знаний
Л. В. САХАРНЫЙ
К тайнам
мысли и слова
Skaning, Djvuing Lykas
МИР ЗНАНИИ
Л. В. САХАРНЫЙ
К тайнам мысли
и слова
Книга для внеклассного чтения учащихся
8—10 классов
МОСКВА «ПРОСВЕЩЕН НЕ» 19 8 3
ББК81
С 22
Рецензенты:
Член-корреспондент АПН СССР, док-
тор филологических наук, профессор
В. Г. Костомаров, учитель рус-
ского языка и литературы средней
школы № 43 г. Москвы Ц. Г. Мил-
лер
Сахарный Л. В.
С 22 К тайнам мысли и слова: Кн. для внеклас. чте-
ния. 8—10 кл.— М.: Просвещение, 1983.— 160 с.,
ил.— (Мир знаний).
Книга рассказывает в научно-популярной форме об основных за-
кономерностях функционирования языка в речи.
„ 4306020100—743	ББК 81
С 103(03)- 83 469-83	4
© Издательство «Просвещение», 1983 г.
О ЧЕМ ЭТА КНИГА
Врачи часто жалуются, что им становится все труднее
разговаривать с больными, поскольку «все теперь
стали грамотные», читают журнал «Здоровье» и считают
себя специалистами в медицине («эти врачи ничего не
знают!»). Языковеды обычно не жалуются, но их положе-
ние в чем-то даже более сложное: ведь если о здоровье
человек до поры до времени не задумывается, то с языком
дело имеют все и постоянно. Причем каждый считает, что
именно он говорит правильно, а другие, если говорят
как-то не так, неправы. И активно защищает свою точку
зрения: от споров в очереди (как правильнее: «кто по-
следний» или «кто крайний») до писем в газету, на радио
с требованием объяснить или навести порядок. И это
очень хорошо, что люди проявляют такой интерес к соб-
ственному языку.
Однако при этом порой возникает и иллюзия, будто
языкознание настолько легкая наука, что вообще непо-
нятно, чем тут можно заниматься, для чего эта наука
нужна, и вообще — наука ли это? Ведь и так всем все
ясно!
Нормы (правила) языка уже все равно есть, они уста-
новлены. Осталось их только выучить. Так что собствен-
но лингвистам-профессионалам вроде и делать-то нечего.
Приблизительно так думают многие из тех, кто судит о
проблемах языкознания, опираясь только на школьный
опыт изучения языка и на собственную практику говоря-
щего человека. Однако они ошибаются.
В этой книжке я постараюсь показать, что современ-
ное языкознание — это наука о вещах, далеко не всегда
простых и очевидных. И что много в этой науке вопросов,
з
ответы на которые еще не очень ясны. И что порой даже
самые основные из этих вопросов не такие уж легкие и
бесспорные, как может показаться на первый взгляд.
Конечно, подробно и систематически рассказать о
языке все — от самого общего: что такое язык — до кон-
кретных вопросов, связанных с работой того или иного
механизма речи, от вопросов техники лингвистического
анализа до практического приложения результатов иссле-
дования — в одной книжке невозможно (да и не нужно!).
Поэтому, может быть, некоторым книга покажется фраг-
ментарной, возможно, в отдельных главах материал ока-
зался изложенным менее глубоко, чем в других. Кроме
того, в книге почти ничего не говорится о таких важных и
интересных вещах, как звуковая сторона речевой дея-
тельности, речевое воздействие, социальные варианты
языка, речевой этикет, хотя каждый из этих вопросов мог
бы стать темой большого, самостоятельного разговора.
В этой книге я постарался приоткрыть дверь в совре-
менную исследовательскую лабораторию языковедов,
выявить логику в развитии современного языкознания,
продемонстрировать неизбежность расширения его ис-
следовательских возможностей, связь с другими наука-
ми — словом, показать пульс современной жизни в язы-
кознании — науке, которая ждет молодых пытливых
исследователей.
Поэтому я рискнул говорить не только об уже достиг-
нутом и осмысленном, но и о многих новых явлениях, о
том, что только начинает разрабатываться.
За последние годы бурно развивались науки о чело-
веке — медицина, физиология, психология, социология.
И все это не могло не отразиться на состоянии лингвисти-
ки и привело к возникновению и развитию разнообраз-
ных и тесных связей ее с этими науками.
Особое внимание в книге уделяется тому направле-
нию, которое связано с учетом фактора человека в
речевой деятельности и опирается на активное использо-
вание лингвистического эксперимента. Это направление
называется иногда-психолингвистикой, а в последнее вре-
мя чаще — теорией речевой деятельности.
Непосредственный интерес к человеку, к речевой деятель-
ности завоевывает все большую популярность в среде
лингвистов, хотя, конечно, не исчерпывает всего разно-
образия подходов к изучению языка.
4
Основное содержание книги сводится к тому, чтобы
показать, как, с помощью каких «инструментов», методов
проникает современная материалистическая наука в тай-
ны устройства и действия сложного механизма речевой
деятельности, в тайны мысли и слова, что здесь уже ясно,
а о чем наука только еще может предполагать.
Мне очень хотелось бы, чтобы эта книжка стала для
вас введением в науку о языке, непривычную и такую ма-
нящую своими неоткрытыми далями, своими связями с
психологией и медициной, социологией и информатикой,
кибернетикой и статистикой. Чтобы вам захотелось пере-
читывать те или иные главы, размышляя о том, что в них
паписапо. Чтобы вы уловили главное в моем рассказе:
что за каждым курьезом, смешным случаем, речевой не-
лепостью стоит какая-то закономерность (и нужно поста-
раться разобраться — какая это закономерность, в чем
здесь дело). И что из мозаики совершенно разнородных,
на первый взгляд, явлений, из фактов, казалось бы, не
имеющих ничего общего, никаких точек соприкосновения,
складывается сложная, но стройная картина того, как
живет и функционирует, как устроен и как развивается
механизм речевой деятельности.
Я хотел бы разбудить вашу наблюдательность, ваше
мышление, ваше воображение, ваше представление.
И еще одно замечание, объясняющее характер этой
книжки.
Чтобы знакомство с наукой состоялось и чтобы путе-
шествие в науку было увлекательным, по моему глубо-
кому убеждению, не годится назидательный тон.
Джанни Родари в своей книжке «Грамматика фанта-
зии» писал: «Одно из самых закоренелых и трудно прео-
боримых представлений о педагогическом процессе за-
ключается как раз в убеждении, что процесс этот должен
протекать угрюмо». Ему вторит наш писатель Анатолий
Алексин: «Некоторые наивные люди... полагают, что «ве-
село» и «несерьезно» — одно и то же. Еще и еще раз хочу
повторить: именно юмор и занимательность — порой
кратчайшее расстояние между самой серьезной пробле-
мой и сознанием ребенка». Я целиком присоединяюсь к
этим замечательным, мудрым суждениям.
Б
Часть I.
ЗИГЗАГИ СОВРЕМЕННОЙ ЛИНГВИСТИКИ
Мой царь! мой раб! родной язык!
Валерий Брюсов
К ЛИНГВИСТИКЕ БЕЗ ПСИХОЛОГИИ
«Цезарь не выше грамматиков»
(Человек и его язык)
Путешествуя по Зазеркалью, Алиса, героиня известной
* *сказки Льюиса Кэрролла, разговорилась с Пустиком-
Дутиком.
«...— Значит, в году есть триста шестьдесят четыре
дня, когда ты можешь получать невденьрождарки.
— Совершенно верно,— подтвердила Алиса.
— И только один день вденьрождарки! Вот тебе и
привет!
— Не понимаю, что означает «привет»? — сказала
Алиса.
Пустик-Дутик пренебрежительно улыбнулся.
— Не поймешь, пока я не скажу. Это означает «заме-
чательный и разящий довод».
— Но «привет» вовсе не означает «замечательный и
разящий довод»,— возразила Алиса.
— Раз мне так захотелось,— презрительно сказал
Пустик-Дутик,— значит, означает. Именно это; не более
или менее.
— А разве можно придавать слову какой угодно
смысл? — спросила Алиса.
— А разве я своим словам не хозяин? — ответил Пу-
стик-Дутик.
Озадаченной Алисе нечего было возразить. Пустик-
Дутик подождал и заговорил сам.
— Слова, они с характером,— некоторые друг возле
друга без фокусов ни за что не станут — гордые! Всякие
частицы и междометия — их где хочешь можно ткнуть.
6
А глаголы, да прилагательные, да существительные — их
одно к другому вдруг не приставишь! Но я с ними со все-
ми управляюсь. Вот так! А засим — совершеннейшая
сверхнепроницаемость!
— Скажите, пожалуйста,— попросила Алиса,— что
это означает?
— Вот теперь ты говоришь, как разумное дитя,— ска-
зал Пустик-Дутик, очень и очень довольный.— «Совер-
шеннейшая сверхнепроницаемость» значит, что по этому
поводу сказано все до конца и тебе самое время поду-
мать, что ты намерена делать дальше, поскольку, я пола-
гаю, ты не собираешься стоять здесь до скончания века.
— Два слова, а столько значат. Не слишком ли мно-
го для них? — задумчиво спросила Алиса.
— Ну и что же? — ответил Пустик-Дутик.— Я не да-
ром слова употребляю, я им за это плачу. Могу и надбав-
ку дать за лишнюю работу» (перевод с английского
А. Щербакова).
Итак, Пустик-Дутик уверен, что он хозяин над словом,
имеет над ним неограниченную власть. Конечно, малень-
кую девочку Алису убедить в этом не так уж сложно
(хотя и она сомневается в справедливости этих рассуж-
дений). Взрослые же просто снисходительно улыбнутся,
читая разглагольствования Пустика-Дутика.
И, возможно, вспомнят латинское изречение: «Cae-
sar hon Supra grammaticos» (буквально: «Цезарь не вы-
ше грамматиков»), которое, по-видимому, восходит к эпи-
зоду, рассказанному древнеримским историком Гаем
Светонием Транквиллом. Когда император Тиберий упо-
требил неправильное выражение, а грамматик Атей Ка-
питон льстиво заявил, что оно — истинно латинское, а
если даже и нет, то, благодаря императору, станет тако-
вым, другой грамматик, Марк Помпоний Марцелл, му-
жественно сказал грозному императору: «Лжет Капитон;
ты можешь, Цезарь, дать право гражданства людям, но
не слову».
Однако («сказка — ложь, да в ней — намек») откуда
у Пустика-Дутика такая уверенность в том, что язык ему
подвластен? Ведь, кажется, совершенно ясно, что чело-
век не волен влиять на слова, на грамматику, т. е. на
язык. А это значит, что язык — это не собственность че-
ловека, не его личное достояние, что он подчиняется ка-
ким-то законам, находящимся вне человека.
Но вот еще одна цитата: «Язык не есть вещь, стоящая
7
вне людей и над ними и существующая для себя; он по-
настоящему существует только в индивидуумах». Так го-
ворили сто лет назад, может быть, самые крупные авто-
ритеты лингвистики того времени — Г. Остгоф и
К. Бругман.
Как же так? Откуда такой взгляд на язык?
Это следствие бурного развития в XIX в. психологии,
вообще — интереса к человеку, в том числе — к человеку
говорящему. Сегодня, спустя сто лет после того, как были
сказаны эти слова (кстати, подобных высказываний о
языке много в трудах лингвистов того времени), нам по-
нятны причины такой постановки вопроса. Нам понятна
и ограниченность, односторонность такого подхода. Ибо
если быть последовательным и признать правоту сужде-
ний Пустика-Дутика, то из-за полного произвола говоря-
щего (как легко убедиться на примере того же разговора
Алисы с Пустиком-Дутиком) мы просто перестали бы
понимать друг друга.
В чем же главный недостаток этого, «психологическо-
го» (как его называют) языкознания последней трети
XIX в.?
Оно не учитывало, что человек — это не просто био-
логическое существо, проявляющее себя в своей деятель-
ности (в том числе и речевой) свободно и независимо от
окружающих людей, но существо общественное,
продукт социальных, общественных, отношений. Недо-
статочность индивидуально-психологического подхода,
«неудобство» от него чувствовались все яснее, что и при-
вело уже в начале XX в. к резкому отрицанию психоло-
гизма в языкознании. Наиболее четко разграничил поня-
тия «язык» и «речь» швейцарский лингвист Фердинанд
де Соссюр (1857—1913), который объявил язык, нахо-
дящийся вне человека и представляющий собой «социаль-
ный факт», единственным объектом лингвистики. При
этом сам язык определялся как система знаков.
Кое-что о шахматах
(Язык в речевой деятельности)
Что же означает понятие языка как системы знаков?
На пути к ответу на этот вопрос Соссюр делает не-
сколько важных разграничений, отделяющих то, что От-
носится собственно к языку, от того, что к языку не отно-
сится, хотя и связано с ним.
8
Первое разграничение — это разграничение языка
и речи. Оно, может быть, самое важное в концепции
Соссюра и в то же время вызывает, пожалуй, наибольшее
число споров. В речевой деятельности людей, отмечает
Соссюр, выделяется ее важнейшая часть — язык. Эта
часть речевой деятельности и представляет собой систему
знаков, которая принята в данном языковом коллективе
и которой обязан подчиняться каждый из членов этого
коллектива в своей речи.
Речь связана с отдельными людьми, зависит от их фи-
зиологических и психологических особенностей и потому
материальна, конкретна, мимолетна. Язык же, свободный
от деятельности каждого из людей, связан лишь с об-
ществом в целом. Он свободен от физиологических и пси-
хологических особенностей конкретных людей и потому
абстрактен, устойчив. Соссюр подчеркивает, что язык и
речь появились в речевой деятельности людей одновре-
менно, что одно без другого существовать не может. Ибо,
для того чтобы речь была понятной, необходимо наличие
языка, а чтобы сам язык существовал и осваивался людь-
ми, необходима речь.
В результате такого разграничения (вполне естест-
венного и полезного) Фердинанд де Соссюр делает пер-
вый парадоксальный вывод: хотя для изучения речевой
деятельности чрезвычайно важно изучение не только язы-
ка, но и речи, только язык представляет собой собственно
систему знаков. Поэтому для изучения внут-
реннего устройства языка знать особен-
ности речи нет необходимости.
Вот оно, наверное, самое полемичное по отношению
к психологическому языкознанию утверждение Соссюра!
Второе разграничение — это разграничение внут-
ренних и внешних элементов языка. Внут-
ренние элементы языка относятся к самой его системе.
Внешние — к условиям, в которых эта система проявля-
ется, развивается.
Соссюр приводит аналогию с шахматами. Факт,
что шахматы пришли в Европу из Персии, внешнего по-
рядка. Замена деревянных фигур на фигуры из слоновой
кости — также внешняя и не сказывается на системе.
Шахматные фигуры могут быть маленькими (карманны-
ми) и огромными (полуметровые фигуры на игровых пло-
щадках в парках, домах отдыха), иметь привычный вид
или изображать слонов, всадников, пеших воинов, быть
9
объемными или плоскими (на демонстрационных досках)
и т. и. Однако всегда и везде это одни и те же хорошо
знакомые нам шахматы.
Напротив, если уменьшить или увеличить количество
фигур, изменить правила их передвижения или другие
правила игры, то это изменит «грамматику» этой игры —
ее систему, ее «устройство», потому что это элементы
внутренние.
Так, много веков назад ферзь был очень слабой фигу-
рой: он двигался лишь по диагонали на одно поле. Но в
таком случае наши современные шахматы — это несколь-
ко иная игра, хотя и остальные фигуры, и доска остались
теми же.
В результате разграничения внутреннего и внешнего в
языке Соссюр делает второй парадоксальный вывод:
условия, в которых развивается тот или иной язык, чрез-
вычайно важны для понимания того, как складывался
язык и как он функционирует, но для изучения собст-
венно внутреннего устройства языка,
внутренней системы языка знать усло-
вия, в которых он развивается, нет необ-
ходимости.
Третье разграничение — это разграничение в языке
статики и динамики (т. е. истории). Конечно,
интересно и важно выяснить, откуда произошло то или
иное слово, каково его первоначальное значение и т. д.
Однако каждый такой факт, рассмотренный в историче-
ском плане, ничего не дает для понимания его места в
системе данного языка в данный период времени. В са-
мом деле, изменится ли современная система правил
игры в шахматы от того, что мы будем знать, как ходил
10
ферзь раньше? Конечно же, нет, хотя этот факт важен
для истории шахмат. То же самое и в языке, тем более
что некоторые факты современного языка выглядят со-
всем иначе в историческом освещении. Вот только один
пример. Русское слово зонтик мы, не задумываясь, свя-
зываем со словом зонт, ставя его в ряд аналогичных пар:
дом — дом-ик	стол — стол-ик
сад — сад-ик	зонт — зонт-ик и т. д.
Что в этой паре первично? «Конечно, зонт»,— скаже-
те вы и будете совершенно правы с точки зрения устрой-
ства системы современного языка. Однако история языка
дает нам совершенно другой ответ: слово зонтик— иска-
женная форма заимствования из голландского Zonne-
deck (буквально — «крышка от солнца»). Когда это сло-
во было освоено на русский манер, -ик стало осознавать-
ся как уменьшительный суффикс (по аналогии с домик,
садик, столик и т. п.), и уже в результате этого появилось
новое слово зонт.
Итак, соотношение первичности — вторичности с точ-
ки зрения истории русского языка:
Zonnedeck —” зонтик —* зонт,
с точки зрения современного русского языка:
зонт —- зонтик.
Какая же из этих схем верна?
Оказывается, обе. Но первая верна лишь с динамиче-
ской (исторической) точки зрения и неверна с точки зре-
ния статической, в данном случае — с точки зрения си-
стемы современного русского языка, а вторая, наоборот,
верна со статической точки зрения (ибо в современном
языке отношения именно такие), но неверна с точ-
ки зрения динамической.
В результате такого разграничения, тоже чрезвычай-
но естественного и полезного, Соссюр делает третий па-
радоксальный вывод: хотя исследование языка в его исто-
рии чрезвычайно важно для выяснения того, как возни-
кают и изменяются элементы языка, для и з у чт н и я
собственно внутреннего устройства язы-
ка знать историю языка нет необходимо-
с т и.
11
Суммируем соссюровские разграничения:.
язык
внутренние элементы
статика
..................речь
.........внешние элементы
.........динамика (история)
Итак, для изучения собственно внутреннего устрой-
ства языка целесообразно отвлечься от внешних элемен-
тов языка, от речи, от истории языка. Что же остается
для рассмотрения? Язык как система внутренних элемен-
тов, взятая в статике. Это, собственно говоря, и есть язык
как система знаков. Можно спорить (и не соглашаться!)
с тем, должна ли лингвистика ограничиваться рассмот-
рением только так понимаемого языка — языка, очищен-
ного от истории, психологии, физиологии, наконец, очи-
щенного от самого человека. Однако кажется бесспор-
ным, что этот выделенный Соссюром язык должен стать
предметом особого, самого пристального рассмотрения,
предметом специального лингвистического анализа. Хотя
в то же время лингвистический анализ не должен огра-
ничиваться только этим языком.
Иначе говоря, то, что сказал Соссюр о языке,— это
правда, но далеко не вся правда о языке.
Кое-что о светофоре
(Знаковость языка)
В определении языка как системы знаков два поня-
тия: «знак» и «система». Рассмотрим кратко каждое из
них.
Что такое знак?
Самое общее определение знака может быть прибли-
зительно таким: знак — это нечто, которое указывает
своим присутствием на другое нечто и лишь потому су-
ществует как знак этого другого. Или иначе: если имеет-
ся нечто А и нечто В, причем В выступает в общении как
заместитель А, то тем самым В является знаком А.
В лесу валяются ветки — березовые и сосновые. Длин-
ные и короткие. Сухие и свежие. Вы с товарищами дого-
ворились о том, что первая группа пройдет по дороге впе-
ред, выберет поляну и подготовит место для привала.
А чтобы вторая группа не проскочила мимо, у поворота
на обочине из веток будет выложена стрелка. Так ветка
становится знаком — указателем поворота.
12
Знаки- окружают нас повсюду: «птичка» на полях тет-
ради, отмечающая ошибку, и «птичка» на кителе летчи-
ка; красный свет светофора и красная повязка на рукаве
дежурного... Даже длина юбки у девушек или длина во-
лос у юношей — тоже знаки, выражающие отношение к
моде, к мнению окружающих, к самому себе.
Форма знака называется планом выражения
(или означающим), а то, что связывается с этой фор-
мой,— планом содержания (или означаемым).
Вернемся к языку.
Слово дом — комплекс трех звуков (или букв). Этот
комплекс вызывает у нас представление о каком-то строе-
нии с крышей, с окнами, дверями (все говорящие по-рус-
ски представляют дом приблизительно одинаково, с не-
которыми вариациями в зависимости от обстановки, фан-
тазии, уровня знаний, памяти и т. п.).
Звуки и буквы и их комплексы — это план выраже-
ния, означающее языкового знака. Содержание, смысл,
который мы вкладываем в них, который связан с ними,—
это план содержания, означаемое. Иными словами, язы-
ковой знак обладает той же структурой, что и любой дру-
гой знак, хотя, конечно, имеет много своих особенностей.
Вот какая у него структура:
знак—
план выражения
план содержания
Важно иметь в виду, что только обе стороны языко-
вого знака (как и любого знака вообще) дают ему право
быть знаком. В самом деле, попробуйте передать идею
«дома» без звуковой буквенной или какой-нибудь другой
(папример, азбуки Морзе, условной цифровой) формы.
Ничего не получится! А план выражения? Может ли он
существовать сам по себе? На первый взгляд кажется,
что да. Так, сочетание звуков вроде трапата вполне воз-
можно. Но все дело в том, что это трапата не будет зна-
ком до тех пор, пока с ним не связано какое-нибудь со-
держание, т. е. пока не получится опять-таки единства
означающего и означаемого.
Разумеется, все богатство и сложность языка, как уже
говорилось, не сводятся только к знакам. Но знако-
вость— важнейшее свойство языка, определяющее мно-
гие особенности его устройства.
13
Знаки в системе объединяются в классы. Это грамма-
тика знаковой системы. Вот хорошо всем известный
светофор. В нем всего три знака1 красный (стойте), зе-
леный (идите) и желтый (внимание, сейчас произойдет
смена знака). Неужели и у такой простой системы есть
своя грамматика? Оказывается, есть.
Прежде всего бросается в глаза, что знаки светофора
объединяются в два класса. Один, который можно услов-
но назвать основным, включает два знака — красный и
зеленый. Они и являются собственно знаками, запрещаю-
щими или разрешающими движение. Другой, вспомога-
тельный, класс состоит всего из одного знака — желтого,
который лишь фиксирует наше внимание на том, что сей-
час произойдет смена основных знаков. Но все равно это
класс (вспомните понятие множества в математике!
Класс, как и множество, может быть и единичным и да-
же пустым).
Такая группировка знаков в классы на основе сход-
ства по какому-либо признаку называется парадиг-
матикой.
Не так ли и в языке? В нем тоже есть своя парадиг-
матика, свои парадигматические классы. В частности,
есть слова знаменательные, которые обозначают что-то
сами по себе, и служебные, которые указывают ца отно-
шения между знаменательными словами. Например, сло-
ва карандаш, и стол — знаки предметов, которые могут
занимать разное положение в пространстве относительно
друг друга, что обозначается соответствующими предло-
гами:
карандаш на столе	карандаш возле стола
карандаш под столом карандаш в столе и т. д.
Показательно, что в последние годы в наших городах
появились двухсветные светофоры с надписями «стойте»
(красной) и «идите» (зеленой). В них вспомогательный
знак либо не подается совсем, либо обозначается мига-
нием горящей надписи, иными словами, резко отличается
от основных знаков устройством плана выражения.
В трехсветном же светофоре все три знака имеют одно-
типный план выражения — круги определенного цвета.
Что же отличает знаки двух классов?
Рассмотрим все возможные комбинации последова-
тельностей двух разных цветов в классическом трехсвет-
14
ном светофоре. Теоретически таких комбинаций шесть,
однако реально возможны лишь четыре:
красный — желтый желтый — красный
зеленый — желтый желтый — зеленый.
Невозможны комбинации:
красный — зеленый зеленый — красный.
Нетрудно заметить, что желтый свет сочетается с лю-
бым из двух других, а красный или зеленый — только с
желтым. Вот вам и внешнее проявление различий двух
классов, выражающееся в различии их сочетаемости.
Такие правила сочетания знаков при развертывании
их в цепочки называются синтагматикой.
Не так ли и в языке? В нем тоже есть своя синтагма-
тика. Разные классы слов имеют разную сочетаемость.
Так, прилагательное сочетается с существительным и
•не сочетается с глаголом, а наречие — с глаголом, но не с
.^Существительным. Можно сказать:
Во время кипения из жидкости бурно выделя-
ются пузырьки пара
или:
Когда жидкость кипит, мы наблюдаем бурное вы-
деление пузырьков пара.
Но нельзя сказать:
Во время кипения из жидкости бурное выделя-
ются пузырьки пара
или:
Когда жидкость кипит, мы наблюдаем бурно вы-
деление пузырьков пара,
чтобы при этом бурно относилось не к наблюдаем, а
к выделение.
Приведенные параллели между нашим языком и
«языком» светофора не случайны. Они охватывают весь-
ма существенные закономерности устройства языка.
Самый важный из законов знака — это закон систем-
ности знаков, который базируется на идее системности
языка.
А что, если у стула отломать спинку?
(Системность языка)
Что же такое системность языка?
Системность языка — это внутренняя органи-
15
зация совокупности его элемен-
тов, связанных определенными
отношениями.
Начнем с примера. Проведем
небольшой эксперимент (я и в
дальнейшем часто буду прово-
дить с вами подобные экспери-
менты). Скажите сами (и поспра-
шивайте своих знакомых): что
означает слово стул?
Обычно отвечают приблизи-
тельно так: «Стул — это то, на
чем сидят». Иногда получаем
более «научный» ответ: «Стул —
это приспособление, предмет, предназначенный для си-
дения на нем». При этом могут прибавить еще какой-ни-
будь признак, например, «на четырех ножках», но 5ОД
редко и между прочим.	".-у
Почему объясняют это слово именно так? Потому
служить приспособлением для сидения — главное назна-
чение стула: это то, что отличает его от других предме-
тов, которые предназначены для других целей,— крова;
ти, шкафа, телевизора, ботинка, забора...
Поэтому такое объяснение слова стул, достаточно,’
чтобы выделить этот предмет в ряду других, не предназ-
наченных для сидения.
Но ведь в языке есть слова, обозначающие предметы,
которые также предназначены для сидения, по стульями*
не являются. Поэтому приведенная характеристика зна-
чения слова стул оказывается, как говорят математики,
необходимой, но недостаточной и потому неточной.
В самом деле, если вы ответите: «Стул — это приспо-
собление для сидения, на четырех ножках»,— то я могу
ехидно заметить, что вы мне объяснили, что такое табу-
ретка. И вы со смущением должны будете признать, что
я прав. Но тут же поспешно добавите, что ведь у табу-
ретки нет спинки, а у стула она есть.
Действительно, ведь и табуретка — тоже предмет,
специально (как и стул), предназначенный для сидения.
И для того чтобы отличить стул от табуретки, к вашему
объяснению слова стул просто необходимо прибавить
элемент значения «имеющий спинку».
Итак, стул — это приспособление для сидения, на че-
тырех ножках, имеющее спинку.
16
—-Да, по вы забыли о кресле! — продолжаю я «до-
прос с пристрастием».
— Совершенно верно! У стула нет подлокотников!
А у кресла они, как правило, есть. Значит, стул — это
приспособление для сидения, па четырех ножках, со
спинкой, но без подлокотников.
— Но ведь это объяснение скамейки! — не уни-
маюсь я.
— Ах да! Я совсем забыл (забыла), что стул рассчи-
тан на одного человека!
Ну вот, теперь, кажется, все. Мы выяснили, чем же
отличается стул не только от того, что для сидения спе-
циально не предназначено, но и от своих «собратьев» —
предметов, специально приспособленных для сидения.
Итак, стул — это специальное (а не случайное, как
бревно или стол) приспособление для сидения (а не для
других действий или состояний, как кровать, дом), имею-
щее спинку (в отличие от табуретки, пуфика), не имею-
щее подлокотников (в отличие от кресла), рассчитанное
на одного человека (в отличие от скамейки, дивана). __
17
Как видите, для того чтобы точнее определить, что
значит слово-знак стул, мы должны были сопоставить
его с другими словами-знаками и прежде всего с наибо-
лее близкими ему — табуретка, кресло, скамейка. Вот
вам первый парадокс, вытекающий из системности в язы-
ке: для определения того, что значит данный знак, необ-
ходимо знать место данного знака в системе, т. е. знать,
что значат другие знаки, ибо только в сопоставлении с
ними и выявляется его собственное значение.
В результате такого сопоставления знаков выявля-
ются самые важные различительные признаки, их назы-
вают дифференциальными. Устранение любо-
го из таких признаков неизбежно приводит к неразличе-
нию разных знаков. Так, в нашем примере, если не учи-
тывать признак «наличие спинки», исчезает различие
между стулом и табуреткой, ибо данный дифференци-
альный признак был единственным их различие^
в системе.	***<
А как же быть с четырьмя ножками? С тем, что сне-
денье может быть мягким? С тем, что обычно стул бы-
вает из дерева? И со многими-многими другими призна-
ками, которые мы можем перечислить, говоря о стуле?
Все это несущественно для определения значения
слова стул. И дело не в том, что стул может быть на че-
тырех ножках, а может быть и на трех и даже на одной.
Даже если бы он был обязательно на четырех нож-
ках, все равно этот признак пе является важным для си-
стемы. Такой признак называют интегральным.
Правда, при определенных условиях он может превра-
титься в важный для системы, дифференциальный при-
знак, ёсли будет различать разные знаки. Скажем, дере-
вянные стулья останутся стульями, а современные, из ме-
талла и пластика, станут называться как-нибудь иначе,
например «сидельники» (что в принципе вполне возмож-
но, хотя и вряд ли осуществится: нам, кажется, ни к
чему различать стулья по материалу, из которого они
сделаны). Но если такой «сидельник» вдруг появится в
нашем языке, тогда признак «сделанный из дерева» из
интегрального превратится в дифференциальный, отлича-
ющий наш добрый старый стул от такого «сидельника».
Впрочем, все может быть и наоборот: дифференциаль-
ный признак может стать интегральным.
Допустим, что все приспособления для сидения типа
18
диванов, скамеечек и т. п. начнут делать всегда меньших
размеров, чем сейчас, в расчете на одного человека (это,
конечно, тоже маловероятно, однако теоретически опять-
таки вполне возможно). Тогда признак «рассчитанный
на одного человека» автоматически превращается из диф-
ференциального в интегральный, так как, хотя он и оста-
ется у стула, ему нечего уже различать. И если все же
нужно будет отличить стул от скамейки, то для этого
должен будет появиться какой-то новый признак (ска-
жем, «помещающийся в комнате» для стула в отличие от
«помещающаяся на улице» для скамейки или что-нибудь
в этом роде).
Итак, мы можем выделить у стула как вещи массу
признаков (у него есть спинка, четыре ножки, он сделан
чаще всего из дерева, рассчитан на одного человека
и т. д.). Однако для стула как знака важны лишь диф-
ференциальные признаки и не важны признаки инте-
гральные. Но ведь то, какие из признаков стула явля-
ются дифференциальными, а какие — интегральными,
зависит не от свойств самого стула, а от свойств системы
знаков, в которую включен знак стул.
При этом переход признаков из интегральных в диф-
ференциальные и наоборот никак не связан с изменением
свойств самого стула как вещи (стул остается одним и
тем же!), ио связан с изменением в системе числа и ха-
рактера знаков, противопоставленных знаку стул. Если
же система не изменится, то не изменится и набор диф-
ференциальных признаков у знака стул, хотя стул как
вещь может измениться.
Таким образом, намечается еще один парадокс, выте-
кающий из системности в языке: знак, который создан
для обозначения вещи, как бы отрывается от этой вещи
и начинает вести самостоятельное существование, кото-
рое зависит уже не от этой вещи, но от системы знаков,
элементом которой он является.
Вот, оказывается, какая своеобразная вещь систем-
ность языка! Закон, отражающий эту системность, может
быть сформулирован примерно так: элемент языка су-
ществует лишь постольку, поскольку он противопоставля-
ется другим элементам языка. Иначе он существовать
не может. Системность — не довесок к свойствам элемен-
тов языка, а главное и непременнейшее условие самого
существования этих элементов.
Содержание языкового знака, его ценность определя-
19
ются его местом в системе. В разных системах одни и те
же, казалось бы, знаки имеют разную ценность.
Вот мы и познакомились с главным открытием Сос-
сюра.
Говоря о системности знаков, необходимо еще раз
подчеркнуть, что в окружающем нас мире предметы су-
ществуют независимо от языка. Поэтому все наши рас-
суждения относились не к вещам, а к языку, который как
раз и существует для того, чтобы помочь нам четко раз-
личать эти вещи.
И здесь мы сталкиваемся с другим важным свойством
системности элементов языка: системность обеспечивает
не только различение, противопоставление предметов, но
и их объединение, отождествление.
Отличив стул от дивана, кресла, табуретки, язык по-
могает нам тем самым объединить в один класс все
стулья, независимо от их индивидуальных особенностей.
Сумма дифференциальных признаков не только отде-
ляет от класса стул все, что не имеет этой суммы (неза-
висимо от деталей), но и, что не менее важно, объединяет
в этот класс все, что имеет такую сумму.
Так, из огромного количества признаков предметов в
процессе речевой деятельности народа отбираются для
системы языка лишь самые важные, самые существен-
ные. И все бесконечное разнообразие предметов и явле-
ний внешнего мира, сводится в сравнительно немногочис-
ленное число классов, каждый из которых обозначается
определенным знаком. Этот знак закреплен в системе
языка и служит для выделения каждого предмета дан-
ного класса в отличие от всех других предметов осталь-
ных классов, обозначенных другими знаками.
Мы узнали, что означает системность языка. Подроб-
нее с идеями Соссюра и с пониманием языка как системы
знаков вы сможете познакомиться в 1-й части книги
Л. В. Сахарного «Как устроен наш язык» (М., 1978).
А сейчас я хотел бы снова вернуться к разговору о свя-
зях лингвистики и психологии.
Кое-что о геометрии
(Моделирование речевой деятельности)
Итак, в начале XX в. лингвистика если и не «распро-
стилась» с психологией окончательно, то во всяком слу-
чае значительно охладела к союзу с ней. Произошло
негласное разделение «сфер влияния»: лингвистика заня-
20
лась языком, а психология — речью. Внимание лингви-
стов сосредоточилось прежде всего на внутренних зако-
номерностях устройства языка — и не напрасно: здесь
было над чем поработать, отвлекшись от индивидуаль-
ных особенностей говорящих людей.
Все правильно. Но...
Все было бы очень хорошо, если бы языком как систе-
мой знаков не пользовались люди, причем люди разные
и по возрасту, и по знаниям, и по вкусам, если бы язык
не был нужен этим людям для общения, причем обще-
ния в самых различных, порой совершенно неожиданных
ситуациях. Вот тогда бы язык и был той статичной урав-
новешенной системой, о которой шла речь в предыду-
щих главах.
Конечно, можно себе представить, что такой язык су-
ществует как бы сам по себе, а люди — сами по себе.
И ситуации, в которых люди общаются,— тоже сами по
себе. Тогда, попав в соответствующую ситуацию, человек
берет какие-то готовые средства из языка и в соответ-
ствии со своими способностями, с тем, как этот язык от-
печатался в его сознании, «лепит» из этих готовых
средств свою индивидуальную и неповторимую речь.
Но, по-видимому, не нужно обладать сильным вообра-
жением, чтобы понять, что все это на самом деле проис-
ходит не совсем так. Скорее наоборот, нужно обладать
весьма сильным воображением, чтобы представить себе,
что это происходит именно так! Но тогда как же?
А как по-вашему, где существует язык?
В письменных грамматиках и словарях?
Но во-первых, вы, по-видимому, слышали, что бывают
языки и без письменности. Так, многие языки народов
СССР получили письменность только после Великой Ок-
тябрьской социалистической революции. Однако они же
и до этого существовали! И люди ими пользовались!
А во-вторых, ни одна даже самая полная грамматика,
ни один даже самый полный словарь не могут учесть все
случаи правильного или неправильного применения язы-
ка (хотя, разумеется, чем полнее грамматика и словарь,
тем больше таких случаев они учитывают).
Язык не существует нигде, кроме как в головах лю-
дей, говорящих на нем. Но ведь совершенно естественно,
что далеко не всегда то, что является эталоном языка
для одного, такой же эталон для другого.
При этом, с одной стороны, язык народа един и не за-
21
висит пи от одного, ни от другого, ни от третьего челове-
ка (это обстоятельство и учел Соссюр). Но, с другой сто-
роны, язык не совсем един именно потому, что сущест-
вует только в головах людей и зависит и от одного, и от
другого, и от третьего (этого обстоятельства Соссюр не
учел).
Ведь и само общество, в котором используется язык,
ие сводится к отдельным людям, но оно состоит из них и
без них невозможно.
Конечно, и сам Соссюр, и наиболее мудрые из его по-
следователей прекрасно понимали, что рассмотрение
языка как изолированного от сложных процессов рече-
вой деятельности людей дает лишь очень упрощенное
представление о том, что есть в речевой деятельности на
самом деле.
Но как же все-таки соединить эти две, казалось бы,
несоединимые особенности языка?
Я вновь приглашаю вас отвлечься на время от язы-
ка. Обратимся к некоторым хорошо известным вам по-
нятиям геометрии.
Итак, что такое точка?
В школьных учебниках по геометрии много чертежей,
на которых помещены точки А, В, С, D.
А на нашем рисунке что является точкой — А? В?
С? D?
с
D
В
Конечно, вы сразу же отвергнете А и В: какие же это
точки? Ведь это настоящие круги! Большего или мень-
шего диаметра, но круги, а не точки.
Возможно, поколебавшись, вы посчитали бы точкой С
(особенно по сравнению с А и В!), если бы рядом не бы-
ло D. Но раз рядом В... Нет, конечно, С — это, пожалуй,
все-таки тоже круг (хотя и малого диаметра), а не точка!
Вот D — это другое дело!
А собственно почему? Разве нельзя рядом с D изо-
бразить какое-нибудь Е, по сравнению с которым D по-
кажется кругом? Конечно, можно! Особенно если при-
бегнуть к помощи лупы! А там и за микроскоп можно
взяться! Ясно одно — как бы мы ни старались, рядом с
22
точкой М, какого бы размера она ни была, всегда в прин-
ципе можно изобразить точку N, которая будет еще
меньше.
Да, кстати, о каких вообще размерах точки можно
говорить — ведь геометрическая точка не имеет ни дли-
ны, ни ширины, ни высоты. На то она и т о ч к а! Но ведь
любое материальное тело, как бы оно ни было мало,
должно занимать какое-то место в пространстве!
Значит, точка как материальное тело не может суще-
ствовать в принципе! А то, что мы условно изображаем
на чертежах как точки, на самом деле что угодно, только
не точки! Это лишь знаки точек, но не сами точки.
Не следует при этом упускать из виду, что речь идет
не о бытовом понимании точки как тела очень маленьких
размеров (как, например, во фразе: «В небе показалась
точка...»), а именно о строгом математическом понятии
точки.
Действительно, такое понятие точки (как чего-то, что
есть и в то же время не имеет ни длины, ни ширины, ни
высоты) придумано математиками. Вспомните, что гово-
рится о точке в одном школьном учебнике:
«Геометрическую точку, не имеющую размеров, нель-
зя ни увидеть, ни нарисовать. На практике люди имеют
дело с телами... Лишь представив себе тело, все размеры
которого очень малы, и решившись отвлечься от этих
размеров, приходим к понятию геометрической точки».
Итак, в природе такого тела нет. А раз нет точки, то,
строго говоря, нет в природе и прямых (как кратчайших
расстояний между двумя точками), а также нет ни тре-
угольников, ни квадратов (которые ограничены такими
прямыми), как нет ни окружностей, ни шаров, ни всех
других правильных геометрических фигур и тел, извест-
ных любому школьнику-старшекласснику из геометрии
(она называется евклидовой по имени ее создателя —
древнегреческого математика Евклида, жившего в III в.
До н. э.).
Нет в природе ни абсолютно твердых тел, ни абсолют-
но черных тел, которые вы изучаете по физике, ни абсо-
лютно чистых химических веществ, о которых написано в
ваших учебниках по химии.
И все-таки мы в научном анализе активно используем
эти понятия так, как будто все эти придуманные учены-
ми объекты (не случайно они и называются идеализиро-
ванными объектами) существуют на самом деле. Для че-
23
го это нам нужно? И в какой мере эти понятия действи-
тельно придуманы?
Рассмотрим простую математическую задачу. Вам
нужно определить площадь спортивной площадки во дво-
ре школы, чтобы решить, что можно на ней разместить.
Как вы это сделаете? Разумеется, так, как вас учили в
школе: перемножив длину на ширину.
Допустим, длина площадки оказалась 65 метров, а
ширина — 32,5 метра. Так ли уж важно, что при измере-
нии вы ошиблись на несколько сантиметров? И что сами
прямые оказались немножечко кривыми?
Конечно же, нет!
Вот если такие ошибки измерения допустить на чер-
теже в тетради по геометрии, то там за них можно и
сдвойку» получить!
В самом деле, допустим, что вы в тетради начертили
что-либо подобное:
Сможете ли вы выдать эти две линии за отрезки пря-
мых и к тому же равные между собой? Сомневаюсь, хотя
и здесь ошибка — всего лишь в несколько миллиметров,
а линии — лишь немножечко кривые.
Но ведь и в тетради по геометрии без ошибки не обой-
тись, как бы вы ни старались! Только там эти ошибки
могут быть незаметны — ведь они составляют десятые
доли миллиметра!
Однако и такая ошибка, вполне естественная даже в
тетради отличника, совершенно недопустима на пред-
приятии, изготовляющем, например, миниатюрные дам-
ские часики. Приборы особой точности ведут счет на
микроны. Но и там... Как вы догадываетесь, этот разго-
вор можно вести без конца: он такого же типа, как и раз-
говор о точках А, В, С, D...
Значит, дело не в ошибке как таковой (ее принци-
пиально нельзя избежать!), а в том, насколько она
грубая и мешает решению данной задачи.
А теперь представьте себе, что геометрия имела бы
дело с реальными прямыми, которые на самом деле все-
гда немножечко кривые, с реальными прямоугольниками,
24
которые на самом деле всегда немножечко не прямо-
угольники, и так далее?
Могли ли бы мы строить и доказывать теоремы, вы-
водить формулы, не зная толком, что за формулы мы
описываем? Конечно же, нет!
И тогда простейшие измерения площади школьной
спортплощадки превратились бы в задачу невероятной
трудности.
Вот поэтому и нужно было допустить, что есть фигу-
ры как бы в чистом виде, абсолютно точные прямоуголь-
ники и круги, кубы и шары. Вот что говорится в том же
школьном учебнике: «Можно спросить себя: для чего все
это делается? Зачем нужно это отвлечение? Ответ за-
ключается в том, что только для абстрактных геометри-
ческих фигур можно сформулировать в виде точных и не
допускающих никакой двусмысленности ряд простых и
весьма важных предложений».
Не так ли и в лингвистике? Теория языка как систе-
мы знаков оказывается своеобразной евклидовой геомет-
рией для реального языка в реальной речевой деятель-
ности людей.
А уж насколько строго мы применяем соответствую-
щие формулы геометрии при реальных измерениях, на-
сколько велики ошибки из-за того, что наши лингвисти-
ческие прямоугольники всегда на самом деле лишь поч-
ти прямоугольники,— это уже совсем другое дело.
Ошибки есть всегда. Но для каждого типа задач есть
свои допуски, свои размеры допустимых ошибок. А с уче-
том этого почему бы нам не считать каждый раз, что
этих законных ошибок как бы нет? Ведь тогда исчезнет
разница между точкой и почти точкой, между прямой и
почти прямой, между прямоугольником и почти прямо-
угольником.
Вот почему ученые и придумали идеализированные
объекты — то, чего на самом деле как будто бы и нет,—
для того чтобы с их помощью описывать, изучать, изме-
рять то, что на самом деле есть — реальные объекты
внешнего мира. Ведь используя идеализированный объ-
ект, люди устанавливают такой размер ошибки, что раз-
ницей между данным реальным и данным идеализиро-
ванным объектом можно пренебречь.
Идеализированные объекты — это выделенные уче-
ными из реальных вещей закономерности их в чистом ви-
де. И поэтому идеализированные объекты предстают пе-
25
ред нами как своеобразные модели, которые отражают
реально существующие закономерности и служат нам
для познания закономерностей окружающего мира ре-
альных вещей.
Вот таким идеализированным объектом, такой мо-
делью оказывается и тот «язык», о котором писал Сос-
сюр, язык в чистом виде, так же ^отвлеченный от реаль-
ной речевой деятельности людей, как и евклидова гео-
метрия от реальных тел.
Интересно, что эту особенность языка в чистом виде
хорошо видел и понимал и сам Соссюр: «В действитель-
ности «состояние» языка не есть математическая точка,
но более или менее длинный промежуточек времени, в те-
чение которого сумма происходящих видоизменений оста-
ется ничтожно малой... Поскольку язык всегда, как бы
ни мало, все же преобразуется, постольку изучать язык
статически на практике — значит пренебрегать маловаж-
ными изменениями, подобно тому как математики при не-
которых операциях... пренебрегают бесконечно малыми
величинами».
Рассмотрение языка как статической системы знаков
помогает нам понять многие закономерности устройства
языкового механизма и решить многие лингвистические
задачи.
Однако многие другие закономерности устройства
языкового механизма не выявляются, а многие лингви-
стические задачи не могут быть решены при таком рас-
смотрении языка. Слишком часто факты реального язы-
ка в реальной речевой деятельности людей при всем во-
ображении не позволяют рассматривать язык как почти
статическую систему знаков.
Рассмотрение же реального языка в реальной речевой
деятельности людей заставляет рассматривать «язык»
Соссюра как идеализированный объект, как частный,
предельный случай этого реального языка.
При этом различие между реальным и идеализиро-
ванным объектами, между реальным языком и «языком»
Соссюра оказывается принципиальным разли-
чием, а потому сами основы теории Соссюра оказывают-
ся непригодными для теории этого реального языка. В са-
мом деле, реальный язык в речевой деятельности людей,
в отличие от «языка» Соссюра, существует и в зависимо-
сти от внешних условий, и в реальных процессах речи, и
как динамическая система. И все это не может не ска-
26
заться на самом характере, на самом устройстве этого
реального языка, на особенностях этого устройства по
сравнению с устройством «языка» Соссюра.
Конечно, рассматривать простую и четкую систему
«языка» Соссюра куда проще, чем реальный живой
язык, постоянно изменчивый во времени, в головах лю-
дей, в разных ситуациях!
Но тут уж ничего не поделаешь!
Как писал замечательный советский лингвист Лев
Владимирович Щерба, «...жизнь людей не проста, и если
мы хотим изучать жизнь,— а язык есть кусочек жизни
людей,— то это не может быть просто и схематично».
Итак, как видите, лингвистика, последовавшая за
Соссюром, впала в другую крайность (по сравнению с
языкознанием XIX в.) — она потеряла говорящего чело-
века. И хватилась она этой потери не скоро. Однако чем
дальше шло такое изучение, тем более ясно станови-
лось, что лингвистике необходимо расширить круг проб-
лем, методов, подходов. Новые факты и необходимость
их объяснения требовали построения новой модели язы-
ка, ориентированной на более широкое изучение речевой
деятельности. Этого же требовало и использование дан-
ных лингвистики в медицине и технике.
К ЛИНГВИСТИКЕ С ПСИХОЛОГИЕЙ
Кое-что о путешествии по городу
(Основания теории речевой деятельности)
И лингвистика снова стала искать связи с той же пси-
хологией.
Стоп! А почему «с той же»? Разве психология все эти
десятилетия стояла на месте? Нет, конечно! Были у нее
и взлеты, и падения, и рывки вперед, и заблуждения. Но
она настойчиво пробивалась к пониманию сущности чело-
века, в том числе — человека говорящего.
И здесь нужно отметить творчество исследователя,
который во многом определил характер современной пси-
хологии — замечательного советского психолога Льва Се-
меновича Выготского (1898—1934).
В начале XX в. в Западной Европе господствовало
идеалистическое представление о «нематериальной» при-
роде человеческой психики, души. Кстати, ведь и само
слово психика происходит от греч. psyche — душа. Так
27
вот, душа в учениях западноевропейских психологов бы-
ла в буквальном смысле отделена, оторвана от тела.
В полемике с этим направлением американская пси-
хология изучала поведение человека (по-английски пове-
дение — behaviour, отсюда название этого направле-
ния — бихевиоризм) как вполне биологического суще-
ства, причем, изучая реакции человека на внешние сти-
мулы, психологи сознательно уходили от рассмотрения
действительно сложных механизмов психической дея-
тельности человека, упрощали представление о ней.
В учениях американских психологов поведение человека
как биологического существа в принципе не отличается
от поведения, например, мыши.
Как видим, для каждого из этих направлений в пси-
хологии характерна односторонность в оценке роли био-
логического фактора.
Европейские психологи как бы отключили внутрен-
нюю деятельность человека от внешнего мира. Бихевио-
ристы, наоборот, отключили внешнюю деятельность чело-
века от его сознания. Но, несмотря на кажущуюся про-
тивоположность подходов к психической деятельности, и
те, и другие сошлись в главном — в отрыве внутреннего
от внешнего, а также в общей недооценке роли социаль-
ного фактора в психической деятельности человека, в от-
сутствии понимания человека как существа обществен-
ного.
Л. С. Выготский в своих работах преодолел эти недо-
статки. Это была первая серьезная и удачная попытка
применить марксизм к психологии. Показательно, что в
последние годы мировая психологическая наука по-на-
стоящему оценила и стала серьезно изучать достижения
Л. С. Выготского и его школы.
В чем ike суть учения Л. С. Выготского и что оно мо-
жет дать современному языкознанию?
Л. С. Выготский положил в основу своей теории два
основных тезиса:
1) Человек выступает во всей своей деятельности,
в том числе и психической, как материальное, биологиче-
ское существо, обладающее определенной физической ор-
ганизацией — мозгом.
2) В то же время человек не просто биологическое
существо, но и социальное, общественное, существо.
И психика человека — это не просто функцйя человека
как материального существа, но и социальная функция.
Поэтому разгадку особенностей психики человека
нужно искать не в биологии и не в туманных законах ду-
ши, а в истории человечества, в истории общества.
В отличие от поведения животных, человеческая дея-
тельность осуществляется с помощью системы орудий
труда. Эта система и вырабатывается, и закрепляется в
обществе. А чтобы этими орудиями можно было пользо-
ваться, каждому такому орудию должна соответствовать
также закрепленная в общественной практике система
трудовых действий, усвоенная людьми в виде особых на-
выков.
Но для закрепления этих навыков не годятся хорошо
известные вам механизмы безусловных и условных реф-
лексов, которые есть и у животных. Эти механизмы не в
состоянии обеспечить необходимые темпы развития чело-
веческого мышления. Они не приспособлены для отраже-
ния специфических связей между людьми в человеческом
обществе. Поэтому у людей складывается новый тип дея-
тельности — интеллектуальная деятельность, которая
опирается на употребление психологических орудий —
знаков.
Развитие интеллектуальной деятельности привело к
перестройке биологического характера, т. е. к эволюции
мозга человека.
Еще раз подчеркиваем, что деятельность с помощью
психологических орудий так же общественно закреплена,
как и деятельность с помощью обычных, материальных,
орудий. Особенность же психологических орудий в том,
что использование знака направлено внутрь человека.
Поэтому психологические орудия — знаки, использую-
щиеся в речевой деятельности людей,— это средство воз-
действия общества на его членов и средство формирова-
ния психики каждого из них.
Очень важно отметить, что, так же как и обычные
орудия, психологические орудия складываются во внеш-
ней деятельности людей и лишь впоследствии могут пе-
рейти внутрь. Так Л. С. Выготский показывает истинную
природу внутренней, психической деятельности человека.
Такой подход к механизмам психической деятельно-
сти позволяет сделать два важных вывода.
Первый вывод о том, что сознание — это не просто ме-
ханический набор элементов., а система тесно взаимо-
связанных психических процессов, которая не дана чело-
веку как нечто врожденное и не просто включается при
вхождении ребенка в сложившуюся систему обществен-
ных отношений, а которая постепенно складывается и
развивается, уточняется, обогащается при психическом
развитии ребенка. Не случайно Л. С. Выготский много
работал над изучением детского мышления и детской
речи.
Второй вывод о том, что формирование сознания —
это последовательное свертывание внешнего действия
сначала в речевое, а потом — в собственно мыслительное.
Интересно, что на каком-то этапе (до 3—4 лет) ребе-
нок может мыслить только вслух, разговаривая-размыш-
ляя таким образом даже наедине с самим собой.
Борис Заходер в предисловии к пересказу приключе-
ний Алисы в Стране Чудес упоминает об одной малень-
кой девочке, которая говорила:
— Откуда я знаю, что я думаю? Вот скажу, тогда
узнаю!
Эта девочка очень точно подметила удивительную
особенность детской речи. Ребенок, научившись говорить,
еще не научился думать отдельно от звучащей речи. Ду-
мая, он обязательно разговаривает сам с собой. Способ-
ность думать про себя приходит к человеку позднее. Про-
цесс превращения внешнего действия во внутреннее каж-
дый из вас наблюдал в связи с обучением чтению: внача-
ле человек может читать только вслух (сначала громко,
а потом — шепотом), потом звуков он уже не издает, но
при чтении шевелит губами, наконец, и это для него уже
становится ненужным, и он читает без внешних, видимых
проявлений своей работы, своей деятельности.
Л. С. Выготский обратил внимание и на то, что нель-
зя рассматривать упрощенно соотношение языка и мыш-
ления, что не может каждой мысли автоматически соот-
ветствовать готовая языковая форма. «Мысль не выра-
жается в слове, но совершается в слове»,— писал он.
Итак, Л. С. Выготский показал, что внутренняя, пси-
хическая, деятельность человека — это подлинная дея-
тельность, что люди в своей деятельности (общественной
по природе) производят и свое сознание, которое отра-
жается в речевой деятельности.
В науке изучались не только истоки психической дея-
тельности, но и ее механизмы. В исследование этой проб-
лемы большой вклад внесли советские физиологи и преж-
де всего Н. А. Бернштейн, П. К. Анохин, разработавшие
теорию физиологии активности, суть которой в том, что
30
основной принцип деятельности высших животных и че-
ловека — целесообразность.
Для того чтобы деятельность осуществлялась, ставит-
ся цель. Эта цель определяет выбор наилучших дей-
ствий для ее осуществления, достижения.
Но для того чтобы представить себе эту цель, точ-
нее — картину, модель будущего, которое появится в ре-
зультате достижения этой цели, необходима работа спе-
циального механизма, который поможет прогнозировать,
предвидеть будущее, поможет представить его образ, а
также будет постоянно контролировать деятельность,
направленную на создание этого будущего. Как обеспе-
чивается эффективность работы этого механизма?
В процессе деятельности образ будущего сравнивает-
ся с промежуточными состояниями в каждый данный мо-
мент и в случае отклонений от истинного пути произво-
дится коррекция траектории — ну прямо, как в управле-
нии движением искусственных спутников Земли!
В самом деле, представьте себе, что ваша цедь — най-
ти определенный дом в незнакомом городе. Любезный
прохожий укажет ориентиры на вашем пути (мост через
речку, сквер, кинотеатр, площадь с фонтаном). Есте-
ственно, что, если вы собьетесь с пути и, пройдя сквер,
не найдете в нужном месте кинотеатра, вы забеспокои-
тесь. Новое обращение к прохожим — и вам помогут ис-
править ошибку, вернув в буквальном смысле на путь
истинный.
Впрочем, дело не только в том, чтобы в конце кон-
цов вернуться на этот путь. Важно еще и выбрать наи-
более удобный путь. В самом деле, если можно к этому
дому проехать одну остановку на автобусе, то стоит ли
идти пешком? Или наоборот, стоит ли ехать автобусом
всего лишь одну-единственную остановку? Но если все-
таки решиться ехать, а народу в автобусе очень много,
то, может быть, вообще лучше проехать до' конечной
остановки один перегон в противоположную сторону, а
уж потом спокойно подъехать к нужному дому?
Жизнь постоянно ставит перед нами подобные зада-
чи — от самых простых, житейских, до самых серьезных:
какую избрать профессию, как поступить в конфликт-
ной ситуации?
Итак, в своей деятельности человек всегда сталки-
вается с проблемой выбора наилучшего пути.
У человека почти всегда больше одного пути для до-
31
стижения цели. Он должен сделать выбор одного из всех
(по-научному — «преодолеть избыточное число степеней
свободы»). И сделать такой выбор бывает очень не-
просто!
Наконец, деятельность ио достижению цели состоит
из множества разных действий, осуществляемых одно-
временно, по разным уровням. Образно говоря,
эта деятельность — не плоская лепешка, а многослойный
торт «наполеон».
В самом деле, в нашем примере мы должны не про-
сто двигаться в нужном направлении — к определенно-
му ориентиру. Мы должны и просто двигаться —
в буквальном смысле, т. е. элементарно по очереди пере-
ставлять ноги, перенося тяжесть тела с одной ноги на
другую и тем самым перемещая его в пространстве.
Далее. Двигаться мы должны по тротуару, соблюдая
правила дорожного движения. И эта наша деятель-
ность — еще один уровень действий, без успешной реали-
зации которого нам (особенно при интенсивном движе-
нии транспорта), возможно, так и не удастся добраться
до цели.
Почему же в наших рассуждениях мы забыли об этик
уровнях наших действий? А потому, что это как-то само
собой разумеется. Ведь шагаем мы автоматически,
не задумываясь.
Действительно, уровни действий неравноправны.
Лишь самый главный из них находится под постоянным
и сознательным контролем. В нашей задаче цель этого
уровня — не сбиться с пути и добраться до нужного дома.
Остальные уровни составляют так называемый фон к
этому главному уровню.
Всегда ли сохраняется неизменным такое соотноше-
ние главного и фоновых уровней?
Нет, конечно. Так, если вы начали переход в неполо-
женном месте, вашу деятельность скорректирует свисток
милиционера — и вы моментально вернетесь на тротуар.
При этом в данный момент вы на мгновение отключае-
тесь от основной цели вашего путешествия, особенно
если за свистком последует еще и требование заплатить
штраф.
А первые шаги для маленького ребенка — это ведь
совсем не автоматизированные действия: нужно поднять
ножку, удержать равновесие, поставить, не споткнувшись,
ножку перед собой, снова удержать равновесие и т. д.
32
Но представляете, как вы сможете достигнуть цели,
если при каждом шаге вы будете специально решать
задачу совершения шага так же, как решал ее ребенок,
и при этом каждый раз еще и соображать, а не нарушае-
те ли вы этим шагом правила дорожного движения?!
Так выявляется еще одна важная закономерность
уровневой организации наших действий: актуально
сознается лишь самый высокий (верхний)
уровень действий, а остальные должны
быть более или менее автоматизирован-
ными, фоновыми, и чем ниже такой фоновый уровень,
тем большая должна быть автоматизация действий.
Таким образом, эта автоматизация — благо, так как,
чем больше она проявляется на низших уровнях, тем
больше сил, внимания остается на выполнение действий
высшего уровня, направленных на достижение главной
цели.
А обратившись специально к одному из низших уров-
ней, вы неизбежно теряете из виду более высокие уровни.
Понятие верхнего уровня оказывается переменным,
так как любой из уровней фона в нашем примере может
в каких-то ситуациях оказаться верхним (как тщательно
вы должны будете контролировать каждый свой шаг,
если во время путешествия вам придется пересечь пло-
щадку, покрытую льдом!). И наоборот, верхний уровень
может стать фоновым: так, если вы наконец-то нашли
нужный дом, а затем много раз посещали его, то, идя
очередной раз к человеку, живущему там, вы можете об-
думывать содержание предстоящего разговора и уже
не обращать пристального внимания на ориентиры, со-
вершенно отключившись от активного контроля действий
на этом уровне: ноги сами приведут вас в нужное место.
А как действует этот механизм в речевой деятельно-
сти? Есть ли в ней такая же «многослойность»? Конечно!
Когда мы сосредоточены на фразе, словй, а тем бо-
лее — звуки подбираются как бы сами собой. Но стоит
вам споткнуться прн выборе слова или засомневаться в
ударении (позвонишь или позвонйшь), и сразу же все
внимание переключается на этот уровень, отключаясь от
верхних уровней (причем вернуться к нему бывает не
всегда легко). Тогда мы прибегаем к спасительному во-
просу: «Да, так о чем мы говорили?»
А как быть с целью, выбором пути?
Подробнее обо всем этом речь пойдет в III части
2 Зак. 3370
33
этой книги, а сейчас я только поставлю несколько встреч-
ных вопросов:
— Как вы узпали, что вы сказали (или написа-
ли) не то, что хотели сказать? Что это, как не результат
работы механизма, контролирующего вашу деятельность
па пути к цели?
— Что такое редактирование собственного текста,
что такое поиск синонима, как не выбор пути к достиже-
нию цели, как не «коррекция» этого пути?
— Наконец, для чего вы вообще вступаете в разго-
вор, как не для того, чтобы достигнуть какой-то цели?
Как видите, долгий и мучительный путь должна была
пройти наука, чтобы понять, что человек — не просто
биологическое существо, а частичка общества и что ак-
тивная деятельность людей определяется системой обще-
ственных отношений, а само общество — не простая
абстракция и не просто внешняя среда, в которой живет
и к которой приспосабливается индивид, а сами люди,
коллектив людей во всей сложности их отношений. И по-
тому общество и человек — это не только противополож-
ные полюса, по и их единство. Единство противополож-
ностей. И нужно было все это не только просто понять,
но и положить в основу исследования.
Итак, лингвистика вернулась к человеку.
Но это поставило перед ней много новых проблем.
Впрочем, с некоторыми из этих проблем, которые свя-
заны с особенностями реального языка в речевой дея-
тельности людей, лингвисты так или иначе уже сталки-
вались и раньше. Многое из того, что легло в основу
современных исследований речевой деятельности, было
заложено в трудах классиков отечественного языкозна-
ния: А. А. Потебни и И. А. Бодуэна де Куртенэ, изучав-
ших лингвистические проблемы на рубеже XIX—XX вв.,
а также Л. В. Щербы, Е. Д. Поливанова, В. Н. Волоши-
нова, работавших уже в послереволюционные годы.
Познакомимся с такими особенностями и мы, тем бо-
лее что это знакомство вооружит нас знанием некоторых
важных понятий и тем самым поможет в дальнейшем
путешествии по лабиринтам механизмов речевой дея-
тельности.
Жизнь вообще сложна, и ее нужно принимать и изу-
чать такою, как она есть. И жизнь языка не составляет
исключение.
Есть ли на лице что-нибудь кроме носа?
(«Центр» и «периферия» в речевой деятельности)
Особенность реального языка, о которой сейчас пой-
дет речь, прямо связана с закономерностями человече-
ского мышления, человеческой памяти.
Для начала проведем небольшой эксперимент. Возь-
мите карандаш и бумагу и быстро записывайте первые
Пришедшие на ум ответы на мои вопросы (впрочем, отве-
ты можно давать и устно).
Приготовились?
Итак, быстро отвечайте:
— Часть лица?..
— Поэт?..
— Фрукт?..
Могу вам сразу сказать, что почти все вы дали такие
ответы: часть лица — нос, поэт — Пушкин, фрукт — яб-
локо. Правильно?
Если вы сомневаетесь в надежности своих ответов,
проведите эксперимент среди своих товарищей, которые
не читали этой книги.
Если я угадал ваши ответы, то не потому, что я ка-
кой-то «ясновидец», отгадывающий чужие мысли, или
гипнотизер, заставляющий вас дать непременно тот или
иной ответ. Я основываюсь па объективных данных нау-
ки, которая установила, что среди нормальных носителей
русского языка такие ответы дают в среднем 8—9 чело-
век из 10. Следовательно, связь слов поэт — Пушкин —
это такой же устойчивый факт, характерный для русско-
го языкового сознания, как словосочетание железная
воля, как поговорка цыплят по осени считают, как сино-
нимы храбрый и отважный или антонимы холодный и го-
рячий.
Связи слов типа поэт — Пушкин, возникающие в на-
шем сознании, называются ассоциативными связями или
просто ассоциациями. На примере ассоциаций видно,
как много интересного и важного открывается перед ис-
следователями языка в речевой деятельности.
В самом деле, почему среди частей лица вы называе-
те прежде всего нос? Ведь на лице есть еще глаза, рот,
щеки, лоб... А кроме яблок, есть еще груши, сливы, виш-
ни, абрикосы, персики, виноград... Наконец, я не поверю,
чтобы вы не знали хотя бы имен Лермонтова, Некрасова,
Маяковского, Блока, Есенина, Твардовского...
2*
35
Значит, дело совсем не в том, что мы одно слово зна-
ем, а других не знаем.
И все же снова и снова те же ответы: нос, яблоко,
Пушкин.
Так в чем же дело? Некоторые слова, сочетания слов,
связи слов являются для нас более важными, мы упо-
требляем их чаще, чем другие, и потому помним их
лучше, чем другие.
Конечно, многое в этом сложном механизме, связан-
ном с вашей памятью, с нашими знаниями, опытом, вку-
сами, привычками, условиями жизни, зависит от случай-
ных, индивидуальных особенностей того или иного
человека.
Но общность нашей жизни, нашего мышления, нашей
культуры — все то, что делает нас единым коллективом,
единым обществом, обуславливает то, что многие слова,
сочетания слов, наконец, основы грамматики являются
важными для всех членов коллектива. Это-то и
делает язык общественным явлением.
Однако следует еще раз подчеркнуть, что степень
этой важности для тех или иных слов, сочетаний слов,
грамматических явлений и т. д. оказывается различной
не только для отдельного человека, но и для общества
в целом: что-то более важно (и потому, как правило,
употребляется чаще), что-то относительно менее важно
(и потому, как правило, употребляется реже).
Итак, результаты ассоциативного эксперимента хоро-
шо показывают важнейшую особенность системы реаль-
ного языка по сравнению с системой «языка» Соссюра.
Соссюровский «язык» предстает как система, в кото-
рой строго определенное число элементов-знаков. Их мо-
жет быть три, как у светофора, их могут быть десятки
и даже сотни тысяч, как в человеческом языке, но в
«вынутом» из речевой деятельности людей и останов-
ленном во времени языке число знаков всегда может
быть четко определено и сосчитано. Все знаки в системе
равноправны между собой. Все они и составляют важ-
нейшую, «центральную», часть речевой деятельности —
язык. Более того, только они и составляют язык.
Все остальное, несущественное для системы, лежит за
ее пределами. Это «периферия» речевой деятельности,
это речь.
Таким образом, между «центром» и «периферией»,
36
т. е. между языковыми и речевыми знаками может быть
легко установлена четкая граница.
Однако в реальной речевой деятельности, как пока-
зывает наш эксперимент, даже в самом как будто бы
явном «центре» могут быть выделены элементы и более
центральные (нос, яблоко, Пушкин), и менее централь-
ные (щеки, лоб, груша, слива, Лермонтов, Маяковский).
Как видите, «центр» и «периферия», оказывается, есть
в самом языке! Но тогда — где же четкие границы между
языком и речью? Их нет, так как этот «центр» не имеет,
да н не может иметь четкие границы. «Центр» постепен-
но переходит в «периферию». Иными словами, язык по-
степенно переходит в речь. И начинается этот переход в
самой, казалось бы, «центральной» части языка. Еще
один парадокс речевой деятельности? Пожалуй!
В самом деле, в небольших словарях русского языка
для иностранцев может быть и 4 тыс. слов, н 10 тыс.
слов, и 20 тыс. слов. В «Словаре русского языка»
С. И. Ожегова — более 50 тыс. слов, в четырехтомном
«Словаре русского языка» под редакцией А. П. Евгенье-
вой— более 80 тыс. слов, а в 17-томном «Словаре совре-
менного русского литературного языка» — 120 тыс. слов.
Где же действительно дана система слов современно-
го русского литературного языка?
В словаре па 4 тыс. слов? Но тогда что представляют
собой остальные 116 тыс. слов из 17-томного словаря?
«Периферию» языка?
Или система в 17-томном словаре? Но тогда кому
нужен словарь на 4 тыс. слов, если в нем — лишь нич-
тожная часть системы? Какое же представление о систе-
ме он может дать?
Очевидно, что сама постановка такого рода вопросов,
вполне закономерная для разговора о системе «языка»
Соссюра, выглядит странно при разговоре о реальном
языке в речевой деятельности.
В словарях-минимумах описывается наиболее «цент-
ральная», наиболее употребительная лексика современ-
ного русского языка. Чем больше слов в словаре, тем
шире представлены в нем слои более «периферийной»
лексики (хотя, как я уже говорил, это не значит, что та-
кие слова совсем не входят в язык и относятся к речи).
Объем словаря зависит от его назначения: рассчитан ли
он на людей, которые не знают русского языка, или на
людей, для которых этот язык является родным, рассчи-
37
таи ли он на широкие массы читателей или на сравни-
тельно узкий круг специалистов и т. д.
До сих пор мы говорили об относительности понятий
«центра» и «периферии», о зыбкости их разграничения
применительно к знакам-словам. Обратимся теперь к
особенностям дифференциальных признаков, определяю-
щих место знака в системе.
Если в системе соссюровского «языка» все признаки
знаков делились жестко на существенные для системы,
т._е. дифференциальные, и несущественные для системы,
т. е. интегральные, то в системе реального языка каждый
признак может быть более дифференциальным или ме-
нее дифференциальным и, следовательно, менее интег-
ральным или более интегральным.
В самом деле, вернемся к вашему объяснению слова
стул.
Почему вы не. сразу смогли перечислить все диффе-
ренциальные признаки стула? Не потому ли, что более
общий, родовой, признак «приспособление для сидения»
оказался более центральным, чем более конкретные, ви-
довые, признаки «имеющий спинку», «не имеющий под-
локотников», «рассчитанный на одного человека»?
Но и среди этих, видовых, признаков более «цент-
ральным», чем остальные, оказывается признак «имею-
щий спинку». Так, при объяснении того, что такое стул,
признак «имеющий спинку» указывает в среднем 15 че-
ловек из 200, а признак «рассчитанный на одного
человека» — лишь 1 человек из 200.
Почему так происходит? Может быть, потому, что
противопоставление стула и табуретки как видов мебели
более резкое и частое в быту, чем противопоставление
стула и скамейки. Может быть, потому, что спинку вид-
но, а признак «рассчитанный на одного человека» при
взгляде на пустой стул не увидишь. Может быть, и то,
и другое вместе — не будем гадать! Факт остается
фактом!
Важнее сейчас другое: даже среди самых, казалось
бы, явных дифференциальных признаков выделяются
как более «центральные», так и менее «центральные»
признаки.
Но чем менее «центральными» оказываются диффе-
ренциальные признаки, тем менее четко они различают
классы предметов.
Чем дальше от «центра», чем ближе к «периферии»,
38
тем реже встречаются и специальные названия — знаки.
Показательны в этом отношении наименования родствен-
ников. Папа, мама, сын, дочь, внук, дядя, тетя — это
один круг названий, самый «центральный». С золовкой,
деверем, невесткой, шурином разобраться уже послож-
нее. И я не уверен, что каждый из вас легко объяснит,
что это за родственники. А как назвать дядю вашей ба-
бушки? А брата мужа вашей троюродной сестры? А пле-
мянника этого брата мужа вашей троюродной сестры?
А жену этого племянника брата мужа вашей троюрод-
ной сестры?
Подобные отношения родства можно «накручивать»
без конца. Да так, что уже трудно наглядно представить
себе, кто кому и кем приходится. Не зря же народная
мудрость придумала для таких родственников единую
емкую формулу: «седьмая вода на киселе». И просто,
и выразительно!
При этом обратите внимание еще вот на что: чем
«периферийнее» наименование, тем более громоздко оно
выражается. В этом тоже есть свой особый смысл. Но
об этом позднее.
Итак, чем «центральнее» наименование или диффе-
ренциальный признак, тем лучше мы его знаем, помним,
осознаем. И наоборот, чем «периферийнее» явление, тем
меньше мы его знаем, чаще забываем,— таковы уж осо-
бенности нашей памяти. И чем дальше к «периферии»,
тем больше таких явлений. И вот уже не ощущается раз-
ница между «не знаю» и «знаю, но забыл».
Как видите, между «центром» и «периферией» нет
четкой границы. Именно поэтому можно и нужно состав-
лять словари и на 4 тыс. слов, и на 10 тыс. слов, и на
20 тыс. слов, и на 50 тыс. слов, и на 80 тыс. слов, и на
120 тыс. слов. Каждый раз граница того, что мы вклю-
чаем в «центр», определяется на основе каких-то призна-
ков, существенных для решения именно данной задачи.
Поэтому каждый из этих словарей хорош по-своему и
лучше всего подходит для решения именно тех задач, на
которые он рассчитан.
Итак, с одной стороны, выявленная Соссюром и его
последователями жесткая система отношений между зна-
ками, жесткое разграничение «центра» и «периферии»;
с другой стороны, большая или меньшая «централь-
ность» («периферийность») самих знаков, их дифферен-
циальных признаков, многочисленные «пограничные»
39
случаи (они особенно сложны для анализа). Эти законо-
мерности вступают в рёчё'вой деятельности в острое про-
тиворечие, которое и приводит к тому, что люди забы-
вают, что на лице есть еще что-нибудь, кроме носа.
Может ли стул быть столом?
(Ситуация в речевой деятельности)
Вторая особенность реального языка тесно связана
с тем, что язык — важнейшее средство человеческого об-
щения. А общение всегда происходит в определенных
ситуациях.
В реальной речевой деятельности знаки языка не про-
сто употребляются в тех или иных ситуациях, но живут
в памяти людей в связи с ситуациями, типами ситуаций,
в которых они были использованы.
Сами же ситуации можно обозначить и более по-
дробно, развернуто (с помощью нескольких знаков) и
более кратко, свернуто (с помощью одного знака).
Допустим, что мы описываем ситуацию, изображен-
ную на рисунке.
Как можно описать эту ситуацию?
Очевидно, многими способами. Например:
— Мальчик читает книгу.
— Мальчик сидит за столом.
— Мальчик, который сидит за столом и читает книгу,
наверное, любит читать, потому что он весь погрузился
в чтение и ничего вокруг не замечает.
И т. д.
Если вас спросят, кто здесь изображен, вы скажете:
— Это мальчик.
Или еще проще:
— Мальчик.
Как видите, обозначение мальчика в данной ситуации
может быть самым различным — от развернутого описа-
ния деталей ситуации, как-то характеризующих этого
мальчика, до простого указания на то, что он есть. Но
все эти обозначения — это обозначения мальчика в дан-
ной ситуации.
А может быть, это юноша? Или лучше просто назвать
его человек? Или он?
А может быть, наоборот, попытаться описать его точ-
нее, назвать его (если мы знаем, что имя этого мальчи-
ка — Вася, а фамилия его — Иванов)?
40
А ведь в этой ситуации можно описать и книгу. На-
пример:
— Книга, которую читает мальчик, наверное, очень
интересная.
— Книга, которую читает мальчик, лежит на столе.
Можно описывать также стул, стол, прическу маль-
чика, его костюм, осанку и многое другое. И все это
можно описать очень кратко, а можно очень-очень по-
дробно. Вспомните, как вы в школе сочиняли подобные
рассказы по картинке! И мучились: с чего начать, каки-
ми словами описать то, что вы увидели, и что еще можно
сказать, если учитель ругает вас за краткость рассказа.
А если ко всему этому добавить, что и сама ситуация,
с одной стороны, является лишь частью другой, более
крупной ситуации (например, рядом с нашим мальчиком
сидят и другие мальчики), а с другой стороны, включает
в себя и более мелкие ситуации (допустим, например,
что, заглядывая в комнату с улицы, через окно, мы мо-
жем увидеть только голову мальчика и поэтому не мо-
жем сказать, что же он делает), то ясно, что и ограни-
чение ситуации для описания, и выбор в этой ситуации
предмета, который описывается, и степень детализации
описания, и, наконец, выбор самих средств описания —
все это относительно и может варьироваться до беско-
нечности.
Конечно, ситуации, так же как и предметы, могут
объединяться в классы по каким-то одним, существен-
ным для такого объединения, признакам и независимо
от других, несущественных для такого объединения, при-
знаков.
Так, можно представить себе класс ситуаций:
— Мальчик читает книгу.
Или более «узкий», конкретный, видовой по отноше-
нию к нему класс ситуаций:
— Мальчик читает книгу «Три мушкетера».
И так далее — без конца. И чем больше призна-
ков выделяется в этих ситуациях, тем меньше ситуаций
объединяет такой класс.
Понятно, что класс ситуаций
— Мальчик читает книгу
складывается из множества подклассов ситуаций:
— Мальчик читает книгу «Три мушкетера».
— Мальчик читает книгу «Тимур и его команда»*
—- Мальчик читает книгу «Евгений Онегин».
41
И т. д.
По-видимому, нетрудно представить себе и, напротив,
более широкий, абстрактный, родовой по отношению к
нему класс ситуаций (Мальчик, который что-то делает),
который складывается из подклассов:
— Мальчик читает книгу,
— Мальчик играет в футбол,
— Мальчик учит уроки,
— Мальчик спит,
И т. д.
Можно представить себе и еще более абстрактный,
родовой класс ситуаций «Человек», который состоит из
подклассов: «Мальчик», «Девочка», «Юноша», «Девуш-
ка», «Мужчина», «Женщина» и т. д.
Как видите, любой знак обозначает не просто отдель-
ный предмет, действие, признак, но (так же как и соче-
тание знаков) целую ситуацию, фиксируя наше
внимание на наиболее существенной, с нашей точки зре-
ния, ее части. Поэтому мы в дальнейшем вместо разных
терминов знак и сочетание знаков условимся
употреблять единый термин наименование. Не-
трудно понять, что наименованием ситуации может быть
и слово, и предложение, и целый рассказ.
При этом одни и те же наименования могут относить-
ся к ситуациям разного типа, хотя, естественно, каждое
из наименований связывается прежде всего с наиболее
вероятными ситуациями (как в примере с ассоциацией
поэт — Пушкин).
Поэтому, когда мы говорим, что стул — это то, на чем
сидят, мы учитываем лишь наиболее типичное, привыч-
ное, закрепленное в обществе использование стула и не
принимаем во внимание многие другие, значительно ме-
нее типичные возможности использования такого же сту-
ла. Тем самым мы незаметно для себя стираем различие
между понятием «стул — это то, на чем сидят» и поня-
тием «стул — это почти всегда то, на чем сидят» —
совсем как в понятиях точки, прямоугольника, круга!
Но ведь тот же стул может быть и поверхностью, на
которой разложена игра (в этом случае стул использует-
ся почти как стол); на спинку стула можно повесить
одежду (в этом случае стул используется почти как
вешалка).
Так, благодаря некоторым (хотя и не очень типич-
ным) «периферийным» ситуациям «размываются» грани-
42
цы между, казалось бы, явно различными наименова-
ниями. Опять эта «периферия», вторгающаяся в строгие
и четкие построения «центра»!
В наиболее привычных для нас ситуациях формирует-
ся и представление о стуле, как о предмете, имеющем
4 ножки. Действительно, почти все стулья, которые нас
окружают, имеют 4 ножки. Но разве невозможны стулья
на 3 ножках? И даже на одной ножке? Причем я говорю
сейчас о целых стульях. Но ведь попадаются на глаза
и стулья с отломанными ножками тоже!
Наконец, в зависимости от конкретной ситуации мы
учитываем и важность того или иного дифференциально-
го признака. Даже само осознание признака как диффе-
ренциального или интегрального тоже зависит от си-
туации.
Вы говорите:
— Дайте мне, пожалуйста, стул. Я устал стоять.
Вам могут дать табуретку. Вы поблагодарите и сяде-
те, возможно, даже и внимания не обратив, на что имен-
но сели. Так как слово стул в вашей просьбе просто слу-
чайно подвернувшееся под руку подходящее слово! Для
вас главным было попросить «предмет для сидения».
И признак «имеющий спинку» не играл здесь принци-
пиальной роли.
А вот другая фраза (возможно, в весьма похожей, но
все-таки чуть-чуть иной ситуации):
— Дайте мне, пожалуйста, стул, а то у меня спина
устала.
Вот тут на первый план и выступает (или, как гово-
рят языковеды, актуализируется) важный дифференци-
альный признак «имеющий спинку». Вместо стула хозяин
может предложить вам кресло, но вряд ли табуретку.
Таким образом, из массы дифференциальных призна-
ков, имеющихся в системе языка, мы практически каж-
дый раз, в зависимости от ситуации, имеем в виду толь-
ко какую-то часть этих признаков. И лишь установка на
полное толкование заставляет нас попытаться исчерпать
до конца весь набор дифференциальных признаков дан-
ного наименования. Как видите, сама большая или мень-
шая «центральность» дифференциального признака не
есть какой-то абсолютный показатель. Она относи-
тельна и может значительно изменяться, варьиро-
ваться в зависимости от характера ситуации.
Итак, наши знания об элементах языка — наименова-
43
ниях основаны на нашем прошлом опыте, на множестве
ситуаций, в которых встречалось это или подобное ему
наименование. Наиболее типичные из этих ситуаций
обобщаются и связываются с правилами употребления
данного наименования. И все это отшлифовывается в
речевой деятельности многих людей и многих поколений.
Этим цементируется языковое единство народа и пре-
емственность его культурно-исторических традиций.
Что же касается самого наименования, его бытия в
языке, то оно не может существовать в абсолютном
отрыве от тех многочисленных связей с многочисленны-
ми ситуациями (как более типичными, так и менее ти-
пичными) , которые существуют в головах людей, говоря-
щих на данном языке. Эти связи могут быть сильнее или
слабее, могут быть выражены в наименовании более раз-
вернуто или менее развернуто, но они всегда есть. Без
них наименование — лишь идеализированный объект сос-
сюровского «языка».
При этом важно подчеркнуть, что путь познания язы-
ка сложен и противоречив. И даже простейшие знаковые
системы усваиваются на самом деле не так просто.
Вот лишь один пример.
Мы уже говорили о системе светофора. Чего уж про-
ще! Но, оказывается, и здесь наш опыт натыкается на
реальные противоречия и сложности бытия этой системы
знаков.
В одной из радиопередач «Юмор в коротких штаниш-
ках» маленький мальчик отвечает взрослым на их во-
просы о значении сигналов светофора:
— Красный свет — это когда стоят.
— Зеленый свет — это когда идут.
— А желтый свет — это когда бегут.
Откуда взялось у маленького мальчика такое пред-
ставление о значении желтого света в светофоре?
На основе его собственного небольшого опыта,
на основе тех ситуаций, которые он наблюдал и на
основе которых он сделал свой вывод. Этому мальчику
все три сигнала показались основными сигналами, ре-
гулирующими поведение людей (стоять, идти или бе-
жать). По-своему он очень наблюдателен и совершенно
прав.
Конечно, взрослые объяснят ему правильное значение
желтого сигнала и мальчик точнее соотнесет свои личные
знания, личный опыт со знаниями и опытом других лю-
44
дей. Но всегда ли это соотнесение может быть таким
простым? Ведь, еще раз напоминаю, человеческий
язык — это не светофор!
В доме, который построил Джек
(Актуальное членение и связность текста)'
Рассмотрим еще одну важную закономерность, кото-
рая заинтересовала лингвистов еще в XIX в. и которая
имеет самое непосредственное отношение к нашему раз-
говору.
Вот самая простая хрестоматийная фраза:
Петров завтра едет в Москву.
Если я попрошу вас разобрать это предложение по
членам предложения, вы можете даже обидеться — уж
очень примитивным может показаться такое задание на
фоне наших серьезных разговоров о языке. И тем не ме-
нее давайте попробуем! В предложении говорится о
Петрове (Петров—подлежащее), о том, что этот Пет-
ров делает (сказуемое — едет), уточняют это действие
соответствующие обстоятельства (времени н места).
— И так вы разберете эту фразу всегда?
В ответ вы пожмете плечами с недоумением:
— А как же еще?
И будете совершенно правы, но лишь с точки зрения
чисто формально-грамматической. Если же мы учтем
при анализе ситуацию, а также наши замечания о «цент-
ре» и «периферии», то внезапно картина резко изменится.
В самом деле, давайте попытаемся рассмотреть лишь
некоторые из возможных типов ситуаций, в которых про-
изнесена данная фраза.
Ситуация первая. Вы сидите в классе, ничего
не подозревая. Вдруг входит староста. И с порога со-
общает:
— Петров завтра едет в Москву\
Что такое? Все для вас так ново. И так неожиданно.
Петров! А что с Петровым? — лихорадочно соображаете
вы по мере произнесения этой фразы. Он завтра едет.
Куда же? — В Москву. Вот оно в чем дело! Разумеется,
это все проносится в вашем мозгу так стремительно, что
вы не успеваете отдать себе отчет в том, о чем и как
вы думали, слушая эту фразу. О чем говорится в этой
45
фразе? — Да о Петрове же! А что Петров делает (или
Собирается делать)? — Едет. Когда? — Завтра! А ку-
да? — В Москву! Ага! Самое главное, самое интересное
староста припрятал к концу фразы. И даже ударением
выделил с особым удовольствием: в Москву!
Впрочем, что же в этом особенного? Фраза как фра-
за. И ударение нормальное. И «о чем говорится...» и «что
делает...» тоже обычное: подлежащее — сказуемое — об-
стоятельства. Ситуация как ситуация!
Ситуация вторая. Вам уже стало известно, что
Петров завтра куда-то уезжает, только он не говорит,
куда, а хитро улыбается. И вот на пороге — староста. Он
сразу сообщает:
— Петров завтра едет... в Москву!
Изменилось ли что-нибудь по сравнению с первой
ситуацией?
Да, конечно, ведь вы уже все хорошо знаете, что Пет-
ров завтра куда-то едет. Это вам уже известно. Поэтому
староста эту часть фразы произносит скороговоркой —
это лишь начало. Зато потом можно сделать паузу, нас-
ладиться своим превосходством, своей особой «старосто-
вой» информированностью. И уже потом выложить:
в Москву! И ударение здесь сильнее. И выразительнее.
Хотя, впрочем, что же изменилось в том, «о чем говорит-
ся...» и «что делает...»? Да ничего! Так при чем же здесь
ситуация? Не торопитесь!
Ситуация третья. Вы сидите в классе. Ваш
класс — лучший в школе. И кто-то из вас поедет в Моск-
ву. Но кто? Это еще не решено. И вот — на пороге старо-
ста. Он кричит:
— Петрбв завтра едет в Москву!
О чем говорится здесь? О том, что кто-то завтра едет
в Москву. Что говорится о том, кто завтра едет в Моск-
ву? То, что он — Петров. Смотрите-ка! И ударение не
там. И смысл не совсем тот. Вот тебе и ситуация. Но
пойдем дальше.
Ситуация четвертая. Начало (про класси
про старосту) можно опустить — оно такое же, как и в
предыдущих ситуациях. Только неизвестно вам, каким
образом Петров отправится в Москву: поедет в поезде,
полетит в самолете? Или, может быть, поплывет на
пароходе?
Ваши сомнения снимает фраза:
— Петров завтра едет в Москву.
46
Ага! Не летит, не плывет, а едет. Ну и что ж, ясно,
«о чем» говорится в этой фразе — о том, как отправит-
ся Петров завтра в Москву.
Ситуация пятая. Начало опять-таки такое же.
Про Петрова тоже все известно, кроме одного — когда
же он наконец уедет?
— Петров завтра едет в Москву.
Не через неделю, не через месяц, а завтра. Ну и
что ж, подождем до завтра!
Итак, одна и та же, казалось бы, фраза, а какую
разную информацию опа несет в зависимости от си-
туации.
Впрочем, это не совсем точно. Изменяются не сами
сведения — они везде одинаковые: кто, что делает, когда
едет, куда едет. Изменяется то, какие из этих сведений
оказываются главными, наиболее актуальными для дан-
ной ситуации. Не случайно каждый раз именно то слово,
которое сообщает главные сведения, особо выделяется
ударением (такое ударение иногда называется логиче-
ским). Ведь ради этого слова, собственно, и произносит-
ся вся фраза.
Не верите?
Тогда еще один маленький эксперимент. Ответьте на
вопросы, оставив в ответах только по одному знамена-
тельному слову.
Первая ситуация в этом отношении — особая. Там
нет никаких вопросов. Там все ново и все важно.
Поэтому начнем со второй ситуации:
— Куда едет Петров?
— В Москву.
В третьей ситуации:
— Кто едет в Москву?
— Петров.
В четвертой ситуации:
— Каким образом Петров отправляется в Москву?
— Едет.
В пятой ситуации:
— Когда Петров едет в Москву?
— Завтра.
Впрочем, можно поэкспериментировать и дальше. На-
пример, для второй ситуации переберем другие теорсти-
чески возможные варианты ответов:
— Куда едет Петров?,
47
— Завтра.
Или еще лучше:
— Куда едет Петров?
— Петров.
Как видите, в правильных однословных ответах все-
гда оказываются те слова, которые в полных ответах
выделены логическим ударением. Именно эти слова
оказываются каждый раз во фразе самыми главными.
Именно о том, что они обозначают, идет речь в данной
ситуации. Именно ради них строится полная фраза.
Таким образом, наряду с постоянным выделением
двух главных членов предложения — подлежащего и ска-
зуемого, о которых вам много говорят в школе (их часто
называют грамматическими подлежащим и ска-
зуемым) , в любой фразе выделяются также еще два ком-
понента; то, что уже известно говорящим в данной си-
туации (то, «о чем идет речь»), и то новое, что об этом
известном сообщается (их называют психологиче-
скими подлежащими и сказуемым, или чаще — «дан-
ным» и «новым»). А само членение предложения, фразы,
высказывания на «данное» и «новое» называется а кту-
альным членением.
«Новое» — самый важный элемент высказывания. Как
вы только что убедились, он должен сохраняться при
любых преобразованиях, сокращениях высказывания.
В ряде случаев «данное» совпадает с группой подлежа-
щего, а «новое» — с группой сказуемого (как во второй
ситуации), в других случаях — они не совпадают, тогда,
чтобы выделить «новое», мы прибегаем к особому логи-
ческому ударению (как в третьей, четвертой и пятой
ситуациях).
Что же касается первой ситуации, казалось бы, самой
простой, то на самом деле здесь все несколько сложнее.
Ибо во всех остальных рассмотренных нами ситуациях
фраза Петров завтра едет в Москву была ответом на ка-
кой-то немой или явный вопрос, т. е. она была в середи-
не разговора, и потому в ней уже было более или менее
ясно, что относится к известному, «данному», а что —
к «новому». Фраза же в первой ситуации — начало раз-
говора. Здесь все ново. Кстати, именно поэтому всегда
так трудно начинать разговор, написать первую фразу
в сочинении. Потом — уже «само пойдет», а вот начало...
Как быстрее проскочить через это отсутствие перво-
начального «данного»? Как быстрее достичь привычной
48
ситуации, когда «новое» можно спокойно нанизывать на
уже известное?
Одним иа способов быстрейшего введения «данного»
являются назЫвные предложения. Обратите внимание:
они обычно стоят в начале рассказа.
Вот пример из вашего учебника:
«Лесная глушь. Речная глина. Мхи. Папоротник. Дым
костров» (Павел Антокольский).
Освобожденные от дополнительных уточняющих ха-
рактеристик, содержащие лишь указание на то, что это
«о чем говорятся» имеется, есть, присутствует, назывные
предложения помогают быстро ввести читателя в курс
дела. Это значит — сообщить исходные «данные» с тем,
чтобы потом сказать о них что-то «новое».
Не случаен и традиционный, отработанный веками
зачин в народных сказках:
В некотором царстве, в некотором государстве жил-
был царь. И сразу нарисована начальная картина, экспо-
зиция— есть царь. Он есть (жил-был). Как он
жил-был, пока неясно, да и ни к чему об этом в первой
же фразе — сказка вся впереди. Вот в ней мы и узнаем
все подробнее.
Подобным образом начинает свои сказки и Пушкин,
хорошо усвоивший приемы народного творчества от сво-
ей няни, Арины Родионовны:
Негде, в тридевятом царстве,
В тридесятом государстве,
Жил-был славный царь Дадон.
или
Жил-был поп,
Толоконный лоб.
или
Жил старик со своею старухой
У самого синего моря.
Заметьте — везде жил, жил-был. И только! Но ведь
это, по сути дела, мало чем отличается от назывного
предложения. Как он жил? Что он делал? Об этом впе-
реди.
Вернемся к нашей фразе из первой ситуации: Петров
завтра едет в Москву.
Мог ли староста в этой ситуации сказать так: 
— В нашем классе есть Петров. Он завтра едет
в Москву.
Допустим, что мог. Но ведь тогда первое предложе-
49
ние такого же типа, как «в некотором царстве жил-был
царь!». Тогда во втором предложении он (т. е. Пет-
ров) — «данное», а завтра едет в Москву — «новое».
А теперь вернемся еще раз к нашему вопросу: мог ли
староста в этой ситуации сказать так?
Мало вероятно!
Потому что мы и без него хорошо знаем, кто учится
в нашем классе. Предложение В нашем классе есть Пет-
ров, уместное в разговоре с посторонними, звучит совер-
шенно нелепо в разговоре с одноклассниками. То, что в
нашем классе есть Петров,— «данное», которое хоро-
шо известно участникам разговора еще до раз-
говора.
Поэтому, строго говоря, во фразе Петров завтра едет
в Москву, даже если это первая фраза в разговоре, не
все — «новое».
Значит, когда староста только еще произнес фами-
лию «Петров...», мы уже сразу стали думать: «А что Пет-
ров? А что с Петровым?» Для нас Петров сразу же стал
«данным», а все последующее в этом предложении, то,
что сообщается о Петрове,— «новым».
Актуальное членение впервые было открыто и изучено
в предложении. Поэтому вначале и говорили об актуаль-
ном членении предложения. Однако в последнее время
все более становится ясным, что актуальное членение
наименования является одним из самых основных, фун-
даментальных принципов, определяющих устройство и
функционирование языка в речевой деятельности, в част-
ности определяющих закономерности развертывания
связного текста.
Как же развертывается связный текст? Такой текст
описывает ту же ситуацию, которую можно обозначить и
одним предложением, и даже одним словом (вспомните,
что мы говорили о назывном предложении), но в тексте
мы эту ситуацию описываем детальнее — обычно, чем
детальнее, тем текст длиннее.
Итак, текст вполне можно сопоставлять с предложе-
нием. Кстати, не случайно иногда говорят, что новое —
это хорошо забытое старое: еще в Индии VIII—IX вв. не-
которые филологи-теоретики рассматривали текст поэмы
или драмы как единое большое предложение, в котором
отдельные высказывания функционируют подобно сло-
вам в предложении.
50
Но если это так, то можно предположить, что меха-
низм построения и предложения, и связного текста при
наименовании ситуации тоже общий. Как строится пред-
ложение? Берется «данное» (обычно подлежащее), и к
нему добавляется «новое» (обычно сказуемое, впрочем,
не всегда, как в нашем примере с Петровым, который
едет в Москву).
А как строится связный текст? В принципе так же!
Только целая ситуация дробится на множество подситуа-
ций, и описание каждой из них, которое нанизывается на
уже имеющиеся,— это еще одно «новое». Каждая такая
подситуация может описываться одним предложением, а
может, в свою очередь, дробиться далее. Таким образом,
может быть целая иерархия таких цепочек предложений,
но все они в совокупности опишут ту ситуацию, которую
представляет себе говорящий (вспомните разговор о мно-
гоуровневости нашей деятельности).
Конечно, организовать такую структуру текста из
многих предложений куда сложнее, чем структуру одно-
го предложения. Но что поделаешь, если того требует
ситуация!
Как же развертывается связный текст?
Я уже говорил, что очень трудно начать текст. На-
чать текст — значит сформировать исходное «данное»,
чтобы было понятно, о чем пойдет речь, но чтобы это не
было слишком издалека (от Адама).
Так, очень остро стоит проблема «начала» в драма-
тургии. В любой пьесе автору хочется сразу же начать
действие: если детально формулировать исходную тему
(экспозицию), будет длинно и неинтересно. Но если она
не будет обозначена, будет непонятно, о чем речь (впро-
чем, некоторые авторы поступают именно таким обра-
зом — так легче завлечь, заинтриговать слушателя или
читателя).
Ну что ж, тема заявлена, описание начато. А как
развертывать текст дальше?
Еще раз обратимся к Пушкину.
Первое предложение:
Жил-был поп, толоконный лоб.
Второе предложение:
Пошел поп по базару посмотреть кой-какого товару.
Итак, текст покатился, как по маслу. «Данное» во
втором предложении поп (ведь мы уже знаем, что поп.
51
толоконный лоб, жил-был). А что этот поп сделал? Об
этом сообщает «новое»: пошел по базару посмотреть кой-
какого товару.
А как строить следующее предложение? Как офор-
мить «данное»?
Поскольку мы уже знаем, что поп не только жил-был,
но и пошел по базару посмотреть кой-какого товару, то
к третьему предложению эта информация тоже становит-
ся «данным». Так что же, в третьем предложений снова
повторять все — и про попа, и про базар, и про товар?
Впрочем, оставим на минуту попа и обратимся к сти-
хотворению С. Я. Маршака «Дом, который построил
Джек», в котором автор действительно каждый раз по-
вторял в «данном» все, о чем до этого говорилось.
А в результате простейшие фразы в конце стихотворения
приобретают поистине чудовищные размеры:
Вот два петуха, которые будят того пастуха,
Который бранится с коровницей строгою,
Которая доит корову безрогую,
Лягнувшую старого пса без хвоста,
Который за шиворот треплет кота,
Который пугает и ловит синицу,
Которая ловко ворует пшеницу,
Которая в темном чулане хранится
В доме, который построил Джек.
Такие фразы не просто становятся неуклюжими, но
и мешают следить за ходом мысли автора. Хорошо, что
это всего лишь стихотворение, притом стихотворение-
шутка, а если хотите и предостережение. А теперь пред-
ставьте себе, как раздражала бы вас подобная речь в
повседневной жизни. И как бы она мешала общению
людей!
Итак, Маршак как будто точно следовал правилам
развертывания связного текста: в каждом предложении
называл «данное», прибавлял к нему «новое», но что-то
явно не то получилось.
Какой же выход из подобной ситуации?
Вернемся к третьему предложению сказки о попе:
Навстречу ему Балда идет, сам не зная куда.
Вот оно, спасительное средство — местоимение. Мы
знаем, что местоимение — это часть речи, которая упот-
ребляется вместо имени (отсюда и его название: место-
52
имение). Но, как видите, sfo не совсем точное назва-
ние— не вместо только имени поп, а вместо целой
подситуации, связанной с попом.
В данном предложении местоимение ему означает
приблизительно следующее: навстречу попу, который
жил-был и который пошел по базару посмотреть кой-ка-
кого товару,— Балда...
Как видите, местоимение — не роскошь, не просто
стилистический прием, чтобы двадцать раз не повторять
одно и то же слово, а необходимейшее средство для по-
строения текста — самое простое средство для свертыва-
ния «данного».
Ну что ж, с «данным» мы разобрались. По мере раз-
вертывания текста оно должно все время свертываться,
чтобы текст не разросся до гигантских размеров.
А что же «новое»?
Оно должно постоянно добавляться в каждом пред-
ложении. Иначе получится, как в известном детском
стишке:
У попа была собака.
Он ее любил.
Она съела кусок мяса.
Он ее убил.
В землю закопал
И надпись написал,
Что у попа была собака
н*т. д.
Как видите, в этом тексте с точки зрения структуры
каждого предложения все как будто бы правильно и да-
же прозрачно. «Данное» — «новое». «Данное» — «новое».
Я не знаю, сколько вы выдержите повторений — два,
три, пять, но перестанете слушать и воспринимать этот
текст гораздо раньше, чем нормальный текст гораздо
большей длины. Почему?
Да потому, что мы ждем новой информации, а ее
нет — нет настоящего, реального развертывания
текста, нет добавления реальных «новых». Формально
текст развертывается, а по существу он буксует на мес-
те: от попа с собакой — к надписи — и обратно.
Разумеется, несоответствие формального развертыва-
ния текста той реальной «новой» информации, которая в
нем содержится, далеко не всегда выражено столь оче-
видно. Однако пустословие, как бы оно ни маскирова-
лось, всегда было объектом насмешек. Именно о нем го-
ворится в известных выражениях: лить воду, толочь воду
в ступе, переливать из пустого в порожнее и т, д.
63
Итак, развитие текста с точки зрения структуры его
построения — это постоянное накапливание «нового», пе-
реход «нового» (по мере развертывания текста) в комп-
лекс «данного» и постоянное свертывание этого комплек-
са. Все это обеспечивает разумную длину каждого пред-
ложения и в то же время включение в текст всего «ново-
го», обозначающего те подситуации, которые кажутся
важными говорящему для передачи информации о глав-
ном «новом» (и, следовательно, о ситуации в целом).
Отсюда и ответ на вопрос, где нужно остановиться, чтобы
было сказано необходимо и достаточно. Впрочем, это
уже дело сугубо индивидуальное. И оценки этого факто-
ра участниками коммуникации частенько не совпадают:
с точки зрения слушающего, говорящий зачастую пред-
ставляется либо чересчур болтливым, либо слишком уж
немногословным.
И еще одно замечание. Чем длиннее текст, тем лучше
он должен быть организован, чтобы вызвать и затем
удержать интерес слушающего и в то же время точнее
донести мысль говорящего.
Каковы же средства организации текста, средства
связности, которые упорядочивают цепочку «новых» и
связывают их с «данными»?
Самые простые средства связности между словами
внутри простого предложения — это предлоги, уточняю-
щие такие связи:
Книга на столе
Картина над столом и т. д.
Это также способы согласования — от самых про-
стых случаев типа красный шар до более сложных типа
измерение времени, приходящееся на... или измерение
времени, приходящегося на...
Между предложениями — это союзы (интересно, что
союзные слова с этой точки зрения — это наименования,
совмещающие в себе и средства связности между пред-
ложениями, и свернутое «данное», содержащееся в глав-
ном предложении: Я прочитал книгу, которую взял в
библиотеке).
Между более крупными блоками и более развернутые
средства связи: как мы уже говорили..., из сказанного
следует..., теперь мы рассмотрим... и т. д.
Связность достигается и средствами свертывания
«данного», в частности местоимениями.
64
* * *
Итак, мы познакомились с некоторыми из проблем,
вставших перед лингвистикой. Чем же может помочь в
их разрешении психолингвистика? Прежде всего резко
расширить традиционный материал и традиционные ме-
тоды лингвистических исследований.
Как? Об этом — следующая часть нашей книжки.
Часть 11
В ПОИСКАХ НОВЫХ ФАКТОВ
«Весьма важную составную
часть языкового материала образу-
ют именно неудачные высказыва-
ния с отметкой «так не говорят».
...Роль этого отрицательного мате-
риала громадна н совершенно еще
не оценена в языкознании, насколь-
ко мне известно».
«В языкознание вводится прин-
цип эксперимента... Только с его
помощью мы можем действительно
надеяться подойти в будущем к
созданию вполне адекватных дей-
ствительности грамматик и слова-
ря».
Л. В. Щерба
ГДЕ ИСКАТЬ?
Сыски или хыхки?
(Развитие языка у детей)’
Новые задачи, которые встали перед лингвистикой в
связи с обращением к говорящему человеку, к рече-
вой деятельности в целом, не могли быть решены только
на основе анализа традиционного материала лингвисти-
ческого исследования «образцовых» (в основном — пись-
менных) текстов. Необходимо было резко расширить сам
материал исследования, рассматривая любые
проявления речевой деятельности во всем разнообразии
конкретных ситуаций. И тогда оказалось, что по тем или
иным причинам люди, пожалуй, чаще нарушают
правила языка, чем следуют им.
В самом деле, какие признаки мы считаем нормаль-
ными для человеческой речи? Это признаки, характерные
для наиболее привычных для нас, типичных ситуаций,
в которых участвуют нормальные здоровые
взрослые люди, говорящие на родном языке
и соблюдающие его правила. Именно такой речи нас обу-
чают в школе, именно так должны стараться писать и
говорить культурные люди.
А что, если какой-либо из этих признаков нарушен?
Тогда речь перестанет восприниматься как нормальная,
и даже если мы не в состоянии проанализировать, в чем
непривычность, неправильность такой речи, мы четко
56
фиксируем ее как отклонение от привычной нормы. Но
самое интересное во всем этом то, что такое отклонение
чаще всего лишь в большей или меньшей степени затруд-
няет, ухудшает взаимопонимание, но не уничтожает его
совсем! Ибо все это в конечном счете лишь разные ва-
рианты реального состояния и функционирования языка,
который живет в людях, в их деятельности, разнообраз-
ной и сложной, в их реальном поведении, в различных
условиях общения.
Поэтому и все отклонения от нормы, тот самый «от-
рицательный языковой материал», о котором писал вы-
дающийся советский языковед академик Лев Владими-
рович Щерба, приобретают особый интерес для выявле-
ния общих закономерностей речевой деятельности. По-
знакомимся с основными типами таких отклонений.
* * *
С легкой руки К. И. Чуковского в русском языке за-
крепилось выражение «от двух до пяти», характеризую-
щее тот возраст, когда дети, уже научившись говорить,
еще не овладели многими тонкостями взрослой речи.
Речь детей в этом возрасте полна забавных нелепиц,
отражающих сложный процесс овладения языком. Вот
лишь несколько примеров из книжки К. И. Чуковского.
«Я знаю Мусю, которая называла нафталин м у фта-
лином, так как была уверена, что нафталин сущест-
вует специально для маминой муфты».
«Когда Юрику Б. не понравилось, что за ужином его
мать посолила яйца, он закричал:
— Высоли обратно!»
Да, этот возраст, действительно, самый яркий, забав--
ный, показывающий речетворчество растущего человека.
А что происходит после пяти, когда и как речь ребенка
превращается в речь взрослого? А до двух? Ведь это ин-
тереснейший период возникновения, становления речи у
человека. Может ли ребенок общаться с другими людьми
д о того, как он к двум годам научился говорить? И если
да, то как он это делает? И что это вообще такое —
процесс овладения языком?
После знакомства с идеями Л. С. Выготского для вас
должно быть ясно, что развитие детской речи — это пре-
жде всего развитие способа общения, овладение закреп-
ленными в речи взрослых нормами, которые наблюдает
67
ребенок. Вначале это включение во взрослую речь — гру-
бое, приблизительное, а потом — все более точное,
тонкое.
Известно, что даже у старших дошкольников еще не-
достаточно, с нашей, взрослой, точки зрения, развито
различение наименований многих простых предметов.
Как указывают исследователи, дети дошкольного возра-
ста нередко не различают бороду и подбородок, табурет-
ку и скамейку, словом полка они называют и полку, и
этажерку, не делая никакого различия.
Что же тогда говорить о совсем маленьких!
Ученые отмечают, что у младенцев уже в первые не-
дели жизни возникают простейшие реакции на ласку,
разговор с ними. Месячный ребенок следит глазами за
«собеседником», улыбается, а двухмесячный даже пы-
тается что-то «отвечать». Примерно в это же время ребе-
нок просто так активно тренирует свой речевой аппарат.
Правда, это скорее еще чисто биологические действия.
Беспорядочные звуки, которые издает ребенок, очень
странные. При этом они могут случайно совпадать с лю-
быми звуками любого из языков. Но, повторяю, каждый
раз это лишь случайное совпадение. Этот этап называют
этапом «гуления».
Но очень скоро (к 6 месяцам) гуление сменяется
«лепетом», когда ребенок уже начинает активно подра-
жать речи окружающих взрослых (а взрослые обычно
поощряют эти действия ребенка). Сначала сходство при
таком подражании получается лишь очень приблизитель-
ным, но со временем становится все более точным. Спе-
циальный анализ лепета показывает, как формируются
основные противопоставления в складывающейся систе-
ме фонем (например, звонкость — глухость: [б] — [п],
[д] — [т]), как они уточняются, развиваются, закреп-
ляются в речи.
Все это очень трудная работа, но маленький человек
работает упорно и старательно, и довольно скоро его ре-
чевой аппарат уже может произносить основные звуки
данного языка. При этом все возможные звуки разных
языков мира, которые он ухитрялся произносить на ста-
дии «гуления», сменяются только тем ограниченным кру-
гом звуков, которые закреплены в звуковой системе дан-
ного языка (или близки к ним).
Так что лепет уже, как видите,— это довольно высо-
кий этап овладению речью. И с этой точки зрения выра-
58
жение «детский лепет», обозначающее крайнюю степень
примитивности речи, начинает выглядеть отражением
нашего с вами «взрослого снобизма» по отношению к
стараниям маленького труженика.
Разумеется, есть звуки более простые, легко осваи-
ваемые (прежде всего, губные, с участием носовой поло-
сти или без нее — [mJ, [п], [б]). Не случайно поэтому и
первые слова ребенка — мама, папа, баба. Такие звуки
одни из самых частых в языке. Они относятся к «центру»
его фонетической системы. Напротив, более сложные
звуки лежат на «периферии» системы и требуют более
длительной тренировки, которая иногда затягивается на
годы. Вспомните рассказ В. Драгунского «Заколдован-
ная буква». В этом рассказе не только пятилетняя Ален-
ка, у которой «зуб вывалился и свистит», говорит вместо
шишки — сыски, но и школьник Мишка, настаивающий,
что он говорит правильно, произносит хыхки. При этом
следует учесть, что у детей уже вполне сформировано
ощущение того, каково нормативное произношение. Но
воспроизвести эту норму им пока не удается.
Показательно и заключительное рассуждение главно-
го героя рассказа Дениски. «Я шел домой и все время
думал: чего они так спорили, раз оба не правы? Ведь это
очень простое слово. Я остановился на лестнице и внят-
но сказал:
— Никакие не сыски. Никакие не хыхки, а коротко и
ясно: фыфки!»
[Ш] — очень трудный звук, своеобразное совмещение
некоторых признаков [с] и [х], не случайно в немецком
языке он так и обозначается — s+ch: die Schule — ди
шуле (школа). Так что нет ничего удивительного в том,
что герои Драгунского не научились еще правильно про-
износить слово шишки и заменяют [ш] сходными по зву-
чанию [с], [х], [ф] (все они, как и [ш],— глухие, твердые и
«щелевые» в отличие от«взрывных» [п], [т], [к]).
Овладев основными звуками языка, ребенок начинает
активно строить наименования. Сначала однословные.
Это своеобразные слова-предложения, впрочем уже до-
статочно ясные: Дяй! Неть! Ляля. Тям. Бай. Здесь, как
видите, уже есть не только обозначение целой ситуации,
но и определенный интонационный рисунок — и простое
называние, и обращение, и приказ.
К полутора годам у ребенка появляются уже неодно-
словные предложения. Правда, каждое из них состоит
59
всего лишь из двух слов и пока их совсем еще немного,
но каждый месяц это число будет удваиваться, а к двум
годам их будет уже около 2,5 тыс.
Грамматика этих предложений, пожалуй, пока еще не
сложнее «грамматики» светофора, о которой уже шла
речь. В самом деле: Мама супа! Дядя бай. Дай утя!
«Синтаксис» предложения предельно прост: последова-
тельность двух неизменяемых слов. Однако все же это
уже грамматика. Хоть и простенькая, но грамматика!
Все слова — двух классов: один — «опорный. Слов в та-
ком классе немного, но они в речи ребенка самые частые
и определяют «тип» предложения. Второй класс — боль-
шой, «открытый», постоянно и быстро пополняющийся
новыми словами. Например: Ди (т. е. «где») котя? Ди
Людя? Ди баба?
Каждое слово — в одной, более или менее постоян-
ной, «основной» форме, еще нет изменения ни по числам,
ни по падежам, ни по временам (все это придет позднее).
Но самое удивительное заключается в том, что нам,
слушающим, все ясно! Значит, общение состоялось. Но
тогда еще один вопрос: значит ли, что это уже русский
язык?. Ответить «да» как-то боязно. Так что же это, еще
не язык? Но тогда, почему мы понимаем, о чем идет
речь? Как видите, загадка не из простых!
После двух у ребенка все идет своим чередом: увели-
чивается количество слов в предложении, появляются
падежи и времена, усложняется структура предложе-
ния — охватывается все большая «периферия» грамма-
тической системы языка. Впрочем, многие и до X класса
не могут справиться с причастиями, а деепричастия по-
рой и для взрослых камень преткновения. Здесь можно
вспомнить и чеховского героя с его знаменитым: «Подъ-
езжая к сией станцыи и глядя на природу в окно, у меня
слетела шляпа». Однако и сегодня подобное встречается
не так уж редко: «Живя около моря и без воды, сигналы
в редакцию были неоднократные» (из раздела «Нарочно
не придумаешь» в журнале «Крокодил»).
Параллельно (уже с помощью самого языка, точ-
нее — общения с помощью языка) у ребенка накаплива-
ется историко-культурный багаж: у кого раньше, у кого
позже, у кого больше, у кого меньше. С этим историко-
культурным багажом связана и система ассоциаций,
столь специфическая у детей, и точность в понимании и
употреблении слов, оборотов.
60
Что же Дает современной лингвистике систематиче-
ское и всестороннее изучение детской речи?
Прежде всего — факты. Много фактов, которые пока-
зывают не только принципиальную сложность механизма
речевой деятельности человека, но и то, что система язы-
ка — это динамическая система, она не возникает у че-
ловека сразу, из ничего, а формируется постепенно.
И изучение процессов этого формирования, особенно на
начальных, детских этапах, позволяет лучше уяснить и
то, что отдельные части механизма языка относительно
самостоятельны, так как складываются относительно не-
зависимо друг от друга, и то, что элементы языка разде-
ляются на «центральные» и «периферийные», причем
«центральные» элементы, как правило, формируются
раньше, а «периферийные» — позднее.
Изучение детской речи показывает, что развитие ме-
ханизмов речи взрослого человека (а такое развитие
механизмов речи, начинаясь в детстве, продолжается всю
жизнь) есть постоянное усовершенствование сети наиме-
нований, наслаивающихся на все более сложную и тон-
кую картину мира в сознании человека. Принципиаль-
ная возможность называния любого доступного нам
явления с помощью языковых средств появляется уже
на самых ранних этапах развития речи, уже с двух до
пяти и даже раньше, хотя со временем расширяется и
количество таких доступных нашему пониманию объек-
тов, и число средств для более тонкого разграничения
наименований всевозможных предметов, признаков, от-
влеченных понятий.
При всем том видна и граница, отличающая речь
взрослого от речи ребенка, хотя четко определить, где
эта граница проходит, когда кончается ребенок и начи-
нается взрослый, конечно же, невозможно.
Где хранятся глаголы?
(Мозг и речевая деятельность)'
В отличие от фактов детской речи, явления потери
речи, которые возникают в результате поражения мозга
и называются афазиями (от греч. а — отрицание, pha-
sis — речь), не столь широко известны за пределами
узкого круга специалистов и представляют собой совсем
61
не веселую картину. Такие поражения обычно бывают в
результате кровоизлияний (инсультов) в мозг или ра-
нений.
Потеря речи может быть и полной, и частичной. В по-
следнем случае и степень, и, что самое удивительное, ха-
рактер ее оказываются различными у разных больных.
При этом многие процессы, связанные с потерей речи,
являются как бы зеркальным отражением того, что про-
исходит при овладении речью. Только эти процессы идут
в обратном порядке — то, что приобреталось позже, те-
ряется раньше.
Вот довольно типичный пример. Одна женщина в ран-
нем детстве жила в деревне и говорила на местном диа-
лекте. Когда она немного подросла, семья переехала в
город, девочка овладела нормами литературного языка
и в дальнейшем всю жизнь пользовалась только ими.
Став уже пожилой женщиной и перенеся инсульт,
она полностью утратила в своей речи нормы литератур-
ного языка и снова перешла на диалект — забытый
язык своего детства.
Нужно отметить, что лингвисты, изучая нарушения
речи, не выступают при этом как холодные и бесстраст-
ные свидетели человеческого несчастья. Нет, лингвисти-
ка играет активную и самую гуманную роль в диагности-
ке и лечении заболеваний, связанных с поражением
мозга.
Ведь порой на основе нескольких фраз или иногда
даже бессвязных слов, произнесенных больными, врач,
хорошо знакомый с основами лингвистики, может произ-
вести многосторонний лингвистический экспресс-анализ
речи больного и безболезненно для пациента, но в то же
время достаточно точно определить зону поражения моз-
га, ее размеры, силу поражения.
А при последующем лечении, когда необходима раз-
работка достаточно детализированной системы упражне-
ний с целью восстановления деятельности тех механиз-
мов мозга, которые были повреждены, консультация
лингвиста становится просто необходимой. Речь челове-
ка нарушается по-разному в зависимости от того, какой
участок мозга поврежден.
Вот примеры речи больных.
1. Рассказ по картине художника Ф. П. Решетникова
«Опять двойка»:
62
— Мальчик... мама... Мальчик принес двойку... Ну...
брат... ну... велосипед... а сестра пишет... ну... ну, все.
— Опишите комнату,
— Хорошая... Ну... Стол и все... Стул и буфет, ну
и все.
— Почему мальчик получил двойку?
— Коньки.
2. Рассказ по картине «Несчастный случай».
Это трамвай, машина для больных... нет, как... двор-
ник несет девочку или мальчик... Им интересно женщи-
нам... Очередь смотрит, а машина уйдет, и они уйдет, им
делать нечего, видимо, машиной задели... Задели его,
подняли и в больницу...
Как видите, разница в характере нарушений речи
явная. Но в чем она состоит? Каковы закономерности
этих нарушений? И от чего они зависят?
Попробуем разобраться.
У первого больного поражен мозг в передней части,
В зоне лобной доли левого полушария. Речь таких боль-
ных характеризуется отсутствием правильной, раяверну-
той синтаксической организации, она отрывиста, напоми-
нает стиль телеграмм (она так и называется — «теле-
графный стиль»), В ней много существительных и сов-
сем мало глаголов.
У второго же больного поражена зона в задней части
мозга, в его височной области. Речь таких больных за-
частую хорошо организована с точки зрения синтаксиса,
но они постоянно забывают слова, путаются в подборе
наименований (машину «скорой помощи» больной вна-
чале называет трамваем), нарушают правила согласова-
ния и управления (они уйдет, несет девочку или маль-
чик).
Разумеется, картина нарушений речи гораздо более
сложная и пестрая, чем я это сейчас продемонстрировал.
Но при всем этом соотнесение отдельных компонентов
механизма речи с отдельными участками мозга очевидно.
Более ста лет назад, в 1861 г. французский ученый
П. Брока открыл один из центров нарушений речи. Этот
центр расположен в задней части лобной области левого
полушария и характеризуется тем, что при его пораже-
нии больной в значительной степени сохраняет понима-
ние речи, но сам говорить не может.
Через 13 лет немецкий ученый К. Вернике обнаружил
другой центр с противоположными характеристиками
63
поражения речи: больной начинает воспринимать рече-
вые звуки как нечленораздельные шумы, чужая речь
становится для него непонятной, но его собственная речь
в значительной мере сохраняется. Этот центр располо-
жен в одной из височных извилин и тоже в левом полу-
шарии.
Нетрудно убедиться, что обнаруженные центры до-
вольно четко противопоставлены друг другу по призна-
кам: «производство речи» (центр моторных об-
разов звуков, или «моторный» центр Брока) и «в о с-
приятие речи» (центр слуховых образов слов, или
«сенсорный» центр Вернике).
Подчеркнем два важных следствия из этих открытий.
Первое. Центры Брока и Вернике совпадают или со-
седствуют соответственно с центрами двигательным и
слуховым. Это обстоятельство лишний раз подтверждает
тот факт, что речевая деятельность — часть человеческой
деятельности вообще. Не случайно врачи-логопеды,
исправляя речь детей, дают им сложные задания по леп-
ке из пластилина: совершенствуя механизмы тонких дви-
гательных навыков, дети тем самым способствуют и со-
вершенствованию механизма управления своим произ-
носительным аппаратом.
Второе. Оба центра расположены в левом полушарии.
С этих пор левому полушарию особый почет. Оно объяв-
лено «доминантным» — главным полушарием в речевой
деятельности, вообще главным в интеллектуальной дея-
тельности человека.
Начинается буквально штурм мозга. Ученые обнару
живают все новые центры. Составить подробную карту
механизмов речи в мозгу человека — вот это задача!
Головокружительные перспективы! Но..,
64
Довольно скоро наступило охлаждение. Стало ясно,
что понятия, выработанные в лингвистике, нельзя меха-
нически переносить на структуры мозга прямо и непос-
редственно, что там есть своя специфика, что наивно ду-
мать, будто каждому явлению, известному в лингвисти-
ке, отвечает строго определенный, закрепленный именно
за ним участок мозга.
Кроме того, сама структура мозга может варьиро-
ваться у разных людей (ведь бывают же люди разные по
росту, силе, темпераменту или длине носа). Наконец,
оказалось, что прн поражениях тех или иных участков
мозга (особенно в детстве) соседние участки могут взять
на себя их функции.
Все это заставило делать более осторожные выводы.
И все-таки сегодня накоплен огромный опыт, который
позволяет, несмотря на ряд разногласий между учеными
разных школ и направлений, выделить некоторые бес-
спорные зоны, в которых «размещаются» основные меха-
низмы речевой деятельности. И здесь нельзя не отметить,
что огромный вклад в разработку современных представ-
лений о механизмах речевой деятельности по данным на-
рушений речи внесла школа советских ученых во главе
с замечательным исследователем, учеником и соратни-
ком Л. С. Выготского Александром Романовичем Лу-
рия (1902—1978).
На основе тщательного анализа огромного числа на-
блюдений (А. Р. Лурия возглавлял работу по восстанов-
лению речи у раненых в годы Великой Отечественной
войны) он пришел к выводу, что поражение какой-либо
зоны мозга не только нарушает механизм речи, располо-
женный в этой зоне, но и в то же время неизбежно при-
водит к нарушению всей системы речи в целом. Таким
образом, мозг выступает одновременно и как целостное,
и как тонко и сложно дифференцированное образование.
Какие же речевые зоны мозга различает современная
наука?
О том, как располагаются основные центры речи в
мозгу человека, знает лишь узкий круг специалистов:
нейрофизиологи, афазиологи, логопеды. Попробуем дать
хотя бы некоторое представление об этом.
Вот вид сбоку левого (доминантного) полушария.
•Самое первое, приближенное, грубое разграничение моз-
I га — это его передняя часть (лобная область) и задняя
часть (височная и теменно-затылочная области).
3 Зак. 3370
65
В задней части левого полушария хранятся знания о
словах, фразеологических сочетаниях и других цельных
единицах языка и их связях между собой (т. е. о пар а-
дигматике); в передней — правила синтагма-
тики, позволяющие выстраивать эти единицы в цепоч-
ки, упорядочивая при этом отношения между ними, для
получения практически неограниченного количества но-
вых единиц, являющихся комбинациями старых и позво-
ляющих делать необходимые пояснения и уточнения при
наименовании тех или иных ситуаций.
Кстати, передняя лобная часть полушарий — более
«молодая», развившаяся до нынешних размеров только у
человека. Сравните с высоким лбом современного чело-
века низкий, скошенный лоб его предков — питекантро-
па и неандертальца. Развитие лобной области, отражая
все более усложняющуюся речь, само, в свою очередь,
обеспечивало возможность дальнейшего ее усложнения.
Советский исследователь Т. В. Ахутина эксперимен-
тально установила четкую закономерность: чем «перед-
нее» расположен в речевой зоне лобной доли участок по-
ражения, тем более крупные, сложные типы синтаксиче-
ских структур разрушаются.
До сих пор мы говорили о левом, доминантном, полу-
шарии. А что правое? Оно не нужно человеку для речи?
Для ответа на этот вопрос обратимся к работам дру-
гих советских исследователей: Л. Я. Балонова и
В. Л. Деглина. Эти ученые-врачи для лечения некоторых
заболеваний использовали известную в медицине мето-
дику лечения с помощью электросудорожных припадков.
Ударом тока у больных попеременно (с интервалом
1—2 дня) выключается то левое, то правое полушарие.
В те 30—40 минут, в которые больной приходит в себя,
с ним разговаривают, задают ему вопросы, несложные
66
упражнения. Сравнение ответов на одни и те же вопро-
сы-задания у одних и тех же больных до припадка, после
левостороннего и после правостороннего припадка пока-
зало различные типы речевого поведения во всех трех
случаях, что позволило выдвинуть новые гипотезы о ме-
ханизмах речевой деятельности вообще, в частности пе-
ресмотреть вопрос о роли правого полушария. Оно
оказалось вовсе не лишним в процессах речевой деятель-
ности, не просто отражающим конкретную картину си-
туации, как считалось ранее.
Так, при «выключенном» левом полушарии доля кон-
кретных существительных в ассоциативных ответах су-
щественно возрастала. Например, на стимул цветок да-
вались ответы: роза, мак, астра. Ну прямо, как в нашем
эксперименте: фрукт — яблоко!
Интонационная выразительность, связанная с акту-
альным членением, тоже, по-видимому, управляется пра-
вым полушарием. Кроме того, оно разумно экономит
силы говорящего и ограничивает чрезмерную активность
левого полушария, работа которого порой напоминает
игры в слова — в частности, упражнения на образование
однокоренных слов (земля, земляной, подземелье. Таких
случаев при «выключенном» правом полушарии доволь-
но много, но их совсем нет при «выключенном» левом
полушарии).
Правое полушарие отвечает за «связь с жизнью» на-
ших словесных рассуждений. Картина, возникающая в
правом полушарии,— целостная, конкретная, но в то же
время связанная и с конкретными языковыми наимено-
з*
67
ваниями, т. е. связанная с называнием конкретных си-
туаций.
А что же остается на долю левого полушария?
С помощью языковых механизмов, расположенных
в левом полушарии, целостная картина расчленяется,
логически осмысляется, уточняется: разрабатываются
связи между выделяемыми компонентами этой картины.
Не случайно при «выключенном» правом полушарии
в ответах испытуемых резко возрастает доля глаголов
и служебных слов, т. е. того, что как-то уточняет основ-
ные наименования и отношения между ними.
Принципиально новые возможности изучения пробле-
мы «мозг и речь» намечаются в работах коллектива уче-
ных под руководством И. П. Бехтеревой. После вживле-
ния в мозг человека пучков тончайших золотых электро-
дов ученые изучают сигналы, идущие из подкорки.
Н. П. Бехтеревой удалось выделить динамические об-
разы слов и увидеть, как человек пишет нужное слово.
Своеобразная асимметрия функций полушарий моз-
га — принципиальное, фундаментальное свойство дея-
тельности, в том числе речевой деятельности.
Подводя итоги всему нашему беглому знакомству с
работами физиологов и нейропсихологов, важно подчерк-
нуть, что исследование речевого механизма мозга помо-
гает не только узнать, где расположен тот или иной ме-
ханизм речи, но и лучше понять, как вообще работает
сложный механизм речевой деятельности, как устроен
наш язык, как он соотносится и с действительностью, и
с работой мозга.
Ну что ж, белых пятен в наших знаниях о том, как
связаны мозг и язык, еще очень много. Но штурм мозга
продолжается...
Синонимы ли варенье и крендельки?
(Информатика и лингвистика)
Вам никогда не приходилось отбирать в вашей до-
машней библиотеке все книги по какой-нибудь одной те-
ме, например о космосе или о животных, о путешествиях
и приключениях или научную фантастику? Если нет, по-
пробуйте это сделать. По-видимому, это не составит для
вас очень большого труда. Ведь выбор придется произве-
сти из нескольких десятков или — если ваша библиотека
68
большая — нескольких сотен книг. А теперь представьте
себе, что подобную задачу нужно решить в большой биб-
лиотеке, где количество названий книг исчисляется сот-
нями тысяч и даже миллионами!
Правда, в библиотеках есть целая система каталогов
и картотек, помогающих в таких поисках, но даже с их
помощью далеко не всегда можно быстро и точно полу-
чить нужную информацию. А ведь одних журналов в
мире выходит сейчас несколько десятков тысяч; в них
ежегодно публикуется более двух миллионов статей.
И цифра эта постоянно растет, причем каждые 10—
15 лет число публикаций удваивается! Не зря ведь сего-
дня специалисты все чаще с тревогой говорят об «инфор-
мационном взрыве»!
Как же найти в этой лавине публикаций литературу
по нужной теме?
Пути выигрыша времени поиска очевидны — это
использование ЭВМ. А как при этом обеспечить высокое
качество поиска? Разработкой этих проблем заня-
лась новая наука — информатика. А проблем у нее ока-
залось очень много, и все они непростые.
В самом деле, вернемся к нашей задаче поиска нуж-
ных книг в домашней библиотеке. Как эту задачу ре-
шить? Казалось бы, наиболее легкий и экономный
путь — формальный: искать книги только по заглавиям,
не задумываясь над их содержанием. Но тогда, с одной
стороны, в книги по фантастике может не попасть «Аэли-
та» А. Толстого (в информатике такие относящиеся к
данной теме, но не выданные материалы называют
«информационными потерями»), а, с другой стороны, в
книги по металлургии может попасть роман Н. Остров-
ского «Как закалялась сталь» (такие не относящиеся к
данной теме, но выданные материалы называют «инфор-
мационным шумом»).
Ясно, что в домашних условиях такая, с позволения
сказать, сортировка мало вероятна, так как вы знаете
эти книги не только по названию, но и по содержанию.
Но, во-первых, ни один библиотекарь не в состоянии
знать содержание миллионов книг, заглавия которых от-
ражены в каталогах.
А во-вторых... Что такое содержание книги? И, глав-
ное, как его выразить настолько просто, четко и стан-
дартно, чтобы с задачей поиска справилась ЭВМ?
Да, но при чем здесь лингвистика, а тем более психо-
69
лингвистика? Ведь ЭВМ — не человек? Вопрос резон-
ный! Вообще-то развитие ЭВМ потребовало большей точ-
ности речи, гораздо большей, чем это обычно принято
у людей с их «приблизительностью» речи на естествен-
ном языке. Однако в то же время необходимость обще-
ния человека с машиной заставила ученых специально
обратиться к исследованию механизмов этой приблизи-
тельности, чтобы научиться моделировать ее на ЭВМ,
иначе диалог человека с машиной чрезвычайно затруд-
няется.
Давайте познакомимся с некоторыми общими пробле-
мами лингвистики в информатике на очень простом и,
может быть, на первый взгляд ие очень серьезном при-
мере. Речь пойдет о «Мухе-Цокотухе».
Конечно, эта ситуация для информатики неправдо-
подобна, но лишь по материалу, а не по принципам, по-
тому что мы будем и в этой ситуации «играть» по стро-
гим правилам, которые используются во множестве та-
ких же ситуаций, вполне реальных для информационного
поиска.
Итак, начинаем играть в поиск. Допустим, что вы
когда-то давно читали «Муху-Цокотуху». И сейчас не
помните ни фамилии автора, ни точного названия произ-
ведения, ии даже того, что Муху звали еще и Цокотухой.
Правда, такое представить трудно. Но все-таки пред-
ставьте!
Что бы вы сделали, если бы захотели прочитать эту
книгу еще раз и для этого должны были бы заказать ее
в библиотеке?
В ответ иа вопрос, о чем книга, которую вы хотите
заказать, вы бы ответили: «О мухе». Правильно ли вы
сказали? В общем, да. Однако в ответ вам предложи-
ли бы иа выбор много книг или брошюр о мухах, опубли-
кованных у нас за последние два-три десятилетия: и по
биологии (ведь муха — насекомое), например: «Кровосо-
сущие насекомые юго-востока Казахстана», «Экспери-
ментальный анализ жизненных циклов развития овощ-
ных мух», «Определитель мух Европейской части СССР»,
и по санитарии (ведь муха — источник заразы), напри-
мер: «Мухи и борьба с ними», «Мухи — враги здоровья»
и миого-много других. Наконец, вам могут предложить и
художественные произведения: песню о том, как Кома-
рик иа Мухе женился (или ее уральский вариант «Кома-
ра Муха любила»), может быть, даже сборник пословиц
70
и поговорок, в котором встречаются поговорки типа «Из
мухи сделать слона» (последнее, конечно, совсем уж ма-
ловероятно, но ведь мы договорились, что лишь «пона-
рошке» играем в поиск), и, наконец, нашу желанную
«Муху-Цокотуху».
А нельзя ли избавиться от «информационного шу-
ма»? Что ж, по-видимому, можно. Однако для этого
нужно уточнить наш запрос. Какие же слова можно бы-
ло бы добавить к уже названной «мухе»?
По-видимому, слова, достаточно характерные, специ-
фические. О чем же еще говорилось в той книге, которую
мы запрашиваем? О комаре. Ага, значит, запрос «муха —
комар», по крайней мере, избавит нас от выдачи типа
«из мухи сделать слона» (иначе пришлось бы слона де-
лать из комара!). Но в выдаче останется не только «Ко-
мара Муха любила», но кое-что из книг по биологии и
санитарии: ведь комар тоже кровососущее насекомое.
Да, наконец-то вы вспомнили еще одно, очень специ-
фическое слово — Цокотуха. Это-то уж явное изобретение
самого К- И- Чуковского, и если мы введем его в запрос,
то все лишнее отсеется! Да, конечно, отсеется многое,
но... Вот книга под названием «Правда о мухе-цокотухе».
А издана эта книга в Ташкенте Республиканским домом
санитарного просвещения.
Впрочем, у Чуковского есть что-то еще и про свадь-
бу. Как это там? Ага: «А теперь, душа-девица, на тебе
хочу жениться!»
Да, уж, конечно, про такое в книгах про гигиену
(«Уничтожайте мух — переносчиков заразных заболева-
ний») не напишут!
Итак, при запросе «Муха-Цокотуха — комар — свадь-
бам отпадут и «Правда о мухе-цокотухе», и «Комара
Муха любила» и останется единственная наша «Муха-
Цокотуха».
Что ж, в принципе очень удобно!
Значит, для поиска нужных книг по данной теме до-
статочно выбрать несколько наиболее характерных для
этой темы слов (их называют ключевыми словами) и
искать книги на эту тему по набору, комбинации таких
слов (если, конечно, в распоряжении библиотекаря уже
есть готовые наборы ключевых слов к каждой книге).
Например, по сходным принципам ведется поиск на базе
так называемого предметного каталога, для чего йа ка-
таложной карточке, кроме названия книги, указывается
71
предметная рубрика — цепочка слов или словосочетаний,
отражающих основное содержание книги — ее предмет.
При этом, как мы уже убедились, чем меньше таких
ключевых слов задается в запросе, тем больше будет
выдано книг. Некоторые из них окажутся лишними, зато
будет и много нужных. Если же цепочка ключевых слов
будет более длинной, то лишних книг будет выдано
меньше, однако и часть нужных книг может не попасть
в выдачу, если в цепочку ключевых слов, описывающих
содержание такой книги, случайно не попадет какое-
нибудь слово из нашего запроса. И чем цепочка ключе-
вых слов запроса длиннее, тем вероятность такого несов-
падения больше.
Чем больше нужных книг нам выдано (т. е. чем мень-
ше «информационные потери»), тем выше полнота вы-
дачи. Чем меньше при этом выдано ненужных книг (т. е.
чем меньше «информационный шум»), тем выше точ-
ность выдачи. Полнота и точность — одни из самых важ-
ных показателей в информационном поиске.
Конечно, идеально было бы иметь при каждой выда-
че самую большую полноту и самую большую точность,
однако на практике так получается очень редко. Обычно
чем выше полнота, тем ниже точность, и наоборот. Это,
к сожалению, объективная закономерность информаци-
онного поиска.
Вот мы и познакомились с некоторыми основными
понятиями информатики (прежде всего — это, конечно,
актуально для поиска научно-технической литературы:
ведь поиск обычно проводится по более серьезным во-
просам, чем вопрос о свадьбе Мухи-Цокотухи, хотя,
повторяю, сами принципы поиска те же).
А что если к каждому произведению (книге, статье)
в обязательном порядке составлять набор таких ключе-
вых слов, вводить эти наборы в ЭВМ и затем по мере
надобности в аналогичный набор ключевых слов превра-
щать запрос и этот набор тоже вводить в ЭВМ? Тогда
ЭВМ сравнит набор ключевых слов запроса с наборами
ключевых слов книг и статей (того, что называют в ин-
форматике обобщенным термином «документы») и ука-
жет, какие из документов соответствуют запросу.
Все четко, просто и ясно. Однако на практике все
оказалось гораздо сложнее. Почему?
37 студентам и преподавателям филологического фа-
культета одного из университетов было предложено иа-
72
писать по памяти по 10 ключевых слов к «Мухе-
Цокотухе». (Кстати, прежде чем читать дальше, выпол-
ните и вы это задание!)
Думаете, в большинстве ответов были одни и те же
слова? Ошибаетесь! Всего во всех ответах было употреб-
лено 360 слов (в среднем по 9—10 в каждом ответе). Но
ни одно (!) слово не повторяется во всех ответах. Самые
частые слова: муха (в 30 ответах) и самовар (в 29 отве-
тах). В то же время 99 слов употреблено лишь по одно-
му разу. Неудивительно поэтому, что разных слов во всех
ответах оказалось не 10 и даже не 20, а целых 140!
Почему так получилось?
Потому что одно и то же ключевое понятие выража-
лось разными словами. Так, понятие «муха» выражено
не только словом муха, но и словами цокотуха (в 14 от-
ветах), именинница (в 7 ответах), позолоченное брюхо
(3), красавица (2) — всего 55 словоупотреблений (в не-
скольких ответах это понятие отражено не одним словом,
а двумя-тремя). Понятие «денежка» выражено не толь-
ко словом денежка (в 19 ответах), которое есть у Чуков-
ского, но и деньги, монетка, копейка, копеечка, которых
у Чуковского нет. А в понятие «гости» попало не только
общее название гости, но и «групповые» (жучки-паучки,
букашки, букашечки) и «индивидуальные» названия гос-
тей (бабочка, таракан, пчела, клоп, кузнечик и даже та-
раканище, который забрел сюда явно по ошибке из дру-
гой сказки, однако сама ошибка показательна: сказка-
то ведь тоже Чуковского — вспомните о причудливых
цепочках ассоциаций!).
Итак, первым препятствием в реализации простой и
четкой задачи информационного поиска на ЭВМ с по-
мощью ключевых слов оказалось то, что одну и ту же
вещь разные люди могут называть разными словами
(монета, монетка, денежка). Вообще-то такие слова,
сходные или близкие по значению, обычно называются
синонимами, но все же как-то очень непривычно назвать
синонимами к слову гости слова букашки, бабочки и
таракан. Поэтому в информатике принято говорить лишь
об условной эквивалентности, т. е. о большей или мень-
шей степени близости использования слов. Но
ЭВМ во всем этом разобраться очень трудно!
Чтобы помочь ЭВМ, все богатство основных смыс-
ловых связей слов в классах условной эквивалентности
стремятся отразить в специальных словарях (их так и
73
называют «тезаурусы» от греч. thesauros — сокровище).
Учет всех слов, входящих в такой класс, улучшает пол-
ноту выдачи, хотя, с одной стороны, конечно, все такие
связи нельзя заранее учесть (всегда вылезут из-под
лавки какие-нибудь неучтенные козявки), а, с другой
стороны, уже учтенные связи годятся далеко не для всех
случаев (не всегда же гости и клоп оказываются в одной
компании, то лишь в одном классе условной эквивалент-
ности!).
Впрочем, и само объединение слов в классы условной
эквивалентности дело гораздо более сложное, чем может
показаться на первый взгляд.
Если проанализировать все 140 слов, приведенных в
анкетах, то выявятся 10 понятий, совокупность которых
передает основное содержание произведения.
4 понятия — это действующие лица (муха, паук, ко
мар, гости).
6 понятий — это события (находка, покупка, чаепи-
тие, нападение, спасение, веселье).
По-видимому, эти понятия и обозначают в нашем
случае основные классы условной эквивалентности.
Но если действующие лица обозначены условными
синоиимами-существительными (в крайнем случае соче-
танием существительного с прилагательным), то назва-
ния событий представляют собой очень пеструю мозаику
из ключевых слов, описывающих данное событие. Так,
событие «покупка» описывается ключевыми словами:
пошла (шла), базар, купила (растратила), самовар.
Еще сложнее пабор ключевых слов для обозначения
события «чаепитие». Здесь и общие названия события
(день рождения, чаепитие, пирушка), и названия подар-
ков (подарки, варенье, крендельки, мед), посуды (ста-
кан, чашечка), действий (отметить, пригласила), и, на-
конец, названия, которые могут обозначать одновремен-
но несколько понятий (чай — и общее название собы-
тия и название напитка, угощение — и название предме-
тов, и название действия. В информатике подобное явле-
ние называется омонимией и также причиняет массу не-
приятностей при поиске, увеличивая «информационный
шум»).
А уж когда дело доходит до «веселья», то здесь на-
стоящее буйство слов — жениться и праздновали, пля-
шет и топ-топ, добро и весело, веселье и счастье, все оста-
лись довольны и добро победило, сапоги и Happy end. Ну
74
что делать с таким вот «классом условной эквивалент-
ности»!?
Как видите, ситуацию можно обозначить целиком
одним словом (веселье) или перечислением многих дета-
лей. Вот еще одна возможность расхождений. Впрочем,
если вдуматься, и она лишь вариант обыкновенной сино-
нимии.
Я показал вам лишь небольшую часть задач, которые
стоят перед информатикой. Как видите, лингвистических
проблем в информатике хватает. Вот почему информати-
ка все чаще обращается за помощью к лингвистике. Ну
а что сама информатика может дать лингвистике?
Для ответа на этот вопрос необходимо еще раз под-
черкнуть, что в информационно-поисковых системах мо-
делируется все та же речевая деятельность, причем усло-
вия протекания этой деятельности очень своеобразные,
но это лишь резче показывает некоторые общие ее зако-
номерности.
В самом деле, почему набор ключевых слов пере-
дает основное содержание текста? Ведь самое стран-
ное — это то, что при всем разнобое в наборах конкрет-
ных ключевых слов испытуемые передают этими набо-
рами примерно одни и те же идеи, понятия, ситуации.
Значит, есть какие-то общие закономерности в правилах
свертывания («сжатия») текста вообще. Но тогда в чем
они, эти правила? И разве они действуют только при
выделении ключевых слов в информатике?
Вот, например, одно из свойств ключевых слов: почти
все они имена существительные. Но эта особенность
свертывания текста была замечена задолго до возник-
новения информатики.
«После этого мы пошли в школу языкознания, где
заседали три профессора на совещании, посвященном
вопросу об усовершенствовании родного языка. Первый
проект предлагал сократить разговорную речь путем...
упразднения глаголов и причастий, так как в действи-
тельности все мыслимые вещи суть только имена».
Кому, вы думаете, принадлежит этот рассказ? Ле-
мюэлю Гулливеру, который знакомился с Большой ака-
демией в Лагадо во время одного из своих путешествий.
В XVIII в. подобные идеи уже обсуждались учеными,
но Джонатану Свифту, автору «Гулливера», они показа-
лись в принципе настолько нелепыми, что он высмеял их
в своей книге наряду с другими идеями и проектами ака-
75
демии — извлечением солнечных лучей из огурцов, пере-
жиганием льда в порох или способом для лучшего усвое-
ния математики, при котором ученик должен записать
доказательство теоремы чернилами, приготовленными
из микстуры против головной боли, и проглотить эти за-
писи натощак.
Однако XX в., как видите, внес свои коррективы в
оценку возможностей использования свертывания тек-
ста, разумеется, не для усовершенствования родного
языка, а в совершенно специфических целях. Но при
этом сама возможность такого использования заложена
в общих особенностях свертывания.
А разве сопоставление слов, входящих в тот или иной
класс условной эквивалентности, не заставляет нас за-
думаться о природе синонимии и о механизме поиска си-
нонимов в речевой деятельности?
Так что взаимодействие лингвистики и информати-
ки — вещь взаимовыгодная, полезная как той, так и дру-
гой науке.
Курица — не птица, картофель — не гарнир
(Материал исследования и теория речевой деятельности)
Конечно, высказывания детей, больных с нарушения-
ми речи или использование информационно-поисковых
языков не исчерпывает всех типов ситуаций, в которых
возможно появление «отрицательного языкового мате-
риала» с отметкой «так не говорят».
Вот еще один тип ситуации: говорят взрослые люди,
но не на своем, родном языке, а на другом, которым они
только еще овладевают. Человек, овладевающий вторым
языком, волей-неволей «примеривает» новый для себя
язык к строю своего, родного языка, и не всегда эта
«примерка» оказывается успешной: ведь тонкости второ-
го языка при этом исчезают. В пьесе М. Булгакова «Дни
Турбиных» германский генерал фон Шратт говорит по-
русски: «Ваша светлость, я попросил бы ответ мгновен-
но. В моем распоряжении только десять маленьких ми-
нут, после этого я раздеваю с себя ответственность
за жизнь вашей светлости».
Часто, когда хотят охарактеризовать плохое владе-
ние русской речью, употребляют фразу «Твоя моя не по-
нимай» именно потому, что в этой фразе нарушены нор-
мы не только в согласовании подлежащего и сказуемого,
76
но и в использовании личных местоимений и категории
рода — вещью совсем уж не ясной для большинства изу-
чающих русский язык. Впрочем, любопытно еще раз
подчеркнуть, что нам все равно понятно, о чем идет речь.
А разве не специфична речь людей в ситуациях с по-
вышенными психическими нагрузками, например, речь
диспетчеров, контролирующих ситуацию в воздухе в
современных аэропортах! При большой плотности дви-
жения, высоких скоростях самолетов создается постоян-
ный дефицит времени на разговоры между экипажами
самолетов и диспетчерской службой. Все это повышает
требования не только к быстроте реакции диспетчеров,
их умению работать в условиях повышенного нервного
напряжения, но и к самим формулировкам сообщений и
команд, которые должны быть четкими, лаконичными,
разборчивыми и не допускать двусмысленностей.
Как видите, к построению такой речи предъявляют-
ся жесткие требования, налагающие на нее ряд ограни-
чений (как правило, упрощений), что делает такую речь
гораздо более бедной, чем нормальная, обычная речь,
но в то же время сохраняет повышенную точность в пе-
редаче значения. Количество и роль подобных типов речи
в условиях современной научно-технической революции
постоянно растет.
В этой книжке иет возможности (да и необходимо-
сти) рассматривать другие типы специфической речевой
деятельности. Сказанного вполне достаточно, чтобы по-
казать, что, кроме речи нормальных людей в нормаль-
ных условиях, может быть и речь в затрудненных, вооб-
ще необычных условиях.
Более того, знакомство со специфическими видами
речевой деятельности позволяет нам не просто фиксиро-
вать ошибки в нашей обычной, нормальной, взрослой ре-
чи, но и видеть в этих ошибках проявление результатов
всех тех же нарушений в работе механизмов речевой
деятельности, с которыми мы уже познакомились в пре-
дыдущих главах.
Часто ошибки в нашей речи возникают в результате
простой необразованности, незнания или неточного зна-
ния тех или иных слов, неумения правильно построить
фразу.
Обратимся еще раз к разделу «Нарочно не приду-
маешь». (Кстати, попробуйте определить, в чем состоят
нарушения, которые привели к ошибке.)
77
«Я просила подать мне котлету с гарниром, а мне по-
дали с картофелем» (из жалобной книги).
«Кто желает отведать своих детей в пионерлагере»
(объявление).
«Как спортсмен, он является носителем довольно фи-
зического телосложения» (из служебной характерис-
тики).
«А придя на вахту, доложить начальнику о случив-
шемся, последний оказался в таком же состоянии» (из
докладной записки).
Однако часто это происходит от забывчивости, пло-
хого самочувствия, наконец, простой невнимательности.
Вспомните, как нарушал нормы речи маршаковский Че-
ловек Рассеянный:
Глубокоуважаемый Во что бы то ни стало
В а г о я оу ва ж а т ы й! Мне надо выходить.
Вагоноуважаемый Нельзя лиутрамвала
Глубокоуважатый! Вокзай остановить?
Кстати, Человек Рассеянный нарушал не только язы-
ковые нормы. С. Я. Маршак точно подметил, что речевая
деятельность — лишь часть человеческой деятельности
вообще. И Человек Рассеянный ведет себя так же стран-
но и когда делает покупки:
Он отправился в буфет
Покупать себе билет.
п когда одевается:
Вместо шапки на ходу
Он надел сковороду.
и когда говорит.
Ошибки в нашей речи — отражение так или иначе то-
го обстоятельства, что использование языка в процессах
речевой деятельности — это работа, и работа довольно
тяжелая, если стараться делать ее очень хорошо. А если
ее делать неквалифицированно или просто небрежно,
брак в продуктах речевой деятельности неизбежен.
Вообще расширение материала исследования позво-
лило по-новому подойти к изучению механизмов речевой
деятельности. Стало возможно на разном материале на-
блюдать сходные, соотносимые явления, что делает вы-
воды ученых особенно убедительными и доказательными.
Приведу лишь один пример.
А потом помчался в кассу
Покупать бутылку квасу,—
Вместо валенок перчатки
Натянул себе на пятки,—
78
Сопоставьте некоторые факты.
В информатике содержание документа передается
набором ключевых слов, например: муха, денежка, са-
мовар, гости, угощение.
Больные с нарушением речи говорят «телеграфным
стилем»: «мальчик... мама... брат... велосипед... стол».
Дети в полтора года говорят двухсловными предло-
жениями: Мама супа! Ляля бай. Дай утя!
Речь иностранцев по-русски часто можно достаточно
четко охарактеризовать фразой: Твоя моя не понимай.
Что же общего во всех этих случаях?
Прежде всего то, что, несмотря на явное нарушение
нормы во всех этих высказываниях, мы все-таки пони-
маем, о чем идет речь.
В чем же причина этого? И есть ли что-нибудь общее
в характере всех этих нарушений?
Если мы расширительно употребим термин «ключе-
вые слова» (не только по отношению к информатике),
то окажется, что ключевые слова текста во всех случаях
сохранены. А ослаблены или просто опущены лишь спе-
циальные средства связности — предлоги и союзы, со-
гласование и управление, глаголы-связки и даже полно-
значные глаголы.
Как видите, все это, конечно же, уменьшает степень
конкретности высказываний, точность указания на отно-
шения между словами, но не лишает говорящего самой
возможности принципиальной передачи основного замыс-
ла, а слушающего принципиального понимания того, о
чем идет речь.
Итак, то, что кажется совершенно необходимым для
нормальных ситуаций, оказывается лишь уточняющим
для ряда других типов ситуаций. Лучше или хуже, но
хотя бы минимальное взаимопонимание все же дости-
гается. Впрочем, всегда ли и сама норма требует такой
точной детализации отношений между ключевыми сло-
вами? Может быть, и в некоторых нормальных ситуациях
достаточно лишь указать набор таких слов? А почему
бы и нет) Еще раз напомню:
Лесная глушь. Речная глина. Мхи. Папоротник. Дым
костров.
Ситуация описана П. Антокольским достаточно точ-
но, так как связи здесь простые, а уточнения несущест-
венны и потому даже излишни. Да и детская речь пока-
зывает, что специальные средства связности появляются
79
позднее, а до их появления ребенок уже владеет некото-
рыми приемами членораздельной речи. А средства связ-
ности вещь хорошая, но дополнительная, вторичная, не-
обходимая лишь при описании ситуаций повышенной
степени сложности, поэтому такие средства и появляют-
ся позднее. Об этом же говорит и речь иностранцев.
И при поражениях речи эти средства связности могут
разрушаться раньше других, а возможность простейшей
коммуникации все же остается!
Наконец, о принципиальной несущественности таких
средств связности, более того, об эффективности выска-
зывания без таких средств — опять-таки при сохранении
основного содержания — говорит и информатика. Но от-
сюда следует важный вывод об устройстве системы язы-
ка: если все единицы этой системы разбить на ключевые
наименования и средства связности, то окажется, что
ключевые единицы имеют универсальное применение —
от самых простых форм коммуникации до самых слож-
ных. Средства же связности тоже очень важны, но лишь
для более сложных форм общения.
Как видите, расширение материала исследования
привело к появлению совсем иной проблематики, ранее
перед лингвистикой не встававшей: не каковы правила
устройства нормы, а каков механизм, обеспечивающий
речевую деятельность как таковую и допускающий как
возможность приближения к такой норме, так и возмож-
ность отклонения от нее. И сам подход не от нормы, а
от фактов самого разнообразного проявления речевой
деятельности, в том числе и отрицательного языкового
материала, показывает, что эти отклонения имеют не
случайный, а закономерный характер. Это позволяет луч-
ше понять основные принципы устройства системы язы-
ка и работы механизма речевой деятельности вообще.
КАК ИСКАТЬ?
Все о кисти
(Экспериментальное изучение свободных ассоциаций)
Только что я попытался показать, какие новые воз-
можности открылись перед лингвистикой при резком рас-
ширении круга изучаемых фактов проявления речевой
деятельности, т. е. того, что изучать. Сейчас речь пой-
дет о способах изучения речевой деятельности, о том,
к а к ее изучать.
80
Лингвистика XX в. достигла виртуозности в анализе
правильных текстов. Но все эти тексты к моменту ана-
лиза были уже готовы. Поэтому все многочисленные ме-
тоды исследования были связаны с пассивным
наблюдением материала.
Поворот лингвистики к говорящему человеку, к си-
туации дал возможность исследователю активно
организовать материал, создавая нужный тип ситуации.
Так в лингвистику пришел принцип экспери-
мента, значительно расширивший возможности из-
учения закономерностей речевой деятельности. Конечно,
далеко не все удается проверить экспериментально и
метод наблюдения сохраняет свое значение. Но экспери-
мент позволил многие прежние догадки доказать, а кое-
что открыл для ученых вновь, позволил построить бо-
лее точную картину механизмов речевой деятельности.
Собственно говоря, вы уже немного знакомы с экспе-
риментом в лингвистике. Когда я просил вас дать опре-
деление слова стул, подобрать пары к словам и словосо-
четаниям часть лица, поэт, фрукт, написать 10 ключевых
слов к «Мухе-Цокотухе», я давал вам эксперименталь-
ные задания, а их результаты использовал для того, что-
бы продемонстрировать некоторые закономерности рече-
вой деятельности, которые иным путем показать затруд-
нительно или вообще невозможно.
Разработка новых экспериментальных методов — де-
ло трудное. Однако наука не стоит на месте, О некото-
рых методах я и постараюсь рассказать.
♦ ♦ ♦
Свободный ассоциативный экспери-
мент, пожалуй, самый простой из экспериментальных
методов. С основными его идеями и принципами вы уже
знакомы (еще раз вспомните: поэт — Пушкин). Дается
слово-стимул, на которое испытуемый должен дать лю-
бое слово-ответ.
Метод этот самый старый, ему уже добрая сотня лет.
А после первой мировой войны он приобрел такую попу-
лярность, что устраивались публичные выступления спе-
циалистов наподобие современных концертов вокально-
инструментальных ансамблей.
81
Об одном из таких выступлений повествуется в рас-
сказе чешского писателя Карела Чапека «Эксперимент
профессора Роусса»:
Вначале заезжий профессор проделывает свой опыт
на Чепеке Суханеке, подозреваемом в убийстве шофера
такси.
«...— Стакан,— повторил профессор Роусс.
— Пиво,— проворчал Суханек.
— Вот это другое дело,— сказала знаменитость.—
Теперь правильно.
Суханек подозрительно покосился на него. Не ло-
вушка ли вся эта затея?» Однако после нескольких во-
просов он успокоился (улица — телега, домик — поле,
токарный станок — латунь, солдат — артиллерист).
«Перекличка становилась все быстрее. Суханека это
забавляло. Похоже на игру в карты, и о чем только не
вспомнишь!
— Дорога,— бросил ему Ч. Д. Роусс в стремительном
темпе.
— Шоссе.
— Прага.
— Бероун.
— Спрятать.
— Зарыть.
— Чистка.
— Пятна.
— Тряпка,
— Мешок.
— Лопата.
— Сад.
— Яма.
— Забор.
— Труп!
Молчание.
— Труп! — настойчиво повторил профессор.— Вы за-
рыли его под забором. Так?
— Ничего подобного я не говорил! — воскликнул
Суханек.
— Вы зарыли его под забором у себя в саду,— реши-
тельно повторил Роусс.— Вы убили Чепелку по дороге
в Бероун и вытерли кровь в машине мешком. Все ясно.
— Неправда! — кричал Суханек.— Я купил такси у
Чепелки. Я не позволю взять себя на пушку!»
Как видите, профессору Роуссу действительно уда-
82
лось узнать, что у Суханека на уме; о чем он думает и
что скрывает.
Правда, рассказ К. Чапека юмористический, и про-
фессор Роусс терпит поражение, пытаясь проникнуть во
внутренний мир добровольца «из присутствующих». Вот
некоторые отрывки из их диалога.
«— Дуб,— бросил профессор.
— Могучий,— прошептал испытуемый.
— Как? — переспросил профессор, словно не поняв.
— Лесной великан,— стыдливо пояснил человек».
И дальше диалог идет в том же духе:
«— Учреждения.
— Соответствующие,— радостно воскликнул человек.
— Странный случай,— озадаченно сказал профессор.
Повторим еще раз...— Глаза.
— Завязанные глаза Фемиды. Бревно в глазу. От-
крыть глаза на истину. Очевидец. Пускать пыль в глаза.
Невинный взгляд дитяти. Хранить как-зеницу ока. <...>
— Бутылка.
— С серной кислотой. Несчастная любовь. В ужас-
ных мучениях скончалась на больничной койке. <...>
— Довольно! — остановил его профессор.— Вы жур-
налист, а?
— Совершенно верно,— учтиво отозвался испытуе-
мый.— Я репортер Вашатко. Тридцать лет работаю в
газете».
Как видите, Вашатко за эти тридцать лет настолько
привык к стандартным, штампованным фразам, что про-
фессору не удается вытянуть из испытуемого ни одной
живой ассоциации. Между тем Роуссу важны были имен-
но нестандартные ответы. Показательно, что сам этот
метод возник первоначально в психиатрии, где он и сей-
час еще используется, например, при установлении ди-
агноза шизофрении, так как ассоциации у таких боль-
ных очень странные, необычные.
Итак, психология, медицина, даже уголовный розыск.
А где же лингвистика?
Массовый интерес к ассоциативному эксперименту у
лингвистов появился значительно позже. И интерес
прежде всего не к индивидуальным особенностям отве-
тов, а к стандарту, к наиболее частотным ассоциациям.
Образно выражаясь, интерес к ответам Вашатки здесь
явно возобладал над интересом к ответам Суханека.
83
Один за другим появляются словари ассоциативных
норм в разных языках.
Вот, к примеру, одна из статей «Словаря ассоциатив-
ных норм русского языка». На слово-стимул друг даны
такие ответы: товарищ (39 ответов), враг (30), верный
(29), хороший (16), мой (10), недруг (9), близкий (5),
настоящий, старый (4), брат, дорогой, надежный, пре-
данный, приятель (3), закадычный, лучший, любимый,
он, собака (2), большой, вечный, в нужде, волк, давний,
далекий, девушка, детства, добрый, дорога, единствен-
ный, желанный, женщина, любовь, мальчик, милый,
Мишка, муж, навсегда, не верится, нет, общий, откровен-
ный, парта, первый, плохой, подлость, подруга, преда-
тель, приходить, противник, сердечный, сестра, синий,
собака — друг человека, честный, чудеса (1). Всего —
209 испытуемых.
На первый взгляд, совершенно невозможно в этой
хаотической картине выявить хоть какие-то закономер-
ности. Но не будем торопиться!
Наиболее распространенное деление ассоциаций на
парадигматические и синтагматические (вспомните наш
разговор о парадигматике и синтагматике). Если и сти-
мул, и ответ относятся к одной части речи (друг — това-
рищ), то такая ассоциация считается парадигматиче-
ской, если к разным (друг — верный, друг — приходить),
синтагматической.
Здесь и отношения род — вид, при которых ответ
либо является отдельным словом с более частным, узким
значением (фрукт — яблоко), либо составляет со сло-
вом-стимулом более точное наименование (друг — вер-
ный друг). Здесь и отношения вид — род, при которых
ответ является словом с более широким, размытым зна-
чением (друг — он). Здесь и синонимы (друг — това-
рищ), и антонимы (друг — враг).
Богатство и разнообразие ассоциативных связей по-
зволило ученым предположить, что в сознании людей
наименования группируются в сложные комплексы —
так называемые ассоциативные поля.
Такое ассоциативное поле у каждого человека свое и
по составу наименований, и по силе связей между ними.
И актуализация той или иной связи в ответе зависит от
ситуации (друг — Мишка).
На характере ассоциаций сказывается и возраст, и
особенности географических условий, и профессия чело-
84
века. Так, по данным А. А. Леонтьева, на стимул кисть
житель Ярославля ответил: рябины, а житель Душан-
бе — винограда, дирижер ответил: плавная и мягкая,
медсестра — ампутация, а строитель — волосяная.
Однако принадлежность к одному народу, одной
культуре делает центр ассоциативного поля в целом до-
статочно стабильным, а связи — регулярно повторяемы-
ми в данном языке (не только поэт — Пушкин, но и
друг — товарищ, враг, верный).
Интересные материалы о зависимости ассоциаций от
культурно-исторических традиций народа приводит ис-
следователь из Калинина А. А. Залевская. Так, самые
частые ассоциации к стимулу хлеб для русских — соль,
для узбеков — чай, а для французов — вино.
А московские ученые Е. М. Верещагин и В. Г. Косто-
маров рассказывают, как в русской школе в инсцениров-
ке басни И. А. Крылова «Волк и Ягненок» никто из ре-
бят не хотел играть роль Волка, а в киргизской школе,
наоборот, все захотели быть Волком. Почему? Потому
что в киргизском фольклоре (эпос «Манас», сказка «Ал-
85
тын Куш») волк выглядит совсем не таким, как в рус-
ском. Не случайно и ассоциации у киргизов к слову волк
(добрый, грозный, сильный, храбрый, красивый, лука-
вый) совсем не такие, как у русских.
Так что изучение ассоциативных связей, ассоциатив-
ных полей дает интереснейшие возможности для выяс-
нения устройства механизма речевой деятельности чело-
века.
Вернемся теперь к героям рассказа К. Чапека. Не-
трудно заметить, что типы ассоциаций у Суханека и Ва-
шатки совершенно различны. Все ассоциации Суханека
парадигматические. Почти все ассоциации у Вашатки
синтагматические. Но дело не только в этом.
Когда после «разогревающих» стимулов профессор
Роусс переходит к делу, Суханек дает уточняющие
ответы: дорога — шоссе, спрятать — зарыть, тряпка —
мешок.
А дальше в каждой паре стимул — ответ возникает
микроситуация, и эта пара представляет собой набор
ключевых слов, описывающих основное содержание этой
ситуации: чистка — пятна, лопата — сад, яма — забор.
Теперь весь набор ответов Суханека — это набор спе-
цифических ключевых слов, описывающих ту конкрет-
ную ситуацию, которая для него сейчас особенно акту-
альна (ну как здесь не вспомнить описание ключевыми
словами сцены «веселье» в «Мухе-Цокотухе»!).
Задача профессора Роусса состояла в том, чтобы в
нужный момент включить в эту игру наводящие ключе-
вые слова, которые заставили бы Суханека назвать в
своих ответах некоторые детали этой ситуации. Ничего
не подозревавший Суханек эту игру принял, а когда на
стимуле труп он спохватился, было уже поздно: необхо-
димые для выяснения ситуации ключевые слова уже
были им произнесены, и тем самым он дал ответ даже
помимо своего желания.
Что же касается Вашатки, то его ответы — это ие про-
сто ассоциации синтагматического типа. Они не столько
вызывают в его сознании какие-то конкретные ситуации,
сколько представляют собой игру с комбинациями слов
как таковыми. Такими комбинациями можно, создав ви-
димость яркого, образного описания, «проштамповать»
множество самых разнообразных ситуаций (поэтому они
и называются «штампами»).
Самые простые из них — штампованные определения
86
к явлениям природы (дуб — могучий, горизонт — па-
смурный). Впрочем, тут же появляются и ассоциации,
представляющие собой штампы-метафоры (открывать
новые горизонты). Здесь и образные фразеологические
выражения (бревно в глазу, пускать пыль в глаза), и со-
вершенно пустые, «бюрократические» определения (уч-
реждения — соответствующие).
Для штампов Вашатки характерна и чрезмерная экс-
прессивность, которая необходима ему для нагнетания
острых ощущений у читателей репортажей. И это присут-
ствует в ответах Вашатки в изобилии (яд—напоенный
ядом, оружие — отравленное оружие, бумага — бумага
краснела от стыда). Не удовлетворяясь одной ассоциа-
цией, Вашатко выдает целые «букеты» таких выражений:
алый, как кровь; невинно пролитая кровь; история, на-
писанная кровью.
Как видите, профессор Роусс не случайно потерпел
поражение в «поединке» с Вашаткой. Где уж тут про-
никнуть во внутренний мир испытуемого, когда он так
надежно забаррикадировался набором таких штампов.
Впрочем, прежде, чем расстаться с Вашаткой, я хочу
обратить ваше внимание еще на один из его ответов:
Бутылка.— С серной кислотой. Несчастная любовь.
В ужасных мучениях скончалась на больничной койке.
Этот ответ очень хорошо показывает еще одну любо-
пытную особенность свободного ассоциативного экспери-
мента: если не ограничивать испытуемого количеством
слов-ответов (иногда, напротив, просят его дать как мож-
но больше таких слов), то очень скоро испытуемый со-
скальзывает на связный рассказ. И это тоже
очень показательно для механизма ассоциаций — ведь
стимул актуализирует не слово, а целую ситуацию, по-
этому если в ответе дается одно слово, то это слово-ответ
может обозначать либо ситуацию целиком, либо выде-
лять какую-либо ее часть, а если больше одного слова,
то в конце концов связный рассказ об этой ситуации.
Как видите, введение ассоциативного эксперимента в
лингвистику чрезвычайно обогатило представление линг-
вистов и о связях наименований, и об их вариативности,
и об особенностях их функционирования.
Коршуна обидели!
'(Экспериментальное изучение направленных
ассоциаций)
Метод свободной ассоциации может выявить хотя и
многое, но далеко не все. Ограниченность его состоит
в том, что ои, хорошо выявляя наиболее стандартные,
частотные ассоциативные связи наименований, гораздо
хуже «работает», когда нужно выявить менее частотные
и потому более слабые, глубинные связи.
Как же изучать эти слабые, глубинные ассоциатив-
ные связи (а их, как вы догадываетесь, намного больше,
чем «центральных», и для изучения закономерностей
устройства языка они оказываются весьма существен-
ными) ?
По-видимому, путь один — сделать ассоциацию не
свободной, а направленной, т. е. в эксперименталь-
ном задании или в характере стимула сделать некоторые
ограничения, сузить зону ассоциативного поиска у испы-
туемого, по возможности отсечь ему пути к наиболее
стандартным ассоциациям. Тогда-то нх место неизбежно
займут более глубинные. Показать этот механизм мож-
но, например, на таком эксперименте.
Если носителя русского языка попросить дать слово,
противоположное по значению слову холодный, то он в
7з случаев ответит горячий. Это задание дать антоним
уже делает ассоциацию направленной. Усилим эту на-
правленность, изменив стимул — холодная вода. Число
ответов горячий (или горячая вода) останется преобла-
дающим, даже возрастет почти до 90 %. За счет чего?
За счет того, что мы отсекли ассоциации с ситуациями
типа холодный зимний день (где основной антоним —
теплый).
Еще больше сузим направление ассоциации: зададим
стимул холодная вода в кастрюле. В итоге те же 9 из
каждых 10 ответов — горячий.
А давайте сузим направление ассоциации по-другому:
холодная вода в реке. И что же? Опять почти 90 % оди-
наковых ответов, но уже совсем иных — теплый.
Значит, есть тип ситуаций, которые можно условно
назвать «холодная вода в реке» (соответственно — в озе-
ре, луже и т. п.). Особенность этой воды в том, что она
в естественных условиях может нагреваться лишь до со-
88
стояния теплой (разумеется, разного рода гейзеры оста-
вим в покое). Поэтому и основной антоним к слову хо-
лодный в этих ситуациях — теплый.
Другой тип ситуаций можно условно назвать «холод-
ная вода в кастрюле» (соответственно в чайнике, кофей-
нике и т. п.). Особенность этой воды в том, что ее можно
нагреть до состояния горячей. Поэтому и основной анто-
ним к слову холодный в этих ситуациях — горячий.
Для простоты допустим, что стимул холодная вода
может актуализировать только эти два типа ситуаций:
Почему же в ответ на стимул холодная вода 9 чело-
век из 10 указывают антоним горячий и лишь 1 дает ан-
тоним теплый? По-видимому, лишь потому, что тип си-
туаций с холодной водой в кастрюле актуальнее (а, сле-
довательно, ассоциации с такими ситуациями сильнее,
частотнее, как поэт — Пушкин, а не Лермонтов), чем тип
ситуаций с холодной водой в реке.
Что это? Отражение особенностей жизни и быта со-
временного горожанина? Возможно. Но так или иначе
именно поэтому для вызова антонима теплый потребова-
лось дополнительно сузить ассоциативный поиск (холод-
ная вода в реке, что снова позволило отсечь более силь-
ные ассоциации (холодная вода в кастрюле).
89
Впрочем, не думайте, что и тип ситуаций с холодной
водой в кастрюле столь «монолитен». Давайте попробуем
задать стимул «холодная вода в кастрюле на плите».
Каков ответ? Правильно, горячий! А теперь попробуем
другой стимул? «холодная вода в кастрюле на подокон-
нике». Каков ответ? Правильно, теплый! Что же это зна-
чит, что «холодная вода в кастрюле на подоконнике» —
это скорее тип ситуаций «холодная вода в реке (озере,
луже)», чем «холодная вода в кастрюле»? Но ведь оиа
тоже в кастрюле! А если «холодная вода в кастрюле на
неисправной плите»? Каков ответ? Опять теплый! Но
тогда где же конечная, исходная, стабильная ситуация?
Где та печка, от которой можно танцевать (а не только
нагревать на ней воду в кастрюле!)? И вообще, есть ли
она, эта печка?
Итак, мы обнаружили, что и в глубине ассоциатив-
ных структур те же самые закономерности в организа-
ции ассоциативных связей, что и на поверхности: сильные
связи забивают слабые, но и слабые связи всегда могут
быть актуализированы при усилении направленности
ассоциации. Это характерно и для самых сильных, по-
верхностных связей типа поэт — Пушкин, и для глубин-
ных: холодная вода в кастрюле на плите — горячая.
При чем же здесь лингвистика? А вот при чем. Ка-
кой же антоним к слову холодный самый правильный?
После всего сказанного вряд ли вы ответите, не запнув-
шись, горячий. Уж слишком много раз возникал анто-
ним теплый! Непривычно? Для поверхностной ассоциа-
ции — да. А в целом, как видите, все зависит от глубины
залегания типов ситуаций в ассоциативных полях чело-
века.
Итак, по-разному варьируя актуальность при поиске,
по-разному направляя ассоциации, мы можем получить
самые разнообразные результаты экспериментов и, как
хирург скальпелем, вскрыть самые глубокие ассоциатив-
ные связи нашего сознания, тем самым гораздо более
точно и всесторонне изучить механизмы речевой дея-
тельности. Как видите, возможности направленного ас-
социативного эксперимента действительно богаче, чем
свободного. Не случайно в последние годы он становится
все более популярным среди ученых. Изобретаются все
новые методики, ставятся и разрешаются все новые за-
дачи.
Один из самых необычных вариантов направленного
ео'
ассоциативного эксперимента предложил американский
психолог Ч. Осгуд.
Человек всегда как-то оценивает окружающие его
предметы, знакомых или незнакомых людей, события,
о которых он слышал или участником которых был. Жиз-
генный опыт человека вырабатывает и общие оценки тех
или иных явлений. Причем эти оценки суммарны, ха-
рактеризуют явление целиком. А что если попытаться
выяснить, как люди оценивают в отдельности каждую
из сторон явления, а затем полученный набор оценок
для одного явления сравнить с наборами оценок для дру-
гих явлений? Не выявим ли мы через эти различия в
оценках то, чем отличается в сознании человека одно яв-
ление от другого, как они дифференцируются по значе-
нию, семантике (отсюда и название метода Осгуда —•
метод семантического дифференциала)?
Но можно ли составить универсальный набор оценок
для любого явления? Сколько оценок должен включать
такой набор? И каковы они?
После длительных поисков, перебрав несколько сот
антонимических пар оценочных прилагательных, Осгуд
установил, что большинство их может быть сгруппирова-
но всего в три класса, которые он назвал факторами
оценки, силы и активности. Именно эти три фактора (не-
зависимо от того, какими конкретно словами в экспери-
менте они названы) являются универсальными, прояв-
ляются в оценках любого предмета или явления.
Есть ли какое-то объективное основание для выделе-
ния именно этих факторов? Да, есть. Ведь первые оце-
ночные реакции у детей (хорошо — плохо) возникают в
первые же месяцы жизни задолго до формирования соб-
ственно языковой системы. Когда ребенку плохо, он пла-
чет, когда хорошо — улыбается. Не случайно, заметьте,
что из трех факторов фактор оценки ведущий (большин-
ство всех качественных прилагательных у выросших де-
тей, теперь уже взрослых, связано именно с этим фак-
тором).
Вскоре у малыша появляется еще одна дифференциа-
ция реакций — по силе. Слабая степень плохой оценки —
ребенок хнычет, сильная степень — громко плачет, кри-
чит. Слабая степень хорошей оценки — улыбается, силь-
ная степень — громко хохочет. Позднее появляется и
дифференциация по активности.
Как же проводится эксперимент по измерению семан-
S1
тического дифференциала? Очень просто. Испытуемым
дается несколько листочков со шкалами. Например, на
одном из листочков написано отец, на другом — мать
и т. д. Под каждым словом — шкалы:
злой.......... добрый
слабый........ сильный
медленный........ быстрый
На каждой шкале 7 делений (это число как наиболее
удобное для подобных измерений также было опреде-
лено опытным путем). У каждого деления своя степень
(свое значение): злой — скорее злой, чем нейтраль-
ный — скорее нейтральный, чем злой — нейтральный —
скорее нейтральный, чем добрый — скорее добрый, чем
нейтральный — добрый.
Испытуемый должен поставить крестик над тем де-
лением, которому соответствует, по его мнению, наибо-
лее точная оценка данного явления.
Каждое деление шкалы нумеруется (от 1 до 7). Сум-
ма всех полученных в эксперименте оценок слова по дан-
ной шкале делится на число испытуемых. Получается
средняя оценка слова по каждой шкале.
Разница в средних оценках и покажет семантическую
дифференциацию слов. Так, отец, по-видимому, окажет-
ся сильнее и активнее матери, но мать — добрее. Разу-
меется, на таком примере все слишком просто. Но ведь
это лишь простейшая иллюстрация. Увеличение числа
исследуемых слов показывает и менее очевидные зако-
номерности. Кстати, попробуйте провести подобный экс-
перимент у себя в классе.
Конечно, каждый испытуемый в оценках будет фик-
сировать свой личный опыт. Но в среднем, при большом
числе испытуемых мы получим общественно закреплен-
ную оценку того явления, которое обозначено данным
словом.
Эксперимент по методике Осгуда широко применяет-
ся в самых различных практических областях.
Ту же методику применили и к оценкам звуков речи.
Конечно, странно, на первый взгляд, звучат сравнитель-
ные оценки русских гласных:
[и] — самый нежный, женственный, легкий, безопас-
ный, веселый, трусливый, слабый, маленький, синий;
[ы] — самый плохой, грубый, мужественный, темный,
92
пассивный, сложный, медленный, отталкивающий, тяже-
лый, грустный, низменный, угловатый, тихий, темный,
черный.
Но такие оценки повторяются в ответах многих ис-
пытуемых и, следовательно, как-то закреплены в обще-
ственном сознании. А это значит, что на оценку слова,
по-видимому, влияет не только оценка человеком соот-
ветствующего явления, но и комплекс оценок звуков, со-
ставляющих это слово. Во всяком случае, может быть,
именно здесь и таится разгадка некоторых странностей в
истории слов. Очень интересны с этой точки зрения на-
звания хищных птиц в современном русском языке. Орел
хоть и хищник, но «царь птиц». Звуки его имени, по дан-
ным советского лингвиста А. П. Журавлева, оценивают-
ся соответственно: хороший, большой, светлый, актив-
ный, сильный, красивый, величественный, громкий, яр-
кий, могучий. Это звучание поддерживает и употребле-
ние слова в переносном значении: «отважный, сильный
человек, герой».
«Хорошие» имена получили также сокол и ястреб.
А славу самого страшного снискал коршун (среди ха-
рактеристик звучания этого слова — грубый, темный,
страшный). В фольклоре, а затем и в литературных про-
изведениях коршун стал олицетворением злых, тем-
ных сил.
Среди современных носителей языка редко кто имеет
четкое представление об отличиях коршуна от ястреба
или об их повадках. Между тем на вопрос, кто из хищ-
ников более страшен и кровожаден — сокол, ястреб или
коршун, большинство испытуемых уверенно отвечают —
коршун. Значение, столь мрачное для слова коршун и по-
ложительное для слов сокол и ястреб, сейчас поддержи-
вается только фольклором и словоупотреблением (кото-
рые, в свою очередь, опираются в основном на звуковую
оценку слов).
У М. Горького Сокол — символ смелости и мужества
в борьбе за справедливость. «Мои стальные соколы
штурмуют небеса»,— пишет о советских летчиках
В. И. Лебедев-Кумач. Метелица у А. А. Фадеева про-
мчался, «согнувшись по-ястребиному». А о Руслане
А. С. Пушкин пишет: «К объятой голове смущеньем, как
ястреб, богатырь летит».
В то же время у Пушкина: «Бьется лебедь средь зы-
бей, коршун носится над ней». А в одном из рассказов
93
К. -Станюковича боцман «коршуном налетел» на мат-
роса.
Интересно сопоставить все это с тем, что пишет
А. Э. Брэм в своей знаменитой книге «Жизнь животных».
О соколе: «...это страшный враг всех пернатых от
дикого гуся до жаворонка... вред, причиняемый им, весь-
ма значителен... он один работает за целую стаю других
хищных птиц».
О ястребе: «...это неугомонный, дикий, наглый,
быстрый, сильный и при том хитрый и пугливый хищ-
ник... он почти никогда не бывает сыт, и его обжорство
заставляет его беспрерывно охотиться. Он преследует
всех птиц... бросается на зайца, подымает с земли ласку
и уносит из гнезда белку... убивает столько птиц, сколь-
ко ему удается поймать, и затем только принимается
за еду».
О коршуне: «Это далеко не величественная пти-
ца; напротив, она ленива, неповоротлива и отвратитель-
но труслива... Пищу его составляют мелкие млекопитаю-
щие, ящерицы, змеи, лягушки, черви и насекомые, так
что его нельзя причислить к вредным птицам».
Итак, на лебедя в «Сказке о царе Салтане...» мог бы
напасть ястреб или сокол, но уж никак не коршун!
Вообще, для лингвистики метод семантического диф-
ференциала интересен тем, что он показал новые пути
исследования. Правда, лингвисты давно различают слова
экспрессивно нейтральные (отец, глаза, есть, ударить) и
экспрессивно окрашенные (папа, батя, очи, гляделки,
жрать, трахнуть). Однако эксперименты по изменению
значений показали, что экспрессивно окрашены все сло-
ва: не только батя, но и отец, не только очи, но и глаза,
так как человек оценивает все явления, которые он на-
зывает, словами, а потому и все слова, «пропускающие-
ся» через сознание, опыт человека, неизбежно оценива-
ются им..
Впрочем, степень смысловой близости слов в сознании
человека можно измерить и другим путем.
Методика, предложенная А. Р. Лурия и О. С. Вино-
градовой, связана с особенностями сосудистых рефлек-
сов человека. Дело в том, что при реакции человека на
внешние воздействия кровеносные сосуды пальцев рук и
головы ведут себя по-разному. При нейтральной
реакции на внешний раздражитель-стимул сосуды паль-
94
цев и головы находятся в обычном, нормальном состоя-
нии и не показывают никаких изменений.
При ориентировочной реакции, когда человек
активно реагирует на какой-то раздражитель-стимул, но
без дополнительной мобилизации сил, сосуды пальцев
сжимаются, в то время как сосуды головы расширяются.
Наконец, при защитной реакции, когда человек,
реагируя на неблагоприятный стимул, мобилизует силы
своего организма к сопротивлению, и сосуды пальцев, и
сосуды головы сжимаются. Специальные приборы четко
фиксируют каждое из этих трех состояний.
Эти особенности реакций человеческого организма на
стимулы и были использованы в эксперименте. Сам ме-
ханизм реакций в опыте по существу тот же, что и в зна-
менитом опыте И. П. Павлова с собаками. Если собаке
давать мясо и одновременно включать звонок (или за-
жигать свет), то через некоторое время у собаки выра-
ботается условный рефлекс и она начнет выделять слюну
в ответ на звонок (или свет), даже если при этом мяса
ей не дадут.
В опыте Лурия и Виноградовой человеку называли
слово скрипка и одновременно наносили слабый удар
током. Естественно, что вырабатывалась защитная реак-
ция, которая сохранялась даже тогда, когда человек
просто слышал слово скрипка.
Но самое интересное происходило потом, когда чело-
веку называли ряд других слов. На каждое из них он
реагировал по-разному. Так, на слова скрипач, смычок,
струна, мандолина, контрабас он реагировал защитной
реакцией, т. е. та к же, как и на слово скрипка]
Ориентировочные (т. е. тоже активные, но более сла-
бые) реакции отмечались у испытуемых тогда, когда им
предъявлялась другая группа слов, тоже как-то связан-
ных со словом скрипка, но, как оказалось, не такими тес-
ными узами, как слова первой группы. Это названия
других музыкальных инструментов (барабан, аккордеон,
кларнет), названия, связанные с музыкальными сочине-
ниями и их исполнением, т. е. с музыкой вообще (соната,
концерт), слова, лишь фонетически близкие к слову
скрипка (скрепка).
Третья группа слов (шкаф, сапог, облако) вызывала
лишь нейтральные реакции.
Интересно еще и то, что направленность реакции ме-
няется в зависимости от контекста. Так, слово труба,
95
употребленное в последовательности стимулов барабан,
труба, давало четкую ориентировочную реакцию, так как
воспринималось как название музыкального инструмен-
та. Употребленное же в последовательности стимулов
крыша, камин, печка, труба слово труба вызывало лишь
нейтральную реакцию, так как воспринималось как часть
печки (вспомните эксперимент с холодной водой).
Итак, эксперименты показывают, что слово вызывает
не просто четко ограниченную единичную реакцию, но
определенную систему связей, которая определяется
прежде всего значениями. Создавая реакцию, ориентиро-
ванную на одно слово, мы вызываем к жизни, актуализи-
руем целую систему значений. При этом во многих
случаях сосудистые реакции раскрывают потенциальную
систему связей (и главное, их механизм) более полно,
чем это мог бы сделать сознательно сам испытуемый.
Характерен отрывок из разговора после этого экспе-
римента с одним из испытуемых (кстати, научным со-
трудником) :
<— Может быть, некоторые слова появлялись чаще,
чем другие?
— Я не обращал на это внимания. По-моему, слово
ложка несколько чаще повторялось. Слова скрипка и ги-
тара также, конечно, повторялись.
— Можете ли вы объединить в одну группу некото-
рые из предложенных слов?
— Ну, этого я не знаю. Я думаю, что это слова, свя-
занные с музыкой, названия музыкальных инструментов,
но в целом слова были очень разные <...>
— Вы подумали об этом только сейчас или еще рань-
ше, во время эксперимента?
— Нет, я не догадывался об этом тогда. Для меня
слова не имели связей».
Нужно ли Мухе-Цокотухе позолоченное брюхо?
(Экспериментальное изучение построения
высказывания и связного текста)
Методы изучения речевой деятельности с помощью
ассоциаций при всех их достоинствах обладают одним
существенным недостатком: ассоциации показывают
лишь какие-то атомы, элементы речи, но не дают возмож-
ности изучать сложные речевые построения в целом.
90
Поэтому, когда в 50—GO-e гг. лингвисты стали активно
изучать сложные преобразования в пределах предложе-
ния (например, преобразование активной конструкции
Рабочие строят дом в пассивную — Дом строится рабо-
чими. Такие преобразования назвали трансформациями),
психолингвисты стали активно разрабатывать экспери-
ментальные методики для проверки, как они говорили,
психологической реальности механизмов преобразований,
которые изучались лингвистами-теоретиками.
Это новое направление в психолингвистике, связанное
с изучением построения и преобразования целых предло-
жений, стал утверждать в полемике с «ассоцианистами»
американский психолингвист Дж. Миллер.
Кстати, Миллеру принадлежит еще одна интересная
гипотеза, как будто бы подтвержденная в ряде экспери-
ментов разными исследователями. Оперативная память
человека ограничена 7±2 смысловыми единицами (при
этом единица — это не обязательно одно слово. Это мо-
жет быть и группа слов, но обозначающая смысловое це-
лое, «блок»). У кого-то таких единиц может одновремен-
но сохраняться в оперативной памяти не больше 9, у дру-
гого — 5, но в среднем их не больше 7. Поэтому длина
предложения далеко не бесконечна, и в устной речи (где
нельзя опереться на написание текста и вернуться к ра-
нее написанному) предложения обычно значительно ко-
роче, чем в письменной. 7±2! Таков естественный предел
нашей оперативной памяти. И это диктует свои законы и
устройству, и функционированию языка. Ведь пользуют-
ся языком люди, значит, он должен быть устроен так,
чтобы им могли пользоваться все.
Итак, Миллер решил экспериментально доказать
психологическую реальность механизма синтаксических
конструкций. Как же это сделать? Ход рассуждений Мил-
лера был примерно таков:
Возьмем четыре предложения:
(1)	активное утвердительное (Рабочие строят дом),
(2)	пассивное утвердительное (Дом строится рабо-
чими ),
(3)	активное отрицательное (Рабочие не строят дом),
(4)	пассивное отрицательное (Дом не строится рабо-
чими).
Если предложение (2) Дом строится рабочими дейст-
вительно получено в результате преобразования исходно-
го предложения (1) Рабочие строят дом, то осознание
I Зак. 3370
97
предложения (2) должно занять больше времени, чем
осознание предложения (1), так как, чтобы понять пред-
ложение (2), человек должен провести обратное преоб-
разование его в предложение (1) и лишь потом
осознать его уже как предложение (1). Этап пре-
образования (2) в (1) и потребует дополнительных
затрат времени. Дольше, чем осознание предложения
(1), будет идти и осознание предложения (3) Рабо-
чие не строят дом.
Но самым убедительным доказательством «за» или
«против» в этой гипотезе должно стать время, затрачи-
ваемое на осмысление предложения (4) Дом не строится
рабочими. Ведь это предложение — результат не одного,
а двух преобразований: актива в пассив и утверждения
в отрицание. Так вот, ести гипотеза верна, то осмысление
предложения (4) должно занять не просто больше време-
ни, чем осмысление предложения (1), но должно быть
примерно равно сумме времен, затраченных на осмысле-
ние предложений (2) и (3), так как человек, чтобы вер-
нуться к предложению (1), должен сделать уже два пре-
образования: либо (4)—”(2)—“(I), либо (4)—-(3)—“(I).
Если же время, затраченное на осмысление предложе-
ния (4) будет существенно меньше указанной суммы, то
гипотеза о реальности трансформационных преобразова-
ний неверна,
•J8
Каждая из трех операций — (1)—”(2), (1)—"(З),
(1)—4 — исследовалась отдельно. Например, испытуе-
мым давали активное предложение и просили переделать
его в пассивное. Затем полученное предложение нужно
было найти в особом списке предложений. Каждое пред-
ложение давалось отдельно, и испытуемый должен был
нажать кнопку, когда заканчивал трансформацию и был
готов к поиску такого же предложения в списке. Время,
затраченное на трансформацию, и время, затраченное на
поиск в списке, фиксировалось. В контрольном экспери-
менте испытуемые просто находили предложение в спи-
ске. Если из времени, полученного в основном экспери-
менте, вычесть время, затраченное в контрольном экспе-
рименте, то остаток и будет представлять собой чистое
время, затрачиваемое на трансформацию.
Вот некоторые результаты эксперимента (чистое
время):
преобразование (1)—”(2)—0,81с,
преобразование (2)—”(4)—0,42 с,
преобразование (1)—*(4) — 1,24 с.
Как видите, время, затраченное на третье пре-
образование, практически равно сумме времен, за-
траченных на первые два преобразования, что и требова-
лось доказать.,
Другие исследователи предложили еще более простой
и остроумный способ проверки реальности синтаксиче-
ских преобразований. Вы помните наш рассказ о «маги-
ческом числе» 7±2? Так вот, ученые использовали эту
ограниченность объема нашей оперативной памяти. Ис-
пытуемому давалось одно из преобразованных предло-
жений и список из 8 изолированных слов с заданием за-
помнить и то, и другие. Так вот, чем больше трансформа-
ционных шагов заключалось в предложении, тем
меньше изолированных слов удавалось запомнить испы-
туемым: дефицитное пространство оперативной памяти
занимала грамматическая информация о преобразова-
ниях!
Так, испытуемые запоминали:
вместе с предложениями типа (1) в среднем 5,3 слова,
вместе с предложениями типа (2) и (3) в среднем
4,5 слова, к
4*
99
вместе с предложениями типа (4) в среднем лишь
3,5 слова.
По-разному трактуются результаты этих эксперимен-
тов: так, не очень ясно, что же они доказывают — то, что
человек умеет производить преобразования, если его
поставить в соответствующие условия экспериментальной
ситуации, или что он действительно так поступает
всегда, когда строит предложение с пассивной кон-
струкцией типа Дом строится рабочими. Но при этом
ясно, что психолингвистические методы позволяют изу-
чать закономерности организации таких сложных единиц,
как предложение, высказывание, и, в частности, прове-
рять психологическую реальность тех или иных гипотез
об устройстве механизма порождения высказывания.
Однако изучения отдельного высказывания тоже явно
недостаточно для представления о механизме производ-
ства речи. Ведь нужно изучать и закономерности органи-
зации еще более крупных единиц, чем отдельное выска-
зывание, а именно закономерности построения целого
текста.
В этом плане очень интересно еще раз рассмотреть
возможности эксперимента, который показывает законо-
мерности выделения ключевых слов в тексте. Итак, сно-
ва к Мухе-Цокотухе!
Впрочем, выделение набора ключевых слов — это
лишь один из вариантов сжатия текста. В жизни мы по-
стоянно сталкиваемся с разными вариантами такого
свертывания. Вот лишь некоторые примеры (они распо-
ложены по нарастанию степени свернутости):
—	пересказ произведения словами, близкими к тек-
сту;
—	простой пересказ содержания произведения (то,
чем грешат порой, наверное, и ваши ответы и сочинения;
вместо рассказа о том, что за человек Печорин, простой
пересказ событий романа);
—	конспект произведения;
—	оглавление произведения (вспомните того же
«Героя нашего времени»!);
— краткое содержание-аннотация (посмотрите анно-
тацию к этой книжке на с. 3);
— заглавие (оно может быть и очень кратким: «Ре-
визор», и весьма пространным: «Повесть о том, как пос-
сорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»
Н. В. Гоголя. Особенно пространны названия старинных
100
сочинений. Так, необыкновенно внушительно выглядит
полное название известной всем с детства книги Д. Де-
фо: «Жизнь, необыкновенные и удивительные приклю-
чения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, прожившего
двадцать восемь лет в Полном одиночестве на необитае-
мом острове, у берегов Америки, близ устья великой реки
Ориноко, куда он был выброшен кораблекрушением, во
время которого весь экипаж корабля, кроме него, погиб,
С изложением его неожиданного освобождения пирата-
ми. Написано им самим». Здесь соединились и заглавие,
и аннотация в современном понимании);
— текст телеграмм (хоть и 10 копеек за слово, а пла-
тить надо! Отсюда лаконичность, «телеграфный стиль»);
— ключевые слова.
Как видите, очень широкий спектр возможных вариан-
тов свертывания — от минимального (рассказ словами,
близкими к тексту) до максимального (современные за-
главия, тексты телеграмм, наборы ключевых слов).
Что же объединяет все эти варианты?
По-видимому, сохранение основного содержания про-
изведения.
Что же теряется и что сохраняется при свертывании
текста?
Давайте еще раз вернемся к эксперименту с выделе-
нием ключевых слов в «Мухе-Цокотухе».
При задании написать 10—12 ключевых слов предпо-
лагается, что будут выбраны и обозначены основные,
наиболее важные, характерные для текста в целом
ситуации, эпизоды, а в ннх — наиболее существенные
предметы, явления. Что же показали в этом плане ре-
зультаты эксперимента, о котором уже шла речь ранее.
Прежде всего выделяется большая группа слов-наи-
менований действующих лиц (муха, паук, комар, гости).
Всего таких слов в ответах почти половина. Другая поло-
вина — это в основном слова, являющиеся наименовани-
ями действий наШих героев, а также предметов и при-
знаков, так или иначе характеризующих каждый из
6 эпизодов — от завязки до развязки.
Но самое интересное то, что сохранение и выбрасыва-
ние слов при компрессии происходит далеко не равно-
мерно.
Вот как отражены в ключевых словах ответов наиме-
нования, характеризующие тот или иной эпизод (кроме
названий действующих лиц):
101
60
Количество строк в описании
эпизода
Количество ключевых слов,
относящихся к эпизоду (в
сумме всего 37 ответов)
Как видите, контраст разительный! Два первых эпи-
зода, являющихся лишь завязкой и занимающих в сказ-
ке всего лишь 4 строчки (это всего 3 % текста), переда-
ны 110 ключевыми словами в ответах испытуемых, а все
изложение дальнейших событий передано лишь 72 клю-
чевыми словами. Особенно пострадали при компрессии
эпизоды «нападение» и «веселье». Самые длинные в опи-
сании, они оказались самыми лаконичными в наборах
ключевых слов.
Итак, получается, что самое важное в содержании —•
это то, что относится к завязке? Но тогда в тупик нас
должен поставить простейший вопрос: а зачем же, соб-
ственно, нужен тогда весь остальной текст?
Впрочем, прежде чем ломать голову над этой загад-
кой, познакомимся с результатами еще одного экспери-
мента. Он был проведен с теми же испытуемыми и тоже
на материале «Мухи-Цокотухи». Изменилось лишь зада-
ние. Точнее, заданий было два.
102
Первое задание было такое: напишите одно пред-
ложение, передающее основное содержание «Мухи-Цо-
котухи» (размеры предложения не ограничивались).
После выполнения этого задания испытуемым было
предложено второе: напишите одно предложение, пере-
дающее основное содержание «Мухи-Цокотухи», исполь-
зуя в нем не более 10 слов.
Таким образом был получен дважды свернутый текст.
Прн этом если первые предложения содержали в отве-
тах в среднем по 14 знаменательных слов (а самое
длинное — 21 слово), то вторые предложения в среднем
всего лишь по 6 слов.
Что же отразили в ответах испытуемые? Как переда-
ли они основное содержание «Мухи-Цокотухи»?
Вот примеры первого варианта ответов:
(1)	Муха-Цокотуха («позолоченное брюхо»), найдя в
поле денежку и купив на нее самовар, на пиру была чуть
не убита разбойником-пауком, но спасена храбрым ко-
мариком, который взял ее в жены.
(2)	Муха, на найденную денежку купившая самовар,
пригласила гостей на чай, но попала в лапы пауку, от
которого освободил ее комар.
(3)	Муха-Цокотуха, позолоченное брюхо, которая
нашла денежку и купила самовар, пригласила гостей на
именины, но во время именин появился паук, напавший
на именинницу, и лишь смелый комар спас ее.
Как видно из примеров, в первом варианте ответов
почти все испытуемые указали основных действующих
лиц и отметили все 6 эпизодов. Свертывание, таким об-
разом, свелось лишь к сокращению числа слов, описы-
вающих тот или иной эпизод. Как правило, все эпизоды
отражены в громоздких, но в целом логичных предло-
жениях.
А вот ответы тех же трех испытуемых на второй ва-
риант вопроса:
(1)	Муха-Цокотуха, чуть не погибшая от паука, взя-
та в жены комаром-освободителем.
(2)	Муху на дне ее рождения схватил паук, а кома-
рик ее освободил.
(3)	На именинах мухи, владелицы самовара, приоб-
ретенного на денежку, комар спас хозяйку.
Жесткие ограничения в размерах предложения
заставляют испытуемых свертывать не только описание
каждого эпизода, но и сам перечень эпизодов. И что же?
103
Почти все оставили описание кульминации и развязки
(эпизоды «спасение» и «веселье»). Описание же первых
четырех эпизодов отмечено теперь менее, чем у трети
испытуемых!
Почти все говорят о мухе и комаре, многие — о пауке.
О гостях же не упоминает уже почти никто.
Устраняются как излишества характеристики героев
(позолоченное брюхо, легкомысленная, именинница, зло-
дей, разбойник, храбрый, смелый), глаголы, характери-
зующие первые эпизоды сказки (пошла, купила, приоб-
рела, пригласила, праздновала, появился, испортил),
названия относящихся к этим эпизодам предметов (поле,
денежка, покупка) и событий (день рождения, чай, ве-
чер). Зато, как правило, сохраняются обозначения дей-
ствий последних двух эпизодов (спас, освободил, убил,
взял в жены, женился).
Теперь сопоставим результаты этого эксперимента с
результатами эксперимента по выделению ключевых
слов. Если большинство ключевых слов (60 %), описы-
вающих эпизоды, относятся к первым двум эпизодам (за-
вязке), а па долю последних двух эпизодов (кульминации
и развязки) приходится менее 20 % таких ключевых
слов, то во втором варианте эксперимента с предложе-
ниями, наоборот, из общей суммы всех эпизодов, описан-
ных в ответах, лишь 20 % приходится на долю первых
двух эпизодов, а 60 % — на долю последних двух.
Если вы вспомните все, что мы говорили о «данном»
и «новом», то применительно к тексту в целом «данное»
связано с начальной частью текста (в сочетании с на-
званиями основных действующих лиц), а «новое» — с за-
ключительной частью текста. (Конечно, в построении
текста, как и в построении предложения, возможен и об-
ратный порядок следования частей. Так, тексты детекти-
вов специально, как правило, начинаются с середины или
даже с конца, чтобы заинтриговать читателя загадочно-
стью происходящих событий. Но в «Мухе-Цокотухе»
порядок изложения событий прямой.)
С этой точки зрения понятно, почему в предложениях,
написанных испытуемыми, отражаются две вещи: основ-
ное «данное» (названия основных действующих лиц) и
самое главное в тексте — его основное «новое» (изло-
женное в двух последних эпизодах). Все промежуточные
детали представляются испытуемым менее существенны-
ми и опускаются. Предложение, имеющее и подлежащее,
J04
и сказуемое, представляется динамическим «скелетом»
текста и потому сохраняет его основную
структуру, несмотря на сжатие.
По-видимому, в эксперименте этому способствовало и
то, что уже в первом варианте «скелет» текста сущест-
венно определился, поэтому во втором варианте «препа-
рировать» ответы было значительно легче.
Кстати, об особой роли «нового» в тексте говорят и те
ответы, в которых испытуемые вместо передачи основ-
ного содержания выводили некоторое нравоучительное
замечание (как «мораль» в баснях):
Не было бы счастья, да несчастье помогло.
Друзья познаются в беде.
Что же касается набора ключевых слов, то отсутст-
вие в нем привычных тонких синтаксических связей
между словами превратило его лишь в некоторое более
или менее развернутое указание «данного» в тексте.
Кстати, именно эта особенность набора ключевых слов
и была использована в информатике, так как в ситуации
информационного поиска человек, как правило, ищет
книгу или статью, чтобы найти в ней «новое» — то но-
вое, специфическое, особенное, что отличает эту работу
от других работ по той же тематике. Но чтобы найти
эту работу, он должен искать ее по известному «данно-
му», пусть и детализированному. Иными словами, чело-
век ищет работу по признаку «о чем» она, с тем чтобы,
прочитав ее, узнать, что с этим «о чем» происходит. И в
этом своеобразная двухступенчатость информационного
поиска.
Как видите, исследование проблем построения связ-
ного текста, закономерностей его организации — задача
очень увлекательная.
Познакомившись с материалом и методами психо-
лингвистического исследования, обратимся теперь к то-
му, как представляет себе современная психолингвисти-
ка действие механизмов речевой деятельности.
Итак, люди разговаривают...
Часть III
МЕХАНИЗМЫ РЕЧИ В ДЕЙСТВИИ
Мысль всегда представляет со-
бой нечто целое, значительно боль-
шее по своему протяжению и объ-
ему, чем отдельное слово... Процесс
перехода от мысли к речи представ-
ляет собой чрезвычайно сложный
процесс расчленения мысли и ее
воссоздания в словах.
Л. С. Выготский
ЧЕЛОВЕК ГОВОРЯЩИЙ
В огороде — бузина, а в Киеве — дядька
(Цельность текста)
Итог сложной работы речевых механизмов говоряще-
го — построение наименования ситуации, т. е. текста. Ка-
ковы же основные закономерности, которые характерны
для самых разнообразных ситуаций и которые отража-
ются в любом нормальном тексте?
Прежде всего отметим, что, создавая текст, человек,
как и в любом другом виде деятельности, имеет цель.
Этой целью может быть передача слушающему новой
информации, чтобы тот стал умнее, образованнее, во
всяком случае информированнее (учитель рассказывает
на уроке новый материал, товарищ рассказывает вам
содержание прочитанной книги); стремление показать
свою образованность (иногда это бывает к месту —
например, иа экзамене, иногда — нет. «Они хочут свою
образованность показать и всегда говорят о непонят-
ном»,— обижается невеста Дашенька из чеховской
«Свадьбы», когда телеграфист Ять под крики «горько»
заводит разговор об электрических батареях); желание
поделиться с кем-то своими заботами, чтобы приобрести
единомышленника, услышать критику в свой адрес или
просто излить душу, выговориться (как говорили древ-
ние: Dixl et animam levavi — «сказал и облегчил тем
душу»), поддержать беседу с малознакомым человеком,
с которым случайно оказались, что называется, «нос к
носу», например, в автобусе (молчать неприлично—еще
обидится или подумает, что обиделись вы, этикет требу-
ет, чтобы шла беседа, да вот беда: говорить-то не о чем!
И тогда начинается совершенно пустой и нелепый разго-
106
вор о погоде: — А сегодня холодно! — Да, и даже дождь
прошел.— И вообще в этом году очень плохое лето...
ит. д.); наконец, просто познакомиться, привлечь внима-
ние, вступить в контакт на улице, в трамвае, на вечере
(завязать разговор).
Итак, цель всегда налицо.
Как видите, в самом общем виде цель высказыва-
ния — оказать с помощью созданного текста какое-то
воздействие на другого человека, или на других
людей, или, наконец, на самого себя, если, например, ве-
дется спор с самим собой и тогда моделью «другого че-
ловека» выступает спорящая «половина» самого гово-
рящего.
Поставив определенную цель, говорящий старается
выполнить ее наилучшим образом, способом. Для этого
нужно реализовать в тексте общий замысел, который
говорящий может четко осознавать, а может лишь смут-
но чувствовать, но он, такой замысел, обязательно
есть и обеспечивает такое принципиальное, важнейшее
свойство текста, как его цельность. До сих пор мы
говорили главным образом о связности текста, подразу-
мевая, как это обычно принято в лингвистике, что нор-
мальный связный текст всегда (само собой разумеет-
ся!) одновременно и цельный текст. И задача ана-
лиза— лишь выявить средства связности, которые
обеспечивают эту цельность.
Однако анализ всякого рода «дефектов» речевой
деятельности, всякого рода отклонений от нормы пока-
зал, что, хотя связность нарушается гораздо чаще, чем
цельность (об этом говорят рассмотренные примеры и из
детской речи, и из речи больных с нарушением речи, и
наборы ключевых слов из информатики), цельность тоже
не всегда присутствует в текстах. Вот пример отсутст-
вия цельности из романа Я. Гашека «Похождения бра-
вого солдата Швейка».
Ученые-психиатры пытаются определить, действи-
тельно ли Швейк является идиотом или же он просто
симулянт, задают ему странные вопросы, вроде: «Верите
ли вы в конец света?» или «А вы могли бы вычислить
диаметр земного шара?»
То ли всерьез включаясь в эту странную игру, то ли
издеваясь над учеными мужами, Швейк неожиданно
проявляет встречную активность:
«— Однако мне тоже хочется, господа, задать вам
107
одну загадку,— продолжал он.— Стоит четырехэтажный
дом, в каждом этаже по восьми окон, на крыше два слу-
ховых окна и две трубы, в каждом этаже по два кварти-
ранта. А теперь скажите, господа, в каком году умерла
у швейцара его бабушка?»
Обратите внимание на то, что с точки зрения фор-
мального построения и наличия средств связности текст
загадки Швейка как раз безупречен. Цельность же явно
отсутствует (правда, если предположить, что Швейк
действительно издевается над собеседниками, то в его
действиях проявляется некая общая цель, вернее, неко-
торая «сверхцель» — нарочитое создание именно такого
текста, в котором отсутствует цельность).
Тексты с отсутствием цельности нет-нет да и встреча-
ются в реальном общении людей и сразу же привлекают
внимание своей непривычностью, нетипичностью (ну как
тут не вспомнить пословицу: «В огороде — бузина, а в
Киеве — дядька!»).
В фольклоре есть даже особый вид частушек, где на-
рочитое отсутствие цельности (зачастую оно сочетается
и с отсутствием рифмы — это так называемые нескла-
душки) является определенным пародийным художест-
венным приемом, создающим комический эффект;
Баба борозду пахала.
Гусь сломал себе ногу.
Летит бык на эроплаие,
Я щекоток не боюсь.
В подавляющем же большинстве текстов цельность
имеется, хотя определение ее порой очень трудно, так как
цельность — одно из наиболее «ускользающих» понятий
психолингвистики.
Можно попытаться определить цельность приблизи-
тельно следующим образом: как бы ни был сложен и
развернут текст, связь между его исходным, основным,
«данным» и общим, наиболее важным, «новым» должна
хорошо ощущаться, и все возможные пропуски звень-
ев в сложной цепочке частных связей, приводящих
к этой главной связи, не должны разрушать эту
последнюю.
Это значит, что далеко не всегда один и тот же текст
может осознаваться как цельный непременно всеми, кто
его воспринимает. Случаи косноязычия, когда говорящий
не сумел добиться выражения цельности в построенном
108
им тексте и не был понят слушающим, совсем не означа-
Ют, что говорящий сам не зиал, что он хотел сказать, что
у него не было цельности замысла. Просто он не сумел
«выстроить» текст и какие-то важные связи были им
пропущены (кстати, может быть, и в загадке Швейка
было нечто подобное?).
Далеко не всеми могут быть расшифрованы слишком
изысканные, усложненные связи у поэтов-формалистов; и
Незаполненные провалы могут в этом случае препятст-
вовать восприятию цельности текста. Впрочем, нечто
подобное может произойти, например, и в таких слу-
чаях, когда человек сидит на лекции по какому-то узко-
специальному вопросу, в котором он, в отличие от сво-
их соседей, совсем не разбирается. Таким образом, вос-
приятие цельности связано и с общностью культуры го-
ворящих.
Итак, цельность — понятие относительное не
только для разных текстов, но и для одного и того же
текста в разных условиях его функционирования. Вот
они, особенности человеческого общения с
учетом «фактора человека»!
Свойства цельности обеспечивают понимание текста в
целом, даже несмотря на непонимание отдельных дета-
лей (ведь именно так мы можем читать в детстве
толстые романы), и тем самым обеспечивают воз-
можность понимания текста, несмотря на его своеобраз-
ное сжатие.
Как видите, цельность должна быть в любом нор-
мальном тексте: и не только в образцовых текстах худо-
жественной литературы, но и в самых обычных, повсе-
дневных наших разговорах, хотя, конечно, чем больше
текст, тем он сложнее по структуре и тем сложнее выяв-
ляется эта самая цельность. Но, может быть, именно в
этой сложности особое богатство содержания, ассоциа-
ций, подтекста, информативности у таких текстов, когда
слова говорят больше, чем значат!
Самая простая, классическая цельность — это логи-
ческое развитие одной мысли, идеи, доведение ее до логи-
ческого конца. В какой-то мере пример такой цельно-
сти — наша «Муха-Цокотуха».
Не случайно отражением стремления к цельности в
поэтике классицизма были правила трех единств — ме-
ста, времени и особенно действия. Примером пьесы, в ко-
торой соблюдаются эти правила, может служить «Недо-
109
росль». Впрочем, - влияние этих правил ощущается
еще и в «Горе от ума». По-видимому, теоретики
классицизма ощущали, что при несоблюдении этих
правил в первую очередь может пострадать именно
цельность текста.
Нельзя недооценивать и роль ассоциаций в создании
текста.
Как часто в разговоре, вспомнив что-то по ассоциации
с какой-то репликой, даже словом, мы восклицаем} «А
кстати!» В одном из писем А. С. Пушкин записал: «На
что ни взгляну, все такая гадость, такая подлость, такая
глупость — долго ли этому быть? Кстати о гадости —
читал я Федру Лобанова».
Слово гадость вызвало у Пушкина воспоминание о
плохом произведении.
Подобные ассоциации могут быть весьма отдаленны-
ми, внимание заостряется совсем не обязательно на са-
мых важных элементах первой ситуации, но вторая ситу-
ация, воспоминание о которой неожиданно возникает, все
же так или иначе сочетается по этим элементам с первой.
И тогда оба описания ситуаций, представляя собой два
цельных текста, в то же время сочетаются в один
более общий текст, объединенный этим общим элементом.
Не удивительно, что ассоциации так широко исполь-
зуются и при создании поэтических текстов.
Примером сложной цельности текста может служить
стихотворение М. Ю. Лермонтова «Парус». Сложные
ассоциативные переплетения, кажущийся уход от основ-
ной ситуации, и снова возвращение к ней, но возвращение
обогащенное — вот что характерно для этого стихотворе-
ния. При первом, внешнем знакомстве со стихотворением
бросается в глаза именно то, что здесь, по сути дела, два
текста, описывающие две разные ситуации: одна описы-
вается двумя первыми строками каждой строфы, вто-
рая — двумя другими,
В самом деле:
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом!..
Играют волны — ветер свищет,
И мачта гнется и скрипит...
Под ним струи светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой..,
ПО
Это пейзаж: парус в открытом море.
А вот второе описание;
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..
Увы! Он счастия не ищет
И не от счастия бежит!	'
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
А это уже развернутая метафора: не о парусе идет
речь, а о человеке — человеке ищущем, мятежном...
Именно это столкновение и создает удивительный по-
этический строй стихотворения.
Итак, «Парус» — это совмещение двух текстов, двух
цельностей (показательно, что каждый из них, взятый в
отдельности, представляет собой уже готовый и не только
вполне цельный, но и вполне связный текст) в одну
цельность. Вообще все стихотворение — это одна боль-
шая метафора, взаимное проникновение одного текста в
другой при сохранении относительной самостоятельности
каждого из них. Ассоциация, нет слов, сложная, но про-
сматривается она очень хорошо.
Из понятия цельности вытекает одно важное следе г-
вие, которое ставит «с головы на ноги» наивные пред-
ставления некоторых людей о языке как совокупности
словаря и грамматики, с помощью которой слова-кирпи-
чики складываются в стенки-предложения, а те — в эта-
жи-фразы и т. д.
Понятие цельности показывает нам, что при создании
текста все обстоит как раз наоборот: не текст складыва-
ется из готовых частей, а напротив: в конечном счете со-
ставляющие его части выделяются из цельного за-
мысла, и каждая из них прорабатывается говорящим
с той степенью детализации, которая, по его мнению,
необходима.
Каждая из выделенных частей (своеобразных бло-
ков) может также рассматриваться как целостное един-
ство и при необходимости может дробиться все дальше,
создавая все более детализированное и, следовательно,
все более точное описание данной ситуации. При этом
каждый из таких блоков должен, в свою очередь, также
обладать цельностью. Таким образом возникает своеоб-
разная многослойная иерархия цельностей в
111
тексте. Но при любой степени развертывания (как види-
те, это явление, обратное явлению свертывания) главная,
общая цельность текста обязательно должна со-
храняться. В конечном счете для говорящего она
самая важная из всех целыюстей в данном тексте (еше
раз вспомните об уровнях наших действий, о главном
уровне и «фоне»).
Дробление замысла может идти до тех пор, показе
точки зрения говорящего, не будет достигнута необходи-
мая детализация, приводящая к требуемой точно-
сти описания.
Кстати, в этой возможности расчленения целостной
ситуации на элементы и состоит важнейшая особен-
ность человеческой речи по сравнению с комплексными,
наименованиями ситуаций у животных.
Впрочем, наименование ситуации может быть обозна-
чено и очень обобщенно, лаконично. От обобщенного
наименования ситуации одним словом до расчлененного
описания ее с помощью развернутого связного текста —
вот диапазон такого обозначения.
Каждое наименование может быть в принципе исполь-
зовано для обозначения разных ситуаций, рассматривае-
мых и как отдельные, и как входящие (как часть) в бо-
лее крупные ситуации.
Соответственно этому каждое наименование тоже но-
сит переменный характер: оно может быть и от-
дельным, самостоятельным, и входить как часть в
более крупное, более детализированное наименование.
Так, наименование «стол» — отдельное, а в наименова-
ние «письменный стол» слово стол входит как одна
из его частей.
Впрочем, это деление часто относительно. Так, в диа-
логе каждая реплика описывает и отдельную ситуацию,
и часть общей ситуации в составе всего диалога и потому
может рассматриваться и как отдельное наименование, и
как часть другого наименования. То же можно сказать
и о главе в романе (ее можно прочитать отдельно, хотя
полностью ее содержание раскрывается лишь в контек-
сте всего романа).
Вернемся к детализации наименования. Какими сред-
ствами располагает говорящий, чтобы добиться нужной
ему степени детализации и при необходимости увели-
чить ее?
Для этого в его распоряжении есть два механизма, ко-
112
торые, кстати, имеются в любом языке мира, хотя и про-
являются в каждом языке по-своему.
Первый из них — это механизм выбора наименований
в парадигматическом ассоциативном поле. Второй — это
механизм синтагматической организации этих наимено-
ваний в более крупные.
Как вы уже поняли, каждое из выбранных наимено-
ваний может, в свою очередь, потребовать дальнейшего
выбора уже в более узком ассоциативном поле. И каж-
дый раз выбранные таким образом наименования долж-
ны как-то организовываться в более крупные.
Все это и обеспечивает построение текста. Но удачно
ли он построен? Для решения этого вопроса говорящий
должен поставить себя на место слушающего и осознать
то, что он сказал (а еще лучше то, что он только еще со-
бирается сказать, ведь слово — не воробей!) или напи-
сал. Появляется возможность саморедактирования.
А кстати, как говорящий узнаёт, что он сказал н е
то или не совсем то, что хотел сказать? Это про-
исходит в результате сличения того, что «запланировано»
или уже сказано, написано, с образом цельного замысла
в сознании говорящего.
Так срабатывает еще один универсальный механизм
речевой деятельности, выражаясь языком современной
кибернетики, механизм обратной связи (что и как при
этом делает говорящий, ставящий себя на место слушаю-
щего, я постараюсь показать в разделе «Человек слуша-
ющий»). Другое дело, насколько такой механизм рабо-
тает эффективно. Это зависит от многих причин: от сте-
пени тренированности говорящего, от четкости его пред-
ставления о слушающем, на место которого он себя ста-
вит. Наконец, помешать запустить этот механизм в дей-
ствие может физическое состояние, дефицит времени
или просто лень.
Однако, прежде чем стать на место слушающего, го-
ворящий все же должен хотя бы подготовить текст. Как
же он при этом действует?
। .
А что, если стул назвать приспособлением для сидения?
(Выбор степени детализации наименования)
Чтобы создать наименование, говорящий должен сде-
лать выбор из ряда возможных наименований, опреде-
лить, какое из них окажется лучшим в данной ситуации.
ИЗ
Ряд наблюдений и экспериментов позволяет выявить
некоторые принципиально важные для нашего разговора
особенности этого процесса выбора.
Прежде всего, о значении любого наименования. Это
значение всегда двучленно, состоит из двух частей; ро-
довой и дифференцирующей (уточняющей).
Родовая часть наименования относит его к некоторо-
му сравнительно крупному классу, противопоставляя
всем другим крупным классам, а уточняющая часть вы-
деляет в этом классе некоторый подкласс, проводя более
тонкую дифференциацию значения.
Вспомните наше определение стула: «Стул — это при-
способление, специально предназначенное для сидения,
имеющее спинку, не имеющее подлокотников и рассчи-
танное на одного человека».
Это определение стула тоже наименование данного
предмета. И в этом наименовании легко выделяется ро-
довая часть («приспособление для сидения»), отличаю-
щая стулья и другие приспособления для сидения от всех
прочих предметов: кровати, шкафа, забора, реки и дру-
гих и дифференцирующая часть (комбинация призна-
ков: «имеющий спинку», «не имеющий подлокотни-
ков», «рассчитанный на одного человека»), отличающая
стул от других приспособлений для сидения.
Дифференцирующая часть превращает все наимено-
вание в видовое по сравнению с родовой частью.
Сравните:
родовое наименование — приспособление для сидения;
видовое наименование — приспособление для сиде-
ния, имеющее спинку, не имеющее подлокотников и рас-
считанное на одного человека.
Очевидно, что при определении стула вы можете дать
как более общее, родовое, наименование, так и более
детализированное, конкретное, видовое, наименование.
Точнее — видовых наименований может оказаться не-
сколько, с разной степенью детализации.
Вот перед вами рисунок (см. с. 115).
Что это? При этом давайте договоримся не употреб-
лять пока в наименовании слова стул.
Вспомним наш эксперимент с выяснением того, что
значит слово стул. Принципиальный механизм выделе-
ния дифференциальных признаков, отраженных в наиме-
нованиях, можно представить на схеме:
114
Впрочем, выделенные в нашем эксперименте диффе-
ренциальные признаки еще далеко не предел. Продол-
жая наш эксперимент, можно выделить еще огромное
количество таких признаков. Например:
115

так далее.
Как видите, такое развертывание наименования мо-
жет продолжаться до бесконечности. И никаких ограни-
чений на такое бесконечное развертывание, на первый
взгляд, как будто бы и нет. Однако на самом деле это не
совсем так.
Реальный процесс речевого общения людей — это не
упражнения на выискивание все новых и новых диффе-
ренциальных признаков ситуаций, а передача какой-то
информации от говорящего к слушающему с целью воз-
действия на слушающего. И вот здесь-то существуют два
строгих закона, которые в речевой деятельности никак
нельзя обойти.
Первый закон состоит в том, что наше наименование
должно быть достаточно надежным для того, чтобы
слушающий с необходимой степенью полноты и точности
вонял, о чем идет речь, о чем хочет сказать говорящий.
Этот закон требует, чтобы наименование ситуации было
достаточно развернутым и детализированным,
116
Второй же закон состоит в том, что наше наименова-
ние должно быть достаточно экономным, чтобы го-
ворящий не тратил попусту лишних сил и времени для
того, чтобы передать слушающему то, о чем он хочет ска-
зать. И чтобы оба они по возможности не тратили время
и силы на второстепенные детали. Этот закон требует,
чтобы наименование ситуации было достаточно свер-
нутым.
Нетрудно заметить, что требования этих законов
Противоречат друг другу.
Поэтому каждый раз, в каждой ситуации, каждый че-
ловек (независимо от того, отдает ли он себе в этом отчет
или нет) поставлен перед необходимостью решать слож-
ную задачу выбора наименования так, чтобы как-то
уравновесить требования этих двух законов. Понятно,
что это уравновешивание по-разному выглядит в разных
ситуациях. Так, в устной беседе мы можем быть более
экономными в наименованиях, ограничиваясь зачастую
репликами в виде неполных предложений или даже меж-
дометиями. Всегда можно помочь жестом, показать что-
то, указать на что-то. Если же что-то оказалось непонят-
ным, можно и переспросить.
Напротив, в письменной речи мы должны быть более
точными, а потому более многословными. А это труд-
нее — потому-то учителя требуют от нас умения давать
полные ответы на вопросы, потому-то так нелегко на-
учиться писать хорошие сочинения.
Требования закона надежности мы удовлетворяем пу-
тем развертывания наименования. Требования закона
экономии — путем свертывания наименования.
Для определенных типов ситуаций в речевой деятель-
ности людей вырабатываются и определенные стандарты
степени развертывания и свертывания наименования.
Эти стандарты так же усваиваются людьми, начиная еще
с детского возраста, как слова или правила грамматики.
При этом и процессы развертывания, и процессы
свертывания, как правило, происходят в нашем мышле-
нии автоматически, как бы подсознательно, и так стре-
мительно, что мы просто не фиксируем на них нашего
внимания. Однако мы сразу же реагируем на нарушения
этих общепринятых стандартов развертывания и сверты-
вания (напомню «Дом, который построил Джек»).
Кстати, если вернуться к нашим фразам о Петрове,
который едет в Москву, то лишь фраза в первой ситуа-
117
ции может быть представлена как несвернутая (если не
считать наименований типа «В нашем классе есть Пет-
ров. Он завтра едет в Москву»). Все остальные фразы
получены как более компактные, экономные в результате
свертывания развернутых наименований, мелькающих
в голове старосты в разных ситуациях.
Развернутые наименования звучат так:
Петров, который, как вы уже знаете, куда-то едет, от-
правится именно в Москву (II ситуация; «новое» — в Мо-
скву).
Тот из нас, кто завтра едет в Москву,— это Петров
(III ситуация, «новое» — Петров).
Петров, отправляясь завтра в Москву, не полетит, не
поплывет, а — поедет (IV ситуация, «новое» — едет).
Петров, который должен скоро ехать в Москву, поедет
именно завтра, а не послезавтра (V ситуация; «новое» —
завтра).
Как видите, совпадение разных наименований после
свертывания в формально одинаковых по форме фразах
(если, конечно, не учитывать различий в логическом уда-
рении) оказывается до некоторой степени случайным,
представляет собой своеобразную омонимию.
И наоборот, в различных ситуациях из-за переменно-
сти выделения наиболее важных элементов одинако-
вые развернутые наименования могут свертываться по-
разному.
Поэтому поезд Москва — Ленинград (или Ленин-
град — Москва — это в данном случае безразлично) в
Москве называется ленинградским, а в Ленинграде —
московским. Как и вокзалы, откуда отправляются или
куда прибывают эти поезда — Ленинградский вокзал в
Москве и Московский вокзал в Ленинграде. «Новым»,
естественно, оказывается наименование не того пункта, в
котором находятся участники разговора, а другого, ибо
называние именно этого, другого, пункта и уточняет для
этих людей маршрут поезда.
Механизм свертывания приводит к образованию срав-
нений и метафор (как свернутых сравнений); Собаке-
вич — «медведь».
«Чичиков еще раз взглянул на него (Собакевича) иско-
са, когда проходили оии столовую; медведь! совершен-
нейший медведь!»
Это уже «метафора».
118
Лошадиная фамилия
(Учет сходств и различий при выборе наименования)
Вернемся теперь к нашему запрету на употребление
слова стул в наименованиях ситуаций, о которых шла
речь в начале предыдущей главы.
В самом деле, последние фразы, завершающие раз-
вертывание наименования, вроде «приспособление для
синения, имеющее спинку, не имеющее подлокотников,
рассчитанное на одного человека, сделанное из дерева и
стоящее на полу вдали от торшера», по-видимому, уже
давно вызывали у нас некоторое недоумение.
Действительно, зачем выражаться так громоздко,
если «приспособление для сидения, имеющее спинку, не
имеющее подлокотников и рассчитанное на одного чело-
века» — это и есть стул\
Да, это так. Но для ситуации нашей беседы мне пона-
добилось именно такое громоздкое наименование, кото-
рое четко выделяет дифференциальные признаки. В са-
мом деле, в нашей схеме (учебной схеме!) такое развер-
нутое наименование оказалось куда более уместным.
«Надежность» оказалась здесь важнее «экономии». Тем
более, далеко не все, говоря о стуле, сразу вспоминают
о том, что у него нет подлокотников, что он рассчитан на
одного человека. А в развернутом наименовании это все
уже названо: хочешь, не хочешь, а вспомнишь!
Конечно, в подавляющем большинстве других ситуа-
ций нам достаточно более «экономного» наименования
стул, которое оказывается к тому же и «на-
дежным».
Кстати, оно экономно не только потому, что короче,
но и потому, что привычнее.
Итак, и стул, и приспособление для сидения, имеющее
спинку, не имеющее подлокотников и рассчитанное на
одного человека, хотя и имеют некоторые особенности в
наименовании соответствующих ситуаций, обозначают
приблизительно одно и то же. И следовательно, имея
разные планы выражения при сходных планах содержа-
ния, являются-синонимами.
Впрочем, и каждое из остальных наименований сту-
ла, приведенных на наших схемах, тоже в этом смысле
выступает как синоним ко всем остальным, сохраняя
принципиальную общность содержания и различаясь
лишь в деталях.
1 !9
В конкретных ситуациях, заменяя каждое из этих наи-
менований другим для обозначения того же самого, мы
(сознательно или бессознательно) сравниваем эти два
возможных наименования, сосредоточив вначале внима-
ние на том, что их объединяет (иначе само такое
сравнение было бы невозможным), затем решаем, какое
же из них больше подходит в данной ситуации.
Иными словами, в этом процессе выбора есть как
этап отождествления (несмотря на различия), так и этап
противопоставления (несмотря на сходство). Первое есть
механизм синонимии, второе — механизм антонимии.
В самом деле, велик и огромен нами обычно воспри-
нимаются как синонимы (правда, огромен, по-видимому,
это больше, чем велик, но все-таки важнее то, что их объ-
единяет— «нечто очень больших размеров»). А прекрас-
ный и ужасный нами обычно воспринимаются как
антонимы (правда, у них очень много общего—и пре-
красный и ужасный обозначают высокую степень эмоцио-
нальности в оценке события, но все-таки важнее то, что
их противопоставляет—«максимальная положитель-
ность оценки» и «максимальная отрицательность
оценки»).
Однако почему я каждый раз употребляю слово обыч-
но? Разве велик и огромен не всегда синонимы? А пре-
красный и ужасный разве не всегда антонимы? Нет! Ведь
синонимия, делая акцент на общем, не уничтожает раз-
личия, а лишь приглушает их, делает их менее актуаль-
ными. А антонимия, делая акцент на подчеркивании, про-
тивопоставлении различий, не уничтожает общего, а
лишь приглушает его, делает его опять-таки менее акту-
альным.
И если в каких-то ситуациях привычные акценты сме-
стятся, то тогда разрушаются и привычные представле-
ния о синонимах или антонимах.
У известного поэта XVII в. Сирано де Бержерака, от-
чаянного дуэлянта и галантного кавалера, был необы-
чайно большой нос, который служил источником постоян-
ных насмешек окружающих. Сирано страдал, но скрывал
это, сам в разговорах подчеркивал величину своего но-
са. В пьесе Эдмона Ростана «Сирано де Бержерак» (пе-
ревод на русский язык Т. Л. Щепкиной-Куперник) Сира-
но заявляет: «И я не буду скромен. И нос мой не «велик»,
о нет, мой нос «огромен»!» Посмотрите, как неожиданно
наиболее существенным становится именно то, что от-
120
дичает огромен от велик, усиливая, подчеркивая раз-
меры иоса Сирано. Привычные для нас синонимы в этой
ситуации оказываются антонимами.
И наоборот, привычные для иас антонимы прекрас-
ный и ужасный в словосочетаниях прекрасный аппетит и
ужасный аппетит оказываются синонимами, так как про-
тивопоставление их по признаку положительность или
отрицательность оценки перестает быть существенным,
а актуальным остается лишь то, что их объединяет:
указание на высокую степень эмоциональности оценки.
Интересные факты, подтверждающие принципиаль-
ное единство синонимии и антонимии при сохранении всей
их противоположности, можно найти в поэтических об-
разах.
Когда Г. Р. Державин пишет: «Я царь, я раб, я червь,
я бог», то в этом образе одновременно переплетаются и
синонимия (характеризуется, причем в определенном от-
ношении, один и тот же человек — рассказчик, «я»), и
антонимия (характеристика человека складывается из,
казалось бы, взаимоисключающих понятий: царь — раб,
червь — бог). Такое сочетание синонимии и антонимии
в одном образе делает этот образ удивительно емким,
насыщенным, динамичным.
Прекрасный образ родного языка, образ, который
использован мной как эпиграф к I части этой книги, со-
здал В. Я. Брюсов:
Моб верный друг! Мой враг коварный!
Мой царь! мой раб! родной язык!
В этом образе все: и удивительное богатство нашего
языка, и трудности овладения его тонкостями, и то, что
каждый человек — хозяин в своем языке, и то, что он
обязан подчиняться законам этого языка. И все это об
одном и том же явлении — о нашем языке!
Подобные приемы и сегодня используются в поэзии,
например для создания ощущения динамичности, проти-
воречивости явления:
Речка движется и не движется,
Вся из лунного серебра.
или
Сказку Венского леса я услышал в кино.
Это было недавно. Это было давно.
121
Итак, синонимия и антонимия — это две стороны од-
ной медали. А столкновение при выборе двух наимено-
ваний может делать из них в данной ситуации то синони-
мы, то антонимы, в зависимости от того, что является
главным в этой.ситуации (т. е. «новым») —сходство
этих наименований или их различия.
Разумеется, не каждый раз при выборе наименования
мы прибегаем к столь четкому противопоставлению двух
наименований, как это сделал Сирано, рисуя размеры
своего носа.
Выбор среди синонимических наименований обычно
идет автоматически, подсознательно. И здесь на ум чаще
всего приходит то, что более привычно для наименований
такого рода, более «центрально» (еще раз вспомним ме-
ханизм ассоциации «поэт—Пушкин»!).
Поэтому на самом деле выбор из наименований при-
способление для сидения, имеющее спинку, не имеющее
подлокотников и рассчитанное на одного человека, и
стул для подавляющего большинства ситуаций уже пред-
определен заранее. Более привычное стул, как правило,
одерживает победу. И лишь в такой специфической си-
туации, как наша, когда мы ввели запрет на употребле-
ние слова стул при наименовании (или раньше, когда
мы попросили объяснить, что такое стул), мы обращаем-
ся к поиску другого, гораздо более громоздкого и не-
уклюжего наименования.
Как уже ясно из сказанного, привычное нам понятие
синонимии и антонимии на самом деле нужно расши-
рить.
Разве не синонимами оказываются все наши переска-
зы (будь то пересказ «словами, близкими к тексту» или
пересказ «своими словами»)?! Стремясь сохранить суть,
мы вольно или невольно допускаем расхождения с исход-
ным рассказом в деталях.
А разве не являются новые слова своеобразными, бо-
лее компактными, «свернутыми» синонимами словосо-
четаний?
В самом деле, читалка — это читальный зал, а физич-
ка — преподавательница физики, ночник — это светиль-
ник со слабым светом, который ночью зажигают в ком-
нате, а пятидневка — это пятидневная рабочая неделя.
На эту особенность новых слов указывал еще в прошлом
веке русский лингвист Федор Иванович Буслаев, ана-
лизируя, как «тот, кто сеет, ожидает жатвы» превра-
122
щается в «сеятель ожидает жатвы». Как видите, и
здесь — тоже выбор. Выбор между более разверйутым
и менее развернутым наименованием.
Гораздо активнее, чем обычно думают, используется
в нашей речевой деятельности и механизм антонимии.
Именно усиление противопоставленности сравниваемых
понятий лежит в основе известного явления гипербо-
лизации. Причем гиперболы встречаются не только
в .фольклоре — при характеристике силы Ильи Муромца
или Микулы Селяниновича, но и постоянно в нашей по-
вседневной жизни, когда мы, сопоставляя некую норму
с довольно резким отклонением от нее, хотим особо под-
черкнуть именно эту резкость отклонения, для чего искус-
ственно увеличиваем размеры отклонения:
— Я тебя сто (или даже — тысячу) лет не видела!
— Суп — одна (или — сплошная) соль!
— Народу столько— яблоку негде упасть!
— В доме нет ни капли воды!
Конечно, оппозиция «недавно — давно» гораздо рез-
че, контрастнее подчеркивается, когда понятие «давно»
выражается наименованием 100 (1000) лет, чем более ре-
альным наименованием две недели (сравните: «Я тебя
две недели не видела!»)
Итак, механизмы синонимии и антонимии — это, по
сути дела, универсальный механизм отождествлений и
противопоставлений, который позволяет нам делать за-
метными даже самые незначительные элементы сходства
и на основе этого сближать вещи, порой довольно дале-
кие. И одновременно позволяет подчеркивать различия
в довольно близких вещах.
Все это дает возможность сделать наиболее целесооб-
разный выбор наименования в группе близких ему. Но
эта группа близких наименований — понятие динамиче-
ское. По существу, синонимические и антонимические
связи наименований, входящих в такую группу,—это,
как я уже говорил, вид ассоциативных связей. Поэтому
и сами эти группы, образующие своеобразные синоними-
ческие поля, входят в более сложные комплексы ассоциа-
тивных полей.
В синонимическом поле одни наименования достаточ-
но активно и привычно сближаются друг с другом, и бли-
зость их относится к центральным явлениям речевой дея-
тельности. Это самые стандартные языковые синонимы.
Другие связи более случайны, возникают лишь в отдель-
123
пых ситуациях, «периферийны». Причем одно и то же
наименование может быть сближено с разными дру-
гими наименованиями и тем самым оказаться во множе-
стве разных синонимических полей. Наконец, в одном
поле могут оказаться и наименования уже готовые, из-
вестные в языке, и такие, которые могут создаваться в
процессе и результате поиска, в процессе коммуникатив-
ного акта.
Динамичность синонимического поля и в том, что вы-
бранный с данной степенью точности признак поля прак-
тически всегда может быть включен в еще более обоб-
щенное поле. Самые простые, обобщенные поля (напри-
мер, с наименованиями типа «предметность вообще») —
это поля, самые родовые наименования которых всегда
«наготове», «под рукой», и мы очень часто пользуемся
такими наименованиями, вроде эта штука, эта вещь, это,
оно и т. д.
Конечно, информативная ценность такого наименова-
ния сама по себе очень невелика (так, они нецелесообраз-
ны и потому мало вероятны в роли ключевых слов), но
их «центральность», готовность «прийти на память», раз-
мытость их содержания ( гарантирующая от «неправиль-
ной детализации») делает их очень удобными в ряде си-
туаций. Такие наименования — своеобразная «подстра-
ховка», когда некогда или лень искать точное слово,
точный синоним. Или когда предмет перед глазами и
можно жестом уточнить, о чем идет речь.
Особенно удобно это для обозначения «данного» в вы-
сказывании. Это экономно, поэтому, как я уже говорил,
для сокращения детализации наименования темы в связ-
ном тексте, так часто используются заместители развер-
нутых наименований — местоимения.
Так что бедность речи, изобилующей словами оно, это,
хорошо, плохо, было, нормально, по крайней мере вполне
объяснима с точки зрения механизмов речевой деятель-
ности.
Поэтому и возникает своеобразное разделение наиме-
нований — на краткие и подробные, на уже готовые к
употреблению и такие, которые еще нужно предваритель-
но создать, «разработать».
Говорящий всегда стоит перед необходимостью вы-
бора наименования в данном поле. И не только наи-
менования в целом, но и наименования каждого блока,
на каждом уровне.
124
Но как же это бесконечное количество возможных
комбинаций наименований в синонимическом поле по-
зволяет говорящему быстро, довольно точно и безоши-
бочно находить нужные слова и выражения при построе-
нии наименования?
Почему он не спотыкается постоянно при поиске и
переборе огромного количества потенциально возможных
наименований?
- А впрочем, кто вам сказал, что не спотыкается? Спо-
тыкается! Да еще как!
* ' Рассмотренный механизм выбора среди сходств и
различий помогает понять многие странные, на первый
взгляд, явления в нашей речевой деятельности.
«У отставного генерал-майора Булдеева разболелись
зубы. Он полоскал рот водкой, коньяком, прикладывал к
больному зубу табачную копоть, опий, скипидар, керосин,
мазал щеку йодом, в ушах у него была вата, смоченная
в спирту, но все это или не помогало, или вызывало тош-
ноту»,— так начинается рассказ А. П. Чехова «Лошади-
ная фамилия». И когда все средства были исчерпаны, по
совету своего приказчика Ивана Евсеича генерал решил
обратиться в Саратов к некоему Якову Васильевичу, ко-
торый «заговаривал зубы — первый сорт». Однако Иван
Евсеич вдруг забыл фамилию этого «чудодейственного
господина»:
«— Забыл! Такая еще простая фамилия... словно как
лошадиная... Кобылин? Нет, не Кобылин. Постойте...
Жеребцов нешто? Нет, и не Жеребцов. Помню, фамилия
лошадиная, а какая — из головы вышибло...».
После первых неудачных попыток генерала и приказ-
чика (Жеребятников? Кобылицын? Кобылятников? Же-
ребчиков? Лошадинин? Лошаков? Жеребкин? Лошадкин?
Кобылкин? Коренной?) в поиски включается и генераль-
ша (Коренников?), а затем и все остальные домочадцы.
«И в доме, все наперерыв, стали изобретать фамилии.
Перебрали все возрасты, полы и породы лошадей, вспо-
мнили гриву, копыта, сбрую... В доме, в саду, в людской
и кухне люди ходили из угла в угол и, почесывая лбы,
искали фамилию... Приказчика то и дело требовали
в дом.
— Табунов? — спрашивали у него.— Копытин? Же-
ребовский?»
Были отвергнуты Пристяжкин, Жеребчиков, Жеребов-
ский, Жеребенко, Лошадинский, Лошадевич, Жеребко-
125
вич, Кобылянский, Коненко, Конченко, Жеребеев, Ко-
былеев, Тройкии, Уздечкин, Гнедов, Рысистый, Лоша-
дицкий, Меринов, Буланов, Чересседельников, Засупонин,
Лошадский.
И лишь когда доктор, вырвавший наконец генералу
зуб, встретил в поле Ивана Евсеича и спросил у него,
может ли он, доктор, купить у Ивана Евсеича овса, то
приказчик вдруг вспомнил фамилию: Овсов,
Как объяснить механизм подобного явления? Иван
Евсеич забыл слово. Он помнит лишь какой-то диффе-
ренциальный признак этого слова («что-то лошадиное»).
И тогда этот дифференциальный признак в поисках ста-
новится уже родовым признаком, объединяющим целый
класс наименований, целое синонимическое поле. Даль-
нейший поиск нужного нам слова ведется среди этих слов,
как слов сходных между собой по этому признаку
(т. е. в данной ситуации — слов-синонимов), обозначаю-
щих «что-то лошадиное». Причем это может быть и воз-
раст, пол, порода лошади, и части ее тела, и сбруя, и,
как в конце концов выясняется, даже зерно, используемое
как корм. Однако «механизм контроля» в памяти Ивана
Евсеича проверяет не только сходства, но и различия.
И потому все неправильные ответы отвергаются.
Употребление одного наименования (обычно слова)
вместо другого, лишь приблизительно на него похожего,
называется парафазией (от греч. para — возле, около,
phasis — речь).
Довольно грубые парафазии у детей — явление зако-
номерное. Это естественный этап овладения названиями
и тонкими различиями между ними—даже для «цент-
ральных» наименований (вспомните наш пример с боро-
дой и подбородком).
Для взрослых подобная путаница как будто не харак-
терна. Однако ее механизм остается тем же — и при пе-
реходе на более «культурный» уровень наименований с
более тонкими оттенками наименований при недостаточ-
ной компетентности говорящего моментально возникают
недоразумения такого же характера.
Классический тип литератор а-халтурщика Ляписа
(«Ляпсуса») из романа И. Ильфа и Е. Петрова «Двена-
дцать стульев» известен прежде всего по «Гаврилиаде»,
ставшими крылатыми стихами про то, как Гаврила слу-
жил почтальоном, хлебопеком...
126
Менее популярны прозаические «перлы» Ляписа.
А между тем они весьма поучительны:
«— А вы были на Кавказе?
— Через две недели поеду.
— А вы не боитесь, Ляпсус? Там же шакалы!
— Очень меня это пугает! Они же на Кавказе неядо-
витые!
После этого ответа все насторожились.
— Скажите, Ляпсус,— спросил Персицкий,— какие,
по-вашему, шакалы?
— Да знаю я, отстаньте!
— Ну, скажите, если знаете!
— Ну, такие... В форме змеи...»
В рассуждениях Ляписа идет путаница в наименова-
ниях, относящихся к полю «живые существа, неприятные
и даже могущие представлять опасность для человека».
Впрочем, подобные явления не всегда только плод
фантазии писателей-сатириков.
Вот примеры из раздела «Нарочно не придумаешь»:
«Не надо агитировать за чистоту — надо убирать —
это напутствие дано нам советским сатириком Остапом
Бендером» (путаница в поле названий человека, как-то
ассоциированного с романами «Двенадцать стульев» и
«Золотой теленок»).
«Он утверждает, что это произошло в экстазе, а я хо-
рошо помню, что на кухне» (ошибка поиска в поле наи-
менований, связанных с употреблением пространствен-
ных предлогов).
А вот некоторые примеры из сочинений абитуриентов:
«Стихотворение Некрасова «У парадного крыльца»
(выбор идет в поле названий входа в дом — ошибочно
употреблено крыльцо вместо подъезд).
«Шота Растрелли, написавший «Всадника без голо-
вы» (здесь поле, в котором идет замена «Витязя в тиг-
ровой шкуре» на «Всадника без головы», может быть
определено приблизительно следующим образом: назва-
ние популярного классического художественного произ-
ведения, включающее упоминание о человеке, который
занимается деятельностью, требующей мужества, и ко-
торый характеризуется каким-то необычным внешним
признаком).
Последний пример показывает, что ошибочный выбор
наименования возникает не только на основе плана со-
держания, но и на основе плана выражения. Ассоциатив-
127
ное поле, в котором произошла замена Руставели на
Растрелли, может быть определено как поле слов,
которые начинаются на Р-, кончаются иа -ли и в середи-
не имеют сочетание -ст-.
Подобные ошибки убедительно показывают нам -об-
щие принципы механизма поиска и выбора в ассоциатив-
ном поле.
Вначале выбор осуществляется среди наиболее
частотных, «центральных» наименований, потом —все
более «периферийных», а следовательно, вызывающих
более слабые ассоциации. И организация поля, и меха-
низм поиска всегда принципиально одни и те же, а само
поле организуется на основе какого-то обобщающего,
родового признака (это может быть и «нечто, связанное
с лошадью», и тип слов, содержащих определенное соче-
тание звуков).
Как видите, механизм, приводящий к парафазии, к
ошибочному выбору наименования, принципиально тот
же, что и механизм синонимии, только различие между
наименованиями — гораздо более резкое.
Парафазия возникает при поиске в поле, более обоб-
щенном, менее точном, чем принято в данных типах си-
туаций, но всегда только в пределах данного поля. Это
результат поиска с грубыми нарушениями требуемой
степени точности при определении границ поля, что и
приводит к нарушению привычных для нас, даже норма-
тивных «порогов» различий между наименованиями.
Нахождение же синонима — это результат аналогич-
ного поиска, но среди наименований, по нашим пред-
ставлениям, близких и, следовательно, с различиями бо-
лее тонкими, вполне в «рамках приличий». Потому заме-
на одного синонима другим протестов у нас, как прави-
ло, не вызывает.
Очень хорошо видно это принципиальное единство
в ответах больных с нарушением речи, у которых нару-
шен механизм поиска в поле. Они могут подобрать и
наименование-синоним, и наименование, лежащее за
рамками нормативного для синонимов порога.
Когда московский врач Е. Н. Винарская предложила
больной с поражением височной области левого полу-
шария называть предметы по картинкам, в ответах, на-
ряду с точными названиями (шапка, валенки, стул, ло-
шадь), появлялись как более или менее близкие замены-
синонимы (штиблеты вместо ботинки), так и более или
128
менее далекие замены-парафазии (сундук вместо чемо-
дан, змея вместо ящерица, телок вместо жеребенок, даже
попугай вместо обезьяна). Особенно показательны от-
веты, иллюстрирующие сам процесс поиска в синоними-
ческом поле:
(трамвай) — автобус, троллейбус... нет... вот... вер-
тится, я знаю... автобус.
(носки) —как это?., карманные... чулки... носки.
Важно подчеркнуть, что аналогичные явления можно
заметить не только в речевой деятельности, но и в дея-
тельности вообще. Ведь и Человек Рассеянный каждый
раз путает действия, связанные с каким-то определен-
ным, хотя и более широким, чем это принято в норме,
полем. Перчатки он натягивает на ноги, а не, например,
на голову (синонимическое поле для него — «конечно-
сти — руки и ноги». Перчатки — это то, что надевается
на конечности). А шляпа и сковорода — это ассоциатив-
ное поле, объединенное скорее по плану выражения —
обе круглые и плоские, с углублением (что и позволяет
их «надевать»). Кстати, и в буфете, и в кассе что-то
«продают». Другое дело — что именно.
Итак, говорящий должен предварительно ограничить
поле по степени точности, а затем уже искать внутри
него способы выражения своего замысла, выбирать на-
иболее подходящие для развертывания элементы описы-
ваемой ситуации и подыскивать для них наиболее точные
наименования.
Кто на лошади сидит?
(Синтагматическая организация развернутого
наименования)
Итак, определена степень детализации наименования,
а само наименование выбрано. Однако работа говоря-
щего еще не завершена. Ведь если в выбранном наиме-
новании выделяются хотя бы две части (одна родовая,
другая — уточняющая, дифференцирующая), то, для того
чтобы сохранилась общая цельность наименования, нуж-
но как-то связать их между собой.
Конечно, уже простая последовательность элементов
цепочки — это простейший вид связности. Примеры та-
кой связности я приводил. Это и последовательность сиг-
налов светофора, и наборы ключевых слов типа муха,
комар, самовар, угощение.
Однако такая связь между частями наименования
6 Зак. 3370	1 29
слишком обобщенная и наименее точная. Она скорее
лишь указание на наличие самого факта связности. Го-
ворящий может выбирать степень детализации связно-
сти, выражая эту связность с помощью специальных
средств.
Основные виды синтаксической связи между словами
в предложении. Вы уже изучали в школе: это согласова-
ние (красный флаг), управление (рисую карандашом)
и примыкание (бежать быстро). Общее у всех этих ви-
дов связи то, что всегда имеется пара элементов: глав-
ный, родовой (флаг, рисую, бежать) и уточняющий
(красный, карандашом, быстро). А вид связи лишь уточ-
няет оформление отношений между ними. Уточняя, эле-
мент либо стоит в том же роде, числе и падеже, что и
главный,— красный флаг, но не красных флаг, либо дол-
жен стоять в строго определенном падеже — рисую ка-
рандашом, рисую карандашами, но не рисую карандаша,
либо просто находится рядом — бежать быстро. Как ви-
дите, по характеру оформления связи примыкание неда-
леко ушло от простой цепочки ключевых слов!
А есть ли подобные отношения между предложения-
ми? Да, есть! Главное предложение аналогично главному
слову в словосочетании, придаточное — аналогично уточ-
няющему слову в словосочетании, а союз (или его отсут-
ствие) уточняет характер «привязки» придаточного
предложения к главному (или, наоборот, не уточняет
его):
Я вышел из дому, когда стало тепло.
Я вышел из дому, потому что стало тепло.
Когда я вышел из дому, стало тепло.
Я вышел из дому — стало тепло.
А вот связи между еще более крупными блоками —
частями связного текста.
В повести «Дубровский» А. С. Пушкин после описа-
ния пожара в Кистеневке и сообщения о появлении раз-
бойников во главе с Дубровским переходит к рассказу о
Маше Троекуровой и французе-учителе. Но между этими
двумя основными блоками — связующий блок:
«Между тем наступило 1-е октября —день храмового
праздника в селе Троекурово. Но прежде чем приступим
к описанию сего торжества и дальнейших происшествий,
мы должны познакомить читателя с лицами для него но-
выми, или о коих мы слегка только упомянули в начале
нашей повести».
130
. > A. изменение хронологического порядка эпизодов в
дальнейшем повествовании заставляет Пушкина связать
рассказ об ограблении Дубровским Антона Пафнутьича
и рассказ о встрече Дефоржа с Дубровским в домике
станционного смотрителя следующим текстом:
«Теперь попросим у читателя позволения объяснить
последние происшествия повести нашей предыдущими
обстоятельствами, кои не успели мы еще рассказать».
Таким образом, если в наименовании сочетаются две
части, то между ними обязательно появляется третья,
весьма специфическая — средство связности. Оно может
уточнять эту связь, а может просто указать на ее на-
личие.
Все приведенные примеры — это наименования более
крупные, чем слово: это сочетания слов, предложения,
даже связный текст. А как же слова? Просматривается
ли и там такая же структура? Ведь слово тоже один из
видов наименования!
Для ответа на этот вопрос посмотрим, каков меха-
низм образования нового слова.
Образование нового слова в речи — это результат
процессов развертывания и свертывания. При этом в
наименовании-слове свернутым оказывается «данное»
исходного (развернутого) наименования, а «новое» со-
храняется.
Это положение можно подтвердить простейшим экс-
периментом. В детском саду (тот самый возраст — «от
двух до пяти»!) одних ребят спрашивали: «Кто на л о-
ш а д и сидит?», а других: «Кто сидит на лошади?»
Вы уже легко определите, что в первом случае «новое»—
на лошади, а во втором — сидит («новое» выделялось в
вопросе и ударением, и порядком слов).
И что же? Только в первой группе ребятишек были
придуманы слова лошник, лошадник, и только во вто-
рой— сидник, сидильчик. «Новое», как видите, при свер-
тывании развернутого наименования в слово сохраняет-
ся. А «данное» свертывается в суффикс (-ник или
-льчик). Очень важно подчеркнуть, что в результате
свертывания и все конкретные средства связности внутри
слова оказываются тоже свернутыми. Точнее — вообще
опущенными. Остается лишь указание на наличие самого
факта связности (лош-ник, лошад-ник, сид-ник, сиде-
льчик).
«Типовые» правила свертывания работают при обра-
131
зовании новых слов четко и единообразно. Вот, напри-
мер, как возникают названия песенок Виини-Пуха:
«И вот, ворча себе под нос эту Ворчалку и раз-
мышляя... наш Винни дошел до песчаного откоса».
«И он запел, вернее запыхтел П ы х т е л к у».
«Он прыгал, чтобы согреться, и вдруг в его голове
внезапно зазвучал Шум, и он показался Винни хорошим
Шумом, который может, пожалуй, многим понравиться...
Я пойду навещу Иа и спою ему эту Ш у м е л к у».
У вас может сложиться впечатление, что люди только
и делают, что образуют новые слова. Это не так. И даже
дети в нашем эксперименте с лошадью во многих случа-
ях не производили новые слова, а отвечали уже извест-
ными словами: всадник, дяденька, конник, буденновец,
Вова Архипов и т. д.
Какие же условия наиболее благоприятствуют обра-
зованию нового слова? Для выяснения этих условий был
132
проведен еще один эксперимент. В нескольких деревнях
севера Пермской области старым людям задавали один
из трех вопросов:
1.	Кто на Севере живет?
2.	Кто на Бостоке живет?
3.	Кто на Памире живет?
Вопросы как будто однотипные, но ответы, получен-
ные на них, разных типов. В чем же здесь дело?
Для жителей Севера хорошо известны названия тех,
кто живет на Севере. Поэтому для ответа на первый во-
прос нет необходимости придумывать новые слова — они
уже готовы, хорошо известны: кочевники, оленеводы, ос-
тяки, чукчи.
О жителях Востока информации такого типа у испы-
туемых нет. Но что такое Восток, они хорошо знают. По-
этому в ответах на второй вопрос чаще всего и срабаты-
вает механизм образования нового слова, опирающийся
на слово Восток: восточник.
Наконец, большинство испытуемых, которым был за-
дан третий вопрос, не только не знало, кто живет на Па-
мире, но и не знало, что такое Памир. Иными словами,
«новое» исходного наименования ими не могло быть по-
нято и осмыслено. Поэтому испытуемые, как правило,
вообще отказывались от ответов. И лишь один из них,
услышав в слове Памир знакомое сочетание звуков мир,
ответил: мирный человек.
Таким образом, наилучшие условия для создания
нового слова — это условия, когда у человека нет в за-
пасе уже готового синонима к исходному (развернутому)
наименованию, но когда он хорошо знает, что означает
«новое» этого развернутого наименования.
Заканчивая разговор о средствах связности в языке,
я хотел бы подчеркнуть, что в развитом языке происхо-
дит постоянное усовершенствование системы средств
связности, ее постоянное усложнение, что позволяет бы-
стро, экономно и точно передавать все более тонкие
оттенки связей между родовым и уточняющим элемента-
ми наименования. Об этом говорит и история языка
(например, сложные предложения появились в языке
довольно поздно, дальнейшее же их усложнение проис-
ходит буквально на наших глазах). Об этом говорит и
детская речь (средства связности появляются в ней го-
раздо позднее, чем слова-предложения).
.Средства связности делают текст более четко органи-
133
зованным, более точным. Однако отсутствие разверну-
тых средств связности ие уничтожает, как правило, текст
как таковой.
Для понимания роли средств связности рассмотрим
еще одно важное разграничение в типах наименований.
Многие наиболее часто встречающиеся ситуации
имеют закрепленные за ними наименования. Эта закреп-
ленность приводит к тому, что такие наименования в со-
ответствующих ситуациях возникают в речи почти авто-
матически и потому не требуют особой творческой работы
при построении (стул; дневник; Добрый день!). Назовем
их воспроизводимыми наименованиями.
В других случаях наименования сцепляются из со-
ставляющих их частей прямо в процессе речи. Назовем
их конструируемыми наименованиями. Констру-
ирование наименований в процессе речи — это процесс
творческий. Конечно, роль средств связности при постро-
ении таких наименований гораздо большая, так как твор-
ческий характер такого построения не только в выборе
частей наименования, но и в значительной мере в орга-
низации связи между ними.
Казалось бы, поскольку в конечном счете конструиру-
емые наименования всегда складываются из воспроизво-
димых, естественно предположить, что такие единицы
языка, как морфемы и слова,— это всегда воспроизво-
димые наименования, а предложения и тем более связ-
ные тексты — это конструируемые наименования. Дей-
ствительно, в большинстве случаев это так. Но далеко
не всегда.
Когда-то М. Ю. Лермонтов сочинил («сконструиро-
вал») стихотворение «Парус». С тех пор прошло много
лет. Миллионы людей, учившихся в школе, заучили
«Парус» и могут прочитать его наизусть — от начала до
конца, а многие даже быстро и без ошибок. Но при этом
они не становятся Лермонтовыми и не сочиняют
(конструируют) это стихотворение заново, а лишь вос-
производят его как готовое наименование опреде-
ленного типа ситуаций (не менее широко известное, чем
словосочетание счастливые часов не наблюдают, приду-
манное А. С. Грибоедовым, или слово стушевался, вве-
денное в обиход Ф. М. Достоевским). Впрочем, совсем
не обязательно, чтобы такие «крупные» по сравнению со
словом воспроизводимые наименования были связаны
непременно с классической художественной литературой.
134
Попробуйте попросить кого-либо рассказать сказку
«Курочка Ряба». В этой сказке почти полсотни знамена-
тельных слов. Но сколько бы испытуемых вы ни опра-
шивали, тексты практически будут мало чем отличаться
друг от друга (если, конечно, испытуемые будут отвечать
серьезно и при этом русский язык будет для них род-
ным).
Более того, мы активно сопротивляемся возможному
нарушению такой воспроизводимости. Джанни Родари
рассказывает в своей книжке «Грамматика фантазии»,
как он предложил детям искаженный текст «Красной
Шапочки».
«— Жила-была девочка, которую звали Желтая Ша-
почка...
— Не желтая, а Красная!
— Ах, да, Красная. Так вот, позвал ее папа и...
— Да нет же, не папа, а мама.
— Правильно. Позвала ее мама и говорит: сходи-ка
к тете Розине и отнеси ей...
— К бабушке она велела ей сходить, а не к тете...»
И так далее.
Такова схема старой игры в «перевирание» сказок;
ее можно затеять в любой семье в любую минуту... Дети
в отношении сказок довольно долго остаются консерва-
торами. Им хочется, чтобы сказка рассказывалась теми
же словами, что и в первый раз, им приятно эти слова
узнавать, усваивать в первоначальной последовательно-
сти, снова испытывать волнение, как при первой встрече
с ними.
С другой стороны, и слова'не всегда воспроизводимы.
Вы уже узнали, как были образованы слова лошник, си-
дильчик, восточник. Это ведь тоже результат активного
творческого конструирования наименования. И не только
у детей!
Наиболее удачные из таких образований, обозначаю-
щие важные для общества ситуации, в свою очередь, мо-
гут в дальнейшем закрепиться в языке. Каждое из них
выступит как синоним к другим наименованиям этого
поля, отличаясь от них лишь степенью детализации и,
следовательно, точности.
Развертывая и свертывая наименования, выбирая
среди синонимов наиболее подходящие для данной ситу-
ации, говорящий проводит огромную творческую работу,
создавая такое наименование, которое было бы наиболее
135
удачным для передачи информации слушающему, а в
конечном счете для воздействия на него.
А что же слушающий?
О нем — следующий раздел.
ЧЕЛОВЕК СЛУШАЮЩИЙ
То ли это, что я думаю?
(Общие условия восприятия наименования)
До сих пор при описании процессов речевой деятель-
ности мы редко упоминали о слушающем. Нас интере-
совало лишь то, как он влияет на поведение говорящего
при построении наименования. В целом же процессы
рассматривались «от говорящего».
Теперь обратимся собственно к слушающему. Что же
делает он, услышав наименование? Как он его понимает,
осознает?
Конечно, во многих отношениях поведение слушаю-
щего при осознании наименования зеркально отражает
поведение говорящего при построении наименования. Ес-
ли говорящий, начав с цельного замысла, выбрав наиме-
нование и средства связности между составляющими его
частями, в конце концов выстраивает окончательный
текст и на этом свою активную роль на данном отрезке
общения заканчивает, ожидая, какой будет реакция слу-
шающего, то слушающий, по существу, начинает свою
активную работу именно с восприятия того, что сказал
ему говорящий. Таким образом, иаименование-текст ока-
зывается в конце работы говорящего и в начале работы
слушающего.
Однако эта простая схема требует целого ряда уточ-
нений, чтобы стать действительным отражением того, как
работает слушающий.
Прежде всего слушающий должен услышать то,
что ему говорят. Это очевидно. Не услышал — значит,
коммуникация не состоялась.
Очень много зависит и от общего настроя слушающе-
го. Человек — ие машина. И свои цели, свое стремление
воздействовать на окружающий мир, на других людей
(хотя и не всегда очевидные, лежащие на поверхности)
человек проявляет не только тогда, когда говорит, но и
тогда, когда слушает. Это и формирует общий настрой,
136
или, как говорят психологи вслед за замечательным гру-
зинским ученым Д. Н. Узнадзе, установку. Установка
определяет ие только степень заинтересованности, не
только степень внимательности слушания и тщательно-
сти осознания, но и прогноз предполагаемого направле-
ния разговора, его пели и «конечного пункта».
Так, Кити и Левин из романа Л. Н. Толстого «Анна
Каренина», несмотря на невероятный дефицит информа-
ции в передаваемом тексте, точно понимают друг друга
именно благодаря верной установке.
«— Постойте,— сказал он, садясь к столу.— Я давно
хотел спросить у вас одну вещь.
Он глядел ей прямо в ласковые, хотя и испуганные
глаза.
— Пожалуйста, спросите.
— Вот,— сказал он и написал начальные буквы: к, в,
м, о: э, и, м, б, з, л, э, и, и, т? Буквы эти значили: «когда
вы мне ответили: этого не может быть, значило ли эго
что никогда, или тогда?» Не было никакой вероятности,
чтоб она могла понять эту сложную фразу; но он посмот-
рел на нее с таким видом, что жизнь его зависит от того,
поймет ли оиа эти слова.
Она взглянула на него серьезно, потом оперла нахму-
ренный лоб на руку и стала читать. Изредка она взгля-
дывала на него, спрашивая у него взглядом: «То ли это,
что я думаю?»
— Я поняла,— сказала она, покраснев.
— Какое это слово? — сказал он, указывая на н, ко-
торым означалось слово никогда.
— Это слово значит никогда,— сказала она,— но это
неправда!
Он быстро стер написанное, подал ей мел и встал.
Она написала: т, я, н, м, и, о. ...Это значило: «тогда я не
могла иначе ответить».
Он взглянул на нее вопросительно, робко.
— Только тогда?
— Да,— отвечала ее улыбка.
— А т... А теперь? — спросил он.
— Ну, так вот прочтите. Я скажу то, чего бы желала.
Очень бы желала! — Она написала начальные буквы: ч,
в, м, з, и, п, ч, б. Это значило: «чтобы вы могли забыть
и простить, что было».
Он схватил мел напряженными, дрожащими пальца-
ми и, сломав его, написал начальные буквы следующего:
137
«мне нечего забывать и прощать, я не переставал любить
вас*.
Она взглянула на него с остановившеюся улыбкой.
— Я поняла,— шепотом сказала она».
Все это кажется невероятным, но именно так проис-
ходило объяснение самого Льва Николаевича Толстого
с его будущей женой Софьей Андреевной Берс.
Кстати, этот эпизод подсказал магнитогорскому уче-
ному И. Н. Горелову идею интересного эксперимента.
Группе взрослых испытуемых была прочитана информа-
ция об опытах обучения дельфинов человеческой речи.
Затем в течение четырех дней подряд проводились бесе-
ды-обсуждения на ту же тему. Потом испытуемым пред-
ложили «развлечься» и провести опыт на расшифровку.
Участникам эксперимента дали несколько фраз, зашиф-
рованных начальными буквами. И что же?
Фразу «к, т, (в), д, м, д, н, г?» («Как ты (вы) думае-
те, могут дельфины научиться говорить?») верно рас-
шифровал 21 человек из 28.
Зато фразу «к, и, д?» («Как идут дела?») не смог
правильно расшифровать никто. Вместо этого давались
такие расшифровки: «Киты или дельфины?, «Как испы-
тывают дельфинов?» и т. д.
Вот вам и установка, и направленная ассоциация, и
поиск в поле, организованном по плану выражения!
А вот пример совершенно противоположного харак-
тера.
В «Ревизоре» Н. В. Гоголя в сцене первой встречи
городничего с Хлестаковым в гостинице словесной ин-
формации предостаточно! Но каждый из участников
общения ищет в речи собеседника лишь то, что подтвер-
ждает его собственную установку, и, выхватывая отдель-
ные, как будто бы подтверждающие эту установку слова
и фразы, попросту совершенно не слышит всего
остального в речи собеседника.
Наконец, много хлопот доставляет слушающему мно-
гоуровневый характер наименования, который требует
осознания по всем уровням, но удержать все это в зоне
сознания, в оперативной памяти трудно (все те же
7±2!). Поэтому, как обычно, основное внимание—на
самый верхний уровень. Но этот путь порой подводит
слушающего.
Впрочем, вопрос о разных уровнях восприятия — это
вопрос серьезный, требующий особого рассмотрения.
138
Опять, ошесть, осемь, овосемь...
(Членение наименования)
Услышав наименование, слушающий должен для вос-
становления цельности текста решить задачу: делится
ли наименование на какие-то отрезки («куски») или нет.
Это решение должно касаться не только текста в целом,
но и каждого из его блоков — вплоть до мельчайших
смысловых единиц.
Естественно, что чем точнее будут выделены и осо-
знаны такие единицы, тем точнее будет осознан текст в
целом.
Так, например, фраза Мальчик сидит на стуле и чита-
ет книгу описывает некоторую ситуацию. Одиако, чтобы
представить эту ситуацию целиком, нужно сначала вы-
членить в ней наименования мальчика, стула, книги, на-
именования положения мальчика относительно стула (на
стуле, а не под стулом или возле стула), наименования
состояния «сидения» на стуле (а не «стояния» или «ле-
жания» на нем), наименования действий мальчика по
отношению к книге (читает, а не рвет, не стучит ею по
столу) и т. п.
Эти наименования объединяются в более «крупные»:
мальчик сидит на стуле, мальчик читает книгу. Наконец,
и эти наименования объединяются в одно (с одновре-
менным свертыванием двух повторяющихся элементов
«мальчик»): Мальчик сидит на стуле и читает книгу. Вот
и осознана ситуация в целом. Причем осознана не вооб-
ще, а прежде всего как сочетание тех ее элементов, кото-
рые выделил в ней говорящий, назвавший именно эти
элементы при построении наименования этой ситуации.
Итак, задача расчленения наименований на «куски»
при его осознании выглядит, на первый взгляд, довольно
примитивно: выдели отдельные слова — и все станет
ясно. Однако на самом деле все далеко не так просто.
Попробуйте разделить на такие «куски» услышанный
текст на незнакомом иностранном языке, ничего у вас не
получится. Почему?
Потому что нужно узнать такое наименование в
потоке речи, а узнать вы и не можете: язык ведь неизве-
стен! Впрочем, совсем не обязательно обращаться к не-
знакомому иностранному языку. Незнакомые элементы
(чаще всего — слова) могут встретиться нам и в разго-
воре на русском языке.
139
В одной школе пятиклассники писали изложение по
стихотворению А. С. Пушкина «Анчар». Студентка-прак-
тикантка, прочтя стихотворение, не догадалась объяс-
нить, что такое анчар. И вот один мальчик написал:
«Анчарка, грозный часовой, стоит один во всей все-
ленной».
.Анчарка явно навеяно знакомым овчарка. Но почему
именно овчарка? Только ли по сходству звуков? Нет, ко-
нечно! На такое выделение наименования толкают и дру-
гие элементы ситуации: грозный часовой.
Что же это за грозный часовой? Естественно, сторо-
жевая собака. Овчарка или там анчарка — в общем, опа
и есть этот самый грозный часовой!
Здесь я хочу обратить ваше внимание на существен-
ный момент: слушающий осознает тот или иной «кусок»
наименования не изолированно от других «кусков», не
пословно (как порой мы, взяв словарь, переводим с ино-
странного языка трудное предложение), а по возможно-
сти постоянно соотнося его с другими «кусками», с си-
туацией в целом.
Впрочем, расчленение наименования на «куски» ос-
ложняется не только тем, что мы можем встретить в нем
незнакомые элементы. Даже если это очень хорошо зна-
комые нам слова и выражения, далеко не всегда легко
решить вопрос, сколько же в них выделяется таких «кус-
ков»: один? два? три?..
Вот лишь один пример.
Все вы хорошо знаете, что слова бывают непроизвод-
ными и производными.
Слова утренник, дневник, вечерник, ночник очень раз-
ные по значению (утренник — праздник, дневник — осо-
бая тетрадь, вечерник — студент, ночник — лампа). Од-
нако все они явно производные, и у них однотипная
структура: при одинаковых суффиксах корни относятся
к важному и четко организованному полю «части суток»
(утро, день, вечер, ночь).
Казалось бы, и при осознании слушающий должен
всегда учитывать производность этих слов и потому
однозначно разбивать их на «куски», среди который
главную роль будет играть корень слова, и осознавать
слово, опираясь прежде всего на его корень.
Однако в действительности далеко не всегда осозна-
ние этих слов идет именно таким образом. Можно ли до-
казать это? Можно!
140
Ученикам старших классов давалось одно из этих
слов и предлагалось написать слово с тем же суффиксом
(как видите, это простейший направленный ассоциатив-
ный эксперимент).
Естественно, что если ассоциации возникнут с корнем
слова, то ответы прежде всего будут относиться к полю
«части суток» или к близким полям, если же ассоциации
возникнут со словом в целом, то и поля будут актуали-
зироваться иные. Основная часть ассоциаций, получен-
ных в эксперименте (в процентах к общему числу отве-
тов), представлена в таблице:
	Ассоциации с корнем слова	Ассоциации с целым словом	
Стимулы	поле «части су- ток» (утрен- ник, дневник, вечерник, ноч- ник)	поле «учеба» (учебник, уче- ник. школьник)	поле «веселье» (праздник, а также песен- ник, пикник, именинник)
Утренник Дневник Вечерник Ночник	2 1 Pi 12	12 [Я 9 11	R 1
Как видите, результаты эксперимента четко показы-
вают, что в производном слове ассоциативная связь дей-
ствительно может возникать с корнем слова, так и со
словом в целом. А это значит, что если в одном случае
слушающий обязательно осознает наименование-слово
(вечерник) по «кускам», то в другом случае он может и
не обратить внимание на то, что такие «куски» (в сло-
вах утренник, дневник) существуют.
Конечно, ребята могли каждый раз выбирать любой
из этих двух путей осознания слова: через его элементы
или целиком, однако типы ситуаций, с которыми силь-
нее, привычнее связано данное слово, толкали учеников
на то, что они (причем, по-видимому, бессознательно)
141
избирали, как правило, лишь один из таких путей осо-
знания слова.
Почему же произошло так, что для слов утренник и
дневник наиболее важным оказалось осознание слова
целиком, а у слова вечерник — осознание его корня
(вечер)?
Дело в том, что чем активнее употребляется наиме-
нование (в данном случае слово), тем мы меньше обра-
щаем внимание на то, из каких элементов оно состоит.
Мы воспринимаем его прежде всего целиком, и нам нет
надобности специально каждый раз обращать внимание
на его структуру. Стоит ли говорить вам, насколько хо-
рошо известны школьникам слова утренник и дневник?
Поэтому и ассоциации в этих случаях вызывает у нас
слово в целом.
Напротив, слово вечерник мало распространено сре-
ди школьников. В таких случаях, чтобы как-то осознать
его, человек специально обращает внимание на его струк-
туру, в частности пытается понять малознакомое слово
с помощью осознания корня этого слова. Отсюда и появ-
ляются ассоциации с корнем (вечер).
, Итак, чем хуже мы знаем наименование, тем чаще
обращаемся к его структуре. Й наоборот, чем лучше мы
знаем наименование, тем мы делаем это реже, так как
для нас это лишняя работа: «мы и так знаем» это наи-
менование.
Впрочем, характер осознания наименований не оста-
ется постоянным и может в значительной степени варьи-
роваться в зависимости от того, к какой общественной
группе относятся испытуемые.
Так, студенты вечернего отделения университета, ко-
нечно же, хорошо знают слово вечерник. Но и слово
дневник для них это прежде всего не особая тетрадь, а
наименование тоже студента, но студента дневного отде-
ления, в отличие от вечерника — студента вечернего от-
деления и заочника — студента заочного отделения. Ес-
тественно поэтому, что ассоциация со словами поля
«учеба» возникает не только у слова дневник, но и у сло-
ва вечерник, а ассоциация однокоренных слов дневник —
вечерник возникает не только (и, может быть, не столь-
ко) на основе корней, но и на основе слов в целом. По-
этому студенты-вечерники прореагировали в таком же
эксперименте совсем не так, как школьники:
142
Стимулы	поле «части су- ток» (утрен- ник, дневник, вечерник, ноч- ник)	поле «учеба» (ученик, учеб- ник, школьник, а также отлич- ник, очник, за- очник, задолж- ник)	поле «веселье» (песенник, пикник, девичник)
Утренник	—	—	11
Дневник	|30|	й		
Вечерник	|зо|		7
Ночник	13	3	—
Понятно, что если мы постоянно не будем обращать
внимание на корень слова при его осознании, то это мо-
жет привести к постепенному забыванию того, что в этом
слове вообще есть корень.
Так, в слове рыло мы можем выделить корень
ры(ть) лишь с большим трудом, если специально обра-
тить наше внимание на то, что рыло — это то, чем роют,
как мыло — это то, чем моют, а шило — то, чем шьют.
Для современного языкового сознания эти связи уже по-
чти не ощущаются.
Все эти случаи подсказали и другую форму экспери-
мента со словами утренник, дневник, вечерник, ночник.
Школьникам давалось одно из этих слов и задание!
«Напишите, что значит это слово». При этом отдельно
учитывались развернутые ответы, в которых упомина-
лись однокоренные слова (праздник, который проводится
утром; тетрадь для ежедневных записей; студент,
который учится по вечерам; студент вечернего
отделения и т. п.) .
Такие ответы говорят о том, что учет корня кажется
испытуемому существенным, важным, именно потому
однокоренное слово (сознательно или неосознанно)
вставляется им в ответ. И что же?
Результаты и этого эксперимента говорят о том, что
если для слова вечерник учет корня вечер- очень важен
(ответы с однокоренными словами дали почти все испы-
туемые), то соотнесение слов утренник и дневник с ут-
ром или днем совсем не обязательно (всего около 30 %
учеников дали ответы, в которых указали однокоренные
слова к этим стимулам. У слова ночник таких ответов
чуть больше половины).
143
Как видите, эта группа слов оказалась очень удобным
«испытательным полигоном» для выяснения вопроса о
механизмах членимости наименования. Естественно'
встал и другой вопрос: а как формируется этот меха-
низм?
Для ответа на него пришлось снова отправиться в
детский сад (опять «от двух до пяти!») и провести там
такой же эксперимент.
В младшей группе, в которой были трехлетние дети,
разговаривать было трудно: почти все говорили, что
утренник — это праздник в садике, но лишь иемиогие
знали, что такое дневник и ночник. Что же такое вечер-
ник, толком не знал никто. Как видите, уже в этом воз-
расте видно, как наша группа слов распадается на на-
звания предметов хорошо знакомых, не очень хорошо
знакомых и совсем незнакомых. Причем корень у этих
слов еще не выделяется практически никем.
В группе четырехлетних картина резко меняется.
С одной стороны, увеличилось число ребят, знающих,
что значат эти слова (это число будет расти и дальше,
хотя неравномерность в освоении этих слов останется).
В то же время появилось много ответов, в которых было
только исходное корневое слово. Так, утренник — это
уже не только праздник, 1 Мая или Новый год, но и про-
сто утро. Дневник — не только тетрадь, где пишут уроки,
оценки, но и день. Ночник — не только ночная лампа,
ночная рубашка или ночная смена (как видите, появи-
лись и такого рода ответы!), но и просто ночь. А вечер-
ник — это прежде всего вечер (хотя попадаются и ответы
типа взрослый ученик или вечерняя программа по теле-
визору).
В группе пятилетиях становится меньше ответов с ис-
ходным корневым словом. Зато резко возрастает число
развернутых ответов с однокоренными словами. Такие
ответы дают при объяснении слов малознакомых или со-
всем незнакомых: ночник, вечерник (ходит вечером; ра-
ботает вечером; который вечером долго сидит; ночная
лампа; ночная няня; который читает книги ночью; сто-
рож, который ночью работает, и т. п.). У четырехлетних
так объяснял эти слова каждый пятый, у пятилетних —
уже каждый второй. Значит, у ребят в этом возрасте уже
развился и закрепился не только механизм выделения
корня в производном слове, но и механизм соотнесения
производного слова с развернутым наименованием.
144
• Наконец, в старшей группе (шестилетних) ответы с
корневым словом практически исчезают. Количество же
развернутых ответов с однокоренными словами остается
практически тем же. Таким образом, устанавливаются
те же основные типы осознания производного слова, ко-
торые характерны и для взрослых, хотя, конечно, толко-
вания слов порой еще гораздо примитивнее, чем у школь-
ников-старшеклассников.
Сложную картину разных путей осознания производ-
ного слова можно наблюдать и в речи больных с пора-
жением мозга.
У больных с поражением лобной доли левого
полушария в основном два типа осознания. Если слово
было им хорошо знакомо, а поражение речи не очень
сильное, больные толкуют такое слово целиком, не рас-
членяя его на составные части: дневник — в школе име-
ется... Если же слово было мало знакомо и для понима-
ния требуется расчленить его на части, больные не справ-
ляются с «внутренним синтаксисом» слова так же, как
не справляются они и с «внешним синтаксисом» (вспом-
ните «телеграфный стиль»|). Из сочетания корня и суф-
фикса осознается только корень: вечерник — вечереет,
темно, смеркается, ужинать...
Больные с поражением височной доли левого полу-
шария обычно при осознании слова опираются иа значе-
ния и корня, и суффикса: ночник—человек в квартиру
на ночь выспаться только, а утром уезжает.,. При этом
процесс осознания слова через такое членение идет у'
больных настолько активно, что даже может заменить
в ходе экспериментальной ситуации реально сохранив-
шееся у них целое значение слова. Так, одна и та же
больная в ответ на единичный стимул дневник ответила:
Пишут оценки ученики, а на ряд стимулов дневник, ве-
черник, утренник, ночник ответила: Дневник — днем на
работу ходит, вечерник — вечером на работу ходит, ноч-
ник — ночью на работу ходит.
Как видите, принципиально однотипные факты, ха-
рактеризующие и процессы формирования речи, и про-
цессы ее разрушения, показывают устройство механизма
осознания наименования — целиком или по частям.
Теперь понятно, почему многие слова особенно труд-
ны для словообразовательного или морфемного анализа.
Зачастую выделение корня в слове выглядит в работах
учеников совершенно фантастически. Вот примеры, со-
145
бранные учительницей из Свердловска А. Д. Прозоровой;
огневой некоторые ученики членили как о-гнев-ой, зача-
стили как за-час-тили, свирепый как сви-реп-ый, пестре-
ли как пес-трели.
Как видите, в одних случаях настоящий корень не
выделяется (рыло), в других — придумывается фанта-
стический «корень» (вспомните «мирного человека», ко-
торый живет на Памире!).
Стремление детей членить обычно нечленимые слова
часто обыгрывается и детскими писателями. Так, в пове-
сти А. А. Милна «Винни-Пух и все-все-все» (пересказ
Б. Заходера) Винни-Пух говорит:
Возьмем это самое слово Молчит этажерка,
опять, молчит и тахта —
Зачем мы его произносим; У них не добьешься ответа,
Когда мы свободно могли Зачем это х т а —
бы сказать	обязательно т а,
©шесть иосемьи Ажерка, как правило,
овосемь?	эта!
Кстати, «находить» корень в словах, где иа самом
деле такого корня нет, можно не только по незнанию.
Иногда такое «выделение» корня специально использу-
ется как средство создания комического эффекта. Вот
уже несколько лет на последней странице «Литературной
газеты» появляются неожиданные «толкования» слов:
батисфера — сфера вмешательства отца в семейные
дела,
едва — процесс поглощения пищи,
застенчивый — живущий по соседству,
коловорот — вратарская площадка,
лайнер — порода собак с громким голосом,
пудинг — тяжелоатлет,
хрусталь — битое стекло и т. д.
Эта игра со словами, которую придумал языковед из
Минска Борис Юстинович Норман, оказалась очень
увлекательной и популярной: она в острой и гротескной
форме воспитывает наблюдательность, умение находить
неожиданные, нестандартные ассоциации для самых, ка-
залось бы, простых, привычных наименований.
Итак, осознание наименования оказывается доста-
точно сложным. Здесь тоже действует уровневый меха-
низм нашего поведения: осознавая слово целиком, мы не
замечаем составляющих его единиц морфемного, «фоно-
146
вого» уровня до тех пор, пока какая-нибудь причина не
заставит иас специально обратить на него внимание.
Впрочем, может встречаться не только странное раз-
деление, но и не менее странное объединение наименова-
ний. Иногда явно отдельные, но оказавшиеся рядом
наименования, описывающие две разные ситуации, мо-
гут осознаваться как элементы одного, более «крупного»
наименования, описывающего более «крупную» ситуа-
цию.
Вот несколько примеров из «Нарочно не приду-
маешь»:
Кинолекторий ХОЧУ ВСЕ ЗНАТЬ
бесплатно.
Или:
ВСЕ ОСТАЕТСЯ ЛЮДЯМ
Кроме детей до 14 лет.
Конечно, наш жизненный опыт подсказывает пра-
вильно, что к чему. Однако невольно срабатывает и ме-
ханизм объединения, и мы смеемся потому, что такое
осознание в принципе оказывается вполне возможным.
Так что, как видите, решение задачи — сколько эле-
ментов в наименовании и насколько целесообразно осо-
знавать их «слитно» или «раздельно» — дело совсем не
такое простое, как могло бы показаться на первый
взгляд.
Для чего джентльмену зеленый фрак?
(Вероятностный прогноз и восстановление
цельности текста)
Для того чтобы составить представление о ситуации
типа той, которую имел в виду говорящий, слушающему
вовсе не обязательно осознавать каждый из «кусков»
наименования. (Вспомните, как вы просматриваете га-
зету или книгу. Вы ведь не читаете все подряд, а «вы-
хватываете» глазами отдельные слова и выражения и по
этим «кускам» создаете ситуацию, аналогичную той, ко-
торую, по вашим предположениям, мог описывать гово-
рящий. Важно при этом «выхватить» самый главный
«кусок» наименования, как видите, снова нужно вспом-
нить наш разговор и о ключевых словах, и о «данном» и
«новом». Насколько же ситуация, созданная слушаю-
щим, соответствует той, которую имел в виду говоря-
щий? Это зависит и от того, насколько полно, детально и
точно описал ту ситуацию говорящий (я уже показывал,
147
как велико может быть варьирование такого описания),,
и от того, как полно, детально и точно слушающий сумел
из отдельных «кусков» наименования создать цельную
картину в своем сознании.
А создавать такую цельную картину слушающий на-
чинает сразу, не дожидаясь конца наименований. Он и
само наименование может «восстановить».
Если я попрошу вас закончить фразу:
Куй железо...,
ваши ответы будут почти единодушны:
...пока горячо.
Итак, слушающий, начиная воспринимать наимено-
вание, не ждет, пока говорящий договорит до конца, а
пытается уже по первым элементам наименования вос-
становить всю ситуацию, о которой идет речь, целиком.
Конечно, при этом прежде всего на ум ему приходят сло-
жившиеся на основе его прошлого опыта наиболее веро-
ятные, наиболее стандартные варианты связи уже услы-
шанного фрагмента наименования с ситуациями (опять
тот же самый механизм «поэт — Пушкин»!). Не случай-
но эта особенность поведения слушающего при осозна-
нии наименования называется в лингвистике «вероят-
ностным прогнозированием».
Любому из вас хорошо известен тип людей, которые
не могут удержаться, чтобы уже в самом начале расска-
за не перебить рассказчика криками: «Понял! понял!»
или «А, знаю! знаю!» и затем предложить свое, «встреч-
ное» описание (кстати, зачастую совсем не похожее на
то, которое хотел дать рассказчик). В этих случаях наи-
более ярко проявляется действие механизма вероятност-
ного прогнозирования, правда, «усиленное» невыдержан-
ностью. Обычно, чем больший фрагмент наименования
услышан человеком, тем легче ему восстановить ситуа-
цию целиком.
Впрочем, «восстановление» наименования далеко не
всегда может оказаться правильным (потому-то прогно-
зирование и называется «вероятностным»).
Не всегда даже самые, казалось бы, аргументирован-
ные прогнозы позволяют сделать правильный вывод.
Вспомните, сколько раз участники экспедиции лорда
Гленарвана, героя романа Жюль Верна «Дети капитана
Гранта», отправившиеся на поиски отважного капитана
Гранта, по-новому прочитывали найденное в бутылке
письмо, содержавшее лишь часть наименования си-
148
туации. С каждым разом они оказывались все ближе к
истине, но так и не смогли восстановить ее до конца.
Резкое нарушение механизма вероятностного прогно-
зирования создает особый эффект — «эффект обмануто-
го ожидания». Этот эффект зачастую лежит в основе
комического, используется как специальный прием.
Вот несколько примеров шутливых «статей» из руб-
рики «Рога и копыта» на последней странице «Литера-
турной газеты»:
ТРЕНЕР ВЫБРАСЫВАЕТ ПОЛОТЕНЦЕ.
Тренер сборной по боксу Л. выбросил полотенце, сти-
ранное в прачечной № 9.
НЕ ВЫНОСИТ СОР ИЗ ИЗБЫ
домохозяйка Смекалова. Она складывает его перед со-
седской дверью.
ПАЛЬЧИКИ ОБЛИЖЕТЕ.
В столовой № 4 никогда не бывает салфеток.
Настрой на осознание заголовка такой «статьи» как
привычного нам фразеологического сочетания, т. е. как
неделимого на «куски» наименования, внезапно разру-
шается, когда мы начинаем читать текст самой «статьи».
Вдруг оказывается, что словосочетание в заголовке
совсем не фразеологическое, что его нужно делить на
«куски», отчего значение этого словосочетания оказыва-
ется буквальным, уже совсем не стандартным, часто по-
лузабытым и непривычным (почти так же, как в случае
рыло — то, чем роют. Только там речь шла о словах, а
здесь’—о сочетаниях слов). И мы смеемся над собой:
как же ловко нас провели!
Приведенные примеры показывают и более общие
закономерности. Мы встречаемся здесь с широко извест-
ным явлением омонимии.
В самом деле, ведь омонимы — это знаки, у которых
совпадает план выражения при различии планов содер-
жания:
149
В принципе на основе такого формального сходства и
возможна путаница. И это опять-таки универсаль-
ный механизм деятельности вообще.
У Г. Честертона есть детективный рассказ «Странные
шаги». Начинается он следующим образом: «Если вы
встретите члена привилегироваииого клуба «Двенадцать
верных рыболовов», входящего в Вернон-Отель на свой
ежегодный обед, то, когда он снимет пальто, вы замети-
те, что на нем не черный, а зеленый фрак. Предположим,
что у вас хватит дерзости обратиться к нему и вы спро-
сите его, чем вызвана эта причуда. Тогда, возможно, ои
ответит вам, что одевается так, чтобы его не приняли за
лакея. Вы отойдете уничтоженный, оставляя неразгадан-
ной тайну, достойную того, чтобы о ней рассказать».
Суть рассказа в том, что вор Фламбо, проникнув в
отель и облачившись во фрак только что скончавшегося
лакея, украл прямо со стола, на виду у всех реликвию
клуба — знаменитый прибор из серебряных ножей и
вилок, отлитых в форме рыб с украшением в виде мас-
сивных жемчужин.
Это удалось вору и потому, что он воспользовался
«омонимией» Одежды. Вечерний костюм джентльмена
(одни из парадоксов современной западной цивилиза-
ции!) как две капли воды похож на костюм обслужива-
ющего его лакея — оба носят черный фрак. Причем но-
сят о б я з а тел ь н о (потому-то зеленый фрак джентль-
мена является причудой и вызывает недоумение). Не-
удивительно, что лакеи принимали вора во фраке за
джентльмена, а джентльмены — за лакея.
«Когда он проходил среди вас, джентльменов, он был
лакеем, с опущенной головой, болтающейся салфеткой и
развевающимися фалдами. Он вылетал на веранду, по-
правлял скатерть, переставлял что-нибудь на столе и
мчался обратно по направлению к конторе и лакейской.
Но едва он попадал в поле зрения конторского клерка и
прислуги, как — и видом и манерами, с головы до ног,—
становился другим человеком. Он бродил среди слуг с
той рассеянной небрежностью, которую они так привык-
ли видеть у своих патронов. Их не должно было удив-
лять, что гость разгуливает по всему дому, словно зверь,
снующий по клетке в зоологическом саду. Они знали:
ничто так не выделяет людей высшего круга, как именно
привычка расхаживать всюду, где им вздумается... Са-
150
мым опасным для него было начало обеда, когда все ла-
кеи выстраивались в ряд, но и тут ему удалось присло-
ниться к стене как раз за углом, так что лакеи и тут
приняли его за джентльмена, а джентльмены — за ла-
кея. Дальше все шло как по маслу... За две минуты до
того, как рыбная перемена была закончена, он снова
обратился в проворного слугу и быстро собрал тарелки.
Посуду он оставил на полке, серебро засунул в боковой
карман, отчего тот оттопырился, и, как заяц, помчался
по коридору, покуда не добрался до гардеробной. Тут он
снова стал джентльменом, внезапно вызванным по делу.
Ему оставалось лишь сдать свой номерок гардеробщику
и выйти так же непринужденно, как пришел».
Как видите, Фламбо своим поведением создавал, так
сказать, «дополнительный контекст» для своего фрака,
каждый раз направляя ассоциации у тех, кто видел вора,
в то русло, в какое ему это было нужно. И у джентльме-
нов, и у лакеев сработали стереотипы вероятностного
прогноза поведения человека, одетого во фрак, но при-
надлежащего к иной социальной группе, чем они.
И не будь случайно за стенкой тонкого наблюдателя
Брауна, операция по похищению серебра завершилась
бы столь же блестяще, как и началась.
Впрочем, ^писанная ситуация при всей ее экзотично-
сти показывает типичность механизма осознания
наименования при омонимии. Ведь омонимия практиче-
ски почти всегда на самом деле кажущаяся. И снимается
она контекстом.
Так, мы говорим, что лук1 (огородное растение) и
лук2 (оружие для метания стрел)—это омонимы. Но
ведь редко, очень редко в нашей жизни встречаются си-
туации, где бы эти слова действительно путались по зна-
чению! В самом деле, обычно такое случается лишь в
«учебной» ситуации (я предлагаю вам определить значе-
ние слова лук), в ситуации, нарочито созданной для соз-
дания комического эффекта или в других целях: ведь и
ситуация в рассказе Честертона тоже нарочито создана
вором Фламбо для специального смещения пути осозна-
ния «наименования» — фрака).
Обычно же один из путей осознания, избираемый как
наиболее вероятный в данной ситуации, приводит к пра-
вильному опознанию.
Игра с направлением вероятностного прогноза по
ложному пути — характерный прием многих загадок:
151
Сколько на березе яблок, если восемь сучков, на каж-
дом сучке по пяти яблок?
Направляющий контекст заставляет многих главное
внимание уделять подсчетам. При этом не замечают то-
го, что на березе яблок не бывает. Или:
Сколько пирожков вы можете съесть натощак?
Обычный путь осознания — лихорадочное прикиды-
вание возможностей своего желудка при поглощении
завтрака. На самом деле вся «соль» — в слове натощак:
ведь уже второй пирожок будет не натощак!
Во всех подобных загадках нарушается иерархия ве-
роятностей ассоциативных связей.
Итак, для взаимопонимания должно быть совпадение
цельности осознанной ситуации у слушающего с цельно-
стью исходной ситуации, описанной говорящим. Подчер-
кивая сложность этого процесса, замечательный линг-
вист прошлого века Александр Афанасьевич Потебня
писал: «...взаимное понимание не есть перекладывание
одного и того же содержания из одной головы в другую,
но состоит в том, что лицо А, связавшее содержание сво-
ей мысли с известным внешним знаком (движением, зву-
ком, словом, изображением), посредством этого знака
вызывает в лице Б соответствующее содержание».
Естественно, что в силу целого ряда причин полное,
абсолютное понимание невозможно. Так, лингвисты еще
в XIX в. неоднократно подчеркивали, что всякое понима-
ние есть вместе с тем непонимание, всякое согласие в
мыслях есть вместе с тем несогласие. Не зря же сказал
Ф. И. Тютчев, что «... мысль изреченная есть ложь». Од-
нако в большинстве случаев при общении все это не так
уж страшно. Важно, чтобы понимание было в самом
главном, наиболее существенном для говорящего. Ведь
цельность есть соответствие основных «данного» и
«нового» независимо от степени свертывания, разверты-
вания, детализации в тексте, построенном говорящим, и
независимо от путей и детализации осознания основных
компонентов слушающим. Если такое совпадение основ-
ных частей высказывания состоялось, значит, есть и
принципиальное понимание речи говорящего.
Показательно, что осознание отдельных деталей мо-
жет лишь помочь, но не может заменить его.
Пример непонимания целого и связей между блоками
на основных, верхних уровнях наименования-текста при
сохранении понимания отдельных деталей и связей на
152
нижних, «фоновых» уровнях приводит французский ис-
следователь А. Моль в книге «Социодииамика культуры».
Дух муштры, характерный для некоторых армий, уста-
новка на механическое выхватывание отдельных кусоч-
ков цепи без попыток осмыслить наименование-текст в
целом быстро приводят к невероятному искажению —
именно в целом! — первоначального сообщения, передан-
ного по цепочке участников речевого общения.
1.	Капитан—адъютанту:
«Как вы знаете, завтра произойдет солнечное затме-
ние, а это бывает не каждый день. Соберите личный со-
став завтра в 5 часов на плацу в походной одежде. Они
смогут наблюдать это явление, а я дам им необходимые
объяснения. Если будет идти дождь, то наблюдать будет
нечего, так что в таком случае оставьте людей в казарме».
2.	Адъютант — дежурному сержанту:
«По приказу капитана завтра утром в 5 часов прои-
зойдет солнечное затмение в походной одежде. Капитан
на плацу даст необходимые объяснения, а это бывает не
каждый день. Если будет идти дождь, наблюдать будет
нечего, но тогда явление состоится в казарме».
3.	Дежурный сержант— капралу.
«По приказу капитана завтра утром в 5 часов затме-
ние на плану людей в походной одежде. Капитан даст не-
обходимые объяснения в казарме насчет этого редкого
явления, если будет дождливо, а это бывает не каждый
день».
4.	Дежурный капрал — солдатам:
«Завтра в 5 часов капитан произведет солнечное за-
тмение в походной одежде на плацу. Если будет дождли-
во, то это редкое явление состоится в казарме, а это бы-
вает не каждый день».
5.	Один солдат — другому:
«Завтра, в самую рань, в 5 часов, солнце на плацу
произведет затмение капитана в казарме. Если будет
дождливо, то это редкое явление состоится в походной
одежде, а это бывает не каждый день».
В этом примере мы видим, как установка на формаль-
ное восприятие приказа просто разрушает цельность
наименования.
Показательно, что при этом ключевые слова и выра-
жения в основном сохраняются: Солнечное затмение (за-
тмение Солнца) — Завтра утром (в самую рань, в 5 ча-
163
сов) — На плацу — Это бывает не каждый день — Ред-
кое явление — Если будет идти дождь (если будет
дождливо) — В казарме — В походной одежде — Капи-
тан (я) —Даст (дам) необходимые объяснения.
Сохраняются и внешние приметы связности. Но на
самом деле связность сохраняется лишь на нижних бло-
ках, а на верхних блоках она нарушается. В результате
и получается бессмыслица.
Все это немного напоминает игру в испорченный те-
лефон. Только там помехи обычно определяются кана-
лом связи, а здесь — отсутствием установки на действи-
тельное осознание.
А вот совершенно другая установка—еще раз вер-
немся к диалогу городничего и Хлестакова и рассмотрим
подробнее, почему между участниками этого диалога
фактически нет «коммуникации» (на этом и основан ко-
мический эффект сцепы). Внешние атрибуты коммуни-
кации как будто налицо: каждый из участников видит
154
другого, обращается к нему, слышит ответные реплики.
Впрочем, слышит ли?
Каждый из них слышит лишь «сконструированного»
им собеседника. А в результате слышит совсем не те со-
общения, которые звучат на самом деле.
Зрители же со стороны наблюдают все эти три (!)
диалога. Прием, традиционный для старых комедий, ис-
пользован Гоголем мастерски.
В самом деле, каждый из участников разговора не
слушает все, что говорит другой, но осуществляет осозна-
ние выборочно (вот оно, коварство такого выбороч-
ного осознания!), выхватывая ключевые слова и прогно-
зируя целую ситуацию целиком в соответствии со с в о-
е й установкой.
Приведенные примеры показывают, что путь осозна-
ния, который базируется на выделении ключевых слов и
выборочном декодировании, хотя и помогает в стандарт-
ных ситуациях не только экономно, но и правильно ре-
конструировать целое даже без надлежащего учета свя-
зей между блоками, может быть опорой для безошибоч-
ного осознания далеко не всегда. Омонимия ключевых
слов, недостаточность контекста, неучет показателей
связности — все это подводные камни на пути к правиль-
ному осознанию наименования-текста.
Помогает здесь тоже механизм обратной связи. Дей-
ствие вероятностного прогноза в ходе его реализации
должно сверяться с личным опытом, с воспринимаемым
. окружающим миром. Именно это помогает нам правиль-
но понять примеры из «Нарочно не придумаешь» и даже
посмеяться над ними.
Вот и подходит к концу наш разговор об особенно-
стях осознания наименований. Вы, наверное, обратили
внимание на то, что в этом разделе много примеров раз-
ного рода нарушений осознания как бессознательных,
так и нарочитых, приводящих к комическому эффекту.
Что ж, именно такие нарушения привычных наших дейст-
вий, приоткрывая тайны нашего мышления, позволяют
лучше выявить механизм осознания наименований.
Как видите, работа слушающего при осознании наи-
менования — не просто пассивное поэлементное восприя-
тие наименования. Слушающий активен, он постоянно
решает свои, слушательские, задачи.
Конечно же, как говорящий ие может описать ситуа-
цию во всех деталях, так и слушающий не может во всех
155
деталях представить себе эту ситуацию. И здесь действу-
ют все те же законы экономии и надежности: стараться
выделять деталей не больше и не меньше, чем это нужно
для того, чтобы с необходимой степенью точности понять,
о чем идет речь.
* * *
Вот и подошли к концу наши беседы о тайнах мысли
и слова. Мне хотелось показать вам, что психолингвисти-
ка— это очень интересная и увлекательная наука, при-
том наука очень важная, имеющая большое практиче-
ское значение.
Познавая язык, мы познаем себя, точнее, отдаем себе
отчет в том, каким мы видим окружающий мир, как мы
мыслим. Поэтому психолингвистика во многом и фило-
софская наука.
Конечно, не все проблемы оказались рассмотренными
в этой книге. Да я и не ставил целью систематическое из-
ложение всех вопросов психолингвистики. Я хотел пока-
зать лишь наиболее важные, принципиальные проблемы
этой науки, раскрыть ее логику, заметить, что многое ле-
жит у нас «под ногами», но мы проходим, не заметив.
А нужно бы остановиться, обратить внимание, поразмыс-
лить!
Если то, что есть в этой книге, помогло вам что-то по-
нять в речевой деятельности и чем-то заинтересовало вас,
заставило задуматься над собственной речью, я могу счи-
тать свою задачу выполненной.
Такова была моя цель, когда я выступал при написа-
нии этой книги как «говорящий». Ведь и сама эта кни-
га — тоже наименование-текст. Она описывает сложную
ситуацию, которая разбита на ряд частей и представляет
собой мозаику картин с определенной степенью детализа-
ции, сложную многослойную структуру цепочек «дан-
ных» и «новых».
Общий замысел текста книги сконцентрирован и в
этом послесловии к ней, и в аннотации, и в оглавлении!
Итак, итог моей речевой деятельности (говорения) в
дайной ситуации — эта книга. Прочитав ее, вы — уже в
роли слушающего — вступаете в речевое общение со
мной. Насколько успешным получилось наше общение,
судить вам,
156
ЛИТЕРАТУРА
Для тех, в ком эта книжка разожгла любопытство
Журавлев А. П. Звук и смысл. М., 1981.
Кондратов А. М. Звуки и знаки. М., 1978.
Леонтьев А. А. Язык и разум человека. М., 1965.
Успенский Л. В. Слово о словах. М., 1960
Чуковский К. И. От двух до пяти. М., 1970.
Для тех, кто готов приложить усилия,
чтобы получить дополнительную информацию
Иванов Вяч. Вс. Чет и нечет: Асимметрия мозга и знаковых
систем, М., 1978.
Леонтьев А. А. Возникновение и первоначальное развитие язы-
ка. М., 1963.
Леонтьев А. А. Языкознание и психология. М., 1966.
Лурия А. Р. Потерянный н возвращенный мнр (история одного
ранения). М., 1971.
Негвевицкая Е. И., Шахнарович А. М. Язык н дети.
М„ 1981.
Панов Е. Н. Знаки, символы, языки. М., 1980.
Школьник Л. С., Тарасов Е. Ф. Язык улицы. М., 1977,
Дли тех, кто захотел всерьез изучать теорию
речевой деятельности
Верещагин Е. М., Костомаров В. Г. Лннгвостраиоведче-
ская теория слова. М., 1980.
Звегннцев В. А. История языкознания XIX—XX веков в очер-
ках н извлечениях. М., 1964, ч. 1; ч. 2, 1965.
Леонтьев А. А. Язык, речь, речевая деятельность. М., 1969.
Слобнн Д., Грнн Дж. Психолингвистика. М., 1976.
Словарь ассоциативных норм русского языка. М., 1977,
Степанов Ю. С. Семиотика. М., 1971,
содержание
О чем эта книга ............................................ 3
Часть /
ЗИГЗАГИ СОВРЕМЕННОЙ ЛИНГВИСТИКИ
К лингвистике без психологии
«Цезарь не выше грамматиков» (Человек и его язык) ...	6
Кое-что' о шахматах (Язык в речевой деятельности) ...	8
Кое-что о светофоре (Знаковость языка) ;..................  12
А что, если у стула отломать спинку? (Системность языка)	15
Кое-что о геометрии (Моделирование речевой деятельности)	20
К лингвистике с психологией
Кое-что о путешествии по городу (Основания теории речевой
деятельности)............................................27
Есть ли на лице что-нибудь кроме носа? («Центр» и «перифе-
рия» в речевой деятельности)...........................  35
Может ли стул быть столом? (Ситуация в речевой деятельно-
сти) ....................................................40
В доме, который построил Джек (Актуальное членение и свя-
зность текста) ........................................  45
Часть II
В ПОИСКАХ НОВЫХ ФАКТОВ
Где искать?
Сыски или хыхки? (Развитие языка у детей)...................56
Где хранятся глаголы? (Мозг н речевая деятельность) ...	61
Синонимы ли варенье и крендельки? (Информатика н лингви-
стика) ..................................................68
Курина — ие птица, картофель — ие гарнир (Материал иссле-
дования и теория речевой деятельности)...................76
Как искать?
Все о кисти (Экспериментальное изучение свободных ассоциа-
ций) . ................................................. 80
Коршуна1 обидели! (Экспериментальное изучение направленных
ассоциаций)..........................'...................88
158
Нужно ли Мухе-Цокотухе позолоченное брюхо? (Эксперимен-
тальное изучение построения высказывания и связного
текста)...............................................  96
Часть III
механизмы речи в действии
Человек говорящий
В огороде — бузина, а в Киеве — дядька (Цельность текста) 106
А что, если стул назвать приспособлением для сндення? (Вы-
бор степени детализации наименования) ................ 113
Лошадиная фамилия (Учет сходств и различий при выборе на-
именования) ...........................................119
Кто на лошади сидит? (Синтагматическая организация раз-
вернутого наименования)..................................	129
Человек слушающий
То ли это, что я думаю? (Общие условия восприятия наимено-
вания) ................................................136
Опять, ошесть, осемь, овосемь... (Членение наименования) . .	139
Для чего джентльмену зеленый фрак? (Вероятностный прогноз
и восстановление цельности текста)...................  147
Литература.................................................157
Леонид Волькович Сахарный
К ТАЙНАМ МЫСЛИ И СЛОВА
Редакторы Трунова Р. В., Прудникова А. В.
Художник Турбовской М. Я.
Художественный редактор Никулина Т. Г.
Технический редактор Савельева О. И.
Корректор Ермолина Л, А,
ЦБ ГЛ 6842
Сдано в набор 03.02.83. Подписано к печати 05.10.83.
Формат .84X108'/». Бум. типограф. № 2. Гариит. лит.
Печать высокая. Усл. печ. л. 8.4. Усл. кр.-отт. 8,82.
Уч.-изд. л. 8,52. Тираж 200 000 экз. Заказ 3370. Цена 25 коп.
Ордена Трудового Красного Знамени
издательство <Просвещенне>
Государственного комитета РСФСР
по делам издательств, полиграфии и книжной торговли.
Москва, 3-й проезд Марьиной рощи. 41.
Минский ордена Трудового Красного Знамени полиграфкомбйнат
МППО им. Я. Коласа.
220005, Минск, Красиаи, 23.