Грипп свирепствует в Направе - Курек Я.

Автор: Курек Я.

Теги: повесть художественная литература

Год: 1935

Похожие

История Польши в 3 томах. Том 3

История Польши в 3 томах. Том 1

Польская хонтология. Вещи и люди в годы переходного периода

Документы и материалы по истории Советско-Польских отношений. Том VI. 1933-1938 гг.

Текст

я. KWIX
ГРИПП .
СВИРЕПСТВУЕТ4
В
ЯАПРАВЕ

Я. Ку рек
ГРИПП СВИРЕПСТВУЕТ
В НАПРАВЕ
ПЕРЕВОД С ПОЛЬСКОГО
И. БЕККЕРА
Предисловие К. Вольского
ид uEP’iH’di
UM кг /joj VEs. ’-ОЦ
. а
Госу дарственное Издательство
.Художественная Литераторов- •
Ленинград. 1935
JALU KUREK
1 GRYPA SZALEJE W NAPRAW/E
20 10
Переплет работы художника С, Па&сарског^
ПРЕДИСЛОВИЕ
Деградация польской деревни — факт, который никем
больше не оспаривается. Перенаселенная до крайнего
предела, малоземельная польская деревня является
объектом средневековой эксплоатации как со стороны
феодала-помещика, так и со стороны монополистиче-
ского городского капитала. Остальное довершает за-
тянувшийся в Польше кризис. На съезде примыкающих
к правительственной партии сельскохозяйственных
организаций принята резолюция, которая констатирует:
.Съезд считает своей обязанностью заявить перед лицом
правительства и всей общественности, что нищета
в деревне распространяется самым страшным образом,
а за ней следом идут голод, физическая деградация и
психическое вырождение*. Нищета в деревне увеличи-
вается, особенно в восточных ооластях. Жизнь крестьян-
ства западной Украины и западной Белоруссии — это
предел человеческих страданий. .Деревня на окраинах
возвращается к каменной эпохе', — признает отнюдь не
оппозиционная буржуазная 1азета .Вечур варшавский*.
В Польше насчитывается 2 100 000 карликовых крссть
янскнх хозяйств, располагающих площадью менее
5 гектаров. Из них 1 110000 хозяйств располагает ало.
щаДью меньше 2 гектаров. Польская деревня васчмты-
1* 8
вает кроме того 7,5 миллионов безземельных крестьян.
По приблизительным подсчетам бедняцкое и середняцкое
население вместе с семьями представляет армию
в 18 000 000 душ, что равно 80 с лишним процентам
всего сельского населения. На 12,9 миллиона занятых
в сельском хозяйстве 6,5 миллионов — лишние люди.
По подсчетам польских научных институтов 55% всего
крестьянского хозяйства являются дефицитными. Чистый
доход с гектара уменьшился с 210 злотых в 1928 году
до 11 злотых в 1932 году. Цены на сельскохозяйствен-
ные продукты продолжают падать, и вместе с ними
уменьшается рентабельность сельского хозяйства. В те-
чение Лрвых трех лет кризиса потребление мелкого
крестьянского хозяйства в Польше снизилось на 50’/Ф
Годовой расход мелкого крестьянина на культурные
нужды (сюда входят также расходы на учебники для
детей и почта) составляет 72 гроша. За плуг, стоимость
которого в 1927 году была равна стоимости 100 кило-
граммов ржи, крестьянин платит теперь 273 килограмма.
Налогов крестьянин платнл с 13 моргов стоимость
4,5 центнеров ржн, — теперь ои платит 20 центнеров.
Задолженность сельского хозяйства по этим налогам
оценивается приблизительно в 4,5 миллиарда злотых.
Море человеческого горя и беспредельных страданий,
скрывающихся за этими цифрами, не нашло в после-
военной Польше своего бытописателя. Официально при-
знанные литераторы, маститые академики и заслужен-
ные романисты отворачиваются от современности и
актуальности,наивно думая таким образом отвертеться от
необходимости отвечать иа нагромождающееся великое
множество проклятых вопросов. Игра в прятки неможет,
4
однако, продолжаться бесконечно. Жизнь невежливо
постучалась в двери, н пока старики копались в ветхо*
заветной пылн в поисках достойной нх перьев тематики,
в литературу хлынула молодежь, снявшая литературные
запреты с таких тем, как безработица, бездомность,
деревенская нищета, не обращая никакого внимания
па шокированных в высшей степени стариков.
Одним из таких молодых писателей является Ялю
Курек, автор нашумевшей повести .Грипп свирепствует
в Напразе".
Ялю Курек — молодой еще сравнительно писатель
Первые его две книжки (экспериментальный роман и
книга стихов) прошли незамеченными. Известность при-
несла ему последняя его книга .Грипп свирепствует
в Направе*1, награжденная Польской академией литера-
туры. В этой повести Курек затронул самый наболев-
ший вопрос польской действительности — деградацию
и вымирание польской деревин. Изголодавшийся по
социальной повести читатель набросился иа .Направу"
Это одна из немногих книг в Польше, которая выдер-
жала в течение короткого периода два издания. Об этой
книге существует уже богатая публицистическая лите-
ратура.
Противники капиталистического строя — враги тепе-
решнего правопорядка — находят в книге Курека
страшное обвинение против существующего строя,
загнавшего многомиллионные массы на кран нищеты м
нужды. Сторонники и защитники строя терпимо от-
носятся к .легальной* критике, которая имеется в книге
5
Курека, и удовлетворены тем, что автор не делает из
собранного материала „антигосударственных” выводов
и по существу оправдывает теперешнее положение
вещей крайне пессимистическим вероисповеданием
о том, что „так было—так и будет".
Поэтому „Направа" отнюдь не является революционной
повестью. С тех позиций, с которых Ялю Курек кри-
тикует опустошающее действие капитализма в деревне,
путь в объятия фашизма открыт. От этой эвеитуаль-
ностн автор отнюдь не заст ахован, а среда, в которой
он живет н работает, серьезно содействует этому. Ялю
Курек, хотя и чувствует нутром писателя-реалиста
приближение революционных потрясений, утешает,
себя тем, что „революция неизвестно когда еще придет"
Единственный эпизод революционного восстания, ко-
торое имеется в „Направе", описан автором со скепти-
ческой улыбкой. „Баба донесла в полицейский участок,
что крестьянская революция идет на магистрат”. Меж
тем крестьянские массы Польши пришли в движение,
которое значительно серьезнее расценивается властями
предержащими, чем автором предлагаемой читателям
крестьянской повести. Выводы, которые могут быть
сделаны из повести Курека, о том, что голодающая
польская деревня покорно вымирает, неверны. Беско-
нечные потопляемые в кровн революционные выступле-
ния на протяжении хотя бы последних двух лет опро-
вергают пессимизм и фатализм автора „Направы”.
Кровавые следы крестьянских восстаний в Лисске,
Лопанове, Ропчнцах, Ржешове, Ядове, Лнманове, Ноц-
кове н массовые восстания в самое последнее время
на Волыни, Сувалках и Виленщине никак не оправды-
6
вают барско-иронического отношения автора к револю-
ционным выступлениям крестьян.
Отсюда два различных подхода к повести Ялю Курека.
За то, что Ялю Курек приоткрыл завесу иад траге-
дией вырождающейся в тисках капиталистического
рабства польской деревни, он достоин благодарности
современников и будущих поколений, которые, быть
может, будут уже читать повесть Курека, как документ
минувшей мрачной эпохи и разбитого вдребезги ста-
рого строя
За пессимизм и неверие, за то, что автор не пытается
искать выхода из положения и ие отвечает на мучи-
тельный вопрос: „что же дальше?",— за то, что ои
хочет толкиуть читателя в сторону фашистского пони-
мания действительности, ои заслужил уже теперь,
в жизни бренной, награду Академии литературы и за-
граничную поездку.
Ялю Курек дает в своей повести жуткую картину
изнывающей в тисках кризиса деревни и заживо загни-
вающего местечка с его 3 000 жителей. Действие романа
поочередно переносится из пухнущей от голода На-
правы в местечко Иорданов, погрязшее по уши в ни-
щете и тине беспросветной провинциальной жизни.
Деревня пухнет с голода потому, что исстари так за-
ведено, ибо, по свидетельству крестьянина Войтка
Пайка, „нас били и бить будут. Раньше бнли господа
и теперь господа бьют. Ясные паны находятся наверху.
Эта худая кровь питается крестьянством и обирает его
как липк)". Направа — имя нарицательное, она немногим
отличается от тысячи других галицких деревень. Основ-
ные болячки Направы типичны для всей крестьянской
Польши. Курек порывает с традиционной для польской
литературы идиллизацией деревенском жизни, — жизнь
в деревне сурова и неприглядна. „Там ходят люди
ободранные и босые н месяцами не видят монеты до-
стоинством в один злотый*. Жизнь впроголодь на-
чинается уже осенью, почти сразу после нового
урожая. В апреле, в ожидании нови, по-настоящему
.начался в дзревне голод*, „беднота питается гнилой или
мерзлой картошкой, березовой корой", „от этой пнщн
пухнут дети". От благ цивилизованного города деревне
мало перепатает.“„Нет керосина, иа керосин денег нет*,
,у Гвижука стон г уже третью неделю горшок соленой
воды, в котором варят картошку*, „за два гроша Бо-
зякова продает девять спичек, которые дома будут
расщеплены и пойдут в употребление 18 раз", мыльная
вода переносится для стнркн белья из одного дома
в другой и оиа „впитывает в себя заслуженную грязь
уже третьего двора". Контакт забитой деревни с госу-
дарством осуществляется исключительно через судеб-
ного исполнителя н полицейского. „Чужие люди
старательно обходили Направу, но зато судебный
исполнитель всегда попадает в забытую деревеньку".
Полицейский пользовался репутацией „бешеной собаки
и отчаянного мордобоя". Экономика деревни элемен-
тарна. Вырученный злотый прячется как клад „за обра-
за". Жизнь мрачна. Смерть является избавлением. Люди
расстаются с жишью без всякою сожаления. „Никто
из людей, переваливших за тридцать лет, ие обращает
никакою внимания на любовь", — констатирует автор.
8
Незавидна также доля соседнего, связанного весьма
тесно с Направой, местечка Йорданова. Местечко по-
। ибает потому, что „нищета росла неимоверно быстро",
„ослабевал торговый пульс, бивший через каждые две
недели по понедельникам на городском базаре", потому,
что „смерть лесопильного завода глубоко растрогала
весь город", потому то «безработные нз большого
города рассеялись по провинции* и, наконец, потому
еще, что „давно был зарезан идеал, а оптимизм стал
служебным вероисповеданием государственник чинов-
ников".
В это местечко, где „некоторые фигуры, фанатиче-
ские и мрачные, живьем вырваны из средневековья",
где „население ходит нищее и всегда перепуганное",
приводит автор группу выброшенных за борт „совер-
шеннолетних граждан республики, которым отечество
отказало в должностях": народная учительница Ганка
Нагорская, магистр философии Анджей Глаз н осво-
божденный после трехмесячного заключения в тюрьме
н очищенный от обвинения в принадлежности к ком-
мунистической партии талантливый, но безработный
химик Зыгмунт Щепанек. Одновременно с .молодыми
интеллектуалистами, лишенными родителей, денег и
работы", осели на мели в Йорданове две девушки из
Кракова, Лили и Зеня, .самые мужественные существа
в местечке, для которых не существовало моральных
предрассудков’. Судьба всех этих .лишних людей"
тесно сплетается с судьбами вымирающей де^Ми и
загнивающего местечка, ибо вся осевшая в Йорданове
кучка людей делает не то, что надо. Талаитлндый химик,
который нс знает, мечтать ли ему о войне, ко^орря
дала бы ему работу в одной из фабрик удушливых
газов, пристраивается в качестве музыканта в город-
ской оркестр расположенного неподалеку курорта
Рабки. Магистр философии Анджей Глаз преподает
литературу в учительской семинарии, куда .приехали
все те, которые через год или два рассеются с раз-
битыми надеждами по всей стране и увеличат нужду
общества". Ганка Нагорская учительствует в народной
школе в Направе, которая не .жаждала учебы", ибо
взрослая молодежь была занята в поле, детвора не
имела что надеть, а учебные пособия отсутствовали.
Торгующие своим телом .мужественные" девушки жгли
керосин до 10 часов вечера, ожидая редких, впрочем,
гостей.
Ялю Курек — реалист до козга костей и педантично
пунктуален. Географическое местоположение деревни
Направы описано точно, — она расположена между
реально существующими Рабкой, Хабувкой и трактом,
который ведет в Закопане. С журналистской точностью
указано время действия—1934 год. Автор безжалостно
вскрывает гнойинки деревенской и местечковой жизни.
Выхода из этого положения автор не видит и притом
неособенно пытливо ищет. „Нет в Польше радости и
ие будет", — констатирует безапелляционно бывший
судья и бывший адвокат, местечковый философ Кора-
бовский. И если находится один светлый проблеск иа
протяжении всей повести, то это большая, подлинная
любовь проститутки Зеин к ослепшему химику Зыгмуиту
Щепанеку.
Вся повесть Ялю Курека проникнута крайним песси-
мизмом. Кругом сплошной тупик. Польские критики
10
недаром отмечали, что молодой автор находится под
значительным влиянием Селина и его „Путешествия на
край ночи*. Курек совершил путешествие на край
польской ночи.
* ♦
Подойдя к своей теме с филантропической точки
зрения, Ялю Курек проглядел самое главное — классо-
вую борьбу в деревне. Он не заметил вовсе помещика, —
меж тем помещичье сословие, сохранившее в своих
руках громадные массы 'самой плодородной земли, как
пауки, сосет соки бедняцкой деревни. Для Курека
деревня — это что-то цельное, он не замечает классового
расслоения деревни. Автор „Направы" не внднт, что
наряду с помещиком, картелированной промышленно-
стью и фискальным чиновником ухитряется урвать еще
для себя кое-что кулак-мироед.
Очевидно, не все одинаково голодают в деревне, если
имеется налицо кулак-ростовщик и бедняк-должник,
арендатор и сдающий землю в аренду. Кулак-ростов-
щнк, дающий крестьянину взаймы, дерет с него три
шкуры, заставляя платить 3-4 и больше процентов
в месяц. В некоторых районах за аренду одного гек-
тара бедняк вынужден отрабатывать 120 дней — разве
это не крепостное право? В других местностях за
одолжение до урожая 50 килограммов ржи богатеи
требует отработки 13 дней.
Выступая против иднллнэацнн деревни, Ялю Курек
впадает в крайность обратного порядка.
11
В повести Ялю Курека доминирует смерть. Умирает
значительная часть героев повести. Умирают массами
те, которые, ие являясь действующими лицами, служат
фоном романа. .Направа высылает чаще свои тела на
кладбище, чем цыплят на ярмарку в Иорданов" Нищен-
ствующий местечковый врач, прибывающий неизменно
с опозданием, когда больной уже умер, долго ие за-
думываясь, стереотипно констатирует смерть. Ведь офи-
циально известно, что в Направе свирепствует грипп.
К этому универсальному гриппу относится с иронией
сам доктор и с большим еще недоверием автор. Может
быть, это голодный тиф, или люди просто мрут с голо-
духи. Изможденные тела падают под бременем непо-
сильного труда. Так падает прямо в оглоблях заезжен-
ная, голодная кляча
Безнадежным пессимизмом, гнилой апатией проник-
нута вся повесть молодого талаитливогоавтора .Гриппа".
Самым отточенным его оружием является отрицание.
Ст казенной фразеологии Курек отворачивается брез-
гливо: .все пишут, что Польша свободна, что оиа стала
независимой, державной. Все это хорошо, ио некому
написать о нищете. Никто, видите ли, в этой газете не
подумает о деревенской нищете Их там, господ, не
интересует сельское горе*.
Бюрократическое насаждение цивилизации в захо-
лустном местечке вызывает у автора ироническую улы-
бочку: .как и во всяком местечке, имеется там (в Йор-
данове) костел, синагога, полицейский пост, а тут еще,
прости господи, суд, милостивый дар отдаленного за
сотни верст правительства*. Ялю Курек делает попытку
12
вырваться из заколдованного круга, удаляясь в тупик
примитивизма и опрощенчества. „Да погибнут в Польше
лавки и учреждения, разве не прекрасна жизнь в при-
митиве и любви’"— восклицает он. Но автор тут же
устыдился фальшиво звучащего призыва кпримитивизму
в момент, когда все и так катится назад к средневе-
ковью. И вот неожиданно, на последних заключительных
страницах повести, когда два обездоленных гражданина,
которых „республика обошла должностями", Анджей
Глаз и Зыгмунт Щепанек, пытаются подвести итог про-
исшедшему и описанному, Ялю Курек заставляет ма-
гистра философии говорить необычайным языком,
вкладывая в его уста новые слова: „слишком мало
народа спасает этот край, в котором они живут —
Подгале. Сюда должен притти народ, который начал бы
ударную работу иа этой земле, который повел бы
генеральный, натиск против природы. Тут самая непло-
дородная земля в Польше". Пусть этот бунт будет
коллективным и ztpoucKUM. Эта земля должна нам
дать больше".
Зыгмунт, отгадав мысли своего друга, подхватывает
с улыбкой: ,Ты мечтаешь о тракторах.
Откуда эти новые слова: „ударная работа*. „гене-
ральный натиск" t „тракторы*, слова почти что за-
прещенные в фашистской Польше? В описываемую
Куреком обитель бурно ворвался так называемый „ветер
с Востока", строго осужденный всеми статьями поль
ского уголовного кодекса.
И немудрено. Слишком много накопилось в На
праве мужицкого горя, чтобы могла не появиться
мысль о тракторе и о стране, где трактор не является
более мечтой, где мужики, объединив свои усилия и
вооружившись самыми современными орудиями, объ-
явили войну нищете и идиотизму старой деревенской
жизни, о. стране, где лозунг зажиточной жизни уже
осуществляется. Но автор опомнился и гонит прочь
крамольные мысли, спасаясь на заранее предусмотрен-
ные позиции постороннего наблюдателя и присяжного
скептика.
.Это невозможно, крестьяне невежественны и глупы,
а государство не даст на это денег...*
Ялю Курек, автор великолепной повести, совершив-
ший путешествие на край польской иочн, но боящийся
еще зари, прекрасно ower себе отчет в том, что хотя
крестьянин и невежествен, он все же не настолько глуп,
чтобы думать, что тракторы появятся иа бедняцкой
земле в порядке подарка расщедрившегося капитали*
стическоги государства. Для тою чтобы сотни тысяч
тракторов появились на советских полях, необходимо
было, чтобы раньше совершилась Великая Октябрьская
революция. Эюй мысли автор ие только не додумы-
вает до конца, но и не хочет додумать ее. Ои — еще
в плену официальной .национальной* идеологии; он
визит грязь и мрак современной польской действи-
тельности, но ие видит тех сил, которые способны эту
действительность изменить.
Несмотря на все эти недостатки, советский читатель
прочтет книгу Ялю Курека с полыой, — он достаточно
искушен для того, чтобы, взяв у автора факты, сделать
свои собственные выводы. А фактическая сторона книги
Ялю Курека богата и весьма поучительна.
Вароивл, юль 1И6 г. К. Вольский
Глава первая
Деревня Направа затерялась в долине ме-
жду Йордановым, Лентовней, Кремовым и
Вялой. Деревню пересекает Закопанский
тракт, по которому каждые четыре часа про-
бегает забрызганный грязью автомобиль. В
темные осенние ночи по тракту тянутся на
ярмарку в Новый Тарг обозы, нагруженные
всевозможными фруктами.
Густой лес тянется от корчмы в Галькове
к Любони. В деревьях здесь недостатка нет.
Пуща громко шумит, в ней легко заблудить-
ся. Пойдет человек из Направы в Мшану
Дольную. Идет он полдня, лес все шумит и
шумит, и сумраку его конца-края все еще не
видно.
Ночью лес совсем надвигается на деревню
и как бы поглощает ее. Крестьяне впрого-
лодь ожидали нового урожая; наступил сено-
кос. Земля так и манит к себе. В кустах раз-
ливается девичий смех. Запах скошенного
клевера почти одуряет. Молодежь ходит в
сумерки словно пьяная.
Уже с апреля деревня стала голодать. Кое-
15
где еще работают у крестьян жернова, раз-
малывая рожь в муку для пасхальных лепе-
шек, но у бедняков, малоземельных и без-
земельных, т. е. почти у всего населения На-
правь! совсем есть нечего.
Осенью крестьяне, чтобы откупиться от су-
дебных исполнителей, продавали зерно по
восемь злотых за меру. Теперь, накануне жа-
твы, за ту же меру зерна, чтобы прокормить-
ся, они вынуждены сами платить по два-
дцати злотых.
Приближался май, прекрасный месяц май.
Чудесный май уже чувствовался в воздухе,
он как будто уже и наступил. Из окон поез-
да, который в сумерки проносится мимо
этих мест по направлению от Йорданова к
Хабувке, можно видеть гуляющих и обня-
вшиеся парочки. Голод нередко выворачива-
ет все нутро, но любовь сильнее голода.
Радость бытия в Мадриде такая же, как и
в Йорданове, а страдания и муки в Кракове
такие же, как и в Направе. Каждый, даже са-
мый последний нищий, имеет право на ма-
лую радость и клочок счастья, особенно в
чудесном месяце мае.
Да, это весна. По вечерам гуляют парами.
На востоке выплывает раскаленная, ярко-
красная луна, точно она больна лихорадкой.
— Что у вас хорошего?
— Что хорошего? Могло бы быть лучше.
Так отвечает на приветствие старая, с по-
IG
Чг [УаСТ^хши^и веками, еврейка
Metffsnona. Оия тлшит црДач весь йорданов-
ский базар виду ИЗ КбЛСдца. Здесь все хо-
дят такую даль за водой.
Некоторые фигуры, фанатические, нищен-
ски одетые, представляют собою живые типы
средневековья. Небо, впрочем, ежедневно по-
казывает свою гибкую голубую даль, а люди
ходят бедные, вечно запуганные.
Вся деревня Направа производит впечатле-
ние какой-то ошибки. Сама природа совер-
шила большое преступление, создав эти до-
лины и холмы. Без всякого плана, хаотиче-
ски, долины чередуются с холмами. По ха-
там, расположенным неизвестно почему на
холмах или по отрогам холмов, хлещут вет-
ры; внизу, в долинах, правда, почти нет ве-
тров, но там много болот и очень сыро. На
самой вершине, в так называемой Сибири,
когда-то построен был дом у самого тракта.
В самой низине стоит корчма, неизвестно по-
чему названная пивоваренным заводом. Кася
из пивоваренного завода живет одна, без му-
жа; каждый раз, когда ветер доносился с
холмов до долины, она широко открывала
двери своего сарая, суеверно надеясь, что ве-
тер принесет ей счастье. Но с тех пор, как
однажды во время дождя кто-то украл у нее
из открытого (для счастья) сарая мешок с
гусиными перьями, дверн его всегда на за-
поре
2 Я. Курск 17
Вот какова Направа.
В Направе много птиц. На рассвете они
просто безумствуют. Разместившись на вет-
вях деревьев целыми стаями, они чирикают,
поют, каркают и звуками своего могучего
оркестра оглашают деревню и ее окрестно-
сти. Только на рассвете и после заката солн-
ца птицы особенно сильно проявляют свою
страсть к пению и крикам.
Скудными кучками разбросан навоз на по-
лях Направы. И удобрения в нынешнем го-
ду мало. Будет плохая картошка и плохая
капуста. Тяжело.
Май соскочил с календаря истощенный,
голодный, но ловкий, красиво одетый, точно
напомаженный парикмахер. Идиот! Он при-
нес с собой отравленное тепло для банкиров,
нищих и проституток. Не понравился совсем
этот сухой и слишком знойный май направ-
ским крестьянам. Войтек, запустив обе пятер-
ни в заросшую свою физиономию, с тоской
глядит на рожь, поднявшуюся не выше его
колеи. Рожь как на зло ни за что не хотела
созревать. А Войтек больше всего рассчиты-
вал именно на клочок поля у тракта. Недо-
волен был маем и старик Корабовский —
судья на пенсии и бывший адвокат, осевший
в Иордайове, никогда не расстававшийся со
своей трубкой; негодовал и безработный ма-
гистр философии, АндЖей Глаз в Кракове.
— Откажемся от мая, который годен толь-
18
ко для рифмы, откажемся от этого избало-
ванного месяца рощ, ручьев, цветов и любви,
от прекрасной весны с ее обманчивыми на-
деждами. Все это превосходно, но все это не
для меня.
При этих словах он швырнул сапожную
щетку в угол. Без слов щетку поднял его
сожитель, Зыгмунд Щепаняк. Почистив свои
ботинки, он снова швырнул щетку под кро-
вать.
— Ты прав,— сказал он.— Надо покончить
с этим бессмысленным маем. Май бывает то-
гда, когда хорошо!
В пятницу пошел проливной дождь. За-
пахло травой, земля тянула к себе в любов-
ной истоме, но запах влажной травы горек
п неприятен.
— Марыська, Марыська, — хрипел Валек
из Янтола, наваливаясь в кустах на девушку.
Девушка не слишком громко визжала, охот-
но поддаваясь грубым и неуклюжим ласкам
парня. Издали доносился монотонный стук
йордановской лесопилки. Этот звук будней
умерял любовный пыл забравшейся в кусты
парочкн.
Над деревней быстро проносились белые
густые тучи, навевая тяжелую тоску.
— Нет в Польше радости и не будет ее, —
ворчал бывший судья и адвокат Корабовский,
усевшийся по своему обыкновению у откры-
того окна.
2* 19
Томительно тянулся в Йорданове бесконеч-
но длинный майский день. Слава богу, за
ним наступила благоухающая и свежая ночь,
которая принесла всем в Подгале 1 11 отдых, а
старику Корабовскому сон.
В этот час нз Направы уходила юдоль пла-
ча, и над Чернявой поднималось сухое вея-
ние темноты. Вечерняя мгла густела. Дерев-
ня уходила в звезды. Дома погружались в
ночь.
В деревне живут добрые, сильные, но обо-
рванные, осыпанные соломой и грязные лю-
ди. Население всей деревни носит всего толь-
ко несколько фамилий: Гальки, Мирки, Пан-
ки, Чубины, Суровки, Зеглени.
Летом, весною, осенью, в те месяцы, кото-
рые особенно склонны улыбаться на этой
земле, можно здесь увидеть исключительно
красивое зрелище.
Когда над окрестностью должен разразить-
ся дождь, Бомбол из Бжезного оглушительно
звонит, чтобы разогнать тучи. Карлика Бом-
бола бабы называют звездочетом. Они
утверждают, что он ходит вниз головой по
телефонной проволоке.
Не все крестьяне знают, что император
1 Подгале — часть Зап. Галиции, около Карпат.
Прим, перев.
20
Франц Иосиф умер. Не знают и о том, что
они больше не подданные Австрии, но все
крепко верят в революцию, которая будто
бы даже уже и наступила. Четвертая часть
населения никогда не ездила по железной
дороге; половина населения никогда в жиз-
ни не пила ни кофе ни чая, а три четверти
населения не были за пределами своей дерев-
ни дальше чем за десять километров. Никто
из них не знает вкуса сахара, и только не-
многие позволяют себе один раз в год такую
роскошь, как щепотка сахарина.
Нищие, они упорно борются с землей, от-
давая ей последние силы. Земли не прибав-
ляется, зато растет число детей. Много бед
валится на их голову. Лошадь давно бы из-
дохла от такой жизни, а человек вот выдер-
живает. Возятся они со своими «осьмушка-
ми» и «четвертушками», пашут по локтю
плохой, каменистой земли, удобряют ее на-
возом, — авось удастся хоть что-нибудь вы-
молить, вырвать, высосать из нее. Сами они
живут как собаки, питаясь «болтушкой» и
кислым хлебом. Хлеб этот тяжелым камнем
ложится в желудок на много часов.
В полдень смотрят они с тоскою вдаль на
синюю цепь Татр, на вздымающуюся Любонь
и на колокольню костела в Йорданове. Но
чаще всего их взоры обращены на север, на
дорогу, ведущую к деревянному костелу в
Лентовне. Там, в том направлении находится
31
и Кальвария. А там дальше и Краков — не-
досягаемая мечта наиболее смелых парней и
обетованная земля для женщин, — город пя-
тидесяти костелов.
Нгправа не имеет собственного дома бо-
жьего. Жители Направы обращают свои мо-
литвы на все четыре стороны света. Направ-
ские грехи и стоны принимают алтари Ско-
мельной, Кречова, Йорданова, Лентовни. Но-
ворожденных детей надо носить крестить за
границу гмины, к умирающим приглашают
ксендза из другой деревни.
Никто из людей, перешедших за трндцати-
летиий возраст, не обращает внимания на
любовь; они выполняют обязанности любви с
тоскою, как христианскую повинность.
Все живут здесь в вечном страхе, точно
под обухом. Налоги, штрафы, взносы за
страховку — все это, под страхом экзекуции,
надо вносить в срок. А где взять денег? Жи-
вой инвентарь, солома, сено страшно упали
в цене. На ярмарке мужик со слезами на гла-
зах умоляет торговца купить у него теленка
за 12 злотых. Торговец смеется и больше
восьми не дает, а на эти деньги ие купишь
даже и мерки зерна на посев, зерно же из
амбара съедено уже давно, зимой. Не на что
починить забор у халупы, купить косу, как
подобает крестьянам, гордо называющим се-
бя горцами, в отличие от жителей долин,
презрительно называемых «ляхами».
22
По воскресеньям войт обычно читает со-
бравшимся крестьянам старую, еще на про-
шлой неделе вышедшую газету, если он слу-
чайно достанет ее у кого-нибудь в Йорда-
нове.
— Все тут пишут о Польше, о том, что
она—свободное независимое государство. Все
это, конечно, хорошо, но нет никого, кто
написал бы о нищете.
— Никто в этой газете не хочет подумать
о беде, свалившейся на крестьянскую голо-
ву. И не вспомнят о ней. Все они паны, и де-
ревенская нищета им ни к чему.
Вечером Направы и совсем не видать. Ночь
надвигается как-то незаметно.
Никто не зажигает огня. Окна мертвы. Нет
керосина, нет денег на керосин. У Гвижджа
вот уже вторую неделю стоит горшок с со-
леной водой, в которой много раз варили
картошку. Вылить эту драгоценную жидкость
нельзя, в ней еще не один раз будет варить-
ся картошка.
Весной было невыносимо жарко, лето же
с самого начала было плаксивое и дождли-
вое. Направские хаты совсем сгорбились и
еще больше постарели. Из покосившихся й
почти развалившихся гумен выносили соло-
му для коров, ту самую солому, которую
раньше уже подстилали под скот.
83
В этот день, во время дождя у Франуся
Кватера кто-то украл сыр, сало и мерку ржи.
Все были дома и никто не слышал, как вор
все это вынес.
В полдень стали громко мычать коровы,
поглядывая на поля сквозь прорубленные в
хлевах оконца. Их тянет на пастбище, но
льет как из ведра, никому не хочется выхо-
дить на улицу и мокнуть под дождем и в
грязи. Лучшим местом для пастбищ является
трава на межах и по краям дороги. Сюда
бедняки водят своих коров на веревке или
на цепи. Здесь ие знают лугов. Что за мо-
товство такие пастбища? Немногие крестья-
не могут позволить себе эту роскошь. Чаще
всего пасут на межах, где только что была
скошена трава. В дождливую погоду корову
привязывают у сливы около дома или около
огорода и предоставляют ей грызть совер-
шенно вытоптанную мокрую траву.
<Ого, будет ливень», — думает пятнадца-
тилетний Франусь, сын Войтка Панка, и бы-
стро загоняет скот в хлев.
Действительно, тучи, которые мчались от
Студзенок, разразились проливным дождем
над Направой. Вербы наклонились к дороге,
ветки ольховых кустов отяжелели от воды;
крытые соломой низкие хаты равнодушно
принимали разбушевавшийся дождевой по-
ток, только от намокших тряпок поднялась
невыносимая вонь,
24
Ливень над деревней продолжался долго,
и вскоре через обычно сухой овраг подро-
стом на дороге к Снозе понесся поток такой
быстрый и сильный, что он с шумом выво-
рачивал камни.
— Урожай погибнет, милосердный Иисус,—
ломала рукн Леоська, жена Войтка.
Проклятая земля наемников продолжала
оставаться в безжизненном состоянии. Что
теперь останется? Бродить по лугам? Обхо-
дить коровий помет? Отцы положили свою
жизнь за эти клочки гниющей зелени.
Вспотевшая земля отцов испускала пар,
точно дым после пожара.
Вечером в корчме собирается народ. Все
одни мужчины. Сидят за столом н по обык-
новению ничего не пьют. Говорят о кризисе,
ругают евреев, критикуют правительство,
предсказывают завтрашнюю погоду. Войтек
Панек осторожно завязывает бечевкой на-
сквозь промокшие штаны. У него босые
ноги.
— Нас всегда били и бить будут, — гово-
рит он. — Раньше билн паны и теперь бьют
паны. Ясное панство, которое наверху. Эта
худая кровь питается нами, мужиками, и об-
дирает нас, как лнпку.
— Иисус-Мария, опять льет, — говорит
пан Корабовский, проснувшись в своем до-
35
мике на Малеевской улице, в Йорданове. Вот
уже пятый день льет дождь. Теперь июнь.
День за днем тянется дождливое лето. Раз в
три дня солнце покажется до полудня, поли-
жет немного своим языком улицы, а вечером
снова льет как из ведра.
Что за несчастье! Вот уже два месяца в
Малопольше беспрерывно льет вода из от-
крытых небесных шлюзов.
— Пся крев, опять льет, — стонет, просы-
паясь, в то же утро в Кракове магистр фи-
лософии Анджей Глаз и смотрит на залитое
дождем окно в четвертом этаже академиче-
ского дома в Кракове. Анджей со своим
приятелем Зыгмундом ежедневно из окна
следят за барышней Ганкой Нагорской, ко-
гда она гуляет по Яблоновской улице. Де-
вушка, оканчивающая учительскую семина-
рию, ежедневно в десять часов утра прохо-
дит мимо их окна по одной и той же дороге,
вдоль стены дома. У Зыгмунда Щепаняка,
товарища Анджея, давно, еще со времени
призыва на военную службу, болят глаза, у
него неизлечимое ослабление глазных нер-
вов. Поэтому он из окна четвертого этажа
не в состоянии разглядеть черты лица На-
горской, но Анджей знает их прекрасно.
— У нее хорошо сложенная фигура, а ли-
цо ее и шея мне не нравятся. Но все же сой-
дет.
Зато товарищ его чувствует себя пресквер-
на
но в этом мире безделья и лени, сплошь по-
ливаемом дождем.
— Все это чепуха. Париж — вот о чем я
тоскую.
Мечтой Зигмунда было побывать в Пари-
же. Париж — вечная тема его разговоров,
центр его мыслей, основная причина его то-
ски. Единственное, чего он жаждал, — уви-
деть Париж своими собственными больными
глазами. Вот уже два года, как эта страстная
мечта о Париже его совершенно поглотила,
стала манией. Позднее он созрел, и цинич-
ный мечтатель стал уже посмеиваться над
своими собственными проектами.
— Я все это уже знаю наизусть, но — ни-
чего не значит. Расскажи мне еще раз о Па-
риже. Тебе все равно делать нечего, а я с
удовольствием послушаю.
Дипломированный магистр философии пре-
подносит талантливому химику сильно при-
украшенные и преувеличенные описания Па-
рижа, а воодушевленный Зыгмунд берет
скрипку и пробует с минуту поиздеваться
над своим настроением. Скрипка удивитель-
но грустно рыдала, но не издевалась. Если
все это происходит вечером, оба они тут же
и засыпают.
К весне зрение Зыгмунда еще ухудшилось.
Химик перестал ходить в лабораторию. В
сущности, он работал без всяких перспектив
и без надежды на лучшее будущее. Добила
27
его плата за учение. Стипендии он из-за сво-
их убеждений не получил. Он заранее ждал
отказа. И до него многие таким образом на-
чинали и таким же образом кончали.
— Наука снова перестала быть демокра-
тичной, — говорит двадцатидвухлетний ин-
теллигент, не имеющий ни родителей, нн де-
нег, ни работы. — Жизнь не балует химиков.
Когда я был подпрапорщиком, нам твердили,
что война принесет рай всем трудящимся.
Неужели и я буду мечтать о войне, которая
даст мне работу на фабрике по изготовлению
ядовитых газов?
Зыгмунд сплюнул. Ои вытаскивает из кар-
мана ненавистные очки и, вооружившись
ими, смотрит на красочную киноафишу.
— Опять Марлена Дитрих. Когда же, нако-
нец, какая ни на есть революция положит ко-
нец бессмысленной моде на идиотских вампи-
ров и иа деморализующие картины? Я пони-
маю кровь, жизнь, молодость, мысль, дроти-
ку, ио чтобы фотография какой-то рыхлой,
слабой бабы из Голивуда могла вызывать
такое сильное волнение!
Зыгмунд идет вместе с Анджеем в универ-
ситетскую читальню на улицу Св. Анны чи-
тать полезные книжки. Он увлекается глав-
ным образом книгами о путешествиях.
Страсть к путешествиям обнаружилась у него
еще в детстве. В своем увлечении ои ие зна-
ет меры и читает подряд о последнем подъ-
28
еме на Эверест, о полярных экспедициях, об
археологических раскопках в Туркестане, об
исчезнувших землях — настоящая, нефальси-
фицированная научная экзотика.
Однажды уши обоих друзей, привыкшие к
тишине Ягеллонской библиотеки, вдруг бы-
ли поражены шумом, исходившим извне —
со двора и с улицы. Это был небольшой,
правда, дождь, но дождь принес весну. Де-
ревья с радостью покрылись зеленью, воздух
точно расширился, весь мир выглядел так,
точно подвергся капитальному ремонту.
Чем занялись весною два совершеннолет-
них гражданина Польской республики, кото-
рым родина не предоставила работы? Они с
гордостью принимали любые должности за-
местителей.
Анджей развлекался уроками, а Зыгмунд
искал счастья (весьма, впрочем, изменчивого)
на газовом заводе, в бюро объявлений, в бю-
ро для продажи нмуществ, в страховом об-
ществе, по одному месяцу на каждой долж-
ности. Кроме того, они посещали товарищей,
провожали подруг, посещали университет-
ские лекции, если не было чего-нибудь более
интересного.
— Собственно говоря, сейчас, весной, мож-
но было бы что-нибудь заработать на улицах,
но я слишком слаб для того, чтобы орудо-
вать лопатой, — говорит Зыгмунд. — Ведь
химику надо иметь только знания в голове,
а руки у него могут быть слабые. Что за
ужасающая нищета!
— Нищета, пся крев, — соглашался Анд-
жей, который не любил стесняться в выра-
жениях.
А время между тем идет. Теплые, холод-
ные, дождливые и трудовые дни сменяются
тихими, порой и шумными, темными и таин-
ственными ночами.
С самого утра оба приятеля внимательно
следят за движением прохожих на улице, фи-
гуры которых на фоне зеленых городских на-
саждений, кажутся приплюснутыми. Весна,—
думают оба приятеля, — это что-то очень
важное. В полдень улица звучит как колокол,
в полдень улица гремит как пушка. Все эта-
жи домов запестрели людьми, улицы полны
народом, в садах слышен любовный шопот.
Когда Ганка Нагорская после шестимесяч-
ных хлопот получила, наконец, штатную
должность учительницы в народной школе в
Направе, в тот самый день подобное назна-
чение получил и магистр философии Анд-
жей Глаз, Он был назначен штатным учите-
лем польского языка в недавно открытой
учительской семинарии в Йорданове.
В одно июльское воскресенье небо, поль-
зуясь свободным праздничным днем, с само-
го утра занялось просушкой своих грязных,
слишком грязных простынь.
Еще в июне в Иорданов собралось много
зо
дачников из Кракова, исключительно евреев.
Они восхищались великолепными видами,
громко разговаривали об этом сказочном
оазисе здоровья и открывающихся там пре-
красных видах.
Здоровья? Ясно, здоровья. У кого есть
деньги, тот и здоров.
— Слава богу, — вздыхает Анджей, — Иор-
данов — не такая страшная дыра, как можно
было бы ожидать. В общем мне решительно
все равно, где жить, лишь бы можно было
что-нибудь делать.
Его призывал труд. В течение целого года
он погибал от безделья Мужчина, лишен-
ный работы, погибает. Надо поскорее вы-
браться отсюда, надо уйти от несчастной
любви, без взаимности.
— Надо оставить Краков. Надо бежать от
безработицы.
Две болезненные раны, две болезни, два
поражения.
— Приехала новая учительница, — сооб-
щил Петрек, распрягая лошадей.
— Из Кракова, как вы думаете?
В деревне пошли бесконечные толки по по-
воду новой учительницы, как будто произо-
шло невесть какое важное событие. Повидя-
мому, это какое-то важное перемещение, ве-
роятно все вто связано с какими-то переме-
31
нами в польской политике. Повсюду прово-
дится столько реформ, что, без сомнения,
приезд новой учительницы означает что-то
новое и важное.
— У нас в школе будет новая учитель-
ница,— сказал Янек и, по своему обыкнове-
нию, тут же сплюнул. С апреля в школе не
было учительницы. Последнюю уволили за
то, что она ссорилась с ксендзом и плохо
отзывалась о правительстве.
Ночью из-за кустов вдруг выплыла белая,
громадная, как колесо у телеги, луна. На-
ступили ясные, светлые августовские ночи,
светлые, как день. Это были ночи без сна.
Звезды падали с неба точно сливы, и каза-
лось, что нет больше потолка над страдаю-
щей и обезумевшей землей. Через день,
правда, перепадал дождь, но ночи несмотря
на это были всегда ясные. В полуденном
солнце вся Направа утопала в море тепла,
бесконечного очарования чудесных летних
дней. Но деревня оставалась бесчувственной
к этому изумительному потоку красоты. Все
работали с такой стремительностью, с таким
остервенением, точно перед катастрофой, ко-
гда нельзя терять ни одной минуты, ни од-
ной секунды. Жатву проводили с такой нер-
возной горячностью, будто ждали светопре-
ставления.
Ганка из Чубина три раза ездила в полно-
лунные ночи в поле за житом. Все это дела-
32
лось ие потому, что боялись дождя, которого
было слишком много этим летом. Но днем
жарко и тяжело работать, а ночью прохлад-
но и светло, как днем. Кое-где жали рано
утром, на рассвете, а ночью при луне заво-
зили в гумна.
Несмотря на это, Яиек решил больше ие по-
сылать свою десятилетнюю дочку в школу.
Для такой роскоши теперь нет времени. —
Девочка должна пасти скот, — сказал он и
тут же плюнул, по своему обыкновению, себе
на сапоги.
Ганка Нагорская — штатная учительница
с жалованием сто тридцать злотых в месяц —
приехала в субботу и поселилась у Войтка
Панка, чья широкая хата расположена на
тракте между Краковом и Закопанем. В этом
месте шоссе делает резкий поворот, и Войтек,
хотя и не состоял служащим дороги, почти
всегда что-то поправлял на дороге. Он это
делал для того, чтобы проезжающий один
раз в неделю начальник дороги заметил его
старания и разрешил ему пасти корову по
обочинам.
Войтек — бывалый и неглупый мужик. Он
уезжал на работу и в Саксонию и в Данию
и целых четыре года прЛБил в Америке. Он
принадлежал к тому типу людей, которых
время уже прошло. Воспитан он был по-ста-
ринке в уважении к императору Францу Ио-
сифу, на дебречанском табаке и в страхе пе-
ред «филанцами», которые были гораздо
страшнее жандармов, ибо налагали за про-
ступки денежные штрафы, в то время как
жандармы, даже самые свирепые, могли
только посадить под арест. Надо еще приба-
вить, что Войтек был несколько раз в Кра-
кове; он ездил туда продавать дрова и елки
или на «отпущение грехов».
Учительница устроилась во «второй избе»,
вернее в светлой половине, а в «пекарне»,
или, переводя это на городской язык, в кух-
не поместились Войтек, жена его Леоська,
пятнадцатилетний сын Франусь, восьмилет-
ний сумасброд Бронек и восемнадцатилетняя
работница Марина.
Прежде всего Ганка занялась устройством
радио. У нее был солидный двухламповый
аппарат. Целый час провозилась она, монти-
руя его. Хозяин дома с большим уважением
смотрел на протянутую проволоку антенны,
но мужик он был просвещенный и поэтому
всю эту работу не считал махинациями
злого духа, тем более что сам лентовский
ксендз имеет точно такое же радио. Нечего
поэтому опасаться.
На следующий день, в воскресенье, рано
утром Марыська пЛПла пасти коров. Леоська
возилась с горшками и наводила порядок
в хате. В десять часов утра Войтек, Марыська
34
и Франусь отправились к обедне. Ганка
вышла в плохонький саднк у дома ч, растя-
нувшись на траве, вдыхала всем телом пер-
вое приветствие направской земли.
Деревня была бедная. Несколько десятков
хат, прилепившихся в равнине, грели свои со-
ломенные крыши на солнце. Вся водная сеть
Направы состояла из одного пруда и не-
скольких узких и быстрых ручейков. По ут-
рам земля поливалась обильной росой, капли
которой долго дрожали на свежем травя-
ном покрове. К вечеру начинался могучий
концерт птиц. Неугомонное солнце в течение
всего дня погружало свои горячие руки
в деревенский пейзаж.
Чего, чего здесь только не было! Покры-
тые лесом склоны гор на западе, вплоть до
вставшего на дыбы чуба Бабьей горы; леса
к югу, леса к северу, леса к востоку, светя-
щийся белыми квадратами вырубленный лес,
а на юге синий виднеющийся сквозь тучи
хребет Татр. Едва пройдешь долину, как уже
взбираешься на гору.
В воскресенье из миниатюрного окошка
дома Панков видна как на ладони во всем
своем блеске Направа, для которой солнце —
золото. Весь поселок со всеми людьми, жи-
вотными и неодушевленными предметами из-
лучал пары труда, восторги напряжения.
Август, словно теплое одеяло, нагревал
леса, поля и деревни.
а* Зв
Над скалистым Стаяном, вдали от людских
жилищ, тянется возвышенность, которая с не-
запамятных времен носили название холмов
Иисуса и Марии. На гребне этой возвышен-
ности стоит деревянный, наполовину сгнив-
ший крест. К нему ведет каменистая, вся
в рытвинах дорога. По обеим сторонам доро-
ги поднимаются две сплошные стены елей,
которые вечно скрипят наверху, так как там
постоянно бывает хоть небольшой ветер.
Именно здесь после блуждания по пляжам
и по большим-городам можно найти ту чу-
десную прохладу, которая действительно
успокоивает душу. Земля, покрытая еловыми
иглами, суха, тверда и тепла. Восточная
часть возвышенности, выходящая к Черняв-
скому лесу, оголена и камениста. На заходе
солнца взору сидящих на каменных глыбах
открывается потрясающей красоты световая
феерия, переливающая красными узорами
Студзенок, далекими фиолетовыми красками
Чернявы и ультрамариновой синью противо-
положного края, на горизонте.
Если итти наперерез через Черняву, Малую
Любонь, Маритку, Бернатку и Большую Лю-
бонь, можно с другой стороны дойти до ис-
точника у обрыва, откуда видна растянув-
шаяся Дольная Мшана.
Из деревни, в гору над трактом, подни-
мается дорога в Черняву. Здесь почти всегда
пусто и безлюдно. Только летом проезжают
зо
здесь крестьяне за сеном по направлению от
Дзяла к границе. Лет шесть тому назад дро-
восеки проложили тут дорогу. Они возили
дрова, вырубленные в лесу, на железнодо-
рожную станцию в Хабувку.
У разъезда, откуда видны разбросанные бе-
лые домике Кречовы, сходятся границы зе-
мель Направы, Кречова и Белой Скомельни.
Редко-редко заглянет сюда кто-нибудь, раз-
ве только в летний ясный день крестьяне из
Пахуровкн выгонят скот на «господскую»
вырубку, чаще всего к краям скомелянской
пашни, илн забредут девушки за малиной и
грибами. Иногда крестьяне из Кечова или
Лубня гонят мимо этих мест бычков или те-
лок на базар в Рабкн. По «царской» дороге
нм пришлось бы кружить лишних полдня.
Солнце восходит. Снова начинаются стра-
дания. Ганка наблюдает деревенскую идил-
лию. Она начинает понимать. Поэзия кани-
кул породила восторги городских жителей
перед деревней. Что же для ннх означает де-
ревня? Весной цветы, летом лесные ягоды и
простокваша, осенью сливы и грибы, зи-
мой — ничего, нли самое большее — елки на
Рождество. А тут сколько огорчений перене-
сут в течение одного только дня в одной
только хате!
Войтек весь день работает на своих загонах.
Всей семьей вчетвером они работают па
поле, и работы хватит им на целый год.
— Что вы барышня сказали, что солнце
красиво заходит. А я ничего красивого
в этом не вижу.
Он не испытывает никакого восторга от
земли, он вообще ничего не испытывает и
ничего не видит, кроме вечной борьбы с при-
родой. Пашет, сеет, удобряет, починяет, ко-
пает— вот зеркало жизни, полной беспо-
мощной борьбы с землей.
Солнце всходит? Это значит, что опять на-
чинаются мучения.
Блестят капли росы? Франусь знает об
этом очень хорошо, потому что, когда он
вечером гонит скот, ноги его чувствуют хо-
лодную сырость травы. А Марина должна
высоко подоткнуть юбку, иначе юбка намок-
нет от росы и будет холодить ноги.
В сумерки из хаты доносится острая вонь
навоза. Девушка достает воду из колодца.
Вслед затем она пойдет в овраг за хворо-
стом и будет топить печку. Растопит, сольет
литр собственной мочи в ведерко, чтобы по-
солить ею воду, которую она даст скоту
пить Затем она пойдет с корзиной к Сосни-
не, нарежет травы для скотины, подоит за-
одно корову, процедит молоко сквозь сито,
поставит молоко в сени, прикрыв его тряп-
кой, заложит камнем, чтобы кошка не вы-
пила или не опрокинула. Затем она сядет за
стол за обычную «болтушку» — вода и муч-
ные клецки, которую все едят из общей
38
чашки. После обеда Марина примется за
мытье горшков, приберет хату, наведет по-
рядок на чердаке, приберет скот, размелет
мерку ржи на клецки к завтрашнему дню и
пойдет спать.
Грустно надвигается вечер на холмы На-
правь!. Слышен лай собак, издали доносятся
монотонные крики запоздавших пастухов.
Со стороны Лентовни стелется густой дым от
костров из свежих еловых ветвей, разведен-
ных деревенскими мальчишками.
Жатва в полном разгаре. Скованные рабо-
той как рабы, жнецы возвращаются с полей
лишь тогда, когда вечерняя сырость охватит
деревню. Некогда даже коров попасти, скот
бродит между хатами под наблюдением пя-
тилетних полуголых грязных детишек.
Земля с трудом производила плохой гор-
ный хлеб. Этим хлебом трудно накормить
распухший от голода край. Пшеницы здесь
ннкто не сеет. Она здесь и не вызреет. Вспо-
тевшие, измаявшиеся бабы бросают в гумно
небольшие снопики. Рожь в этих местах вя-
жут тонкими легкими снопиками
Такие же снопики, как и здешняя земля.
Райо утром шла от источника к Снозе ба-
трачка Марина и с трудом тащила на коро-
мысле два ведра воды, третье ведерко с во-
дой несла в руке. Стара она, так стара, как
39
хата, в которой она живет. Л хате будет уже
добрых сто лет. По утрам она обычно наби-
рает запас воды — два ведра на коромысле
и третье ведерко в руке — на целый день.
От ключа к ее хате надо пройти метров три-
ста. Соседи диву даются — откуда только
берутся силы у этой старой женщины.
Крепкая здесь порода людей, жизнеспособ-
ная, непреклонная, хоть и нищая, грязная,
непросвещенная. Пожалуй, здесь живет самая
крепкая порода во всей Польше. Горная,
значит высшая, благородная, крепкая порода.
Пограничная, значит воинственная, героиче-
ская порода. Называется этот край Мало-
польшей. Но здесь больше польского, чем
где бы то ни было.
Земля здесь каменистая, скалистая, гори-
стая, лесистая и морщинистая. Земля эта
годна, быть может, для экскурсий туристов,
но не для хорошего крестьянского урожая,
больше крестьяне выручают здесь от про-
дажи молока дачникам и лыжникам, чем от
продажи хлеба. Несмотря, однако, на все
это, крестьяне ведут самую упорную борьбу
с землей и природой.
С запада веет свежий ветерок, который
приносит с собою отдых и облегчение. Над
лугами летают и протяжно гудят шмели. Они
летают тихо вслепую. В воздухе невидимая
мгла. Издали с юга доносится эхо промчав-
шегося где-то далеко автомобиля. При такрй
40
тишине, в сумерки, когда воздух так чист,
автомобиль слышен на очень далеком рас
стоянии.
По вечерам Ганка беседовала сМарыськой.
Это была гордая и замкнутая девушка.
В своем пышном, крепко сложенном теле она
носила честь и гордость юности. Она рабо-
тает у Панков, как конь под ярмом. Работа
у нее в руках горит и спорится. Свое вели-
колепное тело она уродует в скверном ситце.
Живет она по-звериному среди коров и сви-
ней, вдыхая отвратительную вонь навоза,
оставляемого скотом, домашней птицей и
кроликами. Ее отец был родом из Неговиц.
Когда ксендз-викарий побывал в святой
земле, он подарил ее отцу несколько цветов,
которые растут на гробе господнем. Цветы
эти хранились у ее покойной матери, и перед
своей смертью мать отдала их ей. Марина
гордились тем, что бабы всей деревни ходили
к ней за этими засушенными цветами. Эти
цветы обладают чудодейственной способно-
стью исцелять от всех болезней.
Вечером Марыська навела порядок в доме,
съела нз общей миски вполне заслуженный
ужин, зажгла фонарь и, захватив с собою
в хлев две корзинки со свежескошенной тра-
вой, уселась на низенькой табуретке доить
коров. Ганка, приоткрыв полусгнившую дверь
хлева, уселась на деревянной перегородке н
завела с Марыськой разговор.
Начала она со всякой ерунды, с обычных
будничных расспросов, на которые батрачка
отвечала ворчливо и неохотно. Но, заметив
любопытство учительницы, которая снизошла
до того даже, что не побрезгала усесться
в .хлеву, Марыська смягчилась и рассказывала
свободным тоном в такт брызгающего из
вымени на стенки подойника молока:
— В Рабках есть какой-то союз деревен-
ских работниц. Ксендз с амвона постоянно
ругает его, но, как говорят, союз помогает
людям и опекает девушек. Хорошо там
сидеть и глядеть на чудеса, которые там по-
казывают. Но в Рабки итти далеко, и, кроме
того в союз надо платить десять грошей
в месяц. Откуда же мне взять столько денег
и притом каждый месяц? Хозяин не хочет
дать денег и на платок, в котором можно
было бы ходить по праздникам в костел, тем
более не дает на развлечения. Там в союзе
можно видеть такие вещи, на которые могут
смотреть только господа. Куда мне, деревен-
щине, на такое свинство смотреть? Как-то
там в кино показывали, как делают детей,
у нас о таких вещах никто и не знал. Жен-
щине даже жутко становится. И все эти бес-
стыдства и страдания женщины показывали
с такой откровенностью и ясностью, точно
сквозь прозрачное стекло. Магда насмотре-
12
лась на все это, но даже ксендзу не откры-
лась,— он бы не дал ей отпущения грехов.
О, боже, •— говорит она мне, — мы тут ни-
чего не знаем, а они там сумели все это даже
сфотографировать. Живем мы тут все очень
просто. Баба полюбит, насытится любовью,
потом сляжет — вот ребенок н есть.
Вскоре между деревенской девушкой и го-
родской барышней завязалась дружба. Ма-
рыська рассказывала Ганке о своих делах
с наивностью ребенка и доверчивостью
взрослой женщины.
— Когда на дворе бушует ветер, — гово-
рила Марыська, —- или когда льет дождь, мие
делается до того жарко, что я выбегаю на
улицу, в поле, точно меня кто-то толкает.
Точно также становится мне жарко, когда
я жну траву на межах нлн собираю колосья
за косарями. Мне кажется тогда, что сквозь
меня пробирается сильный ветер, под кото-
рым не устоять. Тогда мне ничего не стоит
взять грабли, отнести на плечах огромную
корзину с травой илн притащить из Студзе-
нок две больших сухнх ели на дрова. Стоит
подуть на меня таким ветром, неизвестно от-
куда, как мне становится худо и кажется, что
вот-вот я упаду. На прошлой неделе, когда
мы около часовни копали картошку, у меня
вдруг сильно стало ломить поясницу, и я
решила, что не будет уже милости божьей
надо мною.
Ганка как-то встретилась с Марыськои,
когда та отдыхала на меже и около нее
стояла корзина, наполненная свежескошен-
ной травой. Марыська хрустнула пальцами,
несколько раз открывала рот, чтобы что-то
сказать Ганке, но так ничего и не сказала.
Она как-то тупо улыбалась, пока Ганка не
намекнула на ее лошадиное здоровье и вы-
держку, так как она была в тонкой юбке,
а босые ноги ее совсем были мокры от росы.
Раздувшаяся на ветру юбка Марыськи рас-
крыла ее крепкие и мокрые от росы ноги,
которые напомнили Ганке здоровую закален-
ную лошадь.
— Эх, велика важность здоровье, — вы-
плюнула она, наконец. — Как-нибудь да жи-
вем. Самое худшее — это не тряпье, а пища.
Подлые у нас харчи. Хозяйкин хлеб застре-
вает внутри тяжелым камнем. Живот от этого
хлеба болит по целым дням. Теряю я силы
от этого хлеба. Картошка смерзла зимой
в погребе, она отвратительно сладка и водя-
ниста. Такую в молотом виде дают только
свиньям.
Поднявшись с межи и сильно согнувшись
под тяжестью своей корзины, Марыська на-
правилась в хлев доить коров.

Вот уже второй год, как Марыська служит
у Войтка. Войтек довольно вежливый, рабо-
тящий мужик, но он очень нервен и чрезвы-
чайно вспыльчив. Ни за что, ни про что он
может избить жену. Только вчера он так два
раза стукнул ее кулаком по голове, что та
чуть не упала. Она даже не застонала, а только
зашептала: «О, спасайте...» Началось с того,
что корова Гизуля была слишком крепко
привязана.к крюку в конюшне, так что она
стала задыхаться и кашлять. Не спускал
Войтек и Марине. Это она ходила за ко-
ровами. Он бил ее канатом, который валялся
в конюшне. Канат часто рвался, так что весь
был в узлах. От таких ударов боль еще уси-
ливалась. Хотя он крепко бил Марыську, но
все же питает к ней какое-то нежное чувство.
В этих избиениях было, пожалуй, какое-то
чувственное наслаждение. Войтек давно уже
задевал девушку. Кончалось это впрочем
тем, что он только мял ее. Марыська была
сильная, а у Войтка были странные прихоти.
Он жил в Америке, шатался по разным ме-
стам и вндел много свинства на свете.
Когда он настигал плачущую Марыську
в каком’-нибудь темном углу, он тискал ее
груди и ляжки. Этого ему было достаточно.
В чужих странах он потерял силу и от одного
вида женских прелестей выдыхался. Деньги,
которые он привез из-за моря, давно уже
пропиты вместе с кумовьями, скотопромыш-
4..
ленниками. Кое-как ему удалось прикупить
два- морга земли к отцовскому наследству,
сшить кое-что жене и детям — и все. Возвра-
щаясь из Америки, он вез с собой большой
сундук с вещами. В Гамбурге, когда он пере-
саживался с парохода на поезд, сундук суну-
ли в вагон, выдали ему квитанцию, но сун-
дук куда-то исчез, его нет и по сей день.
С гордостью Войтек показывает своим собе-
седникам эту ничего не стоящую .квитанцию
и приходит в страшное негодование, когда
ему говорят, что он и ломаного гроша не
получит по этой квитанции из Гамбурга.
В один и тот же августовский день утром
в Направе детям прививали оспу, лошадям
производили прививки против сапа и ка-
стрировали баранов. Первое происходило
в школе, второе—на площади перед школой,
а третье — на пастбище около ручья.
Самое ужасное было последнее. Детям на
левой руке наносят легкую царапину иглой.
Это еще ничего; здесь больше страха, чем
боли. Лошади иглу всовывают в веко. Боль-
но, но можно терпеть, тем более, что лоша-
ди не умеют кричать... С баранами поступа-
'ют особенно жестоко, над ними совершают
насилие и причиняют сильную боль.
Все это происходит вначале тихо, без вся-
кого шума и крика. Бараны, после того как
их отпустят, стоят некоторое время тихо,
без движения, точно у них переломана пояс-
46
ница или они поражены электрическим то-
ком, и только потом постепенно начинают
двигаться.
Они становятся еще более трусливыми и
без толку сбиваются в кучу. Воистину глупые
бараны.
Трагедия произошла при кастрации боро-
датого козла Войтка Панка. Бородатый
козел ни за что не соглашался стать на то
место, где происходила операция, и.мычал,
чуя кровь. Пришлось его тащить силой целых
сто метров. Специалисты-кастраторы не
очень волновались. Это привычка к своему
делу. Едут они из деревни в деревню по ка-
зенной надобности—с целью кастрации бара-
нов и премирования овец хорошей породы.
Один мужик схватил козла за передние но-
ги, другой за задние и пытались разомкнуть
их, но ничего не выходило. Двум мужикам
пришлось схватить козла за задние ноги,
чтобы осилить брыкающееся тело.
Козел громко, как ребенок, ревел. Опера-
тор ловко резанул. Животное сильно вздрог-
нуло, и тотчас же по всей деревне разнесся
вой. Под влиянием этого страшного крика
кастрированные бараны, подняв хвосты,
в страшной панике сгрудились все вместе.
Кастратор повторил операцию, на этот раз ие
столь удачно, потому, что козел судорожно
вздрагивал. В этот момент вой превратился
в страшное рычание, которое произвело
47
на всех потрясающее впечатление. Восем-
надцать баранов лишились при этой экзеку-
ции мужской силы, и ни один из них не из-
дал стона, а тут один ничтожный козел на-
делал такого шума на всю деревню.
Наконец окончился этот грустный офи
циальный акт. Тут же началось премиро-
вание породистых овец. Отобранной овце
после осмотра вбивали кольцо в ухо, а хо-
зяин получал премию — три злотых.
Это доставляло некоторое удовольствие,
но после раздачи премий было много ссор.
Большинство крестьян, естественно, отправля-
лось в корчму, чтобы с честью пропить полу-
ченные премии, а при этом, конечно, и пере-
ругаться. Один, мол, получил премию за пар-
шивую овцу, другой с утра самым старатель-
ным образом расчесывал своих овец, чтобы
оии казались породистыми, а третий и совсем
ничего не получил за свои длиниорунные
экспонаты.
Ночью козел Войтка успокоился. Он, од-
нако, не мог лечь, так как рана на животе
сильно болела, ои корчился ежеминутно и
потихоньку вылизывал языком кровавые
места своего былого блеска. Вообще это
был невыносимый козел. Он нападал на всех
животных обоего пола, которые были одно-
го с ним роста. Он набрасывался на собак
и даже иа телят. На базаре никто не хотел
купить его даже на мясо, так как он был
молод и худ. Необходимо было успокоить
его. Кроме того, Направа имеет право дер-
жать только одного козла на казенный счет,
на приплод.
Измученный козел лег на землю, но тотчас
же вскочил. Сгнившая подстилка из твердых
еловых игл усиливала боль в ране. Долго
пришлось ему вылизывать рану н вытаски-
вать оттуда иглы.
Таким образом весь дом Войтка изведал
страдания — зверь и человек, кухия, чистая
половина и даже хлев.
Направа не отличается особенно большой
любовью к науке. Вот прошли уже две недели,
как начался новый учебный год, а в школе
занимались всего только четыре раза. Поло-
вина детей вовсе не явилась в школу. Стар-
шие дети заняты на поле, а младшим не во
что одеться и нет у них ни книг, ни бумаги,
ни карандашей.
— На что нм школа? — говорит Томек из
Чубина, натачивавший косу и засыпанный
по колено только что скошенным овсом. —
Напрасно они там мучатся. Это не городские
дети. Мы не для этого созданы. Раньше дети
не учились, и нм жилось лучше, чем теперь.
Беда да и только. " »
— Просвещение — хорошая вещь.>—убе-
ждает его Каспрусь, которого звали русином,
‘ я к.п., 43
потому что отец его прибыл сюда из Восточ-
ной Галиции. — Но на это нужны деньги. Я
был в Антверпене и в Вестфалии. Я видел
огромные машины, целый новый мир. Все
двигается с помощью машин. Все это проис-
ходит благодаря просвещению рабочих лю-
дей. Только у нас мужики так бедны и так
глупы.
Учительница однако ухитрилась поместить
двадцать ребятишек в двух свежевыбелен-
ных классных комнатах, оклеенных зеленой
бумагой вышиною в рост среднего ребенка.
Потихоньку и незаметно она творила чудеса.
Двенадцатилетний парнишка с безобразной
фамилий Дупчак знает, кто Пилсудский,
знает, что Варшава — столица Польши, что мы
имеем выход к морю и свой порт Гдыню, и
что у нас когда-то были короли. Два раза
в неделю приезжает ксендз-викарий из Йор-
данова на уроки закона бо*я и наибо-
лее успевающим ребятам раздает даже
конфеты.
Направа, как могла, пила из горькой чаши
науки.
В четверг дождь снова стал лить как из
ведра. Нечем развести огонь, чтобы сварить
ужин. Ганка одолжила Войтку спички. Но
Войтек горд, ои ие хочет ничего чужого. Ои
30
сейчас же отдаст спички, надо только по-
слать мальчика в корчму.
— До войны мужик за пару яиц покупал
три коробки спичек, и спички были хорошие.
В каждой коробке было по 60 спичек. А сей-
час за два яйца получишь только одну ко-
робку и в ией всего 46 штук, н ломаются
оии, а головки их крошатся. Скверные де-
ла, — и Войтек сплюнул.
— Бронек, сбегай в корчму и купи иа два
гроша спичек.
Парнишка покрывает голову мешком и
шлепает босыми ногами по грязной дороге.
Он знает, что за два гроша Базякова ему
даст девять спичек, из которых каждая до-
ма будет расщеплена иа половину, и нх за-
жгут 18 раз. Какой клад за два гроша! Гово-
рят, что падает валюта, деньги дешевеют,
а тут за два гроша можно целых восемна-
дцать раз развести огонь, зажечь трубку или
даже устроить пожар.
Да будет благословенна человеческая куль-
тура, обогащающая деревню!
Бронек несет свою драгоценную ношу
под проливным дождем, пряча ее бережно
за пазухой. Ведь в доме Горжутка целых
полгода не употребляют спичек. Хромой
Юзек, вот молодец! — сам смастерил себе за-
жигалку, ведь он понимает кое-что в этом,
купил за пять грошей кремень н зажигает
огонь, когда и сколько хочет. Правда, кое-
4* Ь1
что стоит ему бензин, но он покупает загряз-
ненный бензин у какого-то шофера совсем
за бесценок. В прошлый месяц ему удалось
за петушка достать больше двух литров
бензина.
Дороги от дождя пришли в отчаянное
состояние. Покрытые жидкой грязью, они
выставляли напоказ все свои отвратитель-
ные ямы, наполненные водою. Хата Войтка
Панка, точно мокрая курица, совсем скло-
нилась к земле. Даже крыша — и та под тя-
жестью неба наполовину опустилась. Едкий
дым носился над ее потолком.
У окна сидели четыре человека и елн
картошку с кислым квасом из общей миски.
На соломе лежал связанный за задние лапы
поросенок. Его притащили сюда из хлева,
потому что он захворал и необходимо было
кормить его и наблюдать за ним. В сенях и
кухне был глиняный пол. Только в светлой
половине пол деревянный. Широкая лежанка
и печь застланы тряпками. На ночь в печь
забираются куры, днем они несут там яйца.
В печи, на лежанке, даже в посуде — всюду
полно куриного помета. Смрад и вонь напол-
няют весь дом.
Обратите внимание — теперь время жатвы.
В пятницу небо засияло над Направой осо-
бенной красотой. После дождя все момен-
тально высыхало; небесная лазурь долго и
беспрерывно синела над Направой.
Сегодня Войтек жал хлеб у Ставарки. Же-
на его и Марина собирали колосья, после
обеда колосья перевязали в снопы.
Завтра и в воскресение наверно будет хо-
рошая погода, снопы просохнут, а в поне-
дельник вечером рожь уберут с поля. Это
сделают вечером, для того чтобы роса намо-
чила колосья и зерно не рассыпалось.
Земля долго, крепко пахла свежескошен-
ной рожью. Солнце в этот день не желало
оставить наше полушарие. Казалось, что оно
дает обещание, что уйдет лишь на короткое
время на прогулку, чтобы вслед затем вер-
нуться вновь.
Но наконец оно убралось во-свояси.
Войтек отдохнул. Сунув в рот пустую трубку,
он отдался размышлениям. Пока солнце
светит, мужик — мученик. Но все же ночь
быстро наступила, н на небе холодно замер-
цали звезды, как далекие свечн.
В девять часов вечера началась передача
танцовальной музыки из кафе «Павильон»
в Кракове. Ганка лежала на кровати в науш-
никах, которые услаждали ее слух чарующи-
ми звуками.
На улице стало темно. Стал накрапывать
мелкий дождь. Черные, клубящиеся тучи
заслонили горизонт. Вся деревня, словно
прикрытая густой пеленой, крепко спала.
ы
Порой слышался лай собак и рожок ночного
сторожа. Сегодня, как и каждый вечер, леса
приближались к самой Направе и сливались
с ней.
Завтра суббота. Рано утром проснулись
неспокойные куры. Их кудахтанье разбудило
Войтка. Он встал, взял косу, клепал ее около
часу, а затем, захватив с собою, вышел из
дому.
В течение целого дня он косил луга Канот-
ка над водой, за что получил борщ иа обед
и злотый. Завернув драгоценную монету
в тряпочку, Войтек спрятал ее за образа.
Солнце выглядывало из-за грязных туч,
как заплаканное дитя. Марыська работала
за двоих, готовилась к воскресенью н наво-
дила предпраздничную чистоту на весь дом.
Войтек, вернувшись вечером домой, уселся
на завалинке около хаты. Остановив прохо-
дившего мимо Янка из Дзяла, он болтал
с иим в темноте на разные темы, потягивая
пустую трубку. Вот уже несколько недель,
как трубка его не зиала радости табака. Ког-
да Марыська подоила коров, Войтек достал
из сундука свои сапоги и, поставив на ска-
мейку, тщательно почистил их соломой. Не
сказав ни слова и не поужинав, он пошел
спать наверх.
В воскресенье утром Войтек в сапогах и
в грубо заплатанной куртке отправился в ко-
стел. Во рту держал он трубку, которая, как
ему казалось, придавала ему важный вид.
По дороге он встретил группу баб, пробор-
мотал им несколько слов и пошел дальше,
молчаливый, угрюмый, широкий, как куст.
Во время обедни он стоял рядом с самыми
видными стариками. Опершись о стену ко-
стела, он не произносил ни слова, сохраняя
при этом важное и торжественное выражение
лица.
После обедни Войтек предусмотрительно
отошел от компании; он потащился на ры-
нок, где в нескольких лавках блестели ярко
окрашенные конфеты, ряды пирожных и бу-
лочки. Он медленно вынул из платочка пять-
десят грошей, которые он достал из-за обра-
за (другие пятьдесят грошей он оставил там
лежать). Войтек подал их с большой осто-
рожностью торговке н выбрал себе три аппе-
титные булочки. Одну из них, которая пока-
залась ему подгоревшей, ои обменял на дру-
гую.
Уложив в карман драгоценную иошу, Вой-
тек с видом победителя и с гордо поднятой
головой двинулся в обратный путь, домой.
На краю деревни у Чубина перед хатой
сидели двое детей с тупым выражением ли-
ца. Издали ои в саду заметил девочку лет
двенадцати, свою крестную дочь, которая
пасла там коров. Завиди Войтка, девочка
И
подбежала к нему и поцеловала руку. По-
гладив ее худенькую головку своею жили-
стой рукой, Войтек слегка подтолкнул ее
к корове. Но через минуту вспомнил:
— Поди-ка сюда!
Отломав в кармане кусочек булки, он
с улыбкой богача подал его девочке, как
какое-то откровение. Она от волнения со-
всем оробела и снова ринулась к руке крест-
ного, которая теперь сознательно отодвину-
лась. Это была стратегия ловкого благо-
детеля.
Преисполненный внутреннего удовлетворе-
ния, Войтек отошел, провожаемый благодар-
ным взглядом ребенка.
Направа ведь так мала!
В следующей хате у него тоже был крест-
ник. Этот был не очень удачный. Со дня ро-
ждения одна нога у него была короче дру-
гой. Как-то неловко отказать родителям,
когда те приглашают в кумовья. Ведь это
немалая честь. На этот раз в хате никого не
было. Целое стадо гусей безмятежно дрема-
ло у помойной ямы, а с другой стороны во-
нючего пруда плавала одна ощипанная утка.
Вид, однако, у этой утки был такой гордый
и важный, точно она по меньшей мере пере-
плывала Атлантический океан.
После полудня небо потемнело и пошел
дождь. Он шел перпендикулярно и с такой
силой, точно кто-то пропускал его с огром-
м
ной высоты через сито. Скошенные луга
приободрились, и трава начала как будто
снова расти. В сумерки жаворонки возобнови-
ли свои песни; кукушки перекликались в оре-
ховой роще на Бане. У Уршулкиной ограды
две ловкие козы спокойно срывали листья
кустов.
Глава вторая
Иорданов. В нем несколько сот маленьких
домиков. Еще не так давно их было несколь-
ко десятков. В годы кризиса городок вырос.
Дома вырастают гораздо быстрее, чем дети
в утробе матери. Летом коровы в Йорданове
кодят по мостовой, целый день громко ку-
дахчут куры.
За домами начинаются луга, а там, за лу-
гами, лес.
Два раза в месяц, по понедельникам базар.
Крестьянин, покупая на базаре пару сапог
за двадцать злотых, торгуется целыми
часами, немилосердно растягивая замоченную
кожу н пробуя ее крепость. Сапоги эти
никогда больше настоящего сапожника не
увидят. В деревне в каждом доме свой са-
пожник. Там каждый мужик сумеет себе по-
чинить ботинки. Дети с тоской глядят иа
лавочки, в которых пестреют раскрашенные
пряники по три гроша за штуку. Это та
57
самая беднота, которая идет на Кальварию,
питаясь в течение всего дня лишь водой и
сухим хлебом, чтобы там в давке, духоте и
грязи выплакать свои муки перед пресвятой
божьей матерью.
• Это местечко с костелом и его высокой
колокольней ничем не отличается от сотен
других подобных местечек. Если на него по-
смотреть сверху, то оно кажется грудой
нагроможденных друг на друга кирпичей.
Здесь есть костел, синагога, почта, полицей-
ский участок и, благодаря .богу, суд — осо-
бенный подарок далёкого правительства.
Сюда вносят налоги, сюда "ходят в костел,
здесь ждут от закона защиты. Здесь поку-
пают спички и платки.
Здесь совершают бюрократическое судо-
производство над Направой. Здесь Направа
встречается с властями, с Европой, с тюрь-
мой. Здесь живут адвокат, экзекутор, врач,
торговец, акушерка, ксеидз и полицейский.
Три года назад за Йордановым около вок-
зала выстроили лесопильный завод. Туда
идут поезда. Проезжает множество людей,
будет заработок. Леса здесь достаточно.
Дожди, грязь и безнадежные болота наводят
грусть и тоску, источник вдохновения для
великолепных поэм.
— А мы хотим петь песню сильных, труд
новой крови, — говорят инженеры и несколь-
ко богатых евреев из Хабувки.
58
Вырубили все Студзенки. Лес вырублен-
ный геометрическими квадратами, казалось,
истекал кровью из тяжелых ран. Днем и
ночью слышен монотонный визгливый ритм
лесопилки, с которым уносится сгущенный
сок Подгаля.
В тысяча девятьсот тридцать третьем году
Иорданов вступал на высшую ступень науки:
в первых числах сентября там открылась
учительская семинария. Из всех окрестностей
потянулась сюда молодежь. Сюда началось
сильное движение. Приехали все те, кото-
рые через год-два разъедутся с разбитыми
надеждами и разбредутся по всей стране,
увеличивая общую нищету.
Но что же! Надо учиться. В конце августа
приехал из Кракова магистр философии
Анджей Глаз, назначенный преподавателем
семинарии. Он должен был преподавать
историю польской литературы.
В течение нескольких дней Анджей Глаз
успел познакомиться с этим местечком, до-
статочно печальным и мрачным, и присмо-
треться к жителям, достаточно способным
и достаточно бедным. Из окна комнаты, До-
нятой им у вышедшего в тираж адЛКата
старика Корабовского, открывался велико'-
лепный вид на подгалянскую природу.
Михал Корабовский еще с австрийских
58
времен получал судейскую пенсию в Кракове,
а затем около двенадцати лет был адвока-
том в Йорданове.
В настоящее время он, по причинам от не-
го не зависящим, не занимается больше прак-
тикой. Но он состоит секретарем местной
кассы Стефчика, которая жила еще отголо-
сками былой славы.
Старик очень подвижной, живо интере-
суется политическими событиями н завзятый
читатель газет. В молодости он путешество-
вал, объехал полмира, побывал даже в Бра-
зилии.
Происходил ои из старинной шляхетской
семьи, пропитанной традициями повстанцев,
и страдал, как и вся его семья, постоянным
славянским мистицизмом. Впрочем, из его
уст было даже приятно это слышать. С Анд-
жеем он быстро подружился. Увлекаясь раз-
говором, часто обращался к нему на «ты».
Наконец-то он нашел человека, с которым
можно вести длинные и разумные разгово-
ры. Почтенная и толстая супруга не пользо-
валась его уважением, поскольку дело шло
о политике. Он считал ее общество неподхо-
дящим для таких бесед, н отсылал ее иа кухню.
В последнее время Корабовский ие пере-
ставал мечтать о поездке иа новый год в
Рим.
— Хотелось бы мне поехать в Рим иа
anno santo- Это было бы прекрасно. Я уже
во
стар, и мие ие мешало бы исповедаться у гро-
ба апостолов. Там существуют польские ис-
поведальни. Я читал об этом в газетах. Ита-
лия делает большие скидки иа железнодо-
рожном тарифе богомольцам. А в Польше у
нас ничего подобного нет. Даже при получе-
нии паспорта сколько затруднений! При та-
ком ужасном бюрократизме самому верному
католику ие захочется поехать к святому отцу.
— Разве это правда, что святому отцу це-
луют ноги?
— Нет. Раньше существовал обычай цело-
вать папу в кончик золотой туфли, которая
впрочем никогда не касалась земли, ибо свя-
той отец не ходит, а его носят в паланкине.
Теперь папу целуют в кольцо «рыбака»,1 11 ко-
торое ои носит иа пальце.
— Значит покончено с этим целованием в
ногу. Ха, ха, ха! Хорошая история.
Но паи Михал скоро забыл свою затею с
поездкой в Рим, потому что не было недо-
статка в сенсационных новостях самого раз-
личного характера, и старичок нашел здесь
верного собеседника для своих ежедневных
дискуссий. Оба они обычно сидели и бол-
тали у окна, через которое в комнату прони-
кало теплое дыхание лета. Михал беспре-
рывно курил свою трубку.
1 Папа у католиков считается наместником апостола
Петра, который, по евангелию, был рыбаком.
61
— В Варшаве опять затевают заем. Вы чи-
тали об этом? Ведь народ беден. Где взять
денег?
Еще оставшиеся дачники грелись на авгу-
стовском солнце. На каникулы понаехало
много евреев из Кракова. Они заполнили
Иорданов, Скаву, Быструю, Высокую, Малее-
во и Хробаче. Кантек открыл молочную. Бабы
приносили ему молоко. Сами они недоедали,
детям не давали и все носили Кантку. Упла-
ту за молоко он откладывал со дня на день,
а в конце августа закрыл лавочку и бесслед-
но исчез. По Малеевской улице шли на же-
лезнодорожную станцию еврейские семьи с
узелками на плечах.
— Опять эти проклятые евреи, — бранил-
ся Корабовский, выглядывая в окно.
Желтое пламя керосиновой лампы дрожа-
ло, тускло освещая комнату. Каникулы окон-
чились. С сентября перестали зажигать фо-
нари на улицах. Экономили. По понедельни-
кам два раза в месяц на большой базар
съезжались крестьяне со всех окрестных де-
ревень. Это был единственный день, когда
они имели возможность встречаться.
Направская нищета выбрасывала сюда пе-
тухов, масло, сыр, яйца, свиней и телят. В
базарный день местечко оживало, шумело;
расцветало. По площади неизменно в каждый
62
базарный день шмыгала баба, которую асе
называли «газетой», потому что она зна-
ла обо всем, что происходит, и творится во
всех окрестностях.
Синагога, несмотря на базарную суматоху,
священнодействовала, как всегда. Евреи
усердно молились там с утра до вечера. В
новолуние они выходили на дорогу и, обра-
тившись лицом к луне, громко произносили
молитвы, собирались большими группами,
больше всего у дома раввина.
Поздно вечером вдова Гжелякова сидела на
завалинке у своего дома и разговаривала с
Эткой, торговкой, жившей в этом же доме.
На базаре Этка продавала кишки, начинен-
ные кашей. У нее была маленькая печурка,
которую она тут же иа базаре топила хво-
ростом, и иа сковороде жарились кишки на
сале. Низким охрипшим голосом Этка рас-
хваливала свой товар:
— По пять грошей лакированные кишки,
по пять грошей!
Никто не мог понять, почему кишки на-
зывались лакированными.
Кишки на сковороде жарились, трещали в
растопленном сале и румянились.
Некоторые крестьяне подходили к печурке
Этки, заглядывались на аппетитный товар и
доставали запрятанные глубоко в карман ме-
дяки. Этка, проткнув кусок колбасы па-
лочкой, подавала ее покупателю с таким
вэ
торжественным видом, точно она подносила
ему по меньшей мере диплом.
У сожительницы Этки, Ройзы, гноились
глаза. Ее толстый муж, цырюльник, страдал
параличом йог и ие мог выходить из дому.
Ройза продавала на базаре пьявки. Она хо-
дила по базару с банкой пьявок и выкрики-
вала:
— Свежие пьявки, по десять грошей шту-
ка!
Немало женщин приносило с собой на ба-
зар горшочки, в которые они помещали ку-
пленные на базаре одиу-две пьявки, и тор-
жественно несли их домой.
Пьявок в горшочке с водой ставят обычно
на окно, чтобы оии могли немножко помеч-
тать на деревенском солнце. Затем их при-
кладывают к больному плечу мужа, когда он
жалуется на ломоту в костях, или когда
голова у него трещит, илн когда он зады-
хается. Как раз окончена жатва, и люди мо-
1ут позволить себе похворать после такой
напряженной работы.
А пьявки, прекрасно выдрессированные для
своего назначения, повидимому, хорошо по-
могают от переутомления.
Йордановские евреи, грязные, неряшливые,
нервные, шмыгают по всем улицам в поисках
заработка Это те же евреи, которые, эми-
м
грировав во все страны, стали в Америке
миллионерами, а во Франции — редакторами.
Зять Глазера, который живет у почты, вла-
деет будто бы двумя театрами в Буэнос-
Айресе, а сестра раввина Шеппера замужем
за владельцем гигантской скотобойни в Чи-
каго.
Но, не взирая на эти богатые родственные
связи, нужда местечковых евреев росла с не-
имоверной быстротой. Торговая жизнь, ожи-
вленная в базарные дни, слабела. Купить мо-
жно решительно все, ио спрос на товары
сильно упал.
Даже на выборы в гмину выставлен один
только кандидатский список, — не с кем бы-
ло спорить.
Раньше приезжали сюда отцы доминикан-
цы из Кракова. Вот было время! Проповеди
их, бывало, продолжались часа по четыре,
женщины при этом плакали навзрыд. А сей-
час люди довольствуются каким-нибудь мо-
нахом из Нового Тарга.
Пани Корабовская громко, в открытое ок-
но, возмущалась плохим качеством кероси-
на, который плохо горит и быстро расхо-
дуется.
— Что это за свинство, — изливалась она
перед служанкой, — это не керосин, а какие-
то негодные остатки от горючего для авто-
мобиля. Плохо горит, лампа пьет его как во-
ду. Всюду жульничество.
5 Я Курск 65
Служанка, настоящая дубина, из деревни
Топожиско, ловко мыла пол, меланхолически
ковыряя при этом в носу и думая о завтраш-
ней вечерне. Эта дубина во время религиоз-
ных процессий шла в первых рядах и несла
хоругвь.
Под музыку работающей лесопилки гуляет
Анджей по проторенной дорожке, внизу, у
речки. Под аккомпанемент беспокойного ба-
са лесопилки снова в его памяти всплывает
любовные воспоминания, относящиеся к пе-
риоду безработицы. Только теперь ои на-
чинает разбираться в незавершенном здании
своей несчастной любви.
Это была безнадежная и печальная лю-
бовь. Началась она в марте. Влюбился он в
свою ученицу, Иру Заморскую, семнадцати-
летиюю гимназистку. Славная маленькая
блондинка. Когда она двигалась, казалось,
что это. изгибается чудесный цветок. Она но-
сила всегда темное узкое платье, которое осо-
бенно рельефно'выделяло всю ее фигурку.
Окружающим она смотрела смело в глаза,
точно ребенок, который просит купить ему
игрушку. Сказав какую-нибудь фразу, она
тотчас же опускала веки, точно хотела
скрыть смысл сказанных слов.
Анджей влюбился в нее даже раньше, чем
познакомился с ней.
вс
Он не раз встречал ее на улице в сопро-
вождении какой-то дамы, сухой, безгрудой,
с противным лицом, в очках.
Казалось, что эта женщина со своими гла-
зами, очками, большой шляпой на голове, с
ее огромным мешком, который она постоян-
но носила и в котором мог поместиться весь
туалет современной женщины вплоть до ту-
фель, — всем этим она охраняет целомудрие
своей спутницы, Иры.
Любовь эта, очевидно, была ие для него.
Маленькая, живая, беспокойная Ира, несмо-
тря на умное свое лицо, отличалась необыкно-
венной девичьей впечатлительностью: «Чу-
десно! Ах! Ох! Великолепно! Отвратитель-
но!»— вот слова, которые так и сыпались из
ее уст. Чуть ли не после каждой фразы
она употребляла очаровательное выражение:
«С ума можно сойти!»
А Атгджею так нужна была нежная, умная
и добрая девушка!
Под вечерний шум Анджей засыпал на че-
твертом этаже академического дома. Чело-
веческое пятно, изолированное от настоящей
жизни, побежденное ленью. Засыпая, Ан-
джей думал:
«Мне уже тридцать лет, молодость прошла.
Если бы я был гимназистом или хотя бы
простым штукатуром, я подошел бы на буль-
варе или в парке к какой-нибудь первой
** *7
встречной девчонке, заговорил бы с ней,
пригласил бы ее гулять, поцеловал, прила-
скал. Но ведь я утонченный магистр филосо-
фии, осужденный на половые страдания на
почве неврастении. Вот уже несколько лет,
как я предаюсь ужасной привычке, о которой
пишут всякий вздор в популярных книжках.
Женщины гораздо хуже мужчин, и стыдно
мужчине погибать из-за какой-нибудь мягкой
и слабой девчонки».
Так началась новая история.
Анджей в конце концов уверовал в жен-
ское тело. В мае узнал он радость поцелуя
Ирочки, который показался ему лучшим, чем
все его уединенные телесные наслаждения.
Наперекор Зыгмунду, он начал бывать
в обществе, завязывать знакомства.
Целуя девушку, Анджей прижимался всем
телом к ее груди, к бедрам. Она возвращала
ему ласки с удвоенной силой, она была на-
много моложе его.
По вечерам, после ее уроков музыки, он
обыкновенно провожал ее домой. Горизонт
сливался с ночным небом, смешивался с ним
и пропадал в темном хаосе.
Безработный молодой человек размыш-
ляет: девушка моложе его на двенадцать
лет, она наверно девушка, а он знаком с
08
искусством любви. Ои философствует: «Мы
искусственно продолжаем себя, оплодотво-
ряя женщину, но ведь раньше или позже мы
должны умереть. Какая же нам польза от
того, что сделаны пятеро ребят, которые на-
чнут новую эпоху, когда все равно mjh дол-
жны умереть». Это весьма неприятно.
Любовь — это самое прекрасное в жизни.
Не всякий человек думает о своем брюхе, ио
каждый думает о половой любви.
В течение четырех месяцев Анджей наблю-
дал половую жизнь молодой пары, живущей
в соседнем доме напротив его окон, и заме-
тил, что молодая пара вкладывала очень ма-
ло страсти в свою любовь. Среди шумно
протекающих событий спокойно занимались
они своей любовью.
Говорят, что смерть ни с кем не желает
делить свою жертву, и поэтому мы всегда
умираем в одиночестве. Быть может, иа£ по-
сле смерти будут жалеть, выражать окружа-
ющим неискреннее сочувствие, но на что все
это? . У нас в жизни должна быть ма-
ленькая девочка, тело которой создано по
какому-то плану и что-то сохраняет для муж-
чин. Как палач, угнетает нас тень пола, обре-
ченного на ежемесячную болезнь.
Анджей размышляет на тему о любви. Лет
до тридцати он не испытывал чувства любви,
а вот уже года три как узнал чувственную
любовь женщины, покупая ее у одной легко-
60
мысленной черноволосой девчонки с боль-
шим бюстом.
В мае Ирочка прекратила свои уроки му-
зыки и перестала встречаться с Анджеем.
Она говорила, что родители решили, что она
слишком переутомлена, ей надо отдохнуть
и поменьше заниматься.
Когда она будет снова свободна, то сама
придет к нему. Но никогда она его потом
больше не увидела.
Итак, ои снова один. Другой женщиной он
не заинтересовался. В летние знойные дни
выходил он на бульвар. Разнузданный поло-
вой парад. Он слабел.
— К чему эти мучения? Ведь можно жить
иначе.
Но он сохраняет присутствие духа. Он ни-
чего не позволит себе. Приятель всячески
успокаивает его. Ведь он материалист.
— Не огорчайся. Забудь об этом. Не та,
так другая. На земле найдется достаточно
девушек. Сколько девиц против своей поли
сохнет в старых девах!
— Оставьте меня в покое! Я ничуть не
огорчен. Я хочу только немного помечтать.
Разрешите мне одну минуту слабости. Де-
лать мне все равно нечего. Пусть мне хоть
кажется. Быть может, забуду.
И действительно Анджею казалось, что ои
забудет то, что произошло. Ежедневно, в
тоске и в волнении, он возвращался к вос-
70
поминаниям недалекого прошлого. Но здесь,
в Йорданове, все эти воспоминания рассеи-
вались в грохоте и шуме лесопилки, мелодии
вечного продолжения, убивающей преходя-
щие чувства.
Когда Анджей возвращался домой, запы-
ленный н грязный, после одиноких продол-
жительных прогулок, во время которых мог
предаваться думам и воспоминаниям, он
под влиянием природы становился более
мягким.
Память об Ирочке как бы выветривалась и
все больше н больше угасала. Она теряла
свой образ и формы. Оиа стала казаться ему
просто хорошей девочкой, которую ни в чем
и винить нельзя. Отравленное воспоминание
отдаляет.
Он иаписал Ирочке, что назначен на долж-
ность учителя в Иорданов и просил назна-
чить ему свидание. Она ответила. Свидание
назначено на шесть часов вечера около уни-
верситета. Он ждал ее целых три четверти
часа. Не пришла. Прислала письмо, что не
может встретиться с ним.
«Есть много вещей, которых ты не пони-
маешь, — писала она, — ты знаешь, что я же-
лаю тебе всего лучшего. Я напишу тебе. А
когда мы встретимся, все будет иначе, лучше.
Теперь же я жажду спокойствия».
Анджей знал ее. Обещание писать вызвало
у него улыбку. Это было последнее письмо,
71
которое он получил от Ирочки. Разрыв про-
изошел внезапно и быстро. Любви больше
ие существовало. Она погасла.
' Над шумными мелкими делами и воспоми-
наниями возвышалась лесопилка, непрерывно
все заглушавшая своим шумом.
Глава третья
Когда Ганка Нагорская впервые встрети-
лась с Анджеем Глазом, на холме Иисуса и
Марии собиралась буря.
Коровы на пастбище стояли неподвижно и
мычаньем выражали желание как можно ско-
рее вернуться домой. Сосны дрожали под
напором поднимающегося ветра. В ближай-
шем ольховом лесу под аккомпанемент гор?
поГо ручейка, посылающего небольшой по-
ток своих вод в ущелье, неведомые птицы
издавали свист.
Над всем окружающим витали бесконечная
печаль и беспокойство польской земли.
За последние три дня горизонт был дей-
ствительно печален. Небо плакало, заливая
всю местность потоками дождя.
Липы, вербы и ольха склонялись под тя-
жестью намокших ветвей и с тоской ждали
избавления от дождя. Седьмой час вечера
застилал сумерки серой вуалью, но и сле-
72
дующее утро не было таким, как хотелось
хозяевам.
Вот уже трн дня как коровы Панка, ли-
шенные возможности выйти в поле и уте-
шить свой желудок свежей и сочной травой,
жалобно мычали. К вечернему удою им при-
носят корзину мокрой травы, нарезанной на
меже у дороги.
Коровы давали в этн дни водянистое и ки-
слое молоко. В первый же дождливый день
иа небе показалась точно распухшая и не-
ласковая луна, предвещая плохую погоду и
на завтра.
В течение трех дождливых августовских
дней Ганка сидела в комнате за радио и слу-
шала передаваемые по волне 313 тоскливые
звуки танго. Только на четвертый день ста-
ли рассеиваться тучи, и жители Направы
увидели впервые показавшуюся из туч Ба-
бью гору, эту высокую вдову с покрывалам
из туч, спускавшимся на ее плечи; в .течение
дня это покрывало спало на ближайшие ле-
са, а к полудню выплыли и гребни Татр.
Опять стало жарко.
Когда солнце начало усиленно припекать,
Анджей пошел гулять к холмам Быстрой, же-
лая посмотреть на незнакомые места. Он съел
простоквашу у почтенного старичка в разо-
рванных туфлях красного цвета, которые
подарил ему в прошлом году дачник. Анджей
разговорился со стариком и расспрашивал
его о базаре, урожае, налогах и дачни-
ках.
— Нет порядочных гостей. Есть здесь ла-
герь для мальчиков, но они мало покупают,
сами себе готовят. У них свое продоволь-
ствие, и, когда им что-нибудь нужно, они та-
щатся сами в Иорданов за покупками. За-
работков от них ие жди, только шуму на-
делают.
— У вас тут какой-то лагерь?
— В деревне живут девушки из Кракова,
а в лесу целая ватага парней. С ними хоть
весело. Они не богохульничают, ио веселья—
сколько угодно, и что особенно важно —
по ночам они не шляются. Послезавтра они
уже собираются домой. В прошлом году
здесь была еврейская колония, из Вельска.
Избави, боже, от таких гостей! Сколько не-
приятностей с ними было, даже ксендз в ко-
стеле проклинал их.
Анджей, съев простоквашу, отправился в
лес за грибами. Нашел он и много ягод. Анд-
жей любуется видом этих мест, старается
запомнить мягкие извилины ручьев и вер-
шины чудесных гор.
Надвигающиеся предвечерние сумерки при-
носят приятную прохладу после многих ча-
сов пытки раскаленного знойного дня.
74
На горизонте показались угрожающего
цвета тучи. Кому не знаком этот цвет
неба? Летнее небо — что лицо измен-
чивой любовницы, — говорит восточная по-
словица.
Среди мягких сумерек, предвещающих бу-
рю, неожиданно зазвучал чудесный женский
голос. Это не был голос деревенской девуш-
ки. В нежном голосе певшей чувствовались
сила и размах молодости. На высоких нотах,
бархатистым и лирическим голосом пела де-
вушка. Она пела о лесных фиалках и дру-
гих цветах, которые имеют честь олицетво-
рять чувства любящих сердец. Грянул гром—
и мелодия девушки была прервана ревом
стихии. Вслед за громом начался ливень.
Сначала он остро и слегка наискось хле-
стал в лицо, — это было поспешное ше-
ствие, авангард бури, — но скоро он пре-
вратился в безнадежное хлюпание, кото-
рое способно вывести из себя самых весе-
лых людей.
Небеса еще продолжали хранить свой уны-
лый вид, но ливень через каких-нибудь чет-
верть часа прекратился. Под акомпанемент
последних запоздавших дождевых капель с
противоположной стороны леса вдруг грянул
молодой, хорошо спевшийся хор голосов. То
пели парии. Они пели о нежных клювах ма-
леньких птичек, о том, как приятно гулять
бок о бок с девушкой, о том, что утренняя
75
заря, если ее коснуться, напоминает дождь,
а девушка — это солнце, которое пьет росу,
о ярких цветах, — «одна лишь ты не хочешь
осчастливить нас своей улыбкой».
Эта прекрасная молодая песня неожидан-
но была прервана ужасным ливнем, который
вероломно обрушился на деревню. «Лето не
хочет нам угодить», — утешает мысленно
Анджей группу парней и ожидает ответа де-
вушки. Действительно, ливень через несколь-
ко минут прекратился, но на луга еще долго
продолжала падать армия флегматичных ка-
пель. Несмотря на это, девушки затянули те-
перь все вместе спокойную, мелодическую
песню. Они внимательно прислушивались к
песне парней, потому что слова их песни бы-
ли строго согласованы с песней парней. Они
пели о том, что, пока солнце взойдет, роса
глаза выест, и что парням, так же как и псам,
верить нельзя.
Анджей, укрывшись под соломенной кры-
шей гумиа, думает о том, что совсем не бе-
да, если сегодня ему не придется услышать
романтического пения соловья, истерическо-
го товарища поэтов. Льет дождь и птицы
умолкли. Птицам неохота разводить в такую
погоду свои трели, ио зато можно услышать
молодые человеческие голоса, так чудесно
перекликающиеся между собою на расстоя-
нии.
Темный вечер спустился над деревней, и
7в
Даже собаки, которые лают по ночам, на
этот раз притихли. Опять начал моросить
мелкий дождь, который вскоре превратился
в бурю. Сверкают молнии, слышен грохот,
словно дома рушатся. Все это совсем как в
опере, если бы ие мокрые волосы и промок-
шие сапоги.
А это уж совсем богохульство, — под рас-
каты грома снова раздается могучая мело-
дия хора. На этот раз Анджей узнает слова
песни сПусть шумит буря около нас...»
Блеск молнии. Гром. Дождь усиливается.
Но песня не прекращается.
Нам не страшны бури, бура час,
Ведь крепка, крепка рука у нас.
Будем, братья, веселиться.
Даже страдающие зубной болью, услышав
эту чудесную мелодию, должны преиспол-
ниться желанием жить.
Анджей все больше заинтересовывается
поющими парнями. Дождь льет как из ведра,
а они никакого внимания!
В сущности в такую погоду ничего другого
не остается здесь делать, как только петь.
Не пойти же в такую погоду в лес за гри-
бами, не заниматься же физкультурой! Прав-
да, можно бы засесть за карты, или расска-
зывать грязные анекдоты, или, что хуже все-
го — просто лечь спать.
А песня, как это обыкновенно бывает
при рефрене, становится все громче, все
сильнее. Поет, повидимому, человек два-
дцать. Возраст: преимущественно пятнадцати-
летии е.
Буря прекратилась, а вслед затем парни
перестали петь. Прекрасно выдержали. Ясно,
сейчас запоют девушки. Начинает вначале
одна — шелковое сопрано. За ней поют ос-
тальные. Поют танго «Сказка». В голосе по-
ющих чувствуется уверенность. По ритму за-
метно, что певицы умеют таицовать, что они
любят танцы и что некоторые из них тан-
цуют. ।
Грустная мелодия навевает печаль. Она
нервирует, а не успокоивает. Таково назна-
чение мелодии грусти и неудовлетворенно-
сти. Один и тот же грустный припев все вре-
мя повторяется в песне. Парням следовало
бы теперь присоединиться к хору, помочь
ему, поднять его, соединиться в сильный ак-
корд. Одного только нехватает этой песне
любви — мужских голосов. Пусть бы могу-
чий призыв вырвался в эту темную ночь из-
под Бабьей горы.
Но парни не присоединяются к песне. Они
должны слушать ее, а ие петь. Для них по-
ют девушки. Эта взаимная договоренность
обязательна для иих как в лесу, так и в де-
ревне. Минут десять Анджей прислушивается
к неровному ритму падения дождя, пока его
не отвлекает свисток паровоза.
78
А уже снова поднимается шум приближа-
ющегося дождя.
Злосчастный сентябрьский день уже в пя-
тый раз посылает дождь на уставшую землю.
Минут десять Анджей прислушивается к не-
ровному ритму падения дождя, пока его не
отвлекает свисток паровоза. Льет как из
ведра. Один бог знает, когда наступит, на-
конец, хорошая погода.
Анджей идет на станцию. Через несколько
минут поезд увезет его отсюда под монотон-
ный стук колес. До Йорданова, правда, всего
восемь минут езды.
Направляясь на станцию, Анджей слышит,
как подстегиваемый дождем ветер прерывает
короткий, смелый, почти боевой гимн
песни:
К чему мечтать о любви,
О герое, о розах,—
Нет для нас роз...
А парни отвечают девушкам:
Мы как птицы в пути,
Сегодня здесь, завтра, может быть,
На караул мы станем.
Девушки наверно прислушиваются к сло-
вам песни. Они уже складывают свой ответ,
н этот великолепный диалог звучит в тем-
ноте ночи в Подгале. Выбора им нет. Они
ведь всегда останутся мечтательницами, а
разве можно найти слова, равные по силе
победоносной, решительной песне поэта
восстания. Ответная песня должна звучать
мягкостью, сладостью. Каким гимном можно
ее передать? Как ее петь?
Поезд остановился на одну минуту и опять
двинулся в путь. Поглотив людскую массу,
он входит вновь в лесную чащу, откуда
доносится прощальный голос, как пла-
ток, которым еще продолжают издали
махать.
Но что с нами может случиться’
Один только ты, боже, знаешь,
Что ждет нас впереди.
Поезд медленно, слишком медленно ползет
среди волнистых холмов и долин. Он как
будто не хочет расстаться с этими местами,
поворачивает несколько раз и вновь возвра-
щается. А эхо песни все еще раздается, уси-
ленное сложной акустикой холмов. Ослаблен-
ные расстоянием и разворованные сильным
ветром звуки песни все еще, хотя и слабо,
продолжают долго звучать. Анджей улавли-
вает мягкий девичий хор, псалом тоскующих,
поднимающийся плавно и ровно:
Л когда засветит солнце, в ясный день
Пойдем все в сад и будем рвать фиалки.
Поезд отходит от Быстрой, приходит в
Иорданов подхлестываемый дождем, кото-
рый прерывает стройный хор молодежи.
яо
Пятого сентября снова пошел дождь, И
желтая грязная вода потоками неслась в ов-
раги. На высокой железнодорожной насыпи
у Йорданова блестели две вытянутые нити
дороги.
На следующий день, на рассвете, несмотря
на дождь, слегка дрожа в утренней мгле, на
горизонте показалось огромное солнце.
Анджей не спал и, лежа в кровати, через
открытое окно, любовался на совершающееся
чудо восхода солнца. Приняв утреннюю воз-
душную ванну н позавтракав, Анджей отпра-
влялся в семинарию на работу. На переме-
нах он готовился к урокам. После обеда чи-
тал газету, затем шел гулять. Гулял он по-
долгу н много. С тех пор как он в Йордано-
ве познакомился с^Ганкой Нагорской, он гу-
лял всегда в одном н том же направлении,
по дороге в Направу. Что за великолепные
виды были там на каждом шагу! Стоит вый-
ти на дорогу, н ты уже среди лесов и гор.
Там Любонь, там Бернатка, Хробач, там
опять Бабья гора, недалеко и Заборня.
Наступала долгая н грустная осень. Дни
медленно катятся, точно тяжелые капли до-
ждя падают с крыши. Анджей успел основа-
тельно изучить географию йордановских
окрестностей. Впрочем от него ведь зависит
распоряжаться своим временем, как ему за-
благорассудится.
Быть может, вы хотите знать, как и о
ti И. К) рек 81
чем пишут будущие йордановские педагоги?
Анджей сидит при слабой керосиновой
лампе и читает школьные сочинения своих
учеников на свободную тему: «Чем бы я хо-
тел быть в будущем» (ответ в нескольких
предложениях).
моя жизнь
Меня зовут Зыгмунд Боруц. Я слегка горбат, но
меня это не огорчает, потому что у меня достаточно
энергии и есть способности к рисованию. Я посетил
общепольскую выставку в Познани. В зоологическом
саду я видел гиен. Ездил много поездом. У меня ве-
селый характер. Если бы не горб, я был бы совсем
счастливым. Очень хотел бы быть художником.
Меня зовут соловьем, потому, что у меня звонкий
и сильный голос. Пою я при каждом удобном случае,
поэтому меня считают классным т иором. Пенне при-
носит мне много удовольствия, но очень нравится про-
фессия литератора. С некоторого времени пишу стихи.
Два стихотворения поместил в аПодгальском ежене-
дельнике», одно 15 апреля, а другое 7 июня. Воз-
можно, что я переброшусь на литературную ннву. Во-
обще же у меня меланхолический характер.
Владислав Конечна*.
ОТВЕТ
Товарищи прозвали меня Рамой Новарро, потому
что я очень увлекаюсь фильмами. Жалею, что не живу
R2
в Кракове, где я мог бы каждый день ходить в кино.
Дома у меня около пятидесяти фотографий наиболее
известных кинозвезд. Верю, что польскому кино пред-
стоит великая будущность. Хотел бы работать в поль-
ском кннонскусстве и посвятить этому делу все мои
силы. Обожаю Грету Гарбо н Ядвнгу Смосарскую. Из
всех семинарских предметов мне больше всего нра-
вится гигиена.
Я увлекаюсь общественными проблемами. Самая
заветная моя мечта—быть депутатом в сейме. Хотел бы
быть таким же гениальным человеком, как президент
Дашннскнй. Считаю, что в Польше еще много работы
на общественном поприще н прежде всего в деле улуч-
шения быта трудящихся. Охотно учусь в семинарии.
Когда окончу ее, стану общественным деятелем средн
народных масс. Самая благодарная роль для учителя—
войти в народ, в темную и низменную толпу и про-
свещать ее.
Ставарчик Михал.
Я хотела бы быть учительницей или заведывать дет-
ским приютом. В Польше мало школ и просвещение
не повсюду еще проникло. Особенно много деревень,
которые ие знают нстниного просвещения, и поэтому
нам необходимо как можно больше работников иа
ннве народного просвещения. Когда окончу семина-
рию, я хочу обучать в какой-нибудь школе на Под-
гале деревенский люд, средн которого выросла н чью
жизнь хорошо знаю.
Медгсувна Софии,
Ш
Размышления Анджея над упражнениями
подгалянских семинаристов были прерваны
шумом раздавшейся на улице музыки. По
Малеевской улице, по направлению к Напра-
ве, двигалась подвыпившая свадебная про-
цессия. Тряслись пять телег, перегруженных
людьми. Все пели под скрипку. Парни раз-
вязно ухаживали за девушками; те визжали и
были, повидимому, весьма довольны. Пьяные
завели охрипшими голосами горную песню.
На последней телеге ехали четыре парня,
обнимая сидевшую среди них девушку. Та
выпрямлялась, обнаруживая свою чувствен-
ность, и с большим удовольствием принима-
ла ласки парней. Выглядела она как созрев-
ший плод.
Парни крикливыми голосами пели хором
песни о любви, об уланах, о Яносике,1 о ко-
роле Яне Собесском.
Процессия миновала улицу, и снова воца-
рилась кладбищенская тишина. Спущенные
на ночь с цепей собаки медленно бродили по
канавам и рвам, а издалека с рынка в чи-
стом воздухе доносились шаги ночного сто-
рожа. В течение двух летних месяцев ночной
сторож обязан доливать керосин в шесть фо-
нарей, освещающих местечко, а сейчас он
должен охранять общественное имущество.
1 Яносик — предводитель крестьянского восстания,
память о котором сохранилась среди местного населения.
84
Над всем господствует упорный, беспрерыв-
ный сверлящий шум лесопилки, обреченной
на вечное движение
Анджей отложил тетради, погасил лампу,
лег и немедленно заснул. Его приютила бла-
годетельная ночь, приносящая легкий сон.
На Лентовской улице иа земле лежат два
мужика животом кверху и греются на солн-
це. По рынку свободно и лениво гуляют две
коровы, вниз по фалеевской улице торже-
ственно двигается семейная экскурсия дач-
ников, евреев. Говорят о речи Гитлера в
рейхстаге.
Малеевская улица — центр местечка. Здесь
помещается пекарня, четыре продовольствен-
ные лавки, три трактира; на этой же улице
живут нотариус, адвокат, на ней же банк,
заезжий дом. Здесь живут акушерка, сапож-
ники и другие ремесленники.
На улице Цемняк, в расстоянии несколь-
ких минут ходьбы от торгового, так сказать
шума Малеевской улицы, тихо и спокойно.
Солнце освещает зеленую лужайку, через
которую проходит дОрожка к рынку. Тут па-
сется домашний скот и мелкая живность йор-
дановских граждан. Несколько парней устро-
или у поломанного забора футбольную пло-
щадку. Все волнуются, шумят и загорают
на солнце.
На тихой безлюдной улице Цемняк, где
85
козы смело заглядывают в глаза прохожим,
стоит широкий одноэтажный домик вдовы
Гжеляковой. В этом домике ежедневно ча-
сов до десяти вечера горит огонь. Явление
совершенно небывалое в Йорданове. В этом
доме живут две барышни, для которых зако-
ны морали не писаны. Эти две самые смелые
девушки в Йорданове не скрывают своего
образа жизни. Они открыто признавали —
каждая, правда, по-своему — принципы сво-
бодной любви. Хоть и тяжело жить в этом
местечке, в этом гнезде ос и заплесневелых
сплетниц, но Лили и Зеня с геройством не-
сут свой крест. Они охотно вышли бы за-
муж, если бы нашелся для каждой из них
соответствующий кандидат. Но еще до того,
как они поселились в Йорданове, молва при-
писывала им неприличное поведение, а не-
которые йордановские обыватели немало по-
трудились над тем, чтобы утвердить и рас-
пространить подобное мнение об этих двух
барышнях.
Тихо в местечке. На улице, белой от пыли,
невыносимо знойно. Две собаки, растянув-
шись на песке, грызут кости. Каждое утро
онн здесь на улице предаются любовным на-
слаждениям, а затем, пресытившись, укла-
дываются на песке друг около друга и мир-
но отдыхают.
У изгородей блуждает жеребенок. По до-
роге бродят куры.
86
В ту самую ночь, когда над Йордановым
сгустились тучн и собирался ливень, Анджей
Глаз не спал. Он думал о Зене. Эта барыш-
ня приехала сюда, кажется, в прошлом году
на дачу и застряла. Она, повнднмому. про-
вела уже довольно бурную жизнь, несмотря
на то, что очень молода, у нее были печаль-
ные глаза. Подруга же ее, Лили, была кра-
сивым подростком.
Обе девушки жили в Йорданове и часто
ездили в Рабки, где кипела элегантная жизнь
и люди веселились. Оттуда они привозили
шикарные надушенные наряды, которые не
давали спать йордановским девушкам. Не-
смотря на то, что мамаши шипели о непри-
личном поведении жилиц вдовы Гжеляковой,
дочери весьма интересовались образом жиз-
ни и туалетами обеих девушек.
С запада на восток быстро промчались ту-
чи. Через минуту они исчезли, и показалось
синее ночное небо. Магистр философии вы-
глядывает в окно.
Женщины. Снова он вспоминает об Ироч-
ке. Он сознает, что эти любовные страдания
смешны. Самым счастливым днем будет тот,
когда наконец исчезнут чувства, боль, небо,
сердце и душа. В особенности душа. Он го-
тов смеяться над этими философскими сказ-
ками. Он начинает чувствовать себя сильным.
Вспоминая свои былые привычки, он повто-
ряет: уединение — единственное наслаждение
8?
для человека. Погубит его эта женщина. Да-
же в любви нужно суметь ие дать себя в экс-
плоатацию. Не поддаться другому.
Опять пошел дождь. Он сразу же сделал-
ся порывистым и сильным. Несмотря на тем-
ноту ночи, в окне ясно обрисовывается неиз-
менный подгалянский пейзаж. В общем за
пятьдесят лет ничего здесь ие изменилось,
все осталось по-старому. Меняется только
таблица плодосмена на полях: овес, карто-
фель, рожь, клевер и т. п., а в общем один
и тот же пейзаж. Вот почему деревенщина
так стремится в город, где на каждом шагу
ее ожидает что-то новое.
Местечко застраивается. Скорый поезд—и
тот стал останавливаться в этом жалком ме-
стечке (одна минута). Городская община по-
лучила права и льготы курортной местности.
Устроена типография. Говорят о присоедине-
нии к Йорданову Малеевки и о создании
«Большого Йорданова». Отремонтирована
тюрьма. Реорганизована городская охрана,
создается несколько новых товариществ, ко-
стельных и общественных. «Стрелец» ' смасте-
рил себе знамя, а пожарная команда — насос.
Местечко понемногу принимает европейский
вид.
Раз в неделю Зеня с жестянкой идет за
‘ < piаннзацня фашистского типа, которая носит полу-
военный характер и на которую в значительной мерс
опирается теперь польское правительство,
88
керосином к Шляхету. По утрам она пробе-
гает в тоненьких туфельках на противопо-
ложную сторону улицы в булочную.
— Простудитесь барышня, на таком холо-
де, — вежливо предостерегает ее пекарь Зои-
дек, над которым в местечке смеялись по по-
воду того, что в годы войны он продавал
конское мясо.
Вся жизнь улицы сосредоточена на задних
дворах домиков. За домиками много луж, в
которых плавают гуси, за лужами деревян-
ные покосившиеся будки с поломанными и
сорванными дверями.
Скучно в Йорданове. Тут все становится
известно самое большее в течение недели.
Кравдылова плохо живет с мужем и изби-
вает свою падчерицу. Бандура выбил окна
на почте из мести за то, что его уволили со
службы. Говорят, что на почте будто бы рас-
крывают письма, получаемые из Америки. По
этому поводу было много шума, но потом
все затихло. Кабатчик Звейман обанкротился,
уже назначена распродажа его имущества. А
ведь когда-то он был самым богатым чело-
веком в местечке. У ксендза разболелись но-
ги, н ему трудно ходить. Он совсем пере-
стал разъезжать по приходу. Водянка. Лучше
распухнуть от водянки, чем от голода, как
это случилось с несколькими детьми в На-
праве. «Стрелец» получил еще одно разреше-
ние на табачную лавочку. Этого разрешения
8»
добивался безрукий инвалид То.мек но все
знают, что не он получит это разрешение, а
вдова Контечкова, которая пойдет на все,
лишь бы только добиться своего. Это было
заранее решено.
Регулярно, каждую субботу, Иодимова,
председательница братства четочников, устра-
ивает неимоверные скандалы своим соседям.
Причин для скандалов и ругани у нее всегда
достаточно: то она раскричится из-за межи,
на которой пасут скот, то из-за соседских
кур, которые позволяют себе всякие пакости
именно под ее окнами, то из-за вечерней му-
зыки на патефоне. Она положительно рас-
страивается, если не наругается всласть. А
ссорилась и ругалась она именно по суббо-
там, потому что по воскресеньям она очи-
щает свою душу на исповеди. Вот почему
она старалась перед исповедью урегулиро-
вать все свои соседские спорные дела.
Особенно возмущают ее Зенткие со своими
соблазнительными граммофонными концер-
тами, пластинками с неприличными любовны-
ми напевами и женским хохотом.
Патефон своей громкой музыкой нарушал
субботнюю тишину, и эта музыка портила
Иодимовой нервы. Другим поводом для ссор
и скандалов были две собаки: одна принад-
лежала Зенткому, другая Янеку Липке. Со-
баки как собаки, им нечего было делать, и
они весь день таскались по задним дворам;
оо
сначала утром под влиянием темперамента,
а потом уж вероятно от скуки или за недо-
статком суки они скакали одна на другую и
затевали оргии. Излюбленным местом для
этих развлечений был садик Иодимовой; она
грозила владельцам собак, что обязательно
убьет собак лопатой, которая и была ею при-
готовлена для этой цели.
Постепенно Анджей стал привыкать к но-
вым условиям своей жизни. На первых по-
рах, когда он очутился среди толпы юно-
шей, питавшихся овсяной кашей, он чувство-
вал себя не совсем уверенно, но это быстро
прошло, и вскоре он стал более спокойным
и даже властным. Сознание власти иад тол-
пой подрастающих юнцов давало ему из-
вестное удовлетворение. Когда, бывало, эта
недисциплинированная публика, наскучив
уроком, не могла дождаться окончания его
и начинала по-своему выражать свое неудо-
вольствие, достаточно было одного слова
Глаза, чтобы потушить разгоравшийся огонь.
Все смотрели на его невзрачную фигуру среди
общего крнка, шума и суматохи. И тем не ме-
нее уважение увеличивалось и он возвышался
над ними, как дом, обросший кустарником.
По вечерам Анджей приходил на кухню,
где пани Корабовская сама приготовляла
традиционный вечерний чай. Она ни за что
п
не позволяла сделать этого Зосе, растрепан-
ной девке, которая убирала у нее комнаты.
Чай приготовляла всегда сама хозяйка.
— Что делает пан Михал?
— Он думает о том, как прекрасен мир и
что жалко умирать, — и она скорчила свое
симпатичное, впрочем, лицо, которое уже в
течение ряда лет не признавало ничего со-
временного.
Пан Михал сидел у окна в кресле и думал.
В такие вечера он мысленно строил велико-
лепное здание философии истории и в Меч-
тах над ним засыпал. Он охотно делился сво-
ими мыслями с Анджеем. На эту тему они не-
однократно говорили до поздней ночи.
Старики плохо спят, поэтому они так мно-
го и охотно разговаривают.
— Славные были времена, когда наши по-
ляки бывали министрами в Австрии. Импе-
ратор Франц Иосиф доверял только поль-
ским министрам. А они управляли такой
большой страной. Дунаевский, Бадени, Цви-
клинскнй, — вот были люди.
Старик ходит по комнате и смотрит на
поблекшие фотографии. Посмотрит внима-
тельно на старомодные часы, сдунет осто-
рожно пыль, переставит подсвечник на ко-
моде.
— А теперь? Министры у нас сменяются
каждый месяц. Один лучше другого. Ничего
они не умеют делать. Что за времена!
92
Засыпая, уже в темноте, он продолжал го-
ворить с Анджеем, который спал в своей
комнате.
— Все еще пишут о Крейгере. Крейгер.
Еврейская фамилия. Как вы думаете? Навер-
но это еврей.
И со словом «еврей» на устах он уходил в
блаженный мир снов.
В сентябре через Иорданов проезжал вое-
вода из Кракова. Он был одет в серое паль-
то. Навстречу вышел староста и низко кла-
нялся; вышла и местечковая знать — бур-
мистр, адвокат, судья, ксендз. Около оста-
новившегося автомобиля кланяются, здоро-
ваются, говорят, жмут рукн.
Издали стоит мужнк н спрашивает Анд-
жея;
— Кто из них пан воевода?
Когда же ему указали на воеводу, мужик
недоверчиво встряхнул огромной головой.
— Какой же это воевода без солдат и без
лакеев? Такой важный пан, как будто самый
главный, а выезжает, как все.
— Нет, это обман. И какой-то он тихий.
Вот ксендз — у него и фигура важная, он и
покричит. А начальник полицейского участ-
ка, тот сразу дает в зубы. Это я понимаю,
это власть. А тут какая-то комедия.
Это говорил Маруга, страдавший ужасной
93
изжогой из-за болезни желудка. Это тот са-
мый Маруга, который после ремонта костела
в Лентовне с негодованием смотрел на свя-
тых, нарисованных художником как простые
смертные. Нервничая, он говорил батракам:
— Что это за святые? У них нет ни коро-
ны, ни скипетра, ни королевских одеяний.
Председателю Земледельческого общества
пришлось успокоивать Маругу, потому что
он бунтовал народ.
— Послушайте, Маруга, если бы ваш рост
равнялся вашей глупости, вы могли бы пода-
вать пиво с моего прилавка прямо на луну.
Но мужик не понял панской остроты и
добродушно кивал своей большой курчавой
головой.
Маруга рассказал Анджею о своих непри-
ятностях, с которыми он возится уже около
двух лет. Вся Направа знает о его приклю-
чениях с конем. Началось с того, что в один
прекрасный день было объявлено, что в
Польше лошади должны ходить по правой
стороне дышла, а не наоборот, как это было
до сих пор. Лошади же, точно сговорившись,
ии за что не хотели ходить согласно ново-
му распоряжению. Не могли. Но приказ был
строгий. Полицейские следилц, власть пре-
дупреждала, в участках сурово карали. А
лошади как на зло не хотели привыкать. Даже
кнут, который обычно ломает упорство ло-
шадей, здесь не действовал. У Маруги была
94
молодая пегая лошадь, его тяжелый крест.
Лошадь же отличалась оппозиционными на-
клонностями. Ее знали во всей Направе. Она
наезжала на окна, выбивала стекла, она на-
хально въезжала в чужие ворота, нано-
сила массу убытков евреям с Малеев-
ской улицы. Они грозились застрелить ее.
Необходимо было продать беспокойную жи-
вотину.
— А почему же лошади не идут по правой
стороне дышла?
— Потому что оии не могут. Пусть все
господа начнут писать левой рукой, тогда
лошади пойдут вправо от дышла.
— Может быть, в начале дело пойдет не-
важно, но потом лошади попривыкнут. По-
пробуйте.
— Но ведь это никак не выйдет. Лошадь
скорее убьет себя, сломает дышло и вобьет
его в жнвот. Так и пришлось продать Каш-
танку. Но страшно вспомнить, сколько вреда
эта лошадь мне натворила. Распоряжение в
конце концов отменили.
— Но почему вы не начали с жеребят, ко-
торые еще не ходили в упряжи?
— Да ведь это невозможно.
— Но почему.
— Почему? Да потому, что лошади не
пойдут по правой стороне дышла. Нет и нет.
«Ну, и упрямцы,—думает Анджей, — по-
пробуй-ка убедить их в чем-нибудь». Анджей
95
предполагает, что недовольные крестьяне,
осмелевшие при Витосе,1 устраивают демон-
страции и не позволят, чтобы урезывали их
вольности, чтобы городские обучали кре-
стьян управлять лошадьми.
Но он смотрит и констатирует:
Точно так же как человек привык рабо-
тать правой рукой, так и лошадь. Она долж-
на итти с левой стороны дышла, чтобы у нее
было с правой стороны больше простора
для движения, чтобы можно было перебро-
сить дышло, оттолкнуть, перетянуть, повер-
нуть, одним словом — чтобы она могла им
управлять.
— Факт, что поднялся настоящий кре-
стьянский бунт и что приказ был отменен.
Господа придумали это, чтобы иметь воз-
можность притеснять народ. Но, видно, кто-
то из высших воспротивился этому, указав,
что это неразумное мероприятие — и приказ
был отменен.
От рынка вниз к реке тянется воз. Учитель
присматривается. Лошадь идет по левой сто-
роне дышла. Все в порядке. Управление во-
зом в руках возницы и коня, это их дело, но
не может решать такие дела владелец упряж-
ки, который сидит где-то далеко в городе
у телефона.
Анджей начинает понимать крестьян.
1 Вождь крестьянской кулацкой партии в Польше
Ов
/ лава четвертая
В четыре часа утра над деревней робко
показалась заря. Все светлое в жизни всегда
рождается с большими трудностями. Боль-
шое, холодное, серое пространство, из кото-
рого медленно выплывает солнце.
За хатами в навозе мужики и бабы, еще
теплые от сна, опорожняются, после чего
они лучше чувствуют себя днем.
В мрачном настроении и неохотно встает
Направа. Нездоровится сегодня Ганке На-
горской. Пришлось прибегнуть к вате и бин-
там. В городе скорее могут понять и помочь.
Здесь в таких случаях крестьяне очень же-
стоки. Женщина, которая проявляет слабость,
не найдет себе оправдания. Никто не пове-
рит, что в таких случаях может болеть го-
лова.
— Это ничего. Бабья кровь, да еще ис-
порченная, а работать всегда надо.
Не верят и тогда, когда женщина плачет.
В деревне слезам не верят. Целые бочки ба-
бьих слез можно вывести из деревни на
экспорт.
По тракту в гору проехал какой-то сбив-
шийся с пути автомобиль, Ои долго и бес-
прерывно гудел, словно ему не хотелось ухо-
дить из этих мест. Неспокойное утро окутало
окно молочной мглой.
• -
Медленно исходило солнце и рассеивало
молочный туман на полях. Деревня порыва-
лась к труду. Псы радостно лаяли. Слышен
был шум — запрягали лошадей, скрипели те-
леги, на горе, вблизи Бжезни, точили косы.
Ганка проснулась чуть свет, одновременно
с Марыськой, которая, подоив коров, отпра-
вилась убирать лен. Франек погнал скот в
лес. В девять часов учительница отправилась
в школу.
В сущности Ганка скучала среди этого чу-
десного пейзажа, полного неожиданных хол-
мов, хвойных лесов и залитых солнцем по-
лян.
Она с тоской и нетерпением ожидала по-
лудня, когда, съев свой завтрак — хлеб с
маслом и запив его молоком, она сумеет
взбежать на гору Иисуса и Марии.
По ухабистой дороге в сторону Чернявы
ехал Валек Космидер на плетеном возу за
овсом. Небрежно рассевшись на сложенных
вместе жердях, он неудачно насвистывал ка-
кую-то неизвестную в деревне мелодию.
Этой мелодии он научился на военной
службе в Кракове, где два года отбывал
воинскую повинность. Из Кракова он вернулся
солидным человеком. Несмотря на то, что
все лицо его быто" покрыто прыщами, он
считался одним из самых достойных парней
в деревне и сватался к Казьке Гвиждь, бога-
той невесте, единственной дочери бывшего
98
тминного пнсаря. Отец после смерти отдавал
ей дом, а к свадьбе — пять моргов земли;
от отца парень пока получил клочок земли,
лес и коня с упряжью. На Валека с любовью
поглядывала Марина, которая жила напро-
тив у Панка. Правда, она была батрачкой, но
ведь дочери крестьян-хозяев не считают для
себя позором быть некоторое время батрач-
ками, а если она и бедна, то кто же в настоя-
щее время богат в деревне. Зато она была
красива, стройна и вынослива.
Солнце еще не высоко взошло, когда Ма-
рина, согнувшись под ворохом нарезанной
травы, возвращалась с лугов. Она думала о
Вальке, и при этом ее охватила такая сла-
бость, что она чуть не упала. Девическая
страсть заставляла вздыматься грязные и от-
вратительные тряпки, которыми она прикры-
вала свое прекрасное девичье тело. Великая
любовь расцветала в этой деревенской де-
вушке, любовь страстная, неосмысленная, как
у собаки. Валек обращал очень мало внима-
ния на Марину, что еще больше разжигало
страсть девушки. Марина заметила, что Ва-
леку очень импонирует учительница с ее го-
родскими костюмами, пахнущими духами,
с ее шиком и нежным Л1^№ом. Он стал как
бы случайно вертеться у^Ьма Панков, ста-
раясь завязать разговор с Ганкой. Марина за
это возненавидела учительницу.
7*
99
Полдень. Все млеет от зноя. В глубине
Дзяловского леса расположен пруд с или-
стым дном, покрытый зеленой плесенью. В
пруду бесстыдно перескакивают жабы. Ковер
белых лесных цветочков на берегу пруда от
ослепительного солнца кажется матовым.
Лежа в траве, вдыхает Ганка горячий аро-
мат направской земли. Глядит на застывший
в зное пейзаж, видит страшную резню мла-
денцев, которую устраивает солнце, надутое
и трясущееся, как царь Ирод в «Вертепе».
В господских засеках скачут зайцы и пры-
гает несколько серн, а издали через прозрач-
ный воздух доносятся голоса работающих
на вырубке крестьян. В разреженном от зноя
воздухе ощущалось неуловимое эхо полудня,
которое вероятно докатывалось и до Татр,
не прерываемое нигде грозным ревом горо-
да, нарушаемое лишь сильными ударами то-
поров, вырубавших Подгальские леса... Ве-
личественный августовский день совершил
свой круг и торжественно заканчивался над
Бабьей горой.
Ужасающая ясность исходила из этих от-
крытых небесных ворот.
Как бы у самых этих ворот на холме, в ко-
стюме пепельногшшета, стоял Анджей Глаз,
глядя на темнозЛкюе пятнышко в долине
за оврагом.
Войтек Панек, с топором иа плечах, не-
ловко подвигался по дорожке над оврагом,
100
выпуская колечки дыма из своей трубки. На
полдороге выгоревший табак перестал тлеть,
а Войтек продолжал мять губами свою по-
тухшую трубку.
— Барышня, что за охота вам гулять по
такой росе!
Он раскрыл свои здоровые желтые зубы,
по лицу промелькнула добрая, ласковая, не-
смелая улыбка простого человека. Меланхо-
лические сумерки пахнут дымом разведен-
ных пастухами костров. У другог^ оврага, у
тракта Ганка встретила Марину, которая мы-
ла в ручье свои ноги.
Девушка, как дикий зверь, смотрела на го-
родскую барышню ненавидящими глазами.
Все ее тело восставало против этой прохо-
димки, на которую были обращены взоры
всех деревенских парней.
В этот вечер войт получил извещение об
ассигновании 200 злотых для раздачи бед-
нейшему населению деревни. Главарь гмины
с писарем Зыгмундом долго размышляли и
советовались, кому дать из этих казенных
денег. Были они предназначены — как ука-
зано в извещении — на экстренную помощь
малоземельным и особмю безземельным
крестьянам.
— По совести говоря, — говорил войт. —
много у нас наберется крестьян, кому эти
деньги пригодились бы.
КМ
Тут и Кжись, который живет внизу, и ста-
рая нищенка Вавжилиха, и бывший лесничий
Митерикаг дети которого совсем наги, и гор-
батый Сташек, по прозвищу Солитер, и две
сестры Крыпень, которые живут подаянием,
и слепой Тайны—уже целых полгода он не
вылезает из сарая, в котором живет. Много
таких, у кого и совсем нет земли, или таких,
у которых на три хаты всего одна корова.
— Если дать каждому, кто нуждается, ни-
кто ничего не получит или получит по два
злотых, — рассуждал войт. — Года три назад
два злотых еще были деньги. Положение
Польши тогда было значительно лучше, зло-
тый был в большой цене и крестьянские то-
вары стоили дороже. Рубили тогда лес, це-
лыми днями возили его к вокзалу, там изме-
ряли его кубами, обрубали и вывозили це-
лыми вагонами. Крестьяне были всегда пьяны,
в корчме играла музыка, в хатах был достаток,
а бабы ходили в костел и на базар в пе-
стрых платках. А теперь беда, скудость. Все
нищие. Если разделить деньги между всеми
бедняками, — это никого не устроит.
Так рассуждал смарликовскцй войт, лов-
кий человек, который когда-то служил в ав-
стрийском флот^^ался на фронтах, пови-
дал далекий ми^0
— Эти двести злотых, — продолжал му-
дрый избранник гмины,— нужно распределить
между деревенскими управителями, ибо ка-
102
кое значение будут иметь для бедняков ка-
ких-нибудь два злотых? Никакого. Только
стыда не оберешься. А тут кое-чтЛиерепадет
на наши нужды, и на то и на д^^ое. И иа
новую печать, и на бумагу, и на керосин для
избы, где мы заседаем. Как же! За исполне-
ние служебных обязанностей платят. А кто
будет платить за керосин, письмоводителю
за писание бумаг, мужикам, которые рабо-
тают у меня, потому что я должен здесь си-
деть, и Франку из Щерпака, который прихо-
дит сюда составлять списки для старосты, и
Бартку Кубовому, который разъезжает со
мной собирать таксу за прививки. Нельзя же
допустить, чтобы мы так пренебрегали соб-
ственными делами, чтобы мы даром не спали
по ночам. Кто нам за все это заплатит?
Никто.
Так говорил пан войт, так и порешили
гминные старшины. В воскресенье выпили в
счет двухсот злотых в корчме, а в понедель-
ник писарь настрочил и отправил письмо с
извещением о разделе двухсот злотых меж-
ду беднейшими гражданами деревни.
С подоткнутой юбко^жрпая босыми но-
гами по мокрой от рос^рррожке, несла Ма-
рина на коромысле воду из ближайшего ко-
лодца.
Сумеречный грязный и бесцветный гори-
ща
зонт словно давил на ее крепкую, твердо
ступающую фигуру. В голове путались тя-
желые Д]ф1, точно вода плескалась в ведре.
Она смотала на крепкий дом на противопо-
ложной стороне улицы, в тени низкорослых
слив.
— Там и молока было бы достаточно, и
навозу на поле, и подстилки для скота, и
пастбищ. Валек такой красивый и ловкий па-
рень.
Она сразу же вспомнила об учительнице, и
ее охватила злоба.
Солнце, словно устыдившись, краснело.
В листве звучали птичьи трели. Заходящее
солнце утопало в густом, плотном, рассла-
бляющем воздухе. Какая-то слабость и ис-
тома повисли над всеми. Пейзаж медленно
плыл, как поврежденный корабль, к своему
спасению, к гавани, к темнеющей ночи.
Сердце Марыськи рвалось из мрачной п
истосковавшейся груди.
Марыська крепко любила Валека. Но ему
и вида не показывала. Она никогда не при-
нимала коифет, которыми он иногда уго-
щал ее. В его присутствии всегда была осо-
бенно грустна и ^|рбы испугана. Но стоило
ему отойти, как она начинала чувствовать,
что обидела его, и за это любила его еще
больше.
104
Она не принадлежала к тем девушкам, ко-
торые сами идут к парням, забрасывают им
руки на шею и сознаются в свфй любви.
Она хотела, чтобы ее заполучили и обо-
шлись с ней грубо, по-мужски. Неделю тому
назад у них ночевал молодой дровосек из
Тенчина, который помогал Войтку обтесы-
вать балки для новой конюшни.
Встав утром, Марина была почти не в со-
стоянии приготовить завтрак, до того сочно
зацеловал ее этот незнакомый паренек.
Об этих поцелуях она сохранила теплое
воспоминание и сладкий вкус на губах. Но
после этого она еще больше пожирала Ва-
лека тоскующими глазами и отталкивала его,
когда он близко подходил к ней.
Кто не знаком с этой стратегией девичьего
флирта, который защищается таким образом
от навождения?
Она была очень трудолюбива. Когда ее
охватывала слабость, она работала за двоих,
никакой боли она при этом не чувствовала,
а только слабость в ногах. Марыська очень
гордилась периной, которую она себе заго-
товляла на чердаке. Там сушила она перья,
которые по вечерам выщипывала. Перина на
три четверти была уже тетова. Что стоит в
деревне девушка без перины? Ничего. На пе-
рине разогреешь свое телесное и супруже-
ское счастье. Она с бешенством гнала
10»
с перины кота, который любил устраиваться
тут подремать.
Уже с неделю Валек перестал ходить к
Панкам, марина нарочно ходила за овраг и
смотрела, как он возился около телеги или
как он ездил за овсом. Когда он ехал иа
возу, то старался не смотреть на поле ее хо-
зяина. Она смотрела на него, неотступно
следила за ним глазами.
Она обратила внимание, что Валек два
раза встретился с учительницей, один раз он
взял ее даже к себе на телегу. Они разгова-
ривали, смеялись, около Кшижовой парень
ловко высадил барышню с воза и поехал
дальше. Издали он что-то кричал и делал
какие-то знаки учительнице, побежавшей до-
мой. Стиснув зубы, Марина оглядывала ее
белое, красивое лицо. Все в ней возмуща-
лось. Ее охватило отчаяние, она была го-
това иа Самоубийство. Не пойти ли к этому
дровосеку из Тенчина и не напомнить ли ему
о его горячих поцелуях? А быть может пой-
ти к старому Михалу, к вдовцу, который хо-
тел на ией жениться, и сказать ему: возьмите
меня на свои шесть моргов, и я буду рабо-
тать. Батрачку брать вам жаль, пусть баба
на вас работает. Возьмите меня к себе.
К вечеру она ^Ц^коилась. Она прошлась
по полю, на котором целая армия стрекоз
давала свой собственный безумный концерт.
Ян из Дурковой въезжал в ворота дома
100
Вавжинцев с огромным возом клевера. Ей
казалось, что она нравится Яну. Он даже сам
сказал ей однажды об этом. Она окликнула
его. Он обернулся и улыбнулся ей. Они усло-
вились.
Вечером, подоив коров, накинув на себя
заплатанный платок, она направилась вниз
к полю Вавжинца. Там было уже тихо.
Кто-то возился около воза, позванивая це-
пями. Девушка слегка свистнула.
. Луна плыла еще довольно низко, но чри ее
свете Марина увидела, как согнутая у колес
фигура поднялась и направилась в рожь.
Вскоре оба двигались по тропинке на Убоч,
под косыми тенями деревьев.
На поляне за Убочем войт скосил вчера
второй раз клевер. Зашли в покосы.
Они легли. Она прижалась к нему всей те-
лом, как звереныш, ищущий человеческого
тепла. Ян был хороший парень, кроткий, как
голубь, и сильный, как тур. Он был до того
беспомощен в своей честности, что даже
дети издевались над ним. Он прижал к себе
девушку, как стебелек. Без уговоров, без
просьб, без особого усердия, словно все
давно было между ними договорено. Снизу
откуда-то доносился шжрый медовый за-
пах. В эту самую минуту они услышали до-
носившийся низкий гудящий бас лесо-
пилки.
Она крепко, очень крепко прижалась
ют
к нему и покрыла его лицо поцелуями. Она
прижала его руки к своей груди, чтобы он
почувствовал ее горячее тело. Он понял ее.
Она, преисполненная жалости к себе,
проливая слезы от боли, наслаждения, радо-
сти и чувства мести, сдерживала свое соб-
ственное дыхание и крик, готовый вы-
рваться из ее груди. Вот ее месть Валеку. Она
создала между собою и им готовое здание
любви.
Огромная обида застряла у нее костью
в горле, огромное несчастие — любовь без
взаимности, эти постоянные поиски счастья
и спокойствия.
Она хорошо знает, что нигде не найти ей
счастия. Как подлы люди! Неправда, что
люди любят друг друга. Все это выдумки.
От боли, напряжения и сердечной тоски
Марина ослабела и с полчаса лежала не-
подвижно на покосах около Яна. Она встала,
поправила юбку. Неопытная в делах любви,
она не подозревала, что они оба потеряли
восторги любви по дороге к вершинам
счастья. Удовлетворенные и смущенные они
побрели домой. Девушка тихонько зашла
в дом со стороны конюшни, влезла иа чер-
дак и легла на солому, над кухней. Все спали.
Спала оиа, как убитая. На завтра хозяйка
стала тормошить ее немилосердно за красное
платье.
— Вставай же, Марина, чего это ты так
108
разоспалась? Солнце уже встало над Лю-
бонью.
Она с трудом раскрыла веки, набросила на
себя платок, пошла за водой, а затем выгнала
скот.
В сентябре началась агитация за наци-
ональный заем. В Направу приехал начальник
пожарной команды и произнес сильную речь.
Ему помогали судебный письмоводитель,
гласный Олексяк, пекарь, вечный кандидат
в депутаты сейма. Мужики, собравшись
у войта, правда в небольшом числе, кивали
головой и были повидимому благосклонно
настроены. Войт еще за два дня до собрания
соответствующим образом обрабатывал их.
После речи начальника йордановских пожар-
ников поднялась крупная фигура войта и за-
гремела: -
— С удовольствием, пан начальник, мы
чувствуем себя гражданами и по возможности
подпишемся. Я сам, подписываюсь на десять
злотых на национальный заем. Но, подпи-
сываясь, я хочу обратить внимание высокого
суда иа то, что необходимо повесить мерзав-
цев, которые воруют. А то какого-нибудь
Капалу или Модрака приговаривают к семи
годам и корми их все это время. Нельзя до-
пустить, чтобы такие негодяи поглощали
наши средства. На каком основании надо
1UM
кормить таких мерзавцев на наши налоги?
Пусть сгниют в тюрьме. Повесить такую
дрянь, и тогда будет порядок.
К вечеру начальник пожарной команды
увез с собой подписку Направской гмины на
заем. Подписались все без исключения. Мыс-
ленно он уже редактировал рапорт к старосте
о великолепных результатах агитации за заем
по деревням.
Войтек зашел в хату и разжег трубку.
На огороде, за которым ревностно ухажи-
вал Франусь, колыхались вытянутые стебельки
мака. Желтые ноготки посылали свирепые
взоры по адресу капустных листов, прижа-
вшихся к их стеблям. Пыль с дороги покры-
вала все кругом.
Издали доносился теплый аромат полей.
Слышалось гудение автомобиля.
С востока на Направу нМвигались грозной
поступью леса и обрывались прямой линией
фронта у Студзенок. Солнце заходит. Некра-
сивая куча цветов. Наивная роскошь про-
стоты.
В тихой лихорадке проходит день, второй,
третий.
Г анка начала со!ершать сентиментальные
прогулки на холм Иисуса-Марии. Деревья
незаметно стали желтеть. Дорожки покрылись
густым ковром гнилых листьев. На березе
но
стучит дятел. Коровы потихоньку возвра-
щаются с пастбища, покачиваясь всем телом
и выпячивая наполненное молоком вымя. Пе-
ребрасывая свой вздувшийся живот с ноги
на ногу, своими ритмическими движениями
они напоминают походку женщин.
Крестьяне копали картошку, рассказывая
при этом сплетни из достоверных источников
и перевранные новости. Кто-то слышал в го-
роде от образованных людей, читающих га-
зеты, какие-то новости и принес их сюда,
извращенные до последних пределов, непо-
нятые. Говорят, что банки не хотят больше
принимать доллары, так как Америка обан-
кротилась, что в Кракове во время демон-
страции солдаты убили на улице несколько
сот рабочих. Говорят, что скоро будет издан
декрет об изгнании всех евреев нз
Польши и т. д.
Далее рассказывали захватывающие исто-
рии про епископа, который месяц тому назад
при посещении своего прихода в Лентовне
мазал миром ребят. В этих сплетнях первое
место занимала Рейка из Чубина, горячая
богомолка, председательница Союза четоч-
ниц, которая была в полном контакте с Ти-
том из костела и поэтому непосредственно
получала все новости из первоисточника.
Ганка лежала на мшистой горке. Ее охва-
тило болезненное предчувствие страданий.
Надвигающийся закат солнца бросал по пням
ill
свои блики. Чернява своим пятном обрисо-
вывалась на небе.
Учительница с грустью вспоминала недале-
кое прошлое. Внутри ее кровь проделывала
свой таинственный путь. Все тело ныло, и
она ощущала в нем колотье и спазмы.
— Ах, Генрик! — вспоминала она. Встре-
тилась она с ним впервые в апреле, на Кра-
кОвскнх лугах. Однако она очень скоро по-
няла, что это не тот, в кого можно было бы
влюбиться. Его никак нельзя было предста-
вить себе мужем. Получив тайный сексуаль-
ный опыт, обогащенный к тому же интен-
сивным чтением, она очень быстро созрела.
Держалась она вдали от мужчин. Она гово-
рила: тело создано не для кровати.
Наступили сумерки. Поднялся сильный по-
рывистый ветер. Западный. Он быстро мчится
и бьется по жалким постройкам, нагро-
можденным человеческим трудом. Здесь осо-
бенно хорошо чувствуешь его. Он гнет де-
ревья на своем пути. На земле стоят немощ-
ные дома, — явление переходное, временное,
ибо настоящее его назначение было в чем-то
другом. Крыши на них кривые, согнутые от
забот. На высоких порогах домов сидят
люди с жалкими лицами. Дочки и матери вы-
глядят, как будто оии одного и того же воз-
раста, иужда и горе делают их похожими
друг на друга.
Надвигается ночь. Звезды неохотно выхо-
112
Дят на Свой ночной караул. Один только вё-
тер пользуется волей во-всю. «
Нищета и голод дали о себе знать уже под
конец осени. Дождливое лето привело к не-
урожаю. Беспрестанные дожди как раз тогда,
когда надо было убирать с полей, уничтожи-
ли яровые и овощи. Картофель, выкопанный
в дождливую погоду, сгнил на шестьдесят
процентов. То же самое произошло и с го-
рохом, фасолью, свеклой и капустой. Корм
сгнил на полях прежде, чем его успели ско-
сить. Из-за нехватки корма пришлось про-
давать коров. А между тем никто не хотел
покупать скот на зиму, потому что тяжело
будет прокормить его. Обойдется в копеечку.
Цены на скот неимоверно упали. Семьи ли-
шились молока. В десяти хозяйствах остава-
лась одна свинья.
Муку уже сейчас стали смешивать с овсом,
горохом, жмыхами, протертой кормовой
свеклой. Из этой смеси выпекали лепешки —
ежедневная пища людей.
Больше всего страдала детвора. Взрослый
как-нибудь’да устроится: недоест, недоспит,
а живет. У взрослых крепкие животы. Но го-
лодного ребенка так скоро не насытишь.
Как успокоить голодного кричащего ре-
бенка?
Ганка Нагорская послала два письма под-
ряд в Краков, к попечителю, с просьбой ока-
зать помощь голодающим детям. Два раза
8 Я- Курек 113
она об этом писала старосте в Мысленицы.
Но все без результатов.
В конце сентября какое-то компетентное
лицо выехало в автомобиле по дороге в Ма-
леево. Автомобиль завяз, и пришлось звать
крестьян, чтобы они вытаскивали колеса из
грязи. Пассажир ругался во-всю, кивал голо-
вой, говорил: да, что делать!
Через неделю два важных господина, ехав-
шие в наемной извозчичьей пролетке, за-
стряли в Направе, в яме недалеко от школы.
Дорога размокла, полна рытвин, колеса по
оси завязли и ни с места. Важные господа
сошли с пролетки по доске и торжественно
обещали больше никогда не приезжать
сюда.
— Кто будет интересоваться деревней? —
говорит Корабовский. — Мы столько лет жи-
вем здесь и иикто нами не интересовался, и
теперь никто не станет заниматься нами. Тут
тиф? тут голод? А в других местах разве
этого нет? Всюду теперь живут плохо.
— Совершенно правильно, — соглашается
Анджей. Но смотрите, как выглядит дорога
в Леитовию, в Малеево, в Направу. Господи
боже! Все это рисует беспомощность города.
Даже дачники—и те удирают от нас. Если бы
местечко имело опору, влияние, если бы в
нем нашлись крикуны, то сразу приехала бы
комиссия, комитет, делегация от старосты,
от воеводства и даже, быть может, от мини-
114
стерства. Вырвали бы что-нибудь из глотки
у властей. У нас нет таких смельчаков. До
Кракова далеко, а тут холодно и голодно и
нет даже тридцати грошей на кнло хлеба.
Где же тут мечтать о поездке на извозчике
в Мысленицы или проездом в Краков? Это
совершенно безнадежно.
Плохо было в деревне. Никто не верил
почте. Войт знал, что бумаги утонут где-ни-
будь по дороге у какого-нибудь секретаря.
А староста никогда не узнает об нх нужде.
О том, чтобы обо всем этом узнал пан вое-
вода, конечно, и речи быть не может. Поэтому
жалко тратнть тридцать грошей на почтовую
марку.
Так вот Направа все больше н больше по-
гружалась в темноту, нищету н грязь. К вече-
ру у всех были печальные лица. По утрам
вставали с трудом н неохотно. Незачем вста-
вать. Размокшая глнна н каменистые пески
не радуют взора. Крышн пропускают холод-
ный северо-восточный ветер через сорванную
дрань нлн истлевшую солому. Вороны по-
нуро перелетают по грустным застывшим
дворам.
Удивительная вещь: чужие люди тщательно
обходят Направу, а податной инспектор
всегда находит сюда дорогу. Что тут возь-
мешь? Но он выгоняет из хлева свинью и
единственную кормилицу — корову.
Глава пятая
Все утро, с десяти до часу, Зеня сидит
у окна домика Гжеляковой и с тоской смот-
рит наверх — в сторону рынка, откуда доно-
сится шум базара. Она сидит, вытирает лок-
тем углубление в деревянной фрамуге; смот-
рит вверх, желая увидеть, что делается за
поворотом Лентовской улицы, но ничего там
не видит. Она смотрит вниз, на зеленые луга,
и там также ничего не видит. Она глядит
прямо перед собою на ухабистую безнадеж-
ную тоскливую дорогу, на серебряную ленту
оучья внизу, в долине, и ничего не замечает.
Лишь изредка увидит она запоздавшук
женщину в полосатом платке, которая тя-
нется по дороге с большой корзиной в ру-
ках. И больше никого.
Барышня смотрит своими большими лас-
ковыми миндалевидными глазами на бесцвет-
ную, бездушную улицу Цемняк. Вечером при-
дет к ней опекун, надо будет улыбаться ему,
стрелять в него своими миндалевидными гла-
зами, принимать его ласки. Как бы хотелось
переменить его короткие, жилистые, потные
руки на какие-либо другие. Быть может, сего-
дня придет какой-нибудь папаша-дачник или
еврей-гимназист, член здешнего спортивного
кружка, принимающий позу соблазнителя.
Или же старый, скучный, как лакрица, какой-
ио
нибудь чиновник. А быть может, после дол-
гого перерыва, придет навестить ее кто-
нибудь из Рабки. У нее там так много зна-
комых. Ей кто-то даже предложил переехать
туда, но она предпочитает оставаться
в Йорданове.
Единственно, кого боялась Зеня — это
крестьянских парией из Малеева, Направы
или Кречовы, которые являлись сюда по
воскресеньям после обедни или в понедель-
ник после базара к Текле, служанке Гжеля-
ковой. Теклю все считали глупой, потому что
она вечно смеялась. Смеясь, она принимала
направо н налево двусмысленные ухаживания
без всякого стеснения и без особого разбора.
Она была толста, неразборчива и развращена
на предыдущих местах в Кракове и Закопа-
ном. Парни, которые приходили к ней, боль-
шей частью уже знали городские нравы и
отличались солдатской наглостью. Они дер-
жались нахально, а пьяные поднимали шум
на весь дом. Часто, не удовлетворяясь Теклей,
онн забирались к барышням.
Огромные карне глаза Зени, неподвижно
устремленные на дорогу, наполнились сле-
зами. Всего только три месяца назад она зани-
мала прекрасную комнату в Закопаном, где
окончилась ее блестящая карьера. До этого
три месяца в Сосковце. В самом начале был
Краков — оазис свободы.
117
От всего этого остались только воспоми-
нания да миндалевидные глаза.
Зеня служила кассиршей в кино «Сокот»
в Йорданове. Кино вследствие слабой посе-
щаемости было открыто только по субботам
и воскресеньям, а в летнем сезоне еще и по
вторникам и четвергам.
Зрительный зал «Сокола» был переделан
из бывшей конюшни. Там стоял собачий
холод.
Хороших фильмов Иорданов не получал.
Почтенным обывателям Йорданова показы-
вали хвосты каких-то залежалых фильмов,
которые однако возбуждали среди них даже
какую-то сенсацию. Чаще всего показывали
уголовные, авантюрные или экзотические
картины.
Зеня увядала по вечерам за кассой, она
знала точно всю выручку даже без предва-
рительного подсчета. Смертельная тоска ца-
рила в этом кино.
Когда не было публики у кассы, Зеня, за-
кутавшись в длинную шаль, приоткрывала
дверь зрительного зала и смотрела на дви-
жущиеся на экране фигуры классических лю-
бовников. Надо признаться, что у Зени был
прекрасный врожденный вкус к фильмам, и
одевалась она, не без влияния кино, весьма
элегантно. Но каждый раз, когда она поти-
хоньку упивалась видами большого света,
И8
заключенными в тесные рамки фильма, она
просила курьера Гавра, чтобы ои посматри-
вал на базар, не идет ли случайно директор
кино, Валик, который впрочем был мясником
и самым обыкновенным человеком. Кроме
бурмистра (конечно) еще один человек поль-
зовался правом свободного входа в кино,
приятель Валика и высокая личность в ме-
стечке,— квартальный Петерек. Правда, с ор-
фографией в рапортах у него было не со-
всем благополучно и сапоги он чистил себе
сам во время стоянки на посту, но в службе
он был весьма исполнителен.
Пан бурмистр приходил сюда очень часто
не столько ради кино, сколько ради Зени.
Он краснел при виде ярких шелковых чулок
кассирши и с грустью в душе вспоминал свою
обрюзглую крикливую супругу, которая
ждала его к ужину. Зеня была ласкова с ним,
потому что это ведь было важное лицо;
йордановская сплетня возвела даже кассиршу
в любовницы бурмистра.
Анджей мысленно возвращается за тысячу
лет назад, и перед его взором проносятся
древнне полунагие туземцы, которые кор-
чуют леса и с палками ходят на медведей.
Болеслав Храбрый в два месяца объехал все
свое государство из одного конца в другой.
119
Сквозь залитые дождем окна глядит Анджей
на свои мысли, обращенные вспять.
Детство его прошло без радости и солнца.
Восемнадцать лет подряд смотрел он на
маленький двор в три метра, который разделял
два высоких каменных дома. Двор этот, ко-
торый наверно помнил еще времена мудрой
императрицы Марии Терезии, распространяло
кругом ужасающую вонь. В одном углу дво-
рика держали кроликов, в другом — голубей
и кур. Следующий дворик, выходивший на
улицу, был соединен с первым посредством
темного извилистого коридора-каморки. Здесь
впервые Анджей играл с другими детьми
в разбойники, привидения н индейцев.
Выросший в пролетарской нужде, он не
знал радости любви, доступной нормальным
молодым людям. Он ничего не понимал
в стратегии любви. Он убегал от женщин; от
них шло сильное дыхание наслаждения, ко-
торое предвещало для него ужасные страда-
ния. Отворачивая голову от этого огня, он
убегал. Он слишком долго танл в себе горя-
чую страсть к женщине, чтобы суметь теперь
спокойно отдаваться женской любви.
Быть может, еще на школьной скамье,
слишком райо развивший свою чувствен-
ность, он познал нездоровую радость одино-
чества, доступную всем неспокойным любов-
никам.
Года три назад он в какой-то комнатенке
120
под крышей впервые познал купленную за
деньги радость любви. Ослепила его наука
разврата, о котором он никогда не слыхал:
духи, шелк, блестящее комбине, подвязки,
фотографии, чулки, лифчик и острый, оду-
ряющий запах женского тела. Только тогда
он понял впервые, из чего складывается жен-
щина. Для него, столько раз обманутого са-
мим собою, обреченного исключительно на
свое собственное усилие, из которого про-
истекала радость лишь для него одного, —
это был момент открытия чудесных истин.
Женщине этот быстрый порыв и ужасный
упадок казались полным фиаско. Это была
крепкая девушка, чуждая всяких нежностей.
Она понимала один только язык — силу.
Несколько дней он жил точно в лихорадке,
а потом успокоился в объятиях какой-то
еврейки в Страдоме. В общем он был похож
на человека, который объелся фруктами.
После всех этих похождений он провалялся
дня два, а затем стал регулярно посещать
университет.
Ночь, словно приговоренная, бледнела,
угасала, убегала. Заря постепенно занималась
над полями, залитыми дождем, изрезанными
межами. Уносилась вверх победа мужского
порядка над робким хаосом. Желтые волны
вспаханных борозд поднимались террасами.
Только одна лесопилка жила своей обосо-
бленной, неизменной жизнью, не считаясь со
. 121
сменой дней и ночей. Колеса непреклонно
совершали свои триста шестьдесят оборотов
в минуту. Ремни передают энергию от колес
к пилам. Пилы врезываются в живое мясо
дерева. Буйное лесное покрывало Подгаля
тут до конца уничтожается. А потом по жи-
вому, лишенному всех соков телу, превра-
щенному в паркет, ходят люди.
Великолепный закат солнца. Сентябрь —
время копки картофеля, время спелых слив.
Облака легли на горизонте словно белые ба-
рашки с красным отливом. Парни из семина-
рии имеют по поводу этих облаков свое
собственное мнение: они говорят, что это
куски материка на громадном море, каковым
является небо.
Сегодня Анджея, вернувшегося из школы,
ожидал сюрприз. К нему приехал Зыгмунд.
Он изменился до неузнаваемости. Измучен-
ный, исхудалый, бледный, с низко острижен-
ной головой, в темных очках. Его только что
выпустили из тюрьмы, где он просидел три
месяца. Его обвиняли в принадлежности
к коммунистической партии, но оправдали.
В тюрьме глаза его до того испортились, что
ои почти ничего не видит. Две недели он
пролежал в больнице, где ему выдали пару
темных очков — единственная помощь, кото-
рую медицинская наука могла предложить
122
ему. Приближался полный паралич зритель-
ных нервов.
— За что тебя арестовали?
Во время социалистической демонстрации
он находился в группе студентов, которые
выкрикивали антигосударственные лозунги.
При удостоверении личности он оказал со-
противление полиции и произнес возбужда-
ющую речь. До суда просидел в тюрьме три
месяца. Из тюрьмы вышел без надежды на
лучшее будущеё. По мнению врачей, до пол-
ной слепоты ему остается еще года полтора.
Привез с собой скрипку. Он без работы и
хотел бы получить где-нибудь место скри-
пача.
— Мне нечего делать в Кракове, приюти
меня.
— А что с твоим Парижем? Не собира-
ешься больше в дорогу?
Анджей, большой добряк, посмеивается
над приятелем. Но это правда. Да, он еще
мечтает о Париже, но он сам прекрасно по-
нимает, что это неосуществимая мечта.
Где-то внутри его теплится еще искра на-
дежды, в которой он не хочет сознаться. Он
ждет чуда.
— В течение года я могу еще побывать
в Париже, а -там пусть ослепну или умру.
Все равно. Что же более прекрасное я смогу
увидеть кроме этого? Ничего хорошего я
уже не могу ожидать.
123
— Так что же ты хочешь? Устраивать кон-
церты в Йорданове?
Анджей в волнении ходит по комнате.
У него возникла счастливая идея. Быть мо-
жет, ему удастся кое-что сделать. Он устроит
приятеля в оркестр ресторана в Рабках. Вла-
делица ресторана его знакомая. Это можно
устроить.
Итак, сидят они теперь втроем с Корабов-
ским и вспоминают время, проведенное на
военной службе, где они стали неразлучными
друзьями. Известно, что общее несчастье
больше всего связывает людей.
Зыгмунд много натерпелся в армии, но
меньше, гораздо меньше, чем Анджей. Он
великолепно владел собой, не раздражался,
ничто его не захватывало; в своем общем
миропонимании он был довольно последова-
тельный материалист. Осторожный, настроен-
ный критически ко всему, он сумел обузды-
вать себя, мало говорил. Вскоре, однако',
близко сошелся с Глазом. Анджей нуждался
в такой дружбе.
— Поверь мне, — говорил он, — не доброта,
еще менее злоба человеческая вынуждает
нас искать дружбы. Страх перед одиноче-
ством — вот стимул для поисков друга.
А у нас впереди целых пятнадцать месяцев
военной службы.
124
Их воспоминания, рассказы и разговоры
действовали усыпляюще на Корабовского.
День никак не хотел притти к концу. На
каштанах и березах пестрела перед ве-
чером целая симфония ярких цветов. Прямо
не хотелось верить глазам: живой зеленый
цвет листьев превращался в ярко-желтый и
в красный всех оттенков.
В этот вечер, когда прозвучали последние
аккорды военных воспоминаний, наступила
осень с ее холодными ветрами.
Анджей Глаз поднялся и, обращаясь к хо-
зяину, громко сказал:
— Мы хорошо сделали, что забрались
в это местечко, И Зыгмунд здесь скорее по-
правится, здесь тихо. Здесь лучше познается
жестокая мудрость жизни.
Он закрыл окно. Старик, подавленный всеми
рассказами, сразу же крепко засыпал. Он
поворачивался с боку на бок в полусне, не
будучи в состоянии постичь поэзии военной
жизни. Долго размышлял он на эту тему,
затем вспомнил фамилию какого-то извест-
ного полководца, простил всем и крепко за-
снул.
Глава шестая
Ежедневно из одноэтажного домика на
Малеевской улице доносились звуки скрипки.
126
Игрой на скрипке Зыгмунд изливал свою душу
и ее последние эротические переживания.
Как уже было отмечено, взгляды его носи-
ли ярко-материалистический характер. Он
искал счастья на самых разнообразных по-
прищах. После окончания военной службы
он чуть не ежемесячно менял профессию. То
был мелким служащим на газовом заводе, то
агентом бюро объявлений, посредником в
бюро по продаже недвижимого имущества, ре-
петитором, сотрудником спортивного отдела
газеты и, наконец, служащим страхового об-
щества, которое как раз тогда уже находи-
лось в стадии ликвидации.
Отец Зыгмунда был курьером сберегатель-
ной кассы. Смерть второй жеиы от родов
(ребенок тоже умер) до того потрясла его,
что ои заболел психически и в течение де-
сяти месяцев находился иа излечении в пси-
хиатрической больнице. Выйдя из больницы,
он вскоре умер. Это было пять лет тому на-
зад. Зыгмуид был тогда студентом второго
курса философского факультета. Ои жил
у своего дяди, акцизного сторожа, на Мо-
гильской заставе. Работы он никак не мог
достать. Единственным его регулярным за-
нятием была военная служба, а после нее
снова безработица; в это время они уже му-
чились вдвоем с Анджеем. Анджей бесно-
вался.
— Пути протекции неисповедимы. Этоуди-
пв
вительная святая. Никогда не поймешь, от-
чего так везет мерзавцам. А ведь она могла
бы об этом кое-что рассказать.
Его задевало то, что его коллега, ничтож-
ный впрочем человек, не имевший, как Ан-
джей, степени магистра, получил должность
в гимназии в Бохне. Кстати прошение он по-
дал даже позже Анджея. Но отец его был
важный чиновник в Кракове и имел хорошие
связи.
Зыгмунд не так нервничал, как Анджей. Он
каждый месяц терял должность и после это-
го целый месяц отдыхал. Но потеря послед-
ней должности в страховом обществе была
ему неприятна. На этой должности он очень
понравился шефу. К сожалению его пригла-
сили иа эту работу только на три месяца, ибо
все предпрятие как раз ликвидировалось.
— У меня всегда неудачи, — жаловался он.—
Странно даже, что не распустили армию,
как только я был принят на военную службу.
Но стоило Зыгмунду взяться за скрипку,
как он забывал о всех своих горестях.
Сейчас в звуках своей скрипки он вновь
переживал свою последнюю, шестую по
счету любовь.
Елена Крынская. Студентка отдела поль-
ской литературы. Лет девятнадцать. Рост —
один метр шестьдесят. Грудь восемьдесят
пять сантиметров. Она — поклонница запада.
Действительно к западу от нашего меридиана
127
она могла бы найти счастье и Сделать бле-
стящую карьеру. Она решительная, бойкая.
В ней чувствуется порода. Любит музыку,
шум. Не боится никаких опасностей. Но эта
любовь, как сезонная болезнь, уже прошла
у иен*. Еще в Кракове Анджей предостерегал
его:
— Ты хочешь невозможного. Ты хочешь
обуздать поток, который унесет тебя и дру-
гих. Оставь ее. Я не вижу такой ладьи, на
которой ты мог бы переплыть преступное
ненасытное течение этой реки.
У Елены зеленые, вспыхивающие темными
искрами глаза. Она выходит на дорожку, ко-
торая вьется, как извилистая впадина, между
двумя высокими стенами деревьев.
— Но она мне нравится. Как она велико-
лепно ставит ноги!
Зыгмунд идет рядом с ней, смотрит на де-
ревья, но одновременно прекрасно себе
представляет:
Она невысокого роста. Она ниже меня.
Мне пришлось бы наклониться, чтобы поце-
ловать ее. Но все-таки как хорошо было бы
взять ее на руки и крепко обнять.
Они сидят. Сквозь тонкие блестящие шел-
ковые чулки сквозит чувственная округлость
ее ног.
Все бы отдал за один только чудесный
миг: поцеловать ее в губы и уйти.
128
Как можно усидеть спокойно Не месте,
когда губы так и тянутся к ее устам.
Родом она из Мельца (уездный городок,
пять тысяч жителей, суд, гимназия). Еще
в раннем детстве все говорили, что она
красива. У нее были такие губы, о которых
Морен говорил, что они так же узки, как
ленточка почетного легиона.
Она поражала своей смелостью в разгово-
рах и изяществом своих движений. Вполне
современная девушка. Она мало увлекается
луной, красными абажурами, красиво гово-
рящими актерами н не поддается настрое-
ниям. Она холодна и вежлива. Говорит:
«очень прошу, очень благодарю, очень про-
шу меня извинить» — сплошное «очень».
Чем она так горда?
Две высоко поднимающиеся груди, вспе-
нивающие ее блузку, этот поразительный
размах девятиадцатилетней интеллигентки.
— Вы любите его?
Анджей смотрцт на ее опущенные слов-
но занавес ресницы, под которыми она пря-
чет свою страсть.
Она даже не вздрогнула.
— Не знаю. Когда он говорит со мною,
я чувствую, что должна ему отдаться. На все
у него готов ответ. А я не могу ничего объ-
яснить. Побеждающая диалектика.
В июньские дни после обеда сидит с нею
Зыгмунд на бульваре и рассказывает о
9 Я* К/рек 120
красоте польской страны В этом возрасте
это ей необходмо. А она отвечает:
— Нет, наша страна совсем не так уж
красива. Здесь какая-то невыносимая тоска,
и люди какие-то чудовища. Может быть, тут
и красиво, но слишком сурово, здесь надо
все организовать по-новому и всему придать
новый вкус.
Он не согласен с ней, но знает, что она,
как и он, скоро полюбит улыбающиеся хол-
мы Капри, бурные берега Бретани и шум
Парижа. Все это тем более должно было
привлекать, что никогда не приходилось этого
видеть. В этом он находит утешение.
— Видите ли, Европа мала, сложна и труд-
на. Америка идиотична и проста. Там нет
ничего любопытного и опасного. Все ситуа-
ции там совершенно ясны. Если возьмешь
девушку за подбородок, значит, предпола-
гаешь на ней жениться. А здесь по крайней
мере все мне кажется таинственным и свое-
образным.
Она вдыхает запах буйной весны, весны
вянущей, граничащей с летом. Кажется, что
в этот момент она полна восторгов. Зыгмунд
осматривается, и все окружающее, как будто
совсем обычное, кажется ему теперь каким-
то весьма необычным. В его памяти выплы-
вает жизнь его в Кракове в его детстве. Он
не принадлежит к тому типу людей, которые
разговаривают руками. Не из тех он, которые
1:ЧЛ
сжимают женщину в объятиях. Он ждет,
пока какая-нибудь женщина придет и сама
наклонится к нему.
Его уста несмело, шопотом произнесли ее
имя. Она так прелестна, что ей все можно
простить.
Он постоянно разговаривает с Анджеем о
ней. Каждый раз находит новые проблемы.
Спорит о пустяках.
— Что можно любить в ней?
— Стройные, крепкие ноги. Губы...
— Быть может, губы.
— Да, может быть, и губы. Когда она це-
лует, она вся натягивается, как лук, и с тру-
дом глотает поцелуи, словно вкусные
фрукты.
Зыгмунд думает о своих губах.
Ее губы цвета алой крови красивы и пре-
красно очерчены.
А его? Чем бы они были, если бы не слу-
жили воротами для его речи?
В этом безумии одно только солнце не те-
ряло своего спокойствия. Справа вырисовы-
валась тень Вавеля. Куда уйтн в эти часы
вечерних страданий, когда любовь схваты-
вает тебя с невероятной силой и готова по-
глотить всего. Где и в чем найти точку опо-
ры?
Зыгмунд томится в эротической меланхо-
лии. Постепенно он привыкает к своей тоске.
Он снова сам себя спрашвает, что собственно
9* 131
особенного в девушке, прячущей под
блузкой две круглые груди — два яблока?
Каждая женщина хочет, чтобы ее добивались.
Но знакомство с Еленой быстро отцвело
и внезапно оборвалось. Это не то, чего он
искал. Того, что он ищет, он, вероятно, и не
найдет. Он слишком много требовал от жен-
щины и слишком мало ей давал. Три раза
она отдавалась ему, но с теми предосторож-
ностями, которые вызывали внутреннюю
дрожь, зато гарантировали ей неприкосновен-
ность ее девичества. Его губы и цинизм его
речей приводили ее в восторг. Разрыв с ней
не огорчил его. Стоя у окна академического
дома, Зыгмунд говорит Анджею:
— Чего скрывать, я был в нее влюблен. На
человека иногда находит слабость. Это слу-
чается в самых лучших семьях. Но мне не
везло с ней. Мне казалось, что она прекрас-
на. Я опасался, что не смогу иметь на нее
влияния. Она и вида не показывала, что лю-
бит меня, а я слишком горд. Я встречал ее
улыбающуюся в компании глупцов, которые
понятия не имеют о Гомере, но зато чрезвы-
чайно опытны в любовных делах. А я ведь и
танцовать не умею. В то время, когда мои
товарищи по гимназии танцовали, я изучал
иностранные языки, а ведь любую девушку
можно увлечь танцами, конечно, хорошими
танцами, но отнюдь не английским, хотя бы
и великолепным английским языком.
132
Опять пошел дождь, и оба они крепче за-
стегивают пиджаки.
Зыгмунд попрежнему тоскует по наивным
и нежным, как шелест листьев, словам. Он
давно перестал в это верить. Ему кажется,
что он находится в пустыне, что пустыня
эта — Иорданов, и что ему в этой пустыне
совершенно нечего делать. Для него вообще
нет уже места на земле. В Кракове, напри-
мер, он мог бы пойти в университет на со-
брание пацифистов. Там он мог бы найти се-
бя. Там он мог бы окунуться в пролетарские
пот и нищету. Когда он заговаривает на эту
тему, он становится совсем другим челове-
ком. Голос его звучит громко, и сам он весь
преображается. С его уст срываются в нача-
ле несмелые, но постепенно все более и бо-
лее пылкие речи, зажигающие яркий огонь
коммуны среди собравшейся молодежи, пре-
имущественно еврейской. Когда он думает об
этом, он готов отказаться от любви. Счастье
его все равно обходит. Нет, он не рожден
для того, чтобы покорять сердца женщин.
Женщины. Отвратительные создания. Врут,
как нанятые. Даже, когда они отдаются, они
закрывают глаза, чтобы не видно было, как
они лгут.
Он перебирает струны скрипки, наигрывая
меланхолическую мелодию. В его тоске зву-
чит, однако, какая-то дерзость. Своей игрой
он возбуждает и укрепляет Анджея. Даже
133
в звуках скрипки чувствуется цинизм, по-
длинное качество современного человека.
На Хробачной улице Зыгмунд встречает
бывшего учителя греческого языка Колваса.
Вот уже четыре года, как старичок живет
в этом местечке и жует кислый хлеб пенсио-
нера. Он одинок и очень любит природу.
Ежедневно он ходит кормить белок, а белок
в этих лесах очень много, так как тут много
орешника.
— Вы тоже без работы? — спрашивает
Колвас Зыгмунда.
— Уже больше года я безрезультатно ищу
работы, но мои товарищи с врачебными дип-
ломами не менее усиленно ищут работы и
также ничего не находят.
— Да, да. А меня посадали на пенсию, по-
тому что у них есть более ’молодые. Мой
сын, магистр права, вот уже второй год пе-
реписывает бесплатно судебные .решения
в Окружном суде. Слышите, бесплатно. И он
еще доволен: стоит ему только отказаться от
этой бесплатной «практики» — и на его место
появятся два кандидата. Зато он с будущего
года будет назначен на должность ассесора
с жалованием в 150 злотых в месяц. Знаете,
он собирается жениться. Есть ли у него го-
лова на плечах? Такая нищета —150 злотых
в месяц. __
— Но все-таки ваш сыи кое-что умеет де-
134
лать. А я не могу жаловаться. Что я умею де-
лать? Обучать по польской хрестоматии,
говорить о перпендикулярных линиях, о бас-
сейнах рек, о полуостровах? Плохо.
— Плохо.
Как только наступает хмурое утро, по-
чтенный пенсионер идет на Хробач и тащит
в бумажке хлебные крошки — завтрак для
белок. По целым дням он ничего не делает.
Ему платят не для того, чтобы дать ему
средства к жизни, а для того, чтобы он не
работал. Безделье убивает его. Он не может
спать до двенадцати часов, чтобы убивать
время; в течение двадцати пяти лет он при-
вык вставать рано и уходить в школу. Целых
двадцать пять лет его окружала славная,
шумная молодежь. А теперь он ощущает
вокруг себя жуткую пустоту. Он мог бы еще
быть хорошим преподавателем. Школе нуж-
ны солидные люди. Он здоров, бодр, у него
широкое мировоззрение. Он много видел и
много знает.
Бывшему учителю необходимо иметь око-
ло себя человека, с кем он мог бы погово-
рить, кому он мог бы дать хороший совет,
кого он мог бы окружить вниманием воспи-
тателя и отца. Изоляция от молодежи осо-
бенно страшна для него. Его наполовину
лишили жизни, его оторвали от той среды,
с которой он жил и в которой он прекрасно
себя чувствовал. Вот ходит он с хлебными
135
крошками для белок и кормит их, они пры-
гают с деревьев, садятся ему на руки. Он
бросает крошки и голубям, которые спуска-
ются к нему с соломеных крыш. И стоит он
среди множества птиц в сознании важности
своего занятия.
Когда учитель выходит на ежедневную
свою прогулку, Зыгмунд идет за ним и мы-
сленно раскрывает его сердце:
— Человек старой школы, воспитанный
в строжайшей научной дисциплине. Это бы-
ла суровая школа. Сколько надо было учить-
ся, сколько экзаменов держать! А какие бы-
ли в то время строгие моральные устои! И
люди были особого закала. Крепкие, здоро-
вые дети деревни. Сколько препятствий на-
до было преодолеть этим горняцким ребя-
там, чтобы попасть в школу, окончить ее,
а затем вступить в университет (тогда еще
школа не была демократической).
Это человек, выросший в Подгалье в тя-
желых условиях нищеты. Он вышел из кре-
стьянской среды, из темноты и грязи, про-
бивался к знаниям, к свету, к большому го-
роду. Столько лет он пил из горькой чаши
науки! Сколько трудов стоило, чтобы по-
пасть на государственную службу в дово-
енное время! Но зато, получив такую служ-
бу, человек был обеспечен на всю жизнь.
Сколько лет приходилось карабкаться по
тяжелым ступеням в погоне за карьерой!
Х36
Учитель, знающий наизусть всего Гомера,
мало-по-малу становится равнодушным ко
всему. Любовь к природе, дешевая и доступ-
ная каждому, отдалила его от людских дел
и от повседневной жизни. Мировые интере-
сы становятся ему чуждыми, и неудивитель-
но. Для того, чтобы зиать обо всех этих
событиях, необходимо купить газету. А иа
какие средства?
— Какое мне дело до войны Боливии с
Парагваем, до преследования Гитлером ев-
реев или до того, что генерал Бальбо стал
губернатором Триполитании? Мы желаем
одного, чтобы у нас был порядок и чтобы
нам хорошо жилось. Вот белки не хотят
хлебных крошек, потому что их кто-то пор-
тит орешками.
И он уходит на восток по пыльной дороге,
предаваясь воспоминаниям прекрасного про-
шлого, стараясь скрыть свою привязанность
к тому, чего уже как будто бы не вернуть.
Глядя на него, Зыгмунд с грустью видит
пред собой ущемленного учителя греческого
языка, былую молодость, посланную теперь
иа пенсию. Но эти настроения необходимо
в себе подавить. Разве можно защищать
старых, по существу погибших? Жизнь стро-
ится по-новому, на молодых фундаментах,
и нечего возиться с обиженным стариком.
Такому человеку надо раз навсегда сказать:
— Старик! Происходит еще одно снижение
137
высоких порывов. Кому нужен твой Гомер?
Молодым безработным приходится хуже,
чем старым пенсионерам.
Учитель однако не падает духом. Он ду-
мает: нет ничего легче, как поднять насмех
благородные чувства. Блестящие идеалы да-
лекого прошлого несколько поблекли, хотя
никому они сейчас не нужны, но он остается
им верен. Не одни только пенсионеры имеют
право гулять без дела. Безработные, пожа-
луй, имеют на это еще больше прав. И Зыг-
мунд отправляется на прогулку вслед за учи-
телем по окресностям Йорданова.
В шесть часов вечера Зеня, опершись на
подоконник, смотрела на надвигающиеся су-
мерки душной улицы.
На улице Цемняк было, как всегда, пусто.
Недалеко на траве играла группа детей. Зе-
ия вдруг поднялась и побежала по направле-
нию к Малеевской улице.
Через два дома жил сапожник Оброхта со
своим подмастерьем, одноногим Юзей. Юзя,
попавший сюда из Сокаля, потерял на войне
ногу и после войны обосновался в Йорда-
нове у сапожника Оброхты, с которым он
был на фронте. Оба шили сапоги для про-
дажи на рынке; Юзя умел даже починить
туфельки жене судьи, вообще сапожная
138
мастерская Оброхты пользовалась уваже-
нием во всем Йорданове.
Юзя был худ и малокровен. Чахотка точи-
ла его сухую, высоко поднимавшуюся грудь.
Он скрытен и всегда в плохом настроении.
У него большая склонность к музыке. После
работы он всегда играл на скрипке. Несчаст-
ный сын состоятельного крестьянина из-под
Сокаля, он мог бы быть прекрасным упра-
вляющим какого-нибудь имения или хорошим
лесничим, а теперь он в звуках скрипки из-
ливал всю свою горечь и сожаление об утра-
ченной ноге и о погибшей молодости.
В тот самый вечер, когда панна Зеня
устремила свой миндалевидный взор в сине-
ву горизонта и на безлюдную Цемняковскую
улицу, — в доме Оброхтов раздались первые
звуки скрипки. Звуки эти поразительно напо-
минали пробуждение ребенка в колыбели.
Когда слушаешь эти льющиеся без ритма,
без темпа, без отдыха звуки, порывистые,
протяжные, вспыхивающие, — кажется, что
где-то плачет, кричит и смеется ребенок.
Так плачет человек, который мог бы чем-
то быть, но не стал ни чем. Плакало сердце,
плакали руки, плакал рот, плакала единствен-
ная нога. Кто велел ему воевать? Кто велел
ему отрезать ног^? Не лучше ли было бы
возить навоз под Сокалем, рубить деревья
198
в господских лесах или работать на лесопил-
ке? Когда-то еврей хотел завербовать его на
работу в Саксонию, — разве не лучше было
бы пойти на заработки к немцам?
Панна Зеня сидит у окна и от волнения
опускает веки. Сегодня наверно никто не
придет. Бывают такие дни. А если кто-нибудь
и забредет, то наверно не к ней, а к ее
подруге Лили.
Юзя переменил тон. Он начал играть бы-
стро, нервно, словно это был громкий крик,
быстрый, болезненный мужской гнев. Со
струн кричал молодой человек, у которого
украли цвет его зрелых лет, у которого в лег-
ких укрепился туберкулез, у которого око-
ченели все члены, который во время сол-
датчины потерял свою юношескую силу.
А ведь и он мог жениться и осчастливить ка-
кую-нибудь пригожую дочь крестьянина,
эконома или даже дочь чиновника. А теперь
какая девушка или вдова полюбит его, чахо-
точного, безногого инвалида?
Луна не взошла еще, но небо стало глу-
боким, аметистовым. Местечко Иорданов
собиралось уже ко сну, а из открытого окна
Оброхтов все еще доносился плач скрипки
Юзи, от которого не могла оторваться Зеня.
Сегодня ни один знакомый не зашел к ней,
Пятница — злополучный день. А звуки, про-
низанные страданиями несчастного инвалида,
рыдали, кричали, замиралй,
140
В эту ночь долго не могла успокоиться
скрипка Юзи. А Зеня не могла оторваться
от этих звуков. Она продолжала неподвиж-
но смотреть на черный ров у дороги, думая
о прекрасных горах в Закопаном, о шикар-
ных господах в Кракове и о хорошей жизни
в Сосковце. Свои лучшие годы молодости
она утопила в развлечениях любви, удоволь-
ствиях. Ее миндалевидные глаза, устремлен-
ные на улицу Цемняк, сузились и покрылись
слезами, из груди внезапно вырвалось не-
удержимое рыдание. Рыдала и скрипка.
Но то, что услышала Зеня на следующий
день из открытого окна Корабовского, пре-
взошло всякие ожидания. Играла концертная
скрипка Зыгмунда Щепняка. Это была на-
стоящая поэзия восторга, чудесно звучащая
на струнах. Это было чудное откровение,
какого она за всю свою жизнь еще не пере-
живала. Где-нибудь богатые господа и дамы
слушают такую музыку в концертных залах.
Она и сама неоднократно слушала такую му-
зыку в кино, но она великолепно знает, что
такие мелодии главным образом играют
в Америке. Тогда ей вспоминается шум дан-
синга в Кракове, который она слышала
несколько лет тому назад. Но здесь, среди
этого безлюдья, она впитывает в себя на-
стоящую ангельскую музыку, доносящуюся
из окна.
141
Она скоро познакомилась с Зигмундом.
Несмотря на живость и смелость своего ха-
рактера, она побледнела, здороваясь с ним.
Зеня полюбила лицо Зигмунда. Он со свои-
ми темннми очками, со своим худощавым
породистым лицом, узкими, всегда стиснуты-
ми губами, казался ей изумительно красивым.
Сама она также бледна. Даже в глазах ее не-
заметно никакого блеска. Только губы кри-
чат яркой краской. Если бы она знала, что
это не нравится Зыгмунду, она немедленно
стерла бы кармин. Она распрощалась с ним
просто, но с глубоким чувством, стараясь
передать пожатием руки теплоту своего тела
и насколько возможно продлить момент
прощания. Она придержала его руку в сти-
снутых своих пальцах, словно хотела ска-
зать: «останься».
Но он ушел. Она повернулась и быстро
пошла домой. Какой-то невидимый взгляд
подталкивал ее сзади.
— Ты любишь этого человека?
Лили ничего не говорит. Она гладит по-
другу по голове.
— Ты плачешь?
Из глаз девушки тихо падали слезинки на
красную скатерть стола. Таково право любви,
господствующее над миром, мыслями, телом
и над всеми людскими порывами.
У кино «Сокол» на цветной афише красо-
валась Грета Гарбо, нарисованная так, словно
142
она хочет выпрыгнуть в пространство.
Проходивший мимо афиши Корабовский по-
щекотал у себя за ухом и тихо сказал:
— Теперь я знаю, кто считается величай-
шей звездой экрана. Теперь я могу пойти
ужинать.
Он поужинал с большим удовольствием,
а нужно признать, что жизнь его была тяже-
лая; после ужина, как это часто бывает со
стариками, он опять вернулся к дневным
впечатлениям.
— Фильмы, — сказал он Анджею,—это
пакость. Надо закрыть эти рассадники
преступлений.
Потом он стал жаловаться на насморк и
приказал жеие поставить на патефоне пла-
стинки Грига. После всего этого он надел
очки и стал снова просматривать газеты.
— Война между Боливией и Парагваем на-
чалась.
Панн Корабовская в виде исключения сего-
дня не ссорилась со своей служанкой на кух-
не. Она с удовольствием вмешалась в раз-
говор.
— Какие это удивительные страны. Где это
находится Боливия? Наверно в Азии, среди
китайцев. Тоже война!
— Не болтай. Боливия находится в Амери-
ке. Очень большая страна. Там живет циви-
лизованный народ. Дай. нам чаю с варением.
L43
Днем старик сидит у окна и глядит на про-
хожих. Он разговаривает через улицу с хро-
мой Войцеховой или с проходящими мимо
мещанами. Жена его в это время штопает
для него носки. От пяти до шести патефон
играет северные песни Грига. Они оба любят
классическую музыку. Музыку слушает с
увлечением молодой купец Адам Паузер, кото-
рый, вернувшись с работы, переодевает как
раз в это время брюки у окна. Сумерки со-
действуют подъему его музыкального на-
строения.
Идет дождь, точно сквозь сито падают ко-
сые водные струи. Издали доносится рожок
пастуха. Кое-где несмело зажигаются огни.
Домики глядят на мир божий маленькими
квадратами своих окон, но большинство из
них слепые. В местечке любят предаваться на-
строениям. Такие дома, словно тяжелые сунду-
ки, обречены на сырость и медленное гниение.
Одна лесопилка продолжает работать.
Твердыня организованного движения, символ
нерушимой дисциплины, — визжит она, пере-
тирает и жует свою песнь деревьев.
Трр, Врр, Брр...
Гей рраббботтай, рррабббботттай!
Трр, Врр, Брр...
Над измокшим Иордановом уносится к
грустному небу победный шум лесопилки.
Через час прекратился дождь. Наступила
144
темйая ночь. С речкн поднялся сырой туман.
Старик сидит у окна и говорит Анджею:
— Польша, видишь ли, Христос народов.
Она погибнет точно так же, как погиб Хри-
стос. Бог возлюбил нас. Христос не был бо-
гом, нс божьим послом. Любимым послом.
Его убили, бичевали, распяли на кресте, точ-
но так же и мы, понимаешь ли, погибнем.
Над сонным местечком, точно избитым
ночью, показалась луна. Михал лежит около
печки и курит трубку. Служанка не верну-
лась еще из кино. Каждый раз, когда она
возвращается со своим любезным, она около
получаса стоит у ворот. Парень нашептывает
ей страстные речи, обрывки которых доно-
сятся и до Михала, сидящего у окна.
Зыгмуид не скрывает. Он был недавно у
врача-специалиста. Он теперь все знает. Гла-
за, глаза — это очень важная вещь. Он рас-
сказывает без особого волнения. Он вспоми-
нает, что, когда он был еще маленьким, он
постоянно таскал со стола сахар. Мать под-
ходила тогда к нему, надев очки, н говорила:
— Зыгмунд, ты опять взял сахар. Говори
правду!
— Нет.
— Но, Зыгмунд. Ничего тебе не будет,
скверный мальчишка. Признавайся.
— Нет.
145
— Подойди-ка сюда! Посмотри мне в глаза.
Скажи: я не брал.
И она берет в руки его голову.
Лицо его краснеет, пылает, он плачет на-
взрыд.
— Да, я взял.
Мать уж тогда не верила его словам. Губы
лгут, глаза никогда. Губами мы произносим
самые отвратительные проклятия и обычные
сплетни. Глаза всегда чисты. Зыгмунд думает
О своих глазах и не плачет. Он знает, что
они потеряны: Всего еще несколько месяцев
он будет видеть ими.
— Видишь, я не плачу. Нервы у меня креп-
кие. Совсем как у тех молодых людей, кото-
рые не пережили ужасов войны.
Он теперь с большим усердием разрабаты-
вает план: успеть еще посмотреть Париж, а
потом и ослепнуть не страшно.
Анджей посвящает другу своему Зыгмунду
все свободное время. Чуть ли не в двадца-
тый раз Анджей рассказывает ему одну и ту
же историю.
— Когда я был в Барселоне...
— Когда тебя рвало в больнице?
— Нет, не то. На площади я познакомил-
ся с молодым испанцем. У меня в Кракове
сохранилась его фотография. Зовут его Ман-
силас. Ему восемнадцать лет. Ои — надежда
молодой испанской республики, он носит яр-
кий свитер. Разговаривает Он как торреадор,
1М
складывая руки на груди. В детстве мать
обучала его любить быков. Отец его был пи-
кадор и погиб десять лет тому назад на арене
в Сан-Себастьяно. еДд его имел конюшню
в Саламанке. Эта конюшня существует до
сих пор. Оттуда Диего ждет быка, которого
он посвятит памяти покойного отца. В тот
день, когда он борется на арене, мать его
усердно молится. Она стара и плохо видит.
Врач говорит, что через несколько месяцев
она совсем потеряет зрение. По целым дням
она остатками своих глаз смотрит на строй-
ную вершину храма de la Sagrada Famdia.
— Это, там, где ты на паркете вылил бу-
тылку чернил?
— Именно там, где вылил чернила иа пар-
кет... и произносит молитву к сердцу Иису-
са. Когда мать по шагам, раздавшимся на
лестнице, почувствовала, что сын ее вернулся,
она кричит от радости, тщательно его
ощупывает, не ранен ли он.
— Перестань.
На этом месте Зыгмунд прерывает испан-
скую повесть своего приятеля. У него две
болезни: глаза и Париж. Анджей знает, что
ему нужно. Анджей продолжает прерванный
рассказ, перенося место действия на север.
— Когда солнце восходит, Базилика Sacie
Coeur на Монмартре притягивает к себе огни
всего мира.
Слушатель закрывает больные глаза н
Ю* 147 ’
засыпает под такт мелодии воображаемого
далекого Парижа. Ои думает: а если пойти
прямо через Тешин, Чехо-Словакию, Герма-
нию во Францию, то быть может за месяц
можно добраться до Парижа. Ведь всюду
имеются люди, а люди все-таки люди. Недав-
но на вокзале в Йорданове он рассматривал
карту Европы, можно было карандашом на-
метить на ней путь из Кракова в Париж.
Длина этого пути не была бы больше пяти-
десяти сантиметров. Как это красиво!
Они сидят у окна и разговаривают. На
каштановых деревьях грустно шелестят ли-
стья: они должны скоро слететь. От земли
идет запах слезливого сентября, запах сыро-
сти, гниющей травы и ложного тепла. Зыг-
мунд протирает глаза.
— Я не был в Париже. Это правда. А ты
не думаешь, что берега Сицилии слаще оча-
рования Сены? А гавань в Неаполе? Сколько
чудесных, красивых мест на земле?
Он не верит тому, что тот говорит. Но, не-
смотря на это, Анджей рассказывает ему, все
время рассказывает.
Куда только ни переносил Анджей своего
друга в этих рассказах. Вот они в Турине,
Генуе, Моите-Розо, Манаролле, Вернацце, а
вот уже очутились в Рапалло, Риме, Капри,
Барселоне, Марселе и так далее.
— Все это ничего. Париж — вот мое стра-
дание.
•148
Анджей делает вид, будто не слышит. Он
приглаживает себе волосы, продолжает.
— В Мадриде ночные сторожа спят на
улице с ключами от ворот всех домов в ру-
ках. На площади Корриды какой-то гость
снял у меня шляпу и бросил ее иа песок аре-
ны, где на окровавленной спине быка гордо
стоял любимец Испании — Марсиал Лалан-
да. Знаешь ли ты, что он перескакивает че-
рез устремленные на него рога быка? Скажи
мне на милость, как можно узнать свою шля-
пу среди сотен шляп, брошенных на цирко-
вую арену?
Зыгмунду становится невтерпеж.
— Ах, что там Мадрид! Париж, Париж!
Анджей начинает.
— Париж, великолепный город...
Глава седьмая
Солнце все выше поднималось над Напра-
вой. На Дальняке вода лениво струилась, с
камней обильно стекала в пруд и бесшумно
впитывалась в песок.
Не одна молодуха, стряхивая с себя после
ночи парня, полуодетая, непричесанная, не-
умытая, выходила, тяжко ступая, с мотыгой.
Наслаждение все еще держалось в ее теле.
Копали картофель. Мелкий. Слива, а не кар-
тошка. С горечью копали землю, усердно
149
вытаскивали пальцами каждую отдельную
картофелину, которая не успела подрасти.
Много ее сгнило, много переросло, много
съели мыши.
Зыгмунд Щепаняк встречается во второй
раз с Ганкой. Они поднимаются через Соснину
на гору. Под елями рассыпаны шишки. Из-
под ног выскакивает какая-то птичка и под-
нимается ввысь, издав своими крыльями
звук, по силе не уступающий крику. За Сос-
ниной начинаются Мациевские луга. Три
коровы стоят привязанные к колу, вбитому
в начисто скошенный луг.
Нечего жевать. Коровы задумчиво топчут-
ся на месте, глядя с полным равнодушием
на дым, поднимающийся из хаты Игнаца.
Шаги испугали одну корову. Тело ее пришло
в движение, она насторожилась. Ее выпук-
лые глаза повернулись в сторону прохожих.
Через минуту она неуклюже подняла полу-
сгнившее копыто, вымя ее заколыхалось и
брюхо закачалось от одной ноги к дру-
гой.
Это была как раз Квятуля, которую завтра
будут продавать на ярмарке в Рабках. Коро-
ва беспрестанно бьет слюнявой мордой по
бокам, отгоняя мух и слепней. Под брюхо
она ожесточенно била себя ногами, а сзади
отгоняла их грязным хвостом. Эти беспре-
рывные движения вызывали качание огром-
ного вымени, тоскующего о вечернем удое,
150
Он должен принести корове облегчение
и пищу.
Зыгмунд и Ганка сидят на холме. Перед
ними открывается барельеф Подгаля с его
пересекающимися холмами и захватывающей
тишиной соснового леса.
Девушка не смотрит на Зыгмунда. Даже
когда он говорит, она не смотрит на него.
В лучшем случае она поворачивает к нему
лицо, но глаза ее смотрят в другую сторону.
Она погибает, положительно погибает в этом
отравленном воздухе. Когда она встречается
здесь с магистром Глазом, она спокойно раз-
говаривает с ним, как педагог с педагогом.
Но сейчас в ней проснулась женщина. Она
высовывает босую ногу, на которой одета
спортивная туфля. Сквозь нежную кожу ее
ноги просвечивают жилки. А все ее крепко
сложенное тело пышет здоровьем и благо-
родной простотой. Глубокое декольте откры-
вает две груди, смелые и упругие.
— Я еду в Рабки. Я буду играть там в ор-
кестре, при курортном ресторане. Тут у ме-
ня нет никакой работы. Приезжайте когда-
нибудь туда на дансинг.
Приближался закат, который разделил дру-
зей. Лес потускнел и стал каким-то неясным.
Небо сделалось темносиним. Дома на гори-
зонте как будто закачались, словно лодки на
море.
1Ы
По субботам учащиеся семинарии — парни
и девушки — ездили в Рабки развлекаться.
Там они гуляли в широким аллеях курорт-
ного парка, где уже к шести часам вечера
царило настроение сумерок и тени. Некото-
рые парни уже в поезде позволяли себе
вольности. Вагоны были большей частью пу-
стые, и парочки, запираясь в купе, упражня-
лись в искусстве целоваться.
Янек Топор сидел с невысокой одутлова-
той Зосей Райской из Хабувки и рассказы-
вал ей с необычайной гордостью о своем не-
давнем пребывании в Ново-Таргской больни-
це. Он лежал там из-за сломанной руки, ко-
торую ему удачно вылечили.
— Приятно в больнице?
— Да. Тихо как ночью и все белое.
— Тебе там было хорошо?
— Какое, у меня там украли часы!
— Ведь ты сказал, что часы были взяты
в контору, а потом тебе их отдали обратно.
В больнице всегда берут вещи на хранение.
— Знаю я это хранение. Когда человек ле-
жит больной, ему нужно иметь часы всегда
при себе. Я болен, не могу спать, смотрю на
часы и сразу узиаю, который час, вообще
знаю, что со мною. А без часов просто
смерть.
Па какой-то праздник несколько парией
поехало по пониженному тарифу в Краков.
Некоторые из них вечером, иа бульваре вбли-
162
зи улицы Любим, познали продажную жен-
скую любовь. Поездка в Краков сильно от-
разились на их психике, потому что это была
любовь, дешевая, упрощенная, неразбор-
чивая, мимолетная и в общем отвратитель-
ная. Не о такой любви мечтали они, когда
ехали в уединенных купе с молоденькими
девушками, семинаристками. Вот почему
парни стеснялись, молча и отталкивающими
взглядами смотрели на своих подруг.
На этот раз Зося Райская уезжала одна
в купе. Ее друг уже второй день не приходил
на занятия. К ней подсела товарка в синем,
хорошо сшитом форменном платье.
— За мною увиваются каких-то два ду-
рака. Представь себе, Яика сшила себе новое
платье, выглядит в нем страшилищем.
— Ничего не знаю по математике. Янек
второй день не показывается. Кто мне к среде
напишет сочинение?
— А мне сочинение написал Юрек. Он ме-
ня за это один раз поцеловал. Я сказала ему,
что за поцелуй он должен написать мне еще
одно сочинение. А он, дурачок, согласился.
Смотри-ка, вот идет этот блондин!
Блондин подходил вместе с высоким, по-
детски улыбающимся верзилой. Они вошли
нахально и смело, но вскоре осели и поглу-
пели.
газ
— Извините, нигде нет свободного места,
а тут так тепло!
— Пожалуйста.
Уже вторая сторона произнесла какое-то
слово. Уже началась та очаровательная бол-
товня, состоящая из бессмысленных выраже-
ний, откровение улыбок, чудная гимнастика
недомолвок и наивности.
Один усаживается, другой стоит.
— Что это у вас на шее? О, не закры-
вайте пожалуйста! Я только хотел бросить
взгляд туда, согласно принципу: пробирайся
туда, куда глаз не достигает. А что это за
образок? Какому патрону вы молитесь?
— Трилистнику.
— Значит, вы атеистка. Я тоже. Мы и так
прогуливаемся и наблюдаем вот этн боже-
ственные очертания.
Здесь его прерывает товарищ, счастливый
тем, что и он может вставить пару слов в
разговор.
— А ведь ты только что сказал, что ты
атеист.
— Ну что же, ведь мы все должны верить
в высшую творческую силу на земле. Като-
лики называют ее Иисусом, евреи—Иеговой,
магометане — Аллахом и Магомета — его
пророком. Для меня наука является религией.
Вы ждете кого-нибудь?
— Конечно.
— Я ведь знаю, что вы ждете Стася. Это
164
мой товарищ. Солидный парень, говорю вам.
Ей-богу. Он мне много рассказывал о вас.
— Вот как?
— Это золотой парень. Честное слово. За-
видно иметь такого друга.
— Но я тут так стою. Позвольте вам пред-
ставиться. ..
— Это не нужно.
— Нет, как раз нужно. Мне хотелось бы
продолжать разговор, какой подобает вести
в обществе. Но, повидимому, вы уже при-
выкли к фальшивым фамилиям.
— Конечно.
— А веА это совсем не похоже на вас.
Ваши губы выглядят так, словно за ними
скрывается вся правда, добродетель и спра-
ведливость.
Он вспомнил эту цитату из подготовлен-
ного сегодня урока. Она действительно про-
извела большое впечатление.
— О, откуда это вам известно? — смеется
Зося. — Она смеется, первый раз за все вре-
мя разговора.
— Не смейтесь, пожалуйста. Это похоже
на опровержение.
Его товарищ, крупный детина, но менее
разговорчивый, вытаскивает папиросу и с удо-
влетворением зажигает дымящийся факел
мужества. Через минуту он спрашивает:
— Разрешите закурить?
— Пожалуйста.
1&6
Зато блондин не устает. Он говорит и го-
ворит так много, что Зосе становится жарко.
Он уже присел к ней. Достаточно близко. Че-
рез пальто она чувствует его крепкие сильные
мускулы. Она где-то прочитала в анкете об
опасных мужчинах, о том, что болтливый
мужчина никогда не покорит женщину, ее
покоряет мужчина выдержанный, молчали-
вый. Разговор — дело женское. Мужчина
должен действовать. Но как не верить пере-
ливающейся крови, как не верить глазам, ус-
там, рукам, пылающим и дрожащим?
Она уже побеждена. Она в его суках. Она
еще не смотрит на него. Она ис^гана, сму-
щена, но уже улыбается каждому его слову,
иногда опускает голову на плечо подруги и
радостно смеется.
Она смеется. Кто-то, наконец, пришел к ней,
кто-то ее искал, кто-то шел за ней, кто-то
долго н упорно не спускал с нее глаз и те-
перь говорит ей, исключительно ей. Смо-
трите, она кому-то нужна!
Ей уже хочется сказать: «Когда мы встре-
тимся? Вы произвели на меня милое впеча-
тление. Вы мне симпатичны. Больше того, я
готова послушаться голоса придушенной до
сих пор крови и с величайшей благодарно-
стью сказать просто: я готова пойти с вами
и отдаться вам».
Но пронзительный свист локомотива от-
резвил ее чувственность. Она осилила свою
15в
слабость и только теперь обратила внимание
на то, что блондин был в очках. Странно, она
их раньше и не заметила. Она находилась
под влиянием этого мужчины, под влиянием
его голоса, возраста, платья, пола — находи-
лась вся под его обаянием. Только теперь
она пригляделась к нему. Поезд замедлил
ход. Парень стал натягивать левую перчатку;
он собирался уйти. Теперь только она увиде-
ла отдельные черты его лица. Он некрасив,
лицо его непропорционально удлиненное, по-
крыто прыщами. Очки безобразили его. Но-
ги его кривые, а тело маленькое и худое. Но
еще теплый взгляд девушки освещал это
лицо.
Она безвольно подала ему руку. Они ушли.
В коридоре она услышала разговор:
— Славная девчонка’
— Ну тебя, с такой девой!
Она медленно вышла из купе. Хабувка
встретила ее холодно и сумрачно.
Анджей входит в класс, открывает журнал,
записывает и произносит стереотипную
фразу:
— Пожалуйста, потише!
Он рассматривает молодое поколение, об-
ходит парты.
— Итак, друзья, сегодня начнем опрос:
Ендрек Топор. Что с этим парнем? С неко-
157
торых пор он впал в меланхолию. Ловкий
на всякие шутки, хороший лыжник, но пло-
хой математик. Учитель опускает руку на
плечо Ендрека.
— Скажите, пожалуйста, Топор, из сколь-
ких частей и каких именно состоят «Деды»? 1
Топор словно отсутствовал. Он не слышал,
как к нему подошел учитель. Он очарован
бледной подругой, ученицей третьего курса,
которая ездила в Рабки. Его разбудили
от сна.
— Прошу мне ответить.
Он не понимал, о чем идет речь. Он расте-
рянно смотрел на товарищей. В улыбке упря-
мого парня — растерянность, грусть и стыд.
— Не знаю.
— А почему вы опять не выучили?
Топор никому не доверял своей тайны. Он
глубоко скрывал свою любовь. Целых пол-
года он влюблен в эту девушку, она же не
любила его и в последний раз энергично от-
клонила его ухаживания. Он глубоко страдал.
— Что с тобой?
— Ничего, просто не выучил.
После той знаменательной поездки в Кра-
ков как-то в воскресенье он стал еще более
молчаливым и замкнутым. Он сам себе уди-
влялся. Разве можно так любить? Через не
сколько дней в семинарии должен состояться
> [loawa Мицкевича.
158
вечер с танцами. Он очень рассчитывал на
этот вечер.
Вечер был многолюдный. Пришла и блед-
ная девушка в розовом платье. Вид у иее —
испу1анного ангела. Топор все время таицо-
вал с ней, он хорошо танцовал, и она охотно
позволяла уносить себя в танцах. Она была
слишком развита для своих семнадцати
лет. У нее большие гипнотизирующие глаза,
какие встречаются иногда у туберкулезных.
Анджей стал также танцовать с ней. Шла
она легко, любовно отдаваясь ведущей силе.
Неизвестно почему, учитель вдруг стал де-
лать неправильные па. Он был положительно
взволнован. Сердце у него страшно билось.
«Глупости!» — подумал он и пошел в бу-
фет.
Но перед глазами все еще носился образ
бледной семинаристки. Что-то с ним случи-
лось. Окружающая атмосфера была отра-
влена. Необходимо покончить с этим.
Он вышел.
Теперь он понимает парня. Он припоминает
тонкий породистый нос бледной девушки.
Когда она танцует, у нее раздуваются ноздри,
как у рысака породистой крови. Она по-
хожа на Ирочку. Только глаза у нее не
такие.
Ирочка! Воспоминания опять терзают его.
Он входит в класс, открывает журнал, запи-
сывает и бормочет:
158
— Потише!
Он решает больше не Спрашивать Топора,
Сегодня он будет рассказывать или прика-
жет ученикам читать Мицкевича. Он смешал-
ся и потонул в шуме голосов, в путанице
болтовни, взглядов, перемигиваний, улыбок.
Он обходит парты, но мысли его не здесь,
они уносят его куда-то вдаль. Конференция,
визит, обед, разговоры — все это умерло, жи-
вет только Янка.
Он вытянул перед собой руку и держит ее
в большом напряжении, словно с трудом не-
сет свалившийся на него сверху многометро-
вый воздушный столб. А когда резкий зво-
нок разбудил его, он услышал многоголосый
шум класса. В груди его вдруг стало тепло
от избытка чувств, в глазах ои почувствовал
сладкий туман, — он увидал ее милую тень.
Она шла за ним, как тень за человеком.
На перемене Анджей расспросил коллегу
о бледной девушке с третьего курса. Это
была Мария Сулакувна. Оиа плохо учится.
Страдает истерическими припадками, связан-
ными с запоздавшей зрелостью. Дерется со
всеми, срывает берет с головы, швыряет сум-
ку иа землю, плачет, топает ногами, кричит.
Потом просит прощенья и сквозь слезы це-
лует всех.
Анджей решает поговорить с Топором.
После уроков Анджей осторожно загово-
рил с ним. Исключительно об учебе, о пред-
160
метах, о том, что он опустился и ие счи-
тается с нормальным распределением дня.
Парень был с амбицией. Не болтал зря. Вид-
но, что переживает внутреннюю борьбу; чув-
ство охватило его всего, но он старается со-
хранить спокойствие.
— Не знаю. Теперь чувствую себя нездо-
ровым. Голова у меня всегда болит.
Магистру философии знаком этот ритм
крови. Его возмущает одно: у них может бо-
леть голова. Они могут делать ошибки. Они
могут быть грустными. А мы? Никогда. Мы
должны быть терпеливы, внимательны, на-
ходчивы. Они могут спать на уроке, а нам
нельзя. Оии могут болеть, совсем оставить
школу, не приходить в класс. Мы же всегда
должны быть в школе. Но ведь и у нас бы-
вают те маленькие печали, от которых болит
голова.
Так-то через несколько месяцев у Аиджея
вновь вспыхнула любовь к Ирочке. Казалось,
учитель, избравший своей специальностью
польскую литературу, начинает глубже пони-
мать жизнь, он начинает впрягаться в тачку
общественных обязанностей, включаться в
общественную дисциплину, и вдруг — опять
бунт. Тут только он вспомнил, что загово-
рили о снижении жалованья и о предстоя-
щем сокращении учителей. На этой почве
И Я. Курек 161
расцвели грехи общественного строя: шпион-
ство и доносы. И вот, начиная с некоторого
времени, учителю Анджею Глазу пришлось
вести идейную работу вопреки своим не-
сколько левым убеждениям. Ему было пору-
чено создать организацию «Стрельца» средн
работников семинарии. Когда Глаз узнал,
что в местечко приехал известный во всем
округе член «народной» партии,1 его бывший
товарищ по гимназии, он дрожал от страха,
как бы тот не вздумал притти к нему в гости.
Его бывший товарищ пользовался очень пло-
хой политической репутацией. Он бунтовал
крестьян, агитировал среди них, чтобы они
ие платили налогов; он всегда находился
в оппозиции, организовывал еврейские по-
громы, несколько раз сидел в тюрьме. Визит
такого человека, даже самый невинный, мог
принести много вреда Глазу. Он мог бы, по-
жалуй, из-за этого потерять и должность?
Анджей садится к столу с карандашом в
руке и подсчитывает число своих уроков.
Двадцать четыре часа в неделю в школе. А
внешкольной работы еще больше — двадцать
пять часов в неделю. Тут и надзор за учени-
ческими организациями, и родительские со-
брания, и общество по оказанию помощи на-
родной школе, и «Стрелец», и спортивное
1 Крестьянская партия, находящаяся в резкоП оппо-
зиции к нынешнему фашистскому правительству; в ее
рядах зиачнт-льво влияние кулацких слоев деревни.
1в2
общество, и конференции по реализации
школьных программ, внешкольное образова-
ние, курсы и т. д. Все это общественная ра-
бота. Где же найти время на целесообразное
и разумное устройство жизни? Как можно
найти время для любви при таком образе
жизни?
Вечером Корабовский садится у окна и
разговаривает с Анджеем. Через несколько
минут ои вдохновляется уже как апостол и
начинает говорит Анджею «ты».
— Польше важнее всего море н мир между
славянами. Скоро наступит славянский день
в Европе. У Польши были четыре пророка:
Мицкевич, Уейскнй, Шопен и Гротгер. Был
бы нм н Словацкий, если бы его не погуби-
ла гордость. Гордость губит сынов земли. Те,
которые идут под знаменем креста, лишены
всякой гордости. Когда поляк, москаль и
украинец крепко возьмут друг друга за руки,
на славянской земле воцарятся мир и сча-
стье. Тогда наступит новая эра человечества.
Полночь. Издали доносится пение петухов.
Старик прислушивается.
— Знаешь ли, почему петухи поют?
— Поют потому, что природа так велела,
потому что ничего лучшего оии делать не
умеют, потому что чувствуют свой мужской
пол.
— Нет, они поют потому, что чувствуют
и* 1вз
приближение света, наступление дня. Чем
ближе свет, тем чаще они поют. То же самое
делают и пророки. Они за сотни лет вперед
чувствуют наступление света. Пророки среди
народа — это петухи, поющие в сонном пти-
чьем царстве. Они предвещают наступление
нового дня.
В воскресенье днем, когда Корабовский н
Анджей завели спор о том, какой город до-
стоин быть столицей Польши — Краков илн
Варшава, Зыгмунд Щепаняк сидел на холме
Иисуса и Марии. Был конец сентября, время
копки картошки, время созревания слив. Гай-
ка сидит около Зыгмунда и прислушивается
своим непривычным городским ухом к нере-
гулярно пульсирующему ритму осени. В нем
заключено все: радостная сытость травы,
задумчивость лесов, страдание корней и сле-
зливый шопот ручейков. Она прижала свою
голову к тонким щекам мужчины.
Она первая дает ритм разговору, первая
отдается порыву. Многочисленные болезни,
на которые она никому ие жаловалась, стали
ей поперек горла: постоянные судороги, пе-
чаль, молчаливость и бессонница. С кем она
могла бы чувствовать себя хорошо в этой
заброшенной дыре? Кто сказал ей слова люб-
ви? Чего она жаждет? Конечно, радости по-
целуев, мужской любви.
ни
Сказать или ие сказать ему? Ее обрекли
на работу среди оборванных и вечно гряз-
ных детей, а ведь она—девушка, полная
жизни. Сказать ему о том, что у нее часто
болит голова, что иногда она чуть ли не те-
ряет сознание, что она не может есть, что
она тоскует по Кракову, что ее тянет в об-
щество. Но зачем говорить? Разве мало того,
что он здесь с ней?
— Коров выгнали на пастбище, — говорит
она тихо, желая отвлечь внимание от себя.
Зыгмунд не понял. Он начал говорить о
том, как велнка земля, что она создана для
людей, что она также задыхается в этом тес-
ном горизонте. Сперва несмело, но постепен-
но все яснее н сильнее выплывал нз его слов
образ вечных мечтаний, цель его жизни: Па-
риж. Он опьянил ее Парижем. Убил ее Па-
рижем.
Птицы безумствовали на ветвях невысоких
деревьев. Зацепившись за тоненькие ветви
они беспрерывно о чем-то друг другу рас-
сказывали, передразнивали друг друга. Коро-
вы стояли у леса, точно впились в покров
травы. Высоко над Дзялом поднимались к го-
ризонту две пышно разросшихся сосны.
Солнце, словно лампа, спускалось к Лентов-
ке, а в траве застрекотал, как всегда, безум-
ный оркестр кузнечиков.
Ганка тяжело дышала. Ее охватывало слад-
кое чувство сонливости, какая-то нервная
1М
слабость. Она как бы растворилась п муж-
ских объятиях, в птичьем пении, в свете за-
ката. В ней возникало буйное человеческое
желание, радостное и вместе болезненное.
Объятия крепко держали ее. Она все больше
и больше ощущала его сильные и непреклон-
ные руки, настоящие мужские руки. Страсть
терзала ее словно иглами.
Часто, слишком часто она тяжело пережи-
вала и чувствовала свое тело. Каждый раз во
время месячных она сильно страдала. У нее
болела голова, болел живот, болела грудь
и только постепенно наступало облегче-
ние.
На целую почти неделю она выбывала из
строя жизни, обреченная на страдания тела.
Невысокая блондинка, самая страстная поро-
ла женщин. До сих пор у нее было два по-
клонника. Один даже нравился ей. Но ее ох-
ватывал страх при мысли о полной физиче-
ской близости. Доверить такую важную, та-
кую незабываемую вещь первому встречно-
му, кого хорошо не знаешь, к кому еще как
следует не привязалась, какому-нибудь дура-
ку! Но этот человек, который сидит рядом
с ней, не похож на других. Он какой-то осо-
бенный. Его руки искали ее рук, заключили
ее в себе. Их губы встретились. Плотно при-
мкнули они друг к другу, словно подруги
встретились после долгой разлуки.
Девушка упала спиной на покров поющих
Ив
трав. Упала под тяжестью воздуха. Это па-
дение погубило ее. Ее погубило пение птиц,
красное солнце и ужасная дрожь тела. Все
случилось так внезапно, словно плотина про-
рвалась, просто по-человечески случилось то,
о чем она так долго думала, чего боялась,
давно жаждала и от чего в то же время за-
щищалась.
Пришло, как все, что со временем должно
прнтти к человеку, от чего ему не укрыться,—
как страдание и смерть.
Они лежали на траве, совершенно одетые,
тесно прижавшись друг к другу, н вдыхали
последние остатки восторга. Затем наступи-
ла усталость и повеяло предвечерним холо-
дом. Деревья качались под звуки птичьих
гимнов. Долго звучала музыка птиц. На жи-
вую зелень земли успела упасть вечерняя ро-
са, прежде чем замерла страсть человеческая.
Так кончается всякое дело человеческое, на-
чатое в порыве.
Возвращаясь в вечернем холоде в Иорда-
нов, Зыгмунд размышляет над своим любов-
ным порывом. Любит ли он эту девушку?
Нет. Любила ли она его? Может быть. Но что
же? Для физической любви достаточно со-
звучия тел.
Вуек из Бжезни вернулся опечаленный
домой, Ои хоронил в Новом Тарге сына.
tttT
На пороге встретила его жеиа.
— Ах, ты, погибшая душа, где ты похоро-
нил сына? Он будет лежать не на освящен-
ной земле, а валяться на чужих кладби-
щах?
С трудом он успокоил жену, уверив ее, что
больница достойно похоронит сына, что воз-
никли большие затруднения с перевозкой те-
ла, что за это надо было заплатить по край-
ней мере полсотни. Он уж ехал в Новый Тарг
готовый к тому, что застанет там труп и до
деревни его не довезет. В больницу он
явился хорошо одетый, со шляпой в ру-
ках.
— У нас умер ваш сын. Он больше не мог
жить. Дышло пробило ему живот.
— Да, такова уж кара божья. Когда я уви-
дел, что изнутри у него льется, я сразу ска-
зал жене, что с ним покончено. А она, —
нет, поезжай да поезжай в больницу. Ну, я
и повез его. А теперь отвезу его. Никак нель-
зя было его уберечь. Он так мучился, что,
пожалуй, лучше, что сразу умер. А как он
умирал, долго?
— Нет, он умер во сне. Ему дали снотвор-
ный порошок, потому что он не мог уснуть.
Пойдите к нему. Он в мертвецкой. Вы его
забираете?
— Разумеется. Его надо похоронить по-
христиански.
— Но это вам будет кое-чего стоить. Надо
168
заплатить за вскрытие, получить разрешение
на перевоз тела и перевезти тело в деревню.
Обойдется это в пятьдесят злотых.
— Ах, боже мой, где я возьму столько де-
нег? Ведь экзекутор уже забрал у меня ко-
рову за то, что я не смог заплатить десять
злотых налогу. Пусть Янек у вас оста-
нется. Я его не возьму с собой. Прини-
маете его?
— Принимаем.
Мужик пошел в мертвецкую, стал на ко-
лени у тела сына, пробормотал несколько
раз: — «Я не возьму тебя с собой, иет>,—пе-
рекрестился несколько раз и пошел домой.
На этот раз пешком. Всю дорогу он жалел,
что не похоронил сына в своем приходе. Ма-
тери он скажет, что больница похоронит его,
но он знал, что врачи будут резать и терзать
труп его сына, демонстрировать его на опыт-
ных занятиях.
Сыи Войтка, Франек, мчался как раз из
Бжезии н нес с собой завернутые в поло-
тенце 25 яиц, которые вернул ему дядя; он
нх понес в Иорданов. Это был старый долг
за то, что он еще давно трепал у него лен.
Отец послал его в местечко с яйцами, вза-
мен которых он должен привезти спички и
керосин. Через час парнишка возвращался
с двумя коробками спичек за пазухой и с
tea
двухлитровой бутылкой керосина в руках. В
местечке литр керосина стоит на три гроша
дешевле, чем в корчме. Таким образом мож-
но заработать шесть грошей.
Идет ли Франусь правильной дорогой? Не-
бо темнеет, собирается дождь. Желая сокра-
тить себе путь, он пошел не по обычной до-
роге. Он плохо ориентируется в этом лесу.
Здесь он бывает редко. Он вернется поздно
и уже не успеет выгнать на поле скот. На
лугу тихо. Да, он видно запоздает, и отец
будет бить его веревкой, испачканной в на-
возе.
Где-то пастух наигрывает приятный и
грустный мотив.
— Гнусная жизнь, — ворчит Франусь.
Но раз слышен голос пастуха, это хорошо.
Эта тропинка выведет в конец деревни.
Фраиусь прошмыгнул мимо хаты, которой он
побаивался. Жила в этой курной избенке гор-
бунья Агнешка, которую деревенские маль-
чишки прозвали «Лусси». По вечерам око-
ло ее избушки часто слышались насмешли-
вые возгласы: «Лусси». У нее в деревне не
было других родствеников, кроме племян-
ника, который лет двадцать тому назад эми-
грировал в Америку. Там его где-то, как
писал Дурек в письме, засыпала земля
в шахте.
Несколько месяцев тому назад в деревню
приехал какой-то чужой человек и стал рас-
170
спрашивать про старушку Агнешку. Парнинг-
ка крикнул во всю потку: «Лусси». Все рас-
смеялись. Приехавший дал парнишке 20 гро-
шей и, взяв его за рукав, сказал:
— Пойдем к ее избе!
Подошли они к хате, заплесневелой, сгнив-
шей, забитой досками, обросшей дикой зе-
ленью. Приехавший оглядел это бабье гнез-
до, прокисшее кладбище воспоминаний. Из-
дали проходил по меже работник с топором
в руках. Гость спрашивает его, не знает ли
он, куда девалась тетка Агиешка.
— Лусси, — добавляет паренек. Все хохо-
чут.
— Где Агиеса Панек?
— А, Агнеса, Лусси! Умерла в прошлом-
году. Ее на печи мыши загрызли, она не мо-
гла двигаться. Целый год она так лежала иа
печи. У нее что-то случилось с ногами, и она
никак ие могла стоять на ногах. Она вся рас-
пухла лежа. Теперь она наш патрон. Как
только небо начинает хмуриться, все крестят-
ся .и обращаются к ней с молитвой. Сразу
погода проясняется.
Вернувшись домой Франек на этот раз не
был нзбит, потому что отца не было дома.
Франек быстро выгнал коров на сжатое по-
ле, а сам спрятался от дождя под ель.
Сквозь дождь Франек с удовольствием по-
глядывал на веревку на шее коровы Гизули.
И1
На этот раз веревка милостиво миновала
его.
Валек перестал ходить к Марине, потому
что девушка была бедна, а ему сватали бо-
гатую невесту, дочь бывшего писаря, у ко-
торой были дом, лошадь и пять моргов зем-
ли. Какой жених откажется от такого сча-
стья? Об отце невесты говорили, что он
разбогател на сахарине, который он контра-
бандой привозил из Чехии и продавал кре-
стьянам. Это ловкий человек. Хорошо иметь
такого тестя.
Чего же хочет от него Марина? Он даже
не воспользовался ею, а ведь есть и такие
подлецы, которые обидят девушку и женятся
на другой. Судом ие добьешься от них ни
гроша, потому что у них ничего нет, и они
обычно отрицают свою вину. Об одном толь-
ко думал Валек. Будущий тесть искалечен.
Соломорезкой отрезало ему руку выше лок-
тя. Поэтому он уж больше года держиг ба-
трака. Этого парня надо будет выгнать и
взять на его место девушку. Там большое
хозяйство, девушка обойдется дешевле му-
жика, женщины вообще больше работают.
Один здоровый мужик и три бабы справятся
с работой. А если служанка к тому еще бу-
дет молодая, то это совсем хорошо.
Тут вдруг он вспомнил о той холостой бо-
172
лезни, которой заразился еще на военной
службе в Кракове. Врач говорил ему, что на-
до лечиться двенадцать лет, чтобы не оста-
лось следов от этой болезни.
Валек сделал гримасу. Есть более важные
вещи. Эх, Валек, Валек!
Глава восьмая
В обширной квартире Корабовских цари-
ла притаившаяся жизнь прошлого столетня:
поэзия старого хлама, мистическая пыль,
оригинальные часы. На стенах висели фото-
графии, портрет какой-то дамы в огромной
шляпе и в крннолнне. Много горшков с цве-
тами н большая бронзовая керосиновая лам-
па, которую поддерживал бронзовый негр.
Часы, с огромным маятником в виде косы,
неправильно показывали время, но никогда
не останавливались. Это было их задание:
заселить своим тиканьем окружающую пу-
стоту. Если ночью иногда тиканье прекраща-
лось, Михал тотчас просыпался и натягивал
гири, чтобы снова пустить в ход часы. У Ко-
рабовских не было детей, н они привыкли к
этим часам, которые служили им верой и
правдой в течение двадцати одного года.
Старик ежедневно читал усердно газеты,
произнося слова так выразительно и торже-
ственно, словно он читал евангелие с церков-
ного амвона.
17В
Пани Корабовская все больше хозяйничала
в кухне и постоянно бранила Зоську. Сего-
дня как раз у них было двое гостей — явле-
ние весьма редкое. Они были большими чуда-
ками и по целым годам никого не принима-
ли у себя.
Они сидят за столом. Около пани Корабов-
ской податной чиновник, неизвестно почему
прозванный советником, а около Анджея —
пани Крахецкая, вдова аптекаря.
— Дашь ты чай! или нет? — кричит хо-
зяйка без всякого стеснения на Зоську. —
Не пачкай руки в печи — опять вся испачка-
ешься. Наказание с этими девками!
Принесли чай. Советник рассказывает пи-
кантные истории. Это его любимая тема. Лю-
бит слушать такие истории пана Крахецкая.
В молодости она была известна своим сво-
бодным образом жизни, но теперь надела на
себя личину благообразия и критики.
— Ах, пан советник уж это современное
поколение!
— Какие в Кракове девчонки, если бы вы
только знали. Блрндииочки. Сидит себе в ка-
фе с золотыми локонами, совсем ангелочек,
как будто сама невинность, — а потом огонь,
настоящий огонь. Говорю вам. Страшно ла-
рассказывать.
— Э, ято пан советник сочиняет! Гадость
и разврат.
.174
— Говорю я вам, огонь, оближешь пальчи-
ки. Какой ротик, какие иожки, какая грудь!
Тьфу, конечно, разврат, свинство, бр... го-
родская гниль.
Корабовский был равнодушен к пикантным
рассказам. Зыгмуид каждую минуту -проти-
рал очки. Анджей играл в карты с мадам Ко-
рабовской, а советник — в шахматы с Кора-
бовским.
Была полночь. Мадам Корабовская лежала,
утопая в горе подушек и прикрывшись крас-
ной периной, а паи Михал в присутствии двух
жильцов извлекал из хранилища воспомина-
ний свои прошлые переживания в Бразилии:
— Когда я бывал в диких лесах Парагвая,
мне приходилось иметь дело с местными ин-
дейцами. Это мудрые и добрые люди. Они
хорошо знали то, над чем ломают себе го-
ловы ученые археологи, зиали, что примор-
ские холмы из устричных раковин происхо-
дят от их предков, которые ежегодно зимой
эмигрировали из долин к морю для ловли
рыбы и устриц. Они занимали пространство
над морем по кланам. Были у них кланы та-
пира, ягуара, тонкой лианы, толстой лианы,
широкой руки. У каждого клана был свой
холмик.
Возможно, что именно из Бразилия Кора-
бовский вынес свое удивительное знание «ги-
стикн...
Лили подруга Эени, была манекюршей.
Она была родом из Макова, где мать ее, по-
чтенная мещанка, держала каток для белья.
Лили пришлось поесть хлеба, как говорится,
из разных печей. Она побывала уже и в Кра-
кове и в Закопаном. Теперь она работала в
модной парикмахерской в Йорданове, вла-
делец которой имел филиал в Рабках. В этом
году Лили все лето вплоть до осени работа-
ла в Рабках. Был удачный сезон, и она при-
лично заработала. Она только плохо себя
чувствовала в Рабках н поэтому переехала в
Иорданов. Лили была верной помощницей
своего хозяина, так как она хорошо стригла
йордановских дам и прекрасно умела приче-
сывать. Целых три года она работала в Кра-
кове, в косметическом салоне «Версаль». Ио
вечером же танцовала в дансинге «Джаз»
в качестве постоянной танцорки.
Белый фартучек Лили бесшумно мелькал
среди зеркал и душного воздуха парикмахер-
ской с утра до вечера. Свободные дни тяну-
лись очень медленно. Оиа ежедневно читала
все газеты от доски до доски. В библио-
теке «Сокола» для нее уже иехватало но-
винок.
В одни прекрасный день задумчивость Ли-
ли была прервана хриплым голосом хозяина:
— Вы, может быть, опрыснете одеколоном
наш помещика?
17»
Ннтидесятишестилетний владелец имения
испытал чувство неизмеримого наслаждения,
когда Лили пустила на его красное, как
пион, лицо целую струю одеколона.
Он совершенно забыл о жене, страдающей
желудком, о своей подруге-блондннке Ъ Кра-
кове, весь поглощенный созерцанием моло-
дой, здоровой женской фигуры, возившейся
около него. Он вдыхал запах ее тела, ка-
сался коленями ее ног, любовался ее высо-
кой грудью. От волнения он задрожал всем
телом.
— Спасибо.
Он медленно встал, обвел затуманенным
взором маникюршу, исчезнувшую за зана-
весью, схватился за бумажник, расплатился и
вышел нз парикмахерской с видом напуск-
ного равнодушия, напутствуемый пискливым
голосом хозяина.
-- Мое почтение!
Через несколько дней Лилн сидела вме-
сте с ним в дансинге в Рабках. — это
было в самый разгар сезона. — и расска-
зывала:
— Жизнь моя протекала просто и бел при-
ключений. Два года назад я в первый раз по-
настоящему влюбилась, и то только издали,
в одного гимназиста восьмого класса. Это
было в Кракове. Я два раза пыталась загово-
рить с ним, ио ои ие отозвался, даже слова
ие сказал мне. Я еще больше полюбила его
17?
после этого. У него было красивое бледное
лицо и большие черные глаза. Когда он шел,
земля звучала от его шагов. Его звали Бо-
леслав. Знаете, он стал ксендзом.
— ксендзом, — повторяет как эхо расчув-
ствовавшийся от излишне выпитого вина по-
мещик.
— Да, ксендзом. С тех пор я возненави-
дела чистую любовь. Разные люди приходят
ко мне за любовью, а моя душа пылает нена-
вистью. Что же, любить можно так, как все
любят. Это нисколько не мешает. Иногда
только сильно устаешь и болит голова. Если
я кого-нибудь целую в губы и если я притом
еще пьяна, то разве это значит, что я люблю
его? А если любить кого-нибудь всем серд-
цем и если думать о нем и днем и ночью,
при работе, за обедом, во время сна, — то
это очень вредно. У меня нет ни в чем не-
достатка, я не больна и все же я не могу
спать по ночам. Я боюсь.
Ясновельможный пан с выражением тупо-
сти в отуманенных глазах меланхолически
кивает головой.
— Кроме того, видите ли, у меня семья и,
конечно, кой-какие обязанности. Я серьезно
отношусь к жизни. Моя подруга мне всегда
об этом говорит. Я прекрасно понимаю, за-
чем вы мне говорите о любви. Любить надо
умеючи. Есть такие господа, которые поня-
178
тия не имеют о маникюре, но платят деньги,
и я полирую им иогти.
— Я понимаю все это, но могу ли я знать,
сколько человек уже вас любило до
сих пор, панна Лили? — расчувствовался
помещик.
— Было их достаточно, но вы один из са-
мых симпатичных.
—' Спасибо, моя звездочка.
— Один был кавалерийский поручик. Не-
большого роста, краснолицый, полный; он
всегда звенел шпорами и блистал кавалерий-
ской формой. Я тогда была робкой и мало-
требовательной. Мне достаточно было кино
и черного кофе в кондитерской. Это было в
первый год моего пребывания в Кракове. Я
была совсем очарована офицерским мунди-
ром и шпорами. А позднее, когда поручик
уехал к своему, полку в Поморье, его место
занял известный адвокат, и тогда я стала важ-
ной дамой. А затем был доцент универси-
тета. Он уехал учиться в Мюнхен. Он был
радио-инженером. Он женился и теперь гу-
ляет со своей женой в Кракове. Потом был
студент-горняк, чудесный парень. Он даже
раз расплакался, когда я не пришла к нему
на свидание. У него умерла мать, и он уехал
хозяйничать в свое имение под Кельцамн.
Потом был один молодой художник, невы-
сокого роста, некрасивый, но у него были
12* 170
большой талант и великолепная шевелюра.
Он теперь в Варшаве делает карьеру, я чи-
тала о нем в газетах. У него был бешеный
темперамент, но ни копейки денег. Он силь-
нее всех меня любил. Я сама потихоньку по-
купала его картины, чтобы дать ему какой-
нибудь заработок, но и это кончилось. Он
уехал в какую-то деревню разрисовывать ко-
стел и этим обеспечил себе харчи на не-
сколько месяцев. Он был рад этому как ре-
бенок и говорил: «Хоть раз наемся досыта».
Я ему уже не нужна была больше.
— Вы позволите, чтобы я теперь позабо-
тился о вас, чтобы я, образно выражаясь,
стал вашим ангелом хранителем?
— Выпьем рюмочку за вашу опеку!
Они танцовали, вместе поужинали, посе-
тили еще один дансинг, а затем Лили при-
ехала домой в автомобиле. Она с достоин-
ством поднималась по ступенькам лестницы,
как великосветская дама.
В течение семи ночей она возвращалась в
свою деревянную дачку, в комнатку, пропи-
танную запахом духов, и долго перебирала
в памяти приключения дня, пока не впадала
в долгожданный неспокойный сон. Ей каза-
лось, что она будет чувствовать себя лучше,
если не будет думать о любимом, который
никогда ни единым словом не давал о себе
знать. Ее легендарный Болеслав в последнее
время принял более конкретные формы. Он
180
стал похож на какого-то американского ар-
тиста, которого она видела иа экране и фо-
тографию которого она повесила над своей
кроватью. Артиста звали Клайв Брук. Она ча-
сто смотрела иа его портрет, и это не-
сколько успокаивало ее. Идиллия с помещи-
ком продолжалась неделю.
Но у Лили не было душевного покоя.
Сколько молодых людей сталкивались с гею
на дансингах! Каждый говорил ей о любви.
Стольким богатым людям полировала она
иогти под такт интимных разговоров! А но-
чью, укладываясь спать, она думала о ви-
севшем на стене Клайве Бруке, впадала,
как всегда, в тяжелый сон и бредила над-
писью, которую она как-то видела на
фильме:
— Сердце мое улетает к тебе.
Все это, а также историю своей первой
любви, она рассказывала Анджею. На шест-
надцатом году ее соблазнил колбасник Круп-
ский в Макове, у которого риа служила. Он
дал ей двести злотых, чтобы затушить скан-
дал, и прогнал. Но мать ее находилась тогда
в бедственном положении и стала просить
Крупского, чтобы он не выгонял дочь. Она
осталась жить у него и узнала регулярную
любовь. Тяжело ей доставался этот хлеб.
181
Подруги показывали на нее пальцами и сме-
ялись над нею за то, что она водится с та-
ким старым толстяком.
— Друг мой, что стало бы с моим чистым
челом, если бы мать моя подохла с голоду?
Когда отец умер, пришлось продать ка-
ток для белья, нашего единственного кор-
мильца.
Мать колотила Лили, когда узнала, что она
гуляет с молодыми людьми, била ее толстой
палкой от метлы и называла ее потаскухой.
Она надеялась, что колбасник женится на
ее дочке. Какое там! Он взял дочь богатого
крестьянина, у которой было двенадцать
моргов земли и пять тысяч злотых прида-
ногб.
— А я предпочла иметь кармин на щеках,
чем синяки на теле. Удрала поэтому в Кра-
ков. Не жалею.
— Любопытно, — говорит Корабовский,
сидя у окна с трубкой в зубах, — любопытно:
ведь казнили этого Люббе. У него все равно
головы не было. Ведь он был полоумный. Он
был орудием, посредством которого гитле-
ровская спесь еще раз показала свою власть.
Смерть Люббе — лишнее доказательство бес-
честия этих хамов. Нет сомнения, они слу-
жат дьяволу. Все те, которые идут под зна-
ком свастики, являются носителями зла. Вот
182
почему Словацкий погиб, потому что и он
отличался великой спесью. А Люббе был му-
чеником.
— Вы читали, пан Михал, о банковской
афере во Франции? Какие-то министры за-
мешаны в эту аферу.
— Каждому правительству свойственно мо-
шеничество. Вообще в мире не будет спокой-
ствия до тех пор, пока не будут уничтожены
деньги. Это источник всех грехов и престу-
плений. Деньги — Мамона. Тьфу! С тех пор
как наш банк прекратил платежи, жители
Йорданова стали спокойнее и лучше. Разве
ты не заметил этого?
— Нет, не заметил, — машинально говорит
Анджей, и засыпает.
Был поздиий час. Михал дунул своим аст-
матическим дыханием на огонь лампы и
осторожно уложил на кровать свое изношен-
ное тело...
Осень была сырая и дождливая. Такая по-
года дает большую практику врачам.
Организуется группа лыжников, откры-
вают танцовальиый зал, чаще происходят
сеансы в кино, а молодежь, как и повсюду,
усердно флиртует.
Ожиревшее сердце Корабовской плохо
справляется с работой. Во время ходьбы она
сопит, как машина. Кровь, накачиваемая
сердцем, с трудом циркулирует по ожирев-
шему телу.
183
Часы между окончанием дня и началом
ночи полны грусти и безнадежности. Что
можно делать в эти часы, в этой проклятой
дыре, забытой богом, миром, почтой и га-
зетами ?
Леса и холмы окутали эту дыру густой и
мрачной тишиной. Тут на рынке когда-то
стояли пруссаки. Наворовали они тогда мно-
жество свиней и кур. Изнасиловали множе-
ство женщин. Один дом сгорел. На том самом
месте, где когда-то стояли полевые кухни и
обозы, сейчас бывают базары, собрания, а
теперь, в темный вечер, под деревом мочится
почтенный обыватель, член добровольной по-
жарной команды. Кино развращает местечко
Публику волнует демон богатства, обманы-
вает нежными обещаниями. Артистки при-
влекают к себе из всех углов страстные
взгляды. Первые попытки онанизма у маль-
чиков и девочек. Кино — покупаемое за
деньги безумие, не сознающее своего престу-
пления. Панна Зеня, словно дьявол-искуситель,
продает всем и каждому частички этого бе-
зумия.
Иорданов пережил не одно событие. Бла-
годаря фильму он делался более сознатель-
ным. Ему показали с экрана Лилиан Гар-
вей — это удивительно нежное и тонкое со-
здание, вьющуюся веточку. Даже рабочие ле-
сопилки ходили смотреть на нее. Показать
таким мужикам, таким крепким пням этот
184
дрожащий цветок, который каждую ми-
нуту может сломиться, было преступлением.
Экран обучает их насилию.
Вечер уплывал в тоскливых звуках скрип-
ки Зыгмунда, между тем как Корабовский
исполнял существенную физиологическую
функцию, от которой не свободен ни один
человек. Мелодия скрипки достигла и улицы
Цемняк. Этя с больными глазами стала
браниться со своим мужем и мешала Зене, си-
девшей у окна, слушать доносившуюся до
нее музыку. Звуки скрипки замирали. Насту-
пила тишина, ничего не слышно в Йордано-
ве за исключением лая собак. В полночь на-
правлялась к лесопилке группа рабочих. Кру-
гом темно и тихо. Только по дороге к лесо-
пилке оживленно. Смех, крик, песня, свист,
гармошка. Из лесу показались какие-то люди.
Дрожа от холода, идут они парами или
в одиночку, а затем исчезают за станцией.
Пьяный парень поет изо всех сил:
Мои направляв, хотел бы вас я попросить,
Чтобы вы вышли на Любовь овес косить.
Их освещает дуговая лампа лесопилки. Они
вступают на территорию труда. В эпоху
крайнего бюрократизма можно их назвать:
получившие законное право на работу на
лесопилке.
185
Малеевская улица дышала сыростью после
дождя. Несмотря на очки, Зыгмунд не мог
смотреть на залитый солнцем пейзаж.
Говорят о глазах. Голова Зыгмунда научи-
лась уже думать без помощи глаз. Зритель-
ные впечатления играют у него ничтожную
роль. Он рассказывает, что, еще будучи ун-
тер-офицером на Волыни, он плохо видел и
никак не мог попасть в цель. Товарищи из-
девались над ним, а офицеры были глубоко
убеждены в том, что он просто симулирует.
Такого же мнения были и в госпитале
в Холме, куда он ездил лечить глаза. Правда,
у него плохие глаза, хуже, чем у других, но
ему назначат очки и зрение его поправится.
У врачей есть на все средства.
Зрение его становится все хуже и хуже.
Но он вносит какой-то особый смысл в свои
страдания. Сохранить душевное равновесие—
это тоже великая вещь. Иметь потухающие
глаза и в то же время видеть все — это до-
стойно удивления. Колумб умирал на евро-
пейской территории, а перед смертью откры-
вал новые страны Америки. Только одно это
он видел. Это и есть жизнь, все то, что
видно сквозь больную сетчатку глаз.
Перед ним стояла Зеия.
— Сказать вам, что я полька? Но родилась
я на Украине в тот самый день, когда нача-
лась мировая война. Я могла бы рассказать
дам о княжнах, баронессах, драгоценностях,
186
но в моей жизни, конечно, не было нсего
этого. Был огромный лес над сильно шумя-
щим Днепром, был зеленый парк около дома
и сад, полный слив и яблонь, часы-куранты
в гостиной. Громче всего шумел Днепр. Он
шумел днем и ночью у порогов. Он бушевал,
словно взрывал скалы. Я слышала его во
время игр, за обедом и во сне. Даже теперь,
когда на меня нападает страх, мне кажется,
что я слышу шум Днепра. Отец мой был свя-
той. Когда он говорил — все кругом плака-
ли. У него была длинная, седая борода.
Помню, что в столовой всегда горела люстра,
а старая няня Викта распевала в кухне горняц-
кие песни. Когда отец умирал,—это было
на четвертом году мировой войны, после
большевистского переворота, — он вечером
стал на колени в этой самой столовой, рас-
певая псалмы. Таким и взяла его смерть —
поющим. Больше я ничего не помню из дет-
ских лет. Сейчас же после смерти отца мы
переехали под Гродно. Потом опять началась
война, и мы переехали в Варшаву. На тринад-
цатом году моей жизни я стала любовницей
моего опекуна, который потом обокрал нас
и удрал во Францию. Мы остались нищими.
Мать умерла, брат уехал из Польши, я пере-
ехала в Краков и стала жить одна. Но я не
могу забыть, как шумел Днепр, как били ча-
сы в столовой и как отец пел псалмы. У ме-
ня теперь никого нет. В нашем имении
187
Советы устроили гидро-электрическую стан-
цию.
Зыгмунд не смотрел на Зеню. Его взор
устремлен на краснеющий внизу Иорданов,
на белую ленту Скавы, полукруглую нишу
Рабок и на синеющие в тумане Татры.
Зеня опять заговорила. Недалеко слышна
сочная ругань двух поссорившихся женщин,
в деревьях чирикают пролетающие воробьи.
Все тело Зени в огне, ее высокая грудь под-
нимается под синей блузкой и беспокойно
опускается, принимая в себя мужские слова.
Она шатается в своем узком синем платье.
Ее лицо, руки, ноги, грудь охвачены дрожью
Она стоит, как одинокий шест, с которого
ветер через момент сорвет знамя.
Вдруг, глубоко взволнованная, она громко
разрыдалась. Она закрывает глаза руками.
Напрасно. Слезы струятся сквозь пальцы.
— Простите меня, это все глупости. Не
правда ли? — Она цедит слова по слогам,
словно произносит присягу.—Я боюсь
что если ко мне придет великая любовь — я
умру.
Мужчина онемел. В голове его проносились
тысячи слов, которыми он хотел заглушить
ее речь, но он не мог найти нужных слов,
чтобы сказать ей, что постоянно думает
о ней, что он любит ее безумно, до смерти.
Он стоял безмолвно, он — мужчина, который
188
так много перестрадал, Этот циник — стоял
1еперь робкий, несмелый, взволнованный как
мальчик.
Начиная с этого дня, Зеня ходила по ме-
стечку ошеломленная, как бы отсутствующая.
Она считала, что это настроение у нее прой-
дет, что это чувство, которого она никогда
прежде не испытывала, рассеется. Что же так
взволновало ее? Два слепнущих глаза. Ко-
гда он держал ее в своих объятиях, он был
какой-то невнимательный, он смотрел на
стены, на деревья, прислушиваясь к тишине
и шуму пространства, словно он чего-то
боялся.
Эта любовь сильно тяготила ее. Если бы
когда-нибудь он изменил ей открыто на ее
глазах, если бы она могла возненавидеть его
за что-нибудь, с каким облегчением она бы
отказалась от него. А так она все время
должна находиться в возбужденном состо-
янии из-за мнимого присутствия его рук иа
ее плечах.'
— Перестань ты все только о нем ду-
мать,— говорила ей Лили.
— Не болтай, много ты понимаешь.
— Ты скоро надоешь ему, этому очка-
стому. Жалко мне тебя. Любовь ие для нас.
Он не думает о тебе, порви с ннм.
lay
— Все равно живешь только один раз.
А что ты выделывала с твоим ксендзом?
— Это совсем другое дело. Но ты ведь му-
чаешься!
— Не бойся, ничего со мною не случится.
Вечером она выходила с улицы Цемняк на
рынок взглянуть на Зыгмунда, который со
скрипкой направлялся на вокзал, чтобы по-
ехать в Рабки. Она направлялась к костелу
и долго следила за его удаляющимся силу1
этом, исчезающим в кустах.
Понемногу во время пребывания в Рабках
и Йорданове она приходила в нормальное
состояние после двух лет, бурно проведен-
ных по дансингам Кракова. Она танцовала в
ночном баре. Изменила ритм жизни. В Кра-
кове она курила, красила волосы в рыжий
цвет, а теперь вернулась к натуральному каш-
тановому цвету своих волос. Она была кра-
сива, но должна была придавать своим бро-
вям искусственную дугообразную форму,
брить их у носа и красить в направлении к
вискам. Она носила длинное до лодыжек
платье. Она протанцовала несколько тысяч
километров.
Жила она вместе с подругой, которая за-
рабатывала себе на жизнь не танцами и жила
легче и свободнее. Зеня по сравнению с ней
считалась артисткой. В начале она получала,
несмотря на то, что иногда была пьяна,
190
деньги на квартиру и три злотых за ночь тан-
цев, а когда посещаемость дансиига увеличи-
лась, она стала получать пять злотых за ночь и
проценты с продажи напитков. Из-за этих
процентов ей приходилось сидеть за столи-
ками и пить. Пить как можно больше и при-
глашать своих партнеров пить. Она слабела
от напитков, глаза становились мутными,
она выливала водку в цветы, в пепельницы,
в сельтерскую воду. В голове у нее шумело,
она шла поскорее танцовать, но ноги отказы-
вали в повиновении. Она слабела, утопала
в грубых и пьяных объятиях.
Каждая на ее месте вспомнила бы эти вре-
мена с умилением: ведь это были месяцы
счастья, золотые дни благополучия. Только
она одна вспоминала их с ненавистью, со
стыдом, со страданиями. Кроме дансинга и
столиков были еще отдельные кабинеты. Там
она пила вино, иногда шампанское, от кото-
рого ужасно болела голова. Там каждый мог
ее трогать, ласкать, слюнявить, целовать.
Все обычно были пьяны, у всех обычно
были мокрые губы, болезненно-вытаращеи-
ные глаза.
В кабинетах царили безумие, животные от-
вратительные страсти. К концу ночи, истер-
занная, вспотевшая и в конец измученная,
она должна была производить расчеты с кель-
нерами. Она высчитывала свои проценты
на клочке бумаги и возвращалась в свою
181
— Все равно живешь только один раз.
А что ты выделывала с твоим ксендзом?
— Это совсем другое дело. Но ты ведь му-
чаешься!
— Не бойся, ничего со мною не случится.
Вечером она выходила с улицы Цемняк на
рынок взглянуть на Зыгмунда, который со
скрипкой направлялся на вокзал, чтобы по-
ехать в Рабки. Она направлялась к костелу
и долго следила за его удаляющимся силу-
этом, исчезающим в кустах.
Понемногу во время пребывания в Рабках
и Йорданове она приходила в нормальное
состояние после двух лет, бурно проведен-
ных по дансингам Кракова. Она танцовала в
ночном баре. Изменила ритм жизни. В Кра-
кове она курила, красила волосы в рыжий
цвет, а теперь вернулась к натуральному каш-
тановому цвету своих волос. Она была кра-
сива, но должна была придавать своим бро-
вям искусственную дугообразную форму,
брить их у носа и красить в направлении к
вискам. Она носила длинное до лодыжек
платье. Она протанцовала несколько тысяч
километров.
Жила она вместе с подругой, которая за-
рабатывала себе на жизнь не танцами и жила
легче и свободнее. Зеня по сравнению с ней
считалась артисткой. В начале она получала,
несмотря на то, что иногда была пьяна,
190
деньги на квартиру и три Злотых за ночь тай-
цев, а когда посещаемость дансинга увеличи-
лась, она стала получать пять злотых за ночь и
проценты с продажи напитков. Из-за этих
процентов ей приходилось сидеть за столи-
ками и пить. Пить как можно больше и при-
глашать своих партнеров пить. Она слабела
от напитков, глаза становились мутными,
она выливала водку в цветы, в пепельницы,
в сельтерскую воду. В голове у нее шумело,
она шла поскорее танцовать, но ноги отказы-
вали в повиновении. Она слабела, утопала
в грубых и пьяных объятиях.
Каждая на ее месте вспомнила бы эти вре-
мена с умилением: ведь это были месяцы
счастья, золотые дни благополучия. Только
она одна вспоминала их с ненавистью, со
стыдом, со страданиями. Кроме дансинга и
столиков были еще отдельные кабинеты. Там
она пила вино, иногда шампанское, от кото-
рого ужасно болела голова. Там каждый мог
ее трогать, ласкать, слюнявить, целовать.
Все обычно были пьяны, у всех обычно
были мокрые губы, болезненно-вытаращен-
ные глаза.
В кабинетах царили безумие, животные от-
вратительные страсти. К концу ночи, истер-
занная, вспотевшая и в конец измученная,
она должна была производить расчеты с кель-
нерами. Она высчитывала свои проценты
иа клочке бумаги и возвращалась в свою
191
комнату, которая была пропитана запахом
цветочной воды.
А теперь, вот уже несколько месяцев, как
она не курит, забросила вечерние платья, ко-
торые стесняли и старили ее.
Сейчас Зеня чувствует себя как выздора-
вливающий больной. Иногда, по вечерам, она
не может отделаться от ужасных воспоми-
наний недавних дней. Тогда он хватается ру-
ками за свои пышные волосы, к которым не-
давно вернулся их естественный цвет, и при-
ходит в отчаяние от того, что погибли два
года жизни, проданные вместе с телом и с
накрашенными волосами посетителям бара.
Два лучших года, дешево проданных клиен-
там бара.
Она думает о прошлом и силится найти
себе оправдание с точки зрения жителей
Йорданова:
— Моя профессия — это не только про-
блема постели, как считают глупые матроны.
Это было бы обыкновенно. Это — сложное,
тонкое искусство женского кокетства. Теперь
уже все проходит, не нашла я мужчины, с
которым могла бы жить. А нужно как-то тя-
нуть ночь за днем, день за ночью. Когда на
летнем небе высоко стоит месяц или когда
играет музыка, необходимо, чтобы рядом
было молодое мужское тело, должно
быть что-иибудь живое... Ничего не поде-
лаешь.
18J
Только теперь она вспомнила и о Зиг-
мунде и стала плакать.
Так-то случилось, что после нескольких
лет шикарной жизни в большом городе обе
девушки, точно измученные и истерзанные
птички, очутились в затхлом местечке. Жили
они уединенно, если не считать шумного лет-
него трехмесячного сезона в Рабках или од-
ного-другого случайного флирта.
Их навещала панна Годулянка, единствен-
ная йордановская барышня, которая подру-
жилась с ними. Лили пользовалась большим
успехом среди молодежи, она была смелая и
свободная. Зеня считалась недоступной. Лили
хорошо играла в карты, играла иа деньги,
но, проигрывая, ие стеснялась, платила
поцелуями. Некоторые партнеры были крайне
довольны таким способом расплаты, тем
более что ее можно было поцеловать уже аа
десять грошей.
Лили возвращалась из парикмахерской,
пахнущая одеколоном, а дома уже в сенях
ей ударял в нос терпкий и острый запах до-
машнего хозяйства, которым эаведывала
Гжелякова. Обе девушке сидели в одной ком-
нате, обычно у Зени, читали, слушали па-
тефон, раскладывали пасьянс. Иногда вязали.
Приближались холода, и надо было подумать
и о свитре и о теплом шарфе
- - • 1И
Глава девятая
Тучи в неудержимом натиске идут в атаку
с севера на юг. Сегодня суббота, и в кино
«Сокол» — премьера. Немаловажная сенсация
в местечке.
Зеня с очаровательной улыбкой орудует
в кассе. Нетрудно быть кассиршей в этом кино.
Билеты здесь двух родов: по 70 грошей
и по злотому. Красные и зеленые. Слава богу,
публики набралось порядочно, в зале бу-
дет теплее. В начале идут виды природы.
Приятно видеть клочок другого мира, нахо-
дящегося за родными холмами. Публика
ошеломлена. Затем показывают автомобиль-
ную выставку в Париже. Указатели, стартеры,
рули, тормоза, часы, щиты, колеса, моторы.
Зрители захвачены. Драма, которая отлича-
лась, впрочем, исключительно банальным со-
держанием, произвела на посетителей исклю-
чительное впечатление. Девушка легкого по-
ведения забеременела и во время катания на
лодке была брошена любовником в воду.
Молодой человек, увидев, что он натворил,
бросается в воду и также тоиет. Когда на
берегу реки появилась мать преступника, вся
зала заволновалась. Некоторые женщины
громко плакали. Полицейский квартальный
Петерек вытер платком пот с лица и стал
и этот момент очень некрасив. Он напоми-
нал своим видом настоящего мясника, кото-
194
рый почуял людское мясо. А ведь он, хотя
и был полицейским, но не потерял еще чело-
веческого облика. Его считали религиозным;
в костеле он обычно от выноса даров всю
обедню стоял на коленях. Он пописывал па-
триотические стишки и копил деньги на по-
купку имения около Велички. Это была его
родина. Ясно, когда он купит имение, он бро-
сит свою службу и женится на какой-нибудь
Марысе или Зосе. Он хочет осесть на землю.
Его тянет к земле. Он родом из деревни и в
деревне хочет прожить свои последние дни.
Он только об одном еще мечтает: жениться
на девушке. Он знает проституток, хотя бы
по кино, он имел с ними дела в Кракове, где
он начал свою службу.
От десяти утра до часу дня Корабовский
сидит в кассе Стефчика, которая живет те-
перь воспоминаниями прошлого величия.
Около одиннадцати лет Корабовский сидит
неизменно на одном и том же стуле. Этот
бессмертный стул — свидетель величия и
упадка этого банковского учреждения — те-
перь сопутствовал его полному падению. Это
была единственная мебель, которая уцелела
в буре кризиса. Секретарь правления банка
Корабовский сидит здесь три часа и объяс-
няет случайным посетителям, — большей ча-
стью жителям из окрестных сел, — что деньги
1Я1 195
обесцениваются, что банк не выдает также
никаких ссуд ни на хозяйство, ни на строи-
тельство. Если же какой-нибудь посетитель
выражал претензии или проявлял большое
упорство, секретарь с важным видом наде-
вал очки, рылся в книгах, как будто бы он
наводил там какие-то справки, и наконец
весьма авторитетным тоном заявлял, что та-
кой, мол, вопрос может быть разрешен только
в центре, а именно во Львове. Необходимо
написать в центр. Адрес следующий... При
этом он официальным голосом медленно дик-
тует подробный адрес центрального правле-
ния. Если же посетитель неграмотный, пан
Корабовский пишет ему калиграфически ад-
рес банка на клочке бумаги и с таким важ-
ным видом подает этот клочок бумаги посе-
тителю, точно он вручает ему чек по край-
ней мере на тысячу злотых.
Льет как из ведра.
Уже с самого утра пани Корабовская чув-
ствует себя плохо. Она не может разогнуть
спины. Во время обеда она почувствовала
сильные колики. Зося отправилась за Ендже-
евой, которая умеет ставить банки. Всю вто-
рую половину дня шел дождь, а трое муж-
чин сидят в одной комнате, обреченные на
чтение двадцати страниц местного популяр-
ного журнала. В соседней комнате Енджеева
19в
ставит пани Корабовской банки. Зыгмуид за-
кашлялся.
— Дождь! — говорит он, глядя в окно.
' Но старый Михал не слышит, он прислу-
шивается только к своим собственным сло-
вам.
— Пилсудский безусловно великий вождь.
Но все-таки зачем этот новый заем? Народ
и так обнищал.
А дождь между тем не прекращается. Из-
мученное жизнью толстое тело Корабовской
уснуло на животе, а на спине ее целая горка
стеклянных банок. Тускло мерцает пламя ке-
росиновой лампы над шкапом. От всей ком-
наты веет затхлостью девятнадцатого столе-
тия, когда этот дом был выстроен. Это са-
мый старый дом в Йорданове. Одна эта раз-
валина уцелела на рынке, когда накануне
войны был пожар в местечке.
Слышен свист паровоза. Поезд как бы без-
успешно стремится утонуть в ночной те-
мноте. Проснувшиеся во время короткой оста-
новки пассажиры сразу же засыпают.
Через окно Зыгмунд видит, как Годулянка,
подруга Лили, бежит в дождь по направле-
нию к улице Цемняк. Годулянка была гувер-
нанткой у начальника станции и убежала из
дому с каким-то шофером. Через пять меся-
цев после этого события она появилась в
Кракове. Это была очень красивая, хорошо
187
сложенная, высокая, сильная девушка, но у
нее был один лишь неприятный недостаток.
От всего ее тела и особенно из подмышек
шел какой-то кислый, острый, специфический
женский запах, который ощущался на рас-
стоянии нескольких метров и был настолько
крепок, что Зыгмунд чуть не упал в об-
морок, когда, впервые встретившись у Зени
с Годулянкой, ощутил его. Запах этот,
смешанный с запахом косметики, побеждал
их и, вместо того, чтобы гибнуть под давле-
нием их благоухания, выносили из этого
хаоса свою страшную специфическую особен-
ность, создавал убийственное сочетание, на-
поминающее вонючее наркотическое сред-
ство.
Корабовский был сегодня почему-то осо-
бенно оживлен. Дождь, повидимому, повы-
шал его внутреннюю температуру. Он метался
по комнате и был похож на пророка, пла-
чущего на развалинах Иерусалима. Шестиде-
сятидвухлетняя спина Корабовской терпе-
ливо приняла в третий раз двадцать пять
жгучих банок, а Михал гремел в соседней
комнате.
— Я понял бы, если бы Польша заклю-
чила союз с Украиной. Почему нет? Все равно
из-за этого будет война. Раньше или позже,
но это случится. Вы строите мосты и тун-
нели. Постройте мост от сердца к сердцу,
проведите туннель от одного государства
108
к другому, чтобы через этот туннель пошли
согласие и любовь.
А дождь все лил и лил. Неутомимая лесо-
пилка продолжала и в дождь стучать. А улица
милостиво задавала труд прохожим, то
подбрасывая их неисповедимыми путями
вверх, то вновь спуская их вниз. Зимою дети
катаются на этих улицах на санках. Горе
только в том, что опускаться вниз чудесно,
а вот подниматься в гору с санками тяжело.
Когда в шесть часов раздался звон костель-
ного колокола, в местечке воцарилось сразу
же тяжелое настроение. В это же время
заходило солнце, и люди приобретали мгно-
венно ужасный вид. Пейзаж сразу, без вся-
ких церемоний, погрузился во мрак, и только
позже на темносером влажном фоне стали
показываться скромные огоньки.
Создавалось впечатление, что все кругом
происходит в силу свойственного Апокалип-
сису фатализма.
Дансинг в Рабках. Восемь квадратных ме-
тров паркетного пола. Двенадцать пар танцу-
ющих, двадцать четыре возбужденных тела,
десять тысяч дрожаний кожи, нервов, чувств
и крови. Глубоко проникали в ночь штурм
музыки, шум развлечений, ограниченных та*
ким узким пространством безумия,
Танцующие погружались в мир мелодий.
199
лишенный тел и конфликтов, как говорит
Верфель. Тут были люди, охваченные светом,
вернее полом. Они отдавались во власть зву-
ков, кружились. Женские тела излучали чув-
ственность — единственное, что все получали
даром и чему все страстно отдавались.
У Зени белые щеки, черные дуги бровей
тонко и смело обозначились над ее глазами,
подкрашенные губы перерезывают бледный
овал лица. Колонна возвышенного греха.
Зыгмунд спокоен. Он знает, что с ним ни-
чего не случится. Девушка подходит к нему,
кладет руку на его плечи.
— Я люблю вас.
Он отвечает спокойно, слишком спокойно:
— Я ощущаю на устах своих сладость и
вдохновенье. Я мог бы сказать вам самые
прекрасные слова, какие только знаю. Но что
я скажу вам? Если даже скажу что-нибудь,
это все равно не осуществится.
Он знает, что с некоторого времени Зеня
не пользуется никакими духами, что губы у
нее влажные и теплые; мясистое тело имеет
горько-соленый привкус. Лжет тот, кто го-
ворит, что рот имеет привкус сладости. Он
теплый, влажный и отдает естественным за-
пахом губ и языка.
На следующий день они были в кино. Зе-
ня покинула свою будочку кассирши и си-
дела на последнем стуле у двери, готовая ка-
ждую минуту сорваться с места, На экране
200
Грета Гарбо ломала чудесные руки, падала
в обморок под аккомпанемент страстной му-
зыки. Грета Гарбо, неизвестно, в который раз
сгорала в огне своей страсти, носившей яв-
ные следы слишком частого употребления.
Одновременно с игрой в кино на небе за-
жглись звезды, а на земле была пронизываю-
щая тяжелая сырость.
Сумерки были потрясающе хороши. Небо
пылало точно в зареве. Земля была испугана.
На нее падало зарево, точно тень огромного
преступления. Кровь, явно кровь заливала
все кругом: и горы и долины.
Все кругом смолкло, как после большого
несчастья. И только после захода солнца
началась обычная музыка природы, которая
так захватывает н волнует кровь. Чарующие
судороги тепла н солнца октябрьской осени.
Это был месяц ошибок. Днем казалось, что
возвращается лето, и небо покрывалось изу-
мительно глубокой синевой. А к вечеру ста-
новилось душно, воздух сгущался. Такая по-
года может убить человека.
Склоны Любони заросли дикой, буйно
разросшейся травой. Поздний осенний вереск
покрыл розово-красными цветами лесные
вырубки и поляны. После недавних дождей
все это гнило, сбитое в одну бесформенную
Массу, пока не появилось солнце. Ленивый,
301
возбуждающий эротические ощущения пей-
заж. Застоявшаяся вода в двух прудах бес-
стыдно заплесневела в ожидании какого-
нибудь мореплавателя Колумба. Но он упор-
но не приходил.
На траву нельзя присесть — мокро. Роса
долго ие высыхает. Сыро и холодно. Посмо-
тришь на небо, и кажется, что оно из чистого
золота, а земля вся пропитана водой. Вре-
мя ошиблось в своем климатическом движе-
нии. Всюду дождь, и под нами и над нами.
Одно только реально — все, что делается
вблизи нас и внутри нас. Все остальное —
обман.
— Как рассказать тебе, чтобы ты пове-
рила,— говорит Зыгмунд Зене.—Я пережил
три безвредных романа и один раз перенес
легкую венерическую болезнь—гоноррею. Она
прошла бесследно. Если ты до сих пор не
ушла от меня — это значит, что мы друг
друга поняли. Я люблю тебя. Половая
жизнь тебе не чужда. Но я знаю, что ты
добрая, иителлигентиая и красивая женщина.
Знаю также, что ты любишь меня. Такую
женщину я ищу.
Она принадлежала к тому типу людей, ко-
торые были обречены на периодические рас-
цвет и увядание.
По вечерам она на работе раздражалась,
и внутри ее поднимался бунт против той
202
убийственной тоски, которая царила в зале,
наполненной двумя десятками людей; ее
раздражало и то, что фильм каждую минуту
рвался.
Крепкий юноша стоял у плотной стены
леса. Она узнает его. Трава уже стала жел-
теть. Осень была чем-то отданным нм обоим
в собственность. Деревья печально склоня-
лись к вянущей земле...
— Сядь!
Он ощущает ее близость. Он слышит ее
дыхание. Он послушно садится и не может
отвернуться.
— Где ты?
В внхре спутанных страстей н вожделений
слышен ее шопот:
—Зыгмунд!
Он протягивает руки и ощущает две окру-
лости ее грудей, лежащих тут же около
него. Он почувствовал ее горячее тело. Она
прижалась к нему медленным, но жадным
движением. Она не владела собой. По-
добные ситуации не были для нее но-
востью, но сейчас она была взволнована
и перепугана.
Он поцеловал ее. Она страстно отдалась
ему и забыла обо всем. Осторожно, медленно
раскрывала она свое тело, словно книгу
мудрости, книгу простоты. Она придала
ему мужества. Они отдались друг другу
203
с нервной радостью, словно им нехватало
времени для счастья.
Они вышли из кустов вереска и шли среди
можжевельника. На обратном пути Зеня, со-
гласно ритму женской крови, еще ощущала
в себе медленное падение страсти. Из де-
ревни доносился лай собак. Они прошли
ольховую рощу и вышли на Малеевскую до-
рогу мимо верб — этих классических придо-
рожных нищих.
Наступили сумерки. Пейзаж потемнел, по-
гас. Зыгмунд рассказывал.
— Я несчастлив с самого детства. Я ни-
когда не знал родительской ласки. Дома у нас
всегда стоял ад. Отец надеялся, что я буду
великим человеком. Это неудивительно, по-
тому что я был единственным ребенком
в семье. Моя мать умерла, когда мне было
пятнадцать лет. Отец женился во второй
раз. Мачеха умерла от родов. Глупцы! Они
вздумали родить ребенка, когда повсюду
царила уже нужда. Никак не могу их понять.
Отец, быть может, хотел иметь второго ре-
бенка потому, что из меня после окончания
гимназии ничего не вышло? А я ие могу
понять, к чему плодить нужду? Мать умерла,
родив ребенка, которому также не суждено
было жить. Отец прожил после этого около
года. После смерти мачехи он совсем обезу-
мел. Он сильно любил ее. После ее смерти
он замучил меня своей злобой. Он заставлял
204
меня таскать уголь из погреба, натирать ПОЛ,
мыть окна. Сам лежал больной в кровати.
Готовить для нас приходила тетка, но ей
отец не разрешал мыть окна.
— У меня есть сын. Он посещает универси-
тет. Я хочу знать, чему он там учится. Пусть
лучше он моет окна. Хоть какая-нибудь поль-
за будет от него.
Ему становилось все хуже и хуже. Ка-
ждую ночь ему снилась покойная жена. Ка-
ждый раз все более красивой. Мне отец да-
вал из своего жалования двадцать злотых
в месяц. Я жил на стипендию и на заработ-
ки от уроков. Отец умер в больнице. Не за-
долго до смерти он бранил меня за то, что
у нас украли рогожу.
— Почему ты не спрятал ее в комнату?
Разве ты не знаешь, что всюду воры?
После смерти отца я не мог найти работы,
но обрел спокойствие. Я был взрослым без-
работным. Безработным в трауре. Если бы
мне теперь было двадцать лет, я кое-что
мог бы сделать, конечно, если бы у меня было
лучшее зрение. Теперь же я буду таким же
ничтожеством, как многие другие. Прихо-
дится как барану жить в общественном
стаде.
Зеня ласково смотрит ему в глаза и
говорит:
— Почему? Ты еще успеешь сделать много
206
хорошего в своей жизни. Ты молодой и
способный.
— Какое там! Я родился перед войной
и вырос среди отголосков битв, революции
и нищеты. Все теперь говорят о разоруже-
ний, о пацифизме, о закате капитализма и
о будущей газовой войне. Нет нам места на
земле. Наша страна прекрасна. Польша бу-
дет жить долго, но мы умрем скоро, не ус-
пев проявиться. Какое значение имеют все
эти романтики: Мицкевич, Словацкий, Кра-
синский — скука, Жеромский еще хуже. А мы
больны утопиями.
В темноте движутся коровы, идущие с во-
допоя. Зыгмунд скоро забывает о Жером-
ском. Какое дело до Жеромского, Лиги на-
ций, пацифизма? Тут основа всего: навоз и
урожай.
Он вернулся домой в десять часов. В мяг-
ком свете керосиновой лампы его фигура
приобрела живость, сделалась теплой.
— Вот видишь, как плохо жилось нам
в городе, а здесь наши глаза отдыхают.
Он с отвращением отбросил газету, снял
черные очки и показал свои измученные и
затуманенные глаза.
Из кухни выплыла полная и седая
Корабовская.
— Что слышно, пан Зыгмунд? — И, не ожи-
дая ответа, она продолжает: — Вы не слы-
шали, говорят, что в Иорданов собираются
206
перевести уездное управление. Маков не мог
выдержать такого количества чиновников.
Поэтому там закрыли это управление. ДЛя
нашего местечка это было бы прекрасно.
Наше положение улучшилось бы. Неправда
ли, Михал?
Но Михал не любил бабьих сплетен.
— Поди лучше в кухню и приготовь нам
чай с вареньем!
Он набил табаком трубку, устроился у ок-
на и начал свою дискуссию с Анджеем. Звон
костельного колокола нарушил тишину.
Звонили к вечерне.
— Так-то. Бог все виднт, и день его суда
приближается. Народы не могут так пожи-
рать друг друга.
После ужина его мистицизм усиливается
точно так же, как у больных вечером под-
нимается температура. Анджей рассказывает,
что на третьем курсе шестая часть учеников
получила двойки. Молодежь не любит мате-
матики. Быть может, она н права. Он сам
тоже очень слаб в математике.
— Ты глуп. Математика — замечательная
наука. Все произошло от цифр и все дер-
жится на них. Счет господствует над миром.
Материя — вот наше несчастие. Вот уже сто
лет, как материализм пожирает Европу. Он
сожрал ее уже до костей. Друзья мои, не
поддавайтесь!
Снова спустилась вечерняя мгла. Иордаяов
207
уносился к звездам. Ночь поглотила его
дома.
В конце октября Анджей вместе со своими
учениками поехал на экскурсию в Краков.
Парни и девушки оглашали вагоны поезда
своими песнями.
Певцы в конце концов устали, но молодые
глаза с любопытством присматривались к от-
крывающимся равнинам.
Вот они увидели Вислу, всю серую, оку-
танную пылью средневековых легенд. Холм
Костюшки уже как будто заранее предвещал
эту детскую музыку холмов и лесов.
—Разве там Краков?
— Да, там.
Анджей указывает на покрытое мглой фи-
олетовое солнце, какое можно видеть на
картинах импрессионистской школы.
Они видят над собою городское небо, на-
висшее мрачным полукругом. Множество не-
высоких, гладко отделанных строений под-
нялось из этой равнины, разрезая воздух
тонкими очертаниями фабричных труб. По
вечерам иа горизонте небо краснеет, точно
огонь металлургической домны.
Вот вокзал. Огромное помещение, клетка
под железно-стеклянной крышей, не презен-
табельное на вид. Одноэтажная гостиница
в Бохне. Пестреют в глазах разноцветные
208
флаги многочисленных пароходных контор
Да, это Краков. Это слово привело их в не-
обычайный восторг. Это город электриче-
ского освещения, великолепных магазинов.
Еще и теперь, перебирая в руках грошовые
сувениры, йордановская молодежь, как бы
держит в своих руках и не хочет выпустить
из них взгляд Кракова, изумительное очаро-
вание величия.
Да, это Краков. Даже слепой — и тот не мог
бы не заметить Кракова. Запах сырых стен,
сырых листьев, сырой земли. Запах свеже-
выкрашенных коридоров, проветриваемых
осенью. Тут ничего не меняется. Те же трех-
этажные дома, та же архитектура прошлых
веков, костелы, школы, монастыри. Все это
грязно, ободрано, мокро.
Вавель. На холме у кафедрального костела
памятник Костюшки кланяется городу и как
будто хочет соскочить вниз прямо в пасть
улицы Страшевского. Зато с противопо-
ложной стороны старые, покрытые ржав-
чиной стены спокойно спускаются к Висле.
Баштовая улица. Те же самые рахитичные
скамейки на бульваре. Напротив—дома, обре-
ченные на молчание, избавленные от против-
ников. Флорианская улица сохраняет в себе
четыре Вены и далекое эхо rue de la Paix
откликающейся через Сахару.
Рынок. Вымощенная камнем площадь,
20»
большой кусок неба над головой, излюблен-
ное место для встреч ветров.
Один тут остался медный Мицкевич на
середине, и голова его, запачканная птицами,
вызывает тучи на поединок,
Анджей констатирует, что и здесь, в этом
старинном городе, начинают приобретать
господство новые добродетели: быстрота пе-
редвижения, лифт, высокие дома, экономия
и блеск.
Уже протискиваются в этот темный улей
признаки чуждой веры: геометрия, радио,
преступления, Марлеиа Дитрих, падение
доллара, политика и безработица.
Уже исчезает величественная пыль стари-
ны, тень шляхетства, героическая любовь,
liberum veto,1 охота на крупною зверя,
война в гусарском паицыре и длинные эпи-
ческие песни. Куда исчезает ритмическая си-
ла тысячелетней старопольской крови?
Над городом, в котором царила прежде
речь человека, теперь поднимаются шум, бес-
порядок и крик уничтожаемого человечества.
На следующую ночь поезд увозил обратно
цвет йордановской моложеди. Измученные и
ошеломленные, все крепко спали в своих купе.
1 «Свободное — запрещаю". В старой Польше суще-
ствовал обычай, согласно которому каждый депутат
мог сорвать заседания сейма, произнеся этн слова.
210
у Корабовского новое сенсационное изве-
стие.
— Слышали ли вы историю с крестья-
нами?— спрашивает он Анджея.
— С какими крестьянами? Ничего не
слышал.
— В сегодняшней газете, прочтите. С ка-
ким презрением относятся теперь к людям
из деревни. Скверно это.
—А что случилось?
— Дело, которое началось еще летом, до-
шло, наконец, до суда. Я не помню точно
места, где это произошло. Но это неважно.
Несчастная страна! Понимаешь?
Он начал рассказывать:
— Началось дело с полицейского. Я слу-
чайно знаю его. Эта история уже старая.
Злой, несимпатичный маленький человек
был этот полицейский. Длинный, костлявый
нос, коротко подстриженные жесткие усы,
мутные, неспокойно бегающие глаза. Голос
писклявый, отвратительный. Когда он заго-
варивал, слова у него выскакивали изо рта
с необыкновенной быстротой. Волосы он под-
стригал ежиком, что придавало его неинте-
лигентному лицу внд темного рекрута из
захолустной деревни. Все в окрестных дерев-
нях боялись его как огня, потому что он
имел репутацию бешеной собаки и драчуна.
Когда однажды бандиты скрылись в лесу,
полицейский, вместо того чтобы ловить
211
бандитов, спрятался и всю ночь проспал на
сеновале у крестьянина. А на следующий день
он, обозлившись, оштрафовал двух крестьян
той же деревни, — одного за ловлю раков,
а другого за то, что тот прятал дома белку.
Сегодня как раз разбиралось дело пяти
крестьян, арестованных во время беспоряд-
ков на ярмарке.
Когда однажды податной экзекутор за-
брал у больной вдовы ее последнюю корову
за налоги, двое крестьян пошли в местечко
подавать жалобу. Они там ничего не доби-
лись. Вдова с трехлетним ребенком на руках
находилась в крайней нужде. В базарный день
собралась группа крестьян и пошла в маги-
страт просить об отмене экзекуции. Какая-то
баба донесла в участок, что на магистрат
надвигается мужицкая революция. Полицей-
ский поднял тревогу и вместе с другими то-
варищами помчался навстречу крестьянам.
Они их скоро встретили. Некоторые парни
отступили. Старые крестьяне стали кричать:
«Не удирать!» Поднялся крик и шум. Поли-
цейские взяли ружья наизготовку и таким об-
разом задержали толпу. Крестьяне хотели
послать депутацию в магистрат. Полицейские
арестовали трех крестьян и вместе с ними ис-
чезли за железными воротами магистрата.
Толпа продолжала стоять и ждать.
Секретарь магистрата позвонил по телефо-
ну во все соседние полицейские участки, вы-
□ 12
зывая их на помощь. Через час прибыло
двенадцать полицейских, которые разогнали
темных крестьян.
Пять главарей остались. Их отвели в уча-
сток.
Все они предстали теперь перед судом по
обвинению в подстрекательстве к беспоряд-
кам. Полицейский — в качестве свидетеля.
— Кто вас бил?
— Господин полицейский.
— Кто вас бил?
— Господин полицейский.
— Кто вас бил?
— Господин полицейский.
— Кто вас бил?
— Господин полицейский.
— Кто вас бил?
— Господин полицейский.
Все показывали, что полицейский их изби-
вал. А он стоял надутый, иронически улыба-
ясь. Через минуту он зазвенел шпорами и
гаркнул:
— Высокий суд — это ложь.
Высокий суд не нуждался в этом показании.
Глава десятая
Машина, снабжающая блестящие вычищен-
ные чудовища, враг человеческого труда.
Шесть пил ровно н легко режут деревья,
213
превращая огромные пни в доски и круги.
В сентябре наступило самое большое напря-
жение в работе. Цены на дерево поднима-
ются. Три раза в сутки сирена призы-
вала новые смены рабочих. Крестьяне до из-
неможения пили водку. Парни из Направы и
Малеевой, направляясь ночью на работу,
распевали похабные песни. По грязному тра-
кту мужики возили лес. Обоз тянулся и из-
вивался, как гусеница.
Парни в ожидании смены расселись на
досках у лесопилки. Еще недавно они пита-
лись одной мучной болтушкой на воде, с не-
большой примесью зелени. А теперь у них
есть деньги на водку. Онп важничают, со-
всем как солдаты на фронте.
Михал разговаривает с молодым врачом,
доктором Купалой, симпатичным блондином,
который недлю тому назад прибил вывеску
на одном из домов Малеевской улицы и
тщетно ждет пациентов.
— К живущему здесь давно врачу не идут,
как же будут больные приходить к вам.
Тут нет места для врачей. Делайте аборты по
двадцать злотых, предупреждайте беремен-
ность. Здесь найдется достаточно девушек,
с которыми кое-что случилось. Есть им не-
чего. Но на аборт деньги всегда найдутся.
Этим занимается Лохнякова, пусть лучше за-
работает доктор. Вы это лучше сделаете, чем
эта баба. Ведь всем известно, что из-за нее
214
умерла Лещикувна полгода назад. У нес
было заражение крови.
В час дня Корабовский стоял напротив ко-
стела и ждал здесь, когда Анджей выйдет из
семинарии. Учитель выходил из семинарии
в час дня, а Михал покидал пустое помеще-
ние банка в три четверти первого. Там ни-
когда у него не бывало давки. Он вынимал
из кармана газету и рассказывал по дороге
учителю сенсационные новости.
— Зачем вы учились медицине? — говорил
Михал на прощанье доктору Купале. — До
полудня можете поспать, после прогуляетесь
к вокзалу, а от пяти до восьми заходите к
нам поиграть в карты: Анджею нужен парт-
нер. Тут другой работы вы ие найдете. Ко-
нечно, можно и газету почитать каждый
день, и книжки брать в библиотеке «Сокол»,
хотя имейте в виду, что новых книг в этой
библиотеке нет. Раза два в неделю кино, а по
воскресеньям можно пойти в костел. Если
у вас есть деньги, то можно ездить в дан-
синг в Рабки. Там можно хорошо погу-
лять.
Но у доктора как раз денег-то и нет. Ои
должен пятнадцать злотых за квартиру, он
сам ходит за хлебом и сам чистит себе са-
поги. Как только он приехал в Иорданов, на
него был даже составлен протокол. Кто-то
подсунул ему фальшивый злотый, и этой
монетой он хотел заплатить за керосин. От-
куда могла попасть в оборот фальшивая
монета?
В семь часов утра Войтек погнал на ярмар-
ку свою корову, Гизулю. Она была бесплод-
ная и старая. Зимою нечем будет кормить
ее. Трудно теперь с кормом. От коровы все
равно никакого толку уже нет. Даже мясо ее
будет жесткое и жилистое.
На йордановском рынке с самого раннего
утра большое оживление. Толстые мещанки
ругались с бабами из-за сыра, масла, яиц и
кур. В одном углу, у перегородки, шла тор-
говля свиньями и другим скотом. Корова
Войтка, Гизуля, была привязана к колу. Она
была низкорослая и с отвисшим брюхом. Ка-
залось, что ее тонкие и кривые ноги могут
каждую минуту сломаться под широкой ту-
шей ее тела. Даже торговцы хохотали, грубо
ударяя ее по вымени.
Коровой заинтересовался мясник Букала.
Оиа, конечно, пойдет иа мясо. Больше она
ни на что ие годна. Он давал за нее трид-
цать пять злотых. Войтек просил шестьдесят,
потом спустил цену до пятидесяти двух зло-
тых. Но мясник уперся.
Бычки, стоявшие несколько часов на одном
месте, стали жалобно мычать. Коровы от
скуки мочились каждую минуту. Но торговля
216
стояла на мертвой точке. Очень тяжело те-
перь с деньгами. На базар пригнали много
скота. Красная цена за штуку держалась на
каких-нибудь жалких десяти злотых, но и
за эту цену никто не хотел покупать.
Тут же на базаре стояли лотки, торговав-
шие обувью и баранками. Между лотками
устроился какой-то странствующий певец,
который под аккомпанемент гармонии гром-
ко расхваливал свой товар:
— Сочиняю стихи, песни и польки для пе-
ния и танцев. Для каждого желающего осо-
бые стихи, с именем заказчика. По двадцать
грошей. Живее, живее, паненочки, стихи для
каждой отдельной девочки!
У поэта умное и лукавое лицо. Он видал,
повидимому, разные виды. Повидимому, без-
работный из города пустился бродяжить по
деревням.
Какая-то девица заказывает ему песню.
— Запойте и заиграйте, да скорее, потому
что грустно жить на свете.
Окружавшие приветствовали ее решитель-
ную речь смехом и знаками одобрения.
— Хорошо, а как вас зовут?
— А вам какое дело? Казя. А что. На что
вам это?
— Тише, Казька, он должен знать твое
имя, ведь он сочинит для тебя песенку,—
убеждают ее подруги. Певец же сразу
заиграл на гармонике и запел прочувствен-
ным лирическим тенором:
Любовь тебе» Казя, даруя прощенье,
Пусть сменит тоску на улыбку н смех,
Ведь только любовь от когтей осужденья
Готова спасти развращенность и грех.
И если бы проклял тебя он в мученьях,
Жестокость н злобу клеймя,
Любовь моя, Казя, да будет прощеньем,
Но помни, родная, любовь — это я.
Так был изуродован модный мотив для
деревенского употребления. Песня очень по-
нравилась, девушка была в восторге. Правда,
за свои двадцать грошей она потребовала
повторения этих двух строф, утверждая со-
вершенно резонно, что песня слишком ко-
ротка. Женщины, независимо от своего об-
щественного положения, всегда ощущают
поэзию. А мужчины? Они предпочитают
пить пиво или играть в карты.
Уже три четверти часа мясник Букала тор-
гуется с Войтком. Он уходил, снова возвра-
щался. Натягивал шкуру коровы на шее,
смотрел ей в зубы, бил по заду, щупал под
брюхом, засматривал в глаза измученной ко-
ровы. Всюду он находил недостатки.
— Никакого толку у вас с этой коровой
все равно не будет. Как трава на поле исчез-
нет, жаль кормить такую падаль. Если вы не
зарежете ее в течение двух недель, она сама
издохнет. Она живет только травой на поле,
218
сыростью, зеленью, соком земли. А потом
аминь. Соглашайтесь.
— Нет и нет.
— Дам сорок три и выпьем за сделку.
— Не возьму и не буду пить. Дадите пять-
десят, тогда я выпью.
— Это слишком много, господин граф, для
моего бедного кармана.
Когда через четверть часа Войтек убедил-
ся, что мясник окончательно ушел и что пу-
блика начинает расходиться с базара, он тос-
кливо оглянулся на лавки и пустился в по-
гоню за Букалой. Он застал его у лавки.
Мясник разговаривал с крестьянами.
— Только потому, что деньги очень нуж-
ны. Жаль корову, дайте сорок пять.
— Я сказал сорок три. Я и так слишком
много даю. Ни гроша не прибавлю. Мне еще
придется потерять на этом деле. Сорок три.
— Ну, ладно, пусть будет по-вашему. Нуж-
но купить соли, керосина и сапоги на зиму.
Пойдем, выпьем.
— О, браток, мне слишком дорого обо-
шлось бы это жилистое мясо. Не за что пить.
Дело не очень блестящее.
— Пойдем, выпьем пива, я плачу.
Пошли, выпили по большому бокалу пива.
Букала заплатил шинкарю злотый, но не пре-
минул тут же напомнить Войтеку, что этот
злотый он вычтет из тех сорока трех, которые
219
он должен платить за корову. После этого он
вернулся на базар.
Гизуля стояла в навозе, к которому он
прибавила еще своего и обильно его по-
лила.
Мясник еще раз внимательно, как пола-
гается покупателю, со всех сторон оглядел ко-
рову. Он не пропустил ни одной мелочи. Он
должен знать, за что платит деньги. Наконец
он выложил Войтку сорок два злотых, креп-
ко ударил его по руке, схватил веревку и по-
гнал корову домой. Дом его был тут же во-
зле рынка.
Гизуля оглянулась два раза на Войтка. Ему
стало жаль ее. Двенадцать лет она верой и
правдой служила ему. Она родила ему трех
бычков и четырех телок. Ее поколение рас-
плодилось по всей Направе. А теперь ее за-
режут на мясо. Такова судьба. Он расчувство-
вался, хотя был мужик крепкий. Дома, когда
он погнал корову на базар, все плакали. Сей-
час Войтек припоминал, как Гизуля, бывало,
ласкаясь к нему, прятала ему подмышку
свою теплую морду, обдавая его горячим па-
ром своего дыхания. Это единственное жи-
вотное, лишенное всякой фальши, до беско-
нечности доброе. Никогда ничего плохого
человеку оно не сделает.
Но ничего не поделаешь. Никакого толку
от нее уже не было. Дома осталась одна
только Квятуля. На зиму хватит, кормить не-
220
чем. Летом он достанет себе другую корову
и будет пасти ее на «господской» вырубке
под Любонью.
Он потащился за покупками, крепко дер-
жа завернутые в тряпочку сорок два злотых.
В понедельник вечером после ярмарки к
освещенному домику на улице Цемняк при-
шел пьяный Валек Космидор из Янтола. К
великому соблазну группы девиц, возвраща-
вшихся от вечерни, он орал охрипшим го-
лосом:
— Я хочу к девкам!
Выбежала вдова Гжелякова и, заметив за-
слюнявленное лицо пьянчуги, не захотела пу-
стить его в дом. Но парень, ударив по пух-
лому лицу хозяйки, ворвался в комнату Зе-
ки. Зеня вся дрожала, стоя у окна, и, заметив
неожиданного гостя, попыталась убежать.
Широкие мужицкие руки схватили ее, слов-
но испуганную птичку, и нз уст его вылился
отвратительный хохот. Девушка закричала
от ужаса, когда вонючие губы Валька впи-
лись в нее. Между тем мадам Гжелякова,
охая, побежала за мокрой тряпкой и холод-
ной водой. Парень одной рукой рвал лиф де-
вушки, а другой опрокидывал ее на диваи.
Стиснутая его коленями и прижатая руками,
она протянула обе свои руки к страшному
лицу насильника и, вцепившись в мокрую
221
кожу лица, стала раздирать ее ногтями. В ры-
чащей массе что-то заворчало, зашипело, по-
ка из уст его не вырвалось громкое рычание.
Парень поднял свои руки к лицу и с такой
стремительностью опустил их на Зеню, что
та даже застонала. Затем- он бросился к ее
шкапчику и выбросил все ее мелочи. Он бы-
стро открыл ящик стола, выбросил -оттуда
множество дешевых брошек, булавок, фла-
конов. Не найдя среди ее вещй ничего цен-
ного, он выскочил через открытое окно на
улицу и помчался в шинок. Там нашел ои це-
лую компанию пьяниц. Они перевязали ему
окровавленное лицо и с песнями торжествен-
но повели домой.
На следующий день чуть свет Франек от-
вез Валька с перевязанной головой к докто-
ру. Получив от доктора удостоверение о ра-
нении, Франек отнес его к адвокату Калин-
скому, чтобы тот подал жалобу на девушку
с Цемняковой улицы. Перевязанное лицо вер-
телось около жены адвоката, о чем-то проси-
ло ее. Затем, взяв с воза несколько де-
сятков яиц и горшочек масла и вручив
их жене адвоката, Валек улегся на воз и
уехал.
В эту ночь, как и обычно после ярмарки,
в местечке была совершена кража. На этот
раз обокрали Костербину. У нее украли всех
девять кур, оставив только петухов. Остроум-
ный вор привязал к хвосту петуха бумажку
222
С надписью «безработный». Над этой шуткой
долго хохотали, так как все поняли, что сло-
во «безработный» относится не к вору, а к
петуху.
В один из базарных дней, в понедельник
в Йорданове вдруг появилось множество ни-
кому неизвестных лиц: тут были безработ-
ные из большого города, расползавшиеся по
провинции, уволенные слуги, ремесленники
без работы, деклассированные студенты и
вообще парни без будущего.
Корабовский стоит у окна, старательно за-
мазанного, и смотрит на ноябрьское ненастье.
— Вот я сижу, и курю трубку. Я был в
Бразилии, многое видел и так думаю: земля
больше моего домика в пять комнат. Я ви-
дел на своем веку больше, чем из окна на
Малеевской улице. Теперь кризис. Одни мо-
лятся, другие воруют, обманывают, делают
всякие пакости, а я только смотрю и жду.
Он стоит. Его седые блестящие волосы
подтверждают это и внушают уважение. Же-
на его, тучная, добродушная, религиозная,
неусыпно ухаживает за ним. Она вынимает
из шкапа банку с малиновым вареньем и на-
кладывает в чай. Это любимый иапиток ста-
риков.
Четырнадцатого ноября лил дождь. Как
раз в этот день лесопилка в Йорданове
'223
приостановила работу. Люди бегали, как бе-
зумные. Евреи нервно шептались, купцы раз-
водили руками, а жены рабочих плакали по
углам. Только одни рабочие пили водку в
шинках.
— Хлопцы, давайте выпьем еще по рюмоч-
ке. Паралич разбил панов, а мы будем изды-
хать с голоду, как и полагается мужикам.
За ваше здоровье, — кричал Кнап с кривым
носом, жена которого как раз теперь должна
была родить.
— Смерть жидам! — орал парень с не-
обычайно курчавыми волосами.
— К чорту все это, — пожимал плечами
горбатый Щипава, левая рука которого обла-
дала невероятной силой. Стоило ему только
выпить несколько рюмок, как ои впадал в
ужасную меланхолию. Однажды он в таком
припадке тоски пытался повеситься. Уволен-
ные рабочие пили в шинках до самого ве-
чера. Позже, когда не осталось денег иа вы-
пивку, они забузили, выбили окно, и шин-
карь вышвырнул их иа двор. Как раз в это
самое время Михал читал Анджею целый до-
клад о материализме и о разврате, который
подтачивает современное общество. Зыгмуид
в розовой комнатке Зени играл на скрипке
песни Грига, а вдова Гжелякова одним гла-
зом смотрела на пасьянс, который расклады-
вала Лили, а другим следила — за варившим-
ся супом.
224
Смерть лесопилки взволновала все местёч-
ко. Все были возбуждены и заметно огор-
чены. Особенно волновались евреи, нервные
и фанатичные, живущие как жертвы своего
особого долга.
Несчастье мчалось, как рысистый конь. Не-
счастье мчалось быстрее времени. Идеал дав-
но уже уничтожен, а оптимизм объявлен те-
перь религией высших государственных чи-
новников.
Податной советник из Йорданова, узнав,
что его собираются уволить, поехал в Кра-
ков. Он решил кой с кем поговорить, кой-
кого попросить, поплакать, обратиться к од-
ному, к другому, к третьему. Но он добился
только сухого бюрократического ответа, ко-
торый со служебной точки зрения ничего не
стоил. Он побывал на рынках, осмотрел Ва-
вель, 1 Блоню,2 посетил кино, кое-что купил и
вернулся с набитым чемоданом домой. Тол-
стая жена встретила его иа вокзале. Он от-
дал ей чемодан, который она отнесла домой.
Дома муж сказал своей супруге:
— Ничего они не знают, но все боятся
еще больше, чем я. Там хуже, чем у нас. От-
кроем, может быть, фотографию нли молоч-
ную на дачный сезон.
1 Старый королевский замбк.
» Место для прогулок в Кракове.
225
На другой день он встречаёТ у аптеки Ан-
джея, который спрашивает его о краковских
новостях.
— Ничего не слышно там. Пищат, как по-
всюду. Но девочки, дорогой мой, пальчики
оближешь. Какой чорт кризис! Зато девоч-
ки—огонь, а не девочки. Одна беда—денег нет.
Действительно, денег нет.
В сумерки, которые так содействуют созда-
нию настроения. Анджей подводит баланс
своих месячных расходов. Зыгмунд играет на
скрипке. Вдруг он заявляет:
— Единственно, что тебя еще может спа-
сти— это деревня. Сидишь себе там на ка-
никулах, имеешь дачу, свежий воздух, а пла-
тить надо меньше, чем в городе.
Приятель прерывает его расчеты:
— Пора, наконец, покончить с этими иди-
отскими идиллиями. Надо понять деревен-
скую жизнь. Ты узнал деревню. Жители ее,
оборванные, босые, по целым месяцам не ви-
дят в глаза даже такой монеты, как злотый.
Деревня не слышит песен леса. Лес вызывает
у крестьян одно неизменное чувство: нена-
висть. Быть может, городские жители, при-
езжающие сюда иа каникулы или на экскур-
сию, и слышат среди ветвей какое-то щебе-
танье. Но для крестьян лес олицетворяет со-
бою борьбу, обман и тяжелый труд. Деревья,
с которых обрывают ветви и сдирают у корня
кору, лишь после отчаянного сопроти-
226
вления отдают эти свои ветви и иглы человеку
или на подстилку для скота. Идиллию леса со-
здали фантазия и чувства мещан. Действи-
тельность же ие соответствует фантазии и
чувствам. Когда наступает весна, начинаешь
острее чувствовать, острее видеть и слышать
нежные краски, шум и запах. Тогда говорят,
что жизнь расцветает. Ложь!
В этот самый вечер Зеня стояла на рынке
н прислушивалась к доносившимся издали
звукам скрипки Зыгмунда. Она следила за
своим любимым одним слухом. Такую лю-
бовь можно наблюдать в кино или читать о
ней в книгах. Любовь сильнее смерти. Она
как бы забыла о всех тех, которым она от-
давались. Как бы не существовали уже те
кровати, которые были свидетелями ее фи-
зических потрясений.
Ночью она спала неспокойно, зная о бли-
зости Зыгмунда. Она стала капризной, нерв-
ной, несчастной. Она не видела его в суб-
боту и воскресенье. Он был в Рабках и не
вернулся днем домой.
Она хотела узнать, явится ли он первый к
ней. В понедельник он не дал о себе знать,
хотя был уже в Йорданове. Вечером она вы-
шла на Малеевскую улицу и там услышала
высокие, захватывающие звуки его скрипки.
Теперь эти звуки особенно ясно слышны, по-
тому что прекратилось гудение лесопилки.
Через минуту у Корабовских открылось
окно, н она услыхала разговор Михала
с Глазом.
Со слезами на глазах вернулась она домой.
— Ты вчера видела Зыгмунда?— спраши-
вает ее Лили.
— Да.
— Ты лжешь, он целый день был в Раб-
ках.
— Но я сегодня говорила с ним.
— Вчера было воскресенье, и Зося Гольц
встретила его на теннисной площадке с ба-
рышнями. Он был весел и смеялся.
— Это неправда.
— Ты глупа. Какое мне дело до этого? Се-
годня ты тоже с ним не говорила?
— Ты шпионишь за мной.
Она разрыдалась; подходит к зеркалу. Ах,
так это любовь! Она уснула в слезах, не от-
ведав ужина.
После великолепной затянувшейся осени
наступили две недели ноябрьского ненастья,
а после ннх вьюги и пронизывающий холод.
Быстро ниспадал вечер на землю. День
оканчивался внезапно, без всяких церемоний,
без перехода в сумерки. Ночь наступала все
раньше. Острый ветер дул в северо-восточ-
ном направлении.
Покосившаяся курная избушка бобылки
Марины, стоявшая между двумя ясенями, с
228
каждым днем засыпала все раньше н раньше.
На далеком расстоянии был слышен плач ре-
бенка в корчме,, у Базяковой. Плач вперемеж-
ку с кашлем. Такой концерт происходит ка-
ждый вечер. Перед сном у ребенка был силь-
ный приступ кашля. Повидимому начинается
коклюш.
За окном пронзительно выл ноябрьский
ветер. У Войтка запаривали болтушку.
-— Франек, сбегай-ка, принеси прутьев!
Парнишка бежит к забору, где торчат
прутья. За хатой страшно. От густого почер-
невшего леса веет ужасом. Если бы ему ве-
лели теперь пойти в Сибирь или хотя бы по
тракту, на Гальково или даже в Уршулячку,
он ни за что на свете не пошел бы туда.
Ветер нзо всей мочи дует на северо-восток.
Жители деревни неособенно чувствительны
к тем метеорологическим переменам, которые
в этом году носили удивительно необычай-
ный характер. Плохая погода не влияет на
их настроение. Только одни Корабовский,
который любил свежнй воздух, перестал от-
крывать окна на целые часы, а однажды за
чаем он как-то вскользь заметил: — А не об-
ратили лн вы внимание, что уже прибли-
жается зима?
Действительно зима приближалась. Люди
все реже н реже стали выходить из своих
229
домов. Бабья Гора вся побелела. Мороз еже-
дневно оставлял тонкий след инея на траве
и на крышах, а деревья стояли обнаженные,
как нищие калеки, просящие милостыни.
В один прекрасный день выпал снег. Он ничего
не пощадил. Все кругом побелело и стало
чистым, совсем как на параде. Солнце равно-
душно смотрело на эту перемену в пейзаже.
Послышался первый скрип саней. Наступил
конец красивым видам, зеленым деревьям и
прогулкам. На Анджея опять напала тоска.
В скучные нудные сумерки он стал припо-
минать свои детские годы. Он погружался в
острую меланхолию, подолгу думал об
Ирочке, о городе с серыми улицами, о лучах
из ленивых туч, по которым медленно про-
гуливалось солнце. Как высокие башни,
в ием, поднялись дни прогулок, встреч, спо-
ров, любви и воспоминаний.
— Посмотри, как повсюду свирепствует
грипп, — сказал он трагическим тоиом Зыг-
мунду, откладывая газету. Вдали равнодуш-
но висело декабрьское солнце, лишенное
тепла и света, точно оно было закутано
в вату, ие предназначено для земли.
— Я был глуп, если бы не видел: в мире
беспорядок, — начинает Зыгмунд разговор на
совершенно новую тему.— По деревням снуют
агитаторы, они о чем-то говорят крестья-
нам, бунтуют их, просвещают, валят одно,
критикуют другое. Все это великолепно, ио
230
к чему все это? Крестьянам плохо живется,
а это самое главное.
Лесопилка уже не преодолевала мороза.
Застывшая крепость людского труда чернела
после своей смерти над снежной пеленой го-
родка, бросая вызов обанкротившимся йор-
дановским купцам. Они болезненно улыба-
лись, делая вид, что ничего не замечают. Са-
мое лучшее — встречать несчастье так, слов-
но его не замечаешь.
Направа посылает все меньше н меньше
детей в школу. Детям приходится далеко
ходить под дождем, снегом н по грязи. Ут-
ром темно, день наступал поздно. У детей
не было ни платья ни сапог. Летом можно
было побежать в школу в одной рубахе, ну
а в такой мороз? В школу ходили только
дети богачей; они издевались над своими со-
седями, которые не посылали своих неумы-
тых заморышей в школу. Праздники прошли
далеко не торжественно. Где-то христиане
устраивают в эти дни большие торжества:
ясли, коляды, елки, службу в костеле в со-
чельник. Последнее обошлось бы дешевле
всего, но службы в костеле не было здесь
уже в течение двух лет — с тех пор, как там
парни передрались и переругались. За это
безобразие (были и другие безобразия)
епископ запретил я течение десяти лет слу-
231
жить в этом костеле в рождественский со-
чельник.
Как бы то ни было, но иа Рождество не
было того великолепия, какого требовали
обряды и традиция. К заутрене в потемках
по Малеевской улице торопились захлопо-
тавшиеся бабы. В сочельник Корабовская до
того разрыдалась, что муж сделал ей резкий
выговор и затем произнес целую апокалип-
тическую речь. Зыгмуид пошел к Зене. Все
три женщины сидели за накрытым столом,
убранным елками, и ели рыбу. После ужииа
стали петь коляды. Запевала хозяйка. Лили
зажгла семь свечей на елке, разукрашенной
разноцветными бумажками. До поздней но-
чи слышно было громкое пение на улице
Цемняк. В Направе робко мерцали огоньки
чуть-чуть больше, чем в будни.
Все дороги занесло снегом, и половина де-
ревни, залегшей в котловине, утопала в снегу.
Когда-нибудь через несколько лет в этих
местах будет рай для лыжников, — лыжи
будут изрезывать эти холмы, на которых
сейчас люди изнывают в грязи и нищете. Бог
милостиво засыпал почти до колен направ-
скую нищету. В Сосенках, за трактом ветер
дует с такой силой, что насыпал над мости-
ком огромную гору снега, похожую на ку-
пол костела.
232
Люди читали краковские газеты. Нечего
было есть. Не было денег. Шествовала ни-
щета по польской земле.
Тысяча девятьсот тридцать четвертый год.
Надвигался необычайный год, полный неожи-
данных дел и страданий. Именно они с во-
лосами цвета соломы, оборванные, нищие, пи-
тающиеся одной сухой картошкой без соли,
добывающие огонь при помощи кремня,
они, именно оии держат в своем сердце
Польшу. Да погибнут магазины и учрежде-
ния, — ведь стоит вернуться к первобытному
состоянию и по крайней мере любить друг
друга.
С долин поднимался пронизывающий бе-
шеный холод. Бледный месяц показался ме-
жду ветвями и поплыл по небу, тусклый и
закоченелый. Это были первые веяния ни-
щеты. Много потом было таких ветров. Бо-
лее просвещенные крестьяне собирались
группами и шопотом передавали, что бывшие
брестские узники опубликовали манифест,
предсказывающий наступление революции
в ближайшие недели.
В эту же зиму на Подгале начал свиреп-
ствовать грипп. Люди заражались и умирали,
как мухи. Публика была этим довольна.
— Меньше будет ртов для жратвы, — го-
ворила жена Мацея из-под Мирки. А Войтек
Панек, который был грубоватым мужиком,
233
сказал иначе: — меньше испражнений надо
будет убирать.
Давайте назовем гриппом ту странную с
неизвестными до сих пор признаками бо-
лезнь, которая свирепствовала в Направе.
Столько пишут в газетах о гриппе, что про-
ще всего возложить все таинственные слу-
чаи смерти на эти безответственные широкие
плечи. Неужели вы думаете, что доктор как
следует пытался выяснить причину этих
смертей? Ему и вообще-то неохота была
ездить к покойникам. Кому понравится тря-
стись даром по этим грязным дорогам? Кто
будет за это платить? Пан доктор не желает
принимать пациентов из деревни.
В местечке три тысячи жителей, и только
один на сто позволяет себе раз в полгода
обратиться к доктору. А из деревни кто те-
перь придет?
Если в базарный день кто-нибудь из кре-
стьян и забредет к доктору, он даст себя вы-
стукать, выслушать, все расспросить, нагово-
рится досыта и наконец скажет:
— Скажите, пан, сколько вам следует, но
не говорите много, потому что у меня всего
два злотых и на доктора и на лекарство.
Деревня дает мало покойников. Гораздо
чаще там рождаются дети. Но как-то случи-
лось, что и в Направе стал свирепствовать
смертоносный грипп.
— Мерзкая жизнь, — ворчал Франусь. Не
234
то его сердило, что неделю тому назад от-
правилась к праотцам его двоюродная се-
стра Уршулька: он ворчал потому, что со-
рвался в лесу с дерева, а кроме того отец
поколотил его за то, что он стянул злотый
из ниши за печкой.
В общем все было в порядке. Около полу-
дня над деревней поднимались робкие по-
лоски дыма. В домах хлопотали: резали со-
лому для скота, бабы пряли шерсть, выжи-
мали масло нз льняного семени, некоторые
крестьяне везли на санях деревья из лесу.
Их быстро настигали за работой ранние су-
мерки, в которых они угасали, изможденные
нищетой, холодом и унынием.
Так живут люди, которые не знают счета
времени, которые не знают отдыха и радо-
сти. Они не знают, что делается иа свете.
Они не лысеют от городских болезней. Они
питаются промерзлой сладковатой картош-
кой. От работы у них пухнут ноги.
В воздухе острый и резкий запах зимы.
Над низким селением бешено кружатся во-
роны. Снег уже успел пожелтеть. Ои сделался
мокрым, превратился вообще в грязь.
Ганка орудует среди посинелых неумытых
рожиц своих учеников.
— Слушайте, ребята, теперь будем гово-
рить о Гдыне. Гдыня — самый новый поль-
235
ский город, построенный на берегу моря,
или большой воды, на которой плавают ко-
рабли. Ясек, вытри нос. Куда ты положил
свои ноги, невыносимый грязнуля?
В холодных стенах школы ведется рассказ
о великих и богатых людях. Они наверно
все сыты; чувствуется острое дуновение хо-
хода. Далее следует рассказ о портовом го-
роде, который уходит в воду, в море, глу-
бокое и большое, откуда можно поехать на
пароходе прямо в Америку.
Страшно. Парнишки кивают головой. Ах,
если бы в школе было теплее и если бы в
действительности случилось так, как расска-
зывает учительница, будто дети будут полу-
чать кажд»е утро в школе горячий кофе, —
о, тогда все они охотно и регулярно ходили
бы в школу!
Весь день шел снег. Вечером у Ганки
долго горел огонь. До поздней ночи она
слушала радио.
Мороз держался до утра. К полудню хо-
лод несколько уменьшился. Ленка сегодня
белила потолок. Ей помогал Игнат, который
считается маляром. Он принимал разные по-
ручения по деревням, но тут его задержала
отвратительная оттепель. Две ночи он спал
в сарае в стружках. Когда он белил ком-
нату, ее наполнил невыносимый смрад измок-
шего платья, пота, кислятины.
К вечеру снег пошел крупными хлопьями.
236
Маляр Игнат ушел в кречов. В сейях еще
возился Войтек, слышен был его кашель. Ко-
гда он начинал кашлять, весь дом дрожал, н
казалось, что из груди его раздавался гром.
Скоро уснул весь дом, запертый изнутри де-
ревянным засовом.
Глава одиннадцатая
Обратите внимание: на дворе зима. День
встает, обнаженный, морозный; развиваясь и
делаясь более четким, он открывает и пока-
зывает миру старые морщнны Направы.
Дома—заплесневелые, бесформенные сундуки.
Люди полунагие, полубосые — в*е отдано
земле и медленной смерти. Ольха, лопухи,
затянутые льдом лужи, негодные травы н
камни покрывали эти холмы и долины. Уна-
воженная нищета, отчаянная грязь, страшная
темнота —зеркало беспомощной и борю-
щейся с землей жизни.
Темнеет. Снова пойдет снег. Свинцовые
тучи мчатся словно на скачках. Наверху про-
исходит тихий, но страшный для глаз раз-
врат.
Тучи налетают одна на другую, напирают,
исчезают, смешиваются, накрывают одна дру-
гую, пропадают.
В январе по ночам тихо. Собаки спят на
соломе в сараях или в сенях домов. Утром
2S7
они поднимаются на работу. Они широко
раздувают ноздри, чуя в воздухе запах сук.
В январской стуже и мраке слабый рас-
свет с трудом поднимается, как в Сибири.
Кое-где на небе зажигаются бледные фиоле-
товые огоньки, складываются цветные поло-
ски, как бы предвещая что-то, но это было
неясное известие, как непонятная, слишком
краткая телеграмма.
От этого света веет холодом.
Это было в безлюдном Подгале, где рас-
свет всегда холоден, где холмы, долины и
леса. Крестьяне выходят по вечерам из своих
хат, ведут разговоры об Австрии, о дебре-
чинском табаке, о Польше, где когда-то жи-
лось хорошо. Их слова простые, мудрые и
благородные, но антигосударственные слива-
ются с ночью. Мрачны, как ночь, их мысли.
В первой половине декабря в Направе
умерла батрачка Марина. Ее звали так пото-
му, что она давно, очень давно жила по уг-
лам у соседей. Ей наверно было уже боль-
ше ста лет. До последних дней она бодро
ходила. Она жила в соломенной мазанке без
трубы, в одной каморке вместе со своей ко-
ровой. Ее долгая жизнь, увядшая в девиче-
стве, не дождалась своего Тетмайера,-1 Пови-
1 Известный поэт и автор ряда повестей тут име-
ются в виду его произведения, описывающие жизнь
горцев в Татрах.
233
димбму, Эта Женщина, обладавшая крепким
телом, умерла от гриппа. Но этого иикто
твердо не может установить, потому что ни
до ее смерти, ни после смерти врача у нее
не было. За несколько месяцев до смерти с
ней произошел следующий случай. Игла вон-
зилась ей в руку, на самом перегибе ладони.
Она никак не могла вытащить ее. Пришлось
отправиться в больницу в Новый Тарг, пешком
за двадцать пять километров. Когда она яви-
лась в больницу, доктор осмотрел ей руку.
— Бабуся, придется сделать операцию.
— Да, и в Деревне говорили, что придется
сделать операцию.
— Мы тебя усыпим, иглу необходимо вы-
тащить, она могла быть заржавленная, а от
этого может получиться заражение крови. Мы
сделаем разрез и вытащим иглу.
— Я знаю, что надо резать. Игла вме-
сте с кровью подвигается к самому сердцу.
Но сколько это будет стоить?
— Вам это обойдется в пятнадцать зло-
тых. Другой должен был бы заплатить за
такую операцию тридцать злотых. Придется
еще полежать в больнице три дня. Так что
надо будет вытащить тридцать злотых из
мошны.
— Ах, милый мой, где же я возьму так
много денег? Если даже продать все в доме,
то и тогда не набрать мне столько денег.
239
Ничего Не поделаешь, буду ходить с игол-
кой. Пусть себе сидит там, куда влезла.
И, перевязав руку грязной тряпицей, по-
плелась бабушка пешком за двадцать пять
километров в свою курную хату с одним
оконцем, черз которое она и ее кормилица
корова глядели на свет божий.
Она ела только по вечерам. По утрам она
вместе со своей коровой выходила на ра-
боту к добрым людям. Корова паслась на
траве, а Марина работала. Кое-что из съест-
ного перепадало ей, кое-что корове, а вечером
вместе с сытой коровой возвращалась она в
свою избушку с корзинной травы на плечах.
Иногда она одной рукой вела Красулю за
веревку, а другой тащила несколько сухих
елок на топливо. Несмотря на свои старые
годы, она еще бодро ходила. Очаг у нее был
старинный: глиняная печурка, не покрытая
жестью, без дымовой трубы. Она разводила
огонь, в огонь ставила два обожженных до-
красна кирпича, на них — горшок молока или
постного супа. Когда она варила свой ужин,
избушка до того наполнялась дымом, что
даже корова под окном начинала кашлять.
Тогда Марина открыла дверь, и дым выхо-
дил в сени, а оттуда через продырявленную
крышу вверх. Струи дыма, которые тянулись
через соломенную крышу, представляли кра-
сочное зрелище.
Когда Марина умерла, — а она болела все-
240
to два дня, — была такая метель, что ксендз
из Лентовни не мог до нее добраться.
Из Лубня явились родственники, которые
забрали корову, сундучок с тремя мерками
зерна, два кувшина, ведро и корзинку. Дом
продали за пятьдесят злотых Янку. За эти
деньги покойница могла бы лечь в больницу
в Новом Тарге. Янек купил дом, разобрал его,
точнее — разворотил, так как весь дом
состоял из соломы и из истлевших бревен.
Весной он вспашет это место, расположенное
у самого его поля, и засеет его рожью.
Сто лет стояла здесь избушка над оврагом.
Здесь цвел и увядал одинокий человек, а те-
перь на том же месте будет качаться рожь
Янка. Так умирают жительницы деревни На-
правь! и так их вычеркивают из жизни вместе
с их домами.
Над деревней спустилась темная мрачная
ночь, а над речкой поднялся холодный ту-
ман.
Агнешка, жена Вавжека, лежала на печи
и щипала перья. Муж ее еще не вернулся с
работы. Он молотил у Мацея из-под Грушки.
Уже два года, как ее двое маленьких детей
не выходят из дому, потому что у них нет
рубашек. Уборной для ннх служит горшок,
который мать ежедневно выносит в поле. Зи-
мою Агнешка закутывает детей в старые
.- „ --- 241
тряпки, и в таком виде они по целым дням
валяются дома.
Она на восьмом месяце беременности —
грязной, опасной, несчастной. Она всячески
оберегалась, но как можно уберечься от божь-
его благословения? Она геройски перено-
сила эту святую повинность. Каждый день
плачет, но рожать будет. Несмотря на страш-
ную нужду, несмотря на восьмой месяц бе-
ременности, муж ее не пренебрегал своими
супружескими правами.
Агнешка — молодая женщина. Только три
года тому назад она вышла замуж, но нужда
состарила ее на целых двадцать лет. Ко-
гда перед третьей беременностью к ней при-
ходил ее вонючий, заросший муж и хватал
ее своими жадными, острыми и грязными
пальцами, она всячески пыталась отстоять
себя.
— Вавжек, Вавжек, чего тебе захотелось?
Ты бы лучше постарался, чтобы у детей
была рубаха на теле. Нет у тебя никакой жа-
лости к бабе. Как тебе не совестно при та-
кой нищете заниматься только развратом!
Это грех и несчастье. На что нам столько
ртов?
— Молчи, глупая баба, я тебя так тряхну,
что ты полетишь к чертям в лапы. Какие тут
удовольствия? Я муж тебе или нет? Прися-
гала в костеле?
Он утолял свою страсть с угрюмым и ди-
242
ким упорством, словно выполнял какую-то
обязанность.
— Человеку это доставляет удовольствие.
Я, как всякий пан, могу себе это позволить:
разница только в том, что паны имеют по
несколько баб, а тут приходится лежать с
одной вонючей бабой.
— Но они наверно знают какой-то секрет,
чтобы не было детей, — защищалась она.
—। Замолчи. Они свиньи. Вот и все.
Когда она чувствовала движение плода,
а Вавжек не давал ей покоя, она складывала
руки, как для молитвы, и поднимала безна-
дежный бунт.
— Смилуйся и пожалей меня. Ведь ты че-
ловек н знаешь, в каком я положении!
— Замолчи!
Чаще всего он ничего не отвечал ей, а
только заламывал ей руки за спину и своим
сопением заглушал ее слезы. Она твердо по-
мнила, что дала ему в костеле клятву; эго
была тяжелая непрерывная повинность тела,
но, боясь греха, она старалась покорно пере-
носить всю тяжесть подчинения божьей воле.
Свои обязанности нерасторжимого брака
она вначале выполняла с ужасом и отвраще-
нием, а потом с равнодушной апатией. С ре-
бенком в утробе она покорялась мужу, уте-
шаясь в своих страданиях надеждой, что ре-
бенок, быть может, родится мертвый и у них
будет одним ртом меньше.
16* 843
У Вавжека было Два мизерных клочка Земли.
На одном он сеял рожь, на другом кар-
тошку. Кроме того жена Мацея уступи ча ему
четыре узеньких полоски, на которых он за-
севал овес. За пользование этими полосками
он обязан был ее кормить в течение зимы.
Надо отметить, что Вавжек был родной брат
Войтка Панка. В деревнях родственники от-
деляются друг от друга межами. Земли не
прибавляется, но число семейств увеличива-
ется, и хозяйство дробится. Каждая третья
изба — та же кровь, та же фамилия, та же
семья.
В последнее время Агнешка никуда не вы-
ходила, ей нечем было прикрыть свое из-
можденное двадцатипятилетнее тело. Муж
доставал ей работу у добрых людей и при-
носил на дом. Прошлой весной она получила
от своей сестры, вышедшей замуж за Вицка
из Гвижджа, синюю юбку, и с тех пор она
всегда одета в синее. В этой юбке она хо-
дила к соседям полоть лен, подбирать коло-
сья иа жатве или жать. Но всему бывает ко-
нец и синей юбке также. Глава семьи делал
все, что в его силах, для того чтобы через
день вымогать для дома горшочек кислого
молока и немного зерна иа хлеб. Тогда Аг-
нешка в синих отрепьях, через которые вид-
но было ее грязное тело, старательно расти-
рала зерно на жернове. Когда она кончала
работу, она брала одного из своих голых
244
ребят на руки и подносила его к окошку, че-
рез которое видны были засыпанной снегом
тракт и белый лес. Ребенок впивался своим
бескровным личиком в грязное стекло и при
этом стонал неизвестно от чего, от радости
или 8т горя. Второй ребенок, лежавший в
это время на скамье, закутанный в тряпки,
чесал свою слабую грудь и тоже стонал; это
повидимому означало, что он желает, чтобы
мать и его взяла на руки и показала ему
клочок неба и света. Мать с плачем подно-
сила детей по-очереди к окошку, открывала
перед ними недоступные миры и опять укла-
дывала их на тряпки. А потом она сама уса-
живалась у окна и плакала. Она чувствовала,
что ей не продержаться эту зиму, крыша у
нее протекает, вода течет со стен. Она ду-
мала о том, кто приютит их на время мороза и
голода перед новым урожаем. На зиму ее
с детьми даже на службу не примут, на слу-
жбу ведь вообще-то берут на весь год.
В этот вечер она приготовила немного ов-
сяной похлебки, которую она и дети съели
без аппетита. Она ощущала сегодня глухой
шум в голове и какую-то особенную сонли-
вость. Когда она зажигала в печке пучок со-
ломы, у нее вдруг начался сильнейший
озноб.
Вавжек пользовался сегодня харчами у
Мацея из-под Грушки, где он с самого утра
молотил. За работу он должен был получить,
245
кроме харчей, два горшочка молока и зло-
тый наличными.
Мацей выдавал на масленой замуж дочь и
заготовлял зерно для свадебных лепешек.
Вавжек не возвращался. Началась метель.
Январский мороз торжествовал сегодня по-
беду, и все кругом покорилось стихии.
Всю ночь Агнешка в темноте ждала мужа,
который помогал Мацею зарезать корову и
разделить ее мясо. За эту работу он должен
был получить кусок легких и несколько ко-
стей. И он когда-нибудь поест мяса.
Агнешка, сидя на лежанке, машинально щи-
пала залежавшиеся в сырости перья; надо
кончить поскорее работу, чтобы получить за
нее несколько литров молока от Ганки Дур-
ковой.
Под самое утро Агнешка, не дождавшись
мужа, который уснул измученный под печ-
кой у Мацея, умерла в беспамятстве от силь-
нейшей головной боли. Причина ее смерти
осталась невыясненной. Назовем ее гриппом.
Вот уже третий день как свирепствуют
сильные морозы. Из-за холодов никто не хо-
дит в школу. У детей нет ни платья ни обу-
ви. Голодают. Начинался голод перед новым
урожаем, — все запасы были уже съедены.
Молоко, картофельные оладьи, похлебка —
самая лучшая деревенская пища. Некоторые
246
питаются отваром из коры, но чем кормить
детей?
У Горжутка нет спичек. Был вечер. Мать
говорит Малгоське:
— Сбегай-ка, зажги у Каспруся лучиики.
Спичек уже нет на печке.
Девочка, вооруженная тремя смолистыми па-
лочками, убежала и скоро вернулась с мерцаю-
щим огнем, который она берегла всем телом
и надставленной рукой. Паломничество за ог-
нем по вечерам принимает широкие размеры.
Вечером Ганка совершает свою обычную
десятиминутную прогулку по гребню Дзяла
или по тракту, вверх к Сибири. 1 Надо пройти
целый километр лесом, пока наткнешься на
человеческое жилье. Такая же грустная до-
рога ведет и вниз, в долину. Тут кончаются
направские дома. Шоссе проходит по подно-
жию лысой горы Студзенок, пробегает по рай-
ону Кречова, и только через два километра на-
чинают попадаться расположенные у дороги
хаты, корчма н костел. Кругом леса н леса.
В субботу вечером Анджей с Зыгмундом
гуляли. Поднявшись на гребень горы, они по-
пали в мир, полный тоски. Поэзия веяла над
Направой, скрывая всю ее нищету и, страдания.
Деревня определенно дичает. В окнах по ве-
черам не видно света, нехватает стекол для
окон, и доски заменяют их.
1 „Сибирь* — здесь название горы.
247
В понедельник рано утром Леоська сби-
вала масло. По хате разносился глухой моно-
тонный стук маслобойки. Она выбрала пол-
литровый горшочек и, разукрасив ложкой
верхушку масла красивыми звездочками, по-
шла на базар в Рабки.
На базаре дамы так пробовали масло, что
от звездочек ничего не осталось, и она его
едва продала за злотый. Сыра никто не ку-
пил. Опечаленная возвращалась она еще с
двумя женщинами в деревню. От усталости
и голода она съела весь сыр, поделившись им
со своими спутницами. За полдня она про-
шла одиннадцать километров и, получила за
это злотый. Ради этого она сберегала мо-
локо и масло от двух коров в течение трех
дней.
— Плохо, — говорит неделю спустя Кора-
бовский, кутаясь в шерстяной шлафрок. —
Сегодня понедельник, базарный день, а у нас
никакого движения. В деревнях болеют и ни-
кто не показывается в город.
Говорят, что в Направе страшная
смертность. Тиф, что ли?
От нищеты, говорю тебе, что от ни-
щеты, и, обращаясь к жене, он добавляет:
— Поди-ка к ратуше и купи пару петуш-
ков!
Она пошла, но петушков там не оказалось,
?48
Там стояло несколько баб, которые продава-
ли яйца. Продав яйца, онн покупали соль,
керосин, спички, а более состоятельные —
полфунта сала. Это были все операции, ко-
торые они производили на рынке.
В лавке у Гертля торговалась Леоська,
жена Войтка, обменивая яйца на соль.
—' Я за яйца не беру дорого, а вы за соль
берете. Ведь соль родится на нашей земле.
Уступите что-нибудь.
— Что я вам уступлю? Штаны свои. Это
казенная цена. Цены на соль всюду одина-
ковы, без обмана.
Проходя с мешечком соли по Малеевской
улице, Леоська слышит звуки граммофона.
Его завела Корабовская, самую современную
вещь в квартире. Новейшие пластинки имеют
двухлетнюю давность, а остальные — это че-
тырехлетние ветераны, купленные вместе с
граммофоном. Пластинки давно потеряли
свою девственность. Они визжат и трещат, как
трамвай на повороте. Но они все-такн издают
какие-то звуки, которые жителям Йорданова
кажутся райской музыкой.
Позже всех ложится спать Михал. Он стра-
дает старческой бессонницей. Он так громко
,дул на лампу, желая ее потушить, что спя-
щие в соседней комнате Анджей и Зыгмунд
услышали его свистящее астматическое ды-
хание.
В полночь ветер полетел на восток, а к
249
утру поднялась метель, которая продолжа-
лась с перерывами до полудня. По временам
совсем не видно было света.
Во вторник все утро наводили порядок в
доме Войтка. Франек выбрасывал вилами че-
рез окошко навоз из коровника, а Войтек
разбрасывал навоз за избой. Это целый ка-
питал на будущий пар: на жито, на капусту.
Подошел маленький Бронек и без стеснения
и напряжения приложил свою долю к этому
семейному, заботливо разбрасываемому бо-
гатству.
Но часов в десять (работали они с семи)
Франек отбросил вилы в сторону и сказал
матери, которая пряла лен в сенях:
— Выбрасывайте теперь без меня, у меня
отчего-то сильно закололо в боку.
Он уселся в сенях и больше уже не встал.
Глаза его поблекли, и он просил снять с него
грязные сапоги. Его перенесли в комнату и
напоили ромашкой. Он жаловался иа голов-
ную боль и иа боль в груди. Его обкуривали
можжевельником и послали за ксендзом
(в деревне часто приглашают ксендза вместо
врача и верят, что больной поправится; в го-,
роде делают как раз наоборот). Часа через
три приехал из Леитовни ксендз. Его привез
Валек. Ксендз-викарий — человек, пользовав-
шийся популярностью — побеседовал на-
260
едиие с простой, любящей бога душой, совер-
шил над ним миропомазание, окропил его
святой водой и латинскими словами.
В три часа дня Франек начал умирать. Он
очень тяжело дышал, ритмически и со сви-
стом. Ему надо было высоко держать голову,
иначе он задыхался. Около него собрались
соседи и начали причитать.
— Уж там тебе не будет по дороге холод-
но. На улице хорошая погода, и со стороны
Бабьей горы тихо,— прошепелявил остроум-
ный старик Юзек, ветеран времен Франца
Иосифа.
— Что вы там болтаете, — прервала его
Мацеева.— Если господь Иисус позовет его,
ои найдет дорогу и без вашей помощи.
— А шапку, Франусь, которую ты носил
по праздникам, ты мне обещал еще прошлой
осенью, когда я вам пахал, и цепочку от ча-
сов, которую я на прошлой неделе выиграл
в карты, ты ведь помнишь это, — выплюнул
без церемонии коренастый парень, по про-
звищу Рыжий Янек.
Больной с трудом приподнял голову.
— Маменька, отдайте праздничную куртку
Юэьку. Отец все равно не будет ее носить.
Она слишком узка для него. Впрочем, пусть
ои возьмет себе желтые штаны н военную
куртку. Шапку возьми ты, Ясек, и цепочку
тоже. Только помни, ты обещал мне еще раз
заехать на наше поле. Помни, отец, свисток
251
пусть возьмет себе Бронек. Когда он под-
растет, дайте ему мои сапоги. Только пусть
он их вымажет жиром, иначе сапоги стано-
вятся твердыми и начинают трескаться. Ганка,
которая живет на конце деревни, должна
мне злотый. Она взяла в долг у меня в рож-
дественском посту во время обедни в Лен-
товне. Этот злотый возьми себе, мамуся. А
остальное я вам оставляю. Возьмите себе так-
же и те три злотых, которые лежат зй ико-
ной. Это будет мне на заупокойную обедню.
Глаза всех, спокойные и серьезные, бегали
по всей хате в поисках места, куда были
спрятаны сбережения Франка. Больной про-
должал говорить:
— Не забудьте, навоз надо вывезти завтра
или послезавтра, а не то, как снег растает,
ничего нельзя будет сделать. И так уж Куба
из Горжутка говорил, что он не позволит нам
проехать около Грушки. Он на нас сердит
из-за этой межи. Там, на скалистом Стояне
кто-то вырубил у нас две сосенки. По-
смотри-ка, отец, я вчера подходил, но никого
не заметил. Следы ведут до тракта, а там
теряются. Это наверно работа Игната... А
теперь мне очень спать хочется. Передайте
привет всем, если я во время сна умру. Ма-
рине, которая служит в Закопаиом, Петреку
из Гостинцы, дяде из Бжезни, старой Лихо-
тиие и всем в Янтоле.-Дурковой, а также и
Магде из Бжезнн. Она хорошая девушка,
252
Она хорошб сделала, ЧТО не поехала в Кра-
ков с той пани, которая летом хотела взять
ее с собой. Куда ей таскаться в городе? Там
есть нечего, и люди умирают там на улице
с голода. Я на минутку засну. Начните петь
отходную.
Под визгливое пение бабьего хора он за-
снул и спал два часа.
В пять часов быстро надвинулись сумерки.
Вороны начали беспокойно кружить над ле-
сом и немилосердно каркать. Бодьной про-
снулся. Его больная грудь ритмически и тя-
жело поднималась. По расчетам отца Фра-
нусь должен был умереть в три часа дня. Он
уже исповедался, получил последнее напут-
ствие от ксендза н спокойно мог покинуть
опечаленную семью. Проснувшись, Франек
стал с четверть часа укладываться на по-
стели, словно собираясь спать. Ои все время
поправлял себе подушку и одеяло. Мять на-
крыла его плащом Войтка.
— Что тебе, Франусь?
— Ничего, мамуся.
— Что у тебя болит?
— Дышать трудно.
— Дать тебе капель?
— Нет, воды.
Он жадно напился воды, стоявшей с утра
в кувшине, и повел разговор с отцом:
— Отец, много еще осталось молотить?
— Да, на день еще хватит.
253
— Наверху нужно перебрать снопы, а то
мыши до них добираются; я осматривал
крышу над хлевом, — она уже очень ветхая.
Возьмите для резки соломы Юзька из Дзяла.
Это работящий парень. Он сам меня как-
то просил. Правда ли, что Войтек из Чубина
ездит с еврейским лесом в Мысленицы ? А вы
заметили, как за Потоком увеличилось бо-
лото?
Но отец не имел большого желания разго-
варивать с умирающим сыном, — он накрыл
его плащом и прибавил:
— Засни, Франусь, засни! Когда отдохнешь,
поговорим.
Франусь печально глядит на отца.
— Мамуся, позовите Бронка!
Вошел маленький Бронек, распоясанный,
окинул быстрым взглядом старшего брата.
Франек с важностью умирающего протянул
тонкую руку в сторону ребенка и сказал:
— Простим друг другу!
— Простим друг другу!
Бронек прижался головой к вспотевшей
шее брата и, мало понимая нз того, что про-
исходило, расплакался скорее от замешатель-
ства, чем от огорчения.
Мать громко закричала:
— Свечу!
Заметна, что Рейка Еиджеева плачет и дер-
жит Фраиуся за руку, которая бессильно по-
висла, оиа бросилась за лежанку, чтобы
ZM
взять спички, и стала зажигать желтую за-
капанную свечу.
Франусь все время не терял сознания.
— Отец!
Отец приблизился и беспомощно остано-
вился у постели. Умирающий схватил его жи-
листую, грязную, как земля, руку и потянул
ее к себе. Он прижал ее к запекшимся губам
и не мог от нее оторваться.
— Мама, уберите этот плащ!
Мать, держа в одной руке свечу, другой
стягивала плащ с грубого одеяла, и ослабев-
ший окончательно Франусь в этот момент
вздохнул в последний раз.
Целых четверть часа горела свеча у тела
покойника — единственное освещение в хате,
не знавшей керосина. Около часу про-
должались грустное пение баб и разговоры
мужиков.
Вернувшаяся вечером из Йорданова Ганка
Нагорская застала в доме покойника. Это на
нее сразу же так сильно повлияло, что она
расплакалась. Позже стали читать молитвы,
а затем охваченный усталостью дом уснул.
На следующее утро Войтек в сарае соседа
сколотил гроб для сына, а мать, по старин-
ному обычаю, обошла всю деревню, чтобы
собрать для покойника на свечи. Дием ома
вернулась домой и принесла восемьдесят че-
тыре гроша, большею частью монетами по
пяти грошей.
ам
На третий день крепкий парень Франусь
Панек прямо от вил и навоза вступил на
светлые небеса, купленные за восемьдесят
четыре гроша.
Слава Направе, привыкшей к темноте!
Глава двенадцатая
К вечеру Зыгмунд играл на скрипке. Зеня
приходилз тогда на Малеевскую улицу и
слушала музыку. Прямо удивительно. Стоит
ей услышать звуки музыки, как она готова
умереть тут же на улице. Невероятная исто-
рия. И неудивительно. Отца убили, а она
убежала из-под развалин сгоревшего дома.
В книгах иногда можно читать о таких исто-
риях. Такие драмы показывают в кино. Ка-
ждый теперь говорит об этом. Каждый пе-
режил военную бурю. Слишком много при-
писывается войне. Хватит. Мир — это куча
бактерий. Все они приносят смерть.
Истерзанная и ослабевшая, она возвраща-
лась домой.
— Что с тобой? — спрашивает ее Лили.
— Ничего.
— Опять ревела? Тебя приглашают в Рабки
на воскресенье утром.
— Не хочу.
— Ты дура. У тебя лихорадка .
— Может быть.
2К
Она легла, уснула, и сразу ей приснился
рай. Ангелы играют на скрипках. Во главе
их архангел. Это Зыгмунд. В памяти выплы-
вают воспоминания далекого прошлого. За-
поздалые, они прилетали в ее сознании, а она
следила за ними, держа в руке фотографию
Марлены Дитрих. С одной и другой стороны
леса. Из Закопаного идет какое-то войско.
Слышен голос Зыгмунда: «Батальонами бу-
дем погибать за нашу дорогую родину». Но
леса низвергаются в котловину, прогла-
тывают войско, и только между ветвями
звучит нежная мелодия скрипки. Это Зыг-
мунд.
Зеня поворачивается набок. Голова тя-
желая, точно налитая свинцом. Но звуки
скрипки еще доносятся. Хватит.
Двенадцатого января в суде слушалось
дело Зеин, обвиняемой направским парнем
в ранении. Зала была пуста, не считая трех
заинтересованных лиц. Зеня на суд не яви-
лась. Ее защищал приглашенный Зыгмундом
Корабовский. Уже в течение нескольких дней
он готовился к этой защите.
В коридоре стоит несколько человек в ожи-
дании разбора дел. В залу заседаний входит
судья, впереди идет писарь. Начинается слу-
шанием дело о ранении парня
— Валентин Космндер!
1Т Я. Курен
Он встает.
— Я.
Писарь читает:
— Валентин Космидер, двадцати трех лет,
холостой, из деревни Направы. Обвиняет Со-
фию Малицкую, двадцати лет, родившуюся
в Наперове, на Украине, живущую в Йорда-
нове, в легких поранениях тела.
Судья прерывает чтение.
— Расскажи же, как было дело.
— Пан судья, покорно прошу. Я влез туда.
Известно, каждый лезет туда, когда ему на-
добно. Ведь это такой дом. Как только я
влез, прибегает старуха и гонит меня вон.
«Почему вы меня гоните, говорю я. Ведь я
пришел к барышням». Но она не обращает
внимания и выбрасывает меня за дверь.
И вот я себе думаю: почему она выбрасывает
меня, ведь это б........ известно, публичный
дом. Каждый мужчина, у которого есть1 деньги
и он хочет развлечься, лезет туда. Я хочу
к барышням, говорю я. А она зовет одну
из них на помощь. Выбежала с левой сто-
роны одна, как будто обвиняемая, и давай
меня тормошить. Я не позволил, чтобы меня
выбросили на улицу, но это молодая на-
чала царапаться и так изодрала мне все
лицо, что я ничего ие видел. Понятно, прошу
прощения, господин судья, пошел я к док-
тору. Я пришел к ним как мужчина, по муж-
скому делу, и не хотел даром, а они на меня
258
с ногтями, — это несправедливо, это оскор-
бление.
— Но ведь ты наверно был пьяи.
— Где там, прошу вашей милости. У меня
всегда такое настроение, точно я нетрез-
вый. Как раз в этот базарный день я ничего
не пил. У меня даже есть свидетели. Юзек
из Марголы, Вицек Касперский и даже са-
пожник из Дальняка подтвердят, что я не
был пьян. Я шел вместе с ним.
— А ты можешь присягнуть, что все, что
ты говорил — правда ?
— Сейчас. Прошу вашей милости. Клянусь
единым богом. Говорю правильно и по сове-
сти. Ведь я только жалуюсь на обиду.
— Хорошо. Можешь итти. Софья Малиц-
кая!
— Я выступаю вместо обвиняемой, от име-
ни которой я предъявил медицинское свиде-
тельство, — отозвался старик Корабовский и
встал, протирая свои очки.
— Только, пожалуйста, покороче, господин
защитник, а то у нас еще пять дел!
Защитник начал говорить. Его старческий
голос, который давно вышел из употребле-
ния, слишком сильно дрожал, надламывался
и переходил в плач. Старик впал в какой-то
экстаз, когда он заговорил об оскорбленном
человеческом достоинстве, о женской траге-
дии, о человеческих чувствах и так далее.
Судья сидел в кресле, которое выдержало
17* 259
уже четырех его предшественников. Это слу-
чилось не потому, что кресло было такое
крепкое, а потому, что должности непрочны
и так же изменчивы, как женщины.
Видимый только наполовину из-за стола
с зеленым сукном, судья одной рукой поче-
сывал ногу, на которой нескромно выгляды-
вала белая тесемка от кальсон, а другой ру-
кой ковырял в носу. Глаза его бессмысленно
блуждали по йордановскому рынку, по ко-
торому в это самое время проходило стадо
коров. Господин судья наверняка не думал
о Нью-Йорке, глядя на идиллическую кар-
тину, которую представлял собою этот местеч-
ковый скот. Он думал о панне Софии из
Львова, о своей студенческой любви. Теперь
она была старой девой, к которой он ездил
через воскресенье в третьем классе в Новый
Сонч. В этом городе она работала на почте.
Судья вдруг вскочил. Он заметил, что за-
щитник окончил свою речь и сел.
— Так, хорошо, благодарю вас.
И, приподняв свою судейскую тогу, он вы-
шел в соседнюю комнату, а за ним поплелся
писарь. Тут в уединении творец приговоров
зашел в уборную, чтобы выполнить важное
задание, привязал покрепче спадавшую те-
семку от кальсон и выплюнул несколько слов
писарю. Посмотрел, который час, сколько дел
еще предстоит разобрать, посмотрел в окно
и попытался угадать, кто там у почты раз-
260
говаривает с аптекарем, а затем, с шумом
открыв дверь в судебный зал, остановился
перед столом. Адвокат Корабовский вытирал
с лица пот.
— Именем польской республики, городской
суд в Йорданове признает Софию Малицкую,
девицу, родившуюся в Наперове, иа Украине,
и живущую в Йорданове, виновной в том, что
двадцать третьего октября тысяча девятьсот
тридцать третьего года она нанесла легкие
раны на лице Валентину Космидеру, двадца-
ти трех лет, холостому, родившемуся и жи-
вущему в деревне Направе, гмины Мысленицы,
и приговаривает ее к двум дням ареста
и тридцати злотым судебных издержек, по-
становляя одновременно отсрочку выполне-
ния приговора на три года.
Измученный судья упал на свое кресло и
крикнул курьеру:
— Следующий!
Он закурил папиросу и ждал.
Корабовский медленно выходил.
Через час, возвращаясь домой, Корабов-
ский встречает адвоката Калииского, красу
подгалянского адвокатского сословия.
— Жаль, что вы взялись за такое безна-
дежное дело. Тут в провинции из-за этого
дела могут быть одни только неприятности.
Корабовский поднял на него опечаленные
глаза, ио краса адвокатуры отошел от него,
не подав даже старику руки.
361
А известно, что краса эта был председа-
телем общества лыжников, покровителем
спорта. Фотография этой красы была поме-
щена в популярной газете, и без ее участия
не обходилось ни одно торжество. Жеиа Ка-
линского, которая помогала мужу в его де-
лах, требовала, чтобы ее называли госпожа
докторша. Оиа часто принимала у себя баб,
нагруженных яйцами, маслом и курами,—
но кто в настоящее время обращает внима-
ние на такие мелочи?
— Все будет в порядке, — говорила госпо-
жа докторша и выпроваживала клиентов.
Только к вечеру Михал Корабовский узнал,
что своей защитой он вычеркнул себя из чи-
сла граждан Йорданова. Все его знакомые
старательно обходили его, а булочник Кнап-
чик отказал ему в кредите.
Ксендз проклял его за это выступление, а
молочница перестала носить ему молоко.
Последняя битва пенсионера оказалась
проигранной. У адвоката два выхода: вы-
играть дело или проиграть. Но неудача Ко-
рабовского была скандалом. Старик был осу-
жден общественным мнением. Бурмистр Слав-
ский, в качестве директора банка, прислал
ему письмо с уведомлением, что он уволь-
няется от должности секретаря правления.
Бывший адвокат решил, по совету податного
советника, оставить Иорданов и переехать к
каким-то дальним родственникам в Краков.
2в2
Целый день местечко было занято только
этим делом, вокруг которого создались са-
мые дикие сплетни и отвратительные измы-
шления.
— Знаете, наверно, у старика Корабовского
были какие-то делишки с этой Зенькой, если
он решился защищать ее, — говорила тол-
стой аптекарше Этя с гноившимися глазами.
— Эх, разно теперь люди говорят; кто там
может узнать правду!
— О, конечно, пани! Тут что-то есть. Да-
ром теперь никто ничего не делает.
На другой день часов в двенадцать к Ко-
рабовскому пришла Зеня. Она была одета
в синее платье. Нитка опалового жемчуга
(имитация) на шее н маленькая шапочка на
изящной головке. Опечаленная, она сохраня-
ла свое достоинство и пришла поблагодарить
адвоката за защиту. Вначале старик не хотел
к ней выйти. — «Я уже не адвокат. Я — раз-
валина». Но жена настояла.
— Достаточно у нас было возни из-за нее.
Иди. Нн гроша не бери у нее.
Он послушался и вышел в комнату Ан-
джея. Там стояла девушка с миндалевидными
глазами и смотрела на глубокие морщииы
старика. Он не дал ей говорить и не позво-
лил вынуть из кошелька деньги.
— Идите с богом. Желаю вам всего хоро-
шего. Я уезжаю из Йорданова.
Из миндалевидных глаз стали падать на
газ
землю опаловые жемчужины. Вскоре одна за
другой они стали падать на руку старика, и
на ладони человека-героя запечатлелся по-
целуй ненакрашенных губ.
Зеня быстро ушла, как бы застыдившись.
Ее залитые слезами глаза ни разу не обер-
нулись. В доме Гжеляковой глаза ее, спря-
танные в привезенную из Сосновца вышитую
подушку, долго плакали.
Вечер быстро надвигался. Корабовский си-
дел у окна с жеиой и читал газету.
— Знаешь, Казя, кажется, нашли убийцу
ребенка Линдберга, того самого Линдберга,
который один перелетел на аэроплане через
Атлантический океан.
С иаправских полей надвигался ночной хо-
лод.
— Мы жили здесь собственно неплохо.
Целых пятнадцать лет жили мы здесь спо-
койно, как птицы в гнезде. Можно сказать,
если не считать отдельных мелких неприят-
ностей, что мы жили здесь даже совсем сча-
стливо. Не правда ли?
В знак согласия она крепче прижалась к
нему. Они сидят рядом неподвижные, словно
две статуи, словно два памятника. Их лица
изборождены множеством морщин; казалось,
что их кто-то изрезал. Белые тучи, скопив-
шиеся на западе, отражались в их матовых
мягких глазах. Они глядят на свой скромный
садик — плод их многолетних забот, кото-
264
рый они подготовили к весеннему посеву.
Все тут перевязано, покрыто соломой и на-
возом. Вот тут на этих грядках росли образ-
цовая морковь, петрушка, лук, салат, робкие
головки цветной капусты, фасоль, а там
дальше росли цветы: анютины глазки, скром-
ные фиалки, стройные стебельки нарцисов и
широкие кусты роз. Все это надо будет оста-
вить раньше, чем ростки покажутся над зем-
лей. Почему? Зачем?
Но вскоре выяснилось, что краковские род-
ственники вовсе не жаждут приезда Кора-
бовских. Плохо живется, писали они. Так
плохо, что они сами еле-еле сводят концы
с концами. В семье двое безработных, одно
время все их имущество чуть не было про-
дано за долги. Они сами непрочь уехать из
Кракова и поселиться в каком-нибудь про-
винциальном местечке, чтобы как-нибудь
иметь возможность существовать. Они даже
подумывали о переезде в Иорданов. Тяжело
жить в нужде. Таким образом Корабовские
решили остаться в Йорданове и доживать
свои последние дни в домике на Малеевской
улице. Сидя у окна, Михал считал: восемь-
десят злотых пенсии, девяносто злотых от
жильцов — итого сто семьдесят злотых в ме-
сяц. Придется им пятерым как-нибудь про-
жить на эти деньги.
М5
В своей проповеди ксендз не оставил без
внимания событий последних дней.
— Мы тут имеем, — гремел он с амвона,—
гнездо разврата, а между тем матери и до-
чери спокойно проходят мимо него. Где вы,
исповедующие христианскую веру? Почему
вы допускаете такое оскорбление нашего
прихода? Мы всегда охраняли католическую
добродетель, а теперь, о ужас! Безнаказан-
но творится разврат. Вырвите зло с корнем.
Выжгите зародыш зла. Вспомните, дорогие
братья во Христе, как летом жители нашего
города потребовали, чтобы дачникам запре-
щено было ходить публично в купальных ко-
стюмах и чтобы были установлены особые
места для купанья, отдельно для мужчин и
отдельно для женщин. Горе в мире происте-
кает от соблазна, — сказал господь Иисус.
Неужели мне нужно указывать пальцами и
называть имена? Весь город знает об этом,
и вы, мои дорогие братья во Христе, тоже
знаете их. Итак, мои дорогие, сделайте так
и теперь, чтобы в других приходах не смея-
лись над нами и не говорили, что мы тер-
пим у себя зло и грех.
С умилением кивали в знак согласия го-
ловами худощавые безгрудые мещанки, бо-
гомолки. Ближе всего приняли к сердцу слова
ксендза члены «Непорочного ополчения».
На своих костлявых угловатых плечах и на
своих бедрах, не затронутых никаким потря-
2вв
сениями, они держали все достоинства при-
хода. Они были призваны охранять моральную
чистоту местечка. Все они в большинстве
своем были старые, высохшие, сварливые и
злобные девственницы.
Днем Зеия завивала себе волосы и обо-
жгла лицо. В темноте все предметы приобре-
тают соответствующие очертания. Она ду-
мает: тут что-то неладно. Она никак не мо-
жет проникнуться так называемой нравствен-
ностью, как все другие разумные и поря-
дочные существа, но она видит много мерзо-
сти кругом.
Канальи действуют. Они иногда выпол-
зают на свет божий, инсценируют процесс для
удовлетворения жадного любопытства пу-
блики.
В эту ночь членам «Непорочного ополче-
ния» снился ксендз грозный, как Савонарола,
с пылающими глазами и громко вопиющий:
выжгите зародыш зла!
На следующее утро загорелся дом Гжеля-
ковой. Дом был подожжен с двух сторон.
Это был большой деревянный дом, и он
вспыхнул, как сухой костер.
Был мороз и ясная безветреная погода. Из-
нутри дома послышались крики женщин, кто-
то ответил нм в поле, поднялась суматоха.
Сразу же бабы подняли рев, который
267
нервирует и пугает толпу. Кумушки бегали
одна к другой и кричали:
— Гжелякова горит!
Но никто не принес ни одного ведра воды,
чтобы залить охваченные огнем стены. Ми-
нут через пятнадцать кто-то побежал на ры-
нок к булочнику Махаю, который был на-
чальником добровольной пожарной команды.
Его нашли наполовину погруженным в трубу
своей печи, так как он как раз в это вре-
мя выгребал из нее сажу. Получерный от са-
жи, он с ключей в руке отправился в сарай,
где стоял насос пожарной команды, но моби-
лизовать йордановских рыцарей огня оказа-
лось делом весьма трудным. Они куда-то из-
чезли. Один был в лесу, другой уехал в Раб-
ки, а в довершение всего насос испортился
и стал протекать.
Трудно было тушить пожар. Вода замерзла,
некому было ее носить, пришлось тушить
пожар снегом и мокрыми тряпками. Жадное
пламя, питающееся несчастием нищих, бы-
стро разрасталось.
Раньше всех из дому выскочила Гжеляко-
ва. Две ее козы, выскочившие вслед за ней,
блеяли раздирающим душу голосом. Вдова
еще раз десять вбегала в дом и возвращалась
оттуда, обремененная большой поклажей. За
вдовой выбежали две барышни в халатиках
и в плащах, они вынесли платье и зеркала.
Росла куча вещей, вырванных из пламени,
298
Создавалось новое Гнездо вместо покину-
того.
Несколько крестьян помогли Гжеляковой
вынести из дому шкапы, столы и кровати.
Жар увеличивал лихорадочную торопли-
вость людей. Все они кричали, но почти ни-
кто не тушил пожара. Даже бабы, как это
ни странно, не были охвачены пожарной па-
никой. Они охали и стонали, но ни одна
не вздумала протянуть руку, чтобы поту-
шить огонь.
Огонь — самая поэтическая стихия — раз-
растался, но против нее выступили сильный
мороз, снег на крыше и шесть мужиков, во-
оруженных водой, мокрыми тряпками и пал-
ками. Хотя горел один только дом, но за-
рево освещало весь рынок и из-за дыма
стало темно. Мгла нависла над Йордановым,
а снизу ее освещал огонь.
Загудели колокола. Позже всех отклик-
нулся плаксивый звон Направы. Бомбол-кар-
лик так неистово звонил, что люди, глядя иа
него, тряслись от страха.
А между тем огонь весело захватывал и
облизывал деревянные стены дома, подни-
маясь все выше, как прямой и развесистый
куст. Часть крыши рухнула, как раз та часть,
которую только в нынешнем году перекрыли
новым красивым железом. А после этого
раздался оглушительный крик столпившихся
кругом людей и громкий рев баб.
2 ей
Дом Гжеляковой пылал, как факел, кото-
рый был виден на большом расстоянии.
Огонь пожирал западную половину дома, к
которой только недавно приделали новую
пристройку. Она дольше держалась.
Повсюду раздавался звон — в Йорданове,
в Лентовне, в Направе, в Скомельной, Бы-
строй, Скаве; отовсюду бежали люди с пал-
ками, мокрыми тряпками и мешками, под-
нимая шум и суматоху к серому небу.
Половина дома и часть крыши преврати-
лись в пепел. У обуглившейся стены, обра-
щенной на север, стояла заплаканная Гжеля-
кова, а около нее также в слезах Зеня и
Лили. Они остановились у кучи корзин и ме-
бели. Толстая Текля плача доила коз под от-
крытым небом.
«Непорочное ополчение» на помощь не
пришло.
До самого вечера стояла несчастная вдова
на пепелище своего дома, и только ночью
сторож с почты помог ей пробраться в уце-
левшую часть дома. Часть оторванной стены
заложили досками и соломой, и три изму-
ченные женщины только к утру уснули тя-
желым сном.
Источник зла был сожжен только наполо-
вину, потому что сгорела только половина
дома.
270
Дом был подожжен. Полиция искала ви-
новных. В ту же ночь Петерек вытащил в Ма-
лееве из риги известного во всей околице
дурачка Яся. Это был полукарлик, полубро-
дяга, полунищий и полуворишка. Лицо его
всегда улыбалось. У него нашли какой-то
медальончик и несколько пестрых дамских
тряпок, которые, как предположил полицей-
ский, были им украдены.
Рассказывали, что Яся видели на пожаре.
Вечером он сам, улыбаясь, говорил бабам,
что на пожаре было, по крайней мере, тепло.
Он был бродяга и нередко спал на морозе
в открытом поле.
— Здорово горело, — говорил он, — в та-
кой холод можно было хорошо погреться у
огня.
Ясе Дзюре около пятидесяти лет, но, физи-
чески недоразвитый, он кажется совсем маль-
чишкой. Воровал он обычно только у бо-
гатых и совершенно ненужные вещи. Недавно
он хвастал, что взломал в костеле в Ли-
мановой ларец и деньги роздал нищим. При
этом он ангельски улыбался. В декабре на
праздниках он пришел к своему родиому
брату, Вальку Дзюре, но тот выгнал его. Ва-
лек боялся, что полиция будет ходить за
братом по пятам, да и сам Валек был ни-
щий. Ясь влез в погреб, в котором зимой
хранилась картошка, и пробыл там два
праздничных дия, питаясь печеной картош-
271
кой. Захватив с собой мешочек картошки,
Ясь пошел в Черняву, не преминув, однако,
украсть в корчме у какого-то крестьянина
вожжу, которую он отрезал ножом. На чго
была ему нужна эта вожжа, — неизвестно.
В ночь под новый год в Чернявском лесу
загорелся большой костер, который был ви-
ден на большом расстоянии. Лесник и паль-
цем не пошевельнул, чтобы выяснить, что
это за костер, так как он, как и все тут,
знал, что это Ясь устраивает торжественную
встречу нового года. Однажды Ясь развел в
лесу такой костер, что, казалось, весь лес
сгорит. А Ясь хотел только погреть ноги.
— Погреется немного и заснет, — успока-
ивал себя лесник и, за неимением кровати,
улегся на деревянном сундуке, который дол-
жен был заменить ему постель.
Но уже через несколько дней полицейский
из Тенчина поймал Яся в «панском» лесу и
отправился с ним по тракту в Иорданов.
Надо было пройти больше двенадцати ки-
лометров, поэтому по дороге они задержа-
лись в корчме, в Талькове. Ясь здоровался
здесь со всеми, как старый знакомый. Ведь
это его родная деревня. Здесь он родился,
здесь он хотел бы и умереть. Его все здесь
любили, потому что он был до некоторой
степени Яносик этих окрестностей, несмотря
иа то, что нищенствовал и ни к чему ие был
272
способен. Полицейский пил водку, конечно,
бесплатно, а Ясь стоял около колодца.
Вдруг он порылся за пазухой, вытащил
пятьдесят грошей и сказал Енджеевой:
— Дайте-ка мне, кумушка, две рюмки креп-
кой. Выпью вместе с Вальковой. Окажите
мне честь и выпейте вместе со мною ради
наступающего нового года. Пусть нам всем
лучше живется с нового года. Я хочу всех
уважить.
Валькова из Дурка, баба-колосс, ласково
улыбнулась и с удовольствием опрокинула
рюмочку, вылив, по старинному деревенскому
обычаю, несколько капель на пол, а затем
вытерла рукою губы.
— Хорошо, жжет в горле, как перец.
Греет.
— Я пью за ваше здоровье, чтобы -нам
вновь с вами встретиться здоровыми. И за
ваше здоровье, пан жандарм. Вы исполняете
свою службу, я знаю. Но я ии в чем не ви-
новат, разве только в том, что хожу по бо-
жьей земле. Я не краду ради грабежа. Эти
пятьдесят грошей у меня остались еще с то-
го времени, когда я разбил ларец в часовне
в Обидове. Господа в автомобилях бросают
туда деньги, чтобы хорошо несло под гору.
Но господу Иисусу не нужны деньги. У него
целые горы золота. А на что будут жить ни-
щие? Эти пятьдесят грошей у меня все рав-
но забрали бы в участок. А теперь вы,
1в Я. Курек 27Л
кумушка, мне честь Оказали. Прощайте. С бо
гом!
Он вышел на дорогу и поплелся впереди
полицейского — еще милю — к своей цели,
в полицию.
В участке его били смертным боем. Е<едь он
глупый. Лошадь ие выдержит таких побоев,
а человек, тот выдержит. Полицейский из
Тенчина вернулся домой, проделав тяжелым
шагом еще двенадцать километров. По до-
роге он кормился у крестьян, конечно, бес-
платно. Ясь просидел три дня под арестом
за бродяжничество.
Неохота его судить, неохота и кормить.
И Яносик из Направы опять очутился на сво-
боде.
Все это происходило дней десять тому на-
зад. А сейчас Ясь вновь идет в сопровожде-
нии полицейского впереди него. Он идет и
улыбается, больше похожий на проводника,
чем на арестованного. Сколько раз проходил
он по этой самой дороге! Сколько раз в со-
провождении полицейских!
Мороз крепчал и обещал сибирскую ночь.
В участке Яся достойно принял кварталь-
ный Петерек. Он взял себе на помощь Крен-
желька и начал допрос.
— Это ты, дрянь, поджег дом?
Ясь мило и ласково улыбнулся. Он ведь,
как известно, не в полном уме. Но он сохра-
нял достоинство.
274
— Нет.
— Ты, хам, признавайся, ведь ты поджег!
И ои бьет его по морде. Ясь качается; ведь
квартальный дерется сильно. Улыбка исче-
зает с лица Яся, но он еще держится смело.
— Нет.
— Говори правду, а ие то мы так набьем
тебе морду, что тебе не дождаться завтраш-
него дня.
Но Ясь ие убедил своих мучителей. Ои
упал на землю, схватил их за сапоги.
— Ой, отец, не бейте!
Они не услышали. Больше не спрашивали.
Потом заставили его стать прямо и не-
подвижно у стены, а сами пошли чай пить,
так как было очень холодно. Через полчаса
Кренжелек отвел его в камеру, приказав ему
предварительно снести из погреба дров на-
верх для топки.
Запертый в отдельную камеру, Ясь с уми-
лением вспоминал о пожаре. Если бы он был
в полном уме, он мог бы сказать, что, когда
начался пожар, он спал в конюшне в Хро-
баче и, только услышав звон колоколов, вы-
шел на улицу и пошел на пожар погреться.
Ведь у него в руках классическое доказа-
тельство, названное великими преступниками
по латыни alibi. А он никак не может по-
нять, каким образом хотят судить его, не-
счастного нищего, по такому важному делу.
Все это никак ие может уложиться в его
1S* 27 Ь
кудрявой голове. Он осматривает свою хо-
лодную камеру, он хорошо знает ее размеры:
бывал в ней уже не один раз. Улегшись на
нескольких досках, покрытых соломой,
и свернувшись калачиком, он уснул, измучен-
ный и продрогший. Заснул он с мыслью
о большом пожаре у Гжеляковой, и ему стало
немного теплее.
Виновник пожара не был обнаружен. На
третий день, в морозное утро, Яся освобо-
дили. Но в местечке знали, что пожар был
следствием бабьего крестового похода, что
это бабы устроили заговор против того дома,
который сеял разврат в Йорданове. Зоська,
прислуга Корабовских, говорила, что она
знает ту девушку, которая подложила огонь.
Она громко хохотала и уверяла, что не мо-
жет назвать ее фамилии. Зоська рассказывала,
что каждое воскресенье она с той девушкой
носила на вечерне хоругви, а после вечерни
вместе с ней и с парнями отправлялась гу-
лять на станцию.
Глава тринадцатая
Зыгмунд и Зеня отправились на прогулку
по направлению к лесопилке. Оии видели, как
наверху, вблизи полицейского участка,
господин судья ведет своих двух малышей
погреться на солнце.
270
— Все мы кончим наш жизненный путь
смертью, но я люблю людей, которые нервни-
чают, мечутся, горят. Они увидят что-нибудь
в жизни. А вот этот тип дал жизнь двум
толстым существам и радуется, что прило-
жил и свой кирпичик к зданию человече-
ского рода.
Зеня взглядом соглашается с ним.
—• Как я ненавижу этих чиновников! Еже-
дневно в один и тот же час сидит себе такой
господин на своей службе. Два раза в неделю
посещает он кино в Йорданове, один раз
в месяц едет с женой в Краков в театр.
Жена принесла ему пятнадцать тысяч прида-
ного и теперь штопает ему носки. Раз в три
месяца он позволяет себе погулять со слу-
чайной любовницей в Кракове. Как все это
тоскливо! Каждый день вставать, умываться,
завязывать галстук, вливать в себя жидкость,
выливать из себя жидкость, ходить десятки
тысяч раз по тем же самым улицам, на ту же
самую службу. Бррр... Вот почему я и не
ищу медленной, сонной и систематической
любви. Я жажду борьбы за каждый тре-
пет, за каждую улыбку, за каждый взгляд.
Любовь должна быть стихией, а не при-
вычкой.
Зеня вся поглощена речью Зыгмунда.
— Расскажи мне о Париже!
Они идут мимо лесопилки. Уже с ноября
здесь все остановилось н закрыто снегом.
277
Уже два месяца, как трубы не дымят, ма-
шины стоят, а двери печально забиты гвоз-
дями. Несколько кубов дров покрылись пле-
сенью, в тщетном ожидании. Люди ушли от-
сюда. Здесь нечего делать. Две постройки
уже разобраны. Еще один памятник труда
вычеркнут из списка живых.
— Брак. Пожалуйста, только я не признаю
таинства. Это тюрьма. Мне двадцать девять
лет. Но в нынешнем году я начинаю отста-
вать от своих сверстников. Я не могу угнаться
за ними. Я буду опаздывать. Без глаз
медленнее приходится итти. Я перехожу
в категорию сорокалетних. Я калека. Из-за
своих глаз я оказался за шеренгой мо-
лодых.
— Это неправда. Ты сам не веришь тому,
что говоришь. Ты поедешь в Краков к спе-
циалисту. Я тебе дам денег. Все, что мне
удалось сберечь. У меня в сберегательной
кассе восемьсот злотых. Возьми их, поезжай
в Краков. Это неправда, что ты потеряешь
зрение. Я люблю тебя.
Свет, который погасал в его глазах, вопло-
щался в тело этой девушки, которое мяло
столько рук, которое держало на себе столько
мужских тел. Что за безумие! Что за сле-
пота! Но молодежь называет это любовью,
а поэты пишут об этом стихи.
Ночь. Высокий небосвод. Новолуние. Хо-
лод. Кажется, что жизнь — эта грязная,
278
глупая и тяжелая жизнь не достигает до кро-
вати, насыщенной женщиной. Они любили
друг друга так, как будто жили на ка-
ком-нибудь необитаемом острове средн Ти-
хого океана.
Она жила в’температуре кипения, купалась
ежедневно в атмосфере любви. Стоило ей
только посмотреть на Зыгмунда, как оиа те-
ряла рассудок. Все это было похоже иа
сказку, на неожиданную чудесную сказку.
Они целовались в самые неподходящие ми-
нуты. Они открывали в себе новый трепет,
новые чувства.
На базаре около костела кто-то вытащил
газету и долго что-то объяснял собравшимся
около него людям. Часы на башне пробили
пять. Гражданин спрятал газету за пазуху,
и собрание разошлось.
На местечко спускалась тьма. Вместе с мра-
ком изредка и нехотя стали падать капли
дождя. Затем дождь прекратился. Наступал
бедный провинциальный вечер.
Пан Михал чувствует себя плохо. Он ле-
жит в кровати. У-него колет в боку. Вотуме
лет пятнадцать, как он очень заботится
о своем здоровье. Целых пятнадцать лет он
ходил на службу медленным шагом, тща-
тельно обходя те места, где иа мостовой
2Т9
создавались уголки со слишком ровной по-
верхностью. Поэтому ои ходил всегда той же
дорогой. Но сегодня, проходя по Малеев-
ской улице, он вдруг почувствовал колотье
в боку. А ведь он не поскользнулся, а шел
медленно и осторожно! •
— Это что-то означает, — сказал он жене,
вернувшись домой. — Я как раз думал об
убийстве румынского министра, о котором
мы читали в газете, помнишь, в Бухаресте.
И вдруг, словно кто-то ударил меня в бок.
Я прислонился к стене и подумал: надо быть
осторожным! Необходимо всегда об этом
думать.
— Не болтай глупостей. Разденься н ляг.
Я заварю чай с ромашкой. Если к вечеру не
пройдет, поставим тебе банки. Быть может,
тебя продуло.
— Где там! Представь себе, что выбран-
ный сегодня президент республики посколь-
знется где-нибудь на лестнице и сломает себе
ногу. Что? Или какой-нибудь глава народа,
который владычествует над миллионами,
завтра может быть убит какой-нибудь ма-
ленькой револьверной пулей.
И он смеялся при этом нездоровым сме-
хом больного человека. Пани Корабовская
обратила на это внимание, раздела его
и уложив в кровать, закрыла ноги пла-
щом. Укрытый периной старик не переставал
болтать.
280
— А как, например, было с Нарутовичем?
Его только что выбрали, а его уже иет. Да,
да, необходимо следить. А знаешь ли ты,
что Направа чаще отправляет покойников
на кладбище, чем цыплят иа базар в Иор-
данов?
Над местечком светило зимнее солнце, же-
стяное, точно дуговая лампа, окруженная
туманом. Днем из школы вернулся Ан-
джей.
— Как вы себя чувствуете, пан Михал?
— Спасибо. Какая сегодня прекрасная по-
года. Не правда ли?
Но он сейчас же сморщился, глядя на рас-
каленную печь.
А утром опять было холодно.
Корабовский четвертый день был болен.
Он лежал, накрытый пернной, исхудалый,
в длинной рубахе, и производил впечатление,
точно он уже потерян для мира и людей.
Он курил трубку и слушал, как жена читает
ему своим низким альтом газетные изве-
гтия. Затем откладывал в сторону трубку, —
это значит, что он сейчас будет говорить.
Корабовская послушно уходила на кухню,
а старик комментировал на свой лад только
что услышанные им новости.
— Жаль, очень жаль, что святой год не
будет продолжен. Я давно уже мечтал о
281
поездке в Рим к святым местам. Это не так уж
трудно. Правда, на такую поездку надо иметь
немного денег, но человек в еде себе отка-
жет, а на это наберет себе денег. А мне бы
очень хотелось увидеть святого отца. Гово-
рят, что это уже последний папа. После него
папство будто бы упраздняется. Но это все
сектантские бредни. Костел — это опора,
скала, и даже воротам ада не осилить
его.
Анджей машинально смотрел на серые ту-
чи, поддерживающие низкий нависший небо-
свод. Михал не уставал, хотя уже вторую
ночь он не мог заснуть.
— Гитлер как будто собирается к святому
отцу. Подумайте! Его не должны пускать
в Ватикан.
— В Ватикан, пожалуй, впустят, но в цар-
ство небесно наверно не впустят. А впро-
чем, чего только теперь не делают ради
политики?
— Политика, о, теперешняя политика...
— Ты прав, политика...
Он опять взял в рот трубку и задумался
о царствии небесном. Совесть его была чиста,
и он каждую минуту мог спокойно умереть.
Смерти он не боялся. Он видел солдат, уми-
равших на войне, слышал жуткие крики пе-
ред нежеланной и жуткой смертью. Одного
только ои ие хотел — мучиться, умирая. Тело
его, изможденное и слабое, тяжело и
262
мучительно переносило всякое заболевание.
Он дрожал при мысли, что может умереть
в мучениях. Больше всего ему хотелось за-
снуть и умереть. А сон приходил с большим
трудом.
Однако старик Корабовский через шесть
дней поправился. В воскресенье, вернувшись
из костела и набравшись свежих новостей
из газеты, он по своему обыкновению
устроился у окошка с трубкой и стал смо-
треть на изумительно красивое февральское
небо.
— Мой дед дрался во время восстания
1831 года, — рассказывал он. — Мой отец
служил полковником во время восстания
1863 года. Я был партизаном на Украине. Но
если бы теперь вспыхнула война, я не уда-
рил бы пальцем о палец. Это будет война
между бандитами. Теперь нет людей, теперь
только хамы.
Он говорил совершенно серьезно и с та-
ким чувством, что Анджей, сидевший около
него, углубленный в чтение газеты, не улыб-
нулся и не спросил:
— Какую помощь мог бы оказать ваш се-
мидесятндвухлетний палец? Он не воспрепят-
ствует войне н не поможет ей.
Старик пожевывал свою трубку, которая не
дымила, потому что в ней не было табака.
— А что они выделывают с этими чиновни-
ками? Повидимому, приближается последний
283
час. Крест выбросили из школы. Молодежь
идет по неверному пути.
— Извините, в школе как раз получают
хорошее воспитание. Школьная реформа мне
нравится. Она очень разумна и приносит хо-
рошие плоды.
— Ас пенсией? Неужели ты думаешь,
я не понимаю, чего они хотят? Они хотят
заморить голодом всех пенсионеров. Много
есть безработных, понимаешь? Вот когда
старики умрут, то у них не будет необходи-
мости выплачивать им пенсии, — будут пла-
тить молодым. Государство опирается теперь
на молодых. Ну, и молодежь же у них! Во-
руют, как вороны.
«А разве старики не воруют? Стоит кому
нибудь добраться до кормила, как сразу на-
чинают воровать. Как было с этим американ-
ским подписным листом? Даже и следствия
не было. Уладили. Все знакомые. Тьфу, про-
текция, мошенничество. А почему наш банк
не выплачивает? В других городах выплачи-
вают. После войны здесь кто-то орудовал
около этих денег, и их не стало. Они поте-
ряли цену. Все воруют.
«В австрийские времена судьи были насто-
ящие. Меня все уважали. Суд был неподкуп-
ный, непреклонный. Я был всегда прилично
и элегантно одет. А кто скажет теперь, что
наш судья действительно похож на судью?
Господи помилуй! Я предпочитаю быть
284
судьей на пенсии, чем судьей за двести
злотых. Понемногу хотят у иас все за-
брать. Хотят забрать цветы с окон, си-
неву из глаз, солнце с неба и добрую улыбку
с лица».
Угасшая трубка остудила в конце концов
пыл старика, и он побрел на кухню.
Двадцатого января шел снег. Люди просы-
пались неохотно, ощущали слабость. Было
тяжело на душе.
В субботу Зеня должна была встретиться
с Зыгмундом в Рабках. В кино в тот
вечер было мало народу. Публика зе-
вала. Фильм часто рвался, чем был крайне
недоволен управляющий казначейством, ко-
торый сидел в последнем ряду кресел и це-
ловался с дочерью начальника почты. Эта
барышня обязательна посещала все сеансы
кино.
К восьми сеанс окончился, и Зеня освобо-
дилась. Вместе с Анджеем они поехали по-
ездом на вечерний дансинг в Рабки.
В ярко освещенном курортном ресторане
«Под звездою» их сразу охватила специфи-
ческая атмосфера дансинга, в которой музыка
разжцгает страсти и притупляет так на-
зываемое чувство нравственности.
Черные очки Зыгмунда заметили Зеню.
285
Из скрипки его полились сразу чудесные
звуки, говорившие о любви.
Танго. Ее охватило очарование, тепло и
легкость. Музыка как бы дробилась на сотни
мелких кусков, звенела, плакала, умирала
в ней. Анджей схватил ее в объятия. Она
охотно отдалась в его власть, позволила но-
сить себя по зале. Но все время она смо-
трела на оркестр.
Кричит саксофон. Скрипки беспрерывно
рыдают, словно новорожденные дети. Сме-
шанный шум голосов, смеха, звуков музыки,
звона рюмок, шелеста женских платьев. Зала
потемнела, шопот становился все более стра-
стным, мелодия затихала. Но Зыгмунд пре-
красно видит любимое пятно ее головы. Его
больные глаза следят за ней с немужскою
нежностью, с неожиданным лиризмом. Один
из курортных врачей увивается около нее,
иронически улыбаясь. £)н знает ее. Она от-
давалась ему уже несколько раз. Зеня ви-
дит его, но ничего не помнит. Она не пони-
мает его улыбок.
Ритм музыки крепнет и доходит до край-
него напряжения. Вокруг нее бушует буря.
Ее глаза, чуткие и преданные, как у собаки,
устремлены на другие глаза — в оркестре.
— Зыгмунд!
Она уж танцует помимо своей воли,
вся отдавшись бешеному безумному темпу
2Нв
музыки. Безграничная любовь овладела
ею. Она в состоянии лишь еще произ-
нести:
— Зыгмунд!
И вдруг, как в американском фильме
с грустной развязкой, ею овладела черная
меланхолия. Как она скажет ему, что любит
его? Скрипка разливалась в звуках, напоми-
нающих отрывистый плач и рыдание. Она ие
могла даже прикоснуться к его телу, так как
он не танцовал. Не было ничего, что могло
бы в данный момент установить контакт
между ними.
Зыгмунд смотрел своими слабыми глазами
на пестрые стены зала, на вспотевшие зер-
кала, на груду хрустальных рюмок на стойке
буфета. Свет, отражавшийся в зеркалах и
в стекле рюмок, превратился в его сознании
в ужасный плач, рассыпавшийся тысячами
слез, упавших иа пол.
Сквозь эти тысячи слез смотрел он на лю-
бимую девушку, и все за исключением любви
умерло в ием.
Ее пальцы, прижатые к плечам Анджея,
плакали. Кто-нибудь может быть скажет, что
она сентиментальна. Возможно. Как много
надо пережить и перестрадать, чтобы осво-
бодить себя от всяких сентиментально-
стей!
2В7
Глава четырнадцатая
Был солнечный день. Небо ярко-синее, как
океан. Земля покрыта ослепительно-белым
нетронутым снегом. По дороге в Тальков бе-
жит красивая девушка. Сумасшедшая. У нее
длинная золотисто-белокурая коса, крепкие,
изящные, смуглые голые ноги, на ступнях —
лапти. Бежит она и среди бела дня зали-
вается слезами.
— У нас дома покойник. Отец умер от
гриппа.
Это Геновефа, единственная дочь Томека
Гвижджа. Она была известна тем, что отли-
чалась всегда большим гонором. Никогда не
имела дела с парнями. Кто знает, кого она
ждала. Наверно, какого-нибудь городского
пана. Но однажды у иих ночевал одноглазый
бродяга, который ночью изнасиловал ее спя-
щую. После этого она обезумела. Хотя отец
давал за иею пять моргов земли, клочок леса
и лошадь, иикто не хотел на ней жениться.
Помешанная, тронутая чужим человеком из
чужого места, она представляла собой за-
претный товар.
Бабы немедленно отправились отпевать
покойника. Любонь поднимала свою блестя-
щую снежную вершину над каймой лесов,
и в течение нескольких часов в жилище за-
метно было оживление, слышны были напевы,
28В
а вечером, как обычно, как будто ничего
и не случилось, Направа уснула без света.
Тихо. Даже собаки не лают. Спущенные
с цепей, они бродят парами, патрулями,
грустные и неуверенные, с опущенными мор-
дами.
К утру пошел снег большими хлопьями,
мешая видеть, что делается кругом. Смерть
обильно пожинала свою жатву. Прежде
медлительные, но горделивые телеги возили
в город живность, теперь же иа иих вывозят
из деревень только покойников. Направа не
имеет своего собственного кладбища, точно
так же как не имеет своего костела, своего
ксендза и своего врача, поэтому трупы
экспортируют.
Леоська Панек стирала целый день в мыль-
ной воде, которую она принесла от Янка из
Дзяла. Эта самая мыльная вода раньше обо-
шла уже два дома. Сельвус не вылила — со-
храни бог! — мыльной воды после стирки на
улицу, но отнесла ее Янку, а оттуда после
стирки эта самая вода перешла к Войтку.
Почерневшая мыльная вода принимала заслу-
женную грязь из третьего дома, и только
теперь тяжелая, густая, она будет вылита на
улицу.
Ганка вот уже второй день больна. Она
лежит в кровати и слушает передаваемую из
№ я. кур*к зам
Кракова салонную музыку. О чем она, во-
оружившись наушниками, думает? Вот уже
несколько часов, как ее донимает донося-
щийся неизвестно откуда шум звуков. Ах,
если бы она могла увидеть живое лицо хотя
бы одного певца! Она совсем больна. Она
вспоминает поцелуи на холме под ярким
солнцем. Она думает о Рабках, но Париж
заслоняет легкой вуалью Рабки, и девушка
засыпает болезненным тяжелым сном, с на-
ушниками радио.
Вот уже третий день, как Ганка не встает
с кровати. Что она здесь делает? Обучает
грязных, замызганных ребят элементарным
знаниям. Знакомит их с неведомым миром,
с людьми. Обучает их грамоте. А еще что?
Сделаться их другом и опекуном? Дети,
грязные, недоверчивые, сейчас же после уро-
ков удирают домой или в кусты на дороге.
Лежа, читает она модный роман. Действие
происходит на Капри, на острове, где пахнет
миндалем. А за окном раздается хрюканье
свиней со двора Сельвусовой. Скучно, тоскли-
во ползут здесь дни. Без всяких событий.
Без надежд. Уходит жизнь.
Оконные рамы дрожат от ветра. Скрипит
плохо пригнанная дверь сарая. Когда Вой-
тек открывает по утрам сарай, он иа пороге
его находит целые горы снега.
Утром на третий день больная учительница
послала Бронка с записочкой к Анджею. Она
290
просила его вечером зайти к ней после обе-
да. Пошел снег, вначале несмело, а потом все
уверенней. Через час снег прекратился и небо
прояснилось. Девушка стала следить из окна
за проходящим автобусом, который извещал
о своем приходе и отходе долгим гудком.
Затем промелькнуло несколько мотоциклов,
два автомобиля. Сегодня суббота. Едут на
воскресенье в Закопане или в Рабки. В окно
Ганка видела несколько сгорбившихся кре-
стьян, кое-кто нес в корзинах подстилку для
скота, а кто палки на топливо. Прошла де-
вушка из корчмы с узелком в руках. Вот и
все движение по тракту.
Так проходит полдень, самый мучитель-
ный этап нашего жизненного дня. Темпера-
тура у Ганки тридцать восемь. Кажется,
опасности никакой нет. К вечеру, как всегда,
она поднимается. Почему нет до сих пор
Анджея? Все вокруг нее такое чужое и пе-
чальное. Вдали видны обширные леса Любо-
ни. Этот пейзаж ей уже очень хорошо зна-
ком. Она знает, что на противоположной
стороне над крышами Дзяла поднимается
струя дыма, а внизу в котловине чернеет
полуразрушенная от ветхости избушка Стася
Уду-Уду. Его так прозвали, потому что он
заикается.
Она равнодушно глядит на это и начинает
рыдать. Она думает в эту минуту о несчаст-
ных покинутых бедных существах, о кото-
16* 2U1
рых никто не заботится, но которые живут
и страдают. Нет здесь поблизости никого,
кто погладил бы ее ласковой рукой, кто по-
махал бы перед ией платочком, надушенным
одеколоном. Только теперь она вдруг почув-
ствовала, что ей душно; она сняла наушники
и явно услышала, что ее зовет Направа, где
солнце бледно и все кругом обвеяно грустью.
После полудня пришел Аиджей. Больная
лежала, вооруженная наушниками радио, и
слушала чудесную мелодию, исполняемую
оркестром Варшавской филармонии. Она не
узнала учителя из Йорданова. Она вся на-
поена звуками музыки. Она теряет сознание.
Грустные звуки скрипки заглушают бурную
музыку фортепиано. Что в этот момент мо-
жет быть более нужного, чем счастье этой
девушки, впитывающей в себя всеми нерва-
ми самое чистое наслаждение, которое
имеется в распоряжении человека — музыку?
Половина четвертого. Темнеет. Как будто
снова собирается снег. Ганка быстрым дви-
жением срывает наушники.
— Зыгмунд все время в Рабках?
- Да.
— Раскажите мне что-нибудь о Париже.
Голова ее беспомощно падает на подушку.
Она закрывает глаза и предается очарова-
нию слов. Она грезит и видит играющего на
скрипке Зыгмунда, под ним Эйфелеву башню,
202
Сену, Монмартр и себя, измученную, жажду-
щую поцелуев Зыгмунда.
— Почему Зыгмунд все играет? Я жду его
на другом берегу Сены. Пусть он спустится
с башни, пусть перейдет мост. Я жду на
бульваре. Мне холодно.
Анджей видит, что Ганка бредит в жару.
Он продолжает свой рассказ. Он щупает ее
пульс. Пульс частый, рука горячая, сухая.
К вечеру температура всегда повышается.
Глаза жутко блестят. Губы синие.
— Не приготовить ли чай с ромом? У вас
высокая температура.
— Не очень. Вечером всегда повышается
температура. Я выпила бы воды.
— Воды нельзя. Я приготовлю чай.
Вошла Марина, босая, грязная. С нее сте-
кала вода после стирки. Она смотрела на
бледное лицо учительницы глазами, полными
ненависти.
— Вам уже пора уходить. Поздно. Вам
придется в темноте возвращаться в город.
Быть может, вы могли бы завтра зайти
вместе с Зыгмундом.
— Постараюсь. Завтра я пришлю вам
врача.
— Не нужно. Как-нибудь сама выберусь.
— Это нисколько не мешает. У нас два
врача. С одним из них я даже в дружбе. Он
недавно приехал. Очень милый человек.
293
— Передайте привет Зыгмунду. Обязатель-
но. Я думаю о нем.
Анджей уходит. Он спускается в боло-
тистую долину, он чувствует в своей руке
тепло ее больной руки. Она больна. Она
очень больна.
Ганка опять начинает бредить. Она полу-
дремлет, но говорит ясно:
— Расскажите мне что-нибудь о Рабках.
Леоську удивляют слова больной. Она ста-
вит ей на стол чай, ромашку и пареную
бруснику. Больная вдруг очнулась.
— Вы были в Рабках?
— Конечно, сколько раз.
— Расскажите мне что-нибудь о Рабках.
Баба совсем ничего не понимает. О чем
рассказывать? Она как будто много знает
о Рабках, но что тут рассказывать? Она да-
же начинает заикаться. С чего начать? Она
ходила туда на базар и в костел. Она знает
там много баб, но она не умеет рассказывать.
Трудно.
—' У меня там есть кто-то, о ком я теперь
думаю. Мне хотелось бы лучше припомнить.
Идите к коровам. Я буду спать.
Хозяйка уходит. Ганка опять надевает на-
ушники. Сразу зазвучала сладчайшая мело-
дия— танго. Тоскливая, горячая, страстная,
мокрая от слез, Аргентина грусти и любви,
сыгранная где-то, в каком-то неизвестном
кафе, неизвестно каким скрипачом.
294
Ганке тяжело дышать, но она не хочет
снять наушники. Лицо ее пылает. Она навер-
но скоро умрет в ужасном одиночестве, в
этой избе, отрезанная от всего мира, прибли-
зившаяся при помощи музыки к смерти. На
улице темно. Черные, как чернила, тучи по-
крывают небо. Направа спит в темноте, точ-
но придавленная камнем. Откуда-то издали
доносятся рожки ночных сторожей. Агнешка
без устали стирает тряпки в грязной, уже ис-
пользованной мыльной воде, а Марина сечет
корм для скота.
Глаза Ганки блестят от слез. Звуки танго
не прекращаются. Опять будет так, как все-
гда. Оиа уснет, не дождавшись конца этой
музыки.
— Поцелуйте меня, я одного лишь вас
люблю!
Губы ее погружаются в роскошный сад на-
слаждений. Это торжественный пир для стра-
дающих. Но она не ощущает поцелуев. Зыг-
мунд расплывается перед ее губами. Рабки
куда-то исчезают. Она засыпает. Из груди
вырывается хриплое дыхание.
В ушах продолжала звенеть музыка из вар-
шавского дансинга «Оаза».
Ганка умерла во сне, слушая радио. Около
полуночи в ее комнату вошла Леоська. Она
увидела с поля, что у учительницы еще го-
рит огонь, и зашла потушить лампу. Ничего
необыкновенного она не заметила. Ганка в
295
наушниках спокойно лежала на подушках.
Она много раз засыпала таким образом в на-
ушниках и утром просыпалась. Хозяйка ду-
нула своим астматическим дыханием на лам-
пу, пламя сильно всколыхнулось и погасло,
оставив след копоти на стекле.
Ганка в этот момент была уже мертва.
Марина, зайдя утром к учительнице с теп-
лым молоком, подняла крик. Сбежались лю-
ди. Сразу же бабы подняли вой, мужчины
зашумели, а ребята заплакали. Рейка из Чу-
бина, не пропускавшая ни одного покойника,
держала высоко в руке свечу. Галька из
Вавжинца громко читала отходную, а все
бабы повторяли за ней: «Сердце Иисуса, убе-
жище всех верных, смилуйся над нами».
Доктор Купала, который явился к десяти
часам, опоздал. Он только сильно выпачкал
в грязи свои сапоги, ио не заработал ни од-
ного гроша. В общем это был его четвертый
визит с тех пор, как он здесь поселился. Он
только констатировал смерть, пожалел моло-
дую, красивую жизнь, которая угасла, и
ушел.
Возвращаясь домой, он дал бесплатный со-
вет двум парням, которые жаловались на
боль в крестце и в ногах. Он возвращался
домой к обеду в промокших носках, гордый
сознанием исполненного долга.
Сегодня воскресенье, но у него к обеду,
как и всегда, одна фасоль. Нет денег на мя-
286
со, хотя мясо не дороже борща. Особенно
форсить не приходится, если хозяйка полу-
чает от него всего пятнадцать злотых за
квартиру.
— Ты думаешь, что она меня любит? —
спрашивает Зыгмунд у Анджея.
— Без всякого сомнения.
Зыгмунду это неприятно, но приятель уте-
шает его.
— Не огорчайся. Еще столько есть деву-
шек, которые, вопреки своему желанию,
сохнут в девственности. Много женщин ждет
тебя еще на земле.
— Я знаю. Но я давно люблю одну, кото-
рая не принесла мне в дар своей девствен-
ности. Только она одна предназначена для
меня.
Терезку знали во всех окрестных деревнях.
Она была нищенка, к тому же ненормальная.
Прежде она жила вместе со своей сестрой в
Кшечкове рядом с кузнецом, но оттуда ее
вышвырнули, как только она начала сходить
с ума. С тех пор она стала побираться. Глаза
ее всегда были устремлены вверх не то от
изумления, не то от страха. Муж ее умер в
Венгрии еще до войны. Он работал на лес-
ных разработках и был задавлен упавшим
деревом. Она хлопотала о пенсии, но правле-
ние лесопилки отказало ей в пенсии на том
297
основании, что ее муж, дровосек, был будто
бы пьян, когда возился около подпиленного
дерева.
На войне она потеряла единственного сы-
на. До этого момента она спокойно жила
в Кшечкове, но с этого времени и началось
ее безумие. После этого события (семнадца-
того сентября тысяча девятьсот семнадца-
того года) она уже не знала покоя. В меха-
низме ее мозга лопнула какая-то маленькая
пружинка. Она стала бродить по деревням,
ходила по целым месяцам взад и вперед,
лишь бы только ходить. Говорила, что идет
в Краков к сыну, который лежит там в боль-
нице. Она, однако, не умела объяснить, в ка-
кую именно сторону надо итти, чтобы по-
пасть в Краков. Она никогда не расставалась
с узелком, в котором были сложены рубаха,
кальсоны и ладанка, предназначенные для
сына. Когда ей говорили, что сын ее давно
умер (умер в волынских болотах), она улы-
балась, утверждая, что совсем недавно она
получила от него письмо из краковской
больницы. Однажды, когда она уснула в ка-
ком-то гумне, хулиганы украли ее узелок,
вытащили рубаху и кальсоны, оставили ла-
данку и наложили в тряпку коровьего поме-
та. Несчастная после этого пролежала целый
день в лесу пластом, ничего не ела, чтобы
вымолить у бога прощение за это кощун-
ство. Затем в течение двух недель она рабо-
298
тала у Игната, перебирая бобы и горох, и
получила за работу злотый. После этого она
работала у Франка, убирала дом, расчесы-
вала шерсть последней стрижки. У него она
получила за работу еще злотый и рубаху из
дерюги. За два злотых она купила в Йорда-
нове новые кальсоны и все это снова завя-
зала в узелок.
У нее было железное здоровье. По целым
дням она могла ничего не есть, пока не на-
ступал последний предел изнеможения. Ни-
когда она ничем не болела. Летом она спа-
ла в поле на межах илн в лесу на мху. Зи-
мою ее пускали на ночь в гумно или в ко-
нюшню, однако весьма неохотно, потому что
от нее шел невыносимый смрад. Но ее все
любили за то, что она никогда не ругалась,
не произносила злобных слов и не воровала.
В последнее время, когда мороз охваты-
вал деревни и холод проникал до мозга ко-
стей, она, несмотря на это, не переставала
бродить. Отмороженные ноги, завернутые в
тряпки, носили ее из деревни в деревню. Она
мазала кожу на ногах цинковой мазью и
снова ходила. У нее был тупой взгляд. Ее
красные глаза никогда не смотрели на лю-
дей, а были обращены всегда вниз. Она ни-
когда не смеялась. Чаще плакала. Она пла-
кала, когда ей давали слишком много есть,
когда ее угощали капустой, которой она не
переносила. Но на ее глазах никогда не по-
2Й9
назывались слезы, когда ее выгоняли из до-
му. Она забирала свой узелок и быстро ухо-
дила. Иногда она на прощанье целовала но-
ги хозяина.
В течение нескольких дней Терезка ходи-
ла по Направе без дела, считала лужи на до-
роге и укладывалась на своих тряпках у за-
боров, где не было снега.
Бомбол из Бжезни похлестал ее несколько
раз ремнем по плечам за то, что оказался
помятым клевер в гумне, где без его разре-
шения она проспала ночь. Но сумасшедшая
не рассердилась, она сказала ему: «Бог про-
стит» и ушла.
Недели две тому назад у нее так разбо-
лелась голова, что она то-и-дело падала на
землю, теряя сознание. Услужливые бабы
порекомендовали ей замечательное сред-
ство — капуцинский бальзам. Пошла она к
монашкам в соседнюю деревню узнать цену,
оказалось, что полтора злотых. Она хотела
отработать, но монашки не согласились. При-
шлось ей с невыносимой головной болью
пуститься в свой последний фанатический
путь по деревням, и на пятый день все же она
набрала полтора злотых, за которые купила
у богомольных сестриц освященную заветную
бутылочку. На следующую ночь она умерла
в засыпанном снегом амбаре в Направе, из
которого недавно вытащили замерзшую со-
баку. В одной руке она крепко держала узе-
300
лок Для сына, а в другой — пустую бутылоч-
ку капуцинского бальзама.
Батрачку Войтка Панка никогда не по-
сещали праздничные мысли, которые заро-
ждаются в головах благородных дам при хо-
рошей жизни, за отдыхом, за кофе с пирож-
ными.
В воскресенье, когда ее усталые кости от-
дыхали, она думала отнюдь не о будничных
делах. Выхода для избытка своей энергии
она искала в религии. Она была готова при-
нять сильную и суровую любовь, но любовь
не приходила. Одни раз только она имела
физическую связь, которая принесла ей мо-
ральное и физическое страдание. Она вся от-
далась религиозным переживаниям.
В воскресенье в Лентовне была служба с
отпущением грехов. После поздней обедни
большая толпа молящихся скопилась у рас-
пятия. Вспотевшие фанатичные лица. Гла-
за блестят, губы раскрыты.
Возвышение, на котором установлено рас-
пятие, как бы разрезает эти волны людей и
недвижно подымается над нестройным пе-
нием.
Усиливается горькая печаль. Жалостное
пение двухсот баб растопило снег около ча-
совни. С алтаря из-за решетки на верных
своих дочерей и сынов обращает взор Иисус
301
всемогущий, Иисус совершенный, пригво-
жденный к столбу. Марина стоит на коленях
перед алтарем, а толпа безжалостно толкает
ее.
На амвон, на скалистую вершину взбирает-
ся одетый в белое ксендз. Он возвышается
над возбужденной толпой. Верующие готовы
слушать слово божье, пылающие лица опу-
щены и печальны. Как раз пора нескольки-
ми воодушевленными словами поднять эти
лица.
Говорит отец викарий, любимый народом.
Все прихожанки влюблены в него, об этом
знает ксендз-пробощ. Такое отношение к от-
цу викарию прежде всего элит его; он боит-
ся конкуренции, боится, что весь его приход
заразится истерией. На этот раз ксендз го-
ворил меньше, чем обычно. Это случилось,
быть может, потому, что сегодня он должен
произнести еще тринадцать проповедей, — у
каждого распятия.
Из глаз Марины катятся слезы на клетча-
тый платок соседки. Вдруг все запели. Все
встают.
— Люди, мои люди, что я сделал вам?
Снег превратился в грязь от избытка че-
ловеческих чувств. После службы у распя-
тия ксендз благословлял, а после благослове-
ния началось народное гулянье. Иначе народ
не явился бы иа это богослужение. Каждый,
кто был в костеле, мог повеселиться. Устро-
302
или игру в фанты с такими выигрышами, как
поросенок и ценные часы, лотерею, в кото-
рой нужно было удачно набросить кольцо иа
крючок. Играл оркестр из баса, скрипки и
гармошки. Был американский тир. Были, на-
конец, два деда-шарманщика со своими не-
изменными попугаями, которые вытаскивали
для желающих билетики. Открылась лавка, в
которой продавали подкрашенную воду, кон-
фекты в бумажках и груды пряников. Был,
конечно, и буфет с тремя бочками пива. Ес-
ли пива нехватит, можно получить еще у
шинкаря. Чистый доход от праздника пред-
назначен на постройку дома для пожарной
команды.
— Виктусь, Виктусь, выбери что-нибудь
для барышни, — говорит дед своему, ослеп-
шему от старости, попугаю, который со ску-
чающим и равнодушным видом вытаскивает
наконец конвертик из ящика, наполненного
билетиками.
Старик преподносит раскрасневшейся от
возбуждения девушке ее жребий с таким ви-
дом, точно он одарил ее высшим и вечным
счастьем. Девушка уплатила пятьдесят гро-
шей и отошла в сторону, чтобы узнать тай-
ну своей судьбы.
В американском тире целились в фигуру
паяца, в кружок над часами, в крестик над
башенкой, в стрелку на тарелке. Солдаты
мировой войны, вспоминая итальянские и
зоа
русские фронты, с гордым видом целились,
прикладывая ружье к правой щеке; попадая
в рот паяцу, они получали премию — туалет-
ное мыло или перочинный ножик.
Вокруг площадки расположены домики. У
домов, под зимним солнцем расселись хозяе-
ва и ребята. В воскресенье и беднота пы-
тается посмеяться. Вот идут бабы из костела,
возбужденные теснотой и словом божиим.
Вот идут девушки, раскрасневшиеся от не-
пристойного тисканья парней. А вон там
здороваются между собою знакомые, кумо-
вья. Ведь здесь все друг друга знают.
Музыка, движение, шум.
Марина возвращалась домой одна. По до-
роге к ней присоединилась ее крестная мать,
кузнечиха из Бжезни. Ей около девяноста
лет, но она бодра и свободно ходит за че-
тыре километра в костел в Лентовню. Ста-
рушка расспрашивает про учительницу. О
ней в деревне не прекращаются всевозмож-
ные толки.
— Как это такая молодая умерла? Навер-
но от гриппа. Долго ли она умирала? Как
она умирала?
— Не знаю. Она умерла во сне. На ушах
у нее было радио. Рейка из Чубина говорила
даже, что это электричество от радио убило
ее. Я утром принесла ей теплое молоко, а
она уже вся была холодная. Я даже испуга-
лась.
304
— Скажи, пожалуйста, как это смерть хо-
дит повсюду! А какая это была бедная спо-
койная девушка! Дети ее сильно любили. Де-
ликатная была.
— А наш хозяин боялся снять с головы ее
радио. И только когда пришел учитель из
Йорданова, с которым она гуляла, он снял с
нее проволоку.
— А ее мать, если бы вы только знали,
крестная мать, как плакала на похоронах!
Она не давала опустить ее в землю. А лен-
товский ксендз как хорошо говорил иад гро-
бом! Красивые были похороны.
Но в глубине души Марина продолжала
питать инстинктивную ненависть к покойни-
це. Она считала, что с момента появления в
деревне учительницы она потеряла любовь
Валька. Через минуту к угрюмо настроенной
Марине подошел Янек от Каспруся, но скоро
он потерял охоту тут быть и предпочел при-
соединиться к парням. Затем к ней прице-
пился Бронек, которого также привлек
праздник в Лентовне.
— Бронек, как поживают твои кролики?—
спрашивает его рыжий Куба, стоявший с дру-
гими парнями. Месяц тому назад он продал
Бронеку за тридцать грошей кролика.
— Хорошо, только серый погиб на про-
шлой неделе.
Бронек воспитывал кроликов, их было у
него четыре. Ежедневно он ходил рвать для
30 Я. Курек
Них листья с ракиты, потому что отец Сте-
гал его веревкой, если он воровал для них
капусту или клевер. Кролики ужасно воняли,
но Бронек чрезвычайно гордился ими. Зверьки
принадлежали исключительно ему, и этим хо-
зяйством он самолично распоряжался. Он
очень жалел кролика, который издох на про-
шлой неделе. Он хорошо знал, что это отец
ударил кролика. Тот не любил этих живот-
ных.
— Воняет, плодится и пакостит, а пользы
никакой, — говорил отец.
Недавно Бронек понес кролика на базар
продавать. Ему давали за него восемьдесят
грошей, а он просил злотый. Он уперся и
принес кролика обратно домой.
— У нас будет мясо, а шкурку продам за
двадцать грошей, — объяснял он матери,
хотя было известно, что это ему не удастся
выполнить.
На обратном пути из костела Марина
очень плохо себя чувствовала. На границе
Лентовни она присела отдохнуть на пне, у
холерного кладбища. Несколько десятков
лет тому назад на этом кладбище хоронили
умерших от холеры. В голове у нее сильно
шумело. Около пня, на котором сидела Ма-
рина, стояли два креста, указывающие ме-
сто, где было кладбище, но от самого клад-
бища и следа не осталось. На нем росли не-
высокие ели. Девушка сняла с себя красную
зов
праздничную юбку. Хотя на дворе стояла
еще зима, но было тепло, а Марине было да-
же жарко. Жалко портить юбку, в которой
она ходила к обедне. На ней было еще три
юбки. В деревне чем больше вещей носишь
на себе, тем больше шику. Домой вошла она
с яркомалиновой юбкой в руках и с болью
во всем теле.
На другой день она до того разболелась,
что слегла в постель. Она говорила всем, что
оборвалась с высокого места в лесу во время
сбора корма для скота.
— Что-то сломалось у меня в плечах. Ка-
кая-то кость лопнула.
Ей начали растирать чем-то крестец, под-
кладывать подмышку нагретые кирпичи, но
все это не помогало. Уже третий день она
лежит у окна и глядит на гребень Дзяла, ко-
торый обрисовался в окне. Погода стояла
светлая, ясная. Как-то утром взор ее упал на
синий берет учительницы, который висел на
гвозде над замазанным стеклом окна. Она
рассердилась, и у нее заболел живот. У нее
болели то плечи, то живот. Ее страдающее
тело внесло на короткое время чувство бес-
покойства в суровую избу Войтка. Пресле-
дуемая болезнью, она стала метаться под
грязной периной, торопливо вбирая в себя
воздух.
— Что с тобой?
— Ничего. Только надо немного подви-
20* *0’
нуться на подстилке. От этого лежанья бо-
лят кости.
— Дать тебе капель от сердца?
— Нет, дай воды.
И она пила холодную воду из горшочка,
который сама купила в прошлом году на
ярмарке.
Днем луч жестяного солнца упал через
окно прямо в лицо Марины. Лицо ее было
желтое и исхудалое.
Лежит она у окна, как брошенная вещь.
На окне стоит поломанный горшок со ела-’
бым цветком, распустившим несколько сме-
лых почек. Больная с сочувствием смотрит на
горшок с цветком.
— Мой отец был родом из Неговиц. Ме-
стный ксендз ездил в Палестину и привез от-
туда семена тех цветов, что растут на гробе
господнем. Ксендз подарил моему отцу не-
много таких семян. Моя мать вырастила из
этих семян цветы и перед своей смертью
дала их мне. Если со мною что случится, от-
даю их вам, хозяйка.
На четвертый день на простыне из дерюги,
на которой лежала Марина, показалось
кровяное пятно. Больная зарыдала. Кровь
была темного цвета. Все испугались. Сам
Войтек поехал в город за доктором.
— Позови того самого, который был у по-
койной барышни. Он хороший человек. Он
посоветует что-нибудь.
мл
Войтек пошел, взял по дороге лошадь у
Пецигроха, приготовил сани, запряг и поехал.
Он застал доктора за игрой в шахматы с
Зыгмундом. Оба очень удивились, когда уви-
дели крестьянские сани у двери с вывеской
доктора. Какое приятное обманчивое ожи-
вление!
Доктор захватил чемоданчик и поехал.
Издали доктор узнал избу, взобравшуюся
на верхушку Дзяла.
Неделю тому назад он опоздал сюда и на-
шел покойника: бледную молодую учитель-
ницу. Как это неприятно!
Он приехал. Закрыл дверь за собой. Ос-
матривает. Смотрит на ее тело. Белое, напря-
женное, твердое. Девушка хорошо сложена,
хороша для родов. Породистая молодка.
Высокая температура. Общее истощение.
Последние месячные дней десять тому назад
были слабые, они продолжались три дия. Он
закладывает тампон. Кругом ужасающая ни-
щета. Заплаканные девичьи глаза. Он пре-
красно понимает: опять ничего не зарабо-
тает. Те, которые могли бы заплатить, не
приглашают его. Больные, которые пригла-
шают его, бедны.
Он устанавливает: плева нетронута. Неглу-
боко у входа два лопнувших нарыва, оче-
видно в результате механического раздра-
жения. Возможно временное кровотечение
местного происхождения. Надо следить за
ЭО0
тем, чтобы не получилось заражения крови.
Часто промывать. Держать в чистоте. А «тем-
пература наверное гриппозного происхожде-
ния.
— Держать в чистоте. Это очень важно. —
И он уезжает. Он — идеалист по природе.
Он мог бы, конечно, вырвать у них три зло-
тых. Они даже что-то напоминали об этом.
Но он потрепал хозяйку по плечу и обещал
даже приготовить часа через два, бесплатно,
капли для Марины и вату для тампонов.
Пусть парнишка зайдет к нему после обеда.
Во время этой болезни девушка много' пе-
рестрадала, но эти ее страдания не нашли от-
ражения в поэзии. После обеда Бронек
явился в холодную квартиру доктора. Его
сразу ошеломил мир бутылочек и всяких не-
виданных вещей. В комнате, точно в боль-
нице, ощущался острый запах страданий.
Последнее слово гигиены, правда, но все-
такн неприятное слово.
Парнишка нес завернутую в бумагу вату
и две бутылочки. Грустный день потухал.
Надвигались сумерки.
По правой стороне — дорога, по левой —
горы снега и лес. Бронек решил сократить
себе путь. Отец всегда его ругает за то, что
он не сидит дома, вечно шляется. Теперь
он пойдет через Хробач, а оттуда лесом
к концу деревни. Он много раз ходил уже
310
по этой дороге. Потом он пройдет мимо ку-
знеца, а там он дома.
Зачем ему ходить кругом по Малеевой,
около Суровки, под Бровар, мимо Сельвуся,
когда он может пройти напрямик?
Он помнит, — вон там Лентовня, а вправо
надо свернуть к Направе. Тогда Хробач оста-
нется позади. В этом лесу ночью всегда
страшно. Об этом все знают, Агнешка из Чу-
бина не могла даже набрать корм для
скота. Как только она немного задела землю,
оттуда сразу пошла кровь. Тут же двадцать
лет назад повесился трактирщик нз Хробача.
На этом месте посадили рябину, которая
разрослась и каждый год выпускает крова-
во-красные кораллы.
Бронку тоскливо. На улице темно, а в лесу
еще темнее. Для пущей храбрости он начи-
нает свистать.
Лесу конца края не видно. Всюду белеет
снег, но тропинка грязноватая, значит по
ней ходили. Быть может, это плохая тропин-
ка, которая приведет его в костел, в Лентовню.
Из этой части Направы всегда идут для
сокращения дороги лесом. Мальчику стано-
вится холодно. Уже пора было услышать
звуки деревни. Но почему же так тихо?
— Паршивая жнзиь,— ворчит мальчик.—
Наверно веревка не минует меня.
Ои перестает свистать, ускоряет шаг.
зп
Марина там стонет в избе, а он с лекарством
путается здесь.
Все лес. Лес без просвета. Его охватывает
страх. Он, кажется, сейчас начнет плакать.
Он смотрит вверх, на черный мрачный по-
кров туч.
— Лусси!
Эта мысль спасла его. Он начинает рит-
мично отмерять шаги.
— Лусс-ссси. Лу-сси. Лусси. Лусси...
Он стал беспрерывно и монотонно повто-
рять Лу-сси... Она ведь покровительница за-
блудившихся, властительница погоды. С ее
помощью он победил природу. Он вышел из
лесу прямо к ее сгнившей, заросшей зе-
ленью избушке. Вокруг избушки лежал не-
тронутый снег.
А оттуда в темноте он мчался напрямик
домой.
Удивительное дело! Ко дню смерти Марины
в деревне снова появился глупый Юзек,
который в свое время, правда, без успеха,
ухаживал за ней. Года два тому назад Юзек
лишился работы в Закопаном и с тех пор
лишился рассудка. Безумный бродил он по
Рабкам, по Йорданову, даже по Кракову, по-
всюду ходил ои пешком.
Ои путался по деревням, по домам, ото-
всюду его прогоняли. Оставив жену и ре-
бенка без куска хлеба. Иногда ои приходил
к отцу, проводил у него неделю и потом
312
снова исчезал. В последнее время отец вы-
гонял его из дому. У него пропала цепь от
коровы, а также икона, которые Юзек куда-то
унес. В ответ на это безумный сильно избил
отца и куда-то исчез.
В дом зашла Сельвусова с целым ворохом
новостей. Сухая, костлявая, она раньше, в го-
ды благополучия, занималась в деревне скуп-
кой домашней птицы и ездила с ней в Кра-
ков на рынок.
— Кажется, яйца ужасно подешевели. В по-
недельник в Рабках яйца продавались по
семи грошей, а вчера платили за них уже
по пяти. Говорят, что в Кракове все сильно
подешевело и поэтому цены на все теперь
упадут.
Юзек стал у кровати больной и жалостно
смотрел на нее. Еще совсем недавно он тан-
цевал с нею иа свадьбе у Горжутка, оттуда
в полночь парни выбросили его из окна.
Но вдруг глаза всех повернулись к двери.
Вошел Валек Космидер с обычным цинич-
ным выражением на своем прыщеватом лице.
Его привела Рейка из Чубина, без кото-
рой не обходятся ни одни похороны в де-
ревне. Она пошла за Вальком, потому что
он должен обязательно быть при смерти
Марины. Душа мучится и ие может оставить
тело, если желание умирающей не будет
исполнено.
313
— Девка умирает из-за тебя, — говорит
она. — Возьми ее за руку.
Больная понимает. Она заметно дрожит.
— Пожми руку Марины, скажи, что вы
любите друг друга.
Валек хватает ее за руку на белом шер-
стяном одеяле.
— Забудьте всякие обиды!
Больная шепчет.
— Забудь!
Валек отвечает:
— Забудь!
Тут Юзек рыкнул, как лев, которого по-
стигла неудача, и все бабы подняли рев.
— Теперь вы как будто уже повенчаны.
Марина умирала среди слез и плача.
В последнее время смерть привыкла по-
являться в Направе внезапно и делает свое
дело быстро. Небо над избой продолжало
оставаться холодным и низким.
Лицо больной стало быстро увядать и
в течение нескольких часов оно сморщилось,
почернело и стало совершенно безобразным.
Где-то за Капличкой кто-то на небольших
санках пробирался по снежным сугробам за
ксендзом в Лентовню, но он не успел до-
ехать, когда Марина в последний раз вытя-
нула свое измученное тело и больше уже ие
двигалась.
Зорко охраняемый бабами, Валек вынуж-
ден был держать в своей руке руку умира-
314
ющей. Иначе, по их мнению, умирающая не
могла бы испустить дух. Это был ужасаю-
щий акт венчания в минуту смерти.
Рейка громко диктовала, а терроризиро-
ванный Валек повторял за ией:
— Клянусь, что я прощаю тебе всю твою
злобу. Прости и ты мои прегрешения и
обиды.
— И обиды.
Заметно было, что Марина плакала при его
последних словах. У нее уже не было слез,
ее организм по-настоящему уже не работал,
но ее некрасивое, увядшее лицо сморщилось,
как будто она собиралась заплакать.
Марина перешла в небытие радостная и
счастливая. Она покинула землю, преиспол-
ненная женской радости и гордости. Прежде
чем погрузиться в вечную тьму, ей удалось
завязать порванную нить жизни, потухаю-
щее пламя чувств.
Рука покойной крепко держала руку Валька.
Валек с большой грустью освобождал свою
от сомкнувшихся в смертельной судо-
роге пальцев. Так не хотелось покинуть
земли сердцу Марины. Этому сердцу, создан-
ному для любви, жаждущему любви и осча-
стливленному любовью лишь за несколько
мгновений до смерти.
Доктор, который явился на следующее
утро, констатировал смерть. Повндимому,
царапина расширилась в ранку, ранка нагно-
315
илась, гной стал распространяться дальше
по организму, произошло воспаление других
его участков, вызвавшее высокую темпера-
туру. Однако все это не помешало Направе
и эту смерть — смерть Марины — объяснить
причиной всех смертей — гриппом.
Глава пятнадцатая
Когда перед вечером одна жизнь уходила
из деревни, в пути километрах к юго-во-
стоку от Направы в Рабках начинался вечер-
ний дансинг.
Гости успели напиться кофе, на лицах
стали появляться довольные, спокойные улыб-
ки; стали убирать столики; несколько про-
стуженных музыкантов из оркестра откаш-
лялись в ожидании первого танго.
Танцуют. Как танцуют? Одни холодно, ис-
следовательски, критически, пожалуй даже
можно сказать, экспериментально. Изгиба-
ются, будто они охвачены какой-то высшей
объективной научной страстью, не затрагива-
ющей объекта. Другие же влюбленные, рас-
троганные и умиленные своими партнерами.
Прежде чем начать танцовать, они долго хо-
дили между столиками, присматриваясь и
разыскивая интересную, красивую партнершу.
Некоторые танцуют весело, шаловливо и
легко, считая свою партнершу вещью, кото-
316
рую они как бы мимолетно держат в руках.
Другие танцуют, как жеребята, как циркачи.
Третьи танцуют как пессимисты, а некото-
рые стараются ничего не вносить в таиец,
точно их нет.
Постепенно темпы усиливаются, настрое-
ние поднимается, атмосфера накаляется. Му-
зыканты с неописуемой радостью опьяняют
толпу, оглушая своими звуками уставшие и
измученные пары.
Зеня, танцуя с Анджеем, узнает звуки
скрипки Зигмунда. Высокие, удивительно
тонкие, нежные звуки его скрипки были как
бы знаком того, что он следит за ней. Прон-
зительные звуки скрипки любимого чело-
века заглушали оргию звуков всего орке-
стра. Скрипка царила над толпой, словно
вождь дикой армии, призывающий людей
в наступление на пустыню.
В час ночи они направились к вокзалу.
Шли в темноте, черными силуэтами на снеж-
ном фоне. Это были ночи их необходимых
странствии, прогулок, улыбок и взглядов
под огромным зонтом неба, усеянным була-
вочными головками звезд.
— Играть или говорить о Париже?
— Как хочешь. Когда ты играешь, ты тоже
рассказываешь о Париже.
Он приложил скрипку к подбородку, руку
к смычку, смычок к струнам. Зеня думает:
«Вот эта тонкая струна — это любовь.
31?
Если эти звуки — голос женщины, то низкий
издерганный звук — голос мужчины. Но от
чего так плачет этот голос?»
Она знает, что в звуках своей музыки он
изображает Париж, город ярких снов, экстаз
измученных глаз.
Зыгмунд теперь великолепно понимает,
что не увидать ему сладкой Франции. Свет
в его глазах все больше и больше тускнеет.
Он плохо видит. Самое важное, что он ви-
дит теперь: женщину, отказавшуюся от сво-
его прошлого, цветущую девушку. Он знает
также, что, вопреки беспокойству, которое
причиняет бедность, вопреки окружающей
их столь яркой посредственности, он нашел
в одной жалкой комнате счастье, связавшись
с нею на радость и страдания.
А она? У нее ежедневно масса огорчений,
неприятностей. Она, эта маленькая, хорошо
сложенная, как куколка, шатенка, отказалась,
отреклась от всего прошлого. А Иорданов
все же не давал ей покоя и отдыха, хотя бы
за то, что она живет здесь. Какая-то особен-
ная девичья нервность жила в ее крепкой
груди, в ее прямых стройных ногах и в ма-
леньком личике, обрамленном короткими
волосами.
А Зыгмунд никого и ничего не видит,
кроме нее. Только вчера у него был крупный
разговор с Анджеем.
— Ты можешь говорить со мною откро-
318
венно. Я слишком много пережил, чтобы не
суметь разобраться в окружающем.
Ее считают проституткой, правда ведь?
Разумеется, из числа шикарных и элегант-
ных. Но неужели же каждая женщина, ко-
торая свободно и разумно распоряжается
своим телом, является падшей? Она отли-
чается несравненно большим благородством,
чем те замужние женщины, которые хитро
прячутся от своих мужей. Добродетель за-
ключается совсем не в том, чтобы сохра-
нить для мужа свое девичество.
— Не издевайся надо мною. Я вовсе не
пропитан до такой степени предрассудками,
но я ценю физическую чистоту.
— А я нет, хотя я и зиаю, что с тех пор,
как она знает меня, она мие верна. То, что
говорят о ней — это только грязные сплетни.
— Здесь сплетни растут на специфической
почве. Только вчера один йордановский
влиятельный обыватель говорил мне, что ты,
может быть, слепнешь на почве неприличной
болезни.
В январский солнечный день, Зыгмунд и
Зеня идут по твердой, скованной морозом
земле в лес. Он усаживается на срубленном
дереве и устремляет свой взор на юг. Он
видит перед собою внизу замерзшую лесопил-
ку, заржавленную гильотину деревьев. Зеня
усаживается рядом с ним. Он гладит ее по
голове. Девушка снимает с него темные очки,
a iv
ее сразу же охватывает очарование уста-
лого взгляда. Она целует его в глаза — са-
мый приятный для нее поцелуй. Его глаза —
это самая дорогая для нее часть его лица.
Для каждого человека есть такое особенное
местечко, и поцелуй в такое местечко каж-
дый чувствует особенно.
— Я хотела бы иметь от тебя ребенка.
Ребенок — это ее недосягаемая мечта.
'Живое, собственное существо, на которое
имеет право самый несчастный человек. До
сих пор ребенок был бы для нее гибелью,
несчастьем, скандалом, катастрофой. А те-
перь, если бы у нее был ребенок, она могла
бы начать новую счастливую жизнь до са-
мой смерти.
Она хотела бы даже, чтобы Зыгмунд
оставил ее. Эта любовь стоит ей слишком
много здоровья. А от него ребенок потре-
бует каких-нибудь пяти минут экстаза. Ей
же он оставит нечто такое, что придаст ей
материнскую гордость: ребенка она будет
любить, ему она посвятит всю свою жизнь.
— Если бы у меня был ребенок, я могла
бы жить счастливо с ним. У него наверно
было бы твое лицо, твои губы, маленькие
узкие, невороятно сладкие глаза. Моя
жизнь и так кончается. Я думаю только о
ребенке.
Она не боялась бы даже, что Зыгмунд
оставит ее. Она каждый день трепещет при
320
мысли, Что он лишит* ее Своего тела, своего
облика, своей смелой, прекрасной речи. Оиа
боялась причинить ему неприятность даже
какой-нибудь мелочью. Она была ему пре-
дана, как собака. А теперь он мог бы спо-
койно оставить ее. Вместе с ребенком она
была бы спокойна и счастлива.
Был ясный, светлый день, когда Зеня вно-
сила свои огромные мечты в маленькую,
слишком обыкновенную комнатку с одним
окном, выходящим на пустынную улицу
Цемняк. Убогий девичий уголок, увешанный
картинками, вырезанными из иллюстриро-
ванных изданий, наполнился неожиданно
звуками невыразимого счастья, звуками, об-
личающими всю фальшь житейской филосо-
фии. У Гжеляковой сразу же раскудах-
талась курица, которая только что снесла
яйцо. Все куры пришли в сильнейшее бес-
покойстйо, и вскоре весь дом наполнился
звуками триумфа раскудахтавшихся кур.
Так ворвался шум йордановской прозы в ти-
шину дня двадцать пятого января, памят-
ного для Зени дня.
Говорили, что в эту зиму особенно сви-
репствовала болезнь. Зеня заболела из-за
какого-то пустяка. В восемь часов программа
в кино была закончена, и Зеня, как всегда,
за полчаса до окончания программы сдала
- - 32L
Валику выручку кассы — сорок семь зло-
тых. Возвращаясь домой, она упала в снег
и промочила правую ногу. Вечер был сырой,
и от речки веяло холодом. В такой же ве-
чер заболела и Маргося Коваль, когда она
ходила в город за солью и возвращалась лу-
гами через Хробач. Отвратительная почва.
Когда-то здесь была топь.
У Зени начались озноб и жар. Когда она
улеглась, прикрывшись одеялом, ее охва-
тила сильная слабость. Все тело, все кости
разболелись. Гжелякова поставила ей банки.
Это универсальное средство никогда не по-
вредит, а иногда помогает.
. Уже три дня Зыгмунда не было в Йорда-
нове. Он не мог приехать. День за днем, ночь
за ночью оркестр «Под звездой» распинался
в своем буйном безумии, а Зеня в это
время лежала в постели, неизвестно чем
больная.
Вечером к Зыгмунду приехал Анджей.
Ночью он привез Зене письмо. Она не спала.
Она ждала. В морозную ночь она открыла
окно и приняла послание Зыгмунда, как
величайший дар. Со слезами на глазах, зажи-
гая спички, она несколько раз прочитала
письмо, пока не запомнила всего письма на-
изусть. Со словами этого письма на .устах
она заснула. Впрочем, в нем было лишь не-
сколько слов:
«Я узнал, что ты больна. Не огорчайся.
822
Поправишься. В понедельник, как только
кончим играть, я приеду. Я искал тебя.
Я тебя нашел. Ты словно напиток, о котором
я тоскую, который наполняет всю мою
жизнь до краев. Будь здорова. Зыгмунд.» *
Вот уже третий день, как Зеня не встает
с постели. Грязная, потная Гжелякова ухажи-
вает за ней, заботливо всматриваясь в ее глу-
бокие сверкающие глаза.
— А может быть, положить компресс?
— Нет, спасибо. Воды.
Она напилась теплого чая.
Ребенок. Начиная с того памятного чет-
верга, она беспрестанно думает о нем. В этот
день у нее началась новая жизнь. Быть
может, в этот день в ней и зародилась новая
жизнь? Неужели у нее начинается удивитель-
ный процесс соединения семени с яйцом, та-
инственное начало людского существования?
Неужели она уже несет в себе зародыш че-
ловека? Будет ли она сильно мучиться при
родах? Будет ли это мальчик или девочка?
Какой человек вырастет из него? Как в не-
большой промежуток времени может поме-
ститься так много счастья?
Вот уже четвертый день, как в Рабках про-
исходят всевозможные упражнения лыжни-
ков. Вот уже четвертый день, как поднима-
лись кверху нз долины крик города, смех.
323
музыка и звон рюмок. В такое время не сле-
дует болеть.
На пятый день Зеня умерла в полусгорев-
шем доме Гжеляковой. При ее смерти при-
сутствовали вдова, Лили и Анджей.
Они все приводили ее каждый по-своему
в чувство, — она все время теряла сознание.
Доктора не было. Час тому назад он уехал
в Быструю на тяжелые роды. Пока врач
едет по дороге, все нуждающиеся в нем
пользуются случаем и зазывают его. Не
нужно специально ездить за ним. Да и де-
шевле. Ведь он не специально приехал сюда.
Второй врач вот уже третий день как засе-
дает в какой-то комиссии, в Мысленицах.
Еще в воскресение Зеня послала записку
к Оброхте. Скоро пришел одноногий Юзя
со скрипкой, которую он поставил в угол.
Он посмотрел на больную, поговорил и
ушел.
Она просила подать ей новую скрипку
деревенской работы. Она несколько дней на-
зад заплатила за нее. Мастер Войтович, из-
вестный во всей округе, смастерил скрипку
из чинарового дерева; Юзя дал ей хороший
звук, настроил скрипку и играл на ней.
Она смотрит на скрипку, на этот ящик,
которому она доверит тоску и вдохновение
Зыгмунда. С отчаянием она начинает думать
о Днепре, о Варшаве, Кракове, Рабках. Пе-
ред ее глазами встает Зыгмунд в самых раз-
324
нообразных видах, и больная заливается
слезами. Анджей тихо берет ее за руку.
•— Панна Зеня, вы плачете. Что с вами?
— Позовите Зыгмунда. Телефонируйте ему.
Мне худо. Мне очень худо.
Перед заплаканными глазами выплывает
незабываемая картина — последняя их страсть
в этой самой комнате. На этой самой кро-
вати. Как бы лечь, чтобы вернее добиться
своей заветной цели. Не знает она только,
зародилась ли в ней новая жизнь. Этого
нельзя установить. Как ей хотелось иметь
ребенка от него! А может быть она умрет
вместе с плодом, который зародился в ней.
Умрет?
Это слово не пугало ее. Жизнь была для
нее бешеной собакой. Но оставить сейчас
Зыгмунда — это действительно трагедия.
Уйти из мира именно тогда, когда для нее
начинается жизнь? Она взяла в слабую ру-
ку карандаш и стала писать на клочке
бумаги:
«Эта скрипка — собственность Зыгмунда
Щепаняка. Дарю ее тебе в память любви.
Я очень больна. Жаль, я умираю. Почему не
приезжаешь? Приезжай. Зеня Малицкая».
Легкие тяжело работают. Дыхание ослабе-
вает. Скоро оно совсем прекратится. В об-
щем каждый вдыхает столько воздуха,
сколько ему необходимо для жизни. Когда-
нибудь и у нас это дыхание остановится.
325
Это только вопрос времени. Но организм
Зени был уже обречен на смерть.
— Я умираю, — говорит она ясно, с оттен-
ком грусти.
Гжелякова бегала по комнате из угла
в угол. Что делать? Что делать? Текля сно-
ва побежала за доктором Купалой. Но боль-
ная не дождалась доктора. Хриплое монотон-
ное дыхание постепенно ослабевало и пре-
кратилось. Она умерла, тяжело испустив свой
последний вздох.
На лице девушки видны следы тяжелых
страданий и конвульсий. Рот ее был открыт.
Когда Лили закрыла его, лицо покойной
просветлело, помолодело и стало прекрас-
ным. Она стала похожей на ангела. Небо
долго оставалось стальным и было охвачено
краснотой заката.
Она умерла в страшный час, между че-
тырьмя и пятью часами, в январские сумерки,
когда собаки уже начинали выть в темноте.
Около семи часов приехал из Рабок Зыг-
муид, которого вызвали по телефону. Он
шел иа улицу Цемняк по мертвому местечку,
которое не пыталось сопротивляться темноте.
Нет ничего более отвратительного, чем
предчувствие и предвидение. Проходя через
рынок, Зыгмунд ясно видит перед глазами
прекрасную Зеню. Явная нелепость, на
азе
рынке пусто. Но он напряженно вдумывается
в ее образ, протягивает руки к ее высокой
груди и идет в упоении, которое продолжа-
лось бы до самого утра, если бы красивая
Зеня не почернела вдруг и не упала в сто-
рону.
В этот момент он ударил скрипкой в во-
рота. Вбежал. В сенях встретил заплаканную
Гжелякову.
— Пан Зыгмунд! Пан Зыгмунд!
Он не отвечает на ее вой. Бросает шляпу
на сундук, снимает очки, вытирает их от
того пара, который осел на них в теплом
воздухе. •
— Пан Зыгмунд! Какое несчастье!
— Что случилось?
— Панна Зеня умерла.
Он не понял. Он вбежал в комнату, пропи-
танную тяжелым запахом болезни и духов.
—Что вы говорите?
На кровати лежала Зеня, над нею в сле-
зах сидела Лили.
Увидев Зыгмунда, Лили разрыдалась. Лицо
покойной было бледно и спокойно. Охва-
ченный ужасом, Зыгмунд дотрагивается до
ее рук. Холодные. Притрагивается к щекам.
Холодные. Растерянно смотрит он на обеих
женщин, не веря своим глазам.
— Боже мой, что случилось?
И вдруг из его уст, из болезненно опущен-
ных рук, из-под подкосившихся ног, из
327
всего его тела, из всей его души вырвался
ужасающий вопль. Крик его поднялся к по-
толку и потряс весь дом. Вот стоит он у ее
трупа, у ее великолепного тела, согнувшегося
в печальную дугу, — ведь оно дало ему
столько радости и любви. Он плакал, уди-
вленный, пораженный смертью человека. Он
уже знает, что станет с ней, ее отнимут от
него, никто не поласкает ее по лицу, нико-
гда уже никому она не улыбнется.
— Садитесь, успокойтесь!
Он возмущается этим идиотским предло-
жением. Как может он сесть? Как может он
успокоиться? Лгут, что он может успокоиться.
Он не может успокоиться. Уста его дают
короткий ответ. Нет. Известно. Разве можно
сесть, если она тут?
Около получаса стоял он, отравленный,
над мертвым телом, а когда пришел в себя,
то послал за Анджеем, за приятелем-докто-
ром, попросил чаю и начал расспрашивать о
болезни Зени. Ему сообщили в Рабки в об-
щих фразах о том, что она очень больна.
— Грипп. Это известно. Теперь свиреп-
ствует. Люди мрут, как мухи. Не болеют,
сразу умирают. Смерть сметает их иногда
в один день. Направа везет своих покойни-
ков на кладбище чаще, чем своих цыплят иа
базар в Иорданов.
Только теперь Зыгмунд начинает осматри-
ваться в комнате и замечает, кроме своей
328
скрипки, привезенной им из Рабок, еще
одну в его старом футляре.
Он берет ее, стучит по ией, по работе йор-
дановского мастера. Читает предсмертную за-
писку Зеии. Новый приступ рыданий. Он
падает на пол. Очки спадают. Слезы текут
из измученных глаз. Вот здесь, иа этой убо-
гой кровати наступил конец их земному
странствованию. На этой самой кровати, ко-
торая была свидетелем их последних ласк.
Она так уповала на эту радость. Столько на-
дежд было связано с ией!
Он встал с помощью жеищии, накло-
нился к трупу. Шелковистый ободок тем-
ных волос обрамляет ее лицо. Ни одна де-
вушка в мире не цвела такой великолепной
весной. Но в присутствии мужчин она плохо
себя чувствовала. Он знал об этом. Только
его одного любила она.
До поздней ночи разговаривали в полусо-
сожженном доме вдовы. Доктор Купала,
который страдает хроническим отсутствием
пациентов, второй раз опаздывает и находит
только труп. Судьба преследует его. Всюду
куда его вызывают, — смертные случаи. В де-
ревне так трудно пригласить врача, что его
зовут лишь тогда, когда смерть уже на
носу.
С похоронами были кое-какие затрудне-
ния. Плохой славой пользовался дом Гжеля-
ковой, а покойная барышня была тоже
Я»
известна костелу с плохой стороны. Как же
хоронить женщину легкого поведения, кото-
рая к тому же перед смертью не примири-
лась с богом? Как можно уступить ей место
на освященной земле? Но врач подтвердил,
что покойница стала жертвой гриппа, и на
третий день Зеня была похоронена в углу
йордановского кладбища, около могил пав-
ших в мировой войне солдат.
Свежая могила, словно памятник благо-
родству, выросла среди заросших могил
героев.
— Ну, хорошо, — спорит Анджей с Кора-
бовским, — но немцы через десять лет ста-
нут хозяевами всей Европы, мы заклю-
чили с ним пакт, ибо немцы сейчас еще
боятся войны. Они обеспечили себя на десять
лет и готовятся. Немцы — сильный народ.
А Франция? Тьфу! Гниющее государство.
Сифилис пожирает его физически и мо-
рально.
— Ты говоришь, немцы — сильный народ?
Но они не отказались от своей спеси. А она
погубит их. Спесь сожрет их. Надменность
хуже сифилиса. Ангелы из-за спеси превра-
тились в дьяволов.
Какой-то франт под окном обнимал Зоську,
ту самую Зоську, которая пойдет в воскре-
сенье к обедне причащаться, а потом, вся
330
разодетая в белое и опоясаная красной лен-
той, гордо понесет хоругвь. Девушка по дере-
венскому обычаю запищала от удовольствия,
когда парень стал крепче ее сжимать.
Окно открылось, и Михал буркнул:
—Что там за крик?
Стало тихо. Смех почти затих. Оба вошлн
в ворота. Над ними бубнил низкий голос.
— Германия — это страна дьяволов. Нем-
цев ждет еще одна победа. Они разобьют со-
вершенно Европу. В пух и прах. Ты еще
вспомнишь мои слова. Но погибнут. Упадут
г не поднимутся. Запомни это!
Опять идет снег и тут же тает. Поля Йор-
данова заплывают желтой грязью.
Женщины как будто перестали быть са-
мими собой. Все были заняты, все спешили,
о чем-то говорили, не могли отдаться чув-
ственности, были лишены очарования пола.
Они занимались хозяйством, приводили в по-
рядок двор, рубили капусту, мыли горшки.
Затем поплелись на базар. Они потеряли наи-
более ценный секрет своего тела. В них за-
глохло то, что является центром человека,
что помещено в самой середине его тела,
как вещь самая нужная. Любовь.
В этот вечер Корабовский, раздраженный
зловещими слухами о сокращении пенсии,
объяснял неизвестно в который раз, отчего
#31
поют петухи, и какова роль пророков в на-
роде. Кстати, он успел высказать и свое мне-
ние о последней воинственной речи Гитлера
против поляков.
— Нам все равно, — говорил Анджей,—
мы пережили и перетерпели солдатчину, пе-
реживем и войну. Первое было хуже.
— Кто говорит о войне? — сорвался, как
испуганная птица, Зыгмунд.
Старик успокоил их обоих.
— Просвещение и гуманность — вот самое
лучшее оружие человека.
Через минуту он болезненно сморщился и
прибавил.
— Только, прошу вас, не говорите о сол-
датах. Хватит с нас этого. Собственно не то
я хотел сказать. Все это есть где-то во мне.
Он закашлялся. Весь сжался, задрожал и
долго ие "мог притти в себя от мучившего
его сухого острого кашля... Над местечком
стал свистеть ветер. Два человека рассужда-
ли на этом большом кладбище, — два чело-
века, которые все не могли дойти до сути
вопроса, лишены были инициативы, стояли
как бы вне общественной жизни. Окруженные
женщинами, оии были придавлены своею соб-
ственной диалектикой; жизнь их стала бес-
содержательной; ие имея перед собою опре-
деленной цели, они не были способны к на-
стоящей деятельности,
332
Глава шестнадцатая
В феврале должны были выплатить жа-
лованье чиновникам в первый раз по новому
уставу о государственной службе. Уже целый
месяц по этому поводу было много шума по
всей Польше. Йордановский бурмистр рас-
сказывал, что в Кракове состоялось большое
собрание чиновников, что поехали в Вар-
шаву с протестом и ходатайством об отсрочке
нового устава. Но, говорил он, надежды нет.
Все учителя семинарии удручены и недо-
вольны. Дурное настроение педагогов пере-
далось и ученикам. К довершению всего, на
улице совсем не было снега, стояла солнечная
погода, на дорогах грязь до колен. О лыжах
и коньках не могло быть и речи.
Как всегда, сплетни совершенно извратили
истину. О новом уставе шли всевозможные
слухи. Сначала говорили, что жалованье бу-
дет сокращено наполовину, а затем на чет-
верть. Как бы то ни было, но Иорда-
нов был охвачен паникой. Жена железно-
дорожного сторожа, ощупывая худую курицу,
плакала на весь базар. Она говорила, что ей
необходимо хоть раз в неделю варить сво-
ему больному мужу куриный бульон. Но
если жалованье сократят на одну четверть,
где она возьмет деньги на куру?
Карнавал прошел бесцветно, если не
ззз
считать бала в «Стрельце» и гулянья пожар-
ной команды. Только один скромный железно-
дорожный чиновник решился отпраздновать
свою свадьбу. У каждого человека может
зародиться такое желание. Все было уже
улажено, — и вдруг, трагическая весть о сни-
жении жалованья. Родители невесты испу-
гались за будущее своего зятя и решили по-
дождать со свадьбой.
— Не огорчайся, не этот, так другой.
Лучше хорошенько подумать, чем сделать
глупость.
Барышня представляет собою хоть какую-
нибудь пока устойчивую ценность, ну а чи-
новник, как и доллар — вещь далеко не
устойчивая. Выше они не поднимутся, зато
всегда могут покачнуться и слететь вниз.
Кандидат лишился своего счастья. Он ищет
теперь старую деву с приданым. Особенно он
мечтает о такой жене, которая сумеет из
старого зонтика смастерить летнюю шляпку
с ридикюлем, а из бюстгальтера — абажур
для лампы. Нет таких женщин, которые
были бы слишком стары для замужества. ,
Два дия шел снег и портил окружающий
пейзаж. Опять зазвенели колокольчики на
санках. Молодежь развлекалась. Девушки ка-
тались иа коньках на пруду за полицейским
участком. Парни бегали на лыжах, выделы-
334
вая различные фигуры по склонам гор и хол-
мов. Ганушак со второго курса сильно рас-
шиб себе ногу. Никого это не огорчало, по-
тому что этого парня никто не любил. Он
все пытался неудачно острить и был вообще
злой парень (отец его торговал скотом, от-
куда и происходил, повидимому, специфиче-
ский душок его шуток).
Было солнечное воскресенье, когда Анджей
вышел погулять по Малеевской дороге, ве-
дущей к Кшижовой. На пятом километре до-
рогу пересекает Новосондецкий тракт и За-
копанское шоссе. Этот перекресток и назы-
вается Кшижовом.
Освещенная солнцем Любонь поднималась
лесистой верхушкой над Направой. Эта де-
ревня внезапных смертей — как назвал ее
доктор Купала — спокойно расположилась
в котловине на нескольких покрытых снегом
холмах. Дно котловины холмистое. Каждое
пятое поле и называется здесь «На холме».
Анджей видит группу лыжников, спускаю-
щихся с Любони. Это очень трудная длинная
дорога, ведущая через Малую Любонь, Си-
бирь, Дзяловские леса и Малеевую к Йорда-
нову. По изрезанным оврагам лесных скло-
нов быстро бегали шесть человеческих си-
луэтов, то исчезая на момент в оврагах, то
появляясь вновь с еще большей быстротой
и на еще более близком расстоянии.
Они направляются на вокзал, возвращаются
335
в Краков. Тут на дороге у корчмы они
должны все встретиться. Анджей останавли-
вается и смотрит на них. Спорт молодежи
всегда доставляет ему большое удовольствие.
Вдруг Анджей заметил, что на снежном
фоне показалось какое-то темное движу-
щееся пятно. Пятно стало приближаться, уве-
личиваться, приобретать стройные очертания,
пока не остановилось около него.
— Добрый день, Анджей!
И только в эту минуту Анджей понял, че-
го он раньше не сообразил, что все его
мысли, движения, слова, сновидения, его ды-
хание— все жило одной только Ирочкой.
— Добрый день, Ирочка!
Так совершилось возвращение Ирины-по-
бедительницы, прекрасной Ирины, чей смех
разнесся в этот полуденный час по груст-
ному Подгалю. Она слишком много плакала
прежде, чтобы не ощутить теперь великого
счастья вновь обретенной любви.
По блестящим снежным сугробам разно-
сится горячее И-и-и-р-о-ч-к-а.
Это имя упало на ели и травы и вернулось
обратно к кричащему: И-и-и-и-р-о-ч-к-а.
И тогда Анджей, как человек, который
должен весь свой огонь, всю свою мудрость,
всю свою веру, все свои таланты уложить
в несколько коротких слов, сказал:
— Я пойду за тобою, куда угодно.
Она же ответила’
336
— Останемся эдесь вместе.
Он сразу выпалил:
— Мне тридцать лет. Я стар и никуда не
южусь. Кто зиает, что было бы со мною,
если бы я пошел по дипломатической дороге.
Тогда я, быть может, представлял бы собою
какую-нибудь ценность, быть может, счастье
улыбнулось бы мие, быть может, я стал бы
миллионером, или с трибуны сейма спасал бы
Польшу; но теперь я ничто. Учитель в зара-
женной дыре. Меня убивают диктовки смор-
каче^ и я сгнию на йордановском кладбище.
Она ответила ему голосом, который давно
уже воспели поэты:
— Я люблю тебя таким, каков ты есть.
В это самое время старый Михал открыл
окно, продолжая разговаривать с истерзан-
ным и измученным Зыгмундом.
— Не принимай случившегося так близко
к сердцу. Забудь. Из тебя выйдет стоящий
человек. На все воля судьбы. Это значит, что
ты призван для других дел. Тебе не пред-
назначено было погибнуть из-за любви. Ты
должен стремиться теперь к духовным побе-
дам.
В этой борьбе страстей Зыгмунд остался
один. Итак, он должен опять жить никому
не нужный. Ои мог бы умереть, и никто не
плакал бы над ним. Те же, которые могли бы
плакать, умерли.
Опять будет он мало есть, мало спать и
двигаться как автомат, в мире, который ку-
да-то мчится, в мире горечи, не способный
к возвышенным стремлениям, лишенный воз-
можности действовать. Под его влиянием и
Анджей стал злым, апатичным и стал по-
всюду находить человеческую злобу.
— Говори тише, повсюду кругом нас
свиньи.
Корабовский, как всегда, возводил свое
старческое здание странной диалектики,
а его тучная половина ссорилась на кухне
с Зоськой из-за лука.
— Тебе-то хорошо, ты только и знаешь,
что играть, а я не знаю, что будет завтра,—
говорит Анджей Зыгмунду. На него, была,
правда возложена почетная задача органи-
зовать мартовскую демонстрацию, но он
боится и не знает, кончится ли все благопо-
лучно. Ему придется произнести речь на тор-
жестве, и он боится, как бы кто-нибудь не
учинил какого-нибудь скандала, как это слу-
чилось недавно на собрании по поводу займа.
В тот самый момент, когда оратор заливался
соловьем, произнося избитые слова, вдруг
поднялся какой-то бледный, грязный кресть-
янин из Малеевки и закричал:
— У него есть что жрать, поэтому он так
хорошо говорит.
338
Что поделаешь? Мы живем в Героические
времена. Жизнь быстро течет. Сегодня здесь,
завтра там.
Зыгмунд прикладывает к подбородку
скрипку покойной Зени. Дерево издает
такой же очаровательно нежный запах, ка-
ким было пропитано ее тело. Он глубоко
вдыхает этот аромат. У него такое ощуще-
ние, словно он обладает женщиной. Как
будто он обнимает ее. Когда он ударил
смычком по скрипке, ему показалось будто
он проникает в горячее тело Зени. Он по-
мнит, что она раскрывала перед ним свое
тело так осторожно, точно книгу мудрости,
книгу простоты.
Где теперь встретишь на земле такую лю-
бовь?
— Жизнь — это сплошные неудачи. Един-
ственное, что нам удается — это смерть.
— Ты глуп. Не ворчи. Ты думаешь, что,
если кто слеп, то мир уже не может пред-
ставлять радости.
Он огорчил друга. Он слишком разошелся.
Но он всегда такой. Стоит ему потерять
равновесие, как он сразу теряет чувство
меры в своих словах.
Весь день думает он об Ирочке. Он и Зыг-
мунд попрощались с нею вчера на мрачной
йордановской станции. Она села в битком
набитый закопанскнй поезд, пропитанный
людским потом и запахом смазанных лыж.
22» 339
Зыгмунд не преминул, однако, задержаться
перед картой Европы, висевшей у кассы.
Жизнь утратила для него всякий интерес.
Один только Анджей олицетворяет собой по-
бедоносный марш вперед. Он внесет порядок
и элемент творчества в этот захудалый го-
родишко. Ему немного жаль, что он расска-
зал Ирочке о снижении жалованья. Но она
все равно узнала бы об этом из газет. Во
всяком случае это неприятная весть, а вза-
имная любовь более счастлива, когда полу-
чаешь на тридцать злотых больше в месяц.
Ничего не поделаешь.
Он просит выгладить ему на завтра чер-
ный костюм; в субботу после обеда он по-
едет в Краков. Он пробует насвистывать, но
ветер мешает ему. Ничего. Он напевает мод-
ную песенку. Жизнь становится совсем дру-
гой, если чувствуешь около себя пару гооя-
чих женских ног, которые можно в любую
минуту прижать к своему телу.
А ведь это больше, чем пара ног. Любовь.
Ошибаются ведь лгуны, которые утверждают,
что время залечивает раны любви и прино-
сит забвение.
Какая разница между ним и Зыгмундом?..
Анджей задумывается.
«Зыгмунд говорит о спасении мира, но
носит смерть в своих глазах. Кто поверит
калеке? А я принадлежу к активному и об-
340
щественно-организованному миру. Мы строим
жизнь».
Но Зыгмунд другого мнения на этот счет:
«Еще один человек погибает из-за жен-
щины. У него слишком много мужского и
слишком мало человеческого. Я не позволю
себя обмануть. Во всяком случае всегда най-
дется пять свободных минут, чтобы умереть.
Ничто еще не потеряно».
А ведь существует настоящая любовь. Су-
ществуют же такие люди, у которых слова
и чувства не расходятся. Он знает таких. Не-
смотря на свою физическую слепоту, он за-
нимает позицию, с которой видит вершины
человечества. У человека отсутствует вера.
Есть только одиночество. Высшая награда
жизни. Подготовка к смерти.
С момента смерти Зени для Зыгмунда жен-
щины больше не существуют. Вместе с ней
у него оборвалась и умерла вера в женщину.
Он потерял чувство любви.
Нет сомнения, Анджей стоит сейчас иа при-
митивной ступени переживаний. Пройдет ка-
ких-нибудь лет пять. Ему надоест законный
объект сношений, а также ноги и грудн дру-
гих женщин, и он начнет мечтать о добро-
детелях высшего порядка, о геройстве. Он
поймет тогда, что лишь в одиночестве можно
достигнуть совершенства.
— Тут наши дороги расходятся. Я не
ошибаюсь. Если ты ие возьмешь приданого
341
за Ирочкой, тебе придется свои двести зло-
тых жалованья разменять на тридцати-
дневные покупки и огорчения. Ты будешь
трудиться иа поприще, которое укрепляет
существующий строй, а я буду играть на
скрипке. Революция неизвестно когда придет.
Я хочу играть танцы так называемому гибну-
щему миру. Я пошел по пути беспокойства,
откуда нет возврата. Парижа я уже все равно
не увижу. Чего же ты хочешь? Каждый из
нас ждет своего солнца. Что-нибудь должно
гореть, чтобы человек мог жить. Я хотел бы,
чтобы ты стал обращать больше внимания
иа свою внешность. Но прежде всего пере-
мени этот ужасный галстух в красных кра-
пинках. Он меня нервирует, не говоря уже
о том, что он безобразен.
Войтек Панек, в чьем доме в течение од-
ного месяца умерло трое, стоял на дороге,
смотрел иа вьюгу. Снег крутился над косте-
лом и совершенно засыпал Дэял.
Вот уже две недели, как деревня пребы-
вает в ужасающей нужде. Рано утром, когда
Направа еще спала, Войтек украдкой молол
остатки ячменя на клецки, которыми весь
дом питается в течение дня. Об этом никто
в деревне не должен знать. Всюду кругом
ведь едят один раз в день болтушку и клецки
из мерзлой картошки. Но это последние
М2
мерки семенного ячменя. Где возьмет он се-
мена весною, когда они съели весь овес, ко-
торый надо было посеять иа горке, съели
рожь и ячмень, предназначенные для посева
под Сосниной? Из деревень, расположенных
подальше от тракта, поступают вести еще
хуже. Там бедняки питаются шелухой, гни-
лой или мерзлой картошкой, березовой ко-
рой, пропаренной и смешанной с остатками
муки, краденой или собранной у добрых лю-
дей. Голод мучителен, а нет сил глотать эту
жуткую пищу. Дети пухнут.
Снег прекратился. На ясном синем небе
показалось яркое солнце. Все лето беспре-
рывно, как из ведра, лили дожди, а зимою
сияет великолепное солнце. Удивительно!
В это самое время в Йорданове Анджей
выходит из дому и смотрит иа освещенный
солнцем снег на Любонн. Он думает о Кра-
кове, безумном и чудесном. О Кракове, не-
спокойном и великом. Ои мечтает об этом
городе, как об обетованной земле. Там живет
Ирочка.
Люди умирают, ио снег остается. Цивили-
зация погибает, но снег остается.
С волнением читали в местечке сенсацион-
ное известие из Парижа о кровавых демон-
страциях против правительства. Корабовский
тут же с места в карьер произнес длннией-
343
шую речь о Ставицком, о правительстве во-
ров и о гниющей Франции. Анджей прочитал
газету в один присест.
Он был немного недоволен французскими
событиями, которые испортили его прекрас-
ное настроение. За картами он поэтому все
время делал выговоры доктору Купале по
поводу неумелой игры. Между тем он скорее
сам был выбит из колеи, плохо играл и в ре-
зультате проиграл полтора злотых доктору.
Этот доктор-неудачник, специалист по по-
койникам, ужасно обрадовался выигрышу и
успеху, столь редкому в его йордановской
практике. Только один Зыгмунд не поддался
всеобщему психозу. Верный своему обыкно-
вению не читать газет, он удовольствовался
коротким отчетом Анджея о событиях. Его
ничем не удивишь.
— Кто знает, не выйдет ли чего-нибудь из
этого? Правда, все это дело фашистских ка-
налий, этой самой отвратительной реакции.
Все это мы знаем. Но, быть может, из этого
что-нибудь выйдет. История делает ошибки,
но она же их и выправляет.
— Оставьте. Столько шуму из-за какого-
нибудь Ставицкого, мошенника, еврея, мас-
сона! — вмешался Корабовский.
В пять часов Зыгмунд, однако, попросил
Анджея прочесть ему подробное описание
парижской демонстрации. Он несколько раз
повторял названия площадей и улиц, как
344
вещи ему хорошо знакомые, и старался пред-
ставить себе, как все это произошло.
— Да, да, на площади Согласия демон-
странты поставили баррикады. На Риволи
также. Представь себе—площадь Согласия,—
но ведь это порядочное расстояние. Как раз
на площади Согласия у демонстрантов было
столкновение с полицией.
— Толпа подожгла здание морского ми-
нистерства.
— Что ты, поджигают здания? Смо-
трите-ка, Париж в пламени!
Взволнованный, он ходит от окна к двери,
от кровати к печи, и кричит:
— Ах, если бы это дрался красный про-
летариат, а не наемники аферистов! Можно
было бы даже перенести и пожар Лувра. Ах,
если бы повторилось взятие Бастилии!
Пани Корабовская вносит лампу. Зыгмунд
смотрит на дрожащее от ее шагов пламя.
— Это неслыханно. Мы сидим здесь при
керосиновом освещении, а кто знает, быть
может, там уже начался мировой пожар. Что?
Как ты думаешь?
Вся страстность его натуры сконцентриоо-
вана в его больных глазах, а больные глаза
обращены на пламя лампы. Что-то должно
гореть, чтобы человек мог жить.
346
К вечеру поднялся сильный ветер, который
потряс все Подгале. Всю ночь ветер бушевал,
рвал крыши, выворачивал деревья, завывал
по соломенным крышам и окнам и поднял
ужасающую кутерьму. К утру безумие ветра
несколько стихло, но бешеный поток воз-
душных течений продолжался. Газеты сооб-
щили о страшном урагане, пронесшемся над
всей Европой. Пароходы на морях, тонули.
Фабричные трубы рушились, снежные сугро-
бы засыпали дороги, а в Берлине ветер опро-
кидывал на мостовую людей.
Было темно. От Любони неслась снежная
завируха. Черные тучи показались со сто-
роны Студзенок и понеслись к долине. Ветер
свистел, шел тяжелый снег вместе с градом.
Темное, мрачное небо нависло над миром,
как бы олицетворяя чудовищную картину
сверхчеловеческой жестокости. Жители Йор-
данова будут долго помнить ночь на седь-
мое февраля. Направа — эта деревня внезап-
ных смертей, после пронесшегося урагана,
начисто выметенная от снега, казалась вы-
мытой и похудевшей. До полудня люди не
выходили из домов. А когда Казя из-под
Мирка вышла было на дорогу, ветер был
еще настолько силен, что здорово потрепал
ее. По дороге в Сибирь, около поворота,
где лежит километровый камень, ветер выр-
вал два телеграфных .столба, у Игнаца ветер
сорвал часть крыши и отнес к часовне. Бом-
346
бол из Бжезни звонил с самого утра, одни
бабы молились, другие думали, что наступил
конец мира. Рейка из Чубииа, неизменная
участница всех похорон, пела заупокойные
песни, выбрасывая через окошко навоз из
хлева.
После полудня на поблекшем небе показа-
лось солнце. Ветер стал утихать, но со сто-
роны Студзенок все еще был слышен его
иронический свист. Крестьяне стали выходить
на улицу, смотрели на измененный страшной
погодой пейзаж и кива пи головами. Только
Ягуся из Дурковой, известная своей глу-
постью, острила:
— Наверно кто-нибудь опять повесился,
потому что нечистый дух смеется. Быть мо-
жет, нищета повесилась на Любони. У нас
в этот месяц достаточно покойников.
Солнце — неизменный страж Направы —
пряталось под упорный свист ветра.
— Боже, что они там делают с этой пере-
квалификацией чиновников? Если это бу-
дет продолжаться, оии всех нас пустят по
миру, — говорит Анджей.
Он только теперь получил свое жалованье.
В провинции всегда должны потратить не-
сколько дней на подсчет собранных налогов,
а теперь, пока все это будет пересчитано
согласно новым правилам, пройдет целая
347
неделя. Варшава далека. Надо ждать. Казен-
ные деньги.
Корабовская довольна, что и она может
высказать свое мнение:
— А почему бы вам не напомнить о себе,
куда следует? Я и мужу говорю то же самое.
Пенсионерам сократили пенсию на пятна-
дцать злотых в месяц.«Это позор, а не пен-
сия. Он не напоминает о себе, а тут все над
ним смеются.
— Ничего ие поделаешь, такова воля
божья, — говорит Михал, седовласое олице-
творение христианской скромности. — Все
пострадали.
— Как это все? А министры?
Зыгмуид пытается смягчить резкую сцену.
Он сам отравлен. Он в ссоре со всем миром.
Но он все же пытается направить разговор
на более высокие темы.
— А вы читали, как погиб советский стра-
тостат?
— Но подумайте только! Лететь с высоты
двадцати тысяч метров со все увеличиваю-
щейся скоростью, а потом смерть. Штурмо-
вать высоту в двадцать километров. Знаете
ли вы, что летчики до последней минуты
разговаривали по радио с землей? Вот это
трагедия!
Бедные Корабовские! Оии уже перестали
говорить о сокращении пенсии. Плохо жи-
лось им. Они жили в тяжелые времена, когда
М8
каждый грош был на учете. Они делятся друг
с другом мыслями о богатстве, которого нм
не удалось накопить. От размышлений о на-
несенной им обиде они переходят в мир фан-
тазии. Вот если бы у них был ребенок, они
купили бы ему дом с садом. Тогда у них
была бы цель в жизни. Стоило бы экономить
каждый грош. Впрочем, хорошо, что у них
нет детей. Какое наследство они могли бы
им оставить? Вчера бушевал ужасный ве-
тер в Йорданове. Хорошо сидеть дома и
под завывание ветра фантазировать о бу-
дущем.
Кто, однако, может предвидеть, что слу-
чится завтра? У Зыгмунда свои огорчения,
весьма далекие от забот чиновников о сокра-
щении жалованья. У каждого человека есть
малое горе, и каждый мечтает о лучшем, бо-
лее светлом будущем. А Зыгмунд, хотя инди-
видуалист н циник, может, однако, в то же
время быть общественно организованным
мыслителем. Он размышляет: мое горе ка-
сается только лично меня, а ведь столько
обид и жалоб обрушилось на всю Польшу.
Какое значение могут иметь отдельные лич-
ности, пытающиеся противостоять судьбе,
по сравнению с гулом деградирующего
класса, обреченного опуститься иа низшую
ступень?
— А что будет со страхованием? — Я
больше не буду платить. На что мне вто?
349
Что-то страшное творится кругом. Настоящее
светопреставление.
Анджей сердится в течение четверти часа.
Он получает всего двести злотых в месяц,
побранится из-за этого, но вот наступают
сумерки, а за ними вечер, а там ужин,
а после ужина ночь. Но вчера в Йорданове бу-
шевала буря, она срывала крыши, выбивала
окна и ломала на деревьях ветви. Зыгмунд
думает о наступлении парижских фроптви-
ков на Елисейский дворец. Кто знает, может
быть, эта демонстрация разбудит Париж и
вспыхнет народный гнев, как во времена
марсельезы?
— Можно с ума сойти, — жалуется Кора-
бовская, — все налоги и налоги, прибавки
к налогам, налоги на прибавки. А в довер-
шение всех этих налогов я должна так
много платить своей прислуге. За такую
дрянную кухарку. К чорту ее, сама буду уби-
рать, сама буду сапоги чистить.
В местечке все прекрасно отдают себе от-
чет в том, что удельный вес каждого из
них понизился. Вместе с падением цен на
продукты и сырье упала цена и крови и че-
ловеческого труда. Наступило великое сни-
жение человека. Ничего не поделаешь. Не-
смотря, однако, на то, что человек так обес-
ценился, каждый продолжает оставаться кир-
пичиком общегосударственного здания.
350
Коллега Анджея по семинарии, имеющий
звание доктора, горячится:
— Все это великолепно, но я получаю на
жену и ребенка сто двадцать злотых, —
разве можно существовать на такие деньги?
Мой отец — курьер Краковского универси-
тета. У него один несовершеннолетний сын,
а получал он сто злотых. Он тридцать семь
лет на одной и той же службе. Будем считать
его пенсионером. Работает ли он, или не ра-
ботает, он получает одну и ту же сумму —
сто злотых в месяц. Вы понимаете? Ему пла-
тят одинаково как за работу, так и за пен-
сию, т. е. за труд ничего не платят. Ясно?
Что делать’ Надо пережить все эти непри-
ятности, все эти события! Несколько сот
увлечений, кой-какие радости и много, очень
много огорчений. Из всего этого складыва-
ется жизнь.
Так отзывается Зыгмунд, который мечтает
о революции, который не впрягся в бюрокра-
тическую колесницу, представитель свобод-
ной профессии, полуслепой нищий, убитый
горем, который, однако, может жить сво-
бодно.
— Я на стороне слабых и угнетенных.
Пусть господа входят в мелочное переплете-
ние ничтожных дел. Всегда еле-еле переби-
вались на жалованье, а теперь и это жало-
ванье уменьшают. Судьба всегда против сла-
бых.
3'1
— Да, да. Но революция безусловно при-
дет. Запомните мои слова. Так дальше про-
должаться не может. Польша — Христос на-
родов. Слишком много беззакония в мире.
То, что произошло в Париже, найдет отклик
во всей Европе. Деньги, мамона, разврат.
Всюду мошенники. Польша, как и сто лет на-
зад, потонет в крови. Тут произойдут самые
кровавые столкновения всех армий при по-
ходах с востока на запад. Увидите.
Он подает Зыгмунду газету.
— Читай внимательнее и ты поумнеешь.
Европа гниет. Европа погибает.
Зыгмунд с ожесточением бросает газету
на стол и хватается за очки. Он не
может утомлять глаз. Метеорологические
сводки сообщают, что на Польшу надвига-
ется волна Хорошей погоды.
— Но какое нам до всего этого дело?—
кричит Анджей. — Быть может, ты опять
станешь рассказывать о гибели советских
летчиков в стратосфере? О Даладье, по ад-
ресу которого в палате депутатов кричали:
«убийца», после ухода которого образова-
лось правительство национального единения
с Думергом во главе! Тоже на букву «д». Но
мы желаем лишь одного, чтобы нас никто
не обижал.
Февральское солнце, более яркое, полуве-
сеннее, сливается с горизонтом, зажигает
окно, хорошо греет. Оно одинаково дает свет
852
пенсионерам, министрам и проходимцам. Не
думать! Жить! Это тоже борьба.
И мечты. Действительно, каждый человек
прячет глубоко в себя мысль о счастьи, к
которому стремится в своей тоске. Сколько
хлопот и возни связано с этой одной мыс-
лью! Ветер резко дует, а человек осторожно
согревает свои жалкие мечты, перенося их
через бури и страдания. А затем наступит
скоро весна и станет веселей на душе.
Люди поднимают переквалифицированные
головы к солнцу и как бы встречают выра-
жение демократического сочувствия.
Кто смотрит на солнце, у того возвышен-
ное настроение.
Только один Зыгмунд думает о революции.
Он знает, что ее час наступил. Вчерашняя
буря сливается в его воображении с высту-
плением парижских демонстрантов. Прошлую
Горело здание морского министерства, го-
рели газетные киоски, горели автобусы, го-
рел осветительный газ.
Что-нибудь должно гореть для того, чтобы
человек мог жить.
Самое ужасное — это ночь. Начинается ве-
ликий пост. Ах — ваше сиятельство, князь
карнавал, уже вы умираете, не замечаемые
никем? А в окно вливается яркий свет огром-
ного чудесного солнца. Этого одного
достаточно людям. Человек выше дел. А над
человеком солнце.
353
Хватит.
Прошла мимо панна Годулянка, а с ней
ужасный, кислый запах женщины. Зыгмунд
"стоял у окна и сразу ощутил исходящую от
нее резкую вонь. С каждым днем зрение его
слабеет, между его веками не может уме-
ститься столько видов.
В эту минуту по улице проходила старая
Опжендзинская, которая крикнула Корабов-
ской:
— Смотрите-кЪ, все говорили, что сахар
подешевеет. А вот получили подарочек, са-
хар вздорожал, пять грошей на кило.
В разговор вмешалась Кнапик, которая
как раз кормила своих гусей во дворе. Оп-
жендзинская, сообщив миру великую но-
вость и облегчив свой язык, поплелась до-
мой.
— Что у вас слышно?
— Что? Казалось бы, лучше.
Это говорит старая еврейка Мейслова с веч-
но распухшими глазами, которая несла в ма-
газин воду из колодца через весь йорданов-
ский рынок. Она, конечно, не знает, что на
эту самую тему ведут разговор Зыгмунд и
Анджей.
Слишком много людей воспевало в стихах
обаяние этих гористых мест. Слишком мало
людей спасали Подгале. Сюда должен
притти народ, который начал бы ударную ра-
боту на этой земле, который повел бы гене-
354
ральную атаку против природы. Здесь ведь
самая неплодородная земля во всей Поль-
ше. Кто первый бросит лозунг завоевания
Подгаля? Пусть этот бунт будет коллектив-
ный и геройский. Эта земля должна, обяза-
на дать нам больше.
— Ты тоскуешь по тракторам? — спраши-
вает с горькой усмешкой Зыгмунд.
— Может быть! Плуг, который скребет эту
землю, помнит еще времена, Пястов. Необхо-
димо помочь мужицким рукам: тракторы, ко-
силки, молотилки, центрофуги, искусственные
удобрения, новый, более разумный план пло-
досмена. Эту нищету необходимо превратить
в светлое небо.
— Это немыслимо. Крестьяне темны и
глупы. А государство не даст на это денег.
Кого интересует эта земля? Это не земля для
урожая: единственное на что она годится —
это для экскурсий краеведов.
Да, нищету надо превратить в небо. Но
небо было синее, ужасно высокое и недоступ-
ное. Оно все больше и больше удалялось от
Направы. Деревня оставалась где-то внизу.
Даже солнце, которое показалось над Лю-
бовью, быстро ушло с горизонта к зениту.
В пространстве между небом и деревней был
воздух: пустыня, страна мечтаний и самоле-
тов.
Но, когда долина мобилизует против горы
свои силы, когда наступит, наконец, предвоз-
23* 355
вещенное пророками светопреставление, то-
гда поднимется Направа, скованная февраль-
ским морозом, побитая стихией, купленная
дорогой ценой тел нищих-покойников и
прямо вступит на небо.
Если существует вообще небо •— то оно
для Направы.
Деградировавшее общество терпеливо смо-
трит вверх. От этого у людей слепнут глаза.
— Но для жуликов мир всегда открыт на-
стежь.
При этих словах Зыгмунд играет люби-
мую мелодию Зени. Скрипка, подаренная ею
(деревенская работа), с трудом испускала
звуки. Тем более приятен был тонкий звук
струн, тем могучей разносился по йорданов-
ским холмам шум неорганизованного искус-
ства.
Вдруг к нему примешался басистый голос
старика, который искал винты и молоток.
— Я всегда говорил, что все должно ле-
жать на своем месте. А то приходится ис-
кать целый час.
Наконец он разыскал все инструменты и
стал вбивать гвозди в заднюю стену шкапа,
ритмически уничтожая мелодию скрипки.
Удары его молотка, смешавшись со звуками
скрипки, производили впечатление пушеч-
ных выстрелов.
В марте снова снизили жалованье чиновни-
кам и одновременно увеличили налоги. Ma-
sse
гистр философии Анджей Глаз пьет чай у
Ирочки, бледный, в кругу чужой семьи, в ко-
торую он собирается вступить. Читают, го-
ворят о предстоящих сокращениях учите-
лей, о закрытии частных заведений. Роди-
тели Ирочки пронизывают Анджея своими
взглядами. Только она одна смотрит на него
любовным взором в знак того, что она пой-
дет за ним на нищету и смерть.
Увеличивались почетные обязанности учи-
теля, но зато уменьшались его доходы. Он —
и председатель молочного товарищества, и
вице-председатель земледельческого обще-
ства, и член правления пожарной команды, и
член «Стрельца». А Зыгмунд, отшельник, го-
ворит своему приятелю:
— Ты подумай. Прежде чем наступит
весна, все опять обратится к вопросу пола.
Анджей отворачивается от него. Ои смот-
рит на снежную вершину Любони. Люди уми-
рают, цивилизация погибает, а снег остается.
Зыгмунд продолжает свои жалобы:
— И опять придут любовь, страдание, не-
много радости, рождение детей. Рождение
детей — эта скандальная кровавая история,
от которой роженицы мучатся и умирают.
Он стоит по своему обыкновению вместе с
Корабовским у окна. Старик курит трубку.
— Бог накажет нас. Вот увидите.
— Ложь. Обман. Человеку говорят — ты
искра божья, а в действительности мы все
357
знаем, что ты куча навоза. Я знаю женщин,
которые издают невыносимый крепкий за-
пах. Если бы мы не страдали половым по-
мешательством, мы прямо сказали бы, что
это ужасная вонь.
— Жизнь — дрянь, нудный чиновник. По-
ра с этим покончить. Когда свет придет смы-
вать нищету, не забудет он Направы.
На Малеевской улице зазвенел колоколь-
чик саней. Доктор Купала, приятель Глаза и
Щепаняка, едет в долину с чемоданчиком
к больному. Они раскланиваются.
На повороте, там где живет раввин, вдруг
выскакивает мужик, останавливается перед
санями доктора и трагически разводит ру-
ками:
— Пан доктор, возвращайтесь. Она уже
умерла.
Сани делают полоборота направо. Доктор
Купала отворачивается и смотрит на На-
npaqjfc «а. деревню внезапных смертей, всю
” поднимается
пустоте...
3, 'Г-----------------------f
ё й з в е с т ный
__-г, -яЛЬиб.'/ **
Ответственный редактор В. Чернобаев.
Технический редактор Т. Иванова.
Корректор К. Хорошавина. Ленгос-
лн1и д«> л* /38. Денг p,i -г 285 7. Ти-
раж 10 300. Сдано в набор 28 VJ1J—35 г.
Подписано к печ. 5|Х1—35 г. Бумага
62X94 Авторских л. 11. Бум. л. 5Ц.
Типографе*, зн на 1 бум. л. 82000.
Цена 3 р. — к. Переплет 1 р. — к.
Набрано и отпечатано во 2-й тип
Тр иежелдориздата им. Лоханкова.—
Ленинград, ул. Правды, 15. Зак. № 7538.