Лето с Прустом

Équateurs
UNÉTÉ avec
PROUST
Laura El Makki
Antoine Compagnon
Jean-Yves Tadié
Jérôme Prieur
Nicolas Grimaldi
Julia Kristeva
Michel Erman
Raphaël Enthoven
Adrien Goetz

Ад Маргинем Пресс

 	

Лора Эль Макки
Антуан Компаньон
Жан-Ив Тадь е
Жером Приёр
Николя Гр имальди
Юлия Кристева
Мишель Эрман
Рафаэль Энтовен
Адриен Гётц

УДК 821.133.1.09(092)Пруст М.
ББК 83.3(4Фра)52-8Пруст М.
Л52
Перевод — А лла Смирнова, Елена Баевская (цитаты из Пруста)
Редактор — Елена Баевская
Оформление — Татьяна Борисова, ABCdesign
Эль Макки, Лора
Л52 Лето с Прустом : пер. с франц. / Лора Эль Макки и др. —
М. : Ад Маргинем Пресс, 2023. — 176 с.
ISBN 978-5-91103-669-0
Роман Марселя Пруста (1871–1922) В поисках утраченного времени являет-
ся со времен его публикации в 1910–1920-х годах неослабевающим вызовом
читателям всего мира. Что это: необозримая книга-собор в традиции боль-
ших романов XIX века, панорама рафинированной культуры Европы «кон-
ца прекрасной эпохи», сметенной мировыми войнами, опыт философского
осмысления памяти средствами литературы, попытка автора разобраться
в самом себе, его раздумье о том, что значит написать книгу и как на это ре-
шиться, или, наконец, предложение читателю понять, что значит по-насто-
ящему книгу прочесть? Всё это вместе и многое другое, о чем с разных сто-
рон размышляют девять читателей Пруста: литерат уроведы, философы,
историки искусства. И, конечно, Поиски — это вызов переводчику, который
в этой книге принимает Елена Баевская, открывающая фрагментарный,
но в то же время единый вид на корпус текстов выдающегося французского
писателя.
© Editions Des Équateur s / Humensis / France Inter, 2014
Published by arrangement with Lester Literary Agency & Associates
© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2023
18+

Содержание
ВСТУПЛЕНИЕ
Лора Эль М акки
I
ВРЕМЯ
Антуан Компаньон
1. Портрет чи тател я
2. Долгое время
3. Лабиринт времени
4. Утраченное время
5 . Обретенное время
II
ПЕРСОНАЖИ
Жан-Ив Тад ье
1. Портрет ч итателя
2. Мать
3. Шарль Сванн
4. Барон де Шарлюс
5. Альбертина
III
ПРУСТ И ЕГО МИР
Жером Приёр
1. Пруст — светский хроникер
2. Пруст — критик светской
публики
3. Тайный лик Пруста
IV
ЛЮБОВЬ
Николя Гримальди
1. Портрет ч итателя
2. Влечение
3. Ожидание
4. Ревность
5. Иллюзия
V
ВООБРАЖАЕМОЕ
Юлия Кристева
1. Портрет читателя
2 . Записать ощущение
3. Взгляд
4. Сон и сновидение
5. Пруст — современный автор
VI
МЕСТА
Мишель Эрман
1. Портрет читателя
2. Комбре
3. Бальбек
4. Париж
5. Венеция
VII
ПРУСТ И ФИЛОСОФЫ
Рафаэль Энтовен
1. Портрет читателя
2. Пруст и Монтень
3. Пруст и Шопенгауэр
4. Пруст и Ницше
5. Пруст и Камю
VIII
ИСКУССТВО
Адрие н Гётц
1. Портрет читателя
2. Музыка
3. Живопись
4. Писательство
5. Чтение
ОБ АВТОРАХ
6
8
9
14
20
23
27
31
32
36
40
44
48
52
53
57
61
65
66
70
74
78
82
86
87
90
94
98
102
106
107
99
115
118
122
126
127
102
136
140
145
149
150
154
158
163
167
170

6
ЛЕТО С ПРУСТОМ
Вступление
«К сожалению, чтобы человек нашел время прочесть Поиски,
ему нужно серьезно заболеть или сломать ногу». Робер Пруст,
брат Марселя, был не так уж и неправ. Вот только он упустил
еще одну, третью, причину: летние каникулы, жаркое время
года, когда так приятно читать на солнце, возле моря или, как
сам Пруст, в тишине своей комнаты. Время внезапно замедля-
ется, расширяется, улетучивается. И больше нет ничего, кро-
ме Поисков в руках.
Этот невероятный роман, растревоживший литератур-
ный пейзаж своего времени, переносит нас на столетие назад,
в парижские салоны «прекрасной эпохи», на пляж нормандско-
го берега или к Венецианской лагуне. Он говорит нам о жизни,
о кульбитах памяти, о хрупкости человеческих отношений,
о неоднозначности любовных чувств, о живительной силе вооб-
ражения, а еще — о красоте искусства. Каждый может найти
на его страницах приют своим мечтам, узнать свои радости
и свои страхи и даже постичь кое-какие истины.
Посвятив последние годы жизни созданию романа В по-
исках утраченного времени, Пруст хотел, чтобы его будущие
читатели смогли «читать в самих себе». Книга Лето с Пру-
стом — это, помимо всего прочего, приглашение познать глуби-
ны собственной души. Она не стремится объяснить рассказан-
ную историю. Она, скорее, пытается высветить пути самого
текста и отыскать в нем слова, фразы, образы, которые могут
говорить со всеми — с новичками и посвященными, с мечтате-
лями и любопытствующими.

7
Восемь читателей согласились пройти вместе со мной
этот путь. Это литераторы, биографы, университетские про-
фессора. Все они посвятили часть своей жизни изучению Пруста.
Прошлым летом каждый из них говорил в эфире радиостанции
France Inter о своем вúдении Поисков, опираясь на тему, особен-
но ему близкую, или на место в романе, взволновавшее его более
всего. Сегодня они рассказывают о своем восхищении этим ше-
девром и размышляют о вопросах, которые он ставит. Как удер-
жать уходящее время? Почему любить — значит страдать?
Возможно ли в полной мере познать другого человека? Авторы
пробуют ответить на эти вопросы, стараются открыть нам
глаза и предлагают, пока длится прекрасное лето и шелестят
страницы книги, покачаться на волнах прустовской мечты.
Лора Эль Макки1
1
Лора Эль Макки является также автором преамбул к каждой главке
(эти преамбулы выделены курсивом) . — Здесь и далее — примечания р е-
дактора русского перев ода.
ВСТУПЛЕНИЕ

1.


Антуан Компаньон

9
ВРЕМЯ
1. Портрет читателя
Настоящая жизнь, та, которую мы наконец постигли
и истолковали, то есть единственная жизнь, которую мы
в самом деле прожили, — это литература.
2
Обретенное время
Рассказчик, отправившись «на поиски утраченного време-
ни», осознает в конце романа, как возможно его спасти: про-
сто сесть и начать писать. В поисках утраченного времени —
это прежде всего история призвания — призвания героя и, через
него, призвания его автора, Марселя Пруста, который посвя-
тил большую часть жизни сочинению и редактированию книги,
столь же прекрасной, сколь и несовершенной.
***
Однажды утром Пруст, едва пробудившись после короткой
ночи, еще лежа в постели, объявил своей верной служанке Се-
лесте А льбарé: «Я написал слово „конец“, теперь могу и уме-
реть». Селеста, бывшая к тому же его секретарем, рассказала
эту историю в 1962 году для телевизионной передачи Роже
Стефана Портрет-воспоминание, знакомившей с Прустом
широкую публику. С этого момента Пруст, который с таким
трудом пробивался к читателям, становится писателем поко-
ления бэби-бумеров. Пройдя через чистилище 1930–1940-х
годов, его творчество стало доступно всем: книги издаются
в дешевых массовых сериях и переводятся на множество язы-
ков. Сегодня они стали классикой, Поиски признаны важней-
шей книгой, которая, однако, — и это наивысшая похвала,
какую я могу сделать, — в каком-то смысле чудовищна и так
удачно неудачна.
2
Здесь и далее все цитаты из Пруста приводятся в переводе Елены Ба-
евской (со ссылками на вышедшие издания или без ссылок, если переводы
впервые публикуются в этой книге; эпиграфы ссылками не снабжаются) .

10
ЛЕТО С ПРУСТОМ
Вещи совершенные выходят из моды. Эта книга не похожа
на французский психологический роман — от Принцессы Клев-
ской до книг Поля Бурже. Разумеется, поначалу она привела в за-
мешательство. Возможно, не стоит слишком сердиться на первых
издателей, которые ее отвергли, пока Пруст не опубликовал ро-
ман у Бернара Грассе за свой счет, причем заплатив весьма доро-
го. Ведь Пруст предъявил им монстра на восемьсот машинопис-
ных страниц вперемешку с рукописными листочками, зачастую
совершенно неразборчивыми, переписанными домочадцами,
и к тому же добавил, что на подходе пара томов, еще не закон-
ченных, но содержащих вещи непристойные, имеющие отноше-
ние к педерастии. Было от чего прийти в уныние. Однако когда
роман был наконец опубликован, первые критические статьи
оказались весьма благожелательны, а продажи между ноябрем
1913 года и августом 1914-го — многообещающи: около трех
тысяч экземпляров, что довольно много для того времени, тем
более что речь шла о трудной книге. Критика сразу заметила,
что роман новый и важный. За границей признали, что появил-
ся крупный писатель. Об этом через месяц после выхода книги
написали в The Times Literary Supplement3 и в одном итальянском
журнале. Во Франции всё оказалось сложнее из-за репутации
Пруста: он был автором с «правого берега», из квартала Мон-
со (тогда как Жид являлся писателем Люксембургского сада, то
есть «левого берега»). В 1896 году Пруст уже опубликовал За-
бавы и дни с предисловием Анатоля Франса и акварелями Мад-
лен Лемер, хозяйки известного салона. Под влиянием предрас-
судков издатели не оценили своеобразия произведения.
Поиски из тех книг, что не поддаются никакой классифи-
кации. В этом их сила и глубина. Их перечитывают те же чи-
татели десять лет спустя, их перечитывают вот уже несколько
поколений, и все каждый раз находят что-то новое. Между тем
в центре внимания Пруста — вечные вопросы: любовь, рев-
ность, честолюбие, желание, память.
3
Влиятельный британский литературно-критический еженедельник.

11
ВРЕМЯ
Хотя Поиски очень известны, мало кто прочел их целиком.
Есть проверенное правило: лишь половина покупателей пер-
вой части приобретает вторую, и лишь половина покупателей
второй приобретает третью. Но тот, кто прочел все три, уже не
останавливается и покупает Содом и Гоморру, Пленницу, Исчез -
нувшую Альбертину и Обретенное время. Пруста не назовешь
легким писателем: его фразы длинны, а светские вечера беско-
нечны. Он пугает. Нет ничего странного в том, что мы боимся
книг — ведь они нас меняют. Когда погружаешься в такой ро-
ман, как этот, когда прочитываешь его по-настоящему, до кон-
ца, ты выходишь из него другим.
Я прочел В поисках утраченного времени в 1968 году, в во-
семнадцать лет, и прекрасно помню свое удивление от Комбре:
мне сразу захотелось писать что-то вроде собственных воспо-
минаний о детстве, в подражание Прусту. Я всё быстрее и бы-
стрее погружался в следующие книги, привыкая к фразе пи-
сателя. Я возвращаюсь к ним без конца, но сегодня чаще всего
к Исчезнувшей Альбертине, потому что, на мой взгляд, это самая
прекрасная книга о скорби. Поиски — книга, в которой каж-
дый должен идти своим путем. Но, прочитав первые тридцать
страниц, ты начинаешь чувствовать себя в ней, как у себя дома.
В начале книги Под сенью дев, увенчанных цветами, господин
де Норпуа, светский человек, который будет уговаривать юно-
го рассказчика посвятить себя литерат уре, ужинает у родите-
лей героя. И хотя последний полагает, будто «знает» этого
господина, предлагающего ему свою помощь, по прошествии
лет он осознает великий закон жизни — он же великий закон
Поисков, согласно которому никогда нельзя познать другого.
Но когда я услышал, что он поговорит обо мне с Жиль-
бертой и ее матерью (а ведь это значило, что я и сам,
как какое-нибудь олимпийское божество, проникну, не-
видимый, в салон г-жи Сванн, ворвусь дуновением ве-
терка или обернусь старцем, чей облик приняла неког-
да сама Минерва, и завладею ее вниманием, и займу

12
ЛЕТО С ПРУСТОМ
ее мысли, и она будет благодарна мне за мое восхи-
щение, и я предстану перед ней как друг важной осо-
бы, и она решит, что я вполне достоин в будущем войти
в круг ее родных и друзей) , на меня внезапно нахлыну-
ла такая нежная любовь к этому важному господину, го-
товому обратить мне на пользу свое огромное, должно
быть, влияние на г-жу Сванн, что я еле удержался, что-
бы не броситься целовать его мягкие, белые и морщи-
нистые руки, имевшие такой вид, будто слишком дол-
го пробыли в воде. Я даже сделал какое-то движение
в их сторону, которое, кажется, никто кроме меня не за-
метил. В самом деле, всем нам трудно в точности рас-
считать, в какой мере наши слова или жесты заметны
окружающим; мы боимся преувеличить собственное
значение и в то же время воображаем, будто память
других людей распыляется на всё необъятное простран-
ство их жизни, поэтому нам чудится, что второстепен-
ные детали наших речей и поз едва проникают в созна-
ние тех, с кем мы беседуем, и уж конечно не застревают
у них в памяти. Кстати, именно этим предположением
руководствуются преступники, когда задним числом
переиначивают уже сказанное, воображая, будто ни-
кто не сопоставит ту и другую версии. Но весьма веро-
ятно, что даже по мерке тысячелетней истории чело-
вечества философия газетчика, согласно которой всё
обречено на забвение, менее справедлива, чем проти-
воположная философия, предвещающая, что ничто не
исчезнет. В одной и той же газете сплошь и рядом ав-
тор передовицы, говоря о каком-нибудь событии, о не-
коем шедевре или, тем более, о певице, которой «на миг
улыбнулась слава», наставительно замечает: «Но кто об
этом вспомнит через десять лет?» — а на третьей стра-
нице той же газеты помещен отчет Академии надписей,
сообщающий о событии куда более скромном, о пустя-
ковом стихотворении, сочиненном в эпоху фараонов,

13
ВРЕМЯ
а теперь наконец-то дошедшем до нас в полном виде.
Пожалуй, то же самое происходит и в краткой жизни от-
дельного человека. Между тем спустя несколько лет
в одном доме, где я более всего уповал именно на под-
держку г-на де Норпуа, ведь он был другом отца, таким
снисходительным, таким благожелательным по отноше-
нию ко всем нам, да вдобавок самой своей профессией
и происхождением он был приучен к сдержанности, —
так вот, стоило посланнику удалиться, мне в этом доме
рассказали, что он намекал на какой-то давний вечер,
когда «он заметил, что я сейчас брошусь целовать ему
руки», и я не только покраснел до ушей, но и поразился,
что г-н де Норпуа говорит обо мне совершенно не так,
как я от него ожидал, а главное, что в памяти у него осе-
ло именно это; мелкая сплетня показала мне, в каких
неожиданных пропорциях смешиваются рассеянность
и сосредоточенность, память и забвение, из которых
соткано человеческое сознание, и я был так же потря-
сен, как в тот день, когда прочел у Масперо, что до-
подлинно известен список охотников, которых пригла-
шал на свои облавы Ашшурбанапал за десять веков до
рождения Иисуса Христа.
4
4
Пруст М. Под сенью дев, увенчанных цветами. М .: Иностранка, 2016.
С. 59–61.

14
ЛЕТО С ПРУСТОМ
2. Долгое время
Долгое время я ложился спать рано.
В сторону Сванна
Первая же фраза романа В поисках утраченного времени и даже
первое ее слово резюмируют представление большинства людей
об этой книге. Поиски — это и в самом деле роман «долгий»,
почти на три тысячи страниц... Но эта «долгота» необхо-
дима Прусту, который хотел показать, как время торжеству-
ет над нашей жизнью, как оно меняет нас и как мы несмотря
ни на что можем его удержать.
***
«Есть короткие произведения, которые кажутся длинными.
А длинное произведение Пруста мне кажется коротким». Так
говорил о Поисках Жан Кокто. Он из тех истинных читателей
Пруста, которые, добравшись до конца, начинают читать снача-
ла. Потому что эта книга не отпускает. Вообще-то Пруст не со-
бирался писать такую длинную книгу. Когда в 1909-м, а затем
в 1912 году он связался с издателями, то полагал, что в ней бу-
дет том или два: Утраченное время и Обретенное время, по три-
ста страниц каждый (но вскоре передумал: по пятьсот). Когда
же дело дошло до передачи рукописи В сторону Сванна, пред-
полагаемое число страниц каждого тома выросло до семисот,
то есть в общей сложности их стало полторы тысячи. Война
прервала публикацию сочинения. Когда в 1918 году был напе-
чатан том Под сенью дев, увенчанных цветами, книга уже обрела
пропорции, известные ныне. И виной тут не только Пруст: во-
йна, давшая ему время увеличить объем романа, тоже в какой-
то мере несет за это ответственность.
Когда Пруст по-настоящему взялся за свое сочинение,
он закончил его очень быстро. Три тысячи страниц написаны
за каких-то несколько лет. Он принялся за работ у в 1909 году,
а уже в 1912-м огромный роман был почти готов. Книга

15
ВРЕМЯ
строится вокруг идеи, сформировавшейся в 1908-м: отличия
« я» светского от «я» творческого, памяти произвольной и не-
произвольной. Как раз перед Балом масок идет часть, которую
Пруст называет Вечное поклонение5
, — это откровение о том,
как искусство пробуждает чувства. Книга зиждется на одной
идее, и всё же это не тенденциозный роман, поскольку прустов-
ская теория памяти до самого конца глубоко спрятана и при-
глушена, но при этом проступает на поверхность через сам
процесс письма.
Пруст действует методом расширения: он пишет само-
стоятельные фрагменты, не зная еще, куда их вставит, затем
выстраивает что-то вроде сценария. На каждом этапе он «на-
сыщает», «перенасыщает» свое произведение, как говорил
Ролан Барт. Получая корректуры, он до самого конца добавлял
к своему тексту всё новые и новые куски. Проживи он дольше,
в книге оказалось бы не три, а четыре тысячи страниц! Пленни-
ца, Исчезнувшая А льбертина, Обретенное время увеличились
бы в объеме... Это книга всей жизни, ведь Пруст начал ее пи-
сать в двадцатилетнем возрасте. Жан Сантёй — первое произ-
ведение, оставшееся незаконченным и опубликованное лишь
после его смерти, — это уже В поисках утраченного времени.
Пруст мог писать лишь одну книгу.
Длинная фраза Пруста — особенная. Это фраза со встав-
ками, вводными пред ложениями и скобками. Как и у Монте-
ня, причастий настоящего времени здесь больше, чем прида-
точных предложений. Часто прустовскую фразу сопоставляют
с теми, что свойственны письмам или мемуарам эпохи класси-
цизма. Но он умеет писать и короткими фразами. Некоторые
из них отсылают к традиции — тоже классической — эпиграм-
мы или сентенции. Поиски содержат и максимы, затрагиваю-
щие самые разные темы. Первая же фраза книги — «Долгое
5
Вечное поклонение — евхаристическая практика в римско-
католической традиции, когда разоблачение Евхаристии и поклонение ей
происходят постоянно (двадцать четыре часа в сутки) .

16
ЛЕТО С ПРУСТОМ
время я ложился спать рано» — гениальный ход, но Прусту
удалось найти ее не сразу. Она появилась довольно поздно,
уже при перепечатке текста, после многочисленных вариан-
тов и исправлений. И даже получив корректуру, Пруст вновь
зачеркнул ее, пробуя другие начальные фразы, но затем вос-
становил. Можно сделать два предположения: то ли он не был
доволен и всё же принял ее нехотя, за неимением лучшего, то
ли эта фраза казалась ему настолько рискованной из-за своей
банальности, что он долго колебался, делать ли ее вступлением.
Я склоняюсь ко второй гипотезе. Словно интригующие врата,
впускающие читателя в книг у о времени, о памяти, о бессон-
нице, она сразу же обозначает контраст с тем временем, когда
рассказчику еще хорошо спалось.
Эту первую фразу нельзя отделить от первого абзаца. Она
выводит на сцену героя, который уже не может спать и в часы
бессонницы вспоминает время, когда спал и ему случалось,
проснувшись среди ночи, вспоминать детство. Это словно
двойная вспышка памяти: герой, страдающий бессонницей,
вспоминает о том времени, когда вспоминал о детстве. Так мы
вступаем в рассказ о комнатах, в которых он жил: в Париже,
в деревушке Комбре, в Бальбеке на берегу моря. Калейдоскоп
памяти начинает крутиться, и читатель пускается в путь, хотя
еще и не понимает, куда именно.
В Обретенном времени рассказчик во время войны возвраща-
ется в Париж после нескольких лет отсу тствия. Его пригласи-
ли к принцессе Германтской, и вот он видит, как постарели те,
кого он когда-то знал. Протяженность времени обрела нако-
нец свой предел в патетичном и ликующем Бале голов, где ге-
рой, только что осознавший свой литературный дар, испыты-
вает чувство превосходства над другими. Именно он станет
говорить о них, именно он спасет их от забвения и воздвигнет
монумент мертвым.
В первый миг я не понял, почему как-то не совсем уз-
наю хозяина дома и гостей, почему мне мерещится, что

17
ВРЕМЯ
все здесь «корчат рожи» и эти напудренные рожи меня-
ют их до неузнаваемости. Принц, принимая гостей, еще
хранил добродушный вид сказочного короля, замечен-
ный мною в первую нашу встречу, но на этот раз он, ка-
залось, сам подчинялся этикету, которого требовал
от гостей, нацепил белую бороду и шаркал ногами, отя-
желевшими, словно они налились свинцом. Казалось,
он изображает «старость». Усы у него тоже были белые,
словно еще не оттаяли после леса, где ходит Мальчик-
с-Пальчик. Они явно мешали его напряженному рту; на-
верно, как только все его рассмотрят, ему придется их
отлепить. Правду сказать, я узнал его только после того,
как хорошенько подумал и различил отдельные черты,
по которым восстановил всю человеческую личность.
Уж не знаю, чем вымазал себе лицо Фезансак-младший,
но в отличие от прочих, у которых поседели у кого пол-
бороды, у кого одни усы, он не стал возиться с краской
для волос, зато ухитрился покрыть себе лицо морщи-
нами, а брови поставить торчком; правда, всё это ему
не шло и лицо его на вид погрубело, покрылось загаром,
сложилось в помпезную гримасу, и это так его состари-
ло, что он уже совсем не был похож на юношу. И тут же
я изумился, когда кто-то назвал герцогом де Шательро
старичка с серебряными усами, подобающими послан-
нику; у этого старичка только во взгляде мелькнуло не-
что, напомнившее мне молодого человека, встречен-
ного когда-то в гостях у г-жи де Вильпаризи. О первом,
кого я умудрился опознать таким образом, попытавшись
отрешиться от его наряда и дополнив внешность, дан-
ную ему от природы, с помощью усилия памяти, я пона-
чалу невольно и, пожалуй, неизбежно подумал на малую
долю секунды, что надо бы похвалить его грим, такой
искусный, что я не сразу его узнал, а сперва засомне-
вался, как будто это великий актер, играющий персона-
жа, на которого совершенно не похож, так что при его

18
ЛЕТО С ПРУСТОМ
появлении на сцене публика, даром что имя его обозна-
чено в программе, на миг застывает в изумлении, а по-
том взрывается аплодисментами. В этом смысле самым
необыкновенным из всех был мой личный враг г-н д’Ар-
жанкур, воистину гвоздь приема. Мало того, что вместо
обычной своей бородки с проседью он обзавелся потря-
сающей бородой небывалой белизны; вдобавок в его
облике проступило столько новых черточек, способ-
ных уменьшить рост, утяжелить фигуру и даже переме-
нить общее выражение лица, переменить характер, что
теперь он преобразился в старого попрошайку, не вну-
шавшего ни малейшего почтения, — а я-то помнил его
несгибаемым, напыщенным, — и этот выживший из ума
старичок выглядел совершенно правдоподобно, руки
и ноги его тряслись, а лицо, обычно такое надменное,
расслабилось, и с него не сходила идиотская блажен-
ная улыбка. Искусство переодевания, доведенное до та-
кого совершенства, — это уже преображение. И пускай
кое-какие мелочи убеждали меня, что это невыразимо
живописное зрелище представляет нам не кто иной, как
г-н д’Аржанкур, всё равно мне пришлось по очереди во-
образить себе одно за другим целую вереницу меняю-
щихся лиц, чтобы добраться до лица того д’Аржанкура,
которого я знал когда-то, и тот д’Аржанкур, плоть от пло-
ти этого, до неузнаваемости отличался от себя самого.
Очевидно, это был последний предел изменений, до ко-
торого он мог дойти, не развалившись: горделивое лицо,
статная фигура превратились в хлипкую развалину, ша-
тавшуюся из стороны в сторону. И только припоминая
те усмешки г-на д’Аржанкура, которыми в прежние вре-
мена умерялась подчас его надменность, вы понимали,
что в корректном джентльмене прежних времен уже та-
илась возможность этой ухмылки дряхлого слабоумно-
го старьевщика. Но даже если предположить, что д’Ар-
жанкур пытался улыбаться так же, как раньше, лицо его

19
ВРЕМЯ
так фантастически преобразилось и даже строение глаз,
в которых отражалось желание улыбнуться, настолько
переменилось, что улыбка выходила совершенно дру-
гая и даже как будто принадлежала другому человеку.
Неудержимый смех разобрал меня при виде этого вели-
чественного старого идиота, расплывшегося в такую же
блаженную карикатуру на самого себя, как поверженный
г-н де Шарлюс, такой трагический в своей любезности.

20
ЛЕТО С ПРУСТОМ
3. Лабиринт времени
Всё дело в хронологии.
Обретенное время
Рассказчику Поисков не занимать отваги. В этой книге очень
мало хронологии. Лишь Дело Дрейфуса и Первая мировая война
связывают рассказ с определенной эпохой. За исключением этих
двух событий Пруст не дает никаких признаков времени, ему
удается показать, как течет время, даже не указывая на него.
***
Пруст, у тверждающий, что исторические события менее зна-
чимы для искусства, чем птичье пение, не собирался писать
реалистический роман. Но читатели, открывшие его книгу
в 1913 году, отнесли ее к современному роману. Читая ее сегод-
ня, мы соотносим ее с биографией Пруста. Мы предполагаем,
что действие Сванна происходит в восьмидесятые-девяностые
годы XIX века. Постепенно мы добираемся до войны 1914 года.
Интрига романа накладывается на хронологию жизни Пруста.
Некоторые персонажи не стареют, например Франсуаза, слу-
жанка, которая в Сванне была уже бабушкой и в Обретенном
времени по-прежнему останется дамой почтенного возраста.
Пруст хотел запечатлеть на бумаге «невидимую субстан-
цию времени». И ему это удалось: в романе мало дат, мало ори-
ентиров, зато есть наслоение событий, воспоминаний и эпох.
Однако роман нельзя назвать беспорядочным. На первых стра-
ницах Сванна рассказчик предупреждает, что будет рассма-
тривать комнаты из своих воспоминаний в том порядке, в ка-
ком они возникну т в его памяти, то есть без всякого порядка.
Но при этом хронология соблюдается четко: Комбре относится
к детству, Под сенью дев, увенчанных цветами — к отрочеству,
а с А льбертиной рассказчик становится взрослым. Путеводная
нить романа — не случайный порядок комнат, а старение героя.
За исключением, разве что, Любви Сванна, ведь после Комбре

21
ВРЕМЯ
мы возвращаемся в эпоху, предшествующую рождению героя,
в эпоху любви Сванна и Одетты, чья дочь, Жильберта, будет
современницей героя. Этот рассказ о любви от третьего лица
написан в более привычной манере и озадачивает нас сегодня,
как и читателей 1913 года, куда меньше остальных частей рома-
на. Комбре говорит нам о памяти героя, о его теле, его чувствах.
Эта книга — современница Фрейда. В ХХ веке у нее и у трудов
Фрейда были одни и те же читатели: Поиски говорили им о дет-
стве и сексуальности. Сцены онанизма вроде тех, что встреча-
ются на первых страницах Комбре, редки не только в романах
той поры, но и в нынешних.
Здесь нет единственного рассказчика, он многолик, как
многолико время. Он встречает нас ребенком, покидает ста-
риком. « Я» состоит из разнообразных пластов. В интервью
1913 года Пруст цитировал Бергсона, модного философа того
времени. Он ссылался на него, не скрывая своих с ним расхож-
дений. Его книга могла бы напоминать сочинения Бергсона,
даже если бы в ней говорилось совсем о другом. Ведь у Берг-
сона, как и у Пруста, как и у Фрейда, в основе всего — множе-
ственность «я». Роман Пруста — не программный роман, но
у Пруста есть одна главная мысль: « я» раздроблено, проти-
воречиво, разорвано на «я» социальное и «я » внутреннее,
то, которое участвует в создании романа. И сами эти два «я»
тоже состоят из «перемежающихся» слоев.
Говоря о своей книге, Пруст использует два сравнения: со-
бор и платье. Первое сравнение благородно: оно сопоставляет
роман с монументом, который дорог Прусту со времен его пе-
реводов из Рёскина; второе, более приземленное, роднит пи-
сательство с ремеслом. Пруст писал в тетрадях, его окружает
память, запечатленная на бумаге; лежа в постели, среди этих те-
традей, он точно знает, где находится тот или иной набросок,
и без труда находит любой, как мастер находит нужный кусок
материала. Он постоянно дополняет текст: вначале пишет на ли-
цевой стороне страницы, оставляя обратную для добавлений;
затем, когда на лицевой стороне уже не остается места, заходит

22
ЛЕТО С ПРУСТОМ
за поля; а когда и поля исписаны — прибегает к вклейкам, они
есть уже в первых тетрадях. Он чиркает на первом попавшем-
ся клочке бумаги, потом вклеивает его туда, куда нужно. Ма-
шинописные листы и корректуры разворачиваются гармошкой
и вытягиваются метровыми полотнищами. Рукописи Пруста —
прекрасные иллюстрации природы литературного творчества.
Оно требует огромной работы, скрытой от глаз. Поначалу пола-
гали, что Пруст, человек светский, писал свободно и легко, как
говорил. Вовсе нет. Когда в 1950-х годах были опубликованы
его черновики, стало понятно, как много и упорно он трудился.
На протяжении всей книги рассказчик забавляется со време-
нем, бросая вызов его законам. От этого возникает ощущение
некоторой путаницы и смятения. Но за кажущимся беспоряд-
ком видна выкройка платья... Писательство, по мнению Пру-
ста, — не что иное, как искусство шитья.
...то и дело заменяя одно сравнение на другое, всё лучше
и конкретнее представляя себе дело, за которое берусь,
я думал, как буду работать за моим большим столом из
белой древесины, а Франсуаза будет на меня смотреть.
Такие, как она, непритязательные люди, живущие подле
нас, интуитивно понимают стоящие перед нами задачи,
да я уже и подзабыл Альбертину, так что простил Фран-
суазе все ее козни и теперь смогу работать рядом с ней
и почти так же, как она (по крайней мере как она работа-
ла когда-то, ведь теперь она состарилась и уже мало что
видела) , и прикалывая тут и там по добавочному лист-
ку, я выстрою свою книгу даже не как собор, это было бы
с моей стороны гордыней, а просто как платье. Когда ря-
дом со мной не будет всех моих бумаг и бумажечек, как
их называла Франсуаза, и я потеряю как раз ту, которая
мне нужна, Франсуаза прекрасно поймет причину моего
беспокойства, не зря же она всегда говорила, что не мо-
жет шить, если у нее нет нужного номера ниток...

23
ВРЕМЯ
4. Утраченное время
Воспоминание о какой-то картине — это просто сожале-
ние о каком-то мгновении.
В сторону Сванна
Первый том Поисков завершается фразой, полной ностальгии.
Повзрослевший рассказчик, поведавший о своем детстве в Ком-
бре, а затем о любви Сванна, отправляется в Булонский лес
и осознает, что время прошло. В аллее Акаций он видит поста-
ревших женщин, которыми когда-то все восхищались. «Дома,
дороги, улицы — увы! — мимолетны, как годы». В поисках утра-
ченного времени — это не только роман об обретении челове-
ком своего прошлого: прежде всего, как указывает название, это
книга о потере и об осознании потери.
***
В конце третьей части первого тома, озаглавленной Име-
на мест: имя, рассказчик кажется печальным, смирившимся
с «утраченным временем», но Пруст предупреждает в пись-
мах : «Осторожно, это преждевременный вывод. Я просто пока
еще не понял, как обрести время». Книга тщательно выстро-
ена, хотя может создаться впечатление, будто перо бежит по
бумаге свободно и беззаботно. Некоторые читатели напрасно
ему доверились, а между тем в романе много предуведомле-
ний и ретроспекций. В конце Сванна возникает иллюзия, буд-
то автору предстоят сожаления о минувшем, но искушенный
читатель, внимательный к деталям, — а такие уже появились
до Обретенного времени — догадывается, что вывод будет со-
вершенно другой. Об этом можно догадаться по эпизоду с мад-
ленкой.
Речь там идет об одном откровении, важном открытии
рассказчика, — о непроизвольной памяти. После банального
происшествия, какие случаются с каждым из нас, героя охва-
тывает невыразимое счастье: так неожиданное ощущение

24
ЛЕТО С ПРУСТОМ
вдруг возвращает нас в прошлое. С кем не случалось подобно-
го: какой-то запах или звук напоминает нам о забытом, каза-
лось бы, времени? Пруст говорит о «непроизвольной памя-
ти». То, чего уже не существует для разума, остается в нашей
глубинной памяти, и одна мимолетная встреча может возро-
дить воспоминания. Непроизвольное воспоминание случай-
но. Воскрешающая его память спонтанна и противоречива.
Пруст сравнивает ее с «аптекой, где продаются успокоитель-
ные лекарства, но также и опасные яды». Она может оглушить
счастьем и наполнить болью. Прекрасный пример тому — со-
ната Вентейля в Любви Сванна: она была гимном любви Сван-
на к Одетте, и она же обозначила конец его любви, когда он
неожиданно услышал ее на приеме у госпожи де Сент-Эверт.
Пруст говорит нам, что существуют невосполнимые по-
тери, которые нельзя осознать сразу. Одна страница Содома
и Гоморры описывает этот опыт, когда рассказчика-подростка
сражает внезапное понимание смерти — понимание запоздалое,
пришедшее задним числом: «Календарь фактов не всегда совпа-
дает с календарем чувств», — говорит он. Случайное ощущение,
когда он снимает ботинок, оказывается необходимо для осозна-
ния того, что он никогда больше не увидит бабушку. Поиски —
это памятник мертвым, которые нас окружают. Роман дает им
право голоса, напоминает о них. Непроизвольная память вы-
зывает сложное чувство потери и воскрешения одновременно.
Есть опьянение временем. Что бы мы ни делали, это опья-
нение сильнее нас, но в Обретенном времени рассказчик рас-
крывает способ превратить непроизвольную память в побу-
дительную силу литерат уры. Решение пришло между первым
томом — В сторону Сванна, и последним — Обретенное время.
Когда Пруст говорил, что написал конец сразу же после
начала, он несколько преувеличивал, ведь в начале он задумы-
вал иной конец, не прием у принцессы Германтской, не Веч-
ное поклонение и Бал масок, а разговор с матерью о Сент-Бёве,
об отличиях «я» творческого и «я» светского, о которых сви-
детельствуют воспоминания.

25
ВРЕМЯ
Обретенное время будет противоречить концу первого
тома, В сторону Сванна. Здесь обнаружится проблема построе-
ния романа: если конец Стороны Сванна написан рассказчиком
Обретенного времени, он должен знать, что литература сохра-
няет утраченное время, и ему не следует отчаиваться. Секрет
творчества мы узнаем в конце Поисков, но если мы как следу-
ет прочли предыдущие тома, то должны были бы догадаться
о нем раньше. В основном Пруст дополняет книгу, но иногда
и сокращает: так, он убрал несколько слишком «педагоги-
ческих» моментов, предвещающих развязку (в них речь шла
о мадленках) и предшествующих Вечному поклонению. «Ис-
кушенному» читателю не нужны эти вехи, он уже проникся
осознанием искупительной роли литературы, которая искупа-
ет и жизнь, и смерть. В этом смысле Поиски — книга со счаст-
ливым концом.
Самый мучительный момент книги — это Перебои сердца в Со-
доме и Гоморре: герой приехал в Бальбек, и в первый же вечер,
когда он разувался, на него внезапно нах лынули воспомина-
ния о бабушке, умершей год назад. Он до сих пор еще не осоз-
нал эт у потерю.
Жестокое потрясение! В первую же ночь, страдая от
сердечного истощения, я попытался справиться с дур-
нотой и медленно, осторожно нагнулся, чтобы разуться.
Но едва я коснулся первой пуговицы на моем ботинке,
в груди у меня поселилось томление от чего-то непо-
нятного, нечеловеческого, меня сотрясали рыдания, из
глаз хлынули слезы. Кто-то подоспел мне на помощь,
спас меня от омертвения души, и это был тот самый, кто
много лет назад, в миг такого же отчаяния, такого же
одиночества, в миг, когда во мне уже не оставалось ни-
чего от меня, вошел и вернул меня мне самому, потому
что это и был я, даже более, чем я, — оболочка, кото-
рая была больше содержимого и несла мне это содер-
жимое. Я успел разглядеть у себя в памяти склоненное

26
ЛЕТО С ПРУСТОМ
надо мной нежное, озабоченное и обескураженное ба-
бушкино лицо, такое, как в первый день после нашего
приезда, — бабушкино лицо, но принадлежавшее не той,
что возбуждала во мне удивление и обиду тем, как
мало она меня жалела, не той, у кого только имя совпа-
дало с бабушкой, а настоящей бабушке: впервые с Ели-
сейских Полей, где с ней случился приступ, невольное
и точное воспоминание вернуло мне ее въяве, такую,
как в жизни. Эта явь не дается нам, пока ее не воссоз-
даст наша мысль (иначе все, кто участвовал в какой-
нибудь грандиозной битве, были бы великими эпиче-
скими поэтами); и тут, охваченный безумным желанием
обнять ее изо всех сил, — по вине путаницы, так часто
мешающей календарю фактов совпасть с календарем
чувств, это случилось лишь спустя год с лишним после
ее похорон, — только теперь я понял, что она умерла.
С тех пор как ее не стало, я часто говорил о ней, думал
о ней, но за словами и мыслями неблагодарного, эго-
истичного и жестокого юнца не крылось ничего похо-
жего на бабушку, потому что из-за моего легкомыслия,
любви к удовольствиям, привычки видеть ее больной
память о том, какая она была, таилась во мне в скры-
том виде. Вся наша душа целиком в тот момент, когда
мы в нее всматриваемся, представляет собой, в сущно-
сти, — несмотря на огромный объем ее богатств — поч-
ти что мнимую величину, потому что то одни богатства,
то другие оказываются недоступны — и реальные, кста-
ти, и воображаемые; у меня, например, подобное случа-
лось с таким сокровищем, как древнее имя Германтов,
и с такими, куда более важными, как истинная память
о бабушке. Дело в том, что с нарушениями памяти свя-
заны перебои сердца.

27
ВРЕМЯ
5. Обретенное время
Атмосфера вечера вспоминается нам потому, что там
улыбались девушки.
Пленница
В романе Пруста есть красота воспоминаний — завораживаю-
щая красота, потому что она возникает неожиданно, причем
неожиданно как для рассказчика, так и для читателя. Неволь-
ное воспоминание, даже порой болезненное, тоже может быть
счастливым. Мадленка, которую макают в чай, выщербленная
мостовая, звяканье ложки или жесткая салфетка воскрешают
мгновения прошедшей жизни.
***
В самом начале Комбре на первом плане оказывается тело.
Мы читаем об ощущениях героя, проснувшегося в незнако-
мой комнате. Такое случалось со всеми: при пробуждении не
понимаешь ни кто ты, ни где ты. Каждое утро мы вновь об-
ретаем свое тело и поселяемся в нем, но какое-то мгновение
не осознаем свою идентичность. Такие же трудности, как при
пробуждении, возникают у нас, когда мы вступаем в роман.
Поначалу мы не понимаем, где мы, затем постепенно начи-
наем себя осознавать. Это рассуждение о теле, мужском теле,
было новаторским. Непроизвольная память — это память тела
в противоположность памяти рассудка. В Поисках автор кри-
тикует рассудок, противопоставляет ему интуицию. Герой
пробует мадленку и предчувствует новую реальность, так как
этот вкус приводит его в восторг. Это будет объясняться еще
на тысячах страниц, но мы уже знаем, что счастье воспомина-
ния постигается через тело.
Так значит, что-то противится полному разрушению на-
шего бытия и нашего тела: это те самые обрывки существова-
ния, что дарят рассказчику ощущение счастья. Сталкивают-
ся два времени. Настоящее и прошлое вст упают в конфликт,

28
ЛЕТО С ПРУСТОМ
и в результате время, в котором оказывается герой, уже и не
настоящее, и не прошлое, а просто время как оно есть. Может
быть, это столкновение и есть та самая «конвульсивная красо-
та»6 сюрреалистов или та, о которой грезил Бодлер, призывая
современность извлечь вечную красоту из красоты мимолетной
и эфемерной? На этом Пруст строит метафору, это движущая
сила его стиля: сперва столкновение, затем синтез, «звенья
цепи, необходимые для хорошего стиля». Пруст — романтик,
возможно, даже последний романтик.
В Поисках после рассказа о разочаровании и потере сле-
дует обещание не столь мучительного будущего. Обретенное
время повествует об искуплении прошлого, когда время будет
явлено в чистом виде и законы времени окажутся преодоле-
ны. Рассказчик наконец освободился от времени, он «вне вре-
мени», но затем в Бале масок он вновь погружается во время,
оказавшись перед всеми этими масками, отмеченными возрас-
том, болезнями, старостью, приближением смерти. Один лишь
рассказчик, вернее, одна лишь литерат ура сможет избавиться
от времени. Эта патетическая, метафизическая, трансцендент-
ная концепция литературы восходит к XIX веку. Поиски — по -
следний великий мессианский роман XIX века, и завершается
он надеждой.
Поиски не исчерпываются лишь размышлением о време-
ни, это еще и романтический роман, зачастую комический, но
не философский. В основе книги — теория памяти, но Поиски
читают и любят просто потому, что это великий романтиче-
ский роман. В 1908 году, в самом начале работы над книгой,
Пруст сделал в одной из своих тетрадей трогательную запись.
Он задавался вопросом, что лучше написать на основе своих
представлений о времени и о памяти: роман или философское
эссе? «Я романист?» — с тревогой вопрошает он. Удивитель-
нее всего то, что книгу эту нельзя свести ни к одному жанру.
6
Понятие «конвульсивной красоты», противостоящей красоте статиче-
ской (классической) , сформулировал Андре Бретон в романе Надя.

29
ВРЕМЯ
Это роман с множеством персонажей, которые развиваются
и обладают необычайной выразительностью: Шарлюс, Сванн,
бабушка, А льбертина... — з абыть их невозможно, и в то же вре-
мя книга заставляет думать о жизни, о смерти, о любви, о вре-
мени, о возрасте, о памяти, а еще там есть политика, военное
дело, сплетни... Это серьезная книга, но на ее страницах мно-
го смеются.
В Обретенном времени рассказчик, проходя через двор особ-
няка Германтов, спотыкается на неровных каменных плитах,
напомнивших ему плиты площади Святого Марка в Венеции.
Вот размышления, вызванные этими воспоминаниями.
Сколько раз в жизни действительность меня разочаро-
вывала, потому что в тот миг, когда я ее воспринимал,
воображение, единственный мой орган, способный на-
слаждаться красотой, не замечало ее в силу неизбеж-
ного закона, позволяющего нам воображать только то,
чего с нами нет. И вот внезапно действие этого сурово-
го закона ослабилось, приостановилось благодаря чу-
десной уловке природы, под действием которой лю-
бое впечатление — звяканье вилки, стук молотка и даже
шероховатости мостовой — вспыхивало одновременно
в прошлом (где мое воображение могло им наслаждать-
ся) и в настоящем, так что чувства мои, сию минуту по-
трясенные звуком или прикосновением, добавляли во-
ображению реальность, существенность, всё то, чего
оно обычно бывает лишено, и благодаря этому фокусу
мне удавалось на один-единственный миг уловить, осоз-
нать, задержать нечто как правило непостижимое: ча-
стицу времени в его чистом виде. Существо, возродив-
шееся во мне, когда я, дрожа от счастья, услыхал звук,
похожий и на звяканье ложечки о тарелку, и на стук мо-
лотка по колесу, и на неровный шаг по мостовой во дво-
ре Германтов и перед баптистерием Святого Марка, —
это существо питается только сутью вещей, только в ней

30
ЛЕТО С ПРУСТОМ
оно обретает жизнь и блаженство. Оно чахнет, пока на-
блюдает настоящее, в котором органы чувств не могут
подарить ему счастье, пока созерцает прошлое, иссу-
шенное его разумом, и чает грядущего, которое по его
воле строится из осколков настоящего и прошлого, при-
том что по его воле из этих осколков вычищается вся
правда жизни, а сохраняется только то, что нужно по ее
разумению, что годится для чисто человеческих, утили-
тарных целей. Но как только прежде слышанный звук
или запах, который ты вдыхал когда-то, долетят до тебя
снова, долетят сразу из прошлого и из настоящего, не
сиюминутные, но реальные, не абстрактные, но идеаль-
ные, сразу же проступит на поверхность неизменная суть
вещей, которая обычно прячется от нас, и проснется
наше истинное я, то, что, казалось, давно уже умерло, но
на самом деле оживает, вкусив снизошедшей к нему бо-
жественной пищи. Минута, ускользнувшая от хода вре-
мени, оживила в нас ускользнувшего от хода времени
человека, проживающего эту минуту. И ясно, что чело-
век этот верит в свою радость, даже если в простом вку-
се мадленки, рассуждая логически, нет никаких причин
для радости, и ясно, что слово «смерть» ничего для него
не значит: разве может он, выскользнувший из времени,
опасаться будущего?

II.
	

Жан-Ив Тадье

32
ЛЕТО С ПРУСТОМ
1. Портрет читателя
Закрывая прекрасный роман, даже грустный, мы чув-
ствуем себя <...> счастливыми.
Власть романиста (из Новой смеси)
Лучшие высказывания о книгах принадлежат не только великим
писателям, но и ненасытным читател ям, например таким, как
Пруст, который читал любимых авторов и подражал им. Лишь
романист, по его мнению, способен «освободить нас» от самих
себя, лишь он позволяет нам, пока длится роман, прожить раз-
ные жизни через воображаемые жизни персонажей. В Поиска х
таких жизней около пяти сотен.
***
Андре Моруа говорил, что Поиски обладают «простотой
и величественностью собора». Этого ощущения и добивался
Пруст. Он не только написал великую книгу, но и произвел
революцию в литературе. Он сам использовал образ собора
и даже написал другу, что поначалу собрался озаглавить части
своей книги так: Портик, Витражи апсиды. То есть эта кни-
га — не огромный импровизированный диалог, не исповедь,
а прежде всего — как и все великие произведения искусства —
конструкция. Читатель найдет в ней не только интригу с сюже-
том, выдержанным от начала до конца, но и целый ансамбль,
подлинное сооружение. В этом смысле роман поистине уни-
кален, его уникальность заметна с первого взгляда.
Я открыл для себя Пруста в шестнадцатилетнем возрасте.
Именно к нему я обратился, когда мне понадобилось выбирать
тему для дипломной работы, а позднее для диссертации. Про-
фессор Сорбонны Октав Надаль посоветовал мне встретиться
с Андре Моруа, биографом Пруста, в т у пору единственным,
кто мог бы мне сказать, стоит ли посвящать себя этой работе.
Я отправился к нему, дрожа от волнения, вошел в величествен-
ное здание на бульваре Мориса Барреса, и там меня встретил

33
ПЕРСОНАЖИ
пожилой господин с мягким голосом. Мы поговорили, и он
поддержал мой проект. Впоследствии в беседе в Жаном По-
ланом, руководившим в то время журналом La Nouvelle Revue
française, я спросил: «Вы не находите, что о Прусте уже слиш-
ком много написано и сказано?», на что Полан, улыбаясь, отве-
тил: «Он этого заслуживает, не правда ли?» Итак, я решился.
Многое меня увлекало и многое продолжает меня восхи-
щать в этой книге, которую я не устаю перечитывать. Но осо-
бую страсть я питаю к ее персонажам. Слишком часто Поиски
сводят к жизни рассказчика и к его голосу, порой странно резо-
нирующему с жизнью и голосом самого автора. Но нельзя об-
манываться этим эхом, не стоит забывать, что в романе великое
множество персонажей — женщин, мужчин, детей, стариков,
слуг, аристократов, политических деятелей, военных... Здесь
представлено всё общество, все общества. И есть еще один
очень важный, абстрактный, ускользающий персонаж — время,
некое божество, воплощенное в смертных. Поэтому было бы
большой ошибкой полагать, будто Пруст написал что-то вро-
де исповеди. Он хотел быть прежде всего романистом, то есть
создать произведение, не имеющее отношения к реальности.
На страницах Поисков нет его отражения, но есть изучение себя
и других. Нет никакого реализма, но есть воссоздание себя в об-
личье рассказчика.
Влияние Бальзака и его Человеческой комедии очевидно,
но тоже весьма относительно. Пруст, как и многие другие, по-
лагал, что научиться можно, лишь подражая мастерам. Чтобы
овладеть профессией, нужно усердно изучать труды великих,
изучать их в своей личной, сокровенной школе. Так Пруст спер-
ва учился мастерству у Бальзака, затем искусству фразы и стиля
у Флобера, перенимал у Стендаля способность испытывать вос-
торг перед пейзажем, учился у англичан, особенно у Джордж
Элиот и Томаса Харди. Его великим учителем, бесспорно, оста-
ется Бальзак. Пруст знает все его книги, впрочем, иногда ци-
тирует их в Поисках не без юмора. Однако Бальзак для него
не образец. Пруст стремится к чему-то совершенно другому.

34
ЛЕТО С ПРУСТОМ
Он дает это понять, когда передает отношение выдуманного
героя своего романа, живописца Эльстира, к Шардену, кото-
рого тот считает своим мэтром: воссоздать то, что любишь,
возможно лишь отказавшись от того, что любишь. Это своего
рода диалектика: вначале ты поклонник Бальзака, бальзаковец,
затем отрицатель Бальзака, антибальзаковец, и только потом
становишься самим собой.
Последняя страница Обретенного времени — моя любимая.
Она словно вобрала в себя всю книг у целиком, и она возвра-
щает нас к самым первым словам Поиск ов, появившимся три
тысячи страниц назад: «долгое время». Круг замкнулся, под-
твердив, что Пруст — великий исследователь времени, кото-
рому более, чем кому бы то ни было, удалось приоткрыть нам
смысл времени.
С глубокой усталостью чувствовал я, что не только про-
жил всё это время без единого перерыва, продумал его,
распространил вокруг себя, так что оно стало моей жиз-
нью, так что я сам в него превратился, — ведь кроме
того мне каждую минуту приходилось за него цепляться,
и опираться на него, и удерживаться на его головокружи-
тельной вершине, так что я шевельнуться не мог, чтобы
не потащить его за собой. День, когда я слышал, как где-
то вдали и одновременно во мне звякает колокольчик
у входа в наш сад в Комбре, остался вехой в том огром-
ном пространстве, которым я владел, сам не понимая.
Когда я видел, сколько лет клубится у меня под ногами
и одновременно во мне, у меня кружилась голова.
Теперь я понял, почему, пока герцог Германтский си-
дел на стуле, я восхищался тем, как мало он постарел,
хотя за плечами у него куда больше лет, чем у меня, но
как только он встал и попытался выпрямиться, ноги
у него подкосились, как у дряхлого архиепископа, кото-
рый, кажется, вот-вот рассыплется в прах, так что оста-
нется только прочный наперсный крест; вокруг него

35
ПЕРСОНАЖИ
сгрудились юные весельчаки-семинаристы, а он дрожит
себе, как лист, на почти недостижимой вершине своих
восьмидесяти трех лет, словно взобрался на живые хо-
дули, которые всё растут, растут и вытягиваются чуть
не выше колокольни, так что старцу передвигаться всё
труднее, всё опаснее, пока он в конце концов внезап-
но не сорвется вниз. (Потому, наверно, лицо пожило-
го человека даже круглый невежда не спутает с лицом
юноши, и нам всегда представляется, что оно подерну-
то дымкой серьезности.) Мне было страшно, что ходу-
ли у меня под ногами уже слишком высоки; казалось,
скоро у меня уже не хватит сил удерживать всё это при-
вязанное ко мне прошлое, которое уходит так далеко
вниз, и до чего же больно было носить его в себе! Если
бы мне хотя бы хватило времени дописать мою книгу,
уж я бы отметил ее печатью этого Времени, ведь сегод-
ня понятие о нем представилось мне с огромной силой,
и пускай даже люди выйдут у меня похожими на чудо-
вищ, я бы описал их так, чтобы они заняли в этом Вре-
мени куда более важное место, чем тот жалкий клочок,
что отведен им в пространстве; нет, их место прости-
ралось бы бесконечно во все стороны, потому что они
одновременно, подобно гигантам, погруженным в годы,
касаются многих прожитых ими эпох, между которыми
втиснулось внезапно столько дней, — и эпохи эти так
далеко отстоят одна от другой во Времени.

36
ЛЕТО С ПРУСТОМ
2. Мать
Нет, быть может, дней в нашем детстве, прожитых с та-
кой полнотой, как те, когда мы словно бы и не жили, —
это дни, проведенные с любимой книгой.
О чтении
Воспоминания о детском чтении дл я Пруста бесценны, и он
тщательно воссоздает их в книге В сторону Сванна. Рассказ-
чик вспоминает годы отрочества, когда он читал в саду те-
тушки Леони или в своей комнате в Комбре. К радостям чтения
его приобщила мать, читая ему перед сном неизбежные романы
Жорж Санд, бабушка покупала книги, с любовью их выбирая. Две
эти женщины, дополняя друг друга в своем выборе, а порой и со-
впадая, в огромной степени предопределили призвание рассказ-
чика — и самого Пруста.
***
Некоторые утверждали, что роман В поисках утраченного вре-
мени — огромное письмо, которое Пруст писал матери. В са-
мом деле, в первом варианте всё начинается и заканчивается
разговором писателя с матерью... Другие, напротив, убежде-
ны, что смерть матери освободила Пруста и при ее жизни он
никогда бы не смог написать свою книгу. Так или иначе, писа-
тель создал роман и тем самым решил проблему, причем решил
вдвойне: он придумал не одну героиню, а двух, очень разных,
и совершенно по-разному сконструировал два образа, мамы
и бабушки рассказчика. Двойная фигура матери — одна из са-
мых оригинальных находок романа.
Первые страницы Сванна посвящены главным образом
матери. Одна из важнейших сцен книги такова: лежа в посте-
ли, рассказчик с тоской и отчаянием ждет, когда мать, занятая
беседой с Шарлем Сванном, придет пожелать ему доброй ночи.
Немыслимая, невероятно болезненная разлука — совпадение
воображаемого и реального, причем романист воспроизводит

37
ПЕРСОНАЖИ
отношения с собственной матерью, Жанной Пруст. Недаром
в знаменитом «опроснике Пруста» на вопрос о «самом боль-
шом несчастье» он отвечает: «Быть в разлуке с мамой».
Эта начальная сцена одновременно и очень радостная
(мать в конце концов приходит обнять его и даже засыпает
рядом), и вызывает у героя досаду: ведь отец и мать уступили
его капризу. Приход матери не наполнил его счастьем, не при-
нес облегчения, рассказчик видит в нем «отступничество»,
возлагая на родителей ответственность за все свои грядущие
несчастья.
Если мать в романе скорее олицетворяет власть — имен-
но она много сделает, чтобы разрушить любовь рассказчика
и Жильберты, но при этом будет настоятельно призывать его
заботиться о своем здоровье, а потом, гораздо позднее, станет
осуждать любовь героя к А льбертине, — то у бабушки другая
роль: она олицетворяет нежность, понимание и снисходитель-
ность, порой даже чрезмерную, по отношению к любимому
внуку. Она готова исполнять его капризы, она позволяет ему
всё, помогает во всем, даже завязывает шнурки, когда он, по
его словам, так устал, что не может наклониться. В их отноше-
ниях царит любовь, которая ничего не требует взамен, любовь
прекрасная, почти евангельская.
От этой всепоглощающей любви, которая могла бы слу-
жить примером эдипова комплекса, рассказчик — а с ним
и Пруст — не исцелится никогда, хотя впоследствии он будет
страдать от нее даже спустя долгое время, после того как ба-
бушка заболеет и умрет. В середине Содома и Гоморры, в од-
ной сцене Перебоев сердца, рассказчик осознает благодаря
феномену непроизвольной памяти, что он в самом деле поте-
рял бабушку и ничто ее не вернет. И в тот самый момент, ког-
да он понимает, что потерял бабушку навсегда, та является пе-
ред ним ожившим призраком. Это одна из самых прекрасных
сцен романа.
Пруст всё-таки отыскал место, где мать никогда не ум-
рет, ведь он дарит ей бессмертье и через бабушку — которая

38
ЛЕТО С ПРУСТОМ
умирает, но остается бессмертной, и через образ матери, ко-
торая в романе не умирает. Она исчезает, словно растворяет-
ся в воздухе, но всё равно остается где-то тут, за страницами
книги. Так мы видим, как литература торжествует над судь-
бой. Если смерть — это судьба, то литература — место, где
не умирают.
В Стороне Германтов рассказчик едет к своему другу Сен-Лу
в Донсьер. Вечером он разговаривает по телефону с бабушкой,
которая советует ему не торопиться с возвращением и спокой-
но гостить у друга. Но внезапно рассказчик осознает благодаря
чуду телефонной связи, какое огромное расстояние их разде-
ляет... В этом прекрасном отрывке, который Пруст переписы-
вал три раза — в письме матери, в Жане Сантёе и в Стороне
Германтов, он запечатлел самую суть любви.
Как только бабушка сказала, чтобы я оставался в Дон-
сьере, мне тут же страшно, безумно захотелось до-
мой. Она предоставляла мне свободу, а я и вообра-
зить не мог, что она когда-нибудь на это согласится,
и от этой свободы внезапно мне стало так тяжело на
душе, как будто я получил ее после бабушкиной смер-
ти, как будто я-то ее люблю по-прежнему, а она на-
всегда меня покинула. Я кричал: «Бабушка, бабушка!»
и хотел ее поцеловать, но со мной был только голос, не-
осязаемый призрак, такой же, быть может, как тот, что
явится мне после ее смерти. «Поговори со мной!» — но
в этот момент я перестал слышать ее голос и остался
совсем один. Бабушка меня больше не слышала, связь
прервалась, мы были отрезаны друг от друга, недося-
гаемы друг для друга, я продолжал звать ее на ощупь
в темноте и чувствовал, что ее зов до меня тоже не до-
летает. Меня трясло от того самого ужаса, что давным-
давно напал на меня в детстве, в тот день, когда я по-
терял бабушку в толпе; ужас не оттого, что я не мог ее
найти, а оттого, что знал: она меня ищет и понимает, что

39
ПЕРСОНАЖИ
я тоже ее ищу; ужас такой, будто обращаешься к тем,
кто уже не может ответить, и хочешь, чтобы они хотя бы
услышали всё, чего ты не высказал им раньше, и уве-
рили тебя, что больше не страдают. Мне казалось, что
возлюбленная тень уже ускользнула от меня и затеря-
лась среди других теней, и, один перед аппаратом, я всё
повторял понапрасну: «Бабушка, бабушка!», как Орфей,
оставшись один, повторяет имя покойной.
7
7
Пруст М. Сторона Германтов. М .: Иностранка, 2020. С. 143.

40
ЛЕТО С ПРУСТОМ
3. Шарль Сванн
Сколько возможных удовольствий мы вот так приносим
в жертву собственному нетерпению, когда рвемся полу-
чить удовольствие немедленно!
В сторону Сванна
Вот лейтмотив жизни Шарля Сванна: часто кажется, будто
радость его задела, дотронулась легким прикосновением, но до-
стичь ее невозможно. Всегда присутствует некое беспокойство,
которое всё испортит, всегда остается сомнение или подозре-
ние, лишающее его счастья. Этот друг рассказчика, ревнивый
любовник , любитель искусства и неудавшийся искусствовед по
сей день остается самым известным персонажем Поисков.
Современники Пруста пытались понять, есть ли в романе
«ключи». Но такое прочтение Пруст считал невероятно по-
верхностным, хотя сам порой стремился отыскать «ключи»
у других: по его мнению, подобный подход мог испортить всё
наслаждение, которое получаешь от искусства романа. Поэто-
му он отрицал, что у его персонажей имеются прообразы, хотя
и признал к концу романа, что за Шарлем Сванном стоит реаль-
ный человек: Шарль Хаас. Сегодня почти забытый, Хаас — ев-
рей, финансист — принадлежал к крупной буржуазии. Человек
богатый и образованный, он был также генеральным инспек-
тором художественного музея Парижского муниципалитета,
писал статьи и книги, имел репутацию выдающегося коллек-
ционера. Создавая Сванна, Пруст несколько «сузил» Хааса,
лишил его некоторых существенных черт, прежде всего пото-
му, что Сванн — неудавшийся искусствовед. Он пишет и ни-
как не может закончить биографию Вермеера. То есть Пруст
делает из Сванна персонажа, каким всегда опасался стать сам,
автора, у которого не получается писать, которому не уда-
ется завершить свое произведение. То же самое и в любви.
Сванн часто влюбляется, он одержал много любовных побед,

41
ПЕРСОНАЖИ
но главная любовь его жизни — центральная тема — это лю-
бовь к Одетте де Креси, кокотке, о которой он скажет в конце,
что она «не в его вкусе». Пруст выплеснул на страницы кни-
ги свои собственные страдания. К примеру, ревность Сван-
на к Одетте — это ревность Пруста к композитору Рейнальдо
Ану. В то же время он наделяет его своим остроумием, своим
юмором: Сванн, как и Пруст, ироничен и обаятелен, он очень
нравится читателям, хотя, в сущности, не слишком глубок. По-
человечески это скорее неудачник, который в жизни ничего не
достиг, только ходил к портному, ужинал в своем клубе, обма-
нывал и обманывался.
Хотя Сванн — самый популярный персонаж романа,
Пруст ни разу не дает подробного описания его внешности.
В этом смысле он идет наперекор Бальзаку — полагает, что
портрет героя романа — всегда лишь моментальный фотосни-
мок, и что лица бывают разными в разные дни. Взгляд на лю-
дей постоянно меняется. Вот почему он никогда не дает пор-
трета в рост, тогда как автор Человеческой комедии непременно
опишет цвет глаз, форму носа, подбородка, походку... Пру-
сту это не нужно. Читатель получит лишь фрагментарный пор-
трет Сванна: слегка вьющиеся волосы, орлиный нос, высокий
стройный силуэт... Но неопределенность описания позволит
ему отождествить персонаж с самим собой.
Кроме того и, возможно, в первую очередь Шарль
Сванн — тот, кто любит сонату Вентейля. К музыке у него от-
ношение своеобразное, чувственное; так, по мнению Пруста,
нельзя любить настоящую музыку. В Забавах и днях он уже
объяснял, что истинная музыка — та, в которую невозмож-
но проникнуть, в которую нельзя вложить собственные чув-
ства; таким образом, получается, что Сванн — «неправиль-
ный» слушатель сонаты Вентейля. В прустовском романе есть
нечто, сближающее его с философией Гегеля, а именно этапы
постижения знания. Сейчас мы на первом этапе, когда искус-
ством интересуешься потому, что на картине Боттичелли ви-
дишь черты любимой женщины, а в музыке Вентейля слышишь

42
ЛЕТО С ПРУСТОМ
отголоски любовных чувств. Такой человек еще не художник,
он не понимает по-настоящему, что такое искусство.
И наконец, Шарль Сванн — в каком-то смысле тень рас-
сказчика, тот, кто до него испытает и проживет любовные стра-
дания. Какой-то критик сказал, что Сванн — словно Иоанн
Креститель по отношению к Христу. Он сообщает рассказчику
и о страданиях любви, и о величии искусства, но сам в конечном
счете не достигнет высот ни в любви, ни в искусстве. Рассказ-
чик, в отличие от него, всё же напишет свою книгу.
Сванн — несчастный любовник. В книге В сторону Сванна он
оказывается в салоне маркизы Сент-Эверт, на светском приеме,
и слушает прекрасную сонату Вентейля. Он отлично знает эту
музыку, потому что она ассоциируется с его любовью к Одет-
те. Но, слыша ее вновь, он осознает тщетность своей любви.
Тогда он с жадным любопытством постигал радости че-
ловека, живущего любовью. Он думал, что можно будет
на этом остановиться, что ему не придется узнать о го-
рестях любви: а теперь как мало значило для него оча-
рование Одетты по сравнению с чудовищным ужасом,
стоявшим у него над головой, как мутный ореол, с бес-
предельной тоской — не знать поминутно, чем она за-
нята, видеть, как она всегда и везде ускользает из-под
его власти! Увы, он помнил, с каким выражением она
воскликнула тогда: «Но я всегда могу вас видеть, я всег-
да свободна!» — теперь-то она никогда не была свобод-
на! — он помнил, сколько интереса, сколько любопыт-
ства было у нее к тому, чем он жил, и к нему самому,
как страстно она мечтала проникнуть в его жизнь, до-
биться от него этой милости, а он-то, напротив, опасал-
ся, как бы это не обернулось для него множеством до-
садных помех; он помнил, как ей пришлось упрашивать
его пойти с ней вместе к Вердюренам; а когда он раз
в месяц приглашал ее к себе, как ей всякий раз прихо-
дилось его уламывать, сколько раз она ему твердила,

43
ПЕРСОНАЖИ
что видеться каждый день было бы восхитительно (тог-
да она об этом мечтала, а ему это казалось хлопотно
и скучно); и как потом она возненавидела эти ежеднев-
ные встречи и решительно положила им конец, — а ведь
для него они уже превратились в непобедимую привыч-
ку, а ведь ему они были мучительно необходимы. Как
он был прав, когда во время их третьей встречи она ему
твердила: «Ну почему вы не хотите, чтобы я приезжала
к вам чаще?» — а он галантно, со смехом, отвечал: «По-
тому что боюсь страданий». Увы! Он по-прежнему ино-
гда получал от нее записки на бумаге с напечатанны-
ми названиями ресторана или гостиницы, откуда она
писала, но теперь эти записки жгли его, словно огнем.
«Из гостиницы Вуймон? Что она там делает? С кем? Что
происходит?» Он помнил газовые фонари, их гасили на
Итальянском бульваре, когда, вопреки всякой надежде,
он встретил Одетту среди смутных теней той ночью, ко-
торая показалась ему почти сверхъестественной, и ведь
так оно и было: недаром та ночь осталась во време-
нах, когда ему даже и думать нечего было, не будет ли
Одетте неприятно, что он ее ищет, что он ее найдет, на-
столько он был уверен, что для нее не может быть боль-
шей радости, чем увидеть его и вернуться домой вме-
сте с ним; та ночь принадлежала таинственному миру,
куда невозможно вернуться, если ворота захлопнулись.
И Сванн замер, вновь переживая это счастье, как вдруг
заметил горемыку, которого сразу не узнал и даже по-
жалел; ему пришлось опустить глаза, чтобы тот не уви-
дел, что они полны слез. Этот человек был он сам.
8
8
Пруст М. В сторону Сванна. Указ. соч. С. 356–357.

44
ЛЕТО С ПРУСТОМ
4. Барон де Шарлюс
В жизни не столь важно, кого или что любить, <...>
важно любить.
Под сенью дев, ув енчанных цв етами
Размышления о счастье любить встречаются у Пруста так ред-
ко, что не процитировать их невозможно. Приведенные выше
слова принадлежат барону де Шарлюсу, только что появивше-
муся на страницах романа, который уже успел пленить рассказ-
чика этим изящным изречением в духе Лабрюйера... При том,
что Шарлюс и впрямь может казаться обаятельным, этот
персонаж всё же вызывает смущение: его гипнотический взгляд
тревожит, его познания в области литературы впечатляют,
а сексуальные склонности вызывают недоумение... Через это-
го персонажа Пруст вводит размышления о Содоме, о тех, кого
называет «не такими, как все», — о гомосексуалах.
***
Прежде всего — глаза: умный, проницательный, порой усколь-
зающий, но и свирепый взгляд охотника за наслаждением,
взгляд ищущий. Пруст, специалист по взглядам, описывает это-
го героя довольно забавно: он постоянно смотрит по сторо-
нам, направо-налево, словно желая убедиться, что никто за ним
не следит или что полиция еще не появилась.
Кроме того, у него имеется титул, как бы печать аристо-
кратизма. Шарлюс — один из Германтов, его брат — герцог
Германтский, тетя — госпожа де Вильпаризи, а племянник —
Робер де Сен-Лу. Паламед — имя, данное при рождении, ча-
сто сокращается до «Меме», или превращается в «Марки-
за Пóзу». Это публичная персона, завсегдатай всех приемов,
салонов и вечеров. Его тело и разум преисполнены величия,
каковое очаровывает окружающих и страшит читателя. Пом-
ню, Андре Моруа, говоря со мной об этом персонаже, выска-
зался так: «Любой хороший романист создает свое чудовище.

45
ПЕРСОНАЖИ
У Бальзака Вотрен, у Достоевского Ставрогин, а у Пруста Шар-
люс». К счастью, последний — симпатичный монстр, который
отличается от прочих удивительной объемностью и противо-
речивыми чертами.
Шарлюс — человек очень образованный, музыкант
и художник, который позиционирует себя как покровитель
молодежи. Особенно он ценит рассказчика, в которого явно
влюблен. В самом начале романа он пристально глядит на него
«широко открытыми глазами». Потом, уже задним числом,
мы понимаем, что это проявление сексуального желания, вле-
чения ментора к юному ученику (фантазм в духе Андре Жида).
Это «греческая любовь», любовь зрелого человека, который
наставляет эфеба, приобщая его к реалиям культуры и жизни.
Рассказчика — и Пруста — более всего интересует рас-
хождение видимости и глубинной сути, видимости и действи-
тельности. Шарлюс — человек на вид в высшей степени му-
жественный, но внутренне женственный. Описывать эту
двойственность очень интересно художнику и романист у,
страстно увлеченному поисками сути. Ведь суть гомосексу-
альности, по мнению Пруста, — это в конечном счете «миф
о гермафродите»: существа, разделенные в далекой древно-
сти на две половинки, теперь жаждут соединиться. Шарлюс
олицетворяет их обе.
Шарлюс, человек, некогда женатый, затем безутешный
вдовец, тайно любит мужчин. Этот персонаж позволяет Пру-
сту подступить к теме «инаковости», иными словами — гомо-
сексуальности. Изображая его бурные любовные связи с юным
Морелем и с жилетником Жюпьеном, романист сумел создать
великолепный манифест, озаглавленный Содом и Гоморра. Вы-
бор этих двух слов отсылает к библейскому эпизоду: Содом
и Гоморра — два древних города, которые были разрушены
огнем, а их жители, гомосексуалы, наказаны смертью. В этом
четвертом томе Поисков Пруст показывает, что гомосексуалы
всегда были гонимым меньшинством. Текст вышел настолько
смелым, что автор опасался, как бы издатели его не отвергли.

46
ЛЕТО С ПРУСТОМ
В нем есть одна из самых длинных фраз всего романа — потря-
сающая фраза о людях, вынужденных скрывать свою сущность,
чтобы выжить, и не осмеливающихся признаться в своих тай-
ных склонностях даже близким. Этот пассаж невероятно ли-
ричен и поразительно дерзок для своего времени. Разумеется,
и до Пруста были писатели-гомосексуалы, но никто не обла-
дал его смелостью. Именно он, хилый, тщедушный, больной,
уже раскритикованный за множество других вещей, сделался
рупором меньшинств в самом широком смысле этого слова:
больных, евреев, гомосексуалов, а также больших художников,
которых тоже можно отнести к меньшинствам, ведь их всегда
не понимают.
В самом начале Содома и Гоморры рассказчик, который живет
в особняке Германтов в Париже, с высоты лестницы смотрит
на барона де Шарлюса, в одиночестве бредущего по двору...
Полагая, что никто на него не смотрит, он слегка при-
крыл глаза, пряча их от солнца, и с лица его сошло на-
пряжение, стерлась та искусственная живость, которую
поддерживали возбуждение, вызванное разговором,
и сила воли. Его крупный нос и тонкие черты белого, как
мрамор, лица не озарялись волевым взглядом, который
мог бы как-то переосмыслить их, исказить их прекрас-
ную лепку; он был сейчас просто Германтом, словно уже
превратился в статую Паламеда XV в комбрейской ча-
совне. Но на лице г-на де Шарлюса эти общие для всей
семьи черты были отмечены бóльшим изяществом,
большей одухотворенностью, а главное, большей неж-
ностью. Мне было обидно за него — обидно, что он
вечно выставляет напоказ несвойственные ему жесто-
кость, неприятные странности, злоязычие, черствость,
обидчивость, высокомерие и прячет под наигранной
грубостью ту доброту, то дружелюбие, которые так бес-
хитростно проступили у него на лице в тот миг, когда он
выходил от г-жи де Вильпаризи. Щурясь на солнце, он

47
ПЕРСОНАЖИ
чуть не улыбался, его лицо приобрело какое-то спокой-
ное, естественное выражение и показалось мне таким
добродушным, беззащитным, что я невольно предста-
вил, как бы рассвирепел г-н де Шарлюс, если бы знал,
что на него смотрят, потому что внезапно чертами лица,
мимолетным выражением, улыбкой этот человек, без-
мерно влюбленный в мужественность, беспредельно
гордившийся тем, какой мужественный он сам, человек,
которому все подряд казались отвратительно женопо-
добными, напомнил мне женщину.

48
ЛЕТО С ПРУСТОМ
5. Альбертина
Человек — это тень, в которую мы не в силах
проникнуть.
Сторона Германтов
В начале третьего тома Поисков рассказчик осознает, что
узнать кого-то по -настоящему невозможно. Так он обнаружи-
вает бесценную тайну — тайну истины, постигаемой за пре-
делами внешнего. Подобный опыт он проживет с Альбертиной,
«девой, увенчанной цветами», которую встретит в Бальбеке.
Она, обреченная быть «пленницей» или «беглянкой», станет
его любовью, но не любовницей.
***
В Содоме и Гоморре взгляд рассказчика однажды оказывается
прикован к парящему в небе аэроплану. Исчезающий за об-
лаками силуэт машины с «золотыми крыльями» наполня-
ет сердце необъяснимой грустью. Эта мимолетная картин-
ка отсылает к конкретному эпизоду жизни Пруста: смерти
в авиакатастрофе Альфреда Агостинелли, его возлюбленно-
го, одного — если не главного — из прообразов А льберти-
ны Симоне.
Писатель встретил его в Кабуре. В ту пору молодой че-
ловек был шофером такси и к Прусту явился гораздо позднее,
в 1913 году, в поисках работы. Пруст предлагает ему место
секретаря и даже селит в своей квартире на бульваре Осман.
Но в один прекрасный день Агостинелли сбегáет, чтобы стать
лет чиком, и берет себе имя «Марсель Сванн». Страстно ув-
леченный авиаспортом, он не слушается инструкторов трени-
ровочного центра, летит над морем, и его самолет вследствие
неисправности падает в море. Агостинелли не умеет плавать
и тонет. Пруст, к тому времени уже приступивший к созданию
образа А льбертины, решает придать этому персонажу черты
Агостинелли. В самом начале он предполагал, что рассказчик

49
ПЕРСОНАЖИ
испытает большую любовь к девушке, которую хотел назвать
Марией. Но его встреча с Агостинелли всё перевернула.
Всё, что пережил Пруст, попало в роман — разумеется,
в преображенном виде, но всё без остатка. Решив воплотить
пережитую им страсть, писатель не довольствуется тем, что
превращает молодого человека в девушку. Он прекрасно знал
женскую психологию и очень много общался с женщинами. Да,
Альбертина женщина, но она бисексуальна. Она живет с рас-
сказчиком, однако мы постепенно понимаем, словно в мире
фантазий Пиранделло, где ни в чем нельзя быть уверенным
наверняка, что у нее бывают романы с другими женщинами,
например с Андре, очаровательной девушкой, с которой рас-
сказчик тоже знаком по Бальбеку.
Альбертина, с которой мы впервые встречаемся на молу
Бальбека, неоднократно будет возвращаться на страницы По-
исков; это, если можно так выразиться, самый «повторяющий-
ся» персонаж романа. При этом, как ни странно, она далеко не
сразу обретает очертания и перед нашим взором, и, возможно,
под пером Пруста. Она так и останется непостижима до самого
конца. Рассказчик будет мучительно страдать от невозможно-
сти узнать о ней правду: в этом и состоит своеобразная красо-
та персонажа. Да и читатель или читательница тоже не могут
по-настоящему ее понять. Что же касается женской гомосек-
суальности, здесь дает о себе знать пристрастие Пруста к сим-
метрии. До этого был «Содом», теперь «Гоморра», явлен-
ная через эту девушку, в чем-то неуловимо похожую на юношу.
Пруст, как и Фрейд, полагает, что в нас есть и мужское, и жен-
ское начало. А льбертина не одна, есть множество А льбертин,
которые не дают рассказчику обладать ею в полной мере. Сле-
довательно, их любовная связь невозможна: всякий раз, ког-
да ему кажется, будто он проник в ее тайну, она ускользает от
него, особенно во сне. Девушка умрет, забрав свою тайну с со-
бой, и рассказчик уже после ее кончины предпримет порази-
тельное расследование, которое ни к чему не приведет. Тайна
Альбертины так и останется тайной. Любила ли она женщин?

50
ЛЕТО С ПРУСТОМ
Или на самом деле любила мужчин? Читатель этого не узнает.
Но самые прекрасные персонажи — как раз те, которых мы
не разгадаем до конца, которые сохранят свою тайну. Вот по-
чему Пруст так любил Пеллеаса и Мелизанду9
. Он многократно
цитирует фразу Голо: «Правды более не говорят». Вот что та-
кое прустовская правда: она есть, но узнать ее нельзя.
В Пленнице Альбертина живет в парижской квартире рассказ-
чика. Как-то вечером она засыпает на его постели, а рассказчик
внимательно наблюдает за нею...
Чудесно было вечерами болтать с Альбертиной, играть
с ней, но слаще всего было смотреть на нее спящую. Пу-
скай она щебетала или играла в карты с той естествен-
ностью, которую никакая актриса не сумела бы изо-
бразить, но только во сне она достигала наивысшей
естественности. Волосы, обрамляя ее розовое лицо,
покоились рядом с ней на постели, и подчас какая-
нибудь отдельная прямая прядка располагалась по тому
же закону перспективы, что и хрупкие, бледные фан-
тастические деревья на заднем плане вдохновленных
Рафаэлем полотен Эльстира. Губы Альбертины были
сомкнуты, зато с того места, откуда я на нее смотрел,
казалось, что ее веки почти не соприкасаются, так что
даже непонятно, спит ли она на самом деле. И всё-таки
эти опущенные веки сообщали ее лицу цельность, ко-
торой глаза не нарушали. Некоторые лица обретают не-
привычные красоту и величие просто-напросто потому,
что никуда не смотрят. Я испытующе смотрел на глаза
Альбертины, распростертой у моих ног. Иногда по ней
пробегал легкий необъяснимый трепет: так неожидан-
ный порыв ветерка на мгновение колышет листву. Она
касалась своих волос, но ей не удавалось сделать то,
9
Пеллеас и Мелизанда — опера Клода Дебюсси по одноименной пье-
се Мориса Метерлинка. Голó — ее главный герой.

51
ПЕРСОНАЖИ
что хотелось, и она тянулась к ним опять и опять после-
довательными, осмысленными движениями, и я был
уверен, что сейчас она проснется. Ничего подобного:
она вновь успокаивалась и не думала просыпаться. Те-
перь она лежала неподвижно. Руку она так по-детски
простодушно клала на грудь, что, глядя на нее, я с тру-
дом подавлял улыбку, какую вызывают у нас серьез-
ность, безмятежность и грация маленьких детей. Я знал,
что в одной Альбертине уживается много разных, и мне
казалось, что я вижу, как рядом со мной спят разные
Альбертины. Ее брови, изогнутые совсем не так, как
я привык, окружали округлые веки, словно мягкое гнез-
дышко зимородка. На ее лице покоились племена, ата-
визмы, пороки. Каждый раз, когда голова ее уклады-
валась по-другому, она являла мне новую женщину,
о которой я часто и не подозревал. Я словно обладал
не одной, а бесконечным множеством девушек. Ее ды-
хание, постепенно всё более глубокое, теперь мерно
колебало грудь, а руки, скрещенные на груди, и жемчу-
жины по-новому укладывались при каждом движении,
как лодки, как швартовые цепи, качающиеся на вол-
нах. Теперь я чувствовал, что ее сон достиг глубины, что
я не запнусь о подводный камень сознания, ведь его
накрыло многоводное море глубокого сна, — и реши-
тельно бросался на постель, вытягивался рядом с ней,
одной рукой обнимал за талию, касался губами щек
и сердца; потом моя свободная рука ложилась на ее
тело и тоже приподнималась и опускалась, как жемчуг,
от дыхания Альбертины, и сам я легонько шевелился от
ее мерного дыхания: я отплывал в сон Альбертины.

III.
	  

Жером Приёр

53
ПРУСТ И ЕГО МИР
1. Пруст — светский хроникер
Только женщины, не умеющие одеваться, боятся цвета.
Содом и Гоморра
Между размышлениями на две важные темы, о времени и о люб-
ви, Пруст находит возможность высказаться и о моде... Когда-
то, едва закончив лицей, будущий великий романист оттачи-
вал мастерство, сочиняя тексты о дамских туалетах. Это
было в 1890 году, задолго до публикации Поисков... В те годы
Пруст пишет и публикует первые светские статьи в маленьких
журналах-однодневках. Эти мало кому известные заметки зна-
менуют его годы ученичества: они представляют любознатель-
ного и легкомысленного молодого человека, который не пропуска-
ет ни одного светского приема и больше интересуется воланами
и оборками, чем философскими дискуссиями. Это «Пруст, увен-
чанный цветами», которого мы почти не знаем и который го-
товится к своему преображению.
***
Еще будучи совсем юным, вместе со своими соучениками по па-
рижскому лицею Кондорсе — Даниэлем Галеви, Жаком Бизе,
Робером Дрейфусом — Пруст лелеял страстное желание про-
славиться когда-нибудь в литературных кругах. «Банда при-
ятелей» выпускает журналы, которые расходятся в несколь-
ких экземплярах. Сверхчувствительный, обладающий острым
умом юный Марсель с легкостью очаровывает людей и с та-
кой же легкостью отталкивает их от себя. В своей компании
он быстро завоевывает репутацию несносного в общении че-
ловека. Существует легенда, что много лет спустя Андре Жид
не стал читать рукопись книги В сторону Сванна, присланную
ему Галлимаром в 1913 году. Вероятно, давние воспоминания
о светском повесе, с которым он некогда сталкивался в сало-
нах, сделали невозможной даже догадку о том, что тот может
быть гениальным писателем.

54
ЛЕТО С ПРУСТОМ
Вернувшись после военной службы, девятнадцатилет-
ний Марсель впервые публикуется в «настоящем» печатном
журнале. Оставив прежнюю компанию, он решает действовать
в одиночку. Работу в журнале Le Mensuel, малоизвестный эпи-
зод его жизни, предшествующий деятельности в Le Banquet,
зачастую ошибочно связывают с началом его литературной ка-
рьеры. Журнал, просуществовавший всего лишь год, издавал-
ся одним-единственным человеком, Отто Боуэнсом, которого
Марсель убедил сотрудничать с ним. Они ровесники. Сыграв
очень важную роль в карьере Пруста, Отто Боуэнс (который
в 1922 покончит с собой из-за карточного долга) затем исчез
из его жизни.
Отто числит за собой такие области, как театр, политика
и дипломатия, а Марсель, единственный постоянный сотруд-
ник журнала, берется за менее серьезные сюжеты. Живо ин-
тересуясь мюзик-холлом и современной живописью, будущий
писатель также увлечен женской модой. В марте 1891 года он
подробно описывает в восторженных тонах некий туа лет из
«тонкой шерсти» с «юбкой на подкладке из тафты», отде-
ланной «имитацией венецианских кружев»10
. Писательские
радости сочетаются с чувственными. Словно торговец дамской
одеждой или костюмер, Пруст приглашает своих первых чита-
телей в примерочную: он с наслаждением одевает и раздевает
своих персонажей — и упивается возможностью сменить ма-
ски, подписываясь то «Падающей звездой», то «Бобом», то
«Брабантским».
Один из последних текстов, написанных Прустом для Le
Mensuel, свидетельствует об эволюции его стиля и о том, что
свои сюжеты он продумывает более серьезно и основатель-
но. Статья Нормандские мотивы, предвещая некоторые пре-
красные страницы Поисков, волнует своей романтической
10 Proust M. La Mode, mars 1891 // Le Mensuel retrouvé, précédé de Jérôme
Prieur, Marcel avant Proust. Paris: Editions Des Busclats, 2012. P. 114.

55
ПРУСТ И ЕГО МИР
тональностью и интригует оригинальностью построения. Мо-
лодой автор смешивает воедино ощущения, впечатления и пе-
реживания подобно импрессионистам. Так он пытается по-
казать то, что увидели его глаза. С этим текстом — первым,
подписанным его настоящим именем, — Марсель на наших гла-
зах становится Прустом.
Вот уже несколько дней в прояснившемся небе вид-
на морская гладь — так бывает видна душа в чьем-
нибудь взгляде. Но некому больше радоваться шало-
стям и умиротворениям сентябрьского моря, потому
что изысканным считается в конце августа покидать
пляжи и ехать в деревню. А я завидую тем, чьи загород-
ные дома расположены у моря, например под Трувилем,
и, если мы знакомы, с удовольствием их навещаю. За-
видую тому, кто может провести осень в Нормандии,
если только он умеет думать и чувствовать. В норманд-
ских землях никогда не бывает по-настоящему холодно,
они самые зеленые на свете и сплошь, без малейшей
проплешины, обросли зеленой травой, которой никто
не сеял, — даже склоны холмов, даже лесные источни-
ки. Часто с террасы, где от чашки светлого чаю на на-
крытом столе поднимается пар, замечаешь «луч солнца
на морских волнах»11, и подплывающие парусники, и «су-
ету тех, кто прибыл и кто отбывает, тех, у кого есть еще
силы чего-то хотеть»12
. Из всей этой мирной и нежной
зелени смотришь на море — безмятежное или бурное,
на увенчанные пеной и чайками волны, что скачут, слов-
но львы с волнующимися на ветру белыми гривами. Это
луна, даром что невидимая для нас днем, продолжа-
ет их будоражить своим чудодейственным взором, об-
уздывает, внезапно прерывает их натиск, и вновь под-
хлестывает, в потом отгоняет назад, наверно желая
11 Бодлер. Осенняя песнь. Пер. Е . Баевской.
12 Бодлер. Порт. Пер. Е. Баевской.

56
ЛЕТО С ПРУСТОМ
украсить печальный досуг рассыпанных по небу звезд,
таинственных принцесс морского небосвода. Живу-
щий в Нормандии всё это видит, а если днем спускается
на берег, то слышит, как море будто рыдает в такт поры-
вам души человеческой, ведь в рукотворном мире оно
сродни музыке: не являет нам ничего материального,
ничего не описывает, а просто похоже на монотонную
песнь мятущейся, но изнемогшей воли.

57
ПРУСТ И ЕГО МИР
2. Пруст — критик светской публики
В свете всегда так, не повидаешься как следует, не вы-
скажешь друг другу всё, что хотелось; впрочем, в жизни
так и бывает.
Содом и Гоморра
Эта фраза, адресованная госпожой Германтской господину Фро-
бервилю, полна горечи и при этом обезоруживающе справедлива.
«Светским обществом», о котором идет речь, являются и эти
два сноба, и еще пять сотен других персонажей социального те-
атра Поисков... Романист приглашает нас в аристократиче-
ские и литературные салоны прекрасной эпохи: гости говорят
в основном о политике, музыке или живописи, попутно критикуя
шляпку и платье стоящей рядом герцогини. И если юный Мар-
сель мог просто прикоснуться к этому светскому миру и пройти
мимо, то великий Пруст, наблюдатель и насмешник, подверг его
тонкой, изощренной критике.
***
Пруст не только изысканно-утонченный писатель, ценимый
за это теми, кто читал его невнимательно. Это язвительный
и подчас жестокий автор. Кроме необыкновенной поэтично-
сти и сверхчувствительности, есть в нем немалая доля странно-
сти, которую непременно следует учитывать. Не следует забы-
вать, что его роман — современник кубизма в живописи, хотя
Пруст и не принимал значительную часть нового искусства.
Он из тех, кто всегда умудряется быть одновременно и вну-
три, и снаружи: быть наблюдателем и наблюдаемым, включен-
ным в этот мир, которому принадлежит всеми фибрами души,
играть по его правилам и жить по его законам, но в то же время
критиковать его самым жестким образом, поскольку для него
нет секретов. Ничто от него не ускользает.
Впрочем, Пруст не только портретист, прежде всего
он антрополог и энтомолог. «Ни один автор не был в одно

58
ЛЕТО С ПРУСТОМ
и то же время столь жесток и столь снисходителен к своим пер-
сонажам, — говорил его друг Жак Порель. — Он их выворачи-
вает и перелицовывает, как заячью шкурку, но сперва он страст-
но влюбляется, и лишь затем они внезапно преображаются под
его пером в исчадия ада. Они словно выпестованы своим почи-
тателем»
13
. Пруст охвачен охотничьим азартом. И всё это ощу-
тимо пульсирует и вибрирует в его романе. Иначе он вышел бы
из моды и безнадежно устарел, этот художник, верный своему
окружению, тому самому окружению, от которого мы, по прав-
де говоря, уже отдалились на много световых лет...
Общество, которое он описывает, очень замкнуто. Это
общество пережитков, оно ностальгирует по Второй империи,
сожалеет о ее привилегиях и пытается ей подражать. Это ре-
алистическая декорация мира волшебных сказок , родствен-
ная эстетике фильмов Федерико Феллини. У Пруста есть та же
чрезмерность и та же чу ткость. Да, ему интересны герцогини,
графини, бароны, но не менее интересны слуги, лакеи, консьер-
жи. Он жаждет быть одновременно повсюду.
Судя по тому, что рассказывали о нем близкие, что пре-
жде всего бросалось в глаза, Пруст был большим шутником. Он
обожал розыгрыши. Он был непревзойденным имитатором.
Читая на публике страницу из своего нового произведения, он
прыскал со смеху. Именно потому, что Пруст не принимал себя
всерьез, он был так прозорлив, когда смотрел на окружающих.
Пруст не только сноб, он всегда был очень чувствителен
и сосредоточен на внутренних переживаниях. В Пленнице он
пишет, что снобизм — это серьезный недуг души, который
всё же «не разъедает ее до конца». У снобов имеется некий
душевный надрыв, он-то всегда и волновал Пруста, равно как
и крайности и извращения салонных игр.
Невероятно проницательный взгляд на мир, зачарован-
ная сосредоточенность на прихотях и причудах людей — вот
13 Porel J. Fils de Réjane, 1951. Цит. по: Prieur J. Proust fantôme. Paris:
Gallimard, 2006. P. 163–164.

59
ПРУСТ И ЕГО МИР
источники его умения всматриваться в себя и размышлять
о себе. Поэтому то, что он сумел написать о любви, дружбе,
желании, ревности, о потере и памяти, и сегодня кажется нам
поразительно глубоким и современным.
Пруст, казалось бы, «светский» писатель — но «свет»,
описанный им, настолько многообразен и бесконечно много-
лик, что спустя долгое время мы, читатели, узнаем под маска-
ми, которые он изобразил, самих себя.
В Любви Сванна Пруст забавляется, описывая госпожу Вердю-
рен, истинную светскую даму, которая каждый вечер собирает
свой узкий круг верных завсегдатаев. Властная и веселая, она
царствует в своем салоне, но старается громко не смеяться по-
сле одного несчастного случая, когда у нее в буквальном смыс-
ле выпала челюсть...
Госпожа Вердюрен сидела на высоком стульчике из
навощенной ели; этот стул, подарок одного скрипача-
шведа, смахивал на табуретку и не гармонировал с ее
прекрасной старинной мебелью, но она старалась дер-
жать на виду подарки, поступавшие от «верных», чтобы
дарители радовались, узнавая свои подношения, когда
приходили в гости. Напрасно она уговаривала их огра-
ничиваться цветами и конфетами, которые хотя бы ис-
чезали со временем: ее не слушали, и постепенно у нее
собралась коллекция ножных грелок, подушек, вееров,
барометров и огромных фарфоровых ваз; она всё уве-
щевала, а разномастные подарки всё копились.
Восседая на своем наблюдательном посту, она
пылко участвовала в разговоре «верных» и развлека-
лась их «враками», но после того несчастного случая
с челюстью отказалась от попыток по-настоящему по-
катываться со смеху и обходилась условной мимикой,
которая, не утомляя ее и не подвергая риску, означа-
ла неудержимый смех. Стоило завсегдатаю подпу-
стить словцо против «зануды» или против бывшего

60
ЛЕТО С ПРУСТОМ
завсегдатая, отброшенного в стан «зануд», — и она тут
же испускала тихий крик, крепко зажмуривала птичьи
глаза, которые мгновенно затягивались поволокой,
и внезапно, словно насилу успев скрыть непристойное
зрелище или отразить смертельный удар, закрывала
руками лицо, так что его вообще не было видно, и при-
творялась, что пытается подавить, проглотить смех,
который, если дать ему волю, доведет ее до обморо-
ка — всё это к величайшему отчаянию г-на Вердюре-
на, который вечно воображал себя таким же любезным,
как его жена, а сам, едва как следует расхохочется, тут
же и выдыхался и сдавал позиции перед этим изощ-
ренным изображением неистощимого мнимого весе-
лья. Вот так, упоенная забавами «верных», злословием
и единодушием, г-жа Вердюрен, взгромоздясь на свой
насест, точь-в -точь птица, которой подсунули печенье,
размоченное в теплом вине, рыдала от наплыва друже-
ских чувств.
14
14 Пруст М. В сторону Сванна. Указ. соч. С. 217–218.

61
ПРУСТ И ЕГО МИР
3. Тайный лик Пруста
Наша индивидуальность создается мыслями других
людей.
В сторону Сванна
Трудно отыскать более точную формулировку для определения
того, как мы, читатели, относимся сегодня к Прусту, к его рома-
ну и его легенде. Мы создали — и продолжаем создавать — инди-
видуальность Пруста точно так же, как рассказчик в начале По-
исков, понявший, что все имеют некое «представление» о Шарле
Сванне, но никто не знает его по-настоящему... О Прусте рас-
пространяется множество забавных историй: он был сноб, аст-
матик, легко выходил из себя, очень любил мать и размышлял
о своей сексуальности... Но кем он был на самом деле? Что скры-
вает его спокойное лицо, строгий взгляд и гладко причесанные во-
лосы? Может, есть какой-то другой Пруст, неизвестный нам?
***
Всё начинается с голоса, загадки его неведомого голоса. Мо-
жет, он походил на голос Гийома Аполлинера, записанный
на пленку более века назад? Голос приглушенный, как будто
доносящийся издалека, который умел замечательно имити-
ровать Жан Кокто, друг Аполлинера. Мы можем лишь пред-
ставить его, вообразить и мысленно соединить с образом ав-
тора, когда тот смеется или при разговоре закрывает лицо
руками... В своей книге Призрак Пруста я рискнул предполо-
жить, что его могли снять на кинопленку15
, как некоторых его
15 Эта книга вышла по-французски в 2014 году. А в 2016-м Жан-Пьер
Сируа-Траан, исследователь из Университета Лаваля в Квебеке, обнаружил
любительский фильм 1904 года, где среди кадров свадьбы Армана де Гра-
мона, герцога де Гиша, и Элен Гриффюль появляется человек, очень похо-
жий на Пруста. См.: Ф окин С. Л . Марсель Пруст в кадре. Фильм как роман.
Роман как перевод // Вопросы литературы. 2020. No 2. C. 167–183.

62
ЛЕТО С ПРУСТОМ
современников, появившихся в замечательном фильме Саша
Гитри Наши (1915): Родена, Октава Мирбо, Моне, Сан-Санса,
Ренуара и т. д. К счастью, до нас дошло по крайней мере не-
сколько редких фотографий.
Как и беглянка А льбертина, Пруст — тоже человек убе-
гающий. Мы бежим за ним, а он постоянно от нас ускользает.
И я пустился на поиски этого необыкновенного автора, кото-
рого, казалось, знал уже так давно, и шел за ним по следу, как
сыщик, обращая внимание на подробности и моменты, часто
ускользающие от взгляда биографов... Да, они написали очень
серьезные книги, и моя16 ни в коей мере не смеет с ними со-
перничать, тем более что они мне очень помогли в погоне за
призраком Пруста. Однако мне захотелось начать там, где за-
канчивались другие биографии, — на похоронах. Я воссоздал
погребальное шествие, поскольку это было событие париж-
ского масштаба, собравшее вместе Леона Доде, Кокто, Ради-
ге и Маяковского. Я хотел отыскать места, где Пруст часто
бывал, посетить пустую квартиру на бульваре Осман, пройти
следом за ним по руинам исчезнувшего Парижа, от площади
Мад лен до улицы Амлен. Я расспрашивал его друзей, рылся
в их воспоминаниях, пытаясь отыскать того, кого они когда-то
знали, и понять, каким он был в жизни: причуды, особенно-
сти его речи, невероятную память, страсть к генеалогии, лю-
бовь к сплетням, астрономические суммы, которые он тратил
на чаевые или подарки...
Пруст был щедрым, но в то же время «трудным в обще-
нии», резким, капризным, совсем не похожим на тот пресный
бесцветный образ, какой доносят до нас некоторые портреты.
В интереснейших мемуарах, озаглавленных Госп один Пруст ,
домоправительница писателя Селеста А льбаре говорила даже
о его «тирании». Его склонность к ревности, его, можно
сказать, «искусство ревности» хорошо известны, но только
между строк можно вычитать его неосознанное стремление
16 Prieur J. Proust fantôme. Paris: Gallimard, 2001.

63
ПРУСТ И ЕГО МИР
к убийству17
. Что стало бы с Прустом, если бы он не умер
в пятьдесят один год 18 ноября 1922 года, едва успев написать
последнее слово Поисков? Вероятно, он стал бы редактировать
и исправлять В сторону Сванна, первый том, вышедший до во-
йны. Какова была бы его судьба, доведись ему жить в другие
эпохи, если бы его роман не сомкнулся над ним, если бы он
не остался навсегда лежать на своем бумажном ложе?
Пруст — само воплощение литературы. Он — « человек-
книга» во плоти — не считался с законами времени, писал
ночью, спал днем. В свое предпоследнее лето, в 1921 году,
он жалуется на сильную жару, но не может уехать из Пари-
жа из-за астмы, пишет, лежа в пальто, под семью одеялами,
с двумя грелками. Вся его жизненная энергия буквально пе-
ретекла в процесс написания книги. Пруст сам превратился
в героя легенды.
Он с самого начала всё понимал про себя, про свои пороки
и добродетели, если судить по автопортрету, посланному им
в 1888 году своему другу Роберу Дрейфусу. Тогда ему было
только семнадцать.
Знаете ли вы Х, моя дорогая [он обращается к Роберу
Дрейфусу. — Ж. П.], я имею в виду М. П.? Что до меня,
признаться, он мне не слишком нравится — эти его веч-
ные порывы, озабоченный вид, великие страсти, при-
лагательные. Главное, он мне кажется не то глупцом,
не то лжецом. Посудите сами. По-моему, он жить не мо-
жет без объяснений. Через неделю после знакомства
он вам намекает, что питает к вам горячую дружбу, уве-
ряет, что любит вас отцовской любовью, а сам влю-
бляется в вас, как женщина. < ...> Притворяется, будто
он над вами шутит, пустословит, передразнивает, а сам
намекает, что глаза у вас дивные, а ваши губы вводят
17 Диана де Маржери говорит об этом в своей недавней книге:
De Margerie D. Proust et l’obscur. Paris: Albin Michel, 2010.

64
ЛЕТО С ПРУСТОМ
его в искушение. Самое неприятное, что сперва он уха-
живает за Б, потом покидает его, чтобы увиваться за Д,
но и этого он скоро бросит и прильнет к Е, а потом скло-
нится к ногам Ф. Кто же он, п... [педераст?], дурак, треп-
ло, идиот? Боюсь, мы этого никогда не узнаем. Возмож-
но, он и первое, и второе, и третье, и четвертое.
18
18 Proust M. Lettre à Robert Dreyfus. Septembre 1888 // M. Proust.
Correspondance. T. I (1880–1895) / texte établi par Philip Kolb. Paris: Plon,
1970. Цит. по: Le Mensuel retrouvé. Op. cit. P. 12.

IV.

Николя Гримальди

66
ЛЕТО С ПРУСТОМ
1. Портрет читателя
Когда любишь кого-нибудь, никого больше не любишь.
В сторону Сванна
Перебои сердца — центральный мотив Поисков. Персонажи
влюбляются, испытывая поочередно восторг, тревогу, ревность,
грусть, порой отчаяние. Никому из них в итоге так и не уда-
ется насладиться своими чувствами. Такова любовь у Пруста:
это прерванный порыв, надежда, обреченная на разочарование.
***
«Любить, — говорит Стендаль, — значит испытывать на-
слаждение, когда видишь, осязаешь, ощущаешь всеми орга-
нами чувств и как можно более близко того, кого ты любишь
и кто любит тебя». Для Пруста всё ровно наоборот. Вероят-
но, Стендалева концепция «кристаллизации» предвосхища-
ет рассуждения Пруста о том, что личность любимого челове-
ка не имеет для нас никакого значения, поскольку мы любим
в нем лишь творение собственного воображения. Но если то,
что мы любим в женщине, иллюзорно, очевидно, что ее присут-
ствие может лишь разочаровать, то есть рассеять чары, кото-
рыми воображение пленило нас в ее отсутствие. Если у Стен-
даля прису тствие любимого существа может исполнить наши
ожидания, у Пруста, напротив, оно сделает лишь ощутимей
беспощадное расстояние, отделяющее призрачную мечту от
осязаемой реальности. Выходит, мы страдаем либо от того, что
любимое существо неуловимо, либо от того, что оно разитель-
но отличается от нашего мысленного образа. То есть счаст-
ливой любви не бывает, мы страдаем в любом случае: от не-
возможности обладать предметом желания или от отсутствия
желания к тому, кем обладаем.
Тем не менее слово «любовь» встречается в Поисках чаще
всех прочих слов. Если ориентироваться на лексику, не бу-
дет ошибкой утверждать, что любовь здесь — главная тема.

67
ЛЮБОВЬ
Но следовало бы тут же у точнить, что о разочаровании в рома-
не говорится ничуть не реже. «Любовь, — писал Пруст, — это
обоюдная пытка». Если под любовью подразумевается посто-
янное восхищение любимым человеком, вплоть до готовно-
сти отдать за него жизнь, то такого примера мы в этой книге
не встретим. Любовь у Пруста — это ожидание счастья, которое
рассеивается по мере того, как мы к ней приближаемся. Лишь
отсутствие любимого человека вызывает потребность в нем.
Но стоит ему появиться, как мы перестаем понимать, чтó в нем
было источником нашего желания. У Пруста меня неизменно
привлекают три темы: ожидание, разочарование и пленитель-
ная власть воображаемого. Третья тема объединяет две первые.
По-моему, самый главный, ключевой опыт у Пруста — это
опыт недоступности представления. Пруст всё время ждет близо-
сти с тем, что его окружает. Ему хочется ощущать такое же сильное
единение с реальностью, какое, читая любой роман, он чувствует
с жизнью его персонажей. Это самая неотступная потребность
Пруста, столь же неотступно преследуемая разочарованием.
Эти ожидание и разочарование связаны, как мне кажется,
с самой структурой представления. Ведь представлению свой-
ственно не допускать ясного осознания того, что оно представ-
ляет. Не позволяя субъекту приблизиться к объекту его любви,
оно поддерживает неустранимую дистанцию между ними. Так,
ощущая близость к чему-либо, рассказчик неизменно чувству-
ет: что-то не так. Поэтому Пруста постоянно терзает то, что
он сближается с реальностью, прикасается к ней, но никогда
не может в нее проникну ть. Представление назначает нам роль
вуайеристов. В самом начале тома В сторону Сванна рассказ-
чик описывает подобный опыт: «На какой бы посторонний
предмет я ни смотрел, между мною и этим предметом остава-
лось понимание того, что я его вижу; оно окружало этот пред-
мет какой-то тоненькой нематериальной каемкой, никогда не
дававшей мне по-настоящему до него дотрону ться». Поэтому
мир и другие люди являются рассказчику лишь как спектакль,
доступный ему как зрителю, но не как участнику.

68
ЛЕТО С ПРУСТОМ
Воспринимаемая им реальность остается чужой, загадоч-
ной, инородной, а по-настоящему сильно он чувствует лишь то,
что воображает, и в этом нет ничего странного. Ведь воображе-
ние у Пруста — не осадок и не след какого-то давнего впечатле-
ния. Его суть не в том, чтобы мы могли представить себе некий
отсутствующий объект, как полагали философы-классики. Всё
как раз наоборот: оно должно сделать присутствующим то, что
мы себе представляем. Оно порождает объект представления,
изображая его, как в театре, — и не просто изображая, а повто-
ряя внутри себя. Мы создаем то, что силимся вообразить, из
самих себя. Вот почему реальность, взращиваемая нами в себе
(внутренняя), в книгах Пруста живее, чем реальность внешняя,
которую мы наблюдаем.
В томе В сторону Сванна Пруст предлагает нам характерный
и в то же время волнующий пример такого воображения в дей-
ствии. По пути в Тансонвиль рассказчик без конца восхища-
ется боярышником, который однажды запал ему в душу в мае
месяце, когда такими же цветами боярышника была украшена
церковь. Но какое бы упоение он ни испытывал, как бы долго
и пристально ни смотрел, боярышник всё равно хранит свою
тайну и остается для него лишь внешней декорацией. Полно-
кровную реальность цветов он сможет ощу тить только тогда,
когда вообразит их жизнь, подобно тому как читатель вообра-
жает жизнь героев книги, — повторив ее внутри себя.
Боярышник я полюбил, помню, как раз на богородич-
ных службах. Он был не просто в церкви — святом ме-
сте, но куда мы хотя бы имели право входить, — а прямо
в алтаре, неотделимый от таинств, в честь которых вер-
шились с его участием торжественные богослужения,
и там, среди подсвечников и священных сосудов, тя-
нул свои веточки, изысканно между собой переплетен-
ные и вдобавок украшенные гирляндами листьев, среди
которых, как по шлейфу невесты, были рассыпаны пуч-
ки бутонов ослепительной белизны. Но, смея взглянуть

69
ЛЮБОВЬ
на них разве только украдкой, я чувствовал, что все эти
пышные изыски — живые и что сама природа, вырезая
зубчики на листьях, добавляя к ним в виде последнего
украшения эти белые бутоны, порадела о том, чтобы это
убранство было достойно сразу и народного праздника,
и мистического торжества. В вышине тут и там раскры-
вались с беспечным изяществом их венчики, небрежно
сберегая, словно последнюю дымчатую накидку, пучок
тонких, как осенние паутинки, тычинок, которые обво-
лакивали их сплошным туманом, и, следя за ними, пы-
таясь мысленно воспроизвести миг их расцветания,
я воображал, как быстро и ветрено встряхивает голо-
вой беленькая девушка: точечки зрачков, кокетливый
взгляд, легкомыслие, стремительность.
19
19 Пруст М. В сторону Сванна. Указ. соч. С. 124–125.

70
ЛЕТО С ПРУСТОМ
2. Желание
Любовь <...> рождается и выживает только если еще
остается что-то, что нужно завоевать.
Пленница
Встретив в Бальбеке А льбертину, обольстив ее и поцеловав, рас-
сказчик, не в силах вынести мысли о разлуке с девушкой, просит
ее поселиться в его парижской квартире. Альбертина соглаша-
ется, но влечение героя внезапно ослабевает... Удовлетворенное
желание ослабляет зарождающуюся любовь к девушке... Так, от
страницы к странице, Пруст всматривается в желание, делая
его основной проблемой книги, скрупулезно исследуя многочислен-
ные грани этой страсти и ее последствия.
***
Первое и главное правило желания гласит: мы желаем кого-то
не потому, что он таков, каков он есть, а потому, что он пред-
ставляется нам желанным издалека, чудесным, неуловимым.
Именно воображение делает его желанным, связывая с ним
наши фантазии. Вот почему желание означает у Пруста не фор-
му отношений с другим, а лишь некое мечтательное ожида-
ние другого. Недаром рассказчик уверенно заявляет о своей
страстной любви к тем, кого не только не знает, но даже никог-
да не видел. Например, к мадемуазель д’Оржевиль, или к гор-
ничной баронессы Пютбюс, или к девушкам, которых ему взду-
малось влюбить в себя лишь потому, что он прочел их имена
в светской хронике газеты.
Как правило, желание у Пруста выражает два стремления
или две склонности. Иногда он стремится покорить другого
человека, как захватывают территорию. Восхищая и очаровы-
вая, рассказчик хотел бы остаться незабываемым. Если он за-
тронет, взволнует другую особу, его образ навечно укоренится
в ней, эта особа уже не сможет от него освободиться и отныне,
думая о себе, не сможет не думать о нем — до такой степени

71
ЛЮБОВЬ
они сделаются неразрывны. Подобный фантазм кроется во вся-
ком мысленном представлении. Объект существует не сам по
себе, он может существовать лишь для субъекта, и точно так
же для субъекта существует только то, что произвело на него
глубокое впечатление. Повлиять на чье-то сознание, возбудить
любопытство, вскружить голову — значит поселиться в этом
сознании. Вот почему юный рассказчик стремится не столько
любить, сколько быть любимым. Ведь быть любимым означает
существовать в другом человеке. И всякий раз, встретившись
с какой-нибудь девушкой, он непременно желает привлечь ее
внимание, чтобы она уже никогда не смогла забыть его.
Иногда желание позволяет нам изведать все радости суще-
ствования, почувствовать все его оттенки, исчерпать все воз-
можности. Прустовские персонажи надеются, что любовь от-
кроет им путь в иные миры, чтобы они могли постичь все, какие
только есть, способы остро чувствовать. И любовь для них —
возможность этого постижения. Так рассказчик, находясь ря-
дом с Жильбертой, представляет себе жизнь, преображенную
поэтическим вдохновением Берготта, а Сен-Лу воображает,
что Рашель приобщит его к авангардистским прозрениям ис-
кусства и философской мысли; так Сванн ожидал от Одетты,
что та поможет ему проникну ть в тайны флорентийского Ква-
троченто и боттичеллиевской чувственности. А еще рассказ-
чик желает любви юных молочниц, молоденьких крестьянок,
модисток и белошвеек, чтобы связать их жизни со своей и че-
рез них познать другие миры и новые, неведомые ему образы
жизни. В этом смысле от любви он ждет почти того же, что от
искусства или пу тешествий.
Однако совсем иное желание испытывает Котар, иное же-
лание овладевает Легранденом, его сестрой (маркизой де Кам-
бремер) или четой Вердюрен. Все они живут в мире представ -
лений, где каждый полагает себя таким, каким, по его мнению,
его видят другие. Каждый живет в том образе, в котором, как
ему кажется, предстает окружающим. В этом суть снобизма.
Все охвачены стремлением казаться такими, какими хотят быть,

72
ЛЕТО С ПРУСТОМ
даром что сами не очень-то верят, что они такие на самом деле.
Герцогиня Германтская желает лишь одного: быть бесподоб-
ной. Господин де Норпуа желает быть необходимым. Госпожа
Вердюрен и госпожа де Камбремер желают казаться непревзой-
денными экспертами в искусстве. На самом деле предмет всех
этих желаний один: удивлять, поражать, изумлять, не оставлять
сомнений, что ты причастен к чему-то, вожделенному для всех
и недоступному.
Но самое острое желание — то, которое питается стра-
хом не найти потерянный предмет любви. Однако потому-то
и любишь, что потерял, а вовсе не мучишься потерей, пото-
му что любишь. Чтобы этот страх не раздавил их , как тиски,
Сванн и рассказчик и ищут своих потерянных возлюбленных.
Мучительное желание избавиться от страдания они принима-
ют за любовь. Между тем испытывать нестерпимые мучения от
отсутствия и по-настоящему желать присутствия — это совер-
шенно разные вещи. Из их смешения проистекают вся драмы
прустовской любви.
В книге Под сенью дев, увенчанных цветами рассказчик под-
ростком проводит каникулы с бабушкой в Бальбеке, поселив-
шись в Гранд-Отеле на берег у моря. Однажды он катается в ка-
рете с госпожой де Вильпаризи. Его взгляд останавливается на
красивой рыбачке.
Покидая церковь, я увидел у старого моста деревен-
ских девушек, принарядившихся, вероятно, по случаю
воскресенья; они окликали проходивших мимо парней.
Одна из них, долговязая, одетая хуже других, но явно
верховодившая остальными, судя по тому, что еле да-
вала себе труд отвечать на то, что они ей говорили, вы-
глядела серьезней и своевольней подруг; она сидела
на краю мостика, свесив ноги, а перед ней стоял ко-
телок с рыбой, которую она, видимо, только что нало-
вила. У нее было загорелое лицо, кроткие глаза, но на
всё вокруг она смотрела с презрением — а носик был

73
ЛЮБОВЬ
тонкий, прелестной формы. Мои глаза не отрывались от
ее кожи, а губам ничего не оставалось, как только вооб-
ражать, будто они устремляются туда же, куда и взгляд.
Хотя мечтал я добраться не только до ее тела, но и до
личности, обитавшей в этом теле, а привлечь ее внима-
ние можно было только как-нибудь до нее дотянувшись,
и только завладев ее вниманием, можно было заронить
в нее какую-нибудь мысль.
Между тем внутренний человек, таившийся в пре-
красной рыбачке, был для меня еще закрыт, и я со-
мневался, проник ли я в него, даже когда заметил, что
мой собственный облик украдкой отразился в зерка-
ле ее взгляда согласно закону преломления, который
был мне так же непонятен, как если бы я попал в поле
зрения какой-нибудь лани. Но ведь моим губам мало
было бы испытать блаженство, прижавшись к ее гу-
бам, — такое же блаженство я хотел подарить ей; точ-
но так же мне хотелось, чтобы представление обо мне
не просто угнездилось в ней, привлекло и задержало ее
внимание, — мне хотелось пробудить в ней восторг, же-
лание, хотелось, чтобы она помнила меня до того дня,
когда я смогу к ней вернуться.
20
20 Пруст М. Под сенью дев, увенчанных цветами. Указ. соч. С. 298–299.

74
ЛЕТО С ПРУСТОМ
3. Ожидание
Знаешь, что надежды больше нет, а всё равно
чего-то ждешь.
Под сенью дев, увенчанных цветами
Как утешить несчастного рассказчика, ожидающего, чтобы
избранница его сердца Жильберта соблаговолила написать ему
письмо? Во втором томе Поисков дочь Одетты де Креси и Шар-
ля Сванна не щадит юного героя, который живет одной лишь на-
деждой: пойти поиграть с нею на Елисейских Полях. Однажды он
решает более не видеть ее — Жильберта посмеялась над ним, —
не теряя при этом надежды, что она сама подаст ему знак. Но
он не предвидел, что это повергнет его в мучительное ожида-
ние: здесь ожидание означает не только восторг, но и страдание.
***
Можно ли говорить, что В поисках утраченного времени — это
роман о разочарованиях, не учитывая того, что в еще большей
степени это роман об ожидании? Ведь разочарованию всегда
предшествует некое ожидание. С рассказа о таком ожидании
и начинается роман. Когда Сванн гостит у дедушки с бабушкой,
рассказчику приходится удалиться в свою комнат у без мами-
ного вечернего поцелуя. Мучительное и нетерпеливое ожида-
ние этого поцелуя описывается как своего рода агония. Дело
в том, что, отдавая всё наше внимание обещаниям будущего,
ожидание делает нас до такой степени безучастными к насто-
ящему, словно мы уже и не живем в нем. В этом смысле ожи-
дание отрывает нас от реальности, убеждая, будто истинная
жизнь протекает где-то в другом месте.
Ожидание руководит едва ли не каждым эпизодом Поис-
ков, словно из него соткано само наше сознание. Рассказчик
всё время чего-то ждет: поцелуя матери, встречи с Жильбертой
на Елисейских Полях, письмá, подтверждения, что его любят.
Он ждет, что встретит герцогиню Германтскую и та приметит

75
ЛЮБОВЬ
его. Он ждет, что Сен-Лу сделается посредником между ним
и герцогиней. Он ждет, что Эльстир представит его девушкам.
Он ждет А льбертину, госпожу де Стермариа, мадемуазель
д’Оржевиль, он ждет от Берготта, Бермá, Бальбека, Венеции
откровения, которого так и не дождется.
Наконец, он ждет знания: ему не терпится узнать, каковы
вкусы А льбертины, принадлежит ли она к поклонницам Сафо,
любила ли его когда-нибудь. Но за всеми этими ожиданиями
проступают два самых главных, и лишь потом, с опозданием, рас-
сказчик обнаружит, что они между собой связаны: он ждет не до-
ждется момента, когда наконец сумеет приняться за свою книг у
и — в то же время — когда разгадает секрет всего, что пережил.
Ведь всякое ожидание — это, в сущности, нехватка ожи-
даемого. Вот почему оно наполняет всё повествование атмос-
ферой поиска и, следовательно, тревоги. Из этого коренного
ожидания растет пронизывающее роман чувство отчужден-
ности и скрытого раздора. Ожидание заставляет рассказчика
остро переживать разрыв с реальностью и разлад с самим со-
бой, словно бы говоря ему: «Это не настоящая жизнь».
Будучи важной составляющей сознания, ожидание рас-
падается на два противоположных стремления. Из их антаго-
низма и рождается напряжение, которым пронизаны Поиски.
С одной стороны, да, всякое ожидание — это разлука, и чтобы
положить ей конец, мы с нетерпением ждем того, что должно
произойти и чего мы еще не знаем. Так ожидание влечет нас
к открытиям и приключениям. Это влечение мы пытаемся удов-
летворить средствами искусства или путешествий. Вот поче-
му рассказчику не терпится заглянуть в другие миры — те, что
приоткрывают перед ним его возлюбленные.
Но, с другой стороны, всякое ожидание, разумеется, не-
сет в себе предчувствие момента, когда уже не нужно будет
ничего ждать. Оно разлучает, но в то же время разжигает же-
лание воссоединиться с миром, с другими людьми и с самим
собой. Отрывая нас от реальности, оно тем самым влечет нас
к ее обретению.

76
ЛЕТО С ПРУСТОМ
Чтобы больше не ждать А льбертину и не мучиться страхом
разлуки, рассказчик привязывает ее к себе, удерживает, делает
своей пленницей. Но двойственная природа ожидания незамед-
лительно расстраивает его планы. Ибо нельзя жить без ожидания.
Когда ничего не ждешь, что может быть скучнее? Вот почему рас-
сказчик говорит, что его любовь к А льбертине вызывала у него
либо страдания, либо скуку. Согласно одному из основных по-
ложений прустовской психологии, желать на самом деле можно
только то, чем не обладаешь. Ирония в том, что обладание лиша-
ет желание смысла: то, что обретено, перестает быть желанным.
Превратив А льбертину в свою пленницу, рассказчик, естествен-
но, уже не должен ее ждать, и на него накатывает скука: теперь,
скучая, он ждет приключений, новых встреч, удовольствий, на
пути к которым присутствие А льбертины — помеха. Когда Аль-
бертина здесь и они вместе, он сам ждет разлуки и хочет уйти.
Неизбывная противоречивость ожидания, как кажется,
обрекает Поиски на неудачу. Преодолеть ее получится лишь
тогда, когда рассказчик обретет то, чего он ждал на самом деле.
Найдя в своем воображении эквивалент источника, способно-
го пробудить в нем непроизвольное воспоминание, он наконец
почувствует себя воссоединившимся с реальностью. И тогда
ему откроется: то, чего он ждал, и не могло прийти к нему из-
вне, ибо всегда таилось в глубине его души.
В Содоме и Гоморре рассказчик ужинает у Германтов, но реша-
ет поспешить домой, потому что к нему должна прийти А ль-
бертина, которую он незадолго до этого встретил в Бальбеке.
Вернувшись, он с нетерпением ждет появления молодой жен-
щины, а та всё не приходит. Где она может быть? Почему опаз-
дывает? Что ее задержало? Он сидит в своей комнате, не сводя
глаз с телефона, моля о звонке.
Я не шевелился, боясь, что иначе не услышу. Я за-
мер настолько, что впервые за многие месяцы ус-
лышал тиканье настенных часов. Франсуаза загля-
нула ко мне разложить всё по местам. Она болтала

77
ЛЮБОВЬ
со мной, но разговор меня раздражал, под его од-
нообразное банальное журчание я переходил от
страха к тревоге, от тревоги к полному разочарова-
нию. Я говорил что-то неопределенно-благодушное,
но чувствовал, что мое горестное выражение лица
не соответствует моим же словам, и чтобы объяс-
нить этот контраст между притворной невозмутимо-
стью и печальной миной, объявил, что у меня при-
ступ ревматизма; кроме того, я опасался, что из-за
Франсуазы, хоть она и говорила вполголоса (не ради
Альбертины: она была уверена, что так поздно моя
подружка уже не появится) , я могу пропустить спа-
сительный звонок. Наконец Франсуаза ушла спать;
я бесцеремонно спровадил ее, призывая не шуметь,
чтобы звук ее шагов не заглушил телефона. И вновь
принялся ждать и страдать; когда мы ждем, двойной
путь от уха, улавливающего шумы, до мозга, который
их сортирует и анализирует, и от мозга к сердцу, ко-
торому он передает результат, длится так недолго,
что мы этого времени даже не замечаем и нам ка-
жется, что мы слушаем прямо наше сердце.
Меня терзали непрестанные приступы всё более
тягостного и тщетного желания услышать телефонный
звонок; когда я добрался уже до наивысшей точки му-
чительного взлета по спирали моей одинокой тоски,
внезапно он взлетел из глубины многолюдного ночно-
го Парижа прямо ко мне, и рядом с книжным шкафом
я услыхал этот похожий на стрекот юлы механический
и божественно прекрасный звук сродни взмаху шар-
фа в Тристане или пастушьей свирели. Я рванулся, это
была Альбертина.

78
ЛЕТО С ПРУСТОМ
4. Ревность
Часто ревность — это только беспокойная потребность
в тирании, вмешивающаяся в любовные дела.
Пленница
И Сванна, и рассказчика обуревают по ходу романа жуткие со-
мнения, нестихающие терзания ревности. Это лишает их по-
коя и обрекает на постоянный страх потерять любимое су-
щество, стать жертвами обмана. Им во что бы то ни стало
нужно отыскать правду, которая, возможно, их исцелит. Но как
рождается ревность? Почему она мучит стольких персонажей
Поисков и, главное, что она делает с их чувствами?
***
Ревность можно объяснять по-разному. Любовь делает чело-
века столь необходимым для нас, что мы мы не можем вынести
его потери или, тем более, потери его любви к нам. К этой боли
потери нередко прибавляется чувство оскорбленного самолю-
бия, когда мы видим того, кто нас отверг, с другим. Этот другой
занял наше место, заменил нас. Отчаяние обостряет нестерпи-
мая досада. Таковы переживания Сен-Лу из-за Рашели. К тому
же возникает подозрение, что мы ошибались в женщине, ко-
торую, как нам казалось, любили. Коли она т ут же предпочла
мне какого-то х лыща, что за низостей ждать от нее дальше?
К боли потери примешивается горечь: ведь теперь придется
уничтожить любовь, а с нею и себя самого, разрушить то, что
было построено, возненавидеть то, что было самым желанным.
Однако у Сванна и рассказчика в Поисках любовь и рев-
ность следуют в обратном порядке. В этом одна из особен-
ностей романа Пруста. Любовь не предшествует ревности,
а следует за ней. Когда Сванн еще не любил Одетту, а рас-
сказчик — Альбертину, им обоим хватило единственного
опыта напрасного ожидания, чтобы почувствовать: избран-
ницы им не подчиняются и рано или поздно могут обмануть

79
ЛЮБОВЬ
их надежды. Напрасное ожидание, обернувшееся растерян-
ностью и неожиданным фиаско, влечет за собой мучительный
страх. Из этого страха и родится любовь. Присутствие Одетты
или А льбертины станет единственным анальгетиком, способ-
ным исцелить боль, вызванную их отсу тствием.
Таким образом, в основе ревности лежит два открытия.
Первое: мы вовсе не равнодушны, как нам думалось, к особе,
которую считали ничем не примечательной. И второе: у этой
особы есть своя жизнь, свои интересы, свои связи, и какой бы
послушной она нам ни казалась, наши желания не властны над
ее желаниями.
Эти открытия озадачат и будут отныне преследовать
Сванна, а потом и рассказчика. Ведь что такое ревность, если
не психопатология воображаемого? Ревность невозможна без
подозрений, а подозрения — без воображения. Сущность по-
дозрений в том, что наши фантазии о возможном разъедают
образ реального. Потеряв из виду женщину, которую ревнуем,
мы чего только себе не навыдумываем... Где она сейчас? Что
она делает? С кем? Как? Ревнивец пытается представить всё
это себе. И, представляя, он изображает, воспроизводит, про-
игрывает, проживает всё это внутри себя.
Ревность не нуждается ни в мотивах, ни в основаниях.
Она сама порождает подозрения, которые и питают ее, и исто-
щают. Это что-то вроде чесотки: страдая, начинаешь чесаться,
но, расчесывая больное место, лишь раздражаешь его еще боль-
ше, и от того страдаешь еще сильнее. Одно, пусть малейшее,
подозрение тут же наводит на мысль о других. Разгул подозри-
тельного воображения может унять лишь полная уверенность.
Ее-то и пытается добиться Сванн, с пристрастием допрашивая
Одетт у. Однако признания не только открывают ему то, чего
он даже не решался себе представить, но и предупреждают его
возлюбленную, что ревнивца нужно опасаться. Он хотел прав-
ды любой ценой, а получит только ложь. Он хотел знать всё,
но теперь не узнает ничего. Ревность замуровала дверь, кото-
рую мучительно стремилась открыть.

80
ЛЕТО С ПРУСТОМ
Самая сокровенная движущая сила ревности и обнаружи-
вается, возможно, в навязчивом желании рассказчика выведать
и исследовать мельчайшие подробности жизни А льбертины,
хотя она уже умерла. Пруст называет это «ревностью задним
числом». Рассказчик предпримет настоящее расследование,
чтобы выяснить, как жила А льбертина, с кем она общалась, ка-
кие имела вкусы и склонности, и то, что он узнает, превзойдет
все его догадки. Поскольку она уже умерла, ему нужно знать не
что она делала, а кем она была. Он одержим поиском правды,
но уже не о верности А льбертины, а о самом ее существе. Кем
на самом деле была А льбертина? Кого я на самом деле любил?
Быть может, посвятив свою жизнь той, кого в действительно-
сти не существовало, я выдумал и свою собственную жизнь?
Движимая сомнением в человеке, которого мы ревнуем, еще
явственнее ревность обнаруживает другое сомнение — в ре-
альности того, что, как нам кажется, пережили мы сами. Ведь
если мы жили иллюзиями, то, возможно, сама наша жизнь —
не что иное, как самая навязчивая и самая обманчивая из на-
ших иллюзий?
Первый ревнивец в Поисках — это, конечно, Сванн. Он только-
только начал встречаться с Одеттой де Креси и вот однажды
получает анонимное письмо, в котором сообщается, что Одет-
та имела множество любовников и любовниц...
Однажды он попытался, не обижая Одетту, выведать
у нее, не имела ли она в жизни дела со своднями. На са-
мом деле он был убежден, что не имела; эту мысль в его
сознание заронило чтение анонимного письма, но заро-
нило как-то механически; однако мысль застряла у него
в голове, и, чтобы избавиться от этого чисто формаль-
ного, но всё же неприятного подозрения, он хотел, что-
бы Одетта ее искоренила. «Ах нет, нет! Хотя меня бук-
вально преследовали, — добавила она с самодовольной
улыбкой, не понимая даже, что Сванну ее гордость ни-
как не может показаться уместной. — Да вот хоть вчера

81
ЛЮБОВЬ
одна прождала меня больше двух часов, предлага-
ла любые деньги. Уверяла, что какой-то посол ей ска-
зал: „Я покончу с собой, если вы ее мне не приведете“.
Ей сказали, что меня нет дома, потом в конце концов
я сама велела ей уходить. Жаль, что ты не видел, как
я с ней обошлась! Горничная слышала из соседней ком-
наты и сказала мне потом, что я орала как резаная: „Да
не хочу я! Не хочу, и всё! Что я, по-вашему, не имею пра-
ва делать, что хочу? Еще понимаю, если бы мне были
нужны деньги...“ Консьержу приказали больше ее не пу-
скать, ей скажут, что я уехала в деревню. Нет, правда,
жаль, что ты не слышал! Тебе бы понравилось, милый.
Видишь, в твоей Одетте есть всё-таки что-то хорошее —
а ты ее считаешь испорченной».
И даже когда она признавалась Сванну в тех сво-
их проступках, которые, по ее соображениям, он уже
и так знал, ее признания не только не помогали ему раз-
делаться с уже мучившими его сомнениями, но и дава-
ли повод для новых. Дело в том, что признания никогда
в точности не совпадали с подозрениями. Как ни ста-
ралась Одетта отсекать от своих исповедей всё суще-
ственное, среди второстепенного всегда оставалось не-
что такое, чего Сванн и вообразить не мог, оно удручало
его новизной и позволяло переключить ревность на но-
вый предмет. И он уже не мог забыть ее признаний. Его
душа то увлекала их в своем течении, то выбрасывала
на отмель, то баюкала, словно трупы. Она была ими от-
равлена.
21
21 Пруст М. В сторону Сванна. Указ. соч. С. 380–390.

82
ЛЕТО С ПРУСТОМ
5. Иллюзия
Самая безоглядная любовь к человеку — это всегда
любовь к чему-то другому.
Под сенью дев, увенчанных цветами
Во втором томе Поисков рассказчик встречает в Бальбеке А ль-
бертину и ее друзей. Солнце, небо, море, и вот — прекрасные
девушки, которые способны возродить надежду в сердце юного
героя, слишком часто пребывающего в печали. Он уверяет, что
полюбил их всех с первого взгляда, но не знает, случилось ли бы
так в иных обстоятельствах и иных краях. Он любит этих
девушек или атмосферу, их окутывающую? Важный вопрос для
рассказчика, который думает, что любит, верит, что любит,
но чаще всего проходит рядом с любовью или уклоняется от нее.
***
Любовь у Пруста — всегда «злая судьба», «недуг», «безумие»,
«священная болезнь», «обоюдная пытка»: полная противопо-
ложность счастью. Он называет любовь «злой судьбой», потому
что ее предопределяет случай. В Бальбеке рассказчик встретил
десяток других девушек, столь же очаровательных, как и А льбер-
тина, в них он тоже мог бы влюбиться. И долгое время он даже
колебался между Андре и Жизелью, которые нравились ему боль-
ше А льбертины. Как минимум два основания побуждают считать
любовь чем-то вроде сглаза. Во-первых, мы скорее узнаем ее по
страданиям, которые она причиняет нам, чем по удовольствию,
которое она нам дарит. Во-вторых, мы воспринимаем ее как рок,
неизбежность. И как бы ни хотелось нам освободиться от мук
любви, мы перестаем страдать, лишь когда перестаем любить.
У любовных страданий две причины. Первая: мы желаем
лишь того, чем не можем обладать. Вторая: овладев тем, что лю-
бим, мы сразу перестаем понимать, чтó побуждало нас желать.
Наконец, как видно на примерах Сванна и рассказчика, имен-
но муки ревности открывают нам, что мы любим, поскольку

83
ЛЮБОВЬ
прекращает страдание не что иное, как присутствие любимой
женщины. Я страдаю, потому что ее нет рядом, и страдание дает
мне понять, что я люблю. Иными словами, любовь настолько тес-
но переплетена с муками, что лишь через муки мы и узнаем о ней.
Вот почему любовь — следствие трех иллюзий. Первая
иллюзия заключается в том, что конец страдания мы ошибоч-
но принимаем за начало счастья: так Сванн путает потребность
видеть Одетту с удовольствием находиться подле нее. Из этой
путаницы проистекают все его недоразумения и разочарования.
Избавиться от страданий получается не иначе, как погрузив-
шись в скуку. «Если жить с женщиной постоянно, — говорит
Пруст, — никогда больше не увидишь то, за что ее полюбил».
Вторая иллюзия вселяет надежду на то, что въяве, в реаль-
ном присутствии человека, мы обретем всё то, что воображали
в его отсутствие. Однако никакая реальность не может соот-
ветствовать прекрасной картине, нарисованной воображени-
ем. Рассказчик представлял А льбертину «разнузданной музой
гольфа». Но как только она поселилась у него, «блистатель-
ная актриса с пляжа превратилась в бесцветную пленницу».
Третья иллюзия заставляет нас приписывать любимой осо-
бе всё, чем наделило ее наше воображение и благодаря чему
мы ее полюбили. Рассказчик полюбил Жильберту, мысленно
соединив ее образ с описаниями соборов, данных Берготтом.
Сван влюбляется в Одетту, обнаружив в ней сходство с Сепфо-
рой, дочерью Иофора, с фрески Боттичелли. Поэтому Пруст
и выводит теорему: «Самая безоглядная любовь к человеку —
это всегда любовь к чему-то другому». Иначе говоря, в основе
всякой любви лежит иллюзия, недоразумение, принятие одно-
го за другое. Иллюзия здесь состоит в том, что мы принимаем
за объективные свойства человека субъективные фантазмы —
продукт нашего воображения. Как во сне, нереальное облада-
ет навязчивой осязаемостью реального, и мы видим не больше
реальности, чем если бы ее не существовало вовсе. Вот почему
от любви мы освобождаемся так же, как пробуждаемся от сна.
Это и заставляет Сванна признать, что он лишь преследовал

84
ЛЕТО С ПРУСТОМ
призраков. Да и сам Пруст видел в любовной иллюзии «рази-
тельный пример того, как мало значит для нас реальность».
В Любви Сванна герой приносит Одетте гравюру, о которой го-
ворил ей прежде. Это репродукция фрески Сандро ди Мариано,
то есть Боттичелли, на которой изображена Сепфора, жена Мо-
исея и дочь Иофора. Этот текст во всей полноте выявляет мето-
нимический, почти фетишистский характер любви у Пруста.
Он смотрел на нее — в ее облике проступал фрагмент фре-
ски, и теперь уже, когда он был с Одеттой, и когда только
думал о ней, он опять и опять стремился разглядеть этот
фрагмент; он, конечно, дорожил творением флорентийца
потому только, что узнавал его в Одетте, но она и сама хо-
рошела благодаря этому сходству и становилась ему еще
дороже. Сванн теперь упрекал себя, как он мог не распоз-
нать сразу эту бесценную красоту — она бы и великого
Сандро привела в восторг! — и радовался, что блаженство,
которым одаряют его встречи с Одеттой, оправдано его
эстетическими воззрениями. Он уверовал, что, связывая
мысли об Одетте со своими мечтами о счастье, не толь-
ко не опускается (как ему сперва показалось) до чего-то
несовершенного просто потому, что это несовершенство
само плывет в руки, — а, наоборот, наконец-то может уто-
лить свои самые изощренные художественные вкусы. Он
как-то забывал при этом, что Одетта никогда не казалась
ему желанной, ведь желание всегда тянуло его в сторону,
противоположную его эстетическим пристрастиям. Слова
«творение флорентийца» оказали Сванну огромную услугу.
Они были как патент на благородство: он теперь мог поме-
стить образ Одетты в мир своей мечты, куда до сих пор ей
доступа не было, — и от этого ее образ просиял и возвы-
сился. Раньше его интерес к этой женщине был чисто плот-
ским, причем он постоянно сомневался, так ли уж хорошо
ее лицо, тело, так ли уж она красива, и это ослабляло лю-
бовь, — а теперь сомнения рассеялись и любовь окрепла,

85
ЛЮБОВЬ
потому что в ее основу легли принципы незыблемой эсте-
тики; уж не говоря о том, что добиться поцелуя и близости
от увядшей красотки было естественно и банально, а вот
если те же дары оказывались наградой за преклонение пе-
ред музейным шедевром — в этом ему мерещилась некая
сверхъестественная прелесть.
А когда появлялось искушение пожалеть, что вот
уже несколько месяцев он только и занят, что Одеттой,
он уговаривал себя, что ничего не может быть благора-
зумнее, чем посвящать как можно больше времени бес-
ценному шедевру, в кои-то веки воплотившемуся в осо-
бых и крайне соблазнительных формах, в редчайшем
экземпляре, который он, Сванн, созерцает то со смире-
нием и духовным бескорыстием художника, то с горды-
ней и чувственным эгоизмом коллекционера.
Вместо фотографии Одетты он поставил на пись-
менный стол репродукцию дочери Иофора. Он восхи-
щался большими глазами, нежным лицом, угадывав-
шейся небезупречностью кожи, чудесными локонами
вдоль усталых щек, и, приспосабливая то, что до сих пор
казалось ему прекрасным с эстетической точки зрения,
к понятию о живой женщине, преображал всё это в чер-
ты телесной красоты, радуясь, что обрел их все в одном
существе, которым возможно обладать. Теперь, когда
он знал земное воплощение дочери Иофора, смутная
симпатия, притягивающая нас к шедевру, когда мы на
него смотрим, превратилась в желание, пришедшее на
смену тому безразличию, что внушала ему поначалу
плоть самой Одетты. Глядя подолгу на этого Боттичел-
ли, он думал о своем собственном Боттичелли, который
казался ему еще прекраснее, и сопоставляя его с фото-
графией Сепфоры, словно прижимал к сердцу Одетту.
22
22 Пруст М. В сторону Сванна. Указ. соч. С. 236–237.

V.


Юлия Кристева

87
ВООБРАЖАЕМОЕ
1. Портрет читателя
Старайся, чтобы над твоей жизнью всегда оставался
кусок неба.
В сторону Сванна
Господин Легранден дает этот бесценный совет рассказчи-
ку в самом начале романа. Едва встретив юного героя, Легран-
ден — инженер, прекрасно разбирающийся в литературе, — ви-
дит в нем художественную натуру и советует остерегаться
жестокой реальности, дабы сохранить «милую душу». Еще он
говорит мальчику, что в нем всегда должна быть открыта дверь
для воображаемого... От первого и до последнего тома Поисков
это воображаемое создается через текст, исследующий даже
не душевную, а личную, интимную жизнь. Дело в том, что Пруст
хотел сделать мир осязаемым для читателя и не описывал его,
а «переводил» на другой язык.
***
Я изучала французский язык в Болгарии, своей родной стране.
Когда мой французский усовершенствовался настолько, что
преподаватель счел возможным давать мне для чтения серьез-
ные тексты, я открыла для себя Пруста. Это произошло благо-
даря двум фразам: «Прекрасные книги написаны на некоем по-
добии иностранного языка» и «Долг и задача писателя те же,
что у переводчика». Эти слова странным образом показались
мне созвучными Празднику алфавита, который проводится
в моей родной стране и не имеет аналогов в мире. Каждый год
24 мая школьники, а также интеллигенция, преподаватели, пи-
сатели проходят по городу шествием с буквами в руках. Одной
такой буквой «была» и я: пришпилив ее булавкой к блузке,
я несла ее на своем теле и в себе. Глагол обрел плоть, а плоть
стала словом. Я растворилась тогда в песнях, в запахах, в лико-
ванье толпы. А потом, читая приведенные слова Пруста, я чув-
ствовала, что пережила их сама: ведь мне довелось войти вглубь

88
ЛЕТО С ПРУСТОМ
себя самой, как в зашифрованную, облеченную в плоть книгу,
чтобы перевести ее для другого и дать ему прочесть, разделить
с ним. Впоследствии интерпретация текста сделалась моей про-
фессией, и я работала с Малларме, Селином и другими писате-
лями, среди которых, разумеется, и Пруст. Непременно Пруст.
Пруст полагает, что писатель живет в мире, полном чувств,
бурлящем эмоциями и самом что ни на есть сокровенном. Его
бесконечные, полные остроумия и неслыханной мудрости
фразы вызывают ощущение многогранности и изменчивости
чувств. Эта калейдоскопичность, характеризующая прустов-
ский стиль, — свидетельство его сопротивления описательной
литературе, но в то же время и набиравшему популярность
кинематографу. Обогащенный своим внутренним опытом,
Пруст убежден, что кино с его линейностью упускает главное,
то, что может созидать лишь искусство слова, в чьем распоря-
жении есть длинная фраза, наполненная воспоминаниями и ме-
тафорами, и персонажи — одновременно и статуи, изобража-
ющие действующих лиц, и проекции автора и читателя. Статуи
рассыпаются, и тогда у нас, читателей, появляется возможность
возвести в тексте наши собственные личные постройки.
Вообще, после Пруста писать по меньшей мере боязно.
Я пишу по ночам, особенно романы, и тогда мне порой случа-
ется открыть страницу-другую Поисков: я вслушиваюсь и на-
слаждаюсь, словно проникаю внутрь и в этом почти галлю-
цинаторном состоянии втекаю во французский язык, в этот
«приемный язык», ставший моим, зоркий и восприимчивый.
Чтение Пруста — больше, чем упражнение, это истинный
опыт, через который, мне кажется, должен пройти всякий пи-
сатель, чтобы найти собственный путь. И дорога эта размечена
«маленьким Марселем».
В Обретенном времени рассказчик позволяет себе одно отступле-
ние, поясняя, какой ему видится задача и даже миссия писателя.
Если бы действительность была чем-то вроде ошмет-
ков опыта, более или менее одинаковых для каждого

89
ВООБРАЖАЕМОЕ
человека (ведь когда мы говорим: «плохая погода», «во-
йна», «стоянка автомашин», «освещенный ресторан»,
«цветущий сад», каждому ясно, что мы хотим сказать) ;
если бы это была действительность, для нее хватило бы
кинофильма, а «стиль», «литература», удаляющиеся от
этих простых сведений, оказались бы чем-то вроде ис-
кусственной вставки. Но разве это и есть действитель-
ность? Если бы я попытался себе представить, что на
самом деле происходит, когда та или иная вещь произ-
водит на нас впечатление — например, в тот день, ког-
да я переходил Вивонну по мостику и запрыгал от радо-
сти, а тень облака на воде исторгла у меня крик: «Черт!
Черт!», или когда я услышал фразу Берготта и выразил
свое впечатление от нее словами «это замечательно»,
которые, в сущности, его вовсе не передавали, или ког-
да Блок, в ярости от обидного замечания, произнес
слова, совершенно не подходившие к такому заурядно-
му происшествию: «Со мной обошлись самым фантасти-
ческим образом», или когда, польщенный тем, как ла-
сково меня приняли у Германтов, и к тому же немного
опьянев от их вин, я никак не мог удержаться и, уходя,
вполголоса бормотал себе под нос: «Какие превосход-
ные люди, вот с кем рядом было бы счастьем прожить
жизнь», — всякий раз я замечал, что великому писателю
нет нужды, так сказать, придумывать эту главную кни-
гу, единственную правдивую книгу: она уже существует
в каждом из нас, ее нужно только перевести. Долг и за-
дача писателя те же, что у переводчика.

90
ЛЕТО С ПРУСТОМ
2. Записать ощущение
Наше прошлое <...> прячется <...> в какой-нибудь вещи
<...>, о которой мы меньше всего думаем.
В сторону Сванна
Описав драму засыпания, рассказчик спустя несколько строк
пытается собрать воедино воспоминания о доме в Комбре. В па-
мяти возникают свет, лестница, несколько комнат и, конечно
же, его спальня. Но он понимает, что для него, взрослого, всё это
уже умерло. «Навсегда умерло»? Герой в этом не совсем уверен,
он убежден, что существует возможность вновь обрести это
прошлое благодаря какой-нибудь «вещи», которая — возмож-
но, случайно — попадется ему на пути. Тогда возникает пред-
чувствие чего-то огромного — непроизвольной памяти, кото-
рой предстоит оплодотворить его книгу, и вскоре она обретет
форму мадленки.
***
Мадленка — это герб Пруста. Она появляется сразу после зна-
менитой сцены засыпания, в начале книги: рассказчик оказы-
вается в своем доме в Илье, где два этажа съежились до одно-
го светлого пятна. Из-за внезапного визита господина Сванна
в этот вечер мальчик остается без матери. Безутешный, он
отправляется к себе в комнату и там в одиночестве пытается
справиться с горем. Он переживает травму разлуки с объектом
врожденной любви: это настолько мучительный и болезнен-
ный момент, что рассказчик попытался стереть его из памяти.
Но поскольку «мысли — замена печалей», грусть пройдет.
Неужели детство умерло? Можно ли его вернуть, заключить
в объятия?
Какие-то грани прошлого мог ут вдруг отыскаться в мало-
значительных деталях вроде «коротеньких и пухлых печеньиц,
их еще называют „мадленками“, которые словно выпечены
в волнистой створке морского гребешка»; рассказчик пробует

91
ВООБРАЖАЕМОЕ
их зимним утром вместе с матерью за чашкой чаю. Проснется
ли благодаря им прошлое — как души мертвых в кельтских ве-
рованиях, как оно просыпается в других местах Поисков бла-
годаря аромату цветов боярышника или красоте мартенвиль-
ских колоколен?
Пруст приглашает нас в настоящее духовное странствие,
и каждый его этап заставляет нас пережить и прочувствовать
прекрасные моменты неуловимой реальности. В простой мад-
ленке сг устились, как он говорит, «перебои сердца», смыкаю-
щиеся через воспоминания детства с горечью опошления и не-
мыслимостью смерти.
В самом деле, «мад ленка» заставляет рассказчика заду-
маться и помогает ему почувствовать себя не таким уж «ни-
чтожным, ограниченным, смертным»: так же «действует на
человека любовь». С ее помощью нам исподволь, постепен-
но передается от Пруста тот холодок по коже, который пра-
вильнее всего назвать возбуждением. Печенье касается нёба,
и вкус — это самое что ни на есть детское, извечное чув-
ство из всех, присущих человеку, — пробуждает в нем не-
что «необычное». Наслаждение вкусом, простое, одно из са-
мых простых, и совершенно целомудренное, он описывает
как сексуальный опыт. Беспричинное удовольствие («при-
чина» — мама — осталась в гостиной) сближает чувствен-
ное воспоминание с состоянием влюбленности: в нем есть те
же дрожь и волнение. Рассказчик наконец обретает радость,
мадленка становится своего рода антидепрессантом, позво-
ляя избавиться от тоски экзистенциальной обыденности. Он
затыкает уши, пытается понять, что происходит, устраняет
«все препятствия, все посторонние мысли» и наконец осоз-
нает, что эта любовь к чему-то неведомому, возможно, нео-
сознанному, исходит не от постороннего объекта, а от него
самого. Автор оказывается перед лицом реальности, которой
еще не существует: как раз сейчас он создает ее сам. Пруст
здесь пытается объяснить, что его роман — это не просто по-
иски прошлого. Письмо — это воссоздание прошлого, опыт

92
ЛЕТО С ПРУСТОМ
пойесиса23
. Пруст стремится расслышать в себе самом способ-
ность сотворить воображаемый мир. Он вдруг понимает, что
ощущение жизни бессмысленно черпать извне, его творишь
сам, своим воображением — способностью создавать слова
и воссоздавать чувства.
Самое знаменитое печенье во всей французской литературе по-
является на первых же страницах Поисков, где рассказчик вспо-
минает день, когда мама принесла ему чашку чая с мадленкой.
Уже много лет прошло с тех пор, как всё, что было
в Комбре, перестало для меня существовать, кроме
драмы отхода ко сну и ее подмостков, как вдруг однаж-
ды зимним днем я вернулся домой, и мама, видя, что
я замерз, предложила мне, против обыкновения, попить
чаю. Сперва я отказался, а потом, не знаю почему, пе-
редумал. Она послала за теми коротенькими и пухлыми
печеньицами, их еще называют „мадленками“, которые
словно выпечены в волнистой створке морского гре-
бешка. И, удрученный хмурым утром и мыслью о том,
что завтра предстоит еще один унылый день, я маши-
нально поднес к губам ложечку чая, в котором размо-
чил кусок мадленки. Но в тот самый миг, когда гло-
ток чая вперемешку с крошками печенья достиг моего
нёба, я вздрогнул и почувствовал, что со мной творится
что-то необычное. На меня снизошло восхитительное
наслаждение, само по себе совершенно беспричинное.
Тут же превратности жизни сделались мне безразлич-
ны, ее горести безобидны, ее быстротечность иллюзор-
на — так бывает от любви, — и в меня хлынула драго-
ценная субстанция; или, вернее сказать, она не вошла
в меня, а стала мною. Я уже не чувствовал себя ничтож-
ным, ограниченным, смертным. Откуда взялась во мне
23 Пойесис (гр еч.) — у Аристотеля и других греческих мыслителей: со -
здание чего-либо нового; творчество.

93
ВООБРАЖАЕМОЕ
эта безмерная радость? Я чувствовал, что она связа-
на со вкусом чая и печенья, но бесконечно шире, и что
природа ее, должно быть, иная. Откуда она? Что озна-
чает? Как ее задержать? Я отпиваю второй глоток, и он
не приносит мне ничего нового по сравнению с первым,
отпиваю третий, и он дает чуть меньше, чем второй.
Пора остановиться, похоже, что сила напитка убывает.
Ясно, что истина, которую я ищу, не в нем, а во мне. Он
ее разбудил, но ничего в ней не понимает и только мо-
жет повторять до бесконечности, всё с меньшей уве-
ренностью, одно и то же свое свидетельство, которое
я не умею истолковать, а мне бы выманить это свиде-
тельство еще хотя бы раз, в первозданном виде, запо-
лучить его в свое распоряжение, чтобы окончательно
разобраться. Отставляю чашку и обращаюсь к разуму.
Искать истину надлежит ему. Но как? Тяжкая неуверен-
ность: разум то и дело сознает, что выходит за пределы
себя, сознает, что он, разведчик, сам и есть та неведо-
мая страна, которую ему надлежит разведывать и в ко-
торой всё его снаряжение ни на что не годится. Разве-
дывать? Нет, еще и творить. Он столкнулся с чем-то,
чего еще нет и что только он один может создать, а по-
том осветить собственным светом.
24
24 Пруст М. В сторону Сванна. Указ. соч. С. 57–58.

94
ЛЕТО С ПРУСТОМ
3. Взгляд
Настоящее путешествие <...> не то, когда едешь в новые
страны, а то, когда учишься по-новому смотреть.
Пленница
Рассказчик произносит эту фразу, слушая у Вердюренов септет
Вентейля. Он впервые слышит эту музыку, которая переносит его
в неведомую страну и заставляет особенно остро чувствовать то,
что его окружает. Композитор Вентейль увлекает его в стран-
ствие и помогает воспринимать мир по-иному. Здесь о зрении го-
ворится в фигуральном смысле. Но и обычное зрение играет в По-
исках важную роль: рассказчику нравится обследовать глазами
реальность и даже «просвечивать» ее, как рентгеном. У Пруста,
как любила говорить одна его приятельница, «фасеточный глаз»
мухи, который с напряженным вниманием вглядывается во всё,
что его окружает.
***
Колетт считала Пруста пророком, человеком, способным ви-
деть дальше и глубже, чем другие. В самом деле, у него неве-
роятно активный взгляд, он не просто воспринимает образы,
но испытывает целую бурю чувств. Его глазам открывается
пульсация желания во времени, и ему приходится переводить
в зрительный план всю совокупность ощущений. Он просто
не может ограничиться видимым. Наоборот, подобно худож-
никам, особенно импрессионистам, он стремится насытить
видимое всей силой своих впечатлений. Поэтому Пруст —
провидец и вместе с тем вуайерист. Как и его рассказчик. Он
смотрит, « просвечивает», выслеживает. Он прячется, чтобы
понаблюдать за мадемуазель де Вентейль, когда та целует дру-
гую девушку, он припадает глазом к отверстию в стене, гля-
дя, как стегают плетью Шарлюса. Но его трансгрессия пре-
следует вполне определенную цель: он хочет уловить момент
боли, и сцена с Шарлюсом в этом смысле очень показательна.

95
ВООБРАЖАЕМОЕ
Однажды, желая отдохнуть, рассказчик заходит в дом сви-
даний, который содержит Жюпьен. Направляясь в отведенную
ему комнату, он слышит странные звуки: барон де Шарлюс
стонет от наслаждения под ударами х лыста. Эти крики отсы-
лают его к собственному страданию-наслаждению ребенка,
разлученного с матерью, юноши, страдающего астмой, еврея,
изгнанного из светских салонов, где впоследствии ему всё же
удастся завоевать положение, писателя в поисках слов... Для
него все эти муки — неизбежные вехи творчества.
Пруста связывает нечто особое с этим персонажем —
Шарлюсом. Он аристократ, олицетворяющий старую, кло-
нящуюся к закату Францию, — одаренный, но бесплодный
дилетант, слишком послушный желанию. Это своего рода
наркомания, которая мешает ему писать. Одержимый болью,
Шарлюс никогда не станет литератором.
В основу описанного эпизода лег реальный случай из
жизни Пруста, сообщенный Селестой Альбаре, его служан-
кой, в одном любопытном документе. Однажды, посетив зна-
менитый парижский дом свиданий, который содержал некто
Ле Кюзья, Марсель поведал ей, что присутствовал при фла-
гелляции, подобной той, что описана в романе, причем уви-
денное не вызвало в нем никакого отвращения. Его воодушев -
ление изрядно сму тило Селест у, она внимательно слушала
рассказ и чувствовала, будто ее саму отхлестали: ощущала фи-
зическую боль — Шарлюса или Пруста? — под воздействием
слов. Излагая эту непристойную историю, Пруст, как и его
рассказчик, предстает «утонченным монстром», чьи чувства
обострены контактом с нестерпимым. Но Селеста, простая
женщина, восхищается творческим процессом писателя, как
нежная мать или стихийный психоаналитик, и воссоздает его
в своих мемуарах : Прусту нужно увидеть страдание, самому
испытать страдание, глядя на него и вспоминая о нем, и к тому
же отх лестать словами свою наперсницу, чтобы только затем
успокоиться и как можно точнее рассказать об этом страда-
нии, описать его.

96
ЛЕТО С ПРУСТОМ
Наше общество только-только приступает к декримина-
лизации «извращений», пытаясь осознать роль в нашей ин-
тимной жизни садомазохизма, гомосексуальности, ревности
и т. д. Пруст взялся за это более ста лет назад, очень деликат-
но и осторожно, не рат уя ни за что, не принимая ничью сторо-
ну. Он без устали уточнял свой взгляд на гомосексуалов — это
прóклятое племя и в то же время клан избранных. В его време-
на гомосексуал, подобно еврею — и подобно писателю, — был
отщепенцем, изгоем общества, как раз поэтому способным по-
ведать правду о его темных сторонах.
Писать д ля Пруста — это путь страдания, пройденный по-
средством слов: страдания, испытанного или причиненного себе
самому. Мука — неизбежный этап воплощения, но и неизбеж-
ный этап творчества. Это отнюдь не означает, что нужно куль-
тивировать жалобы, придавая страданию сакральный смысл.
Напротив, нужно исследовать страдание, и тогда можно будет
посмеяться над ним. Не избавиться от него, нет, но выявить ис-
тинные мотивы отношений между людьми, на которых держит-
ся садомазохизм, присутствующий в «перебоях сердца». Толь-
ко тогда станет возможным обратить страдание в смех, иронию,
сарказм. И даже в радость — настоящую радость.
Глубокой ночью, заблудившись в темных улицах сто-
лицы, изнемогающий от усталости рассказчик реша-
ет остановиться в гостинице — вернее, он думает, что
это гостиница. Он поднимается по лестнице, отворяет
дверь и внезапно оказывается в доме свиданий Жюпье-
на. Жилетник, любовник барона Шарлюса, указывает
ему комнату, в которой можно отдохнуть.
Скоро меня провели наверх, в 43-й номер,
но атмосфера была столь неприятна, а мое любопыт-
ство так разгорелось, что, выпив свой «ликер», я спу-
стился по лестнице, потом передумал, опять вернул-
ся к 43-му номеру и, миновав его, поднялся на самый
верх. Вдруг из отдаленного номера в конце коридо-
ра мне как будто послышались приглушенные стоны.

97
ВООБРАЖАЕМОЕ
Я быстро подошел к двери и прижался к ней ухом. «Умо-
ляю, помилуйте, помилуйте, пощадите, развяжите меня,
не надо так сильно, — говорили за дверью. — Ноги вам
буду целовать, на колени встану, больше я не буду. По-
жалейте меня». — «Нет, мерзавец, — отвечал другой го-
лос, — а за то, что ты орешь и ползаешь тут на коленях,
привяжем тебя к кровати, не пожалеем», — и я услыхал
щелчок плетки, по-видимому, снабженной шипами, по-
тому что за щелчком послышались крики боли. Тут я за-
метил, что в этом номере на боковой стене есть круглое
окошко под потолком, причем занавеску на нем забыли
задернуть; в темноте я прокрался к этому окошку, и там
увидал прикованного к кровати, как Прометей к ска-
ле, человека, которого Морис осыпал ударами плетки,
и в самом деле унизанной шипами, окровавленного, по-
крытого кровоподтеками, доказывающими, что пытают
его уже не в первый раз, — и это был г-н де Шарлюс.

98
ЛЕТО С ПРУСТОМ
4. Сон и сновидение
Чтобы смириться с действительностью, все мы вынуж-
дены пестовать в себе маленькие сумасбродства.
Под сенью дев, увенчанных цветами
Во втором томе романа рассказчик всерьез начинает размыш-
лять о любви и ее невзгодах. Из-за какого-то недоразумения он
ссорится с любимой девочкой, Жильбертой, но надеется на ско-
рое примирение. «Маленькие сумасбродства», о которых он го-
ворит, дарят надежду на лучшие времена и придают силы жить.
Это один из множества примеров того, как рассказчику Поис-
ков необходимы сновидения. Похоже, герой, читатель Ты с я ч и
и одной ночи, нашел средство противостоять тягостной ре-
альности. Он не спит и не бодрствует, он грезит на границе
сна и яви.
***
Роман В поисках утраченного времени открывается сценой,
в которой герой засыпает, вернее, пытается уснуть. По мере
того как разворачивается действие, Прусту удается облечь
в слова сон глубокий и странный, который он называет «вто-
рой квартирой». Это особый мир, погружение в себя, когда
стираются все границы «я»; это галлюцинация, где нет ни-
чего и никого и где спящий оказывается — на уровне психи-
ки — в состоянии почти-смерти. Прустовский сон наводит на
мысль о платоновской пещере чувств, месте, где человек, туда
заточенный, отлучен от всего человеческого, лишен всяких уз
с внешним миром. Для описания этого небытия, этой нере-
альности рассказчик часто прибегает к метафорам, связанным
с цепями, солнцем, светом. Нет альтер эго, нет диалога, нет об-
щения — только какие-то тени, отрывающие нас от «реально-
сти». И «реальности» нет.
Этот сон говорит о незаурядном знакомстве Пруста с по-
граничными состояниями психической жизни, но вместе с тем

99
ВООБРАЖАЕМОЕ
состояние сна у него часто служит «трамплином» к мечте, ко-
торая легко вплетается в ткань повествования. В такое состо-
яние погружает рассказчика любой пустяк: чье-то имя, лицо,
пейзаж... Оно сродни воображению — его, по собственному
признанию, «единственному органу наслаждения красотой».
Не будучи ни экстравагантным, ни неправдоподобным, оно
подводит его к границам личности, позволяя исследовать не-
ведомые — или почти неведомые в то время — пространства
психики, к которым и мы сейчас только-только подступаем.
Пруст-сновидец не близок к сюрреалистам, которые видели
в сновидении то дьявольщину, то пророчество. У Пруста сно-
видение влечет к сумеркам личности и к порог у неизъясни-
мого. Записывая свои погружения в глубины сна, рассказчик
пытается проникнуть туда, где нет воспоминаний, где упразд-
нено само время.
Пруст приближался к пороговым состояниям, которые
становятся предметом психоаналитической клиники только
сегодня. Так, некоторые страдающие аутизмом испытывают
шквал ощущений, которые их разрушают, не позволяя с ними
совладать и говорить о них, полностью поглощая личность. Это
крушение психики, когда не остается никакого «я »: ни рассуд-
ка, ни памяти, ни времени, ни пространства. Пруст же с пора-
зительной отвагой погружается в эти пограничные состояния
и возвращается назад, чтобы облечь их в слова и дать нам раз-
делить опыт немыслимого. В этой способности удивительно
трезво запечатлеть выходящий за всякие границы опыт мне ви-
дится невероятная современность Пруста-исследователя. Ему
удается внятно описать «эндогенный аутизм» (термин англий-
ского психоаналитика Фрэнсис Тастин), который прису тству-
ет в каждом из нас и является нашим уязвимым местом, но от-
крывает дост уп к себе лишь редким произведениям искусства.
Таким образом, облекая в слова сон и грезы, рассказчи-
ку удается преодолеть время. Он вырывается из мира обще-
ния, покидает мир всякого желания, включая то, самое мучи-
тельное, что готово умереть ради любви, и даже утрачивает

100
ЛЕТО С ПРУСТОМ
иронию — чтобы добраться до пределов психики. Отвага Пру-
ста в том, что он осмелился говорить об этом опыте глубин, тем
самым доказав, что литература способна осмыслить его опас-
ность лучше, проницательнее, чем философия и другие науки.
Возможно, он, спавший очень мало, грезивший с открытыми
глазами, стал романистом сна и заложил почву для будущих
исследований.
Во второй части Содома и Гоморры изнемогающий от устало-
сти рассказчик описывает этапы глубокого сна.
Быть может, каждый вечер мы идем на риск и во сне
переживаем страдания, о которых думаем, что они ни-
чтожны, да и вообще их не было, потому что мы испы-
тали их во сне, а сон, по-нашему, состояние бессозна-
тельное. В те вечера, когда я поздно возвращался из
Распельер, мне очень хотелось спать. Но с тех пор как
настали холода, у меня не получалось сразу заснуть, по-
тому что от огня было так светло, будто зажгли лампу.
Между тем это было всего-навсего яркое пламя, свет от
него, слишком сильный, быстро тускнел, как та же лам-
па или дневной свет с наступлением сумерек, и я всту-
пал в сон, который подобен нашей второй квартире,
куда мы удаляемся спать, покинув первую. Там свои
особые звуки, и иногда нас безжалостно будит звон
колокольчика, отчетливо долетающий до нашего слуха,
даром что никто не звонил. Там свои слуги, свои особые
гости, которые заходят за нами, чтобы увести с собой,
так что мы уже готовы вскочить, но тут же перекочевы-
ваем в первую, вчерашнюю квартиру, и приходится нам
признать, что спальня пуста и никто не приходил. Пле-
мя, которое там живет, андрогинно, словно племя пер-
вых на свете людей. Мужчина мгновенно оборачивается
женщиной. Вещи наделены способностью превра-
щаться в людей, враждебных или дружественных. Вре-
мя, пролетающее для вас, пока вы спите, совершенно

101
ВООБРАЖАЕМОЕ
не такое, в котором протекает жизнь бодрствующего.
Иногда оно идет намного быстрей, четверть часа пред-
ставляется целым днем, а иногда гораздо медленней,
вам кажется, что вы немного вздремнули, а на самом
деле целый день проспали. Тогда на колеснице сна вы
спускаетесь в такие глубины, в преддверии которых
рассудку приходится повернуть назад, и теперь уже вос-
поминания вас нипочем не догонят. Упряжка сна, слов-
но упряжка солнца, движется ровным шагом, не встре-
чая никакого сопротивления атмосферы, и разве что
какой-нибудь камешек-аэролит (запущенный из лазури
неведомо кем) долетит до размеренного сна и вынудит
его сделать крутой поворот и помчаться назад, к реаль-
ности, понестись во всю прыть, пересечь области, со-
седствующие с жизнью, — там спящий вскоре услышит
ее шумы, еще почти неразборчивые, искаженные, но
уже различимые, — и стремительно приземлиться по-
среди пробуждения. И вот на заре вы просыпаетесь от
глубокого сна и не знаете, кто вы такой: вы никто, но-
венький, готовый на всё, и из головы вашей выветри-
лось всё прошлое, которое до сих пор было жизнью.

102
ЛЕТО С ПРУСТОМ
5. Пруст — современный автор
Быть одним из них или не быть одним из них.
Содом и Гоморра
Так Робер де Сен-Лу, друг рассказчика, описывает салон Вердю-
ренов. Он не желает принадлежать к этой «секте» и не хо-
чет быть туда вхожим. В этом смысле Сен-Лу противостоит
рассказчику и барону де Шарлюсу, которые как раз принадле-
жат к этому светскому кругу и отзываются на все приглаше-
ния. Итак, автор допускает два способа существования в све-
те: достаточно выбрать свой клан. Для персонажей Поисков
это, пожалуй, просто. Но не для самого Пруста, который всю
жизнь задавался вопросом о своей социальной идентичности. Ев-
рей и католик, одиночка и светский человек: Пруста терзали
дилеммы, внутренний разлад, который он постоянно пытался
преодолеть и которым до сих пор отмечен его образ.
***
Невозможно говорить о Прусте, о его внутренних конфлик-
тах, о его муках и о его силе, не учитывая эту раздвоенность —
социальную, культурную, религиозную. Болезненный ребе-
нок, он родился в год Парижской Коммуны у матери-еврейки
и отца-католика. Всю свою жизнь он пытался не «принадле-
жать», избегал связи с какой бы то ни было группой. Его ди-
лемма — не гамлетовское «быть или не быть», а главным обра-
зом «быть одним из них или не быть одним из них». Тем самым
он клеймит французское общество, которое, по его мнению,
сделало принадлежность условием существования. Он не лю-
бит ярлыки, предпочитает держаться подальше от всего, крайне
настороженно относится к клановой обособленности и к тому,
что мы сейчас назвали бы «групповщиной», но всё это не ме-
шает ему занимать четкую позицию по некоторым поводам.
Так, довольно частые в Поисках упоминания А льфре-
да Дрейфуса свидетельствуют об интересе Пруста к его

103
ВООБРАЖАЕМОЕ
знаменитому процессу. Он и в самом деле был ярым дрейфу-
саром и даже работал вместе со своими друзьями Жаком Бизе,
Робером де Флером, Леоном Брюнсвиком, Луи де Ла Салем
и братьями Галеви над текстом Манифеста четырехсот, кото-
рый через месяц после публикации собрал три тысячи подпи-
сей. Но довольно скоро он разочаровался, — среди прочего по-
тому, что узнал о коррупции, не обошедшей и его собственный
лагерь, и в конце концов отдалился от этого дела, отказавшись
от какого-либо участия в нем.
Резкое несогласие Пруста вызывал догматический анти-
клерикализм, приверженцы которого требовали закрыть собо-
ры. Будучи агностиком и иронично относясь ко всякого рода
легковерию, он решительно осуждал обскурантистские попыт-
ки уничтожить культурную память, которая определяла таин-
ственное своеобразие Комбре-Илье (перешедшее и на него
самого) и частью он тоже хотел стать, чтобы удостоиться ме-
ста в пантеоне французской литературы. Книга Против Сент-
Бёва — не столько эссе, сколько роман — была его попыткой
соперничать с церковными витражами и оргáнами, а также с та-
кими вершинами французского классицизма, как сочинения
госпожи де Севинье и Сен-Симона.
Тщась превзойти христианское искусство, будь то готиче-
ское искусство соборов или венецианское барокко, примерить
на себя жестокую любезность крестьянки Франсуазы, нелепую
декадентскую буржуазность Вердюренов, старомодное аристо-
кратическое высокомерие Греффюлей или Германтов, Пруст
ставил перед своим искусством романиста задачу сравняться
с католическим обрядом «пресуществления». Этот богослов-
ский термин отсылает к таинству Евхаристии, где хлеб и вино
представляют Тело и Кровь Христа или, вернее, реально стано-
вятся таковыми. Принимающий причастие вкушает Христа во
всей реальности его человеческой и божественной сущности.
И письмо, по мысли Пруста, тоже своего рода евхаристическое
пресуществление, дарующее словам «свойства материи и жиз-
ни». Слова становятся самой жизнью, литература превосходит

104
ЛЕТО С ПРУСТОМ
реальность, эти «жалкие остатки опыта». Слово «пресущест-
вление» в применении к литературному письму обозначает не
что иное, как опыт в двойном значении, как в немецком язы-
ке: внезапное прозрение, обнаружение, откровение (Erlebnis)
и терпеливое познание (Erfahrung). Пруст всегда на перекрест-
ке того и другого, между блестящей догадкой и лабораторией.
Не оказалась ли после Пруста утрачена та «атеистическая
добродетель», которую он искал в романе? Сюрреалисты бре-
дили безумной любовью, экзистенциалисты поклонялись по-
литической революции, Новый роман реабилитировал эсте-
тизм, сегодняшний автофикшен изобличает произвол супер-эго.
Не становясь ни на чью сторону, идя всё время поперек и в об-
ход, Пруст безжалостно разводит по лагерям следующую за ним
литературу. Будучи внутри и вне, в центре и на периферии, он
режет по живому других и самого себя. Жестоко, иронично, без-
ошибочно. И не дает покоя тем, кто хочет «быть одним из...»
Зачарованность Пруста католицизмом явственно чувствуется
на протяжении всей книги, особенно в первой части В сторону
Сванна, где рассказчик бродит по улицам Комбре и оказывает-
ся перед деревенской церковью.
Что до апсиды комбрейской церкви, то стоит ли в са-
мом деле о ней говорить? Уж такая она была грубая,
ни художественной красоты, ни даже религиозного по-
рыва. Перекресток, на который она выходила, шел под
уклон вниз, поэтому снаружи ее грубая кладка возно-
силась над основанием из нешлифованного песчаника,
утыканного щебнем, и в этой стене не было ничего соб-
ственно церковного; оконные проемы были пробиты,
казалось, чересчур высоко, и всё целиком напоминало
не столько церковную стену, сколько тюремную. И разу-
меется, позже, когда я вспоминал все прославленные
апсиды, которые я видел, мне никогда не приходило
в голову сравнивать с ними комбрейскую апсиду. Толь-
ко однажды, на повороте маленькой провинциальной

105
ВООБРАЖАЕМОЕ
улицы, у перекрестка, от которого разбегались три улоч-
ки, я заметил шероховатую надстроенную над основа-
нием каменную кладку с высоко пробитыми оконными
проемами, такую же асимметричную с виду, как апси-
да в Комбре. И тогда я не задумался, как в Шартре или
в Реймсе, о том, с какой мощью здесь выразилось рели-
гиозное чувство, а невольно вскрикнул: «Это Церковь!»
Церковь! Такая обычная, она стояла между двумя
соседями по улице Св. Илария, на которую выходил ее
северный портал, между аптекой г-на Рапена и домом
г-жи Луазо, примыкала к ним вплотную; простая граж-
данка Комбре, она могла бы иметь собственный номер,
как другие дома на улице, если бы дома на комбрей-
ских улицах имели номера, и казалось, почтальон дол-
жен был заглядывать в нее по утрам, разнося почту, по
дороге от г-на Рапена к г-же Луазо, и всё же между ней
и всем остальным оставалась невидимая граница, ко-
торую моему разуму никогда было не преодолеть. И на-
прасно г-жа Луазо растила на окне фуксии, которые
усвоили себе дурную привычку опрометчиво закиды-
вать свои плети куда попало, и цветы этих фуксий, ког-
да они подрастали, тянулись поскорей охолодить свои
фиолетовые налитые кровью лица о темный фасад —
в моих глазах это не придавало фуксиям никакой свя-
тости; пускай глаза мои не видели промежутка между
цветами и почерневшим камнем, к которому они при-
слонялись, зато в уме я оставлял между ними целую
пропасть.
25
25 Пруст М. В сторону Сванна. Указ. соч. С. 74–75.

VI.

	
Мишель Эрман

107
МЕСТА
1. Портрет читателя
Наши страсти создают первый набросок наших книг,
а сами книги пишутся в промежутках между страстями,
пока мы спокойны.
Обретенное время
За всяким большим романом таится опыт реальности, кото-
рый автору удалось переплавить и передать нам, чтобы и мы
тоже могли его испытать. Пруст много размышлял об этом,
свидетельство чему — эта фраза рассказчика из последнего
тома Поисков, где герой размышляет о страдании. Страсти,
о которых говорит Пруст, разметили вехами его собственную
короткую жизнь. Необыкновенную, захватывающую жизнь, ко-
торую без конца изучают и анализируют.
***
Тысяча и одна ночь жизни Пруста пронизана ощущением тра-
гического. Это наделило его необыкновенной проницатель-
ностью, свидетельство чему — весь текст Поисков, созданных
с целью «расшифровать вну треннюю книг у, испещренную не-
понятными значками», начертанными сердцем и разумом. Что-
бы написать биографию Пруста, мне пришлось отрешиться от
неотразимого очарования, которое от него исходит, и в каком-
то смысле сотворить его заново. Я довольно скоро понял, что
своеобразие человека может таиться не столько в событиях
биографии, сколько в ее перебоях и лакунах. Чтобы запечат-
леть чью-то жизнь, мало фактов, свидетельств и документов:
всё это лишь следы, которые ждет встречи с воображением био-
графа. Возможно, я и вообразил жизнь Пруста, но я ее не вы-
думал. Я вообразил ее, чтобы суметь показать, как она текла,
и попытаться понять, почему самому Прусту, когда он ее опи-
сывал, так часто требовалось воображение.
Мне быстро стало ясно, что образ завсегдатая свет-
ских салонов, человека болезненного вида, любителя

108
ЛЕТО С ПРУСТОМ
чая, — навеянный, вероятно, знаменитым портретом работы
Жака-Эмиля Бланша, где Пруст запечатлен с застывшим выра-
жением лица и неподвижным взглядом, — не имеет ничего об-
щего с действительностью. На самом деле Пруст предпочитал
пиво, шампанское и кофе! Кроме того, он обладал недюжин-
ной силой воли и большой смелостью, о чем свидетельствует,
например, его страсть к дуэлям. В двадцать пять лет молодой
писатель не побоялся скрестить шпаги с Малларме и опубли-
ковал статью, озаглавленную Против темноты. Поэт, считав-
ший, что недосказанность стимулирует работу воображения,
ответил младшему собрату, пригласив его к диалогу, но Пруст
настаивал на своем, подчеркивая, что символизм — это ис-
кусство расплывчатости (позднее он будет восставать против
такой эстетики как романист). Здесь проявляется резкий ха-
рактер Пруста, не желавшего признавать авторитета старших.
А зимой 1897 года в Медонском лесу состоялась настоящая ду-
эль Пруста с Жаном Лорреном, который позволил себе непри-
стойные намеки на интимные отношения писателя с Люсьеном
Доде. Противники послали друг к другу секундантов, однако
достичь мирного соглашения не удалось и они обменялись дву-
мя выстрелами. Безрезультатно. Пруст не стрелял в воздух, как
зачастую происходит в подобных случаях, он действительно
целился в соперника, но промахнулся. В тот день он почувство-
вал себя героем, подобным Фабрицио дель Донго26
.
Впервые я прочел Пруста почти случайно. В студенче-
ские годы мне попалась у букиниста книга В сторону Сван-
на, изданная в «белой» серии27
. Я купил ее, и роман очаровал
меня с первых же страниц. Комната, в которой происходило
действие, казалась мне лабораторией алхимика, где память
тела обращала воспоминания в литературу. И потом все эти
персонажи — Сванн, Одетта, госпожа Вердюрен, чьи черты
26 Герой романа Стендаля Пармская обитель.
27 Имеются в виду книги в белых обложках (серия «Blanche») француз-
ского издательства Gallimard.

109
МЕСТА
вырисовываются всё четче, а поступки так и остаются не впол-
не объяснимыми... Появляющиеся и пропадающие, как при-
зраки, не постижимые до конца, они казались мне воплощени-
ем самой жизни. В конечном счете меня особенно впечатляет
в Поисках то, что, сражаясь с г убительной силой забвения,
Пруст изображает жизнь такой, какая она есть: забавной и се-
рьезной, печальной и радостной.
По этой причине я всегда восхищался маленькой встав-
ной новеллой, повествующей о Ларивьерах, и сколько бы я ни
перечитывал роман, она не перестает меня волновать.
В незначительном, на первый взгляд, эпизоде, где речь идет
о смерти племянника Франсуазы, кухарки родителей рассказ-
чика, Пруст предстает патриотом и гуманистом. Соединяя
историю Ларивьеров с большой историей, он впервые пока-
зывается между строк своего повествования, чтобы лишний раз
напомнить нам: жизнь состоит не из одних страданий.
В Берри-о -Бак был убит племянник Франсуазы, прихо-
дившийся племянником и тем ее родственникам, мил-
лионерам, что в прошлом владели кафе, составили себе
состояние и отошли от дел. Этот молодой человек, вла-
делец маленького бара, был мобилизован в возрасте
двадцати пяти лет и оставил молодую жену управлять
баром, надеясь вернуться через несколько месяцев.
Он был убит. И вот что случилось потом. Богатые род-
ственники Франсуазы, не имевшие прежде никаких от-
ношений с молодой вдовой их племянника, покинули
деревню, где жили на покое вот уже десять лет, и ста-
ли трудиться в баре, не беря себе ни одного су; каждое
утро миллионерша, настоящая дама, и ее горничная,
были в шесть часов уже одеты и готовы помогать пле-
мяннице и свойственнице. И около трех лет они опо-
ласкивали стаканы и подавали напитки с утра и до по-
ловины десятого вечера, не пропуская ни дня. В похвалу
моей стране скажу, что в книге моей, где все факты

110
ЛЕТО С ПРУСТОМ
выдуманные, где ни у одного персонажа нет «прототи-
па», где всё сочинял я сам для подкрепления собствен-
ных рассуждений, не выдуманы и существуют на са-
мом деле только богатые родственники Франсуазы,
прервавшие свою жизнь на покое, чтобы помочь овдо-
вевшей племяннице. Уверен, что их скромность не по-
страдает, поскольку они никогда не прочтут эту книгу,
а посему с детской радостью и глубоким волнением, ли-
шенный возможности называть имена множества дру-
гих людей, которые вели себя точно так же и не дали
Франции погибнуть, я пишу здесь их настоящее имя,
кстати, очень французское: из зовут Ларивьеры. Есть,
конечно, отребье, тыловые крысы вроде того надмен-
ного юноши в смокинге, которого я видел у Жюпье-
на: его единственной заботой было, чтобы к половине
одиннадцатого к нему явился Леон, «потому что я обе-
даю в городе», но их искупает бесчисленная толпа всех
французов из Святого Андрея-в -Полях, всех прекрасных
солдат, вровень с которыми я ставлю семью Ларивьер.

111
МЕСТА
2. Комбре
Спящий человек окружает себя чередой часов, строем
годов и миров.
В сторону Сванна
Читатель, открывающий В сторону Сванна, оказывается
в комнате рядом с рассказчиком, пытающимся заснуть. Он за-
сыпает, просыпается, вновь засыпает, медленно погружается
в мир снов и начинает путешествие во времени и пространстве.
Он вспоминает обо всех комнатах, где ему когда-либо приходи-
лось жить. Одна из них помнится ему четче, чем другие, — это
комната детства в Комбре. Там, в стороне Мезеглиза или в сто-
роне Германтов, рассказчик проводил все каникулы, и эти вооб-
ражаемые края служат театром ключевых сцен романа — будь
то драма засыпания или первое чаепитие с мадленкой.
***
Изображение Комбре, безмятежной сельской страны детства,
а особенно домика тети Леони, навеяно имением дяди Пру-
ста по материнской линии в Отёе, куда семья часто приезжала
летом, и домом тети по материнской линии, расположенным
в Илье, деревушке между Босом и Першем, где словно бы оста-
новилось время. Здесь юный Марсель проводил пасхальные
и летние каникулы до девятилетнего возраста. Отёй был на-
стоящим садом его детства с зарослями боярышника и кашта-
новыми рощами, но и Илье отпечаталось в воображении бу-
дущего писателя и стало основным прототипом Комбре. Это
название — оммаж Комбуру28 и Замогильным запискам, в ко-
торых Шатобриан говорит о непроизвольной памяти, совсем
как Пруст в своих Поисках.
28 Комбур — коммуна в Бретани, на северо-западе Франции. Там нахо-
дится замок, в котором родился и провел детство и юность Франсуа-Рене
де Шатобриан.

112
ЛЕТО С ПРУСТОМ
Итак, в истоке романа лежат две стороны: Отёй, сторо-
на матери, и Илье, сторона отца. Две стороны — и два обще-
ственных мира — есть и вокруг Комбре: сторона Германтов
(аристократическое прошлое Франции, пробуждающее в ге-
рое мечты о писательстве) и сторона Мезеглиза (буржуазная
жизнь, а еще место любовных встреч). Это почти контрастная
география, ритмизующая пространство: с одной стороны —
равнины провинции Бос с боярышником и сиренью, с пышны-
ми цветами в парке Сванна, с другой — зеленые пейзажи с ре-
ками, ручьями и с кувшинками Вивонны, что навевают мысли
об идеале женской красоты.
В социологическом отношении Комбре представляет тра-
диционную провинциальную Францию с ее церквями — места-
ми не столько культа, сколько памяти. Например, колокольня
Святого Илария с криптой времен Меровингов и витражами
сродни шпалере, сотканной из потоков света, в которых тан-
цуют пылинки былых веков.
Что же касается дома тети Леони, он состоит из двух ча-
стей, разделенных узкой унылой лестницей, о которой рассказ-
чик вспоминает с ужасом. Первый этаж, пространство общения
и радости, не в последнюю очередь благодаря кухне, где Фран-
суаза колдует над блюдами, соединяя нежные соусы с нежными
чувствами, контрастирует со вторым этажом, местом одиноче-
ства. Подняться по лестнице к себе в спальню значит решиться
на расставание с мамой, особенно когда тот самый колоколь-
чик в саду возвещает о приходе гостя. Мальчику остается лишь
подкараулить мать в коридоре, ведущем к лестнице, и упросить
прийти к нему, чтобы пожелать доброй ночи.
Комбре олицетворяет пору детства с ее счастливыми мо-
ментами, тревогами и тайнами, чьи воображаемые отголоски
разносятся по всему роману.
Том В сторону Сванна изобилует безоблачными воспомина-
ниями о чувственных радостях. Пруст разжигает аппетит чи-
тателя описаниями изысканных трапез. Когда приходит время

113
МЕСТА
обедать, он предстает тонким гастрономом и отдает должное
местной кухне — кухне своего детства.
...бывало и так (особенно когда в Комбре наступали те-
плые дни) , что высокомерный полуденный час, слетев
с башни Св. Илария и в знак особой чести на мгновенье
наградив ее двенадцатью самыми драгоценными за-
витками своей звучной короны, уже давно отзвонил над
нашим столом, над освященным хлебом, который тоже
по-соседски пришел к нам прямо из церкви, — а мы всё
еще сидели над тарелками с «Тысячью и одной ночью»,
отяжелев от жары и, главное, от еды. Потому что к не-
зыблемой основе, состоявшей из яиц, отбивных, кар-
тошки, варений, печений, о которых Франсуаза даже
уже не предупреждала, она — смотря по тому, что под-
сказывали урожай в поле и огороде, улов, прихоти рын-
ка, любезности соседей и ее собственное вдохнове-
ние, так что наше меню, подобно тем квадрифолиям,
которыми в XIII веке украшали порталы соборов, отра-
жало понемногу и смену времен года, и случаи из жиз-
ни, — добавляла то камбалу, потому что торговка руча-
лась за ее свежесть, то индюшку, потому что уж больно
хороша была индюшка на рынке в Руссенвиль-ле-Пен,
то испанские артишоки с говяжьими мозгами, потому
что в таком виде она их еще нам не готовила, то жаре-
ную баранью ногу, потому что на свежем воздухе разы-
грывается аппетит, а до семи вечера еще жить и жить,
то шпинат, для разнообразия, то абрикосы, потому что
абрикосы сейчас еще редкость, то смородину, потому
что через две недели ее уже не станет, то малину, кото-
рую нарочно принес г-н Сванн, то вишни, первые вишни,
вызревшие в саду за два года, то творог со сливками,
потому что когда-то я его очень любил, то миндальное
пирожное, потому что вчера она его заказала, то сдоб-
ный каравай, потому что пришла наша очередь нести
хлеб в церковь. Когда со всем этим было покончено,

114
ЛЕТО С ПРУСТОМ
появлялся итог вдохновения и предмет особой заботы
Франсуазы — шоколадный крем, созданный специально
для нас, но посвященный главным образом моему отцу,
большому его ценителю, эфемерный и воздушный, как
стихотворение на случай, в который она вкладывала
весь свой талант.
29
29 Пруст М. В сторону Сванна. Указ. соч. С. 83–84.

115
МЕСТА
3. Бальбек
Единственное время, когда мы чему-то учились, — это
отрочество.
Под сенью дев, увенчанных цветами
Роман Пруста — это странствие длиною в жизнь. Мы наблю-
даем за жизнью рассказчика, который минует возраст за воз-
растом в окружении множества персонажей. В книге Под сенью
дев, увенчанных цветами он — подросток в Бальбеке. В этом
курортном городке, куда он приезжает вместе с бабушкой, ему
суждены встречи, которые навсегда изменят его жизнь. Имен-
но здесь он знакомится с Робером де Сен-Лу, художником Эль-
стиром, Шарлюсом, а главное — с Альбертиной Симоне. Итак,
Бальбек — место откровений и ученичества. Место таинствен-
ное и светозарное, оно появится в Поиска х дважды — как от -
ражение двух пребываний Пруста в Кабуре, в 1907 и 1914 годах.
***
В детстве Пруст часто проводил каникулы на нормандском по-
бережье: в Дьеппе, в Ульгате, в Кабуре, в Трувиле. В начале
XX века, во времена «прекрасной эпохи», это были места от-
дыха высшего общества, где курортная жизнь чередовалась со
светской. Никто не валялся на пляже, как сейчас, отдыхающие
не просто с удовольствием плавали, но и помнили, что морские
купания полезны для здоровья; в те годы на этих курортах ле-
чили нервные болезни. Герой Поисков впервые отправляется
в Бальбек в возрасте шестнадцати-семнадцати лет как раз для
того, чтобы пройти курс водолечения. Но главное, разумеет-
ся, то, что каникулы в Нормандии становятся поводом для его
приобщения к любовной и артистической жизни.
Бальбек, как и Комбре, — место воображаемое. Подобно
Венеции, это прежде всего место грез и мечтаний героя, осо-
бенно после рассказов Сванна об одной бальбекской церкви:
«Один из любопытнейших образчиков нормандской готики,

116
ЛЕТО С ПРУСТОМ
она такая необычная! В ней есть что-то персидское». Церковь
возвышается на прибрежной скале, словно отданная на волю
волн. Молодой человек незамедлительно садится на поезд на
вокзале Сен-Лазар и едет в Бальбек посмотреть на эту церковь,
возникшую в воображении романиста благодаря сочинениям
Рёскина о нормандской готике.
Название «Бальбек» отсылает к ливанскому Баальбеку
и французскому Больбеку в департаменте Приморская Сена.
Таким образом, в Бальбеке смешиваются воображаемая Пер-
сия и реальная Нормандия, хотя его окрестности напоминают
некоторые бретонские пейзажи. Поселившись в Гранд-Отеле
на берегу моря, герой встречается со многими именитыми по-
стояльцами и богатыми парижанами, которые составляют за-
рождающуюся курортную публику той эпохи. Помимо Сен-Лу
и Эльстира, встреченного рассказчиком случайно во время ужи-
на и затем пригласившего его к себе в мастерскую, он знакомит-
ся с красивыми и отважными девушками-велосипедистками,
горделиво выставляющими напоказ свою молодость. С некото-
рыми из них он решит пофлиртовать, в частности с Альберти-
ной, непревзойденной пляжницей, которая пробуждает в нем
любовные мечтания и останется д ля него неотъемлемой частью
морского пейзажа. Во время второго пребывания в Бальбеке
у героя завяжутся отношения с этой девушкой, хотя он и запо-
дозрит ее в непостоянстве и гомосексуальных наклонностях.
Кроме того, Бальбек — это переменчивый свет, проника-
ющий в комнату-призму героя с окнами на море и на долину.
В метафорах романа нерасторжимо смешиваются море и небо:
так проявляется импрессионистский взгляд, стремящийся пе-
редать впечатление. Это урок Эльстира: нужно не подражать
природе, а самому созидать мир, внимательно глядя вокруг. Эль-
стир станет главным наставником рассказчика на путях творче-
ства. Поэтому Бальбек — это еще и место постижения красоты.
В томе Под сенью дев, увенчанных цветами рассказчик, живу-
щий в Гранд-Отеле, ранним утром смотрит из окна комнаты

117
МЕСТА
на море, ясное и величественное, и описывает его в импрес-
сионистском стиле.
...наутро пришел лакей, разбудил меня, принес теплой
воды, и, пока я умывался и тщетно искал в чемода-
не нужные вещи, извлекая всякий раз именно то, что
мне было совершенно ни к чему, — какое счастье было,
предвкушая завтрак и прогулку, видеть сплошное море
в окне и во всех стеклах книжных шкафов, словно в ил-
люминаторах корабельной каюты, море, ничем не омра-
ченное, но наполовину подернутое тенью, делившей его
на две огромные части, разграниченные тонкой под-
вижной линией, и провожать глазами волны, которые
спешили одна за другой, как ныряльщики, взбегающие
на трамплин. Безуспешно пытаясь вытереться жестким
накрахмаленным полотенцем, на котором было напи-
сано название отеля, я то и дело подходил к окну и всё
смотрел и смотрел на этот просторный ослепитель-
ный скалистый амфитеатр, на снежные вершины этих
волн, изумрудных, местами отполированных до про-
зрачности, которые с безмятежной яростью морщились
по-львиному, а их склоны то взбухали влагой, то опа-
дали, озаренные безликой улыбкой солнца. Потом я ка-
ждое утро садился у этого окна и, словно проснувший-
ся пассажир ночного дилижанса, смотрел, надвинулась
ли за ночь вожделенная гряда или отступила; я смотрел
на эти морские холмы, которые могут, приплясывая, по-
добраться к нам поближе, а могут убежать так далеко,
что часто я только на большом расстоянии, за широкой
песчаной полосой, видел в прозрачной, дымчатой, го-
лубоватой дали их первые колыхания, точно покрытые
льдом вершины на заднем плане полотен тосканских
старых мастеров.
30
30 Пруст М. Под сенью дев, увенчанных цветами. Указ. соч. С. 256–257.

118
ЛЕТО С ПРУСТОМ
4. Париж
Обществами, как и толпами, управляют инстинкт
подражания и трусость.
Содом и Гоморра
Это критическое замечание рассказчик адресует высшему свету,
в котором часто вращается и за которым учится наблюдать.
Напомним, что Пруст, внимательный читатель сочинений со-
циолога Габриеля Тарда, считал подражание главным принципом
социальной жизни. Наш герой стал завсегдатаем салонов с тех
пор, как поселился с родителями в особняке, принадлежащем гер-
цогу и герцогине Германтским. Пруст всегда жил в Париже, поэ-
тому знал его хорошо. Он родился в Отёе, умер на улице А млен,
жил на бульваре Мальзерб, на улице Курсель, затем на бульваре
Осман, учился в лицее Кондорсе, посещал литературные ресто-
ранчики на площади Мадлен: всё это места на северо-западе Па-
рижа, отмеченные изяществом и элегантностью эпохи.
***
Париж — основное место действия Поисков. Кварталу Сен-
Жермен, расположенному на севере VI и VII округов, с его
аристократическими особняками XVIII века, Пруст противо-
поставляет османовский Париж новой буржуазии: площадь
Мад лен, равнину Монсо, Елисейские Поля. А еще — Булон-
ский лес: там гуляют элегантные красавицы, туда часто летни-
ми вечерами ездят ужинать Вердюрены, и там же Сванн, влю-
бленный в ветреную Одетту, пытается с ними встретиться.
Булонский лес в Поисках — не только место отдыха и общения,
любимое светским обществом, но и средоточие чувственности
и эротизма. Также Пруст упоминает Большие бульвары и их ре-
стораны с кабинетами для интимных встреч: однажды вечером
Сванн, разыскивающий Одетту по всему Парижу, встречает ее
там, когда она выходит из ресторана «Мезон Доре» на углу
Итальянского бульвара и улицы Артуа (ныне улица Лаффит).

119
МЕСТА
Вердюрены живут на улице Монталиве в нескольких сот-
нях метров от площади Мадлен. Признанные арбитры хорошего
вкуса, искушенные в светских забавах, они слушают в своем са-
лоне Вагнера — в эпоху, когда во Франции его еще плохо знали
и не ценили. В этом «авангардизме» проницательность смеши-
вается со снобизмом и расчетом: культурный престиж служит
инструментом формирования новых вкусов, которые в свою оче-
редь повышают котировки Вердюренов на светской «бирже».
Жилище тоже свидетельствует о переменах в свете и об-
ществе. Особняк принца Германтского с большим садом и фон-
таном, как на картинах Юбера Робера, расположен на улице
Варенн в VII округе, а дом герцога и герцогини находится
в Монсо (VIII округ), модном квартале со времен Второй им-
перии. После войны герцог переберется на авеню дю Буа (ныне
авеню Фош) в XVI округ. География и история во власти бур-
жуазного духа и веяний времени...
Герой прог уливается с Франсуазой по Елисейским По-
лям, от площади Согласия до авеню Мариньи. Здесь же он
влюбляется в Жильберту, и здесь же у его бабушки в убор-
ной случился апоплексический удар. Сад на Елисейских По-
лях с площадками для игр навевает воспоминания о первых
несбывшихся влюбленностях, но и о смерти; в конечном счете
это место накрепко сопряжено со страданием.
А еще Париж — это множество мест утех : дома свиданий,
всякого рода сомнительные заведения, парк Бют-Шомон, где
втайне встречаются Андре и Альбертина, вокзал Сен-Лазар с его
огромным залом ожидания, служащим идеальными охотничьи-
ми угодьями барона де Шарлюса. Париж Поисков — не только
общественное пространство, но и город удовольствий.
На протяжении всего романа Пруст не упускает случая отме-
тить поверхностные и суетные черты представителей светского
общества. Вот, к примеру, эпизод из Стороны Германтов, в ко-
тором герой, приглашенный к госпоже де Вильпаризи, стано-
вится свидетелем жестоких нравов высшего света.

120
ЛЕТО С ПРУСТОМ
— Скажите, милая тетя, — спросил герцог Германтский
у г-жи де Вильпаризи, — кто этот господин весьма прият-
ной наружности, уходивший, когда я пришел? Я, должно
быть, с ним знаком, потому что он со мной раскланялся по-
дружески, но я его не признал: вы же знаете, у меня нет па-
мяти на имена, — добавил он с довольным видом.
— Господин Легранден.
— Ах вот оно что. У Орианы есть кузина, урожденная
Гранден. Я их прекрасно знаю, это Грандены де л’Эпервье.
— Нет, — возразила г-жа де Вильпаризи, — ничего
общего. Эти просто Грандены, без Эпервье. Зато соглас-
ны на любую роль, лишь бы вам угодить. Сестру этого
господина зовут госпожа де Камбремер.
— Да ладно вам, Базен, вы прекрасно знаете, кого
тетя имеет в виду, — с негодованием воскликнула гер-
цогиня, — он брат той травоядной толстухи, которую вы
по каким-то непостижимым соображениям прислали
мне в гости на этих днях. Она просидела час, я думала,
что сойду с ума. Но сперва, видя, как ко мне входит не-
знакомая особа, похожая на корову, я подумала, что это
у нее не все дома.
— Послушайте, Ориана, она спросила у меня, ког-
да вы принимаете, не мог же я вести себя как грубиян,
и потом, вы преувеличиваете, не похожа она на коро-
ву, — добавил он плаксивым тоном, ухитряясь одновре-
менно окинуть гостей смеющимся взглядом.
Он знал, что остроумие его жены необходимо под-
стегивать противоречиями, основанными на здравом
смысле, например заметить, что женщину невозможно
принять за корову; тогда герцогиня, расцвечивая новы-
ми красками первоначальный образ, часто выдавала
самые свои блистательные остроты. И герцог прики-
дывался наивным, чтобы незаметно поспособствовать
успеху ее шутки: так в поезде человеку, показывающе-
му карточные фокусы, пособляет тайный соучастник.

121
МЕСТА
— Согласна, она похожа не на корову, а на несколь-
ких коров сразу, — воскликнула герцогиня Германтская. —
Клянусь, я даже растерялась, видя, как в мой салон вхо-
дит стадо коров в шляпке и спрашивает, как я поживаю.
С одной стороны, мне хотелось ответить: «Эй, стадо ко-
ров, это недоразумение, мы не можем быть с тобой знако-
мы, потому что ты стадо коров», а с другой стороны, я по-
рылась в памяти и в конце концов уверовала, что ваша
Камбремерша — инфанта Доротея, говорившая мне, что
как-нибудь ко мне заедет: в ней тоже есть нечто коровье,
так что я чуть не сказала ей «ваше королевское высоче-
ство» и готова была обратиться к стаду коров в третьем
лице. Вдобавок у нее такой же зоб, что у королевы Шве-
ции. Впрочем, ее прямая атака была по всем правилам
искусства подготовлена артиллерийским обстрелом. До
этого она бог знает как долго бомбардировала меня ви-
зитными карточками, я находила их повсюду, под стола-
ми, под диванами, как рекламные листовки. Цель этой ре-
кламы была мне неведома. В доме только и видно было
что «маркиза и маркиз де Камбремер» с не помню каким
адресом, да я и решила никогда им не пользоваться.
— Однако сходство с королевой весьма лестно. —
заметил историк Фронды.
— О господи, месье, ну что такое в наше время коро-
ли и королевы! — сказал герцог Германтский, притязав-
ший на остроумие и современные взгляды, а кроме того,
желавший показать, насколько равнодушен к своим свя-
зям с королевским домом, хотя на самом деле он их весь-
ма ценил.
Блок и г-н де Норпуа тем временем встали и пере-
брались поближе к нам.
— Месье, — произнесла г-жа де Вильпаризи, — вы
поговорили с ним о деле Дрейфуса?31
31 Пруст М. Сторона Германтов. Указ. соч. С. 244–245.

122
ЛЕТО С ПРУСТОМ
5. Венеция
Говорят, что красота сулит счастье.
Пленница
Рассказчик — который позаимствовал эту формулу у Стенда-
ля — эстет. Где бы он ни был, он крайне внимателен «к красо-
те, присущей вещам». Красота комнаты, музыки, взгляда, пей-
зажа: Пруст склоняет это понятие на все лады, особенно когда
описывает прогулки героя по Венеции: споткнувшись о плохо
пригнанные плиты во дворе особняка Германтов, он вспомнит
счастливые часы, проведенные в городе дожей. В городе, о кото-
ром он долго мечтал, прежде чем отправиться туда с матерью
в Исчезнувшей А льбертине.
***
Путешествие в Италию, а именно в Венецию, долгое время за-
нимало мысли Пруста как своего рода отсроченное удоволь-
ствие. Своими мечтами о Венеции он во многом обязан твор-
честву Рёскина. Камни Венеции — книга, в которой Рёскин
описывает архитект урные памятники, попутно излагая свою
концепцию преемственности античного и христианского ис-
кусства, и его же Мощи Святого Марка, где много говорится
о художниках, в том числе о Карпаччо, служат Прусту пу тево-
дителем, когда он приезжает в город дожей в мае 1900 года.
Венецианские живописцы, в частности Тициан и Карпаччо, не
раз упоминаются им в Поисках, когда речь идет о чувственной
красоте и изяществе женщин: Альбертина с распущенными во-
лосами подобна нат урщице Тициана, ее очаровывают прекрас-
ные т уалеты художника-модельера Фортуни с орнаментами,
навеянными картинами Карпаччо. Добавим к этому, что рас-
сказчик мечтает о Светлейшей республике32 с детства — с тех
32 Светлейшая республика — официальное название Венеции в 697–
1797 годах.

123
МЕСТА
самых пор, как бабушка подарила ему гравированный с карти-
ны Тициана вид лагуны.
На протяжении всего романа Венеция — священное ме-
сто, пронизанное памятью и воображением. Это память культу-
ры и в то же время человеческая память: там перед мысленным
взором рассказчика удивительным образом вновь возникает
Комбре и возвращаются детские впечатления: игра света на
Кампаниле воскрешает в его памяти колокольню Святого Ила-
рия, а баптистерий собора Святого Марка — комбрейскую
крипту. Еще до того, как самой стать объектом непроизволь-
ной памяти, Венеция позволяет оживить прошлое: здесь со-
существуют знакомое и неведомое.
Живя с А льбертиной, рассказчик всерьез рассматрива-
ет пу тешествие в Венецию как способ отдалиться от девушки,
порвать эти мучительные, нездоровые отношения. Но только по-
сле смерти возлюбленной он отправляется туда на несколько не-
дель и увлекается молодой австрийкой, напомнившей ему Аль-
бертину, с которой по прошествии дней простится, поняв, что
более не испытывает к ней никакой привязанности. Пересечь Ве-
нецию значит пересечь любовь, пройдя от страсти до забвения.
Во время прог улок по венецианским кварталам Пруст ин-
тересуется простыми людьми, о которых неоднократно гово-
рит в романе. Рассказчик же без устали блуждает вдоль каналов
и среди темных улочек, мечтая о женской любви: здесь в нем
открывается лик Дон Жуана. Так читатель оказывается в дру-
гой Венеции — простонародной, шумной, искрящейся жизнью,
в чувственном городе-женщине, который резко контрастирует
с привычным романтическим образом Светлейшей.
Знакомство с городом — как и положено, с воды — происхо-
дит в Исчезнувшей Альбертине, в шестом томе Поисков, где нас
встречает та самая простонародная Венеция.
Моя гондола проплывала по маленьким каналам; как
таинственная рука гения, ведущего меня по извили-
стым путям этого восточного города, они, казалось,

124
ЛЕТО С ПРУСТОМ
по мере того как я плыл вперед, прокладывали мне путь
прямо сквозь квартал, разделяли его надвое, тонень-
ким причудливо начерченным следом слегка раздви-
гая высокие дома с маленькими мавританскими окон-
цами; и, словно волшебный провожатый освещал мне
путь огоньком зажатой в руке свечи, они торили дорогу
солнечному лучу, который вел их вперед. Между бедны-
ми жилищами, разделенными каналом, явно не остава-
лось свободного места, и если бы не канал, они слились
бы в единую массу. Церковная кампанила или садовые
шпалеры отвесно нависали над водой, как в затоплен-
ном городе. С церквями и садами одна история: бла-
годаря той же перестановке, что на Канале Гранде, где
море так послушно поддается преображению в транс-
портную магистраль, по обе стороны каналетто в этом
старом квартале, таком бедном и густонаселенном,
из воды подымались скромные приходские церковки,
усердно посещаемые верующими, отмеченные печатью
необходимости для множества небогатых людей; сады,
прорезанные каналом надвое, дотягивались до самой
воды и роняли в нее удивленные листья или плоды, а по
нижней кромке домов, сложенной из грубого шерша-
вого камня, словно выпиленного как попало, захвачен-
ные врасплох мальчишки, чтобы не потерять равнове-
сия, свешивали вниз ноги, как матросы на разводном
мостике, две половины которого только что раздвину-
лись и пропустили между собой море. Подчас появлял-
ся памятник покрасивее, он прятался, словно сюрприз
в коробке, которую мы только что открыли: маленький
храм из слоновой кости, с коринфскими ордерами и ал-
легорической фигурой на фронтоне, какой-то неприка-
янный среди обычных вещей, в груде которых он очу-
тился, и даром что мы выделили ему особое место, всё
равно колоннада, которой одарил его канал, непопра-
вимо напоминала причал, где выгружают свой товар

125
МЕСТА
огородники. Казалось, мне всё больше хочется не оста-
ваться снаружи, а поглубже уйти в какое-то секретное
место, потому что я то и дело замечал, что по одну или
по другую сторону от меня обнаруживается что-то но-
вое, маленький памятник или неожиданная площадь;
они возникают с удивленным видом красивых вещиц,
которые видишь впервые и еще не понимаешь, зачем
они и как ими пользоваться.

VII.
	
 	
Рафаэль Энтовен

127
ПРУСТ И ФИЛОСОФЫ
1. Портрет читателя
Тело представляет собой великую угрозу уму.
Обретенное время
В Обретенном времени рассказчик решает наконец написать
свой роман. Но внезапно его охватывает беспокойство: а что,
если он станет жертвой несчастного случая, если завтра ум-
рет, что будет с его произведением? Он внезапно осознает свою
уязвимость, ведь тело в любой момент может его предать. Это
соображение вполне в традиции великих мыслителей, оно наво-
дит на размышления о месте философии в романе.
***
В поисках утраченного времени — это роман о жизни и история
мысли, которая вызревает внутри романа, хотя книг у не назо-
вешь беллетризованным эссе. Пруст всегда подчеркивал, что
не писал диссертацию по литературе. Возможно, он опасался,
что его произведение, ошибочно воспринятое как теоретиче-
ское, окажется «предметом, на который прикрепили ярлычок».
Он не желал, чтобы его считали философом или, того
хуже, бергсонианцем, хотя Анри Бергсон, его дальний род-
ственник, был — с рядом неизбежных оговорок — в своем роде
его двойником. А сам Пруст на деле был до такой степени берг-
сонианцем, что лучше, чем кто-либо, знал: «Мы видим не сами
вещи, а этикетки, на них наклеенные».
Не будем же заблуждаться: Пруст в той же степени фило-
соф, что и писатель.
В Поисках с повествованием смешались, словно срослись,
непрерывные размышления о памяти и обо всем частном, еди-
ничном. Пруст — философ красоты, которую невозможно объ-
яснить, ибо она не сводится ни к симметрии, ни к эстетическим
канонам. Философ красоты, не поддающейся никакому теоре-
тическому истолкованию: она просто явлена, причем ее появ-
ление — и тайна, и очевидность. Ведь мы все понимаем, чтó

128
ЛЕТО С ПРУСТОМ
красиво, но что значит «красиво», не знает никто. И Пруст по-
зволяет каждому из нас это прочувствовать. Он дает все права
ощущению внезапного наплыва таинственной красоты, необъ-
яснимой, но неоспоримой.
Когда я читал книгу (вернее, когда она читала меня), бу-
дучи поглощен ею без остатка, слепо отдаваясь чтению, как
отдаются хищнику, уповая на его милость в обмен на повино-
вение, мне казалось, будто я слышу далекое эхо голосов множе-
ства философов, в большинстве своем неведомых Пруст у: Де-
карт, Ницше, Шопенгауэр, Плотин, Бергсон... Роман, словно
вехами, размечен проблемами и парадоксами, которые мысли-
тели обдумывали на протяжении тысячелетий, впечатлениями
и изумлениями, которыми — в более сухой, чем здесь, фор-
ме — они делились с современниками. Есть нечто поразитель-
ное в том, что та или иная проблема, существуя веками, время
от времени вновь выходит на первый план благодаря литера-
турным персонажам. Именно это происходит у Пруста. Пои-
ски в концентрированном виде представляют всё, на что у нас
еще нет ответа.
Я открыл эту книгу в старших классах лицея по совету
преподавательницы французского мадам Морель, которая со-
ставила для экзамена на степень бакалавра подборку текстов,
объединенную темой Роман смеха, и включила в нее наряду
с отрывками из Госпожи Бовари и Человека, который смеется
начало Любви Сванна. Юмор встречается в Поисках довольно
часто. Пруст приводит нас в салон Вердюренов, этих недоу-
чек, полагавших, будто умник дураком не бывает, этих глупцов
в квадрате, чья глупость неизлечима, так как они уверены, что
имеют прививку от нее! Именно юмор привлек меня к Пруст у
и внушил любовь к нему, но мне дорога и его способность го-
ворить о меланхолии, этой беспричинной боли, приходящей
к рассказчику под видом какого-нибудь странного воспоми-
нания, как бы воспоминания о настоящем, своего рода дежа
вю. Такая меланхолия сродни изумлению: она придает миру
острый интерес, парадоксальным образом превращая хорошо

129
ПРУСТ И ФИЛОСОФЫ
знакомые вещи в нечто необычайное. Прустовская меланхо-
лия — это сверхчувствительность.
В книге Под сенью дев, увенчанных цветами есть один чудесный
фрагмент, в котором эта меланхолия открывается во всей кра-
се. Рассказчик внезапно чувствует ее, когда на карете госпожи
Вильпаризи подъезжает к Гюдименилю. Он видит три дерева за
поворотом дороги, и его посещает острый промельк счастья.
Я смотрел на три дерева, я прекрасно их видел, но умом
чувствовал, что они скрывают нечто ему не подвласт-
ное, как предметы, слишком далекие, до которых не-
возможно дотянуться руками, и только самыми кон-
чиками пальцев мы на миг задеваем их поверхность,
а схватить их нам не удается. Потом, секунду передох-
нув, мы пытаемся добраться до них с размаху. Но для
того, чтобы мой ум смог сосредоточиться и совершить
новый рывок, мне требовалось одиночество. До чего же
мне хотелось отойти на несколько шагов, как во время
наших прогулок в сторону Германта, когда я отставал от
родителей! Я чувствовал, что просто обязан отстранить-
ся. Я узнавал эту радость: она, конечно, требует некото-
рого напряжения мысли, зато рядом с такой радостью
тускнеют все преимущества беспечности, ради которых
отказываешься от труда. К этой радости меня влекло
лишь предчувствие, она могла родиться только из моих
усилий, я испытывал ее редко, всего несколько раз, но
мне всегда казалось, что всё, что происходило до и по-
сле, почти не имеет значения и настоящая жизнь нач-
нется только когда я сумею ухватить суть этой радости.
Я на миг прижал руки к глазам, чтобы зажмуриться не-
заметно для г-жи де Вильпаризи. Сперва я не думал ни
о чем, потом моя мысль сосредоточилась, собралась
с силами и рванулась вперед по направлению к деревь-
ям, или, вернее, в том внутреннем направлении, где я их
видел в себе самом. Я вновь почувствовал, что за ними

130
ЛЕТО С ПРУСТОМ
есть что-то знакомое, но непонятное, до чего мне было
не дотянуться. Между тем по мере того как карета кати-
ла вперед, я видел, как все три дерева приближались.
Где я уже смотрел на них? Вокруг Комбре нет места
с таким входом в аллею. В той деревне в Германии, куда
я ездил как-то с бабушкой на воды, такого места тоже
не могло быть. Неужели они явились из таких уже дале-
ких лет моей жизни, что окружавший их пейзаж успел
полностью изгладиться из моей памяти, и они, слов-
но те страницы, что с внезапным волнением обнаружи-
ваешь в томе, о котором был уверен, что никогда его
не читал, — единственное, что выплыло из забытой кни-
ги моего раннего детства? А может, они, наоборот, были
частью приснившегося мне пейзажа, — всегда одни и те
же, по крайней мере для меня, потому что их странный
облик был просто воплотившимся во сне усилием, кото-
рое я совершал наяву, чтобы проникнуть в тайну какого-
нибудь места, если она померещилась мне на прогул-
ке в сторону Германта, как когда-то бывало со мной
так часто, или чтобы попытаться вдохнуть тайну в ме-
сто, сперва приковавшее мое внимание, а потом, когда
я его увидал, показавшееся плоским и неинтересным,
как Бальбек. Или это был совершенно новый образ, ро-
дившийся во сне, приснившемся мне прошлой ночью,
но уже настолько размытый, будто дошел до меня из
куда более давних времен? А может, я никогда не ви-
дел этих деревьев, и в них, как в других деревьях и ку-
стах, виденных мною в стороне Германта, таился смысл
такой же темный, такой же трудноуловимый, как дале-
кое прошлое, и потому я воображал, что должен вспом-
нить, где я их видел, хотя на самом деле они требова-
ли, чтобы я глубже в них вдумался? Хотя может быть,
и смысла-то никакого в них не было, а просто у меня
устали глаза и деревья двоились передо мной во вре-
мени, как иногда предметы двоятся в пространстве?

131
ПРУСТ И ФИЛОСОФЫ
Я не знал. Тем временем они шли ко мне, словно мифи-
ческие видения, хоровод колдуний или норн, вещавших
мне свои пророчества. Я решил, что это всё же скорее
призраки прошлого, милые спутники моего детства, ис-
чезнувшие друзья, пробуждающие в моей памяти наши
общие воспоминания. Словно тени, они, казалось, мо-
лили меня взять их с собой, вернуть их к жизни. В их
наивной и страстной жестикуляции я чуял бессильное
сожаление любимого существа, которое утратило дар
речи, чувствует, что не сможет нам сказать, чего оно хо-
чет, а сами мы не в силах догадаться. Вскоре на пере-
сечении дорог карета от них оторвалась. Она увлекала
меня далеко от того, что я считал единственной прав-
дой, от того, что могло подарить мне настоящее сча-
стье, она была похожа на мою жизнь.
33
33 Пруст М. Под сенью дев, увенчанных цветами. Указ. соч. С. 300–302.

132
ЛЕТО С ПРУСТОМ
2. Пруст и Монтень
И мы никогда не знаем, не растрачиваем ли мы
нашу жизнь зря.
Жан Сантёй
Пруст делает это ужасное открытие в своей первой книге Жан
Сантёй, юношеском произведении, увидевшем свет в 1895 году
и оставшемся незавершенным. Тремя столетиями ранее подоб-
ная фраза могла бы, вероятно, возмутить Мишеля де Монте-
ня, призывающего своих читателей наслаждаться жизнью, а не
тревожиться о ней. Но несмотря ни на что двум писателям
удается встретиться где-то между строк Поисков. Пруст был
знаком с трудами Монтеня, и его влияние, хотя и едва улови-
мое, ощущается по ходу всего романа.
***
Пруст, несомненно, читал Монтеня, но, насколько мне извест-
но, ни разу не упомянул автора Опытов в Поисках. И всё же...
Монтеня и Пруста роднит склонность к сложным фразам.
Но «сложность» их фраз разная. Если Монтень их распростра-
няет, то Пруст в основном дописывает. Иными словами, фраза
Монтеня разбухает изнутри, в то время как прустовская несо-
размерно растягивается, пока не превращается в спираль, кото-
рая, как может показаться, вращается вокруг себя, но на самом
деле незаметно обхватывает предмет. Будь у них под рукой ком-
пьютер, и тот и другой могли бы оказаться в затруднении: как
закончить фразу, если можно без помарок и подчисток до бес-
конечности оттачивать высказывание? Если материал (бумага
или чернила) не мешает добавить еще одно уточнение? Поду-
мать только: некоторые фразы Пруста — от маленькой поло-
ски с добавлениями до длинной бумажной ленты гармошкой —
оказываются больше метра длиной!
Но сходство двух авторов этим не ограничивается. В от-
личие от Пруста, укрывающегося в заимствованной личности

133
ПРУСТ И ФИЛОСОФЫ
рассказчика, с которым у них если и есть что-то общее, то толь-
ко имя, — Монтень описывает себя под своим собственным
именем. Однако то « я», что предстает в его Опытах, — су-
щество подвижное, множественное, переменчивое. Монтень
изображает не личность, а ее переходное состояние. Как и пру-
стовский рассказчик, чьи «я» меняются в зависимости от вре-
мени, воскрешенного произвольной памятью, Монтень пред-
стает другим в каждой фразе.
Мемуаристов сокровенного объединяет еще одно: стрем-
ление «поймать» время, то есть отказ соглашаться с трагедией
его невозвратного хода. У позднего Монтеня это искусство на-
слаждаться и «жить согласно разуму». В Поисках, где рассказчик
предпочитает радоваться настоящему, чем тосковать по прошед-
шему, это неутомимое прославление и увековечение мимолетно-
го. Пруст не стремится убежать из мира, он любит каждую его
частицу, каждое мгновение. Искусство не избавляет от време-
ни, оно обретает время во всей его плотности и неразложимой
простоте, безразличной к часам и календарям. «Обретенное вре-
мя» — это не затвердевшая мечта, а извечно-мимолетное совпа-
дение бытия и знания. Лекарство от смерти следует искать в веч-
ности мгновения, а не в сомнительных расчетах будущего.
Еще одна близкая и Монтеню, и Пруст у тема — это дружба,
с той оговоркой, что у Монтеня дружба напоминает коммунизм
на двоих, когда «что не дано, то потеряно», тогда как в Поисках
она ближе к бескорыстному удовольствию вроде того, с каким
рассказчик наблюдает за жестами и поступками своего лучше-
го друга маркиза де Сен-Лу. Монтень после смерти Ла Боэси34
воздвигнет в честь друга литературный мавзолей, а прустовский
рассказчик, узнав о гибели Сен-Лу, поймет — пройдя проти-
воположный монтеневскому путь, — насколько его друг был
добр и щедр вне всякой связи с красотой, достойной фресок,
34 Этьен де Ла Боэси (1530–1563) — французский гуманист, близкий
друг Монтеня, который посвятил умершему другу главу О дружбе в своих
Опытах.

134
ЛЕТО С ПРУСТОМ
и безупречными манерами. Великий опыт скорби: острее всего
мы ощущаем присутствие человека в то мгновение, когда осоз-
наем, что он ушел навсегда. Исходно же дружба у Пруста — это
недоразумение, обман, потеря времени. А главное, дружба бед-
на знаками в сравнении с любовью. И любовные разочарования
неизмеримо богаче, чем разочарования в дружбе.
И наконец, смерть — вот еще один мост между Монте-
нем и Прустом, которые заканчивают свои книги одной и той
же метафорой: «люди на ходулях»35. Но если у Пруста эта ме-
тафора подтверждает мысль, что люди во времени занимают
куда большее место, чем в пространстве, то Монтеню «ходу-
ли» нужны, чтобы поднять на смех людей, которые, лицедей-
ствуя на подмостках театра человеческих страстей, принимают
свой чин или звание за себя самих и приписывают признание,
которое им достается, собственным заслугам, а не случайному
стечению обстоятельств. Иначе говоря, Монтень смеется над
людским тщеславием, а Прусту дорога тщета всего, что только
спасено из небытия творчеством.
Робер де Сен-Лу, близкий друг рассказчика, погибает на войне.
В Обретенном времени герой вспоминает о своем знакомстве
с ним, совсем молодым человеком, и понимает — увы, слиш-
ком поздно, — как Робер был добр и как он, рассказчик, был
к нему привязан.
Мой отъезд в Париж отложился из-за известия, которое
причинило мне такое горе, что некоторое время я был
не в состоянии никуда ехать. Дело в том, что я узнал
о смерти Робера де Сен-Лу: он был убит, когда прикрывал
35 Монтень. Опыты. III. 13: «Незачем нам вставать на ходули, ибо и на хо-
дулях надо передвигаться с помощью своих ног» (пер. Н . Рыковой).
Пруст. Обретенное время: «...люди стояли на странных ходулях, кото-
рые были живыми и делались всё длиннее и длиннее, оказываясь вдруг выше
колоколен, и в конце концов вырастали такими длинными, что ходить на них
становилось невозможно и даже опасно, и тогда люди падали».

135
ПРУСТ И ФИЛОСОФЫ
отступление своих солдат спустя два дня после возвра-
щения на фронт. Не было человека, способного меньше
него на ненависть к другому народу, а про императора
он в силу некоторых причин, возможно, неоснователь-
ных, думал, что Вильгельм II стремился не развязать вой-
ну, а избежать ее. Ко всему германскому он тоже не питал
вражды; последние слова, услышанные мною из его уст
шесть дней тому назад, были начальными словами песни
Шумана, которую он по-немецки напевал у меня на лест-
нице, так что я даже велел ему перестать, чтобы не раз-
дражать соседей. Хорошее воспитание приучило его из-
гонять из своего поведения любые восхваления, любую
брань, любое краснобайство, и при враге он так же, как
во время мобилизации, избегал того, что могло бы спа-
сти ему жизнь, он всегда норовил остаться в тени дру-
гих людей, об этом свидетельствовали все его манеры,
вплоть до манеры провожать меня с непокрытой головой,
когда я от него уезжал, и закрывать за мной дверцу фиа-
кра. Несколько дней я лежал, запершись у себя в комна-
те, и думал о нем. Я вспоминал, как он в первый раз прие-
хал в Бальбек: глаза у него были с зеленым отливом, как
море, он был одет во что-то белое, шерстяное и прошел
через холл в зал ресторана, выходивший окнами на море.
Я помнил, что тогда он показался мне каким-то особен-
ным существом, с которым мне так сильно захотелось
подружиться. Желание это осуществилось так полно, как
я не смел и надеяться, но тогда это меня почти не обра-
довало; позже я оценил великие заслуги Робера и разные
другие качества, таившиеся под его блестящей внешно-
стью. Всё это, и хорошее, и дурное, он каждый день отда-
вал другим, не считаясь, до самого последнего дня, когда
шел в атаку на траншею, — великодушный, готовый по-
жертвовать ради других всем, что имел; вот так когда-то
вечером пробежал он по банкеткам в ресторане, чтобы
меня не обеспокоить.

136
ЛЕТО С ПРУСТОМ
3. Пруст и Шопенгауэр
Мы не сознаем своего счастья. Мы никогда не бываем
так несчастны, как нам представляется.
В сторону Сванна
В Любви Сванна Пруст великолепно описывает умственные
терзания Шарля Сванна, который пытается отыскать убе-
дительные доводы в пользу того, чтобы остаться с Одеттой.
Как-то вечером, размышляя о своих чувствах к ней, он слышит
сонату Вентейля, истинный музыкальный шедевр, способный
утолить его беспокойство и подарить ощущение полного сча-
стья. Но оно быстро проходит, поскольку Сванн осознает, что
несчастен и ничего не может с этим поделать. Так через мыс-
ли этого персонажа проступает одна из многочисленных форм
прустовского долоризма36
, который сближает его с философией
Артура Шопенгауэра, чей трактат Мир как воля и представ-
ление словно орошает страницы Поисков.
***
Шопенгауэр — это философ светских людей, можно сказать,
снобов, чей интеллект находит себе выход в легковесном пес-
симизме и салонных дерзостях. Его часто цитирует госпожа
де Камбремер: для нее это удобный способ блеснуть с наимень-
шими усилиями, нанизывая, словно жемчужины на нитку, ни-
гилистические словеса. Пессимизм Шопенгауэра льстит тем,
кто берет его на вооружение: он служит поддержкой тем, кто,
не желая обману ться, исповедует трезвомыслие.
Зачастую философия Шопенгауэра сводится к сборни-
ку мрачных цитат, в которых бесконечно варьируется мысль
о том, что наши жизни протекают между страданием (не-
хваткой) и скукой (обладанием): иными словами, мы всё вре-
мя чего-нибудь желаем, но как только желаемое достигнуто,
36 Долоризм — учение о пользе и нравственной ценности страдания.

137
ПРУСТ И ФИЛОСОФЫ
снова возникает неудовлетворенность. В прустовском мире,
где любовь позволяет осознать, «как мало значит для нас реаль-
ность», желания подчиняются тем же законам. Именно так раз-
виваются отношения между рассказчиком и А льбертиной: пока
Альбертины нет рядом, он страдает, а, обретя над нею власть,
видит перед собой пленницу, к которой не испытывает ничего,
кроме равнодушия, — птицу с оторванными крыльями. В свою
очередь, Сванн вначале ревнует Одетту и только затем понима-
ет, что любит ее. Желание здесь определяется нехваткой, и его
удовлетворение всегда оборачивается неудовлетворенностью
(поскольку мука желания неизбежно сменяется меланхолией
обладания). Отсутствие объекта пробуждает такое желание
вновь, а рутина убивает его; объект нужен ему не сам по себе,
а ради облегчения, которое обещает обладание им. Рассказчик
резюмирует всё это, говоря о «блуждающих огнях ревности».
По мысли Шопенгауэра, искусство утешительно, и в этом
состоит его добродетель. Коль скоро счастье сводится к отсут-
ствию страдания, философ полагает, что лучше умерить жела-
ние, не желать вообще, чем бесконечно страдать от неудовлет-
воренности. Пруст, в отличие от Шопенгауэра (для которого
счастье — это отсу тствие страдания) и Ницше (убежденного,
что радость пронизывает все грани существования), требует
от искусства не успокоения, а возбуждения и обострения —
радости или боли, неважно. Когда Сванн, к примеру, слышит
пять нот, составляющих воображаемую музыкальную фразу,
он испытывает неземное блаженство, понимая при этом, что
безмятежность невозможна нигде, кроме таинственного мира,
куда никто не может вернуться, « ведь двери уже заперты». Хо-
рошо это или плохо, но музыка не передразнивает нас, а выра-
жает нашу сущность и не успокаивает наши эмоции, а сгущает
и обостряет их.
Также Шопенгауэр полагает — и это идея скорее трагиче-
ская, чем пессимистическая, — что человеку, как бы мал и ни-
чтожен он ни был, доступно «океаническое чувство» своей ни-
чтожности. Человек растворяется в жизни; его смерть — всего

138
ЛЕТО С ПРУСТОМ
лишь необходимость: так семя, умирая, дает жизнь дубу, кото-
рый из него вырастет. Что это значит? А вот что: с моей смертью
жизнь вообще не останавливается. Каждый человек, если он ху-
дожник, является прежде всего поводом для творения, кото-
рое выходит за его границы. Вот почему у Пруста, как и у Шо-
пенгауэра, жизнь человека — тупик лишь в том случае, если
она замыкается в его «я». Но пессимизм преодолим, стоит
заглянуть за горизонт, ограничивающий краткую жизнь инди-
вида, чье исчезновение можно сравнить с апоптозом (самоу-
бийством одной клетки в организме). Так что же такое произ-
ведение искусства? Жертва, в которую человек приносит себя
самого ради шедевра, нуждающегося в нем лишь как в условии.
Нужно умереть, согласиться умереть, дать умереть себе и стра-
ху своей смерти как катастрофы... «Виктор Гюго сказал: „Пу-
скай растет трава и умирают дети“. Я же скажу, что суровый
закон искусства состоит в том, что живые существа умирают
и что умираем мы сами, изнуренные страданиями, для того,
чтобы росла трава не забвения, но вечной жизни, густая тра-
ва обильных творений, и поколения, не тревожась о тех, кто
спит там, внизу, придут в веселье и радости устраивать свои
„завтраки на траве“».
Вот уже некоторое время Альбертина живет в парижской квар-
тире рассказчика. Но эта новая жизнь вдвоем, на которую ге-
рой решился, стремясь успокоить свою болезненную ревность,
как ни странно, лишь обостряет ее. В Пленнице Пруст препа-
рирует адскую механику страдания.
Временами любовное страдание ненадолго прекра-
щается, но лишь затем, чтобы заново начаться на но-
вый лад. Мы плачем оттого, что любимая уже не тянет-
ся к нам с тем же сочувствием, с теми же любовными
порывами, что вначале; еще больше мы страдаем от-
того, что, разучившись тянуться к нам, она те же са-
мые чувства обращает к другим; потом от этого стра-
дания нас отвлекает новая, еще более жестокая

139
ПРУСТ И ФИЛОСОФЫ
боль — подозрение, что она нам солгала о вчераш-
нем вечере, а сама, наверное, нам изменила; это по-
дозрение тоже развеивается, наша подруга так ласко-
ва с нами, что мы успокаиваемся, но тут на память нам
приходит одно забытое словечко: нам сказали, что
в любви она сущий огонь, а с нами она всегда кротка
и спокойна; мы пытаемся вообразить ее буйные утехи
с другими, чувствуем, как мало ей до нас дела, обра-
щаем внимание на то, что, пока мы говорим, вид у нее
скучающий, тоскливый, унылый, замечаем, что с нами
она выглядит как ненастный день и одевается как по-
пало, а платья, которыми когда-то пыталась нас осле-
пить, приберегает для других. Напротив, если она неж-
на — какая радость! Но радуемся мы недолго: видя ее
розовый язычок и призывный взгляд, мы думаем о тех,
к кому они обращались так часто, что в силу долгой
привычки Альбертина теперь машинально посылает
те же самые знаки мне. Потом возвращается ощущение,
что ей с нами скучно. Но внезапно это страдание обра-
щается в ничто при мысли о неведомом зле в ее жизни,
о невесть каких местах, где она бывала, а может, и те-
перь бывает в те часы, когда она не с нами и, кто зна-
ет, возможно, даже собирается навсегда переселиться
в эти места, где она далеко от нас, не наша, счастливее,
чем с нами. Таковы блуждающие огни ревности.

140
ЛЕТО С ПРУСТОМ
4. Пруст и Ницше
Излечиться от страдания можно, лишь избыв его
в полной мере.
Исчезнувшая Альбертина
Альбертина оставила рассказчика, так как его ревность делала
их совместную жизнь невозможной. «Пленница», исчезнувшая
без предупреждения, обрела свободу. Казалось бы, рассказчик
сам намеревался оставить ее, а если так , значит случившееся
могло бы стать для него облегчением. Однако «механизм
желания», управляющий его чувствами, включается вновь,
и теперь он хочет любой ценой вернуть потерю. Увы, это
невозможно: герой узнаёт, что девушка умерла, но и это
известие не успокаивает терзающие его мысли: он всё так
же подозревает Альбертину в гомосексуальных наклонностях.
Ему суждено познать душевную боль: мало того, что он
никогда больше не увидит любимую, главное — он не узнает,
была ли она ему верна. И всё же страдание по Прусту — не
обязательно синоним наказания. Напротив, и тут Пруст
сходится с Ницше, это необходимый этап жизни, делающий
человека сильнее.
***
Пруст и Ницше — самые настоящие эксперты в области
боли. Оба они на собственном опыте знали, что значит
серьезно болеть, и привыкли очень внимательно
относиться к физическим страданиям. Можно даже
сказать, что в некотором смысле для них обоих боль —
это инструмент познани я и источник вдохновения, а то
и просто дыхания. Их долоризм — не искупление, но он
сулит им награду куда более ценную, нежели небесные
кущи. Боль — это идеальный скальпель, позволяющий
им пусть не препарировать мир, но познавать и —
в буквальном смысле — испытывать его.

141
ПРУСТ И ФИЛОСОФЫ
«Кто споет нам песню, настолько веселую <...>, чтобы
не спугнуть наши мрачные мысли?»37
, — вопрошал Ницше
в конце Веселой науки. Воистину песня — не болеутоляющее
средство и не сулит утешения. Ее роль — вскрыть боль, ис-
следовать муку, придав ей очертания целого мира и in fine38
оправдать ее существование, что отнюдь не означает — вы -
яснить ее смысл. Так и происходит в Поисках, когда Сванн
слышит неуловимую фразу сонаты Вентейля, которая, изъ-
ясняясь намеками, на каком-то тайном языке, чья сила как
раз и происходит из уклончивости, теряет материальность
по мере воплощения и каким-то чудом ухитряется выразить
такие разные вещи, как состояние души и сердца, разлад меж-
ду любовью и объективными качествами человека, в котором
Сванн видит источник своей боли, трепетную радугу, безза-
ботную прохожую или, наконец, свет лампы, внезапно унич-
тожающей даже память о темноте...
Исцеляется ли боль познанием? Что, если музыка, осво-
божденная от необходимости нести какой-то смысл или изо-
бражать что бы то ни было, льющаяся помимо слов, способ-
на найти в нашей боли не только боль, но и интерес для нас?
Именно исследуя печаль, радость музыки одолевает житей-
ские страдания. Первым персонажем, изведавшим этот опыт
в Поисках, становится не рассказчик, а Сванн, чья ревность,
37 Мы приводим эту фразу из последнего, 383-го, фрагмента Веселой
науки в переводе с французского, так как для Р. Энтовена, судя по всему,
важно интерпретативное решение Анри Альбера, который в своем перево-
де книги Ницше, вышедшем в 1901 году, прочитывает нем. die Grillen (пер-
вое словарное значение — сверчки) в переносном значении, как «мрачные
мысли». Ср. русский перевод К. Свасьяна: «Кто споет нам песню, предполу-
денную песню, такую солнечную, такую легкую, такую летучую, что не спуг-
нет и сверчков...» (Ницше Ф. Веселая наука // Ф. Ницше. Полное собрание
сочинений. Т. 3. М.: Культурная революция, 2014. С. 582). Курсив в цитате
также принадлежит Р. Энтовену.
38 В конце, в итоге (лат.) .

142
ЛЕТО С ПРУСТОМ
иногда распаляемая музыкой Вентейля, чаще отступает перед
восхищением механикой, ее породившей и самому Сванну,
как ему кажется, совершенно неподвластной.
Да и вообще Сванн, возможно, самый ницшеанский пер-
сонаж Поисков, хотя бы потому что он терпит поражение. Его
талант видеть жизнь «скорее увлекательной, чем мучитель-
ной» внушает догадку о заветном замысле рассказчика —
претворить боль в литературу. Но Сванн умирает, не завер-
шив свой труд о Вермеере, не создав книги, которую мог бы
написать, подобно Заратустре, остановившемуся на подходе
к сверхчеловеку, или Моисею, не допущенному Богом в землю
обетованную. Поражение Сванна необходимо Поиска м, по-
добно тому как поражение Заратустры необходимо сверхчело-
вечеству, которое призывает Ницше и которое, как и у Пруста,
заключается в любви к жизни и в желании ее вечного возвра-
щения.
Итак , В сторону Сванна. На приеме у маркизы де Сент-Эверт
Шарль Сванн, измученный мыслями об Одетте, пытается
развеяться в светских джунглях званого вечера. Но глупые
и нелепые гости маркизы лишь докучают ему, внушая глубо-
кую тоску. Внезапно он слышит мелодию — короткую му-
зыкальную фразу сонаты Вентейля, которая, как ему чудит-
ся, передает на языке звуков все его сокровенные чувства.
У скрипки — особенно если, не видя ее, не можешь
соотнести звучание инструмента с его внешним
видом, влияющим на наше восприятие, — есть особые
интонации, которые настолько роднят ее с голосом
контральто, что возникает иллюзия, будто в концерт
вступила певица. Поднимаешь глаза и видишь только
деревянные футляры, вычурные, как китайские
шкатулки, но в иные минуты всё равно бываешь
обманут лживым зовом сирены; а временами кажется,
будто слышишь плененного гения, бьющегося внутри
умной, заколдованной и трепещущей коробки, словно

143
ПРУСТ И ФИЛОСОФЫ
дьявол в кропильнице; а бывает, словно безгрешный
дух пролетает, разворачивая перед нами свою
незримую весть.
Музыканты, казалось, не столько играли фра-
зу, сколько исполняли ритуал, нужный для ее появле-
ния, произносили заклинания, необходимые, чтобы
на несколько мгновений вызвать ее и удержать, а для
Сванна она была невидима, будто из мира ультрафи-
олетовых лучей, и он наслаждался освежающей мета-
морфозой мгновенной слепоты, поразившей его, как
только он к ней приблизился; Сванн чувствовал ее при-
сутствие — богини, покровительницы и поверенной его
любви, принявшей звуковое, музыкальное обличье, что-
бы пробиться к нему сквозь толпу, и отвести в сторон-
ку, и поговорить с ним. И пока она проходила мимо, лег-
кая, умиротворяющая и шелестящая, как аромат, говоря
ему что-то свое, а он вслушивался в каждое слово, жа-
лея только, что слова эти улетают так быстро, губы его
непроизвольно складывались в поцелуй, провожая ме-
лодичную ускользающую тень. Он больше не чувство-
вал себя одиноким изгнанником, потому что она обра-
тилась к нему, заговорила с ним вполголоса об Одетте.
Ему уже не казалось, как раньше, что фраза ничего
не знает о них с Одеттой. Она же так часто бывала сви-
детельницей их радостей! Правда и то, что часто она
предупреждала их о непрочности этих радостей. И хотя
и в те времена он угадывал страдание в ее улыбке, в ее
ясной, чуть разочарованной интонации, сегодня его бо-
лее всего прельщало в ней какое-то веселое смире-
ние. Казалось, она твердила ему о тех самых горестях,
что и прежде, когда он их еще не изведал, а только ви-
дел, как она, улыбаясь, увлекает их за собой в стреми-
тельном своем, извилистом полете, — и теперь, когда
эти горести были ему уже хорошо знакомы и не оста-
лось ни малейшей надежды на избавленье, она словно

144
ЛЕТО С ПРУСТОМ
говорила ему о них, как прежде о счастье: «Ну и что?
Всё это неважно». И мысль Сванна впервые устремилась
в порыве жалости и нежности к Вентейлю, к неведо-
мому и великому собрату, который, должно быть, тоже
много страдал: как он жил? в недрах каких несчастий
почерпнул эту божественную силу, эту могущественную
власть творца?39
39 Пруст М. В сторону Сванна. Указ. соч. С. 357–358.

145
ПРУСТ И ФИЛОСОФЫ
5. Пруст и Камю
Мы можем выйти за пределы себя только благодаря
искусству.
Обретенное время
По мнению рассказчика, искусство позволяет человеку «узнать
об этом мире то, что в нем видит другой». Иными словами,
именно благодаря искусству мы получаем доступ к «обогащен-
ной» реальности, более напряженной и насыщенной. Отодви-
нув в сторону заботы и самолюбие, мы открываем для себя то,
что Пруст называет «живым искусством». Ведь и художник,
сосредоточенный лишь на себе самом, никогда не станет истин-
ным творцом... Думается, это убеждение мог бы разделить Аль-
бер Камю, в 1950-х годах утверждавший, что искусство долж-
но говорить «всем и обо всех». И хотя автор Постороннего,
родившийся в год первой публикации В сторону Сванна (1913),
никогда не встречался с Прустом, можно сказать, что они бра-
тья по разуму.
***
Камю никогда не цитирует Пруста открыто (разве что в За-
писных книжках), но порой заимствует у него фразы, внося
в них существенные изменения. Так, рассказ Между да и нет
(из сборника Изнанка и лицо) он начинает словами: «Если
и вправду единственный рай — это рай, который мы потеря-
ли...» В Поиск ах читаем: «Настоящий рай — это рай, кото-
рый мы уже потеряли». Таким образом, «настоящий рай»
Пруста превратился в «единственный рай» Камю. У фило-
софа, которому в мире достаточно аромата цветов, дуновения
ветра, прикосновения морской волны, место истины заняло
одиночество.
В Поисках рассказчик воскрешает в памяти свою жизнь
в Комбре: запахи, цвета, улицы, домá, преломленный свет на
лестнице, ведущей в его комнату...

146
ЛЕТО С ПРУСТОМ
Он гонится за вечностью ощущения, ему хочется думать,
что утрата рая есть условие его (литерат урного) обретения.
Нужно пройти через смерть, нужно пройти через траур — по
детству, по бабушке, по Альбертине, по другу Сен-Лу, чтобы,
по выражению Пруста, преодолеть с помощью литературы
«странное противоречие между вечной жизнью и небытием».
Без потерь жизнь — всего лишь суета, сменяющаяся покоем.
Без смерти других не может быть «завтрака на траве». Камю,
в свою очередь, ищет детство в верности нищете, то есть — са-
мому себе. Он описывает квартал Белькур40
, запах пыли, уро-
ки господина Жермена41
, молчание матери... Но, в отличие от
Пруста с его поисками незыблемой истины, вопрошает в Брач-
ном пире: «Что делать мне с несокрушимой истиной? Она мне
не по мерке. И любить ее было бы лукавством»42
. Еще один
важный нюанс, вносимый им в прустовское кредо.
Детство и потерянный рай — главные мотивы Первого
человека, последней, неоконченной книги Камю, которую, по
мнению Сартра, следует рассматривать как цельное произве-
дение автора, который погиб во время работы над ним — это
произошло 4 января 1960 года в автомобильной аварии непо-
далеку от городка Вильблевен. Внезапная, нелепая, безвре-
менная смерть, сразившая писателя в расцвете сил и таланта,
точно описана прустовским рассказчиком. Когда в конце Об-
ретенного времени он осознает в себе призвание художника,
метафизический страх смерти мгновенно сменяется в его душе
будничной боязнью умереть в результате несчастного случая,
не успев дать жизнь творению, что он несет в себе: «...да вот
сейчас, когда я буду возвращаться домой, стоит моему автомо-
билю столкнуться с другим, и тело мое уничтожится, а дух, вы-
рванный из жизни, навсегда утратит новые идеи, которые он
40 В городе Алжире, где Камю вырос.
41 Луи Жермен — школьный учитель Альбера Камю, оказавший ему боль-
шую под держку.
42 Пер. Н . Галь.

147
ПРУСТ И ФИЛОСОФЫ
в этот самый миг с таким мучительным беспокойством обнимал
своей мягчайшей, трепещущей, но хрупкой плотью, но не успел
надежно упрятать в книгу».
Итак, рассказчик понимает: пора начать писать. Но ему страш-
но, что он не успеет завершить свое произведение...
Во мне больше не было того равнодушия, что
когда-то, на обратном пути из Ривбеля; книга,
которую я теперь носил в себе, словно делала меня
больше, значительней, будто мне доверили что-то
драгоценное и хрупкое, и теперь я хочу исполнить
свой долг, передать это в целости и сохранности по
назначению, в другие руки. Теперь, когда я чувствовал
себя хранителем книги, погибнуть от несчастного
случая мне было страшнее, моя смерть не имела бы
никакого смысла, противоречила бы моим желаниям,
устремлению моей мысли, — а ведь я запросто мог
умереть от самой простой случайности (как нередко
бывает в жизни, например вы всем сердцем желаете
не шуметь, пока ваш друг спит, и тут графин, который
стоял на самом краю стола, падает и друг просыпается) ,
поскольку несчастные случаи сплошь и рядом
проистекают от сугубо материальных причин и без
малейшего умысла разрушают наши планы самым
прискорбным для нас образом. Я отчетливо сознавал,
что в голове у меня хранятся огромные залежи
бесценных и разнообразных полезных ископаемых.
Но достанет ли мне времени их добыть? А между тем
сделать это никто кроме меня не мог. Ведь с моей
смертью погибнет не только единственный шахтер,
способный извлечь эту руду, но исчезнут и сами
залежи; да вот сейчас, когда я буду возвращаться
домой, стоит моему автомобилю столкнуться с другим,
и тело мое уничтожится, а дух, вырванный из жизни,
навсегда утратит новые идеи, которые он в этот самый

148
ЛЕТО С ПРУСТОМ
миг с таким мучительным беспокойством обнимал
своей мягчайшей, трепещущей, но хрупкой плотью,
но не успел надежно упрятать в книгу. Какое странное
совпадение: именно сейчас, когда мысль о смерти стала
мне наконец безразлична, я начал бояться опасности,
которая, возможно, меня подстерегает. Когда-то
я ужасно боялся, что перестану быть самим собой,
этот страх нападал на меня с каждой новой любовью
(к Жильберте, к Альбертине) , потому что мне была
невыносима мысль, что тот, кто их любил, исчезнет,
ведь это было бы сродни смерти. Но именно потому, что
этот страх всякий раз на меня нападал, он потом всегда
успокаивался и исчезал.

VIII.
			
Адриен Гётц

150
ЛЕТО С ПРУСТОМ
1. Портрет читателя
Высшая истина жизни — в искусстве.
Обретенное время
В конце Поисков рассказчик задается вопросом о теме будущей
книги. В самом деле, что попало на страницы романа? Ну ко-
нечно: часть жизни писателя с его воспоминаниями, радостями
и печалями. Между прочим, идея подобной «правды» в искус-
стве пронизывает сочинения Джона Рёскина, великого вдохнови-
теля Пруста, чьи мысли он развивает в своем романе, рассуждая
о красоте музыки, живописи и литературы...
***
Пруст прочел Рёскина с восторгом. Он понял, что где-то суще-
ствует родственная ему душа, и даже задумал что-нибудь пере-
вести. Очень плохо говоривший по-английски, он, опираясь на
подстрочник, сделанный матерью, стал переводчиком Рёскина
и автором предисловий к его книгам43. Он открыл для фран-
цузов этого писателя, который не только рассуждает об искус-
стве, но и предлагает свою концепцию жизни, возвращающей-
ся в мир мастеров и деревень, в некое универсальное Комбре,
похожее на деревеньку графа Толстого, — в местечко, откуда
этот мир можно будет выстроить заново. Тот же Рёскин вну-
шил Прусту мечту о путешествиях, в частности в Венецию, куда
он и съездил вместе с Рейнальдо Аном. Друзья взбирались по
приставной лесенке, специально взятой для этого напрокат,
чтобы увидеть собственными глазами описанные Рёскином ка-
пители Дворца дожей.
С одной стороны, Рёскин был убежден, что любовь к ис-
кусству может спасти душу, а с другой, считал, что не нужно
43 Пруст перевел и предварил предисловием две книги Рёскина: Амьен-
ская Библия (1851–1853; франц. пер. 1904) и Сезам и Лилии (1865; франц.
пер. 1905).

151
ИСКУССТВО
реставрировать старинные здания и памятники прошлого и тем
более их воссоздавать — пусть они покрываются патиной вре-
мен, — и что у большого портала Амьенского собора, перед
статуей Христа, называемой Прекрасным Богом Амьена, мож-
но обрести смысл жизни. Пруст услышал в этом откровение.
Он ездил на автомобиле осматривать церковные порталы но-
чью. Машину вел Агостинелли, и около трех часов ночи, до-
бравшись до собора в Байё, они направляли фары на здание
и смотрели. Прямому контакт у с искусством Пруст научился
у Рёскина, который изменил его жизнь и, несомненно, помог
ему перейти от переводов к литературному творчеству.
Пруст понял, что как писатель он может создать синте-
тический образ в средневековом духе, построить свой собор,
как Гюго — совсем по-другому — построил Собор Парижской
Богоматери. Не менее важное влияние оказал на него Эмиль
Маль, французский историк искусства, который расшифровал
иконографию Средневековья и идентифицировал героев скуль-
птурного ансамбля Шартрского собора. Между ним и Прустом
завязалась активная переписка.
Любовь Пруста к искусству проявилась очень рано.
Он приобрел известность как художественный критик, он пу-
бликовался во многих журналах, посещал музеи, выставки
и мастерские художников, встречался с музыкантами... В По-
исках утраченного времени перед нами предстает целая галерея
творцов. Это мои любимые персонажи романа: писатель Бер-
готт, музыкант Вентейль, живописец Эльстир. Я познакомил-
ся с ними в выпускном классе лицея. Уклон у нас был в точные
науки, меня мучили математикой и физикой — по девять часов
в неделю того и другого: Пруст казался избавлением. Я на год
погрузился в чтение Поисков, не зная, что меня ждет. Это было
для меня нечто вроде противоядия, убежища, защитного ко-
стюма. Я наслаждался совершенно ненужным и бесполезным,
как мне казалось, занятием... Но затем перешел к изучению
литературы и понял, что это чтение для души, это развлечение
пригодилось мне всюду: в философии, истории, филологии...

152
ЛЕТО С ПРУСТОМ
Пруст показывает нам на страницах романа художников
за работой, пользуясь ими как зеркалами для себя. Он одержим
тем же стремлением, что и Роден во Вратах ада, объединивший
множество своих скульптур в единую композицию, или Клод
Моне в серии Кувшинок. Все эти творения воплощают вагне-
рианский замысел: создать произведение, образующее целый
мир. Поиски становятся в один ряд с Ме муарами Сен-Симона,
с книгами Бальзака и Шатобриана — писателей ночи44, творя-
щих свой собственный мир, но в то же время исчерпывающе
описывающих то, что может почувствовать каждый. И Пруст
тоже предлагает нам свою Тысячу и одну ночь.
В Содоме и Гоморре рассказчик приезжает в Бальбек. Там он бе-
седует с госпожой де Камбремер, сестрой Леграндена, сноба из
Комбре. И вот эта (мнимая) ценительница искусства, почита-
тельница Клода Моне, принимается рассуждать о живописи...
Не то чтобы она была глупа, напротив того, но я чув-
ствовал, что ее ум для меня совершенно бесполезен.
Солнце садилось, и чайки теперь были желтыми, в точ-
ности как кувшинки на другом полотне из той же се-
рии Моне. Я сказал, что знаю эти картины и, продол-
жая подражать языку ее брата, чье имя по-прежнему не
смел произнести вслух, добавил, что, мол, как досад-
но, что ей не пришло в голову приехать в это же время
вчера: она бы полюбовалась совершенно пуссеновским
освещением. Если бы эти слова произнес норманд-
ский дворянчик, незнакомый с Германтами, г-жа де
Камбремер-Легранден наверняка выпрямилась бы
с оскорбленным видом. Но теперь я мог бы отпустить
нечто еще более фамильярное, и она бы выслуша-
ла меня с цветущей, мягкой и кроткой улыбкой; в этот
жаркий предвечерний час я мог в свое удовольствие
44 Писатели ночи — название книги Пьера де Буадеффрá (1926–2002),
в которую входит эссе о Прусте.

153
ИСКУССТВО
собирать капельки с огромного медового пирога, в ко-
торый так редко превращалась г-жа де Камбремер,
а сегодня он был здесь, передо мной, вместо птифу-
ров, которые я не догадался предложить гостям. Но не
нарушая любезного тона светской дамы, имя Пуссе-
на вызвало протест у дилетантки. Услыхав это имя, она
раз шесть кряду, почти без остановки, поцокала язы-
ком — так дают понять провинившемуся ребенку, что
осуждают его поведение и требуют немедленно пре-
кратить безобразие. «Боже милосердный, да как вы мо-
жете после такого воистину гениального художника,
как Моне, поминать этого бездарного и банального ста-
рикашку Пуссена. Скажу вам со всей откровенностью,
по мне так он самый что ни на есть скучный зануда.
Что вы хотите, по мне так это не живопись. Моне, Дега,
Мане — да, это художники! И до чего любопытно, — до-
бавила она, устремляя испытующий и зачарованный
взгляд в какую-то точку в пространстве, где углядела
свою мысль, — до чего любопытно, когда-то я предпо-
читала Мане. Теперь я, разумеется, по-прежнему вос-
хищаюсь Мане, но, кажется, самую капельку всё-таки
предпочитаю ему Моне. Ах, эти его соборы!» И с какой
добросовестностью, с каким удовольствием она посвя-
щала меня в эволюцию своего вкуса! Чувствовалось,
что фазы, через которые проходил ее вкус, были на ее
взгляд не менее важны, чем разные манеры самого
Моне. Впрочем, гордиться тем, что она откровенничает
со мной о своих предпочтениях, не приходилось: даже
в обществе самой ограниченной провинциалки она
и пяти минут не могла выдержать, чтобы не пуститься
в такие же откровенности.

154
ЛЕТО С ПРУСТОМ
2. Музыка
Я спрашиваю себя: что, если музыка — единственный
способ общения душ?
Пленница
Однажды вечером у Вердюренов рассказчик слышит септет Вен-
тейля, и эта музыка выводит его из полудремы. Мелодия, услы-
шанная впервые, исцеляет его сердечные горести. Но вот чудес-
ные звуки умолкают, и он вновь оказывается во власти «самой
ничтожной из всех реальностей»... Его болтливые соседи, обме-
нивающиеся глупыми комментариями, не разделяют его (и Пру-
ста) любви к музыке, которая придает Поискам черты музы-
кального романа — во многом благодаря сладостным мелодиям
Вентейля, вымышленного блестящего композитора и автора
знаменитой маленькой сонаты.
***
Пруст очень любил музыку. Он знал сольфеджио, немного
играл на фортепьяно и ценил «трудные» сочинения Бетхове-
на (например, 32-ю сонату, вершину исполнительского мастер-
ства). Ему хотелось слушать музыку дома, и порой он позволял
себе роскошь приглашать домой квартет, который играл д ля
него одного, — об этом рассказывает Селеста А льбаре.
Только усилилась меломания Пруста после его судьбонос-
ной встречи с Рейнальдо Аном. Вероятно, именно этот друг
(и впоследствии любовник), большой любитель старинных ме-
лодий, привьет ему вкус к Сен-Сансу. Они вместе сочинят две
пьесы: стихотворения, написанные Прустом перед картинами
в Лувре, буду т положены на музыку Аном и исполнены в при-
сутствии обоих авторов в салоне Мадлен Лемер.
И наконец, Вагнер. Один из первых текстов, в которых
Пруст говорит о музыке, носит название Печальная дачная
жизнь госпожи де Брейв: это новелла из сборника Забавы и дни.

155
ИСКУССТВО
Пруст любит большие оркестровые фрагменты Вагнера, напри-
мер вст упление к опере Тристан и Изольда, и находит место для
немецкого композитора в Поисках, не преминув зафиксировать
отношение к нему в патриотическом климате Франции той эпо-
хи (Вагнер не избегает насмешек в свой адрес, когда Вердюрены
отправляются в Байройт). Однако престиж его тотального про-
изведения искусства остается незыблем, и Пруст приглашает чи-
тателя в него войти; а его музыка, родственная архитектуре, слу-
жит романисту моделью собора, возвести который он задумал.
Одну музыкальную фразу — сочиненную Вентейлем —
Пруст преподносит в романе как стилистический прием, ма-
ленькое литерат урное чудо. Она описывается словами, фраг-
ментарно, так что читатель не может оценить ее в целом, однако
слышит благодаря гению романиста. О выдуманном Прустом
музыканте мы узнаем от его порочной дочери, мадемуазель
Вентейль, которая предается сапфическим радостям со сво-
ей подругой, тогда как рассказчик украдкой наблюдет за нею.
Ее отец — скромный учитель музыки, с трудом зарабатыва-
ющий на жизнь; как композитор он раскрывается лишь под
конец жизни. Можно сказать, что действие всего романа раз-
ворачивается между двумя его главными сочинениями: сона-
той из Любви Сванна и септетом из Обретенного времени. Вен-
тейль — персонаж-призрак. Он появляется главным образом
в обличье своих пьес, которые завораживают публику на званых
вечерах. Особенно чувствительны к ней Шарль Сванн и рас-
сказчик (а также Одетта, сказавшая однажды: «это наша со-
ната»). Они заглядывают в себя под музыку Вентейля, кото-
рая, словно по волшебству, делает их счастливыми. Впрочем,
порой и несчастными, когда, например, Сванн с горечью об-
наруживает, что музыка здесь, а Одетты нет, и в промежутке
между ними — ревность.
Пруст не занимается ни теорией музыки, ни теорией ис-
кусства вообще. Для него сила музыки — в эмоциях, кото-
рым не нужны слова. В этом смысле музыка для него стоит,

156
ЛЕТО С ПРУСТОМ
возможно, выше всех прочих искусств, ибо она способна
передавать эмоции, не прибегая к языку. И всё же требуются
«фразы», длинные или короткие, чтобы эмоции, рожденные
музыкой, дошли до читателя.
Сочинения Вентейля глубоко волнуют рассказчика и Шарля
Сванна. Особенно Сванна, который однажды вечером слышит
в салоне Вердюренов маленькую сонату.
Сначала ему понравились только сами звуки, исходив-
шие из инструментов. И когда он почувствовал, как из-
под легкой скрипичной партии, тонкой, упорной, насы-
щенной и влекущей, внезапно пробивается в текучем
плеске вал фортепьянной партии, многообразной, не-
раздельной, ровной и полной внутренних столкновений,
как сиреневая бемольная рябь на воде, зачарованная
лунным светом, — это было уже огромным наслажде-
нием. А потом, не умея четко определить границы того,
что ему понравилось, не умея дать этому имя, внезапно
очарованный, он попытался удержать в памяти какую-
то фразу или созвучие — он сам толком не понимал, что
это было, — но оно уже улетело, и только душа Сванна
успела распахнуться ему навстречу; так порой расши-
ряются наши ноздри навстречу аромату роз в вечернем
влажном воздухе. Музыка была ему незнакома, и на-
верно именно оттого таким зыбким оказалось впечат-
ление, хотя, впрочем, чисто музыкальное впечатление
только и может быть таким расплывчатым, ни на что
не похожим, несводимым к любому другому. Подобное
впечатление на миг оказывается как бы sine materia45
.
Вероятно, ноты, которые мы уловили, тут же стремят-
ся, смотря по их высоте и длительности, покрыть пе-
ред нашим взором пространства разной протяженно-
сти, наметить арабески, дать нам ощущение широты
45 Без материи, нематериальное (лат.) .

157
ИСКУССТВО
или миниатюрности, устойчивости или прихотливости.
Но музыкальные ноты рассеиваются прежде, чем эти
ощущения закрепятся внутри нас, и вот их уже перекры-
ли новые ощущения, пробужденные следующими или
даже одновременно прозвучавшими нотами. И это впе-
чатление могло бы и дальше своей переливчатой плав-
ностью обволакивать мелодии, которые на миг из него
выныривают, еле различимые, чтобы тут же уйти с по-
верхности и исчезнуть, разнясь лишь тем особым на-
слаждением, которое дарит каждая, неописуемым, не-
уловимым, неизъяснимым, неизгладимым, — если бы
память, подобная строителю, прилежно возводящему
прочный фундамент посреди волн, не оставляла у нас
внутри беглые копии этих мимолетных фраз, не позво-
ляла бы нам сравнить их с теми, что приходят им на
смену, и уловить различия между ними. Так что едва
развеялось восхитительное ощущение, которое испы-
тал Сванн, как память сразу подсунула ему поверхност-
ную временную транскрипцию — но теперь он мог в нее
вглядываться, пока продолжалась пьеса, так что, когда
внезапно вернулось то же впечатление, оно уже не было
таким неуловимым. Он представлял себе его диапазон,
различал симметричные элементы, начертание, ощущал
выразительность; перед ним было уже нечто большее,
чем чистая музыка: был там и рисунок, и архитектура,
и мысль, и всё то, что позволяет запомнить музыку. На
сей раз он явственно уловил музыкальную фразу, кото-
рая на несколько мгновений воздвиглась над волнами
звуков. Она тут же поманила его особым блаженством,
о котором он и понятия не имел, пока ее не услышал, но
понимал, что обретет его только в этой фразе, и потому
загорелся к ней какой-то небывалой любовью.
46
46 Пруст М. В сторону Сванна. Указ. соч. С. 221–222.

158
ЛЕТО С ПРУСТОМ
3. Живопись
Немного помечтать может быть опасно, но чтобы избе-
жать опасности, следует мечтать не меньше, а больше,
всю жизнь превратить в мечту.
Под сенью дев, увенчанных цветами
Слова художника Эльстира звучат в его мастерской в Бальбе-
ке, где свалены в кучу десятки картин, которые с восторгом
разглядывает рассказчик. Когда-то художника звали господин
Биш, тогда он был любимцем клана Вердюренов, автором на-
смешек и неостроумных шуток. Но постепенно он отошел от
светской жизни и полностью посвятил себя творчеству, и это
творчество станет для юного героя потрясением, а для Пру-
ста, проявляющего большой интерес к художественному воз-
рождению своей эпохи, — поводом сформулировать свои мысли
о живописи.
***
Живопись для Пруста — в своем роде юношеское призва-
ние. Задумываясь о выборе профессии, он представляет себя
управляющим каким-нибудь учреждением, имеющим отноше-
ние к изящным искусствам, и даже пишет, что мечтает быть ди-
ректором Версаля. Он часто посещает выставки — идет в Лувр
специально для того, чтобы полюбоваться тиарой Сайтафер-
на47
, а также путешествует: в Амстердам в 1898 году, в Бельгию
и Голландию в 1902-м. Еще он едет в Венецию, чтобы посмо-
треть на Карпаччо, и в Падую, чтобы увидеть Джотто. Позже он,
вероятно, побывает в мастерской Пикассо, заинтересовавшись
кубизмом. Всё, что он полюбил по книгам, и всё, что изумляет
его современников, ему хочется увидеть собственными глазами.
47 Тиара Сайтаферна — золотая тиара, якобы принадлежавшая скиф-
скому царю Сайфатерну; приобретена Лувром в 1896 году. Впоследствии
выяснилось, что это подделка.

159
ИСКУССТВО
Как-то в апреле 1921 года историк искусства Жан-Луи
Водуайе становится свидетелем одного знаменитого события,
о котором сам Пруст писал в газете L’Opinion: «С тех пор, как
мне довелось посмотреть в гаагском музее на Вид Дельфта Вер-
меера, я знаю, что видел самую прекрасную картину на свете».
С этим полотном Вермеера, квинтэссенцией голландской жи-
вописи, он мечтал встретиться вновь, и вот, будучи уже на пол-
пути в царство мертвых, не покидая дом несколько месяцев, он
просит Водуайе сопровождать его в музей. Так в последний раз,
за год до смерти, Пруст любуется шедевром Вермеера.
На картине мы видим город, на переднем плане песчаный
пляж и несколько человеческих фигур. Но по прочтении Пру-
ста нам нужен кусочек желтой стены, потрясший Берготта —
писателя, выведенного в Поисках, — после чего тот прошептал:
«Кусочек желтой стены, вот так мне нужно было писать». Гля-
дя на эт у картину, образец живописного совершенства кисти
Вермеера, Берготт понимает, каким должен был быть его лите-
ратурный стиль, и этот идеал кристаллизуется в одной детали
картины — кусочке желтой стены, блистательно написанном
и драгоценном, как китайская лаковая миниатюра. Между тем
этой детали, вокруг которой вертится эпизод романа и кото-
рая, должно быть, не отпускала самого Пруста, на картине нет.
Есть нечто отдаленно похожее: кусочек крыши справа, слегка
отливающий золотом. Воспоминание в который раз вершит
метаморфозу: то, о чем пишет Пруст, не соответствует тому,
что мы видим. И это как нельзя лучше передает характерное
для Поисков скольжение между литературой и живописью. Есть
оно и в самом персонаже Берготта: в Жане Сантёе, первом ро-
манном опыте Пруста, он художник, а в Поисках становится
писателем.
Но есть в романе и гениальный живописец — Эльстир.
Это один из главных героев книги: он занят в историях люб-
ви Сванна к Одетте и, затем, рассказчика к Альбертине. Пер-
сонаж меняется, но каждое его воплощение связано с любо-
вью. Не станем подбирать ключи к образу Эльстира и пытаться

160
ЛЕТО С ПРУСТОМ
угадать его прототип: в нем есть немного от Уистлера, немного
от Эллё, немного от Моне. В его мастерской рассказчик нахо-
дит метафору литературного письма: там на глазах расплыва-
ются и сплетаются линии, море становится сушей и наоборот,
снег наслаивается на морскую пену, по снежному полю плывет
корабль... Глядя на картины, рассказчик говорит, что художник
стремился запечатлеть «оптическую иллюзию». Мастерская
Эльстира для него — лаборатория нового сотворения мира.
Рассказчик встречает Эльстира в Ривбеле, а позже наносит ви-
зит в его мастерскую в Бальбеке и среди множества полотен
выхватывает взглядом морской пейзаж.
На первом плане, на прибрежной полосе, взгляд ху-
дожника, следуя усвоенному навыку, не отметил точ-
ной границы между землей и океаном, четкой линии,
их разделяющей. Люди, сталкивавшие лодку на воду,
двигались не то по воде, не то по песку, в котором, из-
за того, что он был мокрый, отражались раковины, как
в воде. И в самом море волны вздымались не ровно,
а следуя прихотливой береговой линии, которая к тому
же еще и дробилась согласно закону перспективы, так
что корабль в открытом море, наполовину скрытый вы-
ступавшими вперед укреплениями военного порта,
словно плыл посреди города; пляж, охваченный полу-
кружием скал, по обоим краям сбегавших вниз до са-
мой земли, полого спускался к морю, и женщин, соби-
равших креветки среди этих скал, окружало море, так
что казалось, будто они находятся в подводном гроте,
над которым громоздятся лодки и волны, а сам грот чу-
дом остается недосягаем для волн, расступающихся пе-
ред его разверстым входом. В общем, во всей картине
порта преобладало впечатление, что море вторгает-
ся в сушу, суша принадлежит морю, а люди — не люди,
а амфибии; во всем сказывалась мощь морской сти-
хии, а возле скал, там, где начинался пирс, где бурлили

161
ИСКУССТВО
волны, лодки были разбросаны наискось, под острым
углом по отношению к спокойной вертикальности пак-
гаузов, церкви, городских домов, и одни люди возвра-
щались в город, а другие собирались на рыбную лов-
лю, и видно было, как напрягаются матросы, как сурово
они управляются с водой, точь-в -точь с необузданным
и стремительным скакуном, который легко сбросит на
землю неловкого наездника. В лодке, которую тряс-
ло, как двуколку, радостно выплывала на морскую про-
гулку компания друзей; лодкой управлял веселый, но
в то же время и внимательный матрос, натягивал сна-
сти, как вожжи, сражался с непокорным парусом; пас-
сажиры послушно сидели по своим местам, чтобы не
сместить центра тяжести и не опрокинуть суденышко,
которое летело вперед по залитым солнцем полям, по
тенистым ложбинам, взмывая ввысь и скатываясь вниз.
Утро было ясное, хотя незадолго до этого прошла гро-
за. Ее мощное дыхание еще сказывалось, но его гаси-
ло прекрасное равновесие неподвижных лодок, радую-
щихся солнцу и прохладе на тех участках моря, где оно
было настолько спокойно, что блики на волнах казались
чуть ли не прочнее и реальнее, чем подернутые радуж-
ной дымкой суденышки, которые, повинуясь перспекти-
ве, словно перепрыгивали одно через другое. Хотя вряд
ли можно было говорить о разных участках моря. Ведь
они отличались друг от друга не меньше, чем какой-то
участок моря от церкви, вырастающей из воды, или от
кораблей по ту сторону города. Потом уже рассудок
признавал, что всё это — одна и та же стихия: и то, что
черно после грозы, и чуть дальше то, что одного цве-
та с небом и такое же блистающее, как небо, и еще
в другом месте то белое от солнца, тумана и пены, та-
кое плотное, такое земное, так стиснутое окружающи-
ми домами, что наводит на мысль о булыжной мостовой
или о поле, покрытом снегом, посреди которых вдруг

162
ЛЕТО С ПРУСТОМ
с испугом замечаешь корабль, круто взлетающий вверх
по косогору, подобно карете, которая переехала через
брод и выбирается на берег, роняя капли воды; но мгно-
венье спустя, видя, как танцует корабль на высокой
и неровной поверхности каменного плоскогорья, пони-
маешь, что всё это, такое разное на вид, есть море.
48
48 Пруст М. Под сенью дев, увенчанных цветами. Указ. соч. С. 417–418.

163
ИСКУССТВО
4. Писательство
Великий писатель — словно зерно, питающее других
тем, что когда-то напитало его само.
Из письма Андре Жиду
Пруст — человек не злопамятный. В письме Андре Жиду, кото-
рый некогда отклонил, не открывая, присланную в издатель-
ство Gallimard рукопись первой части романа, В сторону Сван-
на, он приветствует великого писателя, которому лучше, чем
кому бы то ни было, удается воспитывать людей и формиро-
вать их ум. Рассказчик в Поиска х стремится к тому же: напи-
сать книгу, в которой читатель мог бы узнать и постичь себя.
Но путь долог, а периоды отчаяния мучительны для героя, ко-
торого нещадно терзают сомнения. К счастью, рядом с ним пи-
сатель Берготт, который какое-то время будет служить ему
образцом.
***
В салоне госпожи Арман де Кайаве, подруги и наперсницы Ана-
толя Франса, юный Пруст, вероятно, и встретил знаменито-
го писателя. В те времена Франс — самый известный, «офи-
циальный» писатель Франции, весьма, к тому же, успешный.
В 1896 году он написал предисловие к первой опубликованной
книге Пруста, Забавы и дни. Отсюда и привязанность Пруста
к этому литературному деятелю, благодаря которому появился
один из главных персонажей романа, писатель Берготт, вобрав-
ший в себя многие его черты. Хотя есть в нем, вероятно, что-то
и от А льфонса Доде, и от Поля Бурже, и от Мориса Барреса.
Берготт умирает перед картиной, глядя на тот самый ку-
сочек желтой стены: «Вот так я должен был писать». По мыс-
ли Пруста, живопись и литература неразделимы: «Истинный
писатель и истинный художник выполняют работ у окулиста»,
ведь в основе любого творчества — взгляд. Пруст смотрит од-
новременно и в микроскоп, и в телескоп. Он как Бальзак: любит

164
ЛЕТО С ПРУСТОМ
ходить в гости к людям, а затем воспроизводить убранство их
домов и квартир. При этом, как ни странно, сам он отнюдь
не коллекционер. В его жилище нет ничего, лишь простая кро-
вать и портрет отца. Чтобы понять, насколько он, в отличие от
своего друга Робера де Монтескью, был равнодушен к обста-
новке, стоит сходить в Музей Карнавале и посмотреть на рекон-
струкцию его комнаты. Тем не менее он детально описывает
будуар Одетты де Креси на улице Лаперуза в псевдояпонском
стиле, подобающем вкусу кокотки конца века, гостиную госпо-
жи Вердюрен, увлекающейся модерном, или квартиру Робера
де Сен-Лу, который продал фамильную мебель, всю меблиров-
ку Германтов и приобрел нечто более современное...
Итак, Берготт умирает перед картиной Вермеера. Воз-
можно, кумир «в духе Анатоля Франса» должен был скончать-
ся, чтобы мог появиться новый писатель. Пруст у нужен этот
образ: поверженный Берготт и две причины его смерти: несва-
рение желудка и шедевр Вермеера. После этого будущая книга
готова к появлению на свет.
Возможно, Пруст в каком-то смысле видит себя нацио-
нальным писателем, каким был Гюго. Сегодня он и стал таким.
Эта его амбиция проявляется в идее создать собор, подобно
тому как К лод Моне на пу ти к славе величайшего французско-
го живописца создал серию видов собора в Руане. Идея собора,
скромным строителем которого должен быть писатель, очень
важна для Пруста. Он говорит о ней в удивительном письме
графу Жану де Геньерону, художнику, коллекционеру, светско-
му человеку:
Когда вы толкуете мне о соборах, я не в силах сдер-
жать волнения при виде вашей интуиции, которая по-
зволяет вам угадать то, чего я никогда и никому не го-
ворил и что пишу сейчас впервые: я хотел каждую часть
моей книги озаглавить Первый портик, Витражи апсиды
и так далее. Это чтобы ответить заранее на глупую кри-
тику, мол, моим книгам не хватает структуры: на самом

165
ИСКУССТВО
деле их единственное достоинство состоит в четкой
структуре каждой части. Я быстро отказался от архитек-
турных названий: они показались мне претенциозными.
Но я тронут, что вы их угадали с помощью интеллекту-
альной проницательности.
Таким образом, Пруст доверил едва знакомому человеку ключ
к своей книге, а заодно ответил тем, кто у тверждает, будто она
«плохо выстроена». Перебои сердца он предпочитает рас-
судочности, которая неизбежно проявляется при чрезмерно
продуманном строительстве. Как утверждал Джон Рёскин, на
памятнике должна быть патина, красота минувшего, словно
нимбом венчающая старые камни. Чтобы излишняя выверен-
ность структуры не слишком бросалась в глаза, необходима
некоторая размытость и нечеткость. Разум позволяет начер-
тать план и заложить фундамент. Но Пруст обладает разумом
высшего порядка, поэтому он наполовину скрывает свои пла-
ны, чтобы о них нельзя было догадаться, ведь на первый план
должна выступать красота. В этом и заключается чудо шедевра.
В Обретенном времени рассказчик принимает наконец реше-
ние писать книгу.
И, наконец, высшую цену для меня получало понятие
Времени, оно было моим стрекалом, оно твердило мне,
что, если я хочу добраться до того, что чувствовал по-
рой на протяжении всей моей жизни, когда молнии
вспыхивали в стороне Германтов, когда мы катались
в карете с г-жой де Вильпаризи, когда что-нибудь твер-
дило мне, что жизнь стоит того, чтобы ее прожить, —
пора браться за дело. И теперь я понимал это с новой
силой — ведь мне представилось, что ее возможно по-
стичь, даром что живем мы в сумерках, можно раз-
глядеть истинную сущность нашей жизни, хоть мы то
и дело и опутываем ее ложью, короче говоря, можно

166
ЛЕТО С ПРУСТОМ
воплотить ее в книге! Как счастлив будет тот, кто возь-
мется писать такую книгу, думал я, какой труд ему
предстоит! Чтобы дать представление о ней, придется
заимствовать сравнения из самых возвышенных и раз-
нообразных искусств; потому что писатель, который,
кстати, в каждом характере изобразит его противоре-
чивые черты, чтобы показать его во всей полноте, дол-
жен будет готовить свою книгу тщательно, постоянно
перестраивая части, как войска во время наступления,
терпеть ее, как усталость, повиноваться ей, как прави-
лу, строить, как церковь, соблюдать, как диету, побеж-
дать, как препятствие, завоевывать, как дружбу, вы-
кармливать, как ребенка, творить, как мир, не отвергая
его тайн, чьи объяснения, вероятно, можно отыскать
только в других мирах, а то, что нас больше всего вол-
нует в жизни и в искусстве, есть их предвосхищение.
И в таких больших книгах есть части, которые вы успели
только наметить и, скорее всего, никогда их не завер-
шите, именно из-за обширности плана, замысленного
архитектором. Увы, как много огромных соборов оста-
лись недостроенными! И ты насыщаешь ее, укрепляешь
слабые ее части, защищаешь ее, а потом уже она растет
сама, и отмечает нашу могилу, и охраняет ее от слухов
и сплетен, а какое-то время и от забвения.

167
ИСКУССТВО
5. Чтение
Чтение — это дружба.
О чтении
На этот раз Пруст краток, что ему не свойственно, и выража-
ет главное тремя словами. В его глазах книга — не только пред-
мет, не только название и не только история. Это еще и друг,
который, возможно, сумеет возбудить в нас какие-то чувства
или распахнуть перед нами двери... Чтение явлено нам рассказ-
чиком в Поиска х , словно еще одно, последнее искусство. Искус-
ство, тоже закладывающее фундамент будущей книги, потому
что без прочитанных им книг он не стал бы писателем.
***
«Искусство дарит человеку то, в чем ему отказывает жизнь:
единство чувств и душевного покоя. Или, если угодно, един-
ство страстей и душевного покоя». Андре Моруа вспоминает
здесь о чтении в раннем детстве... А мы, конечно же, думаем
о чтении прустовского рассказчика, о книгах, которые дава-
ли ему мама и бабушка: Франсуа-найденыш, Рассказы из вре-
мен Меровингов Огюстена Тьерри. Всё это камни, заложенные
в основание собора. В дальнейшем герои романа погружаются
в чтение так, словно творят искусство. И любовь рассказчика
к А льбертине тоже показана через чтение. Он дает ей книги,
рассуждает с нею о стиле писателей... Из этих уроков лите-
ратуры родились необыкновенные страницы. Между прочим,
Пруст любил книги других авторов. Далеко не всякий писа-
тель способен полюбить чужие книги. Он снабдил предисло-
виями книгу о художниках, написанную его другом Жаком-
Эмилем Бланшем, и первую книг у Поля Морана Не жности
кладь. Он был щедрым читателем, и эта щедрость проявля-
лась в подражаниях и стилизациях : он с успехом перенимал
стиль тех, кем восхища лся, не запрещая себе, впрочем, и по-
смеиваться над ними.

168
ЛЕТО С ПРУСТОМ
Реальный мир состоит из прочитанных книг и любимых
картин. Пруст дает нам советы, которые мы вольны исполь-
зовать, чтобы увидеть книжные страницы в реальном мире,
а в людях, случайно встреченных на улице, узнать лица, знако-
мые по картинам в музее. В Сванне вспыхивает любовь к Одет-
те, когда он узнает в девушке дочь Иофора с фрески Ботти-
челли в Сикстинской капелле. Сванн любит Одетту, но любит
благодаря ее сходству с произведением искусства. Еще один
персонаж романа, Блок, похож на Портрет Мехмеда II рабо-
ты Джентиле Беллини. Слуги на званом вечере госпожи Сент-
Эверт напоминают персонажей Мантеньи, как будто в гости
пожаловал сам Лувр. А беременная судомойка в Комбре по-
хожа на Аллегорию Милосердия Джотто с падуанской фрески.
Есть еще знаменитый портрет Гирландайо в Лувре, старик
с шишковатым обезображенным носом, а рядом с ним внук.
«Вам не кажется, что он напоминает господина дю Ло?» —
спрашивает один из персонажей. Почему бы не поиграть так
в реальной жизни, применяя прустовскую технику и узнавая
любимые картины в людях на улице или в метро... Можно при-
держиваться прустовского стиля не только в чтении, не только
в желании писать, но и в жизни.
Если бы на следующий день после похорон Пруста кто-
нибудь сказал, что он станет великим классиком французской
литературы, величайшим французским писателем, все бы не-
мало удивились. Да, он был не лишен честолюбия, хотел занять
ведущее место, но то, что у него это получилось, стало бы не-
ожиданностью для него самого.
А что читатель? В конце концов, ему единственному не
соответствует ни один персонаж во всем романе В поисках
утраченного времени. В конце рассказчик выказывает пожела-
ние, чтобы его читатели стали читателями самих себя. Вот по-
чему у совершенно разных людей возникает ощущение, что
Пруст написал свою книгу исключительно для них. Можно во-
все не интересоваться салонами рубежа веков, ничего не же-
лать знать об окружении Германтов или о светских приемах

169
ИСКУССТВО
у Вердюренов и в то же время понимать, что вну три нас живет
некий Пруст — и описывает нашу жизнь.
В самом конце романа будущий писатель размышляет не толь-
ко о своей книге, но также — и главным образом — о тех, кто
ее прочтет.
Но у меня-то мнение о собственной книге было
скромнее, и даже сказать о тех, кто ее будет читать,
«мои читатели» было бы с моей стороны ошибкой. По-
моему, читать они будут не меня, а самих себя, что же
до книги моей, то она будет похожа на увеличительные
стекла, которые предлагал покупателям комбрейский
оптик: с помощью моей книги они смогут читать са-
мих себя. И я не стану просить, чтобы они меня хвали-
ли или ругали, пускай просто скажут, всё ли правильно,
совпадают ли слова, которые они читают в самих себе,
с теми, что я написал.

170
ЛЕТО С ПРУСТОМ
Об авторах
Антуан Компаньон
Писатель, литературовед, профессор Коллеж де Франс и Ко-
лумбийского университета, член Французской академии. Среди
множества его книг — Лето с Монтенем, роман Урок риторики,
а также целый ряд исследований о творчестве Пруста, в том чис-
ле Пруст между двух веков. Подготовил издания романов Пру-
ста В сторону Сванна (серия «Folio») и Содом и Гоморра (серии
«Folio» и «Pléiade»).
Жан-Ив Тадье
Почетный профессор Сорбонны, редактор серий «Folio Classique»
и «Folio Théâtre» издательства Gallimard. Подготовил изда-
ния В поисках утраченного времени в сериях «Pléiade», «Folio»
и «Quarto». Автор образцовой биографии Пруста, исследований
Пруст и роман и Неизвестное озеро. Между Прустом и Фрейдом.
Жером Приёр
Писатель, эссеист, кинематографист. Редактор серии книг о пи-
сателях «Les Hommes-Livres», выпускаемой Национальным ин-
ститутом аудиовизуальных медиа. Автор эссе (и впоследствии
документального фильма) Живой Пруст, книг Маленькая моги-
ла Марселя Пруста, Пруст-призрак, Марсель до Пруста, Марсель
Пруст. Обретенный Mensuel и др.
Николя Гримальди
Философ, почетный профессор Сорбонны, автор трудов по вопро-
сам воображаемого, времени, желания, в том числе Те о р е м ы н а ш е -
го «я», а также двух широко известных исследований творчества
Пруста: Эссе о ревности. Прустовский ад и Пруст, страхи любви.
Юлия Кристева
Писательница, профессор Университета Париж-VII, психоанали-
тик. Феминистка, занимающаяся, в частности, темой «женских

171
ОБ АВТОРАХ
судеб» в творчестве Ханны Арендт, Мелани К ляйн, Колетт. Ав-
тор многочисленных романов, научных трудов и эссе. Среди по-
следних публикаций — Пульсация времени. Феномену воображе-
ния в романе В поисках утраченного времени посвящена ее книга
Восприимчивое время. Пруст и литературный опыт.
Мишель Эрман
Писатель, философ, профессор Университета Бургундии. Автор ис-
следований, посвященных понятиям мести и жестокости. Специа-
лист по творчеству Пруста, посвятивший ему биографию, а также
книги Персонажи Пруста, Прустовские места и Сто слов Пруста.
Рафаэль Энтовен
Писатель, профессор философии, автор радиопрограмм Веселая
наука на канале France Culture и Философия и Представьте себе
на канале Arte. Автор книг Философия на службе и другие тексты,
Первоматерия, затрагивающих, среди прочего, темы меланхолии
и абсурда. Прусту посвящены его работы Пруст-читатель и Любов-
ный словарь Пруста (в соавторстве с отцом, Жан-Полем Энтовеном).
Адриен Гётц
Писатель, историк искусства, специалист по искусству XIX века,
профессор Сорбонны (Париж-IV). Автор детективных рома-
нов, действие которых происходит в мире искусства: Цирюль -
ник Шатобриана, серия Расследования Пенелопы и др. Редактор-
составитель каталога выставки Женщины-художницы и салоны
времен Пруста: от Мадлен Лемер до Берты Моризо, один из авто-
ров сборника Пруст и его друзья под редакцией Жан-Ива Тадье.
Лора Эль Макки
Магистр французской литературы (Сорбонна / Париж-IV).
Автор текстов для журнала Magazine littéraire, сотрудница
радиоканала France Inter. Совместно с Гийомом Гальеном ра-
ботает над радиопрограммой Это не может навредить, под-
готовила цикл передач Лето с Прустом (2013).

172
ЛЕТО С ПРУСТОМ
В ТОЙ ЖЕ СЕРИИ:
Лето с Гомером
Сильвен Тессон
Перевод Сергея Рындина
.. .Вспомните то время, когда мы вынуждены были читать эти
скучнейшие эпосы. Мы были школьниками — Гомер был в про-
грамме. Мы хотели играть на улице. Мы ужасно скучали и смо-
трели через окно на небо, в котором божественная колесница
так ни разу и не показалась. А что, если теперь пришло вре-
мя напитаться этими золотыми стихами, насладиться этими
наэлектризованными строками, вечными, потому что непо-
вторимыми, этими шумными и яростными песнями, полными
мудрости и такой невыносимой красоты, что поэты и сегодня
продолжают бормотать их сквозь слезы?
Дадаисты тут дали бы такой совет: отложите второсте-
пенные задачи! Помойте посуду завтра! Погасите экраны
компьютеров! Пусть дети поплачут, а вы без промедления
откройте Илиаду или Одиссею, чтобы прочесть несколько от-
рывков вслух, стоя у моря, на вершине горы или перед окном
своей спальни. Впустите в себя эти нечеловечески прекрасные
песни. Они помогут вам найти путь в смуте нашего времени.
Потому что настают страшные времена. Завтра дроны будут
следить за нами с загрязненного углекислым газом неба, робо-
ты — проводить биометрический контроль нашей личности.
Заявлять о своей культ урной самобытности будет запрещено.
Уже завтра десять миллиардов человек, подключенных друг
к другу, смогут постоянно шпионить друг за другом. Между-
народные корпорации дадут нам возможность жить на десят-
ки лет дольше, внедрив генную инженерию. Гомер, наш ста-
рый товарищ, способен развеять этот постгуманистический
кошмар, предложив нам свою модель поведения — поведения
человека, дышащего полной грудью в переливающемся всеми
цветами радуги мире, а не размножающегося на отведенном
ему клочке земли...

173
ИСКУССТВО
Лето с Монтенем
Антуан Компаньон
Перевод Сергея Рындина
.. .Перед тем, как уснуть, Монтень вверяет свою судьбу одно-
временно языческой богине удачи и христианскому бог у, не за-
бывая помянуть Вергилия, чтобы их примирить. Он понимает,
что не властен над судьбой и над сохранностью своего дома.
Но в конце концов, как он замечает, к войне привыкаешь, как
и ко всему. <...>
Монтень не раз пишет об ощущении нависшей угрозы,
которое он испытывает даже у себя дома, в непрочном укры-
тии своего замка, а также о том, что мы привыкаем жить в не-
известности. В Опытах постоянно напоминает о себе эта
банальность войны, ее обыденная сторона, то есть не сами
сражения, а всё остальное — каждодневные заботы (надо ведь
как-то жить), в частности заботы крестьян, с такой же мудро-
стью принимающих бедствия войны, как и ужасы чумы.
Многие из первых коротких глав Опытов посвящены
военному искусству: Вправе ли комендант осажденной кре-
пости выходить из нее для переговоров с противником?, Час
переговоров — опасный час, но затем постепенно, мелкими
мазками, начинает вырисовываться этика обыденной жизни
во время войны. Как вести себя с друзьями, а как — с врага-
ми? Как в самых неблагоприятных обстоятельствах сохранять
порядочность? Как оставаться верным себе, когда вокруг всё
летит кувырком? Как не поступиться свободой передвиже-
ния? В Опытах содержится целая россыпь полезных реко-
мендаций, которые суммирует красивая формула: «В наше
время, когда кругом свирепствуют гражданские распри, всё
мое малое разумение уходит на то, чтобы они не препятство-
вали мне ходить и возвращаться куда и когда мне заблагорас-
судится». <. . .> Как сохранить свободу — высшее для Мон-
теня благо — в военное время?..

174
ЛЕТО С ПРУСТОМ
В ТОЙ ЖЕ СЕРИИ:
Лето с Бодлером
Антуан Компаньон
Перевод Елены Березиной
...говорить о Бодлере летом — затея более дикая, чем вспоми-
нать летом Монтеня или Пруста. Бодлер познакомился с солн-
цем, когда его отчим, в расчете приструнить двадцатилетнего
поэта, отослал его в плавание по южным морям, но тот по-
вернул обратно у острова Бурбон, вскоре очутился на севере
острова Сен-Луи и впредь никогда не покидал Парижа, не счи-
тая немногих кратких отлучек в Онфлёр и своего последнего
рокового бегства в Брюссель.
Куда уместнее беседовать о Бодлере осенью, в мертвый
сезон, когда день убывает, а кошки жмутся к очагу. <. ..>
...творчество его неоднородно и разрозненно: это сти-
хи, стихотворения в прозе, художественная и литературная
критика, личные дневники, сатира и памфлеты. Суд Второй
империи вынес ему суровый приговор. Современники Бодле-
ра сообщают нам множество анекдотов о его эксцентричных
пост упках. Хотя к концу его жизни и возникла некая «школа
Бодлера», что весьма его раздражало, должно было пройти
немалое время, прежде чем его творчество начали препода-
вать в средней школе; но некоторые стихи и стихотворения
в прозе поэта не на шутку шокируют и сегодняшних лицеи-
стов. Во многих отношениях Бодлер наш современник, однако
иные его суждения — например, о демократии, о женщинах,
о смертной казни — нам неприятны и возмущают нас. <. ..>
Бодлер, извечный нонконформист, станет воителем
особого склада. В детстве он хотел быть «папой римским —
но притом папой военным». А истинные художники, его ге-
рои, — это солдаты-мизантропы, завоеватели-одиночки, объ-
единенные верой в идеал. «Вы истинный воин и заслуживаете
чести войти в состав священного воинства», — писал он Фло-
беру в январе 1862 года. Бодлер принял решение сражаться

175
ИСКУССТВО
в одиночку, и прежде всего против себя самого, по примеру
Делакруа: «Человеку, наделенному таким мужеством и такой
страстью, самые захватывающие поединки приходится вести
с самим собой». < ...>
...бодлеровская «современность» неуловима, сложна,
хитроумна и двойственна! <...> Она связана с переменчивой
модой, и следует очистить ее от моды, извлечь из эфемерного,
скоротечного и преходящего то, что по праву войдет в исто-
рию и достойно если не вечности, то хотя бы долгой жизни,
как античное искусство. Мода проходит, ежегодно обновляет-
ся, но художнику надлежит уловить, чтo в нашем обществе —
где священное отделено от мирского — остается великого, по-
этичного или героического, — и показать это, обессмертить.
Искусство должно «из сегодняшней жизни выхватить эпи-
ческое», говорил Бодлер начиная с Салона 1845 года, и эта
идея его не покидала. Современный художник интересуется
своим временем, а не отворачивается от него, как неокласси-
ки и академисты. Именно так Стендаль определял романтизм,
подчеркивая, что со времен Великой французской революции
мир в корне изменился и уже невозможно предлагать публи-
ке всё те же произведения. А потому именно освобожденная
от моды современность заслуживает долгой жизни.

Лето с Прустом
Издатели:
А лександр Иванов
Мих аил Котомин
Исполнительный директор:
Кирилл Маевский
Управляющая редакторка:
Виктория Перетицкая
Выпускающий редактор:
А лексей Шестаков
Корректор:
Людмила Самойлова
Все новост и издательства
Ad Marginem на сайте:
www.admarginem.ru
По вопросам оптовой закупки
книг издательства Ad Marginem
обращайтесь по телефону:
+7 499 763-32-27 или пишите:
sales@admarginem.r u
OOO «Ад Маргинем Пресс»,
резидент ЦТИ «Фабрика»,
105082, Москва,
Переведеновский пер., д. 18,
тел.: +7 499 763-35 -95
info@admarginem.r u
Напечатано в соответствии
с предоставленными материалами
в ООО «ИПК „Парето-Принт “»,
170546, Тверска я область,
промышленная зона Боровлёво-1,
комплекс No 3А, www.pareto-print.ru
Заказ No 2140/23