'С Л.Зайкин


Р. ФРАЕРМАН и П. ЗАЙКИН
Государственное Издательство Детской Литературы
Министерства Просвещения РСФСР
Москва 1947 Ленинград
К ЧИТАТЕЛЯМ
Издательство просит читателей отзы-
вы об этой книге присылать по адресу.
Москва, М, Черкасский пер., о. />.
Детгиз.
езвзззи____________
Российская государственная
детская библиотека
СТАРЫЙ МАЯК
Далеко в море, за краем изогнутого, как рог,
мыса, оторванная от берега, стоит высокая скала.
Днем, в тихую погоду, когда море спокойно и
вода в нем блестит, как шелк, люди с больших и
малых кораблей, проходящих мимо, любуются
этой скалой. У подножия ее постоянно играют
дельфины.и носятся черные бакланы, а на самой
вершине, на маленькой серой площадке, как храм,
возвышается стройная белая колонка.
Это старый маяк.
Когда даль прозрачна над морем и утро встает
без тумана, то на скале, кроме белой колонки,
3
чуть пониже ее, можно видеть и небольшой домик,
из трубы которого по утрам вьется синий дым.
Те, кто смотрит на него с кораблей, плывущих
мимо, часто не думают о людях, живущих там.
Но зато ночью, когда зажигается маяк на ска-
ле и тихо горит, как ранняя звезда, и светит руле-
вым, напоминая им о подводных камнях, то они
думают о людях, что живут на скале, с,благодар-
ностью и говорят о них друг другу:
— Хорошие люди живут, должно быть, на
этой скале!
И верно, на скале жили хорошие люди: одно-
рукий. матрос Зотов, начальник маяка, крепкий
еще человек, жена его Настя и сын их Сева, маль-
чик зоркий, как морские птицы, и, как морские
птицы, проворный среди камней и плещущей веч-
но воды. Он мог, прш желании, даже пешком
пройти со скалы на землю по тем подводным кам-
ням, которые цепочкой тянулись до самого мыса и
в тихую погоду иногда выступали из воды, обна-
жались и обсыхали на солнце.
Жил на скале еще дед Акинфий, тоже старый
русский матрос, который помнил еще последние
паруса на боевых кораблях — так он был стар.
Жили люди на скале дружно, и никто из них
никогда не испытывал голода, когда другой бывал
сыт, и никогда не испытывал радости, когда дру-
гой был в горе. Особенно дружно жили они в те
дни, когда начиналась буря и от скалы до самого
горизонта шумели огромные волны, угрожая кате-
рам, мотоботам, фелюгам и рыбачьим баркасам.
Тогда лучи маяка горели особенно ярко.
Но однажды буря затянулась надолго. Уже две
недели, как шли дожди и не затихал шторм. И
волны поднимались так высоко, что касались кос-
4
матых туч, откуда в грудь моря били длинные
молнии, и сама скала дрожала от ударов грома.
В ту пору как раз все съестные припасы на
скале кончились. Кончилась и горючая смесь, ко-
торой обыкновенно освещался маяк. И никто их
туда доставить не мог.
Как ни проворен был мальчик Сева, но и он не
мог пробраться на землю, не мог наловить даже
бычков в такую погоду. Они тоже испугались бу-
ри, забились глубоко в расселины подводных кам-
ней и стояли там рядом с морскими ежами и
звездами, шевеля жабрами и не помышляя ни о
какой наживке.
Третий день мальчик почти ничего не ел. Не
ели и другие, так как на скале ничего не росло.
Из всего, что можно было есть, оставался па
маяке, в кладовой, только один большой кувшин
масла. Он был врыт в землю и прикрыт каменной
плиткой. Масло было густое, тягучее, цветом
своим похожее на мед. Оно очень вкусно пахло,
так как его добывали из зерен горчицы и сурепки,
цветы которых горят под солнцем, как золото.
Но к этому маслу никто на скале не смел при-
коснуться, так как это оно горело тем чистым
голубоватым огнем, по которому корабли, сторо-
жившие нашу землю от врагов, катеры и мотобо-
ты, везущие снаряды бойцам, узнавали верную
дорогу.
Теперь этим маслом заправляли фонарь на
маяке. И никто не знал, когда кончится буря.
Но в одно утро, такое же штормовое, как и
другие, начальник маяка, однорукий матрос, зайдя
в кладовую, увидел, что каменная плитка сдвинута
в сторону, а кувшин с маслом уже на одну чет-
верть пуст.
5 '
Кто-то орал из него масло.
Однорукий матрос побледнел, хотя он был и
крепкий человек.
Он снова прикрыл кувшин плиткой, вышел из
кладовой и позвал свою жену, сына и старого сто-
рожа Акинфия — всех, кто жил на скале.
— Кто-то пьет масло, — сказал он. — Если бы
кровь моя могла гореть в фонаре, я не позвал бы
вас и не был бы в такой сильной тревоге, так как
я знаю, что вы все голодны. Вы должны сказать,
кто это делает — да будет ему стыдно! Нас толь-
ко четверо на этой скале.
Все по очереди заглянули при этих словах в
кувшин, охваченные такой же, как и он, тревогой,
и ни на чьем лице не увидел он притворного изум-
ления вора.
И так как он никого не хотел обидеть —
ни жену, ни сына, ни старого сторожа Акинфия,
то удалился в свою башенку в глубоком раз-
думье.
На другое утро он снова пошел в кладовую и,
к крайнему своему удивлению, увидел, что кувшин
был снова полон.
Но теперь однорукий смотритель уже никому
не верил, даже себе, даже своим глазам. Он взял
стеклянную трубку, опустил ее в кувшин на самое
дно и выкачал оттуда... воду.
Кто-то подливал в масло воду.
Тогда он созвал всех и сказал:
— Вор очень хитер и проворен. Он продол-
жает красть наше масло, но вместо него подливает
в кувшин воду. Скоро нам нечем будет заправ-
лять наш маяк. Мы все голодны. Пусть вор со-
зищется, и мы простим его. Может быть, буря ско-
ро кончится...
6
И на этот раз все молчали, но почему-то по-
смотрели на Севу — все, кроме матери.
Мальчик заплакал и убежал по тропинке вниз,
к самой воде, которая грозно клокотала и билась
у подножья скалы и высоко с шумом взлетала
вверх, а потом с шипеньем снова стекала с камней
в море.
Здесь он заплакал от горя еще громче и ска-
зал, словно обращаясь к морю:
— Ах, почему во всем мире всегда виноваты
маленькие? Разве я могу брать это масло, когда
кораблям нужен свет маяка? Я лучше умру с голо-
ду. По кто мне поверит? Мне никто не поверит,
потому что я маленький.
И море ответило ему ревом, который хоть был
страшен и грозен, но в котором послышались ему
слова:
— А я верю.
Но то было море.
А люди, жившие на скале, уже не верили маль-
чику. Никто, кроме матери...
С этой минуты стало страшно жить на скале.
Никто не говорил друг с другом, и целый день
был слышен только один голос бури.
Но, главное, никто не смотрел друг другу в
глаза. А когда ты живешь на скале и нет вокруг
тебя ничего, кроме ветра и волн, то взгляд чело-
века, даже такого старого, как дед Акинфий, доро-
же воды, и хлеба, и самого солнца.
Ночью Сева сам решил выследить вора, хотя
с самого вечера шел дождь.
Неслышно ступая по мокрой дорожке, он
подкрался к кладовой и остановился. Ему почу-
дилось, что в кладовой горит лампа и подле двери
кто-то стоит. Он лег на землю и пополз.
7
— Не ползай, не ползай, — услышал он вдруг
из темноты голос деда Акинфия. — Я, брат, на ко-
рабле всегда на баке стоял, смотрящим вперед
был, все вижу. Ты зачем сюда пришел?
— А ты зачем тут? — спросил Сева, подни-
маясь с земли.
— Я что, я — сторож. В-ора подкарауливаю.
— Ия пришел караулить.
— Так, — сказал дед. — Ты меня, а ’ я тебя.
А ведь мы друзья с тобой были. Скоро, верно, и
отец придет.
И, словно по его зову, появились отец с ма-
терью. Они тоже шли осторожно по тропинке, ста-
раясь не шуметь, но, подойдя к кладовой и увидев
Акинфия и Севу, однорукий матрос сказал:
— Ну, теперь уж наверно масло будет цело.
Все тут?
— Все, — подтвердил Акинфий.
Но в это время Сева, который, найдя щелку
меж досками кладовой, смотрел в нее вот уже не-
сколько минут, вдруг зашипел и замахал на всех
руками.
Дед Акинфий, отец и даже мать — все приль-
нули к щелям, которых в стене кладовой было до-
вольно много.
И то, что увидели они внутри, при свете лам-
пы, горевшей в кладовой на полочке, привело их
в крайнее изумление.
Вокруг кувшина сидели, крысы. Их было много,
и все они передними лапками старались сдвинуть
каменную плитку.
Вот они сдвинули ее.
И самая большая из крыс сунула голову в кув-
шин, но тотчас же вытащила ее обратно. Она нс
доставала до масла. Но в это время дождь усилил-
8
ся, и все увидели, как сквозь дырявую крышу
капля за каплей, мерцая в желтом свете лампы,
капает в кувшин вода. А крысы сидели вокруг и
ждали, пока кувшин снова наполнится и масло
поднимется наверх.
Потом самая большая крыса припала к маслу,,
а за нею и остальные.
Теперь ясно было, что они пьют масло.
Ах, это были умные и хитрые животные и уме-
ли пользоваться случаем!
— Вот так дьяволы! — воскликнул дед Акин-
фий и изо всей силы ударил палкой по доскам.
Воры мгновенно исчезли.
И все закричали, чтобы напугать их как можно
больше.
Но громче всех кричал и радовался мальчик.
— Вот видите, — говорил он, — разве я пыо
это масло? А я ведь тоже хочу есть. И я человек,
хоть и маленький.
Тогда отец подошел к мальчику и единствен-
ной своей рукой легко поднял его от земли и креп-
ко прижал к себе.
— Прости меня, Севушка, — сказал он.
А мать при этом заплакала от счастья, так как
сильно любила сына и верила ему всегда.
Старый сторож Акинфий тоже подошел к маль-
чику, но мальчик первый попросил у него про-
щенья.
— То-то... — сказал дед Акинфий. — Надо,
брат, верить друг другу, иначе как же жить на
скале!
И море с широким вздохом ударило в скалу и
тоже сказало:
— Надо!
И тут люди посмотрели вниз, на волны, и уви-
9
дели, что дождя уже нет, ветер стих и только
море бушует попрежнему. А когда исчезли тучи,
никто не заметил. Небо над головой было спокой-
но и величественно и светилось тысячами звезд,
одни из которых тихо тлели, другие сверкали, пе-
реливаясь синими, зелеными, искристо-красными
огоньками, и хрустальные нити их достигали вер-
шины темных валов.	. .
Но старый маяк горел ярче звезд. И к темному,
еще взволнованному морю тянулись вдаль лучи
его, такие теплые, каких не было ни у одной
звезды, такие чистые, будто они исходили из
сердца.
СТЕПАН КА И РЕЗВЫЙ
I
Ничего, казалось, в жизни не любил так силь-
но Степанка, <как красивых и резвых коней. Он
знал всех колхозных лошадей по именам, и многие
из них были его большими друзьями, например
рыжая кобыла Ягодка.
Жил Степанка рядом с колхозной конюшней
и уж, крнечно, никогда не упускал случая забе-
жать туда и узнать, нет ли там каких-либо ново-
стей.
Новостей никаких не было.
Но вот однажды, когда Степанка рано утром
забежал, по своему обыкновению, в конюшню, он
увидел, что Ягодка, которая вчера только бродила
11
в одиночку по выгону, теперь была в своем стой-
ле не одна: у ног ее лежал на соломе такой же
рыжий, как она, жеребенок с большой головой и
длинными ногами.
Степанка замер от удивления и восторга.
«Ух, и ножищи же!», подумал он, наклоняясь,
•чтобы лучше разглядеть жеребенка.
Ягодка тоже наклонила голову к жеребенку. *
понюхала его и, глядя на Степанку, тихо заржала,
как бы предлагая ему познакомиться поближе
с новым обитателем конюшни.
Так началась дружба Степанки с жеребенком.
На другой день жеребенок уже пасся с ма-
терью (дело было весной) на широкой зеленой
луговине перед колхозной конюшней, где гуляли
гусыни с гусятами, телята, отнятые от матерей,
и колхозные овцы с ягнятами. Вернее сказать,
паслась только Ягодка, а жеребенок либо сосал ее.
стоя на широко расставленных ножках и тыча
мордочкой под брюхо, либо валялся на траве.
А еще через день-два жеребенок уже скакал
по лугу и даже играл с телочкой Белоголовкой,
которая была старше его на целый месяц. За та-
кую прыть жеребенок получил прозвище «Резвый»
и под этим именем был занесен колхозным счето-
водом Иваном Яковлевичем в инвентарную книгу
и получил паспорт, о котором сам он, конечно,
и не подозревал.
Игра его с Белоголовкой состояла в том, что
они сходились друг с другом почти нос к носу,
стояли так некоторое время, словно собираясь бо-
даться, затем, как по сигналу, разом бросались
прочь, задирая хвосты, и скакали по лугу в разные
стороны. Потом поворачивали обратно, опять схо
дились лоб ко лбу, и игра .начиналась сначала.
12
Степанка, с интересом наблюдавший за этой
игрой, отогнал однажды Белоголовку и стал на ее
место. Резвый не возражал против такой замены.
И когда Степанка хлопнул в ладоши, Резвый под-
нял кверху свой курчавый рыжий хвостик, снизу
подложенный белым, и понесся по луговине.
С этого дня он предпочитал играть со Степанкой.
Недели две Ягодка в праздности паслась на
луговине. Потом ее снова начали запрягать для
работы, а Резвый ходил за телегой, помахивая
своим пушистым хвостиком и позванивая бубенчи-
ком, который Степанка привесил ему на шею.
В поскотину на берегу речки, протекавшей в
лугах, бригадир запретил пускать Ягодку, чтобы
жеребенка не зашибли другие лошади. Но однаж-
ды конюхи выгнали их все-таки в ночное.
На другой день, рано поутру, Степанка, при-
бежавший проведать своего четвероногого прияте-
ля, увидел, что тот неподвижно лежит в траве,
вытянув шею. Степанка подошел к жеребенку
и позвал его по имени. Но Резвый не шевельнул-
ся. Глаза его были закрыты, и только неровное,
прерывистое движение живота свидетельствовало
о том, что жеребенок дышит.
Степанка опустился на траву рядом с Резвым
и, осмотрев его, заметил, что ко лбу жеребенка,
как раз к белой звездочке, украшавшей его голо-
ву, присосались большие синие мухи. Степанка
согнал их и, прикоснувшись к тому месту, где они
сидели,'почувствовал под рукой большую горячую
опухоль. Резвый задвигал головой и задергал
ногами. Степанка отнял руку и увидел, что пальцы
его испачканы кровью.
Степанка принес воды из колодца, обмыл рану
своему другу, но это не помогло ему: жеребенок
13
попрежнему оставался неподвижным. Тогда Сте-
панка побежал к Ивану Яковлевичу.
Иван Яковлевич поспешил на луговину. Он
осмотрел Резвого, подумал немного и решил, что,
очевидно, во время ночной пастьбы жеребенок
сунулся к какой-нибудь другой лошади, приняв ее
за мать, и та ударила его копытом.
— Наверно, кость раздроблена, — сказал Иван
Яковлевич. — Навряд ли выживет. ВидиШЬ, не
дает притронуться к голове, и глаза закрыты...
— Иван Яковлевич, миленький! — взмолился
тогда Степанка. — Отвезем его в больницу!
— Надо сказать председателю, — отвечал сче-
товод. — А по-моему, дело его конченное.
Степанка со всех ног пустился бежать к пред-
седателю колхоза. Председатель пришел, осмотрел
жеребенка и безнадежно махнул рукой:
— Куда его везти? Он уж совсем готов! Да и
кто повезет? Все заняты.
— Я отвезу, — залившись слезами, отвечал
Степанка.
— Ты? А тебя кто повезет?
— Я-год-ка... — не поняв вопроса председате-
ля, отвечал Степанка, продолжая плакать.
— Она, что ль, за старшого у тебя будет?
— Я сам за старшого...
Председатель посмотрел на Степанку, на чи-
стые слезы, текущие по его лицу, и сказал сче-
товоду:
— Наверно, придется съездить тебе, Иван
Яковлевич, с пацаном. И впрямь, может, спасем.
Только скорей управляйтесь. Время-то горячее...
В районную лечебницу они приехали к концу
дня. Врач был строгий человек, в очках, и, едва
взглянув на жеребенка, сказал Ивану Яковлевичу:
14
— Старый человек, а в такое время зря го-
няешь лошадь. Езжай обратно!
Тут Степанка схватился за колесо, сел на зем-
лю и снова горько заплакал.
Врач, строго посмотрев на Степанку, обратился
к Ивану Яковлевичу:
— Это почему же мальчик плачет?
— По человечности, — сказал Иван Яковле-
вич. — Он у нас всякую скотину жалеет, а с этим
жеребенком они прямо дружили.
Тогда доктор снял свои очки, протер стекла и
заговорил уже другим тоном:
— Ну, не плачь, мальчик, я тебе мази дам.
Попробуй лечить — может, выживет. Только со-
сать матку он не сможет: его ноги не держат.
Купи в аптеке соску, отдаивай кобылицу и корми
его, как ребенка, через соску, из бутылочки.
Несколько дней Степанка возился с жеребен-
ком. Дело было хлопотное. Ягодка с непривычки
долго не давалась доиться, брыкалась, выбивала
из рук Степанки кастрюльку, с которой он подле-
зал под нее. А жеребенок все лежал пластом, не
принимая соски. Потом однажды попробовал и на-
чал сосать. Дело с кормлением наладилось. Рана
тоже стала подживать, и жеребенок начал вста-
вать на ноги.
И сразу же точно постарел. Он подолгу непо-
движно стоял около матери, выставив переднюю
ногу, низко опустив голову и полузакрыв потуск-
невшие глаза. Исхудалый, словно выцветший, он
имел вид замученной маленькой взрослой лошади.
Колхозники смотрели на жеребенка и покачи-
вали головами:
— Не выживет, Степанка, твой жеребец!
Но Степанка продолжал за ним любовно уха-
15
живать. И скоро Резвый мало-помалу начал по-
правляться, поднимать голову, сосать мать, глаза
его прояснились. А еще через месяц он снова
звонко ржал и попрежнему скакал по луговине,
подняв торчком свой пушистый хвостик.
II
Так и стали расти вместе Степанка и Резвый.
Степанка стал уже большим и ходил в шестой
класс, а Резвый обратился в стройного конька с
подбористой шейкой, шелковой гривой, словно
подстриженной по нитке, тонкими, упругими нож-
ками и горячими черными глазами.
Каждое утро Степанка приходил к нему в ко-
нюшню и угощал куском черного хлеба с солью.
А весной и летом, когда Резвый пасся вместе с
другими жеребятами, он выходил на луговину,
издали звал его по имени. И Резвый бежал к нем}
и просил хлеба, толкая головой в грудь или пощи-
пывая губами концы красного галстука, который
всегда носил Степанка.
Зимою, когда жеребенку шел уже третий год,
Степанка приучил его ходить в легких санках,
плетенных из лозы.
А весной Резвый пошел в работу. Его запрягли
в борону. Работал на нем Шурка, злой шестнадца-
тилетний парень, который не желал учиться и ни-
когда не был пионером, но зато был грозой всех
собак и кошек — всего живого.
Вооруженный палкой, выдернутой из чьего-то
тына, Шурка гонял лошадь без передышки и за-
гнал Резвого в течение двух дней и потому имен-
но, что он был лошадью резвой и старательной,
вкладывавшей и без кнута всю свою силу в рабо-
16
Российская государственная
• детская библиотека
—	< I------------
ту. Всю последнюю ночь Резвый стоял, опустив
голову и не притрагиваясь к корму. А утром Шур-
ка снова запряг его в тяжелую борону и снова
начал гонять.
Степанки в эти дни в деревне не было: он сда-
вал экзамены и жил при школе, которая находи-
лась в соседнем селе.
Жеребенок ходил на этот раз в бороне недол-
го, хотя удары тяжелой палки сыпались на него
градом. Никого из взрослых в это время поблизо-
сти не было. Выбившийся из сил Резвый даже
перестал вздрагивать под ударами Шуркиной пал-
ки, заплакал крупными слезами, как человек, затем
ноги его начали дрожать, подогнулись, и он упал
со стоном на пашню.
Прибежал председатель, прибежал Иван Яков-
левич и другие колхозники. Они бранили Шурку,
председатель грозил отдать его под суд, а Иван
Яковлевич даже ударил Шурку по затылку.
Но делать уже было нечего. На другой день приш-
лось оставить Резвого на конюшие. Там Степанка
и нашел его неподвижно лежащим в стойле, как
тогда, на лугу.
— Резвый! Резвый! — позвал его Степанка. —
Убили тебя! — и припал к его шее щекой.
Резвый вздрогнул, и крупная слеза покатилась
из его глаза, смотревшего на Степанку, — он как
будто жаловался другу на своего мучителя.
Б тот же день Степан привез из района вра-
ча — того самого старого ветеринара, что когда-
то дал ему лекарство для Резвого.
Врач узнал Степанку.
— Постой-ка, парень! — сказал он. — Это не
ты ли когда-то привозил ко мне рыжего сосунка
с пробитой головой?
2 Ллсточен
— Я, — отвечал Степанка.
— А это он? — указал врач на Резвого, лежа-
щего на чистой соломенной подстилке, подбро-
шенной Степанкой.
— Он самый.
Врач осмотрел больную лошадь, расспросил,
при каких обстоятельствах она заболела, и, тоже
обругав Шурку и назвав его негодяем, указал Сте-
пану на кровавое пятно, расплывшееся нй ’соломе.
— Жеребенка перегнали, — сказал он. —
Трудно поднять такую лошадь на ноги, ио если ты
его спас тогда, можешь спасти и теперь. Влей ему
в рот пол-литра водки и давай масло и молоко.
Долго лежал Резвый на боку, временами под-
нимая голову и хватая сено, подложенное ему
Степанкой.
Степанке было жалко смотреть на своего ста-
рого друга. Он подпирал его своим плечом, ста-
раясь помочь ему приподняться. Но Резвый был
очень слаб. Лишь на минуту он подбирал ноги,
ложился на живот и ел. Однако скоро силы вновь
оставляли его. Он со стоном валился на бок, угро-
жая придавить Степанку тяжестью своего тела, и
лежал так долго, зажав в своих длинных оскален-
ных зубах клок мелкого зеленого сена.
III
Но и на этот раз Степанка выходил своего
друга.
Больше он никого к нему не подпускал, осо-
бенно Шурку. Теперь он сам начал на нем рабо-
тать. Сам стал ходить за ним, кормить и поить его,
чистить щеткой, протирать его шелковистую
шерсть суконкой. И Резвый обратился в статного
18
коня, такого быстрого на ходу, что когда Степанка
скакал на нем верхом в ночное, ветер рвал со Сте-
пянки шапку и свистел в ушах.
В это лето в поскотине появились волки, кото-
рые зарезали двух овец и жеребенка. Поэтому
ночью лошадей по очереди стерегли ребята.
В этот день Степанка был в селе и там задер-
жался. Когда, возвращаясь домой, он стал подхо-
дить к колхозу, то увидел, что уже опаздывает к
выезду ребят в ночное, и решил итти в поскотину
прямиком через луга.
Уже наступила ночь, и по бледному северному
небу разбрелись редкие, чуть мерцавшие звезды,
а понизу тянуло ночным холодком. Подойдя к по-
скотине, Степанка влез на загородку и прислушал-
ся, не позванивает ли где-нибудь знакомый жестя-
ной колокольчик. Но все было тихо.
Степанка спрыгнул на землю и пошел поскоти-
ной на свет костра, горевшего на пригорке.
Вокруг костра сидели ребята; они балагурили,
рассказывали друг другу сказки.
— А где мой Резвый? — спросил Степанка.
— Резвый! твой — нечистая сила, — сказал
Шурка. Он был тут. Его недавно только стали
снова посылать в ночное. — Стереги его, такого
чорта! Как его только волки не съедят? Вон он
и сегодня там. Стоит себе, овес травит. Погоди,
расскажу председателю.
Степанка поглядел через реку. И в самом деле
увидел- на той стороне, в хлебах, блестевших, как
песок, под луной, высокую лошадь.
«И впрямь как бы его волки не зарезали», по-
думал с тревогой Степанка и решил итти за ло-
шадью.
Отыскав под берегом плот, сбитый ребятами
2*
19
из бревен, он взял в руки шест и поплыл через
реку.
Ночь была ясная, всходила луна, и пока Сте-
панка плыл через реку, он все видел с плота высо-
кую лошадь, одиноко стоявшую среди овсов. Но
когда причалил и поднялся на берег, поросший
терновником и травой, лошадь исчезла. Степан
пошел вдоль реки, пристально вглядываясь в даль.
Но в лунном освещении все предметы меняли свои
очертания. Степан их не узнавал: прошлогодний
стожок сена казался ему деревом, а дерево похо-
дило на стожок. Резвого нигде не было.
Трава по берегу росла густая и высокая, а роса
пала в эту ночь такая сильная, что скоро Степанка
намок выше пояса. Вдруг ему показалось, что эта
самая лошадь стоит в десяти-пятнадцати шагах от
него и даже смотрит в его сторону, и Степанка
уже стал подходить к ней, как увидел, что это
вовсе не лошадь, а куст калины, покрытый белыми
цветами. Это лунный свет обманул Степанку.
Степанка плюнул с досады и повернул обрат-
но. Было свежо. Мокрая одежда холодила тело,
начинала пробирать легкая дрожь. До костра было
далеко — его уже не было видно.
Степанка подумал и решил переплыть реку,
чтобы возвратиться к костру поскотиной, где
трава была стравлена скотом и итти было легче.
Вода, нагревшаяся за день, обещала быть теплее
воздуха и тем более росы. И он спустился к воде.
Вода действительно была теплая, в нее даже было
приятно погрузить ноги.
Степанка разделся, пристроил рубашку и шта-
ны на голову и вошел в воду... И тут только по-
чувствовал, что вода тепла только в верхних
слоях, а внизу, где были родники, она была так
20
холодна, что тело сразу начало ныть. Но, рассчи-
тывая быстро перемахнуть реку, Степанка все же
поплыл. Плыть было тяжело. Родниковая вода
обжигала ноги, связывая их движения. Вскоре
Степанка почувствовал, что ему сводит правую
ногу, за ней и левую. Тело стало тянуть книзу, вся
тяжесть легла на руки. Степан изо всех сил бил
ими по воде, но его все сильнее тянуло ко дну.
Силы быстро убывали, он тяжело дышал, уже не-
сколько раз глотнул воды, пахнувшей болотом и
рыбой... Тогда из горла его вырвался сам собою
хриплый, срывающийся крик:
— Спасайте!
И ему показалось, что кричит не он, а кто-то
другой.
— Спасайте!
Отклика с берега не было — очевидно, ребята
не слышали, как он кричал. А к нему по воде так
хорошо долетали все звуки, даже самые тихие, да-
же вздохи пасущихся в поскотине лошадей. И
вдруг он услышал среди этого мирного пофырки-
вания глухой звук жестяного колокольчика, кото-
рый он сам повесил на шею своего друга.
Тогда Степанка стал кричать из последних сил:
— Резвый! Резвый! Сюда!
Колокольчик перестал брякать. Затем что-то
тяжело, с шумом и плеском бултыхнулось в воду,
и все снова затихло. Но вскоре Степанка, выгре-
бавший уже из последних сил, услышал прибли-
жающийся к нему мерный храп лошади, и бело-
мордая голова Резвого показалась на воде прямо
перед ним.
Степан поспешил к жеребенку, ухватился за
его гриву и приник к широкой теплой спине своего
спасителя холодным, трепещущим телом.
21
Почувствовав на себе седока, умный конь тот-
час же повернул к своему берегу, вышел из воды
и, остановившись, оглянулся на Степана, как бы
спрашивая его, думает ли он слезать или везти
его дальше. Степанка соскочил, вернее — упал с
коня и крепко обнял его за голову.
— Резвый, Резвый! Где же ты был? — сказал
он заплакав.
Резвый мог бы ответить ему, что он никуда не
уходил с поскотины, что, утомленный работой, он
отошел от других и стоял, отдыхая, в сторонке.
Но тут силы оставили! Степанку, и он повалился
на камыши и хворост, намытые весенней водой.
А Резвый наклонился к нему, обнюхал и до
тех пор стоял около Степанки, пока тот не под-
нялся. Тогда он вздохнул и начал щипать траву.
IV
Началась война. Для Красной Армии мобили-
зовали лошадей. Степанка сам отвел своего друга
на приемный пункт. Резвого, разумеется, сразу
приняли. Но когда приемщик стал записывать ко-
ня и подошел к нему с деревянной биркой в руках,
то заметил, что в густом волнистом хвосте его
уже прячется какая-то дощечка.
— Это что же такое? — спросил он у Сте-
панки.
— Записка командиру, который будет ездить
на моей лошади, — отвечал тот.
— А ты думаешь, что на ней обязательно бу-
дет ездить командир? — улыбнувшись, спросил
приемщик мальчика.
— А то как же! — ответил нисколько не сом-
невавшийся в этом Степанка.
22
На дощечке было написано:
Прошу сообщить, куда пойдет, эта лошадь.
Жеребенок резвый, и храбрый. Писать по
адресу: село Великое, колхоз «ЗвенячиЛ ключ.»,
а получить Теребулипу Степану Михайловичу.
Прошло полгода.
Степанка терпеливо ждал ответа на свою за-
писку, прикрепленную к хвосту Резвого, и наконец
перестал уже ждать.
Но однажды сельский почтальон Глаша прине-
сла в колхоз письмо из Действующей армии, в ко-
тором командир кавалерийского эскадрона капитан
Андросов благодарил колхоз «Звенячий ключ» и
Степана Михайловича Теребулина, то есть его,
Степанку, за воспитание лошади, на которой он
ездит. При этом командир сообщил, что конь дей-
ствительно резвый, храбрый и злой в бою, что
смело ходит в атаку, что подмял под себя не од-
ного немца и вынес из боя своего раненого седока.
К письму была приложена карточка, на кото-
рой как живой стоял Резвый под кавалерийской
седловкой — немного потерявший в теле, но по-
прежнему строгий и стройный конь.
Фотографию отдали Степанке, он остеклил ее
и повесил над своею кроватью. А ночью написал
командиру письмо, в котором просил сообщить о
дальнейшей судьбе своего друга, и стал терпели-
во ждать ответа.
<•
друзья
i
Среди высоких сосен, вечно шумящих своими
звонкими вершинами, стоит большой и теплый
дом, сложенный из толстых бревен.
Как и в лесу, в доме постоянно пахнет смолой
и хвоей и немного лекарствами.
Из дома доносятся детские голоса, а над низ-
ким заборчиком возвышаются зеленые ворота, на
которых белой краской написано: «Здравница».
Это санаторий для больных детей.
На широкой террасе уже царят сумерки, в ко-
торых белеют ряды кроватей. Заходит солнце,
превращая в медь и без того красные -стволы со-
сен, и озаряет лица двух мальчиков.
24
Один из них на кровати лежит, а другой сидит
йодле, одетый, и лицо его задумчиво.
Это Женя. Завтра утром он навсегда покидает
санаторий и сейчас прощается со своим другом.
Правда, они с Мишей недавно подружились, толь-
ко здесь, так как случайно кровати их оказались
рядом. Но Жене уже жалко покидать нового дру-
га, и эта жалость мешает его сердцу вполне чув-
ствовать радость своего выздоровления.
Только что кончилась вечерняя линейка, спус-
тили флаг на мачте, врытой у крыльца, и мальчики
говорят вполголоса.
— Ты знаешь, — говорит Миша, — я завидую
теперь даже тому, что ты будешь держать экзаме-
ны. Я ведь раньше, до болезни, не любил экза-
менов.
Женя молчит. Миша тоже молчит секунду, по-
том вздыхает:
— Итак, завтра ты покидаешь нас! Ты, навер-
ное, забудешь меня очень скоро.
Женя морщится от жалости.
Весь вечер он думает о том, что бы оставить
другу на память: свой ли перочинный нож, укра-
шенный перламутром, или гибкую палку, вырезан-
ную тут же, в лесу, из можжевельника, или стихи,
которые он сам сочиняет?
Но нет! Все это кажется ему чистейшим пустя-
ком.
Перед самым вечером к Жене пришла мать и
сказала, -что в семье у них большая новость: Аза
родила щенят, и все желто-пегие.
И так как Женя уже любит этих щенят больше
всего на свете, то он говорит:
— Я не забуду тебя, Миша: я подарю тебе
щенка.
25
— Щенка? — удивляется Миша. — Ну что же,
щенка — это хорошо, — добавляет он. — Когда я
буду лежать в комнате один, он будет подавать
мне нужные вещи и звать маму. Только, пока я не
вернусь домой, пусть он побудет у тебя.
— Как же нам его назвать? — спрашивает
Женя.
— Назови как-нибудь, — отвечает Миша. —
Я тебе верю.
II
Маленькому Пирату едва исполнился месяц, а
он уже давно твердо ходил по комнате на своих
сильных белых ножках, кругленький, мордастый,
держа хвостик палочкой, с кончиком, чуть пригну-
тым книзу, что являлось для знатоков лучшим
признаком его породистости. А еще через две
недели он уже играл со своими пегими братишка-
ми, опрокидывая их кверху брюхом, угрожающе
рычал и тявкал, как большой.
Обо всем этом Женя писал Мише в санаторий,
где тот все еще продолжал лежать.
Но началась война, и переписка их оборвалась.
Да и не до того было. Отец Жени был призван в
Красную Армию, мать, служившая инженером,
собиралась уезжать со своим заводом далеко, и
Азу со щенятами оставили на попечении соседей.
Но Пирата, которого Женя обещал своему другу,
он никому не отдавал. Он взял его с собой, несмо-
тря на то что это было не так-то легко теперь
сделать.
Жить пришлось в большом городе, у подножья
высоких гор, о которых Женя так часто мечтал.
Мать Жени — Анна Александровна — уезжала ра-
но утром на завод, а возвращалась нередко толь-
26
ко ночью, а то и на другой день — на заводе шла
горячая работа. И Женя целыми днями оставался
дома один с маленьким Пиратом или бродил с ним
за городом, по полям.
Пират, на удивление всех, в свои четыре меся-
ца вел себя, как взрослый охотничий пес: ходил
широкими зигзагами, показывая красивый поиск и
острое чутье, и только неуклюжие детские стойки
его над жирными осенними перепелами выдавали
юный возраст собаки.
В окрестностях города, по его многочисленным
балкам, было немало старых, заброшенных ям, в
которы.\^огда-то выжигали кирпич. Края их осы-
пались от времени, заросли колючим держи-дере-
вом, ежевикой, травой, а внутри их грудами лежал
битый кирпич — обиталище змей и скорпионов.
Однажды Пират, напав на след спугнутого нм
зайца, вскочил в такие колючие заросли и исчез.
Женя стал звать его, но щенок не показывался.
Тогда он пробрался в глубину зарослей и обнару-
жил там провал. Но заглянуть в него не мог, так
как края его густо заросли колючей травой и ака-
цией.
Женя стал искать входа в печь и скоро нашел
его. То было небольшое отверстие, тоже заросшее
кустарником и заваленное землей. Пробраться ту-
да можно было лишь ползком. Но едва Женя
собрался это сделать, как из-под кирпичей с лег-
ким шуршаньем, лениво выползла большая змея с
темной с'пйной и желтым брюхом. Змея спокойно
отползла в кусты, шурша сухой травой, и притих-
ла, оставив свой хвост наружу.
Женя не испугался змеи: он уже знал, что это
безвредный желтопузик, но под кирпичом могли
быть >и скорпионы, укусы которых очень опасны.
27
Поэтому, не двигаясь дальше, он решил «снача-
ла выяснить, здесь ли Пират. Он начал звать соба-
ку, прислушиваясь к глухим звукам собственного
голоса, и скоро услышал ее беспомощное повиз
гивание.
Женя начал разбрасывать кирпичи и сразу же
под одним из них увидел маленького рачка с длин-
ным хвостиком, вооруженным на конце острым
крючком. Женя понял, что это «скорпион, хотя
увидел его в первый раз. Он схватил первую по-
павшуюся под руку палочку и прижал скорпиона
к земле. Но так легко он не убил бы его, если бы
тот, по своему скорпионьему обыкновению, не ре
шил покончить самоубийством, чувствуя неизбеж-
ность конца. Скорпион поднял хвостик и находя-
щимся на конце ядоносным шипом уколол себя в
затылок.
Из-под другого кирпича выскочила большая
ящерица с кожаным гребешком на спине, похожая
на маленького крокодила.
Так, разбирая -старые камни и кирпич, Женя
проник внутрь печи. Там, в прохладной полутьме,
на самом дне ямы, беспомощно лежал его Пират,
еще несколько минут назад бешено носившийся
по полю.
Взглянув своими умными глазами на Женю,
как бы извиняясь перед ним за причиненное беспо-
койство, он тихо заскулил, слегка пошевелив кон-
чиком хвоста.
Женя взял Пирата на руки и с большим трудом
вынес его из ямы.
С тех пор Пират стал бояться высоты. Он ни-
когда теперь не подходил к окну и целыми днями
лежал в той части комнаты, куда попадало осен-
нее солнце.
28
Но гулять он любил попрежнему. И когда нача-
лось ученье в школе и Женя мог бывать за горо-
дом лишь по воскресеньям, Пират непостижимым
образом научился различать дни.
В воскресенье с самого утра он уже не отхо-
дил от Жени, терпеливо поджидая, когда тот по-
завтракает и возьмется за шапку.
Это заметили даже соседи, и когда между ни-
ми возникал спор о том, какой сегодня день —
суббота или воскресенье, то они говорили смеясь:
— Надо спросить у Пирата.
III
Осенние вечера спускались над городом теп-
лые, с такими ясными звездами, каких Женя ни-
когда не видел на севере. В эти часы он любил
посидеть на подоконнике, откуда видны были про-
текавшая через город река и самый город, рассти-
лавшийся перед ним во всей своей красоте, с
гущами садов, с узкими улицами, взбегающими на
крутизны, с далекими дымами фабрик.
Ближе к ночи звуки города начинали приту-
хать, и тогда был слышен ровный, бесконечный
шум реки. В этом шуме, который Женя мог слу-
шать часами, ему все чудились битвы, что далеко
отсюда, за горами, ведет с врагом отец, слыша-
лись голос орудий, боевые крики и стоны раненых.
В эти дни, возвратясь однажды домой с Пира-
том, Женя нашел подброшенное почтальоном под
дверь его комнаты письмо. Оно было от Миши.
Он сообщал, что здоровье его поправилось, что
недавно ему позволили ходить, что к зиме он при-
едет в тот самый город, где временный приют на-
шел и Женя с матерью.
29
«Как мой Пират? Вероятно, он вырос уже
большой?» спрашивал в заключение своего письма
Миша.
Эти строки напомнили Жене о том, что он уже
начал забывать.
Он взглянул на Пирата. Тот спокойно посмо-
трел на него, лежа на своей подстилке.
У Жени сильно сжалось сердце, и он отвер-
нулся от Пирата, так как мысль, мелькнувшая в
его голове, показалась ему нечестной: ведь Пират
в самом деле не принадлежит ему. Это собака
друга.
Но когда поздно вечером мать возвратилась с
работы, Женя все же покаялся ей в своих мыслях.
— Что же ты намерен делать, Женя? — спро-
сила она, испытующе глядя на сына. — Нам будет
трудно расставаться с Пиратом. Ведь он только
что не говорит.
А Пират, услышав свое имя и поняв, что раз-
говор идет о нем, подошел к Жене и сунул ему в.
колени свою морду.
В комнате наступило долгое молчание.
IV
Однажды вечером, приготовив уроки, Женя
ушел в кино.
Возвратившись домой, мать нашла в комнате
одного лишь Пирата, который лежал в углу на
своей подстилке. Он поднялся, подошел к ней,
повертел немного хвостом и лизнул кончики ее
туфель. Затем удалился на свое место и оттуда
стал наблюдать за Анной Александровной.
Пират видел, что она готовит ужин — об этом
свидетельствовали распространившиеся по комна-
30
те острые запахи, настолько приятные, что на гу-
бах Пирата показалась слюна. Все собачьи мысли
его сосредоточились на этих запахах, и — что
скрывать! — он почти не заметил, что Анна Але-
ксандровна зажгла примус и поставила на него ка-
стрюлю с молоком. Он был пробужден от своих
мыслей внезапным падением тяжелого тела. Анна
Александровна лежала неподвижно на полу. Что
с ней? Многие дни и долгие ночи неустанного тру-
да легли на лице ее смертельной бледностью. Она
была без чувств.
Пират’ бросился к ней, обнюхал и взвизгнул..
Затем потрогал ее лапой за плечо. Она не двига-
лась. Тогда с громким лаем он бросился к двери,,
намереваясь выскочить наружу, но дверь оказа-
лась запертой. И он стал носиться по комнате, ро-
няя стулья, переворачивая попадавшиеся под ноги
вещи, громко визжа и лая. Несколько раз он под-
бегал к окну, но отскакивал от него, как от безд-
ны. И вдруг, преодолев свой страх высоты, он.
выбросился с разбега на улицу.
Прохожие, видевшие этот прыжок, были напу-
ганы и удивлены. Вокруг лежавшей на земле соба-
ки собрался народ.
— Между прочим, прекрасный пойнтер! — ска-
зал случившийся тут старичок. — Очень жалка
собаку!
И Пират, словно почувствовав эту жалость,,
поднялся на ноги, отряхнулся и, став против ста-
рика, начал жалобно лаять в направлении своега
окна.
Кто-то громко сказал:
— Смотрите, смотрите, из окна идет дым!
Пират стал лаять еще громче и еще сильнее
заметался среди собравшейся толпы. Потом бро-
31
сился вдоль улицы и возвратился назад, продол-
жая лаять все в одну и ту же сторону.
— В доме что-то случилось, — сказал стари-
чок. — Видите, собака зовет нас с собой. Пойдем...
И несколько человек вместе со старичком
последовали за лающим Пиратом.
Он привел их к запертой двери своей квартиры
и снова начал громко лаять и бросаться в дверь.
Ее живо открыли.
Комната была наполнена удушливым дымом,
который висел в воздухе черной тучей. Примус го-
рел длинным языком, от которого занялось висев-
шее рядом полотенце.
Анна Александровна продолжала лежать на
полу в глубоком обмороке. Ее вынесли на воздух
и привели в чувство. Огонь же погасили, и в ком-
нату впустили ветер, который разогнал весь дым.
Пират как бы в благодарность за все это нежно
лизнул, словно поцеловал, руку человека, который
гладил его по голове. Зато позже Женя сам цело-
вал Пирата в холодный влажный нос, и в глаза,
и в уши и прижимал к своей груди.
Целовала его и мать.
V
Хотя Женя и ждал приезда Миши со дня на
день, все же появление его произошло совершен-
но неожиданно. Он вошел бодрый, лицом здоро-
вый, загорелый.
— Вот ия, — сказал он, целуясь с Женей.
— Ну, как твое здоровье? — спросил Женя,
чувствуя себя смущенным, не зная, что сказать
и что делать.
Он был рад приезду друга, но сердце его все же
щемило — было жалко расставаться с Пиратом.
32
— Здоровье? — отвечал Миша. — Прекрасно!
Я здоров. Я уже забыл о своей болезни. Мне
только запрещено переутомляться. А где же мой
Пират? Это он?
И Миша указал на Пирата, который, лежа на
своей подстилке, издали наблюдал за мальчиками
своими внимательными, серьезными глазами, поло-
жив морду на вытянутые лапы.
— Пират, иси! — скомандовал ему Миша. —
Ты слышишь? Пси! — повторил он.
Пират не двигался с места.
— Ты разве не дрессировал его? — спросил
Миша.
— Только по-русски, — отвечал Женя.
— Мы стоим с мамой за дрессировку по-
французски. Понимаешь, это гораздо красивее, по-
охотничьи: иси, тубо, пиль, апорт! Придется им
-серьезно заняться, — сказал с печальным вздохом
Миша. — Сегодня я его не возьму, мы еще окон-
чательно не уладили вопрос с квартирой, но на-
днях заберу. Мне очень неловко, что ты так долго
возился с моей собакой.
— Бери, — отвечал Женя, стараясь не смо-
треть на Пирата, не имея, однако, силы поднять
глаза и на Мишу. Он посмотрел на плетку, висев-
шую на руке его друга, и спросил: — А это что
такое у тебя?
— Это? Плетка для собаки, — сказал Миша,
показывая ему ременную плетку с рукояткой, сде-
ланной из. кости дикой козы. — Это мама купила
мне в подарок у одного охотника для Пирата.
— Пират не нуждается в плетке, — сказал
Женя хмурясь. — Он понимает каждое слово.
— Собака любит палку, значит надо ее
иметь, — сказал Миша сухим, жестким голосом.
3 Ласточки
33
Женя покраснел, кровь прилила к его щекам.
— Это только пословица. Дуров никогда не
прибегал к плети, когда дрессировал животных.
— Разные есть школы дрессировщиков — не
стоит об этом спорить, — примирительно заметил
Миша.
— Да, верно, не стоит,— сказал Женя, оста-
навливая на своем друге долгий, задумчивый
взгляд своих серых глаз.
Он думал о том, как мало похож этот загоре-
лый, с сухим лицом мальчик, стоящий перед ним
с плеткой, на того больного мальчика, которого он
оставил когда-то в сосновом лесу, в деревянном
доме, на террасе. Тот ли это самый Миша, кото-
рого он считал своим другом?
Он проводил его до ближайшего поворота ули-
цы и потом еще долго смотрел ему вслед.
«Странно... Почему он кажется мне таким злым
и самонадеянным и таким неумным? Не потому ли,
что я должен отдать ему Пирата?»
Так думал Женя о своем друге, стоя на пово-
роте улицы.
VI
Скоро Миша снова явился к нему со своей
плетью и сказал:
— Ну, я пришел за Пиратом... Кстати, что это
за кличка? Мы с мамой решили! звать его иначе.
Мэн, Мэн, иси! Не правда ли, это звучит гораздо
благозвучнее? — И так как Женя молчал, то Ми-
ша продолжал: — Мы условились с квартирной
хозяйкой, что она позволит держать собаку в са-
райчике, где у нее помещаются коза и куры.
— У нас Пират всегда жил в комнате, — тихо
заметил Женя.
34
— К сожалению, мы не можем доставить ему
такой роскоши.
На эти слова Женя ничего не возразил, но по-
чувствовал окончательно, что в его душе нет
больше места для старого друга. И особенно
огорчило Женю, что Миша даже не спросил его,
не тяжело ли ему расставаться с Пиратом, кото-
рого он так любил.
«Но все равно, — снова решил Женя: — я дал
ему слово и должен исполнить его».
Пират не пошел с Мишей. Он уперся всеми
четырьмя лапами, и когда тот стал его тянуть за
цепочку, он лег на пол. Миша ударил его плеткой.
Пират взвизгнул с обидой, оскалив зубы, и в то
же время взглянул на Женю с упреком.
Женя сделал нетерпеливый жест, чтобы вы-
рвать у Миши плетку, но во-время сдержал себя и
только сказал:
— Не бей его, Миша. Он не привык — еще
хуже упрется. Я сам отведу его к тебе.
И весь этот день Женя проплакал.
Когда мать возвратилась домой и увидела пу-
стую подстилку, на которой обыкновенно спал
Пират, она ничего не сказала Жене, сразу поняв,
что здесь произошло. Женя тоже молчал.
Но в конце концов желание поделиться с ма-
терью своим горем стало таким сильным, что Же-
ня подошел к ней и сам рассказал обо всем.
— Ах, мама, — говорил он, — если бы ты
только знала... какой сделался Миша! Если бы ты
знала, как мне было тяжело своими руками отда-
вать ему Пирата! Я привел его в грязный сарайчик
и привязал к поломанной тачке, как каторжника.
Пират стал бросаться за мной. И Миша бил его
плетью. Ах, зачем я дал ему слово! Что делать?
35
Мать молчала, слушая рассказ. Она любила
собаку, но еще больше любила Женю. И твер-
дость его слова, и нежность его сердца, и его
страдания приводили ее в волнение.
Ей так хотелось, чтобы он сам решил первый
урок своей жизни!
И молча гладила она рукой мокрое от слез ли-
цо сына.
VII
Наступили яркие дни января — ранней южной
весны, когда земля, еще покрытая ковром прошло-
годней травы, жадно впитывает в себя солнечную
теплоту, когда деревья еще голы, а люди уже хо-
дят без пальто.
В эти дни в предгорьях цветут подснежники.
Лиловато-белые нежные цветы их с оранжевыми
тычинками первыми пробиваются на поверхность
земли, к свету.
В одно из январских воскресений Женя ушел
за город.
Вооружившись ножом, он копался в земле,
стараясь добывать цветы не только с длинным
стеблем, но и с луковицей, чтобы и дома у него
они могли дольше жить. Он набрал их уже поря-
дочно и лег на спину в уютной балочке, куда не
попадал легкий ветер. Здесь его никто не видел и
не было над ним ничего, кроме неба.
Он давно уже не видел Мишу и не ходил к
нему. Он хотел забыть Пирата. Но странно: чем
больше проходило дней, тем чаще он вспоминал
его. Он думал о нем все время. Карие умные глаза
собаки то с упреком, то с нежностью смотрели на
него, появляясь в памяти без зова, как эти белые
цветы непрощенно выходили из земли на солнце.
36
«Нет, — сказал сам себе Женя, —не надо бы-
ло отдавать его Мише! Нехорошо я сделал!»
И Женя решил сегодня же, сию минуту отпра-
виться в город и взять Пирата обратно.
И вдруг он услышал у себя над головой легкий
топот, и вслед за этим на него налетела настоя-
щая буря, с воем, с визгом и лаем.
Женя приподнялся, но тотчас же упал на спи-
ну, поваленный наскочившей на него собакой.
— Пират! — воскликнул он в изумлении, снова
закрываясь руками от налетавшего пса, который
хрипел и давился от радости, визжал и лаял.
Вслед за Пиратом появился и Миша. В одной
руке у него была плеть, в другой — обрывок це-
почки, половина которой болталась на ошейнике
Пирата.
— Дрянь твоя собака! — даже не здороваясь,
запальчиво сказал он Жене. — Чего только я не
делал, чтобы приучить его! Визжит, воет, лает це-
лыми днями, а когда кормишь — не ест. Так и но-
ровит вырваться и убежать.
Женя взглянул на Пирата, который вскочил к
нему на колени и старался лизнуть в лицо. Собака
была грязная, запущенная. Ее когда-то шелкови-
стая шерсть погрубела. Острые кости торчали на
спине, на груди, даже на шее.
— Ты знаешь, до чего он дошел? — возму-
щенно говорил Миша. — Он съел хозяйскую ку-
рицу!
— Пират? Съел курицу? — удивился Женя. —
Да он даже не ел куриных костей! Вероятно, его
долго не кормили?
— Да, как-то оставили его, по совету хозяйки,
без обеда.
— Ну, вот видишь! — сказал Женя. .
37
9
— Ничего не «ну вот»! — грубо передразнил
его Миша. — Так неприятно перед хозяйкой! — И,
немного помолчав, в раздражении добавил: — Она
требует, чтобы мы убрали собаку из сарайчика.
Придется ее отдать.
— Верни мне, я возьму ее! — поспешно крик-
нул Женя.
— Пожалуйста... — равнодушно ответил Ми-
ша. — Пожалуйста, пожалуйста, — с презрением
повторил он. — Я давно, собственно, собирался
это сделать, да все ждал, что ты сам зайдешь к
нам...
...Вечером Пират, вымытый, накормленный до-
сыта, лежал врастяжку на своей подстилке, види-
мо во сне переживая явь сегодняшнего дня: он
тихо тявкал и судорожно шевелил кончиками лап.
А Женя ходил на цыпочках, боясь разбудить
собаку.
Мать с улыбкой смотрела на друзей, и трево-
га за сына утихала в ее сердце.
Что-то радовало ее во всей этой истории.
БЕСПОКОЙНОЕ СЕРДЦЕ
I
С того самого дня, как маленькая Нюрка вста-
ла на ножки и научилась резво бегать — сперва по
избе, от лавки до лавки, затем по двору, от плетня
до плетня, она начала нянчить.
Нянчила она сначала деревянную ложку, из ко-
торой ела, потом морковку, найденную ею в углу
возле печки, затем котенка и желтеньких цыплят,
если наседка не успевала ее за это клюнуть.
Завернув свое дитя в тряпочку, она качала его
на руках, как это делала мать, и тихо подпевала:
У Кота-воркота
Была кошка хороша.
Затем мать купила ей в сельпо куклу, Люсю.
39
Это была красавица «с красными щеками, с го-
лубыми под черными ресницами глазами и светлой
косой из льняной кудели.
Правда, после первого же купанья в ведре с
телячьим пойлом Люся потеряла весь свой румя-
нец, один глаз ее запал, а волосы отклеились. Но.
и лысая, Люся была попрежнему дорога Нюрке.
С этой Люсей, плотно запеленутой и засунутой
в холщевую сумку с букварем и куском черного
хлеба с медом, Нюрка пошла в школу.
В школе с Первых же дней вышла у Нюрки
беда.
Укладывая Люсю спать в парту во время уро-
ка, она не слышала, как ее вызвала учительница.
— Ты что же это делаешь в классе? — спро-
сила учительница и подошла к ней.
Нюрка онемела от страха.
А учительница взяла Люсю за ножки, как не-
живую, открыла стеклянный шкаф с глобусом и
кошачьим скелетом и заперла ее туда.
Нюрка горько заплакала, и плакала долго, пока
учительница не возвратила ей Люсю, наказав боль-
ше не брать ее с собою в класс.
И пришлось Нюрке оставлять ее дома, наве-
щая лишь на большой перемене.
Когда Люся совсем уже превратилась в тря-
почку и голубые глаза ее провалились внутрь голо-
вы и трещали там, как горох в погремушке, Нюр-
ка полюбила другое.
Летом, рано утром, когда солнце еще не успе-
вало подобрать ночной росы с травы, она осторож-
но пробиралась на свой огород, где за черной
деревянной банькой, которая по субботам дыми-
лась и через крышу и через дверь, рос большой
куст шиповника, покрытый розовыми цветами.
40
Но Нюрка приходила сюда не для того, чтобы
нарвать этих душистых, легко осыпающихся цве-
тов.
Она приходила сюда к молчаливой серенькой
птичке, которая из года в год выводила здесь
своих птенцов в гнезде, спрятанном невысоко над
землей. А пробиралась она так осторожно потому,
что боялась мальчишек, которые, наверное, разо-
рили бы убежище этой маленькой птички, если бы
только могли его найти.
Зато и серенькая птичка знала Нюрку хорошо.
При виде девочки желторотые птенцы ее, тес-
но сидевшие в гнезде, поднимали дружный писк,
такой громкий, словно перед ней пел целый хор
полевых кузнечиков. Потом, раскрыв рты, они
жадно глотали принесенных Нюркой мух, которых
она доставала из кулака. А молчаливая птичка в
это время спокойно сидела где-нибудь по сосед-
ству с зажатой в клюве гусеницей и терпеливо
ждала, когда Нюрка уйдет.
Зимою у Нюрки тоже была забота: нужно бы-
ло подумать и о воробьях, которые в большие
морозы, распушившись, ползали на брюхе, чтобы
не отморозить лапки.
В такие дни, когда на вечернем небе рано на-
чинала стыть холодная заря, Нюрка спешила от-
крыть двери в сени, чтобы замерзающие птицы
могли на ночь устроиться поближе к теплу.
Мать за это часто ругала Нюрку. Но больше,
чем мать,- был этим недоволен коротконогий, с не-
обыкновенно длинным телом черный пес Пациент.
Он с укором смотрел на Нюрку умным взгля-
дом старой, видавшей всякие виды собаки, как бы
говоря:
«Охота же тебе возиться со всякой дрянью!»
41
Иногда, не выдерживая, он издавал короткий,
отрывистый лай. И тогда воробьи разлетались. А
Пациент отходил в сторону, самодовольно рыча.
Пес этот имел свою историю. Появился он в
Больших Скворцах однажды летней ночью, отстав
от проезжей дальней подводы, и несколько дней
слонялся по деревне, преследуемый скворцовски-
ми собаками. Нюрка впервые заметила его, когда
он стал прыгать на трех ногах, неся пере’д собою
пораненную лапу.
Нюрка дала ему поесть и перевязала его лапу
тряпочкой. После этого он поселился у Нюркино-
го дома под лежавшей кверху дном поломанной
телегой и стал облаивать каждого проходящего
мимо. А за то, что лапа его была перевязана тря-
почкой, дети назвали его Пациентом.
Когда началась война и соседка Нюрки, тетя
Даша, проводив мужа на фронт, осталась одна с
тремя малыми детьми, Нюрка вызвалась присма-
тривать за ее ребятами, когда она уходила на кол-
хозную ферму «стряпать».
Однако среди детей тети Даши Нюрка не всех
любила одинаково.
Больше других любила она маленького Арка-
шу. Он был спокойный мальчик.
Когда мать уходила, то старшие ребята, не же-
лая возиться с Аркашей, обычно держали его в
кроватке с полозками. В одной распашонке, почти
не прикрывавшей его тела, держась за решетку,
он внимательно наблюдал за тем, что делают стар-
шие. Если они ели за столом, то Аркаша, стоя в
кроватке, повторял без конца:
— Дай, дай, дай!
Это было первое слово, которому он выучился
в жизни.
42
Но не всегда он был так спокоен. Иногда он
кричал на всю избу так долго и так громко, что
его крик был слышен в соседних усадьбах. И тогда
Нюрка бежала на помощь матери, которая не мог-
ла его унять, подхватывала ревущего Аркашу, и
он сразу утихал у нее на руках.
— Вот лешонок! — говорила мать. — Словно
ему рот тряпкой заткнули. И что ты с ним де-
лаешь, Нюра?
— Ничего не делаю, тетя Даша, — отвечала
Нюрка. — Сама видишь: взяла на руки, он и утих.
Погляди-ка, уже спит...
Действительно, наплакавшийся Аркаша уже
спал на руках у Нюры, и в углах его закрытых
глаз блестели росинки еще не высохших слез.
Когда отцвела черемуха, которой были обса-
жены все колхозные усадьбы в Больших Сквор-
цах, когда Нюрка перешла в четвертый класс и в
колхозе стали готовиться к тому, чтобы открыть
ясли, она пришла к председателю- и сказала ему:
— Дядя Егор, возьми меня в ясли!
Председатель Егор Минаич довольно сурово
посмотрел на нее поверх очков, связанных на пе-
реносице ниткой, и сказал старчески хриплым го-
лосом:
— Таких здоровых девок мы в ясли не прини-
маем. Неуж сама не знаешь?
— А Глаша?
— Чай, Глаша у нас идет заведующей яслями,
а не за ребенка.
— Так вот я и хочу к ней в помощницы, —
сказала ему Нюрка.
Егор Минаич снял очки и внимательно посмо-
трел на Нюрку, так как невооруженным глазом
видел людей гораздо лучше, чем сквозь стекла.
43
— А силенки хватит? — спросил он у Нюры.
— А то разве нехватит! — уверенно отвечала
она. — Я сильная, хоть спроси мою маму.
— Тогда иди к Глаше, и скажи, что я послал
тебя ей на подмогу.
II
Над деревней Большие Скворцы занимается
раннее утро. Черный скворец о чем-то сладко ло-
почет на старой липе, растущей у Нюркиной избы.
Белый соседский петух в роскошной пелерине из
блестящих желтых нагрудных перьев, стоя посре-
ди улицы и выпячивая грудь, орет на всю дерев-
ню: «Ах, как хорошо!» И другой петух, весь золо-
той и красный, отвечает ему: «Как хорошо!» —
потому что запев у него короче.
Но белый петух не согласен с ним. Он прислу-
шивается, затем снова хлопает крыльями и опять
орет свое: «Ах, как хорошо!»
И он прав. Действительно, в такое утро жить
хорошо — и об этом каждый петух имеет право
кричать на весь мир.
Нюрка уже на ногах. Вскочив с постели, она
торопливо гремит рукомойником, подвешенным к
столбу во дворе, наскоро повязывает косынку и
бежит в избу к тете Даше. Здесь она хлопает в
ладоши и кричит:
— Аркашенька, Аркашенька, гулять!
Аркашка хватает меховой треух своего брата
Мишки и спешит надеть себе на голову. Затем он
тащит откуда-нибудь детское одеяло, пеленку,
тряпку или просто мешок, бросает на пол, ложит-
ся на них, вытягивает ноги, чтоб его запеленали,
и издает при этом захлебывающийся звук радо-
сти — точь-в-точь как скворец на старой липе.
44
Нюрка заворачивает его, поднимает с пола,
прижимает к себе и быстро-быстро идет с ним
вверх по деревенской улице, к яслям.
По пути их, в рамке веселых ветел и вязов,
лежит небольшой прудок, в котором растут кверху
ногами те же самые ветлы и вязы и отражается
всеми своими бревнами и всеми щелями старый
еарай, в котором стоят колхозные сеялки.
На пруду Нюрка с Аркашей видят целый вы-
водок веселых белых утят. Одни из них стоят
свечками вниз головой, выставив кверху куцые
хвостики и болтая желтыми лапками; другие, играя,
носятся взапуски по пруду.
— О! — произносит Аркаша, указывая паль-
цем на утят. — О!
— Утятки, — поясняет Нюрка. — А вот их ма-
ма, — указывает она на черную курицу, которая с
беспокойным квохтаньем мечется по берегу. — Вот
наделали люди хлопот бедной курке с утиными
яйцами! — смеется Нюрка.
И Аркашка тоже смеется.
Заведующая яслями Глаша, тихая и молчали-
вая девушка, напоминающая серенькую Нюркину
птичку, вместе с няней принимает детей, а стряпка
Карповна уже возится у плиты, собираясь варить
молочную кашу.
Но дело с ребятами еще не ладится. Некото-
рые никак не могут привыкнуть к чужим людям, и
как только матери уходят, поднимают плач.
Унять,-успокоить их может только одна Нюрка.
Поэтому Глаша всегда и ждет ее с нетерпением.
Сейчас плачет маленькая Светлана, дочка би-
блиотекарши Симы.
Она никогда не кричит, не капризничает, она
плачет тихими слезами, как взрослый человек, по-
45
раженный горем. И никто ни разговорить, ни раз-
гулять ее не может, кроме волшебницы Нюрки.
Вот Светлана стоит у окна и тоскливо смотрит
на старую-престарую березу, растущую под окном,
а слезы прозрачными каплями бегут по ее щекам,
темнорозовым от тугого деревенского загара.
Нюрка подходит к девочке, молча берет ее за
руки и садится с нею рядом. Затем она достает из
кармана крохотную резиновую куклу.
Это дежурная кукла, которой играют все, ктс-
плачет. И сама Нюрка когда-то любила ее.
— Хочешь? —спрашивает она у Светланы.
И загорелая ручка жадно тянется к кукле.
Но бывает, что этот кукленок, любимый всеми,
уже занят кем-нибудь другим. Тогда Нюрка сни-
мает со своей головы косынку и быстро сворачи-
вает из нее другую куклу, с руками, ногами и го-
ловой.
И глаза у Светланы обсыхают, делаясь снова
ясными; глубокий вздох, который вылетает из ее
маленькой груди, говорит о том, что с горем уже
покончено.
Но тут няня выводит на крыльцо ревущего
Аркашу.
— Возьми твоего, — говорит она. — Не согла-
сен без тебя оставаться.
Аркаша устраивается с другого бока Нюрки,
стараясь оттолкнуть Светлану; оба начинают пла-
кать.
— Ну чего вы? Чего? — улыбаясь, спокойно
говорит Нюрка. — А вот глядите-ка сюда...
Она срывает стручок с акации, растущей у
крыльца, и поет в него петухом.
И скоро оба, и Светлана и Аркаша, забыв о
ссоре, мирно дуют изо всех сил в стручки.
46
Ill
Однажды, когда Нюрка возилась в яслях с ре-
бятами!, из школы пришла учительница Нина Але-
ксандровна и весело сказала:
— Я принесла тебе, Нюра, приятное известие:
нашей школе предоставлено одно место в пионер-
ском лагере. Мы решили послать тебя.
Нюрка покраснела от удовольствия. Ей было
очень приятно, что из всей школы выбор пал на
нее. К тому же ей очень хотелось поехать и по-
смотреть, что это за лагери .такие, о которых так
много говорят. Но как оставить ясли?
— А пусть тебя кто-нибудь заменит, — пред-
ложила Нина Александровна.
— Кому же заменить-то, — отвечала Нюр-
ка, — когда все в поле работают.
— А тебе хотелось бы поехать?
— Когда ж бы не хотелось! — призналась
Нюрка и даже вздохнула.
— Ну, я все ж таки поищу... — сказала учи-
тельница и ушла.
Скоро день в яслях кончился. Ребят разобрали
по домам, и Нюрка, как всегда, отправилась до-
мой, неся на руках Аркашу.
Был душный июльский вечер. Деревья стояли,,
опустив листья и предвещая грозу.
Аркаша капризничал, казался тяжелее обыкно-
венного и грел, как маленькая печка. Нюрка ста-
ралась держать его подальше от себя, так как и
ему было жарко. От этого нести его было еще тя-
желее, и тело Нюрки колебалось, как травинка, на
которую сел тяжелый шмель.
Занятая своей ношей, она не слыхала криков,
поднявшихся в глубине деревенской улицы, и не-
47
заметила, как из-за поворота выскочил огромный
фермерский бык, черный, с белой курчавой голо-
вой. Он ревел на всю улицу, мотая башкой, и рыл
землю рогами. На железном кольце, продетом в
его носу, болтался обрывок ремня. Бык все время
наступал на конец ремня передними ногами, рвал
себе ноздри и от этого еще больше злился.
Комья земли летели через его голову, обсыпая
ого гладкую, отливавшую шелком спин/.
Нюрка увидела быка, когда он был от нее уже
близко. Она смерила глазами оставшееся между
ними расстояние и хотела перебежать на другую
сторону улицы и спрятаться в ближайшей избе, но
сразу поняла, что не сможет этого сделать со
своей тяжелой ношей.
Тогда она раздвинула хворостину тына и суну-
ла туда ребенка, но сама не могла пролезть. Тело
ее вдруг сделалось бессильным и тяжелым, она
беспомощно опустилась на землю, в двух шагах
от разъяренного зверя.
В эту же самую минуту бык вдруг перестал ре-
веть, отпрянул назад с быстротой, которую трудно
было ожидать от его грузной туши, и, забыв о де-
вочке, бросился на собаку, напавшую на него
сзади.
То был Пациент, который вцепился в огромную
ляжку быка с такой силой, что тот не сразу мог
отбросить его. А ведь никто не думал, что этот
черный и хромой пес был такой смелый. И теперь,
пока со всех сторон бежали что-то кричавшие лю-
ди с испуганными лицами, с кольями и веревками
в руках, он вертелся перед самой мордой разъ-
яренного животного, то отпрыгивая под его натис-
ком, то, в свою очередь, наседая на него.
И когда быка окружили люди, опутали верев-
48
ками и увели за поводок на ферму, Пациент, лиз-
нув теплую Нюркину руку и убедившись, что она
жива, лег подле нее, на всякий случай сердито
ворча.
IV
На другое утро, когда Нюрка еще лежала в
постели, в избу к ней пришел председатель Егор
Минаич и заявил:
— Ну вот тебе, девка, мой сказ: заместитель-
ницу мы тебе нашли. А ты езжай в лагерь и отдох-
ни. Больно уж беспокойное у тебя сердце. Чего?
Никаких! Собирайся в дорогу! Сегодня после обе-
да поедешь в район. Я уже велел дать лошадь.
И Нюрка поехала.
Возвратилась она домой, в Большие Скворцы,
когда поля уже облысели, когда среди желтых
просторов жнивья залегли полосы черной пахоты,
дали были прозрачны до самого края неба.
— Мама, как Аркаша? Большой, чай, вы-
рос? — спросила Нюрка у матери.
— Бегает уже по всей избе, да озорной какой
стал — со всеми дерется!
Действительно, Аркашка подрсс, стал ходить с
перевалкой.
Когда Нюрка вошла в избу к тете Даше, он
катался, как шарик, гоняясь за котом, и даже не
взглянул на Нюрку.
— Аркашенька, неуж не узнаешь меня? Иди-
ка сюда; — позвала его Нюрка.
Аркашка подкатился к ней, плюнул в ее сторо-
ну и снова погнался за котом.
— Вот и плевать выучился. Ишь ты какой! —
напустилась на него мать. — Девка его от быка
спасла, а он плюется!
4 Ласточки
49
Но Аркашка не слушал ее. Он поймал за хвост
кота и потащил его к двери. Кот уцепился перед-
ними лапами за ножку кровати и угрожающе
заурчал. Но Аркашка все-таки осилил его и до тех
пор возил по полу, пока кот не изловчился нако-
нец и не надавал ему пощечин.
Тогда, угомонившись, Аркашка подошел к Нюр-
ке и, устало дыша, положил голову в ее колени.
— Ишь ты! — сказала мать. — Все ж таки
восчувствовал, пришел к тебе.
Нюрка погладила Аркашу по голове и, смеясь»
повторила:
— Восчувствовал.
Ей была приятна ласка Аркаши, но благодар-
ность его ей была не нужна, как лучу солнца не
нужна благодарность природы, расцветающей под
его лаской каждую весну. Она не знала даже, что
доброта человеческого сердца украшает землю
больше, чем цветы.
Она просто жила так, как того требовало ее
беспокойное сердце.
хозяин
Ночной бой кончился.
Старый боец Никифор Анохин сидит на дне
окопа, куда за два-три часа уже успела набежать
весенняя вода. Но Никифор за это время сумел
победить и ее, эту весеннюю прусскую воду. Он
набросал-на дно окопа сена, положил доску, и те-
перь у него в окопе сухо — суше, чем у других.
Под рукой у него, в углублении, на земляной по-
лочке, лежат в ряд запасные гранаты, запасные
обоймы от автомата и прочее боевое добро.
Изредка над головой Анохина, потрясая ночной
4*
51
весенний воздух, пролетает в сторону немцев сна-
ряд, уносящийся к невидимой цели, иногда стук-
нет у лесочка мина, иногда в предрассветной ре-
деющей тьме прочертят свой путь светлые пули.
Но все эти привычные звуки войны и огня не
мешают Анохину думать. Он думает о весне. И
странно ему, что здесь, на проклятой немецкой
земле, перед новым боем, который начнется, мо-
жет быть, через час, весна волнует его с&рдце. Он
слышит ее запах в земле, накиданной им на край
окопа, в воде, накопившейся на дне его, в мягком
весеннем воздухе, стынущем от ночного мороза.
Этот запах напоминает ему иные запахи — за-
пах родной земли в тихой деревне Песочинке. Как
далеко уносит человек с собою запах родной земли
и как долго, как.вечно хранит его в памяти!
Вместе с запахом этой земли Анохин вспоми-
нает сына своего Гришутку, его выцветшие на
солнце волосы, такие же белые ресницы и взгляд
веселых светлых детских глаз. «Чай, вырос уже...»
Он оставил его дома хозяином и думал о нем
почему-то все время, и это тревожило его: не слу-
чилось ли у них там чего?
И потому, узнав, что земляк его Петр Тихонов
ранен в сегодняшнем бою, он попросил его взять
с собой письмо. Не то чтобы он не доверял поле-
вой почте, которая действовала вполне исправно,
но так казалось ему теплее и сердечнее — из рук
в руки. Земляка, наверно, пошлют на поправку до-
мой.
И земляк понял его. Он взял письмо своими
побелевшими от потери крови пальцами и бережно
положил в карман.
Между тем письмо было простое, в нем даже
не было слов отцовской любви. Он только спраши-
52
вал Гришутку, помогает ли тот матери, целы ли
пчелы, успели ли убрать лен, кто теперь предсе-
датель колхоза. И в конце писал, чтобы без него
не резали по осени старой овцы.
Но, вернувшись в окоп, Анохин снова стал ду-
мать о сыне, и нежная отцовская тоска, какой не
напишешь на бумаге, заполнила до краев его сол-
датское сердце. Ох, и надоели же ему немцы! С
какой радостью вогнал бы он последнюю пулю из
своего автомата в последнюю немецкую башку!
Й когда перед самым рассветом, еще в нерас-
сеявшейся тьме, рота снова пошла в атаку, он бе-
жал за броней танка впереди всех по вражеской
земле, к вражеским окопам, грозный и страшный в
своем гневе, а сердце его все не покидал образ
белоголового мальчугана со светлыми веселыми
глазами, словно оба они — большой солдат и ма-
лый — вместе шли в эту грозную атаку.
Так начался новый боевой день красноармей-
ца 3-й роты отдельного штурмового батальона
Никифора Ивановича Анохина. А для Гришутки, о
котором думал отец, этот день начался, как все-
гда, на печке, когда в избе было еще тоже темно
и лишь начинали синеть оконные стекла.
Как ни рано проснулся Гришутка, а мать уже
давно встала, и в оконце, куда выходит
устье русской печи, уже давно танцует жаркий
трепетный отблеск пламени. Мать сбивает дере-
вянной ложкой тесто для колобов, в ожидании
которых на поду, перед огнем, уже нагревается
огромная сковорода. Младший брат Гришутки,
семилетний Сенька, тоже проснулся, проснулась и
младшая сестренка Катька, проснулись все в избе.
— Гришка, — едва продрав глаза, еще сонным
голосом говорит Сенька, — давай лук пекчи.
53
На полке, рядом с печкой, насыпан ворох
мелкого луку. Когда Гришутка был поменьше, он
тоже участвовал в таких угощениях, выбирая себе
луковицы числом поболе и поядренее, Сеньке —
поменьше, а Катьке — еще меньше.
Но теперь ему некогда этим заниматься, хотя
порой и тянет выхватить у ребят головку сладкого
печеного луку.
Гришутка быстро обувается, говоря:
— Пеките сами, у меня дело есть.
Действительно, трудовой день его уже начи-
нается. Запустив ноги в огромные отцовские сапо-
ги, он спрыгивает с печи и спешит к матери, берет
деревянную бадейку с приготовленной болтушкой
для коровы и несет ее в хлев. Где-то под стрехой
глухо чиликают воробьи, которым еще рано выле-
зать, ибо солнца еще нет на небе.
Корова Лидка, завидев Гришутку с бадейкой в
руках, неторопливо мыча, устремляется прямо на
него, чуть не опрокидывает и мальчугана и бадей-
ку с пойлом и начинает жадно тянуть болтушку.
Тут же, в углу, выгороженном обшарпанной
коровьими боками решеткой, блеет серая овечка —
та самая, которую отец не велел без него резать.
К ней жмутся двое, словно игрушечных, шести-
дневных ягушек, черненьких с белыми головками,
на не по росту длинных и слабых ножках.
Овечку тоже нужно накормить, и Гришка лезет
на поветь и сбрасывает оттуда сено. У самых ног
мальчика вертятся куры. Они ходят вокруг, тянут
что-то свое куриное и косят желтым глазом на
Гришку. Нужно и им бросить совочек ячменя, тем
более что они уж несутся.
«Вот петуха нет! —с досадой думает Гришут-
ка, глядя на кур. — Ну, какое же это положение!»
54
А какой петух был у него! Никого из чужих во
двор не пускал, не хуже доброй собаки. Взлетит
сзади на плечи и давай работать и шпорами, и
клювом, и крыльями, невзирая, так сказать, на ли-
ца до такой степени, что раз прыгнул на спину
председателя сельсовета, после чего, собственно,
и попал в горшок, надоев всем своей злобностью.
Солнце еще не взошло, но облачко, заночевав-
шее в небе, уже порозовело, небо уже светлое.
Воздух свеж, как родниковая вода, и сам льется в
грудь. Где-то далеко за селом поют жаворонки.
Гришутка выпускает корову во двор, огляды-
вает хозяйским глазом поленницу дров, сложенных
у стены хлева, и идет к колодцу, где скрипит жу-
равлем, поднимая к небу тяжелый противовес из
толстого березового чурбака, и несет полные ве-
дра воды в избу.
Маленькие уже толкутся у шестка — жарят в
горячей золе свои луковки.
Гришутка, не желая связываться с ребятами,
начинает готовить книги и тетради для школы.
Потом вся семья садится за длинный деревян-
ный стол, и мать подает большое блюдо горячих
колобов из яровой муки и ставит полную мисочку
сметаны.
— Ешьте на здоровье, — говорит она.
Сама она не спешит приниматься за еду. Она
никогда не торопится есть, наблюдая за детьми и
отдаваясь своим мыслям.
— Что-то теперь поделывает наш папка? —
задумчиво говорит она. — Гриша, где он теперь
воюет? Как это место называется-то? Никак не
упомнить.
Гришка тоже не может упомнить, хотя и знает,
что это Германия.
55
— Давай чего предадим, — говорит он вдруг
матери, погружая в сметану горячий колоб, — да
купим сахару на подкормку пчел, а то я вчера
смотрел — сережки на вербе еще не распустились,
взятка еще нет, голодают пчелы. Папка сердиться
будет.
Мысль о пчелах давно беспокоит Гришку.
Уж который день он возвращается к ней, ибо
никак не может забыть, что, уходя на войну более
трех лет назад, отец сказал ему, как взрослому:
— Помни, Гришук: ты остаешься за хозяина.
Гляди помогай матери, ты уже большой.
Много воды утекло с тех пор. Он уже в пятом
классе, а забыть этих слов не может.
В это время серединой улицы торопливо ша-
гает старик бригадир Моисеич и зовет колхозни-
ков на работу.
— Власьевна! Поля! Любаша! — кричит он
прямо в пространство, не подходя к окнам. — Се-
годня к амбару протравливать ячмень! Шевели-
тесь, бабы, веселей! — И уходит в даль улицы.
И еще долго над деревней слышится его зыч-
ный голос.
Потом к окну приникает детское лицо, и маль-
чишеский голос зовет:
— Гришка! Пошли в школу! Ребята уже все
побежали.
— Рано еще,— солидно отвечает Гришка,
взглянув на ходики, мерно постукивающие на сте-
не. — Иди, если охота там баловаться, а у меня
дела по хозяйству.
И, сняв с гвоздя старенькую кепку, он спешит
на огород, где стоят отцовские ульи.
Солнце уже взошло, и утро стало еще более
ярким и радостным. На старых тополях, у сельсо-
5G
вета, гомонят недавно прилетевшие грачи. Из про-
зрачной лужицы, не торопясь, со вкусом пьют ку-
ры. И они рады весне. Гребешки их налились,
стали яркими и, как шапочки, кокетливо свисают
набок.
Воробьи тащат в гнезда всякий мягкий хлам.
Вдали, на рабочем дворе колхоза, то трещит, как
сумасшедший, то вдруг умолкает трактор.
Гришка подошел к ульям. Выставленные в ряд
разноцветные домики-ульи были ярко освещены
солнцем. Пчелы кучками неподвижно сидели на
освещенной поверхности, греясь на солнце; неко-
торые вяло ползали, широко расставив крылышки.
Но были и такие, что торопливо влезали или выле-
зали из летка перепачканными в зеленовато-жел-
той пыльце — значит, первый взяток начался. И
это несколько успокоило Гришку: он знал, что за
вербой скоро распустятся одуванчики, а там за-
цветет и черемуха.
Но что это? Папка? Он и есть!
Сердце Гришки рванулось с места и так зако-
лотилось в груди, что даже стало отдавать в ушах.
Гришка бросился к изгороди из жердей, за кото-
рой вдали, по дороге, опираясь на палочку и слег-
ка прихрамывая, шагал его отец.
— Папка! — крикнул он, перепрыгивая через
изгородь. — Папка! — и бросился вдогонку за
ним.
Но отец не слышал, продолжая свой путь. Ку-
да это 'ой идет? Забыл, наверно, уж, что всегда
вместе с ним лазили здесь через изгородь.
— Папка! Папка! — чуть не плачет Гришка и
бежит за отцом.
Наконец человек с палочкой услышал его кри-
ки и остановился. Остановился сразу и Гришка в.
57
нескольких шагах от него... Короткое рыдание
вырвалось из его горла, и несколько скупых слез
скатилось по его лицу.
Перед ним стоял не отец, а только человек,
издали очень похожий на него.
— Ты чего, парень? — ласково спросил он. —
Обознался?
Да, это был не отец и даже не тот земляк, ко-
торому Никифор отдал письмо. Это был’ другой
солдат, из другой деревни, и хотя он и не знал
отца, но, заглянув Гришке в глаза, он с доброй,
понимающей улыбкой взял его за руку.
И они пошли рядом и шли долго по голубой от
грязи дороге, и человек с палочкой, прихрамывав-
ший на правую ногу, рассказывал Гришке про
войну, словно это был и впрямь отец.
Когда Гришка вернулся домой, матери уже не
было, она давно ушла на работу. Дома, запершись,
сидели только Катька с Сенькой. Подхватив сумку
с учебниками, Гришутка побежал вон из избы,
крикнув на бегу ребятам:
— Замкнитесь пока! Как приду из школы, вы-
пущу вас гулять.
II
Паровала отдохнувшая за зиму, напитавшаяся
весенней влагой, распушившаяся земля, и волную-
щие весенние запахи поднимались от нее. Выеха-
ли пахать все, и стар и млад, начали торопкую
весеннюю пахоту. Гудели на поле тракторы, мель-
кали цветные платки девушек-трактористок. >
За стариком Иваном Алексеевичем, первым па-
харем в колхозе, шла мать Гришутки, а в самом
конце ряда пахарей — и сам Гришка, чтобы не за-
держивал, по малости лет, других.
58
Гришка едва успевал за лошадью, крепко дер-
жась за поручни плужка и напрягая все силы, что-
бы не дать ему вильнуть в сторону. За плужком
веселой стайкой перелетали грачи и галки и не-
уклюже перебегала пара крупных кур, увязавших-
ся из деревни: они подбирали жирных белых
личинок майского жука и аршинных, тянувшихся,
как резина, дождевых червей.
До обеда было еще далеко, а Гришкина ко-
былка уже покрылась белой пеной. Это было еще
полбеды: выехал бы на сторону, да и дал бы пере-
дохнуть лошади, но у нее сильно прибывало моло-
ко и при каждом шаге брызгало из-под брюха на
землю из переполненных сосцов — молодая ко-
былка только недавно принесла колхозу первого
жеребенка.
Пожалел Гришка лошадь, вывел плуг из бо-
розды, выпряг кобылку, сел на нее верхом и
поехал к конюшне.
— Ты чего это? — накинулся на него предсе-
датель. — До обеда еще далеко, а ты уж в ко-
нюшню ладишь?
— Кормящую мать привел до ребенка, — по-
хозяйски отвечал Гришка. — Ты погляди-ка, Гера-
сим Степаныч...
— Ну-ну, люблю, когда дело идет по-хозяйски.
Вот это молодец! — сказал председатель. — Кор-
ми да езжай обратно, не задерживайся!
III
Пышно цвела черемуха, разливая по всей де-
ревне горьковатый аромат цветов. В небе уже
мелькали ласточки.
Над деревней стоял грохот порожних телег,
59
слышались детские крики, звуки песни. Из колхоз-
ных дворов возили навоз на поля. Ворота везде
были открыты. По улице вереницей тянулись на-
груженные навозом телеги, им навстречу с грохо-
том, с шумом, с дребезжанием всех тележных ча-
стей и шайб летел порожняк, поднимая душистую
навозную пыль.
Вся деревенская детвора ямщичила — управ-
ляла лошадьми, горланя частушки.
Гришка тоже возил навоз. Сидя боком на
уголке своей телеги, он распевал во все горло:
Скоро, скоро шесть недель,
Одену серую шинель!
По шинели ремешки,
До свиданья, девушки!
И вдруг, заметив на передней подводе зазевав-
шуюся девчонку, поднялся на передке и, забыв о
ремешках и девушках, замахал вожжами и строго
закричал, как большой:
— Давай! Не зевай! Не задерживай? Для фрон-
та работаешь! Давай веселей!
МА ТЬ
Рабочий поселок Олимпиадовка был рассыпан
по склону пологого и голого холма.
По одну сторону поселка в пыльном мареве
большого города виднелись далекие трубы, из ко-
торых лениво поднимались в небо курчавые, не-
тающие дымы, по другую лежала степь, без раз-
бору родящая по своей материнской милости все,
что пускало в ее почву свои корни — будь то зве-
нящая на ветру своим остистым колосом пшеница,
колючий будяк с красными шапками душистых
цветов, в которых так любят копаться пчелы,
ароматная желтая дыня пли полосатый арбуз, про-
хладный наощупь даже в самую большую жару.
61
Степь хранила еще следы недавних жестоких
боев: из травы выглядывали обломки колес, побле-
скивали мелкие части разбитой вражеской техни
ки, белели кости убитых коней. А вершина старого
скифского кургана была разворочена снарядом.
Но вокруг этого обезглавленного стража степи
уже были разбиты рабочие огороды войны.
Вторую неделю не проходила жара, и поблекла
не только природа, но и самое небо над степью
затянулось мглою и утеряло свою глубину.
Дул суховей, равно иссушавший и огородную
зелень, и траву, и тела детей и женщин, работав-
ших на огородах, в степи.
Нужны были дожди, а их не было.
И люди носили воду в степь далеко из посел-
ка, изнемогая от солнца и останавливаясь отдыхать
через каждые сто шагов.
Был полдень. По степи шла мать, неся
воду детям, с которыми она поселилась около
своего огорода, в воронке, вырытой снарядом и
обращенной ею в землянку.
А навстречу ей из степи дышал сухой и горя-
чий ветер, обжигавший ее потное, истомленное
лицо.
Ей было тяжело.
Еще с утра она наполнила свои ведра водой из
поселкового колодца и понесла их в гору на коро-
мысле, согнувшись почти до земли, печатая по
пыльной дороге следы своих босых ног.
Вода при первых же шагах ее стала выплески-
ваться, катаясь и разбегаясь прозрачными бусинка-
ми по пухлой дорожной пыли.
Тогда она положила в ведра по зеленому ло-
пушку, и вода перестала плескаться.
«Теперь донесу», подумала она.
62
I
Но не успела она отойти и с полкилометра от
поселка, как ей попался навстречу старый-преста-
рый дед.
— Дочка, а дочка! Дай старенькому испить
хоть глоточек, — обратился он к ней. — Горит мое
нутро огнем. Не идут мои старые ноги.
— Добрый дедушка, — отвечала она, — я не-
су воду во-о-он куда! — и указала рукой вдаль. —
Там у меня огород пропадает и дети малые сидят
без глотка воды. А до поселка немного осталось.
Может, как-нибудь дотерпишь, дедушка?
— Нет, дочка, — отвечал он хриплым, истом-
ленным голосом и потянулся к ее ведру дрожащи-
ми руками, держа ’в одной из них засаленный кар-
туз.
— Ну пей, старичок... — сказала она и подер-
жала ему вёдро.
Еще через двести шагов встретился ей весе-
лый, беспечный человек с кепкой на затылке, в
запыленных до колен сапогах.
— Вода! — весело и радостно воскликнул он,
останавливаясь перед женщиной и растопыривая
руки поперек дороги. — Ведерки еще потные. Про-
си, чего хочешь, только дай, мать, попить — не
знаю, как величать тебя.
И, не дожидаясь ответа, он опустился на одно
колено, схватил ведро с водой, приподнял его и
начал жадно пить, не отрываясь.
Женщина молча смотрела на него и думала про
себя, чуть не плача:
«Какой бессовестный! Пьет, как лошадь».
Наконец человек в сапогах оторвался от ведра,
передохнул, припал к воде еще раз не надолго и,
поставив ведро’ на землю, вынул из портфеля
большую зеленую бумажку.
63
— Это что же такое? — спросила мать.
— Неужто не узнаешь? — засмеялся он, про-
тягивая деньги. — Возьми-ка за воду!
— Вот еще чего выдумали! — отвечала она.—
Не надо мне, не надо, не надо!
И снова мать торопливо зашагала в степь, а
беспечный человек, немного сконфуженный, по-
смотрел ей вслед и стал сворачивать папироску.
Скоро ей встретилась девочка лет восьми, в ко-
ротеньком, вылинявшем от солнца платьице, с ху-
дыми, черными от пыли ножками, разморенная
жарою и ходьбой.
Завидев женщину с ведрами, она взмолилась:
— Тетенька, дорогая, миленькая, дай хоть при-
губить! Иссохло у меня в глотке.
Мать посмотрела на девочку, вспомнила свою
Лушку, тоже изнывающую в степи от жары с дву-
мя младшенькими, и сказала, снимая ведра с плеч:
— Попей, попей...
И помогла ей напиться.
Еще дальше ей встретилась женщина с тремя
детьми, из которых самого маленького, вконец из-
мученного зноем, она несла .на руках, другого, едва
переставлявшего босые ножки, тащила за руку, а
третий, немного постарше, сам плелся по дороге,
далеко отстав от матери.
Маленькие плакали и о чем-то просили.
— Чего они хотят? — участливо спросила мать
у женщины, уже наперед догадавшись о причине
детских слез.
— Пить просят, — отвечала женщина. — А где
я им возьму? Далеко ли тут, милая, 'до воды?
— Ох, далеко еще — больше трех километров!
Не дойдут они у тебя, истомятся. На-ка, попой...
И снова мать опустила свои ведра на землю.
64
— Вот спасибо! Я только для ребят, только
для ребят! — радостной скороговоркой заговорила
женщина, поднося детей к ведру.
Ребятишки жадно тянулись к воде своими за-
пекшимися от жары устами, отталкивая один дру-
гого, и на их обожженных солнцем нежных дет-
ских личиках блестели росинки пота.
— А вы не деритесь, пейте, я подожду, — ска-
зала мать и предложила женщине тоже напить-
ся: — Попей-ка и ты — сама истомилась.
Но та-даже замахала руками:
— Нет, нет! Как можно! Что вы!
И, поспешив забрать ребят, она ушла, обтерев
сухие губы ладонью.
А мать пошла дадьше по дороге.
Но и дальше к ней обращались с просьбами
напиться взрослые люди и дети. Взрослым она от-
вечала молчанием и, низко опустив голову, обхо-
дила их со своими ведрами, а ребят всех оделяла
водой.
И когда наконец добралась до своей землянки,
то в ведрах ее оставалось воды только на самом
дне и лопушки были уже давно выброшены.
Здесь она напоила детей, напилась сама из
ведра, в котором оставалось для нее четыре по-
следних глотка, и перевернула ведра кверху дном,
чтоб не проржавели.	'
А через час дети снова просили пить. И нужно
было снова итти в поселок.
На этот раз, оставив старшенькую девочку с
трехлетним Гришкой в степи, она взяла младшую,
Нюрку, с собой, говоря ей:
— Пойдем, доченька, со мной. И водички у
колодца напьешься вволю и с собой бутылочку
принесешь.
5 Ласточки
65
И, вскинув коромысла с пустыми ведрами на
плечи, она снова зашагала в поселок.
А на обратном пути люди и дети попрежнему
просили у нее напиться, и все было попрежнему в
страдавшей от жажды степи. И только маленькая
Нюрка, видя, как ребята припадают губами к вед-
ру, замахивалась на них своей ручонкой и кричала:
— Куда лезешь? Это наша вода! Не пей! Нам
самим нужно!
Но мать останавливала ее, говоря:
— Ничего, ничего, доченька, пусть попьют.
Они маленькие. Они мне все одно как вы.
Когда к вечеру, тихому и жаркому, с бледным,
выцветшим небом и степью, пахнувшей без време-
ни посохшими травами, дотащились они до своего
огорода, в ведрах воды оставалось немногим боль-
ше, чем утром: хватило только напоить детей да
полить, по их неотступной просьбе, два огуречных
растеньица, на которых уже появилась запыленная
завязь. ч
— Утром снова, доченька, пойдем с тобой за
водой, —- сказала мать Нюрке.
Но природа сжалилась над матерью.
Появившееся на горизонте облако набухло в
сизую грозовую тучу величиной в полнеба и в ночь
пролилось обильным животворящим дождем.
ЛАСТОЧКИ
I
• *
Маленький домик, в котором жил мальчик
Аветик, прятался в старом фруктовом саду, где
деревья так разрастались, что ветки розовой че-
решни переплетались с ветвями яблонь, абрикосов
и груш. И повсюду царствовал под солнцем в саду
курчавый,’ с блестящими листьями виноград, цеп-
лявшийся за всех, как ребенок.
А у самого дома, возвышаясь над всеми, -стоял
столетний грецкий орех, который постоянно давал
свежую тень и прохладу.
Хорошо было в доме Аветика!
67
Но, впрочем, в этом доме из дикого серого
камня, с плоской крышей, рядом со счастьем жила
и печаль: в нем не было хозяйки.
Мать Аветика умерла давно.
Стоял жаркий крымский полдень. В густой зе-
лени сада чокали черные дрозды, ворковала гор-
линка и пели цикады, сухой треск которых стано-
вился тем пронзительнее, чем сильнее пригревало
солнце.
Отец Аветика был занят поливкой сада. Он
расчищал мотыгой канавки, чтобы вода без поме-
хи бежала от дерева к дереву. А дед сидел*под
орехом на обрубке дерева и сосал свою глиняную
трубочку. Он уже ничего не делал, так как был
очень стар и согбен годами.
Сам же Аветик, взобравшись на толстую ветвь
такой же старой, как дед, раскидистой шелковицы,
отправлял себе в рот ее длинные кисловатые яго-
ды, к великой зависти молодых, еще не сменивших
своей детской рыжеватой окраски дроздов, кото-
рые, сидя на соседних деревьях, терпеливо ждали,
когда мальчик наестся и слезет.
Но Аветик не спешил слезать.
Он, глотая ягоды, напевал песенку о ласточке,
которую не пустил к себе богач и которая после
этого свила себе гнездо под кровлей бедняка и
принесла ему счастье.
Ласточки любили дом Аветика.
И ласточек было здесь так много, что от шума
их крыльев вокруг дома постоянно жил легкий и
свистящий звук.
И в тот самый час, когда обитатели маленького
дома под столетним орехом были заняты своими
мирными делами, прибежал гонец из сельсовета и
сказал, что началась война с немцами.
68
II
Вечером, когда солнце склонялось над ближай-
шей горой и над грабовым лесом, откуда с мыча-
нием возвращалось стадо, отец стоял уже у камен-
ной ограды своего маленького дома, и на плече его
висела ковровая дорожная сума.
— Прощай, мой сын! — сказал он Аветику. —
Враг напал на нашу землю. Надо итти защищать
ее. Ты уже не маленький. Ты носишь на шее крас-
ный платок. Так пусть же глаза твои будут всегда
сухими, а сердце высоким и твердым, как та ска-
ла, что стоит над пропастью.
— А как же я узнаю о тебе? — спросил Аве-
тик. — Ведь мы живем так далеко в горах.
— Это верно, — задумчиво сказал отец. —
Мы живем так далеко, что нам никто не пишет.
И в это время увидел он ласточек, прошумев-
ших перед его глазами, и, назвав их по-армянски
звонким именем — цицернак, сказал:
— Когда ты увидишь ласточку, прилетевшую
в наш дом, так знай, что это я прислал ее тебе и
что я жив и сражаюсь с врагами.
Потом он прижал Аветика к себе и, попрощав-
шись со старым отцом, зашагал вниз, в долину,
не оглядываясь, твердыми и быстрыми шагами.
Эту ночь Аветик провел с одним дедом впер-
вые за всю свою жизнь. Дед спал неспокойно,
шептал что-то и задыхался от кашля. -
А наутро дед, к удивлению Аветика, взял мед-
ный котелок и пошел в хлев доить козу. Но коза,
никогда не видевшая в своем хлеву такого старого
человека, испугалась и начала скакать и жалобно
блеять. Тогда дед ушел в сад и, как всегда, усел-
ся под орехом на обрубке дерева, бросив котелок.
69
А голодный Аветик полез снова на старую
шелковицу, разогнав с ветвей ее всех молодых
дроздов.
Но вскоре пришла из деревни сестра отца, Ма-
риам. Она подоила козу и накормила Аветика и
деда и ушла, обещая приходить каждый день.
Снова наладилась жизнь в старом домике, сложен-
ном из дикого серого камня.
Но эта жизнь для Аветика была полна молча-
ния: дед никогда ничего не говорил, как будто
около него никого не было. И Аветик, если он не
ходил с другими ребятами ловить форель в горных
ручьях, мог разговаривать с ласточками, гнезда
которых были слеплены над окнами его дома.
— Цицернак, цицернак! — кричал он им. — Не
отец ли вас прислал?
И ласточки что-то щебетали ему в ответ.
Но ведь ласточки, как известно, улетают от нас
осенью и возвращаются только весной.
Поэтому, когда наступила осень и не стало
больше ласточек возле дома, Аветик терпеливо на-
чал ждать будущей, еще далекой весны.
III
Осенью в Крым вошли немцы. Все говорили,
что они где-то там, далеко еще, в долинах и на
дорогах. И Аветик часто влезал на скалу и смот-
рел оттуда на горы, за которыми были враги.
По дну ущелья протекала горная река. Но до
нее было так далеко, что шум ее долетал до ска-
лы только по ночам, когда умирали все звуки дня.
Со своей скалы видел иногда Аветик, как из леса
выходили сюда на водопой олени и дикие козы,
которых было запрещено убивать.
70
Осенью и зимой было еще тоскливее в доме:
холодно и неуютно. А дед попрежнему молчал.
Но, на счастье, недолги зимы в Крыму. В апре-
ле зацвело красными цветами иудино дерево, сады
оделись и загудели пчелы в цветах. Небо сдела-
лось бездонным, и в нем снова защебетали лас-
точки.
Они возвратились.
Возвратились и те, что выводили в прошлом
году своих птенцов под крышей дома Аветика.
И при виде этого молчаливого дома ласточки
долго носились под выступом крыши, пока одна
из них случайно не влетела в дом через разбитое
стекло. Тут она уселась на карнизе шкафа.
Ласточка долго вертела головкой, осматри-
ваясь и что-то прикидывая в уме.
Аветик, увидев птицу, влетевшую в дом, под-
бежал к глухому деду и крикнул ему в самое ухо:
— Дедушка, от папы прилетел цицернак!
Но дед только закрутил головой и закашлялся.
Ласточка же со звонким криком вылетела
обратно через разбитое стекло и взмыла в небо.
А через минуту уже две ласточки сидели на бу-
фетном карнизе, тоже что-то обдумывая.
Аветик понял их намерение и настежь распахнул
окно, чтобы птицам было удобнее попадать в дом.
И скоро первая пара ласточек начала вить
гнездо на карнизе шкафа. На другой день вторая
пара занялась постройкой гнезда, а там прилетела
третья,-четвертая, много-много ласточек, и все они
начала строить гнезда там, где им нравилось.
Скоро гнезда были прилеплены к полкам шка-
фа, к бутылкам с вином, стоявшим в нем, к глиня-
ному кувшину, к раме, в которую было вделано
старинное металлическое зеркало, к кинжалу в се-
71
ребряных ножнах и к пустой револьверной кобуре,
украшавшим стену, и даже к рыжему крылу бер-
кута, распяленному над шкафом в виде широкого
веера.
Потом стройка гнезд прекратилась, и ласточки
принялись таскать в них пух и конский волос.
— Дедушка! — снова крикнул Аветик стари-
ку. — Ты посмотри только, что у нас делается!
И старик на этот раз не крутил своей седой
головой, прикрытой зимой и летом теплой шапкой.
Он долго смотрел на ласточек, которые с веселым
щебетаньем поминутно влетали в дом, и на лице
его показалась слабая, чуть заметная улыбка, и
рот удивленно раскрылся.
— Дедушка! — крикнул Аветик, обрадовав-
шийся тому, что старик наконец стал проявлять
признаки жизни. — Ласточки залепили гнездами
все бутылки с вином! Теперь их трогать нельзя, а
то поломаются гнезда.
Старик молча закивал головой и даже сделал
какой-то жест руками, как бы говоря:
«Ничего, пусть, пусть! Мы не будем их тро-
гать».
Погруженный в долгое молчание домик ожил.
Теперь с утра и до вечера он оглашался щебе-
таньем двадцати двух пар ласточек, свивших
здесь свои гнезда, и трепетаньем их быстрых
крыльев.
Но вскоре в доме опять стало тихо. То была
другая тишина: тишина зарождающихся новых
жизней — ласточки выводили птенцов.
А когда птицы вывелись и стали быстро расти
и оперяться, в доме поднялись еще большие, чем
ранее, шум и щебетанье. Десятки ласточек поми-
нутно влетали через окно, принося в клювах бес-
72'
численных комаров и мушек, пойманных в возду-
хе, совали их в нетерпеливо раскрытые рты своих
птенцов и вылетали вон, чтобы через минуту воз-
вратиться с новой добычей. Аветик часами наблю-
дал за ласточками, оберегая их от всяких случай-
ностей. И между этими вольнолюбивыми птичка-
ми, не боящимися человека, и мальчиком словно
установилась невидимая связь. Ему казалось даже,
что при виде его ласточки издают какой-то осо-
бый, приветственный и воинственный крик, в ко-
тором Аветику чудился голос отца.
И Аветик берег своих ласточек, целыми днями
не отходя от дома.
Оставалось каких-нибудь несколько дней до
вылета молодых птенцов: они уже сидели по
краям гнезд, расправляя крылья, пробуя их упру-
гость, и вот-вот готовы были подняться на воздух,
когда и в деревушку Горные Салы явились немцы.
Они обстреляли деревенскую улицу и рассы
пались по усадьбам колхозников, ища партизан.
В дом к Аветику тоже пришли немцы.
Старший из них, в зеленом мундире с нашивка-
ми, с удивлением осмотрел потолок, стены и
шкаф, как плодами усеянный птичьими гнездами.
— Что это? — спросил он по-немецки Аветика,
указывая на ласточек.
Аветик ответил:
— Это цицернак.
— Вас ист дас «цицернак»? — сказал немец и
захохотал, как сумасшедший.
Потом он показал на стены другим вошедшим
в дом солдатам и, подняв свой автомат, дал длин-
ную очередь по ласточкам, по их милым гнездам.
И вино потекло из разбитых бутылок.
Ласточки в ужасе начали метаться по дому,
73
ударяясь о стены и потолок, и падали на пол,
издавая тревожные крики, как будто призывая на
помощь Аветика.
Аветик задрожал от гнева и сжал свои детские
кулаки. Что он мог сделать против стольких вра-
гов? Но старик, тоже присутствовавший при этой
забаве, подошел к немцу, стрелявшему по ласточ-
кам, и затряс своей белой головой, не в силах что-
нибудь сказать. А немец, посмотрев на 'деда, на
его бороду и на смуглое лицо Аветика, закричал:
— Как ты смеешь подходить ко мне? Ты дол-
жен бояться меня!
Тогда древний дед Аветика, всегда молчав-
ший от старости, вдруг сказал:
— Мы вольный народ, как наши ласточки, по-
тому что советские люди. И мы не боимся врагов.
А вы — убийцы и воры. Ты должен бояться меня,
потому что тот не человек, кто не убьет хотя бы
одного из вас...
И верно, немец отступил перед дедом: так
страшен был его вид. Затем он размахнулся и с
такой силой ударил старика прикладом в голову,
что тот отлетел в дальний угол домика и упал
навзничь. Аветик бросился к немцу и впился зуба-
ми в его руку...
А затем он каким-то чудом оказался в саду,
живым и невредимым: его не коснулась ни одна
пуля, пущенная из немецкого автомата.
И сад, где он родился, скрыл его от врагов.
Когда все стихло, Аветик решил, что немцы
ушли. Он осторожно вылез из непроходимых за-
рослей шиповника, где прятался до сих пор, и
пробрался в домик. Там еще носилось с тревож-
ными криками несколько ласточек, то влетавших
в окно, то вылетавших наружу.
74
Аветик нагнулся к деду, продолжавшему все
так же лежать навзничь у стены. Лицо его было
покрыто смертельной бледностью. Рука, к которой
притронулся Аветик, была холодна.
Мальчик перевел свой взгляд со старика на
стены дома. Все было исковеркано, разбито пуля-
ми. В кучу смешались стекло и засохшая грязь, из
которой были слеплены гнезда, и убитые ласточки,
как потоками крови, были залиты красным вином.
А птенцы, оставшиеся в живых, разлетелись по
дому и теперь бились и шуршали, как мыши, под
столами и в темных углах.
Аветику захотелось заплакать, но, помня, что
говорил отец, он удержался от слез.
Мальчик вышел в сад и тихонько побрел к ска-
ле, откуда столько раз смотрел он на долины, на
небо, на горы, на весь этот прекрасный мир, все
ожидая возвращения отца.
Но, не доходя нескольких шагов, он вдруг
увидел немца, того самого немца, что был в его
доме. Тот стоял на скале, на самом краю ее, и
снимал горы на пленку.
Аветик дрожал, и руки его дрожали. Но он
поднял тяжелый камень и легкими, бесшумными
шагами, прячась за выступы скалы, подошел к
немцу сзади. Тот не оглянулся назад, занятый
своим аппаратом.
И Аветик сделал то, что мог сделать мальчик:
он бросил камень в голову врага. И попал. Немец
упал со- скалы вместе со своей «лейкой», сверкнув-
шей на солнце стеклом, и исчез в стремнине.
А Аветик схватил его автомат, лежавший на
камнях, и пустился бежать прочь от родного дома.
Аветик бежал по знакомой с детства тропинке.
Камни летели из-под его ног и падали с кручи. Но
75
вот он споткнулся о корень дерева и упал со всего
размаха на колени, снова вскочил и, несмотря на
острую, обжигающую боль, продолжал бежать
зарослями мелкого бука, перешел вброд речку в
том месте, где был олений водопой, и сам жадно
напился воды, припав к холодной струе всем ли-
цом, и углубился в густой, молчаливый лес, под
ветвями которого было темно, как в сумерках.
Здесь у него нехватило больше сил. Он упал на
землю и лежал долго один, пока солнце не село
за горы.
— Аветик! — услышал он над собой знакомый
голос.
Над ним стояли двое из их деревни — молодой
Сурен, сын председателя колхоза, и Ваня Житкин,
который первым ушел в партизаны.
— Аветик! — повторил Ваня. — Ты из дерев-
ни? Как ты сюда попал? Откуда у тебя немецкий
автомат?
Мальчик сел и огляделся.
— Я убил немца, — сказал он.
— Как же ты это сделал? — спросил Сурен.
— Я ударил его камнем, и он упал со скалы,
за нашим садом, в пропасть.
Ваня посмотрел вдаль, на скалу, которая была
видна даже отсюда, с опушки грабового леса, и
сказал:
— Тебе нельзя возвращаться. Иди с нами.
IV
Прошло почти два года. За это суровое время,
живя в лесу, Аветик стал высоким и стройным,
каким когда-то был его дед. Детские руки Авети-
ка давно перестали дрожать.
76
Настала весна. Снова зацвели сады. Советские
войска, опрокинув немцев, ворвались в Крым и
погнали разгромленные полчища врагов.
В одно раннее утро отряд горносальских пар-
тизан, среди которых был и Аветик, вошел в свою
деревню. С сильно бьющимся сердцем подходил
Аветик к своему дому. Он даже не был уверен,
существует ли он еще на своем месте, под столет-
ним орехом.
Но вот и сад. Как он зарос!
Ветви деревьев сплелись, перепутались, сухой
прошлогодний бурьян тянулся до древесных крон.
Появились новые заросли шиповника и ежевики.
Виноград одичал, зарос сорными травами, и тычки
под ним подломились.
Только один орех стал еще более величествен-
ным, еще более мощным. Его клейкие почки толь-
ко распускались, и оттуда выглядывали нежнозе-
леные, как будто смятые листочки. Иудино дерево
снова зацвело своими красными цветами, сидевши-
ми прямо на коре еще голых ветвей.
Снова по-весеннему пели птицы в зарослях
одичавшего сада, снова над деревьями носились с
щебетаньем ласточки.
Но куда же они устремляются, ныряя в гущу
ветвей? Аветик следует за ними, проползая под
свисшими ветвями, и вот он у своего дома.
Дом цел, и только стекла в его окнах выбиты.
А то окно, что когда-то он открыл для ласточек,
растворено и до сих пор. И дверь раскрыта на-
стежь.
Аветик вошел и осмотрелся. Здесь все было в
таком же виде, как и в тот день, когда немцы во-
рвались в дом. И все в то же время казалось Аве-
тику новым. Все вещи стояли на своих местах, в
77
том числе и шкаф, в котором вили свои гнезда
ласточки. Но теперь ласточки с тревожными кри-
ками носились под потолком, а на шкафу преспо-
койно сидела рядышком, не обращая на ник
никакого внимания, пара сероглазых галок. В тем-
ном углу к полочке, когда-то устроенной отцом
для всякого мелкого дедовского имущества, вроде
трубки и кисета с табаком, подвесилось несколько
летучих мышей. На подоконниках росла трава.
В том углу, где лежал убитый немцами дед,
валялся запыленный опорок с его ноги. А где же
дедушка? Кто похоронил его?
Два года назад, несмотря на наказ отца, Аве-
тик заплакал бы при виде всего этого. А теперь он
уже давно не знал слез.
Он поставил свой автомат в угол, выгнал вон
галок, вымел из шкафа их гнездо, выкинул лету-
чих мышей и, вооружившись старым веником из
полыни, принялся убирать свой дом как бы в ожи-
дании гостей.	,
Ласточки словно узнали Аветика: они переста-
ли метаться под потолком, куда-то исчезли, и ско-
ро первая пара их уже лепила первые комочки
грязи к тому месту шкафа, где сохранились следы
их старого гнезда.
Чьи-то твердые и быстрые шаги послышались
за спиною Аветика. Мальчик обернулся.
Перед ним стоял человек в форме артиллери-
ста, с серебряной медалью на груди, загорелый,
сильный, мужественный.
— Отец! — крикнул Аветик и бросился ему на
шею.
— Здравствуй, сын! — сказал отец, целуя Аве-
тика. — Прилетали ли к тебе мои ласточки, кото-
рых я посылал?
78
— Прилетали, — ответил Аветик. — Я знал,
что ты придешь.
— А где дедушка? Почему я его не вижу?
Аветик обо всем рассказал отцу, который хму-
рился во время его рассказа, а потом заплакал.
Отец плакал! Как это было удивительно!
Потом он обнял Аветика снова и поспешил на
улицу. Здесь он вскочил на зарядный ящик прохо-
дившей мимо с тяжелым грохотом пушки и скрыл-
ся вместе с нею в облаке горячей кремнистой пыли.
V
И вот снова радостно пели птицы в саду Авети-
ка. Снова гудели пчелы среди цветущих деревьев.
Аветик, повязав голову пестрым платком 07-
лучей солнца, как взрослый, подрезал одичавший
виноград.
И снова в его доме поселились веселые ласточ-
ки, и вместе с ними туда стала заглядывать и ра-
дость, нежная сестра надежды.
Все было попрежнему. Только не было старо-
го деда, да и Аветик уже был не тот, что раньше,
Пора его детства кончилась, и начиналась
юность — еще лучшая пора.
СОДЕРЖАНИЕ
Старый маяк............................3
Степанка и Резвый.....................11
Друзья................................24
Беспокойное	сердце ................. 39
Хозяин................................51
Мать..................................61
Ласточки..............................67
Обложка Д. Дубинского
Для среднего возраста
Ответственный редактор Е. Бобрышева. Художественный редактор
В. Пахомов. Технические редакторы М. Голубева и Р. Кравцова.
Корректоры Е. Вильтер и Ю. Носова. Подписано к печати 31/1
1947 г. 5 п. л. (3 ' Ч..Ичд. л ) 23 500 зн. в п. л. Тираж 30 000 экз.
А03286. Заказ № 3040. Цена 1 р. 70 к.
Фабрика детской книги Детгиза. Москва, Сущевский вал, 49.

У