/
Автор: Пинчон Т.
Теги: литература литературоведение художественная литература роман
ISBN: 5-8301-0171-8
Год: 2000
Текст
ИШЕИШШИ
ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ
V.
Роман
а
ИЗДАТЕЛЬСТВО
«АМФОРА»
Санкт-Петербург
2000
УДК 82/89
ББК 84.7 США
П 32
Перевод с английского
Глеба Григорьева и Алексея Ханина
Пинчон Т.
П 32 V.: Роман / Пер. с англ. Г. Григорьева и А. Ха-
нина. — СПб.: Амфора, 2000. — 525 с.
15ВИ 5-8301-0171-8
Творчество одного из крупнейших американских прозаиков
XX столетия Томаса Пинчона (р. 1937 г.) представлено в насто-
ящем издании его дебютным и, пожалуй, самым известным ро-
маном «V.» (1964), на русский язык ранее не переводившимся.
Причудливые ассоциативные ходы, сложная метафорика, изощ-
ренность стиля — все в этой блестящей модернистской мистерии
подчинено одной цели — попытке преодолеть наступающую на
мир энтропию, источник которой скрыт в романе под таинствен-
ной латинской литерой.
© Тпотаз РупсЬоп, 1964.
© Г. Григорьев, А. Ханин, перевод, 2000.
© Оформление серии «МШеппшт»,
15ВК 5-8301-0171-8 издательство «Амфора», 2000.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
в которой Бенни Профейн — йо-йо
и итемиль —' достигает апокера
I
В сочельник 1955 года Бенни Профейн — черные «ливай-
сы», замшевый пиджак, кроссовки и большая ковбойская
шляпа — оказался проездом в Норфолке, штат Вирджиния.
Поддавшись сентиментальному порыву, он решил заглянуть
в «Могилу моряка» — старую добрую пивнуху на Большой
Восточной. На углу Аркады и Большой Восточной он уви-
дел престарелого гитариста с банкой из-под «Стерно» для
подаяний. Какой-то старшина-сигнальщик пытался помо-
читься в бак «Паккарда Патришн» 54-го года. Его подбадри-
вали пять или шесть морячков-салаг. Старик пел приятным,
уверенным баритоном:
В нашем кабачке сочельник каждый день.
Это скажет вам любой моряк.
Все неоном здесь горит,
Приглашаем, — говорит, —
Тех, кто любит виски и коньяк.
Подарки Сайта Клауса — чудесный сон.
Пиво пенится, играет, как вино.
И девчонки здесь не прочь
Морячков иметь всю ночь.
Ночь сочельника в нашем кабачке.
— Хей-гей, старшина1 — завыл лейтеха. Профейн завер-
нул за угол. И на него навалилась Большая Восточная — как
всегда, без предупреждения.
Уволившись из ВМС, Профейн при случае нанимался на
дорожные работы, а в перерывах болтался вдоль восточного
побережья, — как йо-йо, — и продолжалось так уже около
полутора лет. После многомесячных скитаний по дорогам,
считать которые Профейн давно отчаялся, у него развилась
к ним некоторая подозрительность, — особенно к улицам
типа Большой Восточной. Хотя на самом деле все они объ-
единились в одну абстрактную Улицу, о которой в полнолу-
ния ему снились кошмары. Большая Восточная - гетто для
5
Томас Питон
Пьяных Матросов, на которых нет Управы, — с внезапнос-
тью пружины врезалась в нервы, превращая нормальный
ночной сон в кошмар. Собаку — в волка, дневной свет — в су-
мерки, пустоту — в ощущение безликого присутствия. Тут
тебе были и юнги, блюющие посреди улицы, и официантки
с татуировками в виде гребного винта на ягодицах, и потен-
циальный берсерк в поисках лучшего способа пробить вит-
рину (когда лучше крикнуть «Пабергись!» — до того, как
стекло разобьется, или же после?), выставленный из пивну-
хи обливающийся пьяными слезами палубный матрос; в по-
следний раз, когда его в таком же состоянии свинтил пат-
руль, на него надели смирительную рубаху. Под ногами то
и дело жужжала вибрация, создаваемая ритмом марша «Эй,
Руб», который несколькими столбами дальше отбивала ду-
бинка патрульного; зеленый свет ртутных ламп обезображи-
вал лица. Дальше к востоку — где нет ни света, ни баров — оба
ряда фонарей сходились, образуя асимметричную букву V.
В «Могиле моряка» Профейн застал потасовку между ма-
тросами и морпехами. Он постоял немного в дверях, пона-
блюдал за происходящим, а затем, решив, что он уже и так
одной ногой в «Могиле», пронырнул внутрь, стараясь не по-
пасть под руку дерущимся, и залег — более или менее неза-
метно — у медного ограждения.
— И почему люди не могут жить в мире? — поинтересо-
вался голос у левого уха. Это была официантка Беатрис —
всеобщая любовь эсминцев «ДесДив-22» и «Эшафот» — ко-
рабля, где раньше служил Профейн. — Бенни! — воскликну-
ла Беатрис.
Они расчувствовались после столь долгой разлуки. Про-
фейн принялся вычерчивать на опилках пронзенные стрела-
ми сердечки и чаек, несущих в клювах знамя с надписью
«Дорогая Беатрис».
Экипаж «Эшафота» отсутствовал: эта посудина вот уже
два дня, как шла к Средиземному морю. Выход корабля со-
провождался столь мощным скулежем членов команды, что
его раскаты доносились до дальнего туманного рейда (если
верить слухам) — словно голоса с корабля-призрака, — и бы-
ли слышны даже в Литл-Крике. В связи с этим столы в барах
вдоль Большой Восточной обслуживало больше официан-
ток, чем обычно. Ибо сказано (и не без основания): не успеет
6
V.
корабль вроде «Эшафота» скрыться за горизонтом, как неко-
торые морячки тут же выпрыгнут из своих одежек и облачат-
ся в униформы официанток, разминая руки перед разноской
пива и примеряя блядскую улыбочку, пусть даже оркестр
еще играет на прощанье «Старые добрые времена», а на ко-
рабле продувают трубы, посыпая черными хлопьями буду-
щих рогоносцев, стоящих по стойке «смирно» с мужествен-
ным видом и кривыми ухмылками сожаления.
Беатрис принесла пиво. Со стороны дальних столиков
раздался пронзительный вопль; она вздрогнула, и пиво рас-
плескалось.
— Боже! — сказала она. — Снова Шныра.
Шныра служил теперь мотористом на тральщике «Поры-
вистый» и имел скандальную репутацию по всей Большой
Восточной. Этот метр с кепкой всегда задирал самых круп-
ных людей на корабле, зная, что те не принимают его все-
рьез. Десять месяцев назад (как раз накануне перевода
Шныры с «Эшафота») командование решило удалить у него
все зубы. Обезумев, он ухитрился с помощью кулаков вы-
рваться из рук двух офицеров-дантистов и помогавшего им
старшины. Всем стало ясно, что Шныре на свои зубы отнюдь
не наплевать.
— Подумай сам! — кричали офицеры, еле сдерживая смех
и увертываясь от крошечных кулачков. — Прочистка корне-
вых каналов, нарывы на деснах...
— Нет! — верещал в ответ Шныра.
В конце концов они вынуждены были всадить ему в би-
цепс инъекцию пентотала. Застав по пробуждении у себя во
рту такой апокалипсис, Шныра принялся сыпать длинными
проклятиями. Еще два месяца после этого он призраком
бродил по «Эшафоту», то и дело пытаясь подпрыгнуть, заце-
питься и, свисая по-орангутановски, лягнуть в зубы первого
подвернувшегося офицера.
Бывало, он стоял на юте и обращался с пламенной речью
ко всем, кому случалось быть рядом, вымямливая слова
сквозь больные десны, словно рот забит фланелью. Когда ра-
ны во рту зажили, ему поднесли сверкающий уставной ком-
плект из нижнего и верхнего протезов. «Черт возьми!» —
взревел он и чуть было не выпрыгнул за борт, но ему поме-
шал негр-гаргантюа Дауд.
7
Томас Пинчон
— Эй, дружок, — сказал Дауд, держа Шныру на весу за го-
лову и с любопытством изучая эту смесь робы и отчаяния,
чьи ноги молотили воздух в ярде над палубой. — Куда ты со-
брался и зачем?
— Слушай, я хочу умереть, и все дела! — закричал Шныра.
— Ты разве не знаешь, — сказал Дауд, — что жизнь — это
самое ценное, что у тебя есть?
— Ох, ох! — ответил Шныра сквозь слезы. — Это еще по-
чему?
— Потому что, — промолвил Дауд, — без нее ты был бы
мертв.
— Ох, ох! — сказал Шныра.
Он раздумывал над услышанным неделю. Потом успоко-
ился, его снова стали отпускать в увольнения и вскоре переве-
ли на «Порывистый». Через пару дней соседям Шныры по ку-
брику каждый вечер после отбоя стал слышаться странный
скрежет, доносящийся с его койки. Так продолжалось недели
две или три, пока однажды посреди ночи кто-то не зажег в ку-
брике свет, и все не увидели сидящего на койке по-турецки
Шныру. Он драчевым напильником затачивал зубы. Следую-
щим вечером, как раз после получки, Шныра сидел с товари-
щами в «Могиле моряка» и был спокойнее обычного. Около
одиннадцати мимо столика проплывала Беатрис с полным
подносом пива. Ликуя, Шныра подался вперед, распахнул че-
люсти и погрузил свежезаточенные протезы в правую ягоди-
цу официантки. Беатрис взвизгнула, а кружки, сверкая, по-
летели по параболам, рассеивая по всей «Могиле моряка»
брызги водянистого пива.
Для Шныры это занятие стало любимой забавой. Слух
о нем разнесся по всему дивизиону, или эскадре, или даже по
всему Атлантическому флоту. Да и люди с других кораблей
заглядывали полюбопытствовать. Порой это приводило
к дракам — вроде той, которую застал Профейн.
— Кого он зацепил на этот раз? — спросил Профейн. —
Я не заметил.
— Беатрис, — ответила Беатрис.
Так звали другую официантку. Дело в том, что у миссис
Буффо — владелицы «Могилы моряка», которую тоже зва-
ли Беатрис, — была теория: поскольку малыши называют
всех женщин «мамой», матросы, будучи по-своему столь
8
V.
же беспомощными, должны называть всех официанток
«Беатрис». Развивая свою политику материнства, она уста-
новила в баре пивные краны, выполненные из пористой ре-
зины в форме огромных женских грудей. В день получки
с восьми до девяти проводилось мероприятие, именуемое
миссис Буффо «Часом кормления*. Она начинала его весь-
ма официально: появлялась из задней комнаты в расшитом
драконами кимоно, подаренном ей одним из обожателей
с Седьмого флота, подносила к губам золотую боцманскую
дудку и играла сигнал «На камбуз». По этому сигналу все
срывались с места, и некоторым счастливчикам удавалось
присосаться к кранам. Кранов было всего семь, а на весе-
лом представлении присутствовало в среднем двести пять-
десят матросов.
Из-за стойки появилась голова Шныры. Глянув на Про-
фейна, он щелкнул зубами.
— Знакомься, — сказал Шныра, — мой дружок Влажная
Железа. Только что с корабля. — Он указал на длинного пе-
чального южанина с вытянутым носом, который шел сзади,
волоча по опилкам гитару.
— Привет! — откликнулся Влажная Железа. — Хочется
спеть тебе одну песенку.
— В честь твоего превращения в ОПШа, — прокомменти-
ровал Шныра. — Влажный всем поет эту песню.
— Это было еще в прошлом году, — сказал Профейн.
Но Влажная Железа уже оперся ногой на медное огражде-
ние, положил на колено гитару и принялся бренчать. Отыг-
рав восемь тактов, он запел в ритме вальса:
Одинокий Покинутый Штатский,
Мы будем скучать по тебе.
Матросы и юнга исходят слезами —
Завидуют славной судьбе.
Но шаг этот глуп и опасен.
Дальнейший твой жребий ужасен.
Тысячу рапортов ты отчитал.
Дай мне хоть сто лет и вечный штурвал, —
Я не стану Покинутым Штатским.
— Неплохо, — сказал Профейн в пивную кружку.
— Это не все, — сообщил Влажная Железа.
— Ну! — произнес Профейн.
9
Томас Питон
Вдруг его обволокли нахлынувшие сзади миазмы, и чья-
то рука мешком картошки рухнула на плечо. Боковым зре-
нием он увидел кружку в обрамлении огромной муфты, са-
мым непотребным образом отделанной шерстью больного
бабуина
— Бенни! Как твоя половая жизнь, хью-хью!?
Таким смехом мог смеяться только Свин Бодайн, кото-
рый когда-то служил с Профейном на одном корабле.
Профейн оглянулся. Так и есть. «Хью-хью» создавалось
путем выдавливания гортанных звуков, а кончик языка
при этом находился за верхними передними зубами.
По замыслу Свина, звук должен был получаться ужасно
неприличным.
— Старина Свин! Ты что, отстал от корабля?
— Я — в самоволке. Помощник боцмана Папаша Ход ме-
ня просто достал.
Лучший способ избежать встречи с патрулем — это оста-
ваться трезвым и не соваться в компании. Отсюда и назва-
ние — «Могила моряка».
— Как дела у Папаши?
Свин рассказал о расставании Папаши с женой-офици-
анткой. Она ушла от него и устроилась в «Могилу моряка».
Ох уж эта молодая женушка Паола! Она твердила, будто
ей шестнадцать, но поди проверь. Родилась она перед самой
войной, и дом с ее метрикой — как и почти все дома на Маль-
те — потом оказался разрушенным.
Профейн присутствовал при их знакомстве — бар «Мет-
ро» на Тесной улице. Кишка. Валетта, Мальта.
— Чикаго! — рычал Папаша Ход гангстерским голосом. —
Ты слыхала о Чикаго? — И с угрожающим видом запускал
руку под тельняшку — обычный Папашин жест, известный
по всему средиземноморскому побережью. Затем вытаски-
вал носовой платок — а вовсе не пистолет — сморкался и на-
чинал смеяться, глядя на девушку, которой случалось сидеть
напротив. Стереотипы из американских фильмов знакомы
всем. Всем, кроме Паолы Майстраль, которая так и продол-
жала смотреть на него, не раздувая ноздри и не сводя брови
к переносице.
Кончилось тем, что Папаша взял у кока Мака под процен-
ты пятьсот монет, дабы перевезти Паолу в Штаты.
10
V.
Возможно, для нее это был просто способ добраться до
Америки — предел мечтаний любой официантки Средизем-
номорья. Переезд все проблемы решал одним махом — пища,
жилье, теплая одежда и мягкий климат. На въезде в Амери-
ку Папаше пришлось солгать относительно ее возраста.
Впрочем, документов Паола все равно не имела. К тому же
в ней можно было заподозрить любую национальность —
она знала обрывки чуть ли не всех языков.
Папаша рассказывал о ней палубным матросам, которые
собирались в боцманской подсобке «Эшафота». Говорил он
с особой нежностью — будто постепенно, может, прямо по хо-
ду рассказа, к нему приходило осознание того, что в сексе
больше мистики, чем можно предположить. Он не мог даже
сказать — сколько раз за ночь у них получалось, ибо этот счет
нельзя записать в цифрах. А ведь, казалось бы, что нового мо-
жет открыть в этих делах такой прохвост с сорокапятилетним
стажем, как Папаша Ход?
— Хорошенькое дело, — проворчал Свин в сторону.
Профейн направил взгляд вглубь «Могилы моряка» и уви-
дел ее. Она направлялась к ним сквозь завесу скопившегося
за вечер дыма. С виду — типичная официантка с Большой
Восточной. Как там говорилось насчет степного зайца на сне-
гу, тигра в залитой солнцем густой траве?
Она улыбнулась Профейну — печально, натянуто.
— Ты вернулся на службу?
— Просто проходил мимо, — ответил Профейн.
— Поехали со мной на Западное побережье, — предложил
Свин. — Еще не собрано такой патрульной машины, которая
могла бы сделать моего «Харлея».
— Смотрите, смотрите! — закричал маленький Шныра,
подпрыгивая на одной ноге. — Только не сейчас, ребята. По-
годите! — Он указал на миссис Буффо, материализовавшую-
ся в своем кимоно у стойки. Опустилась тишина. Между
морпехами и матросами, блокировавшими дверной проем,
мгновенно установилось перемирие.
— Мальчики! — объявила миссис Буффо. — Сегодня —
канун Рождества Христова.
Она извлекла боцманскую дудку. Первые флейтообраз-
ные звуки лихорадочно завибрировали над выпученными
глазами и разинутыми ртами. Все присутствующие благого-
11
Томас Пинчон
вейно внимали, и до них постепенно стало доходить, что она
исполняет «Во прозрачной полуночи», только в ограничен-
ном диапазоне боцманской дудки. Стоявший позади моло-
дой запасник, которому доводилось выступать в ночных
клубах Филли, начал нежным голосом подпевать. У Шныры
засияли глаза.
— Глас ангела небесного, — произнес он.
Когда исполнялась часть, где были слова: «Мир — земле,
а людям — благоволение милосердного всевышнего Царя»,
Свин, будучи воинствующим атеистом, решил, что это ста-
новится невыносимым.
— Звучит точь-в-точь, как «На камбуз», — громко за-
явил он.
Миссис Буффо с запасником замолчали. До аудитории не
сразу дошло значение фразы Свина.
— Час Кормления! — заверещал Шныра.
И чары рассеялись. Смекалистым морякам с «Порывис-
того» как-то удалось скучковаться в сутолоке, возникшей
среди веселых матросиков. Они подняли, словно знамя, ма-
ленькую персону Шныры и, находясь в авангарде атаки, бро-
сились к ближайшему соску.
Миссис Буффо, которая, едва удерживая равновесие, стоя-
ла, подобно краковскому трубачу на крепостном валу, приня-
ла на себя удар бушующего потока и была свергнута в таз со
льдом первой же волной, промчавшейся у стойки. Широко
расставив руки, над всеми возвышался Шныра. Он зацепился
за один из кранов-сосков, и тотчас товарищи по экипажу от-
пустили его; продолжая двигаться по инерции, он рухнул
вниз вместе с рукояткой. Из резиновой груди белым каскадом
хлестало пиво, обдавая Шныру, миссис Буффо и пару дюжин
матросов, которые, зайдя с флангов за стойку, кулаками ввер-
гали друг друга в бесчувственное состояние. Члены несшей
Шныру группы рассеялись в попытке захватить кранов по-
больше. Старший мичман, начальник Шныры, стоял возле
последнего на четвереньках, хватал его за ноги и тянул на се-
бя, считая, что со Шныры достаточно, и он должен уступить
место своему командиру. Лидирующие матросы с «Порывис-
того» образовали клин. В их кильватере сквозь бреши отчаян-
но проталкивалось человек шестьдесят морячков, лягаясь,
толкаясь, царапаясь и рыча Их рев перекрывал все прочие
12
У.
звуки. Некоторые из них размахивали пивными бутылками,
дабы расчистить себе дорогу.
Профейн сидел у конца стойки, рассматривая самопаль-
ные ботинки и расклешенные подкатанные «ливайсы». Вре-
мя от времени в его поле зрения оказывалась то чья-то рух-
нувшая туша с окровавленной мордой, то разбитая пив! аз
бутылка, — крошечные бури в опилках.
Вскоре он заметил, что рядом сидит Паола, обхватив ноги
руками и прижавшись щекой к черной холстине его брюк.
— Ужасно, — сказала она
Профейн издал неопределенный звук и погладил ее по го-
лове.
— Покой, — вздохнула она. — Разве не этого мы все хо-
тим, Бенни? Хоть бы чуточку покоя. Чтобы никто не подска-
кивал и не кусал тебя за задницу.
— Тихо! — сказал Профейн. — Взгляни-ка — Влажному
вмазали по животу его собственной гитарой.
Паола что-то бормотала ему в ногу. Они спокойно сидели,
не обращая внимания на творящуюся вокруг бойню. Миссис
Буффо впала в пьяную истерику. Отделанная под красное
дерево старая стойка затряслась от нечеловеческих рыданий.
Сдвинув в сторону пару дюжин пустых кружек, на стойку
уселся Свин. Когда заварушки достигали пика, он предпочи-
тал просто сидеть и наблюдать. Сверху он с интересом смот-
рел, как его товарищи, словно отнятые от груди поросята,
сцепились друг с другом из-за этих гейзеров. Пиво насквозь
промочило большую часть опилок, а ноги боксеров-любите-
лей выцарапали на них чужеземные иероглифы.
С улицы донеслись сирены, свистки и топот бегущих ног.
— Ага! — произнес Свин. Он спрыгнул вниз и, обогнув
стойку, направился к Профейну с Паолой. — Эй, мастер, —
сказал он спокойным тоном, щуря глаза, будто от ветра. —
Идет шериф.
— Задний ход, — ответил Профейн.
— Бабу не забудь, — сказал Свин.
И они втроем рванули кроссом через кишащий телами
зал. По пути прихватили Влажного. К тому времени, когда
в «Могилу моряка», размахивая дубинками, вломился пат-
руль, они уже бежали по переулку, параллельному Большой
Восточной.
13
Томас Пинчон
— Куда спешим? — спросил Профейн.
— Куда глаза глядят, — откликнулся Свин. — Пошевели-
вай задницей!
II
Все завершилось квартирой в Ньюпорт-Ньюс, где обита-
ли четыре лейтенанта женского подразделения и стрелоч-
ник с угольной пристани — свиновский дружок Моррис Те-
флон* который был тут вроде папочки. Всю рождественскую
неделю наши герои предавались такому пьянству, что вряд
ли осознавали, где находятся. Никто в доме, видимо, не воз-
ражал против их вторжения.
Ни Профейн, ни Паола к сближению не стремились, но их
свела пагубная привычка Тефлона. У него была камера-
«лейка», доставленная полуконтрабандой одним приятелем-
моряком. По выходным — если дела шли хорошо и дешевое
красное вино плескалось, словно волна под тяжелым торго-
вым судном, — Тефлон цеплял камеру на шею и принимал-
ся бродить от кровати к кровати, делая снимки. Потом про-
давал их на Большой Восточной жаждущим матросам.
Так уж получилось, что Паола Ход, урожденная Майст-
раль, слишком рано вырвалась — по собственному капризу —
из безопасности, гарантированной постелью Папаши Хода,
но слишком поздно — из «Могилы моряка», полуродного до-
ма, и теперь, пребывая в состоянии шока, наделяла Профей-
на талантами сочувствия и исцеления душ, ни одним из кото-
рых он не обладал.
— Ты — единственное, что у меня есть, — предупредила
она его. — Будь со мной хорошим.
Они сиживали за столом в тефлоновской кухне, а напро-
тив — будто партнеры по бриджу — Свин Бодайн и Влажная
Железа. В центре стола — бутылка водки. Обычно все молча-
ли, если только не возникал спор — с чем смешивать водку по
завершении того коктейля, что употреблялся в настоящий
момент. В ту неделю они испробовали молоко, концентрат
овощного супа и даже сок из полувысохшего куска арбуза —
последнего, что оставалось в тефлоновском холодильнике.
Попробуйте выжать арбуз в рюмку, когда рефлексы пошали-
14
V.
вают. Практически невозможно. Вылавливать семечки из
водки — тоже проблема, и она переросла во взаимную недоб-
рожелательность.
К тому же Свин и Влажный положили на Паолу глаз.
Каждую ночь они делегацией подкатывали к Профейну
и вызывали его поговорить.
— Она пытается оправиться от мужиков, — объяснял
Профейн. Свин либо отвергал это объяснение, либо воспри-
нимал его как оскорбление в адрес Папаши Хода, своего на-
ставника.
То, что Профейн от Паолы ничего не получал, было сущей
правдой. Впрочем, он и понять-то не мог, чего она хочет.
— Что ты имеешь в виду? — спрашивал Профейн. —
«Будь со мной хорошим»?
— Чтобы ты не был Папашей Ходом, — отвечала она.
Вскоре он отказался от попыток расшифровать ее страст-
ные порывы. Время от времени она рассказывала странные
истории об изменах, тычках в зубы и пьяных скандалах.
Профейну под началом Папаши приходилось ежедневно
в течение четырех лет закапывать после обеда яму, вырытую
до, и из рассказов Паолы он был готов поверить половине —
но только половине, поскольку женщина — это лишь поло-
вина того, что всегда имеет две стороны.
Она научила их французской песенке, которую узнала от
одного десантника, воевавшего в Алжире.
Бетат 1е шлг та1т,
]е Гегтега11а роЛе
Аи пег <1ез аппёез тоЛез;
}[тал раг 1ез сЬепипз.
}е теп(Иега1 та \1е
5иг 1а 1егге е1 зиг Гопс1е,
Би У1еих аи поиуеаи тош1е...
Десантник был невысокого роста и сложен, как сам остров
Мальта — скалы, непостижимое сердце. Она провела с ним
лишь одну ночь. Потом его отправили в Пирей.
Завтра темным утром (пел он) я запру дверь перед лицом
мертвых лет. Выйду на дорогу и побреду через земли и моря,
от старого мира к новому...
Она показала Железе аккомпанемент. Они сидели за столом
в холодной тефлоновской кухне, где четыре газовые горелки
15
Томас Пинчон
сжирали весь кислород. И пели, пели... Когда Профейн смотрел
ей в глаза, ему казалось, что она до сих пор мечтает о том де-
сантнике — человеке, возможно, далеком от политики, но сме-
лом в бою, как любой другой; он устал, черт побери, устал от ту-
земных деревушек и от необходимости по утрам придумывать
жестокости, еще более варварские, чем те, что накануне вече-
ром применялись Фронтом национального освобождения. Она
носила на шее Чудотворный медальон (возможно, подаренный
ей случайным матросом, которому она напомнила милую като-
лическую девочку, оставшуюся в Штатах, где любовью занима-
ются или бесплатно, или ради устройства брака). Какого типа
католичкой была она? Профейну, католику лишь наполовину
(мать — еврейка), чья мораль носила фрагментарный характер
(да и это немногое он извлек из житейского опыта), было инте-
ресно — какие причудливые иезуитские аргументы заставили
ее убежать с ним и отказываться спать вместе, но при этом про-
сить его «быть хорошим»?
В новогодний вечер они вдвоем вышли поужинать в ко-
шерную закусочную в нескольких кварталах от тефлонов-
ской квартиры. Вернувшись, не застали ни Свина, ни Влаж-
ного. «Мы ушли пить», — гласила записка. Квартира была
по-рождественски украшена; в одной спальне из настроен-
ного на волну АУА^У приемника лился Пэт Бун, в другой
падали какие-то предметы. Молодая пара кое-как пробра-
лась в затемненную комнату, где стояла кровать.
— Нет, — сказала она.
— В смысле, да.
— Скрип-скрип, — сказала кровать. Они не успели ниче-
го понять, как вдруг:
— Щелк, — сказала тефлоновская «лейка».
Профейн поступил, как от него и ожидали: с ревом вско-
чил с постели, сжимая кулак. Тефлон ловко увернулся от
удара.
— Все, все, — закудахтал он.
Нарушенный интим сам по себе был не так уж важен,
но вторжение произошло как раз перед Главным Моментом.
— Не волнуйтесь, не волнуйтесь, — приговаривал Теф-
лон. Паола торопливо залезала в свои одежки.
— На улицу. В снег, — сказал Профейн. — Вот, Тефлон,
куда выгоняет нас твоя камера.
16
V
— Держи. — Тефлон открыл камеру и вручил Профейну
пленку. — Только не заводись из-за такого дерьма.
Профейн взял пленку, но снова ложиться не стал. Он
оделся, увенчав наряд ковбойской шляпой. Паола надела ма-
тросскую шинель, слишком большую для нее.
— На улицу! — кричал Профейн. — В снег! — Что вполне
соответствовало действительности.
Они сели на паром до Норфолка. Устроившись наверху,
попивали черный кофе из бумажных стаканчиков и наблюда-
ли, как колыхается у окон тихий саван снега. Больше смот-
реть было не на что — разве что друг на друга или на бродягу,
занявшего лавку напротив. Где-то внизу заработал двигатель.
Они ягодицами чувствовали его глухое постукивание. Гово-
рить было не о чем.
— Ты хотела остаться? — спросил он.
— Нет, нет. — Она поежилась. Между ними лежал благо-
разумный фут обшарпанной скамейки. Профейн не чувство-
вал порывов пододвинуть Паолу поближе. — Даже если бы
ты решил по-другому.
«Мадонна! — подумал он. — Появился зависимый от меня
человек».
— Почему ты дрожишь? Здесь довольно тепло.
Не отрывая взгляда от своих галош, она отрицательно по-
качала головой (непонятно — к чему это относилось). Про-
фейн вскоре встал и вышел на палубу.
Лениво падающий на воду снег делал этот предполуноч-
ный час похожим на сумерки или на солнечное затмение.
Каждые несколько секунд раздавался звук рожка, преду-
преждавший суда на встречном курсе. Но Профейну все
равно казалось, будто на рейде никого нет, кроме неоду-
шевленных, безлюдных кораблей, и их сигналы друг другу
значат не больше, чем шум гребных винтов или шипение
снега на воде. Профейн чувствовал себя совершенно оди-
ноким.
Некоторые из нас боятся смерти, а кое-кто — одиночества.
Профейн боялся ландшафтов и морских пейзажей подоб-
ных этому — где, кроме него, нет ни единой живой души. Но,
казалось, именно в такие места он все время и попадал: сво-
рачиваешь ли за угол или выходишь на открытую палубу —
оказываешься в чужой, враждебной стране.
17
Томас Питон
Дверь сзади отворилась, и вскоре он почувствовал, как го-
лые ладони Паолы скользнули ему под мышки, а ее щека
прижалась к спине. Его глаз мысленно отделился от тела
и посмотрел на них со стороны, как на пейзаж. Присутствие
Паолы не делало мир менее враждебным. Они так и стояли,
пока паром не вошел в слип, — залязгали цепи, раздались
скулящие звуки автомобильного зажигания, на машинах за-
работали моторы.
В автобусе ехали молча. Выйдя возле отеля «Монтичел-
ло», они отправились на Большую Восточную, дабы найти
Свина и Железу. «Могила моряка» оказалась темной, —
впервые, сколько Профейн себя помнил. Наверное, прикры-
ла полиция.
Свина они обнаружили у Честера в «Хиллбилли Хэвн» —
соседнем баре. Влажный сидел вместе с музыкантами.
— Гуляем! Гуляем! — кричал Свин.
Дюжина бывших «эшафотовцев» жаждала воссоедине-
ния. Свин, назначивший себя председателем, остановил вы-
бор на «Сюзанне Сквадуччи» — итальянском лайнере-люкс,
который достраивался на одной из верфей Ньюпорт-Ньюса.
— Опять в Ньюпорт-Ньюс? (Профейн решил не расска-
зывать Свину о размолвке с Тефлоном.) Итак, снова йо-йо.
— С этим пора кончать, — сказал он, но никто его не ус-
лышал. Свин тем временем выплясывал с Паолой неприлич-
ное буги.
III
Профейн заночевал у Свина, который жил у старых па-
ромных доков. Он спал один. Паола случайно встретила од-
ну из Беатрис и ушла на ночь к ней, сдержанно пообещав
Профейну быть его дамой на новогоднем празднике.
Около трех Профейн проснулся на кухонном полу с голо-
вной болью. Ночной воздух, резкий и холодный, сквозил из-
под двери, а снаружи доносилось тихое непрерывное рычание.
— Свин! — проворчал Профейн. — Где у тебя аспирин?
Ответа не последовало. Профейн проковылял в другую
комнату. Свина не было и там. Рычание на улице стало казать-
ся еще более зловещим. Профейн подошел к окну и внизу на
18
V.
улице увидел Свина, который сидел на мотоцикле, давая дви-
гателю полный газ. Снег падал крошечными сверкающими
иголками, и переулок светился особенным, необычным све-
том, который превращал одежду Свина в черно-белый клоун-
ский костюм, а древние кирпичные стены, припорошенные
снегом, — в нейтрально-серые У Свина на голове была моряц-
кая вязаная шапка. Он натянул ее до самой шеи, и его голова
смотрелась, будто мертвый черный шар. Вокруг него клуби-
лись облака выхлопных газов. Профейн передернулся.
— Что ты делаешь, Свин? — крикнул он.
Свин не ответил. Это загадочное зловещее явление Свина
и «Харлей Дэвидсона» в пустом переулке в три часа ночи
вдруг напомнило Профейну о Рэйчел, про которую ему не
хотелось думать, — во всяком случае, сегодня, когда болит
голова, а колючий ветер заносит в комнату снег.
В 1954 году у Рэйчел Аулгласбыл собственный «Эм-Джи».
Подарок папочки. После первого рейса вокруг Гранд Сентрал
(там располагался офис отца), в ходе которого машина была
ознакомлена с телефонными столбами, пожарными гидранта-
ми и случайными прохожими, Рэйчел поехала на все лето
в горы Кэтскиллз. Оказавшись там, маленькая, угрюмая,
пышно сложенная Рэйчел гнала свой «Эм-Джи», как коня,
но изгибам и ухабам кровожадного Семнадцатого шоссе. Ав-
томобиль, надменно тряся задницей, проезжал мимо повозок
с сеном, рычащих грузовичков, стареньких родстеров
«Форд», до отказа набитых стриженными под ежик гномика-
ми, закончившими начальную школу.
Профейн как раз только что уволился из флота и работал
помощником салатника в «Трокадеро» у Шлоцхауэра в де-
вяти милях от Либерти, штат Нью-Йорк. Салатником был
некто Да Коньо — сумасшедший бразилец, мечтавший от-
правиться в Израиль воевать с арабами. Однажды вечером
в «Фиесте Лаундж» — баре «Трокадеро» — появился пьяный
матрос, неся в своей дембельской сумке автомат тридцатого
калибра. Он не помнил точно, как к нему попало это оружие,
Да Коньо же предпочитал думать, что автомат был по дета-
лям перевезен контрабандой с острова Паррис, — именно так
поступила бы Хагана. Поторговавшись с барменом, который
тоже хотел заполучить пушку, Да Коньо в конце концов
одержал победу, отдав матросу три артишока и баклажан.
19
Томас Питон
К мезузе, приколотой над холодильником для овощей,
и к сионистскому знамени, висевшему над разделочным
столом, Да Коньо добавил этот выигрыш. Стоило шеф-по-
вару отвернуться, как Да Коньо собирал свой автомат, мас-
кировал его качанным салатом, жерухой, бельгийским ци-
корием и начинал играть в нападение на сидящих в зале
посетителей.
— Йибл, йибл, йиблП! — покрикивал он, злобно прищу-
риваясь. — Я попал в яблочко, Абдул Сайд. Йибл, йибл, му-
сульманская свинья!
Автомат Да Коньо был единственным в мире, который
при стрельбе издавал звук «йибл». Он мог сидеть до четырех
ночи — чистить свою пушку и мечтать о похожей на Луну
пустыне, о шипящей чань-музыке, о йеменочках с прикры-
тыми белыми платками нежными головками и изнемога-
ющими без любви чреслами. Он дивился на американ-
ских евреев, которые могут вот так сидеть с тщеславным
видом и поглощать одно блюдо за другим, когда всего в по-
ловине окружности земного шара от них лежит безжалост-
ная пустыня, усыпанная трупами сородичей. Каким еще
языком мог он разговаривать с этими бездушными желуд-
ками? Уповать на ораторское искусство масла и уксуса или
на мольбу пальмовой мякоти? У Да Коньо был единствен-
ный голос — его автомат. Но слышат ли они его? Есть ли
у желудков уши? — Нет1 Да и нельзя услышать выстрел,
предназначенный тебе. Этот автомат, нацеленный, возмож-
но, сразу на все пищеварительные тракты, одетые в костюмы
«Харт, Шаффнер и Маркс» и похотливо побулькивающие
при взгляде на официанток, был всего лишь неодушевлен-
ным предметом, который смотрит туда, куда его направит
любая нарушающая равновесие сила. В чье пузо целился Да
Коньо? Абдула Сайда? Свое собственное? К чему задавать
вопросы? Он знал одно: он — бедный сионист, сбитый с тол-
ку, страждущий, жаждущий пустить корни — хотя бы на
полноска вглубь — в каком-нибудь кибуце на той стороне
земли.
Профейна удивило отношение Да Коньо к своему автома-
ту. Любовь к вещи была для него в новинку. Немного позже,
когда Профейн обнаружил, что такие же отношения сущест-
вуют между Рэйчел и ее «Эм-Джи», он впервые в жизни по-
20
V.
нял, что у многих людей есть занятие, скрываемое от чужих
глаз, и они уделяют ему гораздо больше времени, чем можно
заподозрить.
Поводом для ее знакомства с Профейном, как и со многи-
ми другими, послужил «Эм-Джи». Этот автомобиль чуть его
не задавил. Как-то в полдень, выйдя на улицу с мусорным ве-
дром, через верх которого переваливались некондиционные
листья салата, Профейн услышал справа зловещий рокот. Он
продолжал свой путь в уверенности, что обремененный но-
шей пешеход имеет предпочтительное право. В следующую
секунду Профейн почувствовал удар, нанесенный ему пра-
вым крылом машины. К счастью, она ехала со скоростью
пять миль в час — не очень высокой для того, чтобы покале-
чить, но достаточной для превращения Профейна, ведра и са-
лата в грандиозный зеленый ливень, падающий на землю зад-
ницей вниз.
Обсыпанные салатом, они с подозрением разглядывали
друг друга.
— Как романтично! — сказала она. — Вдруг ты похож на
мужчину моей мечты? Убери-ка с лица этот лист, чтобы я
могла разглядеть.
Памятуя о своем месте, Профейн снял с лица лист, слов-
но шляпу для поклона.
— Нет, — сказала она. — Это не он.
— Может, — отозвался Профейн, — в следующий раз по-
пробуем с фиговым листочком?
Она рассмеялась и с грохотом умчалась прочь. Он нашел
грабли и принялся собирать мусор в кучу, размышляя
о встрече с очередным чуть не убившим его неодушевлен-
ным предметом. При этом Профейн не был уверен, что име-
ет в виду машину, а не Рэйчел. Он сложил салат обратно
в ведро и отнес его в небольшую лощину за автостоянкой,
служившую для персонала «Трокадеро» свалкой. На обрат-
ном пути он снова встретил Рэйчел. Аденоидальный тембр
выхлопа остался тем же, что и по дороге в Либерти.
— Эй, Толстячок, поехали прокатимся, — позвала она.
Профейн согласился — до приготовления ужина оставалось
часа два.
После пяти минут езды по Семнадцатому шоссе Профейн
решил, что если вернется в «Трокадеро» живым и невреди-
21
Томас Питон
мым, то выкинет из головы Рэйчел и впредь будет обращать
внимание только на спокойных пешеходок. На машине она
мчалась, словно проклятая в святой праздник. Он, конечно,
не сомневался в том, что она соразмеряет возможности ма-
шины со своими собственными. Но откуда ей было знать,
например, что встречный молоковоз на крутом зигзаге
двухполосной дороги свернет на свою линию именно в тот
момент, когда между ними останется одна шестнадцатая
дюйма?
Не на шутку испугавшись за свою жизнь, Профейн не чув-
ствовал обычного смущения перед девушками. Он потянул-
ся к ее сумочке, нашел там сигарету и закурил. Рэйчел даже
не заметила. Она всецело была поглощена дорогой и вообще
забыла, что рядом кто-то сидит. Рот она открыла лишь од-
нажды — сказать, что сзади лежит холодное пиво. Профейн
потягивал сигарету и размышлял: нет ли у него склонности
к самоубийству? Может, он нарочно идет туда, где ему могут
встретиться враждебные предметы? Может, он сам стремит-
ся к тому, чтобы закончить свою жизнь смертью шлемазла?
Если нет, то почему он тут сидит? Потому что у Рэйчел сим-
патичный зад? Он бросил взгляд на обитое кожей соседнее
сиденье, — зад Рэйчел подпрыгивал синхронно с машиной;
потом понаблюдал, как движется ее левая грудь под черным
свитером — движение не такое уж простое, но и не вполне
гармоническое. В конце концов Рэйчел свернула в заброшен-
ный карьер. Вокруг валялись обломки щебня неправильной
формы. Профейн не знал, что это за камни, но неодушевлен-
ными они были наверняка. Рэйчел повела машину вверх по
пыльной дороге и остановилась на площадке в сорока футах
над дном карьера.
Погода в тот день стояла неуютная. С безоблачного небо-
свода безжалостно били солнечные лучи. Упитанный Про-
фейн весь взмок. Рэйчел, знавшая некоторых девушек из про-
фейновской школы, сыграла с ним в игру «А не знаком ли
ты?», но он проиграл. Она рассказала ему о всех своих кавале-
рах этого лета, — казалось, она выбирает исключительно стар-
шекурсников из колледжей «Айви Лиг>. Время от времени
Профейн поддакивал: мол, в самом деле, это было чудесно.
Она рассказывала о Беннингтоне, своей альма матер. Она
рассказывала о себе.
22
V.
Рэйчел приехала из Пяти Городов — так называется мест-
ность на южном берегу Лонг-Айленда: Мальверн, Лоренс, Си-
дархерст, Хьюлет и Вудмер; иногда сюда добавляют Лонг-Бич
и Атлантик-Бич, но при этом никому и в голову не приходит
называть этот район Семью Городами. Хотя местные жители
не принадлежат к сефардам, Пять Городов, казалось, пораже-
ны каким-то географическим инцестом. Смуглые девушки,
от которых здешнее воспитание требует скромной походки, —
словно принцессы Рапунцели, живущие в волшебных преде-
лах страны, где эльфовая архитектура китайских ресторанов,
дворцов морской кухни и синагог с подиумами зачастую ока-
зывается не менее завораживающей, чем само море; потом де-
вушки созревают достаточно, чтобы отправить их в северо-
восточные горы и колледжи. Не за тем, чтобы охотиться на
будущих мужей (ибо в Пяти Городах всегда достигается пари-
тет, по которому все хорошенькие мальчики к шестнадцати-
семнадцати годам уже распределены между невестами), но да-
бы получить хотя бы иллюзию свободы нагуляться всласть —
столь необходимую для эмоционального развития.
Убегают лишь отважные. Приходит воскресный вечер:
гольф закончился, программа Эда Салливана уже пару ча-
сов как началась, официантки-негритянки, прибравшись по-
сле вчерашних гулянок, отправляются в Лоренс навестить
родных; и тут-то кровь этого королевства вытекает из огром-
ных домов, садится в автомобили и направляется в деловые
районы развлекаться среди бесконечных верениц креветок
и омлетов фу-юнь. Восточные официанты раскланиваются
и улыбаются, порхают в летних сумерках, в их голосах слы-
шен щебет летних пташек. Когда опускается ночь, наступает
пора краткой прогулки по улице — торс отца, солидный
и уверенный в своем костюме от Дж. Пресс, глаза дочери,
спрятанные за солнцезащитными очками в отделанной ис-
кусственными бриллиантами оправе. Ее лоснящиеся бедра
обтянуты слаксами, названными — по расцветке — так же,
как машина матери, — «ягуар». Кто смог бы от этого убе-
жать? Да и кто захочет?
Рэйчел захотела. Профейн, который одно время ремонти-
ровал дороги в районе Пяти Городов, вполне мог ее понять.
Еще солнце не зашло, а между ними произошло уже поч-
ти все. Профейн был отчаянно пьян. Он вылез из машины,
23
Томас Питон
зашел за дерево и повернулся на запад с намерением помо-
читься на солнце и погасить его раз и навсегда — Профей-
ну почему-то это казалось очень важным. (Неодушевлен-
ные предметы могут делать все, что захотят. Точнее, вещи
не могут ничего хотеть — только люди. Но все равно вещи
всегда делают свое дело, — вот почему Профейн мочился
на солнце.)
Оно ушло, будто Профейн в самом деле его погасил, став
бессмертным богом спустившихся сумерек.
Рэйчел с любопытством наблюдала за ним. Он застегнул-
ся и, пошатываясь, вернулся к пиву. Осталось всего две бан-
ки. Он открыл их и протянул одну Рэйчел.
— Я погасил солнце, — сказал он. — Выпьем за это. —
Полбанки пролилось на рубаху.
Две смятые банки упали на дно карьера, за ними последо-
вал пустой пакет.
Рэйчел так и сидела в машине.
— Бенни. — Ноготок коснулся его лица.
— Чего?
— Ты будешь моим другом?
— Похоже, друзей у тебя и так достаточно.
Она посмотрела на дно карьера.
— Почему мы не можем заставить себя понять, что дру-
гие — тоже реальные люди? — сказала она. — Нет ни Бен-
нингтона, ни твоего ресторана, ни Пяти Городов. Есть лишь
этот карьер: мертвые скалы, которые стояли здесь до нас
и будут стоять после.
— Ну и что?
— Разве не таков этот мир?
— Ты прочла об этом во «Введении в геологию»?
Похоже, она обиделась.
— Я просто знаю.
— Бенни! — закричала она, но осеклась. — Будь моим
другом. Вот и все.
Он пожал плечами.
— Пиши мне!
— Не думай, что...
— Дорога. Какова она? Твоя дорога, которую я никогда не
увижу. С ее дизелями и пылью, мотелями, закусочными на
перекрестках. Со всем, что там есть. Как выглядит мир к за-
24
V.
паду от Итаки и к югу от Принстона? Я, наверное, никогда
не узнаю.
Он почесал живот.
- Да уж.
Весь остаток лета Профейн продолжал случайно встре-
чать ее, минимум раз в день. Они всегда разговаривали, сидя
в машине, и он пытался подобрать ключик к ее собственно-
му зажиганию, вглядываясь в ветровые стекла глаз. Она си-
дела за правосторонним рулем и говорила, говорила... «Эм-
Джи»-слова, неодушевленные слова, — слова, на которые он
не знал, что отвечать.
Вскоре случилось то, чего Профейн и боялся: он понял, что
обманом заставил себя влюбиться в Рэйчел, и удивился лишь
тому, что это заняло столько времени. По ночам он лежал
в своей ночлежке и горящим кончиком сигареты выводил
в темноте апострофы. Около двух с ночной смены приходил
сосед с верхней койки, некий Дюк Ведж — прыщавый молод-
чик из округа Челси, который тут же принимался рассказы-
вать о своей огромной зарплате; зарабатывал он и в самом
деле много. Его истории убаюкивали Профейна. Однажды ве-
чером.в машине Рэйчел, стоявшей возле ее домика, он увидел
с нею этого негодяя. Профейн поплелся обратно в ночлежку,
но преданным себя не почувствовал, поскольку был уверен,
что у Веджа все равно ничего не получится. Он даже дождался
соседа и позволил потчевать себя детальным отчетом о том,
как тот ну почти уже все сделал, но лишь почти. Профейн, как
всегда, заснул на середине.
В разговоре он никогда глубоко не вдавался в ее мир: этот
мир — очередная вещь, которой можно дорожить и которая
может вызывать зависть, а значит, несет в себе воздух, кото-
рым Профейн не может дышать. В последний раз он увидел
Рэйчел на празднике Труда. Завтра она должна была уезжать.
В тот вечер перед самым ужином у Да Коньо украли авто-
мат. Да Коньо, весь в слезах, метался в поисках. Делать сала-
ты было приказано Профейну. Он умудрился насыпать мо-
роженой клубники в рубленую печень, смешанную
с горчицей и прованским маслом для салата «Уолдорф»,
а также случайно обжарить в масле две дюжины редисок
вместо картофеля фри (хотя ему все равно не удалось избе-
жать нареканий со стороны клиентов, поскольку было лень
25
Томас Пинчон
идти за добавкой). Время от времени через кухню со стена-
ниями проносился бразилец.
Он так и не нашел свой любимый автомат. Несчастного
и измотанного, его уволили на следующий день. Сезон уже
все равно закончился; насколько Профейн понимал, Да Ко-
ньо вполне мог сесть на пароход до Израиля, а потом ковы-
ряться в каком-нибудь тракторе и, подобно многим изму-
ченным рабочим-иммигрантам, пытаться забыть свою
оставшуюся в Штатах любовь.
Когда вся эта беготня завершилась, Профейн отправился
на поиски Рэйчел. Ему сказали, что она вышла с капитаном
гарвардских арбалетчиков. Профейн побродил немного во-
круг ночлежки и наткнулся на угрюмого Веджа — непри-
вычно одинокого для этого времени суток. До самой полуно-
чи они играли в «очко» на презервативы, не использованные
Веджем за лето. Их набралось около сотни. Пятьдесят Про-
фейн взял в долг и, попав в полосу везения, очень скоро об-
чистил Веджа Тот отправился по соседям, чтобы занять
еще, но вернулся, качая головой.
— Мне никто не поверил.
Профейн дал ему несколько в долг. В полночь Профейн
сообщил Веджу о том, что тот задолжал уже тридцать штук.
Ведж разразился соответствующим комментарием. Про-
фейн сгреб в кучу все выигранные презервативы. Голова Ве-
джа рухнула на стол.
— Он никогда не использует их, — обратился он к сто-
лу. — Ни хрена у него не выйдет! Никогда в жизни!
Профейн снова побрел к домику Рэйчел. С внутреннего
двора доносилось бульканье расплескиваемой воды, и он на-
правился туда. Рэйчел мыла машину. Посреди ночи! Более
того, она разговаривала.
— Мой прелестный жеребенок, — услышал Профейн. —
Как я люблю прикасаться к тебе! — «Мать честная!» — поду-
мал он. — Знаешь, что я чувствую, когда мы едем с тобой по
дороге? Когда мы вдвоем, и больше никого? — Губка ласко-
во гладила бампер. — Я чувствую все, что чувствуешь ты, до-
рогой, ведь я уже так хорошо тебя знаю — как на тормозах
тебя тянет немного влево, как ты начинаешь дрожать при
пяти тысячах оборотов, когда ты возбужден. Ты начинаешь
жечь масло, когда сердишься на меня, ведь правда? Я все
26
V.
знаю. — В ее голосе не слышалось никакого безумия; это бы-
ла просто игра школьницы, хотя, следовало признать, весьма
своеобразная игра. — Мы всегда будем вместе, — скользила
замша под крышкой капота. — Не думай о том черном «Бью-
ике», мимо которого мы сегодня проезжали. Ух! — толстая,
грязная, гангстерская машина. Я так и ждала, что из задней
дверцы вывалится труп. Тебе не показалось? К тому же,
ты — такой английский, такой угловатый, такой твидовый
и — о! — такой айви-лиговый, что я никогда не брошу тебя,
дорогой.
Профейна чуть не вырвало. Публичные изъявления сан-
тиментов всегда на него так действовали. Она залезла в ма-
шину и откинулась на шоферском сиденье, открыв рот на-
встречу летним созвездиям. Профейн хотел было подойти,
но тут заметил, как ее левая рука бледной змеей заползла на
рычаг переключения передач и начала его ласкать. Благода-
ря недавнему общению с Веджем, у Профейна возникли
вполне однозначные ассоциации. Он не желал больше на это
смотреть и быстрым шагом отправился назад в «Трокаде-
ро» — через холм и лес, а потом не мог даже вспомнить — ка-
кой дорогой шел. Ни в одной из времянок свет не горел,
но контора стояла открытой. Клерк куда-то вышел. Профйейн
перерыл все ящики и нашел, наконец, коробку кнопок. Затем
вернулся к времянкам и до трех ночи ходил под светом звезд
от одной двери к другой, прикрепляя на каждую по презер-
вативу. Ему никто не мешал. Он чувствовал себя Ангелом
Смерти, метящим двери завтрашних жертв. Назначение ме-
зузы — отпугивать Ангела, поэтому к мезузе он не стал бы
подходить. Но ни на одной из сотни дверей она не висела.
Что ж, тем хуже для них.
Когда лето закончилось, между Профейном и Рэйчел за-
вязалась переписка. Его письма были вялыми и кишели не-
правильными словами, ее — то остроумными, то отчаянны-
ми, то страстными. Через год она окончила Беннингтон,
поехала в Нью-Йорк и устроилась на работу в приемную
агентства по найму. Пару раз они встречались, когда он ока-
зывался в Нью-Йорке; хотя они почти не думали друг о дру-
ге и хотя та рука, в которой держат нитку йо-йо, была у нее
обычно занята другими вещами, он иногда чувствовал — как
сегодня, например, — невидимое дергающее усилие, словно
27
Томас Пинчон
за пуповину — мнемоническое, возбуждающее, — и в такие
минуты задавался вопросом: насколько он себе принадле-
жит. Он ценил в ней то, что она никогда не называла их от-
ношения Связью.
— А что же это? — спросил он однажды.
— Секрет, — ответила она с детской улыбкой, которая,
как мелодия Роджерса и Хаммерстайна на 3/4, приводила
его в порхающее, желеобразное состояние.
Она посещала его без предупреждения, словно суккуб,
приходящий со снегом и, как снег, неизбежный.
IV
Как оказалось, новогодней пирушке было суждено поло-
жить конец йо-йошничанью, — по крайней мере, временно
прервать. Воссоединенная команда взошла на борт «Сюзан-
ны Сквадуччи», подкупив вахтенного бутылкой вина, и поз-
волила (не без предварительной перебранки) присоединить-
ся к себе матросам с эсминца, стоявшего в сухом доке.
Поначалу Паола держалась поближе к Профейну, кото-
рый положил глаз на одну пышную даму, одетую в нечто
вроде меховой шубы и уверявшую, будто она — адмираль-
ская жена. Здесь были хлопушки, радиоприемник и вино,
вино... Влажная Железа решил залезть на мачту. Она была
недавно покрашена, но Влажного это не остановило, и,
по мере продвижения вверх, он делался все больше похожим
на зебру. Добравшись до салинга, Железа уселся там, снял
гитару, которая, пока он лез, болталась у него где-то снизу,
ударил по струнам и запел с ковбойским прононсом:
Оершз ^ие )е згш пё
У га лги тоипг Дез рёгез,
)'а1 уи рагйг с1ез ^гёгез,
Е1 <1ез еп&пСз р1еигег...
Очередная песня десантника. Он часто появлялся на той
неделе. С самого рождения (пел он) я видел умирающих от-
цов, уходящих братьев, плачущих младенцев...
— Что за проблемы у этого десантника? — спросил Про-
фейн у Паолы, когда она перевела ему песню. — Многие ви-
28
V:
дели то же самое. Это происходит не только на войне. Война
здесь ни при чем. Я родился в Гувервилле, еще до войны.
— Ты прав, — ответила Паола. —]е зшз пё. Родиться. Вот
и все, что для этого нужно.
Голос Влажного звучал так высоко над головами, что ка-
зался частью ветра — неодушевленного. Где теперь Гай Лом-
барде со своими «Старыми добрыми временами»?
На первой минуте 1956 года Влажный спустился на палу-
бу, а Профейн забрался на его место и, сидя верхом на рее,
наблюдал, как прямо под ним Свин совокупляется с адми-
ральской женой. С неба, сыплющего снегом, спикировала
чайка и, покружив немного, уселась на рею в футе от руки
Профейна.
— Эй, чайка! — обратился к ней Профейн. Чайка не отве-
тила.
— Эх, дружище, — обратился Профейн к ночи. — Люблю
я смотреть, как молодежь собирается вместе. — Он внима-
тельно изучил главную палубу. Паола исчезла. И тут все
словно взорвалось. С улицы послышалась сирена, потом —
другая. На пирс с ревом въехали машины — серые «Шевро-
ле» с надписью «ВМС США». Включились прожекторы,
и по пирсу рассыпались маленькие люди в белых фуражках
и черно-желтых патрульных повязках на рукаве. Трое бди-
тельных участников веселья бегали по левому борту
и сбрасывали трапы в воду. К машинам, из которых уже
мог бы составиться целый парк, добавился фургон с гром-
коговорителем на крыше.
— Теперь, ребята, все будет в порядке1 — замычало пятьде-
сят ватт бестелесного гласа. — Все будет в полном порядке!
В этих словах заключалось все, что они хотели сказать. Ад-
миральша заверещала, что это, мол, — ее муж, и он теперь ее за-
стукал. В самом разгаре грехопадения лучи двух или трех про-
жекторов пригвоздили их к палубе. Свин пытался попасть
сразу всеми тринадцатью пуговицами в нужные петли, что
в спешке практически невозможно. С пирса — подбадриваю-
щие выкрики и смех. Несколько патрульных уже пробирались
на судно, по-крысиному заползая по швартовам. Экс-эшафо-
товцы оправлялись от сна и, пошатываясь, поднимались по
трапам на палубу. Влажный вопил: «Готовьтесь отпихивать
абордажников!» и размахивал гитарой, словно саблей.
29
Томас Пинчон
Наблюдая за всем этим, Профейн стал немного беспоко-
иться за Паолу. Попытался найти ее, но лучи прожекторов
все время двигались, приводя освещение главной палубы
в полный беспорядок. Снова пошел снег.
— Ты думаешь, — сказал Профейн чайке, которая не об-
ращала на него никакого внимания, — ты думаешь, я — Бог?
Осторожно добравшись до площадки, он лег на живот.
Из-за края виднелись только глаза, нос и ковбойская шля-
па — как горизонтальный Килрой.
— Если бы я был Богом... — Он указал пальцем на одного из
патрульных. — Раз, и дрын — у тебя в заднице1 — Патрульный
продолжал заниматься своим делом — колотить дубинкой по
животу 250-фунтового артнаводчика по имени Пэтси Пагано.
Автопарк на пирсе пополнился скотовозом — так на язы-
ке ВМС называется воронок, или Черная Мария.
— Раз1 — продолжал Профейн. — И ты, скотовоз, едешь,
не останавливаясь, и падаешь в воду. — Скотовоз чуть было
так не поступил, но успел вовремя затормозить. — Пэтси Па-
гано! Пусть у тебя вырастут крылья, и — лети! — Но послед-
ний удар свалил Пэтси на землю — похоже, надолго. Патруль-
ный так и оставил его лежать: понадобилось бы не меньше
шести человек, чтобы сдвинуть его с места — В чем же де-
ло? — недоумевал Профейн. Чайка, которой это дело наску-
чило, снялась с места и полетела в направлении базы. Воз-
можно, подумал Профейн, Бог должен быть более позитивно
настроен, нечего все время метать молнии. Он осторожно ука-
зал пальцем на Влажную Железу. — Влажный! Спой-ка им ту
алжирскую пацифистскую песню1
Железа сидел верхом на барьере капитанского мостика.
Он сыграл басовое вступление и запел «Блю Свед Шуз» Эл-
виса Пресли. Профейн перевернулся на спину и, прищурив-
шись, стал смотреть на падающий снег.
— Что ж, почти получилось, — обратился он к улетевшей
птице и к снегу. Он положил шляпу на лицо, закрыл глаза.
И вскоре задремал.
Шум внизу понемногу стихал. Тела уносили и запихива-
ли в скотовоз. Машина с громкоговорителем прокашлялась
помехами, а потом уехала. Прожекторы выключили, а сире-
ны, демонстрируя эффект Допплера, помчались в направле-
нии штаба берегового патруля.
30
V.
Профейн проснулся рано утром. Он был припорошен
снежком и продрог до последней косточки. На ощупь он спу-
стился по обледенелым ступенькам, поскальзываясь чуть ли
не на каждой. Корабль был пуст. Профейн отправился греть-
ся под палубу.
Снова он попал в самую сердцевину чего-то неодушевлен-
ного. Снизу донесся шум. Скорее всего — ночной вахтенный.
— Вот не дадут побыть одному, — пробормотал Профейн
и двинулся на цыпочках вдоль прохода На полу он заметил
мышеловку, аккуратно поднял ее и швырнул в проход. Она
ударилась о переборку и отскочила с громким БРЯК. Шаги
резко стихли, затем возобновились, но стали более осторож-
ными — двигались где-то под Профейном, потом — вверх по
трапу — туда, где лежала мышеловка.
Профейн засмеялся и нырнул за угол. Там нашел очеред-
ную мышеловку и отправил ее вслед за коллегой. БРЯК.
Шаги забарабанили вверх по лестнице.
Четырьмя мышеловками позже Профейн очутился на
камбузе, где вахтенный затеял варить некую кофейную бур-
ду. Рассчитывая, что хозяин проплутает еще хотя бы пару
минут, Профейн поставил на плиту чайник.
— Эй! — закричал вахтенный. Он оказался двумя палуба-
ми выше.
— Охо-хо1 — отозвался Профейн. Он украдкой выбрался
из камбуза и отправился на поиски мышеловок. Одну нашел
наверху, на следующей палубе. Он поднял мышеловку, сту-
пил на трап и бросил ее по невидимой дуге. По крайней ме-
ре, спас мышей. Сверху раздался глухой удар, потом — крик.
— Мой кофе, — вспомнил Профейн и бросился вниз по
трапу через ступеньки. Он кинул в кипяток пригоршню сме-
си и скользнул к противоположному краю камбуза, едва не
наткнувшись на вахтенного, который гордо шествовал с мы-
шеловкой, свисающей с левого рукава. Профейн стоял доволь-
но близко и видел его взгляд, исполненный терпения и муки.
Вахтенный вошел на камбуз, и Профейн тут же выскочил
в проход. Он успел пробежать три палубы вверх, когда услы-
шал рев, доносившийся с камбуза.
— Ну что там еще?
Он попал в коридор, по обе стороны которого располага-
лись пустые пассажирские каюты. Подобрав оставленный
31
Томас Пгшчон
сварщиком мелок, он написал на переборке ИМЕЛ Я СЮ-
ЗАННУ СКВАДУЧЧИ и ниже И ВСЕХ ВАС, БОГАТЫЕ
ВЫРОДКИ, подписался ФАНТОМ АС и почувствовал себя
лучше. Кто будет плавать в Италию на этой штуковине?
Скорее всего, председатели правлений, кинозвезды и депор-
тированные рэкетиры.
— Сегодня, — промурлыкал Профейн, — сегодня, Сюзан-
на, ты принадлежишь мне. Чтобы расписывать переборки,
обезвреживать мышеловки. Это больше, чем сделал бы для
тебя любой из пассажиров.
Он поплелся по проходу, собирая мышеловки. На под-
ходе к камбузу снова принялся разбрасывать их во все сто-
роны.
— Ха-ха, — сказал вахтенный. — Давай, шуми! А я пока
допью твой кофе.
И допил. Профейн рассеянно поднял единственную ос-
тавшуюся мышеловку. Она сработала и схватила его сразу за
три пальца между первой и второй фалангами.
Что я должен делать, — подумал он, — кричать? Нет. Вах-
тенный и без того достаточно посмеялся. Стиснув зубы, он
отцепил мышеловку, взвел ее, бросил через иллюминатор
в камбуз и бросился бежать. Когда он спрыгнул на пирс, ему
в затылок угодил снежок и сбил с головы ковбойскую шля-
пу. Он наклонился за шляпой и подумал: не произвести ли
ответный выстрел? Нет. И побежал дальше.
Паола ждала у парома. Когда они поднимались на борт,
она взяла его за руку.
— Мы когда-нибудь уйдем с этого парома? — все, что он
сказал.
— Ты весь в снегу. — Она встала на цыпочки, чтобы
стряхнуть с него снег, и он чуть ее не поцеловал. На морозе
рана от мышеловки болеть перестала. Поднялся прилетев-
ший из Норфолка ветер. На этот раз они остались внутри.
Рэйчел нашла его на автостанции в Норфолке. Согнув-
шись, Профейн сидел рядом с Паолой на деревянной гряз-
новато-бледной лавке, протертой поколением случайных
задниц; два билета до Нью-Йорка; «Нью-Йорк», — стучало
внутри его ковбойской шляпы. Профейн закрыл глаза и пы-
32
V.
тался уснуть. Он уже начал отрубаться, когда по трансляции
объявили его имя.
Он не успел еще проснуться, но уже знал — кто это может
быть. Как чувствовал. Он часто думал о ней.
— Дорогой Бенни, — сказала Рэйчел. — Я обзвонила все
автостанции страны. — Из трубки доносился шум веселой
пьянки. Новогодняя ночь. А там, где сейчас сидел Профейн,
были лишь старые часы. Да еще дюжина бездомных, ссуту-
лившихся на деревянных лавках в попытке заснуть. В ожи-
дании автобусов дальнего следования — настолько дальнего,
что куда там «Грейхаунду» или «Трэйлвэйзу». Он смотрел
на них, а слушал ее — не перебивая.
— Приезжай домой, — говорила она — единственный чело-
век, кому он позволял говорить такие слова, не считая внутрен-
него голоса. Но от последнего он лучше бы отрекся, как от
оболтуса и раздолбая, чем стал бы к нему прислушиваться.
— Понимаешь... — пытался он сказать.
— Я вышлю деньги на билеты.
И ведь выслала бы.
Он услышал, как к нему по полу движется глухой, бренча-
щий звук. Влажная Железа — хмурый и тощий — волочил за
собой гитару. Профейн вежливо перебил Рэйчел.
— Тут пришел мой друг Влажная Железа, — сказал он по-
лушепотом. — Он хочет спеть тебе песенку.
Влажный спел ей «Скитания» — старую песню времен Де-
прессии. Рыбы в море, рыбы в океане, рыжеволосая меня об-
манет...
У Рэйчел волосы тоже были рыжими, с прожилками
преждевременной седины, настолько длинные, что если бы
она обхватила их сзади рукой и, подняв над головой, дала
свободно упасть вперед, то они полностью скрыли бы ее ог-
ромные глаза. Нелепый жест для девушки, чей рост, без каб-
луков, составлял 4 фута 10 дюймов — по крайней мере, по-
пытайся она этот жест сделать.
Он почувствовал, как его потянуло за невидимую пупови-
ну, и подумал о длинных пальцах, сквозь которые он мог
бы — хоть изредка — видеть мельком голубое небо.
Похоже, я никогда не остановлюсь.
— Она хочет тебя, — сказал Влажный. Девушка в окошке
«Справочное» нахмурилась. Рябая кожа, широкая кость —
2 Т. Пинчон
33
Томас Пиннон
деревенская девчонка, в чьих глазах отражается мечта о ска-
лящихся радиаторах ««Бьюиков» и танцах по пятничным ве-
черам в каком-нибудь мотеле.
— Я хочу тебя, — сказала Рэйчел.
Профейн потерся подбородком о трубку, скрежеща трех-
дневной щетиной. Он подумал о том, что на протяжении
всех пятисот миль на север под землей вдоль кабеля сидят
черви и слепой народец троллей. Сидят и слушают. Тролли
знают много всяких волшебных штучек. Интересно, могут
они изменять слова или имитировать голоса?
— Ну что, едешь? — сказала она. Было слышно, как сзади
нее кто-то блюет, а зрители истерически смеются. Джазовая
пластинка.
Он хотел ответить: «Боже, ведь мы оба как раз этого и хо-
тим». Но вместо этого спросил:
— Как у вас там гуляется?
— Мы у Рауля, — сказала она.
Рауль, Слэб и Мелвин были частью единой компании не-
довольных, которую окрестили «Напрочь больной коман-
дой». Половину жизни они торчали в баре «Ржавая ложка»
в нижнем Вестсайде. Профейн вспомнил «Могилу моряка»
и не увидел никакой разницы.
— Бенни, — до этого, насколько он мог припомнить, она
никогда не плакала. Это его обеспокоило. Но, может, она
притворяется. — Чао1 — сказала она. Этот фальшивый грин-
вич-виллиджский способ не говорить «прощай». Он пове-
сил трубку.
— Там неслабый мордобой, — сказал бухой и мрачный
Железа. — Старина Шныра так нажрался, что укусил за зад-
ницу одного моряка.
Если посмотреть со стороны на планету, качающуюся на
пути по орбите, расщепить солнце зеркалом и представить се-
бе нитку, то получится нечто похожее на йо-йо. Точка, наибо-
лее удаленная от солнца, называется афелием. Точка, наибо-
лее удаленная от руки называется, по аналогии, апокером.
Профейн и Паола уехали в Нью-Йорк в ту же ночь. Влаж-
ная Железа вернулся на корабль, и Профейн больше никогда
его не видел. Свин умчался на своем «Харлее» в неизвестном
направлении. Кроме них на «Грейхаунде» ехали: молодая па-
ра, которая, усни все пассажиры, занялась бы любовью пря-
34
V.
мо на заднем сиденье; торговец карандашными точилками,
повидавший все уголки Америки и готовый дать интересную
информацию о любом городе — неважно каком, лишь бы вы
сейчас туда направлялись; и четыре младенца со своими не-
умелыми мамашами, занявшие стратегические дислокации
по всему салону, — они лепетали, ворковали, рыгали, практи-
ковали самоасфиксию, пускали слюни. На протяжении всей
двадцатичасовой поездки не было ни минуты, когда хоть
один из них не вопил.
Когда они проезжали через Мэриленд, Профейн решился.
— Не думай, что я пытаюсь от тебя избавиться. — Он про-
тянул ей конверт из-под билетов с написанным на нем адре-
сом Рэйчел. — Я просто не знаю — сколько пробуду в горо-
де. — Он и в самом деле не знал.
Она кивнула.
— Значит, ты любишь ее.
— Она — славная женщина. Найдет тебе работу и место,
где можно вписаться. Не спрашивай меня, любим ли мы
друг друга. Это слово ничего не значит. Вот адрес. Сядешь
на Вестсайдскую электричку, и ты — прямо там.
— Чего ты боишься?
— Спи. — И она заснула у него на плече.
На остановке «Тридцать четвертая улица», уже в Нью-
Йорке, он помахал ей рукой.
— Я, может, тоже там появлюсь. Хотя надеюсь, что нет.
Это очень сложно.
— Можно мне рассказать ей...
— Она и так узнает. В этом-то вся и беда. На свете не бы-
вает ничего такого, о чем ты или я смогли бы ей рассказать —
она знает все.
— Позвони мне, Бен. Пожалуйста. Может быть.
— Хорошо, — ответил он. — Может быть.
V
Итак, в январе 1956 года Бенни Профейн вновь оказался
в Нью-Йорке. С его приездом окончилась оттепель. Первым
Делом он нашел койку в городской ночлежке «Наш дом»
и газету в одном из окраинных киосков, а потом, уже поздно
35
Томас Питон
вечером, бродил по улицам и в свете фонарей изучал объяв-
ления о найме. Как обычно, он никому особенно не требо-
вался.
Случись рядом кто-то из старых знакомых, он заметил бы,
что Профейн ничуть не изменился. Все тот же большой аме-
боподобный мальчик, мягкий и толстый; коротко подстри-
женные, клочковатые волосы; маленькие, как у свиньи, глаз-
ки, расставленные слишком широко. Дорожные работы не
улучшили ни его внешний, ни внутренний облик. Хотя боль-
шая половина его жизни была связана с улицей, они так и ос-
тались во всех отношениях чужими. Улицы (дороги, кольца,
скверы, площади, проспекты) не научили его ничему: он не
умел работать ни с теодолитом, ни на кране, ни на подъемни-
ке, не умел класть кирпичи, правильно натягивать рулетку,
прямо держать шест, не научился даже водить машину. Он
просто шел. Причем шел, как иногда ему думалось, по прохо-
дам залитого светом гигантского супермаркета, в котором его
единственной функцией было — желать.
Однажды утром Профейн проснулся рано, и после не-
удачной попытки снова заснуть ему взбрендило провести
этот день, как йо-йо — кататься в метро под Сорок второй
улицей от Таймс-сквер до Гранд Сентрал и обратно. Он про-
брался в умывалку «Нашего дома», дважды споткнувшись
по дороге о свободные матрасы. Во время бритья порезался,
а вынимая заевшее лезвие, полоснул себя по пальцу. Чтобы
смыть кровь, он решил принять душ, но рукоятки у кранов
не желали поворачиваться. Когда он, наконец, нашел работа-
ющий душ, то оказалось, что подача холодной и горячей во-
ды в нем чередуется случайным образом. То завывая от боли,
то дрожа от холода, он танцевал вокруг душа и, поскользнув-
шись на куске мыла, чуть не сломал себе шею. Вытираясь,
разорвал пополам протершееся полотенце, сделав его совер-
шенно непригодным. Майку надел задом наперед. Следую-
щие десять минут были заняты застегиванием молнии, а еще
пятнадцать ушли на ремонт шнурка, который порвался, ког-
да Профейн завязывал ботинок. Вместо утренних песен он
ругался матом. Дело не в том, что он устал или страдал нару-
шением координации. Просто, будучи злосчастным, он дав-
но знал одну вещь: неодушевленные предметы не могут
жить с ним в мире.
36
V.
Профейн сел в метро на Лексингтон-авеню и поехал до
Гранд Сентрал. В вагоне оказалось полно самых разнообраз-
ных, обалденно восхитительных красавиц — от секретарш,
едущих на работу, до школьниц-малолеток. Это было уже
слишком. Обессилев, он повис на поручне. Началось какое-то
наваждение — его преследовали огромные, необычные волны
возбуждения, тут же делающие недоступно-желанной любую
женщину определенной возрастной группы с подходящей
фигурой. Наконец, Профейн освободился от чар, но зрачки
еще некоторое время вращались, и он продолжал жалеть
о том, что шея не может поворачиваться на 360 градусов.
После часа пик поезд пустеет, как замусоренный пляж
в конце сезона. Между девятью и полуднем сюда раболепно
возвращаются неизменные постояльцы — скромные и нере-
шительные. После восхода все бурное и изобильное влива-
ется в мир и наполняет его ощущением весны и жизни.
А сейчас старушки-пенсионерки и спящие бродяги, до этого
момента незаметные, восстанавливают подобие права на
собственность, — и начинается осень. На одиннадцатом или
двенадцатом рейсе Профейн заснул. Был почти полдень,
когда его разбудили три пуэрториканца — Толито, Хосе
и Кук (сокращение от Кукарачито). Они зарабатывали здесь
деньги, хотя прекрасно знали, что по утрам в будни метро по
ез Ьиепо1 для танцев и игры на бонгах. Хосе держал кофей-
ную банку: перевернутая вверх дном, она служила погре-
мушкой для отбивания ритма неистовых меренг и румб,
а в нормальном положении принимала от благодарной ауди-
тории мелочь, жетоны для проезда, жвачку и плевки.
Профейн спросонья щурился и наблюдал, как пуэртори-
канцы бесились, кувыркались и иногда в шутку принимались
за кем-нибудь ухлестывать. Они цеплялись за поручни и ви-
сели, раскачиваясь и заставляя стойки вибрировать; Толито
ходил по вагону и изображал игру с бинбэгом, подкидывая
семилетнего Кука, а на заднем плане Хосе отчаянно молотил
по своему жестяному барабану, создавая вместе со стуком
поезда рваную полиритмию, а локти и кисти его рук двига-
лись с частотой, выводящей их за пределы различимости. Его
зубы были обрамлены широкой, как Вестсайд, улыбкой.
1 Неудобное место (исп.).
37
Томас Питон
Когда поезд вползал на «Таймс-сквер*, они пошли по ва-
гону с банкой. Заметив их приближение, Профейн закрыл
глаза. Они уселись напротив и, болтая ногами, занялись под-
счетом выручки. Кук сидел посередине, остальные двое пы-
тались столкнуть его на пол. В вагон вошли два подростка из
их квартала — черные чино, черные рубахи, черные гангстер-
ские куртки — на спинах красными буквами с подтеками вы-
ведено ПЛЭЙБОЙ. Троица на противоположной лавке тут
же замерла. Они сидели, выпучив глаза и вцепившись друг
в друга.
Младенец Кук, как всегда, не сдержался.
— Мапсоп!1 — весело завопил он.
Профейн открыл глаза. Старшие ребята, отстукивая на-
бойками стаккато, прошли мимо и скрылись в соседнем ва-
гоне. Толито положил руку на голову Кука, пытаясь вда-
вить его в пол, чтобы никогда больше не видеть. Куку
удалось выскользнуть. Двери закрылись, и вагон снова дви-
нулся к Гранд Сентрал. Внимание троицы обратилось на
Профейна.
— Эй, мужик! — сказал Кук.
Профейн с опаской посмотрел на него.
— Почему? — сказал Хосе. Он рассеянно надел банку на
голову, и она съехала на уши. — Почему ты не вышел на
«Таймс-сквер» ?
— Проспал, — сказал Толито.
— Он йо-йо, — продолжал Хосе. — Вот увидите. — На не-
которое время они забыли о Профейне и пошли по вагонам
выполнять свою работу. Они вернулись, когда поезд снова
отъезжал от Гранд Сентрал.
— Смотрите, — сказал Хосе.
— Эй, мужик, — сказал Кук, — опять ты?
— Он — безработный, — сказал Толито.
— Почему ты тогда не охотишься на аллигаторов, как мой
брат? — спросил Кук.
— Брат Кука убивает их из винтовки, — пояснил Толито.
— Если тебе нужна работа, иди охотиться на аллигато-
ров, — сказал Хосе.
Профейн почесал пузо и посмотрел на пол.
1 «Голубой» (исп.).
38
V.
— А это постоянная работа? — поинтересовался он.
Поезд въехал на «Таймс-сквер», выбросил из себя пассажи-
ров, принял новую порцию, закрыл двери и с визгом умчался
в тоннель. На соседний путь прибыл следующий. В коричне-
вом свете кружились тела, громкоговоритель объявлял марш-
руты прибывающих составов. Наступил обеденный час. Стан-
ция стала наполняться гулом и людским движением. В это
время сюда толпами возвращаются пассажиры. Прибыл, от-
крылся, закрылся и уехал очередной поезд. Сутолока на дере-
вянной платформе усиливалась, нагнетая атмосферу диском-
форта, гнева, терпения, готового вот-вот лопнуть, и удушья.
Вернулся первый состав.
В толпе, толкавшейся в это время на станции, была де-
вушка с длинными распущенными волосами и в черном пла-
ще. Она осмотрела четыре вагона и в пятом, наконец, нашла
Кука, который сидел рядом с Профейном и разглядывал его.
— Он хочет помогать Анхелю убивать аллигаторов, —
сказал Кук девушке. Профейн лежал на сиденье наискось
и спал.
Во сне он, как всегда, был один — гулял по улице, на кото-
рой нет ничего и никого, — лишь ожившее поле зрения. Бы-
ла ночь. На гидрантах ровно светились огоньки, на асфальте
виднелись крышки люков. Вокруг — неоновые вывески, —
когда он проснется, то не сможет вспомнить слов, что горели
на них.
Его сон был связан с историей, которую ему довелось ус-
лышать — о мальчике, родившемся с золотым винтиком вме-
сто пупка. Чтобы избавиться от винтика, мальчик целых
двадцать лет ездил по всему свету и консультировался с док-
торами и специалистами. Наконец, на Гаити он встретил ша-
мана вуду, который дал ему дозу зловонного напитка. Выпив
его, мальчик заснул и увидел сон: он идет по улице, залитой
зеленым светом. Следуя наставлениям шамана, он дважды
повернул направо, один раз — налево, и возле седьмого фо-
наря увидел дерево, увешанное разноцветными воздушны-
ми шариками. На четвертой от верхушки ветке висел крас-
ный. Мальчик хлопнул его и обнаружил внутри отвертку
с желтой пластиковой ручкой. Этой отверткой он отвернул
винтик и тут же проснулся. Было утро. Он посмотрел на
свой пупок и увидел, что винтик исчез. Двадцатилетнее про-
39
Томас Питон
клятие наконец снято. Вне себя от радости он вскакивает
с постели, и его задница падает на пол.
Когда Профейн вот так брел один по улице, ему казалось,
будто он тоже ищет некую вещь, с помощью которой его, как
машину, можно будет разобрать. На этом месте у Профейна
всегда возникал страх, а сон превращался в кошмар: теперь,
если он пойдет дальше, то не только задница, но и руки, но-
ги, губчатый мозг, часовой механизм сердца — все будет раз-
бросано по мостовой среди канализационных люков.
Но была ли домом эта улица, залитая ртутным светом?
Может, он возвращался туда подобно слону, идущему на свое
кладбище, чтобы лечь и превратиться в слоновую кость, в ко-
торой спят зародыши утонченных шахматных фигур, спино-
чесалок и полых ажурных китайских сфер — каждая следую-
щая гнездится внутри предыдущей?
Ему никогда и ничего больше не снилось — только Улица.
Вскоре он проснулся, так и не найдя ни отвертки, ни ключа,
и увидел прямо над собой лицо девушки. На заднем плане
стоял Кук, опустив голову и широко расставив ноги. Из тре-
тьего от них вагона, сквозь грохот поезда, доносилась метал-
лическая дробь кофейной банки Толито.
Ее лицо с родинкой на щеке было молодым и нежным. Она
заговорила с ним до того, как он открыл глаза. Она хочет,
чтобы он поехал к ней. Зовут ее Хосефина Мендоса, она — се-
стра Кука и живет далеко от центра. Она должна помочь ему.
Профейн никак не мог понять — что происходит?
— Что? — спросил он. — О чем вы говорите, леди?
— Тебе что, здесь нравится? — воскликнула она.
— Нет, леди, нет, конечно не нравится, — ответил Про-
фейн.
Набитый битком поезд направился к «Таймс-сквер». Две
пожилые дамы, возвращавшиеся из «Блумингдэйла» с по-
купками, бросали на них сверху враждебные взгляды. Фина
заплакала. Вернулись остальные ребята, пробиваясь сквозь
толпу и напевая.
— Помогите, — сказал Профейн.
Он сам не знал, к кому обращается. Он проснулся, любя
и желая всех женщин в этом городе, и вот перед ним — одна
из них, да еще хочет взять его к себе. Поезд въехал на
«Таймс-сквер», двери раскрылись. Во внезапно возникшей
40
V.
сутолоке, плохо понимая, что делает, Профейн схватил под
мышку Кука и выбежал из поезда, а Фина, из-под распахну-
того плаща которой выглядывали тропические птицы на зе-
леном платье, последовала за ними, взяв за руки Толито
и Хосе. Они бежали через станцию под цепью зеленых ламп.
Неспортивно подпрыгивая на бегу, Профейн натыкался на
урны и автоматы с кока-колой. Кук высвободился у него из
рук и побежал, прорываясь, как бейсболист, через полуден-
ную толпу.
— Луис Апарисио! — кричал он, продвигаясь прыжками
к «дому», видимому только для него. — Луис Апарисио! —
И отряд девочек-скаутов был разбит наголову.
Внизу ждал нужный поезд. Фина и ребята успели войти,
а на Профейне дверь захлопнулась, зажав его посередине.
У Фины и ее брата от испуга выпучились глаза. Вскрикнув,
она потянула Профейна за руку, и свершилось чудо — двери
вновь открылись. Она втащила его внутрь, в свое скрытое
силовое поле. И он сразу понял: здесь, в настоящий момент,
злосчастный Профейн может двигаться ловко и уверенно.
Всю дорогу домой Кук пел Тлепез М1 Согагоп1 — лирическую
песенку, однажды слышанную им в кино.
Они жили в районе Восьмидесятых улиц между Амстер-
дам-авеню и Бродвеем — Фина, Кук, мать, отец и еще один
брат по имени Анхель. Иногда у них ночевал друг Анхеля
Джеронимо, и его укладывали в кухне на полу. Старик полу-
чал пособие.
Мать сразу же влюбилась в Профейна и позволила ему
переночевать в ванне, где Кук и обнаружил его на следую-
щее утро. Кук включил холодную воду.
— Господи Иисусе! — взвыл Профейн заплетающимся
спросонья языком.
— Слушай, тебе нужно искать работу, — сказал Кук. —
Так говорит Фина.
Профейн выскочил из ванной и побежал по всей кварти-
ре за Куком, оставляя мокрые следы. В гостиной он загре-
мел, споткнувшись об Анхеля и Джеронимо, которые, лежа
на полу, пили вино и разговаривали о том, как они пойдут
сегодня в Риверсайд-парк и каких девочек они там увидят.
1 Ты в моем сердце (исп.).
41
Томас Питон
Кук убежал, смеясь и выкрикивая «Луис Апариеио1>, а Про-
фейн продолжал лежать, прижав нос к полу.
— Выпей вина, — предложил Анхель.
Через пару часов они, чудовищно пьяные, спускались, по-
шатываясь, по ступеням старого дома из песчаника. Анхель
и Джеронимо спорили о том, гуляют ли девочки по такому
холоду в парке. Они вышли на середину улицы и направи-
лись на запад. Хмурое небо было затянуто тучами. Профейн
то и дело натыкался на припаркованные машины. На углу
они оккупировали ларек, торгующий хот-догами, и, чтобы
немного протрезветь, выпили по коктейлю «пина колада»,
однако ожидаемого эффекта не получили. На Риверсайд-
драйв Джеронимо отрубился. Профейн и Анхель схватили
его и поволокли, как буйного барашка, через улицу, спусти-
лись под горку и вошли в парк. Профейн споткнулся о ка-
мень, и они втроем, совершив полет, упали в заиндевевшую
траву, а тем временем мальчишки, одетые в толстые шерстя-
ные пальто, играли над ними желтым бинбэгом в «брось-
поймай». Джеронимо запел.
— Смотрите, — сказал Анхель. — Вон там я вижу одну.
Девушка выгуливала мерзкого, злобного пуделя — совсем
молоденькая, с длинными блестящими волосами, пританцо-
вывающими на воротнике ее пальто. Джеронимо прервал
свою песню, сказал «Сопо!» и помахал рукой. Потом снова
запел, на сей раз для нее. Она не обратила внимания ни на ко-
го из них и направилась к выходу из парка, спокойно улыба-
ясь голым деревьям. Они провожали ее глазами, пока она не
скрылась из виду. Им стало грустно. Анхель вздохнул.
— Их так много, — сказал он. — Миллионы миллионов
девушек. Здесь, в Нью-Йорке, в Бостоне — я был там однаж-
ды — и в тысяче других городов... У меня от этого башню
сносит.
— В Джерси тоже, — отозвался Профейн. — Я работал
в Джерси.
— В Джерси много хорошего, — сказал Анхель.
— Но там, на дороге, они все были в машинах.
— Мы с Джеронимо работаем в канализации. Под землей.
Там вообще ничего не видно.
— Под землей. Под улицей. — Через минуту Профейн по-
вторил: — Под Улицей.
42
V.
Джеронимо кончил петь и спросил у Профейна, помнит
ли он историю с детенышами аллигаторов? В прошлом году
или, может, в позапрошлом дети по всему Нуэва- Йорку по-
купали их себе как домашних животных. В «Мэйси» их про-
давали по пятьдесят центов, и, казалось, каждый ребенок
вменил себе в обязанность завести хоть одного. Но вскоре
аллигаторы детям наскучили. Некоторых просто выпустили
на улицы, но большинство оказалось смыто в унитаз. Алли-
гаторы выросли, размножились, питаясь крысами и помоя-
ми, и вскоре наводнили собой всю канализационную систе-
му, превратившись в огромных слепых альбиносов. Сколько
их там, внизу, — один Бог знает. Некоторые сделались людо-
едами, поскольку в округе не осталось ни единой крысы —
одни были съедены, остальные в ужасе бежали.
В прошлом году разгорелся канализационный скандал,
и у Департамента проснулась совесть. Они объявили набор
добровольцев, чтобы те, вооружившись винтовками, охоти-
лись под землей на аллигаторов. Нанимались немногие,
да и те вскоре увольнялись.
— Мы с Анхелем, — гордо сказал Джеронимо, — работаем
уже на три месяца дольше, чем кто-либо до нас.
Профейн вдруг протрезвел.
— Они продолжают набирать добровольцев? — медленно
промолвил он. Анхель запел. Профейн повернулся и посмо-
трел на Джеронимо. — А?
— Конечно, — ответил Джеронимо. — Винтовку в руках
держал?
Профейн ответил утвердительно, хотя никогда не держал
и держать не собирался — во всяком случае, на уровне зем-
ли. Но винтовка под землей, под Улицей, — из этого может
что-нибудь выйти. Попытаться можно.
— Я поговорю с нашим боссом, мистером Цайтсуссом, —
сказал Джеронимо.
Бинбэг, весело переливаясь, повис на секунду в воздухе.
— Смотрите, смотрите! — весело кричали дети. — Смот-
рите! Он падает!
ГЛАВА ВТОРАЯ
Напрочь Больная Команда
I
В полдень Профейну, Анхелю и Джеронимо наскучило
высматривать девочек, и они отправились за вином. А при-
мерно час спустя как раз мимо того места, где они сидели,
возвращалась домой Рэйчел Аулглас — профейновская Рэй-
чел.
Нет слов, чтобы описать ее походку. Она передвигала но-
ги медленно, но мужественно и чувственно — будто шла на
свидание через сугробы глубиной с ее рост. Она пересекала
площадку, и серый плащ развевался на легком бризе, приле-
тевшем с побережья Джерси. Когда она шагала по решетке
в центре площади, высокие каблучки с потрясающей точно-
стью попадали на Х-образные пересечения прутьев. Хоть
этому она научилась за полгода жизни в Нью-Йорке! В про-
цессе учебы ей не раз приходилось терять каблуки, а зачас-
тую — и самообладание; зато сейчас она прошла бы здесь
с закрытыми глазами. Она могла бы сойти с решетки, но ей
хотелось порисоваться. Перед собой.
Рэйчел работала в агентстве по найму — проводила там со-
беседования; но сейчас она шла из одной истсайдской клини-
ки, где встречалась с неким Шейлом Шунмэйкером — пласти-
ческим хирургом. Шунмэйкер славился своим мастерством,
его бизнес процветал; у него работали два ассистента, первым
из которых считалась медсестра-секретарша-регистраторша
с невероятно скромным вздернутым носом и тысячами весну-
шек, сделанных лично Шунмэйкером. Каждая веснушка была
татуировкой, а девушка — его любовницей; по милости какой-
то ассоциативной причуды он называл ее Ирвинг. Другого ас-
систента звали Тренч, — в перерывах между приемом пациен-
тов этот неблагополучный малолетка забавлялся метанием
скальпелей в именную дощечку, презентованную его шефу
организацией «Объединенный еврейский призыв». Клиника
располагалась в лабиринте комнат фешенебельного дома
между Первой и Йорк-авеню — на краю Немецкого квартала.
44
V.
Для соответствия местоположению здесь был установлен за-
маскированный громкоговоритель, из которого ревел пив-
нушный Мьюзек.
Рэйчел пришла сюда в десять утра. Ирвинг велела ей по-
дождать, и она ждала. В это утро доктор был очень занят. Се-
годня потому столько народу, — рассудила Рэйчел, — что по-
сле операции нос заживает четыре месяца. Через четыре
месяца будет июнь — время, когда еврейские девушки, уве-
ренные, что давно уже вышли бы замуж, не будь у них тако-
го безобразного носа, отправятся на курортную охоту за му-
жьями — все с одинаковыми носовыми перегородками.
Это внушало Рэйчел отвращение: согласно ее теории, все
эти девушки хотят сделать операцию не для косметики, а за-
тем, чтобы избавиться от горбатого носа как признака еврей-
ской нации и получить взамен вздернутый нос, известный
по фильмам и рекламам как признак ^А5Р, или Белого Ан-
гл о-Сакса Протестанта.
Откинувшись на спинку стула, Рэйчел наблюдала за па-
циентами, не испытывая особого нетерпения перед встречей
с Шунмэйкером. Напротив нее, через широкую полосу не-
броского коврового покрытия, сидел влажноглазый юноша
с жидкой бородкой, которой не удавалось скрыть безволь-
ный подбородок, и бросал на Рэйчел смущенные взгляды.
Девушка с клювообразным тампоном на носу закрыла глаза
и плюхнулась на диван, а с флангов встали ее родители
и принялись шепотом обсуждать вопрос цены.
На противоположной стене высоко под потолком висело
зеркало, а под ним — полка с часами начала века. Двусторон-
ний циферблат поддерживали четыре золотые стойки враз-
лет над лабиринтом механизма, помещенного под колпак
шведского флинтгласа. Маятник не совершал обычных ко-
лебательных движений — он имел форму горизонтального
диска, посаженного на вал, который в шесть часов становил-
ся параллельным стрелкам. Диск совершал четверть оборота
в одну сторону, затем четверть — в другую, и каждое враща-
тельное перемещение вала продвигало регулятор хода на
один зубец. Сверху на диске в фантастических позах засты-
ли два золотых чертика. Их движение отражалось в зеркале,
равно как и окно позади Рэйчел — огромное, от пола до по-
толка. За окном росла сосна, в зеркале были видны ее ветви
45
Томас Питон
и зеленые иголки. Ветви качались на февральском ветру — не-
утомимые и сверкающие, — а напротив два дьяволенка испол-
няли свой метрономный танец под вертикальным нагроможде-
нием золотых шестеренок и храповиков, рычажков и пружин,
блестевших тепло и весело, как люстры в бальном зале.
Рэйчел смотрела в зеркало под углом 45 градусов и поэто-
му видела как первый циферблат, глядящий в комнату, так
и второй — отраженный в зеркале. Здесь жило два времени —
обычное и обратное, — они сосуществовали, отменяя друг
друга. Быть может, по всему миру рассеяно множество таких
точек-ориентиров — в узлах, похожих на эту комнату, кото-
рая принимает в себя приходящих и уходящих людей — не-
совершенных и неудовлетворенных. Не дает ли сумма реаль-
ного и мнимого — оно же зеркальное — времени в результате
ноль, служа тем самым какой-то не совсем понятной этичес-
кой цели? Или в расчет берется лишь зеркальный мир, лишь
надежда, что прогиб носового моста или выступ лишнего
хряща на подбородке будет означать переход от злосчастья
к счастью и что с момента операции мир измененного челове-
ка начнет жить по зеркальному времени, работать и любить
при зеркальном свете и быть всего лишь танцем чертенка под
люстрой эпохи, — пока смерть не остановит тиканье сердца
(метрономную музыку) — спокойно и тихо, как бы прекра-
щая вибрацию света?..
— Мисс Аулглас! — Ирвинг, улыбаясь, стояла у входа
в святилище Шунмэйкера.
Рэйчел встала и взяла сумочку. Проходя мимо зеркала,
она поймала косой взгляд своего двойника из зеркального
мира, затем вошла в кабинет и встала перед доктором, кото-
рый с ленивым и враждебным видом сидел за столом, фор-
мой напоминавшим человеческую почку. На столе лежали
счет и копирка.
— Счет для мисс Гарвиц, — произнес Шунмэйкер.
Рэйчел достала из сумочки свернутые двадцатидолларо-
вые банкноты и бросила их на бумаги.
— Пересчитайте, — сказала она. — Здесь — остаток.
— Успеется, — ответил доктор. — Присаживайтесь, мисс
Аулглас.
— Эстер осталась без гроша, — сказала Рэйчел, — сейчас
ей не на что жить. То, чем вы здесь занимаетесь...
46
V.
— ... это бесстыдный рэкет, — сухо закончил он фразу. —
Сигарету?
— У меня есть свои. — Она села на краешек стула, отки-
нула упавшие на лоб пряди и достала сигарету.
— Спекуляция на людском тщеславии, — продолжал
Шунмэйкер, — пропаганда заблуждения, что красота — не
в душе и что ее можно купить. Да... — Он выбросил вперед
руку с массивной серебряной зажигалкой. Тонкий язычок
пламени. Его голос стал похож налай. —... Ее можно купить,
мисс Аулглас, и я ее продаю. Я даже не считаю себя необхо-
димым злом.
— В вас вовсе нет необходимости, — сказала Рэйчел
сквозь дымовой нимб. Ее глаза сверкали, как грани двух со-
седних зубьев пилы.
— Вы поощряете их к измене, — добавила она.
Он смотрел на ее нос, изогнутый чувственной аркой.
— Вы из ортодоксов? Нет. Консерваторов? Нет. Моло-
дые люди никогда не бывают ни теми, ни другими. У меня
родители были ортодоксами. Если я не ошибаюсь, они счи-
тали, что если твоя мать — еврейка, то ты тоже еврей, вне за-
висимости от того, кто твой отец, поскольку все мы выходим
из материнского лона. Длинная непрерывная цепь еврей-
ских матерей, которая тянется от Евы.
«Лицемер», — читалось в ее взгляде.
— Нет, — продолжал он. — Ева была первой еврейской
матерью — той, которая подала пример. Слова, сказанные ею
Адаму, повторяют с тех пор ее дочери. «Адам, — сказала
она. — Войди и отведай плод».
— Ха-ха, — сказала Рэйчел.
— Теперь что касается этой цепи и наследственных ха-
рактеристик. Мы продвинулись вперед, стали с годами бо-
лее утонченными, мы больше не верим в то, что земля плос-
кая. Хотя в Англии есть один человек — президент
Общества плоской Земли. Он говорит, что она плоская и ок-
ружена ледяными барьерами — замороженным миром, куда
уходят все пропавшие люди и откуда никогда не возвраща-
ются. То же самое — с Ламарком, который считал, что если
мыши отрезать хвост, то у нее родятся бесхвостые дети.
Но это не так. Все научные доказательства говорят об обрат-
ном, точно так же, как любая фотография с ракеты, запущен-
47
Томас Питон
ной с Белых Песков или мыса Канаверал, противоречит ар-
гументам Общества плоской Земли. Я не делаю с носом ев-
рейской девушки ничего такого, что могло бы повлиять на
носы ее детей, когда она станет, как положено, еврейской ма-
терью. Так в чем же здесь зло? Я что, разрываю эту огромную,
нерушимую цепь? Нет. Я не иду против природы и не предаю
евреев. Как бы ни старались отдельные люди, но цепь все рав-
но продолжается, и малые силы, вроде меня, никогда ее не
победят. Это можно сделать только путем изменения плазмы
зародыша. Ядерное излучение, например. Вот оно может пре-
дать евреев и сделать так, чтобы будущие поколения рожда-
лись с двумя носами или вовсе без оных. Кто знает, ха-ха! Вот
эти силы и предадут человеческую расу.
Из-за дальней двери доносился звук упражнений Тренча
в ножички. Рэйчел сидела, плотно сжав скрещенные ноги.
— Может, — сказала она, — эти силы и изменят их изнут-
ри. Но вы их тоже изменяете. Каких еврейских матерей вы
воспитали, если они заставляют своих дочерей оперировать
нос, даже если те не хотят? Сколько поколений прошло че-
рез вас? Для скольких людей вы сыграли роль старого доб-
рого семейного врача?
— Вы — вредная девчонка, — сказал Шунмэйкер, — но,
право, хорошенькая. Зачем вам на меня кричать? Я — всего
лишь пластический хирург. Даже не психоаналитик. Может,
когда-нибудь появятся специальные пластические хирурги, ко-
торые смогут выполнять операции на мозге, делать из мальчи-
ка Эйнштейна, а из девочки — Элеонору Рузвельт. Или даже
научатся делать людей менее вредными. Но такие времена по-
ка не наступили, и я понятия не имею — что происходит внут-
ри. Происходящее там не имеет никакого отношения к цепи.
— Вы организуете другую цепь. — Она старалась не кри-
чать. — Изменение людей изнутри означает начало новой
цепи, которая не имеет никакого отношения к плазме заро-
дыша. Кроме того, вы умеете выводить наружу внутренние
особенности. Вы можете изменять отношение...
— Внутри, снаружи, — сказал он. — Ваша непоследова-
тельность сведет меня в могилу.
— Было бы неплохо, — сказала она, поднимаясь. — О та-
ких, как вы, мне снятся дурные сны.
— Пусть ваш аналитик разъяснит их значение.
48
V.
— Надеюсь, вы тоже иногда видите сны. — Она стояла
в дверях вполоборота к нему.
— Мой банковский счет достаточно велик, чтобы отказы-
ваться от иллюзий, — ответил он.
Но Рэйчел принадлежала к тому типу девушек, которые
не в силах уйти, оставив последнее слово за противником.
— Я слышала об одном пластическом хирурге, утратив-
шем иллюзии, — сказала она. — Он повесился. — И вышла,
прошагав мимо зеркала с часами, на тот же ветер, что качал
сосновые ветки. Она старалась забыть оставшиеся там без-
вольные подбородки, помятые носы и шрамы на лицах лю-
дей, принадлежащих, как она опасалась, к новой общности.
Сойдя с площадки, Рэйчел шла теперь по мертвой траве Ри-
версайд-парка под мертвыми деревьями, по сравнению с кото-
рыми даже скелеты жилых домов на Драйве казались одушев-
ленными. Мысли Рэйчел были заняты Эстер Гарвиц — ее
давней соседкой по квартире, которой она помогала выбирать-
ся из постоянных финансовых трудностей, и этим трудностям
они обе давно потеряли счет. По пути попалась ржавая пивная
банка, и Рэйчел со злобой пнула ее ногой. Что же это получа-
ется, — думала она, — весь Нуэва-Йорк состоит из халявщиков
и их жертв? Шунмэйкер доит мою подругу, а она — меня. Мо-
жет, все построено по принципу бесконечного секса по кру-
гу — мучители и мученики, те, кто доит, и те, кого доят. Кого,
в таком случае, дою я? Первым ей в голову пришел Слэб из
триумвирата Рауль-Слэб-Мелвин. С момента приезда в этот
город жизнь Рэйчел колебалась между ним и приступами же-
стокого неверия в мужской род как таковой.
— Почему ты ей все время позволяешь брать? — спросил
Слэб однажды. — Только брать.
Это было в его мастерской во время одной из идиллий
«Слэб-и-Рэйчел», неизменно предшествовавших романчику
«Слэб-и-Эстер». Жулик Эдисон отключил электричество,
и им пришлось смотреть друг на друга при газовой горелке,
которая цвела желто-синим минаретом, превращая лица в ма-
ски, а глаза — в ничего не выражающую световую пелену.
— Слэб, милый, — ответила она, — просто крошка очень бед-
на. Почему бы ей не помочь, если я могу себе это позволить?
— Нет, — сказал Слэб. На его щеке пританцовывал тик.
Или, может, так казалось при газовом свете. — Нет. Дума-
49
Томас Питон
ешь, я не вижу — в чем здесь дело? Ты нужна ей из-за денег,
которые она продолжает из тебя выкачивать, а она нужна те-
бе, чтобы чувствовать себя матерью. Каждый грош, который
она выуживает из твоей сумочки, становится очередной нит-
кой в тросе, связывающем вас, как пуповина. Этот трос разо-
рвать все труднее и труднее, а вероятность того, что она вы-
живет в том случае, если трос все же порвется, становится
все меньше. Сколько она вернула тебе?
— Она вернет, — сказала Рэйчел.
— Конечно. Теперь еще восемьсот долларов. Чтобы изме-
нить вот это. — Он махнул в сторону маленького портрета,
стоявшего у стенки возле мусорницы. Слэб потянулся, взял
его и поднес поближе к пламени, чтобы им было лучше вид-
но. «Девушка на вечеринке». Не исключено, что на картинку
нужно было смотреть именно в пропановом освещении. Эс-
тер глядела с картинки на невидимого зрителю человека.
Этот ее взгляд: полужертва, полу-себе-на-уме.
— Посмотри на ее нос, — сказал он. — Зачем она хочет его
изменить? С этим носом она хотя бы похожа на человека.
— В тебе говорит художник, — ответила Рэйчел. — Тебя
интересует только фон картины — хоть в живописном, хоть
в бытовом смысле. Но ведь есть что-то еще.
— Рэйчел! — Он почти кричал. — Она получает полтин-
ник в неделю. Двадцать пять уходит на аналитика, двенад-
цать — на квартиру. Остается тринадцать: на высокие каб-
лучки, которые она ломает о решетки в метро, на помаду,
шмотки, сережки. На еду, время от времени. А теперь — во-
семьсот за операцию. Что будет дальше? «Мерседес-Бенц
300 СЛ»? Подлинник Пикассо? Аборт? Что?
— У нее начались вовремя, — холодно отрезала Рэйчел, —
если тебя это волнует.
— Детка, — голос Слэба вдруг стал задумчивым и мальчи-
шеским, — ты — хорошая женщина, представитель вымира-
ющей расы. Ты должна помогать менее удачливому. Это
правильно. Но всему есть предел.
Еще долго продолжали сыпаться обоюдные доводы,
но спор проходил в ровном тоне, и в три часа ночи подошел
к конечной точке — постели, где взаимные ласки сняли голо-
вную боль, возникшую за время разговора. Но дело не ула-
дилось. Да оно и никогда не улаживалось. Это было еще
50
V.
в сентябре. А сейчас марлевый клюв уже снят, и нос гордым
серпом смотрит на большой небесный Весттестер, где рано
или поздно оканчивают свой путь все избранники Божьи.
Рэйчел вышла из парка и зашагала от Гудзона по Сто две-
надцатой улице. Те, кто доят, и те, кого доят. Возможно,
на такой основе и зиждется весь этот остров — от дна самой
глубокой канализационной канавы и, сквозь асфальт, до вер-
хушки антенны на Эмпайр-стэйт-билдинг.
Рэйчел вошла в холл своего дома и улыбнулась древнему
привратнику; потом — лифт, семь этажей вверх и, наконец, —
дом, ура! ура! квартира 7С. Первым, что она увидела через
открытую дверь, — был листок на кухонной стенке со словом
ГУЛЯЕМ, украшенным карандашными карикатурами на
членов Напрочь Больной Команды. Она бросила сумочку на
стол и закрыла дверь. Работа Паолы, Паолы Майстраль — их
третьей подруги по квартире. На столе лежала записка от нее.
«Я с Винсомом, Харизмой и Фу. У-Бакс. Макклинтик Сфе-
ра. Паола Майстраль». Ничего, кроме имен собственных. Эта
девушка живет исключительно именами собственными. Лю-
ди, места. Никаких предметов. Ей вообще рассказывали ког-
да-нибудь о предметах? Рэйчел казалось, что сама она имеет
дело лишь с предметами и больше ни с чем. Например, сей-
час главным предметом был нос Эстер.
Под душем Рэйчел пела слащавую песенку голосом том-
ной красотки, усиленным кафельными стенами. Она знала,
что людей забавляет, когда эту песенку поет такая малышка.
Любой мужик — кобель, подруга.
Его любимый дом — бордель.
И он, чуть что, готов, подруга,
С другой девчонкою — в постель.
И даже если ты, подруга,
С ним и мила, и хороша,
Он все равно тебя унизит...
Не дам за это и гроша.
Ведь знаешь ты, моя подруга,
Я через это все прошла
И добрых мужиков, подруга,
Как ни старалась, не нашла.
Но если хочешь ты, подруга,
Мужчинку доброго найти,
То знай, любимая подруга,
Несчастье ждет тебя в пути...
51
Томас Питон
Вскоре в комнате Паолы зажегся свет и стал просачивать-
ся в воздух через окно и вентиляционную шахту, сопровож-
даемый звоном бутылок, шумом бегущей воды, спускаемого
унитаза. И потом, еле различимо — звук расчески, проходя-
щей по длинным волосам Рэйчел.
Когда Рэйчел выходила из квартиры, стрелки на светя-
щихся часах у кровати Паолы Майстраль показывали почти
шесть. Они не тикали, поскольку были электрическими.
Минутная стрелка сначала не двигалась, но потом скачком
оказалась на двенадцати и начала свой путь вниз — по дру-
гой половине циферблата, — как если бы она прошла сквозь
зеркало и сейчас должна повторить в зеркальном времени
то, что уже сделано ею во времени реальном.
II
Вечеринка, словно неодушевленный предмет отпущенной
ходовой пружиной разворачивалась, стремясь охватить все
пространство шоколадной комнаты, чтобы ослабить внут-
реннее напряжение и обрести равновесие. Почти в центре на
сосновом полу, подогнув ноги, сидела Рэйчел Аулглас, и ее
кожа сквозь черные чулки просвечивала бледным.
Казалось, она знает тысячу секретов, как, не прибегая к по-
мощи пелены сигаретного дыма, добиться такого бездонного
и чувственного взгляда. Нью-Йорк для нее был городом ды-
ма, его улицы — закоулками лимба, его тела — духами умер-
ших. Дым, казалось, живет в ее голосе, в ее движениях, дела-
ет саму Рэйчел более материальной, видимой, — будто слова,
жесты, капля кокетства могут лишь ненадолго взвиться
и сразу же улечься, как дым в ее длинных волосах, и оставать-
ся там, пока она не выпустит их — случайно и непреднаме-
ренно — легким взмахом головы.
Всемирный искатель приключений Стенсил-младший
восседал на кухонной раковине, покачивая лопатками, слов-
но крыльями. Рэйчел сидела к нему спиной; через дверной
проем кухни он видел оттененный рельеф ее позвоночника,
скользящий на темном свитере черной змеей, мельчайшие
движения ее головы и волос — Рэйчел поворачивалась к то-
му, кого она слушала.
52
V.
Стенсил решил, что он ей не нравится.
— Он точно так же смотрит на Паолу, — сказала она Эс-
тер. Эстер, конечно же, передала Стенсилу.
Но дело здесь было не в сексе. Причина крылась значи-
тельно глубже: Паола родилась на Мальте.
Стенсил появился на свет в 1901 году (когда умерла коро-
лева Виктория) — как раз вовремя, чтобы называть себя ре-
бенком века. Он рос без матери. Отец, Сидней Стенсил, слу-
жил в Министерстве иностранных дел своей страны —
компетентно и без лишних разговоров. О матери Стенсил
ничего не знал. Умерла ли при родах, сбежала ли с кем-то,
покончила ли жизнь самоубийством; во всяком случае, ее
исчезновение было связано для Сиднея с болью, достаточ-
ной для того, чтобы ни разу не упомянуть об этом в своих
письмах к сыну. Отец умер в 1919 году на Мальте при неиз-
вестных обстоятельствах во время расследования Июньских
беспорядков.
В один из вечеров 1946 года Стенсил, отделенный от Сре-
диземного моря балюстрадой, сидел в компании некой марк-
графини ди Кьяве Левенштейн на террасе ее виллы на запад-
ном берегу Мальорки; солнце садилось в толстые тучи,
превращая видимую часть моря в жемчужно-серую пелену.
Возможно, они чувствовали себя последними богами, по-
следними жителями планеты, покрытой водой, или может...
Впрочем, делать выводы было бы нечестно. В любом случае
эта сцена игралась следующим образом.
МАРКГ. Значит, вы должны уехать?
СТЕН. Стенсил должен быть в Люцерне уже на этой не-
деле.
МАРКГ. Терпеть не могу предвоенные мероприятия.
СТЕН. Это — не шпионаж.
МАРКГ. А что же это?
(Стенсил смеется и вглядывается в сумерки.)
МАРКГ. Вы так близки.
СТЕН. Кому? Маркграфиня, он не близок даже самому
себе. Это место, этот остров. Всю жизнь он ничего не делал,
а только скакал с острова на остров. Есть ли в этом смысл?
Да и должен ли вообще быть смысл? Даже если он скажет
вам, что не работает ни на какой Уайтхолл, кроме, разве
что — ха-ха — на сеть уайтхоллов в собственном мозгу — без-
53
Томас Пинчон
ликих коридоров, которые он все время подметает и поддер-
живает в приличном виде на случай визита агентов. Эмисса-
ров из зон распятой человечности, из вымышленных регио-
нов любви. Но кто его для этого нанял? Во всяком случае,
не он сам. Может, его хозяин — безумие? Безумие пророка-
самозванца...
(В этом месте наступила долгая пауза. Тускнеющий свет
проливался через край тучи и падал па них — усталых и раз-
драженных.)
СТЕН. Стенсил достиг совершеннолетия через три года
после смерти отца. Среди имущества, перешедшего к нему,
была пара рукописных книг в переплетах из телячьей кожи,
покоробившихся от влажного воздуха многих европейских
городов. Журналы и неофициальные дневники, где описы-
валась карьера агента. В тетради «Флоренция, апрель 1899 го-
да» есть фраза, которую молодой Стенсил запомнил навсег-
да. «В. — в ней и за ней кроется больше, чем любой из нас мог
подозревать. Не кто она, но что — что она из себя представ-
ляет. Упаси Господи, если меня когда-нибудь призовут дать
ответ на этот вопрос — хоть на этих страницах, хоть в офи-
циальном рапорте».
МАРКГ. Женщина.
СТЕН. Снова женщина.
МАРКГ. Значит, это она — та, кого вы ищете? Преследуе-
те?
СТЕН. Следующим вашим вопросом будет — не думает
ли он, что она — его мать. Смешной вопрос.
В 1945 году Герберт Стенсил вполне сознательно окунул-
ся в кампанию, лишившую его сна. Прежде он был ленив
и воспринимал сон как одно из величайших благословений
жизни. В промежутке между войнами он жил вольной пташ-
кой, и тогдашний источник его доходов — впрочем, как и те-
перешний, — неизвестен. Сидней оставил после себя не так
уж много — в смысле фунтов и шиллингов, — но зато почти
в каждом городе западного мира он приобрел хорошую репу-
тацию среди представителей своего поколения. Это поколе-
ние свято верило в Семью, и потому молодой Герберт имел
неплохие шансы. Нельзя сказать, что он все время жил дармо-
едом: на юге Франции он работал крупье, в Восточной Аф-
рике — надзирателем на плантации, в Греции — управляю-
54
V.
щим борделя; кроме того, Стенсил занимал ряд гражданских
постов в родной стране. Игра в стад-покер тоже годилась,
чтобы залатать бреши в бюджете; впрочем, если по дороге
пару раз и случалось залатать их с лихвой — такие ошибки
он быстро заглаживал.
В период междуцарствия смерти Герберт кое-как сводил
концы с концами и изучал дневники отца, выискивая в них
ту часть наследства, которая касалась «кровных связей».
К тому времени он еще не набрел на тот пассаж, где упоми-
налась В.
В 1939 году он жил в Лондоне и работал на Министерство
иностранных дел. Он не заметил, как начался и как кончился
сентябрь, но у него было такое чувство, будто некий незнако-
мец, живущий над границами сознания, трясет его за плечо.
Он не испытывал особого желания просыпаться, хотя и пони-
мал, что если он этого не сделает, то вскоре останется единст-
венным спящим. Как достойный член общества Герберт по-
шел в добровольцы. Его послали в Северную Африку на
должность, определенную весьма расплывчато: шпион-пере-
водчик-связной, — где он вместе со своими коллегами совер-
шал возвратно-поступательное движение из Тобрука в Эль-
Ахейлу, потом обратно через Тобрук в Эль-Аламейн и снова
в Тунис. Под конец Стенсил был по горло сыт трупами и, ког-
да воцарился мир, стал подумывать — не вернуться ли к пред-
военным прогулкам лунатика. Он днями просиживал в одном
оранском кафе среди бывших солдат американской армии, ре-
шивших повременить с возвращением на родину. Однажды
он праздно листал флорентийский дневник, как вдруг слова
о В. засветились для него особым светом.
— Может, В. — это от «виктории» — знак победы? — иг-
риво предположила маркграфиня.
— Нет, — Стенсил покачал головой. Просто Стенсилу,
наверное, было одиноко, и он нуждался в компании.
По неведомой причине он обнаружил, что сон отнимает
время, которое можно было бы провести активным спосо-
бом. Его случайные довоенные прыжки уступили место еди-
ному великому движению от инертности к... Не к энергично-
сти, нет, но, по крайней мере, к деятельности. Его работа —
поиски В. — была далека от того, чтобы служить прославле-
нию Господа и собственной божественности (с точки зрения
55
Томас Питон
пуритан), и казалась Стенсилу занятием мрачным и безра-
достным — сознательным приятием неприятного по той
единственной причине, что В. существует, и ее нужно ис-
кать.
А что будет, когда он ее найдет? Та любовь, которой обла-
дал Стенсил, была полностью направлена внутрь — на обре-
тенное чувство одушевленности, ставшее для Стенсила
слишком дорогим. И, чтобы продлить его в себе, ему прихо-
дилось преследовать В.; но если ему суждено найти ее, то ни-
чего больше не останется — лишь вновь погрузиться в полу-
бессознательное состояние. Поэтому он пытался выкинуть
из головы всякую мысль об окончании поисков. Прибли-
жаться — и вновь выпускать из виду.
Здесь, в Нью-Йорке, тупик, в который зашел Стенсил,
стал казаться еще более безвыходным. На вечеринку он по-
пал по приглашению Эстер Гарвиц, чей пластический хи-
рург — Шунмэйкер — владел жизненно важной частью за-
гадки В., заявляя при этом о своем полном неведении.
Стенсил собрался ждать. Он поселился в недорогой квар-
тире в районе Тридцатых улиц (Истсайд), временно освобож-
денной неким египтологом по имени Бонго-Шафтсбери —
сыном другого египтолога, с которым был знаком Сидней.
Когда-то давно, до Первой мировой, отцы враждовали, —
у Стенсила-старшего такие отношения были со многими из
теперешних «связей» сына, но, как ни парадоксально, этот
факт, к счастью Герберта, удваивал его шансы на получение
прожиточных средств. В последний месяц он использовал
свою квартиру лишь как рхесЬа-^егге1, кое-как урывая время
для сна между обязательными визитами к тем, кто относился
к «связям», — причем их число включало в себя сыновей
и друзей оригиналов и поэтому постоянно росло. С каждой
ступенью важность его родства ослабевала. Еще немного,
и наступит день, когда Стенсила станут терпеть просто из
вежливости. Тогда они с В. окажутся в полном одиночестве —
в мире, который потерял из виду их обоих.
А до тех пор можно было ждать Шунмэйкера, заполняя
время королем амуниции Чиклицем и лекарем Айгенвэлью
(определения их профессий, как и все остальное, восходили
1 Временное пристанище (фр.).
56
V.
ко временам Сиднея, хотя сам Сидней и не был знаком с эти-
ми людьми лично). Тот период отличался вялостью, от кото-
рой бросало в дрожь, и Стенсил прекрасно это сознавал. Ме-
сяц — слишком долгий срок для того, чтобы жить в одном
городе, — если только в нем не находится ощутимый объект
для изучения. Стенсил даже принялся за долгие прогулки по
городу в надежде на стечение обстоятельств. Но ничего не
происходило. Он ухватился за приглашение Эстер, надеясь
напасть на след, найти ключ или хотя бы намек. Но Больная
Команда ничего не могла ему предложить.
Хозяин квартиры был достаточно характерным выразите-
лем настроений, доминирующих в Команде. Он представлял
собой ужасное для Стенсила зрелище: Стенсил увидел в нем
себя в довоенное время.
Универсал Фергюс Миксолидян — армяно-ирландский
еврей — утверждал, что он — самое ленивое существо в Нуэ-
ва-Йорке. Диапазон его творческих начинаний — ни одно из
них так и не было завершено — простирался от вестерна, на-
писанного белым стихом, до перегородки, которую он выта-
щил из кабинки туалета на вокзале Пенн-стэйшн и принес
на выставку в качестве того, что в старину дадаисты называ-
ли «реди-мэйд». Критики откликнулись не очень добрыми
комментариями. Фергюс настолько обленился, что единст-
венным его занятием (за отсутствием надобности зарабаты-
вать на жизнь) стала еженедельная возня у кухонной рако-
вины с сухими электроэлементами, ретортами, перегонными
кубами и растворами солей. Он добывал водород, и запол-
нял им плотный зеленый шарик с нарисованной на нем
большой буквой 2. Если он собирался спать, то привязывал
шарик к спинке кровати, и это было единственным способом
для посетителей понять — на какой из сторон сознания он
находится.
Еще он любил смотреть телевизор. Он придумал гениаль-
ное изобретение — выключатель, воспринимающий сигналы
от двух электродов, которые крепились на внутренней сто-
роне запястья. Когда Фергюс проваливался до определенно-
го уровня бессознательности, сопротивление кожи начинало
повышаться, и как только доходило до некоторого значения,
срабатывал выключатель. Таким образом, Фергюс стано-
вился как бы продолжением телевизора.
57
Томас Пикчон
Остальные члены Команды пребывали в такой же летар-
гии. Рауль писал для телевидения, бережно храня в памяти
имена всех спонсоров-фетишей этой индустрии, на которых
он горько жаловался. Слэб под влиянием спонтанных поры-
вов рисовал картины. Он называл себя кататоническим экс-
прессионистом, а свои работы — «пределом некоммуника-
бельности». Мелвин играл на гитаре и пел вольный фолк.
Стиль привычный — богема, творчество, искусство, — толь-
ко он еще дальше отошел от действительности, этакий до
крайности декадентский романтизм, не более чем обесси-
ленное воплощение бедности, бунта и артистической души.
Ибо, к несчастью, большинство из них работали только на
прокорм, а темы для разговоров черпали со страниц «Тайм»
и других подобных изданий.
Возможно, они выжили, — размышлял Стенсил, — един-
ственно потому, что не одиноки. Бог ведает, сколько их еще
на свете — людей с тепличным чувством времени, не знаю-
щих жизни и уповающих на милость Фортуны.
Вечеринка в тот раз распалась на три части. Фергюс со сво-
ей дамой и другая пара, прихватив с собой галлон вина, уеди-
нились в спальне, заперли дверь и предоставили Команде
полную свободу на пути к хаосу, но только на остальной тер-
ритории. Раковину, на которой сейчас сидит Стенсил, займет
Мелвин. Он заиграет на гитаре, и все будут до полуночи от-
плясывать на кухне хору и африканские танцы плодородия.
Огни в гостиной погаснут один за другим, и с проигрывателя
зазвучат квартеты Шёнберга (полное собрание), потом о них
все забудут, и они автоматически включатся еще раз, и еще.
И горящие угольки сигарет усеют комнату, как сигнальные
костры, и Рауль — а может, Слэб — будет ласкать на полу не
очень разборчивую в связях Дебби Сенсэй (например), в то
время как ее рука поползет по ноге другого, который сидит на
кровати с ее подружкой, — и так далее — праздник любви,
или секс «венком». Вино окажется разлитым, мебель — поло-
манной. На следующее утро Фергюс ненадолго проснется,
окинет взглядом царящий разгром и остаток рассеянных по
квартире гостей, обматерит их всех и вернется ко сну.
Стенсил раздраженно пожал плечами, встал с раковины
и взял пальто. На выходе он натолкнулся на шестерых: Ра-
уль, Слэб, Мелвин и с ними три девицы.
58
V.
— Батюшки, — сказал Рауль.
— Ну и сцена, — добавил Слэб, указывая взмахом руки на
раскрутившуюся вечеринку.
— Пока, — сказал Стенсил и вышел.
Девушки молчали. Они были из тех, что раньше следова-
ли за лагерями и зачислялись в расходуемые — или, по край-
ней мере, заменимые — предметы снабжения.
— Да-а, — сказал Мелвин.
— Спальные кварталы Нью-Йорка, — заметил Слэб, —
скоро охватят весь мир.
Одна из девушек рассмеялась.
— Заткнись, — сказал Слэб, поправляя шляпу.
Он всегда носил шляпу — и дома, и на улице, и лежа в кро-
вати, и будучи мертвецки пьяным. Еще он носил костюмы
в духе Джорджа Рафта — пиджаки с огромными острыми лац-
канами, острые накрахмаленные несъемные воротнички, ост-
рые подбитые плечи. Он весь состоял из острых углов. («Кро-
ме лица», — заметила девушка.) Его черты были довольно
мягкие, как у беспутного ангела: вьющиеся волосы, лилово-
красные круги, образующие под глазами двойные и тройные
петли. Сегодня ночью она будет целовать их один за другим —
эти печальные круги.
— Извини, — пробормотала она и отошла к пожарному
выходу. У окна она задержалась и выглянула на реку, но ни-
чего, кроме тумана, не увидела. Ее спины коснулась рука —
точно в том месте, которое рано или поздно находили все
знакомые ей мужчины. Она выпрямилась, свела лопатки
вместе, и ее высокая грудь обрисовалась на фоне окна. Ей
было видно, как его отражение смотрит на их отражение.
Она повернулась. Его щеки пылали. Короткая стрижка, кос-
тюм, харрисовский твид.
— Ты новенький, — улыбнулась она. — Я — Эстер.
Он снова вспыхнул, но тут же нашелся:
— А я — Канцелярская Кнопка. Извини, что заставил те-
бя подпрыгнуть.
Она инстинктивно знала: к моменту окончания одного из
университетов «Айви Лиг» он будет прекрасным активис-
том и, кто знает, возможно, так и останется активистом до
конца своих дней. Но все равно ему чего-то не хватает, и
поэтому он висит, уцепившись за край Больной Команды.
59
Томас Питон
Если он займется административной деятельностью, то будет
пописывать. А если станет инженером или архитектором,
то будет рисовать или лепить. Его ноги навсегда останутся
по разные стороны линии; со временем он поймет, что в обо-
их мирах он — худший, и начнет задавать себе вопрос: поче-
му, черт побери, вообще должна существовать какая-то ли-
ния, да и существует ли она? Но он научится быть
раздвоенным и так и будет стоять, расставив ноги, пока не
погибнет от разрыва промежности в результате столь долго-
го напряжения. Она встала в четвертую балетную позицию,
развернула бюст под углом 45 градусов к его линии зрения
и, нацелив нос ему в сердце, сверху вниз посмотрела на него
сквозь огромные ресницы.
— Ты давно в Нью-Йорке?
Несколько бродяг, прижавшись к запотевшим от их дыха-
ния стеклам, заглядывали в кафе «У-Бакс». Время от време-
ни из вращающихся дверей появлялся какой-нибудь смахи-
вающий на студента тип — как правило, с дамой, — и пока он
шел по этому участку Бауэри, бродяги по очереди просили
его дать закурить, денег на метро или на банку пива. Фев-
ральский ветер весь вечер летел через скважину Третьей
авеню и нес на них стружку, отработанное масло и жирную
грязь из-под нью-йоркского станка.
Внутри, покачивая задницей, свинговал Макклинтик
Сфера. У него была очень жесткая, словно приклеенная к че-
репу кожа. Каждая жилка и каждый волосок резко и отчетли-
во выделялись на фоне зеленочных пятен подсветки; у угол-
ков нижней губы были заметны две морщины-близняшки,
выдавленные на коже силой мундштука, — они шли вниз
и казались продолжением усов.
Он дул в отделанный слоновой костью альт-саксофон
с тростью на четыре с половиной. Подобного саунда никто
раньше не слышал. Зрители разделились на обычные группы:
студенты колледжей не врубались и уходили с середины вто-
рой темы; музыканты из других оркестров — у них был или
выходной, или перерыв, достаточно длинный, чтобы ехать сю-
да через весь город — усердно вслушивались. «Пытаюсь въе-
хать», — ответил бы любой из них; по виду людей у стойки
60
V.
было ясно: они прекрасно догоняют — то есть понимают, одо-
бряют и сопереживают, — впрочем, быть может, только пото-
му, что у предпочитающих сидеть у стойки вид, как правило,
весьма непроницаемый.
В задней части бара есть столик, на который посетители
ставят пустые бутылки и стаканы, но если его успевают за-
нять, никто обычно не возражает, а официанты всегда слиш-
ком заняты, чтобы набрасываться с криками. Сейчас за ним
сидели Винсом, Харизма и Фу. Паола вышла в уборную.
Они молчали.
У группы на сцене не было рояля. Только — бас, ударник,
Макклинтик и играющий на горне паренек, которого он отко-
пал среди Озаркских гор. Ударник был приглашенным и ста-
рался избегать всякой пиротехники, раздражающей массовку
из колледжей. Маленький контрабасист с желтыми злыми
глазками, проткнутыми в центре булавочными иголками зрач-
ков, разговаривал со своим инструментом. Инструмент был
гораздо выше хозяина и, казалось, не слушался его.
Горн и альт предпочитали сексты и минорные кварты,
и когда они попадали в эти интервалы, звук начинал напоми-
нать поножовщину или перетягивание каната: звучание было
консонантным, но казалось, что в мелодии встретились две
перекрестные цели. Совсем другими были соло-партии Мак-
клинтика. Вокруг стояли люди, большинство из которых пи-
шут обзоры для журнала «Даунбит» или аннотации к плас-
тинкам. Они, похоже, понимали, что он играет с полным
пренебрежением гармоническими прогрессиями. Они много
говорили о музыке соул, об антиинтеллектуальном в искус-
стве и о зарождении ритмов африканского национализма.
Это — новая концепция, — говорили они. А некоторые даже
произнесли: «Птица жив».
С тех пор, как год назад душа Чарли Паркера растаяла
в злом мартовском ветре, о нем было сказано и написано ог-
ромное количество всякой ерунды. И еще долго будет гово-
риться. Чарли — величайший' альт послевоенной сцены,
и когда он ушел с нее, некая странная негативная воля — не-
желание, отказ верить в холодный факт финала — заставила
фанатов вычерчивать на каждой станции метро, на тротуа-
рах, у писсуаров отрицание: Птица жив. Поэтому среди лю-
дей, собравшихся этим вечером в «У-Бакс», было, по самым
61
Томас Пинчон
умеренным подсчетам, около десяти процентов мечтателей,
которые не вняли Вести и видели в Макклинтике Сфере
своего рода перерождение.
— Он играет ноты, которых не хватало Птице, — прошеп-
тал стоящий перед Фу. Фу проделал рад беззвучных движе-
ний, изображая, как разбивает о край стола пустую бутылку,
втыкает ее в спину говорящего и там поворачивает.
Время близилось к закрытию, вот — последняя тема.
— Скоро нужно уходить, — сказал Харизма. — Где Паола?
— Вот она, — ответил Винсом.
На улице ветер исполнял свою вечную тему. Он дул и дул.
Не останавливаясь.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
в которой артист-трансформатор Стеисил
совершает восемь перевоплощений
Стенсил-младший смотрел на букву V так же, как раз-
вратник — на раздвинутые бедра, орнитолог — на стаю пере-
летных птиц, а станочник — на рабочую часть режущего ин-
струмента. Примерно раз в неделю ему снился сон о том, что
все это было сном и что сейчас он наконец проснулся и по-
нял: погоня за В. — в конечном счете не более чем ученое
изыскание, мысленное приключение в духе «Золотой ветви»
или «Белой богини».
Но вскоре он просыпался во второй раз, по-настоящему,
и с тоской осознавал, что эта погоня никогда не переставала
быть все тем же незамысловатым банальным преследовани-
ем, а В. — объектом охоты во всех смыслах — не то как лань,
олень или заяц, не то как забытый, извращенный или запрет-
ный способ сексуального удовлетворения. И Стенсил, по-
добно клоуну, бежит за ней вприпрыжку, на шее звенят ко-
локольчики, а в руках — игрушечное деревянное стрекало.
Единственно для собственной забавы.
«Это — не шпионаж», — возразил он маркграфине ди Кьяве
Левенштейн (подозревая, что для В. естественная среда обита-
ния — осадное положение, — он из Толедо, где провел целую
неделю, прогуливаясь вечерами по алькасарам, задавая вопро-
сы и коллекционируя бесполезные впечатления, отправился
прямо на Мальорку). Он всегда повторял эту фразу, но скорее
из раздражительности, чем из желания доказать чистоту по-
буждений. Если бы его занятие было таким же респектабель-
ным и ортодоксальным, как шпионаж! Но все время выходило
так, что традиционные орудия и средства использовались им
не тем концом: плащ — как бельевой мешок, кинжал — как кар-
тофелечистка, досье — как способ заполнить пустоту мертвых
воскресных вечеров; хуже того — маскируясь, он прибегал
к этому трюку не из профессиональной необходимости, а про-
сто чтобы уменьшить личное участие в погоне и переложить
часть болезненных дилемм на свои «перевоплощения».
63
Томас Питон
Как маленькие дети в определенном возрасте, как Генри
Адаме в «Образовании», как все известные и неизвестные са-
модержцы с незапамятных времен, Герберт Стенсил всегда
говорил о себе в третьем лице. Это помогало персонажу
«Стенсил» выступать обычной единицей в ряду других дейст-
вующих лиц. «Насильственное перемещение индивидуально-
сти» — так называл он свою основную технику, которая имела
мало общего с умением «взглянуть на вещи чужими глазами»,
поскольку включала в себя, к примеру, одежду, в которой
Стенсилабыло бы невозможно опознать, пищу, которой Стен-
сил мог подавиться, проживание в незнакомых берлогах, про-
сиживание в барах и кафе нестенсиловского типа, — и так неде-
лями без перерыва. А все зачем? — чтобы Стенсил оставался
в своей тарелке, то есть в третьем лице.
Таким образом, почти каждое зернышко досье рождало
перламутровую массу выводов, поэтических вольностей, на-
сильственных перемещений индивидуальности в прошлое,
которого он не помнил и в котором у него не было никаких
прав, кроме, разве что, права на богатое образное воображение
или на историческую скрупулезность. Но и этого права никто
за ним не признавал. Он заботливо, но бесстрастно ухаживал
за каждой раковиной скунжилле на своей подводной ферме,
неуклюже передвигаясь по застолбленному заповеднику на
дне гавани и старательно избегая небольшой, но темной глу-
бины в центре ручного моллюска по имени Мальта, в котором
Бог знает что водится; там умер его отец, но Стенсил о Маль-
те ничего не знал: что-то удерживало его от знакомства, что-
то в этом острове пугало его.
Однажды вечером, развалясь на диване в квартире Бонго-
Шафтсбери, Стенсил взял в руки один из своих сувениров
времен мальтийских приключений Сиднея. Веселенькая че-
тырехцветная открытка с батальной фотографией из «Дэйли
Мэйл» изображала сцену из Первой мировой: взвод потных
«гордонов» в юбках тащит носилки с необхватным немецким
солдатом — огромные усы, нога в шине и весьма довольная
ухмылка. Текст на открытке гласил: «Я чувствую себя одно-
временно стариком и жертвенной девственницей. Напиши.
Это поддержит меня. ОТЕЦ».
Стенсил так и не написал, поскольку ему было восемнад-
цать, и он не писал никому. Это стало частью теперешней
64
V.
охоты — то чувство, которое он испытал, когда, узнав полго-
да спустя о смерти Сиднея, вдруг понял, что эта открытка
была последним звеном в их общении.
Некто Порпентайн — один из коллег Сиднея — был убит
в Египте в поединке с Эриком Бонго-Шафтсбери — отцом
хозяина стенсиловой квартиры. Возможно, Порпентайн по-
ехал в Египет за тем же, за чем Стенсил-старший отправился
на Мальту, — поехал, быть может, написав сыну, что чувству-
ет себя, как другой какой-нибудь шпион, который, в свою
очередь, уехал умирать в Шлезвиг-Гольштейн, Триест, Со-
фию или куда-то еще. Преемственность апостолов. Они зна-
ют, когда приходит время, — часто думал Стенсил, но без уве-
ренности, ведь смерть для них, возможно, была последним
даром Божьим. Дневники содержали лишь смутное упоми-
нание о Порпентайне. Остальное — плод фантазии и перево-
площения.
I
Время близилось к вечеру, и над кафе «Мохаммед Али»
стали собираться прилетевшие из Ливийской пустыни жел-
тые тучи. Ветер, несущий в город пустынную лихорадку,
беззвучно проносился через площадь и по рю Ибрагим.
Для П. Айюля — официанта и досужего вольнодумца —
эти тучи служили предвестником дождя. Единственным по-
сетителем был англичанин — легкое твидовое пальто, нетер-
пеливые взгляды на площадь — скорее всего, турист: лицо
сильно обгорело на солнце. Он сидел здесь за кофе не более
пятнадцати минут, но его фигура уже начала казаться такой
же неотъемлемой частью пейзажа, как сама конная статуя
Мохаммеда Али. Айюль знал такой талант за некоторыми
айгличанами, но они обычно не бывают туристами.
Развалясь, Айюль сидел у входа в кафе — с виду инерт-
ный, но внутри переполненный грустными философскими
мыслями. Может, англичанин ждет даму? Какая ошибка —
ожидать от Александрии романов или внезапных увлече-
ний! Туристские города не очень щедры на такие подарки.
У него это заняло... — когда же он уехал из Миди? лет две-
надцать назад? — да, по меньшей мере столько. Пусть обма-
* Т. Пинчон
65
Томас Питон
нывают себя, что этот город — нечто большее, чем сказано
в бедекере: Фарос, давно погребенный под землей и морем,
живописные, но безликие арабы, памятники, гробницы, со-
временные отели. Лживый и ублюдочный город, столь же
инертный — для «них» — как сам Айюль.
Он смотрел на темнеющее солнце и дрожащие на ветру
листья акаций вокруг кафе. Вдали чей-то голос промычал:
«Порпентайн! Порпентайн!» В пустом пространстве площа-
ди он звучал, словно голос из детства. Еще один англича-
нин — толстый, белобрысый, краснолицый (ну разве не
правда, что все северяне похожи друг на друга?) — шагал по
рю Шериф-Паша — парадный костюм и пробковый шлем,
на пару размеров больший, чем нужно. До клиента остава-
лось ярдов двадцать, когда он торопливо залопотал по-анг-
лийски. Что-то о женщине, о консульстве. Айюль пожал
плечами. Он давным-давно понял, что в разговорах англи-
чан не может быть ничего любопытного. Но дурная привыч-
ка взяла верх.
Пошел мелкий дождик — почти как туман.
— На*; йп§ап, — заревел толстяк, — Ьа1; йп§ап каЬга
Ызиккаг, уа те1е<11. — Оба красных лица, пылая гневом, уста-
вились друг на дружку.
«Мегёе»2, — подумал Айюль и подошел к столику:
— Месье?
— Ах да, — улыбнулся толстяк, — принесите кофе. СаГё,
понимаете?
По его возвращении парочка вяло беседовала о большом
приеме вечером в консульстве. Интересно, в каком консуль-
стве? Айюль смог различить лишь имена. Виктория Рэн.
Сэр Алистер Рэн (отец? или муж?). Некий Бонго-Шафтсбе-
ри. До чего смешные имена производит на свет эта страна!
Айюль поставил кофе на столик и вернулся на место отдыха.
Этот толстяк лез из кожи вон, чтобы совратить Викторию
Рэн — девушку, путешествующую с отцом. Но помешал ее
любовник — Бонго-Шафтсбери. Тот, что постарше, в твиде —
Порпентайн — был тас^иегеаи3. Наблюдаемая пара относи-
1 Он поставил одну чашку кофе без сахара (арабск. искаж.).
2 Дерьмо (фр.).
3 Сутенер (фр).
66
V.
лась к анархистам. Они сговорились убить сэра Алистера Рэ-
на — могущественного члена британского Парламента, Жена
пэра, Виктория, подвергалась шантажу со стороны Бонго-
Шафтсбери, знавшего о ее тайных анархистских симпатиях.
Оба посетителя были артистами мюзик-холла и искали рабо-
ту у Бонго-Шафтсбери, который продюсировал грандиозный
водевиль и хотел вытащить деньги из этого рыцаря-шута Рэ-
на. Дабы подступиться к Бонго-Шафтсбери, они использова-
ли блестящую актрису Викторию — любовницу Рэна, кото-
рая притворялась его женой в угоду английскому фетишу
респектабельности. Толстый и Твидовый войдут вечером ру-
ка об руку в консульство, распевая веселую песенку, шаркая
ногами, закатывая глаза...
Дождевая пелена стала плотнее. Белый конверт с гербом
на клапане перекочевал с одного конца столика на другой.
Твидовый вдруг вскочил, будто заводная кукла, и заговорил
по-итальянски.
Удар? Но сейчас нет солнца. Твидовый запел:
Ратго зон!
Сиаг<1а1е, соте ю р1ап#о е<1 йтрЬго...1
Итальянская опера. Айюля затошнило. Он смотрел на них
со страдальческой улыбкой. Игривый англичанин подпрыг-
нул, ударил пятка о пятку и, приземлившись, встал в позу:
кулак — на груди, вторая рука распростерта:
Соте ю сЫесЬ р1е1а!2
Парочку обильно поливало дождем. Сгоревшее лицо —
единственный цветной мазок на фоне площади — под-
прыгивало, словно воздушный шарик. Невзирая на
дождь, Толстяк потягивал кофе и наблюдал за своим рез-
вящимся компаньоном. Айюль слышал, как капли стучат
по пробковому шлему. Наконец Толстяк ожил: встал,
бросил на столик пиастр с миллимом (ауаге!3) и кивнул
напарнику, который, успокоившись, стоял и смотрел на
1 О, я безумный! / Смотрите, как я плачу и умоляю... (ит.)
2 Как я прошу сострадания! (ит.)
3 Скряга (фр.).
67
Томас Питон
него. Площадь была пустой, не считая конной фигуры
Мохаммеда Али.
Сколько раз им приходилось так стоять: казаться умень-
шенными до карликовых размеров на фоне сумерек или ка-
кой-нибудь площади? Если композицию этой картины осно-
вывать лишь на настоящем моменте, то их можно было бы
представить легкими фигурами, передвигаемыми по шахмат-
ной доске Европы. Оба — одного цвета, — правда, один из них,
в знак уважения к партнеру, стоит сзади по диагонали, — и оба
изучают паркет всевозможных консульств в поисках любой —
пусть даже еле различимой — оппозиции (любовник, тот, кто
заплатит за стол, объект политического убийства или лицо
любой статуи для обретения чувства собственной миссии,
а, возможно, даже и чувства принадлежности к человеческому
роду; может, они нарочно стараются не помнить, что любое
поле европейской доски, как через него ни ходи, — в конечном
счете всего лишь неодушевленный предмет?)
Они выполнили поворот кругом и разошлись в противо-
положных направлениях. Толстяк — в отель «Хедиваль»,
Твидовый — по рю де-Ра-э-Тен к турецкому кварталу.
Воппе сЬапсе1, подумал Айюль. Что бы у вас там ни наме-
чалось на сегодня, Ьоппе сЬапсе. Больше я вас никогда не
встречу — так что не могу пожелать вам ничего большего.
Наконец он уснул, убаюканный дождем. Во сне он видел се-
годняшний вечер, некую Мариам и арабский квартал...
Впадины на площади заполнились водой, и на поверхнос-
ти луж появились переплетения концентрических кругов.
Около восьми часов вечера дождь стих.
II
Мастер на все руки Юзеф, нанятый в отеле «Хедиваль»,
несся сломя голову под стихающим дождем. Он пересек ули-
цу и влетел в австрийское консульство через вход для слуг.
— Ты опоздал! — закричал на него Мекнес — маршал ку-
хонных сил. — Поэтому вот что, отродье верблюда-педерас-
та, ты берешь на себя пуншевый стол.
1 Желаю удачи (фр.).
68
V.
Не так уж плохо, подумал Юзеф, надевая белый пиджак
и причесывая усы. С антресолей, где стоит пуншевый стол, пре-
красно видно все представление: декольте хорошеньких жен-
щин (ах, груди итальянок — самые восхитительные в мире!)
и сверкающее великолепие звезд, лент и экзотических орденов.
Впервые за вечер улыбка осведомленного человека скриви-
ла его рот — он мог себе ее позволить с высоты своего превос-
ходства. Пусть резвятся, пока могут. Еще немного, и красивые
одежды превратятся в тряпки, а элегантная резьба по дереву
покроется запекшейся кровью. Юзеф был анархистом.
Анархистом и далеко не дураком. Он внимательно следил
за текущими событиями, высматривая новости, благоприятные
для создания хаоса, пусть даже небольшого. Сегодня вечером
политическая обстановка обнадеживала: сердар Китченер —
последний колониальный герой Англии, одержавший недав-
но победу при Хартуме, — занимался фуражировкой в джун-
глях всего в четырехстах милях вниз по течению Белого Ни-
ла; еще ходили слухи, будто войско некоего генерала
Маршана тоже где-то неподалеку. Британия не желала, что-
бы Франция владела хотя бы частью Нильской долины. Ес-
ли при встрече этих двух отрядов возникнут недоразумения,
то мсье Делькассе, министр иностранных дел нового француз-
ского кабинета, немедленно развяжет войну. При этом все пони-
мали, что если отряды встретятся, то недоразумений не избе-
жать. Россия поддержит Францию, в то время как Англия
воспользуется возобновлением дружеских отношений с Гер-
манией — а значит, с Австрией и Италией.
— Вперед! — сказали англичане, и шарик летит вверх.
Юзеф верил в то, что любой анархист — сторонник анниги-
ляции — должен для баланса иметь ностальгические детские
воспоминания, и поэтому любил воздушные шары. Часто
ночами, засыпая, он видел себя вращающимся, подобно лу-
не, вокруг весело раскрашенной свиной кишки, надутой его
собственным теплым дыханием.
И вдруг в его поле зрения, откуда-то сбоку — мираж! Как
Для человека, ни во что не верящего, может одна случайная
встреча...
Девочка-шарик! Девочка-шарик! Идет, почти не касаясь
вощеного зеркала под ногами. Протягивает Юзефу пустую
чашку. МезЦшш ЪНкЬег, добрый вечер; может, вы желаете
69
Томас Пинчон
наполнить еще какие-нибудь полости, моя английская леди?
Возможно, он пощадил бы детей вроде нее. Не так ли? Если
этому суждено начаться наутро — любое утро, когда все му-
эдзины смолкнут, а голуби улетят и спрячутся в катаком-
бах, — сможет ли он, обнаженный, встать на заре наступив-
шего Ничто и делать то, что должен? Именно должен,
клянусь совестью!
— О! — она улыбнулась. — Спасибо. Ье1Ыс 1еЬеп. — Пусть
ночь твоя будет белой как сахар.
Как твой живот... Хватит. Она вспорхнула — легкая, слов-
но сигарный дым, поднимающийся в огромной комнате. Ее
«о» звучали так, будто от любви она сейчас лишится чувств.
У лестницы к ней подошел пожилой, седой, крепко сложен-
ный мужчина, похожий на профессионального уличного
драчуна, на которого нацепили вечерний наряд.
— Виктория, — недовольно прорычал он.
Виктория. Названа в честь своей королевы. Попытки
Юзефа сдержать смех оказались тщетными. Трудно сказать,
что его так развеселило.
Весь вечер его внимательный взгляд блуждал по залу в по-
исках ее. Приятно, когда среди всего этого блеска есть пред-
мет, на котором можно сосредоточиться. Найти ее было не-
сложно. Голос и цвет этой девушки были светлее и легче, чем
остальной мир, и они вместе с дымом поднимались к Юзефу,
чьи руки были липкими от пунша шабли, а усы печально
и неаккуратно висели — по привычке он машинально поку-
сывал их кончики.
Каждые полчаса появлялся Мекнес и начинал обзывать-
ся. Если в пределах слышимости никого не оказывалось,
то они принимались осыпать друг друга оскорблениями —
как грубыми, так и остроумными, — следуя левантийскому
способу прослеживать родословную оппонента, экспромтом
создавая с каждым последующим шагом, или поколением,
все более невероятный и причудливый мезальянс.
Граф Хевенполлер-Метш — австрийский консул — боль-
шую часть времени проводил в компании своего русского
двойника — мсье де Вилльера. Юзеф не переставал удивлять-
ся — как два человека могут вот так весело общаться, а назав-
тра стать врагами? А может, они и вчера были врагами. Он ре-
шил, что госслужащие к людям не относятся.
70
У.
Юзеф потряс пуншевым черпаком вслед удаляющемуся
Мекнесу. В самом деле, госслужащий. Да и сам Юзеф — кто
он, если не чинуша, слуга общественному благу? Был ли он
человеком? Конечно, был, но до того, как принял теорию по-
литического нигилизма. Ну а как просто слуга, здесь, сего-
дня, для «них»? Нет, он с тем же успехом мог бы быть шту-
катуркой на стене.
— Но все изменится, — мрачно усмехнулся он и вскоре
опять погрузился в мечты о шариках.
У основания лестницы сидела эта девушка — Виктория.
Она находилась в центре любопытной сцены. Рядом сидел
круглолицый блондин, чей вечерний костюм сморщился под
дождем. Лицом к ним в вершинах плоского равнобедренно-
го треугольника стояли седой мужчина, который называл ее
по имени, девочка лет одиннадцати в белом бесформенном
чепчике и еще один человек с обгоревшим на солнце лицом.
Юзеф слышал лишь голос Виктории:
— Моя сестра очень любит всякие камни и ископаемые,
мистер Гудфеллоу. — Светловолосая голова рядом с ней от-
весила вежливый поклон. — Покажи им, Милдред.
Девочка извлекла из ридикюля камень, повернулась
и протянула его сначала Виктории, а потом — краснолицему.
Последний, казалось, смутился и сделал шаг назад. Юзеф
подумал, что если этот человек и покраснел от смущения,
то все равно никто не заметил. Еще пара слов, и красноли-
цый, оставив компанию, вприпрыжку побежал вверх по ле-
стнице.
Он показал Юзефу пять пальцев: — КЬашзеЬ1.
Пока Юзеф был занят наполнением чашек, кто-то при-
близился сзади к англичанину и легко коснулся его плеча.
Англичанин повернулся, сжав кулаки и заняв позицию для
отражения удара. Брови Юзефа приподнялись на долю дюй-
ма. Еще один уличный драчун. В ком он в последний раз
встречал проявление похожих рефлексов? Возможно,
в Тьюфике — восемнадцатилетнем убийце и подмастерье
кладбищенского резчика.
Но этому-то уже лет сорок или сорок пять. Ни один чело-
век, рассуждал Юзеф, не может так долго сохранять форму,
1 Пять (арабск.).
71
Томас Питон
если только того не требует профессия. Но какая профессия
может совмещать в себе талант к убийствам и присутствие
на приеме в консульстве? Австрийском к тому же.
Англичанин разжал кулаки и любезно кивнул.
— Хорошенькая девушка, — сказал подошедший. На нем
были очки с синими стеклами и накладной нос.
Англичанин с улыбкой повернулся, взял свои пять чашек
пунша и пошел вниз по лестнице. На второй ступеньке он
споткнулся, упал и продолжил путь, кувыркаясь и подпры-
гивая. За ним следовал звук разбитого стекла и брызги шаб-
ли. Юзеф заметил, что упавший умел правильно справлять-
ся с падениями. Другой уличный драчун рассмеялся, чтобы
развеять общее смущение.
— Я видел, как один малый в мюзик-холле свалился точ-
но так же, — громко сказал он. — У тебя, Порпентайн, полу-
чается гораздо лучше. Нет, правда.
Порпентайн извлек сигарету и закурил, оставаясь лежать
на месте.
На антресолях человек в синих очках лукаво выглянул
из-за колонны, снял нос, спрятал его в карман и исчез.
Странное сборище. И это еще не все, предположил Юзеф.
Связано ли это с Китченером и Маршаном? Наверняка. Но...
Его размышления были прерваны Мекнесом, который вер-
нулся, чтобы описать прабабку и прапрапрапрадеда Юзефа
соответственно как сифилитичную слониху и одноногого
пса-дворнягу, жравшего ослиные экскременты.
III
В ресторане Финка царило спокойствие: несколько анг-
личан и немцев — самые прижимистые из туристов, а, зна-
чит, и нечего к ним подсаживаться. Они рассредоточились
по залу и громко разговаривали — для полудня на площади
Мохаммеда Али было сравнительно шумно.
Максвелл Раули-Багг — завитые волосы, подкрученные
усы и аккуратнейшая до последней ниточки и мельчайшей
складочки верхняя одежда — сидел в углу спиной к стене,
начиная чувствовать первые панические колики, пританцо-
вывавшие в животе. Ведь под ухоженной оболочкой кожи,
72
V.
волос и ткани скрывались серые дырявые подштанники
и сердце разгильдяя. Старина Макс вел жизнь перелетной
пташки и за душой не имел ни гроша.
«Подожду еще четверть часа, — решил он. — Если не про-
изойдет ничего многообещающего, то пойду в "Люнивер"».
Прошло уже почти восемь лет с тех пор, как после неприят-
ностей в Йоркшире в 1890 году он поехал по землям Бедекера.
Он был тогда Ральфом Макберджессом — молодым лошинва-
ром, опустившимся до работы в английских водевилях, —
впрочем, этот жанр в то время имел достаточно широкие пер-
спективы. Макс, он же Ральф, немного пел, немного плясал
и знал пару расхожих скабрезных анекдотов. Но была у него
одна проблема: некоторая слабость к маленьким девочкам. Та,
о которой пойдет речь — Алиса — в свои десять лет выказыва-
ла ту же половинчатость ответных чувств, что и ее предшест-
венницы (игра, — любила напевать она, — это просто забава).
«Но они всегда прекрасно все понимают, — говорил Макс сам
себе. — Вне зависимости от возраста, они отлично сознают, что
делают. Просто не очень любят думать об этом». Вот почему
он установил себе предел на шестнадцати годах: у тех, что по-
старше, начинаются мысли о романах, религия, угрызения со-
вести, которые, подобно неумелым монтировщикам сцены, на-
рушают чистое, невинное па-де-де.
Она все-таки рассказала своим друзьям, а те стали ревно-
вать — по крайней мере, один из них, — и все было передано
святому отцу, родителям и полиции, — о Боже1 Как нелепо по-
лучилось! Но он не делал никаких попыток забыть ту сцену:
гримерная в театре «Афина», небольшой городок Лардвик. Го-
лые трубы, висящие в углу поношенные халаты с блестками.
Разбитая полая картонная колонна для романтической траге-
дии, на смену которой пришел водевиль. Вместо кровати — ко-
робка для костюмов. Потом — шаги, голоса, и медленно-мед-
ленно повернулась дверная ручка...
Она сама захотела этого. И даже потом ее просохшие гла-
за за кордоном ненавидящих взглядов говорили: «Я все рав-
но хочу». Алиса: крах Ральфа Макберджесса. Никому не из-
вестно — чего они хотят на самом деле.
Как он оказался в Александрии? Куда поедет после? Для
туристов все эти вопросы не имеют значения. Он был одним
из тех бродяг, которые, сами того не желая, полностью при-
73
Томас Питон
надлежат миру Бедекера — такая же часть топографии, как
и другие автоматы: официанты, портье, водители кэбов,
клерки. Все само собой разумеющееся. Когда Макс прини-
мался за свой бизнес — выпрашивать деньги на еду, выпив-
ку или гостиницу — между ним и выбранным «контактом»
вступало в силу нечто вроде временного соглашения, по ко-
торому Макс определялся как зажиточный собрат-турист,
оказавшийся в стесненном положении из-за срыва в работе
куковского аппарата.
Обычная в среде туристов игра. Они прекрасно понима-
ли, с кем имеют дело, и те, кто участвует в игре, делают это
по той же причине, по которой люди торгуются в магазинах
или дают попрошайкам бакшиш, — неписаный закон земель
Бедекера. Макс был просто одним из мелких неудобств
в почти безупречном механизме туристского государства.
Это неудобство казалось даже специально изобретенным —
для «колорита».
Заведение Финка начало оживать. Макс с интересом под-
нял глаза. Через рю де-Росет шагала веселая группа, вышед-
шая из здания, с виду напоминавшего посольство или кон-
сульство. Там, похоже, закончилась гулянка. Ресторан
быстро наполнялся. Макс внимательно оглядывал каждого
входящего, ожидая еле заметного кивка — сигнала свыше.
Наконец он остановил свой выбор на компании из четве-
рых: двое мужчин, девочка и молодая леди — расфуфырен-
ная и провинциальная, как ее платье. Разумеется, англичане.
Макс имел свои критерии.
Он отличался наметанным глазом, и что-то в этой группе
ему не понравилось. После восьми лет, проведенных во вне-
национальном владении, он научился распознавать турис-
тов с первого взгляда. Девочка и леди к ним принадлежали
почти наверняка, но сопровождающие вели себя как-то не
так — им недоставало некоторой самоуверенности, инстинк-
та принадлежности к туристской части Алекса, в любом го-
роде мира присущего даже новичкам, впервые выехавшим за
границу. Но время было позднее, а Макс не нашел пока ни
еды, ни ночлега.
Выбор вступительной фразы не имел большого значе-
ния — Макс располагал целым набором, — просто нужно
знать, какая из них лучше всего подходит для того или ино-
74
V.
го «контакта». А дальше — действовать в зависимости от по-
лученного ответа. Сейчас все вышло, как он и рассчитывал.
Мужчины напоминали комедийную пару: один — светлый
и полный, другой — темный, краснолицый и сухопарый, —
казалось, он хочет сыграть в «веселую собаку». Ну и пре-
красно, пусть себе играют. Макс умел быть веселым. Во вре-
мя знакомства его глаза на полсекунды дольше задержались
на Милдред Рэн. Но она оказалась близорукой и приземис-
той — ничего похожего на ту давнюю Алису.
Идеальный «контакт»: все вели себя будто старые знако-
мые. Но непонятным образом возникало ощущение, что пу-
тем некого ужасного осмоса вокруг начала распространять-
ся весть: то, что компания Порпентайн-Гудфеллоу плюс
сестры Рэн сидят за столиком у Финка, — это как ветер в па-
руса всех александрийских попрошаек и бродяг, доброволь-
ных изгнанников и пташек-на-воле. Вся эта стесненная
в средствах публика смело могла слетаться сюда, и каждого
встретили бы одинаково: сердечно и буднично, как близко-
го знакомого, вышедшего полчаса назад. Макс был подвер-
жен видениям. Это будет продолжаться до завтра, потом
еще день, и еще; такими же радостными голосами они будут
звать официантов, чтобы те принесли стулья, еду, вино.
Вскоре других туристов придется не впускать — все стулья
у Финка окажутся занятыми и будут кольцами распростра-
няться от этого стола, как на поперечном срезе дерева или
на дождевой луже. А когда стулья у Финка кончатся, обес-
покоенные официанты начнут приносить еще — из соседне-
го здания, потом из следующего, из других кварталов, с дру-
гих улиц; толпа сидящих попрошаек начнет переливаться
через край, набухать все больше... и размеры застольной бе-
седы вырастут до неприличия — каждый из тысяч и тысяч
участников постарается поделиться своими воспоминания-
ми, шутками, снами, сумасбродствами, эпиграммами... раз-
влеченьице! Грандиозный водевиль! Они так и будут си-
деть — утолять голод, напиваться, отрубаться, потом
просыпаться и напиваться вновь. Когда это закончится? Да
и закончится ли?
Старшая девушка, Виктория, о чем-то рассказывала —
наверное, белый «Веслауэр» ударил ей в голову. Ей лет
восемнадцать, предположил Макс, постепенно отгоняя от
75
Томас Питон
себя видение об общине бродяг. Примерно ровесница
Алисы.
Было ли в Виктории хоть что-нибудь от Алисы? (Алиса
тоже относилась к Максовым критериям.) По крайней мере,
то же любопытное сочетание девочки играющей и девочки-
не-прочь. Веселая и такая еще неопытная...
Она была католичкой, ходила в монастырскую школу ря-
дом с домом. За границей — впервые. Виктория, пожалуй,
слишком много говорила о своей религии; раньше она смот-
рела на Сына Божьего, как молодая леди — на подходящего
холостяка, но в конце концов поняла: Он, конечно, не из та-
ких, но за Него стоит целый гарем, одетый в черное и укра-
шенный лишь четками. Виктория чувствовала себя не в си-
лах бороться в условиях подобной конкуренции, и через
пару недель оставила послушничество, но отнюдь не цер-
ковь — ту, с печальнолицыми статуями, запахом свечей и ла-
дана, которая составляла, наряду с дядюшкой Ивлином,
один из фокусов ее безмятежной орбиты. Дядюшка, неисто-
вый ренегат-бродяга, ра$ в несколько лет приезжал из Авст-
ралии, и вместо подарков привозил удивительные рассказы.
На памяти Виктории он ни разу не повторился. Но самое
важное заключалось в том, что она получала достаточно ма-
териала, чтобы в промежутке между визитами создавать
свой личный, укромнейший уголок — мир колониальной
куклы, в который она могла мысленно играть без переры-
ва — развивать, исследовать, видоизменять. Особенно во
время мессы: здесь присутствовали сцена и драматический
фон, готовые упасть зернами во вспаханную почву фанта-
зии. Бог надевал широкополую шляпу и в антиподных час-
тях небес сражался с аборигеном Сатаной во имя и на благо
всех викторий.
Алиса же (ведь это был «ее» священник, если я не ошиба-
юсь) принадлежала к англиканской церкви: англичанка до
мозга костей, будущая мать, яблочные щечки и все в том же
духе. Что с тобой, Макс? — спрашивал он себя. — Выйди ты,
наконец, из этой гримерной, из этого безрадостного прошло-
го. Ведь это же — всего-навсего Виктория. Виктория... что же
в ней так напоминает Алису?
Обычно на подобных застольях Макс умел быть разговор-
чивым, веселым. Не в виде оплаты за еду или ночлег, но да-
76
V.
бы поддерживать форму, тонкое умение — рассказывая
анекдот, постоянно оценивать, насколько сильна его связь
с аудиторией, в случае, если... в случае,..
Он мог бы вернуться к бизнесу. Ведь за границей множе-
ство туристических компаний. Тем более сейчас, восемь лет
спустя, кто узнает его — с усами, крашеными волосами, из-
мененной линией бровей? Нужно ли это изгнание? Конечно,
о той истории прослышали в труппе, и она разлетелась по
всей английской провинции. Но они любили его — красиво-
го, веселого Ральфа. Прошло уже восемь лет, и даже если его
узнают...
Но сейчас Макс понятия не имел, что говорить. Разговор
вела девушка, а у Макса не было опыта поддерживать такие
темы. Здесь не служили обычных поминок по прошедшему
дню — виды! гробницы! забавные попрошайки! — никто не
хвастался мелкими трофеями из магазинов и базаров, никто
не продумывал завтрашний маршрут; лишь вскользь упомя-
нули о банкете в австрийском консульстве. За столом звуча-
ла односторонняя исповедь, Милдред тем временем разгля-
дывала найденный возле Фароса камень с отпечатками
трехполостного ископаемого, а двое мужчин слушали Вик-
торию, но мысли их были заняты другим: то и дело они по-
глядывали друг на друга, на дверь, озирались вокруг. Ужин
был съеден, остатки — унесены. Но даже с полным желудком
Макс не стал веселее. Эта компания угнетала его, и он чувст-
вовал тревогу. Во что он вляпался? Судя по всему, во что-то
нехорошее.
— Боже мой, — произнес Гудфеллоу.
Они подняли глаза и увидели сзади тощую, только что ма-
териализовавшуюся фигуру в вечернем костюме, увенчан-
ную головой ястреба-перепелятника. Голова грубо загогота-
ла, сохраняя свирепый вид. Виктория громко рассмеялась.
— Это Хью! — восторженно завопила она.
— Угадала, — глухо прозвучал голос из-под маски.
— Хью Бонго-Шафтсбери, — представил Гудфеллоу с на-
тянутой любезностью.
— Хармахис. — Бонго-Шафтсбери указал на керамичес-
кую ястребиную голову. — Бог Гелиополиса и верховное бо-
жество Нижнего Египта. Эта маска абсолютно подлинная
и использовалась, знаете ли, в древних ритуалах. — Он уселся
77
Томас Питон
радом с Викторией. Гудфеллоу нахмурился. — Вообще гово-
ря, это — Гор на горизонте, еще он изображался в виде льва
с человеческой головой. Как Сфинкс.
— О! — произнесла Виктория (это томное «о»). —
Сфинкс.
— Как далеко по Нилу вы собираетесь спуститься? —
спросил Порпентайн.
— Мистер Гудфеллоу говорил, у вас в Луксоре есть дела.
— Я чувствую, сэр, что это — пока не тронутая террито-
рия, — ответил Бонго-Шафтсбери. — С тех пор, как в 91-м
году Гребо открыл гробницу фиванских жрецов, там не про-
изводилось никаких настоящих работ. Конечно, следовало
бы взглянуть на гизские пирамиды, но там уже вовсе нечего
делать. Лет шестнадцать-семнадцать назад мистер Флин-
дерс Петри провел детальнейшее их обследование.
«Кто он такой? — спрашивал себя Макс. — Египтолог или
же просто человек, цитирующий из бедекера?» Виктория
элегантно балансировала между Гудфеллоу и Бонго-Шафт-
сбери, пытаясь сохранить равновесие флирта.
С виду вроде бы все нормально. Два соперника за внима-
ние со стороны молодой леди; младшая сестренка Милд-
ред; Порпентайн, скорее всего — личный секретарь, по-
скольку Гудфеллоу выглядит вполне солидно. Но что
кроется внутри?
Он пришел к ответу, сам того не желая. В землях Бедеке-
ра нечасто можно встретить самозванца. Двуличность про-
тивозаконна. Такой человек из Гудфеллоу, хорошего парня,
сразу превращается в Бэдфеллоу, парня плохого.
Эти люди лишь притворяются туристами. А сами играют
в какую-то игру, отличную от Максовой, и это его испугало.
Разговор за столиком замер. Лица трех мужчин вдруг по-
теряли былой энтузиазм. Причиной послужила новая фигу-
ра, появившаяся возле столика, — неприметный человек
в накидке и синих очках.
— Привет, Лепсиус, — сказал Гудфеллоу. — Что, устал от
бриндизийского климата?
— Я приехал в Египет по одному срочному делу.
Итак, за столом уже не четверо, а семеро. Макс вспомнил
свое видение. Ну и чудные здесь пташки! Кто эти двое? Он
обратил внимание, как между новенькими проскочила та же
78
V.
«искра коммуникации», что и во взглядах между Порпен-
тайном и Гудфеллоу.
Здесь что, произошла встреча двух сторон? И есть ли тут
вообще стороны?
Гудфеллоу, пофыркивая, пил вино.
— А ваш приятель? — произнес он наконец. — Мы, мож-
но сказать, надеялись снова увидеть его.
— Уехал в Швейцарию, — ответил Лепсиус, — к чистому
воздуху и чистым горам. Рано или поздно начинаешь чувст-
вовать, что этот грязный юг уже вот здесь сидит.
— Но вы, тем не менее, отправились еще южнее. Мне ино-
гда кажется, что по мере продвижения по Нилу человек при-
ближается к первобытной непорочности.
«Они неплохо рассчитали время», — отметил Макс. Опре-
деленным репликам соответствовали определенные жесты.
Да, это тебе не твои любительские забавы.
Лепсиус размышлял:
— Ну разве здесь не звериные законы? Никакого права
собственности. Постоянный бой. И победитель выигрывает
сразу все. Славу, жизнь, власть, собственность. Все!
— Возможно, вы и правы. Но понимаете, Европа цивили-
зованна. И там, к счастью, законы джунглей недопустимы.
Странно: и Порпентайн, и Бонго-Шафтсбери молчали.
Каждый, прищурив глаз, без всякого выражения смотрел на
своего напарника.
— Так мы с вами, может, и в Каире встретимся? — сказал
Лепсиус.
— Очень даже вероятно, — последовали кивки.
После этого Лепсиус удалился.
— Какой странный джентльмен! — улыбнулась Викто-
рия, одергивая Милдред, которая подняла уже руку, чтобы
запустить камешком в удаляющуюся фигуру.
Бонго-Шафтсбери повернулся к Порпентайну:
— Разве это странно — предпочитать чистое нечистому?
— Это может зависеть от работы, — возразил Порпен-
тайн. — И от работодателя.
Ресторан начал закрываться. Бонго-Шафтсбери схватил
счет с развеселившей всех готовностью. «Они чуть не де-
рутся за него», — подумал Макс. Уже на улице он тронул
Порпентайна за рукав и принялся извиняющимся тоном
79
Томас Питон
обличать систему Кука. Виктория впереди всех вприпрыж-
ку пересекала рю Шериф-Паша, направляясь к отелю.
А сзади крытый экипаж шумно выехал из подъездной ал-
леи австрийского консульства и во весь опор помчался по
рю де-Росет.
Порпентайн обернулся.
— Кто-то торопится, — заметил Бонго-Шафтсбери.
— В самом деле, — отозвался Гудфеллоу. Троица взгля-
нула на светящиеся окна в верхних этажах консульства. —
Хотя с виду все спокойно.
Бонго-Шафтсбери издал смешок, в котором слышалось
легкое недоверие.
— Здесь. На улице...
— Пять монет очень выручили бы меня, — продолжал
Макс, пытаясь вернуть внимание Порпентайна.
— О, — рассеянно ответил тот, — конечно, я могу выде-
лить вам эту сумму. — И он с простодушным видом полез за
бумажником.
Виктория наблюдала за ними с противоположного бор-
дюра.
— Ну пойдемте же, — позвала она.
Гудфеллоу улыбнулся:
— Уже идем, дорогая. — И они с Бонго-Шафтсбери пош-
ли через улицу.
Она топнула ножкой.
— Мистер Порпентайн! — Порпентайн, держа двумя
пальцами банкноту, обернулся. — Заканчивайте со своим ка-
лекой. Дайте ему шиллинг и идемте. Уже поздно.
Белое вино, призрак Алисы, первые сомнения в подлин-
ности Порпентайна — все это вело к нарушению кодекса.
А кодекс был простым: Макс, дают — бери. И Макс отвер-
нулся от банкноты, шуршавшей на уличном сквозняке, и по-
шел прочь навстречу ветру. Прихрамывая, он направлялся
к следующей лужице света и чувствовал, что Порпентайн
по-прежнему смотрит на него. Он знал, как выглядит со сто-
роны: немного хромой и еще меньше уверенный в безобид-
ности своих воспоминаний и в том, сколько еще лужиц све-
та встретится ему на этой улице, в эту ночь.
80
V.
IV
Утренний экспресс Александрия—Каир запаздывал. Он
медленно въехал на Гар-дю-Каир, шумно пыхтя и выпуская
клубы черного дыма и белого пара, которые смешивались
среди акаций и пальм парка за путями напротив вокзала.
Поезд опоздал — как всегда. Проводник Вальдетар, добро-
душно пофыркивая, разглядывал стоящих на платформе. Ту-
ристы и бизнесмены, носильщики из отелей Кука и Гейза, бо-
лее бедные пассажиры третьего класса со своим войсковым
имуществом, — настоящий базар. А чего они, собственно,
ожидали? Вот уже семь лет, как он совершает один и тот же
неторопливый рейс, и поезд еще ни разу не прибыл вовремя.
Расписания существуют для хозяев дороги, для тех, кто под-
считывает прибыль и убытки. А поезд ходит по своим часам,
читать время по которым людям не дано.
Вальдетар не был александрийцем. Родился он в Португа-
лии, а сейчас жил с женой и тремя детьми в Каире, неподалеку
от депо. Его жизнь неуклонно двигалась на восток; сбежав из
теплицы своего приятеля-сефарда, он кинулся в другую край-
ность и устремился к корням предков. Земля триумфов, земля
Бога. Но и земля страданий. Мысли о гонениях угнетали его.
Но Александрия — особый случай. В год 3554-й по еврей-
скому календарю Птолемей Филопатор — после того как ему
было отказано в праве входа в Иерусалимский храм, — вернул-
ся в Александрию и заточил в тюрьму многих еврейских посе-
ленцев. Христиане — не первые, кого выставляли на посмеши-
ще и убивали для увеселения толпы. Итак, Птолемей отдал
приказ о заточении александрийских евреев на Ипподроме
и пустился в двухдневный разгул. Король, его гости, стадо сло-
нов-убийц, которых кормили возбудителями и поили ви-
ном, — когда все это было доведено до нужного уровня жажды
крови, слонов выпустили на арену и направили на заключен-
ных. Но слоны (как гласит легенда) развернулись и бросились
на стражу и зрителей, растоптав многих насмерть. Это произ-
вело на Птолемея столь сильное впечатление, что он освобо-
дил осужденных, восстановил в правах и позволил им идти на
войну с врагами.
Вальдетар слышал эту историю от отца и, несмотря на
крайнюю религиозность, был склонен рассуждать, опираясь
81
Томас Питон
на здравый смысл. Если даже поведение пьяных людей не-
предсказуемо, то что же можно говорить о стаде пьяных
слонов? Зачем обязательно вплетать сюда Промысл Бо-
жий, которому в истории и так немало примеров? Послед-
ним Вальдетар внимал с трепетом и чувством собственной
малости: предупреждение Ноя о Потопе, развержение Крас-
ного моря, спасение Лота из падшего Содома. «Да-а, — ду-
мал он. — Даже сефарды, и те живут на милости земли и мо-
рей. Что бы ни было причиной катаклизма — хоть случай,
хоть умысел — все равно они просят своего бога спасти их
от беды».
У бури или землетрясения нет души. Душа не может уп-
равлять неодушевленным. Это во власти только у Бога.
Но у слонов есть душа. Все, что может напиться, рассуж-
дал он, имеет хоть немного души. И не исключено, именно
в этом заключается значение слова «душа». То, что происхо-
дит между душами, не лежит в прямой власти Бога. Этим
управляет Фортуна, или добродетель. Именно Фортуна
спасла евреев на Ипподроме.
Будучи для случайного наблюдателя частью вагонного
оборудования, в личной жизни Вальдетар представлял со-
бой хорошо известную смесь философии, воображения и не-
прерывного беспокойства за свои взаимоотношения — не
только с Богом, но и с Нитой, детьми, с собственной истори-
ей. Это специально никем не задумывалось, но то, что мест-
ные жители мира Бедекера на самом деле — живые замаски-
рованные люди, — остается для туристов главной и смешной
диковинкой. Эта тайна хранится так же тщательно, как и ос-
тальные: что статуи говорят (хотя Мемнон Фиванский
и проявляет несдержанность, издавая звуки на восходе), что
некоторые правительственные здания сходят с ума и что ме-
чети занимаются любовью.
Когда пассажиры и багаж были размещены, поезд пре-
одолел инерцию и тронулся — всего на четверть часа позже
расписания, навстречу восходящему солнцу. Железная до-
рога Александрия—Каир описывала грубую дугу с хордой,
направленной на юго-восток. Но сначала поезд проезжал
севернее и огибал озеро Марьют. Пока Вальдетар совершал
обход купе первого класса и собирал билеты, поезд шел ми-
мо богатых деревень и садов, изобиловавших пальмами
82
V.
и апельсиновыми деревьями. Внезапно все это осталось по-
зади. Как раз когда Вальдетар входил в купе, протолкнув-
шись между немцем в очках с синими линзами и арабом, по-
груженными в разговор, он увидел в окне мгновенную
смерть — пустыню. Здесь был древний Элевсин — огром-
ный холм, единственное место в плодородной земле, не за-
меченное Деметрой, — видимо, в свою бытность тут она
прошла южнее.
У Сиди-Габер поезд повернул наконец на юго-восток, дви-
гаясь медленно, как солнце, — зенит и Каир, по расписанию,
должны быть достигнуты в одно и то же время. Через канал
Махмудие — в плавное цветение зеленой Дельты, где тучи на-
пуганных шумом уток и пеликанов поднимаются с берегов
Марьюта. Под озером было погребено сто пятьдесят деревень,
накрытых рукотворным Потопом в 1801 году, когда англича-
не во время осады Александрии перерезали перешеек пусты-
ни, и Средиземное море хлынуло на села. Вальдетару нрави-
лось думать, что густые стаи парящих в воздухе водяных
птиц — духи феллахов. Это подводное чудо — там, на дне Ма-
рьюта! Затерянная страна: дома, лачуги, фермы, водяные
мельницы — и все в целости и сохранности.
Может, в плуг там впрягают нарвалов? А осьминоги кру-
тят колеса мельниц?
По берегу лениво бродила горстка арабов — они добывали
соль, выпаривая из озера воду. Ниже по каналу виднелись
баржи, их паруса нарядно белели на здешнем солнце.
Под тем же самым солнцем по их маленькому дворику хо-
дит, наверное, Нита, обремененная ношей, из которой — как
надеялся Вальдетар — получится мальчик. Тогда все вышло
бы поровну — двое на двое. «Женщин сейчас больше, чем
нас, — думал он. — Так почему же я должен увеличивать этот
дисбаланс?»
,— Хотя я не против, — сказал он ей однажды еще до свадь-
бы (это было в Барселоне, где он работал докером). — На
все — воля Божья. Разве нет? Посмотри на Соломона, на дру-
гих великих царей. На одного мужчину — несколько жен.
— Кто великий царь?1 — воскликнула она, и они рассмея-
лись, словно дети. — Девушку-крестьянку, и ту не можешь
содержать. — Такая фраза вряд ли может впечатлить моло-
дого человека, за которого ты не прочь выйти замуж. Но все
83
Томас Питон
же она стала одной из причин возникшего вскоре чувства.
Они продолжали любить друг друга даже после семи лет мо-
ногамной жизни.
Нита, Нита... В голове возникла обычная картинка: она си-
дит в сумерках за домом, и крики детей тонут в гудке ночного
суэцкого поезда; зола, забившаяся в ее поры, расширенные
под давлением геологии сердца («Цвет твоей кожи становит-
ся все хуже, — говорил он порой. — Я буду вынужден уделять
побольше внимания молоденьким француженкам, которые
вечно строят мне глазки». — «Ну что ж, прекрасно, — париро-
вала она. — Когда расскажу об этом булочнику, который зав-
тра придет со мной переспать, он сразу воспрянет духом»);
ностальгия по потерянной для них Иберийской литорали
с ее вялящимися кальмарами, сетями, растянутыми утрами
и вечерами под пышущим зноем небом, пением и пьяными
криками матросов и рыбаков из-за еле различимого в сумер-
ках соседнего склада (как бы найти их, те голоса, страдание
которых — ночь всего мира!?) — эта ностальгия стала ирре-
альной, в символическом смысле — как беспредельный разгул
или грубое чавкание неодушевленного дыхания, — и она
лишь притворяется, что приютилась на грядках среди тыкв,
портулака и огурцов, под одинокой финиковой пальмой, меж-
ду молочаем и розами в их саду.
На полпути между Александрией и Даманхуром он услы-
шал, как в ближнем купе плачет ребенок. Вальдатару стало
любопытно, и он заглянул внутрь. Девочка оказалась близо-
рукой англичаночкой лет одиннадцати. Ее мокрые, искажен-
ные глаза плавали за толстыми стеклами очков. Напротив
разглагольствовал мужчина лет тридцати. Третий участник
молча смотрел на них. Он сердился, хотя, возможно, так ка-
залось из-за пылающего лица. Девочка прижимала к плос-
кой груди камень.
— Неужели ты ни разу не играла с заводной куклой? —
доносился через дверь настойчивый голос мужчины. — Это
такая кукла, которая все прекрасно делает сама, поскольку
внутри у нее есть механизм. Ходит, поет, прыгает через ска-
калку. Хотя настоящие мальчики и девочки всегда лишь
плачут и кричат, сердятся и плохо себя ведут. — Его руки аб-
солютно неподвижно лежали на коленях — длинные и жили-
стые.
84
V.
— Послушайте, Бонго-Шафтсбери... — начал было дру-
гой мужчина. Бонго-Шафтсбери раздраженным жестом пре-
рвал его.
— Ну? Хочешь, я покажу тебе механическую куклу?
Электромеханическую куклу?
— А у вас есть?.. («Она напугана», — подумал Вальдетар,
вспомнив своих девчушек, почувствовал прилив нежности.
Проклятые англичане...) У вас есть с собой?
— Эта кукла — я, — улыбнулся Бонго-Шафтсбери и, засу-
чив рукав пальто, снял запонку. Он закатал манжету и под-
нес обнаженное запястье к лицу девочки. В кожу был вшит
миниатюрный выключатель — сверкающий и черный, одно-
полюсный, двухходовой. Вальдетар отпрянул назад и при-
щурился. От клемм вверх по руке шли тонкие серебряные
проводки и исчезали под рукавом.
— Видишь, Милдред? Эти провода идут ко мне в мозг. Ког-
да все выключено, я веду себя, как сейчас. А когда включено...
— Папа! — закричала девочка.
— Все работает на электричестве. Просто и чисто.
— Прекратите! — сказал другой англичанин.
— Но почему, Порпентайн? — злобно произнес Бонго-
Шафтсбери. — Почему? Ради нее? Тебя что, трогает ее
страх? Или ты боишься за себя?
Порпентайн робко отступил:
— Нельзя пугать детей, сэр.
— Ура! Снова общие принципы. — Трупного цвета паль-
цы проткнули воздух. — Но настанет день, Порпентайн, и я
поймаю тебя без охраны. Или это сделает кто-то другой. Лю-
бя, ненавидя или даже рассеянно выказывая симпатию. Я бу-
ду следить за тобой. В тот момент, когда ты забудешь о себе
в достаточной мере, чтобы понять человеческую сущность
другого, ты посмотришь на него как на человека, а не как на
символ, — тогда, быть может...
— Что такое человеческая сущность?
— Ты спрашиваешь об очевидном, ха-ха! Человеческая
сущность — это то, что нужно убить.
Вальдетар услышал сзади шум, доносящийся из тамбура.
Порпентайн тут же выскочил из купе и столкнулся с Валь-
детаром. Милдред, сжимая в руках камень, убежала в сосед-
нее купе.
85
Томас Пинчон
Дверь в тамбур оказалась открытой. Напротив нее тол-
стый краснолицый англичанин боролся с арабом, который
раньше разговаривал с немцем. У араба был пистолет. Пор-
пентайн двинулся к ним — осторожно, тщательно выбирая
позицию. Опомнившись, Вальдетар бросился в тамбур, что-
бы прекратить драку. Но прежде, чем он успел подойти
к ним, Порпентайн ударил араба ногой. Удар был в горло, и
араб с грохотом свалился на пол.
— Так, — задумчиво произнес Порпентайн. Толстый анг-
личанин взял у араба пистолет.
— Что случилось? — требовательно спросил Вальдетар,
применяя для этого свои отборные интонации госслужа-
щего.
— Ничего, — Порпентайн протянул ему соверен. — Ниче-
го такого, чего не могла бы исправить совереновая таблетка.
Вальдетар пожал плечами. Они внесли араба в вагон тре-
тьего класса и поручили проводнику присматривать за ним
(«Ему нехорошо»), а в Даманхуре вынести на платформу.
У араба на горле появился синяк. Он несколько раз пытался
что-то сказать. Ему действительно было нехорошо.
Когда англичане вернулись наконец в свое купе, Вальде-
тар погрузился в глубокое размышление и продолжал в нем
пребывать, когда они проезжали Даманхур (там он снова
увидел, как араб разговаривает с синелинзовым немцем), че-
рез сужающуюся Дельту — к каирскому вокзалу «Принсипл
стэйшн»; и солнце поднималось навстречу полудню; и де-
сятки ребятишек бежали рядом с поездом, прося бакшиш;
и девушки в синих бумажных юбках и чадрах, с лоснящими-
ся на солнце коричневыми грудями, медленно спускались
к Нилу, чтобы наполнить кувшины; и крутились колеса во-
дяных мельниц; и сверкали оросительные каналы и, пере-
плетаясь, уходили к горизонту; и феллахи, развалясь, сидели
под пальмами; и быки вышагивали свой ежедневный марш-
рут вокруг заклеЬ. В вершине этого зеленого треугольника
лежал Каир. Это значит, что если представить себе, в смыс-
ле относительности, поезд стоящим неподвижно, а землю —
движущейся вокруг него, то близняшки-пустыни — Ливий-
ская и Аравийская, будут наползать справа и слева, неумо-
лимо сужая плодородную и живую часть твоего мира, пока
ты не окажешься в полосе отчуждения и перед тобой не рас-
86
V.
кинется огромный город. И тут в добрую душу Вальдетара
закралось подозрение — мрачное, как сама пустыня.
«Если они — это те, кто я думаю, то что же это за мир та-
кой, где детям позволяют страдать?»
При этом он думал, разумеется, о Маноэле, Антонии
и Марии — своих детях.
V
Пустыня подкрадывалась к земле человека. Он — не фел-
лах, но у него есть небольшой участок. Точнее, был. Еще
мальчиком он начал ремонтировать стену, закреплять ее из-
вестью, таская камни тяжелее его самого, поднимая их и ус-
танавливая на место. Но пустыня наступала. Может, это сте-
на предательски впускала ее? Или, может, тот мальчик был
одержим джинном, заставлявшим его руки не слушаться?
А может, атака пустыни оказалась гораздо сильнее и мальчи-
ка, и стены, и мертвых родителей?
Нет. Просто пустыня пробирается внутрь. И ничего боль-
ше. Ни джинна в мальчике, ни измены со стороны стены,
ни враждебности пустыни. Ничего.
И это «ничто» скоро наступит. Здесь будет лишь пусты-
ня. Две его козы, задыхаясь от песка, наверное, роются сей-
час в нем в поисках белого клевера. Никогда больше он не
попробует их кислого молочка. Под песком умирают дыни.
И никогда больше он не сможет насладиться прохладным
абделави, по форме похожим на трубу Ангела! Умирает ма-
ис, и он не даст больше хлеба. Жена и дети заболеют и ста-
нут раздражительными. И человек — то есть он — побежит
однажды ночью туда, где стоит стена, примется собирать
и разбрасывать воображаемые камни, ругать Аллаха, а за-
тем просить прощения у Пророка и мочиться на песок пус-
тыни в надежде оскорбить и унизить то, что оскорбить не-
возможно.
Его с посиневшей кожей найдут в миле от дома — дрожа-
щим во сне, так похожем на смерть, а рядом с ним на песке —
его слезы, превратившиеся в ледышки.
Пустыня начнет заполнять собою дом, как нижнюю поло-
вину песочных часов, которые никогда не перевернут.
87
Томас Питон
Что делать человеку? Джебраил бросил короткий взгляд
назад на своего ездока. Даже здесь, в саду Эзбекие, в самый
полдень, лошадиные копыта стучат слишком гулко. Ты чер-
товски прав, инглизи, человеку остается лишь идти в Город
и возить там тебя или любого другого франка, у которого
есть земля, куда он может вернуться. Семья человека живет
в единственной комнатушке, которая не больше твоего сор-
тира, в арабском квартале Каира, куда ты ни за что не по-
едешь — ведь там слишком грязно и нет ничего «любопытно-
го». Тамошние улочки так узки, что сквозь них с трудом
протискивается даже тень человека, и этих улиц нет на кар-
тах путеводителей. Дома там — словно свалены в кучу и так
высоки, что закрывают солнце, а противоположные окна со-
прикасаются друг с другом. И золотых дел мастера живут
там в грязи, поддерживая огонек в кузнице, чтобы делать ук-
рашения для ваших английских леди-путешественниц.
За пять лет Джебраил возненавидел их. Возненавидел ка-
менные дома и вымощенные гравием дороги, железные мос-
ты и стеклянные окна отеля Шепхерда — он видел в них тот
же мертвый песок, что отнял у него дом. «Город, — повторял
Джебраил жене, уже сознавшись в том, что опять напился,
но еще не успев накричать на детей, лежащих слепыми щен-
ками в комнате без окон над парикмахерской, — город — это
та же пустыня — джебель — только в маске». Джебель, Дже-
браил. Почему бы ему не называть себя именем пустыни?
А что такого?
Ангел Божий Джебраил диктовал Коран Магомету — Про-
року Божьему. Вот было бы весело, окажись вдруг, что вся эта
святая книга — не более чем двадцать три года внимания зву-
кам пустыни. Пустыни, у которой нет голоса. А если Коран —
это ничто, то и Ислам — ничто. И Аллах тогда — просто герой
рассказа, а его Рай — лишь воплощение желанных дум.
— Прекрасно, — сказал ездок, наклонившись к его плечу.
От ездока разило чесноком, как от итальянца. — Подожди
здесь.
Правда, одет, как инглизи. Какое ужасное лицо! — оно об-
горело на солнце, и мертвая кожа слезала с него белыми кло-
чьями. Они стояли напротив отеля Шепхерда.
С полудня они ездили по фешенебельной части города.
От отеля «Виктория» (где его ездок, как ни странно, вышел
88
V.
из двери для слуг) они поехали в квартал Россетти, затем —
пара остановок вдоль Муски, потом — вверх к Ронд-Пойнт,
где Джебраил прождал англичанина добрых полчаса, пока
тот, исчезнув, бродил по едким лабиринтам Базаров. Навер-
ное, делал визиты. А теперешняя девушка, — кажется, он ви-
дел ее раньше. Да, точно, девушка из квартала Россетти. Ско-
рее всего, коптка. Кажущиеся огромными глаза, подведенные
тушью, слегка изогнутый нос с маленькой горбинкой, две
вертикальные ямочки по обе стороны рта, вязанная крючком
шаль, покрывающая волосы и спину, высокие скулы, тепло-
коричневого цвета кожа.
Ну конечно, он как-то подвозил ее. Он запомнил лицо. Она
была любовницей клерка из английского консульства. Джебра-
ил подбросил этого мальчика к отелю «Виктория» — через до-
рогу. А в другой раз они поехали к ней домой. Потому Джебра-
ил и запомнил их лица. Если с кем-то из ездоков встречаешься
во второй раз и говоришь ему «добрый день», это приносит
больше бакшиша. Ему даже трудно говорить о них как о лю-
дях — просто деньги. Что ему за дело до шашней англичан? Бла-
готворительность — хоть из любви к ближнему, хоть просто из
любви — такая же ложь, как Коран. Ее просто не существует.
Еще его ездок встречался на Муски с одним торговцем-
ювелиром, который ссужал деньги махдистам, а потом —
когда это движение было разбито — боялся, что его симпа-
тии станут известны. Что делал у него этот англичанин? Из
лавки он не вынес никаких драгоценностей, хотя и протор-
чал там битый час. Джебраил пожал плечами. Оба они — ду-
раки. Единственный Махди — это пустыня.
Некоторые верили, что Магомет Ахмед, Махди 83-го года,
не умер, но спит в пещере неподалеку от Багдада. И в Суд-
ный День, когда пророк Христос утвердит Эль-Ислам все-
мирной религией, он вновь вернется к жизни и повергнет ан-
тихриста Дежала у врат храма где-то в Палестине. И первый
звук трубы ангела Асрафила убьет всех живых на земле,
а второй — разбудит всех мертвых.
Но Джебраил-Джебель — ангел пустыни — зарыл все тру-
бы в песок. Пустыня — есть достаточное пророчество о Суд-
ном Дне. ^
Совершенно выдохшись, Джебраил развалился на сиде-
нье пегого фаэтона. Он разглядывал зад своей бедной лошади.
89
Томас Питон
Тощая лошадиная задница. Чуть не рассмеялся. Может,
это — откровение от Бога? Над городом повис туман.
Вечером он напьется с одним знакомым продавцом сика-
моровых фиг, имени которого Джебраил не знал. Торговец
фигами верил в Судный День и был уверен, что этот день —
не за горами.
— Слухи, — мрачно говорил он, улыбаясь гнилозубой де-
вушке, которая работала в арабских кафе и, нося на плече ре-
бенка, искала франков, нуждающихся в любви. — Политиче-
ские сплетни.
— Политика — это вранье.
— Вверх по Бахр-эль-Абьяду, в языческих джунглях, есть
место под названием Фашода. Франки — инглизи и феран-
сави — затевают там огромную битву, которая распростра-
нится во всех направлениях и захлестнет мир.
— И Асрафил протрубит призыв к войскам, — фыркнул
Джебраил. — Но он не может. Он — это ложь. И труба его —
ложь. Единственная истина — это...
— Пустыня, пустыня. \\^аЬуа1; аЬик! Боже упаси.
И торговец фигами исчез в дыму — пошел купить еще бренди.
Ничего не наступало. Как не было и ничего уже наступившего.
Вернулся англичанин с гангренозным лицом. Вслед за
ним из отеля вышел толстяк — его дружок.
— Надо немного подождать, — весело крикнул ездок.
— Хей-хоу! Сегодня вечером я беру Викторию в оперу.
Ездок сел в кэб:
— Рядом с «Креди Лионэ» есть аптека. — Усталый Джеб-
раил натянул поводья.
Ночь опускалась быстро. Этот туман делает звезды неви-
димыми. Бренди тоже помогает. Джебраил любил беззвезд-
ные ночи. Ему казалось, что великая ложь вот-вот будет ра-
зоблачена...
VI
Три часа ночи, на улице ни звука, и для фокусника Гирги-
са наступает время его главного ночного дела — кражи.
Лишь бриз шелестит в акациях. Сжавшись, Гиргис сидит
в кустах рядом с задней дверью отеля Шепхерда. Пока солн-
90
V.
це еще не зашло, они вместе с труппой сирийских акробатов
и трио из Порт-Саида (цимбалы, нубийский барабан и тро-
стниковая флейта) давали представление на расчищенной
площадке возле канала в Измаилии — за городом, неподале-
ку от бойни в окрестностях Аббасии. Ярмарка. Там были ка-
чели и паровая детская карусель, заклинатели змей и разно-
счики закусок: лаймы, жареные семечки абделави, патока,
вода с ароматом лакрицы или апельсина, мясной пудинг. Его
зрителями были дети — как обычные каирские, так и преста-
релые — туристы из Европы.
Бери у них днем, бери у них ночью. Если бы только эта боль
в костях не делалась с каждым днем все сильнее! Демонстра-
ция фокусов — с шелковыми платками, складными ящиками,
скипетрами, таинственным образом попадающими в карман
часами, украшенными иероглифами — плугами, скипетрами,
ибисом, лилией и солнцем, — ловкость рук и ночные кражи
требовали подвижных суставов и резиновых костей. Их его
лишила работа клоуна. Его кости, которым полагалось быть
живыми, превратились в каменные прутья, прикрытые пло-
тью. Упасть с верхушки пестрой пирамиды сирийцев, чтобы
прыжок выглядел как можно более смертельным (и ведь в са-
мом деле — смертельный); или начать колошматить нижнего
акробата с таким ожесточением, что вся пирамида дрожала
и раскачивалась; смесь веселья и ужаса на лицах у остальных.
А дети тем временем смеются, поеживаются, закрывают глаза
и наслаждаются тревогой ожидания. Это — единственная на-
града. Бог не даст соврать, дело вовсе не в плате. Реакция де-
тей — вот сокровище шута.
«Ну ладно, хватит. Лучше быстрее покончить с этим де-
лом, — решил он, — и отправляться спать». Однажды он за-
лезет на эту пирамиду таким измотанным, что рефлексы от-
кажут и шееломное падение перестанет быть обманом.
Гиргис поеживался на ветру — на том же ветру, что охлаж-
дал акации. «Вверх! — приказал он своему телу. — Вверх!
Вон в то окно».
Он почти уже выпрямился в полный рост, как вдруг уви-
дел соперника. Из окна в десяти футах над кустами, где си-
дел Гиргис, вылезал еще один комик-акробат.
Ну что ж, тогда — терпение. Надо научиться его технике.
У нас всегда есть возможность поучиться. Повернутое в про-
91
Томас Питон
филь лицо соперника казалось каким-то не таким, но это, на-
верное, из-за уличного освещения. Опустив ноги на узкий
выступ, незнакомец начал по-крабьи перебираться к углу
дома. Сделав несколько движений, он остановился и при-
нялся сковыривать что-то с лица. Белый клочок, порхая, как
папиросная бумага, опустился на кусты.
Кожа? Гиргиса передернуло. Но он умел подавлять мыс-
ли о болезнях.
Похоже, выступ постепенно сужался. Вор все плотнее
прижимался к стене. Наконец, он добрался до нужной точки
и заступил одной ногой за угол. Ребро дома делило его фи-
гуру пополам — от бровей до паха. Вдруг он потерял рав-
новесие и свалился вниз. Падая, выкрикнул английское
ругательство. Раздался треск кустарника. Перевернувшись,
человек замер и некоторое время лежал неподвижно. Вспых-
нула и погасла спичка, оставив вместо себя пульсирующий
огонек сигареты.
Гиргис исполнился сочувствием. Он увидел, как однажды
то же самое случится с ним — на глазах у детей, на глазах у
старых и малых. Если бы он верил в приметы, то оставил бы
на сегодня это занятие и вернулся бы под навес у бойни, где
они ночевали. Но как можно выжить на те несколько милье-
мов в день, которые бросают ему зрители? «Фокусник — вы-
мирающая профессия, — рассуждал он в минуты хорошего
настроения. — Все самые искусные ушли в политику».
Англичанин вынул изо рта сигарету и полез на ближай-
шее дерево. Гиргис прилег, приговаривая про себя старые
проклятья. Он слышал, как англичанин, тяжело дыша и бор-
моча себе под нос, забрался на ветку повыше, сел на нее вер-
хом и стал заглядывать в окно.
Прошло секунд пятнадцать, и Гиргис отчетливо услышал
слова, доносящиеся с дерева: «Ты немного толстоват, пони-
маешь?» Снова появился сигаретный огонек, потом быстро
сверкнул дугой и повис в нескольких футах под веткой. Ан-
гличанин, раскачиваясь, висел на одной руке.
Смешно, подумал Гиргис.
Хруст. Англичанин снова свалился в кусты. Гиргис осто-
рожно поднялся и направился к нему.
— Бонго-Шафтсбери? — спросил англичанин, услышав
шаги Гиргиса. Он лежал, уставясь на беззвездное небо и рас-
92
V.
сеянно сдирая с лица мертвую кожу. Гиргис остановился,
не дойдя нескольких футов. — Еще не все, — продолжал че-
ловек, — ты поймал меня не до конца. Они там, наверху,
в моей постели — Гудфеллоу и девчонка. Мы вместе уже два
года, и я же не могу начать считать всех его девчонок, пони-
маешь? Будто все европейские столицы — как Маргит,
а променад — не меньше континента в длину.
Он запел:
Не с этой ли девочкой встретил тебя я в Брайтоне?
Кто она, кто она, кто она — дама твоя?
Сумасшедший, с жалостью подумал Гиргис. Солнцу ока-
залось недостаточно лица этого бедолаги, и оно решило спа-
лить и мозг в придачу.
— Она будет «любить» его во всех значениях этого слова.
Он ее бросит. Думаешь, мне есть до этого дело? Партнера ос-
ваиваешь как инструмент, со всеми его идиосинкразиями.
Я читал досье Гудфеллоу и знал — на что я...
Но, наверное, солнце, и то, что творится на Ниле, и кноп-
ка выкидного ножа на запястье, чего я никак не ожидал,
и напуганное дитя, и сейчас... — он жестом указал на окно,
из которого вылез, — все это привело к моему поражению.
У нас у всех есть порог. Убери свой револьвер, Бонго-Шафт-
сбери. Ведь там — Гудфеллоу, хороший парень. И жди, про-
сто жди. Она так и останется человеком без лица, расходным
материалом. Боже, скольких еще из нас принесут в жертву
на этой неделе? О ней я беспокоюсь меньше всего. О ней
и о Гудфеллоу.
Чем Гиргис мог его утешить? Он не очень хорошо знал ан-
глийский и смог понять лишь половину сказанного. Сумас-
шедший больше не двигался, а лишь продолжал смотреть
в небо. Гиргис открыл было рот, но потом одумался и пошел
прочь. Он вдруг понял, как устал и сколько отняла у него ак-
робатика. Быть может, настанет день, и вместо этой отвер-
женной фигуры на земле будет лежать Гиргис?
«Я старею, — подумал он. — Я только что увидел свой соб-
ственный призрак. Но все же загляну-ка я в «Отель-дю-
Нил». Правда, туристы там не очень богаты. Каждый должен
делать то, что ему под силу».
93
Томас Питон
VII
Бирхалле в северной части сада Эзбекие была создана се-
верянами — европейскими туристами — по их образу и подо-
бию. Воспоминание о доме в темнокожих тропиках. Но пив-
ная получилась настолько немецкой, что представляла
собой, скорее, пародию на дом.
Ханну взяли туда лишь потому, что она была дородной
блондинкой. До нее там работала брюнетка-южанка, но ее
пришлось уволить: она выглядела недостаточно по-немецки.
Баварская крестьянка, но недостаточно немецкая! Капризы
хозяина пивной Беблиха только веселили Ханну. Работая
официанткой с тринадцати лет, она научилась терпеть, вос-
питав в себе бесчувственную невозмутимость коровы, и это
качество хорошо служило ей среди пьянства, продажного
секса и общей глупости, царивших в бирхалле.
Для быков мира сего — туристского мира, по крайней ме-
ре, — любовь приходит, переживается и уходит — по возможно-
сти, ненавязчиво. Все так и вышло между Ханной и бездомным
Лепсиусом — торговцем (какой представился) дамскими укра-
шениями. Кто она такая, чтобы задавать вопросы? Давно прой-
дя через все это (ее выражение), Ханна воспитывалась в несен-
тиментальном мире и хорошо знала, что мужчины одержимы
политикой, почти как женщины — замужеством. Знала она
и то, что бирхалле — нечто большее, чем просто место, где мож-
но напиться или подцепить бабу, и среди завсегдатаев есть ин-
дивидуумы, чей образ жизни чужд бедекеровскому.
Как бы расстроился Беблих, взгляни он на ее любовника!
С мыльными по локоть руками Ханна бродила по кухне, по-
грузившись в мечты, — сейчас было время легкой работы —
между обедом и началом серьезной выпивки. Да, Лепсиус оп-
ределенно «недостаточно немецкий». На полголовы ниже
Ханны, с глазами настолько слабыми, что носил темные очки
даже в полумраке пивной; а какие тоненькие ручки и ножки!
— У нас появился в городе конкурент, — признался Леп-
сиус. — Он ведет нечестную игру и продает товар дешевле.
Это неэтично, понимаешь? — Она кивнула.
Вот, и если он придет сюда... и она сможет подслушать...
никогда он не хотел втягивать женщину в этот чертов биз-
нес... но...
94
V.
Ради его слабых глаз, громкого храпа и мальчишеской ма-
неры взгромождаться на нее, а потом — после долгих ласк —
отдыхать, в объятиях ее толстых ног... конечно, она будет
следить за любым «конкурентом». За англичанином, с кото-
рым неласково обошлось солнце.
В течение всего дня, начиная с медленных утренних ча-
сов, ее слух, казалось, делался все острее. И к полудню —
когда на кухне вдруг случился взрыв беспорядка (впрочем,
ничего необычного: несколько задержек с заказами и упав-
шая тарелка, разлетевшаяся вдребезги вместе с нежными ба-
рабанными перепонками Ханны), — она успела услышать
даже больше, чем намеревалась. Фашода, Фашода... это сло-
во омывало пивную Беблиха ядовитым дождем. Даже лица
изменились. И шеф-повар Грюн, и бармен Вернер, и мойщик
полов Муса, и Лотта, и Ева, и другие девушки — все вдруг
стали казаться хитрыми людишками, скрывавшими некую
тайну. Что-то зловещее было даже в обычных шлепках, ко-
торые отвешивал Беблих проходящей мимо Ханне.
Игра воображения, сказала она себе. Ханна всегда была
практичной девушкой, не подверженной разным фантазиям.
Может, это — побочные эффекты любви? Наблюдать виде-
ния, пробуждать к жизни несуществующие голоса, пережи-
вать и переваривать все ту же жвачку, только с бблыпим тру-
дом, чем обычно? Эти мысли обеспокоили Ханну, ведь она
думала, что знает о любви абсолютно все. Как сильно отли-
чается от нее Лепсиус — он медлительнее, слабее. Конечно,
в бизнесе он — не Бог весть какая шишка, его трудно назвать
более загадочным и интересным, чем десятки других таких
же незнакомцев.
Чертовы мужики со своей политикой! Для них это, навер-
ное, — что-то вроде секса. Ведь они даже используют одно
и то же слово для рассказов о том, что делает мужчина с жен-
щиной и о том, что делает удачливый политик с менее удач-
ливым противником. Что такое для нее «Фашода»? И Мар-
шан, и Китченер, или как там зовут этих двоих, которые
«встретились»? Встретились для чего? Ханна рассмеялась
и покачала головой. Можно себе представить — для чего.
Выцветшей от мыла рукой она откинула назад копну жел-
тых волос. Как странно умирает кожа: становится водянис-
то-белой. Похоже на проказу. Начиная с полудня в воздухе
95
Томас Питон
вьется некий лейтмотив болезни. Обычно незаметный, сего-
дня он приоткрылся и проступил наружу из музыки каирско-
го дня; Фашода, Фашода — слово, отдающее смутной, непри-
вычной головной болью; слово, напоминающее о джунглях,
о чужеземных микробах и о лихорадках, которые случаются
не от любви (будучи здоровой девушкой, иных она и не зна-
ла) или других человеческих чувств. Это изменилось освеще-
ние или на коже этих людей- и в самом деле появились пятна
болезни?
Ханна ополоснула последнюю тарелку и поставила ее су-
шиться. Нет, пятно. Тарелка вернулась в мойку. Ханна по-
скребла ее, затем наклонила поближе к свету и внимательно
осмотрела. Пятно осталось на прежнем месте. Еле различимое.
Оно имело форму, похожую на треугольник; вершина которо-
го лежит рядом с центром тарелки, а основание — почти на
краю. Оттенок коричневого. На блеклой белой поверхности
очертания видны не слишком отчетливо. Она повернула та-
релку еще немного, и пятно исчезло. Озадаченная, она склони-
ла голову, чтобы посмотреть на тарелку под другим углом.
Пятно мелькнуло дважды — появившись и исчезнув. Ханна
обнаружила, что если сфокусировать взгляд на более близкое
расстояние и смотреть с края тарелки, то пятно не исчезает, хо-
тя и начинает менять форму, превращаясь то в серп, то в тра-
пецию. Она раздраженно опустила тарелку обратно в воду
и принялась искать в сваленной кухонной утвари под ракови-
ной щетку пожестче.
Существует ли это пятно на самом деле? Ханне не нра-
вился его цвет. Цвет ее головной боли — бледно-коричне-
вый. «Это — просто пятно», — сказала она себе. Просто пят-
но. Она с ожесточением терла тарелку. В зал стали входить
любители пива.
— Ханна! — позвал Беблих.
О Боже, неужели оно так и останется на тарелке? В конце
концов она бросила это занятие и поставила тарелку рядом
с другими. Но ей показалось, что пятно отделилось, перешло
на ее глаза и салфеткой легло на сетчатку.
Быстрый взгляд в осколок зеркала над раковиной, улыбка
на лице, и Ханна вышла в зал обслуживать соотечественников.
Конечно же, ей сразу бросилось в глаза лицо «конкурен-
та». Ее чуть не стошнило. Рябая красно-белая физиономия,
96
V.
с которой свисают широкие полоски кожи... Он возбужден-
но разговаривал с ее знакомым сутенером Варкумяном. Она
старалась как можно чаще проходить мимо них.
— ... лорд Кромер смог спасти это от лавинообразного...
— ... сэр, каждая каирская шлюха и каждый убийца...
В углу кого-то вырвало, и Ханна бросилась убирать.
— ... если они убьют Кромера...
— ... дурной тон, не иметь генерального консула...
— .. это выродится...
Любовные объятия со стороны клиента. Подошел Беблих
с дружеской ухмылкой.
— ... сохранить его в целости любой ценой...
— ... способные люди в этом больном мире находятся в...
— ... Бонго-Шафтсбери попытается...
— ... Опера...
— ... Эзбекие...
— ... Опера... «Манон Леско»...
— ... кто сказал? Я знаю ее... Коптка Зенобия...
— ... Кеннет Слайм у девушки из посольства...
Любовь. Она прислушалась.
— ... от Слайма, что Кромер не предпринимает мер предо-
сторожности. Боже, мы с Гудфеллоу ввалились туда сегодня
утром под видом ирландских туристов. Он — в характерной
утренней шляпе с трилистником, а я — в рыжей бороде. Нас
вышвырнули на улицу...
— ... никаких предосторожностей... О Боже...
— ... Боже, с трилистником... Гудфеллоу хотел бросить
бомбу...
— ... как будто его ничто не может разубедить... неужели
он не читает...
Долгое ожидание у стойки, пока Вернер и Муса наполня-
ют новый бочонок. Треугольное пятно плавало над публи-
кой, как язык на Пятидесятницу.
— ... теперь, когда они встретились...
— ... я думаю, они останутся...
— ... джунгли вокруг...
— ... там, думаете...
— ... если начнется, то будет вокруг...
Где?
— Фашода.
4 Т. Пинчон
97
Томас Питон
— Фашода.
Пройдя мимо них, Ханна вышла из дверей заведения на
улицу. Десятью минутами позже официант Грюн нашел ее.
Она стояла, прислонившись к Витрине магазина и устремив
свой кроткий взгляд на ночной садик.
— Пойдем.
— Что такое Фашода, Грюн?
Он пожал плечами.
— Такое место. Как Мюнхен, Веймар или Киль. Город.
Только в джунглях.
— А какое это может иметь отношение к дамским укра-
шениям?
— Пойдем. Нам с девочками не управиться с этим стадом.
— Я что-то вижу. А ты видишь? Плывет над парком. —
Из-за канала донесся свисток ночного экспресса на Алексан-
дрию.
— ВШ;е... — Какая-то общая ностальгия — вызванная ли
упоминанием родных городов, или поездом, или только его
свистком? — удерживала их несколько мгновений. Потом
девушка пожала плечами, и они вернулись в бирхалле.
На месте Варкумяна сидела молоденькая девушка в цвета-
стом платье. Прокаженный англичанин казался расстроен-
ным. С изобретательностью жвачного животного Ханна зака-
тила глаза и ткнулась грудями в банковского клерка средних
лет, сидевшего со своими дружками неподалеку от столика
пары. Получила и приняла приглашение сесть к ним.
— Я пошла следом за вами, — сказала девушка. — Папа
умер бы, если б узнал. — Ханна видела ее лицо, наполовину
погруженное в тень. — О мистере Гудфеллоу.
Пауза. За ней последовало:
— Твой отец был сегодня днем в немецкой церкви. Так
же, как мы сейчас — в немецкой пивной. Сэр Алистер слу-
шал, как кто-то играет Баха. Будто Бах — это все, что оста-
лось. — Очередная пауза. — Так что не исключено, что он
уже знает.
Она склонила голову. На ее верхней губе остался ус от
пивной пены. Наступило одно из тех странных затиший, что
время от времени опускаются в любой шумной комнате.
И среди этого затишья раздался второй свисток александ-
рийского экспресса.
98
V.
— Ты любишь Гудфеллоу.
— Да, — ответила она полушепотом.
— Я обо всем уже подумала, — продолжала она. — Вы мне
не верите, но я должна сказать. Это — правда.
— И что прикажешь мне делать?
Она наматывала на пальцы колечки волос.
— Ничего. Просто поймите.
— Как ты можешь... — Он был разгневан. — Неужели ты
не видишь — если человек «понимает» кого-то, его за это мо-
гут убить. Ты этого хочешь? У вас что, вся семейка немного
того? Неужели вы не можете довольствоваться меньшим,
а обязательно — сердце, глаза и печенка?
Нет, это — не любовь. Ханна извинилась и вышла из-за
столика. Эти двое не были парочкой. Пятно продолжало ее
преследовать. У нее осталось единственное желание: снять
с него очки, поломать их и раздавить, посмотреть, как он
страдает. Как было бы прелестно!
И это — добрая Ханна Экерц. Мир что, с ума сошел с этой
Фашодой?
VIII
В коридор выходят занавешенные двери четырех лож,
расположенные, если смотреть из зрительного зала, на уров-
не верхнего ряда летнего театра в Езбекие.
Человек в синих очках торопливо направляется во вто-
рую от выхода на сцену дверь. Тяжелые красные бархатные
занавески начинают асинхронно колыхаться за его спиной.
Однако их вес скоро гасит колебания. Они висят неподвиж-
но. Проходит десять минут.
Два человека выходят из-за угла возле аллегорической
статуи Трагедии. Их ноги давят единорогов и павлинов, по-
вторяющихся ромбами по всей длине ковра. Лицо одного
почти неузнаваемо под лохмотьями белой кожи, скрываю-
щими его черты и слегка изменившими контуры головы.
Другой довольно толст. Они входят в ложу, соседнюю с той,
где исчез человек в синих очках. Свет снаружи — свет позд-
него лета — падает через единственное окно, окрашивая ста-
тую и ковер с фигурами в однотонно оранжевый цвет. Тени
99
Томас Питон
сгущаются. Воздух, кажется, уплотнился от этого непонят-
ного цвета — да, скорее всего, оттенок оранжевого. По кори-
дору идет девушка в цветастом платье и входит в ложу, заня-
тую двумя мужчинами. Несколькими минутами позже она
появляется вновь. В глазах и на щеках блестят слезы. Вслед
за ней выходит толстяк. Они исчезают из поля зрения.
Опускается полная тишина. Тем более неожиданным ка-
жется появление рябого человека с дымящимся пистолетом.
Он входит в соседнюю ложу. Вскоре они вместе с человеком
в синих очках вываливаются из-за занавески и, сцепившись
в схватке, падают на ковер. Нижние части их тел остаются
невидимыми. Рябой срывает с противника очки, разламыва-
ет пополам и бросает на пол. Его противник сильно жмурит-
ся и пытается отвернуться от света.
А в конце коридора все это время стоит еще один мужчина.
Окно сзади него делает его позицию выгодной — он появляет-
ся, как тень. Человек, сорвавший очки, припадает к полу и пы-
тается повернуть голову врага к свету. Стоящий в конце кори-
дора делает правой рукой еле заметный жест. Человек
направляет взгляд в его сторону и приподнимается. Из правой
руки того, на кого он смотрит, вырывается вспышка, потом
еще одна, и еще. Оранжевый цвет пламени ярче, чем у солнца.
Зрение отказывает в последнюю очередь. Возникает, на-
верное, почти неразличимая линия между глазом отражаю-
щим и глазом принимающим.
Полусогнутое тело падает на пол. Лицо с белыми пятнами
становится еще страшнее. И мертвое тело перетаскивается
к окну — в выгодную позицию.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
в которой Эстер делает операцию на носу
На следующий вечер Эстер с напряженными бедрами
и чопорным видом сидела на заднем кресле автобуса-экс-
пресса и пыталась разделить внимание между криминоген-
ными пустырями за окном и мягкообложечным изданием
«В поисках Брайди Мерфи». В написанной колорадским
бизнесменом книжке говорилось о жизни после смерти.
По ходу повествования автор касался метемпсихоза, лечения
верой, экстрасенсорного восприятия и других таинственных
канонов современной метафизики, связанных в нашем созна-
нии с Лос-Анджелесом и подобными ему городами.
У водителя был безмятежный вид, свойственный всем во-
дителям экспрессов: на его пути стояло меньше светофоров
и остановок, чем на обычных городских маршрутах, и он мог
позволить себе добродушие. Над рулем висел приемник, наст-
роенный на волну \\^)ХК. Оттуда сиропом лилась увертюра
Чайковского «Ромео и Джульетта», обволакивая водителя
и его пассажиров. Когда автобус пересекал Колумбус-авеню,
какой-то неведомый уголовник запустил в него камнем. Затем
из темноты понеслись выкрики на испанском. В отдалении
раздался хлопок — не то автомобильный глушитель, не то вы-
стрел. А по черным значкам партитуры, продолжала развора-
чиваться вечная драма любви и смерти, никак не связанная со
временем и местом — оживленная струнами и столбами виб-
рирующего воздуха, прошедшая через датчики, катушки, кон-
денсаторы и лампы к подрагивающему бумажному конусу.
Автобус въехал в дикий Центральный парк — как всегда
внезапно. Эстер знала, что там, снаружи, по всему городу, они
затаились, готовые ринуться, схватить, изнасиловать, убить.
У нее был свой мир, и она не хотела даже думать о том, что
происходит внутри квадратной границы Центрального парка
после заката. На это время парк был словно навсегда забро-
нирован полицейскими, преступниками и прочими ненор-
мальными.
101
Томас Питон
А если она была бы телепаткой и могла, настроившись,
слушать, что происходит снаружи? Эстер предпочитала не
думать об этом. Телепатия дает определенную власть, рас-
суждала она, но и несет в себе немало боли. И кто-то другой
может подключиться к твоим мыслям, а ты даже не будешь
знать об этом. (Интересно, подслушивает ли Рэйчел у труб-
ки параллельного телефона?)
Она легонько коснулась кончика своего нового носа, —
эту манеру она приобрела совсем недавно. Не столько чтобы
указать на него тому, кто смотрит, сколько чтобы убедиться,
что нос на месте. Автобус выехал из парка в безопасный
и светлый Истсайд, под огни Пятой авеню, напомнившие ей,
что завтра она должна пойти в магазин Лорда и Тейлора
и купить там за 39 долларов 95 центов недавно приглянув-
шееся платье.
«Ну и смелая же я девушка, — промурлыкала она про се-
бя. — Пробираюсь сквозь кромешную темень и царство без-
закония к Любимому».
Она вышла на Первой авеню и поцокала по тротуару от
центра города к своей мечте. Вскоре она свернула направо,
на ходу выуживая из кошелька ключ. Найдя нужную дверь,
она открыла ее и шагнула внутрь. В ближних комнатах нико-
го не было. Под зеркалом два золотых чертенка танцевали
свое вековечное несинкопированное танго. Эстер чувствовала
себя как дома. За операционной (сентиментальный взгляд
скользнул через открытую дверь и упал на стол, где ей пере-
делали лицо) была комнатушка, а в ней — кровать. Там лежал
он — голова и плечи окружены ярким параболическим ним-
бом от настенного светильника. Его глаза открылись навстре-
чу ей, ее объятия — навстречу ему.
— Ты пришла раньше, — сказал он.
— Я опоздала, — ответила она, уже выпрыгнув из юбки.
I
Будучи консерватором, Шунмэйкер называл свою про-
фессию «искусством Тальякоцци». Его собственные ме-
тоды — хоть и не столь примитивные, как у итальянца
шестнадцатого века, — несли на себе печать некоторой сенти-
102
V.
ментальной инерции, и потому Шунмэйкер никогда не был до
конца современным. Он испробовал все средства, чтобы даже
внешне походить на Тальякоцци: выщипывал брови, придавая
им форму полукруга, носил густые усы и острую бородку,
а иногда даже и тюбетейку — старую школьную ермолку.
Толчком для его деятельности— как и для всех испытаний —
послужила Первая мировая. В семнадцать лет он, сверстник ве-
ка, отрастил усы (так больше их и не сбрил), фальсифицировал
возраст и имя, плюхнулся в зловонное транспортное судно
и отправился воевать, думая, что будет высоко летать над раз-
рушенными шато и испещренными шрамами французскими
полями: похожий на безухого енота, он вознесется смелым
Икаром и вступит в схватку с гунном.
Правда, парень так и не поднялся в воздух, но зато его вы-
учили на маслопупа, а это превосходило все его ожидания.
Более чем. Шунмэйкер вскоре узнал всю подноготную не
только «Брегетов», «Бристоль Файтеров» и «Джей-Энов»,
но и самих летчиков, которых он, конечно же, боготворил.
В тамошнем разделении труда всегда присутствовал некий
феодально-гомосексуальный элемент. Шунмэйкер чувство-
вал себя мальчиком-пажем. С тех пор, как мы знаем, демо-
кратия продвинулась далеко вперед, и грубые аэропланы
эволюционировали в «боевые системы» неслыханной в те
времена сложности, так что сегодняшний ремонтник не ме-
нее знатен, чем экипаж, который он обслуживает.
Но тогда это была чистая абстрактная страсть, отразивша-
яся, в случае с Шунмэйкером, в основном на лице. Возмож-
но, дело было в усах — его часто принимали за пилота. В сво-
бодные часы, которые, впрочем, выдавались редко, он для
усиления сходства повязывал себе на шею купленный в Па-
риже шелковый платок.
Но война есть война, и некоторые лица не возвращались
из полета — как рыхлые, так и гладкие, как лысые, так и об-
рамленные прилизанными волосами. Молодой Шунмэйкер
откликался на это со всей податливостью юношеской любви:
поначалу он грустил, но потом его свободно парящая привя-
занность приспосабливалась к новому типу лица. Однако
в каждом случае потеря определялась не менее смутно, чем
в утверждении «любовь проходит». Они улетали прочь
и проглатывались небом.
103
Томас Пинчон
Пока не появился Эван Годольфин. Офицер связи, трид-
цать с лишним, временно командированный к американцам
для рекогносцировки над Аргоннским плато — Годольфин до-
вел природную фатоватость первых авиаторов до пределов,
которые в истерическом контексте того времени казались аб-
солютно нормальными. В конце концов, там, в воздухе, не бы-
ло никаких окопов — ни газовых атак, ни гниющих товарищей.
Бойцы обеих сторон могли себе позволить бросать фужеры
в величественные камины реквизированных сельских имений,
крайне любезно обращаться со своими пленниками, придер-
живаться каждого пункта дуэльного кодекса, когда дело дохо-
дило до потасовки, — короче, с жеманной щепетильностью
практиковать весь тот вздор, который приписывался джентль-
мену девятнадцатого века, попавшему на войну. Эван Годоль-
фин носил летный костюм, пошитый на Бонд-стрит; стреми-
тельно и немного неуклюже он проносился через рытвины
временного летного поля к своему «Френч Спеду», останавли-
вался, чтобы сорвать одинокий цветок мака, чудом дотянув-
ший до осени, переживший бои и немцев (разумеется, Годоль-
фин читал в «Панче» поэму «Фламандские поля» три года
назад, когда на окопной войне еще лежал легкий идеалистиче-
ский налет), и втыкал его в безупречный лацкан.
Годольфин стал героем Шунмэйкера. Все знаки внима-
ния, которые оказывал летчик по пути к самолету, тут же
становились частью коллекции мальчика-механика — слу-
чайное приветствие, «молодец!» за предполетный осмотр
(обязанность слуги-механика), натянутая улыбка. Возмож-
но, уже тогда он предвидел конец этой безответной любви,
но разве подспудное предчувствие смерти не увеличивает
удовольствие от «причастности»?
И конец настал довольно скоро. Одним дождливым днем,
когда Мез-Аргоннское сражение уже завершалась, из серой
дымки вдруг материализовался покалеченный годольфинов
самолет, который, наклонившись на одно крыло, сделал не-
мощную петлю и стал быстро терять высоту, скользя, слов-
но коршун, в воздушном потоке к посадочной полосе. Он
промахнулся на сотню ярдов. Когда самолет воткнулся
в землю, к нему уже бежали летчики и санитары с носилка-
ми. Случившийся поблизости Шунмэйкер последовал за
ними, не имея ни малейшего представления о том, что про-
104
V.
изошло, но вскоре увидел груду ошметков и осколков, уже
успевших промокнуть под дождем, а от этой груды к санита-
рам хромал живой труп, увенчанный худшей из возможных
пародий на человеческое лицо. Шрапнель отсекла кончик
носа, порвала щеку и раздробила полподбородка. Оставшие-
ся целыми глаза не выражали ровным счетом ничего.
Шунмэйкер впал в забытье. Он пришел в себя только
в медпункте, где пытался убедить докторов взять его хрящ.
Обследование показало, что Годольфин будет жить. Но ли-
цо требовало перекройки — в противном случае, для моло-
дого офицера жизнь сделается немыслимой.
К счастью для некоторых, в то время в области пластической
хирургии в полную силу работал закон спроса и предложения.
В 1918 году случай Годольфина был далеко не уникален. Мето-
ды изменения формы носа существовали с пятого века до Рож-
дества Христова, и уже примерно лет сорок, как вовсю практи-
ковались пересадки Тьерша. В войну, по необходимости,
появились новые методы, которые использовались хирургами,
окулистами, лор-врачами и даже парочкой нанятых в спешке
гинекологов. Эти методы быстро усваивались и передавались
молодым. Неудачливые пациенты образовывали поколение
уродцев и парий, составившие — вместе с теми, кто вообще не
делал восстановительную операцию — тайное и ужасное после-
военное братство, членам которого нечего было делать на обыч-
ных ступенях общества. Куда они все подевались?
(Профейн встречал некоторых под улицей. Других можно
увидеть на сельских дорогах Америки. Профейн, например,
когда подходил к очередной дороге, перпендикулярной его
курсу и еще пахнувшей дизельным выхлопом промчавшегося
здесь грузовика — ощущение, будто идешь сквозь призрак, —
неизменно встречал кого-нибудь из них, стоящего подобно
верстовому столбу. Хромота этого человека могла означать,
что кожная ткань ноги барельефом шрама превращена в пар-
чу (сколько женщин, посмотрев на нее, вздрагивали от испу-
га?)»' рубец на горле был скромно спрятан, как аляповатая во-
енная побрякушка; язык, торчащий из дырки в щеке, больше
никогда не скажет пароль, несмотря на два рта).
Эван Годольфин оказался одним из них. Ему попался мо-
лодой доктор, у которого имелась пара собственных идей
и который не понимал, что американский экспедиционный
105
Томас Линчон
корпус — не место для их проверки. Врач имел фамилию Га-
лидом и любил делать аллографты, то есть вводить инертные
вещества в живую ткань лица, хотя в те времена уже подозре-
вали, что успешной может быть только трансплантация хря-
ща или кожи, взятых из тела самого пациента. Шунмэйкер
ничего не понимал в медицине и поэтому предложил свой
хрящ, но его подарок был отвергнут: аллографтия внушала
полное доверие, и Галидом не видел резона в том, чтобы вме-
сто одного человека госпитализировать двух.
И Годольфин получил носовой мост из слоновой кости,
серебряную скулу и целлулоидно-парафиновый подборо-
док. Последний раз Шунмэйкер видел Годольфина через ме-
сяц после операции, когда пришел навестить его в больницу.
Реконструкция прошла прекрасно. Годольфина направили
в Лондон на незаметный штатский пост, и говорил он об
этом с мрачным легкомыслием.
— Заглянем в будущее. Операция поможет максимум на
полгода. — Шунмэйкер замер. Годольфин продолжал: — Ви-
дишь вон того человека? — Через две койки от него лежал
подобный ему пациент, с той разницей, что кожа на лице бы-
ла абсолютно целой, лоснящейся, но обтягивала она дефор-
мированный череп. — «Реакция инородного тела» — так это
называется. Иногда — заражение и воспаление, иногда —
просто боль. Парафин, например, не держит форму. Не успе-
ешь опомниться — как снова возвращаешься к тому, с чего
начал. — Он рассуждал, будто приговоренный к смерти. —
Возможно, я смогу заложить свой подбородок. Он стоит це-
лое состояние. До переплавки он был набором пасторальных
фигурок восемнадцатого века — нимфы, пастушки. Его вы-
несли из шато, который гунны использовали в качестве ко-
мандного пункта. Один Бог знает, откуда эти фигурки...
— Но разве... — В горле у Шунмэйкера пересохло. —
...Разве не могут они это исправить? Переделать?..
— Что толку дергаться? Мне достаточно того, что у меня
есть. Грех жаловаться. Вспомни тех, у кого не было даже
этих шести месяцев.
— А что ты будешь делать, когда...
— Я об этом не думаю. У меня еще целых полгода.
В течение нескольких недель после этого юный механик
пребывал в эмоциональном лимбе. Он работал без обычной
106
V.
ленцы и казался сам себе не более одушевленным, чем гаеч-
ные ключи и отвертки. Свои увольнительные он отдавал
другим. Спал в среднем по четыре часа. Этот минеральный
период закончился после случайной встречи в одной из ка-
зарм с офицером-медиком. Шунмэйкер излил все одной
фразой — столь же незамысловатой, как и его чувства:
— Как стать врачом?
Это был, конечно же, наивный порыв. Ему просто хоте-
лось сделать что-нибудь для мужчин вроде Годольфина, убе-
речь профессию пластического хирурга от засилия веролом-
ных и чудовищных галидомов. Следующие десять лет ушло
на работу по первой специальности — механиком, а также
чернорабочим в двух десятках магазинов и складов, контро-
лером и даже помощником администратора бутлегерского
синдиката в Декейтере, Иллинойс. Трудовые годы переме-
жались вечерними курсами, а иногда и дневными, но не
больше трех семестров подряд (после Декейтера, например,
когда он мог себе это позволить), потом — интернатура и, на-
конец, накануне Великой Депрессии он был посвящен в ма-
сонское братство медиков.
Если считать равнение на неодушевленные предметы от-
личительной чертой Плохого Мальчика, то Шунмэйкер по
крайней мере начал путь по этой стезе довольно симпатич-
ным образом. Но на некоторой точке произошла перемена
в его взглядах на будущее — настолько неуловимая, что да-
же Профейн, чрезвычайно чувствительный к таким вещам,
не смог бы, наверное, ее различить. Шунмэйкером продол-
жала двигать ненависть к Галидому и еще, может, угасающая
любовь к Годольфину. В результате родилось то, что называ-
ется «ощущением миссии» — нечто слишком призрачное,
а следовательно, нуждающееся в пище более основательной,
чем любовь или ненависть. И оно нашло поддержку — доста-
точно надежную — в нескольких вялых теориях об «идее»
пластической хирургии. Шунмэйкер не забыл о том, что на-
шел свое призвание в боевой атмосфере, и решил посвятить
себя исправлению беспорядка, устроенного тружениками
других фронтов. Это они — политики и орудия — вели вой-
ны; они — люди-машины — осуждали своих пациентов на
ужасы приобретенного сифилиса; они — на дорогах и заво-
дах — губили работу природы автомобилями, фрезерными
107
Томас Пинчон
станками и прочими невоенными орудиями разрушения. Что
можно сделать для устранения самих причин? Они сущест-
вовали, составляя группу «вещей-как-они-есть», и Шунмэй-
кер заразился консерваторской ленью. Конечно, это было
своего рода социальным просветлением, но, стиснутое рам-
ками общества, оно не достигло масштабов того католичес-
кого ража, который переполнял его той ночью в казарме во
время разговора с офицером-медиком. Короче, наступил из-
нос высшей цели. Наступило разложение.
II
Эстер узнала о нем почти случайно, через Стенсила, кото-
рый в то время только-только познакомился с Командой.
Стенсил тогда шел совсем по другому следу, и у него были
свои резоны интересоваться историей Эвана Годольфина. Он
проследил за ним до самого Мез-Аргон некого сражения. По-
том обнаружил в документах экспедиционного корпуса имя
Шунмэйкера и потратил еще пару месяцев, пока наконец
не вышел на залитую дешевой музыкой больницу пластичес-
кой хирургии в Немецком квартале. Добрый доктор отрицал
все, несмотря на любые виды лести, какие только были изве-
стны Стенсилу, и эта история оказалась очередным тупиком.
На некоторые огорчения мы реагируем приступом щедрости.
Томно зрелая Эстер в то время с горящими глазами тусовалась
в «Ржавой ложке», ненавидя свой нос шестеркой и изо всех сил
подтверждая неудачную поговорку старшеклассников: «Все
уродки дают». Несчастный Стенсил искал кого-нибудь, дабы
излить душу, и отчаяние Эстер сверкнуло для него надеждой;
излияния души тянулись до печальных летних предвечерних
часов, во время прогулок среди пересохших фонтанов, выцвет-
ших от солнца витрин, кровоточащих смолой улиц, и в конце
концов их отношения стали субъектом «отцовско-дочернего
контракта», но были достаточно будничными, чтобы контракт
подлежал расторжению в любой момент по желанию одной из
сторон и не включал в себя пункт о смерти. Однажды Стенсил
с доброй иронией подумал о том, что знакомство с Шунмэйке-
ром было бы для Эстер лучшим сентиментальным подарком-
пустячком; соответственно, в сентябре знакомство состоялось,
108
V.
и Эстер без всяких церемоний легла под ножи и массажерские
пальцы Шунмэйкера.
В тот день в приемной, словно специально для нее, была по-
добрана галерея уродов — будто из полицейского фотоархива.
Лысая безухая женщина, кожа которой от висков до затылка
лоснилась и сияла, разглядывала золотые часы с чертиками.
Рядом с ней сидела девушка с тремя параболическими маков-
ками, которые торчали из волос, продолжавших шкиперской
бородкой расти по обе стороны ее густо усеянного прыщами
лица Изучая «Ридерс Дайджест», напротив сидел пожилой
джентльмен в габардиновом костюме цвета мха, у которого не
было верхней губы, но зато — третья ноздря и набор разнока-
либерных зубов — покосившихся и скучившихся, как надгроб-
ные камни после торнадо. И, наконец, в дальнем углу, ни на ко-
го и ни на что не глядя, располагалось бесполое существо
с врожденным сифилисом, который поразил кости и разру-
шил их настолько, что его серый профиль представлял собой
чуть ли не прямую линию, нос висел простым клочком кожи
и доставал почти до рта, подбородок продавился сбоку в фор-
ме глубокой воронки с радиальными морщинами, веки сомк-
нуты под той же самой неестественной тяжестью, что спрями-
ла все остальные черты профиля. Эстер, еще не утратившая
впечатлительности, отождествила себя со всеми разом. Все это
лишний раз усугубляло ощущение чужеродности, заведшее ее
в постель ко многим из Больной Команды.
В первый день Шунмэйкер проводил предоперационную ре-
когносцировку на местности — фотографировал лицо и нос под
разными углами, делал анализы на наличие инфекции в верхних
респираторных путях, проверял реакцию Вассермана Ассисти-
ровавшие Ирвинг и Тренч сделали два слепка, или «посмертные
маски». Ей дали две бумажные соломинки, чтобы можно было
дышать, и она, на свой детский лад, подумала о ларьках с гази-
ровкой, вишневой «коке» и «Истинных исповедях».
На следующий день она снова пришла. Слепки лежали
бок о бок на столе Шунмэйкера.
— У меня появились близнецы, — хихикнула она Шунмэй-
кер наклонился и щелчком сшиб у одной из масок гипсовый нос.
— А теперь смотри, — улыбнулся он. У него в руках, как
У мага, появился кусочек глины, и он поставил его на место
отбитого носа. — О каком типе носа ты мечтаешь?
109
Томас Питон
О каком же еще? Конечно об ирландском, вздернутом. Все
они хотят такой. Никому из них даже в голову не приходит,
что курносость — такой же эстетический недостаток, как и ев-
рейский нос, только наоборот. Лишь немногие просили его
сделать «правильный» нос — с прямым основанием, с кончи-
ком, который и не загибался бы крючком и не был бы вздер-
нут, а колумела, разделяющая ноздри, смыкалась бы с верхней
губой под углом 90 градусов. Все же остальные подтверждали
его тезис о том, что любые коррекции — социальные, полити-
ческие, эмоциональные — тяготеют к диаметральной противо-
положности, вместо того чтобы искать золотую середину.
Пара артистичных росчерков пальцами и поворотов кисти.
— То есть вот так? (Ее глаза загорелись, она закивала.) По-
нимаешь, он должен гармонировать со всем остальным лицом.
Такой нос, конечно же, не гармонировал. Все, что вообще
может гармонировать с лицом — если смотреть с гуманисти-
ческих позиций — это, очевидно, только то, с чем данное ли-
цо родилось.
— Но, — склонен был он рационализировать, — гармония
гармонии рознь.
Итак, нос Эстер. Он должен соответствовать тому идеалу
красивого носа, что установлен фильмами, рекламами
и журнальными иллюстрациями. «Культурная гармония»,
как называл это Шунмэйкер.
— Ну что ж, тогда попытаемся на следующей неделе. — Он
дал ей время. Эстер трепетала. Это было, как ждать собствен-
ного рождения и вести переговоры с Богом — спокойно и де-
ловито — о том, какой именно ты хотела бы появиться на свет.
На следующей неделе она пришла точно в назначенный
срок — внутри все сжато, чувствительность кожи повышена.
— Проходи. — Шунмэйкер нежно взял ее за руку. Она по-
чувствовала легкую пассивность и даже некоторое сексуаль-
ное возбуждение (самую малость). Ее усадили в зубоврачеб-
ное кресло, наклоненное и подготовленное Ирвинг, парившей
вокруг, словно служанка.
Носовую часть лица Эстер протерли зеленым мылом, йо-
дом и спиртом. Волосы в ноздрях выдернули, а преддверия
обработали антисептиками. Потом ей дали нембутал.
110
V.
Ожидалось, что препарат успокоит ее, но производные
барбитуровой кислоты действуют на разных людей по-раз-
ному. Возможно, сексуальное возбуждение тоже сыграло
свою роль, но как бы то ни было, когда ее ввели в операцион-
ную, она находилась на грани горячки.
— Лучше бы ей дали гиосцин, — сказал Тренч. — Полная
амнезия, говорю вам.
— Потише, тормоз, — резко ответил доктор. Ирвинг
занималась его арсеналом, а Тренч привязывал Эстер
к операционному столу. У пациентки был дикий взгляд;
она тихонько всхлипывала и, похоже, уже почти переду-
мала.
— Поздно, ничего не поделаешь, — с ухмылкой успокаи-
вал ее Тренч. — Теперь лежи тихо.
Все трое были в хирургических масках. Эстер показалось,
что в их глазах вдруг появилась недоброжелательность. Она
затрясла головой.
— Тренч, держи ей голову, — раздался приглушенный го-
лос Шунмэйкера. — А ты, Ирвинг, будешь анестезиологом.
Тебе нужна практика, детка. Принеси-ка новокаин.
На голову Эстер положили стерильные салфетки, глаза
закапали касторкой. Лицо снова прошвабрили, но на сей
раз — метафеном и спиртом. Глубоко в ноздри втолкнули
марлевые тампоны, чтобы антисептики и кровь не попадали
в глотку.
Ирвинг вернулась с новокаином, шприцем и иглой. Сна-
чала она сделала уколы в кончик носа — по одному на каж-
дую сторону. Потом — инъекции вокруг ноздрей, дабы замо-
розить а1ае — носовые крылья. Ее большой палец неизменно
доводил поршень до упора.
— Вставь иглу побольше, — спокойно сказал Шунмэйкер.
Ирвинг выудила из автоклава двухдюймовую иглу, которая
легко вошла под кожу, и сделала все уколы — вверх по каж-
дой стороне носа от ноздри до лба.
Эстер никто не говорил, что операция — это больно.
А уколы оказались очень болезненными, — никогда раньше
она не испытывала такой боли. Ей хотелось корчиться,
но свободными оставались только бедра. Тренч придержи-
вал ей голову и оценивающим взглядом искоса смотрел, как
она — привязанная — извивается на столе.
111
Томас Питон
Новая порция анестетиков — внутрь носа: Ирвинг воткнула
иглу для подкожных инъекций между верхним и нижним хря-
щами, которая дошла до глабелы — бугорка между бровями.
Серия инъекций в септум — костно-хрящевую стенку,
разделяющую две половинки носа, — и анестезия завершена.
Тренч не упустил сексуальную метафору этого процесса. Он
все время монотонно повторял: «Засовывай... высовывай...
засовывай... о-о-о это было хорошо... высовывай...», и где-то
над глазами Эстер звучало его тихонькое похихикивание.
Ирвинг всякий раз сердито вздыхала. Казалось, она вот-вот
скажет: «Ох уж мне этот мальчишка!»
Через некоторое время Шунмэйкер начал щипать и кру-
тить Эстер за нос.
— Ну как? Больно?
— Нет, — прошептала она. Шунмэйкер ущипнул сильнее.
— Больно?
— Нет.
— Прекрасно. Закройте ей глаза.
— Может, она хочет смотреть, — предположил Тренч.
— Ты хочешь смотреть, Эстер? Видеть, что мы делаем?
— Я не знаю. — Ее голос ослабел и дрожал на грани исте-
рики.
— Ну тогда смотри, — сказал Шунмэйкер. — Получай об-
разование. Сначала мы срежем тебе горбинку. Следим за
скальпелем.
Это была обычная рутинная операция; Шунмэйкер рабо-
тал быстро — ни он, ни сестра не делали лишних движений.
Кровь не успевала выступать — ласковый тампон сразу ее
убирал. Редкая капля убегала от него, но ее успевали пой-
мать на полпути до салфеток.
Сначала Шунмэйкер сделал два разреза внутри — по одно-
му на каждой стороне у перегородки на нижней границе бо-
кового хряща. Затем просунул в ноздрю изогнутые и заост-
ренные ножницы с длинными ручками. Они миновали хрящ
и добрались до носовой кости. Конструкция ножниц позво-
ляла резать ими как при сведении лезвий, так и при разведе-
нии. Быстро, как парикмахер, заканчивающий голову богато-
го клиента, он отделил кость от мембраны и кожи.
— Мы называем это подкопом, — объяснил он. Он проде-
лал то же самое в другой ноздре. — Видишь ли, у тебя две но-
112
V.
совые кости. Они разделены перегородкой. Внизу крепятся
к боковым хрящам. И от этого соединения я делаю подкоп
до того места, где кости смыкаются со лбом.
Ирвинг передала ему долотоподобный инструмент.
— Это — элеватор Маккенти. — Он прозондировал нос
элеватором, и подкоп завершился.
— А теперь, — произнес он нежно, словно любовник, — я
отпилю тебе горбинку.
Эстер пытливо всматривалась в его глаза, пытаясь разгля-
деть в них хоть что-нибудь человеческое. Никогда еще она
не чувствовала себя такой беспомощной. Позже она скажет:
— Это — почти мистический опыт. В какой же это рели-
гии? — в какой-то восточной — высшая степень экстаза —
ощущать себя предметом. Камнем. Было очень похоже. Мне
казалось, меня несет вниз по течению, и я начинаю испыты-
вать восхитительное чувство выхода из личности. Я посте-
пенно перестаю быть Эстер и превращаюсь в нуль — без су-
еты, травм, просто так. Только Бытие-
Маска с глиняным носом легла на столик, стоявший ря-
дом. Бросая на нее быстрые взгляды, Шунмэйкер вставил
пилку в один из надрезов, которые он до этого сделал, и про-
толкнул ее до кости. Затем совместил ее с линией нового
контура носа и стал осторожно пропиливать кость.
— Кости отпиливаются легко, — заметил он, обращаясь
к Эстер. — Человек, в сущности, очень хрупок.
Лезвие достигло мягкой перегородки, и Шунмэйкер выта-
щил пилку.
— А сейчас — самое хитрое. Мне нужно отпилить вторую
сторону точно так же. Иначе твой нос останется кривобоким.
Он вставил пилку во второй надрез, внимательно изучая
маску. Эстер показалось, что у него ушло на это не меньше
четверти часа. Потом Шунмэйкер сделал пару пробных дви-
жений и наконец отпилил кость и на этой стороне.
— Твоя горбинка теперь — это просто два кусочка кости,
болтающиеся на перегородке. Нам нужно срезать их в два при-
ема. — И он быстро проделал это ножиком, лезвие которого за-
гибалось углом, и завершил фазу грациозным росчерком губки.
— А теперь твоя горбинка валяется внутри. — Он оттянул
пинцетом одну из ноздрей, вставил в нос пару щипчиков и при-
нялся вылавливать горбинку. — Сейчас пришью ее назад, —
113
Томас Питон
улыбнулся он. — Надо же, она еще и не хочет вылезать. — И он
ножницами отрезал горбинку, которая продолжала держаться
за боковой хрящ. Потом пинцетом вытащил темный кусок хря-
ща и торжествующе помахал им перед лицом Эстер.
— Двадцать два года социальной обездоленности, шсЫ;
л^аЬг?1 Конец первого акта. Мы положим ее в формальдегид.
Если хочешь, можешь сохранить как сувенир. — Во время
монолога Шунмэйкер поглаживал острые края срезанного
хряща маленьким рашпилем.
Итак, с горбинкой покончено. На ее месте теперь осталась
плоская площадка. Носовой мост был слишком широк, что-
бы служить началом носа, и его предстояло сузить.
Шунмэйкер снова занялся подкопом к носовым костям — на
этот раз в том месте, где нос соприкасался со скуловыми костя-
ми и далее. Вынув ножницы, он вставил прямоугольную пилку.
— Понимаешь, твои носовые кости очень жестко закрепле-
ны: по бокам — к скулам, наверху — ко лбу. Мы должны их сло-
мать, чтобы нос можно было двигать, как этот кусочек глины.
Он пропилил кости с обеих сторон, отделяя их от скуло-
вых костей. Затем взял зубило и принялся проталкивать его
в ноздрю, пока оно не дошло до кости.
— Если что-нибудь почувствуешь, скажи. — Он пару раз
ударил по зубилу молоточком, потом остановился, подумал
и начал стучать сильнее. — Твердая, сволочь. — Он отбросил
свой шутливый тон. Тук, тук, тук. — Ну давай, скотина. —
Зубило, миллиметр за миллиметром, продалбливало себе
путь между бровями Эстер. — 5сЬе1ззе12 — С громким щелч-
ком ее нос отделился ото лба. Зажав его большими пальца-
ми, Шунмэйкер закончил процесс перелома.
— Видишь? Теперь он свободно двигается. Акт второй.
А сейчас мы укоротим <1аз зернит, )&.
Он сделал скальпелем надрез вокруг перегородки — между
ней и примыкающими боковыми хрящами. Затем разрезал
перегородку от верха до «хребта» в самой глубине ноздрей.
— Теперь с твоей перегородкой можно делать все, что
угодно. Возьмем ножницы и окончим работу. — Он сделал
подкоп вдоль перегородки до самой глабеллы.
1 Не правда ли? (нем.)
2 Дерьмо! (нем.)
114
V.
Потом просунул скальпель в надрез — так, чтобы инстру-
мент вошел в одну ноздрю и вышел из другой, — и продол-
жал им работать, пока перегородка не отделилась от основа-
ния. Затем приподнял пинцетом ноздрю, залез внутрь
зажимом Аллиса, вытянул часть свободно болтающейся пе-
регородки и быстро перенес на нее разжатый кронциркуль,
которым перед этим измерил маску. Потом прямыми нож-
ницами отрезал от перегородки треугольный кусок.
— А теперь сложим все на место.
Поглядывая одним глазом на маску, он свел вместе носовые
кости. Это сузило мост и убрало площадку оттуда, где до этого
была горбинка. Потом он долго сверял — сошлись ли обе поло-
винки в одну точку. Кости, передвигаясь, похрустывали.
— Теперь наложим пару швов на твой вздернутый нос.
Шов проходил от недавно надрезанного края перегородки
до колумелы. Держа в руках иголку в специальном зажиме,
он сделал шелковой ниткой два косых стежка через всю ши-
рину колумелы и перегородки.
Операция заняла, в общей сложности, меньше часа. Лицо Эс-
тер вытерли, сняли эти ужасные тампоны и вместо них наложи-
ли сульфамидную мазь и свежий бинт. Один кусочек пластыря
лег на ноздри, а другой — пересек мост ее нового носа. Сверху —
лекало Стента, оловянный зажим и еще немного пластыря. В но-
здри засунули резиновые трубки, чтобы она смогла дышать.
Через два дня вся эта упаковка была снята. Через пять
дней — пластырь. Через семь — швы. Готовый продукт произ-
водства выглядел смешно, но Шунмэйкер заверил, что через
пару месяцев он немного опустится. Так оно и получилось.
III
Вот, казалось бы, и все. Для кого угодно, но только не для
Эстер. Может, свою роль сыграли ее «горбоносые» привычки,
но никогда она не вела себя с мужчинами столь пассивно.
Пассивность выражалась в ней однобоко, — во всяком случае,
когда через сутки она вышла после операции из больницы,
в которую направил ее Шунмэйкер, и брела по Ист-Сайду
в состоянии легкой амнезии, пугая людей своим белым клю-
вом и неким шоком в глазах, — просто она была сексуально
115
Томас Пинчон
возбуждена — будто Шунмэйкер вставил ей в носовую по-
лость нечто вроде потайного выключателя или клитора.
В конце концов, полость есть полость, — талант Тренча к ме-
тафорам мог оказаться заразным.
Вернувшись на следующей неделе для снятия швов, она
сидела то сводя, то разводя ноги, хлопая ресницами, нежно
выговаривая слова, — в общем, делая все известные ей вуль-
гарные глупости. Шунмэйкер с профессиональной легкос-
тью тут же все понял.
— Приходи завтра, — сказал он ей.
У Ирвинг был выходной. На следующий день Эстер при-
шла, надев нижнее белье с максимальным количеством вся-
ких завязок, бретелек и амулетиков. Возможно даже с ка-
пелькой «Шалимара» на марле в центре лица.
Из задней комнаты раздался голос:
— Ну как ты себя чувствуешь?
Она засмеялась — пожалуй, слишком громко:
— Пока болит, но...
— Именно «но»1 Существуют способы забыть о боли.
Казалось, она потеряла всякую способность избавиться от
глупой, полуизвиняющейся улыбки, которая растягивала ей
лицо, внося свою лепту в носовую боль.
— Знаешь, что мы сейчас сделаем? Точнее, что я сейчас
сделаю? Конечно.
Она позволила ему раздеть себя. Дойдя до черного пояс-
ка, он разразился комментарием:
— О Боже!
Внезапный приступ совести: этот поясок подарил Слэб.
С любовью, само собой.
— Брось. Брось эти стриптизные штучки. Ты же не девочка.
Она издала еще один самоуничижающий смешок.
— Понимаете, просто другой парень. Подарил мне его.
Парень, которого я любила.
«Она в шоке», — слегка удивился он.
— Ну и что? Будем считать, что это — продолжение опе-
рации. Ведь тебе же понравилась операция, правда? — Через
щель между портьерами за сценой наблюдал Тренч. — Ло-
жись на кровать. Это будет наш операционный стол. Сейчас
мы сделаем внутримышечную инъекцию.
— Нет! — воскликнула она.
116
V.
— Ты выработала несколько способов говорить «нет». «Нет»
значит «да». Такое «нет» мне не нравится. Скажи по-другому.
— Нет, — слегка простонала она.
— Еще. Но по-другому.
— Нет. — На этот раз — улыбка, веки полуприкрыты.
— Еще.
— Нет.
— Уже лучше.
Шунмэйкер расстегнул ремень. Брюки грудой свалились
на пол; он развязывал галстук и пел серенаду:
Покорить меня сумела:
Как прекрасна колумела!
А какой приятный септум, — я всю жизнь проскучал.
Сколько хондректомий вынес,
Сколько жирных чеков вытряс,
Только столь остеокластных я девчонок не встречал.
П р и и е в:
Кто не резал Эстер,
Тот не доктор, а поц.
Нет милее ее
Пациенток на нос.
И, тиха, как скала,
Под ножами лежит.
«Ринопластия — в кайф», —
Ее взгляд говорит.
Пассивна она,
Но огромен апломб.
Не знает шпана
Настоящих секс-бомб.
Вся Ирландия сдохнет,
Увидев Эстер —
Ее вздернутый нос,
Ее нос ге1гоиз$е...
На протяжении последних восьми тактов она напевно
произносила «нет» на первый и третий счет.
Таким был первый пункт этиологии ее поездки на Кубу.
Но об этом дальше.
ГЛАВА ПЯТАЯ
в которой Стенсил чуть не отправился
на запад вслед за аллигатором
I
Аллигатор был пегим — бледно-белым с черными, как во-
доросли, пятнами. Он двигался быстро, но неуклюже. На-
верное, ленив, стар или просто глуп. Профейн даже подумал,
что аллигатор, возможно, устал от жизни.
Погоня длилась с наступления ночи. Они пробирались по
48-дюймовой трубе, и спина Профейна уже начала раскалы-
ваться. Он надеялся, что аллигатор не свернет в еще более
узкое место, куда Профейн вообще не сможет пролезть. Тог-
да ему пришлось бы опуститься на колени в густую грязь,
прицелиться и стрелять почти наугад, — и все это впопыхах,
пока кокодрило не успел скрыться из поля зрения. Анхель
нес фонарик, но, будучи пьяным, тащился сзади на автопи-
лоте. Луч света колыхался из стороны в сторону, и Профейн
видел коко лишь временами.
Иногда жертва слегка поворачивала голову — застенчиво
и призывно. И немного печально. Наверху, похоже, шел
дождь. Проходя под последним люком, они слышали, как по
крышке непрерывно стучит мелкая гадость. Впереди была
темнота. Этот участок отличался извилистостью — его по-
строили много десятилетий назад. Профейн надеялся, что
найдет прямое место. Там легче попасть. Когда стреляешь
в окружении причудливых углов и поворотов, возникает
опасность рикошета.
Это будет не первое его убийство. Он работал уже две не-
дели, и в его трофеях числились четыре аллигатора и одна
крыса. По утрам и вечерам на Колумбус-авеню напротив
кондитерской проводилась поверка. Их босс Цайтсусс втай-
не мечтал стать главой профсоюза. Он носил костюмы из
гладкой блестящей ткани и роговые очки. Как правило, со-
бравшихся добровольцев было мало даже на то, чтобы охва-
тить район пуэрториканского квартала, не говоря уже обо
всем Нью-Йорке. Но все равно ежедневно в шесть утра пе-
ред ними вышагивал верный своей мечте Цайтсусс. Его ра-
118
V.
бота — всего лишь обычная служба, но не исключено, что
в один прекрасный день он сможет стать вторым Вальтером
Ройтером.
— Молодец, Родригес. Ну что ж, полагаю, мы можем тебя
взять.
Таким уж был Департамент — в нем всегда не хватало до-
бровольцев. Даже те немногие приходили неохотно и беспо-
рядочно, да и задерживались ненадолго — большинство
увольнялись после первого же дня. Странное это было сбори-
ще: бродяги... В основном бродяги. Оттуда — из Юнион
Сквер с его зимним солнцем и воркотней скрашивающих
одиночество голубей; снизу, из Челси, сверху, с холмов Гар-
лема, с чуть более теплых мест на уровне моря, где они из-за
бетонной опоры моста бросают взгляды на ржавый Гудзон,
буксиры и камневозы (которые в этом городе проходят за
дриад — при случае в следующий раз проследи за ними —
мягко выплывающими из-за мостового бетона в попытках
стать его частью или, по крайней мере, защититься от ветра
и от уродливого чувства, которое у них — а может, и у нас? —
вызывает вопрос: течет ли эта упорная река хоть где-нибудь
по-настоящему?); бродяги с других берегов обеих рек (то
есть прямо со Среднего Запада — сгорбленные, обруганные,
напоминающие с незапамятных времен не то глуповатых
мальчишек, которыми они были, не то жалкие трупы, кото-
рыми они станут); с ними работал даже один (во всяком слу-
чае, кроме него, никто такого не рассказывал), у которого
шкаф был битком набит «Хики-Фрименами» и другими по-
добными костюмами, а сам он любил после работы прока-
титься на сверкающем белом «Линкольне» и имел не то трех,
не то четырех жен, разбросанных вдоль 40-го частного шоссе
и покидаемых им по мере продвижения на восток; был еще
человек по кличке Миссисипи (его настоящее имя выгово-
рить никто не мог) из польского городка Кельце — у него
жена угодила в Освенцим, оборвавшийся трос на судне
«Миколас Рей» — ему в глаз, а его отпечатки пальцев — в по-
лицию Сан-Диего, когда он в 49-м году пытался пролезть на
корабль; еще были бродяги, прибывшие с уборки урожая бобов
из какого-то экзотического места — столь экзотического, что,
хоть это и было прошедшим летом и всего лишь чуть восточнее
Вавилона, Лонг-Айленд, они все равно считали тот сезон
119
Томас Питон
(единственное значительное событие их жизни) завершив-
шимся буквально только что — если вообще завершившимся;
и были странники, пришедшие из классических мест бродя-
жьего обитания — Бауэри, начало Третьей авеню: баки для
обрезков ткани, парикмахерские школы, масса способов ско-
ротать время.
Они работали в парах. Один нес фонарик, другой — две-
надцатизарядную автоматическую винтовку. Цайтсусс знал,
что большинство охотников относятся к этому оружию, как
рыболовы — к динамиту, но он не гнался за хвалебными ста-
тьями в «Филд энд Стрим». Автоматические винтовки дей-
ствуют быстро и безотказно. Заниматься Великим Канали-
зационным Скандалом 55-го года было для Департамента
делом чести. Им нужны мертвые аллигаторы; крысы тоже,
если таковым случится попасть в прицельное поле.
Каждый охотник носил на рукаве повязку — идея Цайт-
сусса. АЛЛИГАТОРНЫЙ ПАТРУЛЬ - гласили зеленые
буквы. Еще в самом начале программы Цайтсусс притащил
в контору большой плексигласовый щит с выгравированной
на нем картой города и координатной сеткой. Цайтсусс са-
дился напротив щита, а назначенный картографом некий
В.А. Спуго по кличке «Багор» (он утверждал, что ему во-
семьдесят пять и что 13 августа 1922 года в Бронсвилльской
канализации он багром убил сорок семь крыс) отмечал жел-
тым жирным карандашом те места, где идет охота, стратеги-
ческие точки и число убитых. Все данные поступали от спе-
циальных связных, которые ходили по маршруту,
охватывающему определенные люки, открывали их и крича-
ли вниз: «Как дела?1» Они носили рации, связанные с допо-
топным пятнадцатидюймовым громкоговорителем, вися-
щим на потолке конторы Цайтсусса. Поначалу это занятие
казалось весьма захватывающим. Цайтсусс выключал в кон-
торе весь свет, кроме лампочки на карте и настольного све-
тильника. Комнатка становилась похожей на боевой штаб,
и любой входящий сразу ощущал напряженность и огром-
ное значение работы, видел целую сеть, раскинутую в самой
сердцевине города и имеющую в лице этой комнаты свой
мозг, свой центр. Так продолжалось до тех пор, пока кто-то
не услышал, о чем переговариваются по радио связные.
— Она заказала хорошую головку проволона.
120
V.
— Знаю я, какую головку ей надо. Почему бы ей самой не
ходить по магазинам? Целыми днями торчит у телевизора
и смотрит программу «Миссис Бакалея».
— Слышь, Энди! А смотрел вчера вечером Эда Саллива-
на? У него целая орава этих обезьян играла на пианино сво-
ими...
Из другой части города:
— А Спиди Гонзалес говорит: «Сеньор, уберите руку
с моей задницы».
— Ха-ха-ха!
Или:
— Пришел бы ты сюда, на Истсайд. Тут столько их ходит!
— Да на вашем Истсайде у них у всех зиппер на одном
месте.
— У тебя что, такой короткий, что не достает?
— Важно не то, сколько имеешь, а то — как им пользу-
ешься.
Естественно, со стороны Федеральной комиссии по сред-
ствам связи начались неприятности — говорили, что ее слу-
жащие разъезжают по городу с пеленгаторами в поисках
нарушителей. Начались предупреждения, потом — телефон-
ные звонки и, в конце концов, появился некто в костюме, еще
более гладком и блестящем, чем у Цайтсусса. И рации исчез-
ли. Вскоре после этого начальник Цайтсусса вызвал его к се-
бе и по-отечески объяснил, что для ведения привычной дея-
тельности Патруля в бюджете не хватает денег. Центр по
выслеживанию и отстрелу аллигаторов перешел во владение
мелкой конторы по трудоустройству, а старый Багор Спуго
отправился в Асторию Квинз: пенсия, цветник с дикой мари-
хуаной и скорая могила.
Время от времени добровольцы выстраивались напротив
кондитерской, и Цайтсусс выступал перед ними с дружески-
ми наставлениями. В тот день, когда Департамент ввел ли-
мит на выдачу патронов, Цайтсусс, невзирая на февральский
дождь со снегом, вышел перед строем без шапки, чтобы со-
общить эту новость. Было трудно понять — то ли у него на
щеках тают снежинки, то ли текут слезы.
— Парни! — начал он. — Некоторые из вас были здесь,
когда Патруль только начинался. И каждое утро я видел па-
рочку все тех же старых рож. Многие из вас уходили, ну
121
Томас Питон
и ладно. Я всегда говорил: если есть место, где лучше платят,
то что ж, все — в ваших руках. Тут у нас не очень богатая
контора. Если бы здесь был профсоюз, то, говорю вам, мно-
гие из этих рож вернулись бы. Я горжусь вами — теми, кто
приходит каждый день, чтобы, не жалуясь, восемь часов пол-
зать в человеческом дерьме и крови аллигаторов. С тех пор,
как наш патруль стал Патрулем, нас жутко урезали — а это
хуже, чем дерьмо, но мы ни разу не слышали, чтобы кто-то
из нас ныл.
Сегодня нас снова урезали. Теперь каждая бригада будет
делать пять обходов в день вместо десяти. Они там думают,
ребята, что вы впустую тратите патроны. Я-то знаю, что это
не так, но как объяснить это людям, которые никогда в
жизни не спустятся вниз, чтобы не запачкать свой стодол-
ларовый костюм. Все, что я могу вам сказать, — это стреляй-
те только наверняка, не тратя времени на сомнительные ми-
шени.
Продолжайте идти своим путем. Я горд за вас, парни! Я не-
вероятно горд!
Они стояли в смущении, переминаясь с ноги на ногу.
Цайтсусс перестал говорить и, повернув голову, смотрел на
пуэрториканскую даму с авоськой, хромающую через Ко-
лумбус-авеню. Цайтсусс всегда говорил, как он горд, и его
любили, несмотря на луженую глотку, манеры чиновника из
Федерации труда и заблуждения насчет высшей цели. Пото-
му что под блестящим костюмом и тонированными линзами
он был таким же бродягой, и лишь несовпадение времени
и места удерживало их от того, чтобы сесть с ним и как сле-
дует надраться. И именно потому, что они любили Цайтсус-
са, его гордость за «наш Патруль» — в которой никто не со-
мневался — заставляла их чувствовать неловкость, они
задумывались о тенях, по которым стреляли, — тенях, посы-
лаемых вином и одиночеством; о сне урывками, который
позволяли себе в течение рабочего дня, прикорнув у промы-
вочной цистерны возле реки; о крепких словечках в его ад-
рес, правда, настолько тихих, что их не слышит обычно даже
напарник; о крысах, которых из жалости отпускали. Они не
разделяли гордости своего босса, но все же чувствовали ви-
ну за проступки, которые он счел бы изменой; не пройдя
сложных уроков и больших откровений, они научились то-
122
V.
му, что гордость — хоть за Патруль, хоть за себя, пусть даже
в виде смертного греха — это нечто отличное от трех пивных
бутылок, которые можно сдать, получив взамен право на
проход в метро — на тепло и место для сна, пусть даже крат-
ковременного. Гордость нельзя обменять ни на что. Получа-
ется, невинный бродяга Цайтсусс этого не понимает? Его
просто в свое время подрубили, вот и весь сказ. Но Цайтсус-
са все равно любили, и ни у кого не хватило бы смелости
учить его уму-разуму.
Насколько Профейн понимал в Цайтсуссе, тот не знал,
да и не желал знать, кто такой Профейн. Профейну даже хо-
телось бы думать, что он — одна из тех самых «рож», но он
был всего лишь «новичком». У него нет никакого права, — ре-
шил он после «Речи о боеприпасах», — вообще как-то думать
о Цайтсуссе. Бог свидетель — он не чувствует никакой «кол-
лективной гордости». Никакой это не Патруль, а всего лишь
работа. Он научился обращаться с винтовкой, он научился
разбирать ее и чистить, но даже сейчас — когда прошло уже
две недели со дня устройства на работу — он лишь начинал
чуть-чуть приходить в себя. По крайней мере, теперь он вряд
ли случайно прострелит себе ногу или еще что похуже.
Анхель напевал: «М1 согагоп, ез^а 1:ап зо1о, пи согахбп...»1.
Профейн смотрел на свои охотничьи сапоги, двигающиеся
в ритм с песней Анхеля, не выпуская из виду блуждающий
по воде огонек и мягкие удары хвоста впереди. Они шли
к люку. Место рандеву. Острее глаз, ребята из Аллигаторно-
го патруля! Анхель пел и рыдал.
— Прекрати, — сказал Профейн. — Если нас засечет
Шмяк, то нашим задницам мало не покажется. Будь трезвее.
— Я ненавижу Шмяка, — сказал Анхель и рассмеялся.
— Тише! — зашикал Профейн.
Бригадир Шмяк ходил с рацией, пока за них не взялась
Комиссия. Теперь он носил с собой записную книжку и пода-
вал Цайтсуссу ежедневные отчеты. Он открывал рот, только
чтобы произнести приказ, и повторял все время одну и ту же
фразу: «Я — бригадир». Или иногда: «Я — Шмяк, бригадир».
По теории Анхеля, Шмяк говорил так, чтобы напоминать об
этом самому себе.
1 Мое сердце так одиноко, мое сердце... (исп.)
123
Томас Питон
Впереди них тяжело передвигался одинокий аллигатор. Он
перебирал лапами все медленнее, будто специально позволяя
им нагнать себя и покончить с этим делом. Они подошли к лю-
ку. Анхель вскарабкался по лестнице и постучал ломиком в
крышку. Профейн держал фонарик, не спуская глаз с коко.
Сверху послышались царапающие звуки и крышка наконец
отодвинулась в сторону. Появился полумесяц розового неоно-
вого неба Брызги дождя попадали Анхелю в глаза. На фоне
полумесяца появилась голова Шмяка.
— СЫп^а 1и тайге! — весело выкрикнул Анхель.
— Доложить! — сказал Шмяк.
— Он отползает, — отозвался снизу Профейн.
— Мы тут гонимся за одним, — сказал Анхель.
— Ты пьян.
— Никак нет, — ответил Анхель.
— Да! — заорал Шмяк. — Я — бригадир!
— Анхель! — сказал Профейн. — Пойдем. Иначе мы его
упустим.
— Я трезв, — ответил Анхель. Ему пришло в голову, что
было бы здорово врезать Шмяку по зубам.
— Я составлю о тебе докладную, — сказал Шмяк. — От те-
бя разит бухалом.
Анхель вылез из люка.
— Я как раз хотел обсудить этот вопрос.
— Чего вы там делаете? — крикнул Профейн. — Играете
в потси?
— Работай один! — гаркнул Шмяк в люк. — Я задержи-
ваю твоего напарника за дисциплинарное нарушение.
Анхель, который уже наполовину высунулся из люка,
вонзил свои зубы Шмяку в ногу. Шмяк взвизгнул. Про-
фейн увидел, что Анхель исчез, а на его месте появился
прежний розовый полумесяц. Капли дождя падали в люк,
стекая по старой кирпичной окаемке. С улицы доносилось
шарканье ног.
— Что за черт? — выругался Профейн. Он направил луч
фонарика в тоннель и увидел там кончик хвоста, вильнув-
ший за следующим изгибом трубы. Он пожал плечами. — Ну
что ж, спасай свою задницу.
Он спрыгнул вниз, в одной руке — винтовка на предохра^
нителе, в другой — фонарик. Впервые он отправился на охо-
124
V.
ту в одиночку. Но он не боялся: когда настанет момент уби-
вать, под рукой всегда найдется опора для фонарика.
Судя по всему, он сейчас где-то на окраине, в Истсайде.
Это уже не его территория: черт возьми, неужели в погоне за
аллигатором он пересек весь город? Профейн повернул в из-
гиб, и розовый свет неба исчез. Теперь перемещался только
инертный эллипс, в фокусах которого находились они с ал-
лигатором, связанные лишь слабой осью света.
Они свернули влево. Вода становилась глубже. Это был
Приход Фэринга, названный так в честь одного священника,
который много лет назад жил здесь и проповедовал. Во вре-
мена Депрессии, в благоприятный в смысле Апокалипсиса
час, отец Фэринг решил, что, когда Нью-Йорк умрет, в нем
останутся жить лишь крысы. По восемнадцати часов на дню
он обходил очереди за похлебкой и миссии, пытаясь уте-
шить и залатать потрепанные души. Ему виделся город, за-
полненный истощенными трупами — они покрывают собой
тротуары и газоны в парках, плавают пузом вверх в фонта-
нах и висят с перекошенными шеями на фонарных столбах.
Не успеет кончиться год, как этот город — а может, и вся
Америка, хотя его взгляд не простирался столь далеко, — бу-
дет принадлежать крысам. Ну а раз такое дело, думал отец
Фэринг, крысам нужно дать фору, то есть обратить их к Рим-
ской Церкви. Однажды вечером — это было в начале первого
президентства Рузвельта — он спустился в ближайший люк,
захватив с собой катехизис балтиморского издательства,
требник и — по причинам, которые так и остались тайной, —
«Современное мореплавание» Найта. Судя по дневникам,
найденным много месяцев спустя после его смерти, первым
делом он благословил это место и наложил несколько экзор-
цизмов на стоки, текущие между Лексингтоном и Ист-Ривер
и между Восемьдесят шестой и Семьдесят девятой улицами.
Это место стало называться Приходом Фэринга. Его бене-
дикции к тому же снабдили приход постоянным источником
святой воды и сняли заботы, связанные с индивидуальным
крещением прихожан. Кроме того, он ожидал, что другие
крысы, прослышав о том, что делается под Истсайдом, тоже
придут для обращения, и вскоре он станет духовным лиде-
ром наследников земли. Отец Фэринг рассудил, что с их сто-
роны будет не такой уж большой жертвой выделять ему тро-
125
Томас Питон
их собратьев в качестве физической пищи в обмен на пищу
духовную.
На берегу канализации он соорудил себе небольшой ша-
лаш. Ряса служила ему постелью, а требник — подушкой.
Каждое утро он разводил костерчик из выловленных и про-
сушенных ночью деревяшек. Рядом — под водостоком — бы-
ла выемка. Там он пил и умывался. Позавтракав жареной
крысой («Потроха, — писал он, — самая сочная часть»), отец
Фэринг принимался за первоочередное дело — учиться об-
щению с крысами. И, очевидно, преуспел в этом.
Запись от 23 ноября 1934 года гласит:
Игнатий оказался по-настоящему трудным учеником. Сегодня
он спорил со мной о природе индульгенции. Варфоломей и Тере-
за были на его стороне. Я зачитал им из катехизиса: «Посредст-
вом индульгенций Церковь снимает с нас мирское наказание за
грехи, воздавая из своей духовной сокровищницы часть беско-
нечного искупления Иисуса Христа и сверхдолжного искупления
Благословенной Девы Марии и всех святых».
— А что такое, — поинтересовался Игнатий, — «сверхдолжное
искупление»?
Я снова зачитал: «Это — искупление, которое они получили за
свою жизнь, фактически в нем не нуждаясь, и направляемое Цер-
ковью на других членов сообщества святых».
— Ага! — возликовал Игнатий. — В таком случае чем же это от-
личается от безбожного с вашей точки зрения марксового коммуниз-
ма? От каждого — по способностям, каждому — по потребностям.
Я попытался объяснить, что коммунизм коммунизму рознь:
ранняя Церковь, например, и е самом деле основывалась на все-
общей благотворительности и равном дележе собственности. Тут
Варфоломей предположил, что доктрина о духовном богатстве
возникла из экономических и социальных условий, в которых пре-
бывала Церковь в годы младенчества. Тереза тут же обвинила
Варфоломея в приверженности марксистским взглядам, после че-
го разгорелась ужасная битва, в которой бедной Терезе выцарапа-
ли глаз. Дабы спасти Терезу от дальнейших мучений, я усыпил ее
и после вечерней службы великолепно поужинал останками. Ока-
залось, что хвосты, если варить их подольше, — вполне сносная
пища.
126
V.
Очевидно, он обратил по крайней мере одну стаю. В днев-
никах больше не встречалось упоминаний о скептичном Иг-
натии, — тот, возможно, погиб в очередной битве или ушел
в центральные области, населенные язычниками. После пер-
вого разговора записи в дневнике стали сокращаться,
но продолжали дышать оптимизмом, а временами даже эй-
форией. Они рисовали Приход как небольшой анклав света
среди вопиющего варварства и невежества Темных Веков.
Однако крысиное мясо, как выяснилось позднее, не очень
годилось для желудка отца. Может, в нем жила некая инфек-
ция. А может, марксистские взгляды паствы слишком на-
помнили ему о том, что он видел и слышал наверху — в оче-
редях за похлебкой, у постелей рожениц и больных, даже
в исповедальне, — и добродушие сердца, отраженное в по-
следних записях, было на самом деле лишь необходимым за-
блуждением, дабы защитить себя от грустной истины: его
слабые и греховные прихожане ничуть не лучше животных,
чье владение они вскоре унаследуют. Заключительная запись
намекает о подобном чувстве:
Когда Августин станет мэром (ибо он — превосходный член об-
щины и все остальные преданы ему), вспомнит ли когда-нибудь он
или его совет о старом священнике? Не синекурой или большой
пенсией, но подлинной благотворительностью в сердцах. Ибо, хотя
преданность Богу вознаграждается на Небесах ровно в той же сте-
пени, в какой она не получает награды на земле, я все же надеюсь,
что некоторое духовное искупление будет жить в Новом Граде, фун-
дамент которого мы здесь закладываем, — в этой Ионии, лежащей
под древними основами. Но даже если это не так, я все равно обре-
ту покой — один на один с Богом. И это, безусловно, — высшая на-
града. Я был классическим Старым Батюшкой — не очень сильным
и не очень богатым — большую часть жизни. Возможно,
Здесь дневник обрывается. Он до сих пор хранится в не-
доступных отделах Ватиканской библиотеки и в памяти тех
нескольких работников Нью-Йоркского канализационного
департамента, которые его и обнаружили. Он лежал на вер-
шине пирамиды из кирпичей, камней и палок — достаточно
большой, чтобы накрыть человеческий труп. Она была со-
брана в 36-дюймовой трубе рядом с границей Прихода.
127
Томас Питон
Рядом лежал требник. От катехизиса и «Современного мо-
реплавания» не осталось и следа.
— Может, — предположил, прочитав дневник, предшест-
венник Цайтсусса Манфред Кац, — может, они изучают луч-
шие способы побега с тонущего корабля?
К тому времени, когда эти истории услышал Профейн, они
частично превратились в апокрифы и содержали в себе боль-
ше фантазии, чем фактов, описанных в дневниках. За все два-
дцать с лишним лет, пока рассказы передавались из уст в уста,
никому в голову не приходило поинтересоваться душевным
здоровьем старого священника Но так случается со всеми ка-
нализационными историями. Они просто есть, и все. Катего-
рии правды и вымысла здесь совершенно неприменимы.
Профейн пересек границу Прихода, продолжая двигаться за
аллигатором. Ему периодически попадались написанные на
стене латинские цитаты из Евангелий (А^пиз Ое1, яш ЫНз рес-
са!а типсИ, с!опа поЫз расет — Агнец Божий, взявший грехи
мира сего, даруй нам мир и покой). Покой. Здесь был когда-то
покой — в годы Депрессии, — но, истощаясь от отсутствия пи-
щи и нервного напряжения, он постепенно выдавливался на
улицу под мертвым гнетом собственного неба. Несмотря на ис-
кажения, которые со временем приобрела история об отце Фэ-
ринге, Профейн извлек из нее одну общую идею. Сей скелет
в шкафу Рима, отлученный, скорее всего, от церкви из-за одно-
го лишь факта подобного миссионерства, сидел в этой келье на
своей рясе вместо кровати и проповедовал скопищу крыс, на-
званных в честь святых, — во имя мира и покоя.
Он направил фонарик на старые надписи и увидел темное
пятно в форме распятия, выбитое на гусиной коже стены.
Впервые с тех пор, как Профейн удалился от люка, он осо-
знал свое полное одиночество. Из аллигатора плохой това-
рищ — он сам скоро умрет. Уползет в царство теней.
Больше всего его заинтересовали записи о Веронике —
единственного, если не считать невезучей Терезы, женского
персонажа дневников. Канализационная команда есть кана-
лизационная команда (любимая реплика: «Ты забыл в трубе
голову»), и один из апокрифов рассказывал о противоесте-
ственных отношениях священника с крысой, которая опи-
сывалась эдакой сладострастной Магдалиной. Из услышан-
ного Профейном явствовало, что Вероника, по мнению отца
128
V.
Фэринга, была единственным членом паствы, обладающим
душой, достойной спасения. Она приходила к нему ночами,
но не как суккуб, а за наставлениями, или, возможно, дабы
унести в свое гнездо, в каком бы месте Прихода оно ни нахо-
дилось, его желание приблизить ее к Христу, воплощенное
в наплечном медальоне, выученном наизусть стихе из Ново-
го Завета, частичной индульгенции или епитимье. В чем-то
на память. Вероника была не из тех крыс-ловчил.
Моя маленькая шутка может оказаться вполне серьезной. Ког-
да они твердо встанут на путь истинный и начнут думать о кано-
низации, я уверен, что Вероника возглавит список. Вместе с од-
ним из потомков Игнатия — несомненного сторонника Сатаны.
В. пришла ко мне вечером огорченной. Они с Павлом снова
этим занимались. Такой груз вины слишком тяжел для дитяти. Она
почти видит его как огромного, белого зверя рыкающего, который
хочет пожрать ее. В течение нескольких часов мы обсуждали Са-
тану и все его искушения.
В. выразила желание стать монахиней. Я объяснил, что на се-
годня не существует установленного порядка пострижения. Она
поговорит с другими девушками, и если окажется, что такое жела-
ние достаточно распространено, то я предприму со своей стороны
некоторые шаги. Возможно, напишу письмо Епископу. Хотя моя
латынь так неуклюжа...
Агнцы Божьи, подумал Профейн. Как обращался к ним
отец Фэринг на проповеди — «крысы Божьи»? Как оправды-
вал он ежедневное убийство троих из их числа? Что бы он
подумал обо мне и об Аллигаторном патруле? Профейн про-
верил работу винтовки. Здесь, в Приходе, закоулки и пово-
роты не менее замысловаты, чем в катакомбах времен ранне-
го христианства. Бесполезно рисковать выстрелом. Не здесь.
А может, не только поэтому?
Спину ломило. Он ужасно устал и начал спрашивать себя —
сколько это будет продолжаться? Столько он не преследовал
еще ни одного аллигатора. Он остановился на секунду и при-
слушался. Ни звука — лишь смутный плеск воды. Анхель уже
не придет. Он вздохнул и вновь двинулся по направлению
5 Т. Пинчон
129
Томас Пиичои
к речке. Аллигатор что-то бормотал, пускал пузыри и тихо
покряхтывал. Может, он разговаривает? — подумал Про-
фейн. Обращается ко мне? Он продолжал петлять, чувствуя,
что вскоре просто свалится с ног и позволит потоку вынести
себя из трубы вместе с порнографическими открытками, ко-
фейной гущей, использованными и целыми презервативами
и с дерьмом вверх по цистерне в Ист-Ривер, а потом его при-
ливной волной прибьет к каменистым берегам лесов Квинза.
К черту аллигатора, к черту охоту, здесь — где стены исписаны
легендами. Это — не место для убийств. Он чувствовал на себе
взгляды крысиных призраков и внимательно вглядывался
вперед, содрогаясь при мысли о 36-дюймовой трубе — склепе
отца Фэринга. Пытался заткнуть уши, чтобы не услышать уль-
тразвуковой писк Вероники — былой любви святого отца.
Неожиданно — настолько, что он даже испугался, — впе-
реди за углом появился свет. Но не городского дождливого
вечера, а более бледный и неопределенный. Он свернул за
угол. Лампочка в фонарике замигала, и Профейн на мгнове-
ние потерял аллигатора из виду. Затем снова свернул за угол
и увидел широкое пространство, похожее на неф церкви:
сверху — аркообразный потолок, со стен струится фосфорес-
цирующее свечение непонятной природы.
— Во! — громко произнес он. Обратный поток от реки?
Морская вода в темноте иногда светится; в кильватере корабля
можно встретить такое же неуютное свечение. Но не здесь. Ал-
лигатор повернулся к нему мордой. Легкая позиция. Верняк.
Он ждал. Он ждал, что что-то произойдет. Нечто потусто-
роннее, разумеется. Он был сентиментален и суеверен. Аллига-
тор обретет дар речи, тело отца Фэринга воскреснет, сексуаль-
ная В. соблазнит Профейна и не даст ему совершить убийство.
Ему показалось, что он висит в воздухе и при этом не может
точно определить — где он находится. В гробнице, в склепе.
— Эх, шлемиль, — прошептал он, глядя на фосфоресцен-
цию. Шлемазл, подверженный несчастьям на свою задницу.
Винтовка взорвется у него в руках. Сердце аллигатора будет
биться дальше, а его собственное — лопнет, ходовая пружи-
на и регулятор заржавеют в этих стоках по колено глубиной,
в этом несвятом свете.
— Разве я могу отпустить тебя? — Бригадир Шмяк знал,
что Профейн идет за верной мишенью, и этот аллигатор уже
130
V.
наверняка записан. Тут Профейн увидел, что крокодил не
может ползти дальше. Он согнул лапы и ждал, прекрасно по-
нимая, что его сейчас пристрелят.
В филадельфийском «Индепенденс-Холле» во время ре-
конструкции пола один квадратный фут оставили нетрону-
тым, чтобы показывать туристам. «Быть может, — говорил
гид, — на этом месте стоял Бенджамен Франклин. Или даже
Джордж Вашингтон». На восьмиклассника Профейна, при-
ехавшего туда с классом на экскурсию, эти слова произвели
должное впечатление. Сейчас он испытывал то же чувство.
Здесь, в этом помещении, старик убивал и варил новообра-
щенных, совершал содомию с крысой, обсуждал с В. — буду-
щей святой — вопросы монашества грызунов, — смотря ка-
кую именно историю вы слышали.
— Извини, — сказал он аллигатору. Он всегда извинял-
ся — шаблон шлемиля. Потом поднял винтовку к плечу
и снял с предохранителя. — Извини, — повторил он.
Отец Фэринг разговаривал с крысами. Профейн разгова-
ривал с аллигаторами. Он выстрелил. Аллигатор вздрогнул,
ударил хвостом, пошевелился и замер. Начала вытекать
кровь, образуя в слабом свечении воды быстро изменяющи-
еся амебообразные узоры. Вдруг фонарик погас.
II
Гувенор Винсом по прозвищу Руни сидел на своей гротеск-
ной эспрессо-кофеварке. Он курил «шнурки» и бросал злобные
взгляды на девицу в соседней комнате. Квартира висела высо-
ко над Риверсайд-драйв и состояла комнат эдак из тринадцати,
декорированных в стиле Раннего гомосексуализма и образовы-
вавших ряд, который писатели прошлого века именовали «ви-
стой», если связующие двери стояли открытыми, — как сейчас.
Его жена Мафия лежала на кровати и играла с котом
Фангом. Совершенно голая, она дергала надувной бюстгаль-
тер перед распущенными когтями Фанга — серого невротич-
ного сиамца.
— Ну, пвыгай, пвыгай, — говорила она. — Нафы свадкие
огвомные кофаки такие звые, потому фто не могут дофтать
лифчик? Й-и-и, он такой хорошенький и игривый!
131
Томас Питон
«Черт возьми! — подумал Винсом. — Интеллектуалка.
Угораздило же меня выбрать интеллектуалку. Все они со
временем меняются».
«Шнурки» он покупал в «Блумингдейле» — прекрасное
качество. Поставлены пару месяцев назад Харизмой, рабо-
тавшим на очередном месте экспедитором. Винсом попытал-
ся вспомнить лицо той хрупкой, но напористой торговки
травкой из «Лорда и Тейлора», которая надеялась, что на-
станет день, и она сможет продавать карманные книжки
в отделе сопутствующих товаров. «Шнурки» котировались
знатоками на уровне виски «Шивас Регал» или черной Па-
намской марихуаны.
Руни работал менеджером в фирме «Диковинные запи-
си» (выпустившей «Ш-П Фольксвагены» и «Старые лю-
бимые песни Ливенворт Гли Клаба») и проводил большую
часть времени, рыская в поисках чего-нибудь полюбопыт-
нее. Однажды он тайком пронес магнитофон, замаскиро-
ванный под диспенсер туалетной бумаги, в женский туа-
лет на «Пени стэйшн»; его видели в фальшивой бороде
и «ливайсах» прячущимся с микрофоном в руках в фонта-
не Вашингтон Сквера, выкидываемым из борделя на Сто
двадцать пятой улице, крадущимся в день открытия сезо-
на вдоль загона на стадионе «Янки», где разогревались
питчеры. Руни был вездесущ и неугомонен. Однажды он
чуть не влип в довольно неприятную историю: два воору-
женных до зубов агента ЦРУ вломились в офис, разрушив
тем самым великую и тайную мечту Винсома — записать
новейшую и самую что ни на есть окончательную версию
увертюры Чайковского «1812 год». Что он собирался ис-
пользовать вместо колоколов, медной группы и оркест-
ра, — знают лишь Бог и сам Винсом. ЦРУ, в любом случае,
не было до этого никакого дела. Они ворвались сразу по-
сле пушечных выстрелов. Они считали, будто Винсом пря-
тал «жучки» у служащих высшего эшелона Стратегичес-
ких Воздушных Сил.
— Зачем? — спросил цэрэушник в сером костюме.
— А почему бы и нет? — ответил Винсом.
— Зачем? — спросил цэрэушник в синем костюме.
Винсом все рассказал.
— Черт, — произнесли оба в унисон.
132
V.
— Это должна быть бомба, сброшенная на Москву, — по-
яснил Руни. — Мы должны соблюдать историческую точ-
ность.
Кот издал режущий по нервам визг. Из другой комнаты
выполз Харизма, накрытый огромным зеленым одеялом
«Хадзон Бэй».
— Доброе утро. — Его голос заглушало одеяло.
— Нет, — сказал Винсом. — Ты опять не угадал. Сейчас пол-
ночь, а моя жена Мафия играет с котом. Иди и смотри. Я начи-
наю подумывать о продаже билетов.
— Где Фу? — из-под одеяла.
— Тусуется, — ответил Винсом. — Где-то в центре.
— Рун, — завизжала жена. — Взгляни на него. — Кот ле-
жал на спине. Все четыре лапы подняты, на мордочке засты-
ла посмертная ухмылка.
Винсом ничего не сказал. Зеленый пригорок прополз ми-
мо кофеварки и оказался в комнате Мафии. Возле кровати
он задержался; из него вылезла рука и похлопала Мафию по
бедру. Затем пригорок пополз дальше, к ванной.
«Эскимосы, — рассуждал Винсом, — почитают гостепри-
имством предлагать гостю свою жену — вместе с пищей
и ночлегом. Интересно, дает ли Мафия старине Харизме?»
— Муклук, — произнес он вслух, рассудив, что это — са-
мое что ни на есть эскимосское словцо. Если — нет, то пло-
хо, поскольку других он не знал. Хотя все равно его никто не
слышит.
Кот по воздуху пролетел в кофеварочную. Жена Винсома
принялась натягивать не то пеньюар, не то кимоно, не то ха-
лат, не то неглиже. Он не понимал разницы, хотя она время
от времени пыталась объяснить. Винсом знал лишь одно:
это — те предметы, которые нужно с нее снимать.
— Я должна немного поработать, — сказала она.
Его жена была писательницей. Объем ее романов — к на-
стоящему моменту она написала три — доходил до тысячи
страниц каждый, и они, подобно прокладкам, собрали огром-
ную толпу верных сестер-потребительниц, образовывавших
нечто вроде общины или фан-клуба. Его члены садились
в кружок, читали отрывки из ее книг и обсуждали ее Теорию.
Если между Винсомом и Мафией произойдет окончатель-
ный разрыв, то, несомненно, — благодаря этой Теории. К со-
133
Томас Питон
жалению, Мафия верила в нее столь же горячо, как и любая
из ее последовательниц. Беда была даже не столько в Тео-
рии, сколько в склонности Мафии выдавать желаемое за
действительное. Теория же заключалась в единственном
и простом постулате: лишь Героическая Любовь может спа-
сти мир от разложения.
На практике Героическая Любовь заключалась в пяти,
а то и шести совокуплениях за ночь (каждую ночь!), сопро-
вождающихся огромным количеством атлетических, полу-
садистских борцовских схваток. В тот единственный раз,
когда Винсом взорвался, он закричал: «Ты превращаешь
наш брак в батутное действо!», Мафия решила, что это —
неплохая строчка. Эта фраза появилась в следующем же ро-
мане в устах Шварца — злого психопата-еврея и главного
негодяя.
В подборе ее персонажей существовала подозрительная
расовая выверка.
Все симпатии — эти божественные, неистощимые сексу-
альные атлеты, которых она использовала в качестве героев
и героинь (а может, иногда казалось ему, и как героин?), —
были неизменно высокими, сильными, белыми, покрытыми
здоровым загаром (по всему телу) англо-саксами, тевтонца-
ми и (или) скандинавами. Комическое разнообразие и зло-
дейские поступки отводились неграм, евреям и южноевро-
пейским иммигрантам. Родившегося в Северной Каролине
Винсома возмущала ее городская янки-ненависть к «нигге-
рам». В период ухаживания он восхищался ее обширным ре-
пертуаром анекдотов о неграх. И лишь после брака понял
правду — ужасную, как накладные груди: она пребывала
в практически полном невежестве относительно «южного»
отношения к неграм. Она пользовалась словом «ниггер» для
выражения ненависти, не допуская, очевидно, ничего, кроме
всесокрушающих эмоций. Винсом жутко огорчился и даже
не смог ей сказать, что дело здесь не в любви или ненависти,
не в симпатии или антипатии, а лишь в наследстве, с кото-
рым живешь. Он решил, что пусть это течет своим чередом,
как и все остальное.
Если она верит в Героическую Любовь, которая выража-
ется в частоте совокуплений, значит, Винсом как мужчина не
представляет собой и половины того, что она ищет. За пять
134
V.
лет их брака он понял одно: они оба — самодостаточные лич-
ности, едва ли способные слиться воедино, и единственный
возможный эмоциональный осмос между ними — через дыр-
ку в мембранах колпачка, который они непременно исполь-
зовали для предохранения.
Винсома воспитывали на бело-протестантских сантимен-
тах из журнала типа «Фэмили Сёркл». Один из часто упоми-
наемых там канонов гласил, что дети освящают брак. Рань-
ше Мафия ужасно хотела детей. Кто знает, возможно, у нее
было намерение стать матерью выводка сверхдетей, образу-
ющих новую расу. Винсом, очевидно, удовлетворял ее тре-
бованиям — как в генетическом плане, так и в евгеническом.
Но она продолжала хитро выжидать, а потом наступил пер-
вый год Героической Любви вместе со всем этим презерва-
тивным вздором. Все рушилось, и Мафия засомневалась,
хороший ли она сделала выбор. Винсом не мог понять, по-
чему она так долго тянет. Может, литературная репутация?
А может, оттягивает развод до тех пор, пока ее «обществен-
ное» чутье не подскажет, что пора? Он сильно подозревал,
что в суде она опишет его импотентом — разумеется, в пре-
делах благопристойности. «Дэйли Ньюс» и, возможно, даже
«Конфиденшиал» расскажут всей Америке о том, что он —
евнух.
Единственное основание для развода в штате Нью-
Йорк — супружеская измена. Тихо мечтая поколотить как
следует Мафию, Руни стал с повышенным интересом погля-
дывать на Паолу Майстраль, соседку Рэйчел. Хорошенькая
и чувственная. И прошедшая, как он слышал, через несчаст-
ливый брак с третьим помощником боцмана Папашей Хо-
дом. Но значит ли это, что о Винсоме у нее сложится лучшее
мнение?
Харизма плескался в душевой. Интересно, зеленое одеяло
по-прежнему на нем? У Винсома было впечатление, что Ха-
ризма в этом одеяле живет.
— Эй! — крикнула Мафия из-за письменного стола. —
Кто-нибудь, скажите, как пишется «Прометей»?
Винсом хотел было сказать, что первый слог — такой же,
как в слове «профилактика», но тут зазвонил телефон. Вин-
сом спрыгнул с кофеварки и снял трубку. Пусть издатели
считают ее безграмотной.
135
Томас Питон
— Руни, ты не видел мою соседку? Ту, что помоложе. —
Он не видел.
— АСтенсила?
— Стенсил не заходил ко мне уже неделю, — ответил
Винсом. — Он сказал, что отправляется проверить кое-какие
догадки. Все очень таинственно, в духе Дэшила Хэммета.
Похоже, Рэйчел расстроилась — судя по дыханию и чему-
то неуловимому.
— Могут они быть вместе? — Винсом развел руками, за-
жав трубку между плечом и шеей. — Она не ночевала дома.
— Я понятия не имею, чем сейчас занимается Стенсил, —
сказал Винсом. — Но я спрошу у Харизмы.
Закутанный в одеяло Харизма стоял в ванной перед зер-
калом и разглядывал свои зубы.
— Айгенвэлью, Айгенвэлью, — приговаривал он. — Ведь
можно было и получше прочистить каналы. И за что только
тебе платит старина Винсом?
— Где Стенсил? — спросил Винсом.
— Он вчера прислал записку с бродягой в армейской
шляпе времен кампании 1898 года. Он собирается что-то ис-
кать в канализационных трубах, я ничего не понял.
— Не сутулься, — сказала Мафия, когда Винсом, пыхтя
и выпуская клубы дыма, шел обратно к телефону. — Дер-
жись прямо.
— Ай-ген-вэлью! — стонал Харизма. Эхо в ванной звуча-
ло с запаздыванием.
— Где-где? — переспросила Рэйчел.
— Никто из нас, — ответил Винсом, — не вникал в его де-
ла. Если он хочет шарить по канализации, пусть себе шарит.
Я сомневаюсь, что Паола — с ним.
— Паола, — сказала Рэйчел. — Она очень больная де-
вушка. — И со злостью повесила трубку. Но сердилась
Рэйчел не на Винсома. Повернувшись, она увидела, как
Эстер в ее белом кожаном плаще украдкой выбирается из
квартиры.
— Могла бы спросить, — сказала Рэйчел. Эта девчонка
вечно таскает вещи, а когда ее ловят, прикидывается ко-
тенком.
— Куда ты собираешься в такое время? — поинтересова-
лась Рэйчел.
136
V.
— А, куда-нибудь.
Ничего определенного. Если бы у нее было хоть немного
мужества, подумала Рэйчел, то она сказала бы мне: «А кто
ты, черт подери, такая, чтобы отчитываться перед тобой —
куда я иду?» А Рэйчел бы ответила: «Я — та, кому ты долж-
на тысячу с лишним баксов, вот кто я такая». Эстер впала бы
в истерику: «Ну что ж, раз так, то я ухожу. Займусь прости-
туцией или чем-нибудь еще и вышлю тебе деньги почтой».
Рэйчел наблюдала бы, как она сердито уходит и, когда Эстер
подошла бы уже к двери, выдала бы заключительную фразу:
«Это тебе придется им платить. Ты разоришься. Убирайся
и будь проклята!» Дверь бы захлопнулась, высокие каблуч-
ки застучали бы на лестничной площадке, зажужжал бы
и закрылся лифт, и — ура: нет больше Эстер! А на следую-
щий день она прочла бы в газетах о том, что Эстер Гарвиц,
22 года, почетная выпускница Нью-Йоркского колледжа,
сиганула вниз головой с такого-то моста, или перехода,
или высотного здания. И Рэйчел была бы так сильно потря-
сена, что у нее даже не хватило бы сил заплакать.
—. Неужели это я? — произнесла она вслух. Эстер уже
ушла. — Итак, — продолжала она с венским акцентом, — пе-
ред нами случай, который мы называем подавляемой враж-
дебностью. Вы втайне хотите убить соседку по квартире.
Или совершить нечто в этом роде.
Раздался громкий стук в дверь. Она открыла и увидела на
пороге Фу и неандертальца в форме третьего помощника
боцмана.
— Это — Свин Бодайн, — сказал Фу.
— Да, мир тесен, — сказал Свин Бодайн. — Я ищу жену
Папаши Хода.
— Я тоже, — ответила Рэйчел. — А ты что, работаешь
у Папаши купидоном? Паола не хочет его больше видеть.
Свин бросил белую фуражку, как обруч серсо, на настоль-
ную лампу и попал.
— Пиво в холодильнике? — спросил Фу с довольным ви-
дом. Рэйчел привыкла к тому, что члены Команды могут
вломиться к ней в любое время со своими случайными зна-
комыми.
— ЧУСЕКДО, — сказала она, что на языке Команды оз-
начало «Чувствуйте Себя Как Дома».
137
Томас Питон
— Папаша остался на Средиземке, — сообщил Свин, зава-
ливаясь на диван. Он не отличался большим ростом, поэто-
му его ноги не свисали через край. Толстая мохнатая рука
Свина с глухим стуком упала на ковер, и у Рэйчел появилось
подозрение, что не будь там ковра, то этот стук больше похо-
дил бы на всплеск. — Мы служим на одном корабле.
— Не знаю, где находится эта ваша Средиземка, но поче-
му тогда ты не там? — спросила Рэйчел. Она прекрасно по-
нимала, что имеется в виду Средиземное море, но Свин ее
раздражал.
— Я — в самоволке, — сказал Свин и закрыл глаза. Вер-
нулся Фу с пивом. — Черт возьми! — воскликнул Свин. —
Я чую запах «Балантайна»!
— У Свина необычайно чуткий нюх, — сказал Фу, встав-
ляя открытую кварту «Балантайна» Свину в кулак, и тот
сразу стал похож на барсука с проблемами в области слизи-
стой. — Не припомню, чтобы он хоть раз ошибся.
— Где вы встретились? — спросила Рэйчел, усаживаясь
на пол. Свин с закрытыми глазами поглощал пиво. Вытекая
из уголков рта, оно сбегало по его щекам, ненадолго собира-
лось в лужицы у заросших ушных пещер, потом впитыва-
лось в диван.
— Если бы ты заглянула в «Ложку», узнала бы, — ответил
Фу. Он имел в виду «Ржавую ложку» — бар на западном
краю Гринвич-виллидж, где, по легенде, один известный
и колоритный поэт двадцатых годов упился до смерти. С тех
пор этот бар стал очень популярен среди компаний типа Ко-
манды. — Свин имел там огромный успех.
— Конечно, «Ржавая ложка» должна быть от него без
ума, — язвительно заметила Рэйчел, — учитывая его нюх,
способность определять сорт пива и прочие штучки.
Свин вынул изо рта бутылку, которая до тех пор торчала
там и каким-то чудом не падала. Он сделал глотательное
движение. — А-х-х!
Рэйчел улыбнулась.
— Может, твой друг хочет послушать музыку? — спроси-
ла она и, потянувшись, включила на полную громкость при-
емник, настроив его на волну кантри. Из приемника поли-
лись звуки душераздирающей скрипки, гитары, банджо
и вокала. Солист пел:
138
V.
Я вчера устроил ралли — за мной гнался Дорожный патруль.
Но их крутой «Понтиак» я сделать не смог.
Я врезался в столб и упал лицом на руль,
И теперь моя бэби сидит и рыдает в платок.
Я — в раю, дорогая. Слышишь, бэби, не плачь.
Нет никаких причин грустить обо мне.
Сядь на папин старый «Форд» и сделай так, как я.
И мы будем вместе на небесах, дорогая моя.
Правая нога Свина задергалась почти в такт музыке.
Вскоре и его живот с качающейся внутри квартой пива на-
чал вздыматься и опускаться в том же ритме. Фу озадаченно
наблюдал за Рэйчел.
— Ничего я так не люблю, — сказал Свин и сделал пау-
зу, — как хорошую музыку — чтобы дерьмо вышибала. —
Рэйчел в этом и не сомневалась.
— Ох! — воскликнула она, не желая, с одной стороны, углуб-
ляться в этот предмет, а с другой — оставлять его, в силу своего
любопытства. — Полагаю, вы с Папашей Ходом в увольнениях
провели немало веселых минут за вышибанием дерьма
— Мы вышибли нескольких морпехов! — прорычал
Свин, перекрывая музыку. — А это — одно и то же. Так куда,
говоришь, пошла Полли?
— Ничего я не говорю. Надеюсь, ты имеешь к ней чисто
платонический интерес?
— Чего? — переспросил Свин.
— В смысле, не трахаться, — пояснил Фу.
— Это я позволяю себе только с офицерами, — ответил
Свин. — У меня есть представление о чести. Я хочу повидать
ее, потому что перед выходом в море меня попросил об этом
Папаша, если я окажусь в Нью-Йорке.
— Так вот! Я понятия не имею — где она! — закричала
Рэйчел. — Мне самой хотелось бы узнать, — добавила она
спокойнее.
Потом они слушали песню о солдате, который в Корее
сражался под красно-бело-синим флагом, и однажды его лю-
бимая, Белинда Суини (для рифмы с «синий»), сбежала
с бездомным торговцем винтами. И покинутый солдат вско-
ре об этом узнал. Внезапно Свин наклонил голову к Рэйчел,
открыл глаза и изрек:
— А что ты думаешь по поводу тезиса Сартра о том, что
каждый из нас воплощается в некотором идентитете?
139
Томас Питон
Она не удивилась: в конце концов, он тусуется в «Ложке».
В течение следующего часа их речь состояла из имен собст-
венных. Кантри-станция продолжала работать на полную
катушку. Рэйчел открыла очередную кварту пива, и мир
стал более компанейским. Фу даже так повеселел, что рас-
сказал один из бесчисленных китайских анекдотов:
«Бродячий поэт Линь, втершись в доверие к одному бога-
тому и влиятельному мандарину, сбежал однажды ночью,
прихватив с собой тысячу золотых юаней и бесценного жаде-
итового льва, и эта кража настолько выбила бывшего работо-
дателя из колеи, что он в одночасье поседел и до конца дней
только и делал, что сидел у себя на пыльном полу, вяло пере-
бирал струны циня и напевал: "Ну не странный ли был поэт?"»
В половине второго раздался телефоный звонок. Звонил
Стенсил.
— Стенсила только что подстрелили, — сообщил он.
Ну и ну, частный сыщик!
— С тобой все в порядке? Ты где?
Он дал ей адрес — восточное окончание Восьмидесятых
улиц.
— Сиди и жди. Мы сейчас приедем.
— Он не может сесть, понимаешь? — И повесил трубку.
— Пойдемте, — сказала она, хватая плащ. — Смешно, за-
хватывающе и страшно! Стенсила ранили, пока он проверял
догадку.
Фу присвистнул и хихикнул:
— И догадка начала отстреливаться.
Стенсил звонил из кафетерия на Йорк-авеню, известного
под названием «Венгерский кафетерий». В этот час единст-
венными посетителями были две престарелые дамы и поли-
цейский не при исполнении. У женщины за прилавком были
помидоровые щечки, а с лица не сходила улыбка — она, по-
хоже, относилась к тому типу продавщиц, которые всегда дают
добавку бедным взрослеющим мальчикам и питают материн-
ские чувства к бродягам, предлагая им бесплатные наполнители
к кофе, хотя на самом деле в этом районе жили лишь богатые
детки, а бродяги попадались чисто случайно и, сознавая это,
спешили «гулять дальше».
Стенсил чувствовал себя неловко: возможно, ему грозила
опасность. Несколько дробинок из первого заряда (от второ-
140
V.
го он хитроумно увернулся, плюхнувшись на дно трубы) рико-
шетом угодили ему в левую ягодицу. Нельзя сказать, чтобы
ему не терпелось присесть. Сложив водонепроницаемый кос-
тюм и маску возле берегового устоя на Ист-Ривер-драйв, он
причесался и разгладил одежду у ближайшей лужи под ртут-
ным светом. Ему было интересно — насколько презентабельно
он выглядит. Не очень хорошо, что здесь сидит полицейский.
Стенсил вышел из телефонной будки и осторожно помес-
тил свою правую ягодицу на стул у стойки. Он старался не
моргать, надеясь, что внешность человека средних лет по-
служит оправданием сыплющемуся песочку. Он заказал
чашку кофе, закурил сигарету и отметил, что рука больше не
дрожит. Пламя от спички сияло чистым светом, имело кони-
ческую форму и не колыхалось. «Стенсил, ты крутой
мужик, — сказал он себе. — Но, черт возьми, как они умудри-
лились добраться до тебя?»
И это было хуже всего. Стенсил встретился с Цайтсуссом
совершенно случайно по пути к Рэйчел. Пересекая Колум-
бус-авеню, он заметил на противоположном тротуаре пару
нестройных шеренг, к которым с пламенной речью обращал-
ся Цайтсусс. Стенсила очаровывали любые организованные
формирования, особенно нерегулярные. А эти походили на
революционеров.
Он перешел через улицу. Шеренги уже развалились, люди
разбрелись. Цайтсусс стоял, наблюдая за ними, потом обер-
нулся и увидел Стенсила. Свет на востоке отражался в лин-
зах очков Цайтсусса и делал их бледными и пустыми.
— Ты опоздал! — окликнул его Цайтсусс.
«Наверное, и впрямь опоздал, — подумал Стенсил. — На
много лет».
— Видишь бригадира Шмяка? Вон тот парень в клетча-
той рубахе.
Тут Стенсил осознал, что он уже три дня не брился
и столько же времени спал прямо в одежде. Не зная, что
и думать, даже готовясь к поражению, он подошел к Цайт-
суссу, улыбнувшись министерство-иностранных-деловской
улыбкой своего отца.
— Я не ищу работу, — произнес он.
— Ты — лайми, — сказал Цайтсусс. — Последний лайми,
который у нас работал, мочил аллигаторов голыми руками.
141
Томас Питон
Вы — ребята что надо. Почему бы тебе один денек не попро-
бовать?
Естественно, Стенсил спросил — что, собственно, попро-
бовать, — и контакт был налажен. Вскоре они уже сидели
в конторе, занимаемой Цайтсуссом на паях с какой-то не-
внятной расчетной группой, и разговаривали о канализации.
Стенсил вспомнил, что в одном из парижских досье содер-
жалось интервью с бывшим служащим Со11ес1:еиг5 Сепёгаих,
работавшим в канализации под бульваром Сен-Мишель.
Тот человек, хоть и немолодой, отличался потрясающей па-
мятью и рассказывал, как незадолго до Первой мировой во
время одного из обходов, совершаемых им раз в полмесяца
по средам, встретил женщину, и она вполне могла оказаться
В. Поскольку Стенсилу уже один раз повезло с канализаци-
ей, он решил, что еще попытка не помешает. Бригада вышла
на перерыв. Время едва перевалило за полдень. Шел дождь,
и завязался разговор вокруг канализационных историй. Не-
многочисленные «старики» делились воспоминаниями.
Не прошло и часа, как кто-то упомянул о Веронике — лю-
бовнице священника, мечтавшей стать монахиней, имя кото-
рой в дневниках обозначалось инициалом.
Стенсил был убедителен и обаятелен, несмотря на мятый
костюм и небритую бороду. Он уговорил их взять его вниз,
и, когда они уже спустились, понял, что должен идти даль-
ше. Но куда? Все, что он хотел увидеть — Приход Фэрин-
га, — он уже увидел.
Полицейский ушел двумя чашками позже, а еще через
пять минут появились Рэйчел, Фу и Свин. Они все набились
в «Плимут» Фу, и тот предложил отправиться в «Ложку».
Свин был обеими руками за. Рэйчел — благослови, Боже, ее
сердце — не стала устраивать сцен и задавать вопросов.
Вдвоем со Стенсилом они вышли за два квартала от ее дома,
а Фу помчался дальше по Драйву. Снова начался дождь.
За всю дорогу Рэйчел сказала одну-единственную фразу:
«Представляю, как болит твоя задница». Она произнесла ее,
опустив длинные ресницы, с улыбкой школьницы, и следу-
ющие десять секунд Стенсил чувствовал себя старым перду-
ном, за которого, возможно, Рэйчел его и держала.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
в которой Профейн воз&рагцается на уровень улицы
I
Женщины врывались в жизнь шлемиля Профейна подоб-
но несчастным случаям — порвавшимся шнуркам, разбитым
тарелкам, булавкам в новых рубахах. Фина не оказалась ис-
ключением. Поначалу Профейн подумал, что для Фины
он — не более, чем бесплотный объект плотского милосер-
дия, всего лишь средство получить милость и индульген-
цию, член бесчисленной компании раненых зверюшек,
уличных бродяг — близких к смерти и потерянных для Бога.
Но, как обычно, Профейн ошибался. Первые симптомы
он заметил во время безрадостного торжества, устроенного
Анхелем и Джеронимо в честь его первой охоты. В тот день
они втроем работали в ночь и вернулись в дом семейства
Мендоза около пяти утра.
— Надевай костюм, — сказал Анхель.
— У меня его нет, — ответил Профейн.
Ему выдали костюм Анхеля. Костюм был маловат, и Про-
фейн чувствовал себя смешным.
— Честно говоря, — сказал он, — мое единственное жела-
ние сейчас — поспать.
— Днем?! — воскликнул Джеронимо. — Ха-ха1 Да ты
с ума спятил! Сейчас найдем сопо.
В комнату вошла Фина — заспанная и теплая после посте-
ли; услышав, что они устраивают праздник, она решила при-
соединиться. Фина работала секретаршей с восьми до пол-
пятого, но сейчас сидела на больничном. Анхель ужасно
смутился. Это было все равно, что записывать сестру в сопо.
Джеронимо предложил позвать Долорес и Пилар — знако-
мых девушек. Девушки — это не сопо. Анхель посветлел.
Вшестером они двинулись в ночной клуб на Сто двадцать
пятой улице, где заказали «галло» со льдом. Небольшая
группа — вибрафоны и ритм-секция — вяло наигрывала что-
то в углу. Музыканты учились в одной школе с Анхелем,
Финой и Джеронимо и в перерывах подсаживались к ним.
143
Томас Питон
Все изрядно захмелели и принялись кидаться друг в друга
кусочками льда. Все говорили на испанском, а Профейн от-
кликался на итало-американском, который он слышал в се-
мье еще ребенком. Коммуникация между ними оценивалась
процентов эдак в десять, но всем было наплевать: Профейн
считался лишь почетным гостем.
Вскоре сонливость ушла из глаз Фины, и от вина они за-
сияли. Фина стала меньше болтать и почти все время, улы-
баясь, смотрела на Профейна. Он чувствовал себя неловко.
Выяснилсь, что у вибрафониста Дельгадо завтра свадьба,
но он теперь засомневался. Вокруг женитьбы разгорелась
яростная и бесцельная дискуссия — за и против. Пока все
шумно спорили, Фина наклонилась к Профейну. Их головы
коснулись, и она прошептала: «Бенито». Ее дыхание было
легким и кислым от вина.
— Хосефина, — польщенный, кивнул он в ответ. У него
начинала болеть голова. Фина так и сидела, прижавшись
лбом к его виску, пока музыканты вновь не вышли на сцену.
Джеронимо схватил ее и увел танцевать. Толстая и друже-
любная Долорес пригласила Профейна.
— Коп розо ЬаПаге1, — сказал он.
— Ио риесЬ ЬаПаг2, — поправила она и рывком поставила
его на ноги.
Мир заполнили звуки неодушевленных твердых мозолей,
ударяемых о неодушевленную натянутую кожу, звуки бью-
щего по металлу войлока и перестуки палочек. Разумеется,
он не умел танцевать. Все время мешали туфли. Долорес,
выплясывавшая чуть ли не на другом конце площадки, ниче-
го не замечала. Тут в дверях началась суматоха, и в кафе
с шумом вторглось с полдюжины подростков в куртках
с надписью «Плейбой». А музыка все стучала и звенела.
Профейн скинул туфли — старые черные мокасины Джеро-
нимо — и, оставшись в носках, сконцентрировался на танце.
Вскоре Долорес вновь приблизилась к нему, и пятью секун-
дами позже ее острый каблучок врезался ему прямо в ногу.
Профейн слишком устал, чтобы заорать. Он похромал к уг-
ловому столику, залез под него и уснул. Следующее, что он
1 Я не умею танцевать (ит.).
2 Я не умею танцевать (исп.).
144
V.
увидел, было слепящим солнечным светом. Его несли, будто
гроб, по Амстердам-авеню и распевали: «М1егс1а1. М1егс1а.
МегсЬ...»
Профейн потерял счет барам, куда они заходили. Он на-
пился. Худшим из воспоминаний была сцена, когда они
вдвоем с Финой стояли в телефонной будке и обсуждали те-
му любви. Профейн не помнил, что он ей тогда наплел. Еще
ему пришло на память, как между этим разговором и момен-
том пробуждения — он проснулся в Юнион Сквер на закате,
почти ослепший от жуткого похмелья и накрытый одеялом
из замерзших голубей, походивших на стервятников, —
у Анхеля и Джеронимо случились неприятности с полици-
ей, когда они попытались под пальто вынести по частям уни-
таз из туалета в баре на Второй авеню.
Следующие несколько дней Профейн делил свои сутки
наоборот, по разумению шлемиля: рабочее время расцени-
вал как избавление, а время, когда возникала вероятность
встречи с Финой — как огромный и притом неоплачиваемый
каторжный труд.
Что же он такое наговорил в телефонной будке? Этот во-
прос встречал его в конце каждой смены, днем и ночью, на-
плывая сверху, словно грязный туман, парящий над люками,
из которых он вылезал. Почти весь тот день беспробудного
пьянства под февральским солнцем Профейн провел в бес-
памятстве. Он не собирался расспрашивать Фину о том, что
же между ними тогда произошло. Оба чувствовали смуще-
ние, будто переспали друг с другом.
— Бенито, — сказала она однажды вечером. — Почему мы
никогда не разговариваем?
— Разве? — откликнулся Профейн, который смотрел по
телевизору фильм с Рэндольфом Скоттом. — Почему, я раз-
говариваю с тобой.
— Конечно. «Хорошенькое платье». «Не хочешь ли еще
кофе?» «Я убил сегодня очередного кокодрило». Ты же по-
нимаешь, что я имею в виду.
Он понимал, что она имеет в виду. Вот — Рэндольф Скотт.
Спокойный, невозмутимый, раскрывающий варежку только
когда нужно и говорящий лишь правильные вещи — ника-
1 Дерьмо (шт.).
145
Томас Питон
ких случайных или косноязычных фраз; а по другую сторо-
ну фосфоресцирующего экрана сидит Профейн, который
знает, что одно неправильное слово может плотнее, чем хо-
телось бы, приблизить его к уровню улицы, и словарь кото-
рого сплошь состоит из неправильных слов.
— Почему бы нам не сходить в кино или куда-нибудь
еще? — спросила она.
— Так вот же, — ответил он, — идет неплохой фильм. Тот
полицейский — это Рэндольф Скотт, а вон тот шериф — вон
он идет — подкуплен бандитами и целыми днями напролет
играет в фан-тан с живущей на холме вдовушкой.
Фине стало грустно, и она вышла, надув губы.
Почему? Почему она ведет себя с ним как с человеком?
Почему он не может быть просто объектом милосердия? Че-
го Фина добивается? Чего она хочет? Впрочем, глупый во-
прос. Она — беспокойная девушка, эта Хосефина, — пылкая,
будоражащая все мужские соки, готовая кончить хоть в са-
молете, где угодно.
Но все-таки Профейну было любопытно, и он решил
спросить у Анхеля.
— Откуда я знаю? — ответил Анхель. — Ее дело. В своей
конторе она не любит никого, говорит, что все они — тапсоп.
Кроме босса, мистера Винсома, но у него есть жена, и поэто-
му он не в счет.
— А чего она хочет? — спросил Профейн. — Сделать карь-
еру? Что думает об этом твоя мать?
— Моя мать думает, что все должны обзавестись семья-
ми — я, Фина, Джеронимо. Скоро она и тебя прихватит за
задницу. Фина никого не хочет. Ни тебя, ни Джеронимо,
ни Плейбоев. Не хочет. Никто не знает, чего она хочет.
— Плейбои? -* переспросил Профейн. — Чего это такое?
Выяснилось, что Фина — духовная наставница этой бан-
ды, нечто вроде командира скаутов. В школе она узнала
о святой по имени Жанна д'Арк, которая занималась тем же
самым в армии, где солдаты были не менее желтороты и не-
умелы в междоусобных стычках.
— Мне кажется, Плейбои, — сказал Анхель, — это почти
то же самое.
Профейн понял, что лучше не спрашивать — утешает ли
она их и в сексуальном плане. Он не имел права на такой во-
146
V.
прос и сознавал, что это — просто разновидность милосер-
дия. Мать войска, полагал он, не зная ничего о женщи-
нах, безопасная разновидность того, чем, возможно, хотела
бы стать каждая девушка, — полковой шлюхи. С одним пре-
имуществом: не Фина следует за лагерем, а лагерь за ней.
Сколько их, этих Плейбоев?
— Никто не знает, — ответил Анхель. — Может, сотни.
Они все без ума от Фины, в духовном смысле. Взамен она
дарит им милость и утешение, и больше ей ничего не нужно.
Ее пьянит одна эта мысль.
Плейбои представляли собой на удивление хилую коман-
ду. Большинство из них занимались наемным бандитизмом
и жили по соседству с Финой, но, в отличие от других банд,
не обзавелись собственной сферой влияния. Они распрост-
ранялись по всему городу и, не имея общей географической
или культурной базы, предоставляли свои арсеналы и бое-
вую удаль в распоряжение любой заинтересованной сторо-
ны. Комитету по делам молодежи никогда не удавалось их
сосчитать: они вездесущи, но, как отметил Анхель, желторо-
ты. Иметь их на своей стороне — преимущество, скорее, пси-
хологическое. Они тщательно пестуют свой зловещий
имидж: угольно-черные вельветовые куртки, название клана
на спине, написанное мелким и редким кроваво-красным
шрифтом; лица — бледные и бездушные, как обратная сторо-
на ночи (где, возможно, они и обитают: вы идете по улице,
и вдруг они появляются на противоположной стороне —
сначала идут параллельно вам, а потом так же неожиданно
исчезают — словно за невидимым занавесом); крадущаяся
походка, голодный взгляд, дико искривленная линия рта.
Профейн не встречал их ни на одной из ступенек общест-
ва, вплоть до праздника святого Эрколе ди Риночеронти, от-
мечающийся в мартовские иды по соседству — в Маленькой
Италии. Тем вечером высоко в небе над Малберри-стрит па-
рили арки из лампочек в виде сужающихся завитков улит-
ки — они превращали улицу в аркаду и в неподвижном воз-
духе были видны до самого горизонта. Под их светом стояли
парусиновые игровые палатки «подбрось монетку», «бинго»
и «достань утку — выиграй приз». Через каждые несколько
шагов попадались лотки, где продавали цепполу, пиво, бу-
терброды с перцем и колбасой. Звучала музыка в исполне-
147
Томас Питон
нии двух оркестров — один стоял на южном конце улицы,
а другой — где-то в центре. Популярные песни, арии.
В холодной ночи они звучали не очень громко, словно пе-
лена света ограничивала проникновение звука. Китайцы
и итальянцы по-летнему сидели на ступеньках и наблю-
дали за людьми, светом, дымом, который поднимался ле-
ниво и спокойно от стоек с цепполой и исчезал на полпу-
ти к лампочкам.
Профейн, Анхель и Джеронимо рыскали в поисках сопо.
Был четверг. Завтра — согласно остроумным расчетам Дже-
ронимо — они будут работать не на Цайтсусса, а на прави-
тельство, поскольку пятница — это пятая часть недели, а пра-
вительство как раз забирает пятую часть недельной получки
в виде налога. Красота этой схемы заключалась в том, что лю-
бой день (или дни) недели, не обязательно пятница, может
оказаться не лучшим, по твоему разумению, для того, чтобы
посвящать его старому доброму Цайтсуссу, и позволяла та-
ким образом нарушать верность ему. Профейн приспособил-
ся к этому способу мышления, который, вместе с дневными
пьянками и скользящим графиком смен — когда до конца се-
годняшней смены не знаешь, в какие часы работаешь завтра
(изобретение бригадира Шмяка), — составлял причудливый
календарь, похожий не на опрятные скверики, а на косую мо-
заику мостовых, изменяющуюся в зависимости от света —
солнечного, фонарного, лунного, ночного...
Он чувствовал себя неуютно. Толпы людей между стойка-
ми на мостовой казались не более логичными, чем неоду-
шевленные предметы из его снов.
— Совсем нет лиц, — сказал он Анхелю.
— Зато куча симпатичных попок, — откликнулся Анхель.
— Смотрите, смотрите, — сказал Джеронимо. Возле «Ко-
леса Фортуны» стояли, подергиваясь под музыку, три мало-
летки с накрашенными губами, пустыми глазами и блестя-
щими — словно только что с полировального станка —
грудями и ягодицами.
— Бенито, ты знаешь итальянский. Спроси у них, как на-
счет немного того...
Сзади них оркестр играл «Мадам Баттерфляй». Непро-
фессионально, без репетиций.
— Но ведь это не заграница, — сказал Профейн.
148
V.
— Джеронимо у нас турист, — ответил Анхель. — Он хо-
чет поехать в Сан-Хуан, жить в «Карибском Хилтоне», разъ-
езжать по городу и разглядывать риег1ог^иепо5.
Они медленно, вразвалку направились к девочкам. Нога
Профейна попала на пустую пивную банку, и он поскольз-
нулся. Шедшие по бокам Анхель и Джеронимо едва успели
подхватить его под руки. Девицы обернулись и захихикали,
но их подведенные тенями глаза веселья не выражали.
Анхель помахал им рукой.
— Стоит ему увидеть красивых девчонок, — промурлы-
кал Джеронимо, — как он становится слаб в коленках.
Девушки захихикали еще громче. В другом месте амери-
канский энсин и японская гейша пели бы под эту музыку на
итальянском; в каком положении оказался бы турист, пута-
ющий языки? Девицы снялись с места, и наша троица при-
строилась рядом. Они купили пива и уселись на свободную
ступеньку.
— Бенни знает итальянский, — сказал Анхель. — Скажи
что-нибудь по-итальянски.
— 5Гас1т, — произнес Профейн. Девушек это ужасно шо-
кировало.
— У твоего друга — скверный язык, — сказала одна из них.
— Я не хочу сидеть с матерщинником, — заявила другая.
Она поднялась, отряхнула зад, встала на тротуаре и с глу-
пым удивлением вылупилась на Профейна из своих темных
глазниц.
— Просто его так зовут, — нашелся Джеронимо. — Я —
Питер О'Лири, а это — Чейн Фергюсон. — Питер О'Лири
учился с ними в школе, а сейчас заканчивал семинарию.
В старших классах он был настолько непорочен, что Джеро-
нимо с друзьями использовали его имя в разных опасных си-
туациях. Один Бог знает, скольких девушек лишил девст-
венности, скольких соблазнил за пиво и скольких парней
отколотил человек, носящий это имя. Чейн Фергюсон был
героем вестерна, который они смотрели вчера по телевизору
у Мендоза.
— Тебя на самом деле зовут Бенни Сфацим? — спросила
та, что отошла на тротуар.
— Сфацименто. По-итальянски это означает «разруше-
ние» или «разложение». Ты просто не дала мне закончить.
149
Томас Питон
— Ну тогда нормально, — сказала она. — В этом нет ниче-
го дурного.
Наверняка твой блестящий вихляющий зад, подумал
он, не слишком везуч. Кто-нибудь другой вставит ей так,
что она подлетит выше этих световых арок. Ей не больше
четырнадцати, а она уже знает, что все мужчины — своло-
чи. Неплохо. Любовники и все 8&С1Ш, от которых ей еще
предстоит избавляться, будут сменять друг друга, и если
один из них задержится дольше и выльется в малыша —
нового бродягу-блядуна, который, как и его отец, в свое
время слиняет, то почему, собственно, ей это должно не
нравиться? — размышлял Профейн и не сердился. Он за-
думчиво смотрел ей в глаза, но разве можно угадать, что
в них? Они, казалось, впитали в себя весь уличный свет:
угольки под грилем, где жарятся сосиски, лампочные арки,
выходящие на улицу окна, кончики сигар «Де Нобили»,
сверкающие золотом и серебром оркестровые инструмен-
ты, даже свет в глазах тех немногих туристов, которые по-
ка сохранили невинность.
Он запел:
Глаза нью-йоркской женщины. Они темны,
Как другая сторона Луны.
В них нельзя прочесть почти ничего.
В них — только вечер и сны.
По Бродвею тихо идет она
Вдали от дома и света.
Ее сердце навечно заковано в хром,
Но улыбка сладка, как конфета.
Заметит ли она на своем пути
Тех, кому некуда деться?
И того, кто оставил где-то в Буффало
Некрасивую девушку сердца?
Мертвые, как листья в Юнион Сквер
И как последний приют,
Глаза нью-йоркской женщины никогда
Слез обо мне не прольют.
Слез обо мне не прольют.
Девушка на тротуаре пыталась подергиваться в такт.
— Ну и музон — никакого бита, — сказала она.
150
V.
Эту песню пели во времена Великой Депрессии, в 1932 го-
ду — когда родился Профейн. Он не помнил, откуда ее зна-
ет. Если в ней и есть какой-нибудь бит, то это — стук бобов
о пустое ведро где-то в Джерси. Или выданная отделом об-
щественных работ кирка, колотящая по мостовой. Или на-
битый бродягами грузовой вагон на наклонной колее, через
каждые тридцать девять футов отстукивающий по шпалам.
А эта девушка родилась в сорок втором. У войны нет моего
бита. Там сплошной шум.
Продавец цепполы через дорогу запел. Анхель и Джеро-
нимо принялись подпевать. Оркестр тоже подстроился под
итальянский тенор.
Ыоп сНтепИсаг, сЬе 1ТЬо Уо1и1:о 1апЮ Ъепе,
Но зари!;о атаг; поп (НтепИсаг...1
Казалось, холодная улица тут же расцвела пением. Ему захо-
телось взять эту девочку за руку, отвести ее туда, где тепло
и нет ветра, развернуть спиной на подшипниках ветхих каблуч-
ков и показать, что его, в конце концов, зовут Сфацим. Это же-
лание у него то исчезало, то вновь появлялось, — желание быть
жестоким. И в то же время его переполняла печаль — настоль-
ко огромная, что она вытекала из его глаз и дырявых башмаков,
образуя на улице целую лужу человеческой печали, вобрав-
шую все, что когда-либо было здесь пролито — от пива до кро-
ви, — все, кроме сострадания.
— Меня зовут Люсиль, — сказала девушка Профейну. Ее
подруги тоже представились, и Люсиль подошла и села об-
ратно на ступеньку рядом с Профейном. Джеронимо отпра-
вился купить еще пива. Анхель продолжал петь.
— Чем вы занимаетесь? — спросила Люсиль.
«Травлю небылицы девочкам, которых хочу трахнуть», —
подумал Профейн. Он почесал под мышкой и сказал:
— Стреляем аллигаторов.
— Чего?
Он рассказал об аллигаторах. Анхель, воображение кото-
рого отличалось не меньшей яркостью, добавил к его расска-
зу деталей и красок. Сидя на ступеньке, они совместными
усилиями сколотили миф. Поскольку этот миф родился не
1 Не забывай, что я так тебя любил, / Я не умел любить; не забывай (им.).
151
Томас Питон
из страха перед грозой, не из снов, не из удивления по пово-
ду того, как умирают посевы после урожая и вновь рождают-
ся каждую весну, то есть не из чего-то перманентного,
а лишь из временного интереса, — этот миф — неожиданно
разбухшая импровизация — был хрупким и столь же прехо-
дящим, как оркестровые стойки и сосисочные лотки на Мал-
берри-стрит.
Вернулся Джеронимо. Они сидели, попивая пиво, разгля-
дывая людей и рассказывая канализационные истории. Де-
вушкам время от времени хотелось петь. Довольно быстро
они захмелели и стали по-кошачьи игривыми. Люсиль под-
прыгнула и отскочила в сторону.
— Поймай меня1 — крикнула она.
— Черт возьми! — сказал Профейн.
— Ты должен ее поймать, — пояснила одна из подружек.
Анхель и Джеронимо рассмеялись.
— Я должен что? — переспросил Профейн. Двух других
девушек рассердил смех, и они побежали вслед за своей по-
дружкой.
— Догоним? — спросил Джеронимо.
Анхель отрыгнул.
— Заодно вместе с потом выгоним пиво. — Пошатываясь,
они встали со ступеньки и легкой рысцой побежали по улице.
— Где они? — спросил Профейн.
— Там.
Они бежали, распихивая встречных кулаками. Кто-то за-
махнулся, чтобы дать Джеронимо сдачи, но промазал. Еди-
ной шеренгой они пронырнули под пустым лотком и оказа-
лись на тротуаре. Девицы неслись галопом далеко впереди.
Джеронимо тяжело дышал. Они возобновили погоню, но де-
вушки свернули в боковую улицу. Когда преследователи до-
бежали до угла, девушек и след простыл. Следующие чет-
верть часа они в замешательстве ходили по прилегающим
к Малберри улочкам, заглядывая под машины, за телефон-
ные столбы и под крылечки.
— Никого нет, — сказал Анхель.
Из подвальчика на Мотт-стрит доносилась музыка. Об-
следование обнаружило вывеску ОБЩЕСТВЕННЫЙ
КЛУБ. ПИВО. ТАНЦЫ. Они спустились вниз, открыли
двери и, войдя, обнаружили пивную стойку, музыкальный
152
V.
автомат и человек пятнадцать-двадцать подростков. Маль-
чики были одеты в айвилиговые костюмы, девочки — в ве-
черние платья. Из музыкального автомата несся рок-н-ролл.
Вокруг были все те же жирные волосы и лифчики с корсажа-
ми, но атмосфера казалась теплее и напоминала сельский
танцклуб.
Они продолжали стоять в дверях. Вскоре Профейн заме-
тил Люсиль, она прыгала в центре площадки с человеком,
похожим на главу правления преступной корпорации. Че-
рез плечо партнера она показала Профейну язык, и он от-
вернулся.
— Мне это не нравится, — услышал он чей-то голос. —
Пахнет полицией. Почему бы нам не отправить его через
Центральный парк. Глядишь, кто-нибудь перехватит.
Он случайно посмотрел налево и увидел гардероб. Акку-
ратные и одинаковые, с подбитыми симметричными плеча-
ми, на ровных рядах крючков висели две дюжины черных
вельветовых курток с красными буквами на спине. «Динь-
дон, — подумал Профейн. — Страна Плейбоев».
Анхель и Джеронимо смотрели в ту же сторону.
— Может, нам и впрямь?.. — спросил Анхель. Из двери на
другой стороне площадки Люсиль делала Профейну знаки.
— Подождите минутку, — сказал он и, лавируя между па-
рами, пересек площадку. Его никто не заметил.
— Почему ты так долго? — Она взяла его за руку. В ком-
нате было темно, и он наткнулся на бильярдный стол. — Сю-
да, — прошептала она, растянувшись на зеленом сукне. Уг-
ловые лузы, боковые лузы и Люсиль.
— Я мог бы рассказать тебе кое-что веселое... — начал он.
— Все уже сказано, — шепотом ответила она. В тусклом
свете, льющемся из-за двери, ее подведенные глаза казались
частью сукна. У него было ощущение, будто поверхность
стола видна сквозь ее голову. Поднятая юбка, открытый рот,
белые зубы — острые, готовые вонзиться в любую мягкую
часть его тела, которая окажется ближе, — да, несомненно,
она будет являться ему в кошмарах. Профейн расстегнул
молнию и взобрался на стол.
Вдруг из соседней комнаты раздался пронзительный визг.
Кто-то ударил по музыкальному автомату. Свет погас.
— Что там? — спросила она, приподнимаясь.
153
Томас Питон
— Драка? — предположил Профейн. Она слетела со стола,
увлекая его за собой. Профейн лежал на полу, прислонив-
шись головой к стойке для киев. Ее резкое движение обруши-
ло ему на живот град бильярдных шаров. «Черт возьми», —
произнес он, прикрывая голову. Стук ее высоких каблучков
по пустой площадке постепенно затихал, удаляясь. Профейн
открыл глаза и увидел рядом бильярдный шар. Он различал
лишь белый круг и черную" «восьмерку» внутри. Профейн
рассмеялся. Тут ему послышалось, что где-то снаружи Анхель
зовет на помощь. Кряхтя, он поднялся на ноги, застегнул мол-
нию и на ощупь побрел сквозь темноту. Споткнувшись о пару
складных стульев и шнур музыкального автомата, он выбрал-
ся на улицу.
Там он увидел огромную толпу Плейбоев, собирающихся
в круг, и спрятался, пригнувшись, за балюстрадой главного
крыльца. Девушки-болельщицы сидели на ступеньках и сто-
яли вдоль тротуара. В центре улицы партнер Люсиль (пред-
седатель правления) и огромный негр в куртке с надписью
КОРОЛИ БОПА описывали круги, заняв позицию друг на-
против друга. Другие Короли Бопа на периферии толпы ма-
хались с Плейбоями. «Диспут вокруг юрисдикции», — рас-
судил Профейн. Он не видел ни Анхеля, ни Джеронимо.
— Кому-то сейчас мало не покажется, — сказала девушка,
которая сидела на ступеньке прямо над ним.
Подобно серпантину, внезапно наброшенному на рожде-
ственскую елку, в толпе весело засверкали выкидные ножи,
цепи и заточенные армейские пряжки. Девушки на ступень-
ках дружно сделали вдох сквозь обнаженные зубы. Они жад-
но следили за происходящим, будто заключили пари на то-
тализаторе — кто пустит первую кровь.
Но чего бы они ни ожидали, этого так и не произошло. От-
куда-то из пустоты появилась Фина, св. Фина Плейбоев, —
она шла своей сексуальной походкой прямо среди клыков
и когтей. Воздух сделался по-летнему нежным, со стороны
Канал-стрит послышался гимн О ЗаЬ^апз Нозйа, распевае-
мый хором мальчиков на сверкающем розовато-лиловом об-
лаке; председатель правления и Король Бопа в знак дружбы
пожали друг другу руки, а их последователи отбросили ору-
жие и обнялись; и Фина парила на руках у стайки по-воз-
душному пухленьких, милых херувимов над внезапным по-
154
V.
коем, который она только что сотворила — лучезарная и без-
мятежная.
Профейн зевнул, высморкался и тихонько побрел прочь.
В течение следующей недели он иногда размышлял о Фине
и Плейбоях и теперь всерьез забеспокоился. В самой банде
ничего особенного не было, — гопники как гопники. К тому
же любовь между Финой и Плейбоями наверняка носила
вполне подобающий, христианский, духовный характер.
Но долго ли так будет продолжаться? Долго ли сама Фина
сможет сдерживаться? В тот момент, когда ее возбужденные
мальчики увидят в своей святой хотя бы искорку плотского
желания или черную шнуровку нижнего белья под стиха-
рем, Фина тут же окажется на принимающем конце конвей-
ерной ленты, в каком-то смысле сама на это напросившись.
Она уже вполне созрела.
Однажды вечером, посмотрев по телевизору старинный
фильм с Томом Миксом, Профейн вошел в ванную с матра-
цем на спине и застал там Фину, лежащую в обольститель-
ной позе. Ни воды, ни одежды, — просто Фина.
— Ну и что теперь? — спросил он.
— Бенни, я — девочка. И я хочу, чтобы это был ты. — В ее
голосе слышался вызов. Поначалу это показалось ему впол-
не здравой мыслью. В конце концов, лучше он, чем забытая
Богом волчья стая. Он взглянул на себя в зеркало. Толстый.
Под глазами мешки, как у свиньи. Почему она хочет именно
его?
— Почему я? — спросил он. — Лучше побереги себя для
будущего мужа.
— Кто сейчас хочет жениться?
— А что подумает об этом сестра Мария Аннунциата? Ты
делаешь столько хорошего — для меня, для этой несчастной
шайки. И что же, хочешь все это перечеркнуть?
Кто бы мог ожидать от Профейна таких рассуждений? Ее
глаза горели; она медленно и сексуально потянулась, и все ее
безупречные поверхности заколыхались, как трясина.
— Нет, — сказал Профейн. — Выпрыгивай отсюда. Я хочу
спать. И не вздумай бежать к своему брату и кричать, будто
тебя хотели изнасиловать. Он, конечно, верит, что его сестра
не будет приставать к мужикам, но все-таки он знает тебя
получше.
155
Томас Питон
Фина вылезла из ванны и набросила на себя халат.
— Извини, — сказала она.
Он бросил в ванну матрац, сам улегся сверху и закурил.
Она выключила свет и прикрыла за собой дверь.
II
Довольно скоро опасения Профейна по поводу Фины
сменились чувством реальной угрозы. Наступила весна —
спокойно, без эффектов и после нескольких фальстартов:
то сильные бури с градом, то дни незимнего спокойствия.
В трубах осталось лишь несколько аллигаторов. Цайтсусс
пришел к выводу, что у него больше охотников, чем нужно,
и сократил рабочий день.
Профейн все сильнее чувствовал себя внизу чужим. Это
чувство появилось у него не сразу, а с той же неуловимой по-
степенностью, с какой уменьшалось число аллигаторов;
Профейну стало казаться, что он теряет контакт со своими
друзьями. «Кто я вообще такой?! — кричал он сам на себя. —
Святой Франциск для аллигаторов? Но ведь я с ними не
разговариваю. И даже не люблю их. Я их убиваю».
«Черта с два! — отвечал адвокат его дьявола. — Сколько
раз они выходили вперевалку к тебе из темноты, как друзья.
Они искали тебя. Не приходило ли тебе в голову, что они са-
ми хотят умереть?»
Его мысли вернулись к тому крокодилу, за которым он
гнался в одиночку — через Приход Фэринга, до самой Ист-
Ривер. Крокодил еле плелся и позволил поймать себя. Он
сам этого хотел. Профейну однажды подумалось, что, навер-
ное, когда-то — будучи пьяным, уставшим или перевозбуж-
денным, — он заключил контракт, поставив свою подпись
рядом с отпечатками лап тех, кто теперь уже — призраки ал-
лигаторов. Здесь и впрямь действовало нечто вроде согла-
шения или договора: он дарит смерть, а аллигаторы за это
дают ему работу — мах на мах. Он нуждался в них. И если
они, в конце концов, тоже нуждались в нем, то исключитель-
но потому, что в некой доисторической области их мозга жи-
ло детское воспоминание о себе как о таком же объекте по-
требления, как бумажники и сумочки, сделанные, возможно,
156
V.
из их родителей или близких, и как всякая прочая дребедень
из всемирного универсама «Мэйси». И путь души через туа-
лет в подземный мир был бы лишь шатким перемирием,
жизнью взаймы перед вторым превращением в лжеодушев-
ленные детские игрушки. Конечно, им это не могло нравить-
ся. Им хотелось вернуться в свое прежнее состояние, самой
подходящей формой которого была смерть (что же еще?),
и она вскоре будет превращена зубами крыс-мастеровых
в изысканное рококо, разъедена святой водой Прихода до
скелета изящной работы и подсвечена фосфоресценцией, ос-
вещавшей в ту ночь склеп аллигатора.
Теперь, спускаясь вниз на четыре часа, он иногда разгова-
ривал с ними. Это раздражало напарников. Однажды он ока-
зался на волосок от гибели, когда аллигатор развернулся
и атаковал, нанеся хвостом сильный скользящий удар по ле-
вой ноге несущего фонарь. Профейн крикнул напарнику,
чтобы тот убирался с дороги, и всадил аллигатору прямо
в зубы пять зарядов подряд.
— Отлично, — сказал напарник. — Кость цела. — Но Про-
фейн не слушал. Он стоял у безглавого трупа и смотрел, как
сточные воды смывают кровь и несут ее в одну из двух рек —
в тот момент он не ориентировался в пространстве.
— Детка, — обратился он к трупу, — ты сделал неправиль-
ный ход. Ты не должен был нас атаковать. Мы так не догова-
ривались.
Бригадир Шмяк прочел ему пару лекций о том, что свои-
ми разговорами с аллигаторами Профейн подает дурной
пример Патрулю. Профейн ответил: «Да, конечно», но за-
помнил, что теперь нужно обращаться к аллигаторам —
а Профейн свято верил в необходимость этих разговоров —
про себя.
В конце концов, однажды ночью в середине апреля, он
признался себе в том, о чем уже неделю старался не думать:
он и весь Патруль как функциональные единицы Департа-
мента вскоре прекратят свое существование.
Фина тоже знала, что аллигаторов осталось мало и вся
троица скоро останется без работы. Однажды она наткну-
лась на Профейна, сидящего у телевизора, где повторяли
«Великое ограбление поезда».
— Бенито. Тебе нужно искать другую работу.
157
Томас Питон
Профейн согласился. Тогда она сказала, что ее босс, Вин-
сом из фирмы «Диковинные записи», ищет себе клерка и что
она может договориться о собеседовании.
— Я? — удивился Профейн. — Я — не клерк. Я не очень
умен и не могу долго работать в помещении. — Она ответи-
ла, что клерками работают люди и поглупее его, а кроме то-
го, он получит шанс пойти вверх, стать кем-то.
Шлемиль есть шлемиль. Кем его можно сделать? И кем
он сам может стать? Каждый достигает той точки — а Про-
фейн знал, что он ее уже достиг, — когда прекрасно созна-
ешь — что ты можешь, а чего не можешь. Но иногда у него
случались приступы острого оптимизма.
— Я попытаюсь, — ответил он. — Спасибо.
Она была счастлива: он выгнал ее из ванной, а она подста-
вила другую щеку. У него стали появляться непристойные
мысли.
На следующий день она позвонила. Анхель и Джеронимо
работали, а у Профейна были выходные до пятницы. Они
лежали на полу с прогуливающим школу Куком и играли
в безик.
— Найди себе костюм, — сказала она. — В час у тебя собе-
седование.
— Во1 — сказал Профейн. За последние недели он раздо-
брел на вкусной стряпне миссис Мендозы, и костюм Анхеля
ему больше не годился.
— Возьми у отца, — посоветовала она и повесила трубку.
Старик Мендоза не возражал. Самым большим в шкафу
оказался костюм в стиле Джорджа Рафта — 30-х годов, дву-
бортный, из темно-синей саржи, с подкладными плечами.
Он надел этот костюм и анхелевские туфли. В метро по до-
роге в центр Профейн решил, что все люди иногда испыты-
вают ностальгию по десятилетию, в которое родились. По-
скольку в тот момент у него было чувство, будто он живет
в эпоху своей личной депрессии: этот костюм, эта работа
в городе, которая исчезнет самое большее через две недели.
Его окружали люди в новых костюмах, неодушевленные
предметы, производимые каждую неделю миллионами, но-
вые машины на улицах, дома, вырастающие тысячами в при-
городах, покинутых им много месяцев назад. Где гнездится
эта депрессия? — У Бенни Профейна в кишках и в черепе,
158
V.
оптимистично опечатанных синим саржевым пиджаком
в обтяжку и исполненным надежды лицом шлемиля.
Офис «Диковинных записей» располагался в Гранд Сент-
рал на семнадцатом этаже. Он сидел в приемной, заросшей
тепличной тропической зеленью, а мимо окон проносились
потоки ветра — сурового и высасывающего тепло. Секретар-
ша протянула ему бланк заявления. Фины видно не было.
Когда он подавал девушке за столом заполненный бланк,
прибыл посыльный — неф в старой замшевой куртке. Он
бросил на стол груду конвертов и на секунду встретился гла-
зами с Профейном.
Кажется, Профейн видел его под улицей или на одной из
поверок.
Между ними проскользнула полуулыбка, полутелепати-
ческая волна, как если бы негр принес послание и для Про-
фейна, защищенное от чужих глаз оболочкой быстрого
взгляда. Послание гласило: «Кого ты пытаешься одурачить?
Прислушайся к ветру».
Он прислушался к ветру. Посыльный ушел.
— Мистер Винсом сейчас вас примет, — сказала секретарша.
Профейн, не спеша, приблизился к окну и посмотрел вниз
на Сорок вторую улицу. Ему показалось, будто он видит не
только улицу, но и ветер. Костюм Профейну явно не шел.
Может, костюм просто был не в состоянии скрыть этот
странный вид депрессии, о котором не говорится ни в бир-
жевых сводках, ни в годовых отчетах?
— Куда же вы? — спросила секретарша.
— Я передумал, — ответил Профейн. В коридоре и в лиф-
те, в холле и на тротуаре он искал посыльного, но так и не смог
найти. Он расстегнул пиджак старика Мендозы и, опустив го-
лову, побрел по Сорок второй улице — навстречу ветру.
В пятницу на поверке Цайтсусс, чуть не плача, выступил
с речью. Отныне нужно работать только два дня в неделю,
в Бруклине, и требуется лишь пять пар. В тот вечер по пути
домой Анхель, Джеронимо и Профейн заглянули в один из
бродвейских баров.
Незадолго до их ухода — почти перед Последним Звон-
ком — в бар вошли несколько проституток. Бар находился
в районе Восьмидесятых улиц, то есть не в той части Брод-
вея, где процветает шоу-бизнес, и даже не в той, где на каж-
159
Томас Питон
дом фонаре нарисовано расколотое сердце. Это угрюмый
и безликий район, и сердце здесь никогда не совершает та-
ких отчаянных и фатальных поступков, оно просто будет
сжиматься, сокращаться и каждый день понемногу прини-
мать на себя груз, пока окончательно не устанет от этой тя-
жести и от собственных содроганий.
Первая волна девушек обычно заходит сюда разменять
деньги на сдачу клиентам. В большинстве они некрасивы,
и у бармена всегда есть для них словечко-другое. Ближе к за-
крытию некоторые вновь появляются пропустить на ночь
стаканчик, вне зависимости от того, удалось ли им кого-ни-
будь подцепить. Если девушка приходите клиентом — обыч-
но это местные бандиты, — бармен ведет себя с ними столь
же сердечно и внимательно, как с влюбленной парой, како-
вой они, в известном смысле, и являются. А если девушка
приходит после неудачного вечера одна, то бармен наливает
ей кофе с солидной порцией коньяка и утешает в том смыс-
ле, что на улице дождь и холодно, то есть погода, по его разу-
мению, не очень годится для клиентов. И она обычно делает
последнюю попытку, цепляясь к какому-нибудь посетителю.
Поговорив с девушками и сыграв пару раз в кегли, Про-
фейн, Анхель и Джеронимо вышли на улицу. На выходе они
встретили миссис Мендозу,
— Ты не видел сестру? — спросила она Анхеля. — Она со-
биралась после работы помочь мне с покупками. Никогда
раньше она так не поступала, Анхелито. Я беспокоюсь.
Прибежал Кук.
— Долорес говорит, что она ушла с Плейбоями, но неиз-
вестно — куда. Фина недавно звонила, и Долорес говорит,
что голос звучал как-то странно.
Миссис Мендоза схватила его за голову и спросила — от-
куда был звонок. Но Кук повторил, что этого никто не знает.
Профейн посмотрел на Анхеля и увидел, что тот смотрит на
него. Когда миссис Мендоза ушла, Анхель сказал:
— Мне не хотелось бы так думать о собственной сестре.
Но если хоть один из этих маленьких рт$*а что-нибудь пы-
тался с ней с делать...
Профейн думал о том же самом, но вслух ничего не сказал.
Анхель и без того был расстроен, но все равно понял, что Про-
фейну пришли в голову те же мысли. Они оба знали Фину.
160
V.
— Мы должны найти ее.
— Их полно по всему городу, — сказал Джеронимо. — Хо-
тя я знаю пару их тусовочных мест.
Они решили начать в клубе на Мотт-стрит. До полуночи
объехали на метро весь Нью-Йорк, но везде натыкались на
опустевшие кафе и запертые двери. На Амстердам-авеню
в районе Шестидесятых улиц они услышали за углом шум.
— Господи Иисусе! — молвил Джеронимо. Там шло
сражение по полной программе. В глаза сразу бросились пи-
столеты, но в основном были ножи, куски труб и армейские
пряжки. Они прошли в обход мимо автомобильных стоянок
и увидели там человека в твидовом костюме, который пря-
тался за новым «Линкольном» и возился с ручками магни-
тофона. На ближнем дереве сидел звукооператор и развеши-
вал микрофоны. Поднимался ветер, ночь обещала быть
холодной.
— Привет, — сказал твидовый костюм. — Меня зовут
Винсом.
— Босс моей сестры, — прошептал Анхель.
Профейн услышал на улице визг, и ему показалось, что
это — Фина. Он побежал. Стрельба и вопли. Из аллеи впере-
ди выскочило пятеро Королей Бопа. Анхель и Джеронимо
старались не отставать от Профейна. Чья-то машина стояла
прямо посреди улицы, ее приемник, настроенный на волну
\УЫВ, орал на всю катушку. Совсем рядом они услышали
свист рассекающей воздух пряжки и громкий вскрик,
но тень большого черного дерева скрывала происходящее.
Они прочесывали улицу в поисках какого-нибудь клуба.
Вскоре увидели на тротуаре нарисованную мелом стрелку,
указывающую на дом из песчаника, и написанные рядом
буквы «ПБ». Они вбежали по ступеням, и на двери обнару-
жили такую же надпись — «ПБ». Дверь оказалась заперта.
Анхель пнул ее пару раз, и замок сломался. Позади них на
улице царил полный хаос. На тротуаре лежала пара распро-
стертых тел. Анхель бросился в зал. Профейн и Джерони-
мо — за ним. Со всех сторон стали слетаться полицейские
сирены, смешиваясь с шумом потасовки.
Анхель открыл комнату в конце зала, и Профейн мельком
увидел Фину. Обнаженная, она лежала с растрепанными во-
лосами на старой солдатской раскладушке и улыбалась. Ее
6 Т. Пинчон
161
Томас Питон
глаза стали такими же полыми, как в ту ночь у Люсиль на
бильярдном столе. Анхель, оскалив зубы, повернулся.
— Подождите, — сказал он. — Не входите.
Дверь затворилась, и вскоре они услышали, как он бьет
Фину.
Возможно, Анхель успокоится, лишь получив взамен ее
жизнь, — Профейн не знал, как далеко заходит в этом смысле
их кодекс. Он не мог войти и вмешаться. Да и не знал — хочет
ли. Полицейские сирены звучали крещендо и резко смолкли.
Драка прекратилась. Профейну показалось, что прекратилось
нечто большее. Он пожелал Джеронимо спокойной ночи
и вышел из клуба. Он ни разу не повернул голову посмотреть,
что творится сзади на улице.
Он решил больше к ним не возвращаться. Работа под ули-
цей закончилась. Подошел к концу и покой в доме Мендоза.
Он должен вновь выходить на поверхность — на улицу сво-
их снов. Вскоре он нашел станцию метро, и уже через двад-
цать минут искал на окраине дешевую койку.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Она висит на западной стене
В кабинете-резиденции на Парк-авеню дантист Дадли
Айгенвэлью любовался своим сокровищем. На черном бар-
хате в застекленном шкафу красного дерева, шедевре ме-
бельного искусства, лежал набор вставных челюстей — все
зубы из разных металлов. Правый верхний клык — из чисто-
го титана — был для Айгенвэлью центральной точкой проте-
за. Оригинальную отливку он видел около года назад в ли-
тейном цехе неподалеку от Колорадо-Спрингз, куда летал на
личном самолете некоего Клейтона Чиклица по прозвищу
Кровавый, Чиклица из «Йойодины» — одной из крупней-
ших оборонных корпораций Восточного побережья, филиа-
лы которой были разбросаны по всей стране. Они с Айгенвэ-
лью принадлежат к одному Кругу. Во всяком случае, так
говорил энтузиаст Стенсил. И верил в это.
Те, кто обращает внимание на такие вещи, не могли не за-
метить, как ближе к концу первого срока Эйзенхауэра на се-
ром беспокойном фоне истории стали появляться яркие,
смело трепещущие сигнальные флажки: моральная доми-
нанта начала переходить к новой и невероятной профессии.
В начале века психоанализ узурпировал у священников
функции отца-исповедника. А теперь пришла пора аналити-
кам уступить место дантистам.
На самом деле речь шла не просто о смене номенклатуры.
Приемы в зубном кабинете превратились в настоящие сеан-
сы, а глубокомысленные изречения о себе стали предварять-
ся фразой: «Мой дантист говорит, что...» Подобно своим
предшественникам, психодентия выработала свой жаргон:
невроз стал называться «неправильным прикусом», ораль-
ная, анальная и генитальная стадии — «прорезанием молоч-
ных зубов», Оно — «пульпой», а Суперэго — «эмалью».
Пульпа у зуба мягкая и снабжена кровеносными капилля-
рами, нервами. А эмаль, состоящая, в основном, из каль-
ция, — неодушевленное вещество. Они и являли собой Оно
163
Томас Питон
и Я психодентии. Твердое, безжизненное Я покрывает собой
теплое, пульсирующее Оно — защищает и предохраняет.
Айгенвэлью зачарованно смотрел на тусклое мерцание ти-
тана и размышлял над фантазиями Стенсила (напрягшись,
он представил их себе как периферическую амальгаму —
сплав иллюзорного течения и блеска ртути с чистой истиной
золота или серебра для заполнения трещин в защитной эма-
ли — вдали от корня).
Дырки в зубах образуются по вполне определенным при-
чинам, рассуждал Айгенвэлью. Но даже если их несколько
на зуб, то здесь нет никакой сознательной организации,
враждебной пульпе, никакого заговора. Но все равно нахо-
дятся люди типа Стенсила, которые объединяют все случай-
ные кариесы мира в заговорщицкие группировки.
Селектор тихонько замигал и произнес: «Мистер Стен-
сил». Итак. Какой предлог на сей раз? Он потратил уже три
приема для простой чистки зубов. Грациозной плавной по-
ходкой доктор Айгенвэлью вошел в комнату для ожидания.
Стенсил встал и, запинаясь, поздоровался.
— Зубы болят? — сочувственно предположил доктор.
— Нет-нет, с зубами ничего, — вымолвил Стенсил. — Вы
должны поговорить. Вы оба должны отбросить притворство.
Уже в кабинете, сидя за столом, Айгенвэлью сказал:
— Из вас плохой детектив и еще худший шпион.
— Это — не шпионаж, — запротестовал Стенсил, — но Си-
туация становится невыносимой. — Этот термин он узнал от
отца. — Они распускают Аллигаторный патруль. Потихонь-
ку, чтобы не привлекать внимание.
— Думаете, это вы их спугнули?
— Пожалуйста. — Он ужасно побледнел. Затем извлек
трубку с кисетом и принялся набивать ее, рассыпая табак на
огромный — от стенки до стенки — ковер.
— Вы представляли мне Аллигаторный патруль, — сказал
Айгенвэлью, — в юмористическом свете. Ничего себе разго-
ворчик, когда моя ассистентка работает у вас во рту. Вы хо-
тели, чтобы у нее дрогнула рука? Или чтобы я обмер? Если
бы вместо нее был я с бор-машиной, подобная реакция вы-
звала бы весьма неприятные ощущения. (Стенсил набил
трубку и теперь раскуривал ее.) Вы с чего-то взяли, что я по-
дробно осведомлен о неком заговоре. В мире, который насе-
164
V.
ляете вы, мистер Стенсил, любая группа явлений может пре-
вратиться в заговор. Поэтому, вне всяких сомнений, ваши
подозрения вполне оправданны. Но почему вы обращаетесь
за консультацией именно ко мне? Почему бы вам не порыть-
ся в Британской энциклопедии? Она гораздо лучше знает
о любых интересующих вас явлениях. Если только вы не лю-
бопытствуете по поводу зубоврачебной науки. (Насколько
слабым казался он себе в этом кресле! Ведь ему пятьдесят
пять, а выглядит на все семьдесят. В то время как Айгенвэ-
лью, примерно ровесник, выглядит на тридцать пять. И чув-
ствует себя молодым.) Какая область вас интересует? — про-
должал доктор игриво. — Перидентия, оральная хирургия,
ортодентия? Протезы?
— Он думает, протезы, — ответил Стенсил, чем застал
Айгенвэлыо врасплох. Стенсил выстраивал защитную заве-
су ароматного трубочного дыма, чтобы за ней оставаться не-
постижимым. Но его голос уже и без того обрел некоторую
твердость.
— Пойдемте, — сказал Айгенвэлью.
Они вошли в заднюю комнату, где располагался музей.
Щипцы, которые некогда держал в руках Фошар, первое изда-
ние «Хирурга-дантиста», Париж, 1728 год, кресло, где сидели
пациенты Шапена Аарона Харриса, кирпич одного из первых
зданий Балтиморского колледжа зубоврачебной хирургии.
Айгенвэлью подвел Стенсила к шкафу красного дерева
— Это чей? — спросил Стенсил, глядя на протез.
— Подобно принцу из «Золушки», — улыбнулся Айген-
вэлью, — я ищу челюсть, к которой подошел бы этот протез.
— Стенсил, возможно, ищет то же самое. Не исключено,
что этот протез носила она.
— Я сам сделал его, — сказал Айгенвэлью. — Кого бы вы
ни искали, этот человек никогда его не видел. Только вы, я
и еще пара привилегированных персон.
— Стенсил не может быть уверен.
— В том, что я говорю правду? Но-но, мистер Стенсил!
Вставные зубы на стенде тоже улыбались, словно упрекая
своим блеском.
Когда они вернулись в кабинет, Айгенвэлью, пытаясь хоть
что-то понять, поинтересовался:
— Кто же такая В.?
165
Томас Питон
Но его спокойный разговорный тон не застал Стенсила
врасплох, и он не выказал ни малейшего удивления по пово-
ду осведомленности дантиста.
— У психодентии свои секреты, а у Стенсила — свои, —
ответил Стенсил. — И что самое важное, у В. они тоже есть.
Она оставила ему лишь жалкие останки досье. И большая
часть из того, что у него имеется, —■ это предположения. Он
не знает, ни кто она, ни что она. Пытается выяснить. Она —
вроде отцовского наследства.
За окном клубился полдень, колеблемый лишь слабым
ветерком. Казалось, слова Стенсила бестелесной оболочкой
падали в полый куб размером со стол Айгенвэлью. Не пере-
бивая, дантист слушал рассказ Стенсила о том, как отцу слу-
чилось столкнуться с девушкой по имени В. Когда он закон-
чил, Айгенвэлью произнес:
— И вы, конечно, взялись за дело. По горячим следам.
— Да. Но нашел немногим больше того, о чем Стенсил
только что рассказал. В том-то все и дело. Казалось бы, не-
сколько лет назад Флоренцию наводняли собой те же тури-
сты, что и в начале века. Но кем бы В. ни была, ее, наверное,
поглотили воздушные ренессансные пространства этого го-
рода или приняли в себя тысячи Великих Полотен, — вот
и все, что удалось определить Стенсилу. Однако он обнару-
жил один относящийся к делу факт: она была связана — хо-
тя, возможно, лишь косвенно — с одним из тех великих заго-
воров, предвосхищений Армагеддона, что охватили всех
здравомыслящих дипломатов накануне Первой мировой. В.
и заговор. Конкретная форма последнего зависела лишь от
случайных инцидентов в истории того времени.
Быть может, ткань истории нашего века, думал Айгенвэ-
лью, испещрена складками, причем если мы находимся —
как, например, Стенсил — на дне одной из них, то невозмож-
но определить основу, уток и узор в другом месте той же тка-
ни. При этом в силу существования одной складки предпола-
гается наличие других, разделенных и сгрупированных
в сложные циклы, которые, в свою очередь, приобретают еще
большее значение, чем даже структура ткани, и разрушают
какую бы то ни было целостность. Поэтому мы так очарован-
но смотрим на смешные автомобили тридцатых, любопыт-
ную моду двадцатых и на своеобразные моральные устои на-
166
V.
ших прародителей. Мы создаем и посещаем мюзиклы о них
и вводим в самих себя фальшивые воспоминайия, поддель-
ную ностальгию, о том, какими они были. Соответственно,
мы потеряли всякое понятие о традициях. Возможно, живи
мы на вершине складки, все складывалось бы по-другому.
Тогда мы, по крайней мере, могли бы оглядеться.
I
В апреле 1899 года ошалевший от весны юный Эван Годоль-
фин, щеголяя в костюме, слишком, пожалуй, эстетском для та-
кого пухлого парнишки, прибыл во Флоренцию. Загримиро-
ванное каплями щедрого слепого дождя, хлынувшего на город
в три часа пополудни, его лицо цветом и беспечным выражени-
ем напоминало свежий пирог со свининой. Выйдя на Стационе
Сентрале, он остановил открытый экипаж, помахав ему зонти-
ком из светло-вишневого шелка, отрывисто бросил агенту из
системы Кука адрес отеля, неуклюже исполнил двойной антра-
ша, выкрикнул британское «джолли-хо!», не имевшее конкрет-
ного адресата, прыгнул в кэб и, распевая веселые песни, поехал
по Виа деи Пацани. Официально он прибыл сюда для встречи
с отцом, капитаном Хью — членом Королевского географичес-
кого общества и исследователем Антарктиды. Впрочем, Эван
всегда был неслухом, не нуждающимся для своих поступков ни
в каких основаниях — ни в официальных, ни в каких других.
В семье его называли Эван Дурачок. За это в моменты игриво-
го настроения он обзывал всех остальных Годольфинов Истэб-
лишментом. Как и любые другие его высказывания, эта кличка
не несла в себе никакой злобы, в детстве он с ужасом взирал на
диккенсовского Толстяка как на вызов своей вере в то, что все
толстяки обладают врожденными качествами Хорошего Пар-
ня, и впоследствии приложил немало усилий — не меньше, чем
для того, чтобы оставаться неслухом, — для борьбы с таким ос-
корблением его породе. Ибо, несмотря на попытки Истэблиш-
мента в обратном, бестолковость давалась Эвану нелегко. Он
испытывал нежную привязанность к отцу, но не разделял его
консерваторских взглядов: сколько он себя помнил, ему прихо-
дилось трудиться в тени капитана Хью — героя Империи, —
и Эван изо всех сил сопротивлялся попыткам заставить его
167
Томас Пинчон
двигаться к славе, уготованной самой фамилией Годольфин.
Но это была лишь особенность эпохи, и Эван, будучи, в сущно-
сти, неплохим парнем, не мог не измениться вместе с веком.
Некоторое время он тешил себя мыслью о получении офицер-
ского чина и плаваниях, — не затем, чтобы следовать по отцов-
ской стезе, а просто чтобы удрать от Истэблишмента. Его юно-
шеские мечтания во времена семейных стрессов состояли из
молитвоподобных, экзотических слогов: Бахрейн, Дар-эс-Са-
лам, Самаранг. Но на втором курсе его исключили из Дартмут-
ского училища за предводительство нигилистской группой
«Лига Красного Восхода», чей метод ускорения революции со-
стоял в проведении буйных пьянок под окном коммодора. Раз-
ведя руками в коллективном отчаянии, семья сослала его на
континент, надеясь, возможно, что он выкинет там какой-ни-
будь номер, который общество сочтет достаточным для заклю-
чения Эвана в тюрьму.
Однажды вечером, восстанавливаясь в Дювилле после ще-
дрого двухмесячного парижского распутства, он вернулся
в отель на семнадцать тысяч франков богаче — спасибо гнедой
Шер Баллон — и нашел там телеграмму от капитана Хью со
следующим текстом: «Слышал тебя выгнали. Если нужно
с кем-нибудь поделиться я на Пьяцца делла Синьориа пять
восьмой этаж. Мне очень хотелось бы увидеть сына. Глупо
в телеграмме писать лишнее. Вейссу. Ты понимаешь. ОТЕЦ».
Вейссу. Конечно же. Вейссу — повестка, которую нельзя иг-
норировать. Он понимал. Еще бы: сколько Эван помнил себя,
это была единственная его связь с отцом. К тому же в каталоге
заморских регионов, где нет власти Истэблишмента, Вейссу
занимала ведущую позицию. Вот чем владели только они с от-
цом, хотя, когда Эвану было лет шестнадцать, он перестал ве-
рить в существование этого места. Первое впечатление по про-
чтении телеграммы — что капитан Хью под конец впал
в старческий маразм или начал бредить, или то и другое — сме-
нилось более снисходительными мыслями. Быть может, рас-
судил Эван, последняя южная экспедиция переутомила пре-
старелого мальчика. Но уже на пути в Пизу Эван начал
ощущать некоторое беспокойство из-за самого тона телеграм-
мы. В последнее время он из соображений литературного об-
разования пристрастился к внимательному изучению любых
печатных текстов — меню, расписаний поездов, объявлений на
168
V.
стенах; он принадлежал к тому поколению, которое перестало
за глаза называть своих отцов «патерами», чтобы не путать их
с автором «Ренессанса», и очень чувствительно относилось
к таким вещам, как тон. А именно в тоне телеграммы было не-
что <<]*е пе за15 ^ио^ с1е зЫзй'е»1, посылающее сквозь позвоноч-
ник наплывы приятного холодка. Его воображение разыгра-
лось. «Глупо в телеграмме писать лишнее», — может, намек на
заговор, интригу — великую и таинственную, да еще в сочета-
нии с этим паролем — единственным их общим достоянием.
Каждого из этих двух пунктов, взятых отдельно, было бы до-
статочно, чтобы Эвану сделалось стыдно: стыдно за галлюци-
нации, место которым в шпионском триллере, а еще более
стыдно за внимание к чему-то, не существующему в реальнос-
ти и основанному лишь на впечатлении, произведенном много
лет назад обычной сказкой на ночь. Но, взятые вместе, они бы-
ли как ставки, сделанные одновременно на разных лошадей,
где в результате может, конечно, получиться нечто цельное,
но лишь посредством операции, еще более искусственной, чем
простое сложение составляющих.
Он непременно встретится с отцом. Несмотря на бродяж-
нические настроения сердца, светло-вишневый зонтик и су-
масбродный костюм. Живет ли в его крови мятежный дух?
Ему всегда было лень задаваться этим вопросом. Конечно,
«Лига Красного Восхода» — не более чем забава, и вообще
он никак не мог заставить себя всерьез относиться к полити-
ке. Зато Эван чувствовал сильную непримиримость в отноше-
нии старшего поколения, а это почти то же самое, что откры-
тый мятеж. Чем дальше он выбирался из болота отроческого
возраста, тем скучнее ему было слушать разговоры об Импе-
рии; всякое упоминание о славе действовало на него, словно
колокольчик прокаженного. Китай, Судан, Вест-Индия,
Вейссу сыграли свою роль, дав личную сферу влияния, при-
мерно равную по объему его черепу, — колонии воображе-
ния, границы которых надежно защищены от грабительских
вторжений Истэблишмента. Он хотел, чтобы его оставили
в покое, всегда вел себя по-своему плохо и был полон реши-
мости до последнего ленивого удара сердца защищать не-
прикосновенность дурачка.
1 Неопределенно-зловещее (фр.).
169
Томас Питон
Экипаж свернул налево, пересек, громыхая костями,
трамвайные пути и, свернув еще раз, въехал на Виа деи
Векьетти. Эван замахал поднятой рукой и обругал извозчи-
ка, а тот лишь рассеянно улыбнулся. Сзади шумно подошел
трамвай, и некоторое время они ехали радом с ним. Эван по-
вернул голову и увидел девушку в канифасовом платье. Она
смотрела на него огромными мерцающими глазами.
— Синьорина, — закричал он, — аЬ, Ьгауа СапсшИа, зе1 Ш
т^ёза?1
Вспыхнув, она принялась изучать узор на своем зонтике.
Эван встал с сиденья кэба, принял торжественную позу, под-
мигнул и запел «БёЬ, У1еш а11а Гшёзй-а»2 из «Дон Жуана».
Понимала она по-итальянски или нет, но песня произвела
обратный эффект: девушка убрала голову из окна и спрята-
лась в толпе итальянцев, стоявших в центральном проходе.
Извозчик выбрал именно этот момент, чтобы погнать лоша-
дей галопом и резко свернуть через пути прямо перед трам-
ваем. Продолжая петь, Эван потерял равновесие и чуть не
свалился на сиденье. Он ухитрился одной рукой ухватиться
за фартук кэба и после нескольких секунд неприглядного
барахтанья съехал вниз. К тому времени они уже ехали по
Виа Печори. Он обернулся и увидел, как девушка сходит
с трамвая. Вздохнув, он поехал дальше — мимо колокольни
Джотто, — подпрыгивая в своем кэбе и продолжая думать —
не была ли она англичанкой.
II
Синьор Мантисса и его сообщник, потрепанный калабри-
ец Чезаре, сидели напротив винного магазинчика на Понте
Веккьо. Оба пили брольо и чувствовали себя несчастными.
Шел дождь, и Чезаре пришло в голову, что он — пароход.
Дождь, почти утихнув, превратился в легкую морось, из ма-
газинов на мосту стали один за другим выползать англий-
ские туристы, и Чезаре принялся делиться своим открытием
со всеми, кто находился в пределах слышимости. Для полно-
1 Славная девчушка, ты что, англичанка? (ит.)
2 «О, подойди к окну* (ит.).
170
V.
ты иллюзии он подносил к губам горлышко бутылки и изда-
вал короткие гудки:
— Ту-ту! Ту-ту! Уарогёио, ю.
Синьор Мантисса не обращал внимания. Его пять футов
и три дюйма чопорно покоились на складном стуле. Малень-
кое, ладное тело казалось какой-то драгоценностью — забы-
тым творением ювелира, возможно Челлини, накрытым тем-
ной саржей в ожидании аукциона. Розовые точки и линии на
белках его глаз наводили на мысль о долгих годах горестных
стенаний. Отражаясь от Арно и магазинных фасадов, солнце
дробилось в спектр капельками дождя, падало на его светло-
русые волосы, брови и усы и, казалось, запутывалось в них,
превращая лицо в маску недостижимого экстаза и создавая
контраст с печальным и усталым выражением глаз. Посмот-
рев в эти глаза однажды, вы непременно вернетесь к ним по-
сле внимательного ознакомления с остальной частью ли-
ца, — любой «Путеводитель по синьору Мантиссе» уделил
бы им специальный раздел, подчеркивая особое значение
глаз, но не предлагая при этом разгадки их тайны, ибо они
отражали свободно парящую грусть — рассредоточенную
и неопределенную. «Женщина», — первое, что с увереннос-
тью подумал бы случайный турист, но некий католический
свет, плавающий у паутины глазных капилляров, поколебал
бы эту уверенность. Если не женщина, то что же? Возможно,
политика. Размышляя о Мадзини, обладателе нежного взора
и светящихся снов, наблюдатель почувствовал бы некото-
рую хрупкость — поэта-либерала. Всмотревшись вниматель-
нее, он заметил бы, как плазма этих глаз последовательно
проходит все модные вариации грусти и горя — финансовые
неприятности, упадок здоровья, сломленная вера, преда-
тельство, импотенция, убытки, — и тут нашего туриста оза-
рило бы, что он здесь не на поминках, а, скорее, на ярмарке
печали во всю улицу длиной, где нет ни одного повторяюще-
гося балагана и которая не предлагает ничего достаточно со-
лидного, на чем стоило бы задержать внимание.
Причина была очевидной и разочаровывала: синьору
Мантиссе самому пришлось пройти через все эти балаганы,
в каждом из которых шло представление — кусочек его био-
графии: лионская швея-блондинка, неудачная контрабанда
табака через Пиренеи, мелкое покушение в Белграде. Все
171
Томас Питон
представленные здесь перемены в его жизни были зарегист-
рированы, и каждой из них он придавал одинаковый вес,
не извлекая никаких уроков, кроме одного: все они рано или
поздно повторятся. Подобно Макиавелли, он жил в изгна-
нии, и его посещали призраки ритма и разложения. Мысли
синьора Мантиссы не поддавались течению спокойной реки
итальянского пессимизма, и он считал всех людей продаж-
ными: история вечно выдает одинаковые модели. Едва ли
хоть в одной стране, где ступали его маленькие проворные
ножки, есть на него досье. Казалось, властям нет до синьора
Мантиссы никакого дела. Он принадлежал к вымирающему
кругу мудрецов, чей взор могут затуманить лишь случайные
слезы, — кругу, касательному окружностям Декадентов Ан-
глии и Франции и испанского Поколения 98-го года, что
смотрят на Европу, будто на галерею — хорошо знакомую,
но давным-давно успевшую надоесть, годную лишь в качест-
ве укрытия от дождя или эпидемии неведомой болезни.
Чезаре отпил из бутылки и запел:
II рюуе, (Ыог пйа,
Е(1 апсЬ'ю рхапбо...1
— Нет, — сказал синьор Мантисса, отстраняя предложен-
ную бутылку. — Я больше не буду, пока он не придет.
— Смотри, две английские леди! — закричал Чезаре. —
Я спою для них.
— Ради Бога...
УесИ, сюппа уеиоза, онез^о роуегеНо,
Зетрге сап1ап1е сГатоге соте...2
— Ты не мог бы вести себя потише?
— ... ип уарогеШ). — Он триумфально проорал раз, навер-
ное, сто подряд одну и ту же ноту, повернувшись лицом
к противоположному тротуару Понте Веккьо. Английские
леди, сжавшись от страха, поспешили своей дорогой.
Вскоре синьор Мантисса протянул руку под стул и выта-
щил новую бутылку.
1 Идет дождь, боль моя, / И я тоже плачу... (ит.)
2 Посмотри, кокетка, на этого бедолагу, / Вечно поющего о любви,
как... (ит.)
172
V.
— А вот и Гаучо, — сказал он. Рядом нарисовался высо-
кий неуклюжий человек в широкополой фетровой шляпе и,
прищурясь, уставился на них.
Синьора Мантиссу раздражал Чезаре. Покусывая боль-
шой палец, он нашел штопор, вставил между коленей бутыл-
ку и вытащил пробку. Гаучо уселся верхом на стул, взял ви-
но и сделал большой глоток.
— Брольо, — сказал синьор Мантисса, — лучшее.
Гаучо некоторое время сидел и с отсутствующим видом
мял пальцами края шляпы. Вдруг взорвался:
— Я — человек действия, синьор, и мне бы не хотелось
терять зря время. АНога. К делу. Я обдумал ваш план. Вчера
вечером я не спрашивал о деталях. Терпеть не могу детали.
Однако даже тех немногих подробностей, что вы мне предо-
ставили, оказалось предостаточно. Извините, но у меня много
возражений. Все это слишком хрупко. Слишком много вещей,
которых нельзя предугадать. Сколько людей сейчас участвуют
в деле? Ты, я и этот недоделок. — Чезаре расцвел. — На два че-
ловека больше, чем нужно. Ты должен сделать все в одиночку.
Ты говорил, что хочешь дать взятку одному из смотрителей.
Тогда получится уже четверо. Скольких еще нужно будет под-
купить? Сколько совестей успокоить? Все больше шансов, что
один из них сдаст нас полиции прежде, чем мы закончим это
грязное дельце.
Синьор Мантисса выпил, вытер усы и горестно улыбнулся.
— Чезаре может устроить необходимые контакты, — воз-
разил он, — и будет вне подозрений — его никто никогда не
замечает. Баржа до Пизы, катер до Ниццы. Кто сможет это
все организовать, если не...
— Ты, мой друг! — угрожающе произнес Гаучо, тыкая
штопором в ребра синьора Мантиссы. — Ты, в одиночку.
Разве это так необходимо — торговаться с капитанами барж
и катеров? Нет. Все, что нужно, — это пробраться на борт,
спрятаться там и уплыть. Будь напористей! Будь мужчиной!
Если кто-нибудь из властей будет возражать... — Он с диким
видом повернул штопор, накрутив на него пару квадратных
дюймов белой льняной рубашки синьора Мантиссы. —
Сар15С1?1
1 Усвоил? (ит.)
173
Томас Пинчон
Словно пронзенная бабочка, синьор Мантисса замахал
руками, скорчил гримасу и запрокинул свою золотоволосую
голову.
— СегСо ю1, — наконец выговорил он, — конечно, синьор
коммендаторе, для военного ума... прямое действие, конеч-
но... но в столь деликатном деле...
— Ба! — Гаучо оставил в покое штопор и свирепо уста-
вился на синьора Мантиссу.
Дождь кончился, солнце садилось. Мост заполнили турис-
ты, возвращающиеся в свои гостиницы на Лунгарно. Чезаре
добродушно разглядывал их. Все трое сидели молча; первым
заговорил Гаучо — спокойно, но со скрытой страстью в голосе.
— В прошлом году в Венесуэле все было не так. Вообще
в Америке все было не так. Ни изворотов, ни хитрых маневров.
Суть конфликта была проста: мы хотели свободы, а нам не хоте-
ли ее давать. Свобода или рабство, мой иезуитский друг, — это
всего лишь два слова Мы не нуждались в твоих фразах, тракта-
тах, моралях и рассуждениях на темы политической справедли-
вости. Мы знали, кто мы есть, и знали, кем в один прекрасный
день станем. И когда дело доходило до сражений, мы были оди-
наково решительны. Ты применяешь все эти искусные ходы
и в то же время мнишь себя макиавеллианцем. Ты слышал, что
он говорил о льве и лисе, но сейчас твой изощренный мозг ви-
дит только лису. Что стало с силой, агрессивностью, природной
знатностью льва? Что это за эпоха, когда человек становится
врагом другому, только если тот стоит к нему спиной?
К синьору Мантиссе частично вернулось самообладание.
— Конечно, необходимо иметь обоих, — произнес он уми-
ротворяюще. — Поэтому я и выбрал вас в напарники, ком-
мендаторе. Вы — лев, а я, — со скромностью в голосе, — ма-
ленькая лисичка.
— А он — свинья! — проревел Гаучо, хлопая Чезаре по
плечу. — Браво! Прекрасный кадр1
— Свинья, — счастливо повторил Чезаре, хватая бутылку.
— Довольно, — сказал Гаучо. — Этот синьор потрудился по-
строить для нас карточный домик. Хоть мне и не нравится
в нем жить, я все же не позволю, чтобы твое пропитанное вином
дыхание развалило его, пока ты что-то мямлишь с кашей во
1 Конечно (ит.).
174
V.
рту. — Он снова повернулся к синьору Мантиссе. — Нет, — про-
должал он, — ты не истинный макиавеллианец. Он был апосто-
лом свободы для человечества. Когда читаешь последнюю гла-
ву «Государя», невозможно усомниться в его стремлении
к единой республиканской Италии. Как раз там, — он жестом
указал на левый берег, где садилось солнце, — он жил и страдал
под игом Медичи. Они были лисами, и он их ненавидел. Его по-
следняя проповедь посвящалась льву — олицетворению силы,
которая поднимется в Италии и навсегда загонит всех лис в но-
ры. Его мораль была столь же проста и честна, как у моих това-
рищей в Южной Америке. А сейчас ты хочешь увековечить под
его стягом отвратительную хитрость Медичи, которые так дол-
го подавляли свободу в этом самом городе. Я безвозвратно
обесчещен уже одним тем фактом, что знаюсь с тобой.
— Если... — снова скорбная улыбка, — если коммендаторе
имеет альтернативный план, мы были бы счастливы...
— Конечно, имеет, — отрезал Гаучо. — План другой, он же
единственный. У тебя есть карта? — Синьор Мантисса энер-
гично извлек из внутреннего кармана сложенный карандаш-
ный рисунок. Гаучо с отвращением принялся его разгляды-
вать. — Итак, это — Уффици, — произнес он. — Никогда там
не был. Хотя следует, наверное, сходить — сориентировать-
ся на месте. Где объект?
Синьор Мантисса указал на нижний левый угол.
— Зал Лоренцо Монако, — сказал он. — Здесь, видите?
Мне уже сделали ключ от главного входа. Три основных ко-
ридора — восточный, западный и короткий южный между ни-
ми. Из западного коридора, номер три, мы входим в тот, что
поменьше, помеченный «К&гаШ сИуегзЬ1. В конце направо —
единственный вход в галерею. Она висит на западной стене.
— Единственный вход, и он же — единственный выход, —
произнес Гаучо. — Нехорошо. Тупик. Чтобы выйти из зда-
ния, нужно пройти назад до восточного коридора и до лест-
ницы, ведущей на Пьяцца делла Синьориа.
— Там есть лифт, на котором можно опуститься до прохо-
да, ведущего на Палаццо Веккьо.
— Лифт, — усмехнулся Гаучо. — От тебя я другого и не
ожидал. — Оскалив зубы, он наклонился вперед. — Ты и так
1 «Разные портреты» (ит.).
175
Томас Питон
уже предложил совершить акт наивысшего идиотизма —
пройти по одному коридору, потом по другому, потом до се-
редины третьего, а потом еще по одному до тупика и после
этого вернуться тем же самым путем. Расстояние... — он бы-
стро прикинул в уме, — около шестисот метров, полно ох-
ранников, готовых наброситься в любой момент, пока ты
идешь по коридору или сворачиваешь за угол. Но даже это
кажется тебе недостаточным. Ты хочешь сесть в лифт.
— Кроме того, — вставил Чезаре, — она довольно большая.
Гаучо сжал кулак.
— Сколько?
— Сто семьдесят пять на двести семьдесят девять санти-
метров, — признал синьор Мантисса.
— Саро <Н пип^Ъе! — Гаучо откинулся назад и затряс голо-
вой. Пытаясь сдерживать свои эмоции, он обратился к синьо-
ру Мантиссе: — Я не очень маленького роста, — терпеливо
принялся объяснять он. — На самом деле даже довольно круп-
ный. И широкий. Я сложен, как лев. Возможно, это — расовая
особенность. Я родом с севера, не исключено, что в этих венах
течет германская кровь. Германцы выше латинских народов.
Выше и шире. Может, когда-нибудь это тело растолстеет,
но пока оно состоит из одних мускулов. Итак, я большой, поп
е уего?1 Хорошо. Тогда позвольте вам сообщить, — его голос
возрастал в неистовом крещендо, — что под этим чертовым
Боттичелли помещусь не только я с самой жирной флорен-
тийской шлюхой, но там останется место и для ее слоноподоб-
ной мамаши, выполняющей роль компаньонши! Как, скажи
мне ради Христа, ты собираешься идти триста метров под этой
поклажей? Ты что, спрячешь ее в карман?
— Успокойтесь, коммендаторе, — взмолился синьор
Мантисса. — Нас могут услышать. Это — детали, уверяю вас.
Все предусмотрено. Цветочник, к которому Чезаре ходил
вчера вечером...
— Цветочник? Цветочник. Вы что, посвятили его в свои
тайны? Так, может, вам лучше опубликовать свои намере-
ния в вечерних газетах?
— Но он безопасен. Он только сделает дерево.
— Дерево?
1 Не так ли? (ит.)
176
V.
— Багряник. Небольшой, метра четыре, не выше. Чезаре ра-
ботал все утро, выдалбливая ствол изнутри. Поэтому нам нуж-
но все сделать поскорее, пока не завяли его лиловые цветы.
— Простите мою ужасную тупость, — сказал Гаучо, — но, ес-
ли я правильно вас понял, вы собираетесь свернуть «Рождение
Венеры» в рулон, засунуть в пустой ствол багряника, пронести
около трехсот метров мимо армии охранников, которые к тому
времени уже будут знать о краже, и выйти с ним на Пьяцца дел-
ла Синьориа, где, предположительно, затеряетесь в толпе?
— Именно. Ранний вечер — лучшее время для...
— Агпуе<1егс1.
Синьор Мантисса вскочил на ноги.
— Прошу вас, коммендаторе, — воскликнул он. — АзреШ1.
Мы с Чезаре оденемся рабочими, понимаете? Уффици сей-
час реставрируется, и в этом не будет ничего необычного...
— Простите, — сказал Гаучо, — вы оба — психи.
— Но ваша помощь очень важна для нас. Нам нужен лев,
искушенный в военной тактике, стратегии...
— Очень хорошо. — Гаучо вернулся и встал, словно баш-
ня, над синьором Мантиссой. — Я предлагаю вот что. В зале
Лоренцо Монако есть окна, ведь так?
— На них тяжелые решетки.
— Ну и что? Бомба, небольшая бомба, я вам ее достану.
Любой при попытке вмешаться будет устранен. Через окно
мы попадем к Поста Сентрале. Где будет баржа?
— Под Понте Сан Тринита.
— Значит, четыреста-пятьсот ярдов по Лунгарно. Може-
те реквизировать экипаж. Пусть ваша баржа ждет в полночь.
Это — мое предложение. Можете принимать его или нет.
До ужина я буду в Уффици производить разведку. Потом до
девяти буду дома делать бомбу. Потом — в пивной Шайсс-
фогеля. Свяжитесь со мной до десяти.
— А как же дерево, коммендаторе? Оно обошлось нам
почти в двести лир.
— Выбросите его к чертовой матери. — Сделав резкий по-
ворот кругом, Гаучо широко зашагал к правому берегу.
Солнце парило над Арно. Его угасающие лучи подкраши-
вали бледно-красным жидкость, собравшуюся в глазах синь-
1 Подождите (ит.).
177
Томас Пинчон
ора Мантиссы, как если бы выпитое им вино, переполнив ту-
ловище, начало выливаться из глаз слезами.
Чезаре утешающей рукой обнял его тонкие плечи.
— Все будет хорошо, — сказал он. — Гаучо — варвар. Он
слишком долго просидел в джунглях и многого не понимает.
— Она так прекрасна, — прошептал синьор Мантисса.
— Баууего1. Я тоже люблю ее. Мы — товарищи по люб-
ви. — Синьор Мантисса не ответил. Через некоторое время
он потянулся за вином.
III
Мисс Виктория Рэн — не так давно считавшаяся родом из
Лардвика, Йоркшир, но теперь объявившая себя космопо-
литкой, — набожно склонила колени у заднего ряда в церк-
ви на выезде из Виа делло Студио. Она выполняла акт пока-
яния. Час назад на Виа деи Веккьетти, когда она наблюдала
за пухленьким английским юношей, дурачившимся в кэбе,
ее посетили нечестивые мысли, и сейчас Виктория искрен-
не сожалела об этом. В девятнадцать лет — прошлой осе-
нью — она прошла через один серьезный роман: соблазнила
в Каире некоего Гудфеллоу, агента британского Министер-
ства иностранных дел. Но такова пластичность молодости —
Виктория уже успела забыть его лицо. Впоследствии они
оба обвинили в ее дефлорации мощный эмоциональный по-
ток, возникающий обычно в периоды международной на-
пряженности (тогда имел место Фашодский кризис). Сей-
час, шесть или семь месяцев спустя, она не смогла бы
определить — что входило тогда в ее планы, а что находилось
вне контроля. Эта связь была своевременно раскрыта ее ов-
довевшим отцом, сэром Алистером, с которым Виктория
и сестренка Милдред путешествовали по Египту. И однаж-
ды днем под деревьями сада Езбекие прозвучало множество
всхлипываний, слов, угроз и оскорблений, — все это в при-
сутствии пораженной и рыдающей Милдред (один Бог знает,
какие шрамы легли тогда на ее сердце). Тот разговор Викто-
рия окончила ледяным «прощайте» и клятвой никогда не
1 Неужели (ит.).
178
V.
возвращаться в Англию; сэр Алистер кивнул и взял Милд-
ред за руку. Никто из них не обернулся.
Средства на жизнь доставались ей легко. Благоразумны-
ми сбережениями Виктория скопила около четырехсот фун-
тов — от виноторговца на Антибах, польского лейтенанта-
кавалериста в Афинах и римского дельца по картинам. Она
приехала во Флоренцию договориться о покупке небольшого
салона кутюрье на левом берегу. У нее, молодой предприни-
мательницы, появились даже некоторые политические убеж-
дения: она начинала ненавидеть анархистов, фабианцев и, по-
чему-то, графа Роузбери. С тех пор как ей исполнилось
восемнадцать, она несла свою невинность, словно свечку под
неокольцованной рукой — по-детски пухлой и нежной:
от всех пороков ее спасали маленький рот, девичье тело и ис-
кренние глаза — всегда столь же честные, как во время акта
покаяния. Итак, она опустилась на колени; на ней не было ни-
каких украшений, кроме гребня, выглядывающего из по-анг-
лийски роскошных каштановых волос. Гребень слоновой кос-
ти, пять зубцов — пять распятий, у каждого из которых — одна
общая рука. Они не имели отношения к религии, а были сол-
датами британской армии. Она купила этот гребень на одном
из каирских базаров. Очевидно, он был вырезан каким-ни-
будь Фуззи-Вуззи — махдистом-ремесленником — в честь
казней через распятие в 83-м году на востоке страны — в осаж-
денном Хартуме. Мотивы ее покупки были столь же инстинк-
тивны и несложны, как у любой девушки, выбирающей пла-
тье или безделушку определенного цвета и формы.
Сейчас она уже не думала о встречах с Гудфеллоу ил и с те-
ми тремя после него как о грехе, а Гудфеллоу помнила лишь
потому, что он был первым. Не то чтобы эксцентричный фа-
сон ее римского католицизма позволял ей смотреть сквозь
пальцы на определяемое Церковью как грех, — это была не
просто санкция, но безоговорочное восприятие тех четырех
эпизодов как внешних и видимых признаков внутренней
и духовной добродетели, принадлежавшей только Виктории
и больше никому. Несколько недель она провела на послуша-
нии, готовясь стать сестрой (наверное, болезнь того поколе-
ния), но к девятнадцати годам у нее сформировался монаше-
ский темперамент, доведенный до самых опасных крайностей.
Хоть она так и не постриглась, но все равно воспринимала
179
Томас Питон
Христа как мужа и достигала физического обладания Им, ис-
пользуя несовершенные смертные версии, которых, к настоя-
щему моменту, насчитывалось четыре. И если Ему нужны
агенты для выполнения супружеских обязанностей, их будет
столько, сколько Он сочтет нужным. Без труда можно понять,
куда способна завести такая логика: в Париже сходным обра-
зом настроенные женщины посещали черные мессы, в Италии
они жили в прерафаэлитской роскоши — любовницы архиепи-
скопов и кардиналов. Так получилось, что Виктория была не
столь уж исключительна.
Она встала и пошла по центральному проходу вглубь
церкви. Окунув пальцы в святую воду, она стала опускаться
на колени, как вдруг сзади ее кто-то толкнул. Испугавшись,
Виктория обернулась и увидела пожилого мужчину, на го-
лову ниже ее — руки выставлены вперед, в глазах — ужас.
— Вы англичанка? — произнес он.
— Да.
— Вы должны мне помочь. Я попал в беду, но не могу
пойти к генеральному консулу.
С виду он не был похож на попрошайку или туриста с опу-
стевшим кошельком. Он немного напомнил ей Гудфеллоу.
— В таком случае, вы — шпион?
Старик безрадостно засмеялся.
— Да. В некотором смысле я замешан в шпионаже. Но по-
мимо своей воли, понимаете? Я не хотел, чтобы так вы-
шло. — И голосом человека, обезумевшего от горя: — Вы раз-
ве не видите, я хочу исповедаться? Я — в церкви, а церковь —
это как раз то место, где исповедуются...
— Пойдемте, — прошептала она.
— Нет, не на улице. За всеми кафе наблюдают.
Она взяла его за руку.
— Кажется, сзади есть садик. Сюда, через ризницу.
Он покорно пошел за ней. В ризнице стоял коленопрекло-
ненный священник и читал требник. Проходя мимо, Викто-
рия подала ему десять сольди. Он не поднял глаз. Небольшая
аркада с крестовым сводом вела в миниатюрный, с мшисты-
ми стенами садик, состоявший из чахлой сосенки, редкой
травки и бассейна с карпами. Они подошли к каменной ска-
мье рядом с бассейном. Случайные порывы ветра заносили
в садик дождь. Старик расстелил на скамье газету, которую
180
V.
до этого держал под мышкой, и они сели. Виктория открыла
зонт, а старик, не торопясь, прикурил сигару «Кавур». Он вы-
пустил в дождь пару порций дыма и начал:
— Я уверен, вы никогда не слыхали о месте под названи-
ем Вейссу.
— Не слыхала.
И он принялся рассказывать о Вейссу. Как они туда доби-
рались — на верблюдах через бескрайнюю степь, мимо доль-
менов и храмов мертвых городов, пока не выехали к широ-
кой реке, которая никогда не видит солнца — столь густо
укрыта она листвой. По реке плыли на длинных тиковых
лодках, вырезанных в форме драконов и управляемых смуг-
лыми людьми, говорившими на известном только им языке.
Потом их восемь дней несли через предательские болота до
зеленого озера, на другом берегу которого виднелись подно-
жия окружающих Вейссу гор. Местные проводники далеко
не пойдут. Они лишь укажут дорогу и вернутся назад. Одну-
две недели, в зависимости от погоды, нужно пробираться че-
рез морены, отвесные гранитные скалы и твердый синий
лед, пока не достигнешь границ Вейссу.
— Так вы побывали там, — сказала она.
Побывал. Пятнадцать лет назад. И с тех самых пор охвачен
безумием. Даже в Антарктике, когда, съежившись, он прятал-
ся от зимних бурь в наспех состряпанном убежище или ста-
вил палатку высоко на уступе еще не названного ледника, он
чувствовал, бывало, еле слышный запах благовоний, извле-
каемых этими людьми из крылышек черных мотыльков.
Иногда сентиментальные кусочки их музыки прорывались
сквозь ветер, а воспоминания о тусклых фресках, изобража-
ющих древние битвы и еще более древние любовные при-
ключения их богов, внезапно возникали в полярном сиянии.
— Вы — Годольфин, — сказала она таким тоном, будто все
время об этом знала.
Он кивнул и еле заметно улыбнулся:
— Надеюсь, вы не связаны с прессой. — Она затрясла головой,
разбрасывая капельки дождя. — Это — не для огласки, — продол-
жал он. — Возможно, это неправильно. Кто я такой, чтобы знать
свои мотивы? Хоть я и совершал безрассудные поступки.
— Храбрые поступки, — запротестовала она. — Я читала
о них. В газетах, книгах.
181
Томас Питон
— Вещи, которые не нужно было делать. Путешествие
вдоль Барьера Попытка дойти до Полюса в июне. В июне
там — самый разгар зимы. Это было безумием.
— Это было великолепно. — «Еще минута, — мелькнула
у него безнадежная мысль, — и она заговорит о Юнион Дже-
ке, развивающемся над Полюсом». Тут — что-то в этой церк-
ви, которая готической твердыней возвышается над их голо-
вами, в этом спокойствии, в ее невозмутимости, в его
исповедальной иронии; он говорил слишком много и дол-
жен был остановиться, но не мог.
— Мы с такой легкостью выдвигаем ложные резоны 1 —
воскликнул он. — Мы говорим: китайские кампании, они про-
водились во имя Королевы, а Индия — во имя неких понятий
о процветании Империи. Я знаю. Я обращался с этими слова-
ми к людям, к обществу, к себе. Англичане, которые умирают
сегодня в Южной Африке и будут умирать завтра, верят в эти
слова так же, как вы, простите за дерзость, верите в Бога.
Она улыбнулась про себя и мягко спросила;
— А вы — нет? — И опустила взгляд на ободок зонтика.
— Я верил. Пока...
— Продолжайте.
— Но зачем все это? Вам никогда не приходилось терзать
себя почти до... полного расстройства... и все из-за одного
простого слова — «зачем?» — Его сигара погасла. Он сделал
паузу и прикурил снова. — Нет, — продолжал он, — для ме-
ня это не просто что-то необычное в смысле сверхъестест-
венности. Никаких отцов с их тайнами, потерянными для
остального мира и ревностно хранимыми со времен начала
истории — из поколения в поколение. Никаких универсаль-
ных лекарств или панацей от человеческих страданий. Вейс-
су едва ли можно назвать спокойной страной. Там — варвар-
ство, мятежи, междоусобная вражда. Она ничем не отличается
от других далеких, забытых Богом мест. Англичане веками на-
ведывались поразвлечься в регионы типа Вейссу. Кроме...
Виктория внимательно смотрела на него. Зонтик она при-
слонила к скамейке, его ручка скрылась в мокрой траве.
— Эти краски. Сколько красок! — Его глаза были крепко
зажхмурены, а лоб покоился на согнутой руке. — На деревьях
вокруг дома шамана жили паучьи обезьяны — они перелива-
лись всеми цветами радуги. Их цвет менялся в зависимости
182
V.
от солнца. Там все меняется. Горы и долины от часа к часу
окрашиваются в разные цвета. Любая последовательность
цветов день ото дня меняется. Будто живешь в калейдоско-
пе сумасшедшего. Даже сны наводняются цветами и форма-
ми, неведомыми жителям Запада. Эти формы преходящи
и невыразительны. Они случайны, как изменение облаков
над йоркширским ландшафтом.
Виктория рассмеялась — неожиданно громко и визгли-
во — и смутилась. Но он не услышал.
— Они всегда остаются с тобой, — продолжал он. — Это —
не кудрявые ягнята, зубчатые силуэты скал. Они есть,
и они — это Вейссу, ее одеяние или даже ее кожа.
— А внутри?
— Вы говорите о душе, не так ли? Да, конечно о душе.
Я тоже интересовался душой этой местности. Но у нее не
было души. Поскольку их музыка, поэзия, законы и обряды
не уходят вглубь. Они — тоже как кожа. Кожа татуированно-
го дикаря. Или, — как зачастую говорю я себе, — как женщи-
на. Я вас не оскорбляю?
— Нет, все в порядке.
— У гражданских людей несколько странное представле-
ние о военных, но иногда в их суждениях присутствует опре-
деленная справедливость. Я имею в виду образ молодого по-
хотливого офицера, собирающего на краю земли гарем из
смуглых туземок. Я осмелюсь сказать, у многих из нас была
такая мечта, но, правда, я ни разу не сталкивался с челове-
ком, которому удалось бы ее осуществить. Не буду отрицать,
я и сам стал мечтать об этом. Я стал мечтать об этом в Вейс-
су. Там мечты, — его лоб наморщился, — они не то чтобы
ближе к окружающему миру, но каким-то образом кажутся
более реальными. Я понятно выражаюсь?
— Продолжайте. — Она смотрела на него с восхищением.
— И мне казалось, что это место... — женщина, которую я
в тех краях встретил, темнокожая женщина, татуированная с го-
ловы до пят, что я отстал от лагеря и не могу вернуться в гарни-
зон, поскольку должен быть с ней, радом, изо дня в день...
— И вы влюбились в нее.
— Поначалу. Но потом эта кожа — кричащее богопротив-
ное скопище узоров и красок — встревает между тобой и той ее
частью, которую ты думаешь, что любишь. И вскоре — навер-
183
Томас Питон
ное, через несколько дней — все становится настолько невыно-
симым, что начинаешь молиться всем известным тебе богам,
чтобы они послали на нее проказу. Содрали кожу и превратили
эти татуировки в кучу красно-лилово-зеленых ошметков, обна-
жив пульсирующие вены и связки, открыв их наконец для тво-
их глаз и прикосновений. Извините. — Он не смотрел на нее.
Дул ветер, занося через стену дождь. — Пятнадцать лет. Это бы-
ло сразу после того, как мы вошли в Хартум. Я повидал много
гадкого за время восточных кампаний, но ничто не могло срав-
ниться с этим. Мы должны были освободить генерала Гордо-
на, — полагаю, вы были тогда совсем крошечной девчушкой,
но наверняка читали об этом. О том, что сотворили с этим горо-
дом махдисты. С генералом Гордоном и его людьми. Я заболел
тогда лихорадкой, и во время кризиса болезни увидел всю эту
падаль и порчу. И мне вдруг захотелось выбраться оттуда, —
будто мир аккуратных пустых скверов и энергичных контрмар-
шей выродился в разгул безумия. У меня были штабные друзья
в Каире, Бомбее, Сингапуре. Через пару недель подвернулось
это исследовательское дело, и меня в него взяли. Я, понимаете
ли, всегда умудрялся влезать в такие мероприятия, где морско-
му офицеру, казалось бы, делать нечего. В тот раз мы должны
были эскортировать группу гражданских инженеров в одну из
худших стран мира Как дико и романтично! Контурные линии
и изобары, штриховки и цвета на тех местах карты, где до этого
были лишь белые пятна. Все — для Империи. Такой род занятий,
наверное, всегда скрывался у меня в глубине души. Но в армии я
об этом не думал, а знал лишь» что хочу оттуда выбраться. Все хо-
роши клясться святым Георгием и кричать, что пощады Восто-
ку не будет, но солдаты махдистской армии тараторили о том
же — правда, по-арабски, — и они доказали это в Хартуме.
Слава Богу, он не заметил ее гребень.
— У вас есть карты Вейссу?
Он заколебался.
— Нет. Никаких данных. Ни в Министерстве иностран-
ных дел, ни в Географическом обществе. Только доклад
о провалившемся деле. Помните: это — нехорошая страна.
Нас было тринадцать, когда мы пришли туда, и лишь трое
вернулись. Я, мой заместитель и один гражданский, имя ко-
торого я запамятовал и который, насколько я знаю, бесслед-
но исчез с лица земли.
184
V.
— А ваш заместитель?
— Он жив, но он — в больнице. Давно в отставке. — После-
довало молчание. — Вторую экспедицию так и не снаряди-
ли, — продолжал Годольфин. — Политические причины, —
кто их знает? Никому нет дела. Я выбрался оттуда без потерь.
Мне сказали, что это была не моя вина. Я даже получил лич-
ную грамоту от Королевы, но потом все это заглохло.
Виктория с отсутствующим видом похлопала себя по ноге.
— И вся эта история имеет отношение к вашей, м-м-м, те-
перешней шпионской деятельности?
Неожиданно он как-то постарел. Сигара потухла снова,
и он выкинул ее в траву. У него задрожали руки.
— Да. — Он беспомощным жестом указал на церковь,
на ее серые стены. — Вы можете оказаться кем угодно, и, зна-
чит, я поступил неразумно.
До Виктории дошло, что он ее боится, и она с решитель-
ным видом наклонилась к нему.
— Те, кто наблюдают за кафе, они из Вейссу? Эмиссары?
Старик принялся грызть ногти — медленно, методично, ак-
куратно, делая надкусы центральным верхним и боковым
нижним резцами вдоль безупречного дугообразного сегмента.
— Вы что-то о них разведали? — продолжала умолять
она. — Нечто, о чем не можете рассказать? — Ее голос, пол-
ный сострадания и накала, звенел в маленьком садике. — Вы
должны позволить мне помочь вам. — Хрум, хрум. Дождь
уменьшился, потом и вовсе стих. — Откуда вы знаете, что вам
не сможет помочь генеральный консул? Пожалуйста, поз-
вольте мне хоть что-нибудь сделать. — Через стену влетел
осиротевший без дождя ветер. В бассейне что-то лениво пле-
скалось. Девушка продолжала свой пылкий монолог, а ста-
рик Годольфин покончил с правой рукой и переключился на
левую. Небо над их головами начинало темнеть.
IV
На восьмом этаже пятого дома по Пьяцца делла Синьориа
было темно и пахло жареным осьминогом. Эван, пыхтя, пре-
одолел последние три пролета лестницы. Чтобы найти дверь
отца, ему пришлось сжечь четыре спички. Вместо карточки,
185
Томас Питон
которую он ожидал увидеть, на двери висела бумажка с по-
трепанными краями и одним словом — «Эван». Прищурив-
шись, он с любопытством смотрел на нее. В коридоре, если
не считать дождя и поскрипываний дома, стояла тишина. Он
пожал плечами и попробовал дверь. Она отворилась. Прой-
дя на ощупь внутрь, Эван нашел газовый рожок и зажег его.
Комната оказалась обставленной довольно убого. На спинке
стула висели брюки, наброшенные как попато, на кровати
лежала белая рубаха с раскинутыми в разные стороны рука-
вами. Никаких других признаков того, что здесь живут — ни
чемоданов, ни бумаг. Озадаченный, Эван. сел на кровать
и попытался думать. Он вынул из кармана телеграмму и пе-
речитал. Вейссу. Единственный ключ. Может, старый Го-
дольфин и впрямь верил в существование этого места?
Даже мальчиком Эван никогда не выспрашивал у отца по-
дробности. Он знал, что экспедиция провалилась, и в добром,
жужжащем голосе рассказчика улавливал чувство личной ви-
ны. Он не задавал никаких вопросов, просто сидел и слушал,
будто предчувствуя, что однажды ему придется отречься от
Вейссу и что это отречение пройдет проще, если сейчас не
оформлять никаких обязательств. Так, хорошо: когда Эван
год назад последний раз видел отца, тот был абсолютно споко-
ен, следовательно, что-то^ наверное, случилось в Антарктиде.
Или на обратном пути. А может, здесь, во Флоренции. Поче-
му старик оставил записку, на которой указывалось только
имя сына? Две возможности: (а) это — не записка, а, скорее,
карточка с именем, и «Эван» — просто первый пришедший на
ум псевдоним, (6) он хотел, чтобы Эван вошел в эту комнату.
Может быть, то и другое. По возникшему вдруг предчувствию
Эван схватил брюки и принялся осматривать карманы. Там
он нашел три сольдо и портсигар с четырьмя самокрутками.
Эван почесал живот. Ему припомнились слова: «глупо в теле-
грамме писать лишнее». Он вздохнул.
— Тогда все в порядке, юный Эван, — пробормотал он, —
мы сыграем эту штуку до конца. На сцену выходит Годоль-
фин — шпион-ветеран. — Он аккуратно изучил портсигар на
предмет тайников, прощупав — не лежит ли что-нибудь за
подкладкой. Ничего. Затем он взялся за комнату: тыкал
пальцами в матрац и тщательно искал свежие швы. Проче-
сывал шкаф, жег спички в темных углах, проверял — нет ли
186
V.
наклеек с обратной стороны сидений. Прошло минут два-
дцать, а он так ничего и не нашел, и роль шпиона начинала
казаться ему неадекватной. Эван безутешно плюхнулся в
кресло, взял одну из отцовских сигарет и зажег спичку.
— Погоди-ка, — сказал он. Потушив спичку, он придви-
нул стол поближе, вытащил из кармана перочинный ножик
и осторожно разрезал каждую сигарету, сметая табак на пол.
Третья попытка оказалась успешной. На сигаретной бумаге
с внутренней стороны карандашом было написано: «Высле-
дили. У Шайссфогеля в 10 вечера. Будь осторожен. Отец».
Эван посмотрел на часы. О чем, черт побери, вообще речь?
И к чему такие сложности? Старик решил поиграть в игры с по-
литикой? Или впал в детство? Оставалось по крайней мере не-
сколько часов. Эван надеялся, что затевается нечто необычное,
способное скрасить серость его изгнания, но был готов и к разо-
чарованию. Погасив рожок; он шагнул в коридор, прикрыл за
собой дверь и пошел вниз. Он начал было раздумывать — где
это самое «у Шайссфогеля» может быть, — как вдруг ступенька
под ним сломалась, и он с грохотом провалился вниз, неистово
хватаясь руками за воздух. Он уцепился за перила, но под его
весом они прогнулись, и Эван повис над лестничным пролетом
на высоте седьмого этажа. Он висел и слушал, как постепенно
отходят гвозди из верхнего края перил. «Я, — подумал он, — са-
мый некоординированный дурачок в мире». Все может слу-
читься в любую секунду. Он осмотрелся, прикидывая — что
предпринять. Его ноги не доставали до нижних перил несколь-
ких дюймов вниз и двух ярдов в сторону. Между поломанной
ступенькой и его правым плечом был примерно фут. Перила,
на которых он висел, угрожающе покачивались. «Что я те-
ряю? — подумал он. — Остается надеяться, что мое время еще
не вышло». Он осторожно согнул правый локоть, прижав кисть
к краю лестницы, и, резко оттолкнувшись, принялся раскачи-
ваться над зияющим проемом. В тот момент, когда раздался
скрип вылезающих гвоздей, он достиг максимальной амплиту-
ды и, отпустив перила, упал верхом на ограждение следующего
пролета Потом съехал спиной вперед и прибыл на седьмой
этаж одновременно с грохотом падающих перил — далеко вни-
зу. Эван слез, отряхнулся и сел на ступени. «Все четко, — поду-
мал он. — Браво, парень. Хорошо сработал — почти как акро-
бат». Но минутой позже, когда его чуть не вырвало между
187
Томас Питон
колен, ему в голову пришла мысль — а насколько это вообще
была случайность? Когда я шел вверх, лестница была в полном
порядке. Эван нервно улыбнулся тому, что становится психом
вроде отца Когда он выходил на улицу, шок уже почти прошел.
Он задержался на минуту, пытаясь сориентироваться.
Едва Эван успел опомниться, как к нему с двух сторон по-
дошли двое полицейских.
— Ваши документы, — сказал один из них.
Когда до Эвана дошло, чего от него требуют, он автомати-
чески запротестовал.
— Так нам приказали, кавальере. — Эван уловил в слове
«кавальере» легкую нотку презрения. Он вытащил паспорт.
Увидев его имя, они закивали.
— Не соизволите ли вы мне сказать... — начал Эван.
Им очень жаль, но они не уполномочены ему ничего сооб-
щать. Он должен следовать за ними.
— Я требую, чтобы меня проводили в английское кон-
сульство.
— Но, кавальере, откуда нам знать, что вы — англичанин? Па-
спорт может оказаться поддельным. Вы могли приехать из лю-
бой страны. Даже из такой, о которой мы слыхом не слыхивали.
По затылку поползли мурашки. В голову закралась бе-
зумная догадка, что они говорят о Вейссу.
— Если ваше начальство представит мне удовлетвори-
тельные объяснения, — сказал он, — то я — к вашим услугам.
— Конечно, кавальере. — Они пересекли площадь и, свер-
нув за угол, подошли к ожидавшему экипажу. Один из поли-
цейских вежливо облегчил Эвана от зонтика и принялся
внимательно его изучать.
— Ауапй!1 — выкрикнул другой, и они помчались по Бор-
го ди Греци.
V
В тот же день, но немного раньше, в венесуэльском кон-
сульстве начался переполох. С дневной почтой пришло за-
шифрованное послание из Рима, предупреждавшее о подъе-
1 Вперед! (ит.)
188
V.
ме революционной активности во Флоренции. Местные
контакты сообщили о высокой таинственной личности
в широкополой шляпе. В последнее время эта личность час-
тенько крутилась рядом с консульством.
— Будьте разумнее, — настаивал вице-консул Салазар. — Са-
мое худшее, что мы можем ожидать, — парочка демонстраций.
Что они сделают? Разобьют несколько окон, потопчут кустарник.
— Бомбы! — заверещал его шеф Ратон. — Разруха, гра-
беж, насилие, хаос. Они могут скинуть нас, устроить путч,
установить хунту. Лучше места не придумаешь. Они по-
прежнему помнят Гарибальди. Взгляните на Уругвай. У них
появится множество союзников. А что есть у нас? Вы, я, кре-
тин-клерк и уборщица.
Вице-консул открыл тумбочку стола и извлек бутылку
«Руффины».
— Дорогой Ратон, — сказал он. — Успокойтесь. Этот лю-
доед в вислополой шляпе может оказаться одним из наших
людей, присланных из Каракаса приглядывать за нами. — Он
разлил вино в два бокала и протянул один Ратону. — Кроме
того, в коммюнике из Рима не говорится ничего определен-
ного. В нем даже не упоминается эта загадочная персона.
— Он здесь замешан, — произнес Ратон, расплескивая ви-
но. — Я выяснял. Я знаю, как его зовут, и о том, что он зани-
мается какой-то теневой деятельностью. Знаете его клич-
ку? — Он сделал драматическую паузу. — Гаучо.
— Гаучо живут в Аргентине, — заметил Салазар успокаи-
вающим тоном. — Его имя происходит, вероятно, от иска-
женного французского ^аисЬе1. Может, он — левша.
— Все равно, мы должны над этим поработать, — настаи-
вал Ратон. — Ведь это — тот же самый континент, не так ли?
Салазар вздохнул:
— Что вы хотите преыдпринять?
— Заручиться помощью здешней правительственной ко-
миссии. Что еще можно сделать?
Салазар вновь наполнил бокалы.
— Во-первых, — произнес он. — Международные ослож-
нения. Может возникнуть вопрос юрисдикции. Территория
этого консульства по закону является венесуэльской.
1 Левый (фр.).
189
Томас Питон
— Мы можем добиться, чтобы они установили кордон по-
лиции вокруг этого участка, — с хитростью в голосе сказал
Ратон. — Тогда они будут подавлять мятеж на итальянской
территории.
— Ез рояЫе1» — пожал плечами вице-консул. — Но, во-
вторых, это может означать потерю престижа в глазах выс-
ших эшелонов Рима и Каракаса. Мы запросто оставим себя
в дураках, действуя со столь тщательными предосторожно-
стями из простого подозрения, каприза
— Каприза! — воскликнул Ратон. — Я что, не видел эту
зловещую фигуру собственными глазами? — Его ус насквозь
пропитался вином, и он с раздражением его выжал. — Что-то
готовится, — продолжал он. — Нечто большее, чем просто вос-
стание, и касается оно большего, чем просто страны. Здешнее
Министерство иностранных дел наблюдает за нами. Конечно,
мне хотелось бы быть скромнее, но я занимаюсь этим делом
дольше, чем вы, Салазар, и уверяю вас: нам придется побеспо-
коиться о большем, чем помятые кусты.
— Конечно, — сварливо откликнулся Салазар, — если я
больше не вхожу в круг тех, кому вы доверяете...
— То вы бы обо всем этом не узнали. Как, возможно,
об этом не знают в Риме. Вы все поймете, когда придет срок.
Довольно скоро, — добавил он мрачна
— Если бы это касалось только вас, я сказал бы: прекрас-
но, позовите итальянцев. Позовите англичан и немцев в при-
дачу, или еще кого-нибудь. Но если ваш славный путч не ре-
ализуется, для меня это закончится столь же плачевно.
— И тогда, — захихикал Ратон, — этот идиот-клерк зай-
мет оба наших поста.
Но Салазар не смягчился.
— Интересно, — произнес он задумчиво, — какой гене-
ральный консул из него выйдет?
Ратон бросил сердитый взгляд.
— Пока я ваш начальник.
— Ну что ж, ваше превосходительство... — Салазар безна-
дежно развел руками, — жду указаний.
— Немедленно свяжитесь с правительственной комисси-
ей. Опишите ситуацию и подчеркните ее чрезвычайность.
1 Возможно (исп.).
190
V.
Попросите назначить время для совещания, как только им
будет удобно. То есть до заката.
— Это все?
— Можете еще попросить, чтобы этого Гаучо взяли под
арест. — Салазар не ответил. Ратон некоторое время смотрел
на бутылку «Руффины», затем повернулся и вышел из ком-
наты. Салазар задумчиво жевал кончик ручки. Выглянув
в окно, он посмотрел на другую сторону улицы — на галерею
Уффици — и обратил внимание на то, что над Арно сгуща-
ются тучи. Возможно, скоро начнется дождь.
Гаучо настигли в Уффици. Опираясь о стену в зале Лорен-
цо Монако, он с вожделением разглядывал «Рождение Вене-
ры». Пухленькая и блондинистая, она стояла в створке похо-
жей на скунжилле ракушки, и Гаучо, будучи в душе немцем,
оценил этот факт. Но он не понимал, что происходит на ос-
тальной части картины. Там, судя по всему, спорят — одеть-
ся ей или оставаться обнаженной: справа грушевидная дама
с безжизненными глазами пытается набросить на нее одеяло,
слева сердитый юноша с крыльями хочет смахнуть одеяло
с нее, в то время как девушка, на которой вообще ничего нет,
вьется вокруг него и упрашивает идти с ней в постель. Пока
вся эта команда препирается, Венера стоит, уставившись Бог
знает куда и прикрывшись лишь длинными волосами. Каза-
лось, никто ни на кого не смотрит. Непонятная картина, Гау-
чо никак не мог взять в толк — зачем она так нужна синьору
Мантиссе. Впрочем, это — не его дело. Он со смиренно-тер-
пеливой улыбкой почесал голову под широкополой шляпой,
обернулся и увидел четырех полицейских, шедших к нему по
галерее. Его первым импульсом было бежать, вторым — вы-
прыгнуть из окна. Но, ознакомившись с местностью, он пере-
борол оба порыва.
— Это он, — объявил один из полицейских. — Ауапй!
Гаучо стоял, заломив шляпу на бок и прижав кулаки к бе-
драм.
Они окружили Гаучо, и бородатый Ъепеп^е1 объявил об
аресте. Очень жаль, конечно, но его, вне всяких сомнений,
1 Лейтенант (итп.).
191
Томас Питон
выпустят через пару дней. Тепеп1;е посоветовал не оказывать
сопротивления.
— Я смог бы справиться с вами четверыми, — сказал Гау-
чо. Его ум работал быстро, планируя тактику и рассчитывая
углы анфилады. Неужели й §гап синьор Мантисса настоль-
ко грубо ошибся, что дело дошло до ареста? Или жалоба из
венесуэльского консульства? Он должен сохранять спокой-
ствие и не признавать ничего, пока не увидит, как обстоят
дела на самом деле. Его вели по «ШйгаШ сИуегзЬ; затем, два
раза повернув направо, они оказались в длинном проходе.
Он не мог припомнить, чтобы этот проход упоминался на
карте Мантиссы. — Куда он ведет?
— Через Понте Веккьо в галерею Питти, — ответил
1епеп{;е. — Это для туристов, а мы туда не собираемся.
Прекрасное место для обратного маршрута. Идиот Ман-
тисса! Но, дойдя до середины, они свернули в подсобку та-
бачной лавки. Кажется, полиция знакома с этим ходом, тогда
это не очень хорошо. Но все же, зачем такая конспирация?
Как правило, муниципальная полиция не бывает столь осто-
рожной. Следовательно, дело касается Венесуэлы. На улице
стояло крытое ландо, выкрашенное в черный цвет. Гаучо за-
пихнули внутрь, и они поехали в направлении правого бере-
га. Он знал, что полиция никогда не направляется сразу к ме-
сту назначения. Так случилось и на этот раз: оказавшись за
мостом, возница сделал зигзаг, потом немного покружил
и поехал по нужному маршруту. Гаучо откинулся назад, вы-
просил у 1епеп1е сигарету и принялся обдумывать ситуацию.
Если дело в Венесуэле, то он влип. Он специально приехал во
Флоренцию, чтобы в северо-восточной части города, возле
Виа Кавур, организовать венесуэльскую общину. Их было
всего пара сотен, — они держались друг друга и работали на
табачной фабрике, в «Меркато Сентрале» или маркитантами
в Четвертом армейском корпусе, казармы которого распола-
гались неподалеку. За два месяца Гаучо упорядочил их ряды
и одел в форму — это стало называться «Фильи ди Макиа-
велли». Не то чтобы они испытывали особую нежность к вла-
сти; и не то чтобы они, говоря политическим языком, были
либералами или националистами; просто им время от време-
ни нравился нормальный бунт, и если военная организация
и эгида Макиавелли могли все это дело ускорить, что ж, —
192
V.
тем лучше. Гаучо уже два месяца обещал им бунт, но никак не
выдавалось подходящего момента: в Каракасе все было спо-
койно, если не считать двух-трех заварушек в джунглях. Он
ждал настоящего предлога, стимула, который позволит ему
выступить громовым антифоном через весь неф Атлантики.
В конце концов, прошло всего два года со времени спора по
поводу Британской Гайаны, когда Англия чуть не передра-
лась со Штатами. Его агенты в Каракасе продолжали убеж-
дать: все устраивается, люди вооружаются, взятки даются,
остальное — дело времени. Очевидно, что-то случилось, ина-
че почему его сейчас куда-то тащат? Он продумывал — как
отправить весточку своему лейтенанту — Куэрнакаброну.
Обычно они встречались в пивной Шайссфогеля на Пьяцца
Витторио Эммануэле. А еще этот Мантисса со своим Ботти-
челли. Жаль, конечно. Подождет до следующего вечера...
Глупец!
Ты что, не знал, что венесуэльское консульство всего в пя-
тидесяти метрах от Уффици? Если бы там вдруг началась
демонстрация, то полиция разошлась бы вовсю, — даже не
услышала бы взрыва бомбы. Трюк для отвлечения внима-
ния! Мантисса, Чезаре и эта пухленькая блондинка смогли
бы смыться чисто. Он даже проводил бы их до места свида-
ния под мостом: подстрекателю не очень благоразумно дол-
го задерживаться на месте бунта.
Конечно, при условии, что он сможет отговориться, какие
бы обвинения ни выдвинула полиция, или, если это не полу-
чится, ему удастся бежать. Но самым главным сейчас было
передать хотя бы словечко Куэрнакаброну. Он почувствовал,
как экипаж сбавляет скорость. Один из полицейских вынул
шелковый платок, свернул его вдвое, потом — вчетверо, и на-
ложил на глаза Гаучо. Встряхнувшись, ландо остановилось.
Тепеп^е взял его за руку и провел через двор в дверной
проем, где, миновав несколько углов, они спустились на
один этаж.
— Сюда, — приказал *;епеп{;е.
— Могу я попросить об услуге? — спросил Гаучо с под-
дельным смущением. — Я выпил сегодня столько вина,
но у меня не было даже возможности... То есть, если меня по-
просят отвечать на ваши вопросы честно и правдиво, я буду
чувствовать себя легче после того, как...
7 Т. Пинчон
193
Томас Пинчон
— Хорошо! — прорычал *епеп1:е. — Анжело, не спускай
с него глаз.
Гаучо улыбнулся в знак благодарности. Он поплелся по
коридору вслед за Анжело, открывшим для него дверь.
— Можно мне снять это? — спросил Гаучо. — В конце
концов, ип баЫпеШэ е ип §аЫпеШ).
— Это точно, — сказал полицейский. — А окна — светоне-
проницаемы. Проходи.
— МШе §га21е. — Гаучо снял с глаз повязку и очень удивил-
ся, обнаружив себя в прекрасно оборудованной уборной. Там
даже стояли кабинки. Только англичане и американцы могут
быть так привередливы в устройстве уборных. А во внешнем
коридоре, вспомнил он, пахло чернилами, бумагой и сургу-
чом; определенно, консульство. И американское консульство,
и английское находились на Виа Торнабиони, то есть, грубо
говоря, в трех кварталах от Пьяцца Витторио Эммануэле.
А до Шайссфогеля можно даже докричаться.
— Поторопись, — сказал Анжело.
— Ты собираешься за мной следить? — спросил Гаучо него-
дующим тоном. — Неужели я не могу хотя бы здесь побыть на-
едине с собой? Ведь я пока — гражданин Флоренции. Когда-то
она была республикой. — Не дожидаясь ответа, он вошел в ка-
бинку и закрыл за собой дверь. — Как по-твоему, я смогу отсю-
да убежать? — весело выкрикнул он изнутри. — Разве что
смою себя в унитаз и поплыву в Арно. — Мочась, он снял гал-
стук и воротник, нацарапал на изнанке последнего записку для
Куэрнакаброна, отметив при этом, что лисы бывают иногда не
менее полезны, чем львы, затем снова надел воротник и гал-
стук, натянул на глаза повязку и вышел из кабинки.
— Ты все же решил ее не снимать, — заметил Анжело.
— Проверял свою меткость. — И оба рассмеялись.
Оказалось, 1епеп1:е поставил у дверей еще двоих охранни-
ков. «Этому человеку явно недостает милосердия», — рас-
суждал Гаучо, пока его вели по коридору.
Вскоре он оказался в чьем-то кабинете, где его усадили на
тяжелый деревянный стул.
— Снимите повязку! — скомандовал голос с английским
акцентом. Иссохшийся, морщинистый и почти лысый чело-
век, прищурившись, смотрел на него через стол.
— Вы — Гаучо, — сказал он.
194
V.
— Мы можем говорить по-английски, если хотите, —
предложил Гаучо. Троих охранников отпустили, 1епеп1е
и трое в штатском — Гаучо распознал в них полицейских сы-
щиков — остались стоять у стенок.
— Вы понятливы, — произнес плешивый.
Гаучо решил хотя бы с виду казаться честным. У всех
1п§1ез1, которых он знал, был фетиш — игра в крикет.
— Понятлив, — согласился он. — По крайней мере, в до-
статочной степени, чтобы понять, где я нахожусь, ваше пре-
восходительство.
Плешивый задумчиво улыбнулся.
— Я — не генеральный консул, — произнес он. — Его зо-
вут майор Перси Чэпмен, и он занят сейчас другими делами.
— Тогда позвольте мне предположить, — предположил
Гаучо, — что вы — из английского Министерства иностран-
ных дел. Сотрудничаете с итальянской полицией.
— Не исключено. Поскольку вы, кажется, — в курсе всех
этих дел, то, наверное, должны знать, зачем вас сюда приве-
ли.
Возможность договориться с этим человеком один на
один неожиданно показалась вполне правдоподобной. Он
кивнул.
— То есть мы можем говорить с вами без обиняков?
Гаучо ухмыльнулся и снова кивнул.
— Ну что ж, тогда приступим, — сказал плешивый. — Рас-
скажите мне для начала все, что вы знаете о Вейссу.
Гаучо растерянно дернул себя за ухо. В конце концов, он
мог и просчитаться.
— Вы имеете в виду Венесуэлу?
— Мы, кажется, договорились не хитрить. Я сказал —
Вейссу.
Гаучо испугался — впервые с тех пор, как он вернулся из
джунглей. Его дерзкий ответ прозвенел оглушительно даже
для него самого:
— Я ничего не знаю о Вейссу.
Плешивый вздохнул.
— Прекрасно. — Некоторое время он двигал на столе бу-
маги. — Тогда нам придется заняться этим отвратительным
делом — допросом. — Он подал полицейским знак, и они тут
же сомкнулись треугольником вокруг Гаучо.
195
Томас Пинчон
VI
Красная волна предзакатного света разбудила Годольфи-
на-старшего. Ему понадобилось несколько минут, чтобы
вспомнить, где он находится. Взгляд блуждал по темнеюще-
му потолку, по пышному цветастому платью на дверце шка-
фа, по щеточкам, пузырькам и коробочкам, в беспорядке раз-
бросанным на трюмо. Наконец, он вспомнил, что это —
комната той девушки, Виктории. Она привела его сюда не-
много отдохнуть. Он сел на кровати и обвел комнату нерв-
ным взглядом. Годольфин знал, что это — «Савой», восточ-
ная сторона Пьяцца Витторио Эммануэле. Но куда ушла
девушка? Она же сказала, что останется охранять его и сле-
дить, как бы не случилось беды. А теперь исчезла. Он посмо-
трел на часы, поворачивая циферблат, чтобы поймать свет
меркнущего солнца. Спал не больше часа. Она ушла, что на-
зывается, не теряя времени. Годольфин встал, подошел к ок-
ну и принялся наблюдать через площадь за закатом. Вдруг
его осенило: она ведь могла оказаться врагом! Он яростно
бросился через комнату к двери и потянул за ручку. Запер-
то. Черт бы побрал эту слабость, этот порыв исповедаться
перед первым встречным. Годольфин чувствовал вокруг се-
бя вскипающие волны предательства, готовые утопить
и убить его. Он шагнул в исповедальню, а оказался в подзем-
ной темнице. Годольфин быстро подошел к трюмо в поисках
инструмента, чтобы выломать дверь, и нашел там письмо,
аккуратно выписанное на благоухающем листке бумаги:
Если Вы цените свое благополучие также, как ценю его я, пожа-
луйста, не пытайтесь убежать. Поймите, что я верю Вам и хочу по-
мочь выбраться из жуткого положения, в котором Вы оказались.
Я ушла передать Ваш рассказ британскому консулу. Мне лично при-
ходилось сталкиваться с консульством, и я знаю работников Мини-
стерства как людей способных и осмотрительных. Вернусь вскоре
после наступления темноты.
Он скомкал письмо и бросил его через всю комнату. Даже
принимая христианскую точку зрения на эту ситуацию, даже
допуская, что она это делает из лучших побуждений и не
имеет никакой связи с теми, кто следит за кафе, все равно
19П
V.
идея рассказать обо всем Чэпмену — фатальная ошибка. Го-
дольфин не мог позволить себе посвящать в это дело Мини-
стерство. Он с поникшей головой опустился на кровать, крепко
сжав руки между колен. Раскаяние и немая беспомощность —
целых пятнадцать лет они были веселыми дружками, над-
менно сидящими на его эполетах, словно ангелы-хранители.
«Это не моя вина!» — громко выкрикнул он в пустую комна-
ту, будто перламутровые щеточки, канифасовые кружева
и изящные пузырьки с духами обрели дар речи и теперь под-
шучивали над ним. «Никто не думал, что я выберусь с этих
гор живым. Тот бедный гражданский инженер Цайк-Лиминг,
выпавший из поля зрения, неизлечимый безумец, живущий
сейчас где-то в Уэльсе, и Хью Годольфин...» Он поднялся, по-
дошел к трюмо и взглянул на себя в зеркало. «Достать его —
всего лишь дело времени». На столике лежало несколько яр-
дов миткаля и пара ножниц с заостренными кончиками. Да,
кажется, эта девушка и впрямь серьезно подумывает о швей-
ном деле (она совершенно честно говорила с ним о своем
прошлом, но не столько дала себе увлечься его исповедаль-
ным настроением, сколько подготовила путь к взаимному до-
верию. Его совсем не шокировало ее откровение о каирском
романе с Гудфеллоу. Он просто подумал, что все это не слиш-
ком удачно, ведь она воспринимает шпионаж как нечто при-
влекательное и романтичное). Он взял ножницы и повертел
в руках. Ножницы были длинными и сверкали. Зазубренные
лезвия могли бы нанести глубокую рану. Он испыующе по-
смотрел в глаза отражению. Отражение скорбно улыбнулось
в ответ. «Нет, — произнес он вслух. — Не сейчас».
Понадобилось не более минуты, чтобы открыть ножница-
ми дверь. Два пролета вниз по черной лестнице, и, выйдя че-
рез служебный вход, он оказался на Виа Тозиньи — один
квартал к северу от Пьяцца. Он пошел на восток — подальше
от центра. Нужно было выбраться из Флоренции. Закончить
это дело любым способом, сдать свои полномочия и поселить-
ся подальше отсюда — в убежище или временном пансионе, —
быть частью полусвета. Шагая сквозь сумерки, он понял, что
его судьба предрешена — окончательно и бесповоротно. И как
бы он ни менял галс, ни рыскал или уворачивался, — все рав-
но он будет стоять на месте, а предательский риф, замеченный
мельком, будет виден, как ни меняй курс, все ближе и ближе.
197
Томас Питон
Он свернул направо и направился к Дуомо. Вокруг проха-
живались туристы, по мостовой стучали кэбы. Он чувствовал
себя изолированным от человечества, даже от простонародья,
которое до недавнего времени считал не многим более, чем
ханжеской концепцией, полезной лишь либералам для ис-
пользования в речах. Он поглядывал на туристов, глазеющих
на Колокольню, — в тот момент бесстрастность давалась ему
легко, а любопытство не требовало отдачи. Его удивлял сам
феномен туризма: что приводит эти ежегодно увеличивающи-
еся стада в апартаменты «Томас Кук и сын»? Может, лихорад-
ки Кампаньи? нищета Леванта? септическая пища Греции? И,
обласкав кожу всех чужеземных мест, возвращаться на Лад-
гейтскую площадь в обезлюдевшем конце каждого сезона
и чувствовать себя перелетной пташкой или Дон Жуаном
стран, не способным больше ни говорить о сердцах своих
любовниц, ни перестать вести этот вечный Каталог, эту поп
рюсюГ НЬго1. Не его ли это долг перед ними — любовника-
ми кожи, — не рассказывать им о Вейссу, не давать даже запо-
дозрить о том самоубийственном факте, что под сверкающей
шелухой любой заморской земли лежит жесткая сердцевина
истины, причем истины, во всех случаях неизменной, даже
в случае с Англией, и что ее можно выразить в одних и тех же
словах? Он обрел это знание еще в июне, во время опрометчи-
вой поездки к Полюсу, и сейчас Годольфин научился контро-
лировать и подавлять это знание чуть ли не простым усилием
воли. Но эти люди, — те, от которых он самоустранился (ну
и мот!), не ожидая для себя будущих благословений (напри-
мер, вон те пухленькие училки, хихикающие у порталов Ду-
омо, или тот хлыщ с подрезанными усиками в твидовом ко-
стюме, спешащий Бог знает куда в облаках лавандовых
испарений) — имеют ли они хоть слабое представление о том,
к какому внутреннему величию может привести такой само-
контроль? Он чувствовал, однако, что его собственное вели-
чие уже выдохлось. Годольфин брел по Виа делль Ориволо,
считая по пути темные промежутки между фонарями так же,
как некогда считал попытки задуть все свечи на именинном
пироге. Этот год, следующий год, когда-нибудь, никогда. Воз-
можно, к этому времени стало гораздо больше свечек, чем он
1 Не маленькая книга (ит.).
198
V.
мог мечтать, но почти все они уже задуты, превратились
в скрученные огарки, а гостям требуется совсем немного, что-
бы изменить тональность с праздника на нежное свечение по-
минок. Годольфин свернул налево — к больнице и хирургиче-
ской школе. Седовласый и крошечный, он отбрасывал тень,
которая казалась ему слишком большой.
Сзади послышались шаги. Проходя мимо следующего фо-
наря, он увидел растущие тени в касках, чьи шаги попадали
в такт его убыстряющейся походке. Полиция? Он был на
грани паники: его преследуют. Годольфин с раскинутыми
в стороны, словно крылья загнанного в угол кондора, рука-
ми обернулся посмотреть на них. Но никого не увидел.
— Вам хотят задать пару вопросов, — промурлыкал из
темноты голос по-итальянски.
Он не смог бы этого объяснить, но жизнь вдруг вернулась
к нему: все шло как всегда — когда он поднимал против махди-
стов эскадрон изменников, брал Борнео на китобойном судне,
покорял Полюс в самый разгар зимы. «Идите к черту!» — ве-
село прикрикнул он и, выпрыгнув из лужицы света, где его за-
стали врасплох, бросился по узкому извилистому переулку.
Он слышал сзади себя топот ног, ругательства, выкрики
«Ауапй!», — ему хотелось смеяться, но он берег дыхание.
Пробежав еще пятьдесят метров, он резко свернул в переулок.
В конце стояла решетка; он схватился за прутья, подтянулся
и полез вверх. Колючки молодого шиповника царапали руки,
но крики врагов звучали все ближе и ближе. Он подобрался
к балкону, перемахнул через перила и, толкнув ногой створ-
чатую дверь, оказался в спальне, освещенной единственной
свечкой. Обнаженная парочка лежала на кровати, съежив-
шись и онемев от страха. Тела застыли в прерванной ласке.
«МасЬппа! — завизжала женщина — Е И пио тагйо!»1 Мужчи-
на выругался и попытался нырнуть под кровать. На ощупь
пробираясь через комнату, старик Годольфин громко захохо-
тал. Боже мой, — мелькнула неуместная мысль, я их уже где-
то видел. Я видел все это лет двадцать назад в мюзик-холле.
Он открыл дверь, обнаружил там лестницу и, немного поколе-
бавшись, бросился наверх. Старик, несомненно, пребывал
в романтическом настроении. Он пошел бы вниз, но увидел
1 Это мой муж! (ит.)
199
Томас Питон
в потолке проем, ведущий на крышу. Выбравшись наружу, Го-
дольфин услышал вдали голоса сбитых с толку преследовате-
лей. Разочаровавшись, он пробежал еще по паре крыш, потом
нашел наружную лестницу и спустился в другой переулок.
Следующие десять минут он бежал трусцой по сложной траек-
тории, пытаясь замести следы и иногда останавливаясь пере-
вести дух. В конце концов его внимание привлекло ярко осве-
щенное заднее окно. Годольфин по-кошачьи залез наверх
и заглянул внутрь. Там он увидел джунгли тепличных цветов,
кустов и деревьев, среди которых возбужденно совещались
три человека. Одного из них он узнал и изумленно хихикнул.
Какая маленькая планета! — подумал он. — Я видел ее нижний
край. Он постучал в окно и тихонько позвал: «Раф!»
Синьор Мантисса испуганно поднял глаза.
— Мт§Ье, — вымолвил он, увидев улыбающееся лицо Го-
дольфина. — Старый т§1езе. Эй, кто-нибудь, впустите его!
Краснолицый цветочник неодобрительно покачал голо-
вой и открыл заднюю дверь. Годольфин быстро шагнул
внутрь и обнял синьора Мантиссу. Чезаре почесал голову.
Цветочник запер дверь и спрятался за разлапистой пальмой.
— До Порт-Саида отсюда неблизко, — сказал синьор
Мантисса.
— Не так уж и далеко, — откликнулся Годольфин, — и не
так давно.
Это был тот тип дружбы, который не умирает, какими бы
долгими и сухими годами разлуки она ни прерывалась; и тем
более значимым кажется повторение того момента, когда од-
ним осенним утром четыре года назад на угольных причалах
в устье Суэцкого канала без всяких мотивов возникло это
ощущение родства. Годольфин, безупречный в морской фор-
ме, готовился осматривать свой корабль, а предприниматель
Рафаэль Мантисса наблюдал за погрузкой целого флота
провизионных лодок, выигранных им под пьяную лавочку
в баккара месяц назад в Канне, — их взгляды мельком встре-
тились, и они узнали друг в друге одинаковую оторванность
от корней и одинаковое католическое отчаяние. Даже не ус-
пев заговорить, они почувствовали себя друзьями. Потом
пошли и напились, поделились рассказами о своей жизни —
о былых передрягах и обретении временного дома в этом по-
лусвете на задах порт-саидских европеизированных бульва-
200
V.
ров. Не потребовалось никакого вздора о вечной дружбе
и кровном братстве.
— Что с тобой, дружище? — произнес наконец синьор
Мантисса.
— Помнишь, — начал Годольфин, — я рассказывал тебе
об одном месте — Вейссу? — Говорить об этом с Рафом —
совсем другое дело, чем говорить с сыном, с Департаментом
расследований или — несколько часов назад — с Викторией.
Это — как делиться со своим приятелем, старым морским
волком, впечатлениями об увольнении на берег.
Синьор Мантисса сделал сочувственную мину.
— Снова эта история, — сказал он.
— Но у тебя сейчас дела. Расскажу позже.
— Нет, ничего особенного. Тут просто этот багряник.
— У меня больше не осталось, — пробормотал цветочник Га-
друльфи. — Вот уже битых полчаса пытаюсь ему объяснить.
— Он зажимает, — угрожающе произнес Чезаре. — Хочет
сразу двести пятьдесят лир.
Годольфин улыбнулся:
— Интересно, для каких это шуточек с законом тебе пона-
добился багряник?
Синьор Мантисса без колебаний все объяснил.
— И теперь, — завершил он свой рассказ, — нам нужен
дубликат, который, по идее, найдет полиция.
Годольфин присвистнул.
— То есть ты уезжаешь из Флоренции сегодня вечером?
— Как бы там ни получилось, в полночь на барже, 51.
— А там найдется еще одно место?
— Мой друг. — Синьор Мантисса схватил его за би-
цепс. — Для тебя, — сказал он. — У тебя неприятности. Ко-
нечно! Тебе не нужно было и спрашивать. Если бы ты даже
просто пришел, без всяких объяснений, я убил бы капитана
баржи, начни он вдруг протестовать. — Старик улыбнулся.
Впервые за многие недели он почувствовал себя хотя бы на-
половину в безопасности.
— Давай я добавлю пятьдесят лир, — сказал он.
— Я никогда бы не позволил...
— Ерунда. Тащи сюда дерево! — Цветочник угрюмо поло-
жил деньги в карман, побрел в угол и вытащил из-за густых
зарослей папоротника багряник в винной бочке.
201
Томас Питон
— Втроем мы справимся, — сказал Чезаре. — Куда нести?
— На Понте Веккьо, — ответил синьор Мантисса. — А по-
том к Шайссфогелю. Помни, Чезаре, единый и нерушимый
фронт. Мы не должны позволять Гаучо запугивать нас. Мы
можем, конечно, воспользоваться его бомбой, но и этими ба-
гряниками тоже. Лев и лиса.
Они встали вокруг дерева треугольником и подняли его.
Цветочник открыл заднюю дверь. Они прошли двадцать ме-
тров по аллее к поджидавшему экипажу.
— АпсИат'!1 — крикнул синьор Мантисса, и лошади тро-
нулись рысцой.
— Через несколько часов у Шассфогеля я должен встре-
титься с сыном, — сказал Годольфин. Он чуть не забыл, что
Эван, наверное, уже в городе. — По-моему, в пивной надеж-
нее, чем в кафе. Хотя, возможно, везде опасно. Меня ищет по-
лиция. Не исключено, что за этим местом тоже наблюдают.
Синьор Мантисса искусно преодолел крутой поворот на-
право.
— Смешно, — произнес он. — Доверься мне. С Мантиссой
ты — в безопасности, я буду защищать твою жизнь, пока жив
сам. — Годольфин некоторое время молчал, потом в знак со-
гласия покачал головой. Теперь ему ужасно захотелось уви-
деть Эвана; почти отчаянно захотелось. — Ты встретишься
с сыном. Будет веселое воссоединение семейства.
Чезаре откупорил бутылку вина и запел старую революци-
онную песню. С Арно поднимался ветер, развивая бесцветные
волосы синьора Мантиссы. Копыта лошадей глухо стучали по
мостовой. Экипаж направлялся к центру города. Заунывное
пение Чезаре быстро таяло в кажущейся безбрежной улице.
VII
Англичанина, который допрашивал Гаучо, звали Стенсил.
Наступление темноты застало его в кабинете майора Чэпме-
на, где он, ошеломленный, сидел в глубоком кожаном крес-
ле, забыв о своей покрытой шрамами алжирской трубке, до-
тлевавшей в пепельнице. В левой руке он держал дюжину
1 Поехали! (ит.)
202
V.
деревянных ручек с новенькими блестящими металлически-
ми перьями, а правой методично метал их, будто дротики,
в висевшую на противоположной стене огромную фотогра-
фию нынешнего министра иностранных дел. Пока он сделал
лишь один удачный бросок: ручка застряла в министерском
лбу, сделав его похожим на добродушного единорога. Это за-
бавляло, но едва ли могло исправить Ситуацию. А Ситуация
в тот момент была просто жуткой. Более того, она была не-
поправимо пакостной.
Дверь неожиданно распахнулась, и в комнату с шумом во-
шел поджарый человек с преждевременной сединой в волосах.
— Его нашли. — В голосе не чувствовалось особого лико-
вания.
Поднятая для броска рука застыла в воздухе, и Стенсил
насмешливо взглянул на вошедшего.
— Старика?
— В «Савое». Девушка, молодая англичанка. Заперла его.
Она только что рассказала. Вошла и объявила, достаточно
спокойно...
— Ну так сходи и проверь, — перебил его Стенсил. — Он
наверняка уже смылся.
— Ты не хочешь на нее взглянуть?
— Хорошенькая?
— Ничего.
— Тогда не хочу. Все и без того плохо, ты понимаешь,
о чем я. Оставляю ее тебе, Демивольт.
— Браво, Сидней! Предан своему долгу? Святой Георгий
и никакой пощады. Понятно. Ну что ж, тогда я пошел. Толь-
ко не говори потом, что я не дал тебе шанс.
Стенсил улыбнулся:
— Ты ведешь себя, как мальчик из варьете. Возможно, я
и встречусь с ней. Позже, когда ты закончишь.
Демивольт скорбно усмехнулся:
— Понимаешь, это делает Ситуацию более терпимой. —
И вышел торжественно-печальным шагом.
Стенсил заскрежетал зубами. Ох уж эта Ситуация! Прокля-
тая Ситуация! В более философские минуты он любил рассуж-
дать об этой абстрактной категории, о ее сущности, деталях ме-
ханизма. Он помнил случаи, когда целые огромные посольства
буквально сходили с ума или в полубреду бежали на улицы,
203
Томас Пинчон
столкнувшись с Ситуацией, в которой не удавалось найти ника-
кого смысла, вне зависимости — кто и под каким углом ее рас-
сматривает. У него был дружок по имени Ковесс. Они вместе
начали дипломатическую карьеру и шли голова в голову. Пока
в прошлом году не начался Фашодский кризис и как-то ранним
утром Ковесс, в гетрах и пробковом шлеме, не был найден на
Пиккадилли, где вербовал добровольцев для похода на Фран-
цию. Он собирался нанять кунардовский лайнер. К моменту по-
имки он успел привести к присяге нескольких уличных торгов-
цев, двух проституток и одного комедианта из мюзик-холла.
Стенсил с болью в душе вспомнил, как все они в разных тональ-
ностях и темпах распевали «Вперед, войско Христово».
Он уже давно решил, что ни одной Ситуации не присуща
объективная реальность: Ситуация существует лишь в умах
тех, кому случается вместе оказаться в ней. А поскольку эти
несколько умов, объединяясь, дают в сумме, как правило,
скорее разнородную, чем гомогенную смесь, — для любого
наблюдателя Ситуация предстает в том облике, в каком при-
способленный лишь к трем измерениям глаз увидел бы четы-
рехмерное изображение. Следовательно, успех или провал
любой дипломатической проблемы зависит непосредственно
от взаимопонимания между членами решающей ее команды.
Поэтому Стенсил был почти одержим идеей коллективной
работы, и это вдохновило коллег на то, чтобы окрестить его
Сидней-Канкан, намекая на то, что лучше всего ему работа-
ется в роли солиста перед кордебалетом.
Эта теория была стройной, и он любил ее. Единственное
утешение в теперешнем хаотическом деле Стенсил находил
в том, что оно поддавалось объяснению с точки зрения его те-
ории. Воспитанный парой тетушек-нонконформисток, он
приобрел англосаксонскую манеру противопоставлять север-
но-протестантско-интеллектуальное средиземноморско-като-
лическо-иррациональному. Таким образом, он прибыл во Фло-
ренцию с укоренившимся и, в основном, подсознательным
предубеждением против всего итальянского, и последующее
поведение его постоянных помощников из тайной полиции
лишь укрепило это предубеждение. Какой же еще Ситуации
можно ожидать от такой дурацкой и гетерогенной команды?
Взять хотя бы дело этого английского парнишки, Годоль-
фина, он же Гадрульфи. Итальянцы утверждали, что за целый
204
V.
час допроса им не удалось выжать из него ничего об отце —
морском офицере. Но первое же, о чем попросил этот парень,
когда его привели в британское консульство, — это чтобы
Стенсил помог ему разыскать отца. Он с полной готовностью
ответил на все вопросы о Вейссу (хотя его рассказ и повторял
в основном информацию, крторой Министерство и так распо-
лагало), он совершенно добровольно поведал о назначенном
в десять свидании у Шайссфогеля, в целом выказал искрен-
нее беспокойство и удивление английского туриста, столк-
нувшегося с происходящим вне рамок бедекера и власти Ку-
ка. Все это не укладывалось в представление Стенсил а об отце
и сыне как о хитроумных архипрофессионалах. Кем бы ни бы-
ли те, кто их нанял (пивная Шайссфогеля — немецкое кафе,
что может оказаться существенным, особенно в Италии, всту-
пившей в ОгеНшпё), они не потерпели бы такой простоты.
Спектакль был слишком крупным, слишком серьезным, что-
бы роли в нем дали кому-нибудь, кроме самых выдающихся
мастеров игры.
Департамент вел досье на Годольфина-старшего с восемь-
десят четвертого года, когда чуть не погибла та экспедиция.
Название Вейссу мелькнуло в досье лишь однажды — в сек-
ретном меморандуме Министерства, адресованном Государ-
ственному военному секретарю, — документе, содержавшем
выдержки из показаний Годольфина. Но неделю назад италь-
янское посольство в Лондоне разослало копию телеграммы,
о которой известил полицию флорентийский цензор. Посоль-
ство не приложило никаких объяснений, кроме нацарапанной
от руки записки: «Это может представлять для вас интерес.
Сотрудничество выгодно для обеих наших стран». Подписано
итальянским послом. Увидев в Вейссу очередное дело своей
жизни, шеф Стенсила поднял на ноги всех оперативников
в Дювилле и во Флоренции, чтобы те не спускали с отца и сы-
на глаз. Расследование началось с Географического общества.
Поскольку оригинал оказался утерянным, младшие чины
принялись расспрашивать всех оказавшихся в наличии со-
трудников Департамента тех лет, восстанавливая по кусочкам
свидетельства Годольфина о случившемся в экспедиции. Ше-
фа озадачило отсутствие шифра в телеграмме, но это лишь ук-
репило убежденность Стенсила в том, что Департамент имеет
дело с двумя ветеранами. Такое высокомерие, думал он, такая
205
Томас Питон
чертовская самоуверенность способны довести до белого ка-
ления и ненависти, но и вызывать восхищение. Послать к чер-
ту шифр — это жест настоящего спортсмена.
Дверь робко отворилась.
— Позвольте доложить, мистер Стенсил?
— Да, Моффит. Выполнил мою просьбу?
— Они — вместе. Зачем — это не мое дело, сами понимаете.
— Браво! Дай им побыть вместе с часок. А потом мы от-
пустим юного Гадрульфи. Скажи ему, что мы не смеем его
больше задерживать, извинись за неудобства, то-се, агпуеёега.
Сам знаешь.
— А потом проследить за ним, да? Игра пошла, ха-ха!
— Да, он направится к Шайссфогелю. Мы посоветовали
ему пойти на свидание, и, честен он или нет, все равно встре-
тится со стариком. По крайней мере, если играет так, как мы
думаем.
— А Гаучо?
— Дай ему еще час. Если вздумает бежать, не мешай.
— Рискованно, мистер Стенсил.
— Все, Моффит. Ступай на сцену!
— Та-ра-ра-бум-ди-дэй, — сказал Моффит и, пританцо-
вывая канкан, вышел.
Стенсил тяжело вздохнул, наклонился вперед и возобно-
вил свою игру в дротики. Вскоре вторая ручка, проткнувшая
портрет в двух дюймах от первой, преобразила министра
в криворогого козла. Стенсил заскрежетал зубами.
— Смелее, парень, — пробормотал он. — К приходу де-
вушки этот старый ублюдок должен превратиться в цвету-
щего ежика.
Через две камеры вовсю играли в морру. Где-то за окном
девушка пела о своем любимом, который погиб, защищая
родину в далекой стране.
— Скорее всего, поет для туристов, — с горечью пожало-
вался Гаучо. — Во Флоренции никто не поет. И никогда не
пел. Кроме все тех же моих венесуэльских друзей, о которых
я тебе рассказывал. Но они поют марши — для укрепления
боевого духа.
Эван встал у двери камеры, прислонив лоб к решетке.
206
V.
— Может, у вас уже и нет никаких венесуэльских друзей, —
сказал он. — Может, их уже давно схватили и бросили в море.
Гаучо подошел и сочувственно потрепал Эвана за плечо.
— Ты еще молод, — сказал он. — Я знаю, что ты чувству-
ешь. Это — их метод работы. Они атакуют дух человека. Ты
встретишься с отцом. Я встречусь с друзьями. Сегодня. Мы
устроим самый чудесный Гез^а1 в жизни этого города с тех
времен, когда сожгли Савонаролу.
Эван безнадежно посмотрел вокруг — на тесную камеру,
тяжелые решетки.
— Они сказали, что меня, возможно, скоро выпустят.
Но вот что вы будете сегодня чем-то заниматься — весьма
проблематично. Разве что лежать без сна.
Гаучо засмеялся:
— Думаю, меня тоже отпустят, ведь я им ничего не ска-
зал. Я привык к их методам. Они глупы, их легко обвести во-
круг пальца.
Эван яростно сжал руками решетку.
— Глупы! Не просто глупы. Ненормальны! Безграмотны!
Какой-то растяпа-клерк по ошибке написал мою фамилию
«Гадрульфи», и теперь они отказываются называть меня по-
другому. Говорят, что это — моя кличка. Но разве в моем до-
сье написано не «Гадрульфи»? Разве это не написано чер-
ным по белому?
— Они очень любят новые идеи. Стоит им уцепиться за
идею, имея хотя бы смутное представление о ее, собственно,
ценности, и они уже ни за что не выпустят ее из рук.
— Если бы это было все. У кого-то в высших эшелонах
возникла мысль, будто Вейссу — кодовое название Венесуэ-
лы. Возможно, это и был тот самый чертов клерк, который
так и не научился писать. Или его братец.
— Они спрашивали меня о Вейссу, — задумчиво произнес
Гаучо. — Но что я мог им ответить? Ведь тогда я и в самом
деле ничего не знал. Англичане считают это дело важным.
— Но не говорят — почему. А лишь делают таинственные
намеки. Очевидно, здесь замешаны немцы. И каким-то бо-
ком — Антарктида. Возможно, через пару недель, говорят
они, весь мир погрузится в апокалипсис. И они думают, что
1 Праздник (наг.).
207
Томас Пиннон
я с этим связан. И вы. Зачем же еще они бросают нас в одну
камеру, если нас все равно собираются выпустить? За нами
будут следить, куда бы мы ни пошли. Итак, мы — в самой гу-
ще грандиозного заговора, не имея при этом ни малейшего
представления о том, что происходит.
— Надеюсь, ты им не поверил. Дипломаты всегда так гово-
рят. Они всегда живут на краю того или иного обрыва.
Без кризисов они не смогли бы заснуть.
Эван медленно обернулся и посмотрел на своего компаньона.
— А я им верю, — спокойно произнес он. — Позвольте рас-
сказать. Об отце. Он, бывало, сидел в моей комнате, когда я
засыпал, и рассказывал сказки об этой самой Вейссу. И о па-
учьих обезьянах, и о принесении в жертву людей, и о реках,
рыбы в которых бывают то опаловыми, то огненными. Когда
входишь в воду, они окружают тебя и исполняют нечто вро-
де изысканного ритуального танца, чтобы защитить тебя от
беды. И еще там есть вулканы с городами внутри, и каждые
сто лет они извергаются пылающим адом, но люди все равно
идут в них жить. И синелицые мужчины в горах, и женщины
в долинах, рожающие всегда только тройни, и бродяги, кото-
рые собираются в компании и проводят веселые празднества,
целое лето напролет устраивая развлечения.
— А вы же знаете, что такое мальчик. Рано или поздно насту-
пает момент разлуки — точка, когда подтверждается его подо-
зрение, что отец — не бог и даже не оракул. Мальчик видит, что
больше не имеет права на такую веру. Так Вейссу становится
историей на ночь или волшебной сказкой, а мальчик — лучшей
версией своего отца — самого что ни на есть обычного человека
— Я думал, капитан Хью сошел с ума; я даже согласился
бы, чтобы его поместили в клинику. Но на Пьяцца делла Си-
ньора пять я чуть не убился, и это не могло быть обычной слу-
чайностью, капризом неодушевленного мира; с тех пор я вижу
два правительства, доведенные почти до кошмаров ненавис-
тью к этой сказке, наваждением, которое, как я думал, при-
надлежало только отцу. Кажется, это состояние, когда чувст-
вуешь себя просто человеком, превратившее в ложь и Вейссу,
и мою детскую любовь к отцу, помогает мне сейчас понять,
что все это было истиной, правдой. Ведь и итальянцы, и анг-
личане в обоих консульствах, и даже этот безграмотный
клерк — все они люди. И их мучит такое же беспокойство, ка-
208
V.
кое мучило отца и будет мучить меня, а, быть может, через
пару недель — и все живое в этом мире, который никто из нас
не хочет увидеть превратившимся в пылающую бойню. Мо-
жете называть это общностью, выжившей на изгаженной
планете, которую, видит Бог, каждый из нас не так уж сильно
любит. Но все равно, это — наша планета, и мы здесь живем.
Гаучо не ответил. Он подошел к окну и посмотрел на улицу.
Девочка пела теперь о моряке, ходящем по морям на другом
конце земли, и его суженой, оставшейся дома. Из камеры, где
играли, доносились выкрики: «С^ие, 1гё, 6Ш)\ бр-р-р!» Гаучо
поднес руки к шее и снял воротник. Он подошел к Эвану.
— Если тебя выпустят, — сказал он, — и ты успеешь на
встречу с отцом, там у Шайссфогеля сидит один мой друг.
Его зовут Куэрнакаброн. Там его все знают. Я был бы очень
тебе благодарен, если бы ты отдал ему это. Здесь — послание.
Эван взял воротник и с отсутствующим видом спрятал
его в карман. Ему пришла в голову одна мысль:
— Но ведь они увидят, что у вас нет воротника.
Гаучо улыбнулся, сорвал с себя рубаху и бросил ее под койку.
— Я им скажу, что, мол, тепло. Спасибо, что напомнил.
Для меня это не очень легко — думать, как лиса.
— Как вы предлагаете выбраться отсюда?
— Просто. Когда охранник придет выводить тебя, мы уда-
рим его, он потеряет сознание, мы возьмем ключи и вырвем-
ся на свободу.
— Если мы оба выберемся отсюда, мне все равно нужно
будет передать это послание?
— 51. Мне сначала нужно пойти на Виа Кавур. К Шайсс-
фогелю я приду позже увидеться с товарищами по другому
делу. II п §гап со1ро2, если все сработает нормально.
Вскоре в коридоре послышались звуки шагов и звяканье
ключей.
— Он читает наши мысли, — довольно захихикал Гаучо.
Эван быстро повернулся у нему и пожал руку.
— Желаю удачи.
— Опусти свою дубинку, Гаучо, — раздался веселый го-
лос охранника. — Вас приказано освободить. Обоих.
1 Пять, три, восемь (ит.).
2 Это будет мощный удар (ит.).
209
Томас Питон
— АЬ, сЬе Гогита1, — скорбно произнес Гаучо и вернулся
к окну.
Казалось, голос девушки несется над всем апрелем. Гаучо
встал на цыпочки.
— \1п' %ш!\2 — крикнул он.
VIII
Героем последнего анекдота, популярного в шпионских кру-
гах Италии, был англичанин, наставивший рога своему италь-
янскому другу. Однажды ночью муж вернулся домой и застал
вероломную парочку во Яа§гап1е с1е1Ш:о3. Разъярившись, он вы-
тащил пистолет в полной готовности совершить акт возмездия,
когда англичанин поднял руку в утешающем жесте. «Послу-
шай, старина, — высокомерно произнес он, — ведь мы не соби-
раемся вносить раздор в наши ряды? Лучше подумай, как эта
ситуация смогла бы помочь созданию Четверного Союза».
Автором этой притчи был некто Ферранте — любитель аб-
сента и враг девственности. Он пытался отрастить бороду
и ненавидел политику. Как и тысячи других флорентийских
юношей, он воображал себя неомакиавеллианцем. Он не
страдал недальновидностью, и его вера зиждилась на двух
пунктах: а) итальянское Министерство иностранных дел —
это нечто непоправимо продажное и глупое и б) кто-нибудь
должен убить Умберто Первого. Ферранте занимался вене-
суэльской проблемой уже полгода и не видел никакого вы-
хода, кроме самоубийства.
В тот вечер в штабе тайной полиции Ферранте шатался из
угла в угол. Он держал в руке небольшого кальмара, только
что купленного на ужин, и искал — где его приготовить. Пуп
флорентийской шпионской деятельности располагался на
втором этаже фабрики, производящей музыкальные инстру-
менты для почитателей Ренессанса и Средневековья. Офици-
ально ее владельцем считался австриец Фогт, который днем
усердно собирал ребеки, гобои и теорбы, а ночью занимался
1 Ах, какая удача (ит.).
2 Болтушка! (ит.)
3 На месте преступления (ит.).
210
V.
шпионажем. В легальной жизйи он работал вместе с нанятым
негром Гаскони, который порой приводил друзей для пробы
инструментов, и своей матерью — пожилой, невероятно тол-
стой, похожей на индюшку женщиной, жившей странной ил-
люзией, будто в девичестве у нее был роман с Палестриной.
Она постоянно набрасывалась на посетителей с нежными ре-
минисценциями по поводу «Джованнино», большей частью
являвшими собой красочные свидетельства сексуальной экс-
центричности композитора. Если эта парочка и участвовала
в шпионской деятельности Фогта, то об этом все равно никто
не догадывался, даже сам Ферранте, который вменил себе
в обязанность шпионить за своими коллегами и любыми дру-
гими подходящими для этого дела жертвами. Тем не менее
на Фогта, скорее всего, можно было положиться, поскольку
он, будучи австрийцем, славился осторожностью. Ферранте
не верил в союзы и относился к ним как к чему-то временно-
му, если не смехотворному. Но с другой стороны, рассуждал
он, если уж вступил в союз, то будь добр подчиняться его пра-
вилам, пока это целесообразно. Начиная с 1882 года немцы
и австрийцы были хотя бы и временно, но приемлемы. Англи-
чане — ни в коем случае! Потому он и сочинил эту шутку о му-
же-рогоносце. Потому и не хотел сотрудничать с Лондоном.
Это — заговор со стороны Британии, подозревал он, вбить
клин в Тройственный Союз и разделить врагов Англии так,
чтобы Англия смогла договориться с ними по отдельности
и в свое удовольствие.
Он спустился на кухню. Оттуда раздавался жуткий скрип.
Будучи по своей природе подозрительным по отношению
к любому отклонению от нормы, Ферранте осторожно опус-
тился на четвереньки, тихонько прополз за печку и выгля-
нул из-за нее. Он увидел эту старуху, наигрывающую на ви-
оле-да-гамбо. Выходило у нее скверно. Заметив Ферранте,
она опустила смычок и уставилась на него.
— Тысяча извинений, синьора, — сказал Ферранте, под-
нимаясь на ноги. — Я не хотел прерывать вашу музыку. Мне
просто нужно узнать, не могу ли я взять сковородку и не-
много масла. Мой ужин. Это займет всего несколько ми-
нут. — Он умиротворяюще помахал кальмаром.
— Ферранте, — внезапно прокаркала она, — сейчас — не
время для церемоний. Многое поставлено на карту.
211
Томас Питон
Ферранте подался назад. Она что, сует нос в чужие дела?
Или просто пользуется доверием своего сына?
— Не понимаю, — ответил он осторожно.
— Чушь! — отрезала она. — Англичане знают больше, чем
вы. Все началось с этого дурацкого венесуэльского дела,
но совершенно случайно, сами не зная того, твои коллеги на-
ткнулись на нечто столь огромное и ужасающее, что даже бо-
ятся называть это вслух.
— Все может быть.
— Или неправда, что юный Гадрульфи признался герру
Стенсилу, будто его отец думает, что в этом городе есть аген-
ты Вейссу?
— Гадрульфи — это цветочник, — бесстрастно ответил
Ферранте, — за которым мы ведем наблюдение. Он связан
с партнерами Гаучо — агитатора против законного прави-
тельства Венесуэлы. Мы проследили за ними до квартиры
цветочника. Вы перепутали данные.
— Скорее всего, это ты и твои дружки-шпионы перепута-
ли все имена. Полагаю, ты тоже поддерживаешь этот смехо-
творный вымысел о том, что Вейссу — кодовое название Ве-
несуэлы?
— Во всяком случае, так значится в наших делах.
— Ты — умный человек, Ферранте. Ты никому не доверяешь.
Он пожал плечами:
— Могу ли я себе это позволить?
— Полагаю, нет. Особенно когда никому не известная ра-
са варваров, нанятая Бог знает кем, взрывает — в такое вре-
мя, как сейчас, — динамитом лед Антарктики и готовится
войти в подземную сеть природных тоннелей, о существова-
нии которой известно лишь жителям Вейссу, Лондонскому
королевскому географическому обществу и флорентийским
шпионам.
У Ферранте перехватило дух. Ведь она только что повто-
рила секретный меморандум, который Стенсил менее часа
назад отправил в Лондон!
— Обследовав вулканы этого региона, — продолжала
она, — некоторые аборигены Вейссу первыми узнали о тун-
нелях, которые пронизывают недра земли на глубинах, варь-
ирующихся...
— АзреШ! — закричал Ферранте. — Вы бредите.
212
V.
— Скажи правду, — отрезала она. — Скажи, что на самом
деле значит «Вейссу». Скажи же мне, идиот, то, что я и так уже
знаю: это — Везувий, — прокудахтала она жутким голосом.
Ему стало трудно дышать. То ли это — ее предположение,
то ли она выследила, то ли ей сказали. Скорее всего, она безо-
пасна. Но не может же он ей сказать: «Я ненавижу политику,
хоть международную, хоть в пределах одного отдела». Все ви-
ды политики, которые довели его до этого, ничем не отлича-
лись друг от друга и были одинаково омерзительны. Все дума-
ли, что это — кодовое название Венесуэлы, обычное дело, пока
англичане не сказали, что Вейссу и впрямь существует. Име-
лись показания юного Гадрульфи, подтвержденные данными
о вулканах, полученными пятнадцать лет назад от Географи-
ческого общества и от Департамента расследований. Сухие
факты, сопоставленные с рапортом цензора, лавиной выли-
лись в многочасовое совещание, состоявшее из компромис-
сов, взаимных уступок, запугиваний, раздоров и тайных голо-
сований, пока Ферранте и его шеф не встали перед лицом
отвратительной истины: они должны сплотиться с англичана-
ми перед общей и в высшей степени вероятной опасностью.
Хотя едва ли они могли позволить себе этого не делать.
— Насколько мне известно, — произнес он, — это может зна-
чить «Венера». И смилуйтесь, я не могу обсуждать эту тему.
Женщина засмеялась и опять принялась пилить на своей
виоле-да-гамба. Она с презрением наблюдала, как Ферранте
снимает сковородку с крюка над печкой, льет оливковое масло
и подталкивает в пламя головешки. Когда масло зашипело, он
осторожно, словно жертву, опустил в него кальмара. Вдруг
Ферранте обнаружил, что потеет, хотя печь грела не так уж
сильно. В комнате завывала античная музыка, эхом отдаваясь
от стен. Ферранте позволил себе подумать без всяких на то
причин, — не принадлежит ли она перу Палестрины?
IX
Неподалеку от британского консульства, примыкая
к тюрьме, где сидел Эван, располагались две узкие улочки —
Виа дель Пургаторио и Виа дель Инферна. Они пересекались
в форме буквы «Т», ножка которой шла параллельно Арно.
213
Томас Питон
Виктория стояла на этом перекрестке — крошечная прямая
фигурка в белом канифасе, окруженная непроглядной тьмой.
Она трепетала, словно пришла на свидание с любимым. Люди
в консульстве оказались тактичными; более того, она увидела,
как в их глазах тяжело опускается скорбное знание, и сразу же
поняла, что старик Годольфин и вправду был сжат тисками
«жуткой необходимости» и что ее интуиция в очередной раз
не подвела. Виктория гордилась этой своей способностью, как
атлет гордится силой или мастерством; именно интуиция
в свое время подсказала ей, что Гудфеллоу — шпион, а не про-
сто случайный турист, и помогла ей раскрыть в себе талант
к шпионажу. Ее решение помочь Годольфину происходило
вовсе не из романтических иллюзий по поводу шпионажа
(в этом занятии она видела больше уродства, чем обаяния), а,
скорее, из ощущения, что мастерство, или любое тогЛ1, желан-
но и восхитительно просто само по себе, — и чем дальше оно
отстоит от идеи морали, тем эффективнее оно становится.
Виктория, хоть она и стала бы это отрицать, принадлежала
к тому же типу людей, что и Ферранте, Гаучо или синьор
Мантисса; представься возможность, она тоже принялась бы
действовать, исходя из личного, уникального толкования «Го-
сударя». Она так же переоценивала роль уц1Д — индивиду-
ального посредничества, — как синьор Мантисса — образ ли-
сы. И, возможно, когда-нибудь один из них сможет задать
вопрос: что же еще движет эпохой, если не этот вид дисбалан-
са — когда перевешивает менее сильный, но более хитрый?
Она стояла на перекрестке как вкопанная и думала — пове-
рил ли ей старик, дождется ли он ее? Она молила Бога, чтобы
это оказалось так, — и дело даже не столько в том, что его
судьба была ей небезразлична, сколько в деформированном
самовозвеличивании: соответствие событий выработанному
ею сценарию являло бы славное свидетельство ее мастерства.
Чего ей удалось избежать — возможно, благодаря оттенку
сверхъестественного, который приобретали мужчины в ее
глазах, — так это общей тенденции школьниц называть муж-
чин, которым перевалило за пятьдесят, «сладкими», «душка-
ми» и «милашками». В каждом пожилом человеке она видела
его образ двадцати- или тридцатилетней давности — призрак,
1 Здесь: доблесть, сила (ит.).
214
V.
чьи очертания почти слились с оригиналом — молодой, энер-
гичный, обладающий могучей жизненной силой и чувстви-
тельными пальцами. Таким образом, она желала помочь мо-
лодой версии капитана Хью и сделать ее частью обширной
системы каналов, шлюзов и бассейнов на бурной реке Фор-
туны.
Если на свете существует, — как начинали подозревать
некоторые психиатры, — родовая память, врожденное вмес-
тилище изначального знания, формирующего определенные
наши действия и случайные желания, то не только ее при-
сутствие здесь — между чистилищем и адом, — но и вся ее
преданность римскому католицизму с той же необходимос-
тью и вероятностью происходила и зависела от одного эле-
мента первобытной веры, который, подобно жизненно важ-
ному клапану, сиял во всем своем величии и великолепии
в этом вместилище — от понятия о призраке, или духовном
двойнике, как о событии, происходящем реже путем размно-
жения, но чаще путем расщепления, и от естественного вы-
текающего отсюда вывода: сын — это призрак-двойник отца.
Приняв таким образом понятие дуализма, Виктория обнару-
жила, что до Троицы остается всего один шаг. Увидев над
старым Годольфином ореол второго и более зрелого «я», она
стояла сейчас у тюрьмы и ждала, а тем временем справа от
нее раздавался одинокий голос девушки, поющей о труднос-
ти выбора между богатым стариком и красивым юношей.
Наконец Виктория услышала, как открываются тюрем-
ные двери, потом — приближающийся звук его шагов, стуча-
щих по узкому проходу, и наконец — удар захлопнувшихся
дверей. Она воткнула зонтик в землю радом со своей ма-
ленькой ножкой, и теперь стояла, высматривая его. Она за-
метила его, лишь когда он чуть с ней не столкнулся.
— Ну и ну! — воскликнул он.
Она подняла глаза. Его лицо было еле различимым. Он
вгляделся в нее внимательнее.
— Я видел вас сегодня днем. Девушка в трамвае. Верно?
— Вы пели мне из Моцарта, — пробормотала она в знак
согласия. Совсем не похож на отца1
— Просто маленькая шутка, — произнес Эван, заика-
ясь. — Я не хотел вас смутить.
— Но тем не менее я смутилась.
215
Томас Питон
Эван робко опустил голову.
— Что вы делаете здесь, в такое время? — Он издал выму-
ченный смешок. — Не меня же вы ждете.
— Да, — спокойно сказала она. — Жду вас.
— Мне это ужасно льстит. Но, с позволения сказать, вы
не похожи на тех молодых леди, которые... Ну, в смысле, вы
понимаете. В смысле, к дьяволу, с чего бы это вам ждать ме-
ня? Ведь не потому же, что вам понравился мой голос.
— Потому что вы — его сын, — ответила она.
Он понял, что не нужно требовать никаких объяснений,
не нужно, запинаясь, расспрашивать — как вы встретились
с моим отцом? откуда узнали, что я здесь? и что меня выпус-
тят? У него сложилось ощущение, что рассказ, который в ка-
мере он поведал Гаучо, был сродни исповеди, признанием
в слабости, а молчание Гаучо — отпущением грехов, искупив-
шим эту слабость и неожиданно толкнувшим его в трепещу-
щие основы нового человечества. Он почувствовал, что вера
в Вейссу лишает его права на обычную высокомерную мни-
тельность, что отныне, куда бы он ни поехал, в качестве нака-
зания должен будет с готовностью принимать все миражи
и видения — как, например, эта встреча на перекрестке. Викто-
рия обхватила ладонями его бицепс, и они пошли по улице.
Немного возвышаясь над ней, он заметил в ее волосах
изящный гребень слоновой кости. Лица, шлемы, касающиеся
друг друга руки ... распятия? Он, прищурившись, вниматель-
но вгляделся в лица. Они, казалось, вытянулись под весом
собственных тел, но, скорее по традиции, выражали восточное
понятие о смирении, а не четко обозначенную кавказскую
боль. Да, любопытная девушка! Он хотел было использовать
гребень как тему для начала разговора, но она опередила его.
— Какой странный сегодня вечер! И этот город. Будто что-
то дрожит под его поверхностью и вот-вот прорвется наружу.
— Да, я тоже почувствовал. Я говорю себе: ведь мы сейчас
ужасно далеки от Ренессанса. Несмотря на то что вокруг —
сплошные Фра Анжелико, Тицианы, Боттичелли. Церковь
Брунеллески, призраки Медичи. Это — другое время. Как
радий. Говорят, он постепенно, по капле изменяется и через
невообразимый промежуток времени превращается в сви-
нец. Кажется, нет больше былого сияния над старой Фирен-
це. Оно стало свинцово-серым.
216
V.
— Быть может, единственное место, где осталось сия-
ние, — это Вейссу.
Эван посмотрел на нее сверху вниз.
— Странная вы девушка, — сказал он. — Я чувствую, вы
знаете об этом месте больше меня.
Она поджала губы.
— Знаете, что я чувствовала во время разговора с ним?
Будто он когда-то рассказывал мне те же истории, что и вам
в детстве, но будто я их забыла, и стоило мне увидеть его, ус-
лышать его голос, как все эти воспоминания, ничуть не угас-
нув, вновь нахлынули на меня.
Он улыбнулся:
— Мы — почти брат и сестра.
Виктория не ответила. Они свернули на Виа Порта Росса.
По улицам ходили толпы туристов. На углу три бродячих
музыканта — гитара, скрипка и казу — наигрывали сенти-
ментальные мелодии.
— А может, мы в лимбе, — произнес он. — Или в месте ти-
па того, где мы встретились, — в мертвой точке между чисти-
лищем и адом. Странно, что во Флоренции нет улицы Виа
дель Парадизо.
— Возможно, ее нет нигде в мире.
Казалось, они отбросили прочь — по крайней мере, в тот
момент — все теории, планы и законы внешнего мира, даже
неизбежное романтическое любопытство по поводу друг дру-
га, чтобы просто и чисто увлечься молодостью, разделить чув-
ство вселенской печали, скорбь, вызванную созерцанием Че-
ловеческого в себе — чувство, которое всеми в этом возрасте
воспринимается как награда за выживание в отрочестве. Му-
зыка казалась им сладкой и исполненной боли, а цепочки гу-
ляющих туристов — Пляской Смерти. На них то и дело натал-
кивались лоточники и зеваки, но они, не обращая на это
внимания, стояли на тротуаре и смотрели друг на друга, по-
грузившись в связывающее их ощущение молодости и глуби-
ну глаз, которые они созерцали.
Он первым нарушил молчание.
— Ты не сказала, как тебя зовут.
Они представились.
— Виктория, — повторил он. То, как он это произнес, за-
ставило ее почувствовать подобие триумфа.
217
Томас Питон
Он легонько опустил ладонь на ее руку.
— Пойдем, — сказал он, чувствуя себя защитником, поч-
ти отцом. — Я должен встретиться с ним у Шайссфогеля.
— Конечно, — ответила она.
Они свернули налево и пошли от Арно в направлении
Пьяцца Витторио Эммануэле.
«Фильи ди Макиавелли» использовали в качестве гарни-
зона бывший табачный склад в стороне от Виа Кавур. В на-
стоящий момент там никого не было, кроме человека с арис-
тократической внешностью по имени Боррако, который
выполнял свою еженощную обязанность — проверял вин-
товки. Внезапно в дверь постучали.
— Э^аше, — откликнулся Боррако.
— Лев и лиса, — последовал ответ.
Боррако отодвинул засов, и его чуть не сбил с ног корена-
стый метис Тито, который зарабатывал себе на жизнь прода-
жей непристойных фотографий Четвертому армейскому
корпусу. На лице было написано крайнее возбуждение.
— Они выступают, — запинаясь, принялся объяснять
он. — Сегодня, полбатальона, у них винтовки и штыки...
— Ради всего святого, что случилось?1 — взревел Борра-
ко. — Италия что, объявила войну? фие раза?1
— Консульство. Венесуэльское консульство. Его нача-
ли охранять. Они поджидают нас. «Сынов Макиавелли*
предали.
— Успокойся, — сказал Боррако. — Возможно, настал, на-
конец, момент, обещанный нам Гаучо. Тогда мы должны
дождаться его. Быстрее. Поднимай остальных. Пусть будут
в состоянии готовности. Пошли кого-нибудь в город за Ку-
эрнакаброном. Скорее всего, он — в пивном садике.
Тито отдал честь, повернулся, со всех ног бросился к две-
ри и отпер ее. Вдруг его осенило.
— А что, если, — сказал он, — а что, если Гаучо — и есть
предатель?
Он открыл дверь. Там стоял разъяренный Гаучо. Тито
изумленно открыл рот. Не сказав ни слова, Гаучо опустил
сжатый кулак на голову метиса. Тито потерял равновесие
и рухнул на пол.
1 В чем дело? (исп.)
218
V.
— Идиот, — сказал Гаучо. — Что происходит? Все что,
спятили?
Боррако рассказал об армии.
Гаучо потер руки.
— Брависсимо. Основная акция. И никаких известий из
Каракаса. Не имеет значения. Выдвигаемся сегодня. Подни-
май войска. Мы должны быть там к полуночи.
— Осталось не так уж много времени, коммендаторе.
— Мы будем там к полуночи. Уас1а1.
— 51, коммендаторе. — Боррако отдал честь и ушел, осто-
рожно переступив через Тито.
Гаучо сделал глубокий вдох, скрестил руки, потом развел
их в стороны и скрестил снова.
— Итак! — крикнул он в пустое пространство склада. —
Во Флоренции вновь наступает ночь льва!
X
Заведение Шайссфогеля «Биргартен унд Ратскеллер» было
любимым ночным местечком не только для немцев, но и для
других флорентийских туристов. Итальянские сайе (как счи-
талось) хороши лишь днем, когда город в ленивой полудреме
созерцает свои художественные сокровища. Но послезакатные
часы требуют бурного, неистового веселья — чего не могли
предложить спокойные и даже несколько замкнутые сайе. Ан-
гличане, американцы, голландцы, испанцы — все, казалось,
стремятся найти нечто вроде НоЯэгаиЬаиз2, дух которого напо-
минал бы о Граале, и держать кружки с мюнхенским пивом,
словно кубки. У Шайссфогеля присутствовали все желатель-
ные элементы: белобрысые официантки с толстыми косами,
кругами уложенными на затылке, способные за одну ходку
принести восемь пенных кружек, павильон в саду с неболь-
шим медным оркестром, аккордеонист внутри, тайны, выкри-
киваемые через стол, много дыма и поющие компании.
Годольфин-старший и Рафаэль Мантисса сидели за ма-
леньким столиком в углу сада. Их губы обвевал игривый
1 Отправляйся (ит.).
2 Пивная (нем.).
219
Томас Питон
прохладный ветерок с реки, в ушах резвилось дыхание орке-
стра. Они чувствовали себя абсолютно одинокими, самыми
одинокими людьми в этом городе.
— Разве я тебе не друг? — уговаривал синьор Мантисса. —
Ты должен мне рассказать. Допустим, тебе и в самом деле
приходилось скитаться где-то вне мирового сообщества.
А мне разве не приходилось? Разве меня, вопящего, словно
мандрагора, не вырывали с корнем и не пересаживали из од-
ной страны в другую, где обязательно или почва оказывалась
слишком сухой, или солнце слишком злым, или воздух
слишком зараженным? Кому же, если не брату, поведать эту
ужасную тайну?
— Может, сыну, — сказал Годольфин.
— У меня никогда не было сына. Но разве это не правда,
что мы тратим время нашей жизни в поисках некой ценности,
истины, которую можно было бы поведать сыну, передать ему
вместе с любовью? Большинство из нас — не такие счастлив-
чики, как ты: возможно, нам нужно оторваться от остальной
части человечества, чтобы найти те слова, которые стоит пере-
давать сыну. Но прошло уже столько лет, что ты можешь по-
дождать еще пару минут. Он возьмет твой подарок и восполь-
зуется им для себя, для своей жизни. Но я его не виню. Так
всегда поступает младшее поколение, — именно так, по-про-
стому. Будучи мальчиком, ты тоже, наверное, принял от отца
какой-нибудь подарок, не осознавая, что для тебя он со време-
нем станет столь же ценным, как ценен он был для отца. У ан-
гличан есть верное выражение — «передавать вниз» — от од-
ного поколения к следующему. Сыновья ничего не передают
назад, вверх. Возможно, это печально и вовсе не в христиан-
ском духе, но так было с незапамятных времен и будет всегда.
Ты можешь, давая, получать что-то взамен, только когда име-
ешь дело с человеком из своего поколения. Например, с Ман-
тиссой — твоим покорным слугой.
Старик слегка улыбнулся и покачал головой.
— Это не так уж много, Раф, и я уже привык к этому.
Быть может, ты тоже поймешь.
— Возможно. Всегда трудно понять ход мыслей англий-
ского путешественника. Антарктида, да? Что заставляет ан-
гличан отправляться в такие жуткие места?
Годольфин смотрел в пустоту.
220
V.
— Я думаю, — нечто противоположное тому, что застав-
ляет их кружить по всему земному шару в сумасшедшей
пляске, именуемой «Туры Кука», дабы увидеть кожу того
или иного места. Исследователь хочет увидеть его сердцеви-
ну. Здесь, наверное, есть что-то от любви. Мне никогда не
доводилось проникать в сердцевину тех диких мест, Раф.
Пока я не побывал в Вейссу. Лишь в прошлогодней южной
экспедиции я увидел, что находится под ее кожей.
— И что же ты увидел? — наклонившись вперед, спросил
синьор Мантисса.
— Ничего, — прошептал Годольфин, — я увидел Пусто-
ту. — Синьор Мантисса протянул руку и положил ее на пле-
чо старика. — Понимаешь, — Годольфин продолжал сидеть,
сгорбившись и неподвижно, — Вейссу терзала меня пятнад-
цать лет. Я мечтал о ней, почти все это время жил ею. Она не
покидала меня. Краски, музыка, ароматы. И куда бы меня ни
посылали, за мной все время следовали воспоминания. А те-
перь за мной следуют шпики. Это дикое и сумасшедшее цар-
ство не может позволить себе отпустить меня.
Раф, ты будешь одержим этим дольше, чем я. Мне уже не-
долго осталось. Но ты не должен никому ничего говорить.
Я даже не прошу у тебя обещания, я просто беру его. Я сде-
лал то, чего пока никто не делал. Я был на Полюсе.
— На Полюсе? Боже мой. Тогда почему же мы не...
— Не читали об этом в прессе? Потому что я сам того за-
хотел. Если помнишь, меня нашли у последней базы полу-
мертвым и занесенным снегом после бури. Все подумали,
что я пытался дойти до Полюса, но у меня не вышло. А я
был уже на обратном пути. Но я не стал возражать. Понима-
ешь? Я отказался от верного рыцарского звания, впервые за
свою карьеру охверг славу, сделал то, что делает мой сын
с самого рождения. У Эвана мятежный характер, и вести се-
бя так не было для него внезапным решением. А ко мне та-
кое решение пришло вдруг, окончательно и бесповорот-
но, — и все из-за того, что, как оказалось, поджидало меня на
Полюсе.
Два карабинера вместе со своими девушками встали из-за
стола, и обе пары, покачиваясь, вышли рука об руку из сади-
ка. Оркестр заиграл печальный вальс. Из зала выплывали
звуки пирушки и доносились до Годольфина и Мантиссы.
221
Томас Питон
Ветер не стихал. Было безлунно. Листья на деревьях трепы-
хались, словно крошечные механизмы.
— Это была дурацкая выходка, — продолжал Годоль-
фин. — Почти бунт. Человек в одиночку в самый разгар зимы
пытается добраться до Полюса. Они сочли меня сумасшед-
шим. Возможно, они были и правы. Но я чувствовал, что дол-
жен дойти до него. Тогда я думал, что там — в одной из двух
неподвижных точек этого вращающегося мира — смогу обре-
сти покой и разгадать загадку Вейссу. Понимаешь? Мне нуж-
но было хотя бы минутку постоять в мертвом центре этой ка-
русели и наконец сориентироваться. И, конечно же, ответ
ждал меня. Вкопав флаг, я принялся выдалбливать рядом
лунку, чтобы оставить запас провианта для будущих экспе-
диций. Меня окружала вопиющая бесплодность — страна,
забытая демиургом. Нигде на земле не может быть более пу-
стого и безжизненного места. Продолбив два-три фута, я до-
брался до чистого льда. И вдруг мое внимание приковал
странный свет, который, казалось, движется там, в глубине.
Я расчистил площадку пошире. Сквозь лед, прекрасно сохра-
нившись и не утратив своей радужной окраски, на меня гла-
зел труп одной из их паучьих обезьян. Она была совершенно
реальна, — не то что смутные намеки, которые они делали
мне раньше. Я говорю сейчас: «Делали намеки», но, думаю,
они оставили ее там для меня. Зачем? Возможно, по какой-то
чуждой, не вполне человеческой причине, которую мне не
понять. Возможно, просто хотели посмотреть — что я буду
делать. Насмешка, понимаешь? — насмешка жизни, спрятан-
ная там, где, кроме Хью Годольфина, нет ничего одушевлен-
ного. Но, конечно, с подтекстом... Обезьяна рассказала мне
всю правду о них. Если Эдем был творением Бога, то одному
Ему известно — какое зло породило Вейссу. Под кожей, ко-
торая, морщинясь, пролезала в мои кошмары, никогда ниче-
го не было. Сама Вейссу — это цветастый сон. Мечта о том,
к чему ближе всего Антарктида, — мечта об аннигиляции.
У синьора Мантиссы был разочарованный вид.
— Ты уверен, Хью? Я слышал, что в полярных регионах
люди в результате долгого воздействия внешних факторов
видят вещи, которые...
— А какая разница? — сказал Годольфин. — Даже если
это была галлюцинация, дело ведь не в том, что я видел или
222
V.
что мне казалось, что я видел, — это, в конце концов, неваж-
но. Дело в том, что я понял. К какой истине пришел.
Синьор Мантисса беспомощно пожал плечами.
— А теперь? Твои преследователи?
— Думают, что я выдам. Знают, что разгадал значение их
намека, и боятся, что я всем расскажу. Но, ради Христа, как
я могу это сделать? Разве я ошибаюсь, Раф? Ведь мир сойдет
тогда с ума. По глазам вижу, что ты озадачен. Я знаю. Ты по-
ка этого не понимаешь, но ты поймешь. Ты сильный. И все
это повредит тебе не больше, — он рассмеялся, — чем повре-
дило мне. — Он посмотрел через плечо синьора Мантиссы. —
А вот и мой сын. И с ним — эта девушка.
Эван встал перед ними.
— Отец, — произнес он.
— Сынок. — Они пожали друг другу руки. Синьор Ман-
тисса окликнул Чезаре и пододвинул Виктории стул.
— Извините, я покину вас на минутку. Мне нужно пере-
дать послание. Сеньору Куэрнакаброну.
— Это — друг Гаучо, — пояснил Чезаре, возникая на зад-
нем плане.
— Ты видел Гаучо? — спросил синьор Мантисса.
— Полчаса назад.
— Где он?
— На Виа Кавур. Он придет сюда позже. Сказал, что ему
нужно встретиться с друзьями по другому делу.
— Ага! — Синьор Мантисса взглянул на часы. — У нас ос-
талось мало времени. Чезаре, иди договорись на барже. А по-
том — на Понте Веккьо за деревьями. Кэбмен тебе поможет.
Поторопись. — Чезаре легким шагом удалился. Синьор
Мантисса перехватил официантку, и она поставила на их
столик четыре пива. — За наше предприятие, — сказал он.
За третьим столиком сидел Моффит и, улыбаясь, наблю-
дал за ними.
XI
В жизни Гаучо никогда не случалось ничего более пре-
красного, чем этот марш по Виа Кавур. Боррако, Тито и еще
несколько друзей каким-то чудесным образом умудрились
223
Томас Питон
совершить набег на кавалерийский полк и смыться оттуда
с сотней лошадей. Кражу обнаружили быстро, но «Фильи
ди Макиавелли» с веселыми выкриками и песнями уже
мчались галопом к центру города. Гаучо в красной рубахе,
широко улыбаясь, ехал впереди. «Ауапй, 1 ппе1 ГгаЫИ, — пе-
ли они, — Р1§Н сИ МасЫауеШ, ауапй а11а сЬппа ЫЪегЫ»1 Их
преследовали армейские войска — беспорядочные неисто-
вые группы солдат, — половина из них бежала, половина
ехала в повозках. По пути к центру ренегаты встретили си-
дящего в бричке Куэрнакаброна. Развернувшись, Гаучо на-
бросился на него, сгреб его тело в охапку и затем вернулся
к «Сыновьям».
— Товарищ! — громогласно обратился он к своему удив-
ленному заместителю. — Ну разве не славный сегодня вечер?
Они добрались до консульства за несколько минут до по-
луночи и спешились, продолжая кричать и петь. Те из них,
кто работал на Меркато Сентрале, запасли достаточно гни-
лых фруктов и овощей для мощного и продолжительного
заградительного обстрела консульства. Прибыла армия.
Съежившись от страха, Салазар и Ратон наблюдали за про-
исходящим из окна второго этажа. Разгорелся кулачный
бой. Ни одного выстрела пока не прозвучало. Площадь, буд-
то от взрыва, вдруг превратилась в гигантскую беспорядоч-
ную карусель. Прохожие с криками бросились в первые по-
павшиеся укрытия.
Гаучо мельком заметил Чезаре и синьора Мантиссу, кото-
рые стояли возле Поста Сентрале с двумя багряниками, не-
терпеливо переминаясь с ноги на ногу.
— Черт возьми, — произнес он. — Два дерева? Куэрнака-
брон, я должен отлучиться. Ты пока побудешь коммендато-
ре. Принимай обязанности.
Куэрнакаброн отдал честь и нырнул в самую гущу схват-
ки. Пробираясь к синьору Мантиссе, Гаучо увидел Эвана,
его отца и девушку, ожидавших неподалеку.
— Виопа зега еще раз, Гадрульфи, — поприветствовал он Эва-
на и помахал ему рукой. — Мантисса, мы готовы? — От одной из
портупей, пересекавших его грудь, он отстегнул большую грана-
ту. Синьор Мантисса с Чезаре ухватили полое дерево.
1 Вперед, братья мои! Сыновья Макиавелли, вперед к Свободе! (ит.)
224
V.
— Присматривай за другим деревом, — крикнул синьор
Мантисса Годольфину. — Никто не должен знать, что оно —
здесь, пока мы не вернемся.
— Эван, — прошептала девушка, прижимаясь к нему. —
Будут стрелять?
Он услышал в ее голосе лишь страх, не заметив нетерпения.
— Не бойся. — Он обнял ее крепче, как настоящий защитник.
Переминаясь с ноги на ногу, старик смущенно глядел на них.
— Сынок, — наконец заговорил он, чувствуя себя дура-
ком. — Кажется, это — не самый подходящий момент для та-
кого разговора. Но я должен уехать из Флоренции. Сегодня.
И я бы... Мне бы хотелось, чтобы ты поехал со мной.
Он не смотрел на сына. Юноша печально улыбнулся, про-
должая обнимать Викторию.
— Но, папа, — сказал он, — мне придется тогда расстаться
со своей единственной любимой.
Виктория встала на цыпочки и поцеловала его в шею.
— Мы встретимся снова, — грустно прошептала она, про-
должая играть свою роль.
Старик отвернулся от них, исполненный волнения, непо-
нимания и чувства, что его вновь предали.
— Мне очень жаль, — произнес он.
Эван отпустил Викторию и подошел к Годольфину.
— Отец, — сказал он. — Это — просто манера нашего по-
коления, моя ошибка, шутка. Тривиальная шутка дурачка.
Ты же знаешь, что я поеду с тобой.
— Моя ошибка, — вымолвил отец, — я бы даже осмелил-
ся сказать, мой недосмотр, — заключается в том, что я всегда
отстаю от молодежи. Представь, даже нечто такое простое,
как, например, разговор, интонация...
Эван опустил ладонь на спину Годольфина. Некоторое
время они стояли, не двигаясь.
— На барже, — сказал Эван. — Там мы сможем поговорить.
Старик наконец обернулся.
— Как только на нее проберемся.
— Обязательно, — сказал Эван, пытаясь улыбаться. —
В конце концов, мы вместе после стольких лет, когда мы
околачивались на противоположных концах мира.
Не ответив, старик спрятал лицо у Эвана на плече. Оба
испытывали легкое смущение. Виктория взглянула на них
8 Т. Пинчон
225
Томас Питон
и спокойно отвернулась, чтобы посмотреть на сражение. За-
звучали выстрелы. На мостовой стали появляться кровавые
пятна. Пение «Сынов Макиавелли» перемежалось пронзи-
тельными воплями. Она увидела, как один из бунтовщиков
в пестрой рубахе распростертый лежит на толстой ветке де-
рева, а два солдата снова и снова колют его штыками. Викто-
рия стояла столь же спокойно, как на перекрестке, где она
ждала Эвана: ее лицо не выражало никаких эмоций. Она ка-
залась себе олицетворением принципа женственности, до-
полняющим всю эту безудержную, взрывную мужскую
энергию. Сама неоскверненность, спокойно наблюдала она
за спазмами раненых тел, за балаганом насильственной
смерти, написанным и сыгранным на этой маленькой пло-
щади-сцене, казалось, для нее одной. Из волос на ее голове
за происходящим наблюдали пятеро распятых, выражая не
больше эмоций, чем она.
Волоча за собой дерево, синьор Мантисса и Чезаре шли,
пошатываясь, через «КйгаШ <Цуегз1». Гаучо прикрывал их
с тыла. Ему уже пришлось пристрелить двух охранников.
— Поторапливайтесь, — приговаривал он. — Мы должны по-
скорее отсюда выйти. Они не позволят долго водить себя за нос.
Оказавшись в Зале Лоренцо Монако, Чезаре вынул из но-
жен острый, словно лезвие, кинжал и приготовился выре-
зать Боттичелли из рамы. Синьор Мантисса стоял и смотрел
на нее — на асимметрично посаженные глаза, наклон хруп-
кой головки, ниспадающие потоком золотые волосы. Он не
мог сдвинуться с места, он чувствовал себя утонченным рас-
путником перед дамой, о которой мучительно мечтал долгие
годы, и теперь, когда его мечта так близка к свершению, сде-
лался вдруг импотентом. Чезаре воткнул нож в холст и по-
вел сверху вниз. Уличный свет отражался от лезвия и, сли-
ваясь с мерцанием принесенного ими фонаря, танцевал на
роскошной поверхности полотна. Синьор Мантисса наблю-
дал за его движением, и внутри у него медленно рождался
ужас. В этот момент он вспомнил о паучьей обезьяне Хью
Годольфина, сверкающей сквозь хрустальный лед на самом
дне мира. Изображение на холсте казалось ожившим, навод-
ненным цветом и движением. Впервые за многие годы синь-
226
V.
ор Мантисса подумал о той белокурой лионской швее. Вече-
рами она пила абсент, а днем — терзалась из-за этого. Она го-
ворила, что Бог ненавидит ее, но ей становилось все сложнее
и сложнее верить в Него. Ей хотелось уехать в Париж, ведь
у нее такой приятный голос. Она пошла бы на сцену. Мечта-
ла об этом с детства. По утрам бессчетное число раз в часы,
когда инерция страсти уносила их от настигавшего сна, она
изливала перед ним свои планы, отчаяние, приходившие на
ум крошечные любовные истории.
Каким бы типом любовницы оказалась Венера? Какие
дальние миры, случайно появляющиеся в три часа ночи из
городов сна, открылись бы перед ним, как перед завоевате-
лем? А ее бог, ее голос, ее сны? Она — сама богиня. Никогда
не услышать ее голоса. И вся она (а, возможно, и вся сфера
ее власти?) — не больше, чем...
Цветастый сон, мечта об аннигиляции. Быть может, Го-
дольфин именно это и имел в виду? И при этом она тем не
менее была единственной любовью Рафаэля Мантиссы.
— АзреШ, — крикнул он и схватил Чезаре за руку.
— 5е1 рагго?1 — огрызнулся Чезаре.
— Сюда идут охранники, — объявил Гаучо, стоявший
у входа в галерею. — Их целая армия. Богом прошу, поторо-
питесь.
— Ты затеял все это, — протестовал Чезаре, — а теперь со-
бираешься бросить ее?
— Да.
Гаучо настороженно вскинул голову. До него донеслось
слабое стрекотание ружейных выстрелов. Сердитым движе-
нием он швырнул в коридор гранату; приближающиеся ох-
ранники бросились врассыпную, и она с грохотом разорва-
лась в «КйгаШ сЦуегз1». К этому моменту синьор Мантисса
и Чезаре, оба с пустыми руками, стояли уже у него за спиной.
— Мы должны спасать шкуру, — сказал Гаучо. — Ты бе-
решь свою даму?
— Нет, — с отвращением откликнулся Чезаре. — Даже это
проклятое дерево осталось там.
Они бросились бегом по коридору, где стоял запах сгорев-
шего кордита. Синьор Мантисса заметил, что в «КйгаШ
1 Ты с ума сошел? (ит.)
227
Томас Питон
сИуегз1» все картины унесли на реставрацию. Граната почти
не причинила ущерба, если не считать обгоревших стен и не-
скольких убитых. Они бежали бешено, изо всех сил. Гаучо
наугад стрелял в охранников, Чезаре размахивал ножом,
а синьор Мантисса дико махал руками, словно крыльями. Ка-
ким-то чудом они добрались до выхода и полусбежали, по-
лускатились по ста двадцати шести ступенькам, ведущим на
Пьяцца делла Синьориа. Там к ним присоединились Эван
с отцом.
— Я должен вернуться на поле боя, — сказал Гаучо, зады-
хаясь. Некоторое время он молча наблюдал за резней. — Ну
разве не похожи они на обезьян, особенно сейчас, когда дерут-
ся из-за женщины? Даже если ее зовут Свобода. — Он выта-
щил длинный пистолет и проверил его. — Бывают ночи, — за-
думчиво произнес он, — одинокие ночи, когда мне кажется,
что мы — обезьяны в цирке, пародирующие повадки людей.
Возможно, все это — пародия, и единственное, что мы можем
донести до людей — это пародия на свободу, на достоинство.
Но этого не может быть. Иначе вся моя жизнь...
Синьор Мантисса пожал ему руку.
— Спасибо, — сказал он.
Гаучо покачал головой.
— Рег шеп^е1, — пробормотал он, потом резко повернулся
и пошел к бунтовщикам на площадь. Синьор Мантисса по-
смотрел ему вслед.
— Пойдемте, — наконец сказал он.
Эван повернулся и глянул туда, где стояла очарованная
Виктория. Казалось, он сейчас двинется к ней или позовет
ее. Но он пожал плечами и пошел за остальными. Возможно,
ему просто не хотелось ее беспокоить.
Моффит увидел их, когда в него угодила репа — на повер-
ку, не такая уж и гнилая, — после чего плашмя бросился на
мостовую.
— Они уходят! — Он поднялся на ноги и двинулся за ни-
ми, локтями прокладывая себе дорогу через ряды заговор-
щиков и ожидая, что его вот-вот пристрелят. — Именем Ко-
ролевы! — закричал он. — Остановитесь! — Кто-то резко
изменил свой курс и метнулся к нему.
1 Не за что (ит.).
228
V.
— Батюшки! — произнес тот. — Да это же Сидней.
— Наконец-то. А я тебя ищу, — сказал Сидней.
— У нас нет ни секунды. Они уходят.
— Забудь об этом деле.
— Туда, в переулок. Быстрее. — Он потянул Стенсила за
рукав.
— Забудь об этом, Моффит. Спектакль окончен.
— Почему?
— Не спрашивай. Окончен, и все.
— Но...
— Просто из Лондона пришло коммюнике. От Шефа. Он
знает больше, чем я. Он все отменил. Откуда я знаю? Мне
никогда никто ни о чем не рассказывает.
— О Боже!
Они незаметно пробирались к дверям. Стенсил вытащил
трубку и закурил. Пальба звучала крещендо, которое, каза-
лось, никогда не закончится.
— Моффит! — через некоторое время произнес Стенсил,
задумчиво затянувшись. — Если когда-нибудь случится за-
говор с целью убить министра иностранных дел, я молю Бо-
га, чтобы меня не назначили этот заговор предотвращать.
Конфликт интересов, понимаешь ли.
По узенькой улочке они добрались до Лунгарно. После
того как Чезаре удалил двух дам среднего возраста, они ста-
ли обладателями кэба, и лошади, стуча копытами, понесли
их прочь от этой суматохи к Понте Сан Тринита. Баржа уже
ждала. Ее очертания смутно вырисовывались на фоне реч-
ных теней. Капитан спрыгнул на пирс.
— Вас трое! — взревел он. — Мы договаривались на од-
ного. — Синьор Мантисса, разъярившись, выпрыгнул из
повозки, схватил капитана и — столь быстро, что никто не
успел даже выразить изумление, — швырнул его в воды
Арно.
— На борт! — закричал он. Эван и Годольфин прыгнули
на ящики с флягами кьянти. Чезаре застонал, представив,
сколь прелестным было бы для него это плавание.
— Кто-нибудь может вести баржу? — спросил синьор
Мантисса.
229
Томас Питон
— Она похожа на военный корабль, — улыбнулся Годоль-
фин, — только меньше и без парусов. Сынок, ты не мог бы
отдать швартовы?
— Есть, сэр. — Через минуту они отплывали от стенки.
Вскоре баржа плыла по течению, которое уверенно и мощно
неслось к Пизе, к морю.
— Чезаре! — закричали они. Это были уже голоса призра-
ков. — АсЫю! АгпуеёеНа! — Чезаре помахал им рукой:
— АгпуейегсИ
Вскоре они исчезли — растворились в темноте. Чезаре за-
сунул руки в карманы и, не торопясь, пошел по Лунгарно.
По пути ему попался камешек, и Чезаре принялся бесцельно
пинать его. «Сейчас, — размышлял он, — я пойду и куплю
литровую фьяско кьянти». Проходя мимо Палацца Корзи-
ни, который прекрасно и смутно возвышался над ним, он по-
думал: какой же все-таки забавный мир — мир, где вещи
и люди находятся не на своих местах. Например, по реке
сейчас плывут тысяча литров вина, человек, влюбленный
в Венеру, морской капитан и его толстый сынок. А в Уффи-
ци... Он даже громко зарычал. В Зале Лоренцо Монако, —
вспомнил он и изумился, — перед Боттичеллиевым «Рожде-
нием Венеры», стоит полый багряник, пышно покрытый ве-
селыми лиловыми цветами.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
в которой Рэйчел возвращает своего йо-йо, Руни поет песню,
а Стенсил навегцает Кровавого Чиклица
I
Потея под апрельским солнцем, Профейн сидел на лавке
в скверике за публичной библиотекой и хлопал мух сверну-
тыми страницами объявлений из «Тайме». Представив в уме
карту, он решил, что место, где он сейчас сидит, — это геогра-
фический центр зоны городских агентств по найму.
Жуткое место эта зона! За последнюю неделю он перебывал
в дюжине контор, где терпеливо сидел, заполнял формуляры,
проходил собеседования и наблюдал за другими людьми, осо-
бенно за девушками. Его мечты оформились в интересную
мысль: ты — безработная, я — безработный, мы оба безработ-
ные, пойдем трахнемся. Он был перевозбужден. Небольшие
деньги, скопленные за время работы в канализации, подходи-
ли к концу, и он сосредоточился на идее кого-нибудь соблаз-
нить. Это помогало скоротать время. Пока ни одно из агентств
не дало ему направление на собеседование. И он вынужден
был с ними согласиться. Однажды забавы ради он просмотрел
страницу «Приглашаю» под буквой «Ш». Шлемили никому
не требовались. Нужны были чернорабочие, но не в городе,
а Профейн хотел остаться в Манхэттэне, — он устал от скита-
ний по пригородам. Он желал найти единую точку, базу, мес-
то, где можно спокойно трахаться. Приводить девочку в ноч-
лежку нелегко. Пару дней назад один бородатый парнишка
в старых рабочих брюках попытался проделать это там, где ос-
тановился Профейн. Аудитория — алкаши и бродяги — молча
понаблюдала за ними и решила исполнить серенаду. «Позволь
мне называть тебя любимой», — пели они, умудряясь каким-то
образом попадать в тональность. Некоторые обладали пре-
красными вокальными данными и ухитрялись даже петь на го-
лоса. То же самое, как с тем барменом на верхнем Бродвее, ко-
торый весьма любезно обходился с девочками и их клиентами.
Находясь рядом с желающей друг друга парой, мы ведем себя
определенным образом, даже если у нас в настоящий момент
нет партнера и даже если в ближайшем будущем нам это не
231
Томас Пинчон
угрожает. В этом есть немного цинизма, немного жалости к се-
бе, немного отстраненности и, в то же время, искреннее жела-
ние видеть молодых вместе. Бывает и так, что сверстники Про-
фейна отвлекаются от собственной персоны и принимают
живое участие в совершенно незнакомых людях, — пусть даже
из эгоцентризма. Но позвольте предположить, что это лучше,
чем ничего.
Профейн вздохнул. Глаза нью-йоркских женщин не заме-
чают ни бродяг, ни парнишек, которым некуда податься. В ра-
зумении Профейна материальное благополучие и плотское
желание идут рука об руку. Если бы Профейн был из тех, кто
для собственного развлечения придумывает исторические те-
ории, он сказал бы, что в основе всех политических собы-
тий — войн, переворотов и восстаний — лежит жажда сово-
купления: история развивается в согласии с экономическими
силами, а стремление разбогатеть состоит единственно в же-
лании трахаться — регулярно и с тем, кого сам выбрал. В тот
момент — на лавке за библиотекой — Профейну казалось, что
люди, зарабатывающие неодушевленные деньги для покупки
неодушевленных вещей, — просто идиоты. Неодушевленные
деньги нужны, чтобы покупать живое тепло, мертвые острые
ногти в живой ткани лопаток, постанывания в подушку, спу-
танные волосы, прикрытые веками глаза, сплетенные пахи...
От таких мыслей у Профейна наступила эрекция. Поло-
жив на брюки объявления из «Тайме», он ждал, пока эрек-
ция успокоится. За ним с любопытством наблюдало не-
сколько голубей. Время едва перевалило за полдень, солнце
пекло. Нужно продолжать поиски, подумал он. День еще не
кончился. Куда он хочет устроиться? Все говорят, что у него
нет специальности. Любой человек прекрасно ладит хоть
с какой-нибудь машиной. Но для Профейна небезопасны да-
же кирка и лопата.
Его взгляд упал вниз. Эрекция образовала на газете попе-
речную складку, которая ползла от строчки к строчке вниз
по мере того, как выпуклость оседала. Это был список
агентств по найму. «О'кей, — подумал Профейн, — сейчас я
к чертовой матери закрою глаза, сосчитаю до трех и посмот-
рю — до какого агентства дойдет складка, туда и двинусь.
Это все равно, что бросать монетку: неодушевленный член,
неодушевленная бумага, чистое везение».
232
V:
Он открыл глаза на агентстве «Пространство и Время» —
Нижний Бродвей, неподалеку от Фултон-стрит. Неудачный
выбор, подумал он. Пятнадцать центов на метро. Но уговор
дороже денег. Войдя в метро на Лексингтон-авеню, он уви-
дел напротив себя бродягу, по диагонали лежавшего на сиде-
нье. Рядом с ним никто не садился. Он был королем метро.
Возможно, этот йо-йо провел здесь всю ночь, двигаясь вмес-
те с поездом в Бруклин и назад, а в это время над его головой
кружились многотонные водовороты, и ему, быть может,
снилась его собственная подводная страна, населенная ру-
салками и другими созданиями, мирно живущими среди
скал и затонувших галеонов; возможно, он проспал здесь
весь час пик, пока на него глазели всевозможные владельцы
костюмов и куклы на высоких каблуках: ведь он занял сразу
три места, — но никто из них так и не осмелился его разбу-
дить. Если под землей — то же самое, что и под морем, то он
царствовал в обоих владениях. Профейн вспомнил, как он
точно так же катался на метро в феврале. Кем он тогда казал-
ся Куку, Фине? Явно не королем, рассудил Профейн. Ско-
рее, шлемилем, слугой.
Погруженный в жалость к самому себе, он едва не проехал
«Фултон-стрит». Поезд хотел было утащить Профейна
в Бруклин: захлопнувшиеся сзади двери зажали край его за-
мшевой куртки. Чтобы попасть в «Пространство и Время»,
понадобилось пройти немного по улице и подняться на деся-
тый этаж. В приемной оказалось полным-полно народу. Бег-
лая проверка выявила отсутствие заслуживающих внима-
ния девушек и вообще кого-либо, кроме разве что одной
семейки, которая, казалось, шагнула в настоящее сквозь го-
белены времени прямо из Великой Депрессии; они приехали
на стареньком «Плимуте» из своего пыльного городка —
муж, жена и то ли теща, то ли свекровь. Они кричали друг на
дружку, и, казалось, только старухе не наплевать на трудо-
устройство — прижав руки к бедрам, она стояла посреди
комнаты и объясняла, как пишутся заявления. Свисавший
изо рта окурок грозил опалить помаду на губах.
Профейн написал заявление, бросил его на приемный
столик и стал ждать. Вскоре он услышал в коридоре тороп-
ливый и весьма сексуальный стук каблучков. Его голова по-
вернулась, будто на шарнире к магниту, и он увидел в дверях
233
Томас Питон
миниатюрную девушку, приподнятую каблучками до целых
полутора метров шести сантиметров. «Ух ты, вот это да, —
подумал он. — Хорошенькая штучка». Но девушка, увы, ока-
залась не посетительницей. Она принадлежала к другой сто-
роне барьера. Улыбнувшись и приветливо помахав рукой
всем жителям своей страны, она грациозно поцокала к сто-
лику. Он даже слышал, как ее бедра легонько соприкасают-
ся и целуются через нейлон. «О! — подумал он. — Взгляни-
ка на нее. У меня опять есть шанс. Ну опускайся же, козел!»
Но упрямый член не опускался. Шея Профейна стала на-
греваться и розоветь. Приемщица — стройная девушка, у ко-
торой, казалось, абсолютно все было подтянуто: белье, чул-
ки, связки, сухожилия, рот — настоящая заводная кукла, —
ловко двигалась между столами и, словно автомат для сдачи
карт, раскладывала бланки. Шесть инспекторов, сосчитал
он. Шесть к одному, что мое заявление попало к ней. Как
русская рулетка. Ну почему так? Неужели она может унич-
тожить его? Она, такая с виду хрупкая, такая нежная, с таки-
ми породистыми ножками? Опустив голову, она изучала со-
бранные заявления. Затем подняла голову, и он увидел ее
глаза. Они оба бросили взгляд на одно и то же место.
— Профейн, — объявила она и немного нахмурилась.
Черт возьми, пронеслось у него в голове. Заряженный бара-
бан. Везение шлемиля, который по всем правилам должен про-
играть. Русская рулетка — лишь одно из названий игры, тяже-
ло вздохнул он про себя, и подумать только, кому повезло: мне,
да еще со стоящим членом. Она снова назвала его имя. Поша-
тываясь, он встал со стула с «Тайме» на паху, согнулся под уг-
лом сто двадцать градусов, обошел заграждение и приблизился
к столику. РЭЙЧЕЛ АУЛ ГЛАС, — гласила табличка.
Он быстро сел. Она закурила сигарету, воровато изучая
верхнюю часть его туловища.
— Ты почти вовремя, — сказала она.
Он нервно рылся в кармане в поисках курева. Она подде-
ла ноготком спичечный коробок, а он уже чувствовал, как
этот ноготок гладит его спину, готовый бешено вонзиться
в него, когда она кончит.
А кончала ли она когда-нибудь? Они уже лежат в постели;
он не мог видеть больше ничего, кроме нового импровизиро-
ванного сна наяву, в котором было лишь это печальное лицо
234
V.
с переполненными сиянием штрих-прорезям и прищурен-
ных глаз, оно медленно начинало каменеть и бледнеть под
ним, под его тенью. Боже, она овладела им.
Как ни странно, но припухлость на штанах стала спадать,
а кожа на шее — бледнеть. Любой независимый или неисправ-
ный йо-йо должен чувствовать то же самое, когда после неко-
торого периода неподвижности он начинает кружиться и па-
дать, — и вдруг другой конец его шнура-пуповины держит
рука, из которой не вырваться. Рука, из которой не хочется вы-
рываться. И теперь йо-йо знает: его простой механизм больше
не будет страдать от симптомов бесполезности, одиночества,
бесцельности, поскольку теперь у него есть отмеченная дорож-
ка, неподвластная контролю. Вот каким было бы это чувство,
если бы существовали такие вещи, как одушевленные йо-йо.
Будучи готовым к тому, что подобное отклонение от нормы
может-таки возникнуть, Профейн чувствовал себя самым под-
ходящим для этого субъектом, и сейчас, под ее взглядом, он за-
сомневался в собственной одушевленности.
— Как насчет работы ночным сторожем? — наконец про-
изнесла она. «Кого сторожить? Тебя?» — чуть не спросил он.
— Где? — Она назвала адрес — где-то на Мэйдн-лейн.
— Ассоциация антроисследований. — Он в жизни не смог
бы так быстро произнести это название. На обратной стороне
карточки она нацарапала адрес и имя — Оле Бергомаск. — По
поводу работы — к нему. — Она протянула карточку, слегка
коснувшись его кожи кончиками ногтей. — Разузнай и возвра-
щайся. Бергомаск сразу все скажет, он не любит терять время.
Если ничего не получится, подыщем что-нибудь другое.
В дверях он обернулся. Это был зевок или воздушный по-
целуй?
II
Винсом рано освободился на работе. В квартире он застал
свою жену Мафию, сидевшую на полу вместе со Свином Бо-
дайном. Они потягивали пиво и обсуждали ее Теорию. Ма-
фия сидела, скрестив ноги, туго обтянутые бермудами. Пле-
ненный Свин не спускал глаз с ее промежности. «Этот
малый меня раздражает», — подумал Винсом. Он взял себе
235
Томас Питон
пива и сел рядом. От нечего делать он принялся размыш-
лять — давала ли Мафия Свину? Но это всегда было труд-
ным делом — сказать, кому и что она дает.
О Свине Бодайне ходила одна любопытная история, услы-
шанная Винсомом от самого Свина. Винсом знал, что Свин
подумывает о карьере порнозвезды. На лице у того иногда по-
являлась порочная улыбочка, будто он просматривает или да-
же, может, сам производит кинонепристойности — катушку
за катушкой. Подволоки радиорубки «Эшафота», свиновско-
го корабля, были битком набиты текстами, составлявшими
платную библиотеку Свина, которая пополнялась на среди-
земноморских маршрутах и выдавалась членам экипажа по
десять центов за книжку. Эта коллекция была достаточно не-
потребной, чтобы сделать Свина Бодайна притчей во языцех
и заслужить ему на всю эскадру славу морального разложен-
ца. Но никто и не подозревал, что наряду с талантом библио-
текаря Свин обладает еще и творческими способностями.
Однажды ночью 60-я эскадра, состоявшая из двух авиа-
носцев, трех-четырех тяжелых кораблей и дюжины эсмин-
цев сопровождения, включая «Эшафот», шла под полными
парами в нескольких сотнях миль к востоку от Гибралтара.
Было два часа ночи, видимость полная, звезды пышно
и знойно цвели над черным, словно смоль, Средиземным мо-
рем. На радарах — никаких приближающихся целей; после
дневной вахты все крепко спят; впередсмотрящие, чтобы не
заснуть, сами себе рассказывают морские истории. Такая вот
ночь. Вдруг все телетайпные аппараты оперативной группы
стали отзванивать: динь, динь, динь, динь, динь. Пять звон-
ков, или ВСПЫШКА, предварительный сигнал — «возмож-
но, обнаружены вражескими силами». Дело было в 55-м го-
ду — более или менее мирное время, но всем капитанам
пришлось вскакивать с постелей, давать сигнал общей трево-
ги и выполнять программу рассредоточения. Никто не знал,
что происходит. К тому времени, когда телетайпы вновь заст-
рочили, формирование успело рассеяться по участку в пару
сотен квадратных миль, а большая часть экипажей столпи-
лась в тесных радиорубках. Аппараты застрочили.
— Послание гласит... — Телетайписты и офицеры связи
в напряжении склонились над аппаратами, думая о русских
торпедах — злых и барракудоподобных.
236
V.
«Вспышка». Да-да, думали они: пять звонков, «Вспышка».
Ну давай же!
Пауза. Наконец аппараты вновь застучали.
«ЗЕЛЕНАЯ ДВЕРЬ. Однажды ночью Долорес, Вероника,
Жюстина, Шарон, Синди, Лу, Джеральдина и Ирвинг решили
устроить оргию...» Далее на четырех с половиной футах теле-
тайпной ленты от лица Ирвинга описывались функциональ-
ные воплощения этого решения для каждого участника
Свина почему-то так и не застукали. Возможно, потому,
что в этом деле принимала участие добрая половина эшафо-
товской радиокоманды вместе с Нупом — офицером связи,
выпускником Аннаполиса, — и они заперли дверь в радио-
рубку, как только прозвучал сигнал общей тревоги.
Вскоре это стало даже модным. На следующую ночь сразу
после объявления полной боевой готовности из телетайпов вы-
шла ИСТОРИЯ СОБАКИ с участием сенбернара Фидо и двух
женщин-офицеров. Свин в это время стоял на вахте, и его при-
верженец Нуп лишний раз убедился в его определенном писа-
тельском мастерстве. Затем последовал ряд других шедевров,
передаваемых по тревоге: ВПЕРВЫЕ С БАБОЙ, ПОЧЕМУ
НАШ СТАРПОМ ГОЛУБОЙ?, СЧАСТЛИВЧИК ПЬЕР
СХОДИТ С УМА. К тому времени, когда «Эшафот» достиг
Неаполя — первого порта назначения, — Свин создал уже дю-
жину рассказов и аккуратно собрал их под литерой «Ё».
Но рано или поздно за грехами следует возмездие. Чер-
ные дни для Свина наступили между Барселоной и Канном.
Однажды ночью, отправив все послания, он заснул, стоя
прямо у дверей каюты старпома. И корабль выбрал именно
этот момент, чтобы сделать крен десять градусов на левый
борт. Подобно трупу, Свин ввалился в каюту до смерти пе-
репуганного старлея.
— Бодайн! — закричал ошеломленный старпом. — Ты
что, спишь? — Но в ответ прозвучало лишь похрапывание
Свина, лежавшего среди разбросанных ответов на спецза-
просы. Его сослали на камбуз. В первый же день он заснул
на раздаче, приведя в полную несъедобность целый бачок
пюре. В следующий раз его поставили разливать приготов-
ленный коком Потамосом суп — все равно несъедобный.
Очевидно, свиновские колени развили любопытную способ-
ность не сгибаться: если бы «Эшафот» плыл на ровном киле,
237
Томас Пинчон
Свин смог бы спать стоя. Он стал медицинским курьезом.
Когда корабль вернулся в Штаты, Свина направили на об-
следование в портсмутский военно-морской госпиталь.
По возвращении на «Эшафот» его определили в палубную
команду некоего Папаши Хода, помощника боцмана. Не про-
шло и двух дней, как Папаша ужасно достал Свина, и кон-
фликты между ними приняли хроническую форму.
Во время рассказа по радио звучала песня о Дейви Кро-
кетте, выводившая Винсома из себя. Это был пик моды 56-го
года на енотохвостые шляпы. Везде, куда ни кинь, шлялись
миллионы детей с этими пушистыми фрейдо-гермафродит-
скими символами на головах. Получили широкое распрост-
ранение нелепые легенды о Крокетте, впрямую противоре-
чившие историям, услышанным Руни, когда мальчиком он
жил в горах Теннесси. Этот человек — завшивевший алкаш-
сквернослов, продажный судья и самый заурядный поселе-
нец — выставлялся теперь для американской молодежи в ви-
де величественного и стройного образца англосаксонского
превосходства. Он вырос в героя, которого могла бы создать
Мафия, очнувшись от особо безумного эротического сна.
Эта песня сама просилась на то, чтобы ее спародировали.
Винсом положил в ее основу собственную автобиографию
в рифме АААА и спел под незамысловатую прогрессию из
трех (можете сами сосчитать) аккордов:
Родился он в Дерхаме в двадцать третьем году.
Его папаша смылся, оставив мать одну.
Когда он был мальчишкой, видел, как в саду
Народ линчует нигеров прямо на ходу.
Припев:
Руни, Руни Винсом, король танца деки-данс.
Потом из него вырос настоящий ковбой.
Все знали: он понравится невесте любой.
Он шел гулять по шпалам, брал монетку с собой
Бросать на счастье в паровоз с дымящейся трубой.
Припев
Он прибыл в Винстон-Салем, чтобы всех покорить.
С местной красоткой начал шашни крутить.
Потом ее папаша что-то начал дурить —
Засек у дочки брюхо и дал всем прикурить.
238
V.
Припев
Но, слава Богу, вскоре началась война.
Он ушел на фронт, куда послала страна.
Сильный и здоровый, как бетонная стена,
За свой патриотизм получил сполна.
Припев
Подрался с офицером и был прав на все сто.
С него сорвали сержантские нашивки, но зато
В войну он отсиделся в симпатичном шато,
Пока таких, как он, превращали в решето.
Припев
Кончилась война. Наш юный денди и франт
Сбросил с себя хаки и винтовку «Гаран»,
Поехал жить в Нью-Йорк, чтобы набить свой карман,
Но с этим городом у них никак не ладился роман.
Припев
Лишь восемь лет спустя его взяли в эМ-Си-Эй.
Так себе работка, зато платят раз в семь дней.
Как-то, выйдя из конторы, он повстречался с ней —
С куколкой, назвавшейся Мафией-ей.
Припев
Из парня выйдет толк — ему ума не занимать,
И Мафия без лишних слов — прыг к нему в кровать!
Руни-старина совсем свихнулся, видать:
Сыграли вскоре свадьбу. Стали жить-поживать.
Припев
Теперь он и сам стал крутым фирмачом —
Получка плюс треть прибыли и все бы нипочем,
Но Мафия решила стать свободной, причем
По ее Теории наш Руни обречен.
Припев:
Руни, Руни Винсом, король танца деки-данс.
Свин Бодайн завалился спать. В соседней комнате голая
Мафия разглядывала себя в зеркало. Паола, подумал Ру-
ни, где ты теперь? У нее появилось обыкновение исчезать,
порой дня на два-три, и никто никогда не знал — куда.
239
Томас Пинион
Может, Рэйчел замолвит Паоле словечко за него? Он по-
нимал, что его понятия о должном годятся, скорее, для про-
шлого века. Но эта девушка сама была загадкой. Она мало го-
ворила и все реже появлялась в «Ржавой ложке» — только
когда знала, что Свин сейчас в другом месте. Свин домогался
ее. Спрятавшись за кодексом, грязная сторона которого каса-
лась лишь офицеров (а может, и исполнительных директо-
ров? — спрашивал себя Винсом), Свин наверняка представ-
лял Паолу своей партнершей, когда придумывал очередной
фильм для холостяков. Это естественно, полагал Винсом;
пассивность этой девушки заставляет видеть в ней объект
для садизма, который можно облачить в какие угодно неоду-
шевленные костюмы и фетиши и который можно мучить,
подвергать причудливым непристойностям из свиновского
каталога, выворачивать ее гладкие, нежные и наверняка с ви-
ду девственные члены в позиции, способные распалить раз-
вращенный вкус. Рэйчел права: Свин, а может, и Паола — это
продукты деки-данса. Винсом, самозваный король этого тан-
ца, жалел, что деки-данс вообще появился на свет. Как это
случилось, какой вклад внесли сюда разные люди, включая
его самого, — оставалось для Винсома загадкой.
Он вошел в комнату в тот момент, когда Мафия, согнув-
шись, снимала с себя гольфы. Наряд студентки колледжа, по-
думал Винсом. Он крепко шлепнул ее по ближайшей ягодице;
она выпрямилась, повернулась, и он отвесил ей пощечину.
— Чего? — сказала она.
— Кое-что новенькое, — ответил Винсом. — Для разнооб-
разия. — Схватив Мафию одной рукой за промежность,
а другой — за волосы, он приподнял ее, как жертву (хотя Ма-
фия никогда не была жертвой) и полупонес, полуповолок
к кровати, где она теперь и лежала в нелепой позе, образуя
беспорядочную массу из белой кожи, черных лобковых во-
лос и гольфов. Он расстегнул брюки.
— Ты ничего не забыл? — застенчиво и немного испуган-
но произнесла она, отбрасывая волосы со лба по направле-
нию к тумбочке.
— Нет, — сказал Винсом. — Во всяком случае, на ум ниче-
го не приходит.
240
V.
III
Профейн вернулся в «Пространство и Время» убежден-
ный, что уж с чем-чем, а с Рэйчел ему повезло. Бергомаск
дал ему работу.
— Чудесно, — сказала она. — За услуги заплатит он, ты
ничего нам не должен.
Время близилось к закрытию. Рэйчел стала прибирать на
столе.
— Пойдем ко мне, — сказала она спокойно. — Подожди
меня там, у лифта.
Опершись в коридоре о стенку, он подумал, что с Финой
у него начиналось почти так же. Она взяла его домой, слов-
но найденные на улице четки, и убедила себя в его волшеб-
ной силе. Фина была набожной католичкой, как его отец.
А Рэйчел, он вспомнил, — еврейка, как его мать. Может, все
ее желания сводятся к тому, чтобы его накормить, — то есть
к роли еврейской мамы?
Они спустились на лифте — набитом людьми и в то же
время тихом. Рэйчел безмятежно завернулась в серый плащ.
В метро на турникете она опустила два жетона.
— Эй, — сказал Профейн.
— Ты без денег, — откликнулась она.
— Я чувствую себя жиголо. — Так оно и было. У нее все-
гда находилось центов пятнадцать и, возможно, полпалки
салями в холодильнике — в общем, что-нибудь, чем его по-
кормить.
Рэйчел решила поселить Профейна у Винсома, но кор-
мить за свой счет. Квартира Винсома была известна в Ко-
манде как «Вестсайдская ночлежка». Ее площади хватило
бы на всех членов Команды вместе взятых, а Винсому было
наплевать, кто у него спит.
На следующий день поздно вечером к Рэйчел заглянул
пьяный Свин Бодайн в поисках Паолы, которая опять была
Бог знает где.
— Эй! — обратился Свин к Профейну.
— Старина! — откликнулся Профейн. Они открыли по пиву.
Вскоре Свин потащил их в «У-Бакс» послушать Макклин-
тика Сферу. Рэйчел сосредоточенно слушала музыку, а Свин
и Профейн тем временем вспоминали морские истории друг
241
Томас Пинчон
о друге. В один из перерывов Рэйчел подсела за столик
к Макклинтику и узнала, что тот «подцепил» контракт
с Винсомом на две большие пластинки для «Диковинок».
Они немного поболтали. Перерыв закончился. Музыкан-
ты неторопливо вернулись на сцену, подстроились и начали
с композиции Сферы «Твой дружок. Фуга». Рэйчел верну-
лась к Свину с Профейном. Они в это время обсуждали Па-
пашу Хода и Паолу. «Боже, Боже, — сказала она про себя. —
Куда я его привела? К чему я его вернула?»
На следующее утро, в воскресенье, она проснулась слегка
с похмелья. В дверь колотил Винсом.
— Выходной же1 — заворчала она. — Какого черта?
— Дорогой исповедник, — сказал Винсом. Судя по его ви-
ду, он не спал всю ночь. — Не сердись.
— Поговори лучше с Айгенвэлью. — Она пошлепала на
кухню и поставила кофе. — Ну, какие проблемы?
Какие же еще: Мафия. Правда, сегодня он пришел совсем
не за этим. Он специально надел позавчерашнюю рубашку
и пренебрег прической, дабы привести Рэйчел в нужное рас-
положение. Если хочешь, чтобы девушка посводничала меж-
ду тобой и своей подругой, ни в коем случае нельзя заявлять
об этом прямо с порога. Нужны кое-какие хитрости. Разго-
вор о Мафии — лишь предлог.
Рэйчел и в самом деле хотела знать — говорил ли он со
своим дантистом, и Винсом ответил отрицательно. Айгенвэ-
лью в последнее время постоянно занят со Стенсилом. К то-
му же Руни интересна женская точка зрения. Рэйчел налила
кофе и сказала, что обеих ее подружек нет дома. Он прикрыл
глаза и взялся за дело:
— Рэйчел, мне кажется, она изменяет мне со всеми подряд.
— Ну так выясни и подай на развод.
За время разговора у Рэйчел поубавилось кофе, а у Ру-
ни — тяжести на душе. В три пришла Паола и, мимоходом
поприветствовав их улыбкой, скрылась в своей комнате. Он
что, слегка покраснел? Его пульс участился. Совсем свих-
нулся, ведет себя, будто мальчишка. Он встал.
— Можно мы будем иногда беседовать на эту тему? —
сказал он. — Хотя бы понемногу.
— Если тебе это поможет, — улыбнулась она, хотя сама
ни минуты в это не верила. — А что там у вас с макклинти-
242
V.
ковским контрактом? Только не говори мне, что «Диковин-
ки» стали делать нормальные записи. Ты что, ударился в ре-
лигию?
— Если я вообще каким-нибудь становлюсь, — ответил
Руни, — то именно таким.
Он возвращался через Риверсайд Парк, размышляя о том,
правильно ли он себя вел. Может, вдруг пришло ему в голо-
ву, Рэйчел подумала, что я хочу ее, а не соседку?
Дома он застал Профейна, беседующего с Мафией. «Бог
мой, — подумал он. — Единственное мое желание — это по-
спать». Он лег в позу эмбриона, и его, как ни странно, до-
вольно быстро подхватили волны сна.
— Так значит, ты — полуеврей, полу итальянец, — говори-
ла Мафия в другой комнате. — До ужаса смешная роль! Как
Шейлок, поп е уего, ха-ха. В «Ржавой ложке» есть один мо-
лодой актер, который утверждает, что он — армяно-ирланд-
ский еврей. Тебе нужно с ним познакомиться.
Профейн решил не спорить, поэтому ответил:
— Наверное, хорошее место — «Ржавая ложка». Но не мо-
его класса.
— К черту класс, — сказала она. — Аристократизм — в ду-
ше. Может, ты — потомок королей, кто знает?
Я знаю, — подумал Профейн, — я — потомок шлемилей,
а Иов — основатель моего рода.
Мафия была в прозрачном вязаном платье. Она сидела,
положив подбородок на колени, поэтому нижняя часть по-
дола ничего не прикрывала. Профейн перевернулся на жи-
вот. «Да, это было бы интересно», — подумал он. Вчера, ког-
да Рэйчел привела его сюда, они застали Мафию, Харизму
и Фу, играющими на полу в гостиной в парную австралий-
скую борьбу без одного партнера — «минус один».
Извиваясь, Мафия сменила позу и легла ничком парал-
лельно Профейну. Очевидно, у нее появилась странная идея
коснуться своим носом профейновского. Бог мой, она навер-
няка находит эту идею очаровательной, подумал он. Но тут
в комнату ворвался кот Фанг и, прыгнув, приземлился меж-
ду ними. Повернувшись на спину, Мафия принялась лас-
кать и гладить кота. Профейн потопал к холодильнику за
пивом. Вошли Свин Бодайн и Харизма, распевая пьяную
песню:
243
Томас Питон
Есть бары больные в каждом городе Штатов,
Где люди больные проводят свой день.
Любовь на полу — это для Балтимора,
Сценки из Фрейда — Нью-Орлеан,
Беккет и дзэн — для Кеокука, Айова,
В Тер-От, Индиана, — кофеварки эспрессо
И культурный вакуум, если вакуум — быль.
И хотя я свой зад уволок из Олбани, Нью-Йорк,
К широкому Тихому морю,
Я вовек не забуду 4Ржавую ложку>.
Единственный бар для меня — ««Ржавая ложка».
Они словно принесли с собой часть этого тусовочного ме-
ста в мир строгих фасадов Риверсайд-драйв. Вскоре — никто
даже не понял, как это произошло, — началась вечеринка.
Появился Фу и тут же бросился звонить разным людям.
У входной двери, которую оставили открытой, словно из ми-
ража, возникли некие девушки. Кто-то включил приемник,
кто-то отправился купить еще пива. Под потолком темными
слоями висел табачный дым. Двое или трое из собравшихся
увели Профейна в угол и принялись излагать ему доктрины
в духе Команды. Не перебивая лекцию, он потягивал пиво.
Вскоре, уже поздно вечером, Профейн почувствовал себя
пьяным. Не забыв завести будильник, он нашел в комнате
свободный угол и заснул.
IV
В тот вечер 15 апреля Давид Бен-Гурион произнес речь, по-
священную Дню Независимости, где предупредил свою страну
о планах Египта утопить Израиль в крови. Ближневосточный
кризис назревал еще с зимы. 19 апреля вошло в силу соглаше-
ние о прекращении огня. В тот же день Грэйс Келли вышла за-
муж за принца Монако Райнера Третьего. Таким образом, вес-
на тянулась медленно, и как огромные потоки, так и подобные
им мелкие завихрения выливались в заголовки передовиц. Лю-
ди читали те новости, которые хотели читать, и каждый соот-
ветствующим образом выстраивал свой собственный бардак из
скандалов и пустяков истории. В одном лишь Нью-Йорке по
самым грубым оценкам насчитывалось около пяти миллионов
различных бардаков. И один Бог знает, что творилось в умах
244
V.
кабинетных министров, президентов и госслужащих в разных
столицах мира. Несомненно одно — их личные версии истории
выливались в действие, как это обычно происходит, если пре-
валирует нормальное распределение типов.
Стенсил выпадал из этой модели. Чиновник без рейтинга,
архитектор-по-необходимости интриг и томных вздохов вдво-
ем, — ему следовало бы пойти по стопам отца и стать челове-
ком действия. Но вместо этого он проводил дни в неком про-
зябании — беседовал с Айгенвэлью и ждал, когда Паола,
раскрывшись, займет свое место в этом грандиозном готичес-
ком нагромождении догадок, создаваемых им с таким трудом.
Конечно, у него были свои «наводки», но сейчас он следовал
по ним апатично и почти незаинтересованно, будто имелись
дела и поважнее. В чем, однако, заключалась его миссия, пред-
ставлялось ему не более ясным, чем конечная форма его В.-
конструкции, даже не более ясным, чем то, почему, собствен-
но, он начал считать преследование В. своей первоочередной
задачей. Стенсил мог лишь чувствовать («инстинктивно», как
он это называл), какая информация может оказаться полез-
ной, а какая — нет, и что наводку можно отбросить, если след,
сделав петлю, возвращается на прежнее место. Естественно,
когда находились объекты, равные по интеллекту самому
Стенсилу, ни о каких инстинктах не могло быть и речи: одер-
жимость есть одержимость, но как и в каком месте она была
приобретена? Если бы только Стенсил не был дитятей века
и чем-то не существующим в природе, как он сам настаивал!
С точки зрения завсегдатаев «Ржавой ложки», он — нормаль-
ный современный человек, занятый поисками индивидуаль-
ности. В Команде уже твердо решили, что именно это и есть
его Проблема. Но беда именно в том и заключалась, что инди-
видуальностей у Стенсила было хоть отбавляй, и они присут-
ствовали в нем одновременно. Он — это именно Тот Кто Ищет
В. (включая любые перевоплощения, которые могут для этого
потребоваться), но она являлась его индивидуальностью не
в большей степени, чем дантист по душам Айгенвэлью или лю-
бой другой из членов Команды.
Однако это привело его к интересной мысли о половой
неопределенности. Вот будет номер, если в конце охоты он
столкнется лицом к лицу с самим собой, страдающим чем-
то вроде трансвестизма души. Ну и смеху будет для всей
245
Томас Питон
Команды! Ведь он и в самом деле не знал, ни к какому полу
относится В., ни к какому виду или семейству. Мириться
с предположением, что путешественница Виктория и кана-
лизационная крыса Вероника — одна и та же В., вовсе не оз-
начало метемпсихоза, а лишь подтверждало факт, что его
жертва имеет столь же непосредственное отношение к Само-
му Главному — то есть виртуозной интриге века, — как Вик-
тория — к заговору «Вейссу» и Вероника — к церковному
ордену крыс. Если она была историческим фактом, значит,
она должна продолжать свою деятельность и сегодня, по-
скольку окончательный Заговор Которому Нет Имени пока
что не осуществлен, хотя, впрочем, называя В. «она», можно
с тем же успехом иметь в виду яхту или страну.
В начале мая Айгенвэлью представил Стенсила Кровавому
Чиклицу, президенту «Йойодины Инк.» — компании, кото-
рая имела фабрики, в беспорядке разбросанные по всей стра-
не, и правительственные контракты на объемы, превышаю-
щие возможности. В конце сороковых «Йойодина» жила себе
тихо-мирно под названием «Игрушки Чиклица» и состояла
из крошечной кустарной мастерской на окраине Натли, штат
Нью-Джерси. В те годы у абсолютно всех американских детей
развилась психопатическая наклонность к приобретению ги-
роскопов — той их простой разновидности, которая приво-
дится в движение шнуром, навитым на вращающийся вал, —
типа волчка. Усмотрев в этом деле хороший рыночный потен-
циал, Чиклиц решил расширить производство. Он начал пре-
успевать в захвате рынка игрушечных гироскопов, когда
вдруг пришедшая на экскурсию группа школьников указала
ему на то, что эти игрушки работают по принципу гирокомпа-
са. «По принципу чего?» — переспросил Чиклиц. Они объяс-
нили ему, что такое гирокомпас, а также поведали о свобод-
ных гироскопах и датчиках. У Чиклица в голове всплыли
смутные воспоминания об одном торговом журнале, где было
написано, что эти штуковины любит покупать правительство.
Их использовали на кораблях и самолетах (а в последнее вре-
мя и на ракетах). «Ну что ж, — рассудил Чиклиц, — почему бы
и нет?» В те времена малый бизнес имел более чем богатые
возможности. И Чиклиц начал делать гироприборы для пра-
вительства. Не успел он опомниться, как производство по-
полнилось телеметрическими инструментами, частями испы-
246
V.
тательных комплексов и оборудованием для средств ближней
связи. Он продолжал расширяться, покупать другие компа-
нии или сливаться с ними. С тех пор прошло уже десять лет,
и за это время Чиклиц выстроил целое королевство из взаи-
мосвязанных подразделений, ответственных за системное уп-
равление, самолетные корпуса, силовые установки, команд-
ные системы и оборудование для наземной поддержки.
Дина, рассказал Чиклицу один из новичков-инженеров, это
единица силы. В качестве символа скромных начинаний чик-
лицевой империи, который в то же время наводит на мысль
о силе, инициативе, инженерном мастерстве и крепком инди-
видуализме, Чиклиц окрестил свою компанию «Йойодина».
Стенсил посетил один из заводов на Лонг-Айленде. Среди
военных приборов, размыслил он, вполне можно найти след,
ведущий к заговору. Стенсил оказался прав. Его повели в зону
конторок, чертежных досок и папок с синьками. Там, полуза-
терявшись в лабиринте картотек, Стенсил обратил внимание
на лысеющего, похожего на свинью джентльмена в костюме
европейского покроя, который потягивал кофе из бумажного
стаканчика — предмета, ставшего чуть ли не частью униформы
современного инженера. Джентльмена звали Курт Мондауген;
да, совершенно верно, он работал в Пюнемюнде, где участво-
вал в разработке Уег^екип^з^айе Етз и 2чге\1. О волшебный
инициал! Вскоре наступил вечер, и Стенсил договорился о во-
зобновлении беседы.
Через неделю или около того в одной из уединенных бо-
ковых комнат «Ржавой ложки» Мондауген за отвратитель-
ным подобием мюнхенского пива рассказывал о том, как
в юности жил в Юго-Западной Африке.
Стенсил внимал. Сам рассказ и ответы на последовавшие
вопросы заняли не более тридцати минут. Но в пересказе
Стенсила — в следующую среду у Айгенвэлью — эта история
претерпела значительные изменения, стала, как он это назы-
вал, «стенсилизованной».
1 «Оружие возмездия» (немецкие реактивные снаряды \М и У-2 во
Второй мировой войне).
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
История Мондаугена
I
В 1922 году майским утром (в Вармбадском округе это поч-
ти зима) выпускник Мюнхенского технического университе-
та Курт Мондауген подъехал к белой заставе неподалеку от
деревни Калькфонтейн-Саут. Скорее чувственно полный, чем
толстый, светловолосый, с длинными ресницами и застенчи-
вой улыбкой, восхищавшей женщин в возрасте, Мондауген,
ожидая восход, сидел в видавшей виды капской повозке, ле-
ниво ковырял в носу и разглядывал понток, или травяную хи-
жину, Виллема ван Вяйка — отдаленный форпост виндхукс-
кой администрации. Пока лошадь, покрываясь росой,
дремала, Мондауген ерзал на сиденье и пытался сдержать
гнев, замешательство и нетерпение, а за горизонтом, на дру-
гом конце Калахари — сущего олицетворения смерти — над
ним насмехалось неторопливое солнце.
Уроженец Лейпцига Мондауген воплощал по крайней ме-
ре две предосудительные склонности жителей своего края.
Во-первых (что не так уж важно), он имел саксонскую при-
вычку без разбора присоединять уменьшительные суффиксы
к существительным — как одушевленным, так и неодушев-
ленным. Во-вторых (и это важно), он разделял со своим зем-
ляком Карлом Бедекером стойкое недоверие к югу, невзирая
на всю относительность этого понятия. Представьте теперь,
с какой иронией он относился к своему положению, и сколь
жуткими были капризы судьбы, которые, как он считал, спер-
ва привели его в мюнхенскую аспирантуру, а потом в конце
концов (будто, подобно меланхолии, эта южная болезнь про-
грессировала и не поддавалась лечению) вынудила бежать от
мюнхенской депрессии в другое полушарие и попасть в зер-
кально отраженное время Юго-Западного протектората.
Мондауген реализовывал здесь программу по изучению, ат-
мосферных радиопомех, сокращенно «сфериков». Во время
Первой мировой некто Г. Баркхаузен, подслушивая телефон-
ные разговоры союзников, различил серию нисходящих тонов,
248
V.
весьма напоминающих визг тормозов» Каждый из этих «свис-
тунов» (так назвал их Баркхаузен) длился не более секунды и,
видимо, находился в диапазоне низкой, или звуковой, частоты.
«Свистуны» оказались лишь первыми представителями се-
мейства сфериков, номенклатура которых пополнилась впос-
ледствии щелчками, сопелками, восходящими тонами и еще
одной помехой, похожей на птичий щебет и названной «утрен-
ним концертом». Никто не знал наверняка, чем они вызваны.
Одни считали, пятнами на солнце, другие — разрядами мол-
ний, но все сходились в одном: здесь как-то замешано маг-
нитное поле Земли, и потому была разработана программа
регистрации сфериков на разных широтах. Находившийся
в нижней части списка Мондауген вытянул Юго-Западную
Африку. Ему поручили установить аппаратуру как можно
ближе к двадцать восьмому градусу южной широты.
Поначалу необходимость поселиться в бывшей немецкой
колонии его взволновала. Как и у большинства неистовых мо-
лодых людей — в отличие от отдельных душньЬс стариков —
мысль о поражении вызывала у него омерзение. Однако вско-
ре выяснилось, что многие немцы, бывшие до войны земле-
владельцами, получили от правительства Капской области
разрешение сохранить гражданство, собственность и тузем-
ных работников. На ферме некоего Фоппля в северной части
округа между горной цепью Карас и пограничной полосой
Калахари — не больше дня пути от приемной станции Монда-
угена — зародилось даже подобие экспатриатской общины.
Бурными были вечеринки, резвыми — танцы, веселыми — де-
вушки, чуть ли не каждую ночь после приезда Мондаугена
стекавшиеся в барочную усадьбу Фоппля на нескончаемый
с виду фашинг. Но сейчас казалось, что обретенное им в этом
забытом Богом уголке благоденствие вот-вот улетучится.
Солнце взошло, и в дверях появился ван Вяйк, подобно
марионетке, выдернутой на обозрение публики с помощью
потайных блоков. Ястреб опустился на землю перед хижи-
ной и уставился на ван Вяйка. Мондауген вышел из оцепе-
нения, спрыгнул с повозки и направился к хижине.
Ван Вяйк помахал ему бутылкой домашнего пива.
— Знаю, знаю! — прокричал он через разделяющую их
потрескавшуюся землю. — Из-за этого я не спал всю ночь.
Думаешь, у меня нет других забот?
249
Томас Питон
— Мои антенночки! — воскликнул Мондауген.
— У тебя антенночки, а у меня — Вармбадский округ, —
ответил бур. Он был навеселе. — Слыхал о вчерашнем? Тебе
стоит побеспокоиться. Абрахам Моррис переправился через
Оранжевую.
Как и было задумано, Мондаугена эта новость потрясла.
— Один Моррис? — только и смог вымолвить он.
— Шесть мужчин, несколько женщин с детьми, караби-
ны, снаряжение. Не то, что ты думаешь. Моррис — не чело-
век. Он — Мессия.
Раздражение Мондаугена вдруг уступило место страху,
и страх начал отпочковываться от стенок кишечника.
— Кажется, они грозились сорвать твои антенны?
Но он не делал ничего такого...
Ван Вяйк хмыкнул:
— Доигрался. Ты говорил, будто будешь слушать помехи
и записывать какие-то там данные. Но не сказал, что разне-
сешь их по всему бушу и сам станешь помехой. Бондель-
шварцы верят в привидения и боятся сфериков. А напуган-
ные они опасны.
Мондауген признал, что пользуется усилителем и громко-
говорителем.
— Я иногда сплю, — объяснил он. — Разные виды помех
принимаются в разное время. У меня в штате один чело-
век — я сам. Нужно же мне спать. Я поставил рядом с подуш-
кой громкоговорюшку и приучился сразу просыпаться, дабы
не упустить ни одной группы сигналов...
— Когда вернешься на свою станцию, — прервал его ван
Вяйк, — антенны будут валяться на земле вместе с обломками
аппаратуры. Погоди, — покрасневший юноша, сопя, отвер-
нулся, — одно слово прежде, чем ты понесешься с воплем ме-
сти. Одно слово. Но неприятное — бунт. — Всякий раз, когда
бондель дерзит тебе, это — бунт.
Казалось, Мондауген вот-вот расплачется.
— Абрахам Моррис заключил союз с Якобусом Кристиа-
ном и Тимом Бойкесом. Сейчас они направляются на север.
Ты сам убедился, что в твоих краях об этом уже известно.
Меня не удивит, если через неделю все до единого бондель-
шварцы округа будут под ружьем. Не говоря уже о кровожад-
но настроенных вельдшундрагерах и витбоях с севера. Вит-
250
V.
бои всегда ищут повод для драки. — В хижине зазвенел теле-
фон. Ван Вяйк заметил взгляд Мондаугена. — Да, — сказал
он. — Подожди здесь, новости могут оказаться интересными.
Он скрылся внутри. Из соседней хижины донесся звук бон-
дельшварцевского рожка — невесомый, словно дуновение вет-
ра, монотонный, как солнечный свет в сухой сезон. Мондауген
вслушивался, будто рожок хотел ему что-то сказать. Увы.
В дверях появился ван Вяйк:
— Знаешь, юноша, на твоем месте я бы отправлялся
в Вармбад и сидел там, пока все не утихнет.
— Что случилось?
— Звонил управляющий из Гурухаса. Похоже, они догна-
ли Морриса, и сержант ван Никерк час назад попытался убе-
дить его добровольно приехать в Вармбад. Моррис отказался.
Ван Никерк положил руку на плечо Морриса в знак ареста.
После чего, по версии бонделей, которая — можешь быть уве-
рен — уже дошла до португальской границы, сержант объя-
вил: «01е 1оос1 уап (Не Соеуегпетеп!; за1 пои ор^иПе зтеИ». Те-
перь на вас прольется свинец правительства. Поэтично,
согласен? Бондели и Моррис восприняли это как объявление
войны. И пошло-поехало. Возвращайся-ка в Вармбад, а еще
лучше, не останавливайся там и, пока не поздно, переправляй-
ся через Оранжевую — добрый тебе совет.
— Нет-нет, — сказал Мондауген. — В некотором смысле
я, конечно, трус, вы это знаете. Дайте мне другой совет,
не такой добрый. Понимаете, у меня антенны.
— Ты беспокоишься о своих антеннах, будто они растут
у тебя на лбу. Давай. Возвращайся, если у тебя есть мужество,
которого у меня, безусловно, нет. Возвращайся и расскажи
там у Фоппля о том, что здесь слышал. Заляг в его крепости
на дно. Если хочешь знать мое мнение, будет кровавая баня.
Тебя не было здесь в девятьсот четвертом. Спроси у Фоппля.
Он помнит. Скажи ему, что пришло время фон Трота.
— Вы могли это предотвратить! — закричал Мондау-
ген. — Разве не за тем вы здесь, чтобы они оставались до-
вольны? Чтобы не допустить малейшего повода к бунту?
Ван Вяйк взорвался в приступе горького смеха.
— Похоже, у тебя, — наконец медленно произнес он, —
иллюзии относительно государственной службы. История,
гласит пословица, делается ночью. Европейскому чиновни-
251
Томас Питон
ку ночью свойственно спать. А история — это то, что дожи-
дается его в девять утра в почтовом ящике. Он не пытается
с ней бороться. Он пытается с ней сосуществовать.
01е 1оос1 уап сЦе Соеуегпетеп!;, в самом деле. Возможно,
мы — свинцовые гирьки фантастических часов, поддержива-
ющие их ход, предписанное им чувство истории и времени,
побеждающее хаос. Прекрасно! Пусть пара гирек расплавит-
ся. Пусть часы немного поврут. Но гирьки вновь отольют
и подвесят, и если там не окажется одной под именем и в фор-
ме Виллема ван Вяйка и часы не пойдут правильно, что ж —
тем хуже для меня.
Выслушав этот странный монолог, Курт Мондауген мах-
нул рукой в знак безнадежного прощального салюта, забрал-
ся в повозку и отправился назад, вглубь страны. Путешествие
прошло без приключений. Изредка из кустарника появлялась
запряженная буйволами повозка, или черный, как смоль, кор-
шун маячил в небе, изучая нечто маленькое и стремительное
среди кактусов и колючих деревьев. Палило солнце. У Мон-
даугена текло изо всех пор. Он задремал, потом пробудился от
тряски. Один раз ему приснились выстрелы и крики. Он доб-
рался до приемной станции после полудня и обнаружил, что
в ближайшей деревне все тихо, а аппаратура не тронута. В ди-
кой спешке он разобрал антенны и погрузил их вместе с аппа-
ратурой в капскую повозку. Полдюжины бонделыпварцев
стояли вокруг и наблюдали. Он собрался в путь, когда солнце
почти село. Время от времени Мондауген краем глаза замечал
еле различимые в сумерках группки бонделей, сновавших во-
круг небольшого селения. Где-то к западу затеялась свара.
Когда он затягивал последний узел, неподалеку заиграл ро-
жок, и почти сразу же до него дошло, что музыкант имитиро-
вал сферики. Наблюдавшие бондели захихикали. Смех все
усиливался, пока не зазвучал, словно джунгли, кишащие мел-
кими экзотическими животными, которые спасаются бегст-
вом от смертельной опасности. Но Мондауген прекрасно
знал — кто и от чего здесь спасается бегством. Солнце село.
Он забрался в повозку. Никто не сказал ни слова на проща-
ние, позади он слышал лишь писк рожка и смех.
Дорога до Фоппля заняла еще несколько часов. Единст-
венным приключением в пути была перестрелка — на этот
раз настоящая — слева за холмом. Наконец глубокой ночью
252
V.
в кромешной тьме зарослей кустарника вспыхнули огни по-
местья. Мондауген перешел по мосткам через небольшой ов-
раг и остановился перед дверью.
Праздник, как обычно, был в разгаре — в африканской но-
чи ослепительным светом сияла сотня окон, сотрясались
горгульи, арабески, орнаменты и лепнина «виллы» Фоппля.
Пока дворовые бондели разгружали капскую повозку, Мон-
дауген рассказывал о происходящем хозяину, который сто-
ял в дверях, окруженный стайкой девушек.
Новости встревожили некоторых соседей Фоппля, вла-
дельцев окрестных ферм.
— Но нам, — объявил Фоппль присутствующим, — лучше
остаться здесь. Если начнут поджигать и громить дома, это
произойдет в любом случае — будете вы защищать свое иму-
щество или нет. Если мы рассредоточим наши силы, то смо-
гут уничтожить и нас, и наши фермы. Этот дом — лучшая
крепость во всей округе, хорошо укрепленная, легко оборо-
няемая. Дом и земли со всех сторон защищены глубокими
оврагами. Здесь предостаточно пищи, хорошего вина, музы-
ки и — он похотливо подмигнул, — красивых женщин.
— К черту всех! Пускай воюют! Мы здесь устроим фашинг.
Заприте двери, закройте окна, сбросьте мостки и раздайте ору-
жие. С сегодняшней ночи мы — на осадном положении.
II
И начался Осадный Праздник Фоппля. Мондауген уехал
через два с половиной месяца. За это время никто не отва-
жился выбраться наружу и не получал известий из других
регионов. После отъезда в погребе оставалась дюжина по-
крытых паутиной бутылок вина, и еще ожидала ножа мясни-
ка дюжина коров, а огород за домом по-прежнему изобило-
вал помидорами, ямсом, мангольдой и пряными травами. Вот
как богат был фермер Фоппль!
На следующий день после прибытия Мондаугена дом
и угодья отгородили от внешнего мира. Возвели ограду из
прочных заостренных бревен и сбросили в овраг мостки. Со-
ставили расписание дежурства, назначили членов штаба —
все в духе новой, захватившей гостей игры.
253
Томас Питон
Здесь подобралась странная компания. Конечно, много
немцев — как богатых соседей, так и приезжих из Виндхука
и Свакопмунда. Но были голландцы и англичане из Союза,
итальянцы, австрийцы и бельгийцы с прибрежных алмаз-
ных месторождений, а также французы, русские, испанцы
и один поляк — все из разных уголков земли. Вместе они со-
здавали впечатление маленького европейского конклава, ли-
ги наций, собравшейся переждать здесь царящий снаружи
политический хаос.
Ранним утром в день приезда Мондауген, стоя на крыше,
натягивал антенны вдоль ажурной железной решетки, укра-
шавшей самый высокий фронтон виллы. Ему открывался
унылый вид на овраги, траву, пыль и заросли кустарника,
однообразными волнами тянувшиеся на восток к бескрай-
ним просторам Калахари и на север к поднимавшимся из-за
горизонта желтым испарениям, которые, казалось, вечно ви-
сят над тропиком Козерога.
Внизу Мондауген видел лишь внутренний дворик. Слиш-
ком яркий, будто усиленный, просочившийся сквозь буше-
вавшую далеко в пустыне песчаную бурю солнечный свет от-
ражался от раскрытого окна в эркере и падал вниз, во дворик,
высвечивая темно-красное пятно или лужу. От него к бли-
жайшему дверному проему тянулись два усика. Мондауген
с дрожью взирал на пятно. Отраженный свет проходил над
стеной и исчезал в небе. Он поднял глаза и увидел, как откры-
вавшееся напротив окно завершило движение, и женщина не-
определенного возраста в переливающемся зелено-голубом
пеньюаре зажмурилась от солнца. Ее левая рука поднялась
к левому глазу и задержалась там, словно поправляя монокль.
Мондауген пригнулся за коваными железными завитками,
изумленный не столько деталями ее внешности, сколько соб-
ственным подсознательным желанием наблюдать исподтиш-
ка. Он ждал, что от ее неосторожного движения пеньюар рас-
пахнется, обнажив соски, пупок или лобковые волосы.
Но женщина заметила его.
— Выходи, выходи, горгулья, — игриво позвала она. Мон-
дауген выпрямился, потерял равновесие и чуть не свалился
с крыши, но, успев ухватиться за громоотвод, немного сполз
по нему, замер под углом 45 градусов и залился смехом.
— Мои антенночки! — захлебывался он.
254
V.
— Приходи на крышу в садик, — пригласила она и скры-
лась в белой комнате, превращенной отделавшимся наконец
от Калахари солнцем в ослепительную загадку-лабиринт.
Закончив установку антенн, Мондауген пошел назад, об-
ходя купола и дымоходы, спускаясь и поднимаясь по крытым
шифером скатам, и в конце пути неуклюже перелез через не-
большую стенку, показавшуюся ему очередным тропиком, —
жизнь за ней он нашел чересчур роскошной, призрачной, по-
жалуй, даже хищной — одним словом, безвкусной.
— Какой хорошенький! — Одетая теперь в галифе и армей-
скую рубаху, женщина курила, прислонившись к стене.
Внезапно — он и ожидал чего-то в этом роде — утреннюю
тишину, знавшую лишь залетных коршунов, ветер и сухой
шелест вельда, разорвал крик боли. Мандаугену без поисков
было понятно, что кричат в том дворике, где он видел
багровое пятно. Ни он, ни женщина не шелохнулись. Это об-
щее отсутствие любопытства некоторым образом усилило
обоюдную неловкость. УоИа — уже тайный сговор, хотя они
не обменялись и дюжиной слов.
Оказалось, что зовут ее Вера Меровинг, а спутника Ве-
ры — лейтенант Вайссманн, и что родом она из Мюнхена.
— Возможно, мы даже встречались на фашинге, — сказа-
ла она, — в масках, незнакомые друг с другом.
Мондауген сомневался, но даже если и так, и если у них
была-таки причина для «сговора» секунду назад, то причина
эта могла корениться лишь в месте, подобном Мюнхену —
городу, умирающему от разврата и коррупции, родимому
пятну, распухшему от финансового рака.
Расстояние между ними постепенно сокращалось, и Мондау-
ген увидел, что левый глаз у нее — искусственный. Заметив лю-
бопытство Карла, она услужливо вынула глаз и протянула ему
на ладони. Полый полупрозрачный шарик — когда он находил-
ся в глазнице, «белок» окрашивался в цвет морской волны в су-
мерках. Поверхность шарика была покрыта тонкой сеткой мик-
роскопических трещин. Внутри виднелись изящные колесики,
пружинки и храповички часового механизма, заводившегося зо-
лотым ключом, который фройляйн Меровинг носила на тонкой
цепочке вокруг шеи. Темно-зеленая радужка с расположенными
по окружности золотыми вкраплениями, отдаленно напоминав-
шими знаки Зодиака, одновременно служила циферблатом.
255
Томас Питон
— Как там, снаружи?
Он рассказал то немногое, что знал сам. У нее затряслись
руки — Мондауген заметил это, когда она вставляла глаз.
— Может наступить девятьсот четвертый, — еле слышно
произнесла она.
Странно — ван Вяйк тоже говорил об этом. Что для этих
людей значил 1904 год? Он уже собирался спросить, когда
из-за чахлой пальмы появился лейтенант Вайссманн в штат-
ском и потянул ее за руку в глубину дома.
Два обстоятельства делали усадьбу Фоппля местом, под-
ходящим для изучения сфериков. Во-первых, фермер предо-
ставил в полное распоряжение Мондаугена комнату в угло-
вой башне — небольшой анклав научных изысканий
с буферной зоной из нескольких кладовых и выходом на
крышу через окно с витражом, живописующим пожирание
дикими зверями христианского мученика.
Во-вторых, хотя энергетические потребности приемников
были скромными, имелся вспомогательный источник — не-
большой генератор, который Фоппль держал, дабы зажигать
гигантскую люстру в столовой. Чем обходиться нескольки-
ми громоздкими аккумуляторами, решил Мондауген, лучше
и не намного сложнее просто подключиться к генератору —
либо напрямую, либо для подзарядки, собрав предваритель-
но схему, чтобы получить необходимое напряжение. Поэто-
му в тот же день после полудня, разложив пожитки, аппара-
туру и материалы наблюдений в неком подобии рабочего
беспорядка, Мондауген прошел в дом и отправился вниз на
поиски генератора. Вскоре, тихо пройдя по узкому наклон-
ному коридору, он замер, увидев зеркало, висевшее футах
в двадцати впереди и повернутое так, что в нем отражалась
комната за углом. В зеркале перед ним предстали в профиль
Вера Меровинг и ее лейтенант — она била его в грудь чем-то
вроде небольшого хлыста, а он, запустив обтянутую перчат-
кой руку в ее волосы, непрерывно говорил, и так отчетливо,
что соглядатай Мондауген читал все эти непристойности по
движениям губ. Геометрия коридоров заглушала все звуки;
с тем же непонятным возбуждением, которое он почувство-
вал, увидев ее утром, Мондауген ожидал, что в зеркале по-
явятся поясняющие субтитры. Но она в конце концов отпу-
стила Вайссманна, тот протянул странную на вид руку
256
V.
в перчатке и закрыл дверь; Мондаугену казалось, будто все
это привиделось ему во сне.
Теперь он услышал музыку, становившуюся все громче
по мере его погружения в дом. Аккордеон, скрипка и гитара
играли танго, полное минорных аккордов и фальшивых нот,
которые для немецкого уха, должно быть, оставались чисты-
ми. Девичий голос сладко пел:
Любовь похожа на плеть,
Поцелуи натерли язык, исцарапали сердце.
Ласки прогнившую
Уродуют плоть.
ЫеЬсЬеп, темнеет, скорей.
Стань моим бонделем на ночь,
Негу шамбока тогда
Не сможешь ты превозмочь.
Любви, мой маленький раб,
Не ведомы краски дня.
Все в черно-белых тонах
Видит любовь моя.
Поскули на коленях,
К ногам моим припади.
Пусть высыхают слезы —
Их боль еще впереди.
Очарованный Мондауген заглянул за дверной косяк и об-
наружил, что певица — ребенок не старше шестнадцати со
слишком большой для ее хрупкой фигурки грудью и белы-
ми, доходящими до бедер, волосами.
— Меня зовут Хедвиг Фогельзанг, — сообщила она. —
Мое предназначение на Земле — мучить и приводить в ис-
ступление мужское племя.
И тут музыканты в алькове, скрытые от них шпалерой, заиг-
рали зсЬоШзсЬе1. Мондауген, внезапно охваченный благоуха-
нием мускуса, облачко которого донес до его ноздрей внутрен-
ний ток воздуха — очевидно, не случайный — обхватил ее за
талию, и они закружились по комнате, оттуда — через спальню
с зеркальными стенами, вокруг кровати под балдахином —
в длинную галерею, пронзенную через каждые десять ярдов
х Шотландский танец (нем.).
9 Т. Пинчон
257
Томас Питон
желтыми кинжалами африканского солнца, увешанную несу-
ществующими ностальгическими пейзажами рейнских долин,
портретами прусских офицеров, умерших задолго до Каприви
(и даже до Бисмарка), и их суровых светловолосых дам, цвести
которым теперь оставалось разве что в прахе; мимо ритмичес-
ких порывов светловолосого солнца, разъедавшего глаза сет-
чатыми видениями; из галереи — в пустую, затянутую черным
бархатом комнатенку, проходящую по вертикали через весь
дом и заканчивающусяся вверху отверстием размером с дымо-
ход, через которое даже днем видны звезды; наконец, три или
четыре ступеньки вниз, в личный планетарий Фоппля —
круглую комнату с холодно горевшим в центре огромным де-
ревянным солнцем; вокруг с направляющих на потолке свиса-
ли девять планет со спутниками, соединенных грубой паути-
ной цепей, блоков, ремней, шестеренок и червяков с топчаком,
который приводился в действие бонделыпварцем — обычно,
для развлечения гостей — и сейчас пустовал. Малейшие наме-
ки на музыку остались далеко позади, и Мондауген отпустил
девочку, прыгнул в топчак и побежал трусцой, приведя сол-
нечную систему в движение, — от скрипа и визга заломило зу-
бы. С грохотом и тряской, набирая скорость, стали вращаться
вокруг Солнца и собственных осей деревянные планеты, бе-
шено закружились кольца Сатурна, начали прецессию спутни-
ки, и, покачиваясь, склонив ось, отправилась в путь наша Зем-
ля; тем временем Мондауген мчался вдоль собственного
меридиана по стопам поколения рабов, а девочка продолжала
танцевать, пригласив в партнеры Венеру.
Когда, в конце концов, он утомился, сбавил скорость и ос-
тановился, она уже ушла, растворившись в деревянных про-
сторах этой пародии на космос. Тяжело дыша и пошатыва-
ясь, Мондауген выкарабкался из колеса, дабы продолжить
поиски генератора.
Вскоре, споткнувшись, он влетел в подвал, где хранились
садовые инструменты. И, будто день лишь для того и начался,
чтобы подготовить его к такой сцене, он обнаружил здесь бон-
деля — лежавшего ничком голого мужчину, на спине и ягоди-
цах которого виднелись старые шрамы от ударов шамбока
и совсем свежие поперечные раны, походившие на множество
беззубых улыбок. Крепясь, слабак Мондауген приблизился
к человеку и склонился над ним, пытаясь расслышать дыха-
258
V.
ние или стук сердца, стараясь не смотреть на белый позвонок,
подмигивающий ему из одного длинного разреза.
— Не трогай его. — Сжимая в руке не то шамбок, не то па-
стушеский бич из жирафьей шкуры, Фоппль выстукивал ру-
кояткой по ноге монотонный синкопированный ритм. — Он
не хочет ни помощи, ни сочувствия. Он не хочет ничего, кро-
ме шамбока. — При общении с бонделями Фоппль всегда по-
вышал голос до уровня, свойственного истеричным бабам. —
Ты ведь любишь шамбок, Андреас? Или нет?
Андреас шевельнул головой и прошептал:
— Баас...
— Твой народ не повинуется правительству, — продолжал
Фоппль. — Он восстал, согрешил. Генералу фон Трота при-
дется вернуться и наказать вас. Ему придется привести боро-
датых пламенноглазых солдат и громкоголосую артиллерию.
Как тебе это нравится, Андреас? Подобно Иисусу при Его
пришествии, фон Трота придет спасти тебя. Ликуй, пой бла-
годарственные гимны. А до тех пор люби меня, как отца сво-
его, ибо я — десница фон Трота и исполнитель его воли.
Мондауген, как велел ему ван Вяйк, не забыл спросить
Фоппля о 1904-м и «днях фон Трота». Реакция Фоппля бы-
ла несколько нездоровой, но Мондауген почувствовал в ней
нечто большее, чем голый энтузиазм. Фоппль не просто пове-
дал о былом — поведал сначала там же, в подвале, над умира-
ющим бонделыпварцем, чье лицо Мондауген так и не увидел;
потом на буйном пиршестве, на наблюдательном посту и в па-
труле, под аккомпанемент рэгтайма в большом танцевальном
зале; даже наверху в башне, что являлось преднамеренным
срывом эксперимента, — казалось, он одержим желанием вос-
создать ОеШзсЬ—ЗйсЬлгез&Гпка почти двадцатилетней давнос-
ти — на словах и, возможно, на деле. «Возможно», поскольку
чем дальше заходил осадный праздник, тем труднее станови-
лось отделить одно от другого.
Однажды в полночь Мондауген стоял на небольшом бал-
коне прямо под свесом крыши — стоял официально, в каче-
стве часового, хотя можно ли что-нибудь заметить при столь
скудном освещении? Над домом поднялась луна — точнее,
месяц — и на ее фоне антенны походили на такелаж. Глядя
в пустоту за оврагом, Мондауген беспечно покачивал кара-
бином, который он придерживал за ремень, а тем временем
259
Томас Пикчон
кто-то сзади вышел на балкон. Это был старый англичанин
по фамилии Годольфин — в лунном свете он казался совсем
крошечным. Доносились негромкие звуки вельда.
— Надеюсь, я не помешал, — сказал Годольфин. Мондау-
ген пожал плечами, не переставая следить за тем, что, похо-
же, являлось горизонтом. — Мне нравится на посту, — про-
должал англичанин, — единственное спокойное место на
этом вечном празднике. — Годольфин был отставным мор-
ским офицером; Мондауген подумал, что ему, наверное,
за семьдесят. — Я пытался набрать в Кейптауне команду для
плавания к Полюсу. — Брови Мондаугена поползли вверх.
Он озадаченно поковырял в носу.
— К Южному?
— Конечно, ведь это не лучшее место для подготовки
к походу на северный, хо-хо. Я узнал, что в Свакопмунде
есть прочное судно. Но оно оказалось слишком маленьким
и вряд ли подошло бы для пакового льда. Фоппль был тог-
да в городе и пригласил меня на уик-энд. Думаю, мне нужен
отдых.
— А вы не унываете. Хотя и столкнулись с тем, что, ско-
рее, должно разочаровывать.
— Они спрятали жала. Сочувствуют старому хромому ду-
раку. Ведь он живет прошлым. Естественно, я живу про-
шлым. Я был там.
— На полюсе?
— Конечно. Теперь мне надо туда вернуться. Все очень
просто. Я начинаю думать, что если переживу наш осадный
праздник, то переживу и все уготованное мне Антарктидой.
Мондауген склонен был согласиться:
— Хотя в моих планах нет никаких Антарктидочек.
Старый морской волк негромко рассмеялся:
— Будет. Подождите. Своя Антарктида есть у каждого.
Южнее которой, пришло в голову Мондаугену, не бывает.
Поначалу он с головой окунулся в волны возбуждения, ко-
торые кругами расходились по всей огромной усадьбе,
и откладывал исполнение своих научных обязанностей на
обеденные часы, когда все, кроме часовых, спали. Он даже
занялся настойчивым преследованием Хедвиг Фогельзанг,
но вместо нее почему-то постоянно натыкался на Веру Ме-
ровинг. «Южная болезнь в третичной стадии, — нашептывал
260
V.
ему прыщавый мальчишка-саксонец — внутренний голос
Мондаугена. — Берегись!»
Мондауген не мог найти приемлемых объяснений эроти-
ческим чарам этой женщины, годившейся ему в матери. Он
сталкивался с ней лицом к лицу в коридорах, неожиданно
обнаруживал ее в укромных уголках за мебелью, на крыше и
просто в темноте ночи, причем никогда не искал встречи
с ней. Он не делал попыток ухаживать, а она — заигрывать,
но, несмотря на все усилия сдержать развитие отношений,
их сговор креп.
И, будто у них действительно был роман, лейтенант Вайс-
сманн загнал его однажды в угол бильярдной. Мондауген за-
дрожал и приготовился к бегству, но оказалось, что это — не-
что совсем иное.
— Ты из Мюнхена, — заявил Вайссманн. — Ходил в шваб-
ский квартал?
— Несколько раз.
— В Кабаре Бреннесль?
— Никогда.
— Тебе известно имя Д'Аннунцио?
Потом:
— Муссолини? Фиуме? КаИа теёеп^а?1 Ра5С151л? Нацио-
нал-социалистическая рабочая партия Германии? «Незави-
симые» Каутского?
— Слишком много заглавных букв, — запротестовал
Мондауген.
— Из Мюнхена, и не слышал о Гитлере? — удивился Вайс-
сманн, будто слово «Гитлер» было названием авангардистской
пьесы. — Что, черт возьми, происходит с молодыми людь-
ми? — Свет зеленой лампы над их головами превратил его оч-
ки в пару нежных листиков, что придавало ему кроткий вид.
— Видишь ли, я — инженер. Политика — не мое направ-
ление.
— Вы нам понадобитесь, — сказал Вайссманн. — Когда-
нибудь, так или иначе. Я уверен, ты и узкие специалисты
вроде тебя — вы, ребята, будете неоценимы. Я не сержусь.
— Но ведь политика — разновидность техники. А люди —
ваше сырье.
1 Неосвобожденная Италия (ит.).
261
Томас Пинчон
— Не знаю, — сказал Вайссманн. — Скажи, сколько ты
еще пробудешь в этой части земного шара?
— Не дольше, чем будет необходимо. Месяцев шесть. По-
ка неясно.
— Не мог бы я... привлечь тебя... кое к чему, э-э, так, пус-
тяки, это не займет много времени?
— Оргработа — так это у вас называется?
— Ты сообразителен. Сразу все понял. Да. Ты — наш че-
ловек. Молодые люди, Мондауген, особенно нам нужны, по-
тому что — надеюсь, это останется между нами — видишь ли,
мы могли бы вернуть то, что когда-то принадлежало нам.
— Протекторат? Но он под контролем Лиги Наций.
Запрокинув голову, Вайссманн рассмеялся и больше не
проронил ни слова. Мондауген пожал плечами, взял кий,
вытряхнул из бархатного мешочка три шара и далеко за пол-
ночь практиковался в карамболях.
Услышав доносившиеся сверху неистовые звуки джаза, он
покинул бильярдную. Щурясь, поднялся по мраморным сту-
пенькам в Большой танцевальный зал и обнаружил, что там
пусто. Повсюду была разбросана одежда — и мужская, и жен-
ская; музыка, лившаяся из граммофона весело и гулко гремела
под электрической люстрой. Не было никого, ни единой души.
Он поплелся в башню с ее нелепой круглой кроватью и там об-
наружил, что землю бомбардирует тайфун сфериков. Когда он
заснул, ему впервые после отъезда приснился Мюнхен.
Он видел фашинг, сумасшедший немецкий карнавал,
или Марди грае, кончающийся за день до наступления Вели-
кого поста. С конца войны этот праздник в Мюнхене, попав-
шем в лапы Веймарской республики и инфляции, следовал
по неуклонно возраставшей кривой, ординатой которой яв-
лялась развращенность населения. Никто ведь не знал — до-
живет ли он до следующего фашинга. Любой нежданный по-
дарок судьбы — еда, дрова, уголь — сразу же потреблялся.
Зачем откладывать про запас? Зачем экономить? Депрессия
висела в серой пелене облаков, смотрела на тебя мертвенно-
бледными от страшного холода лицами хлебных очередей.
Наклонившись вперед, чтобы не унес ветер с Изара, закутав-
шись в потрепанное черное пальто, депрессия со старушечь-
им лицом брела по Либихштрассе, где у Мондаугена была
комната в мансарде, — быть может, подобно ангелу смерти,
262
V.
она метила розовой слюной ступени у дверей тех, кто завтра
умрет голодной смертью.
Темно. На нем — старый суконный пиджак, вязаная шапоч-
ка натянута на уши, руки сцеплены с ладонями незнакомых
юношей, вероятно, студентов — они стоят цепью вдоль улицы
и, раскачиваясь из стороны в сторону, хором поют песню
смерти. Слышны пьяные голоса гуляк, горланящих песни на
соседних улицах. Под деревом возле одного из немногочис-
ленных фонарей он наткнулся на соединенных парня и де-
вушку. Жирное, дряблое бедро девушки открыто безжалост-
ному зимнему ветру. Он наклоняется и прикрывает их своим
старым пиджаком. Замерзая налету, слезы падают из его глаз,
как снежная крупа, шуршат по окаменевшей парочке.
Он сидит в пивной. Молодежь, старики, студенты, рабочие,
дедушки, девушки пьют, поют, кричат, беспорядочно ласкают
друг друга, не разбирая пола. Кто-то развел в камине огонь
и жарит подобранную на улице кошку. Когда на компанию
накатываются странные волны тишины, становится слышно,
как громко тикают черные дубовые часы над камином. Из су-
мятицы мелькающих лиц возникают девочки, садятся к нему
на колени, он тискает их груди и бедра, щиплет за нос; проли-
тое на дальнем конце стола пиво прокатывается каскадом пе-
ны. Огонь, на котором жарилась кошка, перекидывается на
несколько столов, и требуется еще пива, чтобы залить его;
жирную, обуглившуюся кошку выхватывают из рук незадач-
ливого повара и начинают перебрасываться ею, как мячом, по-
ка под взрывы хохота она не распадается на части. Дым висит
в пивной зимним туманом, превращая сплетение тел в корчи
прбклятых в преисподней. Странная белизна покрывает лица:
впалые щеки, выдающиеся виски — белизна обтянутых кожей
костей трупа.
Появляется Вера Меровинг (почему Вера? — черная мас-
ка закрывает всю голову) в черном свитере и черном танце-
вальном трико.
— Пойдем, — шепчет она и ведет его за руку по узким
улицам, едва освещенным, но заполненным празднующими,
которые поют и кричат туберкулезными голосами. Похожие
на больные цветы белые лица снуют в темноте, словно неве-
домая сила влечет их на кладбище засвидетельствовать по-
чтение на похоронах важной особы.
263
Томас Пикчон
На рассвете она вошла к нему через окно с витражом и со-
общила о казни очередного бонделя — на сей раз повесили.
— Сходи посмотри, — сказала она. — В саду.
— Нет, нет.
Этот вид убийства был популярен во время Великого Бунта
1904-1907 годов, когда вечно враждующие гереро и готтентоты
одновременно, но несогласованно подняли восстание против
бездарной германской администрации. Разобраться с гереро
призвали генерала Лотара фон Трота, показавшего Берлину
определенное мастерство в подавлении пигментированных на-
родов во время Китайской и Восточноафриканской кампаний.
В августе 1904 года фон Трота выпустил «УегшсЬиш^з
Ве&Ы» — декрет, предписывавший немецким войскам плано-
мерно уничтожать мужчин, женщин и детей гереро. Он достиг
примерно восьмидесятипроцентного успеха. Официальной
германской переписью, проведенной семью годами позже, бы-
ло установлено, что из 80 000 гереро, проживавших на этой тер-
ритории в 1904 году, в живых осталось 15 130 человек, что со-
ответствовало снижению численности населения на 64 870
человек. Подобным же образом количество готтентотов было
сокращено до 10 000, берг-дамара — до 17 000. С учетом естест-
венной убыли населения в те ненормальные годы считалось,
что фон Трота всего за один год расправился примерно с 60 000
человек. Всего один процент от шести миллионов, но все же не-
плохо.
Фоппль приехал на Юго-Запад молодым новобранцем.
Вскоре он понял, что здесь ему все по душе. В тот август
(весна наоборот) он был с фон Трота.
— Ты находил их ранеными или больными на обочине до-
роги, — рассказывал он Мондаугену, — но патроны тратить не
хотелось. Интенданты тогда не отличались расторопностью.
Одних закалываешь штыком, других вешаешь. Процедура
простая: ведешь парня или женщину к ближайшему дереву,
ставишь на ящик из-под патронов, завязываешь петлей верев-
ку (если нет веревки — телеграфный провод или проволоку из
изгороди), надеваешь ему на шею, перекидываешь через раз-
вилку дерева, привязываешь к стволу и выбиваешь ящик.
Медленный процесс, но и военно-полевые суды были упро-
щены. Приходилось действовать в полевых условиях: не бу-
дешь же всякий раз строить виселицу.
264
V.
— Конечно нет, — сказал Мондауген тоном педантичного
инженера. — Но если всюду валялось столько телеграфных
проводов и ящиков из-под патронов, то интенданты, воз-
можно, были не так уж нерасторопны.
— Ладно, — сказал Фоппль. — Вижу, ты занят.
Мондауген и в самом деле был занят. Возможно, физически
утомившись от избытка развлечений, он стал замечать в сфе-
риках нечто необычное. Пройдясь по фопплевским сусекам
и раздобыв мотор от фонографа, перо, ролики и несколько
продолговатых листов бумаги, находчивый Мондауген соору-
дил импровизированный самописец для записи сигналов
в свое отсутствие. Организаторы программы не сочли нужным
снабдить его этим прибором, а на последней станции отлучать-
ся было некуда, что делало самописец ненужным. Глядя те-
перь на загадочные каракули, он обнаружил регулярность или
структурированность, которая могла оказаться кодом. Однако
прошли недели, прежде чем он понял: единственный способ
убедиться в этом — попытаться код разгадать. Комната Мон-
даугена наполнилась валявшимися в беспорядке листами
с таблицами, уравнениями, графиками; казалось, под аккомпа-
немент чириканья, шипения, щелчков и песнопений здесь ки-
пит работа, но на самом деле он зашел в тупик. Ему что-то ме-
шало. Пугали происшествия: однажды ночью во время
очередного «тайфуна» самописец сломался, отчаянно стреко-
ча и скребя по бумаге. Неисправность оказалась пустяковой,
и Мондаугену не составило труда ее устранить. Но он задавал-
ся вопросом — насколько эта поломка случайна?
Не зная, чем заняться на досуге, он стал бродить по дому. Он
обнаружил, что, подобно «глазу» из сна о фашинге, обладает да-
ром зрительной серендипности — чувством времени, извращен-
ной уверенностью не столько в том, что нужно играть в подгля-
дывание, сколько в том, что он знает, когда именно можно начать
игру. Правда, уже без того пыла, с каким он наблюдал за Верой
Меровинг в первые дни осадного праздника Однажды, напри-
мер, под бледными лучами зимнего солнца, прислонясь к ко-
ринфской колонне, Мондауген услышал неподалеку ее голос:
— Нет. Возможно, это осада невоенная, но никак не ложная.
Мондауген закурил и выглянул из-за колонны. Она сиде-
ла со старым Годольфином в альпинарии у пруда с золоты-
ми рыбками.
265
Томас Питон
— Помните... — начала она, но потом, заметив, вероятно,
что тоска по дому душит старика сильнее заготовленной ею
петли воспоминаний, позволила себя перебить.
— Я перестал видеть в осаде нечто большее, военную опе-
рацию. С этим было покончено лет двадцать назад, еще до
вашего любимого девятьсот четвертого.
Она снисходительно пояснила, что в 1904 году находи-
лась в другой стране и что год и место не должны ассоцииро-
ваться с физическим лицом, поскольку тогда могла бы идти
речь об определенном праве собственности.
Это было выше понимания Годольфина.
— В девятьсот четвертом меня пригласили быть советни-
ком Российского флота, — вспоминал он, — но моего совета
не послушались: японцы, как вы помните, закупорили нас
в Порт-Артуре. Боже правый. То была всем осадам осада,
она продолжалась год. Я помню обледенелые склоны холмов
и страшную перебранку полевых мортир, ни на день не пре-
кращавших свою отрыжку. И белые прожектора, шарящие
ночью по позициям. Слепящие тебя. Потерявший руку на-
божный молодой офицер с пустым рукавом, приколотым на-
подобие повязки, сказал, что они похожи на Божьи пальцы,
которые пытаются нащупать мягкие глотки и их переду-
шить.
— Своим девятьсот четвертым я обязана лейтенанту
Вайссманну и герру Фопплю, — произнесла она тоном
школьницы, перечисляющей подарки на день рождения. —
Вы ведь тоже узнали о Вейссу от других.
Годольфин отреагировал практически мгновенно:
— Нет! Нет! Я был там! — Он с трудом повернул к ней го-
лову: — Разве я не рассказывал вам про Вейссу?
— Конечно, рассказывали.
— Я сам едва помню Вейссу.
— Я помню. Я запомнила для нас обоих.
— Запомнила. — Внезапно он хитро наклонил голову.
Но затем, расслабившись, пустился в воспоминания:
— Если я чем-то и обязан Вейссу, так это эпохой, Полю-
сом, службой... Но все это отняли, я имею в виду естествен-
ность, ощущение совместимости с окружающим. Нынче
модно во всем винить войну. Что ни говори, Вейссу ушла,
и нам ее не вернуть — ни ее, ни многое другое: старые шутки,
266
V.
песни, страсти. И тот тип красоты — Клео де Мерод, Элеоно-
ра Дузе. Тот взгляд из уголков глаз — из-под невероятно
больших, похожих на старый пергамент век. Вы слишком
молоды, вы не можете этого помнить.
— Мне за сорок, — улыбнулась Вера Меровинг, — и конеч-
но же я помню. Меня познакомили с Дузе. Это сделал тот са-
мый человек, который познакомил с ней всю Европу — боль-
ше двадцати лет тому назад в своей книге «И Риосо»1. Мы
были в Фиуме. Тоже во время осады. Позапрошлым Рожде-
ством. Он называл его кровавым. Он делился со мной воспо-
минаниями о ней в своем дворце, пока Андреа Дориа осыпал
нас снарядами.
— По праздникам они ездили на Адриатику, — сказал Го-
дольфин, глупо улыбаясь, будто эти воспоминания были его
собственными. — Он обнаженным въезжал в воду на гнедом
коне, а она ждала его на берегу...
— Нет, — внезапно на какое-то мгновение голос зазвучал
злобно, — и продажа драгоценностей в попытке предотвра-
тить публикацию романа о ней, и пускавшаяся по кругу ча-
ша из черепа девственницы — все это ложь. Она влюбилась,
когда ей было за сорок, а он ее оскорбил. И не пожалел на это
сил. Вот и все. Разве мы оба не были тогда во Флоренции?
Когда он писал роман об их связи. Как это мы их упустили?
Тем не менее, мне всегда казалось, что я с ним просто разми-
нулась. Сначала во Флоренции, потом в Париже перед са-
мой войной, словно была обречена ждать, пока он не достиг-
нет высшей точки, пика У1г1А: Фиуме!
— Во Флоренции... мы... — недоумевающе, слабо.
Она подалась вперед, как бы намекая, чтобы ее поцеловали.
— Разве вы не видите? Эта осада. Это — Вейссу. Это
в конце концов случилось.
Затем неожиданно произошла забавная смена ролей, ког-
да слабый на короткий срок берет верх, а атакующий вынуж-
ден в лучшем случае перейти к обороне. Наблюдавший за
ними Мондауген приписывал это не внутренней логике дис-
куссии, а, скорее, дремлющей в старике потенции, спрятан-
ной на случай подобных непредвиденных обстоятельств от
бакланьей хватки возраста.
1 -«Пламя» (ит.).
267
Томас Питон
Годольфин рассмеялся:
— Шла война, фройляйн. Вейссу была роскошью, изли-
шеством. Больше мы не можем позволить себе ничего по-
добного.
— Но потребность, — возразила она, — потребность-то ос-
талась. Чем ее удовлетворить?
Он поднял голову и, глядя на нее, улыбнулся:
— Тем, что уже удовлетворяет ее. Реальным. Увы. Возьми-
те вашего друга Д'Аннунцио — нравится нам или нет, но вой-
на сорвала покрывало с чего-то глубоко личного — возможно,
с мечты. Заставила нас, как и его, осмысливать ночные жела-
ния, крайности характера, политические галлюцинации с уча-
стием копошащейся массы — реальных людей. Мы утратили
благоразумие, мы не видим в Вейссу комедии; теперь все на-
ши вейссу принадлежат не нам и даже не кругу друзей; они
стали общественным достоянием. Бог знает, что из этого до-
стояния увидит мир и как его воспримет. Жаль. Одно меня
радует — мне не придется жить в нем слишком долго.
— Вы — замечательный человек, — только и сказала она
и, размозжив камнем голову любопытной золотой рыбке,
покинула Годольфина.
— Мы просто растем, — произнес он, оставшись один. —
Во Флоренции, в пятьдесят четыре, я был нахальным юно-
шей. Знай я, что Дузе — там, ее поэт обнаружил бы опасного
соперника, ха-ха. Одно плохо — теперь, когда мне под во-
семьдесят, я то и дело убеждаюсь, что проклятая война со-
старила мир сильнее, чем меня. Мир хмурит брови на ока-
завшуюся в вакууме молодежь, настаивает на ее
использовании, эксплуатации. Не время для шуток. Ника-
ких Вейссу. А, ладно. — И он запел под навязчивый, сильно
синкопированный фокстрот:
Когда-то, по летнему морю катаясь,
Мы флиртовали и миловались.
Тетушка Ифигения сочла неприличным, что
На променаде мы целовались украдкой, о-о!
Тебе не было и семнадцати —
Глаз я не мог от тебя отвести.
Ах, вернуться бы в мир светлых дней,
Где парила любовь, как бумажный змей,
Где не настала пора осенних дождей.
По летнему морю.
268
V.
(Здесь Айгенвэлью единственный раз прервал Стенсила:
— Они говорили по-немецки? По-английски? Мондауген
знал английский? — И, не дожидаясь, пока Стенсил взорвет-
ся, добавил: — Мне кажется странным, что прошло тридцать
четыре года, а он помнит незначительный разговор, не гово-
ря уже о прочих подробностях. Причем — разговор, ничего не
значащий для Мондаугена, но весьма важный для Стенсила.
Стенсил потягивал трубку и молча смотрел на психоден-
та. Сквозь белый дым в уголке рта то и дело проступала за-
гадочная усмешка. Наконец:
— Серендипностью это назвал Стенсил, а не он, понимаешь?
Конечно, понимаешь. Но хочешь, чтобы Стенсил сказал сам.
— Я понимаю только то, — тянул Айгенвэлью, — что ваше
отношение к В., должно быть, связано с этой серендипнос-
тью теснее, чем вы готовы признать. Психоаналитики назы-
вали это амбивалентностью, а мы сейчас называем гетеро-
дентной конфигурацией.
Стенсил не ответил. Айгенвэлью пожал плечами и позво-
лил ему продолжать.)
Вечером в столовой подали жареную телятину. Гости
ошалело набросились на нее, отрывая руками отборные кус-
ки, пачкая одежду соусом и жиром. Мондауген испытывал
обычное нежелание приступать к работе. Он бесшумно бро-
дил по пустынным тусклым коридорам, увешанным зерка-
лами, устланным скрадывающими шаги малиновыми ковра-
ми. Сегодня он был несколько расстроен и подавлен, но не
мог понять — почему. Возможно, потому что стал ощущать
в фопплевском осадном празднике отчаяние — как в мюн-
хенском фашинге, — но не мог найти этому объяснение:
здесь все-таки изобилие, а не депрессия, роскошь, а не каж-
додневная борьба за жизнь, и — быть может, прежде всего —
здесь есть груди и ягодицы, которые можно ущипнуть. Он
набрел на комнату Хедвиг. Дверь оказалась открытой. Она
сидела перед трюмо и подводила глаза.
— Входи, — позвала она, — не подглядывай.
— Твои глазки выглядят весьма старомодно.
— Герр Фоппль распорядился, чтобы все дамы оделись
и накрасились так, словно сейчас девятьсот четвертый год. —
269
Томас Питон
Она захихикала. — В девятьсот четвертом я еще не появи-
лась на свет, а значит, на самом деле на мне не должно быть
вообще ничего. — Она вздохнула. — После всех тех мук,
на которые я пошла, выщипывая брови под Марлен Дитрих,
опять подрисовывать их черными крыльями и заострять на
концах! И сколько туши! — Она надула губки. — Я молюсь,
Курт, чтобы меня никто не ранил в сердце. Слезы гибельны
для этих старомодных глаз.
— Ага, значит, у тебя есть сердце.
— Пожалуйста, Курт. Я же просила, не заставляй меня
плакать. Подойди, поможешь мне уложить волосы.
Приподняв с затылка тяжелые пряди волос, он увидел во-
круг шеи две параллельные полосы свежестертой кожи дюй-
мах в двух одна от другой. Если его удивление и передалось
через волосы незаметным движением рук, Хедвиг сделала
вид, будто не заметила. Вместе они свернули ее шевелюру
в замысловатый кудрявый узел и закрепили черной атласной
завязкой. Дабы прикрыть стертые места, она повязала вокруг
шеи тонкую нитку мелких ониксовых бус так, чтобы они тре-
мя петлями — одна ниже другой — свисали между грудей.
Он нагнулся, собираясь поцеловать ее в плечо.
— Нет! — простонала она и вдруг пришла в неистовство:
схватив флакон одеколона, вылила Мондаугену на голову
и вскочила из-за трюмо, ударив его в челюсть плечом, которое
тот хотел поцеловать. Мондауген упал и на несколько секунд
потерял сознание, а когда очнулся, увидел, что она выходит из
дверей, пританцовывая кекуок и напевая «АиГ с!ег 21рре1-
2арре1-2ерреИп» — мелодию, популярную в начале века.
Пошатываясь, он вышел в коридор; она исчезла. Понимая,
что поражение носит скорее сексуальный характер, Мондау-
ген направился в башню к самописцу утешаться наукой —
ледяной и скупой на утешения.
Он дошел до декоративного грота в самом чреве дома. Там
с криком «Апингтон!» на него из-за сталагмита бросился
одетый в военную форму Вайссманн.
— А? — спросил Мондауген, моргая.
— Хладнокровный. Профессиональные предатели всегда
хладнокровны. — Рот Вайссманна остался открытым, он
принюхался. — О Боже, ну разве не очаровательно мы благо-
ухаем? — Его очки сверкнули.
270
V.
Окруженному миазмами одеколона Мондаугену, который
все еще нетвердо держался на ногах, хотелось лишь одно-
го — спать. Он попытался оттолкнуть раздосадованного лей-
тенанта, преградившего ему путь рукояткой шамбока.
— С кем ты был связан в Апингтоне?
— Апингтон?
— Наверняка Апингтон — это ближайший крупный город
в Союзе. Английские шпионы не откажутся от благ цивили-
зации.
— Я не знаю никого из Союза.
— Следи за своими словами, Мондауген.
До него наконец дошло, что Вайссманн имеет в виду экс-
перименты со сфериками.
— Моя аппаратура не может передавать! — закричал
он. — Будь ты специалист, ты сразу бы догадался. Идиот!
Она только принимает.
Вайссманн почтил его улыбкой.
— Ты только что признал себя виновным. Они присылают
тебе инструкции. Пусть я не знаю электроники, но, во всяком
случае, могу распознать каракули плохого шифровальщика.
— Если у тебя получится лучше — пожалуйста, — вздохнул
Мондауген. И поведал Вайссманну о своем пунктике — о «коде».
— Да ну?! — внезапно почти по-детски. — Покажешь?
— Очевидно, ты все видел. Но это приближает нас к разгадке.
Вскоре Вайссманн уже застенчиво смеялся.
— О, я понял. Это остроумно. Восхитительно. ]а. Я вел
себя глупо. Приношу извинения.
Осененный вдохновением Мондауген прошептал:
— Я принимаю их передачки.
Вайссманн нахмурился:
— Как раз об этом я только что говорил.
Мондауген пожал плечами. Лейтенант зажег лампу, рабо-
тавшую на китовом жире, и они направились в башню. Ког-
да они поднимались по наклонному коридору, огромная
вилла вдруг оглушительно взорвалась смехом. Мондауген
оцепенел, сзади разбилась лампа. Он обернулся и увидел
Вайссманна, стоящего среди синих язычков пламени и свер-
кающих осколков стекла.
— Береговой волк, — только и смог выдавить из себя
Вайссманн.
271
Томас Питон
В комнате у Мондаугена оказался бренди, но по прошест-
вии некоторого времени лицо Вайссманна все равно сохра-
няло оттенок сигарного дыма. Он не разговаривал, и вскоре,
напившись, заснул на стуле.
Мондауген бился с кодом далеко за полночь, но опять ни-
чего не вышло. Он то и дело засыпал и просыпался, разбу-
женный отрывистыми, похожими на смех, звуками из дина-
мика. Для сонного Мондаугена они звучали, как тот, другой,
холодящий кровь в жилах смех, и отбивали желание засы-
пать снова. Но он не прекращал судорожных попыток.
Где-то в доме (возможно, ему это приснилось) хор запел 01ез
1гае* в кантус плянус. Пение было настолько громким, что раз-
будило Мондаугена. Раздраженный, он нетвердой походкой
направился к двери и вышел, чтобы попросить их замолчать.
Пройдя кладовые, он обнаружил, что коридоры ярко осве-
щены. На беленом полу выделялся след из пока не высох-
ших капелек крови. Заинтригованный, Мондауген пошел по
нему. Ярдов через пятьдесят сквозь портьеры, по лабиринту
коридоров кровь привела его к чему-то похожему на челове-
ческое тело, завернутое в кусок старой парусины. Оно лежа-
ло, преграждая дорогу. За ним кровавый след обрывался,
пол впереди сиял белизной.
Мондауген перешел на бег и, аккуратно перескочив через
«это», трусцой побежал дальше. В конце концов он обнару-
жил, что находится у входа в портретную галерею, по кото-
рой однажды несся в танце с Хедвиг Фогельзанг. У него еще
кружилась голова от одеколона. В центре галереи он увидел
в свете висевшего неподалеку канделябра Фоппля, одетого
в старую солдатскую форму; тот на цыпочках целовал порт-
рет. Когда он ушел, Мондауген, дабы подтвердить свои по-
дозрения, прочел прикрепленную к раме медную табличку.
Это и впрямь был фон Трота.
— Я любил этого человека, — говорил Фоппль. — Он на-
учил нас не бояться. Невозможно описать то внезапное об-
легчение, тот комфорт, ту роскошь, которые приходят, когда
понимаешь, что можно без страха забыть все зазубренное
о человеческом достоинстве и ценности человеческой жизни.
Такое же чувство я испытал однажды в Кеа1§утпазшт, когда
1 День Гнева (лат.).
272
V.
нам сказали, что на экзаменах по истории не будут спраши-
вать даты, на зазубривание которых уходили недели-
мы были приучены считать это чувство злом. Потом на-
чалась борьба — поверить в то, что оно — отнюдь не зло. Что
оно доставляет удовольствие, как запретный секс.
Шаркающие звуки за спиной. Мондауген обернулся. Пе-
ред ним стоял Годольфин.
— Эван, — прошептал старик.
— Прошу прощения?
— Это я, сынок, капитан Хью.
Мондауген подошел ближе с мыслью о том, что его трево-
жат глаза Годольфина. И хотя беспокойство росло, в этих
глазах не оказалось ничего примечательного, за исключени-
ем слез.
— Доброе утро, капитан.
— Тебе больше не придется прятаться, сынок. Она рас-
сказала. Я знаю. Все хорошо. Ты снова можешь быть Зва-
ном. С тобой отец. — Старик вцепился в его руку выше лок-
тя и молодцевато улыбнулся. — Сынок, пора домой. Боже,
как давно мы не были дома. Пойдем.
Стараясь сохранять спокойствие, Мондауген позволил
капитану вести себя по коридору.
— Кто сказал? Кто такая «она»?
Ее имя вылетело у Годольфина из головы.
— Девочка. Твоя девочка. Как там ее?
Прошло не меньше минуты, прежде чем Мондауген при-
помнил, кто такой Годольфин, а потом, определенно испы-
тывая шок, спросил:
— Что она с вами сделала?
Маленькая головка Годольфина стала клониться, скольз-
нув по руке Мондаугена.
— Я так устал.
Мондауген нагнулся, взял на руки старика, который, каза-
лось, был легче ребенка, и понес его по белым коридорам, меж-
ду зеркал, мимо гобеленов, среди десятков жизней, созревших,
благодаря этой осаде, спрятавшихся, каждая — за своей мас-
сивной дверью, — понес сквозь этот чудовищный дом наверх,
в свою башню. Вайссманн по-прежнему храпел на стуле. Мон-
дауген положил старика на круглую кровать и укрыл черным
атласным покрывалом. Потом встал над ним и запел:
273
Томас Питон
Спи, увидишь хвост павлина,
Бриллианты и дельфина.
Боли много, счастья нет,
Сны спасут тебя от бед.
Пусть вампир крылом закроет
Звезды, пусть Банши завоет.
Вурдалак пусть жрет всю ночь,
Смогут сны тебе помочь.
Тащит труп гнилые кости,
С того света лезут гости —
Людоед, упырь и тролль,
Кровожадный призрак твой.
Тень за ставнями мелькает,
Где-то гарпий рыщет стая,
Гоблин нежной плоти хочет,
Сны их всех прогонят прочь.
Сны твои — как дивный плащ,
Что соткал волшебник-ткач:
С головы укрыв до пят,
От ветров и бед хранят.
Если ж за твоей душой
Ангел прилетит ночной,
Ляг к стене, перекрестись —
Не помогут сны спастись.
За окном опять закричал береговой волк. Мондауген за-
толкал грязное белье в наволочку, выключил свет и, дрожа,
улегся спать на коврик.
III
Но музыкальный комментарий Мондаугена к снам обо-
шел стороной нечто очевидное и, возможно, весьма для него
важное: если сон — это реальные события, сперва отложив-
шиеся в памяти и лишь потом осмысленные, то сны согляда-
тая не могут быть снами, соглядатаем увиденными. Вскоре
это проявилось в виде прогрессирующей неспособности от-
личить Годольфина от Фоппля: возможно, здесь не обо-
шлось — или обошлось? — без Веры Меровинг, а кое-что
могло ему просто привидеться. В этом-то и состояла пробле-
274
V.
ма. Например, у него не было ни малейшего понятия, откуда
взялось следующее:
...столько вздора сказано об их более низкой культур-по-
зиций и нашем НеггепзсЬаЙ1 — но это делалось ради Кайзера
и немецких предпринимателей. Здесь в это не верил никто,
даже наш развеселый Лотарио (так мы называли Генерала).
Возможно, они были не менее цивилизованы чем мы, я не
антрополог, да и все равно нельзя сравнивать, ведь речь идет
о земледельцах и скотоводах. Они любили свой скот, как
мы — игрушки из детства. При администрации Лойтвайна
скот у них отобрали и передали белым поселенцам. Само со-
бой, гереро восстали, но готтентоты бонделыпварц ввяза-
лись, поскольку в Вармбаде убили их вождя Абрахама Кри-
стиана. Никому не известно наверняка, кто выстрелил
первым. Это старый спор. Кто знает? И кого это волнует? По
кремню ударили, мы понадобились — и мы пришли.
Фоппль? Возможно.
Но суть его «сговора» с Верой Меровинг в конце концов
стала проясняться. Вне всяких сомнений, она желала Го-
дольфина; о причинах желания Мондауген мог лишь дога-
дываться, хотя, видимо, оно вылилось из ностальгической
чувственности, аппетит которой, не имея никакого отноше-
ния к нервам или похоти, напротив, целиком принадлежал
бесплодному целомудрию памяти. Очевидно, от Мондауге-
на требовалось сыграть (по его жестокому предположению)
роль давно пропавшего сына и тем самым ослабить жертву.
Но у нее были причины привлечь к этому делу и Фоппля —
возможно, чтобы заменить отца так же, как, по ее мнению, она
заменила сына, — Фоппля, демона осадного праздника, все чаще
собиравшего гостей, дабы назначить им общий сон. Вероятно,
избежал этого лишь Мондауген — благодаря странной склонно-
сти к наблюдениям. По крайней мере, он заметил, что в некото-
рых пассажах (воспоминаний, кошмаров, рассказов, бреда, чего
угодно), автором которых якобы выступал Фоппль, события
хоть и соответствовали фопплевской биографии, люди запрос-
то могли оказаться годольфиновскими.
Однажды он опять ночью услышал то ли 01ез 1гае, то ли
хоровое исполнение какой-то иностранной песни, проникав-
1 Высшая власть (нем.).
275
Томас Питон
шее на всю глубину буферной зоны пустых комнат. Его со-
сед, пожилой торговец из Милана, слег, якобы от сердечного
приступа, зачах и умер. Остальные бражники устроили по-
минки. Они торжественно завернули тело в шелковые про-
стыни с кровати покойного. Но прежде чем белизна мертвой
плоти была окончательно укрыта, Мондауген украдкой под-
глядел украшавшие ее складки и несчастный молодой шрам,
появившийся во цвете ее лет. Шамбок, макосс, ослиный
бич... — нечто длинное, способное рассекать.
Труп вынесли сбросить в овраг. Один из выносивших за-
держался.
— Значит, он останется в твоей комнате, — начала она.
— Он так решил.
— Он не может решать: Ты заставишь его уйти.
— Это вам, фройляйн, придется заставить его уйти.
— Так отведешь меня к нему? — бросила она почти в спеш-
ке. Ее глазам, подведенным черным по моде фопплевского
1904-го года, требовалось обрамление менее герметичное, чем
этот пустой коридор — фасад палаццо, провинциальная пло-
щадь, эспланада зимой — и в то же время более гуманистиче-
ское, а может, просто нечто более веселое, чем Калахари. Ее
неспособность остаться в рамках разумного, ее безостановоч-
ное нервозное движение, похожее на отскакивание шарика от
рулеточного колеса, который наугад выбирает сектор, но в ко-
нечном счете имеет смысл только в качестве такой же, как она,
динамической неопределенности, — все это настолько сильно
выводило Мондаугена из душевного равновесия, что он тихо
нахмурился, с определенной гордостью сказал «нет», повер-
нулся и, оставив ее там, вернулся к своим сферикам. Оба зна-
ли, что отказ не окончательный.
Войдя в грустный образ блудного сына, Годольфин не со-
бирался возвращаться в свою комнату. Ему был оказан теп-
лый прием. Старый офицер спал, дремал, разговаривал. Он
«нашел» Мондаугена уже после того, как она стала проводить
в отношении него программу внушения (о чем Мондауген
предпочел бы не догадываться), и позже нельзя было сказать
наверняка, мог ли Фоппль сам прийти и поведать истории
про бытность свою солдатом восемнадцать лет назад.
Восемнадцать лет назад все были в лучшей форме. Он пока-
зывал тебе, сколь дряблыми стали его руки и бедра, демонст-
276
у;
рировал валик жира вокруг талии. Выпадают волосы. Обвис-
ли груди, — даже они напоминали ему о первом приезде в Аф-
рику. Еще в пути им сделали прививки против бубонной чу-
мы: судовой врач пырял тебя огромной иглой в левую грудную
мышцу, на неделю или около того она распухала, и — как
обычно, когда солдатам нечем заняться, — они развлекались
тем, что расстегивали рубашки и стыдливо выставляли на все-
общее обозрение свои женские новоприобретения.
К середине зимы их волосы выгорели на солнце, а кожа по-
темнела Ходила дежурная шутка: «Не подходи ко мне без
формы, а то приму за черномазого». «Ошибки» не были еди-
ничными. Особенно запомнилось ему происшествие непода-
леку от Уотерберга. Они преследовали гереро по пустыне и бу-
шу, и среди них было несколько солдат-гуманистов (по
самопринуждению?), пользовавшихся всеобщей нелюбовью.
Их нытье так доставало, что ты надеялся... Вопрос о том, ошиб-
ка это или нет, оставался открытым — вот и все, что он имел
в виду. Их обливавшиеся кровью сердца немногим отличались
для него от сердец аборигенов.
Слава Богу, большую часть времени ты был среди своих,
среди товарищей, они воспринимали все одинаково и не ста-
ли бы говорить тебе глупости, что бы ты ни делал. Когда че-
ловек хочет казаться политически нравственным, он гово-
рит о человеческом братстве. Здесь ты обрел это братство.
Ты не стыдился. Впервые за двадцать лет непрерывного вос-
питания, основанного на понятии вины — вины, которая на
самом деле никогда не имела смысла, которую церковь и се-
куляристы, сплотившись плечом к плечу, высосали из паль-
ца, — после двадцати лет всего этого — просто не стыдиться.
Не стыдиться прежде, чем вспороть живот девочке-гереро,
взять ее на глазах у вышестоящего офицера, не потеряв по-
тенции. Разговаривать с ними перед актом убийства, и не
смотреть при этом тупым и печальным коровьим взглядом,
не ерзать, не потеть от волнения...
Работа Мондаугена по дешифровке кода — в ее фактическом
виде — не предотвратила постепенного — в фактическом вре-
мени — наступления потемок двойственности, все гуще запол-
нявших комнату. Когда зашел Вайссманн и спросил, не нужна
ли помощь, помрачневший Мондауген проревел: «Вон!»
— Но мы же собирались вместе работать.
277
Томас Питон
— Я знаю, чего ты хочешь, — загадочным тоном произнес
Мондауген, — я знаю, за каким «кодом» ты гонишься.
— Это входит в мои обязанности. — Он принял вид про-
стодушного деревенского паренька и, сняв очки, стал в мни-
мой задумчивости протирать их галстуком.
— Скажи ей, что ничего не вышло, не получилось, — ска-
зал Мондауген.
Лейтенант нетерпеливо заскрежетал зубами:
— Я больше не могу потакать твоим прихотям, — попы-
тался объяснить он, — Берлину не терпится, я не собираюсь
бесконечно изобретатать благовидные предлоги.
— Я что, работаю на тебя? — закричал Мондауген. —
5сЬе15зе. — При этом он разбудил Годольфина, который за-
пел обрывки сентиментальных баллад и стал звать своего
Эвана. Вайссманн уставился на старика широко распахну-
тыми глазами и торчащими изо рта передними зубами.
— Черт возьми, — произнес он наконец без всякого выра-
жения, сделал поворот кругом и вышел.
Но обнаружив пропажу первого рулона от самописца,
Мондауген решил быть снисходительным и, прежде чем об-
винить в пропаже Вайссманна, вслух обратился к своей бе-
зучастной аппаратуре и к старому не-от-мира-сего шкиперу:
«Потерялся или украли?»
— Должно быть, он заходил, когда я спал.
Даже Мондауген не знал, когда это случилось. И унес ли он
только этот рулон? Мондауген потряс Годольфина за плечо:
— Вы сознаете, кто я, и где мы находимся? — И задал ряд
первых приходящих на ум основных вопросов, задавать ко-
торые не следует, ибо они лишь укрепляют наш страх перед
гипотетическим «некто».
Мондауген действительно боялся, и, как оказалось, на то
были веские основания: полчаса спустя старик по-прежнему
сидел на краю кровати и пытался завязать с ним знакомство.
С горьким юмором Веймарской республики (но без капли
собственного) Мондауген, стоя у витража, вопрошал, обраща-
ясь к вечернему вельду: «Ну что, хороший ли получился из
меня соглядатай?» По мере того, как дни его пребывания на
осадном празднике переставали нестись сплошным потоком
и становились считанными (правда, не им), он с возраставшей
по экспоненте частотой задавал себе вопрос: «Кто же на самом
278
к
деле его гости? И были ли гости?» Будучи трусом — а значит,
гурманом страха — Мондауген готовился к изысканной, не-
слыханной угрозе. Так что этот пункт, до сих пор остававший-
ся незамеченным в его меню треволнений, принял форму чи-
сто немецкого вопроса: если меня никто не навещает,
то существую ли я? И нечто вроде десерта: если я не сущест-
вую, то откуда берутся все эти сны, если, конечно, это сны?
Ему дали красивую кобылу по имени Огненная Лилия, —
как он обожал это животное! Ее невозможно удержать от
надменного галопа и благородных поз — типичная женщина.
Как блестят на солнце ее темно-гнедые бока и круп! Он не
забыл распорядиться, чтобы слуга-мулат регулярно чистил
и мыл ее. Ему казалось, что генерал впервые обратился к не-
му, когда сделал комплимент по поводу Огненной Лилии.
Он объездил на ней всю колонию. От прибрежной пустыни
до Калахари, от Вармбада до португальской границы. Огнен-
ная Лилия, он и два его хороших товарища Швах и Фляйш
носились очертя голову по пескам, скалам, бушу, переправля-
лись через речушки, которые могли за полчаса превратиться
в бурные потоки. И в каком бы округе они ни оказались, их
окружал истощенный скот чернокожих. За чем они гнались?
За какими мечтаниями юности?
Ибо трудно отделаться от ощущения бессмысленности их
приключений. Идеализма, обреченности. Словно все — сначала
миссионеры, потом купцы и старатели, а в последнее время по-
селенцы и буржуазия — когда-то имели свой шанс, но упустили
его, и теперь слово за армией. Атаковать и прочесать этот несча-
стный клочок немецкой земли за два тропика от метрополии —
сделать это по одной простой причине: дать военным возмож-
ность побыть на равных с Богом, Маммоной и Фрейром. И, ко-
нечно, не по обычным солдатским резонам — будучи молодыми,
они это понимали. Грабить практически нечего, а что до славы,
достанется ли она избивающему, вешающему, колющему шты-
ком тех, кто не оказывает сопротивления? С самого начала уча-
стники этой свистопляски находились в чудовищно неравных
условиях: гереро не представляли собой того супостата, которо-
го ожидал встретить молодой воин и потому чувствовал себя
лишенным армейской жизни из рекламных плакатов. Лишь ни-
чтожное меньшинство черномазых было вооружено, и только
часть вооруженных имела исправные карабины и боеприпасы.
279
Томас Питон
Армия владела «максимами», «круппами» и крошечными гау-
бицами. Зачастую дело даже не доходило до боя. Солдаты про-
сто располагались на холме и обстреливали деревню, а потом за-
нимали ее, дабы добить случайно уцелевших.
У Мондаугена болели десны, он чувствовал усталость, он,
возможно, спал больше обычного, хотя что значит «обычное».
Но потом состояние ухудшилось: пожелтела кожа, появилась
сильная жажда и багровые пятна на ногах, даже запах собст-
венного дыхания вызывал у него тошноту. В один из момен-
тов просветления Годольфин распознал по этим симптомам
цингу — следствие плохого питания (или, вернее, отсутствие
такового), с начала осады он потерял двадцать фунтов.
— Тебе нужны свежие фрукты, — взволнованно сообщил ему
морской волк. — В кладовой наверняка что-нибудь найдется.
— Нет, Бога ради, — бредил Мондауген. — Не выходите
из комнаты. По здешним коридорчикам рыщут шакалы с ги-
енами.
— Попытайся спокойно полежать, — сказал Годоль-
фин. — Со мной все в порядке. Я на минутку.
Мондауген было встрепенулся, но дряблые мускулы пре-
дали его. Проворный Годольфин исчез, дверь затворилась.
Мондауген почувствовал, что плачет — впервые с тех пор,
как узнал подробности Версальского договора.
Они выпустят из него соки, думал он, будут поглаживать
подушечками лап его кости и давиться красивыми седыми
волосами.
Настоящий отец Мондаугена умер не так давно, оказавшись
каким-то образом замешанным в Кильском восстании. То, что
сын подумал о нем именно сейчас, возможно, означало: Годоль-
фин — не единственный в этой комнате, кого могут «посетить».
Пока смутные, словно в фантасмагории, очертания гостей но-
сились вокруг якобы изолированной башни, из стены ночной
мглы проступала неподвижная проекция — Эван Годольфин,
которого Мондауген видел не иначе как в сомнительном свече-
нии нежелательной для себя ностальгии — ностальгии, навя-
занной теми, кого он уже рассматривал как коалицию.
Вскоре с внешних подступов к его УегзисЬзз^еПе1 послыша-
лись приближавшиеся шаги. Для Годольфина тяжеловаты, ре-
1 Место испытаний, полигон (нем.).
280
V.
шил хитрый Мондауген. Он еще раз вытер о простыню десны,
дал себе упасть с кровати и закатился под свисавшее с нее ат-
ласное покрывало в холодный пыльный мир старых бурлеск-
ных анекдотов и множества незадачливых любовников из ре-
альной жизни. Он проделал небольшую щелку и посмотрел,
взгляд уперся в высокое зеркало, отражавшее примерно треть
круглой комнаты. Дверная ручка повернулась, дверь отвори-
лась, и Вайссманн, одетый в доходившее ему до лодыжек белое
платье с гофрированным воротником, облегающим корсажем
и рукавами фасона 1904 года, на цыпочках вошел в комнату,
появившись в пределах досягаемости зеркала и исчезнув около
«сферической» аппаратуры. Внезапно громкоговоритель взо-
рвался утренним хором, сначала хаотическим, но затем распав-
шимся на три или четыре голоса, исполняющих космический
мадригал. К которым незваный Вайссманн, находившийся вне
поля зрения Мондаугена, добавил еще один, напевавший фаль-
цетом под минорный чарльстон:
Сейчас, когда сумерки лишь опустились,
Мир, стой,
Не кружись.
У кукушки в часах — ларингит,
И не скажет она — что за ночь предстоит.
Из прочих танцоров никто
Не
Знает ответа,
Лишь ты, я, ночь
И маленький черный шамбок...
В зеркале вновь появился Вайссманн, в руках — очеред-
ной рулон. Мондауген лежал среди шариков пыли, чувствуя,
что не в силах завопить: «Прекрати1 Вор1» Волосы лейтенан-
та-трансвестита* были зачесаны на прямой пробор, ресни-
цы — намазаны тушью; задевая за стекла очков, они оставля-
ли на них черные параллельные полосы, так что каждый глаз
выглядывал в собственное тюремное окошко. Проходя мимо
отпечатка цинготного тела на покрывале, еще недавно этим
телом занятого, Вайссманн (так представлялось Мондауге-
ну) застенчиво улыбнулся. Потом исчез. Вскоре свет на миг
перестал достигать сетчаток Мондаугена. Либо ему почуди-
лось, либо Подкроватье — страна более странная, чем дума-
ют неврастенические дети.
281
Томас Пинчон
С тем же успехом ты мог быть каменщиком. Ты осознавал
это постепенно, но вывод неопровержим: ты никого не уби-
ваешь. Сладкое ощущение безопасности, восхитительная
апатия, с которыми ты приступал к уничтожению, рано или
поздно сменялись чем-то весьма странным — не эмоциями,
в силу отсутствия здесь того, что мы обычно называем «чув-
ством», а, скорее, неким «функциональным соглашением»,
совместимостью в работе.
Впервые на его памяти оно отчетливо проявилось на перехо-
де из Вармбада в Китмансхуп. По причине, несомненно испол-
ненной смысла для верхних эшелонов власти, компанию ему
составляла партия готтентотов-арестантов. Обычно дорога
в сто сорок миль занимала от недели до десяти дней, и им не
особенно это нравилось. Многие умирали в пути, и тогда весь
этап останавливался, искали сержанта с ключами, который, ка-
залось, вечно валялся мертвецки пьяным далеко позади под ка-
мельдроновым деревом, затем скакали обратно, размыкали
ошейник умершего, иногда меняли заключенных местами, что-
бы лишний вес цепи распределялся равномернее. Не ради по-
мощи, а дабы не уморить черных больше, чем это необходимо.
Стоял славный день — декабрьский, жаркий, где-то непода-
леку орала взбесившаяся птица. Огненная Лилия казалась
сексуально возбужденной. Она носилась вдоль этапа, выде-
лывая курбеты, успевая проскакать миль пять, пока заклю-
ченные проходили одну. Со стороны этап выглядел картин-
кой из средневековья: провисающая между ошейниками цепь,
согнувшиеся под ее весом заключенные — эту тяжесть они
могли вынести только пока передвигали ноги. Сзади тащи-
лись запряженные волами армейские повозки, которыми пра-
вили верные реховотские мулаты. Многие ли поняли бы заме-
ченное им сходство? В деревенской церкви в Палатинате
была фреска с изображением Пляски Смерти, исполняла ее
довольно вертлявая женоподобная Смерть в черном плаще
и с косой — вместе с представителями всех слоев общества от
принца до крестьянина. Едва ли африканская процессия смо-
трелась столь же элегантно: они могли похвастать лишь одно-
образной цепью изможденных негров и пьяным сержантом —
в широкополой шляпе и с маузером. Однако этой ассоциации,
принимаемой большинством, хватало, чтобы их непопуляр-
ная работа приобрела характер церемонии.
282
V.
Они не провели в пути и часа, как один из черных стал
ныть, жалуясь на ноги. Он говорил, что они кровоточат.
Надсмотрщик на Огненной Лилии подъехал к нему вплот-
ную и проверил — так оно и было. Если бы не шаги следую-
щего сзади заключенного, кровь даже не успевала бы впиты-
ваться в песок. Некоторое время спустя тот же черный стал
жаловаться, что песок, мол, попадает в порезы, и боль меша-
ет идти. Вне всяких сомнений это тоже было правдой. Его
предупредили, что если он не успокоится, то останется без
воды на полуденном привале. По опыту предыдущих пере-
ходов солдаты знали: если позволить жаловаться одному,
вскоре к нему присоединятся остальные, и это по понятным
причинам замедлит движение. Их пение еще можно вынес-
ти, но исходивший от них вой, себялюбивый гул — Боже, это
ужасно. По практическим соображениям тишина являлась
правилом, и за ее соблюдением строго следили.
Но тот готтентот не умолкал. Он не спотыкался, лишь
слегка прихрамывал, но ныл больше, чем последний бунтов-
щик в пехоте. Молодой солдат направил к нему чувственно
ступающую Огненную Лилию и пару раз огрел его шамбо-
ком. Для верхового успокоить черномазого добрым носоро-
говым шамбоком быстрее и проще, чем пристрелить. Но это
был не тот случай. Заметив происходящее, Фляйш подъехал
на своем мерине с другой стороны. Вдвоем солдаты приня-
лись стегать готтентота шамбоками по ягодицам и бедрам,
заставляя его выделывать причудливые па. Требуется опре-
деленный талант, чтобы заставить заключенного пританцо-
вывать, не замедляя движение этапа, ведь все скованы цепя-
ми. Работа шла гладко, пока по глупой оплошности шамбок
Фляйша не запутался в цепи и не стащил его с лошади под
ноги заключенным.
Они — как животные, у них моментальная реакция. Не ус-
пел второй солдат опомниться, как парень, которого они из-
бивали шамбоками, набросился на Фляйша, пытаясь захле-
стнуть вокруг его шеи цепь. Почуяв приключение, остальные
остановились в предвкушении убийства.
Фляйшу удалось откатиться в сторону. Вдвоем они взяли
У сержанта ключи, отомкнули замок, удалили готтентота из
колонны и отвели в сторону. Фляйш проделал кончиком
шамбока обязательные упражнения с гениталиями черного,
283
Томас Питон
а потом, насмерть забив его прикладами, они швырнули ос-
танки за камень — ястребам и мухам.
Но пока они это проделывали — позднее Фляйш говорил,
что тоже ощутил нечто подобное, — его посетило странное
умиротворение, похожее, вероятно, на то, что чувствовал чер-
ный, отправляясь на тот свет. Обычно самым сильным чувст-
вом было раздражение — раздражение, вызванное невыносимо
долго жужжащим над ухом насекомым. Прекратить его суще-
ствование! — и твое физическое усилие, очевидность этого ак-
та, понимание того, что это не последнее убийство, что этим ты
не избавишь себя от необходимости убивать завтра, послезав-
тра и так далее... тщетность всего этого раздражает, и потому
в каждый отдельный акт ты вкладываешь частичку жестоко-
сти армейской скуки, скуки по-настоящему зверской — что
подтвердит любой солдат.
На этот раз все было по-иному. Казалось, происходящее
стало внезапно укладываться в некую схему: великая косми-
ческая пульсация в ярком, пустом небе, каждая песчинка,
каждая колючка кактуса, каждое перышко кружащего в небе
ястреба и невидимые молекулы нагретого воздуха едва за-
метно сдвинулись, так что этот черный и он, он и другие чер-
ные, которых ему предстояло убить, выстроились в ряд,
строго симметрично, словно перед танцем. Он не мог подо-
брать аналогий — это отличалось от армейского плаката,
фрески в церкви и от уже уничтоженных туземцев, спящих
и хромых, сожженых еп таззе1 в своих понтоках; от младен-
цев, подброшенных в воздух и пойманных на подставленные
штыки; от девочек, к которым подходили с членом наизго-
товку — их глаза подергивались пеленой в предвкушении
удовольствия или, возможно, в предвкушении последних
пяти минут жизни: им пускали пулю в голову и только по-
том насиловали, дав, конечно, в последний момент понять,
что с ними произойдет; это отличалось от официального
языка приказов фон Трота; от чувства ответственности
и восхитительной, бессильной истомы, вместе составлявших
часть исполнения воинского приказа, подобно весеннему
дождю просачивавшегося к тебе сквозь бесчисленные ин-
станции; от колониальной политики, международного наду-
1 Во множестве (фр.).
284
V.
вательства, надежд на продвижение по службе и последую-
щее обогащение.
Это имело отношение лишь к уничтожителю, уничтожаемо-
му и объединяющему их действию, причем раньше ничего по-
добного не бывало. Возвращаясь с фон Трота и его штабом из
Уотерберга, они повстречали старуху, выкапывавшую дикий
лук на обочине дороги. Солдат по имени Кониг спешился и при-
стрелил ее, но прежде чем нажать на спусковой крючок, он при-
ставил ствол карабина к ее лбу и произнес: «Сейчас я тебя
убью». Она подняла на него глаза и сказала: «Благодарствую!»
Позже, когда сгущались сумерки, взводу досталась девочка-ге-
реро лет шестнадцати-семнадцати. Хозяин Огненной Лилии
был последним. Поимев ее, он, должно быть, на мгновение зако-
лебался, не зная, что предпочесть: саблю или штык. Глядя на не-
го, она улыбнулась, указала на то и другое и, лежа в пыли, вяло
задвигала бедрами. Он воспользовался и тем и другим.
Когда, благодаря чему-то вроде левитации, он вновь обна-
ружил себя на кровати, в комнату, верхом на ползшем на
четвереньках бонделе, въехала Хедвиг Фогельзанг — в од-
них колготках, с распущенными волосами.
— Добрый вечер, бедный Курт. — Она направила бонделя
к кровати и спешилась. — Можешь идти, Огненная Лилия.
Я зову его Огненная Лилия, — она улыбнулась Мондауге-
ну, — потому что у него гнедая шкура.
Мондауген хотел было поздороваться, но обнаружил, что
слишком ослаб и не может говорить. Тем временем Хедвиг
уже выскальзывала из колготок.
— Я накрасила только глаза, — сообщила она декадент-
ским шепотком, — когда мы будем целоваться, губы поалеют
от твоей крови.
Она стала заниматься с ним любовью. Мондауген пытался
делать то же самое, но цинга отняла все силы. Он не знал, как
долго это продолжалось. Похоже, Хедвиг была одновременно
во всех местах этого черного атласного круга, до размеров ко-
торого сжался мир, — или она была неутомима, или Мондау-
ген потерял всякое чувство времени. Они, казалось, сплелись
в кокон светлых волос и вездесущих сухих поцелуев; пару раз
она, вероятно, приводила на помощь девочку-бондель.
— Где Годольфин? — крикнул он.
— Им занимается она.
285
Томас Питон
— Черт возьми...
Временами теряя потенцию, временами возбуждаясь, не-
смотря на усталость, Мондауген оставался нейтральным,
не получая удовольствия от знаков ее внимания и не беспо-
коясь о ее мнении по поводу его мужских качеств. Наконец
она разочаровалась. Он знал, чего она добивается.
— Ты ненавидишь меня. — Ее губы неестественно подер-
гивались в форсированном вибрато.
— Но мне же надо передохнуть.
Через окно в комнату вошел Вайссманн в белой шелковой
пижаме, туфлях из носороговой кожи, с челкой, черными
глазными впадинами и черными губами. Он собирался ук-
расть очередной рулон с осциллограммой. Громкоговори-
тель, словно в сердцах, что-то протараторил.
Через некоторое время в дверях появился Фоппль, дер-
жавший за руку Веру Меровинг и напевавший под бойкую
мелодию вальса:
Все твои желанья,
Принцесса из принцесс, —
Проказы, амулеты и извращенный секс.
Ты слишком далеко
Зашла. Еще чуть-чуть,
И вместе с этой ночью кончится твой путь.
Семнадцать лет! Кошмар!
И все же в сорок два
Ты душу жжешь сильней, чем Сатаны братва.
Так брось его к чертям!
Постелим на двоих.
Оставь мертвецам мертвецов, пусть сами хоронят их.
Опять в потайную дверь,
И — снова 904-й год!
Я ОеиСзсЬезйсЬ^ез^аплкапег влюбленный...
Уйдя из армии, оставшиеся либо, как Хан, подались на за-
падные шахты, либо взяли в собственность участки в удоб-
ных для сельского хозяйства местах. Он не мог успокоиться.
После трех лет таких занятий человек не оседает — по край-
ней мере, не так скоро. Поэтому он отправился на побережье.
С момента твоего прибытия побережье поглощало время —
подобно тому, как холодный язык течения, приходившего
286
V.
с Антарктического юга слизывает рыхлый прибрежный пе-
сок. Жизни здесь не предлагалось ничего: почва засушлива,
с моря прилетают насыщенные солью и охлажденные вели-
кой Бенгуэлой ветры, губящие все, что старается расти. Это
непрерывный бой между стремившимся заморозить твой ко-
стный мозг туманом и солнцем, которое, расправившись с ту-
маном, принималось за тебя. Порой казалось, будто солнце
над Свакопмундом заполняет все небо — до такой степени его
свет рассеивался морским туманом. Светящимся, серым, пе-
реходящим в желтый, от которого болели глаза. Вскоре ты
привыкал к темным очкам. Некоторое время жизни на побе-
режье, и ты уже понимаешь, что жить там оскорбительно для
человека. Небо непомерно велико, прибрежные поселения
под ним — непомерно отвратительны. Гавань в Свакопмунде
медленно и непрерывно заносит песком, люди внезапно пада-
ют, словно подкошенные, под лучами полуденного солнца,
лошади сходят с ума и пропадают в вязкой жиже пляжей. По-
бережье — настолько скотское, что выжить здесь — это не во-
прос выбора ни для белых, ни для черных.
Первое, что пришло в голову: его обманули, это должно
хоть чем-то отличаться от армии. Некоторая разница, конеч-
но, есть. Черные значили для тебя еще меньше. В отличие от
прошлого, ты не признавал их присутствия. Просто другие
задачи — на этом, вероятно, различия и заканчивались. Га-
вань нужно было углубить, порты — соединить с центром
страны железными дорогами, которые не могли вырасти са-
ми собой, ведь они тоже удалены от моря, и не могли без них
выжить. Узаконив свое присутствие на Территории, посе-
ленцам приходилось теперь благоустраивать захваченное.
Ты получал кое-что взамен, но далеко не ту роскошь, ка-
кую предлагала армейская жизнь. Как шахтмейстеру, тебе
предоставили отдельный дом и право первым просмотреть
девушек, приходивших сдаваться из буша. Преемник фон
Трота Линдеквист отменил приказ об уничтожении и при-
звал всех убежавших туземцев вернуться, пообещав, что ни-
кому не причинят вреда. Дешевле, чем высылать поисковые
группы. В буше свирепствовал голод, и поэтому вместе с по-
щадой обещали пищу. Накормив, их брали под стражу и от-
правляли в шахты, на побережье или в Камерун. Ьаа^егз ту-
земцев под конвоем военных почти ежедневно прибывали из
287
Томас Питон
внутренних районов. По утрам он шел к помосту и помогал
на сортировке. Из готтентотов прибывали, в основном, жен-
щины. Среди немногочисленных гереро соотношение полов
было более или менее равным.
Чтобы после трех лет южных излишеств прийти на эту пе-
пельную равнину, пропитанную морем-убийцей, требовались
неведомые природе силы — силы, питаемые иллюзией. Даже
киты не могли безнаказанно приблизиться к этому берегу:
прогуливаясь по некоему подобию эспланады, ты мог наблю-
дать этих существ, выброшенных на пляж, гниющих, покры-
тых обедающими чайками, — с наступлением ночи их сменя-
ла стая береговых волков. Через считанные дни от туши
останутся лишь порталы огромных челюстей и обглоданный
костный каркас ажурной архитектуры; солнце и туман рано
или поздно превратят его в фальшивую слоновую кость.
Бесплодные островки напротив Ьйс1епЫшсЫ; служили ес-
тественными концлагерями. Вечером, обходя кучки людей,
раздавая одеяла, пищу и, время от времени, поцелуи шамбока,
ты ощущал себя отцом, как того требовала колониальная по-
литика, говорившая о У&егНсЬе 2йсЬй§ип§ — об отцовской
порке, неотъемлемом праве. Их ужасно худые, лоснящиеся от
тумана тела лежали, прижавшись друг к другу, стараясь разде-
лить на всех жалкие остатки тепла Всюду в тумане бодро ши-
пели факелы из пропитанных китовым жиром пучков трост-
ника. Мертвая тишина стояла над островком в такие ночи:
густой туман заглушал жалобы и крики боли от лезии или су-
дорог, и ты слышал только вязкий прибой, косо набегавший
с грохотом на берег, и сползавший, шипя и пенясь, в неимовер-
но соленое море, оставляя на песке белую кожу, которую поле-
нился унести с собой. Лишь изредка, перекрывая его механи-
ческий ритм, из-за узкого пролива, с огромного африканского
континента доносился звук, он делал туман холоднее, ночь —
темнее, Атлантику — более грозной; если бы тот звук издавал
человек, его назвали бы смехом, но то был звук не человечес-
кий. Это продукт враждебных секреций вливался в кровь, за-
стоявшуюся и хмельную, заставляя нервные центры судорож-
но подергиваться, а тьму — сгущаться в серые угрожающие
фигуры, принуждая зудеть каждое волокно, порождая душев-
ное расстройство, общее чувство ошибки, избавиться от кото-
рых можно было лишь с помощью этих отвратительных спаз-
288
V.
мов, толстых веретенообразных воздушных вихрей в глубине
глотки, вызывавших раздражение в верхней части ротовой по-
лости, наполнявших ноздри, смягчавших покалывание под че-
люстью и вдоль срединной линии черепа, — то был крик ко-
ричневой гиены, или берегового волка, рыскавшей по
песчаному берегу в одиночку или со товарищи в поисках мол-
люсков, мертвых чаек — любой неподвижной плоти.
Поэтому, находясь среди них, тебе волей-неволей приходи-
лось рассматривать их как толпу, зная, что, по статистике,
умирает от двенадцати до пятнадцати человек в день, но ты
был не в состоянии даже понять, кто именно, — ведь в темно-
те они различаются лишь размерами, и это обстоятельство по-
прежнему помогало не обращать на них внимания. Но всякий
раз, когда из-за пролива доносился вой берегового волка —
возможно, ты в этот миг как раз наклонялся осмотреть потен-
циальную наложницу, пропущенную при первом отсеве, —
ты, подавив воспоминания трех прошедших лет, едва удержи-
вался от желания узнать, не эту ли девочку поджидает тварь.
Будучи штатским шахтмейстером, получающим жалова-
нье от правительства, он, среди прочих излишеств, вынуж-
ден был отказаться от роскоши видеть в них живых людей.
Это касалось даже наложниц. Каждый имел их несколько:
одних — только для работы по дому, других — для удоволь-
ствия, ибо семейная жизнь тоже стала делом коллективным.
Никто, за исключением высших офицеров, не имел их в еди-
ноличном владении. Нижние чины — военнослужащие и де-
сятники, к которым относился и он, — пользовались ими из
общего котла — из обнесенной колючей проволокой зоны
неподалеку от лагеря холостых офицеров.
Непонятно было, кто из женщин лучше проводит время
в смысле жизненных благ — жившие за колючей проволокой
куртизанки или работницы, пристанищем которым служила
большая загородка из колючего кустарника ближе к пляжу.
Рассчитывать приходилось преимущественно на женский
труд — мужчин по понятной причине не хватало. Обнаружи-
лось, что слабый пол пригоден для выполнения определенных
видов работ. Женщин, например, можно впрягать в тяжелые
телеги, груженные поднятым со дна гавани илом, или отпра-
вить носить рельсы для железной дороги, прокладывавшейся
через Намиб к Китмансхупу. Неудивительно, что место назна-
10 Т. Пинчон
289
Томас Пинчон
чения напоминало ему старые деньки, когда он помогал конво-
ировать чернокожих. Нередко он грезил наяву под подерну-
тым дымкой солнцем» вспоминая источник, под завязку заби-
тый черными трупами, — их рты, уши и ноздри наполнены
россыпями зеленых, белых, черных, переливающихся мух и их
личинок; человеческий костер, пламя которого, казалось, до-
стигает Южного креста; хрупкость костей; разверзнутые теле-
сные полости; неожиданная тяжесть даже самого хилого ре-
бенка. Но здесь не могло быть ничего подобного: они были
организованы, приучены работать еп таззе — тебе приходи-
лось следить не за скованным цепями этапом, а за двумя длин-
ными шеренгами женщин, носивших рельсы с прикрепленны-
ми к ним железными шпалами. Как и любая небрежность во
время тех переходов, падение одной из женщин приводило
лишь к частичному увеличению нагрузки на других, а не к за-
мешательству и беспомощности. Лишь однажды на его памяти
случилось нечто подобное. Возможно, причиной тому послу-
жили туман и холод, которые на предыдущей неделе были
сильнее обычного — из-за этого их суставы могли воспалить-
ся, — в тот день у него самого болела шея, и он с трудом повер-
нул голову узнать, что случилось. Так или иначе, но внезапно
раздался вопль, и он увидел, как одна из женщин споткнулась
и упала, увлекая за собой остальных. У него защемило сердце,
ветер с океана наполнился благоуханием: то был кусочек про-
шлого, словно проступивший сквозь рассеявшийся туман. Он
подошел, убедился, что упавший предмет переломил ей ногу,
вытащил ее, не позаботившись приподнять рельс, и, скатив
вниз по насыпи, оставил там умирать. Это на пользу, подумал
он, — на время отвлекло от ностальгии, которая на том побере-
жье являлась разновидностью уныния.
Но если живущих за колючим кустарником изматывал труд
физический, то жившие за колючей проволокой могли с такой
же легкостью утомиться от труда сексуального. Некоторые во-
енные принесли с собой странные идеи. Один сержант, стояв-
ший слишком низко на служебной лестнице, чтобы заслужить
мальчика (мальчики были редкостью), обходился как мог без-
грудыми девочками-малолетками — брил им головы, держал
голыми, если не считать севших армейских рейтуз. Другой за-
ставлял партнерш лежать неподвижно, наподобие трупов.
За любые сексуальные реакции — внезапный вздох или непро-
290
V.
извольное подрагивание — он налагал дисциплинарные взыс-
кания элегантным, украшенным драгоценными камнями шам-
боком, изготовленным на заказ в Берлине. Так что если жен-
щины о чем-то подобном и думали, они не делали большой
разницы между колючками кустарника и колючками стали.
Сам он мог стать счастливым в этой новой коллективной
жизни, сделать карьеру в строительстве, если бы не одна из
его наложниц — девочка-гереро по имени Сара. Она дала
ему почувствовать всю его неудовлетворенность и, может,
даже стала одной из причин того, что он бросил все и отпра-
вился вглубь страны за роскошью и излишествами, исчез-
нувшими (как он опасался) вместе с фон Трота.
Впервые он обнаружил ее в Атлантическом океане, в миле
от берега на волноломе из темных лоснящихся камней, — со-
гнувшись в три погибели, женщины таскали их на руках
и с трудом, преодолевая боль, укладывали в отходившее от бе-
рега щупальце. Весь день небо было затянуто серыми просты-
нями, а на западе над горизонтом висели черные тучи. Снача-
ла он увидел ее глаза — в белках отражалось неторопливое
волнение моря, затем — спину, разукрашенную рубцами от
шамбока. Только похоть, полагал он, двигала им, когда, по-
дойдя к ней, он жестом приказал положить камень, который
она стала было поднимать, нацарапал и вручил записку для
надсмотрщика ее зоны. «Передашь ему, — предупредил он, —
или...» — и со свистом рассек шамбоком соленый ветер. Рань-
ше их не нужно было предупреждать — благодаря «совмести-
мости в работе» они доставляли записки, даже если знали, что
там может оказаться их смертный приговор.
Она взглянула на клочок бумаги, потом на него. В ее гла-
зах плыли облака, то ли отраженные, то ли наведенные, он
так и не понял. У ног плескался рассол, в небе кружили стер-
вятники. За их спинами тянулся волнолом — назад, к земле
и безопасности, — но достаточно было одного слова, любого,
самого неуместного, для внушения обоим извращенной
убежденности в том, что их путь ведет в другую сторону по
невидимой, еще не построенной дамбе, словно море могло
стать для них мостовой, как для Искупителя.
Вот еще одна — как и та придавленная рельсом женщи-
на — очередная частичка солдатских времен. Он знал, что не
хочет делить эту девочку ни с кем. И вновь испытывал удо-
291
Томас Питон
вольствие от выбора, о последствиях которого — даже самых
ужасных — мог не волноваться.
Он спросил, как ее зовут. Не сводя с него глаз, она ответи-
ла: «Сара». С моря налетел шквал — холодный, как Антарк-
тика, — вымочил их до нитки и унесся дальше на север, —
впрочем, он умрет, так и не увидев устья Конго или залива
Бенин. Она дрожала, а его рука, повинуясь понятному ре-
флексу, приблизилась было к ней, но девушка отстранилась,
нагнулась и снова подняла камень. Он легонько ударил ее
шамбоком по заду, и на этом все кончилось, в чем бы это
«все» ни заключалось.
Той ночью она не пришла. На следующее утро он поймал ее
на волноломе, поставил на колени, ногой в ботинке загнал ее
голову под воду и держал там, пока не почувствовал, что надо
позволить ей глоток воздуха. Именно тогда он заметил, какие
у нее длинные, змееподобные бедра, как рельефно выделяют-
ся под кожей мышцы — под кожей с неким подобием румян-
ца, но испещренной тонкими бороздками из-за долгого поста
в буше. В тот день он избивал ее шамбоком по малейшему по-
воду. Когда наступили сумерки, он написал и передал ей оче-
редную записку. «У тебя есть час». Она смотрела на него —
в ней не было ничего животного, как в других негритянках.
Лишь глаза, отражавшие красное солнце и белые столбы ту-
мана, уже встающего над водой.
Он не ужинал. Ждал ее, один в своем доме рядом с зоной,
окруженной колючей проволокой, слушал пьяных, выбирав-
ших подруг на ночь. Не находил себе места; может, просту-
дился. Прошел час, она не приходила. Не надев пальто, он
вышел в клубившийся туман и направился к загородке из
колючего кустарника. Снаружи стояла кромешная тьма.
Влажные порывы ветра хлестали его по щекам, он спотыкал-
ся. Оказавшись в загородке, он взял факел и принялся за по-
иски. Может, его считали сумасшедшим. Может, он таким
и был. Он не знал, сколько прошло времени. Найти ее оказа-
лось невозможным. Все они выглядели одинаково.
На следующий день она появилась как обычно. Он вы-
брал двух женщин покрепче, положил ее на камень и, заста-
вив их держать, сначала избил ее шамбоком, а потом взял.
Она лежала в оцепенении. Когда все закончилось, он с удив-
лением обнаружил, что в какой-то момент женщины, словно
292
V.
благожелательные дуэньи, отпустили ее и принялись за
свою утреннюю работу.
В ту ночь, когда он уже много времени пролежал в посте-
ли, она пришла и скользнула к нему в кровать. Женская из-
вращенность! Она принадлежала ему.
Но как долго он смог бы обладать ею единолично? Днем он
привязывал ее к кровати и продолжал пользоваться женской зо-
ной по вечерам, чтобы не возбуждать подозрений. Сара могла бы
готовить, прибираться, создавать домашний уют — стать самым
точным подобием того, что представлялось ему женой. Но на ту-
манном, потном, бесплодном побережье не^ыло ни собственни-
ков, ни собственности. Видимо, община была единственным
возможным ответом на эти притязания Неодушевленного. До-
вольно скоро его сосед-педераст обнаружил ее и потерял покой.
Он потребовал Сару. В ответ последовала ложь о том, что Сара
пришла из зоны и что педераст может подождать своей очереди.
Это было лишь отсрочкой. Сосед наведался в его дом днем, обна-
ружил ее привязанной к кровати и совершенно беспомощной,
взял ее по-своему, а потом, как заботливый сержант, решил поде-
литься нежданной удачей со взводом. С полудня до ужина, пока
туман в небе испускал слепящий свет, они выплеснули в нее не-
виданное разнообразие сексуальных предпочтений — бедная Са-
ра, «его» Сара настолько, насколько никогда бы не допустило
ядовитое побережье.
Когда он пришел домой, изо рта у нее текла слюна, а в гла-
зах висела затяжная засуха. Не думая и даже, вероятно, не осо-
знавая, что произошло, он разомкнул ее кандалы, и она, нако-
пив, подобно пружине, силы, растраченные в развлечениях
сплоченным взводом, с невероятной мощью вырвалась из его
объятий и убежала — так он видел ее живой в последний раз.
На следующий день ее тело вынесло волнами на песчаный
берег. Она погибла в море, даже мельчайшую часть которого
они, возможно, никогда не смогли бы успокоить. Шакалы отъ-
ели ей груди. Тогда казалось, что впервые с тех пор, как сотни
лет назад он приплыл сюда на военном корабле «НаЫсЫ»1,
хоть что-то завершилось, и только своей очевидностью и бе-
зотлагательностью это было связано с предпочтением, отдан-
ным сержантом-педерастом женщинам и той прививкой от
1 «Ястреб» (нем.).
293
Томас Питон
бубонной чумы. Будь случившееся притчей (в чем он сомне-
вался), она, наверно, проиллюстрировала бы прогресс аппети-
та или эволюцию излишеств в направлении, размышлять о ко-
тором было неприятно. Он боялся, что если вернутся времена
Великого Бунта, они не станут для него тем же случайным на-
бором плутней, которые он собирался вспоминать и отмечать
в будущем — в лучшем случае яростном и ностальгическом, —
но будут наполнены логикой, охлаждающей приятную извра-
щенность сердца, подменяющей характер способностями, по-
литическое богоявление (такое несравненно африканское) —
продуманным плануя, а Сару, шамбок, пляску смерти между
Вармбадом и Китмансхупом, упругие ляжки его Огненной
Лилии, черный труп, нанизанный на колючее дерево в реке,
вздувшейся после внезапного ливня, — эти драгоценные по-
лотна в галерее его души она должна была заменить унылыми,
отвлеченными и, с его точки зрения, довольно бессмысленны-
ми повешениями — к ним он теперь повернулся спиной, но им
же предстояло стать декорациями его ухода к Другой Стене,
чертежу мира, построению которого — осознавал он с немой
настороженностью — теперь ничто не может помешать; мира,
для абсолютного отчаяния которого он, спустя восемнадцать
лет, с высоты будущего не мог даже подобрать подходящих
притч — лишь чертеж, первые неуверенные наброски которо-
го, по его мнению, делались через год, уже после смерти Джей-
коба Маренго, погибшего на жутком побережье, где на пляже
между икЛепЫшсЬ* и кладбищем каждое утро появлялось не-
сколько десятков одинаковых женских трупов, скопление ко-
торых на болезненно желтом песке выглядело не существеннее
водорослей; где отлет душ был скорее массовой миграцией
с окутанного туманом островка, походившего на заякоренное
тюремное судно, через всклокоченный, постоянно ветреный,
участок Атлантики к простому слиянию с невообразимой мас-
сой их континента, ще единственная колея пока еще вела
к Китмансхупу, который ни в одной умопостижимой символи-
ке не мог олицетворять Царство Смерти; где, в конце концов,
человечество низвели — порой, совсем ополоумев, он почти ве-
рил в то, что это делалось лишь ради Оеи^зсЬ-ЗшЬуезЫНк (на
самом деле он был осведомлен лучше), в результате столкнове-
гия, только предстоящего чьим-то молодым современникам,
юмоги им Бог, — человечество низвели до нервного, встрево-
294
V.
женного, вечно нелепого, но нерушимого Народного фронта,
противостоящего обманчиво аполитичным и, очевидно, второ-
степенным врагам; врагам, которые будут с ним до гроба: бес-
форменному солнцу; пляжу, неземному, как обратная сторона
Луны; пребывающим в вечном страхе наложницам за колючей
проволокой; соленым туманам; щелочной земле; течению Бен-
гуэла, без устали заносящему гавань песком; инерции камня;
бренности плоти; структурной ненадежности колючего кустар-
ника; еле слышным всхлипываниям умирающей женщины; пу-
гающему, но необходимому крику гиены в тумане.
IV
— Курт, почему ты меня больше не целуешь?
— Сколько я спал? — поинтересовался он. В какой-то мо-
мент окно задернули тяжелыми синими портьерами.
— Сейчас ночь.
Он заметил, что в комнате чего-то недостает. В конце концов,
поняв, что отсутствует фоновый шум из динамика, он встал
с кровати и заковылял к приемникам, не успев даже сообразить,
что уже выздоровел и может ходить. Вкус во рту был мерзкий,
но суставы больше не болели, воспаление десен прошло, и они
не казались рыхлыми. Багровые пятна на ногах исчезли.
Хедвиг захихикала:
— С ними ты походил на гиену.
Зеркалу нечем было его порадовать. Увидев свое отраже-
ние, он моргнул, и ресницы левого глаза тут же слиплись.
— Не подглядывай, дорогой. — Носок ее ноги был вытя-
нут к потолку — она поправляла чулок. Мондауген бросил
на нее бесстыдный взгляд и принялся искать неисправность.
Он услышал, как сзади кто-то вошел в комнату, и Хедвиг
застонала. В тяжелом воздухе комнаты больного звякали
цепи, что-то свистело и с громкими хлопками обо что-то
ударялось — возможно, о плоть. Рвался атлас, шипел шелк.
Французские каблуки выбивали на паркете дробь. Может,
цинга переделала его из соглядатая в ёсои^еиг1, или переме-
на лежала глубже и была частью общей смены убеждений?
1 Подслушивающий (фр.).
295
Томас Питон
Неисправность возникла из-за перегоревшей лампы в уси-
лителе мощности. Он поставил запасную, повернулся и уви-
дел, что Хедвиг исчезла.
Оставаясь в башне наедине с собой, Мондауген перенес не-
сколько дюжин нашествий сфериков, и они послужили единст-
венным связующим звеном с временем, продолжавшим течь за
пределами усадьбы. Он задремал и проснулся от звука взрывов
с востока. Когда наконец Мондауген решил выяснить, в чем де-
ло, и через окно с витражом вылез на крышу, все уже были там.
За оврагом разыгралось настоящее сражение. Они стояли так
высоко, что могли наблюдать панораму происходящего, словно
устроенного для их увеселения. Среди валунов укрылась гор-
стка бонделей — мужчины, женщины, дети и с ними несколько
тощих коз. Осторожно ступая по пологой крыше, Хедвиг подо-
шла к Мондаугену и взяла его за руку. «Как интересно!» — про-
шептала она Он никогда не видел ее глаза такими огромными.
У нее на запястьях и щиколотках спеклась кровь. В лучах захо-
дящего солнца тела бонделей приобрели оранжевый оттенок.
В вечернем небе плыли тонкие прозрачные клочки перистых
облаков. Но вскоре солнце сделало их ослепительно белыми.
Вокруг бонделей неровным, постепенно сжимавшимся коль-
цом расположились белые, в основном добровольцы, за исклю-
чением группы офицеров и унтер-офицеров из Союза. Они об-
менивались одиночными выстрелами с туземцами, у которых
на всех было с полдюжины карабинов. Вне всяких сомнений,
там, внизу, звучали голоса, отдававшие команды, испускавшие
крики торжества и боли, но до крыши доносился лишь едва раз-
личимый треск выстрелов. Рядом лежал выжженный участок
с серыми пятнами превращенных в пыль камней, усыпанный
телами и частями тел, некогда принадлежавших бонделям.
— Бомбы, — пояснил Фоппль. — Они-то нас и разбудили.
Кто-то вернулся снизу с вином, стаканами и сигаретами. Ак-
кордеонист принес свой инструмент, но, сыграв несколько так-
тов, остановился: зрители на крыше не хотели упустить ни од-
ного полагавшегося им звука смерти. Они стояли, подавшись
вперед в направлении битвы — шейные связки напряжены, гла-
за опухли от сна, волосы взлохмачены и усыпаны перхотью,
пальцы с грязными ногтями вцепились, словно когти, в крас-
ные от солнца ножки бокалов; губы, почерневшие от вчерашне-
го вина, никотина и крови, обнажают покрытые камнем зубы,
296
V.
настоящий цвет которых проглядывает только из трещин. Ста-
реющие женщины переминались с ноги на ногу, на изрытых
порами щеках пятнами лежала вчерашняя косметика.
Над горизонтом со стороны Союза показались два биплана.
Они летели низко и лениво, будто отбившиеся от стаи птицы.
«Вот откуда бомбы», — объявил Фоппль компании. Он при-
шел в такое возбуждение, что пролил вино. Мондауген смот-
рел, как оно двумя струйками течет к краю крыши. Это напом-
нило ему первое утро у Фоппля и два кровавых следа (когда
он стал называть это кровью?) во дворике. Поодаль на крышу
опустился коршун и принялся тыкать клювом в вино. Вскоре
он снова взлетел. Когда же он стал называть это кровью?
Самолеты не приблизились ни на йоту — казалось, они за-
висли в небе. Солнце ползло вниз. Облака истончились, за-
светились красным; казалось, все небо от края до края было
перетянуто ими, как ажурными и блестящими лентами, а не
будь их, рассыпалось бы на части. Внезапно один из бонде-
лей взбесился — потрясая копьем, он выпрямился и побежал
к ближайшему участку оцепления. Белые сгрудились там
плотной группой и обрушили на него шквал выстрелов, ко-
торым вторили выстрелы пробок на фопплевской крыше.
Он упал, не добежав совсем чуть-чуть.
Теперь стал слышен шум моторов — то затихающий,
то нарастающий рык. Самолеты неуклюже ринулись в пике
на позицию бонделыпварцев. Внезапно солнце осветило
шесть сброшенных с самолетов предметов, превратив их
в шесть капель оранжевого огня. Казалось, они падают це-
лую вечность. Но вот два взяли в вилку валуны, два упали
среди бонделей, и два — туда, где валялись трупы. Расцвели
шесть — а то и больше — взрывов, взметнув в почти черное,
с алым покрывалом облаков небо каскады земли, камня
и плоти. Пару секунд спустя громкие кашляющие звуки
взрывов, слившись, достигли крыши. Как зааплодировали
наблюдавшие! Оцепление стало быстро продвигаться через
неплотную пелену дыма, убивая оказывавших сопротивле-
ние и раненых, посылая пулю за пулей в трупы, в женщин
и детей, и даже в единственную уцелевшую козу. Затем кре-
щендо пробочных выстрелов внезапно оборвалось, и насту-
пила ночь. Зрители спустились вниз, дабы предаться празд-
нованию — более буйному, чем обычно.
297
Томас Пинчон
Началась ли новая фаза осадного праздника с вторжением
тех сумерек в текущем 1922 году, или перемена произошла
внутри Мондаугена: изменился состав отсеиваемых зрелищ
и звуков, которые он не считал нужным замечать? Нельзя рас-
сказать, да и некому. Какова бы ни была причина — выздоров-
ление или просто невыносимое желание выбраться из герме-
тичного пространства, — у него появились первые спазмы
в лимфатических узлах, в один прекрасный момент перерос-
шие в поругание моральных принципов. По крайней мере, ему
пришлось столкнуться с редким для него АсЬрЬепотепоп —
открытием, что его вуайеризм вызван исключительно увиден-
ными событиями и не является ни результатом преднамерен-
ного выбора, ни потребностью души.
Сражений больше не видели. Время от времени плато пере-
секали быстрые всадники, оставляя за собой легкий пылевой
след. За многие мили от них в направлении гор Карас гремели
взрывы. А однажды ночью они слышали, как заблудившийся
в темноте бондель споткнулся и упал в овраг, выкрикивая имя
Абрахама Морриса. В последние недели Мондаугена на вилле
никто не выходил из дома. На сон оставалась лишь пара часов.
Не меньше трети гостей были прикованы к постели, а некото-
рые, не считая бонделей Фоппля, умерли. Посещать больных,
поить их вином и сексуально возбуждать стало развлечением.
Мондауген сидел в своей башне и усердно работал над ко-
дом, иногда прерываясь, дабы постоять в одиночестве на кры-
ше и поразмышлять — избавится ли он когда-нибудь от про-
клятия, которому его предали на одном из фашингов, — быть
окруженным декадансом, в какую бы экзотическую местность
на севере или на юге ни занесла его судьба. Такой местнос-
тью — однажды решил он — не мог быть только Мюнхен, даже
несмотря на экономическую депрессию. Депрессия была ду-
шевной, и, наверняка, вслед за этим домом, ей предстояло на-
воднить Европу.
Как-то ночью его разбудил взлохмаченный Вайссманн,
чуть не прыгавший от возбуждения.
— Смотри, смотри! — кричал он, размахивая листком бу-
маги перед медленно моргавшими глазами Мондаугена.
Тот прочитал:
ОЮЕ^ОЕЬБТШЗТЕАЬАЬЕКЗШТАЗКОЕиЯРиАЬЯЫКЗТ.
298
V.
— Ну, — зевнул он.
— Это твой код, Я разгадал его. Смотри, я взял каждую
третью букву — получилось СООМЕАКТЖШКК. Если те-
перь переставить буквы, получится КигС Моп<Заи§еп. Остав-
шаяся часть сообщения, — продолжал Вайссманн, — выгля-
дит так: 01Е\УЕт5ТАЬЬЕ5^/А50ЕКРАШ5Т.
— «Все дело в этом мире», — сказал Мондауген. — Где-то
я уже это слышал. — Его лицо стало расплываться в улыб-
ке. — Стыдно, Вайссманн. Подавай в отставку, ты не на сво-
ем месте. Из тебя вышел бы прекрасный инженер — ты мо-
шенничал.
— Клянусь! — запротестовал уязвленный Вайссманн.
Позже, найдя башню чересчур угнетающей, Мондауген
вылез через окно и, пока не исчезла луна, бродил по крышам,
коридорам и лестницам виллы. Рано утром, едва над Калаха-
ри показались перламутровые отблески зари, он обошел во-
круг кирпичной стены и очутился в маленьком хмельнике.
Там, покачивая ногами над уже пораженными пушистой
плесенью молодыми побегами хмеля, висел очередной бон-
дель — возможно, последний бондель Фоппля, — запястья
привязаны к натянутой в хмельнике проволоке. Вокруг тела,
хлестая его шамбоком по ягодицам, пританцовывал Годоль-
фин. Рядом стояла Вера Меровинг — судя по всему, они об-
менялись одеждой. В такт ударам шамбока Годольфин затя-
нул дрожащим голосом «По летнему морю».
На сей раз Мондауген удалился, наконец-то предпочтя не
смотреть и не слушать. Он вернулся в башню, собрал журналы
наблюдений, осциллограммы, рюкзак с одеждой и предметами
туалета. Прокравшись вниз, вышел через громадное, от пола
до потолка, окно, отыскал за домом длинную доску и потащил
ее к оврагу. Фоппль с гостями как-то пронюхали о его уходе.
Они столпились у окон, некоторые сидели на балконах и кры-
ше, другие вышли на веранду. С последним натужным возгла-
сом Мондауген перекинул доску через узкое место оврага. По-
ка он с опаской перебирался на другую сторону, стараясь не
смотреть на маленький ручеек в двух сотнях футов под ним,
аккордеон заиграл медленное печальное танго, словно замани-
вая назад. Скоро оно перешло в воодушевленное прощание,
которое хором подхватили все:
299
Томас Питон
Зачем так рано ты уходишь?
Веселье только началось.
Может, гости и забавы стали скучны и серы?
Или та, с кем ты был рядом, убежала из игры?
О скажи мне!
Где есть музыка задорней, чем у нас?
Где еще есть столько девочек и бренди?
А найдешь получше пати ты во всем протекторате,
Тотчас свистни, мы заедем
(Правда, прежде кончим здесь).
Ты нам свистни, мы заедем.
Он добрался до другой стороны, поправил рюкзак и по-
брел к отдаленной рощице. Через пару сотен ярдов Мондау-
ген все же решил оглянуться. Они продолжали наблюдать за
ним, и их молчание стало частью висевшего над бушем без-
молвия. Утреннее солнце окрасило лица в белый цвет фа-
шинга, знакомый ему по другому месту. Они пристально
смотрели вдаль — дегуманизированные и отчужденные,
словно последние боги на земле.
Пройдя две мили, у развилки дорог он встретил бонделя
верхом на осле. У бонделя не было правой руки. «Все кончи-
лось, — сказал он. — Много бондель мертвый, баас мертвый,
ван Вяйк мертвый. Мой женщина мертвый, юноша мерт-
вый». Он разрешил Мондаугену сесть на осла сзади. Тогда
Мондауген не знал, куда они направляются. Пока всходило
солнце, он то засыпал, то просыпался, задевая щекой испо-
лосованную шрамами спину бонделя. Казалось, будто они —
единственные одушевленные объекты на этой желтой доро-
ге, которая — Мондауген знал — рано или поздно приведет
к Атлантике. Солнце было ослепительным, плато — широ-
ким, и Мондауген чувствовал себя маленьким, затерянным
в этой серо-коричневой пустоте. Пока осел трусил по доро-
ге, бондель пел тоненьким голосом, сошедшим на нет преж-
де, чем они достигли ближайшего куста ганна. Песня была
на готтентотском диалекте, и Мондауген не понял ни слова.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
в которой собираются разные компании
I
Пока горн солировал, Макклинтик Сфера с отсутствующим
видом стоял у пианино, за которым никого не было. Он вполу-
ха слушал музыку (то и дело прикасаясь к клапанам своего
альта, словно пытаясь неким волшебством заставить горн вы-
разить идею по-другому — Сфера считал, что «по-другому»
было бы лучше) и вполглаза наблюдал за посетителями.
Сейчас последний выход; неделя выдалась тяжелой.
В колледжах завершились занятия, и заведение переполне-
но типами, которые не прочь зацепиться языками. Между
выходами они то и дело приглашали Сферу за свои столики
и спрашивали, что он думает о других альтах. Некоторые де-
лали это по старой северно-либеральной привычке: смотри-
те, мол, все — я могу сидеть с кем угодно. Или они говорили:
«Приятель, как насчет «Ночного поезда»? Да, бвана.
Слушсь, босс. Этот старый темнокожий дядя Макклинтик,
он сыграит тебе класснейший «На-ачной поист», такова ты
не слышал. А после выхода он возьмет свой старый альт и за-
сунет его в твою белую айвилиговскую жопу».
Горну хотелось закончить — за эту неделю он устал не
меньше Сферы. Они сыграли с ударником четвертные, затем
в унисон основную тему и ушли со сцены.
У выхода выстроились бродяги — будто за бесплатным
супом. Весна заразила Нью-Йорк теплом и всеобщим поло-
вым возбуждением. Сфера нашел на стоянке свой «Три-
умф», сел в него и поехал. Ему требовался отдых.
Через полчаса он был в Гарлеме в уютном (и в некотором
смысле публичном) доме, где заправляла Матильда Уинтроп —
маленькая морщинистая тетушка, похожая на старушенций,
которых можно увидеть на исходе дня идущими аккуратными
шажками на рынок за всякой петрушкой-сельдерюшкой.
— Она наверху, — сказала Матильда с улыбкой, предназ-
начавшейся всем, даже музыкантам, с головами, забитыми
полнейшей бурдой, которые просто зарабатывают на жизнь,
301
Томас Питон
но при этом разъезжают на спортивных машинах. Сфера по-
боксировал перед ней пару минут — она выступала в качест-
ве тени. С реакцией у нее оказалось неплохо.
Девушка сидела на кровати, курила и читала вестерн. Сфе-
ра бросил пальто на стул. Она подвинулась, освобождая ему
место, загнула уголок страницы и положила книгу на пол.
Вскоре он уже рассказывал ей, как провел неделю, о богатых
сынках, бравших его подыгрывать, о музыкантах из других
больших групп, тоже небедных, весьма осторожных и ничего
не говоривших напрямик, и о тех немногих, что даже долларо-
вого пива в «У-Бакс» не могли себе позволить, но понимали
или хотели понять все, кроме того, что место, которое могли
бы занимать они, уже занято богатыми сынками и музыканта-
ми. Все это он говорил в подушку, а она восхитительно неж-
ными руками массировала ему спину. Она называла себя Ру-
би, но он этому не верил. Немного погодя:
— Ты вообще врубаешься, что я пытаюсь сказать? — по-
интересовался он.
— На трубе — нет, — честно призналась она, — девушки
не понимают. Они чувствуют. Я чувствую твою игру — чув-
ствую, что тебе нужно, когда ты во мне. Может, это одно и то
же. Макклинтик, я не знаю. Ты добр со мной. Чего ты хо-
чешь?
— Извини, — сказал он. Через минуту: — Неплохо снима-
ет усталость.
— Останешься сегодня?
— Да.
Чувствуя себя наедине неловко, Слэб и Эстер стояли пе-
ред мольбертом в его квартире и рассматривали «Датский
творожник № 35». В последнее время Слэб был одержим
датскими творожниками. Не так давно у него совсем поеха-
ла крыша, и он принялся рисовать эти пирожные, работая со
всеми мыслимыми стилями, фонами и освещениями. Его
комната уже была заставлена кубистскими, фовистскими
и сюрреалистскими творожниками.
— Моне на закате своих дней сидел дома в Дживерни
и рисовал плававшие в пруду кувшинки, — оправдывался
Слэб. — Каких только кувшинок он не рисовал! Ему нрави-
302
V.
лись кувшинки. Сейчас закат моих дней. Я люблю датские
творожники. Мне и не припомнить, сколько уже времени
они поддерживают мою жизнь. Почему бы и нет?
Заглавный объект «Датского творожника № 35» занимал
совсем немного места внизу слева, где он был изображен на-
саженным на металлическую ступеньку телеграфного стол-
ба. Ландшафт представлял собой радикально укороченную
перспективу пустынной улицы, единственными живыми
существами на которой были дерево на среднем плане и си-
дящая на нем разукрашенная птица, тщательно выписанная
огромным количеством спиралей, завитков и ярких пятны-
шек.
— Это, — объяснил Слэб в ответ на ее вопрос, — мой мя-
теж против кататонического экспрессионизма; я решил,
что этот универсальный символ — Куропатка на Груше —
заменит крест в западной цивилизации. Помнишь старую
рождественскую песню? Это игра слов: французское рег-
с1пх, «куропатка», и английское реаг *гее, «грушевое дере-
во». Тонкость в том, что все здесь одушевлено и, несмотря
на это — работает как машина. Куропатка ест растущие на
дереве груши, а ее помет, в свою очередь, подпитывает де-
рево, и оно растет все выше и выше, день за днем поднимая
куропатку и в то же время являясь для нее постоянным ис-
точником всяческих благ. Это движение вечно, за исключе-
нием одного «но». — Он указал на горгулью с острыми
клыками в верхней части картины. Острие самого длинно-
го клыка лежало на воображаемой оси, параллельной дере-
ву и проходящей через голову птицы. — С тем же успехом
здесь мог бы находиться низко летящий самолет или высо-
ковольтный провод, — продолжал Слэб. — В один прекрас-
ный день эта птичка будет нанизана на зубы горгульи, по-
добно бедному датскому творожнику, уже висящему на
телефонном столбе.
— Почему она не может улететь? — спросила Эстер.
— Слишком глупа. Умела летать, да разучилась.
— Я вижу здесь аллегорию, — сказала она.
— Нет, — сказал Слэб. — Это уровень воскресного кросс-
ворда из «Тайме». Липа. Недостойно тебя.
Она прошла к кровати.
— Нет, — почти закричал он.
303
Томас Питон
— Слэб, мне так плохо. У меня болит — вот здесь, — она
провела пальцами по животу.
— Я тоже сплю один, — сказал Слэб. — Я не виноват, что
Шунмэйкер тебя бросил.
— Разве мы не друзья?
— Нет, — сказал Слэб.
— Как доказать тебе...
— Уйти, — сказал Слэб, — вот и все. Дать мне поспать.
В целомудренной армейской койке. Одному. — Он забрался
на кровать и лег на живот. Вскоре Эстер ушла, забыв за-
крыть дверь. Поскольку она не из тех, кто при отказе хлопа-
ет дверью.
Руни и Рэйчел сидели у стойки в баре на Второй авеню.
В углу орали друг на друга игравшие в кегли ирландец
и венгр.
— Куда она ходит вечером? — спросил Руни.
— Паола — странная девушка, — сказала Рэйчел. — Со
временем перестаешь задавать ей вопросы, на которые она
не хочет отвечать.
— Может, к Свину?
— Нет. Свин живет в «У-бакс» и «Ржавой Ложке». У не-
го при виде Паолы слюнки текут, но он, кажется, напомина-
ет ей о Папаше Ходе. Моряки ухитряются внушать к себе
любовь. Она сторонится Свина, и это его убивает, что само
по себе — приятное для меня зрелище.
Это убивает меня, хотел сказать Винсом. Но промолчал.
Еще недавно он бегал к Рэйчел за утешением. В некотором
смысле он на это подсел. Руни привлекали ее благоразумие
и отчужденность от Команды, ее самодостаточность. Но он
не продвинулся ни на шаг к свиданию с Паолой. Возможно,
он опасался реакции Рэйчел. Руни начинал подозревать, что
она не из тех, кто одобряет сводничество для соседок. Он за-
казал себе еще «ерша».
— Руни, ты слишком много пьешь, — сказала она. — Я бес-
покоюсь за тебя.
— Бу-бу-бу. — Он улыбнулся.
304
V.
II
На следующий вечер Профейн, положив ноги на газовую
плиту, сидел в комнате охраны Ассоциации антроисследова-
ний и читал авангардный вестерн «Экзистенциальный ше-
риф», который посоветовал ему Свин Бодайн. На другом
конце одной из лабораторий, лицом — которое в ночном све-
те походило на лицо франкенштейновского монстра —
к Профейну сидел ЧИФИР — Человек Искусственный
с Фиксированной Радиацией.
Его кожу изготовили из ацетат-бутирата — пластмассы,
прозрачной не только для света, но и для рентгеновских лу-
чей, гамма-излучения и нейтронов. Скелет некогда принад-
лежал живому человеку. Теперь его дезактивировали,
а в вычищенных изнутри длинных костях и позвоночнике
разместили дозиметры. Рост ЧИФИРа — пять футов девять
дюймов, или пятидесятый процентиль стандарта ВВС. Лег-
кие, гениталии, почки, щитовидная железа, печень, селезен-
ка и другие органы сделали полыми, из той же прозрачной
пластмассы, что и телесная оболочка. Их заполняли водны-
ми растворами, поглощающими такое же количество радиа-
ции, как и представляемые ими ткани.
Ассоциация антроисследований была дочерним предприя-
тием «Йойодины». Для правительства здесь исследовали воз-
действие на человека высотных и космических полетов,
для Совета по национальной безопасности — автомобильных
аварий, для гражданской обороны — поглощение человеком
радиации, где и подключался к работе ЧИФИР. В восемнад-
цатом веке зачастую из соображений удобства считали чело-
века заводным автоматом. В девятнадцатом, когда ньютонову
физику усвоили неплохо и стали проводить многочисленные
исследования по термодинамике, человек рассматривался
уже скорее как тепловая машина с КПД около сорока процен-
тов. Сейчас, в двадцатом веке с его ядерной и субатомной фи-
зикой, человек превратился в нечто, поглощающее рентгенов-
ское излучение и нейтроны. Так, по крайней мере, понимал
прогресс Оле Бергомаск. И это стало темой приветственной
лекции, прочитанной им в первый день работы Профейна,
когда тот принимал дежурство, а Бергомаск, соответственно,
сдавал. Ночное дежурство делилось на две смены: раннюю
305
Томас Питон
и позднюю (хотя Профейн, чья временная шкала была сдви-
нута в прошлое, предпочитал называть их поздней и ранней),
и он уже успел попробовать и ту, и другую.
Три раза в течение ночи он обходил помещения лаборато-
рии, проверяя окна и крупногабаритное оборудование. Когда
проводился ночной эксперимент, ему приходилось записы-
вать показания приборов и, если они выходили за пределы
допустимого, будить дежурного техника, спавшего обычно на
раскладушке в одном из кабинетов. Поначалу посещение зо-
ны исследования аварий, которую в шутку называли «комна-
той ужасов», вызывало у него определенный интерес. Здесь
сбрасывались грузы на старые автомобили с манекеном вну-
три. Недавно начались исследования, связанные с оказанием
первой помощи, и в испытуемой машине на сиденье водите-
ля, рядом с ним или сзади, должны были находиться различ-
ные модификации ЧИЖИКа — Человекообразного объекта
для Исследования Жертвы И ее Кинематики. Профейн чув-
ствовал, что между ним и ЧИЖИКом есть определенное
сходство — ЧИЖИК был первым встреченным им неоду-
шевленным шлемилем. Но вместе с тем Профейн испытывал
определенную настороженность, поскольку манекен был все-
го лишь «человекообразным объектом», плюс чувство пре-
зрения, будто ЧИЖИК решил продаться людям; и вот теперь
то, что являлось его неодушевленным «я», брало реванш.
ЧИЖИК был отменным манекеном. Телосложением он
походил на ЧИФИРа, но плоть его отлили из вспененного ви-
нила, кожезаменителем служил виниловый пластизол, глаза
сделали из косметического пластика, на голову надели парик,
а зубы (по которым, кстати, Айгенвэлью выступал в качестве
субподрядчика) представляли собой те же зубные протезы,
что носят сегодня 19 процентов американского населения —
в основном, приличные люди. Внутри, в грудной клетке, нахо-
дился резервуар с кровью, ниже — в средней части тела — кро-
вяной насос, а в животе — источник энергии: никель-кадмие-
вые аккумуляторы. Сбоку на груди располагалась панель
управления с тумблерами и реостатами, которыми регулиро-
вались венозное и артериальное кровотечение, частота пульса
и даже ритм дыхания — при открытых повреждениях грудной
клетки. В последнем случае пластиковые легкие обеспечива-
ли необходимое всасывание и бульканье. Их приводил в дей-
306
V.
ствие расположенный в животе компрессор, мотор которого
охлаждался вентилятором, установленным в промежности.
Травмы половых органов могли имитироваться при помощи
съемного муляжа, но тогда блокировался охлаждающий вен-
тилятор. Таким образом, у ЧИЖИКа не могло быть одновре-
менно открытой травмы грудной клетки с обнажением легко-
го и покалеченных половых органов. Но в новой модели эта
проблема, являвшаяся, видимо, основным конструктивным
недостатком, была устранена.
ЧИЖИК походил на человеческий организм во всех от-
ношениях. Он до смерти напугал Профейна, когда тот впер-
вые увидел его наполовину вывалившимся через разбитое
лобовое стекло старенького «Плимута» с муляжами раздав-
ленного черепа, травмированных челюстей и конечностей со
множественными переломами. Теперь Профейн привык
к нему. Из всех предметов в Ассоциации его по-прежнему
немного беспокоил лишь ЧИФ ИР, чье лицо представляло
собой человеческий череп, смотревший на тебя сквозь более
или менее прозрачную бутиратовую голову.
Подошло время очередного обхода. Кроме Профейна
в здании никого не было. Экспериментов этой ночью не про-
водилось. Возвращаясь в комнату охраны, он остановился
перед ЧИФИ Ром.
— На что он похож! — сказал Профейн.
«Лучше, чем ты думаешь».
— Что?
«Сам ты «что». Мы с ЧИЖИКом — это то, во что рано или
поздно вы все превратитесь». (Казалось, череп ухмыляется
Профейну.)
— Дорожные аварии и радиоактивные выбросы это еще
не все, что может случиться.
«Но они наиболее вероятны. Если вам не устроят их дру-
гие, вы устроите их себе сами».
— У тебя даже души нет. Как ты можешь так говорить?
«С каких это пор она завелась у тебя? Что, на религию по-
тянуло? Я — всего лишь имитация. Люди считывают показа-
ния моих дозиметров. Кто знает, нахожусь я здесь, чтобы
они могли считывать показания приборов, или же радиация
во мне потому, что им нужно ее измерять? Как по-твоему?»
— Это одно и то же, — сказал Профейн.
307
Томас Питон
«Мазлтов». (Едва заметная улыбка?)
Профейн так и не смог вернуться к «Экзистенциальному
шерифу». Через некоторое время он встал и подошел к ЧИ-
ФИРу.
— Что ты имел в виду, когда говорил: мол, все мы когда-
нибудь станем такими же, как вы с ЧИЖИКом? Мертвыми,
что ли?
«Разве я мертвый? Если да, то это я и имел в виду».
— Если нет, то какой же ты?
«Почти такой же, как и вы. Вам ведь далеко не уйти».
— Не понимаю.
«Вижу. Но ты не одинок. Разве это не утешение?»
Пошел он! Профейн вернулся к себе в комнату и занялся
приготовлением кофе.
III
В следующие выходные у Рауля, Слэба и Мелвина была
вечеринка. Собралась вся Команда.
В час ночи Руни и Свин затеяли драку.
— Ублюдок! — кричал Руни. — Держи свои руки от нее
подальше.
— От его жены, — сообщила Эстер Слэбу.
Команда отступила к стенам, предоставив Свину и Руни
большую часть комнаты. Оба были пьяными и потными.
Они боролись неуклюже и неумело — делали вид, что это ве-
стерн. Невероятно, сколько забияк-любителей думают, что
салунная драка в вестерне — единственный приемлемый об-
разец для подражания. Наконец Свин уложил Руни ударом
в живот. Руни лежал с закрытыми глазами, стараясь сдержи-
вать причинявшее боль дыхание. Свин вышел на кухню.
Драка завязалась из-за девушки, но оба знали, что зовут ее
не Мафия, а Паола.
— Я ненавижу не евреев, — объясняла Мафия, — а их дела.
Они с Профейном сидели у нее дома. Руни пошел выпить.
Может, заглянул к Айгенвэлью. Дело было на следующий день
после драки. Ее, похоже, не волновало, где находится муж.
308
V.
Внезапно Профейну пришла в голову замечательная
мысль. Она хочет, чтобы евреи обходили ее стороной? Тог-
да, вероятно, полукровка мог бы попробовать сунуться.
Но Профейна опередили — руки Мафии потянулись к его
пряжке и стали ее расстегивать.
— Нет, — передумав, сказал он. В поисках молнии, кото-
рую можно было бы расстегнуть, руки скользнули вокруг
бедер к задней части юбки. — Послушай.
— Мне нужен мужчина, — сказала она, уже наполовину
выбравшись из юбки, — способный на Героическую Любовь.
Я хочу тебя с тех пор, как мы познакомились.
— В задницу Героическую Любовь, — сказал Профейн, —
ты же замужем.
В соседней комнате Харизму мучили кошмары. Он замо-
лотил руками под зеленым одеялом, отмахиваясь от усколь-
зающей тени своего Преследователя.
— Здесь, — сказала она, обнаженная ниже пояса, — здесь,
на коврике.
Профейн поднялся и стал рыться в холодильнике в поис-
ках пива. Мафия лежала на полу и покрикивала на него.
— Угощайся. — Он поставил банку пива на ее мягкий жи-
вот. Взвизгнув, она опрокинула банку на пол. Пиво располз-
лось на коврике между ними мокрым пятном, напоминав-
шим не то доску уз, не то меч Тристана. — Пей свое пиво
и расскажи мне о Героической Любви. — Она не делала по-
пыток одеться.
— Женщина хочет чувствовать себя женщиной, — она тяже-
ло дышала, — вот и все. Она хочет, чтобы ее взяли, вошли в нее,
изнасиловали. Но еще сильнее она хочет опутать мужчину.
Паутиной, сплетенной из нитки йо-йо, — сетью или сил-
ком. Профейн не мог думать ни о чем, кроме Рэйчел.
— В шлемиле нет ничего героического, — возразил Про-
фейн. Кого можно назвать героем? Рэндольфа Скотта — он
умеет обращаться с револьвером, поводьями и лассо. Мастер
неодушевленного. Только не шлемиля: вряд ли потянет на
мужчину тот, кто, полулежа в кресле, подобно женщине,
принимает любовь от окружающих объектов.
— Мафия, — спросил он, — к чему усложнять такие вещи,
как секс? Зачем придумывать названия? — Опять он затеял
спор, как уже было с Финой в ванной.
309
Томас Питон
— В тебе что, — огрызнулась она, — дремлет гомосексуа-
лист? Боишься женщин?
— Нет, я не голубой. — Разве можно так говорить? Ведь
женщины порой напоминают неодушевленные предметы.
Даже маленькая Рэйчел — наполовину «Эм-Джи».
В комнату вошел Харизма, глаза-бусинки глядели сквозь
прожженные в одеяле дырки. Он засек Мафию и направил-
ся к ней. Зеленый шерстяной холмик запел:
Даже флирт со мной простой
Кажется тебе тоской —
Разве до покоя тут!
Если дело в мире этом,
Если в нем вся суть сюжета,
Вряд ли наши отношения
До романа дорастут.
У меня к тебе есть предложение —
Логичное, позитивное, несложное,
Ну, по крайней мере, посмеяться можно.
Припев:
Пусть Р равно мне
С моим сердцем во главе.
Пусть О, равно тебе
С ««Трактатом» в руке.
К будет жизнью, полной любви,
С ласками под хай-фи.
Любовью назовем любой тебе приятный результат.
Справа... — в общем надвое
Вякнула старушка.
Гонимся мы слева,
В скобках, друг за дружкой.
И могла бы стать счастливой та подкова в середине,
Нам нечего терять,
Если в скобках будут
Лишь малютки Р и О,
Нас интересовать.
Мафия запела в ответ:
Если Р решил, что О,
Любит поломаться,
О, советует ему
В море искупаться.
К — концепция дурная,
Удовольствий никаких.
310
V.
Польза есть от твердых штук, если можно смерить их.
Зря за мной ты мчишься —
Ставки не фонтан.
Я — девчонка в классе у
Неукротимых мам.
Обещай, что не будешь нести больше вздор, и
Дай только скину футболку.
Знаешь, что делать в капустном поле?
И положил бы ты, что ли,
На малюток своих Р и О,
К тому времени, когда Профейн допил пиво, одеяло на-
крывало их обоих.
За двадцать дней до соединения Собачьей звезды с Солн-
цем начались собачьи дни. Мир все чаще и чаще сталкивал-
ся с неодушевленным. Пятнадцать человек погибло 1 июля
при крушении поезда под Оахакой в Мексике. На следую-
щий день еще пятнадцать погибли под обломками дома
в Мадриде. 4 июля недалеко от Карачи упал в реку авто-
бус — тридцать два пассажира утонули. Еще тридцать два
человека утонули двумя днями позже в результате тропиче-
ского шторма на Филиппинах. 9 июля в Эгейском море слу-
чилось землетрясение — на острова обрушились приливные
волны, унесшие 43 жизни. 14 июля после взлета с базы воен-
но-воздушных сил Макгуайр в Нью-Джерси упал транс-
портный самолет — погибло сорок пять человек. 21 июля
землетрясение в Анджаре, Индия, забрало 117 человеческих
жизней. С 22 по 24 июля в центральном и южном Иране бу-
шевали наводнения, погибло триста человек. 28 июля в Куо-
пио, Финляндия, скатился с парома в воду автобус, утонуло
пятнадцать пассажиров. 29-го четыре нефтяных резервуара
взорвались неподалеку от Дюма, штат Техас, убив девятнад-
цать человек. 1 августа семнадцать человек стали жертвами
железнодорожной катастрофы под Рио-де-Жанейро. Еще
пятнадцать погибли с 4 по 5 августа во время наводнений на
юго-западе Пенсильвании. 2161 человек погиб на той же не-
деле в результате тайфуна, пронесшегося над провинциями
Чжэцзян, Хунань и Хубэй. 7 августа шесть грузовиков с ди-
намитом взорвались в Кали, Колумбия, убив около 1100 че-
ловек. В тот же день в железнодорожной катострофе под
311
Томас Питон
Пржеровом, Чехословакия, погибло девять человек. На сле-
дующий день 262 шахтера, оказавшись отрезанными пожа-
ром, задохнулись в шахте под Марсинеллем в Бельгии. Ла-
вины на Монблане за неделю с 12 по 18 августа унесли на тот
свет пятнадцать альпинистов. На той же неделе взрывом га-
за убило пятнадцать человек в Монтичелло, штат Юта,
а в результате тайфуна погибли еще тридцать на Японских
островах и Окинаве. 27 августа двадцать девять шахтеров
умерли, отравившись газом в западносилезской шахте. В тот
же день бомбардировщик ВМС рухнул на жилые дома
в Сэнфорде, штат Флорида, убив четверых. Днем позже
взрывом газа в Монреале убило семерых, а сели в Турции
унесли жизни еще 138-ми.
И это лишь массовые смерти. Не говоря уже о множестве
изувеченных, осиротевших, оставшихся без крова. Каждый
месяц происходит вереница подобных встреч между группа-
ми живых существ и окружающим миром, которому попро-
сту на все наплевать. Загляните в любой ежегодный Альма-
нах, раздел «Катастрофы», откуда взяты эти цифры. В этом
бизнесе нет отпусков.
IV
Макклинтик Сфера весь день читал бутлег-песенники.
— Если хочешь заработать депресняк, — сказал он Ру-
би, — почитай бутлег. Дело не в музыке, а в текстах.
Девушка не ответила. Последние две недели она нервни-
чала. «Что случилось?» — спрашивал Макклинтик, но она
лишь пожимала плечами. Однажды ночью она сказала, что
беспокоится об отце. Скучает по нему. Вдруг он болен?
— Ты его навещаешь? Малюткам полагается навещать
родителей. Ты не знаешь, какое это счастье — иметь отца.
— Он живет в другом городе. — И больше не произнесла
ни слова.
Сегодня он сказал:
— Слушай, тебе нужны деньги на билет? Съезди к нему,
ты должна.
— Макклинтик, — ответила она, — какие у шлюхи могут
быть дела, куда бы она ни поехала? Шлюха — не человек.
312
V.
— Ты — человек, ты со мной, Руби. Тебе это известно. Мы не
в игры здесь играем, — сказал он, похлопав рукой по кровати.
— Шлюха безвылазно живет на одном месте. Словно ска-
зочная девственница. Никуда не ездит, только работает на
улице.
— До сих пор ты об этом не думала.
— Возможно. — Она не смотрела на него.
— Ты же нравишься Матильде! С ума сошла?
— Что там делать? Либо улица, либо сидеть взаперти. Ес-
ли я выберусь к отцу, то уже не вернусь.
— Где он живет? В Южной Африке?
— Возможно.
— Черт возьми!
Теперь, сказал себе Макклинтик Сфера, никто не влюбля-
ется в проституток. Если только ему не четырнадцать,
а она — не его первая юбка. Но Руби хороша не только в по-
стели, она еще и хороший друг. Он волновался за нее. То бы-
ло «хорошее» волнение (для разнообразия), а не как, ска-
жем, у Руни Уинсома, — Сфере при каждой встрече с ним
казалось, что Руни изводит себя все сильнее.
Это продолжалось уже две недели. Макклинтик никогда
не делал стиль кул («прохладность») своим жизненным кре-
до, как это было принято в послевоенные годы, и потому не
очень возражал — в отличие, возможно, от других музыкан-
тов —против того, чтобы захмелевший Руни твердил о своих
проблемах. Пару раз он появлялся с Рэйчел, но Макклинтик
знал о консервативности ее взглядов, так что ничего такого
между ними быть не могло, и у Руни, вероятно, в самом деле
были проблемы с этой Мафией.
В Нуэва-Йорке близился разгар лета — худшее время года.
Время разборок в Парке, время, когда убивают много ребят,
время всеобщей раздражительности и распада семей, время,
когда одержимость убийством и хаосом, замороженная внут-
ри зимней стужей, оттаивает, проступает снаружи, поблески-
вает в порах на лице. Макклинтик ехал в Ленокс, штат Мас-
сачусетс, на джазовый фестиваль. Он знал, что здесь ему не
выдержать. Но как быть Руни? Ведь ситуация в семье, похо-
же, того и гляди доведет его до крайности. Макклинтик заме-
тил это вчера в «У-Бакс» между выходами. Подобное он уже
видел — так выглядел знакомый ему по Форт-Уорту басист:
313
Томас Питон
на лице — застывшая мина, на языке — все время одно и то
же: «У меня проблемы с наркотиками»; однажды ночью он
чокнулся, а потом его увезли в больницу — лексингтонскую
или что-то в этом рода Макклинтик никогда бы не догадал-
ся, но Руни выглядел точно так же — слишком равнодушным.
Слишком безразличным, сказав: «У меня неприятности с же-
ной». Что может у него растаять от жары нуэва-Йоркского ле-
та? Что произойдет, когда это случится?
Странное слово — «чокнулся». У Макклинтика вошло
в привычку всякий раз во время записи в студии разговари-
вать со звукооператорами и техниками об электричестве.
Раньше электричество волновало его меньше всего на свете,
но теперь ему казалось, что если оно помогает ему собирать
больше слушателей — тех, кто въезжает, и тех, кто никогда не
въедет, — но, вне зависимости от этого, выкладывающих де-
нежки, гонорары с которых обеспечивают «Триумф» бензи-
ном, а самого Макклинтика костюмами от Дж. Пресса, то ему
следует быть благодарным электричеству и даже узнать о нем
побольше. Он нахватался всего понемножку, а однажды про-
шлым летом выкроил пару минут и поговорил с одним звуко-
оператором о стохастической музыке и цифровых компьюте-
рах. В результате их беседы появилось «Вкл./Выкл.», ставшее
автографом группы. От того же звукооператора он узнал
о триггере, или чик-чоке — двухтриодной схеме, которая, бу-
дучи включенной, может находиться в одном из двух состоя-
ний — включено или выключено, чок или чик, в зависимости
от того, какая лампа проводит ток, а какая заперта.
— Это, — сказал тот, — может означать «да» или «нет»,
«один» или «ноль». Данную схему можно назвать специаль-
ной «ячейкой» — одним из основных элементов большого
«электронного мозга».
— С ума сойти, — сказал Макклинтик, потеряв звукоопе-
ратора где-то в студии. Ему пришло в голову: хорошо, пусть
мозг компьютера может быть «чик» или «чок», но почему то
же самое происходит с мозгом музыканта? Пока ты чик, те-
бе все безразлично. Откуда появляется импульс, делающий
тебя «чок»?
Не будучи поэтом, Макклинтик сочинил к «Вкл./Выкл.»
бессмысленные слова. Иногда, стоя на сцене, он напевал их
самому себе, пока солировал горн:
314
V.
Пересекаю Иордан
Экуменически:
Чик-чок, когда-то я все мог.
Чок-чик, ты всего достиг.
Вкл./Выкл., вот наш цикл
Шизы и безразличья в молекуле статичной.
— О чем ты думаешь? — спросила Руби.
— О том, как люди чокаются, — ответил Макклинтик.
— Ты никогда не чокнешься.
— Я-то нет, — сказал Макклинтик, — но многие могут.
Через пару минут, обращаясь вовсе не к ней, он сказал:
— Руби, что случилось после войны? В войну мир чокнул-
ся. Но наступил сорок пятый, и они чикнулись. Здесь, в Гар-
леме, люди чикнулись. Все стали безразличными — ни любви,
ни ненависти, ни беспокойства, ни возбуждения. То и дело
кто-то чокается обратно. Туда, где он снова сможет любить...
— Может, в этом все и дело? — сказала девушка после не-
большой паузы. — Может, надо сойти с ума, чтобы влюбиться?
— Но если куча людей чокается одновременно, случается
война. А ведь война это не любовь
— Чик-чок, — сказала она, — возьми совок.
— Ты просто маленький ребенок.
— Макклинтик, я волнуюсь за тебя. И за отца. А вдруг он
чокнулся?
— Почему бы тебе к нему не съездить? — Опять двадцать
пять. Этим вечером они остались дома и долго спорили.
— Ты красавица, — говорил Шунмэйкер.
— Разве, Шейл?
— Ну, может, не сама по себе. Но на мой взгляд.
Она села на кровати.
— Так больше продолжаться не может.
— Ляг!
— Нет, Шейл, мои нервы этого не вынесут.
— Ляг!
— Дошло до того, что мне стыдно взглянуть в глаза Рэй-
чел или Слэбу...
— Ляг! — В конце концов она снова легла рядом с ним. —
Тазовые кости, — сказал он, дотрагиваясь до них, — должны
315
Томас Питон
выдаваться сильнее. Будет весьма сексуально. Я мог бы это
устроить.
— Пожалуйста, Шейл...
— Эстер, я хочу отдавать. Хочу сделать что-нибудь для
тебя. Если я могу явить свету скрытую в тебе красавицу —
воплощение Эстер, — как я уже сделал с твоим лицом...
Ей стало слышно тиканье часов на столике рядом. Она ле-
жала неподвижно, готовая бежать на улицу, и если потребу-
ется — голой.
— Пойдем, — сказал он, — полчаса в соседней комнате.
Это так просто, что я справлюсь один. Всего лишь местная
анестезия.
Эстер расплакалась.
— Что будет в следующий раз? — сказала она через пару
секунд. — Захочешь увеличить мой бюст? А потом и уши по-
кажутся великоваты? Шейл, почему мне нельзя оставаться
собой?
Разозлившись, он откатился от нее.
— Как убедить женщину, — обратился он к полу, — что
любовь — не что иное, как...
— Ты меня не любишь. — Она встала, неуклюже влезая
в лифчик. — Ты никогда не говорил мне этого, а если и гово-
рил, на самом деле так не думал.
— Ты вернешься, — сказал он, по-прежнему глядя в пол.
— Нет, — сквозь тонкую шерсть свитера. Но, конечно же,
вернется.
После ее ухода было слышно лишь тиканье часов. Потом
Шунмэйкер зевнул — внезапно и шумно — перевернулся ли-
цом к потолку и стал негромко на него поругиваться.
Тем временем Профейн, сидя в Ассоциации антроисследо-
ваний, вполуха слушал, как побулькивает кофе, и вел вообра-
жаемый разговор с ЧИФИРом. Это вошло у него в традицию.
«Помнишь, Профейн, четырнадцатое шоссе, южное на-
правление, на выезде из Эльмиры, штат Нью-Йорк? Ты
идешь по эстакаде, смотришь на запад и видишь солнце, садя-
щееся в свалку. Акры старых ржавых автомобилей, навален-
ных друг на друга в десять слоев. Кладбище автомобилей. Ес-
ли бы я мог умереть, так выглядело бы мое кладбище».
316
V.
— Туда тебе и дорога. Посмотришь на тебя — вырядился,
как человек. Тебя нужно отправить на свалку, а не хоронить
или кремировать.
«Конечно. Как человека. Помнишь, сразу после войны,
Нюрнбергский процесс? Помнишь фотографии Освенцима?
Тысячи трупов евреев, сваленные кучами, как те бедные ос-
танки машин. Шлемиль, это уже началось».
— Так делал Гитлер. Он был сумасшедшим.
«Гитлер, Эйхман, Менгеле. Пятнадцать лет назад. Тебе не
приходило в голову, что теперь, когда это началось, больше,
возможно, не существует стандартов сумасшествия и нор-
мальности».
— Началось что?
В это же время Слэб, придирчиво всматриваясь в свое
полотно «Датский творожник № 41», наносит по поверхно-
сти картины отрывистые удары старой тонкой колонковой
кистью. Два коричневых слизняка — улитки без ракушек —
лежат крест накрест на многоугольной мраморной плите
и совокупляются. Между ними поднимается полупрозрач-
ный белесый пузырь. Никакого импасто: краска положена
весьма экономно, изображение не выходит за рамки реаль-
ного. Странное освещение, неправильные тени, мраморные
поверхности, слизняки и наполовину съеденный датский
творожник, тщательно выписанный в верхнем правом углу.
Их слизевые следы целеустремленно и неизбежно сходят-
ся снизу и сбоку к «X» своего союза и сияют, как лунный
свет.
А Харизма, Фу и Свин Бодайн вываливают из магазинчи-
ка в Вест-Сайде под огни Бродвея, выкрикивая футбольные
призывы и перебрасываясь невзрачным баклажаном.
А Рэйчел и Руни сидят на скамейке в Шеридан-сквере
и говорят о Мафии и Паоле. Час ночи. Поднялся ветер,
и случилось нечто странное. Будто все в этом городе устали
от новостей — тысячи газетных страниц пролетали через ма-
ленький парк, мечась на фоне деревьев, подобно бледным
летучим мышам, обвиваясь вокруг ног Руни и Рэйчел, наты-
каясь на бродягу, прикорнувшего на другой стороне аллеи.
Миллионы непрочитанных и бесполезных слов вернулись
317
Томас Питон
к новой жизни в Шеридан-сквере, в то время как двое на ска-
мейке плетут что-то из своих, не замечая ничего вокруг.
А суровый и трезвый Стенсил сидит в «Ржавой ложке»,
и приятель Слэба, очередной кататонический экспрессио-
нист, убеждает его в существовании Великого Предательства
и толкует о Пляске Смерти. Тем временем вокруг них проис-
ходит нечто в этом роде, ведь здесь — Напрочь Больная
Команда, и ее члены, связанные, возможно, невидимыми уза-
ми, с воплями носятся по очередной бесплодной пустоши.
Размышляя об истории Мондаугена, представляя компанию
у Фоппля, Стенсил усматривал здесь все тот же лепрозный
пуантилизм фиалкового корня, ослабших челюстей и нали-
тых кровью глаз, языков и зубов, багровых от выпитого утром
домашнего вина, помады на губах, которую, казалось, можно
отслоить целиком и швырнуть на землю к подобному хламу,
усыпавшему следы Команды — отделенным от тела улыбкам
или гримасам, которые могли бы стать путеводной нитью для
Команды следующего поколения... О Господи.
— Что? — спросил кататонический экспрессионист.
— Меланхолия, — отозвался Стенсил.
А раздетая Мафия Винсом в одиночестве стоит перед зер-
калом, задумчиво разглядывает свое тело и, кроме него, ни-
чего не видит. А кот орет во дворе.
И кто знает, где Паола?
В последнее время Шунмэйкеру становилось все труднее
ладить с Эстер. Он уже подумывал о том, чтобы снова по-
рвать с ней, и на этот раз — навсегда.
— Не меня ты любишь, — постоянно повторяла она. — Ты
хочешь сделать из меня нечто, чем я не являюсь.
В ответ он мог лишь возражать ей в духе платонизма. Не-
ужели ей будет приятней, если он опустится до такой огра-
ниченности, как любовь к ее телу? Он любит ее душу. Что
с ней происходит? Разве не хочет каждая девушка, чтобы
мужчина любил ее душу, ее истинное «я»? Конечно, все де-
вушки этого хотят. Хорошо, тогда что такое душа? Это идея
тела, абстракция, стоящая за реальностью — тем, чем являет-
ся Эстер на самом деле — воспринимаемой пятью чувствами
с определенными недостатками скелета и тканей. Шунмэй-
318
V.
кер мог явить свету истинную, совершенную Эстер, обитав-
шую внутри несовершенной. И ее душа вышла бы наружу —
сияющая и неописуемо прекрасная.
— Кто ты такой, — кричала она влответ, — чтобы говорить
мне, какая у меня душа? Знаешь, во что ты влюблен? В себя.
В свое собственное мастерство, и больше ни во что!
В ответ Шунмэйкер откатывался от нее и замирал, глядя
в пол и размышляя вслух: поймет ли он когда-нибудь женщин?
Шунмэйкера проконсультировал даже Айгенвэлью, дан-
тист по душам. Хотя Шунмэйкер не был коллегой, но Айген-
вэлью согласился с ним, словно представление Стенсила
о внутреннем круге все же было верным. «Дадли, при-
ятель, — сказал он себе, — все равно с этими людьми у тебя
никаких дел не будет».
И ошибся. Он установил для членов Команды скидки на
чистку, сверление и работы в корневых каналах. Почему? Ес-
ли все они лодыри, но при этом снабжают общество ценными
произведениями искусства и мысли — что ж, это замечатель-
но. Если все обстоит так, то на следующем витке истории, ког-
да декаданс уйдет в прошлое, планеты будут колонизированы,
а на земле воцарится мир, зубной историк упомянет Айгенвэ-
лью в примечаниях как мецената, рассудительного врача нео-
якобинской школы.
Но они не производили ничего кроме разговоров, и разго-
воры их не слишком содержательны. Некоторые, вроде Слэ-
ба, и в самом деле работают по специальности, производят
реальный продукт. Но опять-таки, что? Датские творожни-
ки? Кататонический экспрессионизм — эту технику ради
техники? Или пародии на сделанное другими?
Это все — Искусство. А как же Мысль? Команда разработа-
ла особый вид стенографии, посредством которой можно опи-
сать любое попавшееся на пути зрелище. Беседы в «Ложке»
практически превратились в набор имен собственных, литера-
турных аллюзий и философских терминов. В зависимости от
того, что ты строишь из имеющихся в твоем распоряжении де-
талей конструктора, ты показываешь себя или умным, или глу-
пым. В зависимости от реакции остальных — они либо въезжа-
ют, либо пролетают. Число деталей, однако, ограничено.
319
Томас Питон
— С точки зрения математики, — сказал он себе, — если
не подвернется еще какой-нибудь оригинал, они обречены
в один прекрасный день выйти за рамки своих договоренно-
стей. Что тогда? В самом деле, что? Все эти договоренности
и передоговоренности есть Декаданс, но исчерпание всех
возможных перестановок и комбинаций есть смерть.
Иногда это пугало Айгенвэлью. Тогда он возвращался
к себе и смотрел на комплект протезов. Зубы и металл вы-
держат.
V
Вернувшись на выходные из Ленокса, Макклинтик обна-
ружил, что его ожидания подтвердились, и август в Нуэва-
Йорке отвратителен. Проезжая в «Триумфе» незадолго перед
закатом по Центральному парку, он увидел, что все симптомы
налицо: девушки на траве, потеющие в тонких, просвечиваю-
щих летних платьях; компании молодых людей, видимые на
горизонте, — невозмутимые, уверенные, ожидающие наступ-
ления ночи; полицейские и добропорядочные граждане — те
и другие взвинчены (может, виной тому — их дела, но дела по-
лицейских наверняка связаны как с молодыми людьми, так
и с наступлением ночи).
Макклинтик вернулся повидать Руби. Раз в неделю он
преданно посылал ей открытки с видами Танглвуда и Берк-
ширса, на открытки она никогда не отвечала. Но пару раз он
звонил по междугородной, и она по-прежнему была там —
там, где его дом.
Однажды ночью они с басистом зачем-то промчались че-
рез весь штат (крошечный, если учесть скорость «Триум-
фа»), и, прошляпив Кэйп-Код, чуть не въехали в море. Обыч-
ная инерция пронесла их по этому круассану суши и скатила
с него к курортному местечку Френч-Таун.
Перед входом в ресторанчик морской кухни на главной
и единственной улице они обнаружили двух музыкантов, иг-
равших в ножички устричными ножами. Те ехали на вечеринку.
«О йес!», — крикнули оба в унисон. Один забрался в багажник,
другой, с бутылкой рома (75 градусов) и ананасом, — на капот.
Мчась на скорости 80 миль в час по плохо освещенным и прак-
320
V.
тически не используемым к концу сезона дорогам, это испол-
ненное счастьем украшение капота устричным ножом надреза-
ло фрукт и разлило ром с ананасовым соком в бумажные ста-
канчики, которые басист передал ему через лобовое стекло.
На девочку в парусиновых брюках, которая сидела на кух-
не, встречая прибывавших один за другим «летних типов»,
Макклинтик положил глаз.
— Отдай глаз, — сказал Макклинтик.
— Не трогала я твой глаз.
— Проехали. — Макклинтик был из тех, кого заражает
опьянение окружающих. Он захмелел через пять минут по-
сле того, как они с басистом забрались через окно в дом.
Басист с девушкой сидели на ветке.
— Поглядываешь на кухню? — насмешливо крикнул он
вниз.
Вышедший на улицу Макклинтик уселся под деревом.
Дуэт над ним запел:
Детка, слыхала?
В Леноксе обломы с травкой...
Макклинтика окружили любопытные светлячки. Где-то
разбивались набегавшие на берег волны. Вечеринка была ти-
хой, хотя дом набился битком. В кухонном окне появилась
прежняя девчушка. Макклинтик закрыл глаза, перевернул-
ся на живот и уткнулся лицом в траву.
Подошел Харви Фаззо, пианист.
— Юнис спрашивает, —обратился он к Макклинтику, —
можно ли ей с тобой встретиться?
Юнис звали ту девочку на кухне.
— Нет, — сказал Макклинтик. На дереве зашевелились.
— У тебя в Нью-Йорке жена? — сочувствующе спросил
Харви.
— Вроде того.
Вскоре подошла Юнис.
— У меня есть бутылочка джина, — стала заманивать она.
— Придумала б что-то пооригинальнее, — сказал Мак-
клинтик.
Сфера не захватил с собой инструмент. Когда в доме на-
чался непременный сешн, он вышел. Макклинтик не пони-
мал таких сешнов, ведь его собственные не походили на
11 Т. Пинчон
321
Томас Пинчон
этот — они не столь неистовы, и их фактически можно счи-
тать одним из считанных положительных результатов после-
военного кула: по обе стороны инструмента существует есте-
ственная осведомленность о происходящем, спокойное
чувство общности. Так бывает, когда целуешь девушку в ухо:
рот — одного человека, ухо — другого, но оба все понимают.
Он выбрал сидеть под деревом. Когда басист с девушкой спу-
скались, на поясницу Макклинтика наступила нога в чулке.
Он проснулся. Уходившая (почти на рассвете) в стельку пья-
ная Юнис злобно посмотрела на него, ее губы зашевелились,
произнося беззвучные ругательства.
Теперь Маклинтик не стал раздумывать. Жена в Нью-
Йорке? Хм.
Вернувшись, он застал ее дома — точнее, успел застать.
Укладывала порядочных размеров чемодан. Опоздай Мак-
клинтик на четверть часа, и упустил бы.
Руби заорала на него, едва он показался в дверях. Она за-
пустила в него комбинацией, и та, пролетев полкомнаты,
спланировала на голый пол — персиковая и печальная. Па-
дая, она словно скользила по косым солнечным лучам. Они
наблюдали.
— Не беспокойся, — сказала наконец Руби, — просто я по-
спорила сама с собой.
И стала распаковывать чемодан. Слезы по-прежнему бес-
порядочно падали на шелк, вискозу, хлопок, на льняную по-
стель.
— Глупо! — закричал Макклинтик, — Как это глупо! — Ему
просто нужно было покричать, а повод не важен. Это не зна-
чит, будто он не верит в телепатические озарения.
— Что тут говорить, — сказала она немного погодя.
Под кроватью тикающей миной лежал чемодан.
Когда же возник этот вопрос: иметь ее или потерять?
Пьяные Харизма и Фу ворвались в комнату, распевая пес-
ни из британских водевилей. С ними был сенбернар — он*~
подобрали его на улице больного, с текущей из пасти слю-
ной. Тем августом вечера стояли жаркие.
— ог мой! — сказал Профейн в телефонную трубку. —
Снова буйные ребята.^
322
V.
Через открытую дверь был виден храпевший и потевший
на кровати странствующий автогонщик по имени Мюррей
Сейбл. Лежавшая рядом девушка отодвинулась от него. Пе-
ревернувшись на спину, она заговорила во сне. Внизу, сидя
на капоте «Линкольна» 1956 года, кто-то напевал:
Послушай!
Мне нужна юная кровь —
Пить ее, полоскать ею горло, зубы.
Эй, юная кровь! Что готовит нам ночь...
Время вурдалаков — август.
На другом конце провода Рэйчел поцеловала трубку. Как
можно целовать предметы? Пошатываясь, собака прошла на
кухню и со звоном упала среди двухсот или чуть больше пу-
стых пивных бутылок Харизмы. Харизма все пел.
— Я нашел ведерко! — закричал Фу из кухни. — Эй!
— Палесни-ка туда пивка! — Харизма, все тот же кокни.
— Похоже, он совсем плох.
— Пиво пойдет ему в кайф. Для опохмелки. — Харизма
засмеялся. Через минуту к нему присоединился Фу, захле-
бываясь, истерично — сто гейш разом.
— Жарко, — сказала Рэйчел.
— Скоро станет прохладней. Рэйчел... — Но они забыли
об очередности — его «я хочу» и ее «пожалуйста» столкну-
лись где-то на полпути под землей, достигнув их ушей в ос-
новном в виде шума. Оба замолчали. В комнате было темно:
за окном — на том берегу Гудзона над Нью-Джерси — шны-
ряли зарницы.
Вскоре Мюррей Сэйбл перестал храпеть, девушка умолк-
ла, на мгновение наступила тишина, только собачье пиво
с плеском лилось в ведерко и раздавалось еле слышное ши-
пение. Надувной матрас, на котором спал Профейн, слегка
спускал. Раз в неделю Профейн подкачивал его велосипед-
ным насосом, лежавшим в шкафу у Винсома.
— Ты что-то сказала?
— Нет...
— Ладно, но что же происходит под землей? Интересно,
воспринимаемся ли мы на другом конце провода такими, как
мы есть на самом деле?
— Под городом что-то есть, — согласилась она.
323
Томас Пиннон
Аллигаторы, слабоумные священники, бродяги в подзем-
ке. Он думал о той ночи, когда она позвонила ему на нор-
фолкскую автобусную станцию. Кто подслушивал тогда?
Действительно ли она хотела, чтобы он вернулся, или, мо-
жет, то были забавы троллей?
— Мне пора спать. Завтра во вторую смену. Позвонишь
в двенадцать?
— Конечно.
— У меня сломался будильник.
— Шлемиль. Они тебя ненавидят.
— Они объявили мне войну, — сказал Профейн.
Войны начинаются в августе. Такая традиция существует
у нас — в умеренной полосе, в двадцатом веке. В августе не
обязательно летнем, а войны — не только политические.
Телефон с повешенной трубкой выглядел зловеще, слов-
но заговорщик. Профейн бухнулся на надувной матрас.
На кухне сенбернар принялся лакать пиво.
— Эй, никак он блевать собрался?
Собака блевала громко и ужасно. Из дальней комнаты
примчался Винсом.
— Я сломал твой будильник, — сказал в матрас Профейн.
— Что-что? — не понял Винсом.
Рядом с Мюрреем Сейблом раздался сонный девичий го-
лос, говоривший на неизвестном бодрствующему миру язы-
ке. «Где вы, ребята, были?» Винсом побежал к кофеварке,
в последний момент засеменил ногами, запрыгнул на нее
и уселся сверху, пальцами ног манипулируя краниками. Ему
открывался прямой вид на кухню.
— О-о-х,— прохрипел он, словно ему в спину всадили
нож. — О пи саза, зи саза1, ребята. Где вы были?
Харизма с опущенной головой топтался в зеленоватой лу-
жице блевотины. Сенбернар спал среди пустых бутылок.
— Где же еще? — сказал Харизма.
— Резвились на улице, — сообщил Фу. Собака заскулила
на влажные кошмарные силуэты.
В августе 1956 года резвиться было любимым времяпре-
провождением Больной Команды — хоть в помещении, хоть
на свежем воздухе. Нередко их забавы принимали форму иг-
1 Мой дом — ваш дом (гит.).
324
V.
ры в йо-йо. Хотя, вероятно, и не будучи вдохновленной
странствованиями Профейна вдоль Восточного побережья,
Команда предприняла нечто подобное в масштабах города.
Правило: ты должен быть неподдельно пьян. Некоторые из
населявшей «Ложку» театральной публики достигали в йо-
йо фантастических рекордов, впоследствии аннулирован-
ных, когда выяснилось, что «рекордсмены» с самого начала
были трезвы как стеклышко. Свин презрительно называл их
«квартердечными пьяницами». Правило: при каждом про-
хождении трассы ты должен просыпаться по крайней мере
единожды. Иначе с тем же успехом ты мог дрыхнуть на стан-
ционной скамейке. Правило: выбранная линия подземки
должна соединять окраины с центром — ведь именно таким
маршрутом следует йо-йо. На заре изобретения игры неко-
торые фальшивые «чемпионы» стыдливо признавались, что
набирали очки на автобусе-экспрессе, ходившем по Сорок
второй улице, и теперь, в кругах йо-йо, это расценивалось
как скандал.
Королем был Слэб; год назад, после памятной вечеринки
у Рауля, него самого и Мелвина в ночь размолвки с Эстер он
провел выходные в вестсайдском экспрессе, сделав шестьде-
сят девять полных кругов. Под конец, проголодавшись, он
по пути из центра выкарабкался на Фултон-стрит и слопал
дюжину датских творожников, после чего его вырвало, и он
был арестован за бродяжничество и блевание на улице.
Стенсил считал все это чепухой.
— Зайди туда в час пик, — сказал Слэб. — В этом городе
живет девять миллионов йо-йо.
Однажды вечером после пяти Стенсил последовал этому
совету и, выбравшись наружу со сломанным зонтиком, за-
рекся повторять этот эксперимент. Вертикальные трупы, без-
жизненные глаза, скученные чресла, ягодицы, бедра. Почти
никаких звуков, лишь громыхание поезда и эхо в тоннеле.
Насилие (при выходе): некоторых выносили за две останов-
ки до их станции, и они не могли прорваться обратно против
людского потока. В полном молчании. Не было ли это модер-
низированной Пляской Смерти?
Травма: возможно, только вспомнив свой последний шок
под землей, Стенсил направился к Рэйчел и обнаружил, что
она ушла обедать с Профейном (Профейн?), но Паола, встреч
325
Томас Пинмон
с которой он старался избегать, загнала его в угол между чер-
ным камином и репродукцией улицы с картины ди Кирико.
— Ты должен взглянуть на это. — Она передала ему пач-
ку машинописных страничек.
Заголовок — «Исповедь». Исповедь Фаусто Майстраля.
— Я должна вернуться, — сказала Паола.
— Стенсил никогда не ездит на Мальту. — Будто это она
просит его туда съездить.
— Почитай, — сказала она, — там посмотришь.
— Его отец умер в Валетте.
— И все?
В самом деле, все ли это? Действительно ли она собирает-
ся ехать? А он?
Его спас телефонный звонок. Звонил Слэб, затевающий
пьянку на выходных. «Конечно», — сказала она. Конечно, —
не раскрывая рта, эхом отозвался Стенсил.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Исповедь Фаусто Ыайстраля
К несчастью, чтобы превратить любую комнату в испове-
дальню, нужны лишь стол и письменные принадлежности.
Ни наши деяния, ни преходящие настроения здесь ни при
чем. Дело только в комнате — кубе, не властном убеждать.
Комната существует сама по себе. Сидеть же в комнате и ус-
матривать в ней метафору памяти — наша собственная
ошибка.
Позвольте описать комнату. Ее размеры — 17x11,5x7 фу-
тов. Стены оштукатурены и выкрашены в серый цвет того
же оттенка, что и палубы корветов Его Величества времен
войны. Помещение ориентировано так, что диагонали идут
в направлениях ССВ/ЮЮЗ и СЗ/ЮВ. Поэтому наблюда-
тель, стоящий у окна или на балконе, увидит в направлении
ССЗ (короткой) стороны город Валетту.
Входят в комнату с ЗЮЗ через дверь, расположенную по-
середине длинной стены. Стоя в дверях и поворачиваясь по
часовой стрелке, вы увидите в ССВ углу переносную дровя-
ную печку, окруженную коробками, мисками, мешками
с провизией, матрас, лежащий у длинной ВСВ стены в сред-
ней ее части, парашу в ЮВ углу, тазик для умывания
в ЮЮЗ углу, окно с видом на доки, дверь, через которую вы
только что вошли, и, наконец, в СЗ углу небольшой пись-
менный стол и стул. Стул обращен к ЗЮЗ стене, и, чтобы го-
род оказался в прямой видимости, надо повернуть голову на
135° назад. На стенах нет украшений, на полу — ковров.
На потолке, прямо над плитой — темно-серое пятно.
Такая вот комната. Матрас выпрошен в общежитии холо-
стых офицеров флота, здесь, в Валетте, вскоре после войны,
плиту и пищу выдали в КЭРе, стол взят из дома, развалины
которого уже покрылись землей — обо всем этом можно, ко-
нечно, рассказывать, но при чем здесь комната? Факты — это
история, а она есть только у людей. Факты вызывают эмоци-
ональные отклики, но отнюдь не у инертных комнат.
327
Томас Питон
Комната находится в здании, где до войны было девять та-
ких комнат. Теперь — лишь три. Здание стоит на обрыве,
возвышающемся над Доками. Под комнатой — две другие
комнаты — недостающие две трети дома снесены во время
бомбежки зимой 1942-1943 года.
Самого Фаусто можно определить тремя способами.
По родству (твой отец). По имени. И, самое важное, как жиль-
ца. Вскоре после твоего отъезда — жильца этой комнаты.
Почему? Почему комната послужила введением к аполо-
гии? Потому что она — пусть без окон и холодная по но-
чам — представляет собой теплицу. Потому что она — про-
шлое, хоть у нее и нет собственной истории. Потому что
точно так же, как физическое присутствие кровати или гори-
зонтальной плоскости определяет любовь в нашем понима-
нии; как возвышенность должна существовать прежде, чем
Божье слово сойдет к пастве и родится религия, — точно так
же должна существовать комната, изолированная от настоя-
щего, прежде чем мы попытаемся разобраться с прошлым.
В университете до войны, до знакомства с твоей несчаст-
ной матерью, я, как и многие молодые люди, ощущал подлин-
ный дух Величия, подобно невидимому плащу струившийся
по моим плечам. Нам с Мараттом и Днубиетной предстояло
стать представителями блистательной школы англо-мальтий-
ской поэзии — «Поколения тридцать седьмого года». Эта сту-
денческая уверенность в успехе вызывала беспокойство,
в первую очередь, по поводу автобиографии, или аро1о§1а рго
уйа зиа, которую рано или поздно приходится писать любому
поэту. Как, рассуждал я, как может человек описать свою
жизнь, не зная, когда настанет его смертный час? Душеразди-
рающий вопрос. Кто знает, какие геркулесовы подвиги пред-
стоит ему совершить в поэзии за те, быть может, лет двадцать,
разделяющие преждевременную апологию и смерть? Дости-
жения настолько великие, что они затмевают самое апологию.
А если, напротив, ничего не сделано за два-три десятка лет за-
стоя — как противно разочарование молодому духу1
Время, конечно, показало всю юношескую нелогичность
этого вопроса. Мы можем обосновать любую апологию, про-
сто называя жизнь последовательным отбрасыванием лиц.
Любая апология есть нечто иное, как наполовину вымышлен-
ный роман, в котором все последовательные идентификации,
328
V.
принимаемые и отбрасываемые писателем в зависимости от
линейного времени, являются отдельными персонажами. Да-
же само писательство представляет собой очередное отбрасы-
вание, очередной «персонаж», добавленный к прошлому. Так
мы и продаем наши души — выплачиваем их маленькими
взносами истории. Невысокая цена за способность видеть
сквозь фикцию непрерывности, фикцию причины и следст-
вия, фикцию очеловеченной истории, наделенной «разумом».
Итак, до 1938 года у власти стоял Фаусто Майстраль Пер-
вый. Молодой государь, не знавший, к кому примкнуть —
к Цезарю или к Богу. Маратт начинал заниматься полити-
кой, Днубиетна учился на инженера, мне предстояло стать
священником. Таким образом, все представленные нами ос-
новные сферы человеческого борения оказались в зоне при-
стального внимания «Поколения тридцать седьмого года».
Майстраль Второй явился вместе с тобой, дитя, и с войной.
Твое появление не было запланировано и, в некотором смыс-
ле, вызвало негодование. Хотя, имей Фаусто I серьезное при-
звание, в его жизнь вообще не вошли бы ни Елена Шемши —
твоя мать, — ни ты. Планы нашего движения расстроились.
Мы продолжали писать, но появилась и другая работа. Наше
поэтическое «призвание» уступило место открытию более
глубокой и старой аристократии. Мы стали строителями.
Фаусто Майстраль III родился в день тринадцати нале-
тов. Был порождением смерти Елены и ужасной встречи
с человеком, которого мы называли Плохим Священником.
Встречи, которую я только сейчас пытаюсь изложить по-ан-
глийски. В течение нескольких недель после нее в дневнике
появляются лишь невнятные попытки описания этой «родо-
вой травмы». Фаусто III подошел к ачеловечности ближе ос-
тальных. Не к «нечеловечности», означающей скотство, ведь
скот все-таки одушевлен. Фаусто III во многом воспринял
ачеловечность груд обломков, осколков камней, разбитых
стен, разрушенных церквей и таверн своего города.
Его преемник, Фаусто IV унаследовал мир, сломленный
и физически, и духовно. Его появление не было результатом
некоего события. Просто Фаусто III в своем медленном возвра-
щении к сознанию или человечности перешел определенный
рубеж. Эта кривая продолжает возрастать. Каким-то образом
скопилось некоторое число стихов (по крайней мере один
329
Томас Питон
цикл сонетов, доставляющий удовольствие теперешнему Фау-
сто), монографий по религии, языку, истории, критических эс-
се (Хопкинс, Т. С. Элиот, роман де Кирико «Гебдомерос»).
Фаусто IV был «литератором» и единственным уцелевшим из
«Поколения тридцать седьмого года»: Днубиетна строит доро-
ги в Америке, а Маратт где-то к югу от горы Рувензори устра-
ивает беспорядки среди наших братьев по языку — банту.
Мы вошли в междуцарствие. Застой; единственный
трон — деревянный стул в СЗ углу этой комнаты. Герметич-
ной: разве услышит человек свистки и треск заклепочных
молотков в Доках или шум машин на улицах, если он занят
прошлым?
Теперь память стала предателем — подслащающим, иска-
жающим. Как это ни печально, слово лишено смысла, по-
скольку основано наложном предположении, будто иденти-
фикация единственна, а душа непрерывна. У человека не
больше прав настаивать на истинности воспоминаний о себе
самом, чем говорить: «Маратт — мрачный университетский
циник» или «Днубиетна — умалишенный либерал».
Ты уже заметила: время настоящее — мы бессознательно
забрели в прошлое. Должно быть, дорогая Паола, тебя охва-
тил порыв студенческой сентиментальности. Я имею в виду
дневники Фаусто I и II. Как еще можно вновь обрести его?
А мы должны это сделать. Вот, например:
Удивительна все же эта ярмарка святого Джайлза, именуемая исто-
рией! Ее ритм пульсирует размеренно и синусоидально — панопти-
кум в караване, бредущем по тысячам холмиков. Змея, гипнотизирую-
щая и колышущаяся, несущая на спине подобных микроскопическим
блохам горбунов, карликов, знаменитостей, кентавров, полтергей-
стов! Двухголовы* трехглазы* безнадежно влюбленных, сатиров
с глазами оборотней, оборотней с тазами девочек и, быть может, да-
же старика со стеклянным пупом, через который видно золотую рыб-
ку, тыкающуюся носом в коралловое царство его внутренностей.
День, разумеется, — 3 сентября 1939 года: смешение мета-
фор, нагромождение подробностей, риторика ради ритори-
ки — не более чем способ сказать, что сигнал подан, красный
шар взмыл вверх, и в который раз проиллюстрировать кра-
сочный каприз истории.
330
V.
Возможно ли так глубоко забраться в гущу событий?
С таким чувством, будто переживаешь большое приключе-
ние? «О, Бог здесь, в распускающихся каждой весной мали-
новых коврах суллы, в кроваво-оранжевых рощах, в сладких
стручках моего рожкового дерева — Иоанновом хлебе этого
драгоценного острова. Его пальцы прочертили по земле ов-
раги, Его дыхание отгоняет от нас дождевые тучи, Его голос
некогда вел потерпевшего кораблекрушение Святого Павла,
дабы он благословил нашу Мальту». Маратт писал:
Корона и Британия, твою мы крепим рать,
Чтоб с берега родного захватчиков прогнать.
Ибо Бог Сам Собою меченых злом поразит,
И рукою Своей дорогою лампады мира воспламенит.
«Бог Сам Собою» — это вызывает улыбку. Шекспир.
Шекспир и Т.С. Элиот погубили нас. Например, в Пепель-
ную среду сорок второго Днубиетна написал «пародию» на
стихотворение Элиота:
Разя
Раз я не надеюсь
Раз я не надеюсь пережить
Несправедливость из Дворца, смерть из воздуха.
Раз я надеюсь,
Просто надеюсь,
Я продолжаю...
Кажется, более всего нам нравились «Полые люди». И еще
мы любили даже в повседневной речи употреблять обороты
елизаветинской эпохи. Есть описание прощального вечера
Маратта накануне его женитьбы в 1937 году. Все напились
и спорили о политике, дело было в кафе на Кингсвее — 5сиз1\
тогда Страда Реале. До итальянских бомбежек. Днубиетна на-
звал нашу конституцию «лицемерным камуфляжем рабского
государства». Маратт возразил. Днубиетна, опрокидывая ста-
каны и столкнув на пол бутылку, вскочил на стол с криком:
«Изыди, презренный!» «Изыди» стало жаргонным словечком
нашей компании. Запись была сделана, я полагаю, на следую-
щее утро, но, даже страдая от головной боли, обезвоженный
Фаусто мог говорить о красивых девушках, горячем джазе,
1 Прошу прощения (ит.).
331
Томас Пинчон
галантной беседе. Вероятно, довоенные университетские годы
были и в самом деле такими счастливыми, а беседы — такими
«приятными», как он их описывал. Должно быть, они обсуж-
дали все сущее под солнцем, а солнца тогда на Мальте хватало.
Но Фаусто I был таким же полукровкой, как и остальные.
В сорок втором году в разгар бомбежки его преемник ком-
ментировал:
Наши поэты пишут теперь только о граде бомб, падающем с то-
го, что некогда было Небом. Мы, строители, закаляем — это наш
долг — терпение и силу, но — проклятие знания английского язы-
ка и его эмоциональных нюансов — вместе с тем и отчаянно-нерв-
ную ненависть к этой войне, нетерпение в ожидании ее конца.
Полагаю, наше образование в английской школе и университете
замарало то чистое, что находилось у нас внутри. Будучи моложе,
мы болтали о любви, страхе, материнстве, говоря по-мальтийски,
как сейчас мы с Еленой. Но что за язык! Претерпел ли он вместе
с сегодняшними строителями какие-либо изменения со времени
полулюдей, построивших святилища Хаджиар Ким? Возможно, мы
говорим, как когда-то говорили животные.
Смогу ли я объяснить ей слово «любовь»? Сказать, что моя лю-
бовь к ней — часть любви к расчетам «Бофорсов», пилотам «Спит-
файров», нашему губернатору? Что это любовь, обнимающая весь
остров, любовь ко всему движущемуся на нем? Для этого в маль-
тийском нет слов. Ни оттенков, ни слов, означающих интеллекту-
альные состояния сознания. Она не может читать мои стихи, я не
в состоянии перевести их ей.
Но тогда не животные ли мы? Остатки троглодитов, живших
здесь за 400 веков до рождения дражайшего Христа? Мы и в самом
деле живем так, как жили они, — в земном чреве. Совокупляемся,
размножаемся, умираем, произнося лишь самые примитивные сло-
ва. Понимает ли хоть один из нас слова Бога, учение Его Церкви?
Возможно, Майстраль, мальтиец, один из народа своего предназна-
чался лишь для жизни на пороге сознания, существования в каче-
стве едва одушевленного куска плоти, автомата.
Но нас, наше благородное «Поколение тридцать седьмого», раз-
дирает противоречие. Быть просто мальтийцами, сносить все, поч-
ти без рассуждений, без чувства времени? Или думать — постоян-
но — на английском, иметь слишком глубокие представления
о войне, времени, всех опенках любви?
332
V.
Возможно, британский колониализм произвел на свет существо
нового типа — раздвоенного человека, устремленного сразу в двух
направлениях: к миру и простоте, с одной стороны, и к изматываю-
щему интеллектуальному поиску — с другой. Возможно, Маратт,
Днубиетна и Майстраль — первые представители новой расы. Ка-
кие монстры восстанут после нас?..
Эти мысли порождаются более темной стороной моего созна-
ния — тоЬН, мозга. Для сознания нет даже слова. Приходится
пользоваться ненавистным итальянским тепй.
Какие монстры? А ты, дитя, что ты за монстр? Возможно,
не тот, которого имел в виду Фаусто — быть может, он говорил
о духовном наследии. Допустим, о Фаусто III, IV и т. д. Но
этот фрагмент ясно показывает одну очаровательную особен-
ность юности — начинать с оптимизма, а когда враждебный
мир с неизбежностью приводит к пониманию неуместности
оптимизма — уходить в затворничество абстракций. Абстрак-
ции, даже в разгар бомбежки. В течение полутора лет на Маль-
ту совершалось в среднем по десять налетов в сутки. Как он
вынес это герметическое затворничество — одному Богу изве-
стно. В дневниках на это нет никаких указаний. Возможно, ав-
торство все-таки принадлежит англизированной половине
Фаусто II, ведь он писал стихи. Даже в дневниках мы находим
внезапные переходы от реальности к чему-то иному:
Я пишу эти строки во время ночного налета, сидя в заброшен-
ном канализационном коллекторе. Снаружи идет дождь. Единст-
венный свет исходит от фосфоресцирующего зарева над горо-
дом, нескольких свечей здесь и бомб. Елена рядом со мной, у нее
на руках, пуская слюни ей ныа плечо, спит дитя. Рядом тесно
сгрудились другие мальтийцы, английские чиновники, несколько
коммерсантов-индусов. Почти все молчат. Дети, широко раскрыв
глаза, прислушиваются к разрывам бомб на улицах. Для них это
лишь забава. Поначалу они, проснувшись среди ночи, плакали.
Потом привыкли. Некоторые стоят сейчас у входа в убежище
и смотрят на зарево и взрывы, болтают, пихаются локтями, пока-
зывают что-то друг другу. Странное будет поколение. А что же
наша? Она спит.
А потом без видимых причин:
333
Томас Питон
О Мальта рыцарей святого Иоанна! Змея истории едина; какая
разница, в каком месте ее тела возлегаем мы? Здесь, в этом гнусном
тоннеле, мы — Рыцари и Гяуры, мы — Л'Иль Адан и его одетая гор-
ностаем карающая десница и его манипул на поле синего моря и зо-
лотого солнца, мы — мсье Паризо, одинокий в своей продуваемой
ветром могиле высоко над Гаванью и сражающийся на крепостном
валу во время Великой Осады — оба! Мой Великий Магистр, смерть
и жизнь, в горностаях и в отрепьях, знатные и простые, и на празд-
нике, и в битве, и в трауре мы — Мальта, одно целое — и чистокров-
ный народ, и смесь рас; время не продвинулось с тех пор, когда мы
жили в пещерах, удили рыбу с поросшего тростником берега, с пес-
ней, с красной охрой хоронили наших мертвых, устраивали святи-
лища, ставили дольмены и менгиры во славу некоего неопределен-
ного бога — или богов, — поднимались к свету в апйапН пения,
проводили жизнь в вековой круговерти бесконечных изнасилова-
ний, грабежей, нашествий, и все-таки мы едины: едины в темных
оврагах, едины в этом возлюбленном Богом клочке плодородной
средиземноморской земли, едины в своей тьме — храма ли, кана-
лизационного коллектора или катакомб — по воле судьбы, агонии
истории или, несмотря ни на что, по воле Божьей.
Последнюю часть он, должно быть, написал дома после
налета, но, тем не менее, «переход» имеется. Фаусто II был
молодым человеком, ушедшим в затворничество. Это видно
не только по его очарованности концептуализмом — даже
в разгар грандиозного, хотя и в чем-то скучного разрушения
острова, это видно и по его отношениям с твоей матерью.
Впервые Елена Шемши упомянута Фаусто I вскоре после
женитьбы Маратта. Возможно, с пробитием бреши в холос-
тяцкой жизни «Поколения тридцать седьмого» — хотя,
по всем признакам, движение было чем угодно, только не
движением к безбрачию — Фаусто чувствовал себя достаточ-
но уверенно, чтобы следовать по проторенному пути. И ко-
нечно, в то же самое время делая нерешительные поползно-
вения к церковному целибату.
О, он был «влюблен», вне всяких сомнений. Но его мысли
по этому поводу постоянно менялись, никогда, полагаю,
не соответствуя мальтийской версии — одобренному церко-
вью совокуплению во славу материнства. Например, мы уже
знаем, как Фаусто в самый тяжелый период осады 1940-1943
334
V.
годов пришел к пониманию и практике любви — такой же
широкой, высокой и глубокой, как сама Мальта.
Собачьи дни подошли к концу, мистраль прекратился. Скоро
другой ветер, грегалей, принесет благодатные дожди, торжествен-
но отмечая сев нашей красной пшеницы.
Кто я, если не ветер? Само имя мое — шелест рожковых деревьев
в загадочных зефирах. Я стою во времени в окружении двух ветров,
моя воля — не что иное, как дуновение воздуха. Но воздух же — ум-
ные, циничные аргументы Днубиетны. Его взгляды на брак — даже
на брак Маратта — пронеслись незамеченными мимо моих несчаст-
ных заколыхавшихся ушей.
Ведь вечером — Елена! О Елена Шемши, миниатюрная, словно ко-
зочка, еладостнотвое молоко и сладостен криктвоей любви. Темногла-
зая, как межзвездное пространство над Годеш, где в детстве летом мы
так часто смотрели на небо. Вечером я приду в твой домик в Виттори-
озе и надломлю перед твоими черными очами крошечный стручок сво-
его сердца, дам тебе причаститься Иоанновым хлебом, над которым я,
как над святыми дарами, благоговел все эти девятнадцать лет.
Он не сделал предложения, но в любви признался. Видишь
ли, продолжала действовать неясная «программа» — призва-
ние к священству, в котором он отнюдь не был уверен. Елена
колебалась. Когда юный Фаусто спросил, она ответила уклон-
чиво. У него сразу же появились симптомы сильной ревности:
Она больше не уверена? Я слышал, они с Днубиетной гуляли. Дну-
биетна! Он касался ее своими руками. Господь, придет ли помощь?
Может, я должен пойти, найти пх, застать вдвоем — как в старом
фарсе — вызов, поединок, убийство... Как он, должно быть, злорад-
ствует: все было запланировано. Наверняка. Наши разговоры о бра-
ке. Однажды вечером он даже сказал мне — гипотетически, конеч-
но, о да! — что когда-нибудь он найдет девственницу и «научит» ее
грешить. Он сказал это, зная, что скоро такой девственницей станет
Елена Шемши. Мой друг. Товарищ по оружию. Третья часть нашего
Поколения. Мне не вернуть ее. Одно его прикосновение — и восем-
надцать лет чистоты потеряны безвозвратно.
И т.д. и т.п. Фаусто, даже подозревая самое худшее, долж-
но быть, знал: Днубиетна не имеет никакого отношения к ее
335
Томас Пинчон
нежеланию. Подозрения размякли и превратились в нос-
тальгические размышления:
В воскресенье шел дождь, оставивший меня наедине с воспомина-
ниями. Кажется, под дождем они распустились, словно будоражащие
цветы с горько-сладким запахом. Помню одну ночь — мы, еще деть-
ми, обнимаемся в саду над Гаванью. Шелест азалий, запах апельси-
нов, ее длинное черное платье, вбирающее в себя свет луны
и звезд — безвозвратно. Как и весь отобранный у меня свет. В ней
живет мягкость моего сердца — иоаннова хлеба.
В конце концов их ссора вовлекла третью сторону. Типич-
но по-мальтийски — священник, отец Аваланш, выступил
в качестве посредника. Он изредка появляется в этих днев-
никах, всегда безликий, выступая, скорее, в качестве контра-
ста для своей потивоположности — Плохого Священника.
В конце концов он убедил-таки Елену вернуться к Фаусто.
Сегодня она появилась у меня из дымки, дождя и тишины.
В черном, почти невидимая. Правдоподобно рыдая в моих черес-
чур гостеприимных объятьях.
У нее будет ребенок. «От Днубиетны», — была моя первая мысль
(и — вот дурак! — она оставалась в моей голове целых полсекун-
ды). Отец Аваланш сказал, что от меня. Она исповедовалась у А. Бог
знает, что она рассказала. Этот хороший священник не может нару-
шить тайну исповеди. Лишь намекнуть невзначай о том, что знали
все трое: ребенок мой, и потому мы должны стать двумя душами, со-
единенными перед Богом.
Хватит о нашем плане. Маратт и Днубиетна будут разочарованы.
Хватит об их плане. Вернемся к разговору о призвании.
От пребывавшей в смятении Елены Фаусто узнал тогда
о своем «сопернике» — Плохом Священнике.
Никто не знает ни его имени, ни прихода. Ходят только суевер-
ные слухи: отлучен, в сговоре с нечистым. Он живет на старой
вилле за Слиемой, на берегу моря. Нашел Е. однажды вечером од-
ну на улице. Возможно, промышлял души. Зловещая фигура, ска-
зала она, но с устами Христа. На глаза бросала тень широкополая
шляпа, Елена разглядела лишь мягкие щеки и ровные зубы.
336
V.
Теперь это перестало быть таинственной «порчей». Свя-
щенники здесь уступают в авторитетности только матерям.
Вполне естественно, что молоденькая девушка преисполня-
ется почтения и благоговения при одном лишь виде развева-
ющейся сутаны. Из последующих расспросов выяснилось:
— Это было неподалеку от церкви — нашей церкви. У длинной
низкой стены на улице, после захода солнца, хотя еще не стемнело. Он
спросил, не в церковь л и я направляюсь. Я не думала туда идти. Испо-
ведь закончилась. Не знаю, почему я согласилась пойти с ним. Это не
звучало как приказ, хотя я бы повиновалась; мы поднялись на холм,
вошли в церковь и по боковому проходу прошли к исповедальне.
«Ты исповедовалась?» — спросил он. Я посмотрела ему в глаза.
Сначала подумала, что он пьян или тапс1 Ь'тоНИи. Я испугалась.
«Тогда зайди». Мы вошли в исповедальню. В тот момент я поду-
мала: «Разве у священников нет права?» Но рассказала ему то, че-
го не говорила отцу Аваланшу. Видишь л и, я не знала тогда, что это
за священник.
До того момента грех для Елены Шемши был такой же ес-
тественной функцией, как дыхание, питание или распускание
сплетен. В результате бойких наставлений Плохого Священ-
ника грех стал приобретать очертания злого духа, чуждого,
впившегося в ее душу черной пиявкой.
Как может она выйти замуж? Она предназначена, сказал Плохой
Священник, не для мира, но для монастыря. Ее суженый — Христос.
Ни один мужчина не может сосуществовать с грехом, паразити-
рующим на ее девчоночьей душе. Только у Христа достаточно сил,
любви и всепрощения. Разве Он не излечил прокаженных и не из-
гнал злых бесов? Только Он смог бы оказать гостеприимство болезни,
прижать ее к Своей груди, приласкать, поцеловать. Сейчас Его миссия
на земле — быть духовным мужем на небесах, познать глубинные
причины болезни, возлюбить ее,уврачевать ее. Это — притча, сказал
ей Плохой Священник, метафора духовного рака. Но обусловленный
языком мальтийский разум не восприимчив ктаким разговорам. Моя
Елена видела здесь болезнь в буквальном смысле слова. И боялась,
что мне или нашим детям придется пожинать ее плоды.
Она сторонилась меня и исповедальни отца А. Сидела дома,
по утрам осматривала свое тело, а по вечерам изучала совесть,
337
Томас Питон
пытаясь обнаружить прогрессирующие симптомы засевшего в ней
метастаза. Тоже своего рода призвание, слова которого были
столь же невразумительны и зловещи, как слова самого Фаусто.
Таковы, бедняжка, печальные события, окружающие
твою фамилию. Не ту, под которой ты уехала с американски-
ми ВМС. Но, несмотря на тот случай, ты по-прежнему Май-
страль-Шемши — ужасный мезальянс. Да будет тебе дано
вынести это. Я боюсь не столько появления у тебя мифичес-
кой «болезни Елены», сколько расщепления личности, как
у твоего отца. Будь просто Паолой —девушкой с единствен-
ным, данным от рождения сердцем, с целостным сознанием,
пребывающим в мире с собой. Если хочешь, это — молитва.
Позже, после женитьбы, после твоего рождения, в разгар
правления Фаусто И, под бомбежками, на наши отношения
с Еленой пришлось наложить мораторий. Возможно, за на-
личием немалого количества других дел. Фаусто записался
в народное ополчение, Елена стала медсестрой: кормила
и укрывала лишившихся крова, утешала раненых, перевязы-
вала, хоронила. В то время — если только верна его теория
«двойственного человека» — Фаусто II становился все боль-
ше мальтийцем и все меньше британцем.
Сегодня весь день немецкие бомбардировщики — МЕ-109. Нет
нужды смотреть. Мы привыкли к этому звуку. Пять раз. К счастью, со-
средоточили свои усилия на Та Кали. Несравненные ребята в «Харри-
кейнах» и «Спитфайрах»! Чего только мы для них не сделаем!
На пути к всеостровному чувству общности. И в то же
время — к низшей форме сознания. Он тянул саперскую
лямку на аэродроме Та Кали: приводил в порядок взлетно-
посадочные полосы для британских истребителей, ремонти-
ровал казармы, столовую и ангары. Поначалу он мог смот-
реть на это со стороны, видеть все как есть — с высоты своего
затворничества.
Ни одной ночи не обошлось без налета, с тех пор как Италия
вступила в войну. Как это мы жили в мирные годы? Когда-то —
сколько веков назад? — можно было спать всю ночь напролет. Все
изменилось. Подняты с постелей сиренами в три часа ночи;
338
V.
в 3.30 — на аэродром мимо позиций «Бофорсов», часовых, пожар-
ных команд. И смерть: ее запах, тонкие ручейки цементной пыли,
нерассеивающийся дым и пламя — по-прежнему свежи в воздухе.
Королевские ВВС просто великолепны, великолепны чрезвычайно:
полевая артиллерия, немногочисленные торговые моряки, которым
удалось к нам прорваться, мои товарищи по оружию. Я говорю
о них именно так: наше народное ополчение — военное в самом
высоком смысле этого слова, хоть оно и немногим отличается от
обыкновенных рабочих. Если войне и свойственно благородство,
то состоит оно в восстановлении, а не в разрушении. Пара перенос-
ных прожекторов (они ценились на вес золота) — наше освеще-
ние. Кайлом, лопатой и граблями формовали мы нашу мальтийскую
землю для маленьких, отважных «Спитфайров».
Разве это не способ прославления Бога? Тяжкий труд — конеч-
но. Но, словно кем-то, когда-то, сами того не ведая, мы были приго-
ворены к тюрьме. Во время следующего налета все выровненное
нами будет разворочено, превратится в ямы и бугры, которые убе-
рут лишь для того, чтобы они появились вновь. И так днями и ноча-
ми. Я не впервые пропускаю ночную молитву. Теперь я произношу
ее стоя, во время работы, нередко — в такт взмахам лопатой. В эти
дни преклонение колен стало роскошью.
Выспаться не удается, пищи не хватает, но никто не жалуется.
Разве мы — мальтийцы, англичане и несколько американцев — не
едины? Нас учат, что на небе есть общность святых. Возможно, и на
земле, в этом Чистилище, есть такая же общность — не богов или ге-
роев, а просто людей, искупающих неведомые им грехи, застигнутых
врасплох среди бескрайнего моря, которое охраняют наймиты смер-
ти. Здесь, на нашем дорогом тюремном дворике, на нашей Мальте.
Итак, затворничество в религиозных абстракциях. А еще
в стихах, для записи которых он как-то выискивал время.
Фаусто IV комментировал стихи о второй Великой Осаде
Мальты. Стихи Фаусто II вписывались в те же схемы. Вновь
появлялись определенные образы, и главный среди них — об-
раз Рыцарской Валетты. Фаусто IV испытывал искушение
низвести их до простого «бегства». Безусловно, желаемое
принималось за действительное. Маратту пригрезился Ла
Валлетт, патрулирующий улицы во время затемнения, а Дну-
биетна написал сонет о воздушном бое («Спитфайр» против
МЕ-109), взяв за основу рыцарский поединок. Затворничество
339
Томас Питон
во времени, когда личный бой представлялся более честным,
когда войну можно было облагородить хотя бы иллюзорной
честью. Но более того — не было ли это настоящим отсутст-
вием времени? Фаусто II обратил на это внимание:
Ближе к полуночи, в затишье между налетами, наблюдая за спя-
щими Еленой и Паолой, я, похоже, вновь очутился во времени.
Полночь по-прежнему обозначает волосок границы между днем
и ночью, согласно замыслу нашего Господа. Но под бомбами или на
работе время будто останавливается. Словно все мы работаем или
прячемся во вневременном Чистилище. Возможно, причиной тому
лишь островная жизнь. Может, у человека с другим типом нервной
системы нашлось бы измерение, вектор, четко направленный к то-
му или иному краю земли, к оконечности того или иного полуост-
рова. Но там, где в пространстве, кроме моря, идти некуда, лишь
жала стрел собственного высокомерия способны убедить челове-
ка в том, что можно уходить и во времени.
Или в более печальном ключе:
Наступила весна. Должно быть, за городом уже распустилась
сулла. Здесь же солнечно, а дождь идет чаще, чем то необходимо.
Но ведь это не может иметь никакого значения. Я даже подозре-
ваю, что возраст нашего ребенка не имеет отношения ко времени.
Ее имя-ветер вновь примчится сюда и смягчит ее вечно чумазую ро-
жицу. Тот ли это мир, куда привести ребенка может каждый?
Отныне, Паола, никто из нас не имеет права задавать этот
вопрос. Только ты.
Другой великий образ относится к тому, что можно опреде-
лить как медленный Апокалипсис. Даже радикальный Днуби-
етна, чьи вкусы всегда галопом несутся к Апокалипсису, создал
мир, в котором истина имела преимущество перед его инженер-
ной политикой. Вероятно, он был лучшим из наших поэтов.
По крайней мере первым, кто остановился, сделал поворот кру-
гом и по собственным следам стал выползать из затворничест-
ва — назад, в реальный мир, оставленный нам бомбами. Стихо-
творение, написанное в Пепельную среду, оказалось нижней
точкой, после чего он отбросил абстракции и политическую
ярость — которые, признался он позже, были лишь «позой», —
340
V.
и стал уделять больше внимания тому, что называлось — не то-
му, что следовало называть, или что могло бы называться —
корректной формой правления.
В конце концов все мы вернулись. Возвращение Маратта
в любой другой ситуации сочли бы абсурдно театральным.
Работая механиком на Та Кали, он подружился с летчиками.
Одного за другим их подбили. В ночь, когда погиб послед-
ний, он нагло зашел в офицерский клуб, стащил бутылку ви-
на — в то время вино, как и все остальное, было редкостью,
поскольку к острову конвои прорваться не могли — и воин-
ственно напился. Потом его видели на окраине у одной из
позиций «Бофорсов», где ему показывали, как пользоваться
артустановкой. Маратта успели обучить до начала очередно-
го налета. После этого он поделил свое время между артил-
лерией и аэропортом, урывая для сна, как я полагаю, два-три
часа в сутки. У него было превосходное число попаданий.
Выход из затворничества стал заметен и в его стихах.
Возвращение Фаусто II было самым неистовым. Вывалив-
шись из абстракции, он превратился в Фаусто III — ачеловеч-
ность, которая наиболее верно отражала истиное положение ве-
щей. Вероятно. Людям свойственно отбрасывать такие мысли.
Но все разделяли эту чувствительность к декадансу, ощуще-
ние медленного падения, как будто остров дюйм за дюймом за-
колачивали в море. «Я помню», — написал этот новый Фаусто,
Я ПОМНЮ
Печальное танго в последнюю ночь уходящего мира
Девочку глядящую из-за пальм
На отель «Финикия»
Мария, а1та с1е пи согагоп,
Раньше — до тигля
И кучи шлака
До внезапных кратеров
И ракового цветения развороченной земли.
До пикирующих стервятников;
До той цикады,
Саранчи,
Пустой улицы.
О, мы были исполнены лирических строчек вроде «На
отель «Финикия». Свободный стих, почему бы и нет? Просто
не хватало времени облекать их в рифму и размер, беспоко-
иться о резонансе и двусмысленности. Поэзии приходилось
341
Томас Питон
быть столь же торопливой и грубой, как еда, сон и секс. Сде-
ланной на скорую руку и не такой изящной, какой она могла
бы быть. Но она делала свое дело — фиксировала истину.
«Истину» — я имею в виду — в смысле достижимой точ-
ности. Никакой метафизики. Поэзия — общение не с ангела-
ми или «подсознательным». Это общение с кишечником, ге-
ниталиями и пятью органами чувств. Не более.
У тебя есть бабушка, дитя, которой посвящено здесь не-
сколько строчек. Карла Майстраль; как ты знаешь, она умер-
ла прошлой весной, пережив моего отца на три года. Этого
события хватило бы, чтобы произвести на свет нового Фау-
сто, произойди оно в одно из ранних «царствований». Фаус-
то II, например, был из тех запутавшихся мальтийских маль-
чишек, что не могли отделить любовь к острову от любви
к матери. Стань Фаусто IV ко времени смерти Карлы
большим националистом, сейчас у нас был бы Фаусто V.
В начале войны появляются пассажи вроде этого:
Мальта — имя существительное, собственное, женского рода.
С восьмого июня итальянцы пытаются ее дефлорировать. Угрюмая,
она лежит в море на спине — незапамятная женщина. Распростертая
перед взрывными оргазмами бомб Муссолини. Но ее душа невредима,
не может не быть невредимой. Она — мальтийский народ, который
ждет, просто ждет, укрывшись в ее расщелинах и катакомбах, — жи-
вой, полный скрытой силы, полный веры в Бога Его Церкви. Какое
значение может иметь ее плоть? Плоть уязвима, плоть — жертва.
Но чем ковчег был для Ноя, тем ее нерушимое чрево из нашего маль-
тийского камня является для ее детей. Чем-то данным нам — детям
еще и Бога — в награду за преданность и верность сыновнему долгу.
Каменное чрево. В какие тайные признания мы забрели!
Карла, должно быть, поведала ему об обстоятельствах его рож-
дения. Это случилось незадолго до Июньских беспорядков,
в которых участвовал старый Майстраль. Каким образом —
так никогда и не выяснилось. Но достаточно активно, чтобы
настроить Карлу против себя и против нее самой. Так активно,
что однажды ночью мы вдвоем чуть не скатились, подобно об-
реченным акробатам, вниз по лестнице в конце улицы Сан-
Джованни около Гавани, я — в чистилище, она — в ад само-
убийства. Что удержало ее? Вслушиваясь в ее вечерние
342
V.
молитвы, мальчик Фаусто сумел лишь выяснить, что это был
некий англичанин, таинственное существо по имени Стенсил.
Чувствовал ли он себя загнанным? Благополучно вы-
скользнув из одного чрева и попав в подземный каземат дру-
гого, не столь для него счастливого?
Опять та же классическая реакция — затворничество.
Опять в проклятой «общности». Когда мать Елены погибла
от шальной бомбы, сброшенной на Витториозу:
О, мы привыкли ктаким вещам. Моя мать жива и в добром здравии.
Дай Бог, чтобы так продолжалось и дальше. Но если мне суждено по-
терять ее (или ей — меня), 1'кип И Ыс11п^ — да свершится воля Твоя.
Я не собираюсь долго говорить о смерти, прекрасно сознавая, что мо-
лодой человек даже тогда будет ребячиться в иллюзии бессмертия.
И на этом острове — даже, возможно, в большей степени, ведь
мы как-никак превратились друг в друга. Стали частями целого.
Одни умирают, другие продолжают жить. Если волос упадет с го-
ловы, обломится ноготь, стану ли я менее живым и определенным?
Сегодня было семь налетов — пока. В одной "стае" прилетела
чуть ли не сотня "Мессершмиттов". Они сровняли с землей церкви,
рыцарские таверны, старые памятники. Оставили нам Содом. Вчера
было девять налетов. Я работаю, как никогда прежде. Мое тело вы-
росло бы, но не хватает пищи. Несколько судов прорвалось, конвои
потоплены. Некоторые мои товарищи не могут стоять на ногах, осла-
бели от голода. Чудо, что я не свалился первым. Подумать только:
Майстраль, хрупкий университетский поэт — рабочий, строитель!
Один из тех, кто останется в живых. Я должен.
Они возвращаются к камню. Фаусто II даже впал в суеверие:
Не прикасайся к ним, к этим стенам. Они передают взрывы на
мили. Камень все слышит и доносит их до кости, по пальцам, по ру-
ке, передает вниз по костяной клетке, к костяным палкам и прини-
мает обратно через костяные перепонки. Это явление случайно,
оно в самой природе камня и кости, но оно служит напоминанием.
О вибрации невозможно говорить. Ощущаемый звук. Стук. Стучат
зубы. Боль, покалывание в онемевшей челюсти, удушающие толчки
у барабанных перепонок. Снова и снова. Кияночные удары на про-
тяжении всего налета, налеты на протяжении всего дня. Ты не в си-
лах привыкнуть к ним. Тебе кажется, будто все мы сошли с ума. Что
343
Томас Питон
заставляет меня стоять на ногах и сторониться стен? И молчать.
Бессмысленное стремление следить за происходящим, ничто иное.
Чисто мальтийское. Возможно, подразумевается, что это будет про-
должаться вечно. Если слово «вечно» еще не потеряло смысл.
Не напрягайся, когда стоишь, Майстраль...
Этот пассаж появляется к концу Осады. Теперь для Дну-
биетны, Маратта и Фаусто ударение в выражении «камен-
ное чрево» падает на первое слово, а не на последнее. Это
часть хиромантии времени — свести те дни к просодическим
вариациям. Днубиетна писал:
Каменная пыль
В трупах рожковых деревьев;
Атомы железа
Над раскаленной кузней
На той стороне луны, прожорливой, словно баклан.
Маратт:
Мы ведали: они — лишь куклы
И музыка из граммофона:
Знали, что выцветет шелк,
Обтреплется бахрома,
Покроют лишаи плюш,
Знали, что вырастут дети
И ноги начнут волочить после первых ста лет
Представления, зевать после трапезы,
Заметят, что краска отслоилась со щечки Джуди,
Неправдоподобность палочки, разбитой параличом,
И самообман в смехе разбойника.
Но дорогой Христос! Чья в драгоценностях рука
Нежданно так возникла из-за крыл,
Держа зажженную свечу,
Дабы зловещим пламенем испепелить
Наш жалкий, но бесценный трут?
Кто та, что нежно рассмеялась: 4Доброй ночи!» —
Средь хриплых криков престарелых малышей?
От живого к неодушевленному. Великое «направление»
Осадной поэзии. Вслед за уже раздвоенной душой Фаусто
II, все это время занятой усвоением единственного урока
о том, что в жизни случайного больше, чем может признать
человек, сохраняющий здравость рассудка.
Месяцы спустя, после встречи с матерью:
344
V.
Время коснулось ее. Я поймал себя на том, что задаюсь вопросом:
знала ли она, что душа ребенка, которого она произвела на свет, ко-
торому дала имя на счастье (злая ирония?), будет разорвана на час-
ти, несчастна? Предчувствует ли мать будущее, осознает ли, когда
приходит час, что сын стал мужчиной, что он должен покинуть ее
и в одиночку, на предательской земле, заключить тот мир, на какой
способен. Нет, это та же самая мальтийская вневременность. Она не
чувствует пальцев лет, втирающих возраст, слепоту, неуверенность
в лицо, сердце, глаза. Сын есть сын, он навсегда запечатлевается
в памяти красным и сморщенным, таким, каким она видит его впер-
вые. Всегда найдутся слоны, которых нужно подпоить.
Последняя строчка—из народной сказки. Король хочет иметь
дворец из слоновьих бивней. Мальчик наследует физическую
силу отца — героя многих войн. На долю матери выпадает учить
сына хитрости. Как подружиться со слонами, напоить их вином,
убить, украсть у него бивни. Мальчик, разумеется, достигает це-
ли. Но в сказке ничего не говорится о путешествии за море.
«Вероятно, — объясняет Фаусто, — тысячелетия назад су-
ществовал перешеек. Африку называли Землей топора. Сло-
ны водились к югу от горы Рувензори. С тех пор море посте-
пенно наступало. Немецкие бомбы могли закончить то, что
не успело море».
Декаданс, декаданс. Что это? Просто движение к смерти или,
лучше сказать, к ачеловечности. Становясь вместе со своим ост-
ровом все более неодушевленными, Фаусто II и III приближа-
лись к тому времени, когда, в конце концов, подобно сухим ли-
стьям или куску металла, стали бы подчиняться исключительно
законам физики. Все время притворяться, будто идет великая
борьба между законами человека и законами Бога.
Только ли из-за того, что Мальта — матриархальный ост-
ров, так сильно чувствовал Фаусто связь между властью ма-
тери и декадансом?
«Матери ближе, чем кто бы то ни было стоят к случайности.
Болезненнее всего осознают они оплодотворение яйцеклетки;
так Мария чувствовала момент зачатия. Но у зиготы нет души.
Это — материя». Он не развивает эту тему дальше. Хотя:
Младенцы, кажется, всегда обязаны своим появлением случай-
ности, произвольному стечению обстоятельств. Матери сплачива-
345
Томас Питон
ются и стряпают фикцию тайны материнства. Это всего лишь спо-
соб компенсировать неспособность ужиться с правдой. А правда
заключается в том, что они не понимают происходящего внутри
них, что рост плода чужероден им, что плод развивается механи-
чески и в какой-то момент обретает душу. Они одержимы
им. Или —те же силы, что определяют траекторию бомбы, гибель
звезд, ветер и ливень, без их согласия фокусируются внутри таза,
чтобы породить очередную впечатляющую случайность. Это до
смерти пугает их. Напугало бы каждого.
Так мы подходим к вопросу «взаимопонимания» Фаусто
и Бога. Его проблема, очевидно, сложнее, чем «Бог против
Цезаря», особенно Цезаря неодушевленного — того, которо-
го мы видам на старых медалях и в статуях, той «силы»,
о которой мы читаем в исторических текстах. Хотя бы пото-
му, что Цезарь когда-то был одушевленным и имел собст-
венные трудности с миром вещей и бандой богов-дегенера-
тов. Было бы проще — ведь драма возникает из конфликта —
назвать эту проблему «человеческим законом против закона
Божественного», в пределах карантинной зоны, которой яв-
лялся дом Фаусто. Я имею в виду и его душу, и остров.
Но это не драма. Лишь апология Дня тринадцати налетов.
Даже случившееся позднее ясности не внесло.
Я слышал о машинах более сложных, чем люди. Если это
отступничество, Ьекк Нот. Чтобы претендовать на гума-
низм, мы сначала должны убедиться в собственной человеч-
ности. По мере нашего углубления в декаданс сделать это
становится все сложнее.
Все больше отчуждаясь от самого себя, Фаусто II стал об-
наруживать в окружающем мире признаки симпатичной не-
одушевленности.
Теперь зимний грегалей приносит с севера бомбардировщики,
как некогда евроклидон принес святого Павла. Благословления,
проклятия. Но является ли ветер частью нас? Имеет ли он к нам
хоть какое-то отношение?
[де-нибуць> может быть> за холмом — все-таки прикрытие — крес-
тьяне сеют пшеницу, чтобы в июне собрать урожай. Бомбежки кон-
центрируются вокруг Валеггы, Трех городов, Гавани. Пасторальная
жизнь стала крайне привлекательной. Но бывают шальные бомбы:
346
V.
одна из них убила мать Елены. Мы не можем ожидать от бомб больше-
го, чем от ветра. Не должны ожидать. Если я не стану тапс! Ь'тоНЬи,
дальнейшая моя жизнь возможна лишь в качестве сапера, могильщи-
ка, я должен отказаться от любых других состояний, прошлых ли, бу-
дущих ли. Лучше сказать: «Так было вечно. Мы всегда жили в Чисти-
лище, и наше заключение здесь по меньшей мере бессрочно».
Очевидно, именно в это время он начал таскаться по ули-
цам во время налетов. После Та Кали, когда ему пора уже
было спать. Не из храбрости и не по причинам, связанным
с работой. И поначалу не очень подолгу.
Груда кирпичей в форме надгробного холмика. Зеленый берет,
лежащий поблизости. Королевские коммандос? Осветительные
снаряды из «Бофорсов» над Марсамускетто. Красный свет, длин-
ные тени из-за магазина на углу поворачиваются в неровном све-
те вокруг скрытой оси. Невозможно сказать, чьи они.
Утреннее солнце едва оторвалось от моря. Слепящее. Длинный
слепящий след, белая дорога от солнца к точке наблюдения. Гул
«Мессершмиттов». Невидимых. Гул усиливается. «Спитфайры» под-
нимаются в воздух ло крутой траектории. Маленькие, черные в та-
ком ярком свете солнца. Курс на солнце. В небе появляются гряз-
ные пятнышки. Оранжево-коричнево-желтые. Цвета экскрементов.
Черные. Солнце золотит их контуры. И они, словно медузы, плывут
к горизонту. Пятнышки расползаются, среди старых расцветают но-
вые. Воздух там, на высоте, часто совсем неподвижен. Но порой ве-
тер разметает их в считанные секунды. Ветер, машины, грязный
дым. Иногда солнце. Когда идет дождь, ничего не видно. Но проно-
сящийся там ветер устремляется вниз, и все становится слышно.
Всего через пару месяцев — уже чуть больше, чем просто
«впечатления». Валетта ли это? Во время налетов все граж-
данское и обладающее душой находилось под землей. Осталь-
ные — слишком заняты, чтобы «наблюдать». Город был пре-
доставлен самому себе, не считая отбившихся, вроде Фаусто,
чувствовавших лишь молчаливое родство и в достаточной
степени походивших на город, чтобы не искажать истинность
«впечатлений» актом восприятия. Ненаселенный город — иной.
Он не похож на то, что увидел бы «нормальный» наблюдатель,
бредущий в темноте — обычной темноте. Отказ от достаточно
347
Томас Питон
полного одиночества — типичный грех всех ложно-одушев-
ленных и лишенных воображения. Их обреченность соби-
раться вместе, патологический страх перед одиночеством рас-
пространяются и на сон. Поэтому, когда они сворачивают за
угол — как полагается делать всем нам, как все мы делали
и делаем, одни реже, другие чаще — чтобы очутиться на ули-
це... Ты знаешь, дитя, какую улицу я имею в виду. Улицу два-
дцатого века, в дальнем конце или на повороте которой — как
мы надеемся — появится чувство дома или безопасности.
Но никаких гарантий. Улицу, в противоположном конце ко-
торой мы оказываемся по причинам, лучше известным тем,
кто нас туда заводит. Если они, эти «те», существуют. Но ули-
цу, идти по которой мы обязаны.
Это лакмусовая бумажка. Населять или не населять. При-
зраки, монстры, преступники и ненормальные олицетворя-
ют мелодраму и слабость. Единственный ужас, связанный
с ними, — ужас спящего, вызванный его изолированностью.
Но пустыня или ряд фальшивых витрин, куча шлака или
кузница с подспудно горящим огнем — и все это, и улица,
и спящий, который и сам есть тень, ничего не значащая на
этом ландшафте, бездушная, как и остальные массы и те-
ни, — вот кошмар двадцатого века.
Оставлять вас с Еленой одних во время налетов не значило
проявлять неприязнь, Паола. Не было это и безответственным
эгоизмом молодости. Его молодость, молодость Маратта, Дну-
биетны, молодость «поколения» (в прямом и переносном
смысле) испарилась в мгновение ока с первой бомбой 8 июня
1940 года. Старые китайские мастера и их преемники — Шуль-
це и Нобель — изобрели превосходное приворотное зелье, го-
раздо более действенное, чем они осмеливались предполо-
жить. Одна прививка, и «Поколение» стало невосприимчивым
к страху смерти, голоду, тяжелому труду, невосприимчивым
к тривиальным соблазнам, отвлекающим мужчину от жены
и детей, от потребности проявлять заботу. Невосприимчивым
ко всему, кроме того, что случилось с Фаусто во время седьмо-
го из тринадцати налетов. В одно из просветлений сознания во
время своей фуги Фаусто писал:
Как прекрасно затемнение в Валетте! Перед прилетом с севера
полуночной «стаи». Ночь наполняет улицу, она черной жидкостью
348
V.
течет в канавах; ее течение давит на щиколотки. Город словно
ушел под воду — Атлантида под морем ночи.
Только ли ночь окутывает Валетту? Или здесь еще и человече-
ские эмоции, «дух ожидания»? Но не ожидания снов, в которых то,
чего мы ждем, непонятно и безымянно. Валетта прекрасно знает,
чего она ждет. В этой тишине нет напряжения или тревоги, она без-
различна и уверенна, это тишина скуки или привычного ритуала.
Компания артиллеристов на соседней улице торопится на пози-
цию. Но их вульгарная песня стихает, продолжает петь лишь один
смущенный голос, хотя и он вскоре обрывается на полуслове. Сла-
ва Богу, ты в безопасности, Елена, — в нашем втором, подземном
доме. Ты и ребенок. Если старый Сатурно Агтина окончательно пе-
ребрался со своей женой в старый коллектор, то за Паолой будет
присмотр, когда ты уйдешь на работу. Сколько других семей при-
сматривало за ней? У наших детей только один отец—- война, толь-
ко одна мать — Мальта, ее женщины. Плохая перспектива для Се-
мьи и матриархата. Кланы и матриархат несовместимы с этой
общностью, принесенной на Мальту войной.
Я ухожу от тебя, любимая, не потому, что должен. Мы, мужчи-
ны, — не племя пиратов или гяуров; если только наши галеоны не
становятся добычей злобных металлических рыб, чье логово —
германская подлодка. Нет больше мира, кроме острова, и до лю-
бого края моря лишь день пути. Тебя нельзя покинуть, Елена, ни-
как нельзя.
Но во сне есть два мира: на улице и под улицей. Один — цар-
ство смерти, другой — жизни. Как может поэт жить, не исследо-
вав другое царство, хотя бы в качестве туриста? Поэт питается
снами. Чем еще питаться, если не приходят конвои?
Бедный Фаусто. «Вульгарную песню» пели на мотив мар-
ша «Полковник Боуги»:
У Гитлера есть
Только левое яйцо.
У Геринга — два,
Но с овечье дрянцо.
У Гиммлера —
Яйца того же размера,
А у Геббельса
Оных
Нету совсем...
349
Томас Питон
Возможно, люди тем самым подтверждали, что на Мальте
мужественность не зависит от подвижности. Все они — Фаус-
то первым это признал — были тружениками, а не искателями
приключений. Мальта и ее обитатели стояли словно недвижи-
мая скала в реке Судьбы, вздувшейся теперь наводнением вой-
ны. Те же мотивы, что заставляют нас заселять улицу сна, по-
двигают и приписывать камню человеческие качества, такие
как «непоколебимость», «целеустремленность», «упорство»
и т. д. Это больше, чем метафора. Это заблуждение. Но благо-
даря силе этого заблуждения и выжила Мальта.
Таким образом, мужество на Мальте все чаще определя-
лось качествами камня. Для Фаусто это представляло опре-
деленную опасность. Живя большую часть времени в мире
метафор, поэт всегда остро осознает, что метафора вне свое-
го назначения не имеет ценности, что это — приспособление,
уловка. Поэтому, если другие могут смотреть на законы фи-
зики как на кодекс, а на Бога — как на человекообразное су-
щество с бородой, длина которой измеряется в световых го-
дах, и туманностями на ногах вместо сандалий, то люди типа
Фаусто остаются наедине с необходимостью жить во вселен-
ной вещей как таковых и прикрывать это исконное бездумие
приличной и благочестивой метафорой, дабы представители
«практичной» половины человечества могли оставаться по-
грязшими в этой Великой Лжи с уверенностью, что у их ма-
шин, жилищ, улиц и погоды такие же человеческие черты
характера, мотивация и приступы упрямства, как у них.
Поэты занимаются этим на протяжении веков. Это — един-
ственная польза, которую они приносят обществу; если бы за-
втра все поэты исчезли, общество просуществовало бы не
дольше их мертвых книг и живых воспоминаний об их поэзии.
Такова «роль» поэта сейчас, в двадцатом веке. Лгать. Дну-
биетна писал:
Если открою вам правду,
Вы не поверите мне.
Если скажу: нет никого,
Кто слал бы нам с воздуха смерть, и злого умысла нет,
Который нас гнал бы под землю, то вы рассмеетесь,
Словно дернул я ниточку, и восковый рот
Трагической маски моей расплылся в улыбке —
Улыбке для вас. А для меня ее суть —
Геометрическое место точек
у=а/2(<*"+еч").
350
V.
Однажды на улице Фаусто наткнулся на инженера-поэта.
Днубиетна был пьян, и теперь, поскольку опьянение проходи-
ло, возвращался к месту попойки. Неразборчивый в средствах
торговец по имени Тифкира хранил у себя запас вина В то
воскресенье шел дождь. Погода стояла отвратительная, нале-
тов было немного. Два молодых человека встретились у разва-
лин маленькой церквушки. Исповедальню рассекло пополам,
но какая половина осталась — священника или прихожани-
на — Фаусто определить не мог. Слепящее серое пятно солн-
ца—в дюжины раз большее, чем обычно, — показалось за
дождевыми тучами на полпути из зенита в надир. Достаточно
яркое — еще чуть-чуть, и оно стало бы создавать тени. Но свет
падал из-за Днубиетны, и черты инженерова л ица различаюсь
с трудом. На нем были запачканные грязью хаки и синяя рабо-
чая кепка; на обоих падали крупные капли дождя.
Днубиетна мотнул головой в сторону церкви.
— Ты был там, а, священник?
— На обедне — нет. — Они не виделись целый месяц*
Но к чему рассказывать друг другу новости?
— Пойдем. Выпьем. Как Елена с малышкой?
— Нормально.
— Мараттова опять беременна. Не скучаешь по холостяц-
кой жизни?
Они шли по узкой мощенной булыжником улочке, скольз-
кой от дождя. По обе стороны лежали кучи обломков, стояло
несколько уцелевших стен и крылец. Ручейки каменной пыли,
матовые на фоне сияющего булыжника, беспорядочно кроили
мостовую. Солнце еще больше приблизилось к своей реальной
форме. За ними тянулись хилые тени. Дождь все еще моросил.
— Или, женившись до войны, — продолжал Днубиетна, —
ты приравниваешь холостяцкую жизнь к миру?
— Мир, — сказал Фаусто. — Странное слово. — Они про-
бирались через разбросанные куски кирпичной кладки.
— Сильвана, — запел Днубиетна, — в красной нижней юб-
ке/Вернись, вернись/Мое сердце можешь оставить себе/ Но
верни деньги...
— Тебе надо жениться, — скорбно произнес Фаусто, —
а так, это не честно.
— Поэзия и техника не имеют ничего общего с семейной
жизнью.
351
Томас Питон
— Мы давно не спорили, — вспомнил Фаусто, — уже не-
сколько месяцев.
— Здесь. — Поднимая облака цементной пыли, они спусти-
лись по лестнице, которая вела под все еще относительно не-
вредимое здание. Завыли сирены. В комнате на столе спал
Тифкира. В углу две девушки апатично играли в карты. Днуби-
етна на мгновение исчез за стойкой и появился оттуда с буты-
лочкой. От упавшей на соседней улице бомбы затрещали пото-
лочные балки, закачалась висевшая в комнате масляная лампа
— Мне пора спать, — сказал Фаусто. — Вечером на работу.
— Угрызения совести любящей половины мужа, — вста-
вил Днубиетна, разливая вино. Девушки подняли глаза. —
Это такая униформа, — доверительно сообщил он, и это про-
звучало столь забавно, что Фаусто пришлось рассмеяться.
Вскоре они перебрались за стол девушек. Разговор то и де-
ло прерывался: почти прямо над ними находилась артилле-
рийская позиция. Девушки были профессионалками и пыта-
лись делать Фаусто и Днубиетне непристойные предложения.
— Бесполезно, — сказал Днубиетна. — Я платить не ста-
ну, а этот женат и к тому же — священник. — Трое засмея-
лись, захмелевший Фаусто не развеселился.
— Давно в прошлом, — тихо сказал он.
— Священник — это надолго, — возразил Днубиетна. —
Давай, благослови вино. Освяти его. Сегодня воскресенье,
а ты не был на обедне.
Над их головами «Бофорсы» начали прерывисто и оглу-
шительно кашлять — два выстрела в секунду. Четверо сосре-
доточенно пили вино. Упала очередная бомба.
— Вилка! — выкрикнул Днубиетна, перекрывая огонь зе-
ниток. В Валетте это слово лишилось своих значений. Тиф-
кира проснулся.
— Крадете мое вино! — закричал хозяин. Он споткнулся,
налетел на стену и прислонился к ней лбом. Потом принял-
ся тщательно расчесывать под майкой волосатую спину
и живот. — Могли бы меня угостить.
— Оно не освящено. Это все отступник Майстраль.
— Я заключил соглашение с Богом, — начал Фаусто, буд-
то желал исправить недоразумение. — Если я перестану за-
давать вопросы, Он забудет о том, что я не ответил на Его
призыв. Стану, знаете ли, просто пытаться выжить.
352
V.
Когда это пришло ему в голову? На какой улице, в какой
момент после долгих месяцев, полных впечатлений? Воз-
можно, он придумал это прямо здесь. Он опьянел. И был так
измотан, что ему хватило четырех стаканов.
— Какая же это вера, — серьезно спросила одна из деву-
шек, — если не задаешь вопросов? Священник говорил, мы
правильно делаем, что спрашиваем.
Днубиетна заглянул в лицо приятеля; не найдя там отве-
та, он повернулся и похлопал девушку по плечу.
— Баловство одно, милая. Пей вино.
— Нет1 — завопил Тифкира, наблюдавший за ними, стоя
у другой стены. — Вы здесь всё опустошите. — Пушка снова
подняла шум.
— Опустошим, — Днубиетна засмеялся, заглушая шум. —
Не говори так, идиот. — Он воинственно двинулся через ком-
нату. Фаусто положил голову на стол, чтобы немного отдох-
нуть. Девушки вернулись к картам, используя его спину в ка-
честве стола. Днубиетна схватил хозяина за плечи и принялся
пространно обличать его, прерывая процесс встряхиваниями,
вызывавшими циклические колыхания жирного туловища.
Наверху зазвучал отбой. Вскоре за дверью послышался
топот ног. Днубиетна открыл дверь, и внутрь, в поисках ви-
на, ввалился грязный и утомленный артиллерийский расчет.
Фаусто проснулся, вскочил на ноги, разбрасывая карты чер-
вово-пиковым дождем, и отдал честь.
— Вон, вон! — закричал Днубиетна. Отказавшись от меч-
ты о грандиозном винном складе, Тифкира сполз на пол и за-
крыл глаза. — Нам нужно отправить Майстраля на работу.
— Изыди, презренный! — закричал Фаусто, снова отдал
честь и упал навзничь.
Хихикая и покачиваясь, Днубиетна с одной из девушек по-
могли ему подняться на ноги. Очевидно, это он придумал от-
вести Фаусто на Та Кали пешком (обычно для этого ловили
грузовик), дабы тот протрезвился. Когда они выбрались на су-
меречную улицу, снова завыли сирены. Солдаты со стаканами
в руках, топоча сапогами, побежали вверх по лестнице и столк-
нулись с ними. Раздраженный Днубиетна внезапно вынырнул
из-под руки Фаусто и ударил кулаком в живот ближайшего
к нему артиллериста. Началась потасовка. Бомбы падали
в районе Большой Гавани. Взрывы приближались — медлен-
12 Т. Пинчон
353
Томас Питон
но, но неотвратимо, подобно шагам сказочного людоеда. Фау-
сто лежал на земле, не испытывая большого желания спешить
на помощь своему приятелю, которого яростного атаковали
превосходящие силы противника. В конце концов они остави-
ли Днубиетну и бросились к «Бофорсу». Не так уж высоко над
ними из завесы облаков выскочил МЕ-109 и понесся, пойман-
ный лучами прожекторов. Следом тянулись оранжевые трас-
сы. «Снять сукина сына!» — крикнули с позиции. «Бофорс»
развязал язык. Фаусто с вялым интересом следил за происхо-
дящим. Освещаемые разрывами снарядов и отблесками про-
жекторных лучей силуэты солдат то появлялись, то растворя-
лись в темноте ночи. В свете одной из вспышек Фаусто
заметил красное свечение вина Тифкиры в стакане, пригуб-
ленном подносчиком снарядов; вино медленно убывало.
Над Гаванью зенитный снаряд настиг «Мессершмитта», топ-
ливные баки самолета воспламенились огромным желтым
цветком, и он стал медленно, словно воздушный шарик, па-
дать. Тянувшийся сзади черный хвост дыма клубился в лучах
прожекторов, которые на мгновение задержались в точке пере-
сечения, прежде чем заняться другими делами.
Над ним появился Днубиетна — понурый, один глаз начал
заплывать. «Пора, пора!» — закаркал он. Фаусто неохотно
поднялся на ноги, и они пошли. В дневнике нет записей
о том, как это происходило, но добрались они до Та Кали,
как раз когда прозвучал отбой. Они прошагали пешком с ми-
лю. Вероятно, ныряя в укрытие всякий раз, когда разрывы
бомб раздавались слишком близко. В конце концов их подо-
брал проезжавший мимо грузовик.
«Едва ли это можно назвать геройством, — писал Фаусто. —
Мы оба были пьяны. Но я не мог избавиться от мысли, что в ту
ночь о нас позаботилось Провидение. Что Бог приостановил
действие законов случая, по которым мы неминуемо должны
были погибнуть. Так или иначе улица — царство смерти — бы-
ла дружелюбной. Возможно, потому, что я соблюдал наше со-
глашение и не благословил вино».
Роз!; Ьос. И лишь часть «взаимоотношений» в целом. Имен-
но это я имел в виду, говоря о простоте Фаусто. Он не совер-
шал сложных поступков, не удалялся от Бога и не отвергал Его
церкви. Потеря веры — отнюдь не простое дело и требует вре-
мени. Никаких прозрений, никаких «моментов истины».
354
V.
На последних стадиях требуются глубокие размышления
и концентрация, сами по себе являющиеся результатом накоп-
ления незначительных событий — случаев общей несправед-
ливости, неудач, обрушивающихся на головы праведных, соб-
ственных неотвеченных молитв. У Фаусто и его «Поколения*
просто не хватало времени на эти неспешные интеллектуаль-
ные выкрутасы. Они отвыкли от этого, потеряли ощущение са-
мих себя, отошли от мирного университета дальше и подошли
к осажденному городу ближе, чем готовы были признать, ста-
ли в большей степени мальтийцами, чем англичанами.
Все остальное в его жизни ушло под землю, приобретя траек-
торию, в которой сирены являлись лишь одним из параметров,
и Фаусто понял, что старые заветы и соглашения с Богом тоже
должны измениться. Поэтому для поддержания по крайней ме-
ре рабочего соответствия Богу, Фаусто делал то же, что и для
дома, пропитания, супружеской любви: натягивал простыни
вместо парусов — выкручивался, одним словом. Но его англий-
ская половина по-прежнему оставалась каместе и вела дневник.
Дитя — ты — становилась крепче, подвижнее. В сорок вто-
ром попала в буйную компанию сорванцов, главным развле-
чением которых была игра «Королевские ВВС». Между на-
летами вы выбегали на улицы и, раскинув руки в стороны,
как крылья аэропланов, с криками и жужжанием носились
между разрушенных стен, груд обломков, то исчезая в ка-
ком-нибудь отверстии, то появляясь вновь. Разумеется,
мальчишки повыше и посильнее были «Спитфайрами». Ос-
тальные — хилые мальчишки, девчонки и малышня — изоб-
ражали самолеты врага. Полагаю, ты обычно изображала
итальянский дирижабль. Самая живнерадостная девочка —
воздушный шарик того участка коллектора, где мы тогда
жили. Измотанная, преследуемая, увертываясь от летевших
отовсюду камней и палок, ты всякий раз умудрялась с «ита-
льянским проворством», которого требовала твоя роль, из-
бегать перехвата. Но, перехитрив противников, ты, в конце
концов, всегда сдавалась, исполняя патриотический долг.
Твоя мать и Фаусто — медсестра и сапер — большую часть
времени проводили вдали от тебя, ты оставалась между двумя
полюсами нашего подземного общества: стариками, для кото-
рых острая боль почти не отличалась от ноющей, и молоде-
жью — твоей истинной природой, — бессознательно творившей
355
Томас Питон
абстрактный мир, прототип того мира, который Фаусто III унас-
ледует уже устаревшим. Уравновешивались ли эти две силы, ос-
тавляя тебя на одиноком мысу между двумя мирами? Можешь
ли ты еще смотреть в обе стороны, дитя? Если да, то твоему по-
ложению можно лишь позавидовать: ты — все та же четырехлет-
няя воюющая сторона с надежно укрытой историей. Тепереш-
ний Фаусто может смотреть лишь назад, на те или иные этапы
собственной истории. Лишенной непрерывности. Нелогичной.
«История, — писал Днубиетна, — не "наша" функция».
Лелеял ли Фаусто слишком большие надежды, или общ-
ность была сплошной фикцией, призванной компенсировать
его фиаско в качестве отца и мужа? По меркам мирного вре-
мени он, несомненно, потерпел фиаско. Нормальный довоен-
ный сценарий представлял собой медленное врастание в лю-
бовь к Елене и Паоле по мере того, как молодой человек,
преждевременно загнанный в брак и отцовство, учился взва-
ливать на себя это бремя — удел всех мужчин мира взрослых.
Но Осада создала другие виды бремени, и нельзя было ска-
зать, чей мир более реален — детский или родительский. Не-
смотря на грязь, шум и хулиганство, мальтийские ребятишки
выполняли поэтическую функцию. Игра в Королевские ВВС
являлась придуманной ими метафорой, призванной скрыть
существующий мир. Кому это помогало? Взрослые были на
работе, стариков это мало трогало, сами дети пребывали «вну-
три» своей тайны. Должно быть, они играли за неимением
лучшего: пока их неразвитые мускулы и мозг не позволяли им
взвалить на себя часть работы в руинах, в которые превращал-
ся их город. Это было выжиданием, поэзией в вакууме.
Паола, дитя мое, дитя Елены, но прежде всего дитя Маль-
ты, ты была одной из них. Эти дети знали, что происходит,
знали, что бомбы убивают. Но что все-таки есть человек? Он
ничем не отличается от церкви, обелиска или статуи. Важно
лишь одно: выигрывает бомба. Их оценка смерти была аче-
ловеческой. Кто-то может поинтересоваться, являлось ли
наше взрослое восприятие смерти, безнадежно перепутан-
ное с любовью, общественными отношениями и метафизи-
кой, сколько-нибудь более удовлетворительным. Безуслов-
но, дети проявляли большее здравомыслие.
Они пробирались по Валетте своими тайными тропами.
Фаусто II запечатлевает их замкнутый мир, наложенный на
356
V.
разрушенный город, — племена оборванцев, разбросанные
по Шагрит Меввийа, то и дело развлекающиеся междоусоб-
ными стычками. Их разведывательные и фуражные отряды
всегда находились неподалеку, в пределах видимости.
Должно быть, наступил перелом. Сегодня прилетали всего один
раз — ранним утром. Этой ночью мы спали в коллекторе рядом с че-
той Агтина. Маленькая Паола ушла вскоре после отбоя с мальчиком
Маратта и еще несколькими ребятами исследовать район доков. Ка-
залось, даже погода указывает на передышку. Ночной дождь прибил
к земле каменную и цементную пыль, умыл листья деревьев и вы-
звал веселый водопад, ворвавшийся в наше расположение шагах
в десяти от наволочки с выстиранным бельем. Воспользовавшись
этим, мы совершили в симпатичном ручейке омовение, сразу после
чего отступили в пределы миссис Агтина, где разговелись сытной ов-
сянкой, которую эта добрая женщина только что состряпала — буд-
то на случай именно такой неожиданности. Какой обильной благо-
датью и величием наполнился наш удел впервые с начала Осады!
Наверху сияло солнце. Мы поднялись на улицу. Еще на лестни-
це Елена взяла меня за руку и, когда мы оказались на поверхности,
уже не отпускала. Мы пошли. Ее лицо, свежее после сна, выгляде-
ло на солнце таким чистым! На старом солнце Мальты молодое ли-
цо Елены. Казалось,только сейчас я встретил ее впервые, или, сно-
ва став детьми, мы забрели в ту же апельсиновую рощу, попали
в благоухание азалий, сами того не замечая. Она заговорила как
девочка-подросток— по-мальтийски: какими храбрыми выгляде-
ли солдаты и матросы (ты имеешь в виду, какими трезвыми, — про-
комментировал я, и она засмеялась с притворным раздражением);
как смешно смотрелся заброшенный унитаз в верхней правой ком-
нате здания английского клуба, боковую стену которого снесло
взрывом; почувствовав себя молодым, я преисполнился при виде
этого унитаза возмущения и политики. «Как замечательна демо-
кратия на войне, — разглагольствовал я. — До войны они не до-
пускали нас в свои роскошные клубы. Англо-мальтийские отноше-
ния были фарсом. Рго Ьопо, ха-ха. Пусть аборигены знают свое
место. А сейчас даже святая святых этого храма открыта на всеоб-
щее обозрение». Так мы едва ли не буянили на залитой солнцем
улице, куда дождь принес подобие весны. Мы чувствовали, что
в такие дни Валетта вспоминает собственную пасторальную исто-
рию. Вдоль морских бастионов словно внезапно расцвели вино-
357
Томас Питон
градники, из колотых ран Кингсвэя вымахали оливковые и грана-
товые деревья. Гавань сверкала, мы заговаривали с прохожими,
улыбались, приветливо махали руками, солнце запуталось в густой
сети волос Елены, веснушки танцевали на ее щеках.
Как мы набрели на тот сад или парк, я не знаю. Все утро мы
бродили по берегу. Рыбацкие лодки вышли в море. Несколько
жен.сплетничали среди водорослей и глыб желтого бастиона, ос-
тавшихся после бомбежки. Они чинили сети, смотрели в море, по-
крикивали на детей. Сегодня в Валетте повсюду были дети, они
раскачивались на ветвях деревьев, прыгали в море с разрушен-
ных волноломов; их было слышно, но не видно в пустых остовах
разбомбленных домов. Они то пели, то начинали гомонить, драз-
ниться или просто визжать. Не были ли их голоса в действитель-
ности нашими собственными, запертыми на многие годы в каждом
доме и лишь теперь вырвавшимися на свободу, дабы нас смущать.
Мы нашли кафе, где подавали вино, привезенное последним кон-
воем, — редкий сорт! Вино и несчастный цыпленок — было слыш-
но, как владелец режет его в соседней комнате. Мы сидели, пили
вино, смотрели на Гавань. Птицы направлялись в Средиземное мо-
ре. Барометр поднимается. Возможно, у них было особое чувство
и на немцев. Растрепанные ветром волосы Елены падали ей на гла-
за. В том году мы впервые смогли поговорить. До тридцать девято-
го я дал ей пару уроков разговорного английского. Сегодня она за-
хотела продолжить: кто знает, сказала она, когда представится
другой такой случай? Серьезный ребенок. Как я ее любил!
Вскоре после полудня владелец вышел, чтобы посидеть с нами;
одна рука еще была липкой от крови, и к ней пристало несколько
перышек. «Я польщена знакомством с вами, сэр», — по-английски
приветствовала его Елена. Она сияла. Старик загоготал.
— Англичане, — сказал он. — Я понял это в тот самый момент,
когда вас увидел. Английские туристы. — Это стало нашей общей
шуткой. Пока она прикасалась ко мне под столом — несчастная Еле-
на, — владелец продолжал свои глупые рассуждения об англичанах*
Ветер из Гавани приносил прохладу, а море, которое я почему-то по-
мнил лишь желто-зеленым или коричневым, теперь было синим —
карнавально-синим, с белыми барашками. Веселая Гавань.
Из-за угла выбежало полдюжины ребятишек: мальчики в май-
ках, с загорелыми руками, позади — две маленькие девочки
в длинных сорочках, но нашей среди них не было. Не взглянув на
нас, они пронеслись мимо и сбежали по склону холма в направле-
358
V.
нии Гавани. Откуда-то появилась туча — твердый на вид комок,
будто вкопанный, торчал на пути солнца. Мы с Еленой наконец
встали и пошли по улице. Скоро из аллеи ярдах в двадцати впере-
ди выбежала еще одна ватага ребятишек — срезав угол, они про-
бежали в нашем направлении и один за другим исчезли в подва-
ле того, что некогда было домом. Солнечный свет доходил до нас
изрезанный стенами, рамами, стропилами — скелетами. Наша
улица была испещрена тысячами ям и ямок, как гавань под без-
удержным полуденным солнцем. Мы вяло спотыкались, то и дело
опираясь друг на друга, чтобы не упасть.
Первая половина дня — морю, вторая — городу. Бедный раз-
рушенный город. Спускающийся к Марсамускетто; каменные осто-
вы — без крыш, стен и окон — не могли спрятаться от солнца, от-
брасывавшего все тени вверх по склону холма и в море. Казалось,
дети преследуют нас по пятам, идя на звук шагов. Мы слышали их
за развалинами — или лишь шуршание босых ног и ветерка в про-
ходах. И они все время звали кого-то с соседней улицы. Ветер из
Гавани мешал разобрать имя. Солнце медленно сползало по скло-
ну холма, приближаясь к преградившей ему путь туче.
Фаусто, кричали они? Елена? Была ли наша девочка среди них
или где-нибудь в другом месте выслеживала чьи-то шаги самосто-
ятельно? Мы же прокладывали свои собственные по сетке улиц
бесцельно, в ритме фуги — фуги любви или памяти, или некого
абстрактного чувства, которое всегда приходит задним числом
и которое в тот день не имело ничего общего со свойствами света
или давлением на мою руку пяти пальцев, будивших во мне пять
чувств и не только их...
«Печален» — глупое слово. Свет не печален или не должен быть
таким. Боясь даже оглянуться назад на свои тени —- как бы они не
оторвались от нас и не скользнули в канаву или одну из трещин
в земле, — мы прочесывали Валетту до вечера, словно искали что-то.
Пока наконец не набрели на маленький парк в самом сердце
города. В одном конце скрипел на ветру оркестровый павильон,
его крыша каким-то чудом держалась на нескольких уцелевших
столбах. Вся конструкция прогнулась, и птицы покинули гнезда,
прилепившиеся вдоль карниза, кроме одной, которая торчала из
гнезда, глядя в сторону Бог знает на что, и не испугалась при на-
шем приближении. Она походила на чучело.
Именно там мы очнулись, там дети стали брать нас в кольцо.
Неужели эти кошки-мышки продолжались весь день? Унеслась ли
359
Томас Пинчои
вся остававшаяся музыка вместе с живыми птицами или начался
только сейчас пригрезившийся нам вальс? Мы стояли среди опи-
лок и щепок невезучего дерева. Кусты азалии ждали нас напротив
павильона, но ветер дул не в ту сторону — из будущего, унося весь
запах назад, в прошлое. Сверху над нами нависали высокие паль-
мы, с притворной заботливостью отбрасывая саблевидные тени.
Холодно. А потом солнце встретилось со своей тучей, и другие
тучи, которых мы не заметили, казалось, со всех сторон ринулись
в атаку на тучу солнечную. Будто ветер сегодня дул сразу со всех
тридцати двух румбов розы ветров, чтобы сплестись в центре в ги-
гантский смерч и вознести огненный шар вверх, как приношение,
осветить подпорки Небес. Саблевидные тени исчезли; и свет,
и тень слились в великолепный ядовито-зеленый. Огненный шар
продолжал ползти вниз по склону холма. Листья деревьев в парке
начали тереться друг о друга, как лапки саранчи. Почти музыка.
Ее охватила дрожь, на какое-то мгновение она прижалась ко
мне, потом внезапно опустилась на грязную траву. Я сел рядом.
Мы, должно быть, смотрелись странной парой: головы втянуты
в плечи из-за ветра, лица безмолвно обращены к павильону, слов-
но в ожидании музыки. Боковым зрением мы видели среди дере-
вьев детей. Белые вспышки, которые могли быть лицами или лишь
тыльными сторонами листьев, свидетельствовали о приближении
шторма. Небо затягивалось тучами, зеленый свет сгущался, все
глубже и безнадежнее погружая остров Мальту и остров Фаусто
и Елены в свои холодящие кровь ночные кошмары.
О Боже, вновь предстояло пройти через ту же самую глупость —
внезапное падение барометра, вероломство снов, посылавших не-
жданные ударные группы через границу, которой полагалось оставать-
ся нерушимой, ужас перед незнакомой ступенькой лестницы в темно-
те, там, где, как нам казалось, была улица. В тот день мы действител ьно
меряли улицы ностальгическими шагами. Куда они завели нас?
В парк, который нам никогда не найти снова.
Казалось, нам нечем наполнить свои полости — только Валет-
той. Камнем и металлом не насытишься. Мы сидели с голодными
глазами, прислушиваясь к нервным листьям. Чем можно было
прокормиться? Только друг другом.
— Мне холодно. — По-мальтийски, и она не придвинулась
ближе. Больше об английском сегодня не могло быть и речи. Я хо-
тел спросить: «Елена, чего мы ждем — чтобы испортилась погода,
чтобы деревья или мертвые здания заговорили с нами?»
360
V.
Я спросил:
— Что случилось?
Она покачала головой. Ее взгляд блуждал между землей
и скрипящим павильоном.
Чем дольше изучал я ее лицо —темные развивающиеся воло-
сы, бездонные глаза, веснушки, сливавшиеся с вездесущим зеле-
ным, — тем больше волновался. Я хотел возмутиться, но возму-
щаться было не перед кем. Возможно, мне хотелось плакать,
но соленую Гавань мы оставили чайкам и рыбацким лодкам; мы не
постигли ее так, как постигли город.
Посетили ли ее те же воспоминания об азалиях или хоть слабое
ощущение того, что город был пародией, несбыточной надеждой?
Было ли у нас хоть что-то общее? Чем глубже мы погружались в су-
мерки, тем меньше я понимал. Я действительно, — возражал я се-
бе, — люблю эту женщину всем, что питает и оберегает во мне лю-
бовь, но здесь вокруг любви сгущалась темнота: отдавая, я не
понимал — сколько теряется, а сколько будет возвращено. Видела
ли она тот же самый павильон, слышала ли тех же самых детей по
краям парка, была ли она здесь, или как Паола — Боже праведный,
даже не наш ребенок, а Валетты — далеко и одна, дрожа, как тень,
на какой-нибудь улице, где свет слишком прозрачен, а горизонт
слишком отчетлив, чтобы эту улицу не породила болезнь прошлым,
Мальтой, которая была, но которой больше никогда не будет?!
Пальмовые листья истирались, дробя друг друга на зеленые во-
локна света, ветки деревьев скрипели, сухие, как кожа, листья
рожкового дерева, перестукиваясь, трепетали. Словно за деревь-
ями идет собрание, собрание в Небе. Панический трепет вокруг
нас распространялся, начинал заглушать детей или призраков де-
тей. Не смея оглянуться, мы были в состоянии лишь взирать на па-
вильон, хотя один Бог знал, что там могло появиться.
Ее ногти, поломанные при погребении трупов, впивались в об-
наженную часть моей руки, ниже закатанного рукава рубашки.
Нажим и боль усиливались, наши головы медленно, будто головы
марионеток, склонялись — глаза к глазам. В сумерках ее зрачки
расширились, подернулись пеленой. Я пытался смотреть только
на белки — подобно тому, как мы смотрим на поля страницы, —
стараясь избежать написанного чернилами радужки. Только ли
ночь явилась на «собрание» снаружи? Что-то подобное ей, про-
никнув сюда, выделилось и сгустилось в глазах, которые еще ут-
ром отражали солнце, барашки и настоящих детей.
361
Томас Питон
Мои ногти в ответ впились в нее, и мы сдвоились — симметрич-
но, разделяя боль, — возможно, только она и была у нас общей;
ее лицо стало искажаться — отчасти от напряжения, требовавше-
гося, чтобы причинять боль мне, отчасти чтобы вынести боль* при-
чиненную мною. Боль усиливалась, пальмы и рожковые деревья
сошли с ума, ее радужки закатились к небу.
— М)$$1'ета И-1ПЙ *т$-5теуу\лпе^^дас1с1е5 тетек.. .1 — Она моли-
лась. В затворничестве. Достигнув порога, скользнула назад, к то-
му, в чем была уверена. Налеты, смерть матери, ежедневная пере-
носка трупов не смогли этого сделать. Для этого потребовались
парк, детская осада, взбудораженные деревья, наступающая ночь.
— Елена.
Ее взгляд вернулся ко мне.
— Я люблю тебя, — двигаясь по траве, — я люблю тебя, Фаус-
те. — Боль, ностальгия и желание смешались в ее глазах — так
казалось. Но могли я знать — с той же спокойной уверенностью,
какую испытываю, зная, что солнце остывает, руины Хаджиар Ким
постепенно превращаются в прах как превращаемся в него мы,
и мой крошечный «Хиллман Минкс», состарившийся и поставлен-
ный в гараж в 1939 году и теперьтихо распадающийся под много-
тонными развалинами. Как мог я делать выводы? — единствен-
ным и едва ли серьезным оправданием служило рассуждение —
по аналогии, — что ее нервы, расшатанные и пронзенные моими
ногтями, были такими же, как мои, что ее боль была моей. А в ши-
роком смысле — и болью листьев, нервно дрожавших вокруг нас.
Посмотрев мимо ее глаз, я обнаружил, что все листья побелели.
Они вывернулись светлыми сторонами наружу, а тучи, в конце
концов, оказались грозовыми.
— Дети, — услышал я. — Мы потеряли их.
Потеряли их. Или они — нас?
— О, — вздохнула она, — смотри.
Отпустив друг друга и поднявшись на ноги, мы стали смотреть на
чае»с занимавших половину неба — чаек,теперь одних на всем остро-
ве освещенных солнцем. Собиравшихся вместе, из-за шторма где-то
в открытом море, ужасающе безмолвных, медленно смещавшихся
вверх-вниз и неуклонно в направлении земли — тысячи капель огня.
Не стало ничего. Было ли все это реальностью — дети, спятив-
шие листья и метеорология снов, — в это время года на Мальте не
1 Наша судьба в руках Всевышнего, да святится имя Его (арабск, диал.).
362
V.
бывает ни прозрений, ни моментов истины. Омертвевшими ногтя-
ми мы формовали живую плоть — выдавливали и разрушали,
но не исследовали закоулки душ.
Я ограничу неизбежный комментарий просьбой. Просле-
дите преобладание человеческой атрибутики в отношении
неодушевленного. Весь «день» — если это был один день,
а не проекция настроения, сохранявшегося дольше — пред-
стает, как воскрешение человечества в образе роботов, здо-
рового — в образе декадентского.
Приведенный фрагмент важен не столько из-за этого оче-
видного противоречия, сколько из-за вполне реальных детей,
какова бы ни была их функция в символике Фаусто. Кажет-
ся, они одни осознавали тогда, что история не остановилась.
Что перемещались войска, прибывали «Спитфайры», конвои
лежали в дрейфе за мысом Святого Эльма. Это происходи-
ло — нельзя отрицать — в 1943 году, во время перелома, ког-
да базировавшиеся на острове бомбардировщики начали воз-
вращать Италии часть войны, и когда борьба с подводными
лодками на Средиземном море перешла в такую стадию, что
мы могли рассчитывать на нечто большее, чем «Трехразовое
питание» доктора Джонсона. Но еще раньше — после того
как дети оправились от первого потрясения, — мы, «взрос-
лые», смотрели на них с какой-то суеверной подозрительно-
стью, будто они были ангелами-учетчиками, заносившими
в ведомость живых, мертвых, симулянтов, отмечавшими, что
носит губернатор Добби, какие церкви разрушены, какова
пропускная способность госпиталей.
Они знали и о Плохом Священнике. Всем детям свойст-
венна определенная тяга к манихейству. Здесь сочетание оса-
ды, римско-католического воспитания и неосознанного
отождествления собственной матери с Богородицей — все
это укладывало простой дуализм в по-настоящему странные
схемы. На проповедях в них начиналась абстрактная борьба
между добром и злом, но даже воздушные бои происходили
слишком высоко, чтобы казаться реальными. Они опускали
«Спитфайры» и МЕ на землю своей игрой в Королевские
ВВС, но, как уже упоминалось, то была лишь метафора. Нем-
цы, разумеется, олицетворяли абсолютное зло, а союзники —
абсолютное добро. В этом чувстве дети не были одиноки.
363
Томас Питон
Но если бы их идею борьбы описать графически, она пред-
ставляла бы собой не два направленных лоб в лоб равновели-
ких вектора со стрелками, в виде X неизвестной величины,
а безразмерную точку — добро, — окруженную неопределен-
ным числом радиальных стрелок — направленных в нее век-
торов зла. Добро загнано. Богородицу атакуют. Крылатая
Матерь защищается. Женщина пассивна. Мальта в Осаде.
Колесо. Эта схема суть колесо Фортуны. Вращение, являв-
шееся, возможно, основным условием — постоянно. Стробо-
скопический эффект мог изменить видимое число спиц, мог-
ло измениться направление вращения, но ступица, несмотря
ни на что, удерживала спицы, а точка пересечения спиц опре-
деляла ступицу. Старая циклическая идея истории пропове-
довала только обод с прикованными к нему князьями и кре-
постными; колесо располагалось вертикально; человек
поднимался и падал. Но детское колесо лежало строго гори-
зонтально, ободом ему служил морской горизонт — такая вот
эстетичная и «наглядная» раса мы, мальтийцы.
Таким образом, они не противопоставляли Плохого Свя-
щенника ни Добби, ни Архиепископу Гонзи, ни Отцу Ава-
ланшу. Плохой Священник был вездесущ, как ночь, и детям,
чтобы продолжать свои наблюдения, приходилось сохранять
по крайней мере такую же подвижность. Это не было органи-
зованным мероприятием. Ангелы-учетчики никогда ничего
не записывали. Скорее, если хотите, — «взаимоосознанием».
Они просто пассивно наблюдали — каждый день на закате вы
могли заметить их стоящими, подобно часовым, на вершине
кучи обломков или выглядывающими из-за угла, на корточ-
ках сидящими на крыльце, несущимися вприпрыжку и в об-
нимку через пустую площадку, очевидно никуда конкретно
не направляясь. Но всегда где-нибудь в пределах их видимо-
сти мелькала сутана или тень темнее остальных.
Что в этом священнике ставило его Вовне, делало его ради-
усом, вместе с кожистокрылым Люцифером, Гитлером, Мус-
солини? Думаю, отчасти лишь то, что заставляет нас подозре-
вать присутствие в собаке волка, а в союзнике — предателя.
Дети не были склонны принимать желаемое за действитель-
ное. Священники должны почитаться как матери, но взгляни-
те на Италию, взгляните на небо. И там, и там — предательст-
во и лицемерие; почему же этим двум качествам не
364
V.
существовать и среди священников? Небо было некогда на-
шим самым постоянным и надежным другом — средой
и плазмой Солнца. Сейчас правительство пытается эксплуа-
тировать Солнце для развития туризма, но раньше, в дни Фа-
усто I, оно было бдительным оком Бога, а небо — его ясной
щекой. С 3 сентября 1939 года на нем появились гнойники,
пятна и отметины заразы — «Мессершмитты». Лицо Бога за-
болело, и глаз его заметался, стал закрываться (моргать —
настаивал воинствующий атеист Днубиетна). Но такова
преданность людей и испытанная сила Церкви, что преда-
тельство рассматривалось не как предательство Бога, а, ско-
рее, как предательство неба — плутни кожи, которая могла
приютить микробов и тем самым выступить против божест-
венного владельца.
Дети — поднаторевшие в метафорах поэты в вакууме —
запросто переносили подобную инфекцию на любого из
представителей Бога — священников. Не на всех священни-
ков, но на одного, не имевшего прихода, чужака (Слиема —
почти как другая страна), который, уже имея плохую репу-
тацию, представал подходящим объектом для их скепсиса.
О нем ходили противоречивые слухи. Фаусто слышал — от
детей или отца Аваланша — что Плохой Священник «настав-
лял на путь истины на берегах Марсамускетто» или «пропове-
довал на Шагрит-Меввийа». Зловещая неопределенность ок-
ружала его. Елена не проявляла беспокойства, не чувствовала,
что в тот день повстречала зло, не волновалась, что Паола по-
падет под дурное влияние, хотя Плохой Священник славился
тем, что собирал вокруг себя на улице небольшие группы ребя-
тишек и проповедовал им. Судя по тому, что можно было вы-
членить из сообщаемых детьми фрагментов, он не выдвигал
никакой последовательной философии. Девочкам он совето-
вал постричься в монахини, избегать чувственных крайнос-
тей — удовольствия совокупления, боли родов. Мальчикам —
искать образец для подражания и черпать силы в камне своего
острова. Странным образом напоминая «Поколение тридцать
седьмого», он часто возвращался к камню, проповедуя, что
цель существования мужчины — быть как кристалл — краси-
вым и бездушным. «Бог бездушен? — размышлял отец Ава-
ланш. — Сотворивший душу сам душой не обладает? Значит,
чтобы быть подобием Бога, мы не должны препятствовать
365
Томас Питон
выветриванию души из нас самих. Добиваться симметрии ми-
нерала, ибо именно в бессмертии скалы — вечная жизнь. Убе-
дительно. Хоть и отступничество».
Дети, разумеется, ничем подобным не обладали. Они пре-
красно сознавали, что если все девочки станут монахинями,
переведутся мальтийцы; и камень, как ни привлекателен он
в качестве объекта созерцания, не выполняет работы, не тру-
дится и этим противен Богу, благорасположенному к челове-
ческому труду. Поэтому они, оставаясь пассивными, давали
ему говорить и следовали за ним, словно тени, не теряя бди-
тельности. Наблюдение в различных формах продолжалось
три года. С явным ослаблением осады, начавшимся, возмож-
но, в день прогулки Фаусто и Елены, слежка лишь усилилась,
поскольку оставалось больше времени.
Усилились — возможно, в тот же день — и трения между
Фаусто и Еленой — такие же, как непрерывное нудное тре-
ние листьев в парке. Мелкие споры, к несчастью, возникали
из-за тебя, Паола. Будто оба супруга вновь открыли для себя
родительские обязанности. Располагая булыпим временем,
они с запоздалым интересом окружили ребенка нравствен-
ными наставлениями, материнской любовью и утешением
в минуты страха. Оба не проявляли особой сноровки, и вся-
кий раз их усилия неизбежно перемещались с ребенка друг
на друга. В такие моменты ребенок чаще всего тихонько убе-
гал выслеживать Плохого Священника.
Пока однажды вечером Елена не дорассказала о своей
встрече с Плохим Священником. Сам спор не записан сколь-
ко-нибудь подробно; лишь:
Наши слова становились все раздраженнее, громче, злее, пока
в конце концов она не закричала:
— Ребенок! Мне следовало сделать так, как сказал он... —
Потом, осознав смысл своих слов, умолкла и отодвинулась; я схва-
тил ее.
— Он сказал... — Я тряс ее, пока она не заговорила. Думаю, я
бы ее убил.
В конце концов:
— Плохой Священник сказал мне избавиться от ребенка. Ска-
зал, что знает как. Я бы так и поступила. Но повстречала отца Ава-
ланша. Случайно.
366
V.
Молясь тогда в парке, она, очевидно, дала волю старым
склонностям. Случайно.
Я бы никогда не рассказал этого, если бы ты воспитыва-
лась в иллюзии своей желанности. Но, будучи так рано ос-
тавленной на произвол общественного подземелья, ты ни-
когда не задумывалась о вопросах желания и владения. Так,
по крайней мере, я полагаю; надеюсь, не без оснований.
В день откровения Елены Люфтваффе прилетали трина-
дцать раз. Елену убило рано утром — видимо, прямым попа-
данием в карету скорой помощи, в которой она ехала.
Известие застигло меня на Та Кали днем, во время зати-
шья. Я не помню лица вестника. Помню лишь, как всадил
лопату в кучу грязи и пошел прочь. Потом — провал в па-
мяти.
Следующее, что помню, — я находился на улице в части
города, которой не узнавал. Прозвучал отбой, значит, я шел
во время налета. Я стоял на вершине груды обломков. До ме-
ня доносились крики — враждебные возгласы. Дети. Они ро-
ились в ста ярдах от меня вокруг руин, подбираясь к разру-
шенному строению, в котором я распознал погреб бывшего
дома. Охваченный любопытством, я сбежал по склону в их
направлении. Почему-то я чувствовал себя шпионом. Обо-
гнув развалины, поднялся по небольшой насыпи к крыше.
В ней были дыры, сквозь которые я мог заглянуть внутрь.
Дети обступили фигуру в черном. Плохой Священник. При-
давлен упавшей балкой. Судя по лицу — без сознания.
— Он мертвый? — спросил один. Другие уже ковырялись
в черных лохмотьях.
— Поговори с нами, отец, — дразнили они его. — О чем се-
годня проповедь?
— Смешная шляпа, — захихикала девочка. Она протяну-
ла руки и стянула с него шляпу. Длинный локон белых во-
лос отделился и упал в цементную пыль. Луч света пронзил
помещение, и пыль сделала его белым.
— Это леди, — сказала девочка.
— Леди не могут быть священниками, — презрительно
ответил мальчик. Он вгляделся в волосы пристальнее и, вы-
тащив из них гребень слоновой кости, передал его девочке.
Она улыбнулась. Остальные девочки столпились вокруг
взглянуть на трофей.
367
Томас Пинчои
— Это не настоящие волосы, — объявил мальчик. — Смот-
рите. — Он снял с головы священника длинный белый парик.
— Иисусе! — воскликнул высокий мальчик. На голом че-
репе было вытатуировано двухцветное распятие. Но на этом
сюрпризы не кончились.
Двое детей возились у ног жертвы, расшнуровывая ботин-
ки. В это время на Мальте ботинки были желанной находкой.
— Пожалуйста! — вдруг вымолвил священник.
— Он жив!
— Она жива, глупый.
— Что «пожалуйста», отец?
— Сестра. Можно ли сестрам переодеваться в священни-
ков, сестра?
— Пожалуйста, поднимите балку, — сказала сестра-свя-
щенник.
— Смотрите, смотрите, — раздались крики у ног жещины.
Они подняли один из черных ботинков. Из-за высокого
подъема носить его было невозможно. Изнутри ботинок пред-
ставлял собой точный отпечаток женской лодочки на шпильке.
Теперь я увидел тускло-золотую лодочку, выглядывавшую из-
под черной сутаны. Девочки возбужденно зашептались — так
красивы были туфли. Одна принялась расстегивать пряжки.
— Если вы не можете поднять балку, — сказала женщина
(возможно, с паническими нотками в голосе), — пожалуйста,
позовите кого-нибудь.
— Ах, — с другого конца. Вместе с туфлей отделилась
ступня — искусственная ступня — составлявшая с туфлей
единое целое, как шип и проушина.
— Она разбирается.
Женщина, казалось, не замечала. Возможно, она переста-
ла что-либо чувствовать. Но когда они поднесли ступни к ее
лицу, чтобы показать ей, я увидел две слезы, выросшие
и скатившиеся из внешних уголков глаз. Она оставалась
спокойной, пока дети снимали сутану и сорочку, золотые за-
понки в форме когтей, плотно прилегавшие к коже черные
брюки. У одного из мальчиков был краденый штык комман-
дос. Весь в ржавых пятнах. Чтобы снять с нее брюки, им
дважды пришлось воспользоваться штыком.
Обнаженное тело выглядело на удивление молодым. Ко-
жа — здоровой. Мы все почему-то считали Плохого Священ-
368
V.
ника пожилым человеком. В ее пупе горела сапфировая звез-
да. Мальчик с ножом поддел камень. Тот не подавался. Тогда
он вгрызся кончиком штыка и, провозившись несколько ми-
нут, достал сапфир. Место, где он находился, стало наполнять-
ся кровью.
Остальные дети собрались вокруг головы. Один раздви-
нул ей челюсти, другой достал комплект искусственных зу-
бов. Она не сопротивлялась, лишь закрыла глаза и ждала.
Но ей даже не удалось держать их закрытыми. Дети оття-
нули веко и обнаружили стеклянный глаз с радужкой в виде
часов. Они вынули и его.
Я спрашивал себя, не займет ли разборка Плохого Свя-
щенника весь вечер. Наверняка можно было снять руки
и груди, с ног — стянуть кожу, обнажив серебряное кружево
замысловатого каркаса. Возможно, и торс заключал в себе
чудеса: кишки из пестрого шелка, легкие в виде веселеньких
воздушных шариков, сердце в стиле рококо. Но тут завыли
сирены. Дети разбежались, унося с собой добытые сокрови-
ща; штыковая рана в животе делала свое дело. Я лежал нич-
ком под враждебным небом, время от времени поглядывая
вниз на то, что оставили дети, — страдающего на голом чере-
пе Христа, укороченного острым углом зрения, уставившие-
ся на меня глаз и глазницу, темную дырку вместо рта, куль-
ти на концах ног. Кровь, вытекавшая из пупа в обе стороны,
образовала поперек талии черный пояс.
Я зашел в погреб и опустился возле нее на колени.
— Вы живы?
При первых разрывах она застонала.
— Я буду молиться за вас. — Внутрь проникала ночь.
Она заплакала. Без слез, гнусаво — скорее, стала издавать
странную последовательность протяжных завываний, ис-
точник которых находился в глубине ротовой полости. Она
проплакала весь налет.
Я совершил над ней памятуемое мною из таинства соборо-
вания. Я не услышал исповеди — ее зубы пропали, и, должно
быть, она уже не владела речью. Но в тех криках, столь непо-
хожих на звуки, издаваемые человеком и даже животным, что,
возможно, они были лишь шелестом сухого тростника, я по-
чувствовал искреннюю ненависть ко всем совершенным ею
грехам, коим, вероятно, несть числа, глубокое сожаление
369
Томас Пинчон
о причинении своими грехами страданий Богу, страх потерять
Его, превосходящий страх смерти. Темнота внутри освеща-
лась заревом над Валеттой и зажигательными бомбами в до-
ках. Часто наши голоса тонули в разрывах бомб и перебранке
наземной артиллерии.
В этих звуках, беспрестанно исходивших из бедной жен-
щины, я не слышал лишь того, что хотел услышать. Я все
слушал и слушал ее, Паола. С тех пор я ругаю себя с озлоб-
ленностью, превосходящей последствия любых твоих со-
мнений. Ты скажешь, я забыл о нашем взаимопонимании
с Богом, выполнив таинство, которое может совершать толь-
ко священник. Что, потеряв Елену, я «опустился» до свя-
щенства, которое принял бы, не женись на ней.
В то время я знал только, что умирающий человек должен
быть подготовлен. У меня не было елея помазать ее искале-
ченные органы чувств, и я воспользовался кровью, черпая ее
из пупа как из потира. Ее губы были холодными. Хотя в ходе
осады мне нередко доводилось видеть и таскать трупы, я и по
сей день не могу примириться с этим холодом. Часто, когда я
засыпаю за письменным столом, рука затекает. Я просыпаюсь,
касаюсь ее, но кошмар не прекращается, ведь это холод ночи,
холод предмета, в ней нет ничего человеческого, ничего моего.
Сейчас, коснувшись ее губ, мои пальцы отдернулись, и я
вернулся туда, где был. Прозвучал отбой. Она вскрикнула
еще пару раз и затихла. Я стоял на коленях рядом и молил-
ся за себя. Я сделал для нее все что мог. Как долго я молил-
ся? Узнать невозможно.
Вскоре холод ветра и того, что еще недавно было живым
телом, начал пробирать меня. Стоять на коленях становилось
неудобно. Только святые и ненормальные могут оставаться
«преданными» в течение долгого времени. Я проверил пульс
и сердцебиение. Нету. Я встал и бесцельно заковылял по по-
гребу, потом, так и не обернувшись, выбрался в Валетту.
Я возвратился на Та Кали пешком. Лопата была там, где я
ее оставил.
Кое-что можно рассказать о возвращении Фаусто III
к жизни. Оно произошло. Так и неведомо, какие внутренние
резервы послужили пищей ему, теперешнему Фаусто. Это —
исповедь, а в том возвращении из камня не виделось для ис-
370
V.
поведи ни единого повода. Фаусто III не оставил записей,
кроме нескольких не поддающихся прочтению строк.
А еще наброски цветка азалии и рожкового дерева.
Без ответа остались два вопроса. Если, совершив таинст-
во, он действительно нарушил свое соглашение с Богом, по-
чему он пережил налет?
И почему он не остановил детей и не поднял балку?
В ответ на первый можно лишь предположить, что уже
появился Фаусто III, в Боге более не нуждавшийся.
Второй побудил его преемника написать эту исповедь.
Фаусто Майстраль виновен в убийстве, в грехе бездействия,
если хотите. Он будет отвечать не перед трибуналом, но пе-
ред Богом. А Бог в этот момент далеко.
Да будет Он ближе к тебе!
Валетта, 27 Августа 1956 года
Стенсил выпустил из рук последний исписанный листок,
порхнувший на голый линолеум. Свершилось? Стечение об-
стоятельств, случайно представившаяся возможность вско-
лыхнуть поверхность этой застойной лужи, прогнав всех ко-
маров надежды пищать в темноту ночи.
«Англичанин, таинственное существо по имени Стенсил».
Валетта. Словно молчание Паолы в течение — Боже! —
восьми месяцев. Подталкивала ли она его своим отказом
хоть что-то рассказать к тому дню, когда ему пришлось бы
признать Валетту одним из возможных вариантов? К чему?
Стенсил хотел бы по-прежнему верить, что смерть и В. яв-
лялись для его отца разными понятиями. Он все еще мог ос-
тановиться на этом (не так ли?) и продолжать в том же духе
в тишине и спокойствии. Он мог поехать на Мальту и, воз-
можно, покончить с этим делом. Он избегал поездки на
Мальту. Боялся покончить с этим делом; но, черт побери, ес-
ли он останется, это дело все равно завершится. Отговорка-
встреча с В.; он не знал, чего он боится больше — В. или сна.
Или это лишь две разновидности одного и того же?
И, кроме Валетты, ничего не остается?
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
не слишком веселая
I
Вечеринка началась поздно в присутствии ядра Коман-
ды — от силы дюжины Больных. Вечер выдался жаркий, ни-
какой надежды на похолодание. Все истекали потом.
На этом чердаке в старом пакгаузе официальных жильцов
не числилось: пару лет назад здания в этом районе решили
снести. В один прекрасный день здесь появятся краны, само-
свалы, погрузчики, бульдозеры, они сровняют квартал с зем-
лей, но пока никто — ни город, ни владельцы — не возражал
против небольшого бизнеса.
Поэтому берлога Рауля, Слэба и Мелвина была пропита-
на духом непостоянства, словно скульптуры из песчаника,
незавершенные картины, тысячи томиков в мягких облож-
ках, подвешенные среди штабелей бетонных блоков и поко-
робленных досок, и даже великолепный мраморный унитаз,
украденный из особняка в восточной части семидесятых
улиц (позже он уступил место многоквартирному стеклян-
но-алюминиевому дому), представляли собой лишь декора-
ции к авангардному спектаклю и в любой момент без всяких
объяснений могли быть обрушены хунтой безликих ангелов.
Обычно народ подтягивается ближе к полуночи. Холо-
дильник Рауля, Слэба и Мелвина был уже наполовину занят
рубиновым сооружением из винных бутылок — галлон «Ви-
но Пейзано» чуть выше центра слева доминировал над дву-
мя бутылками 25-центового розового «Галло Греначе» и од-
ной — чилийского рислинга внизу справа и т.п. Дверцу
оставили открытой, чтобы люди могли приколоться и оце-
нить. Почему? Потому что в том году в моду вошло спонтан-
ное искусство.
Вечеринка стартовала без Винсома, и за всю ночь он так
и не появился. Не появлялся он и в следующие вечера. Днем
у них с Мафией произошла очередная стычка, когда он в гос-
тиной прослушивал записи Макклинтика, а она в спальне
пыталась творить.
372
V.
— Ты бы меня понял, если бы хоть раз попробовал за-
няться творчеством, — кричала она, — вместо того чтобы
проедать творения других.
— Кто занимается творчеством? — ответил Винсом. — Твой
редактор или издатель? Без них, девочка, ты бы пролетела.
— А ты, любовь моя, пролетаешь всегда и во всем. — Вин-
сом свалил, оставив ее орать на Фанга. Чтобы выйти, ему
пришлось перешагнуть через три спящих тела. Какое из
них — Свина Бодайна? Все три лежали под одеялами. Как
в старой игре в наперстки. Какая разница? Без компании она
не останется.
Он направился в центр и вскоре оказался возле «У-Бакс».
Внутри стояли составленные друг на друга столы и бармен,
смотревший по телевизору бейсбол. Два толстых сиамских
котенка играли на пианино — один снаружи бегал взад-впе-
ред по клавишам, другой внутри цеплял когтями струны.
Получалось не очень.
— Рун!
— Парень, так больше продолжаться не может, эти ра-
систские штучки меня достали.
— Разведись. — Макклинтик пребывал в дурном располо-
жении духа. — Рун, поехали в Ленокс. Меня не хватит на
уик-энд. И не рассказывай мне о своих неприятностях с жен-
щинами. У меня самого их столько, что хватит на нас обоих.
— Почему бы не съездить? Глушь, зеленые холмы, доб-
рые люди.
— Поехали. Тут есть одна девчонка — я хочу вывезти ее
из города, пока она не чокнулась от жары. Неважно, в каком
смысле.
На это ушло некоторое время. Они до вечера пили пиво,
потом отправились к Винсому и поменяли «Триумф» на
черный «Бьюик».
— Похож на служебную машину Мафии, — заметил Мак-
клинтик и осекся.
— Ха-ха, — отозвался Винсом. Они поехали вдоль ночно-
го Гудзона, удаляясь от центра, потом свернули в Гарлем
и потихоньку, от бара к бару, стали пробираться к дому Ма-
тильды Уинтроп.
Вскоре они, подобно первокурсникам, заспорили, кто
больше набрался, привлекая к себе враждебные взгляды, —
373
Томас Питон
не столько из-за цвета кожи, сколько из-за консерватизма,
характерного для тусовочных баров и нехарактерного для ба-
ров, где количество выпитого служит мерой мужественности.
До Матильды они добрались далеко за полночь. Почуяв
в голосе Винсома заводные нотки, старая леди разговарива-
ла только с Макклинтиком. Спустилась Руби, и Макклин-
тик представил ее приятелю.
Сверху раздались вопли, грохот, грудной смех. Матильда
с криками выбежала из комнаты.
— Сильвия, подружка Руби, сегодня занята, — сказал
Макклинтик.
Винсом был само очарование.
— Вы, молодежь, не беспокойтесь, — сказал он. — Старый
дядя Рун и отвезет вас, куда захотите, и не будет подгляды-
вать в зеркало, будет просто самим собой — старым добрым
шофером.
Это оживило Макклинтика. В том, как Руби держала его
под руку, чувствовалась напряженная вежливость. Винсом
видел, что Маклинтик изнемогает от желания выбраться за
город.
Сверху снова послышался шум, на этот раз громче.
— Макклинтик! — раздался крик Матильды.
— Пойду сыграю в вышибалу, — сказал он Руни.
Руни и Руби остались в гостиной одни.
— Я знаю девушку, которую можно взять с собой, — ска-
зал он. — По-моему, ее зовут Рэйчел Аулгласс, она живет на
Сто двенадцатой.
Руби нервно теребила застежки сумки.
— Твоей жене это не очень бы понравилось. Давай мы
с Макклинтиком поедем в «Триумфе» одни. Тебе лучше не
нарываться на неприятности.
— Моя жена, — внезапно рассердился он, — сраная фаши-
стка. Думаю, тебе следует это знать.
— Но если ты возьмешь с собой...
— Только бы выбраться куда-нибудь подальше от Нью-
Йорка, туда, где то, чего ждешь, — случается. Здесь разве
дождешься? Ты еще достаточно молода. Ведь у детей все на-
оборот?
— Я не так уж молода, — прошептала она. — Пожалуйста,
Руни, успокойся.
374
V.
— Девочка, если не Ленокс, то что-нибудь другое. Дальше
на восток, пруд Уолден, ха-ха. Нет. Нет, теперь там общест-
венный пляж, и бостонские жлобы — они поехали бы на Ри-
вер-Бич, если бы толпы таких же жлобов оставили там живое
место, — так вот, эти жлобы сидят на камнях вокруг Уолдена,
рыгают, пьют пиво, которое они предусмотрительно пронес-
ли мимо охранников, высматривают девиц, ненавидят своих
жен и вонючих детей, писающих потихоньку в воду... Куда
податься? В Массачусетсе, во всей стране, куда?
— Оставайся дома.
— Нет. Нужно же узнать — что за дыра этот Ленокс.
— Детка, — тихо и рассеянно запела она, — ты слыхала,
что в Леноксе плохо с травкой...
— Как ты это сделала?
— Жженой пробкой, — ответила она — Как в шоу черных
менестрелей.
— Нет. — Он отошел от нее. — Ты ничем не пользовалась.
Незачем. Никакого грима. Знаешь, Мафия считает тебя нем-
кой. Пока Рэйчел мне не рассказала, я думал, что ты — пуэр-
ториканка. Может, в этом все и дело — мы видим в тебе ко-
му что заблагорассудится. Защитная окраска?
— Я прочла много книг, — сказала Паола, — смотри, Ру-
ни, никто не знает, кто такие мальтийцы. Сами они считают
себя чистой расой, а европейцы — семито-хамитами, сме-
шанными с североафриканцами, турками и еще Бог знает
с кем. Но для Макклинтика, для всех здесь я — негритянка
Руби... (он хмыкнул)... пожалуйста, не говори им, ему.
— Не скажу, Паола. — Вошел Макклинтик. — Теперь по-
дождите, пока я найду одну подружку.
— Рэч? — просиял Макклинтик. — Замечательно!
Паола выглядела расстроенной.
— Я представляю нас четверых за городом... — его слова
предназначались Паоле, он был пьян и все портил, — ...у нас
бы получилось, это было бы чем-то свежим, чистым — неким
началом.
— Думаю, вести надо мне, — сказал Макклинтик. Это
даст ему взможность сосредоточиться, пока за городом не
станет легче. У Руни был пьяный вид. Даже не то слово.
— Веди, — устало согласился Винсом. Господи, только бы
они ее застали! Всю дорогу до Сто двенадцатой (Макклин-
375
Томас Питон
тик несся как пуля) он спрашивал себя, что будет делать, ес-
ли ее там не окажется.
Ее не оказалось. Дверь распахнута, записки нет. Обычно
она запирала двери. Винсом зашел. В двух или трех местах
горел свет. Никого не было.
На кровати валялась комбинация. Он поднял ее, черную
и скользкую. Скользкая комбинация, подумал он и поцело-
вал ее около левой груди. Раздался телефонный звонок. Он
не снимал трубку. В конце концов снял.
— Где Эстер? — Она едва переводила дыхание.
— Ты носишь красивое белье, — сказал Винсом.
— Спасибо. Она не приходила?
— Остерегайся девушек в черном белье.
— Руни, не сейчас. Ей где-то прищемило задницу, и она
убежала. Не мог бы ты посмотреть, нет ли записки?
— Поехали со мной в Ленокс, штат Массачусетс.
Терпеливый вздох.
— Нет записки. Ничего нет.
— Может, все же посмотришь? Я в подземке.
Руни запел:
Поехали в Ленокс, когда
Август в Нуэва-Йорк-Сьюдад.
Многим хорошим людям сказала ты нет.
Не унижай меня мрачным: -«Пока, привет...»
Хор (Ъе§шпе 1етро):
Поедем туда, где ветры прохладны, а улицы — тропки в лесах.
Пускай пуританские духи маршируют в наших лживых мозгах,
Ведь у меня пока еще встает при звуках «Бостон Попов».
Черт с ней, с богемой, жизнь — это сон, вдали от бандитов и копов.
Ленокс роскошен, ты врубаешься, Рэйчел?
Отъесться, чтоб ж... стали шире, чем плечи,
Нам с тобой не случалось еще...
В край Олдена, Уолдена, к индейкам и крысам,
Я сделаюсь там слащавым и лысым,
Мы с тобой рядом — к плечу плечо.
Такую жизнь не назвать плохой.
Хей, Рэйчел (щелчки пальцами на первый и третий счет),
ты едешь со мной...
Она повесила трубку, не дослушав. Винсом сидел у теле-
фона с комбинацией в руках. Просто сидел.
376
V.
II
Эстер и впрямь прищемили задницу. По крайней мере,
задницу эмоциональную. В тот день Рэйчел застала ее пла-
чущей внизу в прачечной.
— Что случилось? — спросила Рэйчел. Эстер завопила
еще громче.
— Ну, девочка, — сказала она ласково, — расскажи обо
всем Рэч.
— Отстань! — И они принялись гоняться друг за дружкой
вокруг стиральных машин и центрифуг, среди раскачиваю-
щихся простыней, ветхих половиков и лифчиков в сушилке.
— Постой, я хочу тебе помочь. — Эстер запуталась в про-
стыне.
Рэйчел стояла в темноте прачечной и кричала на нее. Вне-
запно в соседней комнате взбесилась стиральная машина,
и на них обрушился бивший из дверей каскад мыльной во-
ды. Грязно выругавшись, Рэйчел скинула шлепанцы и, по-
доткнув юбку, пошла за шваброй.
Не прошло и пяти минут, как в дверь просунулась голова
Свина Бодайна.
— Ты делаешь не так. Слушай, где ты училась работать
тряпкой?
— Ага, — сказала она, — тряпки захотел? Вот тебе! — Раз-
махивая тряпкой, она побежала на него. Свин отступил.
— Что случилось с Эстер? Я столкнулся с ней на лест-
нице. — Рэйчел тоже хотелось бы это знать. К тому време-
ни, когда она, протерев пол, взбежала по пожарной лестни-
це и через окно влезла в квартиру, Эстер, разумеется, уже
ушла.
К Слэбу, решила Рэйчел. Слэб взял трубку на первом же
гудке.
— Я позвоню, если она появится.
— Но, Слэб...
— Что? — спросил Слэб.
Что? А, ладно. Она повесила трубку.
Свин сидел на подоконнике. Она машинально включила
ему радио. Литтл Вилли Джон пел «Лихорадку».
— Что приключилось с Эстер? — спросила она, чтобы не
молчать.
377
Томас Питон
— Я же сам у тебя спрашивал, — сказал Свин. — Могу по-
спорить, она залетела.
— Несомненно можешь. — У Рэйчел разболелась голова,
и она отправилась в ванную помедитировать.
Лихорадка никого не обошла стороной.
Свин, злорадный Свин, на этот раз оказался нрав. Эстер
появилась у Слэба с традиционным видом залетевшей ра-
ботницы, белошвейки или продавщицы — растрепанные во-
лосы, опухшее лицо, потяжелевшие на вид груди и живот.
Для заводки Слэба ей хватило пяти минут. Он размахи-
вал руками и откидывал волосы со лба, стоя перед «Датским
творожником № 56», кривобоким во всю стену экземпля-
ром,, рядом с которым он смотрелся карликом.
— Что ты мне рассказываешь? Шунмэйкер не даст тебе
и дайма. Я знаю. Хочешь поспорим? Ставлю на то, что у ре-
бенка будет огромный горбатый нос.
Она тут же умолкла. Добряк Слэб был сторонником шо-
ковой терапии.
— Слушай. — Он схватил карандаш. — Сейчас никто не
поедет на Кубу. Жарче, чем в Нуэва-Йорке, не сезон.
Но у Баггисты, несмотря на все его фашистские замашки,
есть одно достоинство — он не запрещает аборты. Значит,
у тебя будет дипломированный врач, знающий свое дело,
а не дилетант с дрожащими руками. Это чисто, безопасно,
легально и, главное, дешево.
— Это убийство.
— Ты стала католичкой? Почему-то во времена декадан-
са это входит в моду.
— Ты же меня знаешь, — прошептала она
— Оставим эту тему. Если бы я тебя знал. — Он на мину-
ту задумался, почувствовав, что становится сентименталь-
ным. Поколдовав с цифрами на клочке кальки: — Затри сот-
ни мы можем свозить тебя туда и обратно. Включая питание,
если потребуется.
— Мы?
— Больная Команда. До Гаваны и обратно. Это займет не
больше недели. Будешь чемпионкой по йо-йо.
— Нет.
378
V.
Они философствовали, а тем временем день близился
к концу. Никто из них не считал, будто отстаивает или пыта-
ется доказать нечто важное. Это напоминало словесную ду-
эль на вечеринке или Боттичелли. Они цитировали Лигуо-
ри, Галена, Аристотеля, Дэвида Ризмана, Элиота.
— Как ты можешь говорить, что у плода есть душа? Отку-
да ты знаешь, в какой момент душа вселяется в тело? И во-
обще, есть ли душа у тебя самой?
— Убийство собственного ребенка, вот что это такое.
— Ребенка-шмебенка! Сложной белковой молекулы.
И не более того.
— Думаю, во время редких визитов в ванную, ты бы не от-
казался помыться нацистским мылом из еврея — одного из
тех шести миллионов!
— Ладно, — он вышел из себя, — если не молекула,
то что?
После этого происходящее превратилось из логично-
фальшивого в эмоционально-фальшивое. Как пьяный, кото-
рого рвет всухую, они отрыгивали всевозможные старые
слова, почему-то всегда приходившиеся не к месту, затем
стали наполнять чердак напрасными выкриками, пытаясь
изрыгнуть собственные живые ткани, органы, бесполезные
везде, кроме мест, где им полагается находиться.
Когда солнце село, она оторвалась от методичного обли-
чения моральных принципов Слэба и набросилась на «Дат-
ский творожник № 56», наступая на него и угрожающе рас-
секая ногтями воздух.
— Приступай, — сказал Слэб, — это улучшит текстуру. —
Он сидел с телефонной трубкой. — Винсома нет. — Положил
трубку, снова снял, набрал номер. — Где я могу достать 300
долларов? — спросил он. — Нет, банки отпадают... я против
ростовщичества. — Он цитировал телефонистке «Сап1о5>
Эзры Паунда.
— Почему, — поинтересовался он, — вы, телефонистки,
всегда говорите в нос? (Смех.) Хорошо, когда-нибудь попро-
буем. — Эстер, сломав ноготь, вскрикнула. Слэб повесил
трубку. — Зараза! — сказал он. — Детка, нам нужны три сот-
ни. У кого-то же они должны быть. — Он решил обзвонить
всех своих знакомых, имевших сберегательные счета. Через
минуту список знакомых иссяк, но Слэб ни на каплю не при-
379
Томас Питон
близился к решению задачи о финансировании поездки Эс-
тер на юг. Сама Эстер бродила по квартире в поисках плас-
тыря. В конце концов она остановилась на комке туалетной
бумаги и резинке.
— Что-нибудь придумаем, — сказал он. — Доверься Слэ-
бу, детка. Слэбу-гуманисту. — Оба знали, что она доверится.
Кому же еще? Она была из доверчивых.
Так что Слэб сидел и думал, а Эстер помахивала бумаж-
ным шариком на конце пальца под какую-то свою мело-
дию — возможно, старую песню о любви. И хотя ни один
из них в этом бы не признался, они ждали прихода на ве-
черинку Рауля, Мелвина и Команды. Тем временем, ком-
пенсируя выдыхавшееся солнце, краски занимавшей всю
стену картины менялись, отражая все новые длины свето-
вых волн.
Рэйчел, занятая поисками Эстер, пришла на вечеринку
уже ночью. Пока она преодолевала семь лестничных мар-
шей, миловавшиеся парочки, безнадежно пьяные ребята, за-
думчивые типы, зачитывавшие выдержки из книг, украден-
ных в библиотеке Рауля, Слэба и Мелвина, и строчившие
загадочные заметки на полях, — все, словно пограничная
стража, встречали ее на каждой площадке и сообщали, что
она пропустила самое интересное. Что именно — выясни-
лось еще до того, как она сквозь толпу просочилась на кух-
ню, где собрались все Достойные Люди.
Мелвин исполнял на гитаре импровизированную народ-
ную песню о том, насколько гуманный парень его сосед по
комнате Слэб, наделяя его следующими титулами: (а)
неопрофсоюзник и реинкарнация Джо Хилла; (б) ведущий
пацифист мира; (в) мятежник с корнями, зиждущимися
в американской традиции; (г) воинствующий противник фа-
шизма, частного капитала, республиканской администрации
и Вестбрука Пеглера.
Пока Мелвин пел, Рауль давал Рэйчел краткие пояснения
по поводу источников Мелвиновского подхалимажа. Види-
мо, Слэб ждал, пока комната не набьется битком. Наконец
он взгромоздился на мраморный унитаз и попросил всех за-
молчать.
380
V.
— Эстер беременна, — объявил он, — ей нужны 300 баксов,
чтобы поехать на Кубу и сделать аборт.
Участливая, с улыбками до ушей, бухая Больная Команда
с одобрительными возгласами прошлась по низам своих карма-
нов, и родники всеобщего гуманизма вынесли на поверхность
мелочь, потрепанные бумажки и пару жетонов подземки; все
это Слэб собрал в старый пробковый шлем с греческой надпи-
сью, оставшийся с давнишней встречи какого-то землячества.
К удивлению присутствующих, набралось 295 долларов
и немного мелочи. Слэб церемонно достал десятку, занятую
им за пятнадцать минут до начала своего выступления
у Фергюса Миксолидяна, который только что получил грант
от фонда Форда и более чем страстно мечтал о Буэнос-Айре-
се, откуда не выдавали.
Если Эстер и пыталась возражать против мероприятия,
никто этого не слышал. Хотя бы потому, что в комнате было
очень шумно. После сбора пожертвований Слэб передал Эс-
тер пробковый шлем, ей помогли забраться на унитаз, отку-
да она произнесла краткую, но трогательную благодарствен-
ную речь. В разгар последовавших за этим аплодисментов
Слэб завопил: «В Айдлуайлд!» — или что-то в этом роде, их
обоих подняли на руки и понесли с чердака вниз по лестни-
це. Единственное за весь вечер бестактное замечание отпус-
тил один из носильщиков — студент, недавно появившийся
на Больной Сцене; он высказал предположение, что можно
избежать всех связанных с поездкой на Кубу хлопот и потра-
тить деньги на следующую вечеринку, если сбросить Эстер
в лестничный колодец и тем самым вызвать выкидыш. Его
быстро угомонили.
— Боже мой, — сказала Рэйчел. Она никогда не видела та-
кого скопления раскрасневшихся рож и столько блевотины
и вина на линолеуме.
— Мне нужна машина, — сообщила она Раулю.
— Колеса! — крикнул Рауль. — Четыре колеса для Рэч! —
Но щедрость Команды истощилась. Никто не слушал. Мо-
жет, видя отсутствие у нее энтузиазма, они решили, что она
рванет в Айдлуайлд и попытается остановить Эстер. Не на-
шлось даже одного колеса.
Только тогда, ранним утром, Рэйчел подумала о Профей-
не. Сейчас он уже сменился. Милый Профейн. Непроизне-
381
Томас Пикчон
сенное в бардаке вечеринки прилагательное осталось цвести
в самом потаенном уголке ее мозга — она была бессильна
этому помешать, — впрочем, слишком глубоко, чтобы объять
оболочкой покоя ее 4 фута 10 дюймов. Которые понимали,
что Профейн — тоже бесколесный.
— Так, — сказала она. Имея в виду отсутствие колес
у Профейна — прирожденного пешехода, движимого собст-
венными силами, которые могли подвигнуть кое на что и ее.
Но тогда что же получается — она расписывается в собствен-
ной недееспособности? Словно перед ней лежит налоговая
декларация о доходах сердца — столь запутанная и изгажен-
ная таким количеством многосложных слов, что вычисление
налога отняло бы все ее двадцать два года. И это еще в луч-
шем случае, ведь дело осложнялось тем, что декларацию на
совершенно законных основаниях можно и не подавать,
и соглядатаи фантазии пальцем о палец не ударили бы, что-
бы настучать на тебя, но... Ох уж это «но»1 Возьмись ты за
нее, и налог сведет на нет весь доход, и тогда — кто знает,
в какие удручающие ситуации, в какую скандальную хрони-
ку души можно угодить.
Удивительны места, где такое может случиться. Еше уди-
вительнее то, что это вообще случается. Рэйчел направилась
к телефону. Кто-то разговаривал. Но она могла и подождать.
III
Профейн зашел в квартиру Винсома в тот момент, когда
Мафия в одном надувном бюстгальтере с тремя любовника-
ми, которых Профейн видел впервые, занималась игрой соб-
ственного изобретения под названием «Музыкальные одея-
ла». На останавливаемой произвольным образом пластинке
Хэнк Сноу пел «Все прошло». Профейн пошел к холодиль-
нику и достал пиво. Он уже собирался позвонить Паоле, как
раздался звонок.
— Айдлуайлд? — переспросил он. — Может, удастся
взять машину у Руни. «Бьюик». Только я не умею водить.
— Я умею, — сказала Рэйчел. — Жди там.
Профейн уныло оглянулся на жизнерадостную Мафию
с приятелями и поплелся по пожарной лестнице в гараж.
382
V.
«Бьюика» не было. Только «Триумф» Макклинтика Сфе-
ры — заперт, ключей нет. Профейн сел на капот «Триумфа»,
окруженного неодушевленными собратьями из Детройта.
Рэйчел явилась через пятнадцать минут.
— Машины нет, — сказал он, — нас обманули.
— О Боже. — Она объяснила, зачем ей в Айдлуайлд.
— Не понимаю, чего ты так суетишься. Хочет прочистить
себе матку — ради Бога, пускай чистит.
После этого Рэйчел следовало сказать: «Ты бессердечный
подонок», вмазать ему и отправиться искать машину в дру-
гом месте. Но, приблизившись, она попыталась рассуждать —
даже с нежностью, или, возможно, лишь умиротворенная
этим новым, пусть даже временным, определением покоя.
— Не знаю, убийство это или нет, — сказала она — Меня
это мало волнует. Сколько орехов составляет кучку? Я про-
тив абортов из-за того, что они причиняют девушке. Спроси
у любой, которая через это проходила.
Профейну показалось, что она говорит о себе. Ему захоте-
лось убраться отсюда. Сегодня Рэйчел вела себя странно.
— Ведь Эстер слаба, Эстер — жертва. После наркоза она
придет в себя, ненавидя мужчин, считая, что все они обман-
щики, и все же понимая, что ей придется довольствоваться
тем, кого удастся заполучить — хоть осторожным, хоть нео-
сторожным. В конце концов она согласится на кого угодно —
местного рэкетира, студента, тусовщика, слабоумного или
преступника, поскольку без этого ей не обойтись.
— Не надо, Рэйчел. Подумаешь, Эстер! Ты что, влюби-
лась в нее? Так о ней печешься.
— Да.
— Помолчи, — продолжала она. — Ты же не Свин Бодайн.
Сам знаешь, о чем я. Сколько раз ты рассказывал мне о том,
что творится под Улицей, на поверхности, в подземке.
— Да. Конечно, но...
— Я хочу сказать, что люблю Эстер так же, как ты лю-
бишь обездоленных и заблудших. Как можно относиться
иначе к тому, кого возбуждает собственная вина? До сих пор
она была разборчива. Пока не поняла, что не может сопро-
тивляться, постоянно переживая участь дежурной любовни-
цы Слэба и этой свиньи Шунмэйкера. Что вскоре станет
обессилевшей, уязвленной, отвергнутой.
383
Томас Питон
— Слэб как-то был с тобой, — он пинал ногой шину, —
в горизонтальном положении.
— Да. — Молчание. — Я могла уйти в себя. Может,
под этими рыжими космами скрывается девушка-жертва, —
засунув ладошку в волосы, она медленно подняла свою гус-
тую гриву, Профейн ощутил эрекцию, — та часть меня, кото-
рую я вижу в ней. Такую же, как Дитя депрессии Профейн —
неабортированный комочек, ставший фактом на полу старо-
го гувервиллевского барака в тридцать втором, ты видишь
его в каждом безымянном бродяге, попрошайке и бездом-
ном, ночующем на улице, и ты любишь его-
О ком она говорит? Всю прошлую ночь Профейн мыслен-
но разговаривал с ней, но такого никак не ожидал. Опустив
голову, он пинал ногой неодушевленные шины, зная, что
они отомстят в самый неподходящий момент. Теперь он во-
обще остерегался говорить.
Ее рука по-прежнему была в волосах, глаза наполнились
слезами. Она отошла от крыла, на которое опиралась, и за-
мерла, широко расставив ноги. Дугой выгнулись бедра. В его
направлении.
— Мы разошлись со Слэбом из-за нашей несовместимос-
ти. Команда потеряла для меня всякую привлекательность,
не знаю, что случилось, но я выросла. Он никогда не покинет
ее, хотя все понимает и видит то же, что вижу я. Не хочу, что-
бы меня затянуло, вот и все. Но тогда ты...
Блудная дочь Стюйвезанта Аулгласа стояла в позе кра-
сотки с плаката. Готовая при малейшем скачке давления
в кровеносных сосудах, эндокринном дисбалансе или воз-
буждении эрогенных зон вступить в связь со шлемилем
Профейном. Казалось, ее груди тянутся к нему, но он не дви-
гался, боясь прервать это удовольствие, боясь почувствовать
вину за любовь к неудачникам — к себе, к ней, — боясь убе-
диться в том, что она — столь же неодушевленная, как и все
вокруг.
Почему? Только ли из-за абстрактного желания хоть раз
в виде исключения найти кого-нибудь по эту — настоя-
щую — сторону телеэкрана? Откуда появилась надежда, что
Рэйчел окажется хоть на йоту более одушевленной?
Ты задаешь слишком много вопросов, сказал он себе. Пе-
рестань спрашивать, бери. Дари. Как бы она это ни называ-
384
V.
ла. Член у тебя в трусах или мозг? Делай что-нибудь. Она не
знает, ты не знаешь.
Только одно — соски, которые образовали бы с его пупом
и мягкой ямочкой солнечного сплетения теплый алмазный
ромб, автоматически притягивающая руку девичья попка,
пышные, недавно уложенные волосы, щекочущие его нозд-
ри, — на этот раз все это не имеет никакого отношения к чер-
ному гаражу или автопризракам, среди которых они оба слу-
чайно оказались.
Теперь Рэйчел хотелось только одного — схватиться за
него, ощутить, как его пивной живот расплющивает не сдер-
живаемые лифчиком груди, она уже стала разрабатывать
планы, как заставить его сбросить вес, больше заниматься
спортом.
Так и застал их вошедший Макклинтик — обнявшимися;
время от времени кто-то из пары терял равновесие и слегка
переступал ногами, дабы не упасть. Танцплощадка в подзем-
ном гараже. Так танцуют в городах.
Пока Паола вылезала из «Бьюика», Рэйчел поняла все.
Девушки поравнялись друг с другом, улыбнулись и разо-
шлись. Отныне их пути разминутся, говорили застенчивые
симметричные взгляды, которыми они обменялись.
— Руни спит на твоей кровати. За ним нужно присмот-
реть, — только и сказал Макклинтик.
— Профейн, милый Профейн, — засмеялась она, и «Бью-
ик» заурчал в ответ на ее прикосновение, — как много людей,
о которых надо сейчас позаботиться!
IV
Винсом пробудился от сна о дефенестрации в недоуме-
нии, почему это не пришло ему в голову раньше. Семь эта-
жей отделяли окно спальни Рэйчел от дворика, служившего
исключительно неблаговидным целям — там испражнялись
пьяные, по ночам развлекались кошки, туда сваливали пив-
ные банки и выметенный из квартиры мусор. Как бы просла-
вил все это его труп!
Он открыл окно и, оседлав подоконник, прислушался.
На Бродвее хихикали снимаемые кем-то девушки. Безработ-
13 Т. Пинчон
385
Томас Питон
ный музыкант упражнялся на тромбоне. Из окна напротив
лился рок-н-ролл:
Юная богиня,
Мне «нет» не говори.
В парке вечерком
Вместе посидим.
Дай мне стать
Юным Ромео твоим...
Посвящен стрижкам «утиная задница» и чуть не лопаю-
щимся по швам узким юбкам Улицы, на которых полицей-
ские наживали язву, а Совет молодежи — зарплату.
Почему бы не спорхнуть туда? Жара усиливается, а на
щербатом асфальте в щели между домами август будет бес-
силен.
— Послушайте, друзья, — сказал Винсом, — у меня есть
слово для всей нашей Команды, и слово это напрочь боль-
ное. Одни из нас не успевают застегнуть ширинку, другие
хранят верность подругам, пока не подкрадется менопауза
или Великий Климакс. Но среди нас, распутных и моногам-
ных, по обеим сторонам ночи, на улице или вне ее, нет ни
одного, на кого можно указать пальцем и сказать, что он
здоров.
Армяно-ирландский еврей Фергюс Миксолидян берет
деньги у фонда, названного в честь человека, потратившего
миллионы, дабы доказать, что миром правят тринадцать рав-
винов. Фергюс не видит в этом ничего дурного.
Эстер Гарвиц платит за переделку тела, в котором роди-
лась, и по уши влюбляется в искалечившего ее человека. Эс-
тер тоже не видит в этом ничего дурного.
Теледраматург Рауль может написать сценарий настоль-
ко уклончивый, что не вякнет ни один спонсор, и все-таки
объяснить зрителям, что с ними происходит. Но при этом
довольствуется вестернами и детективами.
Художник Слэб во всем отдает себе отчет, у него замеча-
тельная техника и, если хотите, — «душа». Но он увлечен
датскими творожниками.
У фолк-певца Мелвина нет таланта. Однако именно он
рассуждает о социальной политике чаще, чем вся Команда
вместе взятая. И ничего не доводит до конца.
386
V.
Мафия Винсом достаточно умна, чтобы создать свой мир,
но слишком глупа, чтобы не жить в нем. Обнаружив, что ре-
альный мир не совпадает с ее фантазиями, она тратит все ви-
ды энергии — сексуальную, эмоциональную, — чтобы прила-
дить их друг к другу, но всякий раз безуспешно.
И так далее. Любой, кто продолжает жить в столь больной
субкультуре, не имеет права называть себя здоровым. Оста-
ется лишь один здравый выход, которым я и собираюсь вос-
пользоваться, это — окно, и сейчас я из него выпрыгну.
С этими словами Винсом поправил галстук и приготовил-
ся к дефенестрации.
— Послушай, — сказал Свин Бодайн, внимавший ему из
кухни, — разве ты не знаешь, что жизнь — самое ценное, что
у тебя есть?
— Это я уже слышал, — сказал Винсом и выпрыгнул. Он
забыл о пожарной лестнице в трех футах внизу. К тому вре-
мени, когда Винсом встал и занес ногу, Свин уже был за ок-
ном. Он вцепился в ремень Винсома как раз тогда, когда тот
падал во второй раз.
— Вот, посмотри теперь, — сказал Свин. Писавший во
дворе пьяница взглянул вверх и заорал, призывая всех по-
смотреть на самоубийство. Зажегся свет, открылись окна,
и вскоре у Свина и Винсома появилась аудитория. Винсом
висел, сложившись наподобие складного ножа, умиротво-
ренно глядел на пьяницу и обзывал его обидными словами.
— Может, отпустишь? — сказал Винсом через некоторое
время. — Руки-то небось устали.
Свин признался, что устали.
— Хочу ли я, могу ли я, давно ли я, говно ли я, — сказал
Свин.
Винсом рассмеялся, и Свин могучим рывком перевалил
его через низкие перила пожарной лестницы.
— Нечестно, — сказал Винсом, отнявший у Свипа
последние силы. И рванул вниз по лестнице. Пыхтя, словно
кофеварка с неисправными клапанами, Свин бросился в по-
гоню. Он поймал Винсома двумя этажами ниже — тот стоял
на перилах и зажимал рукой нос. На этот раз он перекинул
Винсома через плечо и решительно направился вверх по по-
жарной лестнице. Винсом сполз с его плеча и сбежал на этаж
вниз.
387
Томас Питон
— Ладно, — сказал он, — четыре этажа тоже сойдет.
Рок-н-ролыцик-энтузиаст на противоположной стороне
двора врубил приемник на полную мощность. Исполнявший
«Доунт би крул» Элвис Пресли обеспечивал музыкальное
сопровождение. Свин услыхал сирены подъезжавших к до-
му полицейских машин.
Так они и гонялись друг за другом вверх-вниз по пожар-
ной лестнице. Через некоторое время у обоих закружились
головы, и они стали хихикать. Их подбадривали зрители. Так
редко в Нью-Йорке случается что-нибудь эдакое! Полицей-
ские с сетями, фонариками и лестницами вбежали в щель
между домами.
В конце концов Свин загнал Винсома на нижнюю пло-
щадку на высоте в полэтажа над землей. К тому времени по-
лицейские растянули сеть.
— По-прежнему хочешь прыгать? — спросил Свин.
— Да, — ответил Винсом.
— Валяй, — сказал Свин.
Винсом прыгнул ласточкой, стараясь приземлиться на го-
лову. Но, разумеется, попал в сеть. Он разок подпрыгнул и,
обмякнув, замер. Полицейские надели на него смиритель-
ную рубаху и повезли в Белльвью.
Внезапно осознав, что находится в самоволке уже восемь ме-
сяцев и что полицейских можно считать «гражданским берего-
вым патрулем», Свин повернулся и, покинув добропорядоч-
ных граждан, которым предстояло гасить свет и возвращаться
к своему Элвису Пресли, проворно побежал по лестнице к ок-
ну Рэйчел. Забравшись в квартиру, он подумал, что можно на-
деть старое платье Эстер, повязать голову платком и говорить
фальцетом, на случай если полицейские решат подняться для
выяснения подробностей. Они так глупы, что им в жизни не до-
гадаться.
V
В Айдлуайлде жирная трехлетка, которой не терпелось
поскакать по гудронированной площадке к стоящему на по-
садке самолету Майами—Гавана—Сан-Хуан, пресыщенно
смотрела из-под полуприкрытых век через усыпанное пер-
388
V.
хотью черное плечо отцовского костюма на клаку провожав-
ших ее родственников. «Кукарачита, — кричали те, — асНоз,
асНоз».
Перед вылетами аэропорт на короткое время наполнялся
народом. Выйдя из радиоузла, где она попросила сделать
объявление для Эстер, Рэйчел наугад петляла в толпе в по-
исках потерявшейся подруги. В конце концов она встала ря-
дом с Профейном у ограждения.
— Мы — просто ангелы-хранители.
— Я проверил рейсы «Пан Американ» и остальных ком-
паний, — сказал Профейн. — У крупных фирм все было за-
бито еще за несколько дней. Сегодня утром есть только рейс
«Англо Эрлайнз».
Объявили посадку; видавший виды и практически не
блестевший под прожекторами ЭС-3 ждал на летном поле.
Проход открыли, и пассажиры стали продвигаться вперед.
Друзья маленькой пуэрториканки пришли вооруженные ма-
ракасами, трещотками и литаврами. Подобно отряду тело-
хранителей, они проследовали мимо стойки регистрации,
дабы проводить ее до самого трапа. Полицейские попыта-
лись их остановить. Кто-то запел, и довольно быстро песню
подхватили все.
— Вот она! — воскликнула Рэйчел.
Эстер вынырнула из-за автоматических камер хранения,
бок о бок бежал Слэб. Из ее глаз лились слезы, изо рта —
рыдания, чемоданчик оставлял за собой след из быстро ис-
парявшихся капель одеколона, она смешалась с толпой пу-
эрториканцев. Рэйчел ринулась вдогонку, резко увернулась
от встречного полицейского, и лоб в лоб столкнулась со
Слэбом.
— Уф! — сказал Слэб.
— Эй ты, хам, что, черт побери, происходит?! — Он дер-
жал ее за локоть.
— Пускай себе едет, — сказал Слэб, — если хочет.
— Ты таскаешь ее за собой, как ребенка, — закричала Рэй-
чел. — Доконать хочешь? Со мной не вышло, так нашел сла-
бачку себе под силу. Лучше б делал ошибки на своем холсте!
Как бы то ни было, Команда устроила полиции беспокой-
ную ночь. Раздались свистки, на площадке между огражде-
нием и ЭС-3 начались мелкомасштабные беспорядки.
389
Томас Пикчон
А что такого? Сейчас август, к тому же полицейские не
любят пуэрториканцев. Многометрономный перестук ритм-
группы Кукарачиты стал зловещим, напоминая стаю саран-
чи, повернувшую в сторону цветущего поля. Слэб громо-
гласно поминал недобрым словом деньки, когда они с Рэйчел
оказывались в горизонтальном положении.
Тем временем Профейн старался не попасть под поли-
цейские дубинки. Эстер воспользовалась беспорядками
как прикрытием, и он потерял ее из виду. По чьей-то при-
чуде замигали все огни этой части Айдлуайлда, и стало еще
хуже.
Наконец Профейн вырвался из небольшой группы прово-
жающих и засек бежавшую по взлетной полосе Эстер. Она
потеряла туфлю. Он уже собирался броситься следом, когда
дорогу ему преградило рухнувшее тело. Профейн споткнул-
ся, полетел и, очухавшись, увидел перед собой знакомую па-
ру женских ног.
— Бенито. — Печально надутые, как всегда сексапильные
губы.
— Черт возьми, этого еще не хватало!
Она возвращалась в Сан-Хуан. О своей жизни после изна-
силования — ни слова.
— Фина, Фина, не уезжай. — Как фотография в бумажни-
ке — что толку от бывшей любимой, если она уехала в Сан-
Хуан, какой бы непонятной ни была эта любовь?
— Анхель и Джеронимо тоже здесь. — Она рассеянно ог-
лянулась. — Они хотят, чтобы я уехала, — сказала она, по-
днявшись на ноги. Он пошел за ней, о чем-то горячо рассуж-
дая. Он забыл об Эстер. Рядом пробежала Кукарачита со
своим отцом. Профейн и Фина прошли мимо туфли Эстер,
лежавшей на боку со сломанным каблуком.
Наконец Фина повернулась, глаза ее были сухими.
— Помнишь ту ночь в ванной? — плюнула, повернулась
и стремглав бросилась к самолету.
— Вот задница! — сказал он. — Они бы достали тебя рано
или поздно. — Но остался стоять — неподвижный, словно
вещь.
— Мне удалось, — вскоре произнес он. — Мне. — Считая
шлемилей пассивными, он не помнил за собой подобных
признаний. — Эх, парень. — Плюс позволил ускользнуть Эс-
390
V.
тер, плюс на нем теперь висит Рэйчел, плюс что еще случит-
ся с Паолой. Для спящего в одиночестве молодого человека
проблем с женщинами у Профейна было больше, чем у лю-
бого из его знакомых.
Он поплелся назад к Рэйчел. Беспорядки прекратились.
За спиной завертелись пропеллеры, самолет тронулся, раз-
вернулся, оторвался от земли и улетел. Профейн не стал
провожать его взглядом.
VI
Презрев лифт, патрульный Йонеш и постовой Тен Эйк
одолели два пролета величественной лестницы и нога в ногу
пошли по площадке к квартире Винсома. Несколько репор-
теров из бульварных газет воспользовались лифтом и пере-
хватили их на полпути. Шум из квартиры Винсома был слы-
шен на Риверсайд-драйв.
— Никогда не знаешь, что подсунут в Белльвью, — сказал
Йонеш. Они с помощником не пропускали ни одной теле-
программы «Драгнет». У них выработались каменное выра-
жение лица, несинкопированный ритм речи, монотонный
голос. Один был высоким и худощавым, другой — низень-
ким и толстым. Они шли в ногу.
— Я говорил с доктором, — сказал Тен Эйк. — Молодой
парень по фамилии Готтшалк. У Винсома было что расска-
зать.
— Сейчас увидим.
Перед дверью Йонеш и Тен Эйк вежливо подождали, по-
ка один из фотографов проверял вспышку. Было слышно,
как внутри радостно взвизгнула девушка.
— Дела, — сказал репортер.
Полицейские постучали.
— Заходите, заходите! — раздались подвыпившие голоса.
— Это полиция, мэм.
— Ненавижу легавых, — рявкнул кто-то. Тен Эйк пнул
ногой оказавшуюся незапертой дверь. Тела внутри рассту-
пились, и Мафия с Харизмой и Фу, игравшие в «музыкаль-
ные одеяла», оказались в прямой видимости фотографа.
«Вжик!» — сработал фотоаппарат.
391
Томас Питон
— Черт! — сказал фотограф. — Это мы не сможем отпеча-
тать. — Тен Эйк протиснулся к Мафии.
— Все в порядке, мэм.
— Не хотите ли поиграть? — ее голос звучал истерично.
Полицейский, улыбаясь, стерпел. — Мы говорили с ва-
шим мужем.
— Вам лучше пройти с нами, — сказал другой полицей-
ский.
— Кажется, Эл прав, мэм. — Время от времени комнату
освещали молнии вспышек.
Тен Эйк помахал ордером.
— Вы арестованы, ребята, — сказал он. Йонешу: — Позво-
ни лейтенанту, Стив.
— По какому обвинению? — закричали присутствующие.
Тен Эйк обладал неплохой выдержкой. Он выждал не-
сколько сердцебиений.
— Вполне сгодится нарушение общественного порядка.
Быть может, единственным обществом, покой которого
в тот вечер остался ненарушенным, были Макклинтик с Па-
олой. Маленький «Триумф» несся вдоль Гудзона, прохлад-
ный ветер уносил остатки Нуэва-Йорка, набившегося им
в ноздри, уши и рты.
Паола говорила все как есть, и Маклинтик оставался спо-
койным. Пока она рассказывала о себе, Стенсиле, Фаусто,
пока рисовала исполненные тоской образы Мальты, до Мак-
клинтика стало доходить, что выбраться из равнодушно-су-
масшедшего чик-чока можно лишь с помощью медленной,
тяжелой и обескураживающей работы. Люби, не раскрывая
рта, помогай, не надрывая задницу, и не кричи об этом на
каждом перекрестке — будь спокоен, но не равнодушен.
Примени он хоть чуточку здравого смысла, эта идея не за-
ставила бы себя долго ждать. Она не стала откровением, про-
сто признание некоторых вещей требует порой времени.
— Да, — сказал он позже, когда они въезжали в Берк-
шире. — Знаешь, Паола, все это время я играл глупую мело-
дию. Мистер Жир, собственной персоной, — это я. Ленивый
и уповающий на чудодейственное средство, способное исце-
лить этот город, исцелить меня. Его нет и никогда не будет.
392
V.
Никто не спустится с неба и не приведет в порядок Руни
с его женой, Алабаму, Южную Африку, нас или Россию. Нет
магических слов. Даже у «я вас люблю» не хватит магичес-
кой силы. Представь себе Эйзенхауэра, говорящего это Ма-
ленкову с Хрущевым. Ха-ха.
— Будь спокоен, но не равнодушен, — вымолвил он. Они
проехали мимо раздавленного скунса. Запах преследовал их
несколько миль. — Если бы моя мать была жива, я попросил
бы ее вышить эти слова на салфетке.
— Ты ведь знаешь, — начала она, — что мне нужно...
— Возвратиться домой, конечно. Но неделя еще не кон-
чилась. Не переживай так, девочка.
— Не могу. Я всегда волнуюсь.
— Мы будем держаться подальше от музыкантов, — толь-
ко и сказал Макклинтик. Знал ли он об всем, что ей при-
шлось пережить?
— Чик, чок, — пел он деревьям Массачусетса, — когда-то
я все мог...
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
в которой шнурок йо-йо оказывается состоянием ума
I
Путешествие на Мальту по Атлантике, над которой так
и не выглянуло солнце, состоялось в конце сентября. Судно
называлось «Сюзанна Сквадуччи», однажды оно уже фигу-
рировало во времена давно заброшенной Профейном опеки
над Паолой. В то утро, понимая, что йо-йо Фортуны верну-
лось к некой исходной точке, он тоже вернулся на окутан-
ное туманом судно — никакого нежелания, никаких пред-
вкушений, ничего подобного, он просто приготовился
плыть — отдаться на волю Фортуны. Если, конечно, у Фор-
туны есть воля.
Некоторые из Команды пришли пожелать Профейну, Па-
оле и Стенсилу счастливого плавания — те, кто в тот момент
не сидел, не лежал в больнице и не колесил по свету. Рэйчел
не пришла. Сегодня она, вероятно, работала. Так полагал
Профейн.
Он попал сюда случайно. Пару недель назад — когда
Стенсил шлялся в окрестностях поляны-для-двоих Рэйчел
и Профейна и проворачивал необходимые дела — заказывал
билеты, паспорта, визы, узнавал насчет прививок, — Про-
фейн почувствовал, что в Нуэва-Йорке он окончательно ус-
троился: обрел Девушку, призвание — борец с ночью и ти-
пичный человек с точки зрения ЧИФИРа, — дом в квартире
трех девочек, одна из которых уехала на Кубу, другая соби-
ралась на Мальту и еще одна — его — оставалась.
Он забыл о неодушевленном мире и законах воздаяния.
Забыл, что поляна-для-двоих, двойная оболочка покоя, ро-
дилась всего через пару минут после бесконечных пинков по
шинам — чистой воды недомыслие для шлемиля.
И много времени им не понадобилось. Всего пару дней
спустя Профейн завалился спать в четыре, прикидывая от-
хватить перед работой добрых восемь часов «хрр-псс». Ког-
да он наконец продрал глаза, освещение комнаты и состоя-
ние мочевого пузыря подсказывали, что он проспал.
394
V.
Электрический будильник Рэйчел весело тикал рядом,
стрелки показывали 1.30. Сама куда-то ушла. Он включил
свет и увидел, что будильник поставлен на полночь и кноп-
ка не нажата. Не сработал. «У-у, ублюдок». Он схватил его
и отшвырнул в сторону. Ударившись о дверь ванной, бу-
дильник громко и заносчиво зажужжал: «Бззз».
Ладно; он надел разные ботинки, порезался во время бри-
тья, в подземке жетон не хотел влезать в турникет, поезд
ушел из-под самого носа. Он приехал в центр чуть южнее
трех; в Ассоциации Антроисследований царила неразбериха.
Злой как черт Бергомаск поджидал его у дверей. «Ну зна-
ешь!» — заорал босс. Оказалось, проводится ночной экспе-
римент. Около 1.15 одна из больших пирамид аппаратуры
спятила, половина электронной начинки расплавилась, за-
верещали звонки аварийной сигнализации, сработали пара
баллонов с СОг и система водяного пожаротушения, а де-
журный техник все это время мирно спал.
— Техникам, — пыхтел Бергомаск, — не платят за подъе-
мы по ночам. Для этого мы держим ночных сторожей.
ЧИФИР сидел у противоположной стены и тихонько гу-
дел.
Вскоре до Профейна дошло, и он пожал плечами. «Глупо,
но я всегда об этом говорил. Дурная привычка. Ладно. Все
равно. Извини». Не получив ответа, он повернулся и зашар-
кал прочь. Выходное пособие пришлют по почте, решил он.
Если, конечно, не захотят, чтобы я оплатил убытки.
«Счастливого путешествия», — бросил ему вслед ЧИ-
ФИР.
— Как тебя понимать?
«Посмотрим».
— Пока, старина.
«Будь спокоен, но не равнодушен. Вот девиз твоей сторо-
ны утра, Профейн. Ладно, я и так сказал слишком много».
— Могу поспорить, под этой циничной бутиратовой шку-
рой скрывается жлоб. Сентиментальный жлоб.
«Ничего там нет. Кого дурачим?»
Последний разговор с ЧИФИРом. Вернувшись на Сто
двенадцатую улицу, он разбудил Рэйчел.
— Снова топтать тротуары, молодой человек? — Она пы-
талась ободрить его. Профейн позволил ей себя так вести,
395
Томас Питон
а на себя злился за то, что, раскиснув, забыл о родовых пра-
вах шлемилей. Отыграться он мог только на ней же.
— Тебе-то что, — сказал он, — ты всегда была платежеспо-
собной.
— Я достаточно платежеспособна, чтобы содержать нас
обоих, пока мы с «Пространством и Временем» не подыщем
тебе что-нибудь подходящее. По-настоящему подходящее.
Фина пыталась толкнуть его на ту же дорожку. Ее ли он
встретил тогда в Айдлуайлде? Или очередного ЧИФИРа, оче-
редную нечистую совесть, донимавшую его под ритм Ьа1бп?
— Может, я не хочу искать работу. Может, я хочу быть
бродягой. Помнишь? Я ведь люблю бродяг.
Она подвинулась, освобождая место, делая неизбежные
выводы.
— Не хочу больше говорить ни о какой любви, — сказала
она, обращаясь к стене. — Это не доведет до добра. Всегда
приходится немного обманывать друг друга, Профейн. По-
чему бы нам не лечь спать?
Нет, он этого так не оставит.
— Я только хочу предупредить. Я никого не люблю, даже
тебя. Когда и если я буду говорить, что люблю, это всякий
раз будет ложью. Даже то, что я говорю сейчас, — наполови-
ну спектакль, чтобы выжать сочувствие.
Она притворно захрапела.
— Хорошо, ты знаешь, что я — шлемиль. Вот ты гово-
ришь: «Взаимность». Рэйчел А., неужели ты так глупа?
Шлемиль может лишь брать. У голубей в парке, у подцеп-
ленной на улице девчонки — плохой ли, хорошей ли, — шле-
миль лишь берет, ничего не давая взамен.
— Давай отложим этот разговор, — смиренно предложила
она. — Можно же подождать слез, кризиса отношений.
Не сейчас, милый Профейн. Давай спать.
— Нет, детка, — он склонился над ней, — я не раскрываю
перед тобой закоулки своей души. Я без страха могу гово-
рить то, что сказал, поскольку это не секрет, это у всех на ви-
ду. Я тут ни при чем, все шлемили такие.
Она повернулась к нему, раздвинув ноги: «Тихо, тихо,
тихо...»
— Разве ты не видишь, — возбуждаясь, хотя сейчас он
меньше всего хотел этого, — что если я, как и любой другой
396
V.
шлемиль, позволяю девушке вообразить, будто существует
таинственное прошлое — это динамо, только и всего. — Про-
фейн говорил, словно по подсказке ЧИФИРа. — Ничего там
нет. Лишь ракушка скунжилле. Милая моя, — он фальшивил
изо всех сил, — шлемили пользуются этим, зная, что боль-
шинству девушек нужна тайна, романтика. Поскольку де-
вушка знает, что ее мужчина станет безумно скучен, если она
дознается до всего, до чего только можно. Ты вот сейчас ду-
маешь: «Бедный мальчик, зачем он так себя унижает?» А я
пользуюсь этой любовью, которую ты, глупышка, по-преж-
нему считаешь взаимной, чтобы засунуть тебе между ног —
вот так — и взять — вот так, — нисколько не беспокоясь
о твоих чувствах и заботясь о том, кончила ты или нет, лишь
затем, чтобы считать себя способным заставить тебя кон-
чить... — Профейн говорил, пока оба не кончили, после чего
он лег на спину и предался традиционной печали.
— Тебе пора стать взрослым, — наконец произнесла она. —
Вот и все, мой невезучий мальчик, неужели тебе никогда не
приходило в голову, что в постели мы тоже не только даем?
Мы старше, когда-то мы жили внутри вас — пятое ребро,
ближайшее к сердцу. Тогда мы обо всем и узнали. Потом
сделали это своей игрой, питающей сердце, которое вы счи-
таете пустым, хотя мы-то знаем, что это не так. Теперь все вы
сначала живете внутри нас девять месяцев, и потом — вся-
кий раз, когда хотите вернуться обратно.
Он храпел. По-настоящему.
— Милый, какая я все-таки зануда. Спокойной ночи... —
И она заснула, чтобы увидеть радостный, красочный и от-
кровенный эротический сон.
На следующий день, выкарабкавшись из кровати, чтобы
одеться, она продолжала.
— Посмотрю, что у нас есть. Лежи. Я тебя позову. — Это
удержало его от того, чтобы вернуться ко сну. Он побродил
по квартире, натыкаясь и ругаясь на мебель. «Подземка», —
произнес он тоном нотрдамского горбуна в поисках убежи-
ща. Пройойошничав целый день, он выбрался на поверх-
ность ночью, зашел в бар и напился. Дома (дома ли?) Рэйчел
встретила его, улыбаясь и играя в свою игру.
— Хочешь стать коммерсантом? Электромашинки для
стрижки французских пуделей.
397
Томас Питон
— Ничего неодушевленного, — выдавил он из себя, — ра-
быни — еще куда ни шло.
Она пошла за ним в спальню и, когда он отрубился на кро-
вати, сняла с него ботинки. Даже подоткнула одеяло.
На следующий день похмельный Профейн на стэйтен-ай-
лендском пароме играл в йо-йо, наблюдая, как обнимается,
тискается, расстается, соединяется влюбленная молодежь.
Днем позже он проснулся раньше Рэйчел и пошел на фул-
тонский рыбный рынок посмотреть на утреннее оживление.
С ним увязался Свин Бодайн.
— Мне нужна рыба, — сказал Свин. — Хочу подарить Па-
оле, хью-хью.
Профейн почувствовал отвращение. Они шлялись по
Уолл-стрит, рассматривая стенды немногочисленных броке-
ров, и так добрели до Центрального парка. На это ушло пол-
дня. Час они наблюдали за светофором. Потом заглянули
в бар и смотрели по телевизору мыльную оперу.
Уже вечером они завалились домой. Рэйчел не было.
Вышла заспанная Паола в ночной рубашке. Свин ожесто-
ченно зашаркал ногами по коврику.
— О-о. — Она увидела Свина. — Можете поставить ко-
фе. — Она зевнула. — Я пошла спать.
— Правильно, — пробормотал Свин, — ты права. — И, свер-
кая глазами на ее талию, словно зомби проследовал за ней
в спальню и закрыл дверь. Варивший кофе Профейн вскоре
услышал крики.
— Что случилось? — Он заглянул в спальню. Свин взгро-
моздился на Паолу и казался привязанным к подушке длин-
ной нитью слюны, блестевшей в белом свете из кухни.
— Помочь? — спросил озадаченный Профейн. — Изнаси-
лование?
— Сними с меня эту свинью! — закричала Паола.
— Эй, Свин! Слезай!
— Я хочу потрахаться, — возразил Свин.
— Слезай.
— Отсоси! — огрызнулся Свин.
— Нет, — Профейн ухватил Свина за ворот свитера и стал
стаскивать его с Паолы.
398
V.
— Эй, ты меня задушишь, — сказал Свин через минуту.
— Именно, — сказал Профейн, — но однажды я спас тебе
жизнь, не забыл?
В том-то все и дело. Еще на «Эшафоте» Свин объявил
всей внимавшей корабельной братии о своем принципиаль-
ном отказе облачаться в любые презервативы, кроме фран-
цузских. Эти изделия представляли собой обычные кондо-
мы, покрытые рельефным орнаментом (часто с фигуркой на
конце) для стимуляции женских нервных окончаний, иным
образом не стимулируемых. Из последнего похода в Кинг-
стон на Ямайке Свин привез 50 штук «Слонов Джамбо»
и 50 — «Микки Маусов». Однажды их запас иссяк — послед-
ний был утрачен неделю назад в памятном сражении на мос-
тике «Эшафота» с бывшим коллегой, младшим лейтенантом
Нупом.
Свин со своим приятелем электронщиком Хиросимой
проворачивали одно дельце с радиолампами. На таких эс-
минцах, как «Эшафот», электронщики вели собственный
журнал учета радиодеталей. Так что Хиросима имел воз-
можность делать приписки и занялся этим, как только на-
шел нелюбопытного покупателя в центре Норфолка. Время
от времени Хиросима воровал лампы, а Свин выносил их на
берег в своей дембельской сумке.
Как-то вечером Нуп был вахтенным офицером. Обычно
вахтенный стоит на квартердеке, отдавая честь сходящим на
берег и поднимающимся обратно на корабль. Еще следит,
чтобы все уходили с прямо повязанными шейными платка-
ми, застегнутыми ширинками и в своей форме. А также, что-
бы никто не выносил и не приносил ничего недозволенного.
С недавних пор старина Нуп стал особенно бдительным. Хо-
ви Серд — сигнальщик-алкоголик, у которого на ноге обра-
зовались две лишенных волосяного покрова полоски от по-
стоянного употребления клейкой ленты для подвешивания
под клешами различного бухала с целью снабжения экипажа
чем-нибудь повкуснее торпедного сока — был уже близок
к успеху, он сделал два шага с квартердека в направлении
корабельной канцелярии, когда Нуп, подобно таиландскому
боксеру, нанес ему молниеносный удар в икру. Хови замер,
а «Шенли Резерв» вместе с кровью потек на его лучшие
увольнительные ботинки. Нуп, разумеется, торжествующе
399
Томас Питон
заклекотал. Еще он поймал Профейна, пытавшегося вынес-
ти 5 фунтов гамбургеров, умыкнутых с камбуза. Профейн
избежал ответственности, разделив добычу с Нупом, погряз-
шим в матримониальных проблемах и рассудившим, что два
с половиной фунта гамбургеров могут послужить мирной
жертвой.
Так что пару дней спустя Свин, ясное дело, нервничал,
пытаясь одновременно отдать честь, достать удостоверение
и увольнительную, не спуская при этом глаз с Нупа и нагру-
женной радиолампами дембельской сумки.
— Прошу разрешения сойти на берег, сэр, — сказал Свин.
— Разрешаю. Что у тебя в сумке?
— В сумке?
— Да-да, в этой.
— Так, что же у меня там лежит? — Свин задумался.
— Пара трусов, — предположил Нуп, — туалетные при-
надлежности, журнальчик, грязное белье мамочке в стирку...
— Ах, да, мистер Нуп, я вспомнил...
— ...и радиолампы.
— Что-о?
— Открывай сумку.
— Думаю, мне стоит, — сказал Свин, — может, сбегать на
минутку в канцелярию почитать Устав, сэр, на всякий слу-
чай: вдруг вы приказываете что-то не совсем, как бы это ска-
зать, законное...
Зловеще улыбаясь, Нуп внезапно взвился в воздух и при-
землился прямо на дембельскую сумку, которая душеразди-
рающе захрустела и зазвенела.
— Ага1 — сказал Нуп.
Через неделю капитан рассмотрел проступок Свина и на-
ложил взыскание. Имя Хиросимы не упоминалось. Обычно
за подобные хищения полагался военный трибунал, гаупт-
вахта или позорное списание на берег — в целях укрепления
морального духа. Однако «эшафотский» старик-командир,
некий С. Озрик Лич, собрал вокруг себя матросов, которых
можно назвать закоренелыми нарушителями. В его труппу
входили помощник моториста Младенец Фаланж, который
периодически повязывал голову платком и разрешал выстро-
ившимся в отсеке маслопупам пощипать себя за щечку; па-
лубный матрос Лазар, писавший дурацкие высказывания на
400
V.
памятнике Конфедерации в центре города, — из увольнения
он обычно доставлялся в смирительной рубашке; его друг Те-
леду, который однажды, увиливая от наряда, спрятался в хо-
лодильнике и, решив, что такое житье ему по вкусу, гостил
там две недели, питаясь сырыми яйцами и морожеными гам-
бургерами, пока начальник со товарищи не извлек его оттуда;
старшина-рулевой Грумсман, который дневал и ночевал в ла-
зарете, оккупированный вшами, лишь толстевшими от про-
тивопедикулезного суперсредства главного санитара.
Видя этот контингент на каждой разборке, капитан отно-
сился к ним с любовью — как к Своим Ребятам. Он развивал
бурную деятельность, прибегая ко всяческим неофициаль-
ным методам, дабы удержать их во флоте и на борту «Эша-
фота». Будучи полноправным членом капитанской (так ска-
зать) рати, Свин отделался месяцем без берега. Время
тянулось мучительно медленно, и Свин, конечно же, потя-
нулся к завшивевшему Грумсману.
Грумсман выступил сводником в почти фатальном увле-
чении Свина стюардессами Хэнки и Пэнки, снимавшими
вместе с дюжиной себе подобных огромный флэт неподале-
ку от Вирджинии-Бич. Вечером на следующий день после
освобождения Свина Грумсман привел его туда, предвари-
тельно затарившись в государственном винном магазине.
Так вот, Свин занялся Пэнки, а Хэнки была девушкой
Грумсмана. Несмотря ни на что, у Свина имелись мораль-
ные принципы. Он так и не выяснил настоящих имен девиц,
но дела это не меняло. Они были практически взаимозаме-
няемы: обе — крашеные блондинки, от двадцати одного до
двадцати семи, рост между ста пятидесятью пятью и ста ше-
стидесятые семью (вес пропорционально росту), у обеих бе-
зукоризненная кожа, обе не носили ни очков, ни контактных
линз, читали одни и те же журналы, пользовались одинако-
выми зубной пастой, дезодорантом и мылом, менялись граж-
данской одеждой. Кончилось тем, что однажды Свин оказал-
ся в постели с Хэнки. На следующее утро он притворился,
будто был смертельно пьян. Грумсман принял извинения
достаточно легко, поскольку и сам как-то переспал с Пэнки
из-за подобной путаницы.
Все текло в полной идиллии; весной и летом орды отды-
хающих устремлялись на пляжи, а береговой патрульный
401
Томас Пинчон
(то и дело) — в «У Хэнки с Пэнки», дабы подавить беспоряд-
ки и остаться на чашечку кофе. В результате настойчивого
любопытства Грумсмана выплыло, что Пэнки в постели де-
лала «что-то» — нечто разжигающее, как выразился Свин.
Что именно, так никто и не выяснил. Свин, обычно не очень
скрытный в таких делах, вел себя, словно мистик после ви-
дения, то есть был не в состоянии — а может, просто не же-
лал — облекать в словесную форму божественный талант
Пэнки. В любом случае Свин не упускал возможности про-
вести в Вирджинии-Бич увольнение и даже пару ночных
вахт. Однажды, вернувшись перед вахтой на «Эшафот», он
забрел в кают-компанию, где недавно закончилось кино,
и обнаружил старшину-рулевого раскачивающимся на бим-
се и вопящим, как примат. «Лосьон после бритья, — орал
сверху Грумсман, — вот что нужно маленьким бестиям! (На
лице Свина появилась гримаса.) Они нажрались и отруби-
лись». Он спрыгнул вниз и рассказал Свину о своих вшах,
которые, согласно недавно разработанной им теории, устра-
ивали субботними ночами танцы в лесу его лобковых волос.
— Хватит, — сказал Свин. — Что с нашим Клубом? — Он
имел в виду «Клуб Зэков-На-Свободе и Штрафников»,
сформированный недавно с целью подготовки заговора про-
тив Нупа, который, кроме всего прочего, командовал подраз-
делением Грумсмана.
— Нуп, — сказал Грумсман, — не выносит только одно-
го — воды. Он не умеет плавать, к тому же у него целых три
зонтика.
Они принялись обсуждать способы обводнения Нупа,
вплоть до того, чтобы выкинуть его за борт. Через пару часов
после отбоя к заговору присоединились Лазар и Теледу, иг-
равшие на камбузе в очко (с получки). Обоим не повезло.
Как не везло и всей капитанской рати. Они принесли с собой
бутылку «Олд Стаг», позаимствованную у Хови Серда.
В субботу Нуп стоял на вахте. В ВМС существовал ритуал
под названием «Вечерний спуск флага». Он исполнялся на за-
кате и у пирса эскорта в Норфолке смотрелся впечатляюще.
Наблюдая с мостика эсминца, вы видели, как внезапно все
двигавшееся — на ногах и колесах — замирало, все станови-
лись по стойке смирно, поворачивались и отдавали честь аме-
риканскому флагу, ползшему вниз на дюжине флагштоков.
402
V.
Нуп стоял первую полувахту с 4 до 6 вечера. Грумсман
должен был произнести слова «На палубе, смирно, равнение
на флаг». На базе «Мамонтова пещера», к которой шварто-
вался дивизион «Эшафота», недавно заполучили горниста
из вашингтонской береговой части, так что сегодня имелся
даже горн, чтобы сыграть отступление.
Тем временем Свин лежал на крыше рубки, окруженный
разнообразными предметами. Внизу за рубкой Тел еду на-
полнял из-под крана презервативы, в том числе француз-
ские Свина, и передавал их Лазару, складывавшему их ря-
дом со Свином.
— На палубе, — сказал Грумсман.
Раздалась первая нота отбоя. Несколько посудин на пра-
вом фланге, опережая события, начали спуск флага. Нуп вы-
шел на мостик понаблюдать за церемонией.
— Смирно! Равнение на флаг!
«Бум», — первый презерватив приземлился в двух дюй-
мах от ноги Нупа.
— М-м, — застонал Свин.
— Накрой его, пока он отдает честь, — в возбуждении
прошептал Лазар.
Второй целым и невредимым приземлился Нупу на фу-
ражку. Уголком глаза Свин заметил окрашенную солнцем
в оранжевый великую ежевечернюю неподвижность, охва-
тившую весь пирс эскорта. Горнист знал свое дело и играл
вечернюю зорю чисто и сильно.
Третий презерватив, уклонившись от цели, улетел за борт.
Свина била дрожь.
— Мне его не достать, не достать, — повторял он.
Разозлившись, Лазар взял два снаряда и убежал.
— Предатель, — проворчал Свин и запустил в него пре-
зервативом.
— Ага, — Лазар, стоя внизу среди трехдюймовых устано-
вок, навесил один в Свина. Горнист сыграл рифф.
— Продолжай, — сказал Грумсман.
Нуп аккуратно опустил руку по шву, а другой снял с фу-
ражки наполненный водой презерватив. Он медленно полез
по трапу на рубку за Свином. Первым, кого он увидел, был
скрючившийся у крана Теледу, который продолжал напол-
нять презервативы. Внизу на торпедной палубе Свин с Лаза-
403
Томас Питон
ром устроили водяную баталию, гоняясь друг за другом во-
круг серых торпедных аппаратов — багряных в лучах заходя-
щего солнца. Вооружившись брошенными Свином боепри-
пасами, Нуп включился в битву.
Все кончилось'тем, что, обессилев и вымокнув до нитки,
они поклялись друг другу в лояльности. Грумсман даже пожа-
ловал Нупу почетное членство в Клубе ЗНС и Штрафников.
К удивлению Свина, мысленно уже примерявшего поло-
сатый балахон, произошло примирение. Он был разочаро-
ван и единственную возможность улучшения настроения
видел в том, чтобы потрахаться. К несчастью, он страдал бес-
контрацептивностью. Попытки одолжить парочку не при-
несли результатов — стояла ужасная и безрадостная пора пе-
ред получкой, когда у всех кончилось все — деньги, курево,
мыло и особенно презервативы, не говоря уже о француз-
ских.
— Черт возьми, — ныл Свин, — что делать?
На его счастье, явился Хиросима, специалист по электро-
нике третьего класса.
— Тебе никто не говорил о биологическом воздействии
р-ч энергии? — веско спросил он.
— Чего? — переспросил Свин.
— Встань перед локатором, — сказал Хиросима, — когда
он излучает, и на время станешь стерильным.
— В самом деле? — спросил Свин.
— В самом деле. — Хиросима показал ему книжку, в кото-
рой это было написано.
— Но я боюсь высоты, — сказал Свин.
— Это единственный выход, — заверил Хиросима. —
Нужно лишь залезть на мачту, а я врублю локатор.
Пошатываясь, Свин поднялся к мачте и приготовился
лезть. Хови Серд пошел с ним и заботливо предложил гло-
ток чего-то мутного из бутылки без этикетки. Карабкаясь по
мачте, Свин повстречал Профейна — тот, подобно птице,
раскачивался в свисавшей с реи беседке. Профейн красил
мачту.
— Пам, парирам, пам пам, — пел Профейн. — Привет,
Свин.
«Мой старый приятель, — думал Свин. — Вероятно, он —
последний, кого мне суждено услышать в этой жизни».
404
V.
Внизу показался Хиросима.
— Эй, Свин! — крикнул он.
Свин глянул вниз, чего делать не следовало. Хиросима
показал ему сложенные колечком большой и указательный
пальцы. Свина затошнило.
— Каким ветром занесло тебя в эти края? — спросил Про-
фейн.
— Да вот, вышел прогуляться, — ответил Свин. — Вижу,
ты мачту красишь.
— Точно, — сказал Профейн. — В палубный шаровый. —
Они подробно обсудили цветовую гамму «Эшафота», а за-
тем — затяжной диспут о юрисдикции, устроенный палуб-
ным матросом Профейном, которого заставили красить мач-
ту, хотя отвечала за это радарная команда.
Хиросима и Серд стали нетерпеливо покрикивать.
— Ладно, — сказал Свин. — Прощай, старина.
— Поосторожней на площадке, — сказал Профейн. — Там
лежит гамбургер, который я стащил на камбузе. Думаю вы-
нести его через ноль-первую палубу.
Свин кивнул и медленно заскрипел вверх по мачте.
Наверху он, подобно Килрою, высунул нос над площад-
кой и оценил обстановку. Гамбургер Профейна лежал на ме-
сте. Свин уже залезал, когда его сверхчувствительный нос
почуял какой-то запах. Он повел им над площадкой.
— Замечательно, — громко сказал Свин, — пахнет жаре-
ным гамбургером. — Он присмотрелся к припасу Профей-
на. — Ну знаешь! — Свин стал быстро спускаться. Порав-
нявшись с Профейном, он крикнул:
— Приятель, ты только что спас мне жизнь. У тебя най-
дется конец?
— Зачем тебе, — спросил Профейн, бросая ему кусок ве-
ревки, — вешаться собрался?
Свин завязал на конце петлю и снова полез наверх. Сде-
лав пару-тройку попыток, он заарканил гамбургер, подтянул
к себе, стащил с головы бескозырку и бросил в нее гамбур-
гер, все это время стараясь по возможности не попадать в зо-
ну действия локатора. Снова спустившись к Профейну, он
показал ему гамбургер.
— Невероятно, — сказал Профейн, — как тебе это уда-
лось?
405
Томас Питон
— Когда-нибудь, — ответил Свин, — я расскажу тебе о био-
логическом воздействии р-ч энергии. — С этими словами он
перевернул бескозырку, обрушив еще горячий гамбургер на
головы Хиросимы и Серда.
— Все, что пожелаешь, — сказал потом Свин, — только
попроси, приятель. У меня есть свои принципы, я не забуду.
— О'кей, — сказал Профейн несколько лет спустя, стоя
у кровати Паолы в нуэва-йоркской квартире на Сто двенад-
цатой улице, слегка закрутив ворот Свина. — Я беру свое.
— Принципы есть принципы, — Свин вздохнул. Он слез
и опечаленный ретировался. После его ухода, Паола дотяну-
лась до Профейна, увлекла его вниз и прижала к себе.
— Нет, — сказал Профейн, — я всегда говорю нет, и сей-
час — нет.
— Тебя так долго не было. Так долго — с тех пор как мы
вместе ехали на автобусе.
— Кто сказал, что я вернулся?
— Рэйчел? — Она держала его голову — по-матерински.
— Да, она, но...
Она ждала.
— Пусть это ужасно, но мне только не хватало, чтобы от
меня кто-то зависел. Я таких людей себе не ищу...
— Ты уже нашел, — прошептала она.
Нет, думал Профейн, она не в своем уме. Только не я,
не шлемиль.
— Тогда зачем же ты прогнал Свина?
Над этим он размышлял несколько недель.
II
Все шло к прощанию.
Однажды днем, незадолго до отплытия на Мальту, Про-
фейну случилось оказаться в районе Хьюстон-стрит, в квар-
тале, где он жил раньше. Стояла осень, похолодало; темнело
теперь раньше, и ребятишки, игравшие в бейсбол, уже соби-
рались расходиться. Ни с того ни с сего Профейн решил за-
глянуть к родителям.
Свернуть за угол, еще раз, и вверх по лестнице, мимо
квартиры полицейского Басилиско, чья жена оставляла му-
406
У.
сор в коридоре; мимо мисс Ангевайн, чем-то приторговывав-
шей; мимо Венусбергов, чья толстая дочка постоянно пыта-
лась заманить Профейна в ванную; мимо пьяницы Максайк-
са; мимо скульптора Флейка с его девушкой; мимо старой
Мин де Коста, содержательницы приюта для мышей-сирот
и практикующей ведьмы; мимо собственного прошлого, хо-
тя кому оно известно? Во всяком случае, не Профейну.
Остановившись перед своей дверью, он постучал и уже по
звуку догадался (как по гудку в телефонной трубке мы мо-
жем понять, дома ли Она), что дома никого нет. Тогда — раз
уж он все равно здесь — Профейн повернул ручку. Дверь ни-
когда не запирали; переступив порог, он машинально зашел
на кухню проверить, есть ли что на столе. Ветчина, индейка,
ростбиф. Фрукты — виноград, апельсины, ананас, сливы. Та-
релка книшей, мисочка миндаля и бразильских орехов.
Связка чеснока брошена, как ожерелье богатой дамы,
на пучки укропа, розмарина, эстрагона. Связка баккале —
мертвые глазки направлены на огромный проволон, бледно-
желтый пармезан и на Бог знает сколько фаршированной
рыбы в ведерке со льдом.
Нет, его мать не была телепаткой, она не ждала Профейна.
Не ждала своего мужа Джино, дождя, бедности — ничего.
У нее просто было навязчивое желание кормить. Профейн
не сомневался, что мир много потерял бы, не будь в нем та-
ких матерей.
Он провел на кухне час, расхаживая по этому полю неоду-
шевленной пищи, одушевляя ее кусочки и дольки, делая их
собой. Вскоре совсем стемнело; поджаристая корочка мяса
и кожура фруктов заблестели в свете из окна напротив. Упа-
ли первые капли дождя. Профейн ушел.
Они догадаются, что он заходил.
Профейн, теперь свободный по ночам, решил, что может,
не идя на серьезные компромиссы, позволить себе почаще
заходить в «Ржавую ложку» и «Раздвоенный тис».
— Бен, — кричала Рэйчел, — меня это унижает! — Види-
мо, еще с ночи его увольнения из Ассоциации антроисследо-
ваний он унижал ее всеми известными ему способами. — По-
чему ты не разрешаешь мне найти для тебя работу? Сейчас
407
Томас Питон
сентябрь, студенты разъехались, на рынке труда ситуация
благоприятна как никогда.
— Считай, что я в отпуске, — сказал Профейн. Но как вы-
кроить отпуск, имея двух зависимых от тебя людей?
Никто и глазом не успел моргнуть, как Профейн стал пол-
ноправным членом Команды. Под опекой Харизмы и Фу он
ндучился употреблять имена собственные, не пьянеть, си-
деть с искренней миной на лице, курить марихуану.
— Рэйчел, — прибежал он через неделю, — я выкурил
косяк.
— Убирайся!
— Почему?
— Ты стал фальшивить, — сказала Рэйчел.
— Тебе не интересно, что при этом чувствуешь?
— Я пробовала. Это глупо, похоже на мастурбацию. Если
ты так развлекаешься, отлично. Но подальше от меня.
— Всего разок. Надо же было попробовать.
— В этом «разке», скажу я тебе, все и дело. Команда не
живет — она пробует. Она не создает, а лишь говорит о лю-
дях, которые создают. Варезе, Ионеско, де Коонинг, Витген-
штейн — меня сейчас вырвет. Она пародирует себя же, сама
того не желая. «Тайм» принимает это всерьез и вполне осо-
знанно.
— Это интересно.
— Но при этом теряешь нечто человеческое.
Под кайфом он не мог спорить. И убежал развлекаться
с Харизмой и Фу.
Взяв с собой приемник, Рэйчел заперлась в ванной поре-
веть. Кто-то пел старую банальную песню о том, что ты все-
гда огорчаешь того, кого любишь и кого не стоит огорчать.
Да, думала Рэйчел, но любит ли меня Бенни? Я-то его люб-
лю. Кажется. Хотя у меня нет ни малейшей причины любить
его. Рэйчел плакала.
Около часа ночи она явилась в «Ложку» вся в черном,
с распущенными волосами, без косметики, если не считать
подведенных тушью печальных енотовых колец вокруг глаз,
похожая на всех прочих девушек Больных.
— Бенни, — сказала она, — прости меня. — Позднее: —
Можешь огорчать меня. Только приходи домой... со мной...
в постель... — И много позже, в ее квартире, отвернувшись
408
V.
лицом к стене: — Можешь даже не быть мужчиной. Лишь
притворяйся, что любишь.
От сказанного настроение Профейна не улучшилось.
Но и не отвратило его от «Ложки».
Как-то вечером они со Стенсилом пили в «Раздвоенном
тисе».
— Стенсил уезжает, — сказал Стенсил. Очевидно, ему хо-
телось поговорить.
— Мне бы самому отсюда куда-нибудь уехать.
Стенсил-младший, старый Макиавелли. Вскоре он добился
того, что Профейн заговорил о своих проблемах с женщинами.
— Не знаю, чего хочет Паола. Ты ее лучше знаешь. Чего
она хочет?
Неприятный вопрос для Стенсила Он уклонился от ответа:
— Разве это не ваше дело? Что тут сказать?
— Нет, — сказал Профейн, — нет и нет.
Но Стенсил пришел и на следующий вечер.
— Дело в том, — признал он, — что Стенсилу с ней не
справиться. А ты справишься.
— Молчи, — сказал Профейн, — и пей.
Пару часов спустя оба порядочно наклюкались.
— Ты не подумываешь отправиться с ними? — поинтере-
совался Стенсил.
— Зачем? Я уже там был.
— Разве Валлетта не трогает тебя? Не пробуждает чувства?
— Я пошел в Кишку и напился, как все остальные. Был
слишком пьян, чтобы чувствовать.
Его слова принесли Стенсилу облегчение. Он до смерти
боялся Валлетты. В этой поездке он чувствовал бы себя уве-
реннее, если бы Профейн, или кто-нибудь еще: (а) позабо-
тился о Паоле, (б) составил ему компанию.
Стыдись, твердила совесть. Старик Сидней поехал туда,
хотя все было против него. Поехал в одиночку.
Ну, и что у него вышло? — думал Стенсил, слегка хмурый
и немного подавленный.
В наступление:
— Где твой дом, Профейн?
— Там, где я нахожусь в данный момент.
— Оторван от корней. Кто из них не оторван? Кто из
них не смог бы завтра собраться и отправиться на Мальту,
409
Томас Питон
на Луну? Спроси их почему, и они ответят: «А почему бы
и нет?»
— На Мальту мне плевать с высокой колокольни. — Но
что-то есть в этих разбомбленных домах, желтовато-корич-
невых обломках, бурлящем Кингсвее. Как там Паола назва-
ла свой остров? «Колыбель жизни»?
— Мне всегда хотелось, чтобы меня похоронили в море, —
сказал Профейн.
Заметь Стенсил связку в этой ассоциативной цепи, ему
открылось бы полное благосклонности сердце. Но они с Па-
олой никогда не говорили о Профейне. Кто такой Профейн,
в конце концов?
По крайней мере, кем он был до сих пор. Они решили от-
тянуться на вечеринке в районе Джефферсон-стрит.
Завтра была суббота. Раннее утро застало Стенсила в бе-
гах по знакомым, которых он оповестил о предполагаемом
третьем попутчике.
Третий попутчик тем временем пребывал в тяжком по-
хмелье. Его Девушка призадумалась не на шутку.
— Почему ты ходишь в «Ложку», Бенни?
— А что?
Она приподнялась на локте.
— Раньше ты так не говорил.
— Каждый день мы в чем-то лишаемся невинности.
Не задумываясь:
— А как насчет любви? Когда ты перестанешь быть девст-
венником в любви, Бен?
В ответ Профейн скатился с кровати, дополз до ванной
и обнял унитаз, собираясь проблеваться. Рэйчел, словно опер-
ная певица, сложила руки у одной груди. «Мой мужчина».
Профейн передумал и решил покривляться перед зеркалом.
Она подошла к нему сзади, с растрепанными со сна, рас-
пущенными волосами и прижалась щекой к его спине, точь-
в-точь как прошлой зимой Паола на пароме. Профейн рас-
сматривал свои зубы.
— Оставь в покое мою спину, — сказал он.
По-прежнему прижавшись:
— Так. Выкурил один косяк и уже подсел. В тебе говорит
косяк?
— Говорю я. Отойди!
410
V.
Она отошла.
— Куда отойти, Бен, чтоб тебе показалось достаточно?
Наступила тишина Мягко, испытывая угрызения совести:
— Если я на что и подсел, так это на тебя, Рэйчел А. —
Разглядывая в зеркало недоверчивую Рэйчел.
— На женщин, — сказала она, — на том, что, по-твоему,
является любовью — брать, брать и брать. А не на меня.
Он принялся яростно чистить зубы. Она видела в зеркале,
как огромный цветок лепрозно-окрашенной пены расцвета-
ет у него во рту и стекает вниз по обе стороны подбородка.
— Хочешь уйти? — закричала она. — Давай, вали!
Он что-то сказал, но никто из них не понял слов, прошед-
ших через пену и зубную щетку.
— Ты боишься любви, значит, есть кто-то еще, — сказала
она. — Конечно, пока тебе не приходится что-то отдавать,
не приходится к кому-то привязываться, ты можешь гово-
рить о любви. Но о чем бы ты ни говорил, все будет ненасто-
ящим. Это лишь способ самоутвердиться. И унизить того,
кто хочет достучаться до твоей души, — унизить меня.
Профейн издавал булькающие звуки в раковине — он от-
пивал из крана и полоскал рот.
— Видишь, — оторвавшись глотнуть воздуха, — что я те-
бе говорил? Разве я тебя не предупреждал?
— Люди могут меняться. Неужели тебе никак не сделать
усилие над собой? — Она скорее удавилась бы, чем запла-
кала.
— Мне не измениться. Шлемили не меняются.
— Меня уже тошнит от этого. Ты когда-нибудь переста-
нешь оправдываться? Ты раздуваешь свою дряблую, нес-
кладную душу до Универсального Принципа.
— А ты со своим «Эм-Джи»?
— Какое это имеет отношение к...
— Знаешь, о чем я все время думаю? О том, что ты —
придаток. Что ты — твоя плоть — распадешься скорее ма-
шины. Что машина сохранится. Даже на свалке она будет
выглядеть так, как выглядела всегда, и пройдет тысяча лет,
прежде чем она проржавеет до неузнаваемости. Но ника-
кой Рэйчел к тому времени уже не будет. Так, запчасть,
дребедень, типа радиоприемника, обогревателя или двор-
ников.
411
Томас Питон
У нее был расстроенный вид. Но Профейн не унимался:
— Я начал думать о шлемилях, о мире вещей, с которыми
надо держать ухо востро, только увидев тебя наедине с «Эм-
Джи». Мне и в голову не пришло, что это могло быть извра-
щением. Я просто испугался.
— Это только демонстрирует твои познания о девушках.
Он почесал голову, рассыпая по ванной крупные хлопья
перхоти.
— Слэб был моим первым мужчиной. Никто из красавчи-
ков в твидовых пиджаках у Шлоцхауэра не добился больше
обнаженной руки. Неужели ты не знаешь, бедный Бен, что
девушке нужно излить свою девственность — хоть на ручно-
го попугайчика, хоть на автомобиль, — но большую часть
времени она изливает ее на саму себя.
— Нет, — сказал он. Его слипшиеся волосы топорщились,
ногти пожелтели от набившихся частичек омертвевшего
скальпа. — Это не все. Не пытайся отвертеться.
— Ты не шлемиль. Ты — обыкновенный. Все из нас в чем-
то шлемили. Выйди только из своей ракушки скунжилле
и увидишь.
Он стоял — грушевидный, с мешками под глазами, совсем
несчастный.
— Чего ты хочешь? Сколько тебе надо? Этого хватит? —
Он потряс перед ней неодушевленным членом.
— Не хватит. Ни мне, ни Паоле.
— Где она...
— Где бы ты ни оказался, всегда найдется женщина для
Бенни. Пусть это тебя утешит. Всегда у тебя будет дырка,
в которую можно сунуться без страха потерять частичку
драгоценного шлемильства. — Рэйчел, тяжело ступая, ходи-
ла по комнате. — Хорошо. Все мы шлюхи. У нас твердая це-
на — хоть за «обыкновенно», хоть за «по-французски», хоть
за «вокруг света» — за все одна. Можешь ты ее уплатить, ми-
лый? Не пожалеть мозга, сердца?
— Если ты думаешь, что мы с Паолой...
— С кем угодно. Пока не откажет эта штука. Целая вере-
ница — некоторые лучше меня, но такие же глупые. Мы все
можем вляпаться, поскольку она есть у каждой, — дотраги-
ваясь до промежности, — и когда она говорит, мы слушаем.
Она лежала на кровати.
412
7.
— Давай, маленький, — сказала она, чуть не плача, —
эта — бесплатно. За любовь. Залезай. Отличная штука,
даром.
Как это ни абсурдно, Профейн вспомнил электронщика
Хиросиму с его мнемоническим правилом для запоминания
порядка цветов резисторов.
Через Крайнее Комнатное Окно Жирным Задом Голая
Флор Собирает Барыш (или «Голая Флор Берет не Задумы-
ваясь»). Отличная штука, даром.
Можно ли измерить их сопротивление в омах? Когда-ни-
будь, с Божьей помощью, изобретут электронную женщину.
Может, ее назовут Флор. Как только с ней возникнут про-
блемы, можно будет заглянуть в инструкцию. Модульная
система — не подходит толщина пальцев, температура серд-
ца, размер рта? Замени, вот и все.
Он все же залез.
В тот вечер «Ложка» гудела громче обычного, несмотря
на то, что Мафия угодила в каталажку, а те из Команды, ко-
го отпустили под залог, должны были вести себя безукориз-
ненно. Как-никак, суббота на исходе собачьих дней.
Незадолго до закрытия к весь вечер пившему, но почему-
то не пьяневшему Профейну подошел Стенсил.
— Стенсил слышал, у вас с Рэйчел неприятности.
— Не надо.
— Ему сказала Паола.
— А ей сказала Рэйчел. Ладно. Купи мне пива.
— Паола любит тебя, Профейн.
— Думаешь, меня это трогает? Что, самый умный? —
Стенсил-младншй вздохнул. Одновременно послышалось
звяканье, и бармен закричал: «Время, джентльмены, прошу
вас». Командой приветствовалось все типично английское.
— Время для чего? — Стенсил задумался. — Для слов, пи-
ва. Для очередной пьянки, очередной девушки. В общем,
не для важных вещей. У Стенсила есть проблема. Женщина.
— Да ты что? — сказал Профейн. — Ну и ну! Впервые
слышу о таких проблемах.
— Вставай. Пошли.
— Мне нечем тебе помочь.
413
Томас Пинион
— Стань на время ухом. Ему больше ничего не нужно.
Выйдя на Гудзон-стрит:
— Стенсил не хочет ехать на Мальту. Он просто боится.
Видишь ли, с 1945 года он разыскивает женщину. Или муж-
чину, точно неизвестно.
— Зачем? — спросил Профейн.
— Зачем? — повторил Стенсил. — Если он ответит, зна-
чит, поиск завершен. Почему мы цепляем в баре одну дев-
чонку, а не другую? Если б знать почему, она никогда не пре-
вратилась бы в проблему. Почему начинаются войны? Если б
знать почему, наступил бы вечный мир. Вот и здесь мотивы
являются составной частью объекта преследования.
Отец Стенсила упоминал о ней в своих дневниках где-то
в начале века. Стенсил заинтересовался ею в сорок пятом.
Может, от скуки, или потому что старый Сидней так и не со-
общил сыну ничего стоящего, или нечто у сына внутри тре-
бовало тайны, ощущения погони, чтобы поддержать меж-
клеточный метаболизм? Возможно, тайна служит ему
пищей.
Но он избегал Мальты, В его руках были лишь части ни-
ти — ключи, намеки. Стенсил-младший побывал во всех ее
городах, преследовал ее, пока обманчивые воспоминания
или исчезнувшие здания не заводили его в тупик. Во всех ее
городах, кроме Валетты. Отец умер в Валетте. Он старается
убедить себя, что встреча Сиднея с В. и его смерть — собы-
тия отдельные, никак между собой не связанные.
Тщетно. Поскольку вдоль первой ниточки — от юношес-
кой, грубой египетской операции в духе Маты Хари, в ко-
торой она как всегда работала на себя, а не на дядю, когда
искры Фашоды метались в поисках бикфордова шнура,
и до 1913 года, когда она, поняв, что сделала все посильное,
взяла тайм-аут для любви, — все это время в мире строилось
нечто чудовищное. Не война, не приливная волна социа-
лизма, принесшая нам Советскую Россию. То были лишь
симптомы.
Они свернули на Четырнадцатую улицу и пошли на вос-
ток. Чем ближе подходили они к Третьей авеню, тем больше
бродяг попадалось навстречу. В отдельные ночи Четырнад-
цатая улица бывает самой широкой в мире, и дуют на ней
колоссальнейшие ветры.
414
V.
— Видимо, она даже не служила причиной или переда-
точным звеном. Просто была там. Но ее присутствие — уже
само по себе симптом. Разумеется, Стенсил мог бы выбрать
объектом исследования Войну, Россию. Но у него не так
много времени. Он — охотник.
— Думаешь на Мальте найти эту цыпочку? — спросил
Профейн. — Или надеешься разузнать, как умер твой отец?
Или что-то еще? А?
— Откуда Стенсил знает? — закричал Стенсил. — Откуда
ему знать, что он будет делать, когда найдет ее. Да и хочет ли
он ее найти? Глупые вопросы. Он должен поехать на Маль-
ту. Лучше с кем-нибудь. С тобой.
— Опять за свое.
— Он боится. Если она поехала туда переждать войну —
войну, не ею начатую, но чья этиология была и ее этиологи-
ей, войну, которая вряд ли стала для нее неожиданностью, —
то, возможно, она находилась там и во время первой.
И в конце той войны встретила старого Сиднея. Любовь —
в Париже, война — на Мальте. Если так, то теперь самое...
— Думаешь, там будет война?
— Возможно. Ты же читаешь газеты. — Чтение газет для
Профейна сводилось к взгляду на первую полосу «Нью-
Йорк Тайме». Отсутствие крупных заголовков говорило
о том, что мир пребывает в неплохой форме. — Ближний
Восток, колыбель цивилизации, может стать ее могилой.
— Если ему надо на Мальту, он не может ехать с одной
Паолой. Он ей не доверяет. Ему нужен кто-то, чтобы... за-
нять ее, стать буферной зоной, если хочешь.
— Можешь взять кого угодно. Ты ведь сам сказал, что
Команда везде как дома. Почему не Рауль, не Слэб,
не Мелвин?
— Она же любит тебя. Поэтому — ты?
— Но почему?
— Ты не из Команды, Профейн. Ты не крутился в этой
машине. Весь август.
— Нет, дело не в этом. Дело в Рэйчел.
— Ты там не крутился, — лукаво усмехнувшись, Профейн
отвел глаза.
Так они шли по Третьей авеню, утопая в громадном ветре
этой Улицы — все хлопает, повсюду ирландские флажки.
415
Томас Питон
Стенсил болтал. Он поведал Профейну о борделе с зеркаль-
ным потолком в Ницце, где он, по его мнению, однажды на-
шел В. О своем мистическом опыте перед посмертным гип-
совым слепком с руки Шопена в Сельда Мусео на Мальорке.
— Никакой разницы, — пропел он, рассмешив двух шед-
ших неподалеку бродяг. — У Шопена была гипсовая рука!
Профейн пожал плечами. Бродяги увязались за ними.
— Она украла аэроплан, старый «Спад», вроде того,
на котором разбился Годольфин-младший. Господи, вот это
был полет! Из Гавра над Бискайским заливом, куда-то на юг
Испании. Дежурный офицер помнил лишь яростного «гуса-
ра» — так он назвал ее, — промчавшегося мимо в красной по-
левой накидке, сверкая стеклянным глазом в виде часов —
«словно на меня взглянул злой глаз самого времени».
Переодевание — один из ее атрибутов. На Мальорке она
по меньшей мере год жила, переодевшись старым рыбаком;
вечерами, потягивая набитую сухими водорослями трубоч-
ку, она рассказывала детям истории о контрабанде оружия
на Красном море.
— Рембо? — предположил один из бродяг.
— Знала ли она в детстве Рембо? Провозили ли ее годика
в три-четыре через те места, когда деревья стояли увешан-
ные гирляндами серо-алых трупов распятых англичан? Бы-
ла ли счастливым талисманом махдистов? Жила ли в Каире,
взяла ли, достигнув совершеннолетия, в любовники сэра
Алистера Рэна?
— Кто знает? Стенсил предпочел бы опираться в своих
историях на несовершенное видение человека. Правительст-
венные отчеты, .столбчатые диаграммы, массовые движе-
ния — все это слишком обманчиво.
— Стенсил, — объявил Профейн, — ты пьян.
Точно. Наступавшая осень была холодной, и Профейн
протрезвел. Но Стенсил, похоже, хмелел от чего-то еще.
В. в Испании, В. на Крите, В., искалеченная на Корфу, пар-
тизанящая в Малой Азии. Давая уроки танго в Роттердаме, она
приказала дождю перестать, и он перестал. Однажды унылым
летом в Римской Кампанье, одетая в трико с вышитыми на нем
двумя китайскими драконами, она подавала мечи, воздушные
шары и цветные платки фокуснику Уго Медичеволю. Быстро
научившись, она сама стала выступать с отдельными фокуса-
416
V.
ми; однажды утром Медичеволя застали в поле, он беседовал
с овцой о тенях облаков. Его волосы поседели, умственное раз-
витие соответствовало пятилетнему возрасту. В. сбежала.
Процессия четырех дошла до Семидесятых улиц, Стенсил
увлекся захватывающей болтовней, остальные с интересом
слушали. Однако Третья авеню не была исповедальней для
пьяных. Испытывал ли Стенсил, подобно отцу, некоторую
настороженность по отношению к Валетте, предвидел ли
принудительное погружение в историю, слишком для него
глубокое, или, по крайней мере, в историю, отличную от ему
известной? Вероятно, нет. Просто он ступил на порог своего
главного прощания. Не будь рядом Профейна и двух бродяг,
нашелся бы кто-то другой — полицейский, бармен, девушка.
Таким способом Стенсил разбрасывал частички себя —
и В. — по всему западному миру.
К тому времени концепция В. успела получить невероят-
но широкое распространение.
— Стенсил собирается на Мальту, как издерганный жених
на свадьбу. Это брак по расчету, который устроила Фортуна,
приходящаяся каждому и матерью, и отцом. Возможно, Фор-
туне даже не безразлично благополучие такого союза — ей
нужен человек, который будет опекать ее на старости лет.
Профейн счел это откровенной глупостью. Они вышли на
Парк-авеню. Почуяв незнакомую территорию, бродяги от-
кололись и двинулись на запад к Парку. Что ждет их там?
Стенсил спросил:
— Надо ли принести мирную жертву?
— А что? Коробку конфет, цветы, ха-ха.
— Больше Стенсилу ничего не известно, — сказал Стен-
сил. Они стояли перед домом, где располагался офис Айген-
вэлью. Случайно или нет?
— Подожди на улице, — сказал Стенсил. — Он только на
минутку. — И исчез в вестибюле. Тут в паре кварталов от Про-
фейна показалась полицейская машина, она свернула на
Парк-авеню, поехала к центру. Профейн зашагал по тротуару.
Машина не остановилась и проехала мимо. Профейн дошел
до угла, повернул на запад. Когда он обошел квартал кругом,
Стенсил высунулся из окна последнего этажа и крикнул:
— Поднимайся1 Ты должен помочь.
— Должен? Ты спятил.
14 Т. Пинчон
417
Томас Пиннон
Нетерпеливо:
— Поднимайся, пока не вернулась полиция.
Минуту Профейн стоял снаружи, считая этажи. Девятый.
Пожал плечами, вошел в вестибюль и поднялся на лифте.
— Можешь открыть замок? — спросил Стенсил. Профейн
засмеялся.
— Ладно, тогда тебе придется влезть через окно.
Стенсил порылся в шкафу уборщицы и достал веревку.
— Мне? — переспросил Профейн. Они полезли на крышу.
— Это важно, — умолял его Стенсил. — Представь, что
у тебя есть враг. И тебе необходимо встретиться с ним
или с ней. Ты ведь попытался бы сделать это как можно бо-
лее безболезненно?
Они прошли по крыше к месту как раз над офисом Айген-
вэлью.
Профейн посмотрел вниз.
— Ты собираешься, — жестикулируя чересчур вырази-
тельно, — спустить меня вниз по голой стене, чтобы открыть
окно, да?
Стенсил кивнул. Так. Снова в беседку. Хотя на этот раз
без Свина, которого надо спасать, без благодарности, на ко-
торую можно рассчитывать. От Стенсила не дождешься на-
грады, поскольку у людей с трех- (или девяти-) этажными
приколами честь отсутствует. Поскольку Стенсил — еще
больший бродяга, чем он сам.
Профейна обвязали веревкой. Его бесформенность за-
трудняла нахождение центра тяжести. Стенсил несколько
раз обмотал веревку вокруг антенны. Профейн подполз
к краю крыши, и Стенсил стал медленно его спускать.
— Ну как? — спросил Стенсил через некоторое время.
— Все в порядке, не считая трех копов, которые, похоже,
что-то заподозрили...
Веревка дернулась.
— Ха-ха, — сказал Профейн. — Не расслабляйся. — Не то
чтобы сегодня его тянуло к самоубийству, но, учитывая не-
одушевленность веревки, антенны, здания и улицы в девяти
этажах под ним, была ли у него хоть крупица здравого
смысла?
Оказалось, что центр тяжести был вычислен весьма при-
близительно. По мере того как Профейн дюйм за дюймом
418
V.
приближался к окну Айгенвэлыо, положение его тела мед-
ленно менялось от практически вертикального до парал-
лельного улице, лицом вниз. Зависнув в этом положении, он
решил поупражняться в плавании брассом.
— Черт возьми, — пробормотал Стенсил. Он нетерпеливо
дернул за веревку.
Вскоре Профейн — смутный силуэт, напоминавший ось-
минога с четырьмя ампутированными щупальцами, — пере-
стал раскачиваться и завис в воздухе, размышляя.
— Эй! — немного погодя позвал он.
— Что? — отозвался Стенсил.
— Вытаскивай меня. Быстро.
Сипя, остро чувствуя свой зрелый возраст, Стенсил начал
тащить. Это заняло минут десять. Профейн высунул нос над
краем крыши.
— Что случилось?
— Ты забыл сказать, что мне делать, когда я влезу в ок-
но. — Стенсил просто смотрел на него. — А-а, ты хотел, что-
бы я открыл тебе дверь...
— ...и закрыл ее, когда будешь уходить, — закончили они
в один голос.
Профейн махнул рукой — давай. Стенсил снова стал опу-
скать его. Оказавшись возле окна, Профейн крикнул:
— Стенсил, оно не открывается.
Стенсил заложил несколько шлагов вокруг антенны.
— Разбей. — Он заскрежетал зубами.
Внезапно еще одна полицейская машина —мигалки вра-
щаются, сирена завывает — промчалась по Парк-авеню.
Стенсил нырнул за низкое ограждение крыши. Машина не
остановилась. Стенсил подождал, пока стихнет шум. Потом
еще минуту или около того. Затем осторожно поднялся уз-
нать, как там Профейн.
Профейн снова завис в горизонтальном положении. Он
натянул на голову свою замшевую куртку и не подавал при-
знаков жизни.
— Что ты делаешь? — спросил Стенсил.
— Прячусь, — ответил Профейн. — Подкрути немного.
Стенсил подкрутил веревку — голова Профейна стала
медленно отворачиваться от здания. Развернувшись в поло-
жение горгульи — лицом в сторону улицы, — он лягнул окно
419
Томас Питон
ногой. Звон разбитого стекла прозвучал в тишине ночи ужа-
сающе оглушительно.
— Теперь обратно.
Он открыл окно, влез внутрь и отпер дверь. Не теряя вре-
мени, Стенсил проследовал через анфиладу комнат в музей,
взломал шкаф, сунул в карман комплект искусственных зу-
бов из драгметаллов. Из другой комнаты до него снова до-
несся звон разбитого стекла.
— Что за черт?
Профейн заглянул в комнату.
— Одно разбитое стекло — слишком утилитарно, — объ-
яснил он, — слишком похоже на взломщиков. Я разбил еще
несколько — чтобы выглядело не так подозрительно.
Снова оказавшись на улице, они как ни в чем не бывало
пошли по следам бродяг в Центральный парк. Было два часа
ночи.
В дебрях этого тощего прямоугольника они набрели на
лежавший у ручья камень. Стенсил сел на него и достал
зубы.
— Добыча, — объявил он.
— Это тебе. На что мне вторые? — Особенно эти, еще бо-
лее мертвые, чем полуживое оснащение его рта.
— Это благородно, Профейн. Так помочь Стенсилу.
— Да-а, — согласился Профейн.
Луна частично скрылась за облаками. Зубы лежали на на-
клонной поверхности камня, радостно скалясь своему отра-
жению в воде.
Чахлый кустарник вокруг кишел всевозможными форма-
ми жизни.
— Тебя зовут Нейл? — спросил мужской голос.
— Да.
— Я видел твое объявление в мужском туалете вокзала
Порт-Оторити, в третьей кабинке...
«Это же коп, — подумал Профейн. — Клейма ставить негде».
— С изображением твоего члена в натуральную величину.
— Единственное, — сказал Нейл, — что мне нравится
больше гомосексуальной любви, — это вытряхивать души из
хитрых копов.
Послышались глухие удары, и в низкую поросль влетел
человек в штатском.
420
V.
— Какой сегодня день? — спросил кто-то. — Скажите, ка-
кой сегодня день?
Снаружи что-то случилось — вероятно, некие атмосфер-
ные явления. Но луна засветила ярче. Казалось, число объ-
ектов и теней в парке увеличивается — теплого белого цвета,
теплого черного.
Мимо с песней промаршировала банда шпаны.
— Посмотрите на Луну! — воскликнул один.
По ручью плыл использованный презерватив. За ним, по-
нурив голову, плелась девушка с комплекцией шофера-му-
сорщика, сзади нее по земле волочился насквозь мокрый
лифчик.
Карманный будильник где-то прозвонил семь.
— Вторник, — раздался полусонный старческий голос.
Была суббота.
Но сам ночной парк, холодный, почти заброшенный, со-
здавал ощущение населенности, тепла и полудня. Ручеек из-
давал странный полутреск-полузвон — как канделябр со
стеклянными подвесками в зимней гостиной, в которой вне-
запно — и навсегда — отключили тепло. Дрожала до невоз-
можности яркая Луна.
— Как тихо, — сказал Стенсил.
— Тихо. Как в пятичасовой электричке.
— Нет. Здесь совсем ничего не происходит.
— Так какой сейчас год?
— 1913-й, — сказал Стенсил.
— Ну что ж, — согласился Профейн.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Влюбленная В.
I
Часы на Гар дю Нор показывали 11.17 — парижское время
минус пять минут, бельгийское железнодорожное время
плюс четыре минуты, среднеевропейское время минус пять-
десят шесть минут. Для Мелани, которая забыла дорожные
часы — забыла все, — расположение стрелок не имело значе-
ния. Она торопливо шагала по перрону перед похожим на
алжирца носильщиком, с легкостью несшим на плече ее вы-
шитую сумку. Он улыбался и обменивался шутками с тамо-
женниками, которые потихоньку сходили с ума, осаждаемые
толпой английских туристов.
Судя по обложке орлеанистской газеты «Ле Солей», сего-
дня — 24 июля 1913 года. Претендентом был Луи Филипп
Робер, граф Орлеанский. Отдельные кварталы Парижа бре-
дили под жаром Сириуса, затронутые его чумным гало ради-
усохМ девять световых лет. Каждое воскресенье в верхних
комнатах нового фешенебельного дома в семнадцатом окру-
ге служили черную мессу.
Шумное автб увозило Мелани Л'Ермоди по рю Л а Файет.
Она сидела точно посередине сиденья, а позади неторопливо
удалялись в хмурое предосеннее небо три массивных аркады
и семь аллегорических статуй вокзала. Мертвые глаза, фран-
цузский нос — чувствовавшаяся в них, в губах и подбородке
сила делала ее похожей на классическое воплощение Свободы.
В целом лицо было вполне красивым, за исключением глаз
цвета замерзающего дождя. Мелани исполнилось пятнадцать.
Она сбежала из бельгийской школы, как только получила
от матери письмо с полутора тысячами франков и известием
о продолжении финансовой поддержки, несмотря на то что
все имущество папа было описано решением суда. Мать от-
правилась путешествовать по Австро-Венгрии и не надея-
лась увидеть дочь в обозримом будущем.
У Мелани болела голова, она не обращала внимания.
Или обращала, но только не там, где была сейчас — здесь,
422
V.
на подпрыгивающем заднем сиденье такси оставались лишь
фигура балерины и лицо. Шея шофера была мягкой и белой,
из-под синей вязаной шапочки выбивались пряди седых во-
лос. На перекрестке с бульваром Османн машина свернула
направо на рю де ла Шоссе Д'Антен. Слева появился купол
Оперы и крохотный Аполлон с золотой лирой...
— ПапЗ! — закричала она.
Шофер вздрогнул и инстинктивно нажал на тормоз.
— Я не ваш отец, — пробормотал он.
Вверх, к высотам Монмартра, в направлении самой болез-
ненной части неба. Пойдет ли дождь? Тучи напоминали ле-
прозные ткани. В исходившем от них свете ее волосы стали
невыразительно коричневыми, желтоватыми. Распущенные,
они доставали до середины ягодиц, но она носила прическу
с двумя большими локонами, которые прикрывали уши
и щекотали шею.
У пап2 был массивный лысый череп и бравые усы. По вече-
рам она тихонько входила в комнату — таинственное место,
затянутое шелком, — где он спал с ее матерью. И пока Мадлен
в соседней комнате расчесывала волосы маман, Мелани лежа-
ла на широкой кровати радом с ним, и он трогал ее в разных
местах, а она извивалась, стараясь не проронить ни звука. Та-
кая у них была игра. Однажды ночью, когда за окном полыха-
ли зарницы, на подоконник опустилась ночная птичка и уста-
вилась на них. Как давно это было! В конце лета, как и сейчас.
Они жили в своем нормандском поместье Сер Шод, быв-
шем родовом гнезде семейства, чья кровь давно преврати-
лась в бледный ихор и испарилась в ледяные небеса над
Амьеном. Построенный в правление Генриха IV дом был
просторным, но не впечатлял, как и большая часть архитек-
туры того периода. Ей всегда хотелось съехать с крыши ман-
сарды — начав с самого верха, соскользнуть по первому по-
логому скату. Юбка задерется выше бедер, обтянутые
черными чулками ноги изогнутся в матовой агонии на фоне
пустынного ландшафта дымоходов, освещенного норманд-
ским солнцем. Возвышаясь над вязами, склонившимися над
карповыми прудами, наблюдать за маман, которая отсюда
покажется лишь пятнышком под парасолью. Она часто
представляла свои ощущения — черепицу, быстро скользя-
щую под жестким изгибом попки, ветер под блузкой, щеко-
423
Томас Питон
чущий юные груди. А потом излом — там, где крутизна ска-
та увеличивается, — точка, откуда нет возврата, где трение
между телом и крышей уменьшится, скорость увеличится,
она перевернется, так что скрутится юбка — возможно, она
сорвет ее, чтобы высвободиться, увидеть ее черным коршу-
ном уносящейся прочь! — чтобы голубиные хвосты черепи-
цы терли кончики сосков, пока те не станут гневно-багровы-
ми, увидеть голубя, собирающегося взлететь, но еще
цепляющегося за самый край крыши, почувствовать вкус
длинных волос, прилипших к языку и зубам, закричать...
Такси остановилось перед кабаре на рю Жермен Пилон,
неподалеку от бульвара Клиши. Мелани расплатилась и по-
лучила свою сумку, лежавшую на крыше кабины. На щеке
она почувствовала нечто похожее на первые капли дождя.
Такси отъехало, а она осталась на пустынной улице перед Ле
Нерф, цветастая сумка под тучами приуныла.
— Все-таки ты поверила нам. — Мсье Итагю стоял накло-
нившись, взявшись за ручки дорожной сумки. — Пошли,
ШхсЪе, есть новости.
На маленькой сцене в обеденном зале, заполненном сей-
час лишь составленными друг на друга столами и стульями
и освещенном неопределенным августовским светом, состо-
ялась встреча с Сатиным.
— Мадемуазель Жарретьер, — она назвалась сцениче-
ским именем.
Он был невысок и коренаст, волосы пучками торчали по
обе стороны головы. Одет в трико и костюмную рубашку,
взгляд упирается в линию, соединяющую ее бедренные сус-
тавы. Купленная пару лет назад юбка была тесновата. Мела-
ни смутилась.
— Мне негде остановиться, — прошептала она.
— Здесь, — объявил Итагю, — есть задняя комната. Пока
не переедем.
— Переедем? — она разглядывала буйную плоть тропиче-
ских цветов на сумке.
— Мы будем выступать в «Театр Винсент Кастор», — вы-
крикнул Сатин. Он повернулся, подпрыгнул и приземлился
на небольшую стремянку.
Итагю вошел в раж, описывая Ь'ЕЫёуешеп*; с1ез Х^ег^ез
СЫшлзез — «Изнасилование китайских дев». Этому балету
424
V.
предстояло стать лучшей постановкой Сатина, на величайшую
музыку Владимира Порсепича — все в превосходной степени.
Репетиции начинались завтра, и она сэкономила им день —
они бы ждали до последней минуты, поскольку лишь Мелани,
Ла Жарретьер, могла сыграть Су Фень — деву, погибшую под
пытками монгольских захватчиков ради защиты своей чести.
Она отошла к правому краю сцены. Итагю стоял в центре,
размахивая руками и декламируя, слева на стремянке сидел
загадочный Сатин, мурлыкая мюзик-холльную песенку.
Замечательным новшеством будут автоматы в роли слу-
жанок Су Фень.
— Их делает немецкий инженер, — сказал Итагю. — Пре-
лестные созданья, один даже расстегнет тебе платье, а дру-
гой сыграет на цитре, хотя музыку будут исполнять в оркес-
тровой яме. Но как грациозно они передвигаются! Совсем не
как машины.
Слушала ли она? Конечно да, но не вся. Неловко встав на
одну ногу, она наклонилась и почесала икру, разгоряченную
под черным чулком. Сатин с вожделением наблюдал за ней.
Она чувствовала, как два локона беспокойно трутся о шею.
О чем он говорит? Автоматы...
Через одно из боковых окон она взглянула на небо. Госпо-
ди, пойдет ли когда-нибудь дождь?
В комнате было душно и жарко. В углу растянулся безго-
ловый манекен художника. На полу и кровати валялись ста-
рые театральные афиши, пара штук висела на стенах. Один
раз ей послышался раскат грома.
— Репетировать будем здесь, — сообщил Итагю. — За две
недели до спектакля мы переедем в «Театр Винсент Кастор»,
чтобы почувствовать подмостки. — Итагю часто пользовал-
ся театральным жаргоном. Еще недавно он работал барме-
ном неподалеку от Плас Пигаль.
Оставшись одна, она, жалея, что не знает молитвы о дож-
де, легла на кровать. Хорошо, что не видно неба. Может, од-
но из его щупалец уже коснулось крыши кабаре. Хлопнула
дверь. Она собиралась запереться. Разумеется, это Сатин.
Вскоре она услышала, как русский и Итагю вышли через
черный ход.
425
Томас Пинчон
Она не могла заснуть; раскрывшись, ее глаза увидели тот же
тусклый потолок. Прямо над кроватью на потолке висело зер-
кало. Она заметила его лишь сейчас и нарочно стала подни-
мать ноги — руки безвольно вытянуты вдоль туловища, — по-
ка юбка не сползла ниже края чулок. И лежала, разглядывая
черный и нежный белый. Папй говорил: «Какие красивые у те-
бя ноги, ноги танцовщицы^. Мелани изнемогала без дождя.
Почти обезумев, она встала, сняла блузку, юбку и белье и,
оставшись в одних чулках и белых теннисках из лосиной ко-
жи, мягко прошла к двери. На ходу распустила волосы. В со-
седней комнате хранились костюмы к Ь'ЕЫёуешеп!; с!ез
У1егбез СЫпо15ез. Ее тяжелые, почти вязкие волосы рассы-
пались по спине и щекотали ягодицы, пока она, стоя на коле-
нях около большого ящика, искала костюм Су Фень.
Вернувшись в раскаленную комнату, она зажмурилась, бы-
стро сняла тенниски и чулки и не открывала глаз, пока не за-
колола волосы сзади янтарным гребнем. Без одежды она не
была красива, вид собственного нагого тела вызывал у нее от-
вращение. Пока не натянула светлые шелковые колготки
с вышитыми на них длинными тонкими драконами, не надела
туфли с гранеными стальными пряжками и изящными ремеш-
ками, обвивавшими ноги до середины икр. Груди ничем не
сдерживались, нижнюю юбку она плотно обернула вокруг бе-
дер. Юбка застегивалась при помощи тридцати крючков и пе-
тель, шедших от талии до начала бедер, ниже оставался оторо-
ченный мехом разрез, позволявший танцевать. И наконец,
кимоно — полупрозрачное, с радужным рисунком из концен-
трических окружностей и вспышек светло-вишневого, фиоле-
тового, золотого, ярко-зеленого.
Она снова легла — волосы распущены на голом матрасе за
головой, дыхание замерло от собственной красоты. Видел
бы ее пап&
Манекен в углу оказался легким, не составило труда перенес-
ти его на кровать. Скрестив высоко поднятые колени над его по-
ясницей, она увлеченно рассматривала их в зеркало. Бока мане-
кена через телесного цвета шелк холодили крепко обхватившие
его бедра. Зазубренный и выщербленный край шеи подступал
к груди. Она вытянула носки и затанцевала в горизонтальном
положении, представляя, как смотрелись бы служанки.
426
V.
Сегодня вечером будут картины, как в «вошебном фона-
ре». Итагю сидел за уличным столиком в «Л'Уганде» и пил
разбавленный абсент. Считалось, что этот напиток вызывает
половое возбуждение, но на него он оказывал противопо-
ложное действие. Итагю наблюдал за поправлявшей чулок
негритянкой-танцовщицей и думал о франках и сантимах.
Их было немного. План мог удасться. Порсепич сделал се-
бе имя во французском музыкальном авангарде. Мнения
в городе резко разделились — однажды композитора громко
оскорбил на улице один из самых уважаемых построманти-
ков. Но, разумеется, личная жизнь Порсепича вряд ли снис-
кала бы любовь потенциальных меценатов. Итагю подозре-
вал, что он курит гашиш. А эти черные мессы!
— Бедное дитя, — повторял Сатин.
Его столик был почти полностью заставлен пустыми бокала-
ми. Время от времени русский передвигал их, выстраивая хо-
реографию ЬТп1ёуетеп1:. Сатан пьет вино, как француз, поду-
мал Итагю, никогда не напивается до скотского состояния,
но становится все более и более неуравновешенным, нервным
по мере расширения кордебалета пустых стеклянных танцоров.
— Она знает, куда делся отец? — громко поинтересовался
Сатин, глядя на улицу. Ночь стояла безветренная и жаркая.
Итапо не мог припомнить ночи темнее. Позади маленький
оркестр заиграл танго. Негритянка встала и скрылась внут-
ри. К югу огни Елисейских полей высветили тошнотворно-
желтое подбрюшье тучи.
— Отец сбежал, — сказал Итапо, — и она свободна. Мате-
ри наплевать.
Русский внезапно поднял глаза. На столике упал стакан.
— ...или почти свободна.
— В джунгли, понятно, — сказал Сатин. Официант при-
нес еще вина.
— Подарочек. Вы видели, что он ей дарил? Видели, какие
у этого ребенка меха, шелка, как она смотрит на свое тело?
Слышали, с каким аристократизмом говорит? Все это от не-
го. Или, может, через нее он одаривал себя?
— Итагю, она, пожалуй, могла отблагодарить...
— Нет. Нет, все это просто отражается. Девушка функцио-
нирует, как зеркало. Вы, этот официант, шифоньер в пус-
тынном переулке, куда она свернула, — кто бы ни стоял
427
Томас Питон
перед зеркалом вместо этого несчастного человека. Вы уви-
дите отражение призрака.
— Возможно, ваши последние сеансы, мсье Итагю, вну-
шили вам мысль...
— Я сказал «призрака», — мягко ответил Итагю. — С фа-
милией не Л'Ермоди, или же ТГЕрмоди — лишь одна из фа-
милий. И призрак этот наполняет кафе и улицы квартала,
может, его существом дышат все круги мира. В чьем образе
он воплощается? Только не Бога. Могущественного духа,
способного внушить дар поступательного полета взрослому
мужчине и дар самовозбуждения девушке, и имя его неиз-
вестно. А если и известно, то он — Яхве, а мы все — евреи, по-
скольку никто никогда его не произнесет. — Для мсье Итагю
это было сильно сказано. Он читал «Ла Либр Пароль» и при-
надлежал к толпе желавших плюнуть в капитана Дрейфуса.
Женщина стояла около их столика, она не ждала, когда
они встанут, просто стояла и смотрела, словно вообще ни-
когда ничего не ждала.
— Не желаете ли присоединиться? — приветливо спро-
сил Сатин. Итагю смотрел вдаль, на юг, на зависшую там
желтую тучу, так и не изменившую формы.
Она владела магазином одежды на рю дю Катр-Септамбр.
Сегодня вечером она надела навеянное Пуаре креп-жорже-
товое платье цвета «голова негра», расшитое стеклярусом,
с ниспадающей из-под груди светло-вишневой туникой —
стиль ампир. Гаремная вуаль, пристегнутая сзади к малень-
кой шляпке с буйным плюмажем тропических птиц, закры-
вала нижнюю часть лица. Веер из страусиных перьев с ян-
тарной ручкой и шелковыми кистями. Чулки песочного
цвета с изящными стрелками ниже колен. Две черепаховые
шпильки с бриллиантами в волосах, сумочка из серебряной
сетки, высокие детские ботинки на французском каблуке
с лакированной кожей на носках.
«Кто знаком с ее "душой"? — спрашивал себя Итагю, ис-
коса поглядывая на русского. — Одежда, аксессуары — вот
что определяет ее, выделяет среди заполняющих улицы толп
иностранок и путан».
— Сегодня приехала наша прима-балерина, — сказал
Итагю. Он всегда нервничал в присутствии начальства. Как
бармен он не видел большой нужды в экивоках.
428
V.
— Мелани Л'Ермоди. — Его патронесса улыбнулась. —
Когда можно с ней встретиться?
— В любое время, — пробормотал Сатин, переставляя
стаканы и не отрывая глаз от стола.
— Мать возражала? — спросила она.
Матери нет до этого никакого дела, подозревал он, да и са-
мой девочке. Бегство отца подействовало на нее странным
образом. В прошлом году она училась охотно, все время что-
то придумывала, подходила к делу творчески. Сейчас рабо-
ты у Сатина прибавится. Все кончится тем, что они разорут-
ся друг на друга. Нет, девочка орать не станет.
Женщина сидела, погрузившись в созерцание окружав-
шего их бархатного занавеса ночи. За все проведенное на
Монмартре время Итагю ни разу не заглядывал за него,
ни разу не видел голой стены ночной тьмы. А она? Он
внимательно изучал ее, выискивая признаки подобного
предательства. Это лицо он видел дюжину раз. И всегда
на нем сменяли друг друга обычные гримасы, улыбки
и выражения того, что выдавалось за эмоции. Немец изго-
товит такую же, думал Итагю, и никто не отличит одну от
другой.
Звучало все то же танго, или, возможно, другое — Итагю
не прислушивался. Новый танец, популярный. Голову и те-
ло надо держать прямо, шаги должны быть четкими, стреми-
тельными и грациозными. Он не походил на вальс. В вальсе
есть место нескромному взмаху кринолином, грязному слов-
цу, шепотом произнесенному сквозь усы в уже готовое за-
рдеться ушко. Но здесь не было ни слов, ни озорства — лишь
вращение по большой спирали, становящейся уже, теснее,
пока, наконец, не прекращается всякое движение, кроме ша-
гов в никуда. Танец для автоматов.
Занавес висел совершенно неподвижно. Если бы Итагю
нашел шнур или край, он всколыхнул бы этот занавес. Подо-
шел бы к стене ночного театра. От внезапно нахлынувшего
во вращающейся, механической темноте Ла Виль-Люмьера
одиночества ему хотелось закричать: «Рубите, рубите деко-
рации ночи, дайте нам посмотреть...»
Похожая на свои манекены женщина равнодушно наблю-
дала за ними. Пустые глаза, вешалка для платья Пуаре. К их
столу приближался пьяный Порсепич.
429
Томас Питон
Он пел песню на латинском, только что сочиненную им для
черной мессы, намеченной на вечер у него дома в Ле Батиньоль.
Женщине хотелось ее посетить. Итапо сразу это заметил — ка-
залось, с ее глаз спала пелена. Он сидел всеми забытый, и ему
казалось, будто страшный враг сна безмолвно зашел бурной
ночью — некто, с кем придется рано или поздно столкнуться
лицом к лицу, кто на глазах у завсегдатаев попросит тебя сме-
шать коктейль, названия которого ты никогда не слышал.
Они ушли, оставив Сатина передвигать пустые стаканы;
глядя на него, можно было подумать, что ночью на пустын-
ной улице он совершит убийство.
Мелани снился сон. Манекен, раскинув руки в стороны,
свисал с кровати — распятый — одна культя касалась ее груди.
Сон был из тех, что снятся, когда глаза открыты или, по край-
ней мере, образ комнаты запечатлен в памяти во всех подроб-
ностях, и спящий не уверен, спит ли он. Немец стоял у крова-
ти и смотрел на нее. Это был пап&, но в то же время и немец.
— Ты должна перевернуться, — настойчиво повторил он.
Она была слишком смущена, чтобы спрашивать почему. Ее
глаза, которые она почему-то видела, словно, отделившись от
тела, парила над кроватью или, возможно, за ртутью зерка-
ла, — ее глаза стали по-восточному раскосыми — с длинными
ресницами и веками, усеянными золотыми блестками. Ско-
сив глаза, она взглянула на манекен. «У него выросла голо-
ва», — подумала она. Лицо смотрело в сторону.
— Мне нужно посмотреть у тебя между лопаток, — сказал
немец.
«Что он там ищет?» — думала Мелани.
— Между бедер, — прошептала она, задвигавшись. Шелк
на кровати был расшит такими же золотыми блестками.
Просунув руку под плечо, он перевернул ее. Юбка скрути-
лась на бедрах — она видела их внутренние края, которые
выделялись на темном фоне ондатровой шкуры, оторачивав-
шей разрез юбки. Мелани наблюдала в зеркале, как уверен-
ные пальцы ползут к центру ее спины, на ощупь находят ма-
ленький ключик и начинают его вращать.
— Я пришел вовремя, — прошептал он, — ты бы останови-
лась, если бы я не...
430
V.
Все это время манекен лежал лицом к ней. Лица не было.
Она проснулась не с криком, а со стоном, словно от сексу-
ального возбуждения.
Итапо скучал. Эта месса привлекла обычный контингент
нервных и пресыщенных. Музыка Порсепича была, как все-
гда, замечательной, в высшей степени диссонирующей. В по-
следнее время композитор экспериментировал с африкан-
ской полиритмией. Потом писатель Жерфо, сидя у окна,
рассуждал о том, что девочки-подростки — и даже моложе —
снова вошли в моду в эротической литературе. У Жерфо бы-
ло два или три подбородка, он сидел прямо и говорил педан-
тично, хотя аудитория состояла из одного Итагю.
На самом деле Итагю не хотелось разговаривать с Жерфо.
Он наблюдал за пришедшей с ними дамой. Теперь она сиде-
ла на боковой скамье с одной из служек, миниатюрной де-
вушкой, ваятельницей из Вожирара. Во время их разговора
голая рука женщины, украшенная только кольцом, поглажи-
вала висок девушки. Из кольца торчала выполненная из се-
ребра тонкая женская ручка. Ее пальчики держали сигарету
дамы. Итапо видел, как та прикурила следующую — черную,
с золотым кончиком. У ее ног лежала горка окурков.
Жерфо пересказывал сюжет своего последнего романа.
Героиню, некую Дусетту тринадцати лет, жгли изнутри не-
понятные ей страсти.
— Ребенок и в то же время женщина, — сказал Жерфо. —
В ней есть нечто от вечности. Сознаюсь, я и сам в некоторой
степени имею подобную склонность. Ла Жарретьер...
Старый сатир.
Наконец Жерфо убрался. Близилось утро. У Итапо болела
голова. Хотелось спать, хотелось женщины. Дама все курила
свои черные сигареты. Маленькая ваятельница, поджав ноги,
лежала на сиденье, положив голову на грудь своей спутницы.
Казалось, будто черные волосы, подобно волосам утопленни-
цы, плывут по светло-вишневой тунике. Комната, заполняв-
шие ее тела — переплетенные, соединенные, бодрствующие,
разбросанные хлеба — тело Христово, черная мебель — все ку-
палось в изматывающем желтом свете, сочившемся сквозь
дождевые тучи, напрочь отказавшиеся взрываться.
431
Томас Питон
Дама увлеченно прожигала кончиком сигареты малень-
кие отверстия в юбке девушки. Итагю наблюдал за работой.
Отверстиями с черными краями она писала «та ^ёйсЬе». Де-
вушка не носила белья. Поэтому, когда дама закончит, слова
произнесет кричащая белизна девичьих бедер. «Беззащит-
ная?» — мелькнуло в голове Итагю.
II
На следующий день над городом висели такие же тучи,
но дождь так и не пошел. Мелани проснулась в костюме Су
Фень, она оживилась, как только ее глаза узнали изображе-
ние в зеркале, но поняла, что дождя не было. Порсепич явил-
ся рано. В руках — гитара. Усевшись на сцене, он запел сен-
тиментальные русские песни об ивах, пьяных студентах,
катаньях на санках, теле возлюбленной, плывущей по Дону
кверху животом. (Дюжина молодых людей собралась вокруг
самовара почитать вслух романы, — до чего дошла моло-
дежь!) Порсепич в приступе ностальгии хлюпал над гитарой
носом.
Мелани, в дорожном платье, сияя словно новая монетка,
стояла сзади, закрыв ему глаза ладошками, и подпевала.
За этим занятием и застал их Итагю. Освещенные желтым
светом в рамке сцены, они напомнили ему одну открытку.
Или, возможно, дело в меланхолических нотах гитары, сдер-
жанном выражении мимолетной радости на их лицах. Двое
молодых людей — будто пара, помирившаяся в собачьи дни.
Он прошел за стойку бара и стал колоть большую глыбу
льда, потом положил льдинки в пустую бутылку из-под
шампанского и наполнил ее водой.
К полудню собрались артисты, большинство девушек с ви-
ду состояли в любовной связи с Айседорой Дункан. Их газо-
вые туники едва колыхались, и движение девушек на сцене
напоминало вялых мотыльков. Итагю предположил, что как
минимум половина танцоров — гомосексуалисты. Другая по-
ловина подражала им в одежде — пижоны! Он сидел у стой-
ки бара и наблюдал, как Сатин расставляет актеров.
— Которая из них она? — Опять эта женщина. На Мон-
мартре в 1913 году люди возникают из ничего.
432
V.
— Та, что рядом с Порсепичем.
Она поспешила туда, чтобы ее представили. «Вульгар-
ная, — подумал Итагю и сразу же поправился: — Неуправля-
емая». По крайней мере, в некоторых вещах. Л а Жарретьер
наблюдала, не двигаясь. Порсепич выглядел взволнован-
ным, будто они поспорили. Несчастная, юная, загнанная, ли-
шенная отца. Что бы сделал из нее Жерфо? Распутницу.
Из ее тела — если бы смог, — и наверняка на страницах сво-
ей рукописи. У писателей нет этических принципов.
Порсепич играл на пианино полиритмическое танго «Бо-
готворение солнца». Сатин придумал к нему почти невоз-
можные движения. «Это нельзя станцевать!» — выкрикнул
молодой человек, воинственно спрыгнув перед Сатиным со
сцены.
Мелани убежала переодеваться в костюм Су Фень. Ски-
нув туфли, она подняла глаза и увидела в дверях женщину.
— Ты ненастоящая...
— Я... — руки безвольно упали на бедра.
— Ты знаешь, что такое фетиш? Это — нечто принадле-
жащее женщине, то, что доставляет ей удовольствие, но не
она сама. Туфля, медальон... ипезаггШеге1. Вот и ты — не на-
стоящая, просто предмет наслаждения.
Мелани потеряла дар речи.
— Как ты выглядишь без одежды? Хаос плоти. Но в роли
Су Фень, освещенная водородом, кислородом, двигаясь слов-
но втиснутый в костюм автомат... ты сведешь Париж с ума.
И мужчин, и женщин.
Глаза Мелани не отвечали. В них не было ни страха,
ни желания, ни ожидания. Лишь отражение в зеркале могло
заставить их ответить. Женщина подошла к кровати и поло-
жила окольцованную руку на манекен. Мелани пронеслась
мимо нее, перешла на носки, закружилась к кулисам и вы-
скочила на сцену, импровизируя под неуверенную фортепи-
анную атаку Порсепича. Снаружи доносились раскаты гро-
ма, прерывавшие случайным образом музыку.
Дождь не начнется никогда.
Обычно полагали, что русское влияние на музыку Порсе-
пича восходит к его матери, державшей женское шляпное
1 Подвязка (фр.).
433
Томас Питон
ателье в Петербурге. Теперь Порсепич в перерывах между
гашишными снами и яростными атаками на рояль в Ле Ба-
тиньоль якшался со странным сборищем русских во главе
с неким Хольским, огромным портным бандитской внешно-
сти. Все они участвовали в подпольной деятельности и про-
странно рассуждали о Бакунине, Марксе, Ульянове.
Хольский пришел, когда скрытое желтыми тучами солнце
уже село. Он втянул Порсепича в спор. Артисты разбежа-
лись, на пустой сцене остались только Мелани с женщиной.
Сатин взял гитару, Порсепич сел за пианино, и они запели
революционные песни.
— Порсепич, — портной улыбнулся, — однажды ты уди-
вишься. Результатам нашей работы.
— Меня ничем не удивишь, — отозвался Порсепич. —
Ведь если история циклична, то сейчас мы пребываем в де-
кадансе, и ваша предполагаемая революция — лишь очеред-
ной симптом.
— Декаданс это падение, — сказал Хольский. — А мы под-
нимаемся.
— Декаданс, — вмешался Итагю, — это падение в нас
уровня человечности, и чем ниже мы падаем, тем меньше че-
ловеческого в нас остается. При этом утерянную человеч-
ность мы навязываем неодушевленным предметам и аб-
страктным теориям.
Девушка с женщиной отошли от единственной лампочки
на сцене. Теперь их едва можно было разглядеть. И совсем
нельзя — расслышать. Итагю допил остатки ледяной воды.
— Ваши воззрения негуманистичны, — сказал он. — Вы
говорите о людях так, будто это группы точек или кривые на
графике.
— Так оно и есть, — задумчиво и мечтательно пробормо-
тал Хольский. — Мы с Сатиным и Порсепичем можем не
дойти до финиша. Неважно. Социалистические убеждения
распространяются, эта волна неудержима и неотвратима.
Мы живем в печальном мире, мсье Итагю, — атомы сталки-
ваются, клетки мозга утомляются, экономики рушатся, а им
на смену встают новые, и все это — в соответствии с универ-
сальным ритмом Истории. Может, История — женщина,
а женщины всегда были для меня загадкой. Но, по крайней
мере, ее пути исповедимы.
434
V.
— Ритм! — фыркнул Итапо. — Можно подумать, вы при-
слушиваетесь к скрипу пружин метафизической кровати.
Восхищенный портной зашелся смехом большого зло-
вредного ребенка. Акустика комнаты внесла в его веселье
погребальные нотки. Сцена была пуста.
— Пошли в «Л'Уганду», — предложил Порсепич. Сатин
под собственное мурлыканье рассеянно танцевал на столе.
На улице они обогнали Мелани и державшую ее выше
локтя женщину, которые молча шли к метро. Итапо остано-
вился у киоска купить «Ла Патри» — самую антисемитскую
вечернюю газету. Вскоре они скрылись из виду на бульваре
Клиши.
На эскалаторе женщина спросила: «Ты боишься?» Мела-
ни не ответила. Девушка не переоделась, лишь набросила
поверх костюма доломан — дорогой и на вид, и по существу,
к тому же одобренный женщиной. Женщина купила билеты
первого класса. В замкнутом пространстве внезапно возник-
шего поезда она спросила: «Значит, ты просто пассивно ле-
жишь, будто неживая? А как же? Ты ведь такая и есть. IIпе
ГШсЬе». Она произносила немые «е», словно пела. В метро
воздух был спертый. Как и снаружи. Мелани изучала хвост
дракона у себя на ноге.
Через некоторое время поезд вынырнул на поверхность.
Мелани заметила, что они пересекают реку. Совсем рядом
слева она увидела Эйфелеву башню. Они ехали по Пон де
Пасси. На первой левобережной остановке женщина вышла.
Она не переставала сжимать руку Мелани. Они пошли на
юго-запад к району Гренель — пространству, заполненному
фабриками, химическими и литейными заводами. На улице
кроме них никого не было. Мелани задавалась вопросом —
неужели эта женщина живет в рабочем квартале?
Пройдя около мили, они подошли к складскому зданию,
где единственным жильцом был шорник — на третьем этаже.
Пролет за пролетом поднимались они по узкой лестнице.
Женщина жила на самом верху. Несмотря на привычку Ме-
лани к нагрузкам, ноги балерины стали уставать. Войдя
в комнату женщины, она, не дожидаясь приглашения, легла
на стоявший в центре большой пуф. Жилище украшено
в африканском и восточном стилях — примитивные черные
статуэтки, лампа в форме дракона, шелка, китайские оран-
435
Томас Пинчон
жево-красные оттенки. Огромная кровать под балдахином.
Доломан уже упал с плеч Мелани — ее светлые, с драконами
ноги неподвижно лежали наполовину на пуфе, наполовину
на восточном ковре. Женщина села рядом, осторожно поло-
жила руку на плечо девушки и заговорила.
Если мы еще не догадались, «женщина» — это все та же
леди В., объект безумной погони Стенсила. В Париже никто
не знал ее имени.
Она была не просто В., а влюбленной В. Герберт Стенсил
охотно позволил ключевой фигуре своего заговора слегка
увязнуть в человеческих страстях. В наш фрейдистский пе-
риод истории мы склонны считать, что лесбиянство проис-
ходит из самовлюбленности, распространенной на другого
человека. Склонная к нарциссизму девушка рано или позд-
но приходит к мысли, что женщины, к числу которых при-
надлежит и она сама, не так уж плохи. Так могло произойти
и с Мелани, хотя кто знает — возможно, дух инцеста в Сер
Шод указывал на то, что ее предпочтения просто выходили
за рамки обычной экзогамной, гетеросексуальной схемы,
преобладавшей в 1913 году.
Что касается В. — влюбленной В. — скрытые мотивы, если
таковые существовали, оставались для очевидцев загадкой.
Все имевшие отношение к постановке знали о происходя-
щем. Но поскольку сведения об этой связи все равно остава-
лись внутри круга людей, склонных к садизму, кощунству,
эндогамии и гомосексуализму, мало кого это беспокоило,
и парочку оставили в покое как молодых влюбленных. Ита-
гю было наплевать, ведь Мелани преданно появлялась на
всех репетициях, и женщина не сманивала ее из труппы — да
и вряд ли она, будучи спонсором, об этом помышляла.
Однажды девушка в сопровождении женщины явилась
в школьной форме — узкие черные штанишки, белая блузка
и короткая черная курточка. Мало того — не стало ее густых,
доходивших до ягодиц волос. Острижена почти наголо. Если
бы не тело танцовщицы, которого не могла скрыть одежда, ее
можно было бы принять за юного разгильдяя. К счастью,
в ящике с костюмами нашелся черный парик. Сатин идею
приветствовал. В первом акте Су Фень появится с волосами,
во втором, пройдя через пытки монголов, — без. Это шокиру-
ет пресыщенную, с его точки зрения, публику.
436
V.
На всех репетициях женшина сидела за столиком в глу-
бине зала и наблюдала. Ее внимание было приковано к де-
вушке. Итагю пытался заговорить с ней, но, потерпев неуда-
чу, вернулся к «Ла Ви Ерес», «Ле Рир», «Ле Шаривари».
Когда труппа переехала в «Театр Винсент Кастор», женщи-
на последовала за ней, как преданная любовница. На улице
Мелани продолжала носить костюм трансвеститки. В труп-
пе распространилось мнение, что произошла странная мета-
морфоза: связи такого рода обычно предполагают наличие
активного и пассивного партнеров, и не вызывало сомне-
ний, что женщине следовало бы появиться в костюме агрес-
сивного мужчины. Однажды в «Л'Уганде» Порсепич на за-
баву присутствующих составил таблицу всех возможных
комбинаций, которые могла практиковать парочка. Вышло
64 пары ролей, разбитых на группы с подзаголовками
«одежда», «социальная роль» и «сексуальная роль». Напри-
мер, обе могли одеться мужчинами, иметь доминирующие
социальные роли и стремиться к доминированию сексуаль-
ному. Они могли одеться разнополо, быть пассивными,
и тогда игра заключалась в том, чтобы обманом вынудить
партнера сделать агрессивный ход. И еще 62 комбинации.
Возможно, предположил Сатин, к участию привлекались
неодушевленные механические слуги. Все согласились, что
это спутало бы картину. Кто-то предположил, что женщина
могла оказаться трансвеститом, и тогда ситуация станови-
лась еще забавнее.
Но что же в действительности происходило на складе
в Гренеле? И в «Л'Уганде», и в труппе все представляли это
по-разному — машины для изысканных пыток, эксцентрич-
ные наряды, гротескные движения мышц под кожей.
Как бы все разочаровались! Если бы они увидели юбку
маленькой ваятельницы-служки из Вожирара, услышали
прозвище, данное женщиной Мелани, или прочли его — как
сделал Итагю — посредством модной науки чтения мыслей,
то узнали бы, что к некоторым фетишам нельзя прикасаться,
можно лишь смотреть, поскольку реализация фетиша долж-
на быть абсолютной. Что касается Мелани, любовница снаб-
дила ее зеркалами, дюжинами зеркал. С ручками, в резных
рамах, напольные, карманные — зеркала были призваны укра-
шать чердак везде, куда бы ни устремился взгляд.
437
Томас Пинчон
В тридцать три года (по расчетам Стенсила) В. встретила
наконец свою любовь в странствованиях по (давайте будем
честными) миру, если не созданному, то, по крайней мере, ис-
черпывающе описанному Карлом Бедекером из Лейпцига.
Это чудн&я страна, населенная особями единственной поро-
ды — «туристами». Ее ландшафт заполнен неодушевленными
памятниками и зданиями, почти неодушевленными бармена-
ми, таксистами, швейцарами, гидами, исполняющими любые
приказания — с различной степенью эффективности — по по-
лучении рекомендуемого роигЫиге, тапаа, бакшиша, чаевых.
Кроме того, она двумерна, как Улица, как страницы и карты
маленьких красных путеводителей. Пока агентство Кука,
«Трэвеллерс Клаб» и банки открыты, неукоснительно со-
блюдается раздел «расписание», а в гостинице исправна сан-
техника («Ни один отель, — пишет Карл Бедекер, — нельзя
рекомендовать в качестве первоклассного, если в нем неудов-
летворительна сантехника, — сюда, в числе прочего, относятся
смыв обильным количеством воды и наличие высококачест-
венной туалетной бумаги»), турист может без опасений стран-
ствовать по этой системе координат. Войне никогда не стать
событием более серьезным, чем стычка с карманником, пред-
ставителем «огромной армии... быстро распознающей чужака
и умело пользующейся его неведением»; депрессия и процве-
тание определяются лишь обменным курсом; политика, конеч-
но же, никогда с местным населением не обсуждается. Таким
образом, туризм супранационален, как католическая церковь,
и, возможно, является наиболее абсолютной из известных нам
конфессий; будь его члены американцами, немцами, итальян-
цами, кем угодно, Эйфелева башня и пирамиды вызовут у них
одинаковую реакцию, их Библия написана ясным языком и не
допускает индивидуальной интерпретации, они видят одина-
ковые ландшафты, страдают от одних и тех же неудобств, жи-
вут в одном масштабе времени. Они принадлежат Улице.
Леди В., до сих пор относившаяся к их числу, теперь вне-
запно обнаружила себя отлученной: она играючи выскочи-
ла в «час ноль» человеческой любви и прозевала момент
перехода; у нее возникли подозрения, лишь когда Мелани,
опираясь на руку Порсепича, вошла через боковую дверь
в Ле Нерф и время на миг остановилось. В своем досье Стен-
сил ссылается на самого Порсепича, которому В. поведала
438
V
многое о своем романе. Он держал это в тайне от всех
в «Л'Уганде» и в других местах, и рассказал только Стенси-
лу много лет спустя. Возможно, он чувствовал себя винова-
тым за свою карту перестановок и комбинаций, но, по край-
ней мере, во всем остальном вел себя как джентльмен. Его
описание — сдержанный и неувядающий натюрморт любви
в одной из ее многочисленных крайностей: В. на пуфе на-
блюдает за Мелани на кровати; Мелани смотрит на себя
в зеркало; возможно, отражение в зеркале время от времени
рассматривает В. Полная неподвижность, за исключением
минимального трения. Вот вам еще одно решение древней-
шего парадокса любви — независимость и взаимное слияние
одновременно. Доминирование и подчинение здесь непри-
менимы. Схема из трех участников являлась симбиозом.
В. нуждалась в своем фетише, Мелани — в зеркале, времен-
ном покое, свидетеле ее наслаждения. Такова самовлюблен-
ность молодых, в ней присутствует социальный аспект: де-
вочка-подросток, чье существование столь визуально, видит
в зеркале своего двойника, двойник становится соглядатаем.
Разочарование своей неспособностью раствориться в боль-
шой аудитории лишь усиливает сексуальное возбуждение.
Похоже, ей требуется настоящий соглядатай для полной ил-
люзии того, что ее отражения и составляют такую аудиторию.
С появлением этого «другого» — возможно, также размно-
женного зеркалами — наступает конец, поскольку «другой» —
ее двойник. Она напоминает женщину, одевающуюся лишь
затем, чтобы другие женщины разглядывали ее и обсужда-
ли—их ревность, перешептывания, неохотное восхищение
принадлежат ей. Все это — она сама.
Что касается В., то она признала — возможно, осознавая
собственное продвижение к неодушевленности, — что фе-
тиш у них с Мелани был общим. Ведь неодушевленные
предметы для своей жертвы все на одно лицо. То была вари-
ация на тему Порпентайна, тему Тристана и Изольды, а по
мнению некоторых — на единственный, банальный и раздра-
жающий мотив всего романтизма, начиная со Средних веков:
«Акт любви и акт смерти суть едины». Мертвыми они в ито-
ге объединятся с неодушевленной вселенной и друг с дру-
гом. А до тех пор любовная игра остается лицедейством не-
одушевленного, трансвестизмом не между полами, но между
439
Томас Питон
живым и мертвым, человеком и фетишем. Одежда на обеих
не имела для них значения. Стриженая голова Мелани слу-
жила лишь деталью, непонятной частицей личной символи-
ки леди В., и — если это действительно была Виктория
Рэн, — возможно, отсылала к периоду ее послушничества.
Если это — Виктория Рэн, то даже Стенсила не могла не
тронуть ирония краха, к которому продвигалась ее жизнь, на-
бравшая к тому предвоенному августу такую скорость, что
этому движению невозможно было воспрепятствовать. Фло-
рентийская девчонка, молодая предпринимательница со всей
ее детской надеждой на свое У1гШ, с девичьей верой в то, что
Фортуну (если только не подведут мастерство и чувство вре-
мени) можно подчинить; та Виктория постепенно замеща-
лась В., чем-то совершенно иным, для чего молодой век пока
не придумал названия. Все мы до определенной степени ока-
зываемся втянутыми в эту политику медленного умирания,
но несчастная Виктория сблизилась и с Закулисьем.
Если В. вообще подозревала, что ее фетишизм был частью
заговора против одушевленного мира, плана внезапного созда-
ния здесь колонии Царства смерти, то это свидетельствовало
бы в пользу бытовавшего в «Ржавой ложке» мнения, будто
Стенсил ищет в ней собственную идентификацию. Однако
Мелани нашла свою идентификацию в бездушном отблеске
зеркала и в леди В., и последняя испытывала такое восхище-
ние, что продолжала пребывать в неведении, выведенная из
равновесия любовью; забывая даже о том, что, хотя «расписа-
ние» здесь — на пуфе, на кровати, в зеркалах — не соблюдает-
ся, их любовь в чем-то похожа на туризм; ведь, как туристы по
мере развития этого мира привносят в него часть другого и,
в конце концов, создают в каждом городе параллельное обще-
ство, так и Царство смерти обслуживается фетишеподобными
структурами типа фетиша В., которые представляют собой
разновидность инфильтрации.
Знай она, какова была бы ее реакция? Снова неясно. В пре-
дельном случае это означало бы смерть В. во внезапно создан-
ном здесь, несмотря на отчаянное противодействие, неодушев-
ленном Царстве. Осознай она на любом этапе — в Каире,
Флоренции, Париже, — что вступила в заговор, ведущий к ее
собственному уничтожению, этого можно было избежать —
скажем, установить себе столько правил, что для фрейдиста,
440
V.
бихевиориста, человека религиозного, неважно, она стала бы
полностью предсказуемым организмом, автоматом во плоти.
Или наоборот, она могла бы бросить вызов вышеизложенно-
му — на наш взгляд, чистой воды пуританство — и еще глубже
проникать в страну фетишей, пока не превратилась бы — при-
чем не только во флиртах с разными мелани — в неодушевлен-
ный объект желания. Стенсил даже прекратил свои обычные
блуждания, чтобы представить ее сейчас, в возрасте семидеся-
ти шести — кожа лучится цветением новой пластмассы, оба
глаза стеклянные, но теперь уже с фотоэлементами, подсоеди-
ненными серебряными проводками к оптическим нервам из
чистейшей медной проволоки, ведущим к мозгу — сработан-
ной предельно тонко диодной матрице. На смену нервным
центрам придут соленоидные реле, сервомоторы приведут
в движение безупречные нейлоновые члены, платиновый сер-
дечный насос погонит по бутиратовым венам и артериям рабо-
чую жидкость. Возможно даже (временами у Стенсила, как
и у других членов Команды, возникали извращенные мысли),
в ее замечательном полиэтиленовом влагалище будет установ-
лена разветвленная система датчиков давления, регулируемые
плечи омметрического моста будут подведены к единому сере-
бряному кабелю, подающему напряжение удовольствия к со-
ответствующему регистру ее внутричерепной вычислитель-
ной машины. И всякий раз, когда, доведенная до экстаза, она
улыбнется, сверкнет изюминка ее внешности — драгоценные
зубные протезы Айгенвэлью.
Зачем она столько наговорила Порсепичу? Она боялась,
по ее словам, что все кончится, что Мелани бросит ее. Блиста-
тельный мир сцены, слава — любимцы болезненного вообра-
жения мужской аудитории и враги сонма влюбленных. Порсе-
пич утешал ее, как мог. Он не питал иллюзий по поводу
непреходящее™ любви, подобные мечты он оставил своему
соотечественнику Сатину, который все равно был идиотом.
С грустным взглядом он сочувствовал ей, что еще оставалось
делать? Любовь есть любовь. И проявляется она в странных
сменах объекта влечения. Бедная женщина терзалась ею.
Но Стенсил лишь пожимал плечами. Пусть становится лесби-
янкой, пусть сама превращается в фетиш, пусть умирает — он
за ней охотится и не будет лить по ней слез.
441
Томас Питон
Наступил вечер премьеры. О том, что случилось потом,
Стенсил узнал из полицейских протоколов; об этом, возмож-
но, еще помнят монмартрские старики. Даже пока оркестр на-
страивался, среди публики шли жаркие споры. Каким-то обра-
зом спектакль приобрел политическую окраску. Ориентализм,
в то время заметный в Париже во всем — в моде, музыке, теа-
тре, — был, как и Россия, связан с международным движением,
пытавшимся ниспровергнуть западную цивилизацию. Еще
шесть лет назад газета могла субсидировать автогонку Пе-
кин — Париж и рассчитывать на охотную помощь транзитных
стран. Теперь же политическая ситуация несколько ухудши-
лась. Отсюда и беспорядки, прокатившиеся в тот вечер по «Те-
атр Винсент Кастор».
Перед самым началом первого акта члены антипорсе-
пичской фракции свистели и делали непристойные жесты.
Друзья, уже называвшие себя порсепичистами, пытались
им противостоять. В публике присутствовала и третья си-
ла в лице тех, кто просто хотел в тишине насладиться
спектаклем и, вполне естественно, старался замять, пред-
отвратить или уладить все споры. Начались трехсторон-
ние препирательства. К антракту они переросли в пол-
ный хаос.
Итапо и Сатин кричали друг на друга за кулисами, но из-
за шума в зале один не слышал другого. Порсепич с безуча-
стным видом сидел в углу и пил кофе. Выходившая из гри-
мерной молоденькая балерина остановилась поболтать.
— Вам слышно музыку? — Она призналась, что не очень
хорошо. — Эотта^е1. Как чувствует себя Ла Жарретьер? —
Мелани знает танец наизусть. У нее превосходное чувство
ритма, она воодушевляет всю труппу. Танцовщица не скупи-
лась на похвалы: «вторая Айседора Дункан!» Порсепич по-
жал плечами, сделал тоие2. — Если бы у меня опять появи-
лись деньги, — обращаясь скорее к себе, чем к ней, — я бы
для собственного удовольствия нанял оркестр с балетной
труппой и поставил бы Ь'Еп1еуетеп1:. Просто посмотреть,
как получится. Может, я тоже буду свистеть. — Они печаль-
но рассмеялись, и девушка ушла.
1 Жглъ(фр.).
2 Гримаса (фр.).
442
V.
Второй акт прошел еще более шумно. Только к концу вни-
мание серьезных зрителей стало целиком приковано к Ла
Жарретьер. Когда потные и взвинченные оркестранты, ведо-
мые дирижерской палочкой, приступили к последней части,
«Закланию Девы» — мощному семиминутному крещендо,
к концу, казалось, не оставившему белых пятен в диссонансе,
тональной окраске и (как выразился критик из «Ле Фигаро»)
«оркестровом варварстве», свет будто снова вспыхнул в пас-
мурных глазах Мелани, и она стала знакомым Порсепичу
норманским дервишем. Он подошел ближе к сцене, наблюдая
за ней с некоторой любовью. Апокрифы рассказывают, что
в тот момент он поклялся никогда более не прикасаться к нар-
котикам и не посещать черных месс.
Два танцовщика, которых Итапо называл не иначе как
монголизированными гомиками, принесли длинный, угро-
жающе заостренный шест. Музыка, почти тройное форте, те-
перь перекрывала рев в зрительном зале. Вошедшие через
черный ход жандармы безуспешно пытались навести поря-
док. Сатин, рука которого лежала на плече Порсепича, дро-
жа подался вперед. Это был самый сложный момент хорео-
графии, придуманный им самим. Идея пришла в голову
после прочтения рассказа о бойне индейцев в Америке. Два
монгола держали вырывавшуюся стриженую Су Фень, а вся
мужская часть труппы насаживала ее на шест, вставляя его
в промежность и медленно поднимая, внизу тем временем
причитали женщины. Внезапно одна из служанок-автома-
тов, словно взбесившись, заметалась по сцене. Сатин засто-
нал и заскрежетал зубами.
— Черт бы побрал этого немца, — сказал он, — это отвле-
чет внимание.
Судьба концепции всецело зависела от Су Фень, продол-
жавшей свой танец на шесте: все движения ограничены од-
ной точкой в пространстве — возвышением, фокусом, куль-
минацией.
Шест стоял теперь вертикально, до конца балета остава-
лось четыре такта. В зале повисла ужасающая тишина, жан-
дармы и участники беспорядков повернулись и, словно под
гипнозом, смотрели на сцену. Движения Ла Жарретьер ста-
новились все более судорожными, агонизирующими — вы-
ражение ее обычно безжизненного лица еще несколько лет
443
Томас Питон
тревожило сны сидевших в первом ряду. Музыка Порсепича
стала почти оглушающей — от тональности не осталось
и следа, ноты разлетались одновременно и хаотично, будто
осколки бомбы, — духовые и струнные нельзя было отли-
чить от ударных; в это время по шесту потекла кровь, и наса-
женная на него девушка затихла; разрыв последнего аккорда
наполнил театр, заметался эхом, повис и замер. Кто-то выру-
бил освещение сцены, кто-то побежал опускать занавес.
Он так и не открылся. Мелани должна была надеть защит-
ное металлическое приспособление, своего рода пояс цело-
мудрия, в которое вставлялось острие шеста. Но не надела.
Заметив кровь, Итапо вызвал из зала врача. Доктор, в по-
рванной рубашке, с синяком под глазом, опустился на коле-
ни рядом с девушкой и объявил, что она мертва.
О женщине, ее любовнице, больше ничего не слышали.
Согласно некоторым версиям, она билась в истерике за ку-
лисами, и пришлось силой отрывать ее от трупа Мелани,
а потом угрожала кроваво отомстить Сатину и Итагю за сго-
вор с целью убийства девушки. Вердикт коронера был мяг-
ким — смерть от несчастного случая. Может, Мелани, измо-
танная любовью, возбужденная, как обычно бывает перед
премьерой, просто забыла. Украшенная невероятным чис-
лом гребней, браслетов, блесток, она могла просто запутать-
ся в этом неодушевленном мире и пренебречь единственным
неодушевленным предметом, способным спасти ей жизнь.
Итагю думал, что она покончила с собой, Сатин отказался
говорить о случившемся, Порсепич не высказал никакого
мнения. Но забыть этого они так и не смогли.
Ходили слухи, будто примерно неделю спустя леди В. сбе-
жала с неким Сгерраччио, полоумным ирридентистом.
По крайней мере, оба одновременно исчезли из Парижа и —
как утверждают обитатели Холма — с лица земли.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ЗакНа
I
Воскресным утром около девяти, совершив ограбление со
взломом и потусовавшись в парке, гуляки заявились к Рэй-
чел. Оба не спали всю ночь. На стене висела записка:
«Поехала в Уитни. Профейн, ЫзсЬ теш Сокиз».
— Мене, мене, текел уфарсин, — сказал Стенсил.
— Гм, — отозвался Профейн, собираясь отрубиться на
полу.
Вошла Паола в платке и с коричневым бумажным паке-
том, в которой что-то позвякивало.
— Ночью обокрали Айгенвэлью, — сказала она. — Об
этом написано на первой полосе «Тайме».
Они тотчас набросились на коричневый пакет и извлекли
оттуда «Тайме» с четырьмя бутылками пива.
— Как тебе это нравится? — сказал Профейн, изучая пер-
вую страницу. — «Полиция рассчитывает схватить преступ-
ников с минуты на минуту». «Дерзкое ночное ограбление».
— Паола, — позвал Стенсил из-за его спины.
Профейн отшатнулся. Паола с открывашкой в руке обер-
нулась и посмотрела мимо левого уха Профейна на блестев-
ший в руках у Стенсила предмет. Она стояла молча с застыв-
шим взглядом.
— Теперь нас трое.
Наконец она снова перевела взгляд на Профейна:
— Ты едешь на Мальту, Бен?
— Нет, — но без решительности в голосе. — Зачем? — ска-
зал он. — Там нет ничего особенного. На Средиземке куда ни
зайдешь — везде сплошная Кишка.
— Бенни, если полиция...
— Какое им до меня дело? Зубы-то у Стенсила. — Он
ужаснулся. Только сейчас до него дошло, что он нарушил за-
кон. — Стенсил, приятель, что ты скажешь, если один из нас
вернется туда с зубной болью, чтобы выяснить... — Он не до-
говорил. Стенсил молчал.
445
Томас Питон
— Неужели весь этот геморрой с веревкой понадобился,
чтобы я поехал с вами? Что во мне такого особенного?
Никто не проронил ни слова. Паола выглядела так, будто
вот-вот выйдет из себя, разрыдается и, быть может, упадет
в объятия Профейна.
Внезапно с лестницы послышался шум. В дверь посту-
чали.
— Полиция, — раздался голос.
Стенсил, запихивая зубы в карман, бросился к пожарной
лестнице.
— Вот черт! — сказал Профейн.
Когда Паола наконец открыла дверь, Стенсила уже и след
простыл. Поддерживая рукой насквозь мокрого Руни Вин-
сома, там стоял тот самый Тен Эйк, который прервал оргию
у Мафии.
— Здесь проживает Рэйчел Аулглас? — Он объяснил, что
пьяный Руни с расстегнутой ширинкой и косой рожей пугал
малышей и оскорблял добропорядочных граждан на ступе-
нях собора святого Патрика. — Он хотел только сюда, — Тен
Эйк почти умолял, — он не пойдет домой. Вчера вечером его
выпустили из Белльвью.
— Рэйчел скоро придет, — мрачно сказала Паола. —
Пусть пока полежит.
— Я возьмусь за ноги, — сказал Профейн. Они оттащили
его в комнату Рэйчел и бросили на кровать.
— Спасибо, офицер. — Профейн, спокойный как между-
народный медвежатник из старых фильмов, пожалел, что
у него нет усов.
Тен Эйк ушел с каменной миной на лице.
— Бенито, все просто ужасно. Чем скорее я буду дома...
— Счастливого пути.
— Почему ты не хочешь ехать?
— Между нами ничего нет?
— Нет.
— Никаких неуплаченных долгов или старой любви, ко-
торая может разгореться вновь?
Она покачала головой, на этот раз слезы были настоя-
щими.
— Тогда в чем же дело?
— Мы же вместе ушли из квартиры Тефлона в Норфолке.
446
у.
— Нет, нет.
— Бедный Бен. — Они называли его бедным. Но, щадя его
чувства, никогда не объясняли почему, превращая это слово
в ласковый эпитет.
— Тебе всего восемнадцать, — сказал он, — а ты уже поте-
ряла голову. Когда тебе будет столько же, сколько мне, ты
поймешь... — Она не дала ему договорить, бросившись на не-
го, как набрасываются на боксерскую грушу, не давая уйти,
увлажняя замшевую куртку накопившимися за долгое вре-
мя слезами. Он оттолкнул ее, озадаченный.
И надо же было так случиться, что именно в этот момент
вошла Рэйчел. Она была из тех, кто быстро приходит в себя,
и первое, что она сказала:
— Ого! Так вот что происходит за моей спиной! Пока я,
Профейн, в церкви молюсь за тебя. За детей.
У него хватило здравого смысла, чтобы выйти следом
за ней.
— Поверь, все было совершенно невинно. — Рэйчел по-
жала плечами, намекая, что на этих двух репликах первое
действие окончено, на размышление у нее было несколько
секунд. — Ты ведь была не в соборе святого Патрика?
А туда стоило зайти. — Он указал большим пальцем в сто-
рону того, что храпело сейчас в соседней комнате. — По-
любуйся!
Понятно, с кем провела Рэйчел оставшуюся часть дня
и ночь. Придерживая его голову, подтыкая одеяло, прикаса-
ясь к щетине и грязи на лице, наблюдая, как он спит и как
постепенно разглаживаются хмурые складки.
Через некоторое время Профейн пошел в «Ложку». Там
он объявил Команде, что собирается на Мальту. Разумеется,
устроили отвальную. Под конец у Профейна появились две
поклонницы, атаковавшие его с горящими от любви глаза-
ми. Команда походила на узников, которые радуются за сво-
его товарища, вновь оказавшегося на свободе.
Впереди Профейну не светило ничего, кроме Кишки, хо-
тя, по сравнению с Большой Восточной, Кишка даже в чем-
то выигрывала.
В море тоже есть трасса. Но это уже совсем другое.
447
Томас Пинчон
II
В выходные Стенсил, Профейн и Свин нанесли краткий
визит в Вашингтон: искатель приключений — дабы прибли-
зить предстоящее путешествие, шлемиль — отгулять послед-
нее «увольнение», Свин — помочь ему. В качестве р1е<1-а-1:егге
они выбрали ночлежку в Чайнатауне, и Стенсил сразу же
помчался в Госдепартамент посмотреть, что там есть.
— Не верю я в это, — сказал Свин. — Стенсил тебя просто
путает.
— Не дергайся, — только и ответил Профейн.
— Думаю, надо выпить, — сказал Свин.
Так они и поступили. Но то ли Профейн потерял с возра-
стом класс, то ли выпивка была худшей в его практике. В па-
мяти остались пробелы, а это всегда неприятно. Профейн
помнил, как Свин решил подыскать компанию, и они пошли
в Национальную галерею; и точно — перед «Тайной вече-
рей» Дали они нашли двух девушек-госслужащих.
— Меня зовут Чок, — представилась блондинка, — а это
Чик.
Свин застонал от мгновенно нахлынувшей ностальгии по
Хэнки и Пэнки.
— Отлично, — сказал он. — Это Бенни, а я, хью-хью,
Свин.
— Не сомневалась, — сказала Чик. Но соотношение числа
девушек и юношей в Вашингтоне равнялось примерно во-
семь к одному. Она схватила Свина выше локтя и огляну-
лась, будто среди статуй прятались невидимые сестрицы.
Они жили недалеко от улицы П. и имели коллекцию всех
пластинок Пэта Буна. Не успел Свин поставить большую
бумажную сумку с плодами дневной прогулки по алкоголь-
ным кладезям столицы — легальным и не очень, — как на
них, ничего не подозревающих, обрушилось 25 ватт этого де-
ла с песней «Би боп э лула».
После такой прелюдии воспоминания о выходных носили
отрывочный характер: Свин засыпает на ступеньках у па-
мятника Вашингтону и, пролетев полмарша, врезается в уч-
тивую армию бойскаутов; они вчетвером в «Меркури» Чок
кружат по Дюпон-сёркл в три часа ночи, затем к ним присо-
единяются шесть негров в «Олдсмобиле», которым вздума-
448
V.
лось устроить гонки; обе машины едут на Нью-Йорк-авеню,
где находится квартира, занимаемая одной неодушевленной
аудиосистемой, пятьюдесятью энтузиастами джаза и Бог
знает каким числом ходящих по кругу бутылок общего вина;
Чок и он сам под одеялом «Хадзон Бэй» на ступенях масон-
ского храма на северо-западе Вашингтона, где их будит ме-
неджер страховой компании, представляется Яго Сапер-
стайном и приглашает на очередную попойку.
— Где Свин? — поинтересовался Профейн.
— Он украл мой «Меркури», и сейчас они с Чик едут
в Майами, — сказала Чок.
— 0-о1
— Пожениться.
— Мое хобби, — продолжал Яго Саперстайн, — выиски-
вать молодых людей, которых интересно привести на вече-
ринку — вроде вас.
— Бенни — шлемиль, — сказала Чок.
— Шлемили — это всегда интересно, — сказал Яго.
Попойка происходила на границе с Мэрилендом; Про-
фейн, сопровождавший Яго, познакомился с гостями. Среди
них: беглец с острова Дьявола, пробиравшийся под псевдо-
нимом Мэйнард Василиск в Вассар преподавать пчеловод-
ство; изобретатель, отмечающий семьдесят второй отказ Па-
тентного бюро, на сей раз — по поводу автоматического
борделя для вокзалов и автостанций, устройство которого
он с помощью синек и жестов разъяснял стайке тиросемио-
филов (коллекционеров этикеток с коробочек французско-
го сыра), похищенных Яго с их ежегодной конференции;
хрупкая дама-биопатолог, уроженка острова Мэн, приме-
чательная тем, что была единственным в мире моноглотом
мэнского диалекта и потому ни с кем не разговаривала; без-
работный музыковед по имени Петар, посвятивший жизнь
поискам утраченного концерта Вивальди для казу — о кон-
церте он впервые услышал от бывшего чиновника админис-
трации Муссолини по имени Сквазимодео — тот валялся те-
перь под роялем мертвецки пьяный, — Петар знал не только
то, что этот концерт похитили из монастыря какие-то мело-
маны-фашисты, но также и двадцать тактов из медленной
части, которые он, блуждая среди гостей, время от време-
ни исполнял на пластмассовом казу; и другие интересные
15 Т. Пинчон
449
Томас Пинчон
люди. Сонный Профейн ни с кем не общался. Он проснулся
на рассвете в ванне Яго под хихиканье облаченной лишь
в бескозырку блондинки, поливавшей Профейна бурбоном
из четырехлитрового кофейника. Профейн собрался было
открыть рот и подставить его под струю, как вошел Свин
собственной персоной.
— Верни бескозырку, — сказал Свин.
— Я думал, ты во Флориде, — сказал Профейн.
— Ха-ха, — сказала блондинка, — поймай меня. — И они
убежали — сатир и нимфа.
Следующее, что всплыло в памяти, — это возвращение
к Чок и Чик: на коленях Чок лежит его голова, на проигры-
вателе — Пэт Бун.
— У вас фамилии на одну букву, — ворковала Чик в про-
тивоположном конце комнаты. — Бун, Бодайн.
Профейн встал и поковылял на кухню, где его вырвало
в раковину.
— Вон! — выкрикнула Чок.
— Да, пора, — пробормотал Профейн.
Внизу на лестнице стояли два велосипеда, на которых де-
вушки, экономя на автобусных билетах, ездили на работу.
Профейн схватил велосипед и снес его с крыльца на улицу.
Безобразие — ширинка расстегнута, коротко подстрижен-
ные волосы взъерошены на висках, на лице двухдневная ще-
тина, рубашка на брюхе расстегнута и выглядывает сетчатая
майка; виляя из стороны в сторону, он поехал к ночлежке.
Не миновал он и двух кварталов, как сзади послышались
крики. На втором велосипеде его преследовали Свин с си-
девшей на руле Чик. Далеко позади виднелась Чок — на сво-
их двоих.
— Ой-ой-ой! — сказал Профейн. Он покрутил переклю-
чатель и врубил первую скорость.
— Вор! — крикнул Свин и засмеялся своим непристой-
ным смехом. — Вор.
Словно из-под земли возникла полицейская машина и по-
мчалась наперерез Профейну. Тот переключился наконец
на третью скорость и пулей исчез за углом. Так они пресле-
довали его по осеннему холодку по воскресным улицам —
безлюдным, если не считать их самих. В конце концов поли-
цейские со Свином настигли Профейна.
450
V.
— Все в порядке, офицер, — сказал Свин, — это — мой
друг, я не буду предъявлять обвинения.
— Вот и славно, — сказал полицейский, — а я буду. — Их
отвезли в участок и посадили в «аквариум». Свин заснул,
а две рыбины, попавшие туда раньше них, принялись стас-
кивать с него ботинки. Профейн слишком устал, чтобы вме-
шиваться*
— Эй! — окликнул Профейна веселый алкаш с другого
конца комнаты. — Хочешь сыграть в «хвост и гриву»?
Под синей наклейкой на пачке «Кэмела» были буквы —
либо X, либо Г — и число. Участники по очереди угадывают
букву, и если один ошибается, то другой дает ему либо
в Хвост (то есть под зад), либо в Гриву (то есть по шее) соот-
ветствующее числу количество раз. Кулаки алкаша напоми-
нали небольшие булыжники.
— Я не курю* — сказал Профейн.
— А-а, — сказал алкаш, — тогда как насчет камня, ножниц
и бумаги?
Как раз в это время наряд патруля и полиции притащил
взбесившегося помощника боцмана семи футов ростом, во-
образившего себя знаменитым Кинг-Конгом.
— Аййе1 — кричал он. — Я — Кинг-Конг, не вздумайте тут
меня трахать.
— Ну-ну, — сказал патрульный, — Кинг-Конг не говорит.
Он рычит.
Тогда помощник боцмана зарычал и, подпрыгнув, уце-
пился за свисавший с потолка старый вентилятор. Он закру-
жился, крича по-обезьяньи и молотя себя кулаком в грудь.
Патрульные с полицейскими в замешательстве топтались
внизу, самые храбрые пытались схватить его за ноги.
— И что теперь? — сказал один из полицейских.
Ему ответил оторвавшийся вентилятор, уронивший по-
мощника в самую гущу блюстителей порядка. Они наброси-
лись на него и связали тремя или четырьмя ремнями. Поли-
цейский прикатил из гаража небольшую тележку, погрузил
на нее помощника боцмана и куда-то повез.
— Эй! — крикнул патрульный. — Смотрите-ка, кто в аква-
риуме. Это Свин Бодайн, его разыскивают в Норфолке за де-
зертирство.
Свин открыл один глаз.
451
Томас Питон
— А, ладно, — сказал он, закрыл глаз и стал спать дальше.
Пришли полицейские и сказали Профейну, что он может
идти.
— Пока, Свин, — сказал Профейн.
— Трахни там за меня Паолу, — сквозь сон проурчал бо-
сой Свин.
В ночлежке Стенсил играл в покер, но партия вот-вот долж-
на была закончиться, поскольку заступала следующая смена.
— Как раз вовремя, — сказал Стенсил, — а то Стенсил
остался бы без штанов.
— Ты нарочно им поддавался, — сказал Профейн.
— Нет, — возразил Стенсил, — деньги потребуются для
путешествия.
— Решено?
— Решено.
Профейн почувствовал, что дело никогда еще не заходило
так далеко.
III
Недели через две состоялась приватная отвальная — толь-
ко для Профейна и Рэйчел. После того как он сфотографи-
ровался на паспорт, сделал последние прививки и все ос-
тальное, Стенсил стал его личным слугой, сметая неким
волшебством все бюрократические рогатки.
Айгенвэлью ничего не предпринимал. Стенсил даже за-
шел к нему — возможно, дабы испытать себя перед встречей
с тем, что осталось от В. на Мальте. Они обсудили концеп-
цию собственности и сошлись на том, что истинному собст-
веннику не требуется физическое владение. Если дантист по
душам знал (Стенсил почти не сомневался, что знал),
то «владельцем», с точки зрения Айгенвэлью, был Айгенвэ-
лью, а с точки зрения Стенсила — В. Коллизия мнений. Они
расстались друзьями.
Воскресный вечер Профейн провел у Рэйчел за сентимен-
тальной бутылкой шампанского. Руни спал в комнате Эстер.
Последние две недели это было его основным занятием.
Потом Профейн лежал, устроившись головой на коленях
Рэйчел, а ее длинные волосы укрывали и согревали его. На-
452
V.
ступил сентябрь, но владелец дома не спешил с отоплением.
Оба были раздеты. Профейн прижался ухом к ее большим
половым губам, словно они могли заговорить с ним. Рэйчел
рассеянно прислушивалась к бутылке шампанского.
— Послушай, — прошептала она, поднося отверстие бу-
тылки к его свободному уху. Он услышал звук выделявшей-
ся из раствора двуокиси углерода, усиленный стеклянным
резонатором над поверхностью шампанского.
— Счастливый звук.
— Да. — Стоило ли рассказывать ей, что на самом деле на-
поминал этот звук? В Ассоциации антроисследований были
как счетчики радиации, так и собственно радиация в количе-
стве, достаточном для имитации нашествия саранчи в лабо-
раторных условиях.
На следующий день они отчаливали. У лееров «Сюзанны
Сквадуччи» столпились типы, тянувшие на фуллбрайтов-
ских стипендиатов. Молнии серпантина, дождь конфетти
и оркестр (все взято напрокат) создавали праздничную об-
становку.
— Чао1 — кричала Команда. — Чао!
— ЗаЬЬа, — сказала Паола.
— ЗаЬЬа, — эхом отозвался Профейн.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Валетта
I
Над Валеттой шел слепой дождь, даже показалась радуга.
Подперев голову руками, пьяный сигнальщик Хови Серд ле-
жал на животе под артустановкой 52 и смотрел на пыхтев-
шую под дождем в Гавани британскую десантную баржу.
Жирный Клайд из Ши (6 футов 1 дюйм, 142 фунта, родом из
Виннетки, в миру — Харви) стоял у лееров и сонно поплевы-
вал в сухой док.
— Клайд! — крикнул Хови.
— Нет, — сказал Жирный Клайд. — В любом случае —
нет.
Должно быть, расстроен. Ведь с сигнальщиками так не
разговаривают.
— Вечером буду в городе, — мягко сказал Хови, — и мне
нужен плащ. На улице дождь, как ты, наверно, заметил.
Жирный Клайд вынул из заднего кармана бескозырку
и натянул ее, как чепчик, на голову.
— У меня тоже увольнительная, — сказал он.
Сверху заорал динамик:
— Кисти и краску — на место!
— Самое время, — проворчал Хови. Он выполз из-под арт-
установки на палубе 01 и присел на корточки. Дождь затекал
в уши и за воротник; Хови смотрел на солнце, вымазавшее
небо над Валеттой в красный.
— Эй, Жирный, что стряслось?
— Э-эх, — ответил Жирный Клайд и плюнул за борт, про-
вожая глазами белую каплю слюны.
Промолчав минут пять, Хови сдался. Он прошел по пра-
вому борту к трапу и спустился вниз, оторвав от работы Ти-
гренка — коротышку-рулевого, который, примостившись на
нижней ступеньке рядом с камбузом, резал огурцы.
Жирный Клайд зевнул. Капли падали в рот, но он, каза-
лось, не замечал. Перед ним встала проблема. Будучи экто-
морфом, он имел склонность к размышлениям. Клайда как
454
V.
старшину-артиллериста третьего класса это не касалось,
просто его ячейка в стеллаже находилась как раз над ячей-
кой Папаши Хода, а с приходом в Валетту Папаша стал раз-
говаривать сам с собой. Тихо. Так тихо, что никто, кроме
Жирного Клайда, не слышал.
Пошли слухи — слухи как слухи, но свиноподобные, с ви-
ду сентиментальные моряки и в самом деле были сентимен-
тальными свиньями. Клайд знал, почему приход на Мальту
так беспокоит Папашу. Тот ничего не ел. Любитель увольне-
ний, в этот раз он еще ни разу не сходил на берег. Это порти-
ло Жирному Клайду всю малину, поскольку бухал он
в увольнениях именно с Папашей.
Палубный матрос Лазар, уже две недели испытывавший
терпение радарной команды, вышел со шваброй и стал сго-
нять воду в шпигаты левого борта.
— Не понимаю, почему я должен этим заниматься? —
громко ныл он. — Это не входит в круг моих обязанностей.
— Надо было тебе оставаться в первом дивизионе, —
мрачно заметил Жирный Клайд и, увернувшись от швабры
Лазара, спустился по трапу правого борта. Коротышке-руле-
вому: — Эй, Тигр, дай огурца!
— Огурца захотелось! — отозвался Тигр, резавший лук. —
А такого огурца не хочешь? — Его глаза слезились так силь-
но, что делали его похожим на грустного мальчика, каким
он, в сущности, и был.
— Нарежь его и положи в тарелку, — сказал Жирный
Клайд, — тогда, может, я...
— Я здесь. — Из камбузного иллюминатора, размахивая
куском дыни, высунулся Папаша Ход. Он плюнул семечком
в Тигра.
«Прежний Папаша Ход! — подумал Жирный Клайд. —
И на нем снова парадная форма и шейный платок».
— Прикрой свою задницу, Клайд, чем-нибудь поприлич-
нее, — сказал Папаша. — С минуты на минуту объявят
увольнение.
Нужно ли говорить, что Клайд молнией бросился в куб-
рик и через пять минут вернулся чистый и аккуратно оде-
тый — как обычно перед увольнением.
— Восемьсот тридцать два дня, — рыкнул Тигренок вслед
Папаше и Клайду, шедшим на квартердек. — Я не доживу.
455
Томас Питон
«Эшафот» покоился на кильблоках, подпертый с обеих
сторон дюжиной футовых деревянных брусьев, которые
упирались в стенки сухого дока. Сверху он, должно быть, ка-
зался гигантской каракатицей с древесного цвета щупальца-
ми. На сходнях Папаша и Клайд, бросив взгляд на корабль,
на секунду задержались под дождем. Локатор сонара зачех-
лен брезентом. На топе мачты развевается американский
флаг — самый большой, какой только смог достать капитан
Лич. Вечером флаг не спускали, с наступлением темноты на
него направляли лучи переносных прожекторов. Находка
для потенциальных египетских бомбардировщиков, по-
скольку «Эшафот» был единственным американским кораб-
лем в Валетте.
По правому борту возвышалась школа или семинария
с высокой башней, торчавшей из бастиона, словно локатор
поиска надводных целей.
— Засели, — сказал Клайд.
— Говорят, лайми собираются нас похитить, — сказал Па-
паша. — И бросить тут нашу задницу, пока все не кончится.
— В любом случае это может затянуться и дольше. Дай
сигарету. Генератор, винт...
— И чинуши. — В голосе Папаши чувствовалось отвра-
щение. — Им, наверное, захочется отпескоструить корпус,
пока корабль в доке. Хотя, как только мы вернемся в Филли,
начнется доковый период. Найдут нам, Клайд, работенку.
Они шли через Доки. Вокруг них кучками и шеренгами
шла увольнительная команда «Эшафота». Подлодки тоже
были зачехлены — то ли военная тайна, то ли дождь. Раздал-
ся гудок окончания работы, и Папаша с Клайдом тут же очу-
тились в потоке докеров, поваливших к воротам — из-под
земли, с кораблей, от писсуаров.
— Докеры везде одинаковы, — сказал Папаша.
Они с Клайдом не спешили. Задевая их, рабочие прохо-
дили мимо — оборванные, серые. Когда Папаша с Клайдом
добрались до ворот, докеры уже скрылись из виду. Их под-
жидали лишь две старушки, сидевшие под черными зонти-
ками по обе стороны дороги с соломенными корзинками на
коленях. Донышки корзинок были едва прикрыты шести-
пенсовиками и шиллингами. Клайд положил крону, а Па-
паша не успел поменять деньги и поэтому бросил в другую
456
V.
корзинку доллар. Улыбнувшись, старушки продолжили
свое бдение.
— Что это? — спросил Папаша, улыбаясь самому себе. —
Входная плата?
Дорога шла в гору мимо высившихся вокруг руин, кру-
то поворачивала и ныряла в тоннель. На другом его конце
находилась остановка автобуса; в Валетту до отеля «Фи-
никия» — три пенса. В подъехавший автобус вместе с ни-
ми сели несколько отставших докеров и толпа «эшафо-
товцев». Последние расположились на задних сиденьях
и запели.
— Слушай, Папаша, — начал Жирный Клайд, — это, ко-
нечно, не мое дело...
— Водитель! — раздался крик сзади.— Эй, водитель, оста-
нови! Отлить надо.
Папаша съехал ниже и надвинул бескозырку на глаза.
— Теледу, — пробормотал он. — Это Теледу из машинной
команды.
— Водитель! — сказал Теледу. — Если ты не остановишь-
ся, мне придется ссать из окна.
Переборов себя, Папаша обернулся. Группа машинистов
пыталась удержать Теледу. Водитель вел автобус с угрюмым
упрямством. Докеры молчали, но внимательно следили за
происходящим. «Эшафотовцы» пели:
Пойдем поссым на «Форрестал»,
Чтобы проклятый умотал, —
на мотив «Старой серой клячи» — слова придумали в зали-
ве Джитмо в пятьдесят пятом.
— Если ему стукнуло в голову, — сказал Папаша, — он не
уймется. Так что, если ему не дадут поссать из окна, он ско-
рей всего...
— Смотри, смотри, — сказал Жирный Клайд.
В проходе появился желтый ручеек мочи. Теледу застеги-
вал ширинку.
— Хулиганский посланец доброй воли, — заметил кто-
то, — вот кто такой Теледу.
Пока ручеек полз вперед, моряки и докеры торопливо
прикрыли его забытыми на сиденьях утренними газетами.
Друзья Теледу аплодировали.
457
Томас Питон
— Папаша, — спросил Жирный Клайд, — ты, случаем,
не собираешься сегодня забухать?
— Собираюсь, — ответил Папаша.
— Этого-то я и боюсь. Смотри. Я понимаю, что вмешиваюсь...
Его прервал взрыв хохота на задних сиденьях. Приятель
Теледу Лазар, которого Жирный Клайд последний раз ви-
дел сгонявшим воду с палубы 01, поджег лежавшие на полу
автобуса газеты. Повалил зловонный дым. Докеры стали пе-
реговариваться.
— Следовало немного оставить, — загоготал Теледу, —
было бы чем потушить.
— Черт возьми! — сказал Папаша.
Пара-тройка коллег Теледу затаптывали пламя. Из каби-
ны водителя неслись проклятия.
Когда они наконец подъехали к отелю «Финикия», дым
все еще сочился из окон. Близилась ночь. Охрипшие от пе-
ния моряки «Эшафота» ступили на землю Валетты.
Папаша и Клайд выходили последними. Они извинились
перед водителем. Перед отелем на ветру шуршали листья
пальм. Казалось, Папаша робел.
— Почему бы не сходить в кино? — предложил отчаяв-
шийся Клайд. Папаша не слушал. Они прошли под арку
и оказались на Кингсвэе.
— Завтра День всех святых, — сказал Папаша, — неплохо
было бы закутать этих идиотов в смирительные рубашки.
— Еще не сшили такой рубахи, которая усмирила бы ста-
рину Лазара. Черт, да здесь полно народу!
Кингсвэй бурлил. Ощущалась замкнутость пространства,
как в звуковых кинопавильонах. По улице разлилось рябое
море зеленых беретов коммандо, разбавленных сине-белой
морской формой, — свидетельство наращивания на Мальте
военного присутствия в связи с Суэцким кризисом. В порту
отшвартовался «Королевский ковчег» и с ним несколько
корветов и военных транспортов, на которых морские пехо-
тинцы отправятся в Египет.
— В войну я служил на торпедном транспортере, — Папа-
ша осматривался, пока они проталкивались по Кингсвэю, —
и перед высадкой все выглядело точно так же.
— И в Йоко, в Корее, все перепились,— ершисто отозвал-
ся Клайд.
458
V.
— На самом деле все не так. Лайми умеют напиваться пе-
ред боем. Не то что мы. Мы умеем лишь блевать или ломать
мебель. А лайми подходят к делу с воображением. Слышишь?
У входа в магазин мужской одежды краснолицый англий-
ский моряк с мальтийской девушкой рассматривали шелко-
вые шарфы — только и всего. Но они пели «Люди скажут,
что у нас роман» из «Оклахомы».
Над их головами проревели летящие в Египет бомбарди-
ровщики. На некоторых углах стояли лотки, с которых бой-
ко торговали талисманами и мальтийскими кружевами.
— Кружева, — сказал Жирный Клайд. — При чем здесь
кружева?
— Чтобы напомнить тебе о девушке. Даже если у тебя ее
нет, лучше, если ты... — Папаша не договорил. Жирный
Клайд не стал продолжать эту тему.
Слева в радиомагазине «Филипс» включили на полную
громкость выпуск новостей. Кучки гражданских стояли во-
круг и напряженно слушали. Из ближайшего газетного кио-
ска красные пугающие заголовки объявляли: АНГЛИЧАНЕ
ВХОДЯТ В СУЭЦ1
— Парламент, — сказал диктор, — на внеочередной сес-
сии принял резолюцию задействовать в Суэцком кризисе
десантные войска. Парашютисты, базирующиеся на Кипре
и Мальте, находятся в состоянии часовой готовности.
— Да-а, — устало произнес Жирный Клайд.
— На мели, — сказал Папша, — на всем Шестом флоте
только у нас есть увольнения. Остальные на восточной Сре-
диземке эвакуируют американцев из Египта.
Папаша резко свернул за угол. Сделав шагов десять по
спускавшейся вниз улочке, он заметил, что идет один.
— Куда ты? — крикнул Жирный Клайд, стоя на углу.
— В Кишку, куда же еще?
— 0x1 — Жирный Клайд подошел, спотыкаясь. — Я ду-
мал прогуляться по главной улице.
Широко улыбаясь, Папаша похлопал Клайда по брюшку.
— Спокойно, спокойно, мамаша Клайд, — сказал он. —
Старина Ход знает что делает.
«Я просто пытался помочь», — подумал Клайд. Вслух:
— Знаешь, по-моему, у нас с тобой получился слоненок.
Хочешь взглянуть на его хобот?
459
Томас Питон
Папаша загоготал, и они побежали под гору. Ничто не
сравнится с бородатыми шутками. В них есть некоторое по-
стоянство — знакомая почва.
Улица Тесная по прозвищу Кишка, как и Кингсвэй, кише-
ла людьми, чего нельзя сказать о фонарях. Первым из знако-
мых они встретили вылетевшего из дверей «Четырех тузов»
красномордого шлюпочного старшину Лемана, на котором
недоставало бескозырки. Он был сильно пьян, поэтому Па-
паша с Клайдом нырнули за кадку с пальмой перед входом
посмотреть, что будет дальше. Леман, конечно же, согнулся
под углом 90° и принялся рыться в сточной канаве.
— Камень, — прошептал Клайд. — Он всегда хватается за
камень.
Старшина нашел камень и замахнулся, дабы нанести удар
по окну «Четырех тузов». Американская кавалерия в лице
некого Турнёра, судового парикмахера, выскочила через те
же двери и перехватила занесенную руку. Они повалились
в пыль и сцепились в борцовской схватке. Проходившие ми-
мо британские пехотинцы на миг задержались, с любопытст-
вом посмотрели на них и рассмеялись, чувствуя себя немно-
го неловко.
— Смотри, — сказал Папаша, которого потянуло на фило-
софию. — Живем в богатейшей стране, но, в отличие от лай-
ми, так и не научились устраивать отвальные.
— Но для нас это не отвальная, — возразил Клайд.
— Кто знает? В Венгрии и Польше — революции, в Егип-
те — война. — Пауза. — А Джейн Мэнсфилд собралась замуж.
— Этого не может быть! Просто не может. Джейн обеща-
ла дождаться.
Они зашли в «Четыре туза». Было еще рано, и никто не бу-
зил, кроме парочки слабаков вроде Лемана. Сели за столик.
— «Гиннес-стаут», — сказал Папаша, и эти слова оглуши-
ли Клайда ностальгическим обухом.
Ему захотелось спросить: «Что бы тебе, Папаша, не
остаться на "Эшафоте", ведь сейчас уже не старые деньки?
По мне, лучше скучать в увольнении, чем провести его с че-
ловеком, который постоянно страдает и которому всякий
раз начинаешь сострадать».
Пиво принесла новенькая официантка — по крайней мере,
с последнего похода Клайд ее не запомнил. Но та, что танце-
460
V.
вала джиттербаг с одним из помощников Папаши в другом
конце зала, была здесь и тогда. И хотя Паола работала
в «Метро» — баре на той же улице, эта девушка — кажется,
Элиза? — знала от других официанток, что Папаша женат на
одной из них. Только бы Клайд смог помешать ему пойти
в «Метрополь»! Только бы Элиза их не засекла!
Но музыка кончилась, и она подошла. Клайд сосредото-
чился на пиве. Папаша улыбнулся.
— Как жена? — спросила, разумеется, Элиза.
— Надеюсь, хорошо.
Элиза, благослови Господи ее душу, сменила тему.
— Хочешь потанцевать? Никто еще не побил твой ре-
корд. Двадцать два танца подряд.
Папаша проворно вскочил на ноги.
— Что ж, поставим новый!
«Отлично, — думал Клайд, — отлично!»
Через некоторое время появился не кто иной, как млад-
ший лейтенант Джонни Контанго в гражданском — помощ-
ник по борьбе за живучесть на «Эшафоте».
— Джонни, когда починят винт?
Джонни, в прошлом простого матроса, послали на офи-
церские курсы, и он, встав впоследствии перед дилеммой —
гонять своих бывших корефанов или послать к черту кают-
компанию, — выбрал последнее. Возможно, Джонни зашел
потом слишком далеко, по крайней мере, он никак не мог по-
ладить с уставом — угнал мотоцикл в Барселоне и ни с того
ни с сего устроил массовое ночное купание у военного пир-
са в Пирее. Ему удалось избежать трибунала — возможно,
из-за любви капитана Лича к неисправимым.
— Да я и так уже ночами не сплю из-за этого винта, — ска-
зал Джонни Контанго. — Только что смылся с душной вече-
ринки в Британском офицерском клубе. Знаете последнюю
шутку? «Выпьем еще по одной, дружище, пока не стали вра-
гами!»
— Не понимаю, — сказал Жирный Клайд.
— Америка проголосовала в Совете безопасности по пово-
ду Суэца — мы вместе с Россией против Англии и Франции.
— Папаша говорит, что лайми собираются нас похитить.
— Не знаю, не знаю...
— Что с винтом?
461
Томас Питон
— Пей, Жирный, свое пиво.
Джонни Контанго чувствовал себя виноватым за изуро-
дованный винт отнюдь не в смысле мировой политики.
Это — его личная вина, и она, по подозрениям Клайда, вол-
новала Джонни сильнее, чем могло показаться на первый
взгляд. Он стоял на вахте, когда «Эшафот» в Мессинском
проливе на что-то напоролся — вероятно, на топляк или
бочку. Радарная команда была поглощена слежением за
шедшей тем же курсом ночной рыболовецкой флотилией
и проглядела это «что-то» — если оно вообще возвышалось
над поверхностью. Сюда их привели курс,, дрейф и чистая
случайность — привели чинить винт. Бог знает, какая сила
подбросила Средиземное море на пути Джонни. В рапорте
это обозначилось «враждебной морской фауной»; с тех пор
немало проклятий обрушилось на голову загадочной винто-
ядной рыбы, но Джонни по-прежнему чувствовал себя ви-
новатым. ВМС скорее обвинят фауну, предпочтительно —
человека, еще лучше — человека с личным номером, чем
припишут все чистой случайности. Рыба? Русалка? Сцил-
ла? Харибда? Что? Кто знает, сколько женщин-чудовищ
ютится в Средиземное море?
— Блю-э-э!
— Пингез. Могу поспорить, — сказал Джонни, не обора-
чиваясь.
— Да, прямо на фланку. — Возникший, как из-под земли,
хозяин заведения со свирепым видом стоял над помощни-
ком стюарта Пингезом, тщетно вопя: «Патруль, патруль!»
Пингез сидел на полу, сотрясаясь от сухих спазмов.
— Бедный Пингез, — сказал Джонни, — ранняя пташка.
Папаша танцевал уже десятый танец и не собирался оста-
навливаться.
— Надо посадить его в такси, — сказал Жирный Клайд.
— Туда, где сидит Младенец? — откликнулся машинист
Фаланж, приятель Пингеза.
Растянувшись между ножками стола, Пингез разговари-
вал с собой на филиппино. Бармен подошел к нему со стака-
ном, где пенилось нечто темное. Младенец Фаланж, как все-
гда в платке, подошел к обступившим Пингеза. Парочка
британцев с интересом наблюдали за происходящим.
— Вот, выпей, — предложил бармен.
462
V.
Пингез приподнял голову и с открытым ртом потянулся
к руке бармена. Тот сообразил и отдернул руку. Пингез
громко щелкнул блестящими зубами. Джонни Контанго
опустился на колени рядом со стюартом.
— Андале, парень, — мягко сказал он, поднимая голову
Пингеза. Тот укусил его за руку. — Пошли, — также спокой-
но. — Эта рубашка — от «Хатэвей», и я не хочу измазать ее
блевотиной.
— Фаланж! — закричал Пингез, растягивая «а».
— Вот и все, что он говорит на кватердеке, — сказал Мла-
денец. — Как он меня достал!
Джонни подхватил Пингеза под руки, более нервный
Жирный Клайд взялся за ноги. Они вынесли его на улицу,
поймали такси и отправили на корабль.
— На большую серую маму, — сказал Джонни. — Пойдем.
Не хочешь зайти в «Юнион Джек»?
— Мне надо следить за Папашей. Ты же знаешь.
— Знаю. Но сейчас он танцует.
— Это пока он не добрался до «Метро», — сказал Жир-
ный Клайд.
Они прошли полквартала до «Юнион Джека». Там стар-
шина второго дивизиона Антуан Зиппо и пекарь Гнус Чобб,
известный тем, что периодически подсыпал в утренние пон-
чики вместо сахара соль, дабы насолить ворам, захватили не
только сцену, но и, соответственно, трубу с гитарой и теперь,
ответственно, исполняли «Рут Сиксти Сикс».
— Вроде тихо, — сказал Джонни Контанго. И поторопил-
ся, поскольку юный проказник Сэм Маннаро, помощник са-
нитара, подсыпал квасцы в оставленное на пианино без при-
смотра пиво Антуана.
— Сегодня вечером у патруля будет работенка, — заметил
Джонни. — И зачем Папаша сюда поперся?
— Случись с тобой такое, понял бы, — грубовато ответил
Клайд.
— Извини. Сегодня, пока шел дождь, я думал, как это мне
удалось закурить сигарету кингсайз и не замочить ее.
— Ему следовало остаться, — сказал Клайд, — но теперь
мы можем лишь поглядывать в то окно.
— Верно, — сказал Джонни Контанго, отхлебывая пиво.
На улице раздался крик.
463
Томас Питон
— Готов! — сказал Джонни. — Один, по крайней мере.
— Плохая улица.
— В июле, когда все только начиналось, в Кишке каждую
ночь хоть одного, да убивали. Почти каждую. Бог знает, что
случилось сейчас.
Вошли два коммандо, оглядываясь в поисках свободного
места. Они выбрали столик Джонни и Клайда.
Их звали Дэвид и Морис, завтра они отбывали в Египет.
— Когда, ребята, вы тоже припретесь туда на всех па-
рах, — сказал Морис, — мы приветливо помашем вам
ручкой.
— Если, конечно, припремся, — ответил Джонни.
— Мир катится ко всем чертям, — сказал Дэвид. Они пи-
ли много, но держались молодцом.
— Не надейтесь услышать о нас до выборов, — сказал
Джонни.
— Так вот в чем дело!
— Америка сидит в заднице, —- размышлял Джонни, —
потому же, почему на заднице сидит наш корабль. Встреч-
ные течения, сейсмическая активность, неопознанные ноч-
ные объекты. Трудно не думать, что это — чья-то ошибка.
— Красный-прекрасный шарик, — сказал Морис, — летит
вверх.
— Слышали, как убили какого-то типа, когда мы были на
входе? — Дэвид мелодраматично наклонился вперед.
— А скольких убьют в Египте? — сказал Морис. — Хотел
бы я упаковать парочку парламентариев в парашюты
и столкнуть их в люк. Этого хотят они. А не мы.
— У меня сейчас брат на Кипре. Никогда не прощу себе,
если он попадет туда раньше меня.
Коммандо перепили их со счетом 2:1. Джонни никогда не
доводилось разговаривать с теми, кого через неделю могли
убить, и он проявлял жутковатое любопытство. Клайду до-
водилось, и сейчас ему просто было тоскливо.
Группа на сцене перешла с «Дороги 66» на «Каждый день
играю блюз». Антуан Зиппо, надрывавший в прошлом году
пупок в оркестре береговых частей ВМС в Норфолке, теперь
опять старался за двоих; решив передохнуть, он вытряс из
трубы слюну и потянулся к пианино за пивом — разгорячен-
ный и потный, как и полагается суицидально-одержимому
464
V.
битюгу-трубачу. Но квасцы есть квасцы, и ожидаемое слу-
чилось.
— Ух! — сказал Антуан Зиппо, грохнув кружкой о пиани-
но. Он воинственно осмотрелся. Квасцы уже начали дейст-
вовать на губу. — Сэм-оборотень. Это единственный сукин
сын, который мог мне в пиво подсыпать квасцы. — Слова он
выговаривал с трудом.
— Вон идет Папаша, — сказал Клайд, хватая бескозырку.
Антуан Зиппо пумой прыгнул в зал и приземлился у сто-
лика Сэма Маннаро.
Дэвид повернулся к Морису.
— Лучше бы янки приберегли силы для Насера.
— Это полезно для тренировки, — ответил Морис.
— Абсолютно с вами согласен, — поддакнул Дэвид голо-
сом пожилого джентльмена, — ну как, старик?
— Давай! — Оба коммандо бросились в растущую вокруг
Сэма кучу-малу.
К выходу пошли только Клайд и Джонни. Остальным хо-
телось подраться. Прошло минут пять, прежде чем им уда-
лось выбраться на улицу. Они слышали позади звон бью-
щихся стаканов и грохот опрокидываемых стульев. Папаши
и след простыл.
Клайд опустил голову.
— Кажется, пора в «Метро».
Они шли не торопясь, предстоящая ночная работа им не
улыбалась. Папаша пил безбожно и немилосердно, требуя
сочувствия от своих сторожей, которое те охотно выказыва-
ли, причем оно всегда выходило им боком.
Они шли по аллее. С голой стены на них смотрел нарисо-
ванный мелом Кил рой, вот так:
& Ф
в окружении двух наиболее насущных в кризисные периоды
британских тем: ГДЕ БЕНЗИН? и ДОЛОЙ ПРИЗЫВ!
16 Т. Пинчон
465
Томас Питон
— Действительно, бензина нет, — сказал Джонни Контан-
го. — Нефтезаводы взрывают по всему Ближнему Востоку.
Кажется, Насер призвал по радио к экономическому джихаду.
В ту ночь Кил рой, возможно, был в Валетте единствен ным
объективным наблюдателем. По расхожей легенде, он родился
накануне войны в США то ли на заборе, то ли на стене туале-
та. Впоследствии он появлялся везде, куда приходила амери-
канская армия — на французских фермах, североафриканских
дотах, переборках тихоокеанских транспортных кораблей, — и
почему-то приобрел репутацию шлемиля и растяпы. Свеши-
вавшийся со стены дурацкий нос подвергался всевозможным
издевательствам — кулаками, шрапнелью, мачете. Возможно,
он наводил на мысли о сомнительной потенции или так обыг-
рывалась кастрация, хотя подобные идеи неизбежны в сортир-
но-ориентированной (да и во фрейдистской) психологии.
Но все это было обманом. К сороковому году Килрой до-
стиг зрелого возраста и облысел. Его истинное происхожде-
ние забылось, и он сумел втереться в доверие к человечест-
ву, храня шлемильское молчание о кучерявой юности.
Помогла ему мастерская маскировка — метафора. Ведь на
самом деле Килрой появился в виде вот такого элемента по-
лосового фильтра:
(ТЙЯГ)
-АУ0±НЛЛЛ-
Неодушевленным. Но сегодня в Валетте он был Гросс-
мейстером Ордена.
— Близнецы Боббси, — сказал Клайд.
Из-за угла трусцой выбежал Дауд (тот, что отговорил от
самоубийства маленького Шныру) и коротышка-баталер
Лерой Танг — оба с дубинками и нарукавными повязками
Б П. Дауд был раза в полтора выше Лероя, и происходящее
напоминало сцену из водевиля. Клайд представил себе, как
они будут водворять спокойствие: Лерой запрыгнет Дауду
на закорки и сверху прольет умиротворение на плечи и голо-
466
V.
вы буйных моряков, а Дауд тем временем будет оказывать
успокаивающее влияние внизу.
— Слушай! — крикнул Дауд приближаясь. — Попробуем
на бегу. (Лерой сбавил скорость и пристроился за прияте-
лем. ) Хоп-хоп-хоп1 — сказал Дауд. — Пошел!
Так и есть — не сбавляя темпа, Лерой запрыгнул, словно
жокей, на плечи Дауду и уцепился за воротник.
— Нно-о, лошадка! — закричал Лерой, и они умчались
в «Юнион Джек». Из переулка строем вышло небольшое под-
разделение морпехов. Светловолосый, деревенский на вид па-
рень с простодушным лицом невнятно отсчитывал шаг. Прохо-
дя мимо Клайда и Джонни, он отбежал от колонны и спросил:
— Что за шум?
— Драка, — сказал Джонни, — в «Юнион Джеке».
— Вот как?! — Вернувшись, парень скомандовал налево,
и его подчиненные послушно взяли курс на «Юнион Джек».
— Упустим самое интересное, — скулил Клайд.
— А как же Папаша?
Они вошли в «Метро». Папаша сидел за столиком с офи-
цианткой, похожей на Паолу, только толще и старше. Зрели-
ще было жалким. Он разыгрывал свой фортель «Чикаго».
Они подождали, пока он закончит. Официантка с обижен-
ным видом встала и, переваливаясь с ноги на ногу, ушла. Па-
паша носовым платком отер со лба пот.
— Двадцать пять танцев, — сказал он, когда они подо-
шли. — Я побил свой рекорд.
— В «Юнион Джеке» отличная драка. Не хочешь сходить,
Папаша? — предложил Клайд.
— Или в бордель, о котором рассказывал механик с «Хэн-
ка» в Барселоне, — сказал Джонни. — Можно поискать его.
Папаша покачал головой.
— Вам, ребята, следует знать, что это — единственное ме-
сто, куда я хотел заглянуть.
Так начались эти бдения. Оказав символическое сопро-
тивление, Джонни и Клайд оседлали стулья по обе стороны
от Папаши и предались пьянству, не отставая от своего по-
допечного, но оставаясь несколько трезвее.
«Метро» напоминал аристократический р1ес1-а-1:егге, кото-
рый используют в дурных целях. К танцплощадке и стойке ве-
ла широкая изогнутая лестница, вдоль нее в нишах стояли ста-
467
Томас Питон
туи рыцарей, дам и турков. Застывшая в них одушевленность
внушала мысль, что глухой ночью, когда уйдет последний мо-
ряк и погаснут лампы, статуи оживут, сойдут с пьедесталов
и чинно поднимутся по лестнице на танцплощадку, осветив ее
собственным светом — фосфоресценцией моря. Встав парами,
они будут танцевать до восхода — без музыки, в мертвой тиши-
не, едва касаясь каменными ногами настила.
По стенам стояли огромные каменные вазы с пальмами и це-
зальпиниями. На покрытом красным ковром подиуме располо-
жился небольшой джаз-банд — скрипка, тромбон, саксофон,
труба, гитара, пианино, ударные. На скрипке играла пухлая да-
ма средних лет. Сейчас они, выстроившись друг другу в заты-
лок, играли «Сез!: МадшГщие»1, а коммандо шести с половиной
футов ростом наяривал джиттербаг сразу с двумя официантка-
ми в окружении друзей, которые подбадривали их, хлопая в ла-
доши. Что стояло за танцем англичанина? — определенно не
Великий Морпех Дик Пауэлл со своей песенкой «Салли и Сью,
не стоит грустить», но, скорее, традиционное мировосприятие,
заложенное (как можно заподозрить) в самой плазме англий-
ских эмбрионов — очередная спятившая хромосома вдобавок
к файв-о-клоку и уважению к Короне; там, где янки видят но-
винку или сюжет для пародии на мюзикл, англичане видят ис-
торию, а Салли и Сью здесь вообще ни при чем.
Завтра ранним утром в белом свете огней пирса появится
швартовная команда и отдаст концы для кого-то из этих зе-
леных беретов. Поэтому ночь накануне отводилась на санти-
менты, на флирт с официантками в укромных уголках,
на пару-тройку сигарет и кружек пива в этом импровизиро-
ванном зале прощаний — матросский вариант грандиозного
бала в субботнюю ночь перед Ватерлоо. Отличить тех, кто
отправлялся утром, можно было лишь по единственной при-
мете — они уходили не оглядываясь.
Папаша надрался вдрободан и затащил своих двух храни-
телей в прошлое, в котором они копаться не хотели. Они вы-
слушали подробный рассказ о его недолгом браке — что он
ей дарил, куда они ходили, что она готовила, какой была ла-
почкой. Под конец рассказа сильно стали возникать помехи —
мысли путались. Но они не требовали пояснений. Не спра-
1 «Это великолепно» (фр.).
468
V.
шивали ничего, и не столько из-за заплетавшихся языков,
сколько из-за духоты в ноздрях, возникшей под влиянием
услышанного. Вот какими впечатлительными были Жир-
ный Клайд и Джонни Контанго!
Но, подобно золушкиному балу, их увольнение подходило
к концу; часы пьяного замедляются, но не останавливаются.
— Пошли, — сказал наконец Клайд, с трудом вставая из-
за стола. — Нам пора.
Папаша печально улыбнулся и упал со стула.
— Надо поймать такси, — сказал Джон. — Отвезем его на
машине.
— Черт, как поздно! — Кроме них, американцев в «Мет-
ро» не осталось. Англичане были поглощены тихим проща-
нием с этим районом Валетты. Когда «эшафотовцы» ушли,
все стало прозаичнее.
Клайд и Джонни перекинули Папашины руки через свои
шеи и под укоризненные взгляды рыцарей свели его по лест-
нице и вышли на улицу.
— Эй, такси! — закричал Клайд.
— Бесполезно, — сказал Джонни Контанго. — Все разъе-
хались. Бог мой, какие большие звезды!
Клайду хотелось поспорить.
— Давай я его доведу, — сказал он. — Ты — офицер, тебе
не обязательно возвращаться.
— Кто сказал, что я — офицер? Я — матрос. Твой собрат,
собрат Папаши. Сторож брату.
— Такси, такси, такси!
— Брат для лайми, брат для всех. Кто говорит, что я —
офицер? Конгресс. Офицер и джентльмен решением Кон-
гресса. Конгресс пальцем о палец не ударил, чтобы помочь
лайми в Суэце. В этом он не прав, и в отношении меня он не
прав.
— Паола, — простонал Папаша и рванулся вперед. Они
схватили его. Бескозырка давно потерялась. Голова повисла,
волосы упали на лоб.
— Папаша лысеет, — сказал Клайд. — Ни разу не замечал.
— Пока не напьешься, ничего не заметишь.
Шатаясь из стороны в сторону, они медленно шли по
Кишке, изредка призывая такси. Никто не откликался. Ули-
ца выглядела безмолвной, но внешний вид был обманчив;
469
Томас Пинчон
до них доносился сухой треск взрывов на подъеме к Кингсвэю,
совсем неподалеку. И гул огромной толпы из-за угла.
— Что это? — спросил Джонни. — Революция?
Покруче: разборка между двумястами королевских ком-
мандо и тремя десятками «эшафотовцев».
— Эге, — сказал Джонни.
От шума Папаша проснулся и стал звать жену. Из оружия
в драке участвовало лишь несколько ремней, ни битых пивных
бутылок, ни боцманских ножей не было. Или их никто не ви-
дел? Или дело еше не дошло? У стены перед двадцатью комман-
до стоял Дауд. Из-за его левого бицепса выглядывал очередной
Килрой, у которого не было других слов, кроме ГДЕ АМЕРИ-
КАНЦЫ? Лерой Танг, должно быть, сновал под ногами, моло-
тя дубинкой по ляжкам. Некий предмет, шипя и искрясь, опи-
сал большую дугу и взорвался у ног Джонни Контаго.
— Петарда, — констатировал Джонни, отпрыгнув на три фу-
та. Клайд тоже ретировался, и Папаша, лишившись опоры,
упал на землю. — Давай вынесем его отсюда, — сказал Джонни.
Но они обнаружили, что путь к отступлению отрезан по-
дошедшими сзади морскими пехотинцами.
— Эй, Билли Экстайн! — кричали коммандо Дауду. —
Билли Экстайн! Спой нам!
Справа раздался залп петард. Основная потасовка проис-
ходила в центре толпы. На периферии — только толчки, пин-
ки и любопытство. Дауд снял шляпу, расправил плечи и за-
пел «Мои глаза лишь для тебя». Коммандо стояли как громом
пораженные. Вдалеке послышались полицейские свистки.
В центре толпы разбилось что-то стеклянное. Люди отхлыну-
ли концентрическими волнами. Пара-тройка морпехов, пя-
тясь, споткнулись о валявшегося на земле Папашу. Джонни
и Клайд поспешили на помощь. Несколько моряков подошли
помочь упавшим пехотинцам. Как можно более учтиво Клайд
и Джонни взяли своего подопечного под руки и сделали ноги.
Позади между морпехами и матросами завязалась драка.
— Полиция! — раздались крики.
Разорвалось полдюжины «бомб с вишнями». Дауд допел
песню. Коммандо захлопали в ладоши.
— Теперь спой «Прости меня».
— Это, — Дауд поскреб затылок, — «...если я солгал, если
заставил тебя плакать, прости меня»?
470
V.
— Ура Билли Экстайну1 — закричали они.
— Нет, парень, — сказал Дауд. — Я не перед кем не изви-
няюсь. — Коммандо приняли боевую стойку. Дауд оценил
ситуацию, затем вдруг вытянул вверх огромную руку. —
Ладно, солдаты, стройтесь. Становись!
И они почему-то встали в некое подобие строя.
— Да-а, — Дауд улыбнулся. — Правое плечо вперед, кру-
гом! — Они повиновались.
— Хорошо, ребята. Шаго-о-ом марш! — Рука опустилась
вниз, и они зашагали прочь. В ногу. Со стены бесстрастно
взирал Килрой. Колонну замыкал неизвестно откуда взяв-
шийся Лерой Танг.
Выбравшись из драки, Клайд, Джонни и Папаша Ход за-
бежали за угол и натужно поплелись в гору к Кингсвэю.
На полпути их обогнало подразделение Дауда, который от-
считывал шаг, распевая его на манер блюза. Судя по всему,
он вел их к кораблям.
К троице подъехало такси.
— Вслед за взводом, — сказал Джонни, и они втиснулись
внутрь. В машине был люк, и, конечно, не успело такси до-
ехать до Кингсвея, три головы уже торчали над крышей.
Ползя за коммандо, они пели:
Что это там за грызун,
Который нас обскакал?
Х-У-Й-Т-И М-А-У-С!
Наследие Свина Бодайна, который каждый вечер на сто-
янке с религиозной преданностью смотрел на камбузе дет-
скую передачу; он за свой счет сделал всем поварам черные
пристегивающиеся уши и сочинил на песню из передачи па-
родию, где этот вариант имени главного персонажа был са-
мым сочным местом. Коммандо в задних рядах попросили
Джонни научить их словам. Он согласился, получив за это
бутылку ирландского виски, владелец которой заверил
Джонни, что тот не сможет допить ее до выхода в море. (По
сей день бутылка хранится у Джонни Контанго непочатой.
Никто не знает, зачем он ее хранит.)
Эта странная процессия ползла по Кингсвэю, пока ее не
перехватил английский грузовик для перевозки скота Ком-
мандо забрались в кузов, поблагодарили всех за веселый вечер,
471
Томас Питон
грузовик газанул и умчался прочь — навсегда. Утомленные
Дауд и Лерой сели в такси.
— Билли Экстайн, — улыбнулся Дауд. — Ну и ну!
— Нам надо назад, — сказал Лерой.
Шофер развернулся, и они подъехали к месту недавней
разборки. Прошло не более пятнадцати минут, но улицы
опустели. Тишина, ни петард, ни криков — ничего.
— Черт меня подери! — сказал Дауд.
— И не подумаешь, что здесь что-то было, — сказал Лерой.
— В доки, — сказал Клайд шоферу, зевая. — Сухой док номер
два. Американская посудина, покусанная винтоядной рыбой.
Всю дорогу до доков Папаша храпел.
Они приехали, когда увольнение уже с час как закончи-
лось. Двое патрульных пробежали мимо заводского гальюна
и по сходням поднялись на корабль. Клайд и Джонни, под-
держивая Папашу, потащились следом.
— Все напрасно, — сказал Джонни с сожалением. Две фи-
гуры, толстая и тонкая, стояли около гальюна.
— Давай, — торопил Клайд Папашу, — еще пару шагов.
Мимо пробежал Гнус Чобб в английской бескозырке с над-
писью на ленточке «Корабль Его Величества «Цейлон». Фи-
гуры отделились от стены гальюна и подошли ближе. Папа-
ша споткнулся.
— Роберт, — сказала она. Интонация не вопросительная.
— Привет, Папаша, — сказал другой.
— Кто это? — спросил Клайд.
Джонни остановился как вкопанный, а продолжавший
идти Клайд развернул Папашу к ней лицом.
— Обмакните меня в камбузный кофейный бачок, — ска-
зал Джонни.
— Бедный Роберт. — Но она сказала это с улыбкой и так
нежно, что будь Джонни с Клайдом трезвее, они разревелись
бы как дети.
Папаша махнул рукой.
— Идите, — сказал он, — я держусь на ногах. Скоро приду.
С квартердека доносился спор Гнуса Чобба с вахтенным
офицером.
— Что значит «проваливай»?! — кричал Гнус.
— На твоей бескозырке написано «Корабль Его Величе-
ства «Цейлон», Чобб.
472
V.
— Ну и?
— Ну и что я могу сказать? Ты ошибся кораблем.
— Профейн, — сказал Папаша, — ты вернулся. Я знал, что
ты вернешься.
— Я — нет, — сказал Профейн, — это она. — Он отошел
в сторону, прислонился вне пределов слышимости к стене
гальюна и стоял там, глядя на «Эшафот».
— Привет, Паола, — сказал Папаша. — ЗаЬЬа, — что озна-
чало и то, и другое.
— Ты...
— Ты... — одновременно. Он сделал жест, чтобы она гово-
рила.
— Завтра с похмелья, — сказала она, — тебе, наверное, по-
кажется, будто ничего не было. Будто видения лезут в голо-
ву от метропольского виски. Но я настоящая, я здесь, и если
тебя посадят...
— Я могу подать рапорт.
— Или отправят в Египет или еще куда-нибудь — это не
будет иметь значения. Я все равно вернусь в Норфолк рань-
ше тебя и буду стоять на пирсе. Как все жены. Но до тех пор
никаких поцелуев, никаких прикосновений.
— А если я сбегу?
— Я уйду. Пусть будет по-моему, Роберт. — Каким уста-
лым выглядело ее лицо в белом свете огней трапа. — Так бу-
дет лучше, и больше похоже на то, как должно быть. Ты
уплыл через неделю после того, как я ушла. Мы потеряли
всего неделю. Все, что случилось после, — моряцкая байка,
Я буду преданно сидеть дома в Норфолке и прясть. Прясть
подарок к твоему возвращению.
— Я люблю тебя, — вот и все, что он смог ответить. Каж-
дую ночь он повторял эти слова стальной переборке и бес-
крайнему морю за ней.
За ее головой мелькнули белые ладони.
— Вот. Если завтра ты подумаешь, что это был сон. — Во-
лосы рассыпались по плечам. Она протянула ему гребень из
слоновой кости. Пять распятых лайми — пять Килроев —
продолжали смотреть в небо Валетты, пока он не убрал гре-
бень в карман. — Не проиграй его в покер. Ему много лет.
Он кивнул.
— Мы вернемся в начале декабря.
473
Томас Питон
— Вот тогда я и поцелую тебя на ночь. — Она с улыбкой
отступила назад, повернулась и ушла.
Папаша медленно пошел мимо гальюна, не оглядываясь.
Пронзенный светом прожекторов, американский флаг лени-
во полоскался в высоте. Папаша ступил на длинный трап,
надеясь протрезветь по пути к квартердеку.
II
Их лихой рывок через континент на краденом «Рено»; ночь,
проведенная Профейном в тюрьме под Генуей, когда полиция
приняла его за гангстера-американца; пьянка, которая нача-
лась в Лигурии и закончилась далеко за Неаполем; потекший
на выезде из Неаполя редуктор, и целая неделя, когда они
в ожидании починки жили на острове Искья на ветхой вилле,
заселенной друзьями Стенсила, — давно лишенным сана мо-
нахом Фенецием, который занимался скрещиванием гигант-
ских скорпионов в мраморных клетях, где римская знать не-
когда наказывала юных наложниц и наложников, и поэтом
Синоглосса, которому не посчастливилось быть ни гомосексу-
алистом, ни эпилептиком и который апатично бродил под не
по сезону жарким солнцем на фоне потрескавшегося от земле-
трясений мрамора, расщепленных молнией сосен и взволно-
ванного умирающим мистралем моря; их прибытие на Сици-
лию и встреча в горах с местными бандитами (от которых
Стенсил отвертелся, рассказав пару грязных сицилийских
анекдотов и угостив виски); плавание из Сиракуз в Валетту на
пароходе «Звезда Мальты», где Стенсил проиграл в покер за-
понки и сотню долларов нежнолицему пастору, назвавшемуся
Робином Птипуаном; упорное молчание Паолы, — лишь не-
многое из всего этого сохранилось у них в памяти. Их влекла
только Мальта — кулак, зажавший шнурок йо-йо.
Когда они, продрогшие и зевающие, прибыли в Валетту,
там шел дождь. К Майстралю они ехали, ничего не загады-
вая и ни о чем не вспоминая, — апатичные и сдержанные, по-
хожие — по крайней мере, внешне — на идущий дождь. Май-
страль спокойно их поприветствовал. Паола будет жить
у него. Стенсил с Профейном поначалу думали остановить-
ся в отеле «Финикия», но там просили 2 фунта 8 шиллингов
474
V
в сутки, и образ шустрого Робина Птипуана оказался реша-
ющим доводом в пользу меблированных комнат у Гавани.
— Ну и что теперь? — спросил Профейн, бросая в угол сумку.
Стенсил надолго задумался.
— Мне нравится, — продолжал Профейн, — жить за твой
счет. Но вы с Паолой сами заманили меня сюда.
— Ближе к делу, — сказал Стенсил. Дождь прекратился,
он нервничал. — К Майстралю, к Майстралю!
С Майстралем он встретился, но лишь на следующий день
после занявшего все утро спора с бутылкой виски, которая
в итоге проиграла. Сквозь сверкающий серый день Стенсил
добрел до той самой комнаты в ветхом здании. Казалось, на его
плечах моросью лежат капли света. У него дрожали колени.
Но беседовать с Майстралем оказалось легко.
— Стенсил видел вашу исповедь перед Паолой.
— Тогда вы знаете, — сказал Майстраль, — что своему по-
явлению в этом мире эта исповедь обязана любезным услу-
гам некоего Стенсила.
Стенсил опустил голову.
— Может, это его отец.
— Тогда мы братья.
Нашлось вино, и оно им помогло. Стенсил говорил до глу-
бокой ночи, но голос его дрожал, будто сейчас он смог нако-
нец выступить в защиту собственной жизни.
Майстраль хранил благопристойное молчание и, если
Стенсил запинался, терпеливо ждал.
В ту ночь Стенсил обрисовал историю В., укрепив свои
давнишние подозрения. Подозрения в том, что эта история
сводилась лишь к совпадению инициала и паре неживых
предметов. Однажды, когда Стенсил рассказывал о Мондау-
гене, Майстраль сказал:
— Ага! Тот самый стеклянный глаз.
— Вы, — Стенсил вытер лоб, — вы слушаете меня как свя-
щенник.
— Я просто удивился. — Улыбаясь.
Выслушав всю историю, Майстраль заметил:
— Но ведь Паола показала вам мою апологию. Кто же из
нас священник? Мы исповедали друг друга.
— Это — исповедь не Стенсила, — возразил Стенсил, — а ее.
Майстраль пожал плечами.
475
Томас Питон
— Зачем вы приехали? Она мертва.
— Он должен посмотреть сам.
— Мне уже не найти тот погреб. Да и он наверняка пере-
строен. Собака зарыта глубоко.
— Слишком глубоко, — прошептал Стенсил. — Стенсил
давно запутался.
— Я ведь тогда заблудился.
— Но вам не могло померещиться.
— Запросто. Ведь чтобы найти недостающее, сначала ко-
паешься в себе. Чтобы найти тот пробел, который заполнило
«видение». Тогда я представлял собой сплошной пробел, и
отсутствовать могло все что угодно.
— Вы тогда только что пришли из...
— Я думал о Елене. Да. Романские народы так или иначе
все сводят к сексуальности. Смерть становится прелюбоде-
ем, соперником, появляется потребность взглянуть на со-
перника, хотя бы и мертвого... Но, видите ли, к тому време-
ни мое сознание было уже в достаточной мере испорчено
чужеземными влияниями. Даже слишком, чтобы, наблюдая,
я мог испытывать ненависть или триумф.
— Лишь жалость. Вы это имеете в виду? По крайней мере, су-
дя по тому, что читал Стенсил. Что он вычитал. Как он может?..
— Скорее, пассивность. Неподвижность, характерную,
возможно, для камня. Инертность. Я отступил — нет, под-
ступил — подступил к камню. Подступил ближе, чем когда
бы то ни было.
Вскоре Стенсил приободрился и сменил тему.
— Символ. Гребень, туфля, стеклянный глаз. Дети.
— Я не смотрел на детей. Я смотрел на вашу В. Что я за-
помнил о детях? Я не узнавал лиц. Нет. Они могли не дожить
до конца войны или эмигрировать. Поищите их в Австралии.
Поспрашивайте у ростовщиков и в сувенирных лавках.
Но если вы хотите поместить в газете объявление: «Разыски-
ваются лица, участвовавшие в разборке священника...»
— Пожалуйста!
Следующие пару дней он просматривал инвентарные
описи торговцев сувенирами, ростовщиков, старьевщиков.
Вернувшись однажды утром, он застал Паолу у железной
печки — она заваривала чай для Профейна, который лежал,
закутавшись в одеяло.
476
V.
— Лихорадка, — сказала Паола. — В Нью-Йорке он пере-
брал, причем не только спиртного. С тех пор как мы на
Мальте, он почти ничего не ел. Бог знает где он питается.
И какая там вода.
— Я поправлюсь, — прохрипел Профейн. — Просто не по-
везло, Стенсил.
— Он говорит, ты считаешь его крайним.
— Черт возьми! — сказал Стенсил.
На следующий день у Стенсила появилась надежда —
правда, ненадолго. Владельцу магазина по имени Кассар
приходилось видеть глаз, подходящий под описание. Эта де-
вушка живет в Валетте, ее муж работает механиком в гараже,
где Кассару чинили «Моррис». Чтобы купить глаз, Кассар
сделал все возможное и невозможное, но эта дура не захоте-
ла с ним расстаться. Он, видите ли, дорог ей как память.
Она жила в многоквартирном доме. Оштукатуренные сте-
ны, ряд балконов на верхнем этаже. Свет в тот день выжег
все оттенки между белым и черным — контуры предметов
размыты, все сливается с фоном. Белый был слишком бе-
лым, черный — слишком черным. У Стенсила заболели гла-
за. Цвета почти исчезли, остались лишь белый и черный.
— Я бросила его в море. — Ее руки вызывающе лежали на
бедрах.
Он неопределенно улыбнулся. Где теперь талисман Сид-
нея? В том же море, снова у хозяина. Свет через окно падал
на миску с фруктами — апельсинами, лимонами, — он обес-
цвечивал их и наполнял миску черной тенью. Что-то случи-
лось со светом. Стенсил чувствовал усталость, чувствовал,
что не может и уже не сможет продолжать поиски, он желал
лишь одного — уйти. И ушел.
Мертвенно-бледный Профейн сидел в поношенном цве-
тастом халате Майстраля, пожевывая окурок старой сигары.
Он сердито взглянул на Стенсила. Не обращая на него вни-
мания, Стенсил бросился на кровать и проспал двенадцать
часов.
Он проснулся в четыре утра и пошел к Майстралю в осве-
щении морской фосфоресценции, которую сочившийся по
капле рассвет постепенно превращал в дневной свет. Гряз-
ная дорожка, двадцать ступенек вверх. В комнате горел свет.
За столом спал Майстраль.
477
Томас Питон
— Не преследуйте меня, Стенсил, — пробормотал он, сон-
ный и негостеприимный.
— Просто от Стенсйла исходит дискомфорт, который ис-
пытывает преследуемый. — Стенсил дрожал.
Они сели за чай, налитый в чашки с щербатыми краями.
— Она не могла умереть, — сказал Стенсил. — Он чувст-
вует, что она в городе! — закричал он.
— В городе.
— В этом свете! Это должно быть как-то связано со светом.
— Если душа есть свет, — отважился спросить Майст-
раль, — означает ли это высшее присутствие?
— Ну и словцо! Отец Стенсйла, обладай он воображением,
любил бы его употреблять. — Стенсил насупил брови, словно
вот-вот расплачется. Раздраженно ерзая на сиденье и моргая,
он шарил по карманам в поисках трубки. Но она осталась у не-
го в комнате. Майстраль подтолкнул ему пачку «Плэйере».
Стенсил закурил:
— Майстраль, Стенсил изъясняется, как идиот.
— Ваши поиски меня восхищают.
— Знаете, он придумал молитву. Ее надо читать здесь в го-
роде под звук шагов. «О Фортуна, дай Стенсилу силы быть
стойким, не дай ему увязнуть в этих развалинах ни по соб-
ственной воле, ни по совету Майстраля. Не дай, чтобы он
с фонарем и лопатой, словно в готической сказке, побрел но-
чью на кладбище и выкопал там вместо клада галлюцинацию,
не дай Бог, чтобы власти нашли его там обезумевшего, изма-
занного грязью, разбрасывающего вокруг пустую глину».
— Давай, давай, — пробормотал Майстраль. — Мне и так
неловко.
Стенсил громко втянул в себя воздух.
— Нет, я не начинаю расспросы заново. Со всем этим дав-
но покончено.
После той ночи Майстраль стал пристальнее изучать
Стенсйла. Правда, с суждениями не торопился. Он был до-
статочно стар и понимал, что письменная исповедь — лишь
первый шаг в заговаривании чувства вины, висевшего на нем
с сорок третьего года. Но неужели в этой истории с В. кроется
нечто большее, чем чувство греха?
Их почти не затронули нараставшие кризисы в Суэце, Вен-
грии и Польше. Как все мальтийцы, Майстраль с недоверием
478
V.
относился к невысоким прыжкам Красного Шарика и с бла-
годарностью — к тем, кто, подобно Стенсилу, отвлекал его от
газетных заголовков. Но сам Стенсил, который, похоже,
с каждым днем терял осведомленность о событиях в мире (это
выяснялось при расспросах), подтверждал развиваемую Май-
стралем теорию о том, что В. — это наваждение и что подоб-
ное наваждение есть теплица — ветра нет, температура посто-
янна, множество пестрых растений и неестественных цветов.
Вернувшись в комнаты, Стенсил застал жаркий спор меж-
ду Профейном и Паолой.
— Ну так уезжай! — крикнул Профейн. О дверь что-то
ударилось.
— Не решай за меня! — огрызнулась она.
Осторожно приоткрыв дверь, Стенсил заглянул в комна-
ту и тут же получил по лицу подушкой. Шторы были опуще-
ны, и Стенсил видел лишь неясные фигуры — уворачиваю-
щийся Профейн и преследующая его рука Паолы.
— Что за черт!
Присевший в позе жабы Профейн швырнул ему газету.
— Мой старый корабль — в Валетте.
Стенсил видел лишь белки его глаз. Паола плакала.
— Ну вас всех! — Стенсил нырнул за койку. «Профейн
спит на полу. Пусть сегодня пользуются кроватью», — со
злостью подумал Стенсил, а потом посопел и заснул.
В конце концов ему пришло в голову побеседовать с пре-
старелым отцом Аваланшем, который жил здесь, по словам
Майстраля, с девятнадцатого года.
Зайдя в церковь, он понял, что снова промахнулся. Ста-
рый священник стоял на коленях у престола, по черной су-
тане рассыпались седые волосы. Слишком стар.
Позднее, в доме священника:
— Некоторых из нас Бог оставляет ждать в странных за-
водях, — сказал отец Аваланш. — Знаете, сколько времени
прошло с тех пор, как я последний раз исповедовал убийцу?
После прошлогоднего убийства в Галлис-Тауэр я надеял-
ся... — Он бормотал, сжимая противящуюся руку Стенсила,
и бесцельно метался в зарослях памяти. Стенсил попытался
подвести его к Июньским беспорядкам.
— О-о, тогда я был молодым человеком, исполненным ми-
фа. Рыцари! Нельзя ехать в Валетту, пребывая в неведении
479
Томас Пинчон
о рыцарях. Я до сих пор верю, — он усмехнулся, — что они
бродят после заката по улицам. Где-то. А я был всего лишь па-
дре — правда, в самом боевом значении этого слова, — и был
достаточно долго, чтобы не лелеять иллюзий по поводу Ава-
ланша-крестоносца. Но сравнивать Мальту девятнадцатого
года с их Мальтой... вам следовало бы поговорить с моим
предшественником, отцом Фэрингом. Он уехал в Америку.
Хотя несчастный старик, должно быть, давно мертв.
Как можно учтивее, Стенсил распрощался со старым свя-
щенником, выскочил на солнечный свет и пошел. Избыток
адреналина сокращал гладкие мускулы, углублял дыхание,
учащал пульс.
— Стенсил должен идти, — обратился он к улице, — идти.
Глупый Стенсил — он был не в форме. В свой р1ес1-а-1;егге
он вернулся далеко за полночь, валясь от усталости с ног.
Комната была пуста.
— Ясно, — пробормотал он. — Хоть бы это был тот самый
Фэринг... Даже если нет — какая разница?
В голове — предсознательно, на хрупкой границе движе-
ний губ и языка, — крутилась фраза (при усталости так быва-
ло нередко): «Похоже, события подчиняются зловещей логи-
ке». Она автоматически повторялась, и Стенсил всякий раз
варьировал, ставя ударение на разных словах: «события, по-
хоже», «похоже, подчиняются», «зловещей логике», он про-
износил их по-разному, менял интонацию от погребальной
до залихватской — вновь и вновь. Похоже, события подчиня-
ются зловещей логике. Он нашел газету с карандашом и за-
писал это предложение разными почерками и шрифтами.
За этим занятием его застал едва стоящий на ногах Профейн.
— Паола вернулась к мужу, — сказал Профейн и рухнул
на кровать. — Она уезжает назад в Штаты.
— Значит, один откололся, — пробормотал Стенсил. (Про-
фейн застонал и закутался в одеяло.) — Слушай, ты болен. —
Он подошел к Профейну и пощупал ему лоб. — У тебя жар,
Стенсил должен сходить за доктором. Что, черт побери, ты де-
лал в такое время на улице?
— Не нужно. — Профейн свесился с кровати и стал рыть-
ся в своей сумке. — Приму аспирин. Вспотею, и все пройдет.
Некоторое время оба молчали, но Стенсил был слишком
озабочен, и ему требовалось изливать душу.
480
V.
— Профейн, — начал он. — Передай отцу Паолы, что я
приехал просто встряхнуться.
Стенсил зашагал по комнате. Рассмеялся:
— Стенсил думает, что он себе больше не верит.
Профейн с трудом перевернулся и, моргая, уставился на него.
— Страна В. — страна совпадений, которой управляет ми-
нистерство мифа. Эмиссары министерства зачастили на ули-
цы этого века. Порсепич, Мондауген, Стенсил рёге, наш Май-
страль, Стенсил Й1з. Мог ли кто-нибудь из них подстроить
совпадение? Такие вещи любит лишь Провидение. Если бы
совпадения были реальны, Стенсил столкнулся бы не с исто-
рией, а, пожалуй, с чем-то гораздо более гадким. Стенсил од-
нажды слышал имя отца Фэринга, слышал случайно. Сегодня
оно снова попалось ему, и в этом, несомненно, виден умысел.
— Интересно, — сказал Профейн, — это тот самый отец
Фэринг?..
Стенсил замер, в его стакане дрожало виски. Профейн тем
временем продолжал историю, рассказывая об Аллигатор-
ном патруле и о том, как он преследовал по приходу Фэрин-
га одну пегую тварь, загнал ее в освещенный пугающим сия-
нием закуток и пристрелил.
Стенсил аккуратно прикончил виски, протер стакан носо-
вым платком и поставил его на стол. Он надел пальто.
— За врачом? — спросил Профейн в подушку.
— Почти, — сказал Стенсил.
Часом позже он был у Майстраля.
— Не будите ее, — попросил Майстраль. — Бедное дитя.
Я никогда не видел, чтобы она плакала.
— Вы никогда не видели, чтобы Стенсил плакал, — сказал
Стенсил, — но сейчас у вас есть все шансы. Экс-священник.
Душа у него одержима дьяволом, спящим в его постели.
— То есть Профейном? — Майстраль пытался изобразить
хорошее настроение: — Нам надо зайти к отцу А., он — разо-
чаровавшийся изгонятель бесов и вечно жалуется на отсут-
ствие эмоций.
— А вы не из таких?
Майстраль нахмурился.
— Это другой Майстраль.
— Он одержим ею, — прошептал Стенсил. — В.
— Вы тоже больны.
481
Томас Питон
— Пожалуйста!
Майстраль вышел на балкон. Ночная Валетта выглядела
совершенно необитаемой.
— Нет, — сказал Майстраль, — вам не добиться желаемо-
го. А без этого нельзя. Будь этот мир вашим, вам пришлось
бы изгнать бесов из жителей этого города, острова, из всех
моряков Средиземья. С континентов, со всей земли. Или ее
западной части. — Подумав: — Ведь мы западные люди.
Стенсил съежился от холода и вернулся в комнату.
— Я — не священник. Не пытайтесь взывать к тому, кого
знаете лишь по письменной исповеди. Мы ходим поодиноч-
ке, Стенсил, и все наши воплощения — как сиамские близне-
цы, тройни и т.д. Бог знает, сколько стенсилов охотились за
В. по всему свету.
— Фэринг, — прохрипел Стенсил, — в чьем приходе под-
стрелили Стенсила, был предшественником вашего отца
Аваланша.
— Возможно, я называл вам. Называл вам его имя.
— Но...
— Не вижу смысла усугублять положение.
Глаза Стенсила сузились. Повернувшись, Майстраль за-
метил в них настороженность.
— Да-да. Тринадцать наших собратьев тайно правят ми-
ром.
— Стенсил потратил уйму сил, чтобы привезти сюда
Профейна. Ему следовало проявить большую осторожность,
но он пренебрег. Не своего ли уничтожения он ищет?
Майстраль повернулся к нему с улыбкой. Махнул рукой
в сторону бастионов Валетты.
— Спросите у них, — прошептал он, — спросите у камня.
III
Двумя днями позже Майстраль зашел в меблированные
комнаты и обнаружил Профейна мертвецки пьяным и раз-
метавшимся по постели. Полуденное солнце освещало стер-
ню на его лице, так что бросался в глаза каждый волосок не-
дельной щетины. Из открытого рта текла слюна. Профейн
сопел и, похоже, был доволен собой.
482
V.
Майстраль прикоснулся тыльной стороной ладони к его
лбу — температура в норме. Жар прошел. Но где же Стен-
сил? И тут же увидел записку — кубистского мотылька, на-
вечно опустившегося на бугор профейновского брюха.
У судовладельца Аквилины есть сведения о некой мадемуа-
зель Виоле, толковательнице снов и гипнотизерше, в 1944 году
она проездом посетила Валетту. Стеклянный глаз увезла она. Де-
вушка Кассара солгала. В. пользовалась им на сеансах гипноза.
Она поехала в Стокгольм. Стенсил едет туда же. Похоже на заму-
соленный кончик очередной ниточки. Располагайте Профейном
по вашему усмотрению. Стенсил ни в ком больше не нуждается.
ЗаИИа.
Майстраль поискал глазами бухало. Профейн подчистил
все припасы.
— Свинья!
Профейн проснулся.
— Что?
Майстраль прочел ему записку. Профейн скатился с кро-
вати и подполз к балконной двери.
— Какой сегодня день? — Немного погодя: — Паола тоже
уехала?
— Вчера вечером.
— Бросили. Ладно. Как вы собираетесь мной распола-
гать?
— Для начала дам тебе в долг пятерку.
— Дать в долг, — прохрипел Профейн, — плохо вы меня
знаете.
— Я вернусь, — сказал Майстраль.
Вечером Профейн побрился, принял ванну, облачился
в замшевую куртку, «ливайсы», большую ковбойскую шляпу
и пошел прошвырнуться по Кингсвею в поисках развлече-
ний. Развлечения нашлись в лице Бренды Уигглсуорт, образ-
цовой американки (англосаксонские предки, протестантка),
студентки Бивер-колледжа, обладательницы семидесяти
двух пар бермуд — половины партии, привезенной в Европу
в начале туристского сезона и сулившей головокружитель-
483
Томас Пинчон
ные прибыли. Голова у нее кружилась уже на пути через Ат-
лантику — от высоты палубы, но большей частью от сливян-
ки. Спасательные шлюпки этого в высшей степени забубён-
ного путешествия на восток она делила со стюартом (летняя
подработка) с академических равнин Джерси, который пода-
рил ей игрушечного оранжево-черного тигра, боязнь забере-
менеть (единственный ее страх) и обещание встретиться
в Амстердаме, во дворе бара «Пять мух». Он не пришел, зато
пришла она — в себя, то есть в стойкую пуританку, которой
она станет, когда выйдет замуж, заживет Правильной Жиз-
нью, и произойдет это уже совсем скоро — рядом с каналом,
на автостоянке у бара, заполненной сотней черных велосипе-
дов, — на ее свалке, в ее стае саранчи. Скелеты, панцири — не-
важно: ее внутренний мир был и миром внешним, она — еще
не дряхлая Бренда, со светлой прядью в волосах — поехала
дальше, по покрытым виноградниками холмам вдоль Рейна,
затем в Тироль, оттуда в Тоскану — на взятом напрокат «Мор-
рисе», топливный насос которого неожиданно громко щелкал
при перегрузках, как и ее фотоаппарат. Как и ее сердце.
В Валетте она оказалась к концу осени, все друзья давно
уплыли в Штаты. У нее почти не осталось денег. Профейн
ничем не мог помочь. Она нашла его очаровательным.
Вот так, над ее сливянкой, откусывающей сладкие кусочки
от майстралевой пятифунтовой банкноты, и пивом для Бен-
ни они обсуждали, как это их занесло в такую даль и куда они
поедут после Валетты; наверняка их ждут, соответственно,
Бивер-колледж и Улица, но оба согласились, что вернуться
туда означало вернуться в никуда, хотя многие из нас тем не
менее идут в никуда и самообманом убеждают себя, будто ку-
да-то пришли, — для этого нужен определенный талант,
а возражения немногочисленны и притом двусмысленны.
В ту ночь они, по крайней мере, пришли к выводу, что мир
пребывает в смятении. Поверить в это им помогли англий-
ские морпехи, коммандо и матросы — тоже отправлявшиеся
в никуда. Профейну не попадались «эшафотовцы», и он ре-
шил, что отдельные чистоплюи, должно быть, сторонятся
Кишки, а «Эшафот» уже ушел. Профейн опечалился: можно
подумать, все его дома — временные и, несмотря на свою нео-
душевленность, подобные ему странники, ведь движение от-
носительно; и разве не стоит он теперь здесь, на море, будто
484
V.
шлемиль-Искупитель, а тот чудовищный город-симулянт со
своими некогда пригодными для жилья помещениями и де-
вушкой-не-промах (то есть хай-фи) не ускользает от него за
огромный изгиб горизонта, охватывающего не менее ста лет
морской ряби, если смотреть с высоты его новой ипостаси?
— Не грусти.
— Все мы, Бренда, грустим.
— Да, Бенни. — Она рассмеялась — сипло, поскольку пло-
хо переносила сливянку.
Они зашли к нему, и, наверное, ночью, в темноте, Бренда уш-
ла. Профейн спал крепко и проснулся в одиночестве от шума
предполуденного уличного оживления. За столом сидел Май-
страль и рассматривал клетчатый носок — из тех, что носят
с бермудами, натянутый на свисавшую с потолка лампочку.
— Я принес вина, — сказал Майстраль.
— Прекрасно.
Около двух они спустились в кафе позавтракать.
— Я не собираюсь кормить тебя до бесконечности, — ска-
зал Майстраль.
— Мне надо найти работу. На Мальте требуются дорож-
ные рабочие?
— В Пор-де-Боме строят переезд и тоннель. Еще нужны
люди сажать деревья вдоль дорог.
— Я знаком лишь с дорогами и канализацией.
— Канализацией? В Марсе строят новую насосную станцию.
— Инопланетян принимают?
— Не исключено.
— Тогда, быть может, туда.
В тот вечер Бренда надела пестрые шорты и черные носки.
— Я пишу стихи, — объявила она. Они сидели у нее,
в скромном отеле у отвесной скалы.
— Угу, — сказал Профейн.
— Я — двадцатый век, — начала Бренда. Профейн отодви-
нулся и стал изучать узор на коврике.
— Я — рэгтайм и танго, рубленая гарнитура, чистая гео-
метрия. Я — бич из волос девственницы и замысловатость
декадентской страсти. Я — одинокий вокзал европейской
столицы. Я — Улица, унылые многоэтажки; сай-сЬпзап!;1,
1 Кафе, где танцуют (фр.).
485
Томас Питон
заводная игрушка, джазовый саксофон; парик туристки; на-
кладные груди гомика, дорожные часы, которые всегда врут
и звонят в разных ключах. Я — засохшая пальма и танце-
вальные туфли негра, фонтан, иссякший в конце сезона.
Я — параферналии ночи.
— Вроде ничего, — сказал Профейн.
— Не знаю. — Она сложила из стихотворения бумажный
самолетик и запустила его в облако сигаретного дыма. —
Фальшивые стихи студентки колледжа. Тексты, которые я
читала по программе. Ничего, да?
— Да.
— Ты успел гораздо больше. Как все мальчики.
— Чего?
— Ну, у вас такой богатый опыт. Я хотела бы иметь та-
кой же.
— Зачем?
— Ну, опыт. Опыт! Неужели не ясно?
Профейн думал недолго.
— Нет, — ответил он, — я бы сказал, мне вообще ни хрена
не ясно.
Они помолчали. Она предложила: — Пойдем пройдемся.
Позже, па улице, у моря, она зачем-то схватила его за ру-
ку и побежала. Здания в этом районе Валетты еще не восста-
новили, хотя после войны прошло уже одиннадцать лет.
Но улица была ровной и чистой. Держа за руку свою вче-
рашнюю знакомку Бренду, Профейн бежал по улице. Вско-
ре, неожиданно и в полной тишине, в Валетте погас весь
свет — и на улицах, и в домах. Сквозь внезапно опустившу-
юся ночь Профейн и Бренда по инерции продолжали бежать
к Средиземному морю за краем Мальты.
эпилог
1919 год
I
Зима. Зеленая шебека с носовой фигурой в виде Астарты,
богини плотской любви, медленно, в лавировку заходила
в Большую гавань. Желтые бастионы, мавританский с виду
город, дождливое небо. Что еще, на первый взгляд? В моло-
дости старый Стенсил не нашел романтики ни в одном из
добрых двух десятков посещенных им городов. Но теперь
его рассудок, подобно небу, истекал дождем, словно навер-
стывая упущенное.
Он стоял на корме, на него падал дождь, в обернутой не-
промоканцем птичьей клетке лежали спички. Некоторое
время над головой висел форт Св. Анджело — грязно-жел-
тый, окруженный неземным безмолвием. С траверса подхо-
дил корабль Его Величества «Эгмонт». На палубе несколько
похожих на бело-синих кукол моряков, несмотря на июнь,
дрожавших на гаванском ветру, драили медь, пытаясь разо-
гнать утренний холодок. Его щеки все больше вытягивались
по мере того, как шебека описывала замкнутый, казалось,
круг, пока унесшийся прочь сон Гроссмейстера Ла Валетта
не сменился фортом Св. Эльма и Средиземным морем, кото-
рые, промелькнув, уступили в свою очередь место Рикасоли,
Витториозе и Докам. Мехемет, хозяин, ругался на рулевого,
с бушприта к городу тянулась Астарта, словно город был
спящим мужчиной, а она — неодушевленная носовая фигу-
ра — суккубом, собирающимся его изнасиловать. Мехемет
приблизился к Стенсилу.
— Странный у Мары дом, — произнес Стенсил. Ветер иг-
рал единственной прядью седых волос надо лбом. Он сказал
это не для Мехемета, а для Валетты, но хозяин понял.
— Всякий раз, когда мы приходим на Мальту, — сказал он
на каком-то левантском наречии, — я чувствую одно и то же.
Будто на море стоит великая тишь, а этот остров — его серд-
це. Будто я вернулся в место, встречи с которым всеми сво-
ими фибрами жаждала моя душа. — Он прикурил сигарету
487
Томас Питон
от трубки Стенсила. — Но это обман. Этот город изменчив.
Остерегайся его.
Медвежьего вида парень, стоявший на причале, принял
их швартовы. Мехемет обменялся с ним «салям алейкум».
На севере за Марсамускетто стоял облачный столб, казав-
шийся твердым, готовым упасть и разрушить город. Мехе-
мет шагал по судну, пиная ногами членов команды. Один за
другим они полезли в трюм и стали вытаскивать на палубу
груз — пара коз, мешки сахара, сицилийский сушеный эстра-
гон, бочки греческих соленых сардин.
Стенсил собрал вещи. Дождь усилился. Он раскрыл боль-
шой зонт и, стоя под ним, разглядывал доки. «Ну и чего же я
жду?» — спрашивал он себя. Угрюмые матросы спустились под
палубу. Мехемет, хлюпая ногами по палубе, подошел к нему.
— Фортуна, — сказал он.
— Переменчивая богиня. — Береговой матрос, принявший
их швартовы, теперь сидел на свае и, нахохлившись, как вы-
мокшая морская птица, смотрел на воду. — Остров солнца?
Стенсил рассмеялся. Его трубка еще не потухла. Окру-
женный клубами белого дыма, он распрощался с Мехеме-
том, повесил на плечо сумку и, неуклюже балансируя на уз-
кой доске, стал перебираться на берег. Его зонт походил на
парасоль канатоходца. В самом деле, думал он, насколько без-
опасен этот берег? Берег как таковой?
Глядя из окна такси, ехавшего под дождем по Страда Реа-
ле, Стенсил не заметил того праздника, какой можно уви-
деть в других европейских столицах. Может, из-за дождя.
Долгожданное облегчение. Да. За семь месяцев Стенсил был
по горло сыт песнями, флажками, парадами, случайными
связями, безудержным весельем — нормальной реакцией
гражданской толпы на перемирие или мир. Даже в обычно
трезвых кабинетах Уайтхолла это переходило всякие грани-
цы. Перемирие, гм!
— Я не могу понять вашу позицию,— сказал Стенсилу
Каррутерс-Пиллоу, тогдашний его шеф. Перемирие; гм, в са-
мом деле.
Стенсил пробормотал что-то о нестабильной ситуации. Мог
ли он рассказать Каррутерс-Пиллоу обо всех тех людях, кото-
рые после прочтения самого непоследовательного из подпи-
санных министром иностранных дел заявлений испытывали то
488
V.
же, что, должно быть, испытывал Моисей при виде десяти за-
поведей, высеченных на камне Богом. Разве перемирие подпи-
сали не официально назначенные главы правительств? Разве
это не мир? Но спорить не стоило. Тем ноябрьским утром они
стояли у окна и наблюдали за фонарщиком, гасившим в парке
Сент-Джеймс огни, представляя его гостем с обратной стороны
зеркальной амальгамы, из времени, когда виконт Грей, стоя
у окна — возможно, у этого же, — сделал свое знаменитое заме-
чание об огнях, гаснущих по всей Европе. Стенсил, разумеется,
не видел разницы между событием и образом, но в то же время
считал нецелесообразным выводить шефа из эйфории. Пускай
несчастный простак спит. Стенсил просто был угрюм, что, од-
нако, не мешало ему считать свое настроение праздничным.
Референт мальтийского губернатора, лейтенант Манго
Шивз обрисовал Уайтхоллу структуру недовольства — сре-
ди полицейских, студентов, чиновников, докеров. За этим
недовольством стоял «Доктор» — организатор, инженер-
строитель Э. Мицци. Который, как предположил Стенсил,
является губернатору, генерал-майору Хантер-Блэру, в кош-
марных снах, но сам Стенсил видел в Мицци лишь полити-
ка, несколько старомодного энергичного макиавеллианца,
которому удалось дотянуть до 1919 года. По поводу подоб-
ной устойчивости убеждений Стенсил испытывал лишь тоск-
ливую гордость. Его добрый друг Порпентайн двадцать лет
тому в Египте — ведь он был таким же. Был вне той эпохи,
когда имело значение не то, к какой стороне ты примкнул,
но само пребывание в оппозиции, испытание добродетелей,
крикет. Стенсил мог лишь пристроиться в хвост.
Ладно, то наверняка был шок — его ощутил даже Стенсил.
Десять миллионов погибших и как минимум вдвое больше ра-
неных. Но мы, старые вояки, достигли той точки, — мысленно
обращался он к Каррутерс-Пиллоу, — когда прошлых привы-
чек уже не бросить. Когда мы со всей ответственностью можем
заявить, что эта выдохшаяся лишь на днях бойня ничем, по су-
ти, не отличается от франко-прусского конфликта, суданских
войн и даже Крымской кампании. Возможно, в нашей работе
необходим обман — скажем, для удобства. Но он благороднее
этой противной слабости мечтаний — пастельных видений раз-
оружения, Лиги, универсального закона. Десять миллионов
погибших. Газ, Пассхенделе. Да, теперь бблыпая цифра, хими-
489
Томас Питон
ческие вещества, историческое значение. Но, Боже правый, за-
то — не Безымянный Ужас, не чудо, заставшее мир врасплох.
Мы видели все. Ничего нового, никаких нарушений законов
природы, действуют те же давно известные принципы. Если
война явилась для общества неожиданностью, то не сама вой-
на, а слепота общества — вот Великая Трагедия.
Всю дорогу до Валетты — пока следовал на пароходе до
Сиракуз, пока неделю отсиживался в прибрежной таверне
в ожидании шебеки Мехемета, пока плыл по Средиземному
морю, чью богатую историю и глубину он не мог ни почувст-
вовать, ни проверить, ни даже позволить себе попытаться
проверить, — старина Стенсил разглагольствовал на эти те-
мы сам перед собой. Мехемет помогал.
— Ты стар, — задумчиво произнес старый шкипер за непре-
менным вечерним гашишем. — Я стар, мир стар, но мир посто-
янно меняется, мы же меняемся лишь до поры до времени.
И перемены эти известны всем. Мир, как и мы, мсье Стенсил,
начинает умирать с момента рождения. Вы играете в полити-
ку, и я не претендую на ее понимание. Но сдается мне, — он
пожал плечами, — все эти шумные попытки изобрести поли-
тическое счастье — новые формы правительства, новые схемы
расположения полей и заводов — разве не похожи они на мо-
ряка, которого я видел на траверсе Бизерте в 1324 году?
Стенсил усмехнулся. Периодические причитания Мехеме-
та об отнятом у него мире. И мир этот — средневековые торго-
вые пути. Он говорил, что провел свою шебеку сквозь разрыв
в ткани времени, спасаясь среди Эгейских островов от тоскан-
ского корсара, который внезапно пропал из поля зрения.
Но море было тем же самым, и до самого докования на Родосе
Мехемет не подозревал о своем перемещении. С тех пор он по-
кинул землю, чтобы обосноваться на Средиземном море, кото-
рое — хвала Аллаху — не изменится никогда И независимо от
истинных причин своей ностальгии, он пользовался мусуль-
манским календарем не только в разговоре, но и в судовом
журнале, в бухгалтерских книгах, хотя на религию и, возмож-
но, на родовое право он махнул рукой много лет назад.
— Моряк в беседке, опущенной через планшир старой фе-
люги «Пери». Только что пронесся шторм, устремившийся
к земле гигантской горой облаков, желтоватых из-за близости
пустыни. Море там — цвета дамасских слив и такое тихое!
490
V.
Солнце садилось, тот закат не назвать красивым, просто воз-
дух и гора штормовых облаков постепенно темнели. «Пери»
была повреждена, мы поднялись на борт и окликнули хозяина.
Никто не ответил. Лишь тот моряк, я так и не увидел его лица,
один из тех феллахов, что, подобно ненасытному мужу, поки-
нул землю и, ворча, проводит остаток жизни в море. Брак
с ним — самый прочный в мире. На моряке была набедренная
повязка, на голову наброшена тряпка от солнца, в то время уже
почти скрывшегося. Мы окликнули его на всех известных нам
диалектах, он ответил на тамашек: «Хозяин ушел, команда уш-
ла, я остался и крашу судно». Действительно — он красил суд-
но. Оно было повреждено, ватерлинии не видно, сильный
крен. «Поднимайся к нам на борт, — сказали мы, — наступает
ночь, и тебе не доплыть до берега». Он не отвечал, просто ма-
кал кисть в глиняный горшок и плавно водил ею по скрипя-
щим бортам «Пери». В какой цвет он ее красил? Вроде в се-
рый, но уже наступили сумерки. Эта фелюга больше не
увидела солнца В конце концов я приказал рулевому развора-
чиваться и ложиться на курс. Я смотрел на феллаха, пока сов-
сем не стемнело, — его фигура уменьшалась, с каждой волной
он дюйм за дюймом опускался в море, но не замедлял темпа
движений кисти. Крестьянин — вывороченные корни торчат
на поверхности — один, в море, ночью, красит тонущее судно.
— Или я просто старею? — спросил Стенсил. — Возмож-
но, прошло уже то время, когда я менялся вместе с миром.
— Любое изменение ведет к смерти, — повторил Мехемет
ободряюще. — В молодости ли, в старости ли — мы все вре-
мя гнием.
Рулевой запел монотонное левантийское ЬпСейоо. Звез-
ды не показывались, на море стояла тишина. Стенсил отка-
зался от предложенного гашиша, набил трубку дорогим анг-
лийским табаком, закурил, выдохнул дым и начал:
— Итак, что у нас получается? В молодости я верил в со-
циальный прогресс, поскольку видел шансы для прогресса
личного. Сейчас, когда мне шестьдесят, в конце жизненного
пути, я не вижу для себя ничего, кроме тупика, и — ты
прав — для общества тоже. Но предположим, Сидней Стен-
сил не менялся, предположим, мир между 1859 и 1919 года-
ми подцепил некую болезнь, и никто не удосужился поста-
вить диагноз — симптомы были выражены слишком слабо,
491
Томас Питон
сливались с историческими событиями, но вместе с тем неу-
клонно прогрессировали. Всякий раз каждую последнюю
войну люди воспринимают как новую редкую болезнь, кото-
рая теперь излечена и побеждена навсегда.
— Разве старость — болезнь? — спросил Мехемет. — Тело
теряет активность, машины изнашиваются, планеты вихля-
ют и идут на мертвую петлю, солнце и звезды оплывают
и гаснут. Зачем говорить «болезнь»? Чтобы принизить ста-
рость и говорить о ней со спокойной душой?
— Затем, что все мы красим борт какой-нибудь «Пери».
Мы называем ее обществом. Новый слой краски, неужели
ты не понимаешь? «Пери» не может-менять цвет, подобно
хамелеону.
— Оспины не имеют никакого отношения к смерти. Но-
вая кожа, новый слой краски.
— Конечно, — сказал Стенсил, думая о чем-то другом, —
конечно, любой из нас предпочел бы умереть от старости...
Армагеддон унесся прочь, уцелевшие профессионалы не
получили ни благословления, ни дара языков. Несмотря ни
все попытки прервать свою карьеру, костлявая старушка
Земля и не думает спешить на тот свет; в конце концов она
помрет от старости.
Потом Мехемет рассказывал ему о Маре.
— Твоя очередная женщина?
— Ха! В самом деле. «Мара» по-мальтийски значит «жен-
щина».
— Так я и думал.
— Если тебя интересует слово, это — дух, обреченный жить
на Шагрит Меввийа. Населенная равнина — полуостров,
на оконечности которого стоит Валетта, — ее удел. Она выха-
живала потерпевшего кораблекрушение святого Павла, как
Навсикая — Одиссея, она учила любви всех пришельцев от фи-
никийцев до французов. Возможно, даже англичан, хотя после
Наполеона эта легенда не пользуется былым уважением.
По всем сведениям, она — абсолютно историческая фигура, как
святая Агата, одна из второстепенных мальтийских святых.
Великая Осада была позднее моей эпохи, но одна из легенд
гласит, что когда-то Мара могла появиться в любой части ос-
трова и моря — вплоть до богатых рыбой отмелей у Лампеду-
зы. С тех пор флотилии рыбачьих лодок всегда ложатся там
492
V.
в дрейф стручком рожкового дерева — это ее символ. В нача-
ле твоего 1565 года каперы Джиу и Ромегас захватили турец-
кий галеон главного евнуха императорского гарема. В отме-
стку корсар Драгут схватил Мару в Лампедузе и повез ее
в Константинополь. Когда корабль пересек невидимый круг
с центром в Шагрит Меввийа и Лампедузой на окружности,
она впала в странный транс, из которого ее не могли вывести
ни ласки, ни пытки. В конце концов турки, потерявшие рос-
тру в столкновении с сицилийской рагузой, привязали Мару
к бушприту; так она и вступила в Константинополь — живой
носовой фигурой. На подходе к городу — к желтому с серова-
то-коричневым под ясным небом городу — все услышали, как
она пробудилась и закричала: «Лейл, хекк икун». Да будет
ночь! Турки думали, она бредит. Или ослепла.
Ее привели в сераль к султану. Надо сказать, она никогда
не изображалась писаной красавицей. Ее можно увидеть
в образе нескольких богинь. Маска — одна из отличитель-
ных черт. Но вот что любопытно: в росписи, на глиняной по-
суде, на фризах или в виде изваяния — неважно — она все-
гда высокая, стройная, маленькие груди, без живота. Мара
не меняется вне зависимости от моды на женщин. Слегка
выпуклый профиль, небольшие, широко посаженные глаза.
Не из тех, на кого обернешься на улице. Но она учила люб-
ви. Ученикам — тем надлежало быть красивыми.
Она понравилась султану. Возможно, специально поста-
ралась. Так или иначе, к тому времени, когда Ла Валетт пе-
регородил железной цепью речку между Сенглеа и Св. Анд-
жело, отравил коноплей с мышьяком источники на равнине
Марса, ее сделали наложницей. Оказавшись в гареме, она
продолжала свой бунт. Ей всегда приписывали умение кол-
довать. Может, к этому имел отношение стручок рожкового
дерева — ее часто изображают с ним в руке. Как жезл или
скипетр. Не исключено, что Мара это богиня плодородия —
я не будоражу ваши англосаксонские нервы? — хотя она бо-
жество необычное, гермафродитное.
Довольно скоро — через пару недель — султан заметил не-
которую холодность в своих ночных подругах, нежелание,
бездарность. И перемену в евнухах. Чуть ли не — как бы это
сказать — плохо скрываемое самодовольство. Но он ничего не
смог выяснить, и потому, подобно большинству безрассудных
493
Томас Пинчон
мужчин, приказал пытать некоторых наложниц и евнухов.
Все настаивали на своей невиновности и до самого конца ис-
пытывали искренний страх, пока не испускали дух, проткну-
тые железным прутом или со свернутой шеей. Несмотря на
это, положение усугублялось. Соглядатаи сообщали, что за-
стенчивые наложницы, которые прежде, потупив взор, по-
женски семенили, стреноженные тонкой цепочкой, теперь
улыбаются и флиртуют со всеми евнухами подряд, а евнухи —
о ужас! — им отвечают. Оставшись одни, жены с яростными
ласками набрасываются друг на друга, а иногда бесстыдно за-
нимаются любовью на глазах потрясенных соглядатаев.
В конце концов Его Ужасному Величеству, почти обезу-
мевшему от ревности, пришло в голову вызвать чародейку
Мару. Стоя перед ним в платье цвета крыльев тигровой ба-
бочки, она со злой улыбкой смотрела на императорский по-
диум. Придворные были очарованы.
— Женщина... — начал Султан.
Мара подняла руку.
— Все это сделала я, — она стала перечислять, — научила
твоих жен любить свои тела, открыла им роскошь женской
любви, восстановила потенцию твоим евнухам, чтобы они
могли доставить себе удовольствие друг с другом и с тремя
сотнями умащенных тварей из твоего гарема.
Потрясенный таким охотным признанием, оскорбленный
в лучших мусульманских чувствах той эпидемией извраще-
ний, что выплеснула Мара в покой его домашней жизни,
султан совершил ошибку, которая стала бы роковой в разго-
воре с любой женщиной, — он попробовал спорить. Саркас-
тически, как слабоумной, он объяснил ей, почему евнухи не
способны совершить половой акт.
С улыбкой, не сходившей с ее лица, голосом, безмятеж-
ным как прежде, она ответила:
— Я дала им все необходимое.
Она говорила столь уверенно, что султан испытал атавис-
тический ужас. О, наконец-то ему стало ясно: он привел
в свой дом ведьму.
Тем временем Мальту осадили турки под предводитель-
ством Драгута и пашей Пиали и Мустафы. В общих чертах
вы знаете, что случилось. Они заняли Шагрит Меввийа, за-
хватили форт Св. Эльма и пошли на приступ Нотабиле, Бор-
494
V.
го — сегодня это Витториоза, — и Сенглеа, где укрылся Ла
Валетт с рыцарями.
Вот. Когда Св. Эльм пал, Мустафа (возможно, скорбя
о Драгуте, убитом каменным ядром во время штурма) нанес
леденящий кровь удар по боевому духу рыцарей. Он обезгла-
вил их убитых собратьев, привязал трупы к доскам и пустил
в Большую гавань. Представьте себе часовых, увидевших,
как первые лучи рассвета коснулись товарищей по оружию,
плывущих кверху животом в Гавани — флотилию смерти.
Одна из самых таинственных загадок Осады — почему
при численном перевесе турок над осажденными рыцарями,
дни которых можно было счесть по пальцам одной руки,
а Борго и вместе с ним вся Мальта уже почти попали в эту
руку — руку Мустафы, — почему они внезапно отступили,
подняли якоря и покинули остров?
История говорит, что причиной тому стали слухи. Дон
Гарсиа де Толедо, вице-король Сицилии, спешил на помощь
с сорока восьмью галерами. Помпео Колонна и с ним тысяча
двести человек, посланных папой освободить Ла Валетта,
в конце концов достигли Гоцо. Но турки получили донесе-
ние, будто в бухте Меллеха высадилось двадцатитысячное
войско, и оно направляется к Нотабиле. Объявили общее от-
ступление; повсюду на Шагрит Меввийа зазвонили церков-
ные колокола, на улицы высыпали ликующие толпы. Турки
побежали, погрузились на корабли, уплыли на юго-восток
и больше не появлялись. История приписывает случившее-
ся ошибкам разведки.
Но вот какова правда: те слова произнесла Мустафе голо-
ва самого султана. Колдунья Мара погрузила его в гипноти-
ческий сон, отделила голову от тела и бросила ее в Дарданел-
лы, и некие таинственные силы — мало ли, какие в море
бывают течения — понесли ее к Мальте. Есть песня, написан-
ная позднее менестрелем Фальконьером. Ренессанс обошел
его стороной, во время Осады он жил в арагонском Оберже,
Каталонии и Наварре. Ты, наверное, слышал о поэтах, кото-
рые могут уверовать в любой модный культ, философию,
в новые заморские суеверия. Этот уверовал и, возможно,
влюбился в Мару. Даже отличился на бастионах Борго, раз-
мозжив головы четырем янычарам своей лютней — саблю
ему дали потом. Понимаешь, она была его Госпожой.
495
Томас Питон
Мехемет начал читать стихотворение:
Убегая от мистраля, от палящих солнца струй,
Безмятежная в волнах, в изваянии небес
Голова не замечает ни дождя, ни темной ночи,
Мчась по морю звезд быстрее.
В голове той лишь двенадцать
Роковых словес, что Мара
Нашептала. Мара, Мара! Ты одна — любовь моя...
Далее идет обращение к Маре.
Стенсил глубокомысленно кивнул, пытаясь вспомнить
испанских современников поэта.
— Очевидно, — закончил Мехемет, — голова вернулась
в Константинополь к своему владельцу, а хитрая Мара тем
временем, переодевшись каютным слугой, тайком проникла
на дружественный галеот. Вернувшись, наконец, в Валетту
она предстала перед Ла Валеттом, приветствуя его словами
«Шалом алейкум».
Шутка заключалась в том, что «шалом» по древнееврейски
означает мир, и одновременно является корнем греческого ва-
рианта имени Саломеи, обезглавившей Иоанна Крестителя.
— Остерегайся Мары, — говорил старый моряк, — она —
дух-хранитель Шагрит Меввийа; некто — тот, кто заведует
такими делами, — обрек ее обитать на населенной равнине
в наказание за учиненное в Константинополе. С тем же успе-
хом можно надеть пояс целомудрия на неверную жену.
Мара неугомонна. Она найдет, как выбраться из Валет-
ты — города-женщины, названного в честь мужчины, — с по-
луострова, формой напоминающего гпопз Уепепз1 — пони-
маешь? Это пояс целомудрия. Но супружеские обязанности
можно выполнять по-разному, и она доказала это султану.
Теперь, выйдя из такси и добежав под дождем до отеля, он
действительно почувствовал спазмы. Не столько в чрес-
лах — в Сиракузах ему представилось довольно случаев на
время заглушить этот зуд, — сколько в худеньком подростке,
в которого он всегда имел склонность превращаться. Немно-
го позже, скрючившись в маленькой ванне, Стенсил запел.
Это была мелодия его предвоенных «мюзик-холловских»
дней, служившая, главным образом, успокоительным.
1 Гора Венеры (лат.).
496
V.
Каждый вечер в «Собаку и Колокол»
Юный Стенсил любил заходить.
Он на стульях скакал, он песни орал,
Чтоб компанию повеселить.
А женушка дома будет скучать,
От боли сердечной стенать,
Только завтра опять, без четверти пять
В том же пабе он будет гулять.
Но как-то майским вечером он говорит братве:
«Гуляйте, парни, без меня, а я пошел к себе.
Полно пить и орать,
На столах танцевать,
Гуд бай, гуд бай, ребята!»
В лучшие времена здесь вступал хор младших сотрудни-
ков министерства:
Что случилось? Что сталось со Стенсилом?
Что в душе у него? Расскажите.
А Стенсил отвечал:
Собирайся, народ,
Я, несчастнейший скот,
Вам скажу, что сейчас ухожу.
Припев:
Только что я стал папашей.
Сын мой Герберт. Конечно же, Стенсил.
Он так хорош,
И так похож,
И чтит отца, как должно!
И пусть из-за пеленок я совсем уж сам не свой,
Откуда же он взялся, здоровяк такой?
Ведь я каждый вечер являлся домой
Неизменно косой и бухой!
Но он пухлый, как пышка,
Смышленый, как мышка,
Похожий на маму точь-в точь.
Вот поэтому Стенсил не может
Не вернуться домой в эту ночь.
(Кто не верит — спросите молочника.)
Гуд бай, гуд бай, ребята!
Выйдя из ванной, обсохнув и вновь облачившись в твидовый
костюм, Стенсил стоял у окна и праздно смотрел в темноту.
17 Т. Пинчон
497
Томас Пикчон
Наконец раздался стук в дверь. Должно быть, Майстраль.
Быстро пробежал глазами по комнате, проверил — не осталось
ли бумаг, другого компромата. Затем — к двери, впустить судо-
сборщика, походившего, судя по описаниям, на чахлый дуб.
За дверью стоял Майстраль — не агрессивный и не почтитель-
ный, а просто такой как есть — седеющие волосы, взъерошен-
ные усы. Нервный тик в верхней губе заставлял тревожно тре-
петать застрявшие в них крошки пищи.
— Он происходит из знатной семьи, — печально сознался
однажды Мехемет.
Стенсил попался на удочку, спросив — из какой.
— Делла Торре, — ответил Мехемет Бе1а1:оге, доносчик.
— Как рабочие доков? — спросил Стенсил.
— Они нападут на «Кроникл». (Конфликт возник во вре-
мя забастовки 1917 года; газета опубликовала письмо, осуж-
давшее забастовку, но не предоставила слово противной сто-
роне.) Пару минут назад закончился митинг. — Майстраль
кратко обрисовал ситуацию.
Стенсил знал о причинах недовольства. Рабочие из Анг-
лии получали колониальное жалованье, а местные докеры —
обычную зарплату. Большинство хотело эмигрировать, про-
слышав про восторженные сообщения Мальтийской трудо-
вой бригады и других групп, работавших за границей, о более
высоких заработках. Но прошел слух, будто правительство
отказывает в выдаче паспортов, пытаясь удержать рабочих на
случай, если они понадобятся в будущем.
— Какова альтернатива эмиграции?
Майстраль ответил уклончиво:
— Пока шла война, число рабочих в Доках утроилось.
Сейчас, когда заключено перемирие, их стали увольнять.
За пределами Доков число рабочих мест ограничено. Всем
не прокормиться.
Стенсил хотел спросить: «Если вы им сочувствуете, то по-
чему на них доносите?» Он пользовался осведомителями,
как ремесленник — инструментами, и никогда не пытался
понять их мотивы. Обычно, полагал он, ими движет личная
обида или жажда мщения. Но ему доводилось видеть осве-
домителей, раздираемых противоречиями, — преданных той
или иной программе и все же способствующих ее пораже-
нию. Пойдет ли Майстраль в первых рядах на штурм «Дэй-
498
V.
ли Молта Кроникл»? Стенсил хотел спросить, но ему это не
подобало. Его это не касалось.
Майстраль сообщил ему все, что знал, и ушел, бесстраст-
ный, как и прежде. Стенсил закурил трубку, бросил взгляд
на карту Валетты и уже через пять минут энергично шагал
по Страда Реале вслед за Майстралем. Естественная предо-
сторожность. Ведь действовали некоторые двойные стандар-
ты — согласно принципу: «Если он работает на меня, то со-
гласится работать и против».
Майстраль свернул налево и, выйдя из света фонарей
главной улицы, стал спускаться по Страда Стретта. Здесь
начинался Дурной квартал; Стенсил без особого любопытст-
ва огляделся. Все по-прежнему. Какое извращенное пред-
ставление о городах складывается у человека его профессии!
Если из документов этого века сохранятся лишь дневники
агентов министерства, то можно себе представить, сколь лю-
бопытную картину воссоздадут историки.
Массивные официальные здания с безликими фасадами,
сеть улиц, с которых таинственным образом исчез простой
люд. Стерильный административный мир, окруженный сна-
ружи варварскими предместьями с извилистыми улочками,
публичными домами, тавернами; освещены лишь рабочие
углы проституток, подобные блесткам на старом, не к месту
надетом бальном платье.
«Если у сего мира вообще есть политическая мораль, —
написал однажды Стенсил в дневнике, — то она заключается
в том, что мы, совершая дела века, пользуемся вопиюще не-
верным двойственным видением. Правые-левые, теплица-
улица. Правые могут жить и работать изолированно, в теп-
лице прошлого, а левые тем временем вершат свои дела на
улицах, манипулируя бесчинствующей толпой. И способны
жить не иначе как мечтами о будущем.
А как же реальное настоящее — люди вне политики, не-
когда уважаемая золотая середина? Устарело; во всяком
случае, они выпали из поля зрения. Западный край этой ан-
титезы в недалеком будущем заполнится весьма, мягко вы-
ражаясь, враждебно настроенной чернью».
Страда Стретта, Тесная улица. Этот проход, казалось, спе-
циально задумывался, чтобы его заполонили толпы народа.
Почти так оно и вышло: вечером сюда стекались матросы
499
Томас Питон
с «Эгмонта» и кораблей поменьше, моряки с греческих, ита-
льянских, северо-африканских торговых судов, а также стати-
сты — чистильщики обуви, сутенеры, торговцы сувенирами,
сластями и порнографическими открытками. Топологиче-
ские деформации этой улицы создавали у прохожего впечат-
ление, будто он проходит сквозь вереницу мюзик-холлов-
ских сцен, отделенных одна от другой новым поворотом или
спуском, каждая со своими декорациями и труппой, но с не-
изменным низменным шоу. Старый «мастер канкана» Стен-
сил чувствовал себя здесь как дома.
Но он с некоторым беспокойством стал замечать, что Май-
страль все чаще пропадает в бурлящих впереди сине-белых
волнах, и ускорил шаг, пробираясь сквозь плотнеющую толпу.
Стенсил почувствовал, что слева кто-то маячит, то и дело
попадая в поле его зрения. Высокий, в черном, слегка кону-
сообразный. Он рискнул на мгновение повернуть голову.
Человек, похожий на греческого попа или приходского свя-
щенника, некоторое время шел с ним вровень. Что делает
здесь слуга Божий? Возможно, выискивает души, дабы на-
ставить их на путь истины; но их взгляды встретились,
и Стенсил не заметил в его глазах милосердия.
— СЬа^1, — пробормотал священник.
— СЬа1г, РарЗ, — сказал Стенсил уголком рта и попытался
обойти священника. Но тот задержал его рукой с перстнем.
— Минутку, Сидней, — произнес голос. — Иди сюда, вый-
дем из толпы.
Голос был чертовски знаком.
— Майстраль идет в «Джон Буль», — сказал поп. — Он ни-
куда не денется. — Они прошли по аллее во дворик. В центре —
небольшой бассейн, обрамленный темной бахромой нечистот.
— Надо переодеться, ргез{;о2. — Божий человек снял ску-
фью и черную бороду.
— Ты, Демивольт, стал терять класс на старости лет. Что
это за доморощенная комедия? Что творится с Уайтхоллом?
— У них все в порядке, — пропел Демивольт, неуклюже
прыгая по дворику. — Знаешь, никак не ожидал тебя здесь
встретить.
1 Плоть (фр.).
2 Быстро (игл).
500
У.
— Где Моффит? — спросил Стенсил. — Если уж они ре-
шили вновь собрать флорентийскую команду...
— Моффита схватили в Белграда Думал, ты знаешь. — Де-
мивольт снял сутану и завернул в нее свои вещи. Под ней ока-
зался английский твидовый костюм. Быстро причесавшись
и подкрутив усы, он стал тем Демивольтом, которого Стенсил
видел в 1899 году. Разве что прибавилось седых волос и морщин.
— Бог знает, кого еще послали в Валетту, — весело сказал
Демивольт, когда они вышли на улицу. — Подозреваю, что
это очередной заскок — с министерством такое случается.
Как морской курорт или воды. Модное местечко каждый год
меняет название.
— Не смотри на меня так. О случившемся я могу лишь
догадываться. Местные, как мы говорим, озабочены. Этот
парень Фэринг — католический священник, наверно иезу-
ит, — считает, что скоро здесь будет кровавая баня.
— Да, я встречался с Фэрингом. Возможно, ему платят из
того же кармана, что и нам, но виду он не подает.
— Не думаю, не думаю, — рассеянно отозвался Стенсил,
которому хотелось поболтать о старых временах.
— Майстраль всегда садится перед входом, так что пой-
дем через дорогу.
Они сели в кафе «Финикия», Стенсил — спиной к улице.
За барселонским пивом они вкратце поведали друг другу
о событиях двух десятилетий — между делом Вейссу
и Мальтой; на фоне размеренного уличного шума их голоса
звучали монотонно.
— Странно пересекаются дорожки.
Стенсил кивнул.
— Может, мы должны следить друг за другом? Или наша
встреча запланирована?
— Запланирована? — Слишком скороговоркой. — Уайт-
холлом, конечно.
— Разумеется.
Старея, мы все чаще поглядываем в сторону прошлого. По-
этому Стенсил сейчас как бы временно выпал из поля зрения
улицы и докера на другой ее стороне. Возникновение на сцене
Демивольта воскресило в его памяти неудачный флорентий-
ский год, все неприятные подробности бросались в глаза, тре-
петали в темной комнате его шпионской памяти. Он упрямо
501
Томас Питон
надеялся, что появление Демивольта — простая случайность,
а не сигнал к реактивации тех же хаотичных и Ситуационных
сил, которые двадцать лет назад поработали во Флоренции.
Ведь бойня, о которой говорил Фэринг, и сопутствующая
политика имели все признаки Ситуации-в-Процессе-Ста-
новления. Стенсил остался верен своим идеям о Ситуации.
Даже написал статью «Ситуация как п-мерный хаос» и под
псевдонимом послал в «Панч». Статью отвергли.
«Как можно рассчитывать на понимание Ситуации,
не рассмотрев целиком историю участвующих в ней индиви-
дуумов, — писал Стенсил, — не анатомировав их души? Воз-
можно, в будущем чиновников перестанут допускать к рабо-
те без диплома нейрохирурга».
Его посещали сны, в которых он сжимался до микроско-
пических размеров и через лобовые поры попадал в тупик
потовой железы. Продравшись через джунгли капилляров,
он, в конце концов, достигал кости, затем — сквозь череп, че-
рез твердую мозговую оболочку, арахноид и мягкую мозго-
вую оболочку — проникал к подводной расселине в море
спинномозговой жидкости. Там он плыл перед последней
атакой на серые полусферы, атакой на душу.
Перехваты Ранвье, оболочка Швана, вена Галена — крохот-
ный Стенсил всю ночь блуждал среди безмолвия и молний
нервных импульсов, пересекавших синапс; колышущиеся
дендриты, нервы-автобаны, уходящие Бог знает куда через
ведущие в неизвестность пучки нервных окончаний. Будучи
здесь чужим, он не догадывался спросить, в чьем мозгу нахо-
дится. Возможно, в собственном. То были лихорадочные сны,
в таких снах человек, решая неимоверную задачу, неизменно
заходит в тупик, разочаровывается на каждом шагу, хватаясь
за случайные соломинки, — пока не кончится лихорадка.
Но допустим возможность хаоса, в котором примут учас-
тие все недовольные группировки. В стороне останутся лишь
губернатор и его администрация. Вне всяких сомнений, каж-
дый будет думать только о безотлагательном исполнении
собственных желаний. Однако бесчинствующая толпа есть
лишь разновидность общности — как туризм. Особым вол-
шебством объединяет она в акте противостояния множество
одиноких душ, сколь бы разношерстными они ни были. И, по-
добно эпидемии или землетрясению, политика улицы свер-
502
V.
гает даже самые стабильные на вид правительства, она насту-
пает, как смерть, вовлекая в себя все слои общества.
* Бедные постараются отомстить мельникам, якобы на-
живавшимся в войну на хлебе.
* Чиновники выйдут на улицы, рассчитывая на более
справедливую кадровую политику — заблаговременное уве-
домление о конкурсах на вакансии, повышение зарплат, пре-
кращение расовой дискриминации.
* Торговцы захотят отмены постановления о пошлинах
на наследование и дарение. Предполагалось, что этот налог
будет ежегодно приносить 5 000 фунтов, реальные же оцен-
ки указывали на сумму в 30 000.
* Большевики из докеров не успокоятся, пока не будет от-
менена вся частная собственность — и церковная, и мирская.
* Антиколониальные экстремисты, разумеется, попыта-
ются навсегда вышвырнуть Англию из Дворца. Черт с ними,
с последствиями. Хотя, вероятно, со следующей волной во-
рвется Италия, а сместить итальянцев будет еще труднее.
Узы станут кровными.
* Неприсоединившиеся захотят новой конституции.
* Миццисты, представленные клубами «Джиовине Маль-
та», «Данте Алигьери» и «II Комитато Патриоттико», будут
добиваться (а) итальянской гегемонии на Мальте, (б) выдви-
жения своего лидера, д-ра Энрико Мицци.
* Церковь — возможно, здесь англиканский консерва-
тизм Стенсила подкрашивал его в остальном объективное
мнение — хотела того, чего хочет всегда во время политиче-
ского кризиса. Третьего Царства. Насильственный перево-
рот — явление христианское.
Это — как сошествие Параклета, Духа-утешителя, голубя:
языки пламени, дар языков, Пятидесятница. Третий в Троице.
Стенсил считал это правдоподобным. Отец пришел и ушел.
Говоря политическим языком, Отец это Государь, единолич-
ный лидер, динамичный деятель, чье у1гйд некогда определяло
историю. Он выродился в Сына, гения либеральных празд-
неств любви, породивших 1848 год и недавнее свержение царя.
Что на очереди? Какой будет следующий Апокалипсис?
Особенно на Мальте, матриархальном острове. Параклет
тоже будет матерью? Утешительницей. Но какого дара об-
щения можно ожидать от женщины?..
503
Томас Питон
Довольно, парень, сказал он про себя. Ты в опасных водах.
Выбирайся, выбирайся.
— Не оборачивайся, — Демивольт прервал ход его мыс-
лей, — вот она. За столиком Майстраля.
Когда Стенсил наконец обернулся, он увидел лишь неяс-
ную фигуру в вечерней накидке, на лицо бросала тень за-
мысловатая, наверно парижская, шляпка.
— Это Вероника Манганезе.
— А Густав V — это король Швеции. Ты просто кладезь
развединформации.
Демивольт передал Стенсилу увесистое досье на Верони-
ку Манганезе. Происхождение неясно. Появилась на Маль-
те в начале войны в компании некоего мицциста Сгерраччио.
Общается с разными итальянскими ренегатами — в частнос-
ти, с воинственным поэтом Д'Аннунцио и имеющим дурную
репутацию активным антисоциалистом Муссолини. Поли-
тические симпатии неизвестны, но Уайтхоллу в любом слу-
чае было не до веселья. От этой женщины определенно сле-
довало ждать неприятностей. Считается, что она богата;
живет одна на вилле, давно брошенной баронами Сант' Уго
ди Тальяпьомбо ди Саммут, захиревшей ветвью мальтий-
ского дворянства. Источники дохода неясны.
— Значит, он — двойной агент.
— По-видимому.
— Почему бы мне не вернуться в Лондон? Ты, я вижу, не-
плохо справляешься...
— Ни в коем случае, Сидней. Ты ведь помнишь Флорен-
цию.
Неожиданно появившийся официант подал еще пива.
Стенсил порылся в карманах в поисках трубки.
— Должно быть, это худшее пиво на всем Средиземномо-
рье. Ты заслуживаешь большего. Неужели Вейссу никогда
не сдадут в архив?
— Считай Вейссу симптомом. Симптомы такого типа все-
гда где-нибудь да существуют.
— Боже милостивый, с одним мы только что справились.
Думаешь, они снова займутся этими глупостями?
— Не думаю — Демивольт мрачно улыбнулся. — Стара-
юсь так не думать. Серьезно. Я считаю, все эти запутанные
игры исходят от чиновников в министерстве — важных, ра-
504
V.
зумеется — тех, кто имеет особый нюх. Они говорят себе:
«Смотри-ка, здесь что-то не так», — и обычно оказываются
правы. Во Флоренции он был прав, опять-таки только пока
речь шла о симптомах, а не о кризе.
— Мы с тобой — рядовые. Лично я бы на это не решился.
Их способ угадывания действительно вытекает из перво-
классного чутья. У нас, конечно, тоже бывают предчувст-
вия — ты ведь сегодня пошел за Майстралем. Но дело тут
в уровне. Уровне оплаты, уровне парения над суетой, откуда
видны долгосрочные процессы. А мы-то — в самой гуще.
— И они хотят видеть здесь нас обоих, — пробормотал
Стенсил.
— Сейчас хотят. А завтра — кто знает?
— Интересно, кто здесь еще из наших.
— Не зевай. Они уходят. — Прежде чем встать, они дали
паре на другой стороне улицы отойти. — Хочешь посмотреть
остров? Они, вероятно, направляются на виллу. Кажется,
рандеву не обещает быть захватывающим.
Они пошли по Страда Стретта, Демивольт с черным
свертком под мышкой смотрелся заправским анархистом.
— Дороги здесь ужасные, — признал Демивольт, — но
у нас есть авт<5.
— До смерти боюсь авт<5.
Он действительно их боялся. По пути к вилле Стенсил
вцепился в сиденье «Пежо», отказываясь оторвать глаза от
мостовой. Автб, воздушные шары, аэропланы — он не имел
со всем этим ничего общего.
— По-моему, с нашей стороны это неосторожно. — Его зу-
бы клацали, он съежился за лобовым стеклом, будто ожидая,
что оно вот-вот исчезнет. — На дороге, кроме нас, никого нет.
— С ее скоростью она оторвется от нас скоро, — беззабот-
но ответил Демивольт. — Расслабься.
Они ехали на северо-запад к Флориане. «Бенц» Вероники
Манганезе исчез впереди в облаке гари и выхлопных газов.
— Там может оказаться засада, — предположил Стенсил.
— Они не из таких. — Демивольт повернул направо.
В полумгле они обогнули Марсамускетто. У берега шумел
тростник. Освещенный город позади казался наклоненным
к ним, словно витрина в бедной сувенирной лавке. И как тиха
была мальтийская ночь! Другие столицы издалека создают
505
Томас Питон
ощущение мощной пульсации, солнечного сплетения, чья
энергия индуцируется в человеке, они обнаруживают свое
присутствие за скрывающими их холмами или мысами.
Но Валетта казалась безмятежно погруженной в свое про-
шлое, в средиземноморское чрево, в нечто изолированное —
возможно, сам Зевс некогда обрек ее вместе с островом за
былые прегрешения на вечный карантин, как запущенных
больных. Так спокойна была Валетта, что даже с минималь-
ного расстояния она выглядела просто изображением. Пере-
ставала жить, пульсировать, возвращаясь к текстовой непо-
движности своей истории.
Вилла ди Саммут стояла на небольшой возвышенности за
Слиемой рядом с морем, фасадом к невидимому Континенту.
Увиденное Стенсилом вполне соответствовало его представ-
лениям о виллах — белые стены, балконы, несколько окон на
обращенной к суше стороне, каменные сатиры преследуют
в запущенном саду каменных нимф, керамический дельфин
изрыгает в бассейн прозрачную воду. Его внимание привлек-
ла низкая стена вокруг виллы. Обычно невосприимчивый
к художественному или бедекеровскому аспекту городов, те-
перь он готов был отдаться невесомым щупальцам носталь-
гии, нежно влекшим его назад, в детство — детство прянич-
ных ведьм, заколдованных парков, волшебных стран. Эта
стена ограждала сон, она извивалась в свете молодого месяца,
внешне не более сплошная, чем декоративные выемки — не-
которые в форме листьев или лепестков, а некоторые напо-
минали чуть ли не внутренние органы, не человеческие, разъ-
едавшие ее испещренное прожилками и вкраплениями тело.
— Где мы это видели? — прошептал он.
Одно из окон верхнего этажа погасло.
— Пойдем, — сказал Демивольт.
Они перемахнули через стену и поползли вокруг виллы,
украдкой заглядывая в окна и подслушивая у дверей.
— Мы ищем что-то конкретное? — спросил Стенсил.
Позади зажегся фонарь, и голос произнес:
— Поворачивайтесь, не спеша. Руки — в стороны.
Несмотря на крепкий желудок, на весь цинизм неполити-
ческой карьеры и на близившуюся старческую чудакова-
тость, Стенсил при виде лица над фонарем испытал легкий
шок. Для настоящего лица, увещевал он себя, в нем слишком
506
V.
много гротеска, нарочитости, неестественной готики. Верх-
няя часть носа, казалось, сползла вниз, увеличив переносицу
и горбинку; срезанный посередине подбородок переходил
в неглубокую впадину на другой стороне лица, оттягивав-
шую уголок губ в полуулыбку. Там же, прямо под глазницей,
бросался в глаза округлый кусок серебра. Свет от фонаря
лишь усугублял впечатление от увиденного. Другая рука
сжимала револьвер.
— Вы шпионы? — спросил голос, английский голос, осо-
бым образом искаженный ротовой полостью, о существова-
нии которой можно было лишь догадываться. — Дайте-ка
мне вас рассмотреть. — Он поднес фонарь ближе, и Стенсил
заметил, как изменились его глаза, которыми в этом лице огра-
ничивалось человеческое.
— Оба, — сказал рот. — Значит, оба. — На его глаза навер-
нулись слезы. — Значит, вы знаете, что это — она, и знаете, за-
чем я здесь. — Засунув револьвер в карман, он повернулся
и сбежал вниз к вилле. Стенсил бросился было за ним, но Де-
мивольт удержал его. В дверях человек обернулся. — Неуже-
ли вы не можете оставить нас в покое? Дать ей примириться
с собой? А мне — быть просто опекуном? Это все, чего я хочу
от Англии. — Последние слова были сказаны так тихо, что
морской ветер чуть не унес их прочь. Фонарь и его владелец
скрылись за дверью.
— Старый знакомый, — сказал Демивольт, — его появле-
ние вызывает нестерпимую ностальгию. Чувствуешь? Тос-
ку, подобную той, что испытываешь, возвращаясь домой.
— Флоренция?
— Мы все там были. Согласен?
— Я не люблю дважды заниматься одним и тем же делом.
— Наша профессия не оставляет выбора. — Угрюмо.
— Опять то же самое?
— Не сейчас. Было бы слишком скоро. Но подожди лет
двадцать.
Хотя Стенсил уже стоял когда-то лицом к лицу с ее опе-
куном, это была их первая встреча, он вынужден был счи-
тать эту встречу «первой». Он подозревал, что встречался
с Вероникой Манганезе и раньше, а значит, наверняка встре-
тится снова.
507
Томас Питон
II
Но второй встречи пришлось ждать до наступления подо-
бия ложной весны, когда запахи Гавани доносятся до самых
высоких точек Валетты, а стаи морских птиц удрученно со-
вещаются в районе доков, передразнивая своих бескрылых
соседей.
Атака на «Кроникл» не состоялась. 3 февраля на Мальте
отменили политическую цензуру. Миццистская газета «Ла
Воче дель Пополо» незамедлительно развернула агитацию.
Ее статьи хвалили Италию, ругали Британию, цитировали
иностранную прессу, которая сравнивала Мальту с некото-
рыми итальянскими провинциями, находившимися под ти-
ранией Австрии. Ей вторила местная пресса. Стенсила это
не очень беспокоило. Если право критиковать правительст-
во было приостановлено на четыре года этим же правитель-
ством, то, естественно, подавляемые возмущения выльются
в бурный — хотя не обязательно мощный — поток.
Но три недели спустя в Валетте собралась «Националь-
ная Ассамблея» с требованием принять либеральную кон-
ституцию. Там были все оттенки политического спектра —
неприсоединившиеся, умеренные, «Комитато патриоттико».
Заседание проходило в клубе «Джиовине Мальта», который
контролировали миццисты.
— Беда, — мрачно изрек Демивольт.
— Не обязательно. — Но Стенсил понимал, что граница
между «политсобранием» и «толпой» эфемерна. Стереть ее
может все что угодно.
Сыгранная накануне в театре «Маноэль» пьеса об австрий-
ском гнете в Италии привела толпу в прескверное расположе-
ние духа. Пара прозвучавших со сцены экспромтов на острые
темы не подняли общего настроения. Гуляки на улице распе-
вали «Ьа Ве11а С1§о§т». Майстраль сообщал, что немногочис-
ленные миццисты и большевики делают все возможное, что-
бы разжечь беспорядки среди докеров. Однако масштабы их
успеха сомнительны. Майстраль пожимал плечами. Может,
дело в погоде. Появились неофициальные листовки, где тор-
говцам рекомендовалось закрыть свои заведения.
— Предусмотрительно с их стороны, — заметил Деми-
вольт на следующий день, когда они шли по Страда Реале.
508
V.
Некоторые магазины и кафе стояли закрытыми. Беглая про-
верка выявила миццистские симпатии владельцев.
Сначала по улицам бродили мелкие банды агитаторов,
многие в выходной одежде (будто беспорядки — это хобби,
вроде рукоделия или спорта), они били окна, крушили ме-
бель, кричали торговцам, чтобы те закрыли свои лавки.
Но искра почему-то угасла. На город весь день налетали гро-
зовые шквалы.
— Не прозевай момент, — сказал Демивольт, — вгляды-
вайся, изучай его, храни, как драгоценность. Это один из тех
редких случаев, когда заблаговременные донесения оказы-
ваются верными.
В самом деле, никто не был особенно возбужден. Но Стен-
сила не переставал занимать пропавший катализатор. Обык-
новенное дурное настроение до внезапной апокалиптиче-
ской ярости могло быть раздуто любым незначительным
событием — разрывом в облаках, вдребезги разлетевшейся
витриной, топологией объекта разрушения (на холме или
внизу — это важно).
Но результатом ассамблеи явилась лишь миццистская ре-
золюция, призывавшая к независимости от Великобрита-
нии. «Ла Воче дель Пополо» захлебывалась от восторга.
Следующая ассамблея была назначена на 7 июня.
— Три с половиной месяца, — сказал Стенсил. — К тому
времени потеплеет. — Демивольт пожал плечами.
Если на февральской Ассамблее председательствовал экс-
тремист Мицци, то следующую будет вести некто д-р Маф-
суд, из умеренных. Умеренные предлагали встретиться
с Хантер-Блэром и госсекретарем по колониям для обсужде-
ния конституционного вопроса и не добивались полного раз-
рыва с Англией. А в июне умеренные будут в большинстве.
— Прогноз довольно благоприятный, — возразил Деми-
вольт. — Если что-то и могло случиться, то только пока
Мицци был на подъеме.
— Шел дождь, — сказал Стенсил. — Было холодно.
«Ла Воче дель Пополо» и мальтийскоязычные газеты
продолжали нападки на правительство. Майстраль отчиты-
вался дважды в неделю, обрисовывая общую картину углуб-
лявшегося раскола среди докеров, но те заразились влажной
апатией и лишь летняя жара могла высушить ее, только искра
509
Томас Пинчои
лидера — Мицци или подобного ему — могла превратить ее
во взрывчатку. Шли недели, и Стенсил узнавал новые по-
дробности о своем двойном агенте. Выяснилось, что Май-
страль живет недалеко от доков с молодой женой Карлой.
Она беременна, ребенка ожидают в июне.
— Что она думает, — спросил однажды Стенсил с несвой-
ственной ему опрометчивостью, — по поводу вашего занятия?
— Она скоро станет матерью, — мрачно ответил Май-
страль. — Это — все ее думы и чувства. Вы же знаете, что зна-
чит быть матерью на этом острове.
Мальчишеский романтизм Стенсила ухватился за новую
идею: а вдруг ночные встречи Майстраля на вилле Саммут
объяснялись не только профессиональными соображения-
ми? Он было решил просить Майстраля пошпионить за Ве-
роникой Манганезе; но Демивольт, голос рассудка, возражал.
— Не суетись. У нас есть свой человек на вилле, старьевщик
Дупиро, он самым натуральным образом влюблен в кухарку.
Если бы доки были единственным рассадником потенци-
альных неприятностей, Стенсил, возможно, тоже впал бы
в поразивший докеров ступор. Но другой его осведомитель,
отец Лайнус Фэринг из Общества Иисуса, чей вопиющий
глас в разгар массового ноябрьского веселья привел в движе-
ние эмоциональные и интуитивные рычаги, храповики, со-
бачки и повел Стенсила через континент и океан по причи-
нам веским, но до сих пор ему не понятным, — этот иезуит
видел и слышал (а возможно, и делал) такое, что Стенсил по-
стоянно пребывал в более или менее угнетенном состоянии.
— Я иезуит, — говорил священник, — и конечно, у меня есть
определенные взгляды... мы не претендуем на тайное руковод-
ство миром, Стенсил. У нас нет ни шпионской сети, ни полит-
штаба в Ватикане.
О, Стенсил был достаточно непредубежден! Правда, воспи-
тание не позволяло ему переступить через англиканскую подо-
зрительность в отношении Общества Иисуса. Но он возражал
против отклонений Фэринга, против дымки политических
взглядов, которая могла затуманить предполагаемую непред-
взятость доносов. При первой их встрече — вскоре после вылаз-
ки за город на виллу Вероники Манганезе — у него сложилось
неблагоприятное впечатление. Фэринг пытался быть общи-
тельным и даже — Бог мой! — торговаться. Он напомнил Стен-
510
V.
силу некоторых англо-индийских чиновников — специалистов
вроде неплохих, если бы не одно «но». «Нас дискриминиру-
ют, — казалось, жалуются они, — нас ни во что не ставят ни бе-
лые, ни азиаты. Хорошо, мы до конца сыграем ту ложную роль,
которую приписывает нам распространенный предрассудок».
Сколько Стенсилу пришлось выслушать умышленных выпя-
чиваний акцента, бестактностей, застольных грубостей, кото-
рые касались одного — оплаты!
Таков и Фэринг. «Все мы здесь шпионы» — выбранный
им лейтмотив. Стенсила интересовала лишь информация.
Он не собирался допускать в Ситуацию личностное начало;
это привело бы к беспорядку в связях. Фэринг скоро понял,
что Стенсил все же не антипапист, и перешел от этой наглой
формы честности к еще менее сносному поведению. «Вот, —
говорил он всем своим видом, — вот шпион, поднявшийся
над политическим хаосом времени. Вот Макиавелли на ды-
бе, озабоченный не столько оперативностью, сколько иде-
ей». Соответственно, в его еженедельные отчеты вползал ту-
ман субъективности.
— Любой отход в сторону анархии — антихристианст-
во, — возразил он однажды, так уболтав Стенсила, что тот
даже принял его теорию параклетианской политики. — Цер-
ковь наконец вступила в пору зрелости. Подобно юноше, пе-
решла она от беспорядочности к власти. Вы отстали без ма-
лого на два тысячелетия.
Старая дама в попытках скрыть пылкую юность? Гм!
На самом деле, Фэринг был идеальным информатором.
На католическом острове положение Отца обеспечивало
ему достаточный приток информации через окошко испове-
дальни, чтобы прояснить (по крайней мере) их представле-
ния о всех местных группах недовольных. Стенсила не очень
устраивало качество отчетов Фэринга, но с количеством все
было в порядке. Что же побудило его пожаловаться Манго
Шивзу? Чего боится этот человек?
Здесь ведь — не просто любовь к политиканству и интригам.
Если он действительно верит во власть Церкви и ее организа-
ций, то, возможно, уединение в условиях потрясшей осталь-
ную часть Старого света отмены состояния мира, четырехлет-
ний карантин — это могло привести его к вере в Мальту как
в некий заколдованный круг, стабильное царство покоя.
511
Томас Питон
А потом, с внезапным и всеобщим объявлением Переми-
рия — к маниакальной подозрительности в отношении при-
хожан, якобы готовящих переворот... несомненно.
Он боится Параклета. Его вполне устраивает возмужав-
ший Сын.
Фэринг, Майстраль, загадка безобразного лица над фона-
рем. Это занимало Стенсила большую половину марта. Пока
однажды днем, придя в церковь немного раньше назначенного
времени, он не увидел выходившую из исповедальни Верони-
ку Манганезе: голова опущена, лица не разглядеть — как и тог-
да, на Страда-Стретга. Она опустилась на колени у ограждения
алтаря и стала покаянно молиться. Стенсил полуприсел неда-
леко от входа, опершись руками на спинку скамьи. С виду пра-
воверная католичка; и эта связь с Майстралем; во всем этом
ничего подозрительного. Но при наличии (он вообразил) де-
сятков отцов-исповедников в одной только Валетте прийти
именно к Фэрингу! Никогда еще Стенсил не склонялся так
к суеверию. Одно за другим события выстраивались в злове-
щую картину.
Значит, и Фэринг — двойной агент? Если так, то именно
эта женщина втянула сюда Министерство. Какая извращен-
ная итальянская казуистика подсказала ей выдать врагу го-
товящийся заговор?
Она встала и, пройдя мимо Стенсила, вышла из церкви.
Их глаза встретились. Он вспомнил замечание Демивольта
о «нестерпимой ностальгии в этом шоу».
Ностальгия и меланхолия... Может, он наводит мосты
между двумя мирами? Перемены не могли произойти в нем
одном. Должно быть, эти чувства чужды Мальте, где, кажет-
ся, присутствует одновременно вся история, где улицы пол-
ны призраков, где эта каменная рыба и Годеш, скалы Тмин-
ное семечко и Горошина перца в море, чье беспокойное дно
создает и уничтожает острова, оставались неколебимыми ре-
альностями с незапамятных времен. В Лондоне слишком
много распрей. История там — это гроссбух эволюции. Од-
носторонней и поступательной. Монументы, здания, мемо-
риальные доски служат лишь воспоминаниями, но в Валет-
те воспоминания кажутся почти живыми.
Стенсил, чувствовавший себя как дома в любой точке Ев-
ропы, вышел таким образом из своего круга. И осознал, что
512
V.
сделал первый шаг вниз. У шпиона нет круга, который мож-
но покинуть; ощущение себя «не дома» — признак слабости.
Министерство оставалось необщительным и бесполез-
ным. Стенсил задал Демивольту вопрос — не на выгон ли их
сюда отправили?
— Я этого боялся. Мы состарились.
— А ведь когда-то все было по-другому, — сказал Стенсил.
В ту ночь они пошли в кафе и напились до сентименталь-
ных слез. Но притуплённая алкоголем ностальгическая ме-
ланхолия — чувство тонкое. Стенсил пожалел о том, что пу-
стился в загул. Он помнил, как далеко за полночь они,
шатаясь, шли под гору по Тесной улице, распевая песни из
водевилей. Что случилось?
Но час пробил, и настал Один Из Тех Дней. Весенним ут-
ром, испорченным в очередной раз беспробудным ночным
пьянством, Стенсил пришел в церковь отца Фэринга и узнал,
что того переводят.
— В Америку. Ничего не могу поделать. — Снова улыбка
коллеги-профессионала.
Мог ли Стенсил усмехнуться: «Мол, воля Божья». Малове-
роятно. Его случай до этой стадии еще не добрался. Воля Церк-
ви, вне всяких сомнений, а Фэринг был из тех, кто преклоня-
ется перед Властью. В конце концов, он тоже англичанин. Так
что они в некотором смысле — товарищи по изгнанию.
— Едва ли, — улыбнулся священник, — в делах Кесаря и
Бога иезуиту требуется быть таким гибким, как вы думаете.
Нет конфликта интересов.
— Такого, как между Кесарем и Фэрингом? Или Кесарем
и Стенсилом?
— Что-то вроде того.
— Тогда заЬЬа. Я полагаю, что ваш преемник...
— Отец Аваланш моложе. Не прививайте ему плохих
привычек.
— Понимаю.
Демивольт поехал в Хамрун на встречу с завербованными
мельниками. Они были напуганы. Может, Фэринг тоже бо-
ялся и потому уезжал? Стенсил поужинал у себя. Не успел
он сделать и пары затяжек, как послышался робкий стук
в дверь.
— Заходите, заходите.
513
Томас Питон
Девушка, очевидно беременная, стояла и смотрела на него.
— Ну? Вы говорите по-английски?
— Да. Я — Карла Майстраль. — Она так и стояла, лопат-
ками и ягодицами касаясь двери. — Его убьют или изуве-
чат, — сказала она. — В войну женщина должна быть готова
потерять мужа. Но сейчас мирное время.
Она хочет, чтобы его уволили. Уволить? Почему бы
и нет? Двойные агенты опасны. Но теперь, оставшись без
священника... Едва ли она знает о Манганезе.
— Не могли бы вы помочь, синьор? Поговорите с ним.
— Как вы узнали? Ведь он вам не говорил.
— Рабочие знают, что среди них есть шпион. Это стало
любимой темой всех жен. Кто? Разумеется, холостяк, гово-
рят они. Человек с женой и детьми не решился бы. — Глаза
сухие, голос ровный.
— Бога ради, — раздраженно сказал Стенсил, — сядьте.
Сидя:
— Жена знает все, особенно если скоро станет матерью. —
Она прервалась и, улыбнувшись, показала глазами на свой
живот; Стенсил почувствовал отвращение. Неприязнь к ней
усиливалась. — Я знаю, у Майстраля что-то не ладно. Я слы-
шала, английские дамы, когда им до родов остается пара ме-
сяцев, сидят дома. А здесь женщина работает по дому и вы-
ходит на улицу, пока может передвигаться.
— И вы вышли на улицу, чтобы найти меня.
— Мне сказал священник.
Фэринг. Кто на кого работает? Кесарю не оставили шан-
сов. Он попытался быть участливым.
— Неужели это вас так беспокоит? Настолько, что вы все
выложили на исповеди?
— Раньше он ночевал дома. Это будет наш первый ребе-
нок, а первый ребенок — самый важный. Это и его ребенок.
Но теперь мы почти не разговариваем. Он приходит поздно,
и я притворяюсь, что сплю.
— Но ребенка нужно кормить, одевать, заботиться о нем
больше, чем о взрослом. А на это нужны деньги.
Она рассердилась.
— У сварщика Маратта семь детей. Он зарабатывает
меньше Фаусто. Никто из них не остался без пищи, одежды
или крова. Нам не нужны ваши деньги.
514
V.
Господи, да она чего доброго взорвет завод. Сказать ей,
что даже если он уволит ее мужа, останется Вероника Ман-
ганезе, у которой он будет проводить вечера? Выход один —
поговорить со священником.
— Я обещаю, — сказал он, — сделать все, что в моих силах.
Но Ситуация сложнее, чем вы полагаете.
— Мой отец, — странно: он до сих пор не заметил, что ее
голос дрожит на грани истерики, — когда мне было пять лет,
тоже стал реже появляться дома. Я так и не узнала почему.
Но это погубило мать. Я не стану ждать такого конца.
Пугает самоубийством?
— А вы говорили с мужем?
— Это не дело жены.
Улыбаясь:
— И вы решили поговорить с его работодателем. Хорошо,
синьора, я попробую. Но ничего не могу обещать. Мой рабо-
тодатель — Англия, Король. — Это ее успокоило.
Когда она ушла, Стенсил завел горький диалог с самим
собой. Кто перехватил дипломатическую инициативу? Ви-
димо, музыку заказывали они — кем бы эти «они» ни были.
Ситуация всегда сильнее тебя, Сидней. Подобно Богу, она
имеет собственную логику и сама оправдывает свое сущест-
вование, и лучшее, что ты можешь сделать — владеть ею.
Я не консультант по семейным вопросам. И не священник.
Не исходи из того, что это — сознательный заговор против
тебя. Кто знает, сколько тысяч случайностей — перемена по-
годы, наличие корабля, плохой урожай — привели этих лю-
дей со всеми их мечтами, тревогами на Мальту и сформиро-
вали из них это общество? Любая Ситуация формируется из
случайностей, происходящих в сферах куда более низких,
чем человеческие.
О, конечно, взять хотя бы Флоренцию! Случайная комби-
нация холодных воздушных потоков, подвижки пакового
льда и гибель пары-другой пони — все это произвело на свет
некоего Хью Годольфина — таким, каким мы его увидели.
Лишь по чистой случайности ускользнул он от частной ло-
гики ледяного мира.
Инертная вселенная может обладать свойством, которое
мы можем называть логикой, но все же логика — атрибут
именно человека; поэтому даже здесь имеет место ошибка
515
Томас Питон
в терминологии. Объективно существуют лишь взаимные
противоречия. Между понятиями, которые мы торжествен-
но именуем «профессией» и «занятием». Некоторое, хотя
и слабое, утешение приносит мысль о том, что Манганезе,
Мицци, Майстраль, старьевщик Дупиро, тот жуткий тип,
с которым мы столкнулись на вилле, — все они действуют
в%условиях тех же противоречий.
Но что тогда делать? Есть ли выход?
Выход есть всегда — тот, к которому грозила прибегнуть
Карла Майстраль.
Его размышления были прерваны споткнувшимся о по-
рог Демивольтом.
— Беда!
— Да ты что? Быть того не может.
— Старьевщик Дупиро.
Хорошие вести приходят тройками. — Как?
— Утоплен в Марсамускетто. Его прибило к берегу
у Мандерраджио. Труп изуродован.
Стенсил вспомнил о Великой Осаде и зверстве турок —
о флотилии смерти.
— Должно быть, это I ВапсПШ, — продолжал Деми-
вольт, — шайка террористов и наемников. Они состязаются
друг с другом в жестокости и изобретают все более изощрен-
ные способы убийства. Бедному Дупиро вшили в рот его
собственные гениталии. Шелковые швы наложены так, что
позавидовал бы искусный хирург.
Стенсилу сделалось нехорошо.
— Мы считаем, что они связаны с &5С1 <И сотЬайтеп^о1,
организованными в прошлом месяце в Италии под Мила-
ном. Манганезе иногда контактирует с их лидером Муссо-
лини.
— Его могло принести приливом с того берега.
— Они бы не допустили, чтобы его унесло в море. Мас-
терство исполнения заказа должно получить огласку, иначе
оно бесполезно.
«Что происходит? — спросил Стенсил у своей второй по-
ловины. — Раньше Ситуация принимала более цивилизо-
ванные формы».
1 Штурмовые отряды (ит.).
516
V.
В Валетте нет понятия времени. Нет истории, вся история
происходит единовременно...
— Садись, Сидней. Сюда. — Рюмка бренди, пара хлопков
ладонями по щекам.
— Все в порядке, все в порядке. Это погода. — Демивольт
нахмурил брови и отошел к потухшему камину.
— Как тебе известно, мы потеряли Фэринга, а теперь мо-
жем потерять и Майстраля. — Стенсил вкратце описал визит
Карлы.
— Священник.
— Так я и думал. Теперь у нас нет на вилле ушей.
— Как бы одному из нас не пришлось закрутить роман
с Манганезе. Другого выхода не вижу.
— Может, ее не тянет к людям в возрасте.
— Шучу.
— Она странно посмотрела на меня. Тогда, в церкви.
— Старый кобель. Ты не сказал, что бегал в церковь на
свидание с ней.
— Просто хотел слегка подколоть. Не получилось.
— Все дошло уже до предела, и любой наш следующий
шаг должен быть решительным.
— Возможно, это глупо. Вступать с ней в открытую борь-
бу... Я — оптимист, ты же знаешь.
— А я — пессимист. И это в некоторой степени нас уравно-
вешивает. Возможно, я просто устал. Но я действительно счи-
таю, что дело дрянь. Участие I ВапсИШ говорит о том, что
в ближайшее время они перейдут к более радикальным дейст-
виям.
— В любом случае, надо ждать. Пока не поймем, чем за-
нимается Фэринг.
Явившаяся в город весна обладала собственным языком
пламени. Валетта казалась зацелованной до дремотного доб-
родушия, пока Стенсил поднимался на холм в церковь Фэ-
ринга — к юго-востоку от Страда Реале. В церкви никого не
было, тишину нарушал лишь храп из исповедальни. Стараясь
не шуметь, Стенсил на коленях заполз в другую половину
и грубым жестом разбудил священника.
— Тайну этой будки может нарушить только она, — отве-
тил Фэринг, — а не я.
— Вы знали, чем занимается Майстраль, — сердито ска-
517
Томас Пинчон
зал Стенсил, — и скольким кесарям он служит. Неужели вы
не могли ее успокоить? Разве в иезуитских семинариях не
преподают гипноз? — Он сразу же пожалел о своих словах.
— Не забывайте, я уезжаю. — Холодно: — Поговорите с мо-
им преемником, отцом Аваланшем. Возможно, вам удастся
научить его предавать Бога, церковь и паству. Со мной у вас
не вышло. Я обязан поступать так, как подсказывает совесть.
— Черт знает, кто вы такой, — взорвался Стенсил. — И со-
весть ваша каучуковая.
Немного погодя:
— Ну, я могу сказать ей, что любой отчаянный шаг с ее
стороны — возможно, угрожающий благополучию ребен-
ка, — есть смертный грех.
Злость прошла. Вспомнив про «черт знает»:
— Простите меня, отец.
Священник усмехнулся:
— Не могу. Ведь вы англиканин.
Женщина подошла так тихо, что и Стенсил, и Фэринг
чуть было не подпрыгнули, когда она заговорила:
— Коллега.
Голос, голос — конечно, он знал его. Пока священник —
достаточно опытный, чтобы не выдать своего удивления, —
представлял их друг другу, Стенсил пристально вглядывался
в ее лицо, будто ожидал, что оно раскроется. Но на замысло-
ватой шляпке она носила вуаль, и лицо было не более вырази-
тельным, чем лицо любой встреченной на улице элегантной
женщины. Чуть открытая рука в перчатке казалась почти
твердой от обилия браслетов.
Итак, она пришла сама. Держа слово, данное Демивольту,
Стенсил ждал, что будет делать Фэринг.
— Мы уже встречались, синьорина Манганезе.
— Во Флоренции, — донесся голос из-под вуали. — По-
мните? — поворачивая голову. В волосах, под шляпкой вид-
нелся резной гребень из слоновой кости с пятью распятыми
лицами, исстрадавшимися под шлемами.
— Допустим.
— Сегодня я заколола волосы гребнем. Знала, что вас
здесь встречу.
Вне зависимости от того, предает ли он сейчас Демиволь-
та и что бы там ни готовилось в июне, — в любом случае, по-
518
V.
дозревал Стенсил, вряд ли он может что-то предотвратить,
чем-то манипулировать для выполнения непостижимых за-
даний Уайтхолла. То, что он полагал концом, оказалось
лишь двадцатилетним перерывом. Бесполезно спраши-
вать, понял ли Стенсил, что она следила за ним, или же
к встрече их направила некая третья сила.
По дороге на виллу в ее «Бенце» он не проявлял обычно-
го автомобильного беспокойства. Что толку? Ведь они попа-
ли сюда с тысяч своих улиц, дабы снова войти рука об руку
в теплицу флорентийской весны, оказаться плотно встав-
ленными в квадрат (внутренний? внешний?), где произведе-
ния искусства парят между оцепенением и пробуждением,
все тени еле заметно удлинены, хотя ночь не спускается,
и полная ностальгическая тишина царит на просторах души.
И все лица — полые маски, а весна — осознание не то устало-
сти, не то лета, которое — как вечер — не наступает никогда.
— Мы ведь союзники? — Она улыбнулась. Они праздно
сидели в темной гостиной и смотрели в пустоту ночи через
черное, выходящее на море окно. — У нас одна цель — не пу-
стить Италию на Мальту. Второй фронт. Определенные эле-
менты в Италии не могут позволить себе его открыть — пока.
Эта женщина стояла за ужасным убийством старьевщика
Дупиро, любовника ее служанки.
— Я отдаю себе в этом отчет.
— Вы ни в чем не отдаете себе отчета. Несчастный старик.
Но есть разные средства.
— Пациент должен перенести кризис, — сказала она. —
Чем раньше начнется лихорадка, тем скорее она закончится,
и тем быстрее будет исцелена хворь. — Легкий смешок: — Так
или иначе.
— Твой метод оставит им силы сделать болезнь затяж-
ной. Мои наниматели обязаны идти прямой дорогой. Ника-
ких отклонений. Сторонников аннексии в Италии меньшин-
ство. Но достаточно беспокойное.
— Тотальный переворот, — ностальгическая улыбка, —
вот твой способ, Виктория.
Ведь во время кровавой демонстрации перед венесуэльским
консульством во Флоренции он оттащил ее от безоружного
полицейского, лицо которого она раздирала острыми ногтями.
Девочка в истерике, разорванный бархат. Мятеж был ее стихи-
519
Томас Питон
ей, точно так же, как и эта темная комната, ощетинившаяся на-
копленными предметами. В В. каким-то волшебством соеди-
нились две крайности — улица и теплица. Она пугала его.
— Рассказать тебе, где я успела побывать со времен на-
шей последней закрытой комнаты?
— Нет. Зачем? Несомненно, я все время пересекался с то-
бой или твоей работой, куда бы ни послал меня Уайтхолл. —
Он ласково усмехнулся.
— Как приятно наблюдать Пустоту.
Ее лицо (как редко случалось ему видеть ее лицо таким!) бы-
ло спокойным, живой глаз — таким же мертвым, как и искусст-
венный, с радужкой-часами. Он не удивился глазу; да и вшитой
в пуп сапфировой звезде. Хирурги хирургам рознь. Даже во
Флоренции — этот гребень, который она никогда не позволяла
ему трогать или вынимать, — он заметил ее пристрастие поме-
щать в тело небольшие частицы инертной материи.
— Посмотри на мои прелестные туфельки, — сказала она
полчаса назад, когда Стенсил опустился на колени, чтобы
снять их. — Я бы так хотела, чтобы вся ступня была такой ту-
фелькой из янтаря и золота, с венами в виде инталии вместо ба-
рельефа. Как надоедают одни и те же ступни — можно сменить
лишь туфли! Но если бы у девушки была, о-о, целая радуга или
шкаф ступней всевозможных расцветок, форм, размеров...
У девушки? Ей уже почти сорок. Но тогда — что измени-
лось в ней, если не считать ставшего менее живым тела? Оста-
лась ли она тем же румяным воздушным шариком, который
соблазнил его двадцать лет назад на кожаном диване фло-
рентийского консульства?
— Мне пора идти, — сказал он.
— Мой попечитель тебя отвезет.
Будто по волшебству, в дверях появилось обезображен-
ное лицо. Что бы оно ни испытывало, видя их вместе, выра-
жение не изменилось. Фонарь в ту ночь создавал иллюзию
перемены, но теперь Стенсил увидел, что лицо застыло,
словно посмертная маска.
Возвращаясь в Валетту, оба молчали, пока не достигли
окраин.
— Вы не смеете причинять ей боль.
Стенсил повернул голову, пораженный неожиданной
мыслью.
520
V.
— Вы — молодой Гадрульфи-Годольфин, не так ли?
— Мы оба в ней заинтересованы, — сказал Годольфин. —
Я — ее слуга.
— Я, в некотором смысле, тоже. Я не причиню ей боль. Ей
нельзя причинить боль.
III
С приближением лета и предстоящей Ассамблеи события
постепенно стали вырисовываться. Возможно, Демивольт
заметил в Стенсиле перемены, но виду не подавал. Май-
страль продолжал поставлять информацию, а его жена хра-
нила молчание; ребенок по-видимому рос в ней, также выри-
совываясь к июню.
Стенсил часто встречался с Вероникой Манганезе. Едва ли
дело было в ее таинственной «власти» над ним; она не имела се-
кретов, не выговоренных над его лысеющей головой, и не оча-
ровывала его сексуально. Это мог быть лишь худший из побоч-
ных эффектов возраста — ностальгия. Уклон в сторону
прошлого — столь неистового, что ему становилось все труднее
жить в настоящем, таком, по его мнению, важном с точки зре-
ния политики. Вилла в Слиеме все больше превращалась
в пристанище предвечерней меланхолии. Его разговоры с Ме-
хеметом, сентиментальные пьянки с Демивольтом; плюс всяче-
ские жульничества Фэринга и влияние Карлы Майстраль на
инстинкт гуманизма, забытый им при поступлении на служ-
бу, — все это подрывало то, что осталось после шестидесяти лет
работы от его У1ГЙ1, делая дальнейшее пребывание на Мальте со-
вершенно бесполезным. Предательское пастбище этот остров.
Вероника вела себя учтиво. Когда они были вместе, она по-
свящала Стенсилу все свое время. Никаких встреч, совещаний
шепотом, судорожного перебирания бумаг — лишь возобнов-
ление их тепличного времени, словно его отсчитывали старые
бесценные часы, которые можно заводить и ставить как забла-
горассудится. Ибо в конце концов дело дошло до отчуждения
от времени, подобно тому, как сама Мальта была отчуждена от
истории, в которой причина предшествует следствию.
Опять пришла Карла — вся в слезах, на сей раз не фаль-
шивых, — умоляя, без дерзости.
521
Томас Питон
— Священник уезжает, — плакала она. — Кто у меня останет-
ся? Мы с мужем — чужие. Может, у него есть другая женщина?
Стенсил испытывал искушение рассказать ей. Но его
удержала тонкая ирония. Он поймал себя на надежде, что
между его бывшей «возлюбленной» и судосборщиком дей-
ствительно существует внебрачная связь; это послужило бы
завершением круга, начатого в Англии восемнадцать лет на-
зад, старта, мысли о котором он гнал от себя все это время.
Герберту исполнилось восемнадцать. И он, вероятно, про-
клинает все связанное с добрыми старыми островами. Что
он подумает об отце...
Отец, м-да.
— Синьора, — скороговоркой, — я вел себя как эгоист.
Все, что в моих силах. Даю вам слово.
— Мы — я и мой ребенок — зачем нам жить?
Зачем жить всем нам? Он вернет ей мужа. С ним или без
него июньская Ассамблея станет тем, чем ей суждено
стать — кровавой баней или спокойными переговорами; кто
может предсказать или устроить все наверняка? Нет больше
государей. Посему политика будет все более демократизиро-
ваться, переходить в руки дилетантов. Болезнь будет про-
грессировать. Стенсила это теперь почти не трогало.
Они с Демивольтом выговорились по этому поводу на
следующий вечер.
— От тебя никакой помощи. Я не могу сдерживать ход со-
бытий в одиночку.
— Мы потеряли наши контакты. И не только это...
— Что случилось, Сидней?
— Полагаю, здоровье, — солгал Стенсил.
— Господи.
— Я слышал о волнениях среди студентов. Ходят слухи
о закрытии университета — закон 1915 года о присуждении
степеней, — так что в первую очередь это затронет выпуск-
ников.
Демивольт воспринял это, как и рассчитывал Стенсил, —
как попытку больного быть полезным.
— Я этим займусь, — пробормотал он. О брожениях в
университете знали оба.
Четвертого июня исполняющий обязанности комиссара
полиции потребовал разместить в городе взвод сводного
522
V.
мальтийского батальона. Студенты забастовали в тот же
день и, сорвав уличный фестиваль с парадом разукрашен-
ных автомобилей, устроили шествие по Страда Реале, круша
все на своем пути и забрасывая яйцами антимиццистов.
— Нам это с рук не сойдет, — объявил Демивольт на сле-
дующий день. — Я пошел во Дворец.
Вскоре после его ухода за Стенсилом на «Бенце» заехал
Годольфин.
На вилле гостиная была освещена непривычно ярко, хотя
там сидели лишь двое. Она и Майстраль. Очевидно, здесь
побывали и другие — среди статуй и старинной мебели валя-
лись окурки и чайные ложки.
Заметив смущение Майстраля, Стенсил улыбнулся.
— Мы старые друзья, — мягко произнес он. Откуда-то —
с самого дна — пришел последний всплеск двуличности
и У1Н:й. Он заставил себя войти в настоящее, будто понимал,
что этот его визит станет последним. Положив руку на пле-
чо докера, он сказал: — Пойдемте. Мне надо дать вам инст-
рукции. — Он подмигнул женщине: — Видите, номинально
мы по-прежнему соперники. Существуют Правила.
За дверью его улыбка испарилась.
— Теперь быстро, Майстраль, не перебивайте. Вы свобод-
ны. Мы больше не нуждаемся в ваших услугах. Ваша жена
скоро родит, возвращайтесь к ней.
— Этой синьоре... — он кивнул в сторону гостиной, — я
еще нужен. А у жены есть ребенок.
— Это приказ! От нас обоих. Могу добавить: если вы не
вернетесь к жене, она убьет и себя, и ребенка.
— Это грех.
— На который она решится.
Но Майстраль пребывал в растерянности.
— Хорошо. Если я снова увижу вас здесь или вместе с мо-
ей женщиной... — удар достиг цели: на губах Майстраля за-
играла хитрая ухмылка, — я сообщу ваше имя рабочим. Зна-
ете, что они с вами сделают, Майстраль? Разумеется, знаете.
Я даже могу нанять ВапсНШ, если вы предпочитаете умереть
поживописнее... — Майстраль стоял неподвижно, с застыв-
шими глазами. Стенсил еще пару секунд понаблюдал эф-
фект магического слова «ВапсИШ», а затем просиял своей
лучшей — и последней — дипломатической улыбкой: — Вы
523
Томас Пинчон
свободны. Вы, ваша жена и Майстраль-младший. Не лезьте
в кровавую баню. Сидите дома.
Майстраль пожал плечами, повернулся и ушел. Он не огля-
дывался. Его медленные шаги стали менее уверенными.
Стенсил прочел короткую молитву: «Дай ему с годами те-
рять свою уверенность».
Когда он вернулся в гостиную, Вероника улыбнулась.
- Все?
Он рухнул в кресло «Луиза Квинз» между двумя серафи-
мами, причитавшими над темно-зеленым вельветовым га-
зончиком.
- Все.
Обстановка накалялась до 6 июня. Подразделения граж-
данской полиции и военных были приведены в состояние
повышенной готовности. Торговцев снова предупредили,
чтобы они закрыли магазины.
7 июня в 15.30 на Страда Реале начала собираться толпа.
Через полтора дня в ее руках была половина улиц Валетты.
Они напали не только на «Кроникл» (как и обещали),
но и на Юнион Клаб, Лицей, Дворец, на дома депутатов-
антимиццистов, на незакрывшиеся кафе и магазины. Де-
сантные группы с корабля Его Величества «Эгмонт», под-
разделения армии и полиции совместными усилиями
наводили порядок. Пару раз они выстраивались в цепь,
пару раз открывали огонь. Трое мирных жителей были
убиты, семеро — ранены. Десятки получили травмы в хо-
де массовых беспорядков. Было подожжено несколько
зданий. Два грузовика Королевских ВВС с установленны-
ми на них пулеметами рассеяли атаку на мельников в Ха-
мруне.
Незначительный водоворот в мирном курсе мальтий-
ского правительства дошел до сегодняшнего дня в виде
единственного отчета следственной комиссии. Июньские
беспорядки (как их стали называть) закончились так же
внезапно, как и начались. Ничего не решилось. Основной
вопрос — о самоуправлении — оставался открытым до
1956 года. К тому времени Мальта дошла лишь до двое-
властия, и если с кем и сблизилась, так это с Англией —
524
V.
в феврале, когда избиратели проголосовали три к одному
за введение мальтийских парламентариев в британскую
Палату общин.
Рано утром 10 июня 1919 года шебека Мехемета отвалила
от причала Ласкарис. На корме сидел Сидней Стенсил, похо-
жий на старомодный корабельный механизм. Никто не при-
шел проводить его. Вероника Манганезе держала Стенсила
при себе до тех пор, пока в нем нуждалась. Он смотрел назад.
Однако, когда шебека миновала форт Святого Эльма, на-
блюдавшие заметили, как к причалу подъехал сияющий
«Бенц», одетый в черную ливрею шофер с изувеченным ли-
цом подошел к краю пирса и стал смотреть вслед судну. Че-
рез пару мгновений он поднял руку и замахал странно сен-
тиментальными женскими движениями запястья. Он
крикнул что-то по-английски, но никто из наблюдавших не
разобрал слов. Он плакал.
Проведите линию от Мальты до Лампедузы. Пусть она
будет радиусом. Где-то в этом круге вечером десятого возник
водяной смерч, продолжавшийся всего пятнадцать минут.
Но этого хватило, чтобы, завертев, поднять футов на пятьде-
сят скрипящую шебеку с подставленным безоблачному небу
обнаженным горлом Астарты и швырнуть обратно в Среди-
земное море, на котором остаточные поверхностные явле-
ния — барашки, плавучие островки водорослей и миллионы
плоскостей, отразивших после происшедшего часть жестко-
го солнечного спектра, — не оставили никаких следов от то-
го, что осталось лежать внизу тем тихим июньским днем.
Литературно-художественное издание
Томас Пинчон
V.
Ответственный редактор Игорь Степанов
Художественный редактор Алексей Горбачев
Технический редактор Татьяна Харитонова
Корректоры Наталья Лукина, Тамара Мельникова
Верстка Максима Залиева
Налоговая льгота — общероссийский классификатор
продукции ОК-005-93, том 2; 953000 — книги, брошюры.
Подписано в печать 03.07.2000.
Формат издания 84ХЮ81/з2-Печать высокая.
Тираж 5000 экз. Усл. печ. л. 27,72.
Заказ № 1131.
ЛП № 000029 от 04.11.98.
Издательство «Амфора».
197101, Санкт-Петербург, ул. Льва Толстого, д. 19.
Е-таП: атрпога@таН.ги
Отпечатано с готовых диапозитивов в ГПП «Печатный Двор»
Министерства РФ по делам печати,
телерадиовещания и средств массовых коммуникаций.
197110, Санкт-Петербург, Чкаловский пр., 15.
По вопросам оптовых поставок
обращайтесь:
Москва: (095) 116-68-06
ул. Судостроительная, д. 30, корп. 1, подъезд 4
(рядом с метро «Коломенская»)
Санкт-Петербург: (812) 234-56-25; 234-29-88
Оптовая торговля:
Эксклюзивный дистрибьютор издательства
в Северо-Западном регионе —
компания «Снарк»
Телефон: (812) 327-54-32
Сеть фирменных магазинов
Книжный клуб «Снарк»
Санкт-Петербург, Загородный пр., д. 21
Телефон: (812) 327-62-60
Дистрибьютор издательства по регионам России —
«Клуб 36'6»
Москва, Рязанский пер., д. 3, этаж 3
Телефон / факс (095) 265-13-05,
267-29-69, 267-28-33, 261-24-90
Е-таП: с1иЪ_36'6@апа.ги
Интернет-магазин
лу\у\у.куе51.сот
Книга-почтой
191186, Санкт-Петербург, Невский пр., д. 28
Петербургский «Дом книги», отдел «Книга-почтой»
Телефон: (812) 219-63-01
На территории США и Канады
книги издательства «Амфора»
оптом и в розницу
можно приобрести по адресу:
РеЬгоро1, тс
1428 Веасоп ЗЬгее^
ВгоокНпе МА 02446
Ы (617) 232-88-20
Гах (617) 713-04-18
Ы (800) 404-53-96
Е-таП: реЬ*оро1@§15.пе{;