Автор: Жид А.
Теги: литература литературоведение художественная литература французская литература собрание сочинений переводная литература издательство терра книжный клуб
ISBN: 5-275-00621-7
Год: 2002
Текст
TeMtpara
Повесть
Пасторам офм
Повесть
Уроктнам
Робер
Жшеьева, или Незавершенюя иоюеедь
!кей
Притча
и
МОСКВА
ТЕРРА - КНИЖНЫЙ КЛУБ 2002
УДК 82/89
ББК 84 (4 Фр)
Ж69
Оформление художника
Ф. БАРБЫШЕВА
Составитель
В. НИКИТИН
Жид Андре
Ж69 Собрание сочинений: В 7 т. Т. 3: Тесные врата:
Повесть / Пер. с фр. Яр. Богданова; Пасторальная
симфония: Повесть / Пер. с фр. Б. Кржевского; Урок
женам; Робер / Пер. с фр. А. Дубровина; Женевьева,
или Незавершенная исповедь / Пер. с фр. Е. Семи¬
ной; Тесей: Притча / Пер. с фр. В. Исаковой. — М.:
ТЕРРА—Книжный клуб, 2002. — 416 с.
ISBN 5-275-00621-7 (т. 3)
ISBN 5-275-00618-7
Известнейший французский писатель, лауреат Нобелевской премии
1947 года, классик мировой литературы Андре Жид (1869-1951) любил назы¬
вать себя «человеком диалога», «человеком противоречий». Он никогда не
предлагал читателям определенных нравственных решений, наоборот, все¬
гда искал ответы на бесчисленные вопросы о смысле жизни, о человеке и
судьбе. Многогранный талант Андре Жида нашел отражение в его ярких,
подчас гротескных произведениях, жанр которых не всегда поддается опре¬
делению.
В третий том Собрания сочинений вошли: повести «Тесные врата» и
«Пасторальная симфония»; трилогия «Урок женам», «Робер», «Женевьева,
или Незавершенная исповедь»; притча «Тесей».
УДК 82/89
ББК 84 (4 Фр)
ISBN 5-275-00621-7 (т. 3)
ISBN 5-275-00618-7
©Яр. Богданов, «Тесные врата», перевод, 1997
© Б. Кржевский, «Пасторальная симфония»,
перевод, наследники, 1935
©А. Дубровин, «Урок женам», «Робер», перевод, 1997
© Е. Семина, «Женевьева, или
Незавершенная исповедь», перевод, 2002
© В. Исакова, «Тесей», перевод, 2002
©ТЕРРА—Книжный клуб, 2002
р^][
Подвизайтесь войти сквозь тес¬
ные врата.
Лука, XIII, 24
I
Той истории, которую я собираюсь рассказать, иному
достало бы на целую книгу; мои же силы все ушли на то,
чтобы прожить ее, и теперь я опустошен совершенно.
Так что я лишь бесхитростно запишу свои воспоминания,
и, если местами в них будут прорехи, я не стану латать
их или заделывать, присочиняя то, чего не было; усилия,
необходимые для такой отделки, лишили бы меня по¬
следней отрады, какую, надеюсь, принесет мне повество¬
вание.
Мне не было еще и двенадцати лет, когда я потерял от¬
ца. Моя мать, которую ничто более не удерживало в Гав¬
ре, где отец как врач имел практику, решила перебраться
в Париж в надежде, что там я лучше закончу свое обра¬
зование. Она сняла поблизости от Люксембургского сада
небольшую квартиру. В ней вместе с нами поселилась и
мисс Флора Эшбертон, у которой не осталось никакой
родни и которая, будучи поначалу домашней воспитатель¬
ницей моей матери, стала впоследствии ее ближайшей
подругой. Я рос в окружении этих двух женщин, всегда
одинаково нежных и печальных и никогда не снимавших
траура. Как-то раз, уже, наверное, порядочно времени спу¬
стя после смерти отца, моя мать вышла утром в чепце, пе¬
ревязанном не черной лентой, а сиреневой.
— Мамочка! — воскликнул я.— Как не идет тебе
этот цвет!
На следующий день на ней вновь была черная лента.
7
Здоровьем я не отличался, и если, несмотря на веч¬
ные заботы и хлопоты матери и мисс Эшбертон, как убе¬
речь меня от переутомления, я все же не сделался лентя¬
ем, то исключительно благодаря какому-то врожденному
трудолюбию. Едва наступали первые погожие дни, обе
женщины немедленно находили, что я очень бледный и
меня как можно скорее надо увозить из города. К сере¬
дине июня мы переезжали в Фонгезмар, в окрестностях
Гавра, где жили все лето в доме моего дяди Бюколена.
Окруженный, как это принято в Нормандии, садом,
вполне заурядным, не слишком большим и не особенно
красивым, белый двухэтажный дом Бюколенов похож
на множество других сельских домов постройки XVIII
века. Два десятка окон смотрят на восток, в сад; столь¬
ко же — на противоположную сторону; по бокам окон
нет. Рамы состоят из довольно мелких квадратиков; в
тех из них, что недавно заменены, стекла кажутся го¬
раздо светлее старых, которые сразу точно потускнели
и позеленели. К тому же в некоторых есть еще и так на¬
зываемые пузыри; взглянешь сквозь него на дерево —
оно все искривится, взглянешь на проходящего мимо
почтальона — у него вдруг вырастает горб.
Сад имеет форму прямоугольника и окружен сте¬
ной. Через него к дому, огибая просторную затененную
лужайку, ведет дорожка из песка и гравия. Стена здесь
не такая высокая, и за ней виден хозяйственный двор,
который со стороны дома прикрыт садом, а снаружи,
как принято в здешних местах, обрамлен двумя рядами
буковых деревьев.
Позади усадьбы, с западной стороны, сад разраста¬
ется свободнее. По нему вдоль шпалер, обращенных на
юг и обвитых яркими цветами, проходит аллея, укрытая
от морских ветров несколькими деревьями и стеной гу¬
стого кустарника, португальского лавра. Другая аллея,
идущая вдоль северной стены, теряется в гуще ветвей.
Мои кузины всегда называли ее «темной аллеей» и с
наступлением сумерек не отваживались заходить в нее
слишком глубоко. Обе эти аллеи в конце несколькими
уступами спускаются к огороду, который как бы про¬
должает сад. Отсюда через маленькую потайную дверь
8
в стене попадаешь в молодой лесок, где смыкаются
подходящие справа и слева двойные ряды буковых де¬
ревьев. Если взглянуть с заднего крыльца дома, то за
леском открывается чудесный вид на широкое поле со
жнивьем. А еще чуть дальше, на горизонте,— деревен¬
ская церквушка да вечером, когда все затихает, кое-где
струйки дыма над крышами.
Погожими летними вечерами мы спускались в «ниж¬
ний сад», выходили через потайную дверку и шли к ска¬
мейке под буками, откуда тоже было видно довольно
далеко; там, возле соломенного навеса, оставшегося от
брошенной мергельной разработки, дяд я, мать и мисс Эш¬
бертон усаживались; неширокая долина перед нами на¬
полнялась туманом, а вдали над лесом золотело небо. Об¬
ратно шли не спеша, темным уже садом. Возвратившись
в дом, мы встречались в гостиной с тетей, которая почти
никогда не принимала участия в наших прогулках... На
этом для нас, детей, вечер заканчивался; од нако очень ча¬
сто мы допоздна читали в своих комнатах, пока не слы¬
шались шаги взрослых, поднимавшихся по лестнице.
Кроме сада, местом, где мы проводили большую часть
времени, была «классная» —дядин кабинет, куда постави¬
ли несколько школьных парт. Я свдел за одной партой с
кузеном Робером, сзади нас садились Жюльетта и Алиса.
Алиса была на два года старше, а Жюльетта на год моло¬
же меня. Робер из нас четверых был самым младшим.
Писать воспоминания о своем детстве я не намерен
и расскажу лишь о том, что имеет отношение к этой ис¬
тории. А началась она, могу сказать совершенно опре¬
деленно, в год смерти отца. Горе, постигшее нас, и глу¬
бокая печаль матери, даже в большей степени, нежели
моя собственная, обострили мою природную чувстви¬
тельность и, вероятно, предрасположили меня к новым
переживаниям: я возмужал прежде времени; поэтому,
когда тем летом мы вновь приехали в Фонгезмар,
Жюльетта и Робер показались мне совсем еще малень¬
кими, однако, увидев Алису, я внезапно понял, что и
она, так же как и я, перестала быть ребенком.
Да, это было именно в год смерти отца; я не могу
ошибиться, потому что хорошо помню один разговор
9
матери и мисс Эшбертон, сразу после нашего приезда.
Они оживленно беседовали, когда я внезапно вошел в
комнату; речь шла о моей тете: моя мать была возмуще¬
на тем, что она то ли вовсе не носила траура, то ли
слишком рано сняла его. (По правде сказать, мне оди¬
наково невозможно вообразить как тетю Бюколен в
черном, так и Кюю мать в светлом платье.) В день на¬
шего приезда, сколько мне помнится, на Люсиль Бюко¬
лен было платье из муслина. Мисс Эшбертон, которая
всегда стремилась ко всеобщему согласию, пытаясь
успокоить мою мать, осторожно заметила:
— Но ведь белый цвет тоже может быть знаком
скорби...
— Это пунцовая-то шаль у нее на плечах — «знак
скорби»? Да как вы могли сказать мне такое, Флора!
Я видел тетю только в летние месяцы, во время ка¬
никул, и вполне понятно, что из-за постоянной жары
она и носила все эти очень открытые легкие платья; как
раз глубокие вырезы и раздражали мою мать, даже го¬
раздо больше, чем разные яркие накцдки на тетиных
обнаженных плечах.
Люсиль Бюколен была очень красива. На сохранив¬
шемся у меня маленьком портрете она изображена та¬
кой, какой была в ту пору, и лицо ее настолько юно, что
ее можно принять за старшую сестру ее собственных до¬
черей, рядом с которыми она сидит в обычной своей по¬
зе: голова слегка опирается на левую руку, мизинец ко¬
торой жеманно отогнут и касается губ. Густые, слегка
волнистые волосы подвернуты и схвачены на затылке
крупной сеткой; в полукруглом вырезе корсажа — ме¬
дальон из итальянской мозаики на свободной черной бар¬
хатке. Поясок, тоже из черного бархата, завязанный боль¬
шим бантом, широкополая шляпа из тонкой соломки, ко¬
торую она повесила за ленту на спинку стула,— все это
еще больше делает ее похожей на девочку. В правой ру¬
ке, опущенной вдоль тела, она держит закрытую книгу.
Люсиль Бюколен была креолкой; своих родителей
она не знала совсем или потеряла очень рано. Позднее я
узнал от матери, что родители то ли бросили ее, то ли
умерли, и ее взяли к себе пастор Вотье с женой, у кото¬
10
рых детей не было и которые вскоре после того вместе
с девочкой уехали с Мартиники и поселились в Гавре, где
уже жила семья Бюколен. Вотъе и Бюколены сблизи¬
лись; дядя мой был в ту пору за границей, служащим в ка-
ком-то банке, и лишь спустя три года, вернувшись домой,
впервые увидел маленькую Люсиль; он влюбился в нее и
немедленно попросил руки, к великому огорчению своих
родителей и моей матери. Люсиль было тогда шестнад¬
цать лет, и к тому времени г-жа Вотъе родила уже двоих
детей; она начинала опасаться влияния на них приемной
дочери, чей характер день ото дня все более удивлял их
своей необычностью; кроме того, достатком семейство
не отличалось... в общем, моя мать назвала мне достаточ¬
но причин, по которым Вотье с радостью восприняли
предложение ее брата Я склонен думать, ко всему про¬
чему, что юная Люсиль грозила поставить их в ужасно не¬
удобное положение. Я достаточно хорошо знаю гаврское
общество и без труда могу себе представить, как там при¬
нимали эту прелестную девочку. Пастор Вотье, которого
я узнал впоследствии как человека мягкого, осторожно¬
го и вместе наивного, бессильного перед интригами и
совершенно безоружного против сил зла,—тогда эта бла¬
городная душа, вид имо, была затравлена совершенно. О
г-же Вотъе не могу сказать ничего; она умерла в родах,
на четвертом ребенке, и тот мальчик, почти одних со
мною лет, позднее стал моим другом...
Люсиль Бюколен почти не участвовала в общей на¬
шей жизни; она спускалась из своей комнаты после по¬
лудня, когда все уже выходили из-за стола, тотчас же
устраивалась где-нибудь на софе или в гамаке, лежала
так до самого вечера, после чего поднималась в полном
изнеможении. Бывало, несмотря на то что лоб у нее был
абсолютно сухой, она прикладывала к нему платок, точ¬
но при испарине; платочек этот поражал меня своей не
обычайной тонкостью и запахом — каким-то не цветоч¬
ным, а скорее даже фруктовым; иногда она брала в ру¬
ки крошечное зеркальце со сдвигающейся серебряной
крышечкой, висевшее у нее на поясе вместе с другими
И
такими же вещицами на цепочке для часов; она долго
разглядывала себя, потом, слегка послюнявив кончик
пальца, что-то вытирала им в уголках глаз. Очень часто
она держала книгу, хотя почти никогда ее не открыва¬
ла; книга была заложена черепаховой закладкой. Когда
вы подходили к ней, она вас не замечала, оставаясь по¬
груженной в свои грезы. Нередко, по усталости или рас¬
сеянности, из ее рук, или с подлокотника софы, или из
складок юбки что-то падало на пол — платочек ли, кни¬
га, какой-нибудь цветок или ленточка. Однажды — это
тоже воспоминание из детства — я поднял книгу и, уви¬
дев, что это стихи, густо покраснел.
По вечерам Люсиль Бюколен также не подходила к
общему семейному столу, а садилась после ужина за
фортепьяно и, словно любуясь собой, играла медлен¬
ные мазурки Шопена; иногда, сбиваясь с такта, она
вдруг застывала на каком-нибудь аккорде...
Рядом с тетей я испытывал какое-то тревожное вол¬
нение, в котором были и растерянность, и смутное вос¬
хищение, и трепет. Быть может, неведомый инстинкт
предупреждал меня об опасности, исходившей от нее;
вдобавок я чувствовал, что она презирает Флору Эш¬
бертон и мою мать и что мисс Эшбертон боится ее, а
мать относится к ней неприязненно.
Я бы очень хотел простить вас, Люсиль Бюколен, за¬
быть хоть ненадолго о том, сколько зла вы сделали... по¬
стараюсь по крайней мере говорить о вас без раздражения.
Как-то раз тем же летом — а может быть, и следу¬
ющим, ведь обстановка почти не менялась, и некоторые
события в моей памяти могли смешаться — я забежал
в гостиную за книгой, там уже сидела она. Я было со¬
брался уйти, как вдруг она, обычно будто и не замечав¬
шая меня, произнесла:
— Почему ты так быстро уходишь, Жером? Ты ме¬
ня испугался?
С бьющимся сердцем я подошел к ней, заставил се¬
бя улыбнуться и протянуть ей руку, которую она уже не
отпускала, а свободной ладонью гладила меня по щеке.
12
— Бедный мальчик мой, как дурно одевает тебя
твоя мать!..
На мне была тогда плотная блуза, типа матроски, с
большим воротником, который тетя принялась собгоать
с обеих сторон.
— Отложной воротник так не носят, его весь нужно
расстегнуть! — сказала она, отрывая верхнюю пугови¬
цу.— Ну вот, взгляни-ка на себя теперь! — И. достав
зеркальце, она почти прижала меня к себе, ее обнажен¬
ная рука обвила мою шею, скользнула за полурасстег¬
нутый ворот и после насмешливого вопроса, не боюсь
ли я щекотки, стала опускаться все глубже и глубже...
Я вскочил так стремительно, что моя блуза треснула по
шву; с пылающим лицом я бросился вон из комнаты,
услышав вдогонку: «Фу, какой глупый!» Я убежал в са¬
мый дальний конец сада и там, смочив платок в бочке
с дождевой водой, прикладывая его ко лбу, тер им ще¬
ки, шею — все, чего коснулась рука этой женщины.
Бывали дни, когда с Люсиль Бюколен случались
«приступы». Это начиналось внезапно, и в доме все сра¬
зу шло кувырком. Мисс Эшбертон торопилась куда-ни¬
будь увести или чем-то занять детей; но ничто не могло
заглушить ужасных криков,- доносившихся из спальни
или из гостиной. Дядя в смятении носился по коридо¬
рам, разыскивая то салфетки, то одеколон, то эфир; ве¬
чером, выходя к столу без тети, он выглядел очень оза¬
боченным и постаревшим.
Когда приступы уже почти проходили, Люсиль Бю¬
колен звала к себе детей, то есть Робера и Жюльетту;
Алису — никогда. В эти печальные дни Алиса почти не
покидала своей комнаты, где ее изредка навещал отец;
он вообще любил беседовать с ней.
Тетины приступы производили сильное впечатле¬
ние на прислугу. Однажды приступ был каким-то осо¬
бенно тяжелым, и я весь вечер провел вместе с ма¬
терью в ее спальне, где было меньше слышно то, что
происходило в гостиной; вдруг из коридора донесся
звук торопливых шагов и крик нашей кухарки:
13
—Хозяин, хозяин, спускайтесь скорее! Хозяйка,
бедная, помирает!
Дядя как раз был в комнате у Алисы; моя мать пошла
вместе с ним. Примерно через четверть часа они прохо¬
дили мимо открытых окон комнаты, где сидел я, но они
об этом забыли, и я услышал, как моя мать говорила:
— Позволь, я скажу тебе, мой друг: это всего лишь
комедия.— И она повторила несколько раз по слогам: —
Ко-ме-дия.
Это произошло ближе к концу каникул, два года
спустя после нашего траура. Увидеть тетю в следующий
раз мне предстояло уже очень не скоро. Однако, преж¬
де чем пойдет речь о событии, перевернувшем оконча¬
тельно жизнь нашей семьи, а также о небольшом про¬
исшествии, которое еще накануне основной развязки
превратило в настоящую ненависть то сложное и до по¬
ры смутное чувство, что я испытывал к Люсиль Бюко¬
лен,— самое время рассказать вам о моей кузине.
Была ли Алиса Бюколен хороша, о том я еще не мог
тогда судить; меня неизменно влекло к ней и удержива¬
ло подле нее какоето особое очарование, а не просто
красота. Конечно, она была очень похожа на мать; одна¬
ко выражение глаз ее бьшо настолько отличным, что са¬
мо сходство между ними я заметил лишь много позднее.
Описывать лица я не умею, от меня ускользают не толь¬
ко черты, но даже цвет глаз; я хорошо помню только ее
улыбку, уже тогда немного грустную, да изгиб бровей, не¬
обычно высоко поднятых, обрамлявших глаза большими
полукружьями. Таких я не видел более ни у кого... впро¬
чем, нет. у одной флорентийской статуэтки дантовских
времен; мне и юная Беатриче представляется с такими
же большими дугами бровей. Глазам Алисы, всему ее су¬
ществу они предавали постоянно вопросительное выра¬
жение, в котором были и вера, и тревога,— да, именно
пылко-вопрошающее выражение. В ней все без исключе¬
ния было вопрос и ожидание... Я расскажу вам, как этот
вопрос овладел и мною, как выстроил он мою жизнь.
Жюльетта могла бы показаться даже более краси¬
вой; все в ней дышало веселостью и здоровьем, однако
14
красота ее рядом с грацией ее сестры была как бы вся
на поверхности, любому она являлась сразу и целиком.
Что же касается моего кузена Робера, то в нем не бы¬
ло ничего примечательного. Просто он был почти мой
ровесник, я играл с Жюльеттой и с ним; а с Алисой я
разговаривал; она никогда не участвовала в наших иг¬
рах; даже в самых ранних своих воспоминаниях я вижу
ее неизменно серьезной, сдержанной, с мягкой улыб¬
кой. О чем мы разговаривали? Да о чем могут говорить
между собой двое детей? Вскоре я вернусь и к этому,
но прежде, чтобы дольше не задерживаться на моей те¬
те, я докончу рассказ о ней и о том, что с ней связано.
Спустя два года после смерти отца мы с матерью
приехали в Гавр на пасхальные каникулы. Останови¬
лись мы не у Бюколенов, которые в городе жили и без
того достаточно стесненно, а у сестры моей матери, чей
дом был попросторнее. Моя тетя Плантье, которую до
этого я видел всего несколько раз, овдовела уже много
лет назад; детей ее, которые были гораздо старше меня
и совершенно иные по душевному складу, я тоже поч¬
ти не знал. «Дом Плантье», как его окрестили в Гавре»
стоял особняком, за чертой города, на склоне довольно
высокого холма, который все здесь называют Косого¬
ром. Бюколены же жили неподалеку от деловых квар¬
талов; путь от одного дома к другому можно было со¬
кратить по крутой тропинке, и я по нескольку раз на
дню то сбегал по ней вниз, то карабкался наверх.
В тот день я обедал у дяди. Вскоре после еды он со¬
брался уходить; я проводил его до самой конторы, а за¬
тем поднялся в дом Плантье, чтобы найти мать. Там я
узнал, что она ушла вместе с тетей и вернется только к
ужину. Я тут же вновь спустился в город где мне очень
ред ко удавалось спокойно побродить од ному. Я пошел к
порту, который из-за тумана выглядел очень мрачно, и ча¬
са два прогуливался по набережным и причалам. Неожи¬
данно у меня появилось желание вновь без предупрежде¬
ния зайти к Алисе, с которой я, впрочем, расстался со¬
всем недавно... Я побежал по улицам, позвонил в дверь
Бюколенов и уже было бросился вверх по лестнице, как
вдруг открывшая мне служанка стала меня удерживать:
15
— Не поднимайтесь, господин Жером, подождите!
С хозяйкой нашей опять приступ!
Я, однако, не послушался, сказав, что иду не к. тете.
Комната Алисы была на четвертом этаже; на втором
располагались гостиная и столовая, а на третьем — те¬
тина спальня, откуда сейчас слышались голоса. Дверь,
мимо которой мне нужно было пройти, оказалась от¬
крытой; из комнаты выбивался свет и пересекал лест¬
ничную площадку. Чтобы меня не заметили, я задер¬
жался в тени да так и застыл в изумлении при виде сле¬
дующей сцены: окна зашторены, в двух канделябрах ве¬
село горят свечи, а посреди комнаты в шезлонге
полулежит моя тетя; у ее ног сидят Робер и Жюльетта,
а за спиной — неизвестный молодой человек в офицер¬
ском мундире. Сегодня сам факт присутствия там детей
кажется мне чудовищным, но в моем тогдашнем неве¬
дении он меня даже несколько успокоил.
Все смеются, глядя на этого неизвестного, который
щебечет:
— Бюколен! Бюколен!.. Вот был бы у меня барашек,
я непременно так и назвал бы его — Бюколен!
Тетя заливается смехом. Я вижу, как она протягива¬
ет молодому человеку сигарету, которую тот зажигает,
и она делает несколько затяжек. ТУг сигарета падает на
пол, он бросается, чтобы поднять ее, нарочно спотыка¬
ется и оказывается на коленях перед тетей... Благодаря
этой суматохе я проскальзываю наверх незамеченным.
Наконец я перед дверью Алисы. Жду еще немного.
Снизу по-прежнему слышны громкие голоса и смех; ви¬
димо, они заглушают мой стук, поэтому я не знаю, был
ли ответ. Толкаю дверь, она бесшумно отворяется. В ком¬
нате уже так темно, что я не сразу различаю, где Алиса;
она стоит на коленях у изголовья постели, спиной к пере¬
крестью окна, в котором день почти совсем угас. Не под¬
нимаясь с колен, она оборачивается на мои шаги, шепчет:
—Ах, Жером, зачем ты вернулся?
Я наклоняюсь, чтобы обнять ее; лицо ее все в слезах...
В эти мгновения решилась моя жизнь; я и сегодня не
могу вспоминать о них без душевного волнения. Разуме¬
ется, я лишь приблизительно догадывался о причине
16
страданий Алисы, но всем сердцем чувствовал, что муки
эти невыносимы для ее неокрепшей трепетной души, для
ее хрупкого тела, которое все сотрясалось в рыданиях.
Я все стоял рядом с ней, а она так и не поднималась
с колен; я не способен был выразить тех новых чувств,
что владели мною, и изливал душу в том, что прижимал
к своей груди ее голову и целовал ее лоб. Опьяненный
любовью, жалостью, непонятной смесью восторга, са¬
моотречения и мужественной добродетели, я всеми си¬
лами души взывал к Богу и был готов посвятить себя
без остатка единственно тому, чтобы это дитя не знало
страха, зла и даже самой жизни. В каком-то благогове¬
нии я тоже опустился на колени, обнял ее еще крепче
и услышал, как она прошептала;
—Жером, ведь они не заметили тебя, правда? Уходи
скорее, прошу тебя! Пусть они не знают, что ты был здесь.
Потом совсем едва слышно:
—Жером, не говори никому... папа ведь ни о чем не
знает...
Матери я ничего не сказал; однако бесконечные ее
шушуканья с моей тетей Плантье, таинственный, озабо¬
ченный и удрученный вид обеих женщин, непременное
«ступай, сынок, поиграй» каждый раз, когда я оказы¬
вался рядом и мог услышать, о чем они шепчутся,— по
всему было видно, что происходившее в доме Бюколе¬
нов не являлось для них тайной.
Не успели мы вернуться в Париж, как мать снова
вызвали в Гавр: тетя убежала из дому.
— Одна или с кем-то? — спросил я у мисс Эшбер¬
тон, когда мать уже уехала.
— Мальчик мой, спроси об этом у своей матери; я не
могу тебе ничего ответить,— сказала она, и я видел, как
случившееся огорчило ее, давнего друга нашей семьи.
Два дня спустя мы с ней выехали вслед за матерью.
Это было в субботу. На следующий день я должен был
встретиться со своими кузинами в церкви, и мысль об
этом только и занимала меня все время, так как в сво¬
17
их тогдашних детских рассуждениях я придавал боль¬
шое значение тому, что наше свидание будет как бы ос¬
вящено. До тети мне, в сущности, и дела не было, а по¬
тому я дал себе слово ни о чем не расспрашивать мать.
В маленькой часовне народу в то утро было не мно¬
го. Пастор Вотье, скорее всего, не без умысла выбрал
темой проповеди слова Христа: «Подвизайтесь войти
сквозь тесные врата».
Алиса, сидела несколькими рядами впереди меня. Я
видел ее профиль и смотрел на нее так пристально и не¬
отрывно, забыв обо всем на свете, что даже голос пас¬
тора, в который я жадно вслушивался, казалось, дохо¬
дил до меня через нее.
Дядя сидел рядом с моей матерью и плакал.
Пастор прочитал сначала весь стих полностью: «Вхо¬
дите тесными вратами; потому что широки врата и
пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут
ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в
жизнь, и немногие находят их». Затем, обратив внима¬
ние на заложенное в стихе противопоставление, он за¬
говорил прежде о «пространном пути»... Точно в полу¬
обмороке или во сне, я как будто вновь увидел ту сце¬
ну в тетиной спальне: тетя полулежит в шезлонге и сме¬
ется, рядом — тот блестящий офицер и тоже смеется...
Сама мысль о смехе, о веселье вдруг сделалась для ме¬
ня неприятной, оскорбительной, предстала едва ли не
крайним выражением греховности!..
«...И многие идут ими»,— повторил пастор Вотъе;
он приступил к описанию, и я увидел толпу прекрасно
одетых людей, которые, смеясь и дурачась, шли и шли
друг за другом, и я чувствовал, что не могу, не желаю
присоединиться к ним, поскольку каждый шаг, сделан¬
ный вместе с ними, отдалял бы меня от Алисы.
Пастор вернулся к начальным строкам, и теперь я
увидел тесные врата, которыми следовало входить. В мо¬
ем тогдашнем состоянии они пригрезились мне отчасти
похожими на машину для прокатывания стальных лис¬
тов, я протискивался туда, напрягая все силы и чувствуя
страшную боль, к которой, однако, добавлялся привкус
неземного блаженства. Одновременно эти врата были и
18
дверью в комнату Алисы, и, чтобы войти в нее, я весь
сжимался, выдавливая из себя остатки эгоизма... «...По¬
тому что узок путь, ведущий в жизнь»,— продолжал па¬
стор Вотье, и вот уже печаль и умерщвление плоти обо¬
рачивались для меня предчувствием какой-то еще неве¬
домой радости — чистой, мистической, ангельской,—
той самой, какой жаждала моя душа. Она, эта радость,
являлась мне, словно пение скрипки — пронзительное и
вместе нежное, словно напряженное пламя свечи, в ко¬
тором сгорали наши с Алисой сердца. Облаченные в бе¬
лые одежды, о которых говорит Апокалипсис, мы шли
вперед, взявшись за руки и не сводя глаз с цели нашего
пути... Эти детские грезы Moiyr вызвать улыбку — пус¬
кай! Я ничего не изменял в них. А некоторая несвязность
возникает оттого, что слова и образы лишь весьма при¬
близительно способны передать чувства людей.
«...И немногие находят их»,— заканчивал пастор
Вотье, объясняя, как отыскать эти узкие врата. «Немно¬
гие». Я бы хотел стать одним из них...
К концу проповеди напряжение во мне достигло та¬
кой степени, что, едва все кончилось, я стремительно
вышел, так и не увидевшись с Алисой: из гордыни я воз¬
намерился немедленно подвергнуть испытанию свое
решение (а я его уже принял), заключив, что стану бо¬
лее достойным ее, если сейчас с ней расстанусь.
II
Эти суровые наставления нашли благодатную почву
в душе, изначально готовой к служению долгу и — под
воздействием примера отца и матери, в сочетании с пу¬
ританской дисциплиной, коей они подчинили первые
порывы моего сердца,— почти совершившей оконча¬
тельный выбор, который я мог бы выразить в одном
слове — добродетель. Для меня было так же естествен¬
но смирять себя, как д ля иных ни в чем себе не отказы¬
вать, причем строгость, к которой меня приучали, ни¬
чуть не отвергалась, а, напротив, льстила моему само¬
любию. Грядущее в моем представлении сулило не
19
столько счастье, сколько вечное и напряженное стрем¬
ление к нему, так что я уже едва ли видел различие
между счастьем и добродетелью. Разумеется, как вся¬
кий подросток в четырнадцать лет, я еще не вполне оп¬
ределился и сохранял свободу выбора, но очень скоро
любовь к Алисе решительно увлекла меня в том направ¬
лении. Благодаря этой внезапной вспышке, словно вы¬
светившей меня изнутри, я осознал сам себя: оказалось,
что я замкнутый, со слабо выявленными способностями,
весь в ожидании чего-то, довольно безразличный к ок¬
ружающим, скорее вялый, нежели предприимчивый, и
не мечтающий ни о каких победах, кроме как над самим
собой. Учиться я любил; из всех игр более всего меня
увлекали те, что требовали сосредоточенности или уси¬
лий ума. У меня почти не было приятелей среди одно¬
кашников, а в их затеях я участвовал лишь из вежливо¬
сти или за компанию. Впрочем, я сошелся достаточно
близко с Абелем Вотье, который год спустя переехал в
Париж и стал учиться в одном классе со мной. Это был
приятный, несколько апатичный мальчик, к которому я
испытывал скорее нежность, чем уважение, но с ним по
крайней мере я мог поговорить о Гавре и Фонгезмаре,
куда постоянно улетала моя мысль.
Моего кузена Робера Бюколена отдали в тот же ли¬
цей, что и нас, правда, двумя классами младше, так что
встречался я с ним только по воскресеньям. Не будь он
братом моих кузин, на которых, кстати, он почти ничем
не походил, мне и вовсе не доставляло бь.1 удовольствия
видеть его.
Я был тогда весь поглощен своей любовью, и только
потому, что ее отсвет падал на мои дружеские отноше¬
ния с Абелем и Робером, они еще что-то значили для
меня. Алиса напоминала бесценную жемчужину, о ко¬
торой говорится в Евангелии, а я — того человека, ко¬
торый распродает все, что имеет, лишь бы завладеть
ею. Пусть я был еще ребенком, но разве я не прав, на¬
зывая любовью чувство, которое я испытывал к моей
кузине? Оно достойно этого имени гораздо более, не¬
жели все то, что я познал в дальнейшей моей жизни,—
впрочем, и тогда, когда я вступил в возраст, которому
20
присуще уже вполне определенное томление плоти,
чувство мое не слишком изменилось по своей природе:
я по-прежнему не искал более прямых путей к овладе¬
нию той, добиваться чьего расположения в раннем от¬
рочестве почитал за великую честь. Все свои каждо¬
дневные занятия, усилия, богоугодные поступки я мис¬
тически посвящал Алисе, доводя свою добродетель до
особой утонченности, когда, как нередко бывало, даже
оставлял ее в полном неведении относительно того, что
свершалось мною лишь ради нее. Все чаще упивался я
подобного рода опьяняющей простотой и скромностью и
привыкал — увы, не доискиваясь корней этого моего
пристрастия — находить удовольствие исключительно в
том, что доставалось мне ценой определенных усилий.
Вполне возможно, что этим соревнованием был во¬
одушевлен лишь я один. Не похоже, чтобы Алиса хоть
в малой степени заинтересовалась им и сделала хоть
что-нибудь из-за меня или для меня, я же только ради
нее и усердствовал. Душа ее не ведала никаких ухищ¬
рений и была прекрасна в своей полнейшей естествен¬
ности. В ее добродетели было столько легкости и гра¬
циозности, что она, казалось, ничего ей не стоила. Ее
серьезный взгляд очаровывал благодаря тому, что соче¬
тался с детской улыбкой; я вспоминаю сейчас этот
взгляд, в котором читался такой мягкий, такой нежный
вопрос, и понимаю, почему мой дяд я тогда, весь в смя¬
тении и растерянности, именно у своей старшей дочери
искал поддержки, совета и утешения. Тем летом я
очень часто видел их вдвоем. Горе сильно состарило
его; за столом он почти не разговаривал, а если вдруг
оживлялся, то видеть эту наигранную радость было еще
тяжелее, чем сносить молчание. Он закрывался в каби¬
нете и курил там до самого вечера, пока к нему не за¬
ходила Алиса; ей приходилось долго упрашивать его
выйти на воздух; она гуляла с ним по саду, словно с ре¬
бенком. Спустившись по цветущей аллее, они усажива¬
лись неподалеку от ступенек, ведущих к огороду, на
принесенные нами из дома стулья.
Однажды вечером я додоздна зачитался, лежа пря¬
мо на газоне, в тени огромного пурпурного бука, отде¬
21
ленный от цветочной аллеи только живой изгородью из
лаврового кустарника, из-за которой внезапно послы¬
шались голоса моего дяди и Алисы. Как я понял, разго¬
вор шел о Робере; Алиса упомянула мое имя, и, по¬
скольку уже можно было различить слова, я услышал,
как дядя громко произнес:
— Ну, он-то всегда будет трудолюбив!
Невольно оказавшись в роли подслушивающего, я хо¬
тел было уйти или по крайней мере как-то обнаружить
свое присутствие, но как? Кашлянуть? Или крикнуть —
мол, я здесь и все слышу? Я промолчал, причем больше
от смущения и застенчивости, чем из желания узнать, о
чем они будут говорить дальше. К тому же они всего
лишь проходили мимо, да и я мог разобрать далеко не
все... Шли они мед ленно; наверняка Алиса по своей при¬
вычке несла легкую корзинку, по дороге обрывая увяд¬
шие цветы и подбирая опавшую после частых морских
туманов завязь. Я услышал ее высокий чистый голос:
— Папа, ведь правда же, дядя Палисье был замеча¬
тельным человеком?
Ответ дяди прозвучал приглушенно и неясно; я не
разобрал-слов. Алиса спросила настойчиво:
— Ну скажи, очень замечательным?
Ответ такой же невнятный; затем снова голос Алисы:
— А правда Жером умный?
Как же я мог удержаться и не прислушаться?.. Но
нет, по-прежнему неразборчиво. Вновь она:
— Как ты думаешь, он может стать замечательным
человеком?
Тут голос дяди наконец-то сделался погромче:
—Доченька, прежде я бы все-таки хотел узнать, ко¬
го ты называешь замечательным. Ведь можно быть за¬
мечательнейшим человеком, и это никому не будет за¬
метно, я имею в виду глаза людские... замечательней¬
шим в глазах Божьих.
— Я именно так и понимаю это слово,— сказала
Алиса.
— Ну а к тому же... разве можно знать заранее? Он
еще так молод... Разумеется, у него прекрасные задат¬
ки, но одного этого недостаточно...
22
— Что же еще нужно?
— Что я могу тебе ответить, доченька? И доверие
нужно, и поддержка, и любовь...
— А что ты называешь поддержкой? — прервала его
Алиса.
— Привязанность и уважение к любимому челове¬
ку... чего мне так не хватало,— с грустью ответил дядя;
затем голоса окончательно стихли вдали.
Во время вечерней молитвы я все терзался своей не¬
вольной бестактностью и дал себе слово завтра же при¬
знаться кузине. Возможно, к этому решению примешива¬
лось и желание узнать что-нибудь еще из их разговора.
На следующий день в ответ на первые же мои сло¬
ва она произнесла:
— Но Жером, ведь подслушивать — это очень дур¬
но. Ты должен был нас предупредить или уйти.
— Уверяю тебя, я не подслушивал... просто я нечаян¬
но услышал... Вы же проходили мимо.
— Мы шли очень медленно.
—Да, но слышно было очень плохо. А потом и вовсе
ничего... Скажи, что тебе ответил дядя, когда ты спро¬
сила, что еще нужно?
— Жером,— рассмеялась она,— ты же все пре¬
красно слышал! Просто тебе хочется, чтобы я это по¬
вторила.
—Уверяю тебя, я расслышал только первые слова...
когда он говорил о доверии и о любви.
— Потом он сказал, что нужно еще много всего дру¬
гого.
—А ты что ответила?
Она вдруг посерьезнела:
— Когда он сказал, что в жизни нужна поддержка,
я ответила, что у тебя есть мать.
—Ах, Алиса, ты же знаешь, что она не всегда будет
со мной... Да и потом, это совсем разные вещи...
Она опустила глаза.
— Он мне сказал то же самое.
Весь дрожа, я взял ее за руку.
— Чего бы я ни добился в жизни, знай, что это ради
тебя одной.
23
— Но, Жером, я тоже могу когда-нибудь покинуть
тебя.
Всю душу вложил я в свои слова:
— А я не покину тебя никогда!
Она Слегка пожала плечами:
— Разве у тебя не хватит сил, чтобы идти вперед од¬
ному? Каждый из нас должен прийти к Богу самостоя¬
тельно.
— Нет, все равно только ты укажешь мне верный
путь.
— Зачем тебе понадобилось искать другого проводни¬
ка, кроме Христа?.. Неужели ты думаешь, что мы сможем
когда-нибудь стать ближе друг к другу, чем тогда, когда,
забывая один о другом, мы возносим молитву Богу?
—Да, чтобы он соединил нас,— перебил я ее,—
только об этом я и молю его утром и вечером.
— Разве ты не понимаешь, что бывает единение в
Боге?
— Понимаю всем сердцем! Это значит, забыв обо
всем, обрести друг друга в поклонении одному и тому
же. Мне даже кажется, что я поклоняюсь тому же, что
и ты, только ради того, чтобы обрести тебя.
— Значит, твоя любовь к Богу небезупречна.
— Не требуй от меня слишком многого. На что мне
небеса, если я не смогу обрести там тебя.
Приложив палец к губам, она произнесла с торжест¬
венностью в голосе:
— Ищите прежде царства Божия и правды его.
Передавая сейчас тот наш разговор, я понимаю, что
он покажется отнюдь не детским тому, кто не знает,
сколько нарочитой серьезности вкладывают в свои раз¬
говоры некоторые дети. Но и что из того? Неужелиже
сейчас я стану искать какие-то оправдания тем словам?
Ни в малейшей степени, так же как не собираюсь при¬
глаживать их, чтобы они выглядели естественнее.
Оба мы раздобыли Евангелие в латинском переводе
и уже знали наизусть целые страницы. Алиса выучила
латынь вместе со мной под предлогом помощи брату,
но я-то думаю, что она просто не хотела отставать от ме¬
ня в чтении. И я, как следствие, отныне увлекался толь¬
24
ко теми предметами, про которые я точно знал, что они
заинтересуют и ее. Если это и стало чему-либо поме¬
хой, то уж, во всяком случае, не моему рвению, как
можно было бы предположить; напротив, мне тогда ка¬
залось, что она с легкостью опережает меня во всем.
Просто дух мой избирал себе путь с постоянной огляд¬
кой на нее, да и вообще все, что нас занимало тогда,
все, что понималось нами под словом «мысль», чаще
служило лишь предлогом к некоему единению душ,
причем более изысканному, нежели обычная маскиров¬
ка чувства или одно из обличий любви.
Мать моя поначалу, видимо, была обеспокоена воз¬
никшим между нами чувством, всей глубины которого
она не могла пока и вообразить; однако со временем,
ввдя, как убывают ее силы, она все более лелеяла на¬
дежду соединить нас своим материнским объятием. Бо¬
лезнь сердца, от которой она страдала уже давно, дава¬
ла о себе знать все чаще. Во время одного из особенно
сильных приступов она подозвала меня.
— Бедный мой мальчик, видишь, как я постарела,—
сказала она.— Вот так же однажды вдруг я и покину тебя.
Не в состоянии продолжать, она замолчала. Тогда я
в неудержимом порыве почти выкрикнул слова, кото¬
рых, как мне показалось, она и ждала от меня:
— Мамочка... ты знаешь, как я хочу, чтобы Алиса
стала моей женой.— Этой фразой я, очевидно, выразил
самые сокровенные ее мысли, потому что она сразу же
подхватила:
— Конечно, Жером, именно об этом я и хотела по¬
говорить с тобой.
— Мамочка,— всхлипнул я,— как ты думаешь, она
меня любит?
— Конечно, мальчик мой.— И она несколько раз по¬
вторила с нежностью: — Конечно, мальчик мой.— Каж¬
дое слово давалось ей с трудом, и она добавила: —
Пусть Господь решит.
Наконец, когда я наклонился к ней, она погладила
меня по голове, сказав: «Храни вас Бог, дети мои! Хра¬
ни вас Бог обоих!» — а затем впала в какое-то сонное
оцепенение, из которого я уже не пытался ее вывести.
25
К этому разговору мы больше не возвращались. На
другой день матери стало лучше, я отправился на заня¬
тия, и те полупризнания словно бы забылись. Да и что
еще я мог тогда для себя открыть? В любви Алисы ко
мне я не сомневался ни на мгновение, а если бы даже
и возникла хоть тень сомнения, она навек исчезла бы
из моего сердца после печального события, которое
случилось вскоре же.
В один из вечеров моя мать тихо угасла, почти на
руках у меня и мисс Эшбертон, Сердечный приступ, ко¬
торый унес ее, поначалу не казался сильнее тех, что бы¬
вали раньше, и тревогу мы почувствовали лишь перед
самым концом, поэтому никто из родных даже не ус¬
пел ее застать. Первую ночь возле нашей дорогой по¬
койницы мы провели также вдвоем с ее старой подру¬
гой. Я очень любил мать и, помню, был очень удивлен,
что, несмотря на слезы, в глубине души я не чувствовал
особой печали; да и плакал я больше от жалости к мисс
Эшбертон, которая была безутешна от мысли, что ее
подруга, будучи намного моложе ее самой, поспешила
вперед нее предстать перед Богом. Тайная надежда на
то, что это скорбное событие ускорит наш с Алисой брак,
была во мне несравненно сильнее, чем чувство горя.
На следующий день приехал дядя. Он передал мне
письмо от своей дочери, которая прибыла вместе с те¬
тей Плантье еще на день позже.
..Жером, друг мой и брат,— писала она,— мне таи
жаль, что я не смогла сказать ей перед смертью не¬
сколько слов, которые принесли бы ей то великое успо¬
коение, коего она так ждала. Пусть же простит меня!
И пусть отныне один только Бог ведет нас обоих! Про¬
щай, бедный мой друг. Твоя, нежнее, чем прежде, Алиса.
Что могло означать это письмо? Что это могли быть
за слова — по поводу которых она так жалела, что во¬
время не сказала их,— если не те, где она ясно опреде¬
ляла бы наше совместное будущее? Впрочем, я был тог¬
да слишком юн, чтобы немедленно просить ее руки. Да
и нуждался ли я в обещаниях с ее стороны? Разве не бы¬
ли мы уже как бы обручены? Для близких наша любовь
26
не являлась тайной, ни дядя, ни тем более моя мать не
чинили нам никаких препятствий, напротив, дядя дер¬
жал себя со мной как с родным сыном.
Пасхальные каникулы, наступившие через несколь¬
ко дней, я проводил в Гавре, живя в доме тети Плантье;
но завтракая и обедая почти всегда у дяди Бюколена.
Тетя Фелиция Плантье была добрейшей женщиной,
однако ни кузины, ни я не были с ней в особенно дове¬
рительных отношениях. Она пребывала в какой-то веч¬
ной суете, все ее движения были отрывистыми и беспо¬
рядочными, а голос начисто был лишен плавности и вы¬
разительности; среди дня она могла, застигнув кого-ли¬
бо из нас врасплох, затискать в объятиях — столь
бурным было переполнявшее ее чувство привязанности
к нам. Дядя Бюколен очень любил ее, но достаточно
было один раз услышать, каким тоном он разговаривал
с ней, чтобы мы явственно ощутили, насколько ближе
ему была моя мать.
— Бедный мой мальчик,— начала она однажды ве¬
чером,— не знаю, что ты собираешься делать этим ле¬
том, но я бы хотела знать твои планы, чтобы решить,
чем я сама буду заниматься. Бели я могу быть тебе чем-
нибудь полезной...
—Я как-то об этом еще не думал,— ответил я.— На¬
верное, отправлюсь куда-нибудь попутешествовать.
Она не унималась:
— Просто имей в виду, что у меня тебе будет ничуть
не хуже, чем в Фонгезмаре. Конечно, если ты поедешь
туда, и твоему дяде, и Жюльетте будет очень приятно...
— Вы хотите сказать, Алисе.
— Разумеется! Извини, ради бога... Поверишь ли, но
я почему-то вообразила, что ты любишь Жюльетту! И
только когда твой дядя все мне рассказал... примерно с
месяц назад... Понимаешь, я очень люблю вас всех, но
не слишком-то знаю, какие вы; мне так редко удается
вас видеть!.. А потом, я совсем не наблюдательна, у ме¬
ня совершенно нет времени на то, чтобы спокойно ра¬
зобраться в том, что меня не касается. Я видела, ты
27
всегда играешь с Жюльеттой... ну, и подумала... она
ведь такая милая, веселая.
—Да, я до сих пор охотно играю с ней, но люблю
все же Алису...
— Ну и прекрасно! Замечательно, люби на здо¬
ровье... Я же, пойми, просто почти совсем не знаю ее,
она такая молчаливая, не то что ее сестра. Но уж если
ты выбрал именно ее, то наверняка у тебя были на то
какие-то веские причины.
—: Но, тетя, я вовсе не выбирал ее, чтобы полюбить,
и мне даже в голову не приходило, что нужно иметь ка-
кие-то причины, чтобы...
— Ну, не сердись, Жером, право, я не собираюсь
хитрить с тобой... Вот теперь из-за тебя забыла, о чем
хотела сказать... Ах да, слушай: я конечно же уверена,
что все это закончится свадьбой, но у тебя траур, и те¬
бе сейчас все-таки не полагается обручаться... да и мо¬
лод ты пока еще... Я и подумала, что твое нынешнее
присутствие в Фонгезмаре, без матери, может быть не¬
правильно истолковано...
—Тетя, но я же именно поэтому и сказал, что соби¬
раюсь попутешествовать.
—Да-да. Так вот, мальчик мой, я подумала, что все
уладится, если рядом с тобой буду я, и поэтому я так все
устроила, чтобы часть лета у меня была свободной.
— Мне достаточно было бы попросить мисс Эшбер¬
тон, и она бы с радостью приехала.
—Я уже знаю, что и она приедет. Но этого мало! Я
тоже там побуду... Не подумай, я и не претендую на то,
чтобы заменить твою мать, бедняжку,— здесь она вдруг
начала всхлипывать,— но я смогу помочь по хозяйству...
в общем, ни ты, ни дядя твой, ни Алиса ничем стеснены
не будете.
Тетя Фелиция заблуждалась относительно пользы от
ее присутствия. По правде говоря, если нас что-то и стес¬
няло, то только оно. Как ею и было обещано, она с июля
обосновалась в Фонгезмаре, куда вскоре переехали и мы
с мисс Эшбертон. Вызвавшись помочь Алисе в хлопотах
по дому, она наполняла этот самый дом — прежде такой
28
тихий — несмолкающим шумом. Усердие, с каким она
бралась за то, чтобы нам было хорошо с ней и чтобы, как
она говорила, «все уладилось», настолько нас подавляло,
что мы с Алисой не знали, как себя вести в ее присутст¬
вии, и чаще всего свдели, точно воды в рот набрав. Дол¬
жно быть, она сочла нас очень угрюмыми и нелюдимы¬
ми... Но даже если бы мы и не молчали, разве она смог¬
ла бы хоть что-то понять в нашей любви?.. А вот Жюль-
етте с ее характером, напротив, оказалось довольно
легко приспособиться к этому буйству чувств, и потому
к нежности, которую я питал к тете, примешивалась не¬
которая обида на то, что младшая ее племянница пользо¬
валась у нее совершенно очевидным предпочтением.
Однажды утром, получив почту, она позвала меня:
—Жером, бедняжка, если бы ты знал, как я расстро¬
ена: заболела моя дочь и просит срочно приехать, так
что мне придется покинуть вас...
Терзаемый неуместной щепетильностью, я тут же
отправился разыскивать дядю, дабы выяснить, приличе¬
ствует ли мне оставаться в Фонгезмаре после отъезда
тети. Но после первых же моих слов он прервал меня,
воскликнув:
— Чего только не выдумает моя несчастная сестра,
чтобы усложнить простейшее дело! Да с какой это ста¬
ти ты вдруг от нас уедешь, Жером? Ведь ты для меня
уже почти как сын родной!
Таким образом, тетя не пробыла в Фонгезмаре и двух
недель. С ее отъездом в доме опять все пошло по-старо¬
му, вернулось прежнее спокойствие, которое так напо¬
минало счастье. Траур мой совсем не омрачал нашу лю¬
бовь, но делал ее строже, серьезнее. Началась размерен¬
ная, неторопливая жизнь, в которой, словно в пустом ам¬
фитеатре, было отчетливо слышно малейшее биение
наших сердец.
Как-то вечером, спустя несколько дней после отъез¬
да тети, за столом разговор зашел о ней, и, помнится,
мы тогда говорили:
29
— Откуда такая суетливость! Чем объяснить, что ду¬
ша ее беспрестанно клокочет от избытка жизни? Вот
каким может предстать твое отражение, о прекрасный
лик любви!..
Мы имели в виду изречение Гете по поводу г-жи фон
Штейн: «Было бы чудесно взглянуть на отражение мира
в этой душе». Тут же мы выстроили неведомо какую
иерархию, поставив на самую вершину качества, так или
иначе связанные с созерцанием. Все время молчавший
дадя вдруг заговорил, глядя на нас с грустной улыбкой:
—Дети мои, Господь узнает образ свой, даже если он
разбит на тысячу осколков. Поостережемся же судить о
человеке по одному-двум эпизодам его жизни. Те качест¬
ва, что так не нравятся вам в моей несчастной сестре, раз¬
вились у нее после целого ряда событий, о которых мне
известно слишком много, чтобы я мог позволить себе су¬
дить ее так же строго, как это делаете вы. Не существует
таких человеческих качеств, которые* будучи весьма ми¬
лыми в молодости, к старости не становились бы непри¬
ятными. То, что вы назвали суетливостью, поначалу было
у Фелиции очаровательной живостью, непосредственно¬
стью, открытостью и изяществом... Поверьте мне, мы не
слишком отличались от вас сегодняшних. Я, например, по¬
ходил на тебя, Жером,— наверное, даже больше, чем
можно сейчас себе представить. Фелиция весьма напоми¬
нала нынешнюю Жюльетту... да-да, вплоть до физическо¬
го сходства: бывает, ты что-то такое скажешь или засме¬
ешься,— здесь он обернулся к Жюльетте,— и я вдруг ощу¬
щаю, что это она, но только та, давняя; у нее была точно
такая же улыбка, как у тебя, и еще эта привычка—ты то¬
же иногда так делаешь, а у нее это довольно быстро про¬
шло: просто сидеть, ничем не занимаясь, выставив вперед
локти и уперевшись лбом в сплетенные пальцы рук.
Мисс Эшбертон наклонилась ко мне и почти про¬
шептала:
—А Алиса очень напоминает твою мать.
Лето в тот год было великолепным. Казалось, все
было проникнуто голубизной, купалось в ней. Жар на¬
30
ших сердец торжествовал над силами зла, над смертью,
любая тень отступала перед нами. Каждое утро я про¬
сыпался от ощущения радости, вставал с первым лучом
солнца, бросаясь в объятия нового дня... Когда я в меч¬
тах вспоминаю те дни, они являются мне, словно бы
омытые росой. Жюльетта поднималась гораздо раньше
сестры — Алиса обычно засиживалась допоздна — и
спускалась вместе со мной в сад. Она сделалась посред¬
ницей между сестрой и мною; ей я мог до бесконечно¬
сти рассказывать о нашей любви, а она, похоже, была
готова без устали слушать меня. Я говорил ей то, что не
осмеливался сказать самой Алисе, перед которой от из¬
бытка любви робел и терялся. Да и Алиса как бы при¬
няла эту игру, ей, видимо, нравилось, что я с такой ра*
достью о чем-то говорю с ее сестрой, хоть она и не зна¬
ла — или делала вид, что не знает,— что мы говорили
только о ней.
О прелестное притворство любви, точнее, притвор¬
ство от избытка любви! Какими тайными путями ты ве¬
ло нас от смеха к слезам и от прозрачно-наивной радо¬
сти к суровой требовательности добродетели!
Лето ускользало, прозрачное и плавное настолько,
что из тех перетекавших один в другой дней моя память
сегодня почти ничего не в состоянии воскресить. Из со¬
бытий только и было, что разговоры да чтение...
— Мне снился дурной сон,— сказала Алиса однаж¬
ды утром, когда мои каникулы уже подходили к кон¬
цу.— Как будто я живу, а ты умер. Нет, я не видела, как
ты умирал, а просто знала: ты умер. Это было так ужас¬
но, так невозможно, что я решила: буду думать, что ты
исчез, тебя нет. Мы оказались разлучены, но я чувство¬
вала, что остался какой-то способ снова увидеться с то¬
бой, я все искала его, искала и от напряжения просну¬
лась. И все утро, мне кажется, находилась под впечатле¬
нием от этого сна — как будто он продолжался. Мне по-
прежнему представлялось, что нас с тобой разлучили и
что я буду с тобой в разлуке еще долго-долго... всю мою
жизнь,— добавила она едва слышно,— и что всю жизнь
от меня будут требоваться какие-то большие усилия...
—Для чего?
31
— От нас обоих потребуются большие усилия — что¬
бы соединиться.
Я не принял всерьез эти ее слова или побоялся при¬
нять их всерьез. Словно оспаривая их, с отчаянно бью¬
щимся сердцем, в приливе внезапной смелости я вы¬
палил:
—А мне сегодня приснилось, что я женюсь на тебе,
и ничто, ничто на свете не сможет нас разлучить — раз¬
ве только смерть.
—Ты считаешь, что смерть разлучает? — сразу же
спросила она.
— Я хотел сказать...
—Я думаю, наоборот, она может сблизить... да,
сблизить то, что при жизни было разъединено.
Все это вошло в нас так глубоко, что я до сих пор
отлично помню даже интонацию, с которой те слова бы¬
ли сказаны. Вот только смысл их во всей полноте стал
мне понятен лишь много позднее.
Лето ускользало. Почти все поля уже опустели, так что
становилось как-то неожиданно далеко ввдно. Вечером
накануне моего отъезда, нет, даже за день до него, мы про¬
гуливались с Жюльеттой в леске за нижним садом.
— Что это такое ты читал вчера Алисе? — спросила
она меня.
— Когда именно?
— Когда вы остались на скамейке у карьера, а мы
ушли вперед...
— А... кажется, что-то из Бодлера...
— А что? Ты не мог бы мне почитать?
— Мы погружаемся во тьму, в оцепененье... * — на¬
чал я неохотно, однако она тут же подхватила каким-то
изменившимся, дрожащим голосом:
— О лето жаркое, недолог праздник твой!
— Как! Ты это знаешь? — воскликнул я в изумле¬
нии.—А мне казалось, что ты вообще не любишь стихов...
* «Осенняя песнь». {Пер. М. Донского).— Здесь и далее
примеч. пер.
32
— Отчего же? Просто ты никогда не читал их
мне,— ответила она и засмеялась, впрочем, слегка на¬
тянуто.— Временами, я замечаю, ты принимаешь меня
совсем за дурочку.
— Можно быть очень умным человеком и при этом
не любить стихи. Я никогда не слышал, чтобы ты их са¬
ма читала или просила меня почитать.
— Я не могу соперничать с Алисой...— Она на мгно¬
вение замолчала и вдруг, словно спохватившись: —Так
ты уезжаешь послезавтра?
— Что делать...
— А чем ты будешь заниматься зимой?
— Буду учиться на первом курсе Эколь Нормаль.
— А когда же ты собираешься жениться на Алисе?
— Не раньше чем отслужу в армии. Даже, пожалуй,
не раньше чем станет более или менее ясно, что я буду
делать в дальнейшем.
— А разве ты еще не решил?
— Я пока и не хотел бы решать. Слишком многое
меня влечет. Я постоянно откладываю тот момент, ког¬
да нужно будет сделать выбор и заняться чем-то одним.
—А помолвку ты тоже откладываешь из-за того, что
боишься определенности?
Я молча пожал плечами, однако она продолжала на¬
стаивать:
—Так чего же вы ждете? Почему не обручитесь
уже сейчас?
— А зачем нам обручаться? Разве нам не достаточ¬
но знать, что мы принадлежим и будем принадлежать
друг другу, не оповещая об этом всех вокруг? Если я по¬
свящаю ей свою жизнь, неужели ты думаешь, что моя
любовь станет крепче от каких-то обещаний? Я считаю,
наоборот, всякие клятвы оскорбляют любовь... Помолв¬
ка мне была нужна лишь в том случае, если бы я не до¬
верял ей.
— В ней-то я ни капельки не сомневаюсь...
Мы медленно шли по саду и были как раз в том ме¬
сте, где я когда-то невольно подслушал разговор Алисы
с ее отцом. Внезапно я подумал, что Алиса — а она то¬
же вышла в сад, я видел,— сейчас сидит на скамейке
33
возле развилки аллей и вполне может нас услышать; я
сразу же ухватился за возможность объяснить ей таким
образом то, чего не смел сказать прямо; в восторге от
своей выдумки, я стал говорить громче.
— О! — воскликнул я с несколько чрезмерной для
моего возраста напыщенностью; поглощенный своими
излияниями, я не улавливал в репликах Жюльетты того,
что она намеренно недоговаривала.— О! Если бы люди
могли, вглядевшись в душу любимого человека, уви¬
деть там, словно в зеркале, свой собственный образ!
Читать в другом, как в самом себе, и даже лучше, чем
в себе! Какой безмятежной была бы тогда нежность!
Какой чистой была бы любовь!..
Волнение Жюльетты при этих словах я самодоволь¬
но отнес на счет моего ходульного лиризма. Она вдруг
припала к моему плечу:
— Жером, милый! Я так хотела бы верить, что она
будет счастлива с тобой! Если же ты принесешь ей стра¬
дания, мне кажется, я возненавижу тебя.
— Ах, Жюльетта! — воскликнул я, обняв ее и глядя
ей в глаза.— Я сам возненавидел бы себя за это. Как те¬
бе объяснить... Ведь я не определяюсь в своей карьере
именно потому, что хочу по-настоящему начать жизнь
только с ней вместе! И я не думаю ни о каком будущем,
пока она не со мной! Да и не собираюсь я никем стано¬
виться без нее.
—А что она отвечает, когда ты ей говоришь об
этом?
—Да в том-то и дело, что я никогда с ней об этом
не говорил! Ни разу! Вот еще одна причина, почему мы
до сих пор не помолвлены. Мы даже никогда не заго¬
варивали ни о свадьбе, ни о том, что будем делать даль¬
ше. Ах, Жюльетта! Жизнь вместе с ней кажется мне на¬
столько прекрасной, что я не смею, понимаешь, ве
смею ей об этом говорить.
—Ты хочешь, чтобы счастье для нее было внезап¬
ным.
—Да нет же, вовсе нет! Просто я боюсь... испугать
ее, понимаешь?.. Я боюсь, как бы это огромное счастье,
которое мне уже видится, не внушило ей страха!.. Од¬
34
нажды я спросил, не хочется ли ей отправиться в путе¬
шествие. Она ответила, что не хочется, ей вполне доста¬
точно знать, что та или иная страна существует, что там
хорошо и что другие могут спокойно отправиться туда...
—Жером, а ты сам хочешь путешествовать?
— По всему свету! Мне и жизнь представляется как
долгое-долгое путешествие — вместе с ней — по раз¬
ным книгам, странам, людям... Вдумывалась ли ты ког¬
да-нибудь, что означают такие слова, как, например,
• «поднять якорь»?
—Да, я часто об этом думаю,— прошептала она.
Однако я почти не слышал ее и продолжал говорить
сам, а те слова упали на землю, как несчастные под¬
стреленные птицы.
— Отплыть ночью, проснуться в ослепительном бле¬
ске зари и почувствовать, что мы одни среди этих зыб¬
ких волн...
—А потом будет порт, который ты видел на карте
еще ребенком, и все вокруг так ново, незнакомо... Я ви¬
жу, как вы с Алисой сходите на берег, она опирается на
твою руку...
— Мы сразу побежим на почту,— подхватил я, сме¬
ясь,— и спросим, нет ли для нас письма от Жюльетты...
— ...из Фонгезмара, где она останется одна, и этот
уголок покажется вам таким маленьким, грустным и та¬
ким далеким-далеким...
Точно ли это и были ее слова? Не берусь утверж¬
дать, так как, повторяю, я был настолько переполнен
своей любовью, что, кроме ее голоса, никакой другой
для меня словно не существовал.
Мы подошли тем временем к развилке аллей и со¬
бирались уже повернуть обратно, как вдруг, выйдя из
густой тени, перед нами возникла Алиса. Она была так
бледна, что Жюльетта вскрикнула.
— Мне в самом деле что-то нездоровится,— проро¬
нила она поспешно.— Уже стало свежо. Пожалуй, я
лучше вернусь в дом.
И, повернувшись, она быстро пошла к дому.
— Она все слышала! — воскликнула Жюльетта, как
только Алиса несколько удалилась.
35
— Но мы не сказали ничего такого, что могло бы ее
огорчить. Напротив...
— Оставь меня,— бросила Жюльетта и побежала до¬
гонять сестру.
В эту ночь мне так и не удалось заснуть. Алиса еще
выходила к ужину, но потом сразу ушла к себе, сослав¬
шись на мигрень. Что она все-таки слышала из нашего
разговора? Я лихорадочно перебирал в памяти наши
слова. Потом я вдруг подумал, что, наверное, мне не
следовало идти совсем рядом с Жюльеттой, да еще при¬
обняв ее за плечи; однако то была не более чем детская
привычка, мы часто так гуляем, и Алиса много раз нас
видела. Ах, каким же я был слепцом, выискивая свои
прегрешения и даже ни разу не подумав о том, что Али¬
са вполне могла, гораздо лучше, чем я, услышать слова
Жюльетты, на которые я едва обращал внимание и ко¬
торые почти не мог припомнить. До них ли мне было!
В страшной тревоге и растерянности, в ужасе от одной
мысли, что Алиса может усомниться во мне, и не в со¬
стоянии вообразить, что опасность может исходить от
чего-то иного, я решил, несмотря на все сказанное
мною Жюльетте и, вид имо, под впечатлением от того,
что сказала мне она,— решил отбросить свои опасения,
свою щепетильность и завтра же объявить о помолвке.
До моего отъезда оставался один день. Я мог предпо¬
ложить, что Алиса так грустна именно из-за этого. Мне
даже показалось, что она меня избегает. День проходил,
а я все не мог увидеться с ней наедине; испугавшись, что
мне придется уехать, так и не поговорив с нею, я перед
самым ужином решился войти прямо к ней в комнату;
она надевала коралловое ожерелье и, чтобы застегнуть
его, подняла руки и немного наклонилась вперед стоя
спиной к двери и глядя через плечо в зеркало, по бокам
которого горели два канделябра. Именно в зеркале она
меня сначала и уввдела, но не обернулась, а еще неко¬
торое время так смотрела на меня.
— Надо же! Оказывается, дверь была не заперта?
—Я стучал, ты не ответила, Алиса, ты знаешь, что я
завтра уезжаю?
36
Она не ответила, только положила на камин оже¬
релье, которое ей так и не удалось застегнуть. Слово
«помолвка» показалось мне слишком откровенным,
слишком грубым, и уж не помню, что я сказал вместо
него. Едва Аписа поняла, о чем я говорю, она точно по¬
теряла равновесие и оперлась о каминную полку...
Впрочем, меня самого так трясло, что я был не в состо¬
янии поднять на нее глаз.
Я стоял совсем близко и, по-прежнему глядя в пол,
взял ее за руку; она не отняла ее, а, напротив, слегка на¬
клонившись и приподняв мою руку, прикоснулась к ней
губами и прошептала, почти прижимаясь ко мне:
— Нет, Жером, нет, не будем обручаться, прошу тебя...
Сердце мое так сильно билось, что, по-моему, и ей бы¬
ло слышно. Еще более нежным голосом она добавила:
— Не будем пока...
— Но почему? — тут же спросил я.
— Это я тебя должна спросить почему. Зачем все
менять?
Я не осмелился задать ей вопрос о вчерашнем раз¬
говоре, но она, вероятно, догадалась, о чем я подумал,
и как бы в ответ на мои мысли сказала, глядя мне пря¬
мо в глаза:
—Ты ошибаешься, мой друг: мне не нужно так мно¬
го счастья. Ведь мы уже и так счастливы, правда?
Она хотела улыбнуться, но улыбки не получилось.
— Нет, потому что я должен покинуть тебя.
— Послушай, Жером, сегодня я не могу говорить с
тобой об этом... Давай не будем омрачать наши послед¬
ние минуты вместе... Нет-нет. Успокойся же, я люблю
тебя сильнее, чем прежде. Я напишу тебе письмо и все
объясню. Обещаю, что напишу завтра же... как только
ты уедешь. А сейчас ступай, иди! Ну вот, я уже плачу...
Оставь меня...
Она отталкивала меня, мягко отстраняясь от моих объ¬
ятий, и, оказалось, это и было нашим прощанием, потому
что в тот вечер мне больше не удалось ничего ей сказать,
а на следующий день, когда я уже выходил из дома, она
заперлась у себя. Я увидел только, как она помахала мне
рукой, провожая взглядом увозивший меня экипаж.
37
Ill
В тот год я почти не виделся с Абелем Вотье: не до¬
жидаясь призыва, он поступил добровольцем, а я закан¬
чивал повторный курс в выпускном классе и готовился
к кандидатским экзаменам. Будучи на два года моложе
Абеля, я решил проходить службу после окончания
Эколь Нормаль, куда мы оба как раз должны были по¬
ступить.
Мы были рады вновь увидеть друг друга. По окон¬
чании службы в армии он больше месяца путешество¬
вал. Я боялся, что найду его очень изменившимся, одна¬
ко он лишь приобрел ббльшую уверенность в себе, со¬
хранив в полной мере прежнее свое обаяние. Всю вто¬
рую половину дня накануне начала занятий мы провели
вместе в Люксембургском саду, и я, не удержавшись,
подробно рассказал ему о своей любви, о которой он,
впрочем, знал и без того. За прошед ший год он приоб¬
рел кое-какой опыт в отношениях с женщинами, вслед¬
ствие чего общался со мной с некоторым самодоволь¬
ством и высокомерием; я на это, однако, не обижался.
Он высмеял меня за то, что я, как он выражался, не
смог настоять на своем, и не уставал твердить, что глав¬
ное — не давать женщине опомниться. Я не возражал
ему, но все же думал, что его замечательные советы не
год ились ни для меня, ни для нее и что он просто пока¬
зывал, насколько плохо он понял характер наших отно¬
шений.
На другой день после нашего приезда я получил та¬
кое письмо:
Дорогой Жером!
Я много думала над тем, что ты мне предлагая
(что я предлагал! Так говорить о нашей помолвке!). Бо¬
юсь, что я слишком немолода для тебя. Вероятно, те¬
бе это пот не так заметно, поскольку ты еще не
встречался с другими женщинами, но я думаю о том,
как мне придется страдать впоследствии, когда, уже
будучи твоей, я увижу, что перестала тебе нравиться.
Скорее всего, ты будешь очень возмущаться, читая
38
эти строки: мне кажется, я даже слышу твои возра¬
жения — но тем не менее прошу тебя подождать еще,
пот ты не станешь немного постарше.
Пойми, я говорю здесь лишь о тебе одном, ибо про себя
я знаю точно, что никогда не перестану любить тебя.
Алиса
Перестать друг друга любить! Да разве можно было
хотя бы представить себе такое! Мое удивление было
даже сильнее огорчения; в полной растерянности, за¬
хватив письмо, я помчался к Абелю.
— Ну и что же ты собираешься делать? — спросил
он, качая головой и сжав губы, после того как прочи¬
тал письмо. Я воздел руки в знак неуверенности и отча¬
яния.— Надеюсь по крайней мере, что отвечать ты не
будешь! С женщинами только начни серьезный разго¬
вор — пиши пропало... Слушай меня: если в субботу ве¬
чером мы доберемся до Гавра, то в воскресенье утром
можем быть уже в Фонгезмаре и вернемся обратно в
понедельник, к первой лекции. Твоих я в последний раз
видел еще до армии, так что предлог вполне подходя¬
щий и для меня приятный. Если Алиса поймет, что это
лишь предлог, тем лучше! Я беру на себя Жюльетту, а
ты в это время поговоришь с ее сестрой, причем поста¬
раешься вести себя по-мужски... По правде говоря, есть
в твоей истории чтого не очень мне понятное. Навер¬
ное, ты не все мне рассказал... Но не важно, я сам все
вьисню!.. Главное, не сообщай им о нашем приезде:
твою кузину нужно застичь врасплох и не дать ей вре¬
мени подготовиться к обороне.
Едва я толкнул садовую калитку, сердце мое так и
забилось. Навстречу нам сразу же выбежала Жюльетта;
Алиса была занята в бельевой и выходить явно не спе¬
шила. Мы уже вовсю беседовали с дядей и мисс Эшбер¬
тон, когда она наконец спустилась в гостиную. Если наш
внезапный приезд и взволновал ее, то это ничуть не бы¬
ло заметно; я вспомнил слова Абеля и подумал, что она
так долго не выходила именно потому, что готовилась к
39
обороне. Ее сдержанность казалась еще более холодной
на фоне необычайной живости Жюльетты. Я почувство¬
вал, что она осуждает меня за это возвращение, по край¬
ней мере весь ее вид выражал лишь неодобрение, а ис¬
кать за ним какое-то тайное и более искреннее чувство
я не решался. Она села в дальний угол у окна и, как бы
отвлекшись от всего, полностью погрузилась в вышива¬
ние, сосредоточенно разбирая узор и слегка шевеля гу¬
бами. К счастью, Абель не умолкал, ибо сам я был со¬
вершенно не в состоянии поддерживать разговор, так
что без его рассказов о военной службе и о путешест¬
вии первые минуты встречи были бы крайне томитель¬
ными. Похоже, и дядя был чем-то весьма озабочен.
Не успели мы пообедать, как Жюльетта взяла меня
за руку и позвала в сад.
—Ты представляешь, меня уже сватают! — выпали¬
ла она, как только мы остались вдвоем.— Вчера папа
получил письмо от тети Фелиции, она пишет, что какой-
то виноградарь из Нима собирается просить моей руки.
По ее уверениям, человек он очень хороший, этой вес¬
ной видел меня несколько раз в гостях и вот влюбился.
—А ты сама его хотя бы заметила, этого господи¬
на? — спросил я с непроизвольной враждебностью по
отношению к новоявленному поклоннику.
—Да, я поняла, кто это. Этакий добродушный Дон-
Кихот, неотесанный, грубый, очень некрасивый и до¬
вольно забавный, так что тете стоило немалых усилий
держаться с ним серьезно.
— Ну и как, есть ли у него... основания надеяться? —
съязвил я.
— Перестань, Жером! Ты шутишь! Какой-то торго¬
вец!.. Если бы ты хоть раз его увидел, то не стал бы за¬
давать таких вопросов.
— Ну а„. дядя-то что ответил?
—То же, что и я: дескать, я еще слишком молода
для замужества... К несчастью,— хихикнула она,— те¬
тя предвидела подобное возражение и написала в по¬
стскриптуме, что господин Эдуар Тессьер — так его зо¬
вут — согласен подождать, а сватается он так заранее
просто для того, чтобы «занять очередь»... Как все это
40
глупо! А что еще мне было делать? Не могла же я про¬
сить передать ему, что он страшен, как смертный грех!
— Нет, но могла сказать, что не хочешь мужа-вино-
градаря.
Она пожала плечами:
— Все равно для тети это было бы непонятно... Ладно,
хватит об этом. Скажи лучше, ведь Алиса тебе писала?
Она буквально тараторила и вообще была очень воз¬
буждена. Я протянул ей письмо Алисы, которое она
прочла, густо краснея. Затем она спросила, и мне по¬
слышались в ее голосе гневные нотки:
— Ну так что же ты собираешься делать?
—Даже и не знаю,— ответил я.— Оказавшись
здесь, я сразу же понял, что мне было бы гораздо лег¬
че тоже написать ей. Я уже корю себя за то, что при¬
ехал. Но ты-то хоть понимаешь, что она хотела сказать?
—Я думаю, она хочет предоставить тебе полную
свободу.
— Но на что она мне, эта свобода? Зачем она такое
пишет, тебе ясно или нет?
Она ответила: «Нет», но так сухо, что я, совершенно
не будучи ни в чем уверенным, все же именно с этой
минуты заподозрил, что Жюльетте, должно быть, что-то
известно. Внезапно на повороте аллеи, по которой мы
шли, она обернулась:
—А сейчас оставь меня. Ты же приехал не для то¬
го, чтобы болтать со мной. Мы и так пробыли слишком
долго вдвоем.
И она побежала к дому, а уже через минуту я услы¬
шал ее фортепьяно.
Когда я вошел в гостиную, она, не переставая иг¬
рать, разговаривала с подошедшим Абелем, но как-то
вяло и довольно бессвязно. Я снова вышел в сад и дол¬
го бродил по нему в поисках Алисы.
Нашел я ее в той части сада, где росли фруктовые
деревья; возле самой стены она собирала букет из пер¬
вых хризантем, чей аромат мешался с запахом опавшей
буковой листвы. Воздух весь был напоен осенью. Сол¬
41
нце отдавало свое последнее скудное тепло цветам на
шпалерах. Небо было безоблачным, ясным, как на Вос¬
токе. Лицо Алисы тонуло в большом, глубоком голов¬
ном уборе, который Абель привез для нее из своего пу¬
тешествия по Зеландии и который она немедленно на¬
дела. При моем приближении она не обернулась, но по
тому, как она слегка вздрогнула, я понял, что она услы¬
шала мои шаги. Я внутренне напрягся, собирая всю
свою смелость, чтобы вынести тот суровый укор, с ко¬
торым она вот-вот должна была на меня взглянуть.
Словно желая оттянуть это мгновение, я сбавил шаг и
был уже совсем близко, как вдруг она, по-прежнему не
поворачиваясь ко мне лицом, а глядя в землю, точно на¬
дутый ребенок, протянула почти за спину, навстречу
мне, большой букет хризантем, как бы в знак того, что
мне можно подойти. А поскольку я предпочел истолко¬
вать сей жест наоборот и остановился как вкопанный,
она сама, наконец обернувшись, подошла ко мне, под¬
няла голову, и я уввдел... что она улыбается! В сиянии
ее глаз мне вдруг все снова показалось таким простым
и естественным, что я без всякого усилия и ничуть не
изменившимся голосом сказал:
—Я вернулся из-за твоего письма.
—Я так и подумала,— сказала она и, смягчая голо¬
сом свой упрек, добавила: — Это как раз меня больше
всего и рассердило. Почему ты так странно воспринял
мои слова? Ведь речь идет о совсем простых вещах...
(Мои огорчения и заботы в тот же миг и впрямь пока¬
зались мне какими-то надуманными, рожденными лишь
воображением.) Разве я не говорила тебе, что мы и так
уже счастливы? Почему же тебя удивляет мой отказ
что-либо менять, как ты это предлагаешь?
В самом деле, рядом с ней я чувствовал себя счаст¬
ливым, я был наверху блаженства — настолько, что же¬
лал лишь одного: думать так, как она, жить ее мыслью;
мне только и нужна была эта ее улыбка, да еще взять
бы ее за руку и идти, идти вот так, вместе, среди этих
цветов, под этим ласковым солнцем.
— Если ты считаешь, что так будет лучше,— сказал
я очень серьезно, раз навсегда смиряясь со своей уча¬
42
стью и полностью отдавшись мимолетному блаженст¬
ву,— если ты так считаешь, тогда не надо никакой по¬
молвки. Когда я получил твое письмо, я сразу же понял,
что действительно был счастлив, но что мое счастье
скоро кончится. Прошу тебя, верни мне его, без него я
не смогу жить. Я так сильно люблю тебя, что готов
ждать всю жизнь, но пойми, Алиса, если ты должна бу¬
дешь разлюбить меня или усомнишься в моей любви, я
этого не перенесу.
— Увы, Жером, как раз в этом я не сомневаюсь.
Она произнесла это спокойно и в то же время с гру¬
стью, но лицо ее по-прежнему светилось такой прекрас¬
ной, покойной улыбкой, что меня охватил стыд за мои
опасения и настойчивые попытки что-то изменить. Мне
даже показалось, что только они и явились причиной
грусти, нотки которой я расслышал в ее голосе. Без вся¬
кого перехода я заговорил о своих планах, об учебе и о
том новом жизненном поприще, на котором намеревал¬
ся достичь немалых успехов. Тогдашняя Эколь Нормаль
отличалась от той, в какую она превратилась с недавне¬
го времени; ее довольно строгая дисциплина не подходи¬
ла лишь ленивым или упрямым, а те, кто по-настоящему
хотел учиться, получали для этого все возможности.
Мне нравилось, что почти монастырский ее уклад обере¬
гал бы меня от светской жизни, которая и без того не
слишком меня влекла, а могла бы даже возбудить во мне
отвращение, стоило только Алисе высказать на этот счет
малейшее опасение. Мисс Эшбертон сохранила за собой
парижскую квартиру, в которой они когда-то жили вме¬
сте с моей матерью. Ни у меня, ни у Абеля, кроме нее, в
Париже знакомых не было, и каждое воскресенье мы по
полдая провод или бы у нее; по воскресеньям же я писал
бы Алисе подробнейшие письма о своем житье-бытье.
К тому времени мы уже присели на остов полура¬
зобранного парника, из которого там и сям выбивались
длиннейшие огуречные плети, пустые и увядающие.
Алиса слушала внимательно, задавала вопросы. Никог¬
да прежде ее привязанность не казалась мне такой
прочной, а нежность такой чуткой. Все мои опасения,
заботы, малейшие волнения улетучивались от ее улыб¬
43
ки, растворялись в той восхитительной атмосфере ду¬
шевной близости, словно туман в небесной лазури.
Потом к нам присоединились Жюльетта с Абелем, и
мы, сидя на скамейке под буками, провели остаток дня
за перечитыванием «Триумфа времени» Суинберна: каж¬
дый по очереди читал по одной строфе. Наступил вечер.
— Пора! — сказала Алиса, целуя меня на прощанье,
будто бы в шутку, но одновременно как бы припоми¬
ная — и довольно охотно — роль старшей сестры, к обя¬
занностям которой ей пришлось вернуться в связи с мо¬
им неблагоразумным поведением.— Обещай же мне,
что отныне ты будешь менее романтичен, ладно?..
— Ну как, состоялась помолвка? — спросил меня
Абель, едва мы снова остались вдвоем.
—Дорогой мой, об этом больше не может быть и ре¬
чи,— отрезал я, добавив не менее категоричным то¬
ном: —Так будет намного лучше, никогда еще я не был
так счастлив, как сегодня вечером.
— Ия тоже! — воскликнул он и вдруг бросился мне
на шею.— Сейчас я скажу тебе нечто потрясающее, не¬
обыкновенное! Жером, я влюбился без памяти в Жюль-
етту! Я еще в прошлом году о чем-то таком догадывал¬
ся, но с тех пор столько воды утекло, и я не хотел ни¬
чего говорить тебе до сегодняшней встречи. А теперь
все: моя жизнь решена. Люблю, да что люблю — бого¬
творю Жюльетту! То-то мне давно уже казалось, что я
не просто так к тебе привязан, а как к будущему шури¬
ну!..
Тут он начал петь, хохотать, изо всех сил сжимать
меня в своих объятиях, прыгать, как ребенок, на своем
диване в вагоне поезда, мчавшего нас в Париж. Я был
буквально задушен его излияниями и одновременно не¬
сколько смущен присутствовавшей в них примесью ли¬
тературности, но как, скажите мне, противостоять тако¬
му неистовому веселью?..
—Так что, ты уже объяснился? — вставил я нако¬
нец между двумя очередными приступами.
—Да нет же, как можно! — воскликнул он.— Я не
44
собираюсь сжигать самую очаровательную главу в этой
истории.
В любви и лучше есть мгновенья,
Чем те, что дарит объясненье...
Помилуй, кому другому, но только не тебе упрекать ме¬
ня в медлительности!
г—Ладно! — оборвал я его в некотором раздраже¬
нии.— Скажи лучше, что она?..
—Так ты не заметил, как она была взволнована, уви¬
дев меня! Как она поминутно краснела, как была воз¬
буждена, как от смущения без умолку говорила!.. Да нет,
разумеется, ты ничего не заметил, ты был занят одной
Алисой... А как она расспрашивала меня, как ловила каж¬
дое мое слово! Она здорово поумнела за этот год. Не
знаю, с чего ты взял, что она не любит читать; просто ты,
как всегда, все достоинства приписываешь Алисе... Нет,
ты бы просто поразился ее познаниями! Угадай, какое
развлечение мы нашли после обеда? Припоминали одну
из дантовских Canzonel Каждый говорил по стиху, и это
она поправляла меня, когда я сбивался. Ты знаешь ее
прекрасно: Amor che nella mente mi ragiona. И ведь ни ра¬
зу не сказал мне, что она выучилась итальянскому!
—Я и сам этого не знал,— пробормотал я, немало
удивленный.
—Да как же! Когда мы только начали эту Canzone,
она сказала мне, что услышала ее впервые от тебя.
— Видимо, она слышала, как я читал ее Алисе.
Обычно она садилась где-нибудь рядом с шитьем или
вышивкой, но черт меня возьми, если она хоть раз об¬
наружила, что все понимает!
— Вот же! Вы с Алисой оба погрязли в эгоизме. Ва¬
ритесь в своей любви и даже взглядом не удостоите этот
чудный росток, эту расцветающую душу, этот ум! Не хо¬
чу расхваливать сам себя, но как ни говори, а я появил¬
ся очень вовремя... Нет-нет, ты же понимаешь, я ни¬
сколько не сержусь на тебя,— спохватился он, вновь
стиснув меня в объятиях.— Но обещай — Алисе ни сло¬
ва. Беру это дело целиком на себя. Жюльетта влюблена,
это ясно, так что я могу спокойно оставить ее в этом со¬
45
стоянии до каникул. Причем я даже не буду ей писать.
А на Новый год мы вдвоем приедем в Гавр и уж тогда...
— Что тогда?
— Как что? Алиса вдруг узнает о нашей помолвке.
У меня-то уж все пройдет как по маслу. А что будет по¬
том, подумай-ка? Согласие Алисы, которого ты все ни¬
как не можешь добиться, ты получишь благодаря мне и
нашему примеру. Мы убедим ее, что наша свадьба со¬
стоится только после вашей...
Он не закрывал рта и утопил меня в неиссякаемом
словесном потоке, который не прекратился даже с при¬
бытием поезда в Париж и даже с нашим приходом в
Школу, потому что, хотя мы и проделали путь к ней от
вокзала пешком и было уже далеко за полночь, Абель
поднялся вместе со мной в мою комнату, где разговор
и .продолжился до самого утра.
Воодушевленный Абель расписал уже все наше на¬
стоящее и будущее. Он увидел и изобразил нашу двой¬
ную свадьбу, живописал в деталях всеобщие удивление
и ликование, восторгался тем, как прекрасна вся наша
история, наша дружба и его собственная роль в наших
отношениях с Алисой. Поначалу я еще слабо защищал¬
ся от такой дурманящей лести, но в конце концов не
устоял и незаметно увлекся его химерическими про¬
жектами. Любовь подогревала в нас обоих тщеславие и
геройство; так, сразу по окончании Школы и нашей
двойной свадьбы, благословленной пастором Вотье, мы
намеревались все вчетвером отправиться в путешест¬
вие; затем мы приступали к каким-то титаническим
свершениям, а жены наши охотно становились нам по¬
мощницами. Абель, которого не особенно влекла уни¬
верситетская карьера и который верил, что рожден пи¬
сателем, созданием нескольких драматических шедев¬
ров быстро сколачивал себе состояние, которого ему
так не хватало; я же, более увлеченный самими иссле¬
дованиями, нежели выгодой, которую можно из них из¬
влечь, собирался целиком отдаться изучению религиоз¬
ной философии и написать ее историю... Да что проку
вспоминать сейчас тогдашние наши надежды?
Со следующего дня мы окунулись в работу.
46
IV
До новогодних каникул оставалось так мало време¬
ни, что огонь моей веры, ярко воспылавший после по¬
следней встречи с Алисой, мог гореть, ничуть не ослабе¬
вая. Как мною и было обещано, каждое воскресенье я
писал ей длиннейшие письма, а в остальные дни, сторо¬
нясь товарищей и общаясь чуть ли не с одним Абелем, я
жил только мыслью об Алисе; поля полюбившихся мне
книг были испещрены пометками в расчете на нее—так
даже мой собственный интерес подчинялся возможному
ее интересу. При всем этом ее письма поселяли во мне
какую-то. тревогу; хотя отвечала она довольно регулярно,
я гораздо больше был склонен видеть в ее усердном вни¬
мании ко мне стремление подбодрить меня в моих заня¬
тиях, чем какой-то естественный душевный порыв; тог¬
да как у меня все оценки, рассуждения, замечания слу¬
жили лишь средством для наилучшего выражения моей
мысли, у нее, как мне казалось, напротив, все это исполь¬
зовалось лишь для того, чтобы свою мысль от меня
скрыть. Иногда я даже задавался вопросом, уж не игра¬
ет ли она таким образом со мной... Как бы то ни было,
твердо решив ни на что не жаловаться, я в своих пись¬
мах ничем не обнаруживал своей обеспокоенности.
Итак, в конце декабря мы с Абелем поехали в Гавр.
Остановился я у тети Плантье. Когда я приехал, ее
не было дома, однако не успел я устроиться в моей ком¬
нате, как вошел кто-то из прислуги и передал, что тетя
ждет меня в гостиной.
Наскоро осведомившись о том, как я.себя чувствую,
как устроился, как идет учеба, она без дальнейших пре¬
досторожностей дала волю своему участливому любо¬
пытству:
— Ты мне еще не рассказывал, мой мальчик, дово¬
лен ли ты остался пребыванием в Фонгезмаре? Удалось
ли тебе продвинуться вперед в твоих делах?
Пришлось стерпеть неуклюжую тетину доброжела¬
тельность; но все же, как ни тягостно мне было столк¬
47
нуться со столь упрощенным отношением к чувствам, о
которых, как мне по-прежнему казалось, даже самые
чистые и нежные слова способны были дать лишь весь¬
ма грубое представление, сказано это было настолько
просто и сердечно, что обида выглядела бы глупо. Тем
не менее поначалу я слегка воспротивился:
— Разве вы сами не говорили весной, что считаете
нашу помолвку преждевременной?
—Да я помню, помню, вначале всегда так говорят,—
закудахтала она, овладевая моей рукой и страстно сжимая
ее в своих ладонях.— И к тому же из-за твоей учебы, а
потом службы в армии вы сможете пожениться только
через несколько лет, я все знаю. Я-то лично не очень одоб¬
ряю такие помолвки, которые долго длится; девушки про¬
сто устают ждать... Хотя иногда это бывает так трогатель¬
но... А объявлять о помолвке вовсе не обязательно... Но
этим как бы дают понять — о, весьма осторожно! — что
искать больше никого не надо. Да и вообще ваши отноше¬
ния, вашу переписку никто не посмеет осудить; наконец ,
если вдруг объявится какой-то другой претендент — а та¬
кое вполне может случиться,— намекнула она с вырази¬
тельной улыбкой,— это позволит деликатно ответить,
что... нет, дескать, не стоит и пытаться. Ты знаешь, что к
Жюльетте уже сватались? Этой зимой ее очень многие
приметили. Ну, правда, она еще очень молоденькая—так
она и ответила,— но молодой человек согласен подо¬
ждать. Не такой уж он, по правде сказать, молодой, но...
в общем, отличная партия. Человек солидный, надежный.
Кстати, ты его завтра увидишь, он придет ко мне на елку.
Расскажешь мне потом о твоих впечатлениях.
— Боюсь, тетя, рассчитывать ему.не на что. Вроде
бы у Жюльетты есть кто-то другой на примете,— сказал
я, сделав невероятное усилие, чтобы тут же не назвать
имя Абеля.
— Гм-гм? — вопросительно промычала тетя, не¬
сколько скривившись и склонив набок голову.—Ты ме¬
ня удивил! Почему же она мне ни о чем не рассказала?
—Ладно, там видно будет... Ей что-то нездоровится
последнее время, Жюльетте-то,— снова начала она.—
Впрочем, мы не о ней сейчас... Э-э... Алиса тоже очень
48
милая девушка... Так скажи наконец определенно, ты
объяснился или нет?
Хоть я восставал всей душой против самого этого сло¬
ва — «объяснился», казавшегося мне совершенно непод¬
ходящим и даже грубым, я был застигнут врасплох ее
вопросом и, не умея как следует врать, пролепетал:
—Да,— чувствуя, как запылало мое лицо.
— И что же она?
Я уставился в пол и хотел было промолчать, но слов¬
но помимо воли еще более невнятно буркнул:
— Она не захотела обручаться.
— Ну и правильно сделала! — воскликнула тетя.—
Господи, у вас же еще все впереди...
—Ах, тетушка, не будем об этом,— вставил я в
тщетной надежде остановить ее.
— Впрочем, меня это ничуть не удивляет. Она-то
всегда мне казалась посерьезнее тебя, твоя кузина...
Не могу объяснить, что на меня нашло в тот миг;
очевидно, тетин допрос так меня взвинтил, что сердце
мое было готово буквально разорваться; как ребенок,
зарылся я лицом в тетушкины колени и зарыдал.
—Тетушка, право же, ну как вы не поймете... Она
вовсе и не просила меня подождать...
— О Боже! Неужели она тебе отказала? — произ¬
несла она с необычайной нежностью и сочувствием,
приподняв мое лицо.
—Да нет... в общем, не совсем.— Я грустно покачал
головой.
—Ты боишься, что она тебя разлюбила?
— Нет-нет, дело вовсе не в этом.
— Бедный мой мальчик, если хочешь, чтобы я тебя
поняла, расскажи, будь добр, чуточку подробнее, в чем
все-таки дело.
Мне было больно и стыдно' оттого, что я поддался
минутной слабости, ведь тетя все равно была неспособ¬
на по-настоящему понять, чего я, собственно, опасался;
однако если отказ Алисы был обусловлен какими-то
скрытыми причинами, то тетя, осторожно расспросив
ее, могла бы, вполне возможно, выведать их. Она и са¬
ма почти сразу же об этом заговорила:
49
— Вот послушай: Аписа должна прийти ко мне завт¬
ра помогать наряжать елку. Уж я-то быстро пойму, к че¬
му тут все клонится, а за обедом все тебе расскажу, и ты
сам увидишь, я уверена, что не о чем тебе тревожиться.
Обедать я пошел к Бюколенам. Жюльетта, которой в
самом деле нездоровилось, заметно изменилась: в ее
взгляде появилась какая-то настороженность, даже почти
озлобленность, отчего она еще менее стала походить на
сестру. Ни с одной из них в тот вечер я не смог погово¬
рить наедине; признаться, я не очень к этому и стремил¬
ся, и, поскольку дяд я выглядел довольно усталым, я рас¬
прощался вскоре после того, как все вышли из-за стола.
На рождественскую елку к тетушке Плантье каж¬
дый год собиралось очень много детей, родни и друзей.
Елку ставили в вестибюле у лестницы, куда выходили
одна из прихожих, гостиная и застекленные двери не¬
большого зимнего сада, где устраивался буфет. Елку
еще не успели до конца нарядить, и уже в день празд¬
ника, утром, то есть на следующий день после моего
приезда, Алиса, как тетя меня о том и уведомила, при¬
шла довольно рано, чтобы помочь ей развесить на вет¬
вях украшения, огоньки, засахаренные фрукты, сладо¬
сти и игрушки. Мне самому очень хотелось поучаство¬
вать вместе с ней в этих приятных хлопотах, но нужно
было дать возможность тете поговорить с ней, поэтому
я ушел, даже не повидав ее, и всю первую половину дня
пытался отвлечься от беспокойных мыслей.
Сначала я пошел к Бюколенам, думая увидеться с
Жюльетгой, но там узнал, что меня опередил Абель; не же¬
лая прерывать их важный разговор, я тут же вышел и до
самого обеда бродил по набережным и улицам города.
— Голова ты садовая! — таким возгласом встретила
меня тетя.— Это же надо так усложнять себе жизнь!
Что за ерунду ты наговорил мне с утра пораньше!.. Но,
слава Богу, я человек прямой: только мисс Эшбертон
подустала, я ее спровадила, мы с Алисой остались вдво¬
ем, и тут я ее без обиняков и спросила, почему, дескать,
она отказалась этим летом обручиться с тобой. Дума¬
50
ешь, она растерялась? Не тут-то было! Она спокойнень¬
ко мне ответила, что не хочет выходить замуж раньше
сестры. Она и тебе ответила бы то же самое, если бы
ты ее спросил напрямик. Ну, скажи, стоило мучиться-
то, а? Вот такого, милый мой: прямота, она лучше все¬
го... Алиса, бедняжка, и об отце своем мне говорила: не
могу, мол, бросить его одного... О, да мы обо всем ус¬
пели поболтать. До чего ж умненькая девочка! Я, гово¬
рит, не уверена, что подхожу ему; боюсь, слишком у
нас большая разница в возрасте, и ему, мол, лучше най¬
ти девушку вроде Жюльетты...
Тетушка продолжала, но я ее больше не слушал;
только одно мне было важно; Алиса не согласна выхо¬
дить замуж раньше сестры. А на что ж тогда Абель! Зна¬
чит, все-таки прав он был, не бахвалился, когда гово¬
рил, что одним махом устроит обе наши женитьбы...
Как мог, скрывал я от тети то возбуждение, которое
вызвало во мне это, в сущности простое, открытие, и
всем своим видом выражал лишь радость, показавшую¬
ся ей вполне естественной и вдобавок особенно прият¬
ной оттого, что именно она, как ей казалось, мне ее до¬
ставила; едва отобедав, я, не помню уж, под каким
„предлогом, отпросился и кинулся к Абелю.
—Ага! Что я говорил?! — бросился он обнимать ме¬
ня, когда я поведал ему о своей радости.— Слушай, ска¬
жу тебе сразу, что наш утренний разговор с ЖюльетТой
был почти решающим, хотя речь шла почти исключи¬
тельно о тебе. Но она выглядела какой-то усталой, слег¬
ка раздраженной... В общем, я боялся слишком взвол¬
новать ее и особенно далеко не заходил, да и долго ос¬
таваться у нее я не мог по той же причине. Теперь же,
после того что ты мне рассказал, считай, дело сделано!
Знаешь, я могу сейчас все, что хочешь,— прыгать, ска¬
кать, колесом ходить. Когда пойдем вместе к Бюколе¬
нам, держи меня крепче, не то я взлечу по дороге: я
чувствую, что становлюсь легче Эвфориона... Когда
Жюльетта узнает, что только из-за нее Алиса отказыва¬
ется ответить тебе согласием... когда я немедленно сде¬
лаю предложение... Эх! Да ты послушай: я уже вижу,
как преподобный отец сегодня же вечером перед рож¬
51
дественской елкой, вознося хвалы Господу со слезами
на глазах, благословляет нас четверых, бросившихся к
его ногам. Мисс Эшбертон испарится от охов и вздохов,
тетушка Плантье растает в своем корсаже, а елка, свер¬
кая огнями, воспоет славу Божию и вострепещет, как
те горы у пророка Аввакума.
Елку собирались зажечь только к вечеру, когда собе¬
рутся дети, родственники и друзья. Выйд я от Абеля и не
зная, чем заняться — настолько меня томило нетерпе¬
ние,— я, чтобы убить время, пустился бродить по окре¬
стностям возле скалы Сент-Адресс, заблудился, и вышло
так, что, когда я вернулся к тете, праздник уже начался.
Едва войдя в вестибюль, я увидел Алису, она, похо¬
же, ждала меня и сразу же подошла. В вырезе ее платья
виднелся висевший на шее старинный аметистовый кре¬
стик, который я подарил ей в память о моей матери, но
который она при мне еще не надевала. Ее осунувшееся
лицо выражало такую боль, что мне стало не по себе.
— Почему ты опоздал? — быстро произнесла она,
будто ей не хватало дыхания.— Я хотела поговорить с
тобой.
—Я заблудился там, у скалы... Но что с тобой, тебе
плохо?.. Алиса, ради Бога, что случилось?
Губы ее дрожали, и некоторое время она стояла мол¬
ча, словно в каком-то ошеломлении; я не смел больше
расспрашивать ее, потому что меня самого вдруг сдави¬
ло невероятной тоской. Она положила руку мне на шею,
как будто хотела приблизить мое лицо. Я подумал, что
она собирается что-то сказать, но в этот момент уже на¬
чали входить гости, и рука ее безвольно упала...
— Не получится,— прошептала она и, видя, что я
чуть не плачу, и отвечая на немой вопрос, застывший в
моих глазах, добавила, словно это смехотворное объяс¬
нение могло совершенно меня успокоить: — Нет-нет...
не волнуйся, просто у меня болит голова: дети устрои¬
ли такой ужасный шум... мне пришлось спрятаться
здесь... Сейчас мне пора вернуться к ним.
Она быстро вышла. Вестибюль наполнился людьми.
52
Я подумал, что разыщу ее в гостиной, и действительно
заметил ее в противоположном конце комнаты посре¬
ди толпы детей, с которыми она затевала какие-то иг¬
ры. Между ней и мною я заметил нескольких знако¬
мых, мимо которых я, скорее всего, не мог проскочить,
не рискуя быть задержанным, а раскланиваться, вести
светские беседы я был не в состоянии. Разве что про¬
скользнуть вдоль стены... Стоило попытаться.
Когда я проходил мимо большой застекленной две¬
ри, ведущей в сад, то почувствовал, что кто-то схватил
меня за руку. Это оказалась Жюльетта, притаившаяся в
дверном проеме за шторой.
— Пойдем в зимний сад,— выпалила она.— Мне
нужно с тобой поговорить. Иди с другой стороны, я к
тебе подойду.
Затем, быстро приоткрыв дверь, она скрылась в саду.
Что же все-таки произошло? Мне захотелось срочно
увидеться с Абелем. Что он такого сказал? Что сделал?..
Через вестибюль я прошел в оранжерею, где меня уже
ждала Жюльетта.
Лицо ее пылало; нахмуренные брови придавали
взгляду пронзительно-страдальческое выражение; глаза
болезненно блестели; даже голос звучал сдавленно и
резко. Она была точно все себя от ярости; несмотря на
мою тревогу, я с удивлением и даже некоторым смуще¬
нием отметил про себя, как она красива. Мы были одни.
—Алиса говорила с тобой? — сразу же спросила она.
—Два слова, не больше: я ведь опоздал.
—Ты знаешь, что она хочет, чтобы я первая вышла
замуж?
-Да.
Она пристально смотрела мне в глаза:
—А знаешь, за кого ей хочется, чтобы я вышла?
Я молчал.
— За тебя! — буквально выкрикнула она.
— Но это безумие!
— Вот именно!
Произнесено это было одновременно с отчаянием и
торжеством. Она приняла какой-то вызывающий вид и
вся даже откинулась назад...
53
—Теперь я знаю, что мне следует делать,— добави¬
ла она невнятно, затем распахнула дверь и, выйдя, со
звоном захлопнула ее.
И в голове, и в душе у меня все смешалось. Кровь сту¬
чала в висках. Четко я помнил лишь одно: нужно разы¬
скать Абеля; уж он-то, наверное, сможет объяснить мне
странное поведение обеих сестер... Однако вернуться в
гостиную я не осмелился, так как все непременно заме¬
тили бы, в каком я состоянии. Я вышел на воздух. В са¬
ду было холодно, и, побыв там некоторое время, я не¬
много пришел в себя. Уже смеркалось, и город постепен¬
но скрывался в морском тумане; деревья стояли голые;
от земли и неба точно исходила какая-то безысходная то¬
ска... Послышалось пение — очевидно, это был хор де¬
тей возле рождественской елки. Я вернулся в дом через
вестибюль. Двери в гостиную и прихожую были распах¬
нуты, и я заметил в гостиной тетушку, которая, словно
прячась за пианино, чтото говорила стоявшей рядом
Жюльетте. Все гости толпились в прихожей, поближе к
елке. Дети допели рождественскую песню, наступила ти¬
шина, и пастор Вотье, встав спиной к елке, начал читать
нечто вроде проповеди: он никогда не упускал возмож¬
ности «посеять семена добра», как он говорил. Мне ста¬
ло душно, яркий свет резал глаза, и я повернулся, чтобы
снова выйти, как вдруг возле дверей увидел Абеля; види¬
мо, он стоял так уже несколько минут и глядел на меня
весьма враждебно. Когда наши взгляды встретились, он
пожал плечами. Я подошел к нему.
— Ну и дурак же ты! — процедил он сквозь зубы и
тут же добавил: — Ладно, пошли отсюда, я уже по гор¬
ло сыт этим сладкоречием!
Едва мы вышли, как он снова обрушился на меня,
поскольку я продолжал молча и недоуменно смотреть
на него.
—Дурак! Олух! Да она же тебя любит! Ты что, не
мог мне раньше сказать?
Я стоял как оглушенный. Все это не укладывалось у
меня в голове.
54
— Нет, но это же надо! Самому такого не заметить]
Он схватил меня за плечи и яростно тряс. Голос его
дрожал и прорывался сквозь стиснутые зубы с каким-
то свистом.
—Абель, умоляю,— наконец произнес я таким же
дрожащим голосом, когда он изо всех сил потащил ме¬
ня куда-то,— чем так сердиться, ты бы лучше рассказал
мне, что произошло. Я ничего не понимаю.
Внезапно остановившись под фонарем, он впился в
меня глазами, затем крепко прижал к себе, положил го¬
лову мне на плечо и глухо зарыдал:
— Прости, прости, брат! Я сам был так же глуп и
слеп и ничего не видел, как и ты.
Слезы немного успокоили его; он поднял голову и
начал говорить, снова зашагав куда-то:
— Что произошло... Да стоит ли к этому возвращать¬
ся? Утром, как ты знаешь, у нас с Жюльеттой был раз¬
говор. Она была просто необыкновенно красива и воз¬
буждена; я-то думал, что из-за меня, а на самом деле по¬
тому, что мы говорили о тебе, вот и все.
—Так, значит, ты уже тогда догадался?..
— Нет, тогда еще не совсем, но сейчас это ясно да¬
же по малейшим деталям...
—Ты уверен, что не ошибся?
— Ошибся?! Братец ты мой, да только слепой не
увидит, что она любит тебя.
—А Алиса, значит...
—А Алиса приносит себя в жертву. Ей стала извест¬
на тайна сестры, и она собралась уступить место. Пра¬
во, старина, это вовсе не так уж трудно понять!.. Я по¬
пытался было снова поговорить с Жюльеттой, но едва я
начал, точнее, едва она начала догадываться, в чем де¬
ло, как тут же вскочила с дивана, на котором мы сиде¬
ли рядом, и несколько раз повторила: «Я так и знала»,
хотя по голосу было понятно, что ничего она не знала...
— Ну право, сейчас не до шуток!
— Отчего же? Вся эта история мне кажется ужасно
забавной... Так вот, потом она бросилась в комнату к се¬
55
стре, и я с тревогой слушал доносившиеся оттуда отго¬
лоски бурной сцены. Я-то надеялся, что Жюльетта еще
выйдет, но вместо нее появилась Алиса. Она уже была
в шляпе, очень смутилась, увидев меня, на ходу поздо¬
ровалась и ушла... Вот и все.
— Значит, Жюльетту ты с тех пор не видел?
После некоторого колебания Абель ответил:
— Видел. Когда Алиса ушла, я толкнул дверь ее ком¬
наты. Жюльетта стояла, словно в оцепенении, перед ка¬
мином, опершись локтями о мраморную полку, поло¬
жив подбородок на ладони, и пристально смотрела на
себя в зеркало. Я вошел, но она даже не обернулась, а
только вдруг как притопнет да как крикнет: «Оставьте
же меня наконец!» — причем так сердито, что я почел
за лучшее удалиться. Вот и все.
— И что же теперь?
— А!.. Я с тобой поговорил, и мне уже лучше... Что
теперь? Попробуй вылечить Жюльетту от этой любви,
ибо или я совсем не знаю Алису, или до тех пор тебе ее
не видать.
Мы еще довольно долго шли в полном молчании.
— Пойдем назад! — сказал он наконец.— Гости уже
ушли. Боюсь, преподобный меня заждался.
Мы вернулись. Действительно, гостиная уже опусте¬
ла; в прихожей, возле разоренной елки, на которой до¬
горали последние свечки, остались только тетушка с
двумя детьми, дядя Бюколен, мисс Эшбертон, пастор,
обе мои кузины и еще какая-то личность, на вид доволь¬
но смешная; я видел, как он весь вечер беседовал с те¬
тей, но тогда не признал в нем того самого жениха, о
котором мне рассказывала Жюльетта. Крупный, плот¬
ный, загорелый, с большими залысинами, он был явно
другого звания, другой среды, другой породы, да и сам
он, похоже, чувствовал себя чужаком среди нас, отче¬
го! нервно крутил и мучил свою седеющую эспаньолку,
выступавшую из-под пышных нависающих усов. Двери
были по-прежнему распахнуты, а в вестибюле, куда мы
вошли без лишнего шума, было темно, так что никто не
56
заметил нашего присутствия. Внезапно меня пронзило
страшное предчувствие.
— Стой! — прошипел Абель, хватая меня за руку.
Мы увидели, как незнакомец подошел к Жюльетте
и взял ее за руку, которую та безвольно отдала ему, да¬
же не взглянув на него. Сердце мое похолодело.
—Да что же это делается, Абель?! — пробормотал
я, словно все еще не понимая или надеясь, что не до
конца понимаю.
— Черт побери! Малышка поднимает ставку,—
услышал я в ответ свистящий шепот.— Ей не хочется
отстать от сестры. Держу пари, сейчас ей рукоплещут
все ангелы на небесах!
Жюльетту уже обнимал и целовал дядя, ее обступи¬
ли тетушка и мисс Эшбертон, подошел и пастор Вотье...
Я рванулся вперед. Алиса, заметив меня, вся дрожа,
бросилась мне навстречу:
—Жером, это совершенно невозможно. Она же не
любит его! Она мне это сказала еще сегодня утром.
Вмешайся, Жером! О Боже, что с нею будет?!
В отчаянной мольбе она повисла у меня на плече; я не
пожалел бы жизни, чтобы облегчить хоть немного ее горе.
Вдруг возле елки кто-то вскрикнул, все сразу же за¬
суетились... Мы подбежали и увидели, как тетушка под¬
хватила упавшую без чувств Жюльетту. Все столпились
вокруг, склонились над ней, и мне почти не было вид¬
но ее, только рассыпавшиеся волосы, которые, каза¬
лось, откидывали назад ее смертельно побледневшее
лицо. По пробегавшим по ее телу судорогам можно бы¬
ло предположить, что это не был заурядный обморок.
— Что вы, что вы! — громко успокаивала тетушка
перепуганного дядю Бюколена, которого уже утешал
пастор Вотье, указывая пальцем на небо.— Нет-нет, ни¬
чего страшного! Она просто переволновалась, пере¬
нервничала. Господин Тессьер, помогите-ка мне, вы
ведь такой сильный. Сейчас отнесем ее ко мне в ком¬
нату, на мою постель... ко мне на постель...— Она на¬
клонилась и что-то шепнула на ухо своему старшему
сыну, и я увидел, как тот тут же убежал, очевидно за
доктором.
57
Тетушка и жених поддерживали Жюльетту под пле¬
чи и спину, руки ее бессильно висели. Алиса осторож¬
но и нежно несла сестру за ноги. Абель держал ее го¬
лову, которая иначе откинулась бы совершенно назад,
и я вцдел, как он, весь согнувшись, осыпал поцелуями
и собирал ее распущенные волосы.
Я остановился в дверях тетиной комнаты. Жюльелу
положили на постель; Алиса что-то сказала г-ну Тессье-
ру и Абелю, но я не слышал ни слова, затем она прово¬
дила их до двери и попросила, чтобы мы дали ее сест¬
ре отдохнуть; она собиралась остаться возле нее вместе
с тетей Плантье...
Абель схватил меня за руку, увлекая прочь, в ноч¬
ную темноту, и мы еще долго шагали так, подавленные,
не зная куда, не зная зачем.
V
Я не искал иного смысла в жизни, кроме любви,
цеплялся за нее изо всех сил, не ждал ничего, да и не
хотел ничего ждать, кроме того, что приходило ко мне
от моей возлюбленной.
На следующий день, когда я уже был почти готов ид¬
ти к ней, тетя остановила меня и протянула только что
полученное ею письмо:
...Ночь прошла очень беспокойно, Жюльетта мета¬
лась и успокоилась только к утру, когда подействовали
прописанные доктором лекарства. Заклинаю Жерома
несколько дней не приходить сюда. Жюльетта может
случайно услышать его шаги или голос, а ей сейчас ну¬
жен, полный покой.,.
Боюсь, что до выздоровления Жюльетты мне при¬
дется задержаться здесь. Если я не смогу принять Же¬
рома до его отъезда, передай ему, дорогая тетя, что я
ему обязательно напишу...
Запрет касался меня одного. И тетя, и вообще кто
угодно могли звонить и приходить к Бюколенам; а тетя
уже намеревалась пойти туда сегодня же утром. Какой
58
еще от меня особенный шум? Что за неленый предлог?..
Впрочем, не важно!
— Что ж, ладно. Я не пойду.
Мне дорого стоило отказаться от встречи с Алисой;
я желал этой встречи, но одновременно и боялся — бо¬
ялся предстать в ее глазах виноватым в том, что случи¬
лось с ее сестрой, а потому мне было все-таки легче не
увидеться с ней вовсе, чем увидеть ее раздраженной.
В любом случае мне хотелось видеть Абеля.
Открывшая дверь горничная протянула мне записку:
Пишу эту записку, чтобы ты не беспокоился. Оста¬
ваться долее в Гавре, совсем рядом с Жюльеттой, выше
моих сил. Вчера вечером, вскоре же после того, как мы
расстались, я сел на пароход в Саутхемптон. Поживу
до конца каникул в Лондоне, у С... Увидимся в Школе.
...Так в один миг я лишился всякой людской поддерж¬
ки. Дальнейшее пребывание в Гавре не сулило мне ниче¬
го, кроме новых страданий, и я вернулся в Париж задолго
до начала занятий. Я обратился помыслами к Богу, к То¬
му, «от Кого исходит всякое истинное утешение, всякая
благодать и всякое совершенство». Ему принес я свою
боль, и молитва моя ободрялась, вдохновлялась мыслью о
том, что и она ищет прибежища в Нем и молится.
Потекло время, в раздумьях и занятиях, без каких-
либо иных событий, кроме писем Алисы и моих к ней.
Я сохранил их все и именно на них опираюсь, восста¬
навливая в памяти последующие события...
Новости из Гавра доходили до меня через тетушку,
поначалу даже исключительно через нее; так я узнал,
какие серьезные опасения вызывало тяжелое состоя¬
ние Жюльетты в первые дни. Лишь через двенадцать
дней после моего отъезда я получил наконец первое
письмо от Алисы:
Извини, пожалуйста, дорогой мой Жером, что я не
написала тебе раньше: состояние нашей бедняжки
Жюльетты не оставляло времени на письма. С тех пор
как ты уехал, я почти неотлучно была возле нее. Я по-
59
проста тетю держать тебя в курсе наших дел. Ду¬
маю, она выполнила мою просьбу, и ты, наверное, зна¬
ешь, что вот уже третий день Жюльетте лучше. Я
благодарю Бога, но радоваться пока не смею.
Также и Робер, о котором я здесь почти не упоми¬
нал и который приехал в Париж спустя несколько дней
после меня, смог немного рассказать мне о том, как по¬
живают его сестры. Собственно, ради них я и уделял
ему гораздо больше времени, нежели мне бы того хоте¬
лось, следуй я склонностям своего характера; он посту¬
пил в сельскохозяйственную школу, и едва у него выда¬
вался свободный день, как мне приходилось занимать¬
ся им и изобретать, чем бы его развлечь.
От него я узнал то, о чем не решался спросить ни у
Аписы, ни у тети: оказывается, Эдуар Тессьер усердно
заходил справляться о здоровье Жюльетты, однако до
отъезда Робера из Гавра он еще не виделся с ней вновь.
Узнал я также и то, что Жюльетта, с тех пор как я
уехал, в общении с сестрой хранила упорное молчание,
которое ничто не способно было нарушить.
Несколько позднее через тетю мне стало известно
кое-что и о злополучной помолвке Жюльетты: Алиса, я
это чувствовал, надеялась, что помолвка немедленно
расстроится, однако Жюльетта сама настояла, чтобы о
ней объявили как можно раньше. Ее решимость, о ко¬
торую разбивались все советы, увещевания и мольбы,
сделала ее упрямой, слепой и немой — точно замуро¬
ванной в молчание.
Шло время. От Алисы, которой я уже и не знал, о
чем писать, приходили короткие, скупые письма, лишь
усугублявшие мою тоску. Я словно погружался в густой
зимний туман; увы, ни настольная лампа, ни весь пыл
моей любви, ни моя вера были не в силах одолеть мрак
и холод в моем сердце. А время шло.
И вот однажды, весенним утром, я неожиданно по¬
лучил письмо Алисы, адресованное тетушке, которая в
это время куда-то уехала из Гавра и переслала письмо
мне; я выписываю из него то, что поможет лучше по¬
нять эту историю:
60
...Ты должна быть довольна моим послушанием: как
я тебе и обещала, я приняла-таки г-на Тессьера и дол¬
го с ним говорила. Не скрою, держался он очень достой¬
но, и я даже почти поверила, признаюсь честно, в то,
что этот брак может оказаться не таким уж несча¬
стливым, как я вначале опасалась. Разумеется, Жюль¬
етта не любит его, но мне он кажется от раза к ра¬
зу все менее недостойным любви. Судя по его словам, он
отлично все понимает и ничуть не заблуждается от¬
носительно характера моей сестры, но он уверен, что
его любовь к ней может многое изменить, и убеждает
меня, что нет таких препятствий, которые смогли
бы устоять перед его терпением и упорством. Ты уже
поняла, что влюблен он без памяти.
Ты права, я была необычайно тронута, узнав, что
Жером так много занимается с моим братом. Думаю,
что он просто счел это своим долгом — ибо по харак¬
теру они с Робером совершенно непохожи,— а также,
вероятно, хотел таким образом понравиться мне, но
сам же он наверняка смог убедиться: чем больше усилий
требует от нас исполнение долга, тем мудрее и возвы¬
шеннее становится наша душа. Подобные суждения ко¬
му-то могут показаться выспренними, но, тетушка,
право же, не смейся над своей великовозрастной племян¬
ницей, ибо эти мысли поддерживают меня и облегчают
мои попытки толковать брак Жюльетты как благо.
Я так благодарна за твою нежную заботу обо мне,
дорогая тетушка!.. Но не думай, пожалуйста, что я
несчастлива; я бы могла даже сказать: наоборот,—
ибо потрясение, испытанное Жюльеттой, отозвалось
и во мне. Для меня вдруг прояснились те слова из Пи¬
сания, которые я раньше повторяла почти бездумно:
«Проклят человек, который надеется на человека».
Еще задолго до того, как я нашла это место в Библии,
я прочла эти слова на рождественской открытке, ко¬
торую прислал мне Жером, когда ему еще не было и две¬
надцати, а мне уже исполнилось четырнадцать. На
той открытке, рядом с цветочным венком, который
61
тогда нам очень нравился, было помещено четверости¬
шие — парафраз, кажется, Корнеля:
Обречены те, кто подмогу
В невзгодах ищут у людей.
Признаться, та простая строка Иеремии мне бес¬
конечно ближе. Жером, когда выбирая открытку, разу¬
меется, не обратил особого внимания на эти слова, но
сейчас, судя по письмам, его образ мыслей стал очень
походить на мой, и я каждый день благодарю Бога за
то, что Он одновременно приближает к себе нас обоих.
Памятуя о нашем с тобой разговоре, я больше не
пишу ему таких длинных писем, как прежде, чтобы не
отвлекать его от работы. Ты, наверно, уже подумала,
что как бы в возмещение за это я бесконечно долго рас¬
сказываю о нем, поэтому, пока не поздно, заканчиваю
письмо. Прошу тебя, не сердись.
Какую бурю переживаний вызвало во мне это пись¬
мо! Я проклинал неумелое тетушкино вмешательство
(что же это был за разговор, о котором упомянула Али¬
са и после которого она почти перестала писать мне?),
неуместную заботу, заставившую ее поставить меня обо
всем этом в известность. Если мне и без того тяжело
было переносить молчание Алисы, не лучше ли в тыся¬
чу раз было держать меня в неведении, что то, о чем
она давно перестала говорить со мной, она спокойно пи¬
шет кому-то другому! Все раздражало меня: и то, что
она так легко пересказывает тетушке наши самые за¬
ветные тайны, и естественный тон письма, и ее спокой¬
ствие, и серьезность, и готовность шутить...
— Нет-нет, дружище! Тебе прежде всего не дает по¬
коя то, что письмо адресовано не тебе,— сказал Абель,
непременный мой спутник, Абель, с которым только и
мог я поговорить и к которому в моем одиночестве ме¬
ня неизменно снова и снова пригоняли моя слабость,
потребность выплакаться, неверие в собственные силы
и — в минуты растерянности — доверие, которое я пи¬
тал к его советам, несмотря на явную разность наших
натур или скорее благодаря ей...
62
— Изучим внимательно этот документ,— произнес
он, разложив страницы письма на своем столе.
К тому времени я уже промучился три ночи, а четы¬
ре дня, соответственно, носил все в себе, стараясь не
подать виду! Самостоятельно я уже почти пришел к тем
же умозаключениям, которые выдал мне мой друг:
—Давай так: посмотрим, что с этой блестящей пар¬
тией сделает огонь любви. Уж мы-то знаем, как дейст¬
вует его пламя. Черт меня побери, если Тессьер не есть
тот самый мотылек, который спалит в нем свои кры¬
лышки...
— Оставим это,— смутился я от его шуточек.— По¬
говорим лучше про то, что идет дальше.
—А что дальше? — удивился он.— Дальше все толь¬
ко о тебе. Жалуйся, несчастный! Нет ни строчки, ни еди¬
ного слова, которые не были бы наполнены мыслью о те¬
бе. По сути дела, и письмо-то адресовано тебе; переслав
его, тетя Фелиция лишь вернула его истинному получа¬
телю. Только из-за того, что ты далеко, Алиса и припада¬
ет к груда этой доброй тетеньки. Вот, к примеру, стихи
Корнеля, которые, замечу в скобках, принадлежат Рас¬
ину, для нее, для тетушки-то, они ведь пустой звук. Да го¬
ворю же тебе, с тобой она всем этим делится, тебе все
это рассказывает. Ты будешь последним болваном, если
уже через две недели твоя кузина не напишет тебе такое
же длинное, легкое и приятное письмо...
—Да она вовсе не собирается этого делать!
— Сейчас все в твоих руках! Хочешь совет? Еще в
течение... ну, в общем, довольно долгое время даже не
заикайся ни о любви, ни о женитьбе. Ведь после того,
что случилось с ее сестрой, она именно за это на тебя
и сердится, понимаешь? Упирай на братские чувства,
без конца пиши о Робере, коли у тебя хватает терпения
возиться с этим кретином. Короче, просто занимай ее
чем-нибудь, и все, а остальное само собой выйдет. Эх,
вот бы мне можно было ей написать!..
—Ты был бы недостоин чести ее любить.
Тем не менее я все-таки последовал совету Абеля, и,
действительно, письма Алисы постепенно начали стано¬
виться более живыми, хотя я не мог надеяться ни на под¬
63
линную радость с ее стороны, ни на решительное смяг¬
чение до тех пор, пока Жюльетта не обрела если уж не
счастье, то по крайней мере определенное положение.
Алиса писала тем временем, что дела Жюльетты
идут все лучше, в июле должна состояться свадьба и
жаль, что мы с Абелем не сможем приехать из-за нашей
учебы... То есть, как я понял, она сочла, что наше при¬
сутствие на церемонии вовсе не обязательно, поэтому
мы, сославшись на очередной экзамен, ограничились
тем, что послали поздравительные открытки.
Примерно недели через две после свадьбы Алиса
прислала мне такое письмо:
Дорогой Жером,
суди сам о том, как я была поражена, открыв вчера на¬
угад подаренный тобой прелестный томик Расина и
обнаружив то самое четверостишие с твоей давниш¬
ней рождественской открытки, которую я вот уже
скоро десять лет храню между страниц Библии.
Порыв, меня влекущий к Богу,
Победней всех земных страстей.
Обречены те, кто подмогу
В невзгодах ищут у людей.
Я считала, что это отрывок из какого-то корнеяев-
ского парафраза, и, по правде говоря, не- находила в нем
ничего особенного. Но, читая дальше «IVДуховное пес¬
нопение», я напала на такие прекрасные строфы, что
не в силах удержаться, чтобы не переписать их сейчас
для тебя. Не сомневаюсь, что они тебе известны, на¬
сколько я могу судить по инициалам, которые ты не¬
осторожно оставил на полях. (В самом деле, у меня по¬
явилась привычка помечать в моих и ее книгах большой
буквой «А» те пассажи, которые мне понравились или
с которыми я хотел познакомить и ее.) Но не важно!
Я сама получу удовольствие, переписывая их. Сначала я
даже слегка обиделась, когда поняла, что моя находка
на самом деле была твоим подарком, но это гадкое чув¬
64
ство уступило тесто радости от мысли, что ты по¬
любил эти строфы так же, как и я. Когда я переписы¬
ваю их, мне кажется, что мы вместе их читаем.
Глас горний истины превечной
Из поднебесья к нам воззвал:
«Зачем, о люди, так беспечно
Земных вы ищете похвал?
Изъян ли слабых душ виною,
Что крови ваших жил ценою
Вы покупаете подчас
Не хлеб, который насыщает,
Но тень его, что лишь прельщает,
А голод пуще гложет вас.
Хлебы, что свыше вам дарятся,—
Созданье Божией руки.
Они для ангелов творятся
Лишь из отборнейшей муки.
Вас этим хлебом вожделенным
В столь вам любезном мире бренном
Вовек никто не угостит,
А кто за мною устремится,
Тот сможет вволю угоститься
И будет жив, здоров и сыт».
В твоем плену душа обрящет
Покой блаженный навсегда,
Испив воды животворящей,
Что не иссякнет никогда.
Не скрыт от мира сей родник,
Чтоб всяк хоть раз к нему приник.
Мы ж пьем из мутного пруда,
Довольствуясь безумцев долей,
Иль из неверных суходолий,
Где не задержится вода.
Как это прекрасно, Жером, как прекрасно! Не
правда ли, ты ощутил эту красоту так же, как и я?
В моем издании дается маленькое примечание о том,
что г-жа Ментенон, услышав эту песнь в исполнении
м-ль д’Омаль, пришла в восхищение, «уронила несколь¬
65
ко слезинок» и просила исполнить один из отрывков
еще раз. Я выучила ее наизусть и без устали повто¬
ряю ее про себя. Жалею я лишь об одном: что не слы¬
шала, как ее читаешь ты.
От наших путешественников продолжают прихо¬
дить приятные вести. Ты уже знаешь, как понравилось
Жюльетте в Байонне и в Биаррице, несмотря даже на
ужасную жару. С тех пор они побывали в Фонтараби,
останавливались в Бургосе, дважды переходили Пире¬
неи... Только что я получила от нее восторженное пись¬
мо из Монсерра. Они рассчитывают побыть дней де¬
сять в Барселоне, а затем вернуться в Ним: Эдуар хо¬
чет успеть до конца сентября, чтобы все подготовить
к сбору винограда.
Мы уже целую неделю с отцом в Фонгезмаре; зав¬
тра должна приехать мисс Эшбертон, а через четы¬
ре дня Робер. Бедный мальчик, как ты знаешь, не сдал
экзамен, причем не потому, что он был трудный, а
просто экзаменатор задавал такие причудливые воп¬
росы, что он растерялся. Не могу поверить, что Ро¬
бер не был готов,— после всего, что ты мне писал о
его старании и усердии. Видимо, этому экзаменатору
нравится таким образом приводить в смущение уче¬
ников.
Что же касается твоих успехов, дорогой друг, то
мне даже как-то неловко поздравлять тебя — на¬
столько они мне кажутся естественными. Я так ве¬
рю в тебя, Жером! Едва я начинаю о тебе думать, как
сердце мое наполняется надеждой. Сможешь ли ты
уже сейчас приступить к той работе, о которой ты
мне рассказывал?..
...У нас в саду ничего не изменилось, но дом как буд¬
то опустел! Ты ведь понял, не правда ли, почему я про¬
сила тебя не приезжать этим летом; я чувствую,
что так будет лучше, и повторяю это каждый день,
потому что мне очень тяжело не видеть тебя так
66
долго... Иногда я непроизвольно начинаю тебя искать:
вдруг прерываю чтение и оборачиваюсь... Мне кажет¬
ся, что ты рядом!
Продолжаю письмо. Сейчас ночь, все легли спать, а
я засиделась перед открытым окном; в саду очень теп¬
ло и все благоухает. Помнишь, в детстве, когда мы ви¬
дели или слышали что-то очень красивое, мы думали:
«Спасибо, Боже, за то, что Ты это создал...» Вот и се¬
годня в моей душе лишь одна мысль: «Спасибо, Боже, за
то, что Ты подарил такую прекрасную ночь!» И вдруг
мне так захотелось, чтобы ты оказался здесь, рядом,
совсем близко, захотелось изо всех сил — так, что да¬
же ты, наверное, это почувствовал.
Как ты хорошо сказал в одном письме: «есть такие
счастливые души», в которых восхищение неотделимо
от признательности... Мне столько еще хотелось бы
сказать тебе! Вот я пытаюсь представить ту солнеч¬
ную страну, о которой пишет Жюльетта. Мне видят¬
ся и совсем иные края — там еще просторнее, еще боль¬
ше солнца, еще пустыннее. Меня не покидает какая-то
странная уверенность, что однажды — не знаю, ка¬
ким образом,—мы вместе увидим великую таинствен¬
ную страну...
Вы, конечно, без труда можете себе представить,
как я читал это письмо — с радостным замиранием сер¬
дца, со слезами любви. За ним последовали другие. Да,
Алиса благодарила меня за то, что я не приехал в Фон-
гезмар; да, она умоляла меня не искать с ней встречи в
этом году, но сейчас она жалела о том, что меня нет ря¬
дом с ней, она хотела видеть меня; этот призыв слышал¬
ся с каждой страницы. Почему я не поддался ему? Что
придавало мне силы? Советы Абеля, разумеется; боязнь
одним махом разрушить мое счастье плюс некое при¬
родное сдерживающее начало, боровшееся с влечени¬
ем сердца.
Выписываю из этих писем то, что имеет отношение
к моему рассказу:
67
Дорогой Жером,
я в восторге от твоих писем. Как раз собралась отве¬
тить на письмо из Орвьето, а тут пришли еще сразу
два — из Перуджи и Ассизи. Теперь я тоже мысленно пу¬
тешествую: телом я как будто бы здесь, но на самом де¬
ле я иду рядом с тобою по белым дорогам Умбрии; чуть
свет я вместе с тобой отправляюсь в путь и словно впер¬
вые любуюсь утренней зарей... Ты звал меня, поднявшись
на развалины Кортоны, правда? Я слышала твой голос...
Мы стояли на вершине горы, над раскинувшимся внизу
Ассизи, и нам страшно хотелось пить! Зато каким бла¬
женством был для меня стакан воды, которым нас уго¬
стил монах-францисканец! Поверь, друг мой, я точно на
все смотрю твоими глазами! Мне так понравилось то,
что ты написал о святом Франциске!Да, именно: мысль
должна стремиться к возвышенному, а вовсе не к полно¬
му освобождению, которому неизменно сопутствует
мерзостная гордыня. Все порывы свои употребить не на
бунт и возмущение, но на служение...
В Ниме, судя по письмам, все идет так хорошо, что,
мне кажется, самому Богу угодно, чтобы я сейчас толь¬
ко и делала, что радовалась. Единственное, что омра¬
чает это лето,— состояние моего несчастного отца;
несмотря на все мои заботы, он по-прежнему о чем-то
грустит, точнее, каждый раз возвращается к своей гру¬
сти, едва я оставляю его одного, и выводить его из это¬
го состояния с каждым разом все труднее. Вся окружа¬
ющая нас природа словно говорит с нами на языке сча¬
стья, но он уже как будто перестает понимать этот
язык и даже не делает никаких усилий, чтобы расслы¬
шать его... У мисс Эшбертон все в порядке. Я читаю им
обоим твои письма; одного письма хватает для разго¬
воров дня на три, а там приходит следующее...
...Позавчера уехал Робер; остаток каникул он прове¬
дет у своего друга Р..., отец которого служит управля¬
ющим на образцовой ферме. Конечно, в той жизни, ка¬
кую мы здесь ведем, для него никаких особенных радо¬
стей нет, а потому, когда он заговорил об отъезде, я
поддержала его.
68
...Столько еще хочется сказать тебе — говорила и го¬
ворила бы с тобой без конца! Иногда я никак не могу най¬
ти верных слов, да и мысли путаются: пишу наяву, слов¬
но во сне, и чувствую, почти до боли, лишь одно — как
много, бесконечно много смогу еще отдать и получить.
Как случилось, что мы оба молчали столько долгих
месяцев? Будем считать, что это была зимняя спяч¬
ка. О, только бы она уже прошла навсегда, эта ужас¬
ная, страшная зима молчания! С тех пор как ты вновь
нашелся, и жизнь, и мысли, и порывы наших душ — все
кажется мне прекрасным, восхитительным, неисчер¬
паемо богатым.
12 сентября
Получила твое письмо из Пизы. У нас здесь тоже
погода стоит просто замечательная, никогда еще
Нормандия не казалась мне такой прекрасной. По¬
завчера я прошла пешком огромное расстояние, про¬
сто так, гуляя; вернулась усталая, но в очень при¬
поднятом настроении, буквально опьяненная солн¬
цем и радостью. Как хороши были мельницы в лучах
палящего солнца! Мне даже не нужно было вообра¬
жать себя в Италии, чтобы почувствовать пре¬
лесть всего этого.
Да, друг мой, в «многоголосии» природы для меня
различим и внятен сейчас один только, как ты его на¬
зываешь, призыв к радости. Я слышу его в пении каж¬
дой птицы, вдыхаю с ароматом каждого цветка и все
отчетливее понимаю, что для меня единственно воз¬
можной формой молитвы может быть только покло¬
нение: повторять вслед за святым Франциском: «Бо¬
же! Боже!» «е non altro», «и ничего больше», а сердце пе¬
реполняется невыразимой любовью.
Но я не собираюсь превращаться в какую-нибудь не¬
вежественную монашку, не бойся! В последнее время я
прочла очень много, благо выпало несколько дождливых
дней; я как бы перенесла это свое поклонение на кни¬
ги... Закончив Мальбранша, я тут же принялась за
69
«Письма к Кларку» Лейбница; затем, просто для пере¬
дышки, читала «Ченчи» Шелли — без особого удоволь¬
ствия; прочла заодно и «Мимозу»... Наверное, ты воз¬
мутишься, но я бы отдала и всего Шелли, и всего Бай¬
рона за те четыре оды Китса, которые мы читали
вместе прошлым летом; равно и всего Гюго отдам я за
несколько сонетов Бодлера. Выражение «великий поэт»
бессмысленно: гораздо важнее быть чистым поэтом...
Спасибо тебе, о брат мой, за то, что ты позволил мне
узнать, понять и полюбить все это.
...Не сокращай твоего путешествия только ради
того, чтобы мы могли эти несколько дней провести
вместе, не надо. Нет, серьезно: будет лучше, если мы
еще какое-то время не увидимся. Поверь, даже если бы
ты был рядом со мной, я не смогла бы думать о те¬
бе больше, чем сейчас. Не хочу огорчать тебя, но
именно сейчас во мне почти пропало желание встре¬
чи. Не знаю, хорошо ли это, но, честное слово, узнай
я, что ты приедешь сегодня вечером... куда-нибудь
убежала бы.
Ради Бога, только не требуй от меня объяснить
это... чувство. Я знаю лишь одно: я о тебе постоянно
думаю (для твоего счастья этого должно быть доста¬
точно) и тем счастлива.
Вскоре после получения этого письма я возвратился
из Италии, был немедленно призван на военную Служ¬
бу и отправлен в Нанси. Там я не знал ни одной живой
души, но радовался, что остался один, ибо в этой ситу¬
ации й для меня, гордого своей любовью, и для Алисы
становилось еще очевиднее, что ее письма были моим
единственным прибежищем, а ее образ в моей памя¬
ти — «единственной моей энтелехией», как сказал бы
Ронсар.
По правде говоря, я весьма бодро переносил ту до¬
вольно суровую дисциплину, в которой нас держали. Я
закалял свою стойкость и если и жаловался на что-то
Алисе, то лишь ка разлуку. Но даже саму длительность
разлуки мы превратили в достойное испытание лучших
70
наших качеств. «Tbi же никогда не жаловался,— писа¬
ла мне Алиса.— Я даже не могу вообразить такое: ты —
и вдруг упал духом...» После подобных слов чего толь¬
ко не вынесешь!
Прошел почти целый год с нашей последней встре¬
чи. Она, похоже, и не задумывалась об этом, а как буд¬
то только начала отсчитывать дни. Однажды я упрек¬
нул ее за это.
А разве я не была рядом с тобой в Италии? — пи¬
сала она в ответ.— Неблагодарный! Да я ни на один
день не покидала тебя! Пойми, что только сейчас и
впредь на какое-то время я не смогу следовать за то¬
бой: вот это — и только это — я и называю разлукой.
Правда,, я честно пытаюсь вообразить тебя в военной
форме... Но у меня не получается. Самое большое, на
что я способна,— это представить тебя вечером, в
комнатке на улице Гамбетта: ты что-то пишешь
или читаешь... Даже нет, на самом деле я вижу тебя
только в Фонгезмаре или в Гавре — через год.
Через год! Те дни, что уже прошли,— не в счет; все
мои надежды устремлены к некоему дню в будущем, и
он приближается — медленно-медленно. Помнишь, у
нас в глубине сада есть низкая стена, вдоль которой
посажены хризантемы и по которой мы однажды риск¬
нули пройти. Вы с Жюльеттой прошли поверху, как му¬
сульмане, прямиком направляющиеся в рай, а у меня с
первых же шагов закружилась голова, и ты кричал мне
снизу: «Не смотри под ноги!.. Только вперед! Иди, иди,
не останавливайся! Смотри прямо перед собой!» По¬
том наконец — и это было лучше, чем все твои сло¬
ва,— ты вспрыгнул на стену и стал ждать меня впе¬
реди. У меня сразу же прошли и дрожь, и головокруже¬
ние: я смотрела только на тебя и бежала навстречу
твоим раскрытым объятиям...
Что станется со мной без веры в тебя, Жером?
Мне необходимо чувствовать, что ты сильный; ты
моя опора. Не слабей же.
71
Словно бросая самим себе некий вызов и словно по¬
лучая удовольствие от прод ления нашего ожидания, а так¬
же из боязни, что встреча может не получиться, мы усло¬
вились, что несколько дней увольнения, которые мне да¬
ли перед Новым годом, я проведу в Париже, у мисс Эш¬
бертон...
Я уже говорил: я привожу здесь далеко не все пись¬
ма. Вот то, которое я получил где-то в середине февраля:
Проходя вчера по Парижской улице, испытала сильное
волнение, увидев в витрине магазина М... весьма нарочи¬
то выставленную книгу Абеля, о выходе которой ты ме¬
ня предупреждал, но в чью реальность я никак не могла
поверить. Не смогла удержаться, зашла, однако заглавие
показалось мне настолько смешным, что я не знала, су¬
мею ли сказать его продавцу; я уже представляла, как
выйду из магазина с первой попавшейся, любой другой
книжкой. К счастью, небольшая стопка «Вольностей и
шалостей» уже лежала на прилавке в ожидании покупате¬
ля, так что мне не пришлось ничего говорить, я просто
взяла один экземпляр, бросив .на прилавок пять франков.
Я очень благодарна Абелю за то, что он не прислал
мне эту свою книгу! Листая ее, я испытывала стыд,
причем стыд не столько из-за книги как таковой — в
ней, кстати сказать, больше глупостей, чем непри¬
стойностей,— но стыд при мысли, что ее написал
Абель, Абель Вотье, твой друг. Тщетно искала я от
страницы к странице тот «большой талант», кото¬
рый обнаружил в ней критик из «Тан». Из разговоров в
нашем маленьком гаврском обществе, где частенько
вспоминают Абеля, я узнала, что книга имеет насто¬
ящий успех. Я услышала, что неизлечимое ничтожест¬
во этого ума называют здесь «легкостью» и «изящест¬
вом»; разумеется, я вела себя осторожно, и о том, что
я прочла эту книгу, знаешь только ты один. Бедный па¬
стор Вотье, который — я это видела — сначала был
по-настоящему расстроен, в конце концов спросил меня,
не будет ли ему уместнее всем этим гордиться; имен¬
но в этом стараются его уверить все вокруг. Вчера у
72
тети Плантье г-жа В... вдруг возьми да и скажи ему:
«Вы, господин пастор, наверное, на седьмом небе от та¬
кого блестящего успеха вашего сына». Он даже смутил¬
ся: «Боже мой, мне пока еще далеко до этого...» «А вы
приближаетесь, приближаетесь»,— вставила тут те¬
тя, без всякой задней мысли, конечно, но таким ободря¬
ющим тоном, что все засмеялись, и он в том числе.
То ли еще будет, когда поставят «Нового Абеля¬
ра» — пьесу, которую он, как мне стало известно, пи¬
шет для какого-то театра на Бульварах и о которой,
по-моему, уже трубят во всех газетах!.. Бедный Абель!
Неужто это и вправду тот успех, которого он желая и
которым удовольствуется!
Вычитала вчера в «Вечном утешении»: «Кто вза¬
правду желает славы истинной и долгой, не стремит¬
ся к славе преходящей; кто же ту последнюю не прези¬
рает в сердце своем, воистину показывает, что не лю¬
бит он славы небесной»; прочла эти слова и подумала:
спасибо, Господи, что избрал Ты Жерома для славы не¬
бесной, рядом с которой все прах.
Недели, месяцы протекали в однообразных заняти¬
ях, однако я даже не торопил время, не подгонял часы,
ибо жил одними лишь воспоминаниями и надеждами.
Мой дядя и Алиса собирались в июне отправиться в
окрестности Нима к Жюльетте, у которой к этому сро¬
ку должен был родиться ребенок. Встревоженные по¬
следними новостями от нее, они решили выехать не¬
сколько раньше.
Твое последнее письмо,— писала мне Алиса,— при¬
шло в Гавр, когда мы уже уехали, а сюда его доставили
только через неделю, представляешь?Я просто измучи¬
лась за эту неделю, у меня внутри все словно сжалось,
окоченело, будто у меня отняли часть души. Брат
мой! Только когда есть ты, я становлюсь собой и даже
больше самой себя...
У Жюльетты снова все хорошо, со дня на день ожи¬
даем родов и не особенно волнуемся. Она знает, что я
73
тебе пишу сегодня; она уже на следующий день после на¬
шего приезда в Эг-Вив спросила: «А как дела у Жерома?..
Он тебе по-прежнему пишет?..» Я не посмела ей со¬
врать, и тогда она добавила: «Когда будешь ему отве¬
чать, передай, что я...— тут она потупилась, но поч¬
ти сразу же закончила, даже с легкой улыбкой: — ...что
я выздоровела». У меня иногда возникала догадка, что
она в своих письмах, всегда таких веселых, разыгрывала
передо мной комедию счастья, причем сама уже начи¬
нала в нее верить... То, из чего она строит сегодня свое
счастье, настолько отлично от прежних ее мечтаний,
от всего, что, как тогда казалось, только и может сде¬
лать ее счастливой!.. Ах, до чего же это так называе¬
мое счастье тесно связано с состоянием души, и как ма¬
ло на самом деле значит для него все внешнее, из чего оно
вроде бы и складывается! Впрочем, избавляю тебя от
многих мыслей по этому поводу, которые возникли у ме¬
ня во время прогулок в одиночестве по здешним «ландам»
и которые более всего удивляют меня тем, что я не чув¬
ствую никакой особенной радости: ведь счастье Жюльет¬
ты должно было бы передаться и мне... почему же моим
сердцем все больше овладевает непонятная меланхолия,
с которой я никак не могу справиться? Сама красота
здешних мест, которую я чувствую, которую я по край¬
ней мере осознаю, лишь усугубляет эту мою необъясни¬
мую грусть... Когда приходили твои письма из Италии,
я умела видеть все твоими глазами, а сейчас мне кажет¬
ся, что я будто бы краду у тебя все, чем любуюсь здесь
одна. Помню, в Фонгезмаре и Гавре я выработала в себе
некую особую стойкость, специально для дождливых
дней; здесь это замечательное качество совершенно не
нужно, и я беспокоюсь оттого, что оно останетсй вооб¬
ще без применения. А еще меня шокирует то, как здесь
смеются: наверное, быть менее шумным, чем они, и оз¬
начает для меня «грустить»... Теперь мне ясно, что ко
всем моим прежним радостям неизменно примешива¬
лась гордыня: оказавшись здесь, среди этого чуждого мне
веселья, я чувствую себя так, словно меня унизили.
С тех пор как я приехала сюда, я почти ни разу не
молилась: не могу избавиться от какого-то детского
74
ощущения, что Бог тоже не на прежнем своем месте.
Прощай, тороплюсь закончить; ужасно стыдно и за
эти кощунственные слова, и за слабость свою, и за
грусть, и за то, что сама это признаю и что пишу те¬
бе обо всем этом в письме, которое завтра непременно
порвала бы, не уйди оно с вечерней почтой...
Следующее ее письмо целиком было посвящено рож¬
дению племянницы, которой она собиралась стать крест¬
ной матерью, а также описанию радости Жюльетты, дя¬
дюшки... И ни слова о ее собственных переживаниях.
Затем снова пошли письма из Фонгезмара, куда в
июле приезжала и Жюльетта.
Сегодня утром Эдуар с Жюльеттой уехали. Особенно
жалко мне было расставаться с моей маленькой крест¬
ницей: через полгода, когда я вновь увижу ее, многие ее
движения, жесты будут мне совершенно незнакомы; по¬
ка же почти все они были придуманы, открыты ею на
моих глазах. Как удивительно и таинственно любое раз¬
витие, становление! Только лишь по невнимательности
нашей мы не изумляемся ему всякий раз. Я проводила це¬
лые часы, склонившись над колыбелькой стольких на¬
дежд. Почему же развитие останавливается так скоро
и любое создание окончательно застывает, будучи еще
таким далеким от Бога? Что причиной тому — эго¬
изм, самоуспокоенность, потеря влечения к совершенст¬
ву? О, если бы мы могли, если бы хотели стать еще бли¬
же к Нему!.. Это было бы настоящее соревнование!
Жюльетта выглядит очень счастливой. Первое вре¬
мя я огорчалась, видя, что она забросила и чтение, и
фортепьяно; но действительно, Эдуар Тессъер не люби¬
тель музыки, да и к книгам особого вкуса не имеет, и
Жюльетта, видимо, поступает мудро, не ища радостей
там, куда он не мог бы за ней последовать. Более того,
она весьма интересуется занятиями мужа, и тот дер¬
жит ее в курсе всех своих дел, которые, кстати, с этого
года пошли в гору; он шутит, что именно женитьба по¬
могла ему приобрести весьма обширную клиентуру в Гав¬
75
ре. В последний раз, когда он ездил по делам, его~ сопро¬
вождал Робер. Эдуар вообще очень внимателен к нему,
уверяет, что понял его характер, и не теряет надежды
привить ему прочный вкус к такого рода занятиям.
Отцу гораздо лучше; он даже помолодел, наблюдая
счастье дочери, вновь увлекся фермой, садом, а на днях
попросил меня возобновить чтение вслух, которое мы
когда-то начинали с мисс Эшбертон и которое прерва¬
лось в связи с приездом Тессьеров. Так что читаю им о
путешествиях барона Хюбнера — мне и самой это ин¬
тересно. Сейчас у меня появится больше времени чи¬
тать и для себя, но я пока подожду твоих указаний; се¬
годня утром полистала одну за другой несколько кни¬
жек и поняла, что читать их у меня нет ни малейше¬
го желания!..
С этого времени письма Алисы становились все тре¬
вожнее и настойчивее.
Боязнь тебя побеспокоить не позволяет мне ска¬
зать, как я жду тебя,— писала она ближе к концу ле¬
та.— Каждый день, который мне предстоит прожить
до встречи с тобой, давит на меня тяжким грузом.
Еще целых два месяца! Мне кажется, они будут тя¬
нуться дольше, чем все то время, которое уже прошло
без тебя! Чем бы я ни занялась, лишь бы отвлечься от
ожидания, все кажется мне до смешного временным, и
в конце концов л все бросаю. Книги вдру? лишились всех
достоинств, всякого очарования, прогулки — всякой
привлекательности, природа вообще — всякого значе¬
ния, сад словно выцвел и растерял все свои запахи. Я за¬
видую тяготам твоей службы, этим обязательным уп-
Ьажнениям, которые ты сам не выбирал и которые
беспрестанно отрывают тебя от тебя самого, изма¬
тывают тебя, убыстряют бег времени и по вечерам
бросают тебя, предельно уставшего, в сон. Твое описа¬
ние маневров было настолько живым, что я долго не
могла от него отойти: дурно спала ночами и вскаки¬
вала от звука побудки. Положительно, я слышала, как
горнист играл зорю! Я так хорошо представляю теперь
76
то состояние, похожее на легкое опьянение, о котором
ты пишешь, эту утреннюю веселую бодрость, это едва
заметное головокружение... До чего же прекрасным
был, наверное, тот холодный, сверкающий инеем рас¬
свет на холмах вблизи Мальзевиля!..
С недавнего времени я что-то неважно себя чувст¬
вую. Нет-нет, ничего серьезного, просто слишком силь¬
но жду тебя,— очевидно, поэтому.
А вот еще через полтора месяца:
Это мое последнее письмо к тебе, друг мой. Пусть не¬
известна еще точная дата твоего возвращения, ясно,
что ее сообщат в самом скором времени, и я уже не ус¬
пею ни о чем написать. Я бы очень хотела увидеться с
тобой в Фонгезмаре, но погода совсем испортилась, на
дворе очень холодно, и отец настаивает, что пора пере¬
бираться в город. Теперь, когда ни Жюльетта, ни Робер
больше не живут с нами, мы легко могли бы поселить те¬
бя, но все-таки лучше, если ты остановишься у тети Фе¬
лиции, которая тоже будет счастлива тебя принять.
По мере того как приближается день нашей встре¬
чи, мое ожидание становится все более мучительным
и даже переходит в какую-то боязнь; твой приезд, ко¬
торого я так ждала, теперь как будто внушает мне
страх; изо всех сил я стараюсь о нем не думать, но ед¬
ва представлю звонок в дверь, звук твоих шагов по лес¬
тнице, и сердце мое буквально замирает или начинает
болеть... Самое главное, не ожидай услышать от меня
каких-то особенных слов... Я чувствую, что на этом за¬
канчивается мое прошлое; дальше я не вижу ничего;
жизнь для меня останавливается...
Четыре дня спустя, то есть за неделю до увольнения,
я все же получил еще одно, очень короткое письмо:
Друг мой, я всецело поддерживаю твое решение не ис¬
кать способов во что бы то ни стало продлить срок тво¬
его пребывания в Гавре и время, отпущенное на нашу пер¬
вую встречу. Разве есть у нас друг для друга какие-то ело-
77
ва, которых мы еще не написали? Поэтому, если тебе бу¬
дет нужно уже к 28 числу вернуться в Париж, чтобы ус¬
петь записаться на лекции, не раздумывай и не жалей
даже в том случае, если на нас у тебя останется два
дня. Впереди у нас целая жизнь, разве не так?
VI
Наша первая встреча произошла у тетушки Плантье.
Почему-то я вдруг ощутил всю тяжесть, весь груз остав¬
шейся за плечами службы... Потом мне показалось, что
она нашла меня изменившимся. Но какое значение мог¬
ло иметь для наших отношений это первое обманчивое
впечатление? Я со своей стороны, боясь не узнать в ней
ту Алису, которую запомнил, поначалу даже едва осме¬
ливался взглянуть на нее. Нет, все же главное, чем мы
тяготились, так это навязанной нам глупейшей ролью же¬
ниха и невесты, той нарочитостью, с которой все окру¬
жающие торопились удалиться и оставить нас наедине.
— Право же, тетушка, ты нас нисколько не стесня¬
ешь, мы и не собирались сёкретничать,— громко сказа¬
ла наконец Алиса, когда тетины попытки незаметно ис¬
чезнуть стали уж вовсе неприличными.
— Наоборот, наоборот, дети мои! Я отлично вас по¬
нимаю: после долгой разлуки молодым людям так хо¬
чется кое о чем порассказать друг дружке...
— Ну пожалуйста, тетя, нам будет крайне неприятно,
если ты уйдешь.— Произнесено это было почти с раз¬
дражением, так что я едва узнал голос прежней Алисы.
—Тетя, уверяю вас, как только вы уйдете, мы станем
немы как рыбы! — прибавил я со смехом, но на самом
деле мне уже было не по себе от мысли, что мы можем
остаться одни. И между нами троими продолжился раз¬
говор — пустой, фальшиво-оживленный, подхлестывае¬
мый натужной веселостью, за которой каждый скрывал
свою растерянность. На следующий день мы должны бы¬
ли встретиться вновь — дядя позвал меня на обед— так
что в тот первый вечер мы расстались без сожаления,
счастливые тем, что закончилась вся эта комедия.
78
Я пришел задолго до обеденного времени, но нашел
Алису болтающей с подругой, которую у нее недостало
сил выпроводить и которая сама не была настолько так¬
тичной, чтобы вовремя уйти. Когда она оставила нас од¬
них, я выразил притворное удивление, что Алиса не за¬
держала ее еще и на обед. Измученные бессонной
ночью, мы оба нервничали. Подошел дядя. Я нашел его
сильно постаревшим, и Алиса это почувствовала. Он
стал туговат на ухо, плохо слышал, что я говорю; при¬
ходилось кричать, чтобы и он понял, поэтому все речи
мои выглядели довольно глупо.
После обеда, как и было уговорено, тетушка План¬
тье усадила нас к себе в экипаж и повезла в Орше с тем
расчетом, чтобы мы с Алисой, возвращаясь, прошли
пешком самую приятную часть пути.
Было очень жарко для этого времени года. Участок
берега, по которому мы шли, оказался совершенно от¬
крытым и ничем не примечательным; сбросившие лис¬
тву деревья не давали ни малейшей тени. Подгоняемые
непонятной заботой о том, как бы тетя не заждалась нас
в экипаже, мы совсем некстати ускоряли шаг. Голова
моя, словно обручем, сдавленная мигренью, не выдава¬
ла ни единой мысли; просто для приличия или оттого,
что это хоть как-то могло заменить слова, я, продолжая
идти, взял Алису за руку. От волнения, утомленности
ходьбой и от тягостности молчания нам обоим кровь
ударила в лицо: у меня стучало в висках, а Алиса покры¬
лась неприятными красными пятнами. Наши сцеплен¬
ные влажные руки уже доставляли нам неудобство, и
очень скоро они расцепились и грустно распались.
Из-за нашей неуместной спешки мы дошли до услов¬
ленного перекрестка гораздо быстрее экипажа: тетя по¬
ехала по другой дороге, и притом еле-еле, чтобы дать
нам время наговориться. Мы сели ждать на обочину;
вдруг поднялся ледяной ветер, а поскольку до этого мы
взмокли, он продул нас до костей; нам ничего не оста¬
валось, как встать и пойти навстречу экипажу... Однако
нас ждало нечто еще худшее — назойливые расспросы
бедной тетушки, уверенной, что мы все это время не за¬
молкали, и страстно желавшей узнать поподробнее о
79
нашей помолвке. Аписа, которая уже едва сдержива¬
лась, чтобы не разрыдаться, молчала, сославшись на
страшную головную боль. До самого возвращения ни¬
кто больше не проронил ни слова.
На другой день я проснулся с болью во всем теле,
простуженный, словом, совершенно больной, а потому
к Бюколенам собрался лишь во второй половине дня.
К моему несчастью, Алиса была не одна: с ней была
Мадлен Плантье, одна из внучек нашей тети Фелиции,
с которой, как мне было известно, Алиса частенько лю¬
била поболтать. Сейчас она несколько дней гостила у
бабушки; не успел я войти, как она бросилась мне на¬
встречу:
— Если ты отсюда собираешься на берег, я пойду с
тобой.
Я машинально согласился; так мне и не удалось за¬
стать Алису одну. Впрочем, присутствие этой милой де¬
вочки, безусловно, только помогло нам: я совершенно
не чувствовал давешнего смущения, между нами трои¬
ми вскоре легко возникла общая беседа, и, кстати, не
такая уж пустая, как я поначалу опасался. Когда я про¬
щался, Алиса улыбнулась мне довольно странно; мне
показалось, она так и не осознала, что на следующий
день я уезжаю. Но все же перспектива очень скорой
встречи заметно смягчала некоторый трагизм нашего
расставания.
Тем не менее после обеда, под воздействием вдруг
нахлынувшего смутного беспокойства, я снова отпра¬
вился в город и около часа бродил по улицам, прежде
чем решился вторично зайти к Бюколенам. Принял ме¬
ня дядя. Алисе нездоровилось, она уже поднялась к се¬
бе и, скорее всего, сразу же легла. Я еще очень недол¬
го поговорил с дядей и вышел...
Как ни досадны были эти помехи и препятствия, я
бы не стал все сваливать на них. Даже сойдись все на
редкость удачно, мы непременно выдумали бы свое
смущение и неловкость. Более же всего прочего меня
огорчало то, что и Алиса почувствовала то же самое.
Вот письмо, которое я получил немедленно по возвра¬
щении в Париж:
80
О мой друг, какая жалкая, нелепая встреча! И не
говори, пожалуйста, что виной тому другие,— ведь ты.
и сам в это не веришь. Я думаю, точнее, знаю наперед,
что теперь всегда будет так! Поэтому давай больше
не встречаться, прошу тебя!
Откуда вдруг это смущение, эта неловкость, скован¬
ность, наконец, эта немота, тогда как нам столько
нужно сказать друг другу? В первый день я была даже
рада этому молчанию и думала, что оно непременно бу¬
дет нарушено, что ты мне скажешь какие-то необык¬
новенные слова — без этого ты просто не сможешь
уехать.
Однако когда в таком же молчании прошла вся на¬
ша унылая прогулка в Орше и особенно когда так обре¬
ченно расцепились, распались наши руки, мне показа¬
лось, что сейчас от горечи и муки у меня разорвется
сердце. И самым горьким было даже не то, что ты от¬
пустил мою руку, а то, что я сама почувствовала: не
сделай этого ты, я первая убрала бы ее — мне уже не¬
приятно было держать свою руку в твоей.
На другой день, то есть вчера, я места себе не на¬
ходила, все утро ждала тебя. Я была в таком состоя¬
нии, что больше не могла просто сидеть дома и пошла
на моя, оставив для тебя записку, где меня искать. До¬
вольно долго я стояла и смотрела, как бушует море, но
боль от того, что тебя нет рядом, не проходила; тог¬
да я вдруг вообразила, что ты мог остаться ждать ме¬
ня в моей комнате, и я вернулась домой. Я знала, что
во второй половине дня буду занята: Мадлен еще нака¬
нуне предупредила меня о том, что хочет зайти, и я
согласилась, поскольку рассчитывала увидеться с то¬
бой утром. Но, возможно, лишь ее присутствию мы
обязаны единственными приятными моментами
этой встречи. У меня даже промелькнуло какое-то
странное ощущение, что мы будем так сидеть и раз¬
говаривать еще долго-долго... И вот ты подходишь к со¬
фе, на которой мы сидим, наклоняешься ко мне, гово¬
ришь мне «прощай», а я просто не в состоянии отве¬
тить: я только тогда вдруг осознала, что ты уезжа¬
ешь, что все кончено.
81
Не успели вы с Мадлен уйти, как меня пронзила
мысль, что это невозможно, я этого не перенесу. Ты
только представь: я бросилась следом! Я хотела погово¬
рить с тобой еще, сказать тебе наконец все то, о чем
никогда не говорила, я уже бежала к дому Плантье... Но
тут мне показалось, что уже слишком поздно, вся моя
решимость куда-то исчезла... В полном отчаянии я по¬
спешила назад, чтобы написать тебе... что это мое
последнее письмо... прощальное... потому что я не мог¬
ла избавиться от ощущения, что вообще вся наша пе¬
реписка не более чем мираж, что как ни жаль, но каж¬
дый из нас писал письма сам себе и что... ах, Жером,
Жером... мы так и не стали ближе один другому.
Правда, то письмо я порвала, но сейчас я пишу его
снова, и получается почти то же самое. Пойми, моя
любовь нисколько не ослабла, напротив, я впервые так
ясно почувствовала — хотя бы по тому волнению, сму¬
щению, которое овладело мною при твоем приближе¬
нии,— как глубоко я люблю тебя. Но вместе с тем и
безнадежно, ибо стоит ли скрывать от самой себя:
когда ты был далеко, я любила тебя сильнее. Увы, я об
этом догадывалась и раньше! Эта встреча, которой
мы так ждали, прояснила все окончательно, и тебе
тоже, мой друг, нужно трезво взглянуть на то, что
произошло. Прощай, горячо любимый брат; да хранит
и направляет тебя Господь: к Нему одному человек мо¬
жет приближаться, ничего не опасаясь.
И, словно сочтя боль, уже доставленную мне этим
письмом, недостаточной, она на следующий день при¬
писала:
Прежде чем отправить это письмо, я бы все-таки
хотела попросить тебя быть впредь несколько более
сдержанным в том, что касается только нас двоих.
Уже много раз ты больно ранил меня тем, что посвя¬
щал Абеля или Жюльетту в то, что должно было ос¬
таться между нами, и, кстати, именно это обстоя¬
тельство, задолго до того, как ты сам начал об этом
догадываться, навело меня на мысль, что любовь твоя
82
была по преимуществу головной, замечательным в сво¬
ем роде самовнушением нежности и верности.
Последние строки были, несомненно, продиктованы
опасением, что я покажу это письмо Абелю. Неужели
же недоверие ко мне настолько обострило ее проница¬
тельность? Или она и раньше распознавала в словах мо¬
их отзвуки его дружеских советов?..
Но с некоторого времени я весьма отдалился от не¬
го! Наши дороги разошлись окончательно, и ее просьба
была совершенно излишней: я и без того уже учился не¬
сти в одиночку мучительное бремя своих горестей.
Три дня кряду я страдал, сочиняя ответ; более всего
я боялся каким-нибудь напыщенным рассуждением,
слишком бурными возражениями, да и вообще любым
неловким оборотом разбередить кровоточащую рану;
раз двадцать начинал я письмо, в котором изливал свою
любовь. Я и сейчас не могу сдержать рыданий, перечи¬
тывая этот листок бумаги, омытый слезами,— черно¬
вик того, что я в конце концов решился отправить:
Алиса! Сжалься надо мной, над нами обоими!.. Твое
письмо причинила мне боль. Как бы хотел я с чистой
душой улыбнуться твоим опасениям! Да, я испытывал
все те чувства, о которых ты пишешь; но я боялся при¬
знаться в них самому себе, а ты сделала до жути ося¬
заемым то, что нам лишь померещилось и что теперь
сгущается между нами:
Если ты чувствуешь, что твоя любовь ко мне ослаб¬
ла... Но нет, прочь от меня, это жестокое предположе¬
ние, которое опровергается всем твоим письмом! И че¬
го стоят тогда твои мимолетные страхи? Алиса! Не
успеваю я настроиться на спокойное рассуждение, как
снова все во мне цепенеет, и я слышу лишь стоны сво¬
его сердца. Я слишком сильно люблю тебя, и чем силь¬
нее люблю, тем слабее становлюсь в красноречии. «Го-
ловная любовь»... Что тебе возразить на это? Если я
люблю тебя всеми силами души своей, то как, скажи
мне, различу я, что идет от ума, а что от сердца?
Коль скоро причиной твоих оскорбительных обвинений
83
явилась наша переписка, коль скоро именно она вознес¬
ла нас на такую высоту, падение с которой в действи¬
тельность едва не стало для нас смерти подобным,
коль скоро отныне, собираясь писать мне, ты будешь
думать, что пишешь себе самой, а также потому, что
у меня уже недостанет сия вынести еще хоть одно
письмо, подобное последнему, я прошу тебя: прекратим
на какое-то время всякую переписку.
В остальном письмо мое, кроме возражений ее по¬
спешным суждениям, содержало слезную мольбу дове¬
риться самим себе и свидеться еще раз. Прошлой нашей
встрече не благоприятствовало все: обстановка, случай¬
ные люди, время года — вплоть до неосмотрительно-эк¬
зальтированной переписки накануне. На этот раз мы бу¬
дем молчать, пока не повидаемся, а произойти это дол¬
жно, по моим прикидкам, весной, в Фонгезмаре, где,
как я надеялся, мне поможет все былое и где дядя с
охотою позволит мне пожить на пасхальных каникулах
так долго — или так недолго,— как ей самой заблаго¬
рассудится.
Решение мое было тщательно продуманным, и пото¬
му, отослав письмо, я мог с головой окунуться в работу.
Однако увидеться с Алисой мне привелось еще до
конца года. За четыре дня до Рождества умерла мисс
Эшбертон, чье здоровье уже несколько месяцев все
ухудшалось. Со времени окончания моей военной
службы мы снова жили вместе; я почти не отходил от
нее и застал ее последние мгновения. От Алисы пришла
открытка, из которой явствовало, что она отнеслась к
принятому нами обету молчания гораздо серьезнее,
чем к постигшему меня горю: дядя приехать не сможет,
а она приедет, но исключительно рада того, чтобы быть
на похоронах, поэтому в Париже пробудет лишь от по¬
езда до поезда.
Кроме нас с нею, почти никого не было ни на заупо¬
койной службе, ни на проводах; следуя за гробом, мы
едва обменялись несколькими фразами, однако в церк¬
ви, когда она сидела рядом со мной, я не раз чувство¬
вал на себе ее нежный взгляд.
84
— Значит, как договорились,— сказала она на про¬
щанье,— до Пасхи — ничего.
—Да, но на Пасху...
—Я буду ждать тебя.
Мы вышли из ворот кладбища. Я предложил прово¬
дить ее на вокзал, но она махнула извозчику и уехала,
не сказав больше ни слова.
VII
—Алиса ждет тебя в саду,— сказал дядя, отечески
обняв меня, когда, уже к концу апреля, я наконец при¬
ехал в Фонгезмар. В первое мгновение я был даже не¬
сколько уязвлен тем, что она не выбежала мне навстре¬
чу, но почти сразу же это сменилось чувством призна¬
тельности ей за избавление нас обоих от необходимости
заполнять первые минуты банальными приветствиями и
расспросами.
Она была где-то в глубине сада. Я решил сразу пой¬
ти к той клумбе на пересечении дорожек, которую с
разных сторон словно обступали, в эту пору все в цве¬
ту, сирень, рябина, ракитник; чтобы не заметить ее
слишком издалека и чтобы она не видела, как я подхо¬
жу, я направился в обход, другой стороной сада, по те¬
нистой аллее, где в гуще ветвей воздух был влажен и
свеж. Я шел очень медленно; небо над головой было
сродни моей радости — ясное, прозрачное, оно лучи¬
лось светом и теплом. Алиса, конечно, не ожидала, что
я подойду этой аллеей, и я уже был совсем рядом, за ее
спиной, а она все еще не слышала моих шагов; я оста¬
новился... Вместе со мной словно бы остановилось и
время; вот оно, то мгновение, подумал я, быть может,
самое сладостное, то, что предваряет счастье и с кото¬
рым само счастье не сравнится...
Мне захотелось упасть перед ней на колени, я шаг¬
нул вперед, и тут она услышала меня. Резко Подняв¬
шись и уронив прямо на землю лежавшее на коленях
вышивание, она протянула ко мне руки и положила их
мне на плечи. На какое-то время мы словно застыли —
85
она по-прежнему вытянув руки, слегка склонив набок
голову, улыбаясь и молча, с нежностью глядя на меня.
Она была вся в белом. Лицо казалось, как всегда, слиш¬
ком серьезным, но эту улыбку на нем я помнил с дет¬
ства...
—Алиса, выслушай меня,— заговорил я вдруг с жа¬
ром.— У меня есть целых двенадцать дней, но я не ос¬
танусь ни на день дольше, чем тебе того захочется. Да¬
вай выберем какой-нибудь условный знак, по которому
я сразу понял бы: завтра я должен уехать из Фонгезма-
ра. И я уеду на следующий же день, без всяких упреков
и жалоб. Ты согласна? .
Ничего заранее не подготовив, я говорил совершен¬
но свободно. Она немного подумала и ответила:
— Если вечером я выйду к ужину и на шее у меня
не будет аметистового крестика, который так тебе нра¬
вится... ты поймешь?
— ...что это будет мой последний вечер.
— И ты уедешь,— продолжала она,— без слез, без
вздохов...
— ...даже не прощаясь. Мы расстанемся в тот вечер
как обычно, причем настолько обыкновенно, что ты
еще подумаешь: а вдруг он не понял? Но когда на дру¬
гой день ты будешь меня искать, я просто исчезну.
—Я не буду искать тебя на другой день.
Она подала мне руку, я поднес ее к губам и произнес:
— Но до того рокового вечера — никаких намеков,
чтобы я ни о чем не догадывался.
—А ты тогда — никаких намеков на предстоящее
расставание.
Теперь необходимо было преодолеть скованность,
которая могла возникнуть после столь торжественных
первых минут встречи.
— Как бы мне хотелось,— снова начал я,— чтобы
эти несколько дней вместе показались нам такими же,
как и все прочие... То есть я хочу сказать, нам не надо
воспринимать их как нечто необыкновенное. И потом...
может быть, поначалу даже не нужно непременно заво¬
дить какой-то разговор...
Она засмеялась. Я прибавил:
86
— Не найдется ли, скажем, для нас обоих какого-ни¬
будь занятия?
Нам и прежде всегда нравилось возиться в саду, а не¬
давно к тому же старого садовника заменил новый, и
сад, брошенный на два месяца, требовал серьезного ухо¬
да. Нужно было постричь розовые кусты: одним из них,
уже вовсю пошедшим в рост, мешали сухие ветви; дру¬
гим, вьющимся, пора было ставить новые опоры, иначе
они падали; ненасытные побеги-волчки ослабляли вет¬
ки, которым предстояло цвести. Большинство этих роз
было когда-то привито нашими руками, и сейчас мы
узнавали своих питомцев; уход за ними поглотил нас на¬
долго и позволил нам, особенно в первые три дня, мно¬
го разговаривать, не касаясь серьезных тем, и даже ког¬
да мы молчали, в этом не было ничего тягостного.
Так мы немного попривыкли друг к другу. На это
постепенное привыкание я и рассчитывал гораздо боль¬
ше, чем на любое объяснение. Само воспоминание о
долгой нашей разлуке уже начало стираться, отступал
понемногу и тот смутный страх, который я нередко чув¬
ствовал в ней, тот самый душевный спазм, которого она
так боялась во мне. Со времени нашего скорбного осен¬
него свидания Аписа даже помолодела, никогда раньше
не находил я ее такой красивой. Я еще ни разу не поце¬
ловал ее. Каждый вечер я снова и снова видел в'йсящий
у нее на груди на тонкой золотой цепочке сверкающий
аметистовый крестик. От этого доверия в моем сердце
возрождалась надежда, да что надежда — уверенность,
причем и в душе Алисы, как мне представлялось, про¬
исходило то же самое: мог ли я сомневаться в ней, коль
скоро уже не сомневался в себе? Наши беседы тоже
становились все откровеннее.
—Алиса,— начал я однажды утром, когда все во¬
круг казалось каким-то особенно восхитительным, и на¬
ши сердца словно расцветали вместе с природой,— те¬
перь, когда Жюльетта счастлива, не находишь ли ты,
что и мы тоже...
Я говорил медленно, не сводя с нее глаз, но тут она
вдруг так сильно побледнела, что я запнулся на полу¬
слове.
87
— Мой друг! — произнесла она, не поднимая на мет
ня глаз.— Рядом с тобой я чувствую себя настолько сча¬
стливой, что никогда не поверила бы, что такое может
быть... Но знай: мы с тобой рождены не для счастья.
—: Что душа человека может предпочесть счастью?
Эти слова я буквально выкрикнул.
— Святость...— шепнула она так тихо, что я скорее
угадал, чем услышал ее ответ.
Счастье мое, широко расправив крылья, уносилось
от меня ввысь, к небесам.
— Но и ее я смогу достичь только с тобой,— вырва¬
лось у меня. Уткнувшись лбом в ее колени и рыдая, как
дитя, но вовсе не от горя, а от любви, я все твердил: —
Только с тобой! Только с тобой!
Этот день прошел как и все предьщущие, а вечером
Алиса вышла без аметистового крестика. Верный дан¬
ному обещанию, я уехал, едва рассвело.
Два дня спустя я получил странное письмо с эпигра¬
фом из Шекспира:
That strain again,— it had a dying fall:
O, it came o’er my ear like the sweet south,
That breathes upon a bank of violets,
Stealing and giving odour.— Enough; no more,
’Tis not so sweet now as it was before... *
Да, я невольно искала тебя все утро, брат мой! Я
не могла поверить, что ты уехал, сердилась на тебя за
то, что ты сдержал слово, думала: это была просто
* И пусть желанье, утолясь, умрет!
Вновь повторите тот напев щемящий,—
Он слух ласкал мне, точно трепет ветра,
Скользнувший над фиалками тайком,
Чтоб к нам вернуться, ароматом вея.
Довольно! Он когда-то был нежнее...
(Пер. Э. Липецкой)
88
игра. Я заглядывала за каждый куст, ждала, что ты
вот-вот выскочишь. Но нет! Ты действительно уехал.
Спасибо.
Остаток дня я провела целиком во власти некото¬
рых мыслей, которые мне бы и хотелось изложить те¬
бе, и какого-то непонятного, но отчетливого страха,
что, если вдруг ты о них не узнаешь, у меня навсегда
останется такое чувство, будто я подвела тебя, и ты
с полным правом осудишь меня...
С первых же часов твоего пребывания в Фонгезмаре
я с удивлением, а затем и с беспокойством заметила,
что рядом с тобой испытываю совершенно непривыч¬
ное для меня состояние удовлетворенности. «Это та¬
кое чувство,— говорил ты мне,— когда не желаешь
больше ничего!» Увы, именно это меня и тревожит...
Я бы очень хотела, мой друг, чтобы ты правильно
меня понял, и в особенности чтобы ты не принял за
некие рассудочные ухищрения (насколько нескладными
они предстали бы в этом случае!) эту попытку выра¬
зить в словах самое могучее устремление моей души.
«Это не настоящее счастье, если чего-то не хвата¬
ет»,— сказал ты мне однажды, помнишь? И тогда я
не нашлась, что ответить. Нет, Жером, нам все-та¬
ки чего-то не хватает. Жером, милый, так и должно
быть. Эту сладостную удовлетворенность я не могу
считать подлинной. Разве не поняли мы прошлой
осенью, какие муки она таит в себе?..
Да упаси нас Господь принять такое счастье за
подлинное! Мы рождены для иного счастья...
Подобно тому как наша прежняя переписка повре¬
дила осенней нашей встрече, так и сейчас воспомина¬
ние о том, что ты еще вчера был здесь, мешает мне
писать это письмо. Когда я раньше писала тебе, я ис¬
пытывала восторг — куда он исчез? Тем, что мы пе¬
реписывались, тем, что были вместе, мы исчерпали
все самое чистое, что имелось в радости, которую
могла дать нам наша любовь. И я невольно восклицаю
вслед за Орсино из «Двенадцатой ночи»: «Довольно!
Хватит! Здесь уж больше нет еще недавно бывшего
блаженства».
89
Прощай же, мой друг. Hie incipit amor Dei*. Узнаешь
ли ты когда-нибудь, как я люблю тебя?.. Твоя до само¬
го конца
Алиса.
Едва речь заходила о добродетели, о необходимости
проявить лучшие свои качества, я был готов на все. Ме¬
ня неудержимо влек к себе ослепительный блеск геро¬
изма, неотделимого в моих глазах от любви. Письмо
Алисы наполнило меня пьянящей отвагой. Видит Бог,
на любые подвиги добродетели я был готов ради нее.
Чем круче вверх уходила тропа, тем вернее она могла
привести меня к Алисе. И я верил, что она не станет, не
успеет стать такой узкой, чтобы мы не смогли идти по
ней вдвоем! Увы, я и не подозревал, какой за всем этим
крылся тонкий замысел, мне даже в голову не приходи¬
ло, что она может вновь ускользнуть от меня, достигнув
вершины первой.
Я написал ей длиннейшее письмо, из которого по¬
мню лишь один пассаж, но достаточно показательный:
Я часто думаю,— обращался я к ней,— что моя лю¬
бовь — это то, что есть во мне самого лучшего; она слу¬
жит опорой всем остальным моим достоинствам, по¬
зволяет мне подняться над самим собой, тогда как без
тебя я навек застыл бы на уровне серой посредственно¬
сти. Я всегда предпочту самую крутую тропу, ибо по
ней меня будет вести надежда присоединиться к тебе.
Уж и не припомню, что там было еще, но ответ я за¬
служил следующий:
Пойми, мой друг, святость — это не выбор, это
обязанность (последнее слово было подчеркнуто триж¬
ды). Если ты тот, за кого я тебя принимала, ты то¬
же не сможешь уклониться от нее.
* Здесь начало любви к Богу (лат.).
90
И все. Я понял, точнее, почувствовал, что переписке
между нами конец и что здесь бессильны любые, самые
хитроумные советы, равно как и самая терпеливая на¬
стойчивость.
И тем не менее я продолжал писать — так же длин¬
но и нежно. После третьего моего письма пришла ко¬
роткая записка:
Мой друг,
не думай, пожалуйста, что я приняла какое-то особое
решение не писать тебе: просто я потеряла к этому
вкус. Мне по-прежнему доставляет удовольствие чи¬
тать твои письма, но я все чаще корю себя за то, что
до такой степени занимаю твои мысли.
Уже не за горами лето. Давай пока прекратим пе¬
реписку, а лучше приезжай во второй половине сентяб¬
ря ко мне в Фонгезмар. Недели на две, согласен? Если
да, то можешь не отвечать. Твое молчание будет оз¬
начать для меня согласие, а потому я даже желаю,
чтобы ты мне не отвечая.
Я не ответил. Было очевидно, что это молчание —
лишь некое заключительное испытание, которому она
меня подвергает. И когда после нескольких месяцев
работы, а затем нескольких недель путешествия я вер¬
нулся в Фонгезмар, на душе у меня было легко и по¬
койно.
Удастся ли мне, оставаясь в границах этого бесхит¬
ростного повествования, сделать более или менее по¬
нятным то, что вначале казалось мне почти необъясни¬
мым? Впрочем, способен ли я описать что-либо другое,
кроме ситуации, положившей начало тем бедам, нати¬
ску которых я уже был не в силах противостоять? Как
бы ни казнил я себя сегодня за то, что не сумел разли¬
чить за внешней, и притом весьма поверхностной, види¬
мостью трепета живой тогда еще любви, все же внача¬
ле я одной лишь видимости и доверился, а именно, не
узнав прежней своей подруги, принялся обвинять ее...
Нет, даже тогда я не винил вас, Алиса! Я только рыдал,
в отчаянии от того, что вы так изменились. Теперь, ког¬
91
да силу вашей любви я оцениваю по коварству ее мол¬
чания и по ее жестокой изобретательности, должна ли
будет моя любовь равнять себя по той беспощадности,
с которой вы губили меня?..
Пренебрежение? Холодность? Отнюдь. Не было ни¬
чего такого, что можно преодолеть, победить, против
чего можно хотя бы бороться; подчас я был просто в не¬
доумении и задавался вопросом, уж не выдумал ли я
сам свои собственные несчастья, настолько неулови¬
мой оказывалась каждый раз их причина и настолько
умело Алиса делала вид, что она совершенно ни при
чем. На что же мне было сетовать? При встрече она
улыбалась, как никогда раньше, выказывала небыва¬
лую для нее услужливость и предупредительность, так
что после первого дня я был почти готов принять все за
чистую монету... Так ли уж важно, в конце концов, что
она впервые почему-то гладко зачесала и стянула сзади
в пучок волосы, отчего черты ее лица приобрели ка¬
кую-то несвойственную им жесткость; или что она на¬
дела платье, которое ей совсем не шло, огрубляло изящ¬
ные линии ее тела, а вдобавок было сшито из на ред¬
кость невзрачной и даже неприятной на ощупь ткани,—
все это вполне поправимо, думал я по слепоте своей, и
уже завтра она либо сама, либо вняв моей просьбе... Не¬
сравненно больше удручали меня эти ее старания пред¬
стать услужливой и предупредительной, чего между на:
ми не было заведено вовсе; тогда я просто побоялся
признаться себе, что за всем этим проглядывало боль¬
ше следование некоему решению, нежели естествен¬
ный порыв, и, едва смею вымолвить, скорее простая
вежливость, чем любовь.
Выйдя вечером в гостиную, я был немало удивлен,
не обнаружив на привычном месте фортепьяно, однако
на вырвавшийся у меня возглас разочарования Алиса
ответила самым безмятежным тоном:
— Его отдали в настройку, мой друг.
— Сколько раз я говорил тебе, дочка,— вмешался
дядя, и в его голосе слышался явный укор,— оно же до
сего дня тебя вполне устраивало — значит, можно бы¬
ло потерпеть и до отъезда Жерома, а уж потом отдавай
.92
куда угодно. Ну а сейчас что получилось: из-за твоей
спешки мы лишены такого удовольствия...
— Нет, папа,— возразила она, отворачиваясь, чтобы
не было заметно, как она покраснела,— уверяю тебя, в
последнее время оно так расстроилось, что даже Же¬
ром ничего не сумел бы с ним сделать.
— Не знаю, не знаю,— не унимался дядя,— когда ты
играла, оно звучало совсем неплохо.
Она постояла еще некоторое время, не поднимая ли¬
ца к свету и словно сосредоточившись на том, чтобы
верно снять мерку с чехла для кресла, затем поспешно
вышла и возвратилась довольно не скоро, неся поднос,
на котором стоял стакан с обычным вечерним дядиным
отваром.
На другой день она не переменила ни прически, ни
платья; устроившись рядом со своим отцом на скамей¬
ке перед домом, она снова принялась за шитье, точнее,
за штопку, начатую еще накануне. Сбоку от нее стояла
большая корзина, в которой горой лежали старые чул¬
ки и носки. Через несколько дней их сменили салфет¬
ки и простыни... Создавалось впечатление, что работа
эта поглощала ее целиком: губы ее часами оставались
поджатыми, взгляд потухшим.
—Алиса! — окликнул я ее в первый вечер, едва ли
не в ужасе от того, каким неузнаваемоскучным стало
ее лицо, в которое я перед тем пристально всматривал¬
ся, так что она наверняка чувствовала на себе мой
взгляд.
— Что? — подняла она голову.
— Ничего. Я просто хотел проверить, услышишь ты
или нет. Мне показалось, что твои мысли где-то дале-
ко-далеко от меня.
— Нет-нет, я здесь, но дело в том, что починка тре¬
бует большой собранности.
—А может быть, сделаем так: ты шей, а я тебе по¬
читаю?
— Боюсь, что я не смогу внимательно слушать.
— Зачем же ты выбрала такую работу?
93
— Но ведь и ее кому-то нужно делать.
— Помилуй, вокруг столько бедных женщин, для
которых это могло бы стать заработком. Ведь не из эко¬
номии же ты обрекла себя на такое неблагодарное за¬
нятие!
Тут она принялась уверять меня, что именно это за¬
нятие доставляет ей больше всего удовольствия, что
уже долгое время она ничем другим и не занимается,
да и саму привычку к чему-то другому потеряла... Гово¬
ря все это, она не переставала улыбаться, а голос зву¬
чал так ровно и спокойно, что я был в отчаянии. «Раз¬
ве я сказала что-то для меня неестественное? — было,
казалось, написано на ее лице.— Почему же ты так
этим огорчен?» Не находя слов, чтобы выразить подни¬
мавшийся во мне протест, я задыхался.
На второй день она попросила меня помочь ей отне¬
сти срезанные нами розы к ней в комнату, куда в этом
году я не входил еще ни разу. Какие надежды вдруг
пробудились во мне! Ведь я до сих пор в своей печали
винил лишь себя самого, а потому оказалось бы доста¬
точно одного ее слова, чтобы сердце мое воспряло.
С волнением переступал я всякий раз порог этой
комнаты; непонятно каким образом все здесь словно
складывалось в некую плавную мелодию, в которой я
узнавал мою Алису. Мягкая голубизна занавесей на ок¬
нах и вокруг постели, матовый блеск мебели красного
дерева, неизменные порядок, чистота, тишина — во
всем этом слышна была ее тонкая душа, ее грациозная
задумчивость.
В то утро я с удивлением обнаружил, что на стене
возле ее постели больше не висят две фотографии фре¬
сок Мазаччо, привезенные мною из Италии; я хотел бы¬
ло спросить, что с ними сталось, но тут взгляд мой пе¬
решел на стоявшую рядом этажерку, куда она обычно
ставила любимые свои книги. Библиотечка эта склады¬
валась медленно, частью из книг, которые я ей дарил,
частью из тех, которые когда-либо были читаны нами
вместе. Только сейчас я заметил, что ни одной из тех
94
книг там больше не стояло, а все их заменили дешевые,
дурного вкуса благочестивые брошюрки, к которым
она, как мне всегда представлялось, питала лишь пре¬
зрение. Внезапно подняв глаза, я увидел, что Алиса сме¬
ется — да-да, смеется, глядя на меня.
— Прости меня, пожалуйста,— поспешила она изви¬
ниться.— Меня так насмешило выражение твоего лица.
При виде моей библиотеки оно вытянулось прямо на
глазах...
Мне в ту минуту было совершенно не до шуток.
— Постой, Алиса, неужели ты действительно все
эт<? сейчас читаешь?
— Ну да. Что же тебя так удивляет?
— Мне казалось, что, когда ум привыкает питаться
чем-то существенным, подобная безвкусица способна
вызвать в нем только тошноту, не более.
—Я с тобой не соглашусь,— ответила она.— Да, ду¬
ши этих людей просты и смиренны, беседуют они со
мной без затей, как умеют, и мне приятно общаться с
ними. Причем я заранее знаю, что они не поддадутся
искушению говорить красиво и витиевато, а я, внимая
им, не впаду слепо в восхищение чем-то нечистым.
—Так, значит, ты читаешь только это?
— В общем, да. Вот уже несколько месяцев. Впро¬
чем, теперь у меня не слишком много времени остает¬
ся на чтение. К тому же должна тебе признаться, когда
я на днях решила снова взяться за одного из тех самых
больших писателей, восхищаться которыми ты меня
долго приучал, я ощутила себя в положении человека,
о котором рассказывается в Писании: он все хотел при¬
бавить хотя бы локоть к своему росту.
— И что же это за «большой писатель», который на¬
вязал тебе такое странное ощущение?
— Он как раз ничего мне не навязывал, оно само у ме¬
ня появилось при его чтении... Это был Паскаль. Возмож¬
но, я наткнулась на какое-то не вполне удачное место...
Я даже всплеснул руками. Она говорила монотонно
и очень отчетливо, словно рассказывая урок, но при
этом не поднимала глаз от цветов, бесконечно что-то в
них поправляя. Лишь при моем нетерпеливом жесте
95
она на мгновение запнулась, а затем продолжала преж¬
ним тоном:
— Просто удивительно: какое красноречие, сколько
усилий приложено, а результат между тем весьма
скромный. По-моему, весь его пафос идет скорее от со¬
мнения, чем от веры. Истинная- вера не нуждается ни в
этих потоках слез, ни в этой дрожи в голосе.
— Но именно эта дрожь, эти слезы и составляют не¬
повторимую красоту его голоса,— попытался я засту¬
питься, не чувствуя, однако, особого подъема, ибо в том,
что я услышал, отсутствовало все некогда самое доро¬
гое для меня в Алисе. Тот наш разговор я восстанавли¬
ваю по памяти и не привношу в него задним числом ни¬
какой логической стройности или завершенности.
— Если бы он с самого начала не лишил обычную
жизнь всякой радости,— доказывала она,— то она бы¬
ла бы несравненно весомей, чем...
— Чем что? — не удержался я, все больше изумля¬
ясь неслыханным ее рассуждениям.
— Чем ненадежное счастье, которое он предлагает.
—Так, значит, ты не веришь в счастье? — восклик¬
нул я.
— Разве это настолько важно? — продолжала она.—
Пусть уж оно остается неопределенным: тогда по край¬
ней мере не возникнет подозрений, что за этим кроет¬
ся какая-то сделка. Душа, возлюбившая Бога, стремит¬
ся к добродетели по естественному своему благородст¬
ву, а вовсе не в надежде на вознаграждение.
— Но здесь-то и появляется тот самый скептицизм,
в котором ищут спасения благородные души вроде Па¬
скаля.
— Не скептицизм, а янсенизм,— возразила она с
улыбкой.— Да что мне за дело до всего этого? Вот эти
убогие,— она обернулась к своим книгам,— едва ли
смогли бы вразумительно ответить, кто они — янсени-
сты, квиетисты или еще кто-то в этом роде. Они скло¬
няются перед Богом, как трава, которую прижимает к
земле ветер, без всяких расчетов, сомнений, без забо¬
ты о том, насколько красиво это будет выглядеть. Они
считают себя людьми ничем не выдающимися и твердо
96
знают, что единственное их достоинство — самоуничи¬
жение перед Богом.
. —Алиса! — вырвалось у меня.— Зачем же ты под¬
резаешь себе крылья?
Насколько ровно и естественно продолжал звучать
ее голос, настолько же мне самому мой возглас пока¬
зался высокопарным и смешным.
Еще раз улыбнувшись, она покачала головой:
— Единственное, что я вынесла из этой последней
встречи с Паскалем...
— Что же все-таки? — спросил я, так как она оста¬
новилась.
— ...это слова Христа: «Кто хочет спасти свою
жизнь, тот погубит ее». А в остальном,— добавила она
с. еще более широкой улыбкой, глядя мне прямо в гла¬
за,— сказать по правде, я даже не оченьто. разобралась.
Поживешь какое-то время с сирыми да убогими и про¬
сто поражаешься, насколько быстро потом любой из ве¬
ликих утомляет тебя своей возвышенностью.
Мог ли я, будучи в тот момент в полнейшем заме¬
шательстве, найти достойный ответ на все это?..
— Если бы мне пришлось сегодня читать вместе с
тобой эти поучения, молитвы и прочее...
— О нет,— прервала она меня,— я бы очень страда¬
ла, если бы ты стал читать их при мне! Я искренне счи¬
таю, что ты достоин гораздо лучшего удела.
Она говорила это без малейшего усилия и как бы со¬
вершенно не подозревая, какую боль причиняла она мо¬
ему сердцу этими словами, разлучавшими нас навсегда.
Я был точно в бреду, хотел сказать что-то еще, зары¬
дать, наконец — возможно, она не выдержала бы моих
слез,— но, не произнеся ни звука, так и остался стоять,
опершись локтями о каминную полку и обхватив ладо¬
нями лоб. Она же преспокойно продолжала поправлять
свои цветы, нимало не замечая моего горя — или делая
вид, что не замечает...
Тут раздался первый колокол к обеду.
— Вот опять я, как всегда, не готова,— захлопотала
она.— Уходи скорее.— И, словно речь шла о какой-то
игре, добавила: — Потом договорим.
97
Но мы так и не договорили: Алисе постоянно было
некогда; не то чтобы она избегала встреч, со мной, но
просто всякий раз находились какие-нибудь важнейшиё
дела, не терпящие отлагательств. Я смирялся со всем,
приходил лишь тогда, когда наступал просвет в неис¬
числимых домашних делах, когда заканчивались рабо¬
ты на гумне и не нужно было больше за ними наблю¬
дать, когда был посещен последний фермер или Послед¬
ний бедняк, коим она уделяла все больше времени. А на
меня этого времени не оставалось почти совсем; я толь¬
ко видел, что она вечно в заботах,— хотя, вероятно,
именно из-за этого, а также из-за того, что я решил не
ходить за ней по пятам, я почти не чувствовал себя об¬
деленным. Правда, едва между нами возникал малей¬
ший разговор, как я начинал смутно о чем-то догады¬
ваться. Когда Алиса уделяла мне несколько минут, на¬
ша беседа каждый раз выходила на редкость неуклю¬
жей, и она соглашалась на нее с таким видом, точно
уступала просьбе капризного ребенка поиграть с ним.
Часто она проходила мимо меня с отсутствующим ви¬
дом и блуждающей улыбкой, и в эти минуты она была
для меня такой далекой, как если бы я ее не знал вовсе.
В ее улыбке чудилось мне иногда нечто похожее на вы¬
зов или по крайней мере на легкую иронию, как будто
она находила своеобразное развлечение в том, что вся¬
чески уклонялась от моих домогательств... Но тут же я
приписывал все грехи себе, не имея привычки в чем-ли-
бо упрекать ее, а кроме того, уже толком и не понимая,
чего я, собственно, от нее жду и в чем могу ее упрек¬
нуть.
Так проходили дни, сулившие мне столько счастья.
Точно завороженный наблюдал я за тем, как они про¬
сачиваются между пальцами, но не желал ни прибавить
их, ни хотя бы попридержать, настолько каждый из
этих дней делал меня несчастнее. Тем не менее за два
дня до отъезда, воспользовавшись тем, что Алиса про¬
шлась вместе со мной до той самой скамейки у брошен¬
ной мергельной разработки — стоял ясный осенний ве¬
чер, тумана не было, и в разлитой кругом голубизне
очень отчетливо просматривались мельчайшие детали,
98
и не только пейзажа, но и полузабытого прошлого,— я
наконец не выдержал и излил свою печаль, разъяснив,
из скорби о каком именно счастье рождалось мое ны¬
нешнее несчастье.
— Но что я могу поделать, мой друг? — почти пре¬
рвала она меня.— Ты влюбился в призрак.
— Нет, Алиса, совсем не в призрак.
—Ладно: в выдуманный образ.
—■ Увы, я ничего не выдумывал. Она была моей под¬
ругой, я прекрасно это помню. Алиса! Алиса! Вы когда-
то были той, кого я любил. Что вы с собой сделали? Что
сталось с вами?
Она помолчала, низко опустив голову и медленно
обрывая лепестки у цветка, затем произнесла:
—Жером, а почему просто не признаться, что ты
любишь меня уже не так сильно?
—Да потому, что это неправда! Неправда! — возму¬
тился я.—Да я никогда не любил тебя сильнее, чем сей¬
час!
—Ты любишь меня... и одновременно жалеешь, что
я стала не такой! — сказала она, пробуя улыбнуться и
слегка пожав плечами.
— Я не могу говорить о своей любви в прошедшем
времени.
Почва уходила у меня из-под ног, и я цеплялся за
все...
— И все же придется ей уйти в прошлое, как и все¬
му прочему.
— Эта любовь уйдет лишь вместе со мной.
— Она будет ослабевать постепенно. Та Алиса, кото¬
рую, как тебе кажется, ты любишь, уже не более чем
твое воспоминание, а настанет и такой день, когда ты
вспомнишь только, что любил ее, и все.
—Ты говоришь так, словно что-то может заменить
ее в моем сердце или мое сердце может вообще пере¬
стать любить. Очевидно, сама ты — коли тебе доставля¬
ет удовольствие мучить меня,— сама ты забыла, что
когда-то любила меня?
Я увцдел, как дрогнули ее побледневшие губы, и она
прошептала едва внятно:
99
— Нет, нет, это в Алисе не изменилось.
— В таком случае ничего не изменилось! — вос¬
кликнул я, сжав ее руку.
Но к ней уже возвращалась прежняя уверенность:
— Почему ты боишься произнести одно-единствен-
ное слово, которое бы все объяснило?
— О чем ты?
—Я постарела.
—Даже не смей говорить об этом...
И я пустился в жаркие рассуждения о том, что стал
старше на столько же, на сколько и она, что разница в
возрасте между нами осталась прежней... Она же за это
время оправилась совершенно; благоприятнейшая воз¬
можность была упущена; ввязавшись в спор, я утратил
все свое преимущество, а с ним и всякую надежду.
Через два дня я уехал из Фонгезмара, недовольный
и ею, и собой, смутно ненавидящий «добродетель» —
как я все еще продолжал ее называть — и злой на бес¬
помощное постоянство моего сердца. Употребив по¬
следние силы на поддержание непомерно высокого
пламени своей любви, я не вынес из этой нашей встре¬
чи ничего, кроме чувства опустошенности; спокойные
доводы Алисы, вызывавшие сначала мой бурный про¬
тест, не только продолжали жить во мне, но и торжест¬
вовали, тогда как все мои возражения давно умолкли.
Пожалуй, она в самом деле была права! Я привязался
всем сердцем к какому-то призраку, а той Алисы, в ко¬
торую я был влюблен, которую и сейчас любил,— ее
больше не было... Пожалуй, мы и вправду постарели!
Эта ужасная, скучная проза, от которой цепенела моя
душа, на поверку оказывалась не более чем возвратом
к естественному порядку вещей; ценой многолетних
усилий я возвел для нее пьедестал, сотворил из нее ку¬
мира, наделенного всеми мыслимыми достоинствами, а
что в итоге? Одна усталость... Будучи предоставлена са¬
мой себе, Алиса не замедлила возвратиться на свой ше¬
сток, на заурядный свой уровень, где обретался и я то¬
же, но к ней меня уже не влекло. Ах, какой же бес¬
100
смысленной химерой предстала вдруг передо мной эта
самая добродетель, требовавшая постоянного напряже¬
ния всех сил, без чего я не мог соединиться с нею в за¬
облачных высях, куда и вознесена-то она была исклю¬
чительно моими стараниями! Не возгордись мы чрез¬
мерно, и любили бы себе друг друга... А какой смысл
упорствовать в беспредметной любви? Упрямство вовсе
не означает верность. Да и чему верность? Собственной
ошибке? Не разумнее ли было в самом деле признать,
что я просто-напросто ошибся?..
Тем временем я получил рекомендацию в институт
археологии и согласился немедленно поступить туда;
ничто меня там не привлекало, но я все равно был рад,
замышляя свой отъезд, точно побег.
VIII
Тем не менее я все же увиделся еще раз с Алисой...
Произошло это спустя три года, на исходе лета. Меся¬
цев за десять перед тем она известила меня о смерти
дяди, но письмо, довольно длинное, которое я послал ей
тогда же из Палестины, где в ту пору путешествовал,
осталось без ответа...
Оказавшись по каким-то делам в Гавре, я, разумеет¬
ся, не мог не заехать и в Фонгезмар. Я знал наверное,
что Алиса сейчас там, однако боялся застать ее не од¬
ну. О своем приезде я ее не уведомлял, являться просто
так, как бы между прочим, мне тоже не хотелось, а по¬
тому я пребывал в размышлении: все-таки зайти или
уехать, так и не поввдавшись с нею и даже не попытав¬
шись ее увидеть?.. Да, несомненно, второе: я лишь прой¬
дусь по буковой аллее, посижу на скамейке, куда она,
может быть, еще приходит... И я уже искал, какой знак
мне оставить после себя, чтобы по нему она догадалась
о моем здесь кратком появлении. С этими мыслями я
продолжал медленно идти вперед и, утвердившись
окончательно в решении не видеться с нею, почувство¬
вал, что пронзившая было меня тоска сменяется какой-
то мягкой печалью. Дойдя до буковой аллеи, я из опа¬
101
сения быть случайно замеченным пошел по обочине
вдоль откоса, который служил границей хозяйственно¬
го двора. В одном месте откос был покруче, и можно
было, поднявшись на него, заглянуть через двор в
сад —■ что я и сделал. Незнакомый мне садовник раз¬
равнивал граблями одну из дорожек; вскоре я потерял
его из виду. Двор был заново огорожен. При моем при¬
ближении залаяла собака. Аллея кончилась, и я повер¬
нул направо, намереваясь, теперь уже вдоль стены са¬
да, пройти через буковую рощицу, но тут заметил ту са¬
мую дверку, выходившую из огорода, и меня вдруг осе¬
нило, что в сад можно попасть через нее.
Она была заперта, но засов с внутренней стороны ед¬
ва держался, так что, нажми я посильнее плечом... В этот
момент послышались шаги; я отскочил за угол стены.
Мне не было видно, кто вышел из сада, но я знал, я
чувствовал, что это была Алиса. Она сделала еще не¬
сколько шагов и еле слышно позвала:
—Жером, это ты?..
Мое сердце, которое перед тем отчаянно билось, тут
вдруг замерло, а к горлу подступил ком, так что я не
мог произнести ни слова. Она позвала погромче:
— Это ты, Жером?..
При звуке ее голоса меня охватило такое сильное
волнение, что я рухнул на колени. Поскольку я по-
прежнему ничего не отвечал, Алиса прошла еще впе¬
ред, повернула за угол и остановилась прямо передо
мной — хотя я мог только слышать это, ибо. лицо за¬
крыл рукой, словно боясь внезапно увидеть ее. Она так
и стояла еще некоторое время, наклонившись ко мне, а
я, схватив хрупкие кисти ее рук, осыпал их поцелуями.
— Зачем ты прятался? — сказала она так просто,
как будто разлука наша длилась не три года, а всего не¬
сколько дней.
— Как ты догадалась, что это я?
—Я тебя ждала.
—Ждала? — только и мог я повторить вслед за ней,
настолько это поразило меня.
— Пройдемся до нашей скамейки,— предложила
она, потому что я все еще не мог подняться с колен.—
102
Да, я знала, что мне предстоит встреча с тобой. Я при¬
хожу сюда по вечерам уже в третий раз и зову тебя, как
и сегодня... Почему ты не отзывался?
— Если бы ты не застала меня сейчас, я бы так и
ушел, не увидевшись с тобой,— ответил я, начиная по¬
немногу справляться с волнением, которое в первый
момент застигло меня врасплох.— Я был проездом в
Гавре, и мне подумалось, что ты, наверное, бываешь
там иногда,— ну а потом...
— Взгляни, что я читаю все эти три вечера, приходя
туда,— перебила она меня, протягивая пачку писем, ко¬
торые я узнал: это были мои письма из Италии. Только
сейчас я поднял на нее глаза. Она изменилась неверо¬
ятно; сердце мое сжалось при виде ее худобы и бледно¬
сти. Сильно опершись на мою руку, она прижималась
ко мне, точно от страха или от холода. Она до сих пор
еще носила строгий траур, поэтому черный кружевной
платок у нее на голове, обрамляя ее лицо, несомненно,
добавлял ему бледности. Она улыбалась, но какой-то
слабой, угасающей улыбкой. Я поспешил осведомиться,
одна ли она сейчас в Фонгезмаре. Нет, с нею вместе
жил Робер, а на август приезжали Жюльетта и Эдуар с
тремя детьми... Мы дошли до скамейки, присели, и еще
какое-то время разговор вертелся вокруг обычных жи¬
тейских новостей. Затем она спросила о моей работе. Я
отвечал весьма неохотно: мне хотелось, чтобы она по¬
няла, что работа меня больше не интересует. Я хотел об¬
мануть ее ожидания, как когда-то она обманула мои. Не
знаю, достиг ли я своей цели; по ней, во всяком случае,
ничего не было заметно. Во мне теснились одновремен¬
но и любовь, и желание отомстить, а посему я изо всех
сил пытался говорить как можно более сухо, досадуя на
волнение, порой заставлявшее мой голос дрожать.
Из-за небольшого облачка почти над горизонтом и
прямо напротив нас снова появилось заходившее солн¬
це, заливая трепещущим сиянием опустевшие поля и
наполняя распростертую у наших ног узкую долину не¬
весть откуда возникшим изобилием; затем все исчезло.
103
Я сидел молча, совершенно потрясенный; я чувствовал,
как всего меня обволакивает и пронизывает такое же
золотое сияние восторга, отчего злопамятство мое бес¬
следно испарялось и лишь голос любви продолжал зву¬
чать. Вдруг Алиса, до того сидевшая, положив голову
мне на плечо, поспешно поднялась, достала из корсажа
какой-то очень маленький предмет, завернутый в тон¬
кую бумагу, протянула было мне, остановилась в нере¬
шительности и произнесла, видя мое удивленное лицо:
—Жером, послушай меня. Это мой аметистовый
крестик. Все эти три вечера я приношу его с собой, по¬
тому что давно хотела отдать его тебе.
— Но зачем он мне? — не выдержал я.
— Чтобы ты хранил его в память обо мне и отдал
своей дочери.
— Какой еще дочери? — вскричал я, глядя Алисе в
глаза и не понимая, что все это значит.
— Пожалуйста, выслушай меня спокойно и не смот¬
ри на меня так, прошу тебя, не смотри. Мне и так очень
трудно говорить, но это я должна сказать тебе обяза¬
тельно. Итак, Жером, когда-нибудь ты женишься, ведь
так?.. Нет, не отвечай мне и не перебивай, умоляю. Про¬
сто я хотела бы, чтобы ты помнил, что я очень любила
тебя и... уже давно... три года назад... решила, что этот
крестик, который тебе всегда нравился, может однаж¬
ды надеть твоя дочь в память обо мне... нет, пусть даже
не знает о ком... и, может быть, даже случится так, что
ты назовешь ее... моим именем...
У нее словно перехватило горло, и она замолчала;
громко, почти со злостью я спросил:
—А почему тебе самой ее так не назвать?
Она попыталась еще чтого сказать. Губы ее задро¬
жали, как у ребенка, который вот-вот расплачется, но
она не заплакала; необыкновенный блеск ее глаз пре¬
образил ее лицо — оно сияло какой-то сверхчеловече¬
ской, ангельской красотой.
—Алиса! На ком еще я смогу жениться? Ты же зна¬
ешь, что лишь тебя я люблю!..— В безумном порыве я
крепко, до боли, сжал ее в объятиях и впился губами в
ее губы. Голова ее запрокинулась, она ничуть не проти¬
104
вилась мне; я увидел только, как вдруг потускнел ее
взгляд, затем веки ее совсем сомкнулись, и я услышал
ее голос — ни с чем не мог бы я сравнить его по чис¬
тоте и плавности:
— Сжалься над нами, мой друг! Не губи нашу любовь.
Возможно, она добавила еще: «Не поддавайся своей
слабости!» — а может быть, я сказал это сам себе — не
помню, но я бросился перед ней на колени, страстно об¬
хватив ее руками.
— Если ты так любишь меня, почему же ты всегда
меня отталкивала? Вспомни: сначала я ждал до свадьбы
Жюльетты; я понимал, что ты хотела для нее счастья; и
вот она счастлива, ты сама мне это говорила. Долгое
время я думал, что ты не хочешь бросать отца, но сей¬
час мы оба остались одни.
— О, не будем жалеть о том, что ушло,— прошепта¬
ла она.— Я уже перевернула страницу.
— Но еще не поздно, Аписа!
— Нет, мой друг, уже поздно. Поздно стало в тот са¬
мый день, когда благодаря любви мы на мгновение по¬
чувствовали, что каждому из нас суждено нечто боль¬
шее, чем любовь. Благодаря тебе, мой друг, я в мечтах
своих под нялась так высоко, что все, чем обычно доволь¬
ствуются люди, означало бы для меня падение. Я часто
думала над тем, какой могла бы быть наша жизнь друг с
другом, и поняла, что, как только из нее исчезло бы со¬
вершенство, я не вынесла бы дольше... нашу любовь.
— А не думала ли ты над тем, какой будет наша
жизнь друг без друга?
— Нет, никогда!
—Так вот, посмотри! Уже три года я блуждаю по
свету в тоске, потому что со мной нет тебя...
Стемнело.
— Мне холодно,— сказала она, поднимаясь и так
плотно закутываясь в шаль, что я даже не смог снова
взять ее за руку.— Помнишь тот стих из Писания, кото¬
рый когда-то так встревожил нас? Мы еще испугались,
верно ли мы поняли его смысл. «Они не добились того,
что было им обещано, ибо нечто лучшее уготовил нам
Господь...»
105
— И ты по-прежнему веришь в эти слова?
— Иначе нельзя.
Какое-то время мы шли рядом и молчали. Потом она
снова сказала:
—Ты только представь себе, Жером: лучшее! — И
тут на глаза у нее навернулись слезы, а она все повто¬
ряла: — Лучшее!
Мы снова стояли у той маленькой двери, из которой
она вышла незадолго до того. Повернувшись ко мне,
она сказала:
— Прощай! Нет, не провожай меня дальше. Прощай,
любимый мой. Сейчас и должно начаться... это лучшее.
Она еще постояла так, положив вытянутые руки мне
на плечи, в одно и то же время словно удерживая и от-
талкивая меня, и взгляд ее был полон какой-то невыра¬
зимой любви...
Едва дверь закрылась, едва я услышал, как повер¬
нулся с той стороны засов, я припал к этой двери в та¬
ком безысходном отчаянии, что слезы брызнули у ме¬
ня из глаз, и я еще долго рыдал в кромешной тьме.
Но удержать ее, но выбить эту дверь, каким угодно
способом проникнуть в дом, который к тому же никто
от меня и не запирал,— нет, еще и сегодня, когда я воз¬
вращаюсь памятью к прошлому и переживаю его вновь
и вновь... нет, для меня это было невозможно, и кто не
понимает этого, тот, значит, не понимал меня и раньше.
Через несколько дней, мучимый неослабевавшим
беспокойством, я написал Жюльетте. Я рассказал о том,
что был в Фонгезмаре, что меня необычайно встрево¬
жила худоба и бледность Алисы, умолял ее что-нибудь
предпринять и известить меня, потому что от самой
Алисы ждать вестей мне уже не приходилось.
Не прошло и месяца, как я получил следующее письмо:
Дорогой Жером,
должна сообщить тебе печальное известие: нет больше
с нами бедной Алисы... Увы, слишком обоснованными
оказались опасения, которыми ты поделился со мной.
Не страдая от какой-либо определенной болезни, вот
106
уже несколько месяцев она угасала, и, только вняв мо¬
им мольбам, она согласилась пойти на прием к докто¬
ру А.. из Гавра, который отписал мне, что не нашел
у нее ничего серьезного. Через три дня после вашей
встречи она внезапно уехала из Фонгезмара. Об ее отъ¬
езде я узнала из письма Робера: сама она пишет мне
так редко, что без него я ничего и не знала бы об ее ис¬
чезновении, потому что прошло бы еще много времени,
прежде чем меня встревожило ее молчание. Робера я
отчитала — за то, что он отпустил ее просто так
и не проводил в Париж,— но, поверишь ли, мы не име¬
ли никакого представления о том, где она могла оста¬
новиться. Представь себе мое состояние: невозможно
не только увидеться с ней, но даже написать! Спустя
несколько дней Робер все же ездил в Париж, но обнару¬
жить ничего не сумел. Зная, как небрежно может он
отнестись к любому делу, мы засомневались в его рве¬
нии и на этот раз. Нужно было уже обращаться в по¬
лицию — не могли же мы оставаться в такой жуткой
неизвестности. Эдуар поехал и так энергично взялся за
дело, что разыскал-таки небольшую частную лечебни¬
цу, где нашла себе приют Алиса. Увы, было уже слиш¬
ком поздно. Я получила одновременно извещение о ее
смерти от директора лечебницы и телеграмму от
Эдуара, который не успел застать ее в живых. Она ос¬
тавила два конверта: один с нашим адресом, чтобы
нас известили, а в другой вложила копию письма наше¬
му гаврскому нотариусу, где сообщала о своих последних
распоряжениях. По-моему, там есть что-то, касающе¬
еся и тебя; обязательно дам тебе знать в ближайшем
письме. Похороны состоялись позавчера; были Эдуар и
Робер, но не только — пришли и несколько больных из
той лечебницы; они и в церкви были, и провожали гроб
до кладбища. Сама я сейчас со дня на день жду пятого
ребенка и, к сожалению, никуда отправиться не могу.
Дорогой мой Жером, я знаю, как глубоко опечалит
тебя это скорбное известие, и очень за тебя пережи¬
ваю, пока пишу. Вот уже два дня, как я не встаю с по¬
стели, и пишу с трудом, но все же мне не хотелось ни¬
кого, даже Эдуара или Робера, просить написать тебе
107
о той, которую не знал по-настоящему ни один чело¬
век, кроме нас с тобой. Теперь, когда я уже почти пре¬
вратилась в престарелую мать семейства, а от кост¬
ра всего былого осталась одна зола, я могу позволить
себе позвать тебя к нам. Если однажды, по делам или
просто так, окажешься в Ниме, заезжай в Эг-Вив. Эду¬
ар будет очень рад с тобой познакомиться, а мы вдво¬
ем сможем поговорить об Алисе. Прощай, дорогой мой
Жером. Целую тебя и искренне грущу.
Еще несколько дней спустя я узнал, что Алиса оста¬
вила Фонгезмар брату, но просила все, что было в ее
комнате, и еще кое-какую мебель отправить Жюльетте.
Вскоре я должен был получить какие-то бумаги, кото¬
рые она положила на мое имя в запечатанном конвер¬
те. Узнал я и то, что она распорядилась похоронить ее
с аметистовым крестиком на шее — тем самым, что я
отказался взять в мой последний приезд,— и Эдуар со¬
общил мне, что это было исполнено.
В запечатанном конверте, который переслал мне но¬
тариус, оказался дневник Алисы. Я привожу здесь очень
многие страницы из него. Привожу без всяких коммен¬
тариев: вы и без того достаточно хорошо представите
себе и размышления, которые вызвало во мне его чте¬
ние, и переживания, о которых я так или иначе мог бы
дать здесь лишь самое поверхностное представление.
ДНЕВНИК АЛИСЫ
Эг-Вив
Позавчера выехали из Гавра, вчера — уже в Ниме;
первое мое путешествие! В отсутствие всяких хлопот
по хозяйству или по кухне, а значит, в некотором смыс¬
ле от нечего делать, сегодня, 23 мая 188... года, в день
моего двадцатипятилетия, начинаю вести дневник — не
то чтобы мне очень этого хотелось, но надо же делить¬
ся хоть с кем-то; по-моему, со мной такое впервые в
жизни — чувствую себя одинокой, на какой-то другой,
108
почти чужой земле, с которой пока еще не познакоми¬
лась как следует. То, что она хочет сказать мне, веро¬
ятно, не очень отлично от того, что говорила мне Нор¬
мандия, которую я без устали слушала в Фонгезмаре,—
Господь един повсюду,— но она, южная эта земля, го¬
ворит на языке, для меня пока незнакомом и к которо¬
му я с удивлением прислушиваюсь.
24 мая
Жюльетта дремлет в шезлонге возле меня, на от¬
крытой галерее, придающей подлинное очарование
этому дому в итальянском стиле и сделанной в уровень
с песчаным двором, за которым начинается сад... Из
своего шезлонга Жюльетта может видеть вытянутую
зеленую лужайку, а за ней пруд, в котором плещется
стайка пестрых уток и с достоинством плавает пара ле¬
бедей. Пруд питает ручеек, не пересыхающий, как го¬
ворят, даже в самое жаркое лето; дальше он течет че¬
рез сад, постепенно переходящий в густые заросли, за¬
жатый с двух сторон между виноградником и выжжен¬
ной солнцем пустошью, а потому довольно скоро
обрывающийся.
...Вчера Эдуар Тессьер показывал отцу сад, ферму,
винные погреба, виноградники, а я целый день провела
рядом с Жюльеттой, поэтому в первый раз погулять по
парку, познакомиться с ним я смогла только сегодня ут¬
ром, рано-рано. Здесь много совершенно неизвестных
мне растений и деревьев, названия которых я все-таки
хотела бы выяснить. От каждого я оторвала по малень¬
кой веточке, чтобы за завтраком мне сказали, как они
называются. В некоторых из них я признала те самые
каменные дубы, которые так восхитили Жерома на вил¬
ле Боргезе или Дориа-Памфили,— очень дальнюю род¬
ню наших северных дубов и совершенно другие по ви¬
ду; в дальнем конце парка они укрывают крохотную та¬
инственную полянку и нависают над шелковистой тра¬
вой, словно приглашая нимф водить хороводы. Я
изумлена, почти испугана тем, как мое чувство приро¬
ды, такое глубоко христианское в Фонгезмаре, здесь,
109
помимо моей воли, приобретает мифологический отте¬
нок. Хотя тот гнетущий страх, который овладел мною,
был еще вполне религиозным. Я все шептала: hie
nemus*. Воздух был кристально-прозрачен, и стояла ка-
кая-то странная тишина. Мне уже начали грезиться то
Орфей, то Армида, как вдруг совсем рядом со мной раз¬
далось пение птицы — совершенно непередаваемое, и
было в нем столько восторга, столько чистоты, что у
меня возникло ощущение, будто вся природа ждала
этой песни. С сильно бьющимся сердцем я стояла еще
некоторое время, прислонившись к дереву, а затем по¬
спешила вернуться, пока никто еще не встал.
26 мая
По-прежнему никаких вестей от Жерома. Если бы
он написал мне в Гавр, его письмо непременно уже пе¬
реслали бы сюда... Только этому дневнику могу дове¬
рить я свою тревогу, от которой вот уже целых три дня
ничто не может меня отвлечь — ни вчерашняя экскур¬
сия в Бо, ни даже молитва. Сегодня я просто не в состо¬
янии писать ни о чем другом, но, вероятно, никаких
других причин и нет у той странной меланхолии, кото¬
рая овладела мной с самого приезда в ЭгЧЗив; хотя я
чувствую ее настолько глубоко внутри, что мне теперь
кажется, будто она укоренилась там уже давно и что ра¬
дость, которой я так гордилась, была всего лишь тонким
налетом на ней.
27 мая
К чему лгать самой себе? Не сердцем, а умом ра¬
дуюсь я счастью Жюльетты. Я так желала его, что ра¬
ди него пожертвовала своим собственным счастьем, и
вот теперь страдаю, видя, как легко оно ей досталось
и сколь отлично оно от того, каким мы с ней пред¬
ставляли его себе. До чего же все это сложно! Если
только... Вполне отчетливо слышу я в себе обижен¬
ный голос вновь вернувшегося отвратительного эгоиз¬
ма: она, дескать, обрела счастье помимо моей жерт¬
* Тот самый лес (лат.).
110
вы, ей вовсе и не нужна была моя жертва, чтобы стать
счастливой.
И я задаюсь вопросом — это к тому, в каком тре¬
вожном состоянии я нахожусь из-за молчания Жерома:
принесла ли я в самом деле эту жертву в сердце своем?
Я чувствую точно какое-то унижение оттого, что Гос¬
подь больше не требует ее от меня. Неужели я оказа¬
лась неспособной на жертву?
28 мая
Как, оказывается, опасно заниматься анализом при¬
чин своей грусти! Я уже привыкаю к этому дневнику. То
самое кокетство, которое, как мне казалось, я уже дав¬
но в себе победила,— неужели оно возобладает здесь?
Нет, пусть не будет этот дневник льстивым зеркалом, пе¬
ред которым моя душа начнет прихорашиваться! Я пишу
вовсе не от нечего делать, как думала сначала, а оттого,
что мне грустно. Грусть же есть состояние греховное, от
которого я уже избавилась, которое я ненавижу, от кото¬
рого хочу разусложнить свою душу. Этот дневник при¬
зван помочь мне вновь достичь счастья в себе самой.
Грусть есть усложнение. Не пыталась же я никогда
анализировать свое счастье.
В Фонгезмаре я тоже была одинока, еще больше,
чем здесь... Почему же я этого не чувствовала? И ког¬
да от Жерома приходили письма из Италии, я соглаша¬
лась с тем, что он живет без меня, как жил без меня и
раньше, я просто мысленно сопровождала его, так что
его радости становились одновременно и моими. А сей¬
час, сама того не желая, я постоянно зову его; без него
вся эта новизна вокруг только докучает мне...
10 июня
Надолго прервала дневник, едва успев начать; роди¬
лась малютка Лиза; многие часы провожу у постели
Жюльетты; нет никакого желания описывать здесь то,
о чем я и так пишу Жерому. Я хотела бы избежать это¬
го несносного порока, который свойствен стольким
женщинам: писать слишком много. Считать дневник
инструментом самосовершенствования.
111 •
Следует порядочно страниц, заполненных выписка¬
ми из книг, заметками по ходу чтения и т. п. Затем идет
запись, помеченная уже Фонгезмаром:
16 июля
Жюльетта счастлива; она сама это говорит да и
всем видом своим показывает; у меня нет ни права, ни
оснований сомневаться в этом... Откуда же возникает
у меня, когда я с нею рядом, довольно тягостное ощу¬
щение неудовлетворенности? Вероятно, я восприни¬
маю это ее блаженство как чересчур обыденное,
слишком легко доставшееся, слишком уж точно «по
мерке» — так, словно душе в нем тесно и она задыха¬
ется...
И я задаюсь вопросом: счастья ли желаю я в самом
деле или скорее вечного приближения к счастью? Гос¬
поди! Убереги меня от такого счастья, которое я смог^
ла бы достичь слишком быстро! Научи меня, как отсро¬
чить, сделать ближе к Тебе мое счастье.
Дальше немало страниц выдрано — очевидно, с опи¬
санием нашего мучительного свидания в Гавре. Днев¬
ник возобновляется лишь со следующего года; даты не
указаны, но нет сомнений, что писалось это все во вре¬
мя моего пребывания в Фонгезмаре.
Иногда, слушая его, я ловлю себя на том, что начи¬
наю видеть, как во мне самой рождаются мысли. Он
объясняет, открывает меня самой себе. Что была бы я
без него? Я существую только вместе с ним...
Иногда я просто не знаю, можно ли назвать любо¬
вью то, что я испытываю к нему, настолько обычные
описания любви отличаются от того, которое могла бы
сделать я. Мне бы хотелось не говорить об этом вооб¬
ще и любить его, словно бы и не зная, что я его люблю.
А больше всего мне бы хотелось, чтобы он не догады¬
вался о моей любви.
Из всего того, что предстоит мне прожить без него,
• 112
я ни в чем больше не вижу радости. Все мои доброде¬
тели и достоинства существуют лишь затем, чтобы нра¬
виться ему, но едва я оказываюсь с ним рядом, как они
тускнеют и меркнут.
Игра на фортепьяно нравилась мне тем, что давала
ощущение пусть небольшого, но каждодневного про¬
движения вперед. Видимо, с этим же связано и особое
удовольствие, которое я испытываю при чтении книги
на иностранном языке: не то чтобы я предпочитала ка¬
кой-либо другой язык своему родному или те из наших
писателей, которыми я восхищаюсь, уступали бы в чем-
либо иностранным авторам — но легкое затруднение в
проникновении в смысл и в следовании чувству, нео¬
сознанная гордость от того, что справляешься с этим
все лучше и лучше, добавляет к удовольствию, получа¬
емому умом, некое труднопередаваемое душевное
удовлетворение, обойтись без которого мне, пожалуй,
было бы нелегко.
Я никогда не соглашусь на то, чтобы застыть в ка¬
ком угодно, пусть даже самом блаженном, состоянии.
Радость небесную я представляю себе не как растворе¬
ние в Боге, а как вечное, не имеющее конца приближе¬
ние... И если бы не боязнь игры слов, я бы сказала, что
заранее отказываюсь от любой радости, за исключени¬
ем прогрессивной.
Сегодня утром мы сидели вдвоем на скамейке у бу¬
ковой аллеи, не говоря ни слова и не испытывая потреб¬
ности в словах... Внезапно он спросил меня, верю ли я
в будущую жизнь.
— Но Жером! — воскликнула я непроизвольно.—
Во мне это даже сильнее, чем надежда,— это твердая
уверенность...
И мне вдруг показалось, будто вся моя вера изли¬
лась в этом возгласе.
—Я просто хотел знать...— Он на мгновение запнул¬
ся, но затем продолжил: — Ты вела бы себя по-друго¬
му, не будь в тебе этой веры?
— Как я могу знать? — ответила я и добавила: — Ты
и сам, как бы того ни хотел, не сумел бы поступить ина¬
113
че, чем вел себя в том случае, когда тобой руководила
самая искренняя вера. А ко всему прочему я не полю¬
била бы тебя другого.
Нет, Жером, нет, добродетель наша стремится не к
вознаграждению в будущем, и вообще наша любовь от¬
нюдь не вознаграждения взыскует. Сама мысль о какой
бы то ни было награде за труды и муки оскорбительна
для благородной души. Да и добродетель для нее вовсе
не украшение, нет,— это форма, в которой является ее
красота.
Папе снова стало похуже; надеюсь, ничего страшно¬
го, но вот уже три дня, как ему пришлось возобновить
молочную диету.
Вчера вечером Жером поднялся к нему в комнату,
папа в это время был еще у меня и вышел к нему нена¬
долго. Я сидела на софе, точнее, уже не знаю почему
полулежала — чего со мной почти никогда не бывает.
Свет из-под абажура падал только на нижнюю часть мо¬
его тела, и я машинально взглянула на свои ноги, не до
конца прикрытые платьем и особенно ярко освещен¬
ные лампой. Когда папа вернулся, он еще некоторое
время постоял в дверях, гляд я на меня как-то странно,
с грустной улыбкой. Я почему-то смутилась и встала;
тогда он подозвал меня и сказал:
— Посиди рядом со мной.— И хотя было уже по¬
здно, он принялся рассказывать мне о моей матери, че¬
го с ним не случалось с тех самых пор, как они разве¬
лись. Он рассказал мне, как женился на ней, как силь¬
но любил ее и чем она поначалу была для него.
— Папа,— прервала я его наконец,— умоляю, ска¬
жи мне, почему ты рассказываешь мне это сегодня ве¬
чером, что побудило тебя именно сегодня вечером все
это мне рассказать?
— Потому что, когда я только что вернулся в гости¬
ную и увидел, как ты лежишь на софе, мне вдруг пока¬
залось, что я снова вижу твою мать.
Я так настаивала, потому что в тот же самый вечер...
Жером стоял у меня за спиной и читал, глядя мне через
плечо, опершись о спинку кресла и наклонившись надо
114
мной. Я не могла его видеть, но чувствовала на себе его
дыхание, тепло и легкую дрожь его тела. Я делала вид,
что продолжаю читать, но уже ничего не понимала, не
различала даже строчек; мною овладело такое стран¬
ное и сильное волнение, что я поспешила подняться с
кресла, пока еще была в состоянии это сделать. Я даже
ненадолго вышла из комнаты, и он, к счастью, ничего
особенного не заметил... Но когда, очень вскоре, я при¬
легла на софу в гостиной и папа нашел, что я была по¬
хожа на мать, я ведь именно о ней в этот момент и ду¬
мала.
Этой ночью я очень плохо спала, меня мучило ка-
кое-то беспокойство, чувство подавленности, отвер¬
женности, я была целиком во власти одного воспоми¬
нания, которое словно грызло меня изнутри. Господи,
внуши мне отвращение ко всему, на чем лежит печать
зла!
Бедный Жером! Если бы он только знал, что порой
ему достаточно сделать всего одно движение и что по¬
рой этого движения я как раз и жду...
Еще когда я была совсем ребенком, я хотела быть
красивой только ради него. Мне даже кажется сейчас,
что само «стремление к совершенству» возникло во
мне только благодаря ему. Но то, что достичь этого со¬
вершенства возможно лишь без него,— эта Твоя запо¬
ведь, Господи, более всего смущает душу мою.
Как же счастлива должна быть душа, для которой
добродетель неотличима от любви! Иногда я бываю
почти уверена, что не существует иной добродетели,
кроме любви,— любить изо всех сил и еще, еще сильг
нее... Но, увы, добродетель видится мне только как со¬
противление любви. Да и разве осмелюсь я принять за
добродетель самое естественное устремление моего
сердца! О привлекательный софизм, манящий обман,
коварный мираж счастья!
Вычитала сегодня утром у Лабрюйера:
«В жизни встречаются запретные удовольствия и
утехи, которые, однако, нам столь любезны и сладо¬
стны, что желание сделать их позволительными по
115
меньшей мере естественно: сильнее этих чар может
оказаться лишь соблазн развить в себе умение отвер¬
гать их из одной только добродетели».
Зачем же мне искать для себя какую-то особую за¬
щиту? Разве то, что влечет меня к себе исподволь, не
таит в себе чары еще более могущественные, более
сладостные, чем у самой любви? О как, используя си¬
лу любви, увлечь наши души еще выше, за ее преде¬
лы?..
Увы, сейчас я понимаю уже слишком отчетливо:
между Богом и им нет других препятствий, кроме меня.
Вполне вероятно, что сначала — как он мне сам гово¬
рит — любовь ко мне направила его к Богу, однако сей¬
час любовь мешает ему; он цепляется за меня, предпо¬
читает меня всему прочему, и я становлюсь тем куми¬
ром, который не дает ему идти все дальше вперед по пу¬
ти добродетели. А хотя бы один из нас двоих должен
дойти обязательно; поэтому, отчаявшись перебороть в
моем недостойном сердце любовь, прошу Тебя, Госпо¬
ди, придай мне силы сделать так, чтобы он перестал лю¬
бить меня и чтобы я смогла ценой своих ничтожных за¬
слуг принести вам несравненно более предпочтитель¬
ные... Сегодня душа моя рыдает, теряя его, но когда-ни¬
будь мы непременно обретем друг друга в Тебе...
Ответь, Господи, какая другая душа более достойна
Тебя? Разве не для лучшего он рожден, чем только для
любви ко мне? И разве смогла бы я ответить ему рав¬
ной любовью, если бы он остановился на мне? Как же
мельчает в обыкновенном счастье то, что достойно ге¬
роического удела!..
Воскресенье
«Ибо нечто лучшее уготовил нам Господь».
Понедельник, 3 мая
До чего же близко, совсем рядом может оказаться
счастье, если задаться только этой целью... Протяни ру¬
ку и бери...
Разговор с ним сегодня утром — вот принесенная
мною жертва.
116
Понедельник, вечер
Завтра он уезжает...
Дорогой Жером, мой навсегда-бесконечно-нежно-
любимый... Никогда больше я не смогу сказать тебе
этих слов. Мне так трудно принуждать мои глаза, губы,
сердце, что расставание с тобой несет мне избавление
от мук и горькое удовлетворение.
Я стараюсь действовать разумно, но в самый мо¬
мент совершения поступка все разумные доводы, ко¬
торые побуждали меня к действию, вдруг исчезают
или кажутся мне безумными — я им больше не верю...
Что за доводы заставляют меня избегать его? Я им
больше не верю... И, однако же, продолжаю избегать
его — с печалью в душе и не в силах понять, почему так
поступаю.
Господи! А если Жерому и мне идти к Тебе вместе,
помогая друг другу? Идти по жизни, как двое паломни¬
ков, и один бы иногда говорил другому: «Обопрись на
меня, брат, если ты устал»; а другой отвечал бы: «Мне
достаточно того, что ты идешь радом...» Но нет! Доро¬
га, которую Ты, Господи, завещал нам, узка — так уз¬
ка, что двоим не пройти по ней бок о бок.
4 июля
Не открывала дневник больше полутора месяцев.
Как-то, недели две назад, перечтя несколько страниц,
обнаружила в том, что написано, бессмысленную, даже
преступную заботу о хорошем слоге... которой я обяза¬
на ему...
Как будто я использовала этот дневник, который я и
начала единственно с целью помочь самой себе обхо¬
диться без него, для того, чтобы продолжать ему пи¬
сать.
Выдрала те страницы, которые показались мне хо¬
рошо написанными. (Я знаю, что имею в виду.) Нужно
было бы выдрать все, где речь идет о нем. Нужно было
вообще все порвать... Не смогла.
И вот, выдрав те несколько страниц, я ощутила не¬
117
которую гордость™ Гордость, над которой посмеялась
бы, если бы так не болело сердце.
Было и вправду такое чувство, будто я как-то отли¬
чилась и будто уничтоженное мною действительно име¬
ло какое-то значение!
6 июля
Пришлось изгнать с книжной полки тоже...
Бегу от него из одной книги в другую и везде встре¬
чаюсь с ним. Даже с тех страниц, которые я открываю
впервые, мне слышится его голос, и он читает мне их.
Меня влечет лишь к тому, что интересует его, и моя
мысль принимает форму его мысли, причем до такой
степени, что я не в состоянии различить, где чья,— как
и в те времена, когда я могла находить удовольствие в
таком их слиянии.
Порой я нарочно пытаюсь писать плохо, чтобы пере¬
стать следовать ритму его фраз; но разве бороться против
него не значит продолжать заниматься им? Принимаю ре¬
шение временно не читать ничего, кроме Библии (воз¬
можно, еще Подражания), а в дневник заносить каждый
день по одному особенно запомнившемуся мне стиху.
Далее следует этот своего рода «хлеб насущный»:
начиная с первого июля под датой записан только стих,
и все. Я привожу те из них, за которыми следует хоть
какой-то комментарий.
20 июля
«Продай все, что имеешь, и раздай бедным». Как я
понимаю, бедным нужно отдать мое сердце, которое у
меня остается для Жерома. Не подам ли я ему таким об¬
разом пример?.. Господи, пошли мне смелости.
24 июля
Закончила читать «Intemelle Consolation» *. Этот ста¬
ринный язык весьма позабавил меня и развлек, но та
* «Вечное утешение» (старофр.).
118
почти языческая радость, которую я там почерпнула, не
имеет ничего общего со способами укрепления души,
которые я очень рассчитывала, обнаружить.
Снова взялась за Подражание, конечно, не за латин¬
ский текст, который мне не стоит и пытаться понять.
Мне нравится, что перевод, в котором я его читаю, да¬
же не подписан; хотя перевод и протестантский, но, как
гласит подзаголовок, «приспособленный к любому хри¬
стианскому вероисповеданию».
«О, если бы знать тебе, какой мир обретешь ты и ка¬
кую подаришь другим радость, усердствуя в добродете¬
ли, я уверен, что старания твои только умножились бы
от этого».
10 августа
Даже если бы вознесся к Тебе, Господи, мой зов и
слышались бы в нем по-детски пылкая вера и ангельски
неземной голос...
Все это, знаю, приходит ко мне не от Жерома — от
Тебя.
Почему же между мной и Тобой ставишь Ты его об¬
раз?
14 августа
Больше двух месяцев понадобилось на эту книгу.
Помоги мне, о Господи!
20 августа
Чувствую, по грусти своей чувствую, что сердце мое
еще не принесло себя в жертву. Господи, сделай так,
чтобы Тебе одному была я обязана той радостью, кото¬
рую прежде приносил мне только он.
28 августа
Как жалка и ущербна та добродетель, на которую я
пока способна! Не переоценила ли я свои возможно¬
сти?.. Хватит страдать.
До чего же нужно быть немощным, чтобы постоян¬
но вымаливать сил у Бога! Сейчас каждая моя молит¬
ва — жалоба.
119
29 августа
«Посмотрите на полевые лилии...»
От этих удивительно простых слов сегодня утром
мною вдруг завладела такая грусть, что не отпускала
целый день. Я бродила по полям, и эти слова, которые
я непроизвольно повторяла про себя, наполняли сле¬
зами мои глаза и сердце. Долго смотрела на широкую
опустевшую равнину, по которой брел, склонясь над
плугом, пахарь... «Полевые лилии...» Где они, Госпо¬
ди?..
16 сентября, 10 часов вечера
Снова встреча с ним. Он здесь, в нашем доме. Я ви¬
жу на газоне прямоугольник света из его окна. Когда я
пишу эти строки, он еще не спит; и наверное, думает
обо мне. Он не изменился; он сам это говорит, и я тоже
это чувствую. Сумею ли я быть с ним такой, какой я ре¬
шила казаться, чтобы он, повинуясь своей же любви, от¬
рекся от меня?..
24 сентября
О, каким же тяжким был этот разговор, где мне уда¬
лось сыграть холодность и равнодушие, хотя сердце
мое едва не остановилось... Раньше все, на что я была
способна, это избегать его. Но сегодня утром мне пока¬
залось, что Господь даст мне силы победить и что с
моей стороны было бы трусостью постоянно уклонять¬
ся от борьбы. Одержала ли я победу? Любит ли теперь
меня Жером хоть немного меньше?.. Боже, я одновре¬
менно надеюсь на это и боюсь этого.... Никогда прежде
я не любила его сильнее, чем сейчас.
Но если Тебе, Господи, чтобы избавить его от меня,
потребуется моя погибель, да будет воля Твоя!..
«Войдите в сердце Мое и в душу Мою и несите ту¬
да страдания и претерпите во Мне то, что осталось вам
терпеть от Страстей ваших».
Зашел разговор о Паскале... Что я такое наговорила!
Какой стыд, какая бессмыслица! Я мучилась уже, ког¬
да произносила те слова, а вечером и вовсе раскаива¬
юсь, как будто совершила кощунство. Снова взяла тя¬
120
желый том «Мыслей», который сразу открылся на фра¬
зе из письма к м-ль де Роаннэ:
«Когда мы следуем за кем-то, кто идет впереди, мы
не чувствуем, сколь прочна наша связь с ним; но едва
мы начинаем сопротивляться или пробовать пойти в
другую сторону, как нам становится по-настоящему
трудно».
Эти слова так непосредственно затронули меня,
что я просто не смогла читать дальше, однако, открыв
книгу в другом месте, я напала на незнакомые мне и
совершенно замечательные строки, которые решила
переписать.
На этом заканчивается первая тетрадь дневника.
Следующая тетрадь, по всей вероятности, была уничто¬
жена, поскольку в- оставленных Алисой бумагах днев¬
ник возобновляется лишь три года спустя, по-прежнему
в Фонгезмаре, в сентябре, то есть незадолго до послед¬
ней нашей встречи.
Вот первые его страницы:
17 сентября
Господи, ты же знаешь, что с ним сильнее моя лю¬
бовь к Тебе.
20 сентября
Господи, пошли мне его, чтобы я отдала Тебе мое
сердце.
Господи, сделай так, чтобы мне хоть раз еще уви¬
деть его.
Господи, обещаю, что отдам Тебе мое сердце, толь¬
ко пошли мне то, что просит у Тебя любовь моя. Лишь
Тебе одному отдам я остаток жизни моей...
Прости мне, Господи, эту достойную презрения мо¬
литву, но не могу я изгнать его имя с губ моих и не мо¬
гу забыть муку сердца моего.
Взываю к Тебе, Господи, не покинь меня в тоске
моей.
121
12 сентября
«Все, чего ни попросите вы у Отца Моего именем
Моим...»
Господи Иисусе! Нет, Твоим именем не смею...
Но разве оттого, что я не произношу своей молит¬
вы, от Тебя укроется самое страстное желание моего
сердца?
27 сентября
Начиная с сегодняшнего утра — полное успокоение.
Почти всю ночь провела в благоговении и молитве.
Вдруг мне показалось, что меня обволакивает, нисхо¬
дит на меня некое покойное сияние — почти таким мне
в детстве вцделся Святой Дух. Я немедленно легла, бо¬
ясь, что этот мой восторг вызван просто нервным пере¬
утомлением; заснула быстро, все в том же состоянии
блаженства. Оно и сегодня утром никуда не исчезло.
Теперь я твердо уверена, что он придет.
30 сентября
Жером, друг мой! Ты, кого я по-прежнему еще назы¬
ваю братом, но кого люблю бесконечно сильнее брата...
Сколько раз выкрикивала я твое имя в буковой роще!..
Каждый вечер, ближе к закату, я спускаюсь через ого¬
род к той дверке и выхожу через нее на темную уже ал¬
лею... Вот-вот ты отзовешься, появишься оттуда, из-за
каменистого откоса, по которому я слишком быстро
скользнула взглядом, или я еще издалека увижу, как ты
сидишь на скамейке, ждешь меня — у меня даже серд¬
це не замрет... Наоборот, я удивлена, что не встретила
тебя.
1 октября
По-прежнему ничего. Солнце зашло при удивитель¬
но чистом и ясном небе. Я еще жду. Знаю, что очень
скоро, на этой же скамейке, буду сидеть рядом с ним...
Я уже слышу его голос. Мне так нравится, как он про¬
износит мое имя... Он будет здесь! Я положу свою ла¬
донь на его ладонь, уткнусь лбом в его плечо, мы будем
слышать дыхание друг друга. Уже вчера я брала с собой
122
некоторые его письма, чтобы перечесть их, но так на
них и не взглянула, слишком погруженная в мысли о
нем. Взяла я и аметистовый крестик, который он очень
любил и который, в одно из прошлых лет, я надевала
каждый вечер все то время, пока не хотела, чтобы он
уезжал.
Мне бы хотелось возвратить ему этот крестик. Ког¬
да-то давно я видела сон, будто он женился, а я стала
крестной матерью его первой дочери и подарила ей это
украшение... Почему у меня никогда не хватало смело¬
сти рассказать ему об этом?
2 октября
Легко и радостно сегодня моей душе — словно она
птица, которая свила гнездо на небесах. Сегодня он обя¬
зательно придет, я это чувствую, я это знаю, я хочу всем
об этом кричать, я не могу удержаться, чтобы не напи¬
сать об этом здесь. Я больше не хочу прятать свою ра¬
дость. Ее заметил даже Робер, обычно такой невнима¬
тельный и безразличный ко мне. Его расспросы повер¬
гли меня в замешательство, я не знала, что и ответить.
Как мне дождаться вечера?..
Повсюду я вижу перед собой его лицо, как-то стран¬
но увеличенное и словно отделенное от меня почти
прозрачным занавесом, от которого отражаются лучи
любви и, собираясь в пучок, направляются в одну свер¬
кающую точку — мое сердце.
О, как томит меня это ожидание!..
Господи, приоткрой передо мной хоть на мгновение
широкие врата счастья!
3 октября
Все погасло. Увы, он ускользнул из моих объятий,
как бесплотная тень. Он был здесь! Он был здесь! Я еще
чувствую его тепло, я зову его. Мои руки, губы тщетно
ищут его в ночной тьме...
Не могу ни молиться, ни уснуть. Снова вышла в тем¬
ный сад. Мне было страшно в моей комнате, во всем
123
доме. В тоске я бросилась к той двери, за которой оста¬
вила его, распахнула эту дверь в отчаянной надежде —
а вдруг он вернулся! Я звала, шла на ощупь в темноте.
Возвратилась, чтобы написать ему. Не могу смириться
с тем, что потеряла его навсегда.
Что же произошло? Что я сказала ему? Что сделала?
И зачем я вновь и вновь преувеличиваю перед ним
свою добродетель? Да велика ли цена добродетели, ко¬
торую изо всех сил отвергает мое сердце? Я тайно пе¬
реврала те слова, которые сам Господь вкладывал в
мои уста... Ни звука не вырвалось из моего переполнен¬
ного сердца. Жером, Жером, друг мой, боль моя! Ты, ря¬
дом с кем разрывается мое сердце и вдалеке от кого я
умираю, из всего, что я тебе наговорила, не слушай ни¬
чего, кроме того, что сказала тебе моя любовь.
Порвала письмо; написала новое... Вот и рассвет -г-
серый, омытый слезами, тоскливый, как мои мысли...
Доносятся первые звуки с фермы; все уснувшее возвра¬
щается к жизни... «Вставайте же. Час пришел...»
Я не отправлю свое письмо.
5 октября
Боже завидущий, лишивший меня всего, забирай
же мое сердце. Ничто больше не теплится в нем, и ни¬
что его больше не увлечет. Помоги мне только спра¬
виться с жалкими останками меня самой. Этот дом,
этот сад придают моей любви новых сил, что недопу¬
стимо. Я хочу бежать в такое место, где буду видеть
лишь Тебя.
Ты поможешь мне распорядиться в пользу Твоих
бедных тем имуществом, которым я владела; позволь
только оставить Роберу Фонгезмар — я просто не смо¬
гу быстро продать его. Завещание я написала, но не уве¬
рена, что по форме; более или менее подробной бесе¬
ды с нотариусом вчера не получилось, потому что я бо¬
ялась, как бы он не заподозрил чего-нибудь неладного
в моем решении и не дал знать Жюльетте или Роберу...
Докончу все эти дела в Париже.
124
10 октября
Приехала сюда такой усталой, что два первых дня
не вставала с постели. Врач, которого прислали поми¬
мо моей воли, долго говорил о том, что необходима ка¬
кая-то операция. К чему было возражать? Все-таки мне
не составило труда убедить его, что эта операция меня
очень пугает и что я предпочла бы подождать, чтобы
«немного прийти в себя».
И имя, и адрес мне удалось скрыть' При поступлении
в эту лечебницу я внесла достаточную сумму, чтобы ме¬
ня без особых трудностей приняли и держали здесь
столько, сколько Господь сочтет еще необходимым.
Комната мне понравилась. Все очень скромно, но
зато чистота безукоризненная. Я была немало удивле¬
на, ощутив даже нечто вроде радости. Это значит, что
от жизни я более не жду ничего. Отныне один Бог бу¬
дет довлеть мне, а любовь его ни с чем не сравнима
лишь тогда, когда заполняет нас целиком, без остатка.
Я не взяла с собой никаких книг, кроме Библии, но
сегодня, громче даже, чем все, что я в ней читаю, эхом
отзываются во мне исступленные рыдания Паскаля:
«Ничто, кроме Бога, не способно наполнить собой
пустоту моего ожидания».
Слишком человеческой радости возжелало мое не¬
осторожное сердце... Неужели, Господи, Tbi лишил ме¬
ня всякой надежды затем только, чтобы добиться от ме¬
ня этого признания?
12 октября
Да приидет царствие Твое! Да снизойдет оно на ме¬
ня; чтобы Ты один царствовал надо мной, целиком и
безраздельно. Я больше не хочу выторговывать у Тебя
свое сердце.
Сама устала, словно глубокая старуха, а душа про¬
должает почему-то сохранять детские привычки. Я все
та же маленькая девочка, какой была очень давно,— та,
125
что не могла лечь спать, пока в комнате все не будет на
своем месте, а на спинке кровати не будет висеть акку¬
ратно сложенное платье...
Точно так же я хотела бы приготовигься к смерти.
13 октября
Прежде чем сжечь дневник, перечитала его. «Вели¬
ким сердцам не пристало делать свои треволнения до¬
стоянием других». Кажется, эти прекрасные слова при¬
надлежат Клотильде де Во.
Уже собиралась бросить дневник в огонь, но что-то
удержало мою руку в последний момент. Мне вдруг по¬
думалось, что этот дневник больше мне не принадле¬
жит; что я не вправе отбирать его у Жерома; что я и ве-
ла-то его только для него. Все мои сомнения и тревоги
кажутся мне сегодня просто смехотворными; я не при¬
даю им значения и не думаю, чтобы они всерьез смути¬
ли Жерома. Господи, позволь мне донести до него неу¬
мелую исповедь сердца, забывшего обо всем на свете,
кроме желания подтолкнуть его к вершине добродете¬
ли, коей сама я отчаялась достичь.
«Господи, помоги мне взойти на этот высокий утес,
куда мне одному не подняться».
15 октября
«Радость, радость, радость, слезы радости...»
Выше любой человеческой радости, по ту сторону
любых страданий — да, я предчувствуй светлую эту
радость. Тот утес, на который мне не подняться, я точ¬
но знаю теперь, что имя ему — счастье. Я поняла: на¬
прасна вся моя жизнь, если в конце ее нет счастья...
Но ведь ты обещал его, Господи, обещал душе самоот¬
верженной и чистой. «Счастливы отныне,— сказано в
святых наставлениях Твоих,— счастливы отныне те,
кто умирают в Господе». Значит, и мне нужно ждать
смерти? Здесь-то и может пошатнуться моя вера. Гос¬
поди! Взываю к Тебе изо всех моих сил. Я во тьме но¬
чи, я жду зарю. Взываю к Тебе из последних сил. При¬
ди и утоли жажду моего сердца. Жажду немедленно¬
го счастья... Или я сама должна убедить себя в том, что
126
уже достигла его? И словно нетерпеливая птица, пода¬
ющая голос задолго до зари, не столько возвещая,
сколько призывая наступление дня, должна ли я тоже,
не дожидаясь, пока побледнеет ночная тьма, начать
свою песнь?
16 октября
Жером, мне бы хотелось научить тебя высшей ра¬
дости.
Сегодня утром — жесточайший приступ рвоты. Сра¬
зу же после него почувствовала такую слабость, что
мелькнула надежда сейчас же и умереть. Но.нет; снача¬
ла я всем существом своим ощутила какое-то великое
спокойствие; затем и плоть, и душа точно затрепетали в
невыразимой тоске, и вдруг вспышка — беспощадное
прояснение всей моей жизни. Я как будто впервые уви¬
дела нестерпимо-голые стены моей комнаты. Мне стало
страшно. Я и сейчас еще пишу только для того, чтобы
прийти в себя, успокоиться. О Господи! Только бы мне
дойти до конца, избежав богохульства.
Все-таки смогла подняться. Встала на колени, как в
детстве...
Я бы хотела умереть сейчас, как можно быстрее,
чтобы не успеть вновь понять, как я одинока.
В прошлом году я виделся с Жюльеттой. Больше де¬
сяти лет прошло со времени ее последнего письма, в ко¬
тором она сообщала мне о смерти Алисы. Поездка в
Прованс предоставила мне удобный случай остановить¬
ся ненадолго в Ниме. Дом, в котором живут Тессьеры,
довольно приятный на вид, находится в шумном центре
города, на улице Фешер. Хотя я и предупредил в пись¬
ме о том, что заеду, все же, переступая порог, я изряд¬
но волновался.
Няня проводила меня в гостиную, куда очень вско¬
ре поднялась и Жюльетта. Передо мной точно вновь
возникла тетушка Плантье: та же походка, то же сло¬
жение, то же запыхавшееся радушие. Она тут же засы¬
лала меня вопросами, не ожидая ответов: о моей карь¬
127
ере, о том, как я устроился в Париже, чем я занимаюсь,
с кем поддерживаю отношения, что привело меня на
Юг, почему я не собираюсь заехать в Эг-Вив, где меня
так счастлив будет видеть Эдуар... Потом она сама рас¬
сказала мне обо всех: о своем муже, о детях, о своем
брате, о последнем урожае, об ожидающихся убытках...
Я узнал, что Робер продал Фонгезмар и переехал насов¬
сем в Эг-Вив; он стал теперь компаньоном Эдуара, что
позволяет тому больше ездить и заниматься главным
образом коммерческой стороной дела, тогда как Робер
остается при землях, улучшая и расширяя плантации.
Слушая ее, я с беспокойством искал глазами то, что
могло напомнить мне о былом. Сразу узнал я среди но¬
вой обстановки гостиной несколько вещей из Фонгез-
мара, однако то самое прошлое, что будило во мне тре¬
пет, похоже, нимало не заботило Жюльетту — или она
нарочно старалась о нем не заговаривать.
На лестнице играли двое мальчиков, двенадцати и
тринадцати лет; она подозвала их, чтобы мне предста¬
вить. Лиза, самая старшая среди детей, поехала вместе
с отцом в Эг-Вив. Еще один мальчик, десяти лет, дол¬
жен был вот-вот вернуться с прогулки; это о его скором
рождении сообщала мне Жюльетта вместе с той скорб¬
ной для нас вестью. Для Жюльетты та беременность
оказалась весьма тяжелой, и она еще очень долго оп¬
равлялась после нее, пока в прошлом году, словно спо¬
хватившись, не произвела на свет еще одну малышку,
которой, судя по тому, как она о ней рассказывала, она
отдавала предпочтение перед остальными детьми.
— Она сейчас спит в моей комнате, это рядом. Хо¬
чешь посмотреть? — И добавила, когда я пошел за
ней: — Жером, я как-то не осмелилась написать тебе об
этом... Tbi бы не согласился стать для маленькой крест¬
ным отцом?
—Да, разумеется, я согласен, если тебе это доста¬
вит удовольствие,— ответил я, слегка удивленный,
склоняясь над колыбелью.— А как назвали мою крест¬
ницу?
—Алиса...— сказала Жюльетта очень тихо.— Она
чем-то похожа на нее, тебе не кажется?
128
Ничего не ответив, я только сжал ее руку. Малень¬
кая Алиса, которую мать уже подняла, открыла глазки;
я взял ее на руки.
— Каким бы ты был любящим отцом! — попыталась
пошутить Жюльетта.— Почему ты не женишься, чего
ждешь?
— Пока забудутся многие вещи,— ответил я и уви¬
дел, что она покраснела.
— Которые ты собираешься.забыть уже вскоре?
— Которые я вообще не собираюсь забывать.
— Пойдем со мной,— вдруг сказала она, входа пер¬
вой в небольшую комнатку, одна дверь которой выходи¬
ла в ее спальню, а другая в гостиную. Там было уже до¬
вольно темно.— Вот где я скрываюсь, когда выпадает
свободная минутка. Это самая тихая комната во всем до¬
ме. Придёшь сюда — и как будто спрячешься от жизни.
Окна этой крошечной гостиной выходили не на
шумную улипу, как у других комнат, а на укрытый за
деревьями зеленый лужок.
— Посидим немножко,— сказала она, почти рухнув
в кресло.— Если я тебя правильно поняла, ты хочешь
хранить верность памяти Алисы.
Я ответил не сразу.
— Скорее, видимо, тому представлению, которое у
нее было обо мне... Нет-нет, не ставь мне это в заслугу.
Думаю, я все равно не мог бы поступить иначе. Если бы
я женился на какой-то другой женщине, я бы только де¬
лал вид, что люблю ее.
—А...— протянула она как бы безразлично, потом
почему-то отвернулась и опустила лицо вниз, словно
что-то обронила.— Значит, ты полагаешь, что возмож¬
но так долго носить в своем сердце безнадежную лю¬
бовь?
—Да, Жюльетта.
— И что жизнь, даже если будет дуть на нее каждый
день, не сможет ее погасить?..
Серым приливом набухал вечер, захватывая и по¬
глощая предметы, которые, едва погрузившись в тень,
точно оживали и принимались вполголоса рассказы¬
вать о своем прошлом. Я вновь попал в комнату Али¬
129
сы — Жюльетта воссоздала до мелочей всю обстанов¬
ку. Она вновь повернула ко мне свое лицо, черт кото¬
рого я уже не мог различить и даже не мог бы сказать,
открыты ли ее глаза. Я лишь видел, что она очень кра¬
сива. Там мы и сидели молча.
— Ну-с,— произнесла она наконец,— пора просы¬
паться...
Я увидел, как она встала, сделала шаг и вновь опу¬
стилась без сил на стоявший рядом стул, закрыв лицо
ладонями; мне показалось, что она плачет...
Вошла служанка, держа в руках лампу.
ПАСТОРАЛЬНАЯ
СИМФОНИЯ
ПОВЕСТЬ
ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ
10 февраля 189...
Снег, падавший не переставая в течение трех дней,
занес дороги. Я не мог отправиться в Р., куда за послед¬
ние пятнадцать лет я два раза в месяц ездил для совер¬
шения треб. Сегодня в часовне JIa Бревин собралось
всего тридцать человек верующих.
Я постараюсь использовать досуг, предоставленный
мне моим невольным заключением, для того чтобы
оглянуться назад и рассказать, как вышло, что я взял на
себя заботы о Гертруде.
Мне хотелось здесь изложить все, что относится к
формированию и росту этой кроткой души, которую я, ви¬
димо, вывел из мрака лишь для благоговения и любви.
Слава Господу за то, что Он доверил мне это дело.
Два с половиной года назад едва я вернулся из Ла
Шо-де-Фона, ко мне торопливо вошла незнакомая де¬
вочка, прося выехать за семь километров отсюда к бед¬
ной старухе, которая умирает. Лошадь еще не была рас¬
пряжена; я велел девочке сесть в кабриолет и захватил
с собою фонарь, не рассчитывая вернуться домой до на¬
ступления ночи.
Мне казалось, что я отлично знаю окрестности мое¬
го округа, но, когда мы миновали ферму Ла Содре, ре¬
бенок указал мне дорогу, по которой я не ездил еще ни
разу. Впрочем, через километра два я узнал на левой
стороне небольшое таинственное озеро, по которому я
133
еще молодым человеком иногда катался на коньках.
Целых пятнадцать лет мне не случалось больше его ви¬
деть, так как мои пасторские обязанности не призыва¬
ли меня в эти края; я не сумел бы объяснить, где оно,
собственно, находится, и до такой степени перестал о
нем думать, что, когда вдруг узнал его в золотисто-ро¬
зовом очаровании вечера, мне показалось, что я видел
его только во сне.
Дорога шла вдоль реки, вытекавшей из озера, пере¬
секала опушку леса и затем тянулась вдоль торфяника.
Я, безусловно, еще ни разу не бывал в этих местах.
Солнце садилось, и мы довольно долгое время дви¬
гались в темноте, когда моя юная проводница указала
наконец пальцем на склоне холма хижину, которую
легко можно было бы принять за необитаемую, если бы
не вылетавшая оттуда тонкая струйка дыма, отливав¬
шая голубым в тени и бледневшая на золотистом небе.
Я привязал лошадь к ближайшей яблоне, затем прошел
вслед за ребенком в темную комнату, где недавно скон¬
чалась старуха.
Суровость пейзажа, безмолвие и торжественность
часа повергли меня в оцепенение. Довольно молодая
женщина стояла на коленях возле кровати. Девочка, ко¬
торую я принял было за внучку покойницы, оказалась
служанкой; она зажгла дымящую свечу и затем тоже
неподвижно остановилась в ногах кровати. Во время
долгого пути я несколько раз пробовал с ней загово¬
рить, но не мог вытянуть из нее и нескольких слов.
Стоящая на коленях женщина встала. Она была не
родственницей, как я было представил себе вначале, а
просто соседкой, знакомой, за которой сходила служан¬
ка, заметив, что хозяйка ослабевает, и она согласилась
посторожить у тела. Старуха, объяснила она мне, угас¬
ла без страданий. Мы уговорились с нею о мерах, кото¬
рые необходимо принять для похоронных обрядов. Как
и всегда в этих захолустных местах, мне пришлась все
решать самому. Меня несколько смущало, должен со¬
знаться, поручить охрану этого дома, каким бы бедным
он ни казался, лишь соседке и девочке-служанке. Впро¬
чем, трудно было бы допустить, что в каком-нибудь за¬
134
коулке этого нищенского жилища было спрятано со¬
кровище... Да и чем здесь я мог бы помочь? Я все-таки
справился, остались ли у старухи наследники.
. Соседка взяла в руки свечу и осветила ею угол оча¬
га: я мог смутно различить какое-то существо, сидев¬
шее у камелька и, по-видимому, погруженное в сон; гу¬
стая копна волос почти полностью скрывала ее лицо.
— Это слепая девушка; по словам служанки — пле¬
мянница покойной; кажется, больше в семье никого
нет. Ее следует устроить в богадельню, иначе я не пред¬
ставляю себе, куда ей деваться.
Я был неприятно поражен этими словами, предре¬
шавшими в присутствии сироты ее судьбу, чувствуя,
сколько огорченья могла причинить эта резкая фраза.
— Не будите ее,— тихо произнес я, приглашая со¬
седку хотя бы только понизить свой голос.
— Ну, я не думаю, чтобы она спала; это ведь идиот¬
ка, она не умеет говорить и ничего не понимает, когда
к ней обращаются. За все утро, проведенное мной
здесь, она, можно сказать, с места не двинулась. Мне
показалось вначале, что она глухая; однако служанка
уверяет, что нет, а просто старуха, сама страдавшая глу¬
хотой, никогда не обменивалась с ней ни единым сло¬
вом, как, впрочем, и ни с кем, и если раскрывала рот,
то только для того, чтобы есть и пить.
— Сколько ей лет?
—Лет пятнадцать, я думаю; впрочем, я знаю об этом
столько же, как и вы.
Мне сразу не пришло в голову взять на себя заботу
об этой покинутой девушке; но позже, когда я помолил¬
ся, или, вернее, во время молитвы, совершенной в при¬
сутствии соседки и юной служанки, опустившихся на
колени у изголовья покойницы, я, тоже коленопрекло¬
ненный, вдруг подумал, что сам Бог ставит на моем пу¬
ти своего рода обязанность и что я не могу уклониться
от нее, не проявив постыдного малодушия. Когда я под¬
нялся на ноги, у меня уже созрело решение увезти де¬
вочку сегодня же вечером, хотя и не уяснил себе точ¬
но, что я с ней буду делать впоследствии и как ее уст¬
рою. Я оставался там еще некоторое время, вглядыва¬
135
ясь в уснувшее лицо покойной, морщинистый и прова¬
лившийся рот которой, казалось, был стянут шнуром,
как кошелек скупца, приученный не выпускать из себя
ничего лишнего. Затем, повернувшись в сторону сле¬
пой, я сообщил соседке о своем намерении.
— Ей, конечно, не следует завтра находиться здесь
при выносе тела,— ответила она. И этим ограничилась.
Сколько вещей можно было бы устроить легко, не
будь тех химерических затруднений, которые люди лю¬
бят иногда себе выдумывать. С самого детства сколько
раз мы отказываемся сделать намеченное нами дело
единственно потому, что вокруг нас все время повторя¬
ют: он никогда этого не сделает!
Слепая позволила увести себя как какую-то инерт-
ную массу. Черты лица ее были правильны и довольно
красивы, но совершенно лишены выражения. Я взял
одеяло с тюфяка, на котором она, видимо, обычно спа¬
ла в углу, под внутренней лестницей, выходившей на
чердак.
Соседка проявила любезность и помогла мне ее тща¬
тельно закутать, так как ночь была светлая, но холод¬
ная; когда фонарь кабриолета был зажжен, я 1^устился
в путь, увозя приникший ко мне ком тела, лишенный
души,— тела, жизнь которого я воспринимал через пе¬
редававшуюся мне едва ощутимую теплоту. Всю дорогу
я думал: неужели она спит? И что это за непробудный
сон! Чем отличается у нее бодрствование от сна? Жи¬
лица ее непросветленного тела — душа, должно быть,
ждет, замурованная, чтобы коснулся ее наконец луч
Твоей благодати, Господи! Позволь же моей любви со¬
влечь с нее, если можно, эту ужасную тьму!
Я настолько пекусь об истине, что не хотел бы умол¬
чать о том нелюбезном приеме, который я встретил по
возвращении домой. Жена моя — подлинный цветник
добродетелей; даже в самые тяжелые минуты, которые
нам случалось иногда переживать, я не имел случая ни
на-мгновение усомниться в высоких качествах ее серд¬
ца, но ее природное милосердие не терпит неожиданно¬
136
стей. Это женщина порядка, которая не любит ни пре¬
увеличивать, ни преуменьшать велений долга. Само ми¬
лосердие ее отличается размеренностью, как если бы
богатства любви можно было вообще исчерпать. Это
единственный наш пункт расхождения...
Первая ее мысль, когда она увидела в тот вечер, что
я приехал с девочкой, отлилась в восклицании:
— Что это еще за бремя ты взвалил на себя?
Как и всегда, когда между нами должно было про¬
изойти объяснение, я начал с того, что поспешил уда¬
лить детей, которые стояли тут же, разинув рты, пол¬
ные вопросов и удивления. О, как далек был этот при¬
ем от того, чего мне так сильно хотелось! Одна только
малютка Шарлотта стала вдруг плясать и хлопать в ла¬
доши, сообразив, что из кабриолета должно появиться
что-то новое, что-то живое. Но все остальные, уже вы¬
школенные матерью, быстро сумели ее охладить и об¬
разумить.
Наступила крайне стеснительная минута. И так как
ни жена, ни дети не знали, что перед ними находится
слепая, они никак не могли объяснить себе того исклю¬
чительного внимания, с которым я направлял ее шаги.
Я сам был донельзя выбит из колеи теми странными
стонами, которые стала испускать несчастная калека,
едва лишь моя рука оставила руку, за которую я держал
ее во время поездки. Это не было человеческим сто¬
ном: можно было подумать, что жалобно скулит соба¬
чонка. Вырванная в первый раз из узкого круга привыч¬
ных впечатлений, составлявших для нее весь ее мир,
она никак не могла устоять на ногах, а когда я придви¬
нул ей стул, она свалилась на землю, точно совсем не
зная, что на него можно сесть; я подвел ее ближе к оча¬
гу, и она несколько успокоилась, когда ей удалось опу¬
ститься на корточки в той самой позе, в которой я уви¬
дел ее в первый раз,— прижавшейся к облицовке ками¬
на у старухи. В кабриолете она тоже соскользнула с си¬
денья и всю дорогу сидела у моих ног. И все-таки жена
стала мне помогать, ибо естественные движения оказы¬
ваются у нее самыми лучшими, но зато разум ее все
время восстает и нередко берет верх над сердцем.
137
—: Куда же оно теперь денется? — спросила она по¬
сле того, как девочка была наконец устроена.
У меня задрожала душа, когда я услышал этот сред¬
ний род , и я с трудом совладал с движением негодования.
Все еще под сильным впечатлением своей долгой и мир¬
ной думы, я сдержался и, повернувшись к своим, снова
ставшим в кружок, положил руку на голову слепой.
—Я привел потерянную овцу,— сказал я со всей
торжественностью, на какую был способен.
Но Амелия не допускает мысли, что в Евангельском
учении может содержаться крупица неразумия или
сверхразума. Я уввдел, что она собирается возражать, и
тогда я сделал знак Жаку и Саре, уже привыкшим к на¬
шим мелким супружеским пререканиям и к тому же
весьма малолюбопытным от природы (часто даже недо¬
статочно любопытным, по-моему). Но поскольку жена
все еще была в замешательстве и как будто даже раз¬
дражена присутствием посторонней:
—Ты можешь говорить и при ней,— вставил я,—
бедная девочка ничего не понимает,
Амелия начала с заявления, что она мне нисколько
не возражает— это обычное начало ее нескончаемо
длинных разговоров — и что ей, как всегда, остается
только подчиняться всем моим абсолютно непрактич¬
ным, идущим вразрез с приличиями и здравым смыс¬
лом выдумкам. Выше я уже упоминал, что еще ровно
ничего не решил, относительно будущего устройства
этой девочки. Я всего только предусматривал (и при
этом крайне смутно) возможность устроить ее у нас и
должен сказать, что никто другой, как сама же Амелия
натолкнула меня на эту мысль, когда спросила, не нахо¬
жу ли я, что «у нас в доме и без того народу довольно».
Потом она подчеркнула, что я всегда вырываюсь впе¬
ред, нисколько не заботясь о том, хватает ли сил у тех,
кто живет со мной рядом; что, по ее мнению, пятерых
детей и без того с нас достаточно, и что после появле¬
ния на свет Клода (который как раз в эту минуту, слов¬
но откликаясь на свое имя, начал кричать в колыбели)
«счет», можно сказать, переполнен, и что она совсем
сбилась с ног.
138
При первых словах ее проповеди из глубины моей
души к самым губам подступили евангельские слова,
но я их все-таки не сказал, ибо мне всегда казалось бес¬
тактным прикрываться в житейских делах авторитетом
Священного писания. Но когда она сослалась на уста¬
лость, я сконфузился, припомнив, что уже не в первый
раз мне случается перекладывать на плечи жены по¬
следствия необдуманных порывов. Впрочем, ее укоры
уяснили мне собственный долг; я кротко попросил Аме¬
лию рассудить, не поступила бы и она на моем месте со¬
вершенно так же, и неужели она могла бы покинуть в
беде существо, которому явно не на кого больше опе¬
реться? Я прибавил, что я не делаю себе никаких иллю¬
зий относительно того груза новых забот, который при¬
бавит к ее хозяйственным хлопотам уход за увечной
жилицей, и что я сожалею о том, что не в состоянии до¬
статочно часто приходить ей в этом на помощь. Под ко¬
нец я успокоил ее, как мог, и просил ее не срывать на
неповинной девочке досады, которой та, безусловно, не
заслужила. Я указал еще и на то, что Сара уже в таком
возрасте, когда она может гораздо больше помогать маг
тери, а Жак и совсем обойдется без ее забот. Одним
словом, Господь вложил в мои уста нужные слова для
того, чтобы помочь ей примириться с фактом, кото¬
рый — я глубоко в том убежден — она давно бы уже
приняла, если бы само событие оставило ей больше вре¬
мени для раздумья и если бы я не распорядился врасп¬
лох ее волей.
Я считал, что дело мое выиграно; дорогая моя Аме¬
лия собралась было с добрым сердцем подойти к Герт¬
руде, как вдруг ее раздражение забушевало пуще преж¬
него, ибо при свете лампы, взятой для того, чтобы луч¬
ше осмотреть девочку, она убедилась в ее чудовищной
нечистоплотности.
— Но ведь это зараза! — крикнула она.— Почистись
щеткой, щеткой, да поскорее! Не здесь! Поцди отрях¬
нись на дворе. Боже мой, ведь все это облепит детей!
Ничего на свете я так не боюсь, как вшей.
Возражать не приход илось, они так и кишели на бед¬
ной девочке. Я не мог удержаться от жеста отвращения
139
при мысли, что я долго прижимал ее к себе в кабрио¬
лете.
Когда две минуты спустя, почистившись как нельзя
более тщательно, я снова вернулся, я увидел, что жена
упала в кресло, обхватив голову руками, и бьется в при¬
ступе рыданий.
—Я не хотел подвергать твою стойкость подобному
испытанию,— нежно обратился я к ней.— Во всяком
случае, сейчас уже вечер, время позднее, и ничего те¬
перь увидеть нельзя. Я урву время от сна и буду поддер¬
живать огонь, возле которого ляжет девочка. Завтра
мы ей острижем волосы и отмоем ее как следует. Ты
станешь присматривать за ней только тогда, когда ты
сможешь глядеть на нее без ужаса.— И я попросил же¬
ну ни слова не говорить детям.
Пора было садиться за ужин. Моя поднадзорная, в
сторону которой наша старушка Розалия, подавая на
стол, послала целую тучу суровых взглядов, с жадно¬
стью проглотила поданную мною тарелку супа. За едой
все молчали. Я хотел было рассказать о своем приклю¬
чении, поговорить с детьми, растрогать их, дать им по¬
нять и почувствовать всю необычайность этой исключи¬
тельной бедности, возбудить в них жалость и симпатию
к той, кого Господь внушил нам взять к себе,— но я по¬
боялся снова вызвать в Амелии раздражение. Казалось,
будто мы дали друг другу слово пройти мимо и поза¬
быть о событии, хотя никто из нас, конечно, не был в
состоянии думать о чем-нибудь другом.
Я был очень тронут, когда, больше чем через час по¬
сле того, как все улеглись и Амелия вышла из комна¬
ты,— обнаружил, что малютка Шарлотта приоткрыла
дверь и в одной рубашечке тихонько вошла босиком, а
потом бросилась мне на шею, порывисто обняла и шеп¬
нула:
—Я не сказала тебе как следует покойной ночи.
Затем, показав кончиком своего маленького указа¬
тельного пальца на мирно уснувшую слепую, на кото¬
рую ей захотелось взглянуть еще раз, прежде чем от¬
правиться спать, она спросила:
— Почему я ее не поцеловала?
140
—Ты еще поцелуешь ее завтра. А сейчас оставим ее
в покое. Она спит,— объяснил я дочурке, провожая ее
до двери.
Затем я снова сел и проработал до утра, читая кни¬
ги и подготовляясь к ближайшей проповеди. Несомнен¬
но, думал я про себя (так вспоминается мне сейчас),
Шарлотта выказала сегодня гораздо большую чуткость,
чем старшие дети, но разве каждый из них в ее годы не
вводил меня вначале в заблуждение? Даже самый стар¬
ший из них, Жак, от всего теперь сторонящийся, зам¬
кнутый... Принимаешь это за нежность, а они просто ла¬
стятся и ласкаются.
27 февраля
Сегодня ночью снега снова выпало очень много. Де¬
ти в восторге, потому что, по их словам, скоро придет¬
ся выходить на улицу через окна. Дело в том, что утром
дверь оказалась заваленной, и ходить можно только че¬
рез прачечную. Вчера я успел выяснить, что в деревне
запасов достаточно, так как некоторое время нам не¬
сомненно предстоит быть отрезанными от внешнего
мира. Не первую зиму нас засыпает снегом, но я не по¬
мню, чтобы когда-нибудь заносы бывали такие глубо¬
кие. Я пользуюсь ими для того, чтобы продолжить на¬
чатый мною вчера рассказ.
Я уже говорил, что, когда я вез к себе калеку, я очень
неясно себе представлял, какое место может она занять
в нашем доме. Я знал, что жена не окажет мне большо¬
го сопротивления, я знал, каким помещением мы распо¬
лагаем, какие у нас ограниченные средства Я поступил
так, как и всегда поступаю: отчасти по природному вле¬
чению, отчасти из принципа, отнюдь не пускаясь в под¬
счеты расходов, в которые может вовлечь меня мой по¬
рыв (мне неизменно казалось, что это было бы против¬
но духу Евангелия). Но одно дело полагаться на Бога,
другое — все возлагать на своего ближнего. Мне вскоре
показалось, что я взвалил на плечи Амелии тяжкое бре¬
мя, такое тяжкое, что вначале совсем растеряла!.
Я помогал ей изо всех сил состригать волосы девуш¬
ки: я отлично видел, что одно это вызывало в ней от¬
141
вращение. Но когда дело дошло до того, чтобы ее отчи¬
стить и вымыть, я должен был уступить место жене; и
я понял, что самые тяжелые и неприятные обязанности
от меня отпадают.
Впрочем, Амелия не выразила больше ни малейшего
неудовольствия. Видимо, она уже подумала об этом за
ночь и приняла эту новую заботу; казалось, что она да¬
же находит в ней известное удовольствие, и я заметил у
нее улыбку после того, как она принарядила Гертруду.
Беленькая шапочка покрывала ее остриженную голову,
которую я слегка напомадил; кое-какие старые вещи Са¬
ры и чистое белье заменили грязные лохмотья, которые
Амелия только что отправила в огонь. Имя Гертруда бы¬
ло выбрано Шарлоттой, и все мы немедленно его при¬
няли, оставаясь в неведении относительно ее истинного
имени, которого сама сиротка не знала, а я нигде не мог
разузнать. Она, очевидно, была чуть-чуть моложе Сары,
поскольку вещи ее, переставшие ей служить год тому
назад, оказались девочке впору.
Мне следует сознаться: в первые дни я почувство¬
вал, что погружаюсь в глубокое разочарование. Я не¬
сомненно сочинил себе целый роман о воспитании Гер¬
труды, и реальная действительность принуждала меня
круто с ним разорвать. Безразличное, тупое выражение
ее лица или, вернее, его абсолютная невыразительность
заморозила вплоть до самых истоков мою добрую волю.
Целые дни она проводила у очага, держась настороже;
стоило ей заслышать наши голоса, особенно же наше
приближение, и черты ее лица, казалось, застывали;
они утрачивали свою невыразительность, только когда
приобретали враждебность: при малейшей попытке воз¬
действовать на ее внимание она начинала стонать и вор¬
чать, как животное. Эта насупленность проходила толь¬
ко с наступлением часа еда, которую я ей подавал сам
И на которую она набрасывалась с животной жадно¬
стью, невыразимо тягостной для посторонних. И подоб¬
но тому как любовь призывает любовь, так и я чувство¬
вал, что испытываю только отталкивание, стоя перед
упрямым отказом этой души. Да, действительно, созна¬
юсь: в течение первых десяти дней я доходил до отчая¬
142
ния, даже до равнодушия к ней, и в такой степени, что
почти сожалел о своем первоначальном порыве и очень
бы хотел никогда ее к себе не привозить. И выходило
очень забавно: Амелия, точно торжествуя при виде
чувств, которые мне не удавалось от нее скрыть, начи¬
нала, казалось, расточать ей тем больше забот и тем
больше благожелательности, чем яснее чувствовала,
что Гертруда мне становится в тягость и что присутст¬
вие ее в нашей среде мне неприятно.
Так именно обстояло дело, когда меня навестил мой
друг, доктор Мартен из Валь-Травёра, во время од ного из
объездов своих больных. Он очень заинтересовался тем,
что я ему рассказал о положении Гертруды, и крайне
изумился вначале, что она дошла до такой исключитель¬
ной отсталости, будучи всего только слепой, но я объяс¬
нил, что ее увечье было усугублено еще глухотой стару¬
хи, все это время присматривавшей за ней и никогда с
ней не разговаривавшей, так что несчастная девочка
пребывала в состоянии полной заброшенности. Он стал
уверять меня, что в таком случае мне нечего приходить
в отчаяние, а что я просто плохо приступил к делу.
—Ты хочешь начать постройку,— сказал он мне,—
не обеспечив себя сколько-нибудь твердой почвой. По¬
думай, что все в этой душе — еще хаос и что даже са¬
мые первые очертания ее еще не наметились. Для начат
ла следовало бы собрать в один пучок несколько осяза¬
тельных и вкусовых ощущений и прикрепить к ним в
виде этикетки какой-нибудь звук или слово, которое ты
должен воспроизвод ить ей как можно чаще, а потом до¬
биваться, чтобы она его повторила. Главное, не вздумай
с ней очень спешить: занимайся с ней в определенные
часы и никогда не занимайся очень долго...
— Одним словом, вся эта метода,— прибавил он
после того, как растолковал мне ее до мелочи,— не за¬
ключает в себе никакого колдовства. Я ничего тут не
выдумываю, и многие люди применяют ее на деле. Не¬
ужели ты сам не вспоминаешь? В то время как мы бы¬
ли с тобой в философском классе, наши преподавате¬
ли разбирали с нами аналогичный случай в связи с
Кондильяком и его оживленной статуей... Если толь¬
143
ко,— оговорился он,— я не прочел того же самого по¬
зже в каком-нибудь психологическом журнале... Впро¬
чем, не важно, на меня это произвело впечатление, и
я даже запомнил имя несчастной девочки, гораздо бо¬
лее обиженной природой, чем Гертруда, поскольку
она была слепой и глухонемой, которую подобрал док¬
тор какогснго английского графства около половины
истекшего столетия. Ее звали Лаура Бриджмен. Док¬
тор этот вел дневник (тебе тоже не мешало бы это де¬
лать) успехов ребенка, или, во всяком случае, вел его
вначале, отмечая в нем приемы своего обучения. В те¬
чение ряда дней и недель он упорно заставлял ее ося¬
зать два предмета — булавку и перо, а затем она ощу¬
пывала на листе бумаги с буквами для слепых конту¬
ры двух английских слов pin и реп. В течение несколь¬
ких недель он не добился никаких результатов. Тело
казалось необитаемым. Но доктор не терял надежды.
«Я напоминаю собой человека,— сообщал он,— пере¬
гнувшегося через край глубокого черного колодца и с
отчаянием забрасывающего туда веревку в надежде,
что за нее ухватится чья-то рука». Ибо он ни минуты
не сомневался, что там, на дне этой пучины, кто<го
есть и что в конце концов его веревка будет все-таки
схвачена. И вот однажды он заметил, что бесстраст¬
ное лицо Лауры осветилось подобием улыбки; я ду¬
маю, что в эту минуту слезы любви и благодарности
хлынули их его глаз и он упал на колени, вознося хва¬
лы Создателю. Дело в том, что Лаура вдруг сообрази¬
ла, чего от нее добивался доктор. Спасена! С этого дня
она вся превратилась во внимание; успехи сделались
быстрыми; вскоре она принялась учиться самостоя¬
тельно и впоследствии стала директрисой института
слепых — возможно, впрочем, что и не она, а другая...
потому что не так давно были отмечены новые случаи,
о которых много говорили газеты и журналы, на все
лады удивляясь,— на мой взгляд, совершенно неосно¬
вательно,— что такого рода создания могут быть, сча¬
стливы. Но факт остается фактом: каждая из этих за¬
мурованных оказалась счастливой, и, едва получив
возможность изъясняться, они начинали рассказывать
144
о своем счастье. Журналисты, естественно, приходи¬
ли в восторг и извлекали отсюда поучение для тех,
кто, «наслаждаясь» всеми своими пятью чувствами,
смеет при этом жаловаться...
По этому поводу между Мартеном и мной разгоре¬
лась дискуссия, поскольку я восставал против его пес¬
симизма и не допускал (как, по-видимому, допускал
он), что наши чувства, в конечном счете, способны
только на то, чтобы довести нас до отчаяния.
— Я думаю совсем иначе,— заявил я.— Я хочу ска¬
зать, что душа человека гораздо легче и охотнее рису¬
ет себе красоту, приволье и гармонию, чем беспорядок
и грех, которые повсюду затемняют, грязнят, пачкают и
сокрушают этот мир, о чем свидетельствует нам и чему
заодно способствуют и помогают имеющиеся у нас пять
чувств. Так что к вергилиевскому «fortunatos nimium»
я скорее прибавил бы «si sua mala nescient», чем «si sua
bona norint» *, которому нас обычно учат. О, как счаст¬
ливы были бы люди, если бы не ведали зла!
Он рассказал мне еще об одной повести -Диккенса,
которая, по его мнению, была непосредственно навеяна
случаем Лауры Бриджмен и которую он пообещал мне
скоро прислать. Через четыре дня я действительно по¬
лучил «Сверчка на печи», которого прочел с большим
удовольствием. Это немного растянутая, но временами
волнующая история слепой девушки, которую отец,
бедный игрушечный мастер, все время окружает иллю¬
зией комфорта, богатства и счастья; ложь, которую ис¬
кусство Диккенса из всех сил старается представить
святой, но которую я, благодарение Богу, не стал бы
пробовать на моей Гертруде
На следующий же день после посещения Мартена я
начал применять на практике его метод, вкладывая в
* Ссылка на стихи Вергилия (Георгики; И, 458—459): «О
блаженные слишком,— когда б свое счастие знали,— жите¬
ли сел!» Слова «когда б свое счастие знали» герой повести хо¬
тел бы заменить выражением «если б они не ведали зла».
145
него все свои силы. Я очень жалею теперь, что не де¬
лал заметок (как он мне это советовал) о первых ша¬
гах Гертруды по той сумеречной дороге, по которой я
мог вести ее вначале только ощупью. В первые недели.
понадобилось гораздо больше терпения, чем можно
было бы думать, и не столько из-за времени, которое я
затрачивал на это начальное воспитание, сколько
вследствие упреков, которые это воспитание на меня
навлекло. Мне тягостно писать, что упреки эти исходи¬
ли от Амелии; впрочем, если я и упоминаю о них, то
потому лишь, что не связал с ними никакого враждеб¬
ного или горького чувства,— во всеуслышание заявляю
об этом на тот случай, если бы листки эти со временем
были ею прочитаны. (Разве прощение обид не было за¬
поведано нам Христом немедленно вслед за притчей о
заблудшей овце?) Скажу больше: в те самые дни, ког¬
да я сильнее всего страдал от ее упреков, я никак не
мог сердиться на то, что она ставила мне на вид, будто
я уделяю Гертруде чересчур много времени. Я скорее
упрекнул бы ее за недостаточно твердую веру в успеш¬
ный результат моих трудов. Больше всего меня тяготи¬
ло ее маловерие; но и оно, впрочем, меня не обескура¬
живало. Сколько раз мне приходилось выслушивать:
«Если бы из этого хоть что-нибудь выходило!..» Она
упорно держалась того мнения, что труды мои пропа¬
дают зря; и ей, конечно, казалось нелепостью, что я
посвящаю этому делу время, которым я, по ее разуме¬
нию, мог с неизмеримо большей пользой распорядить¬
ся. И всякий раз, как я был занят Гертрудой, она стара¬
лась ввернуть, что кто-то или что-то во мне очень силь¬
но нуждается, а я растрачиваю из-за этой девочки ми¬
нуты, которые следовало бы отдать другим. А кроме
того, я думаю, что ее мучила своеобразная материн¬
ская ревность, поскольку у нее то и дело срывалось:
«Ты никогда так не возился ни с одним из наших де¬
тей». И это правда; хотя я очень люблю своих детей,
мне ни разу еще не приходило в голову, что я обязан
подолгу с ними возиться.
Я часто склонялся к выводу, что притча о заблудшей
овце труднее других укладывается в сознании людей,
146
считающих себя, однако, истинными христианами. Тот
факт, что одна из овец сама по себе может в глазах па¬
стуха оказаться дороже всех остальных, взятых вме¬
сте,— вот что было выше их понимания! Слова: «И ес¬
ли есть у человека сто овец и одна из них заблудится,
не оставит ли он девяносто девять из них на горе и не
пойдет ли за той, которая заблудилась?» Эти слова ми¬
лосердия были бы объявлены такими людьми— по¬
смей они только говорить прямо — возмутительнейшей
несправедливостью.
Первые улыбки Гертруды утешили меня во всем и
воздали мне за труды сторицей. Ибо «истинно говорю
вам, что овца эта, когда пастух ее отыщет, доставит ему
больше радости, чем все девяносто девять овец, кото¬
рые ни разу не заблуждались». Да, да, поистине должен
сказать, что ни разу еще улыбка кого-либо из моих де¬
тей не затопляла мое сердце такой серафической радо¬
стью, как улыбка, которая забрезжила на лице этой ста¬
туи в то утро, когда она, несомненно, вдруг поняла и за¬
интересовалась всем, что я упорно стремился ей препо¬
дать в течение долгих дней.
Пятое марта. Я заметал себе эту дату, как обычно
замечают день рождения. Это даже не столько улыбка,
сколько преображение. Вдруг все черты ее одухотвори¬
лись; это было внезапное озарение, напоминавшее пур¬
пуровое свечение высоких Альп, от которого еще до за¬
ри начинает трепетать снеговая вершина, тем самым
уже отмеченная и выхваченная из мрака. Это можно
было назвать мистической окраской. Я представил се¬
бе равным образом вифсаидскую купель в ту минуту,
когда в нее сходит ангел возмутить спящую воду. Я по¬
чувствовал себя' точно восхищенным от земли, созер¬
цая блаженное выражение, которое появилось вдруг у
Гертруды; мне представилось, что сила, посетившая ее
в это мгновение, даже не разум, а скорее — любовь. И
тогда меня охватил столь сильный порыв признательно¬
сти, что, запечатлевая поцелуй на ее прекрасном челе,
я мысленно возносил его Богу.
147
Насколько трудно было добиться первого результа¬
та, настолько последующие успехи были стремительны.
Сейчас мне стоит большого труда ясно припомнить, ка¬
кими способами мы продвигались; иногда мне каза¬
лось, что Гертруда шагает вперед скачками, словно из¬
деваясь над методичностью. Я вспоминаю, что вначале
я налегал скорее на качества, а не на разнообразие
предметов: горячее, холодное, теплое, сладкое, горь¬
кое, вяжущее, гибкое, легкое; затем шли движения: от¬
странять, придвигать, поднимать, пересекать, ложиться,
связывать, разбрасывать, собирать и т. д. Очень скоро,
позабывши о методе, я начал с нею беседы, не задумы¬
ваясь над тем, в какой мере поспевает за мной ее ум; я
действовал медленно, завлекая и приглашая ее задавать
мне вопросы сколько вздумается. В течение времени,
когда она оставалась предоставленной самой себе, ум
ее несомненно работал, а поэтому каждая новая встре¬
ча была для меня новым удивлением: я чувствовал, что
ее отделяет от меня менее плотная ночь. Как-никак, го¬
ворил я себе, а это похоже на то, как теплый воздух и
настойчивая работа весны мало-помалу одолевают зи¬
му. Сколько раз поражался я тому способу, каким ста¬
ивает снег. Невольно думаешь, что покров его разруша¬
ется снизу, хотя внешний облик ничуть не меняется.
Каждую зиму Амелия попадает впросак и возвещает,
что снег лежит по-прежнему, не меняясь; мы все еще
верим в его плотность, а он вдруг возьмет и осядет и
расступится здесь и там, пропуская новую жизнь.
Из опасения, как бы Гертруда не зачахла, неотлуч¬
но, точно старуха, засиживаясь у камелька, я начал вы¬
водить ее на прогулки. Но она соглашалась гулять, не
иначе как опираясь на мою руку. Удивление и страх,
выказанные ею вначале, на первых прогулках, навели
меня на мысль, прежде чем она сама мне об этом ска¬
зала, что она никогда еще на пускалась в окружающий
мир. В той хижине, где я ее встретил, все заботы о ней
сводились к заботам о том, чтобы давать ей пишу и по¬
могать ей тем самым не умереть,— я никоим образом
не сказал бы: жить. Ее темная вселенная ограничива¬
лась стенами той единственной комнаты, в которой она
148
неизменно оставалась; в редких случаях осмеливалась
она доходить до порога в летние дни, когда дверь от¬
крывалась на огромную светлую вселенную. Позже она
мне рассказывала, что, слушая пение птиц, она пред¬
ставляла себе это пение таким же непосредственным
проявлением света, как и тепло, ласкавшее ей щеки и
руки, и что она — правда не особенно задумываясь над
этим,— находила вполне естественным, чтобы нагре¬
тый воздух начинал петь, подобно тому как стоявшая у
огня вода закипала. Но, в сущности, все эти вещи остав¬
ляли ее спокойной, и она ни на чем не останавливала
внимания, пребывая в состоянии глубокого оцепенения,
до того дня, когда я стал ей уделять свое время. Я вспо¬
минаю ее нескончаемые восторги после того, как я ей
объяснил, что слышимые ею голоса' исходят из живых
существ, единственное назначение которых, по-видимо-
му,— ошущать и выражать радость, разлитую в приро¬
де. (Именно с этого дня она взяла привычку говорить о
себе: я полна радости, как птица.) И, однако, мысль, что
пение это говорило о великолепии зрелища, которого
она не могла видеть, начинала вызывать в ней грусть.
— Это правда,— спрашивала она,— земля действи¬
тельно так прекрасна, как об этом поют птицы? Поче¬
му об этом так мало говорят? Почему вы не говорите
со мной об этом? Вы боитесь меня огорчить, зная, что
сама я не могу ее увидеть? Вы не правы. Я ведь отлич¬
но слышу пение птиц, и мне кажется, я понимаю их
речи.
—Люди, обладающие зрением, не умеют их так хо¬
рошо слышать, как ты, Гертруда,— говорил я, желая ее
утешить.
— А почему другие животные не поют? — спросила
она.
Иногда вопросы ее меня озадачивали, и я на мгно¬
вение терялся, ибо она заставляла меня задумываться
над тем, что я до сих пор принимал без всякого удивле¬
ния. Таким образом, я впервые сообразил, что чем бо¬
лее животное связано с землей, тем оно грузнее и пе¬
чальнее. Я старался ей это растолковать; я говорил ей о
белке и ее играх.
149
Она спросила меня потом, неужели из всех живот¬
ных летают лишь птицы.
— Есть еще бабочки,— пояснил я.
— А они поют?
— Нет, они по-иному рассказывают о своей радости.
Она написана красками на их крыльях...— И я стал опи¬
сывать пеструю расцветку мотыльков.
28 февраля
Мне нужно вернуться назад: вчера я позволил себе
уйти чересчур далеко.
Для обучения Гертруды я должен был сам изучить
алфавит слепых; но вскоре она стала гораздо искуснее
меня читать этот шрифт, в котором я с большим трудом
разбирался и который невольно предпочитал читать
глазами, а не руками. Впрочем, не один я занимался ее
обучением. Вначале мне даже была приятна помощь в
этой работе, потому что я завален делами моей общи¬
ны, дома которой очень разбросаны, так что посещение
больных и бедных вынуждает меня к разъездам, иной
раз очень далеким. Жак умудрился сломать себе руку,
катаясь на коньках во время рождественских каникул,
которые он приехал провести вместе с нами,— дело в
том, что в недавнее время он снова вернулся в Лозан¬
ну, где прежде проходил начальную школу, а сейчас по¬
ступил на богословский факультет. Перелом оказался
неопасным, и Мартен, которого я тотчас же пригласил,
сумел вправить кость, не прибегая к содействию хирур¬
га; но соблюдение необходимых предосторожностей за¬
ставляло его сидеть дома. Он вдруг начал интересовать¬
ся Гертрудой, на которую до сих пор не обращал внима¬
ния, и взялся помогать мне обучать ее чтению. Он по¬
могал мне лишь во время своего выздоровления, около
трех недель, но за этот период Гертруда сделала значи¬
тельные успехи. Теперь ее охватило необыкновенное
рвение. Казалось, что ум ее, еще вчера погруженный в
дрему, с первых же шагов, еще раньше, чем научился
ход ить, пожелал уже бегать. Я удивлялся, как легко она
формулирует свои мысли и как быстро научилась выра¬
жаться, и отнюдь не по-детски, а вполне правильно,
150
пользуясь для наглядной передачи своей мысли — и
притом самым для нас неожиданным и забавным обра¬
зом — или теми предметами, которым ее только что
обучили, или тем, что мы ей рассказывали или описы¬
вали, в случае невозможности предоставить ей непо¬
средственно саму вещь: дело в том, что при объяснении
предметов, для нее недоступных, мы, подражая мето¬
дам телеметража, пользовались вещами, которые она
могла воспринять или осязать.
Я не нахожу нужным отмечать здесь начальные сту¬
пени этого обучения, тем более что они, вероятно, име¬
ют место при обучении всех слепых. Думаю, что в каж¬
дом отдельном случае вопросы, связанные с цветами,
ставили каждого учителя перед одними и теми же за¬
труднениями. (В связи с этим мне пришлось отметить,
что в Евангелии нигде не упоминается о цветах.) Не
знаю, как в таких случаях поступали другие; что до ме¬
ня, я начал с перечисления цветов спектра в том поряд¬
ке, в каком их нам показывает радуга; но сейчас же в
сознании Гертруды произошло смешение между окра¬
ской и светом; и я начал себе уяснять, что ее воображе¬
ние было не в силах установить различие между свойст¬
вом оттенка и тем, что художники, если не ошибаюсь,
называют «колером». Ей стоило огромного труда уяс-
нить себе, что каждый цвет может быть, в свою очередь,
более темным и что цвета могут до бесконечности сме¬
шиваться между собой. Ничто еще так ее не озадачива¬
ло, и она беспрестанно возвращалась к этой теме.
Между прочим, мне удалось съездить с ней в Не-
вшатель, где я дал ей возможность послушать концерт.
Место каждого инструмента в симфонии позволило
мне вернуться к вопросу о цветах. Я обратил внимание
Гертруды на различие в звучании медных, деревянных
и струнных и на то, что каждый из них способен по-сво¬
ему передавать, с большей или меньшей силой, всю гам¬
му звуков — от низких до самых высоких. Я предложил
ей по аналогии представить себе, что в природе красная
и оранжевая окраска соответствует звучанию рожков и
тромбонов; желтые и зеленые — скрипкам, виолонче¬
лям и контрабасам; фиолетовые и синие — кларнетам
151
и гобоям. Какое-то внутреннее восхищение заменило с
тех пор ее сомнения.
— Как это должно быть красиво! — повторяла она.
И потом вдруг:
— Ну, а как же белое? Я не представляю себе, на что
похоже белое...
И мне сразу стало ясно, в какой мере мое сравнение
оказалось неубедительным.
— Белое,— попробовал я все-таки сказать,— есть
предельная высота, на которой все тона смешиваются,
подобно тому как черное представляет их наиболее
низкий предел.— Но туг же и я, и она отказались от это¬
го сравнения, поскольку Гертруда заметила, что и дере¬
вянные, и медные, и скрипки явственно отличаются
друг от друга как на самых низких, так и на самых вы¬
соких нотах. Сколько раз, совсем как тогда, мне прихо¬
дилось вначале молчать, теряться и размышлять, каким
бы мне сравнением воспользоваться.
— Ну, ладно,— сказал я ей под конец,— ты можешь
представить себе белое как нечто беспримесно чистое,
нечто, вовсе не содержащее в себе цвета, а один толь¬
ко свет; черное же, напротив, перегружено цветом до
того, что делается совсем затемненным.
Я привожу эти обрывки разговора в качестве приме¬
ра трудностей, на которые я натыкался очень часто.
Гертруда обладала тем приятным свойством, что никог¬
да не делала вида, что все понимает, а это часто случа¬
ется с людьми, которые засоряют таким образом свою
голову неточными и смутными сведениями, отчего все
их рассуждения оказываются со временем порочными.
До тех пор, пока она не составляла себе вполне ясного
представления, каждое сведение являлось для нее при¬
чиной волнений и борьбы.
Что касается моих аналогий, то трудность увеличи¬
валась еще оттого, что понятия цвета и тепла тесней¬
шим образом переплетались в сознании, так что впос¬
ледствии мне пришлось положить немало трудов для
того, чтобы их разъединить.
Таким образом, я убедился на ее примере, до какой
степени зрительный мир отличается от мира звуков, в
152
какой мере всякое сравнение, привлекаемое для объяс¬
нения одного с помощью другого, оказывается несосто¬
ятельным.
29 февраля
Усердно занявшись моими сравнениями, я ничего
еще не сказал о том огромном удовольствии, которое
получила Гертруда на невшательском концерте. Там ис¬
полняли не что иное, как «Пасторальную симфонию». Я
сказал «не что иное», потому что нет такого произведе¬
ния — и это вполне понятно,— с которым мне так хо¬
телось бы ее познакомить. Долгое время после того,
как мы вышли из концертного зала, Гертруда все еще
не нарушала молчания и, по-видимому, утопала в вос¬
торге.
— Неужели то, что вы видите, в самом деле так же
прекрасно, как это? — проговорила она наконец.
—Так же прекрасно,, как что, моя милая?
— Как сцена на берегу ручейка.
Я ей ответил не сразу, невольно задумавшись, что
все эти несказанные созвучия изображали мир не та¬
ким, как он есть, а таким, каким он мог быть, каким он
мог бы стать без существования зла и греха. Кстати, я
ни разу еще не нашел в себе мужества поговорить с
Гертрудой о зле, о грехе, о смерти.
—Люди, имеющие глаза,— сказал я наконец,— са¬
ми не знают о своем счастье.
—А я, не имеющая глаз,— вскричала она в ту же
минуту,— знаю, какое счастье — слушать.
Она прижалась ко мне на ходу и повисла у меня на
руке, как делают маленькие дети:
— Пастор, разве вы не чувствуете, как я счастлива?
Я говорю это не для того, чтобы вам было приятно; о,
нет! Посмотрите на меня: разве нельзя увидеть по лицу,
когда человек говорит неправду? О, я отлично узнай
это по голосу. Помните тот день, когда вы мне сказали,
что вы не плачете, вскоре после того, как тетушка (так
она называла мою жену) упрекнула вас в том, что вы
ничего не хотите для нее сделать. Я вскричала про се¬
бя: «Пастор, вы лжете!» О, я сразу различила по голосу,
153
что вы не говорите мне правду. Мне даже незачем бы¬
ло прикасаться к вашим щекам, чтобы узнать, что вы
плакали.— И она громким голосом повторила: — Мне
даже незачем было прикасаться к вашим щекам.
. Я покраснел, так как мы находились еще в городе
и прохожие обернулись. А она тем временем продол¬
жала:
— Не следует даже пытаться склонять меня этому
верить, знаете? Во-первых, потому, что было бы нечест¬
но пытаться обмануть слепую... А затем еще потому,
что из этого бы ровно ничего не вышло,— прибавила
она со смехом.— Скажите мне, пастор, вы ведь не не¬
счастны, не правда ли?
Я поднес ее руку к своим губам, желая дать ей по¬
чувствовать без лишних слов, что известной долей это¬
го счастья является она сама, и тут же ответил:
— О, нет, Гертруда, я счастлив. Отчего бы мне быть
несчастным?
— Однако иногда вы плачете?
— Иногда я плакал.
— Но не после того раза, о котором я говорю?
— Нет, после этого я не плакал.
— И у вас не было больше желания плакать?
— Нет, Гертруда.
— Скажите еще... у вас не появлялось потом жела¬
ния мне солгать?
— Нет, дитя мое.
— Можете ли вы мне обещать, что вы никогда не
станете меня обманывать?
— Обещаю тебе.
— Хорошо! А теперь скажите мне сию же минуту: я
хорошенькая?
Этот неожиданный вопрос поставил меня в тупик,
тем более что до сегодняшнего дня я совершенно не
желал обращать внимание на ее неоспоримую красоту;
мало того, мне показалось совершенно ненужным де¬
лом, что она этим заинтересовалась.
— К чему тебе это знать? — поспешно спросил я.
— Я делаю это из щепетильности,— сказала она.—
Мне хотелось бы знать, не очень ли я...— как это вы го¬
154
ворите? — не очень ли я детонирую в симфонии? Кого
же мне об этом спросить, пастор?
— Пастору не приходится придавать значение краси¬
вой наружности,— заметил я, защищаясь по мере сил.
— Почему?
— Потому что ему бывает достаточно одной душев¬
ной красоты.
— Вам хочется заставить меня думать, что я безоб¬
разна,— сказала она с очаровательной гримаской.
Я не удержался и воскликнул:
— Гертруда, вы сами прекрасно знаете, что вы кра¬
сивы.
Она замолчала, и на лице у нее появилось очень
серьезное выражение, которое не покидало ее до са¬
мого возвращения домой.
Едва мы вернулись, как Амелия нашла случай дать
мне понять, что она не одобряет моей поездки. Конеч¬
но, она могла бы заявить об этом раньше; но, согласно
своему обыкновению ничему не препятствовать, она
позволила нам сначала уехать д ля того, .чтобы потом по¬
лучить право осудить. Она, собственно говоря, не сде¬
лала мне ни одного упрека, но само ее молчание было
красноречиво. Разве не естественно было справиться о
том, чтб мы слушали, раз ей было отлично известно,
что мы с Гертрудой отправились на концерт? Разве де¬
вочка не почувствовала бы больше радости, услышав,
что к посещению ею концерта проявляется некоторый
интерес? Впрочем, нельзя сказать, чтобы Амелия все
время молчала, но она, видимо, с совершенно опреде¬
ленным умыслом старалась говорить о самых безраз¬
личных вещах. И только поздно ночью, после того как
дети отправились спать, я отвел ее в сторону и строго
спросил:
—Ты недовольна тем, что я сводил Гертруду в кон¬
церт?
В ответ я услышал:
—Ты делаешь для нее то, чего никогда бы не сде¬
лал ни д ля кого иэ нас.
155
Итак, все время одна и та же обида, все то же не¬
умение понять, что праздник устраивается для ребенка,
вернувшегося со стороны, а не для тех, кто оставался
дома,— как говорит нам притча. Мне было больно и от¬
того, что Амелия не приняла во внимание увечья Герт¬
руды, для которой никаких других праздников не суще¬
ствовало. И если у меня сегодня случайно оказалось
свободное время, у меня, человека всегда очень занято¬
го, то упрек Амелии был тем более несправедлив, что
она хорошо знала, как были сегодня заняты наши дета:
у одного — срочная работа, у другого — неотложное
дело; сама же Амелия совершенно не интересовалась
музыкой, так что, если бы она свободно располагала
временем, и тогда ей никогда не пришло бы в голову
отправиться на концерт, хотя бы он устраивался у са¬
мых дверей нашего дома.
Но еще больше огорчило меня, что Амелия реши¬
лась высказать все это в присутствии Гертруды; хотя я
и отвел ее несколько в сторону, но она нарочно повы¬
сила голос для того, чтобы Гертруда ее слышала. Меня
терзала не грусть, а скорее негодование, и через не¬
сколько минут,, когда Амелия удалилась, я подошел к
Гертруде, взял ее маленькую хрупкую ручку, поднес к
лицу и сказал:
— Ты видишь, на этот раз я не плакал.
— О, да, но на этот раз — моя очередь,— сказала
она, выжимая из себя улыбку, и, когда она подняла ко
мне свое прекрасное лицо, я вдруг заметил, что все оно
залито слезами.
8 марта
Единственное удовольствие, которое я мог бы доста¬
вить Амелии,— это воздерживаться от вещей, которые
ей не нравятся. Только такие, только отрицательные до¬
казательства любви она мне позволяет. Что она до по¬
следней степени обеднила мою жизнь, это она вряд ли
себе представляет. Дай Господи, чтобы она когда-ни¬
будь потребовала от меня трудного подвига. С какой бы
радостью сделал я для нее что-нибудь неслыханно сме¬
лое, опасное! Но ее, видимо, -отталкивает все, что не
156
связано с повседневностью, так что жизненный рост ри¬
суется ей прибавлением к прошлому неизменно одина¬
ковых дней. Ей не хотелось бы, она не приняла бы от
меня не то что новой добродетели, но хотя бы только
углубления добродетели уже известной. С беспокойст¬
вом, если не с осуждением, смотрит она на каждый ду¬
шевный порыв, усматривающий в христианстве не одно
только обуздание инстинктов.
Сознаюсь, что по прибытии в Невшатель я так и не
сходил расплатиться с нашей суровщицей, как просила
меня Амелия, и не привез ей коробку ниток. Но за это
я потом так рассердился на себя, что сама она, навер¬
ное, сердилась бы не больше; тем более что я дал себе
твердое слово не забыть, памятуя, что «кто проявляет
верность в малых делах, проявит ее и в великих», а кро¬
ме того, я заранее страшился выводов, которые она мог¬
ла бы сделать из этой забывчивости. Мне определенно
хотелось, чтобы она меня как-нибудь попрекнула, ибо в
данном случае мне было бы поделом. Но так уж обыч¬
но бывает, что мнимая обида берет верх над конкрет¬
ной виной; о, как чудесна была бы жизнь, если бы мы
довольствовались одними реальными бедствиями, не
преклоняя слуха к призракам и химерам нашего ума...
Впрочем, я, кажется, начинаю записывать сюда вещи,
которые отлично могли бы послужить темой для пропо¬
веди (Лука, XII, 29. «Не питайте помыслы неспокой¬
ные»). А я ведь решил заносить сюда историю умствен¬
ного и морального развития Гертруды. Продолжаю.
Я думал, что буду в силах проследить это развитие
шаг за шагом, и начал свой рассказ с большими подроб¬
ностями. Но, помимо того что у меня нет времени де¬
тально описать все фазы этого развития, мне необыкно¬
венно трудно установить теперь его точную последова¬
тельность. Отдавшись течению рассказа, я сначала из¬
ложил мысли Гертруды, затем наши беседы, уже
сравнительно недавние, и всякий, кто случайно прочтет
эти страницы, будет несомненно поражен, узнав, как
скоро она научилась правильно выражаться и мыслить
вполне основательно. Дело в том, что развитие ее отли¬
чалось поразительной быстротой: я часто изумлялся, с
157
какой стремительностью ловит она ту интеллектуашг
ную пишу, которую я ей подносил, и все то, чем она
могла овладеть, усваивая ее в результате неослабной
работы сравнения и внутреннего созревания. Она вызы¬
вала мое удивление тем, что постоянно угадывала или
опережала мою мысль, и часто за период от одного раз¬
говора к другому я почти не узнавал своей ученицы.
По истечении нескольких месяцев никак нельзя бы¬
ло бы предположить, что мысль ее столь долгое время
пребывала в дремоте* Она выказывала даже бблыцую
зрелость суждения, чем это свойственно большинству
молодых девушек, отвлекаемых соблазнами внешнего
мира и рассеивающих лучшую часть своего внимания
на бесчисленные вздорные занятия. А кроме того, она,
по-видимому, была много старше, чем нам сначала по¬
казалось. Можно было подумать, что она старалась об¬
ратить себе на пользу свою слепоту, а я готов был при¬
знать, что во многих отношениях это увечье сообщало
ей известные преимущества. Я невольно сравнивал ее с
Шарлоттой, и, когда мне случалось иногда повторять с
моей дочерью уроки и наблюдать, как ум ее отвлекает¬
ся при виде первой же пролетевшей по комнате мушки,
я думал: «Странно, она несомненно лучше слушала бы
меня, если бы была лишена зрения».
Само собою разумеется, Гертруда питала большое
пристрастие к чтению; я же, верный своей заботе воз¬
можно чаще сопровождать работу ее мысли, не желал,
чтобы она много читала или, вернее, чтобы она много
читала без меня, в особенности же Библию,— желание,
пожалуй, очень странное для протестанта. Я вернусь
еще к этой теме; но прежде чем приступить к столь
важному вопросу, мне хочется рассказать один мелкий
случай, связанный с музыкой, случай, имевший мес¬
то — если я правильно вспоминаю — некоторое время
спустя после невшательского концерта.
Да, концерт этот мы посетили, по-видимому, недели
за три до летних каникул, на которые Жак снова при¬
ехал домой. В этот промежуток времени мне несколько
раз случалось оставлять Гертруду у небольшой фисгар¬
монии в нашей часовне; за инструментом обычно у нас
158
сидит мадемуазель де ла М., у которой Гертруда теперь
живет. Луиза де ла М. еще не начинала музыкальных за¬
нятей с Гертрудой. Несмотря на всю мою любовь к му¬
зыке, я ее толком не знаю, и потому чувствовал себя ма¬
лоспособным показать что-нибуд ь моей ученице в те ра¬
зы, когда я подсаживался рядом с ней к клавиатуре.
— Нет, оставьте,— сказала она при первых же сде¬
ланных мною попытках.— Я хочу упражняться одна.
И я оставил ее тем охотнее, что часовня казалась
мне малоподходящим местом для того, чтобы сидеть
там с Гертрудой наедине,— отчасти из уважения к свя¬
тости места, отчасти из опасения сплетен, хотя с ними
я, как правило, отнюд ь не считаюсь; но в данном случае
Дело касалось девушки, а не одного лишь меня. Когда в
моих пастырских обходах мне это бывало по пути, я до¬
водил ее до церкви и оставлял там зачастую на долгие
часы, а потом заходил за нею на обратном пути. И она
терпеливо занималась, подыскивая созвучия, и вечером
я заставал ее внимательно вслушивавшейся в какой-ни¬
будь аккорд, погружавший ее в длительное восхищение.
В один из первых дней августа, тому будет чуть-чуть
побольше полугода, я, не заставши дома бедной вдовы,
которую мне хотелось сколько-нибудь утешить, повер¬
нул назад и зашел за Гертрудой в церковь, где я ее по¬
кинул; она не ожидала меня так скоро, и я был крайне
изумлен, застав вместе с нею Жака. Ни он, ни она не
слышали моего прихода, так как слабый шум, произве¬
денный мною, был покрыт звуками органа. По натуре
своей я не склонен подслушивать, но вещи, касающие¬
ся Гертруды, я принимал близко к сердцу; приглушая
шум своих шагов, я крадучись взбежал по нескольким
ступенькам лестницы, ведущей на кафедру: отличный
наблюдательный пункт. Должен признаться, что я не
услышал ни одного слова, которого оба они не могли
бы свободно сказать при мне. Но Жак стоял возле нее,
и я видел, как несколько раз он протягивал руку, на¬
правляя пальцы Гертруды по клавишам. Разве не стран¬
но, что она принимала указания и руководство, кото¬
рые еще недавно находила совершенно излишними? Я
был поражен и огорчен гораздо сильнее, чем мне хоте¬
159
лось, и приготовился было вмешаться, но тут заметил,
что Жак вдруг посмотрел на часы.
— Мне нужно тебя покинуть,— сказал он,— отец
скоро вернется.
Я видел, как он поднес к губам ее руку, которую она
не отняла; он вышел. Через несколько минут я бесшум¬
но спустился по лестнице, открыл церковную дверь с
таким расчетом, чтобы Гертруда могла услышать и по¬
думать, что я только что возвратился.
— Ну, Гертруда, пора идти. А как твой орган? Хо¬
рошо?
— О, да, очень хорошо,— сказала она мне самым
обыкновенным голосом,— сегодня я безусловно сдела¬
ла некоторые успехи.
Глубокая грусть наполнила мое серд це, но ни я, ни она
ни одним словом не обмолвились о только что описанной
сцене.
Мне не терпелось остаться наедине с Жаком. Жена,
Гертруда и дети имели обыкновение уходить вскоре по¬
сле ужина и предоставляли нам обоим сидеть за заня¬
тиями до позднего часа. Я дожидался этой привычной
минуты. Но когда пришло время начать разговор, я по¬
чувствовал, что сердце мое переполнено тревожными
чувствами, и я не сумел, вернее, не осмелился затро¬
нуть мучительную для меня тему. Первым нарушил
молчание Жак, неожиданно заявив о своем желании
провести все каникулы вместе с нами. Между тем не¬
сколько дней тому назад он сообщил о своем намере¬
нии сделать поездку в Высокие Альпы*, которую я и
жена горячо одобрили; я знал, что его ждет Т., его то¬
варищ, намеченный им себе в спутники; поэтому эта
внезапная перемена показалась мне стоящей в связи со
сценой, которую я недавно обнаружил. Меня сразу
охватило глубокое негодование, но я испугался, что, ес¬
ли я дам волю своему чувству, мой сын наглухо за¬
мкнется в себе; я опасался также и того, что мне при¬
* Один из департаментов Франции на границе с Швейца¬
рией.
160
дется раскаиваться в допущенных резкостях, а поэтому,
сделав над собою усилие, я самым естественным тоном
спросил:
—А я думал, что Т. на тебя твердо рассчитывает.
— О, нет,— возразил он,— Т. на меня твердо не рас¬
считывал, и к тому же он нисколько не огорчится, ес¬
ли с ним поедет другой. Я отдохну здесь не хуже, чем
в Альпах, и думаю, что употреблю свое время на что-ни¬
будь более полезное, чем лазанье по горам.
— Одним словом,— заметил я,— ты нашел себе
здесь занятие.
Он взглянул на меня, почуяв в моем голосе легкую
иронию, но, не угадывая еще ее основания, непринуж¬
денным тоном сказал:
— Вы же знаете, что книгу я всегда предпочитал
палке альпиниста.
— О, да, мой друг,— произнес я и тоже пристально
посмотрел на него. — Но не находишь ли ты, что уро¬
ки игры на фисгармонии занимают тебя еще больше,
чем чтение?
Жак, верно, почувствовал, что краснеет, потому что
поднес руку ко лбу, точно желая загородиться от света
лампы. Но он быстро оправился и голосом, в котором
мне приятно было бы слышать меньше уверенности,
произнес:
— Не осуждайте меня чересчур строго, отец. У ме¬
ня не было намеренья таиться от вас; вы на несколько
минут предупредили признание, которое я собирался
вам сделать.
Он говорил с расстановкой, точно читая по книге, и
округлял фразы с таким спокойствием, что казалось,
будто речь шла совсем не о нем. Проявленное им ис¬
ключительное самообладание вывело меня из себя.
Чувствуя, что я хочу говорить, он поднял руку, точно
желая сказать: погодите, вы еще успеете высказаться,
дайте мне сначала докончить; но я схватил его за пле¬
чо и сильно встряхнул его.
— Если я увижу, что' ты заронил тревогу в чистую ду¬
шу Гертруды,— бурно вскричал я,— я не желаю тебя
больше видеть! Мне не нужны твои признания! Злоупот¬
161
ребить увечьем, невинностью, чистотой — это такая
гнусная подлость, на которую я никогда не считал тебя
способным, и ты еще говоришь об этом с таким отврати¬
тельным хладнокровием!.. Слушай внимательно: я опе¬
каю Гертруду и ни одного дня больше не потерплю, что¬
бы ты с нею разговаривал, прикасался к ней, ее видел!
— Отец,— продолжал он все тем же спокойным то¬
ном, который выводил меня из терпения,— знайте, что
я уважаю Гертруду ничуть не меньше, чем вы. Вы глу¬
боко заблуждаетесь, усматривая хотя бы крупицу пре¬
досудительности, я не говорю уже, в моем поведении,
но даже в моих намерениях или в глубине моего серд¬
ца. Я люблю Гертруду и уважаю ее — уверяю вас — ни¬
чуть не меньше, чем люблю. Мысль о том, чтобы сму¬
тить ее, злоупотребить ее невинностью и слепотой пред¬
ставляется мне такой же отвратительной, как и вам.—
Он заявил мне, что хочет быть для нее опорой, другом
и мужем, но что он не находил нужным оповещать ме¬
ня до того, как его решение жениться на девушке еще
не было принято; что, наконец, сама Гертруда еще ни¬
чего не знает об этом решении, так как он желал пред¬
варительно переговорить со мной.— Вот признание, ко¬
торое я собирался вам сделать, поверьте, мне больше
нечего вам открывать.
Слова эти повергли меня в глубокое изумление. У
меня стучало в висках. Я приготовился к упрекам и по
мере того, как он отнимал у меня всякий повод к него¬
дованию, чувствовал себя все более безоружным, так
что к концу его речи я ничего не нашелся сказать.
— Идем спать,— заметил я под конец, после дли¬
тельного молчания. Я поднялся и положил руку ему на
плечо.— Завтра я скажу тебе, что я об этом думаю.
— Скажите мне, по крайней мере, что вы на меня
больше не сердитесь.
— Мне потребуется ночь для размышления.
Когда я встретился с Жаком на следующий день,
мне серьезно показалось, что я увидел его в первый
раз. Я вдруг уяснил себе, что мой сын уже не мальчик,
162
а молодой человек; пока я считал его мальчиком, его
любовь, которую я случайно открыл, представлялась
мне чем-то чудовищным. Я провел целую ночь, убеждая
себя, что все это было, напротив, вполне естественно и
нормально. Чем же объяснить, что недовольство мое
сделалось от этого еще более острым? Все это объясни¬
лось для меня значительно позже. А пока что мне пред¬
стояло переговорить с Жаком и объявить ему мое реше¬
ние. Какой-то инстинкт, не менее непогрешимый, чем
совесть, подсказывал мне, что необходимо во что бы то
ни стало помешать этому браку.
Я увлек Жака в глубину сада. Там я его сразу спро¬
сил:
—Ты открылся Гертруде в своем чувстве?
— Нет,— ответил он.— Возможно, что она сама до¬
гадывается о моей любви, но я ей ничего не говорил.
— В таком случае дай мне слово, что ты не будешь
с ней об этом заговаривать.
— Отец, я твердо решил вас слушаться, но не могли
бы вы мне объяснить ваши мотивы?
Я затруднялся ему их назвать, не будучи уверен, что
слова, приходившие мне в голову, окажутся наиболее
под ходящими в эту минуту. Сказать по правде, совесть
гораздо больше, чем разум, подсказывала мне тогда
мое поведение.
— Гертруда еще очень молода,— сказал я нако¬
нец.— Подумай, что она не была еще у причастия. Те¬
бе известно, что она не похожа на обыкновенных деву¬
шек и что развитие ее было очень поздним. Она несом¬
ненно окажется излишне чувствительной — при ее-то
доверчивости! — к первым же словам любви, которые
услышит. Именно поэтому не следует их ей говорить.
Овладевать тем, кто не может защищаться, подло; я
знаю, что ты не под лец. Ты говоришь, что в чувствах
твоих нет ничего предосудительного; я же считаю их
преступными, потому что они преждевременны. Герт¬
руда еще не обладает благоразумием, а потому мы обя¬
заны проявить его вместо нее. Это дело нашей совести.
У Жака есть одна великолепная черта: для того что¬
бы его удержать, нужно сказать ему: «Я обращаюсь к
163
твоей совести»; мне часто приходилось прибегать к это¬
му средству в его детские годы. Между тем я погляды¬
вал на него и думал, что, если бы Гертруда могла его
видеть, ей несомненно понравилась бы эта высокая,
стройная фигура, прямая и вместе с тем гибкая, краси¬
вый лоб без морщин, прямой взгляд, его детское лицо,
на котором уже проступала несколько неожиданная
серьезность. Он был без шляпы, и его пепельные воло¬
сы, которые в то время были у него довольно длинные,
слегка вились на висках, наполовину скрывая уши.
— Вот о чем я хочу еще тебя просить,— начал я,
вставая со скамьи, на которой мы оба сидели,— ты го¬
ворил о своем намерении выехать послезавтра, я прошу
тебя не откладывать поездки. Ты собирался провести в
отсутствии целый месяц: прошу тебя ни на один день не
сокращать своего путешествия. Согласен?
—Да, отец, я подчиняюсь.
Мне показалось, что он тогда сильно побледнел, так
что даже губы его совсем потеряли краску. Но это бы¬
строе согласие я истолковал как знак того, что любовь
его была еще недостаточно сильной; мысль эта принес¬
ла мне несказанное облегчение. А кроме того, я был
умилен его послушанием.
—Я снова узнай своего любимого мальчика,— тихо
сказал я ему и, прижав его к себе, коснулся губами его
лба. Я почувствовал, что он чуть-чуть отстранился, но я
не захотел на него обижаться.
10 марта
Наш домик так мал, что нам приходится невольно
делать все на глазах друг у друга, и иногда это доволь¬
но-таки стесняет мою работу, хотя я закрепил за собой
в первом этаже маленькую комнату, где я могу оста¬
ваться один и принимать посетителей. Особенно же это
стесняет, когда мне хочется поговорить с кем-нибудь из
домашних наедине, не придавая, однако, беседе черес¬
чур официального характера, как это несомненно бы
вышло у меня в приемной, про которую дети, шутя, го¬
ворят: «святое место, куда нам вход воспрещается». Но
сегодня утром Жак уезжал в Невшатель, где ему нуж¬
164
но купить себе башмаки для экскурсии, а так как пого¬
да выдалась прекрасная, дети после завтрака ушли из
дому вместе с Гертрудой, которую они водят и которая
заодно водит и их самих. (Мне цриятно попутно отме¬
тить, что Шарлотта относится к ней с исключительной
предупредительностью.) Вполне естественно, что я ос¬
тался один с Амелией как раз в такое время, когда мы
пили чай у себя в столовой. Я этого именно и желал,
так как мне очень нужно было с нею поговорить.
Мне так редко случается оставаться с нею с глазу на
глаз, что я ощутил в себе какую-то робость, и серьез¬
ность вещей, о которых мне предстояло ей говорить, по¬
вергала меня в смущение, как если бы дело шло не о
признаниях Жака, а о моих собственных. Я почувство¬
вал также, прежде чем начать говорить, до какой сте¬
пени два существа, живущие как-никак одной общей
жизнью и даже любящие один другого, могут быть (или
стать) непонятными и как бы замурованными друг для
друга; в подобных случаях слова — те ли, которые мы
сами обращаем к другому, или те, с которыми обраща¬
ются к нам,— звучат жалостно, как удары зонда, пре¬
дупреждающего нас о сопротивлении разделительной
ткани, которая, если на нее не обращать внимания, гро¬
зит уплотниться еще больше...
— Вчера вечером и сегодня утром у меня был раз¬
говор с Жаком,— начал я в то время, как она разлива¬
ла чай; и мой голос дрожал в такой же мере, в какой
голос Жака вчера звучал уверенно.— Он сказал мне,
что любит Гертруду.
— Он отлично сделал, что с тобой поговорил,— за¬
метила она, не глядя на меня и продолжая свои хозяй¬
ственные занятия, как если бы я рассказал ей самую за¬
урядную вещь и при этом не сообщил ничего нового.
— Он сказал, что хочет жениться на ней; его решение...
— Это можно было предвидеть,— пробормотала
она, пожав легонько плечами.
— Значит, ты кое-что подозревала? — спросил я с
некоторой нервозностью.
— Ввдно было, что это началось уже очень давно.
Но таких вещей мужчины обыкновенно не замечают.
165
Так как спорить с ней было бесполезно и так как
слова ее содержали в себе, пожалуй, известную долю
правда, я просто ей возразил:
— В таком случае тебе, безусловно, следовало меня
предупредить.
Она улыбнулась той слегка кривившей уголок рта
улыбкой, которая часто сопровождала и прикрывала ее
умалчивания, и склонила голову набок:
— Что бы это было, если бы я стала тебя предупреж¬
дать обо всем, чего ты не видишь!..
Что значил этот намек? Я этого не знал и, не желая
ни о чем допытываться, пропустил ее слова мимо ушей.
— Одним словом, я хотел бы услышать твое мнение.
Она вздохнула и сказала:
—Друг мой, ты знаешь, что я никогда не одобряла
присутствия этой девушки в нашем доме.
Я с трудом удержался от вспышки при этом намеке
на недавнее прошлое.
— Речь идет не о присутствии здесь Гертруды,— от¬
ветил я; но Амелия уже продолжала:
—Я всегда находила, что из этого ничего, кроме не¬
приятностей, не выйдет.
Искренне желая избежать ссоры, я подхватил на ле¬
ту ее фразу:
— Значит, брак этот представляется тебе неприят¬
ным? Как раз это мне и хотелось от тебя услышать;
очень рад, что мы наконец сходимся во мнениях.— Я
прибавил еще, что Жак к тому же, вероятно, подчинил¬
ся доводам, которые я ему привел, так что ей больше
не о чем волноваться; мы с ним условились, что он зав¬
тра же отправится в свою поездку, которая продлится
целый месяц.
—Так как я, подобно тебе, нисколько не заинтере¬
сован в том, чтобы ко времени возвращения Жака Гер¬
труда находилась у нас,— вставил я под конец,— я по¬
думал, что самое лучшее будет устроить ее у мадемуа¬
зель де ла М., у которой я по-прежнему смогу с ней ви¬
деться; мне не к чему скрывать, что я связан самыми
серьезными обязательствами по отношению к этой де¬
вочке. Недавно я заходил предупредить ее новую хозяй¬
166
ку, которая охотно соглашается оказать нам услугу.
Тем самым ты тоже освободишься от присутствия чело¬
века, который тебе в тягость. Луиза де ла М. будет
смотреть за Гертрудой; она, видимо, в восторге от это¬
го предложения; она заранее радуется, что будет давать
ей уроки гармонии.
Амелия, видимо, дала себе слово хранить глубокое
•молчание, а потому я снова заговорил:
—Так как Жаку не следует позволять видеться с
Гертрудой вне стен нашего дома, я полагаю, что недур¬
но было бы предупредить мадемуазель де ла М. относи¬
тельно создавшегося положения. Как ты думаешь?
Я пытался своими вопросами добиться хоть слова от
Амелии, но она плотно сжимала губы, словно покляв¬
шись, что ничего не ответит. А я все продолжал, и не
потому, что хотел еще что-нибудь добавить, а потому,
что молчание ее сделалось для меня невыносимым.
— Впрочем, возможно, что Жак вернется из поезд¬
ки излечившимся от своей любви. Разве в его годы лю¬
ди отдают себе отчет в своих чувствах?
— О, иногда и в гораздо более зрелые годы они не
отдают себе в них отчета,— как-то странно заметила
она наконец.
Ее загадочный и наставительный тон раздражал ме¬
ня, тем более что я по натуре человек ума трезвого и
нелегко мирюсь со всякого рода таинственностью. По¬
вернувшись к ней, я попросил ее объяснить, что она хо¬
тела сказать своими словами.
— Ничего, друг мой,— грустно проронила она.— Я
только подумала о только что выраженном тобой жела¬
нии, чтобы тебя предупреждали в тех случаях, когда ты
сам чего-нибудь не замечаешь.
— Ну, и что же?
— Ну, и вывела заключение, что предупредить чело¬
века не так-то легко.
Я говорил уже, что терпеть не могу таинственности
и из принципа не допускаю никаких недомолвок.
— Если ты хочешь, чтобы я тебя понимал, постарай¬
ся выражать свои мысли яснее,— проговорил я, несом¬
ненно, несколько грубым тоном, в чем тотчас же рас¬
167
каялся, так как заметил, что губы Амелии на мгновение
задрожали. Она отвернулась, встала с места и сделала
несколько неуверенных, почти шатакшщхся движений
по комнате.
— Скажи мне, Амелия,— проговорил я,— стоит ли
все время расстраиваться и теперь, когда все поправлено?
Я чувствовал, что мой взгляд ее стесняет, и поэтому
следующую фразу произнес, повернувшись спиной, по¬
ложив локоть на стол и опустив голову на руку:
—Я говорил с тобой сейчас очень резко. Прости.
И вдруг я услышал, что она подходит ко мне, я по¬
чувствовал, как ее пальцы легко легли мне на лоб, и в
то же время она нежно проговорила голосом, полным
слез:
— Мой бедный друг!
И затем сию же минуту вышла из комнаты.
Фразы Амелии, казавшиеся мне в то время загадоч¬
ными, вскоре для меня разъяснились; я воспроизвел их
в том же виде, в каком их воспринял впервые; в тот день
я понял только одно: Гертруде настало время уехать.
12 марта
Я вменил себе в обязанность каждый день уделять
немного времени Гертруде; в зависимости от загружен¬
ности моего дня иногда это составляло несколько ча¬
сов, иногда несколько минут. На следующий день после
моей беседы с Амелией я был довольно свободен, пого¬
да выдалась прекрасная, и я увлек Гертруду в лес к то¬
му отрогу Юры, где сквозь завесу ветвей, за огромной
отлогой равниной, взгляду в ясную погоду открывается
поверх легкого тумана чудесное зрелище белоснежных
Альп. Солнце уже клонилось к западу, влево от нас, ког¬
да мы добрались до места, где обычно любили сидеть.
Луг с короткой и густой травой спускался к нашим но¬
гам; невдалеке паслись коровы; у каждой из них, как
это принято в горах, на шее висел колокольчик.
— Они как бы рисуют пейзаж,— сказала Гертруда,
прислушиваясь к позвякиванию бубенцов.
Она попросила меня, как на всякой прогулке, опи¬
сать ей местность, где мы проходили.
168
— Но ведь ты и без того знаешь: это опушка, отку¬
да виднеются Альпы.
— А их хорошо видно сегодня?
— Они видны сейчас в полном великолепии.
— Вы мне говорили, что они каждый день бывают
разные.
— С чем можно было бы их сегодня сравнить? С
жаждой, которую испытываешь в летний день. Еще до
вечера они окончательно истают в воздухе.
— Скажите, пожалуйста, а что, на лугу перед ними
есть лилии? •
— Нет, Гертруда, лилии не растут на таких высотах;
разве какие-нибудь чрезвычайно редкие их виды.
— Но не те, которые называются лилии полей?
—Лилий на полях не бывает.
—Даже на полях в окрестностях Невшателя?
—Лилий на полях не бывает.
—А почему же тогда Господь сказал: «Взгляните на
лилии полей»?
— Очевидно, в его времена они там были, посколь¬
ку он так говорил, но от посевов человека все они вы¬
мерли.
— Помнится, вы часто мне говорили, что здесь, на
земле, мы больше всего нуждаемся в любви и в вере.
Как вам кажется, если бы у людей было больше веры,
не могли бы они снова видеть лилии? Вот я, когда я слы¬
шу эти слова, уверяю вас, я вижу эти цветы. Хотите, я
их вам сейчас опишу? Они похожи на колокольчики из
пламени, большие лазоревые колокольчики, полные
ароматов любви, качаемые вечерним ветром. Почему
вы говорите, что их нет? Здесь, на лугу перед нами? Я
их обоняю. Я вижу, что они покрывают весь луг.
— Они не прекраснее тех цветов, которые ты ви¬
дишь.
— Но скажите, они ведь не хуже?
— Они так же прекрасны, как цветы, которые ты ви¬
дишь.
— «Истинно говорю вам, что даже Соломон во всей
славе своей не одевался так, как каждая из них»,— при¬
вела она слова Христа, и, слушая ее мелодический го¬
169
лос, я поддался впечатлению, будто слышу их в первый
раз.— «Во всей славе своей»,— задумчиво повторила
она и некоторое время сидела молча.
Я начал:
—Я уже тебе говорил, Гертруда: люди, обладающие
глазами, не умеют смотреть.— И я услышал, как из глу¬
бины моей души поднялась во мне такая молитва: «Бла¬
годарю тебя, Господи, за то, что Ты явил нищим духом
то, чего не открываешь премудрым!»
— Если б вы знали,— вскричала она тогда в каком-
то шутливом возбуждении,— о, если б вы только знали,
с какой легкостью я все это себе представляю! Вот что,
хотите я опишу вам пейзаж?.. Сзади нас, вверху и во¬
круг стоят высокие, пахнущие смолою сосны с красны¬
ми стволами, с длинными темными горизонтальными
ветками, которые стонут, когда их сгибает ветер. У на¬
ших ног, как раскрытая книга, наклонно лежащая на
пюпитре горы, большой зеленый и пестрый луг, то си¬
ний от тени, то золотистый от солнца, а словами этой
книги являются цветы: горечавка, ветреница, лютики и
пышные лилии Соломона, которые коровы разбирают
по складам своими колокольцами и которые слетаются
читать ангелы, поскольку глаза людей, как вы сказали,
закрыты. А под книгой я вижу молочную реку, туман¬
ную, мглистую, таящую таинственную пучину, огром¬
ную реку; и нет у нее других берегов, кроме прекрас¬
ных сияющих Альп, там, далеко-далеко, прямо перед на¬
ми... Туда-то и отправится Жак... Скажите, он действи¬
тельно уезжает завтра?
—Да, он должен уехать завтра. Он тебе это сказал?
— Он мне ничего не говорил, но я догадалась. Он
долго пробудет в отсутствии?
— Месяц... Гертруда, мне хотелось спросить тебя...
Почему ты мне не рассказала, что он приходил к тебе
в церковь?
— Он приходил туда дважды. О, я не хочу ничего от
вас скрывать, но я боялась вас огорчить.
—Ты огорчишь меня только в том случае, если бу¬
дешь молчать.
Ее рука потянулась к моей.
170
— Ему было грустно уезжать.
— Скажи, Гертруда... он говорил, что любит тебя?
— Он мне не говорил, но я сама отлично это почув¬
ствовала без всяких слов. Он любит меня не так силь¬
но, как вы.
— А ты сама, Гертруда, страдаешь от того, что он
уезжает?
— Я думаю, что ему лучше уехать. Я не могла бы от¬
ветить ему взаимностью.
— Ответь же: ты страдаешь от того, что он уезжает?
— Вы отлично знаете, что я люблю вас, пастор... Ах,
зачем вы отдернули вашу руку? Я не стала бы так гово¬
рить, если бы вы не были женаты. Слепых ведь не бе¬
рут замуж. Почему бы нам в таком случае не полюбить
друг друга? Скажите, пастор, неужели вы видите в этом
что-нибудь дурное?
— В любви никогда не бывает дурного.
—Я ощущаю в своем сердце столько добра. Я не хо¬
тела, чтобы Жак страдал из-за меня. Я никому не хоте¬
ла бы причинять страданья... Я хотела бы дарить одно
лишь счастье.
—Жак имел в виду просить твоей руки.
— Вы позволите мне поговорить с ним перед отъез¬
дом? Я хотела бы объяснить ему, что ему нужно отка¬
заться от любви ко мне. Пастор, вы, наверное, сами по¬
нимаете, что я ни за кого не должна выходить замуж.
Вы позволите мне с ним поговорить? Не правда ли?
— Сегодня же вечером.
— Нет, завтра, перед самым отъездом...
Солнце садилось в ликующем великолепии. Вечер
был теплый. Мы встали и, не прекращая беседы, двину¬
лись по затененной дороге обратно.
ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ
25 апреля
Мне пришлось на некоторое время запустить свою
тетрадь.
Снег наконец стаял, и, как только дороги сделались
снова проезжими, мне пришлось заняться исполнением
многочисленных обязанностей, которые я вынужден
был откладывать в течение всего времени, пока дерев¬
ня наша была отрезана. Только вчера в моем распоря¬
жении оказалось несколько минут свободного времени.
Вчера ночью я перечел все, что здесь написал...
Теперь, когда я смело могу назвать по имени свое в
течение столь долгого времени неопознанное чувство,
я с трудом понимаю, как я до сих пор мог еще заблуж¬
даться, каким образом сообщенные мною выше слова
Амелии могли мне казаться загадочными; как после
всех наивных признаний Гертруды я мог сомневаться,
что люблю ее. Дело в том, что я тогда никак не согла¬
шался признать существование любви вне брака, но в то
же время не соглашался признать хотя бы крупицу че¬
го-то запретного в чувстве, с такою пылкостью увлекав¬
шем меня к Гертруде.
Наивность ее признаний, само их простодушие успо¬
каивало меня. Я говорил себе: она ребенок. Настоящая
любовь была бы неразрывно связана с конфузливостью,
с краской в лице. И, со своей стороны, я тоже убеждал
ее, что люблю ее так, как любят увечного ребенка. Я
смотрел за ней, как за больной, а саму ее тренировку
превратил в моральный долг, в обязанность. И, конеч¬
172
но, в тот самый вечер, когда она говорила мне приве¬
денные выше слова, когда я ощущал в душе такую лег¬
кость и радость,— я все еще заблуждался, как заблуж¬
дался и в момент записи ее слов. И потому именно, что
я осуждал любовь и считал, что все предосудительное
калечит душу, отсутствие тяжести на душе отстраняло
саму мысль о любви.
Я привел все наши беседы не только в том виде, как
они состоялись, но я и записал их в том самом настро¬
ении, которое у меня было тогда; сказать по правде —
только сегодня ночью, перечитывая все мной написан¬
ное, я наконец правильно понял...
Сейчас же после отъезда Жака, которому я разре¬
шил объясниться с Гертрудой и который по возвраще¬
нии провел здесь последние дни каникул, делая вид,
что избегает Гертруду и говорит с ней только при
мне,— жизнь наша вошла в обычную спокойную колею.
Гертруда, как было решено, поселилась у Луизы, где я
навещал ее каждый день. И все-таки я, страшась, оче¬
видно, любви, старался не говорить с нею о вещах, спо¬
собных ее растрогать. Я разговаривал с нею как пастор,
и чаще всего в присутствии Луизы, занимаясь прежде
всего ее религиозным воспитанием и подготовляя ее к
причастию, которого она сподобилась на Пасхе.
В день Пасхи я тоже причащался.
Все это имело место две недели тому назад. К мое¬
му изумлению, Жак, приезжавший к нам на неделю ве¬
сенних каникул, не предстал вместе со мной перед пре¬
столом. И с великою скорбью мне приходится сказать,
что впервые за все время нашего брака Амелия тоже не
присутствовала. Казалось, что они сговорились и своим
отказом от этой торжественной встречи решили набро¬
сить тень на мою радость. При этом я еще раз испытал
удовольствие от того, что Гертруда не могла ничего ви¬
деть и что тем самым одному только мне пришлось вы¬
держать тяжесть этого огорчения. Я слишком хорошо
знаю Амелию, чтобы не уяснить себе, сколько упрека
таило в себе ее поведение. Обычно она никогда не вы¬
ступает против меня открыто, она старается показать
мне свое осуждение, создавая вокруг меня пустоту.
173
Я был глубоко задет, что обида этого рода — такая,
о которой мне, собственно, стыдно упомянуть,— могла
до такой степени занять душу Амелии, что отвлекла ее
от исполнения самого высокого долга. По дороге домой
я молился за нее со всей искренностью моего сердца.
Что до Жака, то его отсутствие вызывалось мотива¬
ми совсем иного рода, которые для меня стали ясными
после беседы, состоявшейся у нас вскоре после этого
дня.
3 J4GA
Религиозное воспитание Гертруды заставило меня
перечесть Евангелие совсем по-новому. Для меня дела¬
ется все более ясным, что огромное количество поня¬
тий, составляющих нашу христианскую веру, восходит
не к словам самого Христа, а к комментариям апостола
Павла.
Это и явилось, собственно, содержанием спора, кото¬
рый только что и произошел у меня с Жаком. При его су¬
ховатом от природы темпераменте сердце не дает доста¬
точно пищи для его мыслей: он становится догматиком и
традиционалистом. Он упрекал меня в том, что из христи¬
анского учения я выбираю «только то, что мне нравится».
Но я отнюдь не подбираю как попало слов Христа. Про¬
сто из них двоих -г- Христа и апостола Павла — я пред¬
почитаю Христа. Из страха их противопоставить друг
другу Жак отказывается их разобщить, не хочет почувст¬
вовать огромную разницу во вдохновении одного и дру¬
гого и протестует, когда я ему объясняю, что в первом
случае я слышу Бога, а во втором слушаю человека. Чем
больше Жак рассуждает, тем сильнее он убеждает меня
в том, что абсолютно невосприимчив к неизъяснимо бо¬
жественному звуку малейшего слова Христова.
Я ищу по всему Евангелию, я тщетно ищу заповеди,
угрозы, запрещения... Все это исходит только от апосто¬
ла Павла. И как раз то, что он нигде не находит этого
в словах самого Христа, всего больше мучает Жака. Лю¬
ди с такой душой, как у него, считают себя погибшими,
как только они не чувствуют возле себя опеки, ограды
или барьера. И кроме того, они не терпят в другом че¬
174
ловеке свободы, которою сами они поступились, и ста¬
раются добиться принуждением того, что охотно было
бы им отдано во имя любви.
— Но и я, отец мой, тоже желаю душе счастья.
— Нет, мой друг, ты хочешь ее подчинения.
— Но в подчинении как раз и заключается счастье.
Я оставляю за ним последнее слово, так как мне на¬
доедает спорить из-за мелочей; но я твердо знаю, что
счастье ставится под удар всякий раз, когда его добива¬
ются с помощью средств, которые сами должны, напро¬
тив, являться результатом счастья, и что, если верно,
что любящая душа радуется своему добровольному под¬
чинению, ничто так не отделяет от счастья, как подчи¬
нение без любви.
К слову сказать, Жак мыслит очень недурно; и если
бы меня менее огорчало присутствие в столь юном уме
такой доктринерской сухости, я бы, наверное, восхи¬
тился вескостью его доводов и солидностью его логики.
Мне часто кажется, что я гораздо моложе его, что я се¬
годня моложе, чем был вчера, и я повторяю про себя
слова Писания: «Если вы не будете, как дети, вы не вой¬
дете в царствие небесное».
Неужели же это значит предать Христа, принизить
и профанировать Евангелие, если я усматриваю в нем в
первую очередь путь к достижению блаженства? Ра¬
дость духа, которой мешают наши сомнения и жестоко¬
сердие, является чем-то обязательным для христианина.
Каждое существо более или менее способно к радости.
Каждое существо обязано к ней стремиться. Одна улыб¬
ка Гертруды учит меня этому гораздо лучше, чем ее все
мои поучения.
И предо мной светоносно встали следующие слова
Христа: «Если бы вы были слепыми, вы были бы без
греха». Грех есть то, что помрачает душу, что препятст¬
вует ее радости. Совершенное счастье Гертруды, излу¬
чаемое всем ее существом, проистекает из того, что
она не знает греха. Все в ней один свет, одна любовь.
Я передал ей, в ее пытливые руки, четыре Еванге¬
лия, псалмы, Апокалипсис и три Послания Иоанна, где
она может прочесть: «Бог есть свет, и нет в нем ника¬
175
кой тьмы», равно как уже в Евангелии она могла встре¬
тить слова Спасителя: «Я свет мира, и кто со мной, не
будет ходить во тьме». Я отказываюсь, однако, давать
ей Послания Павла, ибо если она, как слепая, не знает
вовсе греха, к чему тогда беспокоить ее и позволять ей
читать: «Грех становится крайне грешен посредством
заповеди» (Римл., VII, 13) и всю дальнейшую диалекти¬
ку, несмотря на весь ее блеск?
8 мая
Вчера из Шо-де-Фона приехал доктор Мартен. Он
долго обследовал глаза Гертруды с помощью офтальмо¬
скопа. Он сообщил мне, что говорил о Гертруде с док¬
тором Ру, лозаннским специалистом, которому собира¬
ется представить свои наблюдения. Оба считают, что
Гертруде можно сделать операцию. Мы уговорились,
однако, ни слова не говорить Гертруде до тех пор, пока
у нас не будет полной уверенности. Мартен обещал
приехать и сообщить мне о результатах совещания с Ру.
К чему возбуждать в Гертруде надежду, которую вско¬
ре пришлось бы угасить? И кроме того, разве она и те¬
перь не вполне счастлива?
10 мая
На Пасхе Жак и Гертруда встретились в моем при¬
сутствии; вернее сказать, Жак навестил Гертруду и бе¬
седовал с нею, впрочем, о вещах самых ничтожных. Он
был гораздо меньше взволнован, чем можно было бы
ожидать, и я снова повторил себе, что, если бы любовь
его была по-настоящему пылкой, ее не так легко мож¬
но было бы побороть; правда, перед отъездом его в про¬
шлом году Гертруда ему объявила, что ему не следует
питать надежд. Я заметил, что теперь он говорит Герт¬
руде «вы», и это несомненно правильнее; впрочем, я его
об этом не просил, и я очень рад, что он сам сообразил.
В нем, безусловно, есть очень много хорошего.
Тем не менее я начинаю подозревать, что эта покор¬
ность далась Жаку не без усилий и не без борьбы. До¬
садно, однако, что принуждение, которое он наложил
на свое сердце, в настоящее время в его глазах есть
176
вещь прекрасная сама по себе; он хотел бы навязать его
всем; я почувствовал это во время той дискуссии, кото¬
рая недавно у нас состоялась и о которой я сообщал уже
выше. Кажется, еще Ларошфуко сказал, что наш ум Ча¬
сто бывает игрушкой сердца. Конечно, я не рискнул тут
же обратить на эти слова внимание Жака, зная его на¬
туру и причисляя его к тем людям, которых спор еще
сильнее заставляет отстаивать свою точку зрения; но в
тот же вечер, отыскав как раз у апостола Павла (я мог
поразить Жака только его собственным оружием) под¬
ходящий материал для возражения, я позаботился оста¬
вить у него в комнате записку, в которой он мог прочи¬
тать: «Кто не ест, не осуждай того, кто ест: потому что
Бог принял его» (Римл., XIV, 3).
Я отлично мог бы выписать еще и продолжение тек¬
ста: «Я знаю и уверен через Господа Иисуса, что нет ни¬
чего в себе самом нечистого; только почитающему что-
либо нечистым, тому нечисто»,— но не рискнул этого
сделать, опасаясь, как бы Жак не усмотрел в моей мыс¬
ли какого-то оскорбительного намека на Гертруду, а от
этого следует всячески оберегать его ум. В данном слу¬
чае дело явно идет о пище, но сколько находим в Писа¬
нии мест, которым следует придавать двойной и трой¬
ной смысл! («Если глаз твой...» — чудесное умножение
хлебов, чудо в Кане Галилейской и т. д.) Заниматься ме¬
лочным спором здесь неуместно; смысл этого стиха
глубок и пространен: ограничения должен вносить не
закон, а любовь, и апостол Павел вслед за этим сейчас
же восклицает: «Если же за пишу огорчается брат твой,
то ты уже не по любви поступаешь». По причине недо¬
статочности нашей любви нас и одолевает лукавый.
Господи, изыми из моего сердца все, что не принадле¬
жит любви... Ибо я напрасно бросил вызов Жаку: на
следующее утро я нашел у себя на столе записку, на ко¬
торой я выписал свой стих; на обратной стороне листка
Жак всего только проставил другой стих из той же гла¬
вы: «Не губи твоею пищею того, за кого Христос умер»
(Римл., XIV, 15).
Я еще раз прочел всю главу. Вся она — отправной
пункт для бесконечных дискуссий. И я стану терзать
177
всеми этими недоумениями, стану омрачать этими ту¬
чами ясное небо Гертруды? Разве я не ближе к Христу,
и не приближаю ли я ее к нему, когда я учу ее и застав¬
ляю верить, что единственный грех — это покушение
на счастье другого или неуважение к своему собствен¬
ному счастью?
Увы! Есть души, упорно отталкивающие от себя вся¬
кое счастье, неприспособленные к нему, неловкие... Я
думаю о бедной моей Амелии. Я беспрестанно призы¬
ваю ее, я толкаю ее, понуждаю к счастью, ибо каждого
хотел бы я вознести к Богу. Но она все время уклоня¬
ется, замыкается в себе, как иные цветы, которые не
распускаются ни от какого солнца. Все, что она видит,
волнует ее и огорчает.
— Что поделаешь, друг мой,— ответила она мне не¬
давно,— мне не дано было родиться слепой.
О, как мучительна для меня эта ирония, и сколько
приходится тратить сил, чтобы не позволить себе воз¬
мутиться! Мне кажется, однако, что ей следовало бы
понять, как сильно подобного рода намеки на слепоту
Гертруды способны задеть меня за живое! Тем самым
она помогает мне уяснить, что меня больше всего вос¬
хищает в Гертруде ее бесконечная снисходительность,
ибо ни разу еще мне не приходилось от нее слышать хо¬
тя бы малейшего осуждения по адресу ближнего. Прав¬
да, я никогда не допускаю, чтобы до нее доходили ве¬
щи, которые чем-нибудь могут ее задеть.
И в то время как счастливая душа одним излучени¬
ем любви распространяет вокруг себя счастье, вокруг
Амелии все делается угрюмым и мрачным. Амелия мог¬
ла бы сказать, что от нее исходят черные лучи. Когда
после дня борьбы, посещений бедных, больных, обездо¬
ленных я возвращаюсь ночью домой, сплошь и рядом из¬
мученный, с сердцем, настоятельно требующим распо¬
ложения, тепла и покоя, я обычно встречаю у своего се¬
мейного очага одни волнения, пререкания и неурядицы,
которым я охотно бы предпочел уличный холод, ветер
и дождь. Я отлично знаю, что старушка Розалия всегда
старается все сделать по-своему, но дело в том, что в це¬
лом ряде случаев, когда жена хочет взять верх, старуш¬
178
ка бывает права, а Амелия нет. Я отлично знаю, что Гас¬
пар и Шарлотта ужасно шумливы, но разве Амелия не
достигла бы бблыпих результатов, если бы кричала на
них менее громко и не каждую минуту? Все эти настав¬
ления, увещания и выговоры в конце концов утрачива¬
ют всякую остроту, как камешки, лежащие на пляже,
так что дети страдают от них гораздо меньше меня. Я от¬
лично знаю, что у малютки Клода режутся зубы (во вся¬
ком случае, так уверяет Амелия всякий раз, как он на¬
чинает кричать), но разве его не приглашают невольно
к крикам, когда Сара или мать сию же минуту прибега¬
ют и начинают его ласкать? Я глубоко убежден, что он
кричал бы гораздо меньше, если бы ему позволили не¬
сколько раз покричать в полное свое удовольствие в те
часы, когда меня не бывает дома. Но я знаю, что как раз
в это время обе они особенно усердствуют.
Сара делается похожей на свою мать, и поэтому мне
бы очень хотелось отдать ее в пансион. Увы, она совсем
не похожа на Амелию той поры, когда мы обручились
и когда ей было столько лет, сколько Саре; она похожа
на ту женщину, какой стала Амелия под влиянием ма¬
териальных хлопот,— я чуть было не сказал «упоения
житейскими хлопотами» (ибо Амелия действительно
ими упоена). В самом деле, мне трудно теперь узнать в
ней того ангела, который недавно еще встречал улыб¬
кой каждый благородный порыв моего сердца, которо¬
го я мечтал нераздельно слить с моей жизнью и кото¬
рый, как мне казалось, уже опережал меня и вел меня
к свету,— а может быть, в то время я был просто оду¬
рачен любовью?.. Я не могу открыть в Саре ничего, кро¬
ме самых вульгарных склонностей. Подобно матери,
она озабочена только самыми мелочными хлопотами;
даже черты ее лица, не одухотворенные никаким внут¬
ренним пламенем, потускнели и затвердели. Ни интере¬
са к поэзии, ни хотя бы вообще только к чтению; я ни¬
когда не слышал, чтобы у них завязался разговор, в ко¬
тором мне хотелось бы принять участие; и в их обще¬
стве я ощущаю свое одиночество еще мучительнее, чем
когда я удаляюсь к себе в кабинет, что я, увы, начинаю
делать все чаще и чаще.
179
Кроме того, начиная с осени, под влиянием раннего
наступления ночей, я завел привычку всякий раз, как
мне это позволяли мои разъезды — то есть когда я воз¬
вращался домой довольно рано,— уходить пить чай к
мадемуазель де ла М. Я еще не сказал, что с ноября про¬
шлого года Луиза де ла М. приняла к себе, кроме Герт¬
руды, еще трех слепых детей, которых Мартен посове¬
товал доверить ее заботам. Гертруда обучает их теперь,
в свой черед, чтению и выполнению разных мелких ра¬
бот, и девочки эти проявляют большие способности.
Какой покой, какое отдохновение испытываю я вся¬
кий раз, вступая в согретую теплом обстановку «Ови¬
на», и как мне ее не хватает, когда мне случается не бы¬
вать там два или три дня подряд. Само собой разумеет¬
ся, мадемуазель де ла М. свободно может содержать
как Гертруду, так и троих маленьких жилиц, не стесня¬
ясь в деньгах и не утруждая себя хлопотами; три слу¬
жанки с большим усердием помогают ей и освобожда¬
ют ее от всякой работы. Вряд ли кто сможет сказать,
что досуг и богатство были заслужены когда-нибудь с
ббльшим правом! С давних пор Луиза де ла М. посвяща¬
ла себя заботам о бедных; это глубокорелигиозная ду¬
ша, которая, видимо, только и делает, что откликается
на земные нужды и живет для одних дел любви; ее во¬
лосы, схваченные кружевным чепчиком, совсем сереб¬
ряные, и тем не менее трудно себе представить более
детскую улыбку, более гармоничные движения, более
музыкальный голос. Гертруда усвоила ее манеры, склад
речи, своеобразную интонацию — и не одного только
голоса, но и ума, но и всего ее существа,— так что я все
время вышучиваю их обеих за это сходство, которого,
однако, обе они упорно не признают. Мне бывает
страшно приятно, если только находится время побыть
немного у них, смотреть, как они, сидя рядом — при¬
чем Гертруда либо склоняет голову на плечо своего
друга, либо оставляет одну руку в руках Луизы,— слу¬
шают, как я читаю им стихи Ламартина или Гюго; как
мне бывает приятно созерцать в их прозрачных душах
отблеск поэзии! Даже маленькие ученицы не остаются
совершенно бесчувственными. Дети эти в окружении
180
любви и покоя удивительно развиваются и делают пора¬
зительные успехи. Я улыбнулся вначале, когда Луиза
заговорила о том, чтобы они учились танцам, отчасти
для здоровья, отчасти для удовольствия; но сейчас я сам
удивляюсь ритмической грации движений, которые им
теперь удаются, но которых они сами, увы, не способ¬
ны оценить. Впрочем, Луиза де ла М. убеждает меня,
что хотя они не вид ят своих движений, тем не менее
они могут воспринять их гармоничность своими муску¬
лами. Гертруда присоединяется к этим танцам с совер¬
шенно пленительной грацией и снисходительностью и
вообще получает от них очень большое удовольствие.
Иногда Луиза де ла М. сама начинает играть с девочка¬
ми, и тогда Гертруда садится за пианино. Она сделала
поразительные успехи в музыке; теперь она каждое
воскресенье сама играет на органе в нашей часовне и
импровизирует короткие прелюды к исполняемым пес¬
нопениям.
Каждое воскресенье Гертруда приходит к нам завт¬
ракать; мои дети встречаются с ней с удовольствием, хо¬
тя она с ними все больше расходится во вкусах. Амелия
не очень нервничает, и завтрак проходит мирно и глад¬
ко. Все мы потом провожаем Гертруду и пьем чай в
«Овине». Это праздник для моих детей, которых Луиза
слишком балует и пичкает лакомствами. Даже Амелия,
не слишком чувствительная к любезностям, в конце
концов развеселяется и кажется совсем помолодевшей.
Я думаю, что теперь она с трудом перенесла бы лише¬
ние этой передышки в снотворном течении ее жизни.
18 мая
Сейчас, когда установилась хорошая погода, я мог
снова отправиться погулять с Гертрудой, чего у нас с
ней уже очень давно не бывало (недавно снова выпал
снег, и дороги вплоть до последних дней находились в
ужасном состоянии), как давно не бывало и того, что¬
бы мы с ней оставались наедине.
Мы шли быстрым шагом; свежий ветер румянил ее
щеки и все время закрывал ей лицо ее белокурыми пря¬
дями. Когда мы проходили мимо торфяника, я сорвал
181
несколько цветущих стеблей камыша, которые засунул
ей под берет и затем переплел с волосами, чтобы они
лучше держались.
Мы почти не разговаривали и все еще удивлялись
тому, что идем вместе, как вдруг Гертруда, повернув ко
мне свое невидящее лицо, в упор спросила меня:
— Как вы думаете, Жак еще любит меня?
— Он примирился с тем, что должен отказаться от
тебя,— ответил я в ту же минуту.
— Как вы думаете, он знает про вашу любовь ко
мне? — проговорила она.
Со времени нашего объяснения прошлым летом, о
котором я здесь писал, прошло уже больше полугода,
но между нами ни разу (я сам этому удивляюсь) не бы¬
ло произнесено ни единого слова любви. Я уже отме¬
чал, что мы никогда не оставались одни, и лучше было
бы, если бы так оно впредь и осталось... От вопроса Гер¬
труды сердце мое забилось с такой силой, что я вынуж¬
ден был несколько замедлить шаг.
— Но веда все тут, Гертруда, знают, что я тебя люб¬
лю! — воскликнул я. Но она не поддалась на эту уловку:
— Нет, нет, вы не отвечаете на мой вопрос.
После минуты молчания она снова заговорила, опу¬
стив голову:
—Тетя Амелия это знает; и я тоже знаю, что от это¬
го она грустит.
— Она грустила бы и без этой причины,— возразил
я несколько неуверенным голосом.— Такая уж она гру¬
стная от природы.
— Ах, вы всегда стараетесь меня успокоить,— про¬
изнесла она с некоторым нетерпением.— Но я совсем
не хочу, чтобы меня успокаивали. Я знаю, есть много
вещей, которых вы мне не говорите из опасения взвол¬
новать меня или сделать мне больно; очень много ве¬
щей, остающихся для меня неизвестными, так что иной
раз...
Голос ее делался все тише и тише; она замолчала,
точно у нее не хватало дыханья. И когда я, повторив ее
последние слова, спросил:
—Так что иной раз?..
182
— Иной раз,— грустно продолжала она,— мне ка¬
жется, что все счастье, которым я вам обязана, покоит¬
ся на неведении.
— Гертруда...
— Нет, позвольте мне сказать... Я не желаю подобно¬
го счастья. Поймите, что я не... Я совсем не хочу быть сча¬
стливой. Я предпочитаю знать. Есть много, много вещей,
вещей безусловно печальных, которых я не могу видеть,
но вы не имеете права их от меня скрывать. Я много ду¬
мала в эти зимние месяцы; и я начинаю бояться, видите
ли, что мир совсем не так прекрасен, пастор, как вы мне
внушили, что до этого ему еще очень далеко.
— Это верно, что человек часто оскверняет собою
землю,— опасливо заговорил я, ибо стремительность ее
мысли испугала меня, и я пытался теперь отвести ее в
сторону, не надеясь, однако, на успех.
Она, видимо, ожидала таких слов, ибо ухватилась за
них, как за звено, которым можно скрепить концы цепи.
— Вот именно! — воскликнула она.— Мне хотелось
бы знать наверняка, что сама я не усугубляю зла.
Долгое время мы продолжали быстро идти вперед,
не говоря ни слова. Все, что я мог бы сказать, уже за¬
ранее должно было столкнуться с ее уяснившейся те¬
перь для меня мыслью; я боялся вызвать ее на какую-
нибудь фразу, от которой могла зависеть наша судьба.
И при мысли о словах Мартена, что ей можно возвра¬
тить зрение, сердце мое сжалось непомерной тоской.
— Мне хотелось спросить вас,— заговорила она на¬
конец,— не знаю только, как это сказать...
Она несомненно напрягала все свое мужество, как
делал, впрочем, и я, вслушиваясь в ее слова. Но разве
мог я предугадать вопрос, которым она тогда мучилась:
— Скажите, дети слепой должны непременно ро¬
диться слепыми?
Я затруднился бы сказать, для кого из нас беседа эта
была более тягостной, но мы не могли ее не продол¬
жать.
— Никоим образом, Гертруда,— ответил я,— за ис¬
ключением совершенно особых случаев. Нет никаких
оснований для того, чтобы они рождались слепыми.
183
Это ее, видимо, чрезвычайно успокоило. Я хотел бы¬
ло в свою очередь спросить ее, почему она об этом ме¬
ня спрашивает, но у меня не хватило мужества, и я не¬
ловко сказал:
— Но для того чтобы иметь детей, необходимо быть
замужем, Гертруда.
— Не говорите мне этого, пастор. Я знаю, что это не¬
правда.
— Я сказал тебе то, что подобало сказать,— заявил
я.— Но действительно законы природы позволяют то,
что запрещается законом божеским и человеческим.
— Вы мне часто говорили, что законы божествен¬
ные являются законами любви.
—Любовь, о которой идет речь, не является той, ко¬
торую мы называем человеколюбием.
— Значит, вы меня любите из человеколюбия?
—Ты сама ведь отлично знаешь, что нет.
—Тем самым вы должны признать, что любовь на¬
ша преступает божественный закон.
— Что ты хочешь сказать?
— О, вы сами это хорошо знаете, и не мне следова¬
ло бы говорить об этом.
Я тщетно пытался лавировать; сердце мое командо¬
вало отступление моим поколебленным доводам. Я с
отчаянием вскричал:
— Гертруда... значит, ты думаешь, что любовь твоя
является преступной?
Она поправила:
— ...что наша любовь... Да, я считаю, что именно так
следовало бы об этом думать.
— Значит...—Я уловил в собственном голосе какую-
то молящую ноту, в то время как она, не переводя ды¬
хания, докончила:
— Но от этого я не могу еще перестать вас любить.
Все это случилось вчера. Я не решался сначала это пи¬
сать... Не помню, как мы закончили прогулку. Мы шли
поспешным шагом, словно бежали, и я крепко прижимал
к себе ее руку. Душа моя в такой мере отрешилась от мо¬
его тела, что казалось, самый крошечный камешек на до¬
роге был бы способен свалить с ног нас обоих.
184
19 мая
Мартен приехал сегодня утром. Гертруде можно
сделать операцию; Ру в этом убежден и просит дове¬
рить ему на некоторое время Гертруду. Я не могу при¬
вести никаких возражений, и тем не менее я малодуш¬
но попросил времени на размышление. Я попросил,
чтобы мне было позволено осторожно подготовить ее...
Сердце мое должно бы возликовать от радости, а я чув¬
ствую, что оно тяжело, как камень, и чревато невыра¬
зимой тоской... При мысли, что я должен сообщить Гер¬
труде о возможности восстановить ее зрение, мужест¬
во меня покидает.
19 мая ночью
Я виделся с Гертрудой и ни слова ей не сказал. Так
как сегодня вечером в общем зале «Овина» никого не
было, я прошел к ней в комнату. Мы были одни.
Я долгое время стоял, крепко прижимая ее к груди.
Она не сделала ни одного движения, чтобы освободить¬
ся, и, так как она подняла ко мне свое лицо, губы наши
встретились...
21 мая
Не для нас ли, Господи, создана тобой эта глубокая
дивная ночь? Или же она для меня? Воздух теплый, че¬
рез открытое окно ко мне входит луна, и я слушаю без¬
мерное молчание небес. О это смутное благоговение
всей божьей твари, от которого сердце мое тает в не¬
сказанном восторге! Я могу молиться только с неистов¬
ством. Если и существует ограничение в любви, то оно
не от Тебя, Боже, а от людей. И какой бы преступной
ни казалась людям моя любовь, скажи же мне, что в
Твоих глазах она свята!
Я стараюсь поставить себя выше идеи греха, но грех для
меня непереносим, я не хочу оставить Христа. Нет, я не до¬
пускаю мысли, что совершаю грех, любя Гертруду. Я мог
бы вырвать из сердца эту любовь, не иначе как вырвав са¬
мое сердце, но к чему это? Если бы я уже ее не любил, я
должен был бы ее полюбить из одной жалости; не любить
ее значило бы предать ее: она нуждается в моей любви...
185
Господи, я не знаю... Я знаю только Тебя. Веди же
меня. Временами мне кажется, что я погружаюсь в
мрак и что зрение, которое собираются ей вернуть, от
меня самого отнимают.
Вчера Гертруда была помещена в лозаннскую кли¬
нику, откуда она может выйти только через три неде¬
ли. Я ожидаю ее выхода с великим страхом. Ее должен
привезти обратно Мартен. Она взяла с меня слово, что
до тех пор я не буду стараться ее увидеть.
22 мая
Письмо от Мартена: операция прошла удачно. Сла¬
ва Господу!
24 мая
Мысль о том, что теперь она меня будет видеть, ме¬
ня, которого она до сих пор любила не видя,— мысль
эта причиняет мне нестерпимую муку. Узнает ли она
меня? Первый раз в жизни я с тревогой обращаюсь к
зеркалу. Если я почувствую, что взгляд ее будет менее
расположен ко мне, чем ее сердце, и будет менее лю¬
бящим, что мне делать? Господи, иной раз мне начина¬
ет казаться, что для того, чтобы любить Тебя, мне по¬
требна ее любовь.
27 мая
Загруженность работой позволила мне прожить по¬
следние дни без особенного нетерпения. Всякое дело,
способное отвлечь меня от самого себя, для меня бла¬
гословение; но по целым дням, что бы я ни делал, за
мною следует ее образ.
Завтра она должна приехать. Амелия, которая всю
эту неделю выказывала мне лучшие стороны своего ха¬
рактера, задавшись, по-видимому, целью помочь мне за¬
быть об отсутствующей, готовится вместе с детьми от¬
праздновать ее возвращение.
28 мая
Гаспар и Шарлотта отправились набрать возможно
больше цветов в рощах и на лугах. Старушка Розалия
186
стряпает огромный пирог, который Сара украшает узо¬
рами из золоченой бумаги. Мы ожидаем Гертруду в
полдень.
Я пишу, чтобы чем-нибудь скрасить ожидание. Уже
одиннадцать. Каждую минуту я поднимаю голову и
смотрю на дорогу, по которой должна проехать коляска
Мартена. Я сознательно не хочу выезжать навстречу;
лучше будет из внимания к Амелии не разделяться при
встрече. Сердце мое дрогнуло... это они!
28 мая вечером
Я погружаюсь в кромешную ночь...
Сжалься, Господи, сжалься! Я согласен отказаться
от любви к ней, но не допусти, Господи, ее смерти!
О, как я был прав, когда боялся! Что она сделала?
Что она захотела сделать? Амелия и Сара рассказали
мне, что они провели ее до дверей «Овина», где ее под¬
жидала мадемуазель де ла М. Она захотела пройтись
еще раз?.. Что случилось?
Я стараюсь привести в некоторый порядок свои
мысли. Сведения, которые мне сообщают, непонятны
или противоречивы. Все мешается у меня в голове...
Садовник мадемуазель де ла М. только что доставил
ее без сознания в «Овин»; он говорит, что видед, как
она гуляла вдоль реки, потом перешла садовый мос¬
тик, затем нагнулась и скрылась; не сообразив внача¬
ле, что она упала, он не поспешил к ней, как это сле¬
довало бы сделать; он нашел ее около маленького
шлюза, куда ее унесло течением. Когда позже мне до¬
велось ее увидеть, сознание к ней еще не вернулось,
или, вернее, она снова его лишилась, ибо на минуту
она пришла было в себя после помощи, оказанной ей
в самом начале. Мартен, который, слава Богу, еще не
уехал, не понимает, чем следует объяснить охватив¬
шую ее сонливость и апатию; напрасно ее расспраши¬
вали: у нее такой вид, словно она ничего не понимает
или дала себе слово молчать. Дыхание у нее все вре¬
мя весьма затрудненное, и Мартен опасается воспале¬
187
ния легких; он поставил ей горчичники и банки и ска¬
зал, что приедет завтра. По неосторожности ее черес¬
чур долго продержали в мокрой одежде, когда все
сразу бросились приводить ее в чувство, а между тем
в речке ледяная вода. Мадемуазель де ла М., которая
одна только могла добиться от нее нескольких слов,
утверждает, что Гертруда хотела набрать незабудок, в
изобилии растущих на нашем берегу речки, но, не
умея еще правильно рассчитать расстояние или приняв
плавучий цветочный покров за твердую землю, она не¬
ожиданно оступилась... О, если бы я мог этому верить,
иметь убеждение, что тут просто несчастный слу¬
чай,— какое тяжкое бремя свалилось бы с моей души!
Но в течение нашего завтрака, очень веселого, впро¬
чем, меня все время беспокоила странная, не покидав¬
шая ее уст улыбка; напряженная улыбка, которой я у
нее раньше не знал, которую мне упорно хотелось счи¬
тать улыбкой ее новорожденного взгляда; улыбка, ко¬
торая струилась, казалось, из ее глаз по лицу, точно
слезы, и рядом с этой улыбкой заурядная радость дру¬
гих воспринималась как оскорбление. Гертруда не
участвовала в общей радости; можно было подумать,
что ей открылась какая-то тайна, которой она, навер¬
ное, поделилась бы со мной, если бы мы остались од¬
ни. Она не сказала почти ни слова, но никто этому не
удивился, так как в обществе, тем более очень шум¬
ном, она обыкновенно молчала.
Господи, молю Тебя: позволь мне с нею поговорить.
Мне необходимо узнать, а иначе как же мне теперь
жить? И, однако, если она действительно пожелала пре¬
рвать свою жизнь, то неужели же потому, что она узна¬
ла? Что узнала? О, Гертруда, что бы это могло быть та¬
кое ужасное? Какой смертельный яд утаил я от вас, ко¬
торый вы вдруг рассмотрели?
Я больше двух часов провел у ее изголовья, не спу¬
ская глаз с ее лба, с ее бледных щек, с ее нежных век,
смеженных над несказуемым горем, с ее еще влаж¬
ных, похожих на водоросли волос, разметанных по
подушке,— и слушал, как тяжело и неровно она ды¬
шала.
188
29 мая
Мадемуазель де ла М. прислала за мной сегодня ут¬
ром, в ту самую минуту, когда я собирался идти в
«Овин». После ночи, проведенной довольно спокойно,
Гертруда освободилась наконец от своего оцепенения.
Она улыбнулась, когда я вошел к ней в комнату, и сде¬
лала мне знак присесть у ее изголовья. Я не посмел ее
расспрашивать, и, по-видимому, она сама боялась воп¬
росов, так как в ту же минуту сказала, как бы предуп¬
реждая всякие излияния:
— Как вы называете эти маленькие голубые цветоч¬
ки, которые я хотела нарвать у реки? Они совсем небес¬
ного цвета. У вас больше ловкости, чем у меня,— нарви¬
те мне их целый букет. Я поставлю их здесь, у кровати...
Искусственная веселость ее тона причинила мне
боль, и Гертруда безусловно сама это поняла, потому
что прибавила затем гораздо серьезнее:
—Я не могу с вами сейчас говорить, я очень устала.
Нарвите мне цветов, прошу вас. И возвращайтесь скорее.
Но когда через час я принес ей букет незабудок, ма¬
демуазель Луиза сказала, что Гертруда опять отдыхает
и может принять меня только вечером.
Вечером я с ней увиделся. Груда подушек, подло¬
женных со всех сторон, поддерживала ее в сидячем по¬
ложении. Ее волосы были причесаны и заплетены надо
лбом, перемежаясь с незабудками, которые я ей при¬
нес.
У нее несомненно был жар и вид был крайне изму¬
ченный. Она задержала в своей горячей руке поданную
ей мою руку; я остался стоять около нее.
— Мне нужно вам сделать признание, пастор, так
как я боюсь, что сегодня ночью умру,— сказала она.—
Я вам солгала утром. Цветы тут ни при чем... Но про¬
стите ли вы меня, если я скажу, что хотела покончить
с собой?
Я упал на колени у кровати, не выпуская ее хрупкой
руки, но она высвободила ее и стала поглаживать мою
голову, в то время как я спрятал лицо в одеяло, чтобы
скрыть от нее слезы и заглушить свои рыдания.
189
— Вы находите, что это очень плохо? — нежно
спросила она, но я ничего не ответил, и она заговорила
опять: — О милый, милый друг, вы знаете, как много
места заняла я в вашем сердце и в вашей жизни. Когда
я к вам вернулась, мне это сразу открылось; вернее, от¬
крылось то, что место, которое я заняла, отнято мной у
другой и что она из-за меня опечалена. Я виновата в
том, что почувствовала это слишком поздно, и, во вся¬
ком случае, в том — я и так ведь все хорошо знала,—
что позволила вам любить себя, ни с чем не считаясь.
Но когда предо мной появилось ее лицо, когда я увиде¬
ла на этом жалком лице столько горя, я не могла выдер¬
жать мысли, что горе это дело моих рук... Нет, нет, не
упрекайте себя ни в чем; позвольте мне только уйти и
верните ей ее радость...
Рука ее перестала гладить мою голову; я схватил эту
руку и покрыл слезами и поцелуями. Но она нетерпели¬
вым движением освободила ее и стала мучиться какой-
то новой мукой.
— Это не то, что мне хотелось сказать; нет, это не
то, что мне хотелось сказать,— повторила она; и я ви¬
дел, что на лбу у нее выступил пот. Затем она закрыла
глаза и лежала так некоторое время, словно для того,
чтобы собраться с мыслями или снова вернуть себе
свою привычную слепоту; она заговорила нетвердым,
упавшим голосом, который вскоре окреп по мере того,
как она открывала глаза, и усилился почти до раскатов:
— Когда вы вернули мне зрение, глаза мои откры¬
лись на мир, еще более прекрасный, чем тот, о котором
я прежде мечтала; в самом деле, я никогда не представ¬
ляла себе день таким ясным, воздух — таким прозрач¬
ным, небо — таким огромным... Но я никогда не пред¬
ставляла себе вместе с тем, что лица людей в такой ме¬
ре отягощены заботой; и когда я вступила в ваш дом,
знаете, что я прежде всего заметила?.. О, я все-таки дол¬
жна вам это сказать: я прежде всего увидела нашу ви¬
ну, наш грех... О, не возражайте мне. Вы помните, что
сказал Христос: «Если бы вы были слепы, вы не виде¬
ли бы греха». Но теперь, увы, я вижу... Встаньте же, па¬
стор. Сядьте тут, возле меня. Выслушайте меня, не пе¬
190
ребивая. Когда я находилась в клинике, я читала или,
вернее, просила, чтобы мне читали из Библии те места,
которых я раньше не знала и которых вы мне никогда
не читали. Мне помнится один стих из апостола Павла,
который я потом повторяла целый день: «Сам я, когда
не имел еще закона, я жил; но пришла заповедь, грех
ожил, и я умер».
Она говорила в состоянии крайнего возбуждения,
очень громким голосом и почти прокричала последние
слова, так что мне стало неловко при мысли, что ее мо¬
гут услышать со стороны; потом она снова закрыла гла¬
за и шепотом повторила как бы про себя последние сло¬
ва: «Грех ожил, и я умер». Я задрожал, и сердце мое
оледенело от ужаса. Я хотел перевести ее мысль на дру¬
гое.
— Кто тебе читал эти стихи? — спросил я.
—Жак,— ответила она, открывая глаза и присталь¬
но в меня вглядываясь.— Вам известно, что он переме¬
нил веру?
Сил моих не хватило; я стал просить ее замолчать,
но она уже продолжала:
—Друг мой, сейчас я доставлю вам большое огорче¬
ние; но нехорошо будет, если между нами останется ка¬
кая-нибудь неправда. Когда я увидела Жака, я сразу по¬
няла, что я любила совсем не вас, а его. У него было как
раз такое лицо, как у вас; я хочу сказать, такое лицо, ка¬
ким я всегда представляла ваше... О, зачем вы застави¬
ли меня оттолкнуть его? Я могла бы стать его женой.
— Но ты и теперь можешь стать ею, Гертруда,—
вскричал я в отчаянии.
— Он поступает в монахи,— порывисто проговори¬
ла она и затряслась от рыданий.— Мне хотелось бы у
него исповедаться...— простонала она в каком-то экста¬
зе.— Но вы сами видите, что я скоро умру. Я хочу пить.
Позовите кого-нибудь, прошу вас. Я задыхаюсь. Оставь¬
те меня одну. Ах, я думала, что после разговора с вами
мне будет легче. Оставьте меня. Прощайте. Я не в си¬
лах больше вас видеть.
Я покинул ее. Я попросил мадемуазель де ла М., что¬
бы она меня заменила; крайнее возбуждение Гертруды
191
грозило самыми дурными последствиями, но я не мог
не понять, что мое присутствие только усугубляет ее по¬
ложение. Я попросил, чтобы меня известили, если ей
станет хуже.
30 мая
Увы! Мне пришлось ее увидеть уже усопшей. Она
скончалась сегодня утром, на восходе солнца, после но¬
чи, проведенной в бреду и в забытьи. Жак, которого по
просьбе Гертруды вызвала телеграммой мадемуазель
де ла М., прибыл через несколько часов после конца.
Он сурово меня упрекнул за то, что я не позвал к ней
кюре в то время, когда это было возможно. Но как я
мог это сделать, ничего еще не зная о том, что во вре¬
мя пребывания в Лозанне (очевидно, по его настоянию)
Гертруда отреклась от протестантства. Жак в одной и
той же фразе известил меня о том, что он и Гертруда
обратились. Таким образом, меня сразу покинули обе
эти души; казалось, что разлученные мной в этой жиз¬
ни, они порешили уйти от меня и соединиться в Боге. Я
склонен думать, что обращение Жака продиктовано
ему рассудочными доводами, а не любовью.
— Отец,— сказал он мне,— мне не годится вас
осуждать, но мной руководило единственно зрелище
вашего заблуждения.
После отъезда Жака я опустился на колени перед
Амелией и попросил ее помолиться за меня, ибо я нуж¬
дался в поддержке. Она просто прочла «Отче наш», де¬
лая между прошениями длинные паузы, заполнявшиеся
нашими мольбами.
Мне хотелось плакать, но я чувствовал, что сердце
мое бесплодно, как пустыня.
УРОК ЖЕНАМ
Эдмону Жалу
$ память о наших дружеских беседах
1 августа 1928 г.
Сударь,
после долгих колебаний я решаюсь послать вам эти
страницы, машинописную копию дневника, который
мне оставила моя мать. Она умерла 12 октября 1916
года в больнице Н., где в течение пяти месяцев ухажи¬
вала за инфекционными больными.
Я позволила себе изменить лишь имена действую¬
щих лиц. Вы можете опубликовать эти страницы, ес¬
ли, по вашему мнению, их чтение будет в какой-то
степени полезным для некоторых молодых женщин. В
этом случае название «Урок женам» меня вполне уст¬
роило бы, если вы не считаете; что после Мольера поль¬
зоваться им неприлично. Само собой разумеется, что
слова «часть первая, часть вторая, эпилог» были добав¬
лены мной.
Не ищите со мной встречи и позвольте мне подпи¬
сать это письмо вымышленным именем.
Женевьева Д.
7 октября 1894 г.
Мой друг,
мне кажется, что я пишу, обращаясь к тебе. Я никогда
не вела дневника. Я даже никогда ничего не писала,
кроме обычных писем. И я бы тебе их, конечно, писа¬
ла, если бы не виделась с тобой каждый день. Но если
мне придется умереть раньше тебя (а я этого хочу, ибо
жизнь без тебя мне будет казаться пустыней), ты про¬
читаешь эти строки; мне будет казаться, что, завещая
их тебе, я как бы останусь с тобой. Но как можно ду¬
мать о смерти, когда перед нами вся жизнь? С тех пор
как я познакомилась с тобой, то есть с тех пор как я те¬
бя полюбила, жизнь мне кажется столь прекрасной,
столь нужной, столь ценной, что я не хочу ничего в ней
упустить; этому дневнику я доверю все мое счастье до
капли. А что мне еще остается делать каждый день, по¬
сле того как мы расстанемся? Только вновь переживать
слишком быстро пролетевшие мгновения, воскрешать в
памяти твое присутствие? Я говорила тебе, что до встре¬
чи с тобой страдала, чувствуя, что в моей жизни нет це¬
ли. Ничто мне не казалось более пустым, чем светские
приемы, на которые меня водили родители и от кото¬
рых, как я видела, приходили в восторг мои подруги.
<...> Ты знаешь, что я всерьез мечтала ухаживать за
больными или помогать бедным. Мои родители пожи¬
мали плечами, когда я им говорила об этом. Они име¬
ли основания полагать, что все эти мечтания пройдут,
когда я встречу человека, которого смогу полюбить
196
всем сердцем. Почему папа не хочет допустить, что ты
и есть тот человек?
Видишь, как плохо я пишу. Это предложение, кото¬
рое я пишу в слезах, мне кажется ужасным. Наверное,
поэтому я его и перечитываю? Не знаю, научусь ли я
когда-нибудь хорошо писать. В любом случае одного
старания недостаточно.
Итак, я говорила, что до встречи с тобой я искала
цель в жизни. А сейчас моей целью, моим призванием,
самой моей жизнью стал ты, и я стремлюсь только к те¬
бе. Я знаю, что только с тобой, только с твоей помощью
я смогу наиболее полно раскрыться. Ты должен руково¬
дить мною, вести меня к прекрасному, доброму, к Бо¬
гу. И я молю Господа помочь мне преодолеть сопротив¬
ление отца; и для того чтобы моя страстная мольба бы¬
ла услышана, я пишу ее здесь; Боже, не вынуждай ме¬
ня ослушаться папу! Ты знаешь, что я люблю только
Робера и смогу принадлежать только ему.
По правде говоря, лишь со вчерашнего дня я пони¬
маю, в чем смысл моей жизни. Да, это произошло
только после этого разговора в саду Тюильри, когда он
раскрыл мне глаза на роль женщины в жизни великих
людей. Я столь невежественна, что, к сожалению, за¬
была приведенные им примеры; но я по крайней мере
сделала следующий вывод: отныне вся моя жизнь бу¬
дет посвящена тому, чтобы он смог выполнить свое
славное предначертание. Естественно, об этом он мне
не говорил, ибо он скромен, но об этом подумала я,
ибо я им горжусь. Впрочем, думаю, что, несмотря на
скромность, он совершенно четко сознает свои досто¬
инства. Он не скрывал от меня, что он очень тщесла¬
вен.
— Речь не идет о том, что я хочу добиться лично¬
го успеха,— сказал он мне с очаровательной улыб¬
кой,— но я хочу осуществить идеи, которые я пред¬
ставляю.
Мне хотелось бы, чтобы отец мог его слышать. Но
папа настолько упрям в отношении Робера, что он мог
бы увидеть в этом то, что он называет... Нет, даже не
хочу писать этого слова! Как он не понимает, что таки-
197
ми словами он унижает не Робера, а самого себя? В Ро¬
бере я люблю именно то, что он относится к себе без
самолюбования, что он никогда не забывает, в чем за¬
ключается его долг. Когда я рядом с ним, мне кажется,
что все другие люди просто не знают, что такое насто¬
ящее достоинство. Он мог бы меня просто подавить им,
но, когда мы с ним остаемся наедине, он старается де¬
лать так, чтобы я этого никогда не чувствовала. Я даже
нахожу, что иногда он преувеличивает: опасаясь, что
рядом с ним я ощущаю себя маленькой девочкой, он
сам с удовольствием начинает ребячиться. А вчера, ког¬
да я его за это упрекнула, он внезапно стал очень серь¬
езен и, положив голову мне на колени, поскольку он си¬
дел у моих ног, прошептал с какой-то восхитительной
грустью:
— Мужчина — это всего лишь состарившийся ребе¬
нок.
Воистину будет очень печально, если столько очаро¬
вательных, иногда столь сильных, столь полных смысла
слов будет утеряно. Я обещаю тебе написать их здесь
как можно больше. Уверена, что он впоследствии с ра¬
достью их вновь прочитает.
И сразу после этого нам пришла в голову идея ве¬
сти дневник. Не знаю, почему я говорю «нам». Эта
идея, как и все хорошие идеи, принадлежит ему. Ко¬
роче говоря, мы обещали друг другу писать вместе,
то есть каждый будет писать со своей стороны то,
что он назвал «нашей историей». Для меня это легко,'
ибо моя жизнь заключается в нем, но что касается
его, сомневаюсь, что это ему удастся, даже если у не¬
го будет достаточно времени. Более того, будет не¬
правильно, если я займу слишком большое место в
его жизни. Я много ему говорила о том, что пони¬
маю, что у него карьера, планы, светская жизнь, что
он не может позволить себе обременять себя моей
любовью и что если он должен быть всем в моей
жизни, то я не могу и не должна быть всем в его жиз¬
ни. Мне интересно знать, что он написал обо всем
этом в своем дневнике. Но мы поклялись не показы¬
вать их друг другу.
198
—Только такой ценой дневник может быть искрен¬
ним,— сказал он, целуя меня не в лоб, а в переносицу,
как он это обычно делает.
Впрочем, мы договорились, что тот, кто из нас дво¬
их умрет первым, завещает свой дневник другому.
— Это вполне естественно,— сказала я довольно
глупо.
— Нет, нет,— очень серьезно продолжил он.— Мы
непременно должны обещать друг другу не уничто¬
жать их.
Ты улыбался, когда я говорила, что не знаю, о чем
писать в дневнике. И действительно, я уже исписала
целых четыре страницы. Мне было очень трудно удер¬
жаться, чтобы не перечитать их, но, если я их перечи¬
таю, мне будет еще труднее их не разорвать. Самое
удивительное, что я начинаю испытывать удовольст¬
вие от дневника.
12 октября 1894 г.
Робера внезапно вызвали в Перпиньян к матери, о
состоянии здоровья которой он получил довольно пе¬
чальное известие.
— Надеюсь, все обойдется,— сказала я ему.
—Так говорят всегда,— ответил он с мрачной улыб¬
кой, которая свидетельствовала, насколько в глубине
души он был озабочен. И я тут же рассердилась на се¬
бя за свои глупые слова. Если бы из моей жизни вычер¬
кнуть все по привычке сделанные во время бесед жес¬
ты и произнесенные фразы, то что в ней останется? По¬
думать только: мне надо было встретить выдающегося
человека, чтобы осознать это! В Робере меня восхища¬
ет именно то, что он ничего не говорит и не делает, как
обычные люди, и при этом в нем нет и намека на ма¬
нерность или высокомерие. Я долго искала подходящее
слово, которое могло бы характеризовать его внеш¬
ность, одежду, слова, жесты: оригинальный — слишком
сильно; необыкновенный, особенный... Нет, я все время
возвращаюсь к слову «изысканный», и мне бы хотелось,
чтобы это слово не применялось ни к кому другому.
Мне кажется, что этой особой изысканностью его нату¬
199
ры и поведения он обязан лишь самому себе, так как он
дал мне понять, что его семья была довольно простого
происхождения. Он сказал, что ему не приходится крас¬
неть за своих родителей, но даже эти слова подразуме¬
вают, что человек менее прямой и благородный мог бы
их стыдиться. Кажется, его отец был торговцем. Робер
был еще мальчиком, когда тот умер. Он неохотно гово¬
рит об этом, а я не осмеливаюсь его расспрашивать. Ду¬
маю, он очень любит свою мать.
— Только к ней у вас могли бы быть основания ре¬
вновать меня,— сказал он мне еще тогда, когда мы с
ним были на «вы».
У него была сестра, но она умерла.
Хочу воспользоваться его отсутствием и появив¬
шимся поэтому временем, чтобы рассказать здесь, как
мы с ним познакомились. Мама хотела взять меня с
собой к Дарбле, которые пригласили ее на чай, где
должен был выступать венгерский виолончелист, как
говорят — чрезвычайно талантливый, но я сослалась
на сильную мигрень, чтобы меня оставили в покое и
наедине... с Робером. Я уже не понимаю, как я могла
так долго находить удовольствие в «светских развле¬
чениях», или, скорее, я прекрасно понимаю, что в них
мне нравилось лишь то, что льстило моему тщеславию.
Сейчас же, когда я нуждаюсь в одобрении только со
стороны Робера, мне безразлично, нравлюсь ли я дру¬
гим, а если и небезразлично, то только потому, что я
вижу, какое удовольствие он от этого испытывает. Но
в то время, столь недавнее, но, как мне кажется, уже
столь далекое, как высоко я ценила улыбки, компли¬
менты, похвалы и даже зависть и ревность некоторых
подруг, после того как однажды на втором фортепья¬
но я исполнила (и должна признаться, даже с бле¬
ском) оркестровую партию в Пятом концерте Бетхове¬
на, в то время как солировала Розита! Я старалась ка¬
заться воплощением скромности, но как же мне было
лестно получить больше поздравлений, чем она! «Ро¬
зита — профессионал, тут удивляться не приходится,
но Эвелина!..» Больше всего аплодировали люди, в му¬
зыке ничего не понимающие. Я знала это, но принима¬
200
ла их комплименты, над которыми должна была бы
посмеяться... Я даже думала: «В конечном счете, они
обладают большим вкусом, чем я предполагала». Вот
так я постоянно уступала этому абсурдному тщесла¬
вию. Хотя нет, сейчас я вижу, какое развлечение мож¬
но найти во всем этом: смеяться над другими. Но в лю¬
бом обществе именно я всегда кажусь себе самой
смешной. Я знаю, что не очень красива и не слишком
умна, и плохо понимаю, что Робер нашел во мне тако¬
го, за что смог полюбить меня. Кроме средних музы¬
кальных способностей, я не обладаю никакими талан¬
тами для того, чтобы блистать в обществе, а несколь¬
ко дней тому назад я вообще бросила фортепьяно, и,
вероятно, навсегда. Ради чего? Робер музыку не лю¬
бит. На мой взгляд, это единственный его недостаток.
Но с другой стороны, он столь тонко разбирается в жи¬
вописи, что я удивляюсь, почему он сам не пишет. Ког¬
да я ему об этом сказала, он улыбнулся и объяснил,
что, когда тебя природа «наказала» (он употребил
именно это слово) слишком разнообразными таланта¬
ми, самое трудное — не придавать излишнего значе¬
ния тем из них, которые меньше всего его заслужива¬
ют. Чтобы по-настоящему заняться живописью, ему
пришлось бы пожертвовать очень многим, и, как он
мне сказал, не в живописи он может принести наи¬
большую пользу. Думаю, он хочет заняться политикой,
хотя прямо он мне об этом не говорил. Впрочем, я уве¬
рена, что, чем бы он ни занялся* он обязательно добь¬
ется успеха. Причем для того чтобы справиться с лю¬
бым делом, он совсем не нуждается в моей помощи, и
это даже могло бы меня немного огорчить. Но он на¬
столько добр, что делает вид, что не может без меня
обойтись,— и эта игра так мне приятна, что я, не веря
в нее, охотно в ней участвую.
Я начинаю писать о себе, хотя и обещала себе не де¬
лать этого. Как прав был аббат Бредель, предупреждая
нас об опасностях эгоизма, который, по его словам,
умеет иногда принимать обличье преданности и любви.
Люди любят самоотречение, испытывая удовольствие
при мысли о том, что в них нуждаются, и любят, когда
201
им об этом говорят. Истинная преданность та, о кото¬
рой знает только Бог и за которую лишь от Него ожи¬
даешь в ответ внимания и вознаграждения. Но я думаю,
ничто так не учит скромности, как любовь к великому
человеку. Именно рядом с Робером я лучше понимаю
свои недостатки, и то немногое, что я имею, мне хоте¬
лось бы отдать ему... Но я собиралась рассказать о на¬
чале нашей истории, и прежде всего о том, как мы по¬
знакомились.
Это случилось шесть месяцев и три дня тому назад,
9 апреля 1894 года. Мои родители обещали мне поезд¬
ку в Италию в награду за приз, полученный в консер¬
ватории. Однако смерть дяди и трудности со вступле¬
нием в наследство из-за несовершеннолетия его детей
отодвинули наши планы, и я уже отказалась от мысли
о путешествии, когда отец, внезапно оставив маму с
маленькими племянницами в Париже, увез меня на
пасхальные каникулы во Флоренцию. Мы останови¬
лись в пансионе Жерара, который г-жа Т. имела все ос¬
нования нам порекомендовать. Постояльцы были толь¬
ко «из приличного общества», поэтому нельзя сказать,
что было нелегко оказаться вместе с ними за одним
столом. Три шведа, четыре американца, два англича¬
нина, пять русских и один швейцарец. Робер и я с от¬
цом были единственными французами. Разговор шел
на всех языках, но в основном на французском из-за
русских, швейцарца, нас троих и бельгийца, о котором
я забыла упомянуть. Все постояльцы бьши приятными
людьми, ио Робер своей изысканностью затмевал
всех. Он сидел напротив моего отца, который обычно
довольно сдержан с людьми не его круга и бывает с
ними не слишком любезен. Поскольку мы приехали
последними, было вполне естественно, что мы не сра¬
зу присоединились к общей беседе. Мне очень хоте¬
лось принять в ней участие, но было неприлично про¬
являть большую общительность, чем папа. Поэтому я
подражала его сдержанности, а поскольку я сидела ря¬
дом с ним, наше молчание представало островком от¬
чуждения в море всеобщего оживления. Забавно, что
мы никуда не могли пойти, не встретив кого-нибудь из
202
постояльцев пансиона. Папа был вынужден отвечать
на их приветствия и улыбки, и, когда мы садились за
стол, всем было известно, что мы были в Санта Кроче
или во дворце Питти. «Это невыносимо»,— говорил
отец. Но лед тем не менее понемногу таял. Что каса¬
ется Робера, мы встречали его повсюду. Входя в пус¬
тую церковь или в музей, первым, кого мы видели,
был Робер. «Ну вот! Опять!..» — восклицал папа. Вна¬
чале, чтобы не смущать нас, Робер делал вид, что нас
не видит, ибо он был слишком умен, чтобы не пони¬
мать, что эти постоянные встречи раздражали папу.
Поэтому он ждал, когда папа соблаговолит его узнать,
и никогда из скромности первым не здоровался, при¬
творяясь, что поглощен созерцанием очередного ше¬
девра. Иногда папа не спешил здороваться, так как
именно по отношению к Роберу он проявлял наиболь¬
шую сдержанность. Я даже была этим несколько сму¬
щена, потому что, по правде говоря, его поведение
граничило с невоспитанностью, и только благодаря
своему доброму характеру Робер не обижался на него.
Но поскольку я не могла скрыть улыбки, он понимал,
что злого умысла, по крайней мере с моей стороны, не
было. И чем холоднее вел себя папа, тем труднее мне
было сдерживать улыбку. Но, к счастью, папа не заме¬
чал этого, так как все происходило у него за спиной.
Будучи хорошо воспитанным человеком, Робер не по¬
давал виду, что замечает это, и никогда прямо ко мне
не обращался, ибо это было бы очень плохо восприня¬
то папой. Порой я сожалела об этом молчаливом сго¬
воре — маленькой комедии, которую мы с Робером
уже разыгрывали втайне от папы. Но как было этого
избежать?
Сдержанность папы возрастала и от того, что Робер
«не соответствовал его убеждениям». Я никогда толком
не понимала, в чем могли заключаться папины убежде¬
ния, так как я совершенно не разбираюсь в политике,
но знаю, что мама его упрекает за его так называемый
материализм и за то, что папа не очень любит «попов».
Когда я была моложе, я удивлялась тому, что, хотя он
никогда не ходил в церковь, он был таким добрым, и я
203
не помню точного его слова, но мне кажется, это он
сказал, что «религия не делает людей лучше». Мама
считает, что он упрям, а я думаю, что у него сердце доб¬
рее, чем у нее, и когда они спорят, что, к сожалению,
случается слишком часто, мама говорит с ним таким то¬
ном, что мои симпатии бывают на его стороне даже в
тех случаях, когда я не могу признать его правоту. Он
говорит, что не верит в рай, но аббат Бредель отвечает
ему, что он вынужден будет в него поверить, когда он
там окажется и будет спасен вопреки своей воле, во что
я верю всем сердцем.
Как грустно бывает от ссор, случающихся в таких
дружных семьях, как наша, особенно если, проявив не¬
много доброй воли, было бы так легко прийти к согла¬
сию! Во всяком случае, ничего подобного с Робером
опасаться не приходится, ибо я ни разу не видела, что¬
бы он, находясь в церкви, не помолился, а кроме того,
помыслы у него самые благородные. Не могу поверить,
что «Либр пароль» — плохая газета, как говорит папа,
который читает только «Тан». А на второй день в пан¬
сионе Жерара, когда папа и Робер оказались наедине в
курительной, я подумала, что столкновения между ни¬
ми не избежать. Дверь салона была настежь открыта, и
я могла видеть, как они, сидя в креслах, читали каждый
свою газету. Робер, пролистав свою, имел неосторож¬
ность протянуть ее папе, сказав при этом несколько
слов, которых я не расслышала, но папа пришел в та¬
кую ярость, что опрокинул на свои светлые брюки чаш¬
ку кофе, которая стояла на подлокотнике его кресла.
Робер принялся многословно извиняться, но в действи¬
тельности он был не виноват. И когда папа вытирал ко¬
фе носовым платком, Робер, заметивший, что я нахо¬
жусь в салоне, незаметно сделал в мою сторону быст¬
рый, но очень красноречивый жест, в котором он так
комично выразил свое сожаление, что я не могла удер¬
жаться от смеха и быстро отвернулась, так как могло
показаться, что я смеялась над папой.
А на шестой день нашего пребывания у папы слу¬
чился приступ подагры... Радоваться этому, конечно,
ужасно!.. Разумеется, я сказала, что останусь в пансио¬
204
не, чтобы составить компанию и почитать ему, но сто¬
яла прекрасная погода, и он настоял на том, чтобы я
шла гулять. Тогда, воспользовавшись его отсутствием,
я отправилась посмотреть Испанскую капеллу, потому
что сам он примитивистов не любит. И конечно же я
встретила там Робера и не могла не заговорить с ним.
Впрочем, и после того как он выразил удивление по
поводу того, что видит меня одну, и очень вежливо
справился о состоянии здоровья отца, мы говорили
только о живописи. Я была почти рада своему невеже¬
ству, ибо это давало ему возможность рассказывать
мне обо всем. У него была с собой толстая книга, но
ему не надо было ее открывать, так как он знал наи¬
зусть имена всех старых мастеров. Я не смогла сразу
же разделить его восхищения фресками, которые мне
тогда казались довольно бесформенными, но я чувст¬
вовала, что все, что он мне говорил, было справедли¬
во, и моим глазам открывалось много новых качеств,
которые я сама не смогла бы оценить. Затем я позво¬
лила ему затянуть себя в монастырь Св. Марка, где мне
показалось, что я впервые стала понимать живопись.
Было настолько восхитительно отрешиться от всего,
забыться вдвоем перед великой фреской Анджелико,
что непроизвольно я взяла его за руку и заметила это
только тогда, когда в маленькую часовню, где до этого
мы бьши одни, вошли другие люди. Впрочем, Робер не
говорил ничего такого, что папа не должен был слы¬
шать. Но вернувшись в пансион, я не осмелилась рас¬
сказать папе об этой встрече. Конечно, нехорошо бы¬
ло скрывать от него то, что произвело на меня глубо¬
кое впечатление,— даже я не могла больше ни о чем
другом мечтать. Но когда некоторое время спустя я
призналась аббату в том, что «солгала», промолчав, он
постарался меня успокоить. Правда, одновременно я
сообщила ему о своей помолвке. Аббат знает, что папа
не одобряет ее, но он также знает, что именно убежде¬
ния Робера мешают ему ее одобрить, и именно из-за
этих убеждений мама и сам аббат ее одобряют. Впро¬
чем, папа настолько добр, что не смог долго сопротив¬
ляться, поскольку, как он говорит, главное для него —
205
это чтобы я была счастлива, а он не может сомневать¬
ся в том, что я сейчас счастлива.
Прежде чем писать о помолвке, я должна была бы
рассказать о последних днях пребывания в Италии. Но
мое перо летело вперед, к этому чудесному слову, пе¬
ред которым бледнеют все другие мои воспоминания.
Уезжая из Флоренции, Робер спросил у папы разреше¬
ния нанести нам визит в Париже. Я так боялась, что па¬
па ему откажет. Но оказалось, что Робер очень хорошо
знает наших родственников де Берров, которые пригла¬
сили нас вместе с ним на ужин, и это во многом упро¬
стило дело. На следующий день Робер нанес визит веж¬
ливости маме, а несколько дней спустя он пришел про¬
сить у нее моей руки. (Каким глупым мне кажется это
выражение!) Вначале мама была слегка удивлена, а я
удивилась намного больше, когда она мне об этом сооб¬
щила, так как Робер со мной по-настоящему еще не объ¬
яснился. Он очень смеялся, когда я ему в этом призна¬
лась, и «объяснился», сказав, что он об этом не поду¬
мал, но готов сделать «объяснение», если я все еще не
догадалась, что он меня любит. Затем он заключил ме¬
ня в объятия, и я почувствовала, что мне тоже ничего
не надо говорить и он сам поймет, что я полностью от¬
даюсь ему.
Только что принесли телеграмму. Я позволила маме
открыть ее, хотя она была адресована мне.
«Мать Робера умерла»,— сказала мама и протянула
мне телеграмму, в которой я увидела только то, что он
возвращается в среду.
13 октября
Письмо от Робера! Но пишет он маме. И я думаю,
что ей приятно это проявление почтительности. Я пони¬
маю, что мама желает сохранить это письмо,— настоль¬
ко оно прекрасно, а поскольку я хочу иметь возмож¬
ность читать его снова и снова, я его переписываю:
Сударыня,
Эвелина простит мне, если сегодня я пишу Вам, а не
ей. Я не хотел бы своим горем омрачать ее радость, и
206
я обращаюсь к Вам, чтобы излить свою боль. Со вче¬
рашнего дня прекрасным словом «мама» я могу на¬
звать только Вас. И Вы, наверное, позволите мне об¬
ратить отныне на Вас те чувства уважения и нежно¬
сти, которые я испытывал к той, которую только
что потерял.
Да, та, что дала мне жизнь, вчера умерла, могу да¬
же сказать, у меня на руках. Она потеряла сознание
лишь за несколько часов до конца. Утром, когда она
приняла последнее причастие из рук приглашенного
мною священника, она была еще в сознании. Она со спо¬
койствием ожидала смерти и, казалось, страдала
только от моей печали. Ее последней радостью, сказа¬
ла она мне, было известие о моей помолвке и мысль о
том, что она не оставляет меня одиноким на этой
земле. Прошу Вас сказать об этом Эвелине, а я вечно
буду сожалеть о том, что мама не успела с ней позна¬
комиться.
Мама, примите заверения в моем уже сыновнем, не¬
изменно глубоком почтении.
Робер Д.
Мой бедный друг,
мне хотелось бы разделить твою печаль. Я тщетно
пыталась вызвать в себе чувство грусти. Мое сердце
переполнено радостью, и все, что я переживаю с тобой,
даже горе, является для меня счастьем.
15 октября
Я вновь увидела его. Как достойно и прекрасно он
переживает свое несчастье! Я начинаю лучше пони¬
мать его. Думаю, что он ненавидит банальные слова,
ибо о своей беде он говорит с такой же сдержанно¬
стью, с какой он объяснялся мне в любви. Боясь внеш¬
не проявить свои переживания, он даже избегает все¬
го того, что могло бы его растрогать. Между собой мы
с ним говорили только о повседневных делах, а с ма¬
мой он говорил лишь о вступлении в наследство и о
продаже доставшегося ему дома. Мне очень трудно ду¬
207
мать о таких вещах, и я попросила маму заняться всем
этим вместе с Робером. Я поняла, что мы будем бога¬
ты, и почти сожалею об этом: мне хотелось бы оста¬
вить состояние тем, кто нуждается в деньгах для сча¬
стья. Но в нашем случае они нужны не для счастья. Ро¬
бер мне говорит, что ему лично много денег не надо и
что он рассматривает их лишь как средство для торже¬
ства его идей. Он долго беседовал с аббатом Бределем,
который тоже говорит ему, что он не имеет права от¬
казываться от состояния, хотя вместе с наследством на
нас ложится ответственность за его использование в
благих целях.
Бедный папа! Все это происходит без его участия.
Каждый раз, когда он видит аббата Бределя, то, едва ус¬
пев поздороваться, говорит:
— Очень сожалею!.. Но просто вынужден идти...
Я всегда боюсь, что аббат обидится, но он такой доб¬
рый и так мирно настроен, что делает вид, что прини¬
мает всербез эту жалкую отговорку.
— Господин Делаборд всегда занят,— говорит он
маме, которая, становясь в два раза любезнее, всячески
старается сгладить невежливость отца. А мне кажется,
что, проявив немного доброй воли, папа мог бы пре¬
красно подружиться с аббатом! Потому что он тоже
очень добрый.
—Доченька, священники и я поклоняемся разным
богам,— отвечает он мне, когда я пытаюсь его убе¬
дить.— Не настаивай. Ты меня обидишь. Это вещи, ко¬
торые, повзрослев, ты, возможно, поймешь, если толь¬
ко не будешь очень похожа на свою маму.
Тогда я вынуждена сказать ему, что надеюсь, что ни¬
когда не пойму «этих вещей», но что я не могу одобрять
идеи, которые разделяют моих родителей, которых я
одинаково люблю. И именно эти идеи мешают папе бла¬
гословить мою помолвку.
— Доченька,— ответил он мне,— я не имею права
препятствовать твоему браку и не хочу прибегать к ро¬
дительской власти. Но не проси меня благословлять ре¬
шение, которое мне неприятно. Все, что я могу сделать,
так это пожелать тебе не сразу в нем раскаяться.
208
19 октября
Сегодня утром я спросила папу, в чем он может уп¬
рекнуть Робера. Сначала, поджав 1убы, он долго молча
смотрел на меня, а затем произнес:
—Доченька, я ни в чем его не упрекаю, он просто
мне не нравится. Если я тебе скажу почему, ты будешь
возражать, потому что ты его любишь, а когда любишь
человека, видишь его не таким, каков он есть.
— Но именно потому, что Робер такой, какой есть,
я его и люблю! — воскликнула я.
— Робер подпевает аббату, твоей матери, тебе и, бо¬
юсь, самому себе тоже, что еще серьезнее!
—Ты хочешь сказать, что он не .верит в то, что го¬
ворит?
— Нет, нет, я верю, что он в это верит. Просто я сам
в это не верю.
— Но ты, папа, не веришь ни во что!
— Что же ты хочешь? Таких людей, как я, твоя мать
называет скептиками.
И на этом мы замолкаем, ибо подобные разговоры
лишь расстраивают нас обоих. Бедный папа! Надеюсь,
что Робер сможет его убедить... Со временем. Он про¬
являет в отношениях с папой такое терпение, такую
гибкость, такую находчивость... Он тщательно избега¬
ет всех спорных тем (впрочем, как и папа). Беседу с
папой он называет танцем с яйцами, потому что надо
уметь ловко делать пируэты среди деликатных вопро¬
сов, стараясь при этом их не задеть. Но как мне хочет¬
ся, чтобы папа услышал Робера, когда он беседует со
мной в его отсутствие. Я чувствую, что при папе он
сдерживается, но, как только он расходится, он весь
оживляется и иногда говорит такие прекрасные вещи,
что мне хотелось бы их тут же записывать. И при этом
он может быть таким остроумным, таким смешным.
Как на днях сказала Ивонна де Берр, «его можно слу¬
шать бесконечно». Это было в прошлый четверг, мы с
Робером обедали у наших родственников. Морис де
Берр и папа ушли сразу же после обеда, а Робер нам
долго рассказывал о Перпиньяне, о тщеславии жите¬
209
лей провинциального города, которое он так удачно
подметил, об обстановке, в которой он жил и в кото¬
рую ни за что не хотел бы вернуться, даже если бы в
награду ему предложили королевство. Слушая его рас¬
сказы обо всех этих своеобразных людях, составляв¬
ших круг общения его родителей, я сожалею, что не
смогла с ними познакомиться, но понимаю, что на че¬
ловека изысканного, такого, как Робер, подобное об¬
щество действует удушающе. Стремясь вырваться из
этой атмосферы, вначале он хотел постричься в мона¬
хи, так как он с детства очень набожен, но затем по¬
нял, что мог бы принести больше пользы в мирской
жизни. Аббат Бредель одобряет его, и я согласна с
ним, когда он, цитируя Евангелие, говорит, что «за¬
жегши свечу, не ставят ее под сосуд». Когда слушаешь
Робера, возникает непреодолимое желание сделать
так, чтобы его слышало как можно больше людей.
Здесь я не могу быть ревнивой, и желание наслаждать¬
ся в одиночку этим кладезем мудрости мне кажется
святотатственным. Цель моей жизни должна заклю¬
чаться в том, чтобы всеми силами помогать ему про¬
явить себя.
На будущей неделе мы должны нанести несколько
визитов. Я буду рада представить его нашим друзьям.
26 октября
В последние дни я веду такую бурную жизнь... Я на¬
деялась, что смогу каждый день находить немного вре¬
мени для дневника. Но мне не хватает не только вре¬
мени. Даже в те моменты, когда я оказываюсь одна, я
не могу больше спокойно собраться с мыслями. Я ока¬
залась в водовороте: визиты, магазины, ужины, спек¬
такли. К счастью, несмотря на траур, Робер не боится
меня повсюду сопровождать, поскольку, как он гово¬
рит, для искренних чувств приличия не существуют.
Впрочем, я думаю, что счастье, которое он испытыва¬
ет от того, что его любят, перевешивает его печаль. Он
сопровождает меня по магазинам и заказывает для ме¬
ня массу вещей, которые, как он пытается меня убе¬
дить, нам очень пригодятся. Это его чрезвычайно за¬
210
бавляет, и он так откровенно радуется возможности ба¬
ловать меня, что я не особенно настойчиво пытаюсь
его остановить. Мы вместе выбрали чудесное кольцо,
которое, я должна признаться, мне безумно нравится,
и я не устаю им любоваться. Но когда он решил пода¬
рить мне еще и браслет, я наотрез отказалась, хотя, пы¬
таясь меня убедить принять подарок, он мне говорил,
что покупку драгоценностей следует рассматривать не
как трату денег, а как «капиталовложение» (именно
это слово он употребил). Затем он мне объяснил, что
драгоценные камни и металлы «должны подняться в
цене». Я отказывалась, говоря, что мне все это безраз¬
лично, и из-за этого мы немного поспорили. Конечно,
с моей стороны было не совсем любезно говорить ему,
что кольцо мне все равно понравилось бы, даже если
бы я не знала, что оно очень дорогое. В ответ он вос¬
кликнул:
— Это все равно что признаться в том, что ты пред¬
почитаешь подделку.
Потом, как всегда — именно это является в нем са¬
мым интересным,— он развил эту тему и рассмотрел ее
с «общей точки зрения», единственной, которая для не¬
го важна.
— Сейчас так хорошо имитируют жемчуг, что отли¬
чить подделку от настоящего практически невозмож¬
но,— объяснил он мне,— но настоящий жемчуг стоит
целое состояние, а подделка лишь имеет видимость
ценности.
Обладая прекрасным вкусом, он хочет присутство¬
вать на примерке моих платьев и с удовольствием спо¬
рит с портнихами. Выбирать мне шляпы мы отправи¬
лись вместе. Мне трудно привыкнуть к новым фор¬
мам. Робер считает, что они мне очень идут, но, когда
я вижу себя в зеркале, я себя не узнаю. Думаю, что это
дело привычки и что, как он говорит, вскоре я не
узнаю своего девичьего лица. Вообще я нахожу, что он
выбирает слишком красивые вещи, но понимаю, что
он хочет, чтобы я была украшением ему, и что уже
сейчас я не имею права на скромность. Но аббат зна¬
ет, что в глубине души я остаюсь скромной и что глав¬
211
ное —.именно это. Каждый день я заново удивляюсь
своему счастью и не перестаю считать себя недостой¬
ной его. Иногда я боюсь, что Робер преувеличивает
мои достоинства, но, может быть, любовь даст мне
возможность подняться до его уровня. Всем сердцем
хочу этого и прилагаю для этого все свои силы. А он
мне в этом так терпеливо помогает!
30 октября
Робер поразителен, он поддерживает отношения с
массой знаменитостей и знаком со многими людьми из
всех слоев общества. Это позволяет ему оказывать ус¬
луги тем, кто к нему обращается. Он говорит, что вели¬
кая мудрость жизни заключается в том, чтобы никогда
не просить ничего, если не уверен, что твою просьбу
выполнят. Но поскольку те, кто ему обязан, ни в чем
ему не отказывают, а он не просит ничего лишнего, он
легко получает все, что хочет. Он вхож повсюду, и, ку¬
да бы я с ним ни пришла, к нему сразу же тянутся ру¬
ки. Я просила его представить мне только его настоя¬
щих друзей; но, даже недостаточно хорошо зная его,
трудно не стать его другом, а так как он в курсе всех
событий, он способен говорить с кем угодно и о чем
угодно, как о своем любимом деле. По правде говоря,
не думаю, что у него есть близкие друзья. Однажды я
его спросила об этом. Не дав прямого ответа, он ска¬
зал, нежно обняв меня: «Дружба — это преддверие
любви».
И действительно, сегодня мне кажется, что то чув¬
ство большой дружбы, которое еще вчера я испытыва¬
ла к Розите и Ивонне, оказалось временным и что мо¬
им первым настоящим другом стал Робер.
Он хочет сделать папе сюрприз, добиваясь для него
ордена. Очень хорошо зная начальника канцелярии ми¬
нистра просвещения, он утверждает, что ему это будет
очень легко сделать. Папа, конечно, не откажется, и я
думаю, что в глубине души это доставит ему огромное
удовольствие. Я нахожу прекрасным, что Робер дума¬
ет о папе и не просит ордена для себя. Но он этому не
придает значения, так как знает, что получит его, как
212
только захочет. Слушая его беседы с замечательными
людьми, с которыми он меня знакомит, я сознаю соб¬
ственное невежество и настолько боюсь, что ему будет
за меня стыдно, что едва осмеливаюсь участвовать в
беседе. Я попросила его составить мне список книг, ко¬
торые мне следует прочитать, как только у меня будет
немного времени... но когда это будет? Мы решили по¬
жениться в конце января. Мне кажется, что это еще
ужасно не скоро, однако дни летят с пугающей быстро¬
той. Сразу же после свадьбы мы отправимся в Тунис.
Это будет не просто развлекательная поездка. Роберу
там принадлежит часть капитала в одном сельскохо¬
зяйственном предприятии, деятельность которого он
хочет проконтролировать. Он говорит, что нет больше¬
го удовольствия, чем то, которое может принести вы¬
году. Его ум никогда не бездействует. Он постоянно за¬
нимается самообразованием и умеет все повернуть в
свою пользу.
Главное, что нас волнует,— это жилье. Мы осмот¬
рели огромное количество квартир, но против каждой
из них у мамы, Робера или меня были какие-то возра¬
жения. Думаю, мы договоримся с одним архитектором,
которого очень хорошо знает Робер. Он заканчивает
строительство жилого дома, удачно расположенного в
квартале Jla-Мюет с видом на Большой парк. Нам бу¬
дет принадлежать последний этаж, что позволит обору¬
довать его по нашему усмотрению. Часами мы вместе
обсуждаем наши планы — и нет ничего интереснее
этого. При жизни матери Робер не был очень богат и
довольствовался небольшой квартирой на первом эта¬
же дома на улице Антен, где ему становилось все тес¬
нее. Он вынужден был питаться в ресторанах, что от¬
нимало у него массу времени и плохо влияло на его
желудок.
Мне хотелось посмотреть, как он живет, но он, как
мне показалось, стеснялся своей квартиры. Однако я
была удивлена тем, что там не было беспорядка. Все
документы были разложены или подшиты по папкам;
он составил великолепную картотеку, благодаря кото¬
рой он сразу же получал все необходимые ему сведе¬
213
ния о любом человеке. Именно поэтому он мог так
легко оказывать все услуги. По его мнению, люди во¬
обще плохо организованы, а механизм общества, как
он говорит, плохо отлажен. Он любит цитировать
строки Лафонтена: «Меньше всего не хватает зна¬
ний» — и считает, что важно уметь пользоваться тем,
что имеешь. Думаю, что в большей степени это отно¬
сится к людям таким же талантливым, как и он; но
когда я говорю ему, что мои знания не много стоят,
он не соглашается и говорит, что я умнее большинст¬
ва женщин, организующих салоны и блистающих в
свете. Он говорит это, как мне кажется, искренне, и
я просто боюсь, что он питает большие иллюзии отно¬
сительно своей будущей супруги. Лишь бы он их по¬
дольше сохранил. Во всяком случае, как только у ме¬
ня появится время, я постараюсь расширить свой кру¬
гозор, чтобы с каждым днем становиться все более
достойной его.
Меня волновало, удается ли ему уделять время ве¬
дению своего дневника, как мы об этом договорились,
и я попросила показать его мне. Нет, не читать, мне
просто хотелось на него посмотреть. По правде гово¬
ря, я боялась, что он будет тянуть с дневником, но он
меня успокоил. Ящик, куда он его положил, по-преж¬
нему надежно заперт на ключ. Он показал мне ящик,
но отказался достать дневник даже после того, как я
обещала в него не заглядывать.
3 ноября
Вчера мы пригласили на ужин художника Бург-
вайлсдорфа. Несмотря на ужасную фамилию — даже
не знаю, правильно ли я ее написала,— он не немец и
не еврей, а достойный уважения простой бедный мо¬
лодой человек, которому Робер много помогал и ко¬
торый заполонил маленькую квартиру на первом эта¬
же на улице Антен кучей непродаваемых картин. Ро¬
бер покупает их у него из милосердия, чтобы оказать
ему помощь, не раня его гордости. Я сказала Роберу,
что он поступает неосторожно, поощряя таким обра¬
зом неудачника, которому стоило бы порекомендо¬
214
вать заняться чем угодно, только не живописью. Но,
видимо, бедняга ни на что другое не способен, а кро¬
ме того, он убежден в своей одаренности. Впрочем,
Робер упрямо заявляет, что тот обладает «определен¬
ными способностями», и мы из-за этого немного по¬
спорили, так как достаточно лишь взглянуть на мазню
Бургвайлсдорфа, чтобы понять, что никакой он не ху¬
дожник и что он даже не имеет ни малейшего пред¬
ставления о том, что такое живопись. Но Робер тут же
перечислил имена многих известных художников, ко¬
торых раньше называли «мазилами». И поскольку он
уже начал злиться оттого, что я действительно не на¬
ходила ничего хорошего в том, что он мне показывал,
он безапелляционно заявил:
— Кстати, тебя должно было бы убедить уже одно
то, что я к нему так не привязался бы, если бы он был
таким никчемным.
(Тем не менее Робер не осмеливается вывешивать
весь этот ужас. Он складывает все эти картины в боль¬
шом шкафу, где я их и обнаружила, поскольку у него в
доме мне позволено рыться повсюду.) Робер сказал это
с таким высокомерием (впервые он со мной так разго¬
варивал), что у меня слезы выступили на глазах. Он это
заметил и сразу же стал очень нежным, поцеловал ме¬
ня и сказал:
— Послушай, хочешь, я тебя с ним познакомлю? Ты
сама решишь, так ли он глуп, как ты думаешь.
Я согласилась — и вот так мы его пригласили.
Ну что же, здесь я приношу свои извинения Роберу:
Бургвайлсдорфа я нашла почти очаровательным. Я го¬
ворю «почти», ибо, как бы там ни было, что-то fe нем
меня шокирует, а именно недостаток признательности
или, говоря прямо, его неблагодарность по отношению
к Роберу. Бургвайлсдорф, по-видимому начисто забыв,
чем он ему обязан, даже не оказывает ему почтения. Я
хорошо знаю, что не следует делать выводы из того,
что он говорит, и что теплота его тона уравновешивает
грубость его слов, но я не раз слышала, как он, переби¬
вая Робера, восклицал: «Старик, но то, что ты гово¬
ришь,— полная чушь!» И это в ответ на очень разумное
215
замечание, которое он даже и не расслышал толком. С
другой стороны, все, что говорил папа, он одобрял с та¬
кой вежливой и радостной неуверенностью, что это да¬
же сбивало с толку, но папа в конечном счете был вос¬
хищен. Я ожидала увидеть перед собой типичного
представителя богемы, но он оказался хорошо одетым,
даже довольно элегантным молодым человеком с хо¬
рошими манерами. Он, бесспорно, умен. Он восхити¬
тельно рассказывает массу очень забавных историй, и
беседовать с ним было бы очень приятно, если бы он
не так увлекался парадоксами. Вы никогда не можете
быть уверены в том, что он не смеется над вами, ког^
да, например, говорит, что Рафаэль и Пуссен — его лю¬
бимые художники, хотя его собственные произведения
никак не позволяют предположить это. А в общем, это
был прекрасный вечер, и думаю, что я с удовольстви¬
ем еще встречусь с этим человеком. Но заказывать
ему мой портрет, как это внезапно сделал Робер... Ни
сам художник, ни я этого не ожидали и поэтому не зна¬
ли, что сказать. В результате все попали в очень нелов¬
кую ситуацию. Я думаю, что Робер мог бы сначала по¬
советоваться со мной. И я бы сказала, что до свадьбы
у меня вряд ли найдется время для позирования и что
придется отложить это «удовольствие» до нашего воз¬
вращения из свадебного путешествия. Именно так я и
ответила Бургвайлсдорфу, когда тот, подгоняемый Ро¬
бером, хотел уже назначить первый сеанс. Он утверж¬
дает, что ему понадобятся три или четыре сеанса, что
он сделает эскизы и напишет портрет по памяти за вре¬
мя нашего отсутствия, а после возвращения ему оста¬
нется сделать лишь последние штрихи. По правде гово¬
ря, вспоминая о его ужасных картинах, я отнюдь не
стремилась к тому, чтобы быть им увековеченной. Тем
не менее мы назначили день, когда мы сможем посе¬
тить его мастерскую.
7 ноября
Магазины, приемы, визиты. У меня совсем не оста¬
ется времени на дневник. Нет больше времени на чте¬
ние, на размышления; нет больше времени почувство-
216
вать себя счастливой. А больше всего меня печалит то,
что все это делает меня ужасной эгоисткой. Каждый
день речь идет только о моем удовольствии, моих туа¬
летах, моем удобстве и моих вкусах. Как будто я мо¬
гу теперь иметь иные вкусы и думать о других удобств
вах, чем Робер! И мне нравится то, что даже для мое¬
го маленького салона он сам выбирает мебель. Он по¬
дарил мне великолепный маленький секретер, где я
смогу хранить свои письма и дневник. Торговец согла¬
сился хранить его до тех пор, пока мы не устроимся.
Я не дождусь того дня, когда у нас будет свой дом и я
смогу немного прийти в себя. Все эти бесконечные
развлечения кажутся мне такими пустыми... Мне да¬
же кажется, что я стала меньше думать о Робере, как
и о самой себе, так как, хотя мы с ним практически не
расстаемся, мы почти никогда не бываем с ним наеди¬
не; приходится постоянно всем улыбаться, отвечать на
глупые вопросы, демонстрировать свою радость, иг¬
рать какую-то комедию со счастливым концом. И это
постоянное стремление все время выглядеть счастли¬
вой могло бы помешать мне ею быть, если бы я хоть
на минуту принимала всерьез весь этот маскарад. Я
удивляюсь убежденному, проникновенному виду, ко¬
торый могут принять самые равнодушные люди, уве¬
ряя других в своем сочувствии; я вынуждена участво¬
вать в этой игре, делая вид, что «безумно рада позна¬
комиться» с людьми абсолютно неинтересными или'
мне неприятными.
12 ноября
В последнее время я часто виделась с Ивонной. Бе¬
седуя с ней, я чувствую, как легко счастье становится
эгоистичным. Меня вводит в заблуждение то, что о Ро¬
бере я думаю больше, чем о себе. Но, думая о нем, я
повинуюсь порывам моего сердца. Конечно, речь вдет
не о том, что я должна меньше его любить, а о том, что¬
бы не ограничивать им мою любовь. Я никого, кроме
него, не замечаю, и только в четверг я обратила внима¬
ние, что Ивонна плохо выглядит. Мои глаза внезапно
раскрылись, или скорее развеялось ослепляющее обла-
217
ко, которым я была окружена: мне показалось, что
Ивонна настолько изменилась, что мне стало страшно.
После настойчивых расспросов она в конце концов
призналась в причине своей глубокой печали. Моло¬
дой человек, которого, как я знала, она любит и с ко¬
торым она была уже почти помолвлена, ее обманыва¬
ет (она только что об этом узнала) и живет с другой
женщиной.
— Почему же ты не сказала об этом раньше? —
спросила я.
—Я боялась омрачить твою радость.
И мне сразу же стало стыдно за эту радость, кото¬
рая немедленно в моих глазах приобрела вид частной
собственности с жестокой вывеской «Вход воспре¬
щен». Нет, нет, я не хочу безжалостного счастья.
Ивонна, страдающая от моей невнимательности, нуж¬
дается в поддержке. Она боится, что не сможет пере¬
стать любить человека, который больше недостоин ее
любви, и ищет себе занятие, позволившее бы ей хоть
как-то забыть о своем несчастье. Она хотела устроить¬
ся на работу в больницу, хотя бы временно, что, по мо¬
ему мнению, является прекрасной идеей. Не говоря о
причинах ее намерений (я ей дала обещание хранить
тайну), постараюсь пробудить интерес к ним у Робера,
который очень внимательно относится к Ивонне. Он
очень хорошо знает главного врача больницы в Ленне-
ке. Он может уверенно рекомендовать ему Ивонну,
так как я не сомневаюсь в том, что, будучи такой са¬
моотверженной, умной и умелой, она сможет быть
очень полезной.
14 ноября
Насколько же Робер любезен! Едва я заговорила о
желании Ивонны, как он тут же позвонил доктору Мар¬
шалу и договорился с ним об ужине на следующий
день. Он пригласил его в «Серебряную башню», славя¬
щуюся своей кухней.
— Нельзя переоценивать то, чего можно добиться за
хорошим столом,— сказал он мне со смехом.
Он утверждает, что мое присутствие на этом ужи¬
218
не будет нелишним, и убедил папу разрешить мне со¬
провождать его. Я очень рада этому, так как все, что
я делаю вместе с Робером, доставляет мне удовольст¬
вие, а кроме того, это свидетельствует о том, что па¬
па начинает относиться к нашей свадьбе менее осуж¬
дающе. К тому же мне практически ни разу не прихо¬
дилось ужинать в ресторане, а если, помимо всего
прочего, это может помочь Ивонне... Робер говорит,
что доктор Маршан грубоват, но очень любит хорошо
поесть. Вот почему он намерен тщательно продумать
меню.
Я часто боюсь вызвать неудовольствие Робера, при¬
меняя в разговоре некоторые выражения или обороты,
которые, как он говорит, неправильны, но я к ним при¬
выкла, постоянно слыша их в своем окружении. Наеди¬
не Робер меня останавливает и поправляет, но в обще¬
стве я часто молчу из боязни увидеть вдруг на его лице
выражение легкого раздражения, которое, впрочем,
только я одна в состоянии заметить, но оно тут же дает
мне понять, что я сказала что-то не так. Однако мне на¬
до будет решиться поддерживать беседу с доктором
Маршаном, и я уже заранее немного дрожу. Я себя
знаю. Если я буду слишком следить за собой, я рискую
потерять непринужденность и естественность. Я умоля¬
ла Робера пореже смотреть на меня во время ужина. В
его взгляде я читаю все, что он думает, и малейшая тень
неодобрения, которую я замечу, приведет меня в заме¬
шательство. Например, ничто его так не раздражает,
как употребление слова «сильно» с глаголом. Раньше,
до того как он обратил мое внимание на это, я, не заду¬
мываясь, говорила: «Я сильно хочу есть» или «Я сильно
боюсь».
—А почему ты не говоришь: «Я сильно устала» или
«Я сильно желаю выйти»? — сказал он мне.
Сейчас мне кажется, что я понимаю те нюансы, над
которыми никогда не задумывалась. И теперь, боясь
ошибиться, я часто не осмеливаюсь употреблять слово
«сильно». Не всегда есть время подумать, пойдет ли
дальше существительное, прилагательное или глагол...
Впрочем, нахожу, что Робер заходит слишком далеко.
219
Например, он не хочет, чтобы я говорила, что я его
«сильно огорчила», а на мой вопрос, почему он пустил¬
ся в пространные объяснения, думаю, что он и сам не¬
много запутался, так как, сказав мне: «Сейчас ты все
поймешь», он внезапно отложил этот маленький урок.
Однако мне хотелось бы наконец хорошо усвоить эти
правила и научиться ими систематически пользоваться,
поскольку Робер считает, что поддержание чистоты
языка является в первую очередь женским делом, так
как женщины в целом более консервативны, чем муж¬
чины, и что, небрежно относясь к своей речи, они не
выполняют одну из своих обязанностей.
16 ноября
— Мазет! — воскликнул папа, обычно пользующий¬
ся этим словом вместо распространенного ругательст¬
ва, когда он узнал, что мы ужинали в «Серебряной баш¬
не».— Вы себе ни в чем не отказываете!
Он мне сказал, что сам он там никогда не был, но
ему известно, что это ресторан для настоящих гурма¬
нов. Мне пришлось в мельчайших деталях пересказать
ему меню. Ужин был великолепен, вино, судя по улыб¬
кам Робера и нашего приглашенного, когда они его де¬
густировали (я в этом не разбираюсь), было превос¬
ходным. Но что за ужасный человек сам доктор Мар-
шан!
— Черт бы побрал всех этих барышень-без-
дельниц! — бросил он при первых словах Робера об
Ивонне.
Это было уже в конце ужина, когда Робер решил,
что наш гость «созрел». Затем с брюзжащим видом, ко¬
торый лишь подчеркивал грубость его слов, продолжил:
— Впрочем, она не первая предлагает свою помощь.
Я всегда холодно отклонял такие услуги. Я не говорю о
сестрах милосердия, по-видимому, это просто не жен¬
щины. Но девушки из света!.. Да спасет нас от них Эс¬
кулап! Передайте от моего имени вашей подруге: пусть
она просто-напросто выходит замуж. Заверяю вас, это
лучшее, что может сделать женщина. И я с радостью го¬
ворю это в вашем присутствии,— добавил он, повернув¬
220
шись ко мне, изображая улыбку,— поскольку я вижу,
что вы придерживаетесь такого же мнения.
— Моя подруга имеет все основания не следовать
моему примеру,— собравшись с мужеством, осмели¬
лась я произнести, чувствуя, что будущее Ивонны по¬
ставлено на карту. Но все мое мужество пошло на по¬
пятную перед его насмешливой ухмылкой.
—Да? Не может быть...— сказал он, вопросительно
подняв брови.
Я готова была возразить, что не каждой женщине
дано счастье встретить такого человека, как Робер, но
вместо этого упавшим голосом сказала, что не все бра¬
ки бывают счастливыми, на что Маршан тут же возра¬
зил, что если брак не всегда бывает удачен, то, с дру¬
гой стороны, холостяцкая жизнь плоха всегда...
— По крайней мере для женщины,— быстро доба¬
вил он с ухмылкой, прежде чем я успела спросить его,
почему в таком случае он остался холостяком. Затем,
видимо заметив, что он зашел слишком далеко, продол¬
жил примирительным тоном: — Так что же, между на¬
ми... действительно ваша подруга так хочет работать у
меня?
—Я знаю, что она этого сильно хочет,— неосторож¬
но сказала я и тут же почувствовала, как на мне оста¬
новился взгляд Робера. Я заметила свою ошибку и не
осмелилась больше ничего добавить, что позволило
доктору Маршану продолжить:
—А рукоделие? Для чего нужно рукоделие? Его и
изобрели ради того, чтобы занять бездельников. Посо¬
ветуйте вашей подруге заняться вышивкой или аква¬
релью, раз она отказывается рожать детей, как велит ей
долг, а принудить ее к этому мы не можем.
Вероятно, я дала понять, насколько оскорбительны¬
ми были эти слова для меня, ибо он быстро сменил те¬
му разговора, категорически заявив:
— Впрочем, даже если бы я и захотел устроить ва¬
шу подругу, мне нечего ей предложить. У нас уже сей¬
час слишком много обслуживающего персонала, и я не
могу платить зарплату людям, которые будут сидеть
сложа руки.
221
Итак, Робер ошибся в своих расчетах. Или, как он
сам говорит: «Я влип!» По его лицу было видно, что все
это ему неприятно. Меня это тронуло, потому что толь¬
ко из любви ко мне он проявил интерес к Ивонне и ста¬
рался что-то сделать. Я не скрывала от него своего мне¬
ния о докторе Маршане. Возможно, как утверждает Ро¬
бер, он большой ученый, но он грубиян, и я предпочи¬
таю с ним больше не встречаться, несмотря на то что,
провожая меня после ужина, Робер несколько раз по¬
вторил: «Это я ему так не оставлю!»
И если бы Ивонна ожидала вознаграждения за
свои услуги! Но у нее есть средства к существованию,
и ее предложение было совершенно бескорыстным. С
каким сердцем я сообщу ей, что ее предложение
отвергнуто, что ее самопожертвование никому не
нужно...
Быть ненужной, знать об этом, чувствовать себя не¬
нужной... Чувствовать, что обладаешь всем необходи¬
мым, чтобы оказывать людям помощь, поддержку, не¬
сти им радость, и не иметь возможности этого сделать!
«Мы в вас не нуждаемся».
Это ужасно! И мне от всего сердца жалко Ивонну.
Я вновь благодарю Бога за то, что он избавил меня от
таких неприятностей, а Робера — за то, что он выбрал
меня. Но подумать только, что стольким женщинам,
которым повезло меньше, чем мне, отказывают в пра¬
ве на участие в жизни, что смысл их существования и
применение их достоинств и способностей зависят от
прихотей того или иного мужчины. Это меня возму¬
щает. И здесь я обязуюсь, если у меня будет дочь, не
обучать ее мелкому рукоделию, о котором с такой
презрительной иронией говорил доктор Маршан, а
дать ей серьезное образование, которое позволит ей
обойтись без чьих-либо снисхождений, одолжений и
милостей.
Я хорошо знаю, что все, что я здесь пишу, абсурд, но
чувства, которые мне диктуют эти слова, не абсурдны.
Я нахожу вполне естественным, что, выйдя замуж за
Робера, я откажусь от своей независимости (я прояви¬
ла независимость, решив выйти за него замуж вопреки
222
воле моего папы), но каждая женщина должна, по край¬
ней мере, иметь право выбирать ту форму рабства, ко¬
торая ей больше подходит.
17 ноября
Робер занят сбором средств на создание газеты, в
которой он будет осуществлять общее руководство. Га¬
зета начнет выходить только после нашего возвраще¬
ния из Туниса, то есть весной будущего года, но жела¬
тельно все подготовить до нашего отъезда, который со¬
стоится сразу после свадьбы, то есть... скоро. Забота Ро¬
бера обо мне, слава Богу, не мешает его деятельности.
Я любила бы его меньше, если бы была единственной
целью в его жизни. Мой долг — помогать ему, а не от¬
влекать его от карьеры. Его интересы не должны замы¬
каться на мне.
19 ноября
Каждый день приносит мне новую радость. Каково
было сегодня мое удавление, когда Робер показал мне
только что полученное письмо от доктора Маршана. За¬
быв все, что он нам на днях говорил, или, возможно,
устыдившись этого, он просит Ивонну прийти к нему в
больницу, с тем чтобы выяснить вместе с ней, что, как
он говорит, он сможет ей предложить или для нее сде¬
лать...
Я все еще не видела Ивонну, и поэтому мне не при¬
дется говорить ей о досадном впечатлении, которое у
меня сложилось вначале. Я расскажу ей только о радо¬
стном конечном результате.
22 ноября
Сегодня утром я проявила большую слабость. Но как
я могу в чем-то отказать Роберу? Я была в маленьком
салоне и, не ожидая, что он придет так рано, достала
дневник и приготовилась описать наш вчерашний вы¬
ход в русский балет, когда внезапно появился Робер и
попросил меня показать, что я пишу. Засмеявшись, я от¬
ветила, что он увидит мой дневник только после моей
смерти, как мы это обещали друг другу. Он тоже со
223
смехом сказал, что в таком случае он, наверное, никог¬
да его не увидит, так как совершенно естественно, что
я его переживу. Кроме того, он никогда не принимал
эту договоренность всерьез и не требует того же от ме¬
ня; что, с другой стороны, мы обещали ничего друг от
друга не скрывать и в любом случае ему так хочется
прочитать мой дневник, что, если его желание не будет
немедленно удовлетворено, это омрачит его счастье...
Короче говоря, он был так настойчив, упрям и нежен,
что я уступила, попросив, в свою очередь, показать мне
его дневник, на что он охотно согласился. И я вышла из
комнаты, предоставив ему возможность спокойно чи¬
тать мой дневник.
Но теперь очарование пропало. И именно этого я и
боялась. Эти строки я пишу только для того, чтобы объ¬
яснить, почему они будут последними. Конечно, этот
дневник я вела для него, но писать о нем, как раньше,
я больше не смогу хотя бы из стыдливости. Если он хо¬
чет, он может читать и эти строки. Больше я не буду
прятать от него дневник.
Нет, я не стала его меньше любить, но он узнает об
этом не сразу. (Эта фраза, возможно, ничего не означа¬
ет, но она сама собой вышла у меня из-под пера.)
23 ноября
Увы! Я должна еще написать этот постскриптум.
Робер меня очень огорчил. Это первая нанесенная
им обида, и мне тяжело об этом здесь пнсать, так как я
надеялась, что в этом дневнике будут храниться только
свидетельства моей радости. Но я все-таки должна на¬
писать об этом здесь, и я хочу, чтобы он прочитал то,
что я пишу, ибо, когда я ему об этом только что гово¬
рила, он не хотел принимать всерьез мои слова.
Я навестила его, думая, что он, в свою очередь, по¬
кажет мне свой дневник, как он мне обещал вчера, пе¬
ред тем как я дала ему прочитать свой. И вот сейчас он
мне признался, что его дневника не существует, что он
не написал ни единой строчки и что он так долго давал
мне все основания верить в то, что он его ведет, только
для того, чтобы, я продолжала вести свой. Со смехом он
224
признался мне в этом и удивился, а затем рассердился,
потому что я не рассмеялась и не восхитилась вместе с
ним его хитростью. А поскольку я, наоборот, из-за это¬
го расстроилась и стала его упрекать, не в том, что он
не вел этот дневник, ибо я понимаю, что у него на это
нет ни времени, ни желания, а в том, что он делал вид,
что ведет его, в том, что он меня одурачил,— он в свою
очередь обвинил меня в том, что у меня плохой харак¬
тер, что я делаю из мухи слона. Он не желает понять,
что расстроилась я именно из-за того, что то, что имеет
огромное значение для меня, так мало значит для него
и что он так легко относится к тому, чем я дорожу.
Вскоре не он будет виноват в том, что не сдержал сво¬
его слова, а я. Однако я не испытываю ни малейшего
удовольствия от своей правоты. Я бы предпочла, чтобы
прав был он, но мне бы хотелось, чтобы он, по крайней
мере, высказал хоть немного сожаления в связи с тем,
что он меня так огорчил.
Сетуя таким образом, я сама себе кажусь неблаго¬
дарной и прошу у него за это прощения. Но на этом я
решительно заканчиваю свой дневник, вести который
нет больше смысла.
ЧАСТЬ II
ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Аркатон, 2 июля 1914 г.
Этот дневник я взяла с собой, как некоторые, от¬
правляясь на курорт, в качестве лекарства от скуки бе¬
рут с собой вышивание.
Но на этот раз я начинаю писать, увы, не д ля Робера.
Он считает, что теперь знает все, что я могу чувствовать
или думать. Я буду вести этот дневник в надежде на то,
что это поможет мне навести небольшой порядок в мо¬
их мыслях и разобраться в самой себе, задумавшись, по¬
добно Эмилии Корнеля, над тем, «чем я рискую и к че¬
му я стремлюсь».
В молодости в этих строках я видела только цвети¬
стость. Они мне казались глупыми, как часто кажется
все,, что не очень хорошо понимаешь, а сегодня они ка¬
жутся смешными и цветистыми сыну и дочери, кото¬
рых я заставила эти слова выучить. Вероятно, надо об¬
ладать хотя бы небольшим житейским опытом, чтобы
понять, что всего того, к чему стремишься в жизни,
можно надеяться достичь, лишь рискуя именно тем, что
тебе дорого. Сегодня же я стремлюсь к своему осво¬
бождению, а рискую уважением общества и уважением
моих двух детей. Что касается уважения общества, пы¬
таюсь себя убедить в том, что оно меня не волнует. А
уважение моих детей мне дороже всего; сейчас, когда
я пишу эти строки, я особенно остро это чувствую, на¬
столько, что даже задаю себе вопрос, не ради них ли в
первую очередь я пишу. Мне хотелось бы, чтобы потом,
если им доведется их прочитать, они нашли бы в этих
226
строках оправдание или по крайней мере объяснение
моего поведения, которое после неизбежных соответ¬
ствующих внушений они будут безжалостно осуждать.
Да, я знаю и постоянно себе повторяю, что, уходя от
Робера, внешне во всем буду виновата я сама. Я не раз¬
бираюсь в законах и боюсь, что мой отказ продолжать
с ним жить под одной крышей может лишить меня ма¬
теринских прав. Адвокат, к которому я хочу обратиться
по возвращении в Париж, расскажет, как избежать
этой ситуации, которая для меня будет невыносимой. Я
не могу допустить, чтобы у меня отняли детей, но я так¬
же не могу больше оставаться с Робером. Единственное
средство избежать к нему ненависти заключается в
том, чтобы не видеть его. Или даже не слышать... Напи¬
сав это, я уже почувствовала, что ненавижу его, и каки¬
ми бы ужасными мне ни казались эти слова, видимо,
потребность написать их заставила меня вновь открыть
эту тетрадь, ибо сказать этого я никому не могу. Я по¬
мню то время, когда Ивонна не осмеливалась со мной
говорить, опасаясь омрачить мое счастье. Теперь насту¬
пила моя очередь молчать, а впрочем, поймет ли она
меня?.. Скорее, поймет меня ее муж, который сначала
казался мне таким эгоистичным, таким вульгарным, а
на самом деле, как я теперь знаю, он очень отзывчивый
человек. Иногда я замечала в этом действительно до¬
стойном человеке едва уловимую нотку презрения по
отношению к Роберу; например, когда Робер, рассказы¬
вая о беседе, в которой ведущую роль он, естественно,
приписывал себе, с самолюбованием процитировал
свои собственные слова и добавил:
— Вот что я счел должным ему сказать.
—А он что счел должным тебе ответить? — спро¬
сил доктор Маршан.
Казалось, что на мгновение Робер растерялся. Он
чувствует, что Маршан осуждает его, и это ему очень
неприятно. Думаю, что лишь из уважения ко мне Мар¬
шан удерживается от насмешек, так как я сама знаю,
насколько язвительным он иногда бывает по отноше¬
нию к некоторым самодовольным людям, не сбить
спесь с которых он просто не может. И звучные фразы
227
Робера его, конечно, не вводят в заблуждение. Мне
иногда даже приходила в голову мысль, что только из-'
за дружеского отношения ко мне он с ним все еще
встречается. А в тот вечер я, пожалуй, даже с облегче¬
нием поняла, что не я одна была доведена до предела
вошедшей в привычку манерой Робера постоянно гово¬
рить, что он «счел должным сделать» то, что он сделал,
только потому, что он хотел этого, или — что бывает
еще чаще — потому, что он считал уместным поступить
таким образом. В последнее время он достиг еще боль¬
шего совершенства. Теперь он говорит: «Я счел своим
долгом...» Как будто он был движим высокими мораль¬
ными побуждениями. Его манера говорить о долге вы¬
зывает у меня отвращение к любому «долгу», его мане¬
ра ссылаться на религию делает подозрительной любую
религию, а его манера играть на добрых чувствах раз и
навсегда оттолкнет вас от них.
3 июля
Я вынуждена была прервать повествование, чтобы
отвести Густава к врачу. Слава Богу! Врач меня очень
успокоил. Благодаря Маршану, вовремя предупредив¬
шему нас, мы своевременно начали лечение. Местный
врач, который очень внимательно обследовал Густава,
утверждает даже, что вскоре можно будет не бояться
рецидивов. Он полагает, что сразу же после каникул Гу¬
став сможет пойти в лицей и, таким образом, он не от¬
станет в учебе из-за болезни. Я не особенно удовлетво¬
рена тем, что написала вчера. Мне кажется, что моей
рукой водила жажда обвинений, которые могут пока¬
заться необоснованными, если я не дам более подроб¬
ного объяснения. У каждого из нас есть свои недостат¬
ки, и я знаю, что мир в семье не может поддерживать¬
ся без мелких взаимных уступок. Так почему же недо¬
статки Робера стали для меня до такой степени
невыносимыми? Не потому ли, что именно то, что ме¬
ня доводит до отчаяния сегодня, раньше мне казалось
очаровательным, достойным всяческих похвал? И в эту
ловушку я попалась?.. Да, я вынуждена признать: изме¬
нился не он, а я. К такому выводу я пришла. В резуль-
228
тате я лишилась даже моих лучших воспоминаний. С
каких высот я спустилась на землю! Для того чтобы
объяснить себе эту перемену, я перечитала то, что пи¬
сала в этой же тетради двадцать лет тому назад. С ка¬
ким трудом я узнаю себя в той наивной, доверчивой и
немного глупой девочке, которой я тогда была! Я все
еще слышу фразы Робера, которые я постоянно цитиро¬
вала и которые наполняли мое сердце радостью и гор¬
достью за любимого человека. Но теперь я восприни¬
маю их по-другому. Я пытаюсь отыскать причины этого
недоверия, которые испытываю сегодня. Думаю, что
оно зародилось вскоре после нашей свадьбы, в тот день,
когда мой отец, восхищаясь системой классификации
картотеки Робера, спросил его:
—Так, значит, это вы прцдумали?
И я услышала ответ Робера, произнесенный тоном,
не поддающимся определению, одновременно высоко¬
мерным и скромным, проникновенным и небрежным:
—Да... я искал и нашел.
О, это была всего лишь мелочь, и в тот момент я не
придала ей значения. Но поскольку незадолго до этого,
оплачивая счета в магазине канцелярских товаров на
улице Бак, я узнала, что эта современная картотека бы¬
ла куплена там, на мой взгляд, совершенно неуместным
был этот вдохновенный вид чуть ли не страдающего
изобретателя, который Робер на себя напустил и кото¬
рый он «считал должным», чтобы изречь: «Я нашел».
Да, да, конечно, мой друг, ты нашел эту картотеку на
улице Бак, но зачем говорить «искал»? Или надо было
бы добавить: «...когда я искал заказанные конверты...»
В момент прозрения я поняла, что настоящему учено¬
му, сделавшему открытие, и в голову не придет сказать:
«Я искал й нашел», ибо речь идет о само собой разуме¬
ющемся. А эти слова в устах Робера лишь скрывали тот
факт, что сам он ничего не изобрел. Мой дорогой папа
ничего не понял, мне же все то, о чем я сейчас пишу,
открылось гораздо позже. Я просто инстинктивно по¬
чувствовала какую-то неуловимую фальшь. Впрочем,
Робер, произнеся эти слова, вовсе не хотел обмануть па¬
пу. Эта короткая фраза вырвалась у него непроизволь¬
229
но, но именно поэтому она была такой показательной.
Он обманывал отнюдь не папу, а себя.
Ибо Робер — не лицемер. Он действительно верит,
что испытывает те чувства, которые изображает. Я да¬
же верю в то, что, в конечном счете, он их испытывает
и что в ответ на его призыв они у него появляются —
самые прекрасные, самые благородные, всегда именно
те, которые следует иметь, те, которые выгодны ему.
Сомневаюсь, что многие люди могут на это попасть¬
ся, но тем не менее такие есть. Устанавливается своего
рода договоренность. Возможно, они не так глупы, а
просто притворяются таковыми для большего удобства.
Складывается впечатление, что папа, который сначала,
казалось, во всем разобрался, в то время как я вообще
ничего не видела и потому его мнение о Робере меня
так огорчало до замужества, полностью изменил свою
точку зрения в дальнейшем. Во всех моих спорах с Ро¬
бером он встает на его сторону. Он такой добрый и таг
кой податливый! А Робер такой ловкий!.. Что касается
мамы... Иногда я чувствую себя ужасно одинокой и мо¬
гу поделиться своими мыслями только с этим дневни¬
ком, тогда я начинаю его любить, как молчаливого по¬
слушного друга, которому я наконец могу поведать
свои самые тайные, самые скорбные мысли.
Робер думает, что он меня досконально изучил; он
не подозревает, что у меня может быть личная жизнь и
помимо него. Он видит во мне лишь иждивенку; я явля¬
юсь частью его комфорта, я его жена.
5 июля
Я чувствую, знаю, что каждый раз, встречаясь с но¬
вым человеком, он в первую очередь пытается выяснить,
как с ним обращаться, как к нему подойти. Даже в его по¬
ступках, которые внешне крайне благородны и в которых
он проявляет максимальную предупредительность по от¬
ношению к другим, я чувствую его тайную мысль сделать
так, чтобы эти люди были ему обязаны. И с какой наив¬
ностью он действует! В первое время, пока он еще не на¬
учился опасаться меня, у него вырывались весьма показа¬
тельные высказывания, подобные такому: «Я был так
230
плохо вознагражден за свое сочувствие!» — как будто в
ответ на сочувствие надо ожидать вознаграждения! И я
содрогалась при его словах: «Такой-то... после того, что я
для него сделал, ни в чем мне не откажет».
В этом и состоит весь смысл затеи с журналом, ко¬
торым он руководил четыре года и бросил его только в
прошлом году, после того как в дополнение к ордену
Почетного легиона получил еще и орден офицера По¬
четного легиона. Под внешней беспристрастностью
журнала скрывалось нечто вроде агентства взаимопо¬
мощи и взаимных услуг. Робер рассматривал каждую
хвалебную статью как своего рода кредит. Особенно он
силен в искусстве использования людей в своих целях,
делая при этом вид что это он оказывает им услуги. На
что бьши бы похожи те несколько статей, написанных
им самим для журнала, если бы не его молодой секре¬
тарь, который их редактировал, заново составлял и пе¬
реписывал?.. Но когда Робер говорит об этом очарова¬
тельном, необыкновенно способном молодом челове¬
ке, удивительно скромном и прекрасно воспитанном,
он иногда восклицает. «А кем бы он был без меня?»
Послушать Робера, единственная цель журнала за¬
ключается в том, чтобы помогать неизвестным худож¬
никам, артистам, писателям знакомить публику с их
творчеством, или, как он говорит, «делать им имя». Но
одновременно журнал помогал самому Роберу делать
карьеру. Да, конечно, он много сделал для признания
необычайного таланта Бургвайлсдорфа, человека столь
гордого и в то же время чрезвычайно скромного или по
крайней мере искренне пренебрегавшего благосклон¬
ностью широкой публики. Но необыкновенно возрос¬
ший спрос на его картины благодаря кампании, умело
организованной журналом после его смерти, позволил
Роберу получить от продажи двух его полотен из его
так называемой «галереи» намного больше, чем он за¬
платил за все остальные. Вытащенные из шкафов, где
они так долго пылились, сейчас все эти картины встав¬
лены в рамы и висят на видном месте, позволяя Роберу
нравоучительно говорить сыну: «Крайне редко бывает
так, чтобы Бог нас в конечном счете не вознаградил».
231
О, как бы мне хотелось, чтобы он хоть раз выступил
в защиту дела, где ему бы действительно пришлось ри¬
сковать своим именем, испытывать чувства, из которых
нельзя извлечь выгоду, иметь убеждение, которое не
может принести никакой прибыли!..
Когда он предложил папе, нашим родственникам де
Беррам и даже этому славному, хотя и невезучему
Бургвайлсдорфу вложить деньги в создание типогра¬
фии (кстати, она потом обанкротилась), казалось, что с
его стороны это была большая любезность: акции типо¬
графии пользовались большим спросом, а он мог распо¬
лагать только ограниченным их количеством, и часть
из них в виде особой любезности он согласился предло¬
жить своим друзьям... Все это было настолько умело
представлено, что даже я подумала: «Как же Робер вни¬
мателен!..» Ибо тогда я не понимала, что все распрост¬
раненные им акции обеспечивали ему большинство го¬
лосов и непомерно раздували его авторитет.
А после банкротства какие красивые слова он оты¬
скивал, чтобы оправдаться за огромные убытки, поне¬
сенные друзьями из-за его неосторожности: «Наши не¬
счастные дорогие друзья... За оказанное мне доверие
они были так плохо вознаграждены. А я сурово наказан
за то, что хотел помочь другим» — и т. д.
А ведь надо было просто-напросто вернуть хотя бы
Бургвайлсдорфу деньги, вложенные им в это дело толь¬
ко по настоянию и под гарантию Робера, который счел
для себя возможным отделаться легким испугом, «лик¬
видировав предприятие» в нужный момент, в чем он
сам мне потом признался; а когда он увидел, что я бы¬
ла готова возмутиться тем, что он не подумал прежде
всего о спасении денег своих друзей, он принялся пута¬
но объяснять, что не мог продать их акции без доверен¬
ности, а на ее оформление у него уже не оставалось вре¬
мени. Кроме того, внезапная продажа слишком большо¬
го пакета акций могла бы вызвать панику и немедлен¬
ное падение цен. Мне кажется, что я никогда его так не
презирала, как в тот день; но я постаралась не выдать
свои чувства, а сам он ни о чем не догадывался, ибо все,
что он рассказывал, казалось ему настолько естествен¬
232
ным, что он ничуть не сомневался в том, что в подоб¬
ных обстоятельствах я поступила бы точно так же.
6 июля
О том, что Густав похож на отца, первым мне дал
понять Маршан. Настолько трудно реально судить о че¬
ловеке, которого любишь, что все иллюзии, которые я
так долго питала в отношении Робера, до последних ме¬
сяцев сохранялись у меня и в отношении Густава. Разо¬
чаровавшись в Робере и считая, что проявляю большую
проницательность, перенося свое внимание и надежды
на Густава, я думала, что уж по крайней мере он... К то¬
му же недостатки Робера обнаруживаются в Густаве,
так сказать, в измененном виде и иначе проявляются.
Но сейчас я их узнаю. Я не могу больше ошибаться: это
те же самые недостатки, но в другом обличье. И даже
некоторые черты характера Робера мне сейчас стано¬
вятся понятны благодаря моему сыну. Мне не нравится,
что, готовясь к занятиям, он игнорирует те предметы,
по которым не боится, что его спросят. Он ничего не
учит из простого желания узнать что-то новое, а знания
для него значат меньше, чем их видимость. Когда он
был еще совсем маленьким, мне стоило больших тру¬
дов отучить его от привычки спрашивать по всякому по¬
воду: «А зачем это нужно?» Сначала я ввдела в этом
вопросе лишь очаровательное детское любопытство.
Теперь он уже не задает этот вопрос вслух, но лучше
бы он его задавал, так как про себя он продолжает его
задавать и пренебрегает всем тем, что ему не нужно.
Подумать только, что сначала я радовалась тому, ка¬
ких он себе выбрал товарищей! Какая наивность с моей
стороны! «Густав хочет дружить только с лучшими!» —
говорила я Ивонне, вызывая при этом улыбку у Марша-
на. В прошлом году на детский праздник, который я
устроила по просьбе Густава и по совету Робера, к нам
пришли: сын министра, племянник сенатора, молодой
граф. Не было ни одного ребенка, у которого бы не бы¬
ло чрезвычайно богатых, влиятельных или известных
родственников. Сам Робер не смог бы сделать лучшего
выбора. Хотя у Густава есть еще один друг. Он учится
233
на стипендию. Его родители — преподаватели; они не¬
богаты. Густав дал мне понять, что неуместно пригла¬
шать его вместе с остальными. Сначала я хотела ввдеть
в этом проявление деликатности с его стороны. Сегод¬
ня я думаю, что Густав просто-напросто боялся, что ему
будет стыдно за своего друга. Он охотно с ним встреча¬
ется, но только для того, чтобы поразить его, подчинить
себе. Я же предпочитаю его всем другим. По моему
мнению, он один обладает настоящими человеческими
достоинствами. Этот добрый мальчик обожает Густава,
и когда я вижу, как он восхищается тем, что тот гово¬
рит или делает, мне очень хочется предупредить его,
сказать ему:
— Бедный малыш, не обманывайся, моего сына лю¬
бишь не ты, в тебе просто говорит твоя преданность.
— Мама, ему так нравится оказывать мне услуги! —
возражает Густав, когда я его упрекаю в том, что он
пользуется преданностью своего друга для выполнения
работы, которую он мог бы вполне сделать сам.— Ему
это в удовольствие, а мне это делать скучно.
И получается так, что тот еще говорит Густаву спа¬
сибо.
9 июля
Удовольствие, которое я получаю, исписывая чис¬
тые страницы этой тетради, мне кажется довольно пус¬
тым, но бесспорным. Тем не менее я реже, чем раньше,
берусь за перо; я не особенно забочусь о стиле, но, по¬
размыслив, полагаю, что сейчас я пишу лучше. Ничто
не дало мне так много, как занятия с Густавом и Же¬
невьевой. Для того чтобы они лучше поняли писателей,,
включенных в школьную программу, сначала я стара¬
лась сама лучше в них разобраться, в результате чего
выяснилось, что мои вкусы сильно изменились и мно¬
гие современные книги, которые я прежде читала с ин¬
тересом, сегодня мне кажутся безвкусными и пустыми,
в то время как другие, которые раньше я читала по обя¬
занности и которые мне казались скучными, сейчас
оживают и расцветают. Сейчас я научилась находить в
произведениях великих авторов прошлого, где я видела
234
лишь холодную напыщенность и цветистое красноре¬
чие, так много откровений, что некоторые из произве¬
дений стали моими тайными советниками, друзьями, и
часто именно в них я ищу убежище и нахожу поддерж¬
ку и утешение, в которых я так нуждаюсь, ибо чувствую
себя ужасно одинокой.
11 июля
Старый аббат Бредель, который в связи с кончиной
одного из родственников должен был уехать в Бордо,
навестил меня вчера после обеда. Он так хорошо меня
знает! Когда-то мы так друг друга понимали!.. Я испове¬
далась ему, чего уже очень давно не делала, ибо давно
забыла о своем религиозном долге. Религиозные обря¬
ды, так, как их совершает Робер, охладили мое сердце;
демонстрация его набожности заставляет меня сомне¬
ваться в под линности моей веры. От его показных ко¬
ленопреклонений молитва замирает в моей душе... Но
вчера из слабости, из боязни одиночества и потребно¬
сти в сочувствии я не могла удержаться и рассказала
обо всем аббату, который хочет, чтобы я его считала
скорее другом, нежели духовником. Увы, после этой
беседы я чувствую себя униженной, растерянной, разо¬
чарованной и верю в себя не больше, чем в Робера.
Аббат начал мне говорить, что не всегда «слова идут
от щедрости сердца» и что часто даже в молитве слова
предшествуют искреннему порьюу души, что я должна
примириться с тем, что у Робера выражение чувства не
сопровождается немедленным реальным чувством, но я
должна надеяться, что это чувство последует за его вы¬
ражением позднее. Главное, по словам аббата, говорить
не столько то, что думаешь (ибо помыслы зачастую бы¬
вают греховными), а то, что должен думать, ибо, естест¬
венно, начинаешь — почти вопреки самому себе — ве¬
рить в то, что говоришь. Короче, он решительно встал на
защиту Робера, отрицая за мной какое бы то ни было
право усомниться в его искренности, и узрел в моих жа¬
лобах и в том, что он называет «моими требованиями»,
лишь проявление гордыни, достойной самого глубокого
сожаления, которая возникла и развилась во мне в ре¬
235
зультате моего пренебрежения к исполнению религиоз¬
ного долга. Власта, которую аббат сумел установить на¬
до мной, настолько велика, что вскоре я перестала ясно
представлять себе и понимать, на что я жалуюсь и в чем
упрекаю Робера; я превратилась в непослушного, каприз¬
ного ребенка. И когда, рыдая, я возразила, что там, где
он хочет видеть бунт, на самом деле только огромная по¬
требность служить, посвятить себя, но посвятить какому-
то конкретному делу и что у Робера под обманчивой
внешностью нет ничего, кроме ужасающей пустоты, он
торжественно, внезапно смягчившимся голосом сказал;
— Ну что же, в таком случае, дочь моя, ваш долг за¬
ключается в том, чтобы помочь ему скрыть эту пусто¬
ту... от взглядов всех.— И он добавил еще более торже¬
ственно: — В первую очередь от ваших детей. Важно,
чтобы они и дальше продолжали уважать и почитать
своего отца. А вы должны им помочь, пряча, прикрывая
и сглаживая его недостатки. Да, в этом заключается
ваш христианский супружеский долг, от исполнения ко¬
торого вы не можете пытаться уклониться, не нарушив
при этом Божьих заповедей.
Склонившись перед ним, я закрыла лицо руками,
пряча от него свои слезы, смятение и стыд; когда под¬
няла голову, то увидела слезы в его глазах и почувство¬
вала исходящую от сердца искреннюю и глубокую жа¬
лость, которая внезапно меня тронула больше, чем его
слова. Я ничего не сказала, не нашла что сказать. Но он
искренне понял, что я подчиняюсь.
Еще немного — и я разорвала бы сегодня все, что на¬
писала в последние дни; но нет, хочу иметь возможность
перёчитать это хотя бы для того, чтобы устыдиться...
12 июля
Итак, мне остается лишь посвятить себя человеку, к
которому я больше не испытываю ни любви, ни уваже¬
ния; человеку, который нисколько не будет мне благо¬
дарен за жертву, которую он не в состоянии не только
оценить, но и заметить; человеку, в посредственности
которого я убедилась слишком поздно; марионетке, же¬
ной которого я являюсь. Таков мой жребий, смысл,
236
цель моей жизни; и нет у меня другой перспективы в
этом мире. Тщетно аббат восхваляет величие самоотре¬
чения. «В глазах Бога»,— говорит он. И в отчаянии я
сразу же осознала, что перестала верить в Бога тогда
же, когда перестала верить в Робера. Одна только
мысль о том, что мне суждено вновь встретить его в
ином мире в качестве печального вознаграждения за
мою верность, наводит на меня такой ужас, что моя ду¬
ша отказывается от вечной жизни. И если я больше не
боюсь смерти, это означает, что я не верю в загробную
жизнь. Да, я чувствую, что больше в нее не верю. Вче¬
ра я написала, что я «подчинилась», но это неверно. Я
ощущаю в себе лишь отчаяние, протест, возмущение.
«Гордыня»,— говорит аббат... Ну что же, да, я думаю,
что стбю большего, чем Робер; и именно в тот момент,
когда я буду особенно унижена перед Робером, я наи¬
более полно осознаю, чего я стбю, и буду испытывать
от этого наибольшую гордость. Разве предостерегаю¬
щий меня от греха гордости аббат не понимает, что, на¬
против, он толкает меня к нему и что гордость — един¬
ственное средство, которое он может использовать,
чтобы добиться от меня смирения?
Гордость, смирение... Я повторяю эти слова, не по¬
нимая их, как будто беседа с аббатом была призвана ли¬
шить их всякого смысла. И мысль, которую я тщетно от
себя гоню, мысль, которая со вчерашнего дня мучает
меня, дискредитирует в моем представлении как абба¬
та, так и все то,'в чем он меня пытается убедить, эта
мысль заключается в том, что церковь и он заботятся
только о внешних приличиях. Аббат охотнее довольст¬
вуется лицемерием, которое его устраивает, чем моей
искренностью, которая его стесняет и доставляет ему
неприятности. Робер сумел привлечь его на свою сторо¬
ну так, как он умеет всех приручать (до чего ужасное
слово!). Ему похвала, мне осуждение. Не важно, скры¬
вается ли что-нибудь за словом или нет. Аббату доста¬
точно слова. Слова достаточно всем, и только я тщетно
отказываюсь этим довольствоваться. То, чего я пытаюсь
этим добиться, не имеет никакого значения, никакого
права на существование и является нереальным.
237
Полно! Поскольку, вероятно, надо довольствоваться
видимостью, надену на себя личину смирения, не испы¬
тывая при этом в глубине души истинного смирения.
Но в тот вечер в отчаянии я хотела верить в Бога,
чтобы спросить его, действительно ли такова его воля.
13 июля
Тревожная телеграмма моего отца срочно вызвала
меня в Париж. Робер попал в автомобильную катастро¬
фу, «не серьезную», как сказано в телеграмме, однако
я должна вернуться. Если бы состояние Робера было
очень серьезным, отец вызвал бы и Густава, но я гово¬
рю это для собственного успокоения.
Мою совесть ужасно мучает то, что я здесь написа¬
ла за последние дни. К счастью, Густав достаточно хо¬
рошо себя чувствует, и на несколько дней я могу без
опасений оставить его одного. Хозяин пансиона обеща¬
ет мне присмотреть за ним, а доктор — он присутство¬
вал в тот момент, когда я получила телеграмму,— обя¬
зуется ежедневно сообщать мне о состоянии его здо¬
ровья. Итак, завтра я возвращаюсь первым поездом.
Париж, 14 июля
Слава Богу, Робер жив! Доктор Маршал и хирург за¬
веряют меня, что повода для беспокойства нет. Но как
не видеть в этом несчастном случае знак провидения, о
чем мне сразу же сказал аббат Бредель, которого я
встретила у постели Робера. Колесо 'машины, которая
его сбила и могла бы раздавить, чудом переехало толь¬
ко левую руку, в результате чего в двух местах слома¬
но плечо, которое быстро срастется, как утверждает
Маршан.
Когда я увидела Робера, меня больше всего напуга¬
ла повязка, скрывавшая часть его лица. Но, по словам
Маршана, на лице только незначительные ссадины.
Тем не менее Робер страдает довольно сильными го¬
ловными болями, которые он мужественно переносит с
достойным восхищения терпением. После того, что я
здесь написала, следует добавить, что меня очень вол¬
новало, что он мне скажет, или, точнее, меня волнова¬
238
ло то раздражение, которое его слова могли бы у меня
вызвать. Но как только он начал говорить, я почувство¬
вала, что все еще люблю его. Он просто сказал:
— Прости меня за все огорчения, которые я вам
причинил.
А когда я нагнулась к нему, он, несмотря на боль, с
улыбкой добавил:
— Не надо, не целуй меня, уж очень я сейчас некра¬
сив.
Я опустилась на колени у его кровати и в слезах мыс¬
ленно благодарила Бога за то, что он не внял моей кощун¬
ственной просьбе, что он сохранил мне Робера и отказал
мне в преступной свободе; мне стыд но, что я ее возжела¬
ла, и я от всего серд ца молю Бога простить меня.
Я еще лучше сознавала бы, что тем самым Бог под¬
вергает мою веру испытанию, если бы аббат не пытал¬
ся меня в этом убедить. Я восстаю именно против того,
что он мне сейчас говорит, и в то же самое время, с дру¬
гой стороны, я подчиняюсь его словам, как будто дух
протеста, которому я неосторожно поддалась и кото¬
рый я отвергаю сейчас, вновь набросился на свою жал¬
кую добычу. Что ж, пусть наслаждается ею! Но сегод¬
ня я понимаю, насколько прав был аббат, говоря, что ис¬
тинная причина моего вчерашнего протеста — моя гор¬
дыня; действительно, сколько гордости в мелочном
раздражении, охватывающем меня, когда он мне сей¬
час проповедует долг, в чем больше нет надобности, по¬
скольку я его признаю. Боже, я и в этом себя обвиняю!
Но сумею смириться настолько, что последую примеру
Робера, достоинства которого я недооценивала.
Мама предлагает мне свою помощь: она готова по¬
быть вместо меня с Густавом и сегодня вечером выез¬
жает в Аркашон.
16 июля
Робер по-прежнему жалуется на сильные головные
боли, но доктор Маршан, вначале опасавшийся перело¬
ма черепа, посмотрев рентгеновский снимок, который
вчера сделали Роберу, полностью успокоился. Что каса¬
ется плеча, то он утверждает, что надо только запастись
239
терпением,— через месяц оно заживет. Я тоже успока¬
иваю себя, и, увы, видимо, беспокойство необходимо
для того, чтобы я могла смириться и стать ближе Робе¬
ру, или для того, чтобы я могла найти в нем то, что на¬
ходит отклик в моем сердце? Думаю, что он испугался
смерти и, наверное, благодаря этому страху впервые в
жизни заговорил искренне. Но как только страх смерти
отступил, он начал его разыгрывать и изобретать возвы¬
шенные novissima verba*. С тех пор я больше за него не
переживаю, а только хладнокровно наблюдаю за ним.
Звук собственного голоса волнует его до слез, и все
мы так же рыдали бы, если бы не знали, что ему ничто,
не грозит. Однако он достаточно умен и понимает, что
некоторых людей ему не провести. Вот почему он тща¬
тельно дозирует свою игру в зависимости от доверия,
которым пользуется. С Маршаном он никогда не осме¬
ливается рисковать и всегда в хорошем и бодром на¬
строении; пафос он бережет для аббата, который счита¬
ет его «достойным подражания», и папы, который срав¬
нивает его с античными героями и выходит из его ком¬
наты, едва сдерживая рыдания. Думаю, что со мной
Робер чувствует себя неловко и боится дать повод к
столкновению, так как он пытается выглядел» простым,
что для него совершенно неестественно. Но я с удивле¬
нием обнаружила, что есть человек, в присутствии ко¬
торого он следит за собой еще больше: это Женевьева.
Вчера я видела, как некоторые слова ее отца, которые,
впрочем, не были особенно напыщенными, вызвали у
нее нечто вроде улыбки, насмешливой гримаски, и она
пыталась поймать мой взгляд, в который я тут же вло¬
жила всю строгость, на какую была способна. Мы не
можем мешать нашим детям судить о нас, но мне невы¬
носима мысль о том, что Женевьева может надеяться
на то, что я одобрю ее лукавство.
17 июля
Маршан не может толком объяснить себе состояние
Робера, который продолжает жаловаться на головную
* Заключительные (последние) слова (лат.).
240
боль или просто (так как я не права, говоря о том, что
он жалуется) вдруг молча сжимает зубы; при этом лицо
у него застывает, как у человека, борющегося с внезап¬
ным приступом сильной боли. А когда его спрашивают,
болит ли у него голова, он подает знак, что да, болит, но
при этом даже не кивает головой, а только закрывает с
агонизирующим видом глаза, что он, конечно, считает
более красноречивым жестом. Будучи по меньшей ме¬
ре озадаченным, Маршан утверждает, что у него ниче¬
го нет, скептически относится к этим предсмертным
мукам и занимает выжидательную позицию. Он пригла¬
сил для консультации одного из своих коллег, который
тоже ничего не обнаружил и заверяет, что у меня нет
оснований для волнений. Но я чувствую, что Роберу не
нравится, что его успокаивают, или, пожалуй, он не хо¬
чет, чтобы успокаивали нас.
— Медицина — наука очень ненадежная,— нраво¬
учительным тоном заявил он после того, как врачи
ушли, и добавил для большей торжественности; — Да¬
же лучшие доктора ошибаются.
Но вчера он отказался принимать пишу, закрылся в
своей комнате, куда рвалось много назойливых людей,
а сегодня утром попросил вызвать из Аркашона мою
мать и Густава. Мы получили телеграмму, в которой со¬
общалось об их приезде сегодня вечером.
Общеизвестные изречения, знаменитые «последние
слова», «клише» опасны для него, как подводные рифы.
Он это чувствует, и я восхищаюсь, с каким искусством
он их избегает. Впрочем, он говорит мало. Не всегда у
него под рукой оказывается новая возвышенная мысль.
Но одна из его последних уловок заключается в том,
чтобы получать удовольствие от собственного уничи¬
жения; аббат, который в этом видит только христиан¬
ское смирение и раскаяние, моментально попадается на
эту удочку. Робер, увидев его у своей постели, начина¬
ет шептать, закрыв глаза:
— Сейчас пришел момент сравнить то малое добро,
которое сделано, с тем добром, которое можно было
бы сделать.
Затем, поскольку все мы молчим, он продолжает:
241
— Я отдал много сил, а результаты ничтожны.— И,
посмотрев на аббата: — Будем надеяться, что Бог не су¬
дит об усилиях человека по незначительности достигну¬
тых им результатов.
Прием успокаивающей микстуры, которую я ему по¬
даю, является своего рода антрактом, а затем он про¬
должает:
— Бурлящая вода — плохое зеркало, но, когда вода
успокаивается, человек может созерцать в ней свое от¬
ражение.
Тут он переводит дыхание и поворачивается к стене
как будто для того, чтобы не видеть перед собой слиш¬
ком мерзкой картины, а далее с упреком, печалью, от¬
вращением, презрением и затаенным отчаянием в голо¬
се заявляет:
— В этом я вижу лишь проявление глупости, злобы,
самодовольства...
— Полно, полно, мой друг,— перебивает его аб¬
бат.— Бог, которому открыты все тайны нашего серд¬
ца, сумеет разглядеть и что-то другое.
Увы, я лично ничего, кроме комедии, в этом не вижу.
18 июля
Мама с Густавом вернулись вчера вечером. Робер
изъявил желание привести себя немного в порядок, но
настоял на том, чтобы не снимали ненужную повязку,
которая закрывает половину его лба. Под тем предло¬
гом, что у него от лампы устают глаза, он попросил по¬
ставить ее так, чтобы лицо его было в тени. Папа вы¬
шел в гостиную, где сидели мама и Густав, и сообщил
им самые радостные новости. Со мной в комнате Робе¬
ра остались Женевьева и Шарлотта, которая заканчива¬
ла убирать туалетные принадлежности. У нее был такой
вид, словно мы собирались составить живую картину.
Когда все было готово, Женевьева пригласила осталь¬
ных.
Было бы естественно, если бы Густав бросился по¬
целовать отца. Но у того были иные планы. В этот мо¬
мент он лежал с закрытыми глазами. Лицо его приоб¬
рело такое величественное выражение, что Густав оста¬
242
новился как вкопанный. Папа и мама держались немно¬
го сзади. Вдруг раздался голос Робера:
— А теперь вы можете подойти... ибо я очень слаб.
Он приоткрыл один глаз и увидел Шарлотту, кото¬
рая притворилась, что потихоньку уходит.
— Останьтесь, останьтесь, милая Шарлотта, вы не
помешаете.
После всех предсмертных слов, которые он за эти
дни произнес, мне было любопытно, что он еще вьщу-
мает: отцовские чувства могли подсказать ему новые
темы. Итак, отдельно обращаясь к приблизившимся к
постели Женевьеве и Густаву, которые вели себя как
вышколенные актеры, он произнес:
—Дети мои, пришло время вам принять факел, ко¬
торый...
Но он не успел закончить свою фразу. Видимо, не
выдержав, Женевьева звонким, почти жизнерадостным
голосом внезапно перебила его:
— Но, папа, ты говоришь так, как будто собрался
нас покинуть. Мы все знаем, что ты уже почти совсем
поправился и через несколько дней сможешь вставать.
Ты же видишь, что, кроме Шарлотты, никто не плачет.
Если кто-нибудь сейчас войдет, то подумает, что толь¬
ко она одна жалеет тебя.
— Господин Густав видит, что его папа тоже пла¬
чет! — воскликнула Шарлотта. (И действительно, когда
Робер заговорил, слезы градом потекли у него по липу.)
Затем она чуть приблизилась к кровати и, поощряе¬
мая нашим молчанием, продолжила:
— Если вы чувствуете слабость, то, возможно, отто¬
го, что вам надо подкрепиться. Я принесу вам бульон.
После этого Роберу не осталось ничего другого, как
поинтересоваться у мамы, как она доехала, а у Густа¬
ва — как ему понравилось в Аркашоне.
19 июля
Женевьева не любит своего отца! Как же я так дол¬
го этого не замечала? Это потому, что я уже давно уде¬
ляю ей мало внимания. Я его полностью перенесла на
Густава, хрупкое здоровье которого отнимало у меня
243
все свободное время. Я признаю также, что проявляла
больший интерес к нему; как и его отец, он умеет нра¬
виться, и я нахожу в нем все, что в Робере меня когда-
то восхищало, а потом привело к такому разочарова¬
нию. Что касается Женевьевы, я думаю, что она погло¬
щена своей учебой и безразлично относится ко всему
остальному. Сейчас у меня даже возникают сомнения,
правильно ли я поступила, поощряя ее тягу к учебе. У
меня только что с ней состоялась ужасная беседа, из че¬
го я вдруг поняла, что мы всегда сможем прекрасно по¬
ладить, но одновременно я поняла, почему я этого не
хочу: я очень боюсь обнаружить в ней мои собственные
мысли, но уже более смелые, настолько смелые, что
они меня пугают. Все тревоги, все сомнения, которые
иногда во мне просыпались, превращались в вызываю¬
щий нигилизм. Нет, нет, я не собираюсь с ними мирить¬
ся. Я не могу допустить, чтобы она говорила об отце с
таким неуважением; но, когда я пыталась ее присты¬
дить, она так резко бросила мне в лицо: «Можно поду¬
мать, что ты принимаешь его всерьез», что я почувство¬
вала, как краснею, не нашла что ей ответить и не мог¬
ла скрыть своего смятения. Сразу после этого она
заявила, что не признает брака, если он дает мужу оп¬
ределенные прерогативы, она лично никогда с этим не
смирится; что она преисполнена решимости быть чело¬
веку, которого она полюбит, партнером, товарищем, но
разумнее всего будет не выходить за него замуж. Мой
пример является для нее тому подтверждением и пре¬
достережением, а с другой стороны, она будет мне веч¬
но признательна за то, что благодаря образованию, ко¬
торое я ей дала, она в состоянии судить о нас сама,
иметь свою собственную личную жизнь и не связывать
свою судьбу с человеком, который, возможно, будет ее
недостоин.
Я сидела, пораженная цинизмом ее слов, а она боль¬
шими шагами ходила по комнате. Я попросила ее гово¬
рить потише, опасаясь, что Робер может ее услышать,
на что она мне заявила:
— Ну что ж, когда он нас услышит... Все, что я ска¬
зала тебе, .я готова повторить и ему. Ты даже сама мо¬
244
жешь все ему рассказать. Расскажи. Да, пожалуй, рас¬
скажи ему все.
Мне показалось, что она больше не владеет собой, и
я вышла. Все это произошло всего лишь несколько ча¬
сов тому назад.
20 июля
Да, все это произошло вчера перед ужином. За сто¬
лом мне не удалось скрыть свою подавленность, и Же¬
невьева, видимо, поняла мое состояние. Вечером она
пришла ко мне. Она, как ребенок, бросилась в мои объ¬
ятия, гладила мое лицо и, как когда-то, так нежно цело¬
вала, что я не смогла удержать слезы.
— Мамочка, я обидела тебя,— сказала она мне.—
Не надо, не сердись на меня. Пойми, я не могу и не хо¬
чу лгать при тебе. Я знаю, что ты можешь меня понять,
и я тебя понимаю гораздо лучше, чем бы ты этого хоте¬
ла. Я должна чаще с тобой говорить. Пойми, есть вещи,
над которыми ты научила меня задумываться, но сама
думать о них не осмеливаешься; вещи, в которые, как
тебе кажется, ты веришь. Но я знаю, что я в них боль¬
ше не верю.
Я молчала, не осмеливаясь ее спросить, о каких ве¬
щах она говорит. И вдруг она, меня спросила, не из-за
них ли с Густавом я осталась верна отцу, «так как я ни¬
когда не сомневалась в том, что ты была ему верна», до¬
бавила она, пристально посмотрев на меня как на про¬
винившегося ребенка. Эта смена наших ролей показа¬
лась мне настолько чудовищной, что я решительно воз¬
разила, что идея изменять мужу никогда не приходила
мне в голову. Тогда она мне сказала, что прекрасно зна¬
ет, что я любила Бургвайлсдорфа.
— Возможно, но я сама об этом никогда не подозре¬
вала,— сухо заметила я.
— Ты не могла сама себе в этом не признаться, а он,
я уверена, об этом догадывался,— ответила она мне.
Отодвинувшись от нее, я встала и была готова уйти,
если она будет продолжать говорить со мной таким то¬
ном, и, уж во всяком случае, я решила ей больше не от¬
вечать. Наступила довольно долгая пауза, и я вновь се-
245
ла, или, вернее, рухнула, в другое кресло, чувствуя, что
силы мои на исходе. Тотчас же она снова бросилась ко
мне в объятия, села ко мне на колени и вновь стала не¬
обычайно нежной.
— Но, мама, пойми, что я тебя не осуждаю.
Поскольку при этих словах я подскочила, она при¬
жала меня, схватив за обе руки, и, смеясь, как бы смяг¬
чая ребяческим тоном оскорбительное неприличие сво¬
их слов, спросила;
— Мне просто хотелось бы знать, было ли это жер¬
твой с твоей стороны?
Она вновь стала серьезной, а я прилагала усилия,
чтобы не выдать своих чувств; поняв, что я ничего не
отвечу, она продолжила:
— Какой прекрасный роман я могла бы написать
под твою диктовку! Его можно было бы назвать «Мате¬
ринский долг, или Ненужная жертва».
А поскольку я по-прежнему хранила молчание, она
принялась покачивать головой справа налево в знак ре¬
шительного несогласия:
— Потому что ты сама стала рабыней своего долга...
Затем она поправилась:
— Мнимого долга... Нет, нет, ты хорошо знаешь, что
я не могу быть тебе за это признательной. Не надо, не
возражай. Думаю, что больше не смогу тебя любить, ес¬
ли буду чувствовать себя чем-то тебе обязанной или ес¬
ли буду чувствовать, что ты считаешь, что я тебе чем-
то обязана. Твоя добродетель принадлежит тебе, и чув¬
ствовать, что она возлагает на меня какие-то обязатель¬
ства, выше моих сил.
Затем она резко изменила тон:
—А сейчас скажи мне быстро что-нибудь такое,
чтобы, вернувшись к себе в комнату, я не разозлилась
сама на себя за все, что тебе здесь наговорила.
Мне стало безумно грустно, и я смогла лишь поце¬
ловать ее в лоб.
В эту ночь я не спала. Слова Женевьевы ужасным
эхом раздавались в моем опустевшем сердце. Я долж¬
на была заставить ее замолчать, ибо сейчас я уже не
знаю, кто из нас говорит, она или я. Захочет ли теперь
246
умолкнуть этот голос, которому я позволила высказать¬
ся? И если в данную минуту мне уже не страшно, то
только потому, что меня успокаивает моя собственная
трусость. Мой разум бунтует напрасно, я остаюсь по¬
слушной вопреки своей воле. Тщетно я пытаюсь приду¬
мать, что бы я еще смогла сделать, что бы я смогла сде¬
лать иного в своей жизни; вопреки своей воле я оста¬
юсь привязанной к Роберу, к своим детям, которые яв¬
ляются детьми Робера. Я ищу убежища, но хорошо
понимаю, что с желанной свободой, даже если я ее по¬
лучу, я не буду знать, что делать. И, как похоронный
звон, звучат слова, сказанные однажды Женевьевой:
— Бедная мамочка, что бы ты ни делала, ты всегда
будешь оставаться всего лишь честной женщиной.
22 июля
Я записываю свои мысли, у которых нет продолже¬
ния.
Меня удерживало уважение, моих детей, и я с удо¬
вольствием опиралась на него; Женевьева лишает меня
этой поддержки. Теперь у меня нет даже этого. Сейчас
я борюсь сама с собой. Я чувствую себя пожизненной
пленницей своей собственной добродетели.
И если бы Робер давал мне хоть какой-нибудь повод
для упреков! Нет, все его поступки, от которых я стра¬
даю и которые я возненавидела, направлены не против
меня, а против других, а я могу его упрекнуть только за
его характер; впрочем, у меня нет другого любимого че¬
ловека, и я не помышляю об измене ему, по крайней
мере иной, чем просто уход от него. Мне просто хоте¬
лось бы расстаться с ним!..
Если бы он был инвалидом и не мог обойтись без
меня!
Я не могу отказаться от жизни, когда мне нет еще и
сорока лет. Даст ли мне Всевышний иные цели в жиз¬
ни, помимо этого пагубного для меня безличия и жал¬
кого самоотречения?
Какого совета мне ждать? И от кого? Мои родители
восхищаются Робером и думают, что я совершенно сча¬
стлива. Зачем их разочаровывать? Что они мне могут
247
дать, кроме жалости, которая, возможно, мне совсем
ни к чему?
Аббат Бредель слишком стар, чтобы меня понять. Да
и что он может сказать, кроме того, что уже сказал в
Аркашоне и что привело меня в еще большее отчаяние:
всеми силами скрывать от детей посредственность их
отца. Как будто... Но я вовсе не хочу говорить о разго¬
воре с Женевьевой, ибо это лишь подтвердит его мне¬
ние о ней, а оно и без того не очень хорошее. А я отлич¬
но знаю, что при первых же его словах я встану на сто¬
рону Женевьевы. Что касается ее, она никогда не выно¬
сила аббата, и единственное, чего мне удалось от нее
добиться, так это то, что она не говорит ему дерзости.
Маршан?.. Да, с ним мы могли бы друг друга понять,
даже слишком хорошо понять. Именно поэтому я и
молчу. Кроме того, я никогда себе не прошу, если по¬
тревожу счастье Ивонны. Она мне настолько близка,
что я от нее ничего не скрываю.
Но сейчас, когда я пишу эти строки, у меня внезапно
появилась идея. Возможно, она абсурдна, но я чувствую,
что ее необходимо осуществить: человек, с которым я
должна поговорить о Робере,— это сам Робер. Мое ре¬
шение принято. Сегодня же вечером я с ним поговорю.
23 июля
Вчера вечером я уже была готова зайти к Роберу и,
как я себе обещала, объясниться с ним, когда ко мне в
комнату вошел папа. Его появление у меня в столь по¬
здний час было так необычно для него, что я поспешно
спросила:
— Мама плохо себя чувствует?
— Мама себя чувствует прекрасно!
И, обняв меня, он сказал:
— Ас тобой, малыш, что-то происходит. Да, да, не
спорь. Я уже давно заметил, что что-то случилось. Моя
маленькая Эвелина, я не могу спокойно видеть твои
страдания.
— Папа, но у меня все в порядке. Почему ты дума¬
ешь...— начала я говорить, но вынуждена была замол¬
чать, ибо, положив руки мне на плечи, он так при¬
248
стально посмотрел на меня, что я почувствовала, что
теряюсь.
— Эти печальные, усталые глаза говорят сами за се¬
бя. Итак, дочка... Эвелина, почему ты таишься от меня?
Робер изменяет тебе?
Этот вопрос был настолько неожиданным, что я не¬
произвольно глупо воскликнула:
—Ах, если бы это было так!
— Но... Тогда это уже серьезно. Итак, говори, что
произошло.
Он был так настойчив, что я не могла больше мол¬
чать.
— Нет, Робер мне не изменяет,— ответила я ему.—
Мне не в чем его упрекнуть. И именно это приводит ме¬
ня в отчаяние.
Видя, что он не понимает, я продолжила:
—Ты помнишь, как вначале ты возражал против
этого брака. Тогда я тебя спрашивала, в чем ты упрека¬
ешь Робера, и возмущалась, когда ты не мог мне ниче¬
го ответить. Почему ты мне не отвечал?
— Но, дочка, я уже не помню. Это было так давно... Да,
вначале я неверно о нем судил. Мне не нравились его ма¬
неры. К счастью, я довольно быстро понял, что ошибся...
—Увы, папа, именно тогда ты был прав. Затем ты
подумал, что ошибаешься, потому что я была с ним сча¬
стлива. Но это длилось недолго. Я все поняла, в свою
очередь... Нет, ты не ошибался. Мне следовало бы по¬
слушаться тебя тогда, как в детстве, когда я была ма¬
ленькой благоразумной девочкой.
Он надолго замолчал, удрученно покачивая головой.
— Бедная девочка, бедная девочка...— наконец про¬
шептал он с такой нежностью, что я пожалела о том,
что причинила ему эту боль.
Но надо было идти до конца. Собравшись с мужест¬
вом, я сказала ему:
—Я хочу уйти от него.
Он вздрогнул всем телом и произнес: «Ну и ну!» —
настолько забавным тоном, что я рассмеялась бы, если
бы мне не было грустно. Затем он усадил меня рядом с
собой на диван и, гладя меня по голове, сказал:
249
—У твоего аббата будет тот еще вид, если ты сдела¬
ешь эту глупость. Кстати, ты ему обо всем рассказала?
Я кивнула головой, затем была вынуждена ему при¬
знаться, что мы с аббатом больше не понимаем друг
друга так хорошо, как раньше, в ответ на что он улыб¬
нулся и насмешливо взглянул на меня. Казалось, что
мысль об этой косвенной победе над человеком, кото¬
рый его всегда раздражал, доставила ему большое удо¬
вольствие.
—Так, так! — Затем он сменил тон: —Дочка, давай
поговорим о серьезных, то есть практических вещах.
И он объяснил мне, что, если я покину супружеский
кров, во всем обвинят меня.
— Обычно хорошую репутацию начинают ценить,
только потеряв ее. Ты, Эвелина, всегда немного парила
в облаках. Куда ты уйдешь? Что ты будешь делать? Нет,
ты должна остаться с Робером. В конечном счете, он
неплохой человек. Если ты попробуешь с ним объяс¬
ниться, он, может быть, поймет тебя...
— Он не поймет, но я с ним все-таки поговорю, хо¬
тя это лишь затянет петлю.
Тогда он сказал, что не следует пытаться из нее вы¬
рваться, надо лишь выработать modus vivendi*, искать
примирения. Папа охотно прибегает к высокопарным
словам, как будто старается доказать, что они его не пу¬
гают. Затем — видимо, в надежде утешить меня — он
принялся мне рассказывать о матери, о том, что и он не
обрел в семейной жизни всего того, на что надеялся. Он
сказал мне, что еще никогда и никому об этом не гово¬
рил. Вот почему он, казалось, испытывал огромное об¬
легчение от возможности высказаться, делая это даже
с какой-то радостью. У меня не хватало мужества пре¬
рвать его, но я испытывала невыразимое стеснение от
его исповеди, такое же, как и во время ужасного разго¬
вора с Женевьевой. Думаю, что нет ничего хорошего в
подобных беседах между родителями и детьми, по¬
скольку они оскорбляют у одной из сторон чувство це¬
ломудрия, которое конечно же лучше щадить.
* Образ жизни (лат.).
250
Была еще одна причина, вызывавшая у меня чувст¬
во стеснения, о которой мне говорить неприятно, ибо я
так люблю папу, что мне было бы больно судить его и
мне не хотелось бы признавать его виноватым. Об этой
причине я не говорила бы, если бы не должна была
быть здесь искренней перед собою. Когда папа принял¬
ся рассказывать о смелых планах, которые он строил в
молодости, и обо всем том, что он мог бы сделать, ес¬
ли бы встречал больше понимания и поддержки со сто¬
роны мамы, я не могла удержаться от мысли о том, что
он сам виноват, что не достиг большего, и что если он
не смог найти лучшее применение своему разуму и спо¬
собностям, значит, ему приятно было верить, что ответ¬
ственность за это лежит на маме. Я не сомневаюсь в
том, что он страдал от маминого исключительно прак¬
тичного и ограниченного ума, но думаю, что он все-та¬
ки рад, что у него есть возможность сказать: «Твоя мать
не хочет... Твоя мать не думает...» — и успокаиваться на
этом.
Затем он мне сказал, что не знает таких супруже¬
ских пар, союз которых был бы настолько совершенен,
чтобы один из супругов никогда не сожалел о том, что
связал свою жизнь с другим. Я не протестовала, так как
папа очень не любит, когда ему противоречат, но мне
это кажется кощунственным, и я не могу с этим согла¬
ситься.
Наша беседа закончилась далеко за полночь. Папа,
как мне кажется, совсем успокоился и не понял, что
привел меня в еще большее отчаяние.
24 июля
Я оказалась в петле... И все усилия высвободиться
приводят к тому, что она лишь сильнее затягивается...
Великое объяснение с Робером состоялось. Я выложи¬
ла последнюю карту и все проиграла. Мне надо было
бы бежать, никому ничего не говоря: ни папе, ни кому
другому. Я больше не могу, я побеждена.
Когда я вошла в комнату Робера, он лежал в шезлон¬
ге, так как он уже начал вставать с постели за несколь¬
ко дней до этого.
251
—Я пришла спросить тебя, не нужно ли тебе чего-
нибудь,— сказала я, не зная, как приступить к делу.
— Нет, благодарю тебя, дорогая,— ответил он мне
ангельским голосом.— Сегодня вечером я действитель¬
но лучше себя чувствую и начинаю верить в то, что на
этот раз смерть пощадила меня.
Затем, поскольку он никогда не упускает возмож¬
ности проявить свое благородство, деликатность и вели¬
чие души, добавил:
— Я доставил тебе немало хлопот. Как бы мне хоте¬
лось быть уверенным в том, что я заслуживаю ту забо¬
ту, которой вы меня окружили.
Я старалась не выдавать взглядом своих чувств:
— Робер, я хочу серьезно с тобой поговорить.
—Ты знаешь, дорогая, что я никогда не отказыва¬
юсь от бесед на серьезные темы.
И тут внезапно я перестала понимать, на что жалу¬
юсь и что я хочу ему сказать. Или, точнее, мне вдруг по¬
казалось, что то, на что я жаловалась, невозможно вы¬
разить словами. А главное, я не знала, как и с чего на¬
чать. Однако я была полна решимости вести борьбу до
конца и яростно повторяла себе: «Если ты не сделаешь
этого сейчас, ты никогда этого не сделаешь». В резуль¬
тате я убедила себя, что, возможно, не так уж и важно,
какими словами я начну наступление, и лучше будет по¬
ложиться на вдохновение, которое непременно должно
будет меня сразу же осенить. И подобно ныряльщику,
который, закрыв глаза, прыгает в воду, я сказала:
— Робер, скажи, пожалуйста, помнишь ли ты еще
причины, по которым ты на мне женился?
Не ожидая такого вопроса, он, конечно, на мгнове¬
ние удивился. Но только на мгновение, ибо Робер, в ка¬
кой бы ситуации он ни оказался, всегда чрезвычайно
быстро и хладнокровно овладевает собой. Он мне напо¬
минает неваляшку, которого невозможно повалить.
Внимательно разглядывая меня и пытаясь понять, что
скрывается за моими словами, с тем чтобы выбрать
нужный способ защиты, он спросил:
— Как ты можешь говорить здесь о причинах, когда
речь идет о чувствах?
252
Робер знает, как подавить любого противника. Что
бы вы ни делали, его точка зрения всегда кажется бо¬
лее весомой. Я почувствовала, что, как в шахматах, по¬
теряю преимущество атаки. Лучше вновь заставить его
защищаться:
— Прошу тебя, постарайся говорить нормальным
языком.
Он тут же возразил:
— Более нормальным и говорить нельзя.
Он был прав, и я сразу же почувствовала неосторож¬
ность своих слов. В них содержался старый упрек, ко¬
торый, конечно, давно созрел у меня в душе, но на этот
раз он был необоснован.
—Да, сейчас ты говоришь нормальным языком. Но
гораздо чаще твое красноречие меня гнетет, ты пря¬
чешься за высокими словами, зная, что я за тобой
угнаться не смогу.
— Мне кажется, дорогая,— ласково улыбаясь, ска¬
зал он своим наисладчайшим тоном,— что на сей раз
это ты говоришь ненормальным языком. Итак, скажи
прямо: ты хочешь меня в чем-то упрекнуть? Я слушаю
тебя.
Но на этот раз я сама заговорила в столь невыноси¬
мой для меня манере Робера, пользуясь его же приема¬
ми, подобно тому как в молодости, беседуя с англича¬
нами, я из симпатии к ним иногда начинала говорить с
английским акцентом, к величайшему удовольствию
папы. Не по этой ли причине Робер, обращаясь ко мне,
поневоле начинал говорить со мной простым языком, в
то время как у меня в разговоре с ним непременно по¬
являлись его тон и манеры? Я все больше и больше за¬
путывалась в собственной ловушке.
— Насколько легче я чувствовала бы себя, если бы
могла конкретно упрекнуть тебя в чем-то,— рискнула я
сказать.— Но я прекрасно знаю, что ты всегда оказыва¬
ешься прав. Я же совершила ошибку, как только решила
объясниться с тобой. Однако заверяю тебя, мой шаг хо¬
рошо продуман. Я давно обещала себе поговорить с то¬
бой, но изо дня в день откладывала этот разговор...— Я
не смогла закончить свою мысль, так как она получалась
253
очень длинной. Я продолжила таким тихим голосом, что
удивилась сама, как Робер мог меня услышать: — Послу¬
шай, Робер, я просто не могу с тобой жить.
Для того чтобы найти силы сказать это даже шепо¬
том, я была вынуждена отвернуться от него. Но по¬
скольку он продолжал молчать, я вновь посмотрела на
него. Мне показалось, что он побледнел.
— Если я в свою очередь тебя спрошу, по каким
причинам ты меня покидаешь,— произнес он нако¬
нец,— тогда ты тоже будешь иметь право ответить, что
речь идет не о причинах, а о чувствах.
—Ты же видишь, что я тебе этого не говорю,— ска¬
зала я.
— Эвелина, должен ли я понимать, что ты меня
больше не любишь?
Его голос дрожал ровно настолько, чтобы заставить
меня усомниться в искренности его волнения. Сделав
большое усилие над собой, я медленно, с трудом выго¬
ворила:
— Человек, которого я страстно любила, не имеет ни¬
чего общего с тобою, таким, каким я знаю тебя сейчас.
Он вопросительно поднял брови и пожал плечами:
— Если ты будешь говорить загадками...
Я продолжила:
— Со временем я обнаружила, что ты очень отлича¬
ешься от человека, которым ты мне казался вначале,
человека, которого я любила.
И тогда произошло совершенно неожиданное: вне¬
запно он закрыл лицо руками и разразился рыданиями.
О притворстве уже не могло быть и речи: это были на¬
стоящие рыдания, сотрясавшие все его тело; настоящие
слезы текли по его щекам и пальцам, а сам он безум¬
ным голосом беспрерывно повторял:
— Моя жена меня больше не любит! Моя жена ме¬
ня больше не любит!..
Я была совсем не готова к такому взрыву чувств. Он
меня поразил, и я не знала, что сказать, не потому, что
была очень взволнована, ибо ясно, что Робера я больше
не люблю, а потому, что была возмущена тем, что он
прибегает, на мой взгляд, к нечестным методам; во вся¬
254
ком случае, я была очень смущена, сознавая, что явля¬
юсь причиной настоящего горя, перед которым мне с
моими упреками остается лишь отступить. Чтобы уте¬
шить Робера, мне пришлось бы прибегнуть к фальши¬
вым возражениям. Я подошла к нему и положила руку
ему на голову. Он тотчас встрепенулся.
— Но почему тогда я на тебе женился? Из-за твоего
имени? Состояния? Положения твоих родителей? Ска¬
жи, скажи что-нибудь, чтобы я понял. Ты же хорошо
знаешь, что я...
Сейчас он казался таким естественным, таким ис¬
кренним, что я была готова услышать: «...что я мог бы
найти гораздо лучшую пару». Но он сказал:
— ...что я на тебе женился только потому, что я те¬
бя любил.—А затем опять прерываемым рыданиями го¬
лосом добавил: — И потому, что я думал, что ты меня
любишь.
Я была почти возмущена своим собственным равно¬
душием. Каким бы искренним сейчас ни было волне¬
ние Робера, демонстрация этого волнения оставляла ме¬
ня холодной.
—Я думала, что это объяснение будет тягостным
только для меня,— начала я. Но он меня перебил:
—Ты говоришь, что я оказался не тем человеком,
за которого ты меня принимала. Но тогда и ты не та
женщина, за которую я тебя принимал. Как, по-твоему,
можно знать, что человек является именно тем, каким
он должен быть?
Затем, следуя своей привычке пользоваться чужими
мыслями, поворачивая их по-своему (что он делает, как
мне кажется, совершенно бессознательно), он продол¬
жил:
— Но, мой друг, никто из нас — абсолютно никто —
не может постоянно удерживаться на той высоте, на ко¬
торой он хотел бы находиться. Вся трагедия нашей ду¬
ховной жизни именно в этом и заключается... Не знаю,
понимаешь ли ты это? (Эту традиционную фразу он не¬
изменно произносит, когда начинает менять тему и чув¬
ствует, что собеседник заметил это.) Только люди без
идеалов...
255
—Друг мой, друг мой,— прервала я его мягким же¬
стом руки, хорошо зная, что, вступая в эту область тео¬
рии, сам он никогда не остановится. Мое вмешательст¬
во лишь немного отклонило его в сторону.
— Как будто в жизни не приходится идти на уступ¬
ки... Иначе говоря, приходится соразмерять свои идеа¬
лы со своими возможностями. Но ты всегда была не¬
много фантазеркой.
Пожалуй, это, должно быть, верно, потому что папа
вчера тоже об этом говорил. В ответ я смогла лишь гру¬
стно улыбнуться. Тогда Робер в мгновение ока вновь
оказался в высших сферах, откуда я со своими эгоисти¬
ческими жалобами так бесцеремонно спустила его на
землю:
— Впрочем, дорогая, здесь ты затрагиваешь пробле¬
му, представляющую наивысший интерес,— проблему
выражения. Видишь ли, речь идет о том, чтобы выяс¬
нить, иссякает ли чувство по мере его выражения или,
напрЪтив, еще больше осознается и, так сказать, воз¬
рождается в своем выражении. На самом деле начина¬
ешь сомневаться, а существует ли вообще что-либо или
это только одна видимость и... Я сейчас тебе объясню,
и ты сразу все поймешь.
Эта последняя фраза приходит ему на помощь каж¬
дый раз, когда он начинает запутываться. Она больше
всего приводит меня в отчаяние.
—Я очень хорошо все поняла,— перебила я его.—
Ты хочешь сказать, что я была бы дурочкой, если бы ме¬
ня беспокоило, испытываешь ли ты в действительности
все те прекрасные чувства, о которых ты мне говоришь.
Внезапно его взгляд наполнился ненавистью.
—Ах, что за удовольствие быть тобою понятым! —
воскликнул он пронзительным голосом.— И это все,
что ты вынесла из нашего разговора? Я позволяю себе
говорить с тобой доверительно и откровенно, как ни с
кем другим, я унижаюсь перед тобой, я плачу перед то¬
бой. Мои слезы тебя ничуть не трогают. Ты искажаешь
мои слова и ледяным тоном предлагаешь мне сделать
вывод, что чувства могут быть только у тебя и что вся
моя любовь к тебе...
256
Слезы вновь заставили его на мгновение замолчать.
Я встала с одной лишь мыслью: прекратить этот разго¬
вор, который я не смогла повернуть в нужном для ме¬
ня направлении и который обернулся против меня, в ре¬
зультате чего, по всей видимости, во всем оказалась ви¬
новата я сама. И когда в знак прощания я положила ру¬
ку ему на плечо, он резко обернулся и порывисто
сказал:
— Нет, нет и нет! Неправда! Ты ошибаешься. Если
ты меня еще немного любишь, ты поймешь, что я всего
лишь несчастный человек, который, подобно другим
людям, борется сам с собой и всеми силами старается
стать немного лучше, чем он есть.
Наконец-то он нашел наиболее подходящие слова,
которые могли меня тронуть. Я наклонилась к нему, со¬
бираясь поцеловать его, но он резко оттолкнул меня:
— Нет, нет, оставь меня. Сейчас я вижу и чувствую
только одно: ты меня больше не любишь.
После этих слов я ушла с ощущением новой боли в
сердце, которая противостояла его боли. А его боль мне
показала, что, увы, он все еще любит меня. Следова¬
тельно, я не могу его покинуть...
эпилог
...1916 г.
Я давала себе обещание больше ничего в этом днев¬
нике не писать...
Вскоре после объяснения с Робером, о чем я уже
рассказывала, серьезные события, потрясшие Европу,
отмели в сторону наши личные проблемы. Мне хоте¬
лось бы вновь обрести свою детскую веру в Бога, с тем
чтобы иметь возможность от всего сердца молить его
о спасении Франции. Но думаю, что христиане Герма¬
нии, несмотря на все то, что нам о них рассказывают и
что побуждает нас считать их варварами, точно так же
молят того же самого Бога о спасении своей страны.
Свою защиту, свое спасение Франция обретет в муже¬
стве каждого из нас, в том, что мы из себя действитель¬
но представляем. Сначала я поверила в то, что Робер
это по-настоящему понял. Я видела, как он приходил в
отчаяние из-за того, что его плечо медленно заживало;
затем спустя несколько месяцев он спрашивал Марша-
на,.как ему получить справку, которая позволила бы
ему пойти в армию добровольцем. И зачем только мне
потом сообщили, что год его рождения, подлежал при¬
зыву и он боялся попасть вместо нестроевых частей в
действующую армию, а опережая призыв, он получал
возможность выбрать место службы, что он весьма
предусмотрительно и сделал, пользуясь всеми своими
связями. Но зачем все это здесь пересказывать? Мне
хотелось бы ограничиться лишь ужасной сценой, кото¬
рая у нас с ним только что произошла и которая опре¬
258
делит мое дальнейшее поведение. Но как можно все
объяснить, не рассказав сначала об очередной меди¬
цинской комиссии, которую он проходил и где ему уда¬
лось добиться освобождения от воинской повинности в
связи с «хроническими головными болями в результа¬
те травмы». Именно тогда у меня возникло желание от¬
правиться в один из прифронтовых госпиталей, где,
как меня заверили, будут рады моим услугам; но надо
было получить согласие Робера. Он мне ответил реши¬
тельным отказом, говорил со мной очень сурово, за¬
явив, что я так поступаю только для того, чтобы сде¬
лать ему больно, проучить и обесчестить его... Я была
вынуждена уступить ему, выждать и довольствоваться
работой в госпитале в Ларибуазьере, где мне часто при¬
ходилось дежурить по ночам, и, таким образом, я
очень редко с ним виделась. Однажды утром я была по¬
ражена, увидев его в военной форме. Благодаря зна¬
нию английского языка ему удалось устроиться в Ко¬
митет американской помощи, что давало ему право но¬
сить форму и обрести воинственный вид, хотя он и не
был военнослужащим. Но бедняге не повезло. Вскоре
из-за его патриотических речей его направили в Вер¬
ден. Поскольку он не мог достойно уклониться от это¬
го назначения, он «счел должным» принять его муже¬
ственно и некоторое время спустя был награжден Во¬
енным крестом, к величайшему восхищению Густава,
моих род ителей и множества друзей, которые пришли
от этого в восторг. Даже в Вердене, куда он пригласил
меня навестить его, он нашел возможность изобразить
из себя героя. Думаю, что он ждал лишь награды, с тем
чтобы благодаря своим связям добиться возвращения
домой, что он без особого труда и сделал. Поскольку я
удивилась этому внезапному возвращению, которое со¬
всем не соответствовало громогласным заявлениям о
верности воинскому долгу, которые я совсем недавно
слышала от него там же, в Вердене, он мне объяснил,
что знает из надежного источника, что война вскоре
закончится и что он чувствует, что сейчас может быть
полезнее в Париже, где мораль ему кажется ниже, чем
на фронте.
259
Это было два дня тому назад... Однако я ни в чем его
не упрекнула. После нашего тягостного объяснения я
молча во всем с ним соглашаюсь. Я презираю не столь¬
ко его поведение, сколько приводимые им доводы для
оправдания. Возможно, он прочитал это презрение в
моем взгляде. Он тут же насторожился. Полученная на¬
града избавляет его от сомнений в истинности своих
добродетелей и в то же самое время освобождает его
от их доказательства. Я же, не имея Военного креста,
нуждаюсь в мужестве ради самого мужества, а не ради
наград, которые мы за него получаем. Такая «фантазер¬
ка», как я, нуждается в реальности... Робер, наивно по¬
радовавшись, что он довольно легко выходит из вой¬
ны — при этом я не смогла скрыть улыбки,— внезапно
воскликнул:
—Такого тебе никогда не удалось бы добиться!
Нет, Робер, я запрещаю тебе это говорить. Более то¬
го, я запрещаю тебе так думать. Я ничего ему не отве¬
тила, но мое решение было принято сразу. В тот же ве¬
чер мне удалось встретиться с Маршалом и обо всем с
ним договориться. Он любезно согласился похлопотать
за меня. Завтра я потихоньку уеду в госпиталь в Ша-
тельро. Все будут думать, что в этом тыловом госпита¬
ле я буду в полной безопасности. Пусть думают. Толь¬
ко одна Женевьева знает, что меня может ожидать. Как
она смогла догадаться о том, каких больных там лечат?
Я не знаю... Она умоляла разрешить ей поехать со мной,
чтобы мы могли работать вместе. Но я не могу согла¬
ситься с тем, чтобы в ее возрасте она так рисковала со¬
бой, ведь перед ней еще вся жизнь. «Нет, Женевьева,
ты не можешь и не должна ехать со мной туда»,— ска¬
зала я, нежно поцеловав ее, как будто мы прощались
навсегда. Моя родная Женевьева также не может боль¬
ше довольствоваться видимостью. Я очень люблю ее.
Именно ради нее я пишу эти строки. Именно ей я остав¬
ляю эту тетрадь на тот случай, если мне не суждено вер¬
нуться...
Кювервиль, 5 сентября 1929 г.
Дорогой друг!
Прочитав мой «Урок женам», вы в своем письме выска¬
зали мне сожаление в связи с тем, что знаете мужа
моей «героини» только по ее дневнику.
«Как бы хотелось,— писали Вы мне,—: иметь воз¬
можность прочитать, что думает сам Робер об этом
дневнике Эвелины».
Эта небольшая книга, возможно, будет ответом на
Вашу просьбу. И совершенно естественно, что она по-
свящается Вам.
ЧАСТЬ I
Сударь!
Хотя моим первым чувством при чтении Вашего «Уро¬
ка женам» было возмущение, я никогда не позволил бы
себе сердиться на Вас лично. Вы сочли нужным пре¬
дать гласности интимный дневник женщины, дневник,
который она никогда в жизни не согласилась бы вести,
если бы знала, какая ему будет уготована участь. Сей¬
час пошла мода на исповеди, бестактные откровения,
при этом во внимание не принимается материальный
или моральный ущерб, который может быть нанесен
этими откровениями людям еще живущим; не принима¬
ется также во внимание и дурной пример, который эти
откровения подают. Дело Вашей совести — решать,
действительно ли Вам надо было содействовать изда¬
нию этого дневника, который столь приятен для посто¬
роннего человека, и, издав его под своим именем, из¬
влечь из этого славу... и деньги. Вы, вероятно, ответи¬
те, что моя дочь просила Вас об этом. Ниже я скажу,
что я думаю о ее поведении. С другой стороны, из Ва¬
ших собственных признаний я знаю, что Вы охотно при¬
даете больше веса мнению молодых людей, чем мне¬
нию их родителей. Это Ваше право, но в данном случае
мы видим, к чему это ведет и к чему это может приве¬
сти, если, не дай бог, вашему примеру последуют дру¬
гие! Но хватит об этом.
Возможно, я Вас очень удивлю, если скажу, что не
я один отказываюсь узнать себя в этом непоследова¬
264
тельном, тщеславном, незначительном существе, кари¬
катурный портрет которого изобразила моя жена. Как
говорили древние, протестовать — значит признать, что
оскорбление достигло цели. Даже если бы оскорбление
и задело меня, только я один знал бы об этом, ибо мое
имя ни разу не было названо. Я говорю все это исклю¬
чительно для того, чтобы Ваши читатели поняли, что
вовсе не потребность в реабилитации заставляет меня
взяться за перо, а только стремление к истине, справед¬
ливости и точности.
Если выслушан только один свидетель, мнение су¬
дей складывается более легко, но при этом и более не¬
справедливо, нежели после выступлений нескольких
свидетелей с противоречивыми показаниями. После то¬
го как Вы поставили свое имя под «Уроком женам», я
предлагаю Вам «Урок мужьям»; я обращаюсь к Вашему
профессиональному достоинству с призывом опублико¬
вать в качестве опровержения той книги в таком же
оформлении и с такой же рекламой следующий ответ.
Но прежде чем перейти к существу вопроса, хочу об¬
ратиться к порядочным людям. Я спрашиваю их, что они
думают о девушке, которая сразу же после смерти своей
матери захватила ее личные бумаги еще до того, как
муж смог с ними познакомиться? Помнится, Вы где-то
писали, что порядочные люди наводят на Вас ужас, и
Вы, конечно, приветствуете дерзкие поступки, в кото¬
рых Вы можете видеть влияние своих доктрин. В бес¬
стыдной смелости, проявленной моей дочерью, я вижу
печальный результат «либерального» воспитания, кото¬
рое моей жене угодно было дать нашим двум детям. Я
виноват в том, что по привычке, боясь проявить деспо¬
тизм и ненавидя споры, я уступил ей. Споры, которые у
нас по этому вопросу возникали, были крайне серьезны¬
ми, и я удивляюсь тому, что не могу обнаружить и наме¬
ка на них в ее дневнике. Я еще вернусь к этому.
Однако не думайте, что я буду останавливаться на
всех тех моментах, где повествование моей жены мне
кажется неточным. В частности, на некоторых инсину¬
ациях, касающихся моего патриотического мужества и
поведения во время войны. Впрочем, Эвелина, ввдимо,
265
не отдает себе отчета в том, что сомнения в заслужен-
ности моей награды, по сути дела, означают дискреди¬
тацию авторитета или компетентности командования,
которое сочло меня достойным ее. Действительно ли я
произнес слова, которые она цитирует? Честно говоря,
я так не думаю. Или если я и произнес их, то не тем то¬
ном и не с той интонацией, которые она злорадно им
приписывает. Во всяком случае, я этого не помню. И я
не обвиняю ее, в свою очередь, в том, что она созна¬
тельно исказила мой характер. (Я ни в чем ее не обви¬
няю.) Но я думаю, что с определенной долей предвос¬
хищения (о котором англичане так удачно говорят, что
оно не наносит ущерба) мы искренне слышим от дру¬
гих то, что мы хотим от них услышать, и в какой-то ме¬
ре мы добиваемся от них слов, которые нашей памяти
даже не придется впоследствии искажать.
С другой стороны, я очень хорошо помню, что я ис¬
пытывал, когда Эвелина дошла до такого состояния, что
мои слова—что бы я ни говорил — вызывали у нее толь¬
ко одно чувство: она видела в них исключительно ложь.
Но, как я уже сказал, я отнюдь не намерен защищать
себя. Я предпочитаю, в свою очередь, просто поделить¬
ся своими воспоминаниями о нашей совместной жизни.
В частности, я расскажу о тех двадцати годах, которые
она в своем дневнике обходит молчанием. Передо
мной стоит, тяжелая задача, ибо, когда я пишу, мне ка¬
жется, что над моим плечом склонился настороженный
читатель, подстерегающий малейшее слово, в котором
проявится мое «коварство», «двуличие» и т. д. (именно
этими словами пользовались критики). Однако, если я
буду слишком усердно следить за тем, чтб пишу, я рис¬
кую неправильно изобразить свое поведение и тут же
попасть в ловушку жеманства, несмотря на то что я пы¬
таюсь ее избежать... Задача не из простых. Мне кажет¬
ся, что я добьюсь успеха только в том случае, если не
буду о ней думать, не буду сдерживать свою мысль, ес¬
ли мой ответ будет спонтанным и я не буду принимать
во внимание ни то, что могла сказать обо мне Эвелина,
ни то, что могли подумать обо мне читатели. Разве я не
вправе хоть немного надеяться на то, что читатели по¬
266
ступят так же: то есть, прочитав мой ответ, они не вы¬
скажут слишком предвзятого суждения?
Должен признаться, что меня смущает еще один
вопрос. Все критики наперебой восхваляли стиль моей
жены. Я далек от сомнений в том, что Эвелина могла
так хорошо писать. Сам я никогда не мог об этом су¬
дить, ибо, поскольку мы всегда жили вместе, я не имел
возможности получать от нее письма. А высшая похва¬
ла заключается в том, что было даже высказано пред¬
положение, что этот дневник был написан Вами, госпо¬
дин Жид, Вами... * Конечно, я не могу надеяться на то,
что мои страницы могут сравниться с ее дневником. Ес¬
ли у меня и были в молодости какие-то литературные
амбиции, то, говоря Вашими словами, я быстро от них
отрекся. Кстати, не могли бы Вы мне объяснить, поче¬
му все критики (по крайней мере те, которых я читал)
изображают меня как поэта-неудачника, хотя я не толь¬
ко никогда не писал стихов (за исключением периода,
когда, учась в последнем классе, я с трудом выдавил из
себя несколько сонетов), но никогда и не хотел их пи¬
сать? И разве я виноват, что Эвелина сначала поверила
в то, что я обладаю бблыними талантами, чем на самом
деле? Да и можно ли упрекать человека в том, что он
не Расин или Пиндар, только потому, что влюбленная в
него женщина принимала его за великого поэта? Мне
хотелось бы подчеркнуть это, поскольку думаю, что в
этом заключается причина жестоких разочарований
как в дружбе, так и в любви: не увидеть сразу другого
человека таким, какой он есть, а сделать из него идеал
и потом возненавидеть за то, что он им не является, как
будто этот человек просто перестал им быть. Впрочем,
вначале я также видел Эвелину не такой, какой она бы¬
ла, но какой же она была? Она сама этого не знала. Я
ее любил такой, какой она была. И пока она меня лю¬
била, она старалась походить на мой идеал и воплоща¬
ла те добродетели, которыми, как я верю, она обладала.
Пока она меня любила, она не пыталась познать себя.
Она лишь стремилась стать со мной единым целым...
* Три строки сняты.— Примеч. авт.
267
Но здесь, как мне кажется, мы затрагиваем весьма
большую и очень серьезную проблему. И нижеследую¬
щие страницы я пишу для того, чтобы ее прояснить.
Прежде всего я хотел бы коротко рассказать о том, кем
я был до знакомства с Эвелиной. Это, вероятно, помо¬
жет понять, чем Эвелина стала для меня.
Мое детство не было очень счастливым. Мой отец
был хозяином магазина скобяных товаров, находивше¬
гося на одной из самых оживленных улиц Перпиньяна.
Мне было всего 12 лет, когда он умер, и все бремя от¬
ветственности за магазин легло на плечи моей матери,
которая мало что понимала в делах, и, как мне кажет¬
ся, старший приказчик обманывал ее. Моя сестра, кото¬
рая была на два года моложе меня, была хрупкого здо¬
ровья и несколько лет спустя скончалась. Таким обра¬
зом, я жил в окружении этих двух женщин, редко об¬
щаясь со сверстниками, которые мне казались грубыми
и вульгарными, и единственное мое развлечение заклю¬
чалось в том, что каждое воскресенье в сопровождении
матери и сестры я отправлялся обедать к старой одино¬
кой тетушке, которая жила в большом деревенском до¬
ме в трех километрах от Перпиньяна. Мы с сестрой иг¬
рали с ее собаками и кошками, ловили красных рыбок
в овальном пруду, расположенном в глубине небольшо¬
го сада, а мать и тетка издали наблюдали за нами. Для
наживки мы пользовались хлебным мякишем, потому
что черви вызывали у нас отвращение, а кроме того, мы
боялись испачкать руки. Возможно, именно поэтому
мы всегда возвращались без улова. Тем не менее в сле¬
дующее воскресенье мы вновь принимались за дело и
оставляли удочки только тогда, когда тетушка звала нас
к полднику. Затем до самого отъезда мы играли в лото.
Старый извозчик, утром привозивший нас к тетушке,
отвозил нас к ужину в Перпиньян.
Эта тетушка, умершая в один год с моей сестрой, за¬
вещала нам свое состояние, оказавшееся неожиданно
большим, что позволило моей матери наконец-то отдох¬
нуть, продав магазин, а мне — продолжить учебу.
Я был довольно хорошим учеником. Почему я не
осмеливаюсь сказать «очень хорошим»? Вцдимо, пото¬
268
му, что сегодня прилежание больше не в моде, скорее
таланты пользуются успехом. Я был необычайно приле¬
жен и, насколько помню, всегда повиновался господст¬
вующей идее долга. И движимый этим чувством долга
и любовью к матери, я хотел избавить ее от всех забот.
Без тетушкиного наследства мое образование стоило бы
нам очень дорого, если бы мне не дали стипендию, на
которую я мог рассчитывать. Наша жизнь была невыра¬
зимо монотонна и скучна, и я пишу о своем прошлом
только для того, чтобы воскресить в памяти мягкие чер¬
ты лица матери и сестры, которые были всем в моей
жизни. Обе они были очень набояшы. Как мне кажется,
мои религиозные чувства были составной частью моей
любви к ним. Каждое воскресенье, перед тем как извоз¬
чик отвозил нас к тетушке, я ходил с ними в церковь на
мессу. Я весьма послушно внимал предложениям и со¬
ветам аббата Н., который интересовался нами троими, и
я не допускал таких мыслей, которыми не мог бы с ним
поделиться и которые он не мог бы одобрить.
Моя сестра умерла в шестнадцать лет. Мне тогда
было восемнадцать. Я только что закончил школу и бла¬
годаря тетушкиному наследству мог бы продолжить
учебу в Париже, но мысль об одиночестве, в котором
оказалась бы моя мать, побудила меня отдать предпоч¬
тение Тулузе: ее близость к Перпиньяну позволяла мне
часто приезжать домой. Под готовка к первым экзаме¬
нам по праву оставляла мне много свободного времени,
которое я и думать не смел использовать ни на что дру¬
гое, кроме поездок к матери. Мне надо было много чи¬
тать, но я мог это делать и находясь радом с ней. После
смерти тетушки я остался единственным близким для
нее человеком. Память о сестре объединяла нас. Ее об¬
раз всегда был со мной, и думаю, именно сестра и аб¬
бат внушили мне тот священный ужас перед легкодо¬
ступными удовольствиями, которым предавались мои
товарищи. Тулуза—достаточно большой город, где вет¬
реные молодые люди могут найти немало возможно¬
стей для падения. Сейчас, как и в прошлом, я выступаю
против современных теорий, цель которых — подо¬
рвать нашу добродетель под предлогом того, что мы не
269
поддаемся искушению только тех желаний, которые не¬
достаточно сильны... Однако хочу верить в то, что че¬
ловеческая слабость нуждается в поддержке религии. Я
искал эту поддержку, и поэтому я не возгордился своей
стойкостью. Кроме того, я избегал развлечений, плохих
товарищей и непристойных книг. Я даже не писал бы
обо всем этом, если бы не должен был вам объяснить,
чем стала для меня мадемуазель Н. сразу после того,
как я с ней познакомился. Я ждал ее.
Конечно, сегодня я понимаю опасность подобного
ожидания. Когда объектом всех тайных порывов моло¬
дого человека, столь чистого, каким я, с Божьей по¬
мощью, был, внезапно становится только одна женщи¬
на, он рискует создать ореол вокруг предмета своей
любви. Но разве суть любви заключается не в этом?
Впрочем, Эвелина заслуживала поклонения, с которым
я сразу же стал к ней относиться, и я гордился тем, что
сохранил д ля нее чистоту всех своих чувств и мог пред¬
ложить ей свое невинное сердце.
Сдав почти блестяще экзамены, я уехал из Тулузы,
которая уже не могла удовлетворить моей жажды ду¬
ховных познаний. Я говорил, что чувство долга было
главным в моей жизни с раннего детства, но я должен
был понять, что, помимо долга перед матерью, у меня
был также священный долг перед своей страной, то есть
перед самим собой, и я мечтал выполнить этот долг. Не
испытывая отныне необходимости думать о деньгах, я
мог свободно располагать своим временем. Меня при¬
влекали живопись и литература, но я сознавал, что не
обладаю какими-то исключительными или по меньшей
мере особыми талантами, чтобы стать художником или
писателем. Мне казалось, что моя роль в этом мире ско¬
рее должна заключаться в том, чтобы помочь другим
проявить себя, а также содействовать торжеству опреде¬
ленных идей, после того как я смогу убед иться в их цен¬
ности. Некоторым сегодняшним гордецам вольно по¬
смеяться над этой скромной ролью. Отбыв воинскую по¬
винность (я служил в артиллерии), я приступил к по¬
искам сферы применения моих сил. Я изучал, в чем
больше всего нуждается Франция, и начал встречаться
270
с людьми, которые могли мне помочь советом или бы¬
ли движимы аналогичными чувствами и, как и я, были
возмущены беззаботностью, несознательностью и бес¬
порядком, в которых погрязла наша страна.
Мой тесть удивлялся, почему я не бросился (как он
говорил) в политику, где, по его словам, я должен был
бы добиться успеха. Его сожаление по этому поводу
особенно приятно, поскольку я отнюдь не разделял его
идей. Действительно, он считал, что существующее по¬
ложение вещей хотя, конечно, и не является совершен¬
ным, но вполне приемлемо, и мирился с ним, подобно
Филенту *. Я же считал — и по-прежнему считаю,— что
первый шаг к лучшему заключается в том, чтобы изу¬
чить наше политическое положение с целью его изме¬
нения, от которого зависит все остальное. И разве не
было бы естественным, если бы я хотел применить по
отношению к своей стране правила, которыми я руко¬
водствовался в своем собственном поведении и в поль¬
зе которых я сам убедился?
В политике, по моему мнению, было много непред¬
сказуемого. Мне бы пришлось идти на компромиссы,
которые изменили бы мою линию поведения. Но здесь
не место оправданиям, я просто излагаю свою историю.
Я встречался со многими литераторами и художни¬
ками. Проявляя твердость характера, я не поддавался
на их уговоры стать писателем или художником, хотя у
меня к этому были природные склонности. Благодаря
этому отказу я имел больше возможностей наслаждать¬
ся произведениями других и помогать им не только со¬
ветами (которые не всегда охотно принимаются теми,
кто в них больше всего нуждается), но и определенной
поддержкой, которую я мог оказать, имея связи в поли¬
тических кругах (не говоря уже о непосредственной по¬
мощи, которую я зачастую оказывал, когда был уверен
в том, что тот или иной художник не встретит понима¬
ния в прессе).
Тот, кто занимается углубленным изучением нашей
страны, знает, что ее изначальные основы прекрасны,
* Персонаж пьесы Мольера «Мизантроп».
271
но, в отличие от наших соседей по ту сторону Рейна,
нам не з^ватает умения их использовать. Человек нуж¬
дается в том, чтобы им руководили, направляли его,
стояли над ним. И чего я сам стоил бы, если бы не по¬
зволил себе отдаться во власть высших идей и принци¬
пов, силу которых сегодня многие пытаются подорвать.
Чтобы вы могли понять, какого рода деятельностью
я занимался, лучше всего привести конкретный при¬
мер. Назову один, наглядные результаты которого бы¬
ли наиболее высоко оценены.
Мне казалось, что прекрасные книги из-за недоста¬
точной практичности их авторов часто с трудом дохо¬
дят до избранной публики, которой они заслуживают. А
с другой стороны, многие читатели, благонамеренные,
но плохо осведомленные, проходят мимо здоровой ду¬
ховной пищи и поглощают весьма сомнительные произ¬
ведения, которые реклама умело и своевременно пред¬
лагает их взору. Я думал, что мог бы оказать реальную
услугу и читателям, и авторам, и их издателям. Послед¬
ним я объяснил преимущества одного проекта, тут же
вызвавшего у них интерес. Обратившись к лучшим
умам того времени, я создал жюри, в задачи которого
входило периодически называть книги, заслуживаю¬
щие того, чтобы служить интеллектуальной пищей для
тех, кто согласился бы признать гарантии, которые да¬
вал выбор, сделанный этим уважаемым жюри. Францу¬
зы настолько верны своим привычкам, настолько уве¬
рены в своем собственном вкусе, настолько подверже¬
ны влиянию моды, что мне пришлось приложить нема¬
ло сил, чтобы убедить их довериться мнению этого
авторитетного органа. И лишь благодаря настойчивости
мне удалось набрать внушительное число подписчиков,
что позволило обеспечить успех как некоторым произ¬
ведениям, так и всему моему предприятию. Таким об¬
разом, я избавлял этих избранных читателей от посред¬
ственных книг, о которых, само собой разумеется, мое
жюри остерегалось давать положительные отзывы; сле¬
дует отметить, что ум, насытившийся хорошей литера¬
турой, не испытывает особого аппетита к плохой. Но,
увы, эта оказываемая мною услуга отнюдь не была оце-
272
йена моей женой. После каждого очередного заседания
жюри Эвелина иронически интересовалась не названи¬
ями отобранных произведений, а меню обеда, который
предшествовал обсуждению,— надо признать, что обе¬
ды, устраиваемые издателями, на которые члены жюри
меня любезно приглашали, были действительно превос¬
ходными.
Что касается отобранных книг, Эвелина делала вид,
что уже читала их, либо заявляла, что не испытывает
никакого желания с ними знакомиться. Именно незави¬
симость ее мнения была для меня лучшим свидетельст¬
вом того, что ее любовь ко мне угасает. И здесь мы пе¬
реходим к сути вопроса.
Я пишу отнюдь не дневник. События, о которых я
здесь рассказываю, охватывают многие годы. Я не мо¬
гу сказать точно, когда именно появились первые при¬
знаки духа неповиновения, которые я начал замечать у
Эвелины и которые, несмотря на всю мою любовь к
ней, я вынужден был порицать. Неповиновение всегда
достойно порицания, и особенно, по моему мнению, это
относится к женщинам. В первые годы нашей совмест¬
ной жизни, а тем более когда мы бьши еще только по¬
молвлены, Эвелина без всякого принуждения, с такой
готовностью и легкостью воспринимала мои взгляды и
идеи, что никто не мог бы подумать, что они ей бьши
чужды. Что касается ее литературных и художествен¬
ных вкусов, то можно сказать, что она ждала меня для
того, чтобы они у нее появились, ибо ее родители мало
что в этом понимали. Итак, между нами царило полное
согласие. Лишь много позже, слишком поздно, когда
непоправимое уже свершилось, я смог понять, что же
могло ее смутить.
Я продолжал принимать в нашем доме двух наших
друзей—доктора Маршана и художника Бургвайлсдор¬
фа, несмотря на их радикальные взгляды, которые они
без стеснения публично высказывали. Одного я прини¬
мал за его выдающийся талант, который в свое время,
пожалуй, только я один и признавал. Другого — за его
знания и некоторые услуги, которые он нам оказал. Я не
верю в спонтанное рождение идей, особенно в голове у
273
женщины. Вы можете быть уверены в том, что появля¬
ющиеся там идеи были заложены кем-то другим. И
здесь я готов признать свою вину: я не должен был при¬
нимать у себя этих анархистов, несмотря на все их зна¬
ния и одаренность, не должен был позволять излагать
свои теории, по крайней мере в присутствии Эвелины.
В своем дневнике она не скрывает, что внимательно их
слушала, а поскольку они были моими друзьями, внача¬
ле я наивно этому радовался. Я никогда не опускался до
ревности, и, по правде говоря, Эвелина, слава Богу, не
давала для этого повода. Но разве не слишком далеко
она заходила, когда жадно прислушивалась к их словам?
С другой стороны, она перестала прислушиваться к сло¬
вам аббата Бределя, которые, по крайней мере, могли
бы стать хорошим противовесом. Между нами начались
ссоры. Кроме того, поскольку она много читала и, пре¬
небрегая моими советами, отдавала предпочтение кни¬
гам, которые могли ее сделать более независимой, она
уже не боялась спорить со мной.
Наши ссоры возникали в первую очередь по поводу
воспитания детей.
Я неоднократно имел возможность наблюдать па¬
губные последствия вольнодумия для семейной жизни
и ссоры между супругами, к которым оно ведет. Чаще
всего именно муж отказывается от веры отцов, и затем
уже ничто не может остановить его нравственного па¬
дения. Но я думаю, что для детей зло особенно велико,
когда эмансипированные взгляды начинает высказы¬
вать женщина, ибо роль женщины должна быть сугубо
консервативной. Тщетно я пытался убедить в этом Эве¬
лину, призывая ее взвесить ответственность, которую
она несла, в частности, перед дочерью, ибо что касает¬
ся сына, к счастью, я с удовлетворением видел, что в ос¬
новном он прислушивается к моим советам. Женевьева
больше тянулась к учебе, чем Густав, и обладала боль¬
шей, чем это приличествует женщине, любознательно¬
стью. Она более чем готова была следовать по примеру
матери по скользкому пути неверия. Под предлогом
подготовки к экзаменам Эвелина поощряла ее тягу к
чтению таких книг, которые вызывали сожаление у аб¬
274
бата Бределя, а у меня — протест против образования,
которое дают в настоящее время женщинам и с кото¬
рым они чаще всего не знают, что делать. Я тщетно про¬
тестовал, но в конце концов, устав от этой войны и же¬
лая поддержать серьезно подорванный в нашей семье
мир, каждый раз уступал. Увы, результаты этого воспи¬
тания подтвердили все мои опасения. Но поскольку
наиболее серьезные отклонения в поведении Женевье¬
вы появились после смерти моей жены, мне незачем го¬
ворить об этом здесь, и останавливаться на этой теме
мне было бы особенно тягостно.
Да, я уже говорил и готов повторить, что, по моему
мнению, роль женщины в семье и в цивилизованном об¬
ществе является и должна бьггь консервативной. Толь¬
ко тогда, когда женщина полностью осознает эту роль,
освобожденный разум мужчины сможет позволить се¬
бе идти вперед. Сколько раз я чувствовал, что занятая
Эвелиной позиция сдерживает подлинный прогресс
моей мысли, вынуждая меня выполнять в нашей семье
функцию, которая была предназначена ей. С другой
стороны, я ей признателен перед Богом за то, что тем
самым она меня еще больше подвигла на выполнение
моего долга, как религиозного, так и общественного, и
укрепила мою веру. Вот почему перед Богом я ей все
прощаю.
Здесь я затрагиваю вопрос особенно деликатный,
но, как мне кажется, настолько важный, что вы меня
простите, если я на нем ненадолго остановлюсь. Эту
свежесть, это целомудрие как души, так и тела, кото¬
рые каждый честный мужчина мечтает встретить в де¬
вушке, избранной им в качестве спутницы жизни, Эве¬
лина дала мне в полной мере. Мог ли я что-либо подо¬
зревать, да и знала ли она сама свою подлинную натуру
и скрывающуюся в ней непокорность, которая проявит¬
ся только после того, как угаснет сила любви? Суть люб¬
ви заключается в том, что мы не видим ни своих недо¬
статков, ни недостатков любимого человека; покор¬
ность Эвелины, вызывавшую у меня восхищение, я вна¬
чале мог принять (а мы могли это сделать и вместе) за
врожденную, в то время как она была вызвала лю¬
275
бовью. Впрочем, я не ожидал от Эвелины покорства, от¬
личного от того, которое я сам установил для своих
мыслей. Но на это «послушание духа», которого, как не¬
давно заявил его преосвященство де ля Серр, «добить¬
ся, возможно, тяжелее, чем провести реформу нравов»,
весьма уместно при этом добавив, что «без него нельзя
быть христианином» *, на эту духовную покорность, ко¬
торая должна быть присуща каждому доброму католи¬
ку, Эвелина вскоре перестала претендовать. Более то¬
го, наоборот, она решила, что обладает в достаточной
мере собственным мнением, чтобы обойтись без пасты¬
ря и поступать по собственному усмотрению. И это про¬
изошло именно тогда, когда ее бунтарский дух, до того
момента дремавший в ней, начал критически анализи¬
ровать, то есть ставить под сомнение, принципы моей
жизни. Однажды она мне объяснила, что, вероятно, у
нас с ней разное представление об Истине и что, в то
время как я продолжаю верить в божественную, неза¬
висимую от человека истину, раскрывающуюся и пости¬
гаемую с благословения и под наблюдением Бога, она
отказывается считать истинным все то, что она не при¬
знала таковым сама; и это несмотря на все то, что я ей
говорил: такая вера в какую-то особую истину ведет
прямо к индивидуализму и открывает двери анархии.
— Мой бедный друг, это так похоже на вас — же¬
ниться на анархистке,— ответила она мне тогда с улыб¬
кой. Как будто здесь было над чем смеяться!
И если бы она хранила свои идеи при себе! Так нет
же, ей надо было заронить их зерно в души наших де¬
тей, особенно дочери, которая и без того была готова
их воспринять и, казалось, видела в образовании лишь
поощрение вольнодумства.
Я сравниваю эти подрывные идеи, которые медлен¬
но прокладывают себе путь в нежном и незащищенном
от них разуме, каким был разум моей жены, с термита¬
ми, разъедающими и разрушающими с удивительной
быстротой остов здания. Внешне оно выгляд ит нетрону¬
тым, и ничто не предвещает катастрофы, хотя внутри
* Этюды, 20 июля 1929 года.— Примеч. авт.
276
балки уже все источены, и внезапно, без предупрежде¬
ния все рушится.
На каком же хрупком основании зиждилась моя лю¬
бовь! Если бы я вовремя осознал это, я сумел бы при¬
нять меря, чтобы искоренить это зло. Я потребовал бы
большего послушания, запретил бы некоторые книги,
коварную опасность которых я лучше бы понял, если
бы сам сначала прочитал их. Но я всегда думал, что
лучшее средство спасения от зла заключается в том,
чтобы не соприкасаться с ним. Увы, с Эвелиной дело
обстояло иначе. Она, наоборот, считала, что должна
обо всем судить сама, и здесь я искренне раскаиваюсь
в определенной слабости своего характера. Но, воз¬
можно, именно потому, что я с глубоким почтением от¬
носился к власти, в частности власти церкви, и привык
к послушанию, я не смог заставить себя решиться (что
мне, однако, советовал сделать аббат Бредель) на про¬
явление супружеской власти, которую любой твердый
в своей вере муж должен проявлять и которая, конеч¬
но, удержала бы душу Эвелины от пагубных заблужде¬
ний. Я осознал необходимость такого проявления вла¬
сти, когда оно стало уже неуместным и могло бы натол¬
кнуться на богохульственное сопротивление. Однажды
вечером я читал ей вслух, ибо в тбт период я еще наде¬
ялся по крайней мере противостоять дурному влиянию
книг, которые я по своей слабости не осмеливался за¬
претить ей читать. Я читал ей прекрасную биографию
графа Жозефа де Мэтра, написанную его сыном и
включенную в посмертно изданный сборник произведе¬
ний графа. В течение нескольких предшествовавших
тому дней Эвелина была больна и вынуждена была со¬
блюдать постельный режим; и хотя уже начала вста¬
вать, в этот вечер она лежала на диване. Одна и та же
лампа освещала мою книгу и пеленку, которую она
украшала кружевами к рождению нашего второго ре¬
бенка. Это было в 1899 году. Женевьеве тогда было два
года. Ее роды прошли легко. Роды Густава обещали
быть более трудными. Эвелина чувствовала себя не¬
естественно усталой, ее лицо очень неприятно опухло,
вероятно из-за небольшой альбуимнурии.
277
«Как вы еще можете любить такую некрасивую
женщину?» — говорила она мне. А я сразу же начинал
возражать, узнавая в ее взоре ее душу, которая не мог¬
ла измениться. Но все-таки я должен был признать, что
взгляд стал уже иным, что ее прежнюю душу я больше
не узнавал. Я все еще пытался найти в ее взгляде лю¬
бовь, но видел в нем главным образом сопротивление,
а иногда даже своего рода вызов. Этот вызов, мысль о
котором я все еще отказывался допустить, в тот вечер
проявился особенно неприятно. Когда я читал один тро¬
гательный отрывок, Эвелина вдруг бросила свое выши¬
вание, схватила платок и спрятала в нем лицо. Она сме¬
ялась. Я отложил книгу и пристально посмотрел на нее.
— Прости меня,— сказала она,— я пыталась сдер¬
жаться, но это оказалось выше моих сил.— Она вся со¬
трясалась от приступа безумного смеха, с которым она,
совершенно очевидно, не могла справиться.
—Я не вижу ничего смешного...— начал я как мож¬
но спокойнее и в то же время с удивлением и строго¬
стью в голосе. Но она не дала мне договорить.
— Нет, нет, в том, что ты читаешь, ничего смешно¬
го нет,— сказала она.— Наоборот. Но проникновенное
выражение, с которым ты...
Я должен привести здесь фразу, которая вызвала у
моей жены этот неуместный приступ смеха:
«В течение всего периода изучения права в универ¬
ситете Турина молодой Жозеф де Мэтр не позволил се¬
бе прочитать ни одной книги, не обратившись заранее
в письме за разрешением к отцу или матери, которые
жили в Шамбери».
— Чувствуется,— продолжила она,— что тебе так
хочется, чтобы я этим восхищалась.
— А я вижу, что мне никогда этого не добиться,—
сказал я скорее с грустью в голосе, чем с сожалени¬
ем.— Итак, ты находишь это смешным?
— Безмерно.
Она уже не смеялась, а, в свою очередь, серьезно,
почти печально смотрела на меня, и я отвел глаза в сто¬
рону, боясь обнаружить в ее взгляде чувство, которое я
не мог бы одобрить. Я хотел проявить уступчивость,
278
зная, что в отношениях с женщинами всегда надо быть
гибким, а если требовать от них слишком многого, то
можно потерять все.
— Граф де Мэтр,— сказал я ей,— являет собой при¬
мер того, что можно назвать крайним случаем. Впро¬
чем, в этом и заключается его значение и величие. Я
восхищаюсь непреклонностью этой личности; он резко
выделяется на фоне людей, готовых пойти на любые
уступки. Слишком много людей мирятся с падением
нравов и свыклись с этим, что в определенной мере это¬
му падению способствует. Но я признаю, что нельзя
требовать от другого человека добродетели, которой
сам еще не достиг.
— В любом случае это очень красиво сказано,— со¬
гласилась она, вновь засмеявшись, но на этот раз ее
смех был открытым и сердечным. Это был смех, кото¬
рого я после этого долго не слышал, по крайней мере
таким чистым и чарующим. Впоследствии ее смех стал
полон иронии и того, что я еще долго отказывался счи¬
тать презрением и в чем я долго хотел видеть лишь чув¬
ство превосходства, которое всегда немного шокирует,
когда оно исходит от женщины. Что бы там ни было,
сердечность этого смеха меня успокоила, и я решил
пойти на примирение.
— В последнее время ты проявляешь такую незави¬
симость в выборе книг,— сказал я ей,— которую, наде¬
юсь, ты не предоставишь нашим детям.
— Надеюсь,— резко ответила она,— что они сами
сумеют ее проявить.
В ее голосе звучал вызов, но я чувствовал, что эта
фраза вырвалась у нее случайно. Мне хотелось ви¬
деть в ней лишь каприз, но оставить ее без ответа я
не мог.
— К счастью, я всегда начеку,— довольно строго
сказал я.— Дело родителей — оберегать своих детей,
иначе по неведению они могут воспринять вредные
идеи, поддаться нездоровому любопытству.
Она опередила меня:
— Отсутствие любознательности всегда было для
тебя добродетелью.
279
— На мой взгляд, твой пример достаточно убеди¬
тельно свидетельствует об опасностях любознательно¬
сти,— продолжил я.— Человек должен быть любозна¬
тельным там, где это может укрепить его веру, а не по¬
дорвать ее.
Эвелина так и не высказала возражения, которое,
очевидно, готово было сорваться у нее с языка. Я видел,
как плотно сжались ее губы, как бы сопротивляясь внут¬
реннему давлению и не выпуская наружу мысли, кото¬
рые она отныне стала от меня скрывать, отказываясь от
споров со мной. Я тоже замолчал, ибо перед лицом это¬
го молчания мне оставалось лишь молить Бога и Святую
Деву о защите, которую я сам уже обеспечить не мог.
Именно об этом я их горячо и молил в тот же вечер.
Впрочем, наша беседа была более продолжитель¬
ной, потому что я помню, что по поводу Жозефа де
Мэтра и его повиновения воле родителей я ей сказал в
тот вечер:
«Человек всегда кому-то или чему-то повинуется.
Лучше повиноваться Богу, чем своим страстям или ин¬
стинктам!» Эти слова мне были подсказаны наставлени¬
ями аббата Бределя, и — потому, что они, собственно
говоря, не являются моими — да будет мне позволено
привести их в качестве прекрасного примера той глуби¬
ны, которую может постичь почтительный и послуш¬
ный разум.
Хочу сказать также о том, что явилось мне сегодня
вечером в своего рода озарении, вызванном конечно
же благостным состоянием, в котором, с Божьей мило¬
стью, я в последнее время находился: любая истинная
мысль является всего лишь плодом созерцания, отраже¬
нием Всевышнего. Из этого следует, что любая подлин¬
ная мысль идет от Бога. Человек, который верит, что
думает сам по себе, и отворачивает от Бога свой разум-
зеркало, перестает, собственно говоря, мыслить. Самая
прекрасная мысль — это та, в которой Бог может, как
в зеркале, себя действительно узнать.
К сожалению, эти последние истины открылись мне
только сегодня. Если бы я мог поделиться ими в тот ве¬
чер с Эвелиной! Мне кажется, что они настолько доб¬
280
родетельны, что смогли бы ее убедить. Увы, как часто
нужные слова приходят нам в голову слишком поздно!
Родовые схватки начались три дня спустя после это¬
го вечера, навсегда запомнившегося мне, ибо тогда я
впервые ясно осознал существование, вероятно, давно
уже возникшей в отношениях между нами трещины, о
которой я начал догадываться раньше, но до того момен¬
та отказывался придавать ей значение, прекрасно зная,
что зачастую внимание, которое мы уделяем чувствам,
является источником их существования, а те чувства, ко¬
торые мы игнорируем, исчезают сами собой. Многие пи¬
сатели оказывают столь скверное влияние именно пото¬
му, что анализируют в своих произведениях непристой¬
ности. Но я больше не мог не видеть, не принимать во
внимание эту трещину, которая в скором будущем долж¬
на была превратиться в пропасть. В то время я был очень
занят, и меня не было дома, когда начались первые
схватки. Я работал над одной идеей, которая незадолго
до этого мне пришла в голову и благодаря моим усили¬
ям оказалась настолько удачной, что я считаю нужным
сказать здесь о ней несколько слов. Эта идея увязыва¬
лась с другим замыслом — отбором компетентным жю¬
ри книг, достойных внимания, о чем я уже говорил ра¬
нее. Мне пришло в голову, что читатели этих книг также
охотно прислушаются и к советам о том, услугами каких
магазинов они могли бы пользоваться. Тем самым я ока¬
зал бы реальную помощь и читателям, и владельцам ма¬
газинов. Я встретился с последними, изложил им пре¬
имущества, которые они получат от доступа на установ¬
ленных мною условиях к уже сложившейся избранной
клиентуре, затем я обратился к издателям отобранных
жюри книг, которые обязались включать в издаваемые
ими книги проспекты фирм, достойных рекомендации.
Успех этого дела, требовавшего от меня массы времени,
превзошел все ожидания, и вскоре оно приобрело такие
масштабы, о которых я даже не смел и мечтать.
Итак, когда я в тот вечер вернулся домой, схватки
уже начались...
ЧАСТЬ II
До сих пор я писал, отдаваясь течению мыслей, но
сейчас я замечаю, что моя память совершила весьма
странную ошибку, точнее, она сдвинула по времени раз¬
говор, который я, конечно, воспроизвел очень точно, но
состоялся он не накануне рождения Густава, а семь лет
епустя — во время третьей беременности Эвелины, за¬
кончившейся весьма печально. Эта странная ошибка,
возможно, вызвана тем, что моя память ослабла в ре¬
зультате автомобильной катастрофы, жертвой которой
я стал в июле 1914 года. Но тому есть и более глубокие
причины. В свете настоящего прошлое становится бо¬
лее ясным. Мой разум как бы вопреки моей воле пыта¬
ется проследить в прошлом происхождение трещины в
наших отношениях, о которой я говорил; эта трещина,
вероятно, существовала и раньше, но тогда я еще не мог
ее различить. Впрочем, мне тяжело говорить об истори¬
ческом развитии души, которая, как мне кажется, явля¬
ется единым и последовательным целым. Я хотел бы
сохранить воспоминание о душе Эвелины, такой, какой
она будет жить в вечности. И так же как покаяние сни¬
мает с нас вину и отпускает прошлые грехи, так и за¬
блуждение бросает тень на безоблачное прошлое в
ожидании искупления Господа, ибо я не только думаю,
но уверен в том, что Эвелина в свои последние минуты
признала свои ошибки и, успев причаститься, примири¬
лась с Богом. Таким образом, я могу надеяться, что бла¬
годаря милосердию Всевышнего я встречу ее в загроб¬
282
ном мире такой, какой я ее полюбил в первые дни на¬
шего знакомства, такой, какой я ее все еще люблю, ибо
я давно ей простил все причиненные мне страдания.
Другая мысль, к которой меня приводит констата¬
ция этой путаницы в датах, заключается в следующем:
я писал, что Эвелине вздумалось заронить зерно воль¬
нодумия в душу нашей дочери. Однако по здравом раз¬
мышлении сегодня мне кажется, что именно вольноду¬
мие Женевьевы, каким бы ребенком она в то время ни
была, заразило душу ее матери. Женевьеве тогда было
всего девять лет, но, заглядывая даже в самое далекое
прошлое, я всегда ее вижу непокорной. Это она, непре¬
станно по любому поводу требуя объяснений, приучила
свою мать искать и находить их, вместо того чтобы от¬
ветить на ее «почему» так, как полагается, так, как я
сам ей отвечал: «Потому, что я тебе так говорю». Хочу
сразу же добавить, что Густав, наоборот, с раннего дет¬
ства проявлял почтительное послушание, соглашаясь со
всем, что я ему говорил, никогда не ставя под сомнение
мои слова. Было даже забавно слышать, как этот маль¬
чик, когда мать пыталась посеять в нем сомнение и вы¬
звать у него вопросы, простодушно, с уверенным видом
отвечал ей: «А мне так папа сказал!» — подобно тому
как я в ответ на беспокойную любознательность Эвели¬
ны приводил неопровержимые слова служителей Все¬
вышнего.
Нельзя с уверенностью сказать, что Эвелина, узна¬
вавшая себя в дочери, не использовала в своих целях ее
непокорство, с тем чтобы самой пойти по скользкому,
опасному пути. Трудно даже сказать, толкала ли она ее
на этот путь или, наоборот, та ее увлекала за собой —
настолько между ними царило полное, как бы врожден¬
ное согласие. И если может возникнуть сомнение, что
такой маленький ребенок (сейчас я говорю о Женевье¬
ве) мог оказывать какое-то влияние на свою мать, то
влияние двух моих друзей — доктора Маршана и ху¬
дожника Бургвайлсдорфа — было, конечно, бесспор¬
ным. Я об этом уже говорил, но считаю целесообраз¬
ным к этому вернуться, ибо если до сих пор я в первую
очередь отмечал вольнодумие Эвелины, то вначале ее
283
неповиновение выражалось не в этой, а в гораздо более
коварной форме, так как оно скрывалось под видом
добродетели, искренности. У Бургвайлсдорфа только
это слово и было на устах; он им пользовался как ору¬
жием: оборонительным — против любых обвинений в
ненужной смелости и странности, и наступательным —
против традиций и школы. Впрочем, он все-таки прояв¬
лял уважение к нескольким великим художникам и
следовал законам их школы, на что я обращал внима¬
ние как Эвелины, так и его самого. Но он преднамерен¬
но расценивал как лицемерие или по крайней мере как
неискренность любое стремление к совершенствова¬
нию и любое подчинение восприятия и эмоций идеалу.
Я признаю, что благодаря настойчивому поиску наибо¬
лее искреннего выражения он как художник добился
новой особой тональности в своей живописи; я признаю
это тем более охотно, поскольку я одним из первых по
достоинству оценил его живопись. Но, поддавшись его
влиянию, результаты которого не замедлили сказаться,
Эвелина стала привносить понятие искренности в нрав¬
ственность. Я не говорю, что ему там делать нечего, но
оно может там стать чрезвычайно опасным, если ему
сразу же не будет противопоставлено понятие высшего
долга. Иначе можно дойти до того, что чувству доста¬
точно быть искренним, чтобы заслужить одобрение,
будто человеческая натура, которую Господь Бог назы¬
вает так верно «ветхим человеком» *, не является имен¬
но тем, что мы должны в себе подавлять и изгонять из
себя. Именно это перестала признавать Эвелина. Она
отказывалась понимать, что я выше ценю в себе чело¬
века, которым хочу и стараюсь быть, а не человека, ко¬
торым я от природы являюсь. И хотя она меня прямо в
лицемерии не обвиняла, любой мой поступок, любое
слово, которым я старался приблизить свою внутрен¬
нюю сущность к совершенству, казались ей подозри¬
тельными. И поскольку добродетель ей была свойствен¬
на больше, чем мне, и у нее не было дурных инстинк¬
тов, которые ей надо было сдерживать (за исключени¬
* Библия, Новый Завет. Послание к Римлянам. 66.
284
ем, может быть, любознательности, о чем я уже гово¬
рил), мне не удавалось ее убедить в том, насколько
опасно полагаться только на себя и просто довольство¬
ваться тем, что ты собой представляешь, то есть ничем
особенным. Я охотно повторил бы Эвелине наставле¬
ние, которое я благодаря аббату Бределю прочитал в
одном из «Духовных писем» Фенелона*: «Вы нуждае¬
тесь в постоянном сдерживании порывов вашего слиш¬
ком бурного воображения: вас все забавляет, вас все от¬
влекает, все вновь погружает вас в самое себя!» И тем
не менее Эвелина влюбилась не в меня, а в человека,
каким я хотел быть. А теперь казалось, что она одновре¬
менно упрекает меня за то, что я хочу им стать, и за то,
что я им еще не стал.
Хочу добавить, что культ искренности влечет наше
существо к своего рода обманчивой множественности,
ибо, как только мы отдаемся во власть инстинктов, мы
узнаём, что душа, не желающая подчиняться никаким
правилам, неизбежно является непоследовательной и
разделенной. Чувство долга требует и добивается от
нас собранности, без которой душа наша не сможет
быть свободной. И с этого момента уже не важно, что
состояние души каждый день и всякую минуту меняет¬
ся; если оно и колеблется, то вокруг некоей определен¬
ности; чувство долга все подчиняет себе. Именно это я
и пытался объяснить Эвелине, но, увы, тщетно!
Я надеюсь, что смогу объяснить влияние доктора
Маршана, которое хотя и было другого порядка, но все
же слегка напоминало влияние Бургвайлсдорфа. Как-то
я слышал, как он щггировал какого-то известного вра¬
ча: «Есть больные, но нет болезней». Понятно, что Мар¬
шан и тот врач имели в виду: болезни сами по себе не
существуют в своем абстрактном понятии, а каждый че¬
ловек, в котором проявляется болезнь, в зависимости
от настроения и личной расположенности, если можно
так выразиться, управляет ею. Но ведь Эвелина, и имен¬
но в этом я вижу опасность образования женщин, дове¬
дя до абсурда это простое, внешне кажущееся парадок¬
* Фенелон Ф. (1651—1715) — французский писатель.
285
сальным утверждение и приравнивая мысли к болез¬
ням, вскоре перестала признавать Правду вне человека,
а наши души стала воспринимать уже не как чашу, в ко¬
торой хранится эта Правда, а лишь как маленькие боже¬
ства, способные ее создать. Тщетно пытался я объяс¬
нить Эвелине: возвышение своей личности — это свя¬
тотатство, напомнил ей слова дьявола:
— Et eritis sicut Dii! *
Увы, своим атеизмом Маршан подталкивал ее идти
дальше по этому пагубному пути. Эвелина была полно¬
стью под влиянием Маршана, который, как я уже гово¬
рил, в своем деле человек выдающийся, но любую ис¬
тину рассматривает применительно к человеку, а не че¬
ловека применительно к Богу.
Тем не менее однажды вечером мне показалось, что
я смогу вновь вернуть Эвелину. Занимаясь подбором
членов жюри для выявления лучших литературных про¬
изведений (о чем я рассказывал раньше), я познакомил¬
ся с известным математиком-философом, имени кото¬
рого тактично не называю, ибо он еще жив и мне не хо¬
телось бы ранить его чувство скромности. Я пригласил
его на ужин вместе с несколькими знаменитыми людь¬
ми, среди которых был и доктор Маршан. После ужина
в беседе мы коснулись темы релятивизма и субъекти¬
визма, и я не без интереса слушал рассуждения матема¬
тика. Мир цифр и геометрических форм, говорил он,
действительно не существует вне разума ученого, кото¬
рый его создает, но, будучи созданным, этот мир от не¬
го ускользает и повинуется законам, изменить которые
не во власти ученого. Таким образом, этот мир, порож¬
денный человеком, сливается с абсолютом, от которо¬
го зависит сам человек. И это наглядно доказывает,
сказал я, когда наши гости ушли и мы остались с Эве¬
линой одни, что Бог создал разум человека, чтобы по¬
знать его, так же как он создал сердце человека, чтобы
любить его.
Но мозг Эвелины так устроен, что даже из этой исти¬
ны она сумела извлечь довод в поддержку своего за¬
* И будете как боги! (лат.)
286
блуждения. Она с величайшим вниманием слушала Н., и
я видел по ее лицу, какое, глубокое впечатление он на
нее произвел. И на следующий же день она мне сказала:
— Если рассудок дан мне Богом, то для него долж¬
ны существовать только те законы, которые установил
для него Бог.
Типичная для рационалиста логика.
— Но в таком случае вообще нет больше надобно¬
сти говорить о Боге,— сказал ей я.
— Возможно, действительно без него можно обой¬
тись,— ответила она. И на самом деле, начиная с того
дня она старательно избегала употреблять это слово, ко¬
торое, казалось, потеряло для нее всякий смысл.
Бедная Эвелина! Тем не менее я не перестал ее лю¬
бить. Именно ей, как и раньше, я был обязан всем, на
что способен,— и в любви, и в поэзии. Но она настоль¬
ко изменилась, что я стал задаваться вопросом, что же
я все еще продолжаю в ней любить. Ее лицо потеряло
свой блеск; тщетно я искал в ее взгляде теплоту, от ко¬
торой мое сердце раньше таяло; в ее голосе исчезла ро¬
бость; даже осанка ее стала более уверенной. Тем не
менее это была моя жена, и я повторял себе, что ни вре¬
мя, ни она сама не в силах изменить то, что я в ней люб¬
лю. И благодаря этому я понимал, что происходящие в
ней изменения, которые для некоторых людей могут
означать подлинное падение, в конечном счете, не за¬
трагивают ее душу. И именно душу Эвелины полюбила
моя душа, их связали неразрывные узы. Но что за ужас¬
ная пытка видеть, как день за даем все больше погру¬
жается во мрак заблуждений женщина, ставшая навеки
твоей спутницей и женою!
— Ну что же ты хочешь, мой друг,— говорила она
мне тогда с остатками прежней нежности в голосе.—
Мы с тобой идем к разным небесам.
А я протестовал, говорил, что* не может быть двух
небес, как не может быть двух богов, и что мираж, к
которому она шла и который называла «своим небом»,
может быть только адом, «моим адом».
287
Надо ли говорить, что все это еще больше приближа¬
ло меня к Богу и помогало мне понять несравнимое ка¬
чество божественной любви к Всевышнему, а он, по
крайней мере, никогда не изменится. Вспоминая слова из
Апокалипсиса: «Блаженны мертвые, умирающие в Госпо¬
де», я, в свою очередь, произносил: «Блаженны живые,
любящие друг друга в Господе» — и повторял эти слова,
ставшие для меня недостижимой мечтой, ибо — увы! —
Эвелине больше не суждено познать это блаженство.
Я рассказывал о том, как в результате странной пу¬
таницы я связал со второй беременностью Эвелины
один разговор, состоявшийся семью годами позже, ког¬
да до бунта и безбожия Эвелине оставалось пройти уже
недолгий путь. Эта третья беременность поставила под
угрозу ее жизнь, и в течение нескольких дней я мог на¬
деяться, что мысль о смерти вернет Эвелину на путь ис¬
тинный. Наш старый друг аббат Бредель, также надеяв¬
шийся на это, поспешил к ней. Эвелина была на вось¬
мом месяце беременности, когда она тяжело заболела
гриппом, разрушившим наши надежды. Ребенок родил¬
ся преждевременно, мертвым. На следующий же день
у Эвелины началась родовая горячка, и больше недели
она находилась между жизнью и смертью. Несмотря на
температуру сорок, она была в полном сознании и, хо¬
тя твердо верила, что доктор Маршан спасет ее, знала,
что жизнь ее в опасности.
— Первое условие излечения — это вера в Него,—
сказал доктор Маршан и, исходя из этого, делал все
возможное, чтобы скрыть от Эвелины серьезность ее
состояния и поддержать в ней веру, которая, по его мне¬
нию, должна была ее спасти.
— В подобного рода случаях сколько женщин оста¬
ются в живых? — спросил я его.
— Одна из десяти,— ответил он,— но эта десятая —
Эвелина,— добавил он тут же с таким авторитетом и
уверенностью, что я успокоился. Тем не менее я счел
необходимым поставить в известность аббата Бределя.
Несмотря на растущее неверие, Эвелина сохранила к
288
аббату Бределю почти нежные чувства и не противоре¬
чила ему. Она не скрывала от него печального развития
своих мыслей, но, поскольку вольнодумие пока еще не
толкнуло ее на достойные осуждения поступки, аббат
Бредель не сомневался в том, что она может вскоре по¬
каяться и осознать свои заблуждения. Момент был бла¬
гоприятным, и однажды вечером, когда Эвелина была
особенно слаба и все предвещало близкий конец, я вы¬
звал аббата. И когда он пришел, предусмотрительно
принеся с собой елей и святые дары, я коротко перего¬
ворил с ним в гостиной и хотел проводить его в комна¬
ту больной. Но в этот момент из комнаты Эвелины вы¬
шел Маршан, закрыл за собой дверь и непреклонным
тоном, которым он умеет говорить, отказался пустить
туда аббата.
—Я делаю все возможное, чтобы укрепить ее на¬
дежду и мужество,— почти грубо сказал он.— Так не
сводите мою работу на нет. Если Эвелина поймет, что
вы считаете ее обреченной, боюсь, что так оно и будет.
Аббата Бределя охватила дрожь.
— Вы не имеете права мешать спасению ее души,—
прошептал он.
— Вы хотите убить Эвелину, чтобы спасти ее ду¬
шу? — спросил Маршан.
—Аббат Бредель знает, как вести беседы in extre¬
mis*,— примирительно сказал я.— Он не напугает Эве¬
лину и сможет предложить ей причастие не как умира¬
ющей, а...
— Как давно она не причащалась? — перебил меня
Маршан.
И поскольку мы с аббатом опустили головы, не
осмеливаясь ответить, он продолжил:
— Вот видите, она не может не понять, что это по¬
следняя предосторожность.
Я взял Маршана за руку. Он тоже весь дрожал.
—Друг мой,— сказал я, придав своему голосу всю
теплоту, на которую был способен,— приближение
смерти может во многом изменить наши мысли. Мы не
* В последний момент, в крайнем случае (лат.).
289
имеем права не сказать Эвелине о серьезности ее со¬
стояния. Мне невыносима мысль о том, что Эвелина
может умереть, не приняв последнего причастия. Сама
не зная того, она, возможно, ожидает его, надеется на
него. Возможно, чтобы приблизиться к Богу, она ждет
только одного слова, только этого страха смерти, от
которого вы хотите ее избавить. А скольких страх
смерти...
Вложив в свой взгляд все свое презрение, Маршан
посмотрел на меня и сам открыл дверь комнаты.
— Ну что же, идите, пугайте ее,— сказал он и про¬
пустил аббата вперед.
Эвелина лежала с широко открытыми глазами. При
виде входящего аббата у нее промелькнула слабая
улыбка, которую я могу назвать не иначе как ангель¬
ской.
—А вот и вы,— негромко сказала она.— Я так и ду¬
мала, что вы придете сегодня вечером.— Внезапно ее
лицо обрело необычно серьезное выражение, и она до¬
бавила: — Ия вижу, что вы пришли не один.
Затем она попросила сиделку оставить нас.
Аббат подошел к кровати, у которой я опустился на
колени, и несколько мгновений стоял молча. Затем
торжественным и в то же время мягким голосом ска¬
зал:
—Дитя мое, тот, кто сопровождает меня, уже давно
находится рядом с вами. Он ждет, когда вы его примете.
— Маршан хочет меня успокоить,— сказала Эвели¬
на,— но я не боюсь. Вот уже два дня я чувствую себя
готовой. Робер, друг мой, подойди ко мне поближе.
Не вставая, я придвинулся поближе к Эвелине. Тог¬
да, положив свою хрупкую руку мне на лоб, она нежно
погладила меня.
.—Друг мой, иногда у меня возникали чувства и
мысли, которые могли причинить тебе боль, а ведь ты
еще не все знаешь. Я хочу, чтобы ты мне простил их, и,
если я должна буду тебя сейчас покинуть, я хотела бы...
Она на мгновение умолкла, отвела от меня свой
взгляд, затем с видимым усилием продолжала более
громким и очень четким голосом:
290
—Я хотела бы, чтобы ты сохранил в памяти твою
Эвелину такой, какой она была раньше.
Ее рука гладила мои щеки, и она могла почувство¬
вать, что они были мокрыми от слез, но сама она не
плакала.
—Дитя мое,— произнес тогда аббат,— вы не испы¬
тываете потребности примириться и с Богом?
Эвелина опять повернулась к нам и с какой-то нео¬
жиданной живостью воскликнула:
—Ас Ним я уже давно заключила мир!
— Но Он, дитя мое,— продолжил аббат,— вам это¬
го мира еще не дал. Такого мира Ему недостаточно, и
вам, должно быть, его недостаточно. Он должен быть
подкреплен святым причастием.
И, наклонившись к ней, он спросил:
—Хотите, чтобы Робер ненадолго оставил нас побе¬
седовать наедине?
— Зачем? — ответила Эвелина.— Я ничего особен¬
ного сказать вам не могу, ничего такого, что я хотела
бы скрьггь от него.
—Я понимаю, что ошибки, в которых вы себя може¬
те упрекнуть, заключаются не в поступках, но и в на¬
ших мыслях мы также можем покаяться. Признаете ли
вы, что в мыслях согрешили против Бога?
— Нет,— твердо ответила она.— Не просите меня
покаяться в мыслях, которые могли у меня возникнуть.
Это покаяние не будет искренним.
Аббат Бредель подождал немного.
— По крайней мере, вы склоняетесь перед Ним.
Чувствуете ли вы себя готовой предстать перед Ним с
полным смирением духа и сердца?
Она ничего не ответила. Аббат продолжал:
—Дитя мое, причастие часто несет — и всегда дол¬
жно нести нам — внеземной мир. Это мир, в котором
наша душа нуждается, который она не может сама се¬
бе дать без причастия. Я несу вам мир, который доро¬
же любого разума. Готовы ли вы принять его со смире¬
нием в сердце?
И поскольку Эвелина по-прежнему хранила молча¬
ние, он сказал:
291
■—Дитя мое, никто с уверенностью не может ска¬
зать, что Господь хочет уже сейчас призвать вас к себе.
Не бойтесь. Мир, который несет вам причастие, на¬
столько глубок, что даже наше большое тело ощущает
его; бьши случаи, когда благодаря причастию наступа¬
ло неожиданное выздоровление,— я сам это видел. Ди¬
тя мое, позвольте Богу, если Он согласится, совершить
с вами это чудо. Если вы верите в Того, Кто сказал уми¬
рающему: «Встань и вди!» — то ожививший Лазаря мо¬
жет вылечить и вас.
Черты лица Эвелины вытянулись, она закрыла гла¬
за, и я подумал, что конец близок.
— Вы меня немного утомили,— как бы жалуясь,
сказала она.— Послушайте, мой друг, мне хотелось бы
доставить вам удовольствие, и я могу вас заверить, что
нет бунта в моем сердце. Я повинуюсь, но не хочу об¬
манывать. Я не верю в загробную жизнь. Если я и при¬
му святое причастие, с которым вы пришли, то без ве¬
ры. В таком случае вам решать, достойна ли я его.
Аббат Бредешь на мгновение заколебался, затем ска¬
зал:
— Вы помните, что вы говорили вашему отцу, когда
бьши совсем маленькой? Эти слова я повторю, в свою
очередь, со всей верой моей души: «Бог вас спасет воп¬
реки вашей воле».
Эвелина заснула почти сразу же после причастия, и,
когда я взял ее руку, она уже не была такой горячей. А
Маршан, вернувшийся к полуночи, смог констатиро¬
вать необычайное улучшение ее состояния.
— Вот видите, я был прав, что надеялся,— сказал
он, отказываясь признать вопреки очевидности чудо¬
творное воздействие последнего причастия. Тем самым
событие, которое, как ничто другое, должно было бы
его переубедить, лишь укрепило каждого из нас в сво¬
ем собственном мнении. Сама Эвелина, выздоровление
которой шло очень медленно, вышла из этого испыта¬
ния, не признав милости Бога и став еще более упря¬
мой, подобно тем, кто, как сказано в Евангелии, имеет
глаза, чтобы не видеть, уши — чтобы не слышать. В ре¬
зультате я стал почти сожалеть, что Бог не взял ее, ког¬
292
да она проявила наибольшее послушание и даже в сво¬
ем неверии признала его.
В этой связи у меня было несколько особо важных
соображений, которыми я хочу здесь поделиться.
Первое: результатом беседы, состоявшейся у меня с
аббатом Бределем на следующий день после того па¬
мятного вечера, было чувство печального удивления.
Как может быть, говорили мы друг другу, чтобы перед
лицом смерти безбожник испытывал меньший страх,
чем верующий, хотя у него должно быть больше осно¬
ваний бояться? Христианин, перед тем как предстать пе¬
ред Высшим Судией, осознает свое ничтожество, и это
осознание одновременно помогает его искуплению и
поддержанию в нем спасительной тревоги, в то время
как неведение неверующего, оставляя его умирать в со¬
стоянии обманчивой безмятежности, окончательно его
губит. Он бежит от Христа, отказывается от предлагае¬
мого ему искупления, в котором он, увы, не испытыва¬
ет срочной потребности. Тем самым спокойствие, кото¬
рое, как ему кажется, он испытывает, и умиротворение
перед смертью в какой-то степени гарантируют ему
проклятье, и он, как никогда, близок к нему именно в
тот момент, когда он меньше всего это подозревает.
Хочу сразу же добавить, что, употребив слово «про¬
клятие», я не имел в виду Эвелину, которая, как я уже
говорил, по моему мнению, примирилась с Богом в
свои последние мгновения и умерла бы, как я хочу на¬
деяться, по-христиански. Хотя это была и ложная трево¬
га, но в конечном счете она признала Бога. Тем не ме¬
нее верно, что аббат Бредель и я задавались вопросом:
а не должны были бы мы несколько больше устрашить
ее в тот момент вместо того, чтобы успокаивать, как де¬
лал Маршан, в первую очередь думавший о плоти, а не
о душе, и не понимавший, что само спасение плоти мог¬
ло повлечь за собой гибель души.
Второе соображение, которое я высказал совместно
с аббатом Бределем, касается рокового воздействия
причастия, так сказать, не совсем желанного и не впол¬
не заслуженного (ибо кто из нас, грешников, вообще за¬
служивает этого бесценного дара) той душой, которая
293
в минуту, когда Бог идет ей навстречу, не делает ни ма¬
лейшего усилия, чтобы самой приблизиться к нему. И
тоща кажется, что это озарение, принимаемое без люб¬
ви, лишь погружает душу в бездну заблуждения. И мне
было совершенно ясно, что Эвелина после этого еще
более погрязла в нем. Когда мы вновь встретились по¬
сле ее возвращения из Аркашона, где она восстанавли¬
вала силы, а я не мог находиться с ней, ибо из-за рабо¬
ты вынужден был оставаться в Париже, я почувствовал
в ней еще большее упорство и сопротивление любому
доброму влиянию и советам, которые я пытался ей да¬
вать. В складке на ее лбу, в этой двойной вертикальной
морщинке, которая стала намечаться у нее между бро¬
вями, я видел проявление растущего упрямства, отрица¬
ние не только священных истин, но и всего того, что я
мог ей сказать, всего, что исходило от меня. Ее ирони¬
ческий изучающий взгляд придавал моим самым добро¬
детельным словам оттенок какой-то неестественности
и притворства. Или скорее ее взгляд действовал на ме¬
ня как скальпель, как бы отсекая от меня мои поступ¬
ки, слова, жесты, и тем самым они, казалось, исходили
уже не от меня, а были как бы заимствованы. И вместо
того чтобы, как это было бы полезно, молиться вместе
с нею и раскрыл, одновременно Богу наши сердца, я
вскоре уже дошел до того, что вообще не осмеливался
молиться в ее присутствии. А если и пытался это сде¬
лать в надежде на то, что ее душа последует моему при¬
меру, то моя молитва, еще не будучи произнесенной,
тотчас теряла весь свой порыв и, подобно дыму от не¬
принятого жертвоприношения, оседала внутри меня. Ее
улыбка, так же как и ее взгляд, мгновенно заморажи¬
вала мое сердце, когда я протягивал руку, чтобы подать
милостыню, и этот жест, к которому мое сердце уже не
лежало, становился из-за нее подобным жесту Фарисея
из Евангелия, и поэтому сердце мое не испытывало от
этого жеста глубокой радости, являющейся источником
главного вознаграждения.
Я говорил, что растущее неверие Эвелины все боль¬
ше укрепляло мои религиозные убеждения, мою веру.
Никак не могу согласиться с тем, что, как бы ни совер¬
294
шенна была моя добродетель, она могла отвратить Эве¬
лину от веры, как это можно предположить из ее днев¬
ника. Я отвергаю это ужасное обвинение, означающее,
что я несу ответственность за ее духовное заблужде¬
ние. Неловкий верующий все же остается верующим; и
когда он неумело поет хвалу Богу, Бог не может на не¬
го за это гневаться, и образ Бога в душе другого чело¬
века не должен быть из-за этого искажен.
Однако я не хотел бы незаслуженно обвинять Эве¬
лину. На самом деле я верю в то, что от природы она
была значительно лучше меня. Но является ли это осно¬
ванием считать неискренним любой, возможно даже и
неспонтанный порыв моей души? Эвелина от природы
была добродетельна. Я же старался таким стать. И раз¬
ве не к этому каждый из нас должен стремиться? Был
ли я не прав, не желая принимать себя таким, какой я
есть, желая быть лучше? Что стоит человек без этого
постоянного требования? Разве каждый из нас не ста¬
новится глубоко несчастным, довольствуясь тем, что он
собой представляет? Эвелина презирала во мне стрем¬
ление к лучшему, то есть именно то, что презирать
нельзя. Вероятно, она с самого начала совершила ошиб¬
ку, но что я мог поделать? В первое время ее любовь ко
мне затмевала мои недостатки и промахи, но разве за¬
тем она должна была обижаться на меня, если я оказал¬
ся менее умен, менее добр, менее добродетелен, менее
мужествен, чем ей это раньше казалось? Чем более
ущербным я себя чувствовал, тем больше я нуждался в
ее любви. Мне всегда казалось, что «великие люди»
меньше нуждаются в любви, чем мы. И разве не заслу¬
живают ее любви потребность, стремление, рвение по¬
ходить на человека лучшего, чем я, человека, за кото¬
рого она меня сначала принимала?
Мой новый брак, в который после смерти Эвелины
я смог вступить по совету и с помощью Бога, мне более
чем доказал, какой поддержкой может оказаться суп¬
ружеская любовь. Каких успехов я мог бы добиться в
жизни, если бы моя первая жена лучше меня понима¬
ла, поддерживала и поощряла! Но, напротив, все ее уси¬
лия, казалось, были направлены на то, чтобы сдержать,
295
принизить меня до уровня того примитивного существа,
которое я стремился в себе превзойти. Я уже говорил,
что она видела во мне лишь то, что Господь называет в
каждом из нас «ветхим человеком», от которого Он нас
избавляет.
Несчастная, не имевшая высоких устремлений Эве¬
лина, как она могла помочь мне достигнуть высот, ко¬
торые открывает перед нами религия? Как мог я наде¬
яться, что однажды встречусь там с ней? Именно это со¬
ображение с помощью провидения побудило меня вто¬
рично жениться, когда после смерти Эвелины прошел
приличествующий срок. Всевышний с пониманием от¬
несся к огромной испытываемой мною потребности в
спутнице жизни как на небольшое оставшееся мне вре¬
мя на этой земле, так и на вечность, если только Бог,
который должен будет тогда наполнить наши сердца
любовью, не сохранит всю любовь в себе.
I II
][
ЖЕНЕВЬЕВА,
ИЛИ
НЕЗАВЕРШЕННАЯ
ИСПОВЕДЬ
Вскоре после издания «Урока женам» и «Робера» я полу¬
чил в рукописи начало рассказа, в какой-то мере дополняю¬
щего их, то есть как бы составляющего вместе с ними некое
подобие триптиха.
Долго прождав продолжения, я решил напечатать это на¬
чало в том виде, в каком я его получил, вместе с прилагав¬
шимся к нему письмом в качестве предисловия.
Андре Жид
Август 1913 года
Сударь,
смею ли я надеяться на то, что Вы согласитесь опуб¬
ликовать под Вашим именем, как Вы уже поступили с
дневником моей матери, а потом с текстом в защи¬
ту моего отца, книгу, которую я Вам посылаю?
Я полагаю, что эта книга принадлежит к разряду
сочинений, не способных вызвать у Вас симпатию.
Признаюсь, что, не будучи большой любительницей ли¬
тературы, я читала Вас мало, хотя все же достаточ¬
но, чтобы убедиться, что интересующие меня вопросы
Вам безразличны; во всяком случае, я не обнаружила в
Ваших книгах ни единого упоминания о них. Затраги¬
ваемые Вами темы никогда не соприкасаются с тем,
к чему Вы относитесь как к «случайным совпадениям»,
недостойным Вашего внимания, тогда как здесь Вы
найдете всего лишь беспорядочное изложение проблем
практического свойства. Ваш дух занят абсолютом,
тогда как я пребываю в относительном. Для меня воп¬
рос не ставится, как для создаваемых Вами героев и
для Вас самого, в пространной и обобщенной манере
«что может мужчина?», для меня этот вопрос имеет
практическое значение и стоит весьма конкретно:
«На что в наши дни может и вправе надеяться жен¬
щина?»
Разве есть что-либо неестественное в том, что я,
еще достаточно молодая женщина, ставлю эту «про¬
блему» на самое первое место? Важная и без того, в на¬
ши дни она обретает совершенно особенное значение.
Да, ведь лишь после войны, когда столько женщин про¬
демонстрировали примеры доблести и энергичного по¬
ведения, на которые мужчины считали их неспособны¬
ми, за ними стали признавать право, и они сами ста¬
ли его отстаивать, право еще на какие-то добродете¬
ли, помимо таких, со знаком минус, как преданность,
покорность, верность; преданность мужчине, покор¬
ность мужчине, верность мужчине; ибо вплоть до са¬
мого последнего времени считалось, будто все доброде¬
тели со знаком плюс должны быть достоянием мужчи¬
ны и будто все они по-прежнему должны оставаться в
его ведении. Я полагаю, сейчас уже никто не станет
отрицать, что после войны положение женщины зна¬
чительно изменилось. Возможно, не случись эта
страшная катастрофа, женщины так и не смогли бы
сделать очевидными свои казавшиеся ранее исключи¬
тельными качества, а их достоинство по-прежнему не
принималось бы во внимание.
Книга моей матери обращалась к прошлому поколе¬
нию. Во времена молодости моей матери женщина
могла желать себе свободы; в настоящее время речь
идет уже не о том, чтобы желать ее, а о том, чтобы
взять ее. Как и с какой целью? Этот вопрос является
главным, и я постараюсь ответить на него, во всяком
случае в той мере, в какой это касается меня.
Я не собираюсь ставить себя в пример, но мне ка¬
жется, что простой рассказ о моей жизни способен сыг¬
рать роль предупреждения; я предлагаю его в качестве
продолжения дневника моей матери, в качестве «Ново¬
го урока женам». И чтобы показать, что это всего
лишь один пример среди многих иных примеров, я назва¬
ла его «Женевьевой», тем вымышленным именем, под
которым я фигурирую уже в дневнике моей матери.
ЧАСТЬ I
В 1913 году, когда мне исполнилось пятнадцать лет,
мать определила меня в лицей, несмотря на сильное не¬
одобрение моего отца. Однако, несмотря на то что
внешне отец выглядел человеком решительным, он не
обладал сильной волей и всегда уступал, беря потом ре¬
ванш за свое поражение в виде постоянной мелкой кри¬
тики. По его мнению, именно это лицейское воспита¬
ние оказалось повинным в том, что он называл «откло¬
нением в мыслях», а впоследствии — в том, что стало
«отклонением в поведении».
От матери я унаследовала определенную любовь к
труду и прирожденную усидчивость, которую она под¬
держивала, делая вид, что и сама благодаря мне повы¬
шает свой уровень образования. Когда я возвращалась
из лицея, она помогала мне с домашним заданием, учи¬
ла со мной уроки, а я пересказывала ей все, что усвои¬
ла в классе, подобно тому как другие рассказывают,
что они видели и слышали во время прогулки по горо¬
ду. Мне кажется, что это создало у нее иллюзию, что я
оказывала на нее больше влияния, чем она на меня. Эту
иллюзию — если считать ее таковой — она старалась
создавать и у меня, и ничто не способствовало в такой
степени моему взрослению, поддержанию у меня рве¬
ния и формированию определенной недостающей ей са¬
мой уверенности в себе, как этот метод воспитания.
Матери я обязана также и горячим стремлением, по¬
требностью быть полезной и, хотя в латентном состоя¬
301
нии это стремление присутствовало во мне от рожде¬
ния, она сумела разбудить его и постоянно активизиро¬
вала. У матери оно питалось необыкновенной любовью
к бедным, страждущим и всем тем, кого отец называл
(чего никогда не позволяла себе мать) «низшими». Мне
не хочется вспоминать об этом, тем более что ни в
дневнике моей матери, ни в оправдательной речи отца
про это не говорится ни слова. Мать, не щадя себя, пре¬
давалась добрым делам, не просто стараясь не привле¬
кать к ним внимания, но даже утаивая их, как, впрочем,
и все остальные дела, за которые можно было снискать
похвалу. Эта крайняя застенчивость и эта скрытность
(которые, следует признать, мне не передались) дохо¬
дили у нее до того, что можно было очень долго жить
рядом с ней, не подозревая о ее добродетелях. А вот
отец, напротив, испытывал настолько же постоянную
потребность подчеркивать свои заслуги, насколько у
матери была потребность стушевываться. Казалось," что
он придает больше значения видимости добродетели. Я
не думаю, что он был лицемером и что он не пытался
стать таким, каким старался казаться; просто у него
жест или слово всегда опережали чувство или мысль, в
результате чего он постоянно опаздывал и как бы оста¬
вался в долгу у самого себя. Мать от этого очень стра¬
дала, а я слишком любила ее, чтобы не испытывать к
отцу нечто похожее на смесь презрения с ненавистью.
В классе моей соседкой справа была девочка, ко¬
торая больше, чем кто-либо еще из соучениц, притяги¬
вала и удерживала мой взгляд. У нее была смуглая ко-
яса, а завивающиеся, почти кучерявые волосы скрыва¬
ли виски и часть лба. Нельзя сказать, чтобы она была
очень уж красива, но ее необычный шарм очаровывал
меня больше, чем красота. Ее звали Сарой, и когда ка¬
кое-то время спустя я читала «Осенние молитвы» Гю¬
го, то именно ее я представляла себе «беспечной кра¬
савицей», качающейся в гамаке. Одевалась она при¬
чудливо, декольте ее платья открывало взору хорошо
сформировавшуюся грудь. Ее руки, редко отличавши¬
еся чистотой, с обгрызенными ногтями, были неверо¬
ятно тонкими.
302
— Чего это вы так меня рассматриваете? — резко
спросила она меня в первый день.
Я отвела глаза в сторону, сильно покраснев, и не по¬
смела ей сказать, что нахожу ее обворожительной. Дру¬
гие ученицы не разделяли моего мнения, и в долетав¬
ших до меня обрывках бесед все сходились на критике
ее «цыганского» цвета лица. Ее серьезный вид и почти
постоянно нахмуренные брови, слегка морщинившие
ее красивый лоб, похоже, свидетельствовали о каком-
то напряжении воли, о внимании — мне хотелось бы
знать, к чему, потому что было ясно, что конечно же не
к уроку. Когда учитель вдруг ее спрашивал, оказыва¬
лось, что она ничего не слушала, и если в моменты со¬
средоточенности она казалась старше любой из нас —
хотя однажды в разговоре она сказала, что ей ровно
столько же лет, сколько и мне,— то внезапные прояв¬
ления радости, нечто вроде приступов веселья, тут же
вновь возвращали ее в детство.
С первых же дней у меня возникло к ней какое-то
смутное чувство, не возникавшее у меня еще ни к ко¬
му и казавшееся мне таким новым, таким странным,
что я даже сомневалась, я ли это, Женевьева, его испы¬
тываю, или же я оказалась во власти какой-то посторон¬
ней личности, которая лишила меня моей воли, моего
тела. Однако Сара, казалось, совсем меня не замечает,
а я не знаю, на какие экстравагантные поступки была
готова, чтобы только привлечь ее внимание. Я пыталась
угадать, что могло бы ей понравиться; к сожалению,
она казалась нечувствительной к любым школьным ус¬
пехам, и мне оставалось лишь сожалеть, что она, по
крайней мере с виду, так мало внимания уделяла моим.
Когда я к ней обращалась, она едва отвечала мне: каза¬
лось, то, о чем я ей говорила, никогда ее не интересо¬
вало. Она конечно же отнюдь не была глупой, и ее пре¬
стиж находился в моих глазах на такой высоте, что я
просто не могла поверить, чтобы в какой-либо области
она не была выше всех; вот только мне никак не удава¬
лось обнаружить в какой. И однажды, в день, когда про¬
водился конкурс декламирования стихов, я вдруг поня¬
ла. После того как несколько учениц, в том числе и я,
303
с грехом пополам оттараторили кто стансы из «Сида»,
кто сон из «Афалии», кто рассказ Терамены, с единст¬
венной заботой о том, чтобы не сбиться, словно все эти
стихи были написаны лишь для того, чтобы мы могли
тренировать на них свою память,— учительница фран¬
цузской литературы вызвала Сару;
—Только, пожалуйста, не с места; подойдите сюда,
к кафедре, и покажите нам, как нужно читать стихи.
Сара, нисколько не смутившись, вышла к доске, по¬
вернулась лицом к классу и начала читать первую сце¬
ну из «Британика». Ее голос, звучавший богаче и тор¬
жественнее, чем обычно, обретал звучность, о которой
я и не подозревала. Так же, как и другие ученицы, я
знала эти стихи наизусть; учительница комментирова¬
ла нам их, указывала на их достоинства, но я не отда¬
вала себе отчета, насколько они красивы. Их красота
стала вдруг для меня очевидной благодаря чтению Са¬
ры; и едва ли не религиозная дроЗкь пробрала все мое
тело, спустившись по спине, в то время как глаза на¬
полнились слезами. Даже учительница выглядела рас¬
троганной.
— Мадемуазель Келлер,— произнесла она наконец,
когда чтение было закончено,— мы все благодарим
вас. С вашими талантами просто непростительно не ра¬
ботать больше.
Сара сделала короткий иронический реверанс, что-
то вроде пируэта, и заняла свое место рядом со мной.
Я вся дрожала от восхищения, от восторга, который
мне хотелось бы выразить ей, но в голову приходили
только такие фразы, которые я не смогла произнести,
опасаясь, как бы они не показались ей смешными. Урок
должен был вот-вот закончиться. Я быстро вырвала
страницу из тетради, дрожащей рукой написала на этом
листке; «Я хотела бы быть Вашей подругой», и нелов¬
ким жестом пододвинула записку к ней.
Я увидела, что она смяла бумажку, крутя ее между
пальцев. Я тщетно ждала взгляда, улыбки — ее лицо ос¬
тавалось бесстрастным и непроницаемым, как никогда.
Я почувствовала, что не смогу вынести ее презрения, и
уже готова была возненавидеть ее.
304
— Разорвите же тогда,— сдавленным голосом ска¬
зала я ей. Однако она неожиданно развернула бумаж¬
ку, разгладила ее ладонью, как бы приняв какое-то ре¬
шение... В этот момент я услышала свое имя: учитель¬
ница вызвала меня. Мне пришлось встать, чтобы маши¬
нально рассказать одно коротенькое стихотворение
Виктора Гюго, которое я, к счастью, знала очень хоро¬
шо. А когда я села, Сара сунула мне в руку мою запи¬
ску, на обороте которой она написала: «Приходите к
нам в это воскресенье в три часа». Сердце мое напол¬
нилось радостью, и, осмелев, я произнесла:
— Но я не знаю, где вы живете!
На что она ответила:
—Дайте мне бумажку.
И пока все остальные ученицы собирали свои
школьные принадлежности и вставали, направляясь к
выходу, так как урок уже закончился, она написала
внизу: «Сара Келлер, улица Кампань-Премьер, 16».
Я осторожно добавила:
—Только сейчас я еще не могу точно сказать, смо¬
гу ли я прийти: мне нужно спросить у мамы.
Она не то чтобы улыбнулась, но уголки ее губ при¬
поднялись. Поскольку это могло выражать насмешку, я
быстро добавила:
— Просто я боюсь, что мы уже куда-нибудь пригла¬
шены.
'Живя совершенно в другом квартале, достаточно
далеко от лицея, я распрощалась с Сарой сразу, как толь¬
ко мы вышли на улицу. Мать, выражая мне свое дове¬
рие, не приходила за мной в лицей, но брала с меня
обещание идти сразу домой и не тратить время на раз¬
говоры с подругами. В тот день половину пути я не шла,
а бежала — так торопилась сообщить ей о приглашении
Сары. Я отнюдь не была уверена, что мать разрешит мне
принять его, так как, если не считать лицея, она очень
редко отпускала меня куда-либо одну. Обычно у меня не
было от нее никаких секретов; тем не менее что-то до
сих пор не позволяло мне говорить ей о Саре. Так что
мне пришлось рассказать сразу и о чтении «Британика»,
и о моем восторженном восприятии, которое я не пыта¬
305
лась скрывать, и о том необычном влечении, которое
мне в любом случае не удалось бы не выдать, посколь¬
ку оно то и дело прорывалось в моем рассказе. Когда я
наконец спросила ее: «Ты разрешишь мне к ней схо¬
дить?» — мама ответила не сразу. Я знала, что ей всег¬
да было трудно в чем-либо отказывать мне:
— Мне хотелось бы узнать немного больше о твоей
новой подруге и о ее родителях. Ты спрашивала у нее,
чем занимается ее отец?
Я призналась, что не подумала об этом, и пообещала
справиться. От воскресенья нас отделяли еще два дня.
— Завтра, по окончании занятий, я зайду за тобой,—
добавила мать.— Постарайся представить мне эту де¬
вочку: я хочу с ней познакомиться.
В субботу я наблюдала за Сарой с беспокойством,
спрашивая себя, какое у мамы сложится о ней впечат¬
ление. Мне показалось, что она выглядит более не¬
брежно одетой, чем обычно, и что особенно растрепа¬
на у нее прическа.
— Немного причешите волосы,— в конце концов
робко сказала я ей.
— Зачем?
— Сегодня за.мной заедет мама. Она хотела бы с ва¬
ми познакомиться.
— Понятно, прежде чем решить, отпустить вас в
воскресенье ко мне или нет; я угадала?
Отрицать было бесполезно, тем не менее мне не хо¬
телось выглядеть слишком зависимой от воли матери.
— Возможно,— сказала я.— О! Мне так хотелось
бы, чтобы вы понравились ей! — Я удержалась от того,
чтобы добавить: «И чтобы она вам тоже понрави¬
лась...» — но тут же с беспокойством подумала о том,
какие мать наденет платье и шляпу.
— Не очень мне нравится этот экзамен,— сказала
Сара.
Однако, когда мы вышли, она не скрылась, как я
опасалась. Мама была уже перед дверью. Думаю, что и
ей тоже хотелось понравиться моей подруге: во всяком
случае, еще никогда она не казалась мне такой очаро¬
вательной.
306
—Женевьева много говорила о вас,— сказала она с
изысканной доброжелательностью.— Мне хотелось бы
услышать, как вы читаете эти строки Расина. Они такие
прекрасные... Но я не думаю, что вы так хорошо чита¬
ли бы, если бы не любили их.
Она явно старалась разговорить Сару. Та была, вне
всякого сомнения, гораздо менее взволнована, чем я.
— О, разумеется,— сразу ответила она,— но все же
я предпочла бы читать Бодлера.
Я тогда ничего еще не читала Бодлера и опасалась,
что и мама тоже знает его не лучше; не выдаст ли она
меня своей неосведомленностью?
— Что, например?
— О, лучше всего «Смерть любовников».
Я почувствовала, что краснею. Такое название на¬
верняка должно было шокировать мою мать. Я смотре¬
ла на нее. Она улыбалась.
— Но это вроде бы поэзия не для лицея,— сказала
она.— У вас есть братья и сестры?
— Мой старший брат служит сейчас в Алжире,— от¬
ветила Сара, потом, как бы предвосхищая вопрос моей
матери, добавила: — Отец у меня художник.
— Как, вы дочь Альфреда Келлера, чьими полотна¬
ми восхищались все посетители последнего Салона?! —
воскликнула моя мама.— Теперь мне понятны ваши ху¬
дожественные пристрастия.
Я была в восторге, узнав, что отец Сары знаменит,
однако на мамин лоб внезапно набежала тень, и, к мо¬
ему огорчению, она добавила:
— Я знаю, что вы пригласили Женевьеву на вос¬
кресенье; к сожалению, в это воскресенье она будет
занята.
Сара суховато отреагировала:
—Жаль.
— Как-нибудь в другой раз,— произнесла моя мать,
протягивая ей руку.
И едва Сара отошла от нас, как она сказала:
— Но ты мне не говорила... Она же еврейка!
Для меня это слово не значило почти ничего. Я зна¬
ла священную историю, знала, кем евреи были в те
307
времена, но у меня не было ни малейшего понятия о
том, что они собой представляют сейчас. Едва замет¬
ный нюанс в ее голосе больно кольнул меня в самое
сердце.
— Еврейка?! — воскликнула я.— Как ты узнаёшь
это?
—Достаточно взглянуть на нее. Кстати, она очень
красивая.— И, как бы развивая две мысли сразу, доба¬
вила: — А вообще у вас в лицее много евреек.
Тут я рискнула спросить:
— Это только потому, что она еврейка, ты не отпу¬
скаешь меня к ней? Почему ты сказала, что я в воскре¬
сенье занята? Ты же знаешь, что это неправда.
— Но, детка, ведь не могла же я грубо заявить ей,
что мы отвергаем ее приглашение. Это не ее вина, что
она родилась еврейкой и что отец у нее художник. Я не
хотела огорчать ее. И кстати,— добавила она, видя, как
мои глаза наполняются слезами,— у евреев очень мно¬
го достоинств, а некоторые из них просто замечатель¬
ные люди. Но я все же предпочитаю не отпускать тебя
в столь отличающееся от нашего общество, прежде чем
не наведу кое-какие справки.
— О! Мама, мне так бы хотелось...
— Не в этот раз, доченька. Не настаивай. К тому же
сейчас уже поздно...— Потом, более ласковым голо¬
сом: — Ну послушай, Женевьева, ты же знаешь, как
мне всегда тяжело огорчать тебя.
Да, я знала это, но мне казалось, что, отказывая мне,
мать делает уступку в пользу условностей, причем не
столько важных лично для нее, сколько определяемых
нашим окружением, ситуацией нашей семьи, нашим со¬
циальным статусом, я смутно ощущала это; и обычно
она учила меня не принимать во внимание подобного
рода доводы. При этом было вполне естественно, что
она не могла позволить мне, такой юной и еще такой по¬
датливой, посещать подозрительных личностей. Это я
тоже как-то смутно ощущала и в глубине души, возмож¬
но, даже одобряла ее решение. Однако мне казалось,
что нагромождение условностей отделяет меня от моей
новой подруги, и от этого мне было ужасно грустно.
308
— Вообще-то,— продолжила мама после долгой па¬
узы,— я не запрещаю тебе видеться с твоей подругой;
может быть, даже ты сможешь как-нибудь пригласить
ее к нам в гости. Я скажу тебе об этом позднее.
Разумеется, она переживала оттого, что причинила
мне боль; казалось, она пытается чуть ли не извиниться
передо мной, чтобы уменьшить ее. Но вскоре эта боль
стала еще острее. Когда в понедельник я встретилась с
Сарой, та сказала мне:
—Жалко, что ваша мать не позволила вам прий¬
ти.— И тут же отметила с некоторой долей жестокости,
желая добавить к моим сожалениям еще и горькую от¬
раву ревности: — А Жизель пришла. Папа водил нас в
Ледовый дворец. Жизель подвернула там ногу, поэтому
сегодня она не пришла на занятия. Но зато мы так хо¬
рошо повеселились.
Жизель Пармантье была лучшей в нашем классе
ученицей. Ее отец, уже давно умерший, был, как гово¬
рили, одним из самых известных профессоров Колле¬
жа де Франс. А мать ее была англичанкой. И Жизель,
единственный ее ребенок, говорила по-английски так
же хорошо, как и по-французски. Ум у нее был скорее
глубокий, чем живой. Казалось, ей не составляет ника¬
кого труда опережать по успеваемости всех остальных
учениц в классе. Но в еще большей степени она привле¬
кала мое внимание из-за ее теплых отношений с Сарой.
Они подолгу разговаривали друг с другом, причем она
была едва ли не единственной, с кем Сара вела беседы.
Жизель, напротив, часто на переменах оказывалась в
кругу других учениц и, похоже, совершенно не обраща¬
ла внимания на меня, «новенькую». Она сидела на дру¬
гом конце класса, и мне удавалось приблизиться к ней
лишь в короткие минуты перемены, когда мы рассеива¬
лись по просторному, усаженному деревьями двору.
Однажды, когда я подошла к оживленно что-то обсуж¬
давшей группе, в центре которой находилась Жизель,
одна ученица, резко обернувшись ко мне, спросила мое
мнение по какому-то щекотливому вопросу, вызывав¬
шему разногласие, а поскольку я не смогла ответить
сразу, другая ученица воскликнула:
309
— Вы же видите, что мадемуазель слишком хорошо
воспитана, чтобы сметь высказать свое мнение. Она бо¬
ится скомпрометировать себя.
Эта реплика показалась мне чудовищно несправед¬
ливой. Я тут же почувствовала себя способной доказать
Жизель, что заслуживаю уважения, в котором мне не¬
справедливо отказывают, чтобы убедить ее, а глав¬
ное — саму себя, что страх скомпрометировать себя,
несмотря на мою сдержанность и мою видимость «че¬
ресчур хорошо воспитанной» девочки, меня бы не оста¬
новил. Способной на... а вот на что способной, я как раз
и не знала. Я пожала плечами и прошептала:
—Тот, кто больше всего рассуждает, это не тот...
— Что ока говорит? что она говорит? — послыша¬
лось сразу несколько невнятных голосов.
— ...это не тот, кто действует.
Едва я произнесла свою фразу, как она тут же пока¬
залась мне абсурдной. К счастью, никто не захотел мне
ответить.
Когда Сара сообщила мне, что Жизель подвернула
ноту, я ощутила приступ злорадства. «Несколько дней
можно будет свободно дышать»,— подумала я. Жизель
и Сара были единственными ученицами, с кем я хоте¬
ла дружить. Не замечаемая одной и вынужденная по на¬
стоянию матери отвергнуть встречные шаги другой, я
тяжело переживала свое одиночества и погружалась в
меланхолию, когда мать, явно заметившая мою грусть,
сообщила мне, что она убед ила моего отца написать от¬
цу Сары и пригласить его вместе с ней на один из на¬
ших «четвергов».
Мама не имела своего дня, дня приемов, и даже ис¬
пытывала ко всем светским обязанностям отвращение,
которым отец без устали ее попрекал. Он считал ее от¬
ветственной за свои неудачи, так как, подобно всем лю¬
дям, не являющимися ценными личностями, предпочи¬
тал считать, что все на свете добывается с помощью ин¬
триг и житейской ловкости. Я полагаю, что большая
часть того, что он выспренно называл своим «трудом»,
состояла из отданных и полученных поклонов, кото¬
рым он вел строгий учет. И я прекрасно понимаю, по¬
310
чему мать не приняла подобных правил игры, рискую¬
щих, как она говорила, сделать менее чувствительной
совесть и нанести вред моральной и интеллектуальной
честности, которую она хотела сохранить у меня в не¬
прикосновенности. Никакие доводы не могут помешать
мне судить отца еще более строго, чем делала это она
в своем дневнике. Я полагаю, что попытки навязать
силой уважение к родителям только уродуют формиру¬
ющийся характер ребенка, если эти родители недостой¬
ны уважения сами по себе. Зато мать я, напротив, почи¬
тала, и моя любовь к ней граничила с преклонением.
Что же касается отца, то я скоро перестала принимать
его всерьез. Очевидно, все эти мои соображения ребен¬
ком я формулировала совсем иначе. Но уже тогда я с
трудом сдерживалась, видя, как он противоречит сам
себе, защищая, словно свое кредо, заимствованные, как
мне хорошо было известно, мнения, демонстрировал
возвышенные, но лишенные реального содержания чув¬
ства или же делал вид, что проявляет непреклонность в
отстаивании своих убеждений, за которыми скрывался
самый дряблый и самый сговорчивый из всех сущест¬
вующих не свете характеров. Свои мелкие нравствен¬
ные уступки он, как правило, называл «умением жить»,
а свои неудачи списывал на счет своей деликатности,
своей «чрезмерной» честности, своей совестливости,
обнаруживая при этом приводившие в отчаяние мою
бедную мать изобретательность и наивность. Впрочем»
она об этом говорит гораздо лучше, чем я, и то, что го¬
ворю я, ничего к уже сказанному не добавляет.
Сколько читателей возмутятся и начнут упрекать
меня за столь вольные высказывания о собственном от¬
це! Но я пишу не для этих читателей, а к тому же я ре¬
шила пренебречь всеми соображениями, связанными с
так называемыми приличиями, благопристойностью,
деликатностью. Мой рассказ имеет смысл только в том
случае, если он будет совершенно откровенным; а если
эта откровенность напоминает порой цинизм, то проис¬
ходит это, как мне кажется, от укоренившейся у людей
привычки смотреть на вещи искоса и вообще никогда
не касаться некоторых тем, а если и касаться, то с ты¬
311
сячами успокоительных оговорок; я же решила смот¬
реть фактам прямо в лицо, как они того заслуживают.
Я убеждена (впрочем, сейчас делюсь мыслями, воз*
никающими у меня спонтанно), я все больше и больше
прихожу к выводу, что лишь очень немногие из наших
несчастий не связаны с невежеством и что бороться с
ними можно, лишь решившись анализировать возника¬
ющие проблемы при ярком свете дня. Соображения мо¬
рали и стыдливости здесь совершенно неуместны: они
лишь запутают наши проблемы. И, кроме того, среди
последних есть такие, к которым мы подходим с пара¬
лизующей сдержанностью, сравнимой с той скромно¬
стью, что препятствовала прогрессу медицины и всем
точным анатомическим знаниям все то время, пока ос¬
мотр человеческого тела считался неприличным и на-
носящим ущерб. Любому движению к тому, что могло
бы быть, ко всем реформам и улучшениям, как на уров¬
не общества, так и на уровне инд ивида, должен предше¬
ствовать внимательный анализ того, что есть. Я здесь не
роман пишу и не буду против, если какие-то из моих со¬
ображений прервут мой рассказ, поскольку, должна
признаться, они дороже мне самого рассказа. Я делюсь
здесь своим жизненным опытом в надежде, что он ока¬
жется для кого-то поучительным, что кто-то найдет в
нем поддержку. Так что я воздержусь от комментари¬
ев, даже если это повредит «художественным достоин¬
ствам» этих страниц. Я уже упоминала о том, что не ис¬
пытываю особой приязни к литературе. Мне даже ка¬
жется, что некоторое совершенство, о котором я запре¬
щаю себе думать, могло бы быть достигнуто лишь за
счет истины. Ведь когда речь идет не об абстракциях, а
о жизни, истина становится сложной, невнятной, неоп¬
ределенной и не поддается никакой эпюре, к чему,
кстати, у меня нет никакого таланта. Не важно, что ин¬
терес к этим страницам не будет долговечным. У меня
нет ни малейшего намерения запечатлевать нечто веч¬
ное, тут я не собираюсь тешить себя иллюзиями, и если
то, что причиняло мне боль вчера, что занимает мои
мысли сегодня, перестанет представлять какой бы то ни
было интерес, я буду этому только рада.
312
Так что мы весьма далеки, господин Жид, от тех со¬
ображений, которыми руководствуетесь Вы при напи¬
сании своих книг. Вы говорили, насколько я припоми¬
наю: «Я пишу, чтобы меня перечитывали»; что касается
меня, то я, напротив, пишу, чтобы помочь тому или той,
кто меня читает, перейти к чему-то другому. Все, что
способствует прогрессу, все, что помогает человеку
возвыситься хоть немного над его теперешним состоя¬
нием, должно вскоре быть отброшено ногой, как сту¬
пенька, на которую вы сначала опирались.
Раз в неделю мой отец приглашал на ужин некото¬
рых особ, чьего благоволения ему хотелось снискать. В
такие вечера я отправлялась ужинать к своим кузенам
Флобервилям. На следующий день обед пополнялся ос¬
татками пиршества, имевшего место накануне, и отго¬
лосками вчерашних бесед. Отец в такие дни казался
больше, чем когда-либо, преисполненным сознания соб¬
ственной значимости.
Помимо этих приемов, мы имели обыкновение дер¬
жать двери нашей квартиры открытыми по четвергам
для нескольких верных друзей, среди которых были
доктор Маршан и его жена, которые, как я понимала,
являлись скорее друзьями матери, чем отца. Встал воп¬
рос (как рассказала мне мать), пригласить ли отца Са¬
ры на один из торжественных ужинов или же на одну
из дружеских встреч. Ужин подошел бы ему больше, но
трудно было решить, кто мог бы составить компанию
этому новичку... Дело в том, что папа боялся, как бы
Келлер не «произвел плохого впечатления». Папа охот¬
но говорил о своей свободе сознания, кстати из чисто¬
го позерства, так как, с другой стороны, он укрепился
в притворных мыслях. Он говорил всем кому ни при¬
дется, что человеку, обладающему талантом, можно
простить все, однако сам он, не обладая талантом, не
прощал нйчего, и ничто не претило ему в большей сте¬
пени, чем то, что он называл «отсутствием умения
жить», потому что иных умений у него не было. Кроме
того, не будучи записным антисемитом, он все же ко
313
всем евреям относился с настороженностью. Принять
Келлера во время одного из дружеских вечеров ни к
чему не обязывало, а кроме того, единственной целью
этого приглашения было дать пообщаться мне с Сарой,
хотя отец и не скрывал своей досады, оттого что его
дочь дружит с кем-то, не принадлежащим к нашему
кругу.
Потом отец еще больше порадовался, что принял та¬
кое решение, так как в ответ на приглашение Келлер
нам сообщил, что он «никуда не ходит без жены». Сле¬
довательно, Сару должна была сопровождать госпожа
Келлер.
Вечер, от которого я ждала столько приятных впе¬
чатлений, явился для меня причиной несказанных мук.
Даже с моим детским восприятием в момент появления
у нас Сары и ее родителей бросилась в глаза абсолют¬
ная неуместность их появления в нашей буржуазной го¬
стиной. Я (равно, как и мои родители) узнала лишь мно¬
го позднее, что Келлер не был официально женат и что
мать Сары, вышедшая из самых низов (как, впрочем, и
он сам), прежде чем стать его подругой, была его на¬
турщицей. Если послушать моего отца, то выходило,
что «жениться на своей натурщице» являлось верхом
падения, хотя, когда он узнал, что Келлер «даже не же¬
нился» на ней, его презрение еще больше усилилось.
Обо всем этом мы тогда ничего еще не знали, а то бы,
по словам моего отца, «естественно, не стали бы их
приглашать». Я также узнала впоследствии, что семья у
них была очень дружная, в связи с чем отец потом то¬
же говорил, что «это ровным счетом ничего не меня¬
ет». Госпожа Келлер, вероятно, была когда-то очень
красивой; она и продолжала оставаться красивой, хотя,
к сожалению, сильно располнела. Ее наряд был слиш¬
ком броским для нашей тусклой среды, «экстравагант¬
ным», как выразился мой отец на следующее утро, тот¬
час подчеркнув скромную сдержанность туалетов гос¬
пожи Маршан и моей матери. Но по контрасту темные
и закрытые платья их обеих тотчас же показались мне
старомодными, тесными и прилично-скучными. Что ка¬
сается меня самой, то я в тот вечер над ела скромное-
314
прескромное платье и ощущала себя страшно чопорной
рядом с Сарой, гармонично и как бы небрежно облегае¬
мой темно-красным мягким шелком, теплый оттенок
которого подчеркивал янтарный тон ее кожи. Не то
чтобы я придавала какое-то чрезмерное значение кос¬
тюму, но при соприкосновении с грацией и непринуж¬
денностью Сары и из-за исключительной симпатии к
ней, заставившей меня увидеть ее глазами наш интерь¬
ер, среду, в которой я жила до последнего времени, она
предстала передо мной во всей своей убогости и напол¬
ненной условностями пошлости. Люстра, обои, кресла,
мебель — все вокруг потеряло свою привлекатель¬
ность, поблекло, обуржуазилось. И ведь нельзя сказать,
что обстановка у нас была какой-то уродливой, как
нельзя было бы упрекнуть отца или мать в том, что
обычно называется «дурной вкус», но и он, и она шли
на поводу у принятых норм: насколько же само прили¬
чие удовлетворявшего их буржуазного стиля стало ка¬
заться жалким и глуповато-робким от присутствия гос¬
пожи Келлер и Сары в их ярких туалетах.
— Надо же, какая богатая у вас обстановка! — бы¬
ли первые слова Сары, которые она произнесла неопре¬
деленным тоном, выражавшим удивленное восхищение
и еще что-то вроде легкой и, как мне показалось, пре¬
зрительной иронии, заставившей меня покраснеть.
Мой отец, который навел справки, сказал нам, что
картины Келлера расходились хорошо и что продавал
он их очень дорого. Однако, когда я немного позже по¬
пала в мастерскую отца моей подруги, я не увидела там
никаких особых признаков богатства. У нас же, напро¬
тив, все, казалось, называло цифру наших доходов.
У меня не возникало ни малейшего сомнения в том,
что Келлеры произвели на моих родителей дурное впе¬
чатление: несмотря на мой юный возраст, я не могла
этого не заметить, равно как и огромные усилия моих
родителей скрыть это. В тот вечер все стремились по¬
казать, насколько они чувствуют себя естественно и не¬
принужденно, и только одна я страдала от этого несоот¬
ветствия; возможно, я так переживала из-за моей ис¬
кренней симпатии к Саре. Я постаралась проявить к ней
315
свое участие, пока наши родители обсуждали картины,
висевшие у нас на стенах. Большинство этих полотен
принадлежало кисти нашего друга Бургвайлсдорфа;
отец извлек их из шкафов после недавней смерти ху¬
дожника, так как торговцы и публика тут же внезапно
осознали их ценность. Кстати, папа, занимавшийся тог¬
да художественным журналом, немало, по его словам,
сделал для того, чтобы «ввести его в обиход» и добить¬
ся для него после смерти славы, которой он был обде¬
лен при жизни.
— Вы знаете,— сказала мне Сара,— папа делает
вид, что это ему нравится, а на самом деле он терпеть
не может такого рода живопись.
—А вы? — опасливо спросила я.
— О! Меня живопись не интересует. Она у меня по¬
стоянно перед глазами. Я люблю только музыку и поэ¬
зию.
Мне невероятно хотелось бы увидеть в благоприят¬
ном свете родителей моей подруги, но насколько же
вульгарной показалась мне госпожа Келлер радом с
моей матерью и госпожой Маршан. Она смеялась по
любому поводу, смеялась чересчур громко, откидывая
голову назад и прыская за большим развернутым вее¬
ром. Позднее, узнав ее получше, я обнаружила, что она
превосходная женщина, но довольно глупая и исключи¬
тельно невежественная. Что касается Келлера, то я не
понимаю, как он, будучи похожим на свою дочь, в то
же время был настолько некрасив. Я не могу припом¬
нить ни одну из его фраз, которые он произносил очень
уверенным тоном, но зато мне запомнилось вполне яв¬
ное раздражение, которое они вызывали у доктора
Маршана.
Когда подали напитки, Маршан воспользовался сме¬
ной действия, чтобы попросить Сару что-нибудь почи¬
тать.
—Женевьева рассказала нам о вашем необыкновен¬
ном таланте,— сказал он.— Я полагаю, что собравшие¬
ся здесь люди способны получить большее удовольст¬
вие от стихов в вашем исполнении, чем ваши школьные
подруги.
316
Сара упрашивать себя не заставила. Но она не мог¬
ла решить, что ей лучше прочитать, и спросила, что бы
мы желали услышать.
—А почему бы не прочитать,—ласково сказала моя
мать,— как раз «Смерть любовников», поскольку в про¬
шлый раз вы сказали мне, что это стихотворение вы лю¬
бите больше всего?
— Одна из вершин французской поэзии,— нраво¬
учительно произнес папа.— Вам нужна книга, мадему¬
азель?..
Потом он добавил, что Бодлер является его люби¬
мым поэтом и что с «Цветами зла» он не расстается ни¬
когда. И он тут же снял с полочки маленькой вращаю¬
щейся библиотеки на рояле томик, которым ему навер¬
няка захотелось похвастаться из-за его роскошного пе¬
реплета, так как вряд ли у него были сомнения в том,
что Сара будет читать наизусть. Она прислонилась спи¬
ной к роялю с улыбкой и одновременно с выражением
страдания на лице, делавшим ее еще прекраснее, и про¬
читала ровным, полнозвучным, но вместе с тем неверо¬
ятно мягким и приглушенным голосом это восхититель¬
ное и ранее незнакомое мне стихотворение. Призна¬
юсь, я не очень чувствительна к поэзии и, скорее всего,
не обратила бы на него внимания, если бы прочитала
его сама. А в исполнении Сары оно дошло до самого мо¬
его сердца. Слова теряли свой смысл, и я даже не очень
старалась понять их; каждое из них превращалось в му¬
зыку, вызывая какие-то неуловимые ассоциации с по¬
груженным в сон раем; и на меня вдруг снизошло от¬
кровение иного мира, по отношению к которому внеш¬
ний мир является лишь бледным, тусклым отражением.
— Сара,— сказала я ей чуть позже,— каким бы кра¬
сивым ни был поэтический мир, мы ведь не в нем жи¬
вем и действуем. Так зачем же пробуждать в себе нос¬
тальгию по нему?
—Только от нас зависит, где жить: в нем или за его
пределами,— ответила она.
В тот вечер я узнала, что она готовит себя к карье¬
ре артистки. Впоследствии мне доводилось видеть, как
она отдавала себя во власть вымышленным, переселяв¬
317
шимся в нее персонажам вплоть до полной утраты соб¬
ственного характера. Сейчас я думаю, что нехорошо
(я собиралась даже сказать: нечестно) отбрасывать го¬
рести нашей планеты, подобно мистикам, перемещаю¬
щимся в свои грезы о будущей жизни, и этот уход от ре¬
альности кажется мне чем-то вроде дезертирства. Но в
тот вечер я не пыталась возражать, я просто отдавалась
очарованию голоса Сары, словно заклинанию.
По просьбе моего отца Сара прочитала еще «При¬
глашение к путешествию» и «Фонтан». Я была приятно
удивлена, услышав суждения отца о Бодлере, которые
мне очень понравились; суждения, как всегда, чужие,
благополучно присвоенные им.
—А она, эта малышка, уже сейчас настоящая актри¬
са. Но комедианты хороши на сцене. А то, что ты вра¬
щаешься в этом мире, мне не нравится,— заявил мой
отец на следующий день.
Однако он не осмелился запретить мне ответить на
приглашение Келлеров, которые пожелали ответить на
вежливость вежливостью.
— Вот что значит ввести их к себе в дом,— сказал
он.— Теперь и не откажешься.
Мой отец, всегда заботившийся о соблюдении при¬
личий, считал, что уклониться от того, что он считал
светскими обязанностями, нельзя. Однако, когда по¬
следние были ему слишком уж неприятны, он возлагал
их исполнение на мою мать; поэтому к сказанному он
добавил:
— Вы сходите вдвоем. Я буду занят.
Ни о чем другом я не могла мечтать.
У Келлеров оказалось много людей. В большинстве
своем художники и литераторы. Нас то и дело с кем-то
знакомили, когда мы вошли в мастерскую, раз, навер¬
ное, двенадцать. Атмосфера, наполнявшая просторную,
странно обставленную комнату, показалась мне как
нельзя более неуютной; вероятно, и маме также, по¬
скольку на следующий день она мне сказала, что она
ощущала там себя «потерянной» и что ей решительно
318
не хочется поддерживать регулярные отношения с ро¬
дителями моей подруги. Ей не понравился стиль их
жизни. Надо сказать, что, несмотря на большое свобо¬
домыслие, моя мать оставалась чрезвычайно сдержан¬
ным человеком.
— И при этом,— добавила она,— я нахожу твою
подругу очаровательной и не хотела бы запрещать тебе
с ней видеться. Она, разумеется, умна и обладает неза¬
урядным талантом. Однако ее способности, как мне ка¬
жется, настолько отличаются от твоих, что я бы удиви¬
лась, если бы вы смогли долгое время находить общий
язык друг с другом. Ты не сможешь последовать за ней
туда, куда пойдет она, и если ты к ней привяжешься, то
в дальнейшем это станет для тебя причиной грусти.
Другая (как, кстати, ее зовут?)... мне кажется, гораздо
ближе к твоим пристрастиям.
Этой другой была Жизель Пармантье, к которой я
так долго, к моему огорчению, не могла приблизиться.
Я ответила, что она дружит только с Сарой. И я бы не
смогла сказать, кого я больше ревновала, будучи одно¬
временно увлечена обеими, хотя и совершенно по-раз¬
ному. Правда с Жизель речь совсем не шла о ее внеш¬
ней привлекательности, как в случае с Сарой, а скррее
всего о какой-то глубине, загадочности. Нет, к чему я
ревновала, так это к их дружбе. Тем вечером, в первый
раз оказавшись вместе с ними обеими, я была смущена,
как незваный гость, и не знала, что им сказать, а серд¬
це мое переполняли эмоции. Я надеялась услышать, как
Сара будет читать стихи, однако какая-то девушка, ко¬
торая едва ли была старше нас, подошла к фортепьяно
и запела, сама себе аккомпанируя. Сара увела нас, Жи¬
зель и меня, в другую комнату, пустую и ярко освещен¬
ную, отделенную от мастерской опущенной портьерой.
— Мои родители просят ее петь,— сказала она,—
стараясь оторвать ее от учеников. Она зарабатывает се¬
бе на жизнь тем, что дает уроки игры на фортепьяно и
пения. Но я не переношу ни ее голоса, ни ее манеры иг¬
ры. Впрочем, надо сказать, что папа — тоже, но он та¬
кой добрый... А вы,— добавила она, обернувшись ко
мне,— вы добрая?
319
Мне показалось неосторожным ответить: да. К тому
же я совершенно не была уверена в том, что я «добрая».
К счастью, она не стала дожидаться моего ответа и про¬
должила:
— Вот Жизель, например, старается любить всех на
свете. Я утверждаю, что это уже не любовь; это то, что
Ведель (один из наших учителей) называет филантро¬
пией.
— Нет, я вовсе не стараюсь,— возразила Жизель.—
Но мама всегда говорит...
— О! Госпожа Пармантье,— прервала ее Сара,—
она сама доброта. Каждый раз, когда при ней на кого-
то нападают, она возражает и принимает в расчет толь¬
ко то, чем можно оправдать его недостатки. Так что же
говорит твоя мама?
— Что людей приятных гораздо больше, чем можно
предположить, и что зачастую, чтобы больше полю¬
бить, нужно лучше понять, а чтобы лучше понять, нуж¬
но пристальнее вглядеться.
Жизель произнесла эту аксиому безо всякого педан¬
тизма, но с очаровательной важностью. Мне показа¬
лось, что если я сейчас же не заговорю, то буду обрече¬
на молчать весь оставшийся вечер. Звук моего голоса
заранее наводил на меня ужас; я чувствовала, что он на¬
пряжен, и лишь с огромным усилием я заставила себя
произнести:
— Мне кажется, что я не столько добра естествен¬
ной добротой, сколько способна сильно любить.
Я хотела добавить, что мне кажется, что любовь тем
сильнее, чем она избирательней и чем на меньшее чис¬
ло людей она распространяется. Я бы хотела дать по¬
нять Жизель и Саре, что, говоря о том, что я люблю
лишь немногих, я имею в виду их. Только вот как сфор¬
мулировать свою мысль так, чтобы она не показалась
слишком вычурной? Это заявление, которое я хотела
сделать и которое душило меня, заставило меня покрас¬
неть, словно я его на самом деле произнесла. Жизель и
Сара посмотрели на меня, но поскольку больше ни од¬
но слово не собиралось слетать с моего языка, Сара
продолжала:
320
— Есть много способов любить. Мне кажется, что
лично у меня нет ни малейшего призвания, например, к
супружеской любви.
Что ты можешь знать об этом? — спросила Жи¬
зель.— Однажды, когда ты встретишь...
Сара опять перебила ее:
— О! Я вовсе не хочу сказать, что никогда ни в ко¬
го не влюблюсь. Но жертвовать ради него моими вкуса¬
ми, моей собственной жизнью, только и заниматься
тем, что стараться быть ему приятной, угождать ему...
— Какое у тебя странное представление о браке!
—Да нет же, не странное, уверяю тебя, что это поч¬
ти всегда так. Когда женщина выходит замуж, у нее
больше нет времени ни на что из того, чем она интере¬
совалась прежде. Ее хватает лишь на заботу о доме и о
детях, если они у нее есть. Взять хотя бы Эмили Н. (это
старшая сестра одной из «стареньких» из нашей шко¬
лы): она жила одной лишь музыкой, получила первую
премию в консерватории. С тех пор как она вышла за¬
муж, она ни разу не открывала фортепьяно.
— Она же не могла взять его с собой в свадебное пу¬
тешествие.
— Нет, нет, она мне сказала, она сказала маме: с
этим навсегда покончено... сказала, что у нее теперь
слишком много забот, что она не стремится совершен¬
ствоваться в искусстве, которое отрывает ее от мужа.
Это ее собственные слова.
— Ей оставалось лишь выйти замуж за музыкан¬
та,— отважилась пошутить я. На этот раз покраснеть
меня заставила нелепость моего высказывания.
—А еще предусмотрительнее было бы вообще ни за
кого не выходить,— ответила Сара.
Поскольку я возразила, что не очень-то весело, дол¬
жно быть, жить одной, она добавила:
— Это вовсе не значит обязательно быть одинокой.
Я, вероятно, не обратила бы внимания на ее слова,
если бы у Жизель не вырвался возглас неодобрения,
так что Саре пришлось отстаивать свое мнение:
— Еще скажи, что ты не думаешь так же, как и я!
Ты возражаешь Только из-за Женевьевы.
321
Тогда, не очень понимая, что повлекут за собой мои
слова, движимая огромным желанием не оставаться в
стороне, выразить мою симпатию, я воскликнула:
— Я тоже думаю как Сара. Не нужно меня бояться;
я не очень хорошо выражаю свои мысли, потому что до
сих пор мне не приходилось ни с кем болтать, но если
бы вы меня знали, вы бы поняли, что я могу быть ва¬
шей подругой.
Я выпалила эти слова на едином дыхании, сделать это
мне стоило невероятных усилий. Удивленная и смущен¬
ная словами, которые я осмелилась произнести, с беше¬
но бьющимся сердцем, я схватила одновременно руку
Жизель и прижалась лбом к плечу Сары, чтобы скрыть
свой стыд. Я почувствовала, как другой рукой Жизель
нежно гладит мои волосы. Когда я подняла голову, лицо
мое было в слезах, но все же мне удалось улыбнуться.
— Послушайте,— сказала Сара,— в таком случае
мы сможем создать на основе нас троих лигу, тайную
лигу, лигу независимости женщин. Нужно начать с то¬
го, что мы пообещаем никому об этом не рассказывать.
Жизель, поклянись, не сходя с этого места, что ты ни¬
чего не расскажешь своей матери.
— А что ты хочешь, чтобы я ей рассказала? Тут и
рассказывать-то нечего.
— Как это «нечего»? То, что мы объединимся и тор¬
жественно пообещаем оставаться верными нашей про¬
грамме, ты называешь «нечего»?
— Какой еще программе?
— Ее формулировкой мы займемся позднее. Но сна¬
чала необходимо поклясться никому об этом не расска¬
зывать.
До сих пор у меня никогда не было от мамы никаких
секретов, но я согласилась, чтобы этот стал первым.
—Только прежде чем давать клятву,— сказала я,—
. я бы хотела знать, какие обязательства мы на себя воз¬
ложим.
Теперь я смеялась и начинала чувствовать себя
вполне свободно. Сара сказала:
— Наша лига будет называться: ЖН, начальные бук¬
вы от слов «женская независимость». Нашей эмблемой
322
будет ветвь тиса. Поскольку мы являемся основатель¬
ницами, никто не сможет вступить в ЖН без согласия
нас троих. Вновь вступающие будут платить вступитель¬
ный взнос.
—Для чего? — спросила Жизель.
— Чтобы быть готовыми к... Никогда невозможно
знать заранее к чему. В лигах всегда есть своя казна.
Например, чтобы помогать матерям-одиночкам.
Жизель захохотала; ничто не было мне так приятно,
как видеть сейчас ее лицо,— как оно, обычно такое
серьезное, внезапно просветлело.
— Я так и знала! — воскликнула она.— У Сары это
идефикс. А я не согласна, моя дорогая! Я не хочу обе¬
щать, что никогда не выйду замуж. Я считаю, что даже
в браке женщина может сохранить свободу и что к то¬
му же она не обязательно сохраняет ее в свободных со¬
юзах, в которых дети требуют не меньшей заботы, чем
в официально зарегистрированных браках.
Это возражение кое-что для меня прояснило. Без не¬
го я бы не поняла, в чем заключалась идефикс Сары, но
я не осмеливалась попросить дополнительных объясне¬
ний, поскольку боялась показаться либо слишком несве¬
дущей, либо слишком глупой. Я впервые слышала выра¬
жение «матери-одиночки» и не понимала его точного
значения, так что, если оно меня несколько и шокиро¬
вало, я бы не смогла сказать, почему именно. Я долгое
время искренне думала, что для того, чтобы иметь де¬
тей, брак является непременным условием. Вместе с
тем для меня не были тайной реальные плоды близких
взаимоотношений между двумя полами. Моя мать сочла
небесполезным проинформировать меня о том, что в
этом вопросе мужчина ничем не отличается от живот¬
ных. Однако эти интимные взаимоотношения в моем по¬
нимании были настолько тесно связаны с замужеством,
что я и не предполагала, что они могут быть допустимы
вне брака. Тем не менее мне хорошо были известны
случаи, когда мужчины и женщины жили вместе, не со¬
стоя в браке. Простое размышление могло бы навести
меня на мысль, однако целенаправленно на эту тему я
никогда не думала. Кое-какие теоретические знания, ко¬
323
торые я могла приобрести, никак напрямую не соприка¬
сались с реальной жизнью.
Присутствие Жизель и Сары парализовало мое
мышление, я отложила момент прояснения этого вопро¬
са на будущее. Честно говоря, лишь одно успокаивало
меня: Сара не хотела выходить замуж, но при этом не
намеревалась оставаться всю жизнь одна. Я воспользо¬
валась сопротивлением Жизель.
— Прежде чем вступить в лигу, я подожду, пока на
это решишься ты,— сказала я.
Как-то непроизвольно я обратилась к ней на «ты». Я
надеялась, что в ответ она тоже употребит «ты», но она
обернулась к своей подруге:
— Понимаешь ли, Сара, мы прекрасно можем соста¬
вить лигу, но мы вступим в нее, только если пообеща¬
ем не идти против совести и не делать ничего в подра¬
жание другим.
— Или чтобы подчиниться общепринятым нор¬
мам,— вставила Сара.
—Да-а-а,— протянула Жизель с некоторым сомне¬
нием в голосе. Затем, обернувшись ко мне, добавила: —
Я думаю, что мы можем это пообещать. Теперь мы со¬
единим свои правые руки, как для клятвы Грютли, и
скажем: клянусь оставаться верной ЖН.
Так мы и сделали в атмосфере чрезвычайной серь¬
езности.
Затем наступило продолжительное молчание, как
после причастия. Тут вдруг Сара спросила у Жизель:
— О чем ты думаешь?
—Я думаю, что по-английски /if означает «если» и
что наше вступление остается несколько условным...
— Ну, если ты уже начинаешь увиливать...
В этот момент мать Сары приподняла занавес, отде¬
лявший нас от мастерской, в которой мы находились:
—Дети мои, а я вас ищу. Нам необходимы молодые
девушки, чтобы внести в наше общество свежую струю.
Мне кажется, я точно передала наши слова. Сегод¬
ня они кажутся мне довольно ребяческими. Но тогда
324
они были для меня невероятно значимыми, так что в
последовавшие за тем дни я не могла -заставить себя о
них не думать.
Когда пришло время прощаться с хозяевами, моя
мама подошла к Жизель и, к моему удивлению, ска¬
зала:
— Я узнала, что вы живете недалеко отсюда, это как
раз нам по пути. Хотите, мы вас проводим?
Я уже рассказывала маме о Жизель, так что она зна¬
ла, какое удовольствие доставит мне это предложение.
Да и сама она желала поболтать с Жизель, точно так же
как хотела прежде познакомиться с Сарой.
— Ваша матушка отпускает вас одну,— сказала ма¬
ма, когда мы вышли на улицу.— Она доверяет вам, и я
убеждена, что Вы этого заслуживаете.
—Я так дорожу ее доверием, что никогда не осме¬
ливаюсь совершить что-либо непозволительное,— ска¬
зала Жизель с улыбкой.— Мне кажется, что гораздо
меньше бы его заслуживала, если б меня держали в
большей строгости.
Манера общения Жизель была столь очаровательна,
невероятно естественна и грациозно-мила, что наверня¬
ка должна была понравиться моей матери. Я это чувст¬
вовала и была польщена. Жизель продолжала:
— Но и вы тоже, мадам, нестроги с Женевьевой. Вы
ведь не везде ее сопровождаете. Она сама ходит в ли¬
цей (неужели она это заметила!).
—Я сопровождаю ее так часто, как только могу...—
сказала моя мать,— не столько из-за недоверия, сколь¬
ко оттого, что мне нравится быть с ней. В тот день, ког¬
да она покинет меня, мне будет очень ее недоставать.
—То же самое я говорю и моей маме.
Тон Жизель вновь стал очень серьезным. Я поняла,
что Жизель нежно любит свою мать, и внезапно упрек¬
нула себя в том, что недостаточно люблю свою. Какое-
то время мы шли не разговаривая. Я не знала, где жи¬
вет моя новая подруга, и огорчилась, когда мама неожи¬
данно сказала:
— Мне кажется, что мы уже пришли. Мадемуазель
Жизель, будьте так любезны, скажите, пожалуйста, ва¬
325
шей матушке, что мне бы очень хотелось с ней позна¬
комиться.
Как только Жизель ушла, я прижалась к маме.
— Что с тобой, детка? Ты сейчас меня уронишь! —
сказала она, тоже обнимая меня.
— Мне кажется, я только сегодня вечером поняла,
какая ты замечательная.
Чтобы скрыть свое смущение, она сделала вид, что
засмеялась. А потом как не в чем ни бывало добавила:
— После этой прокуренной мастерской уф как хо¬
рошо немного прогуляться.
Я еще не рассказывала о своем брате. Несмотря на
то что он был всего лишь на год младше меня, в моей
жизни он не занимал важного места. А поскольку здо¬
ровье у него было достаточно слабое, его изнежили
больше, чем меня. Однако я не думаю, чтобы именно
это настраивало меня против него, скорее, его манера
льстить отцу, когда он хотел что-нибудь у него выпро¬
сить. И это ему всегда удавалось. Мой отец никогда не
поднимал на него руку, тогда как мне, я прекрасно это
помню, однажды дал пощечину. В тот раз он, подобно
Соломону, посоветовал моему брату и мне брать при¬
мер с муравьев; тогда мне было всего лишь девять лет,
и я осмелилась ответить ему: «Папа, ты же так часто
нам повторяешь, что мы не должны быть похожими на
животных».
О! Дело вовсе не в пощечине (по отношению к сво¬
ему сыну я нередко применяла телесные наказания),
но я слишком хорошо чувствовала, что папа дал мне
пощечину потому, что никак иначе не мог мне отве¬
тить и желая наказать меня за то, что я заметила его
непоследовательность. Что же касается Густава, непо¬
следовательность почти его не смущала; как и отец, бе¬
ря с него пример, он понемногу начинал приобретать
привычку изменять свои слова, вкусы, мысли в зависи¬
мости от того, что было ему выгоднее в тот или иной
момент. Я упомянула о том, что он льстил моему отцу,
делая вид, что он восхищается всем, что тот произно¬
326
сит, однако мне кажется, что он прежде всего восхи¬
щался той легкостью, с которой отец менял мнения,
словно одежду.
Это позволяло Густаву цитировать его по любому
поводу и постоянно прикрываться словами «как гово¬
рит папа», которыми он старался пользоваться как мож¬
но чаще еще и потому, что знал, что это выводило ме¬
ня из себя. Он очень быстро перестал занимать свою
голову тем, из чего не мог извлечь никакой выгоды —
я имею в виду выгоды самого практического характе¬
ра, причем незамед лительно. Несмотря на то что жили
мы вместе, мы почти не разговаривали друг с другом;
он не разделял ни одного из моих интересов. Я думала,
что ему они безразличны. Я не подозревала о глухой
враждебности ко мне, с каждым днем возраставшей в
его душе. Она грянула как гром среди ясного неба вско¬
ре после описанных мною событий. К тому времени
только что открылась выставка недавних работ Келле¬
ра. В газетах писали о ней и в особенности хвалили са¬
мое выдающееся его полотно: «Ленивица», чья репро¬
дукция появилась в журнале «Иллюстрасъон»: обнажен¬
ная молодая женщина лежит на диване и смотрит на се¬
бя в маленькое зеркальце, которое держит в руке.
Я как-то слышала утверждение Келлера, что сюжет
картины не имеет для него ни малейшего значения,
единственно, что важно,— это качество живописи. Все
сошлись во мнении, что качество было «превосход¬
ным», и я была счастлива из-за Сары. Я уже упоминала
о том, что мой отец не очень одобрял нашу с ней друж¬
бу. Густав нашел способ польстить отцу, подло навре¬
див моей подруге. Он знал, что я часто с ней вижусь в
свободное от лицея время и что привязываюсь к ней все
больше и больше; в конце концов, я была настолько не¬
осторожна, что похвалила ее при нем, чем возбудила
его желание унизить ее.
Сцена разыгралась сразу же после обеда. Обед про¬
шел в угрожающей тишине. У моего отца была привыч¬
ка во время еды читать газету. Обычно он прерывал
чтение разглагольствованиями о политике, словно что¬
бы подчеркнуть то, что было в этом чтении оскорби¬
327
тельного для моей матери, или как бы извиниться за
это. Каждый день он находил газету возле своей тарел¬
ки, однако тем утром он даже не развернул ее. Он си¬
дел с нахмуренными бровями, тяжелым взглядом, и
чувствовалось, что молчал он не потому, что ему нече¬
го было сказать, а потому, что не хотел этого делать
Сейчас, откладывал разговор на будущее. Гроза собира¬
лась, и обрушиться она должна была на меня; сомне¬
ваться в этом мне не приходилось, ибо Густав, наверня¬
ка знавший, в чем было дело, поглядывал на меня с ус¬
мешкой. Кофе мы обычно пили в кабинете отца. Я го¬
ворю «мы», потому что папин кофе был коллективной
церемонией, но пил его только папа.
— Оставь нас одних,— сказал он, выходя из столо¬
вой, Густаву, который, как я узнала потом, спрятался в
соседней комнате и стоял, прижавшись ухом к двери,
чтобы не упустить ничего из сцены, им же самим ис¬
подтишка и подстроенной.
Отец знал, что не имеет на меня никакого влияния;
предвидя мое сопротивление, он прибегнул к присутст¬
вию моей матери, чтобы подавить его, и обратился сна¬
чала именно к ней, внезапно вспылив и стукнув по сто¬
лу, за которым сидел, не кулаком, так как это было бы
вульгарно, а всей ладонью:
— Я больше не потерплю, чтобы Женевьева ходила
к дочери Келлера.
Это было сказано тоном, не допускавшим ответ¬
ной реплики, но мама совершенно спокойно спросила
его:
— Может быть, ты ее и из лицея собираешься за¬
брать?
Папа не чувствовал себя в силах сражаться против
нас обеих, я знала, что мама на моей стороне, и это при¬
давало мне невероятную храбрость, но он, словно же¬
лая перетянуть ее на свою сторону, добавил:
— Если потребуется, мы ее и из лицея заберем. А
пока я категорически (это было одно из его любимых
словечек) возражаю против того, чтобы она виделась с
этой девочкой после уроков.— И он опять шлепнул ла¬
донью по столу, но на этот раз так неудачно, что его ко¬
328
фейная ложечка отлетела прямо ему в нос. — Это по¬
нятно, я надеюсь?
Ложечка, подобно какой-нибудь злой колдунье, сма¬
зала весь эффект от его слов. Мне трудно было сдер¬
живаться, чтобы не разразиться диким смехом. Впро¬
чем, папа знал, что я не воспринимаю его всерьез. Но
этот инцидент переполнил чашу его терпения, и гнев
выплеснулся наружу.
— Это непод ходящий момент для шуток,— сказал он.
Я поспешила поднять ложечку, затем, выпрямляясь
и стараясь на него не смотреть, чтобы не показалось,
что я бросаю ему вызов, и чтобы затушевать мою дер¬
зость, я ответила:
— Я не собираюсь тебе подчиняться.
Наступила гнетущая тишина. Я успела заметить, что
мама сильно побледнела, а руки папы дрожали.
— Женевьева,— сказал он наконец,— советую тебе
быть осторожней. Ты заставишь нас прибегнуть к...—
Но, не зная, к чему прибегнул», он оговорился: — Заста¬
вишь нас принять строгие меры.
Затем, обернувшись к матери, к которой в особых
случаях, желая сделать свои слова более вескими, на¬
чинал обращаться на «вы», он произнес
— Прочтите вот это.
После этих слов он вынул из внутреннего кармана
своего пиджака газетную страницу или, точнее, жур¬
нальную, развернул ее и протянул маме:
— Прочтите вслух, прошу вас.
— Это тебе дал Густав? — спросила мама, не притра¬
гиваясь к странице. И тише добавила: — Несчастный.
—Да, верно,— запальчиво воскликнул папа,— те¬
перь ты начнешь обвинять его!
Тогда мама, с виду по-прежнему ©покойная, но та¬
кая бледная, что мне уже показалось, что ей вот-вот ста¬
нет дурно, сказала:
— Надо сказать, я уже прочла эту грязную статейку.
—Так почему же ты нам о ней ничего не расска¬
зала?
— Потому что не увидела смысла в том, чтобы при¬
нимать ее к сведению.
329
—Да, в конце концов, о чем же в ней идет речь? —
спросила я, завладевая листочком, упавшим на пол.
Под рубрикой «Говорят, что» я смогла прочесть
следующее:
«Мадемуазель Сара Келлер, родная дочь знаменито¬
го художника, позировала для «прославленной нагой»,
которой любуются все посетители Салона. Наши по¬
здравления художнику и его натурщице. Это один из
самых пикантных фрагментов выставки, и мы благо¬
дарим художника за то, что он приобщил нас к ин¬
тимной стороне его семейной жизни. Если буржуазная
мораль придет от этого в ужас, мы повторим Альфре¬
ду Келлеру вместе с Бодлером:
Пусть старый Платон сурово хмурит брови,
Гяядя, как ты рисуешь прелести цветущей юной девы.
У искусства всегда были непростые отношения с це¬
ломудрием».
Я пожала плечами:
— И из-за этого ты хочешь помешать мне видеться
с Сарой?
Папа опять повернулся в сторону моей матери:
— Неужели допустимо, я вас спрашиваю, чтобы Же¬
невьева продолжала ходить к бесстыжей девице, кото¬
рая, не задумываясь, выставляет себя на обозрение пуб¬
лики?
— Если бы этот грязный журналист промолчал, ни¬
кто бы даже не заподозрил, что это она,— сказала я; не¬
осторожное высказывание поставило меня в невыгод¬
ное положение и позволило моему отцу нанести ответ¬
ный удар:
—Даже если бы никто об этом ничего не узнал,
факт оставался бы фактом. Меня волнует прежде все¬
го не чужое мнение, тебе это прекрасно известно, а са¬
мо по себе событие.
Мне было известно как раз обратное: мой отец
очень заботился о мнении окружающих, он почти ни о
чем другом и не заботился, однако я дала ему возмож¬
ность взять надо мной верх. Он продолжал:
330
— Но позволь... значит, ты... ты все знала?
— Нет, я об этом не знала. А если бы даже и знала,
то это никак не изменило бы моего отношения к Саре.
И если бы я знала, то постаралась бы тебе об этом не
говорить.
— Женевьева! — строго сказала мама.
Отец изобразил удивление:
— Как же это, разве ты не на ее стороне?
—Я никогда не одобряла ее дерзости.
—Тем не менее именно на тебя она опирается в сво¬
их выпадах, направленных против меня. Однако вопрос
не в этом... Так, значит, Женевьева, ты точно решила
меня не слушаться?
— Совершенно точно.
Казалось, некоторое время он пребывал в нереши¬
тельности, затем, словно взяв себя в руки, тоном явно¬
го превосходства произнес:
' — Хорошо. В таком случае я знаю, что мне остается
сделать.
Он вовсе этого не знал и в общем-то так ничего и не
сделал.
Говоря отцу, что мои чувства к Саре не изменились
бы, если бы знала, что она позировала своему отцу, я
солгала. Это я поняла сразу же, как осталась одна. С
тревогой на сердце я побежала в гостиную, чтобы най¬
ти там номер «Иллюстрасьон», в котором была опубли¬
кована репродукция картины Келлера. Самой картины
я не видела. Мое представление о ней основывалось
лишь на этой фотографии. Теперь, когда я узнала, что
той обнаженной женщиной была Сара, я захотела еще
раз взглянуть на нее: я недостаточно на нее насмотре¬
лась. Номер «Иллюстрасьон» лежал на столе, но когда
я его открыла, то с изумлением обнаружила, что репро¬
дукция из него была изъята — старательно вырезана
ножницами..; Густавом, сразу же подумала я. Я влетела
к нему в комнату. Наверняка он только что сел за стол,
но сделал вид, что поглощен работой.
—Ты могла бы и постучаться, прежде чем войти,—
сказал он, уткнувшись носом в атлас.
331
Я старалась сохранять спокойствие, но голос мой
дрожал от негодования.
— Это ты вырезал фотографию из «Иллюстрасьон»?
— Какую фотографию? — спросил он с наигранным
простодушием, с самой что ни на есть вызывающей
улыбочкой.
— Не строй из себя невинного младенца. Ты пре¬
красно понимаешь, о чем я говорю. Кто тебе разрешил
вырезать эту фотографию?
— Может быть, мне еще у тебя нужно было попро¬
сить разрешения?
— Густав, ты немедленно вернёшь мне эту фотогра¬
фию.
— Эту фотографию! Эту фотографию!.. Во-первых,
она не твоя.
Выйдя из себя, я бросилась на него. Прежде чем он
успел защититься, я приподняла атлас, фотография бы¬
ла там, я схватила ее. Но Густав вдруг вскочил, вырвал
ее у меня из рук и разорвал на мелкие кусочки, заявив
при этом:
— Вот чего заслуживает мадемуазель Сара, твоя
драгоценная подруга...
На секунду мы застыли, глядя в глаза друг другу, го¬
товые броситься друг на друга и тяжело дыша. Густав
был не сильнее меня. Мне кажется, что, начни мы
драться, я бы победила. Но что бы случилось потом?..
Впрочем, он не дал мне времени на раздумья: словно
испугавшись, он подбежал к двери и стал кричать:
— На помощь!
Я услышала, как отворилась дверь кабинета моего
отца. Я успела лишь добежать до своей комнаты, закры¬
лась в ней и с рыданиями бросилась на кровать. У меня
дико болела голова, и я старалась ни о чем не думать.
Что причиняло мне наибольшие страдания, так это то,
что я не могла искренне восстать против оценки моего
отца, то, что я чувствовала себя, вопреки желанию, шо¬
кированной оттого, что Сара смогла позировать таким
образом, выставить себя на обозрение, причем перед
собственным отцом. Само название, которое художник
дал своей картине, «Ленивица», не указывало ли уже,
332
воскрешая в памяти «Восточных красавиц», на «пре¬
красную лень» Сары, которая приходила мне на ум при
мысли о ней?
В тот момент я пребывала во мраке, я задернула
шторы, закрыла глаза, но образ прекрасного загорело¬
го тела все еще витал вокруг меня.
Я услышала, что кто-то тихонько постучал в мою
дверь, а затем прозвучал нежный голос мамы:
—Детка моя, Женевьева, заинька... Открой мне.
Она обняла меня, положила руку мне на лоб, успо¬
каивала, как ребенка. Она объяснила, что пришла, по¬
тому что боялась, что я страдаю. Она ни словом не упо¬
мянула о только что разыгравшейся сцене, но позаботи¬
лась о том, чтобы сообщить мне, что отец вместе с Гу¬
ставом вышли из дома. Дело происходило в четверг,
занятий в лицее не было.
— Очень хорошая погода, нам бы тоже не помеша¬
ло выйти. Знаешь... а что, если нам сходить на выстав¬
ку Келлера? Мы могли бы добраться до места пешком,
тебе не помешало бы пройтись.
Я обняла ее от всего сердца, умыла свои покраснев¬
шие глаза, оправила одежду, затем прошептала ей на
ухо:
— Сара говорила, что мадам Пармантье — самая
лучшая, но она так говорит, потому что не знает тебя...
Когда мы уже были готовы войти в магазин, где бы¬
ли выставлены картины Келлера, мама, внезапно оста¬
новившись, сказала:
— Прежде чем заходить, мне хотелось бы быть уве¬
ренной, что мы не встретим там ни Келлеров... ни тво¬
его отца.
Иногда ее посещали подобного рода внезапные
страхи, в такие моменты казалось, что часть ее сущест¬
ва прекращала одобрять ее природную смелость, одна¬
ко она быстро одерживала верх. Словно приняв реше¬
ние и с некоторой игривой ребячливостью сказала:
— Ну что ж, тем хуже!.* Там видно будет. Рискнем.
К счастью, в галерее никого из знакомых не было.
И опять же к счастью, некоторое количество натюрмор¬
тов, портретов отвлекало внимание и позволяло не за¬
333
держиваться перед «восхитительной нагой». Занимая
почетное место, она сразу же привлекала внимание.
Мама оглядела ее, не выражая ни малейшего стесне¬
ния, и это меня успокоило. Я услышала, как она про¬
шептала:
— Это довольно красиво.
Я привыкла к наготе музеев и восхищалась ею безо
всякой задней мысли: «Одалиска», «Источник», «Олим¬
пия» или «Завтрак на траве». Но я не могла не думать
о том, что эта молодая женщина, которую я вижу совер¬
шенно раздетой, была Сарой, моей Сарой, и, разумеет¬
ся, из-за этого картина казалась мне крайне неприлич¬
ной.
Мне бы хотелось быть в зале одной, взгляды других
посетителей смущали меня, мне казалось, что, пока я
рассматриваю большое полотно, они наблюдают за
мной. И все же, несмотря на мое страдание и стесне¬
ние, меня, помимо моей воли, привлекала необыкно¬
венная красота этой «ленивицы», наполняла меня стран¬
ным волнением, которое никогда прежде я не испыты¬
вала.
Кто-то бесшумно подошел ко мне сзади, и я вдруг
почувствовала, как мне на глаза легли две прохладные
ладони. Я обернулась. Это была Жизель.
— Как это здорово — здесь встретиться! — восклик¬
нула она. Она заметила мою мать:
— Я передала маме ваши слова, она ответила, что
тоже была, бы счастлива с вами познакомиться. Она как
раз здесь со мной. Вот только я совершенно не умею
представлять.
Затем, взяв свою мать за руку и подводя ее к нам,
она неловко произнесла:
— Мама... Госпожа X., мать моей новой подруги, ах
да, ты еще не знакома с Женевьевой... Так вот, это она.
Мать Жизель была привлекательной женщиной, и я
сразу же почувствовала, что она понравилась моей ма¬
тери. Она очень хорошо говорила псифранпузски, но с
выраженным акцентом, который, впрочем, был не ли¬
шен очарования и, казалось, лишь подчеркивал ее при¬
родное изящество. Мы стояли перед большим полотном.
334
— Необходимо признать, что у господина Келлера
есть талант,— сказала мама после обмена банальными
формулами вежливости.
— И он, по крайней мере, не боится выбирать кра¬
сивых натурщиц. В наши дни художники, похоже, опа¬
саются красоты.
Я с большой тревогой спрашивала себя, известно ли о
скандале госпоже Пармантье. Однако ее тон меня успоко¬
ил. В нем невозможно было заподозрить ни иронии, ни
подтекста. Маловероятно было, чтобы она могла узнать
Сару. Мне показалось, что мама тоже успокоилась, пото¬
му что наверняка она тоже разделяла мое беспокойство.
—А также боятся создать картину, которая действи¬
тельно что-нибудь изображала бы,— сказала она.—
Мне кажется, что современные художники, скорее, пы¬
таются сбить нас с толку.
Я больше не слушала наших родителей; пока они
продолжали беседу, так удачно завязавшуюся, я отвела
Жизель в сторону.
Что ей было известно? Дрожащим голосом и на¬
столько взволнованная, что снова обратилась к ней на
«вы», я в замешательстве спросила:
— Вам было известно, что Сара...
Но она не дала мне закончить:
— Я даже лично видела, как она позирует,— сказа¬
ла она так, как будто это было чем-то совершенно есте¬
ственным.
Эта короткая фраза словно нож вонзилась в мое
сердце. Так, значит, между двумя моими лучшими, мо¬
ими единственными подругами существовала близость,
о которой я и не подозревала. Почему Сара держала ме¬
ня в стороне? О! Наверняка из-за того, что я смутилась
бы, увидев ее обнаженной. Но ей не следовало огляды¬
ваться на мою стыдливость, которую я сама готова бы¬
ла отбросить. Я смутилась гораздо сильнее при мысли
о том, что она показалась обнаженной перед Жизель.
Правда, в данном случае речь шла уже не о стыдливо¬
сти, а о ревности.
— Ни слова маме. Она ни о чем не догадывается,—
сказала Жизель.
335
А поскольку я призналась ей, что моя мать благода¬
ря злопыхательской статье обо всем уже знает, она до¬
бавила:
— Надеюсь, она, по крайней мере, не станет об этом
распространяться!
Я поспешила ее успокоить.
Когда мы уходили с выставки, у мадам Пармантье
возникла замечательная мысль пригласить нас в сосед¬
нюю кондитерскую выпить чаю. Казалось, что она и
моя мать отлично поладили — они все время разгова¬
ривали, но мы с Жизель держались тихо. В момент про¬
щания я захотела вернуть госпоже Пармантье каталог
выставки, который она мне дала, но та отказалась взять
его назад:
— Нет, Женевьева, сохраните его в память об этом
замечательном дне.
Я была счастлива оттого, что смогу его рассмотреть,
поскольку в нем была напечатана очень хорошая репро¬
дукция интересовавшей меня картины, так что сразу же
по возвращении домой я заперлась у себя в комнате,
чтобы насладиться ей вволю. Моему воображению при¬
ходилось предпринимать над собой усилие, чтобы обла¬
чить это гибкое тело в платье, которое Сара обычно но¬
сила в школе, это повседневное платье, в котором я
увидела ее на следующий день и без которого мне те¬
перь было гораздо легче ее представить. Да, мой взгляд
непроизвольно раздевал ее, и я представляла ее в обра-
. зе «ленивицы». Незнакомое волнение разлагало меня, я
и не могла определить, что это — желание, поскольку
не думала, что можно испытывать его к кому-то, кроме
представителей противоположного пола; время от вре¬
мени моя рука приближалась к руке Сары, которую я
видела лежащей передо мной на парте, приближалась
непроизвольно, поскольку я утратила контроль над со¬
бой; если Сара замечала мое приближение, рука стре¬
мительно отдергивалась, так что в пятницу за все утро
я не сказала Саре ни слова, также не обмолвилась ни
словом и с Жизель, а после занятий, с разрывающимся
сердцем и терзаемая безмерной печалью, увидела, как
она удалялась в сопровождении Сары, веда» накануне
336
вечером мама предупредила меня, что мне следует пре¬
кратить мои встречи с Сарой вне лицея.
Да, в тот четверг вечером, вскоре после того, как мы
вернулись с выставки, мама зашла ко мне в комнату.
— Милая моя Женевьева, моя дорогая крошка,— нача¬
ла она самым нежным голосом, на который только была
способна и от которого мое сердце таяло, делая меня без¬
защитной,— я много размышляла над тем, что сейчас со¬
бираюсь тебе сказать; мне очень тяжело тебя огорчать...
Она несколько секунд колебалась, но я уже знала,
что за этим последует, и зашептала; «Я не могу. Я не
могу». Она опять заговорила:
—Я не хочу, чтобы ты неверно поняла меня. Я дол¬
жна попросить тебя об этом ради твоего же блага. Твоя
дружба с Сарой меня тревожит. Я боюсь, как бы она не
причинила тебе впоследствии глубоких страданий и не
завела бы дальше, чем ты хотела бы пойти.
Она сидела и привлекла меня к себе на колени, как
делала это когда-то. Тогда, положив голову ей на пле¬
чо, я зарыдала:
— Ох, мама! Ты не понимаешь. Ты не можешь по¬
нять.
Однако она, разумеется, не обманывалась относи¬
тельно силы моей страсти, и именно это ее беспокоило:
—Женевьева, детка, думаю, что понимаю тебя даже
слишком хорошо и, может быть, даже лучше, чем ты
сама себя понимаешь. И именно поэтому мне следует
тебя предостеречь. Я боюсь, как бы ты не вступила на
опасный путь, с которого в дальнейшем тебе будет сой¬
ти гораздо сложнее, чем сейчас.
Конечно же она не осмеливалась выразить свои мыс¬
ли открыто, и мне пришлось самой догадаться о ходе ее
мыслей. Не найдя иного довода, я произнесла абсурд¬
ную фразу, о которой сразу же и пожалела:
— Но, мама, если я перестану с ней встречаться, то
это будет выглядеть так, как будто я подчинилась папе.
— О, Женевьева! — сказала она. — Эта неудачная
мысль недостойна тебя. Я уверена, что тебе уже стыдно.
— И кроме того... Кроме того...— продолжала я, ры¬
дая,— как же ты хочешь, чтобы я это сделала? Ты же
337
знаешь, что я каждый день вижусь с ней в лицее, она
сидит рядом со мной... Как ты хочешь, чтобы я ей об
этом сказала?..
— Я могу попросить директрису, чтобы она переса¬
дила тебя.
—Ах нет, мама, умоляю тебя, не делай этого, пусть
хотя бы я смогу ее ввдеть.
— Но ведь именно это и причиняет тебе боль, бед¬
ная моя девочка. Ах! Я так хотела тебе помочь против
твоей же воли...
Что произошло на следующее утро, я уже описала.
Я абсолютно не могла сосредоточиться на занятиях.
Когда я вернулась домой, чтобы пообедать, я находи¬
лась в состоянии такого возбуждения, что мама при ви¬
де меня встревожилась. Что же касается отца, то он на¬
шел способ наказать меня: сделал вид, будто не замеча¬
ет меня, но ведь об этом я могла только мечтать. После
обеда я удалилась к себе в комнату, и мама пришла ме¬
ня навестить.
—Женевьева, детка, да ты не больна ли? Ты вся дро¬
жишь, и съесть ничего не смогла...
Больным, несомненно, было мое сердце. Тем не ме¬
нее я успокоила маму, но стала упрашивать ее не отправ¬
лять меня обратно в лицей. Продолжать видеть Сару и
обдавать ее холодом, тогда как все мое существо стре¬
милось к ней, было поистине выше моих сил. Должно
быть, опасность показалась маме довольно серьезной,
поскольку она согласилась оставить меня дома. Мой
отец легко одержал победу. Он никогда не одобрял того,
что я хожу в лицей. Если его послушать, то женщинам
было необходимо не столько образование, сколько хоро¬
шие манеры, и он добавил, что этого мнения заодно с
Мольером придерживаются и все здравомыслящие лю¬
ди. К счастью, ни я, ни мама этого мнения не разделяли.
У меня была большая тяга к знаниям. Все, чему меня обу¬
чали в лицее, вызывало у меня огромный интерес, и раз¬
ве не мое образование, как я смутно надеялась, сможет
в дальнейшем дать мне независимость? Экзамен на бака¬
лавра мне предстояло сдавать лишь в следующем году, я
собиралась пройти его и не прекращать обучения. Было
338
решено, что я оставлю лицей якобы по причинам ухуд¬
шения здоровья. Неужели мне необходимо будет пере¬
стать видеться и с Жизель? Госпожа Пармантье очень по¬
нравилась моей матери, впрочем, как и Жизель. Мама
сочла, что мы должны объяснить им причины моего
ухода. Больше всего нас смущало то, что Жизель была
подругой Сары. Несколько дней я жила в невероятном
смятении. Я согласилась подчиниться решениям моей
матери. Я чувствовала, что она находится в постоянной
оппозиции к отцу, и мое сопротивление отцовскому ав¬
торитету подкреплялось моей дочерней преданностью
ей. Но ведь и у дружбы тоже были свои обязанности, да¬
же если не учитывать торжественной клятвы, данной
при создании ЖН. Меня беспокоило, чтб подумают обо
мне Жизель и Сара. Сохраню ли я уважение к самой се¬
бе, если позволю им думать, что внезапно вычеркнула
их из своего сердца? Я умоляла маму, чтобы она разре¬
шила мне поговорить с Жизель. Она сама собиралась по¬
видать госпожу Пармантье, чтобы та устроила мне тай¬
ную беседу со своей дочерью. Что могла мама сказать
госпоже Пармантье, я не знаю, только когда она верну¬
лась, вид у нее был радостный и немного лукавый, отче¬
го на обеих ее щеках появились ямочки.
. —Ты знаешь, что предложила мне госпожа Пар¬
мантье? — тут же спросила она у меня.— Давать тебе
ежедневные уроки английского. Ты будешь ходить к
ней в часы занятий в лицее, так как, подобно мне, она
думает, что лучше было бы, чтобы Жизель и ты, из-за
Сары, не встречались слишком часто.
—Так, значит, ты рассказала ей о Саре? Ты сказала
ей?..
— Милая моя Женевьева, мне не пришлось ни о чем
ей рассказывать. Жизель сама все рассказала матери на
следующий же после выставки день.
— А меня она попросила ничего ей об этом не гово¬
рить.
—Так ты видишь, что доверие ее к матери оказа¬
лось сильнее,— сказала мама. Затем слегка наивно она
добавила: — Да, это правда, что госпожа Пармантье оз¬
накомилась с той гадкой статьей.
339
—Тем не менее госпожа Пармантье не запретила
Жизель встречаться с Сарой.
—Да, это так. Это доказывает, что не по всем воп¬
росам мы мыслим одинаково. И потом, она знает, что
Жизель рассудительнее тебя.
— Или любит Сару меньше меня.
— Не так страстно, как ты, да, это верно.
Если я так подробно остановилась на этой первой
моей юношеской страсти, то потому, что тогда про¬
изошло смутное пробуждение моих чувств. Сразу же
после этого я заболела скарлатиной, за которой, как
сказал бы Фрейд, укрылись от моего душевного смяте¬
ния одновременно и моя мама, и я. Позднее мама ска¬
зала мне, что в горячке (поскольку болела я очень тя¬
жело) образ Сары преследовал меня постоянно. Но ког¬
да я начала выздоравливать, мои мысли потекли совсем
в другом русле.
ЧАСТЬ II
Госпожа Пармантье была гораздо образованнее
моей матери, начавшей методично и старательно чи¬
тать достаточно поздно. Ее уроки очень отличались от
тех, к которым я привыкла в лицее, и состояли в основ¬
ном из чтения и бесед. В просторной библиотеке, где
она меня принимала, книги английских авторов стояли
по соседству с французскими и итальянскими, ибо она
одинаково хорошо владела тремя этими языками. Пона¬
чалу мама меня сопровождала, но с третьего занятия
оставила нас, госпожа Пармантье убедила ее, что нае¬
дине со мной будет чувствовать себя свободнее. Чаще
всего она просила меня почитать и исправляла мое пло¬
хое произношение. Мне больше нравилось слушать, как
читает она сама, правда, довольно часто я еще не очень
хорошо понимала ее, но она с бесконечным терпением
повторяла то, что мне не удавалось разобрать с перво¬
го раза. Звук ее голоса восхищал меня почти так же,
как голос Сары. Она отдавала предпочтение поэтам и
считала, что именно они больше всего подходят для то¬
го, чтобы помочь мне научиться надлежащим образом
произносить фразы. Я не стала долго скрывать от нее,
что не очень интересуюсь грезами и поэзией. Тогда мы
поспорили.
— Ив самом деле, человека цветами не накор¬
мишь,— сказала она,— но они составляют радость жиз¬
ни. Если вы разобьете самый что ни на есть замечатель¬
ный огород на месте благоухавших клумб, вам конечно
же удастся накормить меня, но вместе с тем вы отни¬
мите у меня вкус к жизни.
Я возразила, что точно так же, как тело цветами,
мой мозг не может питаться сравнениями.
— О! Если теперь вам больше и изобразительное ис¬
кусство неинтересно!.. — произнесла она, жалобно улы¬
баясь.
Таким образом, она находила удовольствие в вооб¬
ражаемом мире и утверждала, что порой наступали та¬
кие моменты, когда она начинала верить в его реаль¬
ность. Точно так же она верила и в вечную жизнь, и в
вознаграждение, ожидавшее ее в ней, что помогало ей
смиряться с выпадавшими на ее долю несчастьями и не¬
совершенствами на этой бренной земле.
Уже в то время меня больше привлекала реальность,
чем вымысел, и романы интересовали меня не столько
красотой слога, сколько теми сведениями, которые они
могли дать о жизни. Именно этим объясняется то, что
при написании этого рассказа я учитываю лишь то, что
могло бы, возможно пусть даже незначительно, про¬
лить свет или наставить. Я не являюсь любительницей
развлечений настолько, чтобы самой стараться развле¬
кать. Я бы, скорее, хотела предупредить. Мне кажется,
господин Жид, что, как и я, Вы тоже пользовались этим
словом. Позвольте мне его у Вас позаимствовать. Да, я
буду считать себя вполне удовлетворенной, если какая-
нибудь молодая женщина увидит в том, что я здесь опи¬
сываю, предупреждение и если эта книга предостережет
ее против некоторых иллюзий, которые мне пришлось
пережить и которые могли искалечить всю мою жизнь.
«Далекий от умственных изысканий и чуждый любой
метафизике». Эти слова, относившиеся к Вобану, я про¬
чла вчера в исследовании Марты де Фельс. Они изобра¬
жают меня исключительно точно. Я с восхищением чи¬
таю в том же самом исследовании другую фразу, в кото¬
рой узнаю саму себя: «Не при том же ли условии реализ¬
ма его конкретного разума, в котором хмель мечты не
имел право на пристанище, коль скоро речь шла о твор¬
честве...» Поскольку, будучи в то время еще молодой, я
не допускала мысли о том, что могла и должна была быть
342
полезной. Поэзия, литература в делом казались мне цве¬
тами праздной жизни, а праздность внушала мне ужас.
Вот и подошла очередь подробнее описать некото¬
рые черты моего характера, которые не принимали яр¬
ко выраженных свойств и которые я осознала несколь¬
ко позже. Мое противостояние с госпожой Пармантье,
вопреки огромному уважению, которое я вместе с тем
к ней испытывала, очень помогло мне. Мы симпатизи¬
ровали друг другу, но именно в споре мы учились узна¬
вать друг друга. В целом же это противостояние не име¬
ло ничего общего с тем, что двигало мною в отношении
отца и усугублялось презрением. К госпоже Пармантье
я испытывала исключительно лишь уважение. Невзирая
на это противостояние, мы чудесным образом находи¬
ли общий язык, и она отнюдь не была бесчувственной
к тому усердию, которое я выказывала в работе. Тем не
менее, помимо ее уроков, мне необходимы были и дру¬
гие, так что для истории и географии мама прибегла к
услугам одного профессора. Доктор Маршан, хотя и
был перегружен работой, согласился каждый день за¬
ниматься со мной по часу естественными науками. Уро¬
ки проводились по вечерам у него дома и часто прохо¬
дили в болтовне, из которой я извлекала больше поль¬
зы, чем из самих уроков.
Доктор Маршан обладал всеми теми качествами, ко¬
их недоставало моему отцу: во-первых, реальная значи¬
мость, основательные знания и непревзойденное пре¬
зрение ко всякого рода двуличию и фальши. За его уг¬
рюмым видом скрывалась очень нежная натура. Восхи¬
щение, испытываемое мною по отношению к нему, не
мешало мне вступать в споры и с ним, однако по совер¬
шенно иным причинам. Поскольку наши с ним беседы
не закончились вместе с экзаменами, но замечатель¬
ным образом продолжались и после них, возможно, что
то, что я собираюсь рассказать о них, относится, скорее,
к 1914 году или даже к чуть более позднему периоду и
что лишь моему немного созревшему сознанию стали
понятны некоторые черты его характера, с которыми я
не могла согласиться. Его самоотверженность, абсолют¬
ное бескорыстие, это пламенное милосердие, с которым
.343
он относился к страдающим,— все это основывалось на
отчаянном нигилизме. Что же до меня, учитывая то, что
религиозные чувства никогда не были во мне достаточ¬
но выраженными (а того, что мой отец притворялся,
будто их испытывает, достаточно было, чтобы вообще
отвратить меня от них), я очень быстро перестала верить
во что бы то ни было потустороннее. Однако тогда как
доктор Маршан принимал глубину человеческих несча¬
стий, «которые мы все же можем несколько облег¬
чить»,— говорил он,— я не могла допустить, чтобы этим
ограничивалась наша надежда. Когда я говорила о воз¬
можном улучшении социального положения, он назы¬
вал меня фантазеркой, и это выводило меня из равнове¬
сия; тогда я начинала говорить об этом как ребенок, и
то, что я говорила, разумеется, вызывало у него улыбку.
Я осознавала это, но по-прежнему настаивала на своих
«фантазиях». Я не сдавалась. Эта живущая во мне на¬
дежда руководила моей жизнью. Тогда она была еще до¬
статочно расплывчатой, и я бы, вероятно, поступила бла¬
горазумнее, если бы отложила рассуждения на эту тему;
я говорила об этом из-за недостатка выдержки.
Я перечитываю то, что только что написала об этом,
и ощущаю, что не вполне удовлетворена. Как только че¬
ловек отходит от церкви, сколь ненадежной, сомни¬
тельной и рискованной кажется ему исповедание лю¬
бой веры! Я только что прочла в одном американском
журнале ответы на вопрос; What do you believe?* Этот
вопрос был адресован самым известным писателям,
ученым, государственным деятелям, финансистам, про¬
мышленникам и т. д. всей страны. Одни, казалось, отве¬
тили с уверенностью, это были те, кто относит себя к
ортодоксальной Католической церкви. Другие дали
правильный ответ, сказав, что верят в то, что они дела¬
ют, в свою жизнь. Можно быть неуверенным, когда
речь идет о рассуждениях, и решительным, когда при¬
ходит пора действовать. Мне остается лишь рассуждать
теоретически, и я считаю, что очень хорошо знаю, чего
хочу, хотя пока очень плохо могу выразить это слова¬
* Во что вы вериге? (англ.)
344
ми. Правда, если бы я могла выразить это в нескольких
фразах, я не пустилась бы в это долгое повествование.
Госпожа Маршан была подругой детства моей мате¬
ри. Скромная до такой степени, что ее почти не было
заметно, почти ничего не значащая, по крайней мере
такой она казалась мне в тот период моей жизни, по¬
скольку в то время я не питала пристрастия к разгады¬
ванию того, что прячется за внешностью окружающих,
и презирала скромность; если мой отец воплощал для
меня тип мужчины, за которого я ни за что на свете не
хотела бы выйти замуж, то госпожа Маршан воплоща¬
ла тип женщины, которой я ни в коем случае не хотела
бы быть. В моих глазах ничто не оправдывало той люб¬
ви, которую проявлял по отношению к ней доктор Мар¬
шан; она казалась мне ничтожной. Она жила в тени и
почитании своего мужа. Их семья была, безо всякого
сомнения, из числа самых дружных, несмотря на ци¬
ничные высказывания доктора, который считал брак
«смехотворным институтом». Он не опасался произно¬
сить эти слова в моем присутствии, несмотря на мою
молодость в ту пору и невзирая на гневные взгляды мо¬
его отца, который испытывал огромное уважение к
«этому священному институту».
С раннего возраста получая образование благодаря
моей матери, полагавшей, что незнание никогда не мо¬
жет принести ни малейшей выгоды, я знала, что дети
не являются самопроизвольными плодами таинства
брака; я также поняла, что плотские отношения, кото¬
рые делают возможным процесс деторождения, часто
осуществляются с одобрения церкви и закона. Однако
раз люди поженились, почему же некоторые пары ос¬
таются бездетными? Этот вопрос очень волновал меня,
в частности когда я думала о семье наших друзей Мар¬
шалов.
— Этот вопрос в высшей степени нескромен,— ска¬
зала моя мать, когда я задала ей его.— Тебе хорошо из¬
вестно, что я практически никогда не отказываюсь от¬
вечать тебе... Но, во-первых, существует много семей,
предпочитающих не заводить детей.
— Почему?
345
— Но, дорогая моя, по множеству более или менее
веских причин морального или же материального ха¬
рактера.
—А как делают, чтобы их не заводить?
— Сейчас тебе этого и в самом деле не нужно
знать,— ответила моя мать, слегка покраснев, скорее
всего, не из-за моего вопроса, а из-за того, что отказа¬
лась на него ответить.
Тем не менее я задала этот вопрос невиннейшим об¬
разом, даже не подозревая о том, что в нем содержа¬
лось что-то неприличное. Имея о сексуальном желании
и о сладострастии лишь смутное представление, я гораз¬
до больше интересовалась проблемой потомства, неже¬
ли проблемой семейных отношений.
—Ты считаешь, что Маршаны предпочитают не
иметь детей? — спросила я.
— Нет, я так не думаю,— сказала мама и довольно
быстро добавила: — Но люди не всегда имеют то, чего
желают.
—Так, значит, ты считаешь, что они хотели бы
иметь детей, но не могут?
—Детка, ты видишь, как опасно начинать отве¬
чать,— сказала мама, взявшись за ручку двери и отсту¬
пая.— Ты всегда стремишься узнать об этом все боль¬
ше и больше.
Дело было в том, что эти несколько маминых фраз
не удовлетворили меня. А так как вопрос по-прежнему
занимал меня, я решила, с циничной и простодушной
отвагой, свойственной моему юному возрасту, обра¬
титься напрямую к доктору, однако для этого мне необ¬
ходимо было остаться с ним наедине, а госпожа Мар¬
шан почти всегда присутствовала на занятиях. Таким
образом, этот разговор отложился до тех пор, пока я не
вернулась с каникул.
На каникулах, проведенных мной в Бретании, вме¬
сте с кузиной X., я почта все время посвятила чтению.
Вопросы сексуального характера, на которых я
подробно останавливаюсь в моем рассказе, что кого-
то может удивить или шокировать, особенно привлека¬
ли мое внимание и тогда, при чтении книг. Причем к
346
моему любопытству не примешивалось ни капли чув¬
ственности. Чтобы привить мне вкус к Бодлеру, потре¬
бовалось все очарование голоса Сары. Что-то схожее
с инстинктивным страхом держало меня в стороне от
непристойных картинок, от всего того, что дышало
желанием и удовольствием. Я не была сентименталь¬
ной... нет, мой ум занимало нечто иное, как все то, что
высокопарно называлось преимуществами женщин. Я
уже говорила, что практически не интересовалась ро¬
манами. Сердечные страдания, казалось мне, не заслу¬
живали труда, затрачиваемого на их изображение.
Однако для того чтобы книга снискала мое располо¬
жение, иногда достаточно было одной фразы, как, на¬
пример, такое высказывание, найденное мною в аб¬
сурдной книге «Джейн Эйр» и тотчас же переписанное
мною в тетрадку, которую я хранила для этих целей и
на которой в качестве названия я написала: «Ж. Н., в
память о Лиге за женскую независимость и о моих пер¬
вых подругах».
«Напрасно было бы говорить, что человеческие со¬
здания должны находить удовлетворение в отдыхе; что
им необходимо, так это действие, и они создадут его, ес¬
ли жизнь не будет поставлять им его. Существуют мил¬
лионы людей, обреченных вести жизнь гораздо более
спокойную, чем моя, и миллионы их пребывают в состо¬
янии молчаливого бунта против своей участи. Никто не
знает, сколько мятежей (не имеющих никакого отноше¬
ния к мятежам политическим) бродит в живой массе,
населяющей землю. Женщины в целом их считают спо¬
койными, но они чувствуют точно так же, как и мужчи¬
ны; им необходимо реализовывать свои способности, и,
подобно их братьям, им необходимо поле для реализа¬
ции их усилий. В той же мере, что и мужчины, они стра¬
дают от слишком строгих ограничений, от всепоглоща¬
ющей косности. Исключительно от узости мышления их
находящиеся в более привилегированном положении
спутники полагают, что женщины должны ограничить¬
ся хлопотами на кухне и шитьем, развлекательными ви¬
дами искусства и вышивкой. Нет ни малейшей причины
осуждать их или же насмехаться, если они жаждут
347
более активной деятельности или же больших знаний,
чем, по обыкновению, отводилось их полу»*.
Из всех книг, что я читала в тот период, ни одна не
занимала моего внимания больше, чем Кларисса Хар¬
лоу. Несмотря на то что я не испытывала большого вле¬
чения к вымыслу, я прочла, не пропустив ни единой
строчки, все пять томов этого романа, известного в ту
пору, но который, по-моему, теперь не находит большо¬
го числа читателей. Он, несомненно, оказал на меня
значительное влияние (правда, я полагаю, не совсем то,
которого мог желать Ричардсон), вот почему я должна
о нем рассказать. Сначала я заметила, что все несчастья
Клариссы проистекают из-за ее благоговения перед ро¬
дителями, ее покорности им, уважения к ее невыноси¬
мому отцу. Потребовалась вся сила искусства Ричард¬
сона, думала я, чтобы это чрезмерное унижение не сде¬
лало ее смешной в наших глазах. Одарив ее всевозмож¬
ными добродетелями, поставив ее бесконечно выше
своего отца, романист сделал тем более мятежным под¬
чинение этого ангела чудовищному авторитаризму ог¬
раниченного существа.
Однако еще больше возмущало меня преувеличенное
значение, придаваемое в этой книге целомудрию. И это
при том, что Кларисса никогда не показывала более тор¬
* It is vain to say human beings ought to be satisfied with
tranquillity: thay must have action; and they will make it if they
can not find it Millions are condemned to a Stiller doom than
mine, and are in silent revolt against their lot Nobody knows
how many rebellions besides political rebellions ferment in the
masses of life which people earth. Women are supposed to be
very calm generally: but women feel just as men feel; they need
exercise for their faculties, and a field for their efforts as much
as their brothers do; they suffer from too rigid a restraint too
absolute a stagnation, precisely as men would suffer; and it is
narrow-minded in their more privileged fellow-creatures to say
that they ought to confine themselves to making puddings and
knitting stockings, to playing on the piano and embroidering
bags. It is thoughtless to condemn them, or laugh at them, if they
seek to do more or learn more than custom has pronounced
necessary for their sex. (Джейн Эйр. Глава XII)
348
жествующей добродетели, чем после того, как ее подло
лишили девственности, это приравнивание чести к чис¬
тоте казалось мне, в сущности, недопустимым. В ту по¬
ру я не могла знать, насколько часто при отречении че¬
ловека от плотской своей сущности разрушается и сама
его душа. В остальном в моих возмущениях того време¬
ни было много решимости и упорства, и мои самые ис¬
кренние реакции вскоре должны были показать мне, на¬
сколько я отличалась от того, чем себя считала. Как бы
там ни было, я утверждала, что женщина может быть
добродетельна иным образом, нежели просто проявлять
свою сдержанность, и что в большей или меньшей степе¬
ни честность располагается где-то в ином месте, нежели
в плоскости плотских отношений. Во всем этом еще
очень отдавало беседами с моими двумя подружками, в
которых мы доводили до вызова наше презрение к
условностям и мнению большинства. Наши высказыва¬
ния были тем более горячими, что они не влекли за со¬
бой ни малейшего участия наших чувств. Все трое мы до¬
пускали, что связь меяоду мужчиной и женщиной может
осуществляться и без законного на то позволения, все
трое мы охотно заявляли, что полны решимости стать
матерями вне брака, однако если я, по крайней мере, го¬
ворила о любви легко и свободно, то это потому, что я
думала лишь о ее последствиях; мне было неведомо сла¬
дострастие, и я даже не имела представления о наслаж¬
дении, таким образом, полагала, что всегда смогу сво¬
бодно располагать самой собой. Разумеется, мое волне¬
ние из-за Сары могло бы меня предупредить; однако ес¬
ли оно и ошеломило все мое существо, то слишком
размыто, чтобы я могла тогда безошибочно распознать
желание. Если какое-либо преждевременное ознаком¬
ление не поспособствует его локализации, желание мо¬
жет оставаться рассеянным и поначалу проявляться
лишь в необычном смятении. А вообще все, что я гово¬
рю об этом, может быть, было справедливо только в от¬
ношении меня. Я думаю, что Сара была гораздо менее
невинна,, и, несомненно, к притягательности ее красоты
добавлялась притягательность ее тайной чувственности;
думаю, что именно это и волновало меня.
349
Я знала доктора Маршана с самого раннего детства
и долгое время не могла понять, почему мама, выходя
замуж, отдала предпочтение моему отцу, а не ему. Од¬
нако из разговора с мамой и позднее, из ее дневника, я
узнала, что доктора ей представил мой отец и что тот
ей сначала очень не понравился. Разумеется, с первого
взгляда он может показаться очень холодным, но потом
потребуется много усилий, чтобы суметь устоять перед
его душевными качествами. Как только он позволяет
себе расслабиться, в его взгляде появляется нежность.
Я слышала, как мой отец называл его материалистом, а
мать — пессимистом гораздо раньше, чем узнала значе¬
ние этих слов. Позднее, когда я начала вести с ним ди¬
скуссии, я восставала лишь против его пессимизма.
— Но детка моя (он называл меня «детка», точно
так же, как и мама), я же не ругаю тебя за твои идеи,—
говорил он мне, когда я заявляла, что стоило бы попы¬
таться помешать возникновению нищеты, чем лишь пы¬
таться ее чуть-чуть облегчить.— В тебе сейчас говорит
твой возраст. В твоем возрасте мечтают о социальных
реформах, о более справедливом распределении ценно¬
стей. Однако самые лучшие системы не сделают людей
лучше.— И он находил удовольствие в том, что цитиро¬
вал высказывание Шамфора: «Тот, кто в сорок лет не
является мизантропом, никогда не любил людей», до¬
бавляя при этом, что уже давно перешагнул сорокалет¬
ний рубеж.
В тот момент мы по великой случайности были од¬
ни; он добавил:
— А сколькими людьми мы интересуемся только по¬
тому, что видим их страдания или нищету, людьми, ко¬
торые, выздоровев и разбогатев, тут же покажутся нам
отталкивающими. Ну вот! Она заплакала...
В те времена я еще могла плакать из-за пустяка воп¬
реки моей воле, какой бы сильной она подчас ни была,
и из-за этого я еще больше сердилась на саму себя. На
этот раз я опять не сумела сдержать слез, но я плакала
от негодования и от досады на то, что не могла найти
что ответить, или, по крайней мере, из-за неумения вы¬
разить мысли, которые распирали меня и, как мне ка¬
350
залось, рождались не в моей голове, а в моем сердце. Я
была уже не настолько юной, чтобы не догадываться о
том, что в огромном количестве несчастий, являющих¬
ся источником людских страданий, виноваты не столь¬
ко реальные причины, которые сами по себе не таят ни¬
чего особенно болезненного, сколько суждения о них.
Недавно вместе с госпожой Пармантье я прочла Адама
Беда и размышляла, в частности, о невзгодах Этти Со-
рель. Я никак не могла относиться к ней как к винов¬
ной за то, что она позволила себя соблазнить, затем от
отчаяния, в подавленном состоянии, оставила своего ре¬
бенка, заранее предчувствуя нависший над ней груз
осуждения. Что казалось мне и в самом деле достой¬
ным осуждения, так это ее любовник, затем общество,
к ней одной отнесшееся неодобрительно, хотя подобно¬
го отношения прежде всего заслуживал ее соблазни¬
тель. Я хотела было процитировать ее в качестве при¬
мера, но сомневалась, что доктор Маршан читал эту
книгу, так что я возобновила и продолжила этот спор с
госпожой Пармантье.
— Вы бы осудили Этти Сорель?
— Я не чувствую себя вправе осуждать кого бы то
ни было.
— Это не ответ. Мы ведем разговор о конкретном
случае, а вы отгораживаетесь общими фразами.
—Думаю, что я пожалела бы ее, как пожалел ее Ди¬
на Моррис, при том что признавал ее виновной.
— Виновной в чем?
— Что за вопрос? Виновной, во-первых, в том, что
позволила соблазнить себя, а во-вторых, что оставила
своего ребенка.
— Она оставила его против собственной воли и по¬
тому, что не могла поступить иначе. Общественное
мнение заставляет ее совершить это преступление. Она
знает, что в обществе нет больше места ни для нее, ни
для ее ребенка. Вот что кажется мне чудовищным.
— Мне жаль ее, потому что она раскаивается.
— И она раскаивается потому, что Дина Моррис за¬
ставляет ее поверить, что Бог простит ее, если она рас¬
кается. Однако настоящий преступник не Этти, а обще-
351
сгво, и когда она думает, что общество осуждает ее
именем Бога!..
— Послушайте, Женевьева, вы не можете оправды¬
вать ее.
— Я жалею ее от всего сердца, а осуждаю я обще¬
ство... Госпожа Пармантье, я хотела бы знать... Вы счи¬
таете, что это очень плохо — иметь ребенка, не будучи
замужем?
— Очень плохо производить на свет ребенка, обре¬
ченного на несчастье.
— Почему обязательно на несчастье?
—А как ребенку без отца не быть несчастным?
— О! Госпожа Пармантье, мне не стоит этого гово¬
рить, но вы бы не рассуждали так, если бы хорошо зна¬
ли моего отца. И к тому же неужели отцу обязательно
быть мужем, чтобы любить своего ребенка?
Госпожа Пармантье, не отвечая мне, заговорила вновь:
— Бедный ребенок, которого, возможно, нигде не
захотят принять, который повсюду будет натыкаться на
недоброжелательный прием и оскорбления.
— Вот именно это и приводит меня в негодование.
Не кажется ли вам ужасающим, что...
Однако она продолжала, не слыша меня:
— Чувствовать, что его мать презирают, и, что еще
хуже, самому быть вынужденным презирать ее.
— О! Госпожа Пармантье, как вы можете говорить
такое? Так, по-вашему, получается, чтобы иметь право
родить и воспитывать ребенка, женщина должна согла¬
ситься связать всю свою судьбу с человеком, которого,
может быть, не сможет продолжать любить всю жизнь?
— Ей нужно хорошо выбирать.
— Если бы она сама выбирала! Но ведь чаще всего
ее выбирают.
— Если тот, кто предлагает ей вступить с ним в
брак, ей не по душе, она вольна отказать ему.
— Поначалу у нее могут оставаться иллюзии, я ду¬
маю, что именно так и произошло с моей матерью.
— Женевьева, вы не должны судить своих родите¬
лей. Я едва знакома с вашим отцом, но он показался
мне очаровательным.
352
— Когда моя мама выходила за него замуж, он и ей
казался очаровательным.
—Я считаю вашу мать безупречной супругой.
— Это означает, что она всегда жертвовала собой.
Одобряете ли вы ситуацию, когда какой-нибудь поисти-
не достойный человек, как, например, моя мать, посто¬
янно жертвует собой ради того, кто этого недостоин?
— Проживание единой семьей никогда не обходит¬
ся без взаимных жертв, возвышающих и облагоражива¬
ющих того, кто на них идет.
— Госпожа Пармантье, почему говорят «изменить
мужу» только в том случае, если женщина неверна? Из¬
мена может быть и без факта неверности. Не изменя¬
ют ли женщины в большей степени своим мужьям, как,
впрочем, и себе, оставаясь верными, но не любя?
— Разумеется, нет. Это что еще за вопрос? Можно
не любить друг друга так, как в первые дни, но невер¬
ность начинается тогда, когда возникает любовь к дру¬
гому мужчине. Что касается меня, то я никогда не при¬
писывала себе в заслугу свою верность, поскольку ни¬
когда не переставала любить своего мужа. Однако, да¬
же когда любишь чуть меньше, брак основывается на
клятве оставаться верными друг другу.
— Я также предпочитаю вовсе не давать клятв.
Я наверняка очень упростила рассказ об этой до¬
вольно продолжительной беседе. Она состоялась вес¬
ной 1914 года. Помню об огромном букете сирени на
большом столе в библиотеке, за которым мы сидели; от
него исходил такой сильный запах, что госпожа Пар¬
мантье попросила меня открыть окно, хотя воздух сна¬
ружи был еще холодным. Возможно, мне следовало бы
описать место действия, а также госпожу Пармантье и
саму себя, но я ведь не роман пишу, а описания почти
не привлекают меня и в чужих книгах.
В ноябре я сдала вторую часть экзамена на степень
бакалавра, так как в июле я его глупейшим образом про¬
валила. Радость отца, когда он узнал о моем провале,
была словно удар хлыстом по моему самолюбию, и я
удвоила усердие. Жизель, готовившаяся к тому же экза¬
мену, сдала его с первой попытки. Время от времени я
353
с ней виделась, однако госпожа Пармантье не поощряла
наших встреч. Свобода моих высказываний саму ее мог¬
ла забавлять, но одновременно с этим и вызывать страх
за свою дочь. Тем не менее Жизель почти не поддава¬
лась влиянию, ни моему, ни своей матери, и это при том,
что она обожала ее, но при необходимости она умела
оказать ей сопротивление, никогда не поднимая голоса,
с упорством и обезоруживающей нежностью, в резуль¬
тате чего уступала всегда госпожа Пармантье. :
У нас с Жизель было много общих мыслей, причем
из разряда самых смелых, что придавало мне больше
уверенности, так как я очень доверяла ее благоразу¬
мию, ставя его гораздо выше своего, полагая, что она
не способна на те преувеличения, к которым меня час¬
то подталкивал мой характер. Все, за что бы ни бралась
Жизель, она делала исключительно обдуманно, ее ин¬
теллект безоговорочно доминировал и смирял порывы
ее сердца. Я никогда не вцдела, чтобы она что-то дела¬
ла из пустого тщеславия, и в особенности потому, что
ее красота и ее ум обеспечили ей абсолютный успех в
свете, она отказывалась вступать в него и заявляла, что
хочет продолжить свою учебу дальше. Филология при¬
влекала ее, «не в память ли это о моем отце, на которо¬
го, как мне кажется, я очень похожа»,— говорила! мне
она. Я также решила продолжить свое образование, как
и Жизель, не допуская мысли о том, что могу остаться
не у дел. И все больше и больше мы намеревались обес¬
печить себе независимость, чтобы нам не пришлось
рассчитывать ни на родителей, ни на мужа, «ни на лю¬
бовника»,— добавляли мы. Так как бесчестие, по наше¬
му мнению, состояло не в том, чтобы иметь любовника,
а чтобы позволить «себя содержать».
— В настоящее время д ля женщин открываются воз¬
можности сделать карьеру в некоторых областях, в ко¬
торых я могла бы надеяться преуспеть,— говорила Жи¬
зель.— Правда, это профессии, в которых самое луч¬
шее, что женщина может сделать, это забыть, что она
не мужчина. Что я хотела бы, так это... В конце концов,
я хочу иметь такое положение, которое может зани¬
мать только женщина. Я убеждена, что женщины спо¬
354
собны на гораздо большее и совсем на иное, нежели
обычно принято считать и предполагают они сами. Д©
сих пор им никогда не давали возможности заявить о
своей ценности. Понимаешь ли, я хотела бы изобрести
для себя карьеру, которая позволила бы мне помочь
другим женщинам научиться узнавать себя, осознавать
собственную значимость.
— Но как? Каким способом?
— Пока не знаю. По крайней мере, ты хоть надо
мной не смеешься. То, что я говорю, не кажется тебе
слишком абсурдным?
— Совсем даже не абсурдным. Но мне кажется, что
большинство женщин абсолютно удовлетворены той за¬
висимостью, в которой их держит льстивая галантность
мужчин. Сначала необходимо добиться того, чтобы они
сами захотели измениться.
—Тебе не кажется, что в самих знаках внимания,
которые мужчины оказывают «прекрасному полу»,
есть что-то унизительное?
—Да, унизительное для мужчин.
— И что женщина может надеяться на нечто боль¬
шее, чем пробуждать в них желание, давать обожать се¬
бя, подчиняться мужчине или мужчинам?
— Не считая того, что это обожание, должно быть,
ужасно утомительно. Если бы я не думала так же, как
и ты, я бы не старалась развиваться.
— Послушай, Жизель, я действительно считаю, что
существует множество способных женщин, что женщи¬
ны гораздо более значимы, чем в их среде принято счи¬
тать, и что вся их ценность остается не у дел, посколь¬
ку о ней никгго не знает, они сами о ней не знают, пото¬
му что до сих пор их никогда не призывали к тому, что¬
бы проявлять себя, самовыражаться.
—Да, но мне также кажется, что можно усмотреть
большую значимость и добродетель в подчинении.
— Именно против этого подчинения я и протестую.
В подчинении эта значимость остается скрытой. Жен¬
ские достоинства могут отличаться от мужских, при
этом оставаясь равноценными. Почему одни вынужде¬
ны подчиняться другим?
355
— Если бы женщины и вовсе не бьши бы красивы,
не ощущали бы себя желанными, они бы занялись чем-
то другим, а не просто бы стали жаловаться.
— Как же я люблю тебя, Жизель, за то, что ты не
держишься за свою красоту!
— Не знаю, красива ли я; я хочу, чтобы меня зани¬
мали достоинства и недостатки лишь моего ума. И все
же я признаю, что очень страдала бы, если бы была бе¬
зобразной, и гораздо меньше души вкладывала бы в ра¬
боту, если бы она была для меня всего лишь компенса¬
цией.
— Я бы хотела, чтобы женщины бьши не только бо¬
лее образованны, но и более инициативны, смелы, ре¬
шительны.
— Законы довольно сильно ограничивают нас в
этом.
— Кстати... я бы хотела воспользоваться своим пра¬
вом. Какое красивое выражение, ты не находишь?
«Воспользоваться своим правом»! Если только в это по¬
нятие входит нечто большее, чем посещать занятия!
Права женщины. Я бы хотела досконально изучить их,
причем существующие не только во Франции, чтобы су¬
меть в дальнейшем дать большому числу женщин воз¬
можность осознать свои возможности.
— И их обязанности, я полагаю.
— Разумеется, у кого больше прав, больше и обязан¬
ностей, я так понимаю. Как было бы все-таки здорово
получить новые обязанности! И пробудить в других жен¬
щинах желание получить их. Я думаю, что мы обладаем
многими способностями и потребностями, о которых да¬
же не подозреваем, которые дремлют в ожидании, ког¬
да их обнаружат, и для пробуждения которых часто тре¬
буется вызов. Я бы хотела сказать каждой женщине, что
в течение уже некоторого времени я каждое утро гово¬
рю себе: ЭТО ЗАВИСИТ ТОЛЬКО ОТ ТЕБЯ.
— Это относительно чего?
— О! Не имеет значения. Я думаю о том фрагменте
из Евангелия, в котором Иисус Христос говорит парали¬
зованной женщине: «Встань, возьми свою кровать и
иди». И женщина тут же встала и пошла.
356
— К сожалению, Женевьева, ты не Иисус Христос,
чтобы творить чудеса. Ты не сможешь поднять на ноги
немощных.
— Я не могу и не хочу верить в чудеса Если женщи¬
на встала, то потому, что она могла встать. Она могла,
но не знала об этом. Потребовался этот приказ, и его
оказалось достаточно, чтобы позволить ей осознать
свои возможности. До какого предела простирается
власть женщины — вот что я хотела бы сначала научить¬
ся определять, чтобы уметь разумно ею пользоваться и
применить только к тому, что я наверняка смогу приоб¬
рести благодаря ей. И, естественно, я прежде всего на
себе хотела испробовать ее силу и эффективность.
Тогда Жизель привлекла меня к себе и поцеловала
в лоб со словами:
—Я могу лишь повторить тебе слова Иисуса, которые
ты процитировала: «Встань и иди. Это зависит только от
тебя».
Лишь через несколько месяцев у меня состоялся с
доктором Маршаном важный разговор, который я дол¬
гое время обещала себе повести с ним. Регулярные уро¬
ки и беседы продолжились и после экзаменов. Госпожа
Маршан всегда присутствовала на них, но в тот раз ее
вызвали к престарелой родственнице в Байонн, и док¬
тор Маршан ожидал начала своего короткого отпуска,
чтобы к ней присоединиться. Дело происходило в июле.
Я боюсь, как бы мои слова, которые я собираюсь пе¬
ресказать, не были восприняты как слишком смелые
для семнадцатилетней девушки, но я повторяю, что все,
что я могла в то время думать и говорить, не выходило
за рамки теории. Лишь моя мысль шла вперед, причем
тем более отважно, что никоим образом не заботилась
о расхождении с моим сознанием. Цинизм, который я
на себя напускала, был мне абсолютно несвойствен, я
выдавливала его из себя и должна была разговаривать
так, как я говорила, делая над собой усилие. Тогда я по¬
здравляла себя с победой, которую одерживала над со¬
бой, над своей робостью, своей стыдливостью. Все это
сегодня кажется мне комедией, в которой я являлась и
357
режиссером, и художественным советом, и аплодирую¬
щим зрителем. Итак, иногда по вечерам я оставалась
наедине с доктором Маршалом в его кабинете, где он
обычно принимал меня и куда я пришла, чтобы встре¬
титься с ним в половине девятого с твердым намерени¬
ем поговорить, ожидая благоприятного момента. Время
шло. Я поступила так же, как и Жюльен Сорель: отвела
себе время до пяти минут десятого, повторяя про себя:
«Если я позволю минутной стрелке перейти эту точку,
не затронув волнующей меня темы, то буду знать, что я
труслива и что в будущем не смогу на себя рассчиты¬
вать».
Доктор, помнится мне, говорил тогда как раз о на¬
следственности, излагал законы Менделя, перечислял
черты, которые могут и не могут передаваться по на¬
следству. Я ждала девяти пятнадцати, времени, когда
он обычно заканчивал занятия. Тогда быстренько, по¬
ка еще он не ушел, закрыв глаза и сжав кулаки, слов¬
но бросаясь с вышки в воду, еще не очень хорошо умея
плавать, я начала фразу, причем мое сердце колоти¬
лось так, что я боялась, что не сумею довести ее до
конца:
—Дядя Маршан (так я его называла), я бы хотела
знать, вы не захотели иметь детей или не смогли?
Он усмехнулся, как мне показалось, несколько натя¬
нуто.
— Ну что ж, из-за «внезапной мутации»...— сказал
он, намекая на то, что он только что преподавал.
И как ни в чем не бывало я спросила:
—Я вижу, вы предпочитаете мне не отвечать... или
же не осмеливаетесь?
Внезапно тон его стал очень серьезным:
—Детка моя, могу тебе признаться, что отсутствие
ребенка было для меня и твоей тети единственным,
что омрачало наш брак. Единственным,— повторил он
немного торжественно,— но очень существенным. Го¬
ды проходят, мы оба видим, как рождаются и взросле¬
ют чужие дети, и не можем, ни она, ни я, утешиться,
что у нас их нет вовсе. Ты видишь, я не боюсь гово¬
рить с тобой об этом откровенно. Что касается причин
358
этого...— Он заколебался, словно подбирал слово, —
«бесплодия»,— подобрал и произнес он, словно поми¬
мо своей воли, и черты его лица чуть исказились,— ты
позволишь мне, я полагаю, не называть их. В осталь¬
ном же тебе следует лишь начать действовать, чтобы
узнать их.
— Что важно мне,— вновь заговорила я,— так это
знать, что в данном случае недостаточно хотеть, чтобы
смочь.
Оставалось выговорить самое сложное, в какой-то
момент мне показалось, что у меня не хватит духа, за¬
тем, призвав все свое мужество, я сказала:
—Дядя Маршан, я должна вам признаться... Я бы хо¬
тела иметь ребенка.
—Ты еще слишком молода, чтобы думать о замуже¬
стве,— сказал он, вновь заулыбавшись.— Но скоро,
учитывая твою красоту и связи твоего отца (последние
слова он произнес с оттенком иронии, впрочем, как и
всегда, когда он говорил о моем отце), женихи повалят
валом, так что сложность возникнет разве что из-за
слишком обильного выбора.
— Возможно... Только я не хочу выходить замуж.
— Ого! — слегка саркастично произнес он, зажигая
сигарету, чтобы чувствовать себя свободнее, поскольку
оборот, который принимала наша беседа, его смущал.—
Это какая-то анархия.— Он сделал несколько затяжек,
затем добавил: — Впрочем, от тебя бы я вполне мог
этого ожидать.
Поскольку к своим словам он ничего не добавил, я
спросила:
— Вы считаете, что это очень плохо?
Он выдержал паузу.
— По правде говоря, нет. Я считаю, что это очень
неосторожно, а это не одно и то же. Ты наверняка еще
не предусмотрела тех невероятных трудностей, кото¬
рые делают это почти...
Я не дала ему закончить и самым спокойным голо¬
сом, на который только была способна, сказала:
— Нет тех трудностей, которых я не могла бы пре¬
одолеть, раз уж я решилась.
359
Тогда совершенно другим тоном, словно желая по¬
ложить конец нашему разговору, он добавил:
— Послушай, детка, ты всего лишь еще ребенок.
Мы поговорим об этом через несколько лет, если ты не
передумаешь.
Он встал, решив, как мне кажется, что беседа наша
продолжалась уже достаточно долго и что теперь мне
следовало попрощаться.. Я продолжала сидеть. Тогда он
стал расхаживать по комнате, затем, резко остановив¬
шись возле меня, спросил:
— Но можно ли узнать, почему ты отказываешься
выходить замуж? Ведь, как бы там ни было, это на¬
много проще.
Так же просто было не отвечать. Я не могла приве¬
сти всех своих доводов; это рызвало бы спор... Я замол¬
чала. Он сделал еще несколько шагов в глубь комнаты,
затем, обернувшись ко мне, спросил:
— Во-первых, для того, чтобы завести ребенка, нуж¬
ны двое, тебе об этом, должно быть, известно.
—Да, известно.
—Ты кого-нибудь любишь?
— Мне также известно, что для этого любить необя¬
зательно.
— Но у тебя есть кто-то на примете?
Он опять встал передо мной. Он смотрел на меня. Я
подняла глаза, посмотрела на него и, предприняв над
собой большое усилие, прошептала:
—Да, вы.
Он разразился смехом, как мне показалось очень
ненатуральным, и воскликнул:
— Нет, как вам это понравится! — Затем, встав и
меря комнату широкими шагами, пару раз, пожимая
плечами, повторил: — Как вам это понравится! — По¬
вернувшись ко мне, он спросил: — Не каких пор ты
вбила себе в голову эту абсурдную мысль?
Я оставалась очень спокойной и просто спросила:
—Абсурдную... почему?
Он очень громко повторил:
— Почему? Почему? — Затем тише, но отчетливее
и суше добавил: — Потому что я люблю свою жену.
360
Этого будет достаточно, не так ли? — И вышел, не по¬
прощавшись.
Мое сердце колотилось, лицо горело, и я внезапно
почувствовала резкую головную боль. Тем не менее я
не ушла сразу же, и хорошо сделала, так как дядя Мар¬
шан через несколько секунд вернулся. Он подошел ко
мне и нежно положил руку мне на плечо. Когда я взгля¬
нула на него, то увидела, что он перед тем умылся.
— Послушай, детка,— сказал он почти нежным го¬
лосом,— ты бы все же могла понять, что я не хочу при¬
чинять боли твоей тете. Нет! Ты понимаешь? Чтобы у
меня был ребенок не от нее, тогда как она и так уже
безмерно сожалеет, что не смогла подарить мне его?
Это разбило бы ей сердце.
Его рука гладила меня по плечу, но я теперь сидела
опустив голову. Я встала.
— Ну хорошо,— сказал он,— расстанемся все же
добрыми друзьями. Но... нет, сегодня ты не заслужива¬
ешь от меня поцелуя.
Я пожала руку, которую он мне протягивал, и вдруг
не смогла с собой справиться и дотронулась его рукой
до своих губ, затем скрылась.
По правде говоря, лишь начиная с этого момента я
начала любить доктора Маршана или, точнее, вообра¬
жать себе, что люблю его. Думаю, что, наоборот, сразу
же возненавидела б его, если бы он разделил моё мне¬
ние. В любом случае мое смущение было бы крайним
и я должна была бы яростно «взять себя в руки», так
как моя физическая плоть вовсе не одобряла этих мо¬
их умственных заносов. И мой разум, аналогично, раз¬
дражала эта сдержанность, он желал преодолеть ее, а я
бесилась оттого, что чувствую себя, помимо собствен¬
ной воли, такой стыдливой, такой сдержанной. Каким
же ребенком я была в ту пору, будучи наивнейшим об¬
разом убеждена, что можно по собственному желанию
располагать своим телом и сердцем, я с превеликим
презрением относилась к безвольным влюбленным и
намеревалась полюбить только того, кого решу полю¬
бить. Так же тщетно и абсурдно я была полна решимо¬
сти не давать увеличиваться моей груди. Жизни еще
361
предстояло научить меня всему, и в частности, следую¬
щему: нужно никого не любить, чтобы иметь возмож¬
ность располагать собой свободно.
Я встретилась с доктором Маршаном вскоре после
этого. Госпожа Маршан к тому времени уже вернулась
из Байонна, но, поприсутствовав на уроке несколько
минут, вопреки своему обыкновению, удалилась, что
позволило мне думать, что доктор Маршан попросил ее
оставить нас одних.
— Послушай, детка,— сказал он мне сразу же,— я
бы не хотел, чтобы разговор, состоявшийся у нас нака¬
нуне вечером, породил бы между нами малейшую не¬
ловкость. Но это возможно лишь в том случае, если ты
согласишься, чтобы я не принимал всерьез того, что ты
мне сказала.
Он сидел за своим столом и не смотрел на меня.
Лампа полностью освещала его красивый лоб, я смотре¬
ла на его лицо, его руки, на него в целом и спрашивала
себя: хочется ли мне его поцеловать? Сжать в своих
объятиях? Чтобы он обнял меня?.. Я была вынуждена,
вопреки собственной воле, ответить: нет. Он взял со
стола нож для бумаги из слоновой кости и провел лез¬
вием по своим губам, и я решительно не хотела оказать¬
ся на месте ножа. Не имело значения! Все же я реши¬
ла, что люблю его. Он продолжал:
— Может быть, не все то, что ты мне говорила, но то,
что ты сказала мне в конце... думаю, что нет надобности
уточнять. Что же касается всего остального... Послушай
меня немного, детка: мне часто, очень часто за время
работы врачом приходилось заниматься бедными девоч¬
ками, которые из слабости, неловкости или любви позво¬
лили сделать себя беременными, некоторые из них дела¬
ли это добровольно, но чаще всего это происходило из-
за надежды, на деле оказывавшейся тщетной, привязать
к себе любовника. Почти все сожалели больше, чем ты
можешь себе представить. Однако никогда до сих пор я
не встречал женщины, молодой женщины, которая бы
мечтала завести ребенка, не мечтая прежде о любви. Ре¬
бенок — это последствие, желанное или нет, причем
вовсе не неизбежное, чего-то, что сначала должно зна¬
362
чить гораздо больше, чем ребенок, чего-то, что сейчас
ты будто не желаешь учитывать. Чтобы не счесть это чу¬
довищным (а так как я рискнула сделать протестующий
жест, он повторил: да, чудовищным!), мне приходится
говорить себе, что ты еще слишком молода, чтобы...
Я прервала его:
— По крайней мере, не слишком молода, чтобы
иметь ребенка?
— Нет, черт возьми! (Я должна была бы сказать:
увы!) Но для разговора о том, чтобы его завести.
Доктор встал и сделал несколько шагов по комнате.
Наступила долгая пауза молчания, которую я поостерег¬
лась прерывать.
—Я все же хотел бы понять, что тебя привлекает,—
с агрессивной иронией заговорил он наконец, останав¬
ливаясь передо мной.— Беременность? Роды?.. Могу те¬
бя заверить, что в этом нет ничего особенно приятного.
Я продолжала молчать, но при каждом его вопросе
поднимала голову в знак отрицания. Он продолжал:
— Это ребенок сам по себе? Его кормление? Удоволь¬
ствие от смены пеленок? Хочется поиграть с куклой?
Вопросы доктора казались мне лишенными всякого
смысла. Можно было подумать, что он, обычно такой
рассудительный, потерял голову. По правде говоря, я ни¬
когда не анализировала составляющие моего решения,
но думаю, что в моем конкретном случае значительная
роль принадлежала протесту, да, протесту против уста¬
новившегося порядка, который я отказывалась прини¬
мать, против того, что мой отец называл «добрыми
нравами», и, в частности, против него самого, символи¬
зировавшего в моих глазах эти «добрые нравы», по¬
том — потребность унизить его, уязвить, заставить крас¬
неть за меня, отречься от меня; потребность заявить о
своей независимости, о своем неподчинении поступ¬
ком, который может совершить только женщина, соби¬
раясь взять на себя всю ответственность, не очень учи¬
тывая его последствия. Я постаралась, правда довольно
сбивчиво, объяснить все это доктору Маршану. Однако
прекрасные аргументы, которые я считала не терпящи¬
ми возражений, пока я держала их при себе, начинали
363
казаться мне, по мере того как я их излагала, все боль¬
ше и больше ужасно ребяческими. Наверно, они и не за¬
служивали ничего большего, как пожать в ответ на них
плечами. Я была почти поражена тем примирительным
тоном, которым доктор Маршан заговорил со мной:
— Послушай, детка, как женщина, стремящаяся к сво¬
боде, отдаешь ли ты себе отчет, что значит имел» такую
обузу, как ребенок? Какая зависимость! Какое рабство!
А поскольку я ничего не отвечала, добавил, пожав
плечами:
— Ну точно, упряма, как мул.
— Честно признаюсь, от вас я ожидала нечто боль¬
шего, чем нотации,— ответила я после продолжитель¬
ной паузы.
— На что ты надеялась?.. На совет?.. Я дам тебе один
очень определенный: подумай о чем-нибудь другом.
В этот момент послышалось приближение тети. На¬
верняка она хотела нас предупредить, поскольку произ¬
водила гораздо больше шума, чем требовалось, и даже
очень громко попросила, чтобы ей открыли дверь, по¬
тому что у нее были заняты руки. Неужели она боялась
застигнуть нас врасплох? Я вдруг по-другому взглянула
на ее продолжительное присутствие на уроках доктора.
Она несла на подносе стаканы с апельсиновым со¬
ком, который мы втроем выпили практически молча,
точнее, не говоря ничего, кроме тех банальных пустя¬
ков, за которыми, мне казалось, она укрылась от меня,
как я укрылась от нее.
Я теперь виделась с Жизель лишь изредка, я уже го¬
ворила об этом, но ее мнение продолжало очень меня
волновать; я рассказала ей о своем решении.
— Нет, я не то чтобы осуждаю его,— сказала она
мне,— но наши позиции действительно очень различ¬
ны. Наверное, именно из-за тебя я долго размышляла.
Видишь ли, мне кажется, что я принадлежу к разряду
тех женщин, которые способны любить лишь один раз
в жизни. И тогда я сказала себе: почему бы не выйти
замуж за того, кого я полюблю?
364
Я продолжила:
— Что касается меня, то я не могу согласиться с
тем, чтобы всю себя отдать кому-то. Я взрываюсь от
мысли, что должна подчинить свою жизнь тому, кто
сделает меня матерью, и хочу, чтобы он, со своей сто¬
роны, оставался свободным. Ты не допускаешь мысли,
что вместо того, чтобы отдаваться друг другу, можно
предоставлять себя другому на время?
— Как ты смогла бы питать какое-либо уважение к
человеку, поддержавшему эту игру, связанную для
женщины с очень серьезными последствиями? — А так
как я ничего не отвечала, то она продолжила: — Ви¬
дишь ли, Женевьева, я думаю, что жизнь позаботится о
том, чтобы развеять все твои прекрасные теории... И
так будет лучше,— добавила она, улыбаясь, а затем
вполголоса промурлыкала:
Обманываться в своих начинаниях —
Вот на что мы обречены.
Утром я строю планы,
А в течение дня делаю глупости.
— Какие красивые стихи, это твои?
—Да ты что! — по-детски воскликнула она.— Это
небольшое четверостишие Вольтера, которое я с удо¬
вольствием повторяю и которое могло бы подойти и те¬
бе. Бедная моя Женевьева, однажды ты позволишь се¬
бя соблазнить, точно так же как и все остальные, не¬
смотря на всю твою решимость; или же, что еще хуже,
ты вообразишь, что нашла в своем соблазнителе не¬
обыкновенный ум и массу достоинств, которые будут
существовать лишь в твоем воображении. Тем не менее
тебе уже известно, что значит увлечься и что тогда ты
больше уже не принадлежишь себе полностью.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Сейчас уже, я думаю, ни для тебя, ни для меня
больше не опасно говорить об этом. Ты ведь не догада¬
лась, что и я тоже была без ума от Сары, не так ли? Да,
несмотря на мою общеизвестную рассудительность, аб¬
солютно без ума; единственное, в чем проявлялась моя
рассудительность, так это в том, что я старалась сде¬
365
лать это менее заметным, чем ты, но я перестала спать
из-за этого. О! Нет, я не хочу, чтобы ты переживала;
между нами никогда ничего не было, но в ее объятиях
я растаяла бы, как сахар. К счастью, Сара об этом не
догадалась. Если я рассказываю тебе сейчас об этом,
причем, как ты видишь, совершенно спокойно, то толь¬
ко затем, чтобы спросить тебя: представь себе, что Са¬
ра была бы мужчиной. Позволила ли бы ты ей сделать
тебе ребенка?
Откровенность Жизель очень взволновала меня.
Мне понадобилось некоторое время, чтобы суметь от¬
ветить, но совершенно уверенно:
— Нет.
— Почему? — спросила Жизель, тут же оговорив¬
шись: — Само собой, что мы будем говорить, отбросив
в сторону всякое там «человеческое уважение», всякую
стыдливость и всю заученную мораль; однако чем боль¬
ше мы избавляемся от них, тем важнее, как мне кажет¬
ся, быть требовательными по отношению к самим себе.
Ты ведь тоже так считаешь, не так ли?
— Разумеется, и если я заставляю себя говорить ци¬
нично, то ты же знаешь, это вовсе не доставляет мне
удовольствия.
—Тогда ответь: почему ты не хочешь ребенка с ли¬
цом Сары?..
— Потому что физическая привлекательность для ме¬
ня менее значима, чем ум и душевные качества, и имен¬
но те, которых у Сары нет, но которые я вижу в тебе.
— Жалко, что у меня нет брата! — тут же восклик¬
нула она со смехом.
Затем, чтобы не оставлять между нами ничего недо¬
сказанного, я рассказала ей о своих беседах с доктором
Маршалом. Она вновь стала очень серьезной.
— Послушай,— сказала она мне,— тебе стоило бы
поговорить об этом со своей матерью. Насколько я ее
знаю, она очень хорошо поймет тебя.
—Да, я уже давно думаю об этом и обещаю себе
как-нибудь однажды поговорить с ней, но только позже
и не о том, что я тебе сейчас рассказала про доктора
Маршана...
366
— Почему?
— Думаю, что лучше не стоит.
Некий инстинкт предостерег меня.
Та давно обещанная самой себе беседа с матерью со¬
стоялась в Шательро в октябре 1916 года, куда я приеха¬
ла повидаться с ней незадолго до ее смерти. Как я уже
указала в нескольких словах в коротком предисловии,
предваряющем дневник моей матери, вышедший под на¬
званием «Урок женам», моя мать уехала ухаживать за
инфекционными больными в один из госпиталей в ты¬
лу, таком же опасном в своем роде, как и самая передо¬
вая линия фронта. Сначала я хотела поехать туда вместе
с ней, но она отказалась. Однако она согласилась, что¬
бы я провела рядом с ней несколько дней между двумя
службами «скорой помощи», которые были в моем ве¬
дении. Так что когда я увидела ее, она была одета в ха¬
лат медсестры, из которого уже не вылезала. Госпиталь
был полон больными; из страха, как бы я не заразилась,
она не позволила мне зайти в него. А поскольку я возра¬
жала, чтобы и она в него входила, она ответила, смеясь:
—Да, но у нас, медсестер, иммунитет. Подумай
только! После пяти месяцев работы...
Происходило это, как я уже сказала, за несколько
дней до ее смерти. Она показалась мне очень уставшей
из-за перегрузок и ночных дежурств, но, когда я сказа¬
ла, что ей следовало бы немного отдохнуть, она ответи¬
ла, что никогда так хорошо себя не чувствовала, как с
тех пор, когда у нее не оставалось больше времени ду¬
мать о себе, и что так лучше было для солдат.
— И для тебя тоже, я уверена,— добавила она.
Верным было то, что мне стало гораздо лучше с тех
пор, как я стала заниматься исключительно транспор¬
тировкой раненых. Переживания и волнения недавне¬
го прошлого казались мне уже очень далекими. Боль¬
ше я о них не вспоминала, а если и вспоминала, то
лишь для того, чтобы посмеяться над ними; так что я
спокойно начала с моей матерью разговор о докторе
Маршане.
367
— Я бы хотела знать, что ты о нем думаешь,— ска¬
зала я.
—Я думаю, что он замечательный доктор и к тому
же исключительный человек.
—Да, это все о нем говорят. Но я бы хотела услы¬
шать более личную оценку.
Она долго молчала, с улыбкой глядя себе на ноги.
Мы сидели в городском саду. В тот день стояла пре¬
красная погода, и воздух, несмотря на то что на дворе
была осень, оставался мягким. Голуби, клевавшие ря¬
дом с нами хлеб, брошенный им прохожими, взмыли в
небо. Она взглянула на меня, улыбаясь еще шире, при¬
чем лицо ее слегка подергивалось, с чем она не могла
совладать.
— Ты когда-нибудь догадывалась, что я любила
доктора Маршана? — начала она наконец слегка дро¬
жащим голосом.— Такое признание дочери из уст ма¬
тери, причем наверняка...— Она не могла подобрать
слова, чтобы закончить свою фразу, и продолжила: —
Об этом маленьком секрете я никому не рассказыва¬
ла и никогда бы не рассказала тебе, если бы мне при¬
шлось из-за этого краснеть... Секрет, который почти
не имеет последствий, поскольку я никогда не добива¬
лась любви от него... Но когда я перестала испытывать
любовь к твоему отцу, то есть когда я перестала его
уважать (думаю, что не открываю тебе ничего ново¬
го)... ну вот, мне необходимо было уважать доктора
Маршана, и именно это уважение поддержало меня в
тягостные часы печали.
— Значит, ты никогда с ним не говорила? Почему?..
(Она покачала головой, но не ответила на «почему»). А
ты вполне уверена, что он ни о чем не догадывался?
Она вновь несколько секунд сидела молча, затем
произнесла:
— Существует один человек, который все же кое о
чем догадывался... Это его жена.
— Госпожа Маршан?
—Да, моя подруга. Именно из-за нее я никогда ни о
чем не заговаривала. Я не хотела, чтобы она страдала.
— Знает ли она хотя бы о твоей жертве?
368
— Но, Женевьева, в этом не было никакой жертвы.
Так всем было лучше.
Чуть нетерпеливо я вновь задала вопрос:
—А ты и в самом деле уверена, что он ни о чем не
догадывался?
Улыбка спала с ее лица:
— Почти ни о чем.— Она поцеловала меня в лоб и,
снова улыбнувшись, сделав жест рукой, словно чтобы
прогнать воспоминания, сказала: — Детка моя дорогая,
почему я все это тебе сегодня рассказываю?.. Я тебя
очень удивляю? Помнишь, как ты вбила себе в голову
(вот уж действительно не знаю почему), что я была
влюблена в этого беднягу Бургвайлсдорфа?
—Да, это было смешно, но мне необходимо было
представлять себе, что ты любишь кого-то, кроме папы.
— Замолчи! — сказала она, как будто мягко ворча
на меня.— Сегодня ты наговорила мне ужасных вещей.
— Я только помню, что была в ярости, потому что
считала, что ты жертвовала собой ради меня.
—А когда это было, Женевьева?..— спросила она с
исключительной важностью.
—Дело в том, что жертвенность наводит на меня
ужас.
—Ты рассуждаешь как человек, который еще никог¬
да не любил. Мне немного холодно, давай походим. А
потом мне уже нужно будет возвращаться в госпиталь.
Подул легкий ветерок, и с деревьев опали мертвые
листья.
Мы встали.
—Я должна рассказать тебе еще одну вещь,— ска¬
зала я ей, внезапно решившись. И на одном дыхании до¬
бавила: — Знаешь, что я однажды сказала доктору Мар-
шану?.. Что я хотела бы иметь от него ребенка.
Я увидела, что она, словно от удара, отступила на
два шага назад.
— Но Женевьева!..— Это было сказано неопреде¬
ленным тоном, словно она шокирована, но присутство¬
вала в том, к&к она это произнесла, доля притворства,
волнения, и казалось, что ей чуть-чуть забавно. Дрожа¬
щими губами она произнесла: — Я тебя не понимаю.
369
—Да,— без обиняков заявила я,— я хотела, чтобы
он сделал меня матерью.
—Да что же на тебя нашло, бедная моя малыш¬
ка? — На этот раз в ее голосе преобладал упрек>
— Не знаю. Просто такая мысль взбрела мне в голову.
— Ну... и что он тебе ответил? — На этот раз в го¬
лосе была тревога.
— Он ответил мне, что я говорю как ребенок, не¬
скромный и вышедший из ума ребенок, что он отказы¬
вается принимать меня всерьез, что...
— Что, что еще?
— Ну и что он не хочет, потому что...
— Потому что — что? Ну скажи мне, не бойся.
— Потому что он любит свою жену. Но сегодня я по¬
нимаю,— сказала я, пристально глядя на нее,— что не
только из-за этого.
— Может быть,— ответила она совсем тихо.
Мне показалось, что губы ее дрожали. Ах! Насколь¬
ко же более достойными уважения, и в особенности бо¬
лее подлинными, чем мои собственные эгоистические
решения, предстали передо мной в тот момент тонкие,
невыраженные чувства моей матери, доктора Марша¬
на, даже моей тети, все эти таинственные и хрупкие ни¬
ти, тайно протянутые от сердца к сердцу, которые я,
прохода мимо, рвала, неосторожно цепляя их... Вот что
я хотела бы ей сказать, прежде чем попрощаться с ней.
Но она положила палец не на свои губы, а на мои, неж¬
но улыбаясь и глядя на меня так, что я поняла: слов
больше не нужно. Тогда я со всей силой сжала ее в сво¬
их объятиях и крепко расцеловала. Она сказала мне
«прощай».
Больше мне не суждено было ее увидеть.
ТЕСЕЙ
ПРИТЧА
Этот новый труд я посвящаю Анне Эргон, что вполне ес¬
тественно, поскольку именно благодаря ее милому гостепри¬
имству, ее постоянной предупредительности, ее заботам я
смог написать его.
Еще я выражаю свою признательность Жаку Эргону и
всем тем, кто во время моего длительного изгнания позволил
мне понять всю ценность дружбы, и особенно — Жану Амру-
гиу, морально очень поддержавшему меня в работе, которую
без него, возможно, у меня не хватило бы духу осуществить,
хотя я замыслил ее очень давно.
I
Я хотел поведать о своей жизни моему сыну Иппо¬
литу, чтобы тем просветить его, но сына у меня боль¬
ше нет; и все же я о ней поведаю. Да ему я и не осме¬
лился бы рассказать, как сделаю это теперь, о некото¬
рых своих любовных похождениях, ведь он был необы¬
чайно целомудрен, и я не решался говорить с ним об
амурных делах. Впрочем, они имели для меня значе¬
ние лишь в первую половину жизни, хотя и дали мне
возможность познать себя не меньше, чем встречи с
разными чудовищами, которых я сумел одолеть. Ибо,
учил я Ипполита, «сначала надо познать самого себя и
только потом следует осознать и принять в руки на¬
следство. Хочешь ты того или нет, но ты, как и я, цар¬
ский сын. И тут ничего не поделаешь, это — данность,
и она обязывает». Однако Ипполита мало заботило все
это — гораздо меньше, чем меня в его возрасте, он, как
и я в свое время, довольствовался тем, что просто знал
об этом. О юные годы, прожитые в невинности! Какая
беззаботная пора! Я был ветром, волной. Я был расте¬
нием, я был птицей. Я не замыкался в себе, а контакт
с внешним миром не столько говорил мне об ограни¬
ченности моих возможностей, сколько будил во мне
сладострастие. Я нежно поглаживал фрукты, молодую
кору деревьев, гладкие камни на берегу, шерсть собак,
лошадей — пока не начал ласкать женщин. Все пре¬
красное, что дарили мне Пан, Зевс и Фетида, возбуж¬
дало меня.
373
Однажды отец сказал мне, что так дальше продол¬
жаться не может. Почему? Потому, боги небесные, что
я — его сын и должен доказать, что достоин трона, ко¬
торый мне предстоит занять. А мне было так хорошо си¬
деть на зеленой траве или на ярко освещенной арене.
Однако упрекать отца я не вправе. Конечно, он правиль¬
но сделал, что восстановил против меня мой собствен¬
ный разум. Именно этому я и обязан тем, чего стал сто¬
ить впоследствии, тем, что перестал жить как придется,
хотя это состояние вольности казалось таким прият¬
ным. Отец научил меня, что ничто большое, стоящее,
прочное не достигается без усилий.
Первое такое усилие я сделал по его настоянию.
Мне надо было свернуть скалы, чтобы найти под одной
из них оружие, спрятанное, как он мне сказал, Посей¬
доном. Он радостно смеялся, видя, как от этих упраж¬
нений у меня довольно скоро прибавилось силы. Трени¬
ровка мускулов сопровождалась тренировкой воли. И
вот, когда в своих тщетных поисках я сдвинул с места
все тяжеленные скалы в округе и уже приступил было
к глыбам у порога дворца, он меня остановил.
— Оружие,— сказал он мне,— значит меньше, чем
рука, которая его держит; рука значит меньше, чем ра¬
зумная воля, которая ее направляет. Вот оно, оружие.
Прежде чем отдать его тебе, я хотел, чтобы ты его за¬
служил. Отныне я вижу, что у тебя достаточно честолю¬
бия, чтобы владеть им, и стремления к славе, чтобы
употребить его лишь для благородных дел и рада блага
человечества. Время детства прошло. Становись мужчи¬
ной. Сумей показать людям, кем может и кем должен
стать человек. Тебя ждут большие дела. Так дерзай же.
II
Он, мой отец Эгей, был одним из лучших, одним из
достойнейших людей. По правде говоря, я подозреваю,
что я — не его сын. Мне говорили об этом и о том, что
меня породил могучий бог Посейдон. В таком случае
свое непостоянство я унаследовал именно от негр. В
374
том, что касалось женщин, я ни на одной не мог оста¬
новиться. Иногда тут вмешивался Эгей. Но я признате¬
лен ему за опеку и за то, что он ввел в Аттике культ по¬
клонения Афродите. Я очень жалею, что из-за своей ро¬
ковой забывчивости стал прйчиной его гибели: когда
мой корабль возвращался с Крита, я не заменил черные
паруса на белые, как мы условились, если я окажусь по¬
бедителем в своем рискованном предприятии. Ведь все¬
го не упомнишь. Но честно говоря, если покопаться в
себе поглубже (что я делаю всегда неохотно), то не мо¬
гу поклясться, что это действительно была лишь забыв¬
чивость. Признаюсь вам, Эгей стал мешать мне, особен¬
но после того, как с помощью колдовского зелья Ме¬
деи, считавшей его (да он и сам так считал) староватым
для роли мужа, он вознамерился — бредовая идея — от¬
хватить себе вторую молодость, поставив под удар мою
карьеру. Ведь каждому — свое время. Как бы то ни бы¬
ло, но при виде черных парусов... короче, по прибытии
в Афины я узнал, что он бросился в море.
Фактически я совершил всеми признанные, как я по¬
лагаю, деяния: я окончательно освободил землю от мно¬
жества таранов, разбойников и чудовищ я очистил опас¬
ные дороги, куда робкий духом и поныне ступает с ог¬
лядкой; я высветлил небо, чтобы человек не так низко
склонял перед ним голову и меньше страшился напастей.
Надобно признать, что сельская местность представ¬
ляла собою тогда плачевное зрелище. Между разбросан¬
ными там и сям поселками лежали большие пространст¬
ва необработанной земли, пересекаемые небезопасными
дорогами. Были здесь дремучие леса и глубокие ущелья.
В самых мрачных местах скрывались разбойники, кото¬
рые грабили и убивали путников или, на худой конец,
требовали большого выкупа, и на них не было никакой
управы. Разбои, грабежи, нападения свирепых хищни¬
ков, происки таинственных сил смешались между собой
настолько, что трудно было распознать, жертвой чьей
жестокости — божества или человека — стал какой-ни¬
будь бедолага и какова природа — человеческая или бо¬
жественная — была у таких чудовищ, как Сфинкс или
Горгона, над которыми взяли верх Эдип и Беллерофонт.
375
Все, что казалось необъяснимым, считалось исходящим
от богов, и перед ними испытывался такой страх, что лю¬
бой героизм воспринимался как святотатство. Первыми
и самыми важными победами, которые предстояло одер¬
жать человеку, были победы над богами.
Будь то человек или бог, истинной победы над ним
можно добиться, лишь завладев его собственным оружи¬
ем и направив его против него самого, как это сделал я е
дубиной страшного великана из Эпидавра — Перифета.
А молнией Зевса... уверяю вас, придет время, когда че¬
ловек сможет завладеть и ею, подобно тому как это сде¬
лал с огнем Прометей. Да, вот это и есть окончательные
победы. А что касается женщин, они — и моя сила и моя
слабость, то тут всегда приходилось начинать все сначала.
Едва я ускользал от одной, как тут же попадал в сети дру¬
гой, и ни одной не завоевал, не будучи завоеванным сам.
Прав был Пирифой, когда говорил (о, как я прекрасно с
ним ладил!), что важно ни одной из них не позволить сде¬
лать тебя малодушным, каким сделался Геракл в объяти¬
ях Омфалы. А поскольку я не мог и не хотел лишать себя
женщин, он при каждой моей охотничьей облаве повто¬
рял: «Давай, давай, только смотри не попадись сам». Та,
что однажды под предлогом уберечь меня хотела привя¬
зать к себе нитью, тонкой, правда, но крепкой, она... Од¬
нако еще не пришло время рассказать об этом.
Антиопа, царица амазонок, оказалась ближе всех к
тому, чтобы заарканить меня. Она, как и все ее поддан¬
ные, имела только одну грудь. Но это нисколько не пор¬
тило ее. У нее, хорошо натренированной бегом и борь¬
бой, были крепкие и сильные мускулы — такие же, как
у наших атлетов. Я боролся с ней. Она отбивалась от мо¬
их объятий, как барс. Безоружная, она пускала в ход
ногти и зубы, свирепея оттого, что я смеялся (я тоже
был без оружия) и что она не может справиться с лю¬
бовью ко мне. У меня никогда не было никого целомуд¬
реннее ее. И мне потом было совершенно не важно, что
сына моего, Ипполита, она вскормила одной грудью.
Именно этого девственника, этого дикаря я и решил
сделать своим наследником. Позже я расскажу о том,
что сделалось несчастьем всей моей жизни. Недоста¬
376
точно просто быть на свете, а потом исчезнуть, надо ос¬
тавить после себя завет, надо сделать так, чтобы ты не
кончился на самом себе,— это повторял мне еще мой
дед Питфей. Он и Эгей были куда умнее меня, как был
умнее меня и Пирифой. Но никто никогда не отказы¬
вал мне в здравом смысле; все остальное пришло по¬
том, вместе со стремлением делать добрые дела, кото¬
рое никогда меня не покидало. Еще во мне живет не¬
кая дерзость, толкающая меня на отважные поступки.
Кроме того, я честолюбив: великие деяния моего роди¬
ча Геракла, о которых мне рассказывали, будоражили
мое юное воображение, и когда из Троисены, где я
жил, мне надо было возвратиться к своему так называ¬
емому отцу в Афины, я никак не хотел слушаться сове¬
тов, хотя и мудрых, отправиться туда морем, поскольку
такой путь безопаснее. Я это знал, но именно из-за опас¬
ности путь по суше, при котором мне пришлось бы сде¬
лать большой крюк, привлекал меня больше — ведь
представлялся случай показать в пути, чего я стою. Раз¬
бойники всех мастей опять начали разорять страну и рез¬
виться вволю с тех пор, как Геракл стал нежиться у ног
Омфалы. Мне было шестнадцать лет. Я еще не познал
никаких трудностей. Теперь пришел мой черед. Сердце
мое рвалось из груди от неописуемой радости. Какое
мне дело до безопасности, восклицал я, и до проторен¬
ных дорог! Я презирал бесславный отдых, уют и леность.
И как раз на этой дороге, ведущей в Афины через Пело¬
поннесский перешеек, я впервые подвергся испытаниям
и осознал мощь своих рук и силу своего духа, уничтожив
нескольких отъявленных разбойников — Синвда, Пери-
фета, Прокруста, Гериона (нет, этого убил Геракл, я хо¬
тел сказать — Керкиона). И тут у меня вышла одна про¬
машка, а именно — со Скироном, человеком, похоже,
весьма достойным, всегда внимательным и доброжела¬
тельным с путниками; но поскольку мне сказали об этом
слишком поздно, я сделался его убийцей, а посему все
решили, что он наверняка был мерзавцем.
Именно по пути в Афины, в зарослях спаржи, улыб¬
нулась мне и моя первая любовная победа. Перигона бы¬
ла высокой и стройной. Я убил ее отца, а взамен сделал
377
ей очень красивого ребенка — Меналиппа. Потом я по¬
терял и того и другую из виду, я прошел мимо них, бес¬
покоясь только о том, как бы где-нибудь не задержаться.
Веда меня всегда мало занимало и удерживало то, чего
я уже достиг, и сильно манило, что еще предстояло сде¬
лать, мне всегд а казалось, что самое главное — впереди.
Вот почему я не буду долго останавливаться на всех
этих разминочных пустяках, в которых в итоге я если и
скомпрометировал себя, то совсем немного, а сразу пе¬
рееду к удивительному приключению, какого не знавал
даже Геракл. О нем я должен рассказать подробнее.
III
Она очень непростая, эта история. Прежде всего на¬
до напомнить, что Крит в ту пору являлся могуществен¬
ным островом. Правил на нем царь Минос. Он считал
Аттику виновной в смерти своего сына Андрогея и в от¬
местку требовал от нее дани: ежегодно ему в жертву
отдавались семеро юношей и семеро девушек, чтобы,
как говорили, утолить голод Минотавра — чудовища,
рожденного женой Миноса Пасифаей от союза с бы¬
ком. Жертвы определялись жребием.
Итак, в тот год я возвратился в Грецию. И хотя жре¬
бий меня пощадил (он всегда щадит царских детей),
мне захотелось испытать судьбу, несмотря на то что
царь-отец противился этому... Я не признавал привиле¬
гий и желал, чтобы меня выделяли среди прочих лишь
тем, чего стою я сам. А потому я вознамерился побе¬
дить Минотавра и в одночасье избавить Грецию от этой
унизительной дани. Кроме того, мое любопытство воз¬
буждал и сам Крит, откуда к нам в Аттику шел поток
диковинных, красивых и богатых вещей. Итак, я отпра¬
вился туда, присоединившись к другим тринадцати, сре¬
ди которых оказался мой друг Пирифой.
Мартовским утром мы высадились в Амнизосе — не¬
большом городке, служившем портом для близлежаще¬
го Кноссоса, столицы острова, в которой осуществлял
правление царь Минос и где он воздвиг себе дворец. Мы
378
должны были прибыть накануне вечером, но нам поме¬
шала сильная буря. Когда мы сошли на берег, нас окру¬
жили вооруженные стражники, они отобрали мечи у ме¬
ня и у Пирифоя и, убедившись, что у нас нет при себе ни¬
какого другого оружия, повели представить царю, при¬
бывшему со своей свитой из Кноссоса нам навстречу.
Здесь было большое скопление народа, простолюдины
толпились вокруг, желая получше разглядеть нас. Муж¬
чины на острове ходили с обнаженными торсами. Лишь
на Миносе, восседавшем под балдахином, было длинное
платье, сделанное из цельного куска пурпура, величест¬
венными складками спадавшее с плеч до самых пят. На
его широкой, как у Зевса, груди в три ряда висели оже¬
релья. Большинство критян носило такие же, только про¬
стые, тогда как ожерелья Миноса были из драгоценных
камней и чеканных золотых пластин в виде лилий. Он
сидел на троне, над которым возвышался обоюдоострый
топор, и вытянутой вперед правой рукой держал золотой
скипетр высотою с него самого, а в левой — цветок о
трех лепестках, похожий на лилии его ожерелий, кажет¬
ся, тоже из золота, только очень большой. Над его золо¬
той короной развевался огромный султан из перьев пав¬
лина, страуса и зимородка. Он долго разглядывал нас,
поздравив перед тем с прибытием на остров — с улыб¬
кой, которая вполне могла сойти за ироническую, если
учесть, что прибыли мы сюда в качестве приговоренных.
Рядом с ним стояли царица и две его дочери. Мне сразу
показалось, что старшая выделила меня из всех. Когда
стражники уже собирались увести нас, я заметил, что
она наклонилась к отцу, и услышал, как она, указав на
меня пальцем, сказала ему по-гречески (совсем тихо, но
у меня тонкий слух): «Умоляю тебя, только не его». Ми-
нос снова улыбнулся и распорядился, чтобы стража уве¬
ла лишь моих товарищей. Когда я остался перед ним
один, он приступил ко мне с расспросами.
Хотя я дал себе слово действовать очень осторожно и
старался не выдать своего высокородного происхожде¬
ния, а в особенности — своих дерзких планов, мне вдруг
показалось, что лучше играть в открытую (с того самого
момента, когда я привлек внимание царской дочери) и
379
что я вызову у нее еще больше сочувствия, а также бла¬
госклонность даря, если открыто объявлю им, что я —
внук даря Питфея. Я даже дал им понять, что, если верить
молве, которая ходит в Аттике, меня породил могучий По¬
сейдон. На это Минос важно заявил, что для внесения в
дело ясности намерен подвергнуть меня испытанию мор¬
скими волнами. Туг я довольно твердо заявил, будто со¬
вершенно уверен, что выйду победителем из любого ис¬
пытания. Моя уверенность в себе тронула и расположила
ко мне придворных дам и даже чуть не самого Миноса.
— А теперь,— сказал Минос,— ступайте следом за
товарищами. Они уже заждались вас за столом. После
тяжелой ночи вам, как у нас говорят, нужно взбодрить¬
ся. Идите отдыхайте. Надеюсь, в конце дня вы будете
присутствовать на играх, устраиваемых в честь вашего
прибытия. Затем, высокородный Тесей, мы отвезем вас
в Кноссос. Вы переночуете в одной из палат дворца, а
завтра примете участие в нашей вечерней трапезе —
скромном ужине в семейном кругу, где вы сразу почув¬
ствуете себя как дома и где дамы будут рады послушать
рассказы о ваших ранних подвигах. Сейчас они пойдут
готовиться к празднику. Мы встретимся там с вами —
вас вместе с вашими товарищами разместят непосред¬
ственно под царской ложей, учитывая ваш титул, бро¬
сающий отблеск славы и на них, однако мне не хоте¬
лось бы слишком выделять вас.
Торжества состоялись в огромном амфитеатре, об¬
ращенном к морю. Они привлекли большое количество
людей, как мужчин, так и женщин, прибывших из Кнос¬
соса, Литтоса и даже из находящейся, как мне сказали,
в двухстах стадиях * отсюда Гортыни, а также из других
городов, селений и сельской местности, по-видимому
очень густонаселенной. Меня поражало абсолютно все,
и я не могу передать, насколько критяне показались
мне странными. Не всем им удалось найти себе место,
на ступенях амфитеатра, и они толпились и толкались в
проходах и на лестничных маршах. Женщины, которых
оказалось так же много, как и мужчин, в большинстве
* Греческая мера длины, около 180 м.
380
своем были обнажены до пояса, поскольку здесь редко
кто носит корсаж, да и тот, согласно здешнему обычаю,
довольно бесстыдному на мой взгляд, имеет огромный
вырез, оставляя грудь совершенно открытой. Как те, так
и другие бьши до смешного затянуты в талии низкими
лифами и поясами, что делало их похожими на песоч¬
ные часы. Мужчины, все как один загорелые, имели на
пальцах, запястьях и на шее почти столько же колец,
браслетов и ожерелий, сколько женщины, отличавшие¬
ся белой кожей; все мужчины, кроме царя, его брата Ра-
даманта и его друга Дедала, бьши безбородыми. Сидя на
высоко выступавшем над ареной возвышении, под кото¬
рым разместили нас, придворные дамы являли собой ве¬
ликолепное зрелище из-за своих роскошных одежд и
украшений. На каждой была юбка с воланами, которые
смешно топорщились на бедрах, спадая пышньши вы¬
шитыми оборками к ногам, обутым в белую кожу. Сре¬
ди них в центре возвышения особым великолепием вы¬
делялась царица. Ее руки и весь перед до пояса бьши об¬
нажены. На пышных грудях красовались жемчуга, фи¬
нифть, драгоценные камни. Лицо обрамляли длинные
черные локоны, кольца волос украшали лоб. У нее бы¬
ли сладострастные губы, вздернутый нос, большие свет¬
лые глаза и, что называется, коровий взгляд. Голову ее
венчало нечто вроде золотой диадемы, садящей не про¬
сто на волосах, а на забавной шапочке из темной ткани,
которая, выдаваясь из-под диадемы вперед, заканчива¬
лась высоким, торчащим надо лбом, как рог, острием.
Корсаж, открывавший всю грудь, поднимался сзади, за¬
крывая спину и заканчиваясь широким веерообразным
воротом. Юбка ее, аккуратно разложенная на сиденье,
позволяла любоваться тремя выступавшими одна из-под
другой каймами, где на кремовом фоне бьши вышиты
пурпурные ирисы, затем шафраны, а в самом низу —
фиалки с листьями. Поскольку я сидел ниже, то, когда
оборачивался, прямо-таки утыкался в них носом, всякий
раз приходя в восхищение и от подбора цветов, и от кра¬
соты рисунка, и от тонкого совершенства работы.
Старшая дочь, Ариадна, сидевшая справа от матери и
руководившая корридой, была одета не так нарядно, как
381
царица, и в другие цвета. На ее юбке, как и на юбке ее се¬
стры, были только две расшитые каймы: на верхней изо¬
бражались собаки и лани, на нижней — собаки и куропат¬
ки. У гораздо более юной Федры, сидевшей слева от Паси-
фаи, рисунок верхней вышивки представлял собой бегу¬
щих за обручем детей, а нижней — детей помельче,
играющих на корточках в шары. Федра веселилась как ре¬
бенок. Что до меня, то я едва следил за представлением,
отвлекаемый новизною всего увиденного: тем не менее я
не мог не изумиться гибкости, сноровке и ловкости риско¬
вавших своей жизнью акробатов, которые вышли со свои¬
ми животными после уступивших им место на арене хори¬
стов, танцовщиц и борцов. Перед предстоящей встречей с
Минотавром я многому научился у них, наблюдая за об¬
манными движениями, за приемами, рассчитанными на
то, чтобы измотать и сбить с толку зверя.
IV
После того как Ариадна вручила последний приз по¬
следнему победителю, Минос объявил о конце пред¬
ставления и, окруженный придворными, велел мне од¬
ному подойти к нему.
—А теперь, высокородный Тесей,— сказал он,— я
хочу отвести вас в одно место на берегу моря, чтобы
подвергнуть испытанию, которое покажет нам, действи¬
тельно ли вы — сын бога Посейдона, как утверждаете.
И он привел меня на скалистый утес, о подножье ко¬
торого с шумом разбивались волны.
— Сейчас,— сказал царь,— я брошу в воду свою ко¬
рону, чем уже докажу свою веру в то, что вы достане¬
те мне ее со дна моря.
Царица и обе дочери, пожелавшие наблюдать за ис¬
пытанием, стояли тут же, и я, осмелев от их присутст¬
вия, бойко возразил:
— Что я — собака, чтобы приносить хозяину бро¬
шенный предмет, пусть даже корону? Дайте мне ныр¬
нуть без всякой приманки. Оказавшись в море, я сам до¬
буду что-нибудь, что все докажет и удостоверит.
382
Я простер свою смелость еще дальше. Как раз под¬
нялся довольно сильный бриз, и случилось так, что с
плеч Ариадны слетел длинный шарф. Порывом ветра
его направило ко мне. Я схватил его, галантно улыбнув¬
шись при этом, как будто мне его преподнесла она са¬
ма или какое-нибудь божество. Быстро освободившись
от одежды, которая сковала бы мои движения, я опоя¬
сал этим шарфом бедра, просунув его концы между ног
и завязав узлом. Я сделал вид, что поступаю так из
стыдливости, чтобы ни в коем случае не обнажить пе¬
ред дамами свое мужское достоинство, но, сделав так,
я умудрился оставить на себе, спрятав под шарфом, ко¬
жаный пояс и висевший на нем кошель. В нем я держал
не монеты, а несколько драгоценных камней, привезен¬
ных из Греции, ибо знал, что они везде имеют ценность.
Итак, набрав в грудь воздуха, я нырнул.
Будучи хорошо натренирован, я нырнул очень глубо¬
ко и появился на поверхности лишь после того, как до¬
стал из кошеля агатовый оникс и два хризолита. Выбрав¬
шись на берег, я со всей подобающей учтивостью вручил
оникс царице и по хризолиту каждой из дочерей, сделав
вид, что добыл их на дне моря (хотя трудно представить,
чтобы камни, столь редко встречающиеся на суше, за¬
просто лежали бы в глубине вод и что у меня было вре¬
мя выбрать их), и притворившись, будто мне их дал сам
Посейдон, чтобы я смог преподнести их дамам: это боль¬
ше, чем сам прыжок в воду, доказывало мое божествен¬
ное происхождение и то, что бог покровительствует мне.
После этого Минос вернул мне меч.
Некоторое время спустя нас посадили в колесницы
и повезли в Кноссос.
V
Я так устал, что даже не мог удивляться ни простор¬
ному двору замка, ни монументальной лестнице с балю¬
страдой, ни извилистым коридорам, по которым про¬
ворные слуги с факелами провели меня на второй этаж
в отведенную мне опочивальню, ярко освещенную мно¬
жеством ламп, которые они тут же потушили, оставив
383
гореть только одну. Когда они ушли, я погрузился в глу¬
бокий сон на своем мягком душистом ложе и проспал
до самого вечера второго дня, хотя мне удалось поспать
во время переезда: мы прибыли в Кноссос рано утром,
проведя в дороге всю ночь.
Я отнюдь не космополит. При дворе Миноса я впер¬
вые остро почувствовал, что я — эллин, ощутив себя в чу¬
жой стране. Меня очень удивляли все эти непонятные ве¬
щи, костюмы, обычаи, манера веста себя, мебель (у мое¬
го отца обстановка была небогатой), приборы и навыки
обращения с ними. Среди всеобщей утонченности я про¬
изводил впечатление д икаря, и моя неловкость усилива¬
лась еще больше, потому что вызывала улыбки. Я привык
поедать снедь, просто отправляя ее в рот руками, а обра¬
щаться с этими легкими вилками из металла и шлифован¬
ной кости, с этими ножами, которыми они пользуются,
чтобы резать мясо, было для меня труднее, чем с самым
тяжелым боевым оружием. Я ловил на себе удивленные
взгляды и, вынужденный поддерживать беседу, стано¬
вился все более и более неуклюжим. Боже! Как неуютно
я чувствовал себя! Я всегда чегснго стоил лишь один, а тут
впервые оказался в обществе. И здесь речь шла не о сра¬
жении и о победе в нем с помощью силы, но о том, что¬
бы нравиться другим, а мне ужасно не хватало опыта.
За ужином я свдел между обеими царскими дочерьми.
Скромная семейная трапеза, без всяких церемоний, сказа¬
ли мне. И действительно, кроме Миноса, царицы, брата ца¬
ря — Радаманта, Ариадны, Федры и их юного брата Глав¬
ка, никто больше приглашен не был, если не считать одно¬
го грека — наставника маленького наследника, выходца
из Коринфа, которого мне даже не представили.
Меня попросили рассказать на моем языке (кото¬
рый все при дворе хорошо понимали и на котором до¬
вольно бегло говорили, хотя и с легким акцентом) о
своих, как они их называли, подвигах, и мне радостно
было видеть, как юные Федра и Главк покатываются со
смеху, слушая, как Прокруст обходился с путниками и
как я заставил его, в свою очередь, испытать те же му¬
ки, отрубив ему все, что не поместилось в ложе. При¬
сутствующие тактично избегали всякого намека на об¬
384
стоятельства, приведшие меня на Крит, подчеркнуто ви¬
дя во мне лишь гостя.
В продолжение всей трапезы Ариадна прижималась
ко мне под столом коленом, но в моей груди уже пылал
огонь, зажженный Федрой. Царица Пасифая, сидевшая
напротив, тем временем просто поедала меня глазами, а
восседавший рядом с нею Минос рассеянно улыбался.
Только Радамант с длинной светлой бородой казался не¬
сколько хмурым. Оба они покинули залу после четвер¬
той перемены блюд, чтобы, как они сказали, пойти посо¬
вещаться. Я только потом понял, что они имели в виду.
Еще не вполне оправившись от морской болезни, я
много ел, еще больше выпил разных вин и ликеров, под¬
носимых мне в изобилии, так что вскоре перестал пони¬
мать, где я нахожусь, ибо привык пить лишь воду да раз¬
бавленное вино. Почти совсем потеряв голову, я, пока
еще мог встать, попросил позволения выйти из-за стола.
Царица тотчас повела меня в небольшую туалетную ком¬
нату, примыкавшую к ее личным апартаментам. После
того как меня основательно стошнило, я подсел к ней на
диван в ее спальне, и она начала обрабатывать меня.
— Мой юный друг... вы позволите мне так называть
вас? — сказала она.— Воспользуемся поскорее тем, что
мы здесь одни. Я совсем не такая, как вы думаете, и от¬
нюдь не питаю неприязни к вашей особе, к тому же столь
очаровательной.— И, продолжая утверждать, что взыва¬
ет лишь к моей душе или я уж не знаю, к чему-то там во
мне, она то и дело прикасалась ладонями к моему лбу, а
затем, просунув мне руки под кожаную одежду, стала
ощупывать мышцы на груди, словно желая убедиться в
реальности моего существования.— Я знаю, что привело
вас сюда, и хочу предотвратить ошибку. Ваши намерения
убийственны. Вы собираетесь сразиться с моим сыном.
Не знаю, что вам наговорили о нем, и не хочу знать. О!
Не останьтесь глухи к мольбам моего серд ца! Даже если
тот, кто зовется Минотавром, в самом деле — чудовище,
каким вам его, конечно, расписали, он — мой сын.
При этих словах я не преминул ей заметить, что как
раз чудовища и вызывают у меня особый интерес, но
она, не слушая, продолжала:
385
— Поймите меня, прошу вас: я обладаю мистическим.
темпераментом. У меня возникает любовь исключитель¬
но к божественному. Но все неудобство, видите ли, в
том, что никогда не знаешь, где начинается и где конча¬
ется бог. Я очень часто навещала Леду, мою родственни¬
цу. Для нее бог воплотился в Лебеде. Кстати, Минос
вполне понял мое желание дать ему наследника — Ди¬
оскура. Но как распознать, что может остаться от живот¬
ного даже в семени богов? Если бы потом мне пришлось
сожалеть о своей ошибке — о, я прекрасно понимаю,
что, говоря так, снимаю ореол величия с этого собы¬
тия,— но уверяю вас, о Тесей, что это было божествен¬
но! Ибо знайте, что мой бык был необычным животным.
Его прислал Посейдон. Его должны бьши отдать на за¬
клание, однако он был так красив, что Минос не решил¬
ся принести его в жертву. И это позволило мне потом
изобразить охватившее меня желание как месть бога.
Вам, должно быть, известно, что мать моего мужа, Евро¬
па, была похищена быком. В его обличье скрывался
Зевс. От их брака и родился Минос. Этим объясняется
то, что быки всегда бьши в его семье в большом почете.
И когда после рождения Минотавра я увидела, что царь
хмурит брови, мне достаточно было сказать ему: «А как
же твоя мать?» Ему пришлось смириться с тем, что я со¬
вершила ошибку. Он — умница. Он верит в то, что Зевс
назначит его судьей, вместе с братом Радамантом, и счи¬
тает, что, дабы судить как следует, надо сначала все по¬
нять, и думает, что станет хорошим судьей, лишь когда
испытает все сам или через кого-то в семье. Это большое
удобство для домочадцев. Его дети и я — каждый на
свой лад — способствуем своими выходками успеху его
карьеры. И Минотавр тоже, сам того не зная. Вот поче¬
му я прошу вас, Тесей, я просто умоляю вас постараться
не делать ему зла, а еще лучше — подружиться с ним,
чтобы устранить непонимание, разделяющее Крит и Гре¬
цию, к великому несчастью для наших стран.
Говоря это, она становилась все настойчивей, так что
я ощутил некоторое волнение, к тому же винные пары
ударили мне в голову, смешавшись с сильнейшим арома¬
том, источаемым ее выступающей из корсажа грудью.
366
— Обратимся к божественному,— продолжала она.—
К этому всегда следует обращаться. Вы сами, Тесей, не¬
ужели вы не чувствуете, что в вас пребывает бог?..
Мои мучения усугубляло то обстоятельство, что
старшая дочь Ариадна, необыкновенная красавица, хо¬
тя она волновала меня меньше, чем младшая,— так вот,
Ариадна дала мне понять, знаками и словами шепотом,
еще до того, как мне стало плохо, что, когда я приду в
себя, она будет ждать меня на террасе.
VI
Ах, какая терраса! Какой дворец! О, висячие сады
под луной, пребывающие в истоме ожидания неведомо¬
го! Стоял март: с ласковым теплом уже подкрадывалась
весна. Мое недомогание прошло, как только я снова
оказался на свежем воздухе. Я — человек, не создан¬
ный для помещений, мне необходимо дышать полной
грудью. Ариадна подбежала ко мне и без всяких цере¬
моний пылко прижалась своими горячими губами к мо¬
им, да так порывисто, что мы оба пошатнулись.
— Пойдем,— сказала она.— Мне не важно, что нас
могут увидеть, но, чтобы поговорить спокойно, нам бу¬
дет лучше под терпентинами.
И, заставив меня спуститься по нескольким лестни¬
цам вниз, она увлекла меня в самую гущу сада, где эти
большие деревья закрывали луну, отнюдь не заслоняя
ее бликов на поверхности моря. Она успела переодеть¬
ся, сменив юбку на обручах и пластинчатый корсаж с
вырезом на нечто вроде балахона, под которым выри¬
совывалось ее явно обнаженное тело.
— Воображаю, что тебе наговорила моя мать,— нача¬
ла она.— Она — сумасшедшая, причем буйная сумасшед¬
шая, ты не должен придавать значения ее словам. Преж¬
де всего вот что: здесь ты подвергаешься большой опас¬
ности. Ты ведь собрался сражаться, я знаю, с моим поч¬
ти что братом Минотавром. Для тебя важно то, что я
скажу, слушай меня внимательно. Ты его победишь, в
этом я уверена: тебе достаточно пред ним предстать,
387
чтоб в этом сомневаться перестать (ты не находишь, что
получилась недурная рифма? Или ты к этому равноду¬
шен?). Однако из Лабиринта, где живет чудовище, никто
и никогда еще не выбирался, и ты не сможешь, если твоя
возлюбленная, то есть я, то есть я ею сейчас стану, не
придет тебе на помощь. Ты даже не можешь себе пред¬
ставить, как сложно устроен этот Лабиринт. Завтра я по¬
знакомлю тебя с Дедалом, он тебе подтвердит. Это он
его построил, но даже он уже не может в нем ориенти¬
роваться. Он расскажет тебе, как его сын Икар, которо¬
му случилось там оказаться, смог выбраться оттуда лишь
по воздуху, с помощью крыльев. Но я боюсь советовать
тебе то же самое: это слишком рискованно. Что тебе на¬
до сразу же усвоить, так это то, что твой единственный
шанс — никогда не покидать меня. Отныне только это и
должно быть между тобою и мною — и на всю жизнь.
Лишь благодаря мне, лишь со мною и во мне ты смо¬
жешь обрести самого себя. У тебя есть право выбора. Но
если ты меня бросишь, берегись. А для начала Возьми ме¬
ня.— С этими словами она, отбросив всякий стыд пере¬
до мной, бросилась ко мне на грудь и продержала меня
в своих объятиях до самого утра.
Эти часы, надо признаться, показались мне нескон¬
чаемыми. Я никогда не любил заточения, хотя бы и в
лоне наслаждений, и, едва новизна поблекнет, думаю
лишь о том, как бы улизнуть. А потом, она все время по¬
вторяла: «Ты мне обещал». Хотя я ей вовсе ничего не
обещал и больше всего стремлюсь оставаться свобод¬
ным. Я могу быть в долгу только перед самим собой.
Хотя моя наблюдательность притупилась от вина, на¬
пускная сдержанность Ариадны показалась мне столь
быстро преодоленной, что я не смог поверить, будто
был у нее первым. Это обстоятельство позволило мне
впоследствии избавиться от нее. Кроме того, ее преуве¬
личенная сентиментальность быстро начала тяготить
меня. Невыносимы были ее уверения в вечной любви и
нежные прозвища, которыми она меня награждала. Я
был то ее единственным сокровищем, то соловушкой,
то песиком, то соколиком, то золотцем... А меня от
уменьшительных слов коробит. И еще она была слиш¬
388
ком помешана на литературе. «Сердечко мое, ирисы
скоро увянут»,— говорила она мне, тогда как они толь¬
ко-только начали распускаться. Я знаю, что все когда-
то проходит, но меня занимает только настоящее. Еще
она говорила: «Я не могу жить без тебя». Отчего я стал
мечтать лишь о том, как бы мне прожить без нее.
— Что скажет обо всем этом твой царь-отец? —
спросил я ее. А она мне в ответ:
— Минос, душа моя, все стерпит. Он придерживает¬
ся мнения, что всего благоразумнее допустить то, чему
нельзя помешать. Его не возмутило приключение моей
матери с быком, он спокойно рассудил: «Мне ведь труд¬
но уследить за вами». Мама передала мне эти его сло¬
ва после своего объяснения с ним. «Что сделано, то сде¬
лано, и этого уже не поправить»,— добавил он. В слу¬
чае с нами он рассудит точно так ж$. Самое большее —
он прогонит тебя со двора, но какое это имеет значе¬
ние! Я последую за тобой, куда бы ты ни отправился.
«Это мы еще посмотрим»,— подумал я.
После того как мы немного подкрепились, я попро¬
сил ее отвести меня к Дедалу, с которым, как я ей ска¬
зал, мне хотелось бы побеседовать с глазу на глаз. Она
оставила меня одного только тогда, когда я поклялся
богом Посейдоном сразу же после беседы встретиться
с нею во дворце.
VII
Дедал, поднявшийся мне навстречу, принял меня в пло¬
хо освещенном зале, где я застал его склоненным над вос¬
ковыми дощечками, развернутыми картами, среда боль¬
шого количества непонятных мне инструментов. Он был
очень высок ростом, но не сутулился, несмотря на пре¬
клонный возраст, а бороду носил длиннее, чем у Миноса,
только у того она была еще черной, у Радаманта — свет¬
лой, бороду же Дедала посеребрила седина Его огромный
лоб прорезали глубокие продольные морщины. Кустистые
брови почта скрывали глаза, когда он наклонял голову.
Речь его была медлительной, голос глубоким, грудным.
Было ясно, что если он молчит, значит — размышляет.
389
Начал он с того, что поздравил меня с героически¬
ми подвигами, слухи о которых, как он сказал, дошли
и до него, хотя он чурается людской молвы. И еще он
сказал, что я кажусь ему простоватым, что он не слиш¬
ком высоко ставит воинские доблести и считает, что
ценность человека — вовсе не в его мускулах.
— Когда-то я, проезжая мимо, навестил твоего пред¬
шественника Геракла. Он был глуп, и от него, кроме ге¬
ройства, не бьио никакой пользы. Но что я оценил в нем,
как ценю и в тебе, так это верность цели, отвагу и даже
безрассудство, которое бросает вас вперед и помогает
одержать победу над противником, одержав сначала по¬
беду над тем, что в каждом из нас есть от труса Геракл
был прилежнее тебя, больше заботился о том, чтобы все
сделать как следует, временами грустил, особенно после
того, как подвиг бывал совершен. Что мне нравится в те¬
бе, так это твоя жизнерадостность — этим ты отличаешь¬
ся от Геракла Хвалю тебя за то, что ты совершенно не
позволяешь увлечь себя мысли. Мыслить—удел других,
тех, кто не действует сам, а готовит почву для действия.
Знаешь ли ты, что мы — родичи? Что я тоже эллин
(только не говори Миносу, он об этом не знает). Я очень
жалел, что мне пришлось покинуть Аттику из-за раздо¬
ров с моим племянником Талосом—тоже скульптором,
как я, и моим соперником. Он снискал любовь народа,
заявив, что сдерживает богов тем, что лепит их схвачен¬
ными основанием, в иератической позе, то есть неспо¬
собными двигаться; я же, давая полную свободу их чле¬
нам, приближал богов к людям. Олимп благодаря мне
снова стал соседствовать с землей. Кроме того, я стре¬
мился уподобить человека богам с помощью науки.
В твоем возрасте я более всего хотел учиться. Я скоро
убедился в том, что сила человеческая не может ничего
либо может очень немного без орудий и что поговорка
«снаряд значит больше силы» справедлива Ты, разумеет¬
ся, не смог бы одолеть разбойников Пелопоннеса и Атти¬
ки без оружия, которое дал тебе твой отец. Вот я и поду¬
мал, что лучше всего смогу распорядиться собой, если бу¬
ду доводить последнее до совершенства, и что я не смогу
сделать этого, не изучив математики, механики и геомет¬
390
рии, по крайней мере — так же хорошо, как знали их тог¬
да в Египте, где из этого извлекали большую пользу, за¬
тем, дабы перейти от их изучения к практике, я исследо-
• вал все особенности и свойства различных материалов —
даже тех, которым на первый взгляд нельзя найти приме¬
нения: в них открываешь порой необыкновенные свойст¬
ва, о которых поначалу даже не подозреваешь, как это бы¬
вает и с людьми. Так росли и крепли мои знания.
Затем, чтобы узнать другие ремесла и промыслы,
другие широты, другие растения, я стал путешествовать
по дальним странам, посещать школы чужеземных уче¬
ных и не покидал их до тех пор, пока у них было чему
меня учить. Однако куда бы я ни отправлялся и где бы
я ни останавливался, я оставался греком. И именно по¬
тому, что я знаю и чувствую, что ты сын Греции, я при¬
нимаю в тебе такое участие, брат мой.
По возвращении на Крит я часто беседовал с Мино-
сом о своих занятиях и странствиях, потом я поделился с
ним одним планом, который давно лелеял,— построить и
оборудовать возле его дворца, если только он пожелает
и если предоставит мне средства, Лабиринт наподобие то¬
го, каким я восхищался в Египте на берегу Мервдского
озера, хотя и в несколько ином стиле. Как раз в то время
царица разрешилась чудовищем, и Минос оказался в за¬
труднительном положении: он не знал, что делать с Ми¬
нотавром, которого счел нужным изолировать и спрятать
подальше от людских глаз. Он попросил меня придумать
такое сооружение, а также вереницу не огороженных
оградой садов, которые, не являясь в действительности
местом заточения для чудовища, все же удерживали бы
его там, и убежать ему оттуда было бы невозможно.
На это я употребил все свои знания и старания.
Итак, решив, что нет такой крепости, которая устоя¬
ла бы перед твердо замысленным побегом, что нет та¬
кого препятствия и рва, которые отвага и решимость не
преодолели бы, я понял: удержать в Лабиринте лучше
всего тем, чтобы оттуда не столько не могли (задача для
меня вполне ясная), сколько не хотели бы убежать. Та¬
ким образом, я собрал воедино все, что отвечало бы
всем запросам. Запросы Минотавра не отличались ни
391
числом, ни разнообразием; однако речь шла также обо
всех и каждом, кто попадет в Лабиринт. Тут было важ¬
но ослабить и даже совсем отключить силу воли. Чтобы
добиться этого, я составил лекарственную смесь, кото¬
рая подмешивалась в подаваемые там вина. Однако это¬
го было мало: я придумал кое-что получше. Я открыл
для себя, что некоторые растения, если их бросить в
огонь, при сгорании выделяют полунаркотический дым,
что показалось мне как нельзя более подходящим. Это
в точности отвечало тому, чего я добивался. Итак, я рас¬
порядился засыпать травы в тигли, огонь в которых под¬
держивался денно и нощно. Тяжелые пары, поднимав¬
шиеся от них, не только усыпляют волю — они вызыва¬
ют опьянение, полное очарования и изобилующее прият-
ными грезами, побуждают мозг к пустой деятельности,
и он с вожделением отдается миражам; деятельности,
как я сказал, пустой, поскольку она приводит лишь к иг¬
ре воображения, бесплодным видениям, без логики и
определенности. Воздействие этих паров на тех, кто их
вдыхает, Неодинаково, и каждый, согласно тому бреду,
который ему уготовил его мозг, плутает, если можно
так выразиться, в своем собственном лабиринте. У мое¬
го сына Икара этот путаный бред стал метафизическим.
У меня он выразился в виде огромных сооружений, на¬
громождений дворцов с хитросплетениями коридоров,
лестниц... и в нем, как и в умствованиях моего сына, все
кончалось тупиком, непостижимым «больше некуда».
Однако самое удивительное — то, что если эти ароматы
вдыхать какое-то время, то потом без них уже нельзя
обойтись, что тело и дух входят во вкус этого коварно¬
го опьянения, вне которого действительность кажется
настолько неприглядной, что возвращаться в нее нет ни¬
какого желания, что тоже, и даже более всего прочего,
удерживает в Лабиринте. Зная о твоем намерении вой¬
ти в него, чтобы сразиться с Минотавром, предупреж¬
даю тебя: одному тебе не выбраться, надо, чтобы тебя
провожала Ариадна. Но она должна остаться на пороге
и ни в коем случае не вдыхать этих паров. Важно, что¬
бы у нее присутствовало самообладание в то время, ког¬
да ты погрузишься в дурман. Однако, даже одурманив¬
392
шись, сумей остаться хозяином положения — в этом все
дело. Твоей силы воли на это, возможно, не хватит (ибо,
как я уже сказал, испарения ее ослабляют), и я приду¬
мал вот что: соединить тебя и Ариадну одной нитью, сво¬
его рода осязаемым воплощением чувства долга. Эта
нить позволит тебе, заставит тебя вернуться к ней, ког¬
да ты уже не будешь владеть собой. Дай же твердое обе¬
щание не разрывать ее, какими бы сильными ни оказа¬
лись очарование Лабиринта, тяга к неизведанному, зов
отваги. Возвратись к ней, и все устроится наилучшим
образом. Эта нить явится твоей связью с прошлым. Вер¬
нись к нему. Вернись к самому себе. Ибо ничто не про¬
истекает из ничего, и именно в твоем прошлом, в том,
что ты есть сейчас, берет начало все, чем ты будешь.
Я не говорил бы с тобою так долго, если бы не при¬
нимал в тебе участия. Но прежде чем ты отправишься
навстречу своей судьбе, я хочу, чтобы ты послушал мо¬
его сына. Выслушав его, ты будешь лучше отдавать се¬
бе отчет в том, какой опасности тебе предстоит избе¬
жать. Хотя благодаря мне он смог вырваться из чар Ла¬
биринта, его рассудок остался в досадной власти их
колдовства.— Тут Дедал направился к низенькой двер¬
це и, приподняв закрывавший ее полог, громко по¬
звал: — Икар, любимое дитя мое, приди излить нам
свою тоску, вернее, продолжить свой монолог, не обра¬
щай внимания на меня и моего гостя. Веди себя так, как
будто нас здесь нет.
VIII
И я увидел молодого человека почта одного со мною
возраста, который в полумраке показался мне необычай¬
но красивым. Светлые волосы, а они были у него очень
длинными, локонами спадали ему на плечи. Его взгляд,
похоже, не задерживался на предметах. Обнаженный по
пояс, он носил туго облегавшие его в талии железные до¬
спехи. Набедренная повязка, как мне показалось из тем¬
ной ткани и кожи, выше бедер была завязана смешным
широким и пышным бантом. Взгляд мой привлекла обувь
из белой кожи, которая вроде бы говорила о том, что он
393
собрался гулять; однако в движении у него находился
только рассудок. Казалось, он нас не видит. Продолжая,
несомненно, какую-то свою мысль, он говорил: «Кто же
все-таки начало — мужчина или женщина? Всевыш¬
ний — женского рода? Из чрева какой Великой матери
вышли вы все, многочисленные формы? Из чрева, опло¬
дотворенного каким производителем? Двойственность
недопустима. В этом случае Бог есть дитя. Мой разум от¬
казывается делить Бога. Если только я допущу такое де¬
ление, начнется борьба. Кто имеет несколько богов, тот
имеет войну. Нет богов, есть единый Бог. Царствие Бо¬
га — это мир. Все соединяется и примиряется в Едином».
Он помолчал секунду, затем продолжил: «Чтобы об¬
щаться с Божеством, человек должен конкретизиро¬
вать его и уменьшить. Бог есть часть. Боги — разделе¬
ны. Бог — всесущ, боги — локальны».
Снова помолчав, он, мучительно задыхаясь и с тре¬
вогой в голосе, заговорил снова: «Но смысл всего это¬
го, Боже правый, смысл стольких трудов, стольких уси¬
лий? И смысл поисков смысла? К чему идти, как не к
Богу? В какую сторону? Где остановиться? Когда мож¬
но будет сказать: да будет так, игра сыграна? Как до¬
стичь Бога, исходя из человека? А если я исхожу из Бо¬
га, то как прийти к самому себе? Однако при том, что
Бог вылепил меня, разве не создан Бог человеком?
Именно на этом перекрестке дорог, в самом центре это¬
го креста и желает удерживаться мой рассудок».
Пока он произносил это, на лбу его вздувались ве¬
ны, по вискам струился пот. По крайней мере, мне так
показалось, ибо видеть отчетливо в полумраке я не мог,
зато слышал его тяжелое дыхание, как будто он делал
огромное усилие.
Еще через секунду он продолжил: «Я отнюдь не
знаю, где начинается Бог, и еще менее — где он конча¬
ется. Я лучше выражу свою мысль, если скажу, что он
никогда не кончает начинаться. О! Как я сыт по горло
всеми этими ИТАК, ПОТОМУ ЧТО, ПОСКОЛЬКУ!..
Этими рассуждениями и выводами. Из самого замеча¬
тельного умозаключения я извлекаю лишь то, что сам же
вложил туда вначале. И если я вкладываю туда Бога, то
394
его я и обнаруживаю. Я нахожу его там, если я его туда
вложил. Я прошел всеми тропами логики. Я устал блуж¬
дать в горизонтальной плоскости. Я ползаю, а хотел бы
взлететь, покинув свою тень, свои выделения, сбросить
груз прошлого! Меня влечет к себе лазурное небо, о, по¬
эзия! Я чувствую, что меня тянет вверх. Как бы ты ни
возвышался, разум человеческий, я подымусь еще выше.
Мой отец, знаток механики, может помочь мне в этом.
Я полечу один. У меня есть отвага. Я все беру на себя.
Иного способа выбраться нет. Ясный ум, слишком долго
находившийся в путах проблем, ты вот-вот устремишься
ввысь по непроторенной дороге. Я не знаю, что это за
магнит, который притягивает меня, но знаю, что есть
только одна конечная остановка — это Бог».
Тут он стал пятиться от нас назад к пологу и, при¬
подняв его, опустил уже за собою.
— Бедное дитя,— сказал Дедал.— Поскольку он ду¬
мал, что не сумеет выбраться из Лабиринта, не пони¬
мая, что лабиринт находится в нем самом, я по его
просьбе сделал ему крылья, которые дали ему возмож¬
ность улететь. Он думал, что ему не найти другого вы¬
хода, кроме как через небо, раз все земные пути отре¬
заны. Я знал за ним предрасположенность к мистике и
не удивился его желанию. Желанию, так и не удовлет¬
воренному, как ты мог понять из его речей. Вопреки
моим наставлениям он захотел подняться слишком вы¬
соко и переоценил свои силы. Он упал в море. И погиб.
— Как же так? — воскликнул я.— Я только что ви¬
дел его живым.
—Да,— продолжил он,— ты видел его, и он показал¬
ся тебе живым. Но он мертв. И тут, Тесей, я опасаюсь,
что разум твой, хотя и греческий, то есть восприимчи¬
вый и открытый для любой истины, не сможет уследить
за мной, ибо и сам я, признаюсь тебе, положил немало
времени на то, чтобы понять и принять следующее: каж¬
дый из нас, чья душа, когда взвесят ее на высших весах
и она будет призвана, проживает не только одну жизнь.
Во времени, в чисто человеческом его понятии, каждый
развивается, исполняет уготованное ему предназначе¬
ние, затем умирает. Но этого времени не существует в
395
ином плане — истинном, вечном, где фиксируется каж¬
дый выдающийся поступок, отличающийся высшей цен¬
ностью. Икар был еще до своего рождения и остается
после смерти воплощением человеческого горения, по¬
иска, поэтического взлета, которые составляют сущест¬
во всей его краткой жизни. Он сыграл свою игру как по¬
ложено; но он не кончился на самом себе. Так всегда
происходит с героями. Их поступок продолжает жить и,
подхваченный поэзией, искусством, становится вечным
символом. Потому-то и охотник Орион на Элисийских
асфодельных полянах все так же преследует зверей, ко¬
торых убил еще при жизни; а на небесах он пребудет
вечно со своим поясом в виде созвездия. Потому и Тан¬
тал остается навсегда страждущим, и Сизиф без конца
катит к недостижимой вершине все время скатываю¬
щийся обратно тяжелый камень забот, что одолевали
его, когда он был коринфским царем. Ибо знай, что в
аиде нет иного наказания, кроме как постоянно вновь
начинать дело, не завершенное при жизни.
Возьмем, к примеру, фауну — всякое животное мо¬
жет спокойно умереть, и при этом его вид, где у всех
одинаковое обличье и одинаковые повадки, никак не
пострадает, поскольку среди зверей нет индивидуально¬
стей. Иначе — у людей, где единственное, что прини¬
мается в расчет, это индивидуальность. Потому-то Ми¬
нос ведет сейчас в Кноссосе такую жизнь, которая го¬
товит его к карьере судьи в ацде. Потому-то и Пасифая,
и Ариадна так послушно подчиняются своей судьбе. Да
и ты, о Тесей, хоть и кажешься, и сам себя считаешь
беззаботным, никуда не уйдешь, как не ушли Геракл,
Ясон и Персей, от рока, который всем управляет.
Знай, однако (ибо глаза мои познали искусство в на¬
стоящем угадывать будущее), знай, что тебе еще пред¬
стоит совершить великие дела, совсем не такие, как про¬
шлые твои подвиги,— дела, рядом с которыми эти под¬
виги покажутся потом детскими забавами. Тебе пред¬
стоит создать Афины и учредить там господство разума.
Итак, не задерживайся ни в Лабиринте, ни в объяти¬
ях Ариадны после этого страшного боя, из которого ты
выйдешь победителем. Иди дальше. Почитай преда¬
396
тельством леность. При такой великолепной судьбе су¬
мей видеть отдохновение только в смерти. Лишь тогда,
после физической смерти, ты будешь жить вечно, воз¬
рождаемый снова и снова благодарностью потомков.
Иди дальше, шагай вперед, продолжи свой путь, отваж¬
ный объединитель городов.
А теперь, Тесей, слушай и запоминай мои слова. Ко¬
нечно, ты без труда одолеешь Минотавра, ибо, если за не¬
го взяться как следует, он не так страшен, как думают. Го¬
ворят, что он питается убоиной, но когда быки ели лишь
траву на лугу? Войти в Лабиринт легко. Зато нет ничего
труднее, чем из него выйти. Каждый, кто оказывается
там, начинает плутать. Так вот, чтобы вернуться назад,
ибо ноги не оставляют там следов, тебе следует соеди¬
нить себя с Ариадной нитью, несколько клубков которой
я приготовил для тебя; ты возьмешь их с собой, разматы¬
вая по мере продвижения вперед и привязывая конец од¬
ной нити, когда клубок кончится, к концу нити следую¬
щего — так, чтобы она не прерывалась, а на обратном пу¬
ти будешь сматывать нить обратно в клубок, пока не до¬
берешься до конца, который будет у Ариадны. Не знаю,
почему я так много повторяюсь, хотя все ясно как день.
Если что здесь и труд но, так это сохранить до самого кон¬
ца нити твердую решимость вернуться, решимость, кото¬
рую пары и приносимое ими забвение да еще собствен¬
ное твое любопытство заставят ослабнуть. Я все сказал
тебе, мне больше нечего добавить. Вот клубки. Прощай.
Я покинул Дедала, поспешив встретиться с Ариадной.
IX
Из-за этих самых клубков и произошла наша первая
с Ариадной ссора. Она пожелала, чтобы подаренные
мне Дедалом клубки я отдал ей, заявив, что будет дер¬
жать их у себя в переднике, и намекнув, что сматывать
и разматывать кубки — женское дело, а в нем она боль¬
шая мастерица, к тому же ей не хочется обременять ме¬
ня лишними заботами; на самом деле она намеревалась
таким вот образом сделаться хозяйкой моей судьбы, а
397
я ни под каким видом не соглашался на это. К тому же
я подозревал, что она непременно будет придерживать
нить либо дергать за нее, а это будет мешать мне дви¬
гаться вперед по своему усмотрению. Держался я стой¬
ко, невзирая на ее слезы (этот последний аргумент жен¬
щин), прекрасно зная, что стоит только уступить им ми¬
зинец, как они захватят руку, а потом и все остальное.
Нить эта была не изо льна и не из шерсти. Дедал сам
изготовил ее из какого-то неизвестного материала, раз¬
рубить который не смог даже мой меч, когда я, взяв кон¬
чик, испытал его на прочность. Меч я оставил у Ариад¬
ны, решив, что (после всего сказанного Дедалом о том
превосходстве, которое дают человеку орудия, без коих
я будто бы не смогу одолеть чудовище), решив, повто¬
ряю, что буду сражаться с Минотавром голыми руками.
Подойдя ко входу в Лабиринт — портику, украшенному
обоюдоострым топориком, которые на Крите красуются
повсюду, я поклялся Ариадне, что ни за что не сверну с
пути. Ей непременно хотелось, чтобы я сам привязал к
ее запястью конец нити узлом, который она уже почи¬
тала брачным, потом она потянулась ко мне губами,
приклеившись ими к моим, и это длилось, как мне пока¬
залось, бесконечно долго. Я задержался с отправкой.
n Тринадцать моих спутников, среди коих был Пири-
фой, и спутниц намного опередили меня: я нагнал их в
первом зале, уже совершенно одурманенных аромата¬
ми; я забыл сказать, что вместе с клубками Дедал дал
мне кусок ткани, пропитанной сильным противоядием,
строго наказав мне перед входом приспособить его на¬
подобие намордника. Здесь тоже не обошлось без по¬
мощи Ариадны. Благодаря ему, правда дыша с трудом,
я смог, погрузившись в эти опьяняющие пары, остаться
с ясным рассудком и нерасслабленной волей. Однако я
начал задыхаться, привыкнув, как уже говорил, чувст¬
вовать себя хорошо только на свежем воздухе; меня
угнетала тяжелая атмосфера этого места.
Разматывая клубок, я проник в следующий зал, более
темный, чем первый, затем — в другой, еще более тем¬
ный, затем — еще в од ин, где уже мог продвигаться толь¬
ко на ошупь. Моя рука, шаря по стене, наткнулась на руч¬
398
ку двери, и когда я открыл ее, из проема хлынул поток
света. Я вышел в сад. Перед собой, на поляне с цветущи¬
ми лютиками, адонисами, тюльпанами, жонкилями, на¬
рциссами и гвоздиками, я увидел привольно раскинувше¬
гося Минотавра. Он, к счастью, спал. Мне бы следовало
поспешить и воспользоваться его сном, но что-то остано¬
вило меня и удержало мою руку: чудовище было пре¬
красно. Как это бывает у кентавров, некая особая гармо¬
ния слила в нем воедино человека и животное. Кроме то¬
го, он был юн, и юность сообщала прелестную грацию
его красоте — опасному для меня оружию, более гроз¬
ному, чем сила, перед которым мне пришлось призвать
на помощь всю отвагу, на какую я был способен. Ибо
лучше всего сражаешься тогда, когда тебя укрепляет не¬
нависть, а я не мог его ненавидеть. Я даже любовался им
какое-то время. Но вот он открыл один глаз. Я увидел,
что взгляд его туп, и понял, что должен действовать...
Что я сделал тогда, когда все это произошло — точ¬
но вспомнить не могу. Ведь если мой намордник сидел
очень плотно и не позволил парам оглушить в первом
зале мой рассудок, то они подействовали на мою па¬
мять, и хотя я одержал верх над Минотавром, я сохра¬
нил о своей победе только очень смутное воспомина¬
ние, в конечном итоге — скорее сладострастное. Но до¬
вольно об этом, поскольку сочинять я не берусь. Помню
также, словно сквозь сон, очарование этого сада, столь
пьянящее, что думалось, я никогда не смогу оторваться
от. него; расправившись с Минотавром, я, наматывая
нить на клубок, с большой неохотой вернулся назад, в
первый зал, где и присоединился к своим товарищам.
Они сидели за столом, уставленным яствами, подан¬
ными неведомо как и неведомо кем, ели до отвала, пили
допьяна, тискали друг друга и дико смеялись, как сума¬
сшедшие или идиоты. Когда я выказал намерение увести
их оттуда, все они воспротивились, заявив, что здесь им
очень хорошо и уходить они вовсе не собираются. Я наста¬
ивал, говорил, что принесу им избавление. Избавление от
чего? — вскричали они. И сразу вдруг ополчившись про¬
тив меня, начали осыпать ругательствами. Мне стало
очень обидно, особенно за Пирифоя. Тот едва узнавая ме¬
399
ня, он отрицал добродетель, смеялся над собственным до¬
стоинством и бесстыдно заявлял, что не согласится про¬
менять теперешнее благополучие ни на какую в мире сла¬
ву. Я не мог, однако, сердиться на него, слишком хорошо
понимая, что без предостережений Дедала я погиб бы точ¬
но так же, я бы вторил ему, вторил бы им всем. И только
вступив с ними в драку, только с помощью тумаков и пин¬
ков в зад я заставил их идти с собою: хмель оглушил их
настолько, что они и не могли оказывать сопротивления.
Сколь много усилий и времени им понадобилось по
выходе из Лабиринта, чтобы вернуть способность чув¬
ствовать и вновь обрести себя! И шли они на это с боль¬
шой неохотой. Как они потом мне признались, им каза¬
лось, что с вершины блаженства они спускаются в уз¬
кую и мрачную долину, возвращаясь в ту тюрьму, кото¬
рая кроется в тебе самом, и откуда никогда больше не
вырвешься. Тем не менее Пирифой скоро почувствовал
огромный стыд за свое временное умопомрачение и по¬
обещал искупить его и перед самим собой, и передо
мною чрезвычайным усердием. Немного погодя ему
представился случай доказать мне свою преданность.
X
Я ничего не скрывал от него: он знал о моих чувст¬
вах к Ариадне и моем охлаждении к ней. Не скрыл я от
него и того, что сильно увлечен Федрой, хотя она еще
совсем ребенок. В ту пору она часто приходила пока¬
чаться на привязанных между двумя пальмами качелях,
и когда я видел, как она раскачивается на них и ветер
треплет ее короткие юбчонки, я весь обмирал. Но едва
появлялась Ариадна, я отводил глаза и притворялся рав¬
нодушным, опасаясь разбудить ревность старшей сест¬
ры к младшей. Что ж, оставлять желание неудовлетво¬
ренным вредно. Однако чтобы привести в исполнение
дерзкий план похищения, который уже начинал выри¬
совываться у меня в голове, надо было прибегнуть к
хитрости. Вот тут, чтобы угодить мне, Пирифой и при¬
думал одну уловку, проявив свою неистощимую изобре¬
400
тательность. Наше пребывание на острове тем време¬
нем продолжалось, хотя и Ариадна, и я думали только
об отъезде; но чего Ариадна не знала, так это того, что
я твердо решил уехать с Федрой. А Пирифой знал. И
вот как он помог мне в этом.
Будучи более свободен, чем я (я находился в зато¬
чении у Ариадны), Пирифой имел достаточно времени,
чтобы расспросить об обычаях на Крите и понаблюдать
их самому.
— Можно считать,— сказал он мне однажды ут¬
ром,— что дело в шляпе. Да будет тебе известно, что оба
премудрых законодателя, Минос и Радамант, узаконили
все нравы острова, и в частности — мужеложество, к ко¬
торому, как тебе известно, критяне весьма склонны, о
чем свидетельствует их культура. Узаконили в такой сте¬
пени, что, если подросток до своего возмужания не по¬
бывал избранником какого-нибудь старшего товарища,
он стыдится этого и такое положение считает для себя
бесчестьем, ибо в этом случае, если он недурен собой,
все кругом будут думать, что тому причиной — какой-то
изъян его ума или души. Юный Главк, младший сын Ми-
носа, похожий на Федру как две капли воды, поделился
со мной своей озабоченностью по этому поводу. Он стра¬
дает от своей ненужности. Напрасно я повторял ему, что
его положение царского наследника наверняка отпугива¬
ет любовников, он отвечал мне, что, может быть, так оно
и есть, но ему от этого не легче, и что все должны бы
знать, что Миноса это тоже удручает; Минос обычно не
придает значения сословиям, чинам и должностям, тем
не менее он был бы, конечно, польщен, если бы такой
знатный человек, как ты, заинтересовался его сыном. Я
подумал, что и Ариадна, которая так открыто проявляет
ревность к сестре, наверняка не будет ревновать к брату,
ибо еще не было случая, чтобы женщина принимала во
внимание любовь мужчины к мальчику; во всяком слу¬
чае, она сочтет неприличным даже малейший намек на
ревность. Тут ты мог бы действовать без опаски.
— Ха! Не думаешь ли ты,— воскликнул я,— что ме¬
ня могут остановить какие-то опасения? Однако, хотя я
и грек, я не питаю склонности к особам своего пола, ка¬
401
кими бы юными и прелестными они ни были, чем и от¬
личаюсь от Геракла, которому охотно уступил бы его
Гила. Ну и что же, что твой Главк похож на мою Фед-
ру, я хочу ее, а не его.
—Ты меня не понял,— перебил он.— Я не предла¬
гаю тебе увезти вместо нее Главка, а предлагаю лишь
сделать вид, что ты увозишь его, обмануть Ариадну и за¬
ставить думать ее и остальных, что Федра, которую ты
возьмешь с собой,— это Главк. Слушай меня вниматель¬
но: один из обычаев острова, узаконенный самим Мино-
сом, таков, что любовник берет ребенка, которого воз¬
желал, и уводит его пожить к себе домой ровно на два
месяца, по истечении которых тот всенародно сообща¬
ет, нравится ли ему любовник и хорошо ли он обраща¬
ется с ним. Взять мнимого Главка к себе домой для те¬
бя означает привести его на корабль, на котором мы
прибыли сюда из Греции. Как только мы окажемся там
вместе с переодетой Федрой, ну и с Ариадной тоже, раз
она намерена сопровождать тебя, будет поднят якорь, и
мы на всех парусах выйдем в открытое море. На Крите
много кораблей, но они не такие быстроходные, как на¬
ши, и если за нами начнется погоня, мы легко сможем
уйти от нее. Поговори об этом своем намерении с Ми-
носом. Будь уверен, он обрадуется, если узнает, что
речь идет не о Федре, а о Главке, ибо о лучшем настав¬
нике и любовнике для Главка, чем ты, он не может и
мечтать. Только скажи, согласится ли на это Федра?
— Я еще не знаю. Ариадна строго следит за тем, что¬
бы я не оставался с нею наедине, так что мне ничего не
удалось у нее выведать... Однако не сомневаюсь, что
она с готовностью последует за мной, как только пой¬
мет, что я предпочел старшей сестре ее.
В первую очередь следовало подготовить Ариадну.
И я открылся ей, но не до конца, согласно нашему хит¬
роумному замыслу.
— Какой замечательный план! — воскликнула она.—
Как я буду рада путешествию со своим братиком! Ты не
сомневайся, он может быть очень милым. Я с ним отлич¬
но лажу и, несмотря на нашу разницу в возрасте, остаюсь
его любимым товарищем в играх. Ничто так не разовьет
402
его ум, как пребывание за границей. В Афинах он сможет
улучшить свой греческий, на котором говорит довольно
сносно, но с ужасным акцентом,— теперь он быстро изба¬
вится от него. Ты будешь для него прекрасным примером.
Уж он-то постарается походить на тебя во всем.
Я не перебивал ее. Несчастная и не подозревала об
ожидавшей ее судьбе.
Нам следовало также предупредить обо всем Главка,
чтобы избежать какой-либо помехи. Это Пирифой взял на
себя. Ребенок, доложил он мне потом, поначалу не мог
скрыть своей досады. Пришлось воззвать к его лучшим
чувствам, дабы уговорить участвовать в нашей игре, точнее
говоря — выйти из нее рада того, чтобы уступить место се¬
стре. Надо было предупредить также Федру. Она ведь мог¬
ла закричать при попытке увести ее насильно и внезапно.
Однако Пирифой очень ловко сыграл на желании, в кото¬
ром ни тот, ни другая не могли отказать себе: Главк — оду¬
рачить родителей, а Федра — старшую сестру.
Итак, Федра нарядилась в одежды, которые обычно
носил Главк. Они оба были одинакового роста, и когда
Федра убрала волосы и прикрыла низ лица, даже быть
не могло такого, чтобы Ариадна что-то заподозрила.
Обмануть Миноса, отнесшегося ко мне с таким
большим доверием, мне было, разумеется, нелегко. Он
сказал, что ожидает от меня как от старшего наставни¬
ка благотворного влияния на своего сына. И потом, я
был его гостем. Я явно злоупотребил его гостеприимст¬
вом. Но у меня не бывало, у меня никогда не бывало
так, чтобы меня могли остановить угрызения совести.
Голос желания всегда заглушал во мне голос благодар¬
ности. Будь что будет. Надо так надо.
Ариадна поднялась на корабль раньше нас, погло¬
щенная заботами о том, как устроить все поуютнее. Мы
ждали только Федру, чтобы дать тягу. Ее похищение со¬
стоялось не с наступлением темноты, как мы услови¬
лись сначала, а только после семейного ужина, на кото¬
ром она решила еще появиться. Объяснила она это тем,
что имеет обыкновение сразу после ужина уходить к
себе, так что ее, сказала она, хватятся не раньше утра
следующего дня. Все прошло как по маслу. Так мне
403
удалось несколько дней спустя сойти на берег в Аттике
вместе с Федрой, высадив перед тем ее прекрасную, но
навязчивую сестру Ариадну на острове Наксос.
По прибытии в родные края я узнал, что отец мой
Эгей, как только заметил вдали черные паруса (те самые,
что я забыл поменять), бросился в море. Я уже в несколь¬
ких словах коснулся этого, и мне не хочется к этому воз¬
вращаться. Добавлю только, что накануне ночью мне при¬
снился сон, в котором я увидел себя царем Аттики... Как
бы то ни было, что бы там ни случилось, для народа и для
меня это был и день торжества по случаю нашего благо¬
получного возвращения и моего восшествия на престол,
и день траура по случаю смерти моего отца. По этой при¬
чине я тотчас распорядился устроить хороводы с пением
и танцами, причем погребальные плачи должны были пе¬
ремежаться с песнями радости; я и мои нежданно-нега¬
данно спасшиеся товарищи — мы сочли необходимым
принять участие в танцевальной части. Ликование и
скорбь: разве не подобает позволить народу предаваться
одновременно двум таким противоположным чувствам?
XI
Некоторые осуждали меня впоследствии за то, как я
обошелся с Ариадной. Они утверждали, что я поступил
подло, что я не должен был бросать ее, по крайней ме¬
ре — на этом острове. Пусть так, но я хотел, чтобы нас
разделяло море. Она следила за мной, преследовала ме¬
ня, гонялась за мной. Когда она раскрыла мою хитрость,
обнаружив сестру в одеждах Главка, она устроила мне
жуткий скандал, испуская ритмичные вопли, обзывая ме¬
ня подлым предателем, а когда я, выйдя из себя, объявил
ей, что намерен везти ее не дальше первого же острова,
где нам позволит или нас заставит сделать остановку вне¬
запно поднявшийся ветер, она пригрозила, что обязатель¬
но напишегболыпую поэму о моем бесчестном поступке.
На что я тут же ответил, что это лучшее, что она могла
бы сделать, что поэма, как я вижу, обещает стать пре¬
красной, суд я по ее яростным и трагическим интонациям,
404
и что, более того,— она найдет в ней утешение своему го¬
рю. Но все, что я говорил, только еще больше распаляло
ее. Таковы все женщины, когда пытаешься заставить их
прислушаться к голосу рассудка. Что касается меня, то я
всегда руководствуюсь собственным инстинктом, просто¬
та которого, как я полагаю, только делает его надежнее.
И таким островом стал Наксос. Говорят, что некото¬
рое время спустя после того, как мы оставили там Ари¬
адну, к ней явился бог Дионис и взял ее в жены, так что
она, как говорится, нашла утешение в вине. Рассказыва¬
ют также, что в день свадьбы Дионис преподнес ей ко¬
рону, изготовленную Гефестом, которая теперь красует¬
ся среди созвездий, и что Зевс взял ее на Олимп, даро¬
вав ей бессмертие. Ее даже приняли, как рассказывают,
за Афродиту. Я не возражал против этого и, чтобы пре¬
сечь всякие обвинения и кривотолки, сам обожествил
ее, введя культовые празднества в ее честь, в которых в
первую очередь взялся исполнять танец. И позвольте
мне заметить, что, если бы я не бросил ее тогда, всего
того, что так удачно для нее сложилось, могло и не быть.
Некоторые вымышленные факты питали легенды
обо мне: похищение Елены, путешествие в аид с Пири-
фоем, насилие над Прозерпиной. Я старался не опро¬
вергать этих слухов, благодаря которым рос мой авто¬
ритет, порою я даже кое-что добавлял в эти россказни,
чтобы укрепить народ в верованиях, над которыми в Ат¬
тике имеют слишком большую склонность потешаться.
Ибо хорошо, когда простонародье раскрепощается,
только это не должно выражаться в непочтении.
Истина же была такова, что с момента возвращения
в Афины я оставался верен одной Федре. Я посвятил се¬
бя этой женщине и этому городу целиком без остатка. Я
был супругом, сыном покойного царя; я был царем. Вре¬
мя приключений прошло, говорил я себе, речь теперь
идет не о том, чтобы воевать, а о том, чтобы править.
А дело это было нешуточное, поскольку Афин в ту
пору, по правде сказать, не существовало. В Аттике бы¬
ла лишь кучка мелких селений, боровшихся за господ¬
ство,— отсюда нападения, ссоры, бесконечная вражда.
Важно было объединить и централизовать власть, чего
405
мне удалось добиться не без труда. Для этого я пустил
в ход силу и хитрость.
Эгей, мой отец, думал обеспечить себе власть, пота¬
кая раздорам. Считая, что благополучие граждан подо¬
рвано распрями, я увидел источник почти всех зол в
разновеликости состояний и в желании каждого умно¬
жить собственное богатство. Сам мало заботясь об обо¬
гащении и занимаясь общественным благополучием
столько же, если не больше, сколько своим, я подавал
пример простой жизни. Разделив земли поровну, я ра¬
зом устранил порождаемые ими превосходство и со¬
перничество. Это была суровая мера, которая конечно
же удовлетворила неимущих, то есть большинство, и
встретила сопротивление богатых, которых я лишил
владений. Их было мало, но это были очень ловкие лю¬
ди. Я собрал самых представительных из них и сказал:
—Я ценю исключительно личные качества и не при¬
знаю иных достоинств. Вы сумели разбогатеть благод аря
своим умению, знаниям, упорству, но чаще всего — бла¬
годаря несправедливости и злоупотреблениям. Соперни¬
чество между вами подрывает безопасность государства,
которое я хочу видеть могущественным, защищенным от
ваших интриг. Только в этом случае оно сможет проти¬
востоять вторжениям чужеземцев и процветать. Прокля¬
тая жажда денег, что одолевает вас, не приносит вам сча¬
стья, ибо на самом деле она неутолима Чем больше при¬
обретаешь, тем больше хочешь приобрести. Итак, я соби¬
раюсь урезать ваши состояния и буду действовать силой
(а она у меня есть), если вы не согласитесь на это добро¬
вольно. Я намерен оставить за собой лишь охрану зако¬
нов и руководство армией. До остального мне нет дела Я
желаю жить, будучи царем, так же просто, как жил до се¬
го дня,— на равных правах с простыми смертными. Я
смогу заставить уважать законы, заставить уважать, если
не бояться, себя и заявляю, что скоро кругом заговорят
Аттикой управляет не тиран, а народное правительство,
ибо каждый гражданин этого государства будет иметь в
Совете равные права, и его происхождение не будет при¬
ниматься в расчет. Если вы не пойдете на это по доброй
воле, повторяю, я сумею заставить вас.
406
Я разрушу и обращу в прах ваши местные суды, ва¬
ши залы заседаний региональных советов и соберу под
Акрополем то, что уже начинает обретать имя — Афи¬
ны. И название это — Афины — будут почитать гряду¬
щие поколения, даю в этом обет благоволящим ко мне
богам. Я доверяю мой город покровительству Паллады.
А теперь ступайте и помните, что я вам сказал.
Затем, подкрепляя слова делами, я сложил с себя
царскую власть и вернулся в разряд простых людей, не
боясь появляться без охраны на виду у всех, как обык¬
новенный гражданин; однако общественной деятельно¬
стью я занимался неустанно, обеспечивая всеобщее со¬
гласие, бдительно следя за порядком в государстве.
Пирифой, когда выслушал мою речь перед сильными
мира сего, сказал, что находит ее прекрасной, но абсурдной.
— Ибо,— обосновал он,— равенство среди людей не¬
естественно и более того—даже нежелательно. Хорошо,
когда лучшие люди руководят массой простонародья с
высоты своей добродетели. Но без соревнования, сопер¬
ничества, зависти эта масса становится аморфной, за¬
стойной и разлагается. Нужна опара, которая поднимала
бы тесто; смотри, как бы все это не обернулось против те¬
бя. Хочешь ты того или нет, но, несмотря на это изначаль¬
ное равенство, которого ты захотел и с которым отправ¬
ляешь людей в путь, дав им равные шансы и поставив их
на одну доску, очень скоро из-за разных способностей,
из-за разных жизненных обстоятельств все образуется
снова, а именно: страдающий плебс и аристократия.
— Боги небесные! — вскричал я.— Я прекрасно от¬
даю себе в этом отчет и именно на это рассчитываю в
самое короткое время. Но прежде всего я не вижу, по¬
чему этот плебс будет страдать, если эта новая аристо¬
кратия, возникновению которой я буду способствовать
всеми силами, будет, как я хочу, не аристократией де¬
нег, а аристократией духа.
Далее, чтобы придать веса и мощи Афинам, я дал
знать, что тут будут принимать всех, кто хочет здесь
обосноваться, откуда бы они ни явились; во все окрест¬
ные места двинулись глашатаи с кличем: «Люди, спеши¬
те все сюда!»
407
Слух о таком призыве разнесся далеко. Разве не это
заставило поверженного царя Эдипа, великого и жалко¬
го человека, прийти искать помощи и защиты из Фив в
Аттику, а потом и умереть здесь? Это позволило мне за¬
ручиться для Афин благословением богов, снизошед¬
шим на его прах. Но к этому я еще вернусь.
Вновь прибывшим, кто бы они ни были, я пообещал
те же права, что у коренных жителей и у поселившихся
здесь раньше их граждан, отложив установление всяких
различий на потом, когда они проявят себя. Ибо, лишь
испытав инструмент в деле, узнают, хорош ли он. Я же¬
лал судить о людях только по оказанным ими услугам.
Так что если потом мне и пришлось все же допу¬
стить различия между афинянами, а отсюда и иерар¬
хию, то установление оных я позволил лишь рада обес¬
печения четкой работы всего механизма. Таким обра¬
зом, благодаря моим стараниям афиняне, одни среди
всех греков, заслужили прекрасное звание — народ, и
даровано оно было только им. В этом — моя слава, пол¬
ностью затмившая славу, прежних моих подвигов; сла¬
ва, какой не могли похвастать ни Геракл, ни Ясон, ни
Беллерофонт, ни Персей.
Пирифой, товарищ моих ранних забав, в этом, увы,
не последовал за мной. Перечисленные мною герои, а
также другие — такие, как Мелеагр и Пелей, не смогли
в своей карьере пойти дальше первых подвигов, по¬
рою — даже единственного подвига. Что касается меня,
то я не желал останавливаться на достигнутом. Сначала
время побеждать, очищать землю от чудовищ, потом
время возделывать землю, столь счастливо преобразо¬
ванную, и собирать с нее урожай; сначала время освобо¬
дить людей от страха, потом время заняться их свобо¬
дой, сделать прибыльным и процветающим их достоя¬
ние. Этого невозможно было достичь без дисциплины.
Я не допускаю и мысли, чтобы человек был предостав¬
лен самому себе, подобно беотийцам, чтобы он кончил
тривиальным благополучием. Я считаю, что человек не¬
свободен, что он никогда и не будет свободен и что он
не так уж и хорош сам по себе. Но я не мог продвигать
его вперед без его согласия, не дав ему, по крайней ме¬
408
ре своему народу, иллюзии свободы. Я хотел воспитать
его, не допуская того, чтобы он смирялся со своей судь¬
бой и соглашался ждать милости, понурив голову. Чело¬
вечество, всегда думал я, может больше и достойно луч¬
шего. Я вспоминал урок Дедала, дерзнувшего возвысить
человека над бренными богами. Моей сильной сторо¬
ной было то, что я верил в прогресс.
Пирифой перестал теперь следовать за мной. Во вре¬
мена моей молодости он сопровождал меня всюду, во
многом мне помогая. Однако я понял, что прежнее по¬
стоянство нашей дружбы уже обременительно и тянет
нас назад. Он — пройденный этап, дальше которого
можно идти лишь одному. Поскольку Пирифой обладал
здравым смыслом, я еще слушал его, но не более того.
Он, когда-то такой бойкий, постарел, а постарев сам, дал
успокоиться в умеренности и своему уму. Его советы
сводились теперь к воздержанности и ограничениям.
— Человек не заслуживает того,— говорил он
мне,— чтобы им столько занимались.
— Как! Чем же еще заниматься, как не человеком? —
возражал я. Он не сказал своего последнего слова.
—Уймись! — говорил он мне в другой раз.— Разве
не достаточно того, что ты сделал? Процветание Афинам
уже обеспечено, а посему ты можешь спокойно отды¬
хать в лучах добытой славы, в лоне семейного счастья.
Он побуждал меня больше заботиться о Федре и в
этом был, пожалуй, прав. Ибо теперь я должен расска¬
зать, как были нарушены мир и спокойствие моего оча¬
га и какую ужасную Цену мне пришлось заплатить бо¬
гам за свои успехи и самонадеянность.
XII
К Федре я питал безграничное доверие. Я видел, как
из месяца в месяц росла ее привязанность ко мне. Она
просто дышала добродетелью. Я совсем юной оградил
ее от пагубного влияния семьи, но и не предполагал,
что ее закваску она возьмет с собой. Конечно же она
унаследовала это от плоти матери, и когда потом она
409
пыталась оправдываться, утверждая, что все было пред¬
определено заранее и она ни в чем не виновата, при¬
шлось признать, что это было не лишено основания. Но
это еще не все: как я думаю, она слишком небрежно от¬
неслась к Афродите. Боги мстят жестоко, и напрасно
потом она старалась умилостивить богиню любви
обильными приношениями и молитвами. Ибо Федра
все же почитала богов. В ее семье все были набожны.
Досадно только, что все они поклонялись разным бо¬
гам: Пасифая — Зевсу, Ариадна — Дионису. Что каса¬
ется меня, то я почитал Афину Палладу и еще Посейдо¬
на, с которым был связан тайным обетом (а он, на мою
беду, стал отвечать мне тем, что мои мольбы бывали
услышаны). А мой сын — тот, которого я породил от
амазонки и которого лелеял больше всех, поклонялся
Артемиде-охотнице. Как и она, он был целомудрен, не¬
смотря на то что я в его возрасте был распутником. Он
носился нагишом по рощам и лесам по ночам при луне
и избегал двора, сборищ, а особенно — общества жен¬
щин; он чувствовал себя хорошо лишь среди гончих
псов, преследуя вместе с ними диких зверей, либо в го¬
рах, где забирался на самые высокие вершины, либо в
извивах долин. Еще он любил укрощать норовистых ло¬
шадей, угоняя их на песчаный берег и кидаясь вместе с
ними в море. Как я любил его таким — красивым, гор¬
дым, неподвластным! Не мне, конечно,— меня он почи¬
тал — и не законам, но условностям, которые лишают
веса слово мужчины и подавляют его мужество. Я ви¬
дел в нем своего наследника. Я мог спокойно почить,
передав бразды правления государства в его чистые ру¬
ки, ибо знал, что он не поддастся ни угрозам, ни лести.
То, что Федра увлеклась им, я заметил слишком по¬
здно. Я должен был догадаться об этом, ибо он был
очень похож на меня, я хочу сказать — похож на меня
такого, каким я был в его возрасте. Итак, я уже старел,
а Федра оставалась необычайно молодой. Она, возмож¬
но, еще любила меня, но так, как любят отца. Нехоро¬
шо, когда у супругов, а я познал это на своем опыте; та¬
кая большая разница в возрасте. А потому я не могу
простить Федре отнюдь не ее страсти, в конце концов
410
совершенно естественной, хотя и полукровосмеситель-
ной, а того, что она, осознав невозможность утолить ее,
оклеветала моего Ипполита — приписала ему то нечи¬
стое пламя, что бушевало в ней самой. Чтобы я еще хоть
раз поверил словам женщины! Я призвал месть богов на
моего невинного сына. И моя молитва была услышана.
Люди не знают, когда обращаются к богам, что те очень
часто внемлют им, на их собственное несчастье. Внезап¬
ной, безрассудной, жестокой волею судьбы я оказался
убийцей собственного сына. И до сих пор неутешен в го¬
ре. То, что Федра, осознав вину за содеянное, сама учи¬
нила суд и расправу над собой, хорошо. Однако теперь,
когда я лишился прежней дружбы Пирифоя, я чувствую
себя страшно одиноким. И потом, я стал стар.
Эдип, когда я принял его в Колоне, изгнанного из
родных Фив, слепого и обездоленного, хотя и был не¬
счастным, все же имел подле себя двух дочерей, посто¬
янная забота которых облегчала его страдания. Он по¬
терпел крах в своем деле со всех сторон. Я же преус¬
пел. Даже вечное благословение, которое должно было
перейти от его останков на то место, где они упокоят¬
ся, сошло не на неблагодарные Фивы, а на Афины.
Меня удивляет, что о том, как в Колоне встретились
наши судьбы, как там столкнулись и переплелись наши
жизненные пути, сказано так мало. А я считаю это вен¬
цом своей славы. К тому времени я всех покорил, я ви¬
дел, что все люди склоняются передо мной (кроме раз¬
ве что Дедала, но он был намного старше меня. Впро¬
чем, даже Дедал мне подчинился). Одного лишь Эдипа
я признавал равным себе в благородстве; несчастья это¬
го поверженного царя лишь возвеличили его в моих
глазах. Я, конечно, всегда и везде побеждал, но подле
Эдипа все эти победы предстали передо мной в чисто
человеческом и как бы низшем плане. А он вступил в
единоборство со Сфинксом — он распрямил Человека
перед его загадкой, осмелившись противопоставить его
богам. Как же тогда, почему принял он свое пораже¬
ние? Разве он не способствовал ему сам, выколов себе
глаза? Было в этом страшном покушении на себя нечто
такое, чего я был не в силах понять. Я высказал ему
411
свое недоумение. Но его объяснение, надо признаться,
меня совсем не удовлетворило, или я его неверно ис¬
толковал.
— Да, я поддался,— сказал он мне,— приступу яро¬
сти, которую мог обратить лишь против себя: на кого
же еще я мог излить ее? При виде бездны ужасного об¬
винения, которая разверзлась передо мной, у меня воз¬
никла неодолимая потребность протеста. К тому же
мне хотелось пронзить не столько собственные глаза,
сколько этот занавес, эти декорации, в которых я ме¬
тался, эту ложь, в которую я перестал верить, чтобы
прийти к реальности.
Хотя нет! Ни о чем я тогда не думал: я действовал
инстинктивно. Я выколол себе глаза, чтобы покарать их
за то, что они не смогли разглядеть очевидности, кото¬
рая должна была, как говорится, бросаться мне в глаза.
По правде говоря... Ах, я не знаю, как тебе это объяс¬
нить... Никто не понял крика, вырвавшегося у меня тог¬
да: «О тьма, ты — свет мой!» Я отлично вижу, что ты
тоже не понимаешь. В нем все услыхали жалобу, а это
было утверждение. Этот крик означал, что тьма вдруг
озарилась для меня сверхъестественным светом, осве¬
щающим царство души. Вот что он означал, этот крик:
«Тьма, отныне ты будешь для меня светом. И если ла¬
зурный небосвод для меня погрузился во тьму, то в тот
же миг вспыхнули звездами небеса внутри меня».
Он умолк, оставаясь несколько мгновений погру¬
женным в глубокие раздумья, потом заговорил снова:
— Со времен юности мне довелось прослыть ясно¬
видцем. Я и был им, на мой взгляд. Разве не я первый
и единственный сумел отгадать загадку Сфинкса? Но
лишь с той минуты, как мои плотские глаза от моей же
руки лишились внешнего зрения, я начал, мне кажется,
видеть по-настоящему. Да, в то время как внешний мир
навсегда скрылся от глаз моей плоти, во мне открылось
некое новое вйдение бесконечных перспектив внутрен¬
него мира, которыми внешний мир, только и существо¬
вавший для меня доселе, заставлял меня до той поры
пренебрегать. А этот неосязаемый мир (я хочу ска¬
зать — не воспринимаемый нашими органами чувств)
412
существует, теперь я знаю это, и именно он — истин¬
ный. Все остальное — лишь иллюзия, которая нас обма¬
нывает и мешает нашему созерцанию божественного.
«Надо перестать видеть мир, чтобы увидеть бога»,—
сказал мне однажды слепой мудрец Тиресий; тогда я
его не понял — точно так же, как ты, Тесей, вижу, не
понимаешь сейчас меня.
— Не стану отрицать,— сказал я ему,— значимости
того вневременного мира, который ты открыл благода¬
ря своей слепоте; но я отказываюсь понимать, почему
все же ты противопоставляешь его внешнему миру, в
котором все мы живем и действуем.
— Потому,— ответил он мне,— что, проникнув
этим внутренним оком в то, что мне никогда еще не от¬
крывалось, я вдруг впервые осознал следующее: я воз¬
двиг свою человеческую державную власть на преступ¬
лении, и все, что произошло потом, было, следователь¬
но, проклято — не только мои поступки, но и поступки
обоих моих сыновей, которым я оставил корону, ибо
сразу же отрекся от этой сомнительной царской власти,
доставшейся мне благодаря преступлению. Ты уже
смог познать, в каких новых злодеяниях замешаны мои
сыновья и какой рок бесчестья тяготеет надо всем, что
только может породить греховное человечество, чему
ярким примером являются мои несчастные дети. Ибо,
будучи плодом инцеста, мои сыновья несомненно отме¬
чены особым клеймом; однако я думаю, что неким пер¬
вородным грехом отмечено и все человечество, так что
даже лучшие из людей — порочны, обречены на зло, на
погибель, и что человек не сможет выпутаться из это¬
го без божественной помощи, благодаря которой он
очистится от первоначальной скверны и ему будет да¬
ровано прощение.
Он опять помолчал несколько мгновений, как бы
желая углубиться в эту мысль, потом заговорил:
—Ты удивляешься тому, что я выколол глаза, я и
сам этому удивляюсь. Но в этом поступке, неосмотри¬
тельном, жестоком, было, быть может, еще и другое:
неведомо какая тайная нужда испытать до конца свою
судьбу, еще больше обострить свою боль и исполнить
413
некое героическое предназначение. Быть может, я
смутно предчувствовал, сколь величественным и иску¬
пительным является страдание, потому и не смог отка¬
заться стать его героем. Я считаю, что именно в страда¬
нии проявляется величие героя и для него нет доблести
выше, чем пасть его жертвой, снискав тем признание
небес и обезоружив мстительных богов. Как бы то ни
было и сколь плачевны ни были мои заблуждения, со¬
стояние наивысшего блаженства, которого мне удалось
достичь, в полной мере восполняет сегодня все те бе¬
да, которые мне пришлось выстрадать и без которых я
бы к этому никогда не пришел.
—Дорогой Эдип,— сказал я ему, когда понял, что
он кончил говорить,— я могу лишь воздать тебе хвалу
за ту сверхчеловеческую мудрость, которую ты пропо¬
ведуешь. Однако моя мысль не может следовать за
твоей по этому пути. Я остаюсь детищем земли и счи¬
таю, что человек, каков бы он ни был, пусть порочный,
каким ты его считаешь, должен играть теми картами,
какие имеет. Тебе, несомненно, удалось хорошо распо¬
рядиться своим несчастьем и благодаря ему прикос¬
нуться к тому, что ты называешь божественным. Более
того, я убеждаюсь воочию, что на твою особу снизошло
благословение и оно распространяется, согласно пред¬
сказанию оракулов, на ту землю, в которой ты упоко¬
ишься навеки.
Я не стал добавлять, что для меня было важнее все¬
го, чтобы этой землей стала Аттика, и поздравил себя с
тем, что боги сподобили Фивы явиться ко мне.
Если сравнивать мою судьбу с судьбою Эдипа, то я
доволен: я исполнил свое предназначение. После себя
я оставляю город Афины. Я лелеял его больше, чем же¬
ну и сына. Я создал собственный город. Он останется
после меня моей бессмертной мыслью. К смерти в оди¬
ночестве я приближаюсь в согласии с самим собой. Я
вкусил всех земных благ. Мне приятно думать, что по¬
сле меня и благодаря мне люди будут знать, что стали
счастливее, лучше, свободнее. Рада блага будущего че¬
ловечества я совершил свой труд. И прожил жизнь.
КОММЕНТАРИИ
Повесть «Тесные врата» («La Porte etroite») вышла
в свет в 1909 г. От созданных ранее произведений она
отличалась четкой структурой и более глубоким про¬
никновением в психологию персонажей. Повесть впер¬
вые вызвала широкий читательский интерес; до ее пуб¬
ликации все написанное А. Жид издавал за свой счет.
«Тесные врата» получили репутацию самого удачного
произведения писателя.
«Пасторальная симфония» («La Symphonie pastora¬
le») вышла в свет в 1919 г. и стала одним из популяр¬
нейших произведений писателя. В 1946 г. режиссер
Жан Деланнуа снял по этой повести фильм. Роль Герт¬
руды исполнила французская актриса Мишель Морган.
«Урок женам» («L’Ecole des femmes») и «Робер» («Ro¬
bert») опубликованы в 1930 г. и связаны сюжетно. Позд¬
нее, в 1936 г., автор превратил эту дилогию в трилогию,'
закончив работу над «Женевьевой» («Genevieve»).
Трагедия «Тесей» («Thesee») — последнее крупное
произведение А. Жида, ставшее его духовным завеща¬
нием. Она была создана писателем в годы Второй ми¬
ровой войны и опубликована в 1946 г.
415
СОДЕРЖАНИЕ
ТЕСНЫЕ ВРАТА. Повесть. Перевод Яр. Богданова 5
ПАСТОРАЛЬНАЯ СИМФОНИЯ. Повесть.
Перевод Б. Кржевского 131
УРОК ЖЕНАМ. Перевод А. Дубровина 193
РОБЕР. Перевод А. Дубровина 261
ЖЕНЕВЬЕВА, ИЛИ НЕЗАВЕРШЕННАЯ ИСПОВЕДЬ.
Перевод Е. Семиной 297
ТЕСЕЙ. Притча. Перевод В. Исаковой 371
Комментарии 415
АНДРЕ ЖИД
Собрание сочинений
в семи томах
Том третий
Редактор О. Раеданис. Художественный редактор И. Марев. Технический
редактор В. Нефедова. Корректор В. Дробышева. Компьютерная верстка
И. Понятых. JIP № 071673 от 01.06.98 г. Изд. № 0402188. Подписано в печать
30.05.02 г. Формат 84х108732. Бумага офсетная. Гарнитура «Центурион».
Печать высокая. Уел. печ. л. 21,84. Уч.-изд. л. 20,5. Заказ №0210090. ТЕРРА—
Книжный клуб. 115093, Москва, ул. Щипок, 2. Отпечатано в полном соответ¬
ствии с качеством предоставленного оригинал-макета в ОАО «Ярославский
полиграфкомбинат». 150049, Ярославль, ул. Свободы, 97.
ГШТС1