М. Г ОРЬКИЙ
9-Е ЯНВАРЯ
МАКАР ЧУДРА
Детгиз

ѢПВЛИОТЕЧКА
тігОЛѣийііА
Наркомпрос
РСФСР
Государственное
Издателъство
Детской
Литера.пуры
Москва 1941
Ленинград

Роі;сийсг.аягосударст5енна)!І

9-е ЯНВАРЯ
...Толпа напоминала темный вал океана, едва
разбуженный первым порывом бури, она текла
вперед медленно; серые лица людей были по-
добны мутно-пенному гребню волны.
Глаза блестели возбужденно, но люди
смотрели друг на друга, точно не веря своему
решению, удивляясь сами себе. Слова кружи-
лись над толпой, как маленькие серые птицы.
Говорили негромко, серьезно, как бы оправ-
дываясь друг перед другом.
—
Нет больше возможности терпеть, вот
почему пошли...
—
Без причины народ не тронется...
—
Разве «он» это не поймет?..
Больше всего говорили о «нем», убеждали
друг друга, что «он» — добрый, сердечный и —
всё поймет... Но в словах, которыми рисовали
«его» образ, не было красок. Чувствовалось,
что 0 «нем» давно — а, может быть, и нико-
1*
3

гда — не думали серьезно, не представляли
его себе живым, реальным лицом, не знали,
что это такое, и даже плохо понимали — за-
чем «он» и что может сделать. Но сегодня
«он» был нужен, все торопились понять его и,
не зная того, который существовал в действи-
тельности, невольно создавали в воображении
своем нечто огромное. Велики были надежды,
они требовали великого для опоры своей.
Порою в толпе раздавался дерзкий челове-
ческий голос:
—
Товарищи! Не обманывайте сами себя...
Но самообман был необходим, и голос че-
ловека заглушался пугливыми и раздражен-
ными всплесками криков.
—
Мы желаем открыто...
—
Ты, брат, молчи...
—
К тому же, — отец Гапон...
—
Он знает!..
Толпа нерешительно плескалась в канале
улицы, разбиваясь на отдельные группы, гу-
дела, споря и рассуждая, толкалась о стены
домов и снова заливала середину улицы тем-
ной, жидкой массой — в ней чувствовалось
смутное брожение сомнений, было ясно на-
пряженное ожидание чего-то, что осветило
бы путь к цели верою в успех и этой верой
связало, сплавило все куски в одно крепкое,
стройное тело. Неверие старались скрыть и не
могли, замечалось смутное беспокойство и ка-
кая-то особенно острая чуткость ко звукам.

Шли осторожно прислушиваясь, заглядывали
вперед, чего-то упрямо искали глазами. Голо-
са тех, кто веровал в свою внутреннюю силу,
а не в силу вне себя — эти голоса вызывали
у толпы испуг и раздражение, слишком резкие
для существа, убежденного в своем праве
состязаться в открытоМ споре с тою силою,
которую оно хотело видеть.
Но, переливаясь из улицы в улицу, масса
людей быстро росла, и этот рост внешний
постепенно вызывал ощущение внутреннего
роста, будил сознание права народа-раба про-
сить у власти внимания к своей нужде.
—
Мы тоже люди, как ни как...
і
—
«Он», чай, поймет, — мы
просим...
—
Должен понять!.. Не бунтуем...
—
Опять же отец Гапон...
—
Товарищи! Свободу не просят...
—
Ах, господи!..
—
Да погоди ты, брат!..
—
Гоните его прочь, дьявола!..
—
Отец Гапон лучше знает как... .
Высокий человек в черном пальто, с рыжей
заплатой на плече, встал на тумбу и, сняв
шапку с лысой головы, начал говорить гром-
ко, торжественно, с огнем в глазах и дрожью
в голосе. Говорил о «нем», о царе.
Но и в словах и в тоне сначала чувство-
валось что-то искусственно приподнятое, не
слышно было того чувства, которое способно,
заражая других, создавать почти чудеса. Ка-
б

залось, человек насилует себя, пытаясь раз-
будить и вызвать в памяти образ давно без-
личный, безжизненный, стертый временем. Он
был всегда, всю жизнь, далек от человека, но
сейчас он стал необходим ему — в цего чело-
век хотел вложить свои надежды.
И они постепенно оживляли мертвеца.
Толпа слушала внимательно — человек отра-
жал ее желание, она это чувствовала. И хотя
сказочное представление силы явно не слива-
лось с «его» образом, но все знали, что такая
сила есть, должна быть. Оратор воплотил ее
в суш,ество, всем известное по картинкам ка-
лендарей, связал с образом, который знали по
сказкам, — а в сказках этот образ был челове-
чен. Слова оратора — громкие, понятные —
понятно рисовали суш,ество властное, доброе,
справедливое, отечески внимательное к нужде
народа.
Вера приходила, обнимала людей, возбуж-
дала их, заглушая тихий шопот сомнений...
Люди торопились поддаться давно жданному
настроению, стискивали друг друга в огром-
ный ком единодушных тел, и плотность, бли-
зость плеч и боков согревала сердца тепло-
той уверенности, надежды на успех.
—
Не надо нам красных флагов! — кричал
лысый человек. Размахивая шапкой, он шел
во главе толпы, и его голый череп тускло
блестел, качался в глазах людей, притягивая к
себе их внимание.

—
Мы к отцу идем!..
—
Не даст в обиду!..
—
Красный цвет — цвет нашей крови, то-
варии;и! — упрямо звучал над толпой одино-
кий, звонкий голос.
—
Нет силы, которая освободит народ,
кроме силы самого народа.
—
Не надо!..
,
•
—
Смутьяны, черти!..
—
Отец Гапон — с крестом, а он — с фла-
гом.
—
Молодой еш,е, но тоже чтобы коман-
довать...
Наименее уверовавшие шли в глубине
толпы й оттуда раздраженно и тревожно кри-
чали:
—' Гони его, который с флагом!..
Теперь двигались быстро, без колебаний и
с каждым шагом всё более глубоко заражали
друг друга единством настроения, хмелем Са-
мообмана. Только что созданный, «он» на-
стойчиво будил в памяти старые тени добрых
героев — отзвуки сказок, слышанных в дет-
стве, и, насьвдаясь живою силою желания лю-
дей веровать, безудержно рос в их воображе-
нии...
Кто-то кричал:
*
'
'
—
«Он» нас любит!.. '
И несомненно, что масса людей искренно
верила в эту любовь существа, ею же толь-
ко что созданного.

Когда толпа вылилась йз улицы на берег
реки и увидела перед собою длинную, лома-
ную линию солдат, преграждавшую ей путь
на мост, — людей не остановила эта тонкая,
серая изгородь. В фигурах солдат, четко обри-
сованных на голубовато-светлом фоне широ-
кой реки, не было ничего угрожаюп;его, они
подпрыгивали, согревая озябшие ноги, махали
руками, толкали друг друга. Впереди, за ре-
кой, люди видели темный дом — там ждал их
«он», царь, хозяин этого дома. Великий и
сильный, добрый и любяп;ий, он не мог, ко-
нечно, приказать своим солдатам, чтобы они
не допускали к нему народ, который его лю-
бит и желает говорить с ним о своей нужде.
Но, все-таки, на многих лицах явилась
тень недоумения и люди впереди толпы не-
много замедлили свой шаг. Иные оглянулись
назад, другие отошли в сторону, и все стара-
лись показать друг другу, что о солдатах —
они знают, это не удивляет их. Некоторые
спокойно поглядывали на золотого ангела,
блестевшего высоко в небе над унылой кре-
постью, другие улыбались. Чей-то голос, со-
болезнуя, произнес:
—
Холодно солдатам...
—
Н-да-а...
—
А надо стоять!
.
—
Солдаты —для порядка...
—
Спокойно, ребята!.. Смирно!
—
Ура, солдаты! — крикнул кто-то .

Офицер в желтом башлыке на плечах вы-
дернул из ножен саблю и тоже что-то кричал
встречу толпе, помахивая в воздухе изогну-
той полоской стали. Солдаты встали непо-
двилшо плечо к плечу друг с другом.
—
Чего это они? — спросила полная жен-
ш^ина.
Ей не ответили. И всем, как-то вдруг, ста-
ло трудно итти.
—
Назад! — донесся крик офицера.
Несколько человек оглянулось — позади их
стояла плотная масса тел, из улицы в нее ли-
лась бесконечным потоком темная река людей;
толпа, уступая ее напору, раздавалась, запол-
няя площадь перед мостом. Несколько чело-
век вышло вперед и, взмахивая белыми плат-
ками, пошли навстречу офицеру. Шли и кри-
чали:
—
Мы — к государю нашему...
—
Вполне спокойно!..
—
Назад! Я прикажу стрелять!..
Когда голос офицера долетел до толпы,
она ответила гулким эхом удивления. О том,
что не допустят до «него» — некоторые из
толпы говорили и раньше, но чтобы стали
стрелять в народ, который идет к «нему» спо-
койно, с верою в его силу и доброту, — это
нарушало
цельность
созданного
образа.
«Он» — сила выше всякой силы, и ему некого
бояться, ему незачем отталкивать от себя свой
народ штыкамй и пулями,.,

Худой, высокий человек с голодным ли-
цом и черными глазами вдруг закричал:
—
Стрелять? Не смеешь!..
И, обраш^аясь к толпе, громко, злобно
продолжал:
—-
Что? Говорил я —не пустят они...
—
Кто? Солдаты?
—
Не солдаты, а — там. ..
Он махнул рукой куда-то вдаль.
—
Выше которые... Ага? Я же говорил!
—
Это еи;е неизвестно...
—
Узнают зачем идем, — пустят!..
Шум рос. Были слышны гневные крики,
раздавались возгласы иронии. Здравый смысл
разбился 0 нелепость преграды и молчал.
Движения людей стали нервнее, суетливее; от
реки веяло острым холодом. Неподвижно бле-
стели острия штыков.
Перекидываясь восклицаниями и подчи-
няясь напору сзади, люди двигались вперед.
Те, которые пошли с платками, свернули в
сторону, исчезли в толпе. Но впереди все —
мужчины, женщины, подростки — тоже маха-
ли белыми платками.
—
Какая там стрельба? К чему? — солид-
но говорил пожилой человек с проседью в
бороде. —
Просто они не пускают на мост, —
дескать — идите прямо по льду...
И вдруг в воздухе что-то неровно и сухо
просьшалось, дрогнуло, ударило в толпу де-
сятками невидимых бичей. На секунду все

голоса вдруг как бы замерзли. Масса продол-
жала тихо подвигаться вперед.
—
Холостыми... —
не то сказал, не то
спросил бесцветный голос.
Но тут и там раздавались стоны, у ног
толпы легло несколько тел. Женщина, громко
охая, схватилась рукой за грудь и быстрыми
шагами пошла вперед, на штыки, вытянутые
встречу ей. За нею бросились еще люди и
еще, охватывая ее, забегая вперед ее.
И снова треск ружейного залпа, еще более
громкий, более неровный. Стоявшие у забора
слышали, как дрогнули доски, точно чьи-то
невидимые зубы злобно кусали их. . А одна
пуля хлеснулась вдоль по дереву забора и,
стряхнув с него мелкие щепки, бросила их в
лица людей. Люди падали по-двое, по-трое,
приседали на землю, хватаясь за животы, бе-
жали куда-то, прихрамывая, ползли по снегу,
и всюду на снегу обильно вспыхнули яркие
красные пятна. Они расползались, дымились,
притягивая к себе глаза... Толпа подалась на-
зад, на миг остановилась, оцепенела, и вдруг
раздался дикий, потрясающий вой сотен голо-
сов. Он родился и потек по воздуху непре-
рывной, напряженно дрожащей пестрой тучей
криков острой боли, ужаса, протеста, тоскли-
вого недоумения и призывов на помощь.
Наклонив головы, люди группами броси-
лись вперед подбирать мертвых и раненых.
Раненые тоясе кричали, гро'зили кулаками, все

Лица вдруг сталй иньШи, й
ѣ о всех глазах
сверкало что-то почти безумное. Паники —
того состояния общего черного ужаса, кото-
рый вдруг охватывает ліодей, сметает тела,
как ветер сухие листья в кучу, и слепо та-
щит, гонит всех куда-то в диком вихре стрем-
ления спрятаться, — этого не было. Был ужас,
жгучий, как промерзшее железо, он леденил
сердце, стискивал тело и заставлял смотреть
широко открытыми глазами на кровь, погло-
щавшую снег, на окровавленные лица, руки,
одежды, на трупы, страшно спокойные в тре-
вожной суете живых. Было едкое возмуще-
кие, тоскливо-бессильная злоба, много расте-
рянности и много странно неподвижных глаз,
угрюмо нахмуренных бровей, крепко сжатых
кулаков, судорожных жестов и резких слов.
Но казалось, что больше всего в груди людей
влилось холодного, мертвящего душу изумле-
ния. Ведь за несколько ничтожных минут пе-
ред этим они шли, ясно видя перед собою
цель пути, перед ними величаво стоял сказоч-
ный образ, они любовались, влюблялись в не-
го и питали души свои великими надеждами.
Два залпа,
кровь, трупы, стоны и — все
встали перед серой пустотой, бессильные, с
разорванными сердцами.
Топтались на одном месте, точно опутан-
ные чем-то, чего не могли разорвать; одни
молча и озабоченно носили раненых, подбира-
ли трупы, другие точно во сне смотрели на их
32

работу, ошеломленно, в странном бездействии.
Многие кричали солдатам слова упреков, ру-
гательства
и жалобы, размахивали руками,
снимали шапки, зачем-то кланялись, грозили
чьим-то страшным гневом.
Солдаты
стояли
неподвижно,
опустив
ружья к ноге, лица у них были тоже непо-
движные, кожа на ш,еках туго натянулась,
скулы остро высунулись. Казалось, что у всех
солдат белые глаза и смерзлись губы...
В толпе кто-то кричал истерически громко:
—
Ошибка! Ошибка вышла, братцы!.. Не
за тех приняли! Не верьте!.. Иди, братцы,—
надо объяснить...
—
Гапон — изменник! — вопил подросток-
мальчик, влезая на фонарь.
—
Что, товарищи, видите, как встречает
вас?..
—
Постой, — это
ошибка! Не может это-
го быть, ты пойми!
—
Дай дорогу раненому!..
Двое рабочих и женщина вели высокого,
худого человека; он был весь в снегу, из
рукава его пальто стекала кровь. Лицо у него
посинело, заострилось еще более, и темные
губы, слабо двигаясь, прошептали:
—
Я говорил — не пустят!.. Они его скры-
вают, — что им народ!
—
Конница!
I
—
Беги!..
Стена солдат вздрогнула и растворилась,

как две половины деревянных ворот, танцуя и
фыркая, между ними проехали лошади, раз-
дался крик офицера, над головами конницы
взвились, разрезав воздух, сабли, серебряны-
ми лентами сверкнули, замахнулись все в
одну сторону. Толпа стояла и качалась, вол-
нуясь, ожидая, не веря.
Стало тише.
—
Ма-арш! — раздался неистовый крик.
Как будто вихрь ударил в лицо людей, и
земля точно обернулась кругом под их нога-
ми, все бросились бежать, толкая и опроки-
дывая друг друга, кидая раненых, прыгая че-
рез трупы. Тяжелый топот лошадей настигал,
солдаты выли, их лошади скакали через ране-
ных, упавших, мертвых, сверкали сабли, свер-
кали крики ужаса и боли, порою был слышен
свист стали и удар ее о кость. Крик избивае-
мых сливался в гулкий и протяжный стон...
—
А-а-а!..
Солдаты взмахивали саблями и опускали
их на головы людей, и вслед за ударом тела
их наклонялись набок. Лица у них были крас-
ные, безглазые. Ржали лошади, страшно оска-
ливая зубы,' взмахивая головами...
Народ загнали в улицы... И тотчас же, как
только топот лошадей исчез вдали, люди
остановились задыхаясь, взглянули друг на
друга выкатившимися глазами. На многих
лицах явились виноватые улыбки, кто-то за-
смеялся, крикнув:
14

—
Ну, и бежал же я!..
—
Тут — побежишь!.. —
ответили ему.
И вдруг со всех сторон посьшались вос-
клицания изумления, испуга, злобы...
—
Что же это, братцы, а?
—
Убийство идет, православныеі
—
За что?
—
Вот так правительство!
—
Рубят, а? Конями топчут...
'
Недоуменно мялись на месте, делясь друг
с другом своим возмуп;ением. Не понимали,
что нужно делать, никто не уходил, каждый
прижимался к другому, стараясь найти какой-
то выход из пестрой путаницы чувств, смб-
трели с тревожным любопытством друг на
друга и — все-таки, более изумленные, чем
испуганные — чего-то ждали, прислушиваясь,
оглядываясь. Все были слишком подавлены и
разбиты изумлением, оно лежало сверху всех
чувств, мешало слиться
настроению более
естественному в эти неожиданные, страшные,
бессмысленно-ненужные минуты, пропитанные
кровью невинных...
»
Молодой голос энергично позвал:
—
Эй! Идите подбирать раненых!
Все встрепенулись, быстро пошли к выхо-
ду на реку. А навстречу им, в улицу, вполза-
ли по снегу и входили, шатаясь на ногах,
изувеченные люди, в крови и снегу. Их брали
на руки, несли, останавливали извозчиков,
сгоняя седоков, куда-то 'увозили. Все стали

озабочены, угрюмы, молчаливы. Рассматрива-
ли раненых взвешиваюндими глазами, что-то
молча измеряли, сравнивали, углубленно иска-
ли ответов на страшный вопрос, вставший пе-
ред ними неясной, бесформенной,
черной
тенью. Он уничтожал образ недавно выдуман-
ного героя, царя, источника милости и блага.
Но лишь немногие решались вслух сознаться,
что этот образ уже разрушен. Сознаться в
этом было трудно, — ведь это значило ли-
шить себя единственной надежды...
Шел лысый человек. в пальто с рыжей за-
платой, его тусклый череп теперь был окра-
шен кровью, он опустил плечо и голову, ноги
у него подламывались. Его вели широкопле-
чий парень без шапки, с курчавой головой и
женщина в разорванной шубке, с безжизнен-
ным, тупым лицом.
—
Погоди, Михайло, — как
же это? —
бормотал раненый. Стрелять в народ — не
разрешается!.. Не должно это быть, Михайло.
—
А — было! — крикнул парень.
—
И стреляли... И рубили... — уныло за-
метила женщина.
—
Значит, приказание дано на это, Михай-
ло...
—
И было! — злобно крикнул парень. —
А ты думал — с тобой разговаривать станут?
Вина стакан поднесут?
—
Погоди, Михайло...
іа
1

Раненый останоЁилСя,
опйраясь спиной о
стену, и закричал:
—
Православные!.. За что нас убивают?
По какому закону? По чьему приказу?
Люди шли мимо него, опуская головы.
В другом месте, на углу, у забора, собра-
лись несколько десятков, и в середине их чей-
тѳ быстрый, задыхаюш,ийся голос говорил
тревожно и злобно:
—
Гапон вчера был у министра, он знал
все, что будет, значит — он изменник нам, —
он повел нас на смерть!
,
—
Какая ему польза?
і
—
Ая—знаю?
Всюду разгоралось волнение, перед всеми
вставали вопросы еш,е неясные, но уже каж-
дый чувствовал их важность, глубину, суро-
^^^вое, настойчивое требование ответа. В огне
>%_волнения быстро истлевала
вера в помош,ь
^5ч.извне, надежда на чудесного избавителя от
нужды.
Посреди улицы шла женщина, полная, пло-
хо одетая, с добрым лицом матери, с боль-
шими, грустными глазами. Она плакала и,
поддерживая
правой рукой окровавленную
левую, говорила:
—
Как буду работать? Чем кормить де-
тей?.. Кому жаловаться?.. Православные, где
же у народа защитники, если и царь против
него?,
Ее вопросы,» громкие и ясные, рдз^удили

людей, всколыхнули и встревожили их. К ней
быстро подходили, бежали со всех сторон и,
останавливаясь, слушали ее слова угрюмо и
внимательно.
—
Значит, народу нет закона?
У некоторых вырывались вздохи. Другие
негромко ругались.
Откуда-то пронесся резкий, *злой крик.
—
Получил помош,ь — сыну ногу разбили...
—
Петруху — насмерть!..
Криков было много, они хлестали по
ушам и, всё чап;е вызывая мстительное эхо,
резкие отзвуки, будили чувство озлобления,
сознание необходимости защиш,аться от убийц.
На бледных лицах выступало некое решение.
—
Товарищи! Мы, все-таки, идем в го-
род... может, чего-нибудь добьемся... Идемте,
понемногу!
—
Перебьют...
'
—
Давайте говорить солдатам, — может,
они поймут, что нет закона убивать народ!
—
А, может, есть, — почему мы знаем?
Толпа медленно, но неуклонно изменялась,
перерождаясь в народ. Молодежь расходилась
небольшими группами, все они шли в одну
сторону, снова к реке. И все несли раненых,
убитых, пахло теплой кровью, раздавались
стоны, возгласы.
,
—
Якову Зимину — прямо в лоб...
—
Спасибо батюшке-царю!
—
Да-а, встретил!

Раздалось несколько крепких слов. Даже
за одно из них четверть часа тому назад тол-
па разорвала бы в клочья.
Маленькая девочка бежала и кричала всем:
—
Не видали маму?
Люди молча оглядывались на нее и усту-
пали ей дорогу.
Потом раздался голос женщины с раздроб-
ленной рукой:
—
Здесь, здесь я...
Улица пустела. Молодежь уходила всёбы-
стрее. Пожилые люди угрюмо, не спеша, то-
же шли куда-то по-двое и по-трое, исподлобья
глядя вслед молодым. Говорили мало... Лишь
порой кто-нибудь, не сдержав горечи, воскли-
цал негромко:
—
Значит, народ отбросили теперь?..
—
Убийцы проклятые!..
Сожалели об убитых людях и, догады-
ваясь, что убит также один тяжелый, рабский
предрассудок, осторожно молчали о нем, не
произнося более царапающего ухо
имени
его, чтобы не тревожить в сердце тоски и
гнева...
А, может быть, молчали о нем, боясь со-
здать другой на месте мертвого...
...Вокруг жилища царя стояли плотной, не-
разрывной цепью солдаты, под окнами двор-
ца"на площади расположилась конница. Запах
сена, навоза, лошадиного пота окружал дво-

рец, лязг сабель, звон шпор, команда, топот
колебался под окнами.
Со всех сторон на солдат напирали плот-
ной массой люди,.
десятки тысяч холодно
озлобленных людей. Говорили они спокойно,
но как-то особенно веско, новыми словами, с
новой надеждой, едва ли ясной для них. Рота
солдат, опираясь одним флангом о стену зда-
ния, другим — 0 железную решетку сада,
преграждала дорогу на площадь к дворцу.
Вплоть к ней, лицом к лицу, стояла толпа,
бесчисленно большая, немая, черная.
—
Расходись, господа! — вполголоса гово -
рил фельдфебель.
Он ходил вдоль фронта, отодвигая людей
от солдат руками и плечом, стараясь не ви-
деть человеческих лиц.
—
Почему вы нас не пускаете? — спраши-
вали его.
,
,
-
—
Куда?
—
К царю!
'
Г
Фельдфебель на секунду остановился и с
чувртвом, похожим на уньшие, воскликнул:
—
Да я же говорю — нет его!
—
Царя нет?
—
Ну, да! Сказано вам нет, и — ступайте!
—
Совсем нет царя? — настойчиво допра-
шивал иронический голос.
Фельдфебель снова остановился, поднял
руку.
—
За такие слова,
берегись!

И другим тоном объяснил:
—
В городе нет его.
Из толпы ответили:
—
Нигде нет!
—
Кончился!..
—
Расстреляли вы его, дьяволы!
—
Вы думали — народ убиваете?
—
Народ —не убьешь!.. Его на всё хва-
тит...
—
Въі царя убили, — понимаете?
—
Отойди, господа! Не разговаривай!
—
Ты кто? Солдат? Что такое — солдат?
В другом месте старичок с бородкой кли-
ном воодушевленно говорил солдатам:
—
Вы люди, мы — тоже! Сейчас вы в ши-
нелях, завтра — в кафтанах. Работать захоти-
те, есть понадобится. Работы нет, есть нече-
го. Придется и вам, ребята, так же вот, как
мы... Стрелять, значит, в вас надо будет? Уби-
вать, за то, что голодаете вы, а?
Солдатам было холодно. Они переминались
с ноги на ногу, били каблуками в землю, тер-
ли уши, перебрасывая ружья из руки в руку.
Слушая речи, вздыхали, двигали глазами туда
и сюда, чмокали озябшими губами. На лиііах,
посиневших от холода, лежало что-то одно-
образно унылое, растерянное, туповатое, гла-
за мигали, прятались. Лишь некоторые из них,
црищуриваясь, как бы целились во что-то,
крепко стиснув зубы, должно быть с трудом
сдерживая злобу против этой массы людей,
22

ради которых приходится мерзнуть. От их се-
рой, скучной линии веяло усталостыо, тоской.
Люди стояли против них грудь с грудью
и, подаваясь толчкам сзади, порою толкали
солдат.
—
Тише! — негромко отзывался серый че-
ловек.
Иные брали солдат за руки, горячо говоря
им что-то.
Солдаты слушали, мигая, лица кривились
неопределенными гримасами, и нечто жалкое,
робкое являлось на них.
—
Не трог ружо! — сказал один из них
молодому парню в мохнатой шапке. А тот ты-
кал солдата пальцем в грудь и говорил:
—
Ты солдат, а не палач... Тебя позвали
заш,ищать Россию от врагов, а заставляют
расстреливать народ... Пойми! Народ — это и
есть Россия!
—
Мы — не стреляем! — ответил солдат.
—
Гляди — вот стоит Россия, русский на-
род! Он желает видеть своего царя...
Кто-то перебил речь, крикнув:
—
Не желает!
—
Что в том худого, что народ захотел
поговорить с царем о своих делах? Ну, ска-
жи, а?
—
Не знаю я! — сказал солдат, сплевывая.
Сосед его добавил:
—
Не велено нам разговаривать...
Уныло вздохнул и опустил глаза.

Один солдатик вдруг ласково спросил
стоявшего перед ним:
—
Земляк, — не рязанский будете?
—
Псковский... А что?
—
Так... Я — рязанский...
И, широко улыбнувшись, зябко передер-
нул плечами.
Люди колыхались перед ровной серой
стеной, билйсь об нее, как волны реки о кам-
ни берега. Отходили, снова возвращались.
Едва ли многие понимали, зачем они здесь,
чего хотят и ждут. Ясно сознанной цели,
определенного намерения не было. Было горь-
кое чувство обиды, возмущения, у многих —
желание мести, это всех связывало, удержи-
вало на улице, но не на кого было излить эти
чувства, некому — мстить. .. Солдаты не воз-
буждали злобы, не раздражали — они были
просто тупы, несчастны, иззябли, многие не
могли сдержать дрожи в теле, тряслись, сту-
чали зубами.
—
С четырех часов утра стоим! — говори-
ли они. —
Просто беда!
—
Ложись и — помирай...
—
Уйтибывам,а?Имыбывказармы,в
тепло пошли...
—
Сколько время-то?
'
Было около двух часов.
—
Чего вы беспокоитесь? Чего ждете?— -
говорил фельдфебель.
Его слова, солидное лицо и серьезный.

уверенный тон охлаждали людей. Во всем, что
он говорил, был как бы особый смысл, более
глубокий, чем его простые слова.
—
Нечего ждать!.. Только войско из-за
вас страдает...
—
Стрелять будете в нас? — спросил его
молодой человек в башлыке.
Фельдфебель помолчал и спокойно ответил:
—
Прикажут — будем!
Это вызвало взрыв укоризненных замеча-
ний, ругательств, насмешек.
—
За что? За что? — спрашивал громче
всех высокий рыжий человек.
—
Не слушаете приказаний начальства! —
объяснил фельдфебель, потирая ухо.
Солдаты слушали говор толпы и уныло
мигали. Один тихо воскликнул:
—
Горячего бы чего-нибудь теперь!..
—
Крови моей — хочешь? — спросил его
чей-то злой, тоскливый голос.
—
Я — не зверь! — угрюмо и обиженно
отозвался солдат.
Много глаз смотрели в широкое, приплюс-
нутое лицо длинной линии солдат с хо-
лодным, молчаливым любопытством, с пре-
зрением, гадливостью. Но большинство пыта-
лось разогреть их огнем своего возбуждения,
пошевелить что-то в крепко сжатых казармою
сердцах, в головах, засоренных хламом казен-
ной выучки. Большинство людей хотело что-
„
... .. .25

нибудь делать, как-нибудь воплотить свои
чувства и мысли в жизнь, и упрямо билось об
эти серые, холодные камни, желавшие одно-
го — согреть свои тела.
Все горячее звучали речи, все более ярки
становились слова.
—
Солдаты! — говорил плотный мужчина,
с большой бородой и голубыми глазами. —
Кто вы? Вы дети русского народа. Обеднял
народ, забыт он, оставлен без защиты, без
работы и хлеба. Вот он пошел сегодня про-
сить царя 0 помощи, а царь велит вам стре-
лять в него, убивать. Солдаты! Народ — отцы
и братья ваши — хлопочет не только за себя,
а и за вас. Вас ставят против народа, толкают
на отцеубийство, братоубийство. Подумайте!
Разве вы не понимаете, что против себя
идете?
Этот голос, спокойный и ровный, хорошее
лицо и седые волосы в бороде, весь облик
человека и его простые, верные слова, види-
мо, волновали солдат. Опуская глаза перед
его взглядом, они слушали внимательно, иной,
покачивая головою, вздыхал, другие хмурили
брови, оглядывались, кто-то негромко посове-
товал:
—
Отойди — офицер услышит!
Офицер, высокий, белобрысый, с больши-
ми усами, медленно шел вдоль фронта и, на-
тягивая на правую руку перчатку, сквозь зу-
бы говорил:
26

—-
Ра-азайдись!.. Па-ашел орочь! Что? Па-
гавари, — я тебе пагаварю!..
Лицо у него было толстое, красное, глаза
круглые, светлые, но без блеска. Он шел не
торопясь, твердо ударяя ногами в землю, но
с его приходом время полетело быстрее, точ-
но каждая секунда торопилась исчезнуть,
боясь наполниться чем-то
оскорбляющим,
гнусным. За ним точно вытягивалась невиди-
мая линейка, ровняя фронт солдат, они под-
бирали животы, вьшячивали груди, посматри-
вали на носки сапог. Некоторые из них' ука-
зывали людям глазами на офицера и делали
сердитые гримасы. Остановясь на фланге,
офицер крикнул:
—
Смирно-о!
Солдаты всколыхнулись и замерли.
—
Приказываю разойтись! — сказал офи-
цер и не торопясь вынул из ножен шашку.
Разойтись было физически невозможно,—
толпа густо залила всю маленькую площадь,
а из улицы, в тыл ей, все шел и шел народ.
На офицера смотрели с ненавистью; он
слышал насмешки, ругательства, но стоял под
их ударами твердо, неподвижно. Его взгляд
мертво осматривал роту, брови чуть-чуть
Бздрагивали. Публика шумела, ее раздражало
это спокойствие, слишком нечеловеческое,
чтобы быть уместным в эти минуты.
—
Этот — скомандует!
—
Он без команды готов рубить...

—
Ишь, выташ,ил селедку-то. ..
—
Эй, барин! Убивать — готов?
Разрастался буйный задор, являлось чув-
ство беззаботной и безнадежной удали, крики
звучали громче, насмешки — резче.
Фельдфебель взглянул на офицера, вздрог-
нул, побледнел и тоже быстро вынул саблю.
Вдруг раздалось зловещее пение рожка.
Публика смотрела на горниста — он так стран-
но надул щеки и выкатил глаза, рожок дро-
жал в его руке и пел слишком долго. Люди
заглушили гнусавый, медный крик громким
свистом, воем, визгом, возгласами проклятий,
словами укоров, стонами тоскливого бессилия,
криками отчаяния и удальства, вызванного
ощущением возможности умереть в следую-
щий миг и невозможностью избежать смерти.
Уйти от нее было некуда. Несколько темных
фигур бросились на землю и прижались к ней;
иные закрывали руками лица, а человек с
большой бородой распахнул на груди пальто
и стоял впереди всех, глядя на солдат голу-
быми глазами. И говорил, все говорил им
что-то, неслышное, утопавшее в хаосе кри-
ков.
Солдаты взмахнули ружьями, взяв на при-
цел, и все оледенели в однообразной, сторож-
кой позе, вытянув к толпе штыки.
Было видно, что линия штыков висела в
воздухе неспокойно, неровно — одни слиш-
ком поднялись вверх, другие наклонились
28

вниз, лйШь немногие смотрели прямо в грудй
ліодей, и все они казались мягкими, дрожали
и точно таяли, сгибались.
Чей-то голос громко, с ужасом и отвра-
и;ением крикнул:
—
Что вы делаете? Убийцы!
Штыки сильно и неровно дрогнули, испу-
ганно сорвался залп, люди покачнулись на-
зад, отброшенные звуком, ударами пуль, па-
дениями мертвых и раненых. Некоторые стали
молча прыгать через решетку сада. Брызнул
еще залп... И еще.
Мальчик, застигнутый пулею на решетке
сада, вдруг перегнулся и повис на ней кверху
ногами. Высокая, стройная женщина с пыш-
ными волосами тихо ахнула и мягко упала
около него.
—
Проклятые!..
—
крикнул кто-то.
і Стало просторней и тише. Задние убегали
в улицы, во дворы, толпа тяжело отступала,
повинуясь невидимым толчкам. Между ею и
солдатами образовалось несколько сажен зем-
ли, сплошь покрытой телами. Одни из них,
вставая, быстро отбегали к людям, другие
поднимались с тяжелыми усилиями, оставляя
за собой пятна крови, они, шатаясь, тоже ку-
да-то шли, и кровь текла вслед за ними.
Много людей лежало неподвижно, вверх ли-
цом, и вниз, и на боку, но все вытянувшись, в
странном
напряжении
тела,
схваченного
смертью и точно вырывавшегося из рук ее...
30

Толпа, отступая, ахала, проклятия,ругатель-
ства и крики боли сливались в пестрый вихрь
со свистом, уханьем и стонами, солдаты стоя-
ли твердо и были так же неподвижны, как
мертвые. Лица у них посерели, и губы плот-
но сжались, точно все эти люди тоже хотели
кричать и свистеть, но не решались, сдержи-
вались. Они смотрели прямо перед собой ши-
роко открытыми глазами и уже не мигали.
В этом взгляде не было заметно что-либо че-
ловеческое, казалось, что они не видят ниче-
го, эти опустошенные, мутные точки на се-
рых, вытянутых лицах. Не хотят видеть — мо -
жет быть, тайно боятся, что, увидав теплую
кровь, пролитую ими, еще захотят пролить ее.
Ружья дрожали в их руках, штыки колеба-
лись, сверлили воздух. Но эта дрожь тела не
могла разбудить тупого бесстрастия в грудях
людей, сердца которых были погашены гне-
том насилия над волей, мозги туго оклеены
противной, гнилой ложью. С землй поднялся
бородатый голубоглазый человек и снова на-
чал говорить рыдающим голосом, весь вздра-
гивая:
—
Меня — не убили. Это потому, что я
говорил вам святую правду...
Толпа снова угрюмо и медленно подвига-
лась вперед, убирая мертвых и раненых. Не-
сколько человек встало рядом с тем, который
говорил
солдатам, и тоже, перебивая его
речь, кричали, уговаривали, упрекали, беззлоб-

но, с тоской и состраданием. В голосах всё
еще звучала наивная вера в победу правдиво-
го слова, желание доказать бессмыслие и бе-
зумие жестокости, внушить сознание тягост-
ной ошибки. Старались и хотели заставить
солдат понять позор и гадость их невольной
роли...
Офицер вьшул из чехла револьвер, внима-
тельно осмотрел его и пошел к этой группе
людей. Она сторонилась от него не спеша, как
сторонятся от камня, который не быстро ка-
тится с горы. Голубоглазый бородатый чело-
век не двигался, встречая офицера словами
горячей укоризны, широким жестом указывая
на кровь вокруг.
—
Чем это оправдать, подумайте! Нет
оправдания!
Офицер встал перед ним, озабоченно насу-
пил брови, вытянул руку. Выстрела не было
слышно, был виден дым, — он окружил руку
убийцы раз, два и три. После третьего раза
человек согнул ноги, запрокинулся
назад,
взмахивая правой рукой, и упал. К убийце
бросились со всех сторон, — он отступал, ма-
хая шашкой, совал ко всем свой револьвер...
Какой-то подросток упал под ноги ему, он
его ткнул шашкой в живот. Кричал ревущим
голосом, прыгал во все стороны, как упрямая
лошадь. Кто-то бросил ему шапкой в лицо,
бросали комья окровавленного снега. К нему
подбежали фельдфебель и несколько солдат,

выставив вперед штыки — тогда нападавшие
разбежались. Победитель грозил саблей вслед
им, а потом вдруг опустил ее и еще раз во-
ткнул в тело подростка, ползавшего у его
ног, теряя кровь.
И снова гнусаво запел рожок. Люди бы-
стро очищали площадь пред этим звуком, а
он тонко извивался в воздухе и точно дочер-
чивал пустые глаза солдат, храбрость офице-
ра, его красную на конце шашку, растрепав-
шиеся усы...
Живой, красный цвет к:рови раздражал
глаза и притягивал их к себе, возбуждая
хмельное и злобное желание видеть его
больше, видеть всюду. Солдаты как-то на-
сторожились, двигалй шеями и,
кажется,
искали глазами еще живых целей для своих
пуль...
Офицер стоял на фланге и, взмахивая
шашкой, что-то кричал, отрывисто, гневно,
дико.
С разных концов в ответ ему неслись
крики:
—
Палач!
—
Мерзавец!
Он начал приводить в порядок свои усы.
Раздался еще залп, другой...
Улицы были набиты народом, как мешки
зерном. Здесь было меньше рабочих, преобла-
дали мелкие торговцы, служащие. Уже неко-
3 9-е января
33

торые из них видели кровь и трупы, иных
била полиция. Их вывела из домов на улицу
тревога, и они всюду сеяли ее, преувеличивая
внешний ужас дня. Мужчины, женщины, под-
ростки, все тревожно оглядывались, прислу-
шивались, ожидали. Рассказывали друг другу
об убийствах, охали, ругались, расспрашивали
легко раненых рабочих, порою понижали го-
лоса до шопота и долго говорили друг другу
что-то тайное. Никто не понимал, что надо
делать, и никто не уходил домой. Чувствовали
и догадывались, что за этими убийствами есть
еще что-то важное, более глубокое и трагиче-
ское для них, чем сотни убитых и раненых
людей, чужих им.
До этого дня они жили почти безотчетно,
какими-то неясными, неизвестно когда, неза-
метно как сложившимися представлениями о
власти, законе, начальстве, о своих правах.
Бесформенность этих представлений не меша-
ла им опутать мозг густой, плотной сетью,
покрыть его толстой, скользкой коркой, —
люди привыкли думать, что в жизни есть не-
кая сила, призванная и способная защищать
их, есть — закон. Эта привычка давала уверен-
ность в безопасности и ограждала от беспо-
койных мыслей. С нею жилось недурно и, не-
смотря на то, что жизнь десятками мелких
уколов, царапин и толчков, а иногда серьез-
ными ударами, тревожила эти туманные пред-
ставления, от былц крепки, вязки и сохраня-
34

Ли свою мертвую цельность, быстро зараЩй-
вая все трещины и царапины.
А сегодня сразу мозг обнажился, вздрог-
нул, и грудь наполнилась тревогой, холодом.
Всё устоявшееся, привычное опрокинулось,
разбилось, исчезло. Все, более или менее ясно,
чувствовали себя тоскливо и страшно одино-
кими, беззащитными пред силой цинической и
жестокой, не знающей ни права, ни закона.
В ее руках были все жизни, и она могла без-
отчетно сеять смерть в массе людей, могла
уничтожать живых, как ей хотелось и сколько
ей было угодно. Никто не мог ее сдержать.
Ни с кем она не хотела говорить. Была все-
властна и спокойно показывала безмерность
своей власти, бессмысленно заваливая улицы
города трупами, заливая их кровью. Ее крова-
вый, безумный каприз был ясно виден. Он
внушал единодушную тревогу, едкий страх,
опустошавший душу. И настойчиво будил ра-
зум, понуждая его создавать планы нозой за-
щиты личности, новых построений для охраны
жизни.
Низко опустив голову, качая окровавлен-
ными руками, шел какой-то плотный, корена-
стый человек. Его пальто спереди было обиль-
но залито кровью.
—
Вы ранены? — спросили его.
—
Нет.
—
А кровь?
—
Не моя это! — не останавливаясь, отве-
3*
35

тил он. И вдруг остановился, оглянулся и за-
говорил странно громко:
—
Это не моя кровь, господа, — это кровь
тех, которые верили!..
Не кончив, он двинулся дальше, снова опу-
стив голову.
В толпу, помахивая нагайками, въехал от-
ряд конных. От них отскакивали во все сто-
роны, давя друг друга и налезая на стены..
Солдаты были пьяны, они бессмысленно улы-
бались, качаясь в седлах; иногда, как бы не-
хотя, били нагайками по головам и плечам.
Один ушибленный упал, но, тотчас вскочив
на ноги, спросил:
—
За что? Э-эх ты, зверь!
Солдат быстро схватил из-за іілеча винтов-
ку и выстрелил в него с руки, не останавли-
вая лошадь. Человек снова упал. Солдат за-
смеялся.
—
Что делают? — в страхе кричал
поч-
тенный, прилично одетый господин, обращая
во все стороны искаженное лицо. —
Господа!
Вы видите?
Непрерывным потоком струился глухбй,
возбужденный шум голосов, в муках страха,
в тревоге отчаяния — рождалось что-то, мед-
ленно и незаметно объединявшее воскресшую
из мертвых, не привыкшую работать, неуме-
лую мысль.
Но находились люди мира.
—
Позвольте, зачем он обругал солдата?
36
.
_

—
Солдат — ударил!
—
Он должен был посторониться!
В углублении ворот две женщины и сту-
дент перевязывали простреленнуіо руку рабо-
чему. Он морщился, хмуро поглядывая вокруг,
и говорил окружавшим:
—
Никаких тайных намерений не было у
нас, об этом гоБорят только подлецы да сы-
щики. Мы шли открыто. Министры знали, за-
чем идем, у них есть копия нашей петиции.
Сказали бы, подлецы, что, мол, нельзя, не
идите. Имели время сказать нам это, — мы не
сегодня собрались... Все знали'—и
полиция,
и министры, что мы пойдем. Разбойники...
—
О чем вы просили? — серьезно, вдумчи-
во осведомился седой и сухонький старик.
—
Просили, чтобы царь выборных позвал
от народа и с ними правил делами, а не с чи-
новниками. Разорили Россию, сволочи, огра-
били всех.
—
Действительно...
контроль
необхо-
дим! — заметил старичок.
Рабочему перевязали рану, осторожно спу-
стили рукав платья.
—
Спасибо, господа! Я говорил товари-
щам — зря мы идем! Не будет толку... Теперь
доказано это.
Он осторожно засунул руку между пуго-
вицами пальто и не спеша пошел прочь.
—
Вы слышиіе, как они рассуждают? Это,
батенька мой...
,

—
Н-да-а! Хотя, все-таки, такую бойню
устраивать...
—
Сегодня — его, завтра — меня могут...
—
Н-да-а...
В другом месте горячо спорили:
—
Он мог не знать!
—
Тогда
зачем он?
Но люди, которые пробовали воскресить
мертвеца, были уже редки, незаметны. Они
возбуждали озлобление своими
попытками
воскресить умерший призрак. На них набрасы-
вались, как на врагов, и они испуганно исче-
зали.
В улицу въехала, стискивая людей, бата-
рея артиллерии. Солдаты сидели на лошадях
и передках, задумчиво глядя вперед, через
головы людей. Толпа мялась, уступая. дорогу,
окутывалась угрюмым
молчанием. Звенела
упряжь, грохотали ящики; пушки, кивая хо-
ботами, внимательно смотрели в землю, как
бы нюхая ее. Этот поезд напоминал о похо-
ронах.
Где-то раздался треск выстрелов. Люди
замерли, прислушались.
Кто-то тихо сказал:
—
Еще!..
И вдруг по улице пробежал внезапный
трепет оживления.
.;
—
Где, где?
—
На острове... На Васильевском...
—
Бы слышите?

—
Да неужели?
—
Честное слово! Оружейный магазин за-
хватили...
—
Ого?
—
Спилилй телеграфные столбы, построи-
ли баррикаду...
—
Н-да-а . . . Вот как?
—
Много их?
—
Много!
:
:^
—
Эх, — хоть отплатили бы за кровь не-
винную!..
—
Идем туда!
—
Иван Иванович, идемте, а?
—
Н-да-а . . . Это, знаете...
Над толпой выросла фигура человека, и в
сумраке звучно загудел призыв:
—
Кто хочет драться за свободу? За на-
род, за право человека на жизнь, на труд?
Кто ^сочет умереть в бою за будуп;ее — иди
на помощь!
Одни шли к нему, и среди улицы образо-
валось плотное ядро густо сомкнутых тел;
другие спешно отходили куда-то прочь.
—
Вы видите, как раздражен народ.
—
Вполне законно, вполне!
—
Безумства будут... ай-ай-ай!
Люди таяли в сумраке вечера, расходились
по домам и несли с собой незнакомую им
тревогу, пугающее ощущение одиночества,
полупроснувшееся сознание драмы своей жиз-
ни, бесправной, бессмысленной жизни рабов...

и готовность немедленно приспособиться КО
всему, что будет выгодно, удобно...
Становилось страшно.
Тьма разрывала
связь между людьми, слабую связь внешне-
го интереса. И каждый, кто не имел огня
в грудй, спешил скорее в свой привычный
угол.
Темнело. Но огни не загорались...
—
Драгуны! — крикнул хриплый голос.
Из-за угла вдруг вывернулся небольшой
конный отряд, несколько секунд лошади нере-
шительно топтались на месте и вдруг помча-
лись на людей. Солдаты странно завыли, за-
ревели, и было в этом звуке что-то нечелове-
ческое, темное, слепое, непонятно близкое
тоскливому оічаянию. Во тьме и люди, и ло-
шади стали мельче и черней. Шашки блесте-
ли тускло, криков было меньше и больше
слышалось ударов.
—
Бей их чем попало, товарип;и! Кровь за
кровь, — бей!
—
Беги!..
;
—
Не смей, солдат! Я тебе не мужик!
—
Товариш,и, камнями!
Опрокидывая маленькие темные фигуры,
лошади прыгали, ржали, храпели, звенела
сталь, раздавалась команда.
—
От-деление...
Пела труба, торопливо и нервно. Бежали
люди, толкая друг друга, падая. Улица пусте-
ла, и посреди нее на земле явились темные

бугры, и где-то в глубине, за поворотом, раз-
давался тяжелый, быстрый топот лошадей...
—
Вы ранены, товарищ?
—
Отсекли ухо... кажется. ..
—
Что сделаешь с голыми руками!
В пустой улице гулко отдалось эхо вы-
стрелов.
—
Не устали еще, дьяволы!
Молчание. Торопливые шаги. Так странно,
что мало звуков и нет движения в этой ули-
це. Отовсюду несется глухой,
влажный
гул, — точно море влилось в город.
Где-то близко тихий стон колеблется во
тьме... Кто-то бежит и дышит тяжело, преры-
висто.
Тревожный вопрос:
—
Что, ранен?.. Яков?
—
Постой, ничего! — отвечает хриплый го-
лос.
Из-за угла, где скрылись драгуны, снова
является толпа и густо, черно течет во всю
ширину улицы. Некто, идущий впереди и не-
отделимый от толпы во тьме, говорит:
—
Сегодня с нас взяли кровью обязатель-
ство — отныне мы должны быть гражданами.
Нервно всхлипнув, его перебил другой го-
лос:
—
Да, — показали себя отцы наши!
И кто-то угрожая произнес:
—
Мы не забудем этот день!
Шли быстро, плотной кучей, говорили

многие сразу, голоса хаотично сливались в
угрюмый, темный гул. Порою кто-нибудь, воз-
высив голос до крика, заглушал на минуту
всех.
—
Сколько перебито людей!
—
За что?
—
Нет! Нам невозможно
забыть этот
день!..
Со стороны раздался надорванный и хрип-
лый возглас, зловещий, как пророчество:
—
Забудете,
рабы! Что
вам — чужая
кровь?
—
Молчи, Яков...
Стало темнее и тише. Люди шли, огляды-
ваясь в сторону голоса, ворчали.
Из окна дома на улицу осторожно падал
желтый свет. В пятне его у фонаря были вид-
ны двое черных людей. Один, сидя на земле,
опирался спиной о фонарь, другой, наклонясь
над ним, должно быть хотел поднять его.
И снова кто-то из них сказал, глухо и гру-
стно:
—
Рабы...

МАКАР ЧУДРА
С моря дул влажный, холодный ветер,
разнося по степи задумчивую мелодию пле-
ска набегавшей на берег волны и шелеста
прибрежных кустов. Изредка его порывы при-
носили с собой сморщенные, желтые листья и
бросали их в костер, раздувая пламя; окру-
жавшая нас мгла осенней ночи вздрагивала и,
пугливо отодвигаясь, открывала на миг сле-
ва — безграничную степь, справа — бесконеч-
ное море и прямо против^меня фигуру Макара
Чудры, старого цыгана, — он сторожил коней
своего табора, раскинутого шагах в пятиде-
сяти от нас.
Не обращая внимания на то, что холодные
волны ветра, распахнув чекмень ^ обнажили
его волосатую грудь и безжалостно бьют ее,
он полулежал в красивой, сильной позе, ли-
^ Чекмень — кафтан.

цом ко мне, методически потягивал из своей
громадной трубки, выпускал изо рта и носа
густые клубы дыма и, неподвижно уставив
глаза куда-то через мою голову в мертво мол-
чавшую темноту степи, разговаривал со мной,
не умолкая и не делая ни одного движения
к заш,ите от резких ударов ветра.
—
Так ты ходишь? Это хорошо! Ты слав-
ную долю выбрал себе, сокол. Так и надо:
ходи и смотри, насмотрелся, ляг и умирай —
вот и всё!
—
Жизнь? Иные люди? — продолжал он,
скептически выслушав мое возражение на его
«так и надо». — Эге! А тебе что до этого?
Разве ты сам — не жизнь? Другие люди жи-
вут без тебя и проживут без тебя. Разве ты
думаешь, что ты кому-то нужен? Ты не хлеб,
не палка, и не нужно тебя никому.
—
Учиться и учить, говоришь ты? А ты
можешь научиться сделать людей счастливы-
ми? Нет, не можешь. Ты поседей сначала, да
и говори, что надо учить. Чему учить? Вся-
кий знает, что ему нужно. Которые умнее, те
берут, что есть, которые поглупее — те ниче-
го не получают, и всякий сам учится...
—
Смешные они, те твои люди. Сбились
в кучу и давят друг друга, а места на земле
вон сколько, — он
широко повел рукой на
степь. — И всё работают. Зачем? Кому? Ни-
кто не знает. Видишь, как человек пашет, и
думаешь: вот он по капле с потом силы свои

источит на земліо, а потом ляжет в нее и
сгниет в ней. Ничего по нем не останется, ни-
чего он не видит с своего поля и умирает,
как родился, — дураком.
—
Что ж, — он родился затем, что ли,
чтоб поковырять землю, да и умереть, не
успев даже могилы самому себе выковырять?
Ведома-ему воля? Ширь степная понятна? Го-
вор степной волны веселит ему сердце? Он
раб — как только родился, всю жизнь раб, и
всё тут! Что он с собой может сделать?
Только удавиться, коли поумнеет немного.
—
А я, вот, смотри, в пятьдесят восемь
лет столько видел, что коли написать всё это
на бумаге, так в тысячу таких торб, как у
тебя, не положишь. А ну-ка, скажи, в каких
краях я не был? И не скажешь. Ты и не
знаешь таких краев, где я бывал. Так нужно
жить: иди, иди — и всё тут. Долго не стой на
одном месте—чего в нем? Вон как день и
ночь бегают, гоняясь друг за другом, вокруг
земли, так и ты бегай от дум про жизнь, чтоб
не разлюбить ее. А задумаешься — разліо-
бишь жизнь, это всегда так бывает. И со
мной это было. Эге! Было, сокол.
—
В тюрьме я сидел, в Галичине. Зачем я
живу на свете? — помыслил я со скуки —
скучно в тюрьме, сокол, э, как скучно!—и
взяла меня тоска за сердце, как посмотрел
я из окна на поле, взяла и сжала его клеща-
ми. Кто скажет, зачем он живет? Никто не

скажет, сокол! И спрашивать себя про это не
надо. Живи, и всё тут. И похаживай, да по-
сматривай кругом себя, вот и тоска не возь-
мет никогда. Я тогда чуть не удавился поя-
сом, вот как!
—
Хе! Говорил я с одним человеком. Стро-
гий человек, из ваших, русских. Нужно, го-
ворит он, жить не так, как ты сам хочешь, а
так, как сказано в божьем слове. Богу поко-
ряйся, и он даст тебе всё, что попросишь у
него. А сам он весь в дырьях, рваный. Я и
сказал ему, чтобы он себе новую одежду по-
просил у бога. Рассердился он и прогнал ме-
ня, ругаясь. А до того говорил, что надо про-
щать людей и любить их. Вот бы и простил
мне, коли моя речь обидела его милость. То-
же —учитель! Учат они меньше есть, а сами
едят по десять раз в сутки.
Он плюнул в костер и замолчал, снова на-
бивая трубку. Ветер выл жалобно и тихо, во
тьме ржали кони, из табора плыла нежная и
страстная песня-думка. Это пела красавица
Нонка, дочь Макара. Я знал ее голос густого
грудного тембра, всегда как-то странно, недо-
вольно и требовательно звучавший — пела ли
она песню, говорила ли «здравствуй». На ее
смуглом матовом лице замерла надменность
царицы, а в подернутых какой-то тенью тем-
нокарих глазах сверкало сознание неотрази-
мости ее красоты и презрение ко всему, что
не она сама.

Макар подал мне трубку.
—
Кури! Хорошо поет девка? То-то! Хотел
ты, чтоб такая тебя полюбила? Нет? Хорошо!
Так и надо — не верь девкам и держись от
них дальше! Девке целоваться лучше и прият-
ней, чем мне трубку курить, а поцеловал ее —
и умерла воля в твоем сердце. Привяжет
она тебя к себе чем-то, чего не видно, а по-
рвать — нельзя, и отдашь ты ей всю душу.
Верно! Берегись девок! Лгут всегда! Люблю,
говорит, больше всего на свете, а ну-ка, уко-
ли ее булавкой, она разорвет тебе сердце.
Знаю я! Эге, сколько я знаю! Ну, сокол, хо-
чешь скажу одну быль? А ты ее запомни и
как запомнишь, — век
свой будешь свобод-
ной птицей.
«Был на свете Зобар, молодой цыган, Лой-
ко Зобар. Вся Венгрия и Чехия, и Славония,
и всё, что кругом моря, знало его, — удалый
был малый! Не было по тем краям деревни, в
которой бы пяток-другой жителей не давал
богу клятвы убить Лойко, а он себе жил, и
уж коли ему понравился конь, так хоть полк
солдат поставь сторожить того коня — всё
равно Зобар на нем гарцовать станет! Эге!
разве он кого боялся? Да приди к нему са-
тана со всей своей свитой, так он бы, коли б
не пустил в него ножа, то наверно бы крепко
поругался, а что чертям подарил бы по пияку
в рылй —это уж как раз!
«И все таборы его знали или слыхали о

нем. Он любил только коней и ничего боль-
ше, й то не долго — поездит, да и продаст, а
деныи, кто хочет, тот и возьми. У него не
было заветного — нужно тебе его сердце, он
сам бы вырвал его из груди, да тебе и отдал,
голько бы тебе от того хорошо было. Вот он
какой был, сокол!
«Наш табор кочевал в то время по Буко-
вине, — это
годов десять назад тому. Раз —
ночью весенней — сидим мы: я, Данило сол-
дат, чго с Кошутом воевал вместе, и Нур ста-
рый, и все другие, и Радда, Данилова дочка.
«Ты Нонку мою знаешь? Царица-девка!
Ну^ а Радду с ней равнять нельзя — много
чести Нонке! О ней, этой Радде, словами и
не скажешь ничего. Может быть, ее красоту
мсжно бы на скрипке сыграть, да и то тому,
кто эту скрипку, как свою душу, знает.
«Много посушила она сердец молодецких,
огэ, много! На Мораве один магнат, старый,
чубатый, увидал ее и остолбенел. Сидит на
коне и смотрит, дрожа, как в огневице. Кра-
сив он был, как чорт в праздник, жупан шит
золотом, на боку сабля, как молния, сверкает,
чуть конь ногой топнет, вся эта сабля в кам-
нях драгоценных и голубой бархат на шапке,
точно неба кусок, — важный был господарь
старый! Смотрел, смотрел, да и говорит Рад-
де: — Гей! поцелуй, кошель денег дам! — А та
отвернулась в сторону, да и только. —
Про-
сти, коли обидел, взгляни хоть поласковей, —
4 Ліакар Чудра
49

сразу сбавил спеси старый магнат и бросил к
ее ногам кошель — большой кошель, брат!
А она его будто невзначай пнула ногой в
грязь, да и всё тут.
«— Эх, девка! — охнул он, да и плетью
по коню — только пыль взвилась тучей.
«А на другой день снова явился. — Кто ее
отец? — громом гремит по табору. Данило
вышел. — Продай дочь, что хочешь возь-
ми! — А Данило и скажи ему: — Это только
паны продают всё от своих свиней до своей
совести, а я с Кошутом воевал и ничем не
торгую! — Взревел было тот, да и за саблю,
но кто-то из нас сунул зажженный трут в
ухо коню, он и унес молодца. А мы снялись,
да и пошли. День идем и два, смотрим — до-
гнал! — Гей, вы, — говорит, — перед богом и
вами совесть моя чиста, отдайте девку в же-
ны мне: всё поделю с вами, богат я сильно! —
Горит весь и, как ковыль под ветром, качает-
ся в седле. Мы задумались.
«— А ну-ка, дочь, говори! — сказал себе
в усы Данило.
«— Кабы орлица к ворону в гнездо по
своей воле вошла, чем бы она стала? — спро-
сила нас Радда.
«Засмеялся Данило и все мы с ним.
«— Славно, дочка! Слышал, господарь? Не
идет дело! Голубок ии;и — те податливей. —
И пошли мы вперед.
«А тот господарь схватил шапку, бросил

ее оземь й ііоскакал так, что земля задрб-
жала. Вот она какова была Радда, соколі
«Да! Так вот раз ночью сидим мы и слы-
шим — музыка плывет по степи. Хорошая му-
зыка! Кровь загоралась в жилах от нее и зва-
ла она куда-то . Всем нам, мы чуяли, от той
музыки захотелось чего-то такого, после чего
бы и жить уж не нужно было, или, коли
жить, так — царями над всей землей, сокол!
«Вот из темноты вырезался конь, а на нем
человек сидит и играет, подъезжая к нам.
Остановился у костра, перестал играть, улы-
баясь смотрит на нас.
«— Эге, Зобар, да это ты! — крикнул ему
Данило радостно.
—
Так вот он, Лойко Зо-
бар!
«Усы легли на плечи и смешались с куд-
рями, очи, как ясные звезды, горят, а улыб-
ка — целое солнце, ей-богу! Точно его ковали
из одного куска железа вмесге с конем.
Стоит весь, как в крови, в огне костра и свер-
кает зубами, смеясь! Будь я проклят, коли я
его не любил уже, как себя, раньше, чем он
мне слово сказал или просто заметил, что и я
тоже живу на белом свете!
«Вот, сокол, какие люди бывают! Взгля-
нет он тебе в очи и полонит твою душу, и
ничуть тебе это не стыдно, а еще и гордо
для тебя. С таким человеком ты и сам лучше
становишься. Мало, друг, таких людей! Ну,
так и ладно, коли мало. Много хорошего бы-
4*,,_
_
.
51

ло бы на свете, так его и за хорошее не счи-
тали бы. Так-то!^ А слушай-ка дальше.
«Радда и говорит: — Хорошо ты, Лойко,
играешь! Кто это сделал себе скрипку такую
звонкую и чуткую? — А тот смеется: — Я сам
•делал! И сделал ее не из дерева, а из груди
молодой девушки, которую любил крепко, а
струны из ее сердца мною свиты. Врет еще
немного скрипка, ну да я умею смычок в ру-
ках держать!
«Известно, наш брат старается сразу зату-
манить девке очи, чтоб они не зажгли ^го
сердца, а сами подернулись бы по тебе гру-
стью, вот и Лойко тож. Но —не на ту попал.
Радда отвернулась в сторону и, зевнув, ска-
зала:
«— А еще говорили, что Зобар умен и ло-
вок— вот лгут люди! — и' пошла прочь.
«— Эге, красавица, у тебя остры зубы! —
сверкнул рчами Лойко, слезая с коня. —
Здрав-
ствуйте, браты! Вот и я к вам!
«— Просим гостя! — сказал Данило в от-
вет ему. Поцеловались, поговорили и легли
спать... Крепко спали. А наутро, глядим, у Зо-
бара голова повязана тряпкой. Что это? А это
конь зашиб его копытом сонного.
«Э, э, э! Поняли мы, кто этот конь, и
улыбнулись • в усы, и Данило улыбнулся.
Что ж, разве Лойко не стоил Радды? Ну, уж
нет! Девка как ни хороша, да у ней душа
узка и мелка, и хоть ты пуд золота повесь ей
52

на шею, всё равно, лучше того, какова она
есть, не быть ей. А ну, ладно!
«Живем мы, да живем на том месте, дела
у нас 6 ту пору хорошие были, и Зобар с на-
ми. Это был товарин;! И мудр, как старик,
и сведущ во всем, и грамоту русскую и
мадьярскую понимал. Бывало, пойдет гово-
рить —век бы не спал, слушал его! А игра-
ет — убей меня гром, коли на свете еще кто-
нибудь так играл! Проведет, бывало, по стру-
нам смычком — и вздрогнет у тебя сердце,
проведет еще раз — замрет оно, слушая, а
он играет и улыбается. И плакать, и смеяіься
хотелось в одно время, слушая его. Вот тебе
сейчас кто-то стонет горько, просит помощи
и режет тебе грудь, как ножом. А вот степь
говорит небу сказки, печальные сказки. Пла-
чет девушка, провожая добра-молодца! Доб-
рый молодец кличет девицу в степь. И вдруг
гей! Громом гремит вольная, живая песня, и
само солнце, того и гляди, затанцует по небу
под ту песню! Вот как, сокол!
«Каждая жила в твоем теле понимала ту
песню, и весь ты становился рабом ее. И ко-
ли бы тогда крикнул Лойко: «В ножи, това-
рищи!»—то ипошлибымывсевножи,с
кем указал бы он. Всё он мог сделать с чело-
веком, и все любили его, крепко любили,
только Радда одна не смотрит на парня; и
ладно, коли бы только это, а то еще и под-
смеивается над ним. Крепко она задела за

Сердце Зобара, то-то крепко! Зубами скрипйі^,
дергая себя за ус, Лойко, очи темнее бездны
смотрят, а порой в них такое сверкает, что за
душу страшно становится. Уйдет ночью дале-
ко в степь Лойко, и плачет до утра его скрип-
ка, плачет, хоронит Зобарову волю. А мы ле-
жим да слушаем и думаем: как быть? И
знаем, что, коли два камня друг на друга ка-
тятся, становиться между ними нельзя — изу-
вечат. Так и шло дело.
«Вот сидели мы, все в сборе, и говорили о
делах. Скучно стало. Данило и просит Лой-
ко: — Спой, Зобар, песенку, повесели душу! —
Тот повел оком на Радду, что неподалеку от
него лежала кверху лицом, глядя в небо, и
ударил по струнам. Так и заговорила скрип-
ка, точно это и вправду девичье сердце бы-
ло. И запел Лойко:
Гей-гей! В груди горит огонь,
А степь так широка!
Как ветер, быстр мой борзый конь,
Тверда моя рука!
«Повернула голову Радда и, привстав,
усмехнулась в очи певуну. Вспыхнул, как за-
ря, он.
Гей, гоп-гей! Ну, товариід мой!
Поскачем, что ль, вперед?!
Одета степь суровой мглой,
А там рассвет нас ждет!
Гей-гейІ Летим и встретим день,
Взвивайся б вышину!

Да только гривой не задень
Красавицу-луну!
«Вот пел! Никто уже так не поет теперь!
А Радда и говорит, точно воду цедит:
«— Ты бы не залетал так высоко, Лойко,
неравно упадешь, да — в лужу носом, усы за-
пачкаешь, смотри. — Зверем посмотрел на нее
Лойко, а ничего не сказал — стерпел парень и
поет себе:
і
Гей-гоп! Вдруг день придет сюда,
А мы с тобою спим.
Эй, гей! Ведь мы с тобой тогда
В огне стыда сгорим!
«— Это песня! — сказал Данило, — никог-
да не слыхал такой песни; пусть из меня са-
тана себе трубку сделает, коли вру я! — Ста-
рый Нур и усами поводил, и плечами пожи-
мал, и всем нам по душе была удалая Зоба-
рова песня. Только Радде не понравилась.
«— Вот так однажды комар гудел, орли-
ный клекот передразнивая, — сказала она, точ-
но снегом в нас кинула.
«— Может быть, ты, Радда, кнута хо-
чешь? — потянулся Данило к ней, а Зобар
бросил наземь шапку да и говорит, весь чер-
ный, как земля:
«— Стой, Данило! Горячему коню
сталь-
ные удила! Отдай мне дочку в жены!
«— Вот сказал речь! — усмехнулся Дани-
ло, — да возьми, коли можешь!

«— Добро! — молвил Лойко, и говорит
Радде:
«— Ну, девушка, послущай меня немного,
да не кичись! Много я вашей сестры видел,
эге, много! А ни одна не тронула моего серд-
ца так, как ты. Эх, Радда, полонила ты моіо
душу! Ну что ж? Чему быть, так то и будет,
и... нет такого коня, на котором от самого се-
бя ускакать можно б было!.. Беру тебя в же-
ны перед богом, своей честью, твоим отцом
и всеми этими людьми, Но смотри, воле моей
не перечь — я свободный человек и буду
жить так, как я хочу! — И подошел к ней,
стиснув зубы, сверкая глазами. Смотрим мы,
протянул он ей руку, — вот, думаем, и надела
узду на степного коня Радда! Вдруг видим,
взмахнул он руками и оземь затылком грох!..
«Что за диво? Точно пуля ударила в серд-
це малого. А это Радда захлестнула ему ре-
менное кнутовище за ноги, да и дернула к се-
бе, — вот отчего упал Лойко.
«И снова уж лежит девка, не шевелясь,
да усмехается, молча. Мы смотрим, что будет,
а Лойко сидит на земле и сжал руками голо-
ву, точно боится, что она у неголопнет. А по-
том встал тихо, да и пошел в степь, ни на ко-
го не глядя. Нур шепнул мне: — Смотри за
ним! — И пополз я за Зобаром по степи в
темноте ночной. Так-то, сокол!»
Макар выкологил пепел из трубки и снова
стал. набивать ее. Я закутался цлотнее в щи-
56

йель и, лежа, смотрел на его старое лиііо,
черное от загара и ветра. Он, сурово и стро-
го качая головой, что-то шептал про-себя;
седые усы шевелились, и ветер трепал ему
волосы на голове. Он был похож на старый
дуб, обожженный молнией, но всё еще мощ-
ный, крепкий и гордый своей силой. Море
шепталось попрежнему с берегом, и ветер всё
так же носил его шопот по степи. Нонка уже
не пела, а собравшиеся на небе тучи сдела-
ли осеннюю ночь еще темней.
«Шел Лойко нога за ногу, повеся голову
и опустив руки, как плети, и, придя в балку к
ручью, сел на камень и охнул. Так охнул, что
у меня сердце кровью облилось от жалости,
но всё ж не подошел к нему. Словом горю
не поможешь — верно?! То-то! Час он сидит,
другой сидит и третий не шелохнется — си -
дит.
«И я лежу неподалеку. Ночь светлая, ме-
сяц серебром всю степь залил, и далеко всё
видно.
'
I
;,
«Вдруг вижу: от табора спешно Радда
идет.
«Весело мне стало! Эх, важно! — думаю, —
удалая девка Радда! Вот она подошла к нему,
он и не слышит. Положила ему руку на пле-
чо; вздрогнул Лойко, разжал руки и поднял
голову. И как вскочит, да за нож! Ух, поре-
жет девку, вижу я, и уж хотел, крикнув до
табора, подбежать к ним, вдруг слышу:
И

«— Брось! Голову разобью! Смотрю: у
Радды в руке пистоль и она в лоб Зобару це-
лит. Вот сатана девка! А ну, думаю, они те-
перь равны по силе, что будет дальше?
«— Слушай! — Радда заткнула за пояс пи-
столь и говорит Зобару: — я не убить тебя
пришла, а мириться, бросай нож! — Тот бро-
сил и хмуро смотрит ей в очи. Дивно это бы-
ло, брат! Стоят два человека и зверями смот-
рят друг на друга, а оба такие хорошие, уда-
лые люди. Смотрит на них ясный месяц, да
я—ивсётут.
«— Ну, слушай меня, Лойко: я тебя люб-
лю! — говорит Радда. Тот только плечами по-
вел, точно связанный по рукам и ногам.
«— Видала я молодцов, а ты удалей и кра-
ше их душой и лицом. Каждый из них усы
себе бы сбрил—моргни я ему глазом, все
они пали бы мне в ноги, захоти я того. Но
что толку? Они и так не больно-то удалы, а я
бы их всех обабила. Мало осталось на свете
удалых цыган, мало, Лойко. Никогда я никого
не любила, Лойко, а тебя люблю. А еще я
люблю волю! Волю-то, Лойко, я люблю боль-
ше, чем тебя. А без тебя мне не жить, как не
жить и тебе без меня. Так вот и хочу, чтобы
ты был моим и душой и телом, слышишь? —
Тот усмехнулся.
«— Слышу! Весело сердцу слушать твою
речь! Ну-ка, скажи еще!
«— А еще вот что, Лойко: всё равно, как

ты ни вертись, я тебя одолею, моим будешь.
Так не теряй же даром времени — впереди
тебя ждут мои поцелуи да ласки... крепко це-
ловать я тебя буду, Лойко! Под поцелуй мой
забудешь ты свою удалую жизнь... и живые
песни твои, что так радуют молодцов цыган,
не зазвучат по степям больше — петь ты бу-
дешь любовные, нежные песни мне, Радде...
Так не теряй даром времени, — сказала я
это,
значит, ты завтра покоришься мне как стар-
шему товарищу, юнаку. Поклонишься мне в
ноги перед всем табором и поцелуешь пра-
вую руку мою — и тогда я буду твоей женой.
«Вот чего захотела чортова девка! Этого
и слыхом не слыхано было; только в старину
у черногорцев так было, говорили старики, а
у цыган — никогда! Ну-ка, сокол, выдумай
что ни то посмешнее! Год поломаешь голову,
не выдумаешь!
«Прянул в сторону Лойко и крикнул на
всю степь, как раненный в грудь. Дрогнула
Радда, но не выдала себя.
«— Ну, так прощай до завтра, а завтра
ты сделаешь, что я велела тебе. Слышишь,
Лойко!
«— Слышу! Сделаю, — застонал Зобар и
протянул к ней руки. Она и не оглянулась на
него, а он зашатался, как сломанное ветром
дерево, и пал на землю, рыдая и смеясь.
«Вот как замаяла молодца проклятая Рад-
да. Насилу я привед его в себя.

«Эхе! Какому дьяволу нужно, чтобы ліоди
горе горевали? Кто это любит слушать, как
стонет, разрываясь от горя, человеческое
сердце? Вот и думай тут!..
«Воротился я в табор и рассказал о всем
старикам. Подумали и решили подождать да
посмотреть, что будет из этого. А было вот
что. Когда собрались все мы вечером во-
круг костра, пришел и Лойко. Был он смутен
и похудел за ночь страшно, глаза ввали-
лись; он опустил их и, не подымая, сказал
нам:
«— Вот какое дело, товарии;и: смотрел в
свое сердце этой ночыо и не нашел места в
нем старой вольной жизни моей. Радда там
живет только —и всё тут! Вот она, красавица
Радда, улыбается, как царица! Она любит
свою волю больше меня, а я ее ліобліо боль-
ше своей воли, и решил я Радде поклониться
в ноги, так она велела, чтобы все видели, как
ее красота покорила удалого Лойку Зобара,
который до нее играл с девушками, как кре-
чет с утками. А потом она станет моей женой
и будет ласкать и целовать меня, так что уже
мне и песен петь вам не захочется, и воли
моей я не пожалею! Так ли, Радда? — Он под-
нял глаза и сумно посмотрел на нее. Она мол-
ча и строго кивнула головой и рукой указала
себе на ноги. А мы смотрели и ничего не по-
нимали. Даже уйти куда-то хотелось, лишь
бы не видать, как Лойко Зобар упадет в ноги

девке — пусть эта девка и Радда. Стыдно
было чего-то и жалко, и грустно.
«— Ну! — крикнула Радда Зобару.
«— Эге, не торопись, успеешь, надоест
еще... — засмеялся
он. Точно сталь зазвене-
ла, — засмеялся .
«— Так вот и всё дело, товарищи! Что
остается? А остается попробовать, такое ли у
Радды моей крепкое сердце, каким она мне
его показывала. Попробую же, — простите ме-
ня, братцы!
«Мы и догадаться еще не успели, что хо-
чет делать Зобар, а уж Радда лежала на
земле и в груди у нее по рукоять торчал кри-
вой нож Зобара. Оцепенели мы.
«А Радда вырвала нож, бросила его в сто-
рону и, зажав рану прядью своих черных во-
лос, улыбаясь, сказала громкс и внятно:
«— Прощай, Лойко! я знала, что ты так
сделаешь!.. — да и умерла...
«Понял ли девку, сокол?! Вот какая, будь
я проклят на веки вечные, дьявольская девка
была!
«— Эх! да и поклонюсь же я тебе в ноги,
королева гордая!— на всю степь гаркнул
Лойко, да, бросившись наземь, прильнул уста-
ми к ногам мертвой Радды и замер. Мы сняли
шапки и стояли молча.
«Что скажешь, в таком деле, сокол? То-то!
Нур сказал было: «Надо связать его!..» Не
поднялись бы руки связать Лойко Зобара, ни

у кого не поднялись бы, и Нур знал это.
Махнул он рукой, да и отошел в сторону.
А Данило поднял нож, брошенный в сторону
Раддой, и долго смотрел на него, шевеля се-
дыми усами, — на том
ноже еи;е не застыла
кровь Радды, и был он такой кривой и острый.
А потом подошел Данило к Зобару и сунул
ему нож в спину как раз против сердца. Тоже
отцом был Радде старый солдат Данило!
«— Вот как! — повернувшись к Даниле,
ясно сказал Лойко и ушел догонять Радду.
«А мы смотрели. Лежала Радда, прижав
к груди руку с прядью волос, и открытые
глаза ее были в голубом небе, а у ног ее рас-
кинулся удалой Лойко Зобар. На лицо его
пали кудри, и не видно было его лица.
«Стояли мы и думали. Дрожали усы у ста-
рого Данилы, и насупились густые брови его.
Он глядел в небо и молчал, а Нур, седой как
лунь, лег вниз лицом на землю и заплакал
так, что ходуном заходили его стариковские
плечи.
«Было тут над чем плакать, сокол!
«...Идешь ты, ну и иди своим путем, не
сворачивай в сторону. Прямо и иди. Может,
и не загинешь даром. Вот и всё, сокол!»
Макар замолчал и, спрятав в кисет трубку,
запахнул на груди чекмень. Накрапывал
дождь, ветер стал сильнее, море рокотало
глухо и сердито. Один за другим к угасшему
костру подходили кони и, осмотрев нас боль-

І1ІИМИ, умными глазами, неподвижно останаЁ-
ливались, окружая нас плотным кольцом.
—
Гоп, гоп, эгой! — крикнул им ласково
Макар и, похлопав ладонью шею своего люби-
мого вороного коня, сказал, обраи;аясь ко
мне:
—
Спать пора! — потом завернулся с голо-
вой в чекмень и, могуче вытянувшись на зем-
ле, умолк. Мне не хотелось спать. Я смотрел
во тьму степи, и в воздухе перед моими гла-
зами плавала царственно красивая и гордая
фигура Радды. Она прижала руку с прядью
черных волос к ране на груди, и сквозь ее
смуглые, тонкие пальцы сочилась капля по
капле кровь, падая на землю огненно-красны-
ми звездочками.
А за нею по пятам плыл удалой молодец
Лойко Зобар; его лицо завесили пряди густых
черных кудрей, и из-под них капали частые,
холодные и крупные слезы...
Усиливался дождь, и море распевало мрач-
ный и торжественный гимн гордой паре кра-
савцев цыган — Лойке Зобару и Радде, доче-
ри старого солдата Данилы.
А они оба кружились во тьме ночи плавно
и безмолвно, и никак не мог красавец Лойко
поровняться с гордой Раддой.

СОДЕРЖАНИЕ
9-е января (рис, И, Симоноза и
В. Сварога)
•.
3
Макар Чудра
44
4
ДЛЯ СРЕДНЕГО И СТАРШЕГО ВОЗРАСТА
Ответственный редактор В. Гебель.
Подписано к печати 16/ѴНІ 1941 г. 2Ѵ8 печ. л . (2,15 уч.- изд. л.).
42 656 зн. в печ. л. Тираж 100 000 экз. ЛП2952. Заказ No 1487.
Цена 60 коп.
Фабрика
детской
книги
Детгиза
Наркомпроса
РСФСР.
Москва, Сущевский вал, 49.