Философия науки - Пипкина А И.

Часть I. Основные концепции философии науки

Глава 1. Рационализм и эмпиризм в теории познания Нового времени

Глава 2. Философия науки Канта и неокантианства

$2.2. Кантовский \$ 2.3. Априорные синтетические суждения

Глава 3. Позитивизм и прагматизм XIX - начала XX в.

Глава 4. Философия науки в концепции Л. Витгенштейна

$4.2. Философия науки в \$

4.3. Витгенштейнова философия математики

4.5. Проблема обоснованного знания. Обоснование индуктивного принципа

6.2. Рост научного знания и проблема объективной истины у К. Поппера

6.3. Эволюционная эпистемология К. Поппера и С. Тулмина

$6.4. Эпмиризм: \$

6.6. Эпистемологический анархизм П. Фейерабенда

$6.7. Методология \$

$6.8. \$

Глава 7. Объектная теоретико-операционная модель структуры научного знания

7.2. ВИО- и ПИО-типы работы и эксперимента в физике

7.3. Сочетание рационализма, конструктивизма и реализма в объектном теоретико-операциональном подходе

7.4. Физический эксперимент и естественная наука как специфические сочетания математизированной натурфилософии и технических операций

7.5. Естественная наука и натурфилософия в Новое время и в XX в.

7.6. Структура ядра раздела науки в физике

7.7. О месте физических моделей в физике

$7.8. Различие \$

Глава 8. Сравнение постпозитивистских моделей науки на материале физики

$8.2. Модель \$

$8.3. Уточнение описания \$

$8.4. \$

$8.5. Анализ понятий \$

9.2. Специфика гуманитарного познания в учениях баденской школы неокантианства

9.3. Герменевтика как философское учение о человеческом бытии

9.4. Структуралистское понимание методологии гуманитарных и социальных наук

$9.5. Мишель Фуко: \$

9.6. Возвращение к вопросу об отличии гуманитарного знания от естественно-научного

Часть II. Философские проблемы отдельных естественных наук и техники

10.2. Физика как фундамент естествознания

12.2. Пространство и время в классической физике

12.3. Пространство-время в специальной теории относительности

12.4. Пространство-время в общей теории относительности

Глава 13. Философские проблемы квантовой механики

$13.2. Три парадигмы \$

$13.3. Основнания квантовой механики - \$

$13.4. \$

Глава 14. Естественно-научная, наддисциплинарная и натурфилософская стороны синергетики

$14.2. Динамические структуры синергетики Хакена и их \$

$14.3. Проблема \$

14.4 Бифуркации, неустойчивость и самоорганизация в естественной науке и натурфилософии

Глава 15. Проблема редукционизма: сводится ли химия к физике?

Глава 16. Редукционизм и антиредукционизм в биологии

16.2. Философские аспекты биологических проблем

Глава 17. Методологические регулятивы теории

Глава 18. Методологический принцип красоты

18.2. Надындивидуальный смысл принципа красоты

Глава 19. Философия техники и проблемы модернити

Автор: Пипкина А И.

Теги: космология философия природы учебники и учебные пособия по философским наукам философия история история науки философия науки издательство эксмо серия образовательный стандарт 21 век

ISBN: 978-5-699-18350-0

Год: 2007

Похожие

Философия науки

О специфике социально-гуманитарных наук

История и философия науки

История и философия науки (Философия науки)

Текст

ОБРАЗОВАТЕЛЬНЫЙ СТАНДАРТ XXI
ФИЛОСОФИЯ
НАУКИ
Под редакцией А И. Пипкина
ОБРАЗОВАТЕЛЬНЫЙ СТАНДАРТ XXI
ФИЛОСОФИЯ
НАУКИ
Под редакцией доктора философских наук А.И. Пипкина
Рекомендовано
Научно-методическим советом по философии Министерства
образования и науки Российской Федерации
в качестве учебного пособия по дисциплине
«История и философия науки»
для аспирантов естественно-научных
и технических специальностей
Москва
Eksmo Education
ЭКСМО
2007
УДК 113/119(075)
ББК 87я73
Ф 51
Серия «Образовательный стандарт XXI»
Авторы:
| Баженов Л.Б.\ — д-р филос. наук, профессор кафедры философии Московс-
кого физико-технического института (государственного университета) —
главы 10, 12, 17;
Визгин В.П. — д-р физ.-матем. наук, заведующий сектором истории физики и
механики Института истории естествознания и техники имени С.И. Вавило-
ва РАН — глава 11;
Гороховская Е.А. — канд. биолог, наук — глава 16;
| Котина С.В.\ — д-р филос. наук, профессор кафедры философии Московского
физико-технического института (государственного университета) — глава 18;
ЛипкинА.И. — д-р филос. наук, канд. физ.-матем. наук, доцент кафедры филосо-
фии Московского физико-технического института (государственного уни-
верситета) — введение, главы 1, 3, 5, 6, 7, 8, 13, 14, 15;
Розин В.М. — д-р филос. наук, заведующий сектором философии техники Ин-
ститута философии РАН — глава 19;
Скворчевский К.А. — д-р техн, наук, канд. филос. наук, доцент кафедры филосо-
фии Московского физико-технического института (государственного уни-
верситета) — глава 20;
Сокулер З.А. — д-р филос. наук, профессор кафедры онтологии и теории позна-
ния МГУ и кафедры философии Московского физико-технического инсти-
тута (государственного университета) — главы 2, 4, 9.
Философия науки: учеб, пособие / Под ред. д-ра филос.
ф 51 наук А.И. Липкина. — М.: Эксмо, 2007. — 608 с. —
(Образовательный стандарт XXI).
ISBN 978-5-699-18350-0
Книга дает представление о широком спектре современных взглядов на ес-
тественную науку. Наряду с концепциями и методами современной филосо-
фии науки и ее истории рассматриваются конкретные философские проблемы
естествознания: наличие различных «интерпретаций» квантовой механики и
миф об особой роли в ней сознания наблюдателя, проблемы пространства и
времени в теории относительности, споры вокруг синергетики, биологии, тех-
ники и др.
Для студентов и аспирантов естественно-научных специальностей, препо-
давателей, а также всех интересующихся проблемами философии науки.
УДК 113/119(075)
ББК 87я73
ISBN 978-5-699-18350-0
© ООО «Издательство «Эксмо», 2007
ОГЛАВЛЕНИЕ
Предисловие..................................................9
ЧАСТЬ I. ОСНОВНЫЕ КОНЦЕПЦИИ ФИЛОСОФИИ НАУКИ
Введение (А. И. Липкин).......................................12
Глава 1. Рационализм и эмпиризм в теории познания
Нового времени (А.И.Аипкин)....................................16
1.1. Основные направления метафизики Нового времени .... 16
1.2. Рационализм.............................................19
1.3. Эмпиризм................................................23
Глава 2. Философия науки Канта и неокантианства
(З.А. Сокулер).................................................36
2.1. Проблемы, трудности и дальнейшая судьба эмпиризма
и рационализма..........................................36
2.2. Кантовский «коперниканский переворот»
в трактовке познания....................................38
2.3. Априорные синтетические суждения........................39
2.4. Трансцендентальная эстетика.............................42
2.5. Трансцендентальная аналитика............................49
2.6. Трансцендентальная диалектика...........................58
2.7. Неокантианство..........................................62
Глава 3. Позитивизм и прагматизм XIX — начала XX в.
(А.И, Аипкин)..................................................73
3.1. Первый позитивизм {Конт, Спенсер, Милль)................74
3.2. Второй позитивизм {Мах, Дюгем, Пуанкаре)................81
3.3. Американский прагматизм.................................95
Г л а в а 4. Философия науки в концепции Л. Витгенштейна
(З.А, Сокулер)................................................101
4.1. Общая концепция «Логико-философского трактата» . . . . 101
4.2. Философия науки в «Логико-философском трактате» . . . 104
4.3. Витгенштейнова философия математики...............108
4.4. Поздняя философия Витгенштейна....................129
4.5. Проблема обоснования знания.
Обоснование индуктивного принципа..................133
5
Философия науки
Г л а в а 5. Логический позитивизм XX в. (А.И. Липкин)....143
5.1. Принцип верификации................................145
5.2. Структура теории...................................152
5.3. Форма организации знаний...........................156
Глава 6. Постпозитивизм (Л.И. Липкин).....................161
6.1. От верификационизма к фальсификационизму
«критического рационализма» Поппера—Лакатоса...........164
6.2. Рост научного знания и проблема объективной истины
у К. Поппера............................................176
6.3. Эволюционная эпистемология К. Поппера
и С. Тулмина............................................189
6.4. Эмпиризм: «конструктивизм» против «реализма».......192
6.5. Модель науки Т. Куна...............................199
6.6. Эпистемологический анархизм П. Фейерабенда.........213
6.7. Методология «исследовательских программ»
И. Лакатоса.............................................220
6.8. «Внутренняя» и «внешняя» истории...................225
Глава 7. Объектная теоретико-операциональная модель
структуры научного знания (Л.И. Липкин)...................232
7.1. «Вторичные» и «первичные» идеальные объекты
и «ядро раздела науки»..................................233
7.2. ВИО- и ПИО-типы работы и эксперимента в физике . . . 236
7.3. Сочетание рационализма, конструктивизма и реализма
в объектном теоретико-операциональном подходе..........240
7.4. Физический эксперимент и естественная наука как
специфические сочетания математизированной
натурфилософии и технических операций...................244
7.5. Естественная наука и натурфилософия
в Новое время и в XX в..................................248
7.6. Структура ядра раздела науки в физике..............251
7.7. О месте физических моделей в физике................254
7.8. Различие «фундаментальной» и «прикладной» науки. . . . 261
Глава 8. Сравнение постпозитивистских моделей
науки на материале физики (Л.И. Липкин)...................269
8.1. Сравнение моделей И. Лакатоса и Т. Куна............269
8.2. Модель «исследовательских программ» и физика.......271
8.3. Уточнение описания «нормальной науки»..............273
8.4. «Научные революции» в физике и модель
С. Тулмина..............................................275
8.5. Анализ понятий «несоизмеримость»
и «некумулятивность». .................................280
6
Содержание
Г л а в а 9. Специфика гуманитарных наук (ЗА. Сокулер)....287
9.1. Герменевтика и проблема «герменевтического круга» . . . 289
9.2. Специфика гуманитарного познания в учениях баденской
школы неокантианства...................................296
9.3. Герменевтика как философское учение
о человеческом бытии...................................301
9.4. Структуралистское понимание методологии гуманитарных
и социальных наук......................................304
9.5. Мишель Фуко: «игры истины» и «власть—знание».......309
9.6. Возвращение к вопросу об отличии гуманитарного знания
от естественно-научного................................314
ЧАСТЬ II. ФИЛОСОФСКИЕ ПРОБЛЕМЫ
ОТДЕЛЬНЫХ ЕСТЕСТВЕННЫХ НАУК И ТЕХНИКИ
Глава 10. Место физики в системе наук (Л.Б. Баженов) .... 317
10.1. Естественные науки и культура.....................317
10.2. Физика как фундамент естествознания...............319
10.3. Онтологическая фундаментальность физики
(оппозиция редукционизма и антиредукционизма) .... 322
Г л а в а 11. Математизация физики (Вл.П. Визгин).........325
Г л а в а 12. Проблема пространства-времени (Л.Б. Баженов). . . 337
12.1. Общая характеристика пространства и времени
и их основные свойства.................................337
12.2. Пространство и время в классической физике........344
12.3. Пространство-время в специальной теории
относительности........................................350
12.4. Пространство-время в общей теории относительности. . . 357
Глава 13. Философские проблемы квантовой механики
(А.И. Липкин).............................................368
13.1. «Старая» квантовая теория первой четверти XX в....368
13.2. Три парадигмы «новой» квантовой механики..........372
13.3. Основания квантовой механики — «теорфизическая»
парадигма..............................................379
13.4. «Парадоксы» квантовой механики....................388
Глава 14. Естественно-научная, наддисциплинарная
и натурфилософская стороны синергетики (Л.И. Липкин).... 407
14.1. Парадигма «нелинейной динамики»...................408
14.2. Динамические структуры синергетики Хакена
и их «наддисциплинарность».............................411
14.3. Проблема «необратимости времени»
и «физика неравновесных процессов» И. Пригожина. . . 415
14.4. Бифуркации, неустойчивость и самоорганизация
в естественной науке и натурфилософии..................419
7
Философия науки
Глава 15. Проблема редукционизма: сводится ли химия
к физике? (А.И. Липкин)..................................428
15.1. Химия Лавуазье и Дальтона........................428
15.2. Химия XX в.......................................433
Глава 16. Редукционизм и антиредукционизм в биологии
(ЕЛ. Гороховская)........................................437
16.1. Основные философские подходы к сущности жизни . . . 437
16.2. Философские аспекты биологических проблем:
происхождение жизни, эволюция, эмбриогенез,
молекулярные основы жизни..........................445
Глава 17. Методологические регулятивы теории
(Л.Б, Баженов)...........................................453
17.1. Принципиальная проверяемость.....................455
17.2. Максимальная общность............................472
17.3. Предсказательная сила............................481
17.4. Принципиальная простота..........................491
17.5. Системность......................................507
Глава 18. Методологический принцип красоты
(С.В. Котина)............................................521
18.1. История формирования и суть принципа красоты .... 521
18.2. Надындивидуальный смысл принципа красоты.........529
18.3. Требование инвариантности........................530
18.4. Требование согласованности.......................533
18.5. Требование простоты..............................535
Глава 19. Философия техники и проблема модернити
(В.М. Розин).............................................541
19.1. Философия техники как дисциплина и концепция .... 541
19.2. Сущность техники.................................545
19.3. Техника и социальность...........................566
Глава 20. Наука как социальный институт
(К.А. Скворчевский)......................................579
Предметный указатель.....................................597
Именной указатель........................................601
ПРЕДИСЛОВИЕ
Интерес к философии у ученых возрастает в периоды разви-
тия науки, предшествующие революционным нововведениям,
как это было в конце XIX — начале XX в. В наступающий после
этого относительно спокойный этап развития науки, что было
характерно для последних двух третей XX в., ученые обычно ма-
ло интересуются философией науки. Поэтому большинство со-
временных ученых, как правило, не идут в своих познаниях фи-
лософии науки дальше упомянутой революционной эпохи.
С последней они (в первую очередь физики-теоретики) знакомы
через работы А. Эйнштейна, А. Пуанкаре и других крупных уче-
ных, участвовавших в дебатах начала XX в. В то же время в фило-
софии науки в 1930-х и 1960—1970-х гг. появились существенно
новые концепции, которые малоизвестны представителям есте-
ственных наук. Сегодня, как и сто лет назад, справедливо утвер-
ждение Э. Маха: «В действительности всякий философ имеет
свое домашнее естествознание, и всякий естествоиспытатель —
свою домашнюю философию. Но эти домашние науки бывают в
большинстве случаев несколько устаревшими, отсталыми» [Мах,
2003, с. 38].
Эта книга написана авторами с многолетним опытом препо-
давания философии науки в Московском физико-техническом
институте и активной работы в сфере философии и истории
науки. Основной акцент в книге сделан на концепциях фило-
софии науки, которые представляют два периода ее бурного раз-
вития в XX в.: 1930-е гг. и 1960—1970-е гг. Именно тогда возник-
ли «логический позитивизм» и критикующий его «постпозити-
визм». Наряду с этим достаточно подробно рассматривается
предыстория философии науки от Ф. Бэкона и Р. Декарта до
И. Канта, неокантианцев и начальная стадия Становления фило-
софии науки у позитивистов второй половины XIX в. На мате-
риале физики с использованием оригинального подхода одного
9
Философия науки
из авторов анализируется взаимоотношение различных постпо-
зитивистских направлений. На базе этих концепций обсуждают-
ся философские проблемы современной «неклассической» фи-
зики (теории относительности и квантовой механики), а также
химии, синергетики, биологии и техники.
Авторы преследуют две цели. Во-первых, в ситуации назре-
вающей новой волны научных революций познакомить ученых с
современными концепциями философии науки, которые могут
помочь лучше понять философские аспекты «неклассической
физики» начала XX в. и «постнеклассической» синергетики и
биологии конца XX в. Во-вторых, способствовать расширению
кругозора, дать представление о гуманитарном мышлении, без
которого нельзя понять современный быстро меняющийся мир
(во всем мире признана полезность ознакомления специалистов
естественно-научного и технического профиля с гуманитарны-
ми дисциплинами (а гуманитариев с естественно-научными)).
Философия науки позволяет это сделать на близком читателям
материале — истории науки.
Одна из ярких специфических черт гуманитарного познания,
которая отражена в изложении материала, состоит в том, что в
отличие от математики или физики философия науки (и фило-
софия вообще) всегда существует как множество конфликтую-
щих между собой точек зрения, спор между которыми и обеспе-
чивает ее развитие1. Авторы старались излагать сложные и неод-
нозначные концепции таким образом, чтобы у читателя была
возможность достаточно глубоко с ними познакомиться и соста-
вить о них собственное мнение.
Первая часть книги дает довольно широкий спектр основных
современных подходов. Но поскольку нельзя объять необъятное,
то отечественная традиция представлена только направлениями,
разрабатывавшимися на кафедре МФТИ. Это два варианта од-
ного из известных направлений отечественной философии нау-
1 Авторы различных разделов этой книги, будучи не только преподавателя-
ми, но и активными учеными (все они доктора философских или физико-мате-
матических наук), тоже придерживаются различных позиций: Л.Б. Баженову и
С.В. Котиной близки позиции К. Маркса, К. Поппера и Т. Куна, З.А. Сокулер —
Витгенштейна, А.И. Липкину близки позиции Т. Куна и И. Лакатоса, но он раз-
рабатывает свою собственную линию, которая изложена в гл. 7, В.П. Визгину —
представители второго и третьего позитивизма, К.А. Скворчевскому близки
У. Куайн и П. Фейерабенд.
10
Предисловие
' г " ' z/ ИХ,,", ' , - " " ' , ' ,' . ' ' ' , ,. ,?'*, v ,J
ки — исследования методологических регулятивов (гл. 17 и 18) и
один оригинальный взгляд на структуру физического знания
(гл. 7). Кроме того, чтобы обозначить специфику естественных
наук, в п. 4.3 рассматривается вопрос об особенности математи-
ческого объекта, а в гл. 9 — философия гуманитарных наук.
Вторая часть посвящена философско-методологическим проб-
лемам физики и осмыслению ее границ. Здесь рассматриваются
философские проблемы пространства и времени (Л.Б. Баженов),
анализируются различные «интерпретации» квантовой механи-
ки, миф о включенности сознания наблюдателя в основания
квантовой механики и приводится целостная «интерпретация»
квантовой механики, обходящаяся без проблемы «редукции вол-
новой функции» и других «парадоксов» (А.И. Липкин). Здесь
также обсуждается роль математики в физике (Вл.П. Визгин) и
физики в системе наук (Л.Б. Баженов), а в связи с вопросом о ре-
дукции одних наук к другим (химии к физике, биологии к химии
и физике и т. п.) рассмотрена проблема существования качест-
венных границ между физикой, химией, биологией и синергети-
кой и природа специфики последних. В главе, посвященной фи-
лософии биологии (Е.А. Гороховская), рассматриваются различ-
ные подходы к пониманию сущности жизни и философские
аспекты таких фундаментальных биологических проблем, как
происхождение жизни, эволюция, морфогенез и молекулярные
основы жизни. В конце этой части помещена глава, посвящен-
ная техническим наукам (В.М. Розин), и небольшая глава о не-
которых социальных аспектах организации науки (К.А. Сквор-
чевский).
Книга адресована прежде всего физикам, но она представля-
ет интерес и для представителей других специальностей, ибо ис-
пользуемая в физике сложная математика остается за кадром.
Правда, изложение материала главы, посвященой квантовой ме-
ханике (гл. 13), предполагает знакомство с понятием «функции
распределения вероятностей».
Авторский коллектив благодарит заведующего кафедрой фи-
лософии МФТИ В.В. Сербиненко за идею создания данной кни-
ги и организационную поддержку издания, а также И.В. Лупан-
дина, А.А. Печенкина, В.Д. Эрекаева и О.С. Храмова — за тща-
тельное прочтение текста и ценные замечания.
11
Часть I
ОСНОВНЫЕ КОНЦЕПЦИИ
ФИЛОСОФИИ НАУКИ
В наше время физик вынужден зани-
маться философскими проблемами в гораз-
до большей степени, чем это приходилось
делать физикам предыдущих поколений.
К этому физиков вынуждают трудности их
собственной науки.
А. Эйнштейн
ВВЕДЕНИЕ
Наука подобна реке, которая хорошо видна, когда набрала
силу, но образуется она в результате слияния нескольких речек,
среди которых непросто найти главную*. Одни считают, что
наука развилась из ремесел и обычаев наших предков (Дж. Бер-
нал), и отсылают к каменному веку, когда человек начинал на-
капливать и передавать другим знания о мире. Другие на пер-
вый план выдвигают появление доказательного знания, которое
появляется в философии и математике Древней Греции в сере-
дине первого тысячелетия до нашей эры, ибо, как известно, в
древних государствах Египта и Междуречья были накоплены
значительные математические знания, но только в Древней
Греции начали доказывать теоремы. Третьи считают главной ха-
рактеристикой науки опору на опытное знание, которое осво-
бождало науку от догм аристотелизма. Некоторые исследовате-
ли видят первые ростки такого подхода уже в XIII—XIV вв.
Многие, однако, считают, что о науке можно говорить лишь
после научной революции XVII в., когда благодаря трудам
Г. Галилея и И. Ньютона появляется математизированная экс-
периментальная наука современного типа (образцом которой
стала физика). Тогда же возникают особые научные социальные
институты типа Лондонского королевского общества (1662) и
1 Метафора заимствована из [Кузнецова, 1996].
12
\ Часть I. Введение
Парижской академии наук (1666). Наконец, существует мнение,
согласно которому необходимым качеством науки считают
оформление ее в особую профессию, что происходит лишь в
конце первой трети XIX в. [Кузнецова, 1996; Келле, 1988].
Есть также не связывающий себя с историей аналитический
подход к определению понятия науки — через набор характер-
ных качеств научного знания. Характерный пример такого на-
бора подробно рассматривается в гл. 17 второй части книги. Но
эти характеристики, интересные и важные сами по себе, не да-
ют исчерпывающего ответа на интенсивно обсуждавшийся в
XX в. вопрос о демаркации научного и ненаучного знания.
С нашей точки зрения, наука вполне сформировалась к
XVII в. в Европе Нового времени. Ее истоки лежат в натурфи-
лософии Древней Греции, которая возникает в VI в. до н. э. Пе-
реходом от мифологической теогонии Гесиода, отвечавшей на
вопрос о том, кто из олимпийских богов от кого произошел, к
натурфилософии Фалеса, отвечавшей на вопрос, из чего все со-
стоит («все есть вода»), был обозначен переход от религиоз-
но-мифологического описания мира-космоса к философскому.
Это философское знание отличается также от знания древних
пророков (глашатаев богов) и мудрецов (владеющих истиной,
но не обосновывающих ее). Кроме того, оно противопоставля-
ется обыденному знанию и «техне» — знанию-умению, зна-
нию-искусству мастеров: философское знание относят к высо-
кому миру умопостигаемого бытия, противопоставляемого миру
«доксы» — изменчивой повседневной жизни людей. В рамках
этой высокой философии формируется математическое теорети-
ческое знание, образцом которого на многие века стала геомет-
рия Евклида. Эти компоненты (математика, натурфилософия,
механика-инженерия), испытав влияние эпохи Возрождения,
сплавляются в XVII в. в новое образование — естественную нау-
ку Нового времени. Первичным ее образцом можно считать ме-
ханику Галилея (теории движения падающего и брошенного те-
ла), где натурфилософские модели соединяются с математиче-
ским описанием движения и экспериментом, включающим
процедуры инженерного типа. Идеологическую и методологи-
ческую роль в становлении этой новой науки сыграли также
Ф. Бэкон и Р. Декарт.
Итак, под наукой далее будем понимать в первую очередь
естественную науку XVII—XX вв., образцом , которой является
13
Философия науки
физика. Зрелой стадией этой науки является уже механика
Ньютона, становящаяся образцом физики вплоть до второй по-
ловины XIX в. Этот период принято называть периодом(«клас-
сической» науки, в отличие от «неклассической» науки (физи-
ки) начала XX в. (сюда же, возможно, следует отнести и физику
последней трети XIX в.). Таким образом, в истории физики и
естествознания в целом выделяют две революции: так называе-
мую «научную революцию XVII в.» (сюда относят коперникан-
ский переворот в астрономии, за которым последовали теории
Г. Галилея и Ньютона) и «революцию в физике начала XX в.».
Иногда еще говорят о «постнеклассической» науке последней
трети XX в., но наличие соответствующей революции не столь
очевидно.
То же сравнение с рекой применимо и к философии науки.
В явном виде о ней можно говорить не ранее позитивизма
XIX—XX вв. Но первые ручейки можно разглядеть уже в Древ-
ней Греции: это такие идеи, как не зависящее от чувственного
опыта знание-эпистема Платона, и многие элементы метафизи-
ки, теории познания и логики Аристотеля. Непосредственной
предшественницей философии науки является гносеология
XVII—XVIII вв. (как эмпирическая, так и рационалистическая),
в центре которой было осмысление сущности научного знания
и методов его получения. Без понимания проблем, поставлен-
ных в философии познания (то есть гносеологии, которую поз-
же стали называть также эпистемологией) XVII—XVIII вв.,
нельзя понять философию науки XIX—XX вв. Гносеологиче-
ские проблемы науки стали центральной темой классического
этапа философии Нового времени — от Р. Декарта и Дж. Локка
до И. Канта.
Собственно философия науки начинается, по-видимому, в
XIX в. с позитивизма О. Конта, вдохновленного идеями эпохи
Просвещения. Еще более отчетливой она становится в конце
XIX в. в неокантиантстве и «втором» позитивизме (Э. Мах,
П. Дюгем и А. Пуанкаре), приобретая зрелые формы в логиче-
ском позитивизме 20—30-х гг. XX в. Этот третий этап развития
позитивизма у нас называют «неопозитивизмом» (в западной ли-
тературе часто — логическим эмпиризмом, а иногда просто «по-
зитивизмом»). В начале 1960-х г. рождается постпозитивизм, в
14
Часть I. Введение
рамках которого осуществляется логическая (К. Поппер и др.) и
историческая (Т. Кун, П. Фейерабенд, И. Лакатос и др.) критика
позитивизма (точнее, неопозитивизма). В ходе разгоревшегося
спора кристаллизуются основные позиции современной фило-
софии науки.
ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА
Кузнецова Н.И. Проблема возникновения науки // Философия и методоло-
гия науки. М., 1996.
Келле В.Ж. Наука как компонент социальной системы. М., 1988.
ВОПРОСЫ
1. Что такое наука? Когда она возникает?
2. Каковы основные этапы философии науки?
Глава 1
РАЦИОНАЛИЗМ И ЭМПИРИЗМ
В ТЕОРИИ ПОЗНАНИЯ НОВОГО ВРЕМЕНИ
* ’’ * % V, ‘ S S 4 4 МАа ч V%,A 'Wv % ' AVW 45 ' Z/*T •• '
1.1. Основные направления метафизики
Нового времени
Наука находится в центре внимания главных философских
направлений XVII—XVIII вв., служащих фундаментом, на кото-
ром в XIX—XX вв. строится философия науки. Основные облас-
ти философии этого времени — онтология и гносеология. Онто-
логия (от греч. ontos — сущее и logos — слово, понятие, учение) —
«учение о бытии как таковом», «знании об истинно существую-
щем», раздел философии, изучающий фундаментальные прин-
ципы бытия, наиболее общие сущности и категории сущего»
[Доброхотов, 1983, с. 458]. Гносеология (позже стал употребляться
термин «эпистемология») в переводе с греческого «теория позна-
ния», «раздел философии, в котором изучаются проблемы по-
знания и его возможностей, отношения знания к реальности»
[Лекторский, с. 678]. Эти две области философии тесно связаны
с понятием метафизики, которое будет нам часто встречаться.
Метафизика (от греч. meta ta physika — после физики) — наука о
сверхчувственных принципах и началах бытия. Это понятие по-
является в связи с систематизацией произведений Аристотеля.
«Аристотель, — пишет A.JI. Доброхотов, — построил классифи-
кацию наук, в которой первое по значению и ценности место за-
нимает наука о бытии как таковом и о первых началах и причи-
нах всего сущего, названная им «первой философией»... В отли-
чие от «второй философии» или физики «первая философия»
(названная впоследствии метафизикой) рассматривает бытие
независимо от конкретного соединения материи и формы... Ме-
тафизика, по Аристотелю, является самой ценной из наук, суще-
ствуя не как средство, а как цель человеческой жизни и источ-
ник наслаждения. Античная метафизика явилась образцом мета-
16
Часть I. Глава 1
физики вообще... Метафизика Нового времени... сделала
объектом своего исследования природу... Формально оставаясь
«царицей наук», метафизика испытала влияние естествознания,
достигшего в этот период выдающихся успехов... Основная черта
метафизики Нового времени — сосредоточенность на вопросах
гносеологии, превращение ее в метафизику познания (в Антич-
ности и Средние века она была метафизикой бытия)» [Доброхо-
тов, с. 362].
В метафизике Нового времени выделяются две пары проти-
востоящих друг другу направлений: в гносеологии — рациона-
лизм и эмпиризм, в онтологии — органицизм и механицизм.
Основы механицизма (по сути — физикализма) были четко
сформулированы великим французским математиком и физи-
ком П. Лапласом (1749—1827). Эта позиция имеет несколько ас-
пектов. Во-первых, всеобщий детерминизм, отрицающий сво-
бодную волю: «Всякое имеющее место явление связано с пред-
шествующим... мы должны рассматривать настоящее состояние
Вселенной как следствие ее предшествующего состояния и как
причину последующего», «Воля, самая свободная, не может по-
родить эти действия без побуждающей причины» (по сути, здесь
все живое сводится к сложной машине, предполагающей в каче-
стве источника активности некую внешнюю силу). Во-вто-
рых, — отрицание случайности — случайность есть «лишь про-
явление неведения, истинная причина которого — мы сами»
[Лаплас, 1908, с. 8—9].
Но самая главная для нас черта механицизма — редукцио-
низм, сведение всего к механике (в XIX в. — классической). Суть
этого редукционизма и одновременно отношение к этому физи-
ков очень ярко выразил видный физик и философ конца XIX в.
Э. Мах: «Как бы вдохновенным тостом, посвященным научной
работе XVIII столетия, — говорит он, — звучат часто цитируемые
слова великого Лапласа: «Интеллект, которому были бы даны на
мгновение все силы природы и взаимное положение всех масс и
который был бы достаточно силен для того, чтобы подвергнуть
эти данные анализу, мог бы в одной формуле представить дви-
жения величайших масс и мельчайших атомов; ничего не было
бы для него неизвестного, его взорам было бы открыто и про-
шедшее и будущее». Лаплас разумел при этом, как это можно до-
казать, и атомы мозга... В целом идеал Лапласа едва ли чужд ог-
ромному большинству современных естествоиспытателей...»
17
Философия науки
[Мах, 1909, с. 153]. Действительно, лапласовскую редукционист-
скую логику, основанную на тезисе «все состоит из атомов, ато-
мы подчиняются физическим законам, следовательно, все должно
подчиняться физическим законам» (для Лапласа — законам дина-
мики и тяготения Ньютона), в XX в. на основе законов кванто-
вой механики почти слово в слово воспроизводят Э. Шрёдингер
и многие другие великие физики XX в.
Подобный физикалистский взгляд предполагает элементари-
стскую парадигму, согласно которой свойства целого (или сис-
темы) определяются свойствами его элементов (атомов) и их
взаимодействий. Холистский (от англ, whole — целый) подход, с
его центральным тезисом, что свойства целого могут не сводить-
ся к свойствам его элементов (или даже определяться им), ука-
зывает на наличие качественных границ между физикой, биоло-
гией, антропологией1.
В основании органицизма лежит центральное для биологии
понятие «организма» (см. гл. 16). Но оно развито несравненно
слабее, чем понятие «механизма», и тем более — понятия «физи-
ческой механики» или физики. В качестве важного отличия жи-
вого организма от механизма является то, что организм есть
цельное, которое предполагает источник активности внутри себя.
В мировоззрении ученых-естественников XVII—XX вв. пре-
обладают эмпиризм и механицизм, хотя в начале и в конце
XX в. имеет место возрастание интереса к рационализму и орга-
ницизму.
Главное отличие рационализма от эмпиризма состоит в сле-
дующем. Рационалисты (Р. Декарт, Г. Лейбниц, Б. Спиноза) по-
лагают, что исходным пунктом для построения научного знания
являются идеи разума, а основным методом — дедукция. Эмпи-
ри(ци)сты (Ф. Бэкон, Дж. Локк, Дж. Беркли, французские мате-
риалисты, Д. Юм) считают, что исходным пунктом для построе-
ния научного знания является опыт, а основным методом — эм-
пирическая индукция (Ф. Бэкон) или преобразования простых
идей в сложные (Дж. Локк).
Рассмотрим вкратце позиции тех и других.
1 Поэтому ученых и создаваемую ими науку нельзя вывести из уравнений
Ньютона или Шрёдингера. Скорее наоборот, чтобы понять сложные физически
понятия, например микрочастицы, надо обратиться к структуре науки.
18
Часть I. Глава 1
1.2. Рационализм
Р. Декарт (1596—1650) в основу правильного мышления (по-
знания) кладет «принцип очевидности» (или «достоверности»),
состоящий в том, что основание знания, претендующего на дос-
товерность, должно быть очевидным, т. е. ясным и отчетливым.
В своем «Рассуждении о методе» он формулирует ряд правил.
«Никогда не принимать за истинное ничего, что я не познал бы
таковым с очевидностью... включать в свои суждения только то,
что представляется моему уму столь ясно и столь отчетливо, что
не дает мне никакого повода подвергать их сомнению» [Декарт,
с. 260] — так звучит основополагающий рационалистический
принцип Декарта. Начинать с простого и очевидного — первое
правило декартовского метода. Далее из этого простого и очевид-
ного положения путем дедукции получают многочисленные
следствия, составлявшие теоретические научные утверждения
(второе правило), действуя при этом так, чтобы не было упущено
ни единого звена (третье правило).
Другое основополагающее положение Декарта состоит в уче-
нии о двух субстанциях — мыслящей духовной и протяженной
материальной. Понятие субстанции считается у рассматривае-
мых здесь рационалистов одним из важнейших. Декарт опреде-
ляет субстанцию как то, что может существовать само по себе, не
нуждаясь ни в чем другом, кроме сотворившего ее Бога.
В духовной субстанции наряду со средствами для реализации
дедукции (второе правило) содержатся и «врожденные идеи»,
обеспечивающие выполнение первого правила. «Нематериаль-
ная субстанция (т. е. мыслящая духовная. — А.Л.) имеет в себе,
согласно Декарту, идеи о некоторых вещах. Эти идеи присущи
ей изначально, а не приобретены в опыте, а потому их стали на-
зывать врожденными, хотя сам Декарт чаще говорит, что они вло-
жены в нас Творцом. Прежде всего к ним относится идея Бога
как существа всесовершенного, затем идеи чисел и фигур, а так-
же некоторые общие понятия, как, например, известная аксио-
ма: «если к равным величинам прибавить равные, то получаемые
при этом итоги будут равны между собой», или положение: «из
ничего ничего не происходит». Это — вечные истины, «пребы-
вающие в нашей душе и называемые общим понятием или ак-
сиомой»...» [Гайденко, 2000, с. 122]. Такие идеи, которые Декарт
19
Философия науки______________________________________________
SV ev s г v. v. s %% s ss sasw. s .. wCva-.-.' sssa 444 s v -% .... ssas • гчг . a^ avvsv. v. V.--.V. ssss г sssssss s -..v. ssw w a •. г -
считает «врожденными», даны разуму «интеллектуальной интуи-
цией».
Материальная субстанция служит у Декарта основой его ме-
ханистического истолкования природы — важного его вклада в
формирование физики Нового времени. У Декарта «духовное
начало полностью выносится за пределы природы, которая этим
превращается в систему машин, объект для человеческого рас-
судка» [Там же, с. 121, 134]. Человеческое тело, по Декарту, есть
«машина, которая, будучи создана руками Бога, несравненно
лучше устроена и имеет в себе движения более изумительные,
чем любая из машин, изобретенных людьми» [Декарт, 1989, т. 1,
с. 282]. Соответственно все изменения в природе Декарт сводит
к перемещению частей материальной субстанции (основные ее
характеристики — протяженность, фигура и движение): «Я...
пользуюсь этим словом (природой) для обозначения самой мате-
рии... Все свойства, отчетливо различимые в материи, сводятся
единственно к тому, что она дробима и подвижна в своих частях
и, стало быть, способна к различным расположениям, которые...
могут вытекать из движения ее частей... Все различие встречаю-
щихся в материи форм зависит от местного движения (т. е. дви-
жения-перемещения — АЛ.)» [Там же, с. 359—360]. У Декарта
«материя утратила свой прежний статус — чего-то неопределен-
ного... и получила новое определение: она стала началом плот-
ным, неизменным, устойчивым... Материя стала телом, а тело
стало материей, т. е. утратило то начало формы и жизни, каким
оно обладало у Аристотеля... В Античности материя мыслилась
как возможность, которая сама по себе, без определяющей ее
формы, есть ничто». У Декарта «материя сама по себе уже одна, а
это значит, что она не есть просто возможность, а есть действи-
тельность, которая даже носит название субстанции, т. е. того,
что может существовать само по себе». «При этом... все, что в ма-
терии (т. е. в природе) является неизменным, происходит от Бо-
га, ибо Он — начало постоянства, а все изменяющееся — от са-
мой материи» [Гайденко, 2000, с. 126, 128].
Отождествление материи и пространства приводит к слия-
нию физики и геометрии. В результате наука о природе пред-
ставляется Декарту как дедуктивная система, подобная евклидо-
вой геометрии.
Наряду с переосмыслением понятия материи у Декарта про-
исходит и переосмысление сущности математики. Платон, про-
20
Часть I. Глава 1
должая пифагорейскую традицию, считал математику содержа-
тельной наукой, числа и фигуры для него имели онтологический
смысл, это божественные первоэлементы мироздания. Эта тра-
диция продолжалась и в Средние века. Декарт же «убежден, что
математика есть наука формальная, что ее правила и понятия —
это создания интеллекта, не имеющие вне его никакой реально-
сти, и поэтому математику совершенно все равно, что «считать»:
числа, звезды, звуки и т. д. Математика в руках Декарта стано-
вится формально-рациональным методом, с помощью которого
можно «считать» любую реальность, устанавливая в ней меру и
порядок с помощью нашего интеллекта... Эта новая математи-
ка... есть инструмент... Это требовало, во-первых, пересмотра
оснований античной математики... а во-вторых, пересмотра ста-
рой физики... В математику вводится принцип движения (с по-
мощью понятия функции. — А.Л.), а из природы... изгоняется
начало жизни и души, без которых не мыслили природу ни пла-
тоники, ни перипатетики (последователи Аристотеля. — А.Л.).
Оба этих процесса... составляют содержание «универсальной
науки» Декарта... Созданную им математику Декарт называет
универсальной именно потому, что она абстрагируется от всех
тех содержательных определений, которые лежали в основе ан-
тичной и во многом еще и средневековой математики» [ Там же,
с. 141—142, 144]. Таким образом, у Декарта происходит десакра-
лизация античной математики, превращение ее в интеллекту-
альный инструмент.
Другим видным представителем рационализма был Г. Лейб-
ниц (1646—1716), позиция которого во многих отношениях отли-
чалась от позиции Декарта. Как и Декарт, он сделал существен-
ный вклад в физику и был великим математиком. Если Декарт в
физике ввел законы сохранения количества движения («мертвой
силы») и инерции {Декарт, 1989, с. 367—370], а в математике
был создателем аналитической геометрии, то Лейбниц в физике
ввел, по сути, понятие кинетической энергии («живой силы»), а
в математике был создателем дифференциального исчисления.
Но основой его концепции была не математика, а логика. Мате-
матика для него «есть особый случай применения логики... ак-
сиомы математики не первичны, а имеют свои основания в ис-
ходных логических аксиомах» {Гайденко, с. 261].
Логика лежала и в основании его метафизики, которую он
ставил выше математики: «Существуют три степени понятий,
21
Филосо^ия^^ ; ......... / ' ;/
,AA%AV AWA*VA .SV.-.V.'.1- V -' .' VaWA^-
или идей: обыденные, математические и метафизические поня-
тия» [Лейбниц, 1989, т. 2, с. 211]. Таким образом, метафизика со-
держит наиболее глубокие истины. «Хотя все частные явления
могут быть объяснены математически и механически тем, кто их
понимает, — говорит Лейбниц, — тем не менее общие начала те-
лесной природы и самой механики носят скорее метафизиче-
ский, чем геометрический характер» [Там же, 1989, т. 1, с. 144].
Само основополагающее понятие субстанции выводится Лейб-
ницем «из логических категорий субъекта и предиката. Некото-
рые слова могут быть либо субъектами, либо предикатами, на-
пример, я могу сказать «небо — голубое», «голубое — это цвет».
Другие слова, из которых имена собственные дают наиболее оче-
видные примеры, никогда не бывают предикатами, а только
субъектами или одним из терминов отношения. Такие слова
призваны обозначать субстанции» [Рассел, 1999, с. 549]. Из этого
же логического определения следует, что таких индивидуальных
субстанций, которые Лейбниц назвал монадами, должно быть
много. При этом «всякая «индивидуальная субстанция», по
Лейбницу, должна выражаться настолько «полным понятием»,
чтобы из него можно было «вывести все предикаты (относящие-
ся к прошлому, настоящему и будущему. — А.Л.) того субъекта,
которому оно придается» [Лейбниц, 1989, т. 1, с. 132].
Логика лежит в основании еще одного важного для Лейбница
различения: «истины разума» и «истины факта». Более важными
для Лейбница, конечно, являются «истины разума», или «истины
вечные», — это «интуитивно-дедуктивные истины, полностью
независимые от многообразных изменений, постоянно конста-
тируемых в опыте» [Соколов, 1984, с. 378]. Они позволяют мыс-
лить возможное и непротиворечивое. Это аналитические исти-
ны. «Те понятия, которые... могут быть сведены к тождествен-
ным утверждениям, или, иначе говоря, которые полностью
аналитичны, Лейбниц считает созданными самим умом ближе
всего к таким понятиям... стоит, по Лейбницу, понятие числа».
«Высшим законом логики и соответственно высшим принципом
истинного знания Лейбниц считает закон тождества» [Гайденко,
2000, с. 264-265, 268-269].
«Истины факта» — это истины, получающиеся из опыта.
«В противоположность разумным, или вечным, истинам как ис-
тинам необходимым... они всегда более или менее случайны.
Тем не менее научное осмысление опыта возможно. Оно осно-
22
Часть I. Глава 1
вывается на законе достаточного основания... Согласно этому за-
кону все существующее и происходящее имеет место по ка-
кой-то причине, на каком-то основании... Закон достаточного
основания, без которого нет опытно-экспериментального есте-
ствознания, стал у Лейбница логической основой принципа при-
чинности, каузальности» [Соколов, 1984, с. 378—379].
К истинам факта Лейбниц относит и исходный пункт Декар-
та: «мыслю, следовательно, существую». Он не считал такую ис-
тину принципиально отличной от других истин факта. «Лейбниц
отвергает выдвинутый Декартом в качестве основы научного
знания принцип непосредственной достоверности... Не столько
субъективная очевидность, сколько логическое доказательство
гарантирует объективную истинность наших суждений» [Гайден-
ко, 2000, с. 259-260].
Очень важной и сложной для рационалистов являются свя-
занные между собой проблемы соотношения между мышлением
и внешней реальностью, с одной стороны, и душой и телом — с
другой. Лейбниц для решения обеих проблем вводит «принцип
предустановленной гармонии», согласно которому каждая из не-
повторимых монад «развивает присущую только ей познаватель-
ную деятельность. Вместе с тем существует величайшая согласо-
ванность в результатах этой деятельности всех бесчисленных мо-
над... Бог раз и навсегда согласовал физическое с духовным
(подчинив первое второму)» [Соколов, 1984, с. 391—392] (т. е. мо-
нады относятся друг к другу подобно синхронно идущим незави-
симо друг от друга часам, предполагая Бога в роли часовщика).
У Б. Спинозы адекватность априорного мышления и бытия
обеспечивается утверждением, что «порядок и связь идей те же,
что порядок и связь вещей» [Спиноза, 1957, т. 1, с. 417].
1.3. Эмпиризм

Если Р. Декарт является основоположником рационализма
Нового времени, который видит основания науки в разуме и об-
разцом науки считает математику, то Ф. Бэкон (1561—1626) и
Дж. Локк (1632—1704) являются основателями эмпиризма, про-
тивостоящего рационализму.
Бэкон, так же как античные философы и Декарт, признает,
что «чувства неизбежно обманывают», но если рационалисты в
23
Философия науки
качестве преодоления этого обмана предлагают обратиться не-
посредственно к «свету разума», то Бэкон для этой цели предла-
гает использовать опыт, полагая, что «тонкость опытов намного
превосходит тонкость самих чувств». «Хотя чувства довольно
часто обманывают и вводят в заблуждение, — говорит Бэкон, —
однако в союзе с активной деятельностью человека они могут
давать нам вполне достаточные знания; и это достигается... бла-
годаря экспериментам, способным объекты, не доступные на-
шим органам чувств, сводить к чувственно воспринимаемым
объектам...» [Бэкон, 1972, т. 1, с. 76, 299]. В этой опоре познания
на опыт и состоит суть эмпиризма.
В своем «Новом органоне» Бэкон провозгласил, что новая
наука должна исходить из опыта, а не из умозрений, но этот «све-
тоносный» (т. е. ведущий к новым знаниям, а не к умениям)
опыт далее должен быть соответствующим образом обработан с
целью получения общих «аксиом» (так Бэкон называл теорети-
ческие утверждения), из которых можно вывести много следст-
вий, включая новые «плодоносные» опыты, т. е. такие, которые
могут быть с пользой применены людьми в обыденной жизни:
«Ибо хотя мы более всего устремляемся в практике к действен-
ной части наук, — говорит Бэкон, — однако мы выжидаем время
жатвы... Ведь мы хорошо знаем, что правильно найденные ак-
сиомы влекут за собой целые вереницы практических приложе-
ний и показывают их не поодиночке, а целой массой» [ Там же,
т. 1, с. 79]. Центральную идею бэконовского эмпиризма очень
хорошо передает бэконовская метафора пчелы: «Те, кто занима-
лись науками, были или эмпириками, или догматиками. Эмпи-
рики, подобно муравью, только собирают и довольствуются соб-
ранным. Рационалисты, подобно паукам, производят ткань из
самих себя. Пчела же избирает средний способ: она извлекает
материал из садовых и полевых цветов, но располагает и изменя-
ет его по своему умению. Не отличается от этого и подлинное де-
ло философии» [ Там же, т. 2, с. 58], которое состоит в «искусстве
указания». «Это искусство указания... может вести либо от экс-
периментов к экспериментам, либо от экспериментов к ак-
сиомам, которые в свою очередь сами указывают путь к новым
экспериментам. Первую часть мы будем называть научным опы-
том... вторую — истолкованием природы или Новым Органо-
ном... (имея в виду правильный метод для исследования приро-
ды. — А.Л.)» [Там же, т. 1, с. 299]. Суть последней составлял
24
Часть I. Глава 1
метод истолкования, или наведения, т. е. индукции, который се-
годня называют методом эмпирической индукции.
Логический метод индукции как восхождение от единичного
к общему был введен еще Аристотелем в его «Органоне». Однако
до Ф. Бэкона индукцию, во-первых, понимали как полную ин-
дукцию, когда возможно обозреть все без исключения случаи.
Во-вторых, была известна неполная индукция как вывод на ос-
новании наблюдения лишь тех фактов, которые подтверждали
доказываемое утверждение. Этой «индукции через перечисле-
ние» Бэкон противопоставил «истинную индукцию». В послед-
ней наряду с учетом явлений, подтверждающих доказываемое
положение (сводимых в «Таблицу присутствия»), производился
учет случаев, противоречащих доказываемому положению (сво-
димых в «Таблицу отсутствия»), которые рассматривались как
основной элемент метода. Такое установление фактов предпола-
гает активное вмешательство в процесс наблюдения, устранение
одних и создание других условий — путь, ведущий к экспери-
менту. Бэкон указывал на «рассечение и анатомирование мира»
как на способ продвижения к «светоносным опытам».
Сбор всех случаев в различные типы таблиц — «присутст-
вия», «отсутствия», «сравнения» и др. — подготовительная ста-
дия собственно индуктивного вывода. В итоге же ученый должен
получить положительный вывод, устанавливающий наличие об-
щего свойства или причины изучаемого явления. Этот итоговый
творческий акт никак не формализован (и зависит от искусства
ученого, хотя идея Бэкона — создать что-то вроде производствен-
ной технологии по производству открытий). Так, исследуя поня-
тие тепла, Бэкон в первую таблицу отобрал факты, подтверж-
дающие эти свойства, начиная с «солнечных лучей, особенно ле-
том и в полдень» (1), и завершая этот ряд описанием «сильного и
острого холода, приносящего ощущение жжения» (27). Во вто-
рой таблице он приводит «к первому положительному приме-
ру — первый отрицательный, или подчиненный, пример: лучи
луны, звезд и комет не оказываются теплыми для осязания» и
т.д. Третью таблицу (таблицу сравнений) он начинает с «твердых
и осязаемых тел», которые не являются «теплыми по своей при-
роде», и кончает раскаленными телами, «гораздо более горячи-
ми, чем некоторые виды пламени». «Задачу и цель этих таб-
лиц, — говорит он, — мы называем представлением примеров ра-
зуму. А после представления должна прийти в действие и самая
25
Философия науки
индукция», основу которой составляет исключение, т. е. отбра-
сывание «простых природ», примерами которых для него служат
«свет и блеск», «расширяющее и сжимающее движение» и др.
Однако индукция «не завершена до тех пор, пока не утверждает-
ся в положительном». Пример последнего для «формы» или
«природы» тепла у Бэкона звучит так: «На всех примерах и из ка-
ждого из них видно, что природа, частным случаем которой яв-
ляется тепло, есть движение. Это более всего обнаруживается в
пламени, которое всегда движется, и в кипящих жидкостях, кото-
рые также всегда движутся... Это обнаруживается также и в том,
что всякое тело разрушается или... заметно изменяется всяким
огнем или сильным и бурным теплом...» И наконец, итог (пред-
варительный): «На основании этого первого сбора плодов фор-
ма, или истинное определение тепла (того, которое относится ко
Вселенной (т. е. объективно. — А.Л.), а не только к чувству), со-
стоит в следующем...: тепло есть движение распространения, за-
трудненное и происходящее в малых частях. Но это распростра-
нение особого вида: распространяясь вокруг себя, оно, однако,
отклоняется несколько вверх...» [Бэкон, т. 2, с. 92—122].
Конечно, сводить систему Бэкона к методу эмпирической
индукции — это очень зауженный взгляд. Предложенный Бэко-
ном метод является лишь элементом его широкого замысла, ко-
торый состоял в построений научной организации нового типа,
и этот замысел «повлиял на инициаторов четырех наиболее важ-
ных академий XVII—XVIII вв.: Лондонской, Парижской, Бер-
линской и Санкт-Петербургской — и стоял у истоков главней-
ших организационных научно-образовательных программ», —
пишет современный исследователь творчества Ф. Бэкона
Д.Л. Сапрыкин [Сапрыкин, 2001, с. 20]. Однако нас здесь интере-
сует в основном лишь его программа эмпиризма и индуктивизма.
Что касается разрабатывавшегося им метода эмпирической ин-
дукции, бывшего одним из центральных элементов его методо-
логии, то к нему всерьез вернулись только в позитивизме
XIX—XX вв., где он стал основой индуктивизма. «Для научной и
философской атмосферы Европы XVII в. наибольшую роль сыг-
рала общая — критическая, эмпирическая и практическая —
тенденция бэконовской методологии» [Соколов, 1984, с. 227],
причем после его смерти сначала развитие рационалистической
методологии привело к существенному «забвению его методоло-
гических принципов». Затем с развитием философии Просвеще-
26
Часть I. Глава 1
ния снова приобрел популярность «опытно-эмпирический пафос»
Бэкона [Там же, с. 227]. Д. Юм считал его «отцом опытной фи-
зики» [Юм, 1996, т. 1, с. 660]. Наука, согласно Ф. Бэкону, опира-
ется на опыт1 — тезис, легший в основу эмпиризма, доминирую-
щего и в современной философии науки.
Бэкон и Декарт — два основоположника науки Нового вре-
мени — «трудились в одном и том же направлении: сокрушали
старое здание и на его обломках воздвигали новое. За обоими
пошли последователи... [которые] разделились на два лагеря.
Одни, следуя Бэкону и доведя до крайности его методологию,
объявили непогрешимыми опыт и индукцию (эту линию пред-
ставляло Лондонское королевское общество. — А.Л.), другие,
следуя примеру Декарта, увлекались его программой построения
картины мира (эту линию представляла Парижская академия на-
ук. — А.Л.). Неудачи первых картезианцев... отпугнули многих.
Многочисленные ряды сторонников Картезия редеют во второй
половине XVHI в. Но уже в конце первой половины XIX в., на
базе успехов теории эфира и закона сохранения энергии, стала
возрождаться модельная физика, и вспомнили ее великого осно-
вателя. Но уже на новую ступень поднялась физическая наука и
на новой базе развернулась борьба двух направлений» [Кудряв-
цев, 1948, с. 142].
Ф. Бэкон является отцом эмпирического направления в тео-
рии познания (гносеологии) Нового времени, но в целом — по
стилю аргументации и изложения — Бэкон принадлежит еще
эпохе Возрождения. Центральной фигурой эмпиризма, относя-
щейся уже к философии Нового времени, является Джон Локк
(1632-1704).
Локковская теория познания, продолжая традицию Ф. Бэко-
на, противостоит Декарту. Локк считал, что не существует врож-
денных идей и принципов и что все без исключения общие
принципы только кажутся нам врожденными, в действительно-
сти же за ними скрывается накапливаемый опыт. Отсутствие
«врожденных идей» он обосновывал тем, что нельзя считать вро-
жденными даже всеобщие принципы знания, включая логиче-
ские законы тождества и противоречия, ибо их нельзя «найти у
1 Под опытом в философии в XVII—XIX вв., а часто — и в XX в. понимали
восприятие природных явлений с помощью органов чувств, а не научный экспе-
римент, как он описан в гл. 7.
27
Философия науки
детей, идиотов, дикарей и людей необразованных» [Локк, 1985,
т. 1, с. 97, 113].
Согласно Локку человеческая душа в самом начале своей
жизни представляет собой «белую бумагу без всяких знаков и
идей» [Там же, т. 1, с. 128]. Этот «белый лист» заполняется про-
стыми идеями, получаемыми из опыта. «На опыте основывается
все наше знание, от него в конце концов оно происходит... — ут-
верждает Локк. — Наше наблюдение, направленное или на внеш-
ние ощущаемые нами предметы, или на внутренние действия наше-
го ума, которые мы сами воспринимаем и о которых мы сами раз-
мышляем, доставляет нашему разуму весь материал мышления.
Вот два источника знания, откуда происходят все идеи, которые
мы имеем... Называя первый источник ощущением, я называю
второй рефлексией» [Там же, с. 154].
Учение Локка часто называют сенсуализмом. Но «фундамен-
тальный гносеологический термин «сенсуализм» применим
главным образом — если не исключительно — к [той] важней-
шей разновидности опыта», которую Локк назвал внешним опы-
том и которому у Локка «всегда принадлежит хронологическое
первенство». Поскольку он «подчеркнул значение и внутреннего
опыта, находящегося в сложном взаимодействии с опытом
внешним, его позицию более правильно определять как эмпири-
стическую» [Соколов, 1984, с. 409—411].
Знание Локк делит на интуитивное (состоящее из самооче-
видных истин типа «белое не есть черное», «три больше двух»),
демонстративное (получаемое посредством дедукции, как поло-
жения математики) и сенситивное (как получаемое через ощуще-
ния, констатацию существования единичных вещей). Опыт яв-
ляется источником «простых идей», в том числе качеств тел, ко-
торые Локк делит на «первичные» (где идеи похожи на качества
самих тел, т. е. представляют непосредственно тела сами по се-
бе) — протяженность, фигура, плотность, движение — и «вто-
ричные» (те, в которые подмешаны свойства органов чувств) —
цвет, звук, запах, вкус.
«Ум, будучи совершенно пассивным, при восприятии всех
своих простых идей производит некоторые собственные дейст-
вия, при помощи которых из его простых идей, как материала и
основания для остального, строятся другие». К сложным идеям,
производимым умом, он относит «идеи, которые мы обозначаем
словами «обязанность», «опьянение», «ложь»... идею лицеме-
28
Часть I. Глава 1
рия... идею святотатства. Действия, в которых ум проявляет свои
способности в отношении своих простых идей... суть главным
образом следующие: 1) соединение нескольких простых идей в
одну сложную (например, «убийство старого (молодого или ка-
кого-нибудь другого) человека». — А.Л.); 2) сведение двух идей...
и сопоставление их друг с другом так, чтобы обозревать их сразу,
но не соединять в одну; так ум приобретает все свои идеи отно-
шений; 3) обособление идей от всех других идей, сопутствующих
им в их реальной действительности; это действие называется аб-
страгированием, и при его помощи образованы все общие идеи в
уме». «Опыт показывает нам, — говорит Локк, — что ум в отно-
шении своих простых идей совершенно пассивен и получает их
все от существования и воздействия вещей... сам не будучи в со-
стоянии образовать ни одной идеи. Но... запасшись однажды
простыми идеями (получаемыми от ощущения или рефлек-
сии. — АЛ.), он может складывать их в различные соединения и
создавать таким образом множество разных сложных идей, не
исследуя, существуют ли они в таком сочетании в природе»
[Локк, 1985, т. 1, с. 272, 338—339]. Примером не существующей в
природе сложной идеи является идея кентавра. Примером смут-
ной сложной идеи для него является столь важное для рациона-
листов понятие субстанции'. «Наша идея, которой мы даем общее
имя «субстанция», есть лишь предполагаемый, но неизвестный
носитель тех качеств, которые мы считаем существующими...
Говоря о каком-нибудь виде субстанций, мы говорим, что она
есть нечто, имеющее такие-то или такие-то качества, как тело
есть нечто, имеющее протяжение, форму и способное к движе-
нию; дух есть нечто, способное мыслить... Наша идея, или поня-
тие, материи есть не что иное, как понятие о чем-то таком, в чем
существуют те многочисленные чувственные качества, которые
воздействуют на наши чувства... Наше понятие о субстанции духа
будет таким же ясным, как и понятие тела, если мы предполо-
жим субстанцию, в которой существуют мышление, знание, со-
мнение, сила движения и т.д.; одну субстанцию (не зная, что это
такое) мы предполагаем субстратом (т. е. носителем. — А.Л.)
простых идей, получаемых нами извне, другую (в такой же сте-
пени не зная, что это такое) — субстратом тех действий, кото-
рые мы испытываем внутри себя... Какова бы ни была скрытая и
отвлеченная природа субстанции вообще, все наши идеи отдель-
ных, различных видов субстанций только сочетания простых
29
Философия науки
идей... идея какой угодно субстанции — золота ли, лошади, желе-
за, человека... — есть лишь идея тех чувственных качеств, кото-
рые он полагает неотъемлемыми от субстанции, добавляя пред-
положение субстрата, как бы поддерживающего эти качества,
или простые идеи, которые, по его наблюдениям, существуют
объединенными друг с другом» [Там же, т. 1, с. 347—349].
Таким образом, Локк снижает значение субстанций «мате-
рии» и «духа» (сближая их с такими «эмпирическими» субстан-
циями, как «лошадь», «камень») и утверждает невозможность
сделать достоверный вывод об их существовании или несущест-
вовании. Его продолжатели — Дж. Беркли и французские мате-
риалисты эпохи Просвещения — занимают более четкую и одно-
значную позицию по отношению к существованию материй и
духа.
Суть идеалистического варианта сенсуализма Дж. Беркли
(1685—1753) состоит в отождествлении свойств вещей с ощуще-
ниями этих свойств, которые объявляются принадлежностью ду-
ха. «Все согласятся с тем, что ни наши мысли, ни страсти, ни
идеи, образуемые воображением, не существуют вне нашей ду-
ши, — говорит Беркли. — И вот для меня не менее очевидно, что
различные ощущения или идеи, запечатленные в чувственности,
как бы смешаны или соединены они ни были между собою (т. е.
какие бы предметы они ни образовывали), не могут иначе суще-
ствовать, как в духе, который их воспринимает». «Рядом с этим
бесконечным разнообразием идей или предметов знания, — го-
ворит он, — существует равным образом нечто познающее или
воспринимающее их и производящее различные действия, как
то: хотения, воображения, воспоминания. Это познающее дея-
тельное существо есть то, что я называю умом, духом, душою или
мною самим. Этими словами я обозначаю не одну из своих идей,
но вещь, совершенно отличную от них, в коей они существуют,
или, что то же самое, коею они воспринимаются, так как суще-
ствование идеи состоит в ее воспринимаемости» [Асмус, 1970,
с. 513]. «На самом деле объект и ощущение — одно и то же...» —
говорит Беркли [Берои, 1978, с. 173].
При этом ощущения он трактует как внутренние пережива-
ния духа, а вещи — как комбинации ощущений, или идей.
«Беркли признавал существование только духовного бытия, ко-
торое он делил на «идеи» и «души». «Идеи» — воспринимаемые
нами субъективные качества — пассивны, непроизвольны; со-
30
Часть I. Глава 1
держание наших ощущений и восприятий совершенно не зави-
сит от нас. Напротив, «души» деятельны, активны, могут быть
причиной. Все «идеи» существуют, по Беркли, только в душе (как
мысли и страсти, так и различные ощущения). «Идеи» не могут
быть копиями или подобиями внешних вещей: «идея» может быть
сходна только с «идеей» [Философский энциклопедический сло-
варь, 1983, с. 515]. Соответственно законами природы называют-
ся «те твердые правила и определенные методы, коими дух, от ко-
торого мы зависим, порождает или возбуждает в нас идеи ощуще-
ний» [Беркли, 1978, с. 184] (при этом источником идеи ощущений
являются не сами вещи, а Бог, посылающий нам эти ощущения,
ибо вещи — это всего лишь комплексы ощущений).
Беркли, что характерно для английской традиции, не желает
отрываться от обыденного сознания и отрицать существование
вещей, когда от них «отворачиваются». Поскольку для Беркли
существовать — значит быть воспринимаемым духом [ Там же,
с. 172], то непрерывность существования вещей должна обеспе-
чиваться непрерывностью их восприятия, что он и делает: «Ко-
гда говорится, что тела не существуют вне духа, — говорит Берк-
ли, — то следует разуметь последний не как тот или другой еди-
ничный дух, но как всю совокупность духов (вообще говоря,
включая Бога. — А.Л.). Поэтому из вышеизложенных принципов
не следует, чтобы тела ежемгновенно уничтожались и создава-
лись вновь или вообще вовсе не существовали в промежутках вре-
мени между нашими восприятиями их» [Там же, с. 192—193]. Та-
ким образом, реально существует лишь дух [Там же, с. 327—328],
первичные же качества, претендовавшие на независимое объек-
тивное существование и связывавшиеся с существованием мате-
рии, столь же субъективны, как и вторичные, а материя является
бесполезным понятием и для философии, и для науки.
В противоположность Беркли у французских материалистов
Ж. Ламетри (1709—1751) иД. Дидро (1713—1784) дается материа-
листическое толкование души, т. е. единственной субстанцией
объявляется материя. «Душа — это лишенный содержания тер-
мин, — утверждает Ламетри, — за которым не кроется никакого
определенного представления... Мы знаем в телах только мате-
рию... Мы должны сделать смелый вывод, что человек является
машиной и что во Вселенной существует только одна субстан-
ция, различным образом видоизменяющаяся» [Соколов, 1970,
с. 615, 620, 617]. Этой субстанцией является материя (которую
31
Философия науки
Ламетри наделяет «способностью чувствовать»). «Невозможно
предположение чего-либо, что существует вне материальной
Вселенной; никогда не следует делать подобных предположе-
ний, потому что из этого нельзя сделать никаких выводов... Я —
физик и химик; я беру тела такими, каковы они в природе, а не в
моей голове», — вторит Ламетри Дидро [Там же, с. 662, 664].
Эта материя определяется посредством внешнего опыта.
«Хотя мы не имеем никакого представления о сущности мате-
рии, мы не можем отказать ей в признании свойств, открывае-
мых нашими чувствами», — говорит Ламетри [Там же, с. 619].
«Наши чувства — клавиши, по которым ударяет окружающая
нас природа и которые часто сами по себе ударяют; вот, по мо-
ему мнению, все, что происходит в фортепиано, организованном
подобно вам и мне», — говорит Дидро [Там же, с. 655—656].
Познание Ламетри рассматривал как процесс, «который дол-
жен начинаться с чувственного восприятия изучаемых реально-
стей, их дальнейшего опытно-экспериментального исследова-
ния и завершаться рациональным обобщением выявленных
фактов, которое в свою очередь должно подвергаться эмпириче-
ской проверке» [Кузнецов, 1986, с. 251]. Близкой точки зрения
придерживался и Дидро, считавший «тремя главными средства-
ми исследования природы» наблюдение, размышление и экспе-
римент: «Наблюдение собирает факты; размышление их комби-
нирует; опыт проверяет результаты комбинаций» [Дидро, 1941,
с. 98]. То есть первичным источником знаний являются чувст-
ва — центральный тезис сенсуализма, но разум принимает ак-
тивное участие в процессе познания.
Французские просветители являются естественными предше-
ственниками позитивизма. У них появляется уже то сочетание, от-
рицательно-пренебрежительного отношения к метафизике с пре-
клонением перед новой наукой — естествознанием и предпочте-
ние полезного знания, которое станет основой позитивизма.
«Возьмем в руки посох опыта и оставим в покое историю всех
бесплодных исканий философов», — говорит Даламбер, имея в
виду то, что Ламетри называл «бесполезными трудами великих ге-
ниев: всех этих Декартов, Мальбраншей, Лейбницев и Вольфов...»
Только за учеными признает Ламетри право на суждение, Декарт
же для него — «гений, прокладывающий пути, в которых сам за-
блудился» [Соколов, 1970, с. 611, 618, 620].
Позитивизм, который вскоре будет в центре нашего внима-
ния, является естественным продолжением эмпирицистской
32
Часть I. Глава 1
традиции XVIII в. Будучи естественным порождением эпохи
Просвещения, он впитывает и английскую идеалистическую
традицию Беркли и Юма.
Особого рассмотрения требуют идеи Д. Юма. Из его анализа и
критики эмпиризма вырастает, с одной стороны, рассматривае-
мая в следующей главе критическая философия И. Канта, с дру-
гой — сформулированная им проблема причинности стала вызо-
вом эмпиризму и позитивизму XIX—XX вв. и стимулом для созда-
ния новых концепций. «Под влиянием идей Юма, — говорит
И.С. Нарский в статье «Юм», — развивалось большинство пози-
тивистских учений XIX—XX вв.» [Нарский, 1983, с. 813—814].
Теория познания Д. Юма (1711—1776) «сложилась в резуль-
тате переработки им субъективного идеализма Беркли... Юм
оставлял теоретически открытым вопрос, существуют ли мате-
риальные объекты, вызывающие наши впечатления (хотя в жи-
тейской практике он в их существовании не сомневался). Пер-
вичными восприятиями Юм считал непосредственные впечатле-
ния внешнего опыта (ощущения), вторичными — чувственные
образы памяти («идеи») и впечатления внутреннего опыта (аф-
фекты, желания, страсти). Образование сложных идей толковал
как психологические ассоциации простых идей друг с другом»
[Там же, с. 813—814].
Одно из главных отличий его концепции от локковской со-
стоит в том, что Локк был уверен в существовании внешних объ-
ектов, вызывающих идеи, и в существовании первичных ка-
честв, тогда как Юм в этом сомневается. Кроме того, у него была
несколько более сложная связь между опытом и мышлением в
процессе познания. Он полагал, что анализ чувственного опыта
следует начинать с «впечатлений» или «восприятий». «Под тер-
мином впечатления я подразумеваю все наши более живые вос-
приятия, когда мы слышим, видим, осязаем, любим, ненавидим,
желаем, хотим», — говорит Юм. Поэтому у него исходным для
теории познания оказывается человеческий опыт, уже распола-
гающий впечатлениями, неизвестно как полученными. «Ум ни-
когда не имеет перед собой никаких вещей, кроме воспри-
ятий...» — говорит Юм. Механизм дальнейшего развертывания
чувственного опыта на основе впечатлений описывается Юмом
так: «Сначала возникает какое-либо впечатление, заставляя пе-
реживать тепло, холод, жажду, голод, удовольствие, страдание.
Потом ум снимает с этого первоначального впечатления копию
и образует идею. Идея, стало быть, определяется Юмом как «ме-
2 Философия науки
33
Философия науки
нее живое восприятие». У Локка, говорит Юм, идея была ото-
ждествлена со всеми восприятиями. Между тем идея может оста-
ваться и тогда, когда впечатление, копией которого она являет-
ся, исчезает... С этих вторичных впечатлений снова снимается
копия — возникают новые идеи. Затем своеобразная «цепная ре-
акция» идей и впечатлений продолжается...» [Мотрошилова,
1999, с. 214]. В результате опыту, в котором «теснейшим образом
сплавляются впечатления и идеи», приписывается «сложная чув-
ственно-рациональная структура». Такой взгляд на опыт подхва-
тывается и развивается Кантом.
Но наиболее важный для нас момент в его гносеологии —
учение о причинности. Особенность причинности — одного из
семи выделяемых им отношений — состоит в том, что, не обла-
дая ни интуитивной, ни дедуктивной достоверностью, «только
причинность порождает такую связь, благодаря которой мы из
существования или действия какого-нибудь одного объекта чер-
паем уверенность, что за ним следовало или же ему предшество-
вало другое существование или действие» [Юм, 1996, с. 130].
Анализируя это отношение, Юм приходит к выводу, что есть ос-
нования говорить лишь об «отношениях смежности (в простран-
стве. — А. Л.) и предшествования (во времени. — А. Л.)», а не о
причине и действии. «Движение одного тела при столкновении
считается причиной движения другого тела. Рассматривая же эти
объекты с величайшим вниманием, мы видим только, что одно
тело приближается к другому и что движение первого тела пред-
шествует движению второго... Разум никогда не может убедить
нас в том, что существование одного объекта (причины. — А.Л.)
всегда заключает в себе существование другого (следствия. — А.Л.)',
поэтому когда мы переходим от впечатления одного объекта к
идее другого или к вере в этот другой, то побуждает нас к этому
не разум, а привычка, или принцип ассоциации» [Юм, 1996,
с. 133, 153]. То есть, по Юму, никаких других оснований, кроме
психологических привычки и веры, для принципа причинности,
который до Юма считался столь же необходимым, как и логиче-
ские связи, нет [Рассел, 1999, с. 615].
ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА
Беркли Д. Сочинения. М., 1978.
Бэкон Ф. Сочинения: В 2 т. М.: Наука, 1972.
Гайденко П.П. История новоевропейской философии в ее связи с наукой.
М.: Университетская книга, 2000.
34
Часть I. Глава 1
Григорьян А. Г., Зубов В.П Очерки развития основных понятий механики.
М.: Наука, 1962.
Декарт Р. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1989.
Дидро Д. Избранные философские произведения. М.: Госполитиздат, 1941.
Доброхотов А.Л. Метафизика. Онтология // Философский энциклопедиче-
ский словарь. М.: СЭ, 1983. С. 362-363; 458-459.
Мотрошилова Н.В. Дэвид Юм // История философии: Запад — Россия —
Восток: В 4 кн. Кн. 2. М., 1999.
Кудрявцев П.С. История физики. М.: Учпедгиз, 1948.
Кузнецов В.Н., Мееровский Б.В., Грязнов А.Ф. Западноевропейская филосо-
фия XVIII века. М.: Высшая школа, 1986.
Лаплас П.С. Опыт философии теории вероятностей. М.: Типо-лит, Кушне-
рев, 1908.
Лейбниц ГВ. Сочинения: В 4 т. М.: Мысль, 1989.
Лекторский В.А. Теория познания // Философский энциклопедический
словарь. М.: СЭ, 1983. С. 678-680.
Локк Д. Сочинения: В 3 т. М.: Мысль, 1985.
Мах Э. Популярно-научные очерки. СПб., 1909.
Нарский П.С. Юм // Философский энциклопедический словарь. М.: СЭ,
1983. С. 813-814.
Рассел Б. История западной философии. Новосибирск: Изд-во НГУ, 1999.
Соколов В.В. (ред.) Антология мировой философии: В 4 т. Т. 2. М.: Мысль,
1969-1970.
Соколов В.В. Европейская философия XV—XVII веков. М.: Высшая школа,
1984.
Спиноза Б. Избранные произведения: В 2 т. М.: Госполитиздат, 1957.
Философский энциклопедический словарь. М.: СЭ, 1983.
Юм Д. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1996.
ВОПРОСЫ
1. Каковы основные положения рационализма и эмпиризма?
2. Основные понятия и принципы теории познания Декарта и
Лейбница. Каковы сходства и различия?
3. Эмпиризм и индуктивизм Ф. Бэкона.
4. Основные понятия и принципы теории познания Локка, Беркли,
Ламетри и Дидро. Каковы сходства и различия?
5. В чем суть критики Д. Юмом понятия причинности?
6. Каково отношение философов Просвещения к метофизике и
науке?
РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА
Антология мировой философии: В 4 т. М.: Мысль, 1970. Т. 2.
Гайденко П.П. История новоевропейской философии в ее связи с наукой.
М.: Университетская книга, 2000.
История философии: Запад — Россия — Восток: В 4 кн. М.: Греко-латин-
ский кабинет, 1998. Кн. 2.
Рассел Б. История западной философии. Новосибирск: Изд-во НГУ, 1999.
2*
Глава 2
ФИЛОСОФИЯ НАУКИ КАНТА
И НЕОКАНТИАНСТВА
2.1. Проблемы, трудности и дальнейшая судьба
эмпиризма и рационализма
В предыдущей главе речь шла о противостоянии эмпиризма
и рационализма в философии XVII—XVIII вв. Какая судьба
ожидала это противостояние в дальнейшем? Исчерпало ли оно
себя познавательной ситуацией XVII—XVIII вв.? И да и нет.
Что касается эмпиризма, то его знамя было подхвачено пози-
тивизмом. Поэтому данное направление сохранило жизнеспо-
собность практически до конца XX в. Распространение постпо-
зитивизма положило конец его влиянию в сфере философии
науки, хотя нельзя исключить, что в судьбе эмпиризма еще будут
новые взлеты. Однако широкие слои работающих ученых, не ин-
тересующихся философией, ничего не знают о постпозитивизме
и его критике позитивизма и эмпиризма; они зачастую остаются
приверженцами классического философского эмпиризма, даже
не подозревая об этом, подобно тому как Журден в комедии
Мольера не подозревал, что Говорит прозой.
Что касается рационализма, то его дальнейшая судьба нераз-
рывно связана с судьбой картезианского учения. Последнее
включало не только метафизику (учение о двух субстанциях) и
учение о рациональном методе, но и базирующиеся на них фи-
зику и космологию1. Поскольку Декарт сделал протяженность
основным атрибутом материи, его физика, естественно, отрица-
ла существование пустоты. Все заполнено различными частица-
ми материи, которые пребывают в беспрестанном движении в
результате взаимных соударений. Декарт не приписывал мате-
1 См. подробнее: Гайденко П.П. История новоевропейской философии в ее
связи с наукой. М., 2000. Гл. 3.
36
Часть I. Глава 2
рии никаких особых сил, считая, что понятия, подобные поня-
тию силы, не являются ни ясными, ни отчетливыми, а представ-
ляют собой наследие схоластического мышления, с готовностью
допускавшего для объяснения любого явления особые скрытые
«силы» и «потенции». А падение тяжелых тел на Землю и движе-
ние планет вокруг Солнца Декарт и его последователи объясня-
ли действием вихрей материальных частиц, заполняющих все
пространство.
Признание механики Ньютона на континенте, прежде всего
во Франции, бывшей в ту эпоху лидером науки, произошло
только в результате длительной и упорной борьбы ныотониан-
цев и картезианцев. С точки зрения последних, ньютонова тео-
рия всемирного тяготения была нарушением требований ясного
и отчетливого мышления, потому что понятие силы тяготения
как внутреннего свойства материи не ясно и не отчетливо. Побе-
да, одержанная физикой, ознаменовала собой и поражение де-
картовского учения о рациональном методе. Сама история по-
знания продемонстрировала, что понятия, не являющиеся ни
ясными, ни отчетливыми, могут быть чрезвычайно плодотвор-
ными для развития науки и что попытка усмотреть истину в чис-
том разуме, и только в нем одном, может приводить к произ-
вольным теоретическим построениям, разным у разных мысли-
телей.
Следует отметить также, что рассуждения рационалистов
опирались на очень сильную метафизическую и даже теологиче-
скую предпосылку. Ее явно сформулировал Лейбниц как прин-
цип предустановленной гармонии, но она присутствует и у Де-
карта, и у Спинозы. Речь идет о том, что существует установлен-
ная Богом гармония между априорными принципами разума и
устройством самой реальности. То есть Бог сотворил мир по точ-
ным и гармоничным математическим принципам, а потом вло-
жил эти принципы в умы людей, чтобы они могли адекватно по-
знать Вселенную и прочесть в фактах реальности Его план. Для
мыслителей XVII в. человек самим Богом предназначен для того,
чтобы достичь полного и истинного знания о мире. Допущение
Далеко не самоочевидное.
В то же время уже в полемике рационалистов и эмпиристов
была указана принципиальная трудность, стоящая перед эмпи-
ристскими объяснениями научного познания. Она заключается
в том, что опыт, наблюдение, эксперимент дают знание единич-
7,7
Философия науки
него факта. Индуктивные выводы из наблюдаемых единичных
фактов позволяют делать общие утверждения. Но с ними связа-
на проблема, которую Кант формулирует в таких словах: «Опыт
никогда не дает своим суждениям истинной или строгой все-
общности, он сообщает им только условную и сравнительную
всеобщность (посредством индукции), так что это должно, соб-
ственно, означать следующее: насколько нам до сих пор извест-
но, исключений из того или иного правила не встречается»
[Кант, 1964, т. 3, с. 107]. Таким образом, оказывается, что эмпи-
ризм не может объяснить необходимый (или строго всеобщий) ха-
рактер законов науки. Более того, как показал Юм, оставаясь на
почве строгого эмпиризма, невозможно вообще утверждать су-
ществование необходимых причинных связей; приходится счи-
тать их всего лишь привычкой разума.
К тому же эмпиризм не мог объяснить, почему математиче-
ские выводы, делающиеся без опоры на опыт, применимы и
весьма плодотворны при описании явлений природы. Необхо-
димый характер сформулированных математически законов
природы мог объяснить рационализм, но, как уже было сказано,
последний опирался при этом на сильное допущение метафизи-
чески-теологического характера.
2.2. Кантовский «коперниканский переворот»
в трактовке познания
Таким образом, ни эмпиризм, ни рационализм не могли
удовлетворительно объяснить возможность научного познания
действительности, имеющего математическую форму и форму-
лирующего строгие законы природы. В этой-то ситуации Кант
осуществляет то, что он сам назвал «коперниканским переворо-
том» в представлениях о познании. Что он имел в виду? Когда
выяснились существенные трудности в объяснении движений
небесных тел на основе предположения, что звезды вращаются
вокруг наблюдателя, Коперник, разъясняет Кант, попытался
объяснить эти движения, исходя из противоположного предпо-
ложения, что движется наблюдатель, а звезды находятся в со-
стоянии покоя. Аналогично, говорит Кант, если мы не можем
объяснить, каким образом наше знание сообразуется со своим
предметом, не окажется ли более успешной попытка объяснить
познание, если исходить из противоположного предположения,
38
Часть I. Глава 2
а именно что познаваемый предмет сообразуется с нашими по-
знавательными способностями [Там же, с. 87—88].
В каком смысле можно говорить о том, что предмет познания
сообразуется с нашим познанием? В том, что предмет познания
не является не зависимым от нашего познания. Процесс позна-
ния выступает как процесс конструирования предмета познания.
Это не пассивное восприятие предмета; нет, при этом субъект
вкладывает что-то в познаваемый предмет, т. е. привносит в него
нечто от себя. Никак иначе, говорит Кант, нельзя объяснить воз-
можность априорного познания. Субъект не может познавать
априорно независимо от него существующий предмет1. А вот ап-
риорное познание того, чтб сам же субъект привносит в объект
познания, возможно и объяснимо.
Из каких элементов и по каким правилам осуществляется
подобное конструирование предмета познания в акте познания?
Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим кантовский анализ
процесса познания.
2.3. Априорные синтетические суждения
Но действительно ли существует априорное познание? Кант
доказывает, что это так. При этом он определенным образом из-
меняет понятие априорности. Кант согласен с Локком, что по-
знания не бывает без опыта и что все человеческое познание на-
чинается с опыта. Но это признание не отменяет наличия апри-
орного знания. Кант говорит: «Хотя всякое наше познание и
начинается с опыта, отсюда вовсе не следует, что оно целиком
происходит из опыта». И далее Кант продолжает: «Вполне воз-
можно, что даже наше опытное знание складывается из того, чтб
•Декарт был убежден в том, что субъект познает априорно не зависимый от
него объект. Но он обосновывает возможность этого ссылкой на природу Бога:
Бог лишен зависти, и потому невозможно представить, чтобы он хотел меня об-
мануть. Следовательно, если в моем сознании имеются врожденные идеи, то они
заложены Богом и соответствуют вещам. Для Канта эта ссылка на Бога уже не-
убедительна. Сам он являлся глубоко верующим человеком. Однако допущение,
что Бог предназначил человека к познанию вещей как они есть сами по себе, для
Канта неочевидно. По Канту, человек предназначен прежде всего для соблюде-
ния морального закона. Если не прибегать к этой ссылке на Бога, тогда получит-
ся следующее: априорные утверждения обусловлены структурой разума познаю-
щего субъекта, и потому мы не можем утверждать, что они описывают не зависи-
мые от нас вещи как они есть сами по себе.
39
Философия науки
мы воспринимаем посредством впечатлений, и из того, чтб наша
собственная познавательная способность (только побуждаемая
чувственными впечатлениями) дает от себя самой...» [Там же,
с. 105]. Таким образом, для Канта априорное знание — это не то
знание, которое предшествует опыту во времени. Это такое зна-
ние, которое, проявляясь только вместе с опытом, тем не менее
абсолютно не зависит от любого возможного опыта.
Но почему Кант так уверен в том, что подобное знание вооб-
ще существует? Потому что опыт не может придать знанию все-
общность и необходимость. Следовательно, если в науках имеют-
ся необходимые и всеобщие утверждения, значит, делает вывод
Кант, в них обязательно должен быть элемент содержания, кото-
рый происходит не из опыта, т. е. является априорным. Поэтому
необходимо исследование возможности, принципов и объема
имеющегося у человека априорного знания.
Чтобы более точно сформулировать проблему, Кант строит
классификацию суждений. Прежде всего суждения могут быть
аналитическими или синтетическими. Аналитические суждения
ничего не добавляют к имеющемуся знанию и являются только
поясняющими. Пример Канта: суждение «Все тела протяженны»
является аналитическим, потому что для того, чтобы убедиться в
его истинности, достаточно просто проанализировать понятие
тела и понять, что в нем уже подразумевается свойство протя-
женности.
Синтетические суждения, напротив, дают новое содержание.
Пример Канта: суждение «Все тела имеют тяжесть» является
синтетическим, потому что присоединяет к представлению о те-
ле, в котором мы неявно мыслим некоторые признаки (в данном
случае признак протяженности, т. е. занимания некоторого про-
странства), новое представление, которое в понятии тела не со-
держится, — признак тяжести.
Итак, синтетические суждения потому и называются синте-
тическими, что в них рассудок синтезирует различные содержа-
ния. Тем самым такие суждения обогащают наше знание. На ка-
ком основании рассудок осуществляет подобный синтез?
Таким основанием может быть опыт. Все суждения, основы-
вающиеся на опыте, являются синтетическими. Опыт и есть
синтетическое связывание созерцаний. Например, если в опыте
мы имеем восприятие розы и ее цвета, то этот опыт будет являть-
ся основанием для синтетического суждения «Роза красна».
40
Часть I. Глава 2
Но могут ли помимо них существовать априорные синтетиче-
ские суждения! Кант отвечает, что да. Это прежде всего суждения
математики. В самом деле, они не имеют опытного характера и в
то же время расширяют наше знание.
Но оказывается, что и естествознание заключает в себе апри-
орные синтетические суждения. Хотя естествознание, по опре-
делению, есть познание, опирающееся на опыт, тем не менее
оно опирается и на некоторые принципы, которые обладают
всеобщностью и необходимостью, например: «Все, что происхо-
дит, имеет свою причину»; «При всех изменениях телесного ми-
ра количество материи остается неизменным»; «При всякой пе-
редаче движения действие и противодействие всегда должны
быть равны друг другу».
Следовательно, вопреки самым распространенным представ-
лениям о научном познании оно не полностью обусловлено опы-
том, но опирается на априорную синтезирующую деятельность по-
знания.
И наконец, третьей сферой синтетических суждений априо-
ри является метафизика. «Метафизика, — говорит Кант, — даже
если и рассматривать ее как науку, которую до сих пор только
пытались создать, хотя природа человеческого разума такова,
что без метафизики и нельзя обойтись, должна заключать в себе
априорные синтетические знания...» [Там же, с. 116]. В самом
деле, метафизическое учение не может быть совокупностью
только аналитических суждений — в таком случае оно преврати-
лось бы в простой набор определений. В то же время метафизика
обращается к объектам, выходящим за пределы любого возможного
опыта, т.е. умопостигаемым. Поэтому метафизика, если она во-
обще возможна, должна состоять из синтетических априорных
суждений.
Таким образом, исследование человеческого познания, по
Канту, требует ответа на вопрос: как возможны априорные синте-
тические суждения! Этот общий вопрос сообразно тем основ-
ным сферам, в которых обнаружились синтетические суждения
априори, подразделяется у Канта на следующие:
Как возможна чистая математика?
Как возможно чистое естествознание?
Как возможна метафизика в качестве природной склонности и
как возможна метафизика как наука?
Нас будет интересовать ответ Канта на первые два вопроса.
41
Философия науки
2.4. Трансцендентальная эстетика
Так называется раздел кантовской системы, в котором ана-
лизируются априорные механизмы, присутствующие в самом чув-
ственном опыте. Понятие «трансцендентальное» относится к
выходящим за пределы опыта условиям возможности этого опы-
та. Наш чувственный опыт представляется нам «просто» резуль-
татом воздействия внешних предметов на наши органы чувств.
Мы отнюдь не замечаем при этом — и в принципе не могли бы
заметить, — что мы не просто воспринимаем, но привносим в
воспринимаемый предмет нечто от себя. В этом смысле априор-
ные синтезирующие механизмы выходят за пределы любого воз-
можного опыта, ибо мы не воспринимаем их. В то же время опыт
был бы невозможен без этих синтезирующих механизмов, ибо,
как объясняет Кант, опыт есть синтез данных чувственного вос-
приятия согласно некоторым априорным принципам; без них опыт
был бы не знанием, а набором восприятий.
Нормальному человеческому опыту присущи некоторые
формы, которые априори привносятся в опыт субъектом. Все,
что мы воспринимаем, все впечатления внешнего мира пред-
ставляют собой восприятия вещей в пространстве и времени.
Может быть, в будущем, на далеких планетах, в недрах земли
или Мирового океана, человечество будет наблюдать самые не-
ожиданные явления. Но какими бы неожиданными они ни бы-
ли, мы можем предсказать, что они будут происходить в про-
странстве и времени. И поскольку мы не можем вообразить ни-
чего вне времени и никакой внешней вещи вне пространства, то
Кант делает вывод об априорном характере пространства и вре-
мени.
Но разве не опыт учит младенца тому, что все вещи распола-
гаются в пространстве? Нет, говорит Кант, «представление о
пространстве должно уже заранее быть дано для того, чтобы те
или иные ощущения были относимы к чему-то вне меня (т. е. к
чему-то в другом месте пространства, а не в том, где я нахожусь),
а также для того, чтобы я мог представлять себе их... не только
как различные, но и как находящиеся в различных местах...
сам... внешний опыт становится возможным прежде всего благо-
даря представлению о пространстве» [Там же, с. 130].
Пространство и время — это не понятия, а априорные формы
созерцания. Точнее, пространство есть форма внешнего чувства
42
Часть I. Глава 2
(т. е. форма восприятия чего-либо как находящегося вне нас),
тогда как время есть форма внутреннего чувства, что означает
организацию всего нашего внутреннего опыта как потока ощу-
щений, переживаний и пр., следующих друг за другом. Все
внешнее мы воспринимаем рядоположенно, а все свои внутрен-
ние переживания — последовательно.
Обратим внимание также на то, что пространство и время яв-
ляются именно формами созерцания. Они определяют собой не
содержание, не характер или своеобразие тех или иных ощуще-
ний, а только общую форму их организации. Априорные формы
чувственности функционируют одновременно с актами чувст-
венного восприятия, синтезируя многообразные данные чувст-
венного восприятия в формы пространства и времени. Благода-
ря этому получается, что все воспринимаемые нами предметы
обладают определенными пространственными характеристика-
ми, например они трехмерны. Таким образом, априорные фор-
мы чувственности, определяя характер нашего восприятия, опре-
деляют и предмет нашего восприятия. Ниже мы еще вернемся к
этой теме.
В то же время Кант утверждает, что познающий субъект спо-
собен и к «чистому, внечувственному созерцанию». Он называет
созерцание чистым, если оно свободно от элементов чувствен-
ной данности. Но что именно созерцается в акте чистого созер-
цания? Сама форма возможных предметов чувственного созер-
цания, т. е. пространственность и временность как таковые.
Свидетельством того, что познающий субъект действительно об-
ладает такой способностью, являются, по Канту, математиче-
ские науки — арифметика и геометрия.
Для Канта характерная черта математики состоит в том, что
она должна представить свой объект в созерцании. Но это есть
чистое, нечувственное созерцание, а вовсе не созерцание эмпири-
чески существующих объектов. Такое созерцание представляет
собой конструирование соответствующего объекта. Возьмем, на-
пример, утверждение: «Треугольник имеет три стороны». Оно
априорное (потому что треугольники, о которых говорит геомет-
рия, не являются эмпирическими объектами, встречающимися в
опыте) и синтетическое (потому что в понятии треугольника
мыслится фигура, имеющая три угла, и не более того). Благодаря
чему возможно подобное априорное синтетическое утвержде-
ние? Благодаря тому, что мы как бы построили перед своим ум-
43
Философия науки
ственным взором некий треугольник вообще и потому знаем,
что иначе как с тремя сторонами его построить нельзя. То есть,
конструируя такой объект, мы создаем этим условие, при котором
отдельные единичные треугольники только и могут мыслиться.
И в то же время мы построили его как конкретный единичный
объект (точнее, это схема конструирования произвольного тре-
угольника!) и потому можем его созерцать и формулировать от-
носительно его синтетические и необходимые суждения.
Геометрия опирается на априорное созерцание пространства, а
арифметика — на априорное созерцание времени.
Кант объясняет это на примере арифметического суждения
«7 + 5 = 12». Он доказывает, что подобное суждение является
синтетическим априори, обосновывая это следующим образом:
«Понятие суммы 7 и 5 содержит в себе только соединение этих
двух чисел в одно, и от этого вовсе не мыслится, каково то число,
которое охватывает оба слагаемых... и сколько бы я ни расчленял
свое понятие такой возможной суммы, я не найду в нем числа
12. Для этого необходимо выйти за пределы этих понятий, при-
бегая к помощи созерцания, соответствующего одному из них,
например своих пяти пальцев, или... пяти точек, и присоединять
постепенно единицы числа 5, данного в созерцании, к понятию
семи» [Там же, с. 114—115].
Таким образом Кант обосновывает свою трактовку матема-
тики как науки, в которой определяющую роль играют априор-
ные синтетические суждения, доказывая, что рассуждения в гео-
метрии и арифметике опираются на представления особого рода:
созерцание конкретного и одновременно всеобщего объекта, ко-
торый на самом деле является схемой построения возможных
объектов определенного рода.
Однако современная математика выходит далеко за пределы
арифметики и евклидовой геометрии, о которых рассуждал
Кант. Она конструирует объекты, которые очень трудно пред-
ставить в наглядном созерцании. Критикуя Канта, указывают
обычно и на то, что в современной науке признают геометрией
физического пространства неевклидову геометрию. Это застав-
ляет поставить вопрос о том, устарело или не устарело Кантово
понимание математики.
Разумеется, дальнейшее развитие математики и точного ес-
тествознания потребовало развития и модификации кантовских
идей. Это делали неокантианцы, о которых речь пойдет ниже.
44
Часть I. Глава 2
И в то же время можно привести аргументы в пользу того, что
кантовский подход не утратил своей актуальности.
Например, Кант рассматривает евклидову геометрию как
«встроенную» в наш аппарат чувственного восприятия и вслед-
ствие этого в структуру чувственно воспринимаемого мира.
Именно благодаря этому предложения евклидовой геометрии, с
его точки зрения, являются синтетическими априорными исти-
нами. В какой мере устарело это его представление? Поскольку
мы продолжаем прилагать евклидову геометрию к миру нашего
опыта, учение Канта не устарело. Конечно, современная мате-
матика создала много теорий и конструкций, отличающихся от
описаний Канта, но она не изменила нашего восприятия мира и
наших способов счета окружающих нас предметов. А Кант свя-
зывает евклидову геометрию и арифметику с априорными форма-
ми восприятия, а не с априорными понятиями.
Утверждение Канта, что равенство 5+7=12 является синте-
тическим и требует определенного созерцания, также часто вы-
зывает возражения у современных студентов, особенно тех, кто
знаком с идеями логицизма и формализма1. Суть возражения со-
^огицизм — направление в философии математики, восходящее к Лейб-
ницу. Основная идея заключается в том, что математические утверждения пред-
ставляют собой частный случай законов логики. В XIX в. для обоснования этой
позиции Г. Фреге предпринял реформу логики и создал новую, математическую
логику. В XX в. логицизм защищали Б. Рассел, Р. Карнап и др. Для логицистов
законы логики неопровержимы, потому что неинформативны (являются логиче-
скими тавтологиями), например: «если все предметы обладают свойством А, то
данный предмет обладает свойством А», «если суждение р истинно, то суждение р
истинно» и т. п. Тогда математические утверждения должны выступать либо как
результаты подстановки в подобные логические аксиомы результатов определе-
ний математических понятий через логические термины, либо как дедуктивные
выводы из таких подстановок.
Формализм — это еще одно влиятельное направление в философии ма-
тематики XX в. Его связывают обычно с именем Д. Гильберта. Программа фор-
мализма ставила задачу представить арифметику, евклидову геометрию и любую
другую математическую теорию как систему графических объектов — математи-
ческих символов, с которыми оперируют по полностью заданным правилам и
аксиомам, совершенно отвлекаясь от их смысла. См. подробнее: Клини Ст. Вве-
дение в метаматематику. М., 1957, гл. 3; Френкель А., Бар-Хиллел И. Основания
теории множеств. М., 1966, гл. 5; Бурбаки Н. Исторический очерк // Бурбаки Н.
Теория множеств. М., 1965, с. 298—348.
Общая идеология обоих направлений заставляла смотреть на математику как
на аксиоматическую систему, в которой математические предложения, будучи де-
дуктивными следствиями из аксиом, не несут никакой информации, кроме той,
которая уже содержится в аксиомах, и не опираются ни на какие созерцания.
45
Философия науки
стоит в том, что любые арифметические утверждения являются
дедуктивными следствиями из некоторого набора аксиом или
рекурсивных схем. Эти схемы или аксиомы определяют все
свойства чисел. Поэтому никакого конструирования арифмети-
ческого объекта в созерцании не требуется.
Для ответа на подобное возражение воспользуемся идеями
Анри Пуанкаре1 — выдающегося математика, который придер-
живался убеждения в существовании синтетических априорных
принципов, на которые опирается математическое познание.
Пусть имеется полная и адекватная система аксиом арифметики
или евклидовой геометрии, и, работая в рамках этой аксиомати-
ки, математик уже не прибегает ни к каким созерцаниям. Но что
позволяет ему утверждать, что доказываемые им теоремыявля-
ются теоремами арифметики (евклидовой геометрии)? Не требу-
ется ли для этого изначальное содержательное представление об
объектах этих теорий?
Далее, допустим, что в арифметической теории имеется ре-
курсивная схема, определяющая, что такое число. Однако, для
того чтобы такая схема давала нам определение любого числа,
она должна опираться на неявное допущение возможности по-
вторения одной и той же операции (взятие объекта, «следующего
за») сколько угодно раз. А подобное допущение, составляющее
необходимый компонент принципа математической индукции,
близко тому, что Кант говорит об интуиции времени, лежащей в
основе арифметики.
Кант осуществил очень тонкий анализ, который позволил
указать на эту необходимую интуицию, первичную даже по от-
ношению к доказательствам логицистов. Как утверждал А. Пу-
анкаре, математическая индукция является синтетическим ап-
риори принципом, лежащим в основе и арифметики, и всех до-
казательств адекватности любых формальных систем. В самом
деле, доказательства того, что некоторая формальная система
непротиворечива и способна выражать именно арифметику, ис-
пользуют математическую индукцию.
Часто утверждают также, что современные математические
теории аналитичны, ибо представляют собой дедуктивные след-
ствия из принятых аксиом. Однако при этом забывают, что:
'См.: Пуанкаре А. Наука и метод. Гл. 3 // Пуанкаре А. О науке. М., 1983.
С. 368-403.
46
Часть I. Глава 2
во-первых, сами аксиомы не являются аналитическими (они
не являются частными случаями закона тождества хотя бы пото-
му, что существуют такие системы, что некоторая аксиома А од-
ной системы (например, евклидовой геометрии) несовместима с
некоторой аксиомой В другой (например, римановой геомет-
рии);
во-вторых, идея «предзаложенности всех теорем в аксиомах»
имеет смысл в том случае, когда существует алгоритмическая
процедура установления того, является ли некоторое предложе-
ние теоремой системы или нет («процедура разрешения»), либо
когда можно указать какое-то общее свойство аксиом, сохраняе-
мое правилами вывода (истинность, например).
Однако, чтобы говорить об истинности аксиом, надо иметь
модель, относительно которой аксиомы истинны. Но откуда бе-
рется такая модель? Не из содержательных ли рассмотрений?
В то же время для большого количества нетривиальных и
сильных систем не существует процедуры разрешения, как и до-
казательства непротиворечивости. И это означает, что идея
«предзаложенности всех теорем в аксиомах» не имеет достаточно
определенного и четкого смысла. Например, учтем, что теоремы
не вытекают из аксиом сами собой. Их выводят люди. Иногда для
этого создаются особые конструкции, неожиданные методы рас-
суждения. Представим себе ситуацию, когда математик, имев-
ший опыт работы с одними системами, начиная работать с со-
всем другими аксиоматическими системами, в другой области
математики, вдруг видит возможность ввести на основе непри-
вычной для него аксиоматики структуры, ему привычные, и так
получить результаты, аналогичные привычной ему области. Бы-
ло ли это предзаложено в аксиомах или нет?
Возможность задавать вопросы такого рода показывает, что
кантовская трактовка предложений математики не утратила сво-
ей актуальности.
Подведем предварительные итоги.
Кантова трансцендентальная эстетика показывает, что чувст-
венный опыт имеет сложную структуру. Его невозможно рас-
сматривать как простой результат воздействия внешнего предмета
на наши органы чувств. Внешние предметы, по Канту, воздейст-
вуют на наши органы чувств, но познающий субъект при этом не
является пассивным регистратором этих воздействий. Субъект
47
Философия науки
выступает как единство пассивности и активности', восприимчи-
вости и спонтанности.
Таким образом, познающий субъект изначально — не «чис-
тая дощечка, свободная от каких бы то ни было знаков». Скорее
в духе кантианской философии познающего субъекта надо упо-
добить компьютерной программе, определенным образом обра-
батывающей данные, поступающие на вход. Все чувственные
восприятия упорядочиваются в некоторой координатной сетке,
образуемой временем, имеющим одно измерение, и пространст-
вом, имеющим три измерения.
Отсюда становится понятным, почему арифметика и евкли-
дова геометрия применимы к познанию внешнего мира. Ведь
эти науки, по Канту, формулируют законы той самой коорди-
натной сетки, посредством которой мы конструируем из много-
образия полученных нами чувственных впечатлений трехмер-
ную реальность, к которой и привыкли.
Обычный здравый рассудок считает, что эта реальность су-
ществует сама по себе и не зависит от того, воспринимает он ее
или нет. Но так ли это? Если пространство и время являются
формами нашего чувственного восприятия, то какие у нас осно-
вания считать, что вещи сами по себе, независимо от нашего
сознания, рядоположены в пространстве и последовательны во
времени? Поэтому Кант подчеркивает, что созерцания дают нам
только явления, а не вещи сами по себе', «...наше чувственное пред-
ставление никоим образом не есть представление о вещах самих
по себе, а есть представление только о том способе, каким они
нам являются» [Кант, 1965, т. 4, ч. 1, с. 103]. «Все, что может
быть дано нашим чувствам (внешним — в пространстве, внут-
реннему — во времени), мы созерцаем только так, как оно нам
является, а не как оно есть само по себе...» [Там же, с. 101].
Итак, Кант противопоставляет явление и вещь саму по себе.
Вещь сама по себе (иногда говорят «вещь в себе») независима от
нашего восприятия. Она существует вне сознания. Кант утверж-
дает, что вещи сами по себе существуют. Многообразие чувствен-
ных впечатлений, с которых начинается наше познание внеш-
ней реальности, вовсе не есть порождение познающего субъекта.
Он не вытягивает их из себя, как паук — паутину. Нет, они воз-
никают у нас благодаря тому, что вещи сами по себе каким-то
образом воздействуют на наш воспринимающий аппарат — аф-
финируют его, как выражается Кант. Но тем не менее в каждом
48
Часть I. Глава 2
акте восприятия задействован весь априорный аппарат познаю-
щего субъекта. Благодаря этому воспринимаемый объект несет в
себе структуру этого априорного аппарата. Априорная форма со-
зерцания оказывается одновременно и необходимой формой любого
^возможного объекта восприятия. Условия возможности опыта,
таким образом, являются условиями возможности объектов опы-
та.
В силу этого у нас нет никаких оснований надеяться на то,
что явления «похожи» на вещи сами по себе. «Нам даны вещи
как вне нас находящиеся предметы наших чувств, но о том, ка-
ковы они сами по себе, мы ничего не знаем, а знаем только их
явления, то есть представления, которые они в нас производят,
воздействуя на наши чувства, — говорит Кант. — Следовательно,
я, конечно, признаю, что вне нас существуют тела, то есть вещи,
относительно которых нам совершенно неизвестно, каковы они
сами по себе, но о которых мы знаем по представлениям, достав-
ляемым нам их влиянием на нашу чувственность и получающим
от нас название тел, — название, означающее, таким образом,
только явление того неизвестного нам, но тем не менее действи-
тельного предмета» [Там же, с. 105].
Таким образом, Кант раскрывает сложную структуру чувст-
венного опыта. Поэтому отождествление знания, данного по-
средством опыта, с апостериорным знанием неправомерно.
А ведь именно на таком отождествлении базировался классиче-
ский эмпиризм, а впоследствии и позитивизм.
Но опыт, согласно учению Канта, имеет еще более сложную
структуру, ибо в его формировании участвует также и рассудок с
собственными априорными структурами. Раздел кантовского
исследования, посвященный выявлению и рассмотрению рабо-
ты априорных структур рассудка, называется трансценденталь-
ной логикой. Эта логика, в свою очередь, подразделяется на
трансцендентальную аналитику и трансцендентальную диалек-
тику.
2.5. Трансцендентальная аналитика
Это исследование той части наших знаний, которая имеет
источник в самом рассудке («чистого» знания, в терминологии
Канта), т. е. исследование априорных структур рассудка. В то же
время, как подчеркивает Кант, «условием применения этого чис-
49
Философия науки
того знания служит то, что предметы нам даны в созерцании, к
которому это знание может быть приложено» [Кант, 1964, т. 3,
с. 162]. Это очень важное обстоятельство. Все его значение выяс-
нится для нас постепенно. Но уже сейчас обратим внимание на
эту принципиальную особенность кантовской трактовки апри-'
орных структур мышления: они являются не столько готовыми
истинами (как это было у Декарта), сколько принципами работы
рассудка с данными чувственного опыта.
Трансцендентальная аналитика дает ответ на второй транс-
цендентальный вопрос: Как возможно чистое естествознание?
Под «чистым» естествознанием подразумевается та часть науки о
природе, которая не может происходить из опыта. Это, как уже
объяснялось выше, всеобщие и необходимые суждения, т. е. за-
коны науки (или законы природы). В любом реальном научном
законе, конечно, априорная компонента перемешана с апосте-
риорными. Однако сама форма закона, т. е. его качество необхо-
димого и всеобщего суждения, опирается на априорные основа-
ния. Зрелая теоретическая наука, как известно, отличается тем,
что она формулирует законы, а не только эмпирические обобще-
ния. Таким образом, получается, что сама форма научности обя-
зана своим происхождением априорным структурам рассудка, и
без них не может быть науки (а могут быть в лучшем случае кол-
лекции сведений).
Итак, естествознание исследует природу и формулирует ее
законы. «Природа есть существование вещей, поскольку оно оп-
ределено по общим законам» [ Там же, с. 111]. В самом деле, уче-
ный, подходя к исследованию того или иного явления, уже зара-
нее знает, что оно подчинено определенным регулярностям (хо-
тя пока не знает, каким именно — на это и направлено его
исследование), что изменения изучаемого явления имеют при-
чину и скоррелированы с ней, что в природе ничто не возникает
ниоткуда и не исчезает бесследно, и т. п. Ученый исходит из то-
го, что в природе дело обстоит именно так, — иначе его исследо-
вательская деятельность потеряла бы смысл. Итак, до всякого
исследования познающий субъект подходит к природе, как под-
чиненной некоторым общим законам. Такой подход не вытекает
из опыта, напротив, он составляет условие возможности опыта и
научного исследования. Получается, что рассудок априори пред-
писывает природе, что она должна подчиняться некоторым за-
конам. Это и имеет в виду Кант.
50
Часть I. Глава 2
Но откуда у рассудка такая способность законодательства
I относительно природы? Если понимать природу как существова-
' ние вещей самих по себе, то, как утверждает Кант, мы вообще не
могли бы ее познать: ни апостериори (поскольку опыт не дает
знания с необходимостью), ни априори (поскольку вещи сами
по себе не обязаны считаться с законами рассудка). Следова-
тельно, природа — не вещь сама по себе, а явление. Она есть со-
вокупность предметов возможного опыта.
Мы уже знаем, что опыт представляет собой результат синте-
тического связывания данных чувственности благодаря априор-
ным формам, заложенным в самом познающем субъекте.
В трансцендентальной аналитике мы узнаем, сколь сложным яв-
ляется данный процесс синтетического связывания, благодаря
которому возникает тот опыт, который только и может быть по-
ложен в основание научного познания.
В самом деле, опыт есть нечто, имеющее объективную, т. е.
интерсубъективную, значимость. Это означает: «Чему опыт учит
меня при определенных обстоятельствах, тому он должен учить
меня всегда, а также и всякого другого» [ Там же, с. 117]. Разуме-
ется, нормальный человеческий опыт, а также научный опыт
должен обладать этим свойством. Только оно и делает опыт объ-
ективным опытом, в котором мы имеем дело с некоторым объек-
том. А теперь посмотрим, какие нетривиальные философские
выводы можно извлечь из этого признания.
Итак, в нормальном опыте мы имеем многообразие чувст-
венных впечатлений, но они воспринимаются как относящиеся
к самому объекту, как свойства объекта или как наблюдение
взаимодействия самих объектов. Когда мы говорим «комната теп-
лая» или «сахар сладкий», то эти суждения имеют лишь субъек-
тивную значимость. В них лишь выражается отношение двух
восприятий к субъекту. Это для данного субъекта восприятие
комнаты связывается с ощущением тепла. Кому-то другому та
же комната может показаться холодной. Но вот если мы наблю-
даем, что воздух упруг, то мы мыслим, что свойство упругости
присуще самому воздуху. Значит, здесь связь между восприятия-
ми «подчинена условию, которое делает ее общезначимой, т. е.
я хочу, чтобы и я, и всякий другой необходимо связывали всегда
эти восприятия при одинаковых условиях» [Там же, с. 118]. Но
общезначимое условие, убежден Кант, не содержится в чувст-
венных данных самих по себе.
51
Философия науки
/AV/ AAAV / AW ///// //-.///// / AV AW/ ///AW V //A///V ///// // / A A// / // // /// f M /AV//*"^/ WM,r " " w" t ^///WA W W^" V -f A / / ’^ W WM** г /’ / / г"' / ^ / .’ s ' '
Следовательно, опыт может иметь объективное содержание,
только если в него привносится нечто деятельностью связывания.
Эту деятельность и осуществляет рассудок. Мы не замечаем ее в
собственном восприятии, тем не менее ее не может не быть. В са-
мом деле, органы чувств дают нам многообразие разрозненных
чувственных впечатлений: зрительных, слуховых, тактильных и
пр. А в нашем опыте все это связано так, что мы имеем воспри-
ятие определенных целостных объектов и их свойств и отноше-
ний. В любом опыте мы воспринимаем больше, нежели нам могут
доставить органы чувств. Благодаря чему же в опыт привносится
единство и определенная законосообразная упорядоченность,
благодаря чему опыт приобретает объективную значимость?
Благодаря деятельности рассудка. Именно деятельность рассуд-
ка составляет условие любого возможного опыта. ОПЫТ ЕСТЬ СО-
ВМЕСТНОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ ЧУВСТВ И РАССУДКА.
Таким образом, опыт формируется благодаря тому, что дан-
ные чувственного созерцания оформляются с помощью особых
понятий, коренящихся в самом рассудке. То есть чувства дают
ощущения, рассудок же беспрестанно выносит суждение о них
тем, что он подводит ощущения под чистые понятия рассудка,
или категории. Категории не могут следовать из опыта, ибо они
сами есть условие всякого опыта. Категории есть «понятия о
предмете вообще, благодаря которым созерцание (предмета)
рассматривается как определенное с точки зрения одной из ло-
гических функций суждения» [Там же, т. 3, с. 189], тогда как сам
рассудок представляет собой способность априори связывать и
приводить многообразие наших представлений к единству.
Без такого единства не было бы нормального опыта, состав-
ляющего основу и для научного исследования природы. Мы
привыкли считать, что это единство опыт приобретает сам со-
бой, за счет того, что в опыте на нас действуют цельные предме-
ты или явления, единая природа и т. п. Кант же показывает, что
это единство коренится в субъекте. Оно возникает благодаря ос-
новополагающей трансцендентальной1 структуре, присущей по-
знающему субъекту.
•Трансцендентальное — это то, что выходит за пределы возможного
опыта, не может быть данным в опыте, к чему, однако, приводит выяснение ус-
ловий возможности опыта. Априорные категории и формы восприятия являются
трансцендентальными. Они не даны в опыте непосредственно, но составляют
условие возможного опыта.
52
Часть I. Глава 2
Итак, мы установили, что опыт не есть простая совокупность
восприятий. Восприятия превращаются в опыт благодаря дейст-
вию рассудка, который привносит в опыт суждение, представ-
ляющее собой подведение некоторого восприятия под катего-
рию рассудка. Кант приводит такой пример: «Когда солнце осве-
щает камень, он становится теплым; это суждение есть не более
как суждение восприятия и не содержит никакой необходимо-
сти: как бы часто я и другие это ни воспринимали, восприятия
обычно связаны таким образом. Если же я говорю: солнце нагре-
вает камень, то здесь мы кроме восприятия имеем еще рассу-
дочное понятие причины, необходимо связывающее с понятием
солнечного света понятие теплоты, и синтетическое суждение
становится необходимо общезначимым, следовательно, объек-
тивным и из восприятия превращается в опыт» [Там же, т. 4,
ч. 1, с. 119].
Этот пример поясняет одну из априорных категорий рассуд-
ка — причинность. Вспомним доводы Юма о том, что опыт не
может дать нам знание причинной связи (см. гл. 1). Юм прихо-
дит к утверждению, что наша идея причинности обусловлена
всего лишь психологической установкой. Кант не может принять
такой вывод. И он отчасти соглашается с Юмом, отчасти по-
правляет Юма, постулируя, что познающий субъект обладает ап-
риорной категорией причинности. Рассудок упорядочивает и
организует опыт, как бы вставляя неопределенное многообразие
чувственных впечатлений в рамку этой категории. Тем самым
Кант, как и Юм, не берется утверждать, что причинность прису-
ща вещам самим по себе. Однако его позиция отличается от
юмовской тем, что он со всей определенностью утверждает: при-
чинность присуща объектам нашего опыта. Благодаря этому
Кант может защищать объективный характер научного знания,
базирующегося на принципе причинности. Ведь объект рассмат-
ривается как результат конструирующей деятельности трансцен-
дентального субъекта. А трансцендентальный субъект — это не
то же, что отдельный эмпирический субъект, т. е. реальный че-
ловек. Это, так сказать, закон организации опыта, присутствую-
щий в каждом эмпирическом субъекте; благодаря наличию тако-
го закона опыт одного человека согласуется с опытом другого, и
возможна наука, принадлежащая всему человечеству.
Трансцендентальный субъект конструирует объект, исходя
из данных чувственности, в которых ему являет себя вещь сама
53
Философия науки
по себе. В этом смысле объекты мышления являются продукта-
ми самого мышления, хотя за ними и стоит вещь сама по себе.
Кант подробно анализирует этот процесс, называя его продук-
тивным синтезом воображения. Данные восприятия подводятся
под априорные категории, которых Кант выделяет двенадцать.
Среди них, помимо причинности, назовем категории единства,
множественности, реальности, субстанции, возможности, необ-
ходимости.
Процесс подведения данного чувственности под категорию
не прост. Что общего между отдельным чувственным восприяти-
ем и категорией рассудка, чтобы их объединить? Для ответа на
данный вопрос Канту приходится постулировать промежуточное
звено, которое он называет «априорными категориальными схе-
мами». Поскольку общим для чувств и рассудка является их
связь со временем, то посредником между чувственностью и рас-
судком выступает время: ведь именно время есть форма внутрен-
него чувства.
Соответственно априорные категориальные схемы нераз-
рывно связаны со временем. Они представляют собой схемы дея-
тельности по организации и упорядочиванию доставляемого
чувствами материала. При этом оказывается, что каждая отдель-
ная категория связана с определенной схемой деятельности рассуд-
ка и при этом обладает сходством с особой формой отношений
во времени. Кант особенно подчеркивает то обстоятельство, что в
основе наших чистых понятий рассудка лежат не какие-то ста-
тичные образы, а именно схемы деятельности. Например, гово-
рит Кант, мы не можем мыслить прямую линию, не проводя ее
мысленно; мыслить число означает мыслить метод, каким пред-
ставляют некоторое множество; мыслить треугольник вообще
означает мыслить способ построения треугольника. Такой же
деятельный характер присущ даже эмпирическим понятиям: так,
«понятие о собаке означает правило, согласно которому мое во-
ображение может нарисовать четвероногое животное в общем
виде, не будучи ограниченным каким-либо единичным частным
обликом» [Там же, т. 3, с. 223].
Таким образом, априорные категории участвуют в конструи-
ровании рассудком объективной реальности из неопределенного
многообразия чувственных данных. Они функционируют как
правила для соединения представлений в сознании. В силу это-
го, естественно, категории становятся необходимыми чертами
54
Часть I. Глава 2
объективного мира. «Категории, — говорит Кант, — суть поня-
тия, априори предписывающие законы явлениям, стало быть,
природе как совокупности всех явлений» [ Там же, т. 3, с. 212].
Поэтому рассмотрение системы априорных категорий логич-
но подводит к теме всеобщих и необходимых законов природы:
«Основоположения возможного опыта суть вместе с тем всеоб-
щие законы природы, которые могут быть познаны априори»
[Там же, т. 4, ч. 1, с. 124]. Поэтому анализ категорий приводит к
ответу на второй трансцендентальный вопрос: как возможно чис-
тое естествознание? Ответ состоит в том, что оно возможно,
во-первых, потому, что изучает явления, а не вещи сами по себе, а
во-вторых, потому, что априорная, присущая самому познающе-
му субъекту система категорий объясняет «то систематическое,
что необходимо для формы науки» [Там же, с. 124].
Следует обратить особое внимание на этот момент: научное
познание невозможно без определенной системы. Независимо
от конкретного содержания существует определенная форма на-
учности, которую и стремится описать Кант. Она не может быть
случайным результатом простого наблюдения природы. Если бы
дело обстояло так, как представлял себе, например, Бэкон, то
было бы совершенно необъяснимым и неожиданным, что все
многообразие данных опыта укладывается в простые и точные,
сформулированные на математическом языке системы законов.
Даже более того: эти законы никогда и не появились бы, потому
что опыт может подсказать их только такому исследователю, ко-
торый заранее убежден в их возможности и ищет их. Как разъяс-
нял эту очень важную мысль неокантианец Э. Кассирер, «науч-
ная теория природы не есть нечто двойственное, она не вышла
из эклектического соединения гносеологически гетерогенных
составных частей; она составляет замкнутый и единый метод.
Понять это единство и объяснить его аналогично единству чис-
той математики из общего основного принципа — такова задача,
которую ставит себе трансцендентальная критика. В постиже-
нии этой задачи она сразу же преодолела как односторонность
Рационализма, так и односторонность эмпиризма. Ни ссылка на
понятие, ни ссылка на восприятие и опыт не определяют, как
становится теперь очевидным, сущность естественно-научной
теории; обе выделяют лишь отдельный момент, вместо того что-
бы определить подлинное отношение моментов, от которого
Здесь зависит все решение» [Кассирер, 1997, с. 150—151]. Это от-
55
философия науки
ношение моментов состоит в том, что опыт есть конструкция, в
которой участвуют и чувственность (с присущими ей априорны-
ми формами), и рассудок (с присущими ему априорными катего-
риями).
Перечисляемые Кантом основоположения чистого рассудка не
потеряли своей актуальности и для современной науки. Напри-
мер, сущность «аксиом созерцания» заключается в том, что все
явления суть величины, подчиняющиеся законам математики.
Это объясняется тем, что «как созерцания в пространстве или
времени они должны быть представляемы посредством того
синтеза, которым определяются пространство и время вообще»
[Кант, т. 3, с. 238]. Значение этого основоположения состоит в
том, что «именно благодаря [ему] чистая математика со всей ее
точностью становится приложимой к предметам опыта, тогда
как без него это не было бы ясно само собой и, более того, вызы-
вало бы много противоречий» [Там же, с. 240]. Кроме того, Кант
формулирует еще одну группу основоположений — так называе-
мые антиципации восприятия, — согласно которым то, что мыс-
лится как реальное свойство объекта, данное нам в ощущении,
мыслится как непрерывное. Поэтому, подчеркивает Кант, все
явления суть непрерывные величины [Там же, с. 244—245].
Продолжая свое рассмотрение методологических оснований
точного естествознания, Кант формулирует еще одну группу ос-
новоположений, которую называет «аналогиями опыта». Прин-
цип их таков: «опыт возможен только посредством представле-
ния о необходимой связи восприятий» [Там же, с. 248]. При
этом, поскольку подобные необходимые связи восприятий обес-
печиваются посредством наложения априорных категориальных
схем, а эти последние связаны, как говорилось выше, со време-
нем, то отсюда вытекают «три правила всех временных отноше-
ний явлений, согласно которым можно определить существова-
ние каждого явления относительно единства всего времени»
[Там же, с. 249]. Эти три правила связаны с такими модусами
времени, как «постоянность, последовательность и одновременное
существование» [Там же]. Первое правило, или первая аналогия,
опыта гласит: «При всякой смене явлений субстанция постоянна, и
количество ее в природе не увеличивается и не уменьшается» [ Там
же, с. 252]. Обоснование данного правила заключается в том,
что «все явления находятся во времени, и только в нем как в суб-
страте (как постоянной форме внутреннего созерцания) могут
56
Часть I. Глава 2
быть представлены и одновременное существование, и последова-
тельность. Стало быть, время, в котором должна мыслиться вся-
кая смена явлений, само сохраняется и не меняется, так как оно
есть то именно, в чем последовательность или одновременное
существование могут быть представлены только как его опреде-
ления» [Там же, с. 253]. Но поскольку время само по себе не мо-
жет быть воспринято, то это постоянное, в чем пребывает всякое
изменение, мыслится как субстанция, т. е. «реальное (содержа-
ние) явления, всегда остающееся одним и тем же как субстрат
всякой смены» [Там же].
Обратим внимание на то, что благодаря такому кантовскому
истолкованию «субстанция» из умопостигаемой сущности ве-
щей и основной категории метафизики превращается в катего-
рию эмпирического познания. Она лежит в основе таких прин-
ципов, согласно которым ничто не возникает из ничего и не ис-
чезает бесследно. Думается, что Кант прав в том, что без
подобных принципов познание природы было бы невозможно.
Однако то, как именно мыслить это постоянное и неизменное,
лежащее в основе смены явлений, — как материю, энергию, ма-
терию плюс энергию или как-то иначе, — будет определяться
развитием науки.
Следующая аналогия опыта, относящаяся к временнбй по-
следовательности явлений, гласит: «Все изменения происходят по
закону связи причины и действия» [Там же, с. 258]. Кант разъяс-
няет это основоположение таким образом: познающий субъект
связывает восприятия во времени, т. е. как следующие одно за
другим. Однако это связывание может происходить двояким об-
разом. Кант поясняет свою мысль примерами. Первый: я схва-
тываю многообразное в таком явлении, как стоящий передо
мной дом, последовательно. Однако определенная последова-
тельность здесь связана с воспринимающим субъектом. Его вос-
приятия могут начаться с верхней части дома и закончиться ос-
нованием или иметь иной порядок. Второй пример: восприятие
лодки, плывущей вниз по течению реки. Здесь ее восприятие ни-
же по течению следует за восприятием выше по течению. Обрат-
ного порядка в данном случае быть не может. Это означает, что
Должно существовать некое правило, задействованное в процес-
се нашего синтеза восприятий, которое делает его необратимым:
в ситуациях такого рода мы относим последовательность вос-
приятий к объективной последовательности самих явлений. Ме-
ханизмом (или правилом) такого синтеза последовательности
57
Философия науки
восприятий, когда ей придается необходимость и она «помеща-
ется» в объект, и является категория причинности. Воспринимая
некоторое явление, познающий субъект помещает его в опреде-
ленное место во времени. «Свое определенное место во времени
в этом отношении оно может получить только благодаря тому,
что в предшествующем состоянии предполагается нечто, за чем
оно всегда следует, т. е. по некоторому правилу» [ Там же, с. 265].
Поскольку речь идет о синтезе, который осуществляет по
собственному правилу рассудок, то понятно, что причин-
но-следственные отношения связывают явления, а не вещи сами
по себе. При этом важно понять, что, по Канту, познающий
субъект обладает априорным механизмом такого рода связыва-
ния. Но это не значит, что субъект априори знает о наличии или
об отсутствии определенных причинных связей между извест-
ным классом явлений. Познающему субъекту может иногда уда-
ваться такого рода связывание имеющихся у него восприятий, и
тогда он говорит об открытии причинной связи в природе.
Что касается отношения одновременности, то третья анало-
гия опыта гласит, что мы воспринимаем или мыслим некоторые
явления как одновременно существующие, лишь мысля их взаи-
модействующими.
На этом мы прервем наш краткий обзор учения Канта об ос-
новоположениях чистого рассудка. В заключение подчеркнем
еще раз, что априорные категории, по Канту, — это формы мыс-
ли, приобретающие объективную реальность только в примене-
нии к данным созерцания. Они теряют всякое значение, если отде-
лить их от предметов опыта и соотнести с вещами самими по се-
бе, которые не могут быть даны в опыте. Мы можем только
мыслить о таких вещах, составить себе их идею. Поэтому Кант в
данном контексте называет вещи сами по себе ноуменами. Важ-
но понять, что категории неприменимы к ноуменам. Они при-
менимы только к тому, что может быть предметом возможного
опыта. Тем самым мы опять приходим к теме границ познания.
2.6. Трансцендентальная диалектика
Для человека характерно стремление к выходу за эти грани-
цы. Кант обсуждает такую способность, которая оперирует идея-
ми, выходящими за пределы возможного опыта. Он называет эту
способность разумом. Является ли разум особой, наряду с рас-
58
Часть I. Глава 2
судком, познавательной способностью? Если это познание, то
познание чего? Не данной в опыте реальности? Если она не дана
в опыте, то может быть лишь умопостигаемой. Но умопостигае-
мое — это и есть предмет метафизики. Значит, разум — это по-
знавательная способность, гарантирующая возможность мета-
физики? Нет. Кант показывает, что априорный аппарат, кото-
рым оснащен познающий субъект, неприменим для познания
ноуменов. Поэтому подобная попытка ни к чему хорошему при-
вести не может: разум в этом случае становится диалектическим.
Кант определяет диалектику как «логику видимости». То есть
диалектическое рассуждение только создает видимость позна-
ния, которое якобы относится к какому-то объекту. Объекты
диалектических рассуждений не более чем видимость и иллюзия.
Кант ставит свой целью разоблачить подобные иллюзии, преду-
преждая, что «мы имеем здесь дело с естественной и неизбежной
иллюзией... Существует естественная и неизбежная диалектика
чистого разума, не такая, в которой какой-нибудь простак запу-
тывается сам по недостатку знаний или которую искусственно
создает какой-нибудь софист, чтобы сбить с толку разумных лю-
дей, а такая, которая неотъемлемо присуща человеческому разу-
му и не перестает обольщать его даже после того, как мы раскры-
ли ее ложный блеск, и постоянно вводит его в минутные заблуж-
дения, которые необходимо все вновь и вновь устранять» [Там
же, с. 339—340].
Мы рассмотрим здесь эту диалектику на примере кантовско-
го анализа «антиномий чистого разума», связанных с идеей «ми-
ра как целого» (космологическая идея). Почему «мир как
целое» — это идея? Потому что любой возможный опыт пред-
ставляет только фрагмент реальности. Он не может быть завер-
шенным в принципе, так сказать, «по построению». Например,
восприятие явления в пространстве и времени включает его в
безграничное пространство и время, т. е. подразумевает, что не-
что было раньше и будет позже, что есть что-то правее, левее,
выше, ниже; что любое воспринимаемое явление есть следствие
Других, предшествовавших ему явлений, и т. д.
Однако такова человеческая природа, что человек не может
остановиться на этом и хочет понять существо мира «вообще», «в
Целом». Но при этом человек применяет понятия, которые име-
Ют смысл только в отношении к предметам возможного опыта:
пространство, время, причинность и др. Да и какими другими
59
Философия науки
понятиями он может пользоваться? А в результате разум впадает
в антиномии, т. е. в неразрешимые противоречия с самим собой.
Антиномии представляют собой пары утверждений, из кото-
рых одно является логическим отрицанием другого (тезис и ан-
титезис). По законам логики из таких утверждений одно должно
быть истинным, а другое — ложным. Поэтому разум хочет выяс-
нить, тезис верен или антитезис, и для этого стремится рассмот-
реть их обоснования. Но оказывается, что доказательство как те-
зиса, так и антитезиса равно убедительны, или, если хотите, рав-
но неубедительны, и разум никак не может сделать выбор.
Кант формулирует следующие четыре антиномии.
1. Тезис
Мир имеет начало во времени и ограничен также в простран-
стве.
Антитезис
Мир не имеет начала во времени и границы в пространстве;
он бесконечен и во времени, и в пространстве1.
Если представить себе, что мир бесконечен в пространстве и
во времени, то мы будем иметь парадокс истекшей бесконечно-
сти; а если представить его конечным, то встает вопрос: что «за»
границей пространства и «до» начала времени?
2. Тезис
Всякая сложная субстанция в мире состоит из простых час-
тей, и вообще существует только простое или то, что сложено из
простого.
Антитезис
Ни одна сложная вещь в мире не состоит из простых частей,
и вообще в мире нет ничего простого.
1 Для иллюстрации проблемы, которую обсуждает Кант, приведем слова фи-
лософа М. Бубера: «Попытка реально вообразить как конечное, так и бесконеч-
ное пространство — задача одинаково головоломная и в обоих случаях приводя-
щая к мысли, что мир этот нам не по зубам. В свои неполные 14 лет я и сам узнал
это на опыте... В ту пору надо мной нависло какое-то безотчетное принуждение:
я должен был то и дело пытаться представлять себе то край пространства, то его
бесконечность, а время — то имеющим начало и конец, то без конца и начала.
И то и другое было одинаково невозможно и бессмысленно, и все же казалось,
что выбор возможен лишь между двумя этими абсурдами» [Бубер М. Два образа
веры. М., 1995. С. 173].
60
Часть I. Глава 2
Эта антиномия связана с проблемой того, является ли реаль-
ность бесконечно делимой, или существуют неделимые, т. е. аб-
солютно простые элементы.
Иногда говорят, что' современная наука разрешила кантов-
ские антиномии. Однако можно ли утверждать, что это — окон-
чательное решение, которое не будет пересмотрено в ходе даль-
нейшего развития науки? Кантово решение этих антиномий со-
стоит в том, что и тезис, и антитезис ложны, ибо в понятии «мир
как целое» заложено внутреннее противоречие. В самом деле, в
любом возможном опыте мы имеем дело только с фрагментом
мира, как уже разъяснялось выше. Поэтому «мир как целое» —
это только идея разума. Однако, рассуждая о мире в целом, при-
меняют понятия и представления, которые приложимы к воз-
можному опыту. Из-за этого и возникают неразрешимые проти-
воречия: человек пытается представить себе мир сам по себе, не
зависимый от нашего познания его, и вообразить его, так ска-
зать, с точки зрения Бога, но в то же время в понятиях, обретаю-
щих смысл только в нашем опыте.
Кант говорит о том, что стремление к выходу за пределы воз-
можного опыта присутствует в человеческой природе. Оно при-
открывает человеку его Призвание в мире. Однако по большей
части это стремление получает неправильное направление. Мы
не можем обладать полным и завершенным предметом позна-
ния. Но зато полнота, завершенность, организация всего позна-
ния в единое целое всегда стоят перед рассудком как его беско-
нечная задача. В свете этого мы получаем возможность понять
природу и задачу разума. Разум выступает как способность зада-
вать регулятивные принципы познания и указывать на его цель.
Третья антиномия связана с проблемой детерминизма и сво-
боды. Тезис тут утверждает, что в мире, кроме причинности по
законам природы, существует и свобода, тогда как антитезис
гласит, что в мире нет никакой свободы и все совершается толь-
ко по законам природы. А четвертая антиномия связана с вопро-
сом о том, все ли причины в мире обусловлены предшествующи-
ми причинами, или имеется необходимая, безусловная причина,
т. е. Бог. В этих антиномиях перед нами встают проблемы, свя-
занные с тем, как совместить научную картину мира (антитезис)
с Религиозным и нравственным сознанием (тезис). В самом де-
ле, свобода человеческой воли является необходимой предпо-
сылкой для моральной и юридической ответственности. Реше-
61
Философия науки
ние Канта заключается в том, что и тезис, и антитезис верны. Это
возможно, потому что у них разный предмет. Антитезис отно-
сится к миру, изучаемому точным математизированным естест-
вознанием. Но ведь этот мир есть лишь явление, а не мир сам по
себе. И это дает, как считает Кант, религиозному и нравственно-
му сознанию логическую возможность относить свои утвержде-
ния к ноуменальной реальности, не впадая в противоречие. Но
мало ли что мы можем мыслить без противоречия! Подлинным
основанием для того, чтобы мыслить ноуменальную реальность
и человека как ее гражданина, будут, по Канту, не те или иные
изощренные теории и доказательства, а неуклонное следование
нравственному долгу и постоянная борьба с собственными сла-
бостями. В этом пункте теоретический, познающий разум пере-
ходит в разум практический, т. е. определяющий человеческую
волю и поступки.
2.7. Неокантианство
Во второй половине XIX в. под влиянием, с одной стороны,
кризиса идеалистических систем Гегеля и Шеллинга, с другой —
развития математики и физики в Германии происходил подлин-
ный ренессанс учения Канта. Возникло неокантианство, кото-
рое вплоть до Первой мировой войны было самым влиятельным
направлением в немецкой академической философии.
В неокантианстве сложились две школы: марбургская и ба-
денская. О последней, которая сосредоточилась преимуществен-
но на проблемах наук о культуре, речь пойдет в гл. 9. Сейчас мы
обратимся к идеям марбургской школы, в центре внимания ко-
торой лежало точное математизированное естествознание.
Основателем марбургской школы был Герман Коген
(1842—1918), занимавший с 1875 по 1912 г. кафедру философии
Марбургского университета. Среди его учеников и последовате-
лей надо назвать Пауля Наторпа (1854—1924) и Эрнста Кассирера
(1874-1945).
Неокантианство видело свою задачу в возрождении и дальней-
шем развитии идей Канта. При этом наиболее ценной неокантиан-
цы считали саму идею критической философии, т. е. философии,
которая должна начинать с критического анализа возможностей
и пределов познания. В то же время неокантианство, сохраняя
62
Часть I. Глава 2
верность духу кантовской критической философии, во многих
отношениях осуществило ревизию учения Канта, следуя запро-
сам современного ему естествознания. Пафос учения Канта, ко-
торый отвергал представление, будто предмет познания нам
просто дан, и настаивал на том, что предмет познания сущест-
венным образом является конструкцией познающего субъекта,
присутствовал в неокантианстве еще более подчеркнуто, чем у
самого Канта. Неокантианцы выступили против позитивизма,
эмпиризма и индуктивизма, доказывая, что научные теории не
следуют из данных опыта, но являются свободными конструк-
циями сознания. Конструктивная деятельность сознания с при-
сущими ей априорными формами рассматривалась неокантиан-
цами как универсальная предпосылка и науки, и изучаемой ею
реальности, и, соответственно, данных опыта.
В связи с этим ревизии подверглись: кантовская трактовка
вещи самой по себе, чувственного познания, пространства и време-
ни как априорных форм чувственности, само понятие априорно-
сти и Кантово убеждение, что можно дать окончательный и за-
вершенный список априорных форм и категорий.
Посмотрим, какова была аргументация философов-неокан-
тианцев.
Кант, как мы видели выше, отталкивался от факта существо-
вания наук, содержащих необходимые и всеобщие, т. е., по мысли
Канта, внеопытные, утверждения. Первым ярким примером та-
кой науки была для него математика. Кант утверждал при этом,
что в каждой науке столько науки, сколько в ней математики.
Этот принципиальный для Канта тезис подразумевал, в частно-
сти, что науку делает наукой именно наличие в ней априорных
законов. Отталкиваясь от понятого таким образом факта сущест-
вования точной науки о природе, Кант и задавался вопросом о
том, как возможна такая наука. Ответ на этот вопрос вывел Кан-
та из сферы того, что дано в опыте, к утверждениям о трансцен-
дентальных структурах познающего субъекта, лежащих в основе
опыта и самой возможности наук.
Сохраняя приверженность такому методу, Г. Коген даже бо-
лее настойчиво, чем Кант, обращается к математизированному
естествознанию своего времени. Математика и точное естество-
знание становятся отправными пунктами его исследований. При
этом Коген отчетливо видит, что современная ему наука опира-
ется не на ту математику, о которой писал Кант. Кант обсуждал
63
Философия науки
арифметику и евклидову геометрию. Для объяснения их возмож-
ности он и построил свою «трансцендентальную эстетику» —
учение о пространстве и времени как априорных формах созер-
цания. Коген же видел, что современное ему естествознание
опирается на дифференциальное и интегральное исчисление.
Поэтому вопрос: «Как возможна такая математика и такое есте-
ствознание?» — требует нового ответа. Так, неевклидовы геомет-
рии уже не могли опираться на чувственное созерцание. Анало-
гичное можно сказать и об исчислении бесконечно малых. В то
же время и физика, говорит Коген, объясняет реальность чувст-
венно не воспринимаемыми движениями атомов и молекул,
движениями волн эфира, электрическими или магнитными
взаимодействиями, которые не даются в каких-то специфиче-
ских ощущениях. Таким образом, и математика, и математизи-
рованное естествознание недвусмысленно продемонстрировали
свою свободу по отношению к данным чувств. Поэтому, прихо-
дит к выводу Коген, требуется пересмотр представлений о роли
чувственного опыта в познании. Причем это касается не только
эмпиризма, но даже и кантовского учения о чувственности.
Что имеется в виду? Кант учил о двух различных познава-
тельных способностях — чувственности и рассудке. Противопос-
тавляя их, он приписал рассудку активный, спонтанный характер,
а чувственность, в отличие от него, обычно характеризовал через
пассивность, восприимчивость. Рассудок сам инициирует свою
деятельность, а чувства приводятся в действие чем-то внешним.
Чем же? Вещью самой по себе. И хотя Кант постоянно повторял,
что в познании мы имеем дело только с явлениями, а не с веща-
ми самими по себе, Коген усмотрел в кантовском противопос-
тавлении чувственного познания и рассудка непоследователь-
ность. Он опасался, что подобная трактовка чувственного позна-
ния может повлечь:
— недооценку влияния рассудка и его категорий на эмпири-
ческий базис науки и на чувственный опыт вообще;
— возрождение представления, будто вещи сами по себе да-
ны в чувственном опыте;
— непонимание того, что опыт есть результат творческого
синтеза, осуществляемого познающим субъектом; что предмет
познания в опыте не дается, а создается.
Коген подчеркивает, что предмет, на который направлено
познание, нам не дан. Дано нечто, некий X, подчеркивает он,
64
Часть I. Глава 2
следуя формулировке самого Канта. Поэтому в чувственном
опыте, не обработанном категориями рассудка, меньше всего
можно ожидать встречи с объективным содержанием познания,
т. е. с предметом как он есть сам по себе. Когда-то за подобные
утверждения Когена критиковали советские философы, обвиняя
его в идеализме. Однако современная, т. е. постпозитивистская,
философия науки подтверждает справедливость позиции Когена
в данном вопросе. Вот, например, К. Поппер также борется с
представлениями о пассивности чувственного познания, крити-
кует «бадейную» теорию познания (согласно которой информа-
ция «вливается» в сознание через органы чувств и наполняет его
как некую бадью) и доказывает, что даже в чувственном позна-
нии субъект активен (см. п. 6.1). Дело обстоит не так, что инфор-
мация просто «вливается» в него через органы чувств; субъект
активно ищет ее, отбирая в потоке раздражителей то, что спо-
собствует его выживанию, говорит Поппер.
Но раз так, то можно представить себе, что чувственность,
будучи активной целенаправленной реакцией организма на
внешний раздражитель, свидетельствует не столько о вещи, воз-
действующей на органы чувств, сколько о состоянии и реакции
самого организма. Человек в известном эксперименте может
ощущать воду в сосуде как холодную одной рукой и как теп-
лую — другой. Или другой пример: нам кажется, что качества
тепла или холода меняются скачкообразно. Мы можем ощущать,
что предмет А такой же холодный, как и предмет В, а предмет
В столь же холоден, как и С, и в то же время чувствовать, что
А теплее С. Однако мы знаем, что «на самом деле» температура
тела меняется непрерывно. Откуда мы знаем это? Органы чувств
не могут показать ничего подобного (порог ощущения). Так оп-
равданно ли искать независимую от познания реальность имен-
но «со стороны» чувственного опыта?!
Если мы будем помнить об этом, то нам покажутся вполне
естественными и справедливыми постоянные напоминания Ко-
гена о том, что ощущение есть не более чем впечатление, кото-
рому еще нельзя приписывать никакой объективности, что оно
определяется и исправляется мышлением. То реальное, что при-
нято считать объектом ощущения, конституируется с помощью
категорий мышления, или, как говорит Коген, материя ощуще-
ния созревает до чистого объекта познания лишь в содержании чис-
того мышления. Рассудок априори вносит в восприятие чувст-
3
Философия науки
65
Философия науки
венных качеств, таких, как теплое, холодное, светлое, темное,
структуру непрерывности (гладкости, выражаясь математическим
языком), соответствующую принципам исчисления бесконечно
малых. Именно эта априорная структура, воплощающая прин-
цип непрерывности, конституирует субъективные впечатления и
ощущения в объект познания, в «реальное». Для Когена чувства
дают нам доступ к реальности в той и только в той мере, в какой
они организованы подобной априорной структурой. То, что
Кант называл «антиципациями восприятия», у Когена превра-
щается в принцип, априори определяющий, что данная нам в
ощущениях реальность описываема на языке исчисления беско-
нечно малых.
Поэтому Коген настаивает на том, что нет и не может быть
реальности до и независимо от мышления. «Лишь благодаря
чистому мышлению, — пишет он, — то содержание, которое со-
общают ощущения, которое они должны сообщать и которое
только они и сообщают, может получить признание. И именно
инфинитезимальная реальность опять-таки придает легитим-
ность сообщениям чувств. Сообщениям чувств придает реаль-
ность не что иное, как содержание физики, поскольку оно отли-
чается от чистой математики. Это физикалистское содержание
ощущений определяется и обосновывается инфинитезимальной
реальностью» [Cohen, 1918, S. 792]. Таким образом, данные ощу-
щений получают значение объективной реальности только бла-
годаря тому (и в той мере), как они измеряются, получают чис-
ленное значение и укладываются в определенную математиче-
скую структуру.
В самом деле, ведь число — это не самостоятельно сущест-
вующая вещь. Число существует лишь как член некоторого ряда
чисел, определяемого известным законом. Понятие ряда имеет
очень важное значение в теории познания неокантианства, ибо с
ним связана та идея, что закон ряда первичен по отношению к
его отдельным элементам; отсюда следует, что и отдельные ощу-
щения получают познавательное значение, только будучи вклю-
чены в априорную математическую структуру, которая характе-
ризует отношения между ними. Неокантианство настаивает на
том, что все понятия математики и точного естествознания ука-
зывают не на существующие сами по себе «субстанции», а лишь
на их отношения. «Постоянные числовые значения, которыми
мы определяем физический предмет или физическое происше-
66
Часть I. Глава 2
ствие, обозначают лишь включение его в некоторую всеобщую
связь ряда. Единичная константа не означает ничего сама по себе;
она получает свой смысл лишь путем сравнения и связи с други-
ми числовыми значениями» [Кассирер, 1912, с. 186—187].
Хочется отметить, до какой степени такая трактовка созвуч-
на тенденциям самой математики конца XIX в. Так, в 1872 г. в
своей знаменитой Эрлангенской программе Ф. Клейн предло-
жил рассматривать любую геометрию как «теорию инвариантов
особой группы преобразований. Расширяя или сужая группу,
можно перейти от одного типа геометрии к другому. Евклидова
геометрия изучает инварианты метрической группы, проектив-
ная геометрия — инварианты проективной группы. Классифи-
кация групп преобразований дает нам классификацию геомет-
рий» [Страйк, 1969, с. 243—244]. Таким образом, отдельная гео-
метрия перестает быть уникальным объектом, воплощающим в
себе законы (истины) пространственной реальности, но стано-
вится членом ряда, выстраиваемого по определенному закону.
Эту тенденцию современной ему науки подробно описывает
Э. Кассирер. Он отмечает, что современная геометрия представ-
ляет собой не исследование определенных, допускающих чувст-
венное представление фигур, «но свободное творчество фигур по
некоторому определенному единому принципу. Различные чув-
ственно возможные случаи какой-нибудь фигуры не разбирают-
ся и изучаются, как в греческой геометрии, порознь, но весь ин-
терес сосредоточивается как раз на том способе, каким они вы-
текают один из другого. Если же рассматривается отдельная
фигура, то она никогда не берется сама по себе, но как символ
всей связи, к которой она принадлежит, и как выражение всей со-
вокупности форм, к которым она может быть переведена при со-
блюдении определенных правил преобразования» [Кассирер,
1912, с. 107—108]. Речь вдет о том, чтобы «рассматривать изучае-
мую нами частную фигуру не как конкретный предмет исследо-
вания, но как исходный пункт, из которого с помощью опреде-
ленного правила варьирования мы выводим дедуктивно целую
систему возможных фигур. Основные отношения, которые ха-
рактеризуют эту систему и которые должны быть одинаково
Удовлетворены в каждой отдельной фигуре, образуют лишь в
своей совокупности настоящий геометрический объект» [Там
*е, с. НО].
з-
67
Философия науки
Пересматривая далее основы учения Канта, Коген отказыва-
ется от кантовской трактовки пространства и времени как апри-
орных форм чувственности. Конечно, неокантианцы не меньше,
чем Кант, убеждены, что идеи пространства и времени не выте-
кают из опыта, а налагаются на него. Например, Кассирер энер-
гично доказывает это, споря с философами-позитивистами:
«Пространство нашего чувственного восприятия неравнозначно
с пространством нашей геометрии, а в самых как раз решающих,
конститутивных признаках отлично от него. Для чувственного
восприятия каждое различение в месте необходимым образом
связано с некоторой противоположностью в содержании ощуще-
ний. «Верх» и «низ», «право» и «лево» не являются здесь рав-
ноценными направлениями... В пространстве же геометрии нет
совсем этих противоположностей... Принцип универсальной од-
нородности точек пространства уничтожает все различия» [Кас-
сирер, 1912, с. 142]. «...Дальнейшие признаки геометрического
пространства — его непрерывность и бесконечность', их мы совсем
не имеем данными в пространственных ощущениях; они основы-
ваются на произведенных нами идеальных дополнениях этих
ощущений» [7Ьи же, с. 143]. Таким образом, в науке работает
геометрическое представление о пространстве, которое никоим
образом не «вытекает» из опыта, но в строгом кантовском смыс-
ле независимо от него, т. е. априорно.
Но неокантианцы не согласны с Кантом в том, что он помес-
тил пространство и время на уровень чувственного познания, сде-
лав их априорными формами созерцания. В самом деле, такая
трактовка означает, что независимо от рассудка опыт уже опре-
деленным образом структурирован. Получается, что для рассуд-
ка пространство и время «даны» и не могут быть им изменены.
Коген же утверждает, что «в качестве изначальной формы дея-
тельности нашей чувственности может быть зафиксирован толь-
ко всеобщий способ связи элементов... Ничего более определен-
ного, чем простая возможность сосуществования, в форме чув-
ственности не мыслится» (цит. по: Гайденко, с. 88). Любая
дальнейшая определенность обеспечивается работой рассудка.
Коген утверждает, таким образом, что пространство и время —
не формы чувственности, а конструкции рассудка.
Насколько принципиален данный вопрос? Представляется,
что он достаточно принципиален. В самом деле, аппарат нашего
чувственного познания, по-видимому, не изменяется со времен
68
Часть I. Глава 2
становления человека разумного. А вот конструкции его рассуд-
ка изменялись в истории познания: например, появились неевк-
лидовы геометрии или геометрии многомерных пространств.
Коген и его последователи, в отличие от Канта, обращают
особое внимание на историю науки. Коген, например, посвятил
немало страниц становлению исчисления бесконечно малых.
И в то же время, как мы уже видели, для него это исчисление
представляет собой априорную структуру, посредством которой
познающий субъект конструирует реальность как объект своего
познания. Таким образом, его понятие априорного окончатель-
но порывает с исходным определением априорного знания как
врожденного. Законы и категории рассудка являются априорны-
ми в том смысле, что они не обусловлены внешним опытом, но
конструируются самим рассудком. Но эти конструкции меняют-
ся в истории познания.
Когда неокантианцы доказывают, что фундаментальные по-
нятия и законы науки не обусловлены опытом, они прокладыва-
ют путь, по которому потом пойдут постпозитивисты. Они пока-
зывают, что нет и не может быть опыта без определенной теоре-
тической интерпретации. «Никогда дело не обстоит так, —
говорит Кассирер, — что на одной стороне находится абстракт-
ная теория, а на другой — материал наблюдения, как он дан сам
по себе, без всякого абстрактного истолкования. Наоборот,
материал этот, чтобы мы могли приписать ему какую-нибудь оп-
ределенность, должен уже носить в себе черты какой-нибудь ло-
гической обработки. Мы никогда не можем противопоставить
понятиям, которые мы анализируем, данные опыта как голые
«факты»; в конце концов мы всегда имеем дело с определенной
логической системой связи эмпирически данного...» [Кассирер,
1912, с. 145]. В эту логическую систему входят определенные ма-
тематические и физические принципы. Кассирер особо указывает
в этой связи на предпосылки, лежащие в основе физического из-
мерения и обработки его результатов, ибо «предпосылки эти об-
разуют настоящие «гипотезы»... «Истинная гипотеза» означает не
что иное, как принцип и средство измерения. Она появляется не
после того, как явления признаны уже и приведены в порядок в
качестве величин, и не для того, чтобы прибавить к ним задним
числом догадку об их абсолютных основаниях; она служит для са-
мой возможности такого приведения в порядок» [ Там же, с. 187].
69
Философия науки
В то же время понятно, что процесс априорного конструиро-
вания теоретических понятий и систем бесконечно сложен и дра-
матичен. Свидетельством тому является сама история науки, пре-
жде всего научная революция, деятельность таких революционе-
ров в науке, как Галилей, Ньютон, Лейбниц. В ходе научной
революции XVI—XVII вв. впервые возникли те понятия и прин-
ципы, которые потом были описаны Кантом как априорные фор-
мы и категории. Коген и его последователи обратились к истории
науки, показывая, что они и в самом деле не были продиктованы
опытом. Так неокантианство оспорило позитивистскую и индук-
тивистскую интерпретации истории науки, предвосхитив постпо-
зитивистское обращение к истории науки — с той же целью (см.
п. 6.3 и 6.4). Влияние неокантианства в истории науки можно ви-
деть также на примере блестящих работ А. Койре1.
«Впустив» историю в анализ априорных синтезов, осуществ-
ляемых рассудком, Коген признал, что всегда остается нечто не-
познаваемое, что не удается уложить в систему категорий, и по-
тому требуются все новые и новые синтезы. Кант, полагает Коген,
ошибался, считая, что ему удалось построить полную таблицу
категорий: «Такое совершенство для логики было бы не богатст-
вом, а открытой раной. Новые проблемы потребуют и новых
предположений. Необходимая мысль о прогрессе науки не толь-
ко сопровождается мыслью о прогрессе чистых познаний, но не-
обходимо их предполагает» [Cohen, 1902, S. 499].
Итак, априорное знание не является врожденным, оно —
продукт истории и культуры. Носителем априорных структур
уже не может выступать отдельный индивид. Им становится са-
ма наука в лице научного сообщества и в более широком смыс-
ле — человечество и выработанная им на определенном этапе
истории культура.
Доказывая, что предмет познания не дается, а конструирует-
ся познающим субъектом, Коген в то же время настаивает, что
вещь сама по себе является главной целью познания. Он признает
вещь саму по себе, т. е. бытие, не продуцируемое познающим
субъектом. Но при этом Коген хочет избавиться от стереотипа
мышления, находящегося под властью языка и побуждающего
говорить и думать о вещи самой по себе именно как о вещи, как
1 См., например: Койре А. Очерки истории философской мысли: О влиянии
философских концепций на развитие научных теорий. (Любое издание); Он же.
От замкнутого мира к бесконечной Вселенной. М., 2001.
70
Часть I. Глава 2
некоем устойчивом определенном предмете, только спрятанном
за какой-то ширмочкой. Коген хочет приучить нас мыслить о ве-
щи самой по себе в других терминах. Она и выступает у него как
недостижимая целостность и завершенность познания, как то,
благодаря чему познание представляет собой великую нескон-
чаемую цепь проблем, вернее, как основу единства этого идеаль-
ного целого познания и в то же время как причину того, почему
эти целостность и завершенность никогда не будут достигнуты.
Познание невозможно без свободных конструкций рассудка; но
цель познания состоит в том, чтобы через эти конструкции прий-
ти к постижению действительности как она есть сама по себе. Ве-
ликая, хотя и недостижимая цель. «Истина, — говорит Коген, —
состоит единственно в поиске истины» [Cohen, 1921, S. 93].
Для Когена граничное и поначалу чисто отрицательное поня-
тие вещи самой по себе обретает положительное значение как за-
дача познания, как регулятивная идея цели. Важно, что данное по-
нятие сохраняет свое значение именно при удержании обоих его
аспектов — как положительного, так и отрицательного. Выступая
регулятивной идеей цели, вещь сама по себе служит одновремен-
но защите науки и оправданию учения о нравственности. Ко-
ген — вслед за Кантом — делает вещь саму по себе связующим
звеном между учением о познании и учением о нравственности.
Великая и недостижимая цель познания указывает человечеству
на его истинное предназначение и на то, что сознание человека
не детерминировано чувственно данным. Следовательно, оно от-
крыто для того, чтобы определять себя не тем, что есть, а тем, что
должно быть, — справедливостью, равенством, человечностью.
ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА
Гайденко П.П. Анализ математических предпосылок научного знания в нео-
кантианстве марбургской школы // Концепции науки в буржуазной философии
и социологии. М., 1973. С. 73—131.
Кант И. Критика чистого разума. Соч.: В 6 т. Т. 3. М., 1964.
Кант И. Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей появиться
как наука. Соч.: В 6 т. Т. 4.1. М., 1965.
Кассирер Э. Жизнь и учение Канта. СПб.: Университетская книга, 1997.
Кассирер Э. Познание и действительность. Понятие о субстанции и понятие
0 Функции. СПб., 1912.
Стройк Д.Я. Краткий очерк истории математики. М., 1969.
Cohen Н. Kant’s Theorie der Erfahrung. Dritte Aufl. Berlin, 1918.
Cohen H. Ethik des reinen Willens. Dritte Aufl. Berlin, 1921.
Cohen H. Logik der reinen Erkenntnis. Berlin, 1902.
71
Философия науки
ВОПРОСЫ
1. Как Кант переосмысливает понятие априорного знания?
2. Кантова классификация суждений. Что такое априорные синте-
тические суждения?
3. Как Кант объясняет природу пространства и времени?
4. Ответ Канта на вопрос: как возможна математика как наука?
5. Кантово различение явления и вещи самой по себе.
6. Особенность кантовского понимания субъекта познания.
7. Что понимает Кант под «чистым естествознанием»?
8. Понятие природы по Канту.
9. Как Кант объясняет объективную значимость опыта?
10. Учение Канта об априорных категориях рассудка.
11. Чем Кантова трактовка причинности отличается от юмовской?
12. Априорные категориальные схемы и время.
13. Ответ Канта на вопрос: как возможно чистое естествознание?
14. Учение Канта об основоположениях чистого рассудка.
15. Антиномии чистого разума и их разрешение Кантом.
16. Когда возникло неокантианство, какие школы существуют в нео-
кантианстве и какой была руководящая идея этого философского
направления?
17. Отношение неокантианцев марбургской школы к эмпиризму,
позитивизму и индуктивизму.
18. Как неокантианцы марбургской школы изменяют Кантово пред-
ставление о соотношении чувственности и рассудка?
19. Идея «ряда» в философии неокантианцев марбургской школы.
20. Как переосмысливается в неокантианстве марбургской школы
Кантово учение о пространстве и времени?
21. Как понималась «вещь сама по себе» в неокантианстве марбург-
ской школы?
РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА
Виндельбанд В. От Канта до Ницше. М.: Канон-пресс, 1998. С. 56—113.
Гайденко П.П. Анализ математических предпосылок научного знания в нео-
кантианстве марбургской школы // Концепции науки в буржуазной философии
и социологии. М., 1973. С. 73—131.
Кант И. Критика чистого разума. (Любое издание.)
Кант И. Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей появиться
как наука. (Любое издание.)
Кассирер Э. Жизнь и учение Канта. Гл. 3. СПб.: Университетская книга, 1997.
Кассирер Э. Познание и действительность. Понятие о субстанции и понятие
о функции. СПб., 1912.
Глава 3
ПОЗИТИВИЗМ И ПРАГМАТИЗМ
XIX — начала XX в.
Позитивизм возникает как альтернатива двум идейным тече-
ниям: с одной стороны, чистому механицизму в духе Лапласа
(см. п. 1.1); с другой — рассмотренной выше классической фило-
софии познания XVII—XVIII вв. — от Декарта до Канта. Про-
стые (понятные для ученых) построения позитивистов XIX в., к
тому же превозносивших естественные науки, были с энтузиаз-
мом встречены как среди самих ученых, так и среди многочис-
ленных почитателей науки, круг которых в это время стреми-
тельно расширялся. Сциентизм1 и позитивизм, как философское
осмысление науки, являются прямыми наследниками эпохи
Просвещения.
Позитивизм проходит ряд фаз, традиционно называемых
первым (Конт, Спенсер, Милль), вторым (Мах, Дюгем, Пуанка-
ре), третьим (Венский кружок и др.) позитивизмом. Последний,
называемый часто неопозитивизмом и логическим позитивиз-
мом, в конце 1930-х приходит в тесное взаимодействие с амери-
канским прагматизмом — другим важным истоком основных
направлений современной философии науки. Это было стиму-
лировано интенсивной эмиграцией в США философов-неопо-
зитивистов из Австрии и Германии, где он родился и развился.
Общей основой всех перечисленных течений является эмпи-
ризм, восходящий к Ф. Бэкону, в сочетании с вниманием к кри-
тике Юма и неприятием «метафизики» (под которой понимали
классическую философию Нового времени — от Декарта до Ге-
геля).
Эпоха Просвещения рассматривает науку как квинтэссен-
цию разума. И наука XVIII—XIX вв. действительно шла от одно-
1В самом общем виде сциентизм можно определить как ориентацию на ес-
тественные науки, как образец для решения всех познавательных проблем, в со-
четании с верой в то, что наука на это способна.
73
Философия науки
го триумфа к другому. Это открывало дорогу идеологии сциен-
тизма. Усложнение и специализация быстро развивавшейся ес-
тественной науки в XIX в. и ее прямолинейный беспроблемный
рост на базе ньютонианской программы способствовали тому,
что сложные рассуждения Канта и его наследников, которые к
тому же не давали однозначных ответов, казались ученым «заум-
ными» и ненужными. На этой почве в середине XIX в. возникает
позитивизм француза О. Конта и его английских продолжате-
лей — Дж. Милля и Г. Спенсера.
3.1. Первый позитивизм (Конт, Спенсер, Милль)
Основатель позитивизма француз Опост Конт (1798—1857)
объявляет метафизику, после появления эмпирических наук, ис-
торическим излишеством. «Вслед за Сен-Симоном Конт развил
идею так называемых трех стадий интеллектуальной эволюции
человечества (равно как и отдельного индивида), определяющих
в конечном счете все развитие общества. На первой, теологиче-
ской, стадии все явления объясняются на основе религиозных
представлений; вторая, метафизическая, стадия заменяет сверхъ-
естественные факторы в объяснении природы сущностями, при-
чинами; задача этой стадии — критическая, разрушительная, она
подготовляет последнюю, позитивную, или научную (выделено
мной. — А.Л.), стадию, на которой возникает наука об обществе,
содействующая его рациональной организации» [Нарский, 1986,
с. 274].
Ко второй стадии Конт относит почти всех описанных в
первых главах лиц, за исключением Ф. Бэкона и Д. Юма. Конт и
его последователи принимают простую исходную формулировку
эмпиризма Ф. Бэкона. Принимают они и юмовскую критику эм-
пиризма. Ее преодоление становится одной из главных проблем
западной философии науки вплоть до нашего времени.
Общей чертой позитивизма (как первого, так и более позд-
них) было стремление решить характерные для философской
(метафизической) теории познания проблемы, опираясь на есте-
ственно-научный разум, противопоставляемый метафизике'. При
1 Причем позитивисты полагали, что естественно-научный разум вырастает
из обыденного, что между ними нет непроходимой границы.
74
Часть I. Глава 3
«/Я* ***777 /7 77*77 ' ' ' ' ' .- z / л л г * '7, ' •. ' ' 7 • ' ’’z z ' 7777' 777- ’’’wzzz Sziww/'S,#/
этом одним из средств исключения метафизических аспектов
было утверждение, что цель познания состоит в описании явле-
ний, а не в поиске метафизических сущностей или причин.
Эта позиция феноменологизма — уход от вопроса «почему?» и
ограничение вопросом «как?» — была и средством обхода про-
блемы, поставленной Юмом. «Наш ум отныне отказывается от
абсолютных исследований (т. е. поиска причин и сущности явле-
ний. — АЛ.)... — провозглашает О. Конт, — и сосредоточивает
свои усилия в области действительного наблюдения... Всякое
предложение, которое недоступно точному превращению в простое
изъяснение частного или общего факта (каковыми являются утвер-
ждения о причине и сущности явлений. — АЛ.), не может пред-
ставлять никакого реального и понятного смысла (эта линия бу-
дет развита позитивизмом XX в. — АЛ.). Мы можем действитель-
но знать, — говорил Конт, — только различные взаимные связи, не
будучи никогда в состоянии проникнуть в тайну их образования...
Наши положительные исследования во всех областях должны,
по существу, ограничиваться систематической оценкой того, что
есть, отказываясь открывать первопричину и конечное назначе-
ние (выделено мной. — АЛ.)» [Конт, 1910, с. 17]. «...Мы видим,
что основной характер позитивной философии выражается в
признании всех явлений подчиненными неизменным естествен-
ным законам, открытие и сведение числа их до минимума и со-
ставляет цель всех наших усилий... Мы ограничиваемся тем, что
точно анализируем условия, в которых явления происходят, и
связываем их друг с другом естественными отношениями после-
довательности и подобия...» [Нарский, с. 556, 559—560].
По Конту, ни наука, ни философия не могут и не должны
ставить вопрос о причине явлений, а только о том, «как» они
происходят. В соответствии с этим наука, по Конту, познает не
сущности, а только феномены.
Англичанин Герберт Спенсер (1820—1903), искавший «закон
совокупного перераспределения материи и движения, охваты-
вающий все изменения (начиная с тех, которые медленно преоб-
разуют структуру нашей галактики, и кончая теми, которые со-
ставляют процесс химического разложения)» [Там же, с. 611],
пытался решить юмовскую проблему натуралистически, на ос-
нове биологической наследственности. «Врожденные» исти-
ны — основа всякого научного знания; они обладают свойства-
ми всеобщности и необходимости, — утверждал он [Грязнов,
75
Философия науки
1975, с. 59]. Но источником этих «врожденных истин», в отличие
от Декарта, является не разум, а опыт. «В настоящее время, —
писал Спенсер, — общепризнано, что прямо или косвенно все
общие истины индуктивны, т. е. они или сами проистекали от
сопоставления наблюденных фактов, или выведены из истин,
происшедших таким путем» [Там же]. Полученные таким эмпи-
рическим путем истины впоследствии наследуются и становятся
«врожденными». «Спенсер считал, что знания (как и биологиче-
ские признаки особи) наследуются биологическим путем» [Там
же]. «Наука для Спенсера — средство приспособления человека
к среде, это способ «достигать блага и избегать вреда» [Там же,
с. 54]. «То, что мы называем истиной, указывающей нам путь к
успешной деятельности и к последовательному поддержанию
жизни, есть просто точное соответствие субъективных отноше-
ний с объективными...» [Там же, с. 54—55]. Эта линия была под-
хвачена эволюционной эпистемологией второй половины XX в.
Спенсер продолжает контовский феноменализм, несколько
усиливая в нем роль механических понятий: «Снова и снова по-
казывали мы различными способами, что глубочайшие истины,
каких мы только можем достичь, состоят лишь в простой кон-
статации широчайших единообразий в нашем опыте, касающих-
ся отношений материи, движения и силы... Высшее достижение
науки состоит в истолковании всех классов явлений как различ-
но обусловленных проявлений этого одного рода действий при
различно обусловленных формах этого одного единообразия.
Но, сделав это, наука не более как систематизирует наш опыт»'
[Там же, с. 51] (выделено мной. — А.Л.).
«В Англии позитивизм рассматривался как естественное
продолжение здравого смысла... По всей вероятности, громад-
ный успех, который выпал на долю Спенсера, был обусловлен
этим обстоятельством. Интеллигенту XIX в. (впрочем, и XX в.
тоже) льстило, что в философском трактате он обнаруживал суж-
дения здравого смысла, до которых он и сам додумывался, но
только явно их не выражал. Наконец-то были выражены сами
1 При этом в отличие от Конта, считавшего науку, научные знания главным
стимулом развития общества, Спенсер видит стимулы действия людей, а следо-
вательно, и развития общества в их чувствах, а не в разуме. «Мир управляется и
изменяется через чувства...» — говорит Г. Спенсер в статье «Причины моего раз-
ногласия с О. Контом». «...Во всех случаях поведение определяется не знанием, а
чувством», — пишет он в работе «Изучение социологии» [Грязнов, 1975, с. 51].
76
Часть I. Глава 3
робой разумеющиеся идеи, понимание которых теперь не требо-
вало специальной философской культуры. ...Популярность
Спенсера — это популярность «здравого ума». Восхищение
Спенсером — это способ восхваления своего ума обывателем от
науки (в XIX в. таковые уже появились)» [Там же, с. 49—51].
Третий видный представитель первого позитивизма, Джон
Стюарт Милль (1806—1873)логик, экономист, общественный
деятель, пытался решить проблему Юма в рамках логики, совер-
шенствуя формулировку и правила метода индукции. У него мы
находим четко сформулированную позицию индуктивизма.
Милль был убежден в том, что наука представляет собой резуль-
тат индуктивного обобщения опытных данных. Она развивается
путем непрестанного добавления все новых и новых знаний к уже
имеющимся. Наука начинает с собирания фактов, накапливает
их и обобщает. Для Милля понятия позитивной науки и индук-
тивной науки совпадают.
В то же время научное знание — это знание обоснованное и
доказанное. Что является его обоснованием? Та же самая про-
цедура индуктивного вывода, которая производила знание. Но
выводами занимается логика. Следовательно, полагает Милль,
философия науки совпадает с логикой, а именно с индуктивной
логикой. Милль является продолжателем дела Бэкона — он хо-
чет найти правила обоснованного и достоверного индуктивного
вывода. Милль убежден, что эта задача имеет решение. Да и как
может быть иначе, если, по его убеждению, наука развивается
индуктивно и при этом является образцом обоснованного досто-
верного знания?!
Подчеркнем это характерное для индуктивизма убеждение:
наука развивается индуктивно. Милль критически ограничивает
метод построения гипотез, опасаясь, что, если наука станет
пользоваться гипотезами, она превратится в необоснованную
натурфилософию. Поскольку «гипотеза есть лишь предположе-
ние, то для гипотез нет других границ, кроме пределов человече-
ского воображения» [Милль, 1899, с. 394—395]. Поэтому она мо-
жет применяться лишь под контролем индукции и аналогии. Для
индуктивизма наука и развивается, и обосновывается благодаря
индукции: «Всякий вывод и, следовательно, всякое доказатель-
ство, открытие всякой истины, не принадлежащей к истинам са-
1 Текст о Милле написан З.А. Сокулер.
77
Философия науки
моочевидным, состоит из индукций и из истолкования индук^
ций...» [Там же, с. 225]. Соответственно Милль ищет логику, ко-
торая была бы одновременно и логикой открытия, и логикой
обоснования.
Индукция определяется им как «обобщение из опыта», когда
«на основании нескольких отдельных случаев, в которых извест-
ное явление наблюдалось, мы заключаем, что это явление имеет
место и во всех случаях известного класса, т. е. во всех случаях,
сходных с наблюдавшимися в некоторых обстоятельствах, при-
знаваемых существенными» [Гол/ же, с. 229]. Иначе говоря, ин-
дукция — это «процесс нахождения и доказывания общих пред-
ложений» [Там же, с. 226].
Главная проблема индуктивной логики состоит в объясне-
нии того, почему иногда для обоснованной индукции достаточ-
но единичного примера (научный опыт или эксперимент), а
иногда и бесчисленного множества примеров при отсутствии
противоречащего примера недостаточно (ср. обобщение «Все ле-
беди белые» и последующее обнаружение черных лебедей).
Вообще, нетрудно понять, что индуктивные обобщения опи-
раются на некоторое представление о Вселенной, которое мож-
но назвать принципом единообразия природы. «Принцип этот, —
говорит Милль, — заключается в том, что в природе существуют
сходные, параллельные случаи, что то, что произошло один раз,
будет иметь место при достаточно сходных условиях... всякий
раз, как снова встретятся те же самые обстоятельства» [ Там же,
с. 245]. Данный принцип необходим как общая аксиома или
обоснование для индуктивных заключений.
Но каково происхождение самого принципа? Милль, после-
довательный позитивист и эмпирик, утверждает, что данный
принцип тоже является обобщением опыта. Правда, совершенно
непонятно, как он может получиться из опыта, если является ос-
нованием и условием всех обобщений из опыта. Эта явная сла-
бость концепции Милля впоследствии стимулировала много
споров по поводу статуса принципа единообразия природы.
Есть и другая проблема: опыт показывает нам, что строй при-
роды не только единообразен, но и разнообразен. По данному
поводу Милль дает следующее объяснение: соотношение между
причиной и следствием в природе всегда единообразно, но дело
в том, что мы обычно наблюдаем переплетение множества при-
чинно-следственных связей. Задача ученого — выделить из пере-
78
Часть I. Глава 3
щетения отдельные связи, которые вполне подчиняются прин-
ципу единообразия. Эти отдельные единообразия и называются
Законами природы.
' Прогресс науки состоит в том, чтобы брать все меньшее число
основных законов и из них дедуктивно выводить другие законы.
Милль показывает, что между различными индуктивными обоб-
щениями существуют дедуктивные связи. Различные обобщения
взаимно подкрепляют или исправляют друг друга.
Существуют, убежден Милль, совершенно достоверные и об-
щие индуктивные обобщения, которые составляют основу для всех
остальных. Это, во-первых, законы относительно порядка и по-
ложения (т. е. законы арифметики и аксиомы геометрии). Даже
в случае математики Милль не отступает от своих эмпиристских
убеждений. Но и среди эмпиристов он представляет собой ред-
кое явление, утверждая, что законы арифметики и геометрии яв-
ляются обобщениями из опыта и их неопровержимость обуслов-
лена психологически. Мы все, утверждает он, делаем эти обоб-
щения в столь раннем возрасте, что не помним факта вывода, и
настолько свыклись с ними, что не можем представить себе то,
что противоречило бы арифметике и геометрии.
Следующим совершенно достоверным индуктивным обоб-
щением, являющимся посылкой и обоснованием прочих индук-
тивных выводов, Милль называет закон всеобщей причинной свя-
зи: «Всякое событие или начало всякого явления должно иметь
какую-либо причину, какое-либо предыдущее, за которым оно
неизменно и безусловно следует» [Там же, с. 452]. При этом
Милль учитывает юмовский анализ этой проблемы и в полном
согласии со своей позитивистской совестью объясняет, что гово-
рит только о таком понятии причины, которое может следовать
из опыта. Здесь под причиной понимается не некая ненаблюдае-
мая сущность, а просто первый член в неизменном порядке по-
следовательности явлений. Главная задача индуктивных выво-
дов в науке состоит в установлении того, какие именно законы
причинной связи существуют в природе. Это обеспечивает воз-
можность предсказаний.
В силу единообразия природы даже единичного наблюдения
было бы достаточно для установления причинно-следственной
связи, но трудность заключается в том, что в природе мы всегда
Наблюдаем сложное переплетение различных действующих
Факторов, и это затрудняет установление того, какой именно
79
Философия науки
.•v.v.v. г / *. ге . ч.-.ч v члчлч чч /г чч г чч ч л f ' '“J «ч ч^\ ч УТ % " л '-/'t-'f-f/Л г ’• -А .• •.£
фактор был причиной исследуемого явления. Поэтому задача
исследователя состоит в том, чтобы разложить сложные пере-
плетения многообразий в природе на более простые единообра-
зия. Так что процесс научной индукции есть процесс аналитиче-
ский. При этом Милль исходит из того, что совместное действие
причин в природе аддитивно. Он ссылается на закон сложения
причин, действующий в механике, и полагает, что данный закон
представляет собой общее правило природных взаимодействий.
Хотя в то же время Милль оговаривается, что возможно и такое
взаимодействие причин, когда они не суммируются, но моди-
фицируют друг друга. Особенно часто это происходит в сфере
общественных явлений. Возможно, поэтому науки об этих явле-
ниях отстают в своем развитии от естественных, замечает
Милль.
В качестве методов опытного исследования (они же — мето-
ды индуктивного вывода) Милль приводит следующие четыре,
одновременно отмечая, что в науке часто используются их соче-
тания. При их формулировке Милль обозначает причины боль-
шими буквами, а их следствия — маленькими.
1. Метод сходства. Пусть имеется явление А, и задача иссле-
дования состоит в том, чтобы выяснить, каково его следствие;
пусть, далее, в опыте наблюдается явление А вместе с В и С, и
его следствием оказывается abc. Затем над А производится опыт
в присутствии явлений D и Е, но без ВС, в этом случае следст-
вием является ade. Тогда очевидно, что А является причиной а.
2. Метод различия. Пусть опять-таки ищется следствие при-
чины А. Опыт показывает, что следствием АВС является abc. За-
тем ставится эксперимент, в котором исключается действие А.
Он показывает, что ВС имеет следствием Ьс. Тогда очевидно,
что а является следствием А.
Часто в научных исследованиях применяется соединенный
метод сходства и различия.
3. Метод остатков'. «Если из явления вычесть ту его часть,
которая, как известно из прежних индукций, есть следствие не-
которых определенных предыдущих, то остаток данного явле-
ния должен быть следствием остальных предыдущих» [ Там же,
с. 319]. Этот метод применяется тогда, когда невозможно поста-
вить эксперимент, исключающий действие известной причины.
4. Метод сопутствующих изменений. Он основан на том, что
если А является причиной а, то любое изменение количества А
80
Часть I. Глава 3
влечет за собой закономерное изменение количества а. Правило
)для этого метода гласит: «Всякое явление, изменяющееся опре-
деленным образом всякий раз, когда некоторым особенным об-
разом изменяется другое явление, есть либо причина, либо
следствие этого явления, либо соединено с ним какою-либо
причинною связью» [Там же, с. 322].
Нетрудно заметить, что в отличие от бэконовского индуктив-
ного метода индуктивная логика Милля ориентирована на пла-
нируемый научный эксперимент, а не на сбор наблюдений. И в
этом отношении она может быть действительно полезна экспе-
риментатору. Тем не менее очевидно, что сформулированные
Миллем правила далеко не исчерпывают арсенал научных мето-
дов. Когда Милль использует заглавную букву А для обозначе-
ния причины и маленькую букву — для обозначения следствия,
то этим он маскирует необходимость гипотезы для организации
эксперимента.
Дальнейшее развитие науки показало, что гипотезы необхо-
димы, потому что объяснения выходят за пределы наблюдаемого —
к ненаблюдаемым причинам наблюдаемых явлений. Эту проблему
отчетливо осознал уже второй позитивизм (см. 3.2).
3.2. Второй позитивизм (Мах, Дюгем, Пуанкаре)
Первый позитивизм возник и утвердился на фоне беспро-
блемного развития физики и других естественных наук. В физи-
ке середины XIX в. господствует ньютоновская механика как
образец науки, и эта ньютоновская программа способствует ее
бурному росту. У ученых второй трети XIX в. никаких серьез-
ных собственных гносеологических проблем не возникает. Со-
вершенно другая атмосфера характеризует естествознание по-
следней трети XIX в.
С появлением электродинамики Максвелла в физике (на
фоне кризиса оснований математики, вызванного, в частности,
явлением неевклидовых геометрий) были поставлены под со-
мнение основания ньютоновской механики. В центр внимания
попали вопросы, которые раньше не возникали: что такое сила,
Масса, тело, время, пространство, причинность, законы приро-
ды... Это порождает «гносеологический кризис в физике».
81
Философия науки

В рамках эмпиризма возникает новая волна вопросов в отноше-
нии процессов измерения и восприятия, с одной стороны, и ре-
альной (а не умозрительно-гипотетической, как у Конта и
Спенсера) истории науки — с другой.
Примыкающая к этому периоду революционная эпоха фор-
мирования специальной теории относительности (СТО) харак-
теризовалась колоссальным интересом к философии науки в
научных и околонаучных кругах. Так, первая книга А. Пуанкаре
«Наука и гипотеза» вышла в 1902 г. в Париже тиражом 16 тыс.
экземпляров и была распродана в течение нескольких дней.
Люди, прочитав ее, передавали своим друзьям и знакомым.
В результате в том же году с книгой ознакомилось около ста ты-
сяч человек [Пуанкаре, 1983, с. 526].
В этой атмосфере и возникает то новое, что отличает второй
позитивизм от первого. Второй позитивизм, как и первый, от-
рицательно относился, с одной стороны, к кантовскому реше-
нию гносеологических проблем1 и ко всей метафизике (от Де-
карта до Гегеля) в целом, а с другой — к механицизму. Однако
как по составу проблем и методов их решений, так и по типу
участников между первым и вторым позитивизмом были суще-
ственные различия, обусловленные более тесной связью второ-
го позитивизма с наукой.
Виднейшими и типичными представителями второго пози-
тивизма являются крупнейшие ученые и участники революци-
онной эпохи конца XIX — начала XX в.: физики Э. Мах, П. Дю-
гем и математик А. Пуанкаре.
Лидирующее место Эрнста Маха (1838—1916) было связано
с его включенностью в обсуждение конкретных вопросов осно-
ваний механики Ньютона, сыгравших важную роль в подготов-
ке почвы для рождения «новой» «неклассической» физики в ви-
де теории относительности и квантовой механики. Благодаря
А. Эйнштейну, являвшемуся в юности большим поклонником
Маха, философия Маха, тесно связанная с его критикой осно-
1 Центральное для Канта разделение на познаваемый «мир явлений» и непо-
знаваемый мир «вещей самих по себе» Мах относил к заумной метафизике. При
этом Мах, как и большинство позитивистов, не принимая Канта, принимает
критику Юма. «Изложенные здесь взгляды не чужды современному естествоис-
пытателю и к точке зрения Юма ближе, чем к точке зрения Канта», — говорит он
[Мах, 1909, с. 302].
82
Часть I. Глава 3
I ваний механики Ньютона, довольно хорошо знакома многим
ученым, особенно физикам-теоретикам. Философия Маха была
рассчитана в первую очередь на естествоиспытателей, и в эту
революционную эпоху он для них становится главным автори-
тетом в философии.
В основе собственно философских гносеологических по-
строений Маха лежит его учение о «нейтральных элементах», ко-
торое в значительной степени навеяно его исследованиями био-
психологических механизмов зрительного восприятия. «Мах
считает элементы нейтральными, не относя их ни к физиче-
ской, ни к психической сфере. Эти элементы призваны обеспе-
чить непрерывный переход от физического к психическому в
рамках единого знания, где физика и психология выступают как
разные направления в исследовании одних и тех же элементов
опыта» [Калиниченко, 1991]. Одновременно появляются новые
аргументы против механицизма со стороны психологии: «Нет
ничего трудного всякое физическое переживание построить из
ощущений, т. е. из элементов психических. Но совершенно не-
возможно понять, как из элементов, которыми оперирует со-
временная физика, т. е. из масс и движений (в их определенно-
сти, пригодной для одной только этой специальной науки), по-
строить какое-либо психическое переживание» [Мах, 2003,
с. 45]. «Физическое» и «психическое» он разводит следующим
образом: «Назовем покуда совокупность всего существующего
непосредственно в пространстве для всех именем физического
и непосредственно данное только одному... — именем психиче-
ского. Совокупность всего, непосредственно данного только
одному, назовем также его... Я... Разложим... психическое пере-
живание на его составные части. Мы находим здесь прежде все-
го те части, которые в своей зависимости от нашего тела — от-
крытых глаз... — называются «ощущениями», а в своей зависи-
мости от другого физического — присутствия солнца, осязаемых
тел и т. д. — являются признаками, свойствами физического»
[Там же, с. 39-40, 52].
Суть своего учения об элементах он формулирует так: «Все
Физическое, находимое мною, я могу разложить на элементы, в
Настоящее время дальнейшим образом не разложимые: цвета,
т°ны, давления, теплоту, запахи, пространства, времена и т. д.».
В результате вещи (тела) даны нам как «сравнительно устойчи-
83
Философия науки
вне комплексы связанных друг с другом, зависящих друг от
друга чувственных ощущений»1 [Там же, с. 42, 148]. (Здесь и да-
лее в этом параграфе выделения сделаны мной. — АЛ.) То есть
тела, по Маху, как бы состоят не из механических частиц-ато-
мов (как у Лапласа), а из «нейтральных» (т. е. не физических и
не психических) «элементов», воспринимаемых нами как ощу-
щения2. Соответственно связанный с особым живым телом
комплекс воспоминаний, настроений, чувств обозначается сло-
вом «Я». «Распространение анализа наших переживаний вплоть
до «элементов»... — говорит Мах, — представляет для нас глав-
ным образом ту выгодную сторону, что обе проблемы — про-
блема «непознаваемой» вещи и проблема в такой же мере «не
поддающегося исследованию» Я... могут быть легко распознаны
как проблемы мнимые» [Там же, с. 45—46].
В дополнение к учению об «элементах» Мах, фактически
продолжая эволюционистскую линию Спенсера, утверждает,
что «развитие науки имеет целью все лучше и лучше приспосо-
бить теорию к действительности... Согласно нашему понима-
нию, — говорит он, — законы природы порождаются нашей
психологической потребностью найтись среди явлений природы...
Представления постепенно так приспосабливаются к фактам, что
дают достаточно точную, соответствующую биологическим по-
требностям, копию их... Систематизация представлений в ряды...
всего более содействует развитию научного исследования приро-
ды... Научное мышление является последним звеном в непрерывной
цепи биологического развития, начавшегося с первых элементар-
ных проявлений жизни...» [Там же, с. 35, 175, 182, 429, 431].
Отсюда закономерно вытекает феноменологический (близ-
кий контовскому) взгляд на науку. «Самое экономное и простое
выражение фактов через понятия (а не выяснение истинной
структуры бытия (онтологии). — А.Л.), вот в чем оно (естество-
знание) признает свою цель», — утверждает Мах [Мах, 1909,
с. 166]. Отсюда же следует взгляд на теории как на условные со-
1 По сути, Мах здесь, во многом продолжая линию Беркли, в качестве «пер-
вой реальности» выбирает ощущения, а не внешние тела.
2 «Я имею здесь в виду зеленый цвет деревьев парка... Сохраним для психо-
логического анализа выражение «ощущение»... Наше тело реагирует на них бо-
лее или менее интенсивными движениями приближения или удаления, каковые
движения нашему внутреннему созерцанию сами представляются опять-таки
как комплексы ощущений» [Мах, 2003, с. 53].
84
Часть I. Глава 3
глашения (конвенции), которые представляют собой лишь «упо-
рядоченные, упрощенные и свободные от противоречий систе-
мы идей» [Мах, 2003, с. 28]. В свою очередь конвенционализм
прокладывает дорогу активизму [Хилл, 1965] и конструктивизму
(о нем речь пойдет в п. 6.2), согласно которым теории содержат
значительный элемент изобретения, т. е. активного творения со
стороны ученых, а не являются просто открытием чего-то внеш-
не заданного. Этому отвечает и соответствующий критерий вы-
бора «правильной» теории. Критерий истинности заменяется у
Маха критерием успешности: «Познание и заблуждение вытека-
ют из одних и тех же психических источников; только успех мо-
жет разделить их» [Там же, с. 134]. Согласно Маху цель науки не
истина (в силу ограниченности ее средств для отражения «бога-
той жизни Вселенной» [Мах, 1909, с. 152]), а экономия мышле-
ниях. [Там же, с. 156, 159, 166]. «Все положения и понятия физи-
ки представляют собой не что иное, как сокращенные указания на
экономически упорядоченные, готовые для применения данные
опыта...» [Там же, с. 164].
Этот антиреалистический пафос философии Маха четко за-
фиксирован сторонником реализма Максом Планком (1858 —
1947). Возражая последователям Э. Маха, он говорил: «Чем яв-
ляется, по существу, то, что мы называем физической картиной
мира? Есть ли эта картина только целесообразное, но, в сущно-
сти, произвольное создание нашего ума, или же мы вынуждены,
напротив, признать, что она выражает реальные, совершенно не
зависящие от нас явления природы?» Планк считает, что внеш-
ний мир представляет собой нечто не зависящее от нас, абсо-
лютное, чему мы противостоим. «Этот постоянный элемент
(подразумеваются мировые постоянные и связанные с ними за-
коны. — А.Л.) не зависит ни от какой человеческой и даже ни от
какой вообще мыслящей индивидуальности и составляет то, что
мы называем реальностью... Коперник, Кеплер, Ньютон, Гюй-
генс, Фарадей... опорой всей их деятельности была незыблемая
Уверенность в реальности их картины мира... Этот ответ нахо-
дится в известном противоречии с тем направлением филосо-
1В своей лекции с красноречивым названием «Экономическая природа фи-
зического исследования» (лекция от 25 мая 1882 г.) он утверждает, что «физика
Представляет собой экономически упорядоченный опыт» и что «основные прин-
ципы, установленные превосходным экономистом Германом для экономии тех-
ники, находят полное применение и в области обыденных и научных понятий».
85
Философия науки
фии природы, которым руководит Э. Мах и которое пользуется в
настоящее время большими симпатиями среди естествоиспыта-
телей. Согласно этому учению в природе не существует другой
реальности, кроме наших собственных ощущений, и всякое изу-
чение природы является в конечном счете только экономным
приспособлением наших мыслей к нашим ощущениям... Разни-
ца между физическим и психическим — чисто практическая и
условная; единственные существенные элементы мира — это на-
ши ощущения...» [Планк, 1966, с. 3, 24—26, 46—49].
Таким образом, второй позитивизм так или иначе сформули-
ровал противопоставление «реализм — конструктивизм», кото-
рый более подробно мы рассмотрим в п. 6.2. Это противопостав-
ление проявило себя и в дискуссии о цели науки, поднятой в кон-
тексте «гносеологического кризиса в физике» Кирхгофом в 1874 г.
А именно, заключается ли цель науки в объяснении (т. е. выясне-
ние истинной структуры объектов и явлений) или лишь в описа-
нии. Мах, естественно, склонялся ко второй точке зрения: «На-
учное «сообщение» всегда содержит в себе описание, т. е. вос-
произведение опыта в мыслях, долженствующее заменять собою
самый опыт и таким образом избавлять от необходимости повто-
рять его. Средством же для сбережения труда самого обучения и
изучения служит обобщающее описание. Ничего другого не
представляют собой и законы природы...» [Мах, 1909, с. 157]. «За-
кон тяготения Ньютона есть одно лишь описание... описание бес-
численного множества фактов в их элементах» [Там же, с. 145].
«Склонность к объяснению вполне понятна, — говорит Мах об
отношениях между учителем и учеником. — [Но] для научного
исследователя та же наука есть нечто совсем другое, нечто разви-
вающееся, подвергающееся постоянным изменениям, эфемер-
ное; его цель — главным образом констатирование фактов и свя-
зи между ними» [Там же, с. 145, 318].
Близкие взгляды развивал другой представитель второго по-
зитивизма французский физик-теоретик и историк науки Пьер
Дюгем (1861—1916). Но концепция Дюгема более сложна и бли-
же к реальной истории науки. Многие его положения были со-
звучны постпозитивизму второй половины XX в.
Он, как и Мах, рассматривает теорию как средство «эконо-
мии мышления». Теория «вместо очень большого числа зако-
нов... устанавливает очень небольшое число положений, основ-
ных гипотез», ее предназначение — «конденсация кучи законов
86
Часть I. Глава 3
в небольшое число принципов». «Сведение физических законов
в теории содействует той экономии мышления, в которой
Э. Мах усматривает цель, регулирующий принцип науки», — го-
ворит Дюгем [Дюгем, 1910, с. 27].
Дюгем поддерживает и конвенционалистский взгляд на тео-
рию: «В качестве принципов теория имеет постулаты, т. е. поло-
жения, которые она может формулировать как ей угодно, при
условии, чтобы не было противоречий...» [Там же, с. 246]. Сов-
падает у них и ответ на вопрос о цели науки — описывать, а не
объяснять: «Всякая физическая теория... есть абстрактная систе-
ма, имеющая целью резюмировать и логически классифициро-
вать группу экспериментальных законов, не претендуя на объясне-
ние их» [Там же, с. 9].
Критикуемый им взгляд на теорию как объяснение Дюгем
связывает с реализмом: «Объяснять — значит обнажать реаль-
ность от ее явлений... — говорит он, — чтобы видеть эту реаль-
ность обнаженной и лицом к лицу. Наблюдение физических яв-
лений приводит нас в соприкосновение не с реальностью... Об-
нажая, сдирая покров с этих чувственных явлений, теория ищет
в них и под ними то, что есть в них реального» [Там же]. Недо-
пустимость этого Дюгем обосновывает тем, что объяснение-ре-
альность зависит от метафизической позиции. Но для метафизи-
ческих позиций характерно «стремление возможно глубже и рез-
че отграничиться друг от друга, противопоставить себя другим»
[Там же, с. 13]. Поэтому объяснения перипатетиков (последова-
телей Аристотеля), атомистов, картезианцев (последователей
Декарта), ньютонианцев будут разными, что противоречит науч-
ному стремлению к всеобщему признанию научных истин (образ-
цом здесь служит математика), что может обеспечить лишь
взгляд на теорию как на описание.
Соотношение этих двух взглядов в физике ему видится сле-
дующим образом: «Когда приступают к анализу теории, создан-
ной физиком, поставившим себе задачу объяснить доступные
восприятию явления, то сейчас же обыкновенно оказывается,
что теория эта состоит из двух частей, прекрасно различимых:
одна из них есть часть чисто описательная, задача которой —
классифицировать экспериментальные законы; другая есть
часть объяснительная, ставящая себе задачу постигнуть реальную
Действительность, существующую позади явлений. Но объясни-
тельная часть вовсе не является основой части описательной...
87
Философия науки
Связь, существующая между обеими частями, почти всегда бы-
вает крайне слабой и искусственной. Описательная часть разви-
вается за собственный счет — специальными и самостоятельны-
ми методами теоретической физики. Это совершенно самостоя-
тельный развившийся организм, который объяснительная часть
обвивает подобно паразиту. Не этой объяснительной части, не
этому паразиту теория обязана своей силой и своей плодотвор-
ностью... Все, что есть хорошего в теории, — утверждает Дю-
гем, — заключается в описательной части... Все же, что есть в
теории худого, что оказывается в противоречии с фактами, со-
держится главным образом в части объяснительной» [Там же,
с. 40].
«Физическая теория, — полагает он, — не есть объяснение.
Это система математических положений, выведенная из неболь-
шого числа принципов, имеющих целью выразить возможно
проще, полнее и точнее цельную систему экспериментально ус-
тановленных законов» [Там же, с. 25]. Однако, исходя из суще-
ствующего в среде физиков «непреодолимого убеждения» в свя-
зи их теорий с реальностью, Дюгем вводит в свои построения ре-
альность наподобие «вещи в себе», не доступной логике, но
смутно доступной интуиции ученого. «Не претендуя на объясне-
ние реальности, скрывающейся позади явлений, законы кото-
рых мы группируем, — говорит он, — мы тем не менее чувству-
ем, что группы (экспериментальных законов. — АЛ.), созданные
нашей теорией, соответствуют действительным родственным
связям между самими вещами» [Там же, с. 32]. То есть реальность
вещей нам недоступна, но на установление реальности связей
ученый рассчитывать может, если он разработает их «естествен-
ную» классификацию1. Согласно взглядам Дюгема «теория есть
не только экономное представление экспериментальных зако-
нов, а она еще и классификация их» [Там же, с. 29]. При этом
классификация (фактов и экспериментальных законов) занимает
в построении Дюгема место причинности, фигурирующей у реа-
листов. Согласно позиции Дюгема в принципе от такой класси-
фикации можно требовать, «чтобы она заранее указывала место
•Понятие классификации, по-видимому, взято из биологии, где пользова-
лись «искусственной» классификацией Линнея, но хотели найти «естественную»
классификацию, отражающую сущностные, а не произвольные, как у Линнея
(описание цветка растения), характеристики организма.
88
Часть I. Глава 3
фактам, подлежащим лишь открытию в будущем». Такую клас-
сификацию Дюгем называет «естественной» [Там же, с. 36].
В результате позиция Дюгема формулируется так: «Физическая
теория никогда не дает нам объяснения экспериментальных за-
конов. Она никогда не вскрывает реальностей, скрывающихся по-
зади доступных восприятию явлений. Но чем более она совершен-
ствуется, тем более мы предчувствуем, что логический порядок,
который она устанавливает между экспериментальными закона-
ми, есть отражение порядка онтологического (т. е. самого бы-
тия. — А.Л.), тем больше мы предчувствуем, что связи, которые
она устанавливает между данными наблюдения, соответствуют
связям, существующим между вещами, тем более мы можем
предсказать, что она стремится стать классификацией естествен-
ной». Правда, последнее оказывается возможным благодаря ин-
туиции и чувству ученого и не вытекает из описываемой Дюге-
мом и Махом структуры научного знания. «В этом убеждении
физик не может отдать себе отчет. Метод, которым он пользует-
ся, — говорит Дюгем, — ограничен данными наблюдения. По-
этому он не может привести к доказательству, что порядок, уста-
новленный экспериментальными законами, отражает порядок,
выходящий за пределы опыта... Но если физик бессилен чем-ни-
будь подтвердить это свое убеждение, то он, с другой стороны, не
менее бессилен поколебать его... Он не может заставить себя ду-
мать, что система, способная столь просто и легко упорядочить
огромное множество законов, с первого взгляда столь мало родст-
венных, есть система чисто искусственная» [Дюгем, с. 33—34]. Но
к этой «вере в действительный порядок и в то, что теории его яв-
ляются образом этого порядка» ученого толкает интуиция, осно-
ванная на «резонах сердца, которых разум не знает» [ Там же].
Дюгем считал, что физическая теория — это конвенциональ-
но принимаемая математическая система, которая обеспечивает
только вычисления и предсказания, и «задача этой системы —
Дать не объяснение, а описание, и естественную классификацию
экспериментов, и естественную классификацию эксперимен-
тальных законов... Теоретическая физика не постигает реально-
сти вещей, она ограничивается только описанием доступных
воспроизведению явлений при помощи знаков и символов» [ Там
Же, с. 25, 27, 29, 127, 137]. Таким образом, «правильной теорией
должны считать, — говорит Дюгем, — не такую теорию, ко-
торая дает объяснение физическим явлениям, соответствующим
89
Философия науки
действительности, а такую, которая наиболее удовлетворитель-
ным образом выражает группу экспериментально установлен-
ных законов» [Там же, с. 26].
В результате у Дюгема возникает следующая трехуровневая
последовательность:
«экспериментальные факты» -э «экспериментальные зако-
ны» -» «теории».
Первые два уровня — продукт деятельности экспериментато-
ра, который «безостановочно, изо дня в день, открывает факты...
и формулирует новые законы», содержащие в концентрирован-
ном виде конкретные факты.
Третий уровень — дело теоретика, который «безостановочно
придумывает формы1 представления их». Этой формой является
физическая теория, которая «есть абстрактная система, имею-
щая целью резюмировать и логически классифицировать группу
экспериментальных законов, не претендуя на объяснение их».
При этом «ввиду... неточных опытов физику приходится выби-
рать из множества символических форм, равно возможных...
Только интуиция, угадывающая форму подлежащей обоснова-
нию теории, направляет выбор»2 [Там же, с. 29, 237]. В резуль-
тате получается «удвоенная экономия», вытекающая «из замены
конкретных фактов законом» и «сгущения экспериментальных
законов в теории», которая наиболее удовлетворительным обра-
зом выражает группу экспериментально установленных законов.
Другими словами, «наблюдатели установили значительное число
экспериментальных законов. Теоретик собрался объединить их в
очень небольшое число гипотез и совершил эту работу: каждый
из экспериментальных законов может быть представлен как од-
но из последствий, вытекающих из этих гипотез. Но последст-
вий, которые могут быть выведены из этих гипотез, безгранич-
ное множество... Таким образом, физическая теория, как мы ее
определили, дает сжатое описание большого множества экспе-
риментальных законов, благоприятствующих экономии мышле-
ния» [Там же, с. 9, 26, 28, 34—35, 37]. «Материалы, из которых
строится эта теория, — это математические символы, служащие
1 Здесь надо иметь в виду аристотелевскую систему понятий: существующие
вещи есть результат наложения формы на материю (материал). У Дюгема форму
поставляет теоретик, а материал — экспериментатор.
2 Поэтому «преподавание физики по чисто индуктивному методу... — пола-
гает Дюгем, — есть химера» [Дюгем, с. 243].
90
Часть I. Глава 3
для представления количеств и различных качеств физического
мира, с одной стороны, и, с другой стороны, общие постулаты,
служащие в качестве общих принципов... Из этих материалов
она должна построить логическое здание»1 [Там же, с. 245].
При этом Дюгем «различает в физической теории четыре ос-
новные операции: 1) определение и измерение физических вели-
чин, 2) выбор гипотез, 3) математическое развитие теории,
4) сравнение теории с опытом» [Там же, с. 26].
Последние три операции указывают на использование гипо-
тетико-дедуктивного метода, который широко распространен в
механике XVII—XVIII вв. «С логической точки зрения гипотети-
ко-дедуктивная система представляет собой иерархию гипотез...
На вершине располагаются гипотезы, имеющие наиболее общий
характер... Из них как посылок выводятся гипотезы более низко-
го уровня. На самом низшем уровне системы находятся гипоте-
зы, которые можно сопоставлять с эмпирическими данными...
Если они подтверждаются этими данными, то это служит кос-
венным подтверждением и гипотез более высокого уровня, из
которых [они] логически выведены» [Никифоров, 1998, с. 140].
Однако связь между теорией и опытом оказывается непро-
стой, что и фиксирует тезис Дюгема: «...физический экспери-
мент никогда не может привести к опровержению одной ка-
кой-нибудь изолированной гипотезы, а всегда только целой
группы теорий... Среди всех научных положений, на основании
которых (некоторое) явление было предсказано и затем конста-
тировано, что оно не наступает, имеется по меньшей мере одно
неправильное. Но какое именно, этому произведенный опыт нас
не научает» [Дюгем, 1910, с. 220]. Этот тезис выражает сложный
характер взаимосвязи между множеством теорий и множеством
экспериментов.
Кроме этого утверждения, которое в середине XX в. было пе-
реоткрыто в несколько другой формулировке У. Куайном и по-
лучило название «тезис Дюгема—Куайна», Дюгем четко фикси-
рует то, что во второй половине XX в. стало называться теорети-
ческой нагруженностью эксперимента (см. гл. 6). Он обращает
1 Причем Дюгем констатирует у физиков «непобедимое стремление к логи-
ческой цельности физической теории», а также «к единству науки», которые
Нельзя логически обосновать, ибо «ни принцип противоречия, ни закон эконо-
’чии мысли не дают нам возможности неопровержимо доказать, что физическая
Теория должна быть логически упорядочена» [Дюгем, 1910, с. 123].
91
Философия науки
внимание на то, что сама «возможность употребления инстру-
ментов» в эксперименте предполагает наличие теорий, исполь-
зованных при разработке различных приборов (например, ам-
перметра), а столь распространенным измеримым величинам,
как «сила» и «масса», «только одна динамика (т. е. классическая
механика. — АЛ.) придает определенный смысл» [Там же,
с. 232]. Но этим суть дела не ограничивается. «Между явления-
ми, действительно установленными во время эксперимента, и
результатом этого эксперимента, формулируемым физиком, —
говорит Дюгем, — необходимо включить еще звено — весьма
сложную интеллектуальную работу, которая из отчета о конкрет-
ных фактах ставит абстрактное и символическое суждение».
«Физический эксперимент есть точное наблюдение группы явле-
ний, связанное с истолкованием этих явлений. Это истолкование
заменяет конкретные данные... абстрактными и символическими
описаниями, соответствующими этим данным на основании до-
пущенных наблюдателем теорий». «Результат физического экс-
перимента есть абстрактное и символическое суждение» [Там
же, с. 175, 182]. Тем более это касается экспериментального за-
кона, ибо «физический закон есть символическое отношение»
(типа формулы. — А.Л.), а «символические выражения, объеди-
ненные в закон, уже не такие абстракции, которые прямо выте-
кают из конкретной реальности. Нет, — говорит Дюгем, — эти
абстракции представляют собой плод длительной, сложной, соз-
нательной работы» [7<ш же, с. 201, 199].
Взгляды Маха и Дюгема на цели науки близки и другому ве-
ликому ученому конца XIX в. (математику и физику, работавше-
му над созданием теории относительности) — Анри Пуанкаре
(1854—1912), являющемуся основателем конвенционализма —
«направления в философском истолковании науки, согласно ко-
торому в основе математических и естественно-научных теорий
лежат произвольные соглашения...» [Философский энциклопе-
дический словарь, 1983, с. 271].
Для Пуанкаре исходной проблемой было осознание следст-
вий для научной картины мира, вытекающих из появления не-
евклидовых геометрий. Поэтому его конвенционализм четче
всего формулируется на материале геометрии: «Аксиомы геомет-
рии... суть не более чем замаскированные определения1... Никакая
1 Здесь и далее полужирным шрифтом обозначены выделения, делаемые ав-
торами цитат, а курсивом — мои.
92
Часть I. Глава 3
геометрия не может быть более истинной, чем другая; та или
иная геометрия может быть только более удобной» [Пуанкаре,
1983, с. 41].
Распространение этого взгляда на механику ведет к утверж-
дению, что «только по определению сила равна произведению
массы на ускорение» [Там же, с. 72, 69]. Но в отличие от геомет-
рии механика и физика в целом связаны с опытом. Эта связь у
Пуанкаре выглядит следующим образом: «Принципы механики
представляются нам в двух различных аспектах. С одной сторо-
ны, это — истины, обоснованные опытом, подтверждающиеся
весьма приближенно... С другой стороны, это — постулаты, ко-
торые прилагаются ко всей Вселенной и считаются строго досто-
верными... Это оттого, что они... сводятся к простому соглаше-
нию... Однако это соглашение не абсолютно произвольно... мы
принимаем его, потому что известные опыты доказали нам его
удобство» [Там же, с. 89].
При этом, как и у Дюгема, у Пуанкаре можно найти постпо-
зитивистские по своей сути утверждения о связи опыта и теории
(т. е. о «теоретической нагруженности» эмпирических фактов):
«Закон вытекает из опыта, но он следует из него не непосредст-
венно. Опыт индивидуален, а закон, который из него извлекается,
имеет характер общности. Опыт бывает только приближенным;
закон... имеет притязание на точность. Опыт всегда осуществля-
ется в сложных условиях — формулировка закона исключает их;
это называется «исправлением систематических погрешностей».
Словом, чтобы вывести закон из опыта, необходимо обоб-
щать...» [Там же, с. 220].
На таком взгляде основан его вариант «домашней филосо-
фии»1 для естествоиспытателей. Он утверждал, что наука «может
постичь не суть вещи в себе, как думают наивные догматики, а
лишь отношения между вещами». Последнее он связывал с необ-
ходимым выполнением для науки «условий объективности»:
объективно то, что «должно быть обще многим умам и, значит,
Должно иметь способность передаваться от одного к другому»,
Поэтому «все, что объективно, лишено всякого «качества» (он
1 Мах говорил: «В действительности всякий философ имеет свое домашнее
естествознание, и всякий естествоиспытатель — свою домашнюю философию.
Но эти домашние науки бывают в большинстве случаев несколько устаревшими,
отсталыми» [Мах, 2003, с. 38] (поскольку физика и философия стали очень слож-
ными).
93
Философия науки
считает, что восприятие качеств субъективно. — А.Л.), является
только чистым отношением» [Там же, с. 275—276]. Поэтому
наука открывает не «истинную природу вещей», а «истинные от-
ношения вещей» [Там же, с. 277]. «Наука есть система отноше-
ний» и «некоторая классификация». Он считал, что «опыт пре-
доставляет нам свободный выбор» (теоретического описания. —
А. Л.), и поэтому «.принципы (механики. — АЛ.)... — это соглаше-
ния и скрытые определения» [Там же, с. 8, 90, 277]. При этом, раз-
деляя эмпиристский взгляд, он считает, что принципы извлека-
ются из экспериментальных законов и поэтому «преподавание
механики должно оставаться экспериментальным» [Там же,
с. 90]. Сочетание между теорией и экспериментом Пуанкаре
представлял себе следующим образом. «Я, — говорит А. Пуанка-
ре в докладе на Международном конгрессе физиков в Париже в
1900 г., — позволю себе сравнить науку с библиотекой, которая
должна беспрерывно расширяться; но библиотекарь располагает
для своих приобретений лишь ограниченными кредитами; он
должен стараться не тратить их понапрасну. Такая обязанность
делать приобретения лежит на экспериментальной физике, ко-
торая одна лишь в состоянии обогащать библиотеку. Что касает-
ся математической физики, то ее задача состоит в составлении
каталога... Каталог, указывая библиотекарю на пробелы в его со-
браниях, позволяет ему дать его кредитам рациональное упот-
ребление... Итак, вот в чем значение математической физики.
Она должна руководить обобщением, руководить так, чтобы
от этого увеличивалась производительность науки» [7Ьи же,
с. 91-94].
Таковы концепции (позиции) основных представителей вто-
рого позитивизма, добавившего к феноменалистической уста-
новке Конта разработку темы конвенционализма и условности
теоретических построений. Отсюда прямой путь к различению
«реалистического» и «конструктивистского» взгляда на науку в
виде противопоставления отношения к теории как к объяснению
и как к описанию. Все эти темы нашли свое дальнейшее развитие
в рамках неопозитивизма и постпозитивизма XX в. Но прежде
чем перейти к позитивизму XX в., скажем несколько слов об аме-
риканском прагматизме, ставшем благоприятной почвой для раз-
вития логического позитивизма во второй трети XX в.
94
Часть I. Глава 3
3.3. Американский прагматизм
Прагматизм возникает в США в последней трети XIX в. как
собственно американская философия. И по кругу проблем, и по
типу их решения он имеет много общего с европейским позити-
визмом второй половины XIX в. Основатель прагматизма Чарльз
Пирс (1839—1914) назвал его даже «видом позитивизма» [Пирс,
2000, с. 309], о близости позитивизма и прагматизма говорил и
Мах. Пирс разделял позитивистское отрицательное отношение к
метафизике, называя ее «бессмысленной тарабарщиной» и
«предметом скорее любопытным, нежели полезным» [Там же,
с. 309, 294], но при этом серьезно прорабатывал наследие клас-
сической философии и считал, что он в своем прагматизме (или
прагматицизме, как он предпочитал называть свою версию), в
отличие от позитивистов, сохранил философию «в очищенной
форме» [Там же, с. 309]. Кроме того, Пирс большое значение
придавал логике (что роднит его с Миллем и неопозитивистами
XX в.). «Ничто не способно прояснить его (метафизическое ут-
верждение. — А.Л.), кроме основательного курса логики», — го-
ворил он [Там же, с. 241]. Пирс выступал против скептицизма1,
релятивизма2 и механицизма (см. гл. 1). Не принимал он и де-
картовское схватывание интуицией врожденных идей. «Пирс не
верил, что наш ум может функционировать отдельно от наших
интересов и наших планов, и не принимал взгляд, что мышление
происходит в вакууме или что оно не имеет ничего общего с
обстоятельствами, вызывающими рефлексивную3 мысль» [Ayer,
1968, р. 8]. В своей статье «Что такое прагматизм» Пирс провоз-
глашает «взгляд эксперименталиста», «склонного думать обо
всем так, как думают в лаборатории», утверждая, что «экспери-
ментальные результаты суть единственные результаты, которые
'Скептицизм (от греч. skeptikos — рассматривающий, исследующий) —
Философская позиция, отрицающая возможность достоверного знания и пред-
лагающая воздерживаться от определенных высказываний о мире [Философский
энциклопедический словарь, 1983, с. 614].
2Релятивизм (от лат. relativus — относительный) — методологический
Принцип, состоящий в абсолютизации относительности и условности содержа-
ния познания [Таи же, с. 578].
3Рефлексия(от позднелатинского reflexio — обращение назад) — прин-
цип человеческого мышления, направляющий его на осмысление и осознание
собственных форм и предпосылок» [Там же, 1983, с. 579].
95
Философия науки
могут иметь влияние на человеческое поведение... Когда бы че-
ловек ни действовал целенаправленно, он действует согласно ве-
ре в какой-то экспериментальный феномен», а все, что не влияет
на «человеческое поведение», не имеет для прагматицизма зна-
чения [Пирс, 2000, с. 296, 312]. Основополагающий для прагма-
тизма принцип Пирса гласит: «Рассмотрите, какого рода следст-
вия, могущие иметь практическое значение, имеет, как мы пола-
гаем, объект нашего понятия. Тогда наше понятие об этих
следствиях и есть полное понятие об объекте». «Мы не можем об-
ладать идеей в нашем уме, связанной с чем-либо еще, кроме
мыслимых чувственных следствий вещей. Наша идея чего-либо
есть наша идея его чувственных следствий». «Понятие (conce-
ption), т. е. рациональная цель слова... лежит исключительно в
его мыслимом влиянии на жизненное поведение... если мы смо-
жем точно определить все мыслимые экспериментальные фено-
мены, которые подразумеваются утверждением или отрицанием
данного понятия, мы получим полное и окончательное опреде-
ление понятия, и в нем больше не будет абсолютно ничего» [Там
же, с. 278, 298, 308]. Иными словами, объект существует не сам
по себе, а лишь как включенный в нашу жизнь. Если не вклю-
чен, то не существует. Так, нет «никакой разницы, скажем ли
мы, что камень на дне океана, покоящийся в полной тьме, явля-
ется бриллиантом или нет — то есть что, вероятно, здесь нет ни-
какой разницы, хотя я и не забываю, что этот камень может быть
завтра выловлен оттуда» [Там же, с. 294].
В его доктрине веры (не религиозной), ведущей от мысли к
действию, существует необходимая связь между понятием, верой
и действием. «Прагматизм делает мысль в конечном счете приме-
нимой исключительно к действию — к сознательному действию».
Вера (верование) играет при этом центральную и связывающую
роль. «Верование (вера) обладает тремя свойствами: во-первых,
оно есть что-то, что мы осознаем; во-вторых, оно кладет конец
раздражению, вызванному сомнением; и, в-третьих, оно влечет
за собой установление в нашей природе правила действия, или,
короче говоря, привычки» [Там же, с. 274]. Верование «есть пра-
вило действия, применение которого влечет за собой дальней-
шее действие». «Наши верования руководят нашими желаниями
и формируют наши действия», — говорит Пирс [ Там же, с. 274,
242]. Но одновременно «верование есть... этап ментального дей-
96
Часть I. Глава 3
ствия», которое неразрывно связано с понятиями «сомнения» и
«привычки».
С одной стороны, «слово «вера» повсеместно используется
только как обозначение состояния, противоположного сомне-
нию» [Там же, с. 305]. То есть сомнение и верование, понимае-
мые Пирсом как «состояния ума», вводятся как пара взаимосвя-
занных понятий, с помощью которых он определяет процесс
мышления: «Деятельность мышления возбуждается раздражени-
ем, вызванным сомнением, и прекращается, когда достигается
верование, так что производство верования есть единственная
функция мышления». «Раздражение, причиненное сомнением
(причем «реальным и живым» [Там же, с. 245]), вызывает борь-
бу, направленную на состояние верования. Я буду эту борьбу на-
зывать исследованием», — говорит Пирс, имея в виду научное ис-
следование [Там же, с. 244, 271]. Следовательно, познание идет
«не от незнания к знанию, а от сомнения к вере».
С другой стороны, понятие веры связывается Пирсом с «при-
вычкой» (подобно тому как Юм связывал с психологической
привычкой понятие причинности (см. гл. 1), которая связана с
действием (ибо речь идет о «привычке к действию»): «Сущность
верования заключается в установлении привычки; и различные
верования отличаются друг от друга теми различными способа-
ми действия, которые они вызывают... Единственная функция
мысли состоит в том, чтобы производить привычки к действию...
То, что вещь «значит», есть просто те привычки, которые она
вызывает... То, чем привычка является, обусловлено тем, когда и
как она заставляет нас действовать... Таким образом, мы прихо-
дим к осязаемому и практическому, как к корню всякого разли-
чия в мысли, сколь бы утонченным оно ни было». «То, что за-
ставляет нас, исходя из данных посылок, выводить скорее это за-
ключение, нежели иное, представляет собой некую привычку
нашего разума, неважно, врожденную или приобретенную. При-
вычка (habit) хороша, если она производит верные (true)(*)'
заключения из верных (true)(*) посылок; вывод считается спра-
ведливым (valid)(*), безотносительно к верности (truth) или
ошибочности (falsity)(*) его заключения... если привычка, кото-
1 (*) Я даю свой перевод слов «true» как «верный» (а не «истинный»), «valid»
как «справедливый» (а не «значимый»), — А.Л.
фВДософия науки 9 7
Философия науки
рая обусловливает его, такова, что, как правило, производит вер-
ные (true) (*) заключения» [Там же, с. 239, 275—277].
Здесь мы выходим на проблему истины в прагматизме. С од-
ной стороны, в соответствии с логикой прагматизма «то, в чем
вы совершенно не сомневаетесь, вы должны считать... несо-
мненной абсолютной истиной», «истина» — это «решимость сле-
довать сделанному выбору». «Если ваши термины «истина» и
«ошибка» берутся в том смысле, что их можно определить в тер-
минах верования, сомнения и течения опыта... то все хоро-
шо», — говорит Пирс [Там же, с. 289, 304, 305].
Но, с другой стороны, Пирс не приемлет субъективизма, по-
этому он определяет реальность «как то, чьи свойства независи-
мы от того, что кто-либо может о них думать», утверждает, что
«не «мой» опыт, а «наш» является предметом мышления», и ис-
ходит из того, что «все последователи науки воодушевлены свет-
лой надеждой на то, что процесс исследования, будучи продол-
жен достаточно долго, даст одно определенное решение каждого
вопроса, к которому они его применяют... По мере того как каж-
дый будет совершенствовать свой метод и свой процесс, резуль-
таты будут иметь тенденцию неуклонно приближаться к некото-
рому предустановленному центру... к предопределенной цели...
Мнение, которому суждено получить окончательное согласие всех
исследователей, есть то, что мы имеем в виду под истиной, а объ-
ект, представленный в этом мнении, есть реальное». При этом
«реальность, как и любое другое качество, заключается в особен-
ных чувственных следствиях, которые производят вещи, являю-
щиеся ее составными частями» [Там же, с. 280, 289, 291, 292]>.
То есть объективность (во всяком случае — интерсубъектив-
ность) истины и реальность опираются у Пирса на коллектив-
ный характер эксперимента [Там же, с. 310] и научной деятель-
ности в целом («изолированный человек лишен целостности»
[Там же, с. 280]) и на системный характер верований.
'Согласование этих двух во многом трудносовместимых установок Пирс
пытается осуществить с помощью следующего пассажа: «Реальность вовсе не не-
обходимо независима от мысли вообще, но только от того, чтб вы, или я, или
любое конечное число людей может думать о ней; и, с другой стороны, хотя объ-
ект окончательного мнения зависит от того, каково это мнение, то, чтб собой
представляет это мнение, не зависит от того, что вы, или я, или любой человек
думает» [Пирс, 2000, с. 292].
98
Часть I. Глава 3
Идеи прагматизма развивались далее психологом и религи-
озным деятелем У. Дже(й)мсом’ (1842—1910) и социологом
Дж. Дьюи1 2 (1859—1952). Спецификой американского прагматиз-
ма было рассмотрено в качестве онтологического объекта — по-
ведение. Поэтому «прагматизм рассматривает мышление лишь
как средство приспособления организма к среде с целью успеш-
ного действия. Функция мысли — не в познании как отражении
объективной реальности... а в преодолении сомнения, являюще-
гося помехой для действия (Пирс), в выборе средств, необходи-
мых для достижения цели (Джеймс) или для решения «пробле-
матической ситуации» (Дьюи). Идеи, понятия и теории — лишь
инструменты, орудия или планы действия. Их значение, соглас-
но основной доктрине прагматизма — так называемому «прин-
ципу Пирса», целиком сводится к возможным практическим по-
следствиям» [Мельвиль, 1983, с. 522].
ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА
Грязнов Б. С. Эволюционизм Г. Спенсера и проблемы развития науки // По-
зитивизм и наука: Сб. М.: Наука, 1975.
Дюгем П. Физическая теория. Ее цель и строение. СПб., 1910.
Калиниченко В.В. Мах // Современная западная философия: Словарь. М.:
Политиздат, 1991.
Конт О. Дух позитивной философии. СПб.: Вестник знания, 1910.
Мах Э. Познание и заблуждение: Очерки по психологии исследования. М.:
БИНОМ. Лаборатория знаний, 2003.
Мах Э. Популярно-научные очерки. СПб.: Образование, 1909.
1 Психолог и религиозный подвижник У. Дже(й)мс утверждал, что совре-
менный человек «жаждет фактов; он жаждет науки; но он жаждет также и рели-
гии. Но вы встречаете эмпирическую философию, которая недостаточно эмпи-
рична» [Джемс В. Прагматизм. СПб., 1910, с. 13, 16]. Необходимый компромисс
он находит в своем прагматизме, где он провозгласил единственным «вещест-
вом» мира опыт (в широком смысле: от чувственного до религиозного) и «ввел
понятие об опыте как непрерывном потоке сознания, из которого мы своими во-
левыми усилиями выделяем отдельные отрезки или части, обретающие для нас
статус вещей благодаря наименованию... Реальность, значение которой состав-
ляет тот факт, что она заставляет нас считаться с собой, складывается из ощуще-
ний (приходящих неизвестно откуда), отношений между ощущениями, обнару-
живаемых в опыте, и старых истин» [Там же, с. 248].
2 Дьюи полагает, что если достигнуто успешное решение проблемной ситуа-
ции, то предложенная гипотеза или теория должна считаться истиной, а возник-
шая новая, теперь уже определенная ситуация, сменившая сомнительную или
Проблемную, приобретает статус реальности. Следовательно, процесс познания
Изменяет познаваемый предмет, если и не создает его.
4*
99
Философия науки
Мельвиль Ю.К. Прагматизм // Философский энциклопедический словарь.
М.: СЭ, 1983. С. 521-522.
Милль Д. С. Система логики силлогистической и индуктивной. Изложение
принципов доказательства в связи с методами научного исследования. М., 1899.
Нарский И.С. (ред.) Антология мировой философии: В 4 т. Т. 3. М.: Мысль,
1971.
Никифоров А.Л. Философия науки: история и методология. М.: Дом интел-
лектуальной книги, 1998.
Оствальд В. Несостоятельность научного материализма и его устранение.
СПб.: К.Л. Риккерт, 1896.
Пирс Ч.С. Избранные философские произведения. М.: Логос, 2000.
Планк М. Единство физической картины мира. М.: Наука, 1966.
Поппер К. Логика и рост научного знания. М.: Прогресс, 1983.
Пуанкаре А. О науке. М.: Наука, 1983.
Спенсер Г. Основные начала. СПб., 1899; Он же. Разные мелкие статьи. Ки-
ев—Харьков—СПб., б/г.
Философский энциклопедический словарь. М.: СЭ, 1983.
Хилл Т. Современные теории познания. М.: Прогресс, 1965.
Шарвин В.В. Как создается наука: (Воззрения Э. Маха). М., 1906.
Эйнштейновский сборник, 1972. М.: Наука, 1974.
Ayer A.J. The Origins of Pragmatism. San Francisco, 1968.
ВОПРОСЫ
1. Основные положения позитивизма О. Конта.
2. Основные положения позитивизма Г. Спенсера.
3. Что такое принцип единообразия природы по Миллю? Какие
проблемы с ним связаны?
4. Как Милль понимает причинную связь?
5. Какое отношение к гипотезе характерно для индуктивизма?
6. Каковы правила опытного исследования по Миллю?
7. Основные положения позитивизма Э. Маха.
8. Основные положения позитивизма П. Дюгема.
9. Основные положения конвенционализма А. Пуанкаре.
10. В чем суть гипотетико-дедуктивного метода?
РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА
Антология мировой философии: В 4 т. М.: Мысль, 1971. Т. 3.
Мах Э. Познание и заблуждение: Очерки по психологии исследования. М-,
2003.
Позитивизм и наука. М.: Наука, 1975.
Пуанкаре А. О науке. М.: Наука, 1983.
Современная западная философия: Словарь. М.: Политиздат, 1991.
Философский энциклопедический словарь. М.: СЭ, 1986.
Глава 4
ФИЛОСОФИЯ НАУКИ
В КОНЦЕПЦИИ А. ВИТГЕНШТЕЙНА
'' \ ' ' -' ' '' ' ' ' '' " " ' " " ' '
Людвиг Витгенштейн (1889—1951), один из крупнейших фи-
лософов XX в., не был философом науки, однако его идеи оказа-
ли существенное влияние на философию науки XX в., причем
как на логический позитивизм, так и на постпозитивизм.
Витгенштейн размышлял над классическими философскими
проблемами. Главной целью было для него достижение ясности,
что имело как теоретическое, так и нравственное значение: яс-
ность — необходимое условие честного и искреннего мышления,
честного определения своего места в мире. Требуя ясности при
формулировке философских проблем, он, как и его учитель
Б. Рассел, исходил из убеждения, что эти проблемы по большей
части связаны с неправильным употреблением языка, наруше-
нием его внутренней логики. Но какова же эта логика?
4.1. Общая концепция
«Логико-философского трактата»
В своем «Логико-философском трактате» (1921) Витген-
штейн рассматривает язык и мир, описываемый языком, как по-
мещенные в общее логическое пространство. Это означает, что не
только выражения языка, но и предметы мира имеют логиче-
скую форму. Такой подход можно объяснить по аналогии с кон-
цепцией И. Канта (см. гл. 2). Кант утверждал, что познание воз-
можно благодаря тому, что познаваемая нами природа — это не
вещь сама по себе, а явление. Она организована и структуриро-
вана познающим субъектом. А Витгенштейн показывает нам,
Что условием возможности утверждений с ясным и точным
сМыслом является то, что мир тоже имеет логическую форму, как
11 язык, на котором мы говорим о нем. Поясним это так: чтобы
’Яожно было делать ясные, точные, однозначные утверждения
101
Философия науки
типа «Такой-то предмет обладает таким-то свойством», мир дол-
жен быть структурирован определенным образом: он должен со-
держать определенные, устойчивые и отличимые одни от других
предметы, а эти последние должны обладать свойствами. То есть
мир должен иметь структуру, параллельную грамматической
структуре языка. Понятно, что «мир» — это не «вещь сама по се-
бе», а мир нашего языка.
Когда мы рассуждаем, мы говорим предложениями, которые
являются сложными языковыми знаками: они состоят из более
простых единиц, которые также имеют значение. В «Логико-фи-
лософском трактате» Витгенштейн принимает следующее допу-
щение (от которого он отказался в более поздний период): усло-
вием возможности для предложений иметь ясный и точный
смысл является то, что любое сложное языковое выражение одно-
значным образом анализируется, т. е. расчленяется на простые,
далее не анализируемые составляющие; эти последние простым и
однозначным образом соотносятся с обозначаемой внеязыковой ре-
альностью. Такие «атомы» языка он называет именами, а соот-
ветствующие им «атомы» мира — «предметами». Имя однознач-
но соотносится с именуемым им предметом, подобно тому как
номерные знаки на домах некоторой улицы однозначно соответ-
ствуют самим домам. Но чтб именно в реально существующих
языках и в окружающем нас мире Витгенштейн относит к таким
«атомам»? Он не дает никаких пояснений и примеров, считая
это задачей специальных, а не философских исследований.
Впоследствии логические позитивисты (см. гл. 5) заполнили
этот пробел, проинтерпретировав Витгенштейна в духе сенсуа-
лизма'. якобы его «простые предметы» — это «чувственные дан-
ные». Ведь для сенсуалиста мир слагается из моих ощущений, а
научное знание представляет собой систему символов, обозна-
чающих классы ощущений. Однако такую интерпретацию надо
оставить на совести логических позитивистов, ибо у Витген-
штейна дело обстояло гораздо сложнее. Ведь он приписывал
всем предметам свою логическую форму. Благодаря этому пред-
меты могут соединяться в ситуациях, как звенья в цепи, говорит
Витгенштейн. Характеризуя предметы, Витгенштейн отмечает:
«Подобно тому как мы не можем мыслить пространственный
предмет вне пространства, а временной — вне времени, мы не
можем мыслить никакого предмета вне возможностей его связей
с другими предметами» [Витгенштейн, 1994 а, 2.012]. Например,
102
Часть I. Глава 4
логическая форма такого предмета, как «синий», предопределя-
ет, что он может сочетаться с предметом «небо», создавая ситуа-
цию «небо синее», но не может сочетаться с предметами типа
«бег» или «скрежет».
Из сочетаний предметов образуются ситуации и факты, а из
сочетаний имен — элементарные и сложные предложения. Эле-
ментарное предложение является образом факта. Изображаемый
предложением факт является его смыслом. Например, предложение
«Небо синее» изображает соответствующий факт. Это осуществля-
ется благодаря тому, что каждому «атому» предложения (т. е. име-
ни) соответствует определенный «атом» реальности (т. е. предмет),
и при этом структура предложения, т. е. то, как соединены про-
стые элементы предложения, изоморфна структуре факта. На-
пример, предложение «Небо коричневое» изображает возмож-
ный факт, и мы поняли, какой именно, как только поняли пред-
ложение. А вот сочетание слов «Скрежет коричневый» не имеет
смысла, потому что в силу самой своей логической формы пред-
мет «коричневый» не соединяется с такими «предметами», как
звуки.
Таким образом, осмысленное предложение изображает воз-
можный факт. Этот факт и предложение должны иметь одну и
ту же логическую форму. Если данный факт имеет место в дейст-
вительности, то предложение истинно, а если нет — то ложно.
Понять предложение — значит понять, как обстояли бы дела
в действительности, если бы предложение было истинно. Из
этих на первый взгляд тривиальных разъяснений вытекает ряд
сильных и неожиданных следствий.
Во-первых, осмысленное предложение является образом воз-
можного факта. Но описание фактов — дело положительной
науки. А если мы захотим поговорить о чем-то большем?. Тогда,
Увы, несмотря на всю серьезность порыва, о котором Витген-
штейн говорит со всяческим уважением, итогом будет произне-
сение (писание) фраз, лишенных смысла, из-за того, что они на-
рушают логику языка. Осмысленные фразы — это описания не-
которых обстоятельств. Поэтому говорить о возвышенном,
божественном, об абсолютных нравственных ценностях, по мне-
нию Витгенштейна, все равно что пытаться «влить в чашку гал-
лон воды». Это те вещи, о которых нельзя говорить, ими надо
Жить.
103
Философия науки
Во-вторых, любое описание может оказаться как истинным,
так и ложным. Это зависит от того, как обстоят дела в реально-
сти. Если же мы безо всякого обращения к фактам заранее зна-
ем, что некоторое предложение обязательно истинно (или лож-
но), то, по Витгенштейну, оно не может быть осмысленным
предложением. Однако даже в науке употребляются такие пред-
ложения, например логические законы, математические форму-
лы и научные законы. Как же обстоят дела с ними? А чем явля-
ются предложения философии, если сфера осмысленных пред-
ложений уже оккупирована науками?
Для ответа на подобные вопросы и требуется логический или
лингвистический анализ, которому посвящает себя аналитиче-
ская философия. Перед ней открывается широкое поле работы,
потому что наша культура устроена так, что все время порождает
новые и новые символы и правила их сочетаний, так что связь с
внеязыковой реальностью становится труднообозримой или во-
обще утрачивается.
4.2. Философия науки
в «Логико-философском трактате»
На небольшом пространстве «Логико-философского тракта-
та» Витгенштейн дает свою трактовку природы математики, ес-
тественных наук, высказываний о причинных связях, о вероят-
ности и т. д. Его цель — продемонстрировать анализ таких пред-
ложений, который бы выявил их подлинную структуру и
благодаря этому показал, что обсуждаемые философами в связи
с ними проблемы проблемами не являются.
Вот, например, предложения математики. Они достоверны и
необходимо истинны. Их истинность не может быть опроверг-
нута никакими фактами и экспериментами. В то же время нель-
зя утверждать, будто они вообще не относятся к эмпирической
реальности, ибо математика широко применяется при ее иссле-
довании и описании. В течение веков философы бились над
проблемой природы математики и характера ее истин. С точки
зрения Витгенштейна, предложения математики не являются ни
логическими истинами1, ни образами фактов — они суть опера-
10 такого рода трактовках математики см. примеч. 5 к гл. 2.
104
Часть I. Глава 4
ции над знаками. При этом он утверждает, что в жизни математи-
ческие предложения применяются лишь как посредники при
выводе одних содержательных предложений из других содержа-
тельных предложений. «Математика, — говорит он, — есть логи-
ческий метод. Предложения математики суть уравнения и, сле-
довательно, псевдопредложения» [Там же, 6.2]. «Математиче-
ские предложения не выражают никакой мысли» [Там же, 6.21].
«Сущность математического метода, — продолжает он, — состо-
ит в работе с уравнениями» [ Там же, 6.2341]. Почему уравнения
оказываются псевдопредложениями? Потому что они не явля-
ются образами фактов, а показывают равенство выражений. По-
скольку математические предложения, как показывает витген-
штейновский анализ, не являются предложениями, они не явля-
ются ни истинными, ни ложными. Поэтому не имеют смысла
вопросы о характере и источнике их истинности.
А как быть с теориями естественных наук и с научными зако-
нами? Следует ли рассматривать их как описания фактов? На
первый взгляд ответ очевиден: да, конечно. Однако здесь есть
один тонкий момент. Если предложение описывает возможный
факт, то нельзя исключать, что факт покажет и ложность этого
предложения. Но действительно ли мы ожидаем от фактов, что
они покажут ложность, например, трех законов механики Нью-
тона? Или, напротив, эти законы в каждом конкретном случае
являются правилами для описания факта и для отличения факта
от некорректно поставленного эксперимента или неправильно
выполненного расчета? Здесь, таким образом, мы встречаемся с
той же проблемой, от которой отталкивался Кант (см. п. 2.3).
Кант давал на нее ответ, описывая механизмы априорного син-
теза. Пуанкаре трактовал многие фундаментальные законы нау-
ки как конвенции (см. п. 3.2). Позиция Витгенштейна тут ближе
к позиции Пуанкаре, нежели к позиции Канта.
Научные законы, по Витгенштейну, не являются совокупно-
стями предложений, у них иная природа. Они суть способы уни-
фицированных описаний большого количества фактов. «Ньютоно-
ва механика, например, приводит описание универсума к уни-
фицированной форме» [Там же, 6.341]. «Все предложения,
такие, как закон причинности, закон непрерывности в природе,
Закон наименьшего сопротивления и т. д. и т. п., — все они яв-
ляются априорными интуициями возможных форм научных
Предложений» [Там же, 6.34]. Индукция есть процесс принятия
105
Философия науки
наипростейшего закона, согласующегося с явлениями. Этот про-
цесс не имеет никакого логического обоснования, только психо-
логическое, заявляет Витгенштейн, солидаризуясь с Д. Юмом.
Подобное объяснение природы научных теорий и принци-
пов провоцирует вопрос: как они соотносятся с реальностью?
Витгенштейн дает следующее объяснение. Представьте себе бе-
лую поверхность с хаотически расположенными на ней черными
пятнами. Можно дать описание этой плоскости, накладывая на
нее сеть с квадратными ячейками и отмечая для каждого квадра-
та, является он белым или черным. Выбрав достаточно мелкие
ячейки, можно получить унифицированное описание поверхно-
сти. Однако оно будет, конечно, произвольным, потому что с та-
ким же успехом можно было бы использовать сеть с треугольны-
ми или шестиугольными ячейками. Различным сетям соответст-
вуют различные системы описания мира. Механика подобна
такой сети: она определяет способ описания мира, задавая свои
аксиомы и правила, по которым из них выводятся прочие пред-
ложения.
Поскольку поверхность можно описывать с помощью и тре-
угольной, и квадратной, и иной сети, тот факт, что мы описали
ее, используя, скажем, квадратную сеть, еще ничего о самой по-
верхности не говорит. Однако если ее удается полностью опи-
сать с помощью сети определенной конфигурации, то данный
факт уже характеризует поверхность. Подобно этому, тот факт,
что реальность описывается механикой Ньютона, еще ничего не
говорит о реальности. В самом деле, хотя на протяжении двух
столетий факты успешно описывались этой механикой, это не
помешало тому, что в качестве картины реальности ее сменила
теория Эйнштейна. В истории науки бывают научные револю-
ции. Витгенштейн своим утверждением просто зафиксировал
это обстоятельство. Но в то же время, как отмечает Витген-
штейн, то, насколько успешно или полно удается описать реаль-
ность с помощью механики Ньютона, уже говорит что-то о ре-
альности. О реальности что-то говорит и то, что она проще опи-
сывается с помощью одной теории, чем с помощью другой.
Таким образом, хотя Витгенштейн придерживается позиции
конвенционализма относительно научных теорий, однако тео-
рии в его изображении не совсем произвольны, а реальность не
совсем пассивна и безразлична к любым описаниям. Теория
плюс факты, показывающие, насколько успешно ее примене-
106
Часть I. Глава 4
ние, что-то говорят о самой реальности. Но что именно говорят?
Что именно говорит о реальности тот факт, что механика Нью-
тона успешно применяется к такому-то кругу явлений? Ответ
представляется на первый взгляд очевидным, и он равнозначен
определению границ применимости механики Ньютона с точки
зрения теории относительности. Но разве теория относительно-
сти — конечный этап развития науки? Разве ее не может постичь
та же судьба, что и механику Ньютона? Скорее всего может.
И тогда мы будем обсуждать вопрос: что же говорит о реальности
тот факт, что теория относительности более успешно, чем меха-
ника Ньютона, применялась для описания таких-то классов яв-
лений?
Итак, законы науки и научные теории — не описания реально-
сти, но «сети», с помощью которых осуществляются такие описа-
ния, правила построения описаний. Закон причинности характе-
ризует устройство этих «сетей», а вовсе не устройство самой
реальности, полагает Витгенштейн. Значение принципа при-
чинности состоит в том, что мы признаем существование естест-
венно-научных законов. Таким образом, попытка сформулиро-
вать какой-то особый «закон причинности», якобы «лежащий в
основе» научных теорий, бессмысленна. Не нужно никакого
особого принципа; то, что люди признают причинность, само
показывается тем фактом, что они строят такие-то теории. По-
следние устроены так, что «то, что исключается законом при-
чинности, не может быть описано» [Там же, 6.362].
Витгенштейна как автора «Логико-философского трактата»
нередко называют сциентистом, — возможно, из-за того, что он
много говорит о логике. Но это еще не является признаком сци-
ентизма. Об отношении Витгенштейна к науке говорят следую-
щие высказывания: «В основе всего современного мировоззре-
ния лежит иллюзия, что так называемые законы природы явля-
ются объяснениями явлений природы» [Там же, 6.371]. «Они
(т. е. современные люди. — З.С.) склоняются перед этими зако-
нами как чем-то неприкосновенным, как древние — перед Бо-
гом и Судьбой. В этом они и правы, и неправы. Однако древние
были умнее в том отношении, что они признавали ясный пре-
дел, тогда как в новой системе это выглядит так, будто все объяс-
нено» [Там же, 6.372]. Витгенштейн утверждает в «Трактате»,
’гго все то, что может быть сказано ясно, высказывается предло-
жениями естественных наук. Но он вовсе не думает, что наука
107
Философия науки
может высказываться обо всем, что угодно. Она может говорить
о фактах, и только о фактах.
Но чем же в таком случае вправе заниматься философия?
О ней Витгенштейн высказывается беспощадно: «Большинство
вопросов и предложений, написанных о философских пробле-
мах, не ложны, а бессмысленны. На вопросы такого рода вообще
нельзя ответить, можно только показать их бессмысленность»
[Там же, 4.003]. Но в то же время философия необходима как
анализ высказываний и средство разрешения неясностей: «Цель
философии — это логическое прояснение мыслей. Философия
есть не учение, а деятельность. Философская работа, по сущест-
ву, состоит из прояснений. Результатом философии являются не
«философские предложения», но прояснение предложений»
[Там же, 4.112].
Работа для философа-аналитика найдется всегда, ибо кон-
цептуальная путаница будет появляться в связи с теми или ины-
ми продуктами интеллектуальной деятельности постоянно.
Причина этого, по Витгенштейну, лежит в конечном счете в са-
мом характере современной европейской цивилизации.
Современная культура, как уже говорилось, постоянно соз-
дает все новые и новые системы символов. Они надстраиваются
друг над другом, одни символы отсылают к другим символам,
эти — к третьим и т. д. А при том существуют определенные
стереотипы мышления, приводящие к восприятию любой систе-
мы символов как описания независимо от этих символов суще-
ствующей реальности.
Эта проблема всегда была в центре размышлений Витген-
штейна. В 1930—1940-х гг. он разрабатывал ее преимущественно
на материале математики.
4.3. Витгенштейнова философия математики
Отношение Витгенштейна к дискуссиям
об основаниях математики
Для философии математика всегда была образцом необходи-
мого и достоверного знания. Правда, подобное воззрение не со-
всем соответствовало действительности, ибо в XVII—XVIII вв.
бурное развитие математического анализа опережало возможно-
сти достижения строгости и обоснованности. Но в течение всего
108
\ Часть I. Глава 4
„л , , - ;; v '......., ; , ,
XIX в. шла работа по уточнению и обоснованию основных поло-
жений математического анализа, по введению все большей и
большей строгости в его основания. Кульминацией этой дея-
тельности можно считать перевод фундаментальных понятий
математического анализа, например «числовая прямая», на тео-
ретико-множественный язык. Однако в конце XIX в. в теории
множеств стали обнаруживаться парадоксы. Это привело к воз-
никновению кризиса в основаниях математики. Возникли опасе-
ния по поводу того, не лежат ли в основаниях математики еще не
обнаруженные, скрытые противоречия.
Поскольку кризис в основаниях был связан с открытием па-
радоксов теории множеств, то естественно было считать, что па-
радоксы так или иначе связаны со свободным обращением с ак-
туальной бесконечностью', допускавшимся в теории множеств.
Реакцией на кризис явилось формирование различных на-
правлений в основаниях математики* 2. Важнейшими из них были
логицизм, формализм, интуиционизм и конструктивизм. Логи-
цизм стремился свести всю математику к логике и тем самым по-
ставить ее на твердое, незыблемое основание логических истин.
Формализм выдвинул программу формализации всей математи-
ки, чтобы затем, рассматривая математические теории как обо-
зримые системы символов, в которых по строго определенным
правилам из одних цепочек символов выводятся другие, дока-
зать, что не может быть выведена такая цепочка символов, кото-
рая при содержательной интерпретации означала бы противоре-
чие. Подобное доказательство обеспечило бы доказательство не-
противоречивости формализованных математических теорий и
давало бы гарантию, что в них не может появиться парадоксов.
Интуиционизм, а позднее конструктивизм выступали с програм-
мой реформирования существующей математики путем изгна-
ния из нее неконструктивных элементов, и в первую очередь ак-
туальной бесконечности.
То есть рассмотрением бесконечных совокупностей как ставших, завер-
шенных, так сказать, «присутствующих целиком и полностью», подобно конеч-
ным совокупностям.
2См.: Френкель А., Бар-Хиллел И. Основания теории множеств. М., 1966.
Гл.1,4, 5; Клини Ст.К. Введение в метаматематику. Ч. 1. М., 1957; Бурбаки Н. Ис-
торический очерк // Бурбаки Н. Теория множеств. М., 1965. С. 298—348; Рузавин
Философские проблемы оснований математики. М., 1983.
109
Философия науки
С тех пор и практически до настоящего времени философия
математики оказалась сведенной к обсуждению этих программ в
исследованиях по основаниям. Появилось утверждение, что на
современном уровне развития науки философские проблемы
математики — это проблемы оснований.
Но Витгенштейн еще в 30-х годах критически оценивал за-
мысел оснований математики, говоря: «Если в математике как
таковой что-то ненадежно, то и любое основание будет столь же
ненадежным» [Wittgenstein, 1976, р. 121]. Выражая свое отноше-
ние к идее подведения под здание математики какого-то особой
прочности фундамента, он писал: «Математические проблемы
того, что называют основаниями математики, составляют для
нас ее основание не в большей степени, чем нарисованная ска-
ла — основание нарисованной башни» [Ibid., 1967, р. 171]. По-
добные заявления шли вразрез с господствовавшим в филосо-
фии математики умонастроением. Однако они представляются
достаточно мотивированными. В самом деле, так ли очевидно,
что обнаружение парадоксов в теории множеств Г. Кантора есть
кризис в основаниях математики как таковой? Ведь, несмотря на
парадоксы, математика продолжала развиваться, а ее результаты
по-прежнему имели широчайшее применение в науке и практи-
ке, и доверие к ним никоим образом не было подорвано.
Почему же появилось представление о кризисе и сложилось
то, что можно назвать «кризисным сознанием»? Объяснение
скорее всего состоит в том, что парадоксы поставили под удар не
саму математику, а определенные представления о том, какой
она должна быть: стихийную и повсеместно распространенную
философию математики. Ее разделяют и математики, и филосо-
фы; и те, кто выступает против вмешательства философии в дела
науки, и те, кто считает такое вмешательство необходимым.
Рассуждения Витгенштейна можно понять как деятельность
по прояснению мыслей носителей такой философии. Примера-
ми и наводящими вопросами он хочет лишить данное воззрение
его кажущейся очевидности. Занимаясь философией математи-
ки, как объясняет сам Витгенштейн, он привлекает внимание к
фактам, известным всем, кто только знает математику в школь-
ном объеме, но обычно упускаемым из виду. Их не всегда учиты-
вают вследствие пиетета перед математикой, ибо речь идет о са-
мых простых и известных фактах, которые кажутся слишком
мелкими и незначительными, чтобы вспоминать о них в связи с
110
Часть I. Глава 4
такими важными проблемами, как основания математики. Буду-
чи философом, говорит Витгенштейн, он может рассуждать о
математике потому, что собирается анализировать только те за-
труднения, которые вытекают из слов повседневного языка, та-
ких, как «доказательство», «число», «последовательность», «по-
рядок» и т. п. Такие затруднения можно продемонстрировать на
примерах из элементарной математики. Но именно они наибо-
лее навязчивы, и от них труднее всего избавиться.
Каковы же отличительные признаки этой стихийной филосо-
фии математики? Согласно ей математика есть подлинное позна-
ние. Она открывает истины, так что ее теоремы представляют со-
бой истинные утверждения, адекватно описывающие особые
сущности: математические объекты и их отношения, которые
существуют сами по себе, вроде платоновских идей. Когда чело-
век наблюдает за реальными физическими предметами, они воз-
действуют на его органы чувств, и у него формируются представ-
ления об этих предметах. Точно так же, признав особую матема-
тическую реальность — универсум математических объектов, —
приходится признать у математиков наличие особой познава-
тельной способности, благодаря которой они постигают эту ре-
альность. И стихийная философия математики признает, что
ученые-математики с помощью какой-то внечувственной позна-
вательной способности типа интуиции (или, быть может, логи-
ки) могут созерцать свойства математических объектов. Так, из-
вестный математик Дж. Харди сравнивал математика с наблюда-
телем, который рассматривает горный хребет и описывает то,
что видит. Если он не может разглядеть чего-то из-за расстояния
или тумана, то прибегает к помощи приборов. Для математика
роль приборов в подобных случаях играют доказательства. В слу-
чае, когда математический факт можно усмотреть непосредст-
венно, никакого доказательства не требуется.
Если верить во все это, то парадоксы начинают выглядеть
свидетельствами того, что в некоторых случаях (например, когда
Речь идет о бесконечных совокупностях) математическая спо-
собность «плохо различает» и может ошибаться. Отсюда у мате-
матиков возникало чувство страха и неуверенности, коль скоро
Ненадежна та познавательная способность, которой наделил ма-
тематиков Господь Бог.
Скептические сомнения подрывают веру в обоснованность
’Побых результатов, и Витгенштейн пытается устранить их, про-
111
Философия науки
анализировав их мотивы и показав их безосновательность. С по-
мощью разнообразных примеров и вопросов Витгенштейн наво-
дит на мысль, что скептицизм относительно оснований матема-
тики вытекает из такой философии математики, которая
полагается на ложные аналогии, например: между математикой и
эмпирической наукой; между доказательством и эксперимен-
том; между конечными и бесконечными совокупностями.
Опровержения ложной аналогии между математикой
и эмпирической наукой, между доказательством
и экспериментом
Витгенштейн постоянно проводит мысль об отличии матема-
тического вычисления или доказательства от проведения экспе-
римента. Это отличие наглядно проявляется в реакции на не-
ожиданный результат. Если мы проводим математическое вы-
числение и его результат расходится с тем, что мы можем
наблюдать, то мы делаем вывод, что некорректно не вычисле-
ние, а наблюдение. Например, если мы складываем два яблока и
еще два яблока и, пересчитав кучку, обнаруживаем, что у нас три
яблока, мы не скажем: «Значит, 2 + 2 не всегда равно 4». Мы
просто скажем: «Одно яблоко пропало, хотя мы не успели этого
заметить». Данный пример показывает фундаментальную разни-
цу между математическими и эмпирическими (эксперименталь-
ными) предложениями. Она состоит не в формулировке, не в
используемых понятиях, но в употреблении соответствующих
предложений. Математические предложения так же не могут оп-
ровергаться экспериментами, как и предложение: «В одном мет-
ре сто сантиметров».
Раз математические предложения не могут опровергаться
фактами реальности, значит, они ничего не говорят о ней. По-
этому, утверждает Витгенштейн, математические предложения
вообще не могут быть названы предложениями. Это — правила,
чем и объясняется их неумолимость. Мы можем предсказать ре-
зультаты вычисления (измерения, взвешивания и пр.), потому
что, осуществляя эти процедуры, следуем тем правилам, на ко-
торых основаны наши предсказания.
Будучи правилами, математические теоремы указывают на
допустимые словосочетания. Когда входящий в них термин на-
чинает использоваться за пределами математики, то они дают
112
Часть I. Глава 4
возможность определить, какие фразы с этим термином осмыс-
ленны, а какие — нет. Геометрия не описывает кубы, сущест-
вующие в реальности, и не является наукой, изучающей и опи-
сывающей идеальные кубы. Она определяет смысл слова «куб» и
дает правила использования этого слова. Например, если нам
скажут: «У этого куба оказалось 13 ребер», то мы, не рассматри-
вая его, можем заявить: «Это невозможно. Либо у него 12 ребер,
либо это не куб».
Витгенштейновская трактовка математических предложений
заставляет по-новому посмотреть на значение и функции дока-
зательства. Если считать, что математические теоремы описыва-
ют особую математическую реальность, то доказательство будет
играть роль гаранта истинности подобного описания. Оно требу-
ется, если утверждение теоремы не очевидно. А для чего служит
доказательство, если мы признаем, что доказываемое предложе-
ние не может быть ни истинным, ни ложным? Оно служит для
установления смысла доказываемого предложения. Одновре-
менно оно позволяет формулировать новые языковые правила.
Математическое предложение не имеет определенного смыс-
ла до того, как оно доказано. Пониманию данного обстоятель-
ства, полагает Витгенштейн, мешает ложная аналогия: экспери-
мент верифицирует истинность физической гипотезы, а доказа-
тельство — теоремы. «Ни одно воззрение не сыграло такой
роковой для философского понимания математики роли, как
мнение, что доказательство и опыт являются двумя различными,
но сравнимыми методами верификации» [Ibid., 1973, р. 361]. Ко-
гда мы убеждаемся, что некоторое эмпирическое предложение
истинно (или ложно), это не влияет на его смысл, а просто до-
бавляет какую-то внеязыковую информацию. Совсем по-друго-
му обстоит дело с математическими предложениями. Здесь дока-
зательство влияет на словоупотребление. Мы можем осмыслен-
но говорить о кентаврах и единорогах, даже зная, что их не
существует. Но когда мы узнаем, что с помощью циркуля и ли-
нейки угол нельзя разделить на три равные части, то фраза:
«Я разделил этот угол на три равные части с помощью циркуля и
линейки» — будет не ложной, а бессмысленной. Естественная
Реакция на нее: «Вы допустили ошибку или не понимаете смыс-
ла данной задачи».
Следовательно, доказательства влияют на использование
языка. Они создают новые языковые правила. Так, когда была
113
Философия науки
доказана основная теорема алгебры (что уравнение степени п
имеет в точности п корней), то фактически было создано новое
исчисление. Данная теорема может показаться открытием не за-
висящей от нас истины об уравнениях, но это иллюзия, ибо тео-
рема зависит от решения математиков и введения символики для
комплексных чисел. Однако, для того чтобы обнаружить это, на-
до посмотреть на доказательство. Оно вписывает данное матема-
тическое предложение в систему других предложений и благода-
ря этому формирует его смысл.
Итак, Витгенштейн убеждает нас в том, что математические
предложения — это не идеализированные описания эмпириче-
ской реальности и не образы особой умопостигаемой реально-
сти. Они суть грамматические нормы, управляющие нашими
описаниями реальности.
С этим поначалу трудно согласиться. В самом деле, ведь ре-
альность упорно подтверждает правила арифметики, алгебры,
геометрии и прочих разделов математики. Например, часто ли
приходится сталкиваться с ситуацией, когда мы сложим два яб-
лока и еще два и обнаружим, что их у нас не четыре, а три или
пять. Поэтому нам трудно согласиться считать математические
законы чисто конвенциональными (ср. с позицией Пуанкаре).
Чтобы продемонстрировать конвенциональность принятой
арифметики, Витгенштейн пытается показать возможность дру-
гих способов счета или измерения. Он утверждает, например, что
можно вообразить себе, что все линейки делаются из эластично-
го материала. «Но ведь они будут давать ложные результаты!» —
так и хочется возразить ему. Однако разве есть такая вещь, как
«истинная» длина? Длина является результатом выбора опреде-
ленной единицы и процедуры измерения. Коль скоро они фик-
сированы, то относительно их становится возможным говорить
о правильных или неправильных результатах. Однако говорить
так о самих процедурах и единицах измерения бессмысленно.
Они могут быть только удобными и неудобными.
Витгенштейн утверждает также, что возможна арифметика, в
которой 2 + 2 = 3 или 5. «Но она будет неприменима!» — вос-
кликнем мы. Она не будет применима тем же способом, каким
применяется привычная арифметика, поправит нас Витген-
штейн. Однако возможно, что она будет применяться по-друго-
му, например, при пересчете предметов, которые могут испа-
ряться, сливаться с соседними или раздваиваться. Наша арифме-
114
Часть I. Глава 4
тика рассчитана не на такие объекты, а на твердые, четко
различимые и устойчивые предметы вроде палочек или кубиков,
на которых всех учат считать в детстве. Поэтому, если результаты
счета вдруг не согласуются с реальностью, мы не подвергаем со-
мнению арифметику, но заключаем, что пересчитываемые пред-
меты слишком отличаются от парадигмальных твердых неисче-
зающих объектов счета. Однако отсюда не следует, что не может
быть другого счета и других способов обучения. Просто мы не
назовем другой образ действий счетом, и это создает иллюзию,
что наша процедура счета является единственно правильным от-
ражением некоей реальности: умопостигаемого универсума чи-
сел и их отношений.
Счет является важной частью нашей жизненной активности.
Он применяется. Но это, как постоянно подчеркивает Витген-
штейн, не дает оснований говорить о его истинности. Поясняя
свою мысль, он даже предлагает такой пример: в некотором пле-
мени принято начинать (или не начинать) войну в зависимости
от результата шахматной партии. Здесь шахматы тоже применя-
ются. Но это не изменяет их природы. Шахматные правила суть
конвенции.
Но разве одни математические предложения не следуют из
других с логической необходимостью! Разве нет истины, соответ-
ствующей логическому выводу? Подобный вопрос Витгенштейн
парирует контрвопросом: а с чем мы вступим в противоречие,
если сделаем иной вывод? Каким образом, например, мы всту-
паем в конфликт с истиной, используя эластичные линейки?
Конечно, в этом случае будут получаться другие результаты. Но
разве есть «истинные» размеры?
Для пояснения этой мысли Витгенштейна можно привести
простые и известные всем примеры. Математики прошлого бы-
ли убеждены, что результата вычисления 3 - 5 не может быть.
Сейчас мы делаем это вычисление и пишем -2. Подобно этому,
математики прошлого считали, что у уравнения х2 + 1 = О нет
корней, тогда как современная математика утверждает, что у не-
го есть два «мнимых» корня. Выводы, таким образом, измени-
лись. Но где же здесь столкновение с реальностью? Его нет. Есть
Просто разные исчисления, имеющие разные применения.
Поэтому Витгенштейн и утверждает, что переход от одного
Математического предложения к другому в ходе математического
вывода опирается на принятые правила, которые в принципе
115
Философия науки
могли бы быть другими. Здесь нет особой, «оккультной», как он
выражается, связи между самими предложениями в цепочке вы-
вода. Предложения следуют друг из друга не сами по себе, а по-
тому, что у нас принята система, в которой есть правило, позво-
ляющее осуществлять такой вывод.
Аналогия между математикой и опытными науками приво-
дит и к вере в то, что математика описывает определенные объек-
ты. В начале XX в. такая вера подверглась суровому испытанию
из-за обнаружения парадоксов теории множеств. Ведь выясни-
лось, что теория множеств допускала и множества с противоре-
чивыми свойствами, тогда как противоречивые объекты с точки
зрения математики не существуют.
Эта ситуация породила различные попытки определения то-
го, что такое математическое существование. Велась активная
полемика между формалистами, для которых оно было равно-
сильно непротиворечивости, и интуиционистами, которые раз-
решали считать математический объект существующим, только
если имеется эффективный способ его построения. Интуицио-
нисты отвергали все доказательства существования «от против-
ного». Размышления Витгенштейна привели к выводу о непра-
воте обеих сторон. Неправомерны сами попытки определить,
что такое подлинное математическое существование.
Убеждение, что математическим понятиям-соответствуют
особые абстрактные сущности, вытекает, по утверждению Вит-
генштейна, из неправильного представления о значении. Счита-
ется, что существительное должно обозначать какой-то опреде-
ленный предмет или мысленный образ. В математических рассу-
ждениях, в отличие от обыденных, числа ведут себя как
существительные. Поэтому начинаются поиски предмета, кото-
рый соответствует числу и является его значением, подобно тому
как значением слова «яблоко» является реальное яблоко. По-
скольку ничего подходящего найти не удается, делается вывод,
что значениями слов, обозначающих числа, являются абстракт-
ные предметы. Фреге и Рассел предлагали в качестве таковых
множества эквивалентных множеств. Но, как объясняет Витген-
штейн, данное определение не объясняет природы натуральных
чисел, ибо основной способ установления эквивалентности ко-
нечных множеств — это их пересчет.
Как нам понять, что такое число? О чем говорит арифмети-
ка? Затруднение, полагает Витгенштейн, объясняется еще и тем,
116
Часть I. Глава 4
что математика окружена особым ореолом значительности. По-
этому он предлагает начать разговор не о математике, а о шахма-
тах. Попробуем вместо вопроса: «О чем арифметика?» — спро-
сить: «О чем шахматы?» Что такое шахматная фигура? Очевидно,
что не кусочек дерева или слоновой кости, а нечто большее, для
чего фигурка выступает только знаком. В то же время мы пони-
маем, что она не является знаком какого-то идеального объекта.
Шахматная фигура, знаком которой выступает данная фигурка,
определяется через ее роль в системе правил шахматной игры. Ни-
какого самостоятельного значения она не имеет. То же можно
сказать и о любом математическом понятии. Его значение — это
его употребление в соответствующей математической теории.
Однако шахматы не имеют применений, а арифметика или
геометрия имеют. Поэтому люди относятся к первым и вторым
по-разному и не замечают, что проблема их значения решается в
данном случае аналогично.
Математические объекты и факты конструируются доказа-
тельствами, которые включают их в определенную теоретиче-
скую систему и тем самым дают им жизнь. Витгенштейн подчер-
кивает, что доказательство не уточняет старые понятия, но про-
сто создает новые. Доказательство определяет также правила
употребления математического утверждения. До доказательства
математический объект или факт просто не существуют, подоб-
но тому как шахматные фигуры не существовали до того, как по-
явились правила шахматной игры. А математические теоремы до
доказательства — это правила, о которых еще не известно, из ка-
кой они игры, т. е. нечто, не обладающее смыслом. Смысл будет
создан доказательством. Новые методы доказательства изменя-
ют его.
Парадоксальным следствием витгенштейновских рассужде-
ний оказывается вывод, что доказательство всегда доказывает не
то, что собирались доказать. Результат — это осмысленное мате-
матическое утверждение, а доказывалось предположение; оно
является всего лишь цепочкой символов, вызывающих у матема-
тиков определенные ассоциации. Математическое предположе-
ние, которое еще надо доказать, есть просто некий замысел.
Для Витгенштейна оказывается очень важной также и та
Мысль, что доказательства бывают разными. Более того, «каждое
Новое доказательство расширяет в математике понятие доказа-
тельства» [Ibid., 1982, р. 10].
117
Философия науки
Возьмем теоремы о существовании. Интуиционисты и конст-
руктивисты утверждали, что они должны давать метод построе-
ния того объекта, существование которого доказывается. Иначе
теоремы существования не имеют смысла. Но почему, спраши-
вает Витгенштейн, доказательства существования должны быть
построениями? Защитники такого мнения убеждены, что знают,
в чем состоит математическое существование, и поэтому могут
судить, какие из доказательств являются доказательствами суще-
ствования. Но «если бы была такая вещь, как существование...
тогда можно было бы говорить, что каждое доказательство суще-
ствования должно делать то-то и то-то... каждое доказательство
существования отличается от другого, и каждая «теорема суще-
ствования» имеет свой смысл, соответствующий тому, может
или не может быть построено то, существование чего доказыва-
ется» [Ibid., 1982, р. 117]. «В действительности существование —
это то, что доказывается теоремами, называемыми теоремами
существования» [Ibid., р. 374]. Отрицание неконструктивных до-
казательств опирается на своего рода «натурализм» в понимании
математических объектов: как будто можно непосредственно их
узреть, а потом отобрать доказательства, которые доказывают
именно существование, а не что-то другое.
Итак, Витгенштейн заявляет, что для понимания любого ма-
тематического утверждения надо обратиться к его доказательст-
ву. Однако результаты доказательств или вычислений формули-
руются в языке как самостоятельные предложения. Этим созда-
ется опасная языковая ловушка, способная порождать мифы
относительно смысла таких предложений. Поэтому нельзя абсо-
лютизировать формулировку теоремы и рассматривать ее как
описание некоторого независимого факта. «Если ты захочешь
знать, что означает выражение «непрерывность функции», по-
смотри на доказательство ее непрерывности; оно покажет тебе,
что было доказано» [Ibid., 1973, р. 369—370]. Витгенштейн по-
стоянно подчеркивает, что в математике «средства и результат —
это одно и то же. Как только я начинаю различать средства и
результат, это уже не математика» [Ibid., 1976, р. 53].
Позиция, согласно которой математика есть наука, описы-
вающая особые, независимо от этих описаний существующие
объекты, и до сих пор остается привлекательной для многих мате-
матиков и философов математики. Такая позиция называется ма-
118
Часть I. Глава 4
тематическим платонизмом, или математическим реализмом (ряд
концепций и авторов названы в [Барабашев, 1991, с. 82—83]).
Например, В.Я. Перминов утверждает: «Мы можем говорить
о реальности первичных математических объектов, во-первых, в
том смысле, что они являются элементами онтологически детер-
минированных понятийных систем. Арифметика и элементар-
ная геометрия реальны, поскольку они порождены представле-
ниями идеальной предметности в качестве их формального кор-
релята. Евклидова геометрия, несомненно, реальна, ибо она
имеет онтологический статус, которого не имеет никакая другая
геометрия» [Перминов, 1999, с. 96].
С.С. Демидов отмечает, что «вера в то, что математические
сущности некоторым образом предшествуют нашим математи-
ческим изысканиям, разделяется большинством математиков.
Это уже другой вопрос: какой смысл мы вкладываем в слово
«предшествуют»? Считаем ли мы, как платоники, что они обра-
зуют некоторый существующий независимо от нас мир, знаком-
ство с которым дается нам особой формой внутреннего зре-
ния — интуицией, или же предполагаем, что сущности эти суть
законы, по которым построен мир в итоге акта божественного
Творения или в результате естественной эволюции» [Демидов,
2001, с. 145].
Особые математические объекты требуются потому, что, с
одной стороны, невозможно трактовать математические теории
как описания реальных объектов физического мира. В истории
философии неоднократно выдвигались доводы, показывающие
эту невозможность. Напомним хотя бы о том, что математиче-
ские теории, в отличие даже от самых абстрактных теорий мате-
матической физики, не проверяются экспериментами. И невоз-
можно представить себе, чтобы математическая теория была от-
брошена, потому что ее утверждения противоречат данным
опыта и наблюдения.
С другой стороны, математические утверждения никоим об-
разом не произвольны. Математик не свободен изобретать лю-
бые объекты с любыми свойствами и отношениями. Поскольку
°н не свободен, у него складывается убеждение, что он открыва-
ет свойства математических объектов, а не изобретает их. На
этот факт неоднократно обращали внимание математики и фи-
лософы. Многим из них представлялось, что единственным спо-
еобом объяснения всего этого может быть только допущение не-
119
Философия науки
зависимого идеального существования математических объектов
как сущностей особого рода.
Такого убеждения придерживается, например, известный
математик, автор знаменитой теоремы о неполноте формализо-
ванной арифметики, Курт Гёдель. Свое убеждение он сформули-
ровал в статье «В чем состоит канторовская проблема континуу-
ма?» {Giidel, 1964]. Он отталкивался от обсуждения вопроса: воз-
можны ли разные теории множеств (с канторовской гипотезой
континуума или с ее отрицанием1), подобно тому как недоказуе-
мость пятого постулата Евклида открыла путь для построения
разных геометрий? В самом деле, из доказательства независимо-
сти континуум-гипотезы следует возможность построения аль-
тернативных теорий множеств, а из этого обстоятельства весьма
естественно было бы заключить, что теория множеств (и соот-
ветственно множество как математический объект) является
конструкцией математика, а не описанием особой реальности.
На такой вывод наталкивает аналогия с геометрией. Ведь неевк-
лидовы геометрии очевидно являлись конструкциями математи-
ков. Позднее вопрос об истинности определенной геометриче-
ской теории оказался перенесенным в плоскость физического
рассмотрения. Физика, а не математика решает сейчас, какая из
геометрий истинна в смысле соответствия реальности. Но объ-
екты теории множеств, напоминает Гёдель, не принадлежат фи-
зической реальности. Тем не менее, утверждает он, «несмотря на
их удаленность от чувственного опыта, у математика есть что-то
вроде восприятия также и для этих объектов, ибо аксиомы тео-
рии множеств как бы сами навязываются нам в качестве истин-
ных. Я не вижу, — говорит далее Гёдель, — никаких причин, по-
1 Георг Кантор ввел понятие мощности множества как его количественной
характеристики. «Самой маленькой» из всех бесконечных мощностей является
мощность ряда натуральных чисел. Она обозначается как%0. Кантор доказал так-
же, что мощность множества всех подмножеств некоторого множества М больше
мощности М. Мощность множества всех подмножеств %0 обозначается как %,-
Мощность множества всех действительных чисел называется мощностью конти-
нуума и обозначается как с. Кантор высказал предположение, являющееся на
первый взгляд совершенно естественным, что %, = с. Это предположение и полу-
чило название «континуум-гипотеза». Несмотря на всю его естественность, в
1963 г. было доказано (П.Дж. Коэн), что как континуум-гипотеза, так и ее отри-
цание совместимы с ZF (наиболее принятая в настоящее время аксиоматическая
формулировка теории множеств). Следовательно, можно строить различные тео-
рии множеств, добавляя к ZF или континуум-гипотезу, или ее отрицание.
120
Часть I. Глава 4
•хгг/. ~ Г" --.-г-
чему этому виду восприятия, т. е. математической интуиции, мы
должны доверять меньше, чем тем восприятиям, которые приво-
дят нас к построению физических теорий и к ожиданию, что бу-
дущий чувственный опыт согласуется с ними. Парадоксы теории
множеств являются математически не более серьезной пробле-
мой, чем обман чувств для физики» [Ibid., 1964, р. 271].
Весьма любопытно дальнейшее развитие Гёделем этой ана-
логии. Математическая интуиция, говорит он, необязательно
должна мыслиться как способность непосредственного знания о
множествах. Ведь и знание о физических объектах не является
непосредственным знанием о чувственных восприятиях. Абст-
рактные элементы математики не являются чисто субъективны-
ми, «скорее они тоже представляют какой-то элемент объектив-
ной реальности, но, в отличие от ощущений, присутствие их в
нашем знании объясняется каким-то особым видом отношения
между ними и реальностью» [Ibid., р. 272]. В связи с этим Гёдель
ссылается на И. Канта, утверждая, что существует глубокая ана-
логия между понятием множества (в его понимании) и катего-
риями чистого рассудка в смысле Канта; функцией и первого, и
вторых является синтез многообразного.
Позиция математического реализма, защищаемого Гёделем,
применительно к канторовской континуум-гипотезе будет озна-
чать уверенность в том, что в правильной теории множеств са-
мой по себе является фактом истинность или неистинность кон-
тинуум-гипотезы. Задача математика — «разглядеть» этот факт и
затем выразить его, переформулировав принятые аксиомы или
введя новые. Эта позиция продолжает обсуждаться в современ-
ной литературе по философии математики. Так, П. Мэдди на
основе подобной аналогии между математическими и физи-
ческими науками формулирует позицию «теоретико-множест-
венного реализма», или «платонизма» [Maddy, 1981]. «Централь-
ным для этой концепции является убеждение, что математические
Утверждения либо истинны, либо ложны, что их истинностные
значения зависят от свойств независимо существующих матема-
тических объектов (а не от структуры человеческого интеллекта,
особенностей языка и пр.) и не зависят от нашей способности
(или неспособности) определять, каковы именно эти истинност-
ные значения» [Ibid., 1981, р. 495].
Еще один современный исследователь, Марк Стейнер [Steiner,
1983], показывая, что понятие существования может охватывать
Разные типы существования (например, по-разному существуют
121
Философия науки
кусок сыра и дырочки в нем), выделяет понятие реального суще-
ствования и предлагает для него следующий критерий: реально
существующим является то, чему можно давать разные незави-
симые (т. е. принадлежащие разным концептуальным схемам
или теориям) описания. Подобный критерий мотивируется тем,
что «быть реальным — значит быть независимым... от нашей
концептуальной схемы...» [Ibid.]. Далее Стейнер утверждает, что
можно найти основания для утверждения о реальном существо-
вании математических объектов, ибо, как он полагает, можно
доказать, что их существование независимо от наших концепту-
альных схем, если только будет показано, что для математиче-
ских объектов могут быть даны различные независимые описа-
ния. А признание их реального существования необходимо, по-
лагает он, ибо как иначе можно было бы объяснить открытия в
математике. В качестве яркого примера подлинного открытия он
предлагает формулу: е'" +1 = 0. Такая простая и элегантная связь
этих важнейших математических констант действительно не-
ожиданна. Каждая из них вводилась в математике совершенно
независимо от других. Возможность появления их в одной фор-
муле обусловлена тем, что для к, е, i имеются независимые опи-
сания. Например, п определяется в геометрии как отношение
окружности круга к диаметру, а в теории комплексных чисел для
него принимается другое описание: arg(—l)= л.
Пример Стейнера, конечно, обращает на себя внимание. Но
все же его аргументация нам представляется недостаточно убе-
дительной. В самом деле, если для к имеется и другое определе-
ние, помимо исходного геометрического, этого еще недостаточ-
но для утверждения, что л вообще существует независимо от да-
ваемого математиками определения. К тому же еще вопрос: в
каком смысле определение л в теории комплексных чисел неза-
висимо от геометрического (не имело его в виду, не было ориен-
тировано на согласование с традиционным определением?)
Анализируя аргументацию Гёделя, Стейнера и других защит-
ников математического реализма, С.С. Демидов утверждает:
«...за реалистической позицией скрываются очень сильные аргу-
менты. С другой стороны, сколь бы основательными они ни вы-
глядели, даже взятые в своей совокупности, доказательством
они не являются. Впрочем, доказательств здесь и быть не может.
К тому же в пользу антиреалистической конструктивной пози-
ции (...предполагающей, что математические сущности и теории
являются свободными конструкциями человеческого разума)
122
Часть I. Глава 4
также выдвигаются серьезнейшие аргументы. Причем выдвига-
ли их такие крупнейшие математики, как, например, А.А. Мар-
ков, имевшие большой опыт работы в классической математи-
ке... Основной, на мой взгляд, аргумент здесь все тот же, к ко-
торому мы прибегали для защиты позиции реализма: опыт
работающих математиков, конструировавших свои результаты.
Даже самые убежденные реалисты имеют в своем непосредст-
венном творчестве опыт свободного математического конструи-
рования. Особенно большой простор возможностям такого кон-
струирования предоставляет современный аксиоматический ме-
тод...» [Демидов, с. 150].
Демидов предлагает соединить обе интерпретации математи-
ки. Тогда это будет выглядеть следующим образом: существует
Математика как таковая — мир независимых математических
сущностей. А люди-математики в конструкциях своего ума пы-
таются все точнее воссоздать ее. «Математика с большой буквы
является для нас некоторым возможно (или даже — скорее все-
го) недостижимым идеалом. Если Математику мы открываем, то
математику строим» [Там же, с. 152]. В результате получается
картинка, полностью соответствующая наивно-реалистическим
представлениям о том, как развиваются естественные науки.
Все это показывает, что витгенштейновский анализ той ро-
ли, которую играют в философии аналогии между математикой
и естественными науками, до сих пор актуален. Похоже, что ма-
тематический платонизм просто обречен возрождаться снова и
снова. Один из современных исследователей, М. Маховер, видит
причину его живучести в том, что математический платонизм
подкрепляется определенными чертами самой математической
деятельности, а именно неизбежным процессом отчуждения ре-
зультатов математической деятельности от породившего их ума.
Результаты, полученные любым членом математического сооб-
щества, реифицируются, т. е. представляются как обладающие
собственными законами и развитием. Таким образом, корень
математического платонизма видится Маховеру в социальной
природе математики, которую не осознают сами члены матема-
тического сообщества. Эти рассуждения достаточно близки духу
витгенштейновских заметок по философии математики1.
1В то же время надо отметить, что в современной литературе присутствует и
•Фитика математического платонизма. См., например: Розов, 1989; Kitcher, 1978 и
Многие другие.
123
Философия науки
Проблема бесконечности
Проблема бесконечности является едва ли не самой захваты-
вающей проблемой философии математики, причем не только
для философов, но, как показал кризис в основаниях математи-
ки, и для самих математиков. И для тех, и для других бесконеч-
ность подчас становилась источником терзаний и мучений.
Лекарство от этих мучений, по мнению Витгенштейна, заключа-
ется в том, чтобы «подчеркивать различия там, где обычно заме-
чают сходство». Следуя этому принципу, Витгенштейн, напри-
мер, фиксирует внимание на различиях между периодическими
и непериодическими бесконечными дробями. Конечно, сама
математика стремится к единой трактовке всех чисел. Однако,
полагает Витгенштейн, такая тенденция приводит к серьезным
философским недоразумениям. Затруднения здесь связаны с
оборотом «и так далее до бесконечности» и его грамматикой. Ко-
гда мы продолжаем «до бесконечности» периодическую дробь,
то, определив период, уже можем делать предсказания относи-
тельно всего бесконечного продолжения. Например, мы можем
сказать, что в десятичном разложении дроби 1/3 нигде не встре-
тится двойка. Как нам дано знание того, что произойдет в беско-
нечности? Ответ на подобный вопрос нашелся бы без труда, если
бы не мешала аналогия с продолжением в бесконечность ирра-
ционального числа. Из-за нее мы начинаем представлять себе
дело так, как будто речь идет о бесконечности в одном и том же
смысле. Тогда наша способность предсказывать, какие цифры
будут появляться в бесконечном продолжении периодических
дробей, начинает выступать как свидетельство того, что,беско-
нечный процесс является завершенным, и божественный разум
может обозреть его целиком в любом случае, а мы — только то-
гда, когда имеем дело с периодическими дробями. При этом еще
не выполненное разложение (например, разложение числа к до
стомиллионного знака) рассматривается как уже существующее.
Игнорирование специфики различных употреблений выраже-
ния «и так далее до бесконечности» способно породить иллю-
зию, что не вычисленные члены бесконечной последовательно-
сти уже имеются и подразумеваются.
Самый лучший способ убедиться, что равенство a = b имеет
разный смысл для случаев, когда а и b рациональны и когда они
иррациональны, — это посмотреть на способы проверки равен-
ства в обоих случаях.
124
Часть I. Глава 4
Слово «бесконечность» имеет разные употребления, которые
не надо путать или отождествлять. Например, сказать, что в бес-
конечном разложении дроби 1/3 не встретится цифра 2, — зна-
чит сказать, что ее нет в периоде: и это все содержание данного
утверждения. Иррациональные числа являются процессами. Мы
не можем сказать, какая цифра стоит на стомиллионном месте в
десятичном разложении некоторого числа, не потому, что наш
разум не может, подобно божественному, обозревать завершен-
ную бесконечную совокупность, а потому, что это разложение
пока еще не существует.
В аналогичном ключе Витгенштейн анализирует общие
арифметические предложения типа: «Для всякого х Ах». Он под-
черкивает, что грамматика подобных предложений различна в
зависимости от того, пробегает ли х по конечным или по беско-
нечным областям. Чтобы убедиться в этом, надо обратить вни-
мание на употребление предложения и прежде всего на способы
его проверки: «Прежде чем говорить обо «всех этих объектах»
или «совокупности этих объектов», я обязан хорошенько пораз-
мыслить над тем, каким условиям должно удовлетворять в этом
случае употребление слов «все» и «совокупность» [ Wittgenstein,
1973, р. 457]. Бытует ложное представление, что процедура про-
верки общих бесконечных предложений аналогична проверке
конечных и состоит в последовательной проверке всех единич-
ных предложений А(1), А(2), А(3)... и т. д. до бесконечности. При
этом считается, что проверка бесконечных предложений отлича-
ется от проверки конечных только практической невозможно-
стью осуществить бесконечный перебор из-за нехватки времени
и бумаги. При этом «то, что называется «логической невозмож-
ностью», смешивается с физической невозможностью» [Ibid.,
1973, р. 452]. То есть бесконечное в математическом смысле пони-
мается как чрезвычайно большое. И тогда начинает казаться, что
трудность, связанная с проверкой бесконечного числа единич-
ных предложений, в принципе не отличается от затруднения при
проверке очень большого, но ограниченного числа высказыва-
ний и упирается только в нехватку времени и бумаги. Дело же в
том, что предложения о бесконечном множестве и об «очень
большом конечном» имеют разную природу.
Игнорирование различия между ними укрепляет веру в то,
что бесконечное лежит в одном ряду с конечным, только дальше;
бесконечное начинается тогда, когда кончается конечное, а это
125
Философия науки
очень-очень далеко. Вспомним упоминавшееся выше сравнение
Дж. Харди: математик подобен путешественнику, который на-
блюдает и описывает горную цепь. Ему просто описать то, что он
видит ясно, но с самыми отдаленными вершинами могут возни-
кать затруднения. А тогда, если продолжить сравнение Харди,
насколько значительными будут затруднения при описании бес-
конечно удаленных вершин! Ведь это так далеко! В такой дали, ко-
нечно же, наше умственное зрение плохо различает математиче-
ские факты и может подвести нас, как это показали парадоксы
теории множеств. Парадоксы начинают восприниматься как
свидетельство того, что «в бесконечности» мы «плохо различа-
ем» и можем ошибиться. Отсюда у математиков возникает чувст-
во неуверенности. Рассуждения Витгенштейна преследуют тера-
певтическую цель: внести успокоение. Для этого он стремится
отделить математическое понятие бесконечности от ассоциаций
с чем-то предельно большим или крайне удаленным: «Представ-
ление о бесконечности как о чем-то огромном производит очень
сильное впечатление на некоторых людей, и их интерес связан
именно с такой ассоциацией... Без ассоциации с чем-то огром-
ным никто и внимания не обратил бы на бесконечность» [Ibid.,
1982, р. 194], ибо «бесконечность вообще не связана с размером»
[Ibid., р. 189], она связана с оперированием определенными сим-
волами по определенным правилам, и в самом этом оперирова-
нии нет ничего бесконечного. Например, вычисление предела
функции f (х) при х -»о» есть манипулирование формулами по
определенным правилам и не предполагает ассоциации между
-»оо и «чем-то огромным». Математическая бесконечность, го-
ворит Витгенштейн, вообще не является количеством. Поэтому
грамматика слова «бесконечное» отличается от грамматики слов,
обозначающих числа.
Витгенштейн заметил однажды, что математикой иногда за-
нимаются из-за особого эстетического наслаждения, доставляе-
мого ею. Причем иногда, в случае исчислений, не имеющих
практического применения, эстетическое наслаждение вообще
становится определяющим мотивом работы. Тогда, предостере-
гает Витгенштейн, это может привести к серьезным недоразуме-
ниям, потому что особое очарование имеют результаты, вы-
зывающие своего рода головокружение от неожиданности и
непостижимости полученных открытий. Лекарство от голово-
126
Часть I. Глава 4
кружения состоит в том, чтобы не принимать за открытие про-
стую переинтерпретацию понятий [Ibid., 1976, р. 14 ff].
Замечание Витгенштейна об исчислениях, которые строятся
в основном ради получения особых эстетических переживаний,
«головокружений», и о таящейся в этом опасности раскрывает
его отношение к теории множеств Г. Кантора и ее поразитель-
ным результатам (например, различению бесконечностей раз-
личной мощности и установлению того факта, что бесконечно-
сти, подобно натуральным числам, можно упорядочить по вели-
чине). Витгенштейн выступав г не против теории Кантора как
некоторого формализма (верный своему принципу, что филосо-
фия не должна пересматривать существующую математику), а
против той ее интерпретации, в которую верил Кантор.
Интерпретации, которые сами математики дают своим сим-
волизмам, Витгенштейн называл «прозой» и считал, что именно
эта «проза» создает концептуальную путаницу, требующую фи-
лософского вмешательства. «Проза» Кантора состояла в том, что
он принимал некую онтологическую аналогию между натураль-
ными и трансфинитными числами. Для Кантора трансфинит-
ные числа были реальны в том же смысле, что и обычные нату-
ральные. Однако эта «проза» не определяет построенную им
систему, ибо у него трансфинитные числа представляют собой
бесконечные последовательности следующих друг за другом чи-
сел, т. е. явно принадлежат иной грамматической категории, не-
жели натуральные числа. Поэтому Кантор не имеет права упот-
реблять понятия «больше» и «равно» одновременно и для конеч-
ных, и для трансфинитных чисел, ибо они имеют различный
смысл в первом и во втором случае. Если отказаться от уподоб-
ления этих случаев, то исчезает видимая головокружительность
результатов Кантора, например открытие того, что мощность со-
вокупности точек отрезка [0, 1] «равна» мощности совокупности
точек квадрата со стороной [0, 1].
Подведем итог: для Витгенштейна математика — это не опи-
сание какой-то особой идеальной реальности, а человеческая
конструкция. Она свободна в том смысле, что не детерминирует-
ся никакой реальностью — ни материальной, ни идеальной.
По отношению к естественным наукам и повседневным рас-
суждениям математика является частью их «грамматики». Она
Дает правила, которым должны подчиняться осуществляемые в
Иих рассуждения о реальности. Невозможно говорить о соответ-
127
Философия науки
ствии или несоответствии этих правил и реальности, ибо они как
раз являются частью того концептуального каркаса, в рамках ко-
торого только и можно ставить вопрос о соответствии или несо-
ответствии реальности тех или иных фрагментов человеческого
знания.
В то же время деятельность любого математика несвободна в
том смысле, что подчиняется принятым математическим прави-
лам, которые носят достаточно жесткий характер. Можно сказать,
что для Витгенштейна математика — это оперирование с языко-
выми символами, подчиняющееся определенным правилам.
Обсуждая проблемы математических теорий, Витгенштейн
постоянно употребляет термин Kalkiil, который в зависимости
от контекста надо понимать как «исчисление» или «вычисле-
ние». В любом случае это манипулирование с математическими
формулами по определенным правилам. Поэтому для Витген-
штейна любая математическая деятельность выступает как вы-
числение. Инженер по первоначальному образованию, Витген-
штейн постоянно подчеркивает этот операциональный характер
математики. «Математика целиком состоит из вычислений», —
говорит он [Ibid., 1973, р. 468]. Математика видится ему как пе-
страя совокупность разнообразных техник. Поэтому она ничего
не описывает. Достоверность математических предложений со-
стоит в том, что в них нельзя сомневаться. Не потому нельзя, что
они якобы имеют абсолютно незыблемое обоснование, а пото-
му, что правила — неподходящий объект для сомнения. Матема-
тика есть система правил, и этим объясняется ее природа, а также
дается решение «проблемы обоснования». Математика достовер-
на, ибо не подлежит сомнению. Но ее достоверность имеет со-
всем иную природу, нежели достоверность эмпирических наук.
Однако тот факт, что математик, работая в определенной
системе правил, уже не свободен получить такой-то либо проти-
воположный результат, порождает впечатление, что математика
есть описание независимо от математиков существующей реаль-
ности. Вообще, по мнению Витгенштейна, любые знаковые сис-
темы способны порождать подобные представления. Поэтому от
человека, занимающегося любым видом интеллектуальной дея-
тельности, будь он философом, математиком или физиком, по-
стоянно требуется усилие воли, чтобы не попасть под власть ме-
тафизических иллюзий.
128
Часть I. Глава 4
4.4. Поздняя философия Витгенштейна
В своей поздней философии (с 1930-х гг.) Витгенштейн отка-
зался от тезиса, что имеются простые элементы языка, простые
элементы реальности и простое отношение между ними. Он стал
подчеркивать относительность понятий «простое» и «сложное».
Далее, он отказался от тезиса, что язык есть образ и что функция
языка — изображение фактов реальности.
Философы традиционно объясняли сущность языка на при-
мере существительного (или, в логической терминологии, име-
ни), обозначающего какой-то предмет. Классическим примером
было слово «стол». Его значение можно объяснить с помощью
указывающего жеста и слов: «Это — стол» (так называемое «ос-
тенсивное определение»). Подобный пример побуждал к пред-
ставлению, что слова языка по сущности являются, так сказать,
ярлыками для обозначения реальных или абстрактных пред-
метов.
Витгенштейн же подчеркивает теперь многообразие функций
языковых выражений и соответственно многообразие отношений
между знаком и тем, к чему этот знак относится. Витгенштейн
предлагает такой образ языка: «Представь себе инструменты, ле-
жащие в специальном ящике. Здесь есть молоток, клещи, пила,
отвертка, масштабная линейка, банка с клеем, гвозди и винты.
Насколько различны функции этих предметов, настолько раз-
личны и функции слов. (Но и там, и здесь имеются также и сход-
ства.) Конечно, нас вводит в заблуждение внешнее подобие
слов, когда мы сталкиваемся с ними в произнесенном, письмен-
ном или печатном виде. Ибо их применение не явлено нам столь
ясно. В особенности когда мы философствуем» [Витгенштейн,
1994 в, с. 84-85].
Для иллюстрации своей мысли Витгенштейн конструирует в
качестве примера некоторый фрагмент деятельности, в котором
Употребляется определенный фрагмент языка. Такие фрагменты,
выступающие моделями разных употреблений языка, он назвал
«языковыми играми». Смысл этого названия состоит в напомина-
нии о том, что дети усваивают значения слов в ходе определенных
игр, определенных видов деятельности. «Языковой игрой, — гово-
рит Витгенштейн, — я буду называть также целое: язык и дейст-
вия, с которыми он переплетен» [Там же, с. 83].
5
Философия науки
129
Философия науки
Его пример таков: «Этот язык должен обеспечить взаимопо-
нимание между строителем А и его помощником В. А возводит
здание из строительных камней — блоков, колонн, плит и балок.
В должен подавать камни в том порядке, в каком они нужны А.
Для этого они пользуются языком, состоящим из слов «блок»,
«колонна», «плита», «балка». А выкрикивает эти слова, Б достав-
ляет тот камень, который его научили подавать при соответст-
вующей команде. Рассматривай это как завершенный прими-
тивный язык» [Там же, с. 81]. Что означают слова этой языковой
игры? Они не являются «ярлыками» для обозначения объектов.
У них своя, особая функция.
Языковую игру строителя и его помощника можно обога-
щать и усложнять, добавляя обозначения для натуральных чи-
сел, цветов и слова типа «туда», «сюда». Теперь строитель может
говорить более сложными фразами, например: «Три красные
плиты — туда!» Что обозначают слова этого языка? Слова «туда»
и «сюда» нельзя трактовать как знаки, представляющие в пред-
ложении определенные предметы. Не поддаются такой трактов-
ке и числительные.
А что мы скажем относительно значения слова «красное»?
Не является ли оно «ярлыком» для обозначения свойства крас-
ноты, данного нам в чувственном опыте? Чтобы разобраться со
значением слова «красное», Витгенштейн предлагает посмотреть
на то, как ребенок усваивает значение данного слова. На первый
взгляд ответ кажется очевидным и банальным: ребенку показы-
вают что-то красное и называют его. То есть представляется, что
значения слов типа «красное» (обозначающих чувственные дан-
ные) задаются остенсивно, т. е. с помощью указующего жеста и
фразы: «Вот это называется красным». Но к чему относится сло-
во «это»? Как может обучающийся ребенок сразу понять, что
данное слово относится к цвету, а не к форме или назначению
предмета?
Представим себе далее такую попытку преодолеть данную
неопределенность: «этот цвет (указывающий жест) называется
«красное». Подобное уточнение равносильно предположению,
что ребенок уже владеет употреблением слова «цвет». Вера в то,
что для задания значения достаточно остенсивного определе-
ния, неосознанно опирается на предположение, будто ребенок
уже владеет собственным языком, грамматическая структура и
категории которого идентичны нашему. Он как будто уже знает,
130
Часть I. Глава 4

чем отличаются, например, числа от цветов или форм, знает, что
употребление выражений любой категории управляется особы-
ми правилами. Обучение языку представляется как обучение пе-
реводу с этого внутренне присущего ребенку языка на наш об-
щедоступный язык.
Витгенштейн же показывает, что обучение языку есть «на-
таскивание» на правильное употребление языка во всех соответ-
ствующих ситуациях. Овладение языком есть овладение опре-
деленной техникой, а овладение значением слова, введенного
остенсивно, есть элемент этой техники. Поясняя это, Витген-
штейн приводит пример объяснения того, что такое шахматный
король. Остенсивное определение, т. е. указание на фигурку и
фраза «Это король», имеет смысл только тогда, когда для данно-
го понятия, так сказать, «приготовлено место»: тот, кому объяс-
няют, представляет себе, в чем заключается шахматная игра.
Идея Витгенштейна состоит в том, что значение любого
слова подобно значению выражения «шахматный король». Оно
зависит от правил той языковой игры, в которой употребляется
слово. Шахматный король не существует сам по себе; его суще-
ствование определяется тем, что люди создали систему правил
шахматной игры. Витгенштейн стремится подвести нас к мыс-
ли, что то же самое верно относительно многого из того, что мы
привыкли считать объектами и чертами самой реальности. Ре-
альность не существует для нас помимо способов ее восприятия
и описания. Витгенштейн исходил из этого в «Логико-фило-
софском трактате». В его поздней философии к этому добави-
лось допущение многообразия языков и их структур.
Один из аргументов в пользу того, что мы имеем дело не с
миром самим по себе, а с миром, увиденным и понятым опре-
деленным образом, связан с анализом слова «видеть». Витген-
штейн выделяет два значения этого слова: видеть что (т. е. ви-
деть некоторую вещь или факт) и видеть как (т. е. видеть вещь
или факт в определенном аспекте, оп- _
Ределенным образом). Последний тип Z*' 'Ч
вйдения Витгенштейн иллюстрирует )
Известными опытами с картинками, ~ (
На которых можно видеть то утку, то /
Кролика (рис. 4.1). \ |
Этот пример служит для иллюстра- ’ ’
Нии тезиса, что не бывает вйдения в Рис. 4.1
s' 131
Философия науки

первом смысле без вйдения во втором. Например, мы видим че-
ловека — это «вйдение что». А потом видим, как он похож на
своего отца, — это «вйдение как». Но что изменилось в самом
акте чувственного восприятия? Чувственное восприятие оста-
лось тем же самым. Поставим теперь более общий вопрос: ви-
деть человека — не значит ли видеть нечто как человека, т. е. ви-
деть в определенном аспекте? И наконец, принципиальный во-
прос: видим ли мы вообще окружающий мир, как он есть сам по
себе, или всегда в определенном аспекте?
Эти рассуждения Витгенштейна оказали влияние на филосо-
фов-постпозитивистов, выдвинувших тезис о теоретической на-
груженности языка наблюдения. Например, Т. Кун, раскрывая
свое понимание научной революции как изменения способа
ученых видеть мир, пишет: «То, что казалось ученому уткой до
революции, после революции оказывалось кроликом. Тот, кто
сперва видел наружную стену коробки, глядя на нее сверху,
позднее видел ее внутреннюю сторону, если смотрел снизу»1.
Здесь Кун как раз ссылается на излюбленные примеры Витген-
штейна, на которых он демонстрировал смену аспекта вйдения.
Итак, мы всегда имеем дело с реальностью, определенным
образом увиденной, понятой или описанной. Правила наших
«языковых игр» оказывают определяющее влияние на то, каким
образом мы видим реальность, потому что, как уже говорилось, у
нас есть склонность предполагать за каждым существительным
какой-то (реальный или абстрактный) предмет, являющийся его
значением, тогда как значения слов конституируются правилами
языковой игры, и в этом смысле Витгенштейн говорит, что зна-
чение — это употребление.
Для иллюстрации он приводит пример слова «игра».
«Я имею в виду, — пишет он, — игры на доске, игры в карты,
с мячом, спортивные игры и т. д. Что общего у них всех? — Не
говори: «В них должно быть что-то общее, иначе их не называли
бы «играми», но присмотрись, есть ли что-нибудь общее для них
всех. Ведь, глядя на них, ты не видишь чего-то общего, присуще-
го им всем, но замечаешь подобия, сходства, и причем целый ряд.
Как уже было сказано: не думай, а смотри! Погляди, например,
на игры на доске с их многообразными сходствами. Затем перей-
ди к карточным играм: здесь ты найдешь множество соответст-
1 Кун Т. Структура научных революций. М., 1975. С. 145.
132
Часть I. Глава 4
вИЙ с первой группой, но много общих черт исчезнет, зато поя-
вятся другие. Если мы далее обратимся к играм в мяч, кое-что
общее сохранится, но многое утратится. Все ли они «развлека-
тельны»? Сравни шахматы и «крестики-нолики». Или: всегда ли
есть победа и поражение или соперничество между игроками?
Подумай о пасьянсах. В играх с мячом есть победа и поражение;
но если ребенок бросает мяч в стену и ловит его, то этот признак
Исчезает. Посмотри, какую роль играют ловкость и удача.
И сколь различны ловкость в шахматах и ловкость в теннисе. Те-
перь подумай о хороводах: здесь есть элемент развлечения, но
как много других черт исчезло! И таким образом мы можем
пройти через многие и многие группы игр. И увидеть, как сход-
ства то появляются, то снова исчезают.
Результат этого рассмотрения звучит так: мы видим сложную
сеть сходств, переплетающихся и пересекающихся. Сходств
больших и малых.
Я не могу придумать лучшего выражения для характеристики
этого сходства, чем «семейное сходство»; ибо именно так пере-
плетаются и пересекаются различные линии сходства, сущест-
вующие между членами одной семьи: рост, черты лица, цвет
глаз, походка, темперамент и т. д. и т. п. И я буду говорить: «иг-
ры» образуют семью» [Там же, § 66, 67]. Тут же Витгенштейн
приводит примеры других понятий, образующих «семью»: язык,
число. «Вместо раскрытия чего-то общего для всех явлений, ко-
торые мы называем языком, я говорю, что эти явления не имеют
чего-то общего им всем и позволяющего нам употреблять одно и
то же слово для их обозначения, но они родственны друг другу
многими различными способами». Что касается понятия числа,
то Витгенштейн говорит: «Мы расширяем наше понятие числа
так же, как мы прядем нитку, скручивая волокно с волокном.
А прочность нитки не в том, что какое-то одно волокно прохо-
дит по всей ее длине, а в том, что многие волокна переплетаются
Друг с другом» [Там же].
4.5. Проблема обоснования знания.
Обоснование индуктивного принципа
С правилами языковых игр связана та проблема, что в нашем
Мышлении присутствует тенденция принимать их за саму реаль-
ность. Это порождает большое количество проблем, в том числе
133
Философия науки
в философии математики, теории познания и др. Фокусом этих
проблем оказывается достоверное, т. е. неопровержимое, зна-
ние.
Традиционно научное знание определялось как знание дос-
товерное. Такое знание должно иметь незыблемое обоснование.
Но каково подобное обоснование? Над этим вопросом бились
эмпиристы и рационалисты; он же не давал покоя логикам, ко-
торых мучила проблема обоснования индуктивных выводов.
Как мы видели в п. 4.3, Витгенштейн объяснял неопровер-
жимость математических утверждений тем, что они представля-
ют собой правила, а не описания. Однако существуют и эмпири-
ческие предложения, которые мы не подвергнем сомнению ни
при каком течении событий, но скорее будем использовать их
как критерии наличия или отсутствия галлюцинаций, правиль-
ности и неправильности описания событий и т. п. Например,
убеждение в том, что если человеку отрубить голову, то она не
вырастает снова, связано, конечно, с тем, что никто никогда не
слышал и не был сам свидетелем примеров обратного. Поэтому
данное убеждение можно было бы счесть индуктивным обобще-
нием опытных свидетельств. Но это породит неадекватное пред-
ставление о его статусе. В самом деле, сравним его с индуктив-
ным обобщением «Все лебеди белы». Путешественники, впер-
вые увидевшие в Австралии черных лебедей, вряд ли испугались
за свой рассудок, хотя они и верили ранее, что все лебеди явля-
ются белыми. Однако, если бы некий человек увидел нечто, про-
тиворечащее убеждению, что потеря головы непоправима, он
действительно испугался бы за свое психическое состояние. Лю-
бого человека, уверяющего, что он видел такое своими глазами,
мы сочли бы сумасшедшим или заподозрили, что он плохо вла-
деет языком и не понимает, что говорит.
Проблема индукции и индуктивного принципа занимает од-
но из центральных мест в комплексе проблем, связанных с обос-
нованием научного знания. Под индукцией понимается вывод
от частного к общему (или от следствий — к причинам). Основ-
ное затруднение, связанное с индуктивным выводом, можно
проиллюстрировать следующим образом: представим себе кури-
цу, которая на основе предшествующего опыта формулирует
обобщение, что птичница приходит к ней в курятник, чтобы дать
ей корм. Соответственно она всегда прибегает на зов птичницы,
134
Часть I. Глава 4
и такое поведение до поры до времени оказывается для нее впол-
не целесообразным, пока она не попадает в суповую кастрюлю.
Принято считать, что «индуктивный вывод» нашей курицы
был бы оправдан, если бы у нее были основания считать, что
птичница всегда будет вести себя одинаково. На более философ-
ском языке это означает, что для обоснования индуктивных вы-
водов необходим принцип единообразия природы. Однако по-
добный принцип не является самоочевидным, и в то же время
его нельзя обосновать ни опытом, ни индукцией (получится
круг в обосновании). Подобная ситуация порождает неразреши-
мую проблему обоснования индукции, над которой бились
Дж.Ст. Милль (см. п. 3.1), Дж. Венн, Б. Рассел, логические пози-
тивисты. Принципиальную неразрешимость этой проблемы до-
казывал К. Поппер (см. п. 6.1). Неразрешенная проблема индук-
ции создает почву для скептических сомнений во всей совокуп-
ности человеческих знаний и представлений. Ни научные
теории, ни положения здравого смысла не могут устоять перед
напоминанием о печальной участи курицы, так недальновидно
полагавшейся на свой прошлый опыт.
Витгенштейну же задача обоснования принципа единообра-
зия природы или индуктивных выводов представляется непра-
вильно поставленной. Он утверждает, что научные гипотезы и
теории не являются логическими следствиями из предшествую-
щего опыта, которые должны отбрасываться, как только появля-
ется новое, опровергающее свидетельство. Любая гипотеза или
теория опутана многообразными связями с элементами некото-
рого целого, в которое они входят. Научные гипотезы и теории
имеют как бы «подпорки» в виде явлений, в объяснении которых
они используются, смежных теорий, обосновывающихся с их
помощью, и пр. Чтобы теория или гипотеза была отброшена, не-
достаточно одного опровергающего свидетельства. Требуется
что-то такое, что могло бы перевесить всю систему «подпорок».
Для обозначения этого свойства теорий и гипотез Витгенштейн
Употребляет термин «вероятность», но очевидно, что вероят-
ность в его понимании не подчиняется аксиомам теории вероят-
ностей: «Вероятность гипотезы измеряется тем, как много дан-
ных требуется для того, чтобы было предпочтительнее отбросить
ее. И только в этом смысле мы можем говорить о том, что повто-
ряющийся в прошлом единообразный опыт делает более вероят-
ным продолжение этого единообразия в будущем» [ Wittgenstein,
135
Философия науки
1975, р. 286]. Витгенштейн показывает, что гипотеза не обосно-
вывается принципом единообразия природы, но, напротив, сама
служит основой для него в той мере, в какой начинает функцио-
нировать как правило для формирования конкретных научных
утверждений и ожиданий. Таким образом, она формирует то
единообразие, которое придает ей устойчивость.
Витгенштейн выделяет причину и основание индуктивного вы-
вода. Причиной веры в единообразие природы является в пер-
вую очередь страх, например, перед тем огнем, который некогда
обжег, т. е. страх, что огонь обожжет снова. Когда у человека есть
такой страх, то бесполезно доказывать ему, что для соответст-
вующего индуктивного вывода нет основания, что он якобы не-
убедителен. Напротив, это образцовый пример убедительности
[Витгенштейн, 1994 в, § 472—473].
Когда говорят об основании индуктивного вывода, имеют в
виду посылку, логически достаточную для вывода от прошлого
опыта к будущему. Но, утверждает Витгенштейн, в основе ин-
дуктивного рассуждения не лежит логический вывод, и вообще
это не логическая проблема. Многие философы и логики счита-
ют, что должен существовать общий принцип индукции, кото-
рый якобы является основанием для многообразных индуктив-
ных выводов. Их мучает, что они никак не могут найти обосно-
вание для этого общего принципа. Витгенштейн стремится
доказать, что многообразные «индуктивные выводы», совершае-
мые в реальных ситуациях, вообще не нуждаются в обосновании
особым принципом индукции. Скорее наоборот — общий прин-
цип обосновывается реальными ситуациями: «Белка не заключа-
ет с помощью индукции, что ей понадобятся припасы и на сле-
дующую зиму. И мы столь же мало нуждаемся в законе индук-
ции для определения наших поступков и предсказаний»
[Витгенштейн, 1994 с, § 287]. «...Если бы ученик усомнился в
единообразии природы, а значит, и в оправданности индуктив-
ных выводов, — учитель почувствовал бы, что такое сомнение
лишь задерживает их, что из-за этого учеба только застопорива-
ется и не продвигается. — И он был бы прав. Это похоже на то,
словно кто-то ищет в комнате какой-то предмет; он выдвигает
ящик и не находит искомого; тогда он снова его закрывает, ждет
и снова открывает, чтобы посмотреть, не появилось ли там
что-нибудь, и продолжает в том же духе. Он еще не научился ис-
136
Часть I. Глава 4
кать. Так и тот ученик еще не научился задавать вопросы. Не на-
учился той игре, которой его пытаются обучить» [ Там же, §315].
Таким образом, неявный и неосознанный (сравнение с бел-
кой, готовящей к зиме запасы) «индуктивный вывод» постоянно
присутствует в нашей практической деятельности. Без него
субъект просто не мог бы действовать так, как действуют все
нормальные люди. Не имеет смысла искать логическое обосно-
вание «общего закона индукции», потому что такой закон явля-
ется не логическим обоснованием, а результатом нашего образа
действий. Вера в единообразие природы не есть какой-то осо-
бый принцип вне и над действиями и реакциями людей в много-
образных реальных ситуациях. Напротив, этот «принцип» и есть
сам принятый образ действий, которому мы выучиваемся, овла-
девая всем тем, что должен знать и уметь человек. Не выучив-
шись этому, человек не мог бы участвовать в принятых видах
деятельности, например не мог бы вести научные исследования,
проверять гипотезы.
Страх перед тем, что огонь может обжечь, вера в то, что солн-
це завтра взойдет, не имеют рационального обоснования. Но это
не значит, что они не рациональны. Они не имеют рационально-
го обоснования, потому что сами являются основой любого
обоснования. Обоснование приходит к тому, что наша деятель-
ность организована таким образом, потому что... она организо-
вана таким образом. Такова наша форма жизни. А форма жизни
не может иметь ни логического, ни эмпирического обоснования.
Или, иначе, ее обосновывает сам тот факт, что она существует.
Но разве все это помогает нам гарантировать себя от индук-
тивных выводов, подобных выводу той курицы, которая в конце
концов угодила в суп? Никоим образом. И Витгенштейн к этому
совсем не стремится. Классическая философская традиция ви-
дела в подобной ситуации прежде всего «убеждение» курицы и
проблему соответствия данного убеждения и реальности. С по-
зиции витгенштейновской философии, мы должны увидеть
Здесь не «убеждения относительно окружающего мира», которые
формулирует эта философствующая курица, но форму совмест-
ной жизни кур и птичниц. Что касается кур, то, собственно, бла-
годаря ей и продолжается существование куриного рода. А га-
рантии от неожиданных неприятностей... Их нет и не может
быть.
137
Философия науки
Поскольку принцип единообразия природы является пред-
посылкой многообразных видов человеческой деятельности,
люди не могут отказаться от него и даже поставить его под со-
мнение. У него слишком много «подпорок». Но ни из каких рас-
суждений Витгенштейна не следует, что наша форма жизни,
включающая этот принцип, является единственно возможной
или наиболее адекватной из всех возможных. Для Витгенштейна
не встает проблемы адекватности в смысле соответствия реаль-
ности. Можно было бы представить себе форму жизни, основан-
ную на постоянном ожидании сюрпризов и организованную по
принципу «раз на раз не приходится».
Когда мы придаем предложению статус неопровержимо дос-
товерного, мы тем самым начинаем употреблять его как правило
(соответствующей языковой игры) и на его основе оцениваем
все другие предложения. Одно и то же предложение может вы-
ступать в одних ситуациях как доступное экспериментальной
проверке, а в других — правилом для проверки иных предложе-
ний. Но есть предложения, которые настолько закрепились в
функции правил, что вошли в структуру некоторой языковой иг-
ры. Они не могут быть ложными, и потому бессмысленно гово-
рить об их истинности. Они предшествуют всякому определе-
нию истинности и соответствия реальности. Для пояснения этой
мысли Витгенштейна можно привести следующий пример: пре-
жде чем говорить о правильных или неправильных результатах
измерения, следует зафиксировать единицу измерения и изме-
рительную процедуру. Только относительно единицы и процеду-
ры имеет смысл говорить, что результаты измерения соответст-
вуют или не соответствуют реальности. Однако бессмысленно
говорить, что выбранная нами единица (метр или что-то другое)
и процедура измерения соответствуют реальности (или, напро-
тив, не соответствуют ей). Аналогичным образом любое утверж-
дение, по мнению Витгенштейна, является как бы оценкой ре-
альности на основе какого-то «масштаба». Роль масштаба и пра-
вил приложения его к реальности играют правила языковых игр.
Они определяют, что означает «быть истинным» для предложе-
ния того или иного вида, устанавливая критерии его проверки и
обоснования. Но прилагать те же критерии к самим правилам
языковых игр бессмысленно. Это все равно что пытаться изме-
рениями проверить, действительно ли в метре сто сантиметров.
«Если истинным является то, что обоснованно, тогда основание
138
Часть I. Глава 4
не является ни истинным, ни ложным» [Там же, § 205]. При
этом в рубрику «оснований» попадают не только логика, матема-
тика, не только аналитические предложения, правила измере-
ния, таблицы мер и т. п., но и любые утверждения, которые мы
употребляем как достоверные и неопровержимые.
Классическая философия (как в рационалистическом, так и
в эмпиристском варианте) искала такие основания знания, ко-
торые были бы истинны. Витгенштейн же отказывается от рас-
смотрения вопроса об истинности оснований, перенося рас-
смотрение на функционирование языковой игры в целом.
Утверждения и убеждения, функционирующие как правила
языковой игры, — их еще можно было бы назвать «концептуаль-
ным каркасом» соответствующей игры, — не являются априор-
ными. Бессмысленно также говорить о том, что они якобы явля-
ются «отражением» реальности. Но это бессмысленно не пото-
му, что они не являются отражением реальности. Скептические
утверждения, что концептуальные каркасы языковых игр не со-
ответствуют реальности, столь же бессмысленны, ибо речь здесь
идет о таких утверждениях и убеждениях, которые являются ус-
ловием сопоставления с реальностью других утверждений и убе-
ждений. Витгенштейн при этом постоянно указывает на множе-
ственность возможных «концептуальных каркасов». Это делает-
ся для того, чтобы мы не принимали устройство нашего
«каркаса» за реальность как она есть сама по себе.
Однако у Витгенштейна можно выделить два ряда аргумен-
тов, направленных на возможность внешней оценки языковых
игр. Первый ряд аргументов связан с темой целостности и сис-
темности. Как разъясняет Витгенштейн, основные убеждения и
правила языковых игр образуют систему: «И освещается для ме-
ня не единичная аксиома, а система, в которой следствия и по-
сылки взаимно поддерживают друг друга» [Там же, § 142]. Это
очень существенный для концепции Витгенштейна момент. На
роль основания годится не отдельное предложение, но только
Целая система. «Если у человека ампутирована рука, она уже не
вырастет... Тот, кому отрубили голову, мертв и никогда не ожи-
вет... Можно сказать, что опыт научил нас этим предложениям.
Однако он научил нас не изолированным предложениям, но
Множеству взаимосвязанных предложений. Будь они разрознен-
ны, я мог бы в них сомневаться, поскольку у меня не было бы
Подходящего для них опыта» [Там же, § 274]. Таким образом, и
139
Философия науки
опыт, с точки зрения Витгенштейна, является основанием для
некоторых убеждений только постольку, поскольку он входит в
определенную систему убеждений и видов деятельности.
Основания системы убеждений, говорит Витгенштейн, не
поддерживают эту систему, но сами поддерживаются ею. Это
значит, что надежность оснований лежит не в них самих по себе,
а в том, что на их основе может существовать целая языковая иг-
ра [Там же, § 248]. То есть в понимании Витгенштейна «фунда-
мент» знания оказывается как бы висящим в воздухе до тех пор,
пока на нем не построено устойчивое здание.
Второй род аргументации связан с тем, что языковая игра по-
нимается как определенный вид деятельности. Поэтому и основа-
ния языковых игр поддерживаются в конечном счете деятельно-
стью. «Однако обоснование, оправдание свидетельства приходит
к какому-то концу; но этот конец не в том, что определенные
предложения выявляются в качестве непосредственно истинных
для нас; то есть не в некоторого рода усмотрении с нашей сторо-
ны, а в нашем действии, которое лежит в основе языковой игры»
[Там же, § 204].
Таким образом, достоверные утверждения характеризуются
не тем, что они имеют бесспорное, не допускающее сомнения
обоснование (такового они не имеют), но тем, что они принима-
ются как правила наших «языковых игр». А конечной инстанци-
ей в обосновании языковых игр является сама жизнедеятель-
ность людей. Она как-то связана с объективным устройством
мира. Но в то же время подобное «обоснование» не может при-
дать смысл утверждениям о том, что такие-то суждения сами по
себе являются «отражениями реальности». При этом Витген-
штейн отмечает, что эмпирические предложения и предложе-
ния, играющие роль правил (ситуативных правил и правил «иг-
ры» в целом), с течением времени могут переходить из одной
группы в другую. Для описания этого процесса он использует
образ реки и ее берегов. Текучие изменчивые воды — это эмпи-
рические предложения, которые подвергаются проверкам в опы-
те и исправлению. Берега — это предложения, за которые мы
«крепко держимся», т. е. используем как правила для проверки
других предложений. Берега, конечно, не текут вслед за водами,
но и они подвергаются постепенным изменениям. Витгенштейн
отмечает при этом, что предложения, описывающие нашу кар-
тину мира, «могут быть своего рода мифологией». Тогда их роль
140
Часть I. Глава 4
, „„мм zz zzzzzzzzz zzz z z zz zz z z zzzz zzzzzzz zzzz z z zzzzzzzzzz zzzz z z z z zz zzzzzzzzz z zzzzz zz zzzzzz zz zzzzzV zz"7'77 ' /7,'"" 7/7,/7 7777'7^
будет аналогична роли правил языковой игры. В то же время
«мифология может снова прийти в состояние непрерывного из-
менения, русло, по которому текут мысли, может смещаться»
[Там же, § 97]. Познакомившись с концепцией «парадигм»
Т. Куна, можно убедиться в том, что эти рассуждения Витген-
штейна действительно оказали серьезное влияние на постпози-
тивистскую философию науки.
ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА
Барабашев А.Г. Будущее математики: методологические аспекты прогнози-
рования. М.: МГУ, 1991.
Витгенштейн Л. Логико-философский трактат // Витгенштейн Л. Фило-
софские работы. Ч. 1. М., 1994 а. С. 1—73.
Витгенштейн Л. Философские исследования // Витгенштейн Л. Философ-
ские работы. Ч. 1. М., 1994 в. С. 77—319.
Витгенштейн Л. О достоверности // Витгенштейн Л. Философские работы.
Ч. 1. М., 1994 с. С. 323-405.
Демидов С. С. Контроверза «реализм—конструктивизм» и вопрос о прогрес-
се математики // Проблема знания в истории науки и культуры. СПб., 2001. С.
142-154.
Перминов В.Я. Априорность и реальная значимость исходных представле-
ний математики // Стили в математике: Социокультурная философия матема-
тики. СПб.: РХГИ, 1999. С. 80-100.
Розов М.А. Способ бытия математических объектов // Методологические
проблемы развития и применения математики. М., 1989.
Сокулер З.А. Людвиг Витгенштейн и его место в философии XX века. Дол-
гопрудный, 1994.
Godel К. What is Cantor’s continuum problem // Philosophy of mathematics:
Sei. readings. - Englewood Hill (N.Y.), 1964. P. 258-273.
Kitcher Ph. The pligth of the Platonist. Nous, Bloomington, 1978. Vol. 12. № 2.
P. 119-136.
Maddy P. Naturalism and ontology // Philosophia Mathematica. Ser. III. 1995.
Vol. 3. № 3. P. 248-270.
Maddy P. Sets and numbers. Nous, Bloomington, 1981. Vol. 15. № 4. P.
495-511.
Resnik M.D. Scientific vs. mathematical realism: the indispensability argument //
Philosophia Mathematica. Ser. III. Vol. 3. № 2. p. 166—174.
Steiner M. Mathematical realism. Nous, Bloomington, 1983. Vol. 17. № 3.
P. 363-385.
Wittgenstein L. Philosophical remarks / Ed. by R. Rhees. Chicago, 1975.
Wittgenstein L. Philosophische Grammatik / Hrsg. von R. Rhees. Frankfurt am
Main, 1973.
Wittgenstein L. Wittgenstein’s lectures on the foundations of mathematics.
Cambridge, 1939; From the notes of ... / Ed. by C. Diamond. Hassocks, 1976.
Wittgenstein L. Wittgenstein’s lectures: Cambridge, 1932—1935; From the notes
°f / Ed. by A. Ambrose. Chicago, 1982.
Wittgenstein L. Remarks on the foundations of mathematics / Ed. by G.H. von
bright, Rhees R., Anscombe G.E.M. Oxford, 1967.
141
Философия науки
ВОПРОСЫ
1. Чем являются, по Витгенштейну, научные теории?
2. Что является задачей философии, согласно Витгенштейну?
3. Природа предложений математики, согласно Витгенштейну.
4. Что такое «языковая игра»? В каком смысле значение слова есть
его употребление?
5. Витгенштейновская трактовка достоверных предложений.
6. Как Витгенштейн рассматривает проблему обоснования индук-
тивного принципа?
РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА
Витгенштейн Л. Логико-философский трактат // Витгенштейн Л. Фило-
софские работы. Ч. 1. М., 1994. С. 1—73.
Витгенштейн Л. Философские исследования // Витгенштейн Л. Философ-
ские работы. Ч. 1. М., 1994. С. 77—319.
Витгенштейн Л, О достоверности // Витгенштейн Л. Философские работы.
Ч. 1. М., 1994. С. 323-405.
Сокулер З.А. Людвиг Витгенштейн и его место в философии XX века. Дол-
гопрудный, 1994.
Глава 5
ЛОГИЧЕСКИЙ ПОЗИТИВИЗМ XX в.
Существенно новые идеи в философии науки XX в. были по-
рождены позитивизмом 1930-х гг. (неопозитивизмом) и постпо-
зитивимом, заявившим о себе в 1960—1970-х гг. Оба течения
связаны в первую очередь с проблемой осмысления революции в
физике начала XX в. Представитель постпозитивизма И. Лакатос
в конце 1960-х писал, что в XIX в. скептицизм Юма отступил пе-
ред триумфом ньютоновской физики, представлявшейся незыб-
лемым основанием и образцом научного знания, но «Эйнштейн
опять все перевернул вверх дном, и теперь лишь немногие фило-
софы или ученые все еще верят, что научное знание является до-
казательно обоснованным или, по крайней мере, может быть та-
ковым» [Лакатос, 2001, с. 273]. Квантовая механика усилила это
ощущение.
Ведущим направлением неопозитивизма стал родившийся в
рамках Венского кружка логический позитивизм. Поскольку ос-
новными составляющими этого подхода являются позитивизм,
эмпиризм и применение аппарата логики, то наравне с этим тер-
мином в литературе используется термин логический эмпиризм.
Согласно известному философу науки Ф. Суппе «логический
позитивизм — немецкое движение» (в широком смысле, вклю-
чая Австрию). В немецком научном сообществе до него господ-
ствовали три философские позиции: механистический материа-
лизм (механицизм) (см. п. 1.1), неокантианство (см. п. 2.7) и ма-
ховский позитивизм (т.е. второй позитивизм) (см. п. 3.3).
Однако возникшие в начале XX в. теория относительности и
квантовая механика осознавались как несовместимые со всеми
этими тремя течениями философии науки. За построение фило-
софии науки, совместимой с новой физикой, а также с новой
Математикой (неевклидовой геометрией) и бурно развивавшейся
в начале XX в. логикой и лингвистикой, взялись симпатизирую-
щие махизму группы в Вене и Берлине, лидерами в которых вы-
143
Философия науки
ступили Морис Шлик и Ганс Рейхенбах. Наиболее четко про-
грамма логического позитивизма была сформулирована в Вен-
ском кружке [Suppe, 1974, р. 7—12].
Венский кружок возник из дискуссий группы интересую-
щихся философией ученых-специалистов (математиков, физи-
ков, социологов), которые собрались вместе в 1923 г. и с 1925 по
1936 г. встречались регулярно раз в неделю в Венском универси-
тете. Эти собрания проводились Морицем Шликом — физиком и
философом, который был профессором и заведующим кафедрой
философии индуктивных наук, созданной в 1895 г. для Эрнста
Маха, которой последний заведовал до 1901 г., а после него ка-
федру занимал Л. Больцман (с 1902 по 1906 г.). Как и его пред-
шественники, Мориц Шлик пришел в философию из физики.
Он непосредственно общался с ведущими представителями точ-
ных наук — М. Планком, А. Эйнштейном, Д. Гильбертом. В 1917 г.
он первым дал философскую оценку теории относительности.
Важную роль в этом движении играли интересующиеся филосо-
фией математики. «Участие математиков усиливало стремление
к логической строгости и аккуратности» в философском обсуж-
дении рассматриваемых ими проблем [Крафт, 2003, с. 39—40]
(здесь и далее курсив — мой, полужирный шрифт — цитируемо-
го автора. — А.Л.). Наиболее крупными представителями Вен-
ского кружка и логического позитивизма в целом являются Ру-
дольф Карнап (1891—1970), Отто Нейрат (1882—1945), Карл
Гемпель (1905—1997), Ганс Рейхенбах (1891—1953). Програм-
мные идеи логического позитивизма были сформулированы в
1929—1930 гг.1. Они интенсивно развивались в Вене, Варшаве,
Берлине. Венский кружок стал быстро приобретать все более
широкую известность, его идеи завоевывали умы философов и
ученых, но сам кружок после переезда в США Карнапа и траги-
ческой гибели Шлика в 1936 г. перестал собираться и после на-
сильственного присоединения Австрии к Германии в 1938 г. во-
обще прекратил свое существование. «Члены кружка рассеялись
1В небольшой программной статье «Научное мировоззрение. Венский кру-
жок» (1929), написанной Карнапом, Ганом и Нейратом [Крафт, 2003, с. 41] и в
статье М. Шлика «Поворот в философии» (1930). «А в сентябре 1930 г. в связи с
конгрессом немецких физиков и математиков, проходившим в Кенигсберге,
кружок совместно с Берлинской группой эмпирической философии... провел
конференцию по теории познания точных наук, на которой обсуждались фунда-
ментальные проблемы математики и квантовой механики» [Там же].
144
, Часть I. Глава 5
V
по всем странам... Однако заданное им направление получило
широкое распространение за рубежом, прежде всего в Соеди-
ненных Штатах» [Там же, с. 44].
5.1. Принцип верификации
Для логического позитивизма, как и для всего позитивизма,
начиная с Конта, было характерно «стремление сделать филосо-
фию научной. Строгие требования научного мышления должны
выполняться философией. Однозначная ясность, логическая
строгость и обоснованность в философии необходимы так же,
как и в других науках» [Neurath, 1983, р. V—VI].
Средства для этого неопозитивисты видели в «.новейшей логи-
ке». «Новый образ логики нашел завершенное выражение в фун-
даментальном труде «Principia Mathematica» Б. Рассела и А. Уайт-
хеда [Крафт, 2003, с. 53—54], в котором была реализована логи-
цистская программа развития оснований математики, сформу-
лированная еще Лейбницем, и дано «доказательство того, что
вся чистая математика следует из чисто логических предпосылок
и пользуется только теми понятиями, которые определимы в ло-
гических терминах» [Грязнов, 1993, с. 20]. Логические позитиви-
сты были вдохновлены успехами Бертрана Рассела (1872—1970)
в области оснований математики. Новая логика существенно
расширяла область логики. Вместе с символикой она обрела та-
кую форму выражения, которая с математической точностью
позволила представлять понятия, высказывания и правила их
связи1.
Развивая идеи своего учителя Б. Рассела, Л. Витгенштейн
(1889—1951) в своем знаменитом «Логико-философском тракта-
те» распрастраняет модель знания «Principia Mathematica» на всю
совокупность знания о мире. Эта модель основана на принципах
логического атомизма'. 1) экстенсиональности (логические связи
между предложениями понимаются исключительно как связи по
Функциям истинности) и 2) атомарности (в основе знания лежат
взаимонезависимые атомарные предложения).
1 Однако использование этой логики в то время «существенно ограничива-
лось тем, что ее формулы очень скоро стали слишком сложными... «Простое рас-
суждение, излагаемое в течение двух секунд, тогда потребовало бы целого дня»
(По словам Карнапа. — АЛ.) [Крафт, 2003, с. 54].
145
Философия науки
К этой логической модели логические эмпиристы добавили
эмпиризм. В рамках модели логического атомизма значение ис-
тинности элементарных высказываний может быть задано толь-
ко каким-то внелогическим способом. Витгенштейн указывает
на логический атом как на логический предел, о содержании ко-
торого ничего нельзя сказать (см. гл. 4). Логические позитиви-
сты приняли другую, родственную махизму, эмпиристскую трак-
товку элементарных высказываний, которую они заимствовали у
раннего Рассела: «Если атомарные факты должны быть позна-
ваемы вообще, то, по крайней мере, некоторые из них должны
быть познаваемы без обращения к выводу. Атомарные факты,
которые мы познаем таким путем, являются фактами чувствен-
ного восприятия» [цит. по: Швырев, 1977, с. 18]. Все знание в ко-
нечном счете сводится к совокупности элементарных, чувственно
проверяемых утверждений, которые у неопозитивистов фигури-
ровали под именами «эмпирического базиса», «предложений на-
блюдения», «протокольных предложений».
В логическом позитивизме утверждение имеет значение то-
гда, и только тогда, когда оно может быть проверено на истин-
ность или ложность, по крайней мере в принципе, посредством
опыта. «Акт верификации, к которому в конце концов приводит
путь решения, всегда одинаков, — говорит Шлик, — это некий
определенный факт, который подтвержден наблюдением и не-
посредственным опытом. Таким образом, определяется истин-
ность (или ложность) каждого утверждения — в обыденной жиз-
ни или науке — и не существует других способов проверки и
подтверждения истин, кроме наблюдения и эмпирической нау-
ки. Всякая наука (если и поскольку мы понимаем под этим сло-
вом содержание, а не человеческие приспособления для его от-
крытия) есть система познавательных предложений, т. е. истин-
ных утверждений опыта...» [Грязнов, 1993, с. 29—30]. Это
центральное положение логического позитивизма называется
принципом верификации. Этот принцип утверждал, что все те тео-
ретические утверждения, которые не могут быть посредством
логической цепочки рассуждений сведены к эмпирическим ут-
верждениям (т. е. верифицированы), должны выбрасываться из
науки как бессмысленные (т. е. кроме «истинно» и «ложно» было
введено еще одно значение — «бессмысленно»). В результате все
метафизические вопросы попадали в категорию бессмысленных
и отбрасывались. Реализация этой программы пошла по пути за-
146
Часть I. Глава 5
мены философской теории познания и гносеологических вопро-
сов о соотношении теории и «реальности» логическими пробле-
мами и проблемами языка1.
Шлик вторит Витгенштейну: «“мир” — это не “вещь сама по
себе”, а мир нашего языка». «Всякое познание есть выражение,
или репрезентация (в первую очередь в языке. — А.Л.), — гово-
рит Шлик. — А именно познание выражает факт, который в по-
знании познается... Так что все знание является знанием в силу
его формы (т. е. языка. — АЛ.). Именно через форму оно репре-
зентирует познанный факт... Исследования, касающиеся чело-
веческой «способности к познанию»... заменяются тогда сообра-
жениями, касающимися природы выражения, или репрезента-
ции, т. е. всякого возможного «языка» в самом общем смысле...
Вопросы об «истинности и границах познания» исчезают. По-
знаваемо все, что может быть выражено... То, что принималось
раньше за такие вопросы («метафизические» вопросы об «истин-
ности и границах познания». — АЛ.), суть... бессмысленные це-
почки слов... [Там же, с. 29—30]. «Подтвержденные наблюдени-
ем и непосредственным опытом факты», о которых говорит
Шлик, описываются «протокольными предложениями», на кото-
рые переносится центр тяжести всей концепции. «Проблема
«протокольных предложений», их структуры и функций есть но-
вейшая форма, в которой философия, или, скорее, решительный
эмпиризм наших дней, облекает поиски последнего основания
познания (каковыми для Локка был опыт, а для Декарта — «вро-
жденные идеи» (см. гл. 1). — АЛ.)... — писал Шлик. — Поэтому
если нам удастся выразить факты в «протокольных предложени-
ях», без какого-либо искажения, то они станут, наверное, абсо-
лютно несомненными отправными точками знания... образуют
твердый базис, которому все наши познания обязаны присущей
им степенью правильности» [Там же, с. 33—34]. «Очищающая»
науку от метафизики процедура верификации (от нем. verifika-
tion — свидетельство в подлинности, подтверждение правильно-
сти) с помощью «протокольных предложений» эмпирического
характера лежит в основе всей программы логического позити-
визма.
1 «Если Беркли превратил внешний источник ощущений (то есть объекты) в
ощущения, махисты превратили ощущения в объекты, то неопозитивисты по-
Ч1Ли по пути отрицания самого этого вопроса» [Швырев, с. 88—89].
147
Философия науки
Выдвинутая логическими позитивистами программа была
проникнута оптимизмом. «Я убежден, — писал в 1930 г. в статье
«Поворот в философии» М. Шлик, — что мы сейчас переживаем
решительный поворот в философии, и наше мнение о том, что
бесплодному конфликту систем пришел конец, можно оправ-
дать вполне объективными соображениями. Уже сейчас мы об-
ладаем методами, которые делают подобные конфликты в прин-
ципе ненужными» [Там же, с. 29].
Вот как этот «конфликт систем» разрешался в рамках кон-
цепции «языковых каркасов» Карнапа в его статье «Эмпиризм,
семантика и онтология»: «Языковый каркас» Карнапа — это ло-
гически более изощренная форма «языка» Витгенштейна, пред-
ставляющая науку (скажем, физику) как язык. Сходным с Вит-
генштейном было и отношение к вопросу о науке и реальности
«самой по себе», — это философский, а не научный вопрос. Нау-
ку и реальность Карнап разводит, предлагая «различить два вида
вопросов о существовании', первый — вопросы о существовании
определенных объектов нового вида в данном каркасе; мы назы-
ваем их внутренними вопросами; второй — вопросы, касающие-
ся существования или реальности системы объектов в целом, на-
зываемые внешними вопросами. Внутренние вопросы и возмож-
ные ответы на них формулируются с помощью новых форм
выражений. Ответы могут быть найдены или чисто логическими
методами, или эмпирическими методами — в зависимости от то-
го, является ли каркас логическим или фактическим... «Действи-
тельно ли жил король Артур?», «Являются ли единороги и кен-
тавры реальными или только воображаемыми существами?» и
т. д. На эти вопросы нужно отвечать эмпирическими исследова-
ниями... Понятие реальности, встречающееся в этих внутренних
вопросах, является эмпирическим, научным, неметафизическим
понятием. Признать что-либо реальной вещью или событием —
значит суметь включить эту вещь в систему вещей в определен-
ном пространственно-временнбм положении среди других ве-
щей, признанных реальными, в соответствии с правилами кар-
каса... От этих вопросов мы должны отличать внешний вопрос о
реальности самого мира вещей. В противоположность вопросам
первого рода этот вопрос поднимается не рядовым человеком и
не учеными, а только философами... Этот вопрос и нельзя разре-
шить, потому что он поставлен неправильно. Быть реальным в
научном смысле — значит быть элементом системы', следователь-
148
Часть I. Глава 5
но, это понятие не может осмысленно применяться к самой сис-
теме... Принять мир вещей — значит лишь принять определен-
ную форму языка, другими словами, принять правила образова-
ния предложений и проверки, принятия или отвержения их... Но
тезиса о реальности мира вещей не может быть среди этих пред-
ложений, потому что он не может быть сформулирован на вещ-
ном языке и, по-видимому, ни на каком другом теоретическом
языке» (курсив мой. — АЛ.) [Карнап, 1971].
Такова центральная концепция одного из ведущих предста-
вителей логического позитивизма Р. Карнапа. Но все варианты
логического позитивизма опирались на концепцию протоколь-
ных предложений, с которыми, как оказалось, было не все гладко.
«В основе развиваемых в рамках логического позитивизма кон-
цепций (подробно они изложены в работах Э. Нагеля, Р. Карна-
па, К. Гемпеля) лежало предположение о том, что в структуре
языка науки можно выделить язык, который состоит только из
терминов и предложений наблюдения, — так называемый «язык
наблюдения». «Считалось, что эти предложения обладают сле-
дующими особенностями: а) они выражают «чистый» чувствен-
ный опыт субъекта; б) они абсолютно достоверны, в их истинно-
сти нельзя сомневаться; в) протокольные предложения ней-
тральны по отношению ко всему остальному знанию; г) они
гносеологически первичны — именно с установления прото-
кольных предложений начинается процесс познания» [Никифо-
ров, 1991, с. 252].
Но по мере того как осознавались трудности описания с по-
мощью этого языка не только теоретической, но и эксперимен-
тальной работы в области физики и других естественных наук,
концепция «протокольных предложений» проходила через ряд
стадий.
Первая — это стадия «протокольных предложений» феноме-
налистического языка, которые мыслились как выражающие
«чистый опыт» без какого-либо его понятийного истолкования
(типа «Я теперь гневен» или «Сейчас я вижу зеленое»).
Вторая стадия — понятие «протокольных предложений», вы-
раженных в так называемом физикалистском языке, фиксирую-
щем пространственно-временные связи (типа «Карл был гневен
вчера в полдень»). Последняя, третья стадия — понятие «предло-
жений наблюдения» вещного языка, предложения и термины ко-
торого обозначают чувственно воспринимаемые вещи и их свой-
149
Философия науки
ства (типа «Эта точка выше и правее той») [Швырев, 1977,
с. 105-106].
На всех этих стадиях «твердый, несомненный эмпирический
базис науки сохраняется. Термины наблюдения заимствуют
свои значения из чувственного опыта; этот опыт, в свою оче-
редь, определяется работой органов чувств, а поскольку органы
чувств у людей не изменяются, постольку эмпирические терми-
ны и состоящие из них протокольные предложения оказывают-
ся нейтральными по отношению к теоретическому знанию и
его изменению. Как для Аристотеля, так и для Ньютона, и для
Эйнштейна листья деревьев были зелеными, а небо — голубым.
Протокольный язык этих мыслителей был одним и тем же, не-
смотря на различие их теоретических представлений. Сохраня-
ется и гносеологическая первичность языка наблюдения: про-
цесс познания начинается с констатации фактов, с установле-
ния протоколов наблюдения; затем наступает очередь
обобщения результатов наблюдения» [Никифоров, 1991, с. 253].
Но и на этой стадии не удалось закрепиться. В многочис-
ленных исследованиях к середине XX в. было показано, что та-
кого языка в научном познании просто не существует. «Тот
слой знания (тот язык), который выполняет в науке функцию
описания эмпирических данных... всегда теоретически нагру-
жен» [Мамчур, 1987, с. 70], ибо, на что указывал еще Дюгем,
большинство измерений в естественной науке, например, та-
кие, как сила, масса, электрический заряд в физике, осмыслен-
ны только внутри соответствующих теоретических систем (ме-
ханики, электродинамики), а многие измерительные приборы
устроены достаточно сложно и используют различные физиче-
ские принципы.
Поппер видит основание концепции протокольных предло-
жений в сенсуализме локковского типа. Он называет эту кон-
цепцию «бадейкой теорией сознания» и подвергает ее сокруши-
тельной критике. Бадейную теорию сознания он описывает так.
«Наше сознание — это бадья, поначалу более или менее пустая,
и в эту бадью через наши органы чувств... проникает материал,
который в ней собирается и переваривается... В философском
мире эта теория лучше известна под более благородным назва-
нием теории сознания как tabula rasa: наше сознание — чистая
доска, на которой чувства вырезают свои послания (позиция
Локка. — А.Л.)... Существенный тезис бадейной теории состоит
150
Часть I. Глава 5
в том, что мы узнаем ббльшую часть, если не все, из того, что
мы узнаем благодаря входу опыта через отверстия наших орга-
нов чувств; таким образом, все знание состоит из информации,
полученной через наши органы чувств, т. е. в опыте... В такой
форме1 эта насквозь ошибочная теория еще очень жива», — ут-
верждает Поппер [Поппер, 2002, с. 67]. Это для него позиция
классической эпистемологии (т. е. эпистемологии логических по-
зитивистов). Поппер противопоставляет ей характерный для
постпозитивистов тезис о неизбежной «теоретической нагру-
женности» «протокольных предложений».
«Классическая эпистемология, рассматривающая наши чувст-
венные восприятия как «данные», как «факты», из которых
должны быть сконструированы наши теории посредством неко-
торого процесса индукции... — говорит Поппер, — не способна
учитывать то, что так называемые данные на самом деле явля-
ются... интерпретациями, включающими теории и предрассуд-
ки, и, подобно теориям, пронизаны (аге impregnated) гипотети-
ческими ожиданиями (которые, по Попперу, «подобны теори-
ям». — АЛ.). Классическая эпистемология не осознает, что не
может быть чистого восприятия, чистых данных, точно так же,
как не может быть чистого языка наблюдения, так как все язы-
ки пронизаны теориями и мифами. Точно так же, как наши гла-
за слепы к непредвиденному или неожиданному2, так и наши
языки не способны описать непредвиденное или неожиданное
(хотя наши языки могут расти подобно нашим органам
Чувств)...
Высказанное соображение — о том, что теории или ожида-
ния встроены в наши органы чувств, — показывает, что эписте-
мология индукции терпит неудачу даже прежде, чем она делает
свой первый шаг. Она не может начинаться с чувственных дан-
ных или восприятий и строить наши теории на них, так как не
1 По утверждению Поппера, «эта точка зрения была впервые сформулирова-
ча Парменидом в сатирическом ключе: «У большинства смертных нет ничего в
Чх заблуждающемся (erring) уме, кроме того, что попало туда через их заблуж-
дающиеся органы чувств»« [Поппер, 2002, с. 14].
2 «Органы чувств, такие, как глаз, подготовлены реагировать на определен-
ие отобранные события из окружающей среды, на такие события, которых они
«ожидают», и только на эти события. Подобно теориям (и предрассудкам), они в
Челом слепы к другим событиям: к таким, которых они не понимают, которые
°ЧИ не могут интерпретировать» [Там же, с. 145].
151
Философия науки
существует таких вещей, как чувственные данные или воспри-
ятия, которые не построены на теориях (или ожиданиях, т. е.
биологических предшественниках сформулированных на неко-
тором языке теорий). Таким образом, «факты» не являются ни
основой теорий, ни их гарантией: они не более надежны, чем
любые наши теории или «предрассудки»; они даже менее на-
дежны, если вообще можно говорить об этом. Органы чувств
включают в себя эквивалент примитивных и некритически при-
нятых теорий, проверенных менее основательно, чем научные
теории, и не существует языка для описания данных, свободно-
го от теорий, потому что мифы (т. е. примитивные теории) воз-
никают вместе с языком» [Там же, с. 145].
«В йостпозитивистский период... — говорит В. Нью-
тон-Смит, — философы крикнули хором: все наблюдения тео-
ретически нагружены. Иными словами, нет никакого нейтраль-
ного в отношении теорий языка наблюдения» [Печенкин, 1994,
с. 171].
5.2. Структура теории
Теперь обратимся к другому слою идей (понятий) логиче-
ского позитивизма, определяющего его взгляд на структуру
теории в эмпирической науке.
В качестве образца науки неопозитивисты приняли матема-
тику. Поэтому они исходят из предположения о «дедуктивной
природе научных теорий», и научное знание, согласно логиче-
ским позитивистам, строится «через системы гипотез и акси-
ом». Физический (естественно-научный) смысл в возникающую
таким образом теорию вносит «добавление дополнительных оп-
ределений, а именно правил соответствия, которые устанавли-
вают, какие реальные объекты должны рассматриваться как
элементы системы аксиом». Только через них исходная «систе-
ма аксиом получает значение утверждения о реальности». Соот-
ветственно «изменения, навязанные новым опытом, могут быть
произведены или в аксиомах, или в правилах соответствия»
[Neurath, 1983, р. 311—312]. То есть дедуктивно развиваемая
теория представляет собой систему логико-математических вы-
ражений, включающих теоретические термины, которые по-
152
Часть I. Глава 5
средством «правил соответствия» связаны с «протокольными
предложениями» опыта.
Эта концепция структуры научных теорий была провозгла-
шена Рейхенбахом и Карнапом и стала основой «общепринято-
го (стандартного) взгляда» (Received View) на теории. «Неболь-
шим преувеличением будет сказать, что фактически каждый
значительный результат, полученный в философии науки меж-
ду 1920-ми и 1950-ми, или использовал, или неявно предпола-
гал этот общепринятый взгляд», — говорил известный философ
науки Ф. Суппе. Согласно этому подходу «научная теория долж-
на быть аксиоматизирована на языке математической логики...
Термины логической аксиоматизации должны быть разделены
на три сорта: (1) логические и математические; (2) теоретиче-
ские; (3) наблюдения» \Suppe, 1974, р. 10—12]. При этом, со-
гласно данной концепции, «теоретические термины являются
дишь сокращениями для феноменальных описаний», а аксиомы
«устанавливают отношения между теоретическими терминами»
и являются «формулировкой научных законов».
Этот взгляд приводит к резкому разведению (дихотомии)
между двумя видами терминов, входящих в теорию, — терминов
наблюдения и теоретических терминов («ненаблюдаемых»). Тер-
мины наблюдения' обозначают объекты или свойства, которые
могут быть непосредственно наблюдаемы или измерены, в то
время как теоретические термины обозначают объекты или
свойства, которые мы не можем наблюдать или измерять, но
которые выводятся из непосредственно наблюдаемых».
В 1950-х гг. общепринятый взгляд «стал объектом критиче-
ских атак... Эти атаки были столь успешны, что к концу 1960-х
был достигнут общий консенсус среди философов науки, что
«общепринятый взгляд» неадекватен как анализ научных тео-
рий... Сегодня в философии науки сложилась следующая ситуа-
ция: «общепринятый взгляд» отвергнут, но ни одна из предло-
женных альтернатив анализа теорий не получила широкого
Признания» (в результате «общепринятый взгляд» остался жить,
Хотя породивший его логический позитивизм к 1960-м сошел на
1 Предикат Р Карнап называет «наблюдаемым» для субъекта N, если при со-
ответствующих условиях для некоторого предмета а субъект N может прийти к
Решению об истинности предложения «Ра» или «не-Ра» [Карнап, 1959, с. 28].
153
Философия науки
нет) [Ibid., р. 3—4]. Это писалось в 1969 г., но во многом верно и
сегодня1.
С «общепринятым взглядом» на структуру теории сочетается
представление о том, что «конструирование понятий проходит
несколько ступеней: сначала на базе исходных понятий конст-
руируются понятия первой ступени, затем на основе первых
конструируются понятия более высокой ступени, затем — еще
более высокой и т. д. ... Таким образом, ряд ступеней, конст-
руируемых этим способом понятий, упорядочен согласно по-
знавательным связям» [Крафт, 2003, с. 113—114]. В такой упо-
рядоченности Карнап, подобно Дюгему, выделяет три качест-
венно разных уровня утверждений: 1) эмпирические факты
(«наука начинает с непосредственных наблюдений отдельных
фактов. Ничто, кроме этого, не является наблюдаемым»);
2) простые обобщения, которые мы можем непосредственно
проверить, — эмпирические законы, они объясняют2 факты и ис-
пользуются для предсказания фактов («Наблюдения... обнару-
живают в мире определенную повторяемость или регуляр-
ность... Законы науки представляют не что иное, как утвержде-
ния, выражающие эти регулярности настолько точно,
насколько это возможно» [Карнап, 1971, с. 39]); 3) общие прин-
ципы, которые мы можем использовать, чтобы объяснять эмпи-
рические законы: теоретические законы («Так же как отдель-
ные, единичные факты должны занять свое место в упорядо-
ченной схеме, когда они обобщаются в эмпирический закон, —
говорит Карнап, — так и единичные и обособленные эмпириче-
ские законы приспосабливаются к упорядоченной схеме теоре-
тического закона» [Там же, с. 306—307]).
1В последующие десятилетия был сделан еще один шаг — в связи с рядом
проблем, возникающих в рамках «общепринятого взгляда», появился «структу-
ралистский взгляд» на науку (Суппес, Штегмюллер и др.). Однако все они исхо-
дят из представления, что науки определяются своим предметом (объектом) и за-
конами, которые описывают его поведение. Все они подразумевают наличие двух
основных реальностей: теоретических законов, фиксируемых математическими
формулами, и эмпирических фактов (явлений) [Stegmuller, 1979].
2 Поскольку у Карнапа речь идет о «научных» «внутренних вопросах», то его
«объясняют» не сильно отличается от «описывают» у Маха и Дюгема (эта тема
также обсуждается в п. 7.2). «Сегодня, — говорит Карнап, — мы с легкой улыб-
кой думаем о больших спорах вокруг проблемы описание — объяснение. Мы мо-
жем видеть, что каждой из спорящих сторон было что сказать друг другу, но сам
их метод обсуждения вопроса был неверным» [Карнап, 1971, с. 324].
154
Часть I. Глава 5
Качественное отличие теоретических законов заключается в
том, что они используют теоретические термины, в то время как
эмпирические законы включают лишь термины наблюдения. Ответ
на вопросы о том, как могут быть получены и обоснованы теоре-
тические законы, Карнап считает «одной из основных проблем
методологии науки» [ Там же, с. 306—307]. Процесс их создания
ему видится следующим образом.
«Теоретические законы являются, конечно, более общими,
чем эмпирические. Важно понять, однако, — говорит Карнап, —
что к теоретическим законам нельзя прийти, если просто взять
эмпирические законы, а затем обобщить их на несколько ступе-
ней дальше» [Там же, с. 305]. «Теоретические законы отличают-
ся от эмпирических... тем, что содержат термины другого рода.
Термины теоретических законов не относятся к наблюдаемым
величинам... (Здесь и далее курсив мой. — АЛ.) Они являются за-
конами о таких объектах, как молекулы, атомы, электроны, про-
тоны, электромагнитные поля и др.1, которые не могут быть
измерены простым, непосредственным способом» [Там же,
с. 303—304]. «Как физик приходит к эмпирическому закону? Он
наблюдает некоторые события в природе, подмечает определен-
ную регулярность в их протекании, описывает эту регулярность
с помощью индуктивного обобщения... Как могут быть открыты
теоретические законы? — продолжает Карнап. — Мы можем
сказать: «Будем собирать все больше и больше данных, затем
обобщим их за пределы эмпирических законов, пока не придем
к теоретическим законам». Однако никакой теоретический за-
кон не был когда-либо основан таким образом. Мы наблюдаем
камни и деревья... замечаем различные регулярности и описыва-
ем их с помощью эмпирических законов. Но независимо от того,
как долго и тщательно мы наблюдаем такие вещи, мы никогда не
Достигнем пункта, когда мы сможем наблюдать молекулу. Тер-
мин «молекула» никогда не возникнет как результат наблюдений.
По этой причине никакое количество обобщений из наблюдений не
Может дать теории молекулярных процессов. Такая теория долж-
на возникнуть иным путем (т. е. не методом индукции. — АЛ.).
Она выдвигается не в качестве обобщения фактов, а как гипоте-
3О— Из гипотезы выводятся некоторые эмпирические законы, и
эти законы, в свою очередь, проверяются путем наблюдения
1В гл. 7 они названы «идеальными объектами» физики.
155
Философия науки
фактов... Подтверждение таких выводных законов обеспечивает
косвенное подтверждение теоретическому закону... Некоторые
из этих выводных законов могли быть известны раньше (тогда
теория служит их «объяснением». — А.Л.), но теория может так-
же сделать возможным выведение новых эмпирических зако-
нов... Если это имеет место, тогда можно будет сказать, что тео-
рия обеспечивает возможность предсказания новых эмпириче-
ских законов (это Карнап считает «самым важным значением
новой теории». — АЛ.)» [Там же, с. 305—308]. Таким образом,
поздний Карнап, Карнап 1970-х, четко осознает, что связь меж-
ду теоретическим и эмпирическим более сложна, чем полагали
логические позитивисты второй четверти XX в., теории не выво-
дятся непосредственно из опыта. В качестве решения этой «од-
ной из основных проблем методологии науки», которая явно не
решается методом «эмпирической индукции» в духе Ф. Бэкона,
он, как и другие поздние неопозитивисты, выдвигает гипотети-
ко-дедуктивный метод1, описанный в п. 3.2.
5.3. Форма организации знаний
Теперь рассмотрим взгляд логических позитивистов на фор-
мы организации полученных знаний. Доминирующим здесь яв-
ляется представление о кумулятивном характере (типе) развития
науки. Кумулятивизм как общее понятие отвечает «методологи-
ческой установке философии науки, согласно которой развитие
знания происходит путем постепенного добавления новых поло-
жений к накопленной сумме истинных знаний... Эмпиристская
версия кумулягивизма отождествляет рост знания с увеличением
его эмпирического содержания... Рационалистическая — тракту-
ет развитие знания как такую последовательность абстрактных
принципов и теоретических объяснений, каждый последующий
элемент которой включает в себя предыдущий (в частности, но-
вая теория включает старую. — А.Л.)» [Касавин, 1991, с. 1463-
Деятельность ученого, согласно логическому позитивизму, со-
стоит: «1) в установлении новых протокольных предложений;
1В гл. 7 предлагается другая модель построения теории, в центре которой
оказываются «теоретические объекты» (т. е. «идеальные объекты») физики (а Ие
законы).
156
Часть I. Глава 5
2) в изобретении способов объединения и обобщения этих пред-
ложений. Наука только добавляет новые факты и законы» [Ни-
кифоров, 1999, с. 24—25].
Интересным вариантом кумулятивизма, популярным среди
логических позитивистов, был «энциклопедизм». В соответст-
вии с описанным выше «общепринятым взглядом» «научная
теория мыслилась (ими) в виде пирамиды, в вершине которой
находятся основные понятия, определения и постулаты (аксио-
мы. — А.Л.); ниже располагаются предложения, выводимые из
аксиом; вся пирамида опирается на совокупность протокольных
предложений» [Там же]. Наилучшей формой собирания таких
теорий-пирамидок им представлялась энциклопедия. Этот тер-
мин О. Нейрат «предложил... в противовес термину «система»,
под которой подразумевается вид тотальной науки, основанной
на аксиомах...» [Neurath, 1983, р. 48,168]. Последняя предполага-
ла наличие некой единой, по возможности небольшой, системы
аксиом, из которой дедуктивным путем можно вывести все зна-
ния (современная родственная программа называется «теорией
всего»). Примером «системы» являлась программа М. Бунге:
«Любая историческая последовательность научных теорий (с по-
зиций кумулятивизма. — Е.М.) является возрастающей в том
смысле, что каждая новая теория включает... предшествующие
теории. И в этом процессе ничто и никогда не теряется; по суще-
ству, указанная точка зрения предполагает непрерывный рост в
виде аддитивной последовательности теорий, сходящихся к не-
которому пределу, объединяющему все теории в единое целое»
[цит. по: Мамчур, 1987, с. 81]. В противовес такого типа позиции
Нейрат от имени логических позитивистов утверждает: «Наша
научная практика базируется на локальной систематизации, а не
на чрезмерном преклонении перед дедукцией» [Neurath, 1983,
р. 232]. «Для защитников эмпирицистской позиции, — говорит
он, — абсурдно говорить о единственной и тотальной системе
Науки... То, что мы называем «энциклопедией»... не что иное,
®ак предварительное собрание знаний, не чего-то еще неполно-
Ч а тотальность научного материала, имеющегося в распоряже-
нии на данный момент. Марш науки прогрессирует от энцикло-
педий к энциклопедиям. Эту концепцию мы называем энцикло-
педизмом» [Ibid., р. 146]. Этот энциклопедизм является формой
Здания и развития «объединенной науки» путем «кооперации
(Ученых) в плодотворной дискуссии» (курсив мой. — А.Л.) [Ibid.,
157
Философия науки
р. 230]. Образец такой интеграции они видели в кооперации
французских энциклопедистов XVIII в.
Форма организации знаний в виде энциклопедии позволяет
ввести более утонченную процедуру «верификации», которая
учитывает «тезис Дюгема» о невозможности эмпирически вери-
фицировать отдельную теорию или утверждение (см. гл. 3). Ней-
рат наряду со старой процедурой верификации, основанной на
протокольных предложениях, вводит новую процедуру «обосно-
вания». «Если теперь мы найдем, что данное утверждение оказы-
вается в используемой нами энциклопедии или может быть вы-
ведено из утверждений этой энциклопедии, — говорит он, — то
мы можем сказать, что это утверждение обосновано (valid) для
нас. Однако, как уже было показано Дюгемом, Пуанкаре и др.,
мы не можем сказать об изолированном позитивном утвержде-
нии, что оно «обосновано»; это можно сказать только в связи с
массой утверждений, к которым это позитивное утверждение
принадлежит» [Ibid., р. 160—161]. При этом «истинным» (т. е.
положительно верифицированным) является «обоснованное»
утверждение, а «ложным» — противоречащее энциклопедии.
Кроме того, есть бессмысленные «изолированные» утверждения,
которые не могут быть помещены в энциклопедию. «Если мы
исключим такие «изолированные» утверждения, — продолжает
Нейрат, — мы можем построить энциклопедию, которая содер-
жит только утверждения, которые могут быть взаимно связа-
ны...» [Ibid., р. 161].
Проект энциклопедии как формы восстановления единства
познания, создания объединенной науки дополнялся проектом
унификации терминологии на базе «физикализма», понимающего
«физику в ее максимально широком смысле, как сеть законов,
выражающих пространственно-временное связи» [Ibid., р. 49].
«Нельзя было примириться с тем, что понятийные системы фи-
зики, биологии, психологии, социологии, исторических наук не
имеют точек соприкосновения, что каждая из этих наук говорит
на своем собственном языке... — писал Крафт. — Законы и по-
нятия конкретных наук должны принадлежать к одной системе и
находиться во взаимной связи. Они должны быть объединены в
некоторую единую науку с общей системой понятий (с общим
языком). Отдельные науки являются лишь членами этой обшей
системы, а языки этих наук — частями общего языка... В качест-
ве такого языка и такой системы понятий Нейрат и Карнап РаС'
158
Часть I. Глава 5
сматривали прежде всего физику» [Крафт, 2003, с. 176—177]'. То
есть под «общей системой» имелся в виду общий язык, а не общая
теория в смысле Бунге.
Итак, логический позитивизм (эмпиризм), возникший на
пересечении позитивизма, эмпиризма, новой логики и проблем
осмысления новой физики и математики, представлял собой
весьма сложное явление. В 1960—1970-х гг. его теснит постпо-
зитивизм, который подвергает концепции логического позити-
визма критике логической (К. Поппер и др.) и исторической
(И. Лакатос, Т. Кун, П. Фейерабенд и др.). Изложение основ
логического позитивизма (эмпиризма), часто называемого про-
сто «позитивизмом», в этой постпозитивистской критике было
сильно упрощено. Основные черты хрестоматийного неопози-
тивизма: метод верификации, опирающийся на чисто эмпири-
ческие протокольные предложения, простые эмпирические
критерии истинности отдельных утверждений (то, что у Лакато-
са будет подпадать под «джастификационизм») и простая куму-
лятивная модель развития науки. Усложненные варианты типа
«языковых каркасов» Карнапа и «энциклопедии» Нейрата ока-
зываются при этом вытесненными на периферию. Впрочем,
они тоже предполагали «протокольные предложения», индук-
тивные законы и прогрессивное накопление знаний.
ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА
Грязнов А.А. (составитель). Аналитическая философия: Избранные тексты.
М.: МГУ, 1993.
Касавин И. Т. Кумулятивизм // Современная западная философия: Словарь.
М.: Политиздат, 1991. С. 142.
Карнап Р. Философские основания физики. М.: Прогресс, 1971.
Карнап Р. Значение и необходимость. М., 1959.
Крафт В. Венский кружок. Возникновение неопозитивизма. М.: Идея-пресс,
2003.
1 «Естественно-научные высказывания уже сами по себе являются высказы-
ваниями о вещных пространственно-временных отношениях. Высказывания
РУгих областей науки должны, по меньшей мере, переводиться в такие высказы-
вания». «Единственный научно приемлемый смысл предложений о духовных яв-
ениях может состоять лишь в высказываниях о телесных состояниях» [Крафт,
2о°3, С. 178, 179].
159
Философия науки
Лакатос И. Фальсификация и методология научно-исследовательских про-
грамм; История науки и ее рациональные реконструкции // Кун Т. Структура
научных революций. М.: ACT, 2001.
Мамчур Е.А. Проблемы социально-культурной детерминации научного зна-
ния. М.: Наука, 1987.
Никифоров АЛ. Философия науки. История и методология. М.: Дом интел-
лектуальной книги, 1999.
Никифоров АЛ. Протокольные предложения // Современная западная фи-
лософия: Словарь. М.: Политиздат, 1991. С. 252—253.
Печенкин А.А. (составитель). Современная философия науки: Хрестоматия.
М.: Наука, 1994.
Поппер К. Объективное знание. Эволюционный подход. М.: УРСС, 2002.
Швырев В. С. Теоретическое и эмпирическое в научном познании. М.: Нау-
ка, 1977.
Neurath О. Philosophical papers 1913—1946. Dordrecht; Boston; Lancaster,
1983.
Stegmuller IF. The Structuralist View of Theories. Berlin; N.Y., 1979.
Suppe F. The Search for Philosophic Understanding of Scientific Theories // The
Structure of Scientific Theories (Ed. with a critical introduction by Frederick Suppe).
Urbana; Chicago; London, 1974. P. 3—241.
ВОПРОСЫ
1. Что такое принцип верификации?
2. Что такое «протокольные предложения»?
3. Каков взгляд логических позитивистов на метафизику?
4. Какова структура теории эмпирической науки в «стандартной
(общепринятой) модели» логических позитивистов?
5. Что такое «ненаблюдаемые»?
6. Что такое «гипотетико-дедуктивный метод» и его место в по-
строениях логических позитивистов?
7. В чем суть «модели энциклопедии» как формы организации на-
учного знания?
8. Что такое кумулятивный характер роста научного знания?
РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА
Крафт В. Венский кружок. Возникновение неопозитивизма М.: Идея-пресс,
2003.
Никифоров АЛ. Философия науки. История и методология. М.: Дом интел-
лектуальной книги, 1999.
Современная западная философия: Словарь. М.: Политиздат, 1991.
Глава 6
ПОСТПОЗИТИВИЗМ
К середине XX в. в рамках третьего, логического позитивиз-
ма (неопозитивизма) происходит быстрое усложнение теорети-
ко-познавательных конструкций за счет введения аппарата ма-
тематической логики и все более тонкой и рафинированной ра-
боты с ним. В результате на новом витке повторяется ситуация,
характерная для кануна позитивизма в XIX в., — отрыв филосо-
фии науки (в основе которой теперь лежит логика, а не
метафизика) от сообщества ученых. «Домашней философией»
последних, как и столетием раньше, становятся различные со-
четания приведенных выше взглядов: «наивного реализма», вы-
раженного М. Планком (п. 3.2), и второго позитивизма, к кото-
рому примыкали некоторые конструктивистские идеи К. Поп-
пера.
Так, в письме к Морису Соловину (от 7 мая 1952 г.) А. Эйн-
штейн писал:
«Схематически эти вопросы (гносеологические. — А.Л.) я
представляю себе так (сх. 6.1).
(1) Нам даны Е — непосредственные данные нашего чувст-
венного опыта.
(2) А — это аксиомы, из которых мы выводим заключения.
Психологически А основаны на Е. Но никакого логического
пути, ведущего от £ к Л, не существует. Существует лишь ин-
туитивная (психологическая) связь, которая постоянно «возоб-
новляется».
(3) Из аксиом А логически выводятся ча-
стные утверждения S, которые могут пре-
тендовать на строгость.
(4) Утверждения S, S', 5" сопоставляются
с Е (проверка опытом).
Строго говоря, эта процедура относится
К внелогической (интуитивной) сфере...»
Схема 6,1
161
6
Философия науки
Философия науки
{Эйнштейн, т. 4,1967, с. 569—570]. «Я думаю (подобно Вам, меж-
ду прочим), — пишет он в письме к Попперу по поводу этой про-
цедуры, — что теория не может быть получена из результатов на-
блюдений, но может быть только изобретена» [Эйнштейновский
сборник, 1972, с. 284].
Эта схема имеет много общих черт с представлениями о нау-
ке П. Дюгема и А. Пуанкаре и с гипотетико-дедуктивным мето-
дом.
Таким образом, можно констатировать, что во второй чет-
верти XX в., когда революции в физике завершились (теория от-
носительности и современная квантовая механика были уже соз-
даны) и физика снова вступила в относительно спокойный этап
развития, интерес к философии в среде ученых упал, и стреми-
тельно усложнявшиеся построения логического позитивизма их
задевали не очень сильно. Наиболее философствующими среди
ученых были физики-теоретики, но они, следуя А. Эйнштейну, в
основном довольствовались уровнем обсуждения второго пози-
тивизма, отвечавшего предреволюционной эпохе конца XIX —
начала XX в. Влияние логического позитивизма было заметным
лишь в философии квантовой механики, в которой активное
участие принимали многие крупные физики-теоретики. Но фи-
лософия квантовой механики к этому времени перестала взаи-
модействовать с самой квантовой механикой, перешедшей из
стадии становления, когда это взаимодействие было существен-
ным, в стадию роста.
В философии науки на смену логическому позитивизму,
программа которого, как было отмечено в конце предыдущей
главы, к середине XX в. выдыхается, приходит постпозитивизм,
в центре внимания которого находятся процессы развития и
функционирования научного знания и научные революции. Яв-
ляясь новым словом в философии науки, постпозитивизм обра-
зует область, относительно малоизвестную ученым. Он проще
логического позитивизма по своему языку и аппарату, но психо-
логически сложнее, ибо обсуждаемые здесь идеи противоречат
многим привычным установкам ученых. Впрочем, подобным ка-
чеством обладал и махизм для ученых XIX в.
Одной из вех, обозначивших наступление так называемого
«постпозитивистского» периода, стало английское переиздание
книги К. Поппера «Логика научного исследования» (1959), на-
писанной им за четверть века до этого на немецком языке (но
162
Часть I. Глава 6
тогда, во время расцвета логического позитивизма, она не про-
извела заметного эффекта). Попперовская критика логического
позитивизма была многократно усилена его талантливыми уче-
никами — И. Лакатосом, П. Фейерабендом и др. Другим героем
наступления на логический позитивизм и одновременно оппо-
нентом К. Поппера (который тем не менее оказал на него силь-
ное влияние) был Т. Кун со своей книгой «Структура научных
революций» (1962).
В результате концепции логического позитивизма подверга-
ются логической (К. Поппер, В. Куайн1, Б. ван Фраасен и др.) и
исторической (Т. Кун, И. Лакатос, П. Фейерабенд и др.) крити-
ке. По словам известного философа науки Марии Хессе, эти
постпозитивистские программы «оказались вполне очевидной
реакцией на ту революционную ситуацию в философии науки
1960-х гг., когда идеи теоретического иммунитета («теоретиче-
ской нагруженности» эмпирических данных. — А.Л.) и научных
революций превратили в развалины тщательно разработанную и
специфицированную программу позитивистской и гипотети-
ко-индуктивистской философии науки» [Порус, 1984, с. 109].
1 Современник Поппера У. Куайн (1908—2000) является наследником амери-
канского прагматизма, считающим «концептуальную схему науки инструмен-
том... для предсказания будущего опыта, исходя из прошлого опыта». Он начал
критику неопозитивизма еще в 50-х гг. Его «влияние... на философскую жизнь
США сопоставимо с влиянием К. Поппера на философскую жизнь Европы».
В 1953 г. он опубликовал свои «Две догмы эмпиризма», где оспорил позицию
крупнейшего представителя логического позитивизма Р. Карнапа и его концеп-
цию языковых каркасов (гл. 5). Там он указывает «на две обусловливающие одна
другую предпосылки карнаповской точки зрения — дихотомию (противопоставле-
ние) аналитического и синтетического (введенное еще Кантом (гл. 2). — А.Л.) и ре-
дукционизм (имеется в виду позиция, утверждающая непосредственную или
опосредованную сводимость теоретических предложений и терминов к некоей
общей эмпирии, базирующейся на данных наблюдения и экспериментов)», ко-
торые он характеризует как «догмы эмпиризма». Понимая под онтологией «сово-
купность объектов, существование которых предполагается теорией», он форму-
лирует тезис «онтологической относительности»: онтология «относительна той
теории, интерпретацией которой она является». Это предтеча близкому по духу
более позднему тезису о «несоизмеримости теорий» Т. Куна и П. Фейерабенда
(п. 6.5). Продолжая идеи П. Дюгема о целостности физической теории (см. гл. 3),
Куайн сформулировал известный «тезис Дюгема—Куайна»: «Наши предложения
° внешнем мире предстают перед трибуналом чувственного опыта не индивиду-
ально, а только как единое целое» (цит. по: Печенкин, 1994, с. 14—20). Но, зани-
жая почетное место в истории постпозитивизма, Куайн в отличие от К. Поппера,
Т. Куна и И. Лакатоса не создавал новых моделей развития науки. Поэтому спе-
циально останавливаться на Куайне не будем.
163
Философия науки
Крушение программы логических позитивистов способствовало
росту скептических и иррационалистических учений. «Критиче-
ский рационализм» К. Поппера и И. Лакатоса выступал альтер-
нативой, как тех, так и других.
«Среди разнообразных проблем, обсуждаемых в философии
науки 1960—1980-х гг., на первый план, — утверждает М. Хес-
се, — выходят два круга вопросов: методология историко-науч-
ных исследований и онтология научных теорий» [Там же], т. е.
вопросов истории развития науки и отношение научной теории к
реальности.
Первый круг вопросов разрабатывается К. Поппером, Т. Ку-
ном и И. Лакатосом, спорящими между собой, но выступающи-
ми единым фронтом против логических позитивистов.
Второй круг вопросов выявляется в спорах между «конструк-
тивистами» («инструменталистами») и реалистами, которые де-
лятся на «метафизических» (или «наивных») реалистов (типа
М. Планка) и более утонченных реалистов-реформаторов (типа
«критических рационалистов»).
6.1. От верификационизма к фадьсификационизму
«критического рационализма» Поппера—Лакатоса
Фальсифицируемость как критерий научности по К. Попперу
Карл Поппер (1902—1994) — основатель «критического ра-
ционализма», в основе которого лежит принцип фальсифика-
ции.
Еще в 1930-х гг. К. Поппер выдвинул в качестве центральной
«проблему демаркации», т. е. «проблему нахождения критерия,
который дал бы нам в руки средства для выявления различия ме-
жду эмпирическими науками, с одной стороны, и математикой,
логикой и «метафизическими» системами — с другой» [Поппер,
1983, с. 55]. Тесно связанной с проблемой демаркации оказалась
«проблема индукции», ибо в позитивизме (как логическом, так и
более раннем) именно индукция претендовала на решение про-
блемы демаркации [Там же]. Действительно, хотя процедура ве-
рификации прямо не использовала метод индукции, но в про-
цессе образования научного знания, опирающегося на опыт,
логические позитивисты подразумевали стандартную эмпириче-
164
Часть I. Глава 6
скую последовательность: эмпирические факты -> эмпирические
законы -»научные теории (теоретические законы), в которой, по
крайней мере, первый этап предполагал использование метода
эмпирической индукции (на втором этапе могла использоваться
либо та же индукция, либо гипотетико-дедуктивная схема).
Поппер связывал проблемы верификации и индукции следую-
щим образом.
Под «традиционной философской проблемой индукции» он под-
разумевал формулировки, подобные следующим: «Чем можно
обосновать веру в то, что будущее будет (в большой мере) таким
же, как прошлое (типа «Солнце опять взойдет». — АЛ.)?» Ее он
переформулировал сначала в более строгой логической форме:
«Оправдан ли в наших рассуждениях переход от случаев, [по-
вторно] встречавшихся в нашем опыте, к другим случаям [за-
ключениям], с которыми мы раньше не встречались?» — а затем
в виде, очень напоминающем формулировку принципа верифи-
кации: «Можно ли истинность некоторой объяснительной уни-
версальной теории1 оправдать... предположением истинности оп-
ределенных проверочных высказываний, или высказываний на-
блюдения (которые, можно сказать, «основаны на опыте»)?
«Мой ответ на эту проблему, — говорит Поппер, — такой же, как
у Юма: нет, это невозможно; никакое количество истинных про-
верочных высказываний не может служить оправданием истин-
ности объяснительной универсальной теории» [Поппер, 2002,
с. 18—19]2. «Сколько бы примеров появления белых лебедей мы
ни наблюдали, все это не оправдывает заключения: «Все лебеди
белые», — говорит Поппер [Поппер, 1983, с. 46—47].
Однако «заменой слова «истинность» словами «истинность
или ложность» Поппер модифицирует принцип верификации в
«принцип фальсификации», позволяющий ему дать утверди-
тельный ответ на поставленный вопрос: «Да, предположение ис-
тинности проверочных высказываний иногда позволяет нам оп-
равдать утверждение о ложности объяснительной универсаль-
ной теории... если повезет. Ведь может так случиться, что наши
проверочные утверждения опровергнут некоторые — но не все —
1 «Сингулярными», или «единичными (частными)», называются высказывания
типа отчетов о результатах наблюдений или экспериментов, а «универсальны-
ми» — высказывания типа гипотез или теорий.
2 Здесь и далее принято, что внутри цитат выделение полужирным шрифтом
Принадлежит автору цитаты, а курсивом — автору главы.
165
Философия науки
из конкурирующих теорий, а так как мы ищем истинную тео-
рию, то отдадим предпочтение тем из них, ложность которых по-
ка еще не установлена» [Поппер, 2002, с. 18—19].
Отсюда следует попперовское утверждение (которое потом
критически обсуждается Лакатосом), что теоретик «стремится по
отношению к каждой данной неопровергнутой теории приду-
мать случаи или ситуации, при которых, если она ложна, ее лож-
ность могла бы проявиться. Таким образом, он будет пытаться
спланировать строгие испытания и решающие проверочные си-
туации» [Там же, с. 25, 28].
Итак, из введения критерия «ложности» вытекает принцип
«фальсификации», или метод «критической проверки теорий»
(который Поппер противопоставляет соответственно методу ин-
дукции и принципу «верификации» логических позитивистов):
теория научна, если она содержит такие рискованные для нее
высказывания-фальсификаторы, которые в случае отрицатель-
ного результата однозначно фальсифицируют теорию. «Из дан-
ной теории, — говорит Поппер, — с помощью других, ранее при-
нятых высказываний выводятся некоторые сингулярные выска-
зывания... Из них выбираются высказывания, не сводимые к до
сих пор принятой теории и особенно противоречащие ей. Затем
мы пытаемся вывести некоторые решения относительно этих
(и других) выводимых высказываний путем сравнения их с ре-
зультатами практических применений и экспериментов. Если
такое решение положительно... то теория может считаться в на-
стоящее время выдержавшей проверку, и у нас нет оснований
отказываться от нее. Но если вынесенное решение отрицатель-
ное или, иначе говоря, если следствия оказались фальсифициро-
ванными, то фальсификация их фальсифицирует и саму теорию, из
которой они были логически выведены... Отметим, что в кратко
очерченной процедуре проверки теорий нет и следа индуктив-
ной логики» [Поппер, 1983, с. 52—54]. Таким образом, научность
теории связывается Поппером с возможностью ее фальсифика-
ции, а основное в науке — поиск критических проверок. В этом
и состоит принцип демаркации: научная теория — это такая тео-
рия, которая имеет непустое множество фальсификаторов, т. е.
утверждений, опровержение которых влечет за собой фальсифи-
кацию самой теории. «Теории», подобные марксизму и фрейдиз-
му, могут любое утверждение проинтерпретировать как не пр°"
тиворечащее их положениям, поэтому они не научны.
166
Часть I. Глава 6
Это описание фальсификационизма очень похоже на опи-
санный ниже И. Лакатосом «догматический» фальсификацио-
низм. Однако, основываясь на других высказываниях К. Поппе-
ра, которые можно добавить к приведенным выше, Лакатос от-
носит попперовский фальсификационизм к более развитому
«методологическому» фальсификационизму.
Эволюция фальсификационизма по И. Лакатосу
Если К. Поппер приходит к фальсификационизму как логик,
решающий проблему демаркации, то И. Лакатос — как историк.
Он рассматривает фальсификационизм как развивающееся на-
правление философии науки, нацеленное на создание понятий-
ного аппарата для описания реальной истории науки.
Философия науки вплоть до логического позитивизма XX в.
характеризуется Лакатосом как джастификационизм (от англ.
justification — «подтверждение» или «оправдание»). «Джастифи-
кационисты» полагают, будто научное знание состоит из доказа-
тельно обоснованных высказываний. Признавая, что чисто логи-
ческая дедукция позволяет только выводить одни высказывания
из других (переносить истинность), но не обосновывать (уста-
навливать) истинность, они по-разному решают вопрос о приро-
де тех высказываний, истинность которых устанавливается и
обосновывается внелогическим образом» [Лакатос, 2001, с. 276].
Один путь обоснования предлагают рационалисты-кантианцы,
фигурирующие у Лакатоса под именем «классические интеллек-
туалисты (в более узком смысле — «рационалисты»)». Они ис-
пользовали аналоги априорных форм Канта и ориентировались
на неизменность теорий и законов ньютонианской физики и
евклидовой геометрии. Другой, более популярный в XX в., путь
предлагали «классические эмпирицисты» (т. е. логические пози-
тивисты). Они «считают такими основаниями только сравни-
тельно небольшое множество «фактуальных высказываний», вы-
ражающих «твердо установленные факты». Значение истинно-
сти таких высказываний устанавливается опытным путем, и все
они образуют эмпирический базис науки (это не что иное, как
описанная в гл. 5 процедура верификации. — АЛ.)... Все джасти-
фикационисты, будь то интеллектуалисты или эмпирицисты, со-
гласны в том, что единичного высказывания, выражающего твердо
Установленный факт, достаточно для опровержения универсаль-
ны
Философия науки
ной теории (но лишь немногие осмеливаются утверждать, что ко-
нечной конъюнкции1 фактуальных высказываний достаточно
для «индуктивного» доказательного обоснования универсальной
теории)... Но и те, и другие (и рационалисты, и эмпирицисты. —
АЛ.) терпят поражение: кантианцы — от удара, нанесенного не-
евклидовой геометрией и неньютоновской физикой (имеются в
виду теория относительности и квантовая механика. — А.Л.), эм-
пирицисты — от логической невозможности положить в основа-
ние знания чисто эмпирический базис... и индуктивную логику...
Отсюда следовало, что все теории в равной степени не могут иметь
доказательного обоснования [Там же, с. 276—277]. То есть преж-
ние схемы подтверждения научного знания не выдерживают
критики, что приводит к скептицизму и «открывает дверь ирра-
ционализму, мистике, суевериям», утверждает Лакатос [Там же,
с. 277]. Поппер показал безуспешность попытки решения этой
проблемы со стороны «пробабилистов», полагавших, что, «хотя
научные теории равно необоснованны, они все же обладают раз-
ными степенями вероятности... по отношению к имеющемуся
эмпирическому подтверждению» [Там же, с. 278]. Поппер пока-
зал, что «все теории не только равно необоснованны, но и равно не-
вероятны» [Там же].
Ввиду этой неудачи эстафета переходит от джастификацио-
низма, бывшего «господствующей традицией рационального
мышления на протяжении столетий» [Там же, с. 277], к фальси-
фикационизму. При этом Лакатос различает несколько последова-
тельно усложняющихся форм фальсификационизма: «догматиче-
ский» (или «натуралистический»), «методологический» (К. Поппе-
ра) и «утонченный методологический» (самого Лакатоса).
Согласно «догматическому» (или «натуралистическому») фаль-
сификационизму «все без исключения научные теории опровер-
жимы, однако существует некий неопровержимый эмпирический
базис. Это — строгий эмпирицизм, но без индуктивизма; неоп-
ровержимость эмпирического базиса не переносится на теории».
Такой фальсификационизм можно считать более слабым вари-
антом джастификационизма. Его последователь «верит эмпири-
ческому контрсвидетельству, считая его единственным арбитром,
выносящим приговор теории» [Там же, с. 278—279]. При этом
1 Операция математической логики, соединяющая два или более высказыва-
ния при помощи союза, сходного с союзом «и».
168
Часть I. Глава 6
«теория научна, если у нее есть эмпирический базис», который
представляет собой «множество потенциальных фальсификато-
ров, т. е. множество тех предложений наблюдения, которые мо-
гут опровергнуть эту теорию» [Там же, с. 282]. Суть научности
здесь состоит в том, что «научные» высказывания должны иметь
непустое множество фальсификаторов... Фальсификационист
требует, чтобы опровергнутое высказывание безоговорочно от-
вергалось без всяких уверток... нефальсифицируемые высказыва-
ния [он]... зачисляет... в «метафизические» и лишает их права на
гражданство в науке. Догматический фальсификационист четко
различает теоретика и экспериментатора', теоретик предполага-
ет, экспериментатор — во имя Природы — располагает ...Рост
науки — это раз за разом повторяющееся опрокидывание теорий, на-
талкивающихся на твердо установленные факты» [ Там же, с. 280].
Но во-первых, «нет никакой естественной демаркации между
предложениями наблюдения и теоретическими предложениями»
(например, Галилей наблюдал горы на Луне и пятна на Солнце
не непосредственно глазом, а с помощью подзорной трубы, для
обоснования применимости которой пришлось создать соответ-
ствующую оптическую теорию).
Во-вторых, «никакое фактуальное предложение не может быть
доказательно обосновано экспериментом... Фактуальные предло-
жения... могут быть ошибочными (это знали еще древнегрече-
ские философы, указывая на то, что весло, погруженное в воду,
представляется изломанным. — А.Л.). Следовательно, мы не мо-
жем не только доказательно обосновывать теории, но и опроверг-
нуть их. Никакой демаркации между рыхлыми недоказуемыми
«теориями» и жесткими, доказательно обоснованными предло-
жениями «эмпирического базиса» не существует: все научные
предложения являются теоретическими и, увы, погрешимыми»
[Там же, с. 282—284].
В-третьих, «если даже эксперименты могли бы доказательно
обосновывать свои результаты, их опровергающая способность
была бы до смешного ничтожной: наиболее признанные научные
теории характеризуются как раз тем, что не запрещают никаких на-
блюдаемых состояний... В самом деле, научные теории исключают
Какие-либо события в определенных... уголках Вселенной... только
При условии, что эти события не зависят от каких-либо неучтен-
ных... факторов. Но это значит, что такие теории никогда не
Могут противоречить отдельному «базисному» предложению...
169
Философия науки
Поппер спрашивает: «Какого же рода клинические реакций мог-
ли бы в глазах психоаналитика опровергнуть не только отдель-
ный его диагноз, но и психоанализ в целом?» «А какое наблюде-
ние могло бы опровергнуть в глазах ньютонианца не только ка-
кое-нибудь частное объяснение, но саму теорию Ньютона?»
[ Там же, с. 284, 286, 389] — спрашивает Лакатос и приводит ги-
потетическую «историю о том, как неправильно вели себя пла-
неты», состоящую из длинной и в принципе неограниченной
последовательности из теоретических утверждений, вводящих
все новые факторы (неизвестная планета, трудности ее наблюде-
ния из-за малости размеров (надо строить новый телескоп), ее
скрытость космическим облаком пыли (надо послать спутник) и
т. д.), и отвергающих их наблюдений [Там же, с. 284—286].
Итог: «Догматический фальсификационист, в соответствии
со своими правилами, должен отнести даже самые значительные
научные теории к метафизике... [т. е. он] оказывается в высшей
степени антитеоретическим» [Там же, с. 287].
Выход из этого положения в рамках фальсификационизма
Лакатос видит во включении в фальсификационизм элементов
конвенционализма, превращающих фальсификационизм в «мето-
дологический фальсификационизм». «Методологическое открытие
конвенционалистов», согласно Лакатосу, состояло «в том, что
никакой экспериментальный результат не может убить теорию;
любую теорию можно спасти от контрпримеров посредством не-
которой вспомогательной гипотезы либо посредством соответст-
вующей переинтерпретации ее понятий» [Там же, с. 304].
При этом Лакатос вводит различие между «пассивной» и «ак-
тивной» теориями познания (в п. 6.4 они называются реализмом
и конструктивизмом). «Пассивисты» полагают, что истинное
знание — это след, который оставляет Природа на совершенно
инертном сознании; активность духа обнаруживается только в
искажениях и отклонениях от истины. Самой влиятельной шко-
лой пассивистов является классический эмпирицизм. Привер-
женцы «активной» теории познания считают, что Книга Приро-
ды не может быть прочитана без духовной активности; наши
ожидания или теории — это то, с помощью чего мы истолковы-
ваем ее письмена. Консервативные «активисты» полагают, что
базисные ожидания врожденны... Идея о том, что мы живем и
умираем, не покидая тюрьмы своих «концептуальных каркасов»,
восходит к Канту (к его априорным формам чувственности и
170
Часть I. Глава 6
рассудка. — А.Л.)... «Революционные активисты» верят, что кон-
цептуальные каркасы могут развиваться и даже заменяться но-
выми, лучшими» [Там же, с. 290].
Мягкий вариант консервативной позиции представляет Пу-
анкаре, который предпочитал «объяснять непрерывные успехи
ньютоновской механики методологическим решением ученых.
Это значит, что, находясь под впечатлением длительного перио-
да эмпирических успехов этой теории, ученые могут решить, что
опровергать эту теорию вообще непозволительно» [Там же], т. е.
ее надо спасать с помощью «дополнительных гипотез» и/или
«переинтерпретации понятий».
Однако в рамках такого конвенционализма, который Лака-
тос назвал «консервативным», не решается «проблема элимина-
ции (т. е. исключения. — А.Л.) теорий, торжествовавших в тече-
ние длительного времени... Критики Пуанкаре отвергли его
идею, сводящуюся к тому, что, хотя ученые сами строят свои
концептуальные каркасы, приходит время, когда эти каркасы
превращаются в тюрьмы, которые уже нельзя разрушить. Из
этой критики выросли две соперничающие школы революционного
конвенционализма: симплицизм Дюгема и методологический
фальсификационизм Поппера.
Как конвенционалист, Дюгем считает, что никакая физиче-
ская теория не может рухнуть от одной только тяжести «опровер-
жений», но все же она обрушивается от «непрерывных ремонтных
работ и множества подпорок»... «Тогда теория утрачивает свою
простоту и должна быть заменена... [Но тогда] фальсификация
теории зависит от чьего-либо вкуса» [Там же, с. 291].
«Поппер вознамерился найти более объективный и более
точный критерий... Эта методология соединяет в себе и конвен-
ционализм, и фальсификационализм, но, пишет он, «от (консерва-
тивных) конвенционалистов меня отличает убеждение в том, что
по соглашению мы выбираем не универсальные, а сингулярные
высказывания» [Поппер, 1983, с. 145]... Методологический фаль-
сификационист отдает себе отчет в том, что в «эксперименталь-
ную технику», которой пользуется ученый, вовлечены подвер-
женные ошибкам теории, «в свете которых» интерпретируются
факты. И все же, «применяя» эти теории, он рассматривает их в
Данном контексте не как теории, подлежащие проверке, а как
Непроблематичное исходное знание (background knowledge), кото-
рое мы принимаем (условно, на риск) как бесспорное на время
171
Философия науки
проверки данной теории» [Лакатос, 2001, с. 291—292]. Эти тео-
рии можно назвать «наблюдательными» (например, оптическая
теория телескопа у Галилея при наблюдении спутников Юпите-
ра). «Методологический фальсификационист использует наибо-
лее успешные теории как продолжение наших чувств... Для этого
вида методологического фальсификационизма характерна необхо-
димость принятия решений, которыми проверяемая теория отгра-
ничивается от непроблематичного исходного знания» [Там же,
с. 293].
Итак, для этого (попперовского) вида методологического
фальсификационизма мы имеем два «конвенциональных эле-
мента». Один «позволяет считать теорию «наблюдательной» (в
методологическом смысле)», другой связан с фальсификатора-
ми: какой конкретно фальсификатор будет принят, «зависит от
вердикта ученых-экспериментаторов. Именно так методологи-
ческий фальсификационист устанавливает свой «эмпирический
базис»1 [Там же, с. 293—294].
Методологический фальсификационист понимает, что, с од-
ной стороны, ««фальсифицированная теория» все же может быть
истинной» (т. е. данная фальсификация данной теории впослед-
ствии может быть признана ошибочной), а с другой стороны,
«если мы хотим примирить фаллибилизм с рациональностью... то
обязаны найти способ элиминировать некоторые теории. Если это
не получится, рост науки будет не чем иным, как ростом хаоса...
[Следовательно], с методологической точки зрения элиминация
должна быть окончательной» [Там же, с. 294—295]. Отсюда сле-
дует «новый критерий демаркации»: теория является «научной»,
если она имеет «эмпирический базис» [Там же, с. 295], который
отличается от «старого» критерия демаркации догматического
фальсификационизма тем, что в «новом» в «эмпирический ба-
зис» включены указанные выше два «конвенциональных эле-
мента». «Эмпирический базис» теории — это понятие относи-
тельное... В плюралистической модели расхождение имеется не
между «теорией» и «фактами», а между двумя теориями высших
уровней: между интерпретативной теорией, с помощью которой
1 Словосочетание «эмпирический базис» Лакатос употребляет в кавычках то-
гда, когда оно относится к методологическому фальсификационизму, т. е. вклю-
чает конвенциональные элементы, а без кавычек — когда оно относится к догма-
тическому фальсификационизму.
172
Часть I. Глава 6
возникают факты, и объяснительной теорией, при помощи ко-
торой эти факты получают объяснение». Отсюда возникает про-
блема, которая «состоит в том, какую теорию считать интерпрета-
тивной, то есть обеспечивающей «твердо установленные факты», а
какую — объяснительной, «гипотетически» объясняющей их...»
[Там же, с. 319]. «Мы не можем отделаться от проблемы «эмпи-
рического базиса», если хотим учиться у опыта, но мы можем
сделать познание менее догматичным, хотя и менее быстрым, и
менее драматичным» [Там же, с. 320].
«Методологический критерий демаркации куда более либе-
рален, чем догматический. Методологический фальсификацио-
низм раскрывает перед критицизмом новые горизонты: гораздо
больше теорий квалифицируются как научные» [Там же, с. 295].
Однако, пишет Лакатос, «не так уж трудно заметить две харак-
терные черты и догматического, и методологического фальси-
фикационизма, вступающие в диссонанс с историей науки'.
1) проверка является (или должна быть) обоюдной схваткой
между теорией и экспериментом; в конечном итоге, только эти про-
тивоборствующие силы остаются один на один;
2) единственным важным для ученого результатом такого про-
тивоборства является фальсификация: «настоящие открытия — это
опровержения научных гипотез».
Однако история науки показывает нечто иное: 1) проверка —
это столкновение, по крайней мере, трех сторон: двух соперни-
чающих теорий и эксперимента; 2) некоторые из наиболее инте-
ресных экспериментов дают скорее подтверждения, чем опро-
вержения» [Там же, с. 302].
Что же делать? «Можно... — говорит Лакатос, — пытаться
объяснять переходы от одних «парадигм» к другим, положив в ос-
нование социальную психологию. Это путь Полани1 и Куна. Аль-
тернатива этому — ... заменить наивный вариант методологиче-
ского фальсификационизма... новой, утонченной версией... и та-
ким образом спасти идею методологии, идею прогресса научного
знания. Это путь Поппера, и я намерен следовать по этому пути»
[Там же, с. 303].
1 Имя Майкла Полани (1891—1976) — автора «Личностного знания» обычно
Употребляется в одном ряду с именами Куна и Фейерабенда. Его пафос заклю-
чался в «преодолении ложного идеала деперсонифицированного научного зна-
ния» [Малахов, Филатов, 1991, с. 235] (см. с. 206).
173
Философия науки
На этом пути Лакатос создает свой «утонченный методологи-
ческий фальсификационизм», или, что то же самое, методологию
«исследовательских программ». «Характерным признаком утон-
ченного фальсификационизма является то, что он вместо поня-
тия теории вводит в логику открытия в качестве основного поня-
тия ряда теорий. Именно ряд или последовательность теорий, а не
одна изолированная теория оценивается с точки зрения научности
или ненаучности. Но элементы этого ряда связаны замечательной
непрерывностью, позволяющей называть этот ряд исследова-
тельской программой» [Там же, с. 321]. «Утонченный фальсифи-
кационизм отличается от наивного фальсификационизма как
своими правилами принятия (или «критерием демаркации»), так
и правилами фальсификации или элиминации» [Там же, с.304].
«Наивные фальсификационисты выдвигали на первый план
«опровержения». Методологические фальсификационисты по-
лагали, что решающую роль играет подкрепленная добавочная
информация» [Там же, с. 308]. «Для утонченного фальсифика-
циониста теория «приемлема» или «научна» только в том случае,
если она имеет добавочное подкрепленное эмпирическое содер-
жание по сравнению с предшественницей (или соперницей),
т. е. если только она ведет к открытию новых фактов... Утончен-
ный фальсификационист признает теорию Т фальсифицирован-
ной, если, и только если, предложена другая теория Т' со сле-
дующими характеристиками: 1) Т имеет добавочное эмпириче-
ское содержание по сравнению с Т, т. е. она предсказывает
факты новые, невероятные с точки зрения Т или даже запрещае-
мые ею; 2) Т' объясняет предыдущий успех Т, т. е. все неопро-
вергнутое содержание Т (в пределах ошибки наблюдения) при-
сутствует в Г; 3) какая-то часть добавочного содержания Т' под-
креплена» [Там же, с. 304].
Эти правила позволяют Лакатосу ввести «непрерывную»
(кумулятивную) «последовательность теорий» Ть Т2, Т3, ..., «где
каждая последующая теория получена из предыдущей путем до-
бавления к ней вспомогательных условий... чтобы устранить не-
которую аномалию». Для этой «последовательности теорий»
вводится ряд критериев «прогрессивности». «Такая последова-
тельность теорий является теоретически прогрессивной (или об-
разует теоретически прогрессивный сдвиг проблем), если каждая
новая теория имеет какое-то добавочное эмпирическое содер-
жание по сравнению с ее предшественницей, т. е. предсказыва-
174
Часть I. Глава 6
ет некоторые новые, ранее не ожидаемые факты... Теоретически
прогрессивный ряд теорий является также и эмпирически про-
грессивным (или «образует эмпирически прогрессивный сдвиг про-
блем»), если какая-то часть этого добавочного эмпирического
содержания является подкрепленной, если каждая новая теория
ведет к действительному открытию новых фактов'... Назовем
сдвиг проблем прогрессивным, если он и теоретически, и эмпи-
рически прогрессивен, и регрессивным — если нет1 2... Утончен-
ный фальсификационизм, таким образом, сдвигает проблему с
оценки теорий на оценку ряда (последовательности) теорий. Не
отдельно взятую теорию, а лишь последовательность теорий
можно назвать научной или ненаучной». Применять определе-
ние «научная» к отдельной теории — решительная ошибка» [ Там
же, с. 306]. (То, что у Поппера понятия «теория» и «последова-
тельность теорий» сливаются в одно, не позволило ему более
успешно развить основные идеи утонченного фальсификацио-
низма.) [Там же, с. 395—396.]
«В утонченном методологическом фальсификационизме соеди-
нились несколько различных традиций. От эмпирицистов он
унаследовал стремление учиться прежде всего у опыта. От кан-
тианцев он взял активистский подход к теории познания.
У конвенционалистов он почерпнул важность решений в мето-
дологии... Эмпиризм (т. е. научность) и теоретическая прогрес-
сивность неразрывно связаны», — утверждает Лакатос [Там же,
с. 310]. «Идея роста науки и ее эмпирический характер соединя-
ются в нем в одно целое... Если фальсификация зависит от воз-
никновения лучших теорий, от изобретения таких теорий, ко-
торые предвосхищают новые факты, то фальсификация являет-
ся не просто отношением между теорией и эмпирическим
базисом, но многоплановым отношением между соперничаю-
щими теориями, исходным «эмпирическим базисом» и эмпири-
1 «Так называемые эмпирические обобщения не составляют прогресса. Но-
вый факт должен быть невероятным или даже невозможным в свете предшест-
вующего знания».
2«Могут спросить, уместен ли термин «сдвиг проблем», когда речь идет о
Последовательности теорий, а не проблем. Отчасти я остановился на нем, — объ-
ясняет Лакатос, — потому, что не нашел лучшего... отчасти же потому, что тео-
рии всегда проблематичны, они никогда не решают всех проблем, которые стоят
перед ними... [Кроме того, далее] этот термин... будет заменен более естествен-
ным термином — «исследовательская программа».
175
Философия науки
ческим ростом, являющимся результатом этого соперничества.
Тогда можно сказать, что фальсификация имеет «исторический
характер» [Там же, с. 307].
6.2. Рост научного знания
и проблема объективной истины у К. Поппера
Поппера волнует «проблема демаркации» между наукой и
ненаукой. Он, как и логические позитивисты, решает ее посред-
ством опоры на опыт, но делает это не с помощью метода индук-
ции и принципа верификации, которые становятся предметом
его критики, а посредством «принципа фальсификации» — цен-
трального пункта концепции Поппера. С этим принципом свя-
зан взгляд на развитие науки как движение от старых проблем к
новым проблемам (а не от старых достижений к новым), фалли-
билизм (погрешимость и временность всех научных теорий) и
критерий отбора лучших теорий. Такой взгляд на развитие науки
Поппер пытается увязать с верой в реалистический и объектив-
ный характер науки. В связи с этим он обсуждает проблему су-
ществования объективной истины и создает концепцию трех
миров, главным из которых является «третий мир», в котором и
живет объективная истина.
Критическая проверка теорий
Выдвижение принципа фальсификации в качестве основно-
го критерия научности было у Поппера тесно связано с его моде-
лью развития науки через предположения и опровержения. «Мы
можем сказать, — говорит Поппер, — что наука начинается с
проблем и развивается от них к конкурирующим теориям, кото-
рые оцениваются критически.
В большинстве случаев, и притом в самых интересных, тео-
рия терпит неудачу, в результате чего возникают новые пробле-
мы. Достигнутый при этом прогресс можно оценить интеллекту-
альным расстоянием между первоначальной проблемой и новой
проблемой, которая возникает из крушения теории. Этот цикл
можно описать посредством схемы» [Поппер, 2002, с. 143]:
176
Часть I. Глава 6
(1)
где Л — исходная проблема, ТТ — пробные теории (tentative theories),
которые могут быть (частично или в целом) ошибочными. Эти тео-
рии подвергаются процессу устранения ошибок (error elimination)
ЕЕ, который может состоять из критического обсуждения или экс-
периментальных проверок. Результатом является появление новой
проблемы Pi.
Важным моментом в схеме (1) является переход к более
крупным единицам анализа — от отдельных утверждений логи-
ческих позитивистов к теориям.
Поппер предлагает «рассматривать науку как прогрессирую-
щую от одной проблемы к другой (а не от теории к теории) — от
менее глубокой к более глубокой проблеме. Научная (объясни-
тельная) теория является не чем иным, как попыткой решить не-
которую научную проблему, т. е. проблему, связанную с откры-
тием некоторого объяснения... Противоречия же могут возникать
либо в некоторой отдельной теории, либо при столкновении
двух различных теорий, либо в результате столкновения теории с
наблюдениями... Только благодаря проблеме мы сознательно
принимаем теорию... наука начинает с проблем, а не с наблюде-
ний, хотя наблюдения могут породить проблему...» [Поппер,
1989, с. 33-35].
Схема (1) является центральной для Поппера, она описывает
науку как динамическое явление, ибо наука, полагает Поппер,
может существовать только в процессе роста. Если логические
позитивисты концентрировали внимание на структуре научного
знания, то Поппер переносит центр внимания на развитие нау-
ки. «С объективной точки зрения, — говорит он, — эпистемоло-
гия представляет собой теорию роста знания, теорию решения
проблем или, другими словами, теорию построения, критиче-
ского обсуждения, оценки и критической проверки конкури-
рующих гипотетических теорий» [Поппер, 2002, с. 142].
«Выдвижение на первый план изменения научного знания,
его роста и прогресса, — говорит он, — может в некоторой степе-
ни противоречить распространенному идеалу науки как аксиома-
тизированной дедуктивной системы (характерной, как мы видели,
Для логических позитивистов. — А.Л.). Этот идеал доминировал
в европейской эпистемологии, начиная с платонизированной
Космологии Евклида... находит выражение в космологии Нью-
177
Философия науки

тона и, далее, в системах Бошковича, Максвелла, Эйнштейна,
Бора, Шрёдингера и Дирака. Эта эпистемология видит конеч-
ную задачу научной деятельности в построении аксиоматизиро-
ванной дедуктивной системы». Сам же Поппер считает, что «ра-
циональность науки состоит в рациональном выборе новой теории,
а не в дедуктивном развитии теорий» [Поппер, 1983, с. 333—334].
Поппер отрицает представления логических позитивистов о де-
дуктивном развитии теорий (о теории как аксиоматизирован-
ной дедуктивной системе высказываний) и об индуктивном
происхождении законов и теоретических терминов (используя
текст М. Борна, Поппер говорит: «Наблюдение или экспери-
мент... не могут дать более чем конечное число повторений»,
следовательно, «утверждение закона — В зависит от А — всегда
выходит за границы опыта» [Поппер, 2004, с. 96]). Поппер ут-
верждает, что, хотя «вера в то, что наука развивается от наблю-
дения к теории, все еще так широко распространена», «ни одна
научная теория не может быть выведена из высказываний на-
блюдения» [ Там же, с. 84, 75]. Но тогда что такое теории? Его
ответ весьма близок ответу конструктивизма, описываемому в
п. 6.4: «Теории — это наши собственные изобретения, наши соб-
ственные идеи. Они не навязываются нам извне, а представляют
собой созданные нами инструменты нашего мышления... наши
открытия направляются нашими теориями, и теории не являют-
ся результатами открытий, «обусловленных наблюдением» [Там
же, с. 198, 199].
Фаллибилизм и квазикритерии предпочтения теорий
Из процедуры «критической проверки теорий» вытекает «чис-
то логический вывод», что рано или поздно существующие тео-
рии, если они подлинно научны, будут фальсифицированы. От-
сюда следует попперовское «учение о погрешимости знания», по-
лучившее название «фаллибилизм» (от англ, fallability —
подверженность ошибкам): все законы и теории следует считать
гипотетическими или предположительными. «Все наши теории
являются и остаются догадками, предположениями, гипотеза-
ми», — говорит он. Но тогда возникает вопрос о критериях
предпочтения одних теорий другим. «Возможны ли какие-то
чисто рациональные, в том числе эмпирические, аргументы в
пользу предпочтительности одних предположений или гипотез
178
\ _ Часть I. Глава 6
по сравнению с другими... Когда он [теоретик] окончательно
усвоит, что истинность той или иной научной теории невозмож-
но обосновать эмпирически, т. е. при помощи проверочных вы-
сказываний, и что, следовательно, перед нами в лучшем случае
стоит проблема пробного предпочтения одних догадок другим,
тогда он может, с точки зрения искателя истинных теорий, за-
думаться над такими вопросами: Какие принципы предпочтения
следует нам принять? Могут ли некоторые теории быть «лучше»
других? [Поппер, 2002, с. 23—24].
Ответ Поппера основывается на том, что «не существует
«абсолютной надежности (reliance)», но, поскольку выбирать
все же приходится, будет «рационально» выбрать лучше всего про-
веренную теорию. Такое поведение «рационально». При этом
речь у Поппера идет о «конкурирующих теориях», т. е. о «теори-
ях, которые предлагаются в качестве решений одних и тех же
проблем» [Там же, с. 31].
Развивая эту идею, он пытается ввести некие квазикритерии
для отбора теорий типа «лучшего подкрепления» и «правдоподоб-
ности».
«Под степенью подкрепления (corroboration) теории я подра-
зумеваю сжатый отчет, оценивающий состояние (на данный
момент времени Г) критического обсуждения теории с точки
зрения того, как она решает свои проблемы, ее степени прове-
ряемости, строгости проверок, которым она подвергалась, и то-
го, как она выдержала эти проверки. Таким образом, подкреп-
ленность (или степень подкрепления) теории — это оценочный
отчет о ее предыдущем функционировании... — говорит он. —
Иногда мы можем сказать о двух конкурирующих теориях А и
В, что в свете состояния критического обсуждения на момент
времени t и эмпирических данных (проверочных высказыва-
ний), полученных в ходе обсуждения, теория А оказывается бо-
лее предпочтительной, или лучше подкрепленной, чем теория
В» [Там же, с. 28]. «Правдоподобность высказывания, — говорит
он, — будет определена как возрастающая с ростом его истинно-
стного содержания1 и убывающая с ростом его ложностного содер-
жания...» [Там же, с. 55].
1 «Класс всех истинных высказываний, следующих из данного высказывания
(или принадлежащих данной дедуктивной системе) и не являющихся тавтоло-
гиями, можно назвать его истинностным содержанием» [Поппер, 2002, с. 55].
179
Философия науки
«При этом более сильная теория, т. е. теория с более богатым
содержанием, будет в то же время иметь бблыпую правдоподоб-
ность... Это утверждение образует логическую основу метода
науки — метода смелых предположений и попыток их опроверже-
ния. Теория тем более дерзка, чем больше ее содержание. Такая
теория также является и более рискованной... она с большей ве-
роятностью может оказаться ложной. Мы пытаемся найти ее
слабые места, опровергнуть ее. Если нам не удастся опроверг-
нуть ее или если найденные нами опровержения окажутся в то
же время опровержениями и более слабой теории, которая была
предшественницей более сильной, тогда у нас есть основания за-
подозрить или предположить, что более сильная теория имеет не
больше ложностного содержания, нежели ее более слабая пред-
шественница, и, следовательно, что она имеет бблыцую степень
правдоподобности» [Там же, с. 60]. «Другими словами, похоже
на то, что мы можем отождествить идею приближения к истине с
идеей высокого истинностного содержания при низком «ложно-
стном содержании»... [При этом] формулировка «цель науки —
правдоподобность» имеет важное преимущество перед, возмож-
но, более простой формулировкой «цель науки — истина»... По-
иск правдоподобности — более ясная и более реалистическая цель,
чем поиск истины. Вместе с тем я хочу показать не только это.
Я хочу показать, что, в то время как в эмпирической науке мы
никогда не можем иметь достаточно веские аргументы для при-
тязания на то, что мы на самом деле достигли истины, мы можем
иметь весомые и достаточно (reasonably) хорошие аргументы в
пользу того, что мы, возможно, продвинулись к истине, т. е. что
теория Т1 предпочтительнее своей предшественницы Т, по
крайней мере в свете всех известных нам рациональных аргу-
ментов. Более того, мы можем объяснить метод науки, а также
значительную часть истории науки как рациональную процедуру
приближения к истине» [Там же, с. 63—64].
«Содержание теорий и их фактическая объяснительная сила
являются самыми важными регулятивными идеями для их апри-
орной оценки. Они тесно связаны со степенью проверяемости
теорий. Самой важной идеей для апостериорной оценки теорий
является истина или — так как мы нуждаемся в более доступном
сравнительном понятии — то, что я называю «близостью к исти-
не», или «правдоподобностью» [Там же, с. 143].
180
Часть I. Глава 6
~ г - v --- , .г - - ; - - -
Защита идеалов объективной истины
Одной из важнейших задач для Поппера была задача защиты
идеи объективности научного знания, борьба против субъектив-
ных психологических и социологических подходов к научному
знанию1.
Согласно Попперу решение столь важной для него проблемы
«заключается в осмыслении того факта, что хотя все мы... часто
ошибаемся, однако уже сама идея ошибки и человеческих заблу-
ждений предполагает другую идею — идею объективной истины:
того стандарта, от которого мы можем отклоняться» [Там же,
с. 35]. Отсюда вытекает попперовский научный метод, основан-
ный на критике, прообраз которого он видит в «повивальном ис-
кусстве» Сократа (или майевтике). Этот метод «заключается, по
сути дела, в задавании вопросов, предназначенных для разруше-
ния предрассудков, ложных верований... ложных ответов» [Там
же, с. 30]. Той же майевтикой, с точки зрения Поппера, являют-
ся методы и Бэкона, и Декарта [Там же, с. ЗЗ]2.
1 Этот вопрос имел для него важнейшее этическое значение как фундамент
либерального мировоззрения, которое опирается на возможность принятия инди-
видуального выбора, основанного на доступности достоверного знания. «Это дви-
жение вдохновлялось беспримерным эпистемологическим оптимизмом — несо-
крушимой уверенностью в способность человека открыть истину и обрести зна-
ние... Рождение современной науки и технологии было стимулировано этой
оптимистической эпистемологией, главными глашатаями которой были Бэкон и
Декарт... Человек может знать, поэтому он может быть свободным. Эта формула
выражает тесную связь между эпистемологическим оптимизмом и идеями либе-
рализма» [Поппер, 2004, с. 18—19]. Оптимистическая эпистемология Бэкона и
Декарта «явилась базисом свободы совести, индивидуализма и нового чувства
человеческого достоинства, породила требование всеобщего образования и но-
вую мечту о свободном обществе. Она внушила людям чувство ответственности
за себя и других... Однако теория, утверждающая, что истина очевидна и каж-
дый, кто хочет, может ее увидеть, лежит в основе почти всех разновидностей фа-
натизма» [Там же, с. 24]. Последнее Поппер связывает с тем, что Бэкону и Де-
Карту «так и не удалось решить важнейшую проблему: как признать, что познание
является человеческим деянием, и в то же время не предполагать, что оно индиви-
дуально и произвольно?» [Там же, с. 34—35].
2 Он считает неверным классическое представление «спора между классиче-
ским эмпиризмом Бэкона, Локка, Беркли, Юма и Милля и классическим рацио-
нализмом, или интеллектуализмом, Декарта, Спинозы и Лейбница». «Сам я в
°пределенной мере эмпирик и рационалист, — говорит Поппер. — Я признаю, что
и наблюдение, и разум играют важную роль, однако совсем не ту, которую припи-
сывали им их защитники — философы-классики» [Там же, с. 16—17]. Верный
°твет связан, с его точки зрения, с рациональной критикой и «повивальным ис-
^Усством» Сократа.
181
Философия науки
Поскольку вопрос об объективности и истинности научного
знания является для Поппера очень важным и очень сложным,
он идеи истины, реализма и объективности обсуждает незави-
симо.
Идею истинности он обосновывает с помощью теории Тар-
ского (которая «не дает критерия истинности или ложности»
[Тарский, 2000, с. 141]). В ходе процесса развития теорий, опи-
сываемого схемой (1), можно наткнуться и на истинную теорию,
полагает Поппер. Однако этот метод ни в каком случае не может
установить ее истинность, даже если она истинна.
Вообще у Поппера довольно сложное отношение к проблеме
истинности теорий. «До того как я познакомился с теорией ис-
тины Тарского (см. [Tarski, 1944; Тарский, 2000, с. 138—141]. —
АЛ.)... — говорит К. Поппер, — моя позиция... была такова: хотя
я сам, как почти каждый, признавал объективную, или абсолют-
ную, теорию истины как соответствия фактам, я предпочитал
избегать пользоваться этим понятием (удивительно, но это ему
удавалось делать, «не впадая в прагматизм или инструмента-
лизм» (утверждающий, что понятия, идеи, научные законы и
теории — лишь инструменты). — А.Л.). Мне казалось безнадеж-
ным пытаться ясно понять эту весьма странную и неуловимую
идею соответствия между высказыванием и фактом... Ситуация
изменилась после появления предложенной Тарским теории ис-
тины как соответствия высказываний фактам. Величайшее дос-
тижение Тарского... в том, что он реабилитировал теорию соот-
ветствия, т. е. теорию абсолютной, или объективной, истины, к
которой относились с подозрением». Благодаря работе Тарского
идея объективной, или абсолютной, истины, т. е. истины как со-
ответствия фактам, в наши дни с доверием принимается все-
ми, кто понял эту работу. Трудности в ее понимании имеют,
по-видимому, два источника: во-первых, соединение чрезвы-
чайно простой интуитивной идеи с достаточно сложной техни-
ческой программой, которую она породила; во-вторых, широко-
го распространения ошибочного мнения, согласно которому
удовлетворительная теория истины должна содержать критерий
истинной веры (т. е. критерий, по которому конкретную теорию
можно было бы оценить как истинную или ложную. — А. Л.). Он
показал, что мы вправе использовать интуитивную идею истины
как соответствия фактам» [Поппер, 1983, с. 336—337].
182
Часть I. Глава 6
Дело в том, что в силу проблем, выявленных еще в XIX в.,
возникло опасение, что такое понимание истины может быть
логически противоречивым. О трудностях применения понятия
истины говорил и известный «парадокс лжеца»1 (решение кото-
рого и было целью теории Тарского).
В связи с этим были выдвинуты «три соперницы теории ис-
тины как соответствия фактам (корреспондентная теория ис-
тины. — А.Л.) — теория, когеренции, принимающая непротиво-
речивость за истинность, теория очевидности (self-evidency),
принимающая за «истину» понятие «известно в качестве исти-
ны», и прагматистская, или инструменталистская, теория, при-
нимающая за истину полезность, — все они являются субъекти-
вистскими... теориями истины в противоположность объектив-
ной теории Тарского [Тарский, 2000]», — говорит Поппер [Там
же, с. 339—340]. «Я хочу иметь возможность говорить, что целью
науки является истина в смысле соответствия фактам, или дей-
ствительности, — утверждает Поппер. — И я хочу также иметь
возможность говорить (вместе с Эйнштейном и другими учены-
ми), что теория относительности является... лучшим приближе-
нием к истине, чем теория Ньютона, точно так же как эта по-
следняя является лучшим приближением к истине, чем теория
Кеплера. И я хочу иметь возможность говорить это, не опаса-
ясь, что понятие близости к истине, или правдоподобности, ло-
гически некорректно, или «бессмысленно». Другими словами,
моя цель — реабилитация основанной на здравом смысле идеи,
которая нужна мне для описания целей науки и которая, утвер-
ждаю я, в качестве регулятивного принципа (пусть даже неосоз-
нанно и интуитивно) лежит в основе рациональности всех кри-
тических научных дискуссий» [Поппер, 2002, с. 65].
Поппер верил, что объективная истина существует и что раз-
витие науки приближает нас к ней, что последовательность
фальсификаций, которым подвергает природа наши теории, об-
рабатывает их (как море обтачивает гальку) так, что они изме-
1 «В изложении Евбулида из Милета (IV в. до н. э.) этот парадокс звучит так:
«Критянин Эпименид сказал: «Все критяне лжецы»; Эпименид сам критянин;
следовательно, он лжец. Но если Эпименид лгун, то его утверждение, что «все
Критяне лжецы» ложно; значит, критяне не лгуны; Эпименид сам критянин; сле-
довательно, он не лгун и его утверждение, что «все критяне лжецы», правильно»
[Кондаков, 1975, с. 284].
183
Философия науки
s % % s / •- •. . •. •. - V. -• •.•.. -.л AV.V / Л AW . ssw % г
няются в направлении приближения к истине'. Но в то же время
он констатирует отсутствие логических критериев для опреде-
ления того, приближается конкретная теория к истине или нет.
Поэтому истина для Поппера — это лишь регулятивный прин-
цип.
Аргументы Поппера в пользу реализма
Логика аргументов Поппера в пользу реализма напоминает
его логику защиты понятия объективной истины. «Реализм —
существенная черта здравого смысла, — говорит он. — Здравый
смысл различает видимость, или кажимость (appearance), и ре-
альность (reality)... Самый очевидный сорт — съедобные вещи (я
предполагаю, что именно они создают основу для чувства ре-
альности) или же объекты, оказывающие нам большое сопро-
тивление (objectum — то, что стоит на пути нашего действия),
такие, как камни, деревья или люди.
Выдвигаемый мной тезис состоит в том, что реализм нельзя
ни доказать, ни опровергнуть. Как и все, выходящее за пределы
логики и конечной арифметики, реализм недоказуем; при этом
эмпирические теории опровержимы, а реализм даже не опро-
вержим (он разделяет эту неопровержимость со многими други-
ми философскими, или «метафизическими», теориями, и осо-
бенно с идеализмом)... Никакое поддающееся описанию собы-
тие и никакой мыслимый опыт не могут рассматриваться как
эффективное опровержение реализма...
(Однако) мы не должны упускать из виду ее (науки) тесную
связь (relevance to) с реализмом, несмотря на тот факт, что есть
ученые, которые не являются реалистами, как, например, Эрнст
Мах...1 2 почти все, если не все физические, химические или био-
логические теории подразумевают реализм, в том смысле, что
1 Попперовское «приближение к истине» существенно отличается от хорошо
известных ленинских категорий относительной и абсолютной истины. Для Ле-
нина существовал критерий истины — общественная практика. Для логика Поп-
пера такого критерия не существует в принципе. Поэтому ленинская теория по-
знания близка к «наивному», или «метафизическому», реализму, критическое
обсуждение которого дано в п. 6.2.
2 Популярность Маха и конструктивизма вообще сильно коррелирует с пе-
риодом научных революций. Причину этой неслучайной связи мы рассмотрим
ниже.
184
Часть I. Глава 6
если они истинны, то и реализм тоже должен быть истинным.
Это одна из причин того, что люди говорят о «научном реализ-
ме», и это вполне основательная причина. Вместе с тем, по-
скольку реализм (по-видимому) непроверяем, сам я предпочи-
таю называть реализм не «научным», а «метафизическим». Как
бы на это ни смотреть, есть вполне достаточные причины ска-
зать, что в науке мы пытаемся описать и (насколько возможно)
объяснить действительность. Мы делаем это с помощью предпо-
ложительных теорий, т. е. теорий, как мы надеемся, истинных
(или близких к истине), но которые мы не можем принять... как
несомненные» [Там же, с. 45—47]. «Существует нечто, напоми-
нающее нам о том, что наши идеи могут быть ошибочными.
В этом реализм прав», — утверждает Поппер [Поппер, 2004,
с. 198]. Ведь согласно «принципу эмпиризма», играющему цен-
тральную роль в решении задачи демаркации, «только наблюде-
ния или эксперименты играют в науке решающую роль в при-
знании или отбрасывании научных высказываний, включая за-
коны и теории» [Там же, с. 97].
«Третий мир» К. Поппера
Что касается чрезвычайно важного для Поппера идеала объ-
ективности знания, то для его защиты он развивает свою кон-
цепцию «эпистемологии без познающего субъекта» в виде кон-
цепции «трех миров». В ней он, в пику Т. Куну, вводил «третий
мир» — мир объективного знания.
«Если использовать слова «мир» или «универсум» не в стро-
гом смысле, то мы, — говорит Поппер, — можем различить сле-
дующие три мира, или универсума: во-первых, мир физических
объектов или физических состояний', во-вторых, мир состояний
сознания, мыслительных (ментальных) состояний, и, возможно,
Предрасположений, диспозиций (dispositions) к действию (т. е.
субъективный мир нашего сознания. — А. Л.у, в-третьих, мир
объективного содержания мышления, прежде всего содержания
Научных идей, поэтических мыслей и произведений искусства»
[Поппер, 2002 с. 108] (примерами утверждений, относимых Поп-
пером соответственно ко второму и третьему мирам, являются
Утверждения типа «Я знаю, что...» и «Известно, что...»).
185
Философия науки
Этот «третий мир» отчасти напоминает «мир идей» Платона.
Но если последний «божествен... неизменяем и, конечно, исти-
нен», то «мой третий мир создан человеком и изменяется, — го-
ворит Поппер. — Таким образом, существует огромнейшая про-
пасть между его и моим третьим миром» [Там же, с. 123].
Важнейшей чертой попперовского «третьего мира» является
то, что он автономен, т. е. независим от существования субъекта.
С другой стороны, третий мир порожден людьми. «Идея автоно-
мии, — говорит он, — является центральной в моей теории
третьего мира: хотя третий мир есть человеческий продукт, че-
ловеческое творение, он, в свою очередь, создает свою собствен-
ную область автономии» [Там же, с. 119].
Самое темное место концепции «трех миров» — сочетание
представлений о третьем мире как «человеческом творении» с
идеей о его «автономии». Поскольку Поппер, высказав концеп-
цию «третьего мира», избегал полемики по этому поводу, можно
предположить, что она им самим рассматривалась скорее как
предварительная идея, будящая мысль, чем как проработанная
концепция (во многом это утверждение можно отнести и к опи-
сываемой ниже его эволюционной эпистемологии).
Идею этой автономии Поппер иллюстрирует следующими
двумя мысленными экспериментами.
«Эксперимент 1. Предположим, что все наши машины и ору-
дия труда разрушены, а также уничтожены все наши субъектив-
ные знания, включая субъективные знания о машинах и орудиях
труда и умение пользоваться ими. Однако библиотеки и наша спо-
собность учиться, усваивать их содержание выжили. Понятно,
что после преодоления значительных трудностей наш мир может
начать развиваться снова.
Эксперимент 2. Как и прежде, машины и орудия труда разру-
шены, уничтожены также и наши субъективные знания, вклю-
чая субъективные знания о машинах и орудиях труда и умение
пользоваться ими. Однако на этот раз уничтожены и все библио-
теки, так что наша способность учиться, используя книги, ста-
новится невозможной...
Если вы поразмыслите над этими двумя экспериментами, то
реальность, значение и степень автономии третьего мира (также
как и его воздействие на второй и первый миры), возможно, сде-
лаются для вас немного более ясными», — говорит Поппер [ Там
же, с. 441]. «С нашими теориями, — говорит Поппер, — проис-
186
Часть I. Глава 6
ходит то же, что и с нашими детьми: они имеют склонность ста-
новиться в значительной степени независимыми от своих роди-
телей. И, как это случается с нашими детьми, мы можем полу-
чить от наших теорий больше знания, чем первоначально
вложили в них» [Поппер, 2002, с. 147].
Механизм «непреднамеренности» и автономности «третьего
мира» Поппер иллюстрирует также примерами из мира живот-
ных. «Каким образом возникают в джунглях тропы живот-
ных? — продолжает Поппер свои биологические аналогии. —
Некоторые животные прорываются через мелколесье, чтобы
достичь водопоя. Другие животные находят, что легче всего ис-
пользовать тот же самый путь. В результате использования этого
пути он может быть расширен и улучшен. Он не планируется, а
является непреднамеренным следствием потребности в легком и
быстром передвижении. Именно так первоначально создается
какая-нибудь тропа — возможно, также людьми, — и именно так
могли возникнуть язык и любые другие институты, оказываю-
щиеся полезными. И именно этому они обязаны своим сущест-
вованием и возрастанием своей полезности. Они не планируют-
ся и не предполагаются; более того, в них, возможно, нет необ-
ходимости, прежде чем они возникнут. Однако они могут
создавать новую потребность или новый ряд целей: структуры
целей животных или людей не являются «данными», они разви-
ваются с помощью некоторого рода механизма обратной связи
из ранее поставленных целей и из тех конечных результатов, к
которым стремятся. Таким образом, может возникнуть целый
новый универсум возможностей, или потенциальностей, — мир,
который в значительной степени является автономным» [Там
же, с. 118-119].
Поппер считает, что продукты деятельности животных (та-
кие, как «паутина пауков, гнезда, построенные осами или му-
равьями, норы барсуков, плотины, воздвигнутые бобрами, тро-
пы... и т. п.» [Там же, с. 114]) аналогичны «продуктам человече-
ской деятельности, таким, как дома, орудия труда или
Произведения искусства. Особенно важно для нас то, что они
Применимы и к тому, что мы называем «языком» и «наукой»
[Там же, с. 115].
«Автономия третьего мира и обратное воздействие третьего
Мира на второй и даже на первый миры представляют собой
°Дин из самых важных фактов роста знания» [ Там же, с. 119].
187
Философия науки
Хорошей иллюстрацией подобных отношений, как мне
представляется, является лингвистическая модель языка Ф. де
Соссюра (1857—1913) — отца современной лингвистики. В ней
различают «речь», автором которой является конкретный чело-
век, и язык как надындивидуальное образование, к которому че-
ловек (и человеческие группы) приобщается и которым пользу-
ется. Люди участвуют в развитии языка, но язык развивается по
своим законам. В некотором смысле люди выступают как сред-
ство его развития.
Но в своих работах Поппер не пользуется этими лингвисти-
ческими аналогиями. Он предпочитает аналогии из мира живот-
ных и его эволюции и уже от них идет к языку и науке. «Мир язы-
ка, предположений, теорий и рассуждений, короче — универсум
объективного знания является одним из самых важных универ-
сумов, созданных человеком и в то же время в значительной сте-
пени автономных...» [Там же, с. 119]. «Самыми важными творе-
ниями человеческой деятельности, — говорит Поппер, — явля-
ются высшие функции человеческого языка, прежде всего
дескриптивная и аргументативная (низшими функциями, общи-
ми с животными, являются «выражение» и «коммуникация». —
А.Л.)... Именно это развитие высших функций языка и привело к
формированию нашей человеческой природы, нашего разума,
ибо наша способность рассуждать есть не что иное, как способ-
ность критического аргументирования.
...В ходе эволюции аргументативной функции языка крити-
цизм становится главным инструментом дальнейшего роста этой
функции... Автономный мир высших функций языка делается
миром науки. И схема, первоначально значимая как для животно-
го мира, так и для примитивного человека (схема 1)... Pt —> IT ->
-> ЕЕ -> Р2 становится схемой роста знания путем устранения
ошибок посредством систематической рациональной критики.
Она делается схемой поиска истины и содержания путем рацио-
нального обсуждения. Эта схема описывает способ, которым мы
поднимаем себя за волосы. Она дает рациональное описание
эволюционной эмерджентности1, описание нашей самотранс-
цендентальности, выхода за собственные пределы посредством
'«Сформулированное Морганом понятие «эмерджентность» (от англ. t0
emerge — внезапно возникать) означало качественный скачок при возникновв'
нии нового уровня бытия» [Современная западная философия. Словарь. №•’
1991, с. 394].
188
Часть I. Глава 6
отбора и рациональной критики» [Там же, с. 121]. «Самое неверо-
ятное в жизни, эволюции и духовном росте и есть... эта взаимо-
связь между нашими действиями и их результатами, которые по-
зволяют нам постоянно превосходить самих себя, свои таланты,
свою одаренность. [Это]... является самым поразительным и
важным фактом всей нашей жизни и всей эволюции, в особен-
ности человеческой эволюции» [Там же, с. 147].
То, что можно назвать вторым миром — миром мышле-
ния, — становится, на человеческом уровне, во все большей и
большей степени связующим звеном между первым и третьим
мирами: «все наши действия в первом мире испытывают влия-
ние нашего понимания третьего мира средствами второго мира»
[Там же, с. 147—148]. Проблема соотношения первого и третьего
мира связана с проблемами истины и реализма, попперовское
решение которых было рассмотрено выше.
«В противоположность этому традиционная эпистемология
интересуется лишь вторым миром: знанием как определенным
видом мнения (belief) — оправданного мнения, такого, как мне-
ние, основанное на восприятии. По этой причине данный вид
философии мнения не может объяснить (и даже не пытается
объяснить) такое важнейшее явление, как критика учеными сво-
их теорий, которой они убивают эти теории» [Там же, с. 123].
Таково краткое описание направленной на рост объективно-
го знания «эпистемологии с объективной точки зрения» («эпи-
стемологии без познающего субъекта»), которая опирается на
концепцию «третьего мира».
6.3. Эволюционная эпистемология
К. Поппера и С. Тулмина
Концепция «третьего мира» используется Поппером при
описании развития науки в эволюционной эпистемологии, где в
Качестве базовой модели выступает сочетание попперовского
Принципа «критического аргументирования» и дарвиновской
Модели эволюции.
«Хотя данное описание характеризует рост третьего мира,
°но, однако, может быть интерпретировано и как описание био-
логической эволюции, — говорит Поппер. — Животные и даже
Растения — решатели проблем. И решают они свои проблемы ме-
189
Философия науки
тодом конкурирующих предварительных, пробных решений и уст-
ранения ошибок.
Пробные решения, которые животные и растения включают
в свою анатомию и в свое поведение, являются биологическими
аналогами теорий, и наоборот... Также как и теории, органы и их
функции являются временными приспособлениями к миру, в
котором мы живем. И так же как теории или инструменты, но-
вые органы и их функции, а также новые виды поведения оказы-
вают свое влияние на первый мир, который они, возможно, по-
могают изменить. (Новое пробное решение — теория, орган, но-
вый вид поведения — может открыть новую возможную
экологическую нишу и таким образом превратить возможную
нишу в фактическую.) Новое поведение или новые органы могут
также привести к появлению новых проблем. И таким путем они
влияют на дальнейший ход эволюции, включая возникновение
новых биологических ценностей» [Там же, с. 144—148].
В этой логике возникает знаменитое попперовское сравне-
ние Эйнштейна с амебой. «Наши усилия отличаются от усилий
животного или амебы лишь тем, — говорит Поппер, — что наша
веревка может найти зацепку в третьем мире критических дис-
куссий — мире языка, объективного знания. Это позволяет нам
отбросить некоторые из наших конкурирующих гипотез. Так
что, если нам повезет, мы сможем пережить некоторые из наших
ошибочных теорий (а большинство из них являются ошибочны-
ми), в то время как амеба погибает вместе со своей теорией, со
своими убеждениями и своими привычками» [Там же]. «Ученые
пытаются устранить свои ошибочные теории, они подвергают их
испытанию, чтобы позволить этим теориям умереть вместо себя»
[Там же, с. 123].
«Рассматриваемая в этом свете жизнь есть решение проблем и
свершение открытий — открытий новых фактов, новых возмож-
ностей путем опробования (trying out) возможностей, порождае-
мых в нашем воображении. На человеческом уровне это опробо-
вание производится почти всецело в третьем мире путем попы-
ток изобразить более или менее успешно в теориях этого
третьего мира наш первый мир и, возможно, наш второй мир,
путем стремления приблизиться к истине — к истине более пол-
ной, более совершенной, более интересной, логически более
строгой и более соответствующей (релевантной) нашим пробле-
мам [Там же, с. 148].
190
Часть I. Глава 6
Эта линия эволюционной эпистемологии, в основе которой
лежит аналогия с дарвиновской моделью биологической эволю-
ции, развивается Стивеном Тулминым (1922—1997). «Мы будем
готовы принять популяционный анализ органической эволюции
в качестве эталона или стандарта» при «анализе коллективного
аспекта применения понятий», — говорит он. Основными объ-
ектами его анализа являются «рациональные инициативы» в их
историческом развитии. Согласно Тулмину «интеллектуальное
содержание подобных инициатив образует «концептуальные по-
пуляции»... Развитие этих популяций... будет рассматриваться
как выражение равновесия между факторами двух видов: факто-
рами новообразования, ответственными за возникновение изме-
нений в соответствующей популяции, и факторами отбора, ко-
торые модифицируют ее постоянно, сохраняя варианты, имею-
щие определенные преимущества» [Тулмин, 1984, с. 142—143].
При этом «различные понятия и теории вводятся в науку не все
сразу в одно и то же время в виде единой логической системы... а
независимо друг от друга, в разное время и для разных целей...
Вся наука включает в себя «историческую популяцию» логически
независимых понятий и теорий, каждая из которых имеет свою
собственную, отличную от других историю, структуру и смысл»
[Там же, с. 140]. Эти понятия, теории, а также методы, являю-
щиеся единицами «нововведений» или «инициатив», организу-
ются в «дисциплины», которые Тулмин пытается выделить по-
средством «непрерывной генеалогии проблем». «Проблемы, на
которых концентрируется работа последующих поколений уче-
ных, образуют своего рода диалектическую последовательность1;
несмотря на все изменения актуальных для них понятий и мето-
дов, стоящие перед ними проблемы в своей совокупности обра-
зуют длительно существующее генеалогическое дерево... Имен-
но «генеалогия проблем»... лежит в основе всех иных генеалогий,
с помощью которых можно охарактеризовать развитие науки»
[Там же, с. 155]. Научные дисциплины, в согласии с линией
Поппера, определяются, по Тулмину, «не по типу объектов, а...
1 Тулмин ставит себе цель — «поиск непрерывности» [Тулмин, 1984, с. 155], и
ее, естественно, находит (поскольку результат зависит от применяемых
средств — если понятийные средства не предусматривают возможности качест-
венных скачков, то их и не будет).
191
Философия науки
по тем проблемам, которые возникают относительно этих объек-
тов» [Там же, с. 156].
В главе 8 будет оценена эффективность этой модели для опи-
сания развития физического знания.
6.4. Эмпиризм: «конструктивизм» против «реализма»
Существенно по-другому, чем у Поппера, темы реализма, ис-
тинности и объективности, затрагивающие онтологический во-
прос об отношении между теорией и «реальностью», представле-
ны в развернувшейся в конце XX в. дискуссии между логически
последовательным эмпиристом и конструктивистом Б. ван Фра-
ассеном и реалистами. Причем этот спор расколол стан реали-
стов на «метафизических» (или «наивных») реалистов (типа
М. Планка) и более утонченных реалистов-реформаторов (типа
«критических рационалистов»).
В результате возникает три позиции: 1) позиция «метафизиче-
ского» (или «наивного») реализма, 2) «эмпирического конструкти-
визма» Б. ван Фраассена и 3) «реформированных» форм реализма.
Первая из них является безусловным объектом критики двух дру-
гих. «Метафизический реализм в настоящее время занял место
позитивизма и прагматизма в качестве основной философии со-
временного сциентизма... одной из наиболее опасных (имея в ви-
ду ее неадекватность, но привлекательность для ученых в силу
своей простоты. — А.Л.) интеллектуальных тенденций современ-
ности. Критика его наиболее влиятельной формы — это долг фи-
лософа...» — заявил в ходе дискуссии 1982 г. представитель одной
из разновидностей «реформированного» реализма гарвардский
профессор X. Патнэм [Putnam, 1982, р. 147]. Этот «долг» выпол-
няют борющиеся между собой «конструктивисты» и «реали-
сты-реформаторы» (различных толков). При этом конструкти-
висты нападают на реализм, а реалисты-реформаторы, соглаша-
ясь со многими их аргументами, пытаются отстоять реализм в
той или иной форме. «Метафизический реализм» «в настоящее
время утратил своих сторонников». Против него выступают не
только инструменталисты, но и попперианцы, сторонники «ис-
торицистской» философии науки (Кун, Фейерабенд), современ-
ные прагматисты, сторонники «структуралистской» концепции
научных теорий (Дж. Снид, Штегмюллер), Селларс, Патнэм,
Хессе, — утверждает В. Порус [Малахов, Филатов, с. 196].
192
Часть I. Глава 6
Основной тезис «метафизического» («наивного») реализма —
верификация теоретических высказываний и теорий в целом де-
терминируется существующей независимо от нашего знания
«реальностью»; истинность таких высказываний и теорий — это
«соответствие с реальностью самой по себе». «В практике физи-
ческой науки, — говорит современный философ-реалист Хар-
ре, — мы [предполагаем... что нашему опыту противостоит не-
зависимый, большей частью ненаблюдаемый (в смысле, обсуж-
давшемся в гл. 5. — А.Л.) реальный мир. Проблема реализма —
может ли какая-нибудь из наших техник (способов) познания ми-
ра, как он проявляется в опыте, снабдить нас достоверным знани-
ем о ненаблюдаемой области реальности, существующей незави-
симо от нас?.. Потому что наше знание и реальный мир есть раз-
ные виды сущностей (beings)» [Harre, 1986, р. 34]. Реалистический
взгляд на сущности, которые фигурируют в естественных науках,
как на нечто данное и существующее независимо от процесса по-
знания в сочетании с эмпирическим взглядом на путь возникно-
вения научных теорий был всегда популярен среди ученых. Ис-
ключения составляли короткие периоды революционного броже-
ния, когда популярность феноменологизма и конструктивизма,
как это было во времена Маха, резко возрастала. Реалистическая
позиция весьма четко была высказана в начале XX в. выдающим-
ся физиком и сторонником реализма М. Планком (см. п. 3.2).
Однако, как уже было сказано выше, ахиллесовой пятой реа-
листического эмпиризма является проблема Юма, которая пе-
риодически всплывает на поверхность. В 1930-х и 1960-х гг. она
поднималась Поппером, в конце XX в. — Б. ван Фраассеном,
весьма известным и уважаемым на Западе философом.
В рамках позитивизма Конт, Мах и другие пытались обойти
эту проблему с помощью феноменологической установки: дело
науки — познавать не сущности, а только феномены. От фено-
менолистически-антиреалистической позиции Маха лежит пря-
мая дорога к «активистскому» взгляду, который «акцентирует
внимание на активности теоретического мышления»1, на невы-
|Этот характерный для «неклассического» периода конструктивистский
взгляд на науку, учитывающий активную роль человеческой культуры в научной
Картине мира природы, следует отличать от нередко встречающихся утвержде-
ний о включенности человека (или его сознания) в саму «неклассическую» науку
(в первую очередь в квантовой механике). Последнее утверждение, разумеется,
Неверно. Этот момент будет обсуждаться подробнее в связи с «парадоксами»
Квантовой механики в гл. 13.
Г Философия науки 193
Философия науки
водимости его непосредственно из опыта, который сам оказыва-
ется «теоретически нагруженным». «Активизм» в методологии
науки конца XIX — начала XX в. «выдвинул ряд новых важных
методологических и гносеологических проблем» [Хилл, 1965].
В том числе «именно в этот период была четко осознана пробле-
ма гносеологического статуса и методологических функций
идеализированных («идеальных». — А.Л.) объектов» [Швырев,
1977, с. 97—98] (типа идеального газа, атомов и др.).
Развитой формой активизма является конструктивизм, кото-
рый в противоположность всем формам реализма предполагает,
что ученые, создавая теории, делают изобретения, а не соверша-
ют открытия, соответственно теории тогда отбираются по крите-
рию эффективности, а не истинности.
В отличие от Поппера, который пытался как-то смягчить
проблемы сочетания эмпиризма и реализма, Б. ван Фраассен
занял позицию бескомпромиссного эмпиризма и конструкти-
визма.
«Метафизики претендовали на достижение объективной дос-
товерности (в утверждениях) о реальной действительности... —
говорит ван Фраассен, — но Юм доказал невозможность этого
раз и навсегда. Корректным ответом не будет ни безысходность
скептицизма, ни невозможный идеал эмпирически обоснован-
ной метафизики. Вместо этого мы должны представить эмпири-
стскую теорию знания и рациональных верований», которые мо-
гут быть подвержены ошибкам [Fraassen, 1980, р. 253]. Относя
себя к продолжателям линии У. Джеймса (одного из главных
представителей американского прагматизма) и Г. Рейхенбаха
(одного из видных представителей логического позитивизма),
ван Фраассен подхватывает тезис Джеймса, который «идентифи-
цировал как «ядро эмпиризма»', «опыт является легитимным и
единственным легитимным источником наших фактуальных
мнений (полстолетия позже, в 1947 г., Ганс Рейхенбах... характе-
ризовал свой собственный логический эмпиризм в подобных же
терминах)» [Ibid., р. 252]'.
1С этим сочеталось утверждение Джеймса о «подверженности ошибкам всех
человеческих притязаний на знание», поскольку «все заключения о реальной
действительности подвержены (подлежат) модификации в ходе будущего опы-
та». Подобные утверждения во многом близки «фаллибилизму» К. Поппера, ут-
верждавшего, что «люди подвержены ошибкам, и достоверность не является
прерогативой человечества» [Поппер, 1983, с. 386].
194
Часть I. Глава 6
Продолжая эту линию, ван Фраассен вводит критерий «эм-
пирической адекватности», под которым имеется в виду совпа-
дение эмпирических проявлений теоретической модели явле-
ния и самого явления, и утверждает, что «истинность теории,
взятой в целом, ставится под сомнение, как только опыт гово-
рит против любой части ее следствий» и «уязвимость теории по
отношению к будущему опыту состоит только в том, что уязви-
мы ее притязания на эмпирическую адекватность» [Ibid., р. 254].
У ван Фраассена, как и у конвенционалистов, теоретическая
модель носит инструментальный и условный характер и служит
лишь средством (инструментом) для «спасения явлений», т. е.
правильного описания проявлений некоторого неизвестного
источника — причины этого явления1.
Особенно ярко бескомпромиссность эмпиризма ван Фраас-
сена проявляется в решительном отказе от привлечения «широ-
ко распространенного и популярного» аргумента «лучшего объ-
яснения» как «дополнительного независимого основания для до-
верия (belief) к одной из... двух теорий, соответствующих
явлению одинаково хорошо»2 [Ibid., р. 254, 277, 286].
Неприемлемость его ван Фраассен обосновывает следующим
образом: то, что будет лучшим объяснением, зависит от того, ка-
кие теории мы в состоянии вообразить, а также... от наших инте-
ресов и других контекстуальных факторов, задающих конкретное
содержание «лучшего объяснения»... характеристик... совершен-
но независимых от того, чтб опыт открыл в соответствующем
явлении... Этот тезис оказывается в прямом противоречии с эм-
пиристским тезисом, согласно которому опыт является единст-
1 Термин «спасение явлений» восходит к древнегреческой астрономии. «Гре-
ческие астрономы, — пишет И.Д. Роханский, — имели дело лишь с видимыми
движениями небесных светил, иначе говоря, с проекциями движений на небес-
ную сферу. Размеры самой небесной сферы при этом оставались неизвестными:
она могла быть бесконечно большой, или совпадать со сферой неподвижных
звезд, или иметь какой-либо другой радиус: для теории этот вопрос оставался не-
существенным, поскольку абсолютные расстояния между светилами ни в каком
виде не входили в теорию, ставившую перед собой задачу «спасения явлений».
В этой теории речь могла идти лишь об изменениях во времени угловых величин,
характеризующих положения светил на небесной сфере» [Рожанский, 1986,
с. 255-256].
2 Соответственно он разделяет характерное для эмпирицистов утверждение,
Что «одно и то же множество данных наблюдения совместимо с очень разными и
взаимно несовместимыми теориями» [Фейерабенд, с. 53, 75].
7*
195
Философия науки
венным легитимным источником (научных знаний. — А.Л.)»
[Ibid., р. 286—287]. Критерии «сверх эмпирической адекватно-
сти» несовместимы с последовательным эмпиризмом. «Предполо-
жим, что мы приняли такие критерии в качестве основательных
аргументов для доверия (belief) к теории, — говорит он. — Тогда
мы идентифицировали нечто новое как легитимный источник
информации о мире. Но тогда, согласно принципу эмпиризма,
мы больше не будем эмпириками» [Ibid.]. «В философской
практике, — подчеркивает ван Фраассен, — разделительная ли-
ния между эмпириками и другими... появляется в связи с объяс-
нением» [Ibid.], т. е. тот, кто полагает, что теория должна объяс-
нять и искать причины1 явлений, не является настоящим после-
довательным эмпиристом.
В рамках этого последовательного эмпиризма ван Фраассен
провозглашает свой «конструктивный эмпиризм» — «взгляд, со-
гласно которому научная деятельность является скорее конст-
руированием, чем открытием', конструированием моделей, кото-
рые должны быть адекватны явлению, а не открытием истины,
имеющей отношение к ненаблюдаемому» (каковыми являются
теоретические сущности типа ньютоновской силы тяготения
или молекул в статистической (молекулярной) физике. — А.Л.)
[Ibid., р. 5]. «Цель науки — дать теории, которые являются эм-
пирически адекватными; и принятие теории включает веру
только в то, что она эмпирически адекватна» [Ibid., р. 12].
Свою позицию ван Фраассен противопоставляет позиции
«реалистического эмпиризма», в которой утверждается, что «кар-
тина мира, которую дает нам наука, является истинной карти-
ной мира, верной в своих деталях, и сущности, постулируемые в
науке, действительно существуют: наука продвигается посредст-
вом открытий, а не изобретений... Цель науки — дать нам ис-
тинную историю того, как выглядит мир; и принятие научной
теории включает веру в то, что это есть истина» [Ibid., р. 7—8].
Эту позицию, которая у ван Фраассена фигурирует под именем
«научного реализма», современные философы — защитники
1И вообще он утверждает, что «причинность в философской интерпретации
выступает как бог из машины» [Fraassen, 1980, р. 288] (имеется в виду популяр-
ный в пьесах XVII—XVIII вв. сценический прием, когда в конце пьесы сверху на
сценической машине спускается какой-нибудь античный бог и осуществляет
счастливую концовку пьесы, шедшей к трагической развязке).
196
Часть I. Глава 6
реализма отождествляют с описанной выше позицией «метафи-
зического», или «наивного», реализма. Ван Фраассен считает,
что «эмпиристская критика знания подрывает все основания у
научного реализма» [Ibid., р. 286]. Этот тезис в определенной
степени подтверждают и сами «реалисты»: «Я согласен с ван
Фраассеном, что форма научного реализма, которую он подвер-
гает сомнению, не выдерживает критики», — говорит Эллис
[Ibid., р. 48].
Спор реализма и конструктивизма имеет соответствующую
проекцию на вопрос об истинности: в конструктивизме для кри-
терия истины просто нет места — изобретения оцениваются с
точки зрения эффективности, а не истинности, а в реализме
есть простой критерий истины как соответствия факту, назы-
ваемый корреспондентной концепцией истины. «Наиболее уяз-
вимым местом критикуемого ван Фраассеном «метафизическо-
го реализма» является «корреспондентная теория истины» и
вытекающая из нее апелляция к «объективному миру», «транс-
цендентальной реальности», иначе говоря, «онтологии», кото-
рая не постулируется теорией, а предпосылается ей, — говорит
В.Н. Порус в обзоре, посвященном «научному реализму». —
Фактически метафизический реализм использует кантовское
понятие реальности как «вещи в себе», но пытается соединить
несоединимое: утверждает познаваемость того, что по самому
смыслу кантовского понятия является непознаваемым; отсюда
эклектичность и непоследовательность этой концепции... Лишь
немногие отваживаются на «метафизический реализм», требую-
щий защиты теории истины как «соответствия с реальностью»,
или «корреспондентной теории истины» [Порус, 1984, с. 11, 15].
«С моей точки зрения, — пишет представитель одной из раз-
новидностей «научного» (здесь — в смысле «реформированно-
го», «утонченного». — АЛ.) реализма X. Патнэм, — истина как
понятие не имеет иного содержания, кроме правильной приме-
нимости суждений... Истина так же плюралистична, неоднознач-
на и незамкнута, как и мы сами» [цит. по: Там же, с. 13]1. «Реа-
листы», в отличие от инструменталистов, — говорит представи-
1 Конструктивизм (и вынужденно идущий ему навстречу реформированный
Реализм) релятивизирует истину. Но проблема релятивизации истины может
Рассматриваться и вне конструктивизма. Существует и чисто скептический реля-
тивизм.
197
Философия науки
тель другого течения «научного реализма», ищут необходимую
связь между утверждениями науки и объективной реально-
стью. Но это лишь «цель и притязание» науки; само понятие
реальности — это просто «вера в возможность истинного по-
знания». «Реализм — это не собрание фактов о мире, а грань
нашего представления о мире ...[он] играет регулятивную
роль» [Там же].
Реалистический и конструктивный эмпиризм сегодня, как и
столетие назад, ищут себе опору соответственно в классической
и неклассической физике. «В то время, когда в теории домини-
ровали механистические теории, — говорит симпатизирующий
аргументам ван Фраассена представитель «прагматического реа-
лизма»1 Эллис, — было легко представлять, что цель науки со-
стоит в открытии и описании лежащих в основе мира механиз-
мов природы... Но образ науки сильно изменился с тех пор, и
доминирующие теории более не являются механистическими.
Подумайте теперь о квантовой механике или геометродинамике2.
Является ли научный реализм после этого все еще философией
науки, которую... действительно необходимо принять? Я пола-
гаю, — продолжает Эллис, — что многие физики, занимающиеся
теорией пространства-времени и квантовой механикой, будут
весьма удивлены предположением, что теории, которые они при-
нимают и с которыми работают, могут быть буквально истинны-
ми, так как они вовсе не имеют никакой ясной концепции о ре-
альности, которой эти теории должны соответствовать. И мне со-
вершенно ясно, что многие из них согласятся3 с ван Фраассеном,
1 «В противоположность ванфраассеновскому конструктивному эмпиризму
я, — говорит Эллис, — провозглашу прагматический тезис: цель науки — давать
наилучшие возможные объяснительные схемы (explanatory account) явлений
природы; принятие научной теории включает веру (belief) в то, что она принад-
лежит к такой схеме (account)» [Fraassen, 1980, р. 51].
2Довольно странное сочетание в одном ряду теорий, не сопоставимых по
своей обоснованности и развитости: геометродинамика — направление, разви-
ваемое небольшой группой ученых во главе с Дж. Уиллером, не вышедшее из
детского возраста, и квантовая механика — уже семьдесят лет являющаяся одним
из главных разделов физики.
3Мне представляется, что последнее утверждение неверно, многие физи-
ки-теоретики в области квантовой механики с этим тезисом не согласятся. Это
несогласие мне видится и в позиции одного из отцов квантовой механики,
В. Гейзенберга, когда он обсуждает проблему понимания в теоретической физи-
ке (см. п. 7.7.).
198
Часть I. Глава 6
АЧ-гг г '' г г * * г ' г ' •’•'• ww/' •* г ** s •* г ч гг ч ч г *-гг гч*ч ччч ч г чч ч ч гг г чччл гггглг-/ чг ч-г
что цель науки — только давать нам теории, которые являются
эмпирически адекватными» [Fraassen, 1980, р. 50].
Различные направления утонченного реализма в своей кри-
тике «метафизического реализма» временами сливаются с дру-
гим оппонентом — «конструктивным эмпиризмом», по-разному
ослабляя исходное реалистическое понимание истины.
Общим для защитников реализма является утверждение, что
то, против чего выступает ван Фраассен, — это «наивный», или
«метафизический», реализм (очень близкий реализму М. План-
ка). Современные реалисты эту позицию защищать не берутся
и, не принимая крайнего конструктивизма ван Фраассена,
предлагают различные варианты «реформированного» реализ-
ма. Ярким представителем последнего является «критический
рационализм» Поппера—Лакатоса1.
6.5. Модель науки Т. Куна
История... могла бы стать основой для
решительной перестройки тех представле-
ний о науке, которые сложились у нас к на-
стоящему времени.
Т. Кун
Ядро модели
Концепция Томаса Куна (1922—1995) вырастает в споре с
К. Поппером и его последователями (И. Лакатос и др.). Пафос
ее состоит в том, что ни верификационизм логических позити-
вистов, ни фальсификационизм Поппера не описывают реаль-
ной истории науки. «Вынесение приговора, которое приводит
ученого к отказу от ранее принятой теории, — говорит Кун, —
всегда основывается на чем-то большем, нежели сопоставление
теории с окружающим нас миром» [Кун, 2001, с. 112—113].
«Вряд ли когда-либо, — вторит ему П. Фейерабенд, — теории
непосредственно сопоставлялись с «фактами» или со «свиде-
1 Вообще многочисленность различных «реализмов», противопоставляющих
себя ван Фраассену, указывает на то, что «реалистическая» позиция является
обороняющейся, а ван Фраассен представляет атакующую сторону (поэтому
именно его позицию мы рассмотрели более подробно).
199
Философия науки
тельствами». Что является важным свидетельством, а что не яв-
ляется таковым, обычно определяет сама теория, а также дру-
гие дисциплины, которые можно назвать «вспомогательными
науками» [Фейерабенд, 1986, с. 118]. В основе историцистской
критики Т. Куном и логического позитивизма, и фальсифика-
ционизма К. Поппера лежит тезис об отсутствии в реальной
истории науки «решающего эксперимента» (т. е. такого, кото-
рый отличает правильную теорию от неправильной). Таковы-
ми их объявляют много позже, в учебниках. Поэтому Кун раз-
рабатывает свою модель развития науки, в которой он делает
акцент на наличии скачков-революций. Последние характери-
зуются такими понятиями, как несоизмеримость и некумуля-
тивность.
Основными элементами куновской модели являются четыре
понятия: научная парадигма, научное сообщество, нормальная
наука и научная революция. Взаимоотношение этих понятий, об-
разующих систему, составляет ядро куновской модели функ-
ционирования и развития науки. С этим ядром связаны такие
характеристики, как несоизмеримость теорий, принадлежащих
разным парадигмам, некумулятивный характер изменений, отве-
чающих «научной революции», в противоположность «кумуля-
тивному» характеру роста «нормальной науки», наличие у пара-
дигмы не выражаемых явно элементов.
Нормальная наука противопоставляется «научной революции».
«Нормальная наука» — это рост научного знания в рамках од-
ной парадигмы. Парадигма — центральное понятие куновской
модели — задает образцы, средства постановки и решения про-
блем в рамках нормальной науки. Научная революция — это
смена парадигмы и соответственно переход от одной «нормаль-
ной науки» к другой. Этот переход описывается с помощью па-
ры понятий парадигма — сообщество, где высвечивается другая
сторона понятия «парадигма» — как некоторого содержательно-
го центра, вокруг которого объединяется некоторое научное со-
общество. Согласно куновской модели в периоды революций
возникает конкурентная борьба пар «парадигма — сообщество»,
которая разворачивается между сообществами. Поэтому победа
в этой борьбе определяется в первую очередь социально-психо-
логическими, а не содержательно-научными факторами (это
200
Часть I. Глава 6
связано со свойством «несоизмеримости» теорий, порожденных
различными парадигмами).
Вот как эта система понятий задается Т. Куном в его. книге
«Структура научных революций» (1962).
«Термин «нормальная наука», — говорит Кун, — означает
исследование, прочно опирающееся на одно или несколько
прошлых научных достижений (как мы увидим позже, это и
есть «парадигма». — А.Л.) — достижений, которые в течение
некоторого времени признаются определенным научным сооб-
ществом как основа для его дальнейшей практической дея-
тельности. В наши дни такие достижения излагаются... учеб-
никами... До того как подобные учебники стали общераспро-
страненными, что произошло в начале XIX столетия...
аналогичную функцию выполняли знаменитые классические
труды ученых: «Физика» Аристотеля, «Альмагест» Птолемея,
«Начала» и «Оптика» Ньютона... Долгое время они неявно оп-
ределяли правомерность проблем и методов исследования ка-
ждой области науки для последующих поколений ученых. Это
было возможно благодаря двум существенным особенностям
этих трудов. Их создание было в достаточной степени беспре-
цедентным (т. е., как мы увидим позже, это «научные револю-
ции». — А.Л.), чтобы привлечь на длительное время группу
сторонников из конкурирующих направлений научных иссле-
дований (т. е. «научное сообщество». — АЛ.). В то же время
они были достаточно открытыми, чтобы новые поколения уче-
ных могли в их рамках найти для себя нерешенные проблемы
любого вида. Достижения, обладающие двумя этими характе-
ристиками, я, — говорит Кун, — буду далее называть парадиг-
мами, термином, тесно связанным с понятием нормальной науки
(здесь и далее выделение курсивом — мое, полужирным — Ку-
на. - АЛ.) [Кун, 2001, с. 34].
По сути, здесь дано весьма четкое определение системы ука-
занных четырех основных понятий. Как и во всякой системе,
главными здесь являются отношения между понятиями.
Отношение между «научной парадигмой» и «научным сооб-
ществом» состоит в том, что «парадигма — это то, что объединя-
ет членов научного сообщества, и, наоборот, научное сообщест-
во состоит из людей, признающих парадигму... Парадигмы яв-
ляют собой нечто такое, что принимается членами таких групп»
[Там же, с. 226]. То есть эти два центральных понятия, строго
201
Философия науки
говоря, определяются друг через друга1. К этому добавляются
два очень простых отношения-определения: нормальная наука —
это работа в рамках заданной парадигмы; научная революция —
это переход от одной парадигмы к другой. При этом «и нор-
мальная наука, и научные революции являются... видами дея-
тельности, основанными на существовании сообществ» [Там
же, с. 231].
В плане непосредственного сравнения «нормальной науки»
и научной революции как двух фаз развития науки следует от-
метить куновское «понимание революционных изменений как
противоположных кумулятивным» [Там же, с. 232], характер-
ным для нормальной науки. Согласно Куну предшествовавшая
ему позитивистская история науки исходила из кумулятивной
модели развития науки и рассматривала науку «как совокуп-
ность фактов, теорий и методов»... Развитие науки при таком
подходе — это постепенный процесс, в котором факты, теории
и методы слагаются во всевозрастающий запас достижений,
представляющих собой научную методологию и знание» [Там
же, с. 24]. Подобное кумулятивное развитие, по Куну, действи-
тельно имеет место, но лишь в рамках нормальной науки, это
одно из характерных ее свойств. «Нормальная наука... представ-
ляет собой в высшей степени кумулятивное предприятие, не-
обычайно успешное в достижении своей цели, т. е. в постоян-
ном расширении пределов научного знания и его уточнения»
1 Правда, сам Кун в дополнении, написанном в 1969 г., хочет уйти от такой
совместной формы определения понятий, характеризуя ее как «логический
круг», который «в данном случае является источником логических трудностей»,
и пытается определить понятие «научного сообщества» независимо от других по-
нятий: «Научные сообщества могут и должны быть выделены как объект без об-
ращения к парадигме; последняя может быть обнаружена затем путем тщатель-
ного изучения поведения членов данного сообщества» [Кун, 2001, с. 226]. Для
этого он предлагает опереться на то, что «научное сообщество состоит из иссле-
дователей с определенной научной специальностью... Они получили сходное об-
разование и профессиональные навыки; в процессе обучения они усвоили одну
и ту же учебную литературу и извлекли из нее одни и те же уроки...» [Там же,
с. 227—228]. Отсюда следует широкая программа исследований по социологии
науки, которая стала реализовываться после его книги. Однако это скорее спо-
соб нахождения конкретного сообщества (а заодно и связанной с ним парадиг-
мы), чем ее определение. В [Липкин, 2005] в качестве опоры для выявления сооб-
щества и парадигмы в некоторой узкой области физических исследований были
выбраны конференции, из материалов которых легко извлекались соответствую-
щие журналы, лаборатории и даже парадигма.
202
Часть I. Глава 6
[Там же, с. 83]'. При этом «три класса проблем — установление
значительных фактов, сопоставление фактов и теории, разра-
ботка теории — исчерпывают... поле нормальной науки, как эм-
пирической, так и теоретической» [Там же, с. 62].
Согласно Куну ученые в рамках нормальной науки заняты
тем, что «расширяют область и повышают точность применения
парадигмы» и «не стремятся к неожиданным новостям» [Там
же, с. 64], т. е. к тому, что не согласуется с принятой парадиг-
мой. «Нормальная наука, на развитие которой вынуждено тра-
тить почти все время большинство ученых, основывается на до-
пущении, что научное сообщество знает, каков окружающий
нас мир» [Там же, с. 28]. Большинство ученых в ходе их науч-
ной деятельности занято «наведением порядка». «Вот это и со-
ставляет то, — пишет Т. Кун, — что я называю здесь нормаль-
ной наукой. При ближайшем рассмотрении этой деятельности...
создается впечатление, будто бы природу пытаются «втиснуть»
в парадигму, как в заранее сколоченную и довольно тесную ко-
робку. Цель нормальной науки ни в коей мере не требует пред-
сказания новых видов явлений: явления, которые не вмещаются
в эту коробку, часто, в сущности, вообще упускаются из виду.
Ученые в русле нормальной науки не ставят себе цели создания
новых (в смысле выхода за границы парадигмы. — АЛ.) тео-
рий... Напротив, исследование в нормальной науке направлено
на разработку тех явлений и теорий, существование которых па-
радигма заведомо предполагает...» [Там же, с. 50—51].
Процессу кумулятивного «развития через накопления», ха-
рактерному для нормальной науки, Кун противопоставляет «на-
учные революции» (или «аномальные» фазы развития науки), суть
которых состоит в смене лидирующей парадигмы. «Усвоение но-
вой теории требует перестройки прежней и переоценки прежних
1 Кун связывает это с тем, что «...ученые концентрируют внимание на про-
блемах, решению которых им может помешать только недостаток собственной
изобретательности» [Кун, 2001, с. 66]. Речь идет об уподоблении «нормальной
науке» «решению головоломок» [Там же, с. 71]. Последние характеризуются нали-
чием «гарантированного решения» и жесткими «правилами решения», как в «со-
ставной фигуре-головоломке» или кроссворде [Там же, с. 65, 67]. Эту метафору
часто используют для характеристики нормальной науки и Кун, и его оппонен-
ты. В обсуждении куновского понятия нормальной науки она занимает непомер-
но большое место. В гл. 8 будет показано, что эта метафора неадекватна. Тем не
Менее это никак не подрывает куновскую модель, поскольку это уподобление не
входит в ее ядро.
203
Философия науки
•л>ч MW г г гггг г г гг г.г г г гг\г г г г г.г-. г.гггггг г г гг гг гъггггггг г гг г ггг ггг.г г •. г гг
фактов ... [а] не просто добавляет еще какое-то количество зна-
ния в мир ученых» [Там же, с. 30]. «Переход... к новой парадиг-
ме, от которой может родиться новая традиция нормальной нау-
ки, представляет собой процесс далеко не кумулятивный и не та-
кой, который мог бы быть осуществлен посредством более
четкой разработки или расширения старой парадигмы. Этот про-
цесс скорее напоминает реконструкцию области на новых осно-
ваниях» [Там же, с. 121] или «трактовку того же самого набора
данных, который был и раньше, но теперь их нужно разместить в
новой системе связей друг с другом, изменяя всю схему», — гово-
рит Кун [Там же, с. 122]. «Каждая научная революция меняет ис-
торическую перспективу для сообщества, которое переживает эту
революцию» [Там же, с. 121]. «Научные революции рассматрива-
ются здесь как такие некумулятивные эпизоды развития науки, во
время которых старая парадигма замещается целиком или частич-
но новой парадигмой, не совместимой со старой» [Там же, с. 18,
129]. Кун рассматривает «научную революцию как смену поня-
тийной сетки, через которую ученые рассматривают мир», и, «по-
скольку они (ученые) видят этот мир не иначе, как через призму
своих воззрений и дел, постольку у нас может возникнуть жела-
ние сказать, что после революции ученые имеют дело с иным ми-
ром». «Следующие друг за другом парадигмы по-разному характе-
ризуют элементы универсума и поведение этих элементов» [Там
же, с. 141, 142, 151]1.
Эта характеристика некумулятивного типа изменений при
научной революции тесно связана с тезисом Куна (и Фейерабен-
да) о несоизмеримости теорий, отвечающих разным парадигмам.
«Конкуренция между парадигмами не является видом борьбы,
которая может быть разрешена с помощью доводов... — говорит
Кун. — Вместе взятые, эти причины следовало бы описать как
несоизмеримость предреволюционных и послереволюционных
нормальных научных традиций... Прежде всего защитники кон-
курирующих парадигм часто не соглашаются с перечнем про-
блем, которые должны быть разрешены с помощью каждого
1 При этом «факт и теория, открытие и исследование не разделены категори-
чески и окончательно» [Кун, 2001, с. 99]. «Открытие нового вида явлений пред-
ставляет собой по необходимости сложное событие... С открытием неразрывно
связано не только наблюдение, но и концептуализация, обнаружение самого
факта и усвоение его теорией, тогда открытие есть процесс и должно быть дли-
тельным по времени» [Там же, с. 87].
204
Часть I. Глава 6
кандидата в парадигмы. Их стандарты или определения науки не
одинаковы» [Тал/ же, с. 193], переход между различными пара-
дигмами — это «переход между несовместимыми структурами»
[Там же, с. 196]. Другими словами, несоизмеримость теорий
возникает тогда, когда сторонники двух конкурирующих теорий
не могут логическими средствами доказать, что одна из теорий
является более истинной или более общей, чем другая1. В исто-
рии науки в революционные периоды такие случаи наблюдаются
часто.
Несоизмеримость парадигм обусловливает важнейшую черту
куновской модели научной революции, противопоставляющую
его модель модели «объективного знания» К. Поппера. Суть на-
учной революции, по Куну, состоит в переходе от одной пара-
дигмы (старой) к другой (новой): согласно Куну в силу несоиз-
меримости парадигм их конкуренция происходит как конкурен-
ция научных сообществ и победа определяется не столько
внутринаучными, сколько социокультурными или даже соци-
ально-психологическими процессами («многие из моих обобще-
ний касаются области социологии науки и психологии ученых», —
говорит Кун [Там же, с. 32]). «Сами по себе наблюдения и опыт
еще не могут определить специфического содержания науки, —
утверждает Кун. — Формообразующим ингредиентом убежде-
ний, которых придерживается данное научное сообщество в
данное время, всегда являются личные и исторические факторы»
[Там же, с. 27]. «Конкуренция между различными группами на-
учного сообщества (т. е. между научными сообществами. — А.Л.)
является единственным историческим процессом, который эф-
фективно приводит к отрицанию некоторой ранее принятой
теории» [Там же, с. 27, 31].
Подтверждением этого тезиса является приводимое Куном
высказывание Макса Планка: «Новая научная истина проклады-
вает дорогу к триумфу не посредством убеждения оппонентов и
принуждения их видеть мир в новом свете, но скорее потому, что
ее оппоненты рано или поздно умирают и вырастает новое поколе-
1 Более строгое определение выглядит так: «Концептуальные аппараты тео-
рий Т и Г таковы, что нельзя ни определить исходные дескриптивные термины
Г на базе основных дескриптивных терминов Т, ни установить корректных эм-
пирических отношений между терминами двух данных теорий... В этом случае
объяснение теории Т на базе Т или редукция Г кТ, очевидно, невозможны...
В общем использование Т сделает необходимым устранение концептуального
аппарата и законов теории Г» [Фейерабенд, 1986, с. 65].
205
Философия науки
ние, которое привыкло к ней» [Там же, с. 196—197]. Согласно Ку-
ну «некоторые ученые, особенно немолодые и более опытные,
могут сопротивляться сколь угодно долго... новой парадигме»
[Там же, с. 197—198]. «Подобно выбору между конкурирующи-
ми политическими институтами1, выбор между конкурирующи-
ми парадигмами оказывается выбором между несовместимыми
моделями жизни сообщества... каждая парадигма использует
свою собственную парадигму для аргументации в защиту этой же
парадигмы» [Там же, с. 131]. «Принятие решения такого типа
может быть основано только на вере» [Там же, с. 204].
Важной чертой куновской парадигмы яляется наличие у нее
неэксплицируемой (не выраженной явно) части, которая рас-
творена в образцах непосредственной профессиональной дея-
тельности2. «Вводя этот термин (парадигма. — А.Л.), я имел в ви-
1 Кун показывает неслучайность аналогии научной и политической револю-
ций: «Политические революции направлены на изменение политических инсти-
тутов способами, которые эти институты сами по себе запрещают... Когда... по-
ляризация произошла, политический выход из создавшегося положения оказыва-
ется невозможным...» [Кун, 2001, с. 130—131].
2 Схожие идеи несколько ранее были высказаны Майклом Полани (1891—1976)
в его книге «Личностное знание», в центре которой стоит концепция «неявного
знания». «Оригинальность подхода к науке, проведенного в книге, состоит преж-
де всего в последовательном отстаивании тезиса о том, что наука делается людь-
ми, овладевшими соответствующими навыками и умениями познавательной
деятельности, мастерством познания, которое не поддается исчерпывающему
описанию и выражению средствами языка, сколь бы развитым и мощным этот
язык ни был. Поэтому явно выраженное, артикулированное научное знание, в
частности то, которое представлено в текстах научных статей и учебниках, — это,
согласно Полани, лишь некоторая находящаяся в фокусе сознания часть знания.
Восприятие смысла всего этого невозможно вне контекста периферического, не-
явного знания... Смысл научных утверждений определяется неявным контекстом
скрытого (или молчаливого) знания, которое, по существу, имеет инструменталь-
ный характер «знания как», знания-умения, в своих глубинных основах задавае-
мого всей телесной организацией человека как живого существа. Тем самым
смысл научного высказывания (как и всякого другого высказывания), возникаю-
щий в процессе своеобразного опыта внутреннего «прочтения», формирующегося
текста «для себя» и усилий его артикуляции «вовне» посредством сотворенной че-
ловеком языковой системы, в которой он пребывает в данный момент, — этот
смысл принципиально неотделим от того инструментального знания, которое ос-
талось неартикулированным. Более того, он неотделим также и от той личностной
уверенности в истинности, которая вкладывается в провозглашаемое научное су-
ждение. Речь в данном случае идет не об обязательной невыразимости в языке ка-
кой-либо из сторон внутреннего человеческого опыта; речь идет о том, что про-
цесс «считывания» и артикуляции смысла, находящегося в фокусе осознания, не-
возможен без целостного, недетализируемого в данный момент, а потому
неартикулируемого контекста» [Аршинов, 1991, с. 159—160].
206
Часть I. Глава 6
ду, — говорит он, — что некоторые общепринятые примеры фак-
тической практики научных исследований — примеры, которые
включают закон, теорию, их практическое применение и необ-
ходимое оборудование, все в совокупности дают нам модели, из
которых возникают конкретные традиции научного исследова-
ния. Таковы традиции, которые историки науки описывают под
рубриками «астрономия Птолемея (или Коперника)», «аристоте-
левская (или ньютоновская) динамика», «корпускулярная (или
волновая) оптика» и т. д.» [Там же, с. 149]. «Изучение парадигм,
в том числе парадигм гораздо более специализированных, чем
названные мной здесь в целях иллюстрации, является тем, что
главным образом и подготавливает студента к членству в том или
ином научном сообществе, поскольку он присоединяется таким
образом к людям, которые изучали основы их научной области
на тех же самых конкретных моделях...» [Там же, с. 34—35]. «Ос-
ваивая парадигму, ученый овладевает сразу теорией, методами и
стандартами, которые обычно самым теснейшим образом пере-
плетаются между собой» [Том же, с. 149]. «Ряд повторяющихся и
типичных иллюстраций различных теорий в их концептуальном,
исследовательском и инструментальном применении... пред-
ставляют парадигмы того или иного научного сообщества, рас-
крывающиеся в его учебниках, лекциях и лабораторных работах.
Изучая и практически используя их, члены данного сообщества
овладевают навыками своей профессии» [Там же, с. 73]*. Пара-
дигма «располагает обоснованными ответами на вопросы, подоб-
ные следующим: каковы фундаментальные сущности, из которых
состоит универсум? Как они взаимодействуют друг с другом и с
органами чувств? Какие вопросы ученый имеет право ставить в
отношении таких сущностей и какие методы могут быть исполь-
зованы для их решения?» Все это вводится в сознание неофита
соответствующим научным сообществом в ходе получения про-
фессионального образования [Там же, с. 27]. Такое описание
процесса приобщения к парадигме, напоминающее обучение
мастерству в средневековых цехах, несколько гипертрофирова-
но. Оно не совсем адекватно реальному положению дел, хотя и
охватывает некоторые важные моменты. Критический анализ
куновского видения этого процесса представлен в гл. 8.
1 «Ученые исходят в своей работе из моделей, усвоенных в процессе обуче-
ния, и из последующего их изложения в литературе» [Кун, 2001, с. 76].
207
Философия науки
Так выглядит «ядро» куновской модели. Одно из важнейших
достижений этой модели состоит в том, что она делает явными
трудности внедрения принципиально новых (революционных)
идей и теорий. «В науке... — говорит Кун, — открытие всегда со-
провождается трудностями, встречает сопротивление, утвержда-
ется вопреки основным принципам, на которых основано ожи-
дание» [Там же, с. 97].
Дополнительные понятия
Наряду с описанными выше понятиями, при конкретизации
и применении этой модели к истории науки Кун вводит дополни-
тельные («надстроечные») пояснения и понятия, такие, как: ано-
малия, кризис и др. Это помогает понять, как реализуется в ис-
тории науки куновская модель функционирования и развития
науки, наполнить исходные понятия более конкретным содер-
жанием и сделать их более ясными. Некоторые из этих уточне-
ний и конкретизаций являются спорными (это частично обсуж-
дается в гл. 8), но это никак не перечеркивает основу куновской
модели, которая будет работать даже в случае, если любой из
этих дополнительных элементов надстройки будет оспорен1.
То же можно сказать и о его попытках конкретизировать по-
нятие парадигмы с помощью понятия дисциплинарной матрицы'.
«Что объединяет его (сообщества специалистов) членов?.. Уче-
ные сами обычно говорят, что они разделяют теорию или мно-
жество теорий... Однако, — справедливо замечает Кун, — тер-
мин «теория» в том смысле, в каком он обычно используется в
философии науки, означает структуру значительно более огра-
ниченную по ее природе и объему, чем структура, которая требу-
ется здесь... С этой целью я предлагаю термин «дисциплинарная
матрица»: «дисциплинарная», потому, что она учитывает обыч-
ную принадлежность ученых-исследователей к определенной
дисциплине; матрица — потому, что она составлена из упорядо-
ченных элементов различного рода... Все или большинство из
предписаний из той группы предписаний, которые я в первона-
чальном тексте называю парадигмой, частью парадигмы или как
•«Ряд критиков сомневался, предшествует ли кризис... революции... Ничего
существенного в моих аргументах не ставится в зависимость от той предпосыл-
ки, что революциям неизбежно предшествуют кризисы...» — справедливо отве-
чает критикам Кун [Кун, 2001, с. 232—233].
208
Часть I. Глава 6
имеющую парадигмальный характер, являются компонентами
дисциплинарной матрицы. В этом качестве они образуют единое
целое...» [Там же, с. 234]. Что же, с точки зрения Куна, представ-
ляют собой компоненты этой дисциплинарной матрицы?
Во-первых, это «символические обобщения», примерами которых
являются F = та, I = V/R, «действие равно противодействию».
Благодаря им ученые «могут применять мощный аппарат логи-
ческих и математических формул... Эти обобщения внешне на-
поминают законы природы». Могут они выступать и «в роли
определений... Второй тип компонентов, составляющих дисцип-
линарную матрицу... я называю «метафизическими парадигма-
ми»... Я здесь имею в виду общепризнанные предписания, такие,
как: тепло представляет собой кинетическую энергию частей...
как убеждения в специфических моделях... спектра концепту-
альных моделей, начиная от эвристических и кончая онтологи-
ческими моделями... В качестве третьего вида элементов дисци-
плинарной матрицы я рассматриваю ценности... Вероятно, наи-
более глубоко укоренившиеся ценности касаются предсказаний:
они должны быть точными... К четвертому типу компонентов
относится конкретное решение проблемы... Все физики, напри-
мер, начинают с изучения одних и тех же образцов: задачи — на-
клонная плоскость...» [Там же, с. 234—240].
Однако не в понятии дисциплинарной матрицы и попытке
описания ее компонентов суть и сила куновской модели. Повто-
рю еще раз: она состоит, во-первых, в системе четырех понятий,
составляющих «ядро» его концепции. Вторым достижением мо-
дели Куна является ее применение к анализу истории науки, ко-
торое наполняет ее конкретным материалом. Содержательное
наполнение этих понятий, и в первую очередь понятия парадиг-
мы, в разных случаях будет разным и с трудом поддается более
точному определению. Поэтому перейдем к описанию этого ис-
торического пояса куновской модели.
В истории любой науки Кун выделяет фазы или периоды: до-
парадигмальный, нормальной науки и научной революции. До-
парадигмальный период характеризуется «множеством противо-
борствующих школ1 и школок, большинство из которых придер-
живались той или другой... теории». «Каждый автор... выбирал
1 Понятие «школа» Кун не определяет, считая, по-видимому, его достаточно
ясным, — это сообщество ученых, объединяющееся вокруг лидера (учителя), а не
Парадигмы.
209
Философия науки
эксперименты и наблюдения в поддержку своих взглядов». «Ко-
гда в развитии естественной науки отдельный ученый или груп-
па исследователей впервые создают синтетическую теорию, спо-
собную привлечь большинство представителей следующего
поколения исследователей, прежние школы постепенно исчеза-
ют... С первым принятием парадигмы связаны создание специ-
альных журналов, организация научных обществ, требования о
выделении специального курса в академическом образовании»
[Там же, с. 37—38, 44—46].
«Формирование парадигмы... является признаком зрелости
развития любой научной дисциплины» — это период нормаль-
ной науки. «Успех парадигмы... вначале представляет собой в ос-
новном открывающуюся перспективу успеха в решении ряда
проблем... Нормальная наука состоит в реализации этой пер-
спективы» [Там же, с. 36, 50].
Как же происходит рождение новой парадигмы? Кун полага-
ет, что новая парадигма рождается из аномалии (эксперимен-
тальной или теоретической). Аномалия — это «явление, к вос-
приятию которого парадигма не подготовила исследователя», та-
ким образом, «аномалия появляется только на фоне парадигмы».
Осознание аномалии играет «главную роль в подготовке почвы
для понимания новшества» [Там же, с. 89, 98]. Кун приводит ряд
общих черт, «характеризующих открытие новых явлений. Эти
характеристики включают: предварительное осознание анома-
лии, постепенное или мгновенное ее признание — как опытное,
так и понятийное, и последующее изменение парадигмальных
категорий и процедур, которые часто встречают сопротивление»
[Там же, с. 95]L «Источник сопротивления лежит, с одной сто-
роны, в убежденности, что старая парадигма в конце концов
решит все проблемы» [Там же, с. 197]. С другой стороны, «уче-
ный, который прерывает свою работу для анализа каждой заме-
ченной им аномалии, редко добивается значительных успехов»,
более того, тогда «наука перестала бы существовать» [7Ьи же,
с. 118, 240].
1 Кун подчеркивает, что часто «новая парадигма... возникает сразу, иногда
среди ночи, в голове человека, глубоко втянутого в водоворот кризиса... Почти
всегда люди, которые успешно осуществляют фундаментальную разработку но-
вой парадигмы, были либо очень молодыми, либо новичками в той области, па-
радигму которой они преобразовали» [Кун, 2001, с. 127].
210
Часть I. Глава 6
На пути рождения новой парадигмы есть много препятствий.
Во-первых, нет четких критериев, по которым можно было бы
отличить аномалию от пока еще не решенной проблемы («голо-
воломки») в рамках имеющейся парадигмы (нормальной нау-
ки)1. Во-вторых, утверждает Кун, ученые «никогда не отказыва-
ются легко от парадигмы, которая ввергла их в кризис. Иными
словами, они не рассматривают аномалии как контрпримеры...
Достигнув однажды статуса парадигмы, научная теория объявля-
ется недействительной только в том случае, если альтернатив-
ный вариант пригоден к тому, чтобы занять ее место... Решение
отказаться от парадигмы всегда одновременно есть решение
принять другую парадигму... Отказ от какой-либо парадигмы без
одновременной замены ее другой означает отказ от науки вооб-
ще. Но этот акт отражается не на парадигме, а на ученом. Свои-
ми коллегами он неизбежно будет осужден как «плохой плотник,
который в своих неудачах винит инструменты»2 [Там же,
с. 112—114]. «Как и в производстве, в науке смена инструментов
(т. е. парадигмы. — А.Л.) — крайняя мера, к которой прибегают
лишь в случае действительной необходимости. Значение кризи-
сов заключается именно в том, что они говорят о своевременно-
сти смены инструментов» [Там же, с. 111]. Третье препятствие
вытекает из указанного выше тезиса о несоизмеримости теорий,
принадлежащих разным парадигмам.
Как же в таком случае происходит переход к новой парадиг-
ме? Логически последовательный «жесткий» вариант куновского
механизма появления новой пары «парадигма — сообщество»,
индифферентный к процессам, идущим в старой паре, относит-
ся к логическому «ядру» модели и описан выше. Но в «историче-
ской пристройке» Кун смягчает эту модель, добавляя идею о
том, что в реальной истории смене парадигмы предшествует
кризис, переживаемый старой парадигмой. Это существенно об-
легчает революционный момент смены парадигмы. «Возникно-
1 Мне представляется, что это не всегда так. Иногда аномалия имеет четкую
теоретическую формулировку, как это было с проблемой спектра теплового из-
лучения черного тела накануне создания «старой» квантовой теории и с корпус-
кулярно-волновым дуализмом накануне создания «новой» квантовой механи-
ки. - АЛ.
2 И действительно, «большинство аномалий разрешается нормальными
средствами; также и большинство заявок на новые теории оказываются беспоч-
венными» [Кун, 2001, с. 239].
211
Философия науки
вению новых теорий, — говорит он, — как правило, предшеству-
ет период резко выраженной профессиональной неуверенно-
сти... (т. е. кризиса. — А.Л.). Банкротство существующих правил
означает прелюдию к поиску новых» [Там же, с. 101]. Кун при-
водит три типичных, с его точки зрения, примера, в каждом из
которых «новая теория возникла только после резко выражен-
ных неудач в деятельности по нормальному решению про-
блем...» [Там же, с. 109]. Так, Кун приводит высказывание
А. Эйнштейна, характеризующее состояние умов накануне соз-
дания теории относительности: «Ощущение было такое, как ес-
ли бы из-под ног уходила земля, и нигде не было видно твердой
почвы, на которой можно было бы строить» [Там же, с. 120].
В результате «кризис ослабляет правила нормального решения
головоломок таким образом, что в конечном счете дает возмож-
ность возникнуть новой парадигме... Теперь становится все бо-
лее широко признанным в кругу профессионалов, что они име-
ют дело именно с аномалией как отступлением от путей нор-
мальной науки. Ей уделяется теперь все больше и больше
внимания со стороны все большего числа виднейших представи-
телей данной области исследования...». Это приводит к «увели-
чению конкурирующих вариантов, готовность опробовать
что-либо еще... — все это симптомы перехода от нормального
исследования к экстраординарному». «Новая теория, — по его
мнению, — предстает как непосредственная реакция на кризис»
[Там же, с. 109, 115, 119, 128]. Кризис способствует и тому, что
«большинство ученых так или иначе переходит к новой парадиг-
ме». «Это одна из причин, в силу которых предшествующий кри-
зис оказывается столь важным» [Там же, с. 198, 204]. Но с логи-
ческой точки зрения кризис старой парадигмы не является обя-
зательным для того, чтобы возникла новая.
Таковы основные и вспомогательные элементы куновской
модели развития науки. Наиболее бурные споры вызвал предло-
женный им способ выбора революционных альтернатив, т. е., на
языке Куна, выбор между парадигмами. Многие его оппоненты,
в том числе И. Лакатос, относили предлагаемые им основания
для выбора теорий к иррациональным, поскольку центр тяжести
этого выбора переносился с содержания теорий на психологию
сообщества. Однако Кун так не считал, он полагал, что его мо-
дель является тоже рациональной.
212
Часть I. Глава 6
6.6. Эпистемологический анархизм П. Фейерабенда
Обладавший бурным темпераментом мятежный ученик К. Поп-
пера и почитатель Л. Витгенштейна, Пол Фейерабенд (1924—1994)
был настроен более радикально, чем Т. Кун. Он довел критиче-
ские аргументы исторической постпозитивистской критики до
логического конца, что, с одной стороны, явилось мощным
средством разрушения устаревших догм, но, с другой стороны,
это, как известно, часто приводит к абсурду.
Позиция Фейерабенда, выражением которой стал принцип
«anythinggoes» (все дозволено), получила название «эпистемологи-
ческого анархизма». Целью Фейерабенда было «убедить читателя
в том, что всякая методология — даже наиболее очевидная — име-
ет свои пределы...» (здесь и далее курсив — мой, полужирный
шрифт — Фейерабенда. — А.Л.) [Фейерабенд, 1986, с. 164—165].
Позиция Фейерабенда логически вытекает из его критики
кумулятивной модели истории науки и двух его принципов: не-
соизмеримости и пролиферации.
Исходя из анализа истории науки, он, как и Кун, приходит к
выводу о неверности прежней кумулятивной модели развития
науки. История показывает, что часто старая теория не является
частным случаем новой и не выводится («дедуцируется») из нее.
Этой «дедуцируемости» не требует и последовательный принцип
эмпиризма, суть которого состоит в утверждении, что «именно
«опыт», «факты» или «экспериментальные результаты» служат
мерилом успеха наших теорий... Это правило является важным
элементом всех теорий подтверждения (confirmation) и подкреп-
ления (corroboration)» [Там же, с. 160]. Но если старая теория не
входит в новую, то они описывают факты с помощью терминов,
имеющих разные значения, ибо сама теория детерминирует зна-
чение всех дескриптивных терминов теории, включая термины
наблюдения, а также совокупность решаемых проблем и исполь-
зуемых методов. Тогда на смену прежнему принципу «инвари-
антности значений» должен прийти «тезис о несоизмеримости
теорий», утверждающий, что нет определенных однозначных ло-
гических и эмпирических критериев непредвзятой оценки кон-
курирующих теорий, с которой должны обязательно согласиться
сторонники как одной, так и другой альтернативы.
Другим важным принципом концепции развития науки
Фейерабенда является принцип теоретического и методологиче-
213
Философия науки
ского плюрализма, или «пролиферации» (proliferation — размно-
жение) теорий и идей, основанный на том, что «опровержение
(и подтверждение) теории необходимо связано с включением ее
в семейство взаимно несовместимых альтернатив».
Эта необходимость вызвана тем, что «свидетельство, способ-
ное опровергнуть некоторую теорию, часто может быть получе-
но только с помощью альтернативы, несовместимой с данной
теорией... Некоторые наиболее важные формальные свойства
теории также обнаруживаются благодаря контрасту, а не анали-
зу... Познание... — говорит Фейерабенд, — не есть ряд непроти-
воречивых теорий, приближающихся к некоторой идеальной
концепции. Оно не является постепенным приближением к ис-
тине, а скорее представляет собой увеличивающийся океан вза-
имно несовместимых1 (быть может, даже несоизмеримых) альтер-
натив, в котором каждая отдельная теория, сказка или миф явля-
ются частями одной совокупности, побуждающими друг друга к
более тщательной разработке; благодаря этому процессу конку-
ренции все они вносят свой вклад в развитие нашего сознания.
В этом всеобъемлющем процессе ничто не устанавливается на-
вечно и ничто не опускается» [Там же, с. 160—162]. Необходи-
мость «взаимно несовместимых альтернатив» для развития нау-
ки ведет к полезности «контриндукции», суть которой — разраба-
тывать гипотезы, не совместимые с хорошо обоснованными
теориями или фактами [Там же, с. 161]. Ведь «свидетельство,
способное опровергнуть некоторую теорию, часто может быть
получено только с помощью альтернативы, не совместимой с
данной теорией... Поэтому ученый... должен сравнивать идеи с
другими идеями, а не с «опытом» и пытаться улучшить те кон-
цепции, которые потерпели поражение в соревновании, а не от-
брасывать их» [Там же, с. 161]. Отсюда «обсуждение этих альтер-
натив приобретает первостепенное значение для методологии»
[ Там же, с. 76]. «Условие совместимости, согласно которому но-
вые гипотезы логически должны быть согласованы с ранее при-
знанными теориями, неразумно, поскольку оно сохраняет более
старую, а не лучшую теорию... Пролиферация теорий благотвор-
на для науки, в то время как их единообразие ослабляет ее кри-
тическую силу» [Там же, с. 166]. «Если верна мысль... о том, —
говорит он, — что многие факты можно получить только с помо-
1 Совместимость теорий Т| и Tj предполагает, что в Т| нет предложения, ко-
торое противоречило бы предложению из Т2.
214
Часть I. Глава 6
щью альтернатив, то отказ от их рассмотрения будет иметь
результатом устранение потенциально опровергающих фактов»
[Там же, с. 174].
Фейерабенд утверждает, что развитие науки идет не путем
сравнения теорий с эмпирическими фактами, а путем взаимной
критики несовместимых теорий, учитывающей имеющиеся фак-
ты. Поэтому методологический принцип «пролиферации» тео-
рий способствует развитию науки: «Мир, который мы хотим ис-
следовать, представляет собой в значительной степени неизвест-
ную сущность. Поэтому мы должны держать глаза открытыми и
не ограничивать себя заранее» [Тал/ же, с. 150].
Исходя из этого, он утверждает свой анархистский принцип:
«единственным принципом, не препятствующим прогрессу, яв-
ляется принцип «допустимо все» (anything goes)» [ Там же, с. 153].
С этой точки зрения оказываются бессмысленными методологи-
ческие критерии верификационизма и фальсификационизма, а
также принципы соответствия, недопустимости противоречия,
избегания гипотез ad hoc, простоты и пр. Этот «анархистский»
принцип, с точки зрения Фейерабенда, подтверждает история
науки, которая демонстрирует, «что не существует правила... ко-
торое в то или иное время не было бы нарушено... Такие наруше-
ния не случайны... Напротив, они необходимы для прогресса
науки» [Там же, с. 153].
Эти центральные моменты своей концепции Фейерабенд ил-
люстрирует на примере описания способа, «с помощью которого
Галилей справился с важным контраргументом против идеи вра-
щения Земли». Фейерабенд подчеркивает, что «справился», а не
«опроверг», ибо в этом случае мы имеем дело с изменением кон-
цептуальной системы (включающей «естественную интерпрета-
цию»1. — А.Л.), а также с несомненными попытками скрыть это
обстоятельство» [Там же, с. 203]. Согласно Фейерабенду, Гали-
лей меняет старую «естественную интерпретацию» на новую, ис-
пользуя внушение и пропагандистские уловки [Тамже, с. 213].
1 Фейерабенд утверждает, что «существует не два отдельных акта: один —
появление феномена, другой — выражение его с помощью подходящего высказы-
вания, а лишь один: произнесение в определенной ситуации наблюдения выска-
зывания... «камень падает по прямой линии». «Источник и влияние умственных
операций» он называет «естественными интерпретациями» [Фейерабенд, 1986,
с. 204—205]. Их можно рассматривать как форму «теоретической нагруженности»
опытных данных, о которой говорят все постпозитивисты.
215
Философия науки
Такова суть содержательной критики Фейерабендом предше-
ствующей позитивистской философии науки. Но на этом он не
останавливается и проводит свою логическую линию до конца,
приходя к абсурду. Из тезиса о несоизмеримости теорий он вы-
водит возможность защиты любой концепции от внешней кри-
тики, а отсюда равенство любых систем утверждений (характер-
ная черта постмодернизма — широкого философского течения
последней трети XX в.).
Из принципа пролиферации и гуманизма, понимаемого как
«бережное отношение к индивидуальности», ведущее к «плюра-
лизму теорий и метафизических воззрений»1, Фейерабенд выво-
дит равенство всех мировоззрений2 вообще и в том числе рацио-
нально-научного, иррационально-магического (мифологиче-
ского) и религиозного. Из этого для него следует вывод о
необходимости отделения рационально-научного мировоззре-
ния, подобно религиозному, от государства, что означает пре-
кращение обучения наукам в школе. Ибо наука, как показывает
критика постпозитивистов и его собствен�