г
ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ
В 4ВУХ ТОМАХ
ПЕРЕВОД
С АНГЛИЙСКОГО
том %
Государственное издательство
ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Москва 19 5 5

Переводы с английского
под редакцией
м. ф. л о р и в

Из сборника
«ГОЛОС БОЛЬШОГО ГОРОДА»
19 0 8
ОДИН ЧАС ПОЛНОЙ ЖИЗНИ
Существует поговорка, что тот еще не жил полной
жизнью, кто не знал бедности, любви и войны.
Справедливость такого суждения должна прельстить всякого
любителя сокращенной философии. В этих трех условиях
заключается все, что стоит знать о жизни.
Поверхностный мыслитель, возможно, счел бы, что к этому списку
следует прибавить еще и богатство. Но это не так.
Когда бедняк находит за подкладкой жилета давным-
давно провалившуюся в прореху четверть доллара, он
забрасывает лот в такие глубины жизненной радости, до
каких не добраться ни одному миллионеру.
Повидимому, так распорядилась мудрая
исполнительная власть, которая управляет жизнью, что человек
неизбежно проходит через все эти три условия; и никто
не может быть избавлен от всех трех.
В сельских местностях эти условия не имеют такого
значения. Бедность гнетет меньше, любовь не так горяча,
война сводится к дракам из-за соседской курицы или
границы участка. Зато в больших городах наш афоризм
приобретает особую правдивость и силу, и некоему
Джону Гопкинсу досталось в удел испытать все это на
себе в сравнительно короткое время.
Квартира Гопкинса была такая же, как тысячи
других. На одном окне стоял фикус, на другОхМ сидел бло-
хастый терьер, изнывая от скуки.
Джон Гопкинс был такой же, как тысячи других. За
двадцать долларов в неделю он служил в девятиэтажном
кирпичном доме, занимаясь не то страхованием жизни, не
то подъемниками Бокля, а может быть, педикюром, ссу-
1* з

дами, блоками, переделкой горжеток, изготовлением
искусственных рук и ног или же обучением вальсу в пять
уроков с гарантией. Не наше дело догадываться о
призвании мистера Гопкинса, судя по этим внешним
признакам.
Миссис Гопкинс была такая же, как тысячи других.
Золотой зуб, наклонность к сидячей жизни, охота к
перемене мест по воскресеньям, тяга в гастрономический
магазин за домашними лакомствами, погоня за дешевкой на
распродажах, чувство превосходства по отношению к
жилице третьего этажа с настоящими страусовыми перьями
на шляпке и двумя фамилиями на двери, тягучие часы,
в течение которых она липла к подоконнику, бдительное
уклонение от визитов сборщика взносов за мебель,
неутомимое внимание к акустическим эффектам
мусоропровода — все эти свойства обитательницы нью-йоркского
захолустья были ей не чужды.
Еще один миг, посвященный -рассуждениям, — и
рассказ двинется с места.
В большом городе происходят важные и
неожиданные события. Заворачиваешь за угол и попадаешь
острием зонта в глаз старому знакомому из Кутни-Фоллс.
Гуляешь в парке, хочешь сорвать гвоздику — и вдруг на
тебя нападают бандиты, скорая помощь везет тебя в
больницу, ты женишься на сиделке; разводишься,
перебиваешься кое-как с хлеба на квас, стоишь в очереди в
ночлежку, женишься на богатой наследнице, отдаешь
белье в стирку, платишь членские взносы в клуб — и
все это в мгновение ока. Бродишь по улицам, кто-то
манит тебя пальцем, роняет к твоим ногам платок, на тебя
роняют кирпич, лопается трос в лифте или твой банк,
ты не ладишь с женой или твой желудок не ладит с
готовыми обедами — судьба швыряет тебя из стороны в
сторону, как кусок пробки в вине, откупоренном
официантом, которому ты не дал на чай. Город —
жизнерадостный малыш, а ты — красная краска, которую он
слизывает со своей игрушки.
После уплотненного обеда Джон Гопкинс сидел в
своей квартире строгого фасона, тесной, как перчатка.
Он сидел на каменном диване и сытыми глазами
разглядывал «Искусство на дом» в виде картинки «Буря»,
прикрепленной кнопками к стене. Миссис Гопкинс вялым
голосом жаловалась на кухонный чад из соседней

квартиры. Блохастый терьер человеконенавистнически
покосился на Гопкинса и презрительно обнажил
клыки.
Тут не было ни бедности, ни войны, ни любви; но и
к такому бесплодному стволу можно привить эти три
основы полной жизни.
Джон Гопкинс попытался вклеить изюминку
разговора в пресное тесто существования.
— В конторе ставят новый лифт, — сказал он,
отбрасывая личное местоимение, — а шеф начал отпускать
бакенбарды.
—Да что ты говоришь! — отозвалась миссис
Гопкинс.
— Мистер Уиплз пришел нынче в новом весеннем
костюме. Мне очень даже нравится. Такой серый, в... — Он
замолчал, вдруг почувствовав, что ему захотелось
курить. — Я, пожалуй, пройдусь до угла, куплю себе сигару
за пять центов, — заключил он.
Джон Гопкинс взял шляпу и направился к
выходу по затхлым коридорам и лестницам доходного
дома.
Вечерний воздух был мягок, на улице звонко
распевали дети, беззаботно прыгая в такт непонятным словам
напева. Их родители сидели на порогах и крылечках,
подкуривая и болтая на досуге. Как это ни странно,
пожарные лестницы давали приют влюбленным парочкам,
которые раздували начинающийся пожар, вместо того чтобы
потушить его в самом начале.
Табачную лавочку на углу, куда направлялся Джон
Гопкинс, содержал некий торговец по фамилии Фреш-
мейер, который не ждал от жизни ничего хорошего и всю
землю рассматривал как бесплодную пустыню. Гопкинс,
не знакомый с хозяином, вошел и добродушно спросил
«пучок шпината, не дороже трамвайного билета». Этот
неуместный намек только усугубил пессимизм Фреш-
мейера; однако он предложил покупателю товар,
довольно близко отвечавший требованию. Гопкинс откусил кон-'
чик сигары и закурил ее от газового рожка. Сунув руку
в карман, чтобы заплатить за покупку, он не нашел там
ни цента.
— Послушайте, дружище, — откровенно объяснил
он. — Я вышел из дому без мелочи. Я вам заплачу в
первый же раз, как буду проходить мимо.

Сердце Фрешмейера дрогнуло от радости. Этим
подтверждалось его убеждение, что весь мир — сплошная
мерзость, а человек есть ходячее зло. Не говоря худого
слова, он обошел вокруг прилавка и с кулаками
набросился на покупателя. Гопкинс был не такой человек,
чтобы капитулировать перед впавшим в пессимизм
лавочником. Он моментально подставил Фрешмейеру
золотисто-лиловый синяк под глазом в уплату за удар,
нанесенный сгоряча любителем наличных.
Стремительная атака неприятеля отбросила Гопкинса
на тротуар. Там и разыгралось сражение: мирный индеец
со своей деревянной улыбкой был повержен в прах, и
уличные любители побоищ столпились вокруг, созерцая
этот рыцарский поединок.
Но тут появился неизбежный полисмен, что
предвещало неприятности и обидчику и его жертве. Джон
Гопкинс был мирный обыватель и по вечерам сидел дома,
решая ребусы, однако он был не лишен того духа
сопротивления, который разгорается в пылу битвы. Он повалил
полисмена прямо на выставленные бакалейщиком
товары, а Фрешмейеру дал такую затрещину, что тот
пожалел было, зачем он не завел обыкновения
предоставлять хотя бы некоторым покупателям кредит до пяти
центов. После чего Гопкинс бросился бегом по тротуару,
а в погоню за ним — табачный торговец и полисмен,
мундир которого наглядно доказывал, почему на вывеске
бакалейщика было написано: «Яйца дешевле, чем где-
либо в городе».
На бегу Гопкинс заметил, что по мостовой, держась
наравне с ним, едет большой низкий гоночный
автомобиль красного цвета. Автомобиль подъехал к тротуару,
и человек за рулем сделал Гопкинсу знак садиться. Он
вскочил на ходу и повалился на мягкое оранжевое
сиденье рядом с шофером. Большая машина, фыркая все
глуше, летела, как альбатрос, уже свернув с улицы на
широкую авеню.
Шофер вел машину, не говоря ни слова.
Автомобильные очки и дьявольский наряд водителя маскировали его
как нельзя лучше.
— Спасибо, друг, — благодарно обратился к нему
Гопкинс. — Ты, должно быть, и сам честный малый, тебе
противно глядеть, когда двое нападают на одного. Еще
немножко, и мне пришлось бы плохо.

Шофер и ухом не повел — будто не слышал. Гопкинс
передернул плечами и стал жевать сигару, которую так
и не выпускал из зубов в продолжение всей свалки.
Через десять минут автомобиль влетел в распахнутые
настежь ворота изящного особняка и остановился.
Шофер выскочил из машины и сказал:
— Идите скорей. Мадам объяснит все сама. Вам
оказывают большую честь, мсье. Ах, если бы мадам
поручила это Арману! Но нет, я всего-навсего шофер.
Оживленно жестикулируя, шофер провел Гопкинса в
дом. Его впустили в небольшую, но роскошно убранную
гостиную. Навстречу им поднялась дама, молодая и
прелестная, как видение. Ее глаза горели гневом, что было
ей весьма к лицу. Тоненькие, как ниточки, сильно
изогнутые брови красиво хмурились.
— Мадам, — сказал шофер, низко кланяясь, — имею
честь докладывать, что я был у мсье Лонг и не застал
его дома. На обратном пути я увидел, что вот этот
джентльмен, как это сказать, бьется с неравными
силами — на него напали пять... десять... тридцать человек,
и жандармы тоже. Да, мадам, он, как это сказать, побил
одного... три... восемь полисменов. Если мсье Лонга нет
дома, сказал я себе, то этот джентльмен так же сможет
оказать услугу мадам, и я привез его сюда.
— Очень хорошо, Арман, — сказала дама, — можете
идти. — Она повернулась к Гопкинсу.
— Я посылала шофера за моим кузеном, Уолтером
Лонгом. В этом доме находится человек, который
обращался со мной дурно и оскорбил меня. Я пожаловалась
тете, а она смеется надо мной. Арман говорит, что вы
храбры. В наше прозаическое время мало таких людей,
которые были бы и храбры и рыцарски благородны. Могу
ли я рассчитывать на вашу помощь?
Джон Гопкинс сунул окурок сигары в карман
пиджака и, взглянув на это очаровательное существо,
впервые в жизни ощутил романтическое волнение. Это была
рыцарская любовь, вовсе не означавшая, что Джон
Гопкинс изменил квартирке с блохастым терьером и своей
подруге жизни. Он женился на ней после пикника,
устроенного вторым отделением союза этикетчиц,
поспорив со своихМ приятелем Билли Макманусом на новую
шляпу и порцию рыбной солянки. А с этим неземным
созданием, которое молило его о помощи, не могло быть

и речи о солянке; что же касается шляп, то лишь золотая
корона с брильянтами была ее достойна!
— Слушайте, — сказал Джон Гопкинс, — вы мне
только покажите этого парня, который действует вам на
нервы. До сих пор я, правда, не интересовался драться,
но нынче вечером никому не спущу.
— Он там, — сказала дама, указывая на закрытую
дверь. — Идите. Вы уверены, что не боитесь?
— Я? — сказал Джон Гопкинс. — Дайте мне только
розу из вашего букета, ладно?
Она дала ему красную-красную розу. Джон Гопкинс
поцеловал ее, воткнул в жилетный карман, открыл дверь
и вошел в комнату. Это была богатая библиотека,
освещенная мягким, но сильным светом. В кресле сидел
молодой человек, погруженный в чтение.
— Книжки о хорошем тоне — вот что вам нужно
читать, — резко сказал Джон Гопкинс. — Подите-ка сюда,
я вас проучу. Да как вы смеете грубить даме?
Молодой человек слегка изумился, после чего он
томно поднялся с места, ловко схватил Гопкинса за руки и,
невзирая на сопротивление, повел его к выходу на
улицу.
— Осторожнее, Ральф Бранскомб! — воскликнула
дама, которая последовала за ними. — Обращайтесь
осторожней с человеком, который доблестно пытался защитить
меня.
Молодой человек тихонько вытолкнул Джона
Гопкинса на улицу и запер за ним дверь.
— Бесс, — сказал он спокойно,—напрасно ты
читаешь исторические романы. Каким образом попал сюда
этот субъект?
— Его привез Арман, — сказала молодая дама. —
По-моему, это такая низость с твоей стороны, что ты не
позволил мне взять сенбернара. Вот потому я и послала
Армана за Уолтером. Я так рассердилась на тебя.
— Будь благоразумна, Бесс, — сказал молодой
человек, беря ее за руку. — Эта собака опасна. Она
перекусала уже нескольких человек на псарне. Пойдем лучше
скажем тете, что мы теперь в хорошем настроении.
И они ушли рука об руку.
Джон Гопкинс подошел к своему дому. На крыльце
играла пятилетняя дочка швейцара. Гопкинс дал ей
красивую красную розу и поднялся к себе,

Миссис Гопкинс лениво завертывала волосы в
папильотки.
— Купил себе сигару? — спросила она равнодушно.
— Конечно, — сказал Гопкинс, — и еще прошелся
немножко по улице. Вечер хороший.
Он уселся на каменный диван, достал из кармана
окурок сигары, закурил его и стал рассматривать
грациозные фигуры на картине «Буря», висевшей против него на
стене.
— Я тебе говорил про костюм мистера Уиплза, —
сказал он. — Такой серый, в мелкую, совсем незаметную
клеточку, и сидит отлично.

ГРОШОВЫЙ ПОКЛОННИК
В этом гигантском магазине, Магазине с большой
буквы, служили три тысячи девушек, в том числе и Мэйзи.
Ей было восемнадцать лет, и она работала в отделе
мужских перчаток. Здесь она хорошо изучила две
разновидности человеческого рода — мужчин, которые вольны
пойти в магазин и купить себе перчатки, и женщин,
которые покупают перчатки для подневольных мужчин.
Знание человеческой души восполнялось у Мэйзи и другими
полезными сведениями. К ее услугам был житейский опыт
остальных двух тысяч девятисот девяноста девяти
продавщиц, которые не делали из него тайны, и Мэйзи
копила этот опыт в недрах своей души, непроницаемой и
осторожной, как душа мальтийской кошки. Быть может,
природа, зная, что Мэйзи не у кого будет спросить
разумного совета, наделила ее, вместе с красотой,
некоторой спасительной долей лукавства, как чернобурой лисе
с ее ценной шкуркой она отпустила дополнительную,
по сравнению с другими животными, дозу хитрости.
Ибо Мэйзи была красавица. Блондинка, с пышными
волосами теплого, золотистого оттенка, она обладала
царственной осанкой леди-манекена, которая на глазах у
публики печет в витрине оладьи. Когда Мэйзи, стоя за
прилавком, обмеряла вам руку, вы мысленно называли ее
Гебой, а когда вам снова можно было поднять глаза, вы
спрашивали себя, откуда у нее взор Минервы.
Пока заведующий отделом не замечал Мэйзи, она
сосала леденцы, но стоило ему взглянуть в ее сторонуе
как она с мечтательной улыбкой закатывала глаза к
небу.
10

О, эта улыбка продавщицы! Бегите от нее, если
только охладевшая кровь, коробка конфет и
многолетний опыт не охраняют вас от стрел амура. Эта улыбка —
не для магазина, и Мэйзи откладывала ее на свои
свободные часы. Но для заведующего отделом никакие
законы не писаны. Это — Шейлок в мире магазинов. На
хорошеньких девушек он глядит, как глядит на
пассажиров таможенный досмотрщик, напоминая: «Не
подмажешь — не поедешь». Разумеется, есть и приятные
исключения. На днях газеты сообщали о заведующем,
которому перевалило за восемьдесят.
Однажды Ирвинг Картер, художник, миллионер, поэт
и автомобилист, случайно попал в Магазин: пострадал,
надо сказать, совсем невинно. Сыновний долг схватил его
за шиворот и повлек на поиски мамаши, которая,
разнежившись в обществе бронзовых амуров и фаянсовых
пастушек, увлеклась беседой с приказчиком.
Чтобы как-нибудь убить время, Картер отправился
покупать перчатки. Ему и в самом деле нужны были
перчатки, свои он забыл дома. Впрочем, нам нет нужды
оправдывать нашего героя, ведь он понятия не имел, что
покупка перчаток — это предлог для флирта.
Но едва вступив в роковой предел, Картер внутренне
содрогнулся, впервые увидев воочию одно из тех
злачных мест, где амур одерживает свои более чем
сомнительные победы.
Трое или четверо молодцов бесшабашного вида,
разодетые в пух и прах, наклонившись над прилавком,
возились с перчатками, этими коварными сводницами,
между тем как продавщицы возбужденно хихикали, с
готовностью подыгрывая своим партнерам на дребезжащей
струне кокетства. Картер приготовился бежать — но
какое там... Мэйзи, стоя у прилавка, устремила на него
вопрошающий взор своих прекрасных холодных глаз, чья
лучезарная синева напомнила ему сверкание айсберга,
дрейфующего под ярким летним солнцем где-нибудь в
Океании.
И тогда Ирвинг Картер, художник, миллионер и т. д,,
почувствовал, что его благородная бледность сменяется
густым румянцем. Но не скромность зажгла эту краску—
скорее рассудок! Он вдруг увидел, что оказался
поставленным на одну доску с этими заурядными
молодцами, которые, склонившись над соседними прилавками,

добивались благосклонности смешливых девиц. Разве и
сам он не стоит здесь, у прилавка, как данник
плебейского амура, разве и он не жаждет благосклонности какой-
то продавщицы? Так чем же отличается он от любого из
этих Биллов, Джеков или Микки? И в Картере вдруг
проснулось сочувствие к этим его младшим братьям —
вместе с презрением к предрассудкам, в которых он был
взращен, и твердой решимостью назвать этого ангела
своим.
Итак, перчатки были завернуты и оплачены, а
Картер все еще не решался уйти. В уголках прелестного
ротика Мэйзи яснее обозначились ямочки. Ни один
мужчина, купивший у нее перчатки, не уходил сразу.
Опершись на витрину своей ручкой Психеи, соблазнительно
просвечивающей через рукав блузки, Мэйзи
приготовилась к разговору.
У Картера не было случая, чтобы он полностью не
владел собой. Но сейчас он оказался в худшем
положении, чем Билл, Джек или Микки. Ведь он не мог
рассчитывать на встречу с этой красавицей в том обществе, где
постоянно вращался. Всеми силами старался он
вспомнить, что знал о нравах и повадках продавщиц, — все,
что ему когда-нибудь приходилось читать или слышать.
Почему-то у него создалось впечатление, что при
знакомстве они иной раз готовы отступить от некоторых
формальностей, продиктованных правилами этикета. Мысль
о том, чтобы предложить этому прелестному невинному
существу нескромное свидание, заставляла его сердце
отчаянно биться. Однако душевное смятение придало ему
смелости.
После нескольких дружеских и благосклонно
принятых замечаний на общие темы он положил на прилавок
свою визитную карточку, поближе к ручке небожитель-
ницы.
— Ради бога, простите, — сказал он, — и не сочтите
за дерзость, но я был бы рад снова встретиться с вами.
Здесь вы найдете мое имя. Поверьте, только величайшее
уважение дает мне смелость просить вас осчастливить
меня своей дружбой, вернее знакомством. Скажите, могу
ли я надеяться?
Мэйзи знала мужчин, а особенно тех, что покупают
перчатки. С безмятежной улыбкой посмотрела она в лицо
Картеру и сказала без колебаний;
/2

— Отчего же? Вы, видать, человек приличный.
Вообще-то я избегаю встреч с незнакомыми мужчинами.
Ни одна порядочная девушка себе этого не позволит...
Так когда бы вы желали?
— Как можно скорее, — сказал Картер. — Разрешите
мне навестить вас, и я почту за...
Но Мэйзи залилась звонким смехом.
— О господи, выдумали тоже! Видели бы вы, как мы
живем! Впятером в трех комнатах! Представляю мамино
лицо, если бы я привела домой знакомого мужчину.
— Пожалуйста, где вам угодно! — самозабвенно
воскликнул Картер. — Назначьте место сами. Я к вашим
услугам...
— Знаете что, — сказала Мэйзи, и ее нежнорозовое
лицо просияло, точно ее озарила замечательная идея. —
Четверг вечером, кажется, меня устроит. Приходите в
семь тридцать на угол Восьмой авеню и Сорок девятой
улицы, я, кстати, там и живу. Но предупреждаю — в
одиннадцать я должна быть дома. У меня мама строгая.
Картер поблагодарил и обещал прийти точно в
назначенное время. Пора было возвращаться к мамаше,
которая уже ждала сына, чтобы он одобрил ее новое
приобретение — бронзовую Диану.
Курносенькая продавщица с круглыми глазками,
будто невзначай проходя мимо, ласково подмигнула Мэйзи.
— Тебя, кажется, можно поздравить? — спросила она
бесцеремонно.
— Джентльмен просил разрешения навестить меня,—
надменно отрезала Мэйзи, пряча на груди визитную
карточку.
— Навестить? — эхом отозвались Круглые Глазки.—
А не обещал он повезти тебя обедать к Уолдорфу и
покатать на своей машине?
— Ах, брось, — устало отмахнулась Мэйзи. — Ты
просто помешана на шикарной жизни. Это не с тех ли
пор, как твой пожарный возил тебя кутить в китайскую
кухмистерскую? Нет, о Уолдорфе разговора не было. Но,
судя по карточке, он живет на Пятой авеню. Уж если он
захочет угостить меня, будь уверена, что прислуживать
нам будет не китаец с длинной косой.
Когда Картер, подсадив мамашу в свой электрический
лимузин, отъехал от универмага, он невольно стиснул
зубы, так защемило у него сердце. Он знал, что впервые
13

за двадцать девять лет своей жизни полюбил
по-настоящему. И то, что его возлюбленная, не чинясь, назначила
ему свидание на каком-то перекрестке, хоть и
приближало его к желанной цели, но вместе с тем рождало
мучительные сомнения в его груди.
Картер не знал, что такое продавщица. Он не знал,
что ей приходится жить в неуютной конуре либо в
тесной квартире, где полным-полно всяких домочадцев и
родственников. Ближайший перекресток служит ей
будуаром, сквер — гостиной, людная улица — аллеей для
прогулок. Однако это обычно не мешает ей быть себе
госпожой, такой же независимой и гордой, как любая
знатная леди, обитающая среди гобеленов.
Однажды, в тихий сумеречный час, спустя две недели
после их первого знакомства, Картер и Мэйзи рука об
руку вошли в маленький, скупо освещенный скверик.
Найдя уединенную скамейку под деревом, они уселись
рядом.
Впервые он робко обнял ее за талию, и ее
златокудрая головка блаженно приникла к его плечу.
— Господи! — благодарно вздохнула Мэйзи. — Долго
же вы раскачивались!
— Мэйзи! — взволнованно произнес Картер. — Вы,
конечно, догадываетесь, что я люблю вас. Я самым
серьезным образом прошу вашей руки. Вы достаточно
знаете меня теперь, чтобы мне довериться. Вы мне
нужны, Мэйзи! Я мечтаю назвать вас своей. Разница
положений меня не останавливает...
— Какая разница? — полюбопытствовала Мэйзи,
— Да никакой разницы и нет, — поправился
Картер. — Все это выдумки глупцов. Со мной вы будете жить
в роскоши. Я принадлежу к избранному кругу, у меня
значительные средства.
— Все это говорят, — равнодушно протянула
Мэйзи. — Врут и не краснеют. Вы, конечно, служите в
гастрономическом магазине или в конторе букмекера. Зря вы
меня дурой считаете.
— Я готов представить любые доказательства, —
мягко настаивал Картер. — Я не могу жить без вас,
Мэйзи! Я полюбил вас с первого взгляда...
— Все так говорят, — рассмеялась Мэйзи. —
Попадись мне человек, которому я понравилась бы с третьего
взгляда, я, кажется, бросилась бы ему на шею.
14

— Перестаньте, Мэйзи, — взмолился Картер. —
Выслушайте меня, дорогая! С той минуты, как я впервые
взглянул в ваши глаза, я почувствовал, что вы для меня
единственная на свете.
— И все-то вы врете, — усмехнулась Мэйзи. —
Скольким девушкам вы уже говорили это?
Но Картер не сдавался. В конце концов ему удалось
устеречь пугливую, неуловимую душу продавщицы,
прячущуюся где-то в глубине этого мраморного тела. Слова
его нашли дорогу к ее сердцу, самая пустота которого
служила ему надежной броней. Впервые Мэйзи смотрела
на него зрячими глазами. И жаркий румянец залил ее
холодные щеки. Замирая от страха, сложила Психея свои
трепетные крылышки, готовясь опуститься на цветок
любви. Впервые забрезжила для нее где-то там, за
пределами ее прилавка, какая-то новая жизнь и ее
неведомые возможности. Картер почувствовал перемену и
устремился на штурм.
— Выходите за меня замуж, — шептал он ей, — и мы
покинем этот ужасный город и уедем в другие,
прекрасные края. Мы забудем о всяких делах и работе, и жизнь
станет для нас нескончаемым праздником. Я знаю, куда
увезу вас. Я уже не раз там бывал. Представьте себе
чудесную страну, где царит вечное лето, где волны
рокочут, разбиваясь о живописные берега, и люди свободны
и счастливы, как дети. Мы уплывем к этим далеким
берегам и будем там жить, сколько вам захочется. Я увезу
вас в город, где множество великолепных старинных
дворцов и башен и повсюду изумительные картины и
статуи. Там вместо улиц каналы, и люди разъезжают...
— Знаю!—сказала Мэйзи, резко поднимая голову.—
В гондолах.
— Верно!—улыбнулся Картер.
— Так я и думала!.. — сказала Мэйзи.
— А потом, — продолжал Картер, — мы станем
переезжать с места на место и увидим, что только душа
захочет. Из Европы мы уедем в Индию и познакомимся
с ее древними городами. Мы будем путешествовать на
слонах, побываем в сказочных храмах индусов и
браминов. Увидим карликовые сады японцев, караваны
верблюдов и состязания колесниц в Персии — все, все, что
стоит повидать в чужих странах. Разве это не
восхитительно, Мэйзи?
15

Но Мэйзи решительно поднялась со скамьи.
— Пора домой, — сказала она холодно. — Время
позднее.
Картер не стал с ней спорить. Ему было уже знакомо
непостоянство настроений этой причудницы, этой
мимозы, — никакие возражения тут не помогут. И все же
он торжествовал победу. Сегодня он держал — пусть
всего лишь мгновение, пусть на тонкой шелковинке —
душу своей Психеи, и в нем ожила надежда. На миг она
сложила крылышки, и ее прохладные пальчики сжали
его руку.
Наутро в Магазине подружка Мэйзи, Лулу,
подкараулила ее за прилавком.
— Ну, как у тебя дела с твоим шикарным другом?—
спросила она.
— С этим типом? — небрежно проронила Мэйзи,
поправляя пышные локоны. — Я дала ему отставку.
Представь, Лулу, что этот субъект забрал себе в голову...
— Устроить тебя на сцену? — задыхаясь, спросила
Лулу.
— Как же, держи карман, от такого дождешься. Он
предложил мне выйти за него замуж и, вместо
свадебного путешествия, прокатиться с ним на Кони-Айленд1.
1 Остров близ Нью-Йорка, где сосредоточены балаганы, качели
и прочие аттракционы. Некоторые павильоны и киоски Кони-Айленда
построены в «восточном» стиле.

ДЕРСШШ
Медовый месяц был в разгаре. Квартирку украшал
новый ковер самого яркого красного цвета, портьеры с
фестонами и полдюжины глиняных пивных кружек с
оловянными крышками, расставленные в столовой на
выступе деревянной панели. Молодым все еще казалось, чго
они парят в небесах. Ни он, ни она никогда не видали,
«как примула желтеет в траве у ручейка»; но если бы
подобное зрелище представилось их глазам в указанный
период времени, они бесспорно усмотрели бы в нем — ну,
все то, что, по мнению поэта, полагается усмотреть в
цветущей примуле настоящему человеку.
Новобрачная сидела в качалке, а ее ноги опирались на
земной шар. Она утопала в розовых мечтах и в шелку
того же оттенка. Ее занимала мысль о том, что говорят
по поводу ее свадьбы с Малышом Мак-Гарри в
Гренландии, Белуджистане и на острове Тасмания. Впрочем,
особого значения это не имело. От Лондона до созвездия
Южного Креста не нашлось бы боксера полусреднего
.веса, способного продержаться четыре часа — да что
часа! четыре раунда — против Малыша Мак-Гарри. И вот
уже три недели, как он принадлежит ей; и достаточно
прикосновения ее мизинца, чтобы заставить покачнуться
того, против кого бессильны кулаки прославленных
чемпионов ринга.
Когда любим мы сами, слово «любовь» — синоним
самопожертвования и отречения. Когда любят соседи,
живущие за стеной, это слово означает самомнение и
нахальство.
2 О Генри Избранное, т. 2 П

Новобрачная скрестила свои ножки в туфельках и
задумчиво поглядела на потолок, расписанный купидонами.
— Милый, — произнесла она с видом Клеопатры,
высказывающей Антонию пожелание, чтобы Рим был
доставлен ей на дом в оригинальной упаковке. — Милый,
я, пожалуй, съела бы персик.
Малыш Мак-Гарри встал и надел пальто и шляпу.
Он был серьезен, строен, сентиментален и сметлив.
— Ну что ж, — сказал он так хладнокровно, как
будто речь шла всего лишь о подписании условий матча
с чемпионом Англии. — Сейчас пойду принесу.
— Только ты недолго, — сказала новобрачная. —
А то я соскучусь без своего гадкого мальчика. И смотри,-
выбери хороший, спелый.
После длительного прощанья, не менее бурного, чем
если бы Малышу предстояло чреватое опасностями
путешествие в дальние страны, он вышел на улицу.
Тут он призадумался, и не без оснований, так как
дело происходило ранней весной и казалось мало
вероятным, чтобы где-нибудь в промозглой сырости улиц и в
холоде лавок удалось обрести вожделенный сладостный
дар золотистой зрелости лета.
Дойдя до угла, где помещалась палатка итальянца,
торгующего фруктами, он остановился и окинул
презрительным взглядом горы завернутых в папиросную
бумагу апельсинов, глянцевитых, румяных яблок и бледных,
истосковавшихся по солнцу бананов.
— Персики есть? — обратился он к соотечественнику
Данте, влюбленнейшего из влюбленных.
— Нет персиков, синьор, — вздохнул торговец. —
Будут разве только через месяц. Сейчас не сезон. Вот
апельсины есть хорошие. Возьмете апельсины?
Малыш не удостоил его ответом и продолжал поиски.
Он направился к своему давнишнему другу и
поклоннику, Джастесу О'Кэллэхэну, содержателю предприятия,
которое соединяло в себе дешевый ресторанчик, ночное
кафе и кегельбан. О'Кэллэхэн оказался на месте. Он
расхаживал по ресторану и наводил порядок.
— Срочное дело, Кэл,—сказал ему Малыш. — Моей
старушке взбрело на ум полакомиться персиком. Так
что если у тебя есть хоть один персик, давай его скорей
сюда. А если они у тебя водятся во множественном
числе, давай несколько — пригодятся.
18

— Весь мой дом к твоим услугам, — отвечал О'Кэл-
лэхэн. — Но только персиков ты в нем не найдешь.
Сейчас не сезон. Даже на Бродвее и то, пожалуй, не достать
персиков в эту пору года. Жаль мне тебя. Ведь если у
женщины на что-нибудь разгорелся аппетит, так ей
подавай именно это, а не другое. Да и час поздний, все
лучшие фруктовые магазины уже закрыты. Но, может быть,
твоя хозяйка помирится на апельсине? Я как раз
получил ящик отборных апельсинов, так что если...
— Нет, Кэл, спасибо. По условиям матча требуются
персики, и замена не допускается. Пойду искать дальше.
Время близилось к полуночи, когда Малыш вышел на
одну из западных авеню. Большинство магазинов уже
закрылось, а в тех, которые еще были открыты, его чуть
ли не на смех поднимали, как только он заговаривал
о персиках.
Но где-то там, за высокими стенами, сидела
новобрачная и доверчиво дожидалась заморского гостинца. Так
неужели же чемпион в полусреднем весе не раздобудет
ей персика? Неужели он не сумеет перешагнуть через
преграды сезонов, климатов и календарей, чтобы
порадовать свою любимую сочным желтым или розовым
плодом? '
Впереди показалась освещенная витрина,
переливавшаяся всеми красками земного изобилия. Но не успел
Малыш заприметить ее, как свет погас. Он помчался во
весь дух и настиг фруктовщика в ту минуту, когда тот
запирал дверь лавки.
— Персики есть? — спросил он решительно.
— Что вы, сэр! Недели через две-три, не раньше.
Сейчас вы их во всем городе не найдете. Если где-нибудь
и есть несколько штук, так только тепличные, и то не
берусь сказать где именно. Разве что в одном из самых
дорогих отелей, где люди не знают, куда девать
деньги. А вот, если угодно, могу предложить превосходные
апельсины, только сегодня пароходом доставлена
партия.
Дойдя до ближайшего угла, Малыш с минуту постоял
в раздумье, потом решительно свернул в темный
переулок и направился к дому с зелеными фонарями у
крыльца.
— Что, капитан здесь? — спросил он у дежурного
полицейского сержанта.
2* 19

Но в это время сам капитан вынырнул из-за спины
дежурного. Он был в штатском и имел вид чрезвычайно
занятого человека.
— Здорово, Малыш! — приветствовал он боксера. —
А я думал, вы совершаете свадебное путешествие.
— Вчера вернулся. Теперь я вполне оседлый
гражданин города Нью-Йорка. Пожалуй, даже займусь
муниципальной деятельностью. Скажите-ка мне, капитан,
хотели бы вы сегодня ночью накрыть заведение Денвера
Дика?
— Хватились! — сказал капитан, покручивая ус. —
Денвера прихлопнули еще два месяца назад.
— Правильно, — согласился Малыш. — Два месяца
назад Рафферти выкурил его с Сорок третьей улицы.
А теперь он обосновался в вашем околотке, и игра у него
идет крупней, чем когда-либо. У меня с Денвером свои
счеты. Хотите, проведу вас к нему?
— В моем околотке? — зарычал капитан. — Вы в
этом уверены, Малыш? Если так, сочту за большую
услугу с вашей стороны. А вам что, известен пароль? Как
мы попадем туда?
— Взлохмав дверь, — сказал Малыш. — Ее еще не
успели оковать железом. Возьмите с собой человек
десять. Нет, мне туда вход закрыт. Денвер пытался меня
прикончить. Он думает, что это я выдал его в прошлый
раз. Но, между прочим, он ошибается. Однако
поторопитесь, капитан. Мне нужно пораньше вернуться домой.
И десяти минут не прошло, как капитан и двенадцать
его подчиненных, следуя за своим проводником, уже
входили в подъезд темного и вполне благопристойного с
виду здания, где в дневное время вершили свои дела
с десяток солидных фирм.
— Третий этаж, в конце коридора, — негромко сказал
Малыш. — Я пойду вперед.
Двое дюжих молодцов, вооруженных топорами, встали
у двери, которую он им указал.
— Там как будто все тихо, — с сомнением в голосе
произнес капитан. — Вы уверены, что не ошиблись,
Малыш?
— Ломайте дверь, — вместо ответа скомандовал
Малыш. — Если я ошибся, я отвечаю.
Топоры с треском врезались в незащищенную дверь.
Через проломы хлынул яркий свет. Дверь рухнула, и
20

участники облавы, с револьверами наготове, ворвались в
помещение.
Просторная зала была обставлена с крикливой
роскошью, отвечавшей вкусам хозяина, уроженца Запада
За несколькими столами шла игра. С полсотни
завсегдатаев, находившихся в зале, бросились к выходу, желая
любой ценой ускользнуть из рук полиции. Заработали
полицейские дубинки. Однако большинству игроков
удалось уйти.
Случилось так, что в эту ночь Денвер Дик удостоил
притон своим личным присутствием. Он и кинулся
первым на непрошенных гостей, рассчитывая, что численный
перевес позволит сразу смять участников облавы. Но с
той минуты, как он увидел среди них Малыша, он уже
не думал больше ни о ком и ни о чем. Большой и
грузный, как настоящий тяжеловес, он с восторгом навалился
на своего более хрупкого врага, и оба, сцепившись,
покатились по лестнице вниз. Только на площадке второго
этажа, когда они, наконец, расцепились и встали на ноги,
Малыш смог пустить в ход свое профессиональное
мастерство, остававшееся без применения, пока его
стискивал в яростном объятии любитель сильных ощущений
весом в двести фунтов, которому грозила потеря
имущества стоимостью в двадцать тысяч долларов.
Уложив своего противника, Малыш бросился наверх
и, пробежав через игорную залу, очутился в комнате
поменьше, отделенной от залы аркой.
Здесь стоял длинный стол, уставленный ценным
фарфором и серебром и ломившийся от дорогих и
изысканных яств, к которым, как принято считать, питают
пристрастие рыцари удачи. В убранстве стола тоже
сказывался широкий размах и экзотические вкусы
джентльмена, приходившегося тезкой столице одного из
западных штатов.
Из-под свисающей до полу белоснежной скатерти
торчал лакированный штиблет сорок пятого размера. Малыш
ухватился за него и извлек на свет божий
негра-официанта во фраке и белом галстуке.
— Встань! — скомандовал Малыш. — Ты состоишь
при этой кормушке?
— Да, сэр, я состоял. Неужели нас опять сцапали, сэр?
— Похоже на то. Теперь отвечай: есть у тебя тут
персики? Если нет, то, значит, я получил нокаут.
21

— У меня было три дюжины персиков, сэр, когда
началась игра, но боюсь, что джентльмены съели все до
одного. Может быть, вам угодно скушать хороший,
сочный апельсин, сэр?
— Переверни все вверх дном, — строго приказал
Малыш, — но чтобы у меня были персики. И пошевеливайся,
не то дело кончится плохо. Если еще кто-нибудь сегодня
заговорит со мной об апельсинах, я из него дух вышибу.
Тщательный обыск на столе, отягощенном
дорогостоящими щедротами Денвера Дика, помог обнаружить один-
единственный персик, случайно пощаженный
эпикурейскими челюстями любителей азарта. Он тут же был
водворен в карман Малыша, и наш неутомимый фуражир
пустился со своей добычей в обратный путь. Выйдя на
улицу, он даже не взглянул в ту сторону, где люди
капитана вталкивали своих пленников в полицейский фургон,
и быстро зашагал по направлению- к дому.
Легко было теперь у него на душе. Так рыцари
Круглого Стола возвращались в Камелот, испытав много
опасностей и совершив немало подвигов во славу своих
прекрасных дам. Подобно им, Малыш получил приказание
от своей дамы и сумел его выполнить. Правда, дело
касалось всего только персика, но разве не подвигом было
раздобыть среди ночи этот персик в городе, еще
скованном февральскими снегами? Она попросила персик; она
была его женой; и вот персик лежит у него в кармане,
согретый ладонью, которою он придерживал его из
страха, как бы не выронить и не потерять.
По дороге Малыш зашел в ночную аптеку и сказал
хозяину, вопросительно уставившемуся на него сквозь
очки:
— Послушайте, любезнейший, я хочу, чтобы вы
проверили мои ребра, все ли они целы. У меня вышла
маленькая размолвка с приятелем, и мне пришлось
сосчитать ступени на одном или двух этажах.
Аптекарь внимательно осмотрел его.
— Ребра все целы, — гласило вынесенное им
заключение. — Но вот здесь имеется кровоподтек, судя по
которому можно предположить, что вы свалились с
небоскреба «Утюг», и не один раз, а по меньшей мере
дважды.
— Не имеет значения, — оказал Малыш. — Я только
попрошу у вас платяную щетку.
22

В уютном свете лампы под розовым абажуром сидела
новобрачная и ждала. Нет, не перевелись еще чудеса на
белом свете. Ведь вот одно лишь словечко о том, что ей
чего-то хочется — пусть это будет самый пустяк:
цветочек, гранат или — ах да, персик, — и ее супруг отважно
пускается в ночь, в широкий мир, который не в силах
против него устоять, и ее желание исполняется.
И в самом деле — вот он склонился над ее креслом и
вкладывает ей в руку персик.
— Гадкий мальчик! — влюбленно проворковала она.—
Разве я просила персик? Я бы гораздо охотнее съела
апельсин.
Благословенна будь, новобрачная!

ПРЕДВЕСТНИК ВЕСНЫ
Задолго до того, как тупой деревенский житель
почувствует приближение весны, горожанин уже знает, что
зеленая богиня вернулась в свое царство. Окруженный
каменными стенами, он садится завтракать, развертывает
утреннюю газету и видит, что пресса обогнала календарь.
Ибо раньше вестниками весны были наши чувства, теперь
же их заменило агентство Ассошиэйтед Пресс.
Пение первого реполова в Хакенсаке; движение сока в
беннингтонских кленах; пушистые барашки на ивах,
окаймляющих Главную улицу в Сиракузах; первый
ураган в Сент-Луисе, лебединая песня лонг-айлендской
устрицы; пессимистический прогноз насчет урожая
персиков в Помптоне (штат Нью-Джерси); очередной визит
ручного дикого гуся со сломанной лапкой к пруду близ
станции Билджуотер; разоблачение депутатом конгресса
Джинксом коварной попытки Аптечного треста вздуть
цены на хинин; первый разбитый молнией тополь, под
которым, разумеется, укрывались экскурсанты, чудом
оставшиеся в живых; первая подвижка льда на реке Аллегени;
фиалка среди мха, обнаруженная нашим
корреспондентом в Раунд-Корнере, — вот признаки пробуждения
природы, которые телеграф доставляет в умудренный
познанием город, когда фермер еще не видит на своих унылых
полях ничего, кроме снега.
Но все это признаки внешние. Настоящий предвестник
весны — наше сердце. Лишь когда Дафнис начинает
искать свою Хлою, а Майк — свою Мэгги, — лишь тогда
можно считать, что весна наступила и что газетное сооб-
24

щение о гремучей змее в пять футов длиною, убитой на
выгоне фермера Петтигрю, не является вымыслом.
Первая фиалка еще не распустилась, когда мистер
Питере, мистер Рэгздейл и мистер Кил, сидя на скамейке
в Юнион-сквере, вступили в заговор. Мистер Питере был
д'Артаньяном в этом трио бездельников. Он являл собою
самое грязное, самое ленивое, самое неприглядное серое
пятно на фоне зеленых садовых скамеек. Но в ту минуту
он играл первую роль.
У мистера Питгрса была жена До сих пор это
обстоятельство не влияло на его отношения с Рэгзи и Кидом. Но
в этот день оно придавало ему особый вес. Друзья мистера
Питерса, избежавшие брачных уз, не раз подсмеивались
над тем, что он пустился в это опасное плавание. Но
сейчас они были, наконец, вынуждены признать, что либо он
был наделен даром предвидения, либо ему исключительно
повезло.
Дело в том, что у миссис Питере был доллар. Целый
доллар, настоящий, имеющий законное хождение, годный
для уплаты пошлин, налогов и страховых и прочих
взносов. Как завладеть этим долларом — вот в чем состояла
задача, которую обсуждали сейчас три тертых
мушкетера.
— А откуда ты знаешь, что именно доллар? — спросил
Рэгзи, в котором колоссальность этой суммы породила
скептические настроения.
— Угольщик видел, — сказал мистер Питере. — Она
вчера ходила куда-то стирать. А на завтрак что мне
дала — горбушку хлеба да чашку кофе, а у самой доллар
в кармане.
— Подлость какая! —сказал Рэгзи.
— Схватить ее да заткнуть ей рот полотенцем, а
монету забрать, — мрачно предложил Кид. — Вы что, бабы
испугались, а?
— Она, чего доброго, заорет, так нас всех сцапают, —
возразил Рэгзи. — Это последнее дело — колотить
женщину, когда кругом полон дом народу.
— Джентльмены, — строго заметил мистер Питере
сквозь рыжую щетину, покрывавшую его губы и
подбородок, — не забывайте, что вы говорите о моей жене.
Всякий, кто хоть пальцем тронет женщину, если только не...
— Магайр вывесил плакат, что есть пиво, — ехидно
сказал Рэгзи. — Будь у нас доллар, мы бы могли...
26

— Ладно, — сказал мистер Питере, облизываясь. —
Так или иначе, а достать этот доллар нужно. Я как муж
имею на него законное право. Предоставьте это мне.
Я схожу домой и добуду его. А вы подождите меня здесь.
— Я-то знаю, им только дай разок под микитки, живо
скажут, где у них деньги спрятаны, — сказал Кид.
— Порядочный человек не станет бить женщину, —
сентенциозно произнес Питере. — Так, придушить
легонечко— это можно, и следов не остается. Ну, ребята,
ждите меня. Доллар я сейчас принесу.
В верхнем этаже большого дома между Второй авеню
и рекой Питерсы занимали комнату, выходившую во двор
и такую темную, что хозяин краснел, взимая за нее плату.
Миссис Питере иногда работала — ходила по людям
стирать и мыть полы. Мистер Питере презирал такие
низменные занятия — за последние пять лет он не заработал ни
цента. И все-таки они держались друг за друга, крепко
связанные ненавистью и нуждой. Они были рабами
привычки— той силы, что не дает земле разлететься на
куски, хотя, впрочем, существует еще какая-то дурацкая
теория притяжения.
Миссис Питере пристроила свое двухсотфунтовое тело
на том из двух стульев, что покрепче, и, не мигая,
смотрела через единственное окно на кирпичную стену
соседнего дома. Глаза у нее были красные и мокрые. Всю
обстановку можно было с легкостью увезти на ручной
тележке, но ни один тележечник не польстился бы на нее.
Дверь отворилась, и вошел мистер Питере. Его фокс-
терьерьи глазки алчно поблескивали. Миссис Питере
сразу увидела это, но ошибочно истолковала жажду как
голод.
— Никакой еды раньше вечера не получишь, —
сказала она, снова поворачиваясь к окну. — И убери отсюда
свою несытую морду.
Мистер Питере прикинул на глаз разделявшее их
расстояние. Если не дать ей опомниться, можно, пожалуй,
наскочить на нее, повалить наземь и применить к ней ту
самую душительную тактику, которую он только что
излагал своим приятелям. Положим, это было чистое
хвастовство: он еще ни разу не отважился прибегнуть к
насилию; но мысль о вкусном холодном пиве придала ему
храбрости, и он готов был опровергнуть свою
собственную теорию о том, как подобает джентльмену обращаться
26

с дамой. Одиако он, как все бездельники, предпочитал
более художественные и менее утомительные методы и
пустил в ход дипломатию, выбрав для начала крупный
козырь — позицию человека, не сомневающегося в успехе-
— У тебя есть доллар, — сказал он надменно и
внушительно, как говорят, закуривая дорогую сигару (если
таковая имеется).
— Есть, — сказ»ала миссис Питере и, достав из-за
пазухи хрустящую бумажку, вызывающе помахала ею.
— Мне предложили работу в... в чайном магазине, —
сказал мистер Питере. — Завтра начинать. Но мне
придется купить пару...
— Врешь, — сказала миссис Питере, водворяя доллар
обратно. — Ни в чайный магазин, ни в столовую, ни в
лавку старого платья тебя не возьмут. Я себе всю кожу
на руках содрала, пока стирала фуфайки да комбинезоны,
чтобы заработать этот доллар. Думаешь, для того я
мучилась, чтобы ты его пропил? Дудки. Ты про эти деньги
и думать забудь.
Было совершенно очевидно, что талейрановская поза
цели не достигла. Но дипломатия изобретательна.
Артистический темперамент мистера Питерса приподнял его
за ушки башмаков и перенес »а новую позицию. В глазах
его появилось выражение безнадежной тоски.
— Клара, — сказал он глухим голосом, — продолжать
борьбу бесполезно. Ты никогда меня не понимала. Видит
бог, я всеми силами старался удержаться на поверхности,
но волны бедствий...
— Насчет радуги надежд и островов блаженства
можешь не разоряться, — сказала миссис Питере со
вздохом. — Слышала я все это, довольно. Вон там, на полке,
за жестянкой от кофе, стоит пузырек с карболкой. Пей
на здоровье.
Мистер Питере задумался. Как же быть дальше?
Испытанные приемы не помогли. Два тертых мушкетера
ждут его у развалин замка, то бишь на садовой скамейке
с кривыми чугунными ножками. На карту поставлена
его честь. Он взялся один пойти на штурм и добыть
сокровище, которое даст им отраду и забвение печалей.
И между ним и желанным долларом стоит только его
жена, та самая девочка, которую он когда-то... Ага! не
попытаться ли и сейчас? Когда-то он умел ласковыми
словами добиться от нее чего угодно. Попытаться?
27

Столько лет прошло с тех пор! Жестокая кужда и
взаимная ненависть убили все это. Но Рэгзи и Кид ждут
обещанного доллара!
Мистер Питере окинул жену внимательным взглядом.
Ее расползшаяся фигура не умещалась на стуле. Она,
не отрываясь, как завороженная, смотрела в окно. По
глазам ее было видно, что она недавно плакала.
" — Не знаю, — сказал мистер Питере вполголоса, —
может, ничего и не выйдет.
В открытое окно были видны кирпичные стены и
серые, голые задние дворы. Если бы не теплый воздух,
входивший с улицы, можно было бы предположить, что
город еще скован зимой, так неприветливо он встречал
осаждавшую его весну. Но весна приходит не под гром
орудий. Весна — сапер и подрывник, и капитуляция
неизбежна.
«Попытаюсь», — сказал себе мистер Питере и скорчил
гримасу.
Он подошел к жене и обнял ее эа плечи.
— Клара, милая, — сказал он тоном, который не
обманул бы даже тюленя, — зачем мы все ссоримся? Ведь
ты же моя душечка-пампушечка.
Стыдно, мистер Питере! Черным крестом отметит вас
Купидон в своей главной книге. Вам предъявляется
тяжкое обвинение: шантаж и подделка священнейших слов
любви.
Но чудо весны совершилось. В голую комнату над
голым двором между черных стен проник Предвестник.
Это было нелепо, но... Да, это ловушка, и вы, сударыня,
и вы, сударь, и все мы в нее попадаемся.
Красная, толстая, плачущая, как Ниобея или Ниагара,
миссис Питере бросилась на шею своему повелителю и
залила его слезами. Мистер Питере был бы рад извлечь
доллар из семейного сейфя, но его руки были плотно
прижаты к бокам.
— Ты меня любишь, Джеймс? — спросила миссис
Питере.
— Безумно, — сказал Джеймс, — но...
— Ты болен! — воскликнула миссис Питере. —
Почему у тебя такой усталый вид?
— Я немного ослабел, — сказал мистер Питере. — Я...
— Подожди, я знаю, что тебе нужно. Подожди,
Джеймс, я сейчас вернусь.
28

Обняв его на прощанье так крепко, что он вспомнил
«Непобедимого турка», она выбежала из комнаты и
загромыхала вниз по лестнице.
Мистер Питере засунул большие пальцы за подтяжки.
— Отлично, — сообщил он потолку. — Дело на мази.
Я и не знал, что мою старуху еще можно поддеть на
всякие эти амуры. Да-с, чем я не Клод Мельнот? 1 А? Пари
держу, что доллар мой. Интересно, куда это она пошла.
Небось на второй этаж, рассказать миссис Мэлдун, что
мы помирились. Это надо запомнить. Лаской действовать!
А Рэгзи говорил — под микитки!
Миссис Питере вернулась с бутылкой настойки сарса-
париллы.
— Вот хорошо, что у меня был этот доллар, —
сказала она. — Ты совсем исхудал, мой голубчик.
Мистер Питере дал влить себе в рот столовую ложку
настойки. Потом миссис Питере села к нему на колени
и прошептала:
— Назови меня еще раз душечкой-пампушечкой,
Джеймс.
Он сидел неподвижно, придавленный к стулу новым
воплощением богини весны.
Весна наступила.
В Юнион-сквере мистер Рэгздейл и мистер Кид,
изнывая от жажды, ерзали на скамейке в ожидании д'Ар-
таньяна с долларом.
«Лучше бы я сразу схватил ее за горло», — думал
мистер Питере.
Актер, персонаж пьесы Бульвера-Литтона «Леди Лайонс».

ПОКА ЖДЕТ АВТОМОБИЛЬ
Как только начало смеркаться, в этот тихий уголок
тихого маленького парк.а опять пришла девушка в сером
платье. Она села на скамью и открыла книгу, так как
еще с полчаса можно было читать при дневном свете.
Повторяем: она была в простом сером платье—простом
ровно настолько, чтобы не бросалась в глаза
безупречность его покроя и стиля. Негустая вуаль спускалась с
шляпки в виде тюрбана на лицо, сиявшее спокойной,
строгой красотой. Девушка приходила сюда в это же самое
время и вчера и позавчера, и был некто, кто знал об этом.
Молодой человек, знавший об этом, бродил
неподалеку, возлагая жертвы на алтарь Случая, в надежде на
милость этого великого идола. Его благочестие было
вознаграждено,— девушка перевернула страницу, книга
выскользнула у нее из рук и упала, отлетев от скамьи на
целых два шага.
Не теряя ни секунды, молодой человек алчно ринулся
к яркому томику и подал его девушке, строго
придерживаясь того стиля, который укоренился в наших парках
и других общественных местах и представляет собою
смесь галантности с надеждой, умеряемых почтением
к постовому полисмену на углу. Приятным голосом он
рискнул отпустить незначительное замечание
относительно погоды — обычная вступительная тема,
ответственная за многие несчастья на земле, — и замер на месте,
ожидая своей участи.
Девушка не спеша окинула взглядом его скромный
аккуратный костюм и лицо, не отличавшееся особой
выразительностью.
30

— Можете сесть, если хотите, — сказала она
глубоким, неторопливым контральто. — Право, мне даже
хочется, чтобы бы сели. Все равно уже темно и читать
трудно. Я предпочитаю поболтать.
Раб Случая с готовностью опустился на скамью.
— Известно ли вам, — начал он, изрекая формулу,
которой обычно открывают митинг ораторы в парке, —
что вы самая что ни на есть потрясающая девушка,
какую я когда-либо видел? Я вчера не спускал с вас глаз.
Или вы, деточка, даже не заметили, что кое-кто совсем
одурел от ваших прелестных глазенок?
— Кто бы ни были вы, — произнесла девушка
ледяным тоном, — прошу не забывать, что я — леди. Я
прощаю вам слова, с которыми вы только что обратились ко
мне, — заблуждение ваше, несомненно, вполне
естественно для человека вашего круга. Я предложила вам
сесть; если мое приглашение позволяет вам называть
меня «деточкой», я беру его назад.
— Ради бога, простите, — взмолился молодой человек.
Самодовольство, написанное на его лице, сменилось
выражением смирения и раскаяния. — Я ошибся; понимаете,
я хочу сказать, что обычно девушки в парке... вы этого,
конечно, не знаете, но...
— Оставим эту тему. Я, конечно, это зваю. Лучше
расскажите мне обо всех этих людях, которые проходят
мимо нас, каждый своим путем. Куда идут они? Почему
так спешат? Счастливы ли они?
Молодой человек мгновенно утратил игривый вид. Он
ответил не сразу,—трудно было понять, какая собственно
роль ему предназначена.
— Да, очень интересно наблюдать за ними, —
промямлил он, решив, наконец, что постиг настроение своей
собеседницы. — Чудесная загадка жизни. Одни идут
ужинать, другие... гм... в другие места. Хотелось бы узнать,
как они живут.
— Мне — нет, — сказала девушка. — Я не настолько
любознательна. Я прихожу сюда посидеть только за тем,
чтобы хоть ненадолго стать ближе к великому, трепещу-
щехму сердцу человечества. Моя жизнь проходит так
далеко от него, что я никогда не слышу его биения. Скажите,
догадываетесь ли вы, почему я так говорю с вами, мистер...
— Паркенстэкер, — подсказал молодой человек и
взглянул вопросительно и с надеждой.
31

— Нет, — сказала девушка, подняв тонкий пальчик и
слегка улыбнувшись. — Она слишком хорошо известна.
Нет никакой возможности помешать газетам печатать
некоторые фамилии. И даже портреты. Эта вуалетка и
шляпа моей горничной делают меня «инкогнито». Если
бы вы зн-али, как смотрит на меня шофер всякий раз, как
думает, что я не замечаю его взглядов. Скажу
откровенно: существует всего пять или шесть фамилий,
принадлежащих к святая святых; и моя, по случайности
рождения, входит в их число. Я говорю все это вам, мистер
Стекенпот...
— Паркенстэкер, — скромно поправил молодой
человек.
— ...мистер Паркенстэкер, потому что мне хотелось
хоть раз в жизни поговорить с естественным человеком —
с человеком, не испорченным презренным блеском
богатства и так называемым «высоким общественным
положением». Ах, вы не поверите, юак я устала от денег —
вечно деньги, деньги! И от всех, кто окружает меня, — все
пляшут, как марионетки, и все на один лад. Я просто
больна от развлечений, бриллиантов, выездов, общества,
от роскоши всякого рода.
— А я всегда был склонен думать, — осмелился
нерешительно заметить молодой человек, — что деньги,
должно быть, все-таки недурная вещь.
— Достаток в средствах, конечно, желателен. Но
когда у Biac столько миллионов, что... — она заключила
фразу жестом отчаяния. — Однообразие, рутина, —
продолжала она, — вот что нагоняет тоску. Выезды, обеды,
театры, балы, ужины — и на всем позолота бьющего
через край богатства. Порою даже хруст льдинки в
моем бокале с шампанским способен свести меня
с ума.
Мистер Паркенстэкер, казалось, слушал ее с
неподдельным интересом.
— Мне всегда нравилось, — проговорил он, — читать
и слушать о жизни богачей и великосветского общества.
Должно быть, я немножко сноб. Но я люблю обо всем
иметь точные сведения. У меня составилось
представление, что шампанское замораживают в бутылках, а не
кладут лед прямо в бокалы.
Девушка рассмеялась мелодичным смехом, — его
замечание, видно, позабавило ее от души.
32

— Да будет вам известно, — объяснила она
снисходительным тоном, — что мы, люди праздного сословия,
часто развлекаемся именно тем, что нарушаем
установленные традиции. Как раз последнее время модно класть
лед в шампанское. Эта причуда вошла в обычай с обеда в
Уолдорфе, который давали в честь приезда татарского
князя. Но скоро эта прихоть сменится другой. Неделю
тому назад на званом обеде на Мэдисон-авеню возле
каждого прибора была положена зеленая лайковая
перчатка, которую полагалось надеть, кушая маслины.
— Да, — признался молодой человек смиренно, —
все эти тонкости, все эти забавы интимных кругов
высшего света остаются неизвестными широкой публике.
— Иногда, — продолжала девушка, принимая его
признание в невежестве легким кивком головы, — иногда
я думаю, что если б я могла полюбить, то только
человека из низшего класса. Какого-нибудь труженика, а не
трутня. Но безусловно требования богатства и знатности
окажутся сильней моих склонностей. Сейчас, например,
меня осаждают двое. Один из них герцог немецкого
княжества. Я подозреваю, что у него есть или была жена,
которую он довел до сумасшествия своей
необузданностью и жестокостью. Другой претендент — английский
маркиз, такой чопорный и расчетливый, что я, пожалуй,
предпочту свирепость герцога. Но что побуждает меня
говорить все это вам, мистер Покенстэкер?
— Паркенстэкер, — едва слышно пролепетал молодой
человек. — Честное слово, вы не можете себе
представить, как я ценю ваше доверие.
Девушка окинула его спокойным, безразличным
взглядом, подчеркнувшим разницу их общественного
положения.
— Какая у вас профессия, мистер Паркенстэкер? —
спросила она.
— Очень скромная. Но я рассчитываю кое-чего
добиться в жизни. Вы это серьезно сказали, что можете
полюбить человека из низшего класса?
— Да, конечно. Но я сказала: «могла бы». Не
забудьте про герцога и маркиза. Да, ни одна профессия не
показалась бы мне слишком низкой, лишь бы сам
человек мне нравился.
— Я работаю, — объявил мистер Паркенстэкер, — в
одном ресторане.
3 О. Гещ,и Избранное, т. 2 33

Девушка слегка вздрогнула.
— Но не в качестве официанта? — спросила она
почти умоляюще. — Всякий труд благороден, но... личное
обслуживание, вы понимаете, лакеи и...
— Нет, я не официант. Я кассир в... — Напротив, на
улице, идущей вдоль парка, сияли электрические буквы
вывески «Ресторан». — Я служу кассиром вон в том
ресторане.
Девушка взглянула на крохотные часики на
браслетке тонкой работы и поспешно встала. Она сунула
книгу в изящную сумочку, висевшую у пояса, в которой
книга едва помещалась.
— Почему вы не на работе? — спросила девушка.
— Я сегодня в ночной смене, — сказал молодой
человек. — В моем распоряжении еще целый час. Но ведь это
не последняя наша встреча? Могу я надеяться?..
— Не знаю. Возможно. А впрочем, может, мой
каприз больше не повторится. Я должна спешить. Меня
ждет званый обед, а потом ложа в театре — опять, увы,
все тот же неразрывный круг. Вы, вероятно, когда шли
сюда, заметили автомобиль на углу возле парка? Весь
белый.
— И с красными колесами? — спросил молодой
человек, задумчиво сдвинув брови.
— Да. Я всегда приезжаю сюда в этом авто. Пьер
ждет хМеня у входа. Он уверен, что я провожу время в
магазине на площади, по ту сторону парка.
Представляете вы себе путы жизни, в которой мы вынуждены
обманывать даже собственных шоферов? До свиданья.
— Но уже совсем стемнело, — сказал мистер Паркен-
стэкер, — а в парке столько всяких грубиянов.
Разрешите мне проводить...
— Если вы хоть сколько-нибудь считаетесь с моими
желаниями, — решительно ответила девушка, — вы
останетесь на этой скамье еще десять минут после того, как
я уйду. Я вовсе не ставлю вам это в вину, но вы, по
всей вероятности, осведомлены о том, что обычно на
автомобилях стоят монограммы их владельцев. Еще раз
до свиданья.
Быстро и с достоинством удалилась она в темноту
аллеи. Молодой человек глядел вслед ее стройной
фигуре, пока она не вышла из парка, направляясь к углу,
где стоял автомобиль. Затем, не колеблясь, он стал пре-
34

дательски красться следом за ней, прячась за деревьями
и кустами, все время идя параллельно пути, по которому
шла девушка, ни на секунду не теряя ее из виду.
Дойдя до угла, девушка повернула голову в сторону
белого автомобиля, мельком взглянула на него, прошла
мимо и стала переходить улицу. Под прикрытием
стоявшего возле парка кэба молодой человек следил взглядом
за каждым ее движением. Ступив на противоположный
тротуар, девушка толкнула дверь ресторана с сияющей
вывеской. Ресторан был из числа тех, где все сверкает,
все выкрашено в белую краску, всюду стекло и где можно
пообедать дешево и шикарно. Девушка прошла через
весь ресторан, скрылась куда-то в глубине его и тут же
вынырнула вновь, но уже без шляпы и вуалетки.
Сразу за входной стеклянной дверью находилась
касса. Рыжеволосая девушка, сидевшая за ней,
решительно взглянула на часы и стала слезать с табурета.
Девушка в сером платье заняла ее место.
Молодой человек сунул руки в карманы и медленно
пошел назад. На углу он споткнулся о маленький томик
в бумажной обертке, валявшийся на земле. По яркой
обложке он узнал книгу, которую читала девушка. Он
небрежно поднял ее и прочел заголовок: «Новые сказки
Шехерезады»; имя автора было Стивенсон. Молодой
человек уронил книгу в траву и с минуту стоял в
нерешительности. Потом открыл дверцу белого автомобиля,
сел, откинувшись на подушки, и сказал шоферу три
слова:
— В клуб, Анри.

КОМЕДИЯ ЛЮБОПЫТСТВА
Можно избежать смертоносного дыхания анчара, что
бы ни говорили любители метафор; можно, если очень
повезет, подбить глаз василиску; можно даже увернуться
от Цербера и Аргуса; но ни одному человеку, будь он
живой или мертвый, невозможно уйти от любопытного
взгляда зеваки.
Нью-Йорк — город зевак. Много в нем, конечно, и
таких людей, которые идут своей дорогой, сколачивая
капитал и не глядя ни направо, ни налево, но есть и целое
племя, очень своеобразное, состоящее, наподобие
марсиан, единственно из глаз и средств передвижения.
Эти фанатики любопытства, словно мухи, целым роем
слетаются на место всякого необычайного происшествия
и, затаив дыхание, проталкиваются как можно ближе.
Открывает ли рабочий люк, попадает ли под трамвай
житель северной окраины, роняет ли мальчишка яйцо на
тротуар, возвращаясь домой из лавочки, теряет ли дама
мелкую монету, выпавшую из дыры в перчатке, увозит
ли полиция телефон и записи скаковых ставок из
читальни Ибсеновского общества, провалятся ли в
подземку один-два дома или сенатор Депью выйдет на
прогулку — при всяком счастливом или несчастном случае
племя зевак, теряя разум,- неудержимо стремится к месту
происшествия.
Важность события не играет роли. С одинаковым
интересом и увлечением они глазеют и на опереточную
певичку и на человека, малюющего рекламу пилюль
против печени. Они готовы обступить тесным кругом и
колченогого инвалида и буксирующий автомобиль. Они
36

страдают манией любопытства. Это зрительные обжоры,
которые наслаждаются несчастьем ближнего,
захлебываются им. Они смотрят, глядят, пялятся, таращатся
мутными рыбьими глазами на приманку несчастья,
словно пучеглазый окунь.
Казалось бы, эти одержимые любопытством являют
собой совсем неподходящую дичь для пламенных стрел
Купидона, однако даже среди простейших трудно найти
совершенно невосприимчивую особь. Да, прекрасная
богиня романтики осенила своим крылом двух
представителей племени зевак, и любовь проникла в их сердца,
когда они стояли над распростертым телом человека,
которого переехал фургон с пивом.
Уильям Прай первым прибыл на место. Он был
знатоком по части таких зрелищ. Весь сияя от радости, он
стоял над жертвой несчастного случая и внимал ее
стонам, словно нежнейшей музыке. Толпа зевак плотно
сгрудилась вокруг жертвы, и Уильям Прай заметил
сильное движение в этой толпе как раз против того места,
где он стоял. Какое-то стремительно несущееся тело
рассекало толпу, словно смерч, отшвыривая людей в
стороны Орудуя локтями, зонтиком, шляпной булавкой,
языком и ногтями, Вайолет Сеймур прокладывала себе
дорогу в первый ряд зрителей. Силачи, которые без,
труда садились на гарлемский поезд в 5.30, отлетали,
как слабые дети, столкнувшись с ней на пути к центру.
Две солидные дамы, своими глазами видевшие
свадьбу герцога Роксборо и не раз останавливавшие все
движение на Двадцать третьей улице, после встречи с
Вайолет отступили во второй ряд, оправляя
порванные блузки. Уильям Прай полюбил ее с первого
взгляда.
Карета скорой помощи увезла бессознательного
пособника Купидона. Уильям и Вайолет остались и после
того, как толпа разошлась. Это были настоящие зеваки.
Люди, которые покидают место происшествия вместе
с каретой скорой помощи, лишены тех необходимых
элементов, из которых состоит истинное любопытство,
Тонкий букет события, его настоящий вкус можно
распознать только напоследок — пожирая глазами место
происшествия, разглядывая пристально дома напротив,
замирая в мечтах, с которыми не сравнится бред
курильщика опиума. Вайолет Сеймур и Уильям Прай знали
37

толк в несчастных случаях и умели извлекать из каждого
события весь сок до последней капли.
Потом они посмотрели друг на друга, У Вайолет
была коричневая родинка на шее, величиной с
серебряные полдоллара. Уильям так и впился в нее глазами.
У Прая были необыкновенно кривые ноги. Вайолет дала
себе волю и смотрела на них, не отрывая взгляда. Они
долго стояли лицом к лицу, глазея друг на друга. Этикет
не позволял им заговорить; зато в Городе Зевак
разрешается сколько угодно глядеть на деревья в парке и на
физические недостатки ближних.
Наконец, они расстались со вздохом. Но пивным
фургоном правил Купидон, и колесо, переехавшее чью-то
ногу, соединило два любящих сердца.
Во второй раз герой и героиня встретились перед
дощатым забором поблизости от Бродвея. День выдался
крайне неудачный. Не было драк на улицах, дети не
попадали под трамвай, калеки и толстяки в неглиже
встречались очень редко; никто не выказывал склонности
поскользнуться на банановой корке или упасть в обморок.
Не видно было даже чудака из Кокомо, штат Индиана,
который выдает себя за родственника бывшего мэра Лоу
и швыряет мелочь из окошечка кэба. Глядеть было не на
что, и Уильям Прай уже начинал томиться от скуки.
И вдруг он увидел, что перед щитом для объявлений,
усиленно толкаясь и пихаясь, стоит целая толпа.
Бросившись туда опрометью, он сшиб с ног старуху и
мальчишку с бутылкой молока и с нечеловеческой энергией
проложил себе дорогу в центр круга. Вайолет Сеймур
уже стояла в первом ряду без одного рукава и двух
золотых пломб, с вывихнутой рукой и сломанной
планшеткой корсета, не помня себя от счастья. Она смотрела на
то, что было перед нею. Маляр выписывал на заборе:
«Ешьте галеты, от них ваше лицо округлится».
Увидев Уильяма Прая, Вайолет покраснела. Уильям
саданул под ребро даму в черном шелковом реглане,
лягнул мальчишку, съездил по уху старого джентльмена и
сумел протолкаться поближе к Вайолет. Они стояли
рядом целый час, глядя, как маляр выписывает буквы.
Потом Уильям не смог дольше скрывать свои чувства. Он
дотронулся до ее плеча.
— Пойдемте со мной, — сказал он. — Я знаю, где
сидит чистильщик сапог без кадыка.
38

Она бросила на него застенчивый взгляд, но этот
взгляд светился несомненной любовью, преобразившей
ее лицо.
— И вы приберегли это для меня? — спросила она,
вся объятая смутным трепетом первого объяснения в
любви.
Они вместе побежали к ларьку чистильщика и
простояли больше часа, глазея на юного урода.
На тротуар перед ними упал с пятого этажа мойщик
окон. Когда подъехала скорая помощь, давая сигналы,
Уильям радостно пожал руку Вайолет.
— Четыре ребра по меньшей мере и сложный
перелом, — быстро шепнул он. — Ты не жалеешь, что
встретила меня, дорогая?
— Я? — сказала Вайолет, отвечая на его пожатие. —
Конечно, не жалею. Я могла бы целый день стоять и
глазеть рядом с тобой.
Спустя несколько дней их роман достиг высшей
точки. Быть может, читатель помнит, какое волнение
переживал весь город, когда негритянке Элизе Джейн надо
было вручить судебную повестку. Все племя зевак
глазело, не сходя с места. Уильям Прай своими руками
положил доску на два пивных бочонка напротив того дома,
где жила Элиза Джейн. Они с Вайолет просидели там
три дня и три ночи. Потом одному сыщику пришло в
голову, что можно открыть двери и вручить повестку. Он
послал за кинетоскопом и так и сделал.
Две души с такими сродными стремлениями
неминуемо должны были соединиться. Уильям Прай и
Вайолет Сеймур обручились в тот же вечер, после того как
полисмен прогнал их резиновой дубинкой. Семена любви
пали на добрую почву, дружно взошли и расцвели
пышным цветом.
Свадьба была назначена на десятое июня. Большая
церковь была вся завалена цветами. Многочисленное
племя зевак, рассеянное по всему свету, просто помешано
на свадьбах. Это пессимисты на церковных скамьях. Они
высмеивают жениха и издеваются над невестой. Они
приходят потешаться над вашим браком, а если вам удается
сбежать от Гименея на бледном коне смерти, они
являются на похороны, садятся на ту же скамью и
оплакивают ваше счастливое избавление. Любопытство —
растяжимое понятие.
89

Церковь была ярко освещена. На асфальтовом
тротуаре был разложен бархатный ковер, доходивший до
самой мостовой. Подружки невесты расправляли друг
другу ленты на поясе и перешептывались насчет
невестиных веснушек. Кучера украшали свои кнуты белыми
бантами и жалели, что время от выпивки до выпивки
тянется так долго. Пастор размышлял о том, сколько ему
заплатят, и соображал, хватит ли этих денег на новый
костюм для него самого и на портрет Лауры Джейн
Либби для его жены. Да, в воздухе реял Купидон.
И перед церковью, братья мои, волновались и
колыхались тесные ряды племени зевак. Они стояли двумя
сплошными массами, разделенные ковром и дубинками
полицейских. Они толпились, как стадо, дрались,
толкались, отступали и наступали и давили друг друга, чтобы
увидеть, как девчонка в белой вуали приобретет законное
право обыскивать карманы мужа, пока он спит.
Однако час, назначенный для свадьбы, наступил и
прошел, а жениха с невестой все не было. Нетерпение
сменилось тревогой, тревога привела к поискам, но
героев дня нигде не могли найти. Тут вмешались в дело
два дюжих полисмена и вытащили из разъяренной толпы
зевак помятого и полузадохшегося субъекта с
обручальным кольцом в жилетном кармане и громко рыдающую
растрепанную женщину, всю оборванную и в синяках.
Уильям Прай и Вайолет Сеймур, верные привычке,
смешались с буйной толпой зрителей, не устояв перед
обуревавшим их желанием видеть самих себя в роли
жениха и невесты входящими в убранную розами
церковь.
Любопытство — то же шило в мешке.

КВАДРАТУРА КРУГА
Рискуя надоесть вам, автор считает своим долгом
предпослать этому рассказу о сильных страстях
вступление геометрического характера.
Природа движется по кругу. Искусство — по прямой
линии. Все натуральное округлено, все искусственное
угловато. Человек, заблудившийся в метель, сам того не
сознавая, описывает круги; ноги горожанина, приученные
к прямоугольным комнатам и площадям, уводят его по
прямой линии прочь от него самого.
Круглые глаза ребенка служат типичным примером
невинности; прищуренные, суженные до прямой линии
глаза кокетки свидетельствуют о вторжении Искусства.
Прямая линия рта говорит о хитрости и лукавстве; и кто
же не читал самых вдохновенных лирических излияний
Природы на губах, округлившихся для невинного
поцелуя?
Красота — это Природа, достигшая совершенства,
округленность — это ее главный атрибут. Возьмите,
например, полную луну, золотой шар над входом в ссудную
кассу, купола храмов, круглый пирог с черникой,
обручальное кольцо, арену цирка, круговую чашу, монету,
которую вы даете на чай официанту. С другой стороны,
прямая линия свидетельствует об отклонении от
Природы. Сравните только пояс Венеры с прямыми
складочками английской блузки.
Когда мы начинаем двигаться по прямой линии и
огибать острые углы, наша натура терпит изменения.
Таким образом, Природа, более гибкая, чем Искусство,
приспособляется к его более жестким канона*м. В резуль-
41

тате нередко получается весьма курьезное явление,
например: голубая роза, древесный спирт, штат Миссури,
голосующий за республиканцев, цветная капуста в
сухарях и житель Нью-Йорка.
Природные свойства быстрее всего утрачиваются в
большом городе. Причину этого надо искать не в этике,
а в геометрии. Прямые линии улиц и зданий,
прямолинейность законов и обычаев, тротуары, никогда не
отклоняющиеся от прямой линии, строгие, жесткие правила, не
допускающие компромисса ни в чем, даже в отдыхе и
развлечениях, — все это бросает холодный вызов кривой
линии Природы.
Поэтому можно сказать, что большой город разрешил
задачу о квадратуре круга. И можно прибавить, что это
математическое введение предшествует рассказу об
одной кентуккийской вендетте, которую судьба привела
в город, имеющий обыкновение обламывать и обминать
все, что в него входит, и придавать ему форму своих
углов.
Эта вендетта началась в Кэмберлендских горах между
семействами Фолуэл и Гаркнесс. Первой жертвой
кровной вражды пала охотничья собака Билла Гаркнесса,
тренированная на опоссума. Гаркнессы возместили эту
тяжелую утрату, укокошив главу рода Фолуэлов. Фо-
луэлы не задержались с ответом. Они смазали дробовики
и отправили Билла Гаркнесса вслед за его собакой в ту
страну, где опоссум сам слезает к охотнику с дерева, не
дожидаясь, чтобы дерево срубили.
Вендетта процветала в течение сорока лет. Гаркнессов
пристреливали через освещенные окна их домов, за
плугом, во сне, по дороге с молитвенных собраний, на дуэли,
в трезвом виде и наоборот, поодиночке и семейными
группами, подготовленными к переходу в лучший мир и в
нераскаянном состоянии. Ветви родословного древа
Фолуэлов отсекались точно таким же образом, в полном
согласии с традициями и обычаями их страны.
В конце концов, после такой усиленной стрижки
родословного дерева, в живых осталось по одному человеку
с каждой стороны. И тут Кол Гаркнесс, рассудив,
вероятно, что продолжение фамильной распри приняло бы
уже чересчур личный характер, неожиданно скрылся из
Кэмберленда, игнорируя все права Сэма, последнего
мстителя из рода Фолуэлов.
42

Через год после этого Сэм Фолуэл узнал, что его
наследственный враг, здравый и невредимый, живет в
Нью-Йорке. Сэм вышел во двор, перевернул кверху дном
большой котел для стирки белья, наскреб со дна сажи,
смешал ее со свиным салом и начистил этой смесью
сапоги. Потом надел дешевый костюм когда-то орехового
цвета, а теперь перекрашенный в черный, белую рубашку
и воротничок и уложил в ковровый саквояж белье,
достойное спартанца. Он снял с гвоздя дробовик, но тут же
со вздохом повесил его обратно. Какой бы похвальной и
высоконравственной ни считалась эта привычка в Кэм-
берленде, неизвестно еще, что скажут в Нью-Йорке, если
он начнет охотиться на белок среди небоскребов
Бродвея. Старенький, но надежный кольт, покоившийся много
лет в ящике комода, показался ему самым подходящим
оружием для того, чтобы перенести вендетту в столичные
сферы. Этот револьвер, вместе с охотничьим ножом з
кожаных ножнах, Сэм уложил в ковровый саквояж. И,
проезжая верхом на муле мимо кедровой рощи к станции
железной дороги, он обернулся и окинул мрачным
взглядом кучку белых сосновых надгробий — родовое
кладбище Фолуэлов.
Сэм Фолуэл прибыл в Нью-Йорк поздно вечером. Все
еще следуя свободным законам природы, движущейся по
кругу, он сначала не заметил грозных, безжалостных,
острых и жестких углов большого города, затаившегося
во мраке и готового сомкнуться вокруг его сердца и
мозга и отштамповать его наподобие остальных своих
жертв. Кэбмен выхватил Сэма из гущи пассажиров, как
он сам, бывало, выхватывал орех из вороха опавших
листьев, и умчал в гостиницу, соответствующую его
сапогам и ковровому саквояжу.
На следующее утро последний из Фолуэлов сделал
вылазку в город, где скрывался последний из Гаркнессов.
Кольт он засунул под пиджак и укрепил на узком
ремешке; охотничий нож висел у него между лопаток, на
полдюйма от воротника. Ему было известно одно — что
Кол Гаркнесс ездит с фургоном где-то в этом городе и
что он, Сэм Фолуэл, должен его убить, — и как только он
ступил на тротуар, глаза его налились кровью и сердце
загорелось жаждою мести.
Шум и грохот центральных авеню завлекал его все
дальше и дальше. Ему казалось, что вот-вот он встретит
43

на улице Кола с кувшином для пива в одной руке, с
хлыстом в другой и без пиджака, точь-в-гочь как где-
нибудь во Франкфурте или Лорел-Сити. Но прошел
почти час, а Кол все еще не попадался ему навстречу.
Может быть, он поджидал Сэма в засаде, готовясь
застрелить его из окна или из-за двери. Некоторое время
Сэм зорко следил за всеми дверьми и окнами.
К полудню городу надоело играть с ним, как кошка
с мышью, и он вдруг прижал Сэма своими прямыми
линиями.
Сэм Фолуэл стоял на месте скрещения двух больших
прямых артерий города. Он посмотрел на все четыре
стороны и увидел нашу планету, вырванную из своей
орбиты и превращенную с помощью рулетки и уровня в
прямоугольную плоскость, нарезаную на участки. Все
живое двигалось по дорогам, по колеям, по рельсам,
уложенное в систему, введенное в границы. Корнем жизни
был кубический корень, мерой жизни была квадратная
мера. Люди вереницей проходили мимо, ужасный шум и
грохот оглушили его.
Сэм прислонился к острому углу каменного здания.
Чужие лица мелькали мимо него тысячами, и ни одно из
них не обратилось к нему. Ему казалось, что он уже
умер, что он призрак и его никто не видит. И город
поразил его сердце тоской одиночества.
Какой-то толстяк, отделившись ог потока прохожих,
остановился в нескольких шагах от него, дожидаясь
трамвая. Сэм незаметно подобрался к нему поближе
и заорал ему в ухо, стараясь перекричать уличный
шум.
—- У Ранкинсов свиньи весили куда больше наших, да
ведь в ихних местах желуди совсем другие, много лучше,
чем у нас...
Толстяк отодвинулся подальше и стал покупать
жареные каштаны, чтобы скрыть свой испуг.
Сэм почувствовал, что необходимо выпить. На той
стороне улицы мужчины входили и выходили через
вращающуюся дверь. Сквозь нее мелькала блестящая
стойка, уставленная бутылками. Мститель перешел
дорогу и попытался войти. И здесь опять Искусство
преобразило знакомый круг представлений. Рука Сэма не на-
холила дверной ручки — она тщетно скользила по
прямоугольной дубовой панели, окованной медью, без еди-
44

ного выступа, хотя бы с булавочную головку величиной,
за который можно было бы ухватиться,
Смущенный, красный, растерянный, он отошел от
бесполезной двери и сел на ступеньки. Дубинка из
акации ткнула его в ребро.
— Проходи! —сказал полисмен. — Ты здесь
давненько околачиваешься.
На следующем перекрестке резкий свисток оглушил
Сэма. Он обернулся и увидел какого-то злодея,
посылающего ему мрачные взгляды из-за дымящейся на
жаровне горки земляных орехов. Он хотел перейти улицу.
Какая-то громадная машина, без лошадей, с голосом
быка и запахом коптящей лампы, промчалась мимо,
ободрав ему колени. Кэб задел его ступицей, а извозчик дал
ему понять, что любезности выдуманы не для таких
случаев. Шофер, яростно названивая в звонок, впервые в
жизни оказался солидарен с извозчиком. Крупная дама
в шелковой жакетке «шанжан» толкнула его локтем в
спину, а мальчишка-газетчик, не торопясь, швырял в
него банановыми корками и приговаривал: «И не
хочется, да нельзя упускать такой случай!»
Кол Гаркнесс, кончив работу и поставив фургон под
навес, завернул за острый угол того самого здания,
которому смелый замысел архитектора придал форму
безопасной бритвы 1. В толпе спешащих прохожих, всего в
трех шагах впереди себя, он увидел последнего кровного
врага всех своих родных и близких.
Он остановился, как вкопанный, и в первое
мгновение растерялся, застигнутый врасплох без оружия. Но
Сэм Фолуэл уже заметил его своими зоркими глазами
горца.
Последовал прыжок, поток прохожих на мгновение
заколебался и покрылся рябью, и голос Сэма крикнул:
— Здорово, Кол! До чего же я рад тебя видеть!
И на углу Бродвея, Пятой авеню и Двадцать
третьей улицы кровные враги из Кэмберленда пожали
друг другу руки.
«Небоскреб-утюг», имеющий в плане острый угол.

ПОГРЕБОК И РОЗА
Мисс Пози Кэрингтон заслуженно пользовалась
славой. Жизнь ее началась под малообещающей фамилией
Боге, в деревушке Кранбери Корнере. В восемнадцать
лет она приобрела фамилию Кэрингтон и положение
хористки в столичном театре фарса. После этого она легко
одолела положенные ступени от «фигурантки»,
участницы знаменитого октета «Пташка» в нашумевшей
музыкальной комедии «Вздор и врали», к сольному номеру
в танце букашек в «Фоль де Роль» и, наконец, к роли
Тойнет в оперетке «Купальный халат короля» — роли,
завоевавшей расположение критиков и создавшей ей
успех. К моменту нашего рассказа мисс Кэрингтон
купалась в славе, лести и шампанском, и дальновидный
герр Тимоти Гольдштейн, антрепренер, заручился ее
подписью на солидном документе, гласившем, что мисс Пози
согласна блистать весь наступающий сезон в новой
пьесе Дайд Рича «При свете газа».
Незамедлительно к герру Тимоти явился молодой
талантливый сын века, актер на характерные роли, мистер
Хайсмис, рассчитывавший получить ангажемент на роль
Соля Хэйтосера, главного мужского комического
персонажа в пьесе «При свете газа».
— Милый мой, — сказал ему Гольдштейн, — берите
роль, если только вам удастся ее получить. Мисс
Кэрингтон меня все равно не послушает. Она уже отвергла с
полдюжины лучших актеров на амплуа «деревенских
простаков». И говорит, что ноги ее не будет на сцене,
пока не раздобудут настоящего Хэйтосера. Она, видите
ли, выросла в провинции, и когда этакое оранжерейное
45

растеньице с Бродвея, понатыкав в волосы соломинок,
пытается изображать полевую травку, мисс Пози просто
из себя выходит. Я спросил ее, шутки ради, не подойдет
ли для этой роли Ленман Томпсон. «Нет, — заявила
она. — Не желаю ни его, ни Джона Дрю, ни Джима
Корбета, — никого из этих щеголей, которые путают
турнепс с турникетом. Мне чтобы было без подделок». Так
вот, мой милый, хотите играть Соля Хэйтосера — сумейте
убедить мисс Кэрингтон. Желаю удачи.
На следующий день Хайсмис уже ехал поездом в
Кранбери Корнере. Он пробыл в этом глухом и скучном
местечке три дня. Он разыскал Богсов и вызубрил
назубок всю историю их рода до третьего и четвертого
поколений включительно. Он тщательно изучил события
и местный колорит Кранбери Корнере. Деревня не
поспевала за мисс Кэрингтон. На взгляд Хайсмиса, там,
со времени отбытия единственной жрицы Терпсихоры,
произошло так же мало существенных перемен, как
бывает на сцене, когда предполагается, что «с тех пор
прошло четыре года». Приняв, подобно хамелеону, окраску
Кранбери Корнере, Хайсмис вернулся в город хамелео-
новских превращений.
Все произошло в маленьком погребке, — именно здесь
пришлось Хайсмису блеснуть своим актерским
искусством. Нет необходимости уточнять место действия:
существует только один погребок, где вы можете
рассчитывать встретить мисс Пози Кэрингтон по окончании
спектакля «Купальный халат короля».
За одним из столиков сидела небольшая оживленная
компания, к которой тянулись взгляды всех
присутствующих. Миниатюрная, пикантная, задорная,
очаровательная, упоенная славой, мисс Кэрингтон по праву должна
быть названа первой. За ней герр Гольдштейн,
громкоголосый, курчавый, неуклюжий, чуточку встревоженный,
как медведь, каким-то чудом поймавший в лапы бабочку.
Следующий — некий служитель прессы, грустный, вечно
настороженный, расценивающий каждую обращенную к
нему фразу как возможный материал для
корреспонденции и поглощающий свои омары а ля Ныобург в
величественном молчании. И, наконец, молодой человек с
пробором и с именем, которое сверкало золотом на оборотной
стороне ресторанных счетов. Они сидели за столиком, а
музыканты играли, лакеи сновали взад и вперед, выпол-
47

няя свои сложные обязанности, неизменно обернувшись
спиной ко всем нуждающимся в их услугах, и все это
было очень мило и весело, потому что происходило на
девять футов ниже тротуара.
В одиннадцать сорок пять в погребок вошло некое
существо. Первая скрипка вместо ля взяла ля бемоль;
кларнет пустил петуха в середине фиоритуры; мисс Кэ-
рингтон фыркнула, а юноша с пробором проглотил
косточку от маслины.
Вид у вновь вошедшего был восхитительно и
безупречно деревенский. Тощий, нескладный,
неповоротливый парень с льняными волосами, с разинутым ртом,
неуклюжий, одуревший от обилия света и публики. На
нем был костюм цвета орехового масла и яркоголубой
галстук, из рукавов на четыре дюйма торчали костлявые
руки, а из-под брюк на такую же длину высовывались
лодыжки в белых носках. Он опрокинул стул, уселся на
другой, закрутил вингом ногу вокруг ножки столика и
заискивающе улыбнулся подошедшему к нему лакею.
— Мне бы стаканчик имбирного пива, — сказал он в
ответ на вежливый вопрос официанта.
Взоры всего погребка устремились на пришельца. Он
был свеж, как молодой редис, и незатейлив, как грабли.
Вытаращив глаза, он сразу же принялся блуждать
взглядом по сторонам, словно высматривая, не забрели ли
свиньи на грядки с картофелем. Наконец, его взгляд
остановился на мисс Кэрингтон. Он встал и пошел к ее
столику с широкой сияющей улыбкой, краснея от приятного
смущения.
— Как поживаете, мисс Пози? — спросил он с
акцентом, не оставляющим сомнения в его происхождении. —
Или вы не узнаете меня? Я ведь Билл Самерс, — помните
Самерсов, которые жили как раз за кузницей? Ну ясно,
я малость подрос с тех пор, как вы уехали из Кранбери
Корнере. А знаете, Лиза Перри так и полагала, что я,
очень даже возможно, могу встретиться с вами в городе.
Лиза ведь, знаете, вышла замуж за Бэна Станфилда, и
она говорит...
— Да что вы? — пеоебила его мисс Пози с
живостью. — Чтобы Лиза Перри вышла замуж? С ее-то
веснушками?!
— Вышла замуж в июне,—ухмыльнулся сплетник.—
Теперь она переехала в старый Татам-Плейс. А Хэм
48

Райли, тот стал святошей. Старая мисс Близерс продала
свой домишко капитану Спунеру; у Уотерсов младшая
дочка сбежала с учителем музыки; в марте сгорело
здание суда; вашего дядюшку Уайли выбрали констеблем;
Матильда Хоскинс загнала себе иглу в руку и умерла.
А Том Бидл приударяет за Салли Лазроп, — говорят, ни
одного вечера не пропускает, все торчит у них на
крылечке.
— За этой лупоглазой? — воскликнула мисс
Кэрингтон несколько резко. — Но ведь Том Бидл когда-то...
Простите, друзья, я сейчас. Знакомьтесь. Это мой старый
приятель, мистер... как вас? Да, мистер Самерс. Мистер
Гольдштейн, мистер Рикетс, мистер... о, а как же ваша
фамилия? Ну, все равно: Джонни. А теперь пойдемте
вон туда, расскажите мне еще что-нибудь.
Она повлекла его за собой к пустому столику,
стоявшему в углу. Герр Гольдштейн пожал жирными плечами
и подозвал официанта. Репортер слегка оживился и
заказал абсент. Юноша с пробором погрузился в
меланхолию. Посетители погребка смеялись, звенели стаканами
и наслаждались спектаклем, который Пози давала им
сверх своей обычной программы. Некоторые скептики
перешептывались насчет «рекламы» и улыбались с
понимающим видом.
Пози Кэрингтон оперлась на руки своим
очаровательным подбородком с ямочкой и забыла про публику —
способность, принесшая ей лавры.
— Я что-то не припоминаю никакого Билла Са-
мерса, — сказала она задумчиво, глядя прямо в невинные
голубые глаза сельского жителя.—Но вообще-то Самер-
сов я помню. У нас там, наверное, не много произошло
перемен. Вы моих давно видали?
И тут Хайсмис пустил в ход свой козырь. Роль Соля
Хэйтосера требовала не только комизма, но и пафоса.
Пусть мисс Кэрингтон убедится, что и с этим он
справляется не хуже.
— Мисс Пози, — начал «Билл Самерс». — Я заходил
в ваш родительский дом всего дня три тому назад. Да,
правду сказать, особо больших перемен там нет. Вот
сиреневый куст под окном кухни вырос на целый фут,
а вяз во дворе засох, пришлось его срубить. И все-таки
все словно бы не то, что было раньше.
— Как мама? — спросила мисс Кэрингтон.
4 О. Генри Избранное, т. 2 49

— Когда я в последний раз видел ее, она сидела на
крылечке, вязала дорожку на стол, — сказал «Билл». —
Она постарела, мисс Пози. Но в доме все попрежнему.
Ваша матушка предложила мне присесть. «Только,
Уильям, не троньте ту плетеную качалку, — сказала
она. — Ее не касались с тех пор, как уехала Пози. И этот
фартук, который она начала подрубать, — он тоже так
вот и лежит с того дня, как она сама бросила его на
ручку качалки. Я все надеюсь, — говорит она, — что
когда-нибудь Пози еще дошьет этот рубец».
Мисс Кэрингтон властным жестом подозвала лакея.
— Шампанского — пинту, сухого, — приказала она
коротко. — Счет Гольдштейну.
— Солнце светило прямо на крыльцо, — продолжал
кранберийский летописец, — и ваша матушка сидела как
раз против света. Я, значит, и говорю, что, может, ей
лучше пересесть немножко в сторону. «Нет, Уильям, —
говорит она, — стоит мне только сесть вот так да начать
посматривать на дорогу, и я уж не могу сдвинуться с
места. Всякий день, как только выберется свободная
минутка, я гляжу через изгородь, высматриваю, не идет ли
моя Пози. Она ушла от нас ночью, а наутро мы видели
в пыли на дороге следы ее маленьких башмачков. И до
сих пор я все думаю, что когда-нибудь она вернется
назад по этой же самой дороге, когда устанет от шумной
жизни и вспомнит о своей старой матери».
— Когда я уходил, — закончил «Билл», — я сорвал!
вот это с куста перед вашим домом. Мне подумалось,
может я и впрямь увижу вас в городе, ну, и вам приятно
будет получить что-нибудь из родного дома.
Он вытащил из кармана пиджака розу — блекнущую,
желтую, бархатистую розу, поникшую головкой в
душной атмосфере этого вульгарного погребка, как
девственница на римской арене перед горячим дыханием львов.
Громкий, но мелодичный смех мисс Пози заглушил
звуки оркестра, исполнявшего «Колокольчики».
— Ах, бог ты мой, — воскликнула она весело. — Ну
есть ли что на свете скучнее нашего Краибери? Право,
теперь бы, кажется, я не могла бы пробыть там и двух
часов — просто умерла бы со скуки. Ну, я очень рада,
мистер Самерс, что повидалась с вами. А теперь,
пожалуй, мне пора отправляться домой да хорошенько
выспаться.
60

Она приколола желтую розу к своему чудесному
элегантному шелковому платью, встала и повелительно
кивнула в сторону герра Гольдштейна.
Все трое ее спутников и «Билл Самерс» проводили
мисс Пози к поджидавшему ее кэбу. Когда все ее оборки
и ленты были благополучно размещены, мисс Кэрингтон
на прощанье одарила всех ослепительным блеском зубок
и глаз.
— Зайдите навестить меня, Билл, прежде чем поедете
домой, — крикнула она, и блестящий экипаж'тронулся.
Хайсмис, как был, в своем маскарадном костюме,
отправился с герром Гольдштейном в маленькое кафе.
— Ну, каково, а? — опросил актер,' улыбаясь. —
Придется ей дать мне Соля Хэйтосера, как по-вашему?
Прелестная мисс ни на секунду не усомнилась.
— Я не слышал, ,о чем вы там разговаривали, —
сказал Гольдштейн, — но костюм ваш и манеры — окэй.
Пью за ваш успех. Советую завтра же, с утра, заглянуть
к мисс Кэрингтон и атаковать ее насчет роли. Не может
быть, чтобы она осталась равнодушна к вашим
способностям.
В одиннадцать сорок пять утра на следующий день
Хайсмис, элегантный, одетый по последней моде, с
уверенным видом, с цветком фуксии в петлице, явился к (мисс
Кэрингтон в ее роскошные апартаменты в отеле.
К нему вышла горничная актрисы, француженка.
— Мне очень жаль, — сказала мадемуазель Гор-
теыз, — но мне поручено передать это всем. Ах, как жаль!
Мисс Кэрингтон разорваль все контракт с театром и
уехаль жить в этот, как это? Да, в Кранбери Корнэр.

НОХНЩЕНИЕ МЕДОРЫ
Мисс Медора Мартин прибыла с ящиком красок и
мольбертом в Нью-Йорк из поселка Гармония, что лежит
у подножия Зеленых гор.
Мисс Медора походила на осеннюю розу, которую
пощадили первые заморозки, не пощадившие других ее
сестер. В поселке Гармония, когда мисс Медора уехала
в развратный Вавилон учиться живописи, про нее
говорили, что она сумасбродная, отчаянная, своевольная
девушка. В Нью-Йорке, когда она впервые появилась за
столом дешевого пансиона в Вест-Сайде, жильцы
спрашивали друг друга:
— Кто эта симпатичная старая дева?
Собравшись с духом и сообразуясь со средствами,
Медора сняла дешевую комнату и стала брать два урока
живописи в неделю у профессора Анджелини, бывшего
парикмахера, изучившего свою профессию в одном из
гарлемских танцклассов. Некому было сказать ей, что
она делает глупости, ибо всех нас в этом большом городе
постигает та же участь. Скольких из нас плохо бреют и
неправильно обучают тустепу бывшие ученики Бастьеыа
Лепажа и Жерома! Самое грустное зрелище в Нью-
Йорке — если не считать поведения толпы в часы пик —
это унылое шествие бездарных рабов Посредственности.
Им искусство является не благосклонной богиней, а
Цирцеей, которая обращает своих поклонников в уличных
котов, мяукающих у нее под дверьми, невзирая на
летящие в них камни и сапожные колодки критиков.
Некоторые ползком добираются до родного захолустья, где
их угощают снятым молоком изречения: «Говорили мы
62

вам», — большинство же остается мерзнуть во дворе
храма нашей богини, питаясь крошками с ее
божественного табльдота. Но кой-кому под конец надоедает это
бесплодное служение. И тогда перед нами открываются
два пути. Мы можем либо наняться к какому-нибудь
лавочнику и развозить в фургоне бакалею, либо окунуться
в водоворот богемы. Последнее звучит красивее, зато
первое гораздо выгоднее. Ибо, когда бакалейщик
заплатит нам за работу, мы можем взять напрокат фрак и —
штампованный юмор тут больше к месту — показать
богеме, где раки зимуют.
Мисс Медора избрала водоворот и тем самым дала
нам сюжет для этого маленького рассказа.
Профессор Анджелини очень хвалил ее этюды.
Однажды, когда она показала ему эскиз каштана в парке,
он объявил, что из нее выйдет вторая Роза Бонер. Но
иногда (всем великим художникам свойственны капризы)
он резко и беспощадно критиковал ее работы. Например,
в один прекрасный день Медора тщательно скопировала
статую на площади Колумба и ее архитектурное
окружение. Профессор, иронически улыбаясь, отшвырнул
набросок и сообщил ей, что Джотто однажды начертил
идеальную окружность одним движением руки.
Как-то раз шел дождик, денежный перевод из
Гармонии запоздал, у Медоры болела голова, профессор
попросил у нее взаймы два доллара, из художественного
магазина вернули непроданными все ее акварели, и...
мистер Бинкли пригласил ее поужинать.
Мистер Бинкли был присяжный весельчак пансиона.
Ему уже стукнуло сорок девять, и весь день он сидел в
своей рыбной лавке на одном из центральных рынков
города. Но после шести часов вечера он надевал фрак
и разглагольствовал об Искусстве. Молодые люди звали
его пролазой. Считалось, что в самом избранном кругу
богемы он свой человек. Ни для кого не было тайной,
что он как-то дал десять долларов взаймы одному юноше,
подававшему надежды и даже поместившему какой-то
рисунок в «Пэке». Вот таким-то образом некоторые
получают доступ в заколдованный круг, а другие — сытный
ужин.
Остальные жильцы с завистью смотрели на Медору,
когда она в девять часов вечера выходила из пансиона
под руку с мистером Бинкли. Она была прелестна, как
5с

букет осенних листьев, в своей бледноголубой блузке
из... э-э... ну, знаете, такая воздушная ткань, и
плиссированной вуалевой юбке, с румянцем на худых щеках, чуть
тронутых розовой пудрой, с платочком и ключом от
комнаты в шагреневой коричневой сумке.
И мистер Бинкли, краснолицый и седоусый, выглядел
очень внушительно и эффектно в узком фраке, с жирной
складкой на шее, точно у знаменитого романиста.
Свернув за угол с ярко освещенного Бродвея, они
подъехали к кафе Теренс, самому популярному среди
богемы кабачку, куда доступ открыт только избранным.
Медора с Зеленых гор шла за своим спутником между
рядами маленьких столиков.
Три раза в жизни женщина ступает словно по облакам
и ног под собой не чувствует от радости: первый раз,
когда она идет под венец, второй раз, когда она входит
в святилище богемы, и третий раз, когда она выходит из
своего огорода с убитой соседской курицей в руках.
За накрытым столом сидели трое или четверо
посетителей. Официант летал вокруг, как пчела, .на скатерти
сверкали хрусталь и серебро. Как прелюдия к ужину,
подобный доисторическим гранитным пластам,
предшествующим появлению простейших организмов, зубам
многострадальных горожан был предложен французский хлеб,
изготовленный по тем же рецептам, что и вековые
гранитные глыбы, — и боги улыбались, вкушая нектар с
домашними булочками, а зубные врачи плясали от радости под
сенью своих блистающих золотом вывесок.
Взор Бинкли, устремленный на одного из молодых
людей, блеснул особым блеском, свойственным
представителю богемы, — в этом взоре сочетались взгляд
василиска, сверкание пузырьков в бокалах с пивом,
вдохновение художника и назойливость попрошайки.
Молодой человек вскочил с места.
— Здорово, старина Бинкли! — крикнул он. — И не
думайте проходить мимо нашего стола. Садитесь с нами,
если вы не ужинаете в другой компании.
— Ну что ж, дружище, — сказал Бинкли, владелец
рыбной лавки. — Вы же знаете, я люблю толкаться среди
богемы. Мистер Вандейк, мистер Маддер... э-э... мисс
Мартин, тоже любимица муз... э-э...
Присутствующие быстро перезнакомились. Тут были
еще мисс Элиза и мисс Туанетта — скорее всего натур-
64

щицы, — они болтали о Генри Джемсе и Сен-Режи, и это
получалось у них неплохо.
Медора была в упоении. Голова у нее кружилась от
музыки, исступленной, опьяняющей музыки трубадуров,
восседавших где-то в задних комнатах Элизиума. Это
был мир, доселе недоступный ни ее буйному
воображению, ни железным дорогам, контролируемым Гаррима-
ном. Она сидела, спокойная по внешности, как и подобает
уроженке Зеленых гор, но ее душа была охвачена
знойным пламенем Андалузии. За столиками сидела богема.
В воздухе веяло ароматом цветов и цветной капусты.
Звенели смех и серебро, дамам предлагали руку и сердце,
вино и фрукты; в бокалах искрилось шампанское, в
беседах — остроумие.
Вандейк взъерошил свои длинные черные кудри,
сдернул на сторону небрежно повязанный галстук и
наклонился к Маддеру.
— Послушай, Мадди, — прошептал он с чувством, —
иногда мне хочется вернуть этому филистеру десять
долларов и послать его к черту.
Маддер взъерошил мочального цвета гриву и сдернул
на сторону небрежно повязанный галстук.
— И думать не смей, Ванди, — ответил он. — Деньги
уходят, а Искусство остается.
Медора ела необыкновенные кушанья и пила вино,
которое стояло перед ней в стакане. Оно было того же
цвета, что и дома в Вермонте. Официант налил в другой
бокал чего-то кипящего, что оказалось холодным на вкус.
Никогда еще у нее не было так легко на сердце.
Оркестр играл грустный вальс, знакомый Медоре по
шарманкам. Она кивала в такт головой, напевая мотив
слабеньким сопрано. Маддер посмотрел на нее через
стол, удивляясь, в каких морях выудил ее Бинкли. Она
улыбнулась ему, и оба они подняли бокалы с вином,
которое кипело в холодном состоянии.
Бинкли оставил в покое искусство и болтал теперь о
небывалом ходе сельди. Мисс Элиза поправляла булавку
в виде палитры в галстуке мистера Вандейка. Какой-то
филистер за дальним столиком плел что-то такое, не то
о Жероме, не то о Джероме. Знаменитая актриса
взволнованно говорила о модных чулках с монограммами.
Продавец из чулочного отделения универсального магазина
во всеуслышание разглагольствовал о драме. Писатель

ругал Диккенса. За особым столиком редактор журнала-
и фотограф пили сухое вино. Пышная молодая особа
говорила известному скульптору:
— Подите вы с вашими греками! Пускай ваша
Венера Милицейская поступит в манекены к Когену, через
месяц на нее только плащи и можно будет примерять!
Всех этих ваших греков и римов надо опять закопать
в раскопки!
Так развлекалась богема.
В одиннадцать часов мистер Бинкли отвез Медору в
пансион и, галантно раскланявшись, покинул ее у
подножия парадной лестницы. Она поднялась к себе в комнату
и зажгла газ.
И тут, так же внезапно, как страшный джин из
медного кувшина, в комнате возник грозный призрак
пуританской совести. Ужасный поступок Медоры встал перед
нею во весь свой гигантский рост. Она воистину «была с
нечестивыми и смотрела на вино, как оно краснеет, как
оно искрится в чаше».
Ровно в полночь она написала следующее письмо:
«М-ру Бирия Хоскинсу,
Гармония, Вермонт.
Милостивый государь!
Отныне я умерла для вас навеки. Я слишком сильно
любила вас, чтобы загубить вашу жизнь, соединив ее с
моей, запятнанной грехом и преступлением. Я не устояла
против соблазнов этого греховного мира и погрязла в
водовороте Богемы. Нет той бездны вопиющего порока,
которую я не изведала бы до дна. Бороться против моего
решения бесполезно. Я пала так глубоко, что подняться
уже невозможно. Постарайтесь забыть меня. Я
затерялась навсегда в дебрях прекрасной, но греховной Богемы.
Прощайте.
Когда-то ваша
Медора».
Наутро Медора обдумала свое решение. Люцифер,
низринутый с небес, чувствовал себя не более
отверженным. Между нею и цветущими яблонями Гармонии зияла
пропасть. Огненный херувим отгонял ее от врат потерян-
56

ного рая. В один вечер, с помощью Бинкли и Мумма *, ее
поглотила пучина богемы.
Оставалось только одно: вести блестящую, но
порочную жизнь. К священным рощам Вермонта она никогда
больше не посмеет приблизиться. Но она не погрузится
в безвестность — есть в истории громкие, влекущие к себе
имена, их-то она и изберет в образцы для себя. Камилла,
Лола Монтес, Мария Стюарт, Заза 2 — таким же громким
именем станет для грядущих поколений имя Медоры
Мартин.
Два дня Медора не выходила из комнаты. На третий
день она развернула какой-то журнал и, увидев портрет
бельгийского короля, презрительно захохотала. Если этот
знахменитый покоритель женских сердец встретится на ее
пути, он должен будет склониться перед ее холодной и
гордой красотой. Она не станет щадить ни стариков, ни
молодых. Вся Америка, вся Европа окажется во власти
ее мрачных, но неотразимых чар.
Пока еще ей тяжело было думать о той жизни, к
которой она когда-то стремилась, — о мирной жизни под
сенью Зеленых гор, рука об руку с Хоскинсом, о
тысячных заказах на картины, приходящих с каждой почтой
из Нью-Йорка.
Ее роковая ошибка разбила эту мечту.
На четвертый день Медора напудрилась и подкрасила
губы. Один раз она видела знаменитую Картер в роли
Заза. Она стала перед зеркалом в небрежную позу и
воскликнула: «Zut! zut!» У нее это слово рифмовало с
«зуд», но как только она произнесла его, Гармония
отлетела от нее навсегда. Водоворот богемы поглотил ее.
Теперь ей нет возврата. И никогда Хоскинс...
Дверь открылась, и Хоскинс вошел в комнату.
— Дори, — сказал он, — для чего это ты испачкала
лицо мелом и красной краской?
Медора протянула вперед руку.
— Слишком поздно, — торжественно произнесла
она. — Жребий брошен. Отныне я принадлежу иному
миру. Проклинайте меня, если угодно, это ваше право.
1 Марка шампанского.
2 Камилла — героиня английского варианта «Дамы с
камелиями»; Лола Монтес — фаворитка баварского короля
Людовика I; Заза — героиня одноименной пьесы Бертона, актриса и
куртизанка.
57

Оставьте меня, дайте мне идти той дорогой, которую я
избрала. Пускай родные не произносят более моего
имени. Молитесь за меня иногда, пока я буду кружиться
в вихре веселья и жить блестящей, но пустой жизнью
богемы.
— Возьми полотенце, Дори, — сказал Хоскинс, — и
вытри лицо. Я выехал, как только получил твое письмо.
Эта твоя живопись ни к чему хорошему не ведет. Я
купил нам с тобой обратные билеты на вечерний поезд.
Скорей укладывай свои вещи в чемодан.
— Мне не под силу бороться с судьбой, Бирия. Уходи,
пока я не изнемогла в борьбе с нею.
— Как складывается этот мольберт, Дори? Да
собирай же вещи, надо еще успеть пообедать до пое&да.
Листья на кленах уже совсем распустились, Дори, вот
посмотришь»
— Неужели распустились, Бирия?
— Сама увидишь, Дори1 Утром, при солнце, это
прямо зеленое море.
— Ах, Бирия!
В вагоне она вдруг сказала ему:
— Удивляюсь, почему ты все-таки приехал, если
получил мое письмо?
— Ну, это-то пустяки! — сказал Бирия. — Где тебе
меня провести. Как ты могла уехать в эту самую
Богемию, когда на письме стоял штемпель «Нью-Йорк»?

святыня
Мисс Линетт д'Арманд повернулась спиной к
Бродвею. Это было то, что называется мера за меру,
поскольку Бродвей частенько поступал так же с мисс
д'Арманд. Но Бродвей от этого не оставался в убытке,
потому что бывшая звезда труппы «Пожинающий бурю»
не могла обойтись без Бродвея, тогда как он без нее
отлично мог обойтись.
Итак, мисс Линетт д'Арманд повернула свой стул
спинкой к окну, выходившему на Бродвей, и уселась
заштопать, пока не поздно, фильдекосовую пятку
черного шелкового чулка. Шум и блеск Бродвея,
грохочущего под окном, мало привлекал ее. Ей больше всего
хотелось бы сейчас вдохнуть полной грудью спертый
воздух артистической уборной на этой волшебной улице и'
насладиться восторженным гулом зрительного зала, где
собралась капризнейшая публика. Но пока что не ме-
ш-ало заняться чулками. Шелковые чулки так быстро
изнашиваются, но — в конце концов — это же самое
главное, то, без чего нельзя обойтись.
Гостиница «Талия» глядит на Бродвей, как Марафон
на море. Словно мрачный утес возвышается она над
пучиной, где сталкиваются потоки двух мощных артерий
города. Сюда, закончив свои скитания, собираются
труппы актеров снять котурны и отряхнут пыль с
сандалий. Кругом, на прилегающих улицах, на каждом шагу
театральные конторы, театры, студии и артистические
кабачки, где кормят омарами и куда в конце концов
приводят все эти тернистые пути.
Когда вы попадаете в запутанные коридоры
сумрачной, обветшалой «Талии», вам кажется, словно вы очу-
$9

тились в каком-то громадном ковчеге или шатре, который
вст-вот снимется с места, отплывет, улетит или укатится
на колесах. Все здесь словно пронизано чувством какого-
то беспокойства, ожидания, мимолетности и даже
томления и предчувствия. Коридоры представляют собой
настоящий лабиринт. Без провожатого вы обречены
блуждать в них, как потерянная душа в головоломке Сэма
Ллойда.
За каждым углом вы рискуете уткнуться в
артистическую уборную, отгороженную занавеской, или просто в
тупик. Вам встречаются всклокоченные трагики в
купальных халатах, тщетно разыскивающие ванные комнаты,
которые то ли действуют, то ли нет. Из сотен помещений
доносится гул голосов, отрывки старых и новых арий и
дружные взрывы смеха веселой актерской братии.
Лето уже наступило; сезонные труппы распущены,
актеры отдыхают в своем излюбленном караван-сарае и
усердно изо дня в день осаждают антрепренеров,
добиваясь ангажемента на следующий сезон.
В этот предвечерний час очередной день обивания
порогов театральных контор закончен. Мимо вас, когда
вы растерянно плутаете по обомшелым лабиринтам,
проносятся громозвучные видения гурий, со сверкающими
из-под вуалетки очами, с шелковым шелестом
развевающихся одежд,, оставляющие за собой в унылых
коридорах аромат веселья и легкий запах жасмина. Угрюмые
молодые комедианты с подвижными адамовыми
яблоками, столпившись в дверях, разговаривают о знаменитом
Бутсе. Откуда-то издали долетает запах свинины и
маринованной капусты и грохот посуды дешевого табльдота.
Невнятный, однообразный шум в жизни «Талии»
прерывается — время от времени, с предусмотрительно
выдержанными, целительными паузами — легким хлопаньем
пробок, вылетающих из пивных бутылок. При такой
пунктуации жизнь в радушной гостинице течет плавно;
излюбленный знак препинания здесь запятая, точка с
запятой нежелательны, а точки вообще исключаются.
Комнатка мисс д'Арманд была очень невелика.
Качалка умещалась в ней только между туалетным
столиком и умывальником, да и то, если поставить ее боком.
На столике были разложены обычные туалетные
принадлежности и плюс к этому разные сувениры, собранные
бывшей звездой в театральных турне, а кроме того,
60

стояли фотографии ее лучших друзей и подруг,
товарищей по ремеслу.
На одну из этих фотографий она не раз взглянула,
штопая чулок, и нежно улыбнулась.
— Хотела бы я знать, где сейчас Ли, — сказала она
задумчиво.
Если бы вам посчастливилось увидеть эту
фотографию, удостоенную столь лестного внимания, вам бы с
первого взгляда показалось, что это какой-то белый,
пушистый, многолепестковый цветок, подхваченный
вихрем. Но растительное царство не имело ни малейшего
отношения к этому стремительному полету махровой
белизны.
Вы видели перед собой прозрачную, коротенькую
юбочку мисс Розали Рэй в тот момент, когда Розали,
перевернувшись в воздухе, высоко над головами
зрителей, летела головой вниз на своих обвитых глицинией
качелях. Вы видели жалкую попытку фотографического
аппарата запечатлеть грациозное, упругое движение ее
ножки, с которой она в этот захватывающий момент
сбрасывала желтую шелковую подвязку и та, взвившись
высоко вверх, летела через весь зал и падала на
восхищенных зрителей.
Вы видели возбужденную толпу, состоящую главным
образом из представителей сильного пола, рьяных
почитателей водевиля, и сотни рук, вскинутых вверх в
надежде остановить полет блестящего воздушного дара.
В течение двух лет, сорок недель подряд, этот номер
приносил мисс Розали Рэй полный сбор и неизменный
успех в каждом турне. Ее выступление длилось
двенадцать минут —песенка, танец, имитация двух-трех
актеров, которые искусно имитируют сами себя, и
эквилибристическая шутка с лестницей и метелкой; но когда сверху
на авансцену спускались увитые цветами качели и мисс
Розали, улыбаясь, вскакивала на сиденье и золотой
ободок ярко выступал на ее ножке, откуда он вот-вот
должен был слететь и превратиться в парящий в воздухе
желанный приз, тогда вся публика в зале срывалась с
мест как один человек и дружные аплодисменты,
приветствовавшие этот изумительный полет, прочно
обеспечивали мисс Рэй репутацию любимицы публики.
В конце второго года мисс Рэй неожиданно заявила
своей близкой подруге мисс д'Арманд, что она уезжает
61

на лето в какую-то первобытную деревушку на северном
берегу Лонг-Айленда и что она больше не вернется на
сцену.
Спустя семнадцать минут после того, как мисс Линетт
д'Арманд изъявила желание узнать, где обретается ее
милая подружка, в дверь громко постучали. Можете не
сомневаться, это была Розали Рэй. После того как мисс
д'Арманд громко крикнула «войдите», она ворвалась в
комнату, возбужденная и вместе с тем обессиленная, и
бросила на пол тяжелый саквояж. Да, в самом деле, это
была Розали, в широком дорожном плаще, явно
носившем следы путешествия, и при этом не в автомобиле, —
в плотно повязанной коричневой вуали с
разлетающимися концами в полтора фута длиной, в сером костюме,
коричневых ботинках и сиреневых гетрах.
Когда она откинула вуаль и сняла шляпу, появилось
очень недурненькое личико, которое в эту минуту
пылало от какого-то необычного волнения, и большие глаза,
полные тревоги, затуманенные какой-то тайной обидой.
Из тяжелой копны темнокаштановых волос, заколотых
кое-как, наспех, выбивались волнистые пряди, а
короткие непослушные завитки, выскользнувшие из-под
гребенок и шпилек, торчали во все стороны.
Встреча двух подруг не сопровождалась никакими
вокальными, гимнастическими, осязательными и
вопросительно-восклицательными излияниями, которыми
отличаются приветствия их светских сестер, не имеющих
профессии. Обменявшись коротким рукопожатием и бегло
чмокнув друг друга в губы, они сразу почувствовали
себя так, как если бы они виделись только вчера.
Приветствия бродячих актеров, чьи пути то скрещиваются, то
снова расходятся, похожи на краткие приветствия солдат
или путешественников, столкнувшихся в чужой стороне,
в дикой, безлюдной местности.
— Я получила большой номер двумя этажами выше
тебя, — сказала Розали, — но я еще там не была, а
пришла прямо к тебе. Я и понятия не имела, что ты здесь,
пока мне не сказали.
— Я здесь уже с конца апреля, — сказала Линетт,—
и отправляюсь в турне с «Роковым наследством». Мы
открываем сезон на будущей неделе в Элизабет. А ведь
я думала, ты бросила сцену, Ли. Ну, расскажи же мне
о себе.
62

Розали ловко устроилась на крышке высокого
дорожного сундука мисс д'Арманд и прислонилась головой
к оклеенной обоями стене. Благодаря давнишней
привычке эти вечно блуждающие театральные звезды
чувствуют себя в любом положении так же удобно, как в
самом глубоком, покойном кресле.
— Сейчас я тебе все расскажу, Линн, — отвечала она
с каким-то необыкновенно язвительным и вместе с тем
бесшабашным выражением на , своем юном личике, — а
с завтрашнего дня я снова пойду обивать пороги на
Бродвее да просиживать стулья в приемных
антрепренеров. Если бы кто-нибудь за эти три месяца и даже
еще сегодня до четырех часов дня сказал мне, что я снова
буду выслушивать эту неизменную фразу: «Оставьте-
вашу-фамилию-и-адрес», — я бы расхохоталась в лицо
этому человеку не хуже мисс Фиск в финальной сцене.
Дай-ка мне носовой платок, Линн. Вот ужас эти лонг-
айлендские поезда! У меня все лицо в копоти, вполне
можно было бы играть Топси, не нужно никакой жженой
пробки. Да, кстати о пробках, нет ли у тебя чего-нибудь
выпить, Линн?
Мисс д'Арманд открыла шкафчик умывальника.
— Вот здесь, кажется, с пинту манхэттенской
осталось. Там в стакане гвоздика, но ее...
— Давай бутылку, стакан оставь для гостей. Вот
спасибо, как раз то, чего мне недоставало. За твое здоровье.
Это мой первый глоток за три месяца!.. Да, Линн, я
бросила сцену в конце прошлого сезона, бросила потому,
что устала от этой жизни, а главное потому, что мне до
смерти опротивели мужчины, те мужчины, с которыми
приходится сталкиваться нам, актрисам. Ты сама знаешь,
что это за жизнь, — борешься за каждый шаг,
отбиваешься ото всех, начиная с антрепренера, который
желает тебя покатать в своем новом автомобиле, и кончая
расклейщиком афиш, который считает себя вправе
называть тебя запросто, по имени. А хуже всего это мужчины,
с которыми приходится встречаться после спектакля! Все
эти театралы, завсегдатаи, которые толкутся у нас за
кулисами, приятели директора, которые тащат нас
ужинать, показывают свои брильянты, предлагают
поговорить насчет нас с «Дэном, Дэвом и Чарли», ах, как я
ненавижу этих скотов! Нет, правда, Линн, когда такие
девушки, как мы, попадают на сцену, их можно только
63

жалеть. Подумай, девушка из хорошей семьи, она
старается, трудится, надеется чего-то достигнуть своим
искусством — и никогда ничего не достигает. У нас
принято сочувствовать хористкам — бедняжки, они получают
пятнадцать долларов в неделю! Чепуха, какие огорчения
у хористок! Любую из них можно утешить омаром.
Уж если над кем проливать слезы, так это над
судьбой актрисы, которой платят от тридцати до сорока пяти
долларов в неделю за то, что она исполняет главную роль
в каком-нибудь дурацком обозрении. Она знает, что
большего она не добьется, и так она тянет годами, надеется
на какой-то «случай», и надежда эта никогда не
сбывается.
А эти бездарные пьесы, в которых нам приходится
играть! Когда тебя волокут по всей сцене за ноги, как в
«Хоре тачек», так эта музыкальная комедия кажется
роскошной драмой по сравнению с теми идиотскими
вещами, которые мне приходилось проделывать в наших
тридцатицентовых номерах.
Но самое отвратительное во всем этом — мужчины,
мужчины, которые пялят на тебя глаза, пристают с
разговорами, стараются купить тебя пивом или шампанским,
в зависимости от того, во сколько они тебя расценивают.
А мужчины в зрительном зале, которые ревут, хлопают,
топают, рычат, толпятся в проходах, пожирают тебя
глазами и, кажется, вот-вот проглотят, — настоящее стадо
диких зверей, готовых разорвать тебя на части, только
попадись им в лапы. Ах, как я ненавижу их всех! Но ты
ждешь, чтоб я тебе рассказала о себе.
Так вот. У меня было накоплено двести долларов, й,
как только наступило лето, я бросила сцену. Я поехала
па Лонг-Айленд и нашла там прелестнейшее местечко,
маленькую деревушку Саундпорт на самом берегу
залива. Я решила провести там лето, заняться дикцией, а
осенью попытаться найти учеников. Мне показали
коттедж на берегу, где жила старушка вдова, которая
иногда сдавала одну-две комнаты, чтобы кто-нибудь в
доме был. Она пустила меня к себе. У нее был еще один
жилец, преподобный Артур Лайл.
Да, в нем-то все и дело. Ты угадала, Линн. Я тебе
сейчас всю выложу в одну минуту. Это одноактная пьеса.
В первый же раз, когда он прошел мимо меня, я вся
так и замерла. Он покорил меня с первого же слова. Он
54

был совсем непохож на тех мужчин, которых мы видим
в зрительном зале. Такой высокий, стройный, и, знаешь,
я никогда не слышала, когда он входил в комнату, я
просто чувствовала его. А лицом он точь-в-точь рыцарь с
картины — ну вот эти рыцари Круглого Стола, а голос
у него — настоящая виолончель! А какие манеры!
Помнишь Джона Дрю в лучшей его сцене в
гостиной? Так вот, если сравнить их обоих, Джона
следовало бы просто отправить в полицию за нарушение
приличий.
Ну, я тебя избавлю от всяких подробностей; словом,
не прошло и месяца, как мы с Артуром были помолвлены.
Он был проповедником в маленькой методистской
церквушке, просто такая часовенка, вроде будки. После
свадьбы мы с ним должны были поселиться в маленьком
пасторском домике, величиной с закусочный фургон, и
у нас были бы свои куры и садик, весь заросший
жимолостью. Артур очень любил проповедовать мне о
небесах, но мои мысли невольно устремлялись к этой
жимолости и курам, и он ничего не мог с этим поделать.
Нет, я, конечно, не говорила ему, что была на сцене,
я ненавидела это ремесло и все, что с ним было связано.
Я навсегда покончила с театром и не видела никакого
смысла ворошить старое. Я была честная, порядочная
девушка, и мне не в чем было каяться, разве только в том,
что я занималась дикцией. Вот и все, что у меня было на
совести.
Ах, Лини, ты представить себе не можешь, как я
была счастлива! Я пела в церковном хоре, посещала
собрания рукодельного общества, декламировала «Анни
Лори», знаешь, эти стихи со свистом. В местной газетке
писали, что я декламирую «с чуть ли не артистическим
мастерством». Мы с Артуром катались на лодке,
бродили по лесам, собирали ракушки, и эта бедная,
маленькая деревушка казалась мне самым чудесным уголком в
мире, Я с радостью осталась бы там на всю жизнь,
если бы...
Но вот как-то раз утром, когда я помогала старухе
миссис Герли чистить бобы на заднем крыльце, она
разболталась и, как это обычно водится среди хозяек,
которые держат жильцов, начала выкладывать мне разные
сплетни. Мистер Лайл в ее представлении, да, признаться,
и в моем также, был настоящий святой, сошедший на
5 О Генри. Избранное, т. 2 65

землю. Она без конца расписывала мне все его
добродетели и совершенства и рассказала мне по секрету, что
у Артура не так давно была какая-то чрезвычайно
романтическая любовная история, окончившаяся
несчастливо. Она, повидимому, не была посвящена в
подробности, но видела, что он очень страдал. «Бедняжка так
побледнел, осунулся, — рассказывала она. — И он до сих
пор хранит память об этой леди; в одном из ящиков его
письменного стола, который он всегда запирает на ключ,
есть маленькая шкатулка из розового дерева и в ней
какой-то сувенир, который он бережет, как святыню. Я
несколько раз видела, как он сидит вечером и грустит над
?той шкатулкой, но стоит только кому-нибудь войти в
комнату, он сейчас же прячет ее в стол».
Ну, ты, конечно, можешь себе представить, что я
не стала долго раздумывать, а при первом же удобном
случае вызвала Артура на объяснение и прижала его
к стене.
В этот же самый день мы катались с ним на лодке по
заливу, среди водяных лилий.
— Артур, — говорю я, — вы никогда не рассказывали
мне, что у вас до меня было какое-то увлечение, но мне
рассказала миссис Герли. — Я нарочно выложила ему все
сразу, чтобы он знал, что мне все известно. Терпеть не
могу, когда мужчина лжет.
— Прежде, чем появились вы, — отвечал он, честно
глядя мне в глаза, — у меня было одно увлечение, очень
сильное. Я не буду от вас ничего скрывать, если уж вы
об этом узнали.
— Я слушаю, — сказала я.
— Дорогая Ида, — продолжал Артур (ты, конечно,
понимаешь, я жила в Саундпорте под своим настоящим
именем),—сказать вам по правде, это прежнее мое
увлечение было исключительно духовного свойства. Хотя эта
леди и пробудила во мне глубокое чувство и я считал ее
идеалом женщины, я никогда не встречался с ней,
никогда не говорил с ней. Это была идеальная любовь. Моя
любовь к вам, хоть и не менее идеальная, нечто совсем
другое. Неужели это может оттолкнуть вас от меня?
— Она была красивая? — спрашиваю я.
— Она была прекрасна.
— Вы часто ее видели?
— Может быть, раз двенадцать.
66

— И всегда на расстоянии?
— Всегда на значительном расстоянии.
— И вы любили ее?
— Она казалась мне идеалом красоты, грации и,..
души.
___ д этот сувенир, который вы храните как святыню
и потихоньку вздыхаете над ним, это что, память о ней?
— Дар, который я сохранил.
— Она вам его прислала?
— Он попал ко мне от нее.
— Но не из ее рук?
— Не совсем из ее рук, но, вообще говоря, прямо ко
мне в руки.
— Но почему же вы никогда не встречались? Или
между вами была слишком большая разница в
положении?
— Она вращалась на недоступной для меня
высоте, — грустно сказал Артур. — Но, послушайте, Ида,
все это уже в прошлом, неужели вы способны ревновать
к прошлому?
— Ревновать? — воскликнула я. — Как это вам могло
прийти в голову? Никогда я еще так высоко не ставила
вас, как теперь, когда я все это узнала.
И так оно и было, Линн, если ты только можешь это
понять. Такая идеальная любовь — это было что-то
совершенно новое для меня. Я была потрясена. Мне
казалось, ничто в мире не может сравниться с этим
прекрасным, высоким чувством. Ты подумай: человек любит
женщину, с которой он никогда не сказал ни слова. Он
создал ее образ в своем воображении и свято хранит его
в своем сердце. Ах, до чего же это замечательно!
Мужчины, с которыми мне приходилось встречаться, пытались
купить нас брильянтами, или подпоить нас, или
соблазнить прибавкой жалованья, а их идеалы! Ну, что
говорить!..
Да, после того, что я узнала, Артур еще больше
возвысился в моих глазах. Я не могла ревновать его к этому
недосягаемому божеству, которому он когда-то
поклонялся,— ведь он.скоро должен был стать моим. Нет, я
тоже, как старушка Герли, стала считать его святым,
сошедшим на землю.
Сегодня, часов около четырех, за Артуром пришли из
деревни: заболел кто-то из его прихожан. Старушка
5* 67

Герли завалилась спать после обеда и похрапывала на
диване, так что я была предоставлена самой себе.
Проходя мимо кабинета Артура, я заглянула в дверь,
и мне бросилась в глаза связка ключей, торчавшая в
ящике его письменного стола: он, повидимому, забыл их.
Ну, я думаю, что все мы немножко сродни жене Синей
Бороды, ведь правда, Линн? Мне захотелось взглянуть
на этот сувенир, который он так тщательно прятал. Не
то чтобы я придавала этому какое-то значение, а так
просто, из любопытства.
Выдвигая ящик, я невольно пыталась представить
себе, что бы это могло быть. Я думала, может быть это
засушенная роза, которую она бросила ему с балкона,
а может быть, портрет этой леди, вырезанный им из
какого-нибудь светского журнала, — ведь она вращалась
в самом высшем обществе.
Открыв ящик, я сразу увидела шкатулку из розового
дерева, величиной с коробку для мужских воротничков.
Я выбрала в связке ключей самый маленький. Он как раз
подошел — замок щелкнул, крышка откинулась.
Едва только я взглянула на эту святыню, я тут же
бросилась к себе в комнату и стала укладываться.
Запихала платья в чемодан, сунула всякую мелочь в
саквояж, кое-как наспех пригладила волосы, надела шляпу,
а потом вошла в комнату к старухе и дернула ее за ногу.
Все время, пока я там жила, я ужасно старалась из-за
Артура выражаться как можно более прилично и
благопристойно, и это уже вошло у меня в привычку. Но тут
с меня сразу все соскочило.
— Хватит вам разводить рулады, — сказала я, —
сядьте и слушайте, да не пяльтесь на меня, как на
привидение. Я сейчас уезжаю, вот вам мой долг, восемь
долларов; за чемоданом я пришлю. — Я протянула ей деньги.'
— Господи боже, мисс Кросби! — закричала
старуха. — Да что же это такое случилось? А я-то думала, что
вам здесь так нравиуся. Вот поди-ка раскуси нынешних
молодых женщин. Поначалу кажется одно, а оказывается
совсем другое.
— Что правда, то правда, — говорю я, — кое-кто из
них оказывается не тем, чем кажется, но вот о мужчинах
этого никак нельзя сказать. Достаточно знать одного,
и они все у вас как на ладони. Вот вам и вся загадка
человеческого рода.
6В

Ну, а потом мне посчастливилось попасть на поезд
четыре тридцать восемь, который коптел безостановочно,
и вот, как видишь, я здесь.
— Но ты же мне не сказала, что было в этой
шкатулке, Ли? — нетерпеливо воскликнула мисс д'Арманд.
— Одна из моих желтых шелковых подвязок,
которые я швыряла с ноги в зрительный зал во время моего
номера на качелях. А что, там больше ничего не
осталось в бутылке, Линн?

Из сборника
«БЛАГОРОДНЫЙ ЖУЛИК»
1808
ДЖЕФФ ПИТЕРС КАК ПЕРСОНАЛЬНЫЙ МАГНИТ
Джефф Питере делал деньги самыми разнообразными
способами. Этих способов было у него никак не меньше,
чем рецептов для изготовления рисовых блюд у жителей
Чарлстона, штат Южная Каролина.
Больше всего я люблю слушать его рассказы о днях
его молодости, когда он торговал на улицах мазями и
порошками от кашля, жил впроголодь, дружил со всем
светом и на последние медяки играл в орлянку с судьбой.
-— Попал я однажды в поселок Рыбачья Гора, в
Арканзасе,— рассказывал он. — На мне был костюм из
оленьей шкуры, мокасины, длинные волосы и перстень
с тридцатикаратовым брильянтом, который я получил
от одного актера в Тексаркане. Не знаю, что он сделал
с тем перочинным ножиком, который я дал ему в обмен
на этот перстень.
В то время я был доктор Воф-Ху, знаменитый
индейский целитель. В руках у меня не было ничего, кроме
великолепного снадобья: «Настойки для Воскрешения
Больных». Настойка состояла из живительных трав,
случайно открытых красавицей Та-ква-ла, супругой вождя
племени Чокто. Красавица собирала зелень для
украшения национального блюда — вареной собаки, ежегодно
подаваемой во время пляски на Празднестве Кукурузы,—
и наткнулась на эту траву.
В городке, где я был перед этим, дела шли неважно:
у меня оставалось всего пять долларов. Прибыв на
Рыбачью Гору, я пошел в аптеку, и там мне дали взаймы
шесть дюжин восьмиунцевых склянок с пробками.
Этикетки и нужные припасы были у меня в чемодане. Жизнь
70

снова показалась мне прекрасной, когда я достал себе
в гостинице номер, где из крана текла вода, и бутылки
с «Настойкой для Воскрешения Больных» дюжинами
стали выстраиваться передо мной на столе.
— Шарлатанство? Нет, сэр. В склянках была не
только вода. К ней я примешал хинина на два доллара,
да на десять центов анилиновой краски. Много лет
спустя, когда я снова проезжал по тем местам, люди
просили меня дать им еще порцию этого снадобья.
В тот же вечер я нанял тележку и открыл торговлю
на Главной улице. Рыбачья Гора, хоть и называлась
Горой, но была расположена в болотистой, малярийной
местности; и я поставил диагноз, что населению как раз
не хватает легочно-сердечной и противозолотушной
микстуры. Настойка разбиралась так шибко, как мясные
бутерброды на вегетарианском обеде. Я уже продал две
дюжины склянок по пятидесяти центов за штуку, как
вдруг почувствовал, что кто-то тянет меня за фалды.
Я знал, что это значит. Быстро спустившись с тележки, я
сунул пять долларов в руку субъекту с немецкой
серебряной звездой на груди.
— Констебль, — говорю я, — какой прекрасный
вечер!
А он спрашивает:
— Имеется ли у вас городской патент на право
продажи этой нелегальной бурды, которую вы из
любезности зовете лекарством? Получили ли вы бумагу от города?
— Нет, не получал, — говорю я, — так как я не знал,
что это город. Если мне удастся найти его завтра, я
достану себе и патент.
— Ну, а до той поры я вынужден прикрыть вашу
торговлю, — говорит полисмен.
Я перестал торговать и, вернувшись в гостиницу,
рассказал хозяину все, что случилось.
— У нас, на Рыбачьей Горе, вам не дадут
развернуться,— сказал он. — Ничего у вас не выйдет. Доктор
Хоскинс — зять мэра, единственный доктор на весь
город, и власти никогда не допустят, чтобы какой-то
самозванный целитель отбивал у него практику.
— Да я не занимаюсь медициной, — говорю я. —•
У меня патент от управления штата на розничную тор-
говлю, а когда с меня требуют особое свидетельство от
города, я беру его, вот и все.
71

На следующее утро иду я в канцелярию мэра, но
мне говорят, что он еще не приходил, а когда придет —
неизвестно. Поэтому доктору Воф-Ху ничего не
оставалось, как снова вернуться в гостиницу, грустно усесться
в кресло, закурить сигару и ждать.
Немного погодя подсаживается ко мне молодой
человек в синем галстуке и спрашивает, который час.
— Половина одиннадцатого, — говорю я, — а вы
Энди Таккер. Я знаю некоторые ваши делишки. Ведь это
вы создали в Южных штатах «Универсальную посылку
Купидон». Погодите-ка, что в ней было?.. Да, да,
обручальный перстень с чилийским брильянтом, кольцо для
венчания, машинка для растирания картофеля, склянка
успокоительных капель и портрет Дороти Вернон х — все
за пятьдесят центов.
Энди был польщен, что я помню его. Это был
талантливый уличный жулик, и, что важнее всего, он
уважал свое ремесло и довольствовался тремястами
процентов чистой прибыли. Он имел много предложений
перейти на нелегальную торговлю наркотиками, но
никому не удавалось совратить его с прямого пути.
Мне нужен был компаньон, мы переговорили друг
с другом и согласились работать вместе. Я сообщил ему
о положении вещей на Рыбачьей Горе, как трудны здесь
финансовые операции ввиду вторжения в политику
касторки. Энди прибыл только что с утренним поездом.
У него у самого дела были не блестящи, и он
намеревался открыть в этом городе публичную подписку для
сбора пожертвований на постройку нового броненосца в
городе Эврика-Спрингс 2. Было о чем потолковать, и мы
вышли на крыльцо.
На следующее утро в одиннадцать, когда я сидел в
номере один-одинешенек, является ко мне какой-то дядя
Том и просит, чтобы доктор пожаловал на квартиру
к судье Бэнксу, который, как выяснилось, и был мэром,—
он тяжело захворал.
— Я не доктор, — говорю я, — почему вы не позовете
доктора?
— Ах, господин, — говорит дядя Том, — доктора Хо-
скина уехала из города за двадцать миль... в деревню...
1 Дочь английского вельможи, жившая в XVI веке.
2 Курорт, находящийся вдали от моря.
72

его вызвали к больному... Он один врач на весь город,
а судья Бэнкса очень плоха... Он послал меня.
Пожалуйста, идите к нему. Он очень, очень просит.
— Как человек к человеку, я, пожалуй, пойду и
осмотрю его, как человек человека, — говорю я, кладу к
себе в карман флакон «Настойки для Воскрешения
Больных» и направляюсь в гору к особняку мэра.
Отличный дом, лучший в городе: мансарда, прекрасная
крыша и две чугунные собаки на лужайке.
Мэр Бэнкс в постели; из-под одеяла торчат только
бакенбарды да кончики ног. Он издает такие утробные
звуки, что, будь это в Сан-Франциско, все подумали бы,
что землетрясение, и кинулись бы спасаться в парки.
У кровати стоит молодой человек и держит кружку воды.
— Доктор, — говорит мэр, — я ужасно болен.
Помираю. Не можете ли вы мне помочь?
— Мистер мэр, — говорю я, — я не могу назвать себя
подлинным учеником Эс. Ку. Лаппа. Я никогда не
изучал в университете медицинских наук и пришел к вам
просто, как человек к человеку, посмотреть, чем я могу
помочь.
— Я глубоко признателен вам, — отвечает больной.—
Доктор Воф-Ху, это мой племянник, мистер Бидл. Он
пытался облегчить мою боль, но безуспешно. О господи!
Ой, ой, ой! — завопил он вдруг.
Я кланяюсь мистеру Бидлу, подсаживаюсь к кровати
и щупаю пульс у больного.
— Позвольте посмотреть вашу печень, то есть
язык, — говорю я. Затем поднимаю ему веки и долго
вглядываюсь в зрачки.
— Когда вы заболели? — спрашиваю я.
— Меня схватило... ой, ой... вчера вечером, —
говорит мэр. — Дайте мне чего-нибудь, доктор, спасите,
облегчите меня!
— Мистер Фидл, — говорю я, — приподнимите-ка
штору.
— Не Фидл, а Бидл, — поправляет меня молодой
человек. — А что, дядя Джеймс, — обращается он к
судье, — не думаете ли вы, что вы могли бы скушать
яичницу с ветчиной?
— Мистер мэр, — говорю я, приложив ухо к его
правой лопатке и прислушиваясь, — вы схватили серьезное
сверхвоспаление клавикулы клавикордиала.
73

— Господи боже мок, — застонал он, — нельзя ли
что-нибудь втереть, или вправить, или вообще что-
нибудь?
Я беру шляпу и направляюсь к двери.
— Куда вы? — кричит мэр. — Ffe покинете же вы
меня одного умирать от этих сверхклавикордов?
— Уж из одного сострадания к ближнему, — говорит
Бидл, — вы пе должны покидать больного, доктор
Хоа-Хо...
— Доктор Воф-Ху, — поправляю я и затем,
возвратившись к больному, откидываю назад мои длинные
волосы.
— Мистер мэр, — говорю я, — вам осталась лишь
одна надежда. Медикаменты вам не помогут. Но
существует другая сила, которая одна стоит всех ваших
снадобий, хотя и они стоят недешево.
— Какая же это сила? — спрашивает он.
— Пролегомены науки, — говорю я.—Победа разума
над сарсапариллой. Вера в то, что болезни и страдания
существуют только в нашем организме, когда вы
чувствуете, что вам нездоровится. Признайте себя
побежденным. Демонстрируйте!
— О каких это параферналиях вы говорите,
доктор?— спрашивает мэр. — Уж не социалист ли вы?
— Я говорю о великой доктрине психического
финансирования, о просвещенном методе подсознательного
лечения абсурда и менингита внушением на расстоянии,
об удивительном комнатном спорте, известном под
названием персонального магнетизма.
— И вы можете это проделать, доктор? — спрашивает
мэр.
— Я один из Единых Сенедрионов и Явных
Монголов Внутреннего Храма, — говорю я.—Хромые
начинают говорить, а слепые ходить, как только я сделаю
пассы. Я — медиум, колоратурный гипнотизер и
спиртуозный контролер человеческих душ. На последних
сеансах в Анн-Арборе покойный председатель Уксусно-
Горького общества мог только при моем посредстве
возвращаться на землю для бесед со своей сестрой Джейн,
Правда, в настоящее время я, как вы знаете, продаю с
тележки лекарства для бедных и не занимаюсь
магнетической практикой, так как не хочу унижать свое искусство
слишком низкой оплатой: много ли возьмешь с бедноты!
74

— Возьметесь ли вы вылечить гипнотизмом меня? —
спрашивает мэр.
— Послушайте, — говорю я, — везде, где я бываю,
я встречаю затруднения с медицинскими обществами.
Я не занимаюсь практикой, но для спасения вашей
жизни я, пожалуй, применю к вам психический метод,
если вы, как мэр, посмотрите сквозь пальцы на
отсутствие у меня разрешения.
— Разумеется, — говорит он. — Только начинайте
скорее, доктор, а то я снова чувствую жестокие приступы
боли.
— Мой гонорар двести пятьдесят долларов, —
говорю я, — излечение гарантирую в два сеанса.
— Хорошо, — говорит мэр, — заплачу. Полагаю, что
моя жизнь стоит этих денег.
Я присел у кровати и стал смотреть на него в упор,
— Теперь, — сказал я, — отвлеките ваше внимание от
вашей болезни. Вы здоровы. У вас нет ни сердца, ни
ключицы, ни лопатки, ни мозгов — ничего. Вы не испытываете
боли. Признайтесь, что вы ошиблись, считая себя
больным. Ну, в. теперь вы, не правда ли, чувствуете, что боль,
которой у вас никогда не бывало, постепенно уходит от
вас.
— Да, доктор, черт возьми, мне и в самом деле стало -
как будто легче, — говорит мэр. — Пожалуйста,
продолжайте врать, что я будто бы здоров и будто бы у меня -нет
этой опухоли в левом боку. Я уверен, что еще немного, и
меня можно будет приподнять в постели и дать мне
колбасы с гречишной булкой.
Я сделал еще несколько пассов.
— Ну, — говорю я, — теперь воспалительное
состояние прошло. Правая лопасть перигелия уменьшилась. Вас
клонит ко сну. Ваши глаза слипаются. Ход болезни
временно прерван. Теперь вы спите.
Мэр медленно закрывает глаза и начинает
похрапывать.
— Заметьте, мистер Тидл, — говорю я, — чудеса
современной науки.
— Бидл, — говорит он. — Но когда же вы назначите
второй сеанс для излечения дядюшки, доктор Пу-Пу?
— Воф-Ху, — говорю я. — Я буду у вас завтра в
одиннадцать утра. Когда он проснется, дайте ему восемь
капель скипидара и три фунта бифштекса. Всего хорошего.
75

На следующее утро я пришел в назначенное время.
— Ну, что, мистер Ридл, — сказал я, как только он
ввел меня в спальню, — каково самочувствие вашего
дядюшки?
— Кажется, ему гораздо лучше, — отвечает молодой
человек.
Цвет лица и пульс у мэра были в полном порядке.
Я сделал второй сеанс, и он заявил, что последние остатки
боли у него улетучились.
— А теперь, — говорю я, — вам следует день-другой
полежать в постели, и вы совсем поправитесь. Ваше
счастье, что я очутился здесь, на вашей Рыбачьей Горе,
мистер мэр, так как никакие средства, известные в корну-
копее и употребляемые официальной медициной, не
могли бы вас спасти. Теперь же, когда медицинская ошибка
обнаружена, когда доказано, что ваша боль самообман,
поговорим о более веселых материях — например, о
гонораре в двести пятьдесят долларов. Только, пожалуйста,
без чеков. Я с такой же неохотой расписываюсь на
обороте чека, как и на его лицевой стороне.
— Нет, нет, у меня наличные, — говорит мэр,
доставая из-под подушки бумажник; он отсчитывает пять
бумажек по пятидесяти долларов и держит их в руке.
— Бидл, — говорит он, — возьмите расписку.
Я пишу расписку, и мэр дает мне деньги. Я тщательно
прячу их во внутренний карман.
— А теперь приступите к исполнению ваших
обязанностей, сержант, — говорит мэр, ухмыляясь совсем как
здоровый.
Мистер Бидл кладет руку мне на плечо.
— Вы арестованы, доктор Воф-Ху, или, вернее,
Питере, — говорит он, — за незаконные занятия медициной
без разрешения властей штата.
— Кто вы такой? — спрашиваю я.
— Я вам скажу, кто он такой, — говорит мэр,
приподнимаясь на кровати как ни в чем не бывало. — Он
сыщик, состоящий на службе в Медицинском обществе
штата. Он шел за вами по пятам, выслеживал вас в пяти
Округах и явился ко мне третьего дня, и мы вместе
придумали план, чтобы вас изловить. Полагаю, что отныне
ваша практика в наших местах кончена раз навсегда,
господин шарлатан. Ха, ха, ха! Какую болезнь вы нашли у
меня? Ха, ха, ха! Во всяком случае не размягчение мозга?
76

— Сыщик! — говорю я.
— Именно, — отвечает Бидл. — Мне придется сдать
вас шерифу.
— Ну, это мы еще посмотрим! — говорю я, хватаю
его за горло и чуть не выбрасываю из окна. Но он
вынимает револьвер, сует мне его в подбородок, и я
успокаиваюсь. Затем он надевает на меня наручники и
вытаскивает из моего кармана только что полученные
деньги.
— Я свидетельствую, — говорит он, — что это те
самые банкноты, которые мы в вами отметили, судья Бэнкс.
Я вручу их в полицейском участке шерифу, и он пришлет
вам расписку. Им придется фигурировать в деле в
качестве вещественного доказательства.
— Ладно, мистер Бидл, — говорит мэр. — А теперь,
доктор Воф-Ху, — продолжает он, обращаясь ко мне, —
почему вы не воспользуетесь своим магнетизмом и не
сбросите с себя кандалы?
— Пойдемте, сержант, — говорю я с достоинством.—
Нечего делать, надо покориться судьбе. — А затем,
оборачиваясь к старому Бэнксу и потрясая кандалами,
говорю:
— Мистер мэр, недалеко то время, когда вы
убедитесь, что персональный магнетизм огромная сила,
которая сильнее вашей власти. Вы увидите, что победит она.
И она действительно победила.
Когда мы дошли до ворот, я говорю сыщику:
— А теперь, Энди, сними-ка с меня наручники, а то
перед прохожими неловко...
Что? Ну да, конечно, это был Энди Таккер. Весь план
был его изобретением: так-то мы и добыли денег для
дальнейшего совместного бизнеса.

ТРЕСТ, КОТОРЫЙ ЛОПНУЛ
— Трест имеет свое слабое место, — сказал Джефф
Питере.
, — Это напоминает мне, — сказал я, — бессмысленные
изречения вроде: «Почему существует на свете
полисмен?»
— Ну нет, — сказал Джефф. — Между полисменом и
трестом нет ничего общего. То, что я сказал, — это
эпиграмма... ось... или, так сказать, квинтэссенция. А значит
она, что трест и похож и не похож на яйцо. Когда
хочешь раскокать яйцо, бьешь его снаружи. А трест можно
разбить лишь изнутри. Сиди на нем и жди, когда
птенчик разнесет всю скорлупу. Поглядите, какой выводок
новоиспеченных колледжей и библиотек щебечет и
чирикает по всей стране. Да, сэр, каждый трест носит в своей
груди семена собственной гибели, как петух, который в
штате Джорджия вздумает запеть слишком близко от
сборища негров-методистов, или тот член
республиканской партии, который выставляет свою кандидатуру в
губернаторы Техаса.
Я шутя спросил Джеффа, не приводилось ли ему на
протяжении его пестрой, полосатой, клетчатой и
крапленой карьеры стоять во главе предприятия, которому
можно было бы дать наименование «треста». К моему
удивлению, он признал за собой этот грех.
— Один единственный раз, — сказал он. — И никогда
печать штата Нью-Джерси не скрепляла документа,
который давал бы право на более солидный и верный
образчик законного ограбления ближних. Все было к
нашим услугам — вода, ветер, полиция, выдержка и без-
78

раздельная монополия на ценный продукт, чрезвычайно
нужный потребителям. Ни один враг монополий и трестов
не мог бы найти в нашем предприятии никакого изъяна.
В сравнении с ним маленькая нефтяная афера
Рокфеллера казалась жалкой керосинной лавчонкой. И все-таки
мы прогорели.
— Возникли, вероятно, какие-нибудь неожиданные
препятствия? — спросил я.
— Нет, сэр, все было именно так, как я сказал. Мы
сами себя погубили. Это был случай самоликвидации.
Люлька оказалась с трещинкой, как выразился Альберт
Теннисон 1.
Вы помните, я уже рассказывал вам, что мы работали
несколько лет в компании с Энди Таккером. Этот Энди
был гениальный мастак на всякие военные хитрости.
Каждый доллар в руке у другого он воспринимал как
личное для себя оскорбление, если не мог воспринять его как
добычу. Он был человек образованный, и. к тому же
полезных сведений у него была уйма. Он почерпнул из книг
богатейший опыт и мог часами говорить на любую тему,
насчет идей и всяких словопрений. Нет такого
жульничества, которого бы он не испробовал, начиная с лекций о
Палестине, которые он оживлял, показывая с помощью
волшебного фонаря снимки ежегодного съезда
закройщиков готового платья в Атлантик-Сити, и кончая ввозом
в Коннектикут целого моря поддельного древесного
спирта, добытого из мускатных орехов.
Как-то весной нам с Энди случилось на короткое
время побывать в Мексике, где один капиталист из
Филадельфии заплатил нам две тысячи пятьсот долларов за
половину паев серебряного рудника в Чихуахуа. Да нет,
такой рудник существовал. Все было в порядке. Другая
половина паев стоила двести или триста тысяч долларов.
Я часто думал потом: кому принадлежал этот рудник?
Возвращаясь в Соединенные Штаты, мы с Энди
споткнулись об один городишко в Техасе, на берегу Рио-
Гранде. Назывался городишко Птичий Город, но жили
там вовсе не птицы. Там было две тысячи душ населения,
все больше мужчины. На мой взгляд, возможность
существовать им давали главным образом густые заросли
1 «Трещинкя в лютне» — известная фраза из поэмы Альфреда
Теннисона «Мерлин».
79

чапарраля, окружавшие город. Иные из жителей были
скотопромышленники, иные — картежники, иные —
лошадиные барышники, иные — и таких было много —
работали по части контрабанды. Мы с Энди поселились в
гостинице, которая представляла собой нечто среднее между
книжным шкафом и садом на крыше. Чуть мы прибыли
туда, пошел дождь. Как говорится, залез Ной на гору
Арарат и отвернул краны небесные.
Надо сказать, что хотя мы с Энди и непьющие, но в
городе было три кабака, и все жители целый день и
добрую половину ночи шагали по треугольнику из одного в
другой. Каждому было отлично известно, что ему делать
со своими деньгами.
На третий день дождь чуть-чуть перестал, и мы с
Энди отправились за город полюбоваться прегрязной
природой. Птичий Город был построен между Рио-Гранде и
широкой ложбиной, где прежде протекала река. Сейчас,
когда река вздулась от дождей, дамба, отделявшая ее
от старого русла, была размыта и совсем сползала в
воду. Энди долго смотрел на нее. Ум у этого человека
никогда не дремал. Не сходя с места, он открыл мне
идею, которая осенила его. Вот тогда-то мы и основали
трест, а потом вернулись в город и пустили в ход свою
идею.
Первым делом мы отправились в главный салун,
который назывался «Голубая змея», и приобрели его в
собственность. Это стоило нам тысячу двести долларов.
Л потом мы зашли на минутку в бар мексиканца Джо,
поговорили о погоде и так, между делом, купили его за
пятьсот. Третий нам охотно уступили за четыреста.
Проснувшись на следующее утро, Птичий Город
увидел, что он превратился в остров. Река прорвала дамбу и
хлынула в старое русло; весь город был окружен реву-
шими потоками воды. Дождь лил не переставая; на
северо-западе висели тяжелые тучи, предвещавшие на
ближайшие две недели еще штук шесть среднегодовых
осадков. Но главная беда была впереди.
Птичий Город выпорхнул из гнезда, отряхнул
перышки и поскакал за утренней выпивкой. И ах! Бар мекси:
канца закрыт, другой пункт спасения утопающих — тоже.
Естественно, из всех глоток разом вырывается крик
изумления и жажды, и жители скопом несутся в «Голубую
змею». И что же они видят в «Голубой змее»?
во

За одним концом стойки сидит Джефферсон Питере,
этакий восьминогий спрут-эксплуататор, справа у него
кольт и слева у него кольт, и он готов дать сдачи либо
долларами, либо пулей. В заведении — три бармена, а на
стене вывеска в десять футов длины: «Каждая выпивка—
доллар». Энди сидит на несгораемой кассе, на нем
шикарный синий костюм, в зубах первоклассная сигара,
вид выжидательный. Тут же начальник полиции с
двумя полисменами: трест обещал им бесплатную
выпивку.
Да, сэр, не прошло и десяти минут, как Птичий Город
понял, что дверца клетки захлопнулась. Мы ждали бунта,
но все обошлось спокойно. Жители знали, что они в
наших руках. Ближайшая станция железной дороги
находилась за тридцать миль, и можно было с уверенностью
сказать, что вода в реке спадет не раньше, чем через две
недели, а до той поры переправа невозможна. И жители
выругались, но очень учтиво, а потом стали сыпать
доллары к нам на прилавок так исправно, что звон стоял, как
от попурри на ксилофоне.
В Птичьем Городе было около полутора тысяч
взрослых мужчин, достигших легкомысленного возраста; чтобы
не умереть от тоски, большинству из них требовалось от
трех до двадцати стаканов в день. Пока не схлынет вода,
«Голубая змея» оставалась единственным местом, где
они могли получить их. Это было и красиво и просто, как
всякое подлинно великое жульничество.
К десяти часам утра серебряные доллары, сыпавшиеся
на стойку, немного замедлили темп и стали вместо джиги
наигрывать тустепы и марши. Но я глянул в окно и
увидел, что сотни две наших клиентов вытянулись длинный
хвостом перед городской сберегательной и ссудной юас-
сой, и понял, что они хлопочут о новых долларах, которые
высосет у них наш восьминог своими мокрыми и
скользкими щупальцами.
В полдень все ушли по домам обедать, как и подобает
фешенебельным людям. Мы разрешили барменам
воспользоваться этим кратким затишьем и тоже пойти
закусить, а сами стали подсчитывать выручку. Мы заработали
тысячу триста долларов. По нашему подсчету выходило,
что, если Птичий Город останется островом еще две
недели, у нашего треста будет достаточно средств, чтобы
пожертвовать Чикагскому университету новое общежитие
б О. Генри. Избранное, т. 2 81

с обитыми войлоком стенами для всех профессоров и
доцентов и подарить ферму каждому добродетельному
бедняку в Техасе, если участок земли он купит за
собственный счет.
Энди — того так и распирало от гордости, потому что
ведь план первоначально зародился в его предпосылках.
Он слез с несгораемой кассы и закурил самую большую
сигару, какая только нашлась в салуне.
— Джефф, — говорит он, — я думаю, что во всем
мире не найти пауков-эксплуататоров, столь
изобретательных по части угнетения рабочего класса, как
торговый дом «Питере, Таккер и Сатана». Мы нанесли
мелкому потребителю чувствительнейший удар в область
солнечного переплетения. Что, не так?
— Верно, — говорю я, — выходит, что ничего нам не
останется, как заняться гастритом и гольфом или
заказать себе шотландские юбочки и ехать охотиться на
лисиц. Этот фокус с выпивкой, повидимому, удался. И мне
он по душе, — говорю я, — ибо худой жир лучше доброй
чахотки.
Энди наливает себе стаканчик нашей лучшей ячменной
и препровождает его по назначению. Это была его
первая выпивка за все время, что я его знал.
— Вроде как излияние богам, — пояснил он.
Почтив таким образом языческих идолов, он осушил
еще стаканчик — за преуспеяние нашего дела. А потом
и пошло — он пил за всю промышленность, начивая от
Северной тихоокеанской дороги и кончая всякой мелочью
вроде заводов маргарина, синдиката учебников и
федерации шотландских горняков.
— Энди, Энди, — говорю я ему, — это очень
похвально с твоей стороны, что ты пьешь за здоровье наших
братских монополий, но смотри, дружок, не увлекайся
тостами. Ты ведь знаешь, что самые наши знаменитые и
всеми ненавидимые архимиллиардеры не вкушают ничего,
кроме жидкого чая с сухариками.
Энди ушел за перегородку и через несколько минут
вышел оттуда в парадном костюме. Во взгляде у него
было что-то возвышенное и смертоносное, этакий, я бы
сказал, благородный и праведный вызов. Очень не
понравился мне этот взгляд. Я всм-атривался в Энди с
беспокойством: какую штуку выкинет с ним виски? В жизни
бывают два случая, которые неизвестно чем кончаются:
82

когда мужчина выпьет в первый раз и когда женщина
выпьет в последний.
За какой-нибудь час «муха» у Энди выросла в целого
скорпиона. Снаружи он был "вполне благопристоен и
умудрялся сохранять равновесие, но внутри он был весь
начинен сюрпризами и экспромтами.
— Джефф, — говорит он, — ты знаешь, что я такое?
Я кратер, живой вулканический кратер.
— Эта гипотеза, — говорю я, — не нуждается ни в
каких доказательствах.
— Да, я огнедышащий кратер. Из меня так и пышет
пламя, а внутри клокочут слова и комбинации слов,
которые требуют выхода. Миллионы синонимов и частей речи
так и прут из меня на простор, и я не успокоюсь, пока не
произнесу какую-нибудь этакую речь. Когда я выпью, —-
говорит Энди, — меня всегда влечет к ораторскому
искусству.
— Нет ничего хуже, — говорю я.
— С самого раннего детства, — продолжает Энди, —
алкоголь возбуждал во мне позывы к риторике и
декламации. Да что, во время второй избирательной кампании
Брайана 1 мне давали по три порции джина, и я, бывало,
говорил о серебре на два часа дольше самого Билли. Но
в конце концов мне дали возможность убедиться на
собственном опыте, что золото лучше.
— Если тебе уж так приспичило освободиться от
лишних слов, — говорю я, — ступай к реке и поговори,
сколько нужно. Помнится, уже был один такой старый
болтун, — звали его Кантарид, — который ходил на берег
моря и там облегчал свою глотку.
— Нет, — говорит Энди, — мне нужна аудитория,
публика. Я чувствую, что дай мне сейчас волю — и сева-
тора Бэвриджа прозовут Юным Сфинксом Уобаша. Я
должен собрать аудиторию, Джефф, и утихомирить свой
ораторский зуд, иначе он пойдет внутрь и я буду чувствовать
себя ходячим собранием сочинений миссис Саутворт в
роскошном переплете с золотым обрезом.
— А на какую тему ты хотел бы поупражнять свои
голосовые связки? — спрашиваю я. — Есть ли у тебя
какие-нибудь теоремы и тезисы?
1 Вильям (Билли) Брайан (1860—1925)—несколько раз был
кандидатом на пест президента; одним из пунктов его программы
была замена золотого стандарта серебряным.
6* 83

— Тема любая, — говорит Энди, — для меня
безразлично. Я одинаково красноречив во всех областях. Могу
поговорить о русской иммиграции, или о поэзии Китса,
или о новом тарифе, или о кабильской словесности, или
о водосточных трубах, и будь уверен: мои слушатели
будут попеременно то плакать, то хныкать, то рыдать, то
обливаться слезами.
— Ну что ж, Энди, — говорю я ему, — если уж тебе
совсем невтерпеж, иди и вылей весь избыток своих
словесных ресурсов на голову какому-нибудь здешнему
жителю, который подобрее и повыносливее. Мы с нашими
подручными и без тебя тут управимся. В городе скоро
кончат обедать, а соленая свинина с бобами, как
известно, вызывает жажду. К полуночи у нас будет еще
полторы тысячи долларов.
И вот Энди выходит из «Голубой змеи», и я вижу, как
он останавливает на улице каких-то прохожих и вступает
с ними в разговор. Не прошло и десяти минут, как
вокруг него собралась небольшая кучка людей, а вскоре я
увидел, что он стоит на углу, говорит что-то и машет
руками, а перед ним уже порядочная толпа. Потом он
повернулся и пошел, а толпа за ним, а он все говорит.
И он повел их по главной улице Птичьего Города, и по
дороге к ним приставали еще и еще прохожие. Это
напомнило мне старый фокус, о котором я читал в книгах,
как один дудочник все играл на дудке и до того
доигрался, что увел с собой всех детей, какие только были
в городе !.
Пробило час, потом два, потом три, а ни одна птица
так и не залетела к вам выпить. На улицах было пусто,
одни утки, да изредка женщина пройдет мимо в
лавчонку. А между тем дождик почти перестал.
Какой-то мужчина остановился у нашей двери, чтобы
соскрести грязь, налипшую на сапоги.
— Милый, — говорю я ему, — что случилось? Сегодня
утром здесь царило лихорадочное веселье, а теперь весь
город похож на развалины Тира и Сифона, где по стенам
ползает одинокая ящерица.
1 Питере вспоминает рассказанную поэтом Робертом
Браунингом легенду про мстительного колдуна-крысолова из Гаммельна,
который игрою на дудке заманил всех детей города в пещеру и там
погубил.
84

— Весь город, — отвечает он, — собрался у Сперри,
на складах шерсти, и слушает речь вашего
друга-приятеля. Что и говорить, он умеет-таки извлекать из себя
всякие звуки касательно разных материй.
— Вот оно что, — говорю я. — Ну, надеюсь, что он
сделает перерыв, sine qua поп 1, очень скоро, потому что
от этого страдает торговля.
До само<го вечера к нам не заглянул ни один клиент.
В шесть часов два мексиканца привезли Энди в салун:
он возлежал на спине их осла. Мы уложили пьяного в
постель, а он все еще бормотал, жестикулируя руками и
ногами.
Я закрыл кассу и пошел разузнать, что случилось.
Вскоре мне попался человек, который рассказал мне всю
историю. Оказывается, Энди говорил два часа подряд.
Он произнес самую великолепную речь, какую, по словам
этого человека, когда-либо слышали не только в Техасе,
но на всем земном шаре.
— О чем же он говорил? — спросил я.
— О вреде пьянства, — ответил тот. — И когда он
кончил, все жители Птичьего Города подписали бумагу,
что в течение целого года в рот не возьмут спиртного.
Без которого невозможно (лат.).

РАЗВЛЕЧЕНИЯ СОВРЕМЕННОЙ ДЕРЕВНИ
Джефф Питере нуждается в напоминаниях. Всякий
раз, когда попросишь его рассказать какое-нибудь
приключение, он уверяет, что жизнь его так же бедна
событиями, как самый длинный из романов Троллопа 1. Но
если незаметно заманить его, он попадается. Поэтому я
всегда бросаю несколько самых разнообразных наживок,
прежде чем удостоверюсь, что он клюнул.
— По моим наблюдениям, — сказал я однажды, —
среди фермеров Запада, при всей их зажиточности, снова
заметно движение в пользу старых популистских2
кумиров.
— Уж такой сезон, — сказал Джефф, — всюду
заметно движение. Фермеры куда-то порываются, сельдь
идет несметными косяками, из деревьев сочится смола, и
на реке Конемо начался ледоход. Я немного разбираюсь
в фермерах. Однажды я вообразил, что нашел фермера,
который хоть немного отклонился от проторенной колеи
своих собратьев. Но Энди Таккер доказал мне, что я
ошибаюсь. «Фермером родился — простофилей умрешь», —
сказал Энди. «Фермер — это человек, пробившийся в
люди наперекор всем политическим баламутам,
баллотировкам и балету, — сказал Энди, — и я не знаю, кого бы
мы стали надувать, если б его не было на свете».
1 Английский романист (1815—1882), написал свыше
пятидесяти романов.
2 Популисты — мелкобуржуазная фермерская партия,
созданная в 1891 г. и провозгласившая борьбу за некоторые реформы —
передачу государству железных дорог и телеграфа, введение
подоходного налога, ограничение земельной собственности и др.
86

Как-то просыпаемся мы с Энди утром, а у нас всего
капитала шестьдесят восемь центов. Было это в желтой
сосновой гостинице, в Южной Индиане. Как мы накануне
соскочили с поезда, я не могу вам сказать; об этом даже
страшно подумать, потому что поезд шел мимо деревни
так быстро, что из окна вагона нам казалось, будто мы
видим салун, а когда мы соскочили, мы увидели, что это
были две разные вещи, отстоявшие одна от другой на два
квартала: аптекарский магазин и цистерна с водою.
Почему мы соскочили с поезда при первом же
удобном случае? Тут были замешаны часики из фальшивого
золота и партия брильянтов из Аляски, которые нам не
удалось спустить по ту сторону кентуккииской границы.
Когда я проснулся, я услышал, что кричат петухи;
пахло чем-то вроде азотно-соляной кислоты; что-то
тяжелое хлопнулось об пол в нижнем этаже; какой-то
мужчина ругнулся.
— Энди, — говорю я, — смотри веселее! Мы ведь
попали в деревню. Там внизу кто-то швырнул для пробы
фальшивым слитком чистого золота. Пойдем и получим
с фермера то, что нам причитается. Обмишулим его, а
потом до свидания.
Фермеры всегда были для меня чем-то вроде
запасного фонда. Всякий раз, бывало, чуть дела у меня
пошатнутся, я иду на перекресток, зацепляю фермера крючком
за подтяжку, выкладываю ему механическим голосом
программу моей плутни, бегло проглядываю его
имущество, отдаю назад ключ, оселок и бумаги, имеющие цену
для него одного, и спокойно удаляюсь прочь, не задавая
никаких вопросов. Конечно, фермеры были для нас
слишком мелкая дичь, обычно мы с Энди занимались делами
поважнее, но иногда, в редких случаях, и фермеры
бывали нам полезны, как порой для воротил с Уолл-стрита
бывает полезен даже министр финансов.
Спустившись вниз, мы увидали, что находимся в
замечательной земледельческой местности. За две мили на
горке стоял среди купы деревьев большой белый дом,
а кругом была сельскохозяйственная смесь из амбаров,
пастбищ, полянок и флигелей.
— Чей это дом? — спросили мы у нашего хозяина.
— Это, — говорит он, — обиталище, а также лесные,
земельные и садовые угодья фермера Эзры Планкетта,
одного из самых передовых наших граждан.
87

После завтрака мы с Энди, оставшись при восьми
центах капитала, принялись составлять гороскоп этого
земельного магната.
— Я пойду к нему один, — сказал я. — Мы вдвоем
против одного фермера — это было бы слишком много.
Это все равно, как если бы Рузвельт пошел на одного
медведя с двумя кулаками !.
— Ладно, — соглашается Энди. — Я тоже
предпочитаю действовать по-джентльменски даже по отношению
к такому огороднику. Но на какую приманку ты думаешь
изловить эту Эзру?
— О, все равно, — говорю я. — Здесь годится всякая
приманка, первое, что мне попадется, когда я суну руку
в чемодан. Я, пожалуй, захвачу с собой квитанции в
получении подоходного налога; и рецепт для приготовления
клеверного меда из творога и яблочной кожуры; и бланки
заказов на носилки Мак-Горни, которые потом
оказываются косилкой Мак-Кормика; и маленький карманный
слиток золота; и жемчужное ожерелье, найденное мною
в вагоне; и...
— Довольно, — говорит Энди. — Любая из этих
приманок должна подействовать. Да смотри, Джефф, пусть
этот кукурузник не дает тебе грязных кредиток, а только
новые, чистенькие. Это просто позор для Департамента
земледелия, для нашей бюрократии, для нашей пищевой
промышленности — какими гнусными, дрянными
бумажками расплачиваются с нами иные фермеры. Мне
случалось получать от них доллары, что твоя культура
бактерий, выловленных в карете скорой помощи.
Хорошо. Иду я на конюшню и нанимаю двуколку,
причем платы вперед с меня не требуют ввиду моей
приличной наружности Подъезжаю к ферме, привязываю
лошадь. Вижу — на ступеньках крыльца сидит какой-то
франтоватый субъект в белоснежном фланелевом
костюме, в розовом галстуке, с брильянтовым перстнем и
в кепке для спорта. «Должно быть, дачник», — думаю
я про себя.
— Как бы мне увидеть фермера Эзру Планкетта? —
спрашиваю я у субъекта.
1 Президент США Теодор Рузвельт (1858—1919) похвалялся
в печати своими охотничьими «подвигами».
88

— Он перед вами, — отвечает субъект. — А что вам
надо?
Я ничего не ответил. Я стоял как вкопанный и
повторял про себя веселую песенку о деревенском «человеке
с лопатой». Вот теб!е и человек с лопатой! Когда я
всмотрелся в этого фермера, маленькие пустячки, которые я
захватил с собой, чтобы выжать из него монету,
показались мне такими безнадежными, как попытка разнести
вдребезги Мясной трест при помощи игрушечного ружья.
Он смерил меня глазами и говорит:
— Ну, рассказывайте, чего вы хотите. Я вижу, что
левый карман пиджака у вас чересчур оттопыривается.
Там золотой слиток, не правда ли? Давайте-ка его сюда,
мне как раз нужны кирпичи, а басни о затерянных
серебряных рудниках меня мало интересуют.
Я почувствовал, что я был безмозглый дурак, когда
верил в законы дедукции, но все же вытащил из кармана
свой маленький слиток, тщательно завернутый в платок.
Он взвесил его йа руке и говорит:
— Один доллар восемьдесят центов. Идет?
— Свинец, из которого сделано это золото, и тот
стоит дороже, — сказал я с достоинством и положил мой
слиток обратно в карман.
— Не хотите — не надо, я просто хотел купить его для
коллекции, которую я стал составлять, — говорит
фермер. — Не дальше как на прошлой неделе я купил один
хороший экземпляр. Просили за него пять тысяч
долларов, а уступили за два долларе и десять центов.
Тут в доме зазвонил телефон.
— Войдите, красавец, в комнату, — говорит
фермер. — Поглядите, как я живу. Иногда мне скучно в
одиночестве. Это, вероятно, звонят из Нью-Йорка.
Вошли мы в комнату. Мебель, как у бродвейского мак*
лера: дубовые конторки, два телефона, кресла и
кушетки, обитые испанским оафьяном, картины, писанные
масляной краской, в позолоченных рамах, а рамы >в
ширину не меньше фута, а в уголке — телеграфный аппарат
отстукивает новости.
— Алло, алло! — кричит фермер. — Это Риджент-
театр? Да, да, с вами говорит Планкетт из имения
«Центральная жимолость». Оставьте мне четыре кресла в.
первом ряду — на пятницу, на вечерний спектакль. Мои
всегдашние. Да. На пятницу. До свидания.

— Каждые две недели я езжу в Нью-Йорк
освежиться, — объясняет мне фермер, вешая трубку. —
Вскакиваю в Индианополисе в восемнадцатичасовой экспресс,
провожу десять часов среди белой ночи на Бродвее и
возвращаюсь домой как раз к тому времени, как куры
идут на насест, — через сорок восемь часов. Да, да,
первобытный юный фермер пещерного периода, из тех,
что описывал Хаббард !, немножко приоделся и обтесался
за последнее время, ia? Как вы находите?
— Я как будто замечаю, — говорю я, — некоторое
нарушение аграрных традиций, которые до сих пор внушали
мне такое доверие.
— Верно, красавец, — говорит он. — Недалеко то
время, когда та примула, что «желтеет в траве у
ручейка», будет казаться нам, деревенщинам, роскошным
изданием «Языка цветов» на веленевой бумаге с
фронтисписом.
Но тут опять зазвонил телефон.
— Алло, алло! — говорит фермер. — А-а, это Перкинс,
из Миллдэйла? Я уже сказал вам, что восемьсот
долларов за этого жеребца — слишком большая цена. Что, этот
конь при вас? Ладно, покажите его. Отойдите от
аппарата. Пустите его рысью по кругу. Быстрее, еще быстрее...
Да, да, я слышу. Но еще быстрее... Довольно. Подведите
его к телефону. Ближе. Придвиньте его морду к
аппарату. Подождите минуту. Нет, мне не нужна эта лошадь.
Что? Нет. Я ее и даром не возьму. Она хромая. Кроме
того, она с запалом. Прощайте.
— Ну, красавец, — обращается он ко мне, — теперь
вы видите, что деревенщина постриглась. Вы обломок
далекого прошлого. Да что там, самому Тому Лоусону не
пришло бы в голову попытаться застать врасплох
современного агрария. Что у нас сегодня? Суббота,
четырнадцатое? Ну, посмотрите, как мы, деревенские люди,
стараемся не отстать от событий.
Подводит он меня к столу, а на столе стоит машинка,
а у машинки две такие штучки, чтобы вставить их в уши
и слушать. Вставляю и слушаю. Женский голос читает
названия убийств, несчастных случаев и прочих
пертурбаций политической жизни.
1 Американский писатель (1856—1915),
90

— То, что вы слышите, — объясняет мне фермер,—
это сводка сегодняшних новостей из газет Нью-Йорка,
Чикаго, Сент-Луиса и Сан-Франциско. Их сообщают по
телеграфу в наше деревенское Бюро последних известий
и подают в горячем виде подписчикам. Здесь, на этом
столе, лучшие газеты и журналы Америки. А также
отрывки из будущих журнальных статей.
Я взял один листок и прочитал: «Корректуры будущих
статей. В июле 1909 года журнал «Сентьюри» скажет...»
и так далее.
Фермер звонит кому-то, должно быть своему
управляющему, и приказывает ему продать джерсейских
баранов — пятнадцать голов — по шестьсот долларов;
засеять пшеницей девятьсот акров земли и доставить на
станцию еще двести бидонов молока для молочного
троллейбуса. Потом он предлагает мне первого сорта сигару
фабрики Генри Клея, потом достает из буфета бутылку
зеленого шартреза, потом идет и глядит на ленту своего
телеграфа.
— Газовые акции поднялись на два пункта, —
говорит он. — Очень хорошо.
— А может быть, вас медь интересует? —
обшиваю я.
— Осади назад! — кричит он и поднимает руку. —
А не то я позову собаку. Я уже сказал ва>м, чтобы вы не
тратили времени зря. Меня не надуете.
Через несколько минут он говорит:
— Знаете что, красавец, не уйти ли вам из этого
дома? Я, конечно, очень рад и все такое, но у меня
спешное дело: я должен написать для одного журнала статью
«Химера коммунизма», а потом перед вечером побывать
на собрании «Ассоциации для улучшения беговых
дорожек». Ведь вам уже ясно, что ни в какие ваши снадобья
я все равно не поверю.
Что мне оставалось делать, сэр? Вскочил я в свою
тележку, лошадь повернула и привезла меня в наш отель,
Я оставил ее у крыльца, сам побежал к Энди. Он у себя
в номере, я рассказываю ему о моем свидании с
фермером и слово в слово повторяю весь разговор. Я до того
обалдел, что сижу и дергаю краешек скатерти, а мыслей
у меня никаких.
— Не зваю, что и делать, — говорю я и, чтобы скрыть
свой позор, напеваю печальную и глупую песенку.
91

Энди шагает по комнате взад и вперед и кусает конец
своего левого уса, а это всегда означает, что он
обмозговывает какой-нибудь план.
— Джефф, — говорит он, наконец. — Я тебе верю; все,
что ты сказал мне об этой фильтрованной деревенщине,
правда. Но ты меня не убедил. Не может быть, чтобы
в нем не осталось ни одной крупицы первобытной дури,
чтобы он изменил тем задачам, для которых его
предназначило само провидение. Скажи, Джефф, ты никогда не
замечал во мне особо сильных религиозных наклонностей?
— Как тебе сказать, — говорю я, чтобы не оскорбить
его чувств, — я встречал также немало богомольных
людей, у которых означенные наклонности изливались
наружу в такой микроскопической дозе, что, если потереть
их белоснежным платком, платок останется без единого
пятнышка.
— Я всю жизнь занимался углубленным изучением
природы, начиная с сотворения мира, — говорит Энди, —
и свято верую, что каждое творение господне создано с
какой-нибудь высшею целью. Фермеры тоже созданы
богом не зря: предназначение фермеров заключается в том,
чтобы кормить, одевать и поить таких джентльменов, как
мы. Иначе зачем бы наделил нас господь мозгами?
Я убежден, что манна, которой израильтяне сорок дней
питались в пустыне, — не что иное, как фигуральное
обозначение фермеров; так оно осталось по сей день. А
теперь, — говорит Энди, — я проверю свою теорию: «Раз
ты фермер, быть тебе в дураках», несмотря на всю
лакировку и другие орнаменты, которыми
лжецивилизация наделила его.
— И тоже останешься с носом, — говорю я. — Этот
фермер стряхнул с себя всякие гТуты овчарни. Он
забаррикадировался высшими достижениями электричества,
образования, литературы и разума.
— Попробую, — говорит Энди. — Существуют законы
природы, которых не может изменить даже Бесплатная
Доставка на Дом в Сельских Местностях.
Тут Энди удаляется в чуланчик и выходит оттуда в
клетчатом костюме; бурые клетки и желтые, и такие
большие, как ваша ладонь. Блестящий цилиндр и яркокрас-
ный жилет с синими крапинками. Усы у него были
песочного цвета, а теперь, смотрю, они синие, как будто он
окунул их в чернила.
92

— Великий Барнум! х — говорю я. — Что это ты так
расфуфырился? Точно цирковой фокусник, хоть сейчас на
арену.
— Ладно, — отвечает Энди. — Тележка еще у
крыльца? Жди меня, я скоро вернусь.
Через два часа Энди входит в комнату и кладет на
стол пачку долларов.
— Восемьсот шестьдесят, — говорит он. — Дело было
так. Я эастал его дома. Он посмотрел на меня и начал
надо мною издеваться. Я не ответил ни слова, но достал
скорлупки от грецких орехов и стал катать по столу
маленький шарик. Потом, посвистев немного, я сказал
старинную формулу:
— Ну, джентльмены, подходите поближе и смотрите
на этот маленький шарик. Ведь за это с вас не требуют
денег. Вот он здесь, а вот его нету. Отгадайте, где он
теперь. Ловкость рук обманывает глаз.
Говорю, а сам смотрю на фермера. У того даже пот
на лбу выступил. Он идет, закрывает парадную дверь и
смотрит, не отрываясь, на шарик. А потом говорит:
— Ставлю двадцать долларов, что я знаю, под какой
скорлупкой спрятана ваша горошина. Вот под этой...
— Дальше рассказывать нечего, — продолжал Эи-
ди. — Он имел при себе только восемьсот шестьдесят
долларов наличными. Когда я уходил, он проводил 'меня до
ворот. Он крепко пожал мне руку и со слезами на глазах
сказал:
— Милый, спасибо тебе; много лет я не испытывал
такого блаженства. Твоя игра в скорлупку напомнила мне
те счастливые невозвратные годы, когда я еще был не
аграрием, а просто-напросто фермером. Всего тебе хорошего.
Тут Джефф Питере умолк, и я понял, что рассказ его
окончен.
— Так вы думаете... — начал я.
— Да, — сказал Джефф, — в этом роде. Пускай себе
фермеры идут по пути прогресса и развлекаются высшей
политикой. Житье-то на ферме скучное; а в скорлупку
им приходилось играть и прежде.
Владелец известного в свое время цирка.

КАФЕДРА ФИЛАНТРО МАТЕМАТИКИ
— Посмотрите-ка, — сказал я, — вот поистине
царственный дар: на образовательные учреждения
пожертвовано больше пятидесяти миллионов долларов.
Я просматривал хронику вечерней газеты, а Джефф
Питере набивал свою терновую трубку.
— По этому случаю,—сказал он, — не грех
распечатать новую колоду и устроить вечер хоровой декламации
силами студентов филантроматематики.
— Это намек? — спросил я.
— Намек, — сказал Джефф. — Разве я никогда не
рассказывал вам, как мы с Энди Таккером занимались
филантропией? Было это лет восемь назад в Аризоне. Мы
разъезжали в двуконном фургоне по горным ущельям
Хила — искали серебро. Нашли — и продали свою заявку
в городе Таксоне за двадцать пять тысяч долларов.
В банке заплатили нам серебряной монетой — по тысяче
долларов в каждом мешке. Нагрузили мы эти мешки в
фургон и помчались на восток как безумные. Разум
вернулся к нам только тогда, когда мы отмахали миль сто.
Двадцать пять тысяч долларов — это кажется сущей
безделицей, когда читаешь ежегодный отчет Пенсильванской
железной дороги или слушаешь, как актер
разглагольствует о своем гонораре; но если ты в любую минуту
можешь приподнять парусину фургона и, ткнув сапогом
мешок, услЬныать серебряный звон, ты чувствуешь, как
будто ты круглосуточный банк в те часы, когда операции
в полном разгаре.
На третий день приехали мы в городишко — самый
чистенький и аккуратненький, какой когда-либо созда-
94

вала природа или фирма Рэнд и Мак-Нэлли К Он был
расположен у подошвы горы и украшен деревьями,
цветами и двумя тысячами приветливых, полусонных
жителей. Назывался он Флоресвиль или что-то вроде этого,
и природа еще не осквернила его ни железными
дорогами, ни блохами, ни туристами из Восточных штатов.
Внесли мы наши деньги на имя Питерса и Таккера в
банк «Эсперанца» и остановились в гостинице
«Небесный пейзаж». После ужина сидим и покуриваем; вот
тогда-то меня и осенило: почему бы не сделаться нам
филантропами? По-моему, эта мысль, рано или поздно,
приходит в голову каждому жулику.
Когда человек ограбил своих ближних на известную
сумму, ему становится жутковато и хочется отдать часть
награбленного. И если последить за ним внимательно,
можно заметить, что он пытается компенсировать тех же
людей, которых еще так недавно очистил до нитки.
Возьмем гидростатический случай: предположим, некто А.
нажил миллионы, продавая керосин неимущим ученым,
которые изучают политическую экономию и методы
управления трестами. Так вот, эти доллары, которые гнетут его
совесть, он непременно пожертвует университетам и
колледжам.
Что же касается Б., тот нажился на рабочих, у
которых всего богатства — руки да инструмент. Как же ему
перекачать некоторую долю своего покаянного фонда
обратно в карманы их спецодежды?
— Я, — восклицает Б., — сделаю это во имя науки.
Я погрешил против рабочего человека, но говорит же
старая пословица, что милосердие искупает немало
грехов.
И он строит библиотечные здания на восемьдесят
миллионов долларов, и единственные, кому от этого
польза, — маляры да каменщики, работающие у него на
постройке.
— А где же книги? — спрашивают любители чтения.
— А я почем знаю! — ответствует Б, — Я обещал вам
библиотеку—пожалуйста, вот, получите. Если б я вам
дал подмоченные привилегированные акции стального
треста, вы что же, потребовали бы и воду из них в
хрустальных графинах? Идите себе с богом, проваливайте!
Издательство, выпускавшее путеводители и карты.
95

Но, как я уже оказал, я и сам из-за такого изобилия
денег заболел филантропитом. В первый раз мы с Энди
раздобыли такой капитал, что даже приостановились на
время и стали размышлять, каким образом он очутился
у нас.
— Энди, — говорю я, — люди мы с тобой богатые.
Конечно, богатство у нас не громадное, но так как мы
скромный народ, то выходит, что мы богаты, как Крысы.
И хочется мне подарить что-нибудь человечеству.
Энди отвечает:
— Я тоже не прочь. Чувства у нас с тобой
одинаковые. Были мы мазуриками всю свою жизнь и как только
не объегоривали несчастную публику. Продавали ей
самовоспламеняющиеся воротнички из целлулоида,
наводнили всю Джорджию пуговицами с портретами
президента Гока Смита, а такого президента и не было. И я
бы внес два-три пая в это предприятие по искуплению
грехов, но не желаю я бить в цимбалы в Армии спасения
или преподавать соплякам Ветхий Завет по системе Бер-
тильона К Куда же нам истратить эти деньги? Устроить
бесплатную обжорку для бедных или послать тысчонки
две Джорджу Кортелью2?
— Ни то, ни другое, — говорю я. — У нас слишком
много денег, и потому мы не вправе подавать милостыню;
а для полного возхмещения убытков все равно не хватит
капиталов. Так что надо изобрести средний путь.
На следующий день, шатаясь по Флоресвилю, видим
мы: на горке стоит какой-то красный домина, кирпичный
и вроде как будто пустой. Спрашиваем у прохожих: что
такое? И нам объясняют, что один шахтовладелец, лет
пятнадцать назад, затеял построить себе на этом холме
резиденцию. Строил, строил и выстроил, да заглянул в
чековую книжку, а у него на покупку мебели осталось
два доллара и восемьдесят центов. Вложил он этот
капитал в бутылочку виски, взобрался на крышу и вниз
головой на то самое место, где теперь почиет в мире.
Посмотрели мы на кирпичное здание, и оба
одновременно подумали: набьем-ка мы его электрическими
лампочками, фланельками для вытирания перьев, профессо-
1 Изобретатель дактилоскопической системы для распознавания
преступников.
2 Министр финансов в правительстве президента Кливленда
(1893—1897).
96

рами, поставим на лужайку чугунного пса, статуи
Геркулеса и отца Иоанна и откроем лучшее в мире
бесплатное учебное заведение.
Потолковали мы об этой идее с самыми именитыми
флоресвильскими гражданами; им эта идея понравилась.
Нам устраивают шикарный банкет в пожарном сарае —
и вот впервые мы появляемся в роли благодетелей
человечества, радеющих о просвещении и прогрессе. Эндн
даже речь говорил — полтора часа, никак не меньше —
об орошении в Нижнем Египте, а потом завели
граммофон, слушали благочестивую музыку и пили ананасный
шербет.
Мы не теряли времени и пустились филантропство-
вать вовсю. Каждого, кто только мог отличить лестницу
от молотка, мы завербовали в рабо-чие и принялись за
ремонт. Оборудовали аудитории и классные комнаты,
потом дали телеграмму в Сан-Франциоко, чтобы нам
прислали вагон школьных парт, мячей для футбола,
учебников арифметики, перьев, словарей, профессорских кафедр,
аспидных досок, скелетов, губок, двадцать семь
непромокаемых мантий и шапочек для студентов старшего
курса и вообще всего, что полагается для университетов
самого первого сорта. Еженедельные журналы, понятно,
напечатали наши портреты, гравированные на меди; а
мы тем временем послали телеграмму в Чикаго, чтобы
нам выслали экстренным поездом и с оплаченной
погрузкой шестерых профессоров — одного по английской
словесности, одного по самым новейшим мертвым языкам,
одного по химии, одного по политической экономии
(желателен демократ), одного по логике и одного, который
знал бы итальянский язык, музыку и был бы заодно
живописцем. Банк «Эсперанца» гарантировал
жалование — от восьмисот долларов до восьмисот долларов и
пятидесяти центов.
В конце концов все сложилось у нас как следует.
Над главным входом была высечена надпись:
«Всемирный университет. Попечители и владельцы — Питере и
Таккер». И к первому сентября стали слетаться со всех
сторон наши гуси. Сначала прибыли экспрессом из
Таксона профессора. Были они почти все молодые, в очках,
рыжие, обуреваемые двумя сентиментами: амбиция и
голод. Мы с Энди расквартировали их у жителей Флорес-
виля и стали поджидать студентов.
7 О. Генри Избранное, т 2 97

Они прибывали пачками. Мы напечатали публикации
о нашем университете во всех газетах штата, и нам было
приятно, что страна так быстро откликнулась на наш
призыв. Двести девятнадцать желторотых юнцов в
возрасте от восемнадцати лет до густых волос на
подбородке отозвались на трубный глас, зовущий их к
бесплатному обучению. Они переделали весь этот город, как
старый диван, содрали старую обшивку, разорвали ее по
швам, перевернули наизнанку, набили новым волосом,
и стал городок — прямо Гарвардх.
Маршировали по улицам, носили университетские
знамена — цвет ультрамариновый и синий; очень, очень
оживился Флоресвиль. Энди сказал им речь с балкона
гостиницы «Небесный пейзаж»; весь город ликовал и
веселился.
Понемногу — недели в две — профессорам удалось
разоружить молодежь и загнать ее в классы. Приятно
быть филантропом — ей-богу, нет на всем свете
занятия приятнее. Мы с Энди купили себе цилиндры и стали
делать вид, будто избегаем двух интервьюеров «Флорес-
вильской газеты». У этой газеты был фоторепортер,
который снимал нас всякий раз, как мы появлялись на
улице, так что наши портреты печатались каждую
неделю в том отделе газеты, который озаглавлен
«Народное просвещение». Энди дважды в неделю читал в
университете лекции, а потом, бывало, встану я и расскажу
какую-нибудь смешную историю. Один раз газета
поместила мой портрет между изображениями Авраама
Линкольна и Маршела П. Уайлдера.
Энди был так же увлечен филантропией, как и я.
Случалось, проснемся, бывало, ночью и давай сообщать друг
другу свои новые планы — что бы нам еще предпринять
для университета.
— Энди, — говорю я ему однажды, — мы упустили
очень важную вещь. Надо бы устроить для наших
мальчуганов дромадеры.
— А что это такое? — спрашивает Энди.
— А это то, в чем спят, — говорю я. — Есть во всех
университетах.
— Понимаю, ты хочешь сказать — пижамы, —
говорит Энди.
1 Старейший из американских университетов; основан в 1636 г.
98

— Нет, — го-ворю я, — дромадеры.
Но он так и не понял, что я хотел сказать, и мы не
устроили никаких дромадеров. А я имел в виду такие
длинные спальни в учебных заведениях, где студенты
спят аккуратно, рядами.
Да, сэр, университет имел огромный успех. Флорес-
виль процветал: ведь у нас были студенты из пяти
штатов. Открылся новый тир, открылась новая ссудная
касса, открылась парочка новых пивных. Студенты сочинили
университетскую песню:
Ро, ро, ро,
Цы, цы, цы,
Питере, Таккер
Молодцы.
Ба, ба, ба:
Pa, pa, ра,
Университету —
Гип, ура!
Славный был народ эти студенты; мы с Энди
гордились ими, как родными детьми.
Но вот в конце октября приходит ко мне Энди и
спрашивает, известно ли мне, сколько капитала осталось у нас
в банке. Я сказал, что, по-моему, тысяч шестнадцать. Но
Энди говорит:
— Весь наш баланс восемьсот двадцать один доллар,
шестьдесят два цента.
— Как? — реву я. — Неужели ты хочешь сказать,
что эти проклятые сыны конокрадов, эти толстоголовые
олухи, эти заячьи уши, эти собачьи морды, эти гусиные
мозги высосали из нас столько денег?
— Да, — отвечает Энди. — Именно так.
— Тогда к чертям всякую филантропию, —
говорю я.
— Зачем же непременно к чертям? — спрашивает
Энди. — Если поставить филантропию на коммерческую
ногу, она дает очень хороший барыш. Я подумаю об этом
на досуге, и авось наше дело поправится.
Проходит еще неделя. Беру я как-то университетскую
ведомость для уплаты жалования нашим профессорам и
вижу в ней новое имя: профессор Джеймс Дарнли Мак-
Коркл, по кафедре математики, жалование сто долларов
в неделю. Конечно, я заревел таким голосом, что Энди
как вихрь влетел ко мне в комнату.
7* 99

— Что это такое! — кричу я. — Профессор
математики за пять тысяч долларов в год? Как это могло
произойти? Или он, как вор, влез в окошко и назначил себя
сам на эту кафедру?
— Нет, — отвечает Энди, — я вызвал его по
телеграфу из Сан-Франциско неделю назад. При открытии
университета мы совсем упустили из виду кафедру
математики.
— И хорошо сделали! — кричу я. — У нас только и
хватит капитала уплатить ему за две недели, а потом
нашей филантропии будет такая же цена, как девятой
лунке на поле для гольфа.
— Нечего каркать, увидим, — отвечает Энди. — Дела
еще могут поправиться. Мы предприняли такое
благородное дело, что теперь нельзя его бросить. Кроме того,
повторяю, мне кажется, что, если перевести его на
хозяйственный расчет, получится другая картина; нужно
хорошенько подумать об этом. Недаром все филантропы,
которых я знаю, всегда обладали большим капиталом.
Мне бы давно следовало подумать об этом и выяснить,
где здесь причина и где следствие.
Я знал, что Энди дока в финансовых вопросах, и
оставил все это дело на его попечении. Университет
процветал, цилиндры наши лоснились попрежнему, и Флорес-
виль оказывал нам такой великий почет, как будто мы
миллионеры, а не жалкие прогоревшие филантропишки.
Студенты попрежнему оживляли весь городок и
способствовали его процветанию. Приехал какой-то человек
из соседнего города и открыл игорный домик — над
конюшней — и каждый вечер загребал кучу денег. Мы с
Энди тоже побывали в его заведении и, чтобы показать,
что мы не чуждаемся общества, тоже поставили на карту
один-два доллара. Там, в заведении, было около
пятидесяти наших студентов, они пили пунш и передвигали по
столу целые горки синих и красных фишек всякий раз,
как банкомет открывал карту.
— Черт возьми, — сказал я, — эти дятлы, эти
безмозглые головы, охочие до бесплатной учености,
щеголяют в шелковых носочках и имеют такие деньги, каких
мы с тобой никогда не имели. Посмотри, какие толстые
пачки достают они из своих пистолетных карманов.
— Да, — отвечает Энди. — Многие из них — сыновья
богатых шахтовладельцев и фермеров. Очень жаль, что
100

они тратят и капиталы и время на такое недостойное
занятие.
На рождественские каникулы все студенты
разъехались по домам. В университете состоялась прощальная
вечеринка. Энди прочел лекцию «Современная музыка и
доисторическая литература на островах Архипелага». Все
профессора говорили нам приветственные речи и
сравнивали меня и Энди с Рокфеллером и с императором
Марком Автоликом. Я ударил кулаком по столу и позвал
профессора Мак-Коркла; но его на вечеринке не
оказалось. А мне хотелось взглянуть на человека, который,
по мнению Энди, мог зарабатывать сто долларов в неделю
на филантропии, да еще на такой захудалой, как наша.
Студенты уехали вечерним поездом; город опустел.
Стало тихо, как в глухую полночь в школе заочного
обучения. Я вошел в гостиницу, увидел, что в номере у
Энди горит свет, открыл дверь и вошел.
Энди сидел за столом. Тут же сидел и содержатель
игорного дома. Они делили между собой кучу денег, фута
в два вышиной. Куча состояла из пачек, а каждая пачка
из бумажек по тысяче долларов.
— Правильно! — говорит Энди. — По тридцати
одной тысяче в каждой пачке. А, это ты, Джефф. Подходи,
подходи. Вот наша доля от выручки за первый семестр
во Всемирном университете, основанном с
филантропической целью. Теперь ты видишь, что филантропия, если
ее поставить на коммерческую ногу, есть такое
искусство, которое оказывает благодеяние не только берущему,
но и дающему.
— Чудесно, — говорю я. — Ты на этот счет прямо
доктор наук!
— Утренним поездом надо нам уезжать, — говорит
Энди. — Поди собери воротнички, манжеты и газетные
вырезки.
— Чудесно, — говорю я. — Мне недолга собраться...
А все же, Энди, я хотел бы познакомиться с этим
профессором Джеймсом Дарнли Мак-Корклом. Любопытно
бы взглянуть на него перед нашим отъездом.
— Это нетрудно, — говорит Энди и обращается к
содержателю игорного дома.
— Джим, — говорит он, — познакомься,
пожалуйста, с мистером Питерсом.

РУКА, КОТОРАЯ ТЕРЗАЕТ ВЕСЬ МИР
— Многие из наших великих людей, — сказал я (по
поводу целого ряда явлений), — признавали, что своими
успехами они обязаны участию и помощи какой-нибудь
блистательной женщины.
— Да, — сказал Джефф Питере. — Мне случилось
читать и в истории и в мифологии о Жанне д'Арк, о
мадам Иэл, о миссис Кодл *, о Еве и других замечательных
женщинах прошлого. Но женщины нашего времени, по-
моему, почти бесполезны и в бизнесе и в политической
жизни. Куда годится современная женщина? Ведь
мужчины в настоящее время и лучше стряпают, и лучше
стирают и гладят. Лучшие сиделки, слуги, парикмахеры,
стенографы, клерки — все это мужчины. Единственное
дело, в котором женщина превосходит мужчину, это
исполнение женских ролей в водевиле.
— А я думал, что женская чуткость и женская
хитрость оказывали вам бесценные услуги в вашей... как
бы это сказать? специальности...
— Да, — сказал Джефф и энергично кивнул
головой, — так может показаться. А на поверку женщина —
самый ненадежный товарищ во всяком благородном
мошенничестве. Вдруг, ни с того ни с сего, когда вы больше
всего на нее надеетесь, она становится честной и
проваливает все дело. Однажды я испытал этих дамочек на
собственной шкуре.
Билл Хамбл, мой старый приятель, с которым я сдру-
1 Сварливая жена, персонаж американской юмористки.
102

жился на Территории \ вбил себе в голову, что ему
хочется, чтобы правительство Соединенных Штатов
назначило его шерифом. В ту пору мы с Энди занимались
делом чистым и законным — продавали трости с
набалдашниками. Если вам вздумается отвинтить набалдашник и
приложить его к губам, вам прямо в рот потечет
полпинты хорошего пшеничного виски, которое приятно
прополощет вам горло в награду за вашу догадливость.
Полиция изредка докучала нам, и, когда Билл сообщил мне,
что хотел бы сделаться шерифом, я сразу смекнул, что
в этой должности он был бы очень полезен торговому
дому «Питере и Таккер».
— Джефф, — говорит мне Билл, — ты человек
ученый, образованный, да к тому же обладаешь всякими
знаниями и сведениями касательно не одних только
начальных основ, но также фактов и выводов.
— Правильно, — говорю я, — ив этом я никогда не
раскаивался. Я не из тех, говорю, кто видит в
образовании дешевый товар и ратует за бесплатное обучение.
Скажи мне, — говорю я, — что имеет больше цены для
человечества — литература или конские скачки?
— Э-э... гм... ну, разумеется, хорошие лошади... то
есть я хотел сказать поэты и всякие там великие
писатели, — те, конечно, идут впереди, — говорит Билл.
— Вот именно, — говорю я. — А если так, то почему
же наши финансовые и гуманитарные гении берут с нас
два доллара за вход на ипподром, а в библиотеки
пускают бесплатно? Можно ли, — говорю я, — назвать это
внедрением в массы правильного понятия об
относительной ценности двух вышеупомянутых способов
самообразования и разорения?
— Не угнаться мне за твоей риторикой и логикой, —
говорит Билл. — Мне от тебя нужно одно: чтобы ты
съездил в Вашингтон и выхлопотал мне место шерифа.
У меня, понимаешь ли, нет способностей к интригам и
высокому тону. Я — простой обыватель и хочу получить
это место. Вот и все. Я убил на войне семерых, а детей
у меня девять душ. Я член республиканской партии с
первого мая. Я не умею ни читать, ни писать и не вижу
1 Так назывались области, еще не включенные официально в
границы Соединенных Штатов, но находившиеся в зависимости ог
них.
103

никаких оснований, почему я не гожусь для этой
должности. Мне сдается, что и твой компаньон, мистер Так-
кер, тоже человек мозговитый и может оказать тебе
содействие. Я выдам вам авансом тысячу долларов на
выпивку, взятки и трамвайные билеты в Вашингтоне. Если
вы устроите мне это дело, я дам вам еще тысячу
наличными, кроме того — у вас будет возможность целый год
безнаказанно продавать наши контрабандные
спиртуозные трости. Надеюсь, что ты добрый патриот и поможешь
мне провести это дело через Белый Вигвам Великого
Отца на самой восточной станции Пенсильванской
железной дороги 1.
Рассказал я про это дело Энди, и оно ему страшно
понравилось. Энди был сложная натура. Ему было мало
шататься по деревням и продавать доверчивым
фермерам комбинацию из валька для отбивания бифштексов,
рожка для ботинок, щипцов для завивки, пилки для
ногтей, машинки для растирания картофеля, коловорота и
камертона. У Энди была душа художника, и ее нельзя
было мерить чисто коммерческой меркой, как душу
проповедника или учителя нравственности. Так что мы
приняли предложение Билла, сели в поезд и помчались в
Вашингтон.
Приехали мы, остановились в гостинице на Южно-
Да-котской авеню, и я говорю Энди:
— Вот, Энди, первый раз в нашей жизни мы
готовимся совершить истинно бесчестный поступок.
Подкупать сенаторов нам еще никогда не случалось, но что
делать, ради Билла придется пойти и на это. В делах
благородных и честных можно допустить немного
жульничества, но в этом грязном, отвратительном деле лучше
всего — прямота. Здесь карты на стол, и никакого
лукавства. Предлагаю тебе вот что: давай вручим пятьсот
долларов председателю комитета избирательной кампании,
получим квитанцию, положим квитанцию на стол
президенту и расскажем ему про Билла. Я убежден, что
президент сумеет Уценить кандидата, который стремится
получить должность таким прямолинейным путем, а не
убивает все свое время на политические интриги.
1 Великий Отец — на языке Билла — президент республики;
Белый Вигвам — Белый дом, где живет президент; самая восточная
станция Пенсильванской железной дороги — Вашингтон, столица
США.
104

Энди согласился со мной, но, обсудив эту идею с
одним из служащих нашего отеля, мы отказались от нее.
Служащий объяснил нам, что в Вашингтоне существует
только один способ достать место: надо действовать
через женщину, имеющую связи в сенате. Он дал нам адрес
одной такой дамы, к которой и рекомендовал обратиться;
звали ее миссис Эвери; он утверждал, что она очень
важная птица в дипломатических кругах и высших
сферах.
На следующее утро мы с Энди явились в ее особняк
и были введены в приемную.
Эта миссис Эвери была бальзам и утешение для глаз.
Волосы у нее были такого же цвета, как оборотная
сторона двадцатидолларовой золотой облигации, глаза
голубые, и вообще вся система красоты была у нее такая,
что девицы, которых изображают на обложках июльских
журналов, рядом с ней показались бы кухарками с
угольной баржи, плывущей по реке Мононгахеле.
Платье у нее было открытое, усыпанное серебряными
блестками, в ушах висюльки, на пальцах брильянты.
Руки были голые, одной рукой она говорила по
телефону, а другой пила чай.
Прошло немного времени, она говорит:
— Ну, мои милые, что же вам надо?
Я в самых кратких словах объяснил ей, зачем мы
пришли и сколько мы можем заплатить.
— Это дело нетрудное, — отвечает она. — На
Западе легко назначать кого хочешь. Посмотрим, кто
может нам пригодиться. С депутатами от Территории
связываться нечего. По-моему, нам нужен сенатор Снайпер:
он и сам оттуда, из Западных штатов. Посмотрим,
каким знаком отмечен он в моем маленьком приватном
меню.
Тут она вынимает какие-то бумаги из ящичка,
обозначенного буквой С.
— Да, говорит, у меня он отмечен звездочкой; это
значит: готов к услугам. Погодите, дайте взглянуть.
«Пятидесяти пяти лет от роду; состоит во втором браке;
вероисповедания пресвитерианского; любит блондино-к,
Льва Толстого, покер и черепашье жаркое; становится
сентиментален после третьей бутылки». Да, да, я
уверена, что мне удастся назначить вашего приятеля
мистера Баммера посланником в Бразилию.
105

— Не Баммера, а Хамбла, — говорю я. — Шерифом
Соединенных Штатов.
— Ах да, — говорит миссис Эвери. — У меня столько
подобных дел, что иногда нетрудно перепутать. Дайте
все меморандумы вашего дела, мистер Питере, и
приходите через четыре дня. Думаю, что к тому времени все
будет сделано.
Вернулись мы с Энди в гостиницу. Сидим и ждем.
Энди шагает по комнате и жует конец своего левого уса.
— Женщина высокого ума и при этом красавица —
очень редкое явление, Джефф, — говорит он.
— Такое же редкое, — говорю я, — как о-млет,
приготовленный из яиц той сказочной птицы, -которую зовут
Эпидермис.
— Такая женщина, — говорит Энди, — может
обеспечить мужчине роскошную жизнь и славу.
— Едва ли, — возражаю я. — Самое большое, чем
женщина может помочь мужчине получить должность,
это быстро приготовить ему пищу или распустить слух
о жене другого кандидата, будто та была в прежнее
время магазинной воровкой. Вмешиваться в дела и
политику, — говорю я, — женщинам идет так же, как
Альджернону Чарльзу Суинберну 1 быть распорядителем
на ежегодном балу союза швейнико-в. Мне известно, —
говорю я Энди, — что иногда женщина как будто и
правда выступает на авансцену в качестве импрессарио
политических затей своего мужа. Но чем это кончается?
Предположим, живет себе человек спокойно, у него
хорошее место — либо иностранного консула в
Афганистане, либо сторожа при шлюзе на канале Делавэр—Ра-
ритан. В один прекрасный день этот человек замечает,
что его жена надевает калоши и кладет в клетку
канарейке трехмесячный запас корма. «На курорг?» —
спрашивает он, и в глазах у него загорается надежда. «Нет,
Артур, — говорит она, — в Вашингтон. Мы здесь зря
пропадаем. Ты бы должен быть Чрезвычайным
Лизоблюдом при дворе Сент-Бриджет или Главным Портье
острова Порто-Рико. Подожди, я выхлопочу тебе это место».
— И вот эта леди, — говорю я Энди, — вступает в
единоборство со всеми вашингтонскими властями, имея
в качестве оружия пять десятков писем, которые писал
1 Английский поэт (1837—1909).
106

ей неразборчивым почерком один из членов кабинета,
когда ей было пятнадцать лет; рекомендательное письмо
от бельгийского короля Леопольда Смитсоновскому
научному институту и шелковое розовое платье в крапинку
канареечного цвета.
— И что же дальше? — продолжаю я. — Она
помещает письма в вечерних газетах, таких же
желто-розовых, как ее туалет, она читает лекции на званом обеде,
устроенном в пальмовом салоне вокзала железной
дороги Балтимор—Огайо, а затем идет к президенту.
Девятый помощник министра торговли и труда, первый
адъютант Синей комнаты и некий цветной человек (личность
установить не удалось) уже ждут ее, и когда она
появляется, хватают ее за руки... и за ноги. Они выносят ее
на Юго-западную улицу Б.1 и кладут на люк угольного
подвала. Тем и кончается. Следующее, что мы узнаем
6 ней, это, что она пишет открытки китайскому
посланнику — просит его устроить Артуру местечко приказчика
в чайном магазине.
— Значит, — говорит Энди,—ты не думаешь, что эта
миссис Эвери достанет место шерифа для нашего Билла?
— Нет, не думаю, — отвечаю я. —Я не хочу быть
септиком, но мне кажется, что она может сделать не
больше, чем ты или я.
— Ну, это ты врешь, — говорит Энди, — я готов
побиться с тобой об заклад, что она устроит все как
следует. С гордостью заявляю тебе, что у меня более
высокое мнение о талантах и дипломатических способностях
дам.
В назначенное время мы явились в особняк миссис
Эвери. Внешность у нее была шикарная, такая
внешность, что всякий мужчина с радостью позволил бы ей
ведать всеми назначениями в стране. Но я не слишком
доверяю внешности и поэтому был весьма изумлен, когда
она представила нам документ, украшенный большой
печатью Соединенных Штатов, а на обороте написано
прекрасным почерком крупными буквами: «Уильям Генри
Хамбл».
— Вы могли получить эту бумагу еще три дня тому
назад, мои миленькие, — сказала она улыбаясь. — До-
1 В Вашингтоне некоторые улицы называются буквами
алфавита.
107

стать ее было очень легко, я только заикнулась, и все
было моментально устроено... А теперь до свиданья.
Я рада была бы поговорить с вами дольше, но я страшно
занята и надеюсь, что вы простите меня. Одного я должна
сегодня устроить послом, двоих — консулами, а еще
человек десять на более мелкие должности. У меня нет
времени даже для сна. Пожалуйста, по приезде домой
кланяйтесь мистеру Хамблу.
Вручили мы ей пятьсот долларов. Она сунула их в
ящик письменного стола не считая. Я положил в карман
бумагу с назначением Билла, и мы откланялись.
Выехали мы домой в тот же день. Мы послали Биллу
телеграмму: «Все устроено, готовь бокалы» — и
чувствовали себя превосходно.
Энди всю дорогу пилил меня, что я так мало знаю
женщин.
— Ладно, — говорю я. — Охотно признаю, что эта
женщина меня удивила. Первый раз вижу женщину,
которая выполнила то, что обещала, в назначенный срок
и ничего не перепутала.
Подъезжая к Арканзасу, вынимаю я полученную нами
бумагу, рассматриваю ее и молча подаю Энди — для
прочтения. Энди прочел ее и не нарушил моего молчания ни
словом.
В бумаге было все как следует, бумага была не
фальшивая и выдана на имя Билла Хамбла, но назначали его
почтмейстером в Дэд-Сити во Флориде.
На станции Литтл-Рок соскочили мы оба с поезда и
послали Биллу его бумагу по почте. А сами двинулись
па северо-восток, по направлению к Верхнему озеру.
С тех пор я уже никогда не встречал Билла Хамбла.

СУПРУЖЕСТВО КАК ТОЧНАЯ НАУКА
— Вы уже слыхали от меня, — сказал Джефф
Питере, — что женское коварство никогда не внушало мне
слишком большого доверия. Даже в самом невинном
жульничестве невозможно полагаться на женщин как
на соучастников и компаньонов.
— Комплимент заслуженный, — сказал я. —
По-моему, у них есть все права называться честнейшим полом
— А чего им и не быть честными, — сказал Джефф,—
на то и мужчины, чтобы жульничать для них либо
работать на них сверхурочно. Лишь до тех пор они годятся
для бизнеса, покуда и чувства и волосы у них еще не
слишком далеки от натуральных. А потом подавай им
дублера — тяжеловоза мужчину с одышкой и рыжими
баками, с пятью ребятами и заложенным и
перезаложенным домом. Взять, к примеру, хоть эту вдову, которую
мы с Энди Таккером попросили оказать нам содействие,
чтобы провести небольшую матримониальную затею в
городишке Каире.
Когда у вас достаточно денег на рекламу — скажем,
пачка толщиной с тонкий конец фургонного дышла, —
открывайте брачную контору. У нас было около шести
тысяч долларов, и мы рассчитывали удвоить эту сумму
в два месяца, — дольше такими делами заниматься
нельзя, не имея на то официального разрешения от штата
Нью-Джерси.
Мы составили объявление такого примерно сорта:
«Симпатичная вдова, прекрасной наружности,
тридцати двух лет, с капиталом в три тысячи долларов, об-
109

ладающая обширным поместьем, желала бы вторично
выйти замуж. Мужа хотела бы иметь не богатого, но
нежного сердцем, так как, по ее убеждению, солидные
добродетели чаще встречаются среди бедняков. Ничего
не имеет против старого или некрасивого мужа, если
будет ей верен и сумеет распорядиться ее
капиталом.
Желающие вступить в брак благоволят обращаться в
брачную контору Питерса и Таккера, Каир, штат
Иллинойс, на имя
Одинокой».
— До сих пор все идет хорошо, — сказал я, когда
мы состряпали это литературное произведение. — А
теперь — где же мы возьмем эту женщину?
Энди смотрит на меня с холодным раздражением.
— Джефф, — говорит он, — я и не знал, что ты такой
реалист в искусстве. Ну на что тебе женщина? При чем
здесь женщина? Когда ты продаешь подмоченные акции
на бирже, разве ты хлопочешь о том, чтобы с них и
вправду капала вода? Что общего между брачным
объявлением и какой-то женщиной?
— Слушай, — говорю я, — и запомни раз навсегда.
Во всех моих незаконных отклонениях от легальной
буквы закона я всегда держался того правила, чтобы
продаваемый товар был налицо, чтобы его можно было
видеть и во всякое время предъявить покупателю. Только
таким способом, а также путем тщательного изучения
городового устава и расписания поездов мне удавалось
избежать столкновения с полицией, даже когда бумажки
в пять долларов и сигары оказывалось недостаточно. Так
вот, чтобы не провалить нашу затею, мы должны
обзавестись симпатичной вдовой — или другим
эквивалентным товаром для предъявления клиентам — красивой
или безобразной, с наличием или без наличия статей,
перечисленных в нашем каталоге. Иначе — камера
мирового судьи.
Энди задумывается и отменяет свое первоначальное
мнение.
— Ладно, — говорит он, — может быть, и в самом
деле тут необходима вдова, на случай, если почтовое или
судебное ведомство вздумает сделать ревизию нашей
конторы. Но где же мы сыщем такую вдову, что согласится
но

тратить время на брачные шашни, которые заведомо не
кончатся браком?
Я ответил ему, что у меня есть на примете именно
такая вдова. Старый мой приятель Зики Троттер,
который торговал содовой водой и дергал зубы в палатке на
ярмарках, около года назад сделал из своей жены вдову,
хлебнув какого-то снадобья от несварения желудка
вместо того зелья, которым он имел обыкновение наклюки-
ваться. Я часто бывал у них в доме, и мне казалось, что
нам удастся завербовать эту женщину.
До городишка, где она жила, было всего шестьдесят
миль, и я сейчас же покатил туда поездом и нашел ее на
прежнем месте, в том же домике, с теми же
подсолнечниками в саду и цыплятами на опрокинутом корыте.
Миссис Троттер вполне подходила под наше объявление, если,
конечно, не считать пустяков: она была значительно
старше, причем не имела ни денег, ни красивой
наружности. Но ее можно было легко обработать, вид у нее
был не противный, и я был рад, что могу почтить память
покойного друга, дав его вдове приличный заработок.
— Благородное ли дело вы затеяли, мистер Питере?—
спросила она, когда я рассказал ей мои планы.
— Миссис Троттер! — воскликнул я. — Мы с Энди
Таккером высчитали, что по крайней мере три тысячи
мужчин, обитающих в этой безнравственной и обширной
стране, попытаются, прочтя объявление в газете,
получить вашу прекрасную руку, а вместе с ней и ваши
несуществующие деньги и воображаемое ваше поместье.
Из этого числа не меньше трех тысяч таких, которые
могут предложить вам взамен лишь свое полумертвое
тело и ленивые, жадные руки, — презренные прохвосты,
неудачники, лодыри, польстившиеся на ваше
богатство.
— Мы с Энди, — говорю я, — намерены дать этим
социальным паразитам хороший урок. С большим
трудом, — говорю я, — мы с Энди отказались от мысли
основать корпорацию под названием Великое
Моральное и Милосердное Матримониальное Агентство. Ну,
теперь вы видите, какая у нас высокая и благородная
цель?
— Да, да, —отвечает она, — мне давно бы следовало
знать, что вы, мистер Питере, ни на что худое не
способны. Но в чем будут заключаться мои обязанности?
ill

Неужели мне придется отказывать каждому из этих трех
тысяч мерзавцев в отдельности, или мне будет
предоставлено право отвергать их гуртом — десятками,
дюжинами?
— Ваша должность, миссис Троттер, — говорю я,—
будет простой синекурой. Мы поселим вас в номере тихой
гостиницы, и никаких забот у вас не будет. Всю
переписку с клиентами и вообще все дела по брачному бюро
мы с Энди берем на себя. Но, конечно, — говорю я, —
может случиться, что какой-нибудь пылкий вздыхатель,
у которого хватит капитала на железнодорожный билет,
приедет в Каир, чтобы лично завоевать ваше сердце...
В таком случае вам придется потрудиться самой:
собственноручно указать ему на дверь. Платить мы вам
будем двадцать пять долларов в неделю, и оплата
гостиницы за наш счет.
Услышав это, миссис Троттер сказала:
— Через пять, минут я готова. Я только возьму
пудреницу и оставлю у соседки ключ от парадной двери.
Можете считать, что я уже на службе: жалование должно
мне идти с этой минуты.
И вот я везу миссис Троттер в Каир. Привез,
поместил ее в тихом семейном отеле, подальше от нашей
квартиры, чтобы не было никаких подозрений. Потом
пошел и рассказал обо всем Энди Таккеру.
— Отлично, — говорит Энди Таккер. — Теперь, когда
твоя совесть спокойна, когда у тебя есть и крючок и
приманка, давай-ка примемся за рыбную ловлю.
Мы пустили наше объявление по всей этой местности.
Одного объявления вполне хватило. Сделай мы рекламу
пошире, нам пришлось бы нанять столько клерков и
девиц с завивкой перманент, что хруст жевательной резины
дошел бы до самого директора почт и телеграфов. Мы
положили на имя миссис Троттер две тысячи долларов
в банк и чековую книжку дали ей на руки, чтобы она
могла показывать ее сомневающимся. Я знал, что она
женщина честная, и не боялся доверить ей деньги.
Одно это объявление доставило нам уйму работы, по
двенадцать часов в сутки мы отвечали на полученные
письма.
Поступало их штук сто в день.
Я и не подозревал никогда, что на свете есть столько
любящих, но бедных мужчин, которые хотели бы женить-
112

ся на симпатичной вдове и взвалить на себя бремя забот
о ее капитале.
Большинство из них сообщало, что они сидят без
гроша, не имеют определенных занятий и что их никто
не понимает, и все же, по их словам, у них остались
такие большие запасы любви и прочих мужских достоинств,
что вдовушка будет счастливейшей женщиной, черпая из
этих запасов.
Каждый клиент получал ответ от конторы Питерса и
Таккера. Каждому сообщали, что его искреннее,
интересное письмо произвело на вдову глубокое впечатление и
что она просит написать ей подробнее и приложить, если
возможно, фотографию. Питере и Таккер присовокупляли
к сему, что их гонорар за передачу второго письма в
прекрасные ручки вдовы выражается в сумме два доллара,
каковые деньги и следует приложить к письму.
Теперь вы видите, как прост и красив был наш план.
Около девяноста процентов этих благороднейших
искателей вдовьей руки раздобыли каким-то манеро-м по два
доллара и прислали их нам. Вот и все. Никаких хлопот.
Конечно, нам пришлось поработать; мы с Энди даже
поворчали немного: легко ли целый день вскрывать
конверты и вынимать оттуда доллар за долларом!
Были и такие клиенты, которые являлись лично. Их
мы направляли к миссис Троттер, и она разговаривала
с ними сама; только трое или четверо вернулись в
контору, чтобы попросить у нас денег на обратный путь.
Когда начали прибывать письма из наиболее
отдаленных районов, мы с Энди стали вынимать из конвертов
по двести долларов в день.
Как-то после обеда, когда наша работа была в
полном разгаре и я складывал деньги в сигарные ящики:
в один ящик по два доллара, в другой — по одному, а
Энди насвистывал: «Не для нее венчальный звон», —
входит к нам вдруг какой-то маленький шустрый субъект
и так шарит глазами по стенам, будто он напал на след
пропавшей из музея картины Генсборо. Чуть я увидел
его, я почувствовал гордость, потому что наше дело
правильное и придраться к нему невозможно.
— У вас сегодня что-то очень много писем, — говорит
человечек.
— Идем, — говорю я и беру шляпу. — Мы вас уже
давно поджидаем. Я покажу вам наш товар. В добром ли
8 О. Генри Избранное, т. 2 ИЗ

здоровье был Тедди, когда вы уезжали из
Вашингтона? 1
Я повел его в гостиницу «Ривервью» и познакомил с
миссис Троттер. Потом показал ему банковую книжку,
где значились две тысячи долларов, положенных на ее
имя.
— Как будто все в порядке, — говорит сыщик.
— Да, — говорю я, — и если вы холостой человек,
я позволю вам поговорить с этой дамой. С вас мы не
потребуем двух долларов.
— Спасибо, — отвечал он. — Если бы я был
холостой, я бы, пожалуй... Счастливо оставаться, мистер
Питере.
К концу трех месяцев у нас набралось что-то около
пяти тысяч долларов, и мы решили, что пора
остановиться: отовсюду на нас сыпались жалобы, да и миссис
Троттер устала, — ее одолели поклонники, приходившие
лично взглянуть на нее, и, кажется, ей это не очень-то
нравилось.
И вот, когда мы взялись за ликвидацию дела, я
пошел к миссис Троттер, чтобы уплатить ей жалованье за
последнюю неделю, попрощаться с ней и взять у нее
чековую книжку на две тысячи долларов, которую мы дали
ей на временное хранение.
Вхожу к ней в номер. Вижу: она сидит и плачет, как
девочка, которая не хочет идти в школу.
— Ну, ну, — говорю я, — о чем вы плачете? Кто-
нибудь обидел вас или вы соскучились по дому?
— Нет, мистер Питере, — отвечает она. — Я скажу
вам всю правду. Вы всегда были другом Зики, и я не
скрою от вас ничего. Мистер Питере, я влюблена. Я
влюблена в одного человека, влюблена так сильно, что не
могу жить без него. В нем воплотился весь мой идеал,
который я лелеяла всю жизнь.
— Так в чем же дело? — говорю я. — Берите его
себе на здоровье. Конечно, если ваша любовь взаимная.
Испытывает ли он по отношению к вам те особые
болезненные чувства, какие вы испытываете по отношению
«к нему?
1 Теодор (Тедди) Рузвельт — президент Соединенных Штатов
в 1901—1909 гг. Говоря о Рузвельте, Питере хотел показать, что
ему известна профессия посетителя: это сыщик, прибывший из
столицы по поручению властей.
114

— Да, — отвечает она. — Он один из тех
джентльменов, которые приходили ко мне по вашему объявлению,
и потому он не хочет жениться, если я не дам ему двух
тысяч. Его имя Уильям Уилкинсон.
Тут она снова в истерику.
— Миссис Троттер, — говорю я ей, — нет человека,
который более меня уважал бы сердечные чувства
женщины. Кроме того, вы были когда-то спутницей жизни
одного из моих лучших друзей. Если бы это зависела
только от меня, я сказал бы: берите себе эти две тысячи
и будьте счастливы с избранником вашего сердцам Мы
легко можем отдать вам эти деньги, так как из ваших
поклонников мы выкачали больше пяти тысяч. Но, —
прибавил я, — я должен посоветоваться с Энди Такке-
ром. Он добрый человек, но делец. Мы пайщики в
равной доле. Я поговорю с ним и посмотрю, что мы можем
сделать для вас.
Я вернулся к Энди и рассказал ему все, что случилось.
— Так я и знал, — говорит Энди. — Я все время
предчувствовал, что должно произойти что-нибудь в этом
роде. Нельзя полагаться на женщину в таком
предприятии, где затрагиваются сердечные струны.
— Но, Энди, — говорю я, — горько думать, что по
нашей вине сердце женщины будет разбито.
— О, конечно, — говорит Энди. — И потому я скажу
тебе, Джефф, что я намерен сделать. У тебя всегда был
мягкий и нежный характер, я же прозаичен, суховат,
подозрителен. Но я готов пойти тебе навстречу. Ступай
к миссис Троттер и скажи ей: пусть возьмет из банка эти
две тысячи долларов, даст их своему избраннику и будет
счастлива.
Я вскакиваю и целых пять минут пожимаю Энди
руку, а потом бегу назад к миссис Троттер и сообщаю
ей наше решение, и она плачет от радости так же бурно,
как только что плакала от горя.
А через два дня мы упаковали свой вещи и
приготовились к отъезду из города.
— Не думаешь ли ты, что тебе следовало бы перед
отъездом нанести визит миссис Троттер? — спрашиваю я
у него. — Она была бы очень рада познакомиться с
тобой и выразить тебе свою благодарность.
— Боюсь, что это невозможно, — отвечает Энди. —
Как бы нам на поезд не опоздать,
8* По

Я в это время как раз надевал на себя наши
доллары, упакованные в особый кушак, — мы всегда
перевозили деньги таким способом, как вдруг Энди вынимает
из кармана целую пачку крупных банкнот и просит
приобщить их к остальным капиталам.
— Что это такое? — спрашиваю я.
— Это две тысячи от миссис Троттер.
— Как же они попали к тебе?
— Сама мне дала, — отвечает Энди. — Я целый
месяц бывал у нее вечерами... по три раза в неделю...
— Так ты и есть Уильям Уилкинсоы? — спрашиваю я.
— Был до вчерашнего дня, — отвечает Энди.

СТРИЖЕНЫЙ ВОЛК
Джефф Питере был готов спорить со мной без конца,
едва только, бывало, зайдет у нас речь, можно ли считать
его профессию честной.
— Уж на что мы друзья с Энди Таккером, —
говаривал он, — но и в нашей дружбе появлялась очень
заметная трещина, — правда, единственная, — когда мы не
могли с ним согласиться насчет нравственной природы
жульничества. У меня были свои принципы, у Энди свои.
Я далеко не всегда одобрял выдвигаемые Энди
Таккером проекты о взимании контрибуции с публики, а он,
с своей стороны, был уверен, что я слишком часто
вмешиваю в коммерческие операции совесть и наношу
таким образом нашей фирме немалый ущерб.
Случалось, что в наших спорах мы иногда хватали
через край. Однажды в пылу полемики он даже
выразился, будто я нисколько не лучше Рокфеллера.
— Энди! — ответил я. — Я знаю, что ты хочешь
нанести мне обиду. Но мы с тобою давние приятели, и я не
стану обижаться на такие ругательства, о которых ты и
сам пожалеешь, когда к тебе вернется хладнокровие.
Ведь я еще никогда не подлизывался к судебному
приставу К
Однажды, в летнюю пору, мы с Энди решили
отдохнуть в Кентуккийских горах, в небольшом городишке
Грассдейл. Считалось, что мы скотопромышленники, и к
тому же солидные почтенные граждане, которые приехали
1 Американский миллионер Джон Рокфеллер часто пвивлекался
к суду за темные махинации, но при помощи взяток судебным
властям всегда избегал наказания.
\
117

сюда на каникулы. Жителям Грассдейла мы пришлись
по душе, и потому мы решили прекратить военные
действия и не морочить их — покуда мы живем в ихнем
городе — ни проспектами каучуковой концессии, ни
сверканием бразильских брильянтов.
Жили мы в гостинице, и вот однажды приходит к нам
самый крупный грассдеилскии торговец железною утварью
и садится с нами на веранде, чтобы покурить за
компанию. Мы еще раньше успели хорошо познакомиться с
ним, так как нам случалось не раз наблюдать, как во
дворе городского суда он в послеобеденный час играет
в железные кольца. У него была одышка. Был он
крикливый и рыжий. Но в общем толстый и такой важный,
степенный, что даже глядеть удивительно.
Сначала мы поговорили о разных злободневных
новостях, а потом этот Меркисон — у него была такая
фамилия — достает из бокового кармана письмо и с этаким
беззаботно-озабоченным видом дает его нам почитать.
— Ну, как вам это нравится? — говорит он и
смеется. — Послать такое письмо МНЕ!
Мы с Энди сразу же смекнули, в чем дело. Но делаем
вид, будто внимательно вчитываемся в каждое слово.
Письмо напечатано на машинке — одно из тех
старомодных писем, где вам объясняют, каким манером вы
можете за одну тысячу долларов получить целых пять, —
и притом такими бумажками, что никакой эксперт не
отличит их от настоящих. В письме сообщалось, что эти
доллары являются оттисками с подлинных клише
Государственного казначейства в Вашингтоне, выкраденных
тамошним служащим.
— Подумать только, что они смеют с подобными
письмами обращаться ко МНЕ!
— Ну, что за беда! — говорит Энди. — Такие письма
рассылаются и порядочным людям. Если вы не ответите
этим аферистам на первое их письмо, они отстанут.
А если откликнетесь, напишут вам снова и предложат
вам принести ваши доллары к ним и совершить
полюбовную сделку.
— Но подумать только, что с подобным письмом они
посмели обратиться ко МНЕ! — возмущается Меркисон.
Через несколько дней он приходит опять.
— Друзья! — говорит он. — Я знаю, вы люди
безукоризненной честности, иначе я не стал бы откровенни-
118

чать с вами. Знайте: я написал тем мошенникам, просто
так, для потехи. Они тотчас же прислали ответ:
предлагают приехать в Чикаго. В день своего отъезда я должен
послать телеграмму на имя Дж. Смита. А в Чикаго —
встать на такой-то улице, на таком-то углу и ждать. Там
подойдет ко мне один в сером костюме и уронит передо
мною газету. Тогда мне следует спросить у него, теплая
ли сегодня вода. Таким образом он узнает, что я — это
я, а я узнаю, что он — это он.
— Старая штука, — говорит Энди зевая. — Я часто
читал про такие проделки в газетах. Потом о>н ведет вас
в гостиницу, в укромный застенок, а там уже поджидает
вас мистер Джойс. Они показывают новехонькие, свежие,
настоящие деньги — и за каждый ваш доллар продают
вам пятерку. Вы видите своими глазами, -как они
укладывают их к вам в саквояж. Вы уверены, что доллары
тут, в саквояже. А когда вам вздумается взглянуть на
них снова, они, конечно, оказываются оберточной
бумагой.
— Ну нет! Со мною такие штучки не пройдут, —
говорит Меркисон. — Не на такого напали! Я не создал
бы доходнейшего бизнеса в нашем Грассдейле, если бы
у меня не было нужной смекалки. Вы сейчас сказали,
мистер Таккер, что они покажут мне настоящие деньги?
— По крайней мере я сам... то есть я читал в
газетах, что эти молодчики поступают именно так.
— Друзья! — говорит Меркисон. — Я решил
доказать, что им не удастся объегорить меня. Я возьму две
тысчонки, суну их в карманы штанов и проучу
аферистов как следует. Стоит только Биллу Меркисону глянуть
разок на настоящие деньги, уж он не оторвет от них глаз.
За один доллар они предлагают пятерку — ну что ж! —
им придется выложить мне чистоганом всю сумму. Для
этого я приму свои меры. Нет, Билл Меркисон не такой
простофиля. Вот увидите: съезжу в Чикаго и заставлю
этого самого Смита выдать мне за тысячу долларов —
пять. И поверьте: вода опять станет теплая.
И я и Энди, мы оба пытаемся вышибить у него из
головы этот неудачный финансовый план. Но куда там!
Он стоит на своем. «Я, говорит, исполню свой
гражданский долг и поймаю бандитов в расставленную ими же
самими ловушку. Авось это послужит им хорошим
уроком!»
119

Меркисон уходит, а мы с Энди продолжаем сидеть
и молча предаемся размышлениям о том, как плачевно
заблуждается человеческий ум. В такие размышления
мы погружались не раз. Чуть выдастся у нас свободный
часок, мы всегда посвящаем его благочестивым
попыткам усовершенствовать свою духовную личность при
помощи глубокомысленных мыслей.
Мы долго и сосредоточенно молчим. Наконец, Энди
прерывает молчание.
— Джефф! — говорит он. — Признаюсь, я нередко
от всего сердца хотел выбить у тебя лучшие зубы, когда
ты, бывало, начнешь жевать свою мочалу о совести в
бизнесе. Теперь я прихожу к убеждению, что, пожалуй, я
был неправ. Как бы то ни было—в нынешнем случае
я с тобою согласен вполне: по-моему, с нашей стороны
было бы прямо-таки бессовестно отпустить мистера Мер-
кисона одного, без охраны, для свидания с теми
мазуриками. Ведь ему не сдобровать, это ясно. Не думаешь
ли ты, что мы обязаны вмешаться и предупредить
катастрофу?
Я встаю, крепко жму руку Энди Таккеру и долго
трясу ее.
— Энди, — говорю я, — если мне когда-нибудь и
приходила в голову сердитая мысль, будто у тебя
недоброе сердце, я беру эту мысль назад. Я вижу, что внутри
твоей наружности все же есть зернышко добра и любви.
Это делает тебе честь. Меня тоже волнует судьба Мер-
кисона. С нашей стороны, — говорю я, — было бы грешно
и постыдно, если бы мы не помешали ему ввязаться
в это темное дело. Он решил ехать? Ну что же! Поедем
и мы вместе с ним и не дадим этим бандитам одурачить
его.
Энди вполне разделяет мои опасения, и я с радостью
вижу, что он намерен активно вмешаться и положить
конец махинациям с подложными долларами.
— Я не причисляю себя к очень набожным людям, —
говорю я, — никогда не был ни ханжой, ни фанатиком,
но не могу же я безучастно глядеть, как человек,
который своей энергией, своим умом, не боясь никакого
риска, создал крупное торговое дело, станет жертвой
ловких негодяев, угрожающих общественному благу.
— Правильно, Джефф, — говорит Энди. — Если
Меркисон заупрямится и все же поедет в Чикаго, мы не
120

отступим от него ни на шаг. Мы обязаны сорвать эту
затею. Я, так же .как и ты, не потерплю, чтобы этакие
деньги были брошены на ветер.
И мы пошли к Меркисону.
— Нет, друзья, — говорит Меркисон. — Я не могу
допустить, чтобы сладкогласные песни тех чикагских
сирен унеслись на крыльях весенних зефиров. Я либо по-
вытоплю сало из этих блуждающих огоньков, либо
прожгу в сковородке дыру. Но, конечно, я буду до смерти
рад, если вы поедете со мною. Быть может, мне и вправду
будет нужна ваша помощь, когда дело дойдет до того,
чтобы уложить в саквояж всю эту гору деньжищ. Да,
для меня это будет истинный праздник, если вы
согласитесь проехаться вместе со мной.
Меркисон пускает слух по Грассдейлу, будто он
уезжает на несколько дней с мистером Питерсом и мистером
Таккером посмотреть какие-то железные рудники в
Западной Виргинии. Потом телеграфирует Дж. Смиту, что
в такой-то день он готов влипнуть в его паутину, и вот
уже вся наша тройка мчится в Чикаго.
В поезде Меркисон увеселяет себя предвкушением
забавных событий и приятных воспоминаний.
— В сером костюме, — говорит он. — На
юго-западном углу Уобаш-авеню и Озерной улицы... Он
роняет газету, а я спрашиваю: теплая ли сегодня вода?
Хо-хо-хо!
И Меркисон пять минут заливается неумолкающим
хохотом.
Временами, однако, он хмурится, и похоже, что он
старается прогнать от себя какие-то мрачные мысли.
— Друзья мои! — говорит он в такие минуты. — И за
десять тысяч не согласился бы я, чтобы об этом деле
узнали у нас в Грассдейле. Это сразу разорило бы меня.
Но вы люди благородные, не так ли? И, по-моему, это
долг каждого гражданина, — говорит он, — обуздать и
проучить тех разбойников, которые занимаются
ограблением доверчивой публики. Я покажу им, теплая ли
сегодня вода. За каждый доллар — целая пятерка,
вот что предлагает Дж. Смит, и ему придется
выполнить свое обещание, раз он имеет дело с Биллом Мер-
кисоном.
В Чикаго мы приехали в семь часов вечера. А встреча с
тем серым человеком должна была состояться в половине
121

десятого. Мы пообедали в ресторане гостиницы и
пошли к Меркисону в номерок дожидаться условного
часа.
— Ну, мои милые, — говорит Меркисон, — давайте
раскинем мозгами и обдумаем план, как разбить
неприятеля наголову. Что, если в то самое время, как я
обмениваюсь сигналами с тем серым субъектом, вы,
джентльмены, проходите мимо — о, конечно, случайно,
совершенно случайно! — и восклицаете: «Алло, Мерк!» — и
удивляетесь неожиданной встрече, и дружески жмете мне
руку. Тогда я отвожу этого субъекта в сторонку и
сообщаю ему, что вы тоже грассдейлские жители, Дженкинс
и Браун, и что у одного из вас бакалейная лавка, а у
другого магазин гастроном. Что вы превосходные люди
и тоже не прочь попытать счастья здесь, на чужой сто-
ро'не. «Что ж, — говорит он, — отлично, зовите и их,
если они желают умножить свои капиталы». Ну, как вам
нравится этот проект?
— Что ты скажешь по этому поводу, Джефф? —
спрашивает Энди и глядит на меня.
— Сейчас, — говорю я, — вы услышите, что я скажу!
Я скажу: давайте уладим все это дело сейчас же. Зачем
канителиться попусту?
И достаю из кармана мой никелированный револьвер,
калибр тридцать восемь, и раза два поворачиваю его
барабан.
— Ты, коварный, безнравственный, шкодливый
кабан! — говорю я, обращаясь к Меркисону. —
Выкладывай-ка на стол свои тысячи. Да пошевеливайся, а не то
будет поздно. Сердце у меня мягкое, но порой и оно
закипает от праведной злобы. Из-за таких негодяев, как
ты, — продолжаю я после того, как он выложил деньги, —
на свете существуют суды и темницы. Ты приехал сюда
похитить у этих людей их деньги. И разве можно
оправдать тебя тем, что они в свою очередь собирались
ограбить тебя? Нет, любезнейший. Ты в десять раз хуже, чем
тот, промышляющий долларами. Дома ты ходишь в
церковь и притворяешься почтенным гражданином, а потом
тайно ускользаешь в Чикаго, чтобы околпачивать людей,
создавших безупречную солидную фирму для борьбы с
презренными мерзавцами, в число которых ты сегодня
собирался вступить. Откуда ты знаешь, что тот человек не
обременен многочисленной голодной семьей, пропитание
122

которой всецело зависит от его деловых операций? Все
вы считаетесь достойными гражданами, а сами только и
глядите, как бы заграбастать побольше, не давая взамен
ни шиша. Не будь вас, разве существовали бы в нашей
стране биржевики, перехватчики чужих телеграмм,
шантажисты, продавцы несуществующих шахт, устроители
фальшивых лотерей? Не будь вас, эти социальные язвы
исчезли бы сами собой. Тот человек, который хотел
всучить тебе подложные доллары и которого ты сегодня
собирался ограбить, — может быть, он много лет
трудился, чтобы придать своим пальцам необходимую
ловкость и овладеть мастерством? На каждом шагу он
рискует и своими деньгами, и свободой, а в иных
случаях — жизнью. Ты же приходишь сюда, как святоша, ты
вооружен до зубов и своей почтенной репутацией и
секретным почтовым адресом. Если ему удастся
заполучить твои денежки, ты вопишь: караул! полиция! Если же
счастье на твоей стороне, ему приходится закладывать
свой серый костюмчик, чтобы купить себе ужин, — при
этом он молчит и не жалуется. Мы с мистером Таккером
хорошо раскусили тебя, — говорю я, — и приняли меры,
чтобы ты получил по заслугам. Давай сюда деньги, ты,
тра(воядный ханжа!
И я кладу две тысячи во внутренний карман пиджака.
Деньги были крупными бумажками — каждая в двадцать
долларов.
— А теперь выкладывай часы, — говорю я. — Нет,
нет. Я не возьму их... Положи их на стол и сиди
неподвижно, покуда они не оттикают час. Тогда можешь
встать и идти. Если ты вздумаешь кричать или двинешься
с места раньше, мы растрезвоним о тебе всю правду
в Грассдейле, а твоя репутация дороже для тебя, чем две
тысячи.
После этого мы с Энди уходим.
В поезде Энди очень долго молчит. А потом
обращается ко мне:
— Джефф, можно задать тебе один вопрос?
— Два, — говорю я. — Или сорок.
— Вся эта идея пришла тебе в голову еще до того,
как мы тронулись в путь с Меркисоном?
— Еще бы! А как же иначе? Ведь и у тебя было на
уме то же самое?
т

Энди опять умолкает и полчаса не произносит ни
слова. Видно, на него порою находит затмение, когда он
не вполне понимает мою систему гу*манности и
нравственной гигиены.
— Джефф, — говорит он, — я очень хотел бы, чтобы
ты как-нибудь на досуге начертил для меня диаграмму
твоей пресловутой совести. А внизу под чертежом —
примечания. В иных случаях это было бы мне очень
полезно — для справки.

СОВЕСТЬ В ИСКУССТВЕ
— Я никогда не мог заставить своего компаньона Энди
Таккера держаться в законных границах благородного
жульничества, — сказал мне однажды Джефф Питере.
Энди не способен к благородству: у него слишком
большая фантазия. Он, бывало, изобретал такие
мошеннические, такие сверхфинансовые способы добывать
деньги, что на них наложила бы вето даже
железнодорожная компания.
Сам же я принципиально никогда не брал у своего
ближнего ни одного доллара, не дав ему чего-нибудь
взамен — будь то медальон из фальшивого золота, или
семена садовых цветов, или мазь от прострела, или
биржевые бумаги, или порошок от блох, или хотя бы
затрещина. Наверное, какие-нибудь' мои предки
происходили из Новой Англии, и я унаследовал от них стойкий и
упорный страх перед полицией 1.
Ну, а у Энди родословное дерево другой породы. Он,
вероятно, мог бы проследить свою генеалогию только до
какой-нибудь финансовой корпорации.
Как-то летом, когда мы обретались на Среднем Западе
и промышляли в долине Огайо семейными альбомами,
порошками от головной боли и жидкостью от тараканов,
Энди пришла в голову новая финансовая комбинация,
подлежащая преследованию со стороны судебных властей.
— Джефф, — говорит он, — по-моему, пора нам
бросить этих огородников и удостоить своим вниманием
1 Новая Англия — группа Северо-Восточных штатов, где
жили пуритане, отличавшиеся крайней набожностью.
125

что-нибудь более питательное и плодовитое. Как тебе
нравится идея нырнуть в самую гущу страны небоскребов
и покусать каких-нибудь оленей покрупнее?
— Что ж, — говорю я, — моя идиосинкразия тебе
известна. Я предпочитаю честный, легальный бизнес, такой,
как сейчас. Когда я беру деньги, я люблю оставлять в
руках у моего покупателя какой-нибудь осязательный
предмет, чтобы он любовался им и не слишком следил,
в какую сторону я смываюсь. Но если ты придумал что-
нибудь новенькое, Энди, — говорю я, — выкладывай,
послушаем. Не так уж я привержен к мелкому
жульничеству, чтобы отказаться, если взамен предложат что-
нибудь лучшее.
— Я подумывал, — говорит Энди, — устроить
небольшую облаву — так, без собак, без егерей и без особого
шума — на обширное стадо американских Мидасов1,
которые в просторечии зовутся питтсбургскими
миллионерами.
— В Нью-Йорке? — спрашиваю я.
— Нет, милейший, — говорит Энди. — В Питтсбурге.
Они водятся главным образом там. Нью-Йорка они не
любят. Бывают там изредка и только потому, что от
них этого ждут.
Питтсбургский миллионер, попавший в Нью-Йорк, —
все равно, что муха, попавшая в чашку горячего кофе, —
люди смотрят на него и говорят о нем, а удовольствия
никакого. Нью-Йорк издевается над ним за то, что он
просаживает уйму денег в этом городе насмешек и
снобов. На самом же деле он тахМ ничего не тратит.
Я однажды видел запись расходов, которые один житель
Питтсбурга, стоивший пятнадцать миллионов, составил
после того, как прожил десять дней в Нью-Йорке. Вот
какова эта запись:
Доллары Центы
Проезд по железной дороге туда и обратно . . 21 00
Проезд в кэбе в отель и обратно 2 00
Счет в отеле по $5 в день 50 00
Ка чай 5 750 00
Итого... 5 823 00
1 М и д а с — в греческой мифологии — фригийский царь, по одной
легенде, имевший ослиные уши, которые он скрывал под колпаком,
по другой — обладавший властью обращать в золото все, к чему
он прикасался.
126

— Вот он, голос Нью-Йорка, — продолжает Энди. —
Этот город — сплошной официант. Если дать ему на
чай слишком много, он станет у двери и будет
острить на ваш счет с мальчишкой при вешалке. Когда
житель Питтсбурга хочет тратить деньги и
наслаждаться жизнью, он сидит дома. Там-то мы и будем его
ловить.
Ну, короче говоря, спрятали мы с Энди наши альбомы,
и нашу парижскую зелень, и антипириновые порошки в
погребе у одного знакомого и отправились в Питтсбург.
У Энди не было заранее составленной программы
беззаконных и насильственных действий, но он рассчитывал,
что, когда дойдет до дела, его аморальный инстинкт
окажется на высоте положения.
Идя навстречу моим идеям самосохранения и
честности, Энди обещал, что, если я приму деятельное участие
в любом бизнесе, какой вздумается ему оборудовать,
жертва получит за свои деньги что-нибудь такое, что
можно воспринять с помощью зрения, осязания,
обоняния или вкуса, так что моя совесть может быть спокойна.
После этого я уже не чувствовал никаких угрызений и
гораздо бодрее пошел на беззаконное дело.
— Энди, — говорю я, пробираясь с ним сквозь дым
по шлаковой дорожке, которую там называют Смитфилд-
стрит> — а ты подумал о том, как нам познакомиться
с этими королями кокса и герцогами чугунных болванок?
Я вовсе не хочу умалять мое умение вести себя в гостиной
и мою систему обращения с ножами и вилками, но
проникнуть в салоны здешних потребителей дешевых сигар
труднее, чем тебе кажется.
— Если что и помешает нам сблизиться с ними, —
говорит Энди, — так только наше хорошее воспитание. Мы
для них слишком высокого тона. Здешние миллионеры —
простой, добродушный народ, демократы, без всяких
претензий.
Правда, они грубы, но очень невежливы, и хотя в
манерах их не заметно ни лоска, ни учтивости, в глубине
души они наглы и дерзки. Почти каждый из них вышел
из самых темных низов, и они так и останутся в
потемках, покуда город не заведет дымоочистителей. Если
мы станем держать себя просто, без всяких претензий,
не будем избегать салунов да сумеем заявить о себе
достаточно громко, как импортная пошлина на стальные
127

рельсы, нам ничего не стоит стать с этими миллионерами
на самую короткую ногу.
Ну вот, бродили мы с Энди по городу дня три-четыре,
все примеривались. Нескольких миллионеров мы уже
знали в лицо.
Один из них каждый день проезжал мимо нашей
гостиницы, останавливался у ее дверей и требовал, чтобы
ему на улицу вынесли кварту шампанского. Лакей
выносит ему шампанское, откупоривает, а он берет
бутылку и прямо из горлышка. Сразу видно, что перед
тем, как разбогатеть, он работал стеклодувом на заводе.
Однажды вечером Энди не явился к обеду, а пришел
лишь около одиннадцати и прямо ко мне в номер.
— Подцепил одного! — сказал он. — Двенадцать
миллионов. Нефть, прокатные заводы, недвижимость,
природный газ. Хороший человек, никакого чванства. Вес
свои богатства нажил за последние пять лет. Теперь
нанимает кучу профессоров, чтобы обучали его литературе,
искусству и всякой такой пустяковине. В первый раз я
увидел его, когда он только что выиграл пари у
представителя Стального треста, что сегодня на Аллэгенском
сталепрокатном будет четыре случая самоубийства.
Ставка была десять тысяч. По этому случаю каждый
желающий приходил и поздравлял его, и каждого он
угощал стаканом виски. Я почему-то понравился ему с
первого взгляда, и он предложил пообедать вдвоем. Я
согласился, мы пошли на Брильянтовый проспект в ресторан,
сели за столик, пили искрящийся мозель, ели рагу из
устриц и на закуску яблочные оладьи.
Потом он захотел показать мне свою холостую
квартиру на Либерти-стрит. Квартирка в десять комнат прямо
над рыбными рядами, а ванная выше этажом. Он сказал,
что е*му стоило восемнадцать тысяч долларов обставить
эту резиденцию, и я ему верю.
В одной комнате картин на сорок тысяч, а в другой —
разных курьезов и древностей на двадцать. Его
фамилия Скаддер, ему сорок пять лет, он учится играть на
пианино, и его нефтяной фонтан дает каждый день по
пятнадцать тысяч баррелей нефти.
— Что ж, — говорю я, — все это, пожалуй, недурно
звучит, но для нас как будто ни к чему. На черта нам
его картины? И нефть?
Энди в задумчивости сидит на кровати.
128

— Нет, — говорит он, — нет, этот человек не просто
заурядный мерзавец. Когда он показывал мне свой
шкафчик с древностями, лицо у него раскраснелось, словно
дверца печки, в которой пылает кокс. Он говорит, что
если ему удастся провести еще несколько крупных
операций, то в сравнении с его коллекцией гобеленовое,
фарфорово-бчсерное собрание Дж. П. Моргана покажется
не изящнее, чем содержимое страусиного зоба на экране
волшебного фонаря.
— А потом он показал мне одну вещицу, — продолжал
. Энди, — ну, это, сразу видно, вещь замечательная.
Вырезана из слоновой кости. Он говорит, что ей две тысячи
лет. Цветок лотоса, и в нем лицо какой-то женщины.
Скаддер заглянул в каталог и объяснил все как
по-писаному. Один египетский резчик, по имени Хафра, сделал
две таких штучки для фараона Рамзеса Второго в
какой-то год до рождества Христова. Вторая куда-то
пропала, и ее до сих пор не нашли. Антикварные крысы
обшарили всю Европу, надеясь отыскать ее, но напрасно.
Скаддер заплатил за свою две тысячи долларов.
— Ладно, — говорю я, — для меня это пустые слова.
Я думал, что мы прибыли в Питтсбург, чтобы научить
миллионеров, как нужно делать дела, а выходит, что они
дают нам уроки по части изящных искусств.
— Ничего, потерпи немного, — благодушно отвечает
Энди. — Дым еще может рассеяться.
На следующий день рано утром Энди ушел из отеля
и воротился только к двенадцати часам. Он пригласил
меня к себе в номер, вынул из кармана какой-то
сверточек величиной с гусиное яйцо, и, когда распаковал его,
там оказалось точно такое же изделие из слоновой кости,
как то, которое Энди видел у миллионера вчера.
— Час тому назад, — говорит Энди, — захожу я в
одну здешнюю лавчонку, где продается всякая пыльная
рухлядь. Там же принимают вещи в заклад. Смотрю —
из-под каких-то старинных кинжалов выглядывает вот
эта история. Закладчик говорит, что она валяется у него
уже несколько лет и что ее завезли сюда арабы, или
турки, или другие неверные, которые жили тогда внизу,
у реки. Я предложил ему за нее два доллара, но, должно
быть, по моим глазам было видно, что она мне страшно
нужна, потому что продавец сказал, что самая малая
цифра, о которой он может вести разговор, это триста
9 О. Генри. Избранное, т. 2 129

тридцать пять долларов и что говорить о более мелких
цифрах значило бы вырвать кусок хлеба изо рта у его
детей. В конце концов я приобрел ее за двадцать пять.
— Джефф, — продолжает Энди, — посмотри. Это и
есть та вторая фараонова штучка, о которой говорил мне
Скаддер. Они похожи как две капли воды. Я не
сомневаюсь, что когда он увидит ее, он заплатит за нее две
тысячи с такой же быстротой, с какой он затыкает себе
за ворот салфетку перед обедом. И в самом деле, почему
бы этой штуке не быть настоящей? Весьма возможно, что
ее вырезал тот старый цыган.
— Почему бы и не так? — говорю я. — Но как же мы
заставим нашего миллионера добровольно приобрести
такую штучку?
На этот счет у Энди был готовый, вполне
разработанный план, и вот как мы привели его план в
исполнение.
Я достал синие очки, напялил черный сюртук,
взлохматил себе волосы и превратился в профессора Пикклмана.
Я переехал в другую гостиницу, зарегистрировался там и
послал телеграмму Скаддеру, прося его пожаловать ко
мне по важному делу, касающемуся изящных искусств.
Не прошло и часа, он поднялся ко мне на лифте. Не-
огесанный мужчина, крикун, весь пропахший
коннектикутскими сигарами и нефтью.
— Алло, професс! — кричит он. — Что вы
поделываете?
Я пуще прежнего взлохмачиваю волосы и смотрю на
него через синие очки.
— Сэр, — говорю я. — Вы Корнелиус Т. Скаддер,
проживающий в штате Пенсильвания в городе Питтсбург?
— Да, это я! — кричит он. — Давайте выпьем по
этому случаю.
— У меня, — говорю я ему, — нет ни желания, ни
времени предаваться таким злокачественным и нелепым
развлечениям. Я приехал сюда из Нью-Йорка по делу,
касающемуся биз... то есть искусства. Мне стало известно,
что вы являетесь обладателем египетской таблетки из
слоновой кости времен фараона Рамзеса Второго. На
ней изображена голова царицы Изиды на фоне цветка
лотоса. Таких изображений было изготовлено только
два. Одно из них считалось пропавшим. Недавно мне
посчастливилось приобрести его в ломб... в одном мало-
130

известном музее в Вене. Я хотел бы купить и то, которое
хранится у вас. Какова будет ваша цена?
— Черт возьми, профессор! — кричит Скаддер. —
Неужели вы нашли его? И вы хотите, чтобы я продал вам
свое? Нет, нет! Корнелиусу Скаддеру нет нужды
продавать свои коллекции. При вас ли это произведение
искусства?
Я показываю безделушку Скаддеру. Он внимательно
рассматривает ее.
— Да, да, вы правы, — говорит он. — Это подлинный
дубликат моей. Те же завитушки, те же линии. Я вам
скажу, что я сделаю. Я не продам, но куплю. Даю вам
две тысячи пятьсот за вашу.
— Ну, если вы не продаете, я продам, — говорю я. —
И, пожалуйста, бумажки покрупнее. Я не люблю терять
время. Сегодня же возвращаюсь в Нью-Йорк читать в
аквариуме публичную лекцию.
Скаддер пишет чек, посылает его вниз, в контору
гостиницы, там его меняют, приносят мне деньги. Он берет
свою египетскую штучку, а я беру деньги и еду к Эндр,
в его гостиницу.
Экди шагает по комнате и глядит на часы.
— Ну? — спрашивает он.
— Две тысячи пятьсот, — говорю я. — Наличными.
— У нас осталось всего одиннадцать минут, —
говорит он. — Поезд сейчас отойдет. Бери чемодан — и ходу.
— К чему торопиться? — говорю я ему. — Дело было
честное. А если даже наша египетская штучка подделка —
это не сию минуту откроется. Для этого нужно время.
Скаддер как будто уверен, что она настоящая.
— Она и есть настоящая, — говорит Энди. — Она его
собственная. Вчера, когда я обозревал его коллекцию, он
вышел на минуту из комнаты, а я сунул эту штучку в
карман. Бери же скорей чемодан и бегом.
— Так зачем же, — говорю я, — ты выдумал, будто
нашел вторую у закладчика-антиквара?
— Ох, — отвечает Энди, — из уважения к твоей
честности, чтобы тебя совесть не мучила... Идем жек идем!

КТО ВЫШЕ?
Мы с Джеффом Питерсом сидели в ресторанчике
Провенцано в укромном углу. Перед каждым из нас
было блюдо «спагетти», и Джефф объяснял мне, что
жулики бывают трех сортов.
Каждую зиму он приезжает в Нью-Йорк
полакомиться «спагетти», посмотреть из глубин своей беличьей
шубы, как снуют пароходы по Восточной реке, и
запастись в одном из магазинов готового платья на Фултон-
стрит одеждой, которая сшита в Чикаго. В течение трех
остальных времен года его следует искать западнее —
поле его деятельности где угодно, от Спокана до
Тампа 1. Своей профессией он гордится и совершенно серьезно
защищает ее достоинства с помощью своеобразной
этической философии. Профессия его не нова. Он дает
надежный, радушный и просторный приют беспокойным и
неразумным долларам своих ближних.
В каменной пустыне, куда Джефф ежегодно
удаляется на зимние каникулы, он не прочь бывает
поболтать о своих многочисленных приключениях, — так в
вечернюю пору мальчишка любит свистеть в лесу. Вот
почему я отмечаю у себя на календаре время, когда
Джефф должен приехать в Нью-Йорк, и открываю
у Провеыцано переговоры относительно залитого вином
столика в углу, между развесистым фикусом и palazzo
della что-то такое2 в раме, на стене.
1 Первый город — в штате Вашингтон, на северо-западе
Соединенных Штатов, второй — во Флориде.
2 Картиной, изображающей какой-то итальянский дворец.
132

— Есть два рода жульничества такие зловредные, —
говорил Джефф, — что их следовало бы уничтожить
законодательной властью. Это, во-первых, спекуляция
Уоллстрита, а во-вторых — кража со взломом.
— Ну, насчет одного из них с вами согласится
каждый, — сказал я смеясь.
— Нет, нет, и кража со взломом тоже подлежит
запрещению, — сказал Джефф, и мне пришло в голову, что
я, может быть, смеялся некстати.
— Месяца три назад, — сказал Джефф, — мне
посчастливилось быть sine qua grata 1 с представителями обеих
вышеназванных разновидностей нелегального искусства.
Судьба свела меня одновременно с членом Союза
Грабителей и с одним из наших Джон Д. Наполеонов 2.
— Интересное сочетание, — сказал я зевая, — а я не
рассказывал вам, как я на прошлой неделе, на берегу
Рамапоса, уложил одним выстрелом и утку и суслика?
Я знал, как вытягивать из Джеффа его истории.
— Подождите, сначала я вам расскажу про этих
полипов, которые тормозят колеса общественной жизни и
отравляют источники честности своим смертоносным
взглядом, — сказал Джефф, и в его глазах горело чистое
пламя карающей добродетели.
Как я уже рассказывал, три месяца назад я попал в
дурную компанию. Это случается с человеком в двух
случаях жизни — когда он без гроша и когда он богат.
Бывает, что и в самых законных делах наступает
полоса невезения. На одном перекрестке дорог я свернул
не туда, куда нужно, и по ошибке попал в городишко
Пивайн. Мне не следовало отправляться тудаг так как
прошедшей весной я уже осаждал этот город и нанес
ему большие повреждения. Я продал тамошним жителям
на шестьсот долларов молодых фруктовых деревьев —
грушевых, сливовых, вишневых, персиковых. С тех пор
жители города не переставали глядеть на дорогу,
поджидая, не пройду ли я по этой дороге опять. А я, не
подозревая ни о чем, еду по главной улице, доезжаю до
аптекарского магазина «Хрустальный дворец» и только
1 Джефф хотел употребить латинский дипломатический термин
persona grata — «желательное лицо».
2 Джон Д. — так зовут Рокфеллера, одного из крупнейших
капиталистов США.
133

тогда замечаю, что мы оба попали в засаду — я и мой
сивый конек Билл.
Жители Пивайна схватили Билла под уздцы и завели
со мной разговор, имеющий ближайшее отношение к теме
о фруктовых деревьях. Двое-трое из представителей
города просунули мне сквозь проймы жилета постромки
и повели меня по своим фруктовым садам. Вся беда
была в том, что их деревья не хотели соответствовать
тем надписям, которые были начертаны на привязанных
к ним дощечках. Большинство из них оказались грушей-
дичком и террювником, но были и липы и небольшие
дубки. Единственное дерево, которое сулило принести
хоть какой-нибудь плод, был молоденький виргинский
тополек, на котором выросло хорошее осиное гнездо и
половина старого лифчика.
Жители довели нашу бесплодную прогулку до самой
окраины города, потом конфисковали у меня в счет долга
все мои деньги и золотые часы, а Билла и тележку
оставили у себя в качестве заложников. Они заявили, что в
ту самую минуту, как на их терновом кусте вырастут
июньские персики, я могу вернуться и получить свои
вещи назад. Потом они сняли с меня постромки и ткнули
пальцем по направлению к Скалистым горам; и я
пустился крупной рысью к непроходимым лесам и
полноводным рекам.
Когда я пришел в себя, оказалось, что я шагаю по
шпалам железной дороги Арканзас — Техас к какому-то
неведомому городу. Жители Пивайна не оставили мне
ничего, только немного жевательной смолы, и это спасло
мне жизнь. Сел я на груду шпал, откусил кусок смолы
и стал собирать свои мысли и силы.
Вдруг мимо проносится скорый товарный поезд;
подъехав к городу, он чуть-чуть замедляет ход, и вот из
вагона вылетает какой-то черный узел, катится двадцать
шагов в туче пыли, а потом встает на ноги и начинает
выплевывать полужирный уголь вместе с междометиями.
Передо мной оказался молодой человек, круглолицый,
одетый для путешествия в спальном купе, а не в
товарном вагоне, и с самой веселой улыбкой, какую когда-
либо видели на таком грязном лице.
— Выпали? — спрашиваю я.
— Нет, — отвечает он. — Соскочил. Прибыл к месту
своего назначения. Какой это город?
134

— Я еще не посмотрел по карте, — говорю я. — Я и
сам прибыл сюда за пять минут до вас. Как, по-вашему,
ничего городок?
— Не очень-то мягкий! — отвечает он и ощупывает
свою руку. — Как будто здесь, вот это плечо... а
впрочем, нет, все в порядке.
Он нагибается, чтобы стряхнуть пыль со штаноз, и из
кармана у него выскакивает хорошенькая девятивершко-
вая стальная отмычка. Он поднимает ее и глядит на
меня с опаской, а потом ухмыляется и протягивает мне
Руку.
— Брат, — говорит он, — прими мой сердечный
привет! Не тебя ли я видел на юге Миссури прошлым летом,
когда ты занимался продажей цветного песочка по
полдоллара за чайную ложку и уверял, что стоит только
всыпать его в лампу и керосин никогда не взорвется?
— Керосин и вправду никогда не взрывается, —
отвечаю я. — Взрывается только газ.
Тем не менее я жму ему руку.
— Мое имя Билл Бассет, — говорит он, — и если ты
не сочтешь хвастовством мою профессиональную
гордость, то я скажу тебе, что сейчас ты имел удовольствие
познакомиться с одним из лучших взломщиков, какие
когда-либо ступали резиновой подошвой на почву,
орошаемую рекой Миссисипи.
Хорошо. Уселись мы с этим Бассетом рядом на
шпалы и стали хвастаться друг перед другом, как и подобает
художникам, работающим по одной специальности.
Оказалось, что и он без гроша, так что мы с ним живо
сошлись. Он объяснил 1кне, почему самый талантливый
взломщик бывает по временам принужден
путешествовать в товарном вагоне. В Литтл-Роке чуть не выдала
его изменница-горничная, и ему пришлось убежать сломя
голову.
— Такое уж у меня ремесло, — объяснял мне Билл
Бассет. — Для того чтобы оно имело успех, я вынужден
обрабатывать плоеные чепчики. Покажи мне домик, где
есть ценные вещи и смазливая горничная, и можешь
быть уверен, что серебро будет расплавлено и сплавлено,
а я буду пить шато да поплевывать в салфетку
трюфелями. Полиция же будет уверять, что кражу совершил
кто-нибудь из своих, ибо племянник старухи хозяйки
преподает закон божий. Сперва я оказываю некоторое
135

давление на девушку, а потом уже, когда девушка
пускает меня в дом, — на замочные скважины, при помощи
воска. Но эта литтл-рокская горничная подвела меня:
она увидела, как я катаюсь на трамвае с другой
девицей, и в ту же ночь, когда она должна была впустить
меня в дом, заперла дверь на замок. А у меня
заготовлены ключи для дверей второго этажа... Да, сэр, она
оказалась Далилой.
Из дальнейшего выяснилось, что Билл все же пытался
пустить в ход свою отмычку, но девушка разразилась
целой руладой бравурных звуков, вроде тех, которые
испускают борзятники, и Биллу пришлось перепрыгивать
через все заборы по дороге к вокзалу. Багажа у него не
было, поэтому его всячески пытались не пустить на
вокзал, но он все-таки вскочил в отходивший товарный
поезд.
— Ну-с, — сказал Билл Бассет, когда мы обменялись
мемуарами о минувших деньках, — а теперь мне охота
поесть. Непохоже, чтобы весь город был заперт на
французский замок. Что, если мы учиним небольшое
злодейство и добудем себе мелочишки на карманные
расходы? Ты, вероятно, не догадался захватить с собой
какого-нибудь снадобья для ращения волос, или
позолоченных часовых цепочек, или других каких-нибудь
запрещенных товаров, которые мы могли бы всучить
здешним олухам?
— Нет, — говорю я, — все осталось у меня вместе
с чемоданом в Пивайне — и серьги с патагоискими
брильянтами и незолотые брошки. Там они и останутся,
покуда на тополях не вырастут японские сливы и не
наводнят собой весь рынок. А рассчитывать на это трудно,
разве что мы пригласим в помощники Лютера Бэрбанка 1.
— Ну, что же делать, — отвечает Бассет, — поищем
других путей. Может быть, когда стемнеет, я выпрошу
у какой-нибудь дамочки шпильку и попробую с помощью
этой шпильки взломать сейф Пастушеско-Фермерского
банка.
Во время нашей беседы к станции подходит
пассажирский поезд. Из вагона выскакивает какой-то
мужчина в цилиндре — выскакивает не с той стороны, откуда
все люди, а с другой — и бежит вприпрыжку по путям,
1 Американский садовод-селекционер.
136

прямо к нам; маленький, толстенький, длинноносый,
с крысиными глазками, но платье на нем дорогое, в руке
саквояж, который он несет так осторожно, как будто
там яйца или железнодорожные акции. Он прошел мимо
нас по шпалам, словно и не заметил, что поблизости
город.
— Идем! — говорит Билл и встает с места.
— Куда? — спрашиваю я.
— Как куда? — говорит Билл. — Или ты забыл, что
ты в пустыне и что у тебя перед глазами сию минуту
просыпалась манна? Или ты не слышишь, как ворон ш>-
мит крыльями? Эх ты, Илья-пророк! '
Мы догнали незнакомого мужчину на опушке леса,
и, так как место было безлюдное, а солнце уже
закатилось, никто не видел, как мы остановили его. Билл снял
с него цилиндр, погладил его рукавом и снова надел
незнакомцу на голову.
— Что это значит, сэр? — спрашивает незнакомец.
— Когда я насил цилиндр,—отвечает Билл, — и
испытывал какое-нибудь затруднение, я всегда снимал
свой цилиндр и гладил его рукавом. Теперь цилиндра
у меня нет, и приходится пользоваться-вашим. Я в таком
затруднении, что даже не знаю, с чего мне начать, как
объяснить вам, по какой причине мы обеспокоили вас,
и потому не лучше ли будет, если мы, для первого
знакомства, пощупаем ваши карманы.
Билл тщательно обшарил все карманы приезжего, и
на лице у него выразилось отвращение.
— Часов и тех нет, — сказал он. — Как же вам не
стыдно, вы, истукан алебастровый? Разодет, как первый
лакей в ресторане, а денег не больше, чем у какого-
нибудь графа. Нет даже мелочи на трамвай. И куда вы
девали билет?
Приезжий отвечает, что при нем действительно нет
никаких ценных вещей. Но Бассет берет у него из рук
саквояж. В саквояже оказываются носки, воротнички и
какая-то газетная вырезка. Билл внимательно читает
газетную вырезку, а потом протягивает приезжему руку.
— Брат, — говорит он, — прими мой сердечный
привет. Позволь принести тебе извинение друзей. Я Билл
1 По библейской легенде, пророка Илию в пустыне кормили
вороны.
137

Бассет, громила. Мистер Питере, познакомьтесь,
пожалуйста, с мистером Альфредом Э. Риксом. Пожмите
друг другу руку.
Потом Билл снова обращается к приезжему и говорит:
— Мистер Питере по своей профессии занимает
среднее место между мною и вами в деле преступления
и порока. Он всегда дает какой-нибудь товар за те деньги,
которые получает. Очень рад познакомиться с вами,
мистер Рикс, — с вами и с мистером Питерсом. Это первый
раз мне случается присутствовать на таком пленарном
заседании Национального Синода Акул, где
представлены все три ремесла: грабительство, жульничество и
банковое дело. Пожалуйста, мистер Питере,
рассмотрите верительные грамоты мистера Рикса.
В газетной вырезке, которую вручил мне Билл
Бассет, этот Рикс был изображен во весь рост. Газета была
чикагская, и каждая строчка заключала проклятия по
адресу Рикса. Из нее я усмотрел, что вышеназванный
Рикс разделил на участки те области штата Флорида,
которые находятся глубоко под водой, и продавал эти
участки простодушным людям в своей роскошно
обставленной конторе в Чикаго. После того как он собрал,
что-то около ста тысяч долларов, один из тех
пронырливых и беспокойных покупателей, которые всегда готовы
чинить неприятности (я знал таких, которые проверяли
купленные у меня золотые часы — кислотой), — один из
этой шайки пройдох совершил по удешевленному тарифу
экскурсию на купленный им участок посмотреть, не
требуется ли там починить забор, а кстати закупить к
рождеству лимонов для предпраздничной торговли. Он
прихватил с собой землемера, чтобы тот установил
окончательно границы его участка. Подъезжают они к берегу
и видят, что имение «Райская долина», столь
прославленное в газетных рекламах, находится на дне озера
Окичоби. Участок этого человека был на глубине
тридцати шести футов и, кроме того, аллигаторы и щуки
так давно сделали на него заявку, что тягаться с ними
было бы трудновато.
Естественно, владелец участка вернулся в Чикаго и
устроил Альфреду Э. Риксу такую жаркую погоду, какая
бывает в те дни, когда бюро погоды предскажет мороз.
Рикс пытался отвести обвинение как голословное, однако
аллигаторы оставались фактом. Вскоре обо всем этом
138

деле появились статейки в газетах, и Риксу пришлось
экстренно бежать из своего дома по пожарной лестнице.
Власти успели заявить о чем следует в банк, где он
держал свои сбережения, и пришлось ему удирать в чем
был, захватив только носки да дюжину крахмальных
воротничков сороковой номер. Случайно в бумажнике
у него завалялся бланк на бесплатный проезд по
железной дороге, и с помощью его он доехал до города в
пустыне, где и свалился на меня с Биллом Бассетом как
Илия Третий, только без всякого ворона.
А между тем Альфред Э. Рикс через несколько минут
начинает хныкать, что он голоден, и клятвенно заверяет,
что денег у него ни цента даже на приобретение пищи.
Пользуясь параболами и силлогизмами, мы могли бы
сказать, что мы трое представляли труд, торговлю и
капитал. Но когда у торговли нет капитала, операции
удаются плохо. А когда у капитала нет денег, тогда
начинается полный застой по части бифштексов и лука.
Человек с отмычкой понял это,
— Братья-разбойники! — говорит Билл Бассет. —
Никогда еще я не покидал своего товарища в беде. Мне
сдается, что в том лесочке имеется квартира без мебели.
Переселимся туда и будем ждать, чтобы стало темнее.
В роще действительно виднелась пустая лачуга, и мы
втроем отправились туда. Наступает вечер, Билл Бассет
велит нам сидеть смирно, а сам уходит на полчаса.
Вскоре оч возвращается, неся с собой ломти хлеба,
свиную грудинку и пироги.
— Позаимствовал на ферме, на Уошита-авеню, —
объясняет он. — Ешь, пей и веселись.
Взошла полная луна и осветила нашу лачугу. Мы
садимся на пол и пируем при лунном освещении. Билл
Бассет начинает хвастаться.
— Иногда, — говорит он (а рот у него набит
деревенским продуктом), — как подумаю, что вы воображаете,
будто ваша профессия выше моей, я прямо выхожу из
себя. Ну, скажите, что бы вы делали, если бы я не
поставил вас на ноги? Вот хотя бы ты, например, Рикси.
— Я не могу не признать, мистер Бассет, — говорит
мистер Рикс, причем его слова звучат невнятно, так как
у него полон рот пирогами, — я не могу не признать, что
при данных неблагоприятных обстоятельствах я был бы,
пожалуй, не в силах создать предприятие, которое
139

улучшило бы положение вещей. Крупные операции,
которые я привык проводить, естественно требуют крупных
предварительных расходов. Я...
— Знаю, знаю, Рикси, — перебил его Билл Бассет. —
Можешь не продолжать свою речь. Когда ты начинаешь
дело, тебе требуется пятьсот долларов, чтобы нанять
блондинку-машинистку и сделать первый взнос за
купленную в рассрочку дубовую мебель на все четыре
комнаты конторы. И кроме того, тебе нужно еще пятьсот
долларов, чтобы напечатать публикации в газетах.
И еще тебе нужно поджидать две недели, покуда рыбка
не начнет клевать. Обращаться к тебе за помощью в
трудную минуту — все равно что требовать
муниципализации дома, когда жильцы уже задохлись от
неочищенного газа. И твое жульничество, братец Питере, тоже
не сразу дает тебе прибыль.
— Ой, ой, ой, — отвечаю я.—Подумаешь, какая фея
нашлась. Я что-то не видал, чтобы ты превратил в
золото какой-нибудь мусор своим магическим жезлом.
Потереть волшебное кольцо, чтобы добыть вот эти
жалкие объедки, мог бы любой из нас.
Бассет смеется еще пуще:
— Подождите, мисс Золушка, сейчас за вами приедет
карета, запряженная шестеркой лошадей. Может быть,
у вас в рукаве имеется какой-нибудь проект для начала?
— Сын мой, — говорю я ему, — я старше тебя на
пятнадцать лет и все же еще достаточно молод, чтобы
застраховать свою жизнь. Мне и раньше случалось сидеть
на мели. Огни города не дальше полумили отсюда.
Моим учителем был Монтегю Силвер, величайший из
всех жуликов, какой когда-либо торговал незаконною
дрянью с тележки. Сейчас по этим улицам шагают
целые согни людей, у которых платья усеяны жирными
пятнами. Дай мне газолиновую лампу, коробку с
лоскутками материи, а также кусок белого кастильского мыла
ценою в два доллара, нарезанный на мелкие...
— А где у тебя два доллара? — прерывает меня
Билл Бассет.
Бесполезно было спорить с этим вором.
— Нет, — продолжает он, — оба вы беспомощные
младенцы. Капитал закрыл свою контору, и Торговля
спустила шторы. Оба вы только и ждете, чтобы явился
Труд и привел колеса в движение. Возражений нет?
140

Отлично. Сегодня я покажу вам, что может сделать
Билл Бассет.
Он советует мне и Риксу не уходить из лачуги и ждать
его возвращения, хотя бы он вернулся на рассвете. После
этого он уходит по направлению к городу, и мы слышим,
как он весело насвистывает.
Альфред Э. Рикс стаскивает башмаки, снимает
пиджак, покрывает свой цилиндр шелковым платочком и
растягивается на полу.
— Я попытаюсь погрузиться в дремоту, — пищит
он. — День у меня выдался утомительный. Спокойной
ночи, милый мистер Питере.
— Кланяйтесь от меня Морфею, — говорю я.— А я
еще немного посижу.
Около двух часов ночи (насколько я мог судить по
моим часам, которые остались в Пивайые) возвращается
наш труженик, расталкивает Рикса и приглашает нас
подвинуться к тому месту лачуги, где луна сияет ярче
всего. Потом он раскладывает на полу пять пачек по
тысяче долларов каждая и начинает кудахтать над ними,
как курица над яйцами.
— Теперь я могу рассказать вам кое-что про этот
городишко, — говорит он. — Называется он Рокки-Спрингз,
и в нем строится масонский храм, а кандидата в мэры от
демократов скорей всего посадит в лужу другой
кандидат—популист, а жена судьи Таккера болела
плевритом, но теперь ей лучше. Пришлось побеседовать на все
эти лиллипутские темы, прежде чем получить хоть один
сифон из источника сведений, которые мне были нужны.
Так вот, в городишке имеется банк под названием
«Институт Верного Дровосека и Бережливого Пахаря».
Вчера вечером, когда этот институт закрылся, в нем было
двадцать три тысячи долларов, а сегодня утром, когда он
откроется, в нем будет всего восемнадцать тысяч —
серебряной монетой, вот почему я не принес вам больше.
Так-то, Капитал и Торговля. Ну, что вы теперь скажете?
— Мой молодой друг, — говорит Альфред Э. Рикс,
воздевая руки горе. — Неужели вы ограбили этот банк?
Аи, аи, аи!
— Вряд ли это можно назвать грабежом, — отвечает
Бассет. — Грабеж — слишком грубое слово. Вся моя
работа была в том, чтобы выяснить, на какой улице
находится банк. Город такой тихий, что я, стоя на углу,
141

слышал, как тикает секретный механизм сейфа: «Вправо
на сорок пять; влево два раза на восемьдесят; вправо на
шестьдесят; влево на пятнадцать» — так явственно,
словно это капитан университетской футбольной
команды отдает распоряжения своим молодцам. Но, дети, —
говорит Бассет, — в этом городе встают рано. Еще до
зари все жители на ногах. Я спрашивал их, почему они
не спят дольше, они объяснили, что к этому времени
у них готов завтрак. Ну, а теперь не пора ли сматывать
удочки? Ансамбль распадается. Я готов финансировать
вас. Сколько вам нужно? Говори ты, Капитал.
— Мой юный и милый друг, — говорит этот суслик
Альфред Э. Рикс, встав на задние лапки, а передними
подбрасывая орешки, — у меня есть друзья в Денвере,
которые готовы мне помочь. Если бы у меня было сто
долларов, я бы...
Бассет развязывает пачку денег и швыряет Риксу
пять бумажек по двадцать долларов.
— А тебе, Торговля, сколько надо? — говорит он,
обращаясь ко мне.
— Спрячь свои деньги, Труд, — говорю я, — я
никогда еще не эксплуатировал честного труженика.
Доллары, которые я добываю, всегда принадлежат
простофилям и олухам. Им они не нужны и только жгут им
карманы. Когда я стою на улице и продаю за три
доллара какому-нибудь щенку массивное золотое кольцо
с брильянтом, я зарабатываю на этом деле два доллара
и шестьдесят центов. Ну, а он? Разве я не знаю, что
он хочет подарить его какой-нибудь девушке и получить
от нее столько, будто кольцо стоит не меньше ста
двадцати пяти долларов? Чистого дохода у него сто
двадцать два. Кто же больше наживается — я или он?
— А когда ты за пятьдесят центов продаешь бедной
женщине щепотку песка, чтобы предохранить ее лампу
от взрыва, в какую сумму ты исчисляешь ее валовой
доход? Песок-то, не забудь, стоит сорок центов тонна.
— Пойми, — сказал я, — я учу ее хорошенько чистить
лампу и во-время подливать керосину. Если она
исполнит мой совет, лампа не взорвется. А когда у нее есть
песок, она знает наверняка, что взрыва не будет, и одной
заботой у нее меньше. Это своего рода «христианская
наука» в промышленности. Женщина платит пятьдесят
центов и разом ублаготворяет и Рокфеллера и миссис
142

Эдди1. Это не всякий умеет — одновременно дать
заработать этим двум золотым близнецам.
Альфред Э. Рикс чуть не лижет сапоги у Билла
Бассета.
— Мой юный, мой милый друг! — говорит он. —
Никогда я не забуду вашей щедрости. Награди вас
господь. Но умоляю вас, прекратите свои преступления и
вступите на путь добродетели.
— Ах ты, мышь несчастная, — говорит Билл, —
прячься в свою норку и помалкивай. Для меня все ваши
догмы и принципы все равно, что предсмертные слова
велосипедного насоса. Что дала вам ваша
высоконравственная система грабежа? Нужду и нищету. Даже брат
Питере, которому так нравится осквернять искусство
воровства теориями торговли и промышленности, и тот
оказался банкротом. Брат Питере, — обращается он
снова ко мне, — лучше бы ты взял у меня несколько
долларов. Сделай одолжение, пожалуйста.
Я снова говорю Биллу Бассету, чтобы он спрятал свои
деньги в карман. Я никогда не разделял того уважения
к краже со взломом, которое питают к ней некоторые.
Я никогда не брал с людей деньги даром, всегда давал им
что-нибудь взамен — маленький пустячный сувенир, хотя
бы для того, чтобы научить их не попадаться вторично.
Альфред Э. Рикс снова кланяется в ноги Биллу
Бассету и желает нам счастливо оставаться. Он говорит,
что достанет на какой-нибудь ферме лошадей и доедет
до следующей станции, а оттуда поездом в Денвер.
Прямо дышать стало легче, когда этот жалкий червяк,
наконец, уполз. Не человек, а позор для всякой
индустриальной профессии. К чему привели все его
грандиозные планы и шикарные конторы? Не мог даже честно
заработать себе на хлеб, оказался в долгу у незнакомого
и, может быть, беспринципного громилы! Я был рад, что
он уходит, хотя мне было жаль его немного, так как я
знал, что он человек конченый. Что может сделать такой
человек, не имея для начала больших капиталов? Он был
беспомощен, как черепаха, опрокинутая на спину. У него
не хватило бы хитрости выманить грошовый грифель
у маленькой девочки.
1 Миссис Эдди — автор книги «Наука и здоровье»,
основательница шарлатанского религиозного учения «Христианская наука».
143

Когда я остался с Биллом Бассетом наедине, мне
пришла в голову одна комбинация, заключавшая в себе
маленькую торговую тайну. Я подумал: покажу я этому
громиле, какая разница между трудом и бизнесом.
Очень он задел мою профессиональную честь.
— Не нужно мне ваших подарков, мистер Бассет, —
сказал я ему, — но если вы оплатите наши расходы по
совместному путешествию из опасной зоны, где вы
причинили такой безнравственный дефицит финансам этого
города, то я буду вам очень признателен.
Билл Бассет согласился, и мы с первым же поездом
помчались на запад.
Когда мы прибыли в Аризону, в городок, который
называется Лос-Перрос, я предложил Биллу попытать там
счастья. В этом городе жил на покое мой старый
учитель Моитегю Силвер. Теперь он удалился от дел, но
я знал, что в случае чего он даст мне денег сплести
паутину, если увидит, что у меня на примете есть муха,
которая жужжит невдалеке. Билл Бассет заявил, что
для него все города одинаковы, так как он работает
главным образом по ночам. Ну, вот мы и сошли с поезда
в Лос-Перросе; прелестный городок, в серебряном
районе.
У меня был один изящный комхмерческийплан, нечто
вроде камня на палке, которым я намеревался ударить
Билла Бассета прямо в затылок. Я не хотел воровать
у него деньги, покуда он спал, но я хотел научить его
скромности и взять у него за этот урок те четыре тысячи
семьсот пятьдесят пять долларов, которые остались у
него, когда мы сошли с поезда. Но едва я намекнул ему
о помещении капитала, как он поворачивается ко мне
всем туловищем и разгружается от следующих
выражений и терминов:
— Братец Питере, — говорит он, — идея твоя
неплоха. Скорее всего я именно пущусь на какое-нибудь
предприятие. И знаешь, что я сделаю, братец Питере?
Я открою игорный домик. Рутина жульничества меня
тяготит. И не желаю я торговать вразнос мутовками или
сбывать в цирке питательные мучные препараты под
видом опилок. Но игорное дело, — говорит он, — это
хороший компромисс между кражей серебряных ложек и
продажей вытиралок для перьев на благотворительном
базаре в отеле Уолдорф-Астория.
144

— Так, значит, мистер Бассет, — говорю я, — вы
отказываетесь обсудить мое деловое предложение?
— А разве вы еще не поняли, — говорит он, — что я
не курица и тем более не рыба и ждать, пока я клюну,—
дело пропащее?
И вот Бассет снял комнату над салуном и стал искать,
где бы ему купить мебель и две-три картинки на стену.
В тот же самый вечер я побывал у моего учителя Монти
Силвера, и он, познакомившись с моим коммерческим
планом, выдал мне заимообразно двести долларов. Во
всем городе был только один магазин, где продавались
игральные карты. Я пошел туда и скупил все колоды,
какие только были в магазине. На следующее утро, чуть
только магазин открылся, я принес все колоды назад.
Я сказал, что мой компаньон передумал и не дает мне
денег на открытие игорного дома, так что эти колоды мне
не нужны. Хозяин магазина согласился взять их назад
за полцены.
Да, да, да, на этой комбинации я потерял семьдесят
пять долларов. Но карты недаром пролежали у меня
всю ночь. Всю ночь я корпел над ними и ставил
крапинки на каждую карту. Это был труд. А потом в дело
вмешалась коммерция, и хлеб, который я «отпустил по
водам», на ал возвращаться ко мне в виде сладких
пудингов с винной подливкой.
Конечно, когда у Бассета открылся притон, я первый
пришел туда. Бассету пришлось купить те самые колоды,
которые были разрисованы мною, потому что других во
всем городе не было, а я знал затылок каждой карты
гораздо лучше, чем знаю свой собственный, когда
парикмахер показывает мне, при помощи двух зеркал, какую
он мне сделал прическу.
Когда игра кончилась, у меня оказалось пять тысяч
да еще несколько долларов мелочи, а у Билла Бассета
только и осталось что Wanderlustl да черная кошка,
которую он купил на счастье. Когда я уходил, он пожал
мне руку.
— Братец Питере, — сказал он мне, — я не имею
призвания к бизнесу. Я создан для черной работы.
Когда знаменитый взломщик пробует перековать свою
отмычку на безмен, он поступает немудро. А в карты
1 Тяга к странствованиям (нем.),
10 О. Генри. Избранное, т. 2 145

играешь ты ловко, везет тебе, как утопленнику, живи
себе с миром, прощай.
И больше я не видел Билла Бассета.
-— Ну, и как же, Джефф, — сказал я, когда решил,
что мой искатель приключений кончил, — надеюсь, вы
сберегли ваши деньги? Как пригодятся они вам, когда
вдруг, в один прекрасный день, вы вздумаете переменить
вашу жизнь и заняться более регулярной коммерцией.
— О, еще бы! — сказал Джефф с благородными
нотами в голосе. — Будьте спокойны, уж я их не потеряю,
эти пять тысяч. Я так их припрятал, что любо.
И он победоносно хлопнул себя по боковому карману.
— Отличные акции золотых рудников. Каждая
акция— доллар. Дадут не меньше пятисот процентов
прибыли, не облагаются налогом. «Рудник Голубого
Крота». Открыт всего месяц назад. Советую и вам вложить
туда лишние доллары.
— Иногда, — сказал я, — эти рудники не...
— Нет, это дело солидное, — перебил меня Джефф.—
На пятьдесят тысяч долларов руды, гарантировано
десять процентов добычи. — Он вынул из кармана
продолговатый конверт и положил его передо мной на столик.
— Ношу его повсюду с собой, — пояснил он. — Чтобы
банкир не взломал мою кассу и взломщик не
попробовал бы вытянуть его шантажом.
Я стал рассматривать акции. Они были очень
красивые.
— Ах, это в Колорадо, — сказал я. — Кстати, Джефф,
как звали того банкира, которого вы с Биллом
встретили возле станции? Который потом уехал в Денвер?
— Эту жабу звали Альфред Э. Рикс, — сказал
Джефф.
— Вот оно что, — сказал я. — А председатель вашей
акционерной компании расписался на акциях: А. Л.
Фредерике. Я думал...
— Покажите! — рявкнул Джефф и вырвал у меня
свои бумаги.
Чтобы хоть как-нибудь отвлечь собеседника от
тягостных дум, я подозвал лакея и заказал еще одну
бутылку барберы. Это было самое меньшее, что я мог
сделать при таких обстоятельствах.

ПОРОСЯЧЬЯ ЭТИКА
Войдя в курительный вагон экспресса
Сан-Франциско — Нью-Йорк, я застал там Джефферсона Питерса. Из
всех людей, проживающих западнее реки Уобаш, он
единственный наделен настоящей смекалкой. Он
способен использовать сразу оба полушария мозга, да еще
мозжечок впридачу.
Профессия Джеффа — небеззаконное жульничество.
Вдовам и сиротам не следует бояться его: он изымает
только излишки. Больше всего он любит сравнивать
себя с той мишенью в виде маленькой птички, в
которую любой расточитель или опрометчивый вкладчик
может стрельнуть двумя-тремя завалящими долларами.
На его разговорные способности хорошо влияет табак;
зная это, я с помощью двух толстых и легко
воспламеняемых сигар «брэва» узнал историю его последнего
приключения.
— Самое трудное в нашем деле, — сказал Джефф, —
это найти добросовестного, надежного, безупречно
честного партнера, с которым можно было бы мошенничать
без всякой опаски. Лучшие мастера, с какими мне
случалось работать по части присвоения чужою имущества,
и те оказывались иногда надувателями.
Поэтому прошлым летом решил я отправиться куда-
нибудь в захолустную местность, куда не проник еще
змей-искуситель, и посмотреть, не найдется ли там
какого-нибудь подходящего малого, одаренного талантом
к преступлению, но еще не развращенного успехом.
Попался мне один городишко, на вид как раз то, что
нужно. Жители еще ничего не слыхали о конфискации
10* 147

Адамовых угодий и блаженствовали, как в райском
саду, давая имена скотам и птицам и убивая гадюк.
Городок назывался Маунт-Нэбо и расположен был примерно
в том месте, где сходятся штаты Кентукки, Западная
Виргиния и Северная Каролина. Что, эти штаты не
граничат друг с другом? Ну, в общем был расположен
где-то там, поблизости.
Потратив неделю на то, чтобы жители
удостоверились, что я не сборщик налогов, я как-то зашел в ла
вочку, где собирались все сливки местного общества, и
начал нащупывать почву.
— Джентльмены, — говорю я (после того, как мы
уже достаточно потерлись носами и собрались вокруг
бочонка с сушеными яблоками), — джентльмены, мне
кажется, что вы самое безгрешное племя на всей земле:
вы так далеки от всякого плутовства и порока. Все
женщины у вас благосклонны и храбры, все мужчины честны
и настойчивы, и потому жизнь здесь прямо-таки
идеальная.
— Да, мистер Питере, — говорит хозяин лавчонки, —
правильно вы говорите: мы благородные, неподвижные,
заплесневелые люди, лучше нас во всей этой местности
нет, но вы не знаете Руфа Татама.
— Вот, вот, — подхватывает городской констебль, —
он не знает Руфа Татама. Впрочем, где бы они могли
познакомиться? Это самый отчаянный из всех негодяев,
когда-либо убежавших от виселицы. Кстати, я только
что вспомнил, что мне еще третьего дня следовало
выпустить его из тюрьмы, когда кончился месячный срок,
к которому он был присужден за убийство Янса Гудло.
Но ничего: лишние два-три дня ему не повредят.
— Что вы говорите! — воскликнул я. — Да не может
этого быть! Неужели у вас, в Маунт-Нзбо, есть такой
дурной человек? Кто бы мог подумать: убийца!
— Хуже! — говорит хозяин лавки. — Он ворует
свиней.
Я решил разыскать этого мистера Татама. Через два-
три дня после того как констебль выпустил его из-за
решетки, я свел с ним знакомство и пригласил его на
окраину города. Мы сели на какое-то бревно и завели
деловой разговор.
Мне нужен был компаньон деревенской наружности
для одноактной проделки, которую я намеревался поста-
148

вить в провинции, и Руф Татам был прямо-таки рожден
для той роли, которая была намечена мной для него.
Рост у него был гигантский, глаза синие и
лицемерные, как у фарфоровой собаки на камине, с которой
играла тетя Гарриет, когда была маленькой девочкой.
Волосы волнистые, как у дискобола в Ватикане, а цвет
волос напоминал вам картину «Закат солнца в Великом
Каньоне», написанную американским художником и
повешенную в американской гостиной для прикрытия дыры
на обоях. Это было воплощение Деревенского
Простофили, это было совершенство.
Я рассказал ему все мое дело и увидел, что он готов
хоть сейчас.
— Оставим в стороне смертоубийство, — сказал я. —
Это дело пустяковое и мелкое. Сделали ли вы что-нибудь
более ценное в области плутовства и разбоя, на что вы
могли бы указать — с гордостью или без гордости, —
дабы я знал, что вы подходящий для меня компаньон?
— Как? — говорит он и растягивает по-южному
каждое слово. — Разве вам никто не говорил обо мне? Во
всем Синегорье нет ни одного человека, ни белого, ни
чернокожего, который мог бы с такой ловкостью украсть
поросенка без всякого шума, не видно, не слышно, и при
этом ускользнуть от погони. Я могу выкрасть свинью из
хлева, из-под навеса, из-за корыта, из леса, днем и ночью,
как угодно, откуда угодно и ручаюсь, что никто не
услышит ни визга, ни хрюканья. Вся штука в том, как
ухватить свинью и как нести ее. Я надеюсь, —
продолжает этот благородный опустошитель свинарников, —
что близко то время, когда я буду признан мировым
чемпионом свинокрадства.
— Честолюбие похвальная черта, — говорю я, — и
здесь, в глуши, свинокрадство — почтенная профессия;
но там, в большом свете, за границами этого узкого
круга, ваша специальность, мистер Татам, покажется
провинциально вульгарной. Впрочем, она свидетельствует
о вашем таланте. Я беру вас себе в компаньоны.
Капитала у меня тысяча долларов, и, пользуясь вашей
простецкой деревенской наружностью, мы, я надеюсь,
заработаем на денежном рынке несколько
привилегированных акций «Прости навек».
И вот я ангажировал Руфа, и мы покинули Маунт-
Нэбо и спустились с гор на равнину, и всю дорогу я
149

натаскивал его %ля той роли, которую он должен играть в
задуманных мною беззаконных делах. Перед тем я два
месяца проболтался без дела на Флоридском побережье,
чувствовал себя превосходно, и в голове у меня было
тесно от всяких затей и проектов.
Я предполагал, собственно, проложить борозду
шириною в девять миль через весь фермерский район
Среднего Запада, куда мы и держали путь. Но доехав до
Лексингтона, мы застали там цирк братьев Бинкли. По
этой причине в город со всей округи собралась
деревенщина и попирала самодельными сапожищами
бельгийские торцы мостовой. Я никогда не пропускаю цирка без
того, чтобы не закинуть удочку в чужие карманы и не
разживигься кое-какой мелочишкой. Поэтому мы сняли
две комнаты со столом неподалеку от цирка у одной
благородной вдовы, которую звали миссис Пиви. Затем
я повел Руфа в магазин готового платья и одел его с ног
до головы джентльменом. Как я и предвидел, он стал
весьма авантажен, когда мы со старым Мисфицким
облекли его в новый наряд. Да, это был великолепный
наряд: сукно голубенькое, в зеленую клетку, жилет —
цвета дубленой кожи, галстук — пунцовый, а сапоги —
самые желтые во всем городе.
Это был первый костюм, надетый Руфом за всю ею
жизнь. До сих пор он носил просто нанковую рубашку
и домотканные штаны своего родного края. Ну уж и
гордился он этим новым костюмом — как дикий Игоротт
новым кольцом в носу.
В тот же вечер я направился к цирку и открыл
поблизости игру «в скорлупки». Руф должен был
изображать постороннего и играть против меня. Я дал ему
горсть фальшивой монеты для ставок и оставил себе
такую же горсть в специальном кармане, чтобы
выплачивать его выигрыш. Нет, не то чтобы я не доверял ему:
просто я не могу направлять шарик на проигрыш, когда
вижу, что ставят настоящие деньги. Рука не поднимается,
пальцы бастуют.
Я поставил столик и стал показывать, как легко
угадать, под какой скорлупкой горошина. Неграмотные
олухи собрались полукругом и стали подталкивать друг
дружку локтями и подзадоривать друг дружку к игре.
Тут-то и должен был выступить Руф — рискнуть какой-
нибудь мелкой монетой и таким образом втянуть осталь-
150

ыых. Но где же он? Его нет. Раз или два он мелькнул
где-то вдали, я видел: стоит и пялит глаза на афиши,
а рот у него набит леденцами. Но близко он так и не
подошел.
Кое-кто из зрителей рискнул поставить монету, но
играть в скорлупки без помощника — это все равно, что
удить без наживки. Я закрыл игру, получив всего сорок
два доллара прибыли, а рассчитывал я взять у этих
мужланов по крайней мере двести. К одиннадцати часам я
вернулся домой и пошел спать. Я говорил себе, что,
должно быть, цирк оказался слишком сильной приманкой
для Руфа, что музыка и прочие соблазны так поразили
его, что он забыл обо всем остальном. И я решил
наутро прочесть ему хорошую нотацию о принципах нашего
дела.
Едва только Морфей приковал мои плечи к жесткому
матрацу, как вдруг я слышу неприличные дикие крики,
вроде тех, какие издает ребенок, объевшийся зелеными
яблоками. Я вскакиваю, открываю дверь, зову
благородную вдову и, когда оиа высовывает голову, говорю:
— Миссис Пиви, мадам, будьте любезны, заткните
глотку вашему младенцу, чтобы порядочные люди могли
спокойно спать.
— Сэр, — отвечает она. — Это не мой младенец. Это
визжит свинья, которую часа два назад принес к себе
в комнату ваш друг мистер Татам. И если вы
приходитесь ей дядей или двоюродным братом, я была бы
чрезвычайно польщена, если бы вы, уважаемый сэр, сами
заткнули ей глотку.
Я накинул кое-какую одежду, необходимую в
порядочном обществе, и пошел к Руфу в его комнату. Он был
на ногах, у него горела лампа, он наливал в жестяную
сковородку молока для бурой, среднего возраста,
визжащей хавроньи.
— Что же это, Руф? — говорю я. — Вы манкировали
своими обязанностями и сорвали мне всю игру. И откуда
у вас свинья? Почему свинья? Вы, кажется, опять взялись
за старое?
— Не сердитесь, пожалуйста, Джефф, — говорит
он. — Имейте снисхождение к моей слабости. Вы знаете,
как я люблю свинокрадство. Это вошло мне в кровь.
А сегодня, как нарочно, представился такой
замечательный случай, что я никак не мог удержаться.
151

— Ну что ж! — говорю я. — Может быть, вы и
вправду больны клептосвинией. И кто знает, может
быть, когда мы выберемся из полосы, где разводят
свиней, ваша душа обратится к каким-нибудь более высоким
и более прибыльным нарушениям закона. Я просто
понять не могу, какая вам охота пятиать свою душу таким
пакостным, слабоумным, зловредным, визгливым
животным?
— Все дело в том, — говорит он, — что вы, Джефф,
не чувствуете симпатии к свиньям. Вы не понимаете их,
а я понимаю. По-моему, вот эта обладает необыкновенной
талантливостью и очень большим интеллектом: только
что она прошлась по комнате на задних ногах.
— Ладно, — говорю я. — Я иду спать. Если ваша
милая свинья действительно такая премудрая, внушите ей,
сделайте милость, чтобы она вела себя тише.
— Она была голодна, — говорит Руф. — Теперь она
заснет, и больше вы ее не услышите.
Я всегда перед завтраком читаю газеты, если только
нахожусь в таком месте, где поблизости есть
типографская машина или хотя бы ручной печатный станок. На
следующий день я встал рано и нашел у парадной двери
«Лексингтонский листок», только что принесенный
почтальоном. Первое, что я увидел, было объявление
в два столбца:
ПЯТЬ ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ НАГРАДЫ
Указанная сумма будет уплачена без всяких
расспросов тому, кто доставит обратно — живой и невредимой —
знаменитую ученую свинью по имени Беппо, пропавшую
или украденную вчера вечером из цирка братьев Бинкли.
Дж. Б. Тэпли, управляющий цирком.
Я аккур-атно сложил газету, сунул ее во внутренний
карман и пошел к Руфу. Он был почти одет и кормил
свинью остатками молока и яблочной кожурой.
— Здравствуйте, здравствуйте, доброе утро вам
всем! — сказал я задушевно и ласково. — Так мы уже
встали? И свинка завтракает? Что вы думаете с ней
делать, мой друг?
— Я упакую ее в корзинку, — говорит Руф, — и
пошлю к маме в Маунт-Нэбо. Пусть развлекает ее, пока я
не вернусь.
152

— Славная свинка! —говорю я и щекочу ей спину.
— А вчера вы ругали ее самыми скверными
словами, — говорит Руф.
— Да, — говорю я, — но сегодня, при утреннем свете,
она гораздо красивее. Я, видите ли, вырос на ферме и
очень люблю свиней. Но я всегда ложился спать с
заходом солнца и не видал ни одной свиньи при свете лампы.
Вот что я сделаю, Руф: я дам вам за эту свинью десять
долларов.
— Я не хотел бы продавать эту свинку! — говорит
он. — Другую я, пожалуй, и продал бы, но эту — нет.
— Почему же не эту? — спрашиваю я и начинаю
пугаться, что он уже догадался, в чем дело.
— Потому, — говорит он, — что это было
замечательнейшим подвигом всей моей жизни. Никто другой не мог
бы совершить такой подвиг. Если когда-нибудь у меня
будут дети, если у меня будет семейный очаг, я сяду у
очага и стану рассказывать им, как их папаша похитил
свинью из переполненного публикой цирка. А может
быть, и внукам расскажу. То-то они будут гордиться.
Дело бцло так: там стоят две палатки, соединенные между
собою. Свинья лежала на помосте, привязанная
маленькой цепочкой. В другой палатке я видел великана и даму,
сплошь покрытую кудлатыми седыми волосьями. Я взял
свинью и выбрался ползком из-под холста. Она была
тише мышонка: хоть бы взвизгнула. Я сунул ее под
пиджак и прошел мимо целой сотни людей, покуда не вышел
на темную улицу. Вряд ли я продам эту свинью, Джефф.
Я хочу, чтобы мама сохранила ее, тогда у меня будет
свидетель моего знаменитого дела.
— Свинья не проживет столько лет, — говорю я, —
она околеет раньше, чем вы начнете свою старческую
болтовню у камина. Вашим внукам придется поверить
вам на слово. Я даю вам за нее сто долларов.
Руф с изумлением взглянул на меня.
— Свинья не может иметь для вас такую большую
ценность, — сказал он. — Зачем она вам?
— Видите ли, — сказал я с тонкой улыбкой, — с
первого взгляда трудно предположить во мне темперамент
художника, а между тем у меня есть художественная
жилка. Я собираю коллекцию. Коллекцию
всевозможных свиней. Я исколесил весь мир в поисках
выдающихся и редких свиней. В долине Уобаша у меня есть
163

специальное свиное ранчо, где собраны представители
самых ценных пород — от мериносов до
польско-китайских. Эта свинья кажется мне очень породистой, Руф.
Я думаю, это настоящий беркшир. Вот почему я
приобретаю ее.
— Я, конечно, рад оказать вам услугу, но у меня тоже
есть художественная жилка, — отвечает Руф. — По-
моему, если человек может похитить свинью лучше
всякого другого человека, — он художник. Свиньи — мое
вдохновение. Особенно эта свинья. Давайте мне за нее
хоть двести пятьдесят, я и то не продам.
— Нет, послушайте, — говорю я, вытирая пот со
лба. — Тут дело не в деньгах, тут дело в искусстве; и
даже не столько в искусстве, сколько в любви к
человечеству. Как знаток и любитель свиней, я обязан при-
Ьбрести эту беркширскую свинку. Это мой долг по
отношению к ближним. Иначе меня замучит совесть. Сама-то
свинка этих денег не стоит, но с точки зрения высшей
справедливости по отношению к свиньям, как лучшим
слулам и друзьям человечества, я предлагаю вам за нее
пятьсот долларов.
— Джефф, — отвечает этот поросячий эстет, — для
меня дело не в деньгах, а в чувстве»
— Семьсот, — говорю я.
— Давайте восемьсот, — говорит он, — и я вырву из
сердца чувство.
Я достал из своего потайного пояса деньги и отсчитал
сорок бумажек по двадцать долларов.
— Я возьму ее к себе в комнату и запру, — говорю
я, — пусть посидит, пока мы будем завтракать.
Я взял ее за заднюю ногу. Она завизжала, как
паровой орган в цирке.
— Дайте-ка мне, — сказал Руф, взял хавронью
подмышку, придержал рукой ее рыло и понес в мою комнату,
как спящего младенца.
С той минуты, как я нарядил Руфа в такой шикарный
костюм, его охватила страсть к разным туалетным
безделицам. После завтрака он заявил, что пойдет к Мисфиц-
кому купить себе лиловые носки. Чуть он ушел, я
засуетился, как однорукий человек в крапивной лихорадке,
когда он клеит обои. Я нанял старого негра с тележкой;
мы сунули свинью в мешок, завязали его бечевкой и
поехали в цирк.
154

Я разыскал Джорджа Б. Тэпли в небольшой палатке,
у открытого отверстия вроде окна. Это был толстенький
человечек с пронзительным взглядом, в красной фуфайке
и черной ермолке. Фуфайка была заколота у него на
груди брильянтовой булавкой в четыре карата.
— Вы Джордж Б. Тэпли? — спрашиваю я.
— Готов присягнуть, что я, — отвечает он.
— Ну, так я могу вам сказать, что я достал и привез.
— Выражайтесь точнее, — говорит он. — Что вы
привезли? Морских свинок для азиатского удава или
люцерну для священного буйвола?
— Да нет же, — говорю я. — Я привез вам Беппо,
ученую свинку; она у меня в мешке, тут в тележке.
Сегодня утром я нашел ее в садике у моих парадных дверей.
Она подрывала цветы. Если вам все равно, я хотел бы
получить мои пять тысяч долларов не мелкими, а
крупными билетами.
Джордж Б. Тэпли вылетает из палатки и просит меня
следовать за ним. Мы идем в один из боковых шалашей.
Там на сене лежит черная, как сажа, свинья с розовой
ленточкой на шее и кушает морковь, которой кормит ее
какой-то мужчина.
— Эй, Мак! — кричит Тэпли. — Сегодня утром ничего
не случилось с нашей всемирно известной?
— С ней? Нет! — отвечает мужчина. — У нее
отличный (аппетит, как у хористки в час ночи.
— С чего же вы взяли такую нелепицу? —
спрашивает Тэпли, обращаясь ко мне. — Скушали на ночь
слишком много свиных котлет?
Я вынимаю газету и показываю ему объявление.
— Фальшивка! — говорит он. — Ничего об этом не
знаю. Вы своими глазами видели замечательное всемирно
известное чудо четвероногого царства, вы видели, с какой
сверхъестественной мудростью оно вкушает свой
утренний завтрак; вы своими глазами могли убедиться, что оно
не украдено >и не .заблудилось. До свиданья. Будьте
здоровы.
Я начал понимать, в чем дело, и, усевшись в тележку,
велел дяде Нэду ехать к ближайшей аллее. Там я вынул
мою свинью из мешка, тщательно установил ее, долго
прицеливался и дал ей такого пинка, что она вылетела
из другого конца аллеи — на двадцать футов впереди
своего визга.
155

Потом я заплатил дяде Нэду его пятьдесят центов и
пошел в редакцию газеты. Я хотел услышать своими*
ушами — коротко и ясно — обо всем происшествии. Я
вызвал к окошечку агента по приему объявлений.
— Я держал пари, и мне нужны кое-какие
подробности, — говорю я. — Не был тот человек, который сдал
вам объявление о свинье, толстенький, с длинными
черными усами, со скрюченной левой ногой?
— Нет, — отвечает агент. — Он очень высокий и
тощий, волосы у него кукурузного цвета, а расфуфырен, как
оранжерейный цветок.
К обеду я вернулся к миссис Пиви.
— Не оставить ли на огне немного супу для мистера
Татама? — спрашивает она.
— Долго вам придется его ждать, — говорю я. —
Сохраняя для него горячий суп, вы истощите на топливо все
угольные копи и все леса обоих полушарий.
— Итак, вы видите, — заключил свою повесть Джефф
Питере, — как трудно найти надежного и честного
партнера.
— Но, — начал я, считая, что долгое знакомство дает
мне право на такой вопрос, — правило-то ваше
обоюдоострое. Предложи вы ему поделить пополам обещанную
в газете награду, вы не потеряли бы...
Джефф остановил меня взглядом, полным
благородной укоризны.
— Совершенно разные вещи, и смешивать их
нельзя, — сказал он. — То, что я пытался проделать, есть
самая простая спекуляция, нравственная, разрешенная
всеми законами. Дешево купить и дорого продать — чем,
как не этим держится Уолл-стрит? Там «быки» и
«медведи» ], а тут была свинья. Какая же разница? Свиная
щетина — разве она не под стать рогам и звериной
шкуре?
Термины американской биржы.

Ms сборника
«ДОРОГИ СУДЬБЫ»
1909
ДОРОГИ СУДЬБЫ
Передо мной лежат дороги,
Куда пойду?
Верное сердце, любовь как звезда,—
Они мне помогут везде и всегда
В бою обрести и как песню сложить
Мою судьбу.
Из неопубликованных стихотворений
Давида Миньо.
Песня смолкла. Слова были Давида, мелодия —
народная. Завсегдатаи кабачка дружно аплодировали, так
как молодой поэт платил за вино. Только нотариус,
господин Папино, прослушав стихи, покачал слегка головой, —
он был человек образованный и пил за свой счет.
Давид вышел на улицу, и ночной деревенский воздух
освежил его голову, затуманенную винными парами.
Тогда он вспомнил утреннюю ссору с Ивонной и свое
решение покинуть ночью родной дом и отправиться в
большой мир искать признания и славы.
«Когда мои стихи будут у всех на устах, —
взволнованно говорил он себе, — она еще вспомнит жестокие
слова, которые сказала мне сегодня».
Кроме гуляк в кабачке, все жители деревни уже спали.
Давид прокрался в свою комнатушку в пристройке к
отцовскому дому и связал в узел свои скудные пожитки.
Перекинув его на палке через плечо, он вышел на дорогу,
которая вела из Вернуа.
Он миновал отцовское стадо, сбившееся на ночь в
загоне, стадо овец, которых он пас ежедневно, — они
разбредались по сторонам, когда он писал стихи на клочкам
бумаги. Он увидел свет, еще горевший в окне у Ивонньг,
157

и тотчас его охштили сомнения. Этот свет, не означает
ли он, что она не может уснуть, что ее мучает раскаяние,
и утром.. Нонет! Решение принято. В Вернуа ему делать
нечего. Ни одна душа здесь не понимает его. Вперед по
этой дороге, навстречу своему будущему, своей судьбе.
Три лье через туманную, залитую лунным светом
равнину тянулась дорога, прямая, как борозда, проведенная
плугом пахаря. В деревне считали, что дорога ведет по
крайней мере в Париж; шагая по ней, молодой поэт не
раз шептал про себя это слово. Никогда еще Давид не
уходил так далеко от Вернуа.
ДОРОГА НАЛЕВО
Итак, три лье тянулась дорога и вдруг озадачила его.
Поперек ее пролегла другая дорога, большая и торная.
Давид постоял немного в раздумье и повернул налево.
В пыли этой большой дороги отпечатались следы
колес недавно проехавшего экипажа. Спустя полчаса
показался и сам экипаж — громадная карета, завязшая
в ручье у подножья крутого холма. Кучер и форейторы
кричали на лошадей и дергали за поводья. На краю
дороги стоял громадный мужчина, одетый в черное, и
стройная женщина, закутанная в длинный, легкий плащ.
Давид видел, что слугам не хватает сноровки.
Недолго думая, он взял на себя роль распорядителя. Он
велел форейторам замолчать и налечь на колеса.
Понукать животных привычным для них голрсом стал один
кучер; сам Давид уперся могучим плечом в задок кареты,
и от дружного толчка она выкатилась на твердую почву.
Форейторы забрались на свои места.
С минуту Давид стоял в нерешительности. Мужчина
в черном махнул рукой. «Вы сядете в карету», — сказал
он: голос был мощный, под стать всей фигуре, но
смягченный светским воспитанием. В нем сказывалась
привычка повелевать. Непродолжительные сомнения Давида
были прерваны повторным приказанием. Давид встал на
подножку. Он смутно различил в темноте фигуру
женщины на заднем сиденье. Он хотел было сесть напротив,
но мощный голос снова подчинил его своей воле. «Вы
сядете рядом с дамой!»
Мужчина в черном тяжело опустился на переднее
сиденье. Карета стала взбираться на холм. Дама сидела'
158

молча, забившись в угол. Давид не мог определить,
стара она или молода, но тонкий, нежный аром«ат,
исходивший от ее одежды, пленил воображение поэта, и он
проникся уверенностью, что за покровом тайны
скрываются прелестные черты. Подобное происшествие часто
рисовалось ему в мечтах. Но ключа к этой тайне у него
еще не было, — после того как он сел в карету, его
спутники не проронили ни слова.
Через час, заглянув в окно, Давид увидал, что они
едут по улице какого-то города. Вскоре экипаж
остановился перед запертым и погруженным в темноту домом;
форейтор спрыгнул на землю и принялся неистово
колотить в дверь. Решетчатое окно наверху широко
распахнулось, и высунулась голова в ночном колпаке.
— Что вы беспокоите честных людей в этакую пору?
Дом з*акрыт. Порядочные путники не бродят по ночам.
Перестаньте стучать и проваливайте.
— Открывай!—заорал форейтор. — Открой монсень-
ору маркизу де Бопертюи.
— Ах! — раздалось наверху. — Десять тысяч
извинений, монсеньор. Кто ж мог подумать... час такой
поздний... Открою сию минуту, и весь дом будет в
распоряжении монсеньора.
Звякнула цепь, проскрипел засов, и дверь
распахнулась настежь. На пороге, дрожа от холода и страха, по-
явился хозяин «Серебряной фляги», полуодетый, со
свечой в руке.
Давид вслед за маркизом вышел из кареты.
«Помогите даме», — приказали ему. Поэт повиновался.
Помогая незнакомке сойти на землю, он почувствовал, как
дрожит ее маленькая ручка. «Идите в дом», —
послышался новый приказ.
Они вошли в длинный обеденный зал таверны. Во всю
длину его тянулся большой дубовый стол. Мужчина
уселся на стул на ближнем конце стола. Дама словно
в изнеможении опустилась на другой, у стены. Давид
стоял и раздумывал, как бы ему распроститься и
продолжать свой путь.
— Монсеньор, — проговорил хозяин таверны, кланяясь
до земли, — е-если бы я з-знал, что б-бу-уду удостоен
т-такой чести, все б-было бы готово к вашему приезду.
О-осмелюсь п-предложить вина и х-холодную дичь, а если
п-пожелаете...

— Свечей!—сказал маркиз, характерным жестом
растопырив пальцы пухлой холекой руки.
— С-сию минуту, монсеньор. — Хозяин таверны
принес с полдюжины свечей, з<ажег их и поставил на стол.
— Не соблаговолит ли мсье отпробовать
бургундского, у меня есть бочонок...
— Свечей! — сказал мсье, растопыривая пальцы.
— Слушаюсь... бегу... лечу, монсеньор.
Еще дюжина зажженных свечей заблестела в зале.
Туловище маркиза глыбой вздымалось над стулом. Он
был с ног до головы одет в черное, если не считать
белоснежных манжет и жабо. Даже эфес и ножны его шпаги
были черные. Вид у него был высокомерный. Кончики
вздернутых усов почти касались его глаз, смотревших
с презрительной усмешкой.
Дама сидела неподвижно, и теперь Давид видел, что
она молода и красива трогательной, чарующей красотой.
Громовый голос заставил его отвести взгляд от ее
прелестного и грустного лица.
— Твое имя и занятие?
— Давид Миньо. Я — поэт.
Усы маркиза потянулись к глазам.
— Чем же ты живешь?
— Я еще и пастух; я пас у отца овец, — ответил
Давид, высоко подняв голову, но щеки у него покрылись
румянцем.
— Так слушай ты, пастух и поэт, какое счастье
выпало тебе на долю. Эта дама — моя племянница,
мадемуазель Люси де Варенн. Она принадлежит к знатному
роду, и в ее личном распоряжении находятся десять
тысяч франков годового дохода. О ее красоте суди сам.
Если всех этих ее достоинств вместе взятых достаточно,
чтобы пленить твое пастушье сердце, скажи слово, и она
станет твоей женой. Не перебивай меня. Сегодня
вечером я отвез ее в замок виконта де Вильмор, которому
была обещана ее рука. Гости были в сборе; священник
ждал, готовый обвенчать ее с человеком, равным ей по
положению и состоянию. И вдруг у самого алтаря эта
девица, на вид столь скромная и послушная, накинулась
на меня, как пантера, обвинила меня в жестокости и
злодействах и в присутствии изумленного священника
нарушила слово, которое я дал за нее. Я тут же поклялся
десятью тысячами дьяволов, что она выйдет замуж за
160

первого, кто попадется на пути — будь то принц,
угольщик или вор. Ты, пастух, оказался первым. Мадемуазель
должна обвенчаться сегодня ночью. Не с тобой, так с
другим. Даю тебе десять минут на размышление. Не
трать лишних слов и не досаждай мне вопросами. Десять
минут, пастух, и они уже бегут.
Маркиз громко забарабанил по столу белыми
пальцами. Лицо его превратилось в маску сосредоточенного
ожидания. Своим видом он напоминал огромный дом, в
котором наглухо закрыты все окна и двери. Давид хотел
было что-то сказать, но при взгляде на вельможу слова
застряли у него в горле. Он подошел к даме и отвесил
ей поклон.
— Мадемуазель, — сказал он и удивился, как легко
текут его слова: ведь казалось бы, такое изящество и
красота должны были смутить его. — Вы слышали: я назвал
себя пастухом. Но в мечтах я иногда видел себя поэтом.
Если быть поэтом — значит любить красоту и
поклоняться ей, то мечты мои обретают крылья. Чем я могу
служить вам, мадемуазель?
Девушка подняла на него горящие, скорбные глаза.
Его открытое и вдохновенное лицо, ставшее строгим в
эту решающую минуту, его сильная и стройная фигура
и несомненное сочувствие во взгляде голубых глаз, а
возможно, и долго томившая ее тоска по ласковому,
участливому слову так взволновали ее, что у нее
брызнули слезы.
— Сударь, — тихо проговорила она, — вы кажетесь
мне искренним и добрым. Это — мой дядя, брат моего
отца и мой единственный родственник. Он любил мою
мать и ненавидит меня, потому что я на нее похожа. Он
превратил мою жизнь в сплошную пытку. Я страшусь
одного его взгляда и никогда раньше не решалась
ослушаться его. Но сегодня вечером он хотел выдать меня за
человека втрое старше меня. Не осуждайте меня, сударь,
за те неприятности, которые я навлекла на вас. Вы,
конечно, откажетесь совершить безумный поступок, к
которому он вас склоняет. Во всяком случае позвольте
поблагодарить вас за ваши великодушные слова. Со мной
давно никто так не говорил.
В глазах поэта появилось нечто большее, чем
великодушие. Видно, он был истинным поэтом, потому что
Ивонна оказалась з.абыта: нежная красота пленила его
И О Генри Избранное, т. 2 161

своей свежестью и изяществом. Тонкий аромат,
исходивший от нее, будил в нем еще неиспытанные чувства. Он
нежно посмотрел на нее, и она вся расцвела под его
ласковым взглядом.
— За десять минут, — сказал Давид, — я могу
добиться того, чего с радостью добивался бы многие годы.
Сказать, что я жалею вас, мадемуазель, значило бы
сказать неправду, — нет, я люблю вас. Рассчитывать на
взаимность я еще не вправе, но дайте мне вырвать вас
из рук этого злодея, и, как знать, со временем любовь
может прийти. Я думаю, что у меня есть будущее. Не вечно
я буду пастухом. А пока я стану любить вас всем сердцем
и сделаю все, чтобы ваша жизнь не была столь печальной.
Решитесь вы доверить мне свою судьбу, мадемуазель?
— О, вы жертвуете собой из жалости!
— Я люблю вас. Время истекает, мадемуазель.
— Вы раскаетесь и возненавидите меня.
— Я буду жить ради вашего счастья и чтобы стать
достойным вас.
Ее изящная ручка скользнула из-под плаща и
очутилась в его руке.
— Вручаю вам свою судьбу, — прошептала она, — и,
быть может... любовь придет скорей, чем вы думаете.
Скажите ему. Когда я вырвусь из-под власти его взгляда,
я, может быть, сумею забыть все это.
Давид подошел к маркизу. Черная фигура
пошевелилась, и насмешливые глаза взглянули на большие
стенные часы.
— Осталось две минуты. Пастуху понадобилось
восемь минут, чтобы решиться на брак с красавицей и
богачкой! Ну что же, пастух, согласен ты стать мужем этой
девицы?
— Мадемуазель, — отвечал Давид, гордо
выпрямившись,— оказала мне честь, согласившись стать моей
женой.
— Отлично сказано! — гаркнул маркиз. — У вас,
господин пастух, есть задатки вельможи. В конце концов
мадемуазель могла вытянуть и худший жребий, ну а
теперь покончим с этим делом поскорей, — как только
позволит церковь и дьявол!
Он громко стукнул по столу эфесом шпаги. Вошел,
дрожа всем телом, хозяин таверны; он притащил еще
свечей, в надежде, что угадал каприз сеньора.
162

— Священника! — сказал маркиз. — И живо! Понял?
Чтоб через десять минут священник был тут, не то...
Хозяин таверны бросил свечи и убежал.
Пришел священник, заспанный и взлохмаченный. Он
сочетал Давида Миньо и Люси де Варенн узами брака,
сунул в карман золотой, брошенный ему маркизом, и
снова исчез во мраке ночи.
— Вина! — приказал маркиз, протянув к хозяину
таверны зловеще растопыренные пальцы. — Наполни
бокалы! — сказал он, когда вино было подано.
В тусклом свете мерцающих свечей маркиз черной
глыбой навис над столом, полный злобы и высокомерия,
и, казалось, воспоминания о старой любви сочились ядом
из его глаз, когда он смотрел на племянницу.
— Господин Миньо, — сказал он, поднимая бокал с
вином, — прежде чем пить, выслушайте меня. Вы
женились на особе, которая исковеркает вашу жизнь. В ее
крови проклятое наследие самой черной лжи и гнусных
преступлений. Она обрушит на вашу голову позор и не-
счйстье. В ее глазах, в ее нежной коже сидит дьявол, он
говорит ее устами, которые не погнушались обольстить
простого крестьянина. Вот залог вашей счастливой
жизни, господин поэт. Теперь пейте. Наконец-то,
мадемуазель, я избавился.от вас.
Маркиз выпил. Жалобный крик сорвался с губ
девушки, словно ей внезапно нанесли рану. Давид, с
бокалом в руке, выступил ва три шага вперед и
остановился перед маркизом. Сейчас едва ли кто принял бы его
за пастуха.
— Только что, — спокойно проговорил он, — вы
оказали мне честь, назвав меня «господином». Могу я
надеяться, что моя женитьба на мадемуазель в некотором
отношении приблизила меня к вашему рангу, скажем не
прямо, но косвенно, и дает мне право вести себя с мон-
сеньором, как равный с равным в одном небольшом деле,
которое я задумал?
— Можешь надеяться, пастух, — презрительно
усмехнулся маркиз.
— В таком случае, — сказал Давид, выплеснув вино
из бокала прямо в глаза, насмехавшиеся над ним, — быть
может, вы соблаговолите драться со мной.
Вельможа пришел в ярость, и громкое, как рев горна,
проклятие разнеслось по залу. Он выхватил из черных
11* 163

ножен шпагу и крикнул не успевшему скрыться
хозяину:
— Подать шпагу этому олуху!
. Он повернулся к даме, засмеялся так, что у нее
сжалось сердце, и сказал:
— Вы доставляете мне слишком много хлопот,
сударыня. За одну ночь я должен выдать вас замуж и сделать
вдовой.
— Я не умею фехтовать, — сказал Давид и покраснел,
сделав это признание.
— Не умею фехтовать, — передразнил его маркиз. —
Что же, мы, как мужичье, будем лупить друг друга
дубинами? Эй, Франсуа! Мои пистолеты!
Форейтор принес из экипажа два больших блестящих
пистолета, украшенных серебряной чеканкой. Маркиз
швырнул один из них Давиду.
— Становись у того конца стола! — крикнул он. —
Даже пастух может спустить курок. Не всякий
удостаивается чести умереть от пули де Бопертюи.
Пастух и маркиз стали друг против друга у
противоположных концов длинного стола. Хозяин таверны,
обомлев от страха, судорожно шевелил пальцами и
бормотал:
— М-монсеньор, р-ради Христа! Не в моем доме!., не
проливайте крови... вы разорите меня...
Угрожающий взгляд маркиза сковал ему язык.
— Трус! — вскричал маркиз де Бопертюи. —
Перестань стучать зубами и подай сигнал, если можешь.
Хозяин упал на колени. Он не мог произнести ни
слова. Но жестами он, казалось, умолял сохранить мир
в его доме и добрую славу его заведению.
— Я подам сигнал, — отчетливо проговорила дама.
Она подошла к Давиду и нежно поцеловала его. Глаза
ее сверкали, щеки покрылись румянцем. Она встала у
стены, и по ее счету противники начали поднимать
пистолеты.
— Un... deux... trois!
Оба выстрела раздались так быстро один за другим,
что пламя свечей вздрогнуло только раз. Маркиз стоял,
улыбаясь, опершись растопыренными пальцами левой
руки о край стола. Давид попрежнему держался прямо;
он медленно повернул голову, ища глазами жену. Потом,
как платье падает с вешалки, он рухнул иа пол.
164

Тихо вскрикнув от ужаса и отчаяния, овдовевшая
девушка подбежала к Давиду и склонилась над ним. Она
увидела его рану, подняла голову, и в ее глазах
появилась прежняя скорбь.
— В самое сердце, — прошептала она. — Его сердце!
— В карету! — загремел мощный голос маркиза. —
День не успеет забрезжить, как я отделаюсь от тебя.
Сегодня ночью ты снова обвенчаешься, и муж твой будет
жить. С первым встречным, моя милая, кто б он ни был:
разбойник или гоахарь. А если мы никого не встретим на
дороге, ты обвенчаешься с холопом, который откроет нам
ворота. В карету!
Неумолимый маркиз, дама, снова закутанная в плащ,
форейтор с пистолетами в руках — все направились к
ожидавшей их карете. Удаляющийся стук ее тяжелых
колес эхом прокатился по сонной улице. В зале
«Серебряной фляги» обезумевший хозяин таверны ломал руки над
мертвым телом поэта, а огни двадцати четырех свечей
колыхались и плясали на длинном столе.
ДОРОГА НАПРАВО
Итак, три лье тянулась дорога и вдруг озадачила его.
Поперек ее пролегла другая дорога, широкая и торная.
Давид постоял немного в раздумье и повернул
направо.
Куда вела дорога, он не знал, но решил в эту ночь
уйти от Вернуа подальше. Пройдя одно лье, он поров-
нялся с большим замком, где, видимо, только что
кончилось какое-то торжество. Все окна были освещены; от
больших каменных ворот узором расходились следы,
оставленные в пыли экипажами гостей.
Еще три лье остались позади, и Давид утомился. Он
вздремнул у края дороги, на ложе из сосновых веток, а
потом поднялся и опять зашагал по незнакомому пути.
Так пять дней шел он по большой дороге; спал на
мягких постелях, приготовленных ему Природой, или на
копнах сена, ел черный хлеб радушных пахарей, пил из
ручья или из щедрой пастушьей чашки.
Наконец, он перешел через большой мост и
вступил в веселый город, который увенчал терниями и
лаврами больше поэтов, чем весь остальной мир.
Дыхание его участилось, когда Париж запел ему вполголоса
165

приветственную песнь — песнь перекликающихся голосов,
шаркающих ног, стучащих колес.
Высоко под крышей старого дома на улице Конти
поселился Давид и, примостившись на табурете, принялся
писать стихи. Некогда на этой улице жили важные и
знатные горожане, а теперь она давала приют тем, кто
всегда плетется по стопам разорения и упадка.
Дома здесь были большие и еще хранили печать
былого величия, хотя во многих из них не осталось ничего,
кроме пауков и пыли. По ночам на улице слышался стук
клинков и крики гуляк, кочующих из таверны в таверну.
Там, где когда-то был чинный порядок, воцарился пьяный
и грубый разгул. Но именно здесь Давид нашел себе
кров, доступный его тощему кошельку. Свет солнца и
свет свечи заставал его за пером и бумагой.
Однажды, после полудня, он возвращался из
фуражирской вылазки в мир с хлебом, творогом и бутылкой
дешевого вина. Поднимаясь по мрачной лестнице, он
столкнулся — точнее сказать, наткнулся на нее, так как
она неподвижно стояла на ступеньке, — с молодой
женщиной такой красоты, какую не рисовало даже пылкое
воображение поэта. Под ее длинным, темным
распахнутым плащом виднелось роскошное платье. В глазах
отражались малейшие оттенки мысли. Они казались то
круглыми и наивными, как у ребенка, то длинными и
влекущими, как у цыганки. Приподняв одной рукой подол
платья, она приоткрыла маленькую туфельку на высоком
каблучке и с развязавшимися лентами. Как она была
божественна! Ей не пристало гнуть спину, она была
рождена, чтобы ласкать собой глаз и повелевать!
Быть может, она заметила приближение Давида и
ждала его помощи.
О! Она просит мсье извинить ее, она заняла собой
всю лестницу! Но эта туфелька... такая противная! Ну
что с ней поделаешь! Все время развязывается. О, если
бы мсье был так любезен!
Пальцы поэта дрожали, когда он завязывал
непослушные ленты. Он почуял опасность и хотел бежать, но
глаза у нее стали длинные и влекущие, как у цыганки, и
удержали его. Он прислонился к перилам, сжимая в
руках бутылку кислого вина.
— Вы были так добры, — улыбаясь, сказала она. —
Мсье, вероятно, живет в этом доме?
166

— Да, сударыня. Да... в этом доме, сударыня.
— Вероятно, на третьем этаже?
— Нет, сударыня, выше.
Женщина чуть раздраженно пошевелила пальцами.
— Простите. Это был нескрохмный вопрос. Надеюсь,
мсье извинит меня? Совершенно неприлично было
спрашивать, где вы живете.
— Что вы, сударыня. Я живу...
— Нет, нет, нет; не говорите. Теперь я вижу, что
допустила ошибку. Но что я могу поделать: меня влечет
к себе этот дом и все, что с ним связано. Когда-то он был
моим домом. Я часто прихожу сюда, чтобы помечтать
о тех счастливых днях. Пусть это будет мне оправданием.
— Вам нет нужды оправдываться... позвольте мне
сказать вам, — запинаясь, проговорил поэт. — Я живу на
самом верху, в маленькой комнате, там, где кончается
лестница.
— В передней комнате?
— Нет, в задней, сударыня.
Послышалось что-то похожее на вздох облегчения.
— Не буду вас больше задерживать, мсье, — сказала
она, и глаза у нее были круглые и наивные. —
Присматривайте получше за моим домом. Увы! Он мой только
в воспоминаниях. Прощайте, благодарю вас за вашу
любезность.
Она ушла, оставив за собой память о своей улыбке и
тонкий запах духов.
Давид поднялся по лестнице, как во сне. Сон прошел,
но улыбка и запах духов преследовали его и не давали
ему покоя. Образ незнакомки вдохновил его на элегии
о чарующих глазках, песни о любви с первого взгляда,
оды о дивном локоне и сонеты о туфельке на маленькой
ножке.
Видно, он был истинным поэтом, потому что Ивонна
оказалась забытой. Нежная красота пленила его своей
свежестью и изяществом. Тонкий аромат, исходивший от
нее, будил в нем еще неиспытанные чувства.
Однажды вечером трое людей собрались за столом в
комнате на третьем этаже того же дома. Три стула, стол
и свеча на нем составляли всю обстановку. Один из трех
был громадный мужчина, одетый в черное. Вид у него
167

был высокомерный. Кончики его вздернутых усов почти
касались глаз, смотревших с презрительной усмешкой.
Напротив него сидела дама, молодая и прелестная; ее
глаза, которые могли быть то круглыми и наивными, как
у ребенка, то длинными и влекущими, как у цыганки,
горели теперь честолюбием, как у любого заговорщика.
Третий был человек дела, смелый и нетерпеливый вояка,
дышащий огнем и сталью. Дама и великан в черном
называли его капитаном Деролем.
Капитан ударил кулаком по столу и сказал,
сдерживая ярость:
— Сегодня ночью! Когда он поедет к полуночной
мессе. Мне надоели бессмысленные заговоры. Довольно
с меня условных знаков, шифров, тайных сборищ и
прочей ерунды. Будем честными изменниками. Если Франдия
должна быть избавлена от него, убьем его открыто, не
зягоняя в ловушки и западни. Сегодня ночью, вот мое
слово. И я подкреплю его делом. Я убью его собственной
рукой. Сегодня ночью, когда он поедет к мессе.
Дама нежно посмотрела на капитана. Женщина, даже
став заговорщицей, преклоняется перед безрассудной
отвагой. Мужчина в черном подкрутил кончики усов и
сказал зычным голосом, смягченным светским воспитанием:
— Дорогой капитан, на этот раз я согласен с вами.
Ждать больше нечего. Среди дворцовой стражи
достаточно преданных нам людей, можно действовать смело.
— Сегодня ночью, — повторил капитан Дероль, снова
ударив кулаком по столу. — Вы слышали, что я сказал,
маркиз: я убью его собственной рукой.
— В таком случае, — тихо сказал маркиз, — остается
решить один вопрос. Надо известить наших сторонников
во дворце и сообщить им условный знак. Самые верные
нам люди должны сопровождать королевскую карету. Но
кто сейчас сумеет пробраться к южным воротам? Их
охраняет Рибу; стоит доставить ему наше письмо, и
успех обеспечен.
— Я перешлю письмо, — сказала дама.
— Вы, графиня? — спросил маркиз, поднимая
брови. — Ваша преданность велика, мы это знаем, но...
— Послушайте! — воскликнула дама, вставая и
опираясь рукою о стол. — В мансарде этого дома живет
юноша из деревни, бесхитростный, кроткий, как овцы,
которых он пас. Несколько раз я встречала его на лест-
168

нице. Опасаясь, не живет ли он рядом с комнатой, в
которой мы обычно встречаемся, я заговорила с ним. Стоит
мне захотеть, и он в моих руках. Он пишет стихи у себя
в мансарде и, кажется, мечтает обо мне. Он исполнит
любое мое желание. Письмо во дворец доставит он.
Маркиз встал со стула и поклонился.
— Вы не дали мне закончить фразу, графиня, —
проговорил он. — Я хотел сказать: ваша преданность велика,
но ей не сравниться с вашиАм умом и очарованием.
В то время как заговорщики вели эту беседу, Давид
отделывал стихи, посвященные его amourette d'escalier К
Он услыхал робкий стук в дверь, и сердце его сильно
забилось. Открыв дверь, он увидел перед собой
незнакомку. Она тяжело дышала, будто спасалась от
преследования, а глазя у нее были круглые и наивные, как у
ребенка.
— Мсье, — прошептала она, — меня постигло
несчастье. Вы кажетесь мне добрым и отзывчивым, и мне
не к кому больше обратиться за помощью. Ах, как я
бежала, на улицах много повес, они пристают, не дают
проходу! Мсье, моя мать умирает. Мой дядя капитан
королевской стражи. Надо, чтобы кто-нибудь немедленно
известил его. Могу я надеяться...
— Мадемуазель! — перебил Давид, глаза его горели
желанием оказать ей услугу. — Ваши надежды будут
моими крыльями. Скажите, как мне найти его.
Дама вложила ему в руку запечатанное письмо.
— Ступайте к южным воротам, — помните, к
южным, — и скажите страже: «Сокол вылетел из гнезда».
Вас пропустят, а вы подойдете к южному входу во
дворец. Повторите те же слова и отдайте письмо тому
человеку, который ответит: «Пусть ударит, когда захочет».
Это — пароль, мсье, доверенный мне моим дядей; в стране
волнение, заговорщики посягают на жизнь короля, и
потому с наступлением ночи без пароля никого не
подпускают и близко ко дворцу. Если можете, мсье,
доставьте ему это письмо, чтобы моя мать смогла увидеть
егег прежде чем навеки закроются ее глаза.
— Я отнесу письмо! — с жаром сказал Давид. — Но
Могу ли я допустить, чтобы вы одна возвращались домой
в такой поздний час? Я...
Случайная, мимолетная любовь (франц.).
169

— Нет, нет, спешите! Драгоценна каждая секунда.
Когда-нибудь, — продолжала она, и глаза у нее стали
длинные и влекущие, как у цыганки, — я постараюсь
отблагодарить вас за вашу доброту.
Поэт спрятал письмо на груди и, перепрыгивая через
ступеньки, побежал вниз по лестнице. Когда он исчез,
дама вернулась в комнату на третьем этаже.
Маркиз вопросительно поднял брови.
— Побежал, — ответила она, — он такой же глупый
и быстроногий, как его овцы.
Стол снова вздрогнул от удара кулака капитана Де-
роля.
— Сто тысяч дьяволов! — крикнул он. — Я забыл
свои пистолеты! Я не могу положиться на чужие!
— Возьмите этот, — сказал маркиз, вытаскивая из-
под плаща огромный блестящий пистолет, украшенный
серебряной чеканкой. — Вернее быть не может. Но будьте
осторож'ны, на нем мой герб, а я на подозрении. Ну,
пора. За эту ночь мне надо далеко отъехать от Парижа.
С рассветом я должен появиться у себя в замке. Милая
графиня, мы готовы следовать за вами.
Маркиз задул свечу. Дама, закутанная в плащ, и об&
господина осторожно сошли вниз и смешались с
прохожими на узких тротуарах улицы Конти.
Давид спешил. У южных ворот королевского парка
к его груди приставили острую алебарду, но он отстранил
ее словами: «Сокол вылетел из гнезда».
— Проходи, друг,—сказал стражник, — да
побыстрее.
У южного входа во дворец его чуть было не схватили,
но его mot de passe l снова оказал магическое действие
на стражников. Один из них вышел вперед и начал*.
«Пусть ударит...» Но тут что-то произошло, и стража
смешалась. Какой-то человек с пронизывающим взглядом и
военной выправкой внезапно протиснулся вперед и
выхватил из рук Давида письмо. «Идемте со мной», —
сказал он и провел его в большой зал. Здесь он -вскрыл
конверт и прочитал письмо. «Капитан Тетро! — позвав
он проходившего мимо офицера, одетого в форму мушке-
тероз. — Арестуйте и заточите в тюрьму стражу южногР
1 Пароль (франц<).
170

входа и южных ворот. Замените ее надежными людьми».
Давиду он опять сказал: «Идемте со мной».
Он провел его через коридор и приемную в обширный
кабинет, где в большом кожаном кресле, одетый во все
черное, в тяжком раздумье сидел мрачный человек.
Обращаясь к этому человеку, он сказал:
— Ваше величество, я говорил вам, что дворец кишит
изменниками и шпионами, как погреб крысами. Вы, ваше
величество, считали, что это плод моей фантазии. Но вот
человек, проникший с их помощью ео дворец. Он явился
с письмом, которое мне удалось перехватить. Я привел
его сюда, чтобы вы, ваше величество, убедились сами, что
мое рвение отнюдь не чрезмерно.
— Я сам допрошу его, — отозвался король,
шевельнувшись в своем кресле. Он с трудом поднял
отяжелевшие веки и мутным взором посмотрел на Давида.
Поэт преклонил колено.
— Откуда явился ты? — спросил король.
— Из деревни Вернуа, департамент Оры-и-Луара.
— Что ты делаешь в Париже?
— Я... хочу стать поэтом, ваше величество.
— Что ты делал в Вернуа?
— Пас отцовских овец.
Король снова пошевелился, и глаза его посветлели.
— О! Среди полей?
— Да, ваше величество.
— Ты жил среди полей. Ты уходил на заре из дома,
вдыхая утреннюю прохладу, и ложился под кустом на
траву. Стадо рассыпалось по склону холмй; ты пил
ключевую воду; забравшись в тень, ел вкусный черный хлеб
и слушал, как в роще свистят черные дрозды. Не так ли,
пастух?
— Да, ваше величество, — вздыхая, сказал Давид, —
и как пчелы жужжат, перелетая с цветка на цветок, а на
холме поют сборщики винограда.
— Да, да, — нетерпеливо перебил король, — поют,
разумеется, и сборщики винограда; но черные дрозды! Ты
слышал, как они свистят? Часто они пели в роще?
— Нигде, ваше величество, они не поют так хорошо,
как у нас в Вернуа. Я пытался передать их трели в
стихах, которые я написал.
— Ты помнишь эти стихи? — оживился король. —
Давно я не слыхал черных дроздов. Передать стихами
171

их песню — это лучше, чем владеть королевством!
Вечером ты загонял овец в овчарню и в мире и покое ел свой
хлеб. Ты помнишь эти стихи, пастух?
— Вот они, ваше величество, — с почтительным
рвением сказал Давид:
Глянь, пастух, твои овечки
Резро скачут по лугам;
Слышишь, ели клонит ветер,
Пан прижал свирель к губам.
Слышишь, мы свистим на ветках,
Видишь, к стаду мы летим,
Дай нам шерсти, наши гнезда
Обогреть...
— Biauie величество, — перебил резкий голос, —
разрешите мне задать этому рифмоплету несколько вопросов.
Время не ждет. Прошу прощения, ваше величество, если
я слишком назойлив в моей заботе о вашей безопасности.
— Преданность герцога д'Омаль слишком хорошо
испытана, чтобы быть назойливой. — Король погрузился
в кресло, и глаза его снова помутнели.
— Прежде всего, — сказал герцог, — я прочту вам
письмо, которое я у него отобрал.
«Сегодня годовщина смерти наследника престола.
Если он поедет, по своему обыкновению, к полуночной
мессе молиться за упокой души своего сына, сокол
ударит на углу улицы Эспланад. Если таково его намерение,
поставьте красный фонарь в верхней комнате, в
юго-западном углу дворца, чтобы сокол был наготове».
— Пастух, — строго сказал герцог, — ты слышал, что
здесь написано. Кто вручил тебе это письмо?
— Господин герцог, — просто сказал Давид. — Я вам
отвечу. Мне дала его дама. Она сказала, что ее мать
больна и надо вызвать ее дядю к постели умирающей.
Мне не понятен смысл этого письма, но я готов
поклясться, что дама прекрасна и добра.
— Опиши эту женщину, — приказал герцог, — и
расскажи, как она тебя одурачила.
— Описать ее! — сказал Давид, и нежная улыбка
осветила его лицо. — Где найти те слова, которые могли
бы совершить это чудо! Она... она соткана из света
солнца и мрака ночи. Она стройна, как ольха, и гибка,
словно ива. Поглядишь ей в глаза, и они мгновенно
меняются: широко открытые, они вдруг сощурятся и смо-
172

трят, как солнце сквозь набежавшие облака. Она
появляется — все сияет вокруг, она исчезает — и ничего
нет, только аромат боярышника. Я увидел ее на улице
Конти, дом двадцать девять.
— Это дом, за которым мы следили, — сказал
герцог, обращаясь к королю. — Благодаря красноречию этого
простака перед нами предстал портрет гнусной графини
Кебедо.
— Ваше величество и ваша светлость, —
взволнованно начал Давид. — Надеюсь, мои жалкие слова ни на
кого не навлекут несправедливого гнева. Я смотрел в
глаза этой даме. Ручаюсь своей жизнью, она — ангел,
что бы ни было в этом письме.
Герцог пристально посмотрел на него.
— Я подвергну тебя испытанию, — сказал он,
отчеканивая каждое слово. — Переодетый королем, ты, в его
карете, поедешь в полночь к мессе. Согласен ты на это
испытание?
Давид улыбнулся.
— Я смотрел ей в глаза, — повторил он. — Мне
других доказательств не надо. А вы действуйте по своему
усмотрению.
В половине двенадцатого герцог д'Омаль
собственными руками поставил красный фонарь на окно в юго-
западном углу дворца. За десять минут до назначенного
часа Давид, опираясь на руку герцога, с ног до головы
облаченный в королевскую одежду, прикрыв лицо
капюшоном, проследовал из королевских покоев к ожидавшей
его карете. Герцог помог ему войти и закрыл дверцу.
Карета быстро покатила к собору.
В доме на углу улицы Эспланад засел капитан Тетро
с двадцатью молодцами, готовый ринуться на
крамольников, как только они появятся. Но, повидимому,
какие-то соображения заставили Заговорщиков изменить
свой план. Когда королевская карета достигла улицы
Кристоф, не доезжая одного квартала до улицы
Эспланад, из-за угла выскочил капитан Дероль со своей
кучкой цареубийц и напал на экипаж. Стража, охранявшая
карету, оправившись от замешательства, оказала
яростное сопротивление. Капитан Тетро, заслышав шум
схватки, поспешил со своим отрядом на выручку. Но в это
время отчаянный Дероль распахнул дверцу королевской
кареты, приставил пистолет к груди человека, закутанного
173

в темный плащ, и выстрелил. С прибытием
подкреплений улица огласилась криками и лязгом стали;
лошади испугались и понесли. На подушках кареты
лежало мертвое тело несчастного поэта и мнимого короля,
сраженного пулей из пистолета монсеньора маркиза де
Бопертюи.
ГЛАВНАЯ ДОРОГА
Итак, три лье тянулась дорога и вдруг озадачила его.
Поперек ее пролегла другая дорога, широкая и торная.
Давид постоял немного в раздумье и присел отдохнуть
у обочины.
Куда вели эти дороги, он не знал. Казалось, любая
из них могла открыть перед ним большой мир, полный
опасных приключений и счастливых возможностей.
Давид сидел у обочины, и вдруг взгляд его упал на яркую
звезду, которую они с Ивонной называли своей. Тогда
он вспомнил Ивонну и подумал о том, не поступил ли
он опрометчиво. Неужели несколько запальчивых слов
заставят его покинуть свой дом и Ивонну? Неужели
любовь так хрупка, что ревность — самое истинное
доказательство любви — может ее разрушить! Сколько раз
убеждался он, что утро бесследно уносит легкую сердечную
боль, возникшую вечером. Он еще может вернуться, и ни
один обитатель сладко спящей деревушки Вернуа ничего
не узнает. Сердце его принадлежит Ивонне, здесь он
прожил всю жизнь, здесь может он сочинять свои стихи
и найти свое счастье.
Давид поднялся, и тревожные, сумасбродные мысли,
не дававшие ему покоя, развеялись. Твердым шагом
направился он в обратный путь. Когда он добрался до
Вернуа, от его жажды скитаний ничего не осталось. Он
миновал загон для овец; заслышав шаги позднего
прохожего, они шарахнулись и сбились в кучу, и от этого
знакомого домашнего звука на сердце у Давида
потеплело. Тихонько поднялся он в свою комнатку и улегся
в постель, благодарный судьбе за то, что эта ночь не
застигла его в горьких странствиях по неведомым
дорогам.
Как хорошо понимал он сердце женщины! На
следующий вечер Ивонна пришла к колодцу, где собиралась
молодежь, чтобы кюре не оставался без дела. Краешком
глаза девушка искала Давида, хотя сжатый рот ее вы-
174

ражал непреклонность. Давид перехватил ее взгляд, не
испугался сурового рта, сорвал с него слово примирения,
а потом, когда они вместе возвращались домой, — и
поцелуй.
Через три месяца они поженились. Отец Давида был
отличным хозяином и дела его шли на славу. Он задал
такую свадьбу, что молва о ней разнеслась на три лье в
окружности. И жениха и невесту очень любили в
деревне. По улице прошла праздничная процессия, на
лужайке были устроены танцы, а из города Дрё для
увеселения гостей прибыли театр марионеток и фокусник.
Прошел год, и умер отец Давида. Давид получил в
наследство дом и овечье стадо. Самая пригожая и ловкая
хозяйка в деревне тоже принадлежала ему. Ух, как
сверкали на солнце ведра и медные котлы Ивонны!
Взглянешь, проходя мимо, и ослепнешь от блеска. Но не
закрывайте глаз, идите смело, один только вид сада
Ивонны, с его искусно разделанными веселыми клуАмбами,
сразу возвратит вам зрение. А песни Ивонны — они
доносились даже до старого каштана, что раскинулся над
кузницей папаши Грюно.
Но наступил однажды день, когда Давид вытащил
лист бумаги из давно не открывавшегося ящика и
принялся грызть карандаш. Снова пришла весна и
прикоснулась к его сердцу. Видно, он был истинным поэтом,
потому что Ивонна оказалась почти совсем забытой. Все
существо Давида заполнило колдовское очарование
обновленной земли. Аромат лесов и цветущих долин странно
тревожил его душу. Прежде он с утра уходил в луга
со своим стадом и вечером благополучно пригонял его
домой. Теперь же он ложился в тени р^уста и начинал
нанизывать строчки на клочках бумаги. Овцы
разбредались, а волки, приметив, что там, где стихи даются
трудно, баранина достается легко, выходили из леса и
похищали ягнят.
Стихов становилось у Давида все больше, а овец —
все меньше. Цвет лица и характер у Ивонны
испортились, речь огрубела. Ведра и котлы ее потускнели, зато
глаза засверкали злым блеском. Она объявила поэту,
что его безделье губит их стадо и разоряет все
хозяйство. Давид нанял мальчика караулить стадо, заперся
в маленькой чердачной комнатке и продолжал писать
стихи. Мальчик тоже оказался по натуре поэтом, но, не
175

умея в стихах выражать свои чувства, проводил время
в мечтательной дремоте. Волки не замедлили
обнаружить, что стихи и сон — по существу одно и то же, и
стадо неуклонно и быстро сокращалось. С той же
быстротой ухудшался характер Ивонны. Иногда она
останавливалась посередине двора и принималась осыпать
громкой бранью Давида, сидевшего под окном на своем
чердаке. И крики ее доносились даже до старого
каштана, что раскинулся над кузницей папаши Грюно.
Господин Папино — добрый, мудрый нотариус, вечно
совавший свой нос в чужие дела, видел все это. Он
пришел к Давиду, подкрепился основательной понюшкой
табака и произнес следующее:
— Друг мой Миньо! В свое время я поставил печать
на брачном свидетельстве твоего отца. Мне было бы
очень тягостно заверять документ, означающий
банкротство его сына. Но именно к этому идет дело. Я говорю
с тобой, как старый друг. Выслушай меня. Насколько
я могу судить, тебя влечет только поэзия. В Дрё у меня
есть друг — господин Бриль, Жорж Бриль. Дом его
весь заставлен и завален книгами, среди которых он
расчистил себе маленький уголок для жилья. Он — человек
ученый, каждый год бывает в Париже, сам написал
несколько книг. Он может рассказать, когда были
построены катакомбы, и как люди узнали названия звезд,
и почему у кулика длинный клюв. Смысл и форма стиха
для него так же понятны, как для тебя — блеянье овец.
Я дам тебе письмо к нему, и он прочтет твои стихи. И
тогда ты узнаешь, стоит ли тебе писать, или лучше
посвятить свое время жене и хозяйству.
— Пишите письмо, — отвечал Давид. — Жаль, что вы
раньше не заговорили со мной об этом.
На рассвете следующего дня он шел по дороге,
ведущей в Дрё, с драгоценным свертком стихов подмышкой.
В полдень он отряхнул пыль со своих сапог у дверей
дома господина Бриля. Этот ученый муж вскрыл печать
на письме господина Папино и, сквозь сверкающие очки,
поглотил его содержание, как солнечные лучи поглощают
влагу. Он ввел Давида в свой кабинет и усадил его на
маленьком островке, к которому со всех сторон
подступало бурное море книг.
Господин Бриль был добросовестным человеком. Он
и глазом не моргнул, заметив увесистую рукопись в че-
176

тыре пальца толщиной. Он разгладил пухлый свиток на
колене и начал читать. Он не пропускал ничего,
вгрызаясь в кипу бумаги, как червь вгрызается в орех в
поисках ядра.
Между тем Давид сидел на своем островке, с
трепетом озирая бушующие вокруг него волны литературы.
Книжное море ревело в его ушах. Для плавания по
этому морю у него не было ни карты, ни компаса. Наверно,
половина всех людей в мире пишет книги, решил Давид.
Господин Бриль добрался до последней страницы. Он
снял очки и протер их носовым платком.
— Как чувствует себя мой друг Папино? —
осведомился он.
— Превосходно, — ответил Давид.
— Сколько у вас овец, господин Миньо?
— Вчера я насчитал триста девять. Моему стаду не
посчастливилось. Раньше в нем было восемьсот
пятьдесят овец.
— У вас есть жена и дом, и вы жили в довольстве.
Овцы давали вам все, что нужно. Вы уходили с ними
в поля, дышали свежим, бодрящим воздухом, и сладок
был хлеб, который вы ели. Вам оставалось только
глядеть за своим стадом и, отдыхая на лоне природы,
слушать, как в соседней роще свистят черные дрозды.
Я пока что не отклонился от истины?
— Все это было так, — ответил Давид.
— Я прочел все ваши стихи, — продолжал господин
Бриль, блуждая взором по своему книжному морю и
словно высматривая парус на горизонте. — Поглядите в
окно, господин Миньо, и скажите мне, что вы видите вон
на том дереве.
— Я вижу ворону, — отвечал Давид, посмотрев, куда
ему было указано.
— Вот птица, — сказал господин Бриль, — которая
поможет мне исполнить мой долг. Вы знаете эту птицу,
господин Миньо, она считается философом среди
пернатых. Ворона счастлива, потому что покорна своей доле.
Нет птицы более веселой и сытой, чем ворона с ее
насмешливым взглядом и походкой вприпрыжку. Поля
дают ей все, что она пожелает. Никогда она йе горюет
о том, что оперение у нее не так красиво, как у иволги.
Вы слышали, господин Миньо, каким голосом одарила
ее природа? И вы думаете, соловей счастливее?,, .
12 О. Генри. Избранное, т. 2 J77

Давид встал. Ворона хрипло каркнула за окном.
— Благодарю вас, господин Бриль, — медленно
произнес он. — Значит, среди всего этого вороньего
карканья не прозвучало ни единой соловьиной ноты?
— Я бы не пропустил ее, — со вздохом ответил
господин Бриль. — Я прочел каждое слово. Живите поэзией,
юноша, и не пытайтесь больше писать.
— Благодарю вас, — повторил Давид. — Пойду
домой, к моим овцам.
— Если вы согласитесь пообедать со мной, — сказал
книжник, — и постараетесь не огорчаться, я подробно
изложу вам мою точку зрения.
— Нет, — сказал Давид, — мне надо быть в поле и
каркать на моих овец.
И со свертком стихов подмышкой он побрел обратно
в Вернуа. Придя в деревню, он завернул в лавку Циг-
лера — армянского еврея, который торговал всякой
всячиной, попадавшей ему в руки.
— Друг, — сказал Давид, — волки таскают у меня
овец из стада. Мне нужно какое-нибудь огнестрельное
оружие. Что вы можете предложить мне?
— Несчастливый у меня сегодня день, друг Миньо,—
отвечал Циглер, разводя руками. — Придется, видно,
отдать вам за бесценок великолепное оружие. Всего
лишь на прошлой неделе я приобрел у бродячего
торговца целую повозку разных вещей, которые он купил
на распродаже имущества одного знатного вельможи,
я не знаю его титула. Этот господин был отправлен в
ссылку за участие в заговоре против короля, а замок его
и все достояние — проданы с молотка по приказу короны.
Я получил и кое-что из оружия, — превосходнейшие
вещицы. Вот пистолет—о, это оружие, достойное принца!
Вам он обойдется всего лишь в сорок франков, друг
Миньо, и пусть я потеряю на этом деле десять франков.
Но, может быть, вам требуется аркебуза...
— Пистолет мне подойдет, — отвечал Давид, бросая
деньги на прилавок. — Он заряжен?
— Я сам заряжу его, — сказал Циглер, — а если вы
добавите еще десять франков, дам вам запас пороха и
пуль.
Давид сунул пистолет за пазуху и направился домой.
Ивонны не было, в последнее время она часто уходила
к соседкам. Но в кухонном очаге еще тлел огонь. Давид
178

приоткрыл печную дверцу и кинул сверток со стихами
на красные угли. Бумага вспыхнула, пламя взвилось,
и в трубе раздался какой-то странный, хриплый звук.
— Карканье вороны, — сказал поэт.
Он поднялся на свой чердак и захлопнул дверь.
В деревне стояла такая тишина, что множество людей
услышало грохот выстрела из большого пистолета.
Жители толпой бросились к дому Давида и, толкаясь,
побежали на чердак, откуда тянулся дымок.
Мужчины положили тело поэта на постель, кое-как
прикрыв разодранные перышки несчастной вороны.
Женщины трещали без умолку, состязаясь в выражении
сочувствия. Несколько соседок побежали сообщить
печальную весть Ивонне.
Господин Папино, любознательный нос которого
привел его на место происшествия одним из первых,
подобрал с пола пистолет и со смешанным выражением
скорби и восхищения стал разглядывать серебряную
оправу.
— На этом пистолете, — вполголоса заметил он кюре,
отводя его в сторону, — фамильный герб монсеньора
маркиза де Бопертюи.
12*

ВОЛШЕБНЫЙ ПРОФИЛЬ
Калифов женского пола немного. По праву рождения,
по склонности, инстинкту и устройству своих голосовых
связок все женщины — Шехеразады. Каждый день сотни
тысяч Шехеразад рассказывают тысячу и одну сказку
своим султанам. Но тем из них, которые не остерегутся,
достанется в конце концов шелковый шнурок.
Мне, однако, довелось услышать сказку об одной
такой султанше. Сказка эта не вполне арабская, потому
что в нее введена Золушка, которая орудовала
кухонным полотенцем совсем в другую эпоху и в другой
стране. Итак, если вы не против смешения времен (что, как
нам кажется, придает повествованию восточный
колорит), то мы приступим к делу.
В Нью-Йорке есть одна старая-престарая гостиница.
Гравюры с нее вы видели в журналах. Ее построили —
позвольте-ка — еще в то время, когда выше
Четырнадцатой улицы не было-ровно ничего, кроме индейской тропы
на Бостон да конторы Гаммерштейна. Скоро старую
гостиницу снесут. И в то время, когда начнут ломать
массивные стены и с грохотом посыплются кирпичи по
желобам, на соседних углах соберутся толпы жителей,
оплакивая разрушение дорогого им памятника старины.
Гражданские чувства сильны в Новом Багдаде; а пуще
всех будет лить слезы и громче всех будет поносить
иконоборцев тот гражданин (родом из Терр-Хот),
который умиленно хранит единственное
воспоминание о гостинице — как в 1873 году его там вытолкали
в шею, с трудом оторвав от стойки с бесплатной
закуской.
180

В этом отеле всегда останавливалась миссис Мэгги
Браун. Миссис Браун была костлявая женщина лет
шестидесяти, в порыжелом черном платье и с сумочкой из
кожи того допотопного животного, которое Адам решил
назвать аллигатором. Она всегда занимала в гостинице
маленькую приемную и спальню на самом верху, ценою
два доллара в день. И все время, пока она жила там,
к ней толпами бегали просители, остроносые, с
тревожным взглядом, вечно куда-то спешившие. Ибо Мэгги
Браун занимала третье место среди капиталисток всего
мира, а эти беспокойные господа были всего-навсего
городские маклеры и дельцы, стремившиеся сделать
небольшой заем миллионов этак в десять у старухи с
доисторической сумочкой.
Стенографисткой и машинисткой в отеле «Акрополь»
(ну вот, я и проговорился!) была мисс Ида Бэйтс. Она
казалась слепком с греческих классиков. Ее красота
была совершенна. Кто'-то из галантных стариков, желая
выразить свое уважение даме, сказал так: «Любовь к
ней равнялась гуманитарному образованию». Так вот,
один только взгляд на прическу и аккуратную белую
блузку мисс Бэйтс равнялся полному курсу заочного
обучения по любому предмету. Иногда она кое-что
переписывала для меня, и поскольку она отказывалась брать
деньги вперед, то привыкла считать меня чем-то вроде
друга и протеже. Она была неизменно ласкова и
добродушна, и даже комми по сбыту свинцовых белил или
торговец мехами не посмел бы в ее присутствии выйти из
границ благопристойности. Весь штат «Акрополя»
мгновенно встал бы на ее защиту, начиная с хозяина,
жившего в Вене, и кончая старшем портье, вот уже
шестнадцать лет прикованным к постели.
Как-то днем, проходя мимо машинописного
святилища мисс Бэйтс, я увидел на ее месте черноволосое
существо — без сомнения, одушевленное, — стукавшее
указательными пальцами по клавишам. Размышляя
о превратности всего земного, я прошел мимо. На
следующий день я уехал отдыхать и пробыл в отъезде две
недели. По возвращении я заглянул в вестибюль
«Акрополя» и не без сердечного трепета увидел, что мисс
Бэйтс, попрежнему классическая, безупречная и
благожелательная, накрывает чехлом свою машинку. Рабочий
день кончился, но она пригласила меня присесть на
181

минутку на стул для клиентов. Мисс Бэйтс объяснила
свое отсутствие, а также и возвращение в отель
«Акрополь» следующим или приблизительно таким образом:
— Ну, дорогой мой, каково пишется?
— Ничего себе, — ответил я. — Почти так же, как
печатается.
— Сочувствую вам, — сказала она. — Хорошая
машинка — это в рассказе главная вещь. Вы меня
вспоминали ведь, верно?
— Я не знаю никого, — ответил я, — кто умел бы
лучше вас поставить на место запятые и постояльцев в
гостинице. Но вы ведь тоже уезжали. Я видел за вашим
ремингтоном какую-то пачку жевательной резинки.
— Я и собиралась вам про это рассказать, да вы
меня прервали, — сказала мисс Бэйтс. — Вы, конечно,
слышали про Мэгги Браун, которая здесь
останавливается. Так вот, она стоит сорок миллионов долларов.
Живет она в Джерси в десятидолларовой квартирке.
У нее всегда больше наличных, чем у десяти кандидатов
в вице-президенты. Не знаю, где она держит деньги,
может быть в чулке, знаю только, что она очень популярна
в той части города, где поклоняются золотому тельцу.
Так вот, недели две тому назад миссис Браун
останавливается в дверях и глазеет на меня минут десять.
Я сижу к ней боком и переписываю под копирку
проспект медных разработок для одного симпатичного
старичка из Тонопы. Но я всегда вижу, что делается кругом.
Когда у меня срочная работа, мне все видно сквозь
боковые гребенки, а не то я оставляю незастегнутой одну
пуговицу на спине и тогда вижу, кто стоит сзади. Я даже
не оглянулась, потому что зарабатываю долларов
восемнадцать— двадцать в неделю и ничего другого мне не
нужно.
В тот вечер она к концу работы присылает за мной
и просит зайти к ней в номер. Я было думала, что
придется перепечатывать страниц двадцать долговых
расписок, залоговых квитанций и договоров и получить центов
десять чаевых, но все-таки пошла. Ну, дорогой мой, и
удивилась же я. Мэгги Браун вдруг заговорила по-
человечески.
— Детка, — говорит она, — красивее вас я никого за
всю свою жизнь не видала. Я хочу, чтоб вы бросили
работу и перешли жить ко мне. У меня нет никого на свете,
182

говорит, кроме мужа да одного-двух сыновей, и я ни
с кем из них не поддерживаю отношений. Они своим
транжирством только обременяют трудящуюся женщину.
Я хочу взять вас в дочки. Говорят, будто бы я скупая и
корыстная, а в газетах печатают враки, будто бы я сама
на себя готовлю и стираю. Это вранье, — продолжает
она. — Я всю стирку отдаю на сторону, кроме разве
носовых платков, чулок да нижних юбок и воротничков и
разной мелочи в этом роде. У меня сорок миллионов
долларов наличными деньгами, в бумагах и облигациях,
таких же верных, как привилегированные «Стандард-Ойл»
на церковной ярмарке. Я одинокая старая женщина и
нуждаюсь в близком человеке. Вы самое красивое
создание, какое я в жизни видела, — говорит она. — Хотите
вы перебраться ко мне? Вот увидят тогда, умею я
тратить деньги или нет, — говорит она.
Ну, милый мой, что же мне было делать? Конечно, я
не устояла. Да и сказать вам по правде, я тоже начала
привязываться к миссис Браун. Вовсе не из-за сорока
миллионов и не ради того, что она могла для меня
сделать. Я ведь тоже была совсем одна на свете. Всякому
хочется иметь кого-нибудь, кому можно было бы
рассказать про боли в левом плече и про то, как быстро
изнашиваются лакированные туфли, когда на коже
появятся трещинки. А ведь не станешь про это говорить
с мужчинами, которых встречаешь в гостиницах, — они
только того и дожидаются.
И вот я бросила работу <в гостинице и переехала к
миссис Браун. Не знаю уж, чем я ей так понравилась.
Она глядела на меня по полчаса, когда я сидела и
читала что-нибудь или просматривала журналы.
Как-то я и говорю ей:
— Может, я вам напоминаю покойную родственницу
или подругу детства, миссис Браун? Я заметила, что
иногда вы так и едите меня глазами.
— Лицо у вас, — говорит она, — точь-в-точь такое,
как у моего дорогого друга, лучшего друга, какой у меня
был. Но я вас люблю и ради вас самой, деточка, —
говорит она.
— И как вы думаете, мой милый, что она сделала?
Расшиблась в прах, как волна на пляже Кони-Айленда.
Она отвезла меня к модной портнихе и велела одеть меня
с ног до головы a la carte — за деньгами дело не станет.
183

Заказ был срочный, и мадам заперла парадную дверб
и усадила весь свой штат за работу.
Потом мы переехали — куда бы вы думали? — Нет%
отгадайте. Вот это верно — в отель Бонтон. Мы заняли
номер в шесть комнат, и это стоило нам сто долларов
в день. Я сама видела счет. Тут я и начала
привязываться к старушке.
Л потом, когда мне стали привозить платье за
платьем — о! вам я про них рассказывать не стану, вы
все равно ничего не поймете. А я начала звать ее тетей
Мэгги. Вы, конечно, читали про Золушку. Так вот,
радость Золушки в ту минуту, когда принц надевал ей на
ногу туфельку тридцать первый номер, даже и
сравниться не может с тем, что я тогда чувствовала. Передо
мной она была просто неудачница.
Потом тетя Мэгги сказала, что хочет закатить для
моего первого выезда банкет в отеле Бонтон — такой,
чтобы съехались все старые голландские фамилии с
Пятой авеню.
— Я ведь выезжала и раньше, тетя Мэгги, — говорю
я. — Но можно начать снова. Только знаете ли, говорю,
ведь это самый шикарный отель в городе. И знаете ли,
вы уж меня извините, но очень трудно собрать всю
эту аристократию вместе, если вы раньше не
пробовали.
— Не беспокойтесь, деточка, — говорит тетя Мэгги. —
Я не рассылаю приглашений, а отдаю приказ. У меня
будет пятьдесят человек гостей, которых не заманишь
вместе ни на какой прием, разве только к королю
Эдуарду или к Уильяму Треверсу Джерому *. Это, конечно,
мужчины, и все они мне должны или собираются занять.
Жены приедут не все, но очень многие явятся.
Да, хотелось бы мне, чтоб и вы присутствовали на
этом банкете. Обеденный сервиз был весь из золота и
хрусталя. Собралось человек сорок мужчин и восемь
дам, кроме нас с тетей Мэгги. Вы бы не узнали третьей
капиталистки во всем мире. На ней было новое черное
шелковое платье с таким множеством бисера, что он
стучал, словно град по крыше — мне это пришлось слышать,
когда я ночевала в грозу у одной подруги в студии на
самом верхнем этаже.
1 В то время — окружной прокурор США.
184

А мое платье!—слушайте, мой милый, я для вас
даром тратить слова не намерена. Оно было все сплошь из
кружев ручной работы — там, где вообще что-нибудь
было, — и обошлось в триста долларов. Я сама видела
счет. Мужчины были все лысые или с седыми баками и
все время перебрасывались остроумными репликами
насчет трехпроцентных бумаг, Брайана и видов на урожай
хлопка.
Слева от меня сидел какой-то банкир, или что-нибудь
вроде, судя по разговору, а справа — молодой человек,
который сказал, что он газетный художник. Он был
единственный... вот про это я и хотела вам рассказать.
После обеда мы с миссис Браун пошли к себе наверх.
Нам пришлось протискиваться сквозь толпу репортеров,
заполонивших вестибюль и коридоры. Вот это деньги для
вас могут сделать. Скажите, вы не знаете случайно
одного газетного художника по фамилии Латроп — такой
высокий, красивые глаза, интересный в разговоре. Нет,
не помню, в какой газете он работает. Ну, ладно.
Пришли мы наверх, и миссис Браун позвонила, чтоб
ей немедленно подали счет. Счет прислали — он был на
шестьсот долларов. Я сама видела. Тетя Мэгги упала
в обморок. Я уложила ее на софу и расстегнула
бисерный панцырь.
— Деточка, — говорит она, возвратившись к жизни,—
что это было? Повысили квартирную плату или ввели
подоходный налог?
— Так, небольшой обед, — говорю я. — Не о чем
беспокоиться, это же капля в денежном море. Сядьте и
придите в себя — можно и выехать, если ничего другого не
остается.
И как вы думаете, мой милый, что случилось с тетей
Мэгги? Она струсила. Скорей увезла меня из этого отеля
Бонтон, едва дождавшись девяти часов утра. Мы
переехали в меблирашки в нижнем конце Вест-Сайда. Она
сняла одну комнату, где вода была этажом ниже,
а свет — этажом выше. После того как мы переехали,
у нас в комнате только и было что модных платьев на
полторы тысячи долларов да газовая плита с одной
конфоркой.
Тетя Мэгги переживала острый приступ скупости.
Я думаю, каждому случается разойтись вовсю хоть
единожды в жизни. Мужчина швыряет деньги на выпивку,
185

а женщина сходит с ума из-за тряпок. Но при сорока
миллионах, знаете ли! Хотела бы я видеть такую
картину — кстати, говоря о картинах, не встречали ли вы
газетного художника по фамилии Латроп, такой
высокий — ах да, я уже спрашивала у вас, правда? Он был
очень внимателен ко мне за обедом. У него такой голос!
Мне нравится. Он, должно быть, подумал, что тетя
Мэгги завещает мне сколько-нибудь из своих миллионов.
Так вот, мой милый, через три дня это облегченное
домашнее хозяйство надоело мне до смерти. Тетя Мэгги
была все так же ласкова. Она просто глаз с меня не
спускала. Но позвольте мне сказать вам, это была такая
скряга, просто скряга из скряг, всем скрягам скряга. Она
твердо решила не тратить больше семидесяти пяти
центов в день. Мы готовили себе обед в комнате. И вот я,
имея на тысячу долларов самых модных платьев,
выделывала всякие фокусы на газовой плите с одной
конфоркой.
Повторяю, на третий день я сбежала. У меня в голове
не вязалось, как это можно готовить на пятнадцать
центов тушеных почек в стопятидесятидолларовом домашнем
платье со вставкой из валансьенских кружев. И вот я
иду за шкаф и переодеваюсь в самое дешевое платье из
тех, что миссис Браун мне купила, — вот это самое, что
на мне, — не так плохо за семьдесят пять долларов,
правда? А свои платья я оставила на квартире у сестры,
в Бруклине.
— Миссис Браун, бывшая тетя Мэгги, — говорю я ей,—
сейчас я начну переставлять одну ногу за другой
попеременно так, чтобы как можно скорей уйти подальше
от этой квартиры. Я не поклонница денег, — говорю
я, — но есть вещи, которых я не терплю. Еще туда-сюда
сказочное чудовище, о котором мне приходилось читать,
будто оно одним дыханием может напустить и холод и
жару. Но я не терплю, когда дело бросают на полдороге.
Говорят, будто вы скопили сорок миллионов — ну, так
у вас никогда меньше не будет. А ведь я к вам
привязалась.
Тут бывшая тетя Мэгги ударяется в слезы. Обещает
переехать в шикарную комнату с водой и двумя
газовыми конфорками.
— Я потратила уйму денег, деточка, — говорит она. —
На время нам надо будет сократиться. Вы самое краси-
186

вое созданье, какое я только видела, говорит, и мне не
хочется, чтобы вы от меня уходили.
Ну, вы меня понимаете, не правда ли? Я пошла
прямо в «Акрополь», попросилась на старую работу, и меня
взяли. Так как же, вы говорили, у вас с рассказами?
Я знаю, вы много потеряли оттого, что не я их
переписывала. А рисунки к ним вы когда-нибудь заказываете?
Да, кстати, не знакомы ли вы с одним газетным
художником — ах, что это я! Ведь я вас уже спрашивала.
Хотела бы я знать, в какой газете он работает. Странно,
только мне все думается, что он и не думал о деньгах,
которые, как я думала, может мне завещать старуха
Браун. Если б я знала кого-нибудь из газетных
редакторов, я бы...
За дверью послышались легкие шаги. Мисс Бэйтс
увидела, кто это, сквозь заднюю гребенку в прическе.
Она вдруг порозовела, эта мраморная статуя, — чудо,
которое видели только я да Пигмалион.
— Ведь вы извините меня? — сказала она мне,
превращаясь в очаровательную просительницу.—Это... это
мистер Латроп. Может быть, он и в самом деле не из-за
денег, может быть, он и правда...
Разумеется, меня пригласили на свадьбу. После
церемонии я отвел Латропа в сторону.
— Вы художник, — сказал я. — Неужели вы до сих
пор не поняли, почему Мэгги Браун так сильно полюбила
мисс Бэйтс, то есть бывшую мисс Бэйтс? Позвольте, я
вам покажу.
На новобрачной было простое белое платье,
падавшее красивыми складками, наподобие одежды древних
греков. Я сорвал несколько листьев с гирлянды,
украшавшей маленькую гостиную, сделал из них венок и,
возложив его на блестящие каштановые косы
урожденной Бэйтс, заставил ее повернуться в профиль к мужу.
— Клянусь честью! — воскликнул он. — Ведь Ида
вылитая женская головка на серебряном долларе!

«СРЕДИ ТЕКСТА»
Он завладел моим вниманием, как только сошел с
парома на Дебросс-стрит. Он держался с независимостью
человека, для которого не только весь земной шар, но и
вся вселенная не таит в себе ничего нового, и с
величественностью вельможи, возвращающегося после
долголетнего отсутствия в свои родовые владения. Но, несхмотря
на этот независимо-величественный вид, я сразу же
решил, что никогда прежде его нога не ступала на
скользкую булыжную мостовую Города Множества
Калифов.
На нем был свободный костюм какого-то
неопределенного синевато-коричневатого цвета и строгая круглая
панама без тех залихватских вмятин и перекосов, которыми
северные франты уродуют этот тропический головной
убор. А главное, в жизни своей я не видел более
некрасивого человека. Это было безобразие не столько
отталкивающее, сколько поразительное; его создавала почти
линкольновская "грубость и неправильность черт,
внушавшая изумление и страх. Так, вероятно, выглядели африты,
или джины, выпущенные рыбаком из запечатанного
сосуда. Звали его Джадсон Тэйт; я это узнал потом, но
для удобства рассказа буду с самого начала называть его
по имени. На шее у него был зеленый шелковый галстук,
пропущенный сквозь топазовое кольцо, а в руке — трость
из позвонков акулы.
Джадсон Тэйт обратился ко мне с пространными
расспросами об улицах и отелях Нью-Йорка, сохраняя при
этом небрежный тон человека, у которого вот сейчас,
только .что, вылетели из памяти кое-какие незначительные
188

подробности. У меня не было никаких поводов обойти
молчанием тот уютный отель в деловой части города, в
котором жил я сам, а потому начало вечера застало нас
уже вкусившими сытный обед (за мой счет) и вполне
готовыми вкушать приятный отдых и дым сигары в удоб-,
ных креслах в тихом уголке салона.
Видно, Джадсона Тэйта беспокоила какая-то мысль,
и ему хотелось поделиться этой мыслью со мной. Он уже
считал меня своим другом, и, глядя на его темнокоричне-
вую боцманскую ручищу, которой он рубил воздух у меня
перед носом, подчеркивая окончания своих фраз, я
думал: «А что, если он так же скор на вражду, как и на
дружбу?»
Как только этот человек заговорил, я обнаружил, что
он наделен своеобразным даром. Его голос был точно
музыкальный инструмент, звук которого проникает в
душу, и он мастерски, хотя и несколько нарочито, играл
на этом инструменте. Он не старался заставить вас
забыть о безобразии его лица; напротив, он точно
выставлял это безобразие напоказ, делая его частью той
магической силы, которою обладала его речь. Слушая с
закрытыми глазами дудочку этого крысолова, вы были
готовы идти за ним до самых стен Гаммельна. Идти дальше
вам помешало бы отсутствие детской непосредственности.
Но пусть он сам подбирает мелодию к нижеследующим
словам; тогда, если слушателю станет скучно, можно
будет сказать, что виновата музыка.
— Женщины, — объявил Джадсон Тэйт,— загадочные
создания.
Мне стало досадно. Не для того я уселся с ним тут,
чтобы выслушивать эту старую, как мир, гипотезу, этот
избитый, давным-давно опровергнутый; облезлый,
убогий, порочный, лишенный всякой логики откровенный
софизм, эту древнюю, назойливую, грубую,
бездоказательную, бессовестную ложь, которую женщины сами же
изобрели и сами всячески поддерживают, раздувают,
распространяют и ловко навязывают всему миру с помощью
разных тайных, искусных и коварных уловок, для того
чтобы оправдать, подкрепить и усилить свои чары и свои
замыслы.
— Ну, разве уж так! — сказал я.
— Вы когда-нибудь слышали об Оратаме? — спросил
он меня.
189

— Что-то такое слышал, — ответил я. — Это, кажется,
имя танцовщицы-босоножки... или нет, название дачной
местности, а, может быть, духи?
— Это город, — сказал Джадсон Тэйт. — Приморский
город в одной стране, о которой вам ничего не известно
и в которой вам все было бы непонятно. Правит этой
страной диктатор, а жители занимаются главным
образом революциями и неповиновением властям. И вот там-то
разыгралась жизненная драма, в которой главными
действующими лицами были Джадсон Тэйт, самый
безобразный из всех людей, живущих в Америке, Фергюс Мак-
Махэн, самый красивый из всех авантюристов,
упоминающихся в истории и в литературе, и сеньорита Анабела
Самора, прекрасная дочь алькальда Оратамы. И еще
запомните вот что: единственное место на всем
земном шаре, где встречается растение чучула, — это
округ Триента-и-трес в Уругвае. Страна, о которой я
говорю, богата ценными древесными породами,
красителями, золотом, каучуком, слоновой костью и бобами
какао.
— А я и не знал, что в Южной Америке имеется
слоновая кость, — заметил я.
— Вы дважды впали в ошибку, — возразил Джадсон
Тэйт, распределив эти слова на целую октаву своего
изумительного голоса. — Я вовсе не говорил, что страна,
о которой идет речь, находится в Южной Америке, — я
там был причастен к политике, мой друг, и это
вынуждает меня соблюдать осторожность. Но так или иначе,
я играл с президентом республики в шахматы фигурами,
выточенными из носовых хрящей тапира — местная
разновидность породы perissodactyle ingulates, встречающейся
в Кордильерах, — а это, с вашего разрешения, та же
слоновая кость. Но я хотел вести рассказ о любви, о
романтике и о женской природе, а не о каких-то
зоологических животных.
Пятнадцать лет я был фактическим правителем
республики, номинальным главою которой числился его
президентское высочество тиран и деспот Санчо Бенавидес.
Вам, верно, случалось видеть его снимки в газетах —
такой рыхлый черномазый старикан с редкой щетиной,
делающей его щеки похожими на валик фонографа, и со
свитком в правой руке, совсем как на первом листе
семейной библии, где обычно записываются дни рождений. Так
190

вот этот шоколадный диктатор был одно время самой
заметной фигурой на всем пространстве от цветной
границы до параллелей широты. Можно было только гадать,
куда приведет его жизненный путь — в Чертог Славы
или же в Управление по Топливу. Он безусловно был бы
прозван Рузвельтом Южного Континента, если бы не то
обстоятельство, что президентское кресло занимал в это
время Гровер Кливленд. Обычно он сохранял свой пост
два или три срока кряду, затем пропускал одну сдачу,
предварительно назначив себе преемника.
Но не себе был он обязан блеском и славой имени
Бенавидеса-Освободителя. О нет! Он был обязан этим
исключительно Джадсону Тэйту. Бенавидес был только
куклой на ниточке. Я подсказывал ему, когда объявить
войну, когда повысить таможенные тарифы, когда надеть
парадные брюки. Впрочем, не об этом я собирался
рассказать вам. Вы хотели бы знать, как мне удалось
стать Самым Главным? Извольте. Мне это удалось
потому, что такого мастера говорить, как я, не было на
свете с того дня, когда Адам впервые открыл глаза,
оттолкнул от себя флакон с нюхательной солью и спросил:
«Где я?».
Вы, конечно, видите, насколько я безобразен. Такие
безобразные лица, как мое, можно встретить разве только
в альбоме с фотографиями первых деятелей
«Христианской науки» в Новой Англии. А потому еще в ранней
юности я понял, что должен научиться возмещать
недостаток красоты красноречием. И я это осуществил.
Я полностью достиг намеченной цели. Когда я стоял за
спиной старого Бенавидеса и говорил его голосом, все
прославленные историей закулисные правители вроде
Талейрана, миссис де Помпадур и банкира Лёба рядом
со мной казались ничтожными, как особое мнение
меньшинства в царской думе. Мое красноречие втягивало
государства в долги и вытягивало их из долгов, звук моего
голоса убаюкивал целые армии на поле боя; несколькими
словами я мог усмирить восстание, унять воспаление,
уменьшить налоги, урезать ассигнования и упразднить
сверхприбыли; одним и тем же птичьим посвистом
призывал я псов войны и голубя мира. Красота других
мужчин, их эполеты, пышные усы и греческие профили
никогда не служили мне помехой. При первом взгляде на
меня человек содрогается. Но я начинаю говорить, и,
191

если он только не находится в последней стадии angina
pectoris, через десять минут — он мой. Женщины,
мужчины — никто не в силах против меня устоять. А ведь,
кажется, трудно поверить, чтобы женщине мог
понравиться человек с такой внешностью, как у меня.
— Вы не правы, мистер Тэйт, — сказал я. — Победы,
одержанные некрасивыми мужчинами над женским
сердцем, не раз оживляли историю и убивали литературу.
Мне даже кажется, что...
— Извините, пожалуйста, — перебил Джадсон
Тэйт, — но вы меня не совсем поняли. Прошу вас,
выслушайте мой рассказ.
Фергюс Мак-Махэн был моим другом. Должен
признать, что природа отпустила ему полный комплект
красоты. У него были золотистые кудри, смеющиеся
голубые глаза и черты, соответствующие правилам. Говорили,
что он вылитый Герр Месс, бог красноречия, статуя
которого в позе бегуна находится в одном римском музее.
Наверно, какой-нибудь немецкий анархист. Они все любят
позы и разговоры.
Но Фергюс был не мастер разговаривать. Ему с
детства внушили, что раз он красив, значит успех в жизни
для него обеспечен. Беседовать с ним было все равно,
что слушать, как капает вода в медный таз, стоящий
у изголовья кровати, когда хочется спать. Но мы с ним
были друзьями — может быть, именно потому, что
противоположности сходятся, — как вы думаете? Ферпосу
доставляло удовольствие смотреть, как я брею уродливую
карнавальную маску, которую называю лицом; я же,
со своей стороны, заслышав то жалкое, невнятное бормо-
танье, которое он именовал разговором, всегда
радовался тому, что природа создала меня чудовищем, но
наделила серебряным языком.
Как-то раз мне понадобилось съездить в этот самый
приморский город Оратаму, чтобы уладить там кое-
какие политические беспорядки и отрубить голову кое-
кому из военных и таможенных властей. Фергюс,
которому принадлежали концессии на производство
искусственного льда и серных спичек в республике, решил
составить мне компанию.
И вот под громкое звяканье колокольчиков наш ка-
ра'ван из отборных мулов галопом доскакал до Оратамы,
и мы сразу же почувствовали себя хозяевами этого го-
192

рода в той же мере, как Япония не чувствует себя
хозяином Лонг-Айлендского пролива, когда Тедди Рузвельт
находится в Устричной бухте. Я говоро «мы», но мне
следовало бы сказать «я». Потому что на все окрестности,
включавшие в себя четыре государства, два океана, одну
бухту, один перешеек и пять архипелагов, не нашлось бы
человека, никогда не слыхавшего о Джадсоне Тэйте.
«Рыцарь карьеры» — так меня прозвали. Сенсационная
пресса напечатала обо мне пять фельетонов, толстый
ежемесячный журнал дал очерк на сорок тысяч слов
(с подзаголовками на полях), а нью-йоркский «Тайме»
поместил заметку в десять строк на двенадцатой полосе.
Пусть я умру не поужинав, если кто-нибудь докажет мне,
что приемом, оказанным нам в Оратаме, мы хоть сколько-
нибудь были обязаны красоте Фергюса Мак-Махэна.
Ради меня, и только ради меня, город разукрасили
пальмовыми листьями и бумажными цветами. Я по природе
не завистлив; я только устанавливаю факты. Местные
жители охотно поверглись бы передо мною в прах; но
так как праха на городских улицах не было, то они
повергались в траву и жевали ее подобно Навуходоносору.
Все население поклонялось Джадсону Тэйту. Ведь все
знали, чтЬ я настоящий правитель страны, а Санчо Бена-
видес только марионетка. Одно мое слово значило для
них больше, чем целая библиотека, состоящая
исключительно из высокохудожественных изданий и занимающая
десять книжных шкафов с разборными полками. А ведь
есть люди, которые по целым часам ухаживают за своим
лицом — втирают кольдкрем в кожу, массируют мышцы
(всегда по направлению к носу), промывают поры
настойкой росного ладана, элетричеством выжигают
бородавки — а все зачем? Чтоб быть красивыми. Какое
заблуждение! Голосовые связки — вот над чем должны
трудиться врачи-косметологи! Звук голоса важней, чем цвет
лица, полоскания полезнее притираний, блеск остроумия
сильнее блеска глаз, бархатный тембр приятнее, чем
бархатный румянец, и никакой фотограф не заменит
фонографа. Но вернемся к рассказу.
Местные Асторы устроили нас с Фергюсом в клубе
Стоножки, бревенчатом строении на сваях, вбитых в берег
в полосе прибоя. Прилив там не достигает больше
девяти дюймов. Все столпы, светочи и сливки оратамского
общества приходили к нам на поклон. Только не вообра-
13 О. Генри. Избранное, т. 2 193

жайте, что их интересовал Герр Месс. О нет, они
прослышали о приезде Джадсона Тэйта.
Как-то днем мы с Фергюсом Мак-Махэном сидели на
террасе, обращенной к морю, пили ром со льда и
беседовали.
— Джадсон, — говорит мне Фергюс, — в Оратаме
живет ангел.
— Если это не архангел Гавриил, — возразил я, —
зачем говорить об этом с таким видом, словно вы
услышали трубный глас?
— Это сеньорита Анабела Самора, — сказал
Фергюс.— Она прекрасна, как... как... как я не знаю что.
— Браво! — воскликнул я, от души смеясь. — Вы
описываете красоту вашей возлюбленной с красноречием
истинного влюбленного. Это мне напоминает ухаживания
Фауста за Маргаритой — если только он за ней
действительно ухаживал, после того как провалился в люк на
сцене.
— Джадсон, — сказал Фергюс. — Вы с вашей
носорожьей внешностью, конечно, не можете интересоваться
женщинами. А я по уши влюбился в мисс Анабелу. И
говорю вам об этом недаром.
— О, seguramente, — ответил я. — Я знаю, что похож
с фасада на ацтекского идола, который охраняет никогда
не существовавшие сокровища в Джефферсоновском
округе на Юкатане. Но зато у меня есть другие
достоинства. Я, например, Самый Главный на всю эту страну от
края до края и немножко дальше. А кроме того, если я
берусь участвовать в состязании, которое включает
голосовые, словесные и устные упражнения, я обычно не
ограничиваюсь произнесением звуков, напоминающих
технически несовершенную граммофонную запись бреда
медузы.
— А я вот не умею вести светские разговоры, —
добродушно признался Фергюс. — Да и всякие другие
тоже. Потому-то я и заговорил с вами о сеньорите Ана-
беле. Вы должны помочь мне.
— Каким образом? — спросил я.
— Мне удалось, — сказал Фергюс, — подкупить дуэнью
Анабелы Франческу. Джадсон! — продолжал Фергюс. —
Вы пользуетесь славой великого человека и героя.
— Пользуюсь, — подтвердил я. — И заслуженно
пользуюсь.
194

— А я, — сказал Фергюс, — самый красивый
мужчина на всем пространстве от арктического круга до
антарктических льдов.
— Готов признать это, — сказал я, — но с некоторыми
оговорками по линии географии и физиогномики.
— Вот бы нам с вами объединиться, — продолжал
Фергюс, — тогда б уж мы наверняка добыли сеньориту
Анабелу Самора. Но беда в том, что она ведь из
старинного испанского рода и недосягаема, как звезда
небесная; ее и увидеть-то можно только издали, когда она
выезжает в фамильном carruaje1 на послеобеденную
прогулку по городской площади, или же вечером покажется
на минуту за решеткой окна.
— А для кого же из нас двоих мы ее будем
добывать? — спросил я.
— Конечно, для меня, — сказал Фергюс. — Вы ведь
ее и не видали никогда. Так вот, по моей просьбе
Франческа указала ей во время прогулки на меня и сказала,
что это вы. Теперь всякий раз, когда она видит меня на
городской площади, она думает, что перед нею дон Джад-
сон Тэйт, прославленный храбрец, государственный
деятель и романтический герой. Как же ей устоять перед
человеком с вашей славой и моей красотой? Про все
ваши увлекательные подвиги она, конечно, слышала.
А меня она видела. Может ли женщина желать большего?
— А может ли она удовольствоваться меньшим? —
спросил я. — Как нам теперь из общей суммы достоинств
вычесть то, что принадлежит каждому в отдельности, и
как мы будем делить остаток?
Тут Фергюс изложил мне свой план.
В доме алькальда Луиса Самора имелся, разумеется,
patio — внутренний дворик с калиткой на улицу. Окно
комнаты его дочери выходило в самый темный угол этого
дворика. Так знаете, что придумал Фергюс Мак-Махэн?
В расчете на мой несравненный, искрометный, чарующий
дар слова он захотел, чтобы я проник в patio под
покровом ночи, когда не видно будет моего безобразного лица,
и нашептывал сеньорите Анабеле любовные речи от его
имени — от имени красавца, виденного ею на городской
площади, которого она принимала за дона Джадсона
Тэйта.
1 Коляска (испанск.).
13* 195

Почему же мне было и не оказать эту услугу моему
другу Фергюсу Мак-Махэну? Ведь он мне льстил такой
просьбой — потому что тем самым откровенно признавал
свои недостатки.
— Ладно, мой хорошенький раскрашенный
бессловесный восковой херувимчик, — сказал я. — Так уж и быть,
помогу вам. Устраивайте все, что нужно устроить,
доставьте меня с наступлением ночи под заветное окошко,
так, чтобы я мог запустить фейерверк своего
красноречия под аккомпанемент лунного света, — и сеньорита
ваша.
— Только прячьте от нее свое лицо, Джад, — сказал
Фергюс. — Ради всего святого, прячьте от нее свое лицо.
Если говорить о чувствах, то я ваш друг по гроб жизни,
но тут вопрос чисто деловой. Умей я сам вести
разговоры, я бы к вам не обратился. Но я считаю, что
если она будет видеть меня и слышать вас, победа
обеспечена.
— Кому, вам? — спросил я.
— Да, мне, — ответил Фергюс.
После этого Фергюс вместе с дуэньей Франческой
занялся приготовлениями, и через несколько дней мне
принесли длинный черный плащ с высоким воротником и
в полночь провели меня к дому алькальда. Мне пришлось
постоять некоторое время в patio под окном; наконец,
над моей головой послышался голос, тихий и нежный,
как шелест ангельских крыльев, и за решеткой
обозначились смутные очертания женской фигуры в белом.
Верный своему слову, я высоко поднял воротник плаща, тем
более что стоял сезон дождей и ночи были сыроватые и
прохладные. И, подавив смешок при мысли о Фергюсе
и его неповоротливом языке, я начал говорить.
Целый час, сэр, я обращался к сеньорите Анабеле.
Я именно «обращался к ней», а не «говорил с нею».
Правда, она время от времени вставляла что-нибудь
вроде: «О сеньор!» или «Ах, вы шутите», или «Не может
быть, чтобы вы вправду так думали», — ну, знаете, все
то, что обычно говорят женщины, когда за ними
ухаживают по всем правилам. Оба мы знали и английский и
испанский, так что я старался завоевать сердце этой
прекрасной .дамы для моего друга Фергюса на двух языках.
Если бы не решетка окна, мне хватило бы и одного. По
прошествии часа сеньорита простилась со мною и
подала

рила мне пышную алую розу. Вернувшись домой, я
вручил ее Фергюсу.
В течение трех недель я через каждые три или четыре
вечера являлся под окошко сеньориты Анабелы и
разыгрывал роль своего друга Фергюса. К концу третьей
недели она призналась, что ее сердце принадлежит мне, и
упомянула о том, что привыкла видеть меня каждый день,
проезжая по городской площади. Это она, конечно,
Фергюса видела, а не меня. Но сердце ее победил именно я
своими речами. Попробовал бы Фергюс хоть раз постоять
у нее под окном ночью, когда никакой красоты не
видно, — хорош бы он был, не умея произнести ни
слова!
В последнюю ночь Анабела пообещала быть моей —
то есть Фергюса. И она протянула мне сквозь прутья
решетки руку для поцелуя. Я поцеловал руку и
отправился сообщить Фергюсу приятную новость.
— Это вы, положим, могли предоставить мне, —
сказал он.
— Вы этим будете заниматься впоследствии, —
возразил я. — Советую вам как можно больше времени
уделять этому занятию и как можно меньше разговаривать.
Может быть, вообразив себя влюбленной, она не заметит
разницы между настоящей беседой и тем докучливым
жужжанием, которое вы издаете.
Надо вам сказать, что за все это время я ни разу не
видел сеньориты Анабелы. На следующий день Фергюс
предложил мне пройтись вместе с ним по городской
площади поглядеть на послеобеденный променад высшего
света Оратамы. Меня очень мало интересовало это
зрелище, но я пошел. Дети и собаки при виде меня в страхе
разбегались, спеша укрыться в банановых рощах и
мангровых болотах.
— Смотрите, вот она, — шепнул мне Фергюс,
покручивая усы. — Вон та, в белом платье, в открытой коляске,
запряженной вороной лошадью.
Я взглянул — и з$мля закачалась у меня под ногами.
Ибо мир не видывал женщины прекраснее, чем сеньорита
Анабела Самора, и с этой минуты для Джадсона Тэйта
существовала только она одна. Мне сразу же стало ясно,
что мы должны навеки принадлежать друг другу.
Я вспомнил о своем лице, пошатнулся и чуть не упал; но
тут же вспомнил о своих талантах и снова твердо встал
197

на ноги. Подумать только, что я три недели добивался
благосклонности этой женщины для другого!
Когда коляска сеньориты Анабелы поровнялась с нами,
она подарила Фергюса долгим ласковым взглядом своих
черных, как ночь, глаз. От одного такого взгляда Джад-
сон Тэйт вознесся бы к небу в колеснице на резиновом
ходу. Но она на меня не смотрела. А этот писаный
красавец только взбивает свои кудри, охорашивается и
самодовольно ухмыляется ей вслед с еидом опытного
сердцееда.
— Ну, что вы о ней скажете, Джадсон? — спросил
Фергюс победоносным тоном.
— А вот что, — ответил я. — Она должна стать
миссис Джадсон Тэйт. Я не привык к вероломству с
друзьями, а потому честно предупреждаю вас об этом.
Я думал, что Фергюс умрет со смеху.
— Вот это здорово! — выговорил он, наконец. — Так,
значит, и вас разобрало, голубчик? Признаюсь, не
ожидал! Но вы опоздали. Франческа рассказывает, что Ана-
бела с утра до ночи только обо мне и говорит. Я вам,
конечно, очень благодарен за то, что вы по вечерам
развлекали ее своей болтовней. Впрочем, мне теперь кажется,
что я и сам отлично управился бы с этим делом.
— Так запомните: миссис Джадсон Тэйт, — сказал я.—
И прошу не ошибаться. Все это время ваша красота была
подкреплена моим красноречием, приятель. Вы не можете
ссудить мне вашу красоту; но свое красноречие я теперь
оставлю для себя. Визитные карточки будут размером
два дюйма на три с половиной: «Миссис Джадсон Тэйт».
Все.
— Ну, ну, ладно, — сказал Фергюс, снова вволю
посмеявшись. — Я уже говорил с ее отцом, алькальдом, и
он согласен. Завтра он дает бал в своем новом пакгаузе.
Жаль, что вы не танцуете, Джад, а то я бы
воспользовался этим случаем, чтобы познакомить вас с будущей
миссис Мак-Махэн.
Но на следующий вечер, когда бал алькальда Самора
был в самом разгаре и музыка играла особенно громко,
двери вдруг распахнулись и в большую залу вошел
Джадсон Тэйт, величественный и нарядный в новом
белом полотняном костюме, как будто он — первое лицо
в государстве, что, впрочем, соответствовало истинному
положению вещей.
198

Несколько музыкантов, увидя меня, сфальшивили,
а две или три слабонервные сеньориты упали в обморок.
Но зато алькальд сразу же бросился мне навстречу и
стал кланяться так низко, что едва не сдувал пыль с моих
башмаков. Может ли какая-то жалкая красота
обеспечить человеку столь эффектное появление?
— Сеньор Самора, — сказал я алькальду, — я
слыхал, у вас прелестная дочь. Был бы счастлив
познакомиться с нею.
Вдоль стен стояло с полсотни плетеных качалок с
розовыми салфеточками на спинках. В одной из этих
качалок сидела сеньорита Анабела в белом платье из
швейцарского шитья и в красных туфельках; в волосах у нее
был жемчуг и живые светлячки. Фергюс был на другом
конце зала и отбивался от осаждавших его двух
кофейных дам и одной шоколадной девицы.
Алькальд провел меня к Анабеле и представил.
Взглянув мне в лицо, она уронила веер и едва не опрокинула
качалку. Но я к таким вещам привык.
Я уселся рядом и заговорил с нею. Когда она
услышала мой голос, она подскочила и глаза у нее сделались
большие, как груши «бера». Этот знакомый голос никак
не увязывался в ее представлении с лицом, которое она
перед собой видела. Но я продолжал говорить— в до
мажоре, это самая дамская тональность, — и постепенно
она затихла в своей качалке, и в глазах у нее появилось
мечтательное выражение. Она понемногу примирялась
со мной. Она знала, кто такой Джадсон Тэйт; знала про
его великие заслуги и великие дела, и это уже было очко
в мою пользу. Но, конечно, ее несколько ошеломило
открытие, что я вовсе не тот красавец, которого ей выдали
за великого Джадсона. Затем я перешел на испанский
язык, более подходящий в некоторых случаях, чем
английский, и стал играть на нем, как на тысячеструнной арфе.
Я то понижал голос до нижнего соль, то повышал его до
верхнего фа диез. В его звуках была поэзия и живопись,
аромат цветов и сияние луны. Я повторил некоторые из
тех стихов, что нашептывал ночью под ее окном, и по
искоркам, вспыхнувшим в ее глазах, понял, что она
узнала во мне своего таинственного полуночного
вздыхателя.
Так или иначе, шансы Мак-Махэна поколебались1. Нет
искусства выше, чем искусство живой речи, — эта истина
199

неопровержима. По лицу встречают, а по разговору
провожают, гласит старая пословица на новый лад.
Я пригласил сеньориту Анабелу пройтись, и мы с ней
гуляли в лимонной роще, пока Фергюс, сразу подурнев
от перекосившей его лицо злобной гримасы, танцевал
вальс с шоколадной девицей. Еще до того как мы
вернулись в залу, мне было разрешено завтра вечером снова
прийти под окно сеньориты Анабелы для нежной беседы;
О, мне это не стоило никакого труда. Через две
недели мы с Анабелой обручились, и Фергюс остался ни
при чем. Надо сказать, что для красавца-мужчины он
принял это довольно хладнокровно, но сказал мне, что не
намерен отступаться.
— Сладкие речи, может быть, и очень хороши в свое
время, Джадсон, — сказал он, — хотя я сам никогда не
считал нужным тратить на это энергию. Но нельзя одними
разговорами удержать благосклонность дамы при такой
физиономии, как ваша, как нельзя плотно пообедать
звоном обеденного колокола.
Однако ведь я все еще не дошел до сути своего рассказа.
Как-то в жаркий солнечный день я долго катался
верхом, а потом, потный и разгоряченный, выкупался в
холодной воде оратамской лагуны.
Вечером, как только стемнело, я отправился в дом
алькальда. Я теперь каждый вечер навещал Анабелу в
ожидании нашей свадьбы, которая должна была
состояться через месяц. Моя невеста напоминала газель,
бюль-бюль и чайную розу, а глаза у нее были
бархатистые и нежные, словно две кварты сливок, снятых
с Млечного Пути. Она смотрела на мое безобразное лицо
без всякого отвращения или страха. Порой я даже ловил
устремленный на меня восторженно-ласковый взгляд,
совершенно такой же, каким в тот памятный день на
городской площади она подарила Фергюса.
Из всех любезностей, которыми я обычно осыпал
Анабелу, ей больше всего нравилось, когда я сравнивал ее
с трестом, монополизировавшим всю красоту на земле.
И вот я сел и открыл рот, чтобы произнести этот
полюбившийся ей комплимент, но вместо сладкозвучных
излияний у меня вырвался какой-то сиплый лай, похожий
на кашель ребенка, заболевшого крупом. Ни фраз, ни
слов, ни сколько-нибудь членораздельных звуков. Я
застудил горло во время своего неосмотрительного купанья.
200

Два часа я провел в тщетных стараниях занять Ана-
белу. Вначале она пробовала сама вести разговор, но
все, что она говорила, было неинтересно и бледно. У меня
же в лучшем случае получалось что-то вроде тех звуков,
которые мог бы издать моллюск, пытающийся запеть
«Живу я в волнах океана» в час, когда начинается отлив.
И вот я стал замечать, что взгляд Анабелы все реже и
реже обращается в мою сторону. Мне теперь нечем было
приворожить ее слух. Мы рассматривали картинки,
временами она бралась за гитару, на которой играла
прескверно. Когда я, наконец, собрался уходить, она
простилась со мною довольно невнимательно, чтобы не сказать
холодно.
Так прошло пять вечеров.
На шестой она убежала с Фергюсом Мак-Махэном.
Как выяснилось, они отплыли на парусной яхте,
направлявшейся в Белису. Узнав это, я тотчас же сел на
паровой катерок, принадлежавший таможенному
управлению, и пустился за ними в погоню. Нас разделяло
только восемь часов пути.
Но прежде чем покинуть Оратаму, я забежал в аптеку,
содержателем которой был старый метис Мануэль
Иквито. Не имея возможности словами объяснить, что
мне нужно, я указал на свое горло пальцем и затем издал
звук, похожий на шипение выходящего пара. В ответ на
это Мануэль Иквито принялся зевать во весь рот. Зная
местные порядки, я не сомневался, что пройдет не меньше
часа, пока меня обслужат. Поэтому я перегнулся через
стойку, одной рукой схватил аптекаря за горло, а другой
снова указал на свое. Он зевнул еще раз, после чего
сунул мне в руку небольшой пузырек с темной
жидкостью.
— По одной чайной ложке каждые два часа, —
сказал он.
Я бросил ему доллар и поспешил на катер.
Мы вошли в порт Белисы через тринадцать секунд
после яхты, на которой плыли Фергюс и Анабела. Их
шлюпка отвалила от борта в ту минуту, когда мою
спускали на воду. Я хотел приказать своим гребцам
навалиться на весла, но слова завязли у меня в горле и не
вышли наружу. Тогда я вспомнил про лекарство старого
метиса, выхватил из кармана пузырек и глотнул
немного темной жидкости.
201

Обе лодки пристали к берегу одновременно. Я тотчас
же направился к Фергюсу и Анабеле. Она бросила на
меня короткий взгляд и поспешила перевести глаза на
Фергюса, доверчиво и нежно улыбаясь ему. Я знал, что
не могу произнести ни слова, но что мне оставалось?
Ведь только заговорив, я еще мог спасти положение.
Стоять рядом с красавцем Фергюсом и молчать было
для меня губительно. И вот моя гортань и голосовые
связки сделали непроизвольное усилие, чтобы
воспроизвести те звуки, которых так страстно жаждала моя душа.
И вдруг — о радость! Речь моя полилась
полнозвучным потоком, напевная, звонкая, богатая оттенками и
особенно выразительная от переполнявших ее чувств,
которые так долго не находили выхода.
— Сеньорита Анабела, —сказал я, — мне хотелось бы
две минуты поговорить с вами с глазу на глаз.
Надеюсь, вы не будете настаивать на подробностях?
Благодарю вас. Итак, прежний дар слова вернулся ко
мне в полной мере. Я отвел Анабелу под сень кокосовой
пальмы и вновь заставил ее поддаться чарам моего
красноречия.
— Джадсон,—сказала она, — когда вы со мной
говорите, я ничего больше не слышу, ничего больше не
вижу, никто и ничто на свете для меня больше не
существует.
Ну, вот, собственно, и все. Анабела вернулась со мной
в Оратаму на том же катере. Что сталось с Фергюсом,
мне неизвестно. Я его больше никогда не видел. Анабела
теперь именуется миссис Джадсон Тэйт. Скажите, я не
слишком наскучил вам своим рассказом?
— Нет, что вы! — сказал я. — Меня всегда очень
интересовали тонкости психологии. Человеческое сердце—
особенно сердце женщины — чрезвычайно любопытный
объект для наблюдений.
— Чрезвычайно, — согласился Джадсон Тэйт. — Так
же, как трахея и бронхи, не говоря уже о гортани. Вы
никогда не изучали устройство дыхательного горла?
— Признаться, нет, — сказал я. — Но ваш рассказ я
выслушал с большим удовольствием. Позвольте узнать,
как здоровье миссис Тэйт и где она сейчас находится?
— Благодарю за внимание, — сказал Джедсон
Тэйт. — Мы теперь живем в Джерси-Сити, на авеню
Берген. Климат Оратамы оказался вредным для миссис Т*
202

Вам, наверно, ни разу не приходилось делать резекцию
надгортанных хрящей?
— Нет, конечно! — сказал я. — Ведь я же не хирург.
— А вот тут вы не правы, — возразил Джадсон
Тэйт. — Каждый человек должен разбираться в анатомии
и терапии, если хочет сберечь свое здоровье. Случайная
простуда может вызвать капиллярный бронхит или
воспаление легочных пузырьков, которое потом может
осложниться серьезным заболеванием голосовых органов.
— Весьма возможно,—сказал я, начиная терять
терпение, — но это не имеет никакого отношения к нашему
разговору. Что касается женских причуд в области
чувства, то я...
— Да, да, — торопливо перебил Джадсон Тэйт, — у
них бывают причуды. Но я вам еще не сказал, что по
возвращении в Оратаму мне удалось узмать от Мануэля
Иквито состав той микстуры, которая вернула мне
пропавший голос. Как вы помните, она подействовала
мгновенно. Так вот, основное в ней — это сок растения чу-
чула. А теперь взгляните сюда.
Джадсон Тэйт вытащил из кармана белую картонную
коробочку продолговатой формы.
— Вот, — объявил он, — лучшее в мире средство от
кашля, гриппа, катарра горла, а также любого
заболевания бронхов. Рецепт вы можете прочитать на крышке.
Каждая таблетка содержит: лакрицы—два грана; толу-
танского бальзама—одну десятую грана; анисового
масла—Ъдну тысячную драхмы; дегтярного настоя —
три десятитысячных драхмы; камеди — три
десятитысячных драхмы; жидкого экстракта чучулы — одну
тысячную драхмы.
— Я приехал в Нью-Йорк, — продолжал Джадсоч
Тэйт, — для того, чтобы организовать компанию по
оптовой продаже лучшего в мире средства от горловых
заболеваний. А пока я занимаюсь его распространением
в розницу. Коробка, которую вы видите, содержит четыре
дюжины таблеток и стоит всего только пятьдесят центов.
Если вы подвержены...
Я встал и, не говоря ни слова, пошел прочь; оставив
Джадсона Тэйта наедине с его совестью. Медленно брел
я по аллеям сквера, разбитого неподалеку от отеля, где
203

я жил. Этот человек оскорбил мои лучшие чувства. Он
развернул передо м-ною сюжет, который мне показался
достойным использования. В нем чувствовалось дыхание
жизни и в то же время была та искусственная атмосфера,
которая, при умелой обработке, пользуется широким
спросом. А под конец оказалось, что это просто-напросто
коммерческая пилюля, обсыпанная сахарной пудрой
беллетристики. И хуже всего было то, что я не видел
возможности на этом заработать. В рекламных
агентствах и отделах объявлений ко мне относятся с
недоверием. А для литературного приложения материал явно не
годился. Я сидел на садовой скамье, среди других таких
же обманутых - в своих надеждах людей, и размышлял,
пока у меня не стали слипаться глаза.
Вернувшись к себе в номер, я по обыкновению стал
читать рассказы, напечатанные в моих любимых
журналах. Час такого чтения должен был возвратить меня в
сферу искусства.
Но, дочитав до конца очередной рассказ, я всякий раз
с досадой и разочарованием бросал журнал на пол. Все
авторы, без единого исключения, которое могло бы
пролить бальзам на мою душу, только и делали, что в живой
и увлекательной форме прославляли ту или иную марку
автомобиля, как видно служившую запальной свечой для
их творческого вдохновения.
И, отшвырнув последний журнал, я решился.
— Если читатели способны в таком количестве
поглощать модели автомобилей, — сказал я себе, — им ничего
не стоит проглотить таблетку Чудодейственного
Антибронхиального Чучулина Тэйта.
А потому, если вам случится встретить этот рассказ з
печати, вы сразу поймете, что бизнес есть бизнес и что
когда Искусство слишком сильно удаляется от Коммер-
ции, ему потом приходится наддавать ходу.
Добавлю еще для очистки своей совести, что чучула
в аптеках не продается.

ГНУСНЫЙ ОБМАНЩИК
Началась беда в Ларедо. Всему виной был Малыш
Льяно, — свою привычку убивать людей ему следовало
бы ограничить мексиканцами. Но Малышу было за
двадцать лет, а на границе по Рио-Гранде в двадцать лет
неприлично числить за собой одних мексиканцев.
Произошло это в игорном доме старого Хусто Вальдо.
Играли в покер, и не все играющие были между собой
друзьями, как это часто случается в местах, куда люди
приезжают издалека ловить на лету счастье. Спор
разгорелся из-за такого пустяка, как две дамы; и когда дым
рассеялся, выяснилось, что Малыш совершил
неделикатный поступок, а его противник допустил промах.
Сраженный, вместо того, чтобы быть мексиканцем,
происходил из знатной семьи, владевшей несколькими ранчо, был
приблизительно одних лет с Малышом и имел друзей и
защитников. Оттого, что он дал промах, — его пуля
пролетела всего лишь в одной шестнадцатой дюйма от
правого уха Малыша», — поступок более меткого стрелка не
стал деликатнее.
Малыш, у которого, по причине его репутации,
несколько сомнительной даже для границы, не было ни
свиты, ни друзей, ни приспешников, решил, что вполне
совместимо с его неоспоримой храбростью произвести
благоразумный маневр, известный под названием «дать
стрекача».
Мстители быстро собрались и пустились в погоню.
Трое из них настигли его в нескольких шагах от станции
железной дороги. Малыш оглянулся, зубы его
обнажились в сверкающей, но невеселой улыбке, которая обычно
205

предшествовала его наглым и жестоким поступкам, и
преследователи отступили, прежде чем он успел хотя бы
потянуться за револьвером.
Впрочем, в последней схватке Малыш не ощутил той
мрачной жажды убийства, которая так часто побуждала
его к бою. Это была чисто случайная ссора, вызванная
картами и двумя-тремя не приемлемыми для джентльмена
эпитетами, которыми обменялись противники. Малышу
скорее даже нравился стройный, гордый, смуглый юноша,
которого его пуля сразила в цвете лет. И теперь ему
больше не хотелось крови. Ему хотелось уйти подальше
и выспаться где-нибудь на солнце, лежа в траве и закрыв
лицо носовым платком. Даже мексиканец мог
безнаказанно попасться ему на глаза, пока он был в таком
настроении.
Малыш, не скрываясь, сел в пассажирский поезд и
пять минут спустя уже ехал на север. Но в Уэббе, в
нескольких милях дальше, где поезд остановился, чтобы
принять пассажира, он решил отказаться от подобного
способа бегства. Впереди были станции с телеграфом,
а Малыш недолюбливал электричество и пар. Он
предпочитал седло и шпоры.
Убитый им человек был ему незнаком. Но Малыш
знал, что он был из лагеря Коралитос на ранчо Хи-
дальго; он также знал, что ковбои с этого р1анчо, если
Ьбидишь одного из них, мстят более свирепо, чем кровные
враги в штате Кентукки. Поэтому с мудростью,
свойственной многим великим воителям, Малыш решил
отделить себя от возмездия лагеря Коралитос зарослями
чапарраля и кактусов возможно бЬлыней протяженности.
Около станции была лавка, а около лавки, среди
вязов и мескитовых кустов, стояли верховые лошади
покупателей. Лошади большей частью лениво дремали,
опустив головы. Только одна из них, длинноногая,
караковая, с лебединой шеей, храпела и рыла землю копытом.
Малыш вскочил на нее, сжал ее коленями и слегка тронул
хозяйской плеткой.
Если убийство дерзкого партнера несколько омрачило
репутацию Малыша как благонадежного гражданина, то
этот последний его поступок покрыл его мрачным плащом
бесчестия. На границе по Рио-Гранде, если вы отнимаете
у человека жизнь, вы иногда отнимаете ерунду; но когда
вы отнимаете у него лошадь, то это потеря, от которой он
206

действительно становится беднее и которая вас не
обогатит, — если вы будете пойманы. Теперь для Малыша
возврата не было.
Сидя на горячем караковом коне, он был
относительно спокоен. Он проскакал галопом пять миль, потом
перешел на ровную рысь — любимый аллюр равнинных
жителей —и повернул на северо-восток, по направлению
к реке Нуэсес. Он хорошо знал эту местность, извилистые
глухие тропы в бесконечных зарослях колючего
кустарника и кактусов, лагери и одинокие р&нчо, где можно
найти безопасный приют. Малыш все время держал путь
на восток; он никогда не видел океана, и ему пришла в
голову мысль потрепать по гриве Мексиканский залив —
шаловливого жеребенка великой водной шири.
Таким образом, через три дня он стоял ня берегу в
Корпус-Кристи и смотрел на легкую зыбь спокойного
моря.
Капитан Бун со шкуны «Непоседа» стоял у своей
шлюпки, качавшейся у самого берега под охраной
матроса. Он уже совсем собрался отчалить, как вдруг
обнаружил, что забыл захватить необходимую
принадлежность своего обихода — прессованный табак. Одного из
• матросов послали за этим забытым грузом. Капитан в
ожидании его расхаживал по песку, дожевывая остатки
своего карманного запаса.
К воде спустился стройный, мускулистый юноша в
сапогах с высокими каблуками. Лицо его было лицом
юноши, но преждевременная суровость
свидетельствовала об опытности мужчины. Цвет лица, смуглый от
природы, стал от загара и ветра кофейно-коричневым.
Волосы у него были черные и прямые, как у индейца; его
лицо еще не знало унижения бритвы; глаза были
холодные, синие. Левый локоть его был неплотно прижат к
телу, потому что блюстители порядка в городе хмурятся
на сорок пятого калибра револьверы с перламутровыми
ручками, а для того, чтобы держать их подмышкой за
левой проймой жилета, они немного велики. Он смотрел
сквозь капитана Буна на залив с бесстрастным,
непроницаемым спокойствием китайского императора.
— Что, собираетесь купить залив, приятель? —
спрссил капитан. Приключение с табаком, который
он чуть-чуть не забыл, настроило его на саркастический
лад.
207

— Ну, зачем же, — мягко ответил Малыш, — вряд ли.
Я его никогда раньше не видел. Я просто смотрю на него.
А вы не собираетесь ли его продать?
— Только не в этот рейс, — сказал капитан. — Я
вышлю его вам наложенным платежом, когда вернусь в
Буэнос-Тиеррас... Вон он идет, точно на лебедке тянется,
этот лентяй со жвачкой. Я уже час как должен был
сняться с якоря.
— Это ваш корабль? — спросил Малыш.
— Мой, — ответил капитан, — если вам угодно
называть шкуну кораблем, а мне угодно врать. Только
правильнее было бы сказать, что это шкуна Миллера и Гон-
салеса, а перед вами просто-напросто старый Сэмюэль
Бун — шкипер.
— Куда вы направляетесь? — спросил беглец. •
— В Буэнос-Тиеррас, на берегу Южной Америки.
Я забыл, как называлась эта страна, когда я был там в
последний раз. Груз — строевой лес, листовое железо и
ножи для сахарного тростника.
— Что это за страна? — спросил Малыш. — Жаркая
или холодная?
— Тепловатая, любезный, — ответил капитан, —
но настоящий потерянный рай в рассуждении
пейзажа и красот и вообще географии. Каждое утро вас
будит нежное пение красных птиц с семью лиловыми
хвостами и шелест ветерка в цветах и розах. Жители
этой страны никогда не работают: там можно не
вставая с кровати протянуть руку и набрать целую корзину
отборных тепличных фруктов. Там нет воскресений, нет
счетов за лед, нет квартирной платы, нет
беспокойства, нет смысла, вообще ничего нет. Это великая страна
для человека, который хочет лечь спать и подождать,
пока ему что-нибудь подвернется. Банавд, апельсины,
ураганы и ананасы, которые вы едите, — все идет
оттуда.
— Это мне нравится, — сказал Малыш, выказывая,
наконец, какой-то интерес к разговору. — Сколько шкур
вы с меня сдерете, чтобы отвезти меня туда?
— Двадцать четыре доллара, — отвечал капитан
Бун, — еда и доставка. Каюта второго класса. Первого
класса нет.
— Я еду с вами, — сказал Малыш, вытаскивая
кошелек оленьей кожи.
208

Когда он выехал в Ларедо проветриться, у него было
с собой триста долларов. Дуэль у Вальдо прервала его
увеселительный сезон, но сберегла ему почти двести
долларов для бегства, к которому она же его и вынудила.
— Ладно, любезный, — сказал капитан. — Надеюсь,
что ваша маменька' не осудит меня за эти ваши проделки.
Он жестом подозвал одного из своих матросов.
— Санчес перенесет Biac в лодку, не то промочите
ноги.
Тэкер, консул Соединенных Штатов в Буэнос-Тиеррас,
еще не был пьян. Было только одиннадцать часов, а
желанного блаженства — того состояния, в котором он
начинал петь слезливые арии из старых опереток и швырять
в своего визжащего попугая банановой кожурой, — он
обычно достигал лишь часам к трем-четырем. Поэтому,
когда он, услышав легкое покашливание, выглянул из
гамака и увидел Малыша, стоящего в дверях консульского
дома, он еще смог проявить гостеприимство и вежливость,
подобающие представителю великой державы.
— Не беспокойтесь, — любезно сказал Малыш. —
Я на минутку. Мне сказали, что здесь принято
заглядывать к вам, прежде чем пускаться гулять по городу.
Я только что прибыл пароходом из Техаса.
— Рад вас видеть, мистер... — сказал консул.
Малыш засмеялся.
— Спрэг Дальтон, — сказал он, — это для меня
самого смешно звучит. На Рио-Гр1анде меня звали Малыш
Льяно.
— Я Тэкер, — сказал консул. — Садитесь вот на тот
тростниковый стул. Если вы приехали с целью
помещения капитала, то вам нужен человек, который мог бы
дать вам хороший совет. Этих черномазых нужно знать,
не то они выжмут из вас все, вплоть до золотых пломб.
Хотите сигару?
— Благодарю вас, — сказал Малыш. — Я не могу
прожить и минуты без маисовой соломы и моего
кисета. — Он вынул свои курительные принадлежности и
свернул себе папиросу.
— Здесь говорят по-испански, — сказал консул. —
Вам необходим переводчик. Если я могу чем-нибудь быть
вам полезен, я к вашим услугам. Если вы покупаете
14 О. Генри. Избранное, т. 2 209

фруктовые плантации или хотите получить какую-нибудь
концессию, вам понадобится человек, знающий здесь все
ходы и выходы.
— Я говорю по-испански, — сказал Малыш, — раз в
девять лучше, чем по-английски. Там, откуда я приехал,
все говорят по-испански. А покупать я ничего не
собираюсь.
— Вы говорите по-испански? — задумчиво сказал
Тэкер. Он внимательно осмотрел Малыша. — Вы и похожи
на испанца, — продолжал он, — и вы из Техаса. И вам не
больше двадцати лет, от силы двадцать один. Интересно,
храбрый вы парень или нет?
— У вас есть в виду какое-нибудь дело? — с
неожиданной проницательностью спросил техасец.
— А вы примете предложение?—спросил Тэкер.
— К чему отрицать,—отвечал Малыш, — я влип в
маленькую неприятность... мы повздорили там, в Ларедо,
и я прикончил белого: ни одного мексиканца под рукой
не оказалось. Я приехал в вашу попугайно-обезьянью
страну, только чтобы понюхать цветочки. Теперь
поняли?
Тэкер встал и закрыл дверь.
— Покажите мне вашу руку, — сказал он.
Он взял левую руку Малыша и тщательно осмотрел ее
с тыльной стороны.
— Выйдет, — взволнованно сказал он. — Кожа у вас
крепкая, как дерево, и здоровая, как у младенца.
Заживет в одну неделю.
— Если вы хотите использовать меня для кулачного
боя, — сказал М|алыш, — не торопитесь ставить на меня.
Вот пострелять — это я согласен. Но драться голыми
руками, как кумушки за чаем, — это не для меня.
— Дело гораздо проще, — сказал Тэкер. — Подойдите
сюда, пожалуйста.
Он указал через окно на двухэтажный белый дом с
широкими галереями, выделявшийся среди темнозеленой
тропической листвы ва лесистом холме, отлого
поднимавшемся от берега моря.
— В этом доме, — сказал Тэкер, — знатный
кастильский джентльмен и его супруга жаждут заключить вас
в объятия и наполнить ваши карманы деньгами. Там
живет старый Сантос Урикэ. Ему принадлежит половина
золотых приисков во всей стране.
210

— Вы случайно не объелись белены? — спросил
Малыш.
— Присядьте, — сказал Тэкер, — я вам объясню.
Двенадцать лет назад они потеряли ребенка. Нет, он не умер,
хотя большая часть детей здесь умирает — пьют сырую
воду. Ему было всего восемь лет, но это был настоящий
чертенок. Здесь все это знают. Какие-то американцы,
приехавшие сюда искать золото, имели письма к сеньору
Урикэ, и они очень много возились с мальчико-м. Они
забили ему голову рассказами о Штатах, и приблизительно
через месяц после Юс отъезда малыш исчез.
Предполагали, что он забрался в трюм на корабле, груженном
бананами, и удрал в Новый Орлеан. Рассказывали, что его
потом будто бы видели раз в Техасе, но больше никто
о нем ничего не слышал. Старый Урикэ истратил тысячи
долларов на его розыски. Больше всего убивалась мать.
Мальчик был для нее всем. Она до сих пор носит траур.
Но она, говорят, все еще верит, что он когда-нибудь к ней
вернется. На левой руке у мальчика был вытатуирован
летящий орел, несущий в когтях копье. Это герб старого
Урикэ или что-то в этом роде, что он унаследовал из
Испании.
Малыш медленно поднял свою левую руку и с
любопытством посмотрел на нее.
— Вот именно, — сказал Тэкер, вытаскивая из-за
письменного стола бутылку контрабандного виски. — Вы
довольно догадливы. Я могу это сделать. Недаром я был
консулом в Сандакане. Через неделю этот орел с палкой
так въестся в вашу руку, как будто вы с ним и родились.
Я привез с собой набор иголок и тушь; я был уверен, что
вы когда-нибудь появитесь у меня, мистер Дальтон.
— Ах черт, — перебил его Малыш, — мне казалось,
что я сообщил вам, как меня зовут.
— Ну, ладно, пусть будет Малыш. Все равно
ненадолго. А как вам нравится сеньорито Урикэ, а? Недурно
звучит для разнообразия?
— Не помню, чтобы я когда-нибудь играл роль
сына, — сказал Малыш. — Если у меня и были
родители, то они отправились на тот свет примерно тогда же.
когда я в первый раз запищал. В чем же состоит ваш
план?
Тэкер, прислонясь к стене, поднял свой стакан и
посмотрел его на свет.
14*

— Теперь, — сказал он, — мы дошли до вопроса о том,
желаете ли вы принять участие в этом дельце и как
далеко вы согласны зайти.
— Я объяснил вам, как я попал сюда, — просто
ответил Малыш.
— Ответ хороший, — сказал консул. — Но на этот р«аз
вам не придется заходить так далеко. План мой
заключается в следующем. После того как я вытатуирую на
вашей руке эту торговую марку, я оповещу старого Урикэ.
А пока что расскажу вам все, что мне удалось узнать из
их семейной хроники, чтобы вам подготовить себе темы
для разговора: Наружность у вас подходящая, вы
говорите по-испански, вам известны все факты, вы можете
рассказать о Техасе, татуировка на месте. Когда я извещу
их, что законный наследник вернулся и хочет звать, будет
ли он принят и прощен, что может произойти? Они
примчатся сюда и бросятся вам на шею. Занавес опускается,
зрители идут закусить и прогуляться по фойе.
— Вы договаривайте, — сказал Малыш. — Я только
недавно расседлал своего коня в вашем лагере, приятель,
и раньше встречать вас мне не приходилось. Но если вы
предполагаете закончить это дело одним родительским
благословением, я, видно, здорово в вас ошибся.
— Благодарю вас, — сказал консул. — Я давно не
встречал человека, который так хорошо следил бы за
ходом моей мысли. Все остальное очень просто. Если они
примут вас даже ненадолго, этого будет вполне
достаточно. Не давайте им только времени разыскивать
родимое пятно на вашем левом плече. Старый Урикэ всегда
держит у себя в доме от пятидесяти до ста тысяч
долларов в маленьком сейфе, который легко можно открыть с
помощью крючка для ботинок. Достаньте эти деньги. Па-
ловинй пойдет мне — за татуировку. Мы поделим добычу,
сядем на какой-нибудь бродячий пароход и укатим в Рио-
де-Жанейро. А Соединенные Штаты пусть провалятся в
тартарары, если они не могут обойтись без моих услуг.
Que dice, Senor? l
— Это мне нравится, — сказал Малыш, кивнув
головой. — Я согласен.
— Значит, по рукам, — сказал Тэкер. — В.ам придется
посидеть взаперти, пока я буду наводить на вас орла. Вы
1 Что скажете? (испанск.}.
212

можете жить здесь, в задней комнате. Я сам себе
готовлю, и я обеспечу вас всеми удобствами, какие разрешает
мне мое скаредное правительство.
Тэкер назначил срок в одну неделю, но прошло две
недели, прежде чем рисунок, который он терпеливо
вытатуировал на руке Малыша, удовлетворил его. Тогда
Тэкер позвал мальчишку и отправил своей намеченной
жертве следующее письмо:
«El Senor Don Santos Urique,
La Casa Blanca.
Дорогой сэр!
Разрешите мне сообщить вам, что в моем доме
находится, в качестве гостя, молодой человек, прибывший
несколько дней тому назад в Буэнос-Тиеррас из
Соединенных Штатов. Не желая возбуждать надежд, которые
могут не оправдаться, я все же имею некоторые основания
предполагать, что это ваш давно потерянный сын. Может
быть, вам следовало бы приехать повидать его. Если это
действительно ваш сын, то мне кажется, что он намерен
вернуться домой, но, когда он прибыл сюда, у него не
хватило на это смелости, поскольку он не знал, как он будет
принят.
Ваш покорный слуга
Трмсон Тэкер».
Через полчаса, что для Буэнос-Тиеррас очень скоро,
старинное ландо сеньора Урикэ подъехало к дому
консула. Босоногий кучер громко подгонял и настегивал
пару жирных, неуклюжих лошадей.
Высокий мужчина с седыми усами вышел из экипажа
и помог сойти даме, одетой в глубокий траур.
Оба поспешно вошли в дом, где Тэкер встретил их
самым изысканным дипломатическим поклоном. У письмен-
ного стола стоял стройный молодой человек с
правильными чертами загорелого лица и гладко зачесанными
черными волосами.
Сеньора Урикэ порывистым движением откинула свою
густую вуаль. Она была уже не молода, и ее волосы
начинали серебриться, но полная, представительная фигура
и свежая еще кожа с оливковым отливом сохраняли
следы красоты, свойственной женщинам провинции басков.
Когда же вам удавалось посмотреть в ее глаза и про-
213

честь безнадежную грусть, затаившуюся в их глубоких
тенях, вам становилось ясно, что эта женщина живет
только воспоминаниями.
Она посмотрела на молодого человека долгим
взглядом, полным мучительного вопроса. Затем она отвела
свои большие темные глаза от его лица, и взор ее
остановился на его левой руке. И тут с глухим рыданьем,
которое словно потрясло всю комнату, она воскликнула:
«Сын мой!» — и прижала Малыша Льяно к сердцу.
Месяц спустя Малыш, по вызову Тэкера, пришел в
консульство.
Он стал настоящим испанским caballero. Костюм его
был явно американского производства, и ювелиры
недаром потратили на Малыша свои труды. Более чем
солидный брильянт сверкал на его пальце, когда он
скручивал себе папиросу.
— Как дела? — спросил Тэкер.
— Да никак, — спокойно ответил Малыш. — Сегодня
я в первый р.аз ел жаркое из игуаны. Это такие большие
ящерицы, sabe?1 Но я нахожу, что мексиканские бобы со
свининой немногим хуже. Вы любите жаркое из игуаны,
Тэкер?
— Нет, и других гадов тоже не люблю, — сказал Тэкер.
Было три часа дня, и через час ему предстояло
достигнуть высшей точки блаженства.
— Пора бы вам заняться делом, сынок, — продолжал
он, и выражение его покрасневшего лица не сулило
ничего хорошего. — Вы нечестно со мной поступаете. Вы
уже четвертую неделю играете в блудного сына и могли
бы, если бы только пожелали, каждый день получать
жирного тельца на золотом блюде. Что же, мистер
Малыш, по-вашему благородно оставлять меня так долго на
диэте из рожков? В чем дело? Разве вашим сыновним
глазам не попадалось в Casa Blanca ничего похожего на
деньги? Не говорите мне, что вы их не видели. Все знают,
где старый Урикэ держит свои деньги, и притом в
американских долларах; никаких других он не признает.
Ну, так как же? Только не вздумайте опять ответить:
«Никак».
1 Знаете? (испанск.)
214

— Ну, конечно, — сказал Малыш, любуясь своим
брильянтом. — Денег там много. Хоть я и не особенно
силен в арифметике, но могу смело сказать, что в этой
жестяной коробке, которую мой приемный отец называет
своим сейфом, не меньше пятидесяти тысяч долларов.
Притом он иногда дает мне ключ от нее, чтобы доказать,
что од верит, что я его настоящий маленький Франциско,
отбившийся когда-то от стада.
— Так чего же вы ждете? — сердито воскликнул Тэ-
кер. — Не забывайте, что я могу в любой день
разоблачить вас — стоит только слово сказать, Если старый Ури-
кэ узнает, что вы самозванец, что с вами будет, как вы
думаете? О, вы еще не знаете этой страны, мистер
Малыш из Техаса. Здешние законы — что твои горчичники.
Вас распластают, как лягушку, и всыплют вам по
пятидесяти ударов йа каждом углу площади, да так, чтобы
измочалить об вас все палки. То, что от вас после этогс
останется, бросят аллигаторам.
— Могу, пожалуй, сообщить вам, приятель, — сказал
Малыш, удобнее располагаясь в шезлонге, — что никаких
перемен не предвидится. Мне и так неплохо.
— То есть юак это? — спросил Тэкер, стукнув дном
стакана по письменному столу.
-— Ваша затея отменяется, — сказал Малыш. — И
когда бы вы ни имели удовольствие разговаривать со мной,
называйте меня, пожалуйста, дон Франциско Урикэ.
Обещаю вам, что на это обращение я отвечу. Деньги
полковника Урикэ мы не тронем. Его маленький жестяной сейф
в такой же безопасности, как сейф с часовым механизмом
в Первом Национальном банке в Ларедо.
— Так вы решили меня обойти?—сказал консул.
— Совершенно верно, — весело отвечал Малыш. —
Решил обойти вас. А теперь я объясню вам почему. В
первый же вечер, который я провел в доме полковника, меня
отвели в спальную. Никаких одеял на полу — настоящая
комната с настоящей кроватью и прочими фокусами.
И не успел еще я заснуть, как входит моя мнимая мать и
поправляет на мне одеяло. «Панчито, — говорит она, —
мой маленький потерянный мальчик, богу угодно было
вернуть тебя мне. Я вечно буду благословлять его имя».
Так она сказала, или какую-то еще чепуху в этом духе.
И мне на нос падает капля дождя. Я этого не могу
забыть, мистер Тэкер. И так с тех пор продолжается. И так
215

оно и должно остаться. Не думайте, что я так говорю
потому, что это мне выгодно. Если у вас есть такие мысли,
оставьте их при себе. Я маловато имел дела с женщинами,
да и матерей у меня было не так уж много, но эту даму мы
должны дурачить до конца. Один раз она это пережила,
второй раз ей не вынести. Я большой негодяй, и, может
быть, дьявол, а не бог послал меня на эту дорогу, но я
пойду по ней до конца. И не забудьте, пожалуйста, когда
будете упоминать обо мне, что я дон Франциско Урикэ.
— Я сегодня же открою всю правду, я всем скажу,
кто ты такой, ты, гнусный предатель, — задыхаясь,
сказал Тэкер.
Малыш встал, спокойно взял Тэкера за горло своей
стальной рукой и медленно задвинул его в угол. Потом
он вытащил из-под левой руки сорок пятого калибра
револьвер с перламутровой ручкой и приставил холодное
дуло ко рту консула.
— Я рассказал вам, как попал сюда, — сказал он со
своей прежней леденящей улыбкой. — Если я уеду
отсюда, причиной тому будете вы. Не забывайте об этом,
приятель. Ну, как меня зовут?
— Э-э-э... дон Франциско Урикэ, — с трудом
выговорил Тэкер.
3ia окном послышался стук колес, крики и резкий звук
ударов деревянным кнутовищем по спинам жирных
лошадей.
Малыш спрятал револьвер и пошел к двери; но он
вернулся, снова подошел к дрожащему Тэкеру и протянул
к нему свою левую руку.
-г Есть еще одна причина, — медленно произнес он,—
почему все должно остаться как есть. У малого, которого
я убил в Ларедо, на левой руке был такой же рисунок.
Старинное ландо дона Сантооа Урикэ с грохотом
подкатило к дому. Кучер перестал орать. Сеньора Урикэ в
пышном нарядном платье из белых кружев с
развевающимися лентами высунулась из экипажа, и ее большие
ласковые глаза сияли счастьем.
— Ты здесь, сынок? — окликнула она певучим
кастильским голосом.
— Madre mia, yo vengo (иду, мама), — ответил
молодой Франциско Урикэ.

ОБРАЩЕНИЕ ДЖИИШИ ВАЛЕНТАЙПА
Надзиратель вошел в сапожную мастерскую, где
Джимми Валентайн усердно тачал заготовки, и повел его
в тюремную канцелярию. Там смотритель тюрьмы вручил
Джимми помилование, подписанное губернатором в это
утро. Джимми взял его с утомленным видом. Он
отбыл почти десять месяцев из четырехлетнего срока,
хотя рассчитывал просидеть не больше трех месяцев.
Когда у арестованного столько друзей на воле, сколько
у Джимми Валентайна, едва ли стоит даже брить ему
голову.
— Ну, Валентайн, — сказал смотритель, — завтра
утром вы выходите на свободу. Возьмите себя в руки,
будьте человеком. В душе вы парень неплохой. Бросьте
взламывать сейфы, живите честно.
— Это вы мне? — удивленно спросил Джимми. — Да
я в жизни не взломал ни одного сейфа.
— Ну да, — улыбнулся смотритель, — разумеется.
Посмотрим все-таки. Как же это вышло, что вас посадили
за кражу в Спрингфилде? Может, вы не захотели
доказывать свое алиби из боязни скомпрометировать какую-
нибудь даму из высшего общества? А может, присяжные
подвели вас по злобе? Ведь с вами, невинными жертвами,
иначе не бывает.
— Я? — спросил Джимми в добродетельном
недоумении.— Да что вы! Я и в Спрингфилде никогда не бывал!
— Отведите его обратно, Кронин, — улыбнулся
смотритель, — и оденьте как полагается. Завтра в семь утра
вы его выпустите и приведете сюда. А вы лучше
обдумайте мой совет, Валентайн.
217

На следующее утро, в четверть восьмого, Джимми
стоял в тюремной канцелярии. На нем был готовый
костюм отвратительного покроя и желтые скрипучие
сапоги, какими государство снабжает своих подневольных
гостей, расставаясь с ними.
Письмоводитель вручил ему железнодорожный билет
и бумажку в пять долларов, которые, как полагал закон,
должны были вернуть Джимми права гражданства и
благосостояние. Смотритель пожал ему руку и угостил
его сигарой. Валентайн, № 9762, был занесен в книгу
под рубрикой «Помилован губернатором», и на
солнечный свет вышел мистер Джеймс Валентайн.
Не обращая внимания на пение птиц, волнующуюся
листву деревьев и запах цветов, Джимми направился
прямо в ресторан. Здесь он вкусил первых радостей
свободы в виде жареного цыпленка и бутылки белого вина.
За ними последовала сигара, сортом выше той, которую
он получил от смотрителя. Оттуда он, не торопясь,
проследовал на станцию железной дороги. Бросив четверть
доллара слепому, сидевшему у дверей вокзала, он сел
на поезд. Через три часа Джимми высадился в
маленьком городке, недалеко от границы штата. Войдя в кафе
некоего Майка Долана, он пожал руку хозяину, в
одиночестве дежурившему за стойкой.
— Извини, что мы не могли сделать этого раньше,
Джимми, сынок, — сказал Долан. — Но из Спрингфилда
поступил протест, и губернатор было заартачился. Как
ты себя чувствуешь?
— Отлично, — сказал Джимми. — Мой ключ у тебя?
Он взял ключ и, поднявшись наверх, отпер дверь
комнаты в глубине дома. Все было так, как он оставил
уходя. На полу еще валялась запонка от воротничка
Бена Прайса, сорванная с рубашки знаменитого сыщика
в ту минуту, когда полиция набросилась на Джимми и
арестовала его.
Оттащив от стены складную кровать, Джимми
сдвинул в сторону одну филенку и достал запыленный
чемоданчик. Он открыл его и любовно окинул, взглядом
лучший набор отмычек в Восточных штатах. Это был полный
набор, сделанный из стали особого закала:
последнего образца сверла, резцы, перки, отмычки, клещи,
буравчики и еще две-три новинки, изобретенные самим
Джимми, которыми он очень гордился. Больше девяти-
218

сот долларов стоило ему изготовить этот набор в...
словом, там, где фабрикуются такие вещи для людей его
профессии.
Через полчаса Джимми спустился вниз и прошел
через кафе. Теперь он был одет со вкусом, в отлично
сшитый костюм, и нес в руке вычищенный чемоданчик.
— Что-нибудь наклевывается?—сочувственно
спросил Майк Долан.
— У меня? — удивленно переспросил Джимми. — Не
понимаю. Я представитель Объединенной нью-йоркской
компании рассыпчатых сухарей и дробленой пшеницы.
Это заявление привело Майка в такой восторг, что
Джимми непременно должен был выпить стакан содовой
с молоком. Он в рот не брал спиртных напитков.
Через неделю после того, как выпустили
заключенного Валентайна, № 9762, было совершено чрезвычайно
ловкое ограбление сейфа в Ричмонде, штат Индиана,
причем виновник не оставил после себя никаких улик.
Украли всего-навсего каких-то восемьсот долларов.
Через две недели был без труда очищен патентованный,
усовершенствованный, застрахованный от взлома сейф
в Логанспорте на сумму в полторы тысячи долларов
звонкой монетой; ценные бумаги и серебро остались
нетронутыми. Тогда делом началц интересоваться ищейки.
После этого произошло вулканическое извержение
старого банковского сейфа в Джефферсон-Сити, причем из
кратера вылетело пять тысяч долларов бумажками.
Убытки теперь были настолько велики, что дело
оказалось достойным Бена Прайса. Путем сравнения было
установлено поразительное сходство методов во всех
этих случаях. Бен Прайс, побывав на местах
преступления, объявил во всеуслышание:
— Это почерк Франта — Джимми Валентайна. Опять
взялся за свое. Посмотрите на этот секретный замок —
выдернут легко, как редиска в сырую погоду. Только
у него есть такие клещи, которыми можно это сделать.
А взгляните, как чисто пробиты задвижки! Джимми
никогда не сверлит больше одного отверстия. Да, конечно,
это мистер Валентайн. На этот раз он отсидит сколько
полагается, без всяких досрочных освобождений и
помилований. Дурака валять нечего!
Бену Прайсу были известны привычки Джимми. Он
изучил их, расследуя спрингфилдское дело. Дальние
219

переезды, быстрые исчезновения, отсутствие сообщников и
вкус к хорошему обществу — все это помогало Джимми
Валентайну ускользать от возмездия. Разнесся слух, что
по следам неуловимого взломщика пустился Бен Прайс,
и остальные владельцы сейфов, застрахованных от
взлома, вздохнули свободнее.
В один прекрасный день Джимми Валентайн со своим
чемоданчиком вышел из почтовой кареты в Элморе,
маленьком городке в пяти милях от железной дороги, в
глубине штата Арканзас, среди зарослей карликового дуба.
Джимми, похожий на студента-спортсмена, приехавшего
домой на каникулы, шел по дощатому тротуару,
направляясь к гостинице.
Молодая девушка пересекла улицу, обогнала
Джимми на углу и вошла в дверь, над которой висела
вывеска: «Городской банк». Джимми Валентайн заглянул ей
в глаза, забыл, кто он такой, и стал другим человеком.
Девушка опустила глаза и слегка покраснела. В Элморе
не часто встречались молодые люди с манерами и
внешностью Джимми.
Джимми схватил за шиворот мальчишку, который
слонялся у подъезда банка, словно акционер, и начал
расспрашивать о городе, время от времени скармливая
ему десятицентовые монетки. Вскоре молодая девушка
опять появилась в дверях банка и пошла по своим
делам, надменно игнорируя существование молодого
человека с чемоданчиком.
— Это, кажется, мисс Полли Симпсон? — спросил
Джимми, явно хитря.
— Да нет, — ответил мальчишка, — это Аннабел
Адаме. Ее папа банкир. А вы зачем приехали в Элмор?
Это у вас золотая цепочка? Мне скоро подарят бульдога.
А еще десять центов у вас есть?
Джимми пошел в «Отель плантаторов», записался там
под именем Ральфа Д. Спенсера и взял номер.
Облокотившись на конторку, он сообщил регистратору о своих
намерениях. Он приехал в Элмор на жительство, хочет
заняться коммерцией. Как теперь у них в городе
с обувью? Он подумывает насчет обувной торговли.
Есть какие-нибудь шансы?
Костюм и манеры Джимми произвели впечатление на
конторщика. Он сам был законодателем мод для не густо
позолоченной молодежи Элмора, но теперь понял, чего
220

ему не хватает. Стараясь сообразить, как именно Джимми
завязывает свой галстук, он почтительно давал ему
информацию.
Да, по обувной части шансы должны быть. В городе
нет магазина обуви. Ею торгуют универсальные и
мануфактурные магазины. Нужно надеяться, что мистер
Спенсер решит поселиться в Элморе. Он сам увидит, что у них
в городе жить приятно, народ здесь очень общительный.
Мистер Спенсер решил остановиться в городе на
несколько дней и осмотреться для начала. Нет, звать
мальчика не нужно. Чемодан довольно тяжелый, он донесет
его сам.
Мистер Ральф Спенсер, феникс, возникший из пепла
Джимми Валентайна, охваченного огнем внезапно
вспыхнувшей и преобразившей его любви, остался в Элморе и
преуспел. Он открыл магазин обуви и обзавелся
клиентурой.
В обществе он тоже имел успех и приобрел много
знакомых. И того, к чему стремилось его сердце, он сумел
добиться. Он познакомился с мисс Аннабел Адаме и с
каждым днем все больше пленялся ею.
К концу года положение мистера Ральфа Спенсера
было таково: он приобрел уважение общества, его
торговля обувью процветала, через две недели он должен
был жениться на мисс Аннабел Адаме. Мистер Адаме,
типичный провинциальный банкир, благоволил к
Спенсеру. Аннабел гордилась им не меньше, чем любила его. В
доме у мистера Адамса и у замужней сестры Аннабел он
стал своим человеком, как будто уже вошел в семью.
И вот однажды Джимми заперся в своей комнате и
написал следующее письмо, которое потом было послано
по надежному адресу одному из его старых друзей в
Сент-Луисе:
«Дорогой друг!
Мне надо, чтобы в будущую среду к девяти часам
вечера ты был у Салливана в Литл-Рок. Я хочу, чтобы ты
ликвидировал для меня кое-какие дела. Кроме того, я
хочу подарить тебе мой набор инструментов. Я знаю, ты
ему обрадуешься — другого такого не достать и за
тысячу долларов. Знаешь, Билли, я бросил старое вот уже
год. Я открыл магазин. Честно зарабатываю на жизнь,
22!

через две недели женюсь: моя невеста — самая лучшая
девушка на свете. Только так и можно жить, Билли, —
честно. Ни одного доллара чужих денег я теперь и за
миллион не возьму. После свадьбы продам магазин и
уеду на Запад — там меньше опасности, что всплывут
старые счеты. Говорю тебе, Билли, она ангел. Она в меня
верит, и я ни за что на свете не стал бы теперь
мошенничать. Так смотри же, приходи к Салли, мне надо тебя
видеть. Набор я захвачу с собой.
Твой старый приятель Джимми».
В понедельник вечером, после того как Джимми
написал это письмо, Бен Прайс, никем не замеченный, въехал
в Элмор в наемном кабриолете. Он не спеша прогулялся
по городу и разузнал все, что ему нужно было знать. Из
окна аптеки напротив обувной лавки он как следует
рассмотрел Ральфа Д. Спенсера.
— Хотите жениться на дочке банкира, Джимми? —
тихонько сказал Бен. — Не знаю, не знаю, право!
На следующее утро Джимми завтракал у Адамсов.
В этот день он собирался поехать в Литл-Рок, чтобы
заказать себе костюм к свадьбе и купить что-нибудь в
подарок Аннабел. Это в первый раз он уезжал из города,
с тех пор как поселился в нем. Прошло уже больше года
после того, как он бросил cbojo «профессию», и ему
казалось, что теперь можно уехать, ничем не рискуя.
После завтрака все вместе, по-семейному, отправились
в центр города — мистер Адаме, Аннабел, Джимми и
замужняя сестра Аннабел с двумя девочками пяти и девяти
лет. Когда они проходили мимо гостиницы, где до сих
пор жил Джимми, он поднялся к себе в номер и вынес
оттуда чемоданчик. Потом пошли дальше, к банку. Там
Джимми Валентайна дожидались запряженный экипаж и
Долф Гибсон, который должен был отвезти его на
станцию железной дороги.
Все вошли в помещение банка, за высокие перила
резного дуба, и Джимми со всеми вместе, так как
будущему зятю мистера Адамса были рады везде.
Конторщикам льстило, что им кланяется красивый, любезный
молодой человек, который собирается жениться на мисс
Аннабел. Джимми поставил свой чемоданчик на пол.
Аннабел, сердце которой было переполнено счастьем и буй-
222

ным весельем молодости, надела шляпу Джимми и
взялась рукой за чемоданчик.
— Хороший из 'меня выйдет вояжер? — спросила
Аннабел. — Господи, Ральф, как тяжело! Точно он набит
золотыми слитками.
— Тут никелированные рожки для обуви, — спокойно
отвечал Джимми, — я их собираюсь вернуть. Чтобы не
было лишних расходов, думаю отвезти их сам. Я
становлюсь ужасно экономен.
В элморском банке только что оборудовали новую
кладовую с сейфом. Мистер Адаме очень гордился ею и
всех и каждого заставлял, осматривать ее. Кладовая была
маленькая, но с новой патентованной дверью. Ее
замыкали три тяжелых стальных засова, которые запирались
сразу одним поворотом ручки и отпирались при помощи
часового механизма. Мистер Адаме, сияя улыбкой,
объяснил действие механизма мистеру Спенсеру, который
слушал вежливо, но, видимо, не понимал сути дела. Обе
девочки, Мэй и Агата, были в восторге от сверкающего
металла, забавных часов и кнопок.
Пока все были этим заняты, в банк вошел небрежной
походкой Бен Прайс и стал, облокотившись на перила и
как бы нечаянно заглядывая внутрь. Кассиру он сказал,
что ему ничего не нужно, он хочет только подождать
одного знакомого.
Вдруг кто-то из женщин вскрикнул, и поднялась
суматоха. Незаметно для взрослых девятилетняя
Мэй, разыгравшись, заперла Агату в кладовой. Она
задвинула засовы и повернула ручку комбинированного
замка, как только что сделал у нее на глазах мистер
Адаме.
Старый банкир бросился к ручке двери и начал ее
дергать.
— Дверь нельзя открыть, — простонал он. — Часы не
были заведены и соединительный механизм не
установлен.
Мать Агаты опять истерически вскрикнула.
— Тише! — произнес мистер Адаме, поднимая
дрожащую руку. — Помолчите минуту. Агата! — позвал он
как можно громче. — Слушай меня!
В наступившей тишине до них едва слышно донеслись
крики девочки, обезумевшей от страха в темной
кладовой.
223

— Деточка моя дорогая! — вопила мать. — Она умрет
от страха! Откройте дверь! Ах, взломайте ее! Неужели
вы, мужчины, ничего не можете сделать?
— Только в Литл-Рок есть человек, который может
открыть эту дверь, ближе никого не найдется, — произнес
мистер Адаме нетвердым голосом. — Боже мой! Спенсер,
что нам делать? Девочка... ей не выдержать долго. Там
не хватит воздуха, а кроме того, с ней сделаются
судороги от испуга.
Мать Агаты, теряя рассудок, колотила в дверь
кулаками. Кто-то необдуманно предложил пустить в ход
динамит. Аннабел повернулась к Джимми, в ее больших
глазах вспыхнула тревога, но она еще не отчаивалась.
Женщине всегда кажется, что нет ничего невозможного
или непосильного для мужчины, которого она боготворит.
— Не можете ли вы что-нибудь сделать, Ральф? Ну,
попробуйте!
Он взглянул на нее, и странная, мягкая улыбка
скользнула по его губам и засветилась в глазах.
— Аннабел, — сказал он, — подарите мне эту розу.
Едва веря своим ушам, она отколола розовый бутон
на груди и протянула ему. Джимми воткнул розу в
жилетный карман, сбросил пиджак и засучил рукава. После
этого Ральф Д. Спенсер перестал существовать, и
Джимми Валентайн занял его место.
— Отойдите подальше от дверей, все отойдите! —
кратко скомандовал он.
Джимми поставил свой чемоданчик на стол и раскрыл
его. С этой минуты он перестал сознавать чье бы то ни
было присутствие. Он быстро и аккуратно разложил
странные блестящие инструменты, тихо насвистывая про
себя, как делал всегда за работой. Все остальные
смотрели на него, словно заколдованные, в глубоком
молчании, не двигаясь с места.
Уже через минуту любимое сверло Джимми плавно
вгрызалось в сталь. Через десять минут, побив
собственные рекорды, он отодвинул засовы и открыл дверь.
Агату, почти в обмороке, но живую и невредимую,
подхватила на руки мать.
Джимми Валентайн надел пиджак и, выйдя из-за
перил, направился к дверям. Ему показалось, что далекий,
когда-то знакомый голос слабо позвал его: «Ральф!» Но
он не остановился.
224

В дверях какой-то крупный мужчина почти загородил
ему дорогу.
— Здравствуй, Бен!—сказал Джимми все с той же
необыкновенной улыбкой. — Добрался-таки до меня! Ну
что ж, пойдем. Теперь, пожалуй, уже все равно.
И тут Бен Прайс повел себя довольно странно.
— Вы, наверно, ошиблись, мистер Спенсер, — сказал
он. — По-моему, мы с вами незнакомы. Вас там, кажется,
дожидается экипаж.
И Бен Прайс повернулся и зашагал по улице.
15 О. Генри Избранное, т. 2

ДРУЗЬЯ ИЗ САН-РОЗАРЙО
Западный экспресс остановился в Сан-Розарио точно
по расписанию, в 8.20 утра. Из одного вагона вышел
мужчина с объемистым черным кожаным портфелем
подмышкой и быстро зашагал по главной улице городка.
Сошли с поезда и другие пассажиры, но они тут же
разбрелись — кто в железнодорожный буфет, кто в салун
«Серебряный доллар», а кто просто примкнул к кучке
зевак, околачивающихся на станции.
Все движения человека с портфелем говорили о том,
что ему чужда нерешительность. Это был невысокий
коренастый блондин с коротко подстриженными волосами
и гладким, энергичным лицом; нос его воинственно
оседлали золотые очки. Он был одет в хороший костюм,
покроя, принятого в Восточных штатах. В нем
чувствовалась если не властность, то во всяком случае твердое,
хотя и сдержанное, сознание собственной силы.
Пройдя три квартала, приезжий очутился в центре
деловой части городка. Здесь улицу, по которой он шел,
пересекала другая, не менее оживленная, и место их
скрещения представляло собой главный узел всей
финансовой и коммерческой жизни Сан-Розарио. На одном
углу стояло здание почты, другой был занят магазином
готового платья Рубенского. На остальных двух углах,
наискосок друг от друга, помещались оба городских
банка — Первый Национальный и Национальный
Скотопромышленный. В Первый Национальный банк и
направился приезжий, ни на минуту не замедляя своих шагов,
пока они не привели его к окошечку в загородке перед
столОхМ главного бухгалтера. Банк открывался только в
226

девять часов, но все служащие уже были на местах и
готовились к началу операций. Главный бухгалтер, занятый
просмотром утренней почты, не сразу заметил посетителя,
остановившегося перед его окошком.
— Мы начинаем с девяти, — сказал он коротко, но
без раздражения в голосе. С тех пор как банки Сан-Ро-
зарио перешли на принятые в больших городах часы
работы, ему часто приходилось давать подобные
разъяснения всяким ранним пташкам.
— Мне это известно, — холодно отчеканил
посетитель.— Разрешите вручить вам мою карточку.
Главный бухгалтер взял протянутый в окошечко
прямоугольник снежнобелого картона и прочел:
Дж. Ф. Ч. Н Е Т Т Л В И К
Ревизор Национальных Банков
— Э-э... пожалуйста, пройдите сюда, мистер... э-э...
Неттлвик. Вы у нас в первый раз... мы, разумеется, не
знали. Вот сюда, пожалуйста.
Не мешкая, ревизор вступил в святая святых банка,
и мистер Эдлинджер, главный бухгалтер, почтенный
джентльмен средних лет, все делавший обстоятельно,
осмотрительно и методично, не без торжественности
представил ему по очереди весь персонал.
— Я, признаться, ожидал Сэма Тэрнера, как
обычно, — сказал мистер Эдлинджер. — Вот уже скоро четыре
года, как нас ревизует Сэм. Но надеюсь, что и вам не в
чем будет нас упрекнуть, учитывая общий застой в
делах. Большой наличностью похвастать не можем, но бурю
выдержим, сэр, бурю выдержим.
— Мистер Тэрнер и я получили от Главного
контролера предписание поменяться районами, — сказал
ревизор все тем же сухим, официальным тоном. — Он теперь
ревизует мои прежние объекты в Южном Иллинойсе и
Индиане. Если позволите, я начну с кассы.
Перри Дорси, кассир, уже раскладывал на мраморном
прилавке наличность кассы для обозрения ревизора. Он
знал, что все у него в порядке, до единого цента, и
опасаться ему решительно нечего, но все-таки нервничал и
волновался. И все в банке нервничали и волновались.
Таким холодом и бездушием веяло от нового ревизора,
15* 227

что-то в нем было такое целеустремленное и
непреклонное, что, казалось, одно его присутствие уже служило
обвинительным актом. Он производил впечатление
человека, который никогда не ошибается сам и не простит
ошибки другому.
Мистер Неттлвик прежде всего ринулся на
наличность кассы и с быстротой и ловкостью фокусника
пересчитал все пачки кредиток. Затем он пододвинул к себе
мокрую губку и проверил каждую пачку. Его тонкие
белые пальцы мелькали, как пальцы пианиста-виртуоза над
клавишами рояля. Он с размаху вытряхнул на прилавок
все содержимое мешка с золотом, и монеты жалобно
звенели, разлетаясь по мраморной доске под его проворными
руками. А когда дело дошло до мелочи, никелевые
монетки так и запорхали в воздухе. Он сосчитал все до
последнего цента. Он распорядился принести весы и
взвесил каждый мешок серебра в кладовой. Он подробно
допрашивал Дорси по поводу каждого кассового
документа — чеков, расписок и т. д., оставшихся со
вчерашнего дня; все это безукоризненно вежливо, но в то же
время с такой таинственной многозначительностью и
таким ледяным тоном, что у бедного кассира горели щеки
и заплетался язык.
Этот новый ревизор был совсем непохож на Сэма
Тэрнера. Сэм входил в банк с веселым шумом, оделял
всех сигарами и принимался рассказывать анекдоты,
услышанные в дороге. С Дорси он обычно здоровался
так: «А, Перри! Ты еще не сбежал со всей кассой?»
Процедура проверки наличности тоже носила несколько
иной характер. Тэрнер со скучающим видом перебирал
пальцами пачки кредиток, потом спускался в кладовую,
наудачу поддевал ногой несколько мешков с серебром, и
на том дело кончалось. До мелочи Сэм Тэрнер не
унижался никогда. «Что я, курица, что ли, чтобы по
зернышку клевать? — говорил он, когда перед ним
выкладывали кучки никелевых монеток. — Сельское хозяйство—
это не по моей части». Но ведь Тэрнер сам был коренным
техасцем, издавна водил дружбу с президентом банка,
а кассира Дорси знал чуть не с пеленок.
В то время, когда ревизор был занят подсчетом
наличности, у бокового подъезда банка остановился
кабриолет, запряженный старой муругой кобылой, и оттуда
вышел майор Томас Б. Кингмен, в просторечии именуемый
228

«майор Том»,—президент Первого Национального. Войдя
в банк и увидя ревизора, считающего деньги, он прошел
прямо в свой «загончик», как он называл отгороженный
барьером угол, где стоял его письменный стол, и
принялся просматривать полученные письма.
Незадолго до этого произошел маленький инцидент,
ускользнувший даже от бдительного взгляда мистера
Неттлвика. Как только ревизор уселся подсчитывать
кассу, мистер Эдлинджер многозначительно подмигнул
Рою Уилсону, пареньку, служившему в банке
рассыльным, и едва заметно наклонил голову в сторону парадной
двери. Рой сразу понял, надел шляпу и не торопясь
пошел к двери с разносной книгой подмышкой. Выйдя из
банка, он прямым сообщением отправился через улицу, в
Национальный Скотопромышленный. Там тоже
готовились к началу занятий. Ни один посетитель пока не
показывался.
— Эй вы, публика! — закричал Рой с фамильярностью
мальчишки и старого знакомого. — Пошевеливайтесь-ка
побыстрей. Приехал новый ревизор, да такой, что ему
пальца в рот не клади. Он сейчас сидит у нас, у Перри
все пятаки пересчитывает. Наши все не знают, куда
деваться со страху, а мистер Эдлинджер мигнул мне, чтобы
я предупредил вас.
Мистер Бакли, президент Национального
Скотопромышленного, — пожилой, тучный мужчина, похожий на
приодевшегося к празднику фермера, услышал слова Роя
и окликнул его из своего кабинета в глубине помещения.
— Что, майор Кингхмен уже в банке? — спросил он
мальчика.
— Да, сэр, он как раз подъехал, когда я вышел,
чтобы идти к вам.
— Мне нужно, чюб ты передал записку майору.
Вручишь ему лично и сразу же, как только вернешься.
Мистер Бакли уселся за стол и принялся писать.
Вернувшись в Первый Национальный, Рой отдал
майору Кингмену конверт с запиской. Майор прочел,
сложил листок и спрятал его в карман жилета. Несколько
минут он сосредоточенно раздумывал, откинувшись на
спинку кресла, потом встал и пошел в банковскую
кладовую. Вернулся он оттуда, держа в руках старомодную
толстую кожаную папку с надписью золотыми буквами:
«Учтенные векселя». В этой папке лежали долговые
229

обязательства клиентов банка вместе с ценными
бумагами, представленными в обеспечение ссуд. Майор довольно
бесцеремонно вытряхнул все бумаги на свой стол и
принялся разбирать их.
Между тем Неттлвик покончил с проверкой кассы.
Его карандаш ласточкой летал по листу бумаги, на
котором он делал свои заметки. Он раскрыл свой черный
портфель, достал оттуда записную книжку, быстро занес
в нее несколько цифр, затем повернулся к Дорси и навел
на него свои блестящие очки. Казалось, его взгляд
говорил: «На этот раз вы благополучно отделались, но...»
— Касса в порядке,—отрывисто бросил ревизор и
тут же атаковал бухгалтера, ведавшего лицевыми
счетами. В течение нескольких минут только и слышно было,
как шелестят страницы гросбуха и взвиваются в воздух
листы балансовых ведомостей.
— Как часто вы составляете баланс по лицевым
счетам? — спросил вдруг ревизор.
— Э-э... раз в месяц, — пролепетал бухгалтер, думая
о том, сколько лет ему могут дать за это.
— Правильно, — сказал ревизор, устремляясь к
старшему бухгалтеру, который уже поджидал его, держа
наготове отчеты по операциям с заграничными банками.
Здесь тоже все оказалось в полном порядке. Затем
квитанционные книжки на депонированные ценности.
Шуршат перелистываемые корешки — раз-раз-раз — так! В
порядке. Список лиц, превысивших свой кредит,
пожалуйста. Благодарю вас. Гм, гм. Неподписанные векселя
банка? Хорошо.
Настала очередь главного бухгалтера, и
добродушный мистер Эдлинджер от волнения то и дело снимал
очки и тер вспотевшую переносицу под ураганным огнем
вопросов, касавшихся количества акций, обращения,
нераспределенных прибылей, недвижимой собственности,
принадлежащей банку, и акционерного капитала.
Вдруг Неттлвик почувствовал, чго кто-то стоит у него
за спиной, и, оглянувшись, увидел старика лет
шестидесяти, высокого и кряжистого, с пышной седой гривой,
жесткой бородой и проницательными голубыми глазами,
которые, не мигнув, выдержали устрашающий блеск
ревизорских очков.
— Э-э... мистер Кингмен, наш президент... мистер
Неттлвик, — представил главный бухгалтер.
230

Они обменялись рукопожатиями. Трудно было
представить себе двух человек, более непохожих, чем эти
двое. Один был законченным продуктом мира прямых
линий, стандартных взглядов и официальных отношений.
В другом чувствовалось что-то более вольное, широкое,
близкое к природе. Том Кингмен не был скроен по
определенному образцу. Он успел побывать погонщиком
мулов, ковбоем, объездчиком, солдатом, шерифом,
золотоискателем и скотоводом. И теперь, когда он стал
президентом банка, старые товарищи по прериям, вместе с
ним проводившие дни в седле и ночи в палатке, не
находили в нем особых перемен. Он составил себе
состояние, когда цены на техасский скот взлетели вверх, и тогда
основал Первый Национальный банк Сан-Розарио.
Несмотря на его природное великодушие и подчас
неосмотрительную щедрость по отношению к старым друзьям,
дела банка шли хорошо, потому что майор Том Кингмен
умел разбираться не только в скотине, но и в людях.
Последние годы были неблагоприятными для скотоводов,
и банк майора оказался одним из немногих, которые не
понесли больших потерь.
— Ну-с, так, — сказал ревизор, вытаскивая из
кармана часы. — Осталось только проверить ссуды. Если не
возражаете, мы сейчас этим и займемся.
Он провел ревизию Первого Национального с почти
рекордной быстротой, но в то же время с дотошностью,
которая была ему свойственна во всем. Правда, дела
банка находились в идеальном порядке, и это облегчило
задачу. Он знал, что в городе есть еще один только банк.
Правительство платило ему двадцать пять долларов за
каждую ревизию. Вероятно, проверка выданных ссуд и
учтенных векселей займет у него здесь не больше
получаса. После этого можно будет немедленно перейти к
ревизии второго банка и поспеть на поезд 11,45. Больше
поездов в нужном ему направлении в этот день не было,
и если он на него не поспеет, придется ночевать и
провести завтрашний, воскресный, день в этом скучном
западном городишке. Вот почему мистер Неттлвик так
спешил.
— Прошу вас к моему столу, сэр, — сказал майор
Кингмен своим густым низким голосом, в котором
ритмическая напевность речи южанина сочеталась с чуть
гнусавым акцентом жителя Запада. — Я вам помогу зГ^этом.
231

Никто у нас в банке не знает каждый вексель так, как
знаю я. Есть там молодняк, который не совсем твердо
стоит на ногах, а у иных не хватает, пожалуй, лишнего
клейма на спине, но когда подойдет срок, все окажется
в полном порядке.
Оба уселись за стол президента банка. Для начала
ревизор с быстротой молнии просмотрел все векселя,
затем подытожил цифры и убедился, что общий итог
сходится с суммой, значащейся в книге ежедневного
баланса. После этого он перешел к более крупным ссудам,
обстоятельно вникая в каждую передаточную надпись,
каждый документ, представленный в обеспечение.
Казалось, новый ревизор рыщет, петляет, неожиданно
бросается из стороны в сторону, точно ищейка,
вынюхивающая след. Наконец, он отодвинул в сторону все бумаги,
за исключением пяти или шести, которые аккуратной
стопочкой сложил перед собою, и обратился к майору
Кингмену с небольшой, сухо официальной речью:
— Я считаю, сэр, что дела вашего банка находятся в
отменном состоянии, учитывая неурожайный год и
неблагоприятную конъюнктуру в скотопромышленности по
вашему штату. Счета и книги ведутся аккуратно и точно.
Просроченных платежей немного, и убыток по ним
предвидится сравнительно небольшой. Я бы рекомендовал
вам потребовать возврата наиболее крупных ссуд, а в
дальнейшем, впредь до нового оживления в делах,
ограничиваться предоставлением лишь краткосрочных займов
на два, на три месяца или же онкольных ссуд. Теперь
еще только одно дело, и я буду считать ревизию
законченной. Вот здесь передо мной шесть документов, всего
на сумму около сорока тысяч долларов. В обеспечение
этой суммы, согласно описи, представлены различные
акции, облигации и другие бумаги общей ценностью на
семьдесят тысяч долларов. Однако здесь, в делах,
указанные бумаги отсутствуют. По всей вероятности, они у вас
хранятся в сейфе или в кладовых байка. Я хотел бы
с ними ознакомиться.
Майор Том смело устремил свои голубые глаза на
ревизора.
— Нет, сэр, — сказал он тихим, но твердым голосом,—
ни в сейфе, ни в кладовых этих ценностей нет. Я взял их.
Можете считать* меня лично ответственным за их отсут-
ствие0
232

Дрожь волнения прохватила Неттлвика. Этого он
никак не ожидал. Под самый конец охоты вдруг напасть
на след — и на какой след!
— Вот как, — сказал ревизор. Затем, выждав
немного, спросил:—Может быть, вы объясните несколько
подробнее?
— Ценности взял я, — повторил майор. — Взял не
для себя лично, но чтобы выручить старого друга,
который попал в беду. Пройдемте в кабинет, сэр, там нам
будет удобнее беседовать на эту тему.
Он повел ревизора В кабинет, находившийся в глубине
помещения, и, войдя, затворил за собой дверь. В
комнате стояли: письменный стол, еще один стол
обыкновенный и несколько кожаных кресел. На стене висела
голова техасского быка с размахом рогов в добрых пять
футов. Напротив красовалась старая кавалерийская
сабля майора, служившая ему в сражениях при Шило и
Форт-Пиллоу.
Майор пододвинул кресло Неттлвику, а сам уселся
у окна, откуда ему видно было здание почты и
украшенный лепкой известняковый фасад Национального
Скотопромышленного банка. Он не спешил начинать
разговор, и Неттлвик решил, что, пожалуй, легче всего будет
проломить лед с помощью чего-то почти столь же
холодного — официального предупреждения.
— Вам, разумеется, известно,—сказал он, — что
ваше заявление, если только вы не найдете возможным от
него отказаться, чревато крайне серьезными
последствиями. Вам также известно, что я обязан предпринять,
получив такое заявление. Я должен буду обратиться к
комиссару Соединенных Штатов и сделать...
— Знаю, все знаю, — перебил майор Том,
останавливая его движением руки. — Неужели вы думаете, что
президент банка может быть не осведомлен в
вопросах финансового законодательства! Делайте то, что
является вашей обязанностью. Я не прошу никакого
снисхождения. Но раз я уже упомянул о своем друге, я хотел
бы рассказать вам про Боба.
Неттлвик поудобнее устроился в кресле. Теперь уже
не могло быть и речи о том, чтобы сегодня же уехать
из Сан-Розарио. Придется немедленно телеграфировать
Главному контролеру; придется испросить у комиссара
Соединенных Штатов ордер на арест майора Кингмена;
233

возможно, за этим последует распоряжение закрыть банк
ввиду исчезновения ценных бумаг, представленных в
обеспечение ссуды. Это было не первое преступление,
раскрытое ревизором Неттлвиком. Раз или два в жизни ему
случилось вызвать своими разоблачениями такую бурю
человеческих страстей, что под ее напором едва не
поколебался невозмутимый покой его чиновничьей души.
Бывало, что солидные банковские дельцы валялись у него
в ногах и рыдали, точно женщины, моля о пощаде — об
отсрочке, о снисхождении к одной-единственной
допущенной ими ошибке. Один главный бухгалтер
застрелился за своим столом у него на глазах. И ни разу он
не встречал человека, который в критическую минуту
держал бы себя с таким хладнокровным достоинством,
как этот суровый старик из западного городка. Неттлвик
почувствовал, что такой человек имеет право на то, чтобы
его хотя бы выслушали со вниманием. Облокотясь на
ручку кресла и подперев свой квадратный подбородок
пальцами правой руки, ревизор приготовился слушать
исповедь президента Первого Национального банка Сан-
Розарио.
— Если у вас есть друг, — начал майор Том
несколько нравоучительным тоном, — испытанный друг, с
которым за сорок лет вы прошли огонь, и воду, и медные
трубы, и чертовы зубы, вы не можете отказать этому
другу, когда он вас просит о маленькой услуге.
(«Например, присвоить для него на семьдесят тысяч
долларов ценных бумаг», — мысленно заметил ревизор.)
— Мы с Бобом вместе были ковбоями в молодости, —
продолжал майор. Он говорил медленно, с расстановкой,
задумчиво, словно мысли его были гораздо больше
заняты прошлым, чем теми серьезными осложнениями, ко-
торыхми ему грозило настоящее. — И вместе искали
золото и серебро в Аризоне, Нью-Мексико и во многих
районах Калифорнии. Мы оба участвовали в войне
шестьдесят первого года, хотя служили в разных частях.
Плечом к плечу мы дрались с индейцами и конокрадами;
больше месяца голодали в горах Аризоны, в хижине,
погребенной под снежными сугробами в два$Ьать футов
вышиной; носились по прерии, объезжая стада, когда
ветер дул с такой силой, что молнию относило в
сторону,— да, всякие мы с Бобом знавали времена, после
того как впервые повстречались на ранчо «Якорь», в за-
234

гоне, где клеймили скот. И не раз с тех пор нам
приходилось выручать друг друга в трудную минуту. Тогда
считалось в порядке вещей поддержать товарища, и
никто себе этого не ставил в особую заслугу. Ведь назавтра
этот товарищ мог точно так же понадобиться вам —
чтобы помочь отбиться от целого отряда апашей или
туго перевязать вам ногу после укуса гремучей змеи и
мчаться на лошади за бутылкой виски. Так что в конце
концов это выходило всегда услуга за услугу, и если вы
не по совести поступали с другом, — что ж, вы
рисковали, что в нужный момент не на кого будет опереться
самому. Но Боб был выше таких житейских расчеюв. Он
никогда не останавливался на полдороге.
Двадцать лет назад я был шерифом этого округа, а
Боба я взял к себе на должность главного помощника.
Это было еще до бума в скотопромышленности, во время
которого мы оба составили себе состояние. Я совмещал
в своем лице шерифа и сборщика налогов, что для меня
в ту пору являлось большой удачей. Я уже был женат, и
у меня было двое детей, мальчик и девочка, четырех и
шести лет. Жили мы в хорошеньком домике возле
Управления округа, платить за квартиру не приходилось, так
что у меня даже завелись кое-какие сбережения.
Большую часть канцелярской работы делал Боб. Оба мы
успели побывать во всяких передрягах, знавали и
лишения и опасности, и вы даже представить себе не можете,
до чего хорошо было сидеть вечерами в тепле и уюте,
под надежным кровом, слушать, как дождь или град
барабанит по окнам, и знать, что утром, встав с постели,
можно побриться и люди, обращаясь к тебе, будут
называть тебя «мистер». Жена у меня была редкая
женщина, ребятишки — просто прелесть, а кроме того,
старый друг находился тут же и делил со мной первые
радости зажиточной жизни и крахмальных сорочек — чего
же .мне было еще желать? Да, могу сказать, что я тогда
был по-настоящему счастлив.
Майор вздохнул и мельком поглядел в окно. Ревизоо
переменил ^рзу в кресле и подпер подбородок другой
рукой.
— Как-то зимою, — продолжал свой рассказ майор,—
налоги вдруг стали поступать со всех сторон сразу, и я
целую неделю не мог выбрать время отнести деньги в
банк. Я складывал чеки в коробку из-под сигар, а монеты
233

ссыпал в мешок и запирал то и другое в большой сейф,
стоявший в моей канцелярии.
Я сбился с ног за эту неделю, да и вообще со
здоровьем у меня тогда было неладно. Нервы расшалились,
сон стал беспокойный. Доктор определил у меня болезнь
с каким-то мудреным медицинским названием и даже
прописал мне лекарство. А тут еще ко всему я ложился
спать с постоянной мыслью об этих деньгах. Правда,
тревожиться у меня не было оснований—сейф был
надежный, и, кроме меня и Боба, никто не знал секрета
замка. В пятницу вечером, когда я запирал мешок в сейф,
в нем было около шести с половиной тысяч долларов
звонкой монетой. Утром в субботу я, как всегда,
отправился в канцелярию. Сейф был заперт, Боб сидел за
своим столом и что-то писал. Я отпер сейф и увидел, что
мешок с деньгами исчез. Я позвал Боба, поднял тревогу,
спеша сообщить всем о грабеже. Меня поразило, что Боб
отнесся к происшествию довольно спокойно — ведь он не
мог не знать, насколько это серьезно и для меня и для
пего.
Прошло два дня, а мы все еще не напали на след
преступников. Это не могли быть обыкновенные
грабители, потому что замок сейфа не был поврежден. Кругом,
должно быть, уже пошли разговоры, потому что на
третий день вдруг вбегает в комнату Алиса, моя жена, а с
ней оба малыша; глаза у нее горят, и она как топнет
ногой, как закричит: «Негодяи, как они смеют! Том,
Том!» — и без чувств повалилась мне на руки, а когда
нам, наконец, удалось привести ее в себя, она уронила
голову на грудь и заплакала горькими слезами — в
первый раз с того дня, как она согласилась принять имя
Тома Кингмена и разделить его судьбу. А Джек и Зилла,
ребятишки, они, бывало, если только им разрешат зайти
в канцелярию, кидаются на Боба, точно тигрята, не
оторвешь — а тут стоят и жмутся друг к другу, как пара
перепуганных куропаток, только с ноги на ногу
переминаются. Для них это было первое знакомство с теневой
стороной жизни. Смотрю, Боб оставил свою работу, встал
и, не говоря ни слова, вышел из комнаты. В те дни у нас
как раз шла сессия совета присяжных, и вот на
следующее утро Боб явился к ним и признался в краже
денег из сейфа. Он сказал, что проиграл их в покер. Через
236

четверть часа состоялось решение о передаче дела в суд,
и я получил приказ арестовать человека, который мне
много лет был роднее, чем тысяча братьев.
Я взял ордер на арест, предъявил его Бобу и
говорю:
— Вот мой дом, а вот моя канцелярия, а вон там —
Мэйн, а в той стороне — Калифорния, а вот за этими
горами — Флорида, и куда хочешь, туда и отправляйся
вплоть до дня суда. Я за тебя отвечаю, и я
ответственности не боюсь. В назначенный день будь здесь — и все.
— Спасибо, Том, — говорит он, так это даже
небрежно. — Я, собственно, и надеялся, что ты меня не будешь
сажать под замок. Суд состоится в будущий
понедельник, так если ты не возражаешь, я пока побуду здесь, в
канцелярии. Вот только одна просьба у меня к тебе есть.
Если можно, пусть ребята разок-другой выйдут во двор,
мне бы хотелось с ними поиграть.
— О чем же тут просить? — возразил я. — И они
пусть выходят, и ты выходи. И ко мне домой приходи
во всякое время, как и раньше.
Видите ли, мистер Неттлвик, вора в друзья не
возьмешь, но и друга так сразу в воры не разжалуешь.
Ревизор ничего не ответил. В эту самую минуту
послышался резкий свисток паровоза. Это прибывал на
станцию поезд узкоколейки, подходивший к Сан-Розарио
с юга. Майор наклонил голову и с минуту
прислушивался, потом взглянул на часы. Было 10.35. Поезд
пришел во-время. Майор продолжал свой рассказ.
— Итак, значит, Боб все время оставался в
канцелярии, читал газеты, курил. Его работу я поручил другому
помощнику, и мало-помалу волнение, вызванное всей этой
историей, улеглось.
Как-то раз, когда мы с Бобом были в
канцелярии одни, он вдруг подошел к столу, за которым я
сидел. Вид у него был хмурый и вроде усталый — так
он, бывало, выглядел после того, как целую ночь
стоял на страже в ожидании индейцев или объезжал
стада.
— Том, — сказал он, — это куда тяжелее, чем одному
драться с целой толпой краснокожих, тяжелее, чем
лежать в пустыне, где на сорок миль кругом нет ни капли
воды; но ничего, я выдержу до конца. Ты же меня
знаешь. Но если б ты мне подал хоть какой-нибудь знак,
237

хоть сказал бы: «Боб, я все понимаю», — мне было бы
куда легче.
Я удивился.
— О чем это ты говоришь, Боб? — спросил я. — Ты
сам знаешь, что я бы с радостью горы перевернул, чтобы
помочь тебе. Но убей меня, если я понимаю.
— Ну, ладно, Том, — только и сказал он в ответ,
отошел от меня и снова взялся за свою газету и сигару.
И только в ночь перед судом я понял, что означали
его слова. Вечером, ложась в постель, я почувствовал, что
у меня опять начинается уже знакомое неприятное
состояние — нервная дрожь и какой-то туман в голове.
Заснул я около полуночи. А проснувшись, увидел, что стою
полуодетый в одном из коридоров управления. Боб
держит меня за одну руку, доктор, лечивший всю нашу
семью, — за другую, а Алиса трясет меня за плечи и
плачет. Оказалось, что она еще вечером, потихоньку от меня,
послала за доктором, а когда он пришел, меня не нашли
в постели и бросились искать повсюду.
— Лунатизм, — сказал доктор.
Мы все вернулись домой, и доктор стал рассказывать
нам о том, какие удивительные вещи проделывают иногда
люди, подверженные лунатизму. Меня стало
познабливать после моей ночной прогулки, и так как жена в это
время зачем-то вышла, я полез в большой старый шкаф
за стеганым одеялом, которое я там как-то заприметил.
Когда я вытащил одеяло, из него выпал мешок с
деньгами — тот самый мешок, за кражу которого Боба
должны были наутро судить и приговорить к
наказанию.
— Тысяча гремучих змей и одна ящерица! Как он
сюда попал? — заорал я, и, наверно, всем было ясно, что
я в самом деле вне себя от удивления.
Тут Боба осенило.
— Ах ты, соня несчастный! — сказал он, сразу
становясь прежним Бобом. — Да ведь это ты его сюда
положил. Я видел, как ты отпер сейф и вынул мешок, а
потом я пошел за тобою следом. И вот в это окно увида-л,
как ты прятал мешок в шкаф.
— Так какого же дьявола ты, баранья твоя голова,
дубина стоеросовая, сказал, будто это ты украл деньги?
— Ведь я же не знал, что ты все это делал во сне, —
просто ответил Боб.
238

Я поймал его взгляд, устремленный на дверь той
комнаты, где спали Зилла и Джек, и мне стало ясно, что
понимал Боб под словом «дружба».
Майор Том замолчал и снова посмотрел в окно.
Напротив, на широком зеркальном окне, украшавшем
фасад Национального Скотопромышленного банка, кто-то
вдруг спустил желтую штору, хотя солнце еще не так
высоко поднялось, чтобы нужно было принимать столь
энергичные меры в защиту от его лучей.
Неттлвик выпрямился в кресле. Он слушал рассказ
майора терпеливо, но без особого интереса. Рассказ этот
явно не относился к делу и уж, конечно, никак не мог
^злиять на дальнейший ход событий. Все эти жители
лада, думал ревизор, страдают избытком чувствитель-
сти. Настоящие деловые люди из них не получаются.
* просто нужно защищать от их друзей. Повидимому,
^йору больше сказать нечего. А то, что он сказал, не
шяет дела.
— Я хотел бы знать, — сказал ревизор, — имеете ли
добавить еще что-нибудь, непосредственно касаю-
.ся вопроса о похищенных ценностях?
— Похищенных ценностях, сэр? — Майор Том круто
,ернулся в своем кресле, и его голубые глаза сверк-
4и прямо в лицо ревизору. — Что вы этим хотите ска-
ь, сэр?
Он вытащил из кармана перетянутую резинкой пачку
куратно сложенных бумаг, бросил ее Неттлвику и под-
.ся на ноги.
— Все ценности здесь, сэр, все до последней акции
блигации. Я вынул их из папки с векселями в то
чдя, как вы подсчитывали наличность. Прошу вас, про-
/ге и убедитесь сами.
Майор распахнул дверь и вышел в операционный зал
ка. Неттлвик, ошеломленный, недоумевающий, злой
битый с толку, поплелся следом. Он чувствовал, что
<, ним не то чтобы подшутили, но скорей использовали
в качестве пешки в какой-то сложной и непонятной
него игре. И при этом, пожалуй, довольно непочти-
ViO отнеслись к его официальному положению. Но ему
а что было ухватиться. Официальный отчет о том, что
~зошло, выглядел бы нелепо. И какое-то внутреннее
гво подсказывало ревизору, что никогда он не узнает
деле больше, чем знает сейчас.
239

Неттлвик безучастно, машинально проверил
переданные ему майором бумаги, убедился, что все в точности
соответствует описи, взял свой черный портфель и ст#л
прощаться.
— Должен все же заметить, — сказал оя, негодующе
сверкнув очками на майора Кингмена, — что ваш
поступок, ваша попытка ввести меня в заблуждение, которую
вы так и не пожелали объяснить, мне представляется "не
вполне уместной ни как шаг делового человека, ни к#к
шутка. Я лично таких вещей не понимаю.
Майор Том посмотрел на него ясным и почти
ласковым взглядом.
— Сынок,—сказал он, — в прериях и каньон
среди зарослей чапарраля, есть много такого, чего вам
понять. Но во всяком случае позвольте поблагодари
вас за то, что вы так терпеливо слушали скучные рс
сказни болтливого старика. Нас, старых техасцев, хлеб(
не корми, дай только поговорить о старине, о друзь
и приключениях молодости. Здесь у нас это каждг
знает, и потому стоит только начать: «Когда я был мо
дым...» — как все уже разбегаются в разные сторс
Вот мы и рады рассказывать свои сказки свежему че
веку.
Майор улыбнулся, но ревизора это не тронуло, и <
холодно откланявшись, поспешил покинуть банк. Ви,
было, как он твердым шагом наискосок перешел уль
и скрылся в подъезде Национального Cкoтoпpoмышлv
ного банка.
Усевшись за свой стол, майор Том достал из жш
ного кармана записку, которую ему принес Рой. Тогд
только наскоро проглядел ее содержание, а теперь, не
ропясь, перечитал еще раз, и в глазах у него при °
прыгали лукавые искорки. Вот что он прочел:
«Дорогой Том!
Мне сейчас сообщили, что у тебя там хозяйнич
одна из ищеек дяди Сэма, а это значит, что через u
другой доберутся и до нас. Так вот, хочу попросить ^
об одной услуге. У нас сейчас в кассе всего 2200 до..
ров наличными, а должно быть ,по закону 20 000. В*
вечером я дал 18 000 Россу и Фишеру на покупку па,
скота у старика Гибсона. Они на этом деле заработ
240

через месяц не меньше 40 000, но от этого моя касса
сегодня не покажется ревизору полнее. А документов
я ему показать не могу, потому что выдал эти деньги не
под векселя, а под простые расписки без всякого
обеспечения — мы-то с тобой знаем, что Пинк Росс и Джим
Фишер ребята золотые и не подведут. Помнишь Джима
Фишера: это он тогда застрелил банкомета в Эль-Пасо.
Я уже телеграфировал Сэму Брэдшо, чтоб он мне
прислал 20 000 из своего банка, но их привезут только с
поездом, который приходит по узкоколейке в 10.35. Если
ревизор обнаружит в кассе только 2200 долларов, он
закроет банк, а этого допускать нельзя. Том, ты должен
задержать этого ревизора. Что хочешь делай, а задержи,
хотя бы тебе для этого пришлось связать его веревкой и
сесть ему на голову. После прихода поезда следи за
нашим окном; если ты увидишь, что на нем опустили
штору, значит деньги уже в кассе. А до того ты ревизора
не выпускай. Я на тебя рассчитываю, Том.
Твой старый товарищ
Боб Бакли
Президент Национального
Скотопромышленного банка».
Дочитав до конца, майор неторопливо порвал записку
на мелкие клочки и бросил в корзину. При этом он
усмехнулся с довольным видом.
— Ах ты, старый ветрогон, ковбойская твоя душа! —
весело пробормотал он себе под нос. — Вот теперь я хоть
немножко сквитался с тобой за ту услугу, которую ты
хотел оказать мне в бытность мою шерифом, двадцать
лет тому назад.
16 О Генри. Избранное, т. 2

Из сборника
«НА ВЫБОР»
1909
ТРЕТИЙ ИНГРЕДИЕНТ
Так называемый «Меблированный дом Валламбро-
за» — не настоящий меблированный дом. Он состоит из
двух старинных буро-каменных особняков, слитых
воедино. Нижний этаж с одной стороны оживляют шляпки
и шарфы в витрине модистки, с другой — омрачают
устрашающая выставка и вероломные обещания
дантиста — «Лечение без боли». В «Валламброзе» можно
снять комнату за два доллара в неделю, а можно и за
двадцать. Население ее составляют стенографистки,
музыканты, биржевые маклеры, продавщицы, репортеры,
начинающие художники, процветающие жулики и прочие
лица, свешивающиеся через перила лестницы всякий раз,
как у парадной двери раздастся звонок.
Мы поведем речь только о двух обитателях «Валлам-
брбзы», при всем нашем уважении к их многочисленным
соседям.
Когда однажды в шесть часов вечера Хетти Пеппер
возвращалась в свою комнату в «Валламброзе» (третий
этаж, окно во двор, три доллара пятьдесят центов в
неделю), нос и подбородок ее были заострены больше
обычного. Утонченные черты лица—типичный признак
человека, получившего расчет в универсальном магазине,
где он проработал четыре года, и оставшегося с
пятнадцатью центами в кармане.
Пока Хетти поднимается на третий этаж, мы успеем
вкратце рассказать ее биографию.
Четыре года назад Хетти вошла в «Лучший
универсальный магазин» вместе с семьюдесятью пятью другими
242

девушками, желавшими получить место в отделении
дамских блузок. Фаланга претенденток являла собой
ошеломляющую выставку красавиц, с обшим количеством
белокурых волос, которых хватило бы не на одну леди
Годиву, а на целую сотню.
Деловитый, хладнокровный, безличный, плешивый
молодой человек, который должен был отобрать шесть
девушек из этой толпы чающих, почувствовал, что
захлебывается в море дешевых духов, под пышными белыми
облаками с ручной вышивкой. И вдруг на горизонте
показался парус. Хетти Пеппер, некрасивая, с
презрительным взглядом маленьких зеленых глаз, с шоколадными
волосами, в скромном полотняном костюме и вполне
разумной шляпке, предстала перед ним, не скрывая от
мира ни одного из своих двадцати девяти лет.
«Вы приняты!» — крикнул плешивый молодой
человек, и это было его спасением. Вот так и случилось, что
Хетти начала работать в «Лучшем магазине». Рассказ
о том, как она стала, наконец, получать восемь долларов
в неделю, был бы компиляцией из биографий Геркулеса,
Жанны д'Арк, Уны, Иова и Красной Шапочки. Сколько
ей платили вначале — этого вы от меня не узнаете.
Сейчас вокруг этих вопросов разгораются страсти, и я вовсе
не хочу, чтобы какой-нибудь миллионер, владелец
подобного магазина, взобрался по пожарной лестнице к окну
моего чердачного будуара и начал швырять в меня
камни.
История увольнения Хетти из «Лучшего магазина»
так похожа на историю ее поступления туда, что я боюсь
показаться однообразным.
В каждом отделении магазина имеется заведующий —
вездесущий, всезнающий и всеядный человек в красном
галстуке и с записной книжкой. Судьбы всех девушек
данного отделения, живущих на (см. данные Бюро
торговой статистики) долларов в неделю, целиком в его
руках.
В отделении, где работала Хетти, заведующим был
деловитый, хладнокровный, безличный, плешивый
молодой человек. Когда он ходил по своим владениям, ему
казалось, что он плывет по морю дешевых духов, среди
пышных белых облаков с машинной вышивкой. Обилие
сладкого ведет к пресыщению. Некрасивое лицо Хетти
Пеппер, ее изумрудные глаза и шоколадные волосы
16* 243

казались ему желанным зеленым оазисом в пустыне
приторной красоты. В укромном углу за прилавком он
нежно ущипнул ее руку на три дюйма выше локтя, но тут
же отлетел на три фута, отброшенный ее мускулистой
и не слишком лилейной ручкой. Теперь вы 'знаете,
почему тридцать минут спустя Хетти Пеппер
пришлось покинуть «Лучший магазин» с тремя медяками
в кармане.
Сегодня утром фунт говяжьей грудинки стоит шесть
центов. Но в тот день, когда Хетти Пеппер была
освобождена от работы в универсальном магазине, он стоил
семь с половиной центов. Только благодаря этому и стал
возможен наш рассказ. Иначе на оставшиеся четыре
цента можно было бы...
Но сюжет почти всех хороших рассказов в мире
построен на неустранимых препятствиях, поэтому не
придирайтесь, пожалуйста.
Купив говяжьей грудинки, Хетти поднималась в свою
комнату (окно во двор, три доллара пятьдесят центов
в неделю). Порция вкусного, горячего тушеного мяса на
ужин, крепкий сон — и утром она будет готова снова
искать подвигов Геркулеса, Жанны д'Арк, Уны, Иова и
Красной Шапочки.
В своей комнате она достала из крошечного
шкафчика глиняный сотейник и стала шарить во всех
кульках и пакетах в поисках картошки и лука. В
результате этих поисков нос и подбородок ее заострились еще
больше.
Ни картошки, ни лука! Но разве можно приготовить
тушеное мясо из одного мяса? Можно приготовить
устричный суп без устриц, черепаший суп без черепах,
кофейный торт без кофе, но приготовить тушеное мясо
без картофеля и лука совершенно невозможно.
Правда, в крайнем случае и одна говяжья грудинка
может послужить защитой от голода. Положить соли,
перцу и столовую ложку муки, предварительно
размешав ее в небольшом количестве холодной воды, и
сойдет. Будет не так вкусно, как омары по-ньюбургски,
и ие так роскошно, как праздничный пирог, но —
сойдет.
Хетти взяла сотейник и отправилась в конец
коридора. Согласно рекламе «Валламброзы», там находился
водопровод, но, между нами говоря, он проводил воду не
244

всегда и лишь скупыми каплями; впрочем, техническим
подробностям здесь не место. Там же была раковина,
около которой часто встречались валламброзки,
приходившие сюда выплеснуть кофейную гущу и поглазеть на
чужие кимоно.
У этой раковины Хетти увидела девушку с густыми
темнозолотистыми волосами и жалобным выражением
глаз, которая мыла под краном две большие ирландские
картофелины. Мало кто знал «Валламброзу» так хорошо,
как Хетти. Кимоно были ее энциклопедией, ее
справочником, ее агентурным бюро, где она черпала сведения
о всех прибывающих и выбывающих. От одного розового
кимоно с зеленой каймой она давно узнала, что девушка
с двумя картофелинами — художница; рисует миниатюры,
а живет под самой крышей в мансарде, или, как принято
выражаться, в студии. Хетт» не очень точно знала, что
такое миниатюра, но была уверена, что это не дом,
потому что маляры, хоть и носят забрызганные краской
комбинезоны и на улице всегда норовят заехать своей
лестницей вам в лицо, у себя дома, как известно,
поглощают огромное количество пищи.
Картофельная девушка была тоненькая и маленькая
и обращалась со своими картофелинами, как старый
холостяк с младенцем, у которого режутся зубки. В правой
руке она держала тупой сапожный нож, которым и
начала чистить одну из картофелин.
Хетти заговорила с ней самым официальным тоном,
но было ясно, что уже со второй фразы она готова
сменить его на веселый и дружеский.
— Простите, что я вмешиваюсь не в свое дело, —
сказала она, — но если так чистить картошку, очень много
пропадает. Это молодая картошка, ее надо скоблить.
Дайте, я покажу.
Она взяла картофелину и нож и начала показывать.
— О, благодарю вас, — пролепетала художница. —
Я не знала. Мне и самой было жалко так много
срезать. Но я думала, что картофель всегда нужно
чистить. Ведь знаете, когда сидишь на одной картошке,
очистки тоже имеют значение.
— Послушайте, дорогая, — сказала Хетти, и нож ее
заАмер в воздухе, — вам что, тоже не сладко приходится?
245

Миниатюрная художница улыбнулась голодной
улыбкой.
— Да, пожалуй. Спрос на искусство, во всяком
случае на то, которым я занимаюсь, что-то не очень велик.
У меня на обед только вот этот картофель. Но это не так
уж плохо, если есть его горячим, с солью, и немножко
масла.
— Дитя мое, — сказала Хетти, и мимолетная улыбка
смягчила ее суровые черты, — сама судьба свела нас.
Я тоже оказалась на бобах. Но дома у меня есть кусок
мяса, величиной с комнатную собачку. А картошку я
пыталась достать всеми способами, разве только богу не
молилась. Давайте объединим наши интендантские
склады и сделаем жаркое. Готовить будем у меня. Теперь бы
еще луку достать! Как вы думаете, милая, не завалилось
ли у вас с прошлой зимы немного мелочи за подкладку
котикового манто? Я бы сбегала за луком на угол к
старику Джузеппе. Жаркое без лука хуже, чем званый чай
без сластей.
— Зовите меня Сесилия, — сказала художница. — Нет,
я уже три дня как истратила последний цент.
— Значит, лук придется отставить, — сказала
Хетти. — Я бы заняла луковицу у сторожихи, да не
хочется мне, чтобы они сразу догадались, что я без
работы. А хорошо бы нам иметь луковку!
В комнате продавщицы они занялись
приготовлением ужина. Роль Сесилии сводилась к тому, что
она беспомощно сидела на кушетке и воркующим
голоском просила, чтобы ей разрешили хоть чем-нибудь
помочь.
Хетти залила мясо холодной соленой водой и
поставила на единственную горелку газовой плитки.
— Хорошо бы иметь луковку! — сказала она, кончая
скоблить картофель.
На стене, напротив кушетки, был приколот яркий,
кричащий плакат, рекламирующий новый паром
железнодорожной линии, построенный с целью сократить путь
между Лос-Анжелосом и Нью-Йорком на одну восьмую
минуты.
Оглянувшись посреди своего монолога, Хетти
увидела, что по щекам ее гостьи струятся слезы, а глаза
устремлены на идеализированное изображение
несущегося по пенистым волнам парохода.
246

— В чем дело, Сесилия, милая? — сказал Хетти,
прерывая работу. — Очень уж скверная картинка? Я
плохой критик, но мне казалось, что она немножко
оживляет комнату. Конечно, художница-маникюристка сразу
может сказать, что это гадость. Если хотите, я ее сниму...
Ах, боже мой, если б у нас был лук!
Но миниатюрная миниатюристка отвернулась и
зарыдала, уткнувшись носиком в грубую обивку.
Здесь таилось что-то более глубокое, чем чувство
художника, оскорбленного видом скверной литографии.
Хетти поняла. Она уже давно примирилась со своей
ролью. Как мало у нас слов для описания свойств
человека! Чем ближе к природе слова, которые слетают с
наших губ, тем лучше мы понимаем друг друга. Выражаясь
фигурально, можно сказать, что среди людей есть
Головы, есть Руки, есть Ноги, есть Мускулы, есть Спины,
несущие тяжелую ношу.
Хетти была Плечом. Плечо у нее было костлявое,
острое, но всю ее жизнь люди склоняли на это плечо свои
головы (как метафорически, так и буквально) и
оставляли на нем все свои горести или половину их.
Подходя к жизни с анатомической точки зрения, которая не
хуже всякой другой, можно сказать, что Хетти на роду
было написано стать Плечом. Едва ли были у кого-нибудь
более располагающие к доверию ключицы.
Хетти было только тридцать три года, и она еще не
перестала ощущать легкую боль всякий раз, как юная
хорошенькая головка склонялась к ней в поисках
утешения. Но один взгляд в зеркало неизменно помогал ей,
как лучшее болеутоляющее средство. Так и теперь она
строго глянула в потрескавшееся старое зеркало над
газовой плиткой, немного убавила огонь под булькающим
в сотейнике мясом с картошкой и, подойдя к кушетке,
прижала головку Сесилии к своему плечу-исповедальне.
— Ну, моя хорошая, — сказала она, — выкладывайте
все, как было. Я теперь вижу, это вас не искусство
расстроило. Вы познакомились с ним на пароме, так ведь?
Ну же, успокойтесь, Сесилия, милая, и расскажите все
своей... своей тете Хетти.
Но молодость и печаль должны сначала излить
избыток вздохов и слез, что подгоняют барку романтики
к желанным островам. Вскоре, однако, прильнув к
жилистой решетке исповедальни, кающаяся грешница — или
247

благословенная причастница священного огня? — просто
и безыскусственно повела свой рассказ.
— Это было всего три дня назад. Я возвращалась
на пароме из Джерси-Сити. Старый мистер Шрум,
торговец картинами, сказал мне, что один богач в Ньюарке
хочет заказать миниатюру, портрет своей дочери. Я
поехала к нему, показала кое-какие свои работы. Когда я
сказала, что миниатюра будет стоить пятьдесят долларов,
он расхохотался, как гиена. Сказал, что портрет углем,
в двадцать раз больше моей миниатюры, обойдется ему
всего в восемь долларов.
У меня оставалось денег только на обратный билет
в Нью-Йорк. Настроение было такое, что не хотелось
больше жить. Вероятно, это видно было по моему лицу,
потому что, когда я заметила, что он сидит напротив и
смотрит на меня, мне показалось, что он все понимает.
Он был красивый, но самое главное — у него было доброе
лицо. Когда чувствуешь себя усталой, или несчастной,
или во всем разуверишься, доброта важнее всего.
Когда мне стало так тяжело, что не было уже сил
бороться, я встала и медленно вышла через заднюю дверь
каюты. На палубе никого не было. Я быстро перелезла
через поручни и бросилась в воду. Ах, друг мой Хетти,
вода была такая холодная!
На одно мгновение мне захотелось вернуться в нашу
«Валламброзу» и снова голодать и надеяться. А потом
я вся онемела, и мне стало все равно. А потом я
почувствовала, что в воде рядом со мной кто-то есть и
поддерживает меня. Он, оказывается, вышел следом за мной
и прыгнул в воду, чтобы спасти меня.
Нам бросили какую-то штуку вроде большой белой
баранки, и он заставил меня продеть в нее руки. Потом
паром дал задний ход, и нас втащили на палубу. Ах,
Хетти, мне было так стыдно — ведь топиться грешно,
да к тому же у меня волосы намокли и растрепались и
выглядела я, как пугало.
К нам подошло несколько мужчин в синем, и он дал
им свою карточку, и я слышала, как он объяснил им, что
я уронила сумочку у самого края парома и,
перегнувшись за ней через поручни, упала в воду. И тут я
вспомнила, что читала в газетах, что самоубийц
сажают в тюрьму вместе с убийцами, и мне стало очень
страшно.
248

Потом какие-то женщины увели меня в кочегарку,
помогли мне обсушиться и причесали меня. Когда мы
причалили, он подошел и посадил меня в кэб. Он сам
промок до нитки, но смеялся, словно считал все это
веселой шуткой. Он просил меня сказать ему мое
имя и адрес, но я не сказала — уж очень мне было
стыдно
— Вы поступили глупо, дорогая, — ласково сказала
Хетти. — Подождите, я чуточку прибавлю огня. Эх, если
бы у нас была хоть одна луковица!
— Тогда он приподнял шляпу, — продолжала
Сесилия, — и сказал: «Очень хорошо, но я вас все-таки найду.
Я намерен получить награду за спасение утопающих».
И он дал кэбмену денег и велел отвезти меня, куда я
скажу, и ушел. И вот прошло уже три дня, — простонала
миниатюристка, — а он еще не нашел меня!
— Потерпите, — сказала Хетти. — Ведь Нью-Йорк —
большой город. Подумайте, сколько ему нужно
пересмотреть вымокших, растрепанных девушек, прежде чем он
сможет вас узнать. Мясо наше отлично тушится, но вот
луку, луку бы в него! На худой конец я бы даже чесноку
положила.
Мясо с картофелем весело булькало, распространяя
соблазнительный аромат, в котором, однако, явно не
хватало чего-то очень нужного, и это вызывало смутную
тоску, неотвязное желание раздобыть недостающий
ингредиент.
— Я чуть не утонула в этой ужасной реке, — сказала
Сесилия вздрогнув.
— Воды маловато, — сказала Хетти. — В жарком
то есть. Сейчас схожу принесу.
— А как хорошо пахнет! — сказала художница.
— Это Северная-то река хорошо пахнет? — возразила
Хетти. — От нее всегда воняет мыловаренным заводом и
мокрыми сеттерами... Ах, вы про жаркое? Да, все бы
хорошо, вот только бы еще луку! А как вам показалось,
деньги у него есть?
— Главное, мне показалось, что он добрый, —
сказала Сесилия. — Я уверена, что он богат, но это совсем
не важно. Когда он платил кэбмену, я заметила, что
у него в бумажнике были сотни, тысячи долларов.
А когда я высунулась из кэба, то увидела, что он сел
в автомобиль и шофер дал ему свою медвежью доху,
249

потому что он весь промок. И это было только три дня
назад!..
— Какая глупость! — коротко отрезала Хетти.
— Но ведь шофер не промок, — пролепетала
Сесилия. — И он очень хорошо повел машину.
— Я говорю, вы сделали глупость, — сказала Хетти, —
что не дали ему адреса.
— Я никогда не даю свой адрес шоферам, —
надменно сказала Сесилия.
— А как он нам нужен! — удрученно произнесла
Хетти.
— Зачем?
— Да в жаркое, конечно. Это я все насчет лука.
Хетти взяла кувшин и отправилась к крану в конце
коридора.
Когда она подошла к лестнице, с верхнего этажа как
раз спускался какой-то молодой человек. Одет он был
прилично, но казался больным и измученным. В его
мутных глазах читалось страдание — физическое или
душевное. В руке он держал луковицу, розовую, гладкую,
крепкую, блестящую луковицу величиною с
девяностовосьмицентовый будильник.
Хетти остановилась. Молодой человек тоже. Во взгляде
и позе продавщицы было что-то от Жанны д'Арк, от
Геркулеса, от Уны — роли Иова и Красной Шапочки
сейчас не годились. Молодой человек остановился на
последней ступеньке и отчаянно закашлялся. Сам не зная
почему, он почувствовал, что его загнали в ловушку,
атаковали, взяли штурмом, обложили данью, ограбили,
оштрафовали, запугали, уговорили. Всему виною были
глаза Хетти. Глянув в них, он увидел, как взвился на
верхушку мачты черный пиратский флаг и ражий матрос с
ножом в зубах взобрался с быстротой обезьяны по вантам
и укрепил его там. Но молодой человек еще не знал, что
причиной, почему он едва не был пущен ко дну, и даже
без переговоров, был его драгоценный груз.
— Прошу прощения, — сказала Хетти настолько
сладко, насколько позволял ее кислый голос. — Не нашли
ли вы эту луковицу здесь, на лестнице? У меня
разорвался пакет с покупками, я как раз вышла поискать ее.
Молодой человек кашлял, не смолкая, добрых
полминуты. За это время он, очевидно, набрался мужества,
чтобы отстаивать свою собственность. Крепко зажав в
250

руке свое слезоточивое сокровище, он дал решительный
отпор свирепому грабителю, покушавшемуся на него.
— Нет, — сказал он в нос, — я не нашел ее на
лестнице. Мне дал ее Джек Бивенс, который живет на
верхнем этаже. Если не верите, подите спросите его. Я
подожду здесь.
— Я знаю Джека Бивенса, — нелюбезно сказала
Хетти. — Он пишет книги и вообще всякую чепуху для
тряпичников. Весь дом слышит, как его ругает почтальон,
когда приносит ему обратно толстые конверты. Скажите,
вы тоже живете в «Валламброзе»?
— Нет, — ответил молодой человек, — я иногда
захожу к Бивенсу. Мы с ним друзья. Я живу в двух
кварталах отсюда.
— Простите, а что вы собираетесь делать с этой
луковицей?
— Собираюсь ее съесть.
— Сырую?
— Да, как только приду домой.
— У вас там что же, больше нет никакой еды?
Молодой человек на минуту задумался.
— Да, — признался он. — У меня дома нет больше
ни крошки. У старика Джека тоже, кажется, неважно
с припасами. Ему ужасно не хотелось расставаться с этой
луковицей, но я так пристал к нему, что он сдался.
— Приятель, — сказала Хетти, не сводя с него
умудренного жизнью взгляда и положив костлявый, но
выразительный палец ему на рукав, — у вас, видно, тоже
неприятности, да?
— Сколько угодно, — быстро ответил владелец
лука. — Но эта луковица моя собственность и досталась
мне честным путем. Простите, пожалуйста, но я спешу.
— Знаете что? — сказала Хетги, слегка побледнев
от волнения. — Сырой лук — это совсем невкусно. И
тушеное мясо без лука — тоже. Раз вы друг Джека
Бивенса, вы, наверно, порядочный человек. У меня в
комнате, в том конце коридора, сидит одна девушка, моя
подруга. Нам обеим не повезло, и у нас на двоих— только
кусок мяса и немного картошки. Все это уже тушится,
но в нем нет души. Чего-то не хватает. В жизни есть
некоторые вещи, которые непременно должны существовать
вместе. Ну, например, розовый муслин и зеленые розы,
или грудинка и яйца, или ирландцы и беспорядки.
251

И еще — тушеное мясо с картошкой и лук. И еще люди,
которым приходится туго, и другие люди в таком же
положении.
Молодой человек опять раскашлялся, и надолго.
Одной рукой он прижимал к груди свою луковицу.
— Разумеется, разумеется, — проговорил он,
наконец. — Но я уже сказал вам, что спешу...
Хетти крепко вцепилась в его рукав.
— Не ешьте сырой лук, дорогой мой. Внесите свою
долю в обед, и вы отведаете такого жаркого, какое вам
не часто доводилось пробовать. Неужели две женщины
должны свалить с ног молодого джентльмена и затащить
его в комнату силой, чтобы он оказал им честь пообедать
с ними? Ничего вам плохого не сделают. Решайтесь, и
пошли.
Бледное лицо молодого человека осветилось улыбкой.
— Ну что же, — сказал он оживляясь. — Если
луковица может служить рекомендацией, я с удовольствием
приму приглашение.
— Может, может, — сказала Хетти. — И
рекомендацией и приправой. Вы только постойте минутку за дверью,
я спрошу мою подругу, согласна ли она. И, пожалуйста,
не удирайте никуда со своим рекомендательным письмом.
Хетти вошла в свою комнату и закрыла дверь.
Молодой человек остался в коридоре.
— Сесилия, дорогая, — сказала продавщица, смазав,
как умела, свой скрипучий голос, — там, за дверью, есть
лук. И при нем молодой человек. Я пригласила его
обедать. Вы как, не против?
— Ах, боже мой! — сказала Сесилия, поднимаясь и
поправляя художественный беспорядок своей прически.
Глаза ее с грустью обратились на плакат с паромом.
— Нет, нет, — сказала Хетти, — это не он. На этот
раз все очень просто. Вы, кажется, сказали, что у вашего
героя имеются деньги и автомобили? А этот —
голодранец, у него только и еды, что одна луковица. Но разговор
у него приятный, и он не нахал. Скорее всего он был
джентльменом, а теперь оказался на мели. А ведь лук-то
нам нужен! Ну как, привести его? Я ручаюсь за его
поведение.
— Хетти, милая, — вздохнула Сесилия, — я так
голодна! Не все ли равно, принц он или бродяга? Давайте
его сюда, если у него есть что-нибудь съестное.
252

Хетти вышла в коридор. Луковый человек исчез.
У Хетти замерло сердце, и серая тень покрыла ее лицо,
кроме скул и кончика носа. А потом жизнь снова
вернулась к ней — она увидела, что он стоит в дальнем
конце коридора, высунувшись из окна, выходящего на
улицу. Она поспешила туда. Он кричал, обращаясь
к кому-то внизу. Уличный шум заглушил ее шаги. Она
заглянула через его плечо и увидела, к кому он
обращается, и расслышала его слова. Он обернулся и
увидел ее.
Глаза Хетти вонзились в него, как стальные
буравчики.
— Не лгите, — сказала она спокойно. — Что вы
собирались делать с этим луком?
Молодой человек подавил приступ кашля и смело
посмотрел ей в лицо. Было ясно, что он не намерен терпеть
дальнейшие издевательства.
— Я собирался его съесть, — сказал он громко и
раздельно, — как уже и сообщил вам раньше.
— И у вас дома больше нечего есть?
— Ни крошки.
— А чем вы вообще занимаетесь?
— Сейчас ничем особенным.
— Так почему же, — сказала Хетти на самых резких
нотах, — почему вы высовываетесь из окон и отдаете
распоряжения шоферам в зеленых автомобилях?
Молодой человек вспыхнул, и его мутные глаза
засверкали.
— Потому, сударыня, — заговорил он, все ускоряя
темп, — что я плачу жалованье этому шоферу и
автомобиль этот принадлежит мне, так же как и этот лук,
да, так же как этот лук!
Он помахал своей луковицей перед самым носом
у Хетти. Продавщица не двинулась с места.
— Так почему же вы едите лук, — спросила она
убийственно презрительным тоном, — и ничего больше?
— Я этого не говорил, — горячо возразил молодой
человек. — Я сказал, что у меня дома нет больше
ничего съестного. Я не держу гастрономического магазина.
— Так почему же, — неумолимо продолжала Хетти, —
вы собирались есть сырой лук?
— Моя мать, — сказал молодой человек, — всегда
давала мне сырой лук против простуды. Простите, что
253

упоминаю о физическом недомогании, но вы могли
заметить, что я очень, очень сильно простужен. Я
собирался съесть эту луковицу и лечь в постель. И не
понимаю, чего ради я стою здесь и оправдываюсь перед вами.
— Где это вы простудились? — подозрительно
спросила Хетти.
Молодой человек, казалось, достиг высшей точки
раздражения. Спуститься с нее он мог двумя путями: дать
волю своему гневу или признать комичность ситуации. Он
выбрал правильный путь, и пустой коридор огласился
его хриплым смехом.
— Нет, вы просто прелесть, — сказал он. — И я не
осуждаю вас за такую осторожность. Так и быть,
объясню вам. Я промок. На днях я переезжал на пароме
Северную реку, и какая-то девушка бросилась в воду.
Я, конечно...
Хетти перебила его, протянув руку.
— Отдайте лук, — сказала она.
Молодой человек стиснул зубы.
— Отдайте лук, — повторила она.
Он улыбнулся и положил луковицу ей на ладонь.
Тогда на лице Хетти появилась редко озарявшая его
меланхолическая улыбка. Она взяла молодого человека
под руку, а другой рукой указала на дверь своей
комнаты.
— Дорогой мой, — сказала она, — идите туда.
Маленькая дурочка, которую вы выудили из реки, ждет вас.
Идите, идите. Даю вам три минуты, а потом приду сама.
Картошка там и ждет. Входи, Лук!
Когда он, постучав, вошел в дверь, Хетти очистила
луковицу и стала мыть ее под краном. Она бросила
хмурый взгляд на хмурые крыши за окном, и улыбка
медленно сползла с ее лица.
— А все-таки, — мрачно сказала она самой себе, —
все-таки мясо-то достали мы.

КАК СКРЫВАЛСЯ ЧЕРНЫЙ БИЛЛ
Худой, жилистый, краснолицый человек с
крючковатым носом и маленькими горящими глазками, блеск
которых несколько смягчали белесые ресницы, сидел на
краю железнодорожной платформы на станции Лос-
Пиньос, болтая ногами. Рядом с ним сидел другой
человек — толстый, обтрепанный, унылый, — должно быть,
его приятель. У обоих был такой вид, словно грубые швы
изнанки жизни давно уже натерли им мозоли по всему
телу.
— Года четыре не видались, верно, Окорок? — сказал
обтрепанный. — Где тебя носило?
— В Техасе, — сказал краснолицый. — На Аляске
слишком холодно — это не для меня. А в Техасе тепло,
как выяснилось. Один раз было даже довольно жарко.
Сейчас расскажу.
Как-то утром я соскочил с экспресса, когда он
остановился у водокачки, и разрешил ему следовать дальше
без меня. Оказалось, что я попал в страну ранчо. Домов
там еще больше, чем в Нью-Йорке, только их строят не
в двух дюймах, а в двадцати милях друг от друга, так
что нельзя учуять носом, что у соседей на обед.
Дороги я не нашел и потащился напрямик, куда глаза
глядят. Трава там по колено, а мескитовые рощи издали
совсем как персиковые сады, — так и кажется, что
забрел в чужую усадьбу и сейчас налетят на тебя бульдоги
и начнут хватать за пятки, ©днако я отмахал миль
двадцать, прежде чем набрел на усадьбу. Небольшой такой
домик — величиной с платформу надземной железной
дороги.
255

Невысокий человек в белой рубахе и коричневом
комбинезоне, с розовым платком вокруг шеи, скручивал
сигаретки под деревом у входа в дом.
— Привет, — говорю я ему. — Может ли в некотором
роде чужестранец прохладиться, подкрепиться, найти
приют или даже какую-нибудь работенку в вашем
доме?
— Заходите, — говорит он самым любезным тоном. —
Присядьте, пожалуйста, на этот табурет. Я и не слышал,
как вы подъехали.
— Я еще не подъехал, — говорю я. — Я пока
подошел. Неприятно затруднять вас, но если бы вы раздобыли
ведра два воды...
— Да, вы изрядно запылились, — говорит он, — только
наши купальные приспособления...
— Я хочу напиться, — говорю я. — Пыль, которая
у меня снаружи, не имеет особого значения.
Он налил мне ковш воды из большого красного
кувшина и спрашивает:
— Так вам нужна работа?
— Временно, — говорю я. — Здесь, кажется, довольно
тихое местечко?
— Вы не ошиблись, — говорит он. — Иной раз
неделями ни одной живой души не увидишь. Так я слышал.
Сам я всего месяц, как обосновался здесь. Купил это
ранчо у одного старожила, который решил перебраться
дальше на Запад.
— Мне это подходит, — говорю я. — Человеку иной
раз полезно пожить в таком тихом углу. Но мне нужна
работа. Я умею сбивать коктейли, шельмовать с рудой,
читать лекции, выпускать акции, немного играю на
пианино и боксирую в среднем весе.
— Так... — говорит этот недоросток. — А не можете
ли вы пасти овец?
— Не могу ли я спасти овец? — удивился я.
— Да нет, не спасти, а пасти, — говорит он. — Ну,
стеречь стадо.
— А, — говорю я, — понимаю! Сгонять их в кучу, как
овчарка, и лаять, чтоб не разбежались! Что ж, могу. Мне,
по правде сказать, еще не приходилось пастушествовать,
но я не раз наблюдал из окна вагона, как овечки жуют
на лугу ромашки, и вид у них был не особенно
кровожадный.
256

— Мне нужен пастух, — говорит овцевод. — А на
мексиканцев я не очень-то полагаюсь. У меня два стада.
Можете хоть завтра с утра выгнать на пастбище моих
баранов — их всего восемьсот штук. Жалованье —
двенадцать долларов в месяц, харчи мои. Жить будете там
же на выгоне, в палатке. Стряпать вам придется самому,
а дрова и воду будут доставлять. Работа не тяжелая.
— По рукам, — говорю я. — Берусь за эту работу,
если даже придется украсить голову венком, облачиться
в балахон, взять в руки жезл и наигрывать на дудочке,
как делают это пастухи на картинках.
И вот на следующее утро хозяин ранчо помогает мне
выгнать из корраля стадо баранов и доставить их на
пастбище в прерии, мили за две от усадьбы, где они
принимаются мирно пощипывать травку на склоне холма.
Хозяин дает мне пропасть всяких наставлений: следить,
чтобы отдельные скопления баранов не отбивались от
главного стада, и в полдень гнать их всех на водопой.
— Вечером я привезу вашу палатку, все
оборудование и провиант, — говорит он мне.
— Роскошно, — говорю я. — И не забудьте захватить
провиант. Да заодно и оборудование. А главное, не
упустите из виду палатку. Ваша фамилия, если не
ошибаюсь, Золликоффер?
— Меня зовут, — говорит он, — Генри Огден.
— Чудесно, мистер Огден, — говорю я. — А меня —
мистер Персиваль Сент-Клэр.
Пять дней я пас овец на ранчо Чиквито, а потом
почувствовал, что сам начинаю обрастать шерстью, как
овца. Это обращение к природе явно обращалось против
меня. Я был одинок, как коза Робинзона Крузо. Ей-богу^
я встречал на своем веку более интересных собеседников,
чем вверенные моему попечению бараны. Соберешь
их вечером, запрешь в загон, а потом напечешь
кукурузных лепешек, нажаришь баранины, сваришь кофе и
лежишь в своей палатке величиной с салфетку да
слушаешь, как воют койоты и кричат козодои.
На пятый день к вечеру, загнав моих драгоценных,
но малообщительных баранов, я отправился в усадьбу,
отворил дверь в дом и шагнул за порог.
— Мистер Огден, — говорю я. — Нам с вами
необходимо начать общаться. Овцы, конечно, хорошая штука —
они оживляют пейзаж, и опять же с них можно настричь
17 О. Генри Избранное, т. 2 257

шерсти на некоторое количество восьмидолларовых
мужских костюмов, но что касается застольной беседы или
чтобы скоротать вечерок у камелька, так с ними
помрешь с тоски, как на великосветском файвоклоке. Если
у вас есть колода карт, или литературное лото, или
триктрак, тащите их сюда, и мы с вами займемся умственной
деятельностью. Я сейчас готов взяться за любую
мозговую работу — вплоть до вышибания кому-нибудь
мозгов.
Этот Генри Огден был овцевод особого сорта. Он
носил кольца и большие золотые часы и тщательно
завязывал галстук. И физиономия у него всегда была
спокойная, а очки на носу так и блестели. Я видел в Мэскоги,
как повесили бандита за убийство шестерых людей. Так
мой хозяин был похож на него как две капли воды.
Однако я знавал еще одного священника, в Арканзасе,
которого можно было бы принять за его родного брата.
Но мне-то в общем было наплевать. Я жаждал общения—
с праведником ли, с грешником — все одно, лишь бы он
говорил, а не блеял.
— Я понимаю, Сент-Клэр, — отвечает Огден,
откладывая в сторону книгу. — Вам, конечно, скучновато там
одному с непривычки. Моя жизнь, признаться, тоже
довольно однообразна. Хорошо ли вы заперли овец? Вы
уверены, что они не разбегутся?
— Они заперты так же прочно, — говорю я, — как
присяжные, удалившиеся на совещание по делу об
убийстве миллионера. И я буду на месте раньше, чем у них
возникнет потребность в услугах сиделки.
Тут Огден извлек откуда-то колоду карт, и мы с ним
сразились в казино. После пяти дней и пяти ночей
заточения в овечьем лагере я почувствовал себя, как гуляка
на Бродвее. Когда мне шла карта, я радовался так,
словно заработал миллион на бирже, а когда Огден
разошелся и рассказал анекдот про даму в спальном вагоне,
я хохотал добрых пять минут.
Все в жизни относительно, вот что я скажу. Человек
может столько насмотреться всякой всячины, что уже не
повернет головы, чтобы поглядеть, как горит
трехмиллионный особняк, или возвращается с гастролей Джо
Вебер, или волнуется Адриатическое море. Но дайте ему
только попасти немножко овец, и он будет кататься со
смеху от какой-нибудь песенки, вроде «Барабан, не ба-
258

рабань, я не встану в эту рань» — и получать искреннее
удовольствие от игры в карты с дамами.
Словом, дальше — больше. Огден вытаскивает
бутылку бурбонского, и мы окончательно предаем
забвению наших овец.
— Вы помните, — говорит Огден, — примерно месяц
назад в газетах писали о нападении на Канзас —
Техасский скорый? Было похищено пятнадцать тысяч долларов
кредитными билетами, а проводник почтового вагона
ранен в плечо. И, говорят, все это дело рук одного
человека.
— Что-то припоминаю, — говорю я. — Но такие вещи
случаются настолько часто, что мозг рядового техасца не
в состоянии удержать их в памяти. И что ж, преступник
был застигнут на месте преступления? Или изловлен,
схвачен, предан в руки правосудия?
— Он удрал, — говорит Огден. — А сегодня я прочел
в газете, что полиция напала на его след где-то в наших
краях. Все похищенные банкноты были, оказывается,
одной серии — первого выпуска Второго Национального
банка города Эспинозы. Проследили, где грабитель
менял эти банкноты, и след привел сюда.
Огден наливает себе еще бурбонского и пододвигает
бутылку мне.
— Что ж, — говорю я, отхлебнув глоточек этого
царского напитка, — для железнодорожного налетчика не
так уж глупо придумано — укрыться на время в
здешней глуши. Овечья ферма, пожалуй, самое подходящее
для этого место. Кому придет в голову искать такого
отпетого бандита среди певчих птичек, барашков и полевых
цветочков? А что, — говорю я, скосив глаза на Огдена и
как бы приглядываясь к нему, — в газетах не было дано
примет этого единоборца? Что-нибудь насчет объема,
веса, линейных измерений, покроя жилета или
количества запломбированных зубов?
— Нет, — говорит Огден. — Он был в маске, и никто
не мог его хорошенько рассмотреть. Но установлено, что
это известный железнодорожный бандит по кличке
Черный Билл, потому что тот всегда работает один, и кроме
того, в почтовом вагоне нашли платок с его меткой.
— Я одобряю Черного Билла, — говорю я. — Он
правильно сделал, что спрятался на овечьем ранчо. Думаю,
им его не найти.
17* 269

— Объявили награду в тысячу долларов за его
поимку, — говорит Огден.
— На черта мне эти деньги, — говорю я, глядя
мистеру овцеводу прямо в глаза. — Хватит с меня и
двенадцати долларов в месяц, которые я у вас получаю.
Я нуждаюсь в отдыхе. Мне бы только наскрести деньжат,
чтоб оплатить билет до Тексарканы, где проживает моя
вдовствующая матушка. Если Черный Билл, — говорю я,
многозначительно глядя на Огдена, — этак месяц назад
подался в эти края... и купил себе небольшое овечье
ранчо и...
— Стойте, — говорит Огден и с довольно-таки
свирепой рожей подымается со стула, — это что за намеки?
— Никаких намеков, — говорю я. — Я беру чисто
гипотонический случай. Если бы, — говорю я, — Черный
Билл забрел сюда и купил себе овечье ранчо и нанял бы
меня нянчить его овец и играть им на дудочке, да
поступал бы при этом со мной честно и по-товарищески, вот
как вы, — ему бы не пришлось меня опасаться. Человек
для меня всегда человек, какие бы ни случались у него
осложнения с железнодорожными поездами или с овцами.
Теперь вы знаете, чего от меня ждать.
Лицо у Огдона стало черней кофейной гущи. Секунд
девять он молчал, а потом рассмеялся.
— Вот вы какой, Сент-Клэр, — говорит он. — Что ж,
будь я Черным Биллом, я бы не побоялся довериться
вам. А теперь давайте перекинемся в картишки... если,
конечно, вам не претит играть с железнодорожным
бандитом.
— Я уже выразил вам свои чувства в словесной
форме, — говорю я, — и притом без всякой задней мысли.
Тасуя карты после первой сдачи, я, как бы невзначай,
спрашиваю Огдена, откуда он.
— О, — говорит Огден, — я с Миссисипи.
— Хорошенькое местечко, — говорю я. — Мне не раз
приходилось там останавливаться. Только простыни
немного сыроваты и насчет жратвы не густо. Верно, да?
А я вот, — говорю я ему, — с побережья Тихого океана.
Может, бывали когда?
— Сплошные сквозняки, — говорит Огден. — Но если
вам случится попасть на Средний Запад, сошлитесь на
меня, и вам нальют кофе через ситечко и положат грелку
в постель.
260

— Ладно, — говорю я. — Я ведь не хотел выведать
у вас номер вашего личного телефона или девичью
фамилию вашей тетушки, которая умыкнула
пресвитерианского священника из Кэмберленда. Мне-то что. Я
стараюсь только втолковать вам, что в руках у вашего
овчара вы — в полной безопасности. Ну, бросьте
нервничать, червы пиками не кроют.
— Втемяшится же человеку, — говорит Огден и
опять смеется. — А не кажется ли вам, что, будь я
Черный Билл и явись у меня мысль, что вы меня
подозреваете, я давно угостил бы вас пулей из винчестера и тем
успокоил бы свои нервы, если бы они у меня
расшалились?
— Не кажется, — говорю я. — Тот, у кого хватило
духу в одиночку ограбить поезд, никогда такой штуки не
выкинет. Я не зря пошатался по свету — знаю, что у них
там насчет дружбы крепко. Не то чтобы я, мистер
Огден, — говорю я ему, — состоя при вас овечьим
пастухом, набивался вам в друзья. Но при менее
малоблагоприятных обстоятельствах мы, может, и сошлись бы
поближе.
— Забудьте на время овец, прошу вас, — говорит
Огден, — и снимите — мне сдавать.
Дня четыре спустя, когда мои барашки мирно
полдничали у речки, а я был погружен в превратности
приготовления кофе, передо мной появилась некая загадочная
личность, стремившаяся изобразить из себя то, что ей
хотелось изобразить. Она неслышно подкралась по траве,
верхом на лошади. По одеянию это было нечто среднее
между сыщиком из Канзаса, собачником из Батон-Ружа
и небезызвестным вам разведчиком Буффало Биллом.
Глаза и подбородок этого субъекта не свидетельствовали
о боевом опыте, и я смекнул, что это всего-навсего
ищейка.
— Пасешь овец? — спрашивает он меня.
— Увы, — говорю я, — перед лицом такой
несокрушимой проницательности, как ваша, у меня не хватает
нахальства утверждать, что я тут реставрирую старинную
бронзу или смазываю велосипедные колеса.
— Что-то ты, сдается мне, не похож на пастуха: и
одет не так и говоришь не так.
— А вы зато говорите так, что очень похожи на то,
что мне сдается.
261

Тут он спросил меня, у кого я работаю, и я показал
ему на ранчо Чиквито в тени небольшого холма, милях
в двух от моего выгона. После этого он сообщил мне, что
я разговариваю с помощником шерифа.
— Где-то в этих краях скрывается железнодорожный
бандит по кличке Черный Билл, — рапортует мне эта
ищейка. — Его уже проследили до Сан-Антонио, а
может, и дальше. Ты здесь не видал ли каких пришлых
людей за истекший месяц, или, может, слыхал, что
появился кто?
— Нет, — отвечаю я, — если не считать того,
который появился, говорят, в мексиканском поселке на ранчо
Люмис, на Фрио.
— Что тебе известно про него? — спрашивает шериф.
— Ему три дня от роду, — говорю я.
— А каков с виду человек, у которого ты
работаешь? — допытывается он. — Старик Джордж Рэми все
еще хозяйничает на своем ранчо? Он тут уже лет десять
разводит овец, да что-то ему никогда не везло.
— Старик продал ранчо и подался на Запад, —
сообщил я. — Другой любитель овец купил у него это
хозяйство с месяц назад.
— А каков он с виду? — снова спрашивает тот.
— О, — говорю я, — он-то? Такой здоровенный,
толстенный датчанин с усищами и в синих очках. Не
поручусь, что он сумеет отличить овцу от суслика. Похоже,
что старина Джордж крепко обставил его на этом
деле.
Подкрепившись еще целой кучей столь же ценных
сведений и львиной долей моего обеда, шериф отъехал прочь.
В тот же вечер я докладываю об этом посещении
Огдену.
— Они оплетают Черного Билла цепкими щупальцами
спрута, — говорю я. И рассказываю ему о шерифе, и
о том, как я расписал его этому шерифу, и что тот сказал.
— Э, что нам до Черного Билла, — говорит Огден. —
У нас и своих забот довольно. Достаньте-ка из шкафа
бутылочку, и выпьем за его здоровье. Если, — добавляет
он со смешком, — вы не слишком предубеждены против
железнодорожных бандитов.
— Я готов выпить, — говорю я, — за всякого, кто
умеет постоять за друга. А Черный Билл, — говорю я, —
262

как раз, мне кажется, из таких. Итак, за Черного Билла
и за удачу.
И мы выпили.
А недельки через две подошло время стрижки овец.
Мне надо было пригнать их в усадьбу, где кучка
кудлатых мексиканцев должна была наброситься на них с
садовыми ножницами и остричь их наголо. И вот вечером,
накануне прибытия парикмахеров, я погнал своих
недожаренных баранов по зеленому лужку, по крутому
бережку и доставил прямо в усадьбу. Там я запер их в
корраль и пожелал им спокойной ночи.
После этого я направился к дому. Г. Огден, эсквайр,
спал, растянувшись на своей узенькой походной койке.
Как видно, его свалила с ног антибессонница или одолело
противободрствование или еще какой-нибудь недуг,
возникающий от тесного соприкосновения с овцами. Рот
у него был разинут, жилет расстегнут, и он сопел, как
старый велосипедный насос. Вид его навлек на меня
некоторые размышления.
«Великий Цезарь, — подумалось мне, — спи,
захлопнув рот, и ветер внутрь тебя не попадет. Тобою
кто-нибудь замажет щели, чтоб червяки чего-нибудь не съели».
Спящий мужчина — это зрелище, от которого могут
прослезиться ангелы. Что стоят сейчас его мозги, бицепсы,
чековая книжка, апломб, протекции и семейные связи?
Он — игрушка в руках врага, а тем паче — друга. И так
же привлекателен, как наемная кляча, когда она стоит,
привалясь к стене оперного театра в половине первого
ночи и грезит просторами аравийских пустынь. Вот
спящая женщина — совсем другое дело. Плевать нам на то,
как она выглядит, лишь бы подольше находилась в этом
состоянии.
Ну, выпил я две порции бурбонского — свою и Огдена,
и расположился с приятностью провести время, пока он
почивает. На столе у него нашлись кое-какие книжицы
на разные местные темы — о Японии, об осушке болот,
о физическом воспитании — и немного табаку, что было
особенно кстати.
Покурив и насытив свой слух вулканическим храпом
Генри Огдена, я невзначай глянул в окно в направлении
загона для стрижки овец, где что-то вроде тропки
ответвлялось от чего-то вроде дороги, пересекавшей вдали
что-то вроде ручья.
263

Вижу — пять всадников направляются к дому. У
каждого— поперек седла ружье. Один из них — тот самый
шериф, который тогда навестил меня на стоянке.
Они приближаются с опаской, расчлененным строем,
в полной боевой готовности. Присматриваюсь и
определяю, который из них атаман этой кавалерийской шайки
блюстителей закона и порядка.
— Добрый вечер, джентльмены, — говорю я. —
Не угодно ли вам спешиться и привязать ваших
коней?
Атаман подъезжает ко мне вплотную и вращает
стволом своего ружья так, словно хочет поймать на мушку
сразу весь мой фасад.
— Замри на месте, — говорит он, — и пальцем не
шевельни, пока я не удовлетворю своего желания
некоторым образом с тобой побеседовать.
— Замру, — говорю я, — слава богу, я не
глухонемой — зачем мне шевелить пальцами и оказывать
неповиновение вашим предписаниям?
— Мы ищем, — сообщает он мне, — Черного Билла,
который в мае месяце задержал экспресс на Канзас —
Техасской и ограбил его на пятнадцать тысяч долларов.
Сейчас мы обыскиваем всех подряд на всех ранчо. Как
тебя зовут и что ты здесь делаешь?
— Капитан, — говорю я, — моя профессия — Перси-
валь Сент-Клэр, а зовусь я овчаром. Сегодня я загнал
в этот корраль своих телят... то бишь овчат. Ищеи... то
есть брадобреи, прибудут завтра, чтобы причесать их,
в смысле обкорнать.
— Где хозяин ранчо? — спрашивает атаман шайки.
— Обождите минутку, — говорю я. — Не было ли
назначено какой-то награды за поимку этого закоренелого
преступника, о котором вы изволили упомянуть в вашем
предисловии?
— За поимку и изобличение преступника назначена
награда в тысячу долларов, — говорит тот. — За
сообщение сведений о нем никакого вознаграждения никак не
предусмотрено.
— Похоже не сегодня-завтра соберется дождик, —
говорю я, глядя со скучающим видом в лазурноголубое
небо.
— Если тебе известно.тайное убежище, дисклокация
или пвседомины Черного Билла, — говорит он на самом
264

свирепом полицейском жаргоне, — ты ответишь перед
законом за недонесение и укрывательство.
— Слышал я от одного прохожего, — говорю я
скороговоркой нудным голосом, — что в одной лавчонке в
Нуэсесе один мексиканец говорил одному ковбою,
которого зовут Джек, что двоюродный брат одного овцевода
недели две тому назад видел Черного Билла в Матаморасе.
— Слушай ты, мистер Язык-на-Привязи! — говорит
капитан, оглядывая меня с головы до пят и прикидывая,
сколько можно выторговать. — Если ты подскажешь нам,
где захватить Черного Билла, я заплачу тебе сто
долларов из моего собственного... из наших собственных
карманов. Ты видишь, я щедр, — говорит он. — Тебе ведь
ровно ничего не причитается. Ну, как?
— Деньги на бочку? — спрашиваю я.
Капитан посовещался со своими молодчиками. Они
вывернули карманы для проверки содержимого.
Совместными усилиями наскребли сумму в сто два доллара
тридцать центов и кучку жевательного табаку на
тридцать один доллар.
— Приблизься, о мой капитан, — сказал я, — и
внемли!
Он так и сделал.
— Я очень беден, и общественное положение мое более
чем скромно, — начал я. — За двенадцать долларов
в месяц я тружусь в поте лица, стараясь держать вместе
кучу животных, единственное стремление которых —
разбежаться во все стороны. И хотя я еще и не в таком
упадке, как штат Южная Дакота, тем не менее это
занятие — страшное падение для человека, который до сей
поры сталкивался с овцами только в форме бараньих
отбивных. Я окатился так низко по воле необузданного
честолюбия, рома и особого сорта коктейля, который
подают на всех вокзалах Пенсильванской железной дороги
от Скрэнтона до Цинциннати: немного джина и
французского вермута, один лимон плюс хорошая порция
апельсинной горькой. Попадете в те края — не упустите случая
испробовать на себе. И все же, — продолжал я, — мне
еще не приходилось предавать друга. Когда мои друзья
купались в золоте, я стоял за них горой и никогда не
покидал их, если меня постигала беда.
— Но, — продолжал я, — какая тут к черту дружба?
Двенадцать долларов в месяц — это же в лучшем слу-
265

чае шапочное знакомство. Разве истинная дружба может
питаться красными бобаАми и кукурузным хлебом? Я
бедный человек, у меня вдовствующая мама в Тексаркане.
Вы найдете Черного Билла, — говорю им я, — в этом
доме. Он дрыхнет на своей койке в первой комнате
направо. Это именно тот человек, который вам нужен.
Я смекнул это из разных его слов и разговоров. Пожалуй,
отчасти он все же был мне другом, и будь я тот человек,
каким я был когда-то, все сокровища рудников Голдонды
не заставили бы меня предать его. Но, — говорю я, —
бобы всегда были наполовину червивые и к концу
недели я вечно сидел без топлива.
— Входите осторожнее, джентльмены, —
предупреждаю их я. — Он временами бывает очень несдержан, и,
принимая во внимание его прежнюю профессию, как бы
вам не нарваться на какую-нибудь грубость с его
стороны, если вы захватите его врасплох.
Тут все ополчение спешивается, привязывает лошадей,
снимает с передков орудия и всю прочую амуницию и
на цыпочках вступает в дом. А я крадусь за ними,
как Далила, когда она вела Вилли Стимлена к
Самсону.
Начальник отряда трясет Огдена за плечо, и тот
просыпается. Он вскакивает, и еще два охотника за
наградами наваливаются на него. Огден хоть мал и худ,
а парень крепкий и так лихо отбивается, несмотря на их
численный перевес, что я только глазами хлопаю.
— Что это значит? — спрашивает он, когда им,
наконец, удается одолеть его.
— Вы попались, мистер Черный Билл, — говорит
капитан, — только и всего.
— Это грубое насилие, — говорит Огден, окончательно
взбесившись.
— Конечно, это было насилие, — говорит поборник
мира и добра. — Поезд-то шел себе и шел, ничем вам не
мешал, а вы позволили себе запрещенные законом
шалости с казенными пакетами.
И он садится Генри Огдену на солнечное сплетение
и начинает аккуратно и симптоматически обшаривать его
карманы.
— Вы у меня попотеете за это, — говорит Огден,
изрядно вспотев сам. — Я ведь могу доказать, кто я
такой.
266

— Это я и сам могу, — говорит капитан и вытаскивает
у него из кармана пачку новеньких банкнот выпуска
Второго Национального банка города Эспинозы. — Едва ли
ваша визитная карточка перекричит эти денежные знаки,
когда станут устанавливать индентичность вашей
личности. Ну, пошли! Поедете с нами замаливать свои грехи.
Огден подымается и повязывает галстук. После того,
как у него нашли эти банкноты, он уже молчит, как воды
в рот набрал.
— А ведь ловко придумано! — с восхищением
отмечает капитан. — Забрался сюда, в этакую глушь, где,
как говорится, ни одна душа живой ногой не ступала, и
купил себе овечье ранчо! Хитро укрылся, я такого еще
сроду не видывал, — говорит он.
Один из его молодчиков направляется в корраль и
выгоняет оттуда второго пастуха — мексиканца, по
прозванию Джон-Смешки. Тот седлает лошадь Огдена, и
-вся шерифская шайка с ружьями наизготовку окружает
своего пленника, чтобы доставить его в город.
Огден, прежде чем тронуться в путь, поручает свое
ранчо Джону-Смешки и отдает всякие распоряжения
насчет стрижки и пасения овец, словно рассчитывает
вскорости вернуться обратно. А часа через два некто Перси-
валь Сент-Клэр, бывший овчар с ранчо Чиквито,
отбывает в южном направлении на другой лошади, уведенной
с того же ранчо, и в кармане у него лежат сто девять
долларов — цена крови и остаток жалованья.
Краснолицый человек умолк и прислушался. Где-то
вдали за пологими холмами раздался свисток
приближающегося товарного поезда.
Толстый/ унылый человек, сидевший рядом, сердито
засопел и медленно, осуждающе покачал нечесаной
головой.
— В чем дело, Окурок? — спросил краснолицый. —
Опять хандришь?
— Нет, не хандрю, — сказал унылый и снова
засопел.— А только этот твой рассказ мне что-то не
нравится. Мы с тобой были приятелями пятнадцать лет
с разнообразными промежутками, но я еще не видал и
не слыхал, чтобы ты выдал кого-нибудь полиции, — нет,
этого за тобой не водилось. А с этим парнем ты делил
его хлеб насущный и играл с ним в карты—если казино
можно назвать игрой, — а потом взял и выдал его поли-
267

ции. Да еще деньги за это получил. Нет, никогда я от
тебя такого не ожидал.
— Этот Генри Огден, — сказал краснолицый, — очень
быстро оправдался, как я слышал, с помощью адвоката,
алиби и прочих юридических уголовностей. Ничего ему
не сталось. Он оказал мне немало одолжений, и я совсем
не рад был выдавать его полиции.
— А как же эти деньги, что нашли у него в
кармане? — спросил унылый.
— Это я их туда положил, — сказал краснолицый, —
пока он спал. Как только увидел, что они едут. Черный
Билл — это был я. Смотри, Окурок, поезд! Мы заберемся
на буфера, пока он будет стоять у водокачки.

РАЗНЫЕ ШКОЛЫ
Старый Джером Уоррен жил в стотысячедолларовом
доме № 35 по Восточной Пятьдесят и так далее улице.
Он был маклером в деловой части города и так богат,
что каждое утро мог позволить себе — для укрепления
здоровья — пройти пешком несколько кварталов по
направлению к своей конторе, а затем уже взять извозчика.
У него был приемный сын, сын его старого друга, по
имени Гилберт—отличный типаж для Сирилла Скотта К
Гилберт был художником и завоевывал успех с такой
быстротой, с какой успевал выдавливать краски из
тюбиков. Другим членом семейства старого Джерома была
Барбара Росс, племянница его покойной жены. Человек
рожден для забот; поскольку у старого Джерома не было
своей семьи, он взвалил на свои плечи чужое бремя.
Гилберт и Барбара жили в полном согласии. Все
окружающие молчаливо порешили, что недалек тот
счастливый день, когда эта пара станет перед аналоем и
пообещает священнику порастрясти денежки старого Джерома.
Но в этом месте в ход событий следует внести некоторые
осложнения.
Тридцать лет назад, когда старый Джером был
молодым Джеромом, у него был брат, которого звали
Диком. Дик отправился на Запад искать богатства — своего
или чужого. О нем долго ничего не было слышно, но,
наконец, старый Джером получил от него письмо.
Написано оно было коряво, на линованной бумаге, от
1 Английский композитор, пианист и поэт.
269

которой пахло солониной и кофейной гущей. Почерк
страдал астмой, а орфография — пляской святого Вита.
Оказалось, что Дику не удалось подстеречь Фортуну
на большой дороге и заставить ее раскошелиться, — его
самого обобрали дочиста. Судя по письму, песенка его
была спета: здоровье у него пришло в такое расстройство,
что даже виски не помогало. Тридцать лет он искал
золота, но единственным результатом его трудов была
дочка девятнадцати лет, как и значилось в накладной,
каковую дочку он, оплатив все дорожные издержки,
отправлял теперь на Восток в адрес старого Джерома,
чтобы тот кормил ее, одевал, воспитывал, утешал и холил,
пока смерть или брак не разлучат их.
Старый Джером был человек-похмост. Всякий знает,
что мир держится на плечах Атласа, что Атлас стоит на
железной решетке, а железная решетка установлена на
спине черепахи. Черепахе тоже надо стоять на чем-
нибудь — она и стоит на помосте, сколоченном из таких
людей, как старый Джером.
Я не знаю, ожидает ли человека бессмертие. Но если
нет, я хотел бы знать, когда люди, подобные старому
Джерому, получают то, что им причитается?
Они встретили Неваду Уоррен на вокзале. Она была
небольшого роста, сильно загоревшая и так и сияла
здоровьем и красотой; она вела себя совершенно
непринужденно, но даже коммивояжер сигарной фабрики
подумал бы, прежде чем подмигнуть ей. Глядя на нее, вы
невольно представляли ее себе в короткой юбке и
кожаных гетрах, стреляющей по стеклянным шарам или
укрощающей мустангов. Но она была в простой белой блузке
и черной юбке, и вы не знали, что и подумать. Она без
малейшего усилия несла тяжелый саквояж, который
носильщики тщетно пытались вырвать у нее.
— Мы будем с вами дружить, это непременно, —
сказала Барбара, клюнув Неваду в крепкую загорелую
щеку.
— Надеюсь, — сказала Невада.
— Милая племянница, малютка моя! — сказал
старый Джером. — Добро пожаловать в мой дом, живи
у меня, как у родного отца.
— Спасибо, — сказала Невада.
— Вы мне позволите называть вас кузиной? —
обратился к ней Гилберт со своей очаровательной улыбкой.
270

— Возьмите, пожалуйста, саквояж, — сказала
Невада. — Он весит миллион фунтов. В нем, — пояснила она
Барбаре, — образцы из шести папиных рудников. По
моим подсчетам, они стоят около девяти центов за
тысячу тонн, но я обещала ему захватить их с собой.
II
Обычное осложнение между одним мужчиной и двумя
женщинами, или одной женщиной и двумя мужчинами,
или женщиной, мужчиной и аристократом — словом,
любую из этих проблем — принято называть треугольником.
Но эти треугольники следует определить точнее. Они
всегда равнобедренные и никогда не бывают
разносторонними. И вот, по приезде Невады Уоррен, она,
Гилберт и Барбара Росс образовали такой фигуральный
треугольник, причем Барбара заняла в нем место
гипотенузы.
Однажды утром, перед тем как отправиться в свою
мухоловку в деловой части города, старый Джером долго
сидел после завтрака над скучнейшей из всех утренних
газет Нью-Йорка. Он душевно полюбил Неваду,
обнаружив в ней и независимость характера и доверчивую
искренность, отличавшие его покойного брата.
Горничная принесла для мисс Невады Уоррен письмо.
— Вот, пожалуйста, его доставил
мальчик-посыльный, — сказала она. — Он ждет ответа.
Невада насвистывала сквозь зубы испанский вальс
и наблюдала за проезжающими по улице экипажами и
автомобилями. Она взяла конверт и, еще не распечатав
его, догадалась по маленькой золотой палитре в его
левом верхнем углу, что письмо от Гилберта.
Разорвав конверт, она некоторое время внимательно
изучала его содержимое; затем с серьезным видом
подошла к дяде и стала возле него.
— Дядя Джером, Гилберт хороший человек, правда?
— Почему ты спрашиваешь, дитя мое? — сказал
старый Джером, громко шелестя газетой. — Конечно,
хороший. Я сам его воспитал.
— Он ведь никому не станет писать ничего такого,
что было бы не совсем... я хочу сказать, чего нельзя было
бы знать и прочесть каждому?
271

— Попробовал бы он только, — сказал дядя и
оторвал от своей газеты порядочный кусок. — Но почему ты
об этом...
— Прочитайте, дядя, эту записку — он только что
прислал мне ее — и скажите, как, по-вашему, все ли в
ней в порядке и как полагается? Я ведь плохо знаю, как
и что принято у вас в городе.
Старый Джером швырнул газету на пол и наступил
на нее обеими ногами. Он схватил записку Гилберта,
внимательно прочитал ее дважды, а потом и в третий
раз.
— Ах, детка, — проговорил он, — ты чуть было не
расстроила меня, хоть я и был уверен в моем мальчике.
Он точная копия своего отца, а его отец был чистый
брильянт в золотой оправе. Он спрашивает только,
можете ли вы с Барбарой сегодня в четыре часа дня
поехать с ним в автомобиле на Лонг-Айленд? Я не нахожу
в записке ничего предосудительного, за исключением
бумаги. Терпеть не могу этот голубой оттенок.
— Удобно будет, если я поеду?
— Да, да, дитя мое, конечно. Почегду нет? Право, мне
очень приятны твоя осторожность и чистосердечие.
Поезжай, непременно поезжай.
— Я не знала, как мне поступить, — застенчиво
проговорила Невада, — и подумала: спрошу-ка я лучше
у дяди. А вы, дядя, не можете поехать с нами?
— Я? Нет, нет, нет! Я разок прокатился в машине,
которой правил этот мальчишка. С меня довольно! Но
ты и Барбара можете ехать, это вполне прилично. Да,
да. А я не поеду. Нет, нет и нет!
Невада порхнула к двери и сказала горничной:
— Поедем, будьте уверены. За мисс Барбару я
отвечаю. Скажите посыльному, чтобы он так и передал
мистеру Уоррену: «Поедем, будьте уверены».
— Невада! — позвал старый Джером. — Извини меня,
моя милая, но не лучше ли ответить запиской? Черкни
ему несколько слов.
— Не стану я разводить эту канитель, — весело
сказала Невада. — Гилберт поймет и так — он все
понимает. Ни разу в жизни я не ездила в автомобиле; но я
проплыла в каноэ по ущелью Пропавшей Лошади на
Чертовой речке. Еще посмотрим, где больше риска!
272

Ill
Предполагается, что прошло два месяца.
Барбара сидела в кабинете стотысячедолларового
дома. Для нее это было самое подходящее место. На
свете много уготовано мест, куда мужчины и женщины
могут удалиться с намерением избавить себя от разных
хлопот. Для этой цели имеются монастыри, кладбища,
курорты, исповедальни, кельи отшельников, конторы
адвокатов, салоны красоты, дирижабли и кабинеты;
лучше всего кабинеты.
Обычно проходит много времени, прежде чем
гипотенуза начнет понимать, что она самая длинная сторона
треугольника. Но нет того положения, которое может
длиться вечно.
Барбара была одна. Дядя Джером и Невада уехали
в театр. Барбара ехать отказалась. Ей хотелось остаться
дома и заняться чем-нибудь в уединенной комнате для
занятий. Если бы вы, мисс, были блестящей
нью-йоркской барышней и каждый день видели, как смуглая,
ловкая чародейка с Запада накидывает лассо на молодого
человека, которого вы держали на примете для себя, вы
тоже потеряли бы вкус к дешевому блеску музыкальной
комедии.
Барбара сидела за дубовым письменным столом. Ее
правая рука покоилась на столе, а пальцы этой руки
беспокойно теребили запечатанное письмо. Письмо было
адресовано Неваде Уоррен; в левом верхнем углу
конверта помещалась маленькая золотая палитра Гилберта.
Письмо доставили в девять часов, когда Невада уже
уехала.
Барбара отдала бы свое жемчужное колье, только бы
знать, что в нем написано. Но вскрыть конверт с
помощью пара, ручки, шпильки или каким-нибудь иным из
общепринятых способов она не решалась — не позволяло
ее положение в обществе. Она смотрела письмо на свет
и изо всех сил сжимала конверт, пытаясь прочесть хотя
бы несколько строк, но ничего у нее не вышло —
Гилберт знал толк в канцелярских принадлежностях.
В одиннадцать тридцать театралы вернулись. Была
прелестная зимняя ночь. Пока они шли от экипажа до
дверей, их густо обсыпало крупными снежными хлопьями,
косо летевшими с востока. Старый Джером добродушно
18 О. Генри. Избранное, т. 2 273

ругал извозчиков и толчею на улицах. Невада,
разрумянившаяся, как роза, поблескивая сапфировыми глазами,
рассказывала о ночных бурях, которые бушевали в горах
вокруг папиной хижины. В продолжение этих зимних
апостроф Барбара спала, чувствуя холод в сердце, и тихо
всхрапывала — ничего лучшего она не могла придумать.
Старый Джером сразу поднялся к себе наверх —
к своим грелкам и хинину. Невада впорхнула в кабинет,
единственную ярко освещенную комнату, опустилась в
кресло и, приступив к бесконечной процедуре
расстегивания длинных — до локтя — перчаток, начала давать
устные показания относительно виденного ею «зрелища».
— Да, мистер Филдс бывает смешон... иногда, —
сказала Барбара. — Тут для тебя есть письмо, дорогая,
его принес посыльный, как только вы уехали.
— От кого? — спросила Невада, дернув за пуговицу.
— Могу только догадываться, — с улыбкой сказала
Барбара.—На конверте, в уголке, имеется такая
финтифлюшка, которую Гилберт называет палитрой, а мне
она больше напоминает золоченое сердечко на любовной
записке школьницы.
— Интересно, о чем он мне пишет? — равнодушно
заметила Невада.
— Все мы, женщины, одинаковы, — сказала
Барбара. — Гадаем о содержании письма по штемпелю, как
последнее средство используем ножницы и читаем письмо
снизу вверх. Вот оно!'
Она подняла руку с письмом, собираясь бросить его
через стол Неваде.
— Шакал их укуси!—воскликнула Невада. —
Надоели мне эти бесконечные пуговицы. Кожаные штаны и
то лучше. Барбара, прошу тебя, сдери, пожалуйста,
шкурку с этого письма и прочти его.
— Неужели ты хочешь, милая, чтобы я распечатала
письмо, присланное Гилбертом на твое имя? Оно
написано для тебя, и, разумеется, тебе не понравится, если
кто-нибудь другой прочитает его!
Невада подняла от перчаток свои смелые, спокойные,
сапфировые глаза.
— Никто не напишет мне ничего такого, чего нельзя
было бы прочитать всем, — сказала она. — Живей,
Барбара! Возможно, Гилберт хочет, чтобы завтра мы опять
поехали кататься в его автомобиле?
274

«Любопытство сгубило кошку» — так гласит
народная мудрость. Любопытство еще и не таких бед может
натворить. А если чувства, которые считаются чисто
женскими, враждебны кошачьей жизни, то ревность
вскоре оставит целый свет без кошек.
С несколько скучающим, снисходительным видом
Барбара вскрыла письмо.
— Ну, что ж, дорогая, — проговорила она, — если ты
так хочешь, я прочитаю его тебе.
Она бросила конверт и торопливо пробежала письмо
глазами; прочитала его еще раз и бросила быстрый,
хитрый взгляд на Неваду, для которой весь мир в эту
минуту, казалось, свелся к перчаткам, а письма молодых,
ж> идущих в гору художников имели не больше значения,
чем послания с Марса.
Четверть минуты Барбара смотрела на Неваду как-то
особенно пристально; затем чуть заметная улыбка, от
которой рот ее приоткрылся всего на одну шестнадцатую
дюйма, а глаза сузились не более, чем на двадцатую,
сверкнула на ее лице, как вдохновенная мысль.
Спокон веков ни одна женщина не составляла тайны
для другой женщины. С быстротой света каждая из них
проникает в сердце и ум другой женщины, срывает со
слов своей сестры хитроумные покровы, читает самые
сокровенные ее желания, снимает шелуху софистики
с коварнейших ее замыслов, как волосы с гребня, и,
сардонически повертев ее между пальцами, пускает по ветру
изначального сомнения.
Много-много лет назад сын Евы позвонил у дверей
фамильной резиденции в Рай-парке. Он держал под
руку неизвестную даму, которую и представил матери.
Ева отозвала свою невестку в сторону и подняла
классическую бровь.
— Из земли Нод, — сказала новобрачная, томно
кокетничая пальмовым листом. — Вы, конечно, бывали
там?
— Давненько не была, — ответила Ева с полной
невозмутимостью. — Вам не кажется, что яблочный соус,
который там подают, отвратителен? Ваша туника из
листьев шелковицы довольно привлекательна, милочка;
но, конечно, настоящего фигового товара там не
достанешь. Пройдем сюда, за этот сиреневый куст, пока
джентльмены выпьют по рюмочке сельдереевки. Мне
18* 275

кажется, что дырки, которые прогрызли в вашем наряде
гусеницы, слишком оголяют вам спину.
Таким-то образом в упомянутое время и в указанном
месте, как гласит предание, был заключен союз между
единственными двумя дамами в мире, которые попали
в биографический справочник тогдашнего светского
общества. И тогда же было решено, что женщина навеки
пребудет для другой женщины прозрачной, как стекло,—
хотя его предстояло еще изобрести, — и компенсирует
себя тем, что составит тайну для мужчины.
Барбара как будто колебалась.
— Ах, Невада, — проговорила она что-то уж очень
смущенно, — зачем ты настаивала, чтобы я распечатала
письмо. Я... я так и знала, что оно написано не для
посторонних глаз.
Невада забыла на минуту о перчатках.
— Если так, читай его вслух, — сказала она, — Ты
ведь уже прочла, так теперь все равно. Если мистер
Уоррен действительно написал мне что-нибудь такое, чего
другим не следует знать, пусть знают об этом все.
— Ну-у, — проговорила Барбара, — здесь вот что
сказано:
«Милая моя Невада, приходите сегодня ко мне в
студию в двенадцать часов ночи. Приходите непременно».
Барбара поднялась и уронила записку Неваде на
колени.
— Мне страшно неприятно, что я узнала об этом, —
сказала она. — На Гилберта это не похоже. Тут какое-то
недоразумение. Будем считать, что я ничего не знаю,
хорошо, милая? Ну, я пойду, ужас как болит голова. Нет,
серьезно, не понимаю я этой записки. Может быть,
Гилберт слишком хорошо пообедал и позже все разъяснится.
Спокойной ночи!
IV
Невада подошла на цыпочках к холлу и услышала,
как наверху захлопнулась за Барбарой дверь.
Бронзовые часы в кабинете показывали, что до полуночи
оставалось пятнадцать минут. Она быстро побежала к
парадной двери, открыла ее и вышла в метель. Студия
Гилберта находилась за шесть кварталов.
Проносясь по воздушной переправе, белое безмолвное
войско метели атаковало город со стороны угрюмой
276

Восточной реки. Снега намело уже на целый фут,
сугробы громоздились, как лестницы у стен осажденного
города. Авеню была тиха, как улица в Помпее. Порой
мимо пролетали экипажи, как белокрылые чайки над
освещенным луной океаном; реже автомобили —
продолжим сравнения—со свистом рассекали пенные волны,
как подводные лодки, пустившиеся в увлекательное и
опасное плавание.
Невада мелькала в снежных хлопьях, как над морем
буревестник, гонимый ветром. Она посмотрела вверх, на
разорванную цепь зданий, покрытых шапками облаков и
окрашенных ночными огнями и застывшими испарениями
в серые, тусклокоричневые, пепельные, бледнолиловые,
серовато-коричневые и небесноголубые тона. Они так
напоминали горы ее родного Запада, что она
почувствовала удовольствие, какое редко испытывала в стотысяче-
долларовом доме.
Стоявший на углу полисмен одним своим взглядом
заставил ее вздрогнуть.
— Хелло, красотка! — сказал он. — Поздновато
гуляешь, а?
— Я... я в аптеку, — проговорила Невада и
поспешила пройти мимо.
Такая отговорка заменяет пропуск самым
искушенным в житейских делах. Подтверждает ли это, что
женщина не способна к развитию, или что она вышла из
адамова ребра с полным запасом сообразительности и
коварства?
Когда Невада свернула на восток, ветер ударил ей
прямо в лицо и сократил скорость ее продвижения
наполовину. Она оставляла на снегу зигзагообразные следы;
но она была гибка, как молодое деревцо, и так же
грациозно кланялась ветру. Вдруг перед ней замаячило
здание, в котором находилась студия Гилберта, — желанная
веха, точно утес над знакомым каньоном. В обители
бизнеса и враждебного ему соседа — искусства — было
темно и тихо. Лифт кончал работать в десять часов.
Невада одолела восемь пролетов Стигийской
лестницы и смело постучала в дверь под номером «89». Она
бывала здесь много раз с Барбарой и дядей Джеромом.
Гилберт отворил дверь. В руке у него был карандаш,
над глазами зеленый щиток, во рту трубка. Трубка упала
на пол.
277

— Опоздала? — спросила Невада. — Я спешила как
только могла. Мм с дядей были в театре. Вот я,
Гилберт!
Гилберт разыграл эпизод Пигмалиона и Галатеи. Из
статуи оцепенения он превратился в молодого человека,
которому надо решить трудную задачу. Он впустил
Неваду в комнату, взял веник и стал смахивать снег с ее
одежды. Большая лампа с зеленым абажуром висела
над мольбертом, где Гилберт только что делал набросок
карандашом.
— Вы звали меня, и я пришла, — просто сказала
Невада. — Я получила ваше письмо. Что случилось?
— Вы прочли мое письмо? — спросил Гилберт, жадно
глотая воздух.
— Барбара прочла. Потом я его тоже видела. В нем
было сказано: «Приходите ко мне в студию в двенадцать
часов ночи. Приходите непременно». Я решила, конечно,
что вы больны, но что-то непохоже.
— Ага! — некстати произнес Гилберт. — Я скажу
вам, Невада, зачем я просил вас прийти. Я хочу, чтобы
вы вышли за меня замуж — сегодня же, сейчас. Метель
нам не помеха. Вы согласны?
— Вы давно могли заметить, что я согласна. А
метель мне даже очень нравится. Терпеть не могу эти
пышные свадьбы в церкви и при дневном освещении. Вот не
думала я, что у вас хватит духу сделать мне такое
предложение. Давайте огорошим их — дело-то касается нас
и никого больше! Правда ведь?
— Будьте уверены! — ответил Гилберт. «Где я
слыхал это выражение?» — подумал он про себя. — Одну
минуту, Невада. Я только позвоню по телефону.
Он закрылся в маленьком кабинете и вызвал
молнии небесные, сконденсированные в малоромантичные
цифры и буквы.
— Это ты, Джек? Ну и соня ты, черт тебя подери!
Да проснись же! Это я, ну я же, брось придираться к
словам! Я женюсь, сию минуту. Ну да. Буди сестру...
какие могут быть возражения. Тащи ее с собой! Для меня
ты обязан это сделать! Напомни Агнесе, что я спас ее,
когда она тонула в озере Ронконкома... Я понимаю, не
тактично напоминать ей об этом, но она должна приехать
вместе с тобой. Да, да! Невада здесь, ждет. Мы
помолвлены довольно давно. Родственники не согласны, пони-
27$

маешь, вот и приходится действовать таким образом.
Ждем вас. Не дай Агнесе заговорить себя — тащи ее,
и все тут! Сделаешь?! Молодец, старина! Заказываю для
вас извозчика, скажу, чтоб гнал во всю прыть. Черт тебя
побери, Джек, славный ты малый!
Гилберт вернулся в комнату, где его ждала Невада.
— Мой старый друг, Джек Пейтон, и его сестра
должны были явиться сюда без четверти двенадцать, —
пояснил он. — Но Джек вечно копается. Я позвонил,
чтобы они поторапливались. Они приедут через
несколько минут. Я счастливейший человек в мире. Невада!
Что вы сделали с моим письмом?
— Я засунула его вот сюда, — сказала Невада,
вытаскивая письмо из-за лифа вечернего платья.
Гилберт вынул записку из конверта и внимательно
прочитал ее. Затем он в раздумье взглянул на Неваду.
— Вам не показалось несколько странным, что я
просил вас прийти ко мне в студию в полночь? —
спросил он.
— Не-ет, — сказала Невада, широко раскрыв глаза.—
Почему же, если я была вам нужна. У нас, на Западе,
когда приятель шлет вам срочный вызов — кажется, у вас
это так называется? — сначала спешат к нему, а потом,
когда сделают все, что нужно, начинаются разговоры.
И там тоже в таких случаях обычно идет снег. Я не
нашла здесь ничего особенного.
Гилберт кинулся в соседнюю комнату и вернулся,
нагруженный верхней одеждой, гарантирующей от ветра,
дождя и снега.
— Наденьте этот плащ, — сказал он, подавая его
Неваде.— Нам придется проехать четверть мили. Старина
Джек и его сестра явятся сюда через несколько минут.—
Он стал натягивать на себя пальто. — Ах да, Невада! —
сказал он. — Просмотрите-ка заголовки на первой
странице вечерней газеты, вон она лежит на столе. Пишут
про вашу местность на Западе, я уверен, вам будет
интересно.
Он ждал целую минуту, делая вид, что никак не
может попасть в рукав, потом обернулся. Невада не
сдвинулась с места. Она смотрела ему прямо в лицо
странным, задумчивым взглядом. Ее щеки, разрумянившиеся
от ветра и снега, запылали еще ярче; но она не опускала
глаз.
279

— Я собиралась сказать вам, — проговорила она, —
во всяком случае прежде, чем вы... прежде, чем мы...
прежде... ну, в общем заранее... Папа совсем не посылал
меня в школу. Я не могу ни прочесть, ни написать ни
одного распроклятого слова. И если вы...
На лестнице послышались неуверенные шаги Джека
сонливого и Агнесы благодарной.
После обряда, когда мистер и миссис Гилберт Уоррен
быстро и плавно катили домой в закрытой карете,
Гилберт сказал:
— Невада, ты хочешь знать, что я написал в письме,
которое ты получила сегодня вечером?
— Валяй, говори! — сказала новобрачная.
— Вот что там было написано, слово в слово: «Моя
дорогая мисс Уоррен, вы были правы. Это была
гортензия, а не сирень».
— Ну и прекрасно, — сказала Невада. — Но это дело
прошлое. И что ни говори, а Барбара подшутила сама
над собой.

КЛАД
Дураки бывают разные. Нет, попрошу не вставать
с места, пока вас не вызвали.
Я бывал дураком всех разновидностей, кроме одной.
Я расстроил свои дела патримониальные, подстроил
матримониальные, играл в покер, в теннис и на скачках —
избавлялся от денег всеми известными способами. Но
одну из ролей, для которых требуется колпак с
бубенчиками, я не играл никогда: я никогда не был Искателем
Клада. Мало кого охватывает это сладостное безумие.
А между тем из всех, кто идет по следам копыт царя Ми-
даса, именно кладоискателям выпадает на долю больше
всего приятных надежд.
Должен признаться, — я отклоняюсь от темы, как
всегда бывает с горе-писателями, — что я был дураком
сентиментального оттенка. Я увидел Мэй Марту Ман-
гэм — и пал к ее ногам. Ей было восемнадцать лет;
кожа у нее была цвета белых клавишей у новенького
рояля; она была прекрасна и обладала чарующей
серьезностью и трогательным обаянием ангела, обреченного
прожить свою жизнь в скучном городишке в сердце
техасских прерий. В ней был огонь, в ней была прелесть —
она смело могла бы срывать, точно машину,
бесценные рубины с короны короля бельгийского или другого
столь же легкомысленного венценосца; но она этого
не знала, а я предпочитал не рисовать ей подобных
картин.
Дело в том, что я хотел получить Мэй Марту Мангэм
в полную собственность. Я хотел, чтобы она жила под
моим кровом и прятала каждый день мою трубку
281

и туфли в такие места, где их вечером никак не
найдешь.
Отец Мэй Марты Мангэм скрывал свое лицо под
густой бородой и очками. Этот человек жил исключительно
ради жуков, бабочек и всяких насекомых — летающих,
ползающих, жужжащих или забирающихся вам за
шиворот и в масленку. Он был этимолог или что-то в этом
роде. Все время он проводил в том, что ловил летучих
рыбок из семейства июньских жуков, а затем втыкал в
них булавки и называл их по-всякому.
Он и Мэй Марта составляли всю семью. Он высоко
ценил ее как отличный экземпляр racibus humanus; она
заботилась о том, чтобы он хоть изредка ел, и не надевал
жилета задом наперед, и чтобы в его склянках всегда
был спирт. Люди науки, говорят, отличаются
рассеянностью.
Был еще один человек, кроме меня, который считал
Мэй Марту привлекательным существам. Это был некий
Гудло Банка, юноша, только что окончивший колледж.
Он знаЛ все, что есть в книгах, — латынь, греческий,
философию и в особенности высшую математику и самую
высшую логику.
Если бы не его привычка засыпать своими познаниями
и ученостью любого собеседника, он бы мне очень
нравился. Но даже и так вы решили бы, что мы с ним
друзья.
Мы бывали вместе, когда только могли: каждому
из нас хотелось выведать у другого, что, по его
наблюдениям, показывает флюгер относительно того, в
какую сторону дует ветер от сердца Мэй Марты,.,
метафора довольно тяжеловесная. Гудло Банкс нипочем
не написал бы такой штуки. На то он и был моим
соперником.
Гудло отличался по части книг, манер, культуры,
гребли, интеллекта и костюмов. Мои же духовные
запросы ограничивались бейсболом и диспутами в местном
клубе; впрочем, я еще хорошо ездил верхом.
Но ни во время наших бесед вдвоем, ни во время
наших посещений Мэй Марты или разговоров с ней мы не
могли догадаться, кого же из нас она предпочитает. Видно,
у Мэй Марты было природное, с колыбели, уменье не
выдавать себя.
282

Как я уже говорил, старик Мангэм отличался
рассеянностью. Лишь через долгое время он открыл, — верно,
какая-нибудь бабочка ему насплетничала, — что двое
молодых людей пытаются накрыть сеткой молодую особу —
кажется, его дочь, в общем то техническое
усовершенствование, которое заботится о его удобствах.
Я никогда не воображал, что человек науки может
оказаться при подобных обстоятельствах на высоте.
Старик Мангэм без труда устно определил нас с Гудло и
наклеил на нас этикетку, из которой явствовало, что мы
принадлежим к самому низшему отряду позвоночных; и
притом еще он проделал это по-английски, не прибегая
к более сложной латыни, чем Orgetorix, Rex Helvetii —
дальше этого я и сам не дошел в школе. Он еще
добавил, что если когда-нибудь поймает нас вблизи своего
дома, тю присоединит нас к своей коллекции.
Мы с Гудло Банксом не показывались пять дней, в
ожидании, что буря к тому времени утихнет. Когда же
мы, наконец, решились зайти, то оказалось, что Мэй
Марта и отец ее уехали. Уехали! Дом, который они
снимали, был заперт. Вся их несложная обстановка, все вещи
их также исчезли.
И ни словечка на прощание от Мэй Марты! На
ветвях боярышника не виднелось белой записочки; на столбе
калитки ничего не было начертано мелом; на почте не
оказалось открытки — ничего, что могло бы дать ключ к
разгадке.
Два месяца Гудло Банкс и я — порознь — всячески
пробовали найти беглецов. Мы использовали нашу
дружбу с кассиром на станции, со всеми, кто отпускал
напрокат лошадей и экипажи, с кондукторами на
железной дороге, с нашим единственным полицейским,
мы пустили в ход все наше влияние на них — и все
напрасно.
После этого мы стали еще более близкими друзьями
и заклятыми врагами, чем раньше. Каждый вечер,
окончив работу, мы сходились в задней комнате в
трактире у Снайдера, играли в домино и подстраивали один
другому ловушки, чтобы выведать, не узнал ли
чего-нибудь кто-либо из нас. На то мы и были
соперниками.
У Гудло Банкса была какая-то ироническая манера
выставлять напоказ свою ученость, а меня засаживать в
283

класс, где учат «Дженни плачет, бедняжка, умерла
ее пташка». Ну, Гудло мне скорее нравился, а его высшее
образование я ни во что не ставил; вдобавок я всегда
считался человеком добродушным, и потому я
сдерживался. Кроме того, я ведь хотел выведать, не известно ли
ему что-нибудь про Мэй Марту, и ради этого терпел его
общество.
Как-то раз, когда мы с ним обсуждали положение, он
мне говорит:
— Даже если бы вы и нашли ее, Джим, какая вам от
этого польза? Мисс Мангэм умная девушка. Быть может,
ум ее не получил еще надлежащего развития, но ей
предназначен более высокий удел, чем та жизнь, которую вы
можете дать ей. Никогда еще мне не случалось
беседовать ни с кем, кто лучше ее умел бы оценить прелесть
древних поэтов и писателей и современных литературных
течений, которые впитали их жизненную философию и
распространили ее. Не кажется ли вам, что вы только
теряете время, стараясь отыскать ее?
— А я представляю себе домашний очаг, — сказал
я, — в виде дома в восемь комнат, в дубовой роще, у
пруда, среди техасских прерий. В гостиной, — продолжал
я, — будет рояль с пианолой, в загородке — для
начала — три тысячи голов скота; запряженный тарантас
всегда наготове для «хозяйки». А Мэй Марта тратит по
своему усмотрению весь доход с ранчо и каждый день
убирает мою трубку и туфли в такие места, где мне их
никак нельзя будет найти вечером. Вот как оно будет.
А на все ваши познания, течения и философию мне очень
даже наплевать.
— Ей предназначен более высокий удел, — повторил
Гудло Банкс.
— Что бы ей там ни было предназначено, — ответил
я, — дело сейчас в том, что она была, да вся вышла.
Но я собираюсь вскорости отыскать ее, и притом" без
помощи греческих философов и американских
университетов.
— Игра закрыта, — сказал Гудло, выкладывая на
стол костяшку домино. И мы стали пить пиво.
Вскоре после этого в город приехал один мой
знакомый, молодой фермер, и принес мне сложенный вчетверо
лист синей бумаги. Он рассказал мне, что только что умер
его дед. Я проглотил слезы, и он продолжал. Оказы-
284

вается, старик ревниво берег эту бумажку в течение
двадцати лет. Он завещал ее своим родным в числе прочего
своего имущества, состоявшего из двух мулов и
гипотенузы не пригодной для обработки земли.
Бумага была старая, синяя, такую употребляли во
время восстания аболиционистов против сецессионистов.
На ней стояло число: 14 июня 1863 года, и в ней
описывалось место, где был спрятан клад: десять вьюков
золотых и серебряных монет ценностью в триста тысяч
долларов. Старику Рэндлу — деду своего внука Сэма — эти
сведения сообщил некий священник-испанец, который
присутствовал при сокрытии клада и который умер за
много лет... то есть, конечно, спустя много лет, в доме
у старика Рэндла. Старик все записал под его диктовку.
— Отчего же ваш отец не занялся этим кладом? —
спросил я молодого Рэндла.
— Он не успел и ослеп, — ответил тот.
— А почехму вы сами до сих пор не отправились его
искать?
— Да видите ли, я про эту бумажку всего десять лет,
как узнал. А мне нужно было то пахать, то лес рубить,
то корм скотине запасать; а потом, глядишь, и зима
наступила, И так из года в год.
Все это показалось мне правдоподобным, и потому я
сразу же вошел с Рэндлом в соглашение.
Инструкции в записке не отличались сложностью.
Караваи, нагруженный сокровищами, вышел в путь из
старинного испанского миссионерского поселка в округе
Долорес. Он направился по компасу прямо на юг и
продвигался вперед, пока не дошел до реки Аламито.
Перейдя ее вброд, владельцы сокровищ зарыли их на
вершине небольшой горы, формой напоминавшей вьючное
седло и расположенной между двумя другими, более
высокими вершинами. Место, где был зарыт клад, отметили
кучей камней. Все присутствовавшие при этом деле, за
исключением священника, были убиты индейцами
несколько дней спустя. Тайна являлась монополией. Это
мне понравилось.
Рэндл выразил мнение, что нам нужно приобрести все
принадлежности для жизни на открытом воздухе, нанять
землемера, который прочертил бы нам правильную линию
от бывшей испанской миссии, а затем прокутить все
триста тысяч долларов в Форт-Уэрте. Но я, хотя и не был
285

уж так образован, однако знал способ, как сократить и
время и расходы.
Мы отправились в Земельное управление штата и
заказали так называемый «рабочий» план со съемками всех
участков от старой миссии до реки Аламито. На этом
плане я провел линию прямо на юг, до реки. Длина
границ каждого участка была точно указана. Это помогла
нам найти нужную точку на реке, и нам ее «связали»
с четко обозначенным углом большого угодья Лос-Ани-
мос — дарованного еще королем Филиппом Испанским —
на пятимильной карте.
Таким образом, нам не пришлось обращаться к
услугам землемера, что сберегло нам много времени и
денег.
И вот мы с Рэндлом достали фургон и пару лошадей,
погрузили в него все необходимое и, проехав сто сорок
девять миль, остановились в Чико — ближайшем городе
от того места, куда мы направлялись. Там мы захватили
с собой помощника местного землемера. Он отыскал нам
угол угодья Лос-АнимОс, отмерил пять тысяч
семьсот двадцать варас на запад, согласно нашему плану,
положил на этом месте камень, закусил т: нами кофе
и копченой грудинкой и сел на обратный дилижанс
в Чико.
Я был почти уверен, что мы найдем эти триста тысяч
долларов. Рэндл должен был получить только третью
часть, так как все расходы взял на себя я. А я знал,
что с этими-то двумястами тысяч долларов я сумею
хоть из-под земли вырыть Мэй Марту Мангэм. Да,
с такими деньгами у меня запорхают все бабочки на
голубятне у старика Мангэма. Только бы мне найти этот
клад!
Мы с Рэндлом расположились лагерем у реки. По ту
сторону ее виднелся десяток невысоких гор, густо
заросших кедровником, но ни одна из них не имела формы
вьючного седла. Это нас не смутило. Внешность часто
бывает обманчива. Может быть, седло, как и красота,
существует лишь в воображении того, кто на него
смотрит.
Мы с внуком клада осмотрели эти покрытые
кедровником холмы с такой тщательностью, с какой дама ищет
у себя блоху. Мы обследовали каждый склон, каждую
вершину, окружность, впадину, всякий пригорок, угол,
286

уступ на каждом из них на протяжении двух миль вверх
и вниз по реке. На это у нас ушло четыре дня. После
этого мы запрягли гнедого и саврасого и повезли остатки
кофе и копченой грудинки обратно за сто сорок девять
миль — домой, в Кончо-Сити.
На обратном пути Рэндл, не переставая, жевал табак.
Я же все время погонял лошадей: я очень спешил.
В один из ближайших дней после нашего возвращения
из безрезультатной поездки мы с Гудло опять сошлись
в задней комнате у Снайдера, засели за домино и
начали выуживать друг у друга новости. Я рассказал
Гудло про свою экспедицию за кладом.
— Если бы мне только удалось найти эти триста
тысяч долларов, — сказал я ему, — я уж обыскал бы весь
свет и открыл бы, где находится Мэй Марта Мангэм.
— Ей предназначен более высокий удел, — сказал
Гудло. — Я сам отыщу ее. Но расскажите, как это вы
искали место, где кто-то так неосторожно закопал столько
доходов.
Я рассказал ему все до мельчайших подробностей.
Я показал ему план, на котором ясно были отмечены
расстояния.
Он всмотрелся в него взглядом знатока и вдруг
откинулся на спинку стула и разразился по моему адресу
ироническим, покровительственным, высокообразованным
хохотом.
— Ну, и дурак же вы, Джим, — сказал он, наконец,
когда к нему вернулся дар речи.
— Ваш ход, — терпеливо сказал я, сжимая в руке
двойную шестерку.
— Двадцать, — сказал Гудло и начертил мелом два
крестика на столе.
— Почему же я дурак? — спросил я. — Мало ли где
находили зарытые клады.
— Потому что, — сказал он, — когда вы вычисляли
точку, где ваша линия должна пересечь реку, вы не
приняли в расчет отклонения стрелки. А это отклонение
должно равняться приблизительно девяти градусам к
западу. Дайте-ка мне карандаш.
Гудло Банкс быстро подсчитал что-то на старом
конверте.
— Расстояние с севера на юг, от испанской миссии до
реки Аламито, — двадцать две мили. По вашим словам,
287

эта линия была проведена с помощью карманного
компаса. Если принять во внимание отклонение, то окажется,
что пункт на реке Аламито, откуда вам следовало начать
поиски, находится ровно на шесть миль и девятьсот
сорок пять варас к западу от того места, где вы
остановились. Ох, и дурак же вы, Джим!
— Про какое это отклонение вы говорите? — сказал
я. — Я думал, что числа никогда не врут.
— Отклонение магнитной стрелки, — сказал Гудло, —
от истинного меридиана.
Он улыбнулся с выражением превосходства, которое
так меня бесило, а затем я вдруг увидел у него на лице
ту странную, горячую, всепоглощающую жадность, что
охватывает искателей кладов.
— Иногда, — проговорил он тоном оракула, — эти
старинные легенды о зарытых сокровищах не лишены
основания. Не дадите ли вы мне просмотреть эту
бумажку, в которой описано местонахождение вашего
клада. Может быть, мы вместе...
В результате мы с Гудло Банксом, оставаясь
соперниками в любви, стали товарищами по этому
предприятию. Мы отправились в Чико на дилижансе из Хантерс-
берга, ближайшей к нему железнодорожной станции.
В Чико мы наняли пару лошадей и крытый фургон на
рессорах; .достали и все принадлежности для лагерной
жизни. Тот же самый землемер отмерил нам нужное
расстояние, но уже с поправкой на Гудло и его
отклонение.
После этого мы распростились с землемером и
отправили его домой.
Когда мы приехали, была уже ночь. Я накормил
лошадей, разложил костер на берегу реки и сварил
ужин. Гудло готов был мне помочь, да его воспитание
не подготовило его к таким чисто практическим
занятиям.
Впрочем, пока я работал, он развлекал меня
изложением великих мыслей, завещанных нам древними
мудрецами. Он приводил длиннейшие цитаты из греческих
писателей.
— Анакреон, — объяснил он. — Это было одно из
любимых мест мисс Мангэм, когда я декламировал его.
— Ей предназначен более высокий удел, — сказал я,
повторяя его фразу.
288

— Что может быть выше, — сказал Гудло, — чем
жизнь в обществе классиков, в атмосфере учености и
культуры? Вы часто издевались над образованностью.
А сколько усилий пропало у вас даром из-за незнания
элементарной математики! Когда бы вы еще нашли свой
клад, если бы мои знания не осветили вам вашей
ошибки?
— Сначала посмотрим, что нам скажут горки на том
берегу, — отвечал я. — Я все-таки еще не вполне
уверовал в ваши отклонения. Меня с детства приучили
к мысли, что стрелка смотрит прямо на полюс.
Июньское утро выдалось ясное. Мы встали рано
и позавтракали. Гудло был в восторге. Пока я
поджаривал грудинку, он декламировал что-то из Китса и
Келли, кажется, или Шелли. Мы собирались
переправиться через реку, которая здесь была лишь мелким
ручейком, чтобы осмотреть многочисленные заросшие
кедром холмы с острыми вершинами на
противоположном берегу.
— Любезный мой Уллис, — сказал Гудло, подходя ко
мне, пока я мыл оловянные тарелки, и хлопая меня по
плечу, — дайте-ка мне еще раз взглянуть на волшебный
свиток. Если я не ошибаюсь, там есть указания, как
добраться до вершины того холма, который напоминает
формой вьючное седло. На что оно похоже, Джим? Я
никогда не видал вьючного седла.
— Вот вам и ваше образование, — сказал я. — Я-то
узнаю его, когда увижу.
Гудло стал рассматривать документ, оставленный
стариком Рэндлом, и вдруг у него вырвалось отнюдь не
университетское ругательное словцо.
— Подойдите сюда, — сказал он, держа бумагу на
свет. — Смотрите, — добавил он, ткнув в нее пальцем.
На синей бумаге, — до тех пор я этого не замечал,—
выступили белые буквы и цифры: «Молверн, 1898».
— Ну, так что же? — спросил я.
— Это водяной знак, — сказал Гудло. — Бумага эта
была сделана в 1898 году. На документе же стоит
1863 год. Это несомненная подделка.
— Ну не думаю, — сказал я. — Рэндлы — люди
простые, необразованные, деревенские, на них можно
положиться. Может быть, это бумажный фабрикант подстроил
какое-нибудь жульничество.
19 О. Генри. Избранное, т. 2 289

Тут Гудло Банкс вышел из себя — насколько,
разумеется, ему позволяла его образованность. Пенсне его
слетело с носа, и он яростно воззрился на меня,
— Я вам часто говорил, что вы дурак, — сказал он. —
Вы дали себя обмануть какой-то грубой скотине. И меня
в обман ввели.
— Каким же это образом я ввел вас в обман?
— Своим невежеством, — сказал он. — Я два раза
отметил в ваших планах грубые ошибки, которых вы,
несомненно, избегли бы, поучись вы хоть в средней школе.
К тому же, — продолжал он, — я понес из-за этого
мошеннического предприятия расходы, которые мне не
по карману. Но теперь я с ним покончил.
Я выпрямился и ткнул в него большой
разливательной ложкой, только что вынутой из грязной воды.
— Гудло Банкс, — сказал я, — мне на ваше
образование в высокой степени наплевать. Я и в других-то его
еле выношу, а вашу ученость прямо презираю. Что она
вам дала? Для вас это — проклятие, а на всех ваших
знакомых она только тоску нагоняет. Прочь, — сказал я, —
убирайтесь вы вон со всеми вашими водяными знаками
да отклонениями. Мне от них ни холодно, ни жарко. Я от
своего намерения все равно не отступлюсь.
Я указал ложкой за реку, на холм, имевший форму
вьючного седла.
— Я осмотрю эту горку, — продолжал я, — поищу,
нет ли там клада. Решайте'сейчас, пойдете вы со мной
или нет. Если вас может обескуражить какое-то
отклонение или водяной знак, вы не настоящий искатель
приключений. Решайте.
Вдали, на дороге, тянувшейся по берегу реки,
показалось белое облако пыли. Это шел почтовый фургон из
Гесперуса в Чико. Гудло замахал платком.
— Я бросаю это мошенническое дело, — кислым
тоном сказал он. — Теперь только дурак может обращать
внимание на эту бумажку. Впрочем, вы, Джим, всегда и
были дураком. Предоставляю вас вашей судьбе.
Он собрал свои пожитки, влез в фургон, нервным
жестом поправил пенсне и исчез в облаке пыли.
Вымыв посуду и привязав лошадей на новом месте,
я переправился через обмелевшую реку и начал медленно
пробираться сквозь кедровые заросли на вершину горы,
имевшей форму вьючного седла.
290

Стоял роскошный июньский день. Никогда еще я не
видал такого количества птиц, такого множества бабочек,
стрекоз, кузнечиков и всяких крылатых и жалящих
тварей,
Я обследовал гору, имевшую форму вьючного седла,
от вершины до подошвы. На ней оказалось полное
отсутствие каких-либо признаков клада. Не было ни кучи
камней, ни давнишней зарубки на дереве, — ничего, что
указывало бы на местонахождение трехсот тысяч
долларов, о которых упоминалось в документе старика
Рэндла.
Под вечер, когда спала жара, я спустился с холма.
И вдруг, выйдя из кедровой рощи, я очутился в
прелестной зеленой долине, по которой струилась небольшая
речка, приток Аламито.
С глубоким изумлением я увидел здесь человека. Я его
сначала принял за какого-то дикаря. У него была
всклокоченная борода и лохматые волосы, и он гнался за
гигантской бабочкой с блестящими крыльями,
«Может быть, это сумасшедший, сбежавший из
желтого дома», — подумал я. Меня только удивляло, что он
забрел сюда, так далеко от всяких центров науки и
цивилизации.
Потом я сделал еще несколько шагов и увидел на
берегу речки весь заросший виноградом домик. А на
полянке с зеленой травой я увидел Мэй Марту Мангэм; она
рвала полевые цветы.
Она выпрямилась и взглянула на меня. В первый раз,
с тех пор как я познакомился с ней, я увидел, как
порозовело ее лицо цвета белых клавишей у новенького рояля.
Я молча направился к ней. Собранные ею цветы тихо
посыпались у нее из рук на траву.
— Я знала, что вы придете, Джим, — звонким
голосом проговорила она. — Отец не позволял мне писать, но
я знала, что вы придете.
Что произошло потом, — это я предоставляю вам
угадать; ведь там, на другом берегу реки, стоял мой фургон
с парой лошадей.
Я часто задумывался над тем, какая польза человеку
от чрезмерной образованности, если он не может
употребить ее для собственной пользы. Если от нее выигрывают
только другие, то какой же в ней смысл?
19s 291

Ибо Мэй Марта Мангэм живет под моим кровом.
Посреди дубовой рощи стоит дом из восьми комнат; есть
и рояль с пианолой, а в загородке имеется некоторое
количество телок, которое со временем вырастет в стадо из
трех тысяч голов.
А когда я вечером приезжаю домой, то оказывается,
что моя трубка и туфли так засунуты куда-то, что нет
никакой возможности их отыскать.
Но разве это так уж важно?

БЕЗ ВЫМЫСЛА
Чтобы предубежденный читатель не отшвырнул сразу
же эту книгу в самый дальний угол комнаты, я заранее
предупреждаю, что это — не газетный рассказ. Вы не
найдете здесь ни энергичного, всезнающего редактора, ни
вундеркинда-репортера только что из деревни, ни
сенсации, ни вымысла — ничего.
Но если вы разрешите мне избрать местом действия
для первой сцены репортерскую комнату «Утреннего
маяка», то в ответ на эту любезность я в точности сдержу
все данные мною выше обещания.
В «Маяке» я работал внештатным сотрудником и
надеялся, что меня переведут на постоянное жалованье.
В конце длинного стола, заваленного газетными
вырезками, отчетами о заседаниях конгресса и старыми
подшивками, кто-то лопатой или граблями расчистил для
меня местечко. Там я работал. Я писал обо всем, что
нашептывал, трубил и кричал мне огромный город во
время моих прилежных блужданий по его улицам.
Заработок мой не был регулярным.
Однажды ко мне подошел и оперся на мой стол некто
Трипп. Он что-то делал в печатном отделе, — кажется,
имел какое-то отношение к иллюстрациям; от него пахло
химикалиями, руки были вечно измазаны и обожжены
кислотами. Ему было лет двадцать пять, а на вид — все
сорок. Половину его лица скрывала короткая курчавая
рыжая борода, похожая на коврик для вытирания ног,
только без надписи «Добро пожаловать». У него был
болезненный, жалкий, заискивающий вид, и он постоянно
занимал деньги в сумме от двадцати пяти центов до
293

одного доллара. Больше доллара он не просил никогда.
Он так же хорошо знал предел своего кредита, как
Национальный Химический банк знает, сколько Н2О может
обнаружиться в результате анализа некоторых
обеспечений. Присев на краешек стола, Трипп стиснул руки,
чтобы они не дрожали. Виски! Он всегда пытался держаться
беспечно и развязно; это никого не могло обхМануть, но
помогало ему перехватывать взаймы, потому что очень
уж жалкой была эта наигранность.
В тот день я выманил у ворчливого бухгалтера пять
блестящих серебряных долларов в виде аванса за
рассказ, который весьма неохотно был принят для
воскресного номера. Поэтому если я и не состоял еще в мире со
всей вселенной, то перемирие во всяком случае было
заключено, и я с жаром приступил к описанию
Бруклинского моста при лунном свете.
— Ну-с, Трипп, — сказал я, взглянув на него не
слишком приветливо, — как дела?
Вид у него был еще более несчастный, измученный,
пришибленный и подобострастный, чем обычно. Когда
ч-еловек доходит до такой ступени унижения, он
вызывает такую жалость, что хочется его ударить.
— У вас есть доллар? — спросил Трипп, и его
собачьи глаза заискивающе блеснули в узком промежутке
между высоко растущей спутанной бородой и низко
растущими спутанными волосами.
— Есть! — сказал я. — Да, есть, — еще громче и
резче повторил я, — и не один, а целых пять. И могу вас
уверить, мне стоило немалого труда вытянуть их из
старика Аткинсона. Но я их вытянул, — продолжал я, —
потому что мне нужно было — очень нужно — просто
необходимо— получить именно пять долларов.
Предчувствие неминуемой потери одного из этих
долларов заставляло меня говорить внушительно.
— Я не прошу взаймы, — сказал Трипп. Я облегченно
вздохнул. — Я думал, вам пригодится тема для хорошего
рассказа, — продолжал он, — у меня есть для вас
великолепная тема. Вы могли бы разогнать ее по меньшей
мере на целую колонку. Получится прекрасный рассказ,
если обыграть как надо. Материал стоил бы вам
примерно один-два доллара. Для себя я ничего не хочу.
Я стал смягчаться. Предложение Триппа доказывало,
что он ценит прошлые ссуды, хотя и не возвращает их.
294

Догадайся он в ту минуту попросить у меня двадцать
пять центов, он получил бы их немедленно.
— Что за рассказ? — спросил я и повертел в руке
карандаш с видом заправского редактора.
— Слушайте, — ответил Трипп. — Представьте себе;
девушка. Красавица. Редкая красавица... Бутон розы,
покрытый росой... фиалка на влажном мху... и прочее в
этом роде. Она прожила двадцать лет на Лонг-Айленде
и ни разу еще не была в Нью-Йорке. Я налетел на нее
на Тридцать четвертой улице. Она только что переехала
на пароме через Восточную реку. Говорю вам, она такая
красавица, что ей не страшна конкуренция всех мировых
запасов перекиси. Она остановила меня на улице и
спросила, как ей найти Джорджа Брауна. Спросила, как
найти в Нью-Йорке Джорджа Брауна. Что вы на это
скажете?
Я разговорился с ней и узнал, что на будущей неделе
она выходит замуж за молодого фермера Додда — Хай-
рэма Додда. Но, повидимому, Джордж Браун еще
сохранил первое место в ее девичьем сердце. Несколько лет
назад этот Джордж начистил сапоги и отправился в Нью-
Йорк искать счастья. Он забыл вернуться в Гринбург, и
Хайрэм, как второй кандидат, занял его место. Но когда
дошло до развязки, Ада — ее зовут Ада Лоури —
оседлала коня, проскакала восемь миль до железнодорожной
станции, села в первый утренний поезд и поехала в Нью-
Йорк, искать Джорджа. Вот они, женщины! Джорджа
нет, значит вынь да положь ей Джорджа.
Вы понимаете, не мог же я оставить ее одну в этом
ВолчьехМ-городе-на-Гудзоне. Она, верно, рассчитывала,
что первый встречный должен ей ответить: «Джордж
Браун? Да-да-да... минуточку... такой коренастый парень
с голубыми глазами? Вы его найдете на Сто двадцать
пятой улице, рядом с бакалейной лавкой. Он — кассир в
шорно-седельном магазине». Вот до чего она
очаровательно наивна! Вы знаете прибрежные деревушки
Лонг-Айленда, вроде этого Гринбурга, — две-три утиные фермы
для развлечения, а для заработка — устрицы да человек
десять дачников. Вот из такого места она и приехала. Но
вы обязательно должны ее увидеть! Я ничем не мог ей
помочь. По утрам у меня деньги не водятся. А у нее
почти все ее карманные деньги ушли на
железнодорожный билет. На оставшуюся четверть доллара она купила
295

леденцов и ела их прямо из кулечка. Мне пришлось
отвести ее в меблированные комнаты на Тридцать второй
улице, где я сам когда-то жил, и заложить ее там за
доллар. Старуха Мак-Гиннис берет доллар в день. Я
провожу вас туда.
— Что вы плетете, Трипп? — сказал я. — Вы ведь
говорили, что у вас есть тема для рассказа. А каждый
паром, пересекающий Восточную реку, привозит и
увозит с Лонг-Айленда сотни девушек...
Ранние морщины на лице Триппа врезались еще
глубже. Он серьезно глянул на меня из-под своих
спутанных волос, разжал руки и, подчеркивая каждое слово
движением трясущегося указательного пальца, сказал:
— Неужели вы не понимаете, какой изумительный
рассказ из этого можно сделать? У вас отлично выйдет.
Поромантичнее опишите девушку, нагородите всякой
всячины о верной любви, можно малость подтрунить над
простодушием жителей Лонг-Айленда — ну, вы-то лучше
меня знаете, как это делается. Вы получите никак не
меньше пятнадцати долларов. А вам рассказ обойдется в
каких-нибудь четыре. У вас останется чистых одиннадцать
долларов!
— Почему это он обойдется мне в четыре доллара? —
спросил я подозрительно.
— Один доллар миссис Мак-Гиннис, — без запинки
ответил Трипп, — и два девушке, на обратный билет.
— А четвертое измерение? — осведомился я, быстро
подсчитав кое-что в уме.
— Один доллар мне, — сказал Трипп. — На виски.
Ну, идет?
Я загадочно улыбнулся и удобно пристроил на столе
локти, делая вид, что возвращаюсь к прерванной работе.
Но стряхнуть этот фамильярный, подобострастный,
упорный, несчастный репейник в человеческом образе было не
так-то легко. Лоб его вдруг покрылся блестящими
бусинками пота.
— Неужели вы не понимаете, — сказал он с какой-то
отчаянной решимостью, — что девушку нужно отправить
домой сегодня днем — не вечером, не завтра, а сегодня
днем! Я сам ничего не могу сделать. Вы же знаете, я —
действительный и почетный член Клуба Неимущих.
Я ведь думал, что вы могли бы сделать из всего этого
хороший рассказ и в конечном счете заработать. Но как
296

бы там ни было, неужели вы не понимаете, что ее во что
бы то ни стало нужно отправить сегодня, не дожидаясь
вечера?
Тут я начал ощущать тяжелое, как свинец, гнетущее
чувство, именуемое чувством долга. Почему это чувство
ложится на нас как груз, как бремя? Я понял, что в этот
день мне суждено лишиться большей части с таким
трудом добытых денег ради того, чтобы выручить Аду
Лоури. Но я дал себе клятву, что Триппу не видать
доллара на виски. Пусть сыграет на мой счет роль
странствующего рыцаря, но устроить попойку в честь моего
легковерия и слабости ему не удастся. С какой-то
холодной яростью я надел пальто и шляпу.
Покорный, униженный Трипп, тщетно пытаясь угодить
мне, повез меня на трамвае в своеобразный ломбард
тетушки Мак-Гиннис. За проезд платил, конечно, я.
Казалось, этот пропахший коллодием Дон Кихот и самая
мелкая монета никогда не имели друг с другом ничего
общего.
Трипп дернул звонок у подъезда мрачного кирпичного
дома. От слабого звяканья колокольчика он побледнел
и сжался, точно заяц, заслышавший собак. Я понял, как
ему живется, если приближающиеся шаги квартирной
хозяйки приводят его в такой ужас.
— Дайте один доллар, скорей! — прошептал он.
Дверь приоткрылась дюймов на шесть. В дверях
стояла тетушка Мак-Гиннис, белоглазая—да, да, у нее
были белые глаза — и желтолицая, одной рукой
придерживая у горла засаленный розовый фланелевый капот.
Трипп молча сунул ей доллар, и нас впустили.
— Она в гостиной, — оказала Мак-Гиннис,
поворачивая к нам спину своего капота.
В мрачной гостиной за треснутым круглым
мраморным столом сидела девушка и, сладко плача, грызла
леденцы. Она была безукоризненно красива. Слезы лишь
усиливали блеск ее глаз. Когда она разгрызала леденец,
можно было думать только о поэзии ее движений и
завидовать бесчувственной конфете. Ева в возрасте пяти
минут — вот с кем могла сравниться мисс Лоури в возрасте
девятнадцати — двадцати лет. Трипп представил меня,
леденцы были на мгновение забыты, и она стала
рассматривать меня с наивным интересом, как щенок (очень
породистый) рассматривает жука или лягушку.
297

Трипп стал у стола и оперся на него пальцами, словно
адвокат или церемониймейстер. Но на этом сходство
кончалось. Его поношенный пиджак был наглухо застегнут
до самого ворота, чтобы скрыть отсутствие белья и
галстука. Беспокойные глаза, сверкавшие в просвете между
шевелюрой и бородой, напоминали шотландского терьера.
Меня кольнул недостойный стыд при мысли, что я был
представлен безутешной красавице как его друг. Но
Трипп, видимо, твердо решил вести церемонию по своему
плану. Мне казалось, что в его позе, во всех его
действиях сквозит стремление представить мне все
происходящее как материал для газетного рассказа в надежде
все-таки выудить у меня доллар на виски.
— Мой друг (я содрогнулся) мистер Чалмерс, —
начал Трипп, — скажет вам то же самое, что уже сказал
вам я, мисс Лоури. Мистер Чалмерс — репортер и может
все объяснить вам гораздо лучше меня. Поэтому-то я и
привел его. (О Трипп, тебе скорее нужен был Среброуст\)
Он прекрасно во всем разбирается и может посоветовать,
как вам лучше поступить.
Я не чувствовал особой уверенности в своей позиции,
к тому же и стул, на который я сел, расшатался и
поскрипывал.
— Э... э... мисс Лоури, — начал я, внутренно
взбешенный вступлением Триппа. — Я весь к вашим услугам, но...
э-э... мне неизвестны все обстоятельства дела, и я... гм...
— О! — сказала мисс Лоури, сверкнув улыбкой. —
Дело не так уж плохо, обстоятельств-то никаких нет.
В Нью-Йорк я сегодня приехала в первый раз, не считая
того, что была здесь лет пяти от роду. Я никогда не
думала, что это такой большой город. И я встретила
мистера... мистера Сниппа на улице и спросила его об
одном моем знакомом, а он привел меня сюда и
попросил подождать.
— По-моему, мисс Лоури, — вмешался Трипп, — вам
лучше рассказать мистеру Чалмерсу все. Он — мой друг
(я стал привыкать к этой кличке) и даст вам нужный
совет.
— Ну, конечно,—-обратилась ко мне Ада, грызя
леденец, — но больше и рассказывать нечего, кроме разве
того, что в четверг я выхожу замуж за Хайрэма Додда.
Это уже решено. У него двести акров земли на самом
берегу и один из самых доходных огородов на Лонг-
298

Айленде. Но сегодня утром я велела оседлать мою
лошадку, — у меня белая лошадка, ее зовут Танцор, — и
поехала на станцию. Дома я сказала, что пробуду целый
день у Сюзи Адаме; я это, конечно, выдумала, но это не
важно. И вот я приехала поездом в Нью-Йорк и
встретила на улице мистера... мистера Флиппа и спросила его,
как мне найти Дж... Дж...
— Теперь, мисс Лоури, — громко и, как мне
показалось, грубо перебил ее Трипп, едва она запнулась, —
скажите, нравится ли вам этот молодой фермер, этот
Хайрэм Додд. Хороший ли он человек, хорошо ли к вам
относится?
— Конечно, он мне нравится, — с жаром ответила
мисс Лоури, — он очень хороший человек. И, конечно, он
хорошо ко мне относится. Ко мне все хорошо относятся!
Я был совершенно уверен в этом. Все мужчины всегда
будут хорошо относиться к мисс Аде Лоури. Они будут
из кожи лезть, соперничать, соревноваться и бороться за
счастье держать над ее головой зонтик, нести ее чемодан,
поднимать ее носовые платки или угощать ее содовой
водой.
— Но вчера вечером, — продолжала мисс Лоури, —
я подумала о Дж... о... о Джордже и... и я....
Золотистая головка уткнулась в скрещенные на столе
руки. Какой чудесный весенний ливень! Она рыдала
безудержно. Мне очень хотелось ее утешить. Но ведь я —
не Джордж. Я порадовался, что я и не Хайрзм... но и
пожалел об этом.
Вскоре ливень прекратился. Она подняла голову,
бодрая и чуть улыбающаяся. О! Из нее, несомненно, выйдет
очаровательная жена — слезы только усиливают блеск и
нежность ее глаз. Она сунула в рот леденец и стала
рассказывать дальше.
— Я понимаю, что я ужасная деревенщина! —
говорила она между вздохами и всхлипываниями. — Но что
же мне делать? Джордж и я... мы любили друг друга
с того времени, когда ему было восемь лет, а мне пять.
Когда ему исполнилось девятнадцать, — это было четыре
года тому назад, — он уехал в Нью-Йорк. Он сказал, что
станет полисменом, или президентом железнодорожной
компании, или еще чем-нибудь таким, а потом приедет за
мной. Но он словно в воду канул.., А я... я очень любила
его.
299

Новый поток слез был, казалось, неизбежен, но Трипп
бросился к шлюзам и во-время запер их. Я отлично
понимал его злодейскую игру. Во имя своих гнусных,
корыстных целей он старался во что бы то ни стало создать
газетный рассказ.
— Продолжайте, мистер Чалмерс, — сказал он. —
Объясните даме, как ей следует поступить. Я так и
говорил ей, — вы мастер на такие дела. Валяйте!
Я кашлянул и попытался заглушить свое раздражение
против Триппа. Я понял, в чем мой долг. Меня хитро
заманили в ловушку, и теперь я крепко в ней сидел. В
сущности говоря, то, чего хотел Трипп, было вполне
справедливо. Девушку нужно вернуть в Гринбург сегодня же. Ее
необходимо убедить, успокоить, научить, снабдить
билетом и отправить без промедления. Я ненавидел Хайрэма
и презирал Джорджа, но долг есть долг. Noblesse oblige
и жалкие пять серебряных долларов не всегда
оказываются в романтическом соответствии, но иногда их
можно свести вместе. Мое дело — быть оракулом и
вдобавок оплатить проезд. И вот, войдя одновременно в
роли Соломона и агента Лонг-Айлендской железной
дороги, я заговорил так убедительно, как только мог.
— Мисс Лоури, жизнь — достаточно сложная
штука. — Произнося эти слова, я невольно уловил в них
что-то очень знакомое, но понадеялся, что мисс Лоури не
слышала этой модной песенки. — Мы редко вступаем в
брак с предметом нашей первой любви. Наши ранние
увлечения, озаренные волшебным блеском юности,
слишком воздушны, чтобы осуществиться. — Последние слова
прозвучали банально и пошловато, но я все-таки
продолжал. — Эти наши заветные мечты, пусть смутные и
несбыточные, бросают чудный отблеск на всю нашу
последующую жизнь. Но ведь жизнь — это не только мечты и
грезы, это действительность. Нельзя жить одними
воспоминаниями. И вот мне хочется спросить вас, мисс Лоури,
как вы думаете, могли ли бы вы построить счастливую...
то есть согласную, гармоничную жизнь с мистером...
мистером Доддом, если во всем остальном, кроме
романтических воспоминаний, он человек, так сказать, подходящий?
— О, Хайрэм очень славный, — ответила мисс
Лоури.— Конечно, мы бы с ним прекрасно ладили. Он
обещал мне автомобиль и моторную лодку. Но почему-то
теперь, когда подошло время свадьбы, я ничего не могу
300

с собой поделать... я все время думаю о Джордже. С ним,
наверно, что-нибудь случилось, иначе он написал бы мне.
В день его отъезда мы взяли молоток и зубило и разбили
пополам дрсятицентовую монету. Я взяла одну половинку,
а он — другую, и мы обещали быть верными друг другу
и хранить их, пока не встретимся снова. Я храню свою
половинку в коробочке с кольцами, в верхнем ящике
комода. Глупо было, конечно, приехать сюда искать его.
Я никогда не думала, что это такой большой город.
Здесь Трипп перебил ее своим отрывистым скрипучим
смехом. Он все еще старался состряпать какую-нибудь
драму или рассказик, чтобы выцарапать вожделенный
доллар.
— Эти деревенские парни о многом забывают, как
только приедут в город и кой-чему здесь научатся.
Скорее всего ваш Джордж свихнулся или его зацапала
другая девушка, а может быть, сгубило пьянство или скачки.
Послушайтесь мистера Чалмерса, отправляйтесь домой,
и все будет хорошо.
Стрелка часов приближалась к полудню; пора было
действовать. Свирепо поглядывая на Триппа, я мягко и
разумно стал уговаривать мисс Лоури немедленно
возвратиться домой. Я убедил ее, что для ее будущего
счастья отнюдь не представляется необходимым
рассказывать Хайрэму о чудесах Нью-Йорка, да и вообще о
поездке в огромный город, поглотивший незадачливого
Джорджа.
Она сказала, что оставила свою лошадь (бедный
Росинант!) привязанной к дереву у железнодорожной
станции. Мы с Триппом посоветовали ей сесть на это
терпеливое животное, как только она вернется на станцию, и
скакать домой как можно быстрее. Дома она должна
подробно рассказать, как интересно она провела день
у Сюзи Адаме. С Сюзи можно сговориться, — я уверен
в этом, — и все будет хорошо.
И тут я, не будучи неуязвим для ядовитых стрел
красоты, сам начал увлекаться этим приключением. Мы
втроем поспешили к парому; там я узнал, что билет до
Гринбурга стоит всего один доллар восемьдесят центов.
Я купил билет, а за двадцать центов — яркокрасную розу
для мисс Лоури. Мы посадили ее на паром и смотрели,
как она махала нам платочком, пока белый лоскуток не
исчез вдали. А затем мы с Триппом спустились с облаков
301

на сухую, бесплодную землю, осененную унылой тенью
неприглядной действительности.
Чары красоты и романтики рассеялись. Я
неприязненно посмотрел на Триппа: он показался мне еще более
измученным, пришибленным, опустившимся, чем обычно.
Я нащупал в кармане оставшиеся там два серебряных
доллара и презрительно прищурился. Трипп попытался
слабо защищаться.
— Неужели же вы не можете сделать из этого
рассказ? — хрипло спросил он. — Хоть какой ни на есть, ведь
что-нибудь вы можете присочинить от себя?
— Ни одной строчки! — отрезал я. — Воображаю, как
взглянул бы на меня Граймс, если бы я попытался
всучить ему такую ерунду. Но девушку мы выручили, будем
утешаться хоть этим.
— Мне очень жаль, — едва слышно сказал Трипп, —
мне очень жаль, что вы потратили так много денег. Мне
казалось, что это прямо-таки находка, что из этого можно
сделать замечательный рассказ, понимаете — рассказ,
который имел бы бешеный успех.
— Забудем об этом, — сказал я, делая над собой
похвальное усилие, чтобы казаться беспечным, — сядем в
трамвай и поедем в редакцию.
Я приготовился дать отпор его невысказанному, но
ясно ощутимому желанию. Нет! Ему не удастся вырвать,
выклянчить, выжать из меня этот доллар. Довольно я
валял дурака!
Дрожащими пальцами Трипп расстегнул свой
выцветший лоснящийся пиджак и достал из глубокого,
похожего на пещеру кармана нечто, бывшее когда-то
носовым платком. На жилете у него блеснула дешевая
цепочка накладного серебра, а на цепочке болтался брелок.
Я протянул руку и с любопытством его потрогал. Это
была половина серебряной десятицентовой монеты,
разрубленной зубилом.
— Что?! — спросил я, в упор глядя на Триппа.
— Да, да, — ответил он глухо, — Джордж Браун, он
же Трипп. А что толку?
Хотел бы я знать, кто, кроме женского общества
трезвости, осудит меня за то, что я тотчас вынул из кармана
доллар и без колебания протянул его Триппу.

НЕГОДНОЕ ПРАВИЛО
Я всегда был убежден, и время от времени заявлял
вслух, что женщина'— вовсе не загадка, что мужчина
способен понять, истолковать, перевести, предсказать и
подчинить ее. Представление о женщине как о некоем
загадочном существе внушили доверчивому человечеству
сами женщины. Прав я или нет — увидим. Как писал в
былые времена журнал «Гарперс», «ниже следует
интересный рассказ про мисс**, м-ра**, м-ра** и м-ра**».
«Епископа X» и «его преподобие Y» придется опустить,
потому что они к делу не относятся.
В те дни Палом а была новым городом на Южной
Тихоокеанской железной дороге. Репортер сказал бы, что
она «выросла, как гриб», но это было бы неточно:
Палому, несомненно, следует отнести к разновидности
поганок.
Поезд останавливался здесь в полдень, ровно на
столько времени, чтобы паровоз успел напиться, а
пассажиры -«- и напиться и пообедать. В городе была
новенькая бревенчатая гостиница, склад шерсти и десятка три
жилых домов; а еще — палатки, лошади, черная липкая
грязь и мескитовые деревья. Городскую стену заменял
горизонт. Паломе в сущности еще только предстояло
стать городом. Дома ее были верой, палатки — надеждой,
а поезд, два раза в день предоставлявший вам
возможность уехать отсюда, с успехом выполнял функции
милосердия.
Ресторан «Париж» был расположен в самом грязном
месте города, когда шел дождь, и в самом жарком, когда
светило солнце. Владельцем, заведующим и главным
303

виновником его был некий гражданин, известный под
именем «старика Хинкла», который прибыл из Индианы,
чтобы нажить себе богатство в этом краю сгущенного
молока и сорго.
Семья Хинкл занимала некрашеный тесовый дом в
четыре комнаты. К кухне был пристроен навес на столбах,
крытый ветками чапарраля. Под навесом помещался стол
и две скамьи, каждая в двадцать футов длиной,
изготовленные местными плотниками. Здесь вам подавали
жареную баранину, печеные яблоки, вареные бобы, бисквиты
на соде, пуддинг-или-пирог и горячий кофе, составлявшие
все парижское меню.
У плиты орудовали мама Хинкл и ее помощница,
которую все знали на слух как Бетти, но никто никогда не
видел. Папа Хинкл, наделенный огнеупорными пальцами,
сам подавал дымящиеся яства. В часы пик ему помогал
обслуживать посетителей молодой мексиканец,
успевавший между двумя блюдами свернуть и выкурить
папиросу. Следуя порядку, установленному на парижских
банкетах, я ставлго сладкое в самом конце моего
словесного меню.
Айлин Хинкл!
Орфография верна, я сам видел, как она писала свое
имя. Без всякого сомнения, оно было выбрано из
фонетических соображений; но и нелепое написание его она
сносила с таким великолепным мужеством, что и самому
строгому грамматисту не к чему было бы придраться.
Айлин была дочерью старика Хинкла и первой
красавицей, проникнувшей на территорию к югу от линии,
проведенной с востока на запад через Галвестон и Дель-Рио.
Она восседала на высоком табурете, на трибуне из
сосновых досок — не в храме ли, впрочем? — под навесом,
у самой д^ери на кухню. Перед Айлин была загородка
из колючей проволоки, с небольшим полукруглым
отверстием, куда посетители просовывали деньги. Одному богу
известно, зачем понадобилась эта колючая проволока;
ведь каждый, кто питался парижскими обедами, готов
был умереть ради Айлин. Обязанности ее не отличались
сложностью: обед стоил доллар, этот доллар клался под
дужку, а она брала его.
Я начал свой рассказ с намерением описать вам
Айлин Хинкл. Но вместо этого мне придется отослать вас
к философскому трактату Эдмунда Бэрка под заглавием
304

«Происхождение наших идей о возвышенном и
прекрасном». Этот трактат вполне исчерпывает вопрос; сначала
Бэрк касается древнейших представлений о красоте; если
не ошибаюсь, он связывает их с впечатлениями,
получаемыми от всего круглого и гладкого. Это хорошо сказано.
Закругленность форм — бесспорно, привлекательное
качество; что же касается гладкости, то чем больше морщин
приобретает женщина, тем больше сглаживаются
неровности ее характера.
Айлин была чисто растительным продуктом,
запатентованным в год грехопадения Адама, согласно закону
против фальсификации бальзама я амброзии. Она
напоминала целый фруктовый ларек: клубнику, персики,
вишни и т. д. Блондинка с широко посаженными глазами,
она обладала спокойствием, предшествующим буре,
которая так и не разражается. Но мне кажется, что не стоит
тратить слов (сколько бы ни платили за слово) в
тщетной попытке изобразить прекрасное. Красота, как
известно, рождается в глазах. Есть три рода красоты... мне,
видно, было на роду написано стать проповедником:
никак не могу держаться в рамках рассказа.
Первый — это веснушчатая, курносая девица, к
которой вы неравнодушны, второй — это Мод Адаме *,
третий — это женщины на картинах Бугеро2. Айлин
принадлежала к четвертому. Она была безупречно красива.
Не одно, а тысячу золотых яблок присудил бы ей Парис.
Ресторан «Париж» имел свой радиус. Но даже из-за
пределов описанной им окружности приезжали в Палому
мужчины в надежде получить улыбку от Айлин. И они
получали ее. Один обед — одна улыбка — один доллар.
Впрочем, несмотря на все внешнее беспристрастие,
Айлин как будто отличала среди всех своих поклонников
трех джентльменов. Подчиняясь правилам вежливости,
я упомяну о себе под конец.
Первым ее обожателем был чисто искусственный
продукт, известный под именем Брайана Джекса, явно
присвоенным. Джекса породили вымощенные камнем города.
Это был маленький человечек, сфабрикованный из
какой-то субстанции, напоминающей мягкий песчаник.
Волосы у него были цвета того кирпича, из которого строят-
1 Американская актриса.
2 Французский художник.
20 О. Генри. Избранное, т. 2 305

ся молитвенные дома квакеров; глаза его напоминали
две клюквы; рот был похож на щель почтового ящика.
Он изучил все города от Бангора до Сан-Франциско,
а оттуда к северу до Портленда, а оттуда на юго-восток,
вплоть до данного пункта во Флориде. Он знал все
искусства, все промыслы, все игры, все коммерческие дела, все
профессии и виды спорта, какие только есть на земле; он
присутствовал лично на всех сенсационных, печатаемых
под большими заголовками, событиях, которые
произошли между двумя океанами с тех пор, как ему минуло
пять лет; а если не присутствовал на них, -так, значит,
спешил к месту происшествия. Можно было открыть
атлас, ткнуть пальцем наугад в любой город, и, до того
как вы успевали захлопнуть атлас, Джеке уже называл
вам уменьшительные имена трех известных граждан этого
города. Он свысока, и даже довольно непочтительно,
отзывался о Бродвее, Бикон-Хилле, Мичигане, Эвклиде,
Пятой авеню и здании суда в Сент-Луисе. По сравнению
с ним даже такой космополит, как Вечный Жид,
показался бы отшельником. Он научился всему, что только
мог преподать ему свет, и всегда готов был поделиться
своими познаниями.
Я не люблю, когда мне напоминают про поэму Пол-
лока «Течение времени»; но при виде Джекса мне всякий
раз приходит на память то, что этот поэт сказал про
другого поэта по имени Дж. Г. Байрон: «Он рано начал
пить, он много пил, миллионы жажду утолить могли бы
тем, что выпил он; а выпив все, от жажды бедный
умер» 1.
То же можно сказать про Джекса, только он не умер,
а приехал в Палому, что, впрочем, почти одно и то же.
Он служил телеграфистом и начальником станции за
семьдесят пять долларов в месяц. Каким образом
молодой человек, знавший все и умевший все делать,
довольствовался такой скромной должностью — этого я никогда
не мог понять, хотя он как-то раз намекнул, что делает
это в виде личного одолжения президенту и акционерам
железнодорожной компании.
Прибавлю к моему описанию еще одну строчку, а
затем передам Джекса в ваше распоряжение. Он носил
1 Шотландский поэт Роберт Поллок (1789—1827) посвятил
Байрону восторженные строки, ничего общего не имеющие с виршами,
которые цитирует Генри.
306

яркосиний костюм, желтые башмаки и галстук бантом из
одинаковой материи с рубашкой.
Вторым моихм соперником был Бэд Кэннингам; одно
ранчо близ Паломы пользовалось его услугами, чтобы
удерживать непокорный скот в границах порядка и
приличий. Из всех ковбоев, которых я когда-либо видел в
натуре, один только Бэд был похож на театрального
ковбоя. Он носил классическое сомбреро, кожаные гетры
выше колен и платок на шее, завязанный сзади.
Два раза в неделю Бэд покидал ранчо Валь Верде и
приезжал поужинать в ресторане «Париж». Он ездил на
тугоуздой кентуккийской лошадке, которая мчалась
необычайно скорым аллюром; Бэд любил останавливать ее
под большим мескитовым деревом у навеса с такой
внезапностью, что копыта ее оставляли в жирной глине
глубокие борозды в несколько ярдов длиной.
Мы с Джексом были, разумеется, постоянными
посетителями ресторана.
Во всей стране вязкой черной грязи вы не нашли бы
более уютной гостиной, чем в домике у Хиыклов. Она
была полна плетеных качалок, вязаных салфеточек
собственной работы, альбомов и расположенных в ряд
раковин. А в углу стояло маленькое пианино.
В этой комнате Джеке, Бэд и я, — а порой один или
двое из нас, смотря по удаче, — сиживали по вечерам.
Когда деловая жизнь замирала, мы приходили сюда «с
визитом» к мисс Хинкл.
Айлин была девушкой со взглядами. Судьба
предназначала ее для чего-то высшего, если вообще может быть
призвание более высокое, чем целый день принимать
доллары через отверстие в загородке из колючей проволоки.
Она читала, прислушивалась ко всему и размышляла.
С ее красотой менее честолюбивая девушка на одной
наружности сделала бы карьеру; но Айлин метила выше:
ей хотелось устроить у себя нечто вроде салона —
единственного во всей Паломе.
— Не правда ли, Шекспир был великий писатель? —
спрашивала она, и ее хорошенькие бровки так мило
поднимались, что если бы их увидел сам покойный Донелли,
ему едва ли удалось бы спасти своего Бэкона 1.
1 Игнатий Донелли (1831—1901) — американский писатель,
один из сторонников «Бэконианской теории», согласно которой пьесы
Шекспира были написаны Фрэнсисом Бэконом.
20* 307

Айлин была также того мнения, что Бостон — более
культурный город, чем Чикаго; что Роза Бонер была
одной из величайших художниц в мире; что на Западе люди
отличаются большей откровенностью и сердечностью, чем
на Востоке; что в Лондоне, повидимому, часто бывают
туманы и что в Калифорнии, должно быть, очень хорошо
весной. У нее было и еще множество взглядов,
доказывавших, что она следит за всеми выдающимися течениями
современной мысли.
Впрочем, все эти мнения она приобрела понаслышке
и с чужих слов. Но у Айлин были и собственные теории.
Одну из них в особенности она постоянно нам внушала.
Она ненавидела лесть. Искренность и прямота в речах и
поступках, уверяла она, вот лучшие украшения как для
женщины, так и для мужчины. Если она когда-нибудь
полюбит, то лишь человека, обладающего этими
качествами.
— Мне ужасно надоело, — сказала она как-то
вечером, когда мы, три мушкетера мескнтного дерева, сидели
в маленькой гостиной, — мне ужасно надоело
выслушивать комплименты насчет моей наружности. Я знаю, что
я вовсе не красива.
(Бэд Кэннингам мне впоследствии говорил, что он
едва удержался, чтобы не крикнуть ей: «Врете!»)
— Я просто обыкновенная девушка с Среднего
Запада,— продолжала Айлин, — мне хочется одного: всегда
быть просто, но аккуратно одетой и помогать отцу
зарабатывать себе на хлеб.
(Старик Хинкл каждый месяц откладывал в банк в
Сан-Антонио по тысяче долларов чистого барыша.)
Бэд заерзал на своем стуле и пригнул поля своей
шляпы, с которой его никак нельзя было уговорить
расстаться. Он не знал, чего она хочет: того, что говорит,
будто хочет, или же того, что, как ей было отлично
известно, она заслуживает. Немало умных людей
становилось втупик перед таким вопросом. Бэд, наконец,
решился:
— Видите ли, мисс Айлин, э-э... красота, можно
сказать, еще не все. Я не хочу этим сказать, что у вас ее
нет, но меня лично всегда особенно восхищало в вас ваше
отношение к папаше и мамаше. А когда девушка так
внимательна к своим родителям и любит семейную жизнь,
то она и не нуждается в какой-нибудь особенной красоте.
308

Айлин подарила ему одну из своих нежнейших
улыбок.
— Благодарю вас, мистер Кэннингам, — оказала
она. — Давно уж я не слышала лучшего комплимента.
Это мне куда приятнее, чем выслушивать, как
восхищаются моими глазами или волосами. Я рада, что вы
мне верите, когда я говорю, что не люблю лести.
Теперь мы поняли, как надо было действовать. Бэд
ловко угадал. Джеке вступил следующим.
— Это что и говорить, мисс Айлин, — сказал он. —
Не всегда побеждают красавицы. Вот вы — разумеется,
вас никто не назовет некрасивой, но это не
существенно. А я знал в Дюбюке одну девушку: лицо у нее было,
что твой кокосовый орех; но она умела два раза подряд
сделать на турнике «солнце», не перехватывая рук.
А другая, глядишь, ни за что этого не сделает, хотя бы
у нее на цвет лица пошел весь урожай персиков в
Калифорнии. Я видел девушек, которые... э-э... хуже
выглядели, чем вы, мисс Айлин; но что мне нравится в вас, так
это ваша деловитость. Вы всегда поступаете умно,
никогда не теряетесь: далеко пойдете. Мистер Хиыкл на
днях говорил мне, что вы ни разу не приняли фальшивого
доллара, с тех пор как сидите в кассе. По-моему, вот
такой и следует быть девушке; вот что мне по вкусу.
Джеке тоже получил улыбку.
— Благодарю вас, мистер Джеке, — сказала Айлин.—
Если бы вы только знали, как я ценю, когда со мной
искренни и когда мне не льстят. Мне так надоело, что
меня называют хорошенькой. Так приятно, по-моему,
иметь друзей, которые говорят тебе правду.
Тут Айлин посмотрела на меня, и мне показалось по ее
взгляду, что она и от меня чего-то ждет. Мною овладело
страстное желание бросить вызов судьбе и сказать ей,
что из всех прекрасных творений великого мастера самое
прекрасное — она; что она — бесценная жемчужина,
сверкающая в оправе из черной грязи и изумрудных
прерий; что... что она девушка первый сорт. Мне захотелось
уверить ее, что мне все равно, будь она безжалостна
к своим родителям, как жало змеи, или не умей она
отличить фальшивого доллара от седельной пряжки; что
мне хочется лишь одного: петь, воспевать, восхвалять,
прославлять и обожать ее за ее несравненную,
необычайную красоту.
309

Но я воздержался. Я убоялся той участи, что грозила
льстецам. Ведь я видел, как ее обрадовали хитрые и
ловкие речи Бэда и Джекса. Нет. Мисс Хинкл не из тех,
кого могут покорить медовые речи льстеца. И потому я
решил примкнуть к прямым и откровенным. Я сразу
впал в лживый дидактический тон.
— Во все века, мисс Хинкл, — сказал я, — несмотря
«а то, .что у каждого из них была своя поэзия, своя
романтика, люди всегда преклонялись перед умом
женщины больше, чем перед ее красотой. Даже если взять
Клеопатру, то мы увидим, что мужчины находили больше
очарования в ее государственном уме, чем в ее
наружности.
— Еще бы, — сказала Айлин. — Я видела ее
изображение, ну и ничего особенного. У нее был ужасно
длинный нос.
— Разрешите мне сказать вам, мисс Айлин, —
продолжал я, — что вы напоминаете мне Клеопатру.
— Ну, что вы, у меня нос вовсе не такой длинный, —
сказала она, широко раскрыв глаза, и изящно коснулась
своего точеного носика пухленьким пальчиком.
— То есть, я... я имел в виду, — сказал я, — ее
умственное превосходство.
— Ах, вот что! — сказала она, и затем я тоже
получил свою улыбку, как Бэд и Джеке.
— Благодарю вас всех, — сказала она очень, очень
нежным тоном, — благодарю вас за то, что вы со мной
говорите так искренно и честно. И пусть так будет всегда.
Говорите мне просто и откровенно, что вы думаете, и
мы все будем наилучшими друзьями. А теперь, за то, что
вы так хорошо со мной поступаете, за то, что вы поняли,
как я ненавижу людей, от которых слышу одни
комплименты, — за все это я вам спою и поиграю.
Разумеется, мы выразили ей нашу радость и
признательность; но все же мы предпочли бы, чтобы Айлин
осталась сидеть в своей низкой качалке и позволила нам
любоваться собой. Ибо она далеко не была Аделиной
Патти, — даже во время самого прощального из
прощальных турнэ этой прославленной певицы. У Айлин был
маленький воркующий голосок вроде голубиного; он
почти заполнял гостиную, когда окна и двери были
закрыты и Бетти не очень сильно гремела конфорками на
кухне. Диапазон ее равнялся, по моему подсчету, дюймам
310

восьми клавиатуры; а когда вы слушали ее рулады и
трели, вам казалось, что это булькает белье, которое
кипятится в чугунном котле у вашей бабушки. Подумайте,
как красива она была, если эти звуки казались нам
музыкой!
Музыкальные вкусы Айлин отличались
ортодоксальностью. Она норовила пропеть насквозь всю кипу нот,
лежавшую на левом углу пианино: зарезав какой-нибудь
романс, она перекладывала его направо. На следующий
день она пела справа налево. Ее любимыми
композиторами были Мендельсон, а также Муди и Сэнки *. По
особому желанию публики она заканчивала программу
песенками «Душистые фиалки» и «Когда листья желтеют».
Когда мы уходили от Хинклов — часов в десять
вечера, — мы обыкновенно отправлялись к Джексу на
маленькую, всю из дерева выстроенную станцию. Там мы
усаживались на платформе и болтали ногами, а сами
старались выведать друг у друга, в какую сторону больше
склоняется сердце мисс Айлин. Таков уж обычай
соперников: они вовсе не избегают друг друга и не
обмениваются злобными взглядами; нет, они сходятся,
сближаются и сговариваются; они пускают в ход
дипломатическое искусство, чтобы оценить силы неприятеля.
Как-то раз в Паломе появилась темная лошадка —
некий молодой адвокат; он сразу же завел себе огромную
вывеску и начал чваниться. Звали его Винсент С. Вэзи.
Стоило только взглянуть на него — и становилось ясно,
что он недавно окончил юридический факультет
где-нибудь на Юго-Востоке. Его длинный сюртук, светлые
полосатые брюки, черная мягкая шляпа и узкий белый
галстук кричали об этом громче всякого аттестата. Вэзи был
смесью из Дэниэля Вебстера, лорда Честерфилда, Бо
Брнжмеля и Джека Хорнера — того мальчика из детской
песенки, который ловко доставал лакомые кусочки.
Появление его вызвало в Паломе бум. На другой день после
его приезда большая площадь земли, прилегающая к
городу, была обмерена и разделена на участки.
Разумеется, Вэзи нужно было, ради карьеры, сойтись
с паломскими гражданами и с окрестными жителями. Ему
нужно было снискать популярность не только среди
1 Американские проповедники и сочинители популярных песен
на религиозные темы,
311

зажиточных людей, но и среди местной золотой
молодежи. Благодаря этому имели честь с ним познакомиться
и мы с Джексом и Бэдом.
Учение о предопределении оказалось бы совершенно
дискредитированным, если бы Вэзи не встретился с Ай-
лин Хинкл и не стал четвертым участником турнира. Он
важно столовался в отеле из сосновых бревен, а не в
ресторане «Париж»; но он стал угрожающе часто
посещать хинклскую гостиную. Конкуренция эта вдохновила
Бэда на потоки изысканной ругани, а Джекса — на
жаргон самого фантастического свойства, который звучал
ужаснее самых отборных проклятий Бэда и вогнал меня
в мрачную, немую тоску.
Ибо Вэзи обладал красноречием. Слова били у него
из уст, как нефть из фонтана. Гиперболы, комплименты,
восхваления, одобрения, вкрадчивые любезности, лестные
намеки, явные панегирики — всем этим так и кишели
его речи. Надежды на то, чтобы Айлин устояла против
его ораторского искусства и длинного сюртука, у нас было
весьма немного.
Но настал день, который придал нам мужества.
Как-то раз в сумерки я сидел на маленькой террасе
перед гостиной Хинклов и ждал Айлин. Вдруг я услыхал
голоса в комнате. Айлин вошла туда вместе с отцом, и
у них начался разговор. Я уже раньше замечал, что
старик Хинкл был человек неглупый и не лишенный
известного философского взгляда на вещи.
— Айлин, — сказал он, — я заметил, что за последнее
время тебя постоянно навещают три-четыре молодых
человека. Кто из них тебе больше нравится?
— Да знаешь, папа, — ответила она, — они мне все
очень нравятся. По-моему, мистер Кэннингам и мистер
Джеке и мистер Гаррис очень симпатичные. Они всегда
так прямо и искренно говорят со мной. Мистера Вэзи я
знаю недавно, но, по-моему, он очень симпатичный; он
всегда так прямо и искренно говорит со мной.
— Вот я как раз насчет этого и хочу с тобой
потолковать, — сказал старик Хинкл. — Ты всегда уверяла, что
тебе нравятся люди, которые говорят правду и не
стараются тебя одурачить всякими комплиментами да
враньем. Так вот—попробуй-ка, устрой испытание;
увидишь, кто из них окажется искреннее всех.
— А как это сделать, папа?
312

— Это я тебе сейчас объясню. Ты ведь немножко
поешь: почти два года училась музыке в Логанспорте.
Это не так уж много, но больше мы тогда не могли себе
позволить. И притом твоя учительница говорила, что
голоса у тебя нет и что не стоит больше тратить деньги на
уроки. Так вот ты и спроси каждого из твоих
кавалеров, какого они мнения о твоем голосе; увидишь, что они
тебе ответят. Тот, который решится сказать тебе
правду в глаза, тот — я скажу — молодец, и с ним не
страшно связать жизнь. Как тебе нравится моя
выдумка?
— Прекрасно, папа, — сказала Айлин. — Это, по-
моему, хорошая мысль; я попробую.
Айлин и мистер Хинкл ушли в другую комнату.
Я ускользнул незамеченный и поспешил на станцию.
Джеке сидел в телеграфной конторе и ждал, чтобы
пробило восемь. В этот вечер и Бэд должен был приехать в
город; когда он явился, я передал обоим слышанный
мной разговор. Я честно поступил с моими соперниками;
так всегда следует действовать всем истинным
обожателям всех Айлин.
Всех нас одновременно посетила радостная мысль.
Без сомнения, Вэзи после этой проверки должен выбыть
из состязания. Мы хорошо помнили, как Айлин любит
искренность и прямоту, -как высоко ценит она правдивость
и откровенность — выше всяких пустых комплиментов и
ухищрений.
Мы схватились за руки и исполнили на платформе
комический танец, распевая во всю глотку: «Мельдун был
умный человек».
В этот вечер оказались занятыми четыре плетеные
качалки, не считая той, которой выпало счастье служить
опорой для изящной фигурки мисс Хинкл. Трое из нас с
затаенным трепетом ждали начала испытания. Первым на
очереди оказался Бэд.
— Мистер Кэннингам, — сказала Айлин со своей
ослепительной улыбкой, закончив «Когда листья
желтеют», — мистер Кэннингам, скажите искренно, что вы
думаете о моем голосе? Честно и откровенно, — вы ведь
знаете, что я всегда этого хочу.
Бэд заерзал на стуле от радости, что может выказать
всю искренность, которая, как он знал, от него
требовалась.
313

— Правду говоря, мисс Айлин, голосу-то у вас не
больше, чем у зайца, — писк один. Понятно, мы все с
удовольствием слушаем вас: все-таки оно как-то приятно
и успокоительно действует; да к тому же и вид у вас,
когда вы сидите за роялем, такой же приятный, как и
с лица. Но насчет того, чтобы петь, — нет, это не пение.
Я внимательно смотрел на Айлин, опасаясь, не хватил
ли Бэд через край; но ее довольная улыбка и мило
высказанная благодарность убедили меня, что мы на
верном пути.
— А вы что думаете, мистер Джеке? — спросила она
затем.
— Мое мнение, — сказал Джеке, — что вы — не
первоклассная примадонна. Я слушал их во всех городах
Соединенных Штатов и знаю, как они щебечут; и я вам
скажу, что голос у вас не того. В остальном вы можете
сто очков вперед дать всем певицам столичной оперы
вместе взятым — в смысле наружности, конечно. Эти
колоратурные пискуньи обыкновенно похожи на
расфранченных кухарок. Но в рассуждении того, чтобы полоскать
горло фиоритурами, — это у вас не выходит. Голос-то у
вас прихрахмывает.
Выслушав критику Джекса, Айлии весело рассмечлась
и перевела взгляд на меня.
Признаюсь, я слегка струхнул. Ведь искренность
тоже хороша до известного предела. Быть может, я даже
немного слукавил, произнося свой приговор; но все-таки
я остался в лагере критиков.
— Я не большой знаток научной музыки, — сказал
я, — но, откровенно говоря, не могу особенно похвалить
голос, который вам дала природа. Про хорошую певицу
обыкновенно говорят, что она поет, как птица. Но птицы
бывают разные. Я сказал бы, что ваш голос напоминает
мне голос дрозда: он горловой и не сильный, не
отличается ни разнообразием, ни большим диапазоном; но
все-таки он у вас... э-э... в своем роде очень... э-э...
приятный и...
— Благодарю вас, мистер Гаррис, — перебила меня
мисс Хинкл, — я знала, что могу положиться на вашу
искренность и прямоту.
И тут Винсент С. Вэзи поправил одну из своих
белоснежных манжет и разразился не потоком, а целым
водопадом красноречия.
314

Память изменяет мне, поэтому я не могу подробно
воспроизвести мастерской панегирик, который он
посвятил этому бесценному сокровищу, дарованному
небесами, — голосу мисс Хинкл. Вэзи восхвалял его в таких
выражениях, что, будь они обращены к утренним звездам,
когда те вместе затягивают свою песнь, этот звездный
хор, воспылав от гордости, разразился бы дождем
метеоров.
Вэзи сосчитал по своим белым пальцам всех выдаю-
• щихся оперных певиц обоих континентов, начиная
с Дженни Линд и кончая Эммой Эббот, и доказал как
дважды два, что все они бездарны. Он говорил о
голосовых связках, о грудном звуке, о фразировке, арпеджиях
и прочих необычайных принадлежностях вокального
искусства. Он согласился, точно нехотя, что у Дженни
Линд есть нотки две-три в ее верхнем регистре, которых
еще не успела приобрести мисс Хинкл, но... ведь это
достигается учением и практикой!
А в заключение он торжественно предсказал
блестящую артистическую карьеру для «будущей звезды Юго-
Запада — звезды, которой еще будет гордиться наш
родной Техас», ибо ей не найти равной во всех анналах
истории музыки.
Когда мы в десять часов стали прощаться, Айлин, как
обычно, тепло и сердечно пожала всем нам руку,
обольстительно улыбнулась и пригласила заходить. Незаметно
было, чтобы она отдавала кому-нибудь предпочтение, но
трое из нас знали кое-что, знали и помалкивали.
Мы знали, что искренность и прямота одержали верх
и что соперников уже не четверо, а трое.
Когда мы добрались до станции, Джеке вытащил
бутылку живительной влаги, и мы отпраздновали падение
наглого пришельца.
Прошло четыре дня, за которые не случилось ничего,
о чем стоило бы упомянуть.
На пятый день мы с Джексом вошли под навес,
собираясь поужинать. Вместо божества в белоснежной
блузке и синей юбке за колючей проволокой сидел,
принимая доллары, молодой мексиканец.
Мы ринулись в кухню и чуть не сбили с ног папашу
Хинкла, выходившего оттуда с двумя чашками горячего
кофе.
— Где Айлин? — спросили мы речитативом.
315

Папаша Хинкл был человеком добрым.
— Видите ли, джентльмены, — сказал он, — эта
фантазия пришла ей в голову неожиданно; но деньги у меня
есть — и я отпустил ее. Она уехала в Бостон, в коре...
в консерваторию, на четыре года, учиться пению. А
теперь разрешите мне пройти — кофе-то горячий, а пальцы
у меня нежные.
В этот вечер мы уже не втроем, а вчетвером сидели
на платформе, болтая ногами. Одним из четырех был
Винсент С. Вэзи. Мы беседовали, а собаки лаяли на
луну, которая всходила над чапарралем, напоминая
размерами не то пятицентовую монету, не то бочонок с
мукой.
А беседовали мы о - том, что лучше — говорить
женщине правду или лгать ей?
Но мы все тогда были еше молоды, и потому не
пришли ни к какому заключению.

Из сборника
«ДЕЛОВЫЕ ЛЮДИ»
1910
МЛАДЕНЦЫ В ДЖУНГЛЯХ
Как-то раз в Литл-Роке говорит мне Монтэгю Сил-
вер, первый на всем Западе ловкач и пройдоха:
— Если ты когда-нибудь выживешь из ума, Билли,
или почувствуешь, что ты уже слишком стар, чтобы по-
честному заниматься надувательством взрослых людей,
поезжай в Нью-Йорк. На Западе каждую минуту
рождается на свет один простак: но в Нью-Йорке их
просто мечут, как икру, так что и не сосчитать.
Прошло два года, и вот замечаю я, что имена
русских адмиралов стали выскакивать у меня из памяти,
а над левым ухом появилось несколько седых волосков;
тут я понял, что пришло время воспользоваться советом
Сил вер а.
Я вкатился в Нью-Йорк в один прекрасный день
около полудня и сразу же пошел прогуляться по Бродвею.
Вдруг вижу — Силвер собственной персоной: наверчено
на нем разной шикарной галантереи, и он стоит,
прислонясь к стене какого-то отеля, и полирует себе лунки на
ногтях шелковьш платочком.
— Склероз мозга или преждевременная старость? —
спрашиваю я его.
— А, Билли! — говорит Силвер. — Рад тебя видеть.
Да, у нас на Западе, знаешь ли, все что-то очень
поумнели. А Нью-Йорк я себе давно уже приберегал на
сладкое. Конечно, не очень это красиво обирать таких людей,
как нью-йоркские жители. Ведь они считать умеют
только до трех, танцевать только от печки, а думают раз
в год по обещанию. Не хотел бы я, чтобы моя мать
317

знала, что я обчищаю таких несмысленышей. Она меня
не для того воспитывала.
— А что, у дверей, где написано: «Принимают в
чистку», уже толпится очередь? — спрашиваю я.
— Да нет, — говорит Силвер. — В наши дни и без
рекламы можно обойтись. Я ведь здесь только месяц. Но
я готов приступить; и все учащиеся воскресной школы
Вилли Манхэттена, изъявившие желание сделать свой
вклад в это благородное предприятие, благоволят
послать свои фотографии для помещения в «Ивнинг
дэйли».
— Я тут знакомился с городом, — говорит дальше
Силвер, — читал каждый день газеты и, могу сказать,
изучил его так, как кошка в ратуше изучила повадки
полисменов-ирландцев. Люди здесь такие, что, если ты не
торопишься вынуть у них деньги из кармана, они просто
кидаются на пол, визжат и дрыгают ногами. Пойдем ко
мне, Билли, я тебе порасскажу, как и что. По старой
дружбе я готов заняться этим городом с тобой на пару.
Повел меня Силвер в свой номер в отеле. Там у него
валяется масса всякой всячины.
— Есть много способов выкачивать деньги из этих
столичных олухов, — говорит Силвер, — больше даже,
чем способов варить рис в Чарлстоне, Южная Каролина.
Они клюют на любую приманку. У большинства из них
мозги устроены с переключателем. Чем они умнее и
ученее, тем меньше у них здравого смысла. Вот только
недавно один человек продал Дж. П. Моргану писанный
маслом портрет Рокфеллера-младшего, выдав его за
знаменитую картину Андреа дель Сарто «Иоанн Креститель
в молодости».
Видишь там, в уголке, кипу печатных брошюрок?
Так вот, имей в виду, что это золотые россыпи. Я тут
на днях стал было распродавать их, но через два часа
должен был прекратить торговлю. Почему? Меня
арестовали за то, что я застопорил уличное движение. Люди
дрались из-за каждого экземпляра. По дороге в участок
я успел продать десяток полисмену, который меня вел.
Но после этого я их изъял из обращения. Не могу,
понимаешь, просто так брать у людей деньги. Хочу, чтобы
они хоть немножко подумали, прежде чем отдавать их
мне, иначе это ранит мое самолюбие. Пусть хотя бы
попробуют угадать, какой буквы не хватает в слове
318

«Чик-го», или прикупить к паре девяток, прежде чем
доставать кошелек из кармана.
А то вот еще было одно дело, которое далось мне
так легко, что пришлось от него отказаться. Видишь на
столе бутылку синих чернил? Я изобразил у себя на руке
татуировку в виде якоря, пошел в один банк и
-представился там как племянник адмирала Дьюи. Мне тут же
предложили выдать тысячу долларов под вексель с
переводом на дядю, да на беду я не знал его инициалов. Но
по этому примеру ты мохсешь судить, до чего легко
работать в этом городе. Грабители, например, так те просто
не войдут в дом, если там не приготовлен горячий ужин
и нет достаточного штата прислуги с высшим
образованием. В любом районе бандиты дырявят граждан без
всякого затруднения, и это рассматривается как простой
случай оскорбления действием.
— Монти, — говорю я, как только Силвер
затормозил, — может, ты и правильно разделал Манхэттен в
своем резюме, но что-то мне не верится. Я здесь всего
два часа, но у меня нет такого впечатления, что этот
городишко уже выложен для нас на тарелочку и даже
ложка рядом. На мой вкус, ему не хватает rus in urbe l.
Меня бы, прямо скажу, больше устроило, если бы у
здешних граждан порой торчали соломинки в волосах и они
питали пристрастие к бархатным жилетам и брелокам
с гирю величиной. Боюсь, что не так уж они просты.
— Все понятно, Билли, — говорит Силвер. — Ты
заболел эмигрантской болезнью. Само собой, Нью-Йорк
чуть побольше, чем Литл-Рок или Европа, и приезжему
человеку с непривычки страшновато. Но ничего, это
у тебя пройдет. Я же тебе говорю, мне иной раз хочется
отшлепать здешних жителей за то, что они не присылают
мне все свои деньги уложенными в корзины для белья
и обрызганными жидкостью от насекомых. А то еще
тащись за ними на улицу! Знаешь, кто в этом городе ходит
в брильянтах? Жены мазуриков и невесты шулеров.
Облапошить нью-йоркца легче, чем вышить голубую розу
на салфеточке. Меня только одна вещь беспокоит — как
бы мои сигары не поломались, когда у меня все карманы
будут набиты двадцатками.
Сельский элемент в городе (лат.).
319

— Что ж, дай бог, чтоб ты оказался прав, Монти, —
говорю я, — только лучше бы мне все-таки сидеть в
Литл-Роке и не гнаться за большими доходами. Даже
в неурожайный год там всегда наберется десяток-другой
фермеров, готовых поставить свое имя на подписном
листе в пользу постройки нового здания для почты,
который можно учесть в местном банке сотни за две
долларов. А у здешних людей, сдается мне, чересчур развит
инстинкт самосохранения и сохранения своего кошелька.
Боюсь, что у нас с тобой для такой игры тренировки
маловато.
— Напрасные опасения, — говорит Силвер. — Я знаю
настоящую цену этому Кретинтауну близ Разиньвилля,
и это так же верно, как то, что Северная река — это
Гудзон, а Восточная река — вообще не река 1. Да тут в
четырех кварталах от Бродвея живут люди, которые в
жизни не видели никаких домов, кроме небоскребов.
Живой, деятельный, энергичный житель Запада за каких-
нибудь три месяца должен сделаться здесь достаточно
заметной фигурой, чтобы заслужить либо снисхождение
Джерома, либо осуждение Лоусона.
— Оставим гиперболы, — говорю я, — и скажи,
можешь ли ты предложить конкретный способ облегчить
здешнее общество на доллар-другой, не обращаясь к
Армии спасения и не падая в обморок на крыльце особняка
мисс Эллен Гулд?
— Могу предложить хоть двадцать способов, —
говорит Силвер. — Сколько у тебя капиталу, Билли?
— Тысяча, — отвечаю.
— А у меня тысяча двести, — говорит он. — Составим
компанию и будем делать большие дела. Есть столько
возможностей нажить миллион, что я просто не знаю,
с какой начинать.
На следующее утро Силвер встречает меня в
вестибюле отеля, и я вижу, что он так и пыжится от
удовольствия.
— Сегодня мы познакомимся с Дж. П. Морганом,—
говорит он. — Тут у меня есть один знакомый в отеле,
который хочет нас ему представить. Он его близкий
1 Северной рекой называется Гудзон в его нижнем
течении. Восточная река — пролив между островами Манхэттен и
Лонг-Айленд.
320

приятель. Говорит, что тот очень любит приезжих с
Запада.
— Вот это уже похоже на дело! — говорю я. —Очень
буду рад познакомиться с мистером Морганом.
— Да, — говорит Силвер, — нам, пожалуй, не
помешает завести знакомства среди финансовых воротил.
Мне нравится, что в Нью-Йорке так радушно встречают
приезжих.
Фамилия знакомого Силвера была Клейн. В три часа
Клейн явился к Силверу в номер вмесге со своим
приятелем с Уолл-стрита. Мистер Морган был немного
похож на свои портреты; левая нога у него была обернута
мохнатым полотенцем, и он ходил, опираясь на палку.
— Это мистер Силвер, а это мистер Пескад, —
говорит Клейн. — Я думаю, нет нужды, — говорит
он,—называть имя великого финансового...
— Ну, ну, ладно, Клейн, — говорит мистер Морган.—
Рад познакомиться с вами, джентльмены; меня очень
интересует Запад. Клейн сказал мне, что вы из Литл-
Рока. У меня как будто имеется парочка железных дорог
в тех краях. Может, кому из вас, ребята, охота
перекинуться в покер, так я...
— Пирпонт, Пирпонт, — перебивает Клейн. — Вы что,
забыли?
— Ах, извините, джентльмены! — говорит Морган. —
С тех пор как у меня сделалась подагра, я иногда играю
в картишки со знакомыми, которые навещают меня в
моем особняке. Скажите, никому из вас не приходилось
там, на Западе, встречать Одноглазого Питера? Он жил
в Сиэтле, Нью-Мексико.
Не дожидаясь нашего ответа, мистер Морган вдруг
сердито застучал палкой об пол и принялся расхаживать
по комнате взад и вперед, браня кого-то громким
голосом.
— Что, Пирпонт, наверное, на Уолл-стрите опять
стараются сбить курс ваших акций? — спрашивает Клейн
с усмешкой.
— Какие там еще акции! — грозно рычит мистер
Морган. — Это я расстраиваюсь из-за той картины, за
которой специально посылал человека в Европу. Только
сегодня получил от него телеграмму, что он ищет ее по
всей Италии и не может найти. Я бы завтрашний день
заплатил за эту картину пятьдесят тысяч долларов — да
21 О Генри. Избранное, т. 2 391

что пятьдесят! Семьдесят пять тысяч заплатил бы. Я дал
своему человеку a la carte: покупать за любую цену.
Просто не понимаю, почему картинные галлереи терпят,
что настоящий де Винчи...
— Как, мистер Морган? — говорит Клейн. — Разве не
все картины де Винчи находятся в вашей коллекции?
— А что это за картина, мистер Морган? —
спрашивает Силвер. — Наверно, она величиной с боковую стену
небоскреба «Утюг»?
— Вы, я вижу, не очень разбираетесь в искусстве,
мистер Силвер,—говорит Морган. — Это картинка
размером двадцать семь дюймов на сорок два, и называется
она «Досуг любви». Нарисовано на ней несколько бары-
шень-манекенш, которые танцуют тустеп на берегу
лиловой речки. В телеграмме говорится, что скорей всего эта
картинка уже вывезена в Америку. А без нее моя
коллекция не полна. Ну, мне пора, джентльмены. Наш брат,
финансист, должен, знаете, соблюдать режим.
Мистер Морган уехал от нас в кэбе вместе с Клейном.
После их ухода мы с Силвером долго говорили о том,
как простодушны и доверчивы великие люди; Силвер
сказал, что обмануть такого человека, как мисгер
Морган, было бы просто бессовестно; а я сказал, что, на мой
взгляд, это было бы неосторожно.
После обеда Клейн предложил пройтись по городу,
и мы втроем, я, он и Силвер, отправились на Седьмую
авеню посмотреть, какие там есть
достопримечательности. В витрине .у закладчика Клейн вдруг
увидел запонки, которые ему ужасно понравились. Он
вошел в лавку, чтобы купить их, а мы вошли вместе
с ним.
Когда мы вернулись в отель и Клейн ушел к себе,
Силвер вдруг кидается ко мне и начинает размахивать
руками.
— Видал? — говорит он. — Ты ее видал, Билли?
— Кого — ее? — спрашиваю.
— Да ту самую картинку, за которой охотится
Морган. Она висит у закладчика, прямо над его конторкой.
Я только не хотел ничего говорить при Клейне. Будь
уверен, это та самая. Барышни прямо как живые, из
таких, что носят платья сорок шестого размера, но там-
то они обходятся без платьев. И все так меланхолично
выбрыкивают ногами, и речка тут же, и берег. Сколько,
322

мистер Морган сказал, он бы отдал за эту картину? Ну,
неужели не понимаешь? Ведь хозяин лавки наверняка
не знает, что у него там за сокровище.
На следующее утро лавка еще не успела открыться,
а мы с Силвером уже были тут как тут, словно двое
забулдыг, которым не терпится раздобыть денег на выпивку
под заклад воскресного костюма. Входим мы в лавку
и начинаем рассматривать цепочки для часов.
— Это что за мазня у вас там висит, над
конторкой? — говорит Силвер хозяину как бы между прочим.—
Вообще говоря, никудышная картинка, но мне на ней
приглянулась вон та рыженькая, с острыми лопатками.
Я бы вам предложил за нее два доллара с четвертью, да
боюсь, как бы вы не разбили какие-нибудь хрупкие
предметы, когда броситесь поскорее снимать ее с гвоздя.
Хозяин усмехается и продолжает раскладывать перед
нами часовые цепочки накладного золота.
— Эту картину, — говорит он, — принес мне в
заклад один итальянец год тому назад. Я ему дал под нее
пятьсот долларов. Это «Досуг любви» Леонардо де
Винчи. Как раз два дня тому назад истек законный срок,
так что сейчас она уже поступила в продажу как
невыкупленный заклад. Вот, рекомендую эту цепочку, очень
модный фасон.
Полчаса спустя мы с Силвером вышли из лавки с
картиной подмышкой, заплатив за нее ростовщику две
тысячи наличными. Силвер сразу же сел в кэб и покатил
к Моргану в банк. Я вернулся в отель, сижу и
дожидаюсь. Через два часа является Силвер.
— Ну, как, застал мистера Моргана? — спрашиваю
я. — Сколько он заплатил за картину?
Силвер садится и начинает перебирать бахрому
скатерти.
— Мистера Моргана мне застать не удалось, —
говорит он, — потому что мистер Морган уже второй месяц
путешествует по Европе. Но вот чего я не могу понять,
Билли: эта самая картинка продается во всех
универсальных магазинах и стоит вместе с рамкой три доллара
сорок восемь центов. А за рамку отдельно просят три
доллара пятьдесят центов — как же это получается,
хотел бы я знать?,

ГОРОД БЕЗ ПРОИСШЕСТВИЙ
Города, спеси полны,
Кичливый ведут спор:
Один — от прибрежной волны,
Другие — с отрогов гор.
Р. Киплинг.
Ну можно ли представить себе
роман о Чикаго, или о Буффало,
или, скажем, о Нэшвиле, штат
Теннесси? В Соединенных
Штатах всего три города, достойных
этой чести: прежде всего, конечно,
Нью-Йорк, затем Новый Орлеан
и лучший из всех —
Сан-Франциско.
Фрэнк Норрис.
Восток — это Восток, а Запад — это Сан-Франциско,
таково мнение калифорнийцев. Калифорнийцы — не
просто обитатели штата, а особая нация. Это южане
Запада. Чикагцы не менее преданы своему городу; но если
вы спросите чикагца, за что он любит свой город, он
начнет заикаться и бормотать что-то о рыбе из озера
Мичиган и новом здании тайного ордена «Чудаков». Калифор-
ниец же за словом в карман не полезет.
Прежде всего он будет добрых полчаса рассуждать
о благодатном климате, пока вы думаете о поданных вам
счетах за уголь и о шерстяных фуфайках. А когда он,
ошибочно приняв ваше молчание за согласие, войдет в
раж, он начнет расписывать город Золотых Ворот
каким-то Багдадом Нового Света. И, пожалуй, по этому
пункту опровержений не требуется. Но, дорогие мои
324

родственники (кузены по Адаму и Еве)! Опрометчиво
поступит тот, кто, положив палец на географическую карту,
скажет: «В этом городе нет ничего романтического... Что
может случиться в таком городе?» Да, дерзко и
опрометчиво было бы бросить в одной фразе вызов истории,
романтике и издательству Рэнд и Мак-Нэлли.
«Нэшвиль. Город; столица и ввозный порт
штата Теннесси; расположен на реке Кэмберленд и
на скрещении двух железных дорог. Считается
самым значительным центром просвещения на юге».
Я вышел из поезда в восемь часов вечера. Тщетно
перерыв словарь в поисках подходящих прилагательных,
я вынужден обратиться взамен словаря к фармакопее.
Возьмите лондонского тумана тридцать частей,
малярии десять частей, просочившегося светильного газа
двадцать частей, росы, собранной на кирпичном заводе при
восходе солнца, двадцать пять частей, запаха жимолости
пятнадцать частей. Смешайте.
Эта смесь даст вам некоторое представление о
нэшвильском моросящем дожде. Не так пахуче, как
шарики нафталина, и не так густо, как гороховый суп,
а впрочем, ничего — дышат.
Я поехал в гостиницу в каком-то рыдване. Большого
труда мне стоило воздержаться и не вскарабкаться, в
подражание Сиднею Картону *, на его верх. Повозку
тащила пара ископаемых животных, а управляло ими
что-то темное, но уже вырванное из тьмы рабства.
Я устал, и мне хотелось спать. Поэтому, добравшись
до гостиницы, я поспешил уплатить пятьдесят центов,
которые потребовал возница, и, честное слово, почти столько
же прибавил на чай. Я знал их привычки, и у меня не
было ни малейшего желания слушать его болтовню
о старом хозяине и о том, что было «до войны».
Гостиница была одною из тех, которые описывают в
рекламах как «заново отделанные». Это значит: на
двадцать тысяч долларов новых мраморных колонн,
изразцов, электрических люстр и медных плевательниц в
вестибюле, а также новое расписание поездов и
литография с изображением Теннессийского хребта во всех про-
1 Персонаж из романа Диккенса «Повесть о двух городах».

сторных номерах на втором этаже. Администрация вела
себя безукоризненно, прислуга была внимательна, полна
утонченной южной вежливости, медлительна, как улитка,
и добродушна, как Рип ван Винкль 1. А кормили так, что
из-за одного этого стоило проехать тысячу миль. Во всем
мире не найдется гостиницы, где вам подали бы такую
куриную печенку «броше».
За обедом я спросил слугу-негра, что делается у них
в городе. Он сосредоточенно раздумывал с минуту, потом
ответил:
— Видите ли, сэр, пожалуй, что после захода солнца
здесь ничего не делается.
Заход солнца уже состоялся — оно давно утонуло в
моросящем дожде. Значит, этого зрелища я был лишен.
Но я все-таки вышел на улицу, под дождь, в надежде
увидеть хоть что-нибудь.
«Он построен на неровной местности, и улицы
его освещаются электричеством. Годовое
потребление энергии на 32 470 долларов».
Выйдя из гостиницы, я сразу натолкнулся на
международные беспорядки. На меня бросилась толпа не то
бедуинов, не то арабов или зулусов, вооруженных...
впрочем, я с облегчением увидел, что они вооружены не
винтовками, а кнутами. И еще я заметил неясные очертания
целого каравана темных и неуклюжих повозок и, слыша
успокоительные выкрики: «Прикажете подать? Куда
прикажете? Пятьдесят центов конец», — рассудил, что я не
жертва, а всего-навсего седок.
Я проходил по длинным улицам, которые все
поднимались в гору. Интересно было бы узнать, как они
спускаются потом обратно. А может быть, они вовсе не
спускаются в ожидании нивелировки. На некоторых
«главных» улицах я видел там и сям освещенные магазины;
видел трамвай, развозивший во все концы почтенных
граждан; видел пешеходов, упражнявшихся в искусстве
разговора, слышал взрывы не слишком веселого смеха из
заведения, в котором торговали содовой водой и
мороженым. На «неглавных» улицах приютились дома, под
крышами которых мирно текла семейная жизнь. Во мно-
1 Персонаж сказки Вашингтона Ирвинга.
326

гих из них за скромно опущенными шторами горели огни,
доносились звуки рояла, ритмичные и благонравные. Да,
действительно, здесь «мало что делалось». Я пожалел,
что не вышел до захода солнца, и вернулся в гостиницу.
«В ноябре 1864 года отряд южан генерала Гудз
двинулся против Нэшвиля, где и окружил части се-
верных войск под командованием генерала Томаса.
Этот последний сделал вылазку и разбил
конфедератов в жестоком бою».
Я всю свою жизнь был свидетелем и поклонником
удивительной меткости, какой достигают в мирных боях
южане, жующие табак. Но в этой гостинице меня ожидал
сюрприз. В большом вестибюле имелось двенадцать
новых, блестящих, вместительных, внушительного вида
медных плевательниц, настолько высоких, что их можно
было бы назвать урнами, и с такими широкими
отверстиями, что на расстоянии не более пяти шагов лучший
из подающих дамской бейсбольной команды, пожалуй»
сумел бы попасть мячом в любую из них. Но хотя тут
свирепствовала и продолжала свирепствовать страшная
битва, враги не были побеждены. Они стояли блестящие,
новые, внушительные, вместительные, нетронутые. Но —
боже правый! — изразцовый пол, чудный изразцовый пол!
Я невольно вспомнил битву под Нэшвилем и, по
привычке, сделал кой-какие выводы в пользу того
положения, что меткостью стрельбы управляют законы
наследственности.
Здесь я в первый раз увидел Уэнтуорта Кэсуэла,
майора Кэсуэла, если соблюсти неуместную южную
учтивость. Я понял, что это за тип, лишь только
сподобился увидеть его. Крысы не имеют определенного
географическою местожительства. Мой старый друг А. Тен-
нисон сказал, и сказал, по своему обыкновению, метко:
«Пророк, прокляни болтливый язык и прокляни
британскую гадину-крысу».
Будем рассматривать слово «британский», как
подлежащее замене ad libitum l. Крыса везде остается крысой.
Человек этот сновал по вестибюлю гостиницы, как
голодная собака, которая не помнит, где она зарыла
1 По желанию (лат.).
327

кость. У него было широкое лицо, мясистое, красное,
своей сонной массивностью напоминавшее Будду. Он
имел только одно достоинство — был очень гладко
выбрит. До тех пор пока человек бреется, печать зверя не
ляжет на его лицо. Я думаю, что, не воспользуйся он в
этот день бритвой, я бы отверг его авансы и в уголовную
летопись мира не было бы внесено еще одно убийство.
Я стоял в пяти шагах от одной из плевательниц, когда
майор Кэсуэл открыл по ней огонь. У меня хватило
наблюдательности, чтобы заметить, что нападающая
сторона пользуется скорострельной артиллерией, а не каким-
нибудь охотничьим ружьем. Поэтому я быстро сделал шаг
в сторону, что дало майору повод извиниться передо мной
как представителем мирного населения. Язык у него был
как раз «болтливый». Через четыре минуты он стал
моим приятелем и потащил меня к стойке.
Я хочу оговориться здесь, что я и сам южанин, но не
по профессии или ремеслу. Я избегаю галстуков-шнурков,
шляп с широкими опущенными полями, длинных черных
сюртуков «принц Альберт», разговоров о количестве
тюков хлопка, уничтоженных генералом Шерманом, и
жевания табака. Когда оркестр играет «Дикси» *, я не
рукоплещу. Я только усаживаюсь поудобнее в моем
кожаном кресле, заказываю еще бутылку пива и жалею,
что Лонгстрит2 не... Но к чему сожаления?
Майор Кэсуэл ударил кулаком по стойке, и ему
отозвалась первая пушка на форте Сэмтер. Когда он
выстрелил из последней — на Аппоматоксе, у меня
появилась слабая надежда. Но он перешел на родословные
древа и выяснил, что Адам приходился семье Кэсуэл
всего лишь троюродным братом, да и то только боковой
ее ветви. Покончив с генеалогией, он, к великому моему
отвращению, стал распространяться о своих семейных
делах. Он упомянул о своей жене, проследил ее
происхождение вплоть до Евы и яростно опроверг
клеветнические слухи о том, что у нее будто бы есть какие-то
родственные связи с потомками Каина.
К этому времени у меня родилось подозрение, что он
затеял весь этот шум с целью заставить меня забыть,
1 Военная песня южан во время Гражданской войны в США.
2 Лонгстрит (1821—1904)—генерал южной армии в
Гражданской войне США.

что напитки заказаны им, и в надежде, что я,
заговоренный им до полусмерти, заплачу за них. Но когда мы
выпили, он со звоном швырнул на стойку серебряный
доллар. После этого мне ничего не оставалось, как только
потребовать вторую порцию. Заплатив за нее, я сухо и
решительно простился с ним; довольно было с меня его
общества. Но прежде чем я отделался от него, он успел
громко похвастаться доходами своей жены и показать
мне полную пригоршню серебряной монеты.
Когда я подошел к конторке за ключом, клерк
вежливо сказал мне:
— Если этот Кэсуэл надоедает вам, мы можем его
выпроводить. Это несносное существо, бездельник, без
каких-либо явных средств к существованию, хотя у него
большей частью кое-какие деньги водятся. К сожалению,
у нас нет повода вышвырнуть его отсюда законным
образом.
— Нет, зачем же, — сказал я подумав. — У меня нет
достаточных причин жаловаться на него. Но имейте в
виду, что я действительно не ищу его общества. Ваш
город, — продолжал я, — повидимому, очень тихий город.
Какого рода увеселения, приключения или
развлечения можете вы предложить приехавшему к вам
иностранцу?
— В будущий четверг, сэр, сюда приезжает цирк.
Там... Да вот я поищу объявление и пришлю его вам в
номер, когда вам подадут воду со льдом. Покойной ночи.
Придя наверх в свою комнату, я выглянул из окна.
Было всего только десять часов, но передо мной лежал
уже безмолвный город. Продолжало моросить, кое-где
блестели огоньки, но на таком далеком расстоянии друг
от друга, как коринки в сладкой булке, продаваемой
на дамском благотворительном базаре.
— Тихое место, — сказал я себе, когда мой первый
башмак ударился в потолок над головой постояльца,
занимавшего комнату внизу. — В здешней жизни нет того,
что придает красочность и разнообразие городам Запада
и Востока. Это просто хороший, обыкновенный, скучный,
деловой город.
«Нэшвиль занимает одно из первых мест среди
промышленных центров страны. Он является пятым
обувным рынком Соединенных Штатов, самым круп-
329

ным на юге поставщиком конфет и печенья и ведет
обширную оптовую торговлю мануфактурой,
колониальными и аптекарскими товарами».
Я должен сказать вам, зачем я приехал в Нэшвиль.
Могу вас уверить, что это отступление так же скучно для
меня, как и для вас. Ехал я в другое место, по своим
делам, но один нью-йоркский издатель поручил мне
завернуть сюда для установления личной связи между ним
и одним из его сотрудников — А. Эдэр.
От Эдэр (кроме почерка, редакция о нем ничего не
знала) поступило всего несколько «опытов» (утраченное
искусство!) и стихотворений. Просмотрев их за
завтраком, редактор одобрительно чертыхнулся, а затем
отрядил меня с поручением так или иначе обойти
названного Эдэра и законтрактовать на корню всю его (или ее)
литературную продукцию по два цента за слово, пока
другой издатель не предложил ему (или ей) десять, а то
и двадцать.
На следующее утро в девять часов, скушав куриную
печенку «броше» (попробуйте непременно, если попадете
в эту гостиницу), я вышел под дождь, которому все еще
не предвиделось конца. На первом же углу я наткнулся
на дядю Цезаря. Это был дюжий негр, старее пирамид,
с седыми волосами и лицом, напомнившим мне сначала
Брута, а через секунду покойного короля Сеттивайо. На
нем было необыкновенное пальто. Такого я еще ни на
ком не видел и, должно быть, никогда не увижу. Оно
доходило ему до лодыжек и было некогда серым, как
военная форма южан. Но дождь, солнце и годы так
испестрили его, что рядом с ним плащ Иосифа
показался бы бледной гравюрой в одну краску. Я
останавливаюсь на описании этого пальто потому, что оно играет
роль в последующих событиях, до которых мы никак
не можем дойти, так как ведь трудно представить
себе, что в Нэшвиле могло произойти какое-нибудь
событие.
Пальто, повидимому, некогда было офицерской
шинелью. Капюшона на нем уже не существовало. Весь
перед его был раньше богато отделан галунОхМ и
кисточками. Но галун и кисточки теперь тоже исчезли. На их
месте был терпеливо пришит, вероятно какой-нибудь
сохранившейся еще черной «мамми», новый галун,
330

сделанный из мастерски скрученной обыкновенной
бечевки. Бечевка была растрепана и раздергана. Это
безвкусное, но потребовавшее великих трудов изделие
призвано было, повидимому, заменить исчезнувшее
великолепие, так как веревка точно следовала по кривой,
оставленной бывшим галуном. И в довершение смешного и
жалкого вида одеяния все пуговицы на нем, кроме одной,
отсутствовали. Уцелела только вторая сверху. Пальто
завязывалось веревочками, продетыми в петли и в грубо
проткнутые с противоположной стороны дырки. На свете
еще не было одеяния, столь фантастически
разукрашенного и испещренного таким количеством оттенков.
Одинокая пуговица, желтая, роговая, величиной с
полдоллара, была пришита толстой бечевкой.
Негр стоял около кареты, такой древней, что, должно
быть, еще Хам по выходе из ковчега запрягал в нее
пару чистых и занимался извозчичьим промыслом. Когда
я подошел, он открыл дверцу, вытащил метелку из перьев,
помахал ею для видимости и сказал глухим, низким
голосом:
— Пожалуйте, cap. Карета чистая, ни пылинки нет.
Прямо с похорон, cap.
Я вывел заключение, что ради таких торжественных
оказий, как похороны, кареты здесь подвергаются особой
чистке. Оглядев улицу и ряд колымаг, стоявших у панели,
я убедился, что выбирать не из чего. В своей записной
книжке я нашел адрес Эдэр.
— Мне нужно на Джессамайн-стрит, номер восемьсот
шестьдесят один, — сказал я, собираясь уже влезть в
карету.
Но в эту минуту огромная рука старого негра
загородила мне вход. На его массивном и мрачном лице
промелькнуло выражение подозрительности и вражды. Затем,
быстро успокоившись, он спросил заискивающе:
— А зачем вы туда едете, cap?
— А вам какое дело? — сказал я довольно резко.
— Никакого, cap, никакого. Только улица это тихая,
по делам туда никто не ездит. Пожалуйста, садитесь.
Сиденье чистое, я прямо с похорон, cap.
Пути было, вероятно, мили полторы. Я ничего не
слышал, кроме страшного громыхания древней повозки
по неровной каменной мостовой. Я ничего не ощущал,
кроме мелкого дождя, пропитанного теперь запахом
S3!

угольного дыма и чего-то вроде смеси дегтя с цветами
олеандра. Сквозь струящуюся по стеклам воду я смутно
различал только два длинных ряда домов.
«Город занимает площадь в 10 квадратных миль;
общее протяжение улиц 181 миля, из которых 137
миль1 мощеных; магистрали водопровода, постройка
которого стоила 2 000 000 долларов, составляют
77 миль».
Дом восемьсот шестьдесят один по Джессамайн-стрит
оказался полуразвалившимся особняком. Он стоял
отступя шагов тридцать от улицы и был заслонен
великолепной купой деревьев и неподстриженным кустарником;
кусты самшита, посаженные вдоль забора, почти совсем
скрывали его. Калитку удерживала веревочная петля,
наброшенная на ближайший столбик забора. Но тому, кто
входил в самый дом, становилось понятно, что номер
восемьсот шестьдесят один только остов, только тень, только
призрак былого великолепия. Впрочем, в рассказе я еще
туда не вошел.
Когда карета перестала громыхать и усталые
четвероногие остановились, я протянул негру пятьдесят центов и
прибавил еще двадцать пять с приятным сознанием споей
щедрости. Он отказался взять деньги.
— Два доллара, cap, — сказал он.
— Это почему? — спросил я. — Я прекрасно слышал
ваши выкрики у гостиницы: «Пятьдесят центов в любую
часть города».
— Два доллара, cap, — упрямо повторил он. — Это
очень далеко от гостиницы.
— Это в черте города, — доказывал я. — Не думайте,
что вы подцепили желторотого янки. Вы видите эти
горы, — продолжал я, указывая на восток (хотя я и сам
за дождем ничего не видел), — ну, так знайте, что я
родился и вырос там. А вы, глупый старый негр, неужели
не умеете распознавать людей?
Мрачное лицо короля Сеттивайо смягчилось.
— Так вы с Юга, cap? Это ваши башмаки ввели меня
в заблуждение: для джентльмена с Юга у них носы
слишком острые.
— Теперь, я полагаю, плата будет пятьдесят
центов? — непреклонно сказал я.
332

Прежнее выражение жадности и неприязни
вернулось на его лицо, оставалось на нем десять секунд и
исчезло.
— Сар, — сказал он, — пятьдесят центов правильная
плата, только мне нужно два доллара, обязательно нужно
два доллара. Не то чтобы я требовал их с вас, cap, раз уж
я знаю, что вы сами с Юга. А только я так говорю, что
мне обязательно надо два доллара... А седоков нынче мало.
Теперь его тяжелое лицо выражало спокойствие и
уверенность. Ему повезло больше, чем он рассчитывал.
Вместо того, чтобы подцепить желторотого новичка, не
знающего таксы, он наткнулся на старожила.
— Ах вы, бесстыжий старый плут, — сказал я,
опуская руку в карман. — Следовало бы вас отправить в
полицию.
В первый раз я увидел у него улыбку. Он знал.
Прекрасно знал. Знал с самого начала.
Я дал ему две бумажки по доллару. Протягивая их
ему, я обратил внимание, что одна из них пережила
немало передряг. Правый верхний угол был у нее оторван,
и, кроме того, она была разорвана посредине и склеена.
Кусочек тончайшей голубой бумаги, наклеенной по
надрыву, делал ее годной для дальнейшего обращения.
Но довольно пока об этом африканском бандите; я
оставил его совершенно удовлетворенным, приподнял
веревочную петлю и открыл скрипучую калитку.
Как я уже говорил, передо мною был только остов
дома. Кисть маляра уже двадцать лет не касалась его.
Я не мог понять, почему сильный ветер не смел его до
сих пор, как карточный домик, пока не взглянул опять на
тесно обступившие его деревья — на деревья, которые
видели битву при Нэшвиле, но все еще простирали свои ветви
вокруг дома, защищая его от бурь, от холода и от врагов.
Азалия Эдэр — седая женщина лет пятидесяти,
потомок кавалеров, тоненькая и хрупкая, как ее жилище,
одетая в платье, дешевле и опрятней которого трудно себе
представить, — приняла меня с царственной простотою.
Гостиная казалась величиной в квадратную милю,
потому что в ней не было ничего, кроме книг на
некрашеных белых сосновых полках, треснувшего мраморного
стола, ковра из тряпок, волосяного дивана без волоса и
двух или трех стульев. Да, была еще картина,
нарисованная цветным карандашом и изображавшая пучок
333

анютиных глазок. Я оглянулся, ища портрет Эндрью
Джексона1 и корзинку из сосновых шишек, но их не
было.
Я побеседовал с Азалией Эдэр и кое что расскажу
вам об этом. Детище старого Юга, она была заботливо
взращена среди окружавшего ее мирного уюта. Познания
ее были не обширны, но глубоки и ярко оригинальны. Она
воспитывалась дома, и ее знание света основывалось на
умозаключениях и интуиции. Из таких людей и состоит
малочисленная, но драгоценная и редкая порода
эссеистов. Пока она говорила со мной, я бессознательно тер
свои пальцы, виновато стараясь смахнуть с них
несуществующую пыль от кожаных корешков Лэмба, Чосера,
Хэзлита, Марка Аврелия, Монтэня и Гуда. Что за
прелесть эта Азалия Эдэр! Какая ценная находка! В наши
дни все знают так много — слишком много! — о
действительной жизни.
Мне было совершенно ясно, что Азалия Эдэр очень
бедна. «У нее есть дом и есть во что одеться, но больше,
вероятно, ничего», — подумалось мне. Таким образом,
раздираемый между моими обязательствами по
отношению к издателю и преданностью поэтам и эссеистам,
сражавшимся против генерала Томаса в долине Кэмбер-
ленда, я слушал ее голос, звучавший, как клавикорды, ,и
понял, что не в силах повести речь о договорах. В
присутствии девяти муз и трех граций не так-то легко
низвести уровень беседы до двух центов. «Придется
приехать еще раз, — сказал я себе. — Может быть, я тогда
настроюсь на коммерческий лад». Но все же я сообщил
ей о цели моего приезда, и деловой разговор был
назначен на три часа следующего дня.
— Ваш город, — сказал я, готовясь уходить (в это
время всегда говорят банальные фразы), — повидимому,
очень тихий, спокойный, так сказать семейный город,
где редко случается что-нибудь из ряда вон выходящее.
«Он поддерживает с Западом и Югом
обширную торговлю скобяными товарами, и его
мукомольные мельницы пропускают свыше 2000 баррелей
в день».
Азалия Эдэр, видимо, размышляла о чем-то.
1 Президент США в 1829—1837 гг.
334

«— Я никогда не думала о нем с этой точки зрения, —
сказала она с какой-то свойственной ей напряженной
искренностью. — Разве происшествия не случаются как
раз в тихих, спокойных местах? Мне представляется, что
при сотворении мира, если б кто-нибудь в первый же
понедельник высунулся из окна, он услыхал бы, как
скатываются капли грязи с божьей лопаты, только что
нагромоздившей эти первозданные горы. А к чему свелось
самое громкое начинание мировой истории? Я говорю
о Вавилонской башне. К двум-трем страницам на
эсперанто в «Североамериканском обозрении».
— Конечно, — глупо ответил я, — человеческая
природа везде одинакова, но в некоторых городах как-то
больше красочности... э-э... больше драматизма и
движения и... э-э... романтики, чем в других.
— На первый взгляд, — сказала Азалия Эдэр. —
Я много раз путешествовала вокруг света на золотом
воздушном корабле, крыльями которого были книги и мечты.
Я видела (во время одной из моих воображаемых
поездок), как турецкий султан собственноручно удавил
шнурком одну из своих жен за то, что она открыла лицо
на людях. Я видела, как один человек в Нэшвиле
разорвал билеты в театр, потому что жена его собиралась
пойти туда, закрыв лицо... слоем пудры. В китайском
квартале Сан-Франциско я видела, как девушку-рабыню
Синг-И понемногу погружали в кипящее миндальное
масло, заставляя ее принести клятву, что она больше
никогда не увидится со своим возлюбленным-американцем.
Она поклялась, когда кипящее масло поднялось на три
дюйма выше колен. Я видела, как недавно на вечеринке
в восточном Нэшвиле от Китти Морган отвернулись семь
ее закадычных школьных подруг за то, что она вышла
замуж за маляра. Кипящая олифа доходила ей до самого
сердца, но посмотрели бы вы, с какой прелестной
улыбкой она порхала от стола к столу. О да, это скучный
город. Только несколько миль красных кирпичных домов,
грязь, лавки и склады леса.
Кто-то осторожно постучал с черного хода. Азалия
Эдэр мягко извинилась и пошла узнать, кто это. Она
вернулась через три минуты, помолодевшая на десять лет,
глаза ее блестели, на щеках проступил легкий румянец.
— Вы должны выбить у меня чашку чая со сладкими
булочками, — сказала она.
335

Она позвонила в маленький металлический
колокольчик. Явилась девочка-негритянка лет двенадцати,
босая, не очень опрятная, и грозно посмотрела на меня,
засунув большой палец в рот и выпучив глаза.
Азалия Эдэр открыла небольшой истрепанный
кошелек и достала оттуда бумажный доллар — доллар с
оторванным правым верхним углом, разорванный пополам и
склеенный полоской тонкой голубой бумаги. Не могло
быть сомнения — это была одна из бумажек, которые я
дал разбойнику-негру.
— Сходи на угол, Импи, к мистеру Бэкеру, — сказала
она, передавая девочке доллар, — и возьми четверть
фунта чая — того, который мы всегда берем,— и на десять
центов сладких булочек. Иди скорей. У нас как раз
вышел весь чай, — объяснила она мне.
Импи вышла через заднюю дверь. Не успел еще
затихнуть топот ее босых ног по крыльцу, как дикий крик, —
я был уверен, что кричала она, — огласил пустой дом.
Затем глухой и хриплый голос рассерженного
мужчины смешался с писком и невнятным лепетанием
девочки.
Азалия Эдэр встала, не выказывая ни тревоги, ни
удивления, и исчезла. Еще минуты две я слышал хриплое
мужское ворчание, какое-то ругательство и возню, затем
она вернулась ко мне, попрежнему спокойная.
— Это очень большой дом, — сказала она, — и я
сдаю часть его жильцу. К сожалению, мне приходится
отменить мое приглашение на чай. В магазине не
оказалось чая того сорта, который я всегда беру. Мистер
Бэкер обещал достать мне его завтра.
Я был убежден, что Импи не успела еще уйти из
дома. Я справился, где тут поближе проходит трамвай,
и простился. Когда я уже порядочно отошел от дома,
я вспомнил, что не спросил Азалию Эдэр, как ее
настоящая фамилия. Ну, да все равно, завтра узнаю.
В этот же день я вступил на стезю порока, на
которую привел меня этот город без происшествий. Я прожил
в нем только два дня, но за это время успел бессовестно
налгать по телеграфу и сделаться сообщником убийства,
правда, сообщником post factum, если существует такое
юридическое понятие.
Когда я заворачивал за угол, ближайший к моей
гостинице, африканский возница, обладатель
многоцветий

него, единственного в своем роде пальто, перехватил
меня, распахнул тюремную дверь своего передвижного
саркофага, помахал метелкой из перьев и затянул свое
обычное:
— Пожалуйте, cap, карета чистая, только что с
похорон. Пятьдесят центов в любой...
Тут он узнал меня и широко осклабился.
— Простите, cap... Ведь вы — тот джентльмен,
которого я возил нынче утром. Благодарю вас, cap.
— Завтра, в три часа, мне опять нужно на Джесса-
майн-стрит, — сказал я. — Если вы будете здесь, я поеду
с вами. Так вы знаете мисс Эдэр? — добавил я, вспомнив
свой бумажный доллар.
— Я принадлежал ее отцу, судье Эдэру, cap, —
ответил он.
— Похоже, что она сильно нуждается, — сказал я. —
Невелик у нее доход, а?
Опять передо мной мелькнуло свирепое лицо короля
Сеттивайо и снова превратилось в лицо старого
извозчика-вымогателя.
— Она не голодает, cap,—тихо сказал он, — у нее
есть доходы... да, у нее есть доходы.
— Я заплачу вам пятьдесят центов за поездку, —
сказал я.
— Совершенно правильно, cap, — смиренно ответил
он. — Это только сегодня мне необходимо было иметь
два доллара, cap.
Я вошел в гостиницу и заставил солгать телеграфный
провод. Я протелеграфировал издателю^ «Эдер настаивает
восьми центах слово».. Ответ пришел такого содержания:
«Соглашайтесь немедленно тупица».
Перед самым обедом «майор» Уэнтуорт Кзсуэл
атаковал меня так радостно, будто я был его старым другом,
которого он давно не видел. Я еще не встречал человека,
который вызвал бы во мне такую ненависть и от которого
так трудно было бы отделаться. Он застиг меня у стойки,
поэтому я никак не мог разразиться тирадой о вреде
алкоголя. Я с удовольствием первым заплатил бы за
выпитое, чтобы избавиться от него; но он был одним
из тех презренных, кричащих, выставляющих себя
напоказ пьяниц, которые требуют оркестра, музыки и фейер-
sepica'K каждому центу, истраченному ими jHa свою
блажь. "- " ~~"
22 О. Генри. Избранное, т. 2 337

С таким видом, словно он дает миллион, он вытащил
из кармана два бумажных доллара и бросил один из них
на стойку. И я снова увидел бумажный доллар с
оторванным правым углом, разорванный пополам и склеенный
полоской тонкой голубой бумаги. Это опять был мой
доллар. Другого такого быть не могло.
Я поднялся в свою кохмнату. Моросящий дождь и
скука унылого, лишенного событий южного города
навеяли на меня тоску и усталость. Помню, что перед тем
как лечь, я успокоился относительно этого таинственного
доллара (в Сан-Франциско он послужил бы прекрасной
завязкой для детективного рассказа), сказав себе: «Здесь,
как видно, существует трест извозчиков, и в нем очень
много акционеров. И как быстро выдают у них
дивиденды! Хотел бы я знать, что было бы, если бы...» Но
тут я заснул.
На следующий день король Сеттивайо был на своем
месте и мои кости снова протряслись в его катафалке
до Джессамайн-стрит. Выходя, я велел ему ждать и
доставить меня обратно.
Азалия Эдэр выглядела еще более чистенькой,
бледной и хрупкой, чем накануне. Подписав договор (по
восьми центов за слово), она совсем побелела и вдруг
стала сползать со стула. Без особого труда я поднял ее,
положил на допотопный диван, а затем выбежал на
улицу и заорал пирату кофейного цвета, чтобы он
привез доктора. С мудростью, которой я не подозревал в
нем, он покинул своих одров и побежал пешком, очевидно
понимая, что времени терять нечего. Через десять минут
он вернулся с седовласым, серьезным, сведущим врачом.
В нескольких словах (стоивших много меньше восьми
центов каждое) я объяснил ему свое присутствие в этом
пустом таинственном доме. Он величаво поклонился и
повернулся к старому негру.
— Дядя Цезарь, — спокойно сказал он, — сбегай ко
мне и скажи мисс Люси, чтоб она дала тебе полный
кувшин свежего молока и полстакана портвейна. Живей.
Только не на лошадях. Беги пешком — это дело
спешное.
Я увидел, что доктор Мерримен тоже не доверяет
резвости коней моего сухопутного пирата. Когда дядя_Цезарь
вышел, шагая неуклюже, но быстро, доктор очень ^&гж~
ливо, но вместе с тем и очень внимательно оглядел
333

меня и, наконец, очевидно решил, что говорить со мной
можно.
— Это от недоедания, — сказал он. — Другими
словами— это результат бедности, гордости и голодовки.
У миссис Кэсуэл много преданных друзей, которые были
бы рады помочь ей, но она не желает принимать помощь
ни от кого, кроме как от этого старого негра, дяди Цезаря,
который когда-то принадлежал ее семье.
— Миссис Кэсуэл? — с удивлением переспросил я.
А потом я взглянул на договор и увидел, что она
подписалась: «Азалия Эдэр-Кэсуэл».
— Я думал, что она мисс Эдэр, — сказал я.
— ...вышедшая замуж за пьяного, никуда негодного
бездельника, сэр, — закончил доктор. — Говорят, он
отбирает у нее даже те крохи, которыми поддерживает ее
старый слуга.
Когда появилось молоко и вино, доктор быстро привел
Азалию Эдэр в чувство. Она села и стала говорить о
красоте осенних листьев (дело было осенью), о прелести их
окраски. Мимоходом она коснулась своего обморока как
следствия давнишней болезни сердца. Она лежала на
диване, а Импи обмахивала ее веером. Доктор торопился в
другое место, и я дошел с ним до подъезда. Я сказал ему,
что имею намерение и возможность выдать Азалии Эдэр
небольшой аванс в счет ее будущей работы в журнале,
и он, повидимому, был этим доволен.
— Между прочим, — сказал он, — вам, может быть,
небезынтересно узнать, что вашим кучером был потомок
королей. Дед старика Цезаря был королем в Конго. Вы
могли заметить, что и у самого Цезаря царственная
осанка.
Когда доктор уже уходил, я услыхал голос дяди
Цезаря:
— Так как же это... он оба доллара отнял у вас,
мисс Зали?
— Да, Цезарь, — послышался ее слабый ответ.
Тут я вошел и закончил с нашим будущим
сотрудником денежные расчеты. За свой страх я выдал ей авансом
пятьдесят долларов, уверив ее, что это необходимая
формальность для скрепления нашего договора. Затем дядя
Цезарь отвез меня назад в гостиницу.
Здесь оканчивается та часть истории, которой я сам
22* 339

был свидетелем. Остальное будет только голым
изложением фактов.
Около шести часов я вышел прогуляться. Дядя Цезарь
был на своем углу. Он открыл дверцу кареты, помахал
метелкой и затянул свою унылую формулу:
— Пожалуйста, cap, пятьдесят центов в любую часть
города. Карета совершенно чистая, cap, только что с
похорон...
Но тут он узнал меня. Повидимому, зрение его слабело.
Пальто его расцветилось еще несколькими оттенками,
веревка-шнурок еще больше растрепалась, и последняя
оставшаяся пуговица — желтая роговая пуговица —
исчезла. Жалким потомком королей был этот дядя Цезарь!
Часа два спустя я увидел возбужденную толпу,
осаждавшую вход в аптеку. В пустыне, где никогда ничего
не случается, это была манна небесная, и я протолкался
в середину толйы. На импровизированном ложе из пустых
ящиков и стульев покоились тленные останки майора
Уэнтуорта Кэсуэла. Доктор попытался обнаружить и его
нетленную душу, но пришел к выводу, что таковая
отсутствует.
Бывший майор был найден мертвым на глухой улице
и принесен в аптеку любопытными и скучающими
согражданами. Все подробности указывали на то. что это
бывшее человеческое существо выдержало отчаянный бой.
Какой бы ни был он негодяй и бездельник, он все же
оставался воином. Но он проиграл сражение. Кулаки его
были сжаты так крепко, что не было возможности
разогнуть пальцы. Знавшие его добросердечные граждане
старались найти в своем лексиконе какое-нибудь доброе
слово о нем. Один добродушного вида человек после
долгих размышлений сказал:
— Когда Кэсу было четырнадцать лет, он был одним
из лучших в школе по правописанию.
Пока я стоял тут, пальцы правой руки покойника,
свесившиеся с края белого соснового ящика, разжались и
выронили что-то около моей ноги. Я спокойно прикрыл
«это» подошвой, а через некоторое время поднял и
положил в карман. Я понял, что в последней борьбе его
рука бессознательно схватила этот предмет и за^вдла его
в предсмертной судороге.
В тот вечер в гостинице главной темой разговора, за
исключением политики и «сухого закона», была кончина
340

майора Кэсуэла. Я слышал, как один человек сказал
группе слушателей:
— По моему мнению, джентльмены, Кэсуэла убил
один из этих хулиганов-негров, из-за денег. Сегодня днем
у него было пятьдесят долларов: он их многим показывал.
А когда его нашли, денег при нем не оказалось.
Я выехал из города на следующее утро в девять часов,
и когда поезд шел по мосту через Кэмберленд, я вынул
из кармана желтую роговую пуговицу величиной с
полдоллара с еще висевшими на ней раздерганными
концами бечевки и выбросил ее из окна в тихую мутную
воду.
Хотел бы я знать, что-то делается сейчас в Буффало?

НОВАЯ СКАЗКА ИЗ «ТЫСЯЧИ И ОДНОЙ НОЧИ»
Великий город Багдад-над-Подземкой переполнен
калифами. В его дворцах, на его базарах, в чайханах и
в переулках толпами скитаются Аль-Рашиды во всех
обличьях, ищущие развлечения и жертв для своей
необузданной щедрости. Вряд ли найдется в Новом Багдаде
хоть один смиренный нищий, которому они позволили бы
без участия с их стороны наслаждаться своей дневной
добычей, или хоть один горемычный банкрот, которого,
они не пожелали бы снабдить средствами для новых
злоключений. Вряд ли найдется в Багдаде хоть один
голодающий, которому не случалось потуже затягивать пояс
в сооруженных на их пожертвования публичных
библиотеках, или хоть один скромный служитель науки,
которого они не вгоняли бы в краску, сваливая в праздники
на его порог корзину с увенчанной сельдереем индейкой
под восторженные клики газет, всегда готовых
прославлять калифское великодушие.
И по кишащим Гарунами улицам с великой опаской
прокрадываются Одноглазый Дервиш, Маленький
Горбун и Шестой Брат Цырюльника, тщетно стараясь
ускользнуть от пиратствующей орды попечительных
султанов.
Можно без скуки провести не одну ночь, слушая
изумительные повествования о тех, кому удалось
уклониться от благодеяний, расточаемых армией повелителей
правоверных. До утра можно сидеть на волшебном
коврике и внимать рассказам о могучем Джине Рок-Эф-Эль-
Эре, который подослал сорок разбойников выкачать
нефтяной фонтан Али-Бабы; о добром калифе Кар-Нег-Ги,
342

который раздавал дворцы направо и налево; о Синдбаде
Гореплавателе и его Семи Путешествиях среди островов
на деревянных пароходах для воскресных экскурсий;
о Рыбаке и Бутылке; о пирах за табльдотом Владетеля
дешевых меблированных комнат Бармесида, где
пирующие таинственным образом никогда не насыщались, и
о том, как Аладин достиг богатства при помощи своего
чудесного Газового Счетчика.
Но так как теперь имеется десять султанов на одну
Шехерезаду, ей уже нет нужды бояться рокового шнурка.
В результате искусство рассказа приходит в упадок.
И чем усерднее калифы низшего ранга занимаются
травлей беззаботных бедняков и смирившихся со своей
участью несчастливцев, стремясь выгнать их из-под
укрытия и обрушить на их головы свои причудливые щедроты
и фантастические милости, тем чаще приходят из
арабских штабов известия, что пленник не пожелал «отвечать
на вопросы согласно анкете».
Именно этим недостатком откровенности со стороны
актеров, разыгрывающих печальную комедию нашего
умученного филантропией мира, и объясняются некоторые
несовершенства рассказанной ниже и с трудом, по
зернышку и по колоску, собранной истории, которую мы
предлагаем вам под названием —
история калифа,
пытавшегося облегчить
свою совесть
Старый Джекоб Спраггинс подошел к дубовому
буфету стоимостью в тысячу двести долларов, налил в
стакан шотландского виски, добавил содовой воды и выпил.
Под влиянием этого напитка его, видимо, осенило
вдохновение, ибо он хватил кулаком по дубовой панели и
громогласно заявил, обращаясь к своей просторной и в
настоящую минуту пустой столовой:
— Побей меня бог, все дело в этих десяти тысячах!
Кабы свалить это с плеч, мне бы, может, и полегчало!
А теперь, заинтриговав вас с помощью этого
простейшего приема нашего ремесла, мы затормозим
действие и предложим вашему вниманию миниатюрную
биографию, начавшуюся пятнадцать лет тому назад.
Когда старый Джекоб был молодым Джекобом, он
работал отбойщиком в Пенсильванских угольных шахтах.
343

Мы не знаем, что такое отбойщик, но по нашим
наблюдениям главное его занятие состоит в том, чтобы стоять
со скорбным взором и с обеденными судками в руках
возле угольной кучи, пока репортеры фотографируют его
для воскресного фельетона. Так или иначе, Джекоб был
отбойщиком. Но вместо того, чтобы умереть от изнурения
в возрасте девяти лет и оставить своих престарелых
родителей и великовозрастных братьев на попечение
забастовочного комитета, он покрепче застегнул подтяжки,
стал время от времени вкладывать доллар-другой в
разные сторонние предприятия и к сорока пяти годам
оказался обладателем капитала в двадцать миллионов
долларов.
Вот и все. Признайтесь, что вы даже зевнуть не
успели. А я видал биографии, которые... Но не будем
отвлекаться.
Наше знакомство с Джекобом Спраггинсом,
эсквайром, начинается в тот момент, когда он достиг седьмой
стадии своей карьеры. Прочие стадии суть следующие:
первая — скромное происхождение; вторая —
заслуженное повышение; третья — акционер; четвертая —
капиталист; пятая — трестовский магнат; шестая —
богатый злоумышленник; седьмая — калиф; восьмая — х.
Восьмая стадия относится уже к области высшей
математики.
В возрасте пятидесяти пяти лет Джекоб удалился от
дел. Деньги продолжали притекать в его карманы —
доходы от угольных шахт, железных рудников, нефтяных
промыслов, домовладений, железных дорог, заводов,
корпораций, но это уже была не просто нажива, не сырой,
так сказать, продукт, а стерилизованная прибыль,
отмытая, прокипяченая и дезинфицированная, поступавшая
к нему из наманикюренных рук его личного секретаря в
виде незапятнанных, сияющих белизной чеков. За три
миллиона долларов Джекоб приобрел в собственность
дворец на углу Набоб-авеню в Новом Багдаде и
почувствовал, что его плечи облекает порфира покойного
Г. А. Рашида. Без дальних церемоний он заправил ее
себе под воротник, повязал спереди в виде галстука и
занял свое законное место в сонме патентованных
угнетателей нашего месопотамского пролетариата.
Когда человек настолько разбогател, что из мясной
лавки ему присылают именно тот сорт мяса, какой был
344

заказан, он начинает думать о спасении своей души. Не
упускайте, однако, из виду описанных выше стадий, или
градаций, богатства. Если вы спросите богача о размерах
его состояния, капиталист подсчитает вам все с точностью
до одного доллара. Трестовский магнат даст
«приблизительную оценку». Богатый злоумышленник угостит вас
сигарой и прибавит, что слухи, будто он купил «Н. И. Ч.
Ж. Д.», ни на чем не основаны. Калиф только улыбнется
и заведет разговор о Гаммерштейне и опереточных
певичках. Говорят, что однажды в харчевне «Где бы хорошо
покушать» произошла за завтраком ужасающая сцена
между трестовским магнатом и его женой из-за того,
что жена оценила их состояние на три миллиона
долларов выше, чем ее супруг. Дело кончилось разводом.
Что ж! Бывает! Я сам был свидетелем подобной же
перепалки между супругами, возникшей оттого, что муж
обнаружил у себя в карманах на пятьдесят центов
меньше, чем ожидал. Все мы люди, все человеки — граф
Толстой, Р. Фицсиммонс, Питер Пэн и прочие.
Не огорчайтесь тем, что наш рассказ как будто
превращается в морально-психологический этюд для
интеллигентных читателей.
Будет вам и диалог, будет и действие, потерпите
только еще минуточку.
Когда Джекоб впервые начал соотносить размеры
между игольным ушком и верблюдами \ разгуливающими
в зоологическом саду, он решил вступить на путь
организованной благотворительности. Он велел секретарю
послать Всеобщей Благотворительной Ассоциации Земного
Шара чек на один миллион долларов. Вы, возможно,
с тоской заглядывали за решетку над подвальным окном
какого-нибудь склада, если вам случалось уронить туда
монетку достоинством в один цент. Но это к делу не
относится. Ассоциация своевременно уведомила
отправителя о получении его письма от 24-го числа сего месяца
со вложением ценностей, согласно описи. А затем
Джекоб Спраггинс прочитал в вечерной газете отделенное,
правда, чертой от рубрики «Курьезы дня», но все же
неприятно с ней соседствующее, лаконическое сообщение
1 Здесь и далее автор обыгрывает известное евангельское
изречение: «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели
богатому войти в царствие небесное».
343

о том, что некто «Джаспер Спрагиус пожертвовал один
миллион долларов в пользу ВБАЗШ». Говорят, что
у верблюда есть отдельный желудок для каждого дня
недели; а вот есть ли у него усы, я не знаю; но если есть,
то даже кончик его уса не просунулся в игольное ушко
в связи с данной попыткой данного богача проникнуть
в ЦН. Этот старинный концерн слишком хорошо
охраняется. «Дирекция оставляет за собой право отвести
любую кандидатуру». Подписано: «Святой Петр,
секретарь и по совместительству привратник».
Затем Джекоб выискал самый богатый колледж и
пожертвовал ему двести тысяч долларов на
оборудование научных кабинетов. В колледже не занимались
точными науками, но деньги взяли и употребили на
устройство научно оборудованных клозетов, в чем жертвователь
не усмотрел существенной разницы.
Собрался ученый совет и постановил: просить
Джекоба прибыть самолично и принять от колледжа
почетный диплом Быка-и-лавра — так по крайней мере
значилось в заранее изготовленном пригласительном письме.
В совете усмехнулись, исправили две-три буквы, и
приглашение было отослано.
Накануне того дня, когда Джекобу предстояло
облечься в ученую мантию, он прогуливался по территории
колледжа. Мимо, беседуя, прошли двое профессоров, и
голоса их, натренированные в аудиториях, по нечаянности
долетели до его слуха.
— Вот он идет, — говорил один из профессоров, —
этот новейшей формации пират индустрии, вздумавший
купить у нас порошков от бессонницы. Завтра он получает
свой диплом.
— In foro conscientiae *, — ответил другой. — Эх,
шарахнуть бы его как следует! Ведь кирпича просит!
Джекоб не знал латыни, но намек на кирпичи до него
дошел. И чаша с ученым напитком, купленным так
дорого, оставила горечь на его устах. Эликсира забвения
в ней не оказалось. Это было еще до того, как прошел
закон против фальсификации пищевых и лекарственных
продуктов.
Джекоб разочаровался в благотворительности
широких масштабов.
1 Перед судом совести (лат.).
346

— Нужно самому видеть тех, кому делаешь добро, —
решил он. — Поговоришь с человеком, услышишь, как
он тебя благодарит — ну и станет легче на сердце.
А жертвовать разным обществам и организациям — это
все равно, что бросать монеты в испорченный автоматч
И Джекоб пошел туда, куда вел его нюх, — в самый
грязный квартал, к обиталищам самых жалких бедняков.
— Как раз то, что мне нужно,— сказал он.—
Зафрахтую два парохода, насажаю туда бедных детишек,
погружу, скажем, десять тысяч кукол и барабанов и
тысячу морожениц и повезу малышей кататься по
проливу. Пусть их ветерком обдует, авось сдует и немножко
грязи с этих денег, будь они неладны, которых столько
лезет ко мне в карман, что я даже не успеваю
придумывать, куда их сбагрить!..
Но, вероятно, Джекоб как-нибудь проболтался о своих
благотворительных планах, ибо внезапно перед ним
возник здоровенный верзила с бритой физиономией и ртом
такой формы и таких размеров, что взгляд невольно искал
над ним надпись: «Для писем». Верзила зацепил
Джекоба согнутым пальцем за талию, затиснул его в угол
между будкой цырюльника и урной для мусора,
растворил свой почтово-ящичный рот и выпустил вбре-
ницу слов — гладких и вежливых, словно затянутых в
белые перчатки, но чувствовалось, что из-под мягкой
лайки в любую минуту может выставиться костлявый
кулак.
— А вы, почтеннейший, знаете ли, где вы находитесь?
Нет? Ну, я вам объясню. Этот квартал состоит в ведении
Майка ОТрэди, и другим сюда нечего соваться. Здесь
только Майк утирает слезы сироткам, и ежели надо
устроить пикник или, там, раздачу воздушных шаров, так
это делается на деньги Майка, а не на чьи-нибудь
посторонние. Понятно? Не садитесь за чужой стол, а не
то вам поднесут закуску, которая вам не понравится.
Поналезло сюда всяких устроителей, да исправителей, да
социологов, да миллионеров, да еще нивесть какой
шатии — места вам другого нету, во что приличный квартал
превратили! Профессора ваши да студенты толпами
шляются, у киосков с сельтерской свалки устраивают, от
автобусов с экскурсантами податься некуда — местные
жители на улицу выглянуть боятся! Нет, уж вы
предоставьте их лучше Майку. Они ему свои, он знает, как
га

с ними обращаться. А вы безобразничайте в своей части
города. Ну как, папаша, уразумели? Или еще хотите
поспорить с Майком, кому тут разыгрывать Деда
Мороза?
Ясно было, что этот участок благотворительной нивы
уже застолбован. И калиф Спраггинс перестал тревожить
народ на базарах Ист-Сайда. Силясь избавиться от
излишков все растущего капитала, он удвоил свои
пожертвования благотворительным обществам, подарил Союзу
христианской молодежи в своем родном городке
коллекцию бабочек стоимостью в десять тысяч долларов и
послал голодающим в Китае столь солидный чек, что на
него можно было бы вставить всем тамошним богам
глаза из изумрудов и зубы с пломбами из брильянтов.
Но ни одно из этих добрых дел не принесло покоя сердцу
калифа. Он попытался внести личную нотку в свои
благодеяния, давая на чай коридорным и официантам по
десять и двадцать долларов, и эти быстроногие Ганимеды
потешались над ним за его спиной, хотя почтительно
принимали от других вознаграждение, более соразмерное
своим услугам. Он отыскал бедную, но талантливую и
честолюбивую молодую актрису и купил ей первую роль
в новой комедии. И на этот раз ему, без сомнения,
удалось бы освободиться по крайней мере от пятидесяти
тысяч обременявших его долларов, если бы он не забыл
своевременно написать своей подопечной два-три
компрометирующих письма. Но он этого не сделал, и судебный
процесс, который затеяла против него молодая особа,
провалился из-за недостатка улик. А капитал Спраггинса
все рос да рос, и его фебрис игольноушкис верблюдикус —
этот недуг совестливых богачей — попрежнему не
получал исцеления.
Вместе с калифом Спраггинсом в его особняке
(стоимостью в три миллиона долларов) проживала его сестра
Генриетта, которая некогда была стряпухой в харчевне
для углекопов (обед из двух блюд за двадцать пять
центов) в Коктауне, а теперь, если бы пришлось ей
здороваться с Джоном Митчеллом \ подала бы ему всего два
пальца. А еще с ним проживала его дочь Селия, девица
девятнадцати лет, только что вернувшаяся из пансиона,
где высококвалифицированные педагоги обучали ее ре-
1 Профсоюзный деятель.
348

сторанным языкам и наводили на нее прочий
необходимый лоск.
Селия и есть героиня нашего рассказа. Опасаясь, что
фантазия художника, иллюстрирующего эти страницы,
может внести в ее облик несуществующие черты, спешим
представить вам ее авторизованный портрет. Селия была
очень приятная собой, несколько долговязая, голосистая
и вместе с тем застенчивая девушка с каштановыми
волосами, бледным цветом лица, сияющими глазами и
постоянной улыбкой на губах. От Джекоба Спраггинса она
унаследовала любовь к простым кушаньям, свободным
платьям и обществу представителей низших классов.
Молодость и- несокрушимое здоровье помогали ей легко
переносить тяготы богатства. Рот у нее был большой и
вечно набитый мятными леденцами, стучавшими о ее
зубы, как град об оконное стекло, сладкий град,
высыпанный автоматом в обмен на монетку в пять центов.
Добавим к этому, что Селия отлично умела насвистывать
матросские танцы. Запечатлейте, пожалуйста, в своей
памяти этот образ, а художник пусть себе творит, что
хочет, в меру своих неспособностей.
Однажды утром Селия выглянула в окно и подарила
свое сердце юному возчику из зеленной лавки. Возчик
не заметил сделанного ему подарка, ибо в этот момент
занят был тем, что решал в положительную сторону
вопрос о бессмертии души своей лошади, суля ей участь,
уготованную на том свете нераскаянным грешникам. Как
прикажете иначе разговаривать с эдакой скотиной,
которая не хочет стоять смирно, пока ты достаешь из
фургона ящик со свежеснесенными яйцами?
Вам, моя юная читательница, тоже понравился бы
этот молодой возчик. Но вы не подарили бы ему своего
сердца, потому что приберегаете его для учителя
верховой езды, или для обувного фабриканта с больной
печенью, или для того господина в сером твидовом
костюме, с которым вы познакомились на пляже в Палм-
Бич и о котором можно сказать, как о буфете из
мореного дуба — «скромно, но богато». Знаю я, знаю все
ваши мысли! И поэтому я очень рад, что молодой
возчик достанется Селии, а не вам.
Молодой человек из зеленной лавки был строен и
широкоплеч и отличался такой же свободой и
непринужденностью движений, как тот атлетический красавец, кото-
349

рый на рекламном вкладыше в воскресный журнал
примеряет новейшие, не натирающие плеч подтяжки. Серая
велосипедная кепка, сдвинутая на самый затылок, чудом
держалась на его белокурых курчавых волосах, а с его
загорелого лица не сходила улыбка, за исключением тех
минут, когда он проповедовал ломовым лошадям
доктрину вечною проклятия. С драгоценными
примерами овощного царства он обращался так небрежно, как
будто то была вялая морковь для дешевых столовок, а
когда он брал в руки кнут, вам вспоминался мистер
Таккет, демонстрирующий высший класс фехтовального
искусства.
Поставщики провизии проникали в дом через задние
ворота, со стороны кухни. Фургон зеленщика подъезжал
ровно в десять часов утра. Три дня подряд Селия
наблюдала из окна за молодым возчиком, когда он
сгружал свой товар, каждый раз находя новую прелесть
в том, как он равнодушно и даже презрительно кидал
наземь отборнейшие дары Помоны, Цереры и
консервных заводов. Затем она поделилась своей тайной
с Аннет.
Но Аннет Мак-Коркл, вторая горничная в доме Спраг-
гинсов, заслуживает отдельного абзаца. Аннет в
неимоверных количествах поглощала романы и мелодрамы,
которые брала в бесплатной публичной библиотеке
(основанной одним из самых крупных калифов,
подвизавшихся в этой отрасли коммерции). Она была верной
подружкой Селии и неизменной участницей всех ее
проказ, о чем тетя Генриетта, будьте покойны, ничего
не знала.
— Ах вы, моя канареечка! — воскликнула Аннет. —
Ах, как цинично! Ну прямо для театра! Вы, наследница
миллионов, и влюбились в него с первого взгляда! Он,
правда, очень милый и даже не похож на кучера. Но
он совсем не такой Дон Желан, как обыкновенно бывают
возчики из зеленных лавок. На меня он никогда не
обращал внимания.
— А на меня обратит, — сказала Селия.
— Конечно, богатство... — начала Аннет, украдкой
выпуская жало, издавна принятое на вооружение у
прекрасного пола.
— Ну, ты не такая уж красавица, — прервала ее
Селия, улыбаясь своей широкой, простодушной улыбкой. —
360

Я тоже нет. Но хороша я или дурна, а влюбится он в
меня, а не в мои доллары, это я тебе обещаю. Одолжи-ка
мне один из твоих передников и наколку.
— Ах вы, моя кошечка! —воскликнула Аннет. —
Понимаю! Ах, как прелестно! Совсем как в «Люрлине-Лев-
ше» или в «Злоключениях пуговичника». Держу пари,
что он окажется графам.
Вдоль задней стены дома тянулся длинный, с одной
стороны застекленный, коридор, или галерея, как более
пышно именуют такие сооружения на Юге, и по этой
галерее каждый день проходил молодой возчик, относя
свой товар на кухню. Однажды ему по дороге попалась
девушка в переднике и крахмальной наколке. У девушки
были блестящие глаза, бледные щеки и большой
смеющийся рот. Но так как молодой зеленщик в эту минуту
был нагружен одной корзиной с ранним латуком, а
другой с томатами «Гигант», не считая трех пучков спаржи
и шести банок с маслинами высшего качества, то он
только мельком подумал, что вот, мол, наверно, одна из
горничных.
Однако, когда он возвращался, девушка еще была
тут, и, нагнав ее в конце коридора, молодой зеленщик
услышал, что она насвистывает «Рыбачий танец», да так
пронзительно и звонко, что все флейты-пикколо, доведись
им ее услышать, сами собой развинтились бы от зависти
и попрятались бы по своим футлярам.
Молодой зеленщик остановился и так далеко сдвинул
на затылок свою кепку, что она повисла на задней
запонке его воротничка.
— Вот это здорово, малютка! — воскликнул он.
— Меня зовут Селия, с вашего позволения, —
отвечала свистунья, ослепляя его улыбкой шириной в три
дюйма.
— Очень приятно. А меня Томас Мак-Леод. Где вы
тут работаете?
— Я... я младшая горничная и убираю гостиные.
— А скажите, знакомы вам «Каскады»?
— Нет, — ответила Селия. — У нас совсем нет
знакомых. Мы слишком быстро разбогатели. То есть, я хочу
сказать, мистер Спраггинс разбогател.
— Ну, ничего, я вас познакомлю, — сказал Томас
Мак-Леод. — Это шотландский танец, двоюродный брат
матросскому.
35}

Если, слушая Селию, все флейты-пикколо признали
бы себя побежденными, то искусство Томаса Мак-Леода
самую большую флейту в оркестре заставило бы
почувствовать себя глиняной свистулькой. Когда он кончил,
Селия готова была прыгнуть к. нему в фургон и ехать с
ним все дальше и дальше, до того последнего берега, где
старый паромщик Харон держит свой бесплатный перевоз.
— Я буду здесь завтра в десять пятнадцать, —
сказал Томас, — с корзиной шпината и пачкой соды для
стирки.
— А я пока поупражняюсь в этих, как вы их там
зовете,— ответила Селия. — Я могу свистать втору.
Ухаживание —дело сугубо личное и не подлежит
опубликованию. Подробный анализ этого процесса можно
найти только в рекламах пилюль против малокровия и в
секретных инструкциях женского консультативного бюро
Древнего Ордена Мышеловки. Но некоторые его стадии
может осветить и художественная литература, не
вторгаясь в область рентгеновских лучей и полиции
нравов.
Настал день, когда Селия и Томас Мак-Леод
задержались в конце галереи для серьезного разговора.
— Шестнадцать в неделю — это, конечно, не бог
весть что, — сказал Томас, сдвигая свой картуз на самые
лопатки.
Селия обратила печальный взор на застекленную
стену и стала насвистывать похоронный марш. Именно эту
сумму она вчера заплатила за дюжину носовых платков,
совершая покупки с тетей Генриеттой.
— Но в том месяце я, может быть, получу прибавку,—
продолжал Томас. — Завтра буду здесь в обычное время
с мешком муки и ящиком хозяйственного мыла.
— Хорошо, — сказала Селия. — Замужняя сестра
Аннет платит всего двадцать долларов в месяц за
квартирку в Бронксе.
Селия в своих планах на будущее ни минуты не
рассчитывала на спраггинсовские миллионы. Она хорошо
знала аристократические замашки тети Генриетты и
властную натуру своего коронованного долларами отца
и понимала, что, если изберет Томаса, молодому возчику
из зеленной лавки и его супруге будет предоставлена
полная свобода свистать в кулак.
Прошло еще некоторое время — и благолепную ти-
352

шину Набоб-авеню огласили переливы «Мечты дьявола»,
которую Томас искусно насвистывал сквозь зубы.
— Вчера дали прибавку, — сказал он. — Буду теперь
получать восемнадцать долларов в неделю. Справлялся
о цене квартир на Морнинг-Сайд. Еще одна такая
прибавка — и уже можно будет тебе снимать передник и
наколку.
— Ах, Томми! — воскликнула Селия. — А может быть,
и этого достаточно? Бетти обещала научить меня
готовить дешевое печенье. Оно делается из крошек,
собранных за неделю, и называется «Бедный Питер».
— Назови его лучше «Бедный Томас», — предложил
Томас Мак-Леод.
— И я умею подметать и вытирать пыль и... и
чистить медные ручки; ну да, горничная ведь должна все
это уметь. А по вечерам мы могли бы насвистывать
дуэты.
— Хозяин сказал, что с рождества повысит мне плату
до двадцати долларов, если Брайан не придумает для
республиканцев худшего названия, чем «любители
откладывать в долгий ящик».
— Я умею варить варенье из айвы, — сказала Селия.—
И я знаю, что когда приходит монтер проверять газ,
нужно сперва спросить, чтобы он показал свой
служебный значок. И я умею поднимать петли на чулках и
шторы на окнах.
— Вот здорово! Ты, Селли, просто молодчина. Да,
я тоже думаю, что мы управимся на восемнадцать в
неделю.
Когда он уже садился на козлы, Селия, рискуя
выдать себя, подбежала к воротам.
— Томми, Томми, — нежно позвала она, — еще я могу
сама шить тебе Галстуки. Я только сейчас вспомнила.
— И сейчас же забудь, — решительно потребовал
Томас.
— И еще, — продолжала Селия, — мелконарезанные
огурцы на ночь прогоняют тараканов.
— И сон тоже, — ответствовал мистер Мак-Леод. —
Если меня сегодня пошлют в Вест-Сайд, я загляну там
в один знакомый магазинчик — присмотрю кое-какую
мебель.
Как раз в ту минуту, когда фургон Томаса Мак-Леода
отъезжал от ворот, Джекоб Спраггинс, как уже было опи-
23 О. Генри Избранное, т. 2 353

сано выше, ударил кулаком по буфету и произнес свою
загадочную фразу о десяти тысячах долларов, чем
подтверждается общее наблюдение, что некоторые истории,
равно как жизнь и щенята, брошенные в колодец, имеют
тенденцию двигаться по кругу. Мы вынуждены поэтому
дать здесь краткое разъяснение, проливающее свет на
слова Джекоба.
Фундамент своего будущего богатства он заложил,
когда ему было двадцать лет. Один бедный углекоп
(слыхали вы когда-нибудь о богатом углекопе?) скопил
десяток-другой долларов и приобрел небольшой участок
земли на каменистом склоне. Он намеревался
выращивать там кукурузу, но не вырастил и единого початка.
А молодой Спраггинс нюхом чуял, где можно поживиться,
и нюх подсказал ему, что под этим участком проходит
угольная жила. Джекоб сторговал участок у владельца
за сто двадцать пять долларов, а через месяц продал его
за десять тысяч. К счастью для углекопа, у него еще
оставалось немного денег, так что, услыхав эту новость,
он мог с помощью усиленного потребления спиртных
напитков обеспечить себе удобную одежду с рукавами,
завязывающимися на спине.
Вот почему, спустя сорок лет, Джекоба вдруг
осенила идея, что если бы ему удалось возместить эти
десять тысяч наследникам злополучного углекопа, то,
возможно, мир и покой снизошли бы в его истерзанную
душу.
А теперь нам надо побыстрее развернуть действие,
ибо в нашем рассказе имеется уже четыре тысячи слов,
но еще ни одной пролитой слезы или вскрытого сейфа,
ни одного выстрела или разбитой о чужую голову
бутылки.
Джекоб нанял десяток частных сыщиков и велел им
разыскать всех, какие есть в живых, наследников
старого углекопа по имени Хью Мак-Леод.
Поняли теперь? Разумеется, Томас Мак-Леод
окажется его наследником. Другой автор утаил бы от вас
фамилию углекопа, но почему надо приберегать
раскрытие тайны до самой последней страницы? Гораздо
гуманнее раскрыть ее на середине рассказа, тогда, кто не
хочет, может и не дочитывать его до конца.
После того как сыщики гонялись по ложным следам
на протяжении трех тысяч долларов, то есть, простите,
354

миль, они окружили, наконец, Томаса Мак-Леода в
зеленной лавке и вырвали у него признание, что Хью Мак-
Леод был его родным дедушкой и что других
наследников не имеется. Затем в одной из своих контор они
устроили ему свидание со старым Джекобом.
Джекобу молодой человек очень понравился. Ему
понравилось, как Томас, разговаривая, прямо смотрел
в глаза собеседнику, ему понравилось и то, как он
надел свою кепку на розовую вазу, стоявшую посередине
стола.
В искупительном плане старого Джекоба было одно
слабое место. Он не сообразил, что для того, чтобы
искупление было полным, ему придется покаяться в былых
грехах. Поэтому при свидании с Томасом он выдал себя
за агента, действующего от лица того человека, который
некогда купил участок, а теперь желал бы для
успокоения своей совести вернуть нажитое при продаже
наследникам обманутого углекопа.
— Гм! — сказал Томас. — Что-то получается похоже
на новогоднюю открытку с надписью: «Мы тут очень
весело проводим время». Но я не знаю правил этой
игры. Сразу выдают тебе десять тысяч долларов, или
надо еще набрать сколько-то фишек?
Джекоб поспешил отсчитать ему двадцать кредитных
билетов по пятьсот долларов. Ему казалось, что так
будет эффектнее, чем если он напишет чек. Томас
задумчиво спрятал деньги в карман.
— Ну что ж, — сказал он, — большое спасибо от
дедушки этому господину, что вас послал.
Но Джекобу не хотелось сразу его отпускать. Он
стал расспрашивать, где Томас работает, как он
проводит свой досуг, какие у него планы на будущее. И чем
больше он узнавал о Томасе, тем больше тот ему
нравился. Такого простого и честного юноши он еще не
встречал среди багдадской молодежи.
— Заходите как-нибудь ко мне, — сказал он. — Я могу
дать вам полезный совет — в какие бумаги вложить ваши
деньги или как их лучше пустить в оборот. Я сам очень
богатый человек. У меня есть почти что взрослая дочь —
я хотел бы вас с ней познакомить. Заметьте, что я
далеко не всякому позволил бы ее посещать.
— Очень признателен, — сказал Томас. — Но я как-
то не привык делать визиты. До сих пор мои визиты
23s 365

были всё больше с черного хода. А кроме того, я
обручен с одной девушкой, и это, знаете, такая девушка, что
лучше ее и на свете нет. Она работает горничной в одном
доме, куда я доставляю товар. Ну, да уж теперь недолго
будет там работать. Не забудьте передать вашему
приятелю сердечный привет от дедушки. А теперь извините,
меня фургон дожидается, надо еще кое-куда отвезти
зелень. До свиданья, сэр!
В одиннадцать часов Томас сдал несколько пучков
пастернака и латука на кухню в доме Спраггинсов.
Томасу было всего двадцать два года, поэтому он не
отказал себе в удовольствии, уходя, вытащить из кармана
пачку банкнотов, каждый достоинством в пятьсот
долларов, и помахать ими перед носом Аннет. Глаза у Аннет
стали круглые, как луковицы, запеченные в сметане, и
она поспешила на кухню, поделиться впечатлениями с
кухаркой.
— Я говорила, что он граф! — воскликнула она,
окончив свой рассказ. — На меня он никогда не обращал
внимания.
— Граф? — переспросила кухарка. — Да ведь ты
говоришь, он деньги показывал?
— Сотни тысяч! — подтвердила Аннет. — Горстями
доставал из кармана! А на меня никогда даже и
взглянуть не хотел!
— Это мне сегодня заплатили, — объяснял тем
временем Томас Селии, стоя с ней в конце галереи. —
Наследство после дедушки. Слушай, Селли, чего нам
еще ждать? Я сегодня же возьму расчет в зеленной
лавке. Отчего бы нам не пожениться на будущей
неделе?
— Томми, — сказала Селия. — Я не горничная. Я тебя
обманывала. Я — мисс Спраггинс, Селия Спраггинс. В
газетах недавно писали, что со временем я буду стоить
сорок миллионов.
Томас поймал свою кепку где-то на затылке и в
первый раз с тех пор, как мы его знаем, аккуратно
надвинул ее на лоб.
— Так, — сказал он. — Это значит... Одним словом,
как я понимаю, это значит, что мы не поженимся на
будущей неделе. Но свистать вы все-таки здорово умеете.
— Нет, — сказала Селия, — мы не поженимся на
будущей неделе. Папа ни за что не позволит мне
356

выйти замуж за возчика из зеленной лавки. Ко если
ты хочешь, Томми, мы поженимся сегодня вечером.
В девять тридцать вечера Джекоб Спраггинс
подкатил к дому в своем автомобиле. О марке автомобиля и
других его качествах догадывайтесь сами; мы лишены
возможности это уточнить, ибо предлагаем вам здесь
чистое искусство, не запятнанное субсидиями от
автомобильных компаний; вот если бы речь шла о трамвае,
тогда мы могли бы со спокойной совестью описать его
вольтаж, и число осей, и прочее тому подобное. Джекоб
пожелал видеть дочь. Он купил ей в подарок рубиновое
ожерелье и жаждал услышать из ее уст, какой он
добрый, заботливый и милый папочка.
Произошла небольшая заминка, пока Селию искали
по всему дому, а затем явилась Аннет, пылая чистым
огнем правдолюбия и преданности, с некоторой примесью
зависти и актерства.
— О сэр! — воскликнула она, мысленно примеряясь,
не следует ли ей пасть на колени. — Мисс Селия только
что убежала из дому через черный ход. Ее увез этот
молодой человек, который хочет на ней жениться. Я не
могла ее удержать. Они уехали в кэбе.
— Какой еще молодой человек? — загремел
Джекоб.
— Миллионер, сэр, переодетый граф! У него денег
полны карманы, а красный перец и лук были только
для отвода глаз. На меня он никогда не обращал
внимания.
Джекоб ринулся к парадной двери и застал свой
автомобиль еще у подъезда. Шофер замешкался, пытаясь
на ветру закурить сигарету.
— Эй, Гастон, или Майк, или как вас там! Живо
гоните вон за тот угол, а увидите кэб, остановите
его!
За углом, на квартал впереди, маячил кэб. Гастон или
Майк, скосив глаза на нераскуривающуюся сигарету,
пустился за ним следом, догнал и аккуратно притиснул
к обочине.
— Ты что, в уме? — заорал кэбмен.
— Папа! — взвизгнула Селия.
— Давешний агент! — удивился Томас. — Опять, что
ли, дедушкиного приятеля угрызает совесть? Интересно,
теперь за что?
357

— Ах, чтоб тебя! Потухла!.. — сказал Гастон или
Майк. — А спички все!
— Молодой человек, — строго вопросил Джекоб, —
а как же с этой горничной, с которой вы обручены?
Два года спустя старый Джекоб однажды утром
вошел в кабинет своего личного секретаря.
— Объединенное общество миссионеров просит вас
пожертвовать тридцать тысяч долларов на обращение
корейцев в христианство, — сказал секретарь.
— Отказать, — ответил Джекоб.
— Пламвильский университет напоминает, что
ежегодная субсидия в пятьдесят тысяч долларов, которую вы
им даете, просрочена.
— Напишите, что я ее отменил.
— Вот письмо от Научного общества по
исследованию моллюсков Лонг-Айленда с просьбой дать им десять
тысяч долларов на алкоголь для препаратов.
— Бросьте его в корзину.
— Общество по организации здоровых развлечений
для фабричных работниц просит десять тысяч долларов
на устройство поля для гольфа.
— Пусть обратятся в похоронное бюро. Прекратить
всякие пожертвования, — продолжал Джекоб. — Хватит
с меня добрых лея. Теперь мне дорог каждый доллар.
Напишите директорам всех компаний, которые я
контролирую, и скажите, что я предлагаю им снизить
заработную плату рабочим и служащим на десять процентов.
Кстати, сейчас, проходя через холл, я заметил, что в
углу валяется обмылок. Скажите уборщице, что
нельзя так расшвыривать добро. Я не могу сорить
деньгами. Да, вот что: монополия на уксус в наших
руках?
— Всеамериканская компания пряностей и приправ в
настоящую минуту контролирует рынок, — ответил
секретарь.
— Повысить цену на уксус на два цента за галлон.
Сообщите по всем отделениям.
Внезапно красное, пухлое лицо Джекоба Спраггинса
расплылось в улыбке. Он подошел к столу секретаря и
показал ему крохотное розовое пятнышко на своем
толстом указательном пальце.
338

— Укусил! — сказал он.— И как еще укусил-то,
даром что и трех недель нет, как зубки прорезались! Джеки
Мак-Леод, сынишка моей Селии. Этот мальчик к
двадцати одному году будет стоить сто миллионов — уж я
постараюсь их для него наскрести.
В дверях Джекоб приостановился и добавил:
— А цену на уксус, пожалуй, лучше повысить не на
два, а на три цента. Заготовьте письма, через час
приду и подпишу.
Летописец подлинного калифа Гаруна-Аль-Рашида
сообщает, что в конце своего царствования этот монарх
потерял вкус к благотворительности и велел отрубить
головы всем своим прежним любимцам и спутникам в
ночных прогулках. Счастливы мы, что в наш
просвещенный век смертные приговоры калифов принимают более
мягкую форму счета из лавки.

СИЛА ПРИВЫЧКИ
Привычка — склонность или
способность, приобретенная
частым повторением.
Нападкам критики подвергались все источники
вдохновения, кроме одного. К этому единственному источнику
мы и обращаемся в поисках высокопоучительной темы.
Когда мы обращались к классикам, зоилы с радостью
изобличали нас в плагиате. Когда мы пытались
изобразить действительность, они упрекали нас в подражании
Генри Джорджу, Джорджу Вашингтону, Вашингтону
Ирвингу и Ирвингу Бачеллеру. Мы писали о Востоке
и Западе, а они обвиняли нас в увлечении бандитизмом
и Генри Джеймсом. Мы писали кровью сердца, а они
бормотали что-то насчет больной печени. Мы брали текст
от Матфея или — гм! — из Второзакония, но
проповедники были против того, чтобы мы вдохновлялись
священным писанием. Так что, прижатые к стене, мы
обращаемся за темой к испытанному, проверенному,
поучительному, неопровержимому источнику — полному
толковому словарю.
Мисс Мэррием была кассиршей у Гинкла. Гинкл —
это один из больших ресторанов в деловом квартале, или,
как пишут в газетах, в «финансовом районе». Каждый
день с десяти до двух ресторан бывает полон; туда
сходятся проголодавшиеся клиенты — рассыльные,
стенографистки, маклеры, акционеры, прожектеры, изобретатели,
выправляющие патент, — и просто люди при деньгах.
360

Должность кассирши у Гинкла далеко не синекура.
Гинкл кормит завтраком — блинчиками, кофе с гренками
и яичницей — много народа; а ленчем (хорошее слово,
ничуть не хуже, чем «обед») — еще того больше. Можно
сказать, что к завтраку у Гинкла собирается целая армия,
а к ленчу — несметное войско.
Мисс Мэррием сидела на табурете за конторкой,
огороженной с трех сторон крепкой, высокой решеткой из
медной проволоки. Клиент просовывал в полукруглое
окошечко чек и деньги, и сердце его трепетало. Ибо мисс
Мэррием была прелестна и деловита. Она могла вычесть
сорок пять центов из двух долларов и отклонить
предложение руки и сердца, прежде чем вы... — Следующий!...
Упустили случай — не толкайтесь, пожалуйста! — Она
умела, не теряя головы и не торопясь, делать все разом:
получить с вас деньги, правильно отсчитать сдачу,
покорить ваше сердце, указать на вазочку с зубочистками и
оценить вас с точностью до одного цента гораздо
вернее, чем кассовый аппарат новейшей марки, и на все
это у нее уходило меньше времени, чем нужно на то,
чтобы поперчить яйцо из перечницы, какие подаются
у Гинкла.
Давно известна поэтическая строка про «страшный
свет, что озаряет трон». Клетку молоденькой кассирши
тоже озаряет страшное дело какой свет. За
вульгарность выражения отвечает автор цитаты, а не я.
Все посетители мужского пола, от
мальчишек-рассыльных до биржевых зайцев, были влюблены в мисс
Мэррием. Платя по счету, они ухаживали за ней, пуская
в ход все уловки, известные в ремесле Купидона. Сквозь
проволочную сетку сыпались улыбки, комплименты,
нежные клятвы, приглашения на обед, вздохи, томные
взгляды и веселые шуточки, которые бойко парировала
бойкая мисс Мэррием.
Нет позиции выгоднее, чем позиция молоденькой
кассирши. Она восседает на своем табурете, как королева
коммерции и комплиментов, принцесса прейскуранта,
графиня графинов и Диана долларов. Вы получаете от
нее улыбку и десять центов сдачи канадской монетой и
уходите не жалуясь. Вы пересчитываете каждое слово,
которое она бросила вам мимоходом, как скряга
пересчитывает свои сокровища, и, не считая, кладете в
карман сдачу с пяти долларов. Быть может, из-за медной
361

решетки мисс Мэррием кажется особенно неприступной
и очаровательной, — как бы там ни было, она ангел в
английской блузке, — непорочный, нарядный, наманикю-
ренный, обольстительный, ясноглазый и проворный —
Психея, Цирцея и Ате в одном лице, лишающая вас и
денежных знаков и душевного покоя.
Рассчитываясь с кассиршей, молодые люди,
преломляющие хлеб у Гинкла, никогда не упускали случая
перекинуться с ней словечком и сказать комплимент.
Многие из них шли дальше этого и выдавали ей векселя в
виде театральных билетов и шоколада. Солидные люди
прямо заговаривали о браке и флер-д'оранже, но весь
аромат этих цветов пропадал, как только они намекали
на квартиру в Гарлеме. Один маклер, прогоревший на
медных акциях, гораздо чаще делал предложение мисс
Мэррием, чем обедал.
В часы наплыва посетителей речь мисс Мэррием,
непрерывно получавшей деньги, звучала приблизительно
так:
— Доброе утро, мистер Хескинс, — да, сэр,
благодарю вас, я не крашусь, — вы себе слишком много
позволяете... Здравствуй, Джонни, десять, пятнадцать,
двадцать, теперь беги скорей, а то снимут буквы с шапки...
Извините, пожалуйста, сосчитайте еще раз. — Не стоит
благодарности... В оперетку? — Нет, спасибо, — в среду
я смотрела Картер в «Гедде Габлер», мы были с
мистером Симпсеном... Простите, я думала, это четверть
доллара... Двадцать пять и семьдесят пять будет доллар —
никак не отвыкнете от свинины с капустой? Я вижу,
Билли... Не забывайтесь, пожалуйста — сейчас получите
все, что вам следует... Ах, какие глупости! Мистер
Бассет, вы всегда шутите — нет? Ну что ж, может, я когда-
нибудь и выйду за вас замуж — три, четыре да
шестьдесят пять это будет пять... Будьте любезны оставить
ваши замечания при себе... Десять центов? Извините, на
чеке у вас семьдесят — а может быть, это единица вместо
семерки?.. Ах, сам нравится моя прическа, мистер Сон-
дерс? Некоторым больше нравится шиньон, но, говорят,
к тонким чертам больше идет «Клео де Мерод»... да
десять — пятьдесят... Проходите, приятель, не
задерживайтесь, тут вам не балаган на Кони-Айленд... Что? Конечно,
у Мэси, правда, хорошо сидит? Вовсе не холодно, легкие
ткани в этом сезоне самые модные, только их и носят.
362

Чт<? такое? — Вы уже третий раз ее подсовываете, да
будет вам, эта фальшивая монета моя старая знакомая...
Шестьдесят пять? Должно быть, получили прибавку,
мистер Вильсон?.. Я вас видела на Шестой авеню во вторник
вечером, мистер де Форест, — шикарная штучка? Ну еще
бы! Кто такая?.. Почему не годится? Потому, что это не
деньги. Что? Колумбийский доллар? Ну, у нас тут не
Южная Америка... Да, я больше люблю шоколад смесь...
В пятницу? — Очень жаль, по пятницам я беру уроки
джиу-джитсу — тогда в четверг... Спасибо, я это
шестнадцатый раз сегодня слышу — должно быть, я-таки
недурна... Бросьте, пожалуйста, за кого вы меня
принимаете? Неужели, мистер Вестбрук, вы в самом деле так
думаете? Вот фантазия!.. Восемьдесят и двадцать будет
доллар — благодарю вас, я не катаюсь на автомобилях
с мужчинами — ах, ваша тетя? — ну, это дело другое,
может быть... Пожалуйста, без дерзостей — ваш чек был
на пятнадцать центов — будьте любезны, отойдите в
сторону, не мешайте... Здравствуйте, Бен — придете в
четверг? — один знакомый хотел принести коробку
шоколада... сорок да шестьдесят будет доллар, да один —
будет два...
Как-то в середине дня головокружительная богиня
Фортуна, которую зовут еще Головокружение, сразила
богатого и эксцентричного старика-банкира в то время,
как он проходил мимо ресторана Гинкла к трамвайной
остановке. Богатый чудак-банкир, который ездит на
трамвае, — это... Не задерживайтесь, пожалуйста, вы тут не
один.
Самаритянин и фарисей, прохожий и полисмен,
подоспевшие первыми, подняли банкира Мак-Рэмси и внесли
его в ресторан Гинкла. Когда престарелый, но
несокрушимый банкир открыл глаза, ему представилось
прекрасное видение: склонившись над ним с нежной,
сострадательной улыбкой, оно омывало бульоном его лоб я
растирало ему руки чем-то замороженным из
холодильника. Мистер А^ак-Рэмси вздохнул, потерял при этом
пуговицу от жилета, с глубокой благодарностью
посмотрел на свою прекрасную спасительницу и пришел в
сознание.
Отсылаем к «Библиотеке романов» всех тех, кто
предвкушает любовное приключение! У банкира Мак-Рэмси
была почтенная старушка-жена, и к мисс Мэррием он пи-
363

тал чисто отеческие чувства. Он поговорил с ней около
получаса не без пользы, — правда, другого рода пользы,
чем та, которую он получал от деловых разговоров в
своем кабинете. На следующий день он привез к ней
миссис Мак-Рэмси. Старики были одиноки — их
единственная замужняя дочь жила в Бруклине.
Короче говоря, прекрасная кассирша покорила сердца
добродушных стариков. Они частенько заезжали к Гинклу
и приглашали мисс Мэррием к себе, в старомодный, но
роскошный особняк на одной из Семидесятых улиц.
Неотразимая прелесть мисс Мэррием, ее милая искренность
и сердечность взяли их приступом. Они сотни раз
повторяли, что мисс Мэррием очень напоминает ушедшую от
них дочь. Бруклинская матрона, урожденная Мак-Рэмси,
фигурой напоминала Будду, а лицом — идеал уличного
фотографа. Мисс Мэррием была сочетанием улыбок,
ямочек, розовых лепестков, атласа, жемчугов и плакатов,
рекламирующих средства для ращения волос. Но довольно
о родительском тщеславии.
Через месяц после того, как достойные супруги
познакомились с мисс Мэррием, она стояла перед Гинклом,
сообщая ему, что отказывается от места.
— Они хотят удочерить меня, — говорила она
безутешному ресторатору. — Они, конечно, чудаки, но такие
милые. А какой у них шикарный дом! Нет, мистер
Гинкл, даже и говорить не стоит — у меня теперь
другое меню: надену автомобильные очки и буду
раскатывать на машине, а не то выйду замуж за герцога. А все-
таки как-то жаль вылетать из старой клетки. Я столько
времени просидела за кассой, что мне даже как-то чудно
браться за что-нибудь другое. Ужасно буду скучать
без толкотни и шуток у кассы, когда все стоят в
очереди и платят за гречневые блинчики. Но не упускать
же такой случай. А старики страшно добрые. Вы мне
должны девять шестьдесят два с половиной за неделю.
Так и быть, мистер Гинкл, скиньте полцента, коли
жалко.
Сказано — сделано. Мисс Мэррием стала мисс Розой
Мак-Рэмси. Она с достоинством совершила этот переход.
Красота поверхностна, однако нервы лежат под кожей
очень близко к поверхности. Нервы... но не потрудитесь
ли вы перечесть еще раз цитату, с которой начинается
рассказ?
364

Супруги Мак-Рэмси не жалели средств на воспитание
приемной дочки. Их денежки загребали модистки,
портнихи, учителя танцев и прочих предметов. Мисс... гм...
Мак-Рэмси оказалась любящей, благодарной натурой и
добросовестно старалась забыть Гинкла. Надо отдать
честь гибкости американских девушек — ресторан Гинкла
довольно скоро изгладился из ее памяти и из ее речи.
Не все помнят прибытие графа Хайтсберн в Америку,
на одну из Семидесятых улиц. Это был среднего качества
граф, без больших долгов, и его приезд не вызвал
особого оживления. Но вы, конечно, помните
благотворительный базар, устроенный «Дочерьми милосердия» в
отеле «Уолдорф История». Вы сами были там и даже
написали своей Фанни записку на бумаге со штампом
отеля, чтобы показать ей... ах, вы не писали? Да, да, это
было, конечно, как раз в тот вечер, когда у вас захворал
ребенок.
На благотворительном базаре семейство Мак-Рэмси
играло выдающуюся роль. Мисс Мэррием... гм... Мак-
Рэмси блистала красотой. Граф Хайтсберн выказывал ей
усиленное внимание с тех самых пор как заехал в наши
края поглядеть на Америку. Предполагалось, что в этот
вечер их роман придет к благоприятной развязке. Граф,
пожалуй, ничем не хуже герцога. Даже лучше. Ранг у
него ниже, зато долгов меньше.
Нашу бывшую кассиршу посадили в киоск.
Предполагалось, что она будет продавать аристократам и
плутократам ничего не стоящие предметы по неслыханной цене.
Прибыль с базара должна была пойти на
рождественский обед для детей бедняков... Скажите, кстати, вы не
задумывались над тем, откуда они берут остальные
триста шестьдесят четыре обеда?
Мисс Мак-Рэмси, прелестная, взволнованная,
очаровательная, сияющая, порхала за прилавком. Бутафорская
медная сетка с маленьким полукруглым окошечком
отгораживала ее от публики.
Появился граф, изящный, самоуверенный, элегантный,
влюбленный — сильно влюбленный, — и подошел к
окошечку.
— Вы очаровательны, дог'огая, клянусь честью,
очаг'овательны, — сказал он обольстительным
голосом.
Мисс Мак-Рэмси стремительно обернулась.
36о>

— Бросьте эти ваши штучки, — быстро и
хладнокровно отпарировала она. — За кого вы меня принимаете?
Ваш чек, пожалуйста. О господи!
Распорядители, заметив, что у одного из киосков
происходит что-то необычное, сбежались туда. Граф Хайт-
сберн стоял рядом с киоском, пощипывая светлые
бакенбарды, вставшие дыбом от изумления.
— Мисс Мак-Рэмси упала в обморок, — объяснил
кто-то.

ПОПРОБОВАЛИ — УБЕДИЛИСЬ
Весна подмигнула редактору журнала «Минерва»
прозрачным стеклянным глазком и совратила его с пути. Он
только что позавтракал в своем излюбленном
ресторанчике, в гостинице на Бродвее, и возвращался к себе в
редакцию, но вот тут и увяз в путах проказницы весны.
Это значит, если сказать попросту, что он свернул
направо по Двадцать шестой улице, благополучно
перебрался через весенний поток экипажей на^Пятой авеню
и углубился в аллею распускающегося Мэдисон-
сквера.
В мягком воздухе и нежном убранстве маленького
парка чувствовалось нечто идиллическое; всюду
преобладал зеленый цвет, основной цвет первозданных времен —
дней сотворения человека и растительности. Тоненькая
травка, пробивающаяся между дорожками, отливала
медянкой, ядовитой зеленью, пронизанной дыханием
множества бездомных человеческих существ, которым земля
давала приют летом и осенью. Лопающиеся древесные
почки напоминали что-то смутно знакомое тем, кто
изучал ботанику по гарниру к рыбным блюдам
сорокапятицентового обеда. Небо над головой было того бледно-
аквамаринового оттенка, который салонные поэты
рифмуют со словами «тобой», «судьбой» и «родной». Среди
всей этой гаммы зелени был только один натуральный,
беспримесный зеленый цвет—свежая краска садовых
скамеек, нечто среднее между маринованным огурчиком
и прошлогодним дождевым плащом, который пленял
покупателей своей иссиня-черной блестящей поверхностью
и маркой «нелиняющий».
367

Однако на городской взгляд редактора Уэстбрука
пейзаж представлял собою истинный шедевр.
А теперь, принадлежите ли вы к категории
опрометчивых безумцев, или нерешительных ангельских натур,
вам придется последовать за мной и заглянуть на минутку
в редакторскую душу.
Душа редактора Уэстбрука пребывала в счастливом,
безмятежном покое. Апрельский выпуск «Минервы»
разошелся весь целиком до десятого числа — торговый агент
из Кеокука сообщил, что он мог бы сбыть еще пятьдесят
экземпляров, если бы они у него были. Издатели —
хозяева журнала — повысили ему (редактору) жалованье.
Он только что обзавелся превосходной, недавно
вывезенной из провинции кухаркой, до смерти боявшейся
полисменов. Утренние газеты полностью напечатали его речь,
произнесенную на банкете издателей. Вдобавок ко всему
в ушах его еще звучала задорная мелодия чудесной
песенки, которую его прелестная молодая жена спела ему
сегодня утром, перед тем как он ушел из дому. Она
последнее время страшно увлекалась пением и занималась
им очень прилежно, с раннего утра. Когда он поздравил
ее, сказав, что она сделала большие успехи, она
бросилась ему на шею и чуть не задушила его в объятиях от
радости, что он ее похвалил. Но, помимо всего прочего,
он ощущал также и благотворное действие
живительного лекарства опытной сиделки Весны, которое она дала
ему, тихонько проходя по палатам выздоравливающего
города.
Шествуя, не торопясь, между рядами скамеек (на
которых уже расположились бродяги и блюстительницы
буйной детворы), редактор Уэстбрук почувствовал вдруг,
как кто-то схватил его за рукав. Полагая, что к нему
пристал какой-нибудь попрошайка, он повернул к нему
холодное, ничего не обещающее лицо и увидел, что его
держит за рукав Доу — Шэклфорд Доу, грязный,
обтрепанный, в котором уже почти не осталось и следа от
человека из приличного общества.
Пока редактор приходит в себя от изумления,
позволим читателю бегло познакомиться с биографией Доу.
Доу был литератор, беллетрист и давнишний
знакомый Уэстбрука. Когда-то они были приятелями. Доу в то
время был человек обеспеченный, жил в приличной
квартире, по соседству с Уэстбруками. Обе супружеские четы
368

часто ходили вместе в театр, устраивали семейные обеды.
Миссис Доу и миссис Уэстбрук были закадычными
подругами.
Но вот однажды некий спрут протянул свои щупальца
и, разыгравшись, проглотил невзначай скромный капитал
Доу, после чего Доу пришлось перебраться в район
Грэмерси-парка, где за несколько центов в неделю можно
сидеть на собственном сундуке перед камином из
каррарского мрамора, любоваться на восьмисвечные канделябры
да смотреть, как мыши возятся на полу. Доу
рассчитывал жить при помощи своего пера. Время от времени
ему удавалось пристроить какой-нибудь рассказик.
Немало своих произведений он посылал Уэстбруку.
«Минерва» напечатала одно-два, все остальные вернули
автору. К каждой отвергнутой рукописи Уэстбрук прилагал
длинное, тщательно обдуманное письмо, подробно
излагая все причины, по которым он считал данное
произведение не пригодным к печати. У редактора Уэстбрука
было свое, совершенно твердое представление о том, из
каких составных элементов получается хорошая
художественная проза. Так же как и у Доу. Что касается
миссис Доу, ее больше интересовали составные элементы
скромных обеденных блюд, которые ей с трудом
приходилось сочинять. Как-то раз Доу угощал ее
пространными рассуждениями о достоинствах некоторых
французских писателей. За обедом миссис Доу положила ему на
тарелку такую скромную порцию, какую
проголодавшийся школьник проглотил бы, не поперхнувшись, одним
глотком. Доу выразил на этот счет свое мнение.
— Это паштет Мопассан,—сказала миссис Доу. — Я,
конечно, предпочла бы, пусть это даже и не настоящее
искусство, чтобы ты сочинил что-нибудь вроде романа
в сериях Мариона.Кроуфорда, по меньшей мере из пяти
блюд и с сонетом Эллы Уилер Уилкокс на сладкое. Ты
знаешь, мне ужасно есть хочется.
Так процветал Шэклфорд Доу, когда он столкнулся
в Мэдисон-сквере с редактором Уэстбруком и схватил его
за рукав. Это была их первая встреча за несколько
месяцев.
— Как, Шэк, это вы? — воскликнул Уэстбрук и тут
же запнулся, ибо восклицание, вырвавшееся у него, явно
подразумевало разительную перемену во внешности его
друга.
24 О. Генри. Избранно!, т. 2 369

— Присядъте-ка на минутку, — сказал Доу, дергая
его за обшлаг. — Это моя приемная. В вашу я не могу
явиться в таком виде. Да сядьте же, прошу вас, не
бойтесь уронить свой престиж. Эти общипанные пичуги на
скамейках примут вас за какого-нибудь роскошного
громилу. Им и в голову не придет, что вы всего-навсего
редактор.
— Покурим, Шэк? — предложил редактор Уэстбрук,
осторожно опускаясь на ядовито-зеленую скамью. Он
всегда сдавался не без изящества, если уж сдавался.
Доу схватил сигару, как зимородок пескаря или как
юная девица шоколадную конфетку.
— У меня, видите ли, только... — начал было
редактор.
— Да, знаю, можете не договаривать. У вас всего
только десять минут в вашем распоряжении. Как это вы
ухитрились обмануть бдительность моего клерка и
ворваться в мое святилище? Вон он идет, помахивая своей
дубинкой и готовясь обрушить ее на бедного пса, которой
не может прочесть надписи на дощечке «По траве ходить
воспрещается».
— Как ваша работа, пишете? — спросил редактор.
— Поглядите на меня, — сказал Доу. — Вот вам
ответ. Только не стройте, пожалуйста1, этакой искренно
соболезнующей, озабоченной мины и не спрашивайте
меня, почему я не поступлю торговым агентом в какую-
нибудь винодельческую фирму или не сделаюсь
извозчиком. Я решил вести борьбу до победного конца. Я знаю,
что я могу писать хорошие рассказы, и я заставлю вас,
голубчиков, признать это. Прежде чем я окончательно
расплююсь с вами, я отучу вас подписываться под
сожалениями и научу выписывать чеки.
Редактор Уэстбрук молча смотрел через стекла своего
пенсне кротким, скорбным, проникновенно-сочувствующе-
скептическим взором редактора, одолеваемого бездарным
автором.
— Вы прочли последний рассказ, что я послал вам,
«Пробуждение души»?—спросил Доу.
— Очень внимательно. Я долго колебался насчет
этого рассказа, Шэк, можете мне поверить. В нем есть
несомненные достоинства. Я все это написал вам и
собирался приложить к рукописи, когда мы будем посылать
ее вам обратно. Я очень сожалею...
370

— Хватит с меня сожалений, — яростно оборвал
Доу. — Мне от них ни тепло, ни холодно. Мне важно
знать чем они вызваны. Ну, выкладывайте, в чем дело,
начинайте с достоинств.
Редактор Уэстбрук подавил невольный вздох.
— Ваш рассказ, — невозмутимо начал он, — построен
на довольно оригинальном сюжете. Характеры удались
вам как нельзя лучше. Композиция тоже очень недурна,
за исключением нескольких слабых деталей, которые
легко можно заменить или исправить кой-какими
штрихами. Это был бы очень хороший рассказ, но...
— Значит, я могу писать английскую прозу? —
перебил Доу.
— Я всегда говорил вам, что у вас есть стиль, —
отвечал редактор.
— Так, значит, все дело в том...
— Все в том же самом, — подхватил Уэстбрук. — Вы
разрабатываете ваш сюжет и подводите к развязке, как
настоящий художник. А затем вдруг вы превращаетесь
в фотографа. Я не знаю, что это у вас — мания или
какая-то форма помешательства, но вы неизменно
впадаете в это всякий раз, что бы вы ни писали. Нет, я
даже беру обратно свое сравнение с фотографом.
Фотографии, несмотря на немыслимую перспективу, все же
удается кой-когда запечатлеть хоть какой-то проблеск
истины. Вы же всякий раз, как доводите до развязки,
портите все какой-то грязной, плоской, уничтожающей
мазней; я уже столько раз указывал вам на это. Если бы
вы, в ваших драматических сценах, держались на
соответственной литературной высоте и изображали бы их
в тех возвышенных тонах, которых требует настоящее
искусство, почтальону не приходилось бы вручать вам
так чаете толстые пакеты, возвращающиеся по адресу
отправителя.
— Экая ходульная чепуха! — насмешливо фыркнул
Доу. — Вы все еще никак не можете расстаться со всеми
этими дурацкими вывертами отжившей провинциальной
драмы. Ну ясно, когда черноусый герой похищает
златокудрую Бесси, мамаша выходит на авансцену, падает на
колени и, воздев руки к небу, восклицает: «Да будет
всевышний свидетелем, что я не успокоюсь до тех пор,
пока бессердечный злодей, похитивший мое дитя, не
испытает на себе всей силы материнского отмщения!»
24* 371

Редактор Уэстбрук невозмутимо улыбнулся
спокойной, снисходительной улыбкой.
— Я думаю, что в жизни, — сказал он, — женщина,
мать выразилась бы вот именно так или примерно в этом
роде.
— Да ни в каком случае, ни в одной настоящей
человеческой трагедии, — только на подмостках. Я вам
скажу, как она реагировала бы в жизни. Вот что она
сказала бы: «Как! Бесси увел какой-то неизвестный человек!
Боже мой, что за несчастье! Одно за другим! Дайте мне
скорей шляпу, мне надо немедленно ехать в полицию.
И почему никто не смотрел за ней, хотела бы я знать'^
Ради бога не мешайтесь, уйдите с дороги, или я никогда
не соберусь. Да не эту шляпу, коричневую с бархатной
лентой. Бесси, наверно, с ума сошла! Она всегда так
стеснялась чужих! Я не слишком напудрилась? Ах, боже
мой! Я прямо сама не своя!»
— Вот как она реагировала бы, — продолжал Доу. —
Люди в жизни, в минуту душевных потрясений, не
впадают в героику и мелодекламацию. Они просто
неспособны на это. Если они вообще в состоянии говорить в
такие минуты, они говорят самым обыкновенным,
будничным языком, разве что немножко бессвязней, потому что
у них путаются мысли и слова.
— Шэк, — внушительно произнес редактор
Уэстбрук, — случалось ли вам когда-нибудь вытащить из-под
трамвая безжизненное, изуродованное тело ребенка, взять
его на руки, принести и положить на колени обезумевшей
от горя матери? Случалось ли вам слышать при этом
слова отчаянья и скорби, которые в эту минуту сами
собой срывались с ее губ?
— Нет, не случалось, — отвечал Доу. — А вам
случалось?
— Да нет, — слегка поморщившись, промолвил
редактор Уэстбрук. — Но я прекрасно представляю себе,
что она сказала бы.
— И я тоже, — буркнул Доу.
И тут для редактора Уэстбрука настал самый
подходящий момент выступить в качестве оракула и
заставить умолкнуть несговорчивого автора. Мыслимо ли
позволить неудавшемуся прозаику вкладывать в уста
героев и героинь журнала «Минерва» слова, не
совместимые с теориями главного редактора?
372

— Дорогой мой Шэк, — сказал он, — если я хоть что-
нибудь смыслю в жизни, я знаю, что всякое
неожиданное, глубокое, трагическое душевное потрясение
вызывает у человека соответственное, сообразное и
подобающее его переживанию выражение чувств. В какой мере
это неизбежное соотношение выражения и чувства
является врожденным, в какой мере оно обусловливается
влиянием искусства, это трудно сказать. Величественное,
гневное рычанье львицы, у которой отнимают детенышей,
настолько же выше по своей драматической силе ее
обычного воя и мурлыканья, насколько вдохновенная,
царственная речь Лира выше его старческих причитаний.
Но наряду с этим всем людям, мужчинам и женщинам,
присуще какое-то, я бы сказал, подсознательное, дра(ма-
тическое чувство, которое пробуждается в них под
действием более или менее глубокого и сильного
переживания; это чувство, инстинктивно усвоенное ими из
литературы или из сценического искусства, побуждает их
выражать свои переживания подобающим образом,
словами, соответствующими силе и глубине чувства.
— Но откуда же, во имя всех небесных туманностей,
черпает свой язык литература и сцена? — вскричал Доу.
— Из жизни, — победоносно изрек редактор.
Автор сорвался с места, красноречиво размахивая
руками, но явно не находя слов для того, чтобы
подобающим образом выразить свое негодование.
На соседней скамье какой-то оборванный малый,
приоткрыв осоловелые красные глаза, обнаружил, что
его угнетенный собрат нуждается в моральной
поддержке.
— Двинь его хорошенько, Джек, — прохрипел он. —
Этакий шаромыжник, пришел в сквер и бузит. Не дает
порядочным людям спокойно посидеть и подумать.
Редактор Уэстбрук с подчеркнутой невозмутимостью
посмотрел на часы.
— Но объясните мне, — в яростном отчаянии
накинулся на него Доу, — в чем, собственно, заключаются
недостатки «Пробуждения души», которые не позволяют
вам напечатать мой рассказ.
— Когда Габриэль Мэррей подходит к телефону, —
начал Уэстбрук, — и ему сообщают, что его невеста
погибла от руки бандита, он говорит, я точно не помню
слов, но...
373

— Я помню, — перебил Доу. — Он говорит:
«Проклятая Центральная, вечно разъединяет. (И потом своему
другу.) Скажите, Томми, пуля тридцать второго калибра,
это что, большая дыра? Надо же, везет как утопленнику!
Дайте мне чего-нибудь хлебнуть, Томми, посмотрите в
буфете, да нет, чистого, не разбавляйте».
— И дальше, — продолжал редактор, уклоняясь от
объяснений, — когда Беренис получает письмо от мужа и
узнает, что он бросил ее и уехал с маникюршей, она, я
сейчас припомню...
— Она восклицает, — с готовностью подсказал
автор: — «Нет, вы только подумайте!»
— Бессмысленные, абсолютно неподходящие слова, —
отозвался Уэстбрук. — Они уничтожают все, рассказ
превращается в какой-то жалкий, смехотворный анекдот.
И хуже всего то, что эти слова являются искажением
действительности. Ни один человек, внезапно настигнутый
бедствием, не способен выражаться таким будничным,
обиходным языком.
— Вранье! — рявкнул Доу, упрямо сжимая свои
небритые челюсти. — А я говорю — ни один мужчина, ни
одна женщина в минуту душевного потрясения не
способны ни на какие высокопарные разглагольствования.
Они разговаривают как всегда, только немножко
бессвязней.
Редактор поднялся со скамьи с снисходительным
видом человека, располагающего негласными
сведениями.
— Скажите, Уэстбрук, — спросил Доу, удерживая его
за обшлаг, — а вы приняли бы «Пробуждение души»,
если бы вы считали, что поступки и слова моих
персонажей в тех ситуациях рассказа, о которых мы говорили,
не расходятся с действительностью?
— Весьма вероятно, что принял бы, если бы я
действительно так считал, — ответил редактор. — Но я уже
вам сказал, что я думаю иначе.
— А если бы я мог доказать вам, что я прав?
— Мне очень жаль, Шэк, но боюсь, что у меня
больше нет времени продолжать этот спор.
— А я и не собираюсь спорить, — отвечал Доу. —
Я хочу доказать вам самой жизнью, что я рассуждаю
правильно.
374

. — Как же вы можете это сделать? — удивленно
спросил Уэстбрук.
— А вот послушайте, — серьезно заговорил автор. —
Я придумал способ. Мне важно, чтобы моя теория прозы,
правдиво отображающей жизнь, была признана
журналами. Я борюсь за это три года и за это время прожил
все до последнего доллара, задолжал за два месяца за
квартиру.
— А я, выбирая материал для «Минервы»,
руководился теорией, совершенно противоположной вашей, —
сказал редактор. — И за это время тираж нашего
журнала с девяноста тысяч поднялся...
— До четырехсот тысяч, — перебил Доу, — а его
можно было бы поднять до миллиона.
— Вы, кажется, собирались привести какие-то
доказательства в пользу вашей излюбленной теории?
— И приведу. Если вы пожертвуете мне полчаса
вашего драгоцен/юго времени, я докажу вам, что я прав.
Я докажу это с помощью Луизы.
— Вашей жены! Каким же образом? — воскликнул
Уэстбрук.
— Ну, не совсем с ее помощью, а, вернее сказать, на
опыте с ней. Вы знаете, какая любящая жена Луиза и
как она привязана ко мне. Она считает, что вся наша
ходкая литературная продукция — это грубая подделка, и
только я один умею писать по-настоящему. А с тех пор
как я хожу в непризнанных гениях, она стала мне еще
более преданным и верным другом.
— Да, поистине ваша жена изумительная,
несравненная подруга жизни, — подтвердил редактор. — Я помню,
она когда-то очень дружила с миссис Уэстбрук, они
прямо-таки не расставались друг с другом. Нам с вами
очень повезло, Шэк, что у нас такие жены. Вы должны
непременно прийти к нам как-нибудь на днях с миссис
Доу; поболтаем, посидим вечерок, соорудим
какой-нибудь ужин, как, помните, мы, бывало, устраивали в
прежнее время.
— Хорошо, когда-нибудь, — сказал Доу, — когда я
обзаведусь новой сорочкой. А пока что вот какой у меня
план. Когда я сегодня собрался уходить после
завтрака — если только можно назвать завтраком чай и
овсянку, — Луиза сказала мне, что она пойдет к своей
тетке на Восемьдесят девятую улицу и вернется домой в
376

три часа. Луиза всегда приходит минута в минуту.
Сейчас...
Доу покосился на карман редакторской жилетки.
— Без двадцати семи три, — сказал Уэстбрук,
взглянув на часы.
— Только-только успеть... Мы сейчас же идем с вами
ко мне. Я пишу записку и оставляю ее на столе, на
самом виду, так что Луиза сразу увидит ее, как только
войдет. А мы с вами спрячемся в столовой, за
портьерами. В этой запиоке будет написано, что я расстаюсь с ней
навсегда, что я нашел родственную душу, которая
понимает высокие порывы моей артистической натуры, на
что она, Луиза, никогда не была способна. И вот, когда
она прочтет это, мы посмотрим, как она будет себя вести
и что она скажет.
— Ни за что! — воскликнул редактор, энергично
тряся головой. — Это же немыслимая жестокость.
Шутить чувствами миссис Доу, — нет, я ни за что на это не
соглашусь.
— Успокойтесь, — сказал автор. — Мне кажется, что
ее интересы дороги мне во всяком случае не меньше,
чем вам. И я в данном случае забочусь столько же о ней,
сколько о себе. Так или иначе, я должен добиться, чтобы
мои рассказы печатались. А с Луизой от этого ничего не
случится. Она женщина здоровая, трезвая. Сердце у нее
работает исправно, как девяностовосьмицентовые часы.
И потом, сколько это продлится — минуту... я тут же
выйду и объясню ей все. Вы должны согласиться, Уэст-
брук. Вы не вправе лишать меня этого шанса.
В конце концов редактор Уэстбрук, хоть и неохотно и,
так сказать, наполовину, дал свое согласие. И эту
половину следует отнести за счет вивисектора, который
безусловно скрывается в каждом из нас. Пусть тот, кто
никогда не брал в руки скальпеля, осмелится подать голос.
Все горе в том, что у нас не всегда бывают под рукой
кролики и морские свинки.
Оба искусствоиспытателя вышли из сквера и взяли
курс на восток, потом повернули на юг и через некоторое
время очутились в районе Грэмерси. Маленький парк за
высокой чугунной оградой красовался в новом зеленом
весеннем наряде, любуясь своим отражением в
зеркальной глади бассейна. По ту сторону ограды
выстроившиеся прямоугольником потрескавшиеся дома — покину-
276

тый приют отошедших в вечность владельцев — жались
друг к другу, словно шушукающиеся призраки,
вспоминая давние дела исчезнувшей знати. Sic transit gloria
urbis К
Пройдя примерно два квартала к северу от парка,
Доу с редактором опять взяли курс на восток и вскоре
очутились перед высоким узким домом с безвкусно
разукрашенным фасадом. Они взобрались на пятый этаж, и
Доу, едва переводя дух, достал ключ и открыл одну из
дверей, выходивших на площадку. Когда они вошли
в квартиру, редактор Уэстбрук с чувством
невольной жалости окинул взглядом убогую и скудную
обстановку.
— Берите стул, если найдете, — сказал Доу, — а я
пока поищу перо и чернила. Э, что это такое? Записка от
Луизы, повидимому она оставила мне, когда уходила.
Он взял конверт со стола, стоявшего посреди комнаты,
и, вскрыв его, стал читать письмо. Он начал читать вслух
и так и читал до конца. И вот что услышал редактор
Уэстбрук:
«Дорогой Шэклфорд!
Когда ты получишь это письмо, я буду уже за сотню
миль от тебя и все еще буду ехать. Я поступила в хор
Западной оперной труппы, и сегодня в двенадцать часов
мы отправляемся в турне. Я не хочу умирать с голоду и
поэтому решила сама зарабатывать себе на жизнь. Я не
вернусь к тебе больше. Мы едем вместе с миссис
Уэстбрук.
Она говорит, что ей надоело жить с агрегатом из
фонографа, льдины и словаря и что она также не вернется.
Мы с ней два месяца практиковались потихоньку в пенье
и танцах. Я надеюсь, что ты добьешься успеха и все
будет хорошо.
Прощай. Луиза».
Доу уронил письмо и, закрыв лицо дрожащими
руками, воскликнул потрясенным, прерывающимся
голосом:
1 Так проходит слава городов (лат.),
377

— Господи боже, за что ты заставил меня испить
чашу сию? Уж если она оказалась вероломной, тогда
пусть самые прекрасные из всех твоих небесных даров —
вера, любовь — станут пустой прибауткой в устах
предателей и злодеев!
Пенсне редактора Уэстбрука свалилось на пол.
Растерянно теребя пуговицу пиджака, он бормотал
посиневшими губами:
— Послушайте, Шэк, ведь это черт знает что за
письмо! Ведь этак можно человека с ног сбить. Да ведь
это же черт знает что такое! А? Шэк?.

«КОМУ НТО НУЖНО»
Ночь опустилась на большой, красивый город, что
зовется Багдад-над-Подземкой, и на крыльях ночи
слетели на него колдовские чары, которые не составляют
монополии одной только Аравии. Улицы, базары и
обнесенные стенами дома этого западного аванпоста
романтики населял — хотя ив другом обличий — не менее
занятный люд, чем тот, что весьма •занимал когда-то
нашего старинного приятеля Г. А. Рашида. Одежды носили
уже не те, какие видел покойный Г. А. на улицах
Багдада, а ровно на одиннадцать столетий ближе к последнему
крику моды, но люди-то под одеждой почти не
изменились. Поглядите вокруг оком веры, и на каждом углу вам
может встретиться и Маленький Горбун, и
Синдбад-Мореход, и Мешковат Портной, и Прекрасный Персианин,
и Одноглазые Дервиши, и Али-Баба с Сорока
Разбойниками, не говоря уже о Цырюлькике и его Шести
Братьях, — словом, вся как есть старая арапская
шайка.
Но вернемся к нашим бараньим котлетам.
Старый Том Кроули был калиф. Он владел сорока
двумя миллионами долларов в самых солидных,
привилегированных акциях. В наши дни, чтобы называться
калифом, нужно иметь деньги. Калифствовать по-старинке,
как мистер Рашид, теперь небезопасно. Попробуйте-ка
пристать к какому-нибудь обывателю на базаре, или в
турецкой бане, или просто в переулке и начать
дознаваться о состоянии его личных дел! И охнуть не
успеете, как уже будете стоять перед полицейским
судом.
379

Старому Тому осточертели театры, клубы, обеды,
приятели, музыка, деньги и вообще все на свете. Так и
создаются калифы: вы должны почувствовать
отвращение ко всему, что можно купить за деньги, выйти на
улицу и постараться пожелать чего-нибудь такого, что
не продается и не покупается.
«Пойду-ка я прогуляюсь один по городу, — подумал
старина Том. — Погляжу, не удастся ли откопать что-
нибудь новенькое. Стоп! Я, кажется, читал, что в
стародавние времена какой-то король, или великан Кардифф,
или еще кто-то в этом роде имел привычку расхаживать
по улицам, нацепив фальшивую бороду, и заговаривать
на восточный манер с людьми, которым он не был
представлен. Тоже неплохая идея. Знакомые-то все надоели
до смерти, хандра от них заела. Старый Кардифф,
помнится, норовил выбирать тех, кто попал в беду. Как
нарвется на таких, сейчас даст им золота — цехины, что
ли, — и заставит пожениться или сунет на тепленькое
местечко в каком-нибудь департаменте. Вот бы и мне
надо что-нибудь такое отмочить. Мои деньги ничуть не
хуже, чем его, хотя журналы и допытываются из месяца
в месяц, как да откуда я их добываю. Да, надо будет
сегодня же вечером провести эту кардиффскую
операцию. Посмотрим, что получится».
Одевшись попроще, старый Том Кроули покинул свой
дворец на Мэдисон-авеню и взял курс на запад, а потом
свернул к югу. В ту минуту, когда его нога ступила на
тротуар, Судьба, которая держит в руках все нити и
управляет #з своей главной конторы жизнью очарованных
городов, потянула за какой-то кончик, и в двадцати
кварталах от старого Тома некий молодой человек глянул на
стенные часы и надел пиджак.
Джеймс Тэрнер работал в одном из тех маленьких
предприятий на Шестой авеню, где колокольчик
поднимает отчаянный трезвон, когда вы отворяете дверь, и где
чистят шляпы «в присутствии заказчика»... двое суток.
Джеймс целый день стоял у электрической машины,
которая кружила головные уборы быстрей, чем лучшее
шампанское кружит головы. Снисходя к проявленному
вами неуместному любопытству в отношении наружности
незнакомого вам человека, мы позволим себе описать его
в общих чертах: вес — сто восемнадцать фунтов; цвет
лица и волос — светлый; рост — пять футов шесть
380

дюймов; возраст — около двадцати трех лет; одет в
десятидолларовый костюм из зеленовато-голубой саржи;
содержимое карманов — два ключа и шестьдесят три цента
мелкой монетой.
Воздержитесь от поспешных выводов, если описание
это смахивает на полицейский протокол, — Джеймс
Тэрнер жив и не пропал без вести.
Allons!
Джеймс Тэрнер целый день работал стоя. У него были
чрезвычайно чувствительные ноги — болезненно
чувствительные ко всякому давлению на них извне.
День-деньской они ныли и горели, причиняя ему великие
страдания и неудобства. Но работа приносила Джеймсу
двенадцать долларов в неделю, которые были ему
необходимы, чтобы держаться на ногах, даже если ноги
отказывались его держать.
У Джеймса Тэрнера было свое представление
о счастье — совершенно так же, как у вас или у меня.
По-вашему, нет ничего лучше, как носиться по свету на
яхте или в автомобиле и швыряться дукатами в разные
заморские диковинки. А я люблю посидеть в сумерках
с трубочкой и поглядеть, как засыпают прерии и всякая
нечисть отправляется помаленьку на покой.
Для Джеймса Тэрнера высшее блаженство
заключалось в другом, и он был в этом совершенно самобытен.
По окончании работы он шел домой — в меблированные
комнаты с табльдотом. Поужинав скромным
бифштексом, обугленным картофелем, печеным яблоком и
цикорным кофе, он поднимался в свою угловую комнату на
пятом этаже окнами во двор. Там, стащив с ног
башмаки и носки, Джеймс Тэрнер растягивался на кровати,
прижимал свои горящие ступни к ее холодным железным
прутьям и уходил с головой в морские небылицы Кларка
Рэссела. В блаженном прикосновении прохладного
металла к многострадальным ступням Джеймс Тэрнер
находил свою ежевечернюю отраду. Любимые морские
истории, фантастические приключения отважных
мореходов, никогда не приедались ему. Они были его
единственной духовной страстью. Ни один миллионер никогда
не чувствовал себя таким счастливым, как Джеймс
Тэрнер, расположившийся отдохнуть.
Выйдя из мастерской, Джеймс Тэрнер не пошел на
этот раз прямо домой, а уклонился в сторону на три
381

квартала, чтобы порыться в старых книгах, которыми
торгуют на тротуарах с лотков. Ему не раз удавалось
раздобыть там за полцены какой-нибудь роман Кларка
Рэссела в бумажной обложке.
Когда он стоял, склонившись с ученым видом над
пестрой грудой макулатуры, старый Том Кроули, калиф,
как раз проходил мимо. Его зоркий взгляд, обогащенный
двадцатилетним опытом производства стирального мыла
(экономьте на обертке!), сразу распознал в этом бедном,
но взыскательном ученом достойный объект для своего
калифского эксперимента. Спустившись по двум плоским
каменным ступеням тротуара, он, не мешкая, обратился
к намеченной им жертве своих будущих благодеяний.
Начал он, как водится, с приветствия — просто чтобы
нащупать почву.
Джеймс Тэрнер, зажав в одной руке «Sartor Resar-
tus» *, а в другой «Безумный брак», холодно поглядел на
незнакомца.
— Проваливай, — сказал он. — Я не покупаю
пиджачных вешалок и земельных участков в городе Хэнкипу,
штат Нью-Джерси. Беги, старичок, поиграй со своим
плюшевым медведем.
— Молодой человек, — сказал калиф, пропустив мимо
ушей дерзкий ответ чистильщика шляп. — Я замечаю в
вас склонность к кабинетным занятиям. Ученость —
превосходная штука. Мне самому не пришлось ее
набраться, — я родом с Запада, там у нас одни голые факты, —
но в других я образованность ценю. И хоть не очень-то я
разбираюсь в поэзии и разных там иносказаниях, на
которые вы тут нацелились, но мне нравится, когда кто-то
думает, что он в состоянии понять, что все это значит.
Короче, я хочу сделать вам предложение. Я стою сейчас
около сорока миллионов долларов и с каждым днем
становлюсь богаче. Я сколотил эту кучу денег на
Серебристом Мыле Тетушки Пэтти. Это мое собственное
изобретение. Три года пробовал так и этак, а потом взял как
раз хорошую пропорцию хлористого натрия, каустика и
поташа, сварил и получил то, что надо-. На этом мыле я
набрал миллионов девять, а остальное добрал на
видах на урожай. Вы, я вижу, тяготеете к литературе и
1 «Портной в заплатах» (лат.) —- философское сочинение
Карле йл я.
382

наукам. Так вот слушайте, что я надумал. Я оплачу ваше
обучение в каком-нибудь самом первоклассном колледже.
Потом вы поедете шататься по Европе и картинным
галереям, и это я тоже оплачу. После чего я дам вам в руки
какое-нибудь доходное дело. Не обязательно варить
мыло, если вам это не по душе. Ваш костюм и эти
махры, заменяющие галстук, говорят о том, что вы
порядком нуждаетесь и не в ваших возможностях отклонить
такое предложение. Итак, когда мы начнем?
Чистильщик шляп посмотрел на старого Тома, и тот
увидел взгляд Большого Города: холодное и
обоснованное подозрение читалось в этом взгляде, вызов,
самозащита, любопытство, приговор (еще не окончательный, но
суровый), цинизм, издевка и — как ни странно — детская
тоска по теплому участию, которую нужно скрывать,
когда живешь среди «чужих банд». Ибо в Новом
Багдаде, чтобы спасти свою шкуру, нужно остерегаться
каждого, кто находится на соседней скамейке, рядом за
стойкой, в комнате за стеной, в доме напротив, на
ближайшем перекрестке или вон в том кэбе, — словом, всех,
кто сидит, пьет, спит, живет, гуляет или проезжает
мимо.
— Послушайте, приятель, — сказал Джеймс Тэрнер,—
вы по какой части работаете, что-то я не пойму? Шнурки
для ботинок? Мне не нужен этот товар. Ну-ка берите
ноги в руки да катитесь отсюда, пока целы. Если вам
надо сбыть партию автоматических ручек или очки в
золотой оправе, которые вы подобрали на улице, или,
может, пачку сертификатов — так не на того напали. Разве
я, по-вашему, похож на человека, который сбежал из
сумасшедшего дома по воображаемой пожарной лестнице?
С чего это вас так разобрало?
— Сын мой, — произнес калиф на самых гарунальра-
шидских нотах, — у меня, как я уже сказал, сорок
миллионов долларов. Мне не интересно тащить их с собой
в могилу. Мне хочется сделать какое-нибудь доброе
дело. Я видел, как вы рылись в этих литературных
писаниях, и решил вас поддержать. Я пожертвовал
миссионерским обществам два миллиона долларов, а что я
от этого имею? Расписку секретаря. Вы, молодой
человек, как раз то, что мне надо. Я хочу заняться
вами и поглядеть, что можно из вас сделать с помощью
денег.
383

Кларк Рэссел в тот вечер что-то не попадался, и ноги
Джеймса Тэрнера горели, как в огне, а от этого, прямо
скажем, не подобреешь. Джеймс Тэрнер был простым
чистильщиком шляп, но независимостью характера мог
поспорить с любым калифом.
— Ну ты, старый пройдоха, — сказал он в сердцах,—
топай отсюда! Я не знаю, чего ты добиваешься —
разменять свою фальшивую кредитку в сорок миллионов?
Так я не ношу с собой таких денег. А вот короткий
левый в правую скулу у меня всегда при себе, и ты его
заработаешь в два счета, если не разведешь пары.
— Ах ты, нахальный, паршивый уличный щенок! —
сказал калиф.
Джеймс Тэрнер отвесил свой короткий левый.
Старина Том ухватил его за шиворот и трижды лягнул в
зад; чистильщик шляп извернулся и вошел в клинч; два
лотка опрокинулись, и книги разлетелись по мостовой.
Появился фараон и поволок обоих в участок.
— Драка и бесчинство, — доложил он сержанту
полиции.
— На поруки — залог триста долларов, — мгновенно
изрек сержант в утвердительно-вопросительной форме.
— Шестьдесят три цента, — сердито фыркнул Джеймс
Тэрнер.
Калиф порылся в карманах и наскреб доллара на
четыре бумажек и мелочи.
— Я стою, — сказал он, — сорок миллионов
долларов, но...
— Запри их обоих, — распорядился сержант.
В камере Джеймс Тэрнер прилег на койку и
задумался.
«Может, у него и вправду столько денег, а может, и
врет. Да все одно — есть ли они у него, нет ли, — чего он
сует свой нос в чужие дела? Когда человек знает, что
ему нужно, и умеет своего добиться, так чем,
спрашивается, это хуже сорока миллионов?»
Тут Джеймса Тэрнера осенила счастливая мысль, и
лицо его просветлело.
Он разулся, пододвинул койку поближе к двери,
растянулся со всем комфортом и прижал ноющие ступни к
холодным железным прутьям решетки. Что-то твердое
впилось ему в лопатку, причиняя неудобство. Он сунул
руку под одеяло и вытащил оттуда роман Кларка Рэс-
384

села «Возлюбленная моряка» в бумажной обложке.
Джеймс Тэрнер удовлетворенно вздохнул.
К решетке подошел сторож и сказал:
— Слышь, парнишка, а ведь старый-то осел, которого
забрали вместе с тобой за потасовку, и впрямь,
оказывается, миллионер. Он позвонил своим друзьям и сидит
сейчас в канцелярии с целой пачкой кредиток, толщиной
в подушку спального вагона. Ждет тебя — хочет взять
на поруки.
— Скажите ему, что меня нет дома, — отвечал
Джеймс Тэрнер.
25 О. Генри. Избранное, т. 2

Из сборника
«КОЛОВРАЩЕНИЕ»
1910
ДВЕРЬ И МИР
У авторов, желающих привлечь внимание публики,
существует излюбленный прием: сначала читателя
уверяют, что все в рассказе — истинная правда, а затем
прибавляют, что истина неправдоподобнее всякой выдумки.
Я не знаю, истинна ли история, которую мне хочется вам
рассказать, хотя суперкарго-испанец с фруктового
парохода «Эль Карреро» клялся мощами святой
Гваделупы, что все факты были сообщены ему вице-консулом
Соединенных Штатов в Ла-Пасе — человеком, которому
вряд ли могла быть известна и половина их.
А теперь я не без удовольствия опровергну
вышеприведенную поговорку, клятвенно заверив вас, что совсем
недавно мне довелось прочесть в заведомо выдуманном
рассказе следующую фразу: «Да будет так», — сказал
полисмен». Истина еще не породила ничего, столь
невероятного.
Когда X. Фергюсон Хеджес, миллионер,
предприниматель, биржевик и нью-йоркский бездельник, решал
веселиться и весть об этом разносилась «по линии»,
вышибалы подбирали дубинки потяжелее, официанты ставили
на его любимые столики небьющийся фарфор, кэбмены
скоплялись перед ночными кафе, а предусмотрительные
кассиры злачных мест, завсегдатаем которых он был,
немедленно заносили на его счет несколько бутылок в
качестве предисловия и введения.
В городе, где буфетчик, отпускающий вам
«бесплатную закуску», ездит на работу в собственном автомобиле,
336

обладатель одного миллиона не числится среди
финансовых воротил. Но Хеджес тратил свои деньги так щедро,
с таким размахом и блеском, как будто он был клерком,
проматывающим недельное жалование. В конце концов,
какое дело трактирщику до ваших капиталов? Его
интересует ваш счет в баре, а не в банке.
В тот вечер, с которого начинается констатация
фактов, Хеджес развлекался в теплой компании пяти-шести
друзей и знакомых, собравшихся в его кильватере.
Самыми молодыми в этой компании были маклер
Ральф Мэррием и его друг Уэйд.
Зафрахтовали два кэба дальнего плавания; на
площади Колумба легли в дрейф и долго поносили великого
мореплавателя, непатриотично упрекая его за то, что он
открывал континенты, а не пивные. К полуночи
ошвартовались где-то в трущобах, в задней комнате дешевого
кафе.
Пьяный Хеджес вел себя надменно, грубо и
придирчиво. Плотный и крепкий, седой, но еще полный сил, он
готов был дебоширить хоть до утра. Поспорили — по
пустякам, — обменялись пятипалыми словами, словами,
заменяющими перчатку перед поединком. Мэррием
играл роль Готспура К
Хеджес вскочил, схватил стул, размахнулся и яростно
швырнул его в голову Мэрриема. Мэррием увернулся,
выхватил маленький револьвер и выстрелил Хеджесу в
грудь. Главный кутила пошатнулся, упал и бесформенной
кучей застыл на полу.
Уэйду часто приходилось иметь дело с нью-йоркским
транспортом, поэтому он умел действовать быстро. Он
вытолкнул Мэрриема в боковую дверь,* завел его за угол,
протащил бегом через квартал и нанял кэб. Они ехали
минут пять, потом сошли на темном углу и расплатились.
Напротив лихорадочным гостеприимством блестели огни
кабачка.
— Иди туда, в заднюю комнату, — сказал Уэйд, —
и жди. Я схожу узнать, как дела, и вернусь. До моего
возвращения можешь выпить, но не больше двух
стаканов.
Без десяти час Уэйд вернулся.
1 Прозвище сэра Генриха Перси, забияки и задиры, в драме
Шекспира «Генрих IV».
25* 387

— Крепись, старина, — сказал он. — Как раз, когда я
подошел, подъехала карета скорой помощи. Доктор
говорит— умер. Пожалуй, выпей еще стакан. Предоставь
все дело мне. Тебе надо исчезнуть. По-моему, стул
юридически не считается оружием, опасным для жизни.
Придется навострить лыжи, другого выхода нет.
Мэррием раздраженно пожаловался на холод и
заказал еще стакан.
— Ты замечал, как у него на руках жилы
вздуваются? Не выношу... Не...
— Выпей еще, и пошли, — сказал Уэйд. — Можешь
рассчитывать на меня.
Уэйд сдержал свое слово: уже в одиннадцать чаооз
следующего утра Мэррием с новым чемоданом, набитым
новым бельем и щетками для волос, не привлекая
ничьего внимания, прошел по одной из пристаней
Восточной реки и поднялся на борт пятисоттонного
фруктового пароходика, который только что доставил первый
в сезоне груз апельсинов из порта Лимон и теперь
возвращался обратно. В кармане у Мэрриема лежали
его сбережения — две тысячи восемьсот долларов
крупными банкнотами, а в ушах звучало наставление
Уэйда — оставить как можно больше воды между
собой и Нью-Йорком. Больше ни на что времени не
хватило.
Из порта Лимон Мэррием, направляясь вдоль
побережья к югу сначала на шхуне, затем на шлюпе,
добрался до Колона. Оттуда он переправился через
перешеек в Панаму, где устроился пассажиром на
грузовое судно, шедшее курсом в Кальяо с остановками во
всех портах, какие могли привлечь внимание
шкипера.
Мэррием решил высадиться в Ла-Пасе, в Ла-Пасе
Прекрасном, маленьком городке без порта,
полузадушенном буйной зеленой лентой, окаймляющей подножье
уходящей в облака горы. Там пароходик застопорил
машины, и капитан в шлюпке отправился на берег
пощупать пульс кокосового рынка. Захватив чемодан, Мэррием
поехал с ним и остался в Ла-Пасе.
Колб, вице-консул, гражданин Соединенных Штатов
греко-армянского происхождения, родившийся в Гессен-
Дармштадте и вскормленный в избирательных участках
Цинциннати, считал всех американцев своими кровными
388

братьями и личными банкирами. Он вцепился в Мэррие-
ма, перезнакомил его со всеми обутыми обитателями Ла-
Паса, занял десять долларов и вернулся в свой гамак.
На опушке банановой рощи расположилась
деревянная гостиница с видом на море, приспособленная к
вкусам тех нехмногих иностранцев, которые ушли из мира
в этот перуанский городишко. Под выкрики Колба
«Познакомьтесь с...» Мэррием покорно обменялся
рукопожатиями с доктором-немцем, торговцем-французом, двумя
торговцами-итальянцами и тремя или четырьмя янки,
которых здесь называли «каучуковыми» людьми,
«золотыми», «кокосовыми» — только не людьми из плоти
и крови.
После обеда Мэррием, устроившись в углу широкой
веранды, курил и пил шотландское виски с Биббом, вер-
монтцем, поставлявшим гидравлическое оборудование на
рудники. Залитое лунным светом море уходило в
бесконечность, и Мэрриему казалось, что оно навсегда легло
между ним и его прошлым. Впервые с того момента, как
он, несчастный беглец, прокрался на пароход, он мог без
мучительной боли подумать об отвратительной трагедии,
в которой сыграл столь роковую роль. Расстояние
приносило ему успокоение. А Бибб тем временем открыл
шлюзы давно сдерживаемого красноречия. Возможность
изложить свежему слушателю свои всем давно
надоевшие взгляды и теории приводила его в восторг.
— Еще год, — заявил Бибб, — и я отправлюсь домой,
в Штаты. Здесь, конечно, очень мило, и dolce far niente
в неограниченном количестве, но белому человеку в этом
краю долго не прожить. Нашему брату нужно и в снегу
иногда застрять, и на бэйсбол посмотреть, и крахмальный
воротничок надеть, и ругань полисмена послушать. Хотя
и Ла-Пас — неплохое местечко для послеобеденного
отдыха. Кроме того, тут есть миссис Конант. Чуть
только кто-нибудь из нас всерьез захочет утопиться, он
мчится к ней в гости и делает предложение, Получить
отказ от миссис Конант приятнее, чем утонуть, а говорят,
что человек, когда тонет, испытывает восхитительное
ощущение.
— И много здесь таких, как она? — осведомился
Мэррием.
389

— Ни одной, — блаженно вздохнул Бибб. — Это
единственная белая женщина в Ла-Пасе. Масть остальных
колеблется от серой в яблоках до клавиши си бемоль. Она
здесь год. Приехала из... ну знаете эту женскую манеру.
Просишь их сказать «бечевка», а в ответ слышишь
«силки» или «прыгалки». Сегодня думаешь, что она из
Ошкоша, или из Джексонвилля, штат Флорида, а
завтра — что с мыса Код.
— Тайна? — рискнул Мэррием.
— Мм... возможно, хотя говорит она достаточно ясно.
Но таковы женщины. По-моему, если сфинкс заговорит,
то звучать это будет примерно так: «Боже мой, к обеду
опять гости, а на стол подать нечего, кроме этого песка».
Но вы забудете об этом, Мэррием, когда познакомитесь
с пей. Вы ей тоже сделаете предложение.
И действительно, МэрриехМ познакомился с ней и
сделал ей предложение. Он увидел женщину в черном, чьи
волосы отливали бронзой, как крыло индейки, а
загадочные помнящие глаза могли принадлежать... ну, хотя бы
акушерке, наблюдавшей за сотворением Евы. Однако ее
слава и манеры были ясны, как выразился Бибб. Она
говорила — несколько неопределенно—о друзьях в
Калифорнии, а также в южных округах Луизианы. Ей
нравится здешний тропический климат и неторопливая
жизнь; она подумывает о покупке апельсиновой рощи;
короче говоря, она очарована Ла-Пасом.
Мэррием ухаживал за Сфинксом три месяца, хотя ему
и в голову не приходило, что он ухаживает. Миссис Ко-
нант служила ему лекарством от угрызений совести, и он
слишком поздно заметил, что без этого лекарства не
может жить. Все это время Мэррием не получал из Нью-
Йорка никаких известий. Уэйд не знал, что он в Ла-Пасе,
а он не помнил точного адреса Уэйда и боялся писать.
Он пришел к заключению, что пока ничего
предпринимать не следует.
Однажды они с миссис Конант наняли лошадей и
отправились на прогулку в горы. У ледяной речки,
стремглав несущейся с гор, они остановились напиться, и тут
Мэррием заговорил: как и предсказал Бибб> он сделал
предложение.
Миссис Конант поглядела на него" с пылкой
нежностью, но затем ее лицо выразило такую муку, что
Мэррием мгновенно отрезвел.
390

— Простите меня, Флоренс, — сказал он, выпуская
ее руку, — но я должен взять назад часть того, что
сказал. Само собой, я не могу просить вас выйти за меня
замуж. Я убил человека в Нью-Йорке — моего друга;
насколько помню, застрелил его, как подлый трус. Я был
пьян, но это безусловно не извинение. Я не мог больше
молчать и никогда не откажусь от своих слов. Я
скрываюсь здесь от правосудия — и, полагаю, на этом наше
знакомство кончается.
Миссис Конант старательно обрывала листья с
нависшей ветки лимонного дерева.
— Полагаю, что так, — произнесла она тихим,
странно-прерывистым голосом, — но это зависит от вас.
Я буду так же честна, как и вы. Я отравила моего мужа.
Я сама сделала себя вдовой. Нельзя любить
отравительницу. Так что, полагаю, на этом наше знакомство
кончается.
Она медленно подняла глаза. Мэррием был бледен и
тупо глядел на нее, как глухонемой, который не
понимает, что происходит вокруг.
Вспыхнув, она быстро шагнула к нему.
— Не смотрите на меня так!—вскрикнула она,
словно от невыносимой боли. — Прокляните меня,
отвернитесь от меня, только не смотрите так! Он бил ^йеня —•
меня! Если бы я могла показать вам рубцы — на плечах,
на спине, а с тех пор прошло уже больше года, — следы
его зверской ярости. Святая, и та убила бы его. Да, я его
стравила. Каждую ночь в ушах у меня звучит та грязная,
гнусная ругань, которой он осыпал меня в последний
день. А потом — побои, и мое терпение кончилось. В тот
день я купила яд. Каждый вечер перед сном он пил в
библиотеке горячий ромовый пунш. Только из моих
прекрасных рук соглашался он принять стакан — потому что
знал, что я не выношу запаха спиртного. В этот вечер,
когда горничная принесла мне пунш, я отослала ее вниз
с каким-то поручением. Перед тем как идти к мужу, я
подошла к моей личной аптечке и влила в стакан
чайную ложку настойки аконита. Этого, как я узнала, было
бы достаточно, чгобы убить троих. Еще утром я забрала
из банка свои шесть тысяч долларов. Я взяла эти деньги
и саквояж и незаметно ушла из дому. Проходя мимо
библиотеки, я услышала, как он с трудом поднялся и
тяжело упал на диван. Ночным поездом я уехала в Новый
391

Орлеан, а оттуда отплыла на Бермуды. В конце концов
я бросила якорь в Ла-Пасе. Ну, что вы теперь скажете?
Что у вас, язык отнялся?
Мэррием очнулся.
— Флоренс, — сказал он серьезно, — вы нужны мне.
Мне все равно, что вы сделали. Если мир...
— Ральф, — прервала она рыдающим голосом, —
будь моим миром!
Лед в глазах ее растаял, она вся чудесно
преобразилась и качнулась к Мэрриему так,неожиданно, что ему
пришлось прыгнуть, чтобы подхватить ее.
Боже мой! Почему в подобных ситуациях всегда
выражаются так высокопарно? Но что поделаешь! Всех нас
подсознательно влечет сияние рампы. Всколыхните
душевные глубины вашей кухарки, и она разразится
тирадой во вкусе Бульвер-Литтона.
Мэррием и миссис Конант были очень счастливы. Он
объявил о своей помолвке в отеле «Orillai del Mar» l.
Восемь иностранцев и четверо туземных Асторов похлопали
его по спине и прокричали неискренние поздравления.
Педрильо, бармен с манерами кастильского гранда,
настолько оживился под градом заказов, что его
подвижность заставила бы бостонского продавца фруктовых вод
полилоцрть от зависти.
Они оба были очень счастливы. Тени, омрачавшие их
прошлое, при сложении не только не стали гуще, но,
наоборот, согласно странной арифметике бога родственных
душ, наполовину рассеялись. Они заперли дверь на засов,
оставив мир снаружи. Каждый стал миром другого.
Миссис Конант снова начала жить. «Помнящее» выражение
исчезло из ее глаз. Мэррием старался проводить с ней
как можно больше времени. На маленькой лужайке, под
сенью пальм и тыквенных деревьев, они собирались
построить волшебное бунгало. Они должны были
пожениться через два месяца. Много часов они проводили
вместе, склонившись над планом дома. Их объединенные
капиталы, вложенные в экспорт фруктов или леса,
обеспечат приличный доход. «Покойной ночи, мир мой», —
каждый вечер говорила миссис Конант, когда Мэрриему
пора было возвращаться в отель. Они были очень
счастливы. Волей судеб их любовь приобрела тот оттенок гру-
1 Берег моря (испанск.).
392

сти, который, повидимому, необходим, чтобы сделать
чувство поистине возвышенным. И казалось, что их
общее великое несчастье — или грех — связало их
нерушимо.
Однажды на горизонте замаячил пароход. Весь
босоногий, полуголый Ла-Пас высыпал на берег: прибытие
парохода заменяло здесь Кони-Айленд, цирк, день
Свободы и светский прием.
Когда пароход приблизился, люди сведущие
объявили, что это «Пахаро», идущий из Кальяо на север,
в Панаму.
«Пахаро» затормозил в миле от берега. Вскоре по
волнам запрыгала шлюпка. Мэррием лениво спустился
к морю посмотреть на суету. На отмели матросы-караибы
выскочили в воду и дружным рывком выволокли шлюпку
на прибрежную гальку. Из шлюпки вылезли суперкарго,
капитан и два пассажира и побрели к отелю, утопая в
песке. Мэррием посмотрел на приезжих с тем легким
любопытством, которое вызывало здесь всякое новое лицо.
Походка одного из пассажиров показалась ему
знакомой. Он поглядел снова, и кровь клубничным мороженым
застыла в его жилах. Толстый, наглый, добродушный,
как и прежде, к нему приближался X. Фергюсон Хеджес,
человек, которого он убил.
Когда Хеджес увидел Мэрриема, лицо его
побагровело. Потом он завопил с прежней фамильярностью:
— Здорово, Мэррием! Рад тебя видеть. Вот уж не
сжидал встретить тебя здесь. Куинби, это мой старый
друг Мэррием из Нью-Йорка. Знакомьтесь.
Мэррием протянул Хеджесу, а затем Куинби
похолодевшую руку.
— Бррр! — сказал Хеджес. — И ледяная же у тебя
лапа! Да ты болен! Ты желт, как китаец. Малярийное
местечко? А ну-ка доставь нас в бар, если они здесь
водятся, и займемся профилактикой.
Мэррием, все еще в полуобморочном состоянии, повел
их к отелю «Orilla del Mar».
— Мы с Куинби, — объяснил Хеджес, пыхтя по
песку, — ищем на побережье, куда бы вложить деньги.
Мы побывали в Консепсьоне, в Вальпарайзо и Лиме.
Капитан этой посудины говорит, что здесь можно заняться
серебряными рудниками. Вот мы и слезли. Так где же
твое кафе, Мэррием? А, в этой портативной будочке?
393

Доставив Куинби в бар, Хеджес отвел Мэрриема в
сторону.
— Что с тобой? — сказал он с грубоватой
сердечностью. — Ты что, дуешься из-за этой дурацкой ссоры?
— Я думал,—пробормотал Мэррием, — я слышал...
мне сказали, что вы... что я...
— Ну, и я — нег, и ты — нет, — сказал Хеджес. —
Этот молокосос из скорой помощи объявил Уэйду, что
мне крышка, потому что мне надоело дышать и я решил
отдохнуть немножко. Пришлось поваляться месяц в част-
'ной больнице, и вот я здесь и на здоровье не жалуюсь.
Мы с Уэйдом пытались тебя найти, но не могли. Ну-ка,
Мэррием, давай лапу и забудь про это. Я сам виноват
не меньше тебя, а пуля мне пошла только на пользу: из
больницы я вышел крепким, как ломовая лошадь. Пошли,
ьам давно налили.
— Старина, — начал Мэррием растерянно, — как мне
благодарить тебя? Я... Но...
— Брось, пожалуйста! — загремел Хеджес. — Куинби
помрет от жажды, пока мы тут разговариваем.
Было одиннадцать часов. Бибб сидел в тени на
веранде, ожидая завтрака. Вскоре из бара вышел Мэррием.
Его глаза странно блестели.
— Бибб, дружище, — сказал он, медленно обводя
рукой горизонт. — Ты видишь эти горы, и море, и небо, и
солнце—все это принадлежит мне, Бибси, все
принадлежит мне.
— Иди к себе, — сказал Бибб, — и прими восемь гран
хинина. В здешнем климате человеку не годится
воображать себя Рокфеллером или Джеймсом О'Нилом К
В отеле суперкарго развязывал пачку старых газет,
которые «Пахаро» собрал в южных портах для раздачи
на случайных остановках. Вот так мореплаватели
благодетельствуют пленников моря и гор, доставляя им
новости и развлечения.
Дядюшка Панчо, хозяин гостиницы, оседлав свой нос
громадными серебряными anteojos 2, раскладывал газеты
на меньшие кучки. В комнаАу влетел muchacho,
добровольный кандидат на роль рассыльного.
— Vien venido 3, — сказал дядюшка Панчо. — Это —
1 Актер, прославился исполнением роли графа Монте-Кристо.
2 Очки (испанск.).
3 Добрый день (испанск.).
394

для сеньоры Конант; это — для эль доктор С-с-шле-
гель. Dios! Что за фамилия! Это — сеньору Дэвису, а
эта—для дона Альберта. Эти две — в Casa de Huespe-
des, Numero 6, en la calle de las Buenas Gracias К И
скажи всем, muchacho, что «Пахаро» отплывает в Панаму
сегодня в три. Кто хочет писать письма, пусть поторопится,
чтобы они успели пройти через соггео 2.
Миссис Конант получила предназначенную ей пачку в
четыре часа. Доставка запоздала, ибо мальчик был
совращен с пути долга встречной игуаной, за которой он
немедленно погнался. Но для миссис Конант эта задержка не
играла никакой роли—она не собиралась писать письма.
Она лениво покачивалась в гамаке в патио дома, где
она жила, сонно мечтая о рае, который ей и Мэрриему
удалось создать из обломков прошлого. И пусть
горизонт, замкнувший это мерцающее море, замкнет и ее
жизнь. Они закрыли дверь, оставив мир снаружи.
Мэррием пообедает в отеле и придет в семь часов.
Она наденет белое платье, накинет кружевную мантилью
абрикосового цвета, и они будут гулять у лагуны под
кокосовыми пальмами. Она удовлетворенно
улыбнулась и наугад Еыташила газету из пачки, принесенной
мальчиком.
Сперва слова одного из заголовков воскресной газеты
не произвели на нее никакого впечатления, они только
показались ей смутно знакомыми. Крупным шрифтом было
напечатано: «Ллойд Б. Конант добился развода». Затем
более мелко — подзаголовки: «Известный фабрикант
красок из Сент-Луиса выигрывает процесс, ссылаясь на
отсутствие жены в течение года». «Обстоятельства ее
таинственного исчезновения». «С тех пор о ней ничего не
известно».
Миссис Конант мгновенно вывернулась из гамака и
быстро пробежала глазами заметку в полстолбца,
которая заканчивалась следующим образом: «Как помнят
читатели, хмиссис Конант исчезла однажды вечером, в марте
прошлого года. Ходили слухи, что ее брак с Ллойдом Б.
Конантом был очень несчастен. Утверждали даже, что его
жестокость по отношению к жене неоднократно
приобретала формы оскорбления действием. После отъезда
1 В гостиницу, номер шесть, на улице Буэнас Грациас (испанск.).
Почта (испанск.).
395

миссис К. в ее спальне в маленькой аптечке был
обнаружен пузырек смертельного яда —настойки аконита.
Это наводит на предположение, что она помышляла о
самоубийстве. Считают, что, вместо того чтобы привести в
исполнение это намерение, если таковое у нее было, она
предпочла покинуть свой дом».
Миссис Конант уронила газету и медленно опустилась
на стул, судорожно сжав руки.
— Как же это было?., боже мой!., как же это было,—
шептала она. — Я унесла пузырек... Я выбросила его из
окна вагона... Я... В аптечке был другой пузырек...
Они стояли рядом — аконит и валерьянка, которую я
принимала от бессонницы... Если нашли пузырек с
аконитом, значит... значит, он безусловно жив — я дала
ему безобидную дезу валерьянки... Так я не убийца!..
Ральф, я... Господи, сделай, чтобы это не оказалось
сном.
Она прошла в ту половину дома, которую снимала
у старика-перуанца и его жены, заперла дверь и в
течение получаса лихорадочно металась по комнате. На столе
стояла фотография Мэрриема. Она взяла ее, улыбнулась
с невыразимой нежностью — и уронила на нее четыре
слезы. А Мэррием находился от нее только в ста
метрах! Затем миссис Конант десять минут стояла
неподвижно, глядя в пространство. Она глядела в
пространство через медленно открывавшуюся дверь. По эту
сторону были материалы для постройки романтического
замка: любовь; Аркадия колышащихся пальм;
колыбельная песня прибоя; приют спокойствия, отдыха, мира;
страна лотоса, страна мечтательной лени; жизнь без
опасностей и страха, полная поэзии и сердечного покоя.
Как по-вашему, Романтик, что увидела миссис Конант по
ту сторону двери? Не знаете? Ах, не хотите сказать?
Очень хорошо. Тогда слушайте.
Она увидела, как она входит в универсальный
магазин и покупает пять мотков шелка и три ярда коленкора
на передник кухарке. «Записать на ваш счет, мэм?» —
спрашивает продавец. А выходя, она встречает знакомую
даму, та сердечно здоровается с ней и восклицает: «Ах,
где вы достали выкройку этих рукавов, дорогая миссис
Конант?» На углу полисмен помогает ей перейти улицу и
почтительно прикасается к шлему. «Кто-нибудь
заходил?» — спрашивает она горничную, вернувшись домой.
396

«Миссис Уолдрон, — отвечает горничная, — и обе мисс
Дженкинсон». — «Прекрасно, — говорит она. —
Принесите мне, пожалуйста, чашку чаю, Мэгги».
Миссис Конант подошла к двери и позвала Анджелу,
старуху-перуанку.
— Если Матео дома, пошли его ко мне.
Матео — метис, волочащий ноги от старости, но еще
исполнительный и бодрый, явился на зов.
— Я хочу уехать отсюда сегодня или завтра. Не
знаешь, нет ли сейчас поблизости парохода или какого-
нибудь другого судна?
Матео задумался.
— В Пунта Рейна, в тридцати милях южнее, сеньора,
маленький пароход грузится хиной и красильным
деревом. Он уходит в Сан-Франциско завтра на рассвете.
Так говорит мой брат, он сегодня утром проходил на
своем шлюпе мимо Пунта Рейна.
— Ты должен отвезти меня на этом шлюпе к
пароходу сегодня же. Согласен?
— Может быть... — Матео красноречиво повел
плечом.
Миссис Конант достала из ящика несколько монет и
протянула ему.
— Подведи шлюп в бухту за мысом, к югу от
города, — приказала она, — собери матросов и будь готов
отплыть в шесть часов. Через полчаса приготовь в патио
тележку с соломой. Ты отвезешь на шлюп мой сундук.
Потом получишь еще. Ну, быстрее.
Матео удалился, впервые за много лет не волоча
ноги.
— Анджела! — вскричала миссис Конант в
лихорадочном возбуждении. — Помоги мне уложиться. Я
уезжаю. Тащи сундук. Сначала платья. Пошевеливайся же!
Сперва эти черные. Быстрее.
С самого начала она ни минуты не колебалась. Ее
решение было твердым и окончательным. Ее дверь
открылась, и через эту дверь ворвался мир. Любовь ее к Мэр-
риему не уменьшилась, но стала теперь чем-то
нереальным и безнадежным. Видения их будущего, которое
недавно казалось столь блаженным, исчезли. Она
пыталась убедить себя, что отрекается только ради Мэр-
риема. Теперь, когда с нее снят ее крест — по крайней
мере формально, — не слишком ли тяжко ему будет
397

нести свой? Если она не покинет его, разница между ними
будет медленно, но верно омрачать и подтачивать их
счастье. Так она убеждала себя, а все это время в ее
ушах едва заметно, но настойчиво, как гул отдаленных
машин, звучали тихие голоса — еле слышные голоса
мира, чей манящий зов, когда они сольются в хор,
проникает сквозь самую толстую дверь.
Один раз за время сборов на нее пал легкий отсвет
мечты о лотосе. Левой рукой она прижала к сердцу
портрет Мэрриема, а правой швырнула в сундук туфли.
В шесть часов Матео вернулся и сообщил, что шлюп
готов. Вдвоем с братом они поставили сундук на тележку,
закутали соломой и отвезли к месту посадки, а оттуда в
лодке переправили на шлюп. Затем Матео вернулся за
дальнейшими распоряжениями.
Миссис Конант была готова. Она расплатилась с
Анджелой и нетерпеливо ждала метиса. На ней был длинный
широкий пыльник из черного шелка, который она обычно
ьадевала, отправляясь на прогулку, если вечер был
прохладен, и маленькая круглая шляпа с накинутой сверху
кружевной мантильей абрикосового цвета.
Короткие сумерки быстро сменились мраком. Матео
вел ее по темным, заросшим травой улицам к мысу, за
которым стоял на якоре шлюп. Повернув за угол, они
заметили в трех кварталах справа туманное сияние
керосиновых ламп в отеле «Orilla del Mar». Миссис Конант
остановилась, ее глаза наполнились слезами.
— Я должна, я должна увидеть его еще раз перед
отъездом, — пробормотала она, ломая руки.
Но она и теперь не колебалась в своем решении.
Мгновенно она сочинила план, как поговорить с ним и
все же уехать без его ведома. Она пройдет мимо отеля,
попросит кого-нибудь вызвать Мэрриема, поболтает с
ним о каких-нибудь пустяках, и когда они расстанутся,
он попрежнему будет думать, что они встретятся в семь
часов у нее.
Она отколола шляпу, дала ее Матео и приказала:
— Держи ее и жди здесь, пока я не вернусь.
Закутав голову мантильей, как она обычно делала,
гуляя после захода солнца, миссис Конант направилась
прямо в «Орилла дель Map».
На веранде белела толстая фигура дядюшки Панчо.
Она обрадовалась, увидев, что он один.
398

— Дядюшка Панчо, — сказала она с-очаровательной
улыбкой. — Не будете ли вы так добры попросить
мистера Мэрриема спуститься сюда на минутку? Я хочу
поговорить с ним.
Дядюшка Панчо поклонился с грацией циркового
слона.
— Buenas tardes \ сеньора Конант, — произнес он с
учтивостью истого кабаллеро и продолжал смущенно: —
Но разве сеньора не знает, что сеньор Мэррием сегодня
в три часа отплыл на «Пахаро» в Панаму?
Добрый вечер (испанок.).

ВОПРОС ВЫСОТЫ НАД УРОВНЕМ МОРЯ
Однажды зимой оперная труппа театра «Альказар»
из Нового Орлеана, в надежде поправить свои
обстоятельства, совершала турне по Мексиканскому,
Центрально- и Южноамериканскому побережью. Предприятие это
оказалось весьма удачным. Впечатлительные испано-аме-
риканцы, большие любители музыки, всюду осыпали
артистов долларами и оглушали их криками «vivas!».
Антрепренер раздобрел телом и умягчился духом. Только
неподходящий климат помешал ему возложить на себя
видимый знак своего благополучия — меховое пальто со
шнурами, наружными петлями и обшитыми суташом
пуговицами. От полноты чувств он чуть было даже не
повысил жалованье актерам, но во-время опомнился и
могучим усилием воли победил порыв к столь
бесприбыльному выражению радости.
Самый большой успех гастролеры имели в Макуто, на
побережье Венесуэлы. Представьте себе Кони-Айленд,
переведенный на испанский язык, и вы поймете, что такое
Макуто. Модный сезон продолжается от ноября до марта.
Из Ла-Гвейры, Каракаса, Валенсии и других городов
внутри страны стекаются сюда все, кто хочет
повеселиться. К их услугам разнообразные развлечения —
купанье в море, фиесты, бои быков, сплетни. И все эти люди
одержимы страстью к музыке, которую оркестры,
играющие — один на площади, другой на взморье, могут
только разбередить, но не насытить. Понятно, что
прибытие оперной труппы было встречено с восторгом.
Знаменитый Гусман Бланко, президент и диктатор
Венесуэлы, вместе со своим двором проводил зимний
400

сезон в Макуто. Этот могущественный правитель, по
чьему личному распоряжению оперному театру в
Каракасе выдавалась ежегодная субсидия в сорок тысяч песо,
приказал освободить один из правительственных складов
и временно переоборудовать его под театр. Быстро
воздвигли сцену, для зрителей сколотили деревянные скамьи,
для президента и высших чинов армии и гражданской
администрации построили несколько лож.
Труппа пробыла в Макуто две недели. На всех
представлениях зал был набит битком. Даже на улице перед
театром сотнями толпились обожатели музыки и дрались
из-за места поближе к растворенной двери и открытым
окнам. Зрительный зал являл собой необычайно пеструю
картину. Тут были представлены все возможные оттенки
человеческой кожи: вперемежку сидели светлооливковые
испанцы, желтые и коричневые метисы, черные как уголь
негры с берегов Караибского моря и с Ямайки. Кое-где,
небольшими кучками, вкраплены были индейцы с
лицами, как у каменных идолов, закутанные в яркой
расцветки шерстяные одеяла — индейцы из дальних
округов — Саморы, Лос-Андес и Миранды, спустившиеся с
гор к морю, чтобы в прибрежных городах обменять на
товары намытый в ущельях золотой песок.
На этих выходцев из неприступных горных твердынь
музыка оказывала потрясающее действие. Они слушали,
оцепенев от восторга, резко выделяясь среди
экспансивных жителей Макуто, которые для выражения своих
чувств щедро пускали в ход и язык и руки. Только
однажды сумрачный экстаз этих исконных насельников
страны проявился вовне. Во время представления
«Фауста» Гусман Бланко, очарованный арией Маргариты,
роль которой, как значилось на афише, исполняла
мадемуазель Нина Жиро, бросил на сцену кошелек с
червонцами. Другие видные граждане по его примеру тоже
стали кидать золотые монеты, сколько кому не жаль, и
даже некоторые из прекрасных сеньор, присутствовавших
в театре, решились, сняв с пальчика кольцо или
отстегнув брошку, бросить их к ногам примадонны. Тогда-то в
разных углах зала начали вставать суровые жители гор
и швырять на сцену серые и коричневые мешочки,
которые шлепались об пол с мягким, глухим звуком.
Конечно, только радость от мысли, чго ее искусство
получило признание, заставила так ярко заблистать глаза
26 О. Генри Избранное, т. 2 401

мадемуазель Жиро, когда она у себя в уборной стала
развязывать эти кожаные мешочки и обнаружила, что
они содержат полновесный золотой песок. Если так, то
что ж, радость ее была вполне законна, ибо голос
мадемуазель Жиро, чистый, сильный и гибкий, безукоризненно
передававший все оттенки чувств, волновавших
впечатлительную душу артистки, без сомнения заслуживал той
оценки, которую ему дали слушатели.
Но не триумфы оперной труппы «Альказар» являются
темой нашего рассказа: они лишь слегка соприкасаются
с ней и сообщают ей колорит. Дело в том, что за эти
дни в Макуто произошло трагическое событие,
пригасившее на время общее веселье и оставшееся неразрешимой
загадкой.
Однажды под вечер, за короткий час между закатом
солнца и тем мгновением, когда примадонне полагалось
явиться на подмостках в черно-алом наряде пылкой
Кармен, мадемуазель Нина Жиро бесследно исчезла.
Шесть тысяч пар глаз, устремленных на сцену, шесть
тысяч нетерпеливо бившихся сердец остались
неудовлетворенными. Поднялась суматоха. Посланцы помчались в
маленький французский отель, где жила певица. Другие
устремились на пляж, где она могла замешкаться,
увлекшись купанием или задремав под тентом. Но все поиски
были тщетны. Мадемуазель словно скеозь землю
провалилась.
Прошло еще полчаса. Диктатор, не привычный к
капризам примадонн, начал проявлять нетерпение. Он
послал своего адъютанта передать антрепренеру, что, если
занавес не будет сию же минуту поднят, всю труппу
незамедлительно отправят в тюрьму, хотя мысль о
необходимости прибегнуть к таким мерам наполняет скорбью
сердце президента. В Макуто умели заставить птичек петь.
Антрепренер временно отложил всякие надежды на
мадемуазель Жиро. Одна из хористок, годами мечтавшая
о таком счастливом случае, срочно преобразилась в
Кармен, и представление началось.
Примадонна не отыскалась, однако, и на другой день.
Тогда актеры обратились за помощью к властям.
Президент немедленно отрядил на розыски полицию, армию и
всех граждан. Но тайну исчезновения мадемуазель Жиро
не удалось раскрыть. Труппа отбыла из Макуто
выполнять свои контракты в других городах на побережье.
402

На обратном пути, во время стоянки парохода в Ма-
куто, антрепренер съехал на берег и еще раз навел
справки. Напрасно! Следов пропавшей так и не нашли.
Что было делать? Вещи мадемуазель Жиро оставили в
отеле на случай ее возможного возвращения, и труппа
продолжала свой путь на родину.
На camino real \ тянувшейся вдоль берега, стояли
четыре вьючных и два верховых мула дона сеньора
Джонни Армстронга, терпеливо ожидая, пока щелкнет
бич их arriero2, Луиса. Это должно было послужить
сигналом для выступления в долгий путь по горам.
Вьючные мулы были нагружены разнообразным
ассортиментом скобяных товаров и ножевых изделий. Эти товары
дон Джонни продавал индейцам, получая взамен
золотой песок, который те намывали в сбегающих с Анд
горных реках и хранили в гусиных перьях и в кожаных
мешочках, пока не прибывал к ним Джонни, совершая свою
очередную поездку. Коммерция эта была очень выгодной,
и сеньор Армстронг рассчитывал в ближайшем будущем
приобрести ту кофейную плантацию, к которой давно
присматривался.
Армстронг стоял на узком тротуарчике и обменивался
изысканными прощальными приветствиями на испанском
языке со старым Перальто, богатым местным купцом,
только что содравшим с него втридорога за полгросса
кухонных ножей, и краткими английскими репликами с
Руккером, маленьким немцем, исполнявшим в Макуто
обязанности консула Соединенных Штатов.
— Да пребудет с вами, сеньор, — говорил
Перальто, — благословение святых угодников во время долгого
вашего пути. Уповайте на милость божию.
— Пейте-ка лучше хинин, — пробурчал Руккер, не
выпуская трубки изо рта. — По два грана на ночь. И не
пропадайте надолго. Вы нам нужны. Этот Мелвил
омерзительно играет в вист, а -заменить его некем. Auf wieder-
sehen, и смотрите между мула ушами, когда по пропасти
краю ехать будете.
1 Большая дорога (испанск.).
2 Погонщик мулов (испанск.).
26* 403

Зазвенели бубенчики на сбруе передового мула, и
караван тронулся. Армстронг помахал рукой провожающим
и занял свое место в хвосте процессии. Шажком
поднялись они по узкой уличке мимо двухэтажного
деревянного здания, пышно именуемого «Hotel Ingles» \ где
Айве, Доусон, Ричмонд и прочая братия предавались
безделью на широкой веранде, перечитывая газеты
недельной давности. Все они подошли к перилам и
дружески напутствовали Джонни кто умными, кто глупыми
советами. Не спеша протрусили мулы по площади мимо
бронзового памятника Гусману Бланко в ограде из
ощетинившихся штыками трофейных винтовок, отнятых у
повстанцев, и выбрались из города по кривым переулкам,
где возле крытых соломою хижин, не стыдясь своей
наготы, резвились юные граждане Макуто. Далее караван
нырнул под влажную тень банановой рощи и снова
вынырнул на яркий солнечный свет у искрящегося потока,
где коричневые женщины в весьма скудной одежде
стирали белье, безжалостно трепля его о камни. Затем
путники, переправившись через речку вброд, двинулись в
гору по крутой тропе и надолго распрощались даже с
теми скромными элементами цивилизации, коими дано
было наслаждаться жителям приморской полосы.
Не одну неделю провел Армстронг в горах, следуя,
под водительством Луиса, по обычному своему маршруту.
Наконец, после того как он набрал арробу2
драгоценного песка, что составляло пять тысяч долларов чистой
прибыли, и вьюки на спинах мулов значительно
облегчились, караван повернул обратно. Там, где из глубокого
ущелья выбегает река Гуарико, Луис остановил мулов.
— Сеньор, — сказал он, — меньше чем в одном
дневном переходе отсюда есть деревушка Такуеама, где мы
еще ни разу не бывали. Там, я думаю, найдется много
унций золота. Стоит попробовать.
Армстронг согласился, и они опять двинулись в юру.
Узкая тропа, карабкаясь по кручам, шла через густой
лес. Надвигалась уже ночь, темная, мрачная, как вдруг
Луис опять остановился. Перед путниками, преграждая
тропу, разверзалась черная, бездонная пропасть.
Луис спешился.
1 Английский отель (испанск.).
2 Испанская мера веса—11,5 кг.
404

— Тут должен быть мост, — сказал он и побежал
куда-то вдоль обрыва. — Есть, нашел! — крикнул он из
темноты и, вернувшись, снова сел в седло. Через
несколько мгновений Армстронг услышал грохот, как будто
где-то во мраке били в огромный барабан. Это гремели
копыта мулов по мосту из туго натянутых бычьих кож,
привязанных к поперечным шестам и перекинутых через
пропасть. В полумиле оттуда была уже Такусама. Кучка
сложенных из камней и обмазанных глиной лачуг
ютилась в темной лесной чаще.
Когда всадники подъезжали к селению, до их ушей
внезапно долетел звук, до странности неожиданный в
угрюмой тишине этих диких мест. Великолепный женский
голос, чистый и сильный, пел какую-то звучную,
прекрасную арию. Слова были английские, и мелодия показалась
Армстронгу знакомой, хотя он и не мог вспомнить ее
названия.
Пение исходило из длинной и низкой глинобитной
постройки на краю деревни. Армстронг соскочил с мула и,
подкравшись к узкому оконцу в задней стене дома,
осторожно заглянул внутрь. В трех футах от себя он увидел
женщину необыкновенной, величественной красоты,
закутанную в свободное одеяние из леопардовых шкур.
Дальше тесными рядами сидели на корточках индейцы,
заполняя все помещение, кроме небольшого пространства,
где стояла женщина.
Она кончила петь и села у самого окна, как будто
ловя струю свежего воздуха, только здесь проникавшего
в душную лачугу. Едва она умолкла, как несколько
слушателей вскочили и принялись бросать к ее ногам
маленькие мешочки, глухо шлепавшиеся о земляной пол.
Остальные разразились гортанным ропотом, что у этих
сумрачных меломанов было, очевидно, равносильно
аплодисментам.
Армстронг привык быстро ориентироваться в
обстановке. Пользуясь поднявшимся шумом, он тихо, но
внятно проговорил: — Не оборачивайтесь. Слушайте.
Я американец. Если вам нужна помощь, скажите, как вам
ее оказать. Отвечайте как можно короче.
Женщина оказалась достойной его отваги. Только по
внезапно вспыхнувшему на ее щеках румянцу можно
было судить, что она слышала и поняла его слова. Затем
она заговорила, почти не шевеля губами:
405

— Эти индейцы держат меня в плену. Видит бог, мне
нужна помощь. Через два часа приходите к хижине в
двадцати ярдах отсюда, ближе к горному склону. Там
будет свет, на окне красная занавеска. У дверей всегда
стоит караульный, его придется убрать. Ради всего
святого, не покидайте меня.
Приключения, битвы и тайны как-то не идут к
нашему рассказу. Тема, которую мы избрали, слишком
деликатна для этих грубых и воинственных мотивов.
И однако она стара как мир. Ее называли «влиянием
среды», но разве такими бледными словами можно
описать то неизъяснимое родство между человеком и
природой, то загадочное братство между нами и морской
волной, облаками, деревом и камнем, в силу которого
наши чувства покоряются тому, что нас окружает?
Почему мы настраиваемся торжественно и благоговейно на
горных вершинах, предаемся лирическим раздумьям под
тенью пышных рощ, впадаем в легкомысленное веселье
и сами готовы пуститься в пляс, когда сверкающая волна
разливается по отмели? Быть может, протоплазма... Но
довольно! Этим вопросом занялись химики, и скоро они
всю жизнь закуют в свою таблицу элементов.
Итак, чтобы не выходить из пределов научного
изложения, сообщим только, что Армстронг пришел ночью к
хижине, задушил индейского стража и увез мадемуазель
Жиро. Вместе с ней уехало из Такусамы несколько
фунтов золотого песка, собранного артисткой за время
своего вынужденного ангажемента. Индейцы Карабабо
самые страстные любители музыки на всей территории
между экватором и Французским оперным театром в
Новом Орлеане. Кроме того, они твердо верят, что
Эмерсон преподал нам разумный совет, когда сказал: «То,
чего жаждет твоя душа, о человек, возьми и заплати
положенную цену». Несколько из этих индейцев
присутствовали на гастролях оперного театра «Альказар» в Ма-
куто и нашли вокальные данные мадемуазель Жиро
вполне удовлетворительными. Они ее возжаждали, и они
ее взяли — увезли однажды вечером, быстро и без
всякого шума. У себя они окружили ее почетом и уважением,
требуя только одного коротенького концерта в вечер. Она
была очень рада тому, что мистер Армстронг освободил
ее из плена. На этом кончаются все тайны и
приключения. Вернемся теперь к вопросу о протоплазме.
405

Джон Армстронг и мадемуазель Жиро ехали по тропе
среди горных вершин, овеянные их торжественным
покоем. На лоне природы даже тот, кто совсем забыл о
своем родстве с ней, с новой силой ощущает эту живую
связь. Среди гигантских массивов, воздвигнутых
древними геологическими переворотами, среди грандиозных
просторов и безмерных далей все ничтожное выпадает
из души человека, как выпадает из раствора осадок под
действием химического реагента. Путники двигались
медлительно и важно, словно молящиеся во храме. Их
сердца, как и горные пики, устремлялись к небу. Их
души насыщались величием и миром.
Армстронгу женщина, ехавшая рядом с ним, казалась
почти святыней. Ореол мученичества, еще окружавший ее,
придавал ей величавое достоинство и превращал ее
женскую прелесть в иную, более возвышенную красоту.
В эти первые часы совместного путешествия Армстронг
испытывал к своей спутнице чувство, в котором земная
любовь сочеталась с преклонением перед сошедшей с
небес богиней.
Ни разу еще после освобождения не тронула ее уст
улыбка. Она все еще носила мантию из леопардовых
шкур, ибо в горах было прохладно. В этом одеянии она
казалась принцессой, повелительницей этих диких и
грозных высот. Дух ее был в согласии с духом горного края.
Ее взор постоянно обращался к темным утесам, голубым
ущельям, увенчанным снегами пикам и выражал такую
же торжественную печаль, какую источали они.
Временами она запевала Те deum или Miserere *, которые как
будто отражали самую душу гор и делали движение
каравана подобным богослужебному шествию среди колонн
собора. Освобожденная пленница редко роняла слово,
как бы учась молчанию у окружающей природы.
Армстронг смотрел на нее, как на ангела. Он счел бы
святотатством ухаживать за ней, как за обыкновенной
женщиной.
Спускаясь мало-помалу, на третий день они очутились
в tierra templada 2 — на невысоких плато в предгорьях.
Горы отступили, но еще высились вдали, вздымая в небо
1 «Тебе, бога, хвалим» и «Помилуй нас, боже» — церковные
песнопения, входящие в состав мессы (лат.).
2 Страна умеренного климата (испанск.).
407

свои грозные головы. Тут уже видны были следы
человека. На расчищенных в лесу полянах белели домики
посреди кофейных плантаций. На дороге попадались
встречные всадники и вьючные мулы. На склонах паслись
стада. В придорожной деревушке большеглазые ninos l
приветствовали караван пронзительными криками.
Мадемуазель Жиро сняла свою мантию из
леопардовых шкур. Это одеяние, так гармонировавшее с духом
высокогорья, здесь уже казалось несколько неуместным.
И Армстронгу почудилось, что вместе с этой одеждой
мадемуазель Жиро сбросила и частицу важности и
достоинства, отличавших до сих пор ее поведение. Чем
населеннее становилась местность, чем чаще встречались
признаки цивилизации, говорившие о жизненных
удобствах и уюте, тем ощутительнее делалась эта перемена
в спутнице Армстронга. Он с радостью видел, что
принцесса и священнослужительница превращается в простую
женщину — обыкновенную, земную, однако не менее
обаятельную. Слабый румянец заиграл на ее мраморных
щеках. Под леопардовой мантией обнаружилось обычное
платье, и мадемуазель Жиро принялась оправлять его
с заботливостью, доказывавшей, что чужие взгляды ей
не безразличны. Она пригладила свои разметавшиеся по
плечам кудри. В ее глазах замерцал огонек интереса к
миру и его делам, не смевший до сих пор разгореться в
леденящем воздухе аскетических горных вершин.
Божество оттаивало — и сердце Армстронга забилось
сильнее. Так бьется сердце у исследователя Арктики,
когда он впервые видит зеленые поля и текучие воды.
Очутившись на менее высоком уровне суши и жизни,
путешественники поддались его таинственному,
неуловимому влиянию. Их уже не обступали суровые скалы;
воздух, которым они дышали, не был уже разреженным
воздухом горных высот. Они ощущали на своем лице
дыхание фруктовых садов, зреющих нив и теплого жилья —
добрый запах дыма и влажной земли, — все, чем
пытается утешить себя человек, отгораживаясь от мертвого
праха, из которого он возник. В соседстве снежных
вершин мадемуазель Жиро сама проникалась их
замкнутостью и молчаливостью. А теперь — ужель это была та же
самая женщина? Трепещущая, полная жизни и страсти,
1 Ребятишки (испанск.).
408

счастливая от сознания своей прелести, женственная
до кончиков пальиев! Наблюдая эту метаморфозу,
Армстронг чувствовал, что в душу его закрадывается смутное
опасение. Ему хотелось остаться здесь, не пускать дальше
эту женщину-хамелеона. Здесь была та высота и те
условия, при которых проявлялось все лучшее в ее натуре.
Он боялся спускаться ниже, на те уровни, где природа
окончательно покорена человеком. Какие еще изменения
претерпит дух его возлюбленной в той искусственной
зоне, куда они держат путь?
Наконец, с небольшого плато они увидели
сверкающую полоску моря по краю зеленых низин. У
мадемуазель Жиро вырвался легкий радостный вздох.
— Ах, посмотрите, мистер Армстронг! Море! Какая
прелесть! Мне так надоели горы! — Она с отвращением
передернула плечиком. — И эти ужасные индейцы!
Подумайте, как я настрадалась! Правда, осуществилась моя
мечта — быть звездой сцены, но вряд ли все-таки я
возобновила бы этот ангажемент. Я так благодарна вам за
то, что вы меня увезли. Скажите, мистер Армстронг, —
только по совести! — я, наверно, бог знает на кого
похожа? Я ведь целую вечность не гляделась в зеркало.
Армстронг дал ей тот ответ, который подсказывало
ему изменившееся настроение. Он даже решился нежно»
пожать ее ручку, опиравшуюся на луку седла. Луис ехал
в голове каравана и ничего не видел. Мадемуазель Жиро
позволила* руке Армстронга остаться там, куда он ее
положил, и ответила ему улыбкой и взглядом, чуждым
всякой застенчивости.
На закате солнца они совершили последнее
нисхождение до уровня моря и ступили на дорогу, которая шла
к Макуго под сенью пальм и лимонных деревьев, среди
яркой зелени, киновари и охры tierra calientel. Они
въехали в город и увидели цепочки беззаботных
купальщиков, резвившихся среди пенных валов прибоя. Горы
остались далеко-далеко позади.
Глаза мадемуазель Жиро искрились таким весельем,
которое, конечно, было немыслимо для нее в те дни,
когда ее блюли дуэньи в снеговых чепцах. Но теперь
к ней взывали иные духи — нимфы апельсиновых рощ,
наяды бурливого прибоя, бесенята, рожденные музыкой,
Горячей земли (испанск.).
409

благоуханием цветов, яркими красками земли и
вкрадчивым шепотом человеческих голосов. Она вдруг звонко
рассмеялась — видимо, ей пришла в голову забавная
мысль.
— Ну и сенсация же будет! — воскликнула она,
обращаясь к Армстронгу. — Жаль, что у меня сейчас нет
ангажемента! А то какую рекламу можно бы состряпать!
«Знаменитая певица в плену у диких индейцев,
покоренных чарами ее соловьиного голоса!» Ну да ничего, я во
всяком случае в накладе не осталась. Тысячи две
долларов, пожалуй, будет в этих мешочках с золотым песком,
что я набрала во время моего высокогорного турне?
А? Как вы думаете?
Армстронг оставил ее у дверей маленького отеля
«De Buen Descansar» *, где она жила раньше. Через два
часа он вернулся в отель и, подойдя к растворенной
двери, заглянул в небольшой зал, служивший
одновременно приемной и рестораном.
На креслах и диванах расположились пять-шесть
представителей светских и чиновных кругов Макуто.
Сеньор Виллабланка, богач и концессионер, державший
в руках местную каучуковую промышленность, сидел
сразу на двух стульях, ибо на одном не умещались его
жирные телеса; масленая улыбка расползалась по его
коричневому, как шоколад, лицу. Горный инженер,
француз Гильбер, умильно поглядывал сквозь
сверкающие стекла пенсне. Представитель армии, полковник
Мендес, в шитом золотом мундире, с самодовольной
улыбкой деловито раскупоривал шампанское. Прочие
сливки общества выламывались кто как умел и
принимали эффектные позы. В воздухе было оинё от дыма.
Из опрокинутой бутылки на пол текло вино.
Посреди комнаты, словно королева на троне,
восседала на столе мадемуазель Жиро. Свой дорожный
костюм она уже успела сменить на шикарный туалет из
белого муслина с вишневыми лентами. Краешек
кружева, две-три оборки, розовый чулочек со стрелками,
как бы невзначай выставившийся из-под юбки... На
коленях мадемуазель Жиро держала гитару. Лицо ее сияло
1 «Добрый отдых» (испанск.).
410

счастьем — то был свет восстания из мертвых, ликование
воскресшей души, которая достигла, наконец, Элизиума,
пройдя сквозь огонь и муки. Бойко аккомпанируя себе
на гитаре, она пела:
Вон на небо лезет красная луна,
Знать, она, голубушка, пьяным-пьяна.
Так давайте же стаканы наливать
И своих девчонок — эх! — послаще целовать!
Тут певица заметила Армстронга.
— Эй! Эй! Джонни! — закричала она. — Где ты
пропадал, я тебя уже целый час дожидаюсь! Скука без тебя
смертная! Ну и компания же у вас тут, как я погляжу!
Пить и то не умеют. Иди, иди к нам, я велю этому
черномазому с золотыми эполетами откупорить для тебя
свежую бутылочку!
— Благодарю вас, — сказал Армстронг. — Как-нибудь
в другой раз. Сейчас мне некогда.
Он вышел из отеля и зашагал по улице. Навстречу
ему попался Руккер, возвращавшийся домой из своего
консульства.
— Пойдем сыграем на бильярде, — сказал
Армстронг.— Мне надо развлечься, авось перестанет тошнить
от угощенья, что подносят тут у вас, на уровне моря.

ВОЖДЬ КРАСНОКОЖИХ
Дельце как будто подвертывалось выгодное. Но
погодите, дайте я вам сначала расскажу. Мы были тогда
с Биллом Дрисколлом на Юге, в штате Алабама. Там
нас и осенила блестящая идея насчет похищения. Должно
быть, как говаривал потом Билл, «нашло временное
помрачение ума», — только мы-то об этом догадались много
позже.
Есть там один городишко, плоский, как блин, и,
конечно, называется «Вершины». Живет в нем самая
безобидная и всем довольная деревенщина, какой впору
только плясать вокруг майского шеста.
У нас с Биллом было в то время долларов шестьсот
объединенного капитала, а требовалось нам еще ровно
две тысячи на проведение жульнической спекуляции
земельными участками в Западном Иллинойсе. Мы
поговорили об этом, сидя на крыльце гостиницы. Чадолюбие,
говорили мы, сильно развито в полудеревенских
общинах; а поэтому, а также и по другим причинам план
похищения легче будет осуществить здесь, чем в радиусе
действия газет, которые поднимают в таких случаях шум,
рассылая во все стороны переодетых корреспондентов.
Ли знали, что городишко не может послать за нами
в погоню ничего страшнее констеблей, да каких-нибудь
сентиментальных •ищеек, да двух-трех обличительных
заметок в «Еженедельном бюджете фермера». Как будто
получалось недурно.
Мы выбрали нашей жертвой единственного сына
самого видного из горожан, по имени Эбенезер Дорсет.
Папаша был человек почтенный и прижимистый, любитель
412

просроченных закладных, честный и неподкупный
церковный сборщик. Сынок был мальчишка лет десяти,
Ъ выпуклыми веснушками по всему лицу и волосами
приблизительно такого цвета, как обложка журнала,
который покупаешь обычно в киоске, спеша на поезд. Мы
с Биллом рассчитывали, что Эбенезер сразу выложит нам
за сынка две тысячи долларов, никак не меньше. Но
погодите, дайте я вам сначала расскажу.
Милях в двух от города есть невысокая гора,
поросшая густым кедровником. В заднем склоне этой горы
имеется пещера. Там мы сложили провизию.
Однажды вечером, после захода солнца, мы
проехались в шарабане мимо дома старика Дорсета.
Мальчишка был на улице и швырял камнями в котенка,
сидевшего на заборе.
— Эй, мальчик! — говорил Билл. — Хочешь получить
пакетик леденцов и прокатиться?
Мальчишка засветил Биллу в самый глаз обломком
кирпича.
— Это обойдется старику в лишних пятьсот
долларов, — сказал Билл, перелезая через колесо.
Мальчишка этот дрался, как бурый медведь
среднего веса, но в конце концов мы его запихали на дно
шарабана и поехали. Мы отвели мальчишку в пещеру,
а лошадь я привязал в кедровнике. Когда стемнело,
я отвез шарабан в деревушку, где мы его нанимали,
милях в трех от нас, а оттуда прогулялся к горе
пешком.
Смотрю, Билл заклеивает липким пластырем
царапины и ссадины на своей физиономии. Позади большой
скалы у входа в пещеру горит костер, и мальчишка
с двумя ястребиными перьями в рыжих волосах следит
за кипящим кофейником. Подхожу я, а он нацелился в
меня палкой и говорит:
— А, проклятый бледнолицый, как ты смеешь
являться в лагерь Вождя Краснокожих, грозы равнин?
— Сейчас он еще ничего, — говорит Билл, закатывая
штаны, чтобы разглядеть ссадины на голенях. — Мы
играем в индейцев. Цирк по сравнению с нами — просто
виды Палестины в волшебном фонаре. Я старый
охотник Хенк, пленник Вождя Краснокожих, и на рассвете
с меня снимут скальп. Святые мученики! И здоров же
лягаться этот мальчишка!
413

Да, сэр, мальчишка, видимо, веселился всвсю. Жить
в пещере ему понравилось, он и думать забыл, что он
сам пленник. Меня он тут же окрестил Змеиным Глазом
и Соглядатаем и объявил, что, когда его храбрые воины
вернутся из похода, я буду изжарен на костре, как только
взойдет солнце.
Потом мы сели ужинать, и мальчишка, набив рот
хлебом с грудинкой, начал болтать. Он произнес
застольную речь в таком роде:
— Мне тут здорово нравится. Я никогда еще не жил
в лесу; зато у меня был один раз ручной опоссум, а в
прошлый день рождения мне исполнилось девять лет.
Терпеть не могу ходить в школу. Крысы сожрали
шестнадцать штук яиц из-под рябой курицы тетки Джимми
Талбота. А настоящие индейцы тут в лесу есть? Я хочу
еще подливки. Ветер отчего дует? Оттого, что деревья
качаются? У нас было пять штук щенят. Хенк, отчего
у тебя нос такой красный? У моего отца денег видимо-
невидимо. А звезды горячие? В субботу я два раза
отлупил Эда Уокера. Не люблю девчонок! Жабу не
очень-то поймаешь, разве только на веревочку. Быки
ревут или нет? Почему апельсины круглые? А кровати
у вас в пещере есть? Амос Меррей — шестипалый.
Попугай умеет говорить, а обезьяна и рыба нет. Дюжина —
это сколько будет?
Каждые пять минут мальчишка вспоминал, что он
краснокожий, и, схватив палку, которую он называл
ружьем, крался на цыпочках ко входу в пещеру
выслеживать лазутчиков ненавистных бледнолицых. Время от
времени он испускал военный клич, от которого бросало
в дрожь старого охотника Хенка. Билла этот мальчишка
запугал с самого начала.
— Вождь Краснокожих, — говорю я ему, — а домой
тебе разве не хочется?
— А ну их, чего я там не видал? — говорит он. —
Дома ничего нет интересного. В школу ходить я не
люблю. Мне нравится жить в лесу. Ты ведь не отведешь
меня домой, Змеиный Глаз?
— Пока не собираюсь, — говорю я. — Мы еще
поживем тут в пещере.
— Ну ладно, — говорит он. — Вот здорово! Мне
никогда в жизни не было так весело.
414

Мы легли спать часов в одиннадцать. Расстелили на
землю шерстяные и стеганые одеяла, посередине уложили
Вождя Краснокожих, а сами легли с краю. Что он
сбежит, мы не боялись. Часа три он, не давая нам спать,
все вскакивал, хватал свое ружье; при каждом треске
сучка и шорохе листьев его юному воображению
чудилось, будто к пещере подкрадывается шайка
разбойников, и он верещал на ухо то мне, то Биллу: «Тише,
приятель!» Под конец я заснул тревожным сном и во сне
видел, будто меня похитил и приковал к дереву
свирепый пират с рыжим волосами.
На рассвете меня разбудил страшный визг Билла. Не
крики, или вопли, или вой, или рев, какого можно было
бы ожидать от голосовых связок мужчины, — нет, прямо-
таки неприличный, ужасающий, унизительный визг,
каким визжат женщины, увидев привидение или гусеницу.
Ужасно слышать, как на утренней заре в пещере визжит
без умолку толстый, сильный, отчаянной храбрости
мужчина.
Я вскочил с постели посмотреть, что такое делается.
Вождь Краснокожих сидел на груди Билла, вцепившись
одной рукой ему в волосы. В другой руке он держал
острый ножик, которым мы обыкновенно резали
грудинку, и самым деловитым и недвусмысленным образом
пытался снять с Билла скальп, выполняя приговор, который
вынес ему вчера вечером.
Я отнял у мальчишки ножик и опять уложил его
спать. Но с этой самой минуты дух Билла был сломлен.
Он улегся на своем краю постели, однако больше уже не
сомкнул глаз за все то время, что мальчик был с нами.
Я было задремал ненадолго, но к восходу солнца вдруг
вспомнил, что Вождь Краснокожих обещался сжечь меня
на костре, как только взойдет солнце. Не то чтобы я
нервничал или боялся, а все-таки сел, закурил трубку и
прислонился к скале.
— Чего ты поднялся в такую рань, Сэм? — спросил
меня Билл.
— Я? — говорю. — Что-то плечо ломит. Думаю,
может легче станет, если посидеть немного.
— Врешь ты, — говорит Билл. — Ты боишься. Тебя
он хотел сжечь на рассвете, и ты боишься, что он так и
сделает. И сжег бы, если б нашел спички. Ведь это
просто ужас, Сэм. Уж не думаешь ли ты, что кто-нибудь
416

станет платить деньги за то, чтобы такой дьяволенок
вернулся домой?
— Думаю, — говорю я. — Вот как раз таких-то
хулиганов и обожают родители. А теперь бы с Вождем
Краснокожих вставайте и готовьте завтрак, а я
поднимусь на гору и произведу разведку.
Я взошел на вершину маленькой горы и обвел
взглядом окрестности. В направлении города я ожидал
увидеть дюжих фермеров, с косами и вилами рыскающих
в поисках подлых похитителей. А вместо того я увидел
мирный пейзаж, и оживлял его единственный человек,
пахавший на сером муле. Никто не бродил с баграми
вдоль реки; всадники не скакали взад и вперед и не
сообщали безутешным родителям, что пока еще ничего
не известно. Сонным спокойствием лесов веяло от той
части Алабамы, которая простиралась перед моими
глазами.
— Может быть, — сказал я самому себе, — еще не
обнаружено, что волки унесли ягненочка из загона.
Помоги, боже, волкам! — Ия спустился с горы завтракать.
Подхожу ближе к пещере и вижу, что Билл стоит,
прижавшись к стенке, и едва дышит, а мальчишка
собирается его трахнуть камнем чуть ли не с кокосовый орех
величиной.
— Он сунул мне за шиворот с пылу горячую
картошку, — объяснил Билл, — и раздавил ее ногой, а я ему
надрал уши. Ружье с тобой, Сэм?
Я отнял у мальчишки камень и кое-как уладил это
недоразумение.
— Я тебе покажу! — говорит мальчишка Биллу.—
Еще ни один человек не ударил Вождя Краснокожих, не
поплатившись за это. Так что ты берегись!
Послге завтрака мальчишка достает из кармана кусок
кожи, обмотанный бечевкой, и идет из пещеры,
разматывая бечевку на ходу.
— Что это он теперь затеял? — тревожно спрашивает
Билл. — Как ты думаешь, Сэм, он не убежит домой?
— Не бойся, — говорю я. — Он, кажется, вовсе не
такой уж домосед. Однако нам нужно придумать какой-то
план насчет выкупа. Не видно, чтобы в городе особенно
беспокоились из-за того, что он пропал, а может быть,
еще не пронюхали насчет похищения. Родные, может,
думают, что он остался ночевать у тети Джейн или у
416

кого-нибудь из соседей. Во всяком случае сегодня его
должны хватиться. К вечеру мы пошлем его отцу письмо
и потребуем две тысячи долларов выкупа.
И тут мы услышали что-то вроде военного клича,
какой, должно быть, испустил Давид, когда нокаутировал
чемпиона Голиафа. Оказывается, Вождь Краснокожих
вытащил из кармана пращу и теперь крутил ее над
головой.
Я увернулся и услышал глухой тяжелый стук и что-то
похожее на вздох лошади, когда с нее снимают седло.
Черный камень величиной с яйцо стукнул Билла по
голове как раз позади левого уха. Он сразу весь обмяк и
упал головою в костер, прямо на кастрюлю с кипятком
для мытья посуды. Я вытащил его из огня и целых
полчаса поливал холодной водой.
Понемножку Билл пришел в себя, сел, пощупал за
ухом и говорит:
— Сэм, знаешь, кто у меня любимый герой в
библии?
— Ты погоди, — говорю я. — Мало-помалу придешь
в чувство.
— Царь Ирод, — говорит он. — Ты ведь не уйдешь,
Сэм, не оставишь меня одного?
Я вышел из пещеры, поймал мальчишку и начал так
его трясти, что веснушки застучали друг о друга.
— Если ты не будешь вести себя как следует, —
говорю я, — я тебя сию минуту отправлю домой. Ну,
будешь ты слушаться или нет?
— Я ведь только пошутил, — сказал он надувшись. —
Я не хотел обижать старика Хенка. А он зачем меня
ударил? Я буду слушаться, Змеиный Глаз, только ты
не отправляй меня домой и позволь мне сегодня играть
в разведчиков.
— Я этой игры не знаю, — сказал я. — Это уж вы
решайте с мистером Биллом. Сегодня он будет с тобой
играть. Я сейчас ухожу ненадолго по делу. Теперь
ступай помирись с ним да попроси прощения за то, что ты
его ушиб, а не то сейчас же отправишься домой.
Я заставил их пожать друг другу руки, потом отвел
Билла в сторонку и сказал ему, что ухожу в деревушку
Поплар-Ков, в трех милях от пещеры, и попробую узнать,
как смотрят в городе на похищение младенца. Кроме
того, я думаю, что будет лучше в этот же день послать
27 О. Генри. Избранное, т. 2 417

угрожающее письмо старику Дорсету с требованием
выкупа и наказом, как именно следует его уплатить.
— Ты знаешь, Сэм, — говорит Билл, — я всегда был
готов за тебя в огонь и воду, не моргнул глазом во время
землетрясения, игры в покер, динамитных взрывов,
полицейских облав, нападений на поезда и циклонов. Я
никогда ничего не боялся, пока мы не украли эту
двуногую ракету. Он меня доконал. Ты ведь не оставишь
меня с ним надолго, Сэм?
— Я вернусь к вечеру, что-нибудь около этого, —
говорю я. — Твое дело занимать и успокаивать ребенка,
пока я не вернусь. А сейчас мы с тобой напишем письмо
старику Дорсету.
Мы с Билем взяли бумагу и карандаш и стали
сочинять письмо, а Вождь Краснокожих тем временем
расхаживал взад и вперед, закутавшись в одеяло и охраняя
вход в пещеру. Билл со слезами просил меня назначить
выкуп в полторы тысячи долларов вместо двух.
— Я вовсе не пытаюсь унизить прославленную, с
моральной точки зрения, родительскую любовь, но ведь мы
имеем дело с людьми, а какой же человек нашел бы в
себе силы заплатить две тысячи долларов за эту вес-
х нушчатую дикую кошку! Я согласен рискнуть: пускай
будет полторы тысячи долларов. Разницу можешь
отнести на мой счет.
Чтобы утешить Билла, я согласился, и мы с ним
вместе состряпали такое письмо:
«Эбенезеру Дорсету, эсквайру.
Мы спрятали вашего мальчика в надежном месте,
далеко от города. Не только вы, но даже самые ловкие
сыщики напрасно будут его искать. Окончательные,
единственные условия, на которых вы можете получить
его обратно, следующие: мы требуем за его возвращение
полторы тысячи долларов; деньги должны быть
оставлены сегодня в полночь на том же месте и в той же
коробочке, что и ваш ответ, — где именно, будет сказано
ниже. Если вы согласны на эти условия, пришлите
ответ в письменном виде с кем-нибудь одним к половине
девятого. За бродом через Совиный ручей по дороге
к Тополевой роще растут три больших дерева на
расстоянии ста ярдов одно от другого, у самой изгороди, что
418

идет мимо пшеничного поля, с правой стороны. Под
столбом этой изгороди, напротив третьего дерева, ваш
посланный найдет небольшую картонную коробку.
Он должен положить ответ в эту коробку и
немедленно вернуться в город.
Если вы попытаетесь выдать нас или не выполнить
наших требований, как сказано, вы никогда больше не
увидите вашего сына.
Если вы уплатите деньги, как сказано, он будет вам
возвращен целым и невредимым в течение трех часов.
Эти условия окончательны, и, если вы на них не
согласитесь, всякие дальнейшие сообщения будут прерваны.
Два злодея».
Я надписал адрес Дорсета и положил письмо в
карман. Когда я уже собрался в путь, мальчишка подходит
ко мне -и говорит:
— Змеиный Глаз, ты сказал, что мне можно играть в
разведчика, пока тебя не будет.
— Играй, конечно, — говорю я. — Вот мистер Билл
с тобой поиграет. А что это за игра такая?
— Я разведчик, — говорит Вождь Краснокожих, — и
должен скакать на заставу, предупредить поселенцев,
что индейцы идут. Мне надоело самому быть индейцем.
Я хочу быть разведчиком.
— Ну, ладно, — говорю я. — По-моему, вреда от
этого не будет. Мистер Билл поможет тебе отразить
нападение свирепых дикарей.
— А что мне надо делать? — спрашивает Билл,
подозрительно глядя на мальчишку.
— Ты будешь конь, — говорит разведчик. —
Становись на четвереньки. А то как же я доскачу до заставы
без коня?
— Ты уж лучше займи его, — сказал я, — пока наш
план не будет приведен в действие. Порезвись немножко.
Билл становится на четвереньки, и в глазах у него
появляется такое выражение, как у кролика, попавшего
в западню.
— Далеко ли до заставы, малыш? — спрашивает он
довольно-таки хриплым голосом.
— Девяносто миль, — отвечает разведчик. — И тебе
придется поторопиться, чтобы попасть туда во-время. Ну,
пошел!
27* 419

Разведчик вскакивает Биллу на спину и вонзает
пятки ему в бока.
— Ради бога, — говорит Билл, — возвращайся, Сэм,
как можно скорее! Жалко, что мы назначили такой
выкуп, надо бы не больше тысячи. Слушай, ты перестань
меня лягатъ, а не то я вскочу и огрею тебя как следует!
Я отправился в Поплар-Ков, заглянул на почту и в
лавку, посидел там, поговорил с фермерами, которые
приходили за покупками. Один бородач слышал, будто
бы весь город переполошился из-за того, что у Эбене-
зера Дорсета пропал или украден мальчишка. Это-то
мне и нужно было знать. Я купил табаку, справился
мимоходом, почем нынче горох, незаметно опустил
письмо в ящик и ушел. Почтмейстер сказал мне, что
через час проедет мимо почтальон и заберет городскую
почту.
Когда я вернулся в пещеру, ни Билла, ни мальчишки
нигде не было видно. Я произвел разведку в
окрестностях пещеры, отважился раза два аукнуть, но мне никто
не ответил. Я закурил трубку и уселся на моховую кочку
ожидать дальнейших событий.
Приблизительно через полчаса в кустах зашелестело,
и Билл выкатился на полянку перед пещерой. За ним
крался мальчишка, ступая бесшумно, как разведчик, и
ухмыляясь во всю ширь своей физиономии. Билл
остановился, снял шляпу и вытер лицо красным платком.
Мальчишка остановился футах в восьми позади него.
— Сэм, — говорит Билл, — пожалуй, ты сочтешь меня
предателем, но я просто не мог терпеть. Я взрослый
человек, способен к самозащите, и привычки у меня
мужественные, однако бывают случаи, когда все идет
прахом — и самомнение и самообладание. Мальчик ушел.
Я отослал его домой. Все кончено. Бывали мученики в
старое время, которые скорее были готовы принять
смерть, чем расстаться с любимой профессией. Но никто
из них не подвергался таким сверхъестественным
пыткам, как я. Мне хотелось остаться верным нашему
грабительскому уставу, но сил не хватило.
— Что такое случилось, Билл? — спрашиваю я.
— Я проскакал все девяносто миль до заставы, ни
дюймом меньше, — отвечает Билл. — Потом, когда
поселенцы были спасены, мне дали овса. Песок —
неважная замена овсу. А потом я битый час должен был
420

объяснять, почему в дырках ничего нету, зачем дорога идет
в обе стороны и отчего трава зеленая. Говорю тебе, Сэм,
есть предел человеческому терпению. Хватаю мальчишку
за шиворот и тащу с горы вниз. По дороге он меня
лягает, все ноги от колен книзу у меня в синяках; два-три
укуса в руку и в большой палец мне придется прижечь.
Зато он ушел, — продолжает Билл, — ушел домой. Я
показал ему дорогу в город, да еще и подшвырнул его
пинком футов на восемь вперед. Жалко, что выкуп мы
теряем, ну, да ведь либо это, либо мне отправляться в
сумасшедший дом.
Билл пыхтит и отдувается, но его яркорозовая
физиономия выражает неизъяснимый мир и полное довольство.
— Билл, — говорю я, — у вас в семье ведь нет
сердечных болезней?
— Нет, — говорит Билл, — ничего такого
хронического, кроме малярии и несчастных случаев. А что?
— Тогда можешь обернуться, — говорю я, — и
поглядеть, что у тебя за спиной.
Билл оборачивается, видит мальчишку, разом
бледнеет, плюхается на землю и начинает бессмысленно
хвататься за траву и мелкие щепочки. Целый час я
опасался за его рассудок. После этого я сказал ему, что,
по-моему, надо кончать это дело моментально и что мы
успеем получить выкуп и смыться еще до полуночи, если
старик Дорсет согласится на наше предложение. Так что
Билл немного подбодрился, настолько даже, что через
силу улыбнулся мальчишке и пообещал ему изображать
русских в войне с японцами, как только ему станет
чуточку полегче.
Я придумал, как получить выкуп без всякого риска*
быть захваченным противной стороной, и мой план
одобрил бы всякий профессиональный похититель. Дерево,
под которое должны были положить ответ, а потом и
деньги, стояло у самой дороги; вдоль дороги была
изгородь, а за ней с обеих сторон — большие голые поля.
Если бы того, кто придет за письмом, подстерегала
шайка констеблей, его увидели бы издалека на дороге или
посреди поля. Так нет же, голубчики! В половине девятого
я уже сидел на этом дереве, спрятавшись не хуже
древесной лягушки, и поджидал, когда появится посланный.
Ровно в назначенный час подъезжает на велосипеде
мальчишка-подросток, находит картонную коробку под
42!

столбом, засовывает в нее сложенную бумажку и
укатывает обратно в город.
, Я подождал еще час, пока не уверился, что подвоха
тут нет. Слез с дерева, достал записку из коробки,
прокрался вдоль изгороди до самого леса и через полчаса
был уже в пещере. Там я вскрыл записку, подсел
поближе к фонарю и прочел ее Биллу. Она была написана
чернилами, очень неразборчиво, и самая суть ее
заключалась в следующем:
«Двум злодеям.
Джентльмены, с сегодняшней почтой я получил ваше
письмо насчет выкупа, который вы просите за то, чтобы
вернуть мне сына. Думаю, что вы зацрашиваете лишнее,
а потому делаю вам со своей стороны контрпредложение
и полагаю, что вы его примете. Вы приводите Джонни
домой и платите мне двести пятьдесят долларов
наличными, а я соглашаюсь взять его у вас с рук долой.
Лучше приходите ночью, а то соседи думают, что он
пропал без вести, и я не отвечаю за то, что они сделают
с человеком, который приведет Джонни домой.
С совершенным почтением
Эбенезер Дорсет».
— Великие пираты! — говорю я. — Да ведь этакой
наглости...
Но тут я взглянул на Билла и замолчал. У него в
глазах я заметил такое умоляющее выражение, какого
не видел прежде ни у бессловесных, ни у говорящих
животных.
— Сэм, — говорит он, — что такое двести пятьдесят
долларов в конце концов? Деньги у нас есть. Еще одна
ночь с этим мальчишкой, и придется меня свезти в
сумасшедший дом. Кроме того, что мистер Дорсет
настоящий джентльмен, он, по-моему, еще и расточитель, если
делает нам такое великодушное предложение. Ведь ты
не собираешься упускать такой случай, а?
— Сказать тебе по правде, Билл, — говорю я, — это
сокровище что-то и мне действует на нервы! Мы
отвезем его домой, заплатим выкуп и смоемся куда-нибудь
подальше.
В ту же ночь мы отвезли мальчишку домой. Мы его
уговорили — наплели, будто бы отец купил ему винтовку
422

с серебряной насечкой и мокасины и будто бы завтра
мы с ним поедем охотиться на медведя.
Было ровно двенадцать часов ночи, когда мы
постучались в парадную дверь Эбенезера. Как раз в ту самую
минуту, когда я должен был извлекать полторы тысячи
долларов из коробки под деревом, Билл отсчитывал
двести пятьдесят долларов в руку Дорсету.
Как только мальчишка обнаружил, что мы
собираемся оставить его дома, он поднял вой не хуже
пароходной сирены и вцепился в ногу Билла, словно пиявка.
Отец отдирал его от ноги, как липкий пластырь.
— Сколько времени вы сможете его держать? —
спрашивает Билл.
— Силы у меня уж не те, что прежде, — говорит
старик Дорсет, — но думаю, что за десять минут могу вам
ручаться.
— Этого довольно, — говорит Билл. — В десять
минут я пересеку Центральные, Южные и Среднезападные
штаты и свободно успею добежать до канадской границы.
Хотя ночь была очень темная, Билл очень толст, а я
умел очень быстро бегать, я нагнал его только в полутора
милях от города.

ФОРМАЛЬНАЯ ОШИБКА
Я всегда недолюбливал вендетты. По-моему, этот
продукт нашей страны переоценивают еще более, чем
грейпфрут, коктейль и медовый месяц. Однако, с вашего
разрешения, я хотел бы рассказать об одной вендетте на
индейской территории, вендетте, в которой я играл роль
репортера, адъютанта и несоучастника.
Я гостил на ранчо Сэма Дорки и развлекался вовсю:
падал с ненаманикюренных лошадей и грозил кулаком
волкам, когда они были за две мили. Сэм, закаленный
субъект лет двадцати пяти, пользовался репутацией человека,
не боящегося возвращаться домой после наступления
темноты, хотя он проделывал это часто с большой неохотой.
Неподалеку, в Крик-Нейшн, проживало семейство Тэ-
темов. Мне сообщили, что Дорки и Тэтемы вендеттируют
много лет. По нескольку человек с каждой стороны уже
ткнулось носом в траву, и ожидалось, что число
Навуходоносоров этим не ограничится. Подрастало молодое
поколение, и трава росла вместе с ним. Но, насколько я понял, вой-
га велась честно и никто не залегал в кукурузном поле,
целясь в скрещение подтяжек на спине врага,—отчасти,
возможно, потому, что не было кукурузных полей и никто
не носил более одной подтяжки; также не причинялось
вреда детям и женщинам враждебного рода. В те дни, как,
впрочем, и теперь, их женщинам не грозила опасность.
У Сэма Дорки была девушка (если бы я
собирался продать этот рассказ в беллетристический
журнал, я написал бы: «Мистер Дорки имел счастье быть
помолвленным»). Ее звали Элла Бэйнс. Казалось, они
питали друг к другу безграничную любовь и доверие; впро-
424

чем, это впечатление производят любые помолвленные,
даже такие, между которыми нет ни любви, ни доверия.
Мисс Бэйнс была недурна, особенно ее красили густые
каштановые волосы. Сэм представил ей меня, но это
никак не отразилось на ее расположении к нему, из чего я
заключил, что они поистине созданы друг для друга.
Мисс Бэйнс жила в Кингфишере, в двадцати
милях от ранчо. Сэм жил в седле между Кингфишером и
ранчо.
Однажды в Кингфишере появился бойкий молодой
человек, невысокого роста, с правильными чертами лица и
гладкой кожей. Он настойчиво наводил справки о
городских делах и поименно о горожанах. Он говорил, что
приехал из Маскоги, и, судя по его желтым ботинкам и
вязаному галстуку, это было правдой. Я познакомился с ним,
когда приехал за почтой. Он назвался Беверли Трэйвер-
зом, что прозвучало как-то неубедительно.
На ранчо в то время была горячая пора, и Сэм не мог
часто ездить в город. Мне, бесполезному гостю, ничего не
смыслившему в хозяйстве, выпала обязанность снабжать
ранчо всякими мелочами, как-то: открытками, мешками
муки, дрожжами, табаком и — письмами от Эллы.
И вот раз, будучи послан за полугроссом пачек
курительной бумаги и двумя фургонными шинами, чя увидел
пролетку с желтыми колесами, а в ней
вышепоименованного Беверли Трэйверза, нагло катающего Эллу Бэйнс по
городу со всем шиком, какой допускала черная липкая
грязь улиц. Я знал, что сообщение об этом факте не
прольется целительным бальзамом в душу Сэма, и по
возвращении, отчитываясь в городских новостях, воздержался
от упоминания о нем. Но на следующий день на ранчо
прискакал долговязый экс-ковбой по имени Симмонс,
старинный приятель Сэма, владелец фуражного склада в
Кингфишере. Прежде чем заговорить, он свернул и
выкурил немало папирос. Когда же он, наконец, раскрыл рот,
слова его были таковы:
— Имей в виду, Сэм, что в Кингфишере в последние
две недели портил пейзаж один болван, обзывавший себя
Выверни Трензель. Знаешь, кто он? Самый что ни на есть
Бен Тэтем, сын старика Гофера Тэтема, которого твой
дядя Ньют застрелил в феврале. Знаешь, что он сделал
сегодня утром? Убил твоего брата Лестера — застрелил
его во дворе суда.
425

Мне показалось, что Сэм не расслышал. Он отломил
веточку с мескитового куста, задумчиво пожевал ее и
сказал:
— Да? Убил Лестера?
— Его самого, — ответил Симмонс. — И еще того
больше — он убежал с твоей девушкой, этой самой, так
сказать, мисс Эллой Бэйнс. Я подумал, что тебе надо бы
узнать об этом, вот и приехал сообщить.
— Весьма обязан, Джим, — сказал Сэм, вынимая изо
рта изжеванную веточку. — Я рад, что ты приехал. Очень
рад.
— Ну, я, пожалуй, поеду. У меня на складе остался
только мальчишка, а этот дуралей сено с овсом путает.
Он выстрелил Лестеру в спину.
— Выстрелил в спину?
— Да, когда он привязывал лошадь.
— Весьма обязан, Джим.
— Я подумал, что ты, может быть, захочешь узнать
об этом поскорее.
— Выпей кофе на дорогу, Джим?
— Да нет, пожалуй. Мне пора на склад.
— И ты говоришь...
— Да, Сэм. Все видели, как они уехали вместе, а к
тележке был привязан большой узел, вроде как с одеждой.
А в упряжке — пара, которую он привел из Маскоги. Их
сразу не догнать.
— А по какой...
— Я как раз собирался сказать тебе. Поехали они по
дороге в Гатри, а куда свернут, сам понимаешь,
неизвестно.
— Ладно, Джим, весьма обязан.
— Не за что, Сэм.
Симмонс свернул папиросу и пришпорил лошадь.
Отъехав ярдов на двадцать, он задержался и крикнул:
— Тебе не нужно... содействия, так сказать?
— Спасибо, обойдусь.
— Я так и думал. Ну, будь здоров.
Сэм вытащил карманный нож с костяной ручкой,
открыл его и счистил с левого сапога присохшую грязь.
Я" было подумал, что он собирается поклясться на лезвии
в вечной мести или продекламировать «Проклятие цы-
426

ганки». Те немногие вендетты, которые мне довелось
видеть или о которых я читал, начинались именно так. Эта
как будто велась на новый манер. В театре публика
наверняка освистала бы ее и потребовала бы взамен одну
из душераздирающих мелодрам Беласко.
— Интересно, — вдумчиво сказал Сэм, — остались ли
на кухне холодные бобы!
Он позвал Уоша, повара-негра, и, узнав, что бобы
остались, приказал разогреть их и сварить крепкого кофе.
Потом мы пошли в комнату Сэма, где он спал и держал
оружие, собак и седла любимых лошадей. Он вынул из
книжного шкафа три или четыре кольта и начал
осматривать их, рассеянно насвистывая «Жалобу ковбоя». Затем
он приказал оседлать и привязать у дома двух лучших
лошадей ранчо.
Я замечал, что по всей нашей стране вендетты в одном
отношении неуклонно подчиняются строгому этикету.
В присутствии заинтересованного лица о вендетте не
говорят и даже не упоминают самою слова. Это так же
предосудительно, как упоминание о бородавке на носу богатой
тетушки. Позднее я обнаружил, что существует еще одно
неписаное правило, но, насколько я понимаю, оно
принадлежит исключительно Западу.
До ужина оставалось еще два часа, однако уже через
двадцать минут мы с Сэмом глубоко погрузились в
разогретые бобы, горячий кофе и холодную говядину.
— Перед больишм перегоном надо закусить
получше, — сказал Сэм. — Ешь плотнее.
У меня возникло неожиданное подозрение.
— Почему ты велел оседлать двух лошадей? —
спросил я.
— Один да один — два, — сказал Сэм. — Ты считать
умеешь?
От его математических выкладок у меня по спине
пробежала холодная дрожь, но они послужили мне уроком.
Ему и в голову не приходило, что мне может прийти в
голову бросить его одного на багряной дороге мести и
правосудия. Это была высшая математика. Я был
обречен и положил себе еще бобов.
Час спустя мы ровным галопом неслись на восток.
Наши кентуккийские лошади недаром набирались сил на
мескитной траве Запада. Лошади Бена Тэтема были,
возможно, быстрее, и он намного опередил нас, но если бы
427

он услышал ритмический стук копыт наших скакунов,
рожденных в самом сердце страны вендетт, он
почувствовал бы, что возмездие приближается по следам его
резвых коней.
Я знал, что Бен Тэтем делает ставку на бегство и не
остановится до тех пор, пока не окажется в
сравнительной безопасности среди своих друзей и приверженцев. Он,
без сомнения, понимал, что его враг будет следовать за
ним повсюду и до конца.
Пока мы ехали, Сэм говорил о погоде, о ценах на мясо
и о пианолах. Казалось, у него никогда не было ни брата,
ни возлюбленной, ни врага. Есть темы, для которых не
найти слов даже в самом полном словаре. Я знал
требования кодекса вендетт, но, не имея опыта, несколько
перегнул палку и рассказал пару забавных анекдотов. Там,
где следовало, Сэм смеялся — смеялся ртом. Увидев его
рот, я пожалел, что у меня не хватило такта воздержаться
от этих анекдотов.
Мы догнали их в Гатри. Измученные, голодные,
пропыленные насквозь, мы ввалились в маленькую гостиницу
и уселись за столик. В дальнем углу комнаты сидели
беглецы. Они жадно ели и по временам боязливо
оглядывались.
На девушке было коричневое шелковое платье с
кружевным воротничком и манжетами и с плиссированной —
так, кажется, они называются — юбкой. Ее лицо
наполовину закрывала густая коричневая вуаль, на голове была
соломенная шляпа с широкими полями, украшенная
перьями. Мужчина был одет в простой темный костюм,
волосы его были -коротко подстрижены. В толпе его
внешность не привлекла бы внимания.
За одним столом сидели они — убийца и женщина,
которую он похитил, за другим — мы: законный (согласно
обычаю) мститель и сверхштатный свидетель, пишущий
эти строки.
И тут в сердце сверхштатного проснулась жажда
крови. На мгновение он присоединился к сражающимся —
словесно.
— Чего ты ждешь, Сэм? — прошептал я. — Стреляй!
Сэм тоскливо вздохнул.
— Ты не понимаешь, — сказал он. — А он по-нимает.
Он знает. В здешних местах, Мистер из Города, у
порядочных людей есть правило: в присутствии женщины в
428

мужчину не стреляют. Я ни разу не слышал, чтобы его
нарушили. Так не делают. Его надо поймать, когда он в
мужской компании или один. Вот оно как. Он это тоже
знает. Мы все знаем. Так вот, значит, каков этот
красавчик, мистер Бен Тэтем! Я его заарканю прежде, чем они
отсюда уедут, и закрою ему счет.
После ужина парочка быстро исчезла. Хотя Сэм до
рассвета бродил по лестницам, буфету и коридорам,
беглецам каким-то таинственным образом удалось
ускользнуть, и на следующее утро не было ни дамы под вуалью,
в коричневом платье с плиссированной юбкой, ни
худощавого невысокого молодого человека с коротко
подстриженными волосами, ни тележки с резвыми лошадьми.
История этой погони слишком монотонна, и я буду
краток. Мы нагнали их в пути. Ко-гда мы приблизились
к тележке на пятьдесят ярдов, беглецы оглянулись и
даже не хлестнули лошадей. Торопиться им больше было
незачем. Бен Тэтем знал. Знал, что теперь спасти его
может только кодекс. Без сомнения, будь Бен один, дело
быстро закончилось бы обычным путем. Но
присутствие его спутницы заставляло обоих врагов удерживать
пальцы на спусковых крючках. Судя по всему, Бен не
был трусом.
Таким образом, как вы видите, женщина иногда
мешает столкновению между мужчинами, а не вызывает его.
Но не сознательно и не по доброй воле. Кодексов для нее
не существует.
Через пять миль мы добрались до Чендлера, одного из
грядущих городов Запада. Лошади и преследователей и
преследуемых были голодны и измучены. Только одна
гостиница грозила людям и манила скотину — мы все
четверо встретились в столовой по зову громадного
колокола, чей гуджций звон давно уже расколол небесный
свод. Комната была меньше, чем в Гатри.
Когда мы принялись за яблочный пирог, — как
переплетаются бурлеск и трагедия! — я заметил, что Сэм
напряженно вглядывается в нашу добычу, сидящую в углу
напротив. На девушке было то же коричневое платье с
кружевным воротничком и манжетами; вуаль попрежнему
закрывала ее лицо. Мужчина низко склонил над
тарелкой коротко остриженную голову.
429

Я услышал, как Сэм пробормотал не то мне, не то
самому себе:
— Есть правило, что нельзя убивать мужчину в
присутствии женщины. Но, черт побери, нигде не сказано, что
нельзя убить женщину в присутствии мужчины!
И, прежде чем я успел понять, к чему ведет это
рассуждение, он выхватил кольт и всадил все шесть пуль в
коричневое платье с кружевным воротничком и
манжетами и с плиссированной юбкой.
Уронив на руки голову, лишенную былой красы и
гордости, за столом сидела девушка, чья жизнь теперь была
навеки погублена. А сбежавшиеся люди поднимали с пола
труп Бена Тэтема в женском платье, которое дало
возможность Сэму формально обойти требования кодекса.

КОЛОВРАЩЕНИЕ ЖИЗНИ
Мировой судья Бинаджа Уиддеп сидел на крылечке
суда и курил самодельную бузиновую трубку. Кэмбер-
лендский горный кряж, голубовато-серый в вечернем
мареве, тянулся к зениту, загромоздив полнеба. Рябая
чванливая курица проковыляла по «главному проспекту»
поселка, бессмысленно клохча.
На дороге послышался скрип колес, заклубилось
облачко пыли и показалась запряженная быком двуколка,
а в ней — Рэнси Билбро со своей половиной. Двуколка
остановилась перед зданием суда, и супружеская чета
вылезла из нее. Рэнси Билбро состоял преимущественно из
дубленой коричневой кожи, увенчанной на высоте шести
футов копной желтых волос. Невозмутимый покой
родных молчаливых гор одевал его словно броней. В
наружности его жены прежде всего бросалось в глаза большое
количество ситца, много острых углов и следы
нюхательного табака. Сквозь все это проглядывало беспокойство
не вполне осознанных желаний и глухой протест
обманутой молодости, не замечающей, что она уже прошла.
Мировой судья сунул ноги в башмаки, из уважения
к своему званию, и поднялся, чтобы пропустить супругов.
— Мы, вот, — сказала женщина, и голос ее прозвучал,
как гудение ветра в ветвях сосен, — хотим развестись. —
Она взглянула на мужа, не усмотрел ли он какой-нибудь
неясности, неточности, уклончивости, пристрастия или
стремления к личной выгоде в том, как она изложила
сущность дела.
— Развестись, — повторил Рэнси, подкрепляя свои
слова торжественным кивком. — Мы, вот, не можем
43!

ужиться, хоть ты тресни! В горах-то у нас глушь —
одиноко, стало быть, жить-то. Ну, когда муж или, к примеру,
жена стараются друг для дружки — еще куда ни шло.
А уж когда она шипит, как дикая кошка, или сидит
нахохлившись, что твоя сова, человеку-то мочи нет жить
с ней вместе.
— Да когда он бездельник и чумовой, — без
особенного жара сказала женщина. — Валандается с разными
поганцами, с самогонщиками, а после дрыхнет
день-деньской, налакавшись виски, да еще целая напасть с его
собаками — корми их!
— Да когда она швыряется крышками от кастрюль. —
в тон ей забубнил Рэнси, — да еще окатила кипятком
лучшего охотничьего пса на весь Кэмберленд, а чтоб мужу
похлебку сварить, так нет ее, а уж ночь-то всю как есть
глаз сомкнуть не дает, все пилит и пилит за всякую
пустяковину.
— Да когда он на податных чиновников с кулаками
лезет и на все горы ославился как самый что ни на есть
никудышный пропойца, — тут нешто уснешь?
Мировой судья не спеша приступил к исполнению
своих обязанностей. Он предложил спорящим сторонам
табурет и свой единственный стул, раскрыл свод законов
и углубился в перечень статей. Потом протер очки и
пододвинул к себе чернильницу.
— В законе и его уложении, — начал судья, — ничего
не говорится насчет развода в смысле, так оказать, его
включаемости в юрисдикцию данного суда. Но, с точки
зрения справедливости, конституции и священного
писания, всякая сделка хороша только постольку, поскольку
ее можно расторгнуть. Если мировой судья может
сочетать какую-либо пару узами брака, ясно, что он может,
если потребуется, и развести ее. Наш суд вынесет
решение о разводе и позволит себе надеяться, что Верховный
суд оставит это решение в силе.
Рэнси Билбро вытащил из кармана штанов небольшой
кисет. Из кисета он вытряхнул на стол пятидолларовую
бумажку.
— Продал медвежью шкуру и трех лисиц, — сказал
он. — Вот все наши денежки, больше нету.
— Установленная судом плата за развод, — сказал
судья, — равняется пяти долларам. — С подчеркнуто
равнодушным видом он сунул бумажку в карман своего
432

домотканного жилета. Затем с заметным физическим и
умственным напряжением нацарапал на четвертушке
листа постановление о разводе, переписал его на другую
четвертушку и прочел вслух. Рэнси Билбро и его супруга
выслушали приговор о своем полном и обоюдном
раскабалении:
«Сим доводится до всеобщего сведения, что Рэнси
Билбро и его жена Эриэла Билбро, будучи в здравом уме
и твердой памяти, лично предстали сегодня передо мной
и дали обещание отныне и впредь не любить и не
почитать друг друга и ни в чем друг другу не повиноваться,
ни в радости, ни в горе, после чего и были привлечены
к суду для расторжения брака в интересах соблюдения
общественного спокойствия и достоинства Штата. От
слова не отступать, и да поможет вам бог. Бинаджа Уид-
деп, мировой судья округа Пьедмонта. В округе Пьед-
монте, штат Теннесси».
Судья уже протягивал одну из бумажек Рэнси, но
голос Эриэлы приостановил вручение документа. Оба
мужчины уставились на нее. В лице этой женщины их
неповоротливый мужской ум столкнулся с чем-то
непредвиденным.
— Судья, ты погоди-ка давать ему эту бумагу. Так не
все ладно будет. Ты наперед защити мои права. Пусть
заплатит мне пансион. Это разве дело — сам получил
развод, а жена что? Живи, как знаешь? А я вот надумала
отправиться к братцу Эду на Свиной хребет, так мне
нужно пару башмаков купить и табаку, да еще то да се.
Коли Рэнси мог заплатить разводные, так пусть и мне
платит пансион.
Рэнси Билбро онемел от этого удара. Ни о каком
пенсионе прежде у них разговору не было. Но ведь женщины
всегда преподносят мужчинам ошеломляющие
сюрпризы.
Мировой судья Бинаджа Уиддеп понял, что этот
вопрос может быть разрешен только в юридическом
порядке. Свод законов хранил и на сей счет гробовое
молчание, однако ноги женщины были босы, а тропа на
Свиной хребет — крута и кремниста.
— Эриэла Билбро, — вопросил Бинаджа Уиддеп
судейским голосом, — какой пенсион полагаете вы доста*
28 О. Генри. Избранное, т. 2 435

точным и соразмерным по делу, которое в настоящую ми-
н>ту слушается в суде?
— Я полагаю, — отвечала женщина, — на башмаки
и на все про все, стало быть, пять долларов. Это не бог
весть какой пансион, но до братца Эда, может, и
доберусь.
— Названная сумма, — сказал судья, — не
представляется суду непомерной. Рэнси Билбро, по решению суда
вам надлежит уплатить истице пять долларов, дабы
постановление о разводе могло войти в силу.
— А где их взять-то, — с тяжелым вздохом отвечал
Рэнси. — Я вам выложил все, что у меня было.
— В противном случае, — изрек судья, свирепо
воззрившись на Рэнси поверх очков, — вы будете
привлечены к ответственности за неуважение к суду.
— Кабы вы обождали денек, — с мольбой сказал
Рэнси, — может, я бы и наскреб где. Кто ж его знал, что
она потребует пансион.
— Слушание дела откладывается, — объявил судья.—
Завтра вы оба должны явиться, дабы выполнить
постановление суда. После чего вам будет выдано на руки
свидетельство о разводе.
Бинаджа Уиддеп уселся на крыльце и начал
расшнуровывать башмаки.
— Что ж, к дядюшке Зайе поедем, что ли? —
сказал Рэнси. — Переночуем у него. — Он влез в
двуколку, Эриэла забралась в нее с другой стороны.
Маленький рыжий бычок, повинуясь удару веревочной
вожжи, не торопясь описал полукруг и потащился куда
следовало. Двуколка, вздымая облака пыли, затарахтела
по дороге.
Судья Бинаджа Уиддеп выкурил свою бузиновую
трубку. Потом достал еженедельную газету и принялся
за чтение. Он читал до самых сумерек, а когда строчки
стали расплываться у него перед глазами, зажег сальную
свечу на столе и продолжал читать, пока не взошла луна,
возвестив время ужина.
Судья жил в бревенчатой хижине на склоне холма,
у сухого тополя. Направляясь домой, он перебрался
через ручеек, проложивший себе путь в лавровых зарослях.
Темная фигура выступила из-за деревьев и направила ему
в грудь дуло ружья. Низко надвинутая шляпа и какой-то
лоскут закрывали лицо грабителя.
434

— Давай деньги, — сказала фигура, — да
помалкивай. Я зол как черт, и палец, вишь, так и пляшет на
спуске...
— П-п-пять долларов — все, что у меня есть, —
пробормотал судья, доставая бумажку из жилетного кармана.
— Сверни ее, — последовал приказ, — и засунь в
ствол ружья.
Бумажка была новенькая и хрустящая. Даже
дрожащим от страха неуклюжим пальцам нетрудно было
свернуть ее трубочкой и (что потребовало больших усилий!)
засунуть в ствол ружья.
— Ну ладно, ступай теперь, — сказал грабитель.
Судья не стал мешкать.
На другой день маленький рыжий бычок приволок
двуколку к крыльцу суда. Судья Бинаджа Уиддеп с утра
сидел обутый, так как поджидал посетителей. В его
присутствии Рэнси Билбро вручил жене пятидолларовую
бумажку. Судья впился в нее взглядом. Она закручивалась
с концов, словно была не так давно свернута трубочкой
и засунута в ствол ружья. Но Бинаджа Уиддеп
воздержался от замечаний. Мало ли чего — никакой бумажке
не заказано окручиваться. Судья вручил каждому из
супругов свидетельство о расторжении брака. Они в
неловком молчании стояли рядом, медленно складывая
полученные ими гарантии свободы. Эриэла бросила робкий,
неуверенный взгляд на мужа.
— Ты, стало быть, домой теперь, на двуколке... Хлеб
в шкафу, в жестяной коробке. Сало я положила в
котелок — от собак подальше. Не позабудь часы-то завести
на ночь.
— А ты, значит, к братцу Эду? — с тонко
разыгранным безразличием спросил Рэнси.
— Да вот до ночи надо бы добраться. Не больно-то
они там обрадуются, когда меня увидят, да куда ж больше
пойдешь. А путь-то туда знаешь какой. Пойду уж, стало
быть... Надо бы, значит, попрощаться нам с тобой, Рэкси...
да ведь ты, может, и не захочешь попрощаться-то...
— Может, я, конечно, собака, — голосом мученика
проговорил Рэнси, — не захочу, видишь ты,
попрощаться!.. Оно, конечно, когда кому невтерпеж уйти, так
тому, может, и не до прощанья...
28* 435

Эриэла молчала. Она тщательно сложила
пятидолларовую бумажку и свидетельство о разводе и сунула их
за пазуху. Бинаджа Уиддеп скорбным взглядом проводил
исчезнувшую банкноту.
Мысли его текли своим путем, и последующие его
слова показали, что он, может быть, принадлежал либо к
довольно распространенной 'категории чутких душ, либо к
значительно более редкой разновидности — к
финансовым гениям.
— Одиноко тебе будет нынче в старой-то хижине, а,
Рзнси? — сказала Эриэла.
Рэнси Билбро глядел в сторону, на Кэмберлендский
кряж — светлосиний сейчас, в лучах солнца. Он не
смотрел на Эриэлу.
— А то нет, что ли, — сказал он. — Так ведь когда
кто начнет с ума сходить да кричать насчет развода, так
разве ж того силком удержишь.
— Так когда ж кто другой сам хотел развода, —
сказала Эриэла, адресуясь к табуретке. — Видать, кто-то не
больно уж хочет, чтоб кто-то остался.
— Да когда б кто сказал, что не хочет.
— Да когда б кто сказал, что хочет. Пойду-ка я к
братцу Эду. Пора уж.
— Видать, теперь никто уж не заведет наших часов.
— Может, мне поехать с тобой, Рэнси, на двуколке,
завести тебе часы?
На лице горца не отразилось никаких чувств. Но он
протянул огромную ручищу, и худая, коричневая от
загара рука жены исчезла в ней. На мгновение жесткие
черты Эриэлы просветлели, словно озаренные изнутри.
— Уж я пригляжу, чтоб собаки не донимали тебя, —
сказал Рэнси. — Скотина я был, как есть скотина. Ты уж
заведи часы, Эриэла.
— Сердце-то у меня там осталось, Рэнси, в нашей
хижине, — шепнула Эриэла. — Где ты — там и оно. И я
не стану больше беситься-то. Поедем домой, Рэнси,
может еще поспеем засветло.
Забыв о присутствии судьи, они направились было к
двери, но Бинаджа Уиддеп окликнул их.
— Именем штата Теннесси, — сказал он, — запрещаю
вам нарушать его порядки и установления. Суду чрезвы-
найно отрадно и не скажу как радостно видеть, что
развеялись тучи раздора и взаимонепонимания, омрачавшие
436

союз двух любящих сердец. Тем не менее суд призван
стоять на страже нравственности и моральной чистоты
Штата и он напоминает вам, что вы разведены по всем
правилам и, стало быть, больше не муж и не жена и, как
не таковые, лишаетесь права пользоваться благами, кои
составляют исключительную привилегию матрианомаль-
ного состояния.
Эриэла схватила мужа за руку. Что он там говорит,
этот судья? Он хочет отнять у нее Рэнси теперь, когда
жизнь дала им обоим хороший урок?
— Однако, — продолжал судья, — суд готов снять с
вас неправомо'чия, налагаемые фактом бракоразвода, и
может хоть сейчас приступить к совершению
торжественного обряда бракосочетания, дабы все стало на свое
место и тяжущиеся стороны могли повергнуть себя вновь в
благородное и возвышенное матрианомальное состояние.
Плата за вышеозначенный обряд в вышеизложенном
случае составит, короче говоря, пять долларов.
В последних словах судьи Эриэла улозила для себя
слабый проблеск надежды. Рука ее проворно скользнула
за пазуху, и оттуда, выпущенной на свободу голубкой,
выпорхнула пятидолларовая бумажка и, сложив
крылышки, опустилась на стол судьи. Бронзовые щеки Эриэлы
зарделись, когда она, стоя рука об руку с Рэнси, слушала
слова, вновь скрепляющие их союз.
Рэнси помог ей взобраться в двуколку и сел рядом.
Маленький рыжий бычок снова описал полукруг, и они —
все так же рука с рукой — покатили к себе в горы.
Мировой судья Бинаджа Уиддеп уселся на крыльце и
стащил с но<г башмаки. Пощупал еще раз засунутую в
жилетный карман пятидолларовую бумажку. Закурил свою
бузиновую трубку. Рябая чванливая курица проковыляла
по «главному проспекту» поселка, бессмысленно клохча.

ДОРОГИ, КОТОРЫЕ МЫ ВЫБИРАЕМ
В двадцати милях к западу от Таксона «Вечерний
экспресс» остановился у водокачки набрать воды. Кроме
воды, паровоз этого знаменитого экспресса захватил и
еще кое-что, не столь для него полезное.
В то время как кочегар отцеплял шланг, Боб Тидбол,
«Акула» Додсон и индеец-метис из племени криков, по
прозвищу Джон Большая Собака, влезли на паровоз
и показали машинисту тр<и круглых отверстия своих
карманных артиллерийских орудий. Это произвело на
машиниста такое сильное впечатление, что он мгновенно
вскинул обе руки вверх, как это делают при восклицании:
«Да чтовы! Быть не может!» По короткой команде Акулы
Додсона, который был начальником атакующего отряда,
машинист сошел на рельсы и отцепил паровоз и тендер.
После этого Джон Большая Собака, забравшись на груду
угля, шутки ради направил на машиниста и кочегара два
револьвера и предложил им отвести паровоз на
пятьдесят ярдов от состава и ожидать дальнейших
распоряжений.
Акула Додсон и Боб Тидбол не стали пропускать
сквозь грохот такую бедную золотом породу, как
пассажиры, а направились прямиком к богатым россыпям
почтового вагона. Проводника они застали врасплох — он
был в полной уверенности, что «Вечерний экспресс» не
набирает ничего вреднее и опаснее чистой воды. Пока
Боб Тидбол выбивал это пагубное заблуждение из его
головы ручкой шестизарядного кольта, Акула Додсон,
не теряя времени, закладывал динамитный патрон под
сейф почтового вагона.
438

Сейф взорвался, дав тридцать тысяч долларов чистой
прибыли золотом и кредитками. Пассажиры то там, то
здесь высовывались из окон поглядеть, где это гремит
гром. Старший кондуктор дернул за веревку от звонка,
но она, безжизненно повиснув, не оказала никакого
сопротивления. Акула Додсон и Боб Тидбол, побросав
добычу в крепкий брезентовый мешок, спрыгнули наземь и,
спотыкаясь на высоких каблуках, побежали к паровозу.
Машинист, угрюмо, но благоразумно повинуясь их
команде, погнал паровоз прочь от неподвижного состава.
Но еще до этого проводник почтового вагона, очнувшись
от гипноза, выскочил на насыпь с винчестером в руках
м принял активное участие в игре. Джон Большая
Собака, сидевший на тендере с углем, сделал неверный ход,
подставив себя под выстрел, и проводник прихлопнул его
козырным тузом. Рыцарь большой дороги скатился
наземь с пулей между лопаток, и таким образом доля
добычи каждого из его партнеров увеличилась на одну
шестую.
В двух милях от водокачки машинисту было
приказано остановиться. Бандиты вызывающе помахали ему
на прощанье ручкой и, скатившись вниз по крутому
откосу, исчезли в густых зарослях, окаймлявших путь.
Через пять минут, с треском проломившись сквозь кусты
чапарраля, они очутились на поляне, где к нижним
ветвям деревьев были привязаны три лошади. Одна из них
дожидалась Джона Большой Собаки, которому уже не
суждено было ездить на ней ни днем, ни ночью. Сняв
с этой лошади седло и уздечку, бандиты отпустили ее на
волю. На остальных двух они сели сами, взвалив мешок
на луку седла, и поскакали быстро, но озираясь по
сторонам, сначала через лес, затем по дикому, пустынному
ущелью. Здесь лошадь Боба Тидбола поскользнулась на
мшистом валуне и сломала переднюю ногу. Бандиты
тут же пристрелили ее и уселись держать совет.
Проделав такой длинный, извилистый путь, они были пока
в безопасности — время еще терпело. Много миль и
часов отделяло их от самой быстрой погони. Лошадь Акулы
Додсона, волоча уздечку по земле и поводя боками,
благодарно щипала траву на берегу ручья. Боб Тидбол
развязал мешок и, смеясь, как ребенок, выгреб из него
аккуратно заклеенные пачки новеньких кредиток и
единственный мешочек с золотом.
439

— Послушай-ка, старый разбойник, — весело
обратился он к Додсону, — а ведь ты оказался прав, дело-то
выгорело. Ну и голова у тебя, прямо Министр финансов.
Кому угодно в Аризоне можешь дать сто очков
вперед.
— Как же нам быть с лошадью, Боб? Засиживаться
здесь нельзя. Они еще до рассвета пустятся за нами
в погоню.
— Ну, твой Боливар выдержит пока что и двоих, —
ответил жизнерадостный Боб. — Заберем первую же
лошадь, какая нам подвернется. Черт возьми, хорош
улов, а? Тут тридцать тысяч, если верить тому, что
на бумажках напечатано, — по пятнадцати тысяч на
брата.
— Я думал, будет больше, — сказал Акула Додсон,
слегка подталкивая пачки с деньгами носком сапога. И
он окинул задумчивым взглядом мокрые бока своего
заморенного коня.
— Старик Боливар почти выдохся, — сказал он с
расстановкой. — Жалко, что твоя гнедая сломала ногу.
— Еще бы не жалко, — простодушно ответил Боб, —
да ведь с этим ничего не поделаешь. Боливар у тебя
двужильный — он нас довезет, куда надо, а там мы
сменим лошадей. А ведь, прах побери, смешно, что ты
с Востока, чужак здесь, а мы на Западе, у себя дома, и
все-таки тебе в подметки не годимся. Из какого ты
штата?
— Из штата Нью-Йорк, — ответил Акула Додсон,
садясь на валун и пожевывая веточку. — Я родился на
ферме в округе Олстер. Семнадцати лет я убежал из
дому. И на Запад-то я попал случайно. Шел я по
дороге с узелком в руках, хотел попасть в Нью-Йорк.
Думал, попаду туда и начну деньги загребать. Мне
всегда казалось, что я для этого и родился. Дошел я
до перекрестка и не знаю, куда мне идти. С полчаса я
раздумывал, как мне быть, потом повернул налево. К
вечеру я нагнал циркачей-ковбоев -и с ними двинулся на
Запад. Я часто думаю, что было бы со мной, если бы я
выбрал другую дорогу.
— По-моему, было бы то же самое, — философски
ответил Боб Тидбол. — Дело не в дороге, которую мы
выбираем; то, что внутри нас, заставляет нас выбирать
дорогу.
<40

Акула Додсон встал и прислонился к дереву.
— Очень мне жалко, что твоя гнедая сломала ногу,
Боб, — повторил он с чувством.
— И мне тоже, — согласился Боб, — хорошая была
лошадка. Ну, да Боливар нас вывезет. Пожалуй, нам
пора и двигаться, Акула. Сейчас я все это уложу
обратно, и в путь; рыба ищет где глубже, а человек где
лучше.
Боб Тидбол уложил добычу в мешок и крепко
завязал его веревкой. Подняв глаза, он увидел дуло сорока-
пятикалиберного кольта, из которого целился в него
бестрепетной рукой Акула Додсон.
— Брось ты эти шуточки, — ухмыляясь, сказал Боб.—
Пора двигаться.
— Сиди, как сидишь! — сказал Акула. — Ты отсюда
не двинешься, Боб. Мне очень неприятно это говорить,
но место есть только для одного. Боливар выдохся, и
двоих ему не снести.
— Мы с тобой были товарищами целых три года,
Акула Додсон, — спокойно ответил Боб. — Не один раз
мы вместе с тобой рисковали жизнью. Я всегда был
с тобою честен, думал, что ты человек. Слышал я о тебе
кое-что неладное, будто бы ты убил двоих ни за что ни
про что, да не поверил. Если ты пошутил, Акула, убери
кольт и бежим скорее. А если хочешь стрелять —
стреляй, черная душа, стреляй, тарантул!
Лицо Акулы Додсона выразило глубокую печаль.
— Ты не поверишь, Боб, — вздохнул он, — как мне
жаль, что твоя гнедая сломала ногу.
И его лицо мгновенно изменилось — теперь оно
выражало холодную жестокость и неумолимую алчность.
Душа этого человека проглянула на минуту, как
выглядывает иногда лицо злодея из окна почтенного
буржуазного дома.
В самом деле, Бобу не суждено было двинуться с
места. Раздался выстрел вероломного друга, и
негодующим эхом ответили ему каменные стены ущелья. А
невольный сообщник злодея — Боливар — быстро унес
прочь последнего из шайки, ограбившей «Вечерний
экспресс», — коню не пришлось нести двойной груз.
Но когда Акула Додсон скакал по лесу, деревья
перед ним словно застлало туманом, револьвер в правой
руке стал изогнутой ручкой дубового кресла, обивка
441

седла была какая-то странная, и, открыв глаза, он
увидел, что его ноги упираются не в стремена, а в
письменный стол мореного дуба.
Так вот я и говорю, что Додсон, глава маклерской
конторы Додсон и Деккер, Уолл-стрит, открыл глаза.
Рядом с креслом стоял доверенный клерк Пибоди, не
решаясь заговорить. Под окном глухо грохотали колеса,
усыпительно жужжал электрический вентилятор.
— Кхм! Пибоди, — моргая, сказал Додсон. — Я,
кажется, уснул. Видел любопытнейший сон. В чем дело,
Пибоди?
— Мистер Уильяме от «Трэси и Уильяме» ждет вас,
сэр. Он пришел рассчитаться за Икс, Игрек, Зет. Он
попался с ними, сэр, если припомните.
— Да, помню. А какая на них расценка сегодня?
— Один восемьдесят пять, сэр.
— Ну вот и рассчитайтесь с ним по этой цене.
— Простите, сэр, — сказал Пибоди, волнуясь, — я
говорил с Уильямсом. Он ваш старый друг, мистер
Додсон, а ведь вы скупили все Икс, Игрек, Зет. Мне
кажется, вы могли бы, то есть... Может быть, вы не
помните, что он продал их вам по девяносто восемь. Если
он будет рассчитываться по теперешней цене, он должен
будет лишиться всего капитала и продать свой дом.
Лицо Додсона мгновенно изменилось — теперь оно
выражало холодную жестокость и неумолимую алчность.
Душа этого человека проглянула на минуту, как
выглядывает иногда лицо злодея из окна почтенного
буржуазного дома.
— Пусть платит один восемьдесят пять, — сказал
Додсон. — Боливару не снести двоих.

СДЕЛКА
Непристойнее всего в адвокатской конторе Янси Гори
был сам Гори, развалившийся в своем скрипучем старом
кресле. Маленькая убогая контора, выстроенная из
красного кирпича, выходила прямо на улицу, главную улицу
города Бэтела.
Бэтел приютился у подножия Синего хребта. Над
городом горы громоздились до самого неба. Далеко внизу
мутная желтая Катоба поблескивала на дне унылой долины.
Был самый душный час июньского дня. Бэтел
дремал в тени, не дающей прохлады. Торговля замерла.
Было так тихо, что Гори, полулежа в кресле, отчетливо
слышал стук фишек в зале суда, где «шайка
судейских» играла в покер. От настежь открытой задней
двери конторы утоптанная тропинка извивалась по
травке к зданию суда. Прогулки по этой тропинке стоили
Гори всего, что у него было за душой, — сначала
наследства в несколько тысяч долларов, потом старинной
родовой усадьбы и, наконец, последних остатков
самоуважения и человеческого достоинства. Судейские обобрали
его до нитки. Незадачливый игрок стал пьяницей и
паразитом; он дожил до того дня, когда люди, ограбившие
его, отказали ему в месте за карточным столом. Его
«слово» больше не принималось. Ежедневная партия
в покер составлялась без него; ему же предоставили
жалкую роль зрителя. Шериф, секретарь округа,
разбитной помощник шерифа, веселый прокурор и человек с
бескровным лицом, явившийся «из долины», сидели
вокруг стола, а остриженной овце давался молчаливый
совет — постараться снова обрасти шерстью.
•443

Этот остракизм скоро наскучил Гори, и он
отправился восвояси, нетвердо ступая по злосчастной тропинке и
что-то бормоча себе под нос. Глотнув маисовой водки из
полуштофа, стоявшего под столом, он бросился в кресло
и в какой-то пьяной апатии стал глядеть на горы,
тонувшие в летнем тумане. Маленькое белое пятно вдали, на
склоне Черного Джека, была Лорел, деревня, близ
которой он родился и вырос. Здесь также родилась кровная
вражда между Гори и Колтренами. Теперь не осталось
в живых ни одного прямого потомка рода Гори, кроме
этой ощипанной и опаленной птицы печали. В роде Кол-
тренов тоже остался всего один представитель мужского
пола: полковник Эбнер Колтрен, человек с весом и
положением, член законодательного собрания штата, сверстник
отца Гори. Вендетта была обычного в этой местности
типа; она оставила за собой кровавый след ненависти,
обид и убийств.
Но Янси Гори думал не о вендеттах. Его
отуманенный мозг безнадежно бился над проблемой — как
существовать дальше, не отказываясь от привычных пороков.
Последнее время старые друзья его семьи заботились
о том, чтобы у него было что есть и где спать, но
покупать ему виски они не желали, а ему необходимо было
виски. Его адвокатская практика заглохла; уже два года
ему не поручали ни одного дела. Он погряз в долгах,
стал нахлебником, и если не упал еще ниже, то только
потому, что не подвернулся удобный случай. Сыграть бы
еще один раз, говорил он себе, один только раз — и он
наверняка отыграется; но ему нечего было продать, а
кредит его давно истощился.
Он не мог не улыбнуться даже сейчас при
воспоминании о человеке, которому он полгода назад продал
старую усадьбу семьи Гори. «Оттуда», с гор, прибыли
два необычайно странных существа — некто Пайк Гарни
и его супруга. Словом «там», сопровождаемым жестом
руки по направлению к лесистым вершинам, горцы
привыкли обозначать самые недоступные дебри,
неисследованные ущелья, места, где укрываются бродяги, где
волчьи норы и медвежьи берлоги. Странная пара,
посетившая Янси Гори, прожила двадцать лет в самой
глухой части этого безлюдного края, в одинокой хижине,
высоко на склоне Черного Джека. У них не было ни
детей, ни собак, которые нарушали бы тяжелое молчание

гор. Пайка Гарви мало знали в поселках, но все, кто
хоть когда-либо имел с ним дело, единогласно заявляли,
что он «спятил».
Его единственной официальной деятельностью была
охота на белок, но ему случалось, для разнообразия,
заниматься и контрабандой. Однажды сборщики налогов
вытащили его «из его норы; он сопротивлялся молча и
яростно, как терьер, и угодил на два года в тюрьму.
Когда его выпустили, он снова забился в свою нору, как
рассерженный хорек.
Капризная фортуна, обойдя многих трепетных
искателей, вспорхнула на вершину Черного Джека, чтобы
наградить своей улыбкой Пайка и его верную подругу.
Однажды компания совершенно нелепых изыскателей
в коротких брюках и очках вторглась в горы по
соседству с хижиной Гарви. Пайк снял с крюка свое
охотничье ружье и выстрелил издали в пришельцев — ведь
они могли оказаться сборщиками налогов. К счастью, он
промахнулся, и агенты фортуны приблизились и
обнаружили свою полную непричастность к закону и
правосудию. Впоследствии они предложили чете Гарви целую
кучу зеленых хрустящих наличных долларов за его
клочок расчищенной земли в тридцать акров и в оправдание
такого сумасбродства привели какую-то невероятную
ерунду относительно того, что под этим участком
находится пласт слюды.
Когда Гарви с женой стали обладателями такого
количества долларов, что они сбивались, пересчитывая их,
все неудобства существования на Черном Джеке стали
для них очевидны. Пайк начал поговаривать о новых
башмаках, о ящике табаку, который хорошо бы
поставить в угол, о новом курке для своего ружья; он повел
Мартеллу в одно место на склоне горы и объяснил ей,
как здесь можно было бы установить небольшую
пушку, — она несомненно, оказалась бы им по средствам, —
чтобы простреливать и защищать единственную тропинку
к хижине и раз навсегда отвадить сборщиков налогов и
назойливых незнакомцев.
Но Адам упустил из виду свою Еву. Для него табак,
пушка и новый курок были достаточно полным
воплощением богатства, но в его темной хижине дремало
честолюбие, парившее много выше его примитивных
потребностей. В груди миссис Гарви все еще жила
145

крупица вечно женственного, не убитая двадцатилетним
пребыванием на Черном Джеке. Она так привыкла
слышать днем лишь звук коры, падающей с больных деревьев,
а ночью завывание волков, что это как будто
вытравило из нее все тщеславие. Она стала толстой, грустной,
желтой и скучной. Но когда появились средства, в ней
снова вспыхнуло желание воспользоваться привилегиями
своего пола: сидеть за чайным столом, покупать
ненужные вещи, припудрить уродливую правду жизни
условностями и церемониями. Поэтому она холодно отвергла
систему укреплений, предложенную Пайком, и заявила,
что они теперь спустятся в мир и будут вращаться в
обществе.
На этом в конце концов они порешили, и план был
приведен в исполнение. Деревушка Лорел явилась
компромиссом между предпочтением, которое миссис Гарви
оказывала большим городам, и тягой Пайка к
первобытным пустыням. Лорел сулила кое-какой выбор светских
развлечений, соответствующих честолюбивым
стремлениям миссис Гарви, и не была лишена некоторых удобств
для Пайка, — ее близость к горам обеспечивала ему
возможность быстрого отступления, в случае если он не
поладит с фешенебельным обществом.
Их переезд в Лорел совпал с лихорадочным
желанием Янси Гори обратить в звонкую монету свою
недвижимость, и они купили старую усадьбу Гори, отсчитав в
дрожащие руки мота четыре тысячи долларов наличными.
Вот как случилось, что в то время, когда
недостойный отпрыск рода Гори, опустившийся, изгнанный и
отвергнутый обобравшими его друзьями, валялся в своей
непристойной конторе, чужие жили в доме его предков.
Облако пыли медленно катилось по раскаленной
улице и что-то двигалось внутри него. Легкий ветерок
отнес пыль в сторону, и показался новый, ярко
раскрашенный шарабан, который тащила ленивая серая
лошадь. Приблизившись к конторе адвоката, экипаж
свернул с середины улицы и остановился у канавки, прямо
против двери.
На передней скамейке восседал высокий, тощий
мужчина в черном суконном костюме; его руки были
втиснуты в желтые кожаные перчатки. На задней скамейке
сидела женщина, торжествовавшая над июньской жарой.
Ее полная фигура была закована в облегающее шелковое
446

платье цвета «шанжан», то есть всех цветов радуги.
Она сидела прямо, обмахиваясь разукрашенным веером
и устремив неподвижный взгляд на конец улицы. Как ни
согрето было сердце Мартеллы Гарви радостями новой
жизни, Черный Джек наложил на ее внешность свою
неизгладимую печать. Он придал ее чертам пустое,
бессмысленное выражение, наделил ее резкостью своих
утесов и замкнутостью своих молчаливых ущелий. Что бы
ее ни окружало, она, казалось, всегда слышала звук
коры, падающей с больных деревьев. Она всегда
слышала страшное молчание Черного Джека, звенящее
среди самой беззвучной ночи.
Гори апатично наблюдал, как пышный экипаж
подъехал и остановился у его двери; но когда сухопарый
возница замотал вожжи вокруг кнута, неуклюже слез и
вошел в контору, он поднялся, шатаясь, ему навстречу: он
узнал Пайка Гарви, нового, преображенного, только что
причастившегося цивилизации.
Горец сел на стул, предложенный ему адвокатом. Те,
кто подвергал сомнению здравый ум и твердую память
Гарви, могли привести в доказательство его внешность.
Лицо у него было слишком длинное, тускло-шафранного
цвета и неподвижное, как у статуи. Бледноголубые,
немигающие круглые глаза без ресниц еще подчеркивали
странность этого жуткого лица. Гори тщетно пытался
найти объяснение его визиту.
— Все в порядке в Лореле, мистер Гарви? —
спросил он.
— Все в порядке, сэр, и мы с миссис Гарви
чрезвычайно довольны имением. Миссис Гарви нравится ваша
усадьба, и соседи ей нравятся. Она говорила, что
нуждается в обществе, а здесь его достаточно. Роджерсы,
Хэпгуды, Прэтты и Тройсы — все сделали визиты миссис
Гарви, и она почти у всех у них обедала. Ее в лучшие
дома приглашают. Не могу сказать, мистер Гори, чтобы
такие вещи были мне по душе... мне подавайте вот
это, — огромная рука Пайка Гарви в желтой перчатке
указала по направлению (к горам. — Мое место там,
среди диких пчел и медведей. Но я не для того приехал,
чтоб болтать об этом. Мы с миссис Гарви хотим купить
у вас одну вещь.
— Купить? — повторил Гарви. — У меня? — Он
горько засмеялся. — Полагаю, что это ошибка. Да, конечно,
447

ошибка. Я продал вам, как вы сами выразились, все до
последнего гвоздя. Шляпки от гвоздя и той не найдется
для продажи.
— У вас есть что продать, и нам это нужно.
«Возьми деньги, — так сказала миссис Гарви, — и купи, честно
и благородно».
Гори покачал головой.
— Ничего у меня нет, — сказал он.
— Вы не думайте, у нас куча денег, — продолжал
горец, не уклоняясь от своей темы, — целая куча. Были
мы бедны, как крысы, верно, а теперь могли бы
приглашать каждый день гостей к обеду. Нас признало лучшее
общество — это миссис Гарви так говорит. Но нам
нужна еще одна вещь. Миссис Гарви говорит, что это
следовало бы включить в купчую крепость, когда мы
покупали у вас имение. Но там этого нет. «Ну так возьми
деньги, говорит, <и купи, честно и благородно».
— Валяйте скорей, — сказал Гори; его расшатанные
нервы не выдерживали ожидания.
Гарви бросил на стол свою широкополую шляпу и
наклонился вперед, глядя в глаза Гори немигающими
глазами.
— Есть старая распря, — сказал он отчетливо и
медленно, — между вами и Колтренами.
Гори угрожающе нахмурился: говорить о вендетте
с заинтересованным лицом считается серьезным
нарушением этикета родовой мести. Человек «оттуда» знал это
так же хорошо, как и адвокат.
— Не в обиду вам будь сказано... — продолжал он, —
я с деловой точки зрения. Миссис Гарви изучила все про
эти самые распри. Почти у всех родовитых людей в
горах есть кровники. Сеттли и Гофорты, Рэнкинсы и Бой-
ды, Сайлеры и Гэллоуэи поддерживали родовую месть
от двадцати до ста лет. Последний раз угробили
человека» когда ваш дядя, судья Пэйсли Гори, объявил, что
заседание суда откладывается, и застрелил Лена Кол-
трена с судейского кресла. Мы с миссис Гарви вышли
из низов. Никто не затеет с нами распри, все равно как
с древесными лягушками. Миссис Гарви говорит, что
у всех родовитых людей есть распри. Мы-то не
родовитые, но деньги есть, вот и обзаводимся чем можем. «Так
возьми деньги, — сказала миссис Гарви, — и купи распрю
мистера Гори, честно и благородно».
448

Охотник на белок вытянул одну ногу почти до
середины комнаты, вытащил из кармана пачку банкнот и
бросил ее на стол.
— Здесь двести долларов, мистер Гарви.
Согласитесь, что за такую запущенную распрю цена хорошая.
С вашей стороны только вы и остались, а убивать вы,
наверно, не мастер. Вот вы и развяжетесь с этим делом,
а мы с миссис Гарви войдем в родовитое общество.
Берите деньги.
Свернутые бумажки медленно развернулись, корчась
и подпрыгивая на столе. В молчании, наступившем за
последними словами Гарви, ясно слышался стук
игральных фишек в здании суда. Гори знал, что шериф только
что выиграл хороший куш, — через двор на волнах
знойного воздуха донеслось сдержанное гиканье, которым он
всегда приветствовал победу. Капли пота выступили
у Гори на лбу. Он нагнулся, вытащил из-под стола
полуштоф в плетенке и наполнил из него стаканчик.
— Выпейте, мистер Гарви! Вы, конечно, изволили
пошутить... по поводу того, что сейчас сказали? Вводится
новый вид торговых операций. Вендетты первого
сорта — от двухсот пятидесяти до трехсот долларов.
Вендетты, слегка подпорченные, — двести... кажется, вы
сказали двести, мистер Гарви?
Гори деланно рассмеялся. Горец взял предложенный
стакан и осушил его, не моргнув неподвижными глазами.
Адвокат оценил этот подвиг завистливым и
восхищенным взглядом. Он налил и себе и начал пить, как истый
пьяница, медленными глотками, вздрагивая от запаха и
вкуса водки.
— Двести, — повторил Гарви, — вот деньги.
Внезапная ярость вспыхнула у Гори в мозгу. Он
стукнул по столу кулаком. Одна из кредиток подскочила
и коснулась его руки. Он вздрогнул, как будто что-то
ужалило его.
— Вы серьезно пришли ко мне, — закричал он, —
с таким нелепым, оскорбительным, сумасбродным
предложением?
— Я хотел честно и благородно, — сказал охотник на
белок; он протянул руку, словно для того, чтобы взять
деньги обратно, и тогда Гори понял, что его вспышка
гнева объяснялась не гордостью и обидой, но
раздражением против самого себя, так как он чувствовал себя
29 О. Генри Избранное, т 2 449

способным опуститься еще ниже, в яму, которая перед
ним открылась. В мгновение он превратился из
оскорбленного джентльмена в торгаша, расхваливающего свой
товар.
— Не торопитесь, Гарви, — сказал Гори; он
побагровел, и язык у него заплетался. — Я принимаю ваше пре...
пре... предложение, хотя двести долларов — безобразно
низкая цена. С... сделка есть сделка, если продавец и
покупатель оба удо... удовлетворены... Завернуть вам
покупку, мистер Гарви?
Гарви встал и отряхнулся.
— Миссис Гарви будет довольна. Вы вышли из этого
дела, и теперь оно будет считаться Колтрен против
Гарви. Пожалуйте расписочку, мистер Гори,*—недаром
вы адвокат, — чтобы закрепить сделку.
Гори схватил лист бумаги и перо. Деньги он крепко
зажал во влажной руке. Все остальное вдруг стало
пустячным и легким.
— Запродажную запись. Непременно. «Право на
владение и проценты...» Только придется пропустить
«защищаемое законами штата», — сказал Гори с громким
смехом. — Вам придется самому защищать это право.
Горец взял необычайную расписку, сложил ее с
величайшими предосторожностями и аккуратно спрятал
в карман.
Гори стоял у окна.
— Подойдите сюда, — сказал он, поднимая палец. —
Я покажу вам вашего только что купленного кровного
врага. Вон он идет, по той стороне улицы.
Горец согнул свою длинную фигуру, чтобы посмотреть
в окно туда, куда указывал адвокат. Полковник Эбнер
Колтрен, прямой, осанистый джентльмен лет пятидесяти,
в цилиндре и неизбежном двубортном сюртуке члена
южного законодательного собрания, проходил по
противоположному тротуару. Пока Гарви смотрел, Гори
взглянул ему в лицо. Если существуют на свете желтые
волки, то здесь находился один из них. Гарви зарычал,
следя нечеловечьими глазами за проходящей фигурой, и
оскалил длинные, янтарного цвета клыки.
— Это он... Да ведь это — человек, который упрятал
меня когда-то в тюрьму.
— Он был прокурором, — сказал небрежно Гори, —
и, между прочим, он первоклассный стрелок.
430

— Я могу прострелить белке глаз на расстоянии ста
ярдов, — сказал Гарви. — Так это Колтрен? Я сделал
лучшую покупку, чем ожидал. Я позабочусь об этой
распре получше вашего, мистер Гори.
Он направился к дверям, но остановился на пороге
в легком замешательстве.
— Еще что-нибудь угодно? — спросил Гори с
сарказмом безнадежности. — Семейные традиции? Духи
предков? Позорные тайны? Пожалуйста! Цены самые
доступные...
— Есть еще одна вещь, — невозмутимо протянул
охотник на белок, — миссис Гарви тоже говорила. Это не
совсем по моей части, но она особенно хотела, чтобы я
спросил вас и, если вы согласны, купил бы, честно и
благородно. Есть там ваше семейное кладбище, как вам
известно, мистер Гори, за вашей старой усадьбой, под
кедрами. Там похоронены ваши предки, те, что убиты
Колтренами. На памятниках их имена. Миссис Гарви
говорит, что у всех родовитых людей есть семейные
кладбища. Она говорит, что, если, мы купим распрю, к ней
надо добавить и кладбище. На памятниках везде «Гори»,
но это можно вытравить и заменить нашей...
— Вон! вон! — закричал Гори вспыхнув. Он
протянул к горцу обе руки со скрюченными, дрожащими
пальцами. — Убирайтесь, негодяй. Даже ки... китаец
защищает мо... могилы своих предков. Вон!
Охотник на белок побрел к своему шарабану. Пока
он влезал в него, Гори с лихорадочной быстротой
подбирал деньги, выпавшие у него из рук. Не успел экипаж
завернуть за угол, как овца, вновь обросшая шерстью,
понеслась с неприличной поспешностью по тропинке
к зданию суда.
В три часа ночи судейские приволокли его обратно в
контору, остриженного и в бессознательном состоянии.
Шериф, разбитной помощник шерифа, секретарь и
веселый прокурор несли его, а бледнолицый субъект «из
долины» замыкал шествие.
— На стол, — сказал один из них, и они положили
его на стол среди груды его бесполезных книг и
бумаг.
— У Янси прямо пристрастие к двойкам, когда он
наклюкается, — задумчиво вздохнул шериф.
— Это уж чересчур, — сказал веселый прокурор. —
29* 451

Человеку, который напивается, нечего играть в покер.
Интересно, сколько он просадил сегодня.
— Около двухсот. Удивляюсь, где он их взял. У него
уже больше месяца не было ни цента.
— Может быть, клиента подцепил. Ну, ладно,
пойдемте по домам, пока не рассвело. Он отойдет,
когда проспится, только в голове будет гудеть, как в
улье.
«Шайка» растаяла в утренних сумерках. Следующим
глазом, посмотревшим на несчастного Гори, было око
утра. Оно заглянуло в незавешенное окно и сначала
залило спящего потоком бледного золота, а потом
окатило его горящее лицо обжигающим белым летним
зноем. Гори, не просыпаясь, зашевелился среди хлама
на столе и отвернулся от окна. При этом он задел
тяжелый Свод законов, и книга с грохотом упала на пол.
Гори открыл глаза и увидел, что над ним склонился
человек в длинном черном сюртуке. Слегка закинув
голову, он обнаружил старый цилиндр, а под ним
доброе, гладко выбритое лицо полковника Эбнера Кол-
трена.
Не уверенный в радушном приеме, полковник ждал,
когда Гори его узнает. Вот уже двадцать лет, как
представители мужской части этих двух семейств не
встречались в мирной обстановке. Веки у Гори дрогнули, и он,
напрягая помутившееся зрение, взглянул на гостя и
безмятежно улыбнулся.
— А вы привели Стеллу и Люси поиграть со мной?—
спросил он спокойно.
— Вы узнаете меня, Янси? — спросил Колтрен.
— Конечно. Вы подарили мне кнутик со свистком.
Так оно и было, — двадцать четыре года тому назад,
когда отец Янси был его лучшим другом.
Глаза Гори забегали по комнате. Полковник понял.
— Лежите спокойно, я вахМ сейчас принесу, —
сказал он.
Во дворе был колодец, и Гори, закрыв глаза, с
восторгом прислушивался к звяканью его рычага и плеску
воды. Колтреи принес кувшин холодной воды и подал
его Гори. Гори вскочил — вид у него был жалкий,
летний полотняный костюм запачкался и смялся, взлохма^-
ченная голова тряслась. Он попытался помахтгь рукой
полковнику.
462

— Извините... все это, пожалуйста, — сказал он. —
Я, должно быть, вчера вечером выпил слишком много
виски и улегся спать на столе.
Его брови сдвинулись в недоумении.
— Покутили с приятелями?—добродушно спросил
полковник.
— Нет, я нигде не был. У меня уже два месяца
как нет ни доллара. Просто выпил лишнего, как
всегда.
Полковник Колтрен дотронулся до его плеча.
— Несколько минут назад, Янси, — начал он, — вы
спросили меня, привел ли я к вам поиграть Люси и
Стеллу. Вы тогда еще не совсем проснулись, и вам,
верно, снилось, что вы опять маленький мальчик. Теперь
вы проснулись, и я прошу вас выслушать меня. Я
пришел от Стеллы и Люси к их старому товарищу и к сыну
моего старого друга. Они знают, что я хочу привезти
вас с собой, и они будут так же рады вам, как в старые
времена. Я хочу, чтобы вы пожили у нас, пока не
придете в себя — и еще дольше... сколько захотите. Мы
слышали, что вам в жизни не повезло, что вы окружены
соблазнами, и мы все решили опять пригласить вас к
нам поиграть. Поедете, мой мальчик? Хотите забыть
все семейные ссоры и поехать со мной?
— Ссоры? — сказал Гори, широко раскрыв глаза. —
Между нами не было никаких ссор, насколько я знаю.
Мы всегда были лучшими друзьми. Но, боже мой,
полковник, как я могу явиться к вам в дом таким, каким
я стал? Жалкий пьяница, несчастный, опозоренный, мот,
игрок...
Он слез со стола, забрался в кресло и заплакал
пьяными слезами, мешая их с искренними каплями
раскаяния и стыда. Колтрен говорил с ним настойчиво и
серьезно: он напомнил простые удовольствия жизни в
горах, которые Гори когда-то так любил, и подчеркивал
искренность своего приглашения.
В конце концов он убедил Гори, сказав ему, что
рассчитывает на его помощь для руководства переброской
поваленного леса с высокого склона горы к сплаву. Он
помнил, что Гори когда-то изобрел для этой цели особую
систему скатов и желобов и по праву гордился ею.
В одну минуту бедняга, в восторге от мысли, что он
может быть кому-нибудь полезен, развернул на столе лист
453

бумаги и стал набрасывать на нем быстрые, но
безнадежно кривые линии чертежа.
^Блудному сыну сразу опротивела жизнь среди сви-
ией; сердце его снова обратилось к горам. Голова его
еще плохо работала, мысли и воспоминания возвраща-
лчсь в мозг одно за другим, как почтовые голуби над
бурным морем. Но Колтрен был доволен достигнутым
успехом.
Бэтел в этот день был поражен как никогда — весь
город видел, как по улицам дружелюбно проехали рядом
Колтрен и Гори. Они ехали верхом: пыльные улицы и
глазеющие горожане остались позади; всадники
спустились к мосту через ручей и стали подниматься в горы.
Блудный сын почистился, умылся и причесался; вид
у него стал более приличный, но он еще не твердо
держался в седле и, казалось, был занят решением какой-то
путаной задачи. Колтрен не трогал его, надеясь, что
душевное равновесие восстановится у него само собой от
перемены обстановки.
Один раз Гори стал трясти озноб, и он чуть не
лишился сознания. Ему пришлось спешиться и отдохнуть
на краю дороги. Полковник, предугадав такую
возможность, запасся на дорогу небольшой фляжкой виски, но,
когда он предложил ее Гори, тот отказался чуть ли не
грубо и заявил, что никогда больше не прикоснется
к спиртному. Мало-помалу он оправился и спокойно
проехал одну-две мили. Затем внезапно остановил свою
лошадь и сказал:
— Я проиграл вчера вечером двести долларов в
покер. Где же я взял эти деньги?
— Не беспокойтесь об этом, Янси. На горном
воздухе все забудется. Прежде всего мы отправимся удить
рыбу к Пинакл-Фоллс. Форели там прыгают, как
лягушки. Мы возьмем с собой Стеллу и Люси и устроим
пикник на Орлиной окале. Вы помните, Янси, какими
вкусными кажутся голодному рыболову сэндвичи с
ветчиной у костра?
Очевидно, полковник не поверил этой истории о
пропавших деньгах, и Гори снова впал в сосредоточенное
молчание.
К концу дня они проехали десять миль из
двенадцати, отделявших Бэтел от Лорели. Не доезжая полмили
до Лорели находилась старая усадьба Гори; в двух
454

милях за деревней жил Колтрен. Дорога была теперь
крутая и тяжелая, но зато многое вознаграждало
путников. Заросшие лесом склоны изобиловали птицами и
цветами. Живительный воздух бодрил лучше всяких
лекарств. Просеки хмурились мшистой тенью, мерцали
робкими ручейками, бегущими среди папоротника и
лавров. По левую руку, в рамке придорожных деревьев, то
и дело открывались просветы — восхитительные виды
далекой равнины, утопавшей в опаловой дымке.
Колтрен радовался, видя, что его спутник поддается
очарованию гор и лесов. Теперь им оставалось объехать
вокруг основания Скалы Художников, пересечь Элдер-
бранч и подняться на холм, и Гори увидит ушедшее из
его рук наследство предков. Каждый утес, мимо
которого он проезжал, каждое дерево, каждый кусочек
дороги были ему знакомы. Хотя он и забыл о лесах, они
волновали его теперь, как мелодия старой колыбельной
песни.
Они объехали скалу, спустились к Элдербранчу и
остановились там, чтобы напоить лошадей и выкупать
их в быстрой воде. Направо была железная ограда,
которая образовала здесь угол и тянулась потом вдоль
реки и дороги. Она окружала старый фруктовый сад
усадьбы Гори; дом был еще закрыт гребнем крутого
холма. За оградой высоко и густо росли бузина, сумах
и лавровые деревья. Услышав шорох в ветвях, Гори и
Колтрен подняли глаза и увидели длинное, желтое
волчье лицо, смотревшее на них поверх решетки
светлыми, неподвижными глазами. Голова быстро исчезла;
ветки кустов закачались, и неуклюжая фигура побежала,
виляя между деревьями, через сад вверх, к дому.
— Это Гарви, — сказал Колтрен, — человек, которому
вы продали усадьбу. Он, несомнено, помешанный. Я
несколько лет назад засадил его за незаконную торговлю
спиртным, хотя и считал его невменяемым... Что с вами,
Янси?
Гори вытирал себе лоб, и лицо его помертвело.
— Я тоже вам кажусь странным? — спросил он,
пытаясь улыбнуться. — Я только что припо?лнил еще кое-
что. — Алкоголь почти испарился у него из головы. —
Теперь я вспомнил, где достал эти двести долларов.
— Бросьте думать об этом, — весело сказал
полковник. — Мы потом вместе подсчитаем ваши капиталы.
455

Они отъехали от ручья, но когда добрались до
подножия холма, Гори снова остановился.
— Вы когда-нибудь подозревали, полковник, что я
в сущности очень тщеславный человек? — спросил он. —
До глупости тщеславный во всем, что относится к моей
внешности.
Полковник нарочно отвел глаза от грязного
обвисшего полотняного костюма и потертой шляпы Гори.
— Мне кажется, — ответил он, недоумевая, но
стараясь говорить ему в тон, — что я действительно помню
одного молодого человека, лет двадцати, в самом
модном костюме, с самыми приглаженными волосами и на
самой шикарной верховой лошади в округе.
— Совершенно верно, — подхватил Гори, — и это
сохранилось у меня до сих пор, хотя оно и незаметно.
О, я тщеславен, как индюк, и горд, как Люцифер. Я хочу
попросить вас снизойти к этой моей слабости... не
отказать мне в одном пустяке.
— Говорите без стеснения, Янси. Если хотите, мы
объявим вас герцогом Лорели и бароном Синего хребта;
и мы вырвем перо из хвоста у павлина Стеллы, чтобы
украсить вашу шляпу.
— Я говорю серьезно. Через несколько минут мы
проедем мимо дома на холме, где я родился и где мои
предки жили почти сто лет. Теперь в нем живут чужие
•и... посмотрите на меня. Я должен показаться им в
лохмотьях, удрученный бедностью, бродяга, нищий.
Полковник Колтрен, я стыжусь этого. Прошу вас, позвольте
мне надеть ваш сюртук и шляпу и ехать в них, пока мы
не минуем усадьбы. Я знаю, вы считаете это глупым
тщеславием, но я хочу выглядеть прилично, когда буду
проезжать мимо родового гнезда.
«Что бы это могло значить?» — сказал себе Колтрен,
сопоставляя нормальный вид и спокойное поведение
своего спутника с этой странной просьбой. Но он уже
расстегивал сюртук, не желая показать, что видит
во всем этом что-либо необычное.
Сюртук и шляпа пришлись Гори впору. Он
застегнулся с довольным и гордым видом. Он был почти
одного роста с Колтреном, высокий, статный, и держался
прямо. Двадцать пять лет разницы было между ними,
но по виду 'их можно было принять за братьев. Гори
выглядел старше своих лет; на его отекшем лице видны
456

были ранние морщины; у полковника лицо было
гладкое, свежее — признак умеренной жизни. Он надел
непристойный полотняный пиджак Гори и его потертую
широкополую шляпу.
— Ну вот, — сказал Гори и взялся за поводья. —
Теперь все в порядке. Я попрошу вас, полковник,
держаться шагов на десять позади меня, когда мы будем
проезжать мимо дома, чтобы они могли хорошенько
рассмотреть меня. Пусть видят, что я еще не вышел в
тираж, далеко нет. Я уверен, что на этот раз я во всяком
случае покажу им себя с хорошей стороны. Ну, едемте.
Он стал подниматься в гору быстрой рысью;
полковник, потакая его просьбе, ехал сзади.
Гори сидел в седле выпрямившись, с высоко
поднятой головой, но глаза его смотрели вправо, внимательно
исследуя каждый куст и потаенный уголок на дворе
старой усадьбы; он даже раз пробормотал про себя:
«Неужели этот сумасшедший болван попытается... Или
мне все это наполовину приснилось?»
Только поровнявшись с маленьким семейным
кладбищем, он увидел, что искал: струйку белого дыма,
вылетевшую из густой кедровой чащи в углу сада. Он так
медленно повалился налево, что Колтрен успел
подъехать и подхватить его одной рукой.
Охотник на белок не зря назвал себя метким
стрелком. Он, как и предвидел Гори, всадил пулю туда, куда
хотел, — в грудь длинного черного сюртука полковника
Эбнера Колтрена. Гори навалился всей своей тяжестью
на полковника, но не упал. Лошади шли в ногу, рядом,
и рука полковника крепко поддерживала Гори. Белые
домики Лорели светились сквозь деревья на расстоянии
полумили. Гори с трудом протянул руку и шарил ею по
воздуху, пока она не остановилась на пальцах Колтрена,
державших поводья его лошади.
— Добрый друг, — сказал он, и это было все.
Так Янси Гори, проезжая мимо своего старого дома,
показал себя с самой лучшей стороны, насколько это
было в его силах при данных обстоятельствах.

ГРОМИЛА И ТОММИ i
В десять часов вечера горничная Фелисия ушла
с черного хода вместе с полисменом покупать малиновое
мороженое на углу. Она терпеть не могла полисмена и
очень возражала против такого плана. Она говорила, и
не без основания, что лучше бы ей позволили уснуть над
романом Сент-Джорджа Ратбона в комнате третьего
этажа, но с ней не согласились. Для чего-нибудь
существует на свете малина и полицейские.
Громила попал в дом без особого труда: в рассказе
на две тысячи слов требуется побольше действия и
поменьше описаний. В столовой он приподнял щиток
потайного фонаря и, достав коловорот и перку, начал
сверлить замок шкафа, где лежало серебро.
Вдруг послышалось щелканье. Комнату залило
электрическим светом. Темные бархатные портьеры
раздвинулись, и в комнату вошел белокурый мальчик лет
восьми в розовой пижаме, держа в руке бутылку с
прованским маслом.
— Вы громила? — спросил он тоненьким детским
голоском.
— Послушайте-ка его! — хрипло воскликнул гость. —
Громила я или нет? А для чего же, по-твоему, я три дня
отращивал щетину на подбородке, для чего надел кепку
с наушниками? Давай живей масло, я смажу сверло,
чтоб не разбудить твою мамашу, у которой заболела
1 Пародия на повесть Фрэнсис Бэрнет «Громила и Эдит» и
другие сентиментальные повести о раскаявшихся грабителях.
458

голова и она легла, оставив тебя на попечение Фелисии,
не оправдавшей такого доверия.
— Ах ты, боже мой, — со вздохом сказал Томми. —
Не думал я, что вы так отстали от времени. Это масло
пойдет для салата, когда я принесу вам поесть из
кладовой. А мама с папой уехали в оперу слушать де Решке.
Я тут ни при чем. Это только доказывает, сколько
времени рассказ провалялся в редакции. Будь автор
поумней, он бы в гранках исправил фамилию на Карузо.
— Замолчи, — прошипел громила. — Попробуй
только поднять тревогу, и я сверну тебе шею, как кролику.
— Как цыпленку, — поправил Томми. — Это вы
ошиблись. Кроликам шею не свертывают.
— Неужели ты меня не боишься? — спросил громила.
— Сами знаете, что не боюсь, — ответил Томми. —
Неужели вы думаете, что я не отличу правду от
вымысла? Если б это было не в рассказе, я бы завопил,
как дикий индеец, а вы скатились бы по лестнице и на
тротуаре вас бы зацапала полиция.
— Вижу, ты свое дело знаешь, — сказал громила. —
Валяй дальше.
Томми уселся в кресло и поджал под себя ноги.
— Почему вы грабите чужих людей, господин
громила? Разве у вас нет знакомых?
— Вижу, к чему ты клонишь, — злобно
нахмурившись, сказал громила. — Стара штука. Твоя
младенческая невинность и беззаботность должны вернуть меня
к честной жизни. Каждый раз, как залезешь в дом, где
имеется младенец, получается одна и та же история.
— Может быть, вы посмотрите жадными глазами на
тарелку с холодной говядиной, которую буфетчик забыл
на столе? — сказал Томми. — А то времени у нас мало.
Громила согласился.
— Бедненький, — сказал Томми. — Вы, должно быть,
проголодались. Постойте, пожалуйста, в нерешительной
позе, а я вам принесу чего-нибудь поесть.
Мальчик принес из кладовой жареную курицу, банку
с вареньем и бутылку вина. Громила недовольно взялся
за нож с вилкой.
— И часу не прошло, как я ел омаров и пил пиво на
Бродвее, — проворчал он. — Хоть бы эти писаки
позволили человеку принять таблетку пепсина перед едой.
— Мой папа тоже пишет книжки, — заметил Томми.
459

Громила поспешно вскочил с места.
— А ты говорил, будто он уехал в оперу, — прошипел
он хриплым голосом, подозрительно глядя на мальчика.
— Я забыл сказать, — объяснил Томми. — Билеты он
получил бесплатно.
Громила снова уселся на место и стал обгладывать
куриную косточку.
— Зачем вы грабите квартиры? — задумчиво спросил
мальчик.
— Затем, — ответил громила, вдруг залившись
слезами. — Помилуй господи моего темноволосого мальчика
Бесси, который остался дома.
— Ах нет, — сказал Томми, сморщив нос. — Это вы
не так говорите. Прежде чем пустить слезу, вы должны
рассказать, отчего вам не повезло.
— Да, да, я и забыл, — сказал громила. — Ну вот,
раньше я жил в Мильвоки...
— Берите серебро, — сказал Томми, слезая с кресла.
— Погоди, — сказал громила. — Но я уехал оттуда.
Другой работы я найти не мог. Некоторое время я
поддерживал жену и ребенка, сбывая ассигнации Южного
правительства, но увы! пришлось бросить и это, потому
что они не имели хождения. Я махнул на все рукой и
с горя сделался громилой.
— А вы когда-нибудь попадались в руки полиции? —
спросил Томми.
— Я сказал «громилой», а ие нищим, — ответил
грабитель.
— Как же мы кончим рассказ, когда вы доедите
курицу и у вас, как полагается, начнется приступ
раскаяния?
— Предположим, — задумчиво начал громила, — что
Тони Пастор кончит сегодня раньше обыкновенного и
твой отец приедет с «Парсифаля» в половине
одиннадцатого. Я окончательно раскаялся, потому что ты напомнил
мне моего сыночка Бесси...
— Послушайте, — сказал Томми,— а вы не ошиблись?
— Нет, клянусь пастелями Б. Кори Килверта, —
сказал громила. — Всегда у меня дома остается Бесси и
бесхитростно болтает с бледнолицей женой громилы. Так
вот я и говорю, тво'й отец откроет парадную дверь как
раз в ту минуту, когда я буду уходить, нагруженный
увещаниями и бутербродами, которые ты завернул для
460

меня в бумажку. Узнав во мне старого товарища по
Гарвардскому университету, он отшатывается...
— Не в изумлении, надеюсь? — прервал его Томми,
глядя на него круглыми глазами.
— Он отшатывается назад, — продолжал громила и
вдруг, поднявшись на ноги, начал выкрикивать: — Ра, ра,
ра! Ура, ура, ура!
— Ну-ну, — сказал удивленно Томми. — Первый раз
слышу от громилы на работе университетский клич, хотя
бы и в рассказе.
— Не все тебе знать, — засмеялся громила. — Это я
подпустил сценичности. Бели такую штуку сыграть в
театре, только этот намек на университетскую жизнь и
может обеспечить ей успех.
Томми взглядом выразил свое восхищение.
— Вы в этом здорово разбираетесь, — сказал он.
— И вот еще в чем ты проврался, — заметил
громила. — Тебе давно надо бы пойти и принести золотой,
который мама подарила тебе в день рождения, чтобы
я передал его Бесси.
— Но она не для того дарила мне золотой, чтоб вы
передали его Бесси, — надувшись, отвечал Томми.
— Ну, ну! — строго сказал громила. — Нехорошо
пользоваться тем, что в рассказе попалась неясная по
смыслу фраза. Ты понимаешь, что я хотел сказать. Что
я там получу от этой литературной стряпни? Я теряю всю
выручку да еще каждый раз обязан каяться; а достаются
мне разные пустячки и сувениры от вас, ребят. Как же,
в одном рассказе я получил в награду всего-навсего
поцелуй маленькой девочки, которая застала меня
врасплох, когда я вскрывал сейф. Да еще вся она была
липкая от патоки. Вот возьму эту скатерть, накину тебе
на голову, да и залезу в шкаф с серебром.
— Ничего подобного, — сказал Томми, обхватив
колени руками. — Потому что после этого ни один журнал
не примет рассказа. Вы же знаете, что вам следует
соблюдать единство.
— И тебе тоже, — угрюмо возразил громила. —
Вместо того чтобы сидеть здесь, болтать глупости и
отнимать хлеб у бедного человека, тебе бы следовало залезть
под кровать и вопить благим матом.
— Ваша правда, дружище, — согласился Томми. —
Удивляюсь, к чему нас заставляют это делать. По-моему,
461

Совет по охране детства должен был бы вмешаться. Для
ребенка моих лет и неестественно и неприятно соваться
под ноги взрослому громиле, когда он занят делом, и
предлагать ему красные санки и коньки, лишь бы он не
разбудил больную маму. А посмотрите, что они
заставляют вытворять громилу! Кажется, редактор должен бы
знать... э, да что толку!
Громила вытер руки о скатерть и, зевнув, поднялся
с места.
— Ну, давай кончать, — сказал он. — Благослови
тебя боже, мой мальчик, ты нынче не дал человеку
совершить преступление. Бесси станет молиться за тебя, когда
я попаду домой и распоряжусь на этот счет. Больше я не
ограблю ни одной квартиры — по крайней мере до тех
пор, пока не выйдут июньские журналы. Тогда придет
черед твоей сестренки — она застанет меня, когда я буду
извлекать из чайника четырехпроцентные облигации
С. Ш. А., и попытается подкупить меня коралловыми
бусами и слюнявым поцелуем.
— Напрасно вы жалуетесь, не вам одному плохо, —
вздохнул Томми, сползая с кресла. — Подумайте, ведь я
никогда не высыпаюсь. Нам обоим достается, старик. Я
бы хотел, чтоб вам удалось вылезти из рассказа и в
самом деле ограбить кого-нибудь. Может быть, вам повезет,
если мы попадем в инсценировку.
— Вряд ли, — мрачно сказал громила. — Я, должно
быть, всегда буду сидеть на мели, если юные дарования
вроде тебя будут пробуждать во мне стремление к добру,
а журналы — платить по выходе из печати.
— Очень жаль, — сочувственно сказал Томми. —
Только я тоже ничем помочь не могу. Это уж такое
правило семейной беллетристики, что громиле никогда не
везет. Ему мешает или младенец вроде меня, или юная
героиня, или в самую последнюю минуту его
сообщник, Рыжий Майк, припоминает, что служил в этом доме
кучером. Во всяком рассказе вам достается самая
плохая роль.
— Ну, мне, пожалуй, пора смываться, — сказал
громила, подхватывая фонарь и коловорот.
— Вы должны взять с собой остаток курицы и вино
для Бесси и ее мамы, — спокойно заметил Томми.
— Да провались ты, ничего им не надо! — с досадой
воскликнул громила. — У меня дома пять ящиков Шато-
462

де Бейхсвель разлива тысяча восемьсот пятьдесят
третьего года. А ваш кларет пахнет пробкой. А на курицу они
и глядеть не станут, если ее не протушить в шампанском.
Когда я выхожу из рассказа, мне так стесняться не
приходится. Кое-что зарабатываю иной раз.
— Да, но вы все-таки возьмите, — настаивал Томми,
нагружая громилу свертками.
— Спасибо, молодой хозяин, — послушно произнес
громила. — Саул — гроза вторых этажей — никогда тебя
не забудет. А теперь выпусти меня поживей, малец. Наши
две тысячи слов подходят к концу.
Томми проводил его через холл к парадной двери.
Вдруг громила остановился и тихонько окликнул
мальчика:
— А это не фараон там перед домом стоит и
любезничает с девушкой?
— Да, — ответил Томми, — ну и что же из этого?
— Боюсь, как бы он меня не забрал, — сказал
громила. — Не забывай, что это беллетристика.
— Батюшки мои! — воскликнул Томми,
поворачиваясь. — Идемте, я выпущу вас черным ходом.

МАДАМ БО-ПИП НА РАНЧО
У крошки Бо-Пип голосок охрип —
Разбежались ее овечки.
Не надо их звать: все вернутся опять.
Хвосты завернув в колечки.
(«Сказки Матери-Гусыни».)
— Тетя Эллен, — весело сказала Октавия, метко
швырнув черными лайковыми перчатками в важного
персидского кота на подоконнике. — Я — нищая.
— Ты так любишь преувеличивать, дорогая Октавия,—
мягко заметила тетя Эллен, опуская газету. — Если у тебя
сейчас нет мелочи на конфеты, поищи мой кошелек в
ящике письменного стола.
Октавия Бопри сняла шляпу и, обняв руками колени,
уселась на низенькой скамеечке рядом с креслом своей
тетки. Но и в этом неудобном положении ее тонкая,
гибкая фигура, облаченная в модный траурный костюм, не
потеряла своей грациозности. Октавия тщетно пыталась
придать требуемую обстоятельствами серьезность своему
юному, оживленному лицу и сверкающим,
жизнерадостным глазам.
— Тетя, милая, дело не в конфетах. Это самая
настоящая, ничем не прикрытая скучная нищета: меня ждут
платья в рассрочку, чищенные бензином перчатки и,
может быть, обеды в час дня. Я только что от моего
поверенного, тетя, и: «Подайте, сударыня, бедной
обездоленной! Цветы, мадам? Бутоньерку, сударь? Карандаши,
сэр, три штуки пять центов — помогите бедной вдове!»
Хорошо "у меня получается, тетечка? Или я напрасно
464

брала уроки декламации и мое ораторское искусство не
поможет мне снискать хлеб насущный?
— Постарайся хоть минуту быть серьезной,
дорогая, — сказала тетя Эллен, роняя газету на пол, — и
объясни мне, что это значит. Состояние полковника
Бопри...
— Состояние полковника Бопри, — прервала Октавия,
сопровождая свои слова надлежащим драматическим
жестом, — солидно, как воздушный замок. Недвижимость
полковника Бопри — ветер, акции полковника Бопри —
вода, прибыли полковника Бопри — выбыли. Данной
речи не хватает юридических терминов, которые мне
только что пришлось выслушивать в течение часа, но
в переводе они означают именно это.
— Октавия! — Было заметно, что тетя Эллен
обеспокоена. — Я не могу поверить. Он производил впечатление
миллионера. И ведь его представили сами де Пейстеры!
Октавия рассмеялась, затем обрела надлежащую
серьезность.
— De mortuis nil *, тетя, даже и конца поговорки.
Милейший полковник — какой подделкой он оказался!
Свои обязательства я выполнила честно — вот я вся здесь.
Статьи: глаза, пальцы, ногти, молодость, старинный род,
завидные светские связи, — что и требовалось по
контракту. Никаких дутых акций. — Октавия подняла с полу
газету. — Но я не собираюсь «хныкать» — так, кажется,
называются жалобы на судьбу, когда игра проиграна? —
Она спокойно переворачивала страницы газеты. — «Курс
акций» — не нужно. «Светские новости» — с этим
кончено. Вот моя страница: «Спрос и предложение труда».
Посмотрим «предложение». Разве Ван-Дреесеры могут
«просить»? Горничные, кухарки, продавщицы,
стенографистки...
— Дорогая, — голос тети Эллен дрогнул, — не говори
так, прошу тебя. Даже если твои дела в столь плачевном
состоянии, остаются мо-и три тысячи...
Октавия вскочила и запечатлела звонкий поцелуй ка
нежной восковой щеке чопорной старой девы.
— Тетя, душечка, ваших трех тысяч хватает только
на ваш любимый китайский чай и на стерилизованные
1 «О мертвых ничего...» — начало латинской поговорки «О
мертвых ничего, кроме хорошего».
30 О. Генрн. Избранное, "t. 2 465

сливки для кота. Я знаю, что вы будете рады помочь
мне, но я предпочту пасть с горних высот, подобно
Вельзевулу, а не бродить, как Пери, у черного хода, пытаясь
услышать музыку. Я буду работать. Другого выхода нет.
Я... Ах, я совсем забыла. Кое-что уцелело в катастрофе.
Корраль, нет, ранчо в... ах да, в Техасе. Актив, как
выразился милейший Бэннистер. Как он был доволен, что
может хоть про что-то сказать «свободно от
обязательств». Где-то в этих глупых бумагах, которые он
заставил меня взять с собой, есть описание ранчо. Я
сейчас поищу.
Октавия нашла свою сумку и извлекла из нее длинный
конверт с отпечатанными на машинке документами.
— Ранчо в Техасе, — вздохнула тетя Эллен, — по-
моему, больше похоже на пассив, чем на актив. Ведь там
водятся сколопендры, ковбои и фанданго *.
— «Ранчо Де Лас Сомбрас, — читала Октавия
ядовито-лиловые строчки, — расположено в ста десяти
милях к юго-востоку от Сан-Антонио и в тридцати восьми
милях от Нопаля, ближайшей железнодорожной станции.
Ранчо включает семь тысяч шестьсот восемьдесят акров
орошаемых земель, право собственности на которые
утверждено патентом штата, и двадцать две квадратных
мили, или четырнадцать тысяч восемьдесят акров,
частично арендованных на условии ежегодного
возобновления аренды, частично купленных на основании акта
о двадцатилетней рассрочке. На ранчо восемь тысяч
породистых овец-мериносов, необходимое количество
лошадей, повозок и прочего оборудования; дом из кирпича,
шесть комнат, удобно меблированных согласно с
требованиями климата. Все обнесено крепкой изгородью из
колючей проволоки.
Теперешний управляющий производит впечатление
человека умелого и надежного. В его руках дело, которое
сильно пострадало от небрежности и дурного управления,
начинает приносить доход.
Эта собственность приобретена полковником Бопри у
одного из западных оросительных синдикатов. Право на
владение представляется несомненным. При правильном
управлении и учитывая естественное возрастание
стоимости участка, ранчо Де Лас Сомбрас может стать для
1 Испанский танец.
466

своего владельца надежным источником приличного
дохода».
Когда Октавия кончила, тетя Эллен издала нечто,
настолько напоминавшее презрительное фырканье,
насколько это допускается хорошим тоном.
— В этом описании, — заявила она с непреклонной
подозрительностью столичной жительницы, — не
упоминается ни о сколопендрах, ни об индейцах. И ведь ты
никогда не любила баранины, Октавия. Не понимаю,
какую пользу ты собираешься извлечь из этой... э... пустыни.
Но Октавия не слышала. Ее глаза смотрели в
беспредельную даль, губы полураскрылись, лицо осветилось
священным безумием исследователя, беспокойным
стремлением искателя приключений. Вдруг она ликующе
захлопала в ладоши.
— Проблема разрешается сама собой, тетечка, —
вскричала она. — Я поеду на это ранчо. Я буду там
жить. Я научусь любить баранину и попробую отыскать
положительные стороны в характере сколопендр — на
почтительном расстоянии, разумеется. Это как раз то,
что мне нужно. Новая жизнь на смену старой, которая
кончается сегодня. Это выход, тетя, а не тупик.
Подумайте только — скачка по просторам прерий, ветер,
треплющий волосы; возвращение к земле, снова сказки
растущей травы и диких цветов без названия! Это будет дивно.
Как, по-вашему, стать ли мне пастушкой Ватто в
соломенной шляпе, с посохом, чтобы отгонять гадких волков
от овечек, или типичной стриженой девушкой с ранчо на
Западе — помните иллюстрации в воскресных газетах?
Пожалуй, я предпочту второе, и мо-е изображение тоже
появится в газете — я верхом на лошади, а с седла
свисают пумы, сраженные моей рукой. И будет подпись:
«С Пятой авеню в прерии Техаса», — а рядом напечатают
фотографии старого особняка Ван-Дрессеров и церкви,
где я венчалась. В редакциях нет моего портрета, но его
закажут художнику. Я буду дикая, косматая и буду
продавать свою шерсть.
— Октавия! — Все возражения, для которых тетя
Эллен не находила слов, слились в этом возгласе.
— Ни слова, тетя. Я еду. Я увижу ночное небо,
опрокинутое над землей, как крышка огромной масленки.
Я опять подружусь со звездами — ведь я не болтала
с ними с тех пор, как была совсем крошкой. Я хочу
30* 467

уехать. Мне все надоело. Я рада, что у меня нет денег.
Я готова благословить полковника Бопри за это ранчо и
простить все его мыльные пузыри. Пусть жизнь там будет
трудной и одинокой. Я... Так мне и надо! Мое сердце было
закрыто для всего, кроме жалкого тщеславия. Я... Ах, я
хочу уехать отсюда и забыть — забыть!
Октавия неожиданно соскользнула на пол, спрятала
разгоревшееся лицо в коленях тетки и зарыдала. Тетя
Эллен склонилась над ней и погладила каштановые
ЕОЛОСЫ.
— Я не знала, — сказала она мягко. — Этого я не
знала. Кто это был, дорогая?
Когда миссис Октавия Бопри, урожденная Ван-Дрес-
сер, сошла с поезда в Нопале, она на мгновение утратила
ту светскую уверенность, которая отличала каждое ее
движение. Город возник совсем недавно и, казалось, был
сооружен наспех из неотесанных бревен и хлопающего
брезента. И хотя в поведении личностей, слонявшихся по
. станции, не было ничего вызывающего, чувствовалось,
что каждый из граждан города всегда равно готов к
нападению и к отпору.
Октавия стояла на платформе у входа на телеграф и
пыталась угадать в этой прогуливающейся вразвалку
толпе управляющего ранчо Де Лас Сомбрас, которому
мистер Бэннистер поручил встретить ее на станции.
Пожалуй, вот этот серьезный пожилой человек в синей
фланелевой рубахе с белым галстуком. Но нет, он прошел
мимо, и когда их взгляды встретились, поспешил отвести
глаза, как делают южане при встрече с незнакомой дамой.
Управляющий должен был бы сразу найти ее, подумала
она, сердясь, что ей приходится ждать. Не тщ& уж много
в Нопале молодых женщин, одетых в самые модные
серые дорожные костюмы.
И вот, пока Октавия выискивала в толпе возможных
управляющих, она, вздрогнув от удивления, осознала, что
по платформе к поезду спешит Тэдди Уэстлейк, или по
крайней мере его загорелый призрак, в шевиотовом
костюме, высоких сапогах и в шляпе с кожаной лентой —
Теодор Уэстлейк Младший, почти чемпион любительского
поло, легкомысленный мотылек и небокоптитель, но
возмужавший, уверенный в себе Тэдди, более определенный
468

и законченный, чем тот, которого она помнила со времени
их последней встречи год тому назад.
Он заметил Октавию почти в тот же момент, круто
повернул и с былой непосредственностью направился
прямо к ней. Нечто вроде священного трепета охватило
Октавию, когда она рассмотрела вблизи его странную
метаморфозу. Густой красно-коричневый загар особенно
подчеркивал желтые, как солома, усики и серые, как
сталь, глаза. Он казался повзрослевшим и почему-то
далеким. Но когда он заговорил, это был прежний
мальчишка Тэдди. Они были друзьями детства.
— Тэви?! — Его недоумение отказывалось
укладываться в связную речь. — Как — что — когда — откуда?
— Поездом, — ответила Октавия, — необходимость —
десять минут назад — из дому. Ты испортил себе цвет
лица, Тэдди. Ну: как — что — когда — откуда?
— Я работаю неподалеку, — сказал Тэдди, искоса
оглядывая платформу, как человек, пытающийся
соединить вежливость и долг. — Не заметила ли ты в поезде
старую даму с седыми буклями и пуделем, занявшую два
места своими свертками и скандалившую с проводником?
— Кажется, нет, — ответила Октавия размышляя. —
А ты случайно не заметил высокого человека с седыми
усами, одетого в синюю рубаху и кольты, у которого в
волосах торчал клок овечьей шерсти?
— Да сколько угодно, — сказал Тэдди, подавляя
симптомы безумия. — А тебе знаком подобный индивид?
— Нет, описание продиктовано воображением. А
почему тебя интересует седовласая дама? Твоя знакомая?
— Никогда ^ее не видел. Портрет создан фантазией.
Это владелица ранчо, где я зарабатываю себе на хлеб
с мйслом — ранчо Де Лас Сомбрас. Я приехал встретить
ее по теле^амме поверенного.
Октавия прислонилась к стенке телеграфа. Возможно
ли это? И неужели он не знает?
— Ты управляющий этого ранчо? — спросила она
растерянно.
— Да, — гордо ответил Тэдди.
— Я миссис Бопри, — сказала Октавия тихо, — только
мои волосы никак не завиваются и я была вежлива с
проводником.
На мгновение Тэдди стал опять взрослым, чужим и
бесконечно далеким,
469

— Надеюсь, вы извините меня, — сказал он неловко.—
Видите ли, я год прожил в прерии. Я не слыхал. Будьте
добры, дайте мне ваши квитанции, и я погружу багаж
в фургон. Его отвезет Хосе, а мы поедем вперед на
двуколке.
Сидя рядом с Тэдди в легкой двуколке, запряженной
белоснежной парой диких испанских лошадей, Октавия
забыла о прошлом и будущем, завороженная настоящим.
Городок остался позади, и они неслись по ровной дороге
на юг. Потом дорога исчезла, двуколка помчалась по
бескрайному ковру кудрявой мескитной травы. Стука
колес не было слышно. Неутомимые лошади шли ровным
галопом. Ветер, напоенный ароматом тысяч акров синих
и желтых степных цветов, упоительно свистел в ушах.
Возникало пьянящее чувство полета и безграничной
свободы. Октавия молчала, охваченная чисто физическим
ощущением блаженства. Тэдди, казалось, решал какую-то
проблему.
— Я буду называть вас мадама, — сообщил он
результат своих размышлений. — Так вас будут называть
мексиканцы — на ранчо работают почти одни мексиканцы. Мне
кажется, так будет правильно.
— Превосходно, мистер Уэстлейк, — чопорно сказала
Октавия.
— Нет, послушайте, — сказал Тэдди в некотором
замешательстве, — это уж слишком, вы не находите?
— Не приставайте ко мне с вашим противным
этикетом. Я только-только начала жить. Не напоминайте мне
ни о чем искусственном. Почему этот воздух нельзя
разливать по бутылкам! Уже ради него одцого стоило
приехать. Ой, посмотрите, олень!
— Заяц, — сказал Тэдди, не повернув головы.
— Разрешите... Можно, я буду править? — спросила
раскрасневшаяся Октавия, глядя на него умоляющими,
как у ребенка, глазами.
— С одним условием. Разрешите... Можно, я буду
курить?
— Когда угодно! — воскликнула Октавия,
торжественно беря вожжи. — А куда мне править?
— Курс — юго-юго-восток, на всех парусах. Видите
эту черную течку на горизонте, пониже тех облаков с
Мексиканского залива? Это — дубовая роща и ориентир.
Курс — посредине между рощей и холмиком слева,
470

Сейчас я продекламирую вам правила управления ло
иадьми в прериях Техаса: не распускать вожжи и почаще
)угаться.
— Я слишком счастлива, чтобы ругаться, Тэд. Зачем
только люди покупают яхты и ездят в салон-вагонах,
<огда двуколка, пара одров и вот такое весеннее утро
могут удовлетворить все земные желания?
— Я попрошу вас, — запротестовал Тэдди, тщетно
чиркая спичкой о крыло двуколки, — не называть одрами
этих обитателей воздуха. Они способны отмахать сто
миль за день.
Наконец, ему удалось прикурить сигару от огонька,
спрятанного в ладонях.
— Простор! — убежденно заявила Октавия. — Вот
откуда это чувство. Теперь я знаю, чего мне не
хватало, — простора, пространства, места!
— Для курения, — прозаически заметил Тэдди. —
Я люблю курить в двуколке. Ветер вдувает и выдувает
дым из легких, и экономится энергия на затяжку.
Они так естественно перешли на старый товарищеский
тон, что только постепенно начинали осознавать всю
странность своего нового положения.
— Мадама, — спросил удивленно Тэдди, — почему
вам пришло в голову покинуть общество и явиться сюда?
Или среди высших классов теперь модно проводить сезон
на овечьем ранчо вместо Ньюпорта?
— Я разорилась, Тэдди, — беззаботно объяснила
Октавия, интересовавшаяся в этот момент только тем,
как без ущерба проскочить между грозными штыками
«испанского меча» и зарослями чапарраля. — У меня,
кроме этого ранчо, не осталось ничего, даже другого
дома.
— Послушайте, — оказал Тэдди обеспокоенно, но
недоверчиво, — вы шутите?
— Когда мой муж, — сказала Октавия, смущенно
комкая последнее слово, — скончался три месяца назад, я
считала, что обладаю достаточным количеством земных
благ. Его поверенный вдребезги разнес эту теорию в
шестидесятиминутной лекции, проиллюстрированной
соответствующими документами. А вы ничего не слышали об
очередной прихоти золотой молодежи Манхэттена —
бросать поло и окна клубов, чтобы стать управляющими на
овечьих ранчо в Техасе?
471

— Что касается меня, это объяснить нетрудно, — не
задумываясь, ответил Тэдди. — Мне пришлось взяться за
работу. В Нью-Йорке для меня работы не было. Поэтому
я покружился возле старика Сэндфорда — он был членом
синдиката, которому принадлежало ранчо до того, как
полковник Бопри его купил, — и получил тут место.
Сначала я не был управляющим. Я целые дни мотался в седле,
изучая дело в подробностях, пока во всем не разобрался.
Я понял причины убытков и сообразил, как можно их
избежать. И тогда Сэндфорд вручил мне бразды правления.
Я получаю сто долларов в месяц и могу сказать — не
даром.
— Бедный Тэдди! — улыбнулась Октавия.
— О нет, мне нравится. Я откладываю половину моего
жалования и крепок, как втулка от бочки. Это лучше
поло.
— А хватит тут на хлеб, чай и варенье другому изгою
цивилизации?
— Весенняя стрижка, — сказал управляющий, — как
раз покрыла прошлогодний дефицит. Прежде
бессмысленные расходы и небрежность были здесь правилом.
Осенняя стрижка даст небольшой положительный баланс.
В следующем году будет варенье.
Когда в четыре часа дня лошади обогнули пологий
холм, поросший кустарником, и обрушились двойным
белоснежным вихрем на ранчо Де Лас Сомбрас, Октавия
вскрикнула от восторга. Величественная дубовая роща
бросала густую прохладную тень, которой ранчо было
обязано своим именем Де Лас Сомбрас — ранчо Теней.
Под деревьями стоял одноэтажный дом из красного
кирпича. Высокий сводчатый проход, живописно
украшенный цветущими кактусами и висячими терракотовыми
вазами, делил его пополам. Дом окружала низкая
широкая веранда, увитая зеленью, а вокруг тянулись садовый
газон и живая из^родь. Позади дома поблескивал на
солнце длинный узкий пруд. Дальше виднелись хижины
мексиканских батраков, загоны для овец, склады шерсти,
станки для стрижки. Справа простирались невысокие
холмы с темными пятнами зарослей чапарраля, слева —
безграничная зеленая прерия сливалась с голубыми не-
^ бесами.
— Какая прелесть, Тэдди, — прошептала Октавия. —
Я... Я приехала домой.
472

— Не так уж плохо для овечьего ранчо, — согласился
Тэдди с извинительной гордостью. — Я здесь кое-что
подштопал в свободное время.
Откуда-то из травы выскочил мексиканский юноша и
занялся лошадьми. Хозяйка и управляющий вошли в дом.
— Это миссис Макинтайр, — сказал Тэдди, когда
навстречу им на веранду вышла добродушная,
аккуратная старушка. — Миссис Мак, это наша хозяйка. С дороги
ей, наверное, не повредит тарелка бобов и кусок бекона.
Подобные наветы на продовольственные ресурсы ранчо
вызвали у миссис Макинтайр, экономки и такой же
неотъемлемой принадлежности усадьбы, как пруд или дубы,
вполне понятное негодование, которое она как раз
собиралась излить, когда Октавия заговорила.
— О миссис Макинтайр, не извиняйтесь за Тэдди. Да,
я зову его Тэдди. Так его зовут все, кто знает, что его
нельзя принимать всерьез. Мы с ним играли в бирюльки
и вырезали бумажные кораблики еще в незапамятные
времена. Никто не обращает внимания на его слова.
— Да, — сказал Тэдди, — никто не обращает
внимания на его слоБа при условии, что он их больше повторять
не будет.
Октавия бросила на него быстрый лукавый взгляд из-
под опущенных ресниц, взгляд, который Тэдди когда-то
называл ударом в челюсть. Но загорелое обветреннее
лицо хранило простодушное выражение, и нельзя было
предположить, что Тэдди на что-то намекает.
Несомненно, думала Октавия, он забыл.
— Мистер Уэстлейк любит пошутить, — заметила
миссис Макинтайр, сопровождая Октавию в комнаты. —
Но, — прибавила она лойяльно, — здешние обитатели
всегда принимают к сведению его слова, когда он говорит
серьезно. Не могу представить, во что превратилось бы
это место без него.
Для хозяйки ранчо были приготовлены две комнаты
в восточном крыле дома. Когда она вошла, ее охватило
уныние — такими пустыми и голыми они показались ей, —
но она быстро сообразила, что климат здесь
субтропический, и оценила продуманность меблировки. Большие окна
были распахнуты, и белые занавески бились в морском
бризе, лившемся через широкие жалюзи. Прохладные
цыновки устилали пол, глубокие плетеные кресла манили
отдохнуть, стены были оклеены веселыми светлозелеными
473

обоями. Целую стену гостиной закрывали книги на
некрашеных сосновых полках. Октавия сразу кинулась к ним.
Перед ней была хорошо подобранная библиотека. Ей
бросились в глаза заголовки романов и путешествий, совсем
недавно вышедших из печати.
Ссобразив, что подобная роскошь как-то не вяжется
с глушью, где царят баранина, сколопендры и лишения,
она с интуитивной женской подозрительностью начала
просматривать титульные листы книг. На каждом томе
широким росчерком было написано имя Теодора Уэст-
лейка Младшего.
Октавия, утомленная дорогой, в этот вечер легла спать
рано. Она блаженно отдыхала в белой прохладной
постели, но сон долго не приходил. Она прислушивалась к
незнакомым звукам, мешавшим ей своей новизной: к
отрывистому тявканью койотов, к неумолчной симфонии ветра,
к далекому кваканью лягушек у пруда, к жалобе
концертино в мексиканском поселке. Ее сердце теснили
противоречивые чувства — благодарность и протест, успокоенность
и смятение, одиночество и ощущение дружеской заботы,
счастье и старая щемящая боль.
И она, как всякая другая женщина на ее месте, искала
и нашла облегчение в беспричинном потоке сладких слез,
а последние словй, которые она пробормотала засыпая,
были: «Он забыл».
Управляющий ранчо Де Лас Сомбрас не был
дилетантом. .Он был «работягой». Дом еще спал, а он уже
отправлялся в утренний объезд стад и лагерей. Это было,
собственно говоря, обязанностью главного объездчика,
старика мексиканца с внешностью и манерами
владетельного князя, но Тэдди, судя по всему, предпочитал
полагаться на собственные глаза. Если не было спешной
работы, он обычно возвращался к восьми часам и завтракал
с Октавией и миссис Макинтайр за маленьким столом,
накрытым на центральной веранде. Он приносил с собой
веселье, живительную свежесть и запах прерий.
Через несколько дней после приезда он заставил
Октавию достать амазонку и укоротить ее, несколько это
требовалось из-за колючих зарослей.
С некоторой опаской Октавия надела амазонку и
кожаные гетры, также предписанные Тэдди, и на горячей
лошадке отправилась с ним обозревать свои владения. Он
показал ей все: стада с-вец и баранов, пасущихся ягнят,
474

чаны для замачивания шерсти, станки для стрижки,
отборных мериносов на особом пастбище, водоемы,
приготовленные к летней засухе, — и отчитывался в своем
управлении с неугасающим мальчишеским энтузиазмом.
Куда девался прежний Тэдди, которого она так хорошо
знала? Эту черту мальчишества она всегда любила в
нем. Но теперь, кроме этой черты, как будто ничего и
не осталось. Куда исчезли его сентиментальность, его
прежнее изменчивое настроение то бурной влюбленности,
то изысканной рыцарской преданности, то
душераздирающего отчаяния, его нелепая нежность и надменное
безразличие, вечно сменявшие друг друга? Он был
тонкой, почти артистической натурой. Она знала, что
этому великосветскому спортсмену-щеголю свойственны
более высокие стремления. Он писал стихи, он немного
занимался живописью, он разбирался в искусстве, и
когда-то он делился с ней всеми мыслями и надеждами.
Но теперь — ей пришлось это признать — Тэдди
забаррикадировал от нее свой внутренний мир, и она видела
только управляющего ранчо Де Лас Сомбрас и веселого
товарища, который простил и забыл. Почему-то ей
вспомнилось описание ранчо, составленное мистером Бэннисте-
ром: «Все обнесено крепкой изгородью из колючей
проволоки».
«Тэдди тоже огорожен», — сказала себе Октавия.
Ей было нетрудно догадаться, почему он воздвиг свои
укрепления. Все началось на балу у Хэммерсмитов.
Незадолго до этого она решила принять полковника Бопри
и его миллионы — цену совсем не высокую при ее
наружности и связях в самых недоступных сферах. Тэдди
сделал ей предложение со всей свойственной ему
стремительностью и пылкостью, а она поглядела ему прямо в глаза и
сказала неумолимо и холодно: «Прошу никогда больше
не говорить мне подобной чепухи». — «Хорошо», — сказал
Тэдди с новым, чужим выражением — и теперь Тэдди был
обнесен крепкой изгородью из колючей проволоки.
Во время первой поездки по ранчо на Тэдди снизошла
вдохновение, и он окрестил Октавию «Мадам Бо-Пип»
по имени девочки из «Сказок Матери-Гусыни». Прозвище,
подсказанное сходством имен и занятий, показалось ему
необычайно удачным, и он называл ее так постоянно.
Мексиканцы на ранчо подхватили это имя, прибавив
лишний слог, так как не могли произнести конечного «п»,
475

и вполне серьезно величали Октавию «ла мадама Бо-
Пиппи». Постепенно это прозвище привилось в округе, и
название «ранчо Бо-Пип» употреблялось не реже, чем
«ранчо Де Лас Сомбрас».
Наступил долгий период жары между маем и
сентябрем, когда на ранчо работы мало. Октавия проводила
дни, вкушая лотос. Книги, гамак, переписка с
немногими близкими подругами, новый интерес к старой
коробке акварельных красок и мольберту помогали коротать
душные дневные часы. А сумерки всегда приносили
радость. Лучше всего была захватывающая скачка с Тэдди
в лунном свете по овеянным ветром просторам, когда их
общество составляли только парящий лунь или
испуганная сова. Часто из поселка приходили мексиканцы с
гитарами и пели заунывные, надрывающие душу песни.
Иногда — долгая уютная болтовня на прохладной
веранде, бесконечное состязание в остроумии между Тэдди и
миссис Макинтайр, чье шонтландское лукавство нередко
одерживало верх над веселой шутливостью Тэдди.
Вечера сменяли друг друга, складываясь в недели и
месяцы, — тихие, томные, ароматные вечера, которые
привели бы Стрефона к Хлое 1 через любые колючие
изгороди, вечера, когда, возможно, сам Амур бродил,
крутя лассо, по этим зачарованным пастбищам, но ограда
Тэдди оставалась крепкой.
Как-то июньским вечером мадам Бо-Пип и ее
управляющий сидели на восточной веранде. Тэдди долго
строил научные прогнозы относительно продажи осеннего
кастрига по двадцать четыре цента и, истощив все
возможные предположения, окутался анестезирующим
дымом гаванской сигары. Только такой непросвещенный
наблюдатель, как женщина, мог столько времени не
замечать, что по крайней мере треть жалования Тэдди
улетучивается с дымом этих импортных регалий.
— Тэдди, — неожиданно и довольно резко сказала
Октавия, — что вам дает работа на ранчо?
— Сто в месяц, — без запинки ответил Тэдди, — и
полное содержание.
— Я думаю, мне следует вас уволить.
— Не выйдет, — ухмыльнулся Тэдди.
— Почему это? — запальчиво осведомилась Октавия.
1 Герои пастушеской поэмы Филиппа Сиднея «Аркадия».
476

*— Контракт. По условиям продажи вы не имеете
права расторгать ранее заключенные контракты. Мой
истекает в двенадцать часов ночи тридцать первого
декабря. В ночь на первое января вы можете встать и
уволить меня. А если вы попытаетесь сделать это раньше,
у меня будут все законные основания для предъявления
иска.
Октавия, видимо, взвешивала последствия такого
шага.
— Но, — весело продолжал Тэдди, — я сам
подумываю об отставке.
Качалка его собеседницы замерла. Октавия ясно
почувствовала, что кругом повсюду сколопендры, и индейцы,
и громадная, безжизненная, унылая пустыня. А за
ними — изгородь из колючей проволоки. Кроме ван-дрес-
серовской гордости, существовало и ван-дрессеровское
сердце. Она должна узнать, забыл он или нет.
— Конечно, Тэдди, — заметила она, разыгрывая
вежливый интерес, — здесь очень одиноко и вас влечет
прежняя жизнь — поло, омары, театры, балы.
— Никогда не любил балов, — добродетельно
возразил Тэдди.
— Вы стареете, Тэдди. Ваша память слабеет. Никто
не видел, чтобы вы пропустили хоть один бал, разве что
вы танцевали в это время на другом. И вы пренебрегали
правилами хорошего тона, слишком часто приглашая
одну и ту же даму. Как звали эту Форбс — ту,
пучеглазую? Мэйбл?
— Нет, Адель. Мэйбл — это та, у которой острые
локти. И Адель совсем не пучеглазая — это ее душа
рвется наружу. Мы беседовали о сонетах и Верлене.
Я тогда как раз пытался пристроить желобок к
Кастальскому ключу.
— Вы танцевали с ней, — упорствовала Октавия, —
пять раз у Хэммерсмитов.
— Где у Хэммерсмитов? — рассеянно спросил Тэдди.
— На балу, — ядовито сказала Октавия. — О чем мы
говорили?
— Насколько я помню, о глазах, — ответил Тэдди
после некоторого размышления. — И о локтях.
— У этих Хэммерсмитов, — продолжала Октавия
милую светскую болтовню, подавив отчаянное желание
выдрать клок выгоревших золотистых волос из головы,
#77

уютно покоившейся на спинке шезлонга, — у этих Хэм-
мерсмитов было слишком много денег. Рудники,
кажется? Во всяком случае что-то, приносившее сколько-
то с тонны. В их доме было невозможно получить стакан
простой воды — вам непременно предлагали шампанское.
На этом балу всего было сверх меры.
— Да, — сказал Тэдди.
— А сколько народу! — продолжала Октавия,
сознавая, что впадает в восторженную скороговорку
школьницы, описывающей свое первое появление в свете.—
На балконах было жарче, чем в комнатах. Я... что-то...
потеряла на этом балу.
Тон последней фразы был рассчитан на то, чтобы
обезвредить целые мили колючей проволоки.
— Я тоже, — признался Тэдди, понизив голос.
— Перчатку, — сказала Октавия, отступая, как только
враг приблизился к ее траншеям.
— Касту, — сказал Тэдди, отводя свой авангард без
малейших потерь. — Я весь вечер общался с одним из
хэммерсмитовских рудокопов. Парень не вынимал рук из
карманов и, как архангел, вещал о циановых заводах,
штреках, горизонтах и желобах.
— Серую перчатку, почти совсем новую, — горестно
вздохнула Октавия.
— Стоящий парень этот Макардл, — продолжал
Тэдди одобрительным тоном. — Человек, который
ненавидит анчоусы и лифты, который грызет горы, как
сухарики, и строит воздушные туннели, который никогда в
жизни не болтал чепухи. Вы подписали заявление о
возобновлении аренды, мадама? К тридцать первому оно
должно быть в земельном управлении.
Тэдди лениво повернул голову. Кресло Октавии было
пусто.
Некая сколопендра, проползая путем, начертанным
судьбой, разрешила ситуацию. Случилось это рано утром,
когда Октавия и миссис Макинтайр подрезали жимолость
на западной веранде. Тэдди, получив известие, что
ночная гроза разогнала стадо овец, исчез еще до рассвета.
Сколопендра, ведомая роком, появилась на полу
веранды и затем, когда визг женщин подсказал ей
дальнейшие действия, со всех своих желтых ног бросилась в
478

открытую дверь крайней комнаты — комнаты Тэдди. За
нею, вооружившись домашней утварью, отобранной по
принципу длины, и теряя драгоценное время в попытках
занять арьергардную позицию, последовали Октавия и
миссис Макинтайр, боязливо подбирая юбки.
В комнате сколопендры не было видно, и ее грядущие
убийцы принялись за тщательные, хотя и осторожные
поиски своей жертвы.
Но и в разгаре опасного и захватывающего
приключения Октавия, очутившись в святилище Тэдди,
испытывала трепетное любопытство. В этой комнате сидел он
наедине со своими мыслями, которыми он теперь ни с
кем не делился, и мечтами, которые он теперь никому
не поверял.
Это была комната спартанца или солдата. Один угол
занимала широкая брезентовая койка, другой —
небольшой книжный шкаф, третий — грозная стойка с
винчестерами и дробовиками. У стены стоял огромный
письменный стол, заваленный корреспонденцией, справочниками
и документами.
Сколопендра проявила гениальные способности,
ухитрившись спрятаться в этой полупустой комнате. Миссис
Макинтайр тыкала ручкой метлы под книжный шкаф.
Октавия подошла к постели. Тэдди второпях оставил
комнату в полном беспорядке. Горничная-мексиканка не
успела ее убрать. Большая подушка еще хранила
отпечаток его головы. Октавию осенила мысль, что
отвратительное создание могло забраться на постель и
спрятаться там, чтобы укусить Тэдди, ибо сколопендры
жестоко мстят управляющим, где только могут.
Октавия осторожно перевернула подушку и чуть было
не позвала на помощь — там лежало что-то длинное,
тонкое, темное. Но она во-время удержалась и схватила
перчатку —- серую перчатку, безнадежно измятую —
надо полагать, за те бесчисленные ночи, которые она
пролежала под подушкой человека, забывшего бал у Хэм-
мерсмитов. Тэдди, должно быть, так торопился утром, что
на этот раз забыл скрыть ее в дневном тайнике. Даже
управляющие, люди, как известно, хитрые и
изворотливые, иногда попадаются.
Октавия спрятала серую перчатку за корсаж
утреннего летнего платья. Это была ее перчатка. Люди,
которые окружают себя крепкой изгородью и помнят бал
479

у Хэммерсмитов только по разговору с рудокопом о
штреках, не имеют прав.а владеть подобными
предметами.
Но все-таки какой рай эти прерии! Как они цветут и
благоухают, когда находится то, что давно считалось
потерянным! Как упоителен бьющий в окна свежий
утренний ветерок, напоенный дыханием желтых цветов ра-
тамы! И разве нельзя постоять минутку с сияющими,
устремленными вдаль глазами, мечтая о том, что ошибку
можно исправить?
Почему миссис Макинтайр так нелепо тычет повсюду
метлой?
— Нашла, — сказала миссис Макинтайр, хлопая
дверью. — Вот она.
— Вы что-нибудь потеряли? — спросила Октавия
с вежливым равнодушием.
— Гадина! — яростно воскликнула миссис
Макинтайр.— Разве вы о ней забыли?
ВдЕоем они уничтожили сколопендру. Такова была ее
награда за то, что с ее помощью вновь отыскалось все
потерянное на балу у Хэммерсмитов.
Очевидно, Тэдди не забыл о перчатке и, вернувшись
на закате, предпринял тщательные, хотя и тайные
поиски. Но нашел он ее только поздно вечером, на
залитой лунным светом восточной веранде. Перчатка была на
руке, которую он считал навеки для себя потерянной, и
поэтому он решился повторить некую чепуху, повторять
которую ему когда-то строго запретили. Ограда Тэдди
рухнула.
На этот раз тщеславие не стояло на пути, и
любовный дуэт прозвучал так естественно и успешно, как
и должно быть между пылким пастухом и нежной
пастушкой.
Прерии превратились в сад, ранчо Де Лас Сомбрас
стало ранчо Света.
Через несколько дней Октавия получила от мистера
Бэннистера ответ на письмо, в котором она просила его
выяснить некоторые вопросы, связанные с ранчо. Вот
часть этого письма:
«Я не совсем понял ваше упоминание об овечьем
ранчо. Через два месяца после вашего отъезда было
установлено, что означенное ранчо не являлось собствен-
483

ностью полковника Бопри, поскольку документально было
доказано, что перед смертью оно было^ им продано. Об
этом мы сообщили вашему управляющему мистеру
Уэстлейку, который незамедлительно перекупил таковое.
Не представляю себе, каким образом этот факт мог
остаться неизвестным вам. Прошу вас незамедлительно
обратиться к вышеупомянутому джентльмену, который по
крайней мере подтвердит мое сообщение».
Когда Октавия разыскала Тэдди, она была настроена
очень воинственно.
— Что вам дает работа на ранчо? — повторила она
свой прежний вопрос.
— Сто... — начал было Тэдди, но увидел по ее лицу,
что ей все известно. В ее руке было письмо мистера Бэн-
нистера, и он понял, что игра кончена.
—- Это мое ранчо, — признался он, как уличенный
школьник. — Чего стоит управляющий, который со
временем не вытеснит своего хозяина?
— Почему ты здесь работаешь? — упорствовала
Октавия, тщетно пытаясь подобрать ключ к загадке
Тэдди.
— Говоря начистоту, Тэви, — сказал Тэдди с
невозмутимой откровенностью, — не ради жалованья. Его
только-только хватало на табак и на крем от загара. На
юг меня послали доктора. Правое легкое что-то
захандрило из-за переутомления от гимнастики и поло. Мне
требовался климат, озон, отдых и тому подобное.
Мгновенно Октавия очутилась в непосредственной
близости от пораженного органа. Письмо мистера Бэы-
нистера соскользнуло на пол.
— Теперь... теперь оно здорово, Тэдди?
— Как мескитный пень. Я обманул тебя в одном.
Я заплатил пятьдесят тысяч за твое ранчо, как только
узнал, что твое право владения не действительно.
Примерно такая сумма накопилась на моем счету в банке,
пока я тут пас овец, и практически ранчо досталось мне
даром. Тем временем там еще наросли проценты, Тэви.
Я подумываю о свадебном путешествии на яхте с белыми
лентами по мачтам в Средиземное мэре, потом к
Гебридам, а> оттуда в Норвегию и до Зюдерзее.
— А я думала, — шепнула Октавия, — о свадебном
галопе с моим управляющим среди овечьих стад и
31 О Генри Избранное, т. 2 481

о свадебном завтраке с миссис Макинтайр на веранде и,
может быть, с веточкой флер-д'оранжа в красной вазе
над столом.
Тэдди рассмеялся и запел:
У крошки Бо-Пип голосок охрип —
Разбежались ее овечки.
Не надо их звать: все вернутся опять...
Октавия притянула его к себе и что-то шепнула. Но
говорила она совсем о других колечках.

Ив сборника
«ВСЕГО ПОНЕМНОЖКУ»
1911
ЧАРОДЕЙНЫЕ ХЛЕБЦЫ
Мисс Марта Мичем содержала маленькую булочную
на углу (ту самую, знаете? где три ступеньки вниз
и когда открываешь дверь, дребезжит колокольчик).
Мисс Марте стукнуло сорок, на ее счету в банке
лежало две тысячи долларов, у нее было два вставных зуба
и чувствительное сердце. Немало женщин повыходило
замуж, имея на то гораздо меньше шансов, чем мисс
Марта.
Раза два-три на неделе в ее булочной появлялся
покупатель, которым она мало-помалу заинтересовалась. Это
был человек средних лет, в очках и с темной бородкой,
аккуратно подстриженной клинышком.
Он говорил по-английски с сильным немецким
акцентом. Костюм на нем — старенький, неотутюженный,
местами подштопанный — сидел мешковато. И тем не
менее вид у него был опрятный, а главное — манеры
хорошие.
Этот покупатель всегда брал два черствых хлебца.
Свежие хлебцы стоили пять центов штука. Черствые —
два на пять центов. И ни разу он не спросил ничего
другого.
Однажды мисс Марта заметила у него на пальцах
следы красной и коричневой краски. Тогда она решила, что
он художник и очень нуждается. Наверно, живет
где-нибудь на чердаке, питается черствым хлебом и мечтает о
разных вкусных вещах, которых так много в булочной
у мисс Марты.
Принимаясь теперь за свой завтрак — телячья
отбивная, сдобочки, джем и чай, — мисс Марта частенько
31* 483

испускала вздох и сокрушалась, чго этот художник,
такой деликатный, воспитанный, вместо того чтобы делить
с ней ее вкусную трапезу, гложет сухие корки у себя на
чердаке, где гуляет сквозняк. Сердце у мисс Марты было,
как вы уже знаете, чувствительное.
Решив проверить свою догадку о профессии этого
чело-века, она вынесла из задней комнаты в булочную
картину, купленную когда-то на аукционе, и поставила ее на
полку позади прилавка.
На картине изображалась сценка из венецианской
жизни: на самом видном — вернее, на самом водном
месте высилось великолепное мраморное палаццо (если
верить подписи). Остальное пространство было занято
гондолами (дама, сидевшая в одной из них, вела пальчиком
по воде), облаками, небом и обилием светотени. Ни один
художник не сможет пройти мимо такой картины, не
обратив на нее внимания.
Через два дня покупатель зашел в булочную.
— Два шерствых хлебца, пожалюйста.
И когда мисс Марта стала заворачивать хлебцы в
бумагу, он сказал:
— Какой у фас красивый картина, мадам.
— Да? — Мисс Марта пришла в восторг от
собственной хитрости. — Я так люблю искусство и... (Не рано ли
говорить: «и художников»?) — Найдя подходящую
замену, мисс Марта заключила: — ...и живопись. Вам
нравится эта картина?
— Тфорец нарисован неправильно, — ответил
покупатель. — Неферный перспектив. До свидания,
мадам.
Он взял свои хлебцы, поклонился и быстро
вышел.
Да, тут и сомневаться нечего, он художник. Мисс
Марта унесла картину обратно в заднюю комнату.
Какой мягкий, добрый свет излучали его глаза из-за
очков! Какой у него высокий лоб! С первого взгляда
разобраться в перспективе — и жить на черством хлебе! Но
гениям нередко приходится бороться за существование,
прежде чем мир признает их.
А как выиграло бы искусство и перспектива, если
бы такого гения поддержать двумя тысячами долларов
на банковском счету, булочной и чувствительным
сердцем... Но вы начинаете грезить наяву, мисс Марта!
Ш

Теперь, заходя в булочную, покупатель задерживался
у прилавка минуту-другую, чтобы поболтать с хозяйкой.
Ее приветливость, видимо, радовала его.
Он продолжал покупать черствый хлеб. Ничего, кроме
черствого хлеба, ни пирожных, ни пирожков, ни ее
восхитительного песочного печенья.
Мисс Марте казалось, что он похудел за последнее
время, стал какой-то грустный. Ей так хотелось добавить
чего-нибудь вкусного к его скудным покупкам, но всякий
раз мужество покидало ее. Она не осмеливалась нанести
ему обиду. Ведь эти художники такие гордые.
Мисс Марта стала появляться за прилавком в
шелковой блузке — белой, синим горошком. В комнате позади
булочной О'на состряпала некую таинственную смесь из
айвовых семечек и буры. Многие употребляют это
средство для придания белизны коже.
В один прекрасный день покупатель зашел в
булочную, положил на прилавок, как обычно, монету в пять
центов и спросил свои всегдашние черствые хлебцы. Мисс
Марта только протянула руку к полке, как вдруг на улице
раздался рев сирены, грохот колес, и мимо булочной
пронеслась пожарная машина.
Покупатель бросился к двери, как сделал бы каждый
на его месте. Мисс Марта, осененная блестящей мыслью,
воспользовалась этим.
На нижней полке под прилавком лежал фунт
сливочного масла, который молочник принес ей минут десять
назад. Мисс Марта надрезала ножом черствые хлебцы,
вложила в каждый по солидному куску масла и крепко
прижала верхние половинки к нижним.
Когда покупатель вернулся от двери, она уже
завертывала хлебцы в бумагу.
После коротенькой, но особенно приятной беседы он
ушел, и мисс Марта молча улыбнулась, хотя сердце у нее
билось неспокойно.
Может быть, она слишком много себе позволила?
А что, если он обидится? Нет, вряд ли! Съедобные
вещи не цветы — у них нет своего языка. Сливочное
масло вовсе не обозначает нескромности со стороны
женщины.
В тот день мисс Марта много думала обо всем этом.
Она представляла себе, как он обнаружит ее невинную
хитрость.
485

Вот он откладывает в сторону свои кисти и палитру.
На мольберте у него стоит картина с безукоризненной
перспективой.
Он собирается позавтракать сухим хлебом с водицей.
Разрезает хлебцы и... ах!
Мисс Марта залилась румянцем. Подумает ли он
о руке, которая положила в хлебцы масло?
Захочет ли...
Звонок на двери злобно тренькнул. Кто-то входил в
булочную, громко стуча ногами. Мисс Марта выбежала
из задней комнаты. У прилавка стояли двое мужчин.
Какой-то молодой человек с трубкой — его она видела
впервые; второй был ее художник.
Весь красный, в сдвинутой на затылок шляпе,
взлохмаченный, он сжал кулаки и яростно затряс ими перед
лицом мисс Марты. Перед лицом мисс Марты!
— Dummkopf! — что есть силы закричал он
по-немецки. Потом: — Tausendonfer! — или что-то в этом
роде.
Молодой человек потянул его к выходу.
— 'Я не хочу уходить — свирепо огрызнулся тот, —
пока я не сказаль ей все до конца.
Под его кулаками прилавок мисс Марты превратился
в турецкий барабан.
— Вы мне испортиль! — кричал он, сверкая на нее
сквозь очки своими голубыми глазами. — Я все, все
скажу! Вы нахальный старый кошка!
Мисс Марта в изнеможении прислонилась спиной к
хлебным полкам и положила руку на свою шелковую
блузку — белую, синим горошком. Молодой человек
схватил художника за шиворот.
— Пойдемте! Высказались — и довольно. — Он
вытащил своего разъяренного приятеля на улицу и вернулся
к мисс Марте.
— Вам все-таки не мешает знать, сударыня, — сказал
он, — из-за чего разыгрался весь скандал. Это Блюмбер-
гер. Он чертежник. Мы с ним работаем вместе в одной
строительной конторе. Блюмбергер три месяца, не
разгибая спины, трудился над проектом здания нового
муниципалитета. Готовил его к конкурсу. Вчера вечером он
кончил обводить чертеж тушью. Вам, верно, известно, что
чертежи сначала делают в карандаше, а потом все
карандашные линии стирают черствым хлебом. Хлеб лучше
436

резинки. Блюмбергер покупал хлеб у вас. А сегодня...
Знаете, сударыня, ваше масло... оно, знаете ли... Словом,
чертеж Блюмбергера годится теперь разве только на
бутерброды.
Мисс Марта ушла в комнату позади булочной. Там она
сняла свою шелковую блузку — белую, синим горошком,
и надела прежнюю — бумажную, коричневого цвета.
Потом взяла притиранье *из айвовых семечек с бурой и
вылила его в мусорный ящик за окном.

УЛИСС И СОБАЧНИК
Известно ли вам, что существует час собачников?
Когда четкие контуры Большого Города начинают
расплываться, смазанные серыми пальцами сумерек,
наступает час, отведенный одному из самых печальных зрелищ
городской жизни.
С вершин и утесов каменных громад Нью-Йорка
сползают целые полчища обитателей городских пещер,
бывших некогда людьми. Все они еще сохранили
способность передвигаться на двух конечностях и не утратили
человеческого облика и дара речи, но вы сразу заметите,
что в своем поступательном движении они плетутся в
хвосте у животных. Каждое из этих существ шагает
следом за собакой, будучи соединено с ней искусственной
связью.
Перед нами жертвы Цирцеи. Не по своей охоте стали
они няньками при Жужу и Бижу и мальчиками на
побегушках у Аделек и Фиделек. Современная Цирцея не
уподобила их целиком животным — она милостиво оставила
между теми и другими известное расстояние, равное
длине поводка. В иных случаях просто отдается приказ,
в других — пускается в ход ласка или подкуп, но так
или иначе каждый из собачников, послушный своей
собственной Цирцее, ежевечерне выводит на прогулку
бесценное домашнее сокровище.
Лица собачников и вся их повадка свидетельствуют
о том, что они околдованы прочно и утратили надежду
на спасение. Даже избавитель-Улисс в лице человека с
собачьим фургоном не явится к ним, чтобы разрушить
чары.
488

У некоторых из собачников каменные лица. Этих уже
не тронут ни любопытство, ни насмешки, ни сострадание
их двуногих собратьев. Годы супружеского рабства и
принудительного моциона в обществе собак сделали их
нечувствительными ко всему. Они освобождают от пут ноги
зазевавшегося прохожего и фонарные столбы с
бесстрастием китайских мандаринов, потягивающих за веревочки
запущенный в небо воздушный змей.
Другие, лишь недавно низведенные до положения
собачьих поводырей, подчиняются своей участи с угрюмым
ожесточением. Они дергают за поводок с тем чувством
злорадства, какое бывает написано на лице девицы, когда она
в воскресный денек вытаскивает из воды поймавшуюся на
крючок рыбешку. На случайные взгляды прохожих они
отвечают свирепыми взглядами, словно только ищут
предлога, чтобы послать их к свиньям собачьим. Это
полупокоренные, не до конца оцирцеенные собачники, и, если
подопечный пес одного из них начинает обнюхивать вам
лодыжку, вы поступите благоразумно, не дав ему пинка.
Есть еще категория собачников, представители
которой не принимают своего положения так близко к сердцу.
Это преимущественно потасканные молодые люди в
модных каскетках и с сигаретой, небрежно свисающей из угла
рта. Между ними и вверенными их попечению животными
не чувствуется прочной, гармоничной связи. На ошейнике
у их собак обычно красуется шелковый бант, а сами
молодые люди с таким усердием несут свою службу, что
невольно возникает подозрение — не ждут ли они каких-то
особых наград за добросо-вестное выполнение
возложенных на них обязанностей.
Собаки, эскортируемые всеми вышеупомянутыми
способами, принадлежат к различным породам, но все они в
сущности одно и то же: жирные, избалованные,
капризные твари, с оскаленными мордами, омерзительно
гнусным характером и наглым поведением. Они упрямо и тупо
тянут за поводок и'застревают у каждого порога, у
каждого забора и фонарного столба, не спеша обследуя их
с помощью своих органов обоняния. Они присаживаются
отдохнуть, когда им только заблагорассудится. Они сопят
и отдуваются, как победитель конкурса «Кто съест больше
бифштексов». Они проваливаются во все незакрытые
погреба и угольные ямы. Словом, устраивают своим
поводырям веселую жизнь.
489

А эти несчастные слуги собачьего царства — эти
дворецкие дворняжек, лакеи левреток, бонны болонок,
гувернантки грифонов, поводыри пуделей, телохранители
терьеров и таскатели такс, завороженные высокогорными
Цирцеями, покорно плетутся за своими питомцами.
Собачонки не питают к ним ни почтения, ни страха. Эти
человеческие существа, которые тащатся за ними на
поводке, могут быть хозяевами дома, но над ними они
отнюдь не хозяева. С мягкого дивана — прямо к выходной
двери, из уютного уголка — на пожарную лестницу
гонит свирепое собачье рычание эти двуногие существа,
обреченные следовать за четвероногими во время их
прогулок.
Как-то в сумерки собачники, по обыкновению, вышли
на улицу, подчинившись просьбе, подкупу или щелканью
бича своих Цирцей. Один «из них был человек могучего
телосложения, чья внушительная внешность не вязалась
с этим малосолидным занятием. Уныние было написано
на его лице, во всех движениях сквозила подавленность.
Он был влеком за поводок отвратительно жирной,
развращенной до мозга костей, зловредной белой
собачонкой, ни в грош не ставившей своего поводыря.
На ближайшем углу собачник свернул в переулок,
надеясь избавиться от свидетелей своего позора.
Раскормленная тварь ковыляла впереди, сопя от
пресыщенности жизнью и непомерных физических усилий.
Внезапно собака остановилась. Высоченный
загорелый мужчина в длиннополом пиджаке и широкополой
шляпе стоял на тротуаре, подобно колоссу, загораживая
проход.
— Чтоб мне сдохнуть! — сказал мужчина.
— Джим Берри! — ахнул собачник, пустив в ход
несколько восклицательных знаков.
— Сэм Тэлфер! — возопил
длиннополо-широкополый. — Ах ты, старый бесхвостый битюг! Дай копыто!
Их руки сошлись в коротком, крепком, достойном
Запада рукопожатии, в мощных тисках которого мгновенно
погибают все микробы.
— Ах ты, чертова перечница! — продолжал
широкополый, сияя улыбкой в паутине коричневых морщин. —
Пять лет ведь, как не видались. Я здесь уже целую
неделю, да разве в этом городе найдешь кого! Ну как она,
супружеская-то жизнь?
490

Что-то рыхлое, тяжелое, мягкое, как подошедшее на
дрожжах тесто, шлепнулось Джиму на ступню и с
рычаньем и чавканьем принялось жевать его штанину.
— Будь так добр, — сказал Джим, — объясни мне,
зачем ты накинул свое лассо на это страдающее
водобоязнью животное, похожее на бочку? Неужто ты
держишь в своем загоне эту скотину? Как это у вас
называется, кстати, собакой или еще как-нибудь?
— Я хочу выпить, — сказал собачник, в котором
упоминание о водобоязни разбередило дурные
наклонности. — Пойдем.
Кафе было рядом. В большом городе оно всегда где-
нибудь по соседству.
Приятели сели за столик, а шарообразное, заплывшее
жиром чудовище с визгливым лаем начало скрести
когтями пол, стремясь добраться до хозяйской кошки.
— Виски, — сказал Джим официанту.
— Давайте два, — сказал собачник.
— А тебя здесь здорово раскормили, — сказал
Джим. — И, кажется, основательно объездили. Не сказал
бы я, что здешний воздух пошел тебе впрок. Когда
я уезжал, все ребята наказывали разыскать тебя. Сэнди
Кинг отправился на Клондайк. Уотсон Бэрли женился на
старшей дочке старика Питерса. Я недурно-заработал на
скоте и купил изрядный кусок пустоши на Литл-Пау-
дер. Осенью думаю обнести оградой. А Билл Роулин
засел у себя на ферме. Ты помнишь Билла? Ну да, еще
бы! Он же волочился за Марселлой... Прошу прощенья,
я хотел сказать за той дамой, которая преподавала в
школе на Прэри-Вью и выскочила за тебя замуж.
Да, ты натянул нос Биллу. Как же поживает миссис
Тэлфер?
— Ш-ш-ш! — зашикал собачник, знаком подзывая
официанта. — Что ты выпьешь?
— Виски, — сказал Джим.
— Давайте два, — сказал собачник.
— Марселла в добром здоровье, — промолвил он,
отхлебнув виски. — Не желает жить нигде, кроме Нью-
Йорка, она ведь отсюда родом. Снимаем квартиру.
Каждый вечер в шесть часов я вывожу этого пса гулять.
Это любимчик Марселлы. Признаться тебе, Джим,
никогда, с сотворения мира, не было на земле двух
существ, которые бы так ненавидели друг друга, как я и
491

это животное. Его зовут Пушок. Пока мы гуляем, Мар-
селла переодевается к обеду. Мы едим за табльдотом.
Тебе никогда не приходилось есть за табльдотом, Джим?
— Ни разу в жизни. Я видел объявления, но думал,
что это какая-нибудь игра, вроде рулетки. А как за ним
едят — стоя или сидя? Это удобнее, чем за столом?
— Сколько ты здесь пробудешь? Мы могли бы...
— Нет, дружище. В семь двадцать пять отправляюсь
домой. Рад бы побыть еще, да не могу.
— Я провожу тебя до парома, — сказал собачник.
Собака впала в тяжелую дремоту, предварительно
прикрутив ногу Джима к ножке его стула. Джим хотел
встать, покачнулся, и слегка натянувшийся поводок
обеспокоил собаку. Раздраженный визг потревоженного
пса был слышен на весь квартал.
— Если это твоя собака, — сказал Джим, когда они
вышли на улицу, — кто мешает тебе привязать ее к
какому-нибудь дереву, использовав это ярмо, надетое ей
на шею в нарушение закона о неприкосновенности
личности, уйти и забыть, где ты ее покинул?
— У меня никогда не хватит на это духу, — сказал
собачник, явно испуганный таким смелым
предложением. — Он спит на кровати. Я сплю на кушетке. Стоит
мне взглянуть на него, как он бежит жаловаться Мар-
селле. Но когда-нибудь я сведу с ним счеты, Джим.
Я уже все обдумал. Подкрадусь к нему ночью с ножом
и проделаю в пологе над его кроватью хорошую дырку,
чтобы его покусали москиты. Я буду не я, если не
сделаю этого.
— Что с тобой, Сэм Тэлфер? Ты сам на себя не
похож. Я, конечно, не знаю этой вашей городской
квартирной жизни... Но вот в Прэри-Вью я собственными
глазами видел, как ты одним медным краном от бочки
с патокой обратил в бегство обоих тиллотсоновских
ребят. И разве не ты накидывал лассо на самого свирепого
быка в Литл-Паудер и вязал его тридцать девять с
половиной секунд по часам?
— А ведь и правда, а?—воскликнул Сэм Тэлфер, и
что-то вспыхнуло на мгновение в его взгляде. — Да, это
все было, пока меня еще не присобачили к этой собаке.
— А что миссис Тэлфер?.. — качал было Джим.
— Молчи, — сказал собачник. — Вот еще кафе.
Зайдем?
492

Они стали у стойки. Собака брякнулась на пол у их
ног и задремала.
— Виски, — сказал Джим.
— Давайте два, — сказал собачник.
— А я ведь думал о тебе, когда покупал эту
пустошь, — сказал Джим. — Жалел, что нет тебя, чтобы
помочь мне управиться со скотом.
— Во вторник, — сказал собачник, — он вцепился
мне в лодыжку за то, что я попросил сливок к кофе.
Сливки всегда достаются ему.
— А тебе бы сейчас понравилось у нас в Прэри-
Вью, — сказал Джим. — Ребята съезжаются к нам с
самых отдаленных ранчо, за полсотни миль. А мой выгон
начинается в шестнадцати милях от города. Одну
сторону обнести оградой, так и то пойдет миль сорок
проволоки, не меньше.
— В спальню стараешься попасть через кухню, —
продолжал собачник, — а в ванную комнату крадешься
через гостиную, а оттуда норовишь проскользнуть назад
в спальню через столовую, чтобы можно было отступить
•и спастись через кухню. И даже во сне он все время
лает и рычит, а курить меня прогоняют в сквер, потому
что у него астма.
— А разве миссис Тэлфер... — начал Джим.
— Ах, да замолчи ты! — сказал собачник. — Ну, что
теперь?
— Виски, — сказал Джим.
— Давайте два, — сказал собачник.
— Что ж, мне, пожалуй, пора пробираться на
пристань, — заметил Джим.
— Ну, ты, кривоногая, вислозадая, толстопузая
черепаха! Шевелись, что ли, пока тебя не перетопили на
мыло! — заорал вдруг собачник с какой-то новой ноткой
в голосе, и рука его по-новому ухватила поводок. Собака
заковыляла за ним следом, злобно рыча в ответ на
неслыханные речи своего телохранителя.
В конце Двадцать третьей улицы собачник толкнул
ногой вращающуюся дверь.
— Ну, разгонную! — сказал он. — Ты что выпьешь?
— Виски, — сказал Джим.
— Давайте два, — сказал собачник.
— Не знаю, где мне найти человека, которому я мог
бы доверить мой скот на Литл-Паудер, — сказал вла-
493

делец ранчо. Тут нужен свой парень. Славный кусочек
прерий, и роща там у меня, Сэм. Вот если бы ты...
— Кстати, насчет водобоязни, — сказал собачник. —
Эта бешеная зверюга вырвала мне вчера кусок мяса из
ноги за то, что я согнал муху с руки Марселлы.
«Необходимо сделать прижигание», — сказала Марселла, и я
был целиком с ней согласен. Вызвали по телефону врача.
А когда он пришел, Марселла и говорит: «Помоги мне
подержать бедную крошку, чтобы доктор
продезинфицировал ему ротик. Надеюсь, он не «успел наглотаться
микробов, пока кусал тебя за ногу!» Ну, что ты скажешь?
— А что миссис Тэлфер... — начал Джим.
— Ах, брось ты это, — сказал собачник. — Выпьем?
— Виски, — сказал Джим.
— Давайте два, — сказал собачник.
Они направились на пристань. Скотовод шагнул к
билетной кассе.
Внезапно душераздирающий собачий визг сотряс
воздух. За первым увесистым пинком быстро последовал
второй и третий, и кривоногий студень, отдаленно
напоминающий собаку, сломя голову припустился без
провожатого по улице, всем своим видом выражая крайнее
возмущение.
— Билет до Денвера, — сказал Джим.
— Давайте два! — закричал собачник и полез в
карман за деньгами.

РОДСТВЕННЫЕ ДУШИ
Вор быстро скользнул в окно и замер, стараясь
освоиться с обстановкой. Всякий уважающий себя вор
сначала освоится среди чужого добра, а потом начнет
его присваивать.
Вор находился в частном особняке. Заколоченная
парадная дверь и неподстриженный плющ подсказали ему,
что хозяйка дома сидит сейчас где-нибудь на мраморной
террасе, омываемой волнами океана, и объясняет
исполненному сочувствия молодому человеку в спортивной
морской фуражке, что никто никогда не понимал ее
одинокой и возвышенной души. Освещенные окна третьего
этажа в сочетании с концом сезона в свою очередь
свидетельствовали о том, что хозяин уже вернулся домой и
скоро потушит свет и отойдет ко сну. Ибо сентябрь —
такая пора в природе и в жизни человека, когда всякий
добропорядочный семьянин приходит к заключению, что
стенографистки и кабаре на крышах — тщета и суета, и,
ощутив в себе тягу к благопристойности и нравственному
совершенству, как ценностям более прочным, начинает
поджидать домой свою законную половину.
Вор закурил сигарету. Прикрытый ладонью огонек
спички осветил на мгновение то, что было в нем
наиболее выдающегося, — его длинный нос и торчащие скулы.
Вор принадлежал к третьей разновидности. Эта
разновидность еще не изучена и не получила широкого
признания. Полиция познакомила нас только с первой и со
второй. Классификация их чрезвычайно проста.
Отличительной приметой служит воротничок.
495

Если на пойманном воре не удается обнаружить
крахмального воротничка, нам заявляют, что это
опаснейший выродок, вконец разложившийся тип, и тотчас
возникает подозрение — не тот ли это закоренелый
преступник, который в тысяча восемьсот семьдесят восьмом
году выкрал наручники из кармана полицейского Хэн-
негси и нахально избежал ареста.
Представитель другой широко известной
разновидности — это вор в крахмальном воротничке. Его обычно
называют вдр-джентльмен. Днем он либо завтракает в
смокинге, либо расхаживает, переодевшись обойщиком,
вечером же приступает к своему основному, гнусному
занятию — ограблению квартир. Мать его — весьма
богатая, почтенная леди, проживающая в респектабельнейшем
Ошеан-Гроув, и когда его препровождают в тюремную
камеру, он первым долгом требует себе пилочку для
ногтей и «Полицейскую газету». У него есть жена в каждом
штате и невесты во всех территориях, и газеты сериями
печатают портреты жертв его матримониальной страсти,
используя для этого извлеченные из архива фотографии
недужных особ женского пола, от которых отказались
все доктора и которые получили исцеление от одного
флакона патентованного средства, испытав значительное
облегчение при первом же глотке.
На воре был синий свитер. Этот вор не принадлежал
ни к категории джентльменов, ни к категории поваров из
Адовой Кухни. Полиция, несомненно, стала бы втупик
при попытке его классифицировать. Ей еще не
доводилось слышать о солидном, степенном воре, не
проявляющем тенденции ни опуститься на дно, ни залететь
слишком высоко.
Вор третьей категории начал крадучись продвигаться
вперед. Он не носил на лице маски, не держал в руке
потайного фонарика, и на ногах у него не было
башмаков на каучуковой подошве. Вместо этого он запасся
револьвером тридцать восьмого калибра и задумчиво
жевал мятную резинку.
Мебель в доме еще стояла в чехлах. Серебро было
убрано подальше — в сейфы. Вор не рассчитывал на
особенно богатый «улов». Путь его лежал в тускло
освещенную комнату третьего этажа, где хозяин дома спал
тяжелым сном после тех услад, которые он так или иначе
должен был находить, дабы не погибнуть под бременем
495

одиночества. Там и следовало «пощупать» на предмет
честной, законной, профессиональной поживы. Может,
попадется немного денег, часы, булавка с драгоценным
камнем... словом, ничего сногсшибательного, выходящего
из ряда вон. Просто вор увидел распахнутое окно и
решил попытать счастья.
Вор неслышно приоткрыл дверь в слабо освещенную
комнату. Газовый рожок был привернут. На кровати
спал человек. На туалетном столике в беспорядке
валялись различные предметы — пачка смятых банкнот, часы,
ключи, три покерных фишки, несколько сломанных сигар
и розовый шелковый бант. Тут же стояла бутылка
сельтерской, припасенная на утро для прояснения
мозгов.
Вор сделал три осторожных шага по направлению
к столику. Спящий жалобно застонал и открыл глаза.
И тут же сунул правую руку под подушку, но не успел
вытащить ее обратно.
— Лежать тихо! — сказал вор нормальным
человеческим голосом. Воры третьей категории не говорят
свистящим шепотом. Человек в постели посмотрел на дуло
направленного на него револьвера и замер.
— Руки вверх! — приказал вор.
У человека была каштановая с проседью бородка
клинышком, как у дантистов, которые рвут зубы без боли.
Он производил впечатление солидного, почтенного
обывателя и был, как видно, весьма желчен, а сейчас
вдобавок чрезвычайно раздосадован и возмущен. Он сел в
постели и поднял правую руку.
— А ну-ка, вторую! — сказал вор. — Может, вы
двусмысленный и стреляете левой. Вы умеете считать до
двух? Ну, живо!
— Не могу поднять эту, — сказал обыватель с
болезненной гримасой.
— А что с ней такое?
— Ревматизм в плече.
— Острый?
— Был острый. Теперь хронический.
Вор с минуту стоял молча, держа ревматика под
приделом. Он глянул украдкой на туалетный столик с
разбросанной на нем добычей и снова в замешательстве
уставился на человека, сидевшего в постели. Внезапно
его лицо тоже исказила гримаса.
32 О. Генри. Избранное, т. 2 497

— Перестаньте корчить рожи, — с раздражением
крикнул обыватель. — Пришли грабить, так грабьте.
Забирайте, что там на туалете.
— Прошу прощенья, — сказал вор с усмешкой. —
Меня вот тоже скрутило. Вам, знаете ли, повезло — ведь
мы с ревматизмом старинные приятели. И тоже в левой.
Всякий другой на моем месте продырявил бы вас
насквозь, когда вы не подняли свою левую клешню.
— И давно у вас? — поинтересовался обыватель.
— Пятый год. Да теперь уж не отвяжется. Стоит
только заполучить это удовольствие — пиши пропало.
— А вы не пробовали жир гремучей змеи? — с любо
пытством спросил обыватель.
— Галлонами изводил. Если всех гремучих змей,
которых я обезжирил, вытянуть цепочкой, так она восемь
раз достанет от земли до Сатурна, а уж греметь будет
так, что заткнут уши в Вальпараисо.
— Некоторые принимают «Пилюли Чизельма», —
заметил обыватель.
— Шарлатанство, — сказал вор. — Пять месяцев
глотал эту дрянь. Никакого толку. Вот когда я пил «Экс
тракт Финкельхема», делал припарки из «ГалаадскогО
бальзама» и применял «Поповский болеутоляющий
пульверизатор», вроде как немного полегчало. Только
сдается мне, что помог главным образом конский
каштан, который я таскал в левом кармане.
— Вас когда хуже донимает, по утрам или ночью?
— Ночью, — сказал вор. — Когда самая работа.
Слушайте, да вы опустите руку... Не станете же вы..-
А «Бликерстафовский кровеочиститель» вы не
пробовали?
— Нет, не приходилось. А у вас как — приступам**
или все время ноет?
Вор присел в ногах кровати и положил револьвер #а
колено.
— Скачками, — сказал он. — Набрасывается, когда
не ждешь. Пришлось отказаться от верхних этажей -—
раза два уже застрял, скрутило на полдороге. Знаете,
что я вам скажу: ни черта в этой болезни доктора fle
смыслят.
— И я так считаю. Потратил тысячу долларов, и все
впустую. У вас распухает?
— По утрам. А уж перед дождем — просто мочи нет.
498

— Ну да, у меня тоже. Стоит какому-нибудь
паршивому облачку величиной с салфетку тронуться к нам в
путь из Флориды, и я уже чувствую его приближение.
А если случится пройти мимо театра, когда там идет
слезливая мелодрама «Болотные туманы», сырость так
вопьется в плечо, что его начинает дергать, как зуб.
— Да, ничем не уймешь. Адовы муки, — сказал вор.
— Вы правы, — вздохнул обыватель.
Вор поглядел на свой револьвер и с напускной
развязностью сунул его в карман.
— Послушайте, приятель, — сказал он, стараясь
преодолеть неловкость. — А вы не пробовали оподельдок?
— Чушь! — сказал обыватель сердито. — С таким же
успехом можно втирать коровье масло.
— Правильно, — согласился вор. — Годится только
для крошки Минни, когда киска оцарапает ей пальчик.
Скажу вам прямо — дело наше дрянь. Только одна вещь
на свете помогает. Добрая, старая, горячительная,
веселящая сердце выпивка. Послушайте, старина... вы на
меня не серчайте... Это дело, само собой, побоку...
Одевайтесь-ка, и пойдем выпьем. Вы уж простите, если я...
ух ты, черт! Опять схватил, гадюка!
— Скоро неделя, как я лишен возможности одеваться
без посторонней помощи, — сказал обыватель. — Боюсь,
что Томас уже лег, и...
— Ничего, вылезайте из своего логова, — сказал
вор. — Я помогу вам нацепить что-нибудь.
Условности и приличия мощной волной
всколыхнулись в сознании обывателя. Он погладил свою седеющую
бородку.
— Это в высшей степени необычно... — начал он.
— Вот ваша рубашка, — сказал вор. — Ныряйте в
нее. Между прочим один человек говорил мне, что
«Растирание Омберри» так починило его в две недели, что
он стал сам завязывать себе галстук.
На пороге обыватель остановился и шагнул обратно.
— Чуть не ушел без денег, — сказал он. — Выложил
их с вечера на туалетный стол.
Вор поймал его за рукав.
— Ладно, пошли, — сказал он грубовато. — Бросьте
это. Я вас приглашаю. На выпивку хватит. А вы никогда
не пробовали «Чудодейственный орех» и мазь из
сосновых иголок?
32* 499

ПРИЗРАК ВОЗМОЖНОСТИ
— Да с носилками за плечами!—трагически
повторила миссис Кинсолвинг.
Миссис Бэлами Бэлмор сочувственно подняла брови.
Этим она выразила соболезнование и щедрое количество
вежливого удивления.
— Представьте, — снова начала миссис
Кинсолвинг,— она всюду говорит, что видела привидение в
комнате, которую занимала, — в нашей лучшей комнате для
гостей, — видела призрак старого мужчины в рабочем
комбинезоне, с трубкой и носилками. Самая
невероятность этого свидетельствует о ее злостном намерении.
Никогда ни один Кинсолвинг не ходил с носилками для
кирпичей. Всем известно, что отец мистера Кинсолвинга
нажил свое богатство на крупных строительных
подрядах, но он никогда, ни одного дня не работал на стройке
сам. Этот дом строился по его плану, но, боже мой,
носилки! Почему она была так жестока и коварна!
— Это действительно очень неприятно, — согласилась
миссис Бэлмор, с одобрением обводя своими
прекрасными глазами просторную комнату, отделанную в двух
тонах: сиреневом и старого золота. — И она видела его
в этой комнате? О нет, я не боюсь привидений.
Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне. Я рада, что вы
поместили меня здесь. Я считаю, что фамильные привидения
очень занятны. Но в рассказе миссис Фишер-Симпкинс
отсутствует, логика. От нее можно было бы ожидать
чего-нибудь более удачного. Ведь на таких носилках
носят кирпичи, не правда ли? Ну для чего привидение
понесет кирпичи в виллу, построенную из мрамора и
600

камня? Мне очень жаль, но я готова подумать, что на
миссис Фишер-Симпкинс начинает сказываться возраст.
— Этот дом, — продолжала миссис Кинсолвинг, —
построен на месте старого, в котором семья жила во
времена Войны за независимость. Вполне возможно, что
в нем и водится привидение. Был ведь капитан
Кинсолвинг, который сражался в армии генерала Грина, хотя
нам так и не удалось достать документы,
подтверждающие это. Если уж в семье должно быть привидение, то
пусть оно лучше будет капитаном, а не каменщиком.
— Привидение предка-освободителя — это было бы
не плохо, — согласилась миссис Бэлмор, — но вы знаете,
как привидения бывают капризны и бесцеремонны.
Может быть, они, как любовь, создаются воображением.
Главное преимущество тех, кто видит привидения, это
что их рассказы невозможно опровергнуть.
Злонамеренный глаз может легко принять ранец воина за носилки
для кирпичей. Дорогая миссис Кинсолвинг, не думайте
больше об этом. Я уверена, что это был ранец.
— Но она ведь рассказывала это всем, — безутешно
горевала миссис Кинсолвинг. — Она настаивала на
деталях, и потом эта трубка, а как быть с рабочим
комбинезоном?
— Не надевать его совсем, — сказала миссис Бэлмор,
изящно подавляя зевок. — Слишком грубо и неуклюже.
Это вы, Фелис? Пожалуйста, приготовьте мне ванну.
Вы здесь, в Клифтоне, обедаете в семь, миссис
Кинсолвинг? Как мило с вашей стороны, что вы забежали
поболтать со мной до обеда. Я люблю эти маленькие
интимности в обращении с гостями. Они придают визиту
семейный характер. Вы меня простите, — мне нужно
одеваться. Я так ленива, я всегда откладываю это до
последней минуты.
Миссис Фишер-Симпкинс была первым большим
куском, который Кинсолвингам удалось урвать от
общественного пирога. Долгое время пирог этот лежал высоко
на полке и только дразнил глаз. Но деньги и
настойчивость помогли дотянуться до него. Миссис
Фишер-Симпкинс была линзой избранного круга высшего общества.
Блеск ее ума и поступков отражал все самое модное и
смелое в этом светском стереоскопе. Прежде ее слава и
первенство были настолько прочными, что не нуждались
в применении таких искусственных мер, как раздача во
501

время котильона живых лягушек. Но теперь такие
средства стали необходимы для поддержки ее трона. Кроме
того, непрошенная старость заметно портила блеск ее
проделок. Сенсационные газеты сократили посвящаемые
ей заметки с целой страницы до двух столбцов. Ум ее
приобрел едкость; манеры стали резкими и
бесцеремонными, словно она чувствовала необходимость утвердить
свое царственное превосходство презрением условностей,
связывающих других, менее солидных владык.
Под- давлением силы, которой располагали Кинсол-
винги, она снизошла до того, что на один вечер и ночь
почтила своим присутствием их дом. За это она
отомстила хозяйке, — она повсюду с мрачным
наслаждением и сарказмом рассказывала свою выдумку о
привидении с носилками. Для миссис Кинсолвинг,
осчастливленной тем, что ей удалось так далеко проникнуть
в желанный круг, такой результат был жесточайшим
разочарованием. Одни жалели ее, другие смеялись над
ней — и то и другое было одинаково плохо.
Но через некоторое время миссис Кинсолвинг
воспряла духом, завоевав другой и более ценный приз.
Миссис Бэлами Бэлмор согласилась посетить Клифтон
и собиралась провести там три дня. Миссис Бэлмор была
• одной из сравнительно юных матрон, которой красота,
происхождение и богатство обеспечили в святая святых
прочное место, не нуждавшееся в какой-либо особой
поддержке. Поэтому она великодушно согласилась
исполнить заветное желание миссис Кинсолвинг; в то же время
она знала, какое большое удовольствие доставит этим
Теренсу. Может быть, ей даже удастся разгадать
его.
Теренс был сыном миссис Кинсолвинг. Ему было
двадцать девять лет, он был хорош собой и обладал двумя-
тремя привлекательными и загадочными черточками.
Во-первых, он был очень привязан к своей матери, и
это одно уже было так странно, что заслуживало
внимания. Затем он возмутительно мало говорил и казался
или очень застенчивым, или очень сложным человеком.
Миссис Бэлмор заинтересовалась им, потому что не
могла решить, какое из двух предположений верно. Она
решила изучить его поближе, пока это не перестало ее
занимать. Если он окажется только застенчивым, она
оставит его, так как застенчивость скучна. Если он
602

окажется сложным, она тоже оставит его, так как
сложность опасна.
Вечером, на третий день визита миссис Бэлмор, Те-
ренс застал ее в уголке гостиной не более и не менее
как рассматривающей альбом.
— Как мило с вашей стороны было приехать сюда и
выручить нас из беды, — сказал он. — Вы, вероятно,
слышали, как миссис Фишер-Симпкинс пыталась потопить
корабль, прежде чем покинуть его. Она пробила ему
днище носилками. Моя мать так этим расстроена, что я
опасаюсь за ее здоровье. Не постараетесь ли вы, пока
вы здесь, миссис Бэлмор, увидеть для нас привидение —
роскошное привидение — с графским гербом и с чековой
книжкой?
— Миссис Фишер-Симпкинс — злая старая леди, Те-
ренс, — сказала миссис Бэлмор. — Может быть, вы
накормили ее слишком плотным ужином. Неужели ваша
мать действительно всерьез огорчена этим?
— По-моему, да, — ответил Теренс. — Можно
подумать, что все кирпичи с носилок свалились ей на голову.
Она хорошая мама, и мне больно видеть ее огорчение.
Надо надеяться, что привидение состоит членом союза
каменщиков и объявит забастовку. Иначе в нашей семье
никогда больше не будет покоя.
— Я сплю в комнате привидения, — задумчиво
проговорила миссис Бэлмор. — Но она такая удобная, что я
не поменяла бы ее, даже если бы мне было страшно,
а мне совсем не страшно. Я думаю, мне не следует
сочинять контррассказ о симпатичном аристократическом
призраке, не правда ли? Я бы с удовольствием, но мне
кажется, что противоядие будет слишком явным и только
подчеркнет эффект первой версии.
— Да, — сказал Теренс, задумчиво проводя двумя
пальцами по своим вьющимся каштановым волосам. —
Это не* годится. А что, если увидеть опять то же
привидение, но без рабочего комбинезона и чтобы кирпичи
были золотые? Это вознесет призрак из области
унизительного труда в финансовые сферы. Не думаете ли вы,
что это будет достаточно респектабельно?
— У вас был предок, который сражался с
англичанами, не так ли? Ваша мать упоминала как-то об этом.
— Да, кажется. Один из тех чудаков, которые носили
мундиры реглан и брюки для гольфа. Мне-то нет ника-
503

кого дела до всех этих исторических предков, но мама
увлечена помпой, геральдикой и пиротехникой, а я хочу,
чтобы она была счастлива.
— Вы хороший мальчик, Теренс, что заботитесь
о своей маме, — сказала миссис Бэлмор, подбирая свои
шелка поближе к себе. — Садитесь здесь рядом со мной
и давайте смотреть альбом, как это делали двадцать лет
тому назад. Ну-ка расскажите мне о каждом из них.
Кто этот высокий, внушительный джентльмен,
опирающийся на гор-изонт, положив одну руку на коринфскую
колонну?
— Вот этот, с большими ногами? — спросил Теренс,
изогнувшись. — Это двоюродный дедушка ОЪрэнниген.
Он содержал пивную на Бауэри.
— Я просила вас сесть, Теренс. Если вы не будете
забавлять меня или слушаться, утром я доложу, что
видела привидение в фартуке, таскающее кружки с пивом.
Вот так-то лучше. Застенчивость в вашем возрасте,
Теренс, — это черта, в которой должно быть стыдно
признаваться.
За завтраком, в последнее утро своего визита, миссис
Бэлмор удивила и очаровала всех присутствующих,
решительно заявив, что видела приведение.
— Оно было с нос... нос... — От замешательства и
волнения миссис Кинсолвинг не могла выговорить это
слово.
— Нет, нет, отнюдь.
От сидевших за столом градом посыпались вопросы:
«Вы испугались?», «Что оно делало?», «Как оно
выглядело?», «Как оно было одето?», «Сказало оно что-
нибудь?», «Вы не вскрикнули?»
— Я постараюсь ответить сразу всем, — мужественно
сказала миссис Бэлмор, — хотя я ужасно голодна. Меня
что-то разбудило — не знаю, шум или прикосновение, —
и я увидела призрак. Я никогда не оставляю света на
ночь, так что в комнате было темно, но я ясно видела
его. Я не спала. Это был высокий мужчина, весь в
каком-то белом тумане. Он был в костюме старых
колониальных времен: напудренные волосы, мешковатые полы
сюргука, кружевные манжеты и шпага. Он казался
воздушным и как будто светился в темноте и двигался
604

бесшумно. Да, я сначала немного испугалась, или,
вернее, удивилась. Это было первое привидение,
которое мне довелось увидеть. Нет, оно ничего не
сказало. Я не вскрикнула. Я поднялась на локте, и тогда
оно стало медленно отдаляться и, достигнув двери,
исчезло.
Миссис Кинсолвинг была на седьмом небе от
радости.
— По описанию это капитан Кинсолвинг, генерал
армии Грина, один из наших предков, — сказала она, и
голос ее дрожал от гордости и облегчения. — Мне
следует извиниться за нашего призрачного родственника,
миссис Бэлмор. Я боюсь, что он доставил вам большее
беспокойство.
Теренс довольной улыбкой поздравил свою мать.
Наконец-то победа была на стороне миссис Кинсолвинг,
и он был рад ее счастью.
— Хоть мне и очень стыдно, — сказала миссис
Бэлмор, принимаясь за завтрак, — но я должна сознаться,
что не была очень обеспокоена. Мне, вероятно,
следовало бы вскрикнуть и упасть в обморок и заставить вас
всех забегать по дому в самых живописных костюмах.
Но, когда первая тревога миновала, я уже не могла
вызвать у себя чувство страха. Привидение, сыграв свою
роль, спокойно и мирно сошло со сцены, и я опять
уснула.
Почти все слушатели приняли рассказ миссис Бэлмор
как выдумку, великодушно созданную в противовес злому
видению миссис Фишер-Симпкинс. Но кое-кто заметил,
что ее рассказ носил печать подлинного убеждения.
Каждое слово дышало правдой и искренностью. Даже
человек, не верящий в привидения, при некоторой
наблюдательности вынужден был бы признать, что она
действительно видела странного посетителя, хотя бы в очень
ярком сне.
Вскоре горничная миссис Бэлмор принялась
укладывать вещи. Через два часа автомобиль должен был
доставить миссис Бэлмор на станцию. Когда Теренс
прогуливался по восточной веранде, миссис Бэлмор
подошла к нему. В глазах ее сверкал лукавый огокек.
— Я не хотела рассказывать все другим, —
сказала она, — но вам я расскажу. Я думаю, что в
какой-то мере вы должны нести ответственность за это.
605

Догадайтесь, каким образом привидение разбудило меня
ночью.
— Загремело цепями, — предположил Теренс после
некоторого раздумья, — или застонало? Они обычно
делают либо то, либо другое.
— Не знаете ли вы, — со странной
непоследовательностью продолжала миссис Бэлмор, — похожа я на кого-
нибудь из родственниц вашего беспокойного предка,
капитана Кинсолвинга?
— Не думаю, — в крайнем удивлении ответил
Теренс. — Никогда не слышал, чтобы хоть одна из них
была признанной красавицей.
— Тогда почему, — спросила миссис Бэлмор, серьезно
глядя в глаза молодому человеку, — почему привидению
вздумалось поцеловать меня?
— Боже! — воскликнул Теренс, широко открыв от
изумления глаза. — Что вы говорите, миссис Бэлмор!
Неужели он действительно поцеловал вас?
— Я сказала — оно, — поправила его миссис Бэлмор.
— Но почему вы говорите, что я должен нести за это
ответственность?
— Потому что у этого привидения, кроме вас, нет
родственников мужского пола.
— Понимаю. «До третьего и четвертого колена».
Но, серьезно, неужели он... неужели оно... откуда
вы?..
— Знаете? Как вообще знают? Я спала, и это
прикосновение как раз и было тем, что разбудило меня, я
почти уверена.
— Почти?
— Ну, я проснулась, когда... о, неужели вы не
понимаете, что я хочу сказать? Когда вас неожиданно
разбудят, вы не уверены, то ли вам снилось, то ли... и все
же вы знаете, что... боже мой, Теренс, неужели я должна
анализировать самые примитивные ощущения, чтобы
удовлетворить вашу чрезвычайно практическую
любознательность?
— Но в отношении поцелуев привидений, — смиренно
сказал Теренс, — я нуждаюсь в самых элементарных
сведениях. Я никогда не целовался с привидениями. Это...
это?..
— Раз уж вы хотите поучаться, — сказала миссис
Бэлмор, намеренно, но слегка шутливо подчеркивая
606

каждое слово, — это дает ощущение чего-то среднего
между физическим и духовным.
— Конечно, — сказал Теренс, вдруг становясь
серьезным, — это был сон или какая-то галлюцинация.
Теперь никто не верит в духов. Если вы рассказали эту
историю по доброте сердечной, я не могу выразить, как
я вам благодарен, миссис Бэлмор. Вы доставили этим
маме величайшее счастье. Этот предок-освободитель —
гениальная выдумка!
Миссис Бэлмор вздохнула.
— Меня постигла обычная судьба тех, кто видит
привидения, — смиренно сказала она. — Честь моей
встречи с духом приписывают салату из омаров или
фантазии. Что ж, у меня по крайней мере осталась одна
память от этого крушения: поцелуй с того света.
Скажите, Теренс, капитан Кинсолвинг был очень храбрым
человеком?
— Кажется, он был разбит под Йорктауном, —
ответил Теренс, вспоминая. — Говорят, он удрал со своей
ротой после первого же боя.
— Я так и думала, что он был робок, — рассеянно
заметила миссис Бэлмор. — Он мог бы получить еще
один.
— Еще один бой? — тупо спросил Теренс.
— Что же другое могла я иметь в виду? Теперь мне
пора идти собираться. Через час автомобиль будет здесь.
Я очень хорошо провела время в Клифтоне. Прекрасное
утро, не правда ли, Теренс?
По дороге на станцию миссис Бэлмор вынула из
сумочки шелковый носовой платок и посмотрела на него,
загадочно улыбаясь. Потом завязала его несколькими
крепкими узлами и бросила в удобный момент за край
обрыва, вдоль которого шла дорога.
У себя в комнате Теренс давал распоряжения своему
лакею Бруксу.
— Сложите это тряпье, — сказал он, — и отошлите
его по адресу, указанному на этой карточке.
Карточка была от нью-йоркского костюмера.
«Тряпьем» был костюм джентльмена далеких дней тысяча
семьсот семьдесят шестого года, весь из белого атласа
и с серебряными пряжками, белые шелковые чулки,
белые лайковые туфли и в довершение пудреный парик
и шпага.
607

— И потом, Брукс, — с некоторым беспокойством
добавил Теренс, — поищите шелковый носовой платок
с моей меткой. Я, должно быть, обронил его где-то.
Месяц спустя миссис Бэлмор и еще одна или две
дамы высшего общества составляли список лиц, пригла^
шенных на прогулку в Кэтскилские горы.
Миссис Бэлмор в последний раз просмотрела список.
Имя Теренса Кинсолвинга попалось ей на глаза. Миссис
Бэлмор провела по нему тонкую линию своим цензорским
карандашом.
— Слишком застенчив, — нежно прошептала она в
объяснение.

ДЖИММИ ХЕЙЗ И МЬЮРИЭЛ
I
Ужин кончился, и в лагере наступила тишина,
сопровождающая обычно свертывание папирос из кожуры
кукурузных початков. Маленький пруд светился на темной
земле, как клочок упавшего неба. Тявкали койоты.
Глухие удары копыт выдавали присутствие стреноженных
ко'ней, продвигавшихся к свежей траве скачками,
как деревянные лошадки-качалки. Полуэскадрон
техасского пограничного батальона расположился вокруг
костра.
Знакомый звук — шорох и трение чапарраля о
деревянные стремена — послышался из густых зарослей
повыше лагеря. Пограничники насторожились. Они
услышали, как громкий, веселый голос успокоительно
говорил:
— Подбодрись, Мьюриэл, старушка! Вот мы и
приехали. А долгая получилась поездка, верно? Эх ты,
допотопное существо! Да ну, будет тебе целоваться,
право! И не цепляйся так крепко за мою шею. Надо тебе
сказать, этот коняга под нами не очень тверд на ноги.
Он еще, чего доброго, сбросит нас с тобой, если мы
будем зевать.
После двух минут ожидания на лагерную площадку
вылетела усталая серая в яблоках лошадь. Долговязый
парень лет двадцати раскачивался в седле. Никакой
Мьюриэл, к которой он обращался, не было видно.
— Эй, друзья, — весело закричал всадник, — вот тут
письмо лейтенанту Мэннингу!
509

Он спешился, расседлал коня, опустил на землю
свернутое в кольцо лассо и снял с луки седла путы. Пока
лейтенант Мэннинг, командир полуэскадрона, читал
письмо, он заботливо соскреб засохшую на путах грязь,
показав тем самым, что бережет передние ноги своего
коня.
— Ребята, — сказал лейтенант и помахал
пограничникам рукой, — это мистер Джимми Хейз. Он зачислен в
нашу часть. Капитан Мак-Лин прислал его к нам из
Эль-Пасо. Хейз, когда стреножите коня, ребята вас
накормят.
Пограничники приняли новичка радушно. Тем не
менее они подвергли его внимательному осмотру и
воздержались до поры до времени от окончательного
приговора. Пограничники выбирают нового товарища в
десять раз осмотрительнее, чем девушка возлюбленного. От
выдержки, преданности, хладнокровия и меткой стрельбы
вашего соседа в бою часто зависит ваша жизнь.
После плотного ужина Хейз присоединился к
курящим у костра. Его внешность не рассеяла всех сомнений
у его собратьев по оружию. Они видели всего лишь
длинного, сухопарого юношу с выжженными солнцем
волосами цвета пакли и загорелым простодушным лицом,
на котором играла добрая, лукавая улыбка.
— Друзья, — сказал новый пограничник, — я сейчас
представлю вас одной моей знакомой леди. Я никогда не
слышал, чтобы ее называли красавицей, но вы
согласитесь, что она все-таки ничего себе. Поди-ка сюда, Мыо-
риэл!
Он расстегнул свою синюю фланелевую рубаху. Из-за
пазухи у него выползла рогатая лягушка. Яркокрасная
ленточка была кокетливо повязана вокруг ее колючей
шеи. Она сползла на колено к хозяину и уселась там
неподвижно.
— Вот у этой самой Мьюриэл, — сказал Хейз с
ораторским жестом, — имеется куча достоинств. Она никогда
не спорит, она всегда сидит дома, и она довольствуется
одним красным платьем и в будни и в воскресенье.
— Вы только посмотрите на эту погань! — сказал,
смеясь, один из пограничников. — Видал я рогатых
лягушек, но никогда не видел, чтобы кто-нибудь ваял себе
такую дрянь в товарищи. Она что, знает вас?
— Возьмите ее и увидите, — сказал Хейз.
510

Небольшая короткохвостая ящерица, известная под
названием рогатой лягушки, совершенно безвредна. Она
уродлива, как те доисторические чудовища, уменьшенным
потомком которых она является, но кротка, как
голубь.
Пограничник взял Мьюриэл с колен Хейза и вернулся
на свое сиденье из свернутых одеял. Пленница
вертелась, царапалась и энергично вырывалась из его руки.
Подержав лягушку с минуту, пограничник опустил ее
на землю. Неуклюже, но быстро она заработала
своими уморительными лапками и остановилась у ноги
Хейза.
— Здорово, разрази меня гром! — сказал другой
пограничник. — Никогда не думал, что у этих насекомых
столько соображения.
И
Джимми Хейз стал общим любимцем в лагере
пограничников. Он обладал бесконечным запасом
добродушия и неиссякаемым мягким юмором, который очень
ценится в походной жизни. Он был неразлучен со своей
рогатой лягушкой. За пазухой во время езды, на плече
или на колене в лагере, под одеялом ночью — маленький
уродец никогда не покидал его.
Джимми был шутником того типа, который
преобладает в сельских местностях Запада и Юга. Не умея ни
изобрести что-нибудь новое по части развлечений, ни
сострить экспромтом, он набрел как-то раз на забавную
мысль и крепко ухватился за нее. Ему показалось очень
смешным иметь при себе для развлечения друзей
ручную рогатую лягушку с красной ленточкой на шее. Это
была счастливая мысль — почему же не развивать ее до
бесконечности?
Отношения, связывавшие Джимми с его лягушкой,
трудно поддаются определению. Способна ли рогатая
лягушка на прочную привязанность, это вопрос, для
разрешения которого мы не располагаем данными. Легче
угадать чувства Джимми. Мьюриэл была перлом его
остроумия и в качестве такового была им нежно любима.
Он ловил для нее мух и защищал ее от холодного
ветра. Заботы его были наполовину эгоистичны, и все
611

же, когда пришло время, она отплатила ему сторицей.
Немало других Мьюриэл так же щедро вознаграждали
других Джимми за их поверхностное увлечение.
Джимми не сразу добился полного признания со
стороны своих товарищей. Они любили его за простоту и
чудачества, но над ним все еще висел тяжелый меч
отсроченного приговора. Жизнь пограничников состоит не
только в том, чтобы дурачиться в лагере. Приходится
еще выслеживать конокрадов, ловить опасных
преступников, драться со всякими головорезами, выбивать из
чапарраля шайки бандитов, насаждать закон и порядок
с помощью шестизарядного револьвера. Джимми, по
собственному его признанию, был преимущественно ковбоем
и не имел опыта в пограничной войне. Поэтому
пограничники в его отсутствие усиленно гадали, как он будет
вести себя под огнем. Ибо, да будет всем известно, честь
и гордость каждого пограничного отряда зависят от
личной отваги составляющих его солдат.
Два месяца на границе было спокойно. Солдаты
бездельничали в лагере. А затем, к великой радости
изнывавших от скуки защитников границы, Себастьяно Сал-
дар, знаменитый мексиканский головорез и угонщик
скота, перешел со своей шайкой Рио-Гранде и стал
производить опустошения на техасском берегу. Теперь были
основания предполагать, что скоро Джимми Хейзу
представится случай показать, чего он стоит. Отряд гонялся
за бандитами неустанно, но у Салдара и его людей кони
были, как у Лохинвара *, и настигнуть их было
нелегко.
Однажды вечером, перед закатом, пограничники после
долгого перехода остановились на отдых. Усталые
лошади стояли тут же, нерасседланные. Люди жарили сало
и варили кофе. Вдруг из чащи зарослей на них выскочил
Себастьяно Салдар со своей шайкой, стреляя из
шестизарядных револьверов и оглашая воздух отчаянными
воплями. Это было полной неожиданностью.
Пограничники, раздраженно ругаясь, схватились за винчестеры;
но атака оказалась лишь показным выступлением чисто
мексиканского типа. После этой шумной демонстрации
налетчики с оглушительным криком ускакали прочь
1 Храбрый рыцарь, герой баллады Вальтера Скотта, увезший
свою возлюбленную, которую хотели выдать замуж за другого.
612

вдоль реки. Пограничники вскочили на коней и
пустились в погоню; но уже мили через две их лошади
выдохлись, и лейтенант Мэннинг отдал приказ прекратить
погоню и вернуться в лагерь.
Тут обнаружилось, что Джимми Хейз исчез. Кто-то
вспомнил, что, когда началась тревога, он побежал
к своей лошади, но после этого никто его не видел.
Наступило утро, а Джимми все не было. Думая, что он
лежит где-нибудь убитый или раненый, пограничники
обыскали все окрестности, но безуспешно. Тогда они
пошли по следам банды Салдара, но она как в воду
канула. Мэннинг решил, что коварный мексиканец после
своего театрального прощания снова ушел за реку.
И действительно, ни о каких дальнейших набегах
сведений не поступало.
Это дало пограничникам время разобраться в своих
неприятностях. Как уже было сказано, честь и гордость
каждого пограничного отряда зависят от личной отваги
составляющих его солдат. И теперь они были уверены,
что свист мексиканских пуль обратил Джимми Хейза в
позорное бегство. Бак Дэвис хорошо помнил, что
мексиканцы не дали ни одного выстрела, после того как
Джимми побежал к своей лошади. Таким образом, он
не мог быть убит. Нет, он бежал от своего первого боя
и не захотел вернуться, зная, что презрение товарищей
труднее вынести, чем вид направленных на тебя винтовок.
И в отряде Мэннинга из пограничного батальона
Мак-Лина было невесело. Это было первое пятно на их
знамени. Ни разу еще за всю историю пограничной
службы ни один солдат не показал себя трусом. Все они
любили Джимми Хейза, и это еще больше портило дело.
Проходили дни, недели и месяцы, а облачко
неизжитого позора все еще висело над лагерем.
III
Год спустя, оставив позади много стоянок и -изъездив
с оружием в руках много сотен миль, лейтенант Мэннинг
почти с тем же составом людей был послан на борьбу
с контрабандистами на несколько миль ниже по реке от
их старого лагеря. Однажды, пересекая густо заросшую
мескитом равнину, они выехали на луг, изрезанный
33 О. Генри. Избранное, т 2 J/3

овражками. Тут глазам их представилась немая картина
давнишней трагедии.
В одном из овражков лежали скелеты трех
мексиканцев. Их можно было узнать только по платью. Самый
большой скелет был когда-то Себастьяно Салдаром. Его
громадное дорогое сомбреро с золотыми украшениями —
шляпа, известная по всему Рио-Гранде, — лежало тут
же, пробитое тремя пулями. На краю овражка покоились
заржавевшие винчестеры мексиканцев — все они были
направлены дулами в одну сторону.
Пограничники проехали в ту сторону пятьдесят ярдов.
Там, в небольшой впадине, все еще целясь-из винтовки
в тех троих, лежал еще один скелет. Это был бой на
взаимное уничтожение. Ни по каким признакам нельзя
было опознать одинокого защитника. Его одежда,
насколько можно было в ней разобраться после работы
дождей и солнца, могла быть одеждой любого ранчмена
или ковбоя.
— Какой-нибудь ковбой, — сказал Мэннинг. — Они
настигли его одного. Молодец парень! Задал он им
горячих, прежде чем они укокошили его! Так вот почему
мы больше ничего не слышали о доне Себастьяно!
И вдруг из-под истрепанных непогодой лохмотьев
мертвеца вылезла рогатая лягушка с полинявшей
красной ленточкой вокруг шеи и уселась на плече своего
давно успокоившегося хозяина. Безмолвно рассказала
она повесть о неопытном юноше и быстроногом сером в
яблоках коне — как они в погоне за мексиканскими
налетчиками обогнали всех своих товарищей и как
мальчик погиб, поддерживая честь своего отряда.
Пограничники теснее столпились у трупа, и, словно
по данному знаку, дикий вопль вырвался из их уст..
Этот вопль был и панихидой, и надгробной речью, и
эпитафией, и торжествующей песнью. Странный реквием
над прахом павшего товарища, скажете вы, но, если бы
Джимми Хейз мог его услышать, он бы все понял.

Из сборника
«ПОД ЛЕЖАЧИЙ КАМЕНЬ...
МАРКИЗ И МИСС САЛЛИ
Старый Билл Баском, сам того не зная, удостоился
великой чести: господь призвал его в один день с
маркизом Бородэйлом.
Маркиз жил в Лондоне на Риджент-стрит; старик
Баском — у ручья Хромого Оленя, на южной границе
Техаса. Катастрофа, сразившая маркиза, приняла образ
некоего лопнувшего мыльного пузыря под названием
«Средне- и Южноамериканская монополия по * добыче
каучука и красного дерева». Судьба, насмеявшаяся над
Баскомом, явилась к нему в не менее устрашающем
обличий: шайка цивилизованных индейцев с соседней
территории, специалистов по уводу скота, угнала у него все
его стадо, насчитывавшее четыреста голов. А когда
Баском вздумал выследить разбойников, они его
застрелили. Что касается маркиза, то он, убедившись, что
на каждые оставшиеся у него пятнадцать шиллингов
приходится не менее фунта стерлингов долга,
пустил себе пулю в лоб и этим уравнял итоги обеих
катастроф.
Со смертью старика Билла шесть его сыновей и
дочерей совсем осиротели. Отец не оставил им даже бычка
на племя и ни единого доллара, чтобы купить его.
Со смертью маркиза осиротел его единственный сын,
давно уже перебравшийся в Штаты и владевший
богатым ранчо в Северном Техасе. Когда молодой человек
получил скорбную весть, он сел на коня и поскакал в
соседний город. Здесь он препоручил поверенным все
свое имущество, за исключением лошади, седла, ружья и
515

пятнадцати долларов, с наказом все распродать и
вырученные деньги направить в Лондон для расплаты
с отцовскими кредиторами. Покончив с этим делом, он
снова вскочил в седло и пришпорил коня, держа путь
на юг.
В один прекрасный день, почти минута в минуту, но
только с разных концов, к ранчо Даймонд Кросс, что
на Малой Пиедре, подъехали два молодых парня и
спросили, нет ли какой работы. Оба были в новеньких и
даже щегольских ковбойских рубашках и штанах.
Один — стройный, загорелый, коротко остриженный
брюнет с тонкими, словно точеными чертами; другой —
широкоплечий коренастый малый, свежий и румяный,
с вьющимися рыжеватыми волосами и некрасивым, чуть
тронутым веснушками лицом, лучшим украшением
которого были веселые глаза и смеющийся рот.
Управляющий ответил, что работа найдется. Кстати,
ему в то утро донесли, что повар, — как известно, самый
необходимый человек в лагере, — не снеся шуток и
проделок, какие такому лицу полагается сносить по штату,
сел на свою мексиканскую лошадку и скрылся в
неизвестном направлении.
— Который-нибудь из вас умеет стряпать? — спросил
управляющий.
— Я умею, — вызвался рыжеватый. — Мне
приходилось стряпать в поле, и я, пожалуй, мог бы выручить
вас. Но с условием: при первой возможности вы
устроите меня получше.
— Вот это разговор мужчины, — обрадовался
управляющий. — Поедете с запиской к Сондерсу. Пусть
поставит вас на работу.
Таким образом, в расчетной ведомости Даймонд
Кросса прибавилось два новых имени: Джон Баском и
Чарльз Норвуд. Пообедав, новые работники вместе
направились в лагерь. Маршрут, который им дали,- был
ясен и прост: «Езжайте прямо, оврагом. Как проедете
пятнадцать миль, тут вам это самое место и будет». Оба
паренька были чужие в этих краях, оба молодые и
смелые, и, поскольку их свели случай и дальняя дорога,
надо думать, что фундамент их последующей дружбы
был заложен в тот самый день, когда они скакали бок
о бок по извилистой балке Кандад Верда.
д1в

К месту назначения путники прибыли уже после
заката. Штаб-квартира лагеря была удобно расположена
вдоль длинной заводи, осененной высокими деревьями.
Разбросанные по траве палатки и брезентовая
кладовая показывали, что стоянка эта рассчитана на долгий
срок.
Ковбои только что вернулись в лагерь, где никто не
ждал их с ужином. Какие только проклятия не
сыпались на голову сбежавшего повара! Пока они снимали
седла и спутывали лошадей, в лагерь прибыли новички
и осведомились, где здесь Пинк Сондерс. Старший
выступил вперед, и они отдали ему записку
управляющего.
Пинк Соидерс, распоряжавшийся всем, что касалось
работы, считался первым весельчаком и балагуром в
лагере, где все — от повара до управляющего — были
на равном положении. Прочитав записку, он помахал
товарищам и, надрывая глотку, торжественно
объявил:
— Джентльмены, позвольте представить вам Маркиза
и Мисс Салли!
Новички были явно огорошены. Новый повар
вздрогнул, но, вспомнив, что «Мисс Салли» — обычное прозвище
поваров на всех ранчо Западного Техаса, успокоился и
добродушно присоединился к общему смеху. Что
касается его спутника, то эта выходка не только привела
его в смущение, но и рассердила. Резко повернувшись,
он ухватился за луку седла, очевидно намереваясь
ускакать.
Но Мисс Салли тронул его за плечо и сказал смеясь:
— Ничего, ничего, Маркиз. Сондерс не хотел тебя
обидеть — наоборот! У тебя такой гордый вид, и нос, как
у аристократа, — эта кличка как раз по тебе.
Мисс Салли расседлал лошадь, и Маркиз, сменив
гнев на милость, последовал его примеру. Мигом
засучив рукава, Мисс Салли бросился к кладовой.
— Ну да, я ваш новый повар, черт возьми! А ну-ка,
ребята, соберите побольше хворосту, и в полчаса я
спроворю вам самый настоящий ужин.
Живость и добродушие, с какими Мисс Салли в
мгновение ока перерыл все в кладовой и, найдя кофе, муку
и сало, взялся за дело, сразу завоевали ему
расположение лагеря.
517

При ближайшем знакомстве и Маркиз оказался
славным, веселым малым; правда, он держался несколько
особняком и сторонился грубых лагерных развлечений.
Но эта замкнутость так подходила к его прозвищу, что
казалась уместной, и ребята даже полюбили его за эту
черту. Сондерс назначил его гуртовщиком. Маркиз был
отличный наездник и управлялся с лассо и клеймом не
хуже других ковбоев.
Вскоре между Маркизом и Мисс Салли завязалось
что-то вроде дружбы. После ужина, когда посуда была
перемыта и убрана, их обычно видели вместе: Мисс
Салли покуривал свою трубку, вырезанную из корневища
шиповника, а Маркиз плел себе новый арапник или
скоблил сырые ремни на путы для лошадей.
Управляющий не забыл своего обещания при случае
подумать о поваре. Наведываясь в лагерь, он подолгу
с ним беседовал. Чем-то Мисс Салли приворожил его.
Однажды в полдень, возвращаясь с объезда, он
завернул в лагерь и сказал ему:
— С завтрашнего дня вас сменит новый повар. Как
только он явится, приезжайте в усадьбу. Будете вести
у меня всю отчетность и корреспонденцию. Мне нужен
надежный человек, который мог бы всем распорядиться,
когда меня нет на месте. Насчет жалованья можете не
беспокоиться, на Даймонд Кроссе не обидят человека,
который соблюдает хозяйский интерес.
— Ладно, — сказал Мисс Салли, да так спокойно,
как будто только этого и ждал. — А вы не будете
против, если я поселюсь у вас с женой?
— Как, вы женаты?—удивился управляющий, явно
недовольный таким оборотом дел.а. — Первый раз
слышу.
— Да то-то и есть, что не женат, но не прочь
жениться, — отвечал повар. — Я все откладывал, пока
подвернется настоящая должность и у меня будет хотя бы
крыша над головой. Не мог же я поселить жену в
палатке.
— Верно, — согласился управляющий. — Лагерь не
место для женатого человека. Что ж, в доме у нас
просторно, и если вы окажетесь тем, за кого я вас считаю, —
милости прошу. Напишите ей, пусть приезжает.
— Ладно, — повторил Мисс Салли. — Как только
завтра меня сменят, я уж не задержусь.
618 '

Вечер был прохладный, и, поужинав, ковбои
расположились вокруг большого костра. Постепенно их задорные
шутки умолкли и наступила полная тишина, а это в
ковбойском лагере опасный знак— тут уж непременно жди
какой-нибудь каверзы.
Мисс Салли и Маркиз сидели на бревне и рассуждали
о преимуществе длинных или коротких стремян при езде
на далекое расстояние. Вскоре Маркиз встал и
направился к дереву, где у него сушились ремешки для нового
лассо. Как только он ушел, с Мисс Салли случилась
маленькая неприятность: ветер задул ему в глаз соринку
табачной крошки, из которой Смизерс, он же Сухой
Ручей, свертывал себе покурить. Пока повар тер
пострадавший глаз, из которого текли слезы, Дэйвис
Граммофон, прозванный так за свой въедливый скрипучий
голос, поднялся с места и стал держать речь:
— Граждане и ребята, позвольте задать вам один
вопрос. Пусть каждый здесь скажет, какое есть на свете
величайшее безобразие, такое, что порядочному человеку
и смотреть зазорно?
— Плохая карта на руках!
— Бесхозяйная телка, когда под рукой нет клейма!
— Твой нос!
— Револьверное дуло, когда оно глядит прямо на
тебя.
— Молчать, дурачье! — вмешался толстяк Тэллер,
уже немолодой гуртовщик. — Фони лучше знает, дайте
ему сказать.
— Так вот, граждане и ребята, — продолжал
Граммофон.— Все те безобразия, которые вы здесь пе-ре-чис-
лили, достаточно прискорбны, и вы, можно сказать,
почти угадали, но только не совсем. Нет на свете
большего безобразия, чем вот это, — и он указал на Мисс
Салли, который все ещ£ тер себе глаза, — когда
доверчивая, о-слеп-лен-ная молодая особа убивается, потому что
подлый изменщик разбил ее сердце. Что мы с вами —
люди или, может, хищные звери, что позволяем какому-
то а-ри-сто-кратишке смеяться над чувствами нашей
Мисс Салли? Неужто мы так и будем смотреть, как этот
красавчик с блестящим титулом топчет чувства своей
милашки, а ведь кому как не нам она вверила свою
судьбу. Так что же: намерены мы поступить, как
полагается настоящим мужчинам, или мы так и будем есть
519

подмоченный хлеб, зная, что это она обливает его
горькими слезами?
^— Экое свинство! — негодующе фыркнул Сухой
Ручей. — Порядочные люди так не поступают. Я давно
замечаю, что этот гад приударяет за нашей красоткой.
А еще Маркиз называется! Скажи, Фони, маркиз — это
титулованная особа?
— Это вроде как король, — поспешил дать
объяснение Осока. — Только пониже чином. Поменьше валета,
побольше десятки.
— Прошу понять меня правильно, — продолжал
Граммофон. — Это вовсе не значит, что я против
аристократов. Есть среди них и порядочные люди. Я сам с
ними водился. Я не одну кружку пивца пропустил с
мэром Форт-Уэрта, со мной не гнушался водить компанию
даже кассир с полустанка — а это такие люди, — насчет
выпивона они всякого за пояс заткнут. Но если Маркиз
позволяет себе играть чувствами невинной кухарочки,—
спрашивается, что ему за это полагается?
— Ремня ему хорошего! — крикнул Сухой Ручей.
— Собаке собачья и честь! — выразил общие
чувства Осока.
— Проучить, проучить, — хором поддержали
остальные.
И прежде чем Маркиз угадал их намерение, двое
схватили его за руки и потащили к бревну. Дэйвис
Граммофон, сам себя уполномочивший привести приговор в
исполнение, стоял наготове с кожаными штанами в
руках. Впервые ковбои в своих грубоватых забавах
посягали на неприкосновенность Маркиза.
— Что это вы затеяли? — крикнул он, возмущенно
сверкая глазами.
— Полегче, Маркиз, — шепнул ему Руб Феллоуз,
вдвоем с приятелем державший его за руки. — Видишь,
ребятам пошутить вздумалось. Разложат тебя на бревне
и всыпят с десяточек. Не бойся, очень больно не будет.
Однако Маркиз, вне себя от гнева, оскалил зубы и,
крикнув что-то невнятное, стал с неожиданной силой
вырываться из державших его рук. В мгновение он
расшвырял четырех схвативших его молодцов, и они
отлетели кто куда. Крик его услышал и Мисс Салли и,
окончательно протерев глаза, со всех ног кинулся на
выручку.
320

Но тут раздалось громкое «Алло!» — ив освещенное
костром пространство въехал тарантас, запряженный
парой резвых мустангов. Все бросились к нему, и то, что
они увидели, заставило их забыть о затее Дэйвиса
Граммофона, кстати уже потерявшей для них прелесть
новизны. В ожидании более заманчивой дичи и более
увлекательной забавы о недавнем пленнике попросту
забыли.
Тарантас и лошади принадлежали Сэму Холли,
скотоводу с Биг Мадди. Сэм правил, а рядом с ним сидел
гладко выбритый толстяк в сюртуке и цилиндре. Это
был окружной судья мистер Дэйв Хэккет, которому
вскоре предстояло вторично баллотироваться на ту же
должность. Сэм возил его по всей округе и по
ковбойским лагерям, чтобы расшевелить независимых
избирателей.
Приезжие вылезли из тарантаса, привязали
мустангов к дереву и направились к костру.
При их появлении все обитатели лагеря, за
исключением Мисс Салли, Маркиза и Пинка Сондерса, по
обязанности встречавшего гостей, с криком ужаса
бросились врассыпную и исчезли в окружающей темноте.
— Господи боже! — воскликнул Хэккет, — это они нас
так испугались? Неужто мы такие страшные? Рад
видеть вас, мистер Сондерс. Как поживаете? Зачем это вам
понадобился мой цилиндр, Холли?
— Я его боюсь, — задумчиво ответил Холли. Он
сорвал с Хэккета цилиндр и, вертя его в руках,
вопросительно поглядывал в темноту, где теперь воцарилась
мертвая тишина. — Ты как скажешь, Сондерс?
Пинк ухмыльнулся.
— Скажу, что не мешало бы его повесить повыше, —
произнес он равнодушным тоном человека, дающего
бесплатный совет. — В такой темноте разве что-нибудь
увидишь! Не хотел бы я, чтобы этот головной убор
торчал на моей макушке.
Холли стал на ступицу заднего колеса фургона н,
дотянувшись до ближайшего сука, повесил на него
цилиндр. Едва он спустился на землю, как грянули
выстрелы по меньшей мере из десятка шестизарядных
кольтов, и пробитый пулями цилиндр свалился наземь.
Тут из темноты послышался какой-то свистящий звук,
словно двадцать гремучих змей шипело разом, и со всех
521

сторон показались ковбои. Высоко, с величайшей
осторожностью поднимал ноги, они обращали друг к другу
предостерегающее «Тс-с-с!», словно предупреждая об
опасности. В торжественном молчании они стали вокруг
цилиндра, с опаской поглядывая на него. Поминутно то
одна, то другая фигура, словно в припадке
неизъяснимого ужаса, отскакивала в сторону.
— Это та самая гадина, — сказал один ковбой,
понизив голос до громкого шепота, — что ночью ползает по
болотам и кричит: «Вилли-валло!»
— Нет, это ядовитый Кипоотум, — высказал
предположение другой. — Тот, что жалит, умирая, и орет, когда
его закапывают в землю.
— Это хозяин всей нечистой твари, — сказал Дэйвис
Граммофон. — Но ведь он издох. Не бойтесь его,
ребята!
— Какое там издох, притворяется, бестия, — возразил
Сухой Ручей. — Это Хайголлакум, страшный лесной дух.
Есть только один способ с ним расправиться.
Он вытащил в круг старину Тэллера, грузного
гуртовщика в двести сорок фунтов весом. Тэллер поставил
цилиндр на донышко и шлепнулся на него всей своей
тушей, сплющив его в тонкую лепешку.
Хэккет, вытаращив глаза, смотрел на происходящее.
Заметив, что он готов вспылить, Сэм Холли сказал
ему:
— Смотрите, судья, не оплошайте. В Даймонд
Кроссе шестьдесят голосов. Ребята хотят испытать вас.
Мне думается, вы не проиграете, если обратите все в
шутку.
И Хэккет, оценив великую мудрость этого совета,
внял ему.
Подойдя к группе ковбоев, которые после успешной
расправы с кровожадным гадом радовались, глядя на его
останки, он торжественно произнес:
— Спасибо вам, ребята, за беспримерный подвиг. Вы
с героическим и, можно сказать, неутомимым
мужеством прикончили чудовище, которое, должно быть,
свалилось на нас с деревьев, когда мы в потемках
проезжали по оврагу. Теперь я до гроба ваш должник. Вы
спасли мне жизнь и, надеюсь, отдадите мне ваши голоса,
когда я снова буду баллотироваться на должность судьи.
Разрешите вручить вам мою карточку.
522

Ковбои, которые выкидывали все эти штуки с
неизменно серьезным видом, теперь одобрительно
посмеивались.
Но Дэйвису Граммофону этого показалось мало. В его
изобретательной голове родилась новая идея.
— Нет, приятель, — сказал он сурово. — Ни в одном
лагере вы бы так легко не отделались. Шутка ли
оказать — выпустить на людей такую вредную тварь!
Счастье ваше, что еще обошлось без человеческих жертв.
Но вы можете загладить свою вину, исполните только
нашу просьбу.
— В чем дело? — насторожился Хэккет.
— Вам дано право скреплять людей священными
узами брака, — верно?
— Верно, — согласился Хэккет. — Брачный союз,
скрепленный мною, считается законным.
— Здесь, в этом лагере, нам предстоит исправить
величайшее зло, — начал Граммофон, впадая в
торжественную слезливость. — Некий а-ристо-кратишка
насмеялся над простецкой, хоть и смазливой на мордочку
особой женского пола, которая уже давно по нем сохнет.
Весь лагерь считает долгом призвать к порядку этого
зарвавшегося потомка может тыщи, а может и тыщи с
хвостиком графов — и соединить его, хотя бы и силком,
с пострадавшей мамзелью. Ребята! А ну-ка, заарканьте
Маркиза и Мисс Салли и гоните их сюда. Мы их тут
живо окрутим!
Предложение Граммофона было встречено криками
восторга. Все бросились разыскивать главных участников
предстоящей церемонии.
— С вашего разрешения, — сказал судья, отирая пот,
хотя ночь выдалась холодная, — мне хотелось бы знать,
как далеко намерены вы зайти в своей шутке. И не
следует ли мне опасаться, что и некоторые другие предметы
моего туалета могут быть приняты вами за диких зверей
и отданы на растерзание?
— Ребята разошлись нынче больше, чем обычно, —
объяснил ему Сондерс. — Им, вишь, пришло в голову
поженить тут двоих — нашего повара и гуртовщика. В
шутку, конечно. Ну, да ведь вам с Сэмом все равно
придется заночевать здесь. Так что сделайте уж им это
одолжение, авось они угомонятся.
323

Сваты тем временем разыскали невесту и жениха.
Повар сидел на дышле фургона и спокойно курил свою
трубку. Маркиз был тут же, неподалеку, он прислонился
к дереву, под которым была устроена кладовая.
Обоих бесцеремонно втолкнули в кладовую, и
Граммофон, на правах церемониймейстера, принялся отдавать
приказания.
— Ты, Сухой Ручей, и вы, Джимми, Бен и Тэллер,
сбегайте в рощу и наберите цветов — хотя бы того же
мескита — да не забудьте про испанский меч, что растет
у загона для лошадей. Мы дадим его невесте заместо
букета. Ты, Хромой, тащи сюда свое красное с желтым
одеяло, это будет юбка Мисс Салли. А ты, Маркиз, и так
обойдешься: все равно на жениха никто не смотрит.
Во время этих комических приготовлений оба главных
участника торжества на минуту остались одни. Лицо
Маркиза выражало страшное волнение.
— Этой глупости надо положить конец, — обратился
О'Н к Мисс Салли, и в свете висячего фонаря лицо его
показалось повару мертвенно бледным.
— А почему собственно? — спросил тот с улыбкой. —
Зачем портить людям удовольствие? Ведь они до сих пэр
никогда тебе особенно не докучали. По мне, пусть
веселятся.
— Ах, ничего ты не понимаешь, — простонал
Маркиз.— Ведь Хэккет — окружной судья. Если он нас
соединит — кончено... Я не могу... Ах, ничего ты не
знаешь!
Но тут повар подошел поближе и взял Маркиза за
руки.
— Салли Баском, — сказал он, — я знаю все\
— Знаешь? — пролепетал Маркиз. — И ты — ты
хочешь?..
— Я в жизни ничего так не хотел. А ты?.. Тише, сюда
идут.
В кладовую ввалились ковбои с свадебным убором для
невесты.
— Вероломный койот! — воскликнул Граммофон,
обращаясь к Маркизу. — Согласен ли ты загладить свою
вину перед этой гладильной доской — перед этой, с
позволенья сказать, доверчивой юбкой? Пойдешь ли тихо-
скромно к алтарю или прикажешь тащить тебя на
веревке?
624

Маркиз стоял, небрежно сдвинув шляпу на затылок
и прислонясь к груде мешков с бобами. Лицо его
разрумянилось, глаза горели.
— Что ж, забавляться так забавляться, — сказал о-н.
Вскоре к Хэккету, Холли и Сондерсу, которые сидели
под деревом и курили, приблизилась процессия.
Впереди выступал Хромой Уокер, наигрывавший на
своей гармошке нечто весьма заунывное. За ним
следовали жених и невеста. Повар обернул вокруг талии
пестрое навахское одеяло, в руке его красовался испанский
меч — большой с решето цветок, фунтов в пятнадцать
весом, с белоснежными, словно восковыми лепестками.
Шляпа невесты была украшена ветками мескита и
желтыми цветами ратамы. Видавшая виды сетка от комаров
служила ей вуалью. За молодой четой брел, спотыкаясь,
Дэйвис Граммофон. В качестве посаженого отца он
то и дело подносил к глазам конский потник и оглашал
воздух рыданиями, которые можно было услышать
за милю. Дальше следовали попарно ковбои. Они
обменивались замечаниями насчет туалета невесты, по
своему разумению изображая гостей на фешенебельной
свадьбе.
Едва процессия поровнялась с Хэккетом, он встал и,
сказав несколько слов о святости брачных уз, спросил:
— Как вас зовут?
— Салли и Чарльз, —отвечал повар.
— Подайте же друг другу руки, Чарльз и Салли!
Быть может, на свете не было еще столь странной
свадьбы. Ибо это была настоящая свадьба, хотя только
двое из присутствующих знали это.
После брачной церемонии ковбои прокричали «ура», и
на этот вечер потеха была кончена. Все разворачивали
одеяла, думая только о том, как бы поскорее завалиться
спать.
Повар, снявший с себя свадебный убор, и Маркиз
задержались на минуту в тени кладовой. Маркиз склонила
голову на плечо новобрачному.
— Я просто не знала, на что решиться, — сказала
она. — Отец умер, и нам, ребятам, не на кого было
надеяться. Я столько помогала ему с коровами, что решила
пойти в ковбои. Чем еще могла я прокормиться?
Особенного удовольствия мне это занятие не доставило, и я бы
давно убежала, если б не...
625

— Если б не что?
— Сам знаешь... Но объясни мне... Как тебе пришло
в голову?.. Когда ты первый раз...
— Да в ту же самую минуту, как мы приехали в
лагерь. Помнишь, Сондерс заорал: «Маркиз и Мисс Салли».
Я заметил, как ты смутилась, и сразу подумал...
— Вот нахал! А почему ты решил, что я подумала, что
это он про меня сказал Мисс Салли?
— А потому, — невозмутимо отвечал повар, — что
Маркиза я принял на свой счет. Мой отец был маркиз
Бородэйл. Надеюсь, ты простишь мне это, Салли? Ведь
это и в самом деле не моя вина!

ТУМАН В САН-АНТОННО
Аптекарь впился острым взглядом в бледное лицо,
полузакрытое поднятым воротником пальто.
— Не хочется мне отгфскать вам, — говорит он с
сомнением. — Вы уже взяли двенадцать таблеток морфия
час назад.
Покупатель смущенно улыбается.
— Всё ваши кривые улицы. Я не собирался беспокоить
вас вторично, да, верно, сбился с пути. Прошу
прощенья.
Подтянув повыше воротник пальто, он медленно
направляется к выходу. Останавливается на углу, под
электрическим фонарем, рассеянно вертит в руках маленькие
картонные коробочки.
— Тридцать шесть, — бормочет он про себя. —
Хватит за глаза.
Все дело в том, что серый туман завладел в эту ночь
городом и холодный страх схватил за горло его гостей.
Три тысячи больных, если верить статистике, проводили
эту зиму в Сан-Антонио. Они съехались сюда со всех
концов страны, прослышав, что узкие, петлявшие по обеим
сторонам реки улички избрал своим местопребыванием
великий бог Озон.
Самый чистый воздух, сэр! Чище нет на земле! Ну да,
речка вьется через весь город, но это не значит, что у нас
есть малярия, о нет, сэр! Многократные пробы,
проводившиеся как местными, так и столичными экспертами, пока*
зали, что наш воздух не содержит в себе ничего
вредоносного — ничего, кроме озона, чистого озона, сэр! Опыты
с лакмусовыми бумажками на всем протяжении реки
62?

выявили... Впрочем, вы прочтете это в наших проспектах.
А не то любой из местных жителей перескажет их вам
слово в слово.
Мы достигли чудес в смысле климата, но погода не
в нашей власти. И Сан-Антонио снимает с себя
ответственность за этот холодный серый туман, который целует
в губы три тысячи жертв и распинает их на кресте. В
такую ночь свирепеют прожорливые туберкулезные
бациллы, которых держала в узде надежда. Бледные
цепкие пальцы тумана задушили в эту ночь не одного
обреченного. Не один служитель бога Озона сдался в эту ночь
врагу и повернулся на постели лицом к стене в той
холодной тупой апатий, которая так пугает окружающих. И не
одна душа отлетела прочь вместе с хлынувшей из горла
алой струйкой крови, оставив позади мертвые тела —
холодные и белые, как самый туман. А некоторые увидели
в этом атмосферном посланце призрак великого,
немыслимого соблазна; он нашептал им, как нелепо вдыхать
воздух в легкие только затем, чтобы выдохнуть его
обратно, и они обрели покой с помощью того, что
подвернулось под руку, — пистолета, газа или благодетельной
соляной кислоты.
Покупатель морфия долго бредет в тумане и, наконец,
останавливается на одном из -десятка чугунных мостов
в центре города, перекинутых через маленькую
капризную речонку. Задыхаясь, он прислоняется к перилам, ибо
туман сгустился здесь, он притаился, как тать, и готов
задушить любого из Трех Тысяч, который пройдет этим
путем. Надсадный чахоточный кашель рождает
насмешливое эхо в железных тросах моста, и они звенят, словно
издеваясь:
«Кликети-кляк! Чуточку холодно, чуточку сыро! Но
только не от реки, сэр! Лакмусовые бумажки на всем
протяжении, и ничего, кроме озона. Клякети-кляк!»
Справившись с кашлем, приезжий из Мемфиса
замечает шагах в десяти от себя какую-то фигуру в пальто;
незнакомец привалился к перилам моста и тоже старается
отдышаться после очередного приступа кашля. Три
Тысячи — это своего рода братство, они обходятся без
обычных формальностей при знакомстве. Кашель заменяет им
визитную карточку, кровохарканье — рекомендательное
письмо. Приезжий из Мемфиса, оправившись первым,
первым и вступает в разговор.
528

— Гудол. Мемфис. Туберкулез легких. Кажется,
последняя стадия.
Три Тысячи скупы на слова. Слово — это дыхание, а
его надо беречь для того, чтобы выписывать чеки
докторам.
— Хэрд, — хрипит другой. — Хэрд. Из Толедо. Огайо.
Катарральный бронхит. Тоже скоро крышка... врач сказал.
Дает мне четыре недели, если буду беречься. Ты уже
получил увольнительную на тот свет?
— Мой доктор, — с оттенком хвастовства говорит
Гудол из Мемфиса, — обещает мне еще три месяца.
— А, черт с ней... с разницей! — ворчит толедец,
заполняя промежутки между словами хрипом и свистом. —
Что такое месяц? Я вот свой срок... скощу... до одной
недели... и подохну в какой-нибудь трясучке — на
четырех колесах... чтоб не трястись на постели. В кабаках,
гляди, вой подымут, когда я отправлюсь к праотцам.
Я кабаки-то, можно сказать, облагодетельствовал с тех
пор, как взял этот аллюр. Слышь, Гудол из Мемфиса...
если твой доктор отмерил тебе такую малость... ты бы...
вот, как я... кутнул во всю мочь... и отправился бы ко
всем чертям легко и без проволочки.
— Кутнуть? — повторяет Гудол из Мемфиса, видимо,
осваивая эту новую для него идею. — Я никогда не
пробовал. У меня была другая мысль, но...
— Пойдем выпьем, — предлагает толедец. — Я уже
вторые сутки накачиваюсь... да чертово зелье что-то
перестало забирать... не то, что прежде. Гудол из Мемфиса,
у тебя какое дыхание?
— Двадцать четыре.
— А температура?
— Сто четыре.
— Ну, ты в два счета окачуришься. А меня... меньше
чем в неделю не свернет. Надерись, друг Гудол... загуляй
так, чтоб чертям тошно стало... тут тебя и прихлопнет...
без лишних издержек и хлопот. Эх, будь я проклят,
ну и курорт же... курам на смех! Туман с озера Эри
заблудился бы в этом тумане через две с половиной
минуты.
— Вы оказали что-то насчет выпивки, — напоминает
Гудол.
И вот они уже сидят у сверкающей стойки бара и дают
отдых ногам за счет локтей. Бармен, белобрысый, тучный,
34 О Генри Избранное, т 2 529

вылощенный, наливает им виски, отмечая про себя, что
эти двое — из числа Трех Тысяч. Один клиент — хорошо
одетый мужчина средних лет, с изборожденным
морщинами исхудалым лицом. Другой — совсем еще мальчик;
огромные глаза над поднятым воротником пальто. Ловко
маскируя скуку, порождаемую бесчисленными
повторениями одного и того же, виночерпий за стойкой заводит
санитарную сагу Сан-Антонио:
— Сыроватый вечер, джентльмены. Редкость для
нашего города. Небольшой туман с реки. Совершенно
безвредный, впрочем. Многократные пробы...
— К черту ваши лакмусовые бумажки, — хрипит то-
ледец. — Не примите, конечно, на свой счет... Мы уже
о них слышали. Пускай себе краснеют, синеют или
белеют. Нас больше интересуют многократные пробы этого
виски. Повторим? Прошлый раз платил я, Гудол из
Мемфиса.
Бутылка клонится то к одному стакану, то к другому
и не сходит со стойки. Бармен с любопытством наблюдает,
как два полуживых человека хлопают «Кентуккийскую
красотку» стакан за стаканом, и думает о том, что такое
количество виски уже свалило бы с ног дюжину ковбоев,
а эти — ни в одном глазу и только следят с задумчивым
и печальным интересом за странствиями бутылки. Это
заставляет его высказать участливое опасение по поводу
последствий.
— Вашей бурдой нас не проймешь, — говорит толе-
дец. — У нас прививка — из виски... и рыбьего жира.
Если бы вы пили с нами, вас бы уж, верно>, сволокли в
участок, а мы только-только разохотились. Давайте еще
бутылку.
Искать смерть в стакане вина — канительное дело.
Надо придумать что-нибудь другое. Они выходят из бара
и снова ныряют в туман. Тротуары — чуть приметные
тропки у подножия домов; улицы — холодные, сырые
ущелья, туман заливает их, как поток в половодье. Где-то
неподалеку — мексиканский квартал. Сквозь туман, как
по проводу, плывут звуки: бренчанье гитары и
волнующий голос какой-то сеньориты:
En las tardes sombrillos del invierro
En el prado a Marar me reclino
Y maldigo mi fausto destino —
Una vida la mas infeliz.
630

Они не понимают слов — ни тот, что из Мемфиса, ни тот,
что из Толедо, но к чему слова — самое пустое и
ничтожное в жизни? Музыка бередит душу искателей нирваны
и вырывает у толедца признание:
— Как подумаю о своих ребятишках, так просто...
Черт подери, мистер Гудол из Мемфиса, маловато мы с
вами хватили виски. Да еще эта тягучая музыка...
Забываешь, что надо забыть.
Тут Хэрд из Толедо поспешно вытаскивает часы и
восклицает:
— Провалиться мне! Совсем забыл. Я же условился
встретиться с приятелями в одиннадцать часов, чтобы
прокатиться на источник в Сан-Педро. С одним парнем из
Нью-Йорка и двумя девицами — сестрами Кастилло из
«Рейнгельдер гарден». Этот парень — везучий, собака,
одно легкое целехонько. Год еще протянет. И куча денег
притом. Вся гулянка за его счет. Никак нельзя упустить
такой случай. Жаль, что тебя не б!удет с нами. Ну,
прощай, Гудол из Мемфиса.
Он заворачивает за угол и спешит прочь, без стеснения
оборвав знакомство, как делают те, кто стоит одной
ногой в могиле, ибо, когда человек чувствует приближение
конца, его эгоизм и себялюбие расцветают пышным
цветом. Но вот он оборачивается, и из тумана долетает его
голос:
— Гудол из Мемфиса! Если ты меня опередишь,
скажи им там — Хэрд идет следом. Хэрд из Толедо, штат
Огайо.
И с этими словами искуситель Гудола покидает его.
Юноша не выражает ни недовольства, ни сожалений. Его
бьет кашель. Когда приступ проходит, Гудол безучастно
бредет дальше по какой-то улице, названия которой он
не знает и не стремится узнать. Но вот он видит
вращающуюся дверь и слышит звуки духовых и струнных
инструментов. Двое мужчин входят в эту дверь, и он следует за
ними. Он попадает в какой-то вестибюль, щедро
уставленный пальмами, кактусами и олеандрами в кадках. За
маленькими мраморными столиками сидят люди.
Официанты бесшумно разносят пиво. Все здесь чисто, чинно,
весело и уныло — развлечение на немецкий лад. Справа
от входа юноша видит лестницу. Человек, стоящий внизу
у перил, протягивает руку. Гудол достает пригоршню
серебра, и человек выбирает оттуда одну монетку, Гудол
331

поднимается по лестнице и видит две галереи. Они тй-
нутся по сторонам концертного зала, который расположен
в глубине здания, позади вестибюля. Галереи разделены
на небольшие ниши, или ложи; легкие кружевные
занавеси у входа в ложи придают им характер некоторой
интимности.
Бесцельно бредя по проходу мимо* этих
стыдливо-нахальных убежищ, Гудол замечает в одном из них
молодую женщину, которая сидит одна, в задумчивой позе.
Молодая женщина видит приближающегося Гудола. Она
улыбается ему, и он замирает на месте. Потом, следуя
ее приглашению, нерешительно опускается на стул
напротив нее; между ними столик.
Гудолу всего девятнадцать лет. Жестокая богиня
Чахотка отмечает иных печатью красоты, прежде чем их
погубить, и Гудол — из их числа. Грозный румянец,
горящий на восковых щеках, придает ему особое, пугающее
очарование. У него отрешенный взгляд человека,
чувствующего свою обреченность. Ведь никому не дано знать
свое будущее, и потому всякий страшится приподнять над
ним завесу.
Молодая женщина хорошо одета, женственна,
красива, нежна и полна очарования — неувядаемого
очарования Евы.
( Как они находят путь друг к другу — неважно. Путь
этот короток и прям, он подсказан обстоятельствами.
Кнопка звонка на перегородке время от времени
передает сигнал; официант приходит и уходит.
Задумчивая красавица отказывается от вина. Ее
толстые белокурые косы падают почти до полу — она,
несомненно, ведет свой род от Лорелеи. И официант прино>-
сит пиво — холодное, пенистое, зеленовато-золотистое.
Оркестр на эстраде взывает: «Рахиль, ты мне дана...»
Юная пара уже многое успела поведать друг другу. Она
называет его Вальтер, а он ее — мисс Роза.
Гудол чувствует себя легко. Он рассказывает ей о
себе, о своем родном доме в Теннесси — старом доме с
колоннами в тени вековых дубов. О лошадях, об охоте,
обо всех своих друзьях, даже о цыплятах и о кустах
самшита, окаймляющих садовую дорожку. О том, как он
отправился на юг искать в целебном климате спасения
от своего наследственного врага — чахотки. О том, как
три месяца жил на ранчо. Об охоте на оленей, о грему-
332

чих змеях, о веселой, бесшабашной жизни ковбойско-го
лагеря. И о своем приезде в Сан-Антонио<, где
знаменитый специалист дал ему понять, что дни его сочтены. И,
наконец, об этой ночи, когда туман бледной рукой
мертвеца сдавил ему горло, сломил его дух, и он ринулся
искать свою пристань среди его свинцовых волн.
— На этой неделе не пришло письмо из дому,—
говорит он, — и я совсем было раскис. Я ведь знаю, что конец
близок, и уже устал ждать. Я вышел на улицу и стал
покупать морфий в каждой аптеке, где соглашались
отпустить мне хоть несколько таблеток. Набрал их тридцать
шесть штук — по четверть грана каждая — и хотел пойти
домой и принять, но тут мне встретился на мосту один
чудак, который подал новую мысль.
Гудол бросает на стол маленькую картонную
коробочку.
— Я сложил их все сюда, — говорит он.
Мисс Роза, как истая женщина, должна, разумеется,
раскрыть коробочку и поежиться в испуге, взглянув на
невинное с виду снадобье.
— Страх какой! Но неужто эти крошечные белые
лепешечки... Да нет, никогда не поверю, что они могут убить
человека!
О да, могут, могут! Уж он-то знает. Девять гранов
морфия! Хватит и половины.
Мисс Роза требует, чтобы он рассказал ей о мистере
Хэрде из Толедо, и Гудол удовлетворяет ее
любопытство. Она смеется восхищенно и простодушно, как
ребенок.
— Какой смешной малый! Но расскажите мне еще о
вашем доме и сестрах, Вальтер. О Техасе, тарантулах и
ковбоях я уже, кажется, все знаю.
Эта тема очень дорога сейчас его сердцу, и он снова
рассказывает ей про свой родной дом, вспоминает
различные мелкие, незатейливые подробности — все то, что
нежными и крепкими узами связывает изгнанника с
родиной. К одной из сестер, Элис, он особенно часто
возвращается в своих воспоминаниях.
— Она похожа на вас, мисс Роза, — говорит он. —
Может, и не такая красивая, но такая же милая, и
добрая, и чистая...
— Ну, ну, Вальтер, — обрывает его мисс Роза, —
расскажите теперь о чем-нибудь другом.
35 О. Генри Избранное, т. 2 533

Но вот на стену в проходе падает чья-то тень, а
следом за тенью движется фигура плотного, хорошо одетого
мужчины. Он приближается, неслышно ступая, к
кружевной занавеске на двери> задерживается на секунду и
проходит дальше. И тотчас в дверях возникает официант:
— Мистер Рольф просит...
— Передайте Рольфу, что я занята.
— Не знаю, в чем тут дело, — говорит Гудол из
Мемфиса, — но я чувствую себя куда лучше. Час назад я
мечтал умереть, а когда я встретил вас, мисс Роза, мне так
захотелось пожить еще.
Молодая женщина обходит вокруг столика, обнимает
юношу за шею и целует в щеку.
— Ты и должен жить, мой славный мальчик, —
говорит она. — Я знаю — виной всему этот мерзкий туман.
Он нагнал на тебя тоску.., да и на меня тоже... чуть-чуть.
А посмотри-ка!
Быстрым движением она отдергивает портьеру. Окно
в стене — напротив двери, и, о чудо! Туман растаял.
Благодетельница-луна снова плывет на просторе по бездонно-
синему небу. Крыши, балконы и шпили отливают
жемчугом и перламутром. Сияющий небесный свод отражается
в реке, которая вьется где-то там внизу, между домами,
то исчезая, то появляясь снова. Заря принесет назавтра
ясный день — свежий, бодрый, радостный.
— Как можно говорить о смерти, когда мир так
чудесен! — восклицает мисс Роза, кладя руку на плечо
юноши. — Сделайте то, о чем я вас прошу, Вальтер... ради
меня. Пойдите сейчас домой, отдохните и скажите себе:
«Я должен выздороветь!» И сдержите слово.
— Хорошо, — улыбаясь, говорит юноша. — Я сделаю
так, раз вы просите.
Появляется официант с полными стаканами на
подносе. Нет, qhh не звонили, но это кстати. Он может
оставить им пиво.
Последний стакан на прощанье. Мисс Роза говорит:
— За ваше здоровье, Вальтер!
Он отвечает:
— За нашу скорую встречу!
Его глаза не смотрят больше в пустоту. Перед ним —
видение того, что побеждает смерть. В эту ночь он
вступил в новую, неизведанную страну. Он послушен и готов
уйти.
334

— Доброй ночи, — говорит она.
— Я еще никогда не целовал женщины, — признается
он. — Только сестер.
— Ну, вы и теперь еще не целовали, — смеется она.—
Это я поцеловала вас — на прощанье.
— Когда мы встретимся? — снова спрашивает он.
— Вы обещали мне пойти домой, — говорит она,
сдвинув брови. — И выздороветь. Быть может, мы встретимся
скоро. Прощайте, Вальтер.
Он все еще медлит, со шляпой в руке. Мисс Роза
улыбается и целует его еще раз — в лоб. Она провожает его
глазами, пока он не исчезает в глубине прохода; потом
возвращается к своему столику.
На стену снова падает тень. На этот раз плотный,
неслышно ступающий мужчина отодвигает кружевную
занавеску и заглядывает внутрь. Глаза мисс Розы
встречают его взгляд, и так — окрестив оружие — о<ни с минуту
ведут этот молчаливый поединок. Потом мужчина
опускает занавеску и уходит.
Оркестр внезапно смолкает, и из соседней ложи
доносится чей-то самодовольный голос. Должно быть, кто-то
из местных жителей угощает там приезжего гостя. Мисс
Роза откинулась на спинку стула и улыбается, уловив
отдельные восклицания:
— Самый чистый воздух, сэр... лакмусовые бумажки...
лучший в мире... ничего вредоносного... наш город...
только озон... чистый озон!
Официант возвращается за стаканами и подносом. При
его появлении мисс Роза комкает в кулаке пустую
картонную коробо-чку и швыряет ее в угол. Шляпной
булавкой она размешивает что-то в своем стакане.
— Что это, мисс Роза, — говорит официант
привычным, любезно-фамильярным тоном, — до утра еще
далеко, а вы уже начинаете солить пиво?

НА ПОМОЩЬ, ДРУГ!
Когда я торговал скобяными товарами на Западе, мне
не раз случалось наведываться по делам в один
городишко под названием Салтилло, в Колорадо. Симон Белл
держал там лавку, в которой торговал всякой всячиной, и я
знал, что всегда смогу сбыть ему партию-другую своего
товара. Белл был этакий шестифутовый, басовитый
детина, соединявший в себе типические черты Запада и Юга.
Он нравился мне. Поглядеть на него, так можно было
подумать, что он должен грабить дилижансы или
жонглировать золотыми копями. Однако он отпускал вам
дюжину кнопок или катушку ниток, проявляя при этом во
сто раз больше отбходительности и терпения, чем любая
продавщица за прилавком столичного универсального
магазина.
Мое последнее посещение Салтилло преследовало
двоякую цель. Во-первых, я хотел продать свой товар, во-
вторых — дать Беллу добрый совет, воспользовавшись
которым он мог сделать неплохое дельце.
В Маунтен-Сити — это город на Тихоокеанской, раз
в пять крупнее Салтилло, — одно торговое предприятие
не сегодня-завтра должно было вылететь в трубу.
Торговало оно бойко и могло бы торговать еще лучше, но в
результате неумелого ведения дел и чрезмерного
пристрастия одного из компаньонов « азартным играм оказалось
на краю банкротства. Все это еще не получило огласки,
а мне стало известно стороной. Я знал, что, сразу
выложив деньги, можно приобрести это предприятие за
четверть его истинной стоимости.
5S6

Прибыв в Салтилло, я направился к Беллу в его
лавку. Белл кивнул мне, и, как всегда, широкая улыбка
медленно расплылась по его лицу, но он продолжал не спеша
отпускать леденцы какой-то девчушке. Покончив с этим,
он вышел из-за прилавка и пожал мне руку.
— Ишь ты, —• сказал он (незатейливая шутка,
которой неизменно встречалось каждое мое появление), — не
иначе, как вы приехали делать видовые снимки наших
гор. Сейчас как будто не сезон сбывать скобяные
изделия?
Я рассказал Беллу про выгодное дело, которое
наклевывалось в Маунтен-Сити. Если он хочет воспользоваться
таким случаем, я готов, так и быть, остаться со всем
своим товаром на руках и не помогать ему
затовариваться в своем Салтилло.
— Звучит заманчиво, — сказал он с жаром. — Я бы
не прочь расширить немножко дело. Очень вам
признателен за эти сведения. Только... Ну ладно, пойдемте ко мне,
вы переночуете у нас, а я подумаю.
Солнце уже село, и всем большим лавкам в Салтилло
пора было закрываться на ночь. Приказчики захлопнули
свои книги, заперли сейф, надели пиджаки и шляпы и
отправились по домам. Белл задвинул засов на двойных
дубовых дверях, и мы немножко постояли на крылечке,
вдыхая свежий ароматный ветерок, потянувший с гор.
На улице появился высокий плотный мужчина и
подошел к крыльцу лавки. Его пушистые черные усы, черные
брови и курчавая черная шевелюра находились в
странном противоречии с нежнорозовым цветом лица, который
по всем законам естества должен был бы принадлежать
блондину. Незнакомцу на вид было лет сорок. На нем
был белый жилет, белая шляпа, часовая цепочка из
золотых пятидолларовиков и недурного покроя серый костюм,
в каких любят щеголять восемнадцатилетние юнцы, еще
не окончившие колледж. Поглядев сначала с недоверием
на меня, незнакомец устремил затем холодный и даже,
как мне показалось, враждебный взгляд на Белла.
— Ну, как? — спросил Белл тоном, каким говорят с
посторонними людьми. — Уладили вы это дело?
— Вопрос! — негодующе вскричал незнакомец. —
Чего ради, по-вашему, я здесь околачиваюсь вторую
неделю? Сегодня все будет закончено. Устраивает это вас,
или вы, может, на попятный?,
637

— Устраивает, — сказал Белл. — Я знал, что вы это
сделаете.
— Еще бы вам не знать! — сказал величественный
незнакомец. — Будто я раньше не делал.
— Делали, — согласился Белл. — Но и я тоже. Как
вас кормят в гостинице?
— Зубы обломаешь. Но я терплю. А вы, кстати, не
можете ли дать мне каких-либо указаний? Как лучше
управляться с... с этим делом? Вы ведь знаете — у меня
нет никакого о-пыта по этой части.
— Нет, не могу, — подумав, отвечал Белл. — Я все
перепробовал. Вам придется самому поискать
какой-нибудь способ.
— Умасливать не пробовали?
— Бочки масла пустил в расход.
— А подпруги с медными пряжками не пойдут в
дело?
— И не пытайтесь. Я раз рискнул — вот что
получилось.
Белл протянул руку. Даже в сгустившихся сумерках
я разглядел на тыльной стороне кисти длинный белый
шрам, похожий на след когтя, ножа или еще какого-
нибудь острого предмета.
— О, вот как! — оказал незнакомец беспечно. —
Ладно, поглядим.
Не прибавив больше ни слова, он пошел прочь. Но,
отойдя шагов на десять, оборотился и крикнул:
— Вы держитесь подальше, когда я буду принимать
груз, а то как бы не сорвалось дельце-то.
— Хорошо, — отвечал Белл. — Я буду действовать
в своем направлении.
Смысл этой беседы остался для меня совершенно
темен, но, поскольку она не имела ко мне никакого
касательства, я тут же выбросил ее из головы. Однако
необычайная внешность незнакомца нет-нет да всплывала
у меня в памяти, пока мы с Беллом шли к нему домой, и
я сказал:
— Этот ваш клиент довольно-таки мрачный тип. Я бы
не хотел попасть с ним вместе в буран и быть
засыпанным снегом в палатке на охоте.
— Вот, вот, — с воодушевлением подхватил Белл. —
Настоящая гремучая змея, отравленная укусом
тарантула.
338

— Он не похож на жителя Салтилло, — продолжал я.
— Да, — сказал Белл. — Он живет з Сакраменто.
Приехал сюда по делу. Его зовут Джордж Ринго. Это
мой лучший друг — единственный, по-жалуй, настоящий
друг за последние двадцать лет.
Я был так поражен, что не проронил ни слова.
Белл жил в простом, удобном, квадратном,
двухэтажном белом домике на краю города. Он попросил меня
о-бождать в гостиной. Это была удручающе
благопристойная комната — красный плюш, соломенные цыновки,
кружевные занавески, подобранные фестонами, и
стеклянный шкаф, достаточно вместительный, чтобы держать в
нем мумию, и набитый сверху донизу образчиками
минералов.
Пока я ждал, у меня над головой вдруг раздались
звуки, происхождение которых не может вызвать у вас
ни малейшего сомнения, в какой бы части света вы их ни
услышали. Это был сварливый женский голос,
поднимавшийся все выше и выше, по мере нарастания клокотавшей
в нем злобы. В промежутках между шквалами до меня
долетал мерный рокот — голос Белла, пытающегося
усмирить разбушевавшуюся стихию.
Мало-помалу буря утихла. Но я все же успел
услышать, как женщина сказала, понизив голос, с выражением
сдержанной ярости, звучавшей внушительнее, чем все
предыдущие вопли:
— Ну, теперь конец. Слышишь — конец. О, ты еще
пожалеешь!
В доме, насколько я знал, никого, кроме четы Беллов
и прислуги, не было. Меня представили миссис Белл за
ужином.
На первый взгляд она показалась мне красивой
женщиной, но я вскоре заметил, что это — красота с
червоточиной. Раздражительность, неуравновешенность,
крикливость, эгоизм, вечное чем-нибудь недовольство и
неумение владеть собой чрезвычайно портили ее
женственную прелесть. За ужином она была деланно весела,
притворно добродушна и подчеркнуто смиренна, что
изобличало в ней особу с заскоками и капризами. При всем
том это, несомненно, была женщина, не лишенная
привлекательности в глазах мужчин.
После ужина мы с Беллом вынесли стулья на травку
и уселись покурить при лунном свете. Полная луна, как
539

известно, — колдунья. При бледном ее сиянии правдивые
люди открывают вам самые драгоценные сокровища
своего сердца, а лгуны выдавливают на палитру рассказа
самые яркие краски из тюбиков своих фантазий. Я
увидел, как широкая улыбка снова медленно разлилась по
лицу Белла...
— Вам, верно, кажется странной такая дружба, как у
нас с Джорджем, — сказал он. — Нам, признаться,
никогда не доставляло особенного удовольствия общение
друг с другом. Но мы одинаково понимаем дружбу и все
эти годы никогда от этого не отступали. Я постараюсь
дать вам некоторое представление о том, как мы это себе
представляем.
Человеку нужен один-единственный друг. Тот, кто
околачивается возле вас, пьет ваше виски, хло-пает вас по
плечу, расписывает, как он вас любит, и отнимает у вас
время, — это еще не друг, даже если вы играли с ним в
камушки в школе и удили рыбу в одном ручье. Пока вам
не понадобился истинный друг, может, сойдет и этот.
Но настоящий друг, на мой взгляд, это тот, на кого вы
можете положиться — вот как я на Джорджа, а он на
меня.
С давних пор мы с ним были связаны на самый
различный лад. На паях гоняли в Нью-Мексико фургоны с
товаром, вместе рыли кой-какое золотишко и слегка
поигрывали в карты. Каждому из нас случалось время от
времени попадать в беду, и на этой почве мы с ним
главным образом и сошлись. А еще, вероятно, потому, что не
испытывали потребности слишком часто видеться друг
с другом и не слишком друг другу докучали. Джордж —
тщеславный малый и отчаянный хвастун. Послушать его,
так стоит ему только дунуть, и самый большой из
гейзеров в Иосемитской долине тотчас уберется назад в свою
дырку. Я человек тихий, люблю почитать, поразмышлять.
Чем чаще нам с ним приходилось встречаться, тем меньше
мы искали этих встреч. Если бы Джордж попробовал
хлопнуть меня по плечу или просюсюкать что-нибудь
насчет нашей дружбы, как делают это, я видел, некоторые
так называемые друзья-приятели, я бы вздул его, не сходя
с места. То же самое и он. Мои замашки так же противны
ему, как мне — его. На прииске мы с ним всегда жили
в разных палатках, чтобы не навязывать друг другу свою
омерзительную личность.
540

PI все же со временем мы поняли, что в беде каждый
из нас может рассчитывать на другого — вплоть до его
последнего доллара, честного слова или
лжесвидетельства, последней пули в его винчестере, последней капли
крови в жилах. Мы никогда с ним об этом не говорили —
это бы все испортило, — а просто убедились на деле. Как-
то раз я схватил шляпу, вскочил в товарный вагон и
проехал двести миль до Айдахо, чтобы удостоверить его
личность, когда его хотели повесить, приняв за
железнодорожного бандита. А раз как-то я валялся в тифу в
своей палатке, где-то в Техасе, без гроша в кармане и без
смены белья, и послал за Джорджем в Бойз-Сити. Он
приехал с первым поездом. Ни слова не говоря,
пришпилил к палатке дорожное зеркальце, подкрутил усы и втер
какое-то снадобье в волосы (они у него от природы ярко-
рыжие), после чего с исключительным мастерством
изругал меня на все корки и снял пальто.
— Ну вы, трухлявый старый гриб, какого черта вы
разлеглись? — сказал он. — Надо же быть таким
идиотом, — небось налакались воды из какого-нибудь
гнилого болота? И уж вы, конечно, не можете не валиться в
постель и не подымать визга, когда вас укусит москит
или кольнет под ложечкой?
Я здорово обозлился.
— У вас не слишком приятная манера ухаживать за
больными, — сказал я. — Ступайте туда, откуда пришли,
и дайте мне умереть естественной смертью. Очень жалею,
что послал за вами.
— Я и то подумываю, не уехать ли, — сказал
Джордж. — Кому это интересно — будете вы жить или
загнетесь? Но раз уж меня сюда заманили, я теперь могу
и подождать, пока не кончится это несварение желудка,
или крапивная лихорадка, или что там у вас такое.
Две недели спустя, когда я пошел на поправку, доктор
расхохотался и сказал, что, по его мнению, меня
поставили на ноги не его лекарства, а то состояние бешенства,
в котором я все это время пребывал.
Вот, собственно, как протекала наша дружба с
Джорджем. Мы не разводили на этот счет никаких сентимен-
тов. Все строилось на взаимных одолжениях — и только.
Но каждый из нас знал, что другой всегда готов прийти
ему на помощь.
541

Помню, как я однажды подшутил над Джорджем —
просто, чтобы испытать его. Потом мне было даже
совестно. Я мог бы не сомневаться в том, как он
поступит.
Мы жили тогда в одном городишке в долине Сен-
Луиса, где у нас было стадо овец и немного рогатого
скота. Дело у нас было общее, а жили мы, как всегда,
врозь, Из Восточных штатов ко мне приехала на лето
моя тетушка, и я снял небольшой коттедж. Она тут же
завела двух коров, несколько поросят и немного кур,
чтобы придать дому обжитой вид. Джордж жил в
маленькой хижине в полумиле от города.
Однажды у нас с тетушкой околел теленок. Ночью
я разрубил его на куски, сложил эти останки в мешок и
завязал его проволокой. Затем надел старую рубаху,
основательно разодрал на ней ворот, почти напрочь
оторвал один рукав, взъерошил себе волосы, вымазал руки
красными чернилами и побрызгал ими немного на рубаху
и на лицо. Думаю, что у меня был такой вид, словно я
только что выдержал борьбу не на жизнь, а на смерть.
Взвалил мешок на повозку и поехал к Джорджу. Я
покричал перед его хижиной, и он вышел на порог в
желтой пижаме, лакированных туфлях и в феске. Джордж
всегда был страшным франтом.
Я свалил мешок на землю.
— Ш-ш-ш! — прошипел я, с безумным видом
озираясь по сторонам. — Возьмите это, Джордж, и заройте
где-нибудь за домом. Как есть, так и схороните.
И не...
— Ну, чего вы раскудахтались, — говорит Джордж.—
И, ради создателя, пойдите умойтесь и переоденьте
рубашку.
Он закурил трубку, а я галопом поскакал обратно.
Наутро он появился у нас в садике перед домом, где
моя тетушка возилась со своими овощами и цветочками.
Джордж раскланивается, изгибаясь дугой, рассыпается
в комплиментах — он на этот счет мастак, когда
захочет, — и просит тетушку подарить ему розовый куст.
Он вскопал небольшую клумбу у себя за домом и хочет
посадить там что-нибудь красивое и полезное. Тетушка,
чрезвычайно польщенная, выкапывает с корнем один из
своих самых больших кустов и отдает ему. Потом я
542

видел, где он его посадил. На голом, без травы, хорошо
утрамбованном месте. Ни я, ни Джордж никогда ни
словом не обмолвились больше по этому поводу.
Луна поднялась выше, быть может стремясь вызвать
прилив океана, — или эльфов из своих убежищ, а скорее
всего — Симса Белла на дальнейшую откровенность.
— Вскоре после этого привелось и мне оказать услугу
Джорджу Ринго, — продолжал Белл. — Он сколотил
немного деньжат с помощью своих овец и коров и уехал
в Денвер. Когда я его там увидел, он щеголял в
замшевом жилете, желтых башмаках, полосатом костюме,
похожем на тент над витриной бакалейной лавочки, и
волосы у него были уже до того черны, что даже
отливали вороненой сталью и выделялись своей чернотой
в полном мраке. Я приехал в Денвер по его вызову.
Джордж написал, что я срочно ему нужен, и просил
прихватить с собой мой самый парадный костюм. Он
был как раз на мне, когда я получил письмо, и я отбыл
с ближайшим поездом. Джордж жил...
Белл оборвал свой рассказ и с минуту настороженно
прислушивался.
— Мне показалось, что проехал кто-то по дороге, —
пояснил он.—Да, так Джордж жил на курорте, на
берегу озера под Денвером, и пускал там пыль в глаза,
не жалея сил. Он снял двухкомнатный коттедж,
обзавелся собакой какой-то невиданной породы, гамаком и
дюжиной тросточек самого различного вида.
— Симе, — говорит он мне, — здесь есть одна вдова,
которая вконец допекла меня разнообразными знаками
внимания. Нет мне от нее спасенья. Не то чтоб она
была некрасива или непривлекательна, но ее намерения
слишком серьезны, а я еще не подготовлен к женитьбе
и оседлому образу жизни. Стоит мне пойти на вечеринку,
или посидеть на веранде отеля, или вообще появиться
в каком-нибудь обществе, как она тут как тут — накинет
на меня свое лассо и не дает общаться со всем
прочим стадом. Мне нравится это местечко, — продолжал
Джордж,— я тут имею успех в самом избранном кругу,
и в мои планы вовсе не входит сматываться отсюда. Вот
я и вызвал вас.
— А что же я должен делать?—спрашиваю.
543

— Ну, как, — говорит, — вы должны заставить ее
изменить курс. Отрезать ее от меня. Прийти мне на
помощь. Ну, что бы вы сделали, если бы увидели, что меня
хочет съесть дикая кошка?
— Бросился бы на нее.
— Правильно, — говорит. — Вот и бросьтесь на
миссис де Клинтон.
— А как я должен это сделать? — спрашиваю. —
С применением физической силы и устрашения или
каким-либо более мягким и приятным способом?
— Поухаживайте за ней, — говорит Джордж. —
Сбейте ее с моего следа. Таскайте ее по ресторанам.
Катайтесь с ней на лодке. Околачивайтесь возле нее, не
отходите от нее ни на шаг. Постарайтесь вскружить ей
голову, если сумеете. Некоторые женщины порядочные
дуры. Кто знает, может, она и прельстится вами.
— А вы никогда не пытались, — спрашиваю я его,—
несколько ослабить действие ваших роковых чар?
Накинуть, так сказать, вуаль на вашу ослепительную
красоту? Или позволить вашему чарующему голосу издать
две-три резкие ноты? Короче, не пробовали ли вы сами
как-нибудь отшить эту даму?
Джордж не уловил иронии в моих словах. Он
подкрутил усы и уставился на носки своих башмаков.
— Вы же знаете, Симе, — говорит он, — мое
отношение к женщинам. Я не могу не щадить их чувств. Это
у меня в крови — я всегда вежлив с дамами, всегда
потакаю их капризам. Но эта миссис де Клинтон просто
мне не пара. К тому же я не создан для брака.
— Ладно, — говорю я. — Сделаю все, что в моих
силах.
После этого я купил себе новый костюм и книжку
о хорошем тоне и вцепился мертвой хваткой в миссис
де Клинтон. Она была совсем недурна собой, очень
живая и веселая. Первое время мне казалось, что, только
стреножив эту даму, можно помешать ей таскаться за
Джорджем по пятам. Но под конец я так ее приручил,
что она стала вроде как с охотой кататься со мной
верхом и на лодке и даже как будто принимала очень
близко к сердцу, если я забывал послать ей с утра цветы.
Все же мне как-то не нравилась ее манера поглядывать
порой краешком глаза на Джорджа. А Джордж тем
временем развлекался вовсю и мог вращаться и общать-
544

ея, сколько влезет. Да, — продолжал Белл, — слов Hef,
миссис де Клинтон была очень хороша тогда. Она
несколько изменилась с тех пор, как вы могли заметить за
ужином.
— Что такое?! —воскликнул я.
— Я женился на миссис де Клинтон, — сказал
Белл, — как-то раз вечером, после прогулки на лодке.
Когда я сообщил об этом Джорджу, тот разинул рот,
и мне показалось, что он готов изменить нашему правилу
и выразить мне свою признательность. Но он подавил
в себе этот порыв.
— Вот как, — сказал он, продолжая играть со своей
собакой. — Надеюсь, это не причинит вам слишком
больших хлопот. Что касается меня, то я никогда не женюсь.
— Это было три года назад, — продолжал рассказ
Белл. — Мы обосновались в этом городе и примерно
с год сравнительно неплохо ладили друг с другом. А
потом все пошло кувырком. За последние два года жизнь
моя постепенно превратилась в ад. Слышали небось
сегодня скандальчик наверху? Ну, так это был очень
приветливый прием по сравнению с тем, как меня обычно
встречают. Ей скучно со мной, скучно в этом захудалом
городишке, и она целый день рвет и мечет, бесится, как
пантера в клетке. Я терпел, терпел и, наконец, две
недели назад воззвал о помощи. Мой призыв настиг
Джорджа в Сакраменто. Получив телеграмму, он
выехал с первым поездом.
Из дома быстрым шагом вышла миссис Белл и
направилась к нам. Она казалась очень взволнованной или
встревоженной, но старалась улыбаться, как радушная
хозяйка, и говорить спокойно.
— Уже садится роса, — сказала она. — И час
довольно поздний. Вы не хотите пойти в дом,
джентльмены?
Белл вынул несколько сигар из кармана и сказал:
— Очень уж ночь хороша, неохота пока забираться
в комнаты. Я думаю, мы с мистером Эймзом прогуляемся
немного по дороге и выкурим еще по сигаре. Мне
надобно потолковать с ним насчет некоторых закупок,
которые я предполагаю сделать.
— Направо по дороге пойдете или налево? —
спросила миссис Белл,
— Налево, — отвечал Белл.
645

Мне показалось, что миссис Белл вздохнула с
облегчением.
Когда мы отошли от дома шагов на сто и деревья
скрыли его из глаз, Белл свернул в густую рощу, тянув*
шуюся вдоль дороги, и мы направились обратно к дому.
Шагах в двадцати от него мы остановились в тени
деревьев. Я недоумевал— что значит этот маневр? И тут до
нас долетел стук копыт — к дому приближался экипаж.
Белл вынул часы и взглянул на них при лунном свете.
— Минута в минуту, — сказал он. — Джордж всегда
точен.
Экипаж подъехал к дому и остановился в густой
тени. Женская фигура с большим саквояжем в руках
вышла из дома и поспешно направилась к экипажу.
Затем мы услышали, как он быстро покатил обратно.
Я поглядел на Белла. Само собой разумеется, я не
задал никакого вопроса, но, вероятно, Белл прочел его
на моем лице.
— Она убежала с Джорджем, — сказал он просто. —
Он все время держал меня в курсе событий. Через шесть
месяцев она получит развод, и тогда Джордж женится
на ней. Если он берется помочь, то никогда не
останавливается на полдороге. У них уже все решено.
«Что же такое дружба, в конце-то концов?» —
невольно подумалось мне.
Когда мы вернулись в дом, Белл завел о чем-то
непринужденную беседу, и я старался ее поддерживать.
Внезапно наш утренний разговор о фирме в Маунтен-
Сити всплыл в моей памяти, и я стал настойчиво
уговаривать Белла не упускать такой случай. Теперь он
свободен, и ему легче сняться с места. А дело это,
несомненно, очень выгодное.
Белл с минуту молчал. Я взглянул на него, и мне
показалось, что он думает о чем-то другом, очень
далеком от моего проекта.
— Нет, мистер Эймз, — сказал он наконец. — Я не
могу пойти на это дело. Горячо признателен вам за
ваши хлопоты, но я уж останусь здесь. Я не могу
перебраться в Маунтен-Сити.
— Почему же? — спросил я.
— Миссис Белл, — отвечал он, — не захочет жить
в Маунтен-Сити. Она не любит этого города и ни за что
туда не поедет. Придется мне торчать здесь, в Салтилло.
646

— Миссис Белл? — воскликнул я в полном
недоумении. Я был так изумлен, что даже не пытался найти
какой-нибудь смысл в его словах.
— Сейчас объясню,—сказал Белл.—Я знаю Джорджа
и знаю миссис Белл. Джордж не очень-то покладист.
Если ему что-нибудь не по нутру, он не станет долго
терпеть — не то, что я. Я даю им от силы полгода —
полгода супружеской жизни, — а затем последует
разрыв, и миссис Белл вернется ко мне. Ей больше некуда
деться. Значит, я должен сидеть здесь и ждать. А через
полгода придется схватить чемодан и сесть на первый
поезд. Потому что придет призыв от Джорджа: «Друг,
на помощь!»

tls сборника
«ОСТАТКИ»
1918
ИСПОВЕДЬ ЮМОРИСТА
Инкубационный период длился, не причиняя мне
беспокойства, двадцать пять лет, а затем появилась сыпь, и
окружающие поставили диагноз.
Только они назвали болезнь не корью, а чувством
юмора.
Когда старшему компаньону фирмы исполнилось
пятьдесят лет, мы, служащие, преподнесли ему серебряную
чернильницу.
Церемония эта происходила в его кабинете.
Произнести поздравительную речь было поручено мне, и я
старательно готовил ее целую неделю.
Моя коротенькая речь произвела фурор. Она была
пересыпана веселыми намеками, остротами и
каламбурами, которые имели бешеный успех.
Сам старик Марлоу— глава солидного торгового дома
«Оптовая продажа посудных и скобяных
товаров»—снизошел до улыбки, а служащие, прочтя в этой улыбке
поощрение, хохотали до упаду.
Вот с этого-то утра за мною и утвердилась репутация
юмориста.
Сослуживцы неустанно раздували пламя моего
самомнения. Один за другим они подходили к моей конторке,
уверяли, что я произнес замечательную речь, и прилежно
растолковывали мне, чем именно была смешна каждая
из моих шуток.
Выяснилось, что я должен продолжать в том же духе.
Другим разрешалось вести нормальные разговоры о де-
Ш

Лах и б погоде, от меня же по всякому Поводу ожидали
замечаний игривых и легкомысленных.
Мне полагалось сочинять эпиграммы на глиняные
миски и зубоскалить по поводу эмалированных кастрюль.
Я занимал должность младшего бухгалтера, и товарищи
мои бывали разочарованы, если я не обнаруживал
повода для смеха в подсчитанной мною колонке цифр или
в накладной на плуги.
Постепенно слава обо мне разнеслась, и я стал
«фигурой». Наш городок был для этого достаточно мал. Меня
цитировали в местной газете. Без меня не обходилось ни
одно сборище.
Я, очевидно, и в самом деле был от природы наделен
некоторой долей остроумия и находчивости. Эти свойства
я развивал постоянной тренировкой. Шутки мои, надо
сказать, носили безобидный характер, в них не было
язвительности, они не ранили. Еще издали завидев меня,
встречные начинали улыбаться, а к тому времени, когда
мы сходились, у меня обычно была готова фраза, от
которой улыбка их разрешалась смехом.
Женился я рано. У нас был прелестный сынишка
трех лет и пятилетняя дочка. Мы, конечно, жили в
домике, увитом плющом, и были счастливы. Мое
бухгалтерское жалованье гарантировало нас от зол,
сопряженных с чрезмерным богатством.
Время от времени я записывал какую-нибудь свою
шутку или выдумку, показавшуюся мне особенно
удачной, и посылал в один из тех журналов, что печатают
такую чепуху. Не было случая, чтобы ее не приняли. От
некоторых редакторов поступили просьбы и дальше
снабжать их материалом.
Однажды я получил письмо от редактора известного %
еженедельника. Он просил прислать ему какую-нибудь
юмористическую вещичку на целый столбец и давал
понять, что, если она подойдет, он будет печатать такой
столбец из номера в номер. Я послал, и через две
недели он предложил мне годовой контракт и гонорар,
значительно превышавший то жалованье, которое платила
мне скобяная фирма.
Я был вне себя от радости. Жена мысленно уже
венчала меня неувядающими лаврами литературного успеха.
На ужин мы закатили крокеты из омаров и бутылку чер-
носмородинной наливки. Освобождение от бухгалтерской
549

Лямки — об этом стойло подумать! Мы с Луизой очень
серьезно обсудили этот вопрос и пришли к выводу,
что мне следует отказаться от места и посвятить себя
юмору.
Я бросил службу в торговом доме. Сослуживцы
устроили мне прощальный обед. Моя речь была
сплошным фейерверком. Местная газета напечатала ее — от
первого до последнего слова. На следующее утро я
проснулся и посмотрел на часы.
— Проспал! — воскликнул я в ужасе и кинулся
одеваться.
Луиза напомнила мне, что я уже не раб скобяных
изделий и подрядов на поставку. Отныне! я —
профессиональный юморист.
После завтрака она гордо ввела меня в крошечную
комнату за кухней. Милая Луиза! Оказывается, мне уже
был приготовлен стол и стул, блокнот, чернила и
пепельница, а также все остальное, что полагается настоящему
писателю: вазочка с только что срезанными розами и
жимолостью, прошлогодний календарь на стене,
словарь и пакетик шоколадных конфет — лакомиться в
промежутках между приступами вдохновения. Милая
Луиза!
Я засел за работу. Обои в моем кабинете были
расписаны арабесками... или одалисками, а может быть,
трапецоидами. Упершись взглядом в одну из этих фигур,
я сосредоточил свои мысли на юморе.
Я вздрогнул, — кто-то окликнул меня.
— Если ты не очень занят, милый, — сказал голос
Луизы, — иди обедать.
Я взглянул на часы. Да, страшная старуха с косой
уже забрала себе пять часов моей жизни. Я пошел
обедать.
— Не надо тебе переутомляться, — сказала Луиза. —
Гете — или кто это, Наполеон? — говорил, что для
умственной работы пять часов в день вполне
достаточно. Хорошо бы нам после обеда сходить с ребятами
в лес.
— Да, я немножко устал, — признался я. И мы пошли
в лес.
Но скоро я втянулся. Через месяц я уже
сбывал рукописи без задержки, как партии скобяных
товаров.
550

Я познал успех. О моих фельетонах в еженедельнике
заговорили. Критики снизошли до утверждения, что я
внес в юмористику новую, свежую струю. Для
приумножения своих доходов я посылал кое-что и в другие
журналы.
Я совершенствовал свою технику. Забавная выдумка,
воплощенная в двух стихотворных строках, приносила
мне доллар. Я мог приклеить ей бороду и подать ее в
холодном виде как четверостишие, тогда ее ценность
возрастала вдвое. А перелицевать юбку да прибавить
оборочку из рифм — и ее не узнаешь: это уже салонные
стишки с иллюстрацией из модного журнала.
Я стал откладывать деньги, мы купили два ковра и
фисгармонию. В глазах соседей я был уже не просто
балагур и остряк, как в дни моего бухгалтерства, а
гражданин с некоторым весом.
Месяцев через пять или шесть мой юмор стал
утрачивать свою непосредственность. Шутки и остроты уже
не слетали у меня с языка сами собой. Порой мне не
хватало материала. Я ловил себя на том, что
прислушиваюсь — не мелькнет ли что-нибудь подходящее в
разговорах моих друзей. Иногда я часами грыз карандаш и
разглядывал обои, силясь создать веселенький экспромт.
А потом я превратился в гарпию, в Молоха, в
вампира, в злого гения всех своих знакомых. Усталый,
издерганный, алчный, я отравлял им жизнь. Стоило мне
услышать острое словцо, удачное сравнение, изящный
парадокс, и я бросался на него, как собака на кость.
Я не доверял своей памяти: виновато отвернувшись, я
украдкой записывал его впрок на манжете или в
книжечку, с которой никогда не расставался.
Знакомые дивились на меня и огорчались. Я совсем
изменился. Раньше я веселил и развлекал их, теперь я
сосал их кровь. Тщетно они стали бы дожидаться от меня
шуток. Шутки были слишком драгоценны, я берег их
для себя. Транжирить свои средства к существованию
было бы непозволительной роскошью.
Как мрачная лисица, я расхваливал пение моих
друзей-ворон, домогаясь, чтобы они выронили из клюва
кусочек остроумия.
Люди стали избегать моего общества. Я разучился
улыбаться — даже этой цены я не платил за слова,
которые беззастенчиво присваивал.

В поисках материала я грабил без разбора, мне гб-
дился любой человек, любой сюжет, любое время и
место. Даже в церкви мое развращенное воображение
рыскало среди величественных колонн и приделов,
вынюхивая добычу.
Едва священник объявлял «славословие великое», как
я начинал комбинировать: «Славословие — пустословие—
предисловие — великое — лик ее...»
Всю проповедь я процеживал как сквозь сито, не
обращая внимания на утекавший смысл, жадно ища хоть
зернышка для каламбура или bon mot. Самый
торжественный хорал только служил аккомпанементом к моим
думам о том, какие новые варианты можно выжать из
комической ситуации: бас влюблен в сопрано, а
сопрано— в тенора.
Я охотился и в собственном доме. Жена моя — на
редкость женственное создание, доброе, простодушное и
экспансивное. Прежде разговаривать с нею было для
меня наслаждением, каждая ее мысль доставляла мне
радость. Теперь я эксплуатировал ее, как золотой прииск,
старательно выбирая из ее речи крупинки смешной, но
милой непоследовательности, отличающей женский ум.
Я стал сбывать на рынок эти перлы забавной
наивности, предназначенные блистать лишь у священного
домашнего очага. С сатанинским коварством я вызывал
жену на разговоры. Не подозревая худого, она
открывала мне душу. А я выставлял ее душу для всеобщего
обозрения на холодной, кричащей, пошлой печатной
странице.
Иуда от литературы, я предавал Луизу поцелуем. За
жалкие сребреники я напяливал шутовской наряд на
чувства, которые она мне поверяла, и посылал их
плясать на рыночной площади.
Милая Луиза! По ночам я склонялся над ней, как
волк над ягненком, прислушиваясь, не заговорит ли она
во сне, ловя каждое слово, которое я мог назавтра
пустить в обработку. И это еще не самое худшее.
Да простит меня бог! Я вонзил когти в невинный
лепет моих малолетних детей.
Гай и Виола являли собой два неиссякаемых
источника уморительных детских фантазий и словечек. Это
был ходкий товар, и я регулярно поставлял его одному
журналу для отдела «Чего только не выдумают дети».
352

Я стал выслеживать сына и дочь, как индеец —
антилопу. Чтобы подслушать их болтовню, я прятался за
дверьми и диванами или в садике переползал на
четвереньках от куста к кусту.
Единственным моим отличием от гарпии было то, что
меня не терзало раскаяние.
Однажды, когда в голове у меня не было ни единой
мысли, а рукопись надо было отослать с ближайшей
почтой, я зарылся в кучу сухих листьев в саду, зная, что
дети придут сюда играть. Я отказываюсь верить, что Гай
сделал это с умыслом, но даже если так, не мне
осуждать его за то, что он поджег листья и тем погубил
мой новый костюм и чуть не кремировал заживо родного
отца.
Скоро мои дети стали бегать от меня, как от чумы.
Нередко, подбираясь к ним подобно хищному зверю, я
слышал, как один говорил другому: «Вон идет папа»,—
и, подхватив игрушки, они взапуски мчались в
какое-нибудь безопасное месго. Вот как низко я пал!
Финансовые мои дела между тем шли неплохо. За
год я положил в банк тысячу долларов, и прожили мы
этот год безбедно.
Но какой ценой мне это далось! Я не знаю в
точности, что такое пария, но, кажется, это именно то, чем я
стал. У меня не было больше ни друзей, ни утех, все мне
опостылело. Я принес на алтарь Маммоны счастье моей
семьи. Как стяжательница-пчела, я собирал мед из
прекраснейших цветов жизни, и все сторонились меня,
опасаясь моего жала.
Как-то раз знакомый человек окликнул меня с
приветливой улыбкой. Уже много месяцев со мной не
случалось ничего подобного. Я проходил мимо похоронного
бюро Питера Геффельбауэра. Питер стоял в дверях и
поздоровался со мной. Я остановился, до глубины души
взволнованный его приветствием. Он пригласил меня
зайти.
День был холодный, дождливый. Мы прошли в
заднюю комнату, где топилась печка. К Питеру пришел
клиент, и он ненадолго оставил меня одного. И тут я
испытал давно забытое чувство — чувство блаженного
отдохновения и мира. Я огляделся. Меня окружали ряды
гробов полированного палисандрового дерева, черные
покровы, кисти, плюмажи, полосы траурного крепа и прочие
36 О. Генри. Избранное, т 2 £ЬЗ

атрибуты похоронного ремесла. Это было царство
порядка и тишины, серьезных и возвышенных раздумий.
Это был уголок на краю жизни, овеянный духом вечного
покоя.
Войдя сюда, я оставил за дверью суетные мирские
заботы. Я не испытывал желания найти в этой
благолепной, чинной обстановке пищу для юмора. Ум мой словно
растянулся, отдыхая, на черном ложе, задрапированном
кроткими мыслями.
Четверть часа тому назад я был развратным
юмористом. Теперь я был философом, безмятежно
предающимся созерцанию. Я обрел убежище от юмора, от
бесконечной, изматывающей, унизительной погони за
быстрой шуткой, за ускользающей остротой, за
увертливой репликой.
С Геффельбауэром я не был близко знаком. Когда он
вернулся, я заговорил с ним, втайне страшась, как бы он
не прозвучал фальшивой нотой в упоительной
погребальной гармонии своего заведения.
Но нет. Гармония не была нарушена. У меня
вырвался долгий вздох облегчения. Никогда еще я не
слышал, чтобы человек говорил так безукоризненно скучно,
как Питер. По сравнению с его речью Мертвое море
показалось бы гейзером. Ни единый проблеск остроумия не
осквернял ее. Из уст Питера сыпались общие места,
обильные и пресные, как черная смородина, не более
волнующие, чем прошлогодние биржевые котировки. Не
без трепета я испробовал на нем одну из своих самых
отточенных шуток. Она упала наземь со сломанным
наконечником, даже не оцарапав его. С этой минуты я
полюбил Питера всем сердцем.
Я стал навещать его по вечерам два-три раза в
неделю и отводить душу в его комнате за магазином.
Других радостей у меня не было. Я вставал рано, мне не
терпелось покончить с работой, чтобы можно было
подольше пробыть в моей тихой пристани. Только здесь я
избавлялся от привычки искать поводов для смеха во
всем, что видел и слышал. Впрочем, разговоры с
Питером все равно не дали бы мне в этом смысле ровно
ничего.
В результате настроение у меня улучшилось. Ведь я
имел теперь то, что необходимо каждому человеку, —
ч&сы отдыха после тяжелой работы. Встретив как-то на
654

улице старого знакомого, я удивил его мимолетной
улыбкой и шутливым приветствием. Несколько раз я привел
в крайнее изумление своих домашних — в их присутствии
разрешил себе оказать что-то смешное.
Демон юмора владел мною так долго, что теперь я
упивался свободным временем, как школьник на
каникулах.
Это скверно отразилось на моей работе. Она перестала
быть для меня тяжким бременем. Я часто насвистывал,
с пером в руке, и писал небрежнее, чем раньше. Я
старался поскорее развязаться с рукописью, меня тянуло в
мое пристанище, как пьяницу в кабак.
Жена моя провела немало тревожных часов, теряясь
в догадках, где это я пропадаю по вечерам. А мне не
хотелось ей рассказывать — женщины таких вещей не
понимают. Бедная девочка! Один раз она не на шутку
перепугалась.
Я принес домой серебряную ручку от гроба для пресс-
папье и чудесный пушистый плюмажик — смахивать
пылы
Мне было приятно видеть их у себя на столе и
вспоминать уютную комнату за магазином Геффельбауэра."
Но они попались на глаза Луизе, и она завиажала от
ужаса. Чтобы успокоить ее, пришлось сочинить какую-
то басню о том, как они ко мне попали, но по глазам
ее я видел, что ее подозрения еще не скоро улягутся.
Зато плюмаж и ручку от гроба пришлось убрать не
медля.
Однажды Питер Геффельбауэр сделал мне
увлекательнейшее предложение. Методично и разумно, как было
ему свойственно, он показал мне свои книги и объяснил,
что и клиентура его и доходы быстро растут. Он надумал
пригласить компаньона, который внес бы в дело свой
пай. Больше всего ему хочется, чтобы этим компаньоном
был я. Когда я в тот вечер вышел на улицу, у Питера
остался мой чек на тысячу долларов, что лежали у меня
в банке, а я был совладельцем его похоронного бюро.
Я шел домой, и к бурной радости, бушевавшей у меня
в груди, примешивались кой-какие сомнения. Меня
страшил разговор с женсй. И все же я летел, как на
крыльях. Поставить крест на юмористике, снова вкусить
сладких плодов жизни, вместо того чтобы выжимать их
ради нескольких капель хмельного сидра, долженствующего
£55

вызвать смех читателей, — какое это будет
блаженство!
За ужином Луиза дала мне несколько писем, которые
пришли, пока меня не было дома. Среди них оказалось
три-четыре конверта с непринятыми рукописями. С тех
пор как я стал бывать у Геффельбауэра, эти неприятные
послания приходили все чаще. В последнее время я
строчил свои стишки и заметки с необыкновенной легкостью.
Раньше я трудился над ними, как каменщик, — тяжко, с
натугой.
Затем я распечатал письмо от редактора того
еженедельника, с которым у меня был заключен контракт.
Чеки, регулярно поступавшие из этого журнала, до
сих пор составляли наш основной доход. Письмо
гласило:
«Дорогой сэр!
Как Вам известно, срок нашего годового контракта
истекает в конце этого месяца. С сожалением должны
Вам сообщить, что мы не собираемся продлить
означенный контракт еще на год. Ваш юмор вполне
удовлетворял нас по своему стилю и, видимо, отвечал запросам
значительной части наших читателей. Однако в последние
два месяца мы заметили, что качество его определенно
снизилось.
Прежде Ваше остроумие отличала непосредственность,
естественность и легкость. Теперь в нем чувствуется
что-то вымученное, натянутое и неубедительное,
оставляющее тягостное впечатление напряженного труда и
усилий.
Разрешите еще раз выразить сожаление, что мы не
считаем возможным в дальнейшем числить Вас среди
наших сотрудников.
С совершенным почтением
Редактор»,
Я дал письмо жене. Когда она кончила читать, лицо
ее вытянулось и на глазах выступили слезы.
— Какая свинья! — воскликнула она негодующе. —
Я уверена, что ты пишешь ничуть не хуже, чем раньше.
Да к тому же вдвое быстрее. — И тут Луиза, очевидно,
вспомнила про чеки, которые нам больше не будут при-
656

сылать. — Джон! — простонала она. — Что же ты теперь
будешь делать?
Вместо ответа я встал и прошелся полькой вокруг
обеденного стола. Луиза, несомненно, решила, что я от
огорчения лишился рассудка. А дети, мне кажется,
только того и ждали — они пустились за мною следом,
визжа от восторга и подражая мои пируэтам.
— Сегодня мы идем в театр! — заорал я. — А
потом — все вместе кутим полночи в ресторане «Палас».
Три-та-та-три-та-та!
После чего я объяснил свое буйное поведение,
сообщив, что теперь я — совладелец процветающего
похоронного бюро, а юмористика пусть провалится в
тартарары — мне не жалко.
Поскольку Луиза держала в руке письмо редактора,
она не нашлась, что возразить против моего решения, и
ограничилась какими-то пустыми придирками,
свидетельствующими о чисто женском неумении оценить такую
прелесть, как задняя комната в похоронном бюро Питера
Гефф... прошу прощенья, Геффельбауэра и К0.
В заключение скажу, что сейчас вы не найдете в
нашем городе такого популярного, такого жизнерадостного
и неистощимого на шутки человека, как я. Снова все
повторяют и цитируют мои словечки; снова я черпаю
бескорыстную радость в интимной болтовне жены, а Гай и
Виола резвятся у моих ног, расточая сокровища детского
юмора и не страшась угрюмого мучителя, который,
бывало, ходил за ними по пятам с блокнотом.
Предприятие наше процветает. Я веду книги и
присматриваю за магазином, а Питер имеет дело с
поставщиками и заказчиками. Он уверяет, что при моем
веселом нраве я способен любые похороны превратить в
ирландские поминки.

О. Г 2 Д Р Я
О. Генри признанный мастер короткого рассказа. Его новеллы
необыкновенно занимательны и остроумны. Он умеет сразу
завоевать внимание читателя, возбудить интерес и держать в напряжении
до самого конца повествования. Каждая новелла О. Генри
содержит какую-нибудь загадку, и читатель стремится ее разгадать, но,
как мы ни изощряем наше воображение, разгадка всегда
оказывается не такой, как мы ожидали, и, однако, это не вызывает у нас
чувства досады. Напротив, нам доставляет удовольствие убеждаться
в изобретательности автора, запас остроумных выдумок которого
поистине неистощим.
Мастерство О. Генри особого рода. Оно заключается в умении
писателя так скомбинировать реальные жизненные явления, что они
предстают перед нами в необычном виде. О. Генри как бы играет
неожиданностями. Это невольно порождает впечатление, будто
у автора нет иной цели, как развлекать читателя литературными
трюками. Возникло даже представление, что О. Генри
писатель чисто развлекательный, и эта точка зрения имеет своих
сторонников как среди читателей, так и критиков. В числе последних
встречаются такие, которые считают, что сюжет, внешняя
занимательность составляет у О. Генри самоцель.
У О. Генри действительно немало новелл чисто развлекательных,
условных по сюжету, но наряду с этим у него много рассказов,
в которых, при всей их развлекательности, содержатся глубокие
мысли и верные наблюдения над жизнью. В лучших своих
произведениях О. Генри предстает как подлинный реалист и гуманист.
Подавляющее большинство рассказов О. Генри в сущности
посвящено самым обычным жизненным явлениям. Его герои движимы
£58

чувством любви, дружбы, стремлением делать добро, способностью
к самопожертвованию, тогда как отрицательные персонажи
действуют под влиянием ненависти, злобы, стяжательства, карьеризма.
Эксцентрична форма, в которой у О. Генри проявляются мотивы
человеческого поведения, но сами эти мотчвы вполне естественны
для социальной среды, изображаемой художником. За необычным
у О. Генри в конце концов всегда скрывается обычное.
Писателю свойствен в большинстве его рассказов насмешливый
тон. Развитие действия и. поведение героев, а иногда и очень серьез-
кые явления в новеллах О. Генри предстают в комическом
освещении. Любовь О. Генри к шутке настолько очевидна, что было бы
нелепо ее отрицать. Но ни занимательность, ни юмор не являются
самоцелью для автора.
О. Генри подмечает смешное в людях, в их поведении, в тех
ситуациях, которые складываются в процессе столкновений между
его героями. Смех О. Генри добродушен, в нем нет грубости.
Писатель не смеется над физическими недостатками людей, над их
действительными несчастьями. Ему глубоко чужд тот животный юмор,
который присущ иногда буржуазной юмористике и в наши дни
получил крайнее выражение в «комиксах», где смех оправдывает самые
отвратительные преступления против человечности.
Смех О. Генри благороден, ибо в основе юмора писателя лежит
глубокая вера в человека, любовь к нему, ненависть ко всему, что
уродует жизнь к людей.
У О. Генри есть рассказ «Родственные души». Грабитель
забирается ночью в дом богатого обывателя и находит его лежащим
в постели. Бандит приказывает обывателю поднять руки вверх. Тот
поднимает только одну руку и объясняет бандиту, что вторую
поднять не в состоянии, так как у него острый приступ ревматизма.
Бандит сразу вспоминает, что он тоже страдает этим недугом. Он
спрашивает больного, какими средствами тот пользуется для
облегчения болей. Завязывается оживленная беседа, в ходе которой
выясняется бесполезность всех предлагаемых врачами лекарств. В конц^
концов бандит прячет пистолет в карман и предлагает пойти
выпить, — это, по его опыту, единственный способ избавиться от боли. Он
помогает обывателю одеться, и они вм.есте уходят из дома. Уже на
улице обыватель вспоминает, что не захватил с собой денег. «Ладно,—
говорит вор, — бросьте это. Я вас приглашаю. На выпивку хватит».
Комическая идиллия, изображающая грабителя и его возможную
жертву идущими под ручку в кабак, не может не вызвать улыбки.
Чему же мы смеемся в этой новелле?
Основа ее конфликта — контраст между респектабельностью и
богатством обывателя и совершенно не респектабельной фигурой

представителя подонков общества. Мы знаем, что они принадлежа?
к полярно противоположным социальным слоям. Нормальные
отношения между ними — вражда. Грабитель и предстает сначала в
процессе своей «нормальной» жизненной практики: он проникает
в дом с целью ограбления. Но случайность заставляет его забыть
о своем намерении.
Оба — и грабитель и обыватель — оказываются выведенными за
пределы своей повседневной жизненной сферы: один — болезнью,
другой — напоминанием о ней. И тут обнаруживается, что они
способны понять и посочувствовать друг другу.
То, что произошло, не есть норма жизни в буржуазном
обществе, где царят волчьи законы хищничества. Герои новеллы
выступают не в своей «нормальной» деятельности, и тогда-то
обнаруживается, что они — люди.
Эта мысль, составляющая подтекст рассказа, является централь-'
ной идеей всего творчества О. Генри. Человеческое у него всегда
в той или иной форме противостоит обычной житейской практике
буржуазного общества, вывести за рамки которого может только
нечто необыкновенное.
Смешно, конечно, не то, что в героях Генри неожиданно
обнаруживается человеческое. Смешно то, что человеческое
обнаруживается в такой неожиданной, ненормальной форме. В юморе
О. Генри есть поэтому значительная доля иронии по отношению
к тому строю жизни, который порождает подобные несоответствия.
За этой иронией в конечном счете скрывается грусть, столь
свойственная юмору писателей-гуманистов, изображающих смешные
гримасы жизни в классовом обществе.
Вот пример юмористического рассказа, где та же идея
предстает в другом варианте, — «Роман биржевого маклера».
Отрешившись на короткое время от атмосферы биржевого ажиотажа,
маклер предлагает своей стенографистке выйти за него замуж.
«Стенографистка повела себя очень странно. Сначала она как будто
изумилась, потом из ее удивленных глаз хлынули слезы, а потом
она солнечно улыбнулась сквозь слезы... Я поняла, — сказала она
мягко, — это биржа вытеснила у тебя из головы все остальное.
А сначала я испугалась. Неужели ты забыл, Гарри? Ведь мы
обвенчались вчера в восемь часов вечера в Маленькой Церкви за
углом».
Яснее сказать нельзя: биржа вытеснила у человека все
естественные, нормальные чувства. Обычная практика дельца не имеет
в себе ничего человеческого. Только в личной жизни, только вне
этой практики он может иногда вспомнить, что он человек.
560

Итак, вот перед нами два рассказа, вызывающих, казалось бы,
всего лишь «легкий смех». А между тем, как мы видим, в основе
их юмора лежит глубоко гуманное и демократическое воззрение на
жизнь. Вдумываясь в содержание других рассказов, мы обнаружим
черты того же взгляда. Вот почему смех О. Генри — благородный
смех.
Изобретательность О. Генри в создании концовок новелл просто
поразительна. Иногда кажется, что все усилия писателя направлены
только на то, чтобы поразить нас неожиданным финалом. И
действительно, построение новелл у О. Генри определяется задачей
такого изложения событий, которое делало бы для читателя
невозможным разгадать их исход. Секрет этой композиции в сущности
прост: хотя по ходу повествования писатель кое-где сообщает
обстоятельства, подготовляющие развязку, но при этом какой-то
существенный факт утаивается и мы узнаем о нем только в финале. Коч-
цовка новеллы у О. Генри, подобно яркой вспышке молнии,
озаряет все то, что раньше таилось во мраке, и картина сразу
становится ясной. Финал рассказа раскрывает не только смысл всего
происшествия, но и всю жизненную реальность характера и
поведения героев.
О. Генри часто ведет повествование от имени выдуманного им
рассказчика, которого не следует смешивать с автором. Этот
рассказчик то простоват и наивен, то хитер и плутоват. У него
своеобразная манера речи: он любит поразить неожиданным сравнением,
забавным сочетанием несоединимого. Его эрудиция основана на
обрывках школьных знаний, сведениях, почерпнутых из газет, и
случайно услышанных фактах, но он любит щеголять этими
познаниями и забавен своей самоуверенностью, смелостью выражений и
категоричностью суждений. Иногда он привирает, и делает это со
вкусом.
Рассказчик у О. Генри обо всем говорит насмешливо,
иронически. Насмешливость временами даже граничит у него с цинизмом.
При этом он более прям, когда говорит о дурном. О хороших
чувствах он как-то стесняется говорить и прикрывается грубоватой
шутливостью.
Манера изложения у О. Генри очень непосредственна, и
кажется, что рассказчик обращается прямо к нам. У читателя такоэ
ощущение, что он хорошо знает автора, а на самом деле автор
все время прячется от нас. Он как бы надевает маску, выставляя
вместо себя фигуру выдуманного рассказчика. Но даже и тогда,
когда автор как будто ведет повествование от себя, он тоже по
существу скрывается от нас. И это не манера только, а нечто
большее, коренящееся в самом художнике, в условиях его творчества.
561

О. Генри жил и творил в стране, создавшей условия
наибольшего подавления человечности. Громада американской
капиталистической цивилизации душит в людях и разум и чувство. М. Горький
замечательно описал это в своих очерках о стране «желтого
дьявола», показав страшное бездушие, порождаемое властью доллара.
Нивелировка личности, превращение людей в механических «чело-
веков», жестокая конкуренция, убивающая всякую гуманность, —
эти и подобные им черты американской действительности были очень
хорошо известны О. Генри.
Он надевал маску человека этого.мира. Обращаясь к
читателям, он как бы делал вид, что разделяет их предрассудки и
заблуждения, симпатии и антипатии. Он не принимал позы пророка ил.*
обличителя. Он становился на уровень людей, придавленных и
пригнутых к земле американским буржуазным строем, но не для того,
чтобы погрязнуть вместе с ними в прахе, а для того, чтобы вывести
их из апатии, нарушить механический ход жизни, пробудить мысль,
развить чувства.
Поэтому писатель и прибегал к сильным эффектам. И все
хитроумные приемы литературного письма были средством для
достижения благородной, гуманной цели. Но гуманист О. Генри был
вынужден скрывать это. Вот почему все истинно человеческое так
старательно прячется писателем, вот почему оно подспудно и мы
не всегда можем прямо указать на него, хотя ощущаем эту
глубокую человечность в новеллах О. Генри.
У него были и личные причины таиться от людей.
— Арестант номер 34 627, — сказал начальник тюрьмы города
Колумбус в штате Огайо, обращаясь к фигуре, облаченной в
полосатую тюремную одежду, напоминавшую шкуру зебры. — В нашем
уютном пансионе для золотоискателей в чужих карманах, стрелков по
живым мишеням и нарушителей остальных восьми заповедей имеется
благоустроенная аптека. В ней хранятся лекарства, излечивающие
от немощей, приобретенных во время сна в придорожных канавах,
увечий, полученных при выпрыгивании из окон третьего этажа, и
головных болей от удара кастетом. Я искал справку о вас в
Британской энциклопедии, но так как по непростительной забывчивости
редакторов о вас там нет ни слова, мне пришлось ограничиться
досье, присланным сюда из уголовного суда. Я обнаружил в вашем
темном прошлом тот непреложный факт, что в промежуток между
рождением и совершением растраты вы служили в аптеке вашего
€62

дяди С. Ку-Лапа. На основании этого вам вверяется должность
тюремного Гиппопократа.
Эта речь имела своим последствием то, что поверх шкуры
зебры был надет белый халат. Отныне, с того часа, когда луч
Авроры золотил небеса, и до того часа, когда тюремщик гасил
электричество в камерах, номер 34 627 пребывал в комнате, уставленной
полками, на которых стояли фарфоровые и стеклянные сосуды с
латинскими надписями.
Ипекакуана и английская соль напоминали ему о его юности
в маленьком городке Гринзборо, в Северной Каролине, где он
родился в 1862 году в семье доктора и был воспитан теткой, так как
мать рано умерла. Взвешивая порции лекарств для порошков,
взбалтывая микстуры в бутылочках, номер 34 627 вспоминал о том, как
по окончании школы он поступил учеником к своему дяде-провизору,
аптека которого была клубом местных остряков. Вспомнились и
восхитительные два года, проведенные в Техасе, куда он поехал
для поправки здоровья: ранчо, ковбои, мустанги, пампасы, лампасы,
кольты и стетсоны, — все то, что придавало своеобразную
красочность американскому Западу. А потом были годы в Остине, столице
штата Техас, и в Хьюстоне, поиски заработка, перемены профессии,
пока, наконец, он не обрел душевный покой и ежемесячное жалэ-
ванье бухгалтера маленького банка. И была она — причина его
высшего счастья и высшего несчастья — любимая жена, подарившая
ему чудесную дочурку.
Но счастье длилось недолго. Накануне предстоявшей ревизии
обнаружилось, что в кассе банка не хватает крупной суммы. Искать
виновника было уже некогда, на милосердие суда рассчитывать нэ
приходилось, медлить было нельзя, и он, оставив жену, отправился
в скитания. Сначала он переезжал из города в город, скрываясь
под разными именами, а потом для верности махнул через
мексиканскую границу.
Начались скитания по Центральной и Южной Америке. Он
оказался в числе авантюристов-янки, промышлявших разными
сомнительными делами среди горячих и доверчивых сынов тропических
стран. Это была фантасмагория, в которой перемешались
президенты и бананы, веера и кинжалы, сомбреро и виски, серенады и
государственные перевороты.
Все кончилось в тот день, когда до него дошло известие, что
тяжело заболела жена. Любовь оказалась сильнее инстинкта
самосохранения, и он вернулся домой. Еще не успел смолкнуть голос
священника, читавшего отходную покойнице, как раздались суровые
слова судебного пристава: «Вильям Сидней Портер, именем закона
вы арестованы».
36* 563

Он смутно догадался, что это обращались к нему. Смутно —
потому что горе сдавило душу, смутно — потому что, скрываясь под
вымышленными именами, почти забыл свое имя. Но ему напомнили
о нем. Многократно повторенное в судебных протоколах, оно было
затем вписано в тюремную книгу под номером, который и стал на
три года обозначением его личности. Он опять утратил свое имя,
но это была самая маленькая из всех его потерь. Единственное, что
у него осталось в жизни, — дочь, которую воспитывали родные и
которая знала, что ее папа уехал далеко и надолго, но вернется
когда-нибудь, как он ей обещал в своих письмах...
...Он сидел в холодной тюремной аптеке, среди банок, склянок,
пробирок, весов и думал о том, что скоро рождество, что дочка
проснется утром и заглянет в чулок, висящий у кроватки, ища
подарка от деда-мороза, а подарка не будет, потому что у
него, номера 34 627, нет денег для посылки родным на покупку
подарка.
Он рассеянно взял лист бумаги и стал писать крупным
красивым почерком: «Рождественский подарок, рождественский подарок,
рождественский подарок». И вдруг перо остановилось.
Номер 34 627 вспомнил далекие времена, когда он был веселым
Билли Портером и проводил время не в этой аптеке, а у дяди,
соперничая в остроумии с членами аптекарского клуба. Вспомнил,
как любовь к шуткам побудила его, незадолго перед бегством,
издавать юмористическую газету, в которой он печатал свои рассказы
и юморески, веселившие обитателей города.
«Почему бы не попробовать опять?» — подумал он. И теперь
он стал жить одной мыслью: написать рождественский рассказ,
послать его в журнал и заработать деньги на подарок.
Рождество! Он вспомнил веселую сутолоку предпраздничных
дней, покупки, приготовления, репетиции шарад и писание
поздравлений. Там, за стенами тюрьмы, люди будут веселиться, они
постараются забыть все, что напоминает о заботах и тяготах жизни. Он
сделает вид, что и ему весело, напишет рассказ вроде тех, которые
печатаются в рождественских номерах журналов. И в этом рассказе
он напомнит веселящимся людям о тех, у кого праздника не
будет. Он расскажет о бродяге, у которого нет ни дома, ни работы,
ни семьи, — о том, как он провел рождественскую ночь. Теперь
он хорошо знает этих своих товарищей по тюрьме, людей без
счастья.
«Рождественский подарок Свистуна Дика» — так назывался этот
рассказ. Он был напечатан в рождественском номере «Журнала
Мак-Клюрс» в 1899 году. Автор, оставшийся неизвестным редакции,
£64

получил гонорар. Дочь арестанта 34 627 в день рождества нашла
в своем чулке подарок от деда-мороза.
Арестант, написавший рассказ, подписал его именем «О. Генри».
Это было первое имя, пришедшее ему в голову, и он не заботился
о выборе псевдонима, ибо не рассчитывал не только на бессмертие,
но даже и прижизненную славу.
Но в карманах Судьбы много сюрпризов. Читатели заметили
автора со скромным именем О. Генри. Таинственный О. Генри,
присылавший в редакции свои рассказы через третьих лиц,
заинтересовал издательский мир. Но автор не показывался. Лишь через
два года он приехал в Нью-Йорк, и один из журналов предложил
ему договор: писать каждую неделю рассказ.
Читатель, конечно, уже догадался, что мы рассказываем не
новеллу, а подлинную биографию О. Генри, и он, вероятно, согласится,
что жизнь писателя похожа на его новеллы — в ней есть и
необыкновенные приключения, и почти трагические обстоятельства, и тот
пресловутый «счастливый» конец, который так часто встречается
в рассказах писателя.
Впрочем, как и в ряде новелл О. Генри, благополучие,
наступившее после всех злоключений, относительно, ибо реальная
трагедия, пережитая писателем, навсегда оставила след в его душе...
Но вернемся к нашему рассказу.
Номер 34 627 перестал существовать. Появился писатель
О. Генри.
Рассказы его, часто печатавшиеся в журналах, завоевали ему
известность. Он мог бы войти в так называемое «светское
общество», но предпочел скромную, уединенную жизнь. Он никогда
ничего не рассказывал о себе, у него был очень узкий круг друзей,
с которыми он поддерживал отношения. Он боялся газетчиков,
вторгающихся в личную жизнь знаменитостей, уклонялся от того,
чтобы печатали его портреты.
Он подолгу сидел у большого окна своей комнаты и внимательно
наблюдал прохожих, отправлялся на прогулки по городу, искал
встреч со случайными людьми — в маленьких кафе, у прилавка
табачника, в очередях безработных, стоявших за бесплатным супом,
в ночлежке, на скамейке парка. Он ловил в окружающей
действительности намек, идею сюжета.
Когда рассказ вполне складывался в его голове, он садился за
стол и часами трудился над рукописью, переписывая ее по многу
раз, ища тех слов, сравнений и оборотов речи, которые могли вполне
передать его замысел.
Творчество было единственным содержанием жизни О. Генри.
Но творить свободно он не мог. У него были очень требовательные
565

заказчики. Они тщательно следили за тем, чтобы писатель не
выходил за рамки развлекательности, не подрывал устоев
«американского уклада жизни».
Условия литературной деятельности в США были и остаются
чрезвычайно тяжелыми для честных писателей. Несмотря на
отсутствие официальной правительственной цензуры, буржуазия
установила строгий контроль над литературой. Владельцы издательств,
журналов и газет препятствовали (как препятствуют и теперь)
появлению социально-обличительных произведений. Известно, какую
борьбу приходится вести передовым писателям США против
неофициальной, но тем не менее могущественной цензуры американских
монополистов.
Показателен следующий случай из писательской биографии
О. Генри. Он написал безобидный рассказ «Значок полисмена
О. Руна». Редакция возвратила его автору с указанием, что в нем
недостаточно наглядно показан респектабельный быт высших
классов: «Не могли бы Вы переделать рассказ, впрыснуть в него
немного светской атмосферы и вернуть его для нового рассмотрения
редакции? Мы предложили бы Вам сделать так, чтобы герой, Ван
Суэллер, зашел разок-другой позавтракать или пообедать в...
(Примечание О. Генри: «Смотри объявление в газетах под рубрикой
«Где можно хорошо пообедать») или в... («Смотри там же».)
Таковы пожелания относительно возможных исправлений. С
уважением, Редакция».
Даже кроткий и незлобивый О. Генри рассердился. Он
отплатил редакторам по-писательски: сочинил пародийную новеллу «Обед
в...». Автор разговаривает со своим героем Ван Суэллером;
последний все время хочет вести себя так, как поступают герои обычных
журнальных рассказов, описывающих великосветскую жизнь. О.
Генри использует это для того, чтобы поиздеваться над стандартами
«благопристойной» буржуазной литературы. Ссора автора с героем
заканчивается тем, что оба идут к писателю и в его скромной
комнате приготовляют обед на газовой плите.
О. Генри постоянно приходилось считаться с требованиями
редакторов и издателей, со вкусами буржуазной публики. Он не
чувствовал себя свободным, и многие его рассказы несут на себе
печать тех уступок, которые О. Генри делал скрепя сердце.
В бумагах писателя сохранилось одно письмо, оставшееся
незаконченным. О. Генри писал его незадолго до смерти. Он излагал
в нем замысел произведения, которое хотел написать иначе, чем
писал до тех пор.
О. Генри задумал рассказать историю жизни одного человека,
которого он хотел изобразить «представителем всей природы чело-
666

века, если только такая личность могла бы существовать». Прч
этом больше всего писателя волновала мысль о правдивости его
повествования. «Правды не найдешь ни в истории, ни в
автобиографиях, ни в газетных сообщениях», — заявляет О. Генри и этим
характеризует свое отношение к тому, как буржуазные историки
изображают прошлое, а буржуазные журналисты — современность.
И только в литературе видел он «средство, чтобы добыть хоть
несколько крупиц правды».
Характеризуя жизнь буржуазного общества, О. Генри пишет:
«Все мы вынуждены быть уклончивыми, лицемерными и лживыми
каждый день нашей жизни... В присутствии других мы так же
должны играть роль, как и носить платье». Не будь этого, «весь
наш общественный строй в первый же день развалился бы на
куски». О. Генри не посягал на основы буржуазного общества, но
все же мечтал о том, чтобы сказать хотя бы «крупицы правды»
о жизни этого общества: «Понятно, что «всю правду» в печати
рассказать и нельзя, — писал он, — но как насчет того, чтобы
рассказывать только правду? Вот это я и хочу сделать».
Как всегда, О. Генри искал оригинальный литературный прием
для своего замысла и остановился на следующем: «Я хочу, чтобы
человек, рассказывающий свою историю, излагал ее не так, как это
делают для читающей публики или на исповеди, а вот как:
представьте себе, что он оказался на необитаемом острове среди
океана без какой-либо надежды выбраться оттуда; и вот, чтобы
скоротать время, он станет рассказывать самому себе о своих
приключениях, переживаниях и мнениях».
Зная биографию О. Генри, не трудно понять, что он хотел
положить в основу сюжета своего произведения. «Герой» этой
истории, — пишет О. Генри, — будет человеком, родившимся и
воспитанным в сонном южном городке. Образование у него — не больше
начальной школы, но впоследствии он многому научается из книг
и из жизни... Я намерен провести его через все главные фазы
жизни — необычайные приключения, город, светское общество, кое-
какое знакомство с «дном» и показать многие типичные черты
каждой из этих сфер жизни. Я хочу, чтобы он приобрел всю ту
искушенность, которую может дать опыт, и вместе с тем показать,
что он сохранил честные человечные взгляды и чтобы он сказал
обо всем правду». Этот человек, «наделенный природным умом,
индивидуальным характером, совершенно свободно и широко
мыслящий», попадает, по словам писателя, в «крысоловку». Мы понимаем,
что с ним стряслась беда, подобная той, которую пережил сам
О. Генри, хотя он и торопится отвести такое предположение:
«Пожалуйста, не думайте, что повествование будет чем-то наподобие

автобиографии. У меня в голове есть определенный образ для роли
героя, и он совсем не...»
Здесь рукопись обрывается. Вероятно, О. Генри хотел
написать о герое: «И он совсем не похож на меня». Но все же он очень
похож на него. Жаль, что О. Генри не осуществил своего замысла.
Не только потому, что он рассказал бы здесь о себе многое,
чего мы не знаем, но и потому, что, проведя своего героя через
различные сферы буржуазного общества, писатель, вероятно, создал
бы интересное, социально значительное произведение.
Письмо, из которого мы привели наиболее существенные
выдержки, проливает свет на творческий облик О. Генри, как никакой
другой документ. Мы догадываемся, как много правды о жизни мог
бы рассказать человек с такой биографией и с таким желанием
говорить только правду. Оно помогает нам понять и то, как
относился О. Генри ко всему уже написанному им, помогает оценить
его произведения.
О. Генри отдавал себе ясный отчет в том, что далеко не все
в его произведениях правда. Он ощущал это как трагедию своей
жизни, как дань, которую платил для того, чтобы завоевать когда-
нибудь право и возможность писать только правду. Он не дожил
до этого. В 1910 году он скончался в расцвете творческих сил, так
и не осуществив своего замысла.
е
Годы литературной деятельности О. Генри—1899—1910 —
совпадают с начальным этапом империализма в США. Как известно,
хищничество монополистического капитала вызвало во всех странах
массовый протест демократических слоев против
империалистической реакции. Первое десятилетие XX века отмечено в США, наряду
с развитием классовой борьбы пролетариата, появлением широких
общедемократических движений, направленных против милитаризма,
монополий и эксплуатации народа. В годы литературной
деятельности О. Генри значительный размах получило в США «популистское»
движение, отражавшее протест мелкой буржуазии города и деревни
против крайностей империалистической реакции. Не связанный ни
с какой политической партией или программой, О. Генри тем не
менее отразил стихийный протест демократических слоев общества.
При этом он разделял и мелкобуржуазную ограниченность этого
протеста и иллюзии мелкобуржуазной демократии. О. Генри явился
в литературе голосом тех простых людей Америки, которые, будучи
далеки от понимания законов общественной жизни и всей глубины
£68

социальных противоречий, тем не менее всем своим здоровым
существом не хотели мириться с несправедливостью «американского
уклада жизни» и добивались элементарной человечности в
общественных отношениях. Это и определило гуманистическую и
демократическую природу творчества О. Генри. Недаром его любимые
герои — это простые люди, люди труда, нужды и горя. О. Генри,
подобно Диккенсу, хотел дать им утешение, вселить в них чувство
надежды, воспеть их будни и праздники, их радости и страдания.
И народ почувствовал в нем своего писателя, ибо при всех
уступках требованиям буржуазной прессы О. Генри в своих
произведениях настойчиво стремился утвердить гуманизм и трезво
реалистическое отношение к американской действительности.
О. Генри не мирился с буржуазным обществом, но и не
восставал против него. Надо стремиться быть человеком, несмотря на
всю бесчеловечность окружающего общества, и это возможно —
такова философия О. Генри. Не случайно первое литературное
выступление писателя было в жанре «рождественского рассказа»,
жанре, созданном буржуазной литературой для утверждения идеи
о возможности примирения классовых противоречий в условиях
капитализма. И справедливость требует, чтобы мы признали
ограниченность мировоззрения О. Генри, не сумевшего выйти за круг
представлений буржуазного общества. Но это было бы справедливо
только наполовину, ибо неверно пройти мимо того ценного, что было
в творчестве О. Генри и что завоевало ему симпатии в среде
читателей из народа.
При всей компромиссности занятой им позиции О. Генри
принадлежал к числу тех писателей, творчество которых служило
утверждению реализма в американской литературе XX века. Как известно,
в США реализм развивался иначе и утвердился позже, чем в
литературе европейских стран. В первой половине XIX века, в то
время как Франция выдвинула Стендаля и Бальзака, Англия —
Диккенса и Теккерея, Россия — Пушкина и Гоголя, в США
реализм делал только первые робкие шаги. Развитие его стало более
интенсивным после войны между Севером и Югом, когда выступил
Марк Твен — первый великий реалист в литературе США. В
восьмидесятых годах XIX века в американской литературе появляется
течение, которое было реалистическим по своей тенденции, но
реализм писателей этой группы, из которых наиболее значительным
был У. Д. Хоуэллс, недаром получил в критике название «нежного»
реализма, ибо он в лучшем случае лишь поверхностно затрагивал
противоречия общественной жизни и в общем оптимистически
оценивал перспективы буржуазной демократии в США. Рост и
углубление социальных противоречий в начале XX века, обусловленные
569

переходом к империализму, привели к появлению в США
критического реализма (Стивен Крейн, Фрэнк Норрис, Джек Лондон,
Теодор Драйзер и др.).
О. Генри — писатель, колебавшийся между «нежным»
реализмом и реализмом критическим. Наличие социальных противоречий
в США было с самого начала очевидно для О. Генри, но для
первых лет его творчества характерно преобладание более или менее ис-
ьреннего оптимизма в оценке судеб простых людей в условиях
существующего строя. С годами в творчестве О. Генри все сильнее
проявляются тенденции, свидетельствующие о кризисе этого оптимизма.
Приведенное выше письмо О. Генри с достаточной ясностью
показывает, что если писатель под конец жизни и не перешел еще полностью
на позиции критического реализма, то с прежней «рождественской»
концепцией примирения социальных противоречий он уже порывал.
Борьба этих двух тенденций проходит через все творчество
О. Генри, отражая двойственность и колебания той социальной
среды, Еыразителем настроений которой он был в литературе США.
Литературное наследие О. Генри содержит 273 новеллы и один
роман. Взятые вместе, произведения О. Генри представляют собой как
бы юмористическую энциклопедию всей американской жизни. В его
рассказах мы встретим миллионера, плантатора, генерала, адвоката,
судью, лавочника, священника, полицейского, рабочего, конторщика,
продавщицу, актера, художника, музыканта, машинистку, кельнера,
матроса, вора, бродягу, ковбоя, врача, разносчика, трактирщика —
можно долго перечислять различные классы, профессии и
общественные группы, предегазители которых фигурируют в рассказах О. Генри.
Весь этот мир предстает перед нами по преимуществу в
освещении комическом. Но было бы преувеличением сказать, что
О. Генри создал «человеческую комедию» современной Америки.
Для этого ему не хватает больших социальных обобщений и четко
нарисованных картин классовых конфликтов.
Степень реалистической типизации в его рассказах ограничена.
Черты действительности пробиваются в новеллах О. Генри не в
форме «типических характеров в типических обстоятельствах», а
чаще через посредство отдельных и как бы случайно брошенных
замечаний, сопровождающих рассказ о необыкновенных
происшествиях. И, как уже было сказано выше, где-то глубоко в подтексте
прячется у О. Генри мысль о несоответствии американского уклада
жизни естественным человеческим отношениям.
Роман «Короли и капуста» (1904) является единственной
у О. Генри попыткой нарисовать сравнительно широкую картину
570

общества. Обычно в своих новеллах писатель как бы выхватывал
отдельные куски действительности, здесь же чувствуется
стремление дать на материале маленького государства Латинской Америки
более развернутое изображение жизни, охватывающее судьбы
многих людей. Однако романа в подлинном смысле не получилось, ибо
повествование распадается на отдельные, не всегда органически
связанные между собой куски, обладающие самостоятельным
содержанием. И это закономерно вытекало из особенностей художествен-
ного метода О. Генри.
Механизм государства и общественной жизни представляется
О. Генри какой-то абракадаброй. На это намекает уже заглавие
романа, которое было взято О. Генрл у Льюиса Кэррола (1832—
1898), английского писателя, создавшего забавно-фантастические
повествования для детей — «Алиса в стране чудес» и «Алиса в за-
зеркалье». Выдуманная О. Генри республика Анчурия — тоже
своеобразная страна чудес. Здесь сталкиваются две стихии: вполне
реальное, прозаическое существование захолустного государства
с нищим народом, карьеристами-политиканами,
дельцами-проходимцами— и мир простых, настоящих, человеческих чувств. Над всеми
хитросплетениями политики, деловых комбинаций, борьбы
корыстных и эгоистических стремлений возвышаются люди честные и
бескорыстные, чья жизнь представляет как бы островок человечности,
омываемый со всех сторон морем хищничества, карьеризма, тупости
и бездушия.
В свете событий современности небезинтересны те страницы
романа, которые с известной долей политической остроты отражают
империалистическую экспансию США в странах Латинской Америки.
О. Генри не создал произведений, содержащих развернутые
картины жизни американского буржуазного общества. Но в его
новеллах по кусочкам, здесь и там, отражены отдельные черты,
характерные для этого общества, и по ним можно получить
представление о том, как относится писатель к различным социальным
явлениям современной ему действительности.
Не случайно, что в творчестве О. Генри большое место
занимают рассказы, изображающие всякого рода преступников.
Гангстерство — одно из типичных порождений загнивающего
капитализма. Поэтому такие рассказы, как «Младенцы в джунглях»,
«Поросячья этика», «Как скрывался Черный Билл» и некоторые другие,
выразительно обрисовывают жестокую мораль не только мира
бандитов, но и всего буржуазного общества, иа почве которого
процветает бандитизм.
Особый интерес представляют те новеллы, в которых О. Генри
изображает столкновение (или сопоставляет) буржуа и гангстеров.
671

В рассказе «Дороги, которые мы выбираем» писатель
показывает, что в принципе между бандитом с большой дороги и иным
капиталистическим дельцом никакой разницы нет, — и тот и
другой в погоне за наживой не остановятся ни перед чем, вплоть до
убийства. Надо, однако, отметить, что простой параллелью О. Генри
не ограничивается. Сопоставляя хищничество, признаваемое
законом, и бандитизм, преследуемый законом, О. Генри показывает
лицемерие буржуа. В новелле «Стриженый волк»
фальшивомонетчики решают провести «честного» коммерсанта. Тот, со своей
стороны, надеется перехитрить t жуликов. Вся новелла построена на
том, кто кого обманет и ограбит. Хотя повествование облечено в
юмористическую форму и негодование жулика по адресу дельца
звучит несколько комично, в его филиппике есть немалая доля
правды: «Ты в десять раз хуже, чем тот, промышляющий
долларами. Ты ходишь в церковь и притворяешься почтенным
гражданином, а потом тайно ускользаешь в Чикаго, чтобы околпачивать
людей. Все вы считаетесь достойными гражданами, а сами только
и глядите, как бы заграбастать побольше. Не будь вас, разве
существовали бы в нашей стране биржевики... шантажисты,
продавцы несуществующих шахт, устроители фальшивых лотерей?»
Так называемая «честная» коммерческая деятельность в
сущности столь же порой бесчестна, как и обыкновенный грабеж.
В новелле «Новая сказка из тысячи и одной ночи», осмеивающей
благотворительность капиталистов, изображен крупный финансовый
магнат, который заложил основание своего богатства обманом: он
купил у бедного рудокопа участок земли за сто двадцать пять долларов
и перепродал его за десять тысяч. Теперь этот богач отошел от' дел,
но он сколотил подобными средствами такое состояние, что «деньги
продолжали притекать в его карманы — доходы от угольных шахт,
железных рудников, нефтяных промыслов, железных дорог,
корпораций, но это была уже не просто нажива, не сырой, так сказать,
продукт, а стерилизованная прибыль, отмытая, прокипяченная и
дезинфицированная, поступавшая к нему из наманикюренных рук его
личного секретаря в виде незапятнанных, сияющих белизной чеков».
Но грязь была! И во многих рассказах О. Генри мелкими
штрихами подчеркивается бесчестная основа богатства хозяев Америки.
Выразительно характеризует О. Генри гнусный моральный облик
буржуа в новелле «Покупатель из «Кактус-Сити», в которой хозяин
предприятия толкает работающих у него женщин на проституцию,
лишь бы завлечь побольше покупателей. Продажность чиновников
государственного аппарата США, пользующихся своим положением
для личного обогащения, наглядно отражена в рассказе «Рука,
которая терзает весь мир».
372

Изображение правящего класса Америки, однако, не стоит в
центре внимания О. Генри. Он писал по преимуществу о рядовых
людях, представителях массы, вплоть до отверженных.
Значительное место в его творчестве занимает изображение людей
американского «дна». В новеллах О. Генри есть две группы представителей
дна. В ряде рассказов — это настоящие гангстеры. Но есть
у О. Генри большой цикл новелл, посвященных похождениям
«благородного жулика» Джеффа Питерса, и их не следует смешивать
с изображением гангстерского мира.
Интерес к людям «дна» составляет характерную черту всей
литературы на рубеже XIX—XX веков. Достаточно вспомнить
Горького у нас, Джека Лондона в США. О. Генри сам побывал «на
дне», и об этом есть книга, написанная приятелем новеллиста — Эль
Дженнингсом. Но нас интересует сейчас не биографическая, а
литературная сторона вопроса.
В литературе прошлого деклассированный человек часто
превращался в благородного разбойника, чье презрение к законам
официального общества и к «священному» праву частной
собственности было анархической формой протеста против социальной
несправедливости. Таковы были Карл Моор — у Шиллера, Жан
Сбогар — у Нодье, Эрнани — у Гюго, Корсар — у Байрона. То
были гордые и смелые бунтари, восставшие против всего
социального уклада, и в облике их было нечто поистине героическое.
В XIX веке, по мере развития и утверждения буржуазных
порядков, образ разбойника пережил в литературе любопытную эволюцию.
Не кабаясь всех разновидностей этого образа в различных
произведениях, можно все же отметить, что фигуры отщепенцев постепенно
утрачивают свой героический характер. Они как бы подвергаются
общему процессу нивелировки личности, характерному для
буржуазного общества.
Подобно тому как эпоха разложения феодализма породила
особый слой людей, оторванных от прежних социальных связей, так
и эпоха разложения капитализма породила босяков и бродяг,
всякого рода авантюристов и проходимцев, стоявших вне
официального общества. У О. Генри вариантом этого социального типа
является образ «благородного жулика».
Создатель Джеффа Питерса выразил в образе «благородного
жулика» отрицательное отношение к нравам и идеалам буржуа-
обывателей. Правда, Джефф и его постоянный спутник Энди не
бунтуют, а скорее приспособляются к повадкам мещанской среды,
но у их «благородного ремесла» есть одна существенная
особенность, которую нельзя упускать из виду. Главное занятие Джеффа
и Энди — эксплуатация тупости и ограниченности мещан, они спе-
573

кулируют на стяжательских инстинктах обывателей, на их жажде
легкого обогащения. Поэтому они в какой-то мере выступают раз-
обл*ачителями буржуа и обывателей американского захолустья
(«Джефф Литере как персональный магнит», «Супружество как
точная наука», «Кафедра филантроматематики» и др.). И там,
где «благородный жулик» сталкивается с тупостью и мещанской
ограниченностью, он неизменно одерживает победу. Но это отнюдь
не триумфатор, и он часто терпит поражение. Он проигрывает
состязание тогда, когда его противником оказывается настоящий
гангстер («Младенцы в джунглях»), либо тогда, когда его противник —
человек, свободный от предрассудков мещанской среды. Так
естественная, здоровая натура, любовь к романтике и бесстрашие
жизнерадостного мальчугана одерживают победу над планом
похитителей детей в новелле «Вождь краснокожих». Наконец,
«благородный жулик» сам иногда становится жертвой своего таланта
околпачивать обывателей, когда ход его мыслей и действий
неожиданно получает действительно благородное направление («Трест,
который лопнул»).
«Благородное» ремесло является ремеслом «тонким». Это игра
изобретательного ума, и цель ее не только в том, чтобы раздобыть
деньги, но и в том, чтобы получить своего рода удовольствие от
самого процесса одурачивания тупых мещан, покупающих
патентованные средства, которые ни от чего не излечивают, драгоценные
камни, которым грош цена, акции несуществующих компаний,
поддающихся любой рекламе, сулящей легкое и быстрое обогащение.
«Благородный жулик» в сущности и сам довольно простодушен, но
от мещан его отличает великолепное чувство юмора и ироническое
отношение к «священным» установлениям буржуазного общества.
Другая среда, которая противостоит в новеллах О. Генри
мертвящей атмосфере буржуазного общества, это техасцы, люди прерий.
О. Генри любил повторять изречение Киплинга: «Запад есть Запад,
Восток есть Восток, и вместе они не сойдутся». В устах О. Генри
это изречение приобретает совсем иной смысл, чем у барда
английского империализма. «Западом» в США называют штаты Юго-
запада, где нет столь развитой индустрии, области прерий и ранчо,
где даже труд наемного сельскохозяйственного рабочего, ковбоя,
овеян некоторой романтикой. Восток — это северо-восточные
индустриальные штаты с их промышленными центрами — Нью-Йорком,
Чикаго и другими городами-спрутами.
В сборнике «Сердце Запада» О. Генри собрал написанные в
разное время рассказы о прериях и ковбоях. Встречаются такие
новеллы и в некоторых других циклах. Общий тон «техасских», или
«ковбойских», рассказов О. Генри определяется романтикой жизни,
574

вольной, как степь, где человек чувствует себя свободным от
гнетущей культуры капиталистического города. Люди здесь полны
силы, энергии, мужества. Ими руководят простые человеческие
стремления — любовь, дружба, честь. Здесь приносит успех не столько
изворотливость, деловитость, сколько энергия и мужество. Конечно,
на всех «техасских» рассказах О. Генри есть налет идеализации,
ибо и в Техасе господствуют методы капиталистического
хозяйствования. Но для О. Генри важно не это. Он нашел здесь людей
смелых, выпрямленных, не искалеченных мещанством и хищнической
погоней за наживой. Он встретил здесь яркие индивидуальности,
бурные страсти, большие чувства, словом — людей своеобразных,
несколько диковатых, но главное — не утративших человечности.
Однако не «Запад», а «Восток» стал центральной темой
творчества О. Генри. Как и многие другие реалисты XX века, он по
преимуществу художник большого капиталистического города.
Нью-Йорк и Чикаго — колоссальные громады камня, асфальта,
железобетона, где человек задыхается, живет в лихорадочной
спешке, подвергаясь тысячам опасностей. Капиталистический город —
враг человека. О. Генри подхватывает старое противопоставление
природы и городской культуры, возникшее еще в XVIII веке.
«Красота — это Природа, достигшая совершенства.. Природные
свойства быстрее всего утрачиваются в большом городе», — так
писал О. Генри в рассказе «Квадратура круга». Люди, живущие
на лоне природы, может быть, и менее цивилизованы, сохраняют
остатки первобытной дикости, но естественнее, здоровее, чем те,
кто вкусил «прелести» городской культуры.
Противоположность между жизнью городской и
провинциальной своеобразно выражена О. Генри в новелле «Квадратура круга».
Сэм Фолуэл — уроженец тех малозатронутых цивилизацией мест,
где еще сохранились грубые патриархальные нравы и дихие законы
кровной мести. Фолуэл приезжает в Нью-Йорк, чтобы разыскать
своего наследственного врага и убить его.
Фолуэл бродит по городу и все более поддается ощущению
страшной подавленности: «Сэм Фолуэл стоял на месте скрещения
двух больших прямых артерий города. Он посмотрел на все четыре
стороны и увидел нашу планету, вырванную из своей орбиты и
превращенную с помощью рулетки и уровня в прямоугольную
плоскость, нарезанную на участки. Все живое двигалось по дорогам,
по колеям, по рельсам, уложенное в систему, введенное в границы.
Корнем жизни был кубический корень, мерой жизни была
квадратная мера. Люди вереницей проходили мимо, ужасный шум и грохот
оглушили его. Сэм прислонился к острому углу каменного здания.
Чужие лица мелькали мимо него тысячами, и ни одно из них не
UI5

обратилось к нему. Ему казалось, что он уже умер, что он призрак
и его никто не видит. И город поразил его сердце тоской
одиночества».
Наконец, Фолуэл находит своего врага Гаркнесса. Гаркнесс
растерялся, вспомнив, что у него нет оружия для того, чтобы
встретить «кровного врага своих родных и близких». Но «Фолуэл
уже заметил его своими зоркими глазами горца». Он бросается
к нему с криком: «Здорово, Кол! До чего же я рад тебя видеть!»
И на углу Бродвея, Пятой авению и Двадцать третьей улицы
кровные враги из Кэмберленда пожали друг другу руки».
Так своеобразно раскрывает О. Генри тему бездушия жизни в
большом капиталистическом городе, тему каменного спрута,
сдавливающего человека. И все же О. Генри любил город. Он был для
него не только адом, но и сказочной страной чудесных
неожиданностей, новой Аравией, о которой писатель хотел сложить свой
вариант «Тысячи и одной ночи». В этом каменном лесу небоскребов
из горячего асфальта неожиданно вырастали прекрасные цветы
человечности.
Здесь, где все подсчитывалось и рассчитывалось, взвешивалось
и измеривалось единственной меркой доллара, писатель искал и
находил своеобразную романтику — романтику настоящих
человеческих чувств: любви, дружбы, самопожертвования, подвига. «Голос
большого города» — так назвал О. Генри один из сборников, в
котором он собрал новеллы о Нью-Йорке. Это голос жизни,
пробивающийся сквозь шум экипажей, грохот подвесной железной дороги,
гудки автомобилей, голос простых и прекрасных чувств, в которых
звучит душа народа. В рассказах этого рода описываются простые
люди с их естественным стремлением к счастью, для которого в
условиях собственнического общества увы! — недостаточно одной
любви и доброжелательства. «Они были счастливы до тех пор,
пока у них были деньги» — эта фраза в новелле «Из любви к
искусству» афористически формулирует закон жизни
капиталистического общества.
Заботы о минимальном достатке перерастают в мечту о
неожиданно свалившемся богатстве. И тогда возникают легенды
о добрых миллионерах, новых Гарун-аль-Рашидах, бродящих по
городу и раздающих богатства. О. Генри и отразил эту наивную-
иллюзию и посмеялся над ней в «Новой сказке из «Тысячи и одной
ночи».
Обращаясь к своим читателям и читательницам — клеркам,
разносчикам, продавщицам в магазинах, официантам, художникам,
ютящимся на чердаках, учительницам музыки, машинисткам и
стенографисткам, О. Генри как бы говорил им: «Вы ждете сокровищ,
676

которые, как манна небесная, упадут к вам в виде золотых
долларов или хрустящих кредиток, а между тем у каждого из вас есть
огромные сокровища, которые вы мало цените». И писатель создает
милые, полные трогательности рассказы о сокровищах душ этих
маленьких людей, задавленных нуждой. Образцы таких новелл —
«Дары волхвов» и «Из любви к искусству».
Эти и подобные им новеллы по-настоящему трогательны, и
трогают они изображением благородных чувств, каким-то чудом
уцелевших в большом капиталистическом городе. Показательно, что
добрые чувства О. Генри чаще всего находит в сердце простых
людей. В мире богатых они встречаются редко. Там доброта и
человечность— аномалия, а в мире бедняков они — этическая норма.
Это совершенно диккенсовская точка зрения...
Вообще город полон неожиданностей. В новелле «Один час
полной жизни» О. Генри писал: «В большом городе происходят
важные и неожиданные события. Заворачиваешь за угол и
попадаешь острием зонта в глаз старому знакомому из Кутни-Фоллс.
Гуляешь в парке, хочешь сорвать гвоздику — и вдруг на тебя
нападают бандиты, скорая помощь везет тебя в больницу, ты
женишься на сиделке; разводишься, перебиваешься кое-как с хлеба
на квас, стоишь в очереди в ночлежку, женишься на богатой
наследнице, отдаешь белье в стирку, платишь членские взносы в
клуб — и все это в мгновение ока. Бродишь по улицам, кто-то
манит тебя пальцем, роняет к твоим ногам платок, на тебя роняют
кирпич, лопается трос в лифте или твой банк, ты не ладишь с женой
или твой желудок не ладит с готовыми обедами. Судьба швыряет
тебя из стороны в сторону, как кусок пробки в вине, откупоренном
официантом, которому ты не дал на чай. Город — жизнерадостный
малыш, а ты — красная краска, которую он слизывает со своей
игрушки».
В ряде рассказов О. Генри изображены именно такие
случайности. Иногда это странное приключение, сближающее на миг людей
совершенно различных социальных слоев, как в новелле «Один
час полной жизни». Иногда за кажущейся романтикой открываются
самые обычные прозаические факты нужды и горя, столь
характерные для капиталистического города »(новелла «Зеленая дверь»).
О. Генри любит изображать всякого рода случайности. Очень
часто случайность помогает писателю найти решение для
неразрешимых иным путем жизненных трудностей и противоречий («Третий
ингредиент» и др.). Однако не следует преувеличивать роль случая
в новеллах О. Генри. Возьмем для примера рассказ «Дороги
судьбы». Действие происходит во Франции в XVII веке. Герой
рассказа — романтически настроенный юноша, пастух и поэт-самоучка.
37 О. Генри. Избранное, т. 2 577

Тяготясь скучной к однообразной жизнью» родошй деревни, он уходит
из нее и попадает на развилку дороги. Перед ним три пути. Далее,
следуют тр® «ветки» рассказа, повествующие о том, что-, случится
с героем на каждом из этих путей, где его подстерегает рок. Но,
каков бы ни был конец каждой из «ветвей» рассказа, не случай
определяет судьбу героя, а его- характер. То, что происходят во
всех трех вариантах судьбы Давида Миньог закономерно вытекает
из его романтической настроенности, горячжсти неожиданно
вспыхивающих чувств, наивной веры в людей, отсутствия правильной
одажй собственных сил и- возможностей. У Q. Генри случай
оказывается только- формой, в которую облекается закономерность
жизненной судьбы человека, определяемой его натурой. Случай
помогает обнаружиться тому, что составляет существо характера
человека.
Нельзя не отметить, что закономерность индивидуальной судьбы
у Q. Генри далеко не всегда совпадает с закономерностью)
социальной. Когда эти две закономеряоети- совпадают у О. Генрй, тогда
реализм его достигает своих вершин. Но* бывает — и часта, — чиа
она не совпадают; именно- такие его рассказы являются
«рождественскими», «утешительными», построенными ка том, чта личная
судьба героя или героини, его или ее «звезда» позволяет избежать
конца, который иначе был бы трагическим («Комната на
чердаке»}.
На О. Генри нередко отказывается от утешающих
благополучных концовок. В ряде новелл писателе как бы сбрасывает маску
забавникаг и тогда перед читателем гьредетает инш* несколько
неожиданный О. Генри — Q. Гевцж, касающийся трагических старой
жйзйи. В новелле «Фараон и хорал»* проникнутой горькой иронией,
писатель рассказывает о- печальной судьбе бездомного бродяги,
стремящегося попасть в тюрьму, чтобы обрести кров ва зиму.
В «Неоконченном рассказе» О. Генр-й рисует судьбу девушки,, для
которой не остается иного- выбора, как отказ от своей чести, В
новелле «Сделка» описана драма опустившегося человека, находя-
щега в себе силы благородно уйта из жиэи». Совержеиж)?
чеховским по тональности является рассказ «В» авпграйсте», рисующий
тину обывательщины. Вершин трагической п-атетшси» Q. Генрй
достигает в рассказах «Последний лист» и «Город без происшествий».
ПодабйО/ тому как в- большинстве новелл О. Генри раскрывал
комическое в явлейия-x повседыеваой действительности, так здесь он
обнаруживает и показывает в ней явления трагические.
Хотя О. Генри не открывал своих чувств, своего отношения
к описываемым событиям, он отнюдь не был равнодушным,
наблюдателем жизни. Мастерство писателя согрета его любовью к про-

стьш людям, к тем, кто страдал от нужды и горя. Там, где иногда
видят лишь набор литературных «компонентов», приемов, влияний,
традиций, воспринятых или преодоленных, в действительности
билось сердце художника, умевшего любить и ненавидеть. О. Генри
раздражали суждения современных ему критиков, которые
анализировали его произведения с внешней, формальной точки зрения,
не замечая их человечного содержания: «Нападкам критики
подвергались все источники вдохновения, кроме одного... Когда мы
обращались к классикам, зоилы с радостью изобличали нас в
плагиате. Когда мы пытались изобразить действительность, они
упрекали нас в подражании Генри Джорджу, Джорджу Вашингтону,
Вашингтону Ирвингу и Ирвингу Бачеллеру.. Мы писали кровью
сердца — а они бормотали что-то насчет больной печени» («Сила
привычки»).
Не только печальные, но и веселые рассказы О. Гещт «апи-
саны человеком большого сердца. За причудливой, своеобразной
манерой художника, повествовавшего о жизчя с видом стороннего
наблюдателя, угадывается душа человека, глубоко задумывавшегося
над судьбами людей. О. Генри в своих рассказах tio большей части
смеется, но бывает, что он смеется в то время, как душа его
обливается кровью. Он смешил других, а самому ему подчас совсем не
было весело. Но он никогда не поддавался отчаянию и не хотел,
чтабы отчаяние завладело его читателями. О. Генри вер'ил в жизнь,
в людей. И его рассказы озарены огоньком подлинной
человечности.
Л. Аникст
37*

СОДЕРЖАНИЕ
ИЗ СБОРНИКА «ГОЛОС БОЛЬШОГО ГОРОДА» (1908 г.)
Один час полной жизни. Перевод Н. Дарузес 3
Грошовый поклонник. Перевод Р. Гальпериной , . . . 10
Персики. Перевод Е. Калашниковой 17
Предвестник весны. Перевод М. Лорие 24
Пока ждет автомобиль. Перевод Н. Дехтеревой .... 30
Комедия любопытства. Перевод Н. Дарузес 36
Квадратура круга. Перевод Н. Дарузес 41
Погребок и роза. Перевод Н. Дехтеревой 46
Похищение Медоры. Перевод Я. Дарузес 52
Святыня. Перевод М. Богословской 59
ИЗ СБОРНИКА «БЛАГОРОДНЫЙ ЖУЛИК» (1908 г.)
Джефф Питере как персональный магнит. Перевод К.
Чуковского 70
Трест, который лопнул. Перевод К. Чуковского .... 78
Развлечения современной деревни. Перевод /С. Чуковского 85
Кафедра филантроматематики. Перевод /С Чуковского . 94
Рука, которая терзает весь мир. Перевод К. Чуковского 102
Супружество как точная наука. Перевод /С. Чуковского . 109
Стриженый волк. Перевод /С. Чуковского 117
Совесть в искусстве. Перевод К. Чуковского 125
Кто выше? Перевод К. Чуковского 132
Поросячья этика. Перевод /С. Чуковского 147
ИЗ СБОРНИКА «ДОРОГИ СУДЬБЫ» (1909 г.)
Дороги судьбы. Перевод М. Урнова 157
Волшебный профиль. Перевод Н. Дарузес 180
680

«Среди текста». Перевод Е. Калашниковой 188
Гнусный обманщик. Перевод под ред. М. Лорие .... 205
Обращение Джимми Валентайна. Перевод Н. Дарузес 217
Друзья из Сан-Розарио. Перевод Е. Калашниковой . . 226
ИЗ СБОРНИКА «НА В Ы Б О Р» (190Э г.)
Третий ингредиент. Перевод М. Лорие 242
Как скрывался Черный Билл. Перевод Г. Озерской . . .255-
Разные школы. Перевод М. Урнова г
Клад. Перевод под ред. М. Лорие
Без вымысла. Перевод Г. Конюшкова . . .
Негодное правило. Перевод под ред. М
ИЗ СБОРНИКА «Д Е Л О В
Младенцы в джунглях. Перг
Город без происшествий. г
Новая сказка из «Тыс^

ИЗ СБОРНИКА «ПОД ЛЕЖАЧИЙ КАМЕНЬ» 1912 г.)
Маркиз и Мисс Салли. Перевод Р. Гальпериной .... 515
Туман в Сан-Антонио. Перевод Т. Озерской £27
На помощь, друг! Перевод Т. Озерской 566
ИЗ СБОРНИКА «ОСТАТКИ» (1913 г.)
Исповедь юмориста. Перевод М. Лорие . . ... 548
Генри. — Послесловие А. Аяикста 5^8

Редактор Я. Ветошкина
Оформление художника Е. Ракузана
Художественный редактор Л. Ермаков
Технический редактор Л. Сутина
Корректор Р. Гольденберг
Подписано к печати 5/TI 1955 г. А-00443
Бумага 84ХЮ873, *?,5 печ. л. *
29,9 усл. печ. л. 29,34 уч.-изт. л.
Тираж 150 000 экз. Заказ № 20S-
Цена Э р. Ь5 к.
Гослитиздат,
Москва Ново-Басманная. 19.
Министерство культуры СССР.
Главное управление
полиграфической промышленности.
4-я тип. им. Евг. Соколовой.
Ленинград, Измайловский пр., 29.