Автор: Столыпин П.А. Витте С.Ю. Милюков П.Н. Гучков А.И. Рябушинский П.П. Львов Г.Е.
Теги: история российского государства история история россии издательство политической литературы исторические портреты
ISBN: 5—250—01414—3
Год: 1991
Текст
РОССИЯ НА РУБЕЖЕ / ВЕКОВ.
ИСТОРИЧЕСКИЕ ПОРТРЕТЫ
С. Ю. ВИТТЕ
П. А. СТОЛЫПИН
А. И. ГУЧКОВ
П. П. РЯБУШИНСКИЙ
Г. Е. ЛЬВОВ
П. Н. МИЛЮКОВ
Г. В. ПЛЕХАНОВ
Ю. О. МАРТОВ
В. М. ЧЕРНОВ
М. А. СПИРИДОНОВА
РОССИЯ НА РУБЕЖЕ веков:
ИСТОРИЧЕСКИЕ ПОРТРЕТЫ
Москва Издательство политической литературы 1991
ББК 63.3(2)
Р76
р 0503020000—094
079 (02)-91
ISBN 5—250—01414—3
© Составитель А. П. Корелин © Оформление И. И. Суслов
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
Обостренный интерес к прошлому в наше время вызвал к жизни большое количество новых материалов на исторические темы. В этом потоке публикаций немало скороспелых и сенсационных, основанных скорее на эмоциях, случайных впечатлениях и ощущениях, чем на глубоких знаниях сложного переплетения исторических событий и фактов. Нельзя не признать, что в известной степени это является следствием того, что историки вяло и с большим трудом откликаются на запросы общества. Их несколько оправдывает то, что «узнавание истории», раскрытие ее «белых пятен» идет одновременно с новым пониманием места, роли и задач исторической науки в обществе, которые искажались, в течение десятилетий.
Сегодня уже мало кто сомневается в том, что историческая наука призвана стать максимально правдивой — лишь тогда она сможет отвечать на запросы людей, быть активной и действенной силой общества. Л. Н. Толстой заметил в свое время: прежде чем научиться говорить правду, необходимо научиться говорить ее самому себе. Историку это возможно сделать, лишь обращаясь к источникам, интерпретируя их без «внутреннего редактора», то есть без определенной заданности при исследовании исторической канвы событий.
Авторы книги «Россия на рубеже веков: исторические портреты» делают попытку по-новому подойти к освещению отечественной истории конца XIX — начала XX века. Они поставили
5
своей задачей — представить этот период через призму биографий общественных и политических деятелей. Вниманию читателей предложено десять очерков об известных деятелях — С. Ю. Витте, П. А. Столыпине, А. И. Гучкове, П. П. Рябушинс-ком, Г. Е. Львове, П. Н. Милюкове, Г. В. Плеханове, Ю. О. Мартове, В. М. Чернове, М. А. Спиридоновой. Биографические и исторические данные о них, за исключением, может быть, П. А. Столыпина и Г. В. Плеханова, практически отсутствуют в современной советской историографии.
Герои предлагаемого сборника, оставившие заметный след в отечественной истории, различны по мировоззрению, не говоря уже об их происхождении, укладе жизни, сфере приложения сил. Они придерживались во многих случаях диаметрально противоположных общественно-политических взглядов, в том числе и на будущее России, вращались зачастую совершенно в различных кругах общества и в ряде случаев даже не подозревали о существовании друг друга, особенно в начале выхода на политическую арену.
Объединяет же их не только то, что они жили в удивительное время кризисов, войн и революций, когда происходила невиданная социальная борьба и решался вопрос о судьбах России. Но и то, что они были активными участниками общественно-политического движения — каждый на своем поприще. В книге представлены и крупные сановники самодержавия, три премьера — С. Ю. Витте, П. А. Столыпин (в царском правительстве) и Г. Е. Львов (в буржуазном Временном правительстве); известные деятели либеральных кругов — А. И. Гучков, П. Н. Милюков, примыкавший к этим кругам, промышленник П. П. Рябушин-ский; представители революционно-социалистического направления — Г. В. Плеханов, Ю. О. Мартов, В. М. Чернов, М. А. Спиридонова.
Разными путями вышли герои очерков на политическую арену страны. И каждый по-своему решал проблему выхода из политического тупика, в который «вползла» самодержавная Россия. Но к какому бы слою общества эти люди ни принадлежали, все они страстно желали процветания России, ее благоденствия.
При отборе персонажей для этой книги принимались в рас
6
чет, во-первых, степень их реального участия в общественной и политической жизни России, глубина того следа, который они оставили в ее истории. Во-вторых, стремление представить в книге различные политические течения. И, в-третьих, степень разработанности той или иной персоналии, причем предпочтение отдавалось малоизвестным, тем, к кому история оказалась несправедлива, о ком советский читатель знал мало.
Авторам пришлось проделать в каждом конкретном случае большую исследовательскую работу, в том числе и в архивах, привлечь массу разнохарактерных документальных материалов, позволивших составить «абрис» жизни того или иного деятеля. Каждый очерк составлен в соответствии с собственными представлениями автора о том или ином общественном или политическом деятеле. Какие-либо «установочные схемы» при этом изначально исключались. Каждый автор остается как бы наедине со своим персонажем и рассказывает о нем то, что считает необходимым и интересным.
А. Корелин, доктор исторических наук
СЕРГЕЙ ЮЛЬЕВИЧ ВИТТЕ
А. П. КОРЕЛИН
В начале марта 1915 года в центре ессы оказалась кончина крупного, хотя уже и давно отставного сановника — графа Сергея Юльевича Витте. Сам по себе факт смерти частного лица от прозаической простуды, особенно на фоне событий первой мировой войны, казалось, был не столь значительным. Тем не менее имя бывшего могущественного министра финансов и первого председателя Совета министров России в течение нескольких дней не сходило со страниц столичных и провинциальных газет и журналов. Вопреки традиции не говорить о покойном ничего плохого, мнения в оценке личности и деятельности российского премьера, как и при его жизни, резко разделились. «Одним вредным для России человеком стало меньше»,— со злобой откликнулось черносотенное «Русское знамя» (1915 г.), выразив вслух чувства и настроение самого императора Николая II. Буржуазная деловая печать, отражая нараставшие оппозиционные настроения, сожалела об утрате выдающегося государственного деятеля, преждевременно устраненного с политической арены. Снова и снова перечислялись заслуги «великого реформатора»: денежная реформа и винная монополия, Портсмутский мир и Манифест 17 октября, развитие промышленности и строительство железных дорог, таможенные тарифы и приобщение России к мировому хозяйству (Биржевые ведомости, 1915 г.). Либеральная кадетская пресса, высоко оценивая заслуги Витте, отмечала сложность, противоречивость его личности. Так, П. Б. Струве, признавая его одаренность как государственного деятеля, превосходившего талантом всех сановников царствования трех последних российских самодержцев, в то же время отмечал, что в отношении нравственности «личность Витте... не стояла на уровне его исключительной государственной одаренности», что «он был по своей натуре
8
беспринципен и безыдеен» (Русская мысль, 1915 г.). П. Н. Милюков писал о беспомощности Витте в 1905 году в тех государственных вопросах, которые на него обрушились как на главу правительства, о невозможности сотрудничества с ним общественности, на которую он смотрел лишь как на орудие достижения своей цели — укрепление старого режима (Речь, 1915 г.). В леворадикальных кругах Витте оставил о себе память как беспощадный каратель революции, жестокий и циничный бюрократ, строивший могущество империи на костях подданных. И все эти отзывы действительно в той или иной мере отражали какую-то грань этой сложной и противоречивой натуры, оставившей заметный след в российской истории конца XIX — начала XX века.
Родился Витте 17 июня 1849 года в Тифлисе в семье крупного чиновника, служившего в аппарате Кавказского наместничества. Его отец Юлий Федорович — член совета наместничества — был потомком выходцев из Голландии, переселившихся в Прибалтику еще во времена владычества там шведов. Российское потомственное дворянство фамилия получила в середине XIX века. Мать, урожденная Е. А. Фадеева, вела свою родословную по женской линии от старинного княжеского рода Долгоруких. Дед по материнской линии А. М. Фадеев, женившийся на княжне Е. П. Долгорукой, одно время был саратовским губернатором, а затем членом Главного управления наместничества. После отмены крепостного права семья Витте утратила связь с землей и принадлежала к разряду «служилого» дворянства, главным средством существования которого было казенное жалованье.
Детские и юношеские годы С. Ю. Витте прошли в доме дяди генерала Р. А. Фадеева, известного военного историка и публициста, человека отнюдь не прогрессивных взглядов, но достаточно образованного, начитанного, близкого к славянофильским кругам. В семье, в которой кроме него было еще два брата и две сестры, царил «ультрарусский» дух, культ самодержавного монархизма, оказавший глубокое влияние на юношу. Получив домашнее образование, Витте экстерном сдал выпускные экзамены в кишиневской гимназии и в 1866 году поступил на физико-математический факультет Новороссийского университета в Одессе. В студенческие годы он обнаружил неординарные способности к математике, но в общественном плане ничем себя не проявил, хотя и был некоторое время в одной компании с будущим известным народовольцем А. И. Желябовым. Под влиянием своего дяди он в это время увлекался славянофильскими идеями, зачитывался Аксаковым, Хомяковым, Тютчевым, особенно близко воспринимая их взгляды на природу про
9
исхождения и сущность самодержавия. Влияние последних было столь глубоко и так отвечало его воспитанию, характеру, мировоззрению, что в значительной мере, хотя и в своеобразном преломлении, сохранилось на всю его жизнь.
Учась в университете, Витте думал о профессорской карьере и, заканчивая курс, подготовил диссертацию по высшей математике. Однако его ждало серьезное разочарование: работа была признана неудачной. Несмотря на уговоры ректора и профессоров, отмечавших его способности к научно-преподавательской деятельности, он решительно отказался от ученой карьеры. Видимо, немалую роль в принятии такого решения сыграли и семейные обстоятельства — смерть отца и деда, осложнившееся материальное положение семьи. К тому же родственники неприязненно относились к его планам посвятить себя научной деятельности, считая ее недворянским занятием. И Витте, как и положено «настоящему» дворянину, по окончании университета поступает на государственную службу. В 1869 году он был зачислен в канцелярию новороссийского и бессарабского генерал-губернатора, где занимался вопросами службы движения железных дорог. Почти одновременно молодой кандидат физико-математических наук поступил на службу в управление казенной Одесской железной дороги. Освоив в ходе знакомства с новой профессией работу практически всех звеньев аппарата, начиная с кассирской должности, он вскоре стал начальником конторы .движения.
В те годы министерство путей сообщения прилагало немало усилий, чтобы привлечь на службу выпускников университетов, из которых предполагалось подготовить высококвалифицированных специалистов по административной и финансовой части железнодорожного дела. Витте заинтересовала эта перспектива. Деятельность его на избранном поприще началась вполне успешно, что объяснялось как его связями (министр путей сообщения граф В. А. Бобринский был близко знаком с Р. А. Фадеевым и знал его племянника), так и собственными незаурядными способностями. За сравнительно короткий срок он быстро продвинулся по служебной лестнице и в 1877 году был уже начальником эксплуатации Одесской железной дороги, перешедшей к тому времени в собственность частного общества. В годы русско-турецкой войны молодой специалист зарекомендовал себя распорядительным и умелым администратором, за что был удостоен высочайшей благодарности. Вскоре Одесская дорога вошла в состав Общества Юго-западных железных дорог, и перед Витте открылись более широкие перспективы. В 1880 году он становится начальником отдела эксплуатации, а с 1886 года — управляющим этими дорогами.
10
Менее успешным в эти годы было его пребывание на государственной службе. Еще в 1874 году он был причислен к департаменту общих дел министерства путей сообщения. Однако вскоре после окончания русско-турецкой войны из-за конфликта с министерством он получил отставку, будучи еще в сравнительно низком чине титулярного советника. Переехав по делам службы в Петербург, Витте был приглашен в правительственную комиссию графа Э. Т. Баранова, занимавшуюся изучением состояния железнодорожного дела в России. Им был подготовлен проект «Общего устава российских железных дорог», публикацией которого в 1895 году завершилась деятельность комиссии. Однако и этот эпизод не оставил заметного следа в его отношениях с бюрократическим миром. В 1880 году, получив очередное повышение по службе, С. Ю. Витте уезжает в Киев. Здесь он с головой уходит в практическую деятельность по организации железнодорожных перевозок. Не ограничиваясь этим и давая выход своему тяготению к научно-теоретическому осмыслению практики, он становится инициатором научной разработки проблемы железнодорожных тарифов и крупнейшим специалистом в этой области. В 1883 году им была опубликована книга «Принципы железнодорожных тарифов по перевозке грузов», принесшая автору широкую известность и авторитет российского «тарифмейстера». Внедрение его рекомендаций в эксплуатацию руководимых им дорог позволило значительно повысить их прибыльность.
Авторитет С. Ю. Витте как теоретика и практика железнодорожного дела привлек к себе внимание тогдашнего министра финансов И. А. Вышнеградского, который обратился к 'Нему с просьбой представить свои соображения о ликвидации дефицитности казенных железных дорог. Глубоко изучив этот вопрос, Витте заявил, что корень зла — в хаосе, царившем в области тарифов. Он предложил разработать специальный закон, который поставил бы тарифное дело под контроль правительства, и создать в министерстве новый департамент для заведования тарифной частью железных дорог и регулирования их финансовых отношений с государством. Предложения были приняты. Встал вопрос о назначении их автора главой нового министерского подразделения.
К тому времени деятельность в рамках Общества Юго-западных дорог стала казаться Витте ограниченной и перестала удовлетворять его амбициозную, ищущую размаха, масштабности натуру. Он все чаще вспоминал о своей работе в комиссии Баранова, позволявшей ему заниматься делом в общероссийском масштабе. В принципе он готов был занять должность директора департамента. Однако переход на государственную
11
службу имел ряд сложностей. Во-первых, для занятия поста директора требовался довольно высокий чин, которого Витте не имел. Во-вторых, как управляющий частной дорогой он получал около 60 тысяч рублей в год, что было намного выше даже министерского оклада, и, следовательно, переход на государственную службу даже сразу на должность директора департамента в материальном плане был невыгоден. Решающую роль сыграло вмешательство Александра III, лично знавшего Витте. Последнему неоднократно приходилось сопровождать императора во время его поездок на юг. Накануне железнодорожной катастрофы царского поезда в Борках 17 октября 1888 года он предупреждал о возможности крушения в связи с перегрузкой состава и превышения им скорости. Обошлось без трагических последствий, и царь, несомненно, запомнил управляющего дорогой, предупреждавшего с грубоватой прямотой свитских сопровождающих, что они «сломают государю голову» 1.
10 марта 1890 года Витте был назначен директором департамента с производством, минуя все ступени чиновной иерархии, сразу в чин действительного статского советника и с доплатой к жалованью из средств Кабинета. С этого момента началась его головокружительная карьера. Менее чем через год новый начальник департамента был введен представителем от министерства финансов в совет министерства путей сообщения, а 15 февраля 1892 года он уже назначается управляющим МПС. Не прошло и года — и он уже управляющий министерством финансов, а с 1893 года, в связи с болезнью И. А. Вышнеградского, министр финансов с производством в чин тайного советника, почетный член императорской Академии наук.
На государственной службе Витте развивает бурную деятельность. Теоретическая и практическая подготовка, широта взглядов, опыт, приобретенный в сферах частнопредпринимательской деятельности, выгодно выделяют его на фоне бюрократического окружения. Он сразу же становится деятельным сотрудником Вышнеградского, причем постоянно выходит за отведенные ему рамки. При его активном участии был разработан покровительственный тариф 1891 года, сыгравший исключительную роль во внешнеторговой политике России и ставший защитительным барьером для развивавшейся отечественной промышленности. Витте входит в различные комиссии — по проблемам торгового мореплавания и судоходства, по мелиоративному и мелкому кредиту и т. д. Осенью 1890 года он сопровождает Вышнеградского в его поездке по Средней Азии, а возвратившись, выступает с предложениями о расширении там производства хлопчатника и создании сырьевой базы для текстильной промышленности.
12
В качестве директора департамента, а затем и министра Витте проявил недюжинные административные способности и организаторский талант. Пользуясь положением царского выдвиженца, он ведет необычную для госаппарата кадровую политику: набирает людей, отдавая приоритет не происхождению, чинам и выслуге, а прежде всего профессиональной подготовке, знаниям и деловитости, резко меняет стиль работы руководимых им подразделений. Его поведение, отношение к подчиненным были необычны, выпадали из привычных стереотипов, многим казались чрезмерно демократичными. Как вспоминали впоследствии его сотрудники, он позволял не соглашаться с собой, спорить, ценил самостоятельность и инициативу. «Доклады Витте происходили при весьма любопытной обстановке,— писал его преемник на посту директора департамента железнодорожных дел В. В. Максимов.— У докладчика нет с собой ни бумаг, ни карандаша, и вот в течение двух часов докладчик и Витте ходят из угла в угол по кабинету и яростно спорят. Витте при этом вводит собеседника в круг своих идей и горячо отстаивает защищаемый им проект. Если Витте сдавался на доводы собеседника, то обыкновенно он начинал горячиться и кричать:«Я вас не понимаю, что вы хотите делать,— и после некоторого раздумья: — Ну, да делайте, делайте...»2 Сам он чрезвычайно гордился тем, что из круга его сотрудников вышло немало государственных деятелей, таких, например, как министры финансов Э. Д. Плеске, И. П. Шипов, В. Н. Коковцов, а также видных представителей российского делового мира — А. И. Вышнеградский, А. И. Путилов, П. Л. Барк и др.
Конечно, и у него бывали — и нередко — ошибки и заблуждения, подчас соразмерные масштабам его деятельности. Но ему претила бюрократическая традиция ведомств под предлогом изучения и всевозможных обсуждений тормозить решение назревших проблем. «Из-за стремления к совершенству не задерживайте роста жизни,— говорил он своим сотрудникам.— Ошиблись — сознайтесь и исправляйтесь. Россия страдает от избытка самокритики и стремления отыскать безошибочные решения, которые удовлетворили бы даже глупых людей, нередко попадающих в межведомственные комиссии, и потому-то у нас и происходят затяжки в насущных вопросах, и продолжительность разрешения их измеряется кратным числом от двадцати лет» 3. Правда, сам он не очень любил признаваться в ошибках, нередко предпочитая прибегать к весьма неблаговидным приемам сваливания вины на подчиненных, что было особенно характерно для времени, когда он достиг вершины бюрократической иерархии и поварился в ее «котле».
Надо сказать, что он удивительно легко воспринял все те
13
методы достижения целей, которые широко практиковались в высшей бюрократической и придворной среде: лесть, умение вести закулисные интриги, используя в борьбе с противником далеко не джентльменские приемы, прессу, подкуп, слухи, сплетни и т. п. Так, играя на неприязни И. А. Вышнеградского к тогдашнему министру путей сообщения А. Я. Гюбеннету, он с помощью своего покровителя добился отставки министра и занял его место, предварительно скомпрометировав перед царем А. А. Вендриха, считавшегося кандидатом на этот пост. Затем, использовав болезнь Вышнеградского и нараставшее недовольство им Александра III, Витте становится во главе финансового ведомства, сохраняя свое влияние и в министерстве путей сообщения.
Стремительное появление Витте в среде высшей бюрократии и столичного общества произвело сильное, но далеко не однозначное впечатление. Небезызвестный князь В. П. Мещерский, близкий ко двору реакционнейший публицист и издатель, так вспоминал свою первую встречу с новой «звездой», внезапно вспыхнувшей на петербургском небосклоне: «Я увидел перед собой высокого роста, хорошо сложенного, с умным, живым и приветливым лицом человека, который сильнее всего впечатлил меня полным отсутствием всякого чиновничьего типа... Витте мне сразу стал симпатичен своей естественностью, безыскусностью в проявлении им своей личности. В черном сюртуке, развязный и свободный в своей речи и в каждом своем действии, он мне напомнил наружностью английского государственного человека» 4. Правда, другим он показался несколько примитивным. Генеральша А. В. Богданович писала в своем дневнике, что «на вид он похож скорее на купца, чем на чиновника» 5. Беседа с ним сразу обнаруживала его природную даровитость. В профессиональной области он был хорошо знаком с научной литературой. В сфере же гуманитарной у него была масса серьезнейших пробелов. В частности, по мнению Мещерского, он слабо владел французским, литературу и историю знал плохо, хотя и старался пополнить свое образование. Не блистал он и манерами. Весь его облик выдавал в нем провинциала. «Приехал он из Юго-Западной России с привычками, мало приспособленными к той среде, в которой ему приходилось работать; даром слова совершенно не обладал; формы речи были неправильными и носили отпечаток долгого пребывания на Украине,— вспоминал бывший товарищ министра В. И. Ковалевский. — Сама фигура его, манера говорить резко и категорично, его угловатые жесты производили разнообразное впечатление на официальные круги и вылощенную публику столицы...» 6
У Александра III, который сам был груб и резок, новый министр вызывал симпатию. Ему нравились в нем ясность ума,
14
твердость, умение излагать свои идеи четко и убедительно. Симпатия была взаимной. Витте до конца своих дней с уважением и признательностью вспоминал об Александре III как о настоящем монархе, хотя и не без недостатков и слабостей («ниже среднего ума, ниже средних способностей и ниже среднего образования»), но в целом отвечавшем его представлению о носителе верховной власти («громадный характер, прекрасное сердце, благодушие, справедливость, твердость») ".
В высшем свете «выскочка» из провинции фактически так и не стал своим. О нем ходили анекдоты, создавались легенды, разные «вицмундирные» люди не переставали изощряться в остроумии по поводу его французского произношения, поведения, громоздкой фигуры, его семейной жизни. Витте был женат дважды и оба раза — на разведенных, прилагая в каждом случае немало усилий, чтобы развести своих будущих жен с мужьями. Его первая жена Н. А. Спиридонова, урожденная Иваненко — дочь черниговского предводителя дворянства, умерла осенью 1890 года. Вскоре Витте женился на М. И. Лисаневич, за что, по слухам, ему пришлось заплатить отступные и даже прибегнуть к угрозам. Скандальная история с разводом получила огласку, и служебное положение министра несколько пошатнулось. Но Александр III поддержал своего протеже. Брак оказался удачным в семейном отношении, хотя детей у Витте не было. Однако супруга могущественного сановника так и не была принята ни при дворе, ни в высшем свете, что крайне досаждало Витте на протяжении всей его жизни.
* * *
Министерство финансов, которое возглавил Витте, представляло собой некий конгломерат ведомств. В руках министра сосредоточивалось управление не только финансами, но и промышленностью, торговлей, торговым мореплаванием, отчасти народным образованием, коммерческим и аграрным кредитом. Под его контролем фактически находилось министерство путей сообщения. Оказавшись на столь влиятельном посту, Витте дал волю распиравшей его энергии. Правда, вначале у него не было сколько-нибудь четкой экономической программы. В какой-то мере он руководствовался идеями немецкого экономиста первой половины XIX века Ф. Листа, исследованию взглядов которого Витте посвятил специальную брошюру «Национальная экономия и Фридрих Лист» (Киев, 1889), а также наследием своих предшественников Н. X. Бунге и И. А. Вышнеградского — ученых с мировым именем. Критическое осмысление идейно-теоретических постулатов системной модели развития экономики, в основе
15
которой лежал принцип покровительства отечественной промышленности, анализ с этой точки зрения практики пореформенных десятилетий послужили отправным моментом для выработки Витте собственной концепции экономической политики. Главной его задачей стало создание самостоятельной национальной индустрии, защищенной на первых порах от иностранной конкуренции таможенным барьером, с сильной регулирующей ролью государства, что должно было в конечном итоге укрепить экономические и политические позиции России на международной арене.
В целом на этом этапе он попытался приспособить экономическую политику к общеполитической доктрине царствования Александра III с ее курсом на отстаивание консервативных начал во всех сферах жизни страны, к укреплению и расширению роли самодержавного государства. Усиление государственного вмешательства в хозяйственную жизнь страны нашло отражение в ряде мер — от разработки и широкого внедрения тарифного законодательства, чрезвычайного усиления регулирующей роли государства во внутренней и внешней торговле до выкупа в казну почти 2/з всех железных дорог, расширения казенного промышленного сектора и усиления роли Государственного банка во всей народнохозяйственной системе и т. д. Вместе с тем он попытался активизировать и частный сектор, ввести новую систему налогообложения, облегчить порядок возникновения и деятельности акционерных предприятий.
Став министром финансов, Витте получил в наследство российский бюджет с дефицитом в 74,3 миллиона рублей. Расходные статьи бюджета при активной политике по развитию промышленности быстро росли: с 1893 года по 1903 год они возросли почти вдвое — с 1040 до 2071 миллиона рублей8. Первое время он носился с мыслью получить дополнительные средства просто за счет усиления работы печатного станка. Идея выпуска ничем не обеспеченных бумажных денег буквально вызвала панику среди финансистов. Новый министр скоро понял ошибочность такого шага к оздоровлению бюджета. Теперь ликвидация дефицита связывалась им с повышением рентабельности промышленности и транспорта, пересмотром системы налогового обложения, с ростом прямых и особенно косвенных налогов. Немалую роль в увеличении статьи доходов сыграло введение с 1894 года государственной монополии на продажу винно-водочных изделий, дававшей до четверти всех поступлений в казну.
Одновременно продолжалась подготовка денежной реформы, разрабатывавшейся еще М. X. Рейтерном, Н. X. Бунге и И. А. Вышнеградским и имевшей целью введение в России золотого обра
16
щения. Витте продолжил серию конверсионных займов за границей, задачей которых был обмен имевших хождение на иностранных рынках 5- и 6-процентных облигаций старых займов на займы с более низкими процентами и более длительными сроками погашения. Ему удалось это сделать, расширив для размещения русских ценных бумаг французский, английский и немецкий денежные рынки. Наиболее удачными были займы 1894 и 1896 годов, заключенные на парижской бирже. Это позволило осуществить ряд мер по стабилизации курса рубля и с 1897 года перейти на золотое обращение. Металлическое содержание рубля было уменьшено на ‘/з — кредитный рубль был приравнен к 66 2/з копейки золотом. Эмиссионная деятельность Государственного банка была ограничена: он мог выпускать кредитные билеты, не обеспеченные золотым запасом, на сумму не более 300 миллионов рублей. Эти меры позволили укрепить конвертируемость русской валюты на мировых рынках и облегчить приток в страну иностранных капиталов 9.
Со второй половины 90-х годов экономическая программа Витте приобретает все более отчетливые контуры. Этому в немалой степени способствовала его борьба с оппонентами из дворянско-помещичьих кругов и их адептами в высших эшелонах власти. Виттевский курс на индустриализацию страны вызвал протест поместного дворянства. И либералов, и консерваторов объединяло неприятие методов реализации этого курса, затрагивавших коренные интересы аграриев. Что касается претензий помещиков, то они были и реальными, и надуманными. Действительно, покровительственная таможенная система, особенно четко проявившаяся в таможенном тарифе 1891 года и в русско-германских торговых договорах, вела к росту цен на промышленные товдры, что не могло не затрагивать сельских хозяев. Ущемление своих интересов они видели также и в перекачке средств в торгово-промышленную сферу, что не могло не сказаться на модернизации сельского хозяйства. Даже золотое обращение, повысив курс . рубля, оказалось для помещиков-экспортеров невыгодным, так как повышение цен на сельскохозяйственные продукты снижало их конкурентоспособность на мировом рынке. Но более всего раздражали реакционное дворянство взгляды Витте на будущее России, в котором высшему сословию не отводилось прежней лидирующей роли. Особенно массированным нападкам министр и его политика подверглись в ходе работы Особого совещания по делам дворянского сословия (1897— 1901 годы), созданного по повелению Николая II для выработки программы помощи высшему сословию. Критика была столь ожесточенной, претензии реакционно-консервативных сил, требовавших восстановления прежнего социально-экономического
17
и политического статуса дворянства как правящего сословия, так противоречили проводимой политике, что фактически стал вопрос о том, в каком направлении и каким путем идти дальше России |0.
В своих выступлениях на совещании и во всеподданнейших записках Витте показал, что поместное дворянство вовсе не было обойдено заботами правительства. В ряду мер помощи помещикам были перечислены и организация дешевого и льготного кредита, и особая тарифная политика правительства, ограждавшая помещичий хлеб от конкуренции дешевого сибирского зерна, и закупка фуража интендантством и т. п. Главной же причиной оскудения поместного дворянства он считал его неумение приспособиться к новым условиям, понять перспективы развития страны. В одном из первых своих выступлений на совещании 29 ноября 1897 года Витте, еще сравнительно недавно придерживавшийся идеи об исключительности и самобытности России, развитие которой, как он считал ранее, шло и должно было идти своим путем, отличным от Запада, теперь заявил, что существуют закономерности, общие для всего мира, с которыми необходимо считаться. «В России теперь происходит то же, что случилось в свое время на Западе: она переходит к капиталистическому строю,— говорил он. — ...Россия должна перейти на него. Это мировой непреложный закон» 11. Заявление смелое и весьма ответственное. Самодержавие, развивая промышленность, модернизируя сельское хозяйство, серьезно не задумывалось о сущности преобразований, о тех социально-экономических последствиях, к которым неизбежно, должна была привести эта политика. Витте убеждал своих оппонентов, что решающая роль в жизни страны переходит от землевладения, сельского хозяйства к промышленности, банкам. «Мы находимся у начала этого движения,— констатировал он,— которого нельзя остановить без риска погубить Россию». Гигантская сила современной промышленности, банков и в России подчиняет себе аграрный сектор экономики. Выход, по его мнению, для дворянства один — обуржуазиться, заняться помимо земледелия и этими отраслями хозяйства.
Однако то, что стало очевидным для министра финансов, почти не встретило сочувствия у участников совещания. Большинство никак не отозвалось на его речь, не видя, видимо, и смысла в обсуждении этой проблемы. Лидер же консерваторов-охранителей В. К. Плеве, в то время товарищ министра внутренних дел, отмел все выводы и аргументацию Витте. «Россия,— утверждал он,— имеет свою отдельную историю и специальный строй». Указанные оппонентом законы развития он пренебрежительно назвал «гадательными». По его мнению, «имеется
18
полное основание надеяться, что Россия будет избавлена от гнета капитала и буржуазии и борьбы сословий» 12. Ближайшие же годы показали, как грубо ошибался Плеве. Но тогда его позиция вызвала сочувствие в правящих верхах, да и у самого царя.
Совещание приложило массу усилий, совершенно, как оказалось, бесплодных и безуспешных, чтобы поддержать и восстановить прежнее положение высшего сословия, считавшегося «первой опорой престола». Витте не отказался от своей идеи, и ему пришлось неоднократно отстаивать свой курс на индустриализацию страны, развивая и дополняя его новыми элементами. В 1899 и 1900 годах им были подготовлены два всеподданнейших доклада, в которых он настойчиво убеждал царя строго придерживаться программы создания собственной национальной промышленности 13. Чтобы решить ее, предлагалось, во-первых, продолжать политику протекционизма и, во-вторых, шире привлекать в промышленность иностранные капиталы. Оба эти способа требовали определенных жертв, особенно со стороны землевладельцев и сельских хозяев. Но конечная цель, по глубокому убеждению Витте, оправдывала эти средства. К этому времени относится окончательное складывание его концепции индустриализации страны, политика министерства финансов приобретает целенаправленный характер — в течение примерно десяти лет догнать более развитые в промышленном отношении страны, занять прочные позиции на рынках стран Ближнего, Среднего и Дальнего Востока. Ускоренное промышленное развитие страны Витте рассчитывал обеспечить за счет привлечения иностранных капиталов в виде займов и инвестиций, за счет внутренних накоплений, с помощью винной монополии, усиления налогового обложения, за счет повышения рентабельности народного хозяйства и таможенной защиты промышленности от зарубежных конкурентов, за счет активизации русского экспорта.
Витте удалось в какой-то мере добиться реализации своих планов. В российской экономике произошли значительные сдвиги. За время промышленного подъема 90-х годов, с которым совпала его деятельность, промышленное производство фактически удвоилось, в строй вступило около 40 процентов всех действовавших к началу XX века предприятий и было построено столько же железных дорог, в том числе великая Транссибирская магистраль, в сооружение которой Витте внес немалый личный вклад. В итоге Россия по важнейшим экономическим показателям приблизилась к ведущим капиталистическим странам, заняв пятое место в мировом промышленном производстве, почти сравнявшись с Францией. Но все же отставание от Запада и в абсо-
19
лютных показателях, и особенно по душевому потреблению оставалось еще весьма значительным |4.
Вместе с тем следует отметить, что промышленная политика Витте была глубоко противоречива в своей основе, ибо он использовал для индустриального развития страны средства и условия, порожденные феодальной природой существовавшей в России системы государственного управления. Проводившаяся им политика государственного вмешательства в экономику часто оправдывалась необходимостью поддержки неокрепшей еще частной инициативы. Но в действительности это вмешательство далеко выходило за пределы помощи частному предпринимательству и фактически нередко становилось препятствием его естественного развития, тормозя процесс роста капитализма «снизу». Консерватизм виттевской системы состоял и в том, что она на деле способствовала укреплению экономической базы реакционнейшего абсолютистского режима.
Много внимания Витте уделял подготовке кадров для промышленности и торговли. При нем к 1900 году были учреждены и оснащены оборудованием 3 политехнических института, 73 коммерческих училища, учреждены или реорганизованы несколько промышленно-художественных заведений, в том числе знаменитое Строгановское училище технического рисования, открыты 35 училищ торгового мореплавания.
С ростом промышленности и модернизацией социальной структуры все большее место в деятельности министерства финансов занимала проблема взаимоотношений предпринимателей и рабочих. В царствование Александра III политика правительства в этой области, отражая общую направленность социальной политики самодержавия, носила сугубо попечительный характер. Правительством был издан ряд законов, регулировавших отношения между фабрикантами и рабочими, и создан орган по контролю за соблюдением этих законов — фабричная инспекция. При Витте последняя была существенно реорганизована. Деятельность ее к концу 90-х годов распространялась на 60 губерний и областей Европейской России. В ее компетенцию входил также контроль за техническим состоянием предприятий, точным оформлением документации при получении их владельцами ссуд из Государственного банка и наблюдение за правильным использованием кредитов. Вместе с тем фабричным инспекторам вменялось в обязанность «следить и своевременно доводить до сведения министерства финансов... о нездоровых проявлениях и неустройствах на фабриках, которые могут породить беспорядки» 15.
Первоначально Витте, полностью разделявший попечительный характер правительственной рабочей политики, склонен был 20
видеть причину стачечного движения почти исключительно в подстрекательстве антигосударственных элементов, которые якобы искусственно стремились внести рознь в отношения между трудом и капиталом во имя «отвлеченных или заведомо ложных идей... совершенно чуждых народному духу и складу русской жизни». «В нашей промышленности,— отмечал он в циркуляре фабричным инспекторам от 5 декабря 1895 года,— преобладает патриархальный склад отношений между хозяином и рабочим. Эта патриархальность во многих случаях выражается в заботливости фабриканта о нуждах рабочих и служащих на его фабрике, в попечениях о сохранности лада и согласия, в простоте и справедливости во взаимных отношениях. Когда в основе таких отношений лежит закон нравственный и христианские чувства, тогда не приходится прибегать к применению писаного закона и принуждения» 16.
Вскоре, однако, рассуждения об особом укладе русской жизни и патриархальных отношениях на фабриках и заводах совершенно исчезают в документации министерства финансов. Это и понятно: они никак не увязывались с виттевской программой индустриализации страны и его новыми представлениями о путях ее развития. К тому же рост забастовочного и революционного движения служил достаточно убедительным доказательством несостоятельности его прежних представлений о причинах социальной напряженности на предприятиях. Именно нарастание стачечного движения побудило правительство вернуться на путь усовершенствования фабричного законодательства. При самом активном участии Витте были разработаны и приняты законы об ограничении рабочего времени на предприятиях (2 июня 1897 года), о вознаграждении рабочих, потерявших трудоспособность в результате несчастного случая на производстве (2 июня 1903 года), о введении на фабриках и заводах института фабричных старост (10 июня 1903 года), которые при всей их ограниченности были все же шагом вперед в разработке рабочего законодательства. Таким образом Витте, видимо, рассчитывал установить полный контроль над положением дел в промышленности, начиная от технического состояния предприятий и кончая сферой социальных отношений.
Политика эта встречала упорное сопротивление МВД, пытавшегося, в свою очередь, полностью подчинить себе фабричную инспекцию, расширив ее полицейские функции. Витте удалось удержать за собой общее руководство фабричными инспекторами и председательство в Главном по фабричным и горнозаводским делам присутствии — межведомственном органе, созданном в 1899 году. Но на местах инспектора оказались в подчинении у губернаторов, что было вынужденным компромиссом. Оказа
21
лись урезанными и принятые законы, что, как отмечал впоследствии Витте, послужило причиной обострения социальной напряженности. В целом его, конечно, никак нельзя заподозрить в особом благоволении к рабочим. Как вспоминал в заметке-некрологе Н. Ланговой, вице-директор департамента торговли и мануфактур, «в деле организации рабочего труда он терпеть не мог «крайностей» по поводу «утрирования» гигиены труда...» 17. Но в то же время он отчетливо осознавал опасность отставания в этой сфере от законодательства передовых стран Запада.
Менее успешной была деятельность Витте в сфере аграрного сектора экономики, хотя полностью возлагать вину за это на него, очевидно, нельзя. При всем своем неприятии дворянских претензий к правительству он предпринял немало усилий по обеспечению помещиков средствами для модернизации их имений. Продолжая линию своих предшественников, он активизировал деятельность кредитных учреждений по выдаче ссуд землевладельцам и сельским хозяевам. За 1895—1905 годы объем долгосрочных ссуд, выданных ипотечными банками под залог земли, превысил миллиард рублей. К выдаче краткосрочных кредитов (соло-вексельных, подтоварных и т. п.) помимо Государственного банка были привлечены частные кредитные учреждения (акционерные банки, общества взаимного кредита). Условиями кредита и строгим контролем за их выполнением Витте пытался форсировать капиталистическую перестройку помещичьих хозяйств. Однако этот процесс в силу сохранения крепостнических пережитков, последствий мирового аграрного кризиса, ряда тяжелых неурожаев и т. д. шел крайне медленно.
В крестьянском вопросе Витте долгое время оставался ярым сторонником консерваторов славянофильской закваски, полностью разделяя законодательные меры Александра III по сохранению патриархально-попечительных начал в российской деревне. Так, в 1893 году он выступал горячим сторонником указа о сохранении общины и неотчуждаемости надельных земель. По его мнению, «общинное землевладение наиболее способно обеспечить крестьянство от нищеты и бездомности» 18. Вместе с тем он считал, что положение крестьянства не так уж и тягостно, как это описывалось в литературе. Даже голод 1891 года он склонен был приписать изъянам статистики.
Однако не прошло и пяти лет, как Витте понял, что тяжелое экономическое положение деревни ведет к падению платежеспособности крестьян и что это, в свою очередь, подрывает государственный бюджет и внутренний рынок промышленности. Выход из обострявшегося кризиса он видел в ликвидации правовой обособленности крестьян, их имущественной и гражданской
22
неполноправности. В октябре 1898 года он обращается к Николаю II с запиской, в которой уговаривает царя «завершить освобождение крестьян», сделать из крестьянина «персону», освободить его от давящей опеки местных властей и общины. Проведение реформы сулило, по его расчетам, блестящие перспективы — 3—4 миллиарда рублей ежегодных поступлений бюджетных доходов, что укрепило бы мощь России 19.
Но предложение главы финансового ведомства создать специальную комиссию по этому вопросу тогда не было принято. Царь даже не ответил на его обращение. Это и понятно. Дела, казалось, шли блестяще, экономическая конъюнктура шла в гору. И Витте пришлось временно отступить. Когда государственный секретарь А. А. Половцев в апреле 1900 года в частной беседе напомнил ему о записке, тот ответил, что сомневается, «чтобы нашелся человек, который решился бы произвести необходимый для экономического подъема переход от общинного владения к подворному» 20. Лишь разразившийся финансовый и промышленный кризис, неурожаи 1899 и 1901 годов, крупные крестьянские выступления 1902 года заставили Николая II создать ряд комиссий и совещаний для пересмотра крестьянского законодательства и выработки мер по подъему сельского хозяйства.
Витте возглавил один из важнейших таких межведомственных органов — Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности (1902—1905 годы), сыгравшее заметную роль в разработке нового курса аграрно-крестьянской политики правительства. И опять свою программу ему пришлось разрабатывать и отстаивать в ожесточенной борьбе с реакционно-консервативными помещичьими и бюрократическими кругами, настроения которых выражала Редакционная комиссия по пересмотру крестьянского законодательства, возглавлявшаяся тем же В. К. Плеве, ставшим к тому времени министром внутренних дел. Борьба между ними шла с переменным успехом, носила подчас ожесточенный характер, с применением всего арсенала средств, особенно характерных для абсолютистских режимов,— интриги, клевета, использование придворной камарильи и т. п., когда все решалось завоеванием расположения монарха. Витте проиграл и вынужден был оставить пост министра финансов. Но разработанная им программа по крестьянскому вопросу сыграла немаловажную роль в процессе выработки правительством нового курса аграрной политики, предвосхитив в основных чертах последующее столыпинское законодательство.
Основные положения своей программы Витте изложил в известной «Записке по крестьянскому делу» (Спб., 1904). В ней он утверждал, что главным тормозом развития деревни и модернизации сельскохозяйственного производства является пра
23
вовое «неустройство» крестьян, их имущественная и общественная неполноправность, это крайне отрицательно сказывается на ведении ими личного хозяйства. Одним из важнейших таких депрессивных факторов являлась, по его мнению, община, сковывавшая крестьянскую предприимчивость, тормозившая рационализацию хозяйства. На каком-то историческом этапе, отмечал он, община сыграла свою роль, «естественную и даже полезную в условиях примитивного земледелия и неразвитого гражданского общества...» (с. 84—85). Но в условиях становления такого общества и развития товарно-денежных отношений она утратила свое первоначальное назначение. Несостоятельными оказались и расчеты правительства использовать общину в фискальных целях и как средство предотвращения пролетаризации крестьянства и либерально-народнические надежды на использование ее в качестве переходной формы к кооперативным союзам, посредством которых на Западе решались многие экономические и социальные проблемы. К тому же, указывал он, община служит одним из важных пунктов в теоретических построениях сторонников социалистических и коммунистических учений. Эти построения, на его взгляд, с экономической точки зрения совершенно нереальны, утопичны. «По моему убеждению,— писал Витте,— общественное устройство, проповедуемое этими учениями, совершенно несовместимо с гражданской и экономической свободой и убило бы всякую хозяйственную самостоятельность и предприимчивость». Но с точки зрения политической они представляют определенную опасность для режима, потому что «уравнительные порядки расшатывают понятия о твердости и неприкосновенности прав собственности и представляют самое удобное поприще для распространения социалистических понятий» (с. 85).
Панацею от всех бед он видел в укреплении крестьянской земельной собственности и постепенном уравнивании крестьян в правовом отношении с остальным населением империи. С этой целью, полагал он, необходимо предоставить крестьянам, внесшим выкупные платежи, право свободного выхода из общины с выделением причитающегося им надела, как это и предусматривалось Крестьянским положением 1861 года. Община должна со временем превратиться в простой союз земельных собственников, объединенных чисто хозяйственными интересами. Все остальные ее функции перейдут к специально созданной мелкой земской единице — волостному земству или всесословной волости. Волостные же суды и обычное право должны быть заменены со временем общегражданскими установлениями.
Вместе с тем, излагая свою программу, Витте обязан был исходить из противоречивых установок Николая II, данных им
24
в манифесте от 26 февраля 1903 года и в указе Сенату от 8 февраля 1904 года, согласно которым, с одной стороны, в основу трудов комиссии и совещания должен был быть положен принцип сохранения неприкосновенности общины и незыблемости надельного землевладения, а с другой стороны — «изысканы способы к облегчению отдельным крестьянам выхода из общины». И, видимо, эта противоречивость его не смущала. Наоборот, в сословной обособленности надельного землевладения он видел наилучший способ сохранения мелкой земельной собственности. Неприкасаемость же общины он трактовал как запрещение любых способов насильственного воздействия на выход из общины, так и принудительного удержания в ней ее членов. В практической своей деятельности он добился отмены наиболее архаичных статей крестьянского законодательства, таких, как круговая порука, телесные наказания крестьян по приговору волостных судов. Не без его участия были облегчены условия переселения крестьян на свободные земли, расширена деятельность Крестьянского банка, изданы законы и нормативные правила о мелком кредите. Так в аграрной программе Витте причудливо переплетались буржуазные начала и феодальные пережитки.
Еще более противоречивыми, сложными, во многом эклектичными представляются политические воззрения Витте, тяготевшие к откровенно консервативным и даже реакционным общественно-политическим устоям. Как уже отмечалось, с детских лет он был воспитан в духе строгого монархизма. «Вообще,— писал он в своих мемуарах,— вся моя семья была в высокой степени монархической семьей, и эта сторона характера осталась у меня по наследству» 2|. Действительно, идея монархизма, своеобразно проэволюционировав под влиянием внешних обстоятельств, продолжала главенствовать в его общеполитических представлениях о формах государственного устройства.
Анализируя причины активизации массовых социальных движений в мире, Витте главную из них видел в естественном стремлении человека к справедливости, в борьбе с неравенством. «В сущности, по моему убеждению, это корень всех исторических эволюций,— делился он своими «открытиями» с В. П. Мещерским в письме от 7 октября 1901 года. — С развитием образования народных масс — образования не только книжного, но и общественного (железные дороги, воинская повинность, пресса и проч.) —сказанное чувство справедливости, вложенное в душу человека, будет расти в своих проявлениях»22. Процессы эти неотвратимы. Но общественные перевороты, являющиеся их следствием, могут проявляться и в формах «закономерных», если правительства в своей законодательной деятельности счи
25
таются с ними, и в формах эксцессов, если этим тенденциям не придать нужного направления и выхода. В возникновении социалистических идей, считал он, проявляются глубочайшие жизненные устремления народных масс, и готов был даже видеть в социализме силу, которой принадлежит будущее. Но верно оценив сущность и направление современного исторического процесса, Витте делал из этого весьма своеобразный вывод. По его мнению, перед Европой в целом и перед Россией в частности стоял выбор — самодержавие или социализм. Только эти две государственные формы могут удовлетворить массы. И по его убеждению, наилучшей из них в этом плане является самодержавие^ но «самодержавие, сознающее свое бытие в охране интересов масс, сознающее, что оно зиждется на интересах общего или социализма, существующего ныне лишь в теории». Буржуазный парламентарный строй он считал нежизнеспособным, видел в нем лишь переходную стадию развития к более совершенному общественному строю — монархическому или социалистическому. Так охранительно-попечительная политика самодержавия получала новое обоснование и содержание.
В основе этого утопического по существу воззрения лежал тезис об абсолютной свободе верховной власти/ которая может действовать во благо всех классов, слоев и групп населения. Примером в этом плане для Витте был Бисмарк, который, перехватив ряд важнейших социальных требований у социалистов и проведя соответствующие реформы, добился относительного социального мира в стране и укрепления ее внешнеполитических позиций. В то же время он был противником любых общественных самоуправляющихся организаций, не вписывавшихся в самодержавно-бюрократическую структуру. Его идеалом была сильная верховная власть, построенная на принципах просвещенного абсолютизма, равно пекущаяся о «благоденствии» всех подданных и опирающаяся в своей деятельности на крепкий бюрократический аппарат.
В конце XIX — начале XX века особое место во внутренней политике правительства заняла земская тема, которая стала предметом самых острых споров в правящих верхах в связи с поисками выхода из обострявшегося политического кризиса. Поводом к полемике послужили разрабатывавшиеся в МВД проекты распространения земств на неземские губернии и некоторого расширения их хозяйственной компетенции. Определенная децентрализация управления и расширение местного самоуправления рассматривались некоторыми представителями российской бюрократии, в частности министром внутренних дел И. Л. Горемыкиным, как средство укрепления основ самодержавия, местной хозяйственной организации и одновременно как спо
26
соб удовлетворения некоторых претензий оппозиционных кругов общества. Витте выступил решительным противником этих проектов. Им была подготовлена специальная записка «Объяснение министра финансов на записку министра внутренних дел о политическом значении земских учреждений» (1898 год), в которой доказывалось, что самоуправление не соответствует самодержавному строю государства. Он категорически возражал против введения новых земских учреждений и предлагал реорганизовать местное хозяйственное управление, усилив бюрократический аппарат и допустив лишь некоторое представительство местной общественности. В ответ на новые доводы Горемыкина, что «местное самоуправление не стоит в противоречии с началом самодержавной монархии» и что его нельзя смешивать с народным представительством, Витте представил еще одну записку, в которой, изложив, по сути, свою прежнюю позицию, развернул аргументацию своих взглядов. Будучи конфиденциальной по форме, записка была явно рассчитана на публику. И действительно, произошла, видимо не без участия самого автора, «утечка информации» — документ был опубликован за границей под названием «Самодержавие и земство» (Штутгарт 1901) и получил широкую известность в России.
Чтобы снять с себя клеймо гонителя земств и ярого консерватора, Витте поспешил объяснить читателям, что он не предлагает ни упразднения земств, ни коренной ломки существующих порядков, что его предложения сводятся в основном к реформированию местной правительственной администрации. Более того, он сделал ряд оговорок, которые должны были засвидетельствовать понимание им новых ценностей, привнесенных общественным прогрессом. Так, он писал о признании в качестве важного фактора, определяющего уровень развития общества, общественной и личной «самодеятельности», которая определяет в конечном итоге мощь современного государства. Но это, по его мнению, возможно при любом строе, при самодержавии же эти качества раскрываются наиболее полно.
Наряду с этим он утверждал, что в настоящее время «Россия не представляет еще окончательно сложившегося государства и целостность ее может поддерживаться только сильной самодержавной властью». При самодержавном же строе, с неизбежной при этом сильной бюрократизацией всех сторон жизни общества, земство — непригодное средство управления. И не только потому, что оно менее эффективно в сфере хозяйственного управления, но и главным образом потому, что оно неизбежно приведет к народному представительству, к конституции. Последняя же, по глубокому убеждению Витте, вообще «великая ложь нашего времени». В России введение конституционных начал неиз
27
бежно приведет к разложению «государственного единства».
Такой взгляд на самодержавие вполне соответствовал властолюбивому и честолюбивому характеру могущественного министра, влиятельное положение которого в период расцвета его карьеры во многом основывалось на личном расположении к нему Александра III. Положение всесильного визиря при неограниченном деспоте вполне его устраивало и, видимо, подпитывало его политические пристрастия. Ситуация начала меняться с восшествием на престол Николая II. Последнему не могли импонировать манеры министра финансов, его настойчивость, некоторое менторство и наставительность тона в разговорах, частое упоминание о воле его отца при решении тех или иных вопросов. Резкость и прямота суждений министра — то, что нравилось Александру,— воспринимались новым императором как развязность и даже наглость. По свидетельству Витте, Николай II «по характеру своему с самого вступления на престол вообще недолюбливал и даже не переносил лиц, представляющих собою определенную личность, то есть лиц твердых в своих мнениях, своих словах и своих действиях» 23. Далеко не все эти качества в полной мере можно приписать безоговорочно автору этих строк. Действительно представляя собой выдающуюся личность, Витте, как мы видим, не отличался особой целостностью ни идей, ни действий. Об эклектичности, противоречивости, а порой и беспринципности его хорошо сказал К. П. Победоносцев: «Витте умный человек... но он весь составлен из кусочков» 24. К тому же, вращаясь в среде, где процветали интриги, лицемерие и корысть, он вынужден был принять «правила игры», и надо признать — усвоил их как нельзя лучше. И все же эти оговорки не умаляют достоинств Витте как государственного деятеля сложной переходной эпохи российской истории и как яркой, оригинальной личности. Свидетельства же его о характере Николая и о его отношении к своим министрам совпадают с мнениями многих лиц, близко знавших последнего царя.
Охлаждение к Витте и даже враждебность к нему императорской четы в какой-то мере, видимо, было усугублено его поведением во время серьезной болезни Николая II осенью 1900 года, когда в придворной среде даже возник вопрос о его преемнике. Тогда Витте высказался за брата царя — Михаила, чем кровно обидел императрицу, в пользу которой были расположены некоторые сановники. К тому же рост его влияния серьезно обеспокоил царское окружение. Зять императора великий князь Александр Михайлович внушал своему августейшему шурину, что Витте «обезличивает не только другие министерства, но и само самодержавие»25. Сыграли свою роль и усилия Плеве, всеми способами пытавшегося скомпрометировать своего
28
соперника. Он посылал Николаю перлюстрированные письма, в которых так или иначе фигурировала фамилия министра финансов. В одном из них, найденном в бумагах Плеве после его смерти, сообщалось, что Витте состоит в тесном общении с русскими и заграничными революционными кругами и чуть ли не руководит ими. В другом выражалось удивление тем, что правительство, зная о враждебном отношении первого министра к царю, о его близости к заведомым врагам существующего государственного строя, «терпит такое безобразие» 26. На обоих письмах имелись пометы императора, свидетельствовавшие о том, что он ознакомился с их содержанием.
Все это наряду с нараставшими расхождениями по ряду важных аспектов внутренней и внешней политики, особенно по поводу дальневосточных дел, русско-японских отношений, а также в связи с установившейся в правых кругах репутацией «красного», «социалиста», «опасного масона» привело в августе 1903 года к отставке Витте с поста министра финансов. Учитывая, однако, его высокую международную репутацию, необходимость иметь под рукой компетентного советника по сложнейшим проблемам, Николай II обставил свое решение внешне вполне благопристойно: Витте получил крупное единовременное вознаграждение (около 400 тысяч рублей) и был назначен председателем Комитета министров. Должность эта была почетная, но фактически маловлиятельная, так как Комитет занимался в основном мелкими текущими делами.
Оказавшийся не у дел министр, еще недавно считавший себя едва ли не вершителем судеб России, крайне тяжело переживал опалу. Однако он не захотел вернуться в мир бизнеса, хотя без особого труда мог получить руководящее кресло в совете или правлении какого-либо предприятия или банка. Прерогативы власти, вероятно, теперь ценились им выше материальных благ. Если верить А. А. Лопухину, бывшему в то время директором департамента полиции, то Витте в разговоре с ним намекал даже на возможность устранения Николая II, рассчитывая вновь войти в фавор с воцарением Михаила, с которым был в хороших отношениях 27. После убийства эсерами 15 июля 1904 года В. К. Плеве он, по свидетельству современников, предпринимал энергичные попытки возглавить МВД. Вместе с тем им уже в это время высказывалась мысль, что для наведения порядка в империи необходимо объединение министров в форме кабинета во главе с премьером, которым, конечно, Витте видел себя. Планам его тогда не дано было свершиться. Но в процессе нарастания революционных событий и во время самой революции ему не раз предоставлялась возможность оказать влияние на их ход, а фактически и на судьбы страны.
29
* * *
Осенью 1904 года процесс нарастания революционной ситуации вступил в новую фазу, захватив широчайшие слои российского общества, После массовых крестьянских выступлений 1902 года, волны всеобщих забастовок, прокатившейся по югу страны летом 1903 года, оппозиционные настроения, усугубленные рядом чувствительных поражений России в начавшейся в 1904 году русско-японской войне, охватили и высшие классы общества. Состоявшийся 6—8 ноября съезд земских деятелей высказался за введение представительных учреждений и установление в стране буржуазно-демократических свобод. «Союз освобождения» — возникшая на рубеже 1903—1904 годов нелегальная либеральная организация — принял обращение о проведении с 20 ноября так называемой «банкетной кампании», в ходе которой участникам предлагалось принимать решения с пожеланиями буржуазно-либеральных преобразований. В 34 городах России состоялось более 120 собраний и митингов, в которых приняло участие около 50 тысяч человек, открыто высказавшихся против неограниченного самодержавного режима.
В таких условиях царизм помимо ужесточения репрессий попытался сбить волну недовольства, став на путь лавирования. В ноябре — декабре 1904 года в правящих сферах обсуждалась всеподданнейшая записка князя П. Д. Святополк-Мирского, нового министра внутренних дел, имевшего в общественных кругах репутацию либерального бюрократа. Само назначение его на этот пост, по словам Витте, представляло собой флаг, который правительство выкинуло в знак примирения с обществом. Основной упор в записке был сделан на анализе сложившейся ситуации, на доказательстве невозможности сохранения в неизменном виде политического режима.fB качестве одной из важнейших мер выхода из кризиса предлагалось допустить участие выборных представителей в работе Государственного совета. Царь созвал специальное совещание сановников, на которое был приглашен и Витте.
Последний, стремясь поднять свой пошатнувшийся престиж, проявил необычайную политическую активность. В либеральных кругах, где разделялись реформаторские идеи, он всячески подчеркивал свою близость к Мирскому, представляя его своим ставленником. По свидетельству В. Н. Коковцова, он «везде и всюду противопоставлял его покойному Плеве как образец просвещенности, государственного ума и той новой складки представителя власти, которая должна сменить ушедший со сцены тип полицейского администратора, чуждого понимания необходимости примирить власть с обществом и приготовить
30
переход к новым приемам управления 28. Одновременно, пытаясь поднять свои акции и у трона, он выступал убежденным противником любого представительства. Эта двойственность и непоследовательность наглядно проявлялись и в ходе обсуждения записки. В целом он вроде бы и поддержал министра внутренних дел, солидаризовавшись с ним в его оценке кризисной ситуации. Но по вопросу о приглашении выборных представителей общественности в Государственный совет, за что, кстати, высказались большинство участников совещания, он заявил, что, с одной стороны, такая мера, видимо, нужна, но при этом, с другой стороны, необходимо иметь в виду, что она не может не поколебать
w и и 9Q
существующий государственный строи .
Император, согласившись с мнением большинства, подготовку проекта указа о предполагавшихся реформах поручил Витте, рассчитывая с его помощью выйти с наименьшими потерями из сложившейся ситуации. Проект был составлен и послан царю. В его преамбуле от имени верховной власти провозглашалось: «Когда потребность той или другой перемены оказывается назревшей, то к свершению ее мы считаем необходимым приступить, хотя бы намеченные преобразования вызывали внесение в законодательство существенных изменений». Далее в весьма расплывчатых выражениях содержались обещания постепенно уравнять крестьян в правах с другими сословиями, ввести государственное страхование рабочих, умерить стеснение печати и т. д. Был там и пункт о выборном представительстве, правда, с оговоркой о «непременном сохранении незыблемости самодержавия». Перед подписанием указа состоялась еще одна беседа Николая II с Витте. Царь заявил, что в целом он одобряет проект. Вызывает сомнение лишь пункт о представительстве. И Витте вновь повторил свои опасения, что представительство выборных в Государственном совете может явиться первым шагом к конституции. Неприемлемым является, с его точки зрения, и предложение о созыве Земского собора ввиду полного анахронизма этого института. Его позиция, несомненно, укрепила царя во мнении об опасности и вредности предложений Мирского, который в результате, как отмечал А. А. Лопухин, оказался «опасным потрясателем основ, а Витте спасателем престола» 30.
Сейчас трудно со всей определенностью сказать, было ли это со стороны Витте шагом с целью восстановить свою репутацию в глазах Николая, или таким образом проявились его монархические убеждения. Как бы то ни было, так была упущена еще одна возможность перевести назревавшую революцию в русло реформ. Указ 12 декабря 1904 года, обещавший некоторые преобразования, был опубликован без пункта о представи
31
тельстве, но с твердым заявлением о «незыблемости основных законов империи». Более того, наряду с указом был опубликован текст правительственного сообщения, в котором всякая мысль о политических реформах и представительных учреждениях объявлялась «чуждой русскому народу, верному исконным основам существующего государственного строя» . Здесь, видимо, уместно отметить, что в свое время Витте обвинял К. П. Победоносцева в провале в начале 80-х годов проекта конституции графа М. Т. Лорис-Меликова, что привело, по его мнению, в конечном итоге к революции32. Приведенный эпизод с запиской Мирского и изданием указа свидетельствует, что сам Витте сыграл не менее зловещую роль.
Весьма неприглядным было и поведение Витте в начале января 1905 года, когда ему еще раз предоставилась возможность повлиять на ход событий, приведших к революционному взрыву. Он знал и о готовящемся шествии рабочих к Зимнему дворцу, и о содержании их петиции. Накануне, 8 января, у министра внутренних дел состоялось совещание по этому вопросу, на котором Витте, ссылаясь на отсутствие официального приглашения, не был. Вечером того же дня к нему пришла депутация общественных деятелей и писателей, убеждавших его предпринять какие-либо шаги, чтобы избежать трагедии. В ответ на эту просьбу Витте заявил, что это дело его никак не касается, оно не входит в компетенцию председателя Комитета министров. Зато после 9 января он стал во всем винить правительство, и в первую очередь Святополк-Мирского за его слабость и нераспорядительность. В беседе с В. Н. Коковцовым он заявил, что не имел никакого представления о готовящейся демонстрации, резко осуждал МВД и неоднократно произносил фразу: «Расстреливать безоружных людей, идущих к своему Царю с его портретами и образами,— это просто возмутительно...»^3 Об этом же он поведал и в ряде интервью для западной прессы, утверждая, что если бы он был в то время во главе правительства, то поступил бы просто — поручил бы кому-нибудь принять петицию и предложить рабочим разойтись. Но на такой, казалось бы, простой шаг никто из правящих кругов, в то,м числе и Витте, не пошел, что является еще одним доводом в пользу предположения о преднамеренном доведении властями событий до кровавой драмы. *
Некоторое время после опубликования указа 12 декабря 1904 года Витте, на которого была возложена разработка мер по его реализации, был занят подготовкой законопроектов по обещанной программе реформ. Поручение императора он воспринял как проявление благосклонности монарха к своей персоне. Однако, несмотря на проявленную им активность, ситуация не
32
изменилась. Все законопроекты завязли в бюрократической машине. Более того, наряду с Комитетом министров стал функционировать Совет министров под председательством самого царя, что еще более подчеркивало ограниченность компетенции возглавлявшегося Витте учреждения. И все же даже в условиях разразившейся революции он продолжал оставаться на позициях безусловной поддержки самодержавия. Так, 18 февраля 1905 года по повелению царя им было проведено совещание министров и других высших сановников, на котором обсуждалось создавшееся положение и пути выхода из кризиса. Витте предложил срочно издать манифест, в котором бы четко было заявлено о непричастности царя к происшедшим событиям и о его сожалении по поводу кровопролития, а также указ сенату с дальнейшим развитием основных положений реформ, провозглашенных актом 12 декабря. Однако идея обращения к народу не понравилась Николаю II. По совету Д. Ф. Трепова, петербургского генерал-губернатора, он ограничился принятием специально подобранной депутации от петербургских рабочих и назначением комиссии для выяснения причин их недовольства.
В начале февраля состоялось еще одно совещание министров, на котором вновь встал вопрос о привлечении выборных представителей от общественности к обсуждению законопроектов. Большинство участников вновь высказалось за созыв «народных представителей», в котором они видели единственный выход из «настоящего смутного положения». И вновь Витте выступил с принципиальным возражением, еще и еще раз настаивая на своих доводах о самобытности и исторической миссии российского самодержавия, непригодности для России конституционного строя. Наконец в результате повторного обсуждения этого вопроса 18 февраля Николай II рескриптом на имя министра внутренних дел А. Г. Булыгина поручил последнему составить проект привлечения выборных народных представителей к законосовещательной деятельности 34.
На этот раз Витте пришлось смириться с «царской волей». Вместе с тем,у него рождается комплексный план борьбы с разраставшейся революцией. Первым и необходимым условием подавления «смуты» должно было стать прекращение русско-японской войны. 28 февраля 1905 года он пишет Николаю II письмо, в котором доказывает бесперспективность и крайнюю опасность продолжения военных действий. Усугубление военного конфликта, считал он, приведет к значительному ухудшению внутреннего и внешнеполитического положения России — окончательно расстроит финансы и подорвет экономику страны, усугубит бедность населения и увеличит его озлобленность, вызовет
2 Заказ 3978
33
враждебные настроения среди зарубежных держателей русских ценных бумаг и как итог — потерю кредита и т. д. Обрисовав в самых мрачных красках перспективу продолжения войны, Витте предлагал немедленно начать мирные переговоры с Японией, пока сохранившийся престиж России позволяет еще надеяться на то, что «мирные условия не будут ужасающими». Если же они окажутся неприемлемыми, несмотря на содействие некоторых великих держав, тогда у народа будут дополнительные стимулы, чтобы встать на защиту царя и своей чести. Прекращение войны позволит к тому же использовать армию для наведения «порядка» в стране. Пока же, «чтобы хотя немного успокоить Россию», он предлагал немедленно реализовать булыгинский рескрипт. «Это письмо,— с экспрессией добавлял он, оговариваясь, что находится в здравом уме и твердой памяти,— не есть письмо растерянного человека, но письмо человека, сознающего положение. Не боязнь водит мою руку, а решимость, решимость сказать вам, что другие, может быть, побоятся сказать». И он призывал царя к действию, так как «при несчастье решимость есть первая ступень к спасению» 35.
Советы Витте получили весомое подтверждение на следующий же день, когда французские банкиры отказались парафировать достигнутое, казалось бы, накануне соглашение о займе. И все же царское предубеждение к нему было столь сильным и стойким, что письмо осталось без ответа. Однако игнорировать отказ Франции от займа Николай не мог, и когда посол в Париже А. И. Нелидов иными словами изложил суть виттевских мыслей, император признал его соображение «весьма дельным».
Однако вплоть до лета 1905 года попытки начать мирные переговоры успеха не имели. Витте, не добившись расположения царя, тем не менее продолжал искать контакты с нужными посредниками и через различные придворные каналы прощупывал настроение монарха и склонял его к переговорам. Наконец посредничество с обоюдного согласия России и Японии взяли на себя США. Встал вопрос о главе русской делегации. Николай II, в душе сознававший свою ответственность за дальневосточную авантюру и помнивший предостережения бывшего министра финансов от развязывания военного конфликта, на предложение министра иностранных дел В. Н. Ламсдорфа назначить на этот пост председателя Комитета министров ответил: «Только не Витте». Однако длительные поиски кандидатов не дали результатов. Опытные дипломаты Н. В. Муравьев и А. И. Нелидов, понимая сложность положения России и тяжесть ответственности, предпочли уклониться от предложения царя «по болезни». Свет словно клином сошелся на человеке, которого царь менее всего желал бы видеть в этой роли. Наконец
34
29 июня император скрепя сердце вынужден был подписать указ о назначении Витте первым уполномоченным для ведения переговоров.
Витте, не имевший специальной дипломатической подготовки, тем не менее к этому времени обладал огромным опытом и влиянием в сфере внешних сношений России 36. При нем министерство финансов имело свои представительства почти при всех российских зарубежных посольствах, При министерстве в 1902 году было.создано первое в России государственное агентство печати, получившее тогда наименование Торгово-телеграфное (позднее — Петроградское телеграфное агентство — ПТА). Он активно участвовал в формировании внешней политики России на важнейших, узловых ее направлениях. Его глубокое знание ситуации, напористость, воля сыграли немаловажную роль при заключении займов, внешнеторговых договоров. В частности, во многом благодаря именно Витте России удалось заключить достаточно выгодные торговые договоры с ее главным партнером — Германией в 1894 году и особенно в 1904 году, когда ситуация в результате русско-японской войны оказалась для русской стороны крайне тяжелой. В самом возникновении войны, хотя Витте был ее противником и даже лишился в результате противодействия известной «безобразовской клики» своего влиятельного поста, была в какой-то мере доля и его ответственности. Его усилия по завоеванию рынка для российской промышленности на Дальнем Востоке (КВЖД, Русско-Китайский банк и т. п. предприятия) объективно способствовали обострению международных конфликтов в этом регионе.
Резонанс на назначение Витте главой делегации на переговоры, которые должны были состояться в городе Портсмуте (США), был неоднозначен. Если буржуазно-либеральная общественность отнеслась в целом к этому факту положительно, то правые круги не скрывали своего недовольства. За рубежом же выбор царя рассматривался как свидетельство серьезности намерений русской стороны заключить мир.
Компетенция главы делегации формально была достаточно ограничена правительственными инструкциями. На встрече с царем установка была крайне жесткой — ни копейки контрибуции, ни уступки пяди земли. Но Витте сумел все же проявить гибкость и изворотливость, связав проблемы заключения мира с ближайшими и отдаленными перспективами русской внешней политики/ Он считал необходимым добиться прочного и долговременного мира на Дальнем Востоке, восстановить добрые отношения с Японией, хотя бы и ценой утраты некоторых позиций России, урегулировать отношения с другими великими державами в Китае. Все это нужно было для того, чтобы «лет на 20—
2:
35
25 заняться самими собою» и решительно двинуться по пути реформ, которые должны были восстановить мощь страны 37. Он рассчитывал при этом и на истощение военных и финансовых ресурсов Японии, и на поддержку мирных инициатив России великими державами, опасавшимися нарушения баланса, сил в Европе и на Дальнем Востоке.
Подготовку своей миссии глава делегации начал еще перед отъездом. В Петербурге он имел встречи и беседы с английским, американским и французским послами, стремясь узнать настроения западных держав и заинтересовать их в благоприятном исходе переговоров. Понимая значение общественного мнения, Витте начал кампанию по его завоеванию на свою сторону заявлением корреспонденту американского агентства, в котором говорилось, что Россия не ищет мира любой ценой, что условия, ущемляющие ее престиж великой державы, для нее неприемлемы и что они лишь побудят народ сплотиться в борьбе за будущее страны. Ресурсы же ее неистощимы. Весьма характерна и форма, в которой изложено было это заявление. «Я убежден в том,— без тени «ложной скромности» говорил Витте,— что раз уж я признаю условия Японии неприемлемыми для нашего достоинства, то за мной пойдет вся Россия, и наш народ проявит готовность продолжать войну, хотя бы еще в течение нескольких лет»38. Интервью получило широкую огласку и оказало определенное влияние и на общественное мнение, и на претензии японской стороны.
Еще до прибытия в Портсмут Витте встретился с главами правительств и финансовыми кругами Берлина, Парижа и Нью-Йорка, чтобы прозондировать почву в отношении возможности заключения нового международного займа. Стало ясно, что великие державы за заключение мира любой ценой и только на этих условиях готовы были предоставить России необходимые средства. Полученная информация позволила ему окончательно выработать тактику, которой он затем придерживался на переговорах. Заключалась она, по его словам, в следующем: «1) ничем не показывать, что мы желаем мира, вести себя так, чтобы внести впечатление, что если государь согласился на переговоры, то только ввиду общего желания почти всех стран, чтобы война была прекращена; 2) держать себя так, как подобает представителю России, т. е. представителю величайшей империи, у которой приключилась маленькая неприятность; 3) имея в виду громадную роль прессы в Америке, держать себя особливо предупредительно и доступно ко всем ее представителям; 4) чтобы привлечь к себе население в Америке, которое крайне демократично, держать себя с ним совершенно просто, без всякого чванства и совершенно демократично; 5) ввиду значитель-36
ного влияния евреев, в особенности в Нью-Йорке, и американской прессы вообще не относиться к ним враждебно, что, впрочем, совершенно соответствовало моим взглядам на еврейский вопрос вообще» 39.
Этой программы он придерживался последовательно в течение всего времени переговоров, и она, как он считал, помогла ему в целом благоприятно для России завершить свою миссию. Он часто встречался с представителями прессы, жал руку машинисту поезда, доставившего его из Нью-Йорка в Портсмут, поднимал на руки и целовал чьего-то ребенка и т. д. и т. п. и действительно сумел склонить в свою пользу общественное мнение, хотя все это «актерство» давалось ему с немалым трудом. Позиция его на переговорах была гибка, но в то же время и тверда. В результате долгого и трудного противоборства сторон (конференция проходила с 27 июля по 23 августа) Витте удалось заключить мир на сравнительно благоприятных для России условиях. Первоначально требования японских крайне агрессивных кругов простирались на Квантуй, Сахалин, Камчатку, Приморье, не считая 3 миллиардов рублей контрибуции. Затем претензии их стали более умеренными. Японская сторона в качестве условий мира требовала уступку аренды Квантуна и железной дороги Порт-Артур — Харбин, уступку Сахалина, уже занятого японскими войсками, признания Кореи сферой японских интересов, установления в Маньчжурии принципа «открытых дверей», предоставления Японии концессии в российских территориальных водах и уплату контрибуции. Витте принял условия, касающиеся Кореи и Маньчжурии, но отверг уступку Сахалина и контрибуцию. В ходе переговоров, когда они грозили зайти в тупик, царь по настоянию Т. Рузвельта дал согласие на уступку Южного Сахалина. Портсмутский мир был подписан 23 августа. Война закончилась «почти благопристойным», по выражению Витте, миром. Глава делегации получил приветственную телеграмму императора, благодарившего его за умелое и твердое ведение переговоров, приведших к хорошему для России окончанию. Подписанный Портсмутский договор действительно был вершиной дипломатического искусства Витте и крупным успехом царского правительства, дававшим ему возможность в сложное для режима время сосредоточиться на внутренних проблемах.
Закончив свою миссию, Витте на расспросы членов делегации о его дальнейших планах отвечал, что по возвращении в Петербург он намерен подать в отставку и уехать за границу на продолжительное время. Давая такой ответ, он скорее всего лукавил. Еще не покинув США, он уже начал деловые встречи с представителями американского бизнеса, обсуждая возможность участия их в размещении русского займа. Едва же оказавшись в Европе,
37
он с головой погрузился в политику, стремясь восстановить пошатнувшийся престиж России, упрочить ее роль в системе международного сообщества и, конечно, получить кредиты. Всюду его встречали как триумфатора.
Возвращение 15 сентября ’ героя Портсмута в Петербург прошло почти незамеченным. Страна бурлила, и внимание властей и общественности было приковано к завершавшемуся земско-городскому съезду, террористическим актам эсеров и решению социал-демократов бойкотировать булыгинскую совещательную Думу. Председателя Комитета министров встречали лишь несколько сотрудников. Такой прием подействовал на него удручающе. Но волнения оказались напрасными. Вскоре последовало приглашение на царскую яхту «Полярная звезда», где Николай II милостиво принял своего посланца, удостоив его воинских почестей, поблагодарил за успешное выполнение сложного поручения и объявил о возведении его в графское достоинство. Уверив его в своем расположении, император просил председателя Комитета министров продолжать координацию деятельности ведомств, столь необходимую в переживаемый трудный момент.
Воодушевленный царским приемом, новоявленный граф все усилия сосредоточил на борьбе с революцией, входившей с осени 1905 года в полосу своего высшего подъема. Вспыхнувшая со второй половины сентября стачка московских рабочих в течение первых дней октября переросла во всероссийскую политическую забастовку. Бастовали все: рабочие, студенты, врачи, чиновники, артисты... Стачка железнодорожников, почтовиков, связистов парализовала всю жизнь страны. Первой реакцией правительства было ужесточение репрессий. Петербургский генерал-губернатор Д. Ф. Трепов 14 октября отдал знаменитый приказ: «Холостых залпов не давать и патронов не жалеть!» Однако подавить движение оказалось невозможным. В ряде мест стачки начали перерастать в вооруженные выступления.
Размах борьбы насмерть перепугал царя: его яхта «Штандарт» стояла под парами, чтобы в критической ситуации вывести его и семью за границу. Растерявшийся самодержец собирал совещание за совещанием, пытаясь найти выход. В этих условиях Витте 9 октября представляет императору всеподданнейшую записку. «Волнение, охватившее разнообразные слои русского общества, не может быть рассматриваемо как следствие частичных несовершенств государственного и социального устроения, только как результат организованных действий крайних партий,— пишет он, пытаясь раскрыть перед царем скрытые пружины событий.— Корни этого явления, несомненно, лежат глубже... Россия переросла форму существующего строя. Она стремится
38
к строю правовому на основе гражданской свободы» 40. Обрисовав ситуацию, он убеждает Николая II, что еще возможно мирное разрешение кризиса. Правительство должно взять инициативу в свои руки, заручившись содействием «общественности». Для этого следует пойти на удовлетворение некоторых требований либералов — о свободе печати, союзов, собраний, неприкосновенности личности, создании объединенного министерства с привлечением лиц, пользующихся общественным доверием. Последнее вполне возможно и при сохранении самодержавия — убеждал он царя, забывая о своих недавних, казалось бы, предостережениях. В самых общих чертах излагалась и программа социальных реформ, в значительной мере предусматривавшихся еще дореволюционными указами: нормирование рабочего дня, государственное страхование рабочих, учреждение примирительных камер, продажа через Крестьянский банк казенных земель нуждающимся крестьянам и возможный выкуп крестьянами части помещичьих земель.
В личных беседах с Николаем II 9—10 октября, в присутствии императрицы, Витте более откровенно поделился своими замыслами. Он вновь поставил царя перед выбором — или назначение его, Витте, премьером, предоставив ему подбор министров и осуществление предложенной программы преобразований, или подавление «смуты» силой, для чего необходима военная диктатура. Последняя, по его мнению, в сложившихся условиях невозможна: нет ни достаточного количества войск, ни подходящей кандидатуры. Что касается реформистского пути, то Витте весьма откровенно и цинично объяснил свой план. «Прежде всего,— наставлял он царя,— постарайтесь водворить в лагере противника смуту. Бросьте кость, которая все пасти, на вас устремленные, направит на себя. Тогда обнаружится течение, которое сможет вынести вас на твердый берег»41. Расчет был на то, что предложенная им программа вызовет замешательство и раскол в рядах освободительного движения, переход на сторону правительства умеренных либералов.
Еще неделя прошла в колебаниях и метаниях. Последней каплей в чаше сомнений стали заявления великого князя Николая Николаевича и Д. Ф. Трепова, отказавшихся от идеи военной диктатуры и принявшихся уговаривать Николая стать на путь реформ. Наконец Витте было поручено представить развернутую программу действий и проект манифеста. Издание манифеста, которым царь намерен был объявить о своем решении приступить к преобразованиям, кандидат в премьеры считал тактически ошибочным, так как это накладывало на верховную власть определенные обязательства. По его мнению, целесообразно было опубликовать его всеподданнейший доклад-записку с высочайшей
39
резолюцией, что давало некоторый простор для деятельности правительства и могло способствовать постепенности мер по реализации программы. К тому же последняя была весьма умеренной, нарочито расплывчатой. Так, в ней совершенно не упоминалось ни о предоставлении Государственной думе законодательных прав, ни о расширении круга избирателей. «Мацифест,— вспоминал впоследствии Витте,— был мне навязан...» Настойчивость царя в его издании в значительной мере объяснялась очередной кампанией правых кругов против Витте, пытавшихся убедить императора в стремлении его стать президентом Российской республики, приписать себе роль преобразователя.
17 октября Николай II подписал манифест, составленный князем А. Д. Оболенским и Н. И. Вуичем под руководством Витте. Документ оказался радикальнее, чем мог предположить главный его автор. «Мои сотрудники по составлению манифеста шли дальше меня»,— вспоминал он позднее42. Можно предположить, что он сознательно заострял формулировки, чтобы побудить императора отказаться от его опубликования и согласиться на его вариант. Как бы то ни было, манифест возлагал на объединенное правительство во главе с Витте выполнение «непреклонной царской воли» о даровании населению «незыблемых основ гражданской свободы» на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов. Провозглашалось, что никакой закон не может быть принят без одобрения Думы, причем круг избирателей предполагалось значительно расширить.
Условия, при которых Витте стал премьером, действительно были крайне сложные. Налицо была, как отмечал он впоследствии, «полная дезорганизация власти сверху донизу, от центра к периферии, раскаты революции, знаменитые иллюминации помещичьих имений, отсутствие войск для подавления беспорядков, отсутствие денежных средств в казне для ликвидации последствий злополучной японской войны и для ведения необходимой стране и государству финансовой политики». Среди сановников царил «полнейший сумбур», причем многие из них готовы были посягнуть на прерогативы верховной власти, общественные силы «оказались не на высоте своего призвания»43.
Издание манифеста и обещания преобразований предотвратили немедленное крушение самодержавия. Буржуазия получила возможность начать легальную организацию своих политических партий. У части рабочих и особенно демократической интеллигенции манифест вызвал определенную конституционную эйфорию. Забастовки временно пошли на убыль. Сам инициатор этой тактики впоследствии так оценил свой маневр: «Конечно, теперь я не стал бы рекомендовать того преобразования государ
40
ственного строя, на котором я настоял 10 лет назад. Тогда надо было спасать положение вещей... Раздавить поднявшиеся и разгулявшиеся буйные силы возможно было или вооруженной рукой и потоками крови, или компромиссом в виде народного представительства. Все равно, рано или поздно, Россия пришла бы к таковому, а тут манифест сыграл роль громоотвода, и образовавшиеся к тому времени партии бросились в рукопашную друг с другом и перегрызлись между собою. Положение было спасено, а тем временем с Дальнего Востока прибыли... воинские части. С их содействием оказалось возможным приступить к тушению пожара, который охватил всю Россию»44.
I Спасая царизм от немедленного краха, Витте начал искусно лавировать, заявив в правительственном сообщении от 20 октября, что провозглашаемые реформы требуют времени, а пока должны действовать старые законы. Прежде всего он начал заигрывать с общественностью, затеяв переговоры о вхождении в состав кабинета октябристско-кадетских деятелей. Одновременно он настоял на уходе из правительства наиболее скомпрометировавших себя министров. В конечном итоге из этого ничего не вышло, но определенный эффект все же был достигнут — у либералов окрепла надежда на возможность сотрудничества с властями. Не погнушался Витте и контактами с Талоном. С его помощью Гапон, получивший из личных средств премьера 500 рублей, был выдворен за границу и оттуда по указанию главы правительства обратился с воззванием к рабочим, призывая их избегать насильственных действий, требуя пока от правительства выполнения программы, намеченной Манифестом 17 октября, а также немедленного созыва Думы. С целью оживления гапоновских организаций в Петербурге Витте вступил в переговоры с известным га-поновцем Ушаковым45.
«Реформаторство» кабинета Витте в период наивысшего подъема революции проявилось в частичной политической амнистии, временных правилах о печати, в некотором расширении избирательных прав населения. 3 ноября 1905 года был издан манифест «Об улучшении благосостояния и облегчении положения крестьянского населения» и два указа, целью которых было прекращение захватов и разгромов крестьянами помещичьих имений. Объявлялось о снижении с 1906 года наполовину и о полной отмене с 1907 года крестьянских выкупных платежей. Несколько облегчались условия приобретения земель через Крестьянский банк, который получил право покупки помещичьих имений за собственный счет.
Однако все эти меры не ослабили крестьянского движения. Осенью 1905 года в правительственных и помещичьих кругах появляются проекты частичного отчуждения в пользу крестьян —
41
конечно, за выкуп — некоторой части помещичьих земель, в основном из сдававшихся в аренду. Эту идею подхватил и Витте, поручив главноуправляющему землеустройством и земледелием Н. Н. Кутлеру подготовить соответствующий проект. Такой документ был составлен. Но при его обсуждении, проходившем уже в начале 1906 года, когда налицо был некоторый спад крестьянских выступлений, голос реакционно-помещичьего крыла зазвучал столь мощно, что Витте испугался и сам выступил с критикой проекта и не колеблясь предал коллегу. Кутлер был вынужден подать в отставку. Но маневр Витте не остался неразгаданным, став новым поводом для интенсивных нападок на него со стороны крайне правых.
Вскоре пелена конституционных иллюзий, на некоторое время действительно ослепившая широкие слои российского общества, начала спадать. Вновь поднялась волна стачечного движения, перерастая в ряде мест в вооруженные восстания, наиболее крупное из которых разразилось в Москве. Соответственно разработка и осуществление карательных мер занимают все большее место в деятельности премьера. Совет министров под его председательством разрабатывает стратегию и тактику вооруженного подавления революционных выступлений. Были устранены почти все юридические препятствия для широкого и быстрого применения оружия войсками и полицией. Витте выступил инициатором законопроекта об упрощенном применении военно-полевых судов, выводившем их из-под опеки какого-либо контроля административных органов. Проект, правда, не прошел, так как Совет министров признал, что в условиях военного и чрезвычайного положения военно-полевые суды и так действуют достаточно быстро и надежно. Вместо этого он счел нужным изменить правила действия войск при подавлении вооруженных выступлений, отменив стрельбу в воздух и холостыми патронами. Обосновывая это решение, премьер в докладе царю писал: «Главным основанием деятельности войск должно быть поставлено, что коль скоро они вызваны для усмирения толпы, то действия должны быть решительные и беспощадные по отношению ко всем сопротивляющимся с оружием в руках» 46. Он потребовал также, чтобы ему было предоставлено право менять в зависимости от складывавшейся политической ситуации дислокацию войск, что было прерогативой монарха и военных. Николай II весьма ревниво отнесся к притязаниям председателя Совета министров, и тому пришлось даже пригрозить уходом в отставку, чтобы добиться этого права.
Вместе с тем Витте принимал и непосредственное участие в руководстве подавлениями очагов вооруженных конфликтов. Так, своевременно оценив нараставшую напряженность в Москве, он еще в начале ноября добился назначения туда генерал-губерна-42
тором адмирала Ф. В. Дубасова, зарекомендовавшего себя жестоким карателем крестьянских выступлений. По его же указанию была осуществлена рискованная для правительства переброска гвардейского Семеновского полка в Москву, сыгравшая решающую роль в разгроме вооруженного восстания. Он выступил инициатором посылки карательных экспедиций в Прибалтику, Польшу, на Кавказ, организации «кордона» на границе с Финляндией, чтобы воспрепятствовать ввозу оружия в Россию. По его приказам отправлялись специальные «экзекуционные» поезда по железным дорогам, наводившие ужас на население пристанционных районов. Много усилий было приложено им к возвращению войск с Дальнего Востока. К апрелю 1906 года из Маньчжурии было выведено до 250 тысяч солдат и офицеров. А так как в решающие моменты войск все равно не хватало, то он предлагал даже создать черносотенные ополчения, которые должны были оказывать содействие правительству при подавлении главным образом «аграрных беспорядков».
После подавления декабрьских вооруженных восстаний революция постепенно пошла на убыль. Витте, щеголявший во всеподданнейших докладах крутым характером предпринимавшихся мер, 23 декабря доносил царю: «Вообще можно сказать, что революционеры на время везде сломлены. Вероятно, на днях общие забастовки везде кончатся. Остаются остзейские губернии, Кавказ и Сибирская железная дорога. По моему мнению, прежде всего надо разделаться с остзейскими губерниями. Я целым рядом телеграмм поощрял генерал-губернатора действовать решительно. Но там, очевидно, мало войск. Вследствие сего я ему еще вчера ночью телеграфировал, что ввиду слабости наших войск и полиции необходимо с кровожадными мятежниками расправляться самым беспощадным образом»47. И каратели не стеснялись в выборе средств.
Несмотря на успешную в целом деятельность Витте по подавлению революции, напряженность между ним и обществом не спадала. Его двойственная политика, вынужденные компромиссы не снискали ему популярности ни среди либералов, ни в правоконсервативных.кругах. В дневнике А. В. Богданович уже в записи от 24 ноября 1905 года констатировалось? «Каждый день Витте все больше и больше теряет почву под ногами, никто ему не верит. Пресса всех оттенков его ругает»48. Особенно усердствовали черносотенцы, видевшие в нем ниспровергателя основ российского самодержавия, виновника позорного, по их мнению, мира с Японией, наградившие его презрительной кличкой — граф Полуса-халинский.
Старая неприязнь к нему Николая II и особенно императрицы вновь переросла во враждебность^ внешне до поры до времени
43
маскируемую. В вину ему теперь вменялось и вынужденное согласие царя на публикацию Манифеста 17 октября, и то, что избранная по новому избирательному закону Дума оказалась крайне оппозиционной, а надежды на крестьянский цезаризм себя не оправдали, и вообще поведение, которое ставило монарха в некоторую тень за мощной фигурой премьера.
Не помогло Витте и то, что при обсуждении в феврале—апреле 1906 года положений о реформированном Государственном совете и Думе он выступал за всемерное ограничение полномочий обеих палат, а при подготовке новой редакции Основных законов империи, которые должны были придать самодержавному строю правовой характер и видимость конституции, приложил массу усилий в отстаивании неограниченной власти императора. В это время он заметно проэволюционировал вправо по сравнению с позицией, которую он занимал в октябре 1905 года. Сам форсированный пересмотр этих законов, на котором настаивал премьер, объяснялся стремлением его завершить этот акт до открытия Думы, чтобы последняя не стала чем-то вроде Учредительного собрания и не поставила под сомнение прерогативы верховной власти. По его представлениям, это дало бы возможность России постепенно, на основе консервативной конституции и без парламентаризма внедрить в жизнь начала Манифеста 17 октября.
Позднее он не раз сокрушался, что с манифестом поторопились, что народное представительство себя не оправдало и что Россия оказалась не готова к политической свободе. По его мнению, необходимо было действовать более осмотрительно. Этот путь он в свое время и предлагал царю, посоветовав вместо манифеста опубликовать в виде рескрипта его всеподданнейший доклад. Насколько большое значение придавал он этому документу, свидетельствует тот факт, что в одной из бесед с журналистом А. Тумановым он заявил: «Если бы меня спросили, что я хочу, чтобы было написано на моем надгробном памятнике, я сказал бы: «Объяснительная записка Манифеста 17 октября» 49. Вместе с тем, однако, как человек трезвого ума, он понимал, что самодержавие в прежнем виде сохранить невозможно, что в России для этого уже нет соответствующих условий. «В конце концов,— писал он в своих мемуарах,— я убежден, что Россия сделается конституционным государством de facto, и в ней, как и в других, цивилизованных государствах, незыблемо водворятся основы гражданской свободы... Вопрос лишь в том, совершится это спокойно и разумно или вытечет из потоков крови. Как искренний монархист, как верноподданный слуга царствующего дома Романовых, как бывший преданный деятель императора Николая II, к нему в глубине души привязанный и его жалеющий, я молю бога, чтобы это свершилось бескровно и мирно»50. Этим и объяснялась
44
противоречивость его политических взглядов и непоследовательность его поведения, стоившие немало крови народной, избежать которой он якобы так хотел. «Сердцем я за самодержавие,— признавался он своему биографу журналисту-историку Б. Глинскому,— умом за конституцию. Самодержавию я всем обязан и люблю его, а умом понимаю, что нам нужна конституция»51.
К открытию Думы Витте подготовил и проект аграрного законодательства, в котором изложил свои представления о путях решения острейшей проблемы, стоявшей перед правительством. Аграрный вопрос он предлагал решить посредством насаждения единоличной крестьянской собственности — в основном посредством распродажи крестьянам казенных, удельных и части помещичьих земель, заложенных в Крестьянском банке и купленных последним, а также за счет поощрения постепенного выхода из общины наиболее предприимчивых крестьян, но ни в коем случае не форсируя этот процесс и оставляя в неизменном виде законодательство о надельном землевладении. Причем предполагалось обеспечить землей в первую очередь «маломощных» крестьян, чтобы поднять таким образом общую платежеспособность деревни. Такой подход к решению аграрно-крестьянского вопроса нес на себе отпечаток прежнего попечительного курса в отношении деревни. Но в целом в основных своих чертах виттевский проект аграрной реформы в значительной мере совпадал с программой, предложенной осенью этого же года П. А. Столыпиным, что давало повод Витте обвинять своего политического воспреем-ника в плагиате. Свой же проект представить в Думу Витте так и не успел.
Все его усилия укрепить у трона свои позиции оказались бесплодными. Его еще какое-то время терпели, пока он не завершил переговоры о заключении крупного заграничного займа. Дело в том, что Россия стояла на грани финансового краха. Соглашение о займе на 8,4 миллиарда рублей после сложных и трудных переговоров с французскими банками было подписано 4 апреля 1906 года, а 14 апреля Витте подал прошение об отставке, которая была принята Николаем II с облегчением. Внешне и эта отставка была проведена вполне благопристойно. Император поблагодарил его за преданность и усердие. Высочайшим рескриптом от 22 апреля были отмечены его заслуги в борьбе с «крамолой», по подготовке и открытию новых законодательных учреждений и в заключении внешнего займа. Он был награжден высшим орденом — Святого Александра Невского с бриллиантами и получил крупное денежное вознаграждение. В личной беседе царь обещал ему место посла. Однако это обещание так и не было выполнено. Довольно выгодное предложение занять место консультанта сделал ему Русский для внешней торговли банк. Но такое совмещение
45
для высших сановников было запрещено законом, и Витте предпочел остаться на государственной службе. Он оставался членом Государственного совета и Комитета финансов, но активного участия в государственных делах больше не принимал, хотя попытки вернуться в правящие сферы предпринимались им неоднократно.
Правые не могли простить Витте его колебаний в кульминационный период революции. Он неоднократно получал анонимные угрозы расправиться с ним. В январе 1907 года в печных трубах его дома были обнаружены две «адские машины» большой взрывной силы. Лишь по счастливой случайности взрыв удалось предотвратить. Полицейские власти проявили крайнюю нерасторопность и уклончивость в расследовании обстоятельств дела. Витте обратился с письмом к Столыпину, требуя принятия экстренных мер. Вскоре обнаружилась связь одного из главных исполнителей покушения (некоего Казанцева) с правыми черносотенными кругами и охранкой. Столыпин всячески отрицал причастность к случившемуся своего ведомства и отказывался привлечь к дознанию заподозренных в организации покушения черносотенцев. Витте настаивал на проведении нового расследования. И тогда Столыпин — конечно, в своей интерпретации событий — доложил об этом царю. На его докладной записке Николай II наложил резолюцию: «Никаких несправедливостей в действии властей административных я не усматриваю, дело считаю законченным»52.
Черносотенцы, ободренные царским покровительством и рассчитывая окончательно дискредитировать опального сановника, стали муссировать слух, что тот нарочно симулировал покушение, с целью саморекламы. В ответ Витте при встрече в Государственном совете демонстративно отвернулся от Столыпина, отказавшись пожать протянутую ему руку. Конфликт обострился до того, что Столыпин обратился к царю за разрешением вызвать обидчика на дуэль. В этом, естественно, было отказано. Но с тех пор Витте, считая себя кровно обиженным, оставался крайне враждебно настроенным к Столыпину и всей его политике, резко критикуя в Государственном совете любые его предложения.
С обострением в последние предвоенные годы внутриполитической ситуации отставной сановник вновь и вновь всеми средствами и путями пытается напомнить о себе. Он активно работает над мемуарами, искусно организуя время от времени «утечки информации» об особо секретном характере располагаемых им материалов, которые якобы проливают свет на различные закулисные махинации в высших правящих кругах, содержат характеристики видных государственных деятелей и даже самого царя и его окружения. Он переиздает свои основные ранние работы (По поводу национализма. Национальная экономия и Фридрих
46
Лист. СПб, 1912; Конспект лекций о народном и государственном хозяйстве. СПб, 1912; По поводу непреложных законов государственной жизни. СПб, 1914), в которых содержалась квинтэссенция виттевской финансово-экономической программы, его взглядов на природу самодержавия и его сосуществования с современными политическими процессами. В печати появляются инспирированные им статьи, восхвалявшие заслуги первого премьера в отстаивании прерогатив монарха при пересмотре и кодификации Основных законов империи. Наконец, в январе 1914 года он активизирует свои нападки на В. Н. Коковцова, бывшего в то время председателем Совета министров и министром финансов и с которым он до того был в неплохих личных отношениях. Используя первые признаки надвигавшегося очередного экономического спада, он резко критикует своего бывшего сослуживца, обвиняя его в извращении разработанного им финансово-экономического курса, в злоупотреблении винной монополией и т. п. Премьер вынужден был подать в отставку. Но преемником его на этом посту стал И. Л. Горемыкин, министерство финансов возглавил П. Л. Барг. Витте был настолько разочарован и растерян, что попытался даже обратиться за покровительством к известному авантюристу и проходимцу Г. Распутину, пользовавшемуся влиянием на царя и царицу. «Старец» хвастался в своем окружении, что перед ним заискивает «сам Виття». Он пытался говорить о нем в «высших сферах», но, видимо, почувствовав твердую антипатию императорской четы, не рискнул настаивать 53.
В феврале 1915 года Витте простудился и заболел. Началось воспаление уха, которое перешло на мозг. В ночь на 25 февраля он скончался, немного не дожив до 65 лет, и был похоронен на кладбище в Александро-Невской лавре. Кабинет его тотчас был опечатан, бумаги просмотрены и увезены чиновниками МВД. Однако рукописи мемуаров, которые так интересовали Николая II, не были обнаружены ни в России, ни на вилле в Биаррице, где Витте обычно над ними работал. Опубликованы они были позднее, когда династия Романовых и сам царский режим уже пали под напором революционных волн 1917 года.
ПЕТР
АРКАДЬЕВИЧ СТОЛЫПИН
П. Н. ЗЫРЯНОВ
В фильме С. А. Герасимова «Лев
Толстой» есть такой эпизод. Царь хочет закурить, достает папиросу, и человек, карикатурно похожий на Столыпина, ростом
ниже царя, угодливо подносит спичку.
После выхода фильма прошло несколько лет, и фигура Сто
лыпина получила совсем другое освещение: о нем стали писать как о государственном деятеле, который лучше других выразил требование своего времени и сумел воплотить в жизнь свою программу L Кажется, ни о ком из деятелей царского режима последних лет его существования не высказывается столько противоречивых мнений, как о Столыпине. Даже С. Ю. Витте, чья государственная деятельность была продолжительней и, можно сказать, плодотворней, не вызывает столько споров. Может быть, дело в том, что Столыпин был последним крупным государственным деятелем старого режима. По существу, это был его последний шанс.
Между тем биографических работ о Столыпине мало. Не имея в своем распоряжении фактических данных, широкая общественность создает легенды. Две из них, наиболее характерные, приведены выше.
Петр Аркадьевич Столыпин принадлежал к старинному дворянскому роду, известному с XVI века. Род сильно разветвился, владея многочисленными поместьями в разных губерниях. Родоначальником его трех наиболее известных линий был Алексей Столыпин (1748—1810). Одну из них представляют потомки сенатора Аркадия Алексеевича, друга М. М. Сперанского. Его первый сын Николай был дипломатом, средний — Алексей прожил недолгую жизнь. Младший сын Дмитрий (1818—1893) служил в гвардии, затем вышел в отставку и долго жил за границей, где увлекся философией О. Конта. Вернувшись в Россию, он решил
48
'заняться устройством крестьянского быта — поселился в имении и вступил в должность непременного члена Вольского уездного по крестьянским делам присутствия. Но мужики плохо слушались философа, и он нашел корень зла в крестьянской общине, где «личность пригнетена, порядки некрасивы»2.
Другая ветвь рода связана с Елизаветой Алексеевной Арсеньевой (урожденной Столыпиной) — бабушкой Лермонтова. За исключением Алексея Аркадьевича, пожалуй, никто из Столыпиных не любил знаменитого отпрыска своего рода. Все жаловались на его трудный характер. Одна из тетушек упорно, до самой смерти отказывалась прочесть хотя бы строчку из сочинений «этого невыносимого мальчишки»3.
Еще одна ветвь идет от младшего брата Аркадия и Елизаветы Дмитрия, деда П. А. Столыпина, отец которого Аркадий Дмитриевич участвовал в Крымской войне, во время которой стал адъютантом командующего армией князя М. Д. Горчакова, своего будущего тестя. В русско-турецкой войне 1877—1878 годов А. Д. Столыпин участвовал’уже в генеральском чине. В последующие годы он занимал ряд должностей в военном министерстве. Последней из них была должность коменданта Кремлевского дворца.
Интересы А. Д. Столыпина не замыкались .на военном деле. Он сочинял музыку, играл на скрипке, увлекался скульптурой, интересовался богословием и историей (его перу принадлежит «История России для народного и солдатского чтения»). Ни одно из этих увлечений не переросло рамки дилетантства. Аркадий Дмитриевич не отличался сосредоточенностью и целеустремленностью. Это был большой жизнелюб, бонвиван и картежник. Однажды он выиграл целое поместье — Колноберже недалеко от Ковно. Оно настолько понравилось Столыпиным, что на долгие годы стало основным местом их жительства.
Во время Крымской войны Аркадий Дмитриевич подружился с Л. Н. Толстым и впоследствии бывал в Ясной Поляне. Постепенно, однако, произошло отдаление. Оказавшись в Кремле, А. Д. Столыпин сблизился с придворными верхами. Толстой же все более выходил из того круга, к которому принадлежал по рождению, в 1899 году он даже не был на похоронах своего старого друга, чем очень обидел его родственников.
А. Д. Столыпин на десять лет пережил свою жену Наталью Михайловну.
П. А. Столыпин родился 5 апреля 1862 года в Дрездене, где его мать гостила у родственников. Детство и раннюю юность он провел в основном в Литве. Летом семья жила в Колноберже или выезжала в Швейцарию. Когда детям пришла пора учиться, купили дом в Вильне. Виленскую гимназию Столыпин и окончил.
49
В 1881 году он поступил на физико-математический факультет Петербургского университета.
Кроме физики и математики здесь преподавались химия, геология, ботаника, зоология и агрономия. Именно эти науки, последние среди названных, и привлекали Столыпина. Однажды на экзамене у Д. И. Менделеева он попал в сложное положение. Профессор стал задавать дополнительные вопросы, Столыпин отвечал, но Менделеев не унимался, и экзамен уже перешел в ученый диспут, когда великий химик спохватился: «Боже мой, что же это я? Ну, довольно, пять, пять, великолепно»4.
В отличие от отца П. А. Столыпин был равнодушен к музыке. Но литературу и живопись он любил, отличаясь, правда, несколько старомодными вкусами. Ему нравились проза И. С. Тургенева, поэзия А. К. Толстого и А. Н. Апухтина. С последним он был в дружеских отношениях, и на петербургской квартире Столыпина Апухтин нередко читал свои новые стихи. Столыпин и сам был неплохим рассказчиком и сочинителем. Его дочери приходили в восторг от сказок о «девочке с двумя носиками» и о приключениях в «круглом доме», сочиняемых экспромтом каждый вечер. Сам Столыпин не придавал большого значения своим литературным дарованиям.
Дети часто стараются не походить на родителей. П. А. Столыпин не курил, редко употреблял спиртное, почти не играл в карты. Он рано женился, оказавшись чуть ли не единственным женатым студентом во всем университете. Ольга Борисовна, жена П. А. Столыпина, прежде была невестой его старшего брата, убитого на дуэли. С убийцей своего брата стрелялся и П. А. Столыпин; получив ранение в правую руку, которая с тех пор плохо действовала5.
Тесть Столыпина Б. А. Нейгардт, почетный опекун Московского присутствия Опекунского совета учреждений императрицы Марии, был отцом многочисленного семейства. Впоследствии клан Нейгардтов сыграл важную роль в карьере Столыпина. Молодые супруги мечтали о сыне, а на свет одна за другой появлялись девочки. Шестым, последним, ребенком оказался мальчик. К моменту его рождения старшая дочь уже заневестилась..
В литературе тех лет часто противопоставлялись мятежное поколение, сформировавшееся в 60-е годы, и законопослушное, практичное поколение 80-х годов. Столыпин был типичным «восьмидесятником». Он никогда не имел недоразумений с полицией6, а по окончании университета избрал чиновничью карьеру, поступив на службу в министерство государственных имуществ. В 1888 году его имя впервые попало в «Адрес-календарь». К этому времени он имел очень скромный чин коллежского секретаря и занимал скромную должность помощника столоначальника.
50
В министерстве государственных имуществ положение Столыпина было рутинным, и в 1889 году он перешел в МВД. Его назначили ковенским уездным предводителем дворянства. В Ко-венской губернии, в этническом отношении довольно пестрой, среди помещиков преобладали поляки, среди крестьян — литовцы. В ту пору Литва почти не знала хуторов. Крестьяне жили в деревнях, а их земли были разбиты на чересполосные участки. Земельных переделов не было.
Семья жила в Ковно или в Колноберже. Столыпин занимался своим имением, на время расставшись с мечтой о карьере. Позднее, уже в должности губернатора, он однажды улучил момент, чтобы заехать в Колноберже. Увидев его за хозяйственными занятиями, один из соседей заметил, что «не губернаторское это дело». «Не губернаторское, а помещичье, значит, важное и нужное»,— отвечал Столыпин8.
Семья владела и другими поместьями — в Нижегородской, Казанской, Пензенской и Саратовской губерниях. Но дети не хотели знать никаких других имений, кроме Колноберже. Раз в год в одиночку Столыпин объезжал свои владения. Как настоящий семьянин, он тяготился разлукой с близкими, а потому не задерживался в таких поездках. Самое дальнее из своих поместий, саратовское, он в конце концов продал.
В Ковенской губернии у Столыпина было еще одно имение, на границе с Германией. Дороги российские всегда были плохи, а потому самый удобный путь в это имение пролегал через Пруссию. Именно в этих «заграничных» путешествиях Столыпин познакомился с хуторами. Возвращаясь домой, он рассказывал не столько о своем имении, сколько об образцовых немецких ху-торах у.
В 1899 году П. А. Столыпин был назначен ковенским губернским предводителем дворянства, а в 1902 году, неожиданно для себя,— гродненским губернатором. Его выдвинул министр внутренних дел В. К. Плеве, взявший курс на замещение губернаторских должностей местными землевладельцами. В .Гродно Столыпин пробыл всего десять месяцев. В это время во всех губерниях были созданы местные комитеты, призванные позаботиться о нуждах сельскохозяйственной промышленности, и на заседаниях Гродненского комитета Столыпин впервые публично изложил свои взгляды. Они в основном сводились к уничтожению крестьянской чересполосицы и расселению на хутора. При этом Столыпин подчеркивал: «Ставить в зависимость от доброй воли крестьян момент ожидаемой реформы, рассчитывать, что при подъеме умственного развития населения, которое настанет неизвестно когда, жгучие вопросы разрешатся сами собой,— это значит отложить на неопределенное время проведение тех мероприятий, без кото-
51
рых не мыслима ни культура, ни подъем доходности земли, ни спокойное владение земельной собственностью». Иными словами, народ темен, пользы своей не разумеет, а потому следует улучшать его быт, не спрашивая его о том мнения. Это убеждение Столыпин пронес через всю свою государственную деятельность.
Один из присутствовавших на заседании помещиков, по-своему истолковав это высказывание, стал говорить, что вовсе не нужно давать образование народу: получив его, он «будет стремиться к государственному перевороту, социальной революции и анархии». Но губернатор не согласился с такой трактовкой: «Бояться грамоты и просвещения, бояться света нельзя. Образование народа, правильно и разумно поставленное, никогда не поведет к анархии... Общее образование в Германии должно служить идеалом для многих культурных стран»10.
В 1903 году Столыпин был назначен саратовским губернатором. Переезжая на новое место, дети смотрели на Россию, как на незнакомую страну. Пожалуй, и сам Столыпин отчасти чувствовал себя «иностранцем». Вся его прежняя жизнь — а ему было уже за сорок — была связана с Западным краем и с Петербургом. В коренной России бывал он едва ли чаще, чем в Германии. Российскую деревню он, можно сказать, почти и не знал.
Чтобы освоиться в малознакомой стране, требовалось время, а его оказалось в обрез. В 1904 году началась война с Японией. Старшая дочь Столыпина однажды спросила, почему не видно того воодушевления, как в 1812 году. «Как может мужик идти радостно в бой, защищая какую-то арендованную землю в неведомых ему краях?—сказал отец.— Грустна и тяжела война, не скрашенная жертвенным порывом». Этот разговор состоялся незадолго до отправки из Саратова на Дальний Восток отряда Красного Креста. На обеде в честь этого события губернатор произнес речь. Он говорил, в частности, о том, что «каждый сын России обязан, по зову своего царя, встать на защиту родины от всякого посягательства на величие и честь ее». Речь имела шумный успех, барышни и дамы прослезились. «Мне самому кажется, что сказал я неплохо,— говорил потом Столыпин.— Не понимаю, как это вышло: я ведь всегда считал себя косноязычным и не рещался произносить больших речей»11. Так Столыпин открыл у себя ораторский талант.
Вслед за войной пришла революция. Забастовки, митинги и демонстрации начались в Саратове и других городах губернии. Столыпин попытался сплотить всех противников революции, от черносотенного епископа Гермогена до умеренных земцев типа А. А. Уварова и Д. А. Олсуфьева (своего родственника). Было собрано около 60 тысяч рублей, губернский город разбили на три части, в каждой из которых открыли «народные клубы», став-52
шие центрами черносотенной пропаганды и опорными пунктами для создания черносотенных дружин. Всякий раз, когда в городе начинались демонстрации, правые устраивали контрдемонстрации. Каждый нес корзину с камнями, а во главе колонны шли самые дюжие молодцы. Получая камни из задних рядов, они беспрерывно швыряли их в демонстрантов12. Руками черносотенцев, стараясь не прибегать к помощи войск, Столыпин боролся с революционным движением в Саратове.
Но отношения с черносотенцами у Столыпина не всегда ладились. Черносотенная агитация «Братского листка», издававшегося под покровительством епископа, перешла все допустимые пределы даже с точки зрения губернатора, и он задержал распространение нескольких номеров газеты15. В момент наивысшего подъема революции помощи черносотенцев оказалось недостаточно, и пришлось использовать войска. 16 декабря 1905 года они разогнали митинг; было убито восемь человек. 18 декабря полиция арестовала членов Саратовского Совета рабочих депутатов 14.
Такой* же тактики Столыпин придерживался и в других городах своей губернии. На всю Россию стал известен инцидент в Балашове. В местной гостинице собрались забастовавшие земские медики. Толпа черносотенцев окружила гостиницу и стала выламывать ворота. Неизвестно, что произошло бы далее, если бы не присутствие в городе губернатора. По его распоряжению казаки образовали живой коридор, по которому стали выходить осажденные. Но черносотенцы перебрасывали камни через казаков, а те вдруг обрушили нагайки на земских служащих15.
Летом 1905 года Саратовская губерния стала одним из главных очагов крестьянского движения. В сопровождении казаков Столыпин разъезжал по мятежным деревням. Против крестьян он не стеснялся использовать войска. Производились повальные обыски и аресты. Чтобы выявить излишки ржи, предположительно захваченные у помещиков, Столыпин составил специальную таблицу, которая показывала соотношение между посевной площадью и величиной урожая16. Так использовались университетские познания в области математики.
Выступая на сельских сходах, губернатор употреблял много бранных слов, грозил Сибирью, каторгой и казаками, сурово пресекал возражения. Возможно, не всегда такие выступления были безопасны для самого Столыпина. В этой связи биографы и мемуаристы приводят немало рассказов о его личном мужестве. Передаваясь из уст в уста, некоторые из этих рассказов превратились в легенды. Один из почитателей Столыпина — В. В. Шульгин, например, пишет, как однажды губернатор оказался без охраны перед лицом взволнованного схода, и «один дюжий парень
53
пошел на него с дубиной». Не растерявшись, Столыпин бросил ему шинель: «Подержи!» — буян опешил, послушно подхватил шинель и выронил дубину» 17. Причем, Шульгин не присутствовал при этом эпизоде. В другой раз, как рассказывали, Столыпин, явившись в село, недавно бунтовавшее, ударом ноги выбил поднесенные ему хлеб-соль 18.
«В настоящее время,— докладывал царю 6 августа 1905 года товарищ министра внутренних дел Д. Ф. Трепов,— в Саратовской губернии благодаря энергии, полной распорядительности и весьма умелым действиям губернатора, камергера двора Вашего Императорского Величества Столыпина порядок восстановлен»19. В августе 1905 года, в разгар полевых работ, спад крестьянского движения наблюдался по всей России.
Осенью волнения возобновились с невиданной ранее силой. По-видимому, Столыпин не вполне справлялся с положением, поскольку на помощь ему был командирован гецерал-адъютант В. В. Сахаров, бывший военный министр. Столыпин принял гостя вполне любезно, хотя не был доволен тем, что у него появился соправитель. Вскоре Сахаров отправился в карательную экспедицию. По возвращении из нее, в конце ноября 1905 года, он был застрелен посетительницей, явившейся на прием 20. Вместо Сахарова вскоре прибыл генерал-адъютант К. К. Максимович, разъезжавший по Саратовской и Пензенской губерниям до начала 1906 года 21. Отчасти, возможно, потому, что в критический период революции карательными экспедициями руководили генерал-адъютанты, а Столыпин оказался как бы в стороне, он прослыл либеральным губернатором. Крестьянское же движение продолжалось, то затухая, то разгораясь, и после отъезда из губернии не только Максимовича, но и Столыпина.
* * *
В докладах царю Столыпин утверждал, что главной причиной аграрных беспорядков является стремление крестьян получить землю в собственность. Если крестьяне станут мелкими собственниками, они перестанут бунтовать. Кроме того, ставился вопрос о желательности передачи крестьянам государственных земель 22. Как видно, Столыпин отчасти признавал крестьянское малоземелье. w f
Вряд ли, однако, эти доклады сыграли важную роль в выдвижении Столыпина на пост министра внутренних дел. Сравнительно молодой и малоопытный губернатор, малоизвестный в столице, неожиданно взлетел на ключевой пост в российской администрации. Какие пружины при этом действовали, до сих пор не вполне ясно. Впервые его кандидатура .обсуждалась еще $ октябре 54
1905 года на совещании С. Ю. Витте с «общественными деятелями». Обер-прокурор Синода князь А. Д. Оболенский, родственник Столыпина, предложил его на пост министра внутренних дел, стараясь вывести переговоры из тупика. Но Витте не хотел видеть на этом посту никого другого, кроме П. Н. Дурново, общественные же деятели мало что знали о Столыпине23.
Вторично вопрос о Столыпине встал в апреле 1906 года, когда уходило в отставку правительство Витте. Американская исследовательница М. Конрой высказывает предположение, что своим назначением Столыпин во многом был обязан своему шурину Дт Б. Нейгардту, недавно удаленному с поста одесского градоначальника (в связи с еврейским погромом), но сохранившему влияние при дворе24. Предположение вполне резонное, хотя и думается, что больше всего Столыпин был обязан Д. Ф. Трепову, который был переведен с поста товарища министра внутренних дел на скромную должность дворцового коменданта и неожиданно приобрел огромное влияние на царя. С этого времени Трепов стал разыгрывать глубокомысленные и многоходовые комбинации, словно играл в шахматы с общественным мнением. Замена, непосредственно перед созывом Думы, либерального премьера Витте на реакционного Горемыкина была вызовом общественному мнению. И чтобы вместе с тем его озадачить, было решено заменить прямолинейного карателя Дурново на более либерального министра. Выбор пал на Столыпина.
«Достигнув власти без труда и борьбы, силою одной лишь удачи и родственных связей, Столыпин всю свою недолгую, но блестящую карьеру чувствовал над собой попечительную руку Провидения»,— вспоминал товарищ министра внутренних дел С. Е. Крыжановский25. И действительно, Столыпину сразу повезло на его^ новом посту. Разгорелся конфликт между правительством й Думой, и в этом конфликте Столыпин сумел выгодно отличиться на фоне других министров.
Министры не любили ходить в Думу. Они привыкли к чинным заседаниям в Государственном совете и Сенате, где сияли золотом мундиры и ордена, где можно было расслышать даже полет мухи. В Думе все было иначе: здесь хаотически смешивались сюртуки, пиджаки, рабочие косоворотки, крестьянские рубахи, священнические рясы, в зале было шумно, с мест раздавались выкрики, а когда на трибуне появлялись члены правительства, начинался невообразимый гвалт — это теперь называлось новомодным словом «обструкция». С точки зрения министров, Дума представляла из себя безобразное зрелище. «Если первые дни кадеты, имевшие в Думе зйачительное число голосов... и сумели придать собраниям некоторое благообразие, а торжественный Муромцев даже и напыщенность,— писал Крыжановский,— то этот тон бы
55
стро поблек после первых же успехов Аладьина, Онипки и их товарищей, явно показавших, что элементы правового строя тонут в Думе в революционных и анархических» 26. Из всех министров не терялся в Думе только Столыпин, за два года в Саратовской губернии познавший, что такое стихия вышедшего из повиновения многотысячного крестьянского схода. Выступая в Думе, Столыпин говорил твердо и корректно, хладнокровно отвечая на выпады («Не запугаете», «Вам нужны великие потрясения, нам же нужна великая Россия» и т. п.). Это не очень нравилось Думе, зато нравилось царю, которого раздражала беспомощность его министров.
При посредничестве Крыжановского Столыпин вскоре завязал негласные контакты с председателем Думы кадетом С. А. Муромцевым. Состоялась встреча Столыпина с лидером кадетов П. Н. Милюковым. В либеральных кругах создалось впечатление, что Столыпин благосклонно относится к тому варианту, который предусматривал создание думского министерства с сохранением за Столыпиным его портфеля. Очень трудно провести ту черту, до которой эти переговоры велись с исследовательской целью, а после стали прикрытием подготовки к роспуску Думы. В конце концов Столыпин обнаружил несколько неуклюжее коварство. Однажды в пятницу вечером (дело было уже в июле) он позвонил Муромцеву и сказал, что в понедельник он выступит в Думе. А в воскресенье Дума была распущена27.
В это же время еще более интенсивные переговоры велись с правым дворянством. В мае 1906 года собрался первый съезд уполномоченных дворянских обществ. Он был созван при ближайшем содействии правительства, представители которого (В. И. Гурко, А. И. Лыкошин) участвовали в заседаниях. С докладом «Основные положения по аграрному вопросу» выступил чиновник МВД Д. И. Пестржецкий. В докладе резко критиковались популярные в Думе предложения о принудительном отчуждении частновладельческих земель. Отдельные случаи крестьянского малоземелья, говорилось в докладе, могут быть ликвидированы путем покупки земли через Крестьянский банк или переселения на окраины. Необходимо принять меры, подчеркивалось далее, к улучшению крестьянского землепользования, включая переход от общинной к личной собственности, расселение крупных деревень, создание хуторов. «Следует отрешиться от мысли,— говорилось в докладе,— что когда наступит время к переходу к иной, более культурной системе хозяйства, то крестьяне перейдут к ней по собственной инициативе. Во всем мире переход, крестьян к улучшенным системам хозяйства происходил при сильном давлении сверху»28. Подобные мысли Столыпин, мы помним, высказывал еще в Г родно.
56
Настроение прибывших на съезд дворян не было единодушным. Некоторые из них были настолько напуганы революцией, что считали необходимым сделать кое-какие уступки в земельном вопросе. Но таких было немного. Большинство было категорически против того, чтобы «делать подарки и приносить жертвы»29. Немало резких слов было сказано о крестьянской общине. «Уничтожение общины было бы благодетельным шагом для крестьянства»,— говорил К. Н. Гримм30. Нападки на общину в какой-то мере были лишь тактическим приемом правого дворянства: отрицая крестьянское малоземелье, помещики стремились все беды свалить на общину. Вместе с тем в период революции община сильно досадила помещикам: крестьяне шли громить помещичьи усадьбы «всем миром», имея в общине готовую организацию для борьбы. Даже в мирное время помещик чувствовал себя увереннее, когда имел дело с отдельными крестьянами, а не со всем обществом.
Вопрос о хуторах и отрубах не вызвал больших прений. Сами по себе хутора и отруба мало интересовали дворянских представителей. Главные их заботы сводились к тому, чтобы «закрыть» вопрос о крестьянском малоземелье и Избавиться от общины. Правительство предложило раздробить ее при помощи хуторов и отрубов, и дворянство охотно согласилось.
На съезде был избран постоянно действующий «Совет объединенного дворянства». Во время частных переговоров со Столыпиным этот совет обещал поддержку правительства на следующих условиях: 1) роспуск Думы; 2) введение «скорорешительных судов»; 3) прекращение переговоров с буржуазно-либеральными деятелями о вхождении их в правительство; 4) изменение избирательного закона31. I Дума была распущена в июле 1906 года. Соглашение правительства с представителями поместного дворянства постепенно исполнялось, и налицо была определенная консолидация контрреволюционных сил, чему немало содействовал министр внутренних дел.
Это было замечено в верхах, где Трепов продолжал свои комбинации. Роспуск Думы был новым вызовом общественному мнению. Чтобы еще раз сбить его с толку, потребовалась замена крайне непопулярного Горемыкина на какую-нибудь не столь одиозную фигуру. Председателем Совета министров стал Столыпин, сохранивший за собой пост министра внутренних дел. Вполне возможно, что дальнейшие замыслы дворцового коменданта предусматривали размен фигуры Столыпина. Но Д. Ф. Трепов вскоре умер.
12 августа 1906 года к министерской даче на Аптекарском острове подкатило ландо с двумя жандармскими офицерами. Опытный швейцар сразу заметил несоответствие в форме. Вызвали подозрение и портфели, которые бережно держали незнакомцы. Однако швейцару не удалось их остановить. Вбежав в переднюю,
57
они натолкнулись на генерала, ведавшего охраной. Тогда они швырнули портфели, и взрывом мгновенно разметало дачу.
В приемной министра в это время собралось много посетителей, поэтому число жертв оказалось бчень большим. Убито было 27 человек, в том числе два террориста, принадлежавшие к одной из максималистских групп, Среди раненых оказались трехлетний сын Столыпина и 14-летняя дочь. Сын вскоре поправился, у дочери же были раздроблены ноги, и она года два не могла ходить. Единственной комнатой, которая не пострадала, был кабинет Столыпина, где он в момент взрыва и находился32. .
Покушение еще более укрепило престиж Столыпина в правящих кругах. По предложению царя премьер с семьей переехал в Зимний дворец, охранявшийся более надежно. Сам Столыпин очень изменился. Когда ему говорили, что раньше он вроде бы рассуждал иначе, он отвечал: «Да, это было до бомбы Аптекарского острова, а теперь я стал другим человеком»33.
19 августа 1906 года, в чрезвычайном порядке, по 87-й статье Основных законов, был принят указ о военно-полевых судах. Рассмотрению этих судов, говорилось в законе, подлежат такие дела, когда совершение «преступного деяния» является «настолько очевидным, что нет надобности в его расследовании». Судопроизводство должно было завершиться в пределах 48 часов, а приговор по распоряжению командующего округом исполнялся в 24 часа34.
Широкомасштабное применение этого закона началось практически сразу же после его опубликования, Правда, иногда царская «скорострельная юстиция» давала осечку. Командующий войсками Казанского военного округа генерал И. А. Карасе не утвердил ни одного смертного приговора. Он говорил, что не хочет на старости лет пятнать себя кровью35. Другие генералы смотрели на дело гораздо проще. Командующий войсками Одесского военного округа А. В. Каульбарс однажды подписал смертный приговор двум юношам, которые даже не были на месте, где было совершено то, за что их судили. Потом нашли настоящих виновников — и тоже расстреляли36. А. С. Изгоев, один из первых биог-F рафов Столыпина, писал, что в его времена «ценность человеческой жизни, никогда в России высоко не стоявшая, упала еще значительно ниже»37.
Официальных сведений о числе жертв военно-полевых судов нет. По подсчетам исследователей, за восемь месяцев (с августа 1906 года по апрель 1907 года) они вынесли смертные приговоры 1102 человекам18. Согласно закону, указы, принятые по 87-й статье, должны были вноситься в Думу не позднее двух месяцев после ее созыва. II Дума собралась 20 февраля 1907 года. Правительство понимало, что она отклонит указ о военно-полевых судах едва 58
ли не в тот же день, когда он будет внесен. Поэтому указ не был внесен и автоматически потерял силу 20 апреля 1907 года. Казни, однако, не прекратились, поскольку продолжали действовать военно-окружные суды.
Большинство мемуаристов и историков не считают Столыпина «генератором идей». Но мы помним, что он имел достаточно твердые взгляды относительно общины, хуторов-отрубов и способов их насаждения. Это составило стержень его аграрной программы. Кроме того, Столыпин был сторонником серьезных мер по распространению начального образования. Оказавшись на посту председателя Совета министров, он затребовал из всех ведомств те первоочередные проекты, которые, действительно; давно были уже разработаны, но лежали без движения вследствие бюрократической привычки откладывать любое крупное дело. В итоге Столыпину удалось составить более или менее целостную программу умеренных преобразований. Реформистская деятельность правительства, заглохшая после отставки Витте, вновь оживилась В отличие от Дурново и Горемыкина, Столыпин стремился не только подавить революцию при помощи репрессий, но и снять ее с повестки дня путем реформ, имевших целью в угодном для правит тельства и правящих кругов духе разрешить основные вопросы, поставленные революцией.
Чтобы перехватить инициативу у Думы, правительство начало реализацию своей программы, не дожидаясь ее созыва. 27 августа 1906 года по 87-й статье был принят указ о передаче Крестьянскому банку для продажи крестьянам части казенных земель. 5 октября последовал указ об отмене некоторых ограничений в правах крестьян. Этим указом были окончательно отменены подушная подать и круговая порука, сняты некоторые ограничения свободы передвижения крестьян, избрания ими места жительства, отменен закон против семейных разделов, сделана попытка уменьшить произвол земских начальников и уездных властей, расширены права крестьян на земских выборах39.
Указ 17 октября 1906 года конкретизировал принятый по инициативе Витте указ 17 апреля 1905 года о веротерпимости. В новом указе были определены права и обязанности старообрядческих и сектантских общин40. Представители официальной церкви так и не простиля Столыпину того, что старообрядцы получили определенный устав, а положение о православном приходе застряло в канцеляриях.
9 ноября 1906 года был издан указ, имевший скромное название «О дополнении некоторых постановлений действующего закона, касающихся крестьянского землевладения и землепользования»41. В дальнейшем, дополненный и переработанный в III Ду-дле, он стал действовать как закон 14 июня 1910 года. 29 мая
59
1911 года был принят закон «О землеустройстве». Эти три акта составили юридическую основу серии мероприятий, известных под названием «столыпинская аграрная реформа».
Взгляды на нее советских и зарубежных историков сильно различаются. Правительство Столыпина, писал С. М. Дубровский, сделало ставку на «крепкого хозяина» и, разрешив куплю-продажу надельной земли, «способствовало тому, чтобы эта земля перешла к крепким и сильным крестьянам»42.
Политика Столыпина, утверждал американский историк Дж. Токмаков, была направлена на «дальнейший подрыв глубоко укоренившихся феодальных уз и пробуждение инстинкта частной собственности, который в конце концов должен был создать буржуазное общество мелких фермеров. Это новое сельское общество стало бы основой реформированного государства, о создании которого думал Столыпин»43.
При всем различии этих оценок в них есть и сходство. Обе исходят из предположения, что первоочередной целью Столыпина было создание слоя фермеров. Наши историки считают, что этот слой должен был формироваться на основе кулацких хозяйств, западные — на основе всего крестьянства. Несомненно, «кусочек истины» есть и в тех и в других рассуждениях. Ведь и легенды всегда основываются на чем-то реальном. Но если мы условились рассматривать жизнь и деятельность Столыпина «без легенд», то надо отказаться и от этих легенд.
Мы помним устойчивую, даже наследственную неприязнь Столыпина к крестьянской общине. Помним и тот наказ, который был дан ему дворянским съездом и с которым он не мог не считаться. «Уничтожьте общину!»—призывали дворяне. И Столыпин, всецело сочувствуя этому призыву, разрушение общины сделал первоочередной задачей своей реформы. Предполагалось, что первый ее этап, чересполосное укрепление наделов отдельными домохозяевами, нарушит единство крестьянского мира. Крестьяне, имеющие земельные излишки против нормы, должны были заспешить с укреплением своих наделов и образовать группу, на которую правительство рассчитывало опереться. Столыпин говорил, что таким способом он хочет «вбить клин» в общину44. После этого предполагалось приступить ко второму этапу — разбивке всего деревенского надела на отруба или хутора. Последние считались идеальной формой землевладения, ибо крестьянам, рассредоточенным по хуторам, очень трудно было бы поднимать мятежи. «Совместная жизнь крестьян в деревнях облегчала работу революционеров»,— писала М. П. Бок явно со слов своего отца. Этот полицейский подтекст реформы нельзя упускать из виду.
Что же должно было появиться на месте разрушенной общины? Узкий слой сельских капиталистов, как полагают советские 60
историки, или широкие массы процветающих фермеров, как считало старшее поколение западных историков? Первое не предполагалось, а второе, увы, не получалось. Не получалось вследствие сохранения помещичьих латифундий. Переселение в Сибирь и продажа земель через Крестьянский банк не решали проблему крестьянского малоземелья. Сосредоточения земли в руках кулаков не хотело само правительство, ибо в результате этого должна была разориться масса крестьян. Не имея средств пропитания в деревне, они неизбежно хлынули бы в город. Промышленность, до 1912 года находившаяся в депрессии, не смогла бы справиться с наплывом рабочей силы в таких масштабах. Массы бездомных и безработных людей грозили новыми социальными потрясениями. Поэтому правительство поспешило сделать дополнение к своему указу, воспретив в пределах одного уезда сосредоточивать в одних руках более шести высших душевых наделов, определенных по реформе 1861 года. По разным губерниям это составляло от 12 до 18 десятин. Установленный для «крепких хозяев» потолок был весьма низким.
Для доказательства того, что указ 9 ноября 1906 года был издан с целью возвысить и укрепить сравнительно немногочисленную деревенскую верхушку, часто используется речь Столыпина в Думе, где он говорил о том, что правительство сделало «ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и сильных». Эти слова обычно вырываются из контекста речи и подаются вне связи с теми обстоятельствами, при которых они были сказаны.
5 декабря 1908 года, когда была произнесена эта речь, Дума уже приняла законопроект в первом чтении. Шло постатейное обсуждение, и возник вопрос: признавать ли укрепляемые участки личной или семейной собственностью? Настроение думского большинства заколебалось под воздействием многочисленных известий о том, что некоторые домохозяева пропивают укрепленные наделы и пускают по миру свои семейства. Но создание семейной собственности вместо общинной не устраивало Столыпина, ибо семья сильно напоминала ему общину. На месте разрушенной общины, полагал Столыпин, должен быть мелкий собственник. Видя угрозу одному из основных положений своей реформы, Столыпин решил вмешаться в прения.
Пропивание наделов, доказывал он в своей речи,— это исключительное явление, удел «слабых». «Нельзя создавать общий закон ради исключительного уродливого явления,— подчеркивал Столыпин,— нельзя убивать этим кредитоспособность крестьянина, нельзя лишать его веры в свои силы, надежд на лучшее будущее, нельзя ставить преграды обогащению сильного для того, чтобы слабые разделили с ним его нищету». (Когда говорились эти слова, правительство уже само запроектировало такие «преграды»
61
в виде правила о шести наделах, но Столыпин, видимо, считал главными «преградами» общину и семейную собственность.) Для борьбы с уродливыми явлениями, продолжал Столыпин, надо создавать специальные законы, надо устанавливать опеку за расточительность, но при выработке общих законодательных мер надо «иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и слабых». Заканчивая эту мысль, он выразил уверенность, что «таких сильных людей в России большинство»*6.
Из всех этих обстоятельств отнюдь не вытекает, что «разумными и сильными» Столыпин считал деревенские верхи, а «пьяными и слабыми» — всех остальных крестьян. Любители выпить есть среди всех социальных слоев, и именно этих людей клеймил в своей речи премьер-трезвенник. Крепкий работящий собственник, по замыслу Столыпина, должен был формироваться на основе широких слоев зажиточного и среднего крестьянства. Считалось, что дух предприимчивости, освобожденный от стеснений со стороны общины и семьи, в короткое время способен преобразить даже достаточно хилое хозяйство середняка. Каждый должен был стать «кузнецом своего счастья» (слова Столыпина из той же речи), и каждый такой «кузнец» мог рассчитывать лишь на крепость своих рук.и рук своих ближних, ибо сколько-нибудь значительной помощи со стороны на переустройство хозяйства не предполагалось. (Финансовое обеспечение реформы было ее слабым местом.) Ставка делалась почти исключительно на «дух предприимчивости», что показывает, что и Столыпин, при всей своей практичности, волей-неволей бывал идеалистом.
История шутит с идеалистами невеселые шутки, и в реальной жизни из общины выходила в основном беднота, а также городские жители, вспомнившие, что в давно покинутой деревне у них есть надел, который теперь можно продать. Огромное количество земель чересполосного укрепления шло в продажу. В 1914 году, например, было продано 60 процентов площади укрепленных в этом году земель47. Покупателем земли иногда оказывалось крестьянское общество, и тогда она возвращалась в мирской котел. Чаще же покупали землю зажиточные крестьяне, которые, кстати говоря, сами не всегда спешили с выходом из общины. Покупали землю и другие крестьяне-общинники. В руках одного и того же хозяина оказывались земли укрепленные и общественные. Не выходя из общины, он в то же время имел и укрепленные участки. Свидетель и участник всей этой перетряски еще мог помнить, где и какие у него полосы. Но уже во втором поколении должна была начаться такая путаница, в которой не в силах был бы разобраться ни один суд. Нечто подобное, впрочем, однажды уже имело место. Досрочно выкупленные наделы (по реформе 1861 года) одно время сильно нарушали единообразие земле-
62
пользования в общине. Но потом они стали постепенно подравниваться. Поскольку столыпинская реформа не разрешила аграрного вопроса и земельное утеснение должно было возрастать, неизбежна была новая волна переделов, которая должна была смести очень многое из наследия Столыпина. И действительно, земельные переделы, в разгар реформы почти приостановившиеся, с 1912 года снова пошли по восходящей48.
Следует отрешиться от того наивного представления, будто на хутора и отруба выходили «крепкие мужики», желавшие завести отдельное от общины хозяйство. Землеустроительные комиссии предпочитали не возиться с отдельными домохозяевами, а разбивать на хутора или отруба все селение. Чтобы добиться от крестьянского общества согласия на такую разбивку, власти, случалось, прибегали к самым бесцеремонным мерам давления. Действительно крепкий хозяин мог долго ожидать, пока в соседней деревне выгонят на отруба всех бедняков.
Крестьянин сопротивлялся переходу на хутора и отруба не по темноте своей и невежеству, как считали власти, а исходя из здравых жизненных соображений. Крестьянское земледелие очень зависело от капризов погоды. Имея полосы в разных частях общественного надела, крестьянин обеспечивал себе ежегодный средний урожай: в засушливый год выручали полосы в низинах, в дождливый — на взгорках. Получив надел в одном отрубе, крестьянин оказывался во власти стихии. Он разорялся в первый же засушливый год, если его отруб был на высоком месте. Следующий год был дождливым, и очередь разоряться приходила соседу, оказавшемуся в низине. Только достаточно большой отруб, расположенный в разных рельефах, мог гарантировать ежегодный средний урожай.
Вообще во всей этой затее с хуторами и отрубами было много надуманного, доктринерского. Сами по себе хутора и отруба не обеспечивали подъем крестьянской агрикультуры, и преимущества их перед чересполосной системой хозяйства, по существу, не доказаны. «Нигде в мире не наблюдалось такого практического опыта,— пишет американский историк Дж. Ейни,— который бы показал, что соединенные в одно целое поля принесли с собой агрикультурный прогресс, и некоторые современные исследователи крестьянской агрикультуры фактически отрицают подобную причинно-следственную связь... С 40-х годов XX века в Западной Европе прилагались мощные усилия к объединению владений, но система открытых полей до сих пор широко распространена среди некоторых наиболее продуктивных хо-° 49
зяиств» .
Между тем хутора и отруба рассматривались как единственное универсальное средство, способное поднять крестьянскую
63
агрикультуру от Польши до Дальнего Востока, «от финских хладных скал до пламенной Тавриды». При этом подавлялись альтернативные способы поднятия агрикультуры, выдвинутые самой жизнью. Фактический запрет земельных переделов приостановил начавшийся с конца XIX века переход сельских обществ от устаревшей трехпольной системы к многопольным севооборотам. Задерживались и переходы На «широкие полосы», при помощи которых крестьяне боролись с чрезмерной чересполосицей, и мел-кополосицей.
Абстрактность замысла столыпинской аграрной реформы в значительной мере объяснялась тем, что ее сочиняли люди, неважно знавшие русскую деревню. За два года пребывания в Саратове Столыпин, конечно, не мог узнать ее достаточно глубоко. Главным правительственным теоретиком по землеустройству был датчанин А. А. Кофод. В Россию он приехал в возрасте 22 лет, ни слова не зная по-русски, и затем долго жил в небольшой датской колонии в Псковской губернии. Россия ему представлялась если не Данией очень больших размеров, то по крайней мере Псковской губернией.
Несмотря на все старания правительства, хутора приживались только в некоторых западных губерниях, включая Псковскую и Смоленскую. Отруба, как. оказалось, подходили лишь для губерний Северного Причерноморья, Северного Кавказа и степного Заволжья.^ Отсутствие сильных общинных традиций здесь сочета-лось с высоким уровнем развития аграрного капитализма, исключительным плодородием почвы, ее однородностью на очень больших пространствах и весьма низким уровнем агрикультуры. Только при таких условиях переход на отруба происходил более или менее безболезненно и быстро приносил пользу.
Кроме указанных выше реформ, правительство Столыпина намеревалось провести еще ряд преобразований, быть 'может, более полезных, чем аграрная реформа. Это касается прежде всего серии мероприятий по преобразованию местного управления 5(). Действовавшая в России система местного управления основывалась на сословных началах. Сельское и волостное управление было сословно-крестьянским, а уездная администрация находилась в руках местной дворянской корпорации. Получалось, что одно сословие накладывалось на другое, одно сословие руководило другим. Правительство намеревалось ввести бессословную систему управления, которая основывалась бы на взаимодействии помещиков, имущего крестьянства и правительственных чиновников. Несмотря на всю классовую ограниченность такой реформы, она имела прогрессивное значение. В области рабочего законодательства намечалось провести меры по страхованию рабочих от несчастных случаев, по болезни, инвалидности и старости.
64
Большое значение имел проект введения всеобщего начального образования.
Некоторые из этих законопроектов были внесены во II Думу. По составу эта Дума была левее первой, но действовала осторожней. Тем не менее правительство вскоре стало готовиться к ее роспуску. Главная причина состояла в том, что Дума не хотела отказываться от требования частичного отчуждения помещичьей земли и не выражала желания одобрить указ 9 ноября 1906 года. Глядя на Думу, крестьяне бойкотировали аграрную реформу. Ходил слух, будто тем, кто выйдет из общины, не будет прирезки земли от помещиков. В 1907 году реформа шла очень плохо. :
Разгон Думы был делом нетрудным, но опыт показывал, что новая Дума будет повторением прежней. Отсюда вытекал вопрос, править ли без Думы или же менять избирательный закон так, чтобы обеспечить благоприятный для правительства состав депутатов. На упразднении Думы настаивала лишь небольшая кучка крайних черносотенцев во главе с А. И. Дубровиным. Второе требование, мы помним, выдвинул «Совет объединенного дворянства». Правительство признало целесообразным идти по второму пути. Однако статья 87, созданная словно специально для Столыпина, на этот раз не могла помочь: в Основных законах содержалась оговорка, что изменение порядка выборов в Думу не может быть произведено без санкции Думы. После некоторых колебаний было решено пойти на прямое нарушение закона.
Во главе заговора стоял царь. Его мало интересовали хутора и отруба, но раздражала левая Дума. А. С. Изгоев считал, что Столыпин принял участие в этом деле едва ли не против своего желания 51. Однако никто из мемуаристов вроде бы не пишет, что Столыпин противился государственному перевороту. Тем более что речь шла о судьбе реформы, которую он считал своим кровным делом и которой очень гордился. Ради этой реформы он готов был пожертвовать какой угодно буквой закона.
Замысел состоял в том, чтобы одновременно с роспуском Думы обнародовать новый избирательный закон. Его выработка была делом непростым, и это сильно задерживало роспуск. Группа чиновников во главе с С. Е. Крыжановским подготовила три схемы нового избирательного закона. Одна из них в шутку была названа «бесстыжей», так как в ней «слишком откровенно проявлялась основная тенденция — пропустить все выборы через фильтр крупного владения». Именно на этой схеме остановился Совет министров. Когда Столыпин доложил об этом Николаю II, тот ска-- зал: «Я тоже за бесстыжую» 52. К моменту решающего конфликта с Думой новый избирательный закон был в основном уже готов.
Утром 1 июня 1907 года председатель Думы Ф. А. Головин получил от Столыпина записку с просьбой предоставить ему слово
3 Заказ 3978
65
в начале заседания и удалить из-зала публику. И вот, как вспоминал Головин, «на трибуне появилась высокая и мрачная фигура Столыпина с бледным лицом, темною бородою и кроваво-красными губами». Металлический голос премьера долетал до самых отдаленных уголков притихшего зала. Премьер требовал от Думы устранения из ее состава 55 социал-демократических депутатов, обвиняемых в заговоре против государства 53. Дума ответила тем, что образрвала специальную комиссию для разбора дела.
Простая логика требовала от правительства довести провокацию до конца, чтобы получить более весомый предлог для роспуска. Но царь совсем потерял терпение и в личной записке Столыпину напомнил, что «пора треснуть»54. 3 июня 1907 года был издан манифест о роспуске Думы и об изменении Положения о выборах. Это событие вошло в историю под названием третьеиюньского государственного переворота.
* * *.
III Дума, избранная по новому закону и собравшаяся 1 ноября 1907 года, разительно отличалась от двух предыдущих. Трудовики, прежде задававшие тон, теперь были представлены крошечной фракцией в 14 человек. Сильно сократилось число социал-демократов, а также кадетов. Зато октябристы, поддержавшие военно-полевые суды и третьеиюцьский переворот, составили самую значительную фракцию. Они блокировались с фракциями умеренноправых и националистов. Эти две фракции впоследствии объединились. Блок октябристов и националистов действовал до конца полномочий III Думы.
Существо политики Столыпина в этот период составляло лавирование между интересами помещиков и самодержавия, с одной стороны, и задачами буржуазногр развития страны (разумеется, как их понимал Столыпин) — с другой. Уже в те времена эта политика была названа бонапартистской. «Бонапартизм,— писал Ленин,— есть лавирование монархии, потерявшей свою старую, патриархальную или феодальную, простую и сплошную, опору,— монархии, которая принуждена эквилибрировать, чтобы не упасть,— заигрывать, чтобы управлять,— подкупать, чтобы нравиться,— брататься с подонками общества, с прямыми ворами и жуликами, чтобы держаться не только на штыке. Бонапартизм есть объективно-неизбежная, прослеженная Марксом и Энгельсом на целом ряде фактов новейшей истории Европы, эволюция монархии во всякой буржуазной стране»55. Еще в Саратове, как мы помним, Столыпин подкармливал и использовал в своих целях черносотенные формирования. Сложные и противоречивые отношения Столыпина с черносотенцами в третьеиюньский период еще недостаточно изучены.
66
До третьеиюньского переворота Столыпин выражал свою политику в формуле: «Сначала успокоение, а затем реформы». После 3 июня 1907 года в революционном движении наступило временное затишье. И Столыпин изменил свою формулу. В одном иЗ интервью в 1909 году он заявил: «Дайте государству 20 лет покоя внутреннего и внешнего, и вы н^ узнаете нынешней России»56. Это не означало, что' Столыпин отложил свои преобразования на 20 лет. Это говорило о том, что Столыпин понял, каких неимоверных усилий они требуют в условиях наступившего «покоя», но не осознал или не хотел признать, что он поступил опрометчиво, добившись подавления революции ранее проведения всех основных реформ. Ирония истории выразилась в том, что в условиях «смуты» реформаторская деятельность Столыпина (как бы к ней ни относиться) была гораздо продуктивнее, чем затем, во времена «покоя».
Окончание революции отнюдь не укрепило положение премьера — скорее наоборот. Правящие верхи увидели, что непосредственная опасность миновала, и ценность Столыпина в их глазах заметно понизилась. Николай II начал им тяготиться. Ему казалось, что Столыпин узурпирует его власть. В 1909 году в их отношениях произошел перелом. Правые ^Государственного совета извлекли из кучи законодательной вермишели проект штатов Морского генерального штаба и подняли скандал, доказывая, что Дума и Столыпин вторгаютсй в военную область, которая составляет исключительную компетенцию царя. Это звучало тем более убедительно, что одновременно протекал Боснийский кризис, в разрешении которого Столыпин принимал активное участие, стараясь не допустить войны. Между тем внешняя политика тоже входила в исключительную компетенцию царя. Столыпин был, видимо, не рад, что связался с морскими штатами, но отступать было поздно, и правительство добилось прохождения их через Государственный совет. Однако царь отказался подписать законопроект.
Примерно в это же время Столыпин переехал из Зимнего дворца на Фонтанку, в свою постоянную резиденцию. «Мой авторитет подорван,— говорил он в частной беседе,— меня подержат, сколько будет надобно для того, чтобы использовать мои силы, а затем выбросят за борт»57.
В те годы при царском дворе появился «старец» Г. Е. Распутин. Докладывая царю о его похождениях, Столыпин давал понять, что в обществе начинаются толки и пересуды, а потому с Распутиным лучше расстаться. Николай однажды на это ответил: «Я с вами согласен, Петр Аркадьевич, но пусть будет лучше десять Распутиных, чем одна истерика императрицы»56.
Александра Федоровна в это время пыталась заняться благо
з*
67
творительностью. После нескольких разговоров с нею Столыпин пришел к выводу, что перед ним больной человек. Нервное расстройство дополнялось невежеством. Императрица не имела ни малейшего представления об устройстве и порядке действия государственной машины. Ей казалось, что самодержавная власть царская осуществляется как бы волшебным способом: повелели царь и царица — и вот уже исполнено. Наталкиваясь на неожиданные и непонятные препятствия, она сразу же раздражалась, считая своим личным врагом каждого, кто начинал почему-то медлить и на что-то ссылаться. Во время кризиса в .связи со штатами Морского штаба Александра Федоровна настаивала на-отставке Столыпина 59.
Положение Столыпина совсем пошатнулось, когда от него стало отходить поместное дворянство. Камнем преткновения в отношениях с дворянством явились проекты местных реформ, ущемлявшие вековые дворянские привилегии. Критика этих проектов, первое время осторожная, началась в 1907 году. Затем дворяне осмелели и начали нарочито заострять свои высказывания, стараясь произвести впечатление на царя и его окружение. Так, в январе 1908 года тульские дворяне, собравшись на чрезвычайное совещание, заявили, что правительственные проекты «разрушают созданные историей учреждения и создают новые, схожие с учреждениями республиканской Франции, демократизируя весь местный уклад и уничтожая сословность», и что они могут «привести к крушению монархии»60. Столь же крикливо выступали многие делегаты на состоявшемся в марте того же года IV съезде объединенного дворянства 61. Публичное поношение столыпинских проектов сопровождалось энергичными закулисными действиями. Дворянские представители посещали великосветские салоны, бывали при дворе, а некоторые к тому же являлись членами Государственного совета.
Стараясь договориться с дворянством, Столыпин задержал представление в Думу некоторых местных проектов. Они были переданы в Совет по делам местного хозяйства, действовавший при МВД. Однако дворянские представители в совете стали выдвигать такие поправки, которые фактически разрушали преобразования. Примерно в это же время в Государственном совете был изуродован старообрядческий законопроект. Указ 17 октября 1906 года о старообрядческих общинах продолжал действовать в прежнем виде лишь потому, что в Думе изуродованный проект положили в дальний ящик.
В теории конституционного устройства существование верхних палат не признается обязательным. Там, где они существуют, их задачи в основном сводятся к сдерживанию слишком размашистой деятельности нижних палат, под влиянием момента способ-68
ных прибегнуть к непродуманным действиям. Но во избежание тупиковой ситуации обычно предусматриваются те или иные механизмы, при помощи которых нижняя палата все же может разрешить вопрос. В начале 1906 года, когда создавалась новая редакция Основных законов Российской империи, правительство очень боялось законодательной Думы. Со страху верхнюю палату перегрузили социальным балластом (поместным дворянством и престарелой бюрократией). При этом, если Государственный совет начинал упорствовать, его не могли сдвинуть с места ни Дума, ни правительство. Пожалуй, только царь мог призвать к порядку членов Государственного совета по назначению. По существу, в таком виде законодательная машина была неработоспособна. Но об этом не подозревали, пока правительство воевало с Думой. Когда война закончилась, встала проблема верхней палаты. Нормальным законодательным путем правительству Столыпина не удалось провести ни одного сколько-нибудь значительного преобразования. То, что удалось провести, вступало в действие в чрезвычайноуказном порядке. Даже закон 29 мая 1911 года «О землеустройстве» в основных своих частях действовал и ранее, в виде ведомственных инструкций.
В Государственном совете Столыпин мог твердо рассчитывать лишь на небольшую группу, состоявшую из близких ему людей и возглавлявшуюся А. Б. Нейгардтом. В просторечии эту группу называли «партией шуровьев». Другие правые и 'центристские группировки постепенно выходили из-под контроля. Среди открытых врагов ведущей фигурой был П. Н. Дурново.
Витте, главный изобретатель столь неудачной законодательной машины, одно время бьигв неплохих отношениях со Столыпиным. Затем между ними произошел конфликт. Его ход обе стороны излагают по-разному, но суть не вызывает сомнений. В Одессе была улица Витте. Когда его отставили, городская дума решила ее переименовать. Но Витте не хотел расставаться со «своей» улицей, по которой он любил гулять, бывая в Одессе. Столыпин, конечно, мог исполнить просьбу Витте и вмешаться в это дело. Но оно, несомненно, дошло бы до царя, а его отношение к своему бывшему премьеру было резко отрицательным. Решив, что своим вмешательством он не поможет Витте и лишь навредит себе, Столыпин не стал ничего делать 62. В ответ Витте начал вредить Столыпину в Государственном совете, причем очень компетентно. Многие идеи были подброшены группе Дурново именно со стороны Витте.
Учитывая настроения дворян и происки врагов, Столыпин понимал, что наибольшее сопротивление в верхней палате встретит местная реформа. Поэтому в*целях создания прецедента был задуман обходный маневр. В консервативных кругах в это время
69
значительное распространение получили идеи национализма. Большую им дань отдал и Столыпин/ добившийся ущемления автономии Финляндии. В духе этих идей был построен и законопроект о введении земства в губерниях Минской, Витебской, Могилевской, Киевской, Волынской и Подольской. Крестьянство в этих губерниях было белорусским и украинским, а среди помещиков преобладали поляки. Столыпин заявил, что новое земство должно быть «национально-русским» (украйнцы и белорусы официально причислялись к русским). С этой целью избирательные съезды и собрания были разделены на национальные курии, причем на долю поляков приходилось-меньшее число гласных, чем на долю всех неполяков. Это означало, что крупные помещики в новом земстве окажутся в меньшинстве; Кроме того, в отличие от действующих земских учреждений новое земство было бессословным. И наконец, во время обсуждения в Думе был вдвое понижен имущественный ценз. В итоге получился странный .национально-либеральный мутант, на которого в Государственном совете с негодованием набросились и либералы типа М. М. Ковалевского, и реакционеры из лагеря Дурново, и помещики, русские и польские.
Сподвижник Дурново В. Ф. Трепов нашел возможность переговорить с Николаем II и объявил, что царь не настаивает на этом законопроекте. Столыпин ничего не знал о ведущейся против него интриге. 4 марта 1911 года в его присутствии Государственный совет отклонил статью о национальных куриях 63. Удар был нанесен в самое сердце законопроекта. Теперь оставалось восстановить прежний ценз, и новое земство становилось таким же дворянским, как и старое. Очевидцы рассказывали, что Столыпин, услышав об итогах голосования, изменился в лице и на какое-то время замер 64.
Придя в себя, он, видимо, решил, что действовать надо немедленно, не дожидаясь, пока верхняя палата внесет поправку о повышении ценза. Подняв скандия из-за этой поправки, можно было навлечь на себя подозрения в «демократизме» (на худой конец — в либерализме). Сразу же после голосования в Государственном совете Столыпин подал в отставку.
Царь ответил неопределенно. Но у Столыпина нашлись защитники среди великих князей. Особеннр активно действовали братья Александр и Николай Михайловичи. Первый из них, адмирал, был в недружественных отношениях с Витте. Второй, известный историк, выделялся среди великих князей.образованностью и интеллигентностью. Оба утверждали, ч^о без Столыпина «произойдет развал»65?
Решающую роль сыграло энергичное вмешательство вдовствующей императрицы .Марии Федоровны. Как и ее сын, она мало
70
интересовалась хуторами и отрубами.^Вместе с тем она обладала здравым смыслом и, прекрасно зная своего сына, по-видимому, считала, что без твердой руки Столыпина ему не обойтись. 9 марта Столыпина вызвали к Марии Федоровне. Входя в ее кабинет, он столкнулся с Николаем, который выходил. Император имел вид школьника, с которым только что провели педагогическое мероприятие. Не поздоровавшись, он быстро прошел мимо.
Императрица очень- приветливо встретила Столыпина. Она уверила его, что ее сын оставил колебания, проявленные под воздействием Александры Федоровны, и твердо обещал просить его, Столыпина, взять отставку обратно. В тот же день, очень поздно, Столыпин действительно получил от царя письмо с такой просьбой 66.
На следующий день Столыпин был на аудиенции у Николая. Вообразив себя хозяином положения, он соглашался взять отставку назад на весьма жестких условиях: Дурново и Трепов должны быть удалены из Государственного совета, обе законодательные палаты следует распустить на три дня, чтобы провести законопроект о западном земстве по 87-й статье, 1 января 1912 года по выбору Столыпина будут назначены 30 новых членов верхней палаты взамен неугодных. Царь снова заколебался, но вечером подвергся новому нажиму со стороны матери, и соглашение состоялось. Некоторым членам Думы Столыпин показывал листок из блокнота, на котором рукой царя были записаны все поставленные ему условия . Возможно, это было записано просто для памяти,, а потом вместе с другими бумагами- листок случайно оказался у Столыпина. Вряд ли он специально потребовал у Николая «долговую расписку». Тем не менее царь оказался в унизительном положении.
Правые, однако, не сдались, и Государственный совет перед роспуском успел демонстративно отклонить законопроект о западном земстве68. Обе палаты были распущены с 12 по 15 марта, законопроект был проведен по 87-й статье в думской редакции, Дурново и Трепов отправились отдыхать.
Все это, однако, не означало, что Столыпину удалось переломить ход событий, ибо немедленно начались новые неприятности. Собравшись после роспуска, обе палаты сделали запросы о происшедшем инциденте. Столыпину пришлось признать, что имел место ^некоторый нажим на закон». Обе палаты сочли объяснения неудовлетворительными. ч .
Прения в обеих палатах показали, как остро стоит в стране вопрос о законности. Бесчинства властей, особенно на местах, не уменьшились с введением представительного строя. Нельзя сказать, что Столыпин не боролся с этим злом. Ему удалось сместить и отдать под суд московского градоначальника А. А. Рейнбота.
71
Он прилагал усилия к смещению известного своими беззакониями одесского градоначальника И. Н. Толмачева. (Это удалось сделать уже после смерти Столыпина.) Но то были выдающиеся в своем роде правители. Рязанский губернатор князь А. Н. Оболенский не был столь знаменит. Но и он доставлял Столыпину немало неприятностей. Посылая к нему ревизора, Столыпин говорил: «Он сажает в тюрьму за Ьылитое на улицу в уездном городе ведро помоев, засадил туда же каких-то девочек, дьяконских дочерей, и не хочет понять, что этим.сыплет мне на голову горячие уголья...» В это же время калужский губернатор князь С. Д. Горчаков при помощи казенных землемеров добивался расширения своего имения за счет сопредельных владений 69. И Столыпин мало что мог сделать и с тем и с другим: во-первых, таких, как они, было много, во-вторых, они были его родственниками, в-третьих, трудно было добиваться законности от подчиненных, когда сам премьер проделывал с законом столь рискованные опыты.
Общеизвестен свойственный Столыпину непотизм. С. Д. Сазонов, посланник при папском дворе, стал министром иностранных дел потому, что был женат на сестре О. Б. Столыпиной. Б. И. Бок, младший офицер с императорской яхты, женившись на старшей дочери Столыпина, сразу же получил должность морского агента в Берлине. Потом он внезапно вышел в отставку, уехал в одно из ковенских имений .Столыпина и был назначен уездным предводителем дворянства. Очевидно, предполагалось, что он в ускоренном темпе пройдет по стопам своего тестя и станет его надежной опорой. Впрочем, Столыпин не был исключением. Вся правящая верхушка насквозь была переплетена родственными узами.
К числу застарелых «государственных4 болезней» относилась провокация. Система внутриполитического шпионажа' создавалась в России десятилетиями и в конце концов приняла такие изощренные формы, что оказалась фактически вне контроля высших должностных лиц, превратившись в очень опасное орудие тех, кто непосредственно держал в руках ее нити. В конце 1908 года был разоблачен Е. Ф. Азеф, длительное время руководивший боевой организацией эсеров. Во всей этой истории, ставшей вдруг достоянием гласности, для правительства самое неприятное было то, что отнюдь не все покушения, организованные Азефом, кончались провалом. Достаточно назвать убийства Плеве и великого князя Сергея Александровича.
Отвечая на запрос в Думе, Столыпин произнес одну из самых ярких своих речей. Он говорил о трудном деле строительства новой России, о строительных лесах, которые пока еще портят внешний вид возводимого здания, и т. д. И вместе с тем, вопреки очевидным фактам, премьер утверждал, что Азеф — добросовестный агент полиции и слухи об его участии в убийствах высших долж
72
ностных лиц не имеют оснований 70. В те времена Столыпин располагал очень большой властью. При желании ему, возможно, удалось бы искоренить эту заразу. Тем более что окончание революции было подходящим для этого моментом. Искоренил бы — и сохранил себе жизнь. Но Столыпин, наоборот, открыто отстаивал существование этой системы.
Пребывание у власти быстро наложило на Столыпина свой отпечаток. Первое время по приезде в Петербург, в правительстве Горемыкина, Столыпин держался подчеркнуто скромно, даже робко. Прошло несколько лет, и о нем стали говорить, что он «принял генералина», то есть приобрел величественность и утратил доступность 71.
Между тем, оправившись после потрясения, испытанного в марте 1911 года, Николай II с особым удовольствием стал причинять Столыпину мелкие обиды и досады. В мае царь отказался подписать принятый обеими палатами законопроект об отмене ограничений, связанных с лишением или добровольным снятием духовного сана. Столыпин должен был примириться не только с этим, но и с одновременным назначением на пост синодального обер-прокурора В. К. Саблера, активного противника столыпинских вероисповедных реформ. Вновь поползли слухи о скорой отставке Столыпина. Стало подводить здоровье. Врачи , обнаружили стенокардию («грудную жабу», как тогда говорили). «Не знаю, могу ли> я долго прожить»,— сказал он своему младшему брату Александру, сотруднику «Нового времени»72.
Тем не менее Столыпин не сдавался. Известно, что в последний год своей жизни он работал над проектом обширных государственных преобразований. После смерти Столыпина все бумаги, связанные с проектом, бесследно исчезли. Долгое время последний столыпинский проект, был окутан пеленой таинственности. Эту завесу несколько приподняли вышедшие в 1956 году воспоминания А. В. Зеньковского, утверждавшего, что он помогал Столыпину в составлении проекта. Трудно, правда, судить, насколько верны записи Зеньковского.
Судя по ним, создавался действительно грандиозный проект. Намечалось создание семи новых министерств (труда, местных самоуправлений, национальностей, социального обеспечения, исповеданий, обследования и эксплуатации природных- богатств и здравоохранения). В дальнейшем предусматривалась организация восьмого министерства — переселения. Некоторые из них создавались на базе существовавших структурных подразделений, другие не имели аналогов. Расходы, связанные с их созданием, по расчетам Столыпина, требовали увеличения бюджета более чем в три раза. Соответственно предусматривался ряд.мер, том числе увеличение прямых налогов, введение налога с обо
~ 73
рота, значительное повышение акциза на спиртные напитки. Отрицательные последствия неизбежной при этом инфляции Столыпин намеревался отчасти погасить при помощи прогрессивного подоходного налога. В области местного управления намечалось понижение земского ценза примерно в десять раз, с тем чтобы в земском управлении могли принимать участие владельцы хуторов и рабочие, владеющие небольшой недвижимостью 73.
Конечно, создание новых министерств не было самоцелью, а имело в виду реальные потребности. И все же, несмотря на некоторые привлекательные черты, план Столыпина производит пугающее впечатление. Предполагалось опасное развертывание государственной машины самодержавия. Столыпин, как показывает этот проект, непоколебимо верил в преобразующую силу бюрократии.
В разговорах с Зеньковским Столыпин допускал мысль, что в ближайшем будущем ему некоторое время придется пробыть не у власти. Однако он предполагал оформить свой проект в виде «всеподданнейшего доклада» и представить его Николаю II и Марии Федоровне. Ознакомившись с ним, они, как думал Столыпин, «создадут те условия», при которых он сможет вновь вернуться к власти . Подобный план может показаться наивным. Вспомт ним, однако, что Витте, человек еще более искушенный, до конца своих дней лелеял мечту о возвращении к власти.
Значительные препятствия своему проекту Столыпин ожидал со стороны Думы и Государственного совета. На этот случай тоже был составлен план: если переговоры с председателями фракций не дадут желаемых результатов, проекты будут проведены по 87-й статье по окончании срока полномочий III Думы и до созыва IV Думы 75. Столыпин, таким образом, собирался бесконечно долго эксплуатировать эту злополучную статью. Нормальный порядок законодательства становился фактически заблокированным, а чрезвычайный — постоянно действующим. Законодательные палаты превращались в чисто декоративные учреждения, а самодержавие фактически восстанавливалось во всем своем объеме. Это были опасные планы.
* * *
Летом 1911 года Столыпин отдыхал в Колноберже и дорабатывал свой проект. В августе стали распространяться слухи, что на председателя Совета министров готовится новое покушение 76. Между тем в Киеве должны были состояться торжества по случаю открытия земских учреждений и памятника Александру II. 28 августа Столыпин приехал в Киев. Организаторы торжеств сделали все, чтобы оттеснить главу правительства на задний план.
74
Ему не нашлось места в экипажах, в которых следовали император, его семья и приближенные. Ему вообще не дали казенного экипажа, и председателю Совета министров пришлось нанимать извозчика. Увидев это вопиющее издевательство, городской голова уступил Столыпину свой экипаж 77.
По городу ползли упорные слухи о том, что на Столыпина будет покушение. Рассказывали, что Распутин, увидев его в экипаже, к ужасу собравшейся толпы, вдруг завопил: «Смерть за ним!!. Смерть за ним едет!.. За Петром... за ним...»78.
Охрана императора и его свиты во время торжеств была поручена товарищу министра внутренних дел й командиру корпуса жандармов П. Г. Курлову. В свое время он занял этот пост вопреки воле Столыпина, который добивался его смещения. Помощниками себе Курлов избрал вице-директора департамента полиции М. Н. Веригина, начальника дворцовой охраны А. И. Спиридовича -и начальника киевского охранного отделения Н. Н. Кулябко. Спиридович и Кулябко были родственники, Курлов и Спи-ридович имели тесные связи с камарильей, а Веригину Курлов протежировал по службе. Это была очень сплоченная компания. Генерал-губернатор Ф. Ф. Трепов (еще один представитель известного прлицейского клана) не вписывался в эту компанию. Его оттеснили, и он обиделся.
и 26 августа в охранное отделение явился 24-летний киевский житель Д. Г. Богров и заявил, что во время своего недавнего пребывания в Петербурге он встречался с видными эсерами. Один из них, Николай Яковлевич, предупредил о своем приезде в Киев и попросил помочь с квартирой .
Богров — личность, мягко говоря, малопривлекательная, несмотря на попытки некоторых авторов его героизировать. Родился в богатой семье, учился в университете, ездил за границу, играл в карты, выдавал охранке за деньги анархистов, затем почему-то решил убить Столыпина — вот, пожалуй, и вся жизнь Богрова^
В киевской охранке информация Богрова произвела глубокое впечатление. В течение нескольких дней он шантажировал охранку Николаем Яковлевичем, который, бесплотный, словно дух, видимый одному лишь Богрову, приехал в Киев, поселился у него на квартире, распаковал чемодан с двумя браунингами и велел узнать приметы Столыпина и министра просвещения Л. А. Кассо. Чтобы не «спугнуть» Николая Яковлевича (вдруг он уже установил наблюдение за самим Богровым?), надо было побывать там, где будет Столыпин, и как бы выполнить поручение (узнать приметы)80. Богров безотказно получал пропуски и билеты на все торжественные мероприятия и несколько дней ходил за Столыпиным едва ли не по пятам.
75
Существуют две основные версии киевских событий. А. Я. Ав-рех изложил свои выводы образно и сжато: «Гениальным полицей- . ским нюхом Курлов и К0 учуялщ что неожиданный приход Богро-ва является тем неповторимым случаем, который могут упустить только дураки и растяпы. Они отлично знали, что предвосхищают тайное желание двора и камарильи избавиться от Столыпина. Риск, конечно, был, но игра стоила свеч»81.
Польский историк Л. Базылев склонен был считать, что охранка действовала без злого умысла. «Вера в его (Богрова) сведения может удивлять,— писал он.— Но, доверяя Богрову, Кулябко и Курлов поступили согласно своему многолетнему опыту. Они только не учли, какие попытки может совершить болезненная натура их осведомителя, и поплатились за это своими должностями»82.
1 сентября 1911 года в киевской опере шла «Сказка о царе Сал-тане» Н. А. Римского-Корсакова. В ложе находился царь, Столыпин сидел в первом ряду, в 18-м ряду — Богров. После второго акта был большой перерыв, царь покинул ложу. Столыпин стоял спиной к сцене, опершись о рампу, и беседовал с министром двора бароном В. Б. Фредериксом и военным министром В. А. Сухомлиновым. Неожиданно возник Богров. Подойдя к Столыпину, на расстояние двух-трех шагов, он дважды выстрелил. Одна пуля попала в руку, другая, задев орден на груди, изменила направление и прошла через живот. Столыпин сначала растерянно вытирал кровь, затем начал оседать на пол. Богров успел дойти до выхода в коридор, но всеобщее оцепенение прошло, его схватили и избили. Когда порядок восстановился, зрители вернулись в зал, в ложе появился царь. Хор исполнил «Боже, царя храни». После . этого раненого отправили в клинику.
Состояние Столыпина несколько дней было неопределенным. v Торжественные мероприятия продолжались. ’Царь однажды побывал в клинике, но к Столыпину не прошел, а матери написал, что Ольга Борисовна его не пустила 83. 5 сентября состояние резко ухудшилось, и вечером Столыпин умер.
9 сентября Богров предстал перед Киевским ,окружным военным судом. Рано утром 12 сентября его повесили 84'. Современников удивила эта поспешная расправа. Было очевидно, что кто-то торопился замести следы. «Криминальная четверка» в это время уже мало что могла сделать. Очевидно, включилисыдругие силы — может, военный министр Сухомлинов, в чьем ведомстве находй-лась военная юстиция, а то и сам царь.
Заметание следов говорит не в пользу версии о ротозействе. Его не надо было скрывать, оно было, на виду. И раз в обществе появились худшие подозрения, властям в общем-то выгоднее было бы показать, что ничего, кроме ротозейства; не было. Кроме того,.
76
версия Базылева предполагает очень уж большой непрофессионализм охранников. Выдумки Богрова, шитые белыми нитками, годились разве что для деревенского урядника, а не для четырех матерых жандармов. Версия Авреха кажется предпочтительней. 'И все же, может быть, позволительно будет высказать еще одну гипотезу, как бы промежуточную. Первому рассказу Богрова, с которым он пришел-26 августа, жандармы вполне могли поверить. Но потом, когда у него поселился невидимый Николай Яковлевич, а из Петербурга существование такого террориста не подтвердили, должны были появиться подозрения. Но игра продолжалась — надо же было выяснить, что затеял осведомитель, и решить, как с ним поступить. (Если бы генерал-губернатор Ф. Ф. Трепов был в курсе этих дел, он, возможно, тут же пресек бы эту возню.) Никем не контролируемые, жандармы в конце концов, похоже, просто «заигрались» с Богровым, действуя тем беспечнее, что в сложившихся условиях (и пр субъективным причинам) жизнь Столыпина в их глазах не представляла большой ценности. Очень крупные неприятности могли произойти, если бы Богров вздумал стрелять в царя. Но в театре/ как мы помним, все было устроено так, что добраться до царя было гораздо трудней. Впоследствии всю четверку предполагалось отдать под суд за халатность, но по личному распоряжению Николая II дело прекратили 85.
Столыпин просил,-чтобы его похоронили в том городе, где он кончит евою жизнь 86. 9 сентября рн был похоронен в Киево-Печерской лавре. В газётах и журналах подводились итоги пятилетней -деятельности Столыпина на посту главы правительства. Крайние черносотенцы по-прежнему были непримиримы. Другие правые, а также октябристы и даже правые кадеты очень высоко оценивали его деятельность. Правда, официальное кадетское руководство в лице П. Н. Милюкова сохранило отрицательное отношение к Столыпину 87. Еще более резко отрицательные характеристики высказали публицисты демократического лагеря. В октябрьском номере «Русского богатства» за 1911 год была помещена статья А. В. Пешехонова с красноречивым названием «Не добром помянут». В статье «Столыпин и революция» В. И. Ленин назвал покойного премьера «уполномоченным или приказчиком» русского дворянства, возглавляемого «первым дворянином и крупнейшим помещиком Николаем Романовым». Вместе с тем Ленин писал: «Столыпин пытался в старые мехи влить новое вино, старое самодержавие переделать в буржуазную монархию, и крах столыпинской политики есть крах царизма на этом последнем, последнем мыслимом'для царизма пути»88.
В последующие годы в разных городах устанавливались памятники Столыпину, а в Государственном совете проваливались его реформы.. ' 77
Деятельность Столыпина не была однозначной. В целом он был, несомненно, крупным государственным деятелем, хотя и вряд ли особо выдающимся. «У П. А. Столыпина был сильный ум,— писал Изгоев,— но это был какой-то ум второго сорта, действительно лишенный и углубления, и идеалистического благородства, ум, смешанный с мелкой хитростью и лукавством»89. Заслуживает внимания характеристика Витте, из всех врагов Столыпина, пожалуй, наиболее близкого ему по взглядам: «Столыпин был человеком с большим темпераментом, человеком храбрым, и пока ум и душа его не помутились властью, он был человеком честным»90.
Столыпин при всех своих отнюдь не исключительных качествах все же видел гораздо дальше и глубже других представителей правящей элиты. Трагедия Столыпина состояла в том, что они не захотели иметь в своем кругу государственного деятеля, превосходившего их по личным качествам.
A. H. БОХАНОВ
АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ ГУЧКОВ
В одном из центральных районов Парижа, на улице Дарю, в главном православном соборе Франции — Святого Александра Невского 17 февраля 1936 года состоялась заупокойная литургия и отпевание Александра Ивановича Гучкова, скончавшегося на семьдесят четвертом году жизни. Отдать последний долг покойному политику пришли люди, которые, как писала одна из эмигрантских газет, «в обычных условиях не подают друг другу руки»1. У гроба известного либерального деятеля собрался «весь русский Париж», представители различных политических течений эмиграции, как и те, кто был далек от политики, но волею исторических обстоятельств оказался на чужбине. Это траурное событие было, пожалуй, последним, соединившим ненадолго столь несхожие имена, неразрывно связанные с историей России начала XX века. В их числе: Н. Д. Авксентьев, М. А. Алданов, И. А. Бунин, В. Л. Бурцев, М. В. Вишняк, князь В. В. Вяземский, Е. П. Гегечкори, князь А. Д. Голицын, А. И. Деникин, А. И. Коновалов, А. Ф. Керенский, Б. А. Каменка, Г. Г. Лерхе, С. Г. Лианозов, П. Н. Милюков, В. А. Маклаков, князь С. Е. Трубецкой, С. Н. Третьяков и многие другие. Присутствовали также некоторые дипломатические представители и члены французского парламента 2. Судьба этого человека, непосредственно причастного к важнейшим событиям отечественной истории периода «кризисов, войн и революций», отразила многие драматические коллизии сложного и бурного времени.
Родился Александр Иванович в 1862 году в купеческой семье, давно известной в предпринимательских кругах России: «К купецкому сословию» принадлежал еще его прадед Ф. А. Гучков, «прибывший в купечество в 1814 году из отпущенных на волю от надворной советницы Белавиной дворовых людей»3. Обосновались Гучковы в Лефортовской части Москвы, в селе Семеновском, где
79
сохраняли свое «родовое гнездо» вплоть до крушения старой России.
Отцом Александра Ивановича был купец первой гильдии, потомственный почетный гражданин, совладелец торговой фирмы под маркой товарищества «Е. Гучков и сыновья» — И. Е. Гучков, а матерью — обрусевшая француженка Корали Петровна, урожденная Вакье. Александр был третьим сыном в семье: в 1860 году родились близнецы, Николай и Федор; в 1865 году появился младший брат, Константин. Все дети отличались темпераментностью натуры и большой активностью в общественных и политических делах. Однако наибольшую известность получил Александр, и его имя непременно фигурирует во всех работах, затрагивающих общественно-политическое развитие России в начале XX века.
Видный деятель городского самоуправления в Москве; основатель и руководитель одной из крупнейших либеральных партий, заметный депутат, а затем —.председатель российского парламента; «душеприказчик» романовской монархии, принимавший отречение Николая II, а потом — влиятельный морской и военный министр Временного правительства; непримиримый противник большевизма и до последних дней жизни бескомпромиссный сторонник «белого дела» — вот основные вехи непростой и драматической жизни этого человека и политика. В кратком очерке просто невозможно сколько-нибудь подробнр обрисовать «контур жизни» этой личности. Остановимся лишь на некоторых эпизодах и событиях, высвечивающих наиболее примечательные страницы биографии и характера данного деятеля.
Александр Иванович закончил Вторую московскую гимназию на Разгуляе, на Елоховской улице, которая к началу 80-х годов XIX века была одним из крупнейших и престижных средних учебных заведений. Здесь обучались ряд известных писателей, общественных деятелей, литераторов, артистов, ученых, с которыми наш персонаж был знаком, что называется, со школьной скамьи. В их числе: В. М. Дорошевич, А. В. Амфитеатров, Н. И. Астров, К. С. Станиславский, А. И. Мамонтов, П. Н. Орленев, И. И. Поплавский и др. А. И. Гучков закончил гимназический курс вместе с братом Николаем в 1881 году, причем ни тот ни другой к числу медалистов не принадлежали \
С юности проявлял склонность к изучению гуманитарных дисциплин, что и определило выбор дальнейшего образования. С 1881 по 1885 год он его продолжил на историко-филологическом факультете Московского университета и закончил со званием «кандидата университета», собирался защищать магистерскую степень по истории.
После окончания университетского курса был призван рядовым
80
в первый лейб-гвардии Екатеринославский полк и, выдержав экзамен, в октябре 1885 года произведен в младшие унтер-офицеры, затем уволен в запас, а через год произведен в прапорщики запаса армейской пехоты 5. Так что «личная военная карьера» будущего эксперта по делам армии началась довольно поздно, и выше звания прапорщика он так и не поднялся.
В 1886 году А. И. Гучков уехал в Германию, слушал лекции по истории и философии в Берлинском-и Гейдельбергском университетах. В конце 80 — начале 90-х годов входил в кружок молодщх историков, экономистов, юристов, группировавшихся вокруг профессора Московского университета П. Г. Виноградова. Здесь читались и обсуждались рефераты по истории, экономике, праву. Среди участников были люди, ставшие впоследствии широко известными: историки П. Н. Милюков и А. А. Кизеветтер, экономист и статистик С. Ф. Фортунатов, юрист В. Ф. Дерюжинский, экономист и юрист А. А. Мануйлов и др. Однако научная карьера А. И. Гучкова не состоялась. Будучи чрезвычайно деятельной натурой, он не мог долго заниматься отвлеченными вещами. Его всегда больше привлекала живая работа.
Вернувшись в Россию, начал заниматься общественной деятельностью в родной Москве. Как явствует из послужного списка, в 1886 году стал почетным мировым судьей (в этой должности находился несколько сроков). Во время голода начала 90-х годов, в 1892—1893 годах, работал в штате нижегородского губернатора, заведовал продовольственным и благотворительным делом в Лукояновском уезде. «За особые труды» в деле борьбы «с последствиями неурожая» в январе 1894 года награжден орденом Анны третьей степени (в 1896 году «за труды и усердие» пожалован орденом Станислава второй степени) . С 1893 года начал работать в городском управлении, когда и был избран на четыре года членом городской управы (в 1896 году — вторично). С декабря 1896 года по апрель 1897 года исполнял обязанности товарища (заместителя) московского городского головы К. В. Рукавишникова. Такой пост свидетельствовал о признании его заслуг в кругах цензовой Москвы. Наконец, в 1897 году становится гласным городской думы, то есть на правах равного вошел в группу лиц из числа «отцов города».
Тихая будничная работа не устраивала молодого гласного. Его натура требовала острых ощущений, ярких впечатлений, рискованных предприятий. «Флибустьерские» черты характера, о которых много судачили друзья и недруги, давали о себе знать еще тогда, когда имя его было мало кому известно. В одном частном письме А. И. Гучков сказал о себе, что он человек «шалый»7.
Общественный темперамент не только заставлял его выполнять множество разнообразных обязанностей, но и неоднократно от
81
правлял этого купеческого сына в самые «горячие точки» политической жизни как внутри страны, так и вне ее. Встав «на стезю общественного служения», он никогда не был просто путешественником, то есть человеком, комфортно и не спеша созерцающим и изучающим красоты природы, памятники искусства, достижения цивилизации. В дошедших до нас многочисленных его письмах, написанных в различные годы друзьям, родственникам, знакомым из Сибири, стран Европы, Ближнего и Дальнего Востока, Африки, фраз о красотах пейзажа, музеях, местных обычаях и нравах, то есть о всем колорите и экзотике, привлекавших многих путешественников, чрезвычайно мало. И это не было случайным. Центр его интересов лежал в плоскости политических и социальных вопросов. Посещая, скажем, Париж, он стремился в первую очередь попасть на заседания парламента, побывать на выступлении какого-либо политического лидера, лично встретиться с кем-нибудь из общественных деятелей. И только потом, если позволяло время, посетить Лувр, оперу или иное примечательное место «столицы мира».
Подобная «ангажированность» характерна для биографии многих политиков. В этом смысле будущий председатель российского парламента и министр Временного правительства не являлся исключением. Вот, например, его письмо жене из Стамбула (Кон-стантинополя), датируемое 15 января 1909 года: «Пребывание в Константинополе было очень интересным. Правда, я города совсем не видел. Не был, стыдно сказать, даже в Софии (Айя-София, бывший храм святой Софии.— А. Б.). Но зато набрался сведений-впечатлений от того неимоверного количества людей, которое я перевидал за эти дни. Вчера пробыл весь день в парламенте... Никак не могу вырваться из заколдованного круга политических интересов»8. Желание лично увидеть, узнать «из первых рук», непосредственно приобщиться к тому или иному событию отличало этого деятеля и тогда, когда он не был еще заметной политической фигурой, когда это имя стало широко известным и в России, и за границей.
Жажда острых впечатлений, стремление проверить и утвердить себя в рискованных предприятиях были ему присущи с ранних лет. На закате жизни он признался одному из своих друзей, что в молодости мечтал «умереть красиво»9. Бесконечные поездки и экспедиции часто были сопряжены со значительным риском, который А. И. Гучков преодолевал всегда с большим мужеством и хладнокровием. Что же касается неизбежных в таких случаях бытовых неудобств и неустроенности, то к ним он относился довольно равнодушно.
В 1895 году, в период обострения антиармянских настроений в Турции, он предпринимает весьма опасную поездку по несколь-82
ким вилайетам Оттоманской империи для ознакомления на месте с положением дел. В конце 1897 года поступил на службу в охранную стражу Китайско-Восточной железной дороги и был зачислен младшим офицером в казачью сотню. С декабря 1897 года по февраль 1899-го служил в Маньчжурии, а затем уволился в запас и возвратился в Москву.
К числу поразивших воображение современников «эскапад» А. И. Гучкова относилась и его экспедиция в Южную Африку в 1900 году, куда он вместе с братом Федором прибыл в качестве волонтера для борьбы на стороне буров в войне против Англии. В течение нескольких месяцев он принимал участие в боевых действиях, был ранен в ногу, попал в плен к англичанам. В результате ранения он стал прихрамывать. В этой военной кампании Александр Иванович проявил храбрость, граничившую с безрассудством. Кстати, эту черту характера отмечали даже недоброжелатели. Не питавший к нему никаких симпатий С. Ю. Витте заметил, что «Гучков—любитель сильных ощущений и человек храбрый»10.
В начале XX века в жизни Александра Ивановича произошло важное личное событие. Он женился на Марии Ильиничне Зилоти (1871 —1938). Непростая история отношений этих двух людей достойна отдельного описания. Здесь же ограничимся лишь несколькими общими штрихами. Невеста происходила из большой и известной дворянской семьи. Ее отец, Илья Матвеевич, много лет состоял предводителем дворянства в Старобельском уезде Харьковской губернии. Мать, Юлия Аркадьевна, приходилась родной сестрой отцу несравненного пианиста, композитора и дирижера Сергея Васильевича Рахманинова н. Старший брат Марии Ильиничны, Александр Зилоти (1863—1945) —ученик и друг П. И. Чайковского, любимый ученик Н. Г. Рубинштейна, выдающийся пианист, дирижер, профессор Московской консерватории. Был женат на старшей дочери Павла Михайловича Третьякова, Вере.
Очаровательная М. И. Зилоти была человеком умным, образованным, страстно и искренне любила музыку, театр, литературу. Книги Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, А. П. Чехова занимали большое место в ее жизни. С Антоном Павловичем Чеховым была лично знакома, говоря о ней, он писал в 1900 году В. Ф. Комиссар-жевской: «Она мне очень и очень симпатична».
К началу XX века семьи дворян Зилоти и потомственных почетных граждан Гучковых уже состояли в родстве. Еще в середине 90-х годов младший брат Александра Ивановича, Константин, женился на Вере Ильиничне Зилоти. Их большая и открытая для гостей квартира в Леонтьевском переулке видела многих выдающихся представителей русской культуры. Здесь играли А. И. Зило-
83
ти и С. В. Рахманинов, пели Ф. И. Шаляпин и Н. И. Забела-Врубель, бывал К. С. Станиславский, артисты Художественного театра, А. П. Чехов и многие другие. Навещал своего брата и Александр.
В этом доме часто останавливалась и удивительная русская актриса Вера Федоровна Комиссаржевская. С семьей Зилоти она познакомилась еще в конце 80-х годов. Одно время даже говорили о ее возможном браке с одним из братьев — Сергеем Ильичом 13. Хотя свадьба и не состоялась, Вера Федоровна осталась в этом доме своим человеком. Особенно доверительные отношения у нее установились с младшей из дочерей Зилоти — Марией. Они стали близкими подругами, вместе отдыхали, путешествовали, постоянно переписывались. Во время своих многочисленных приездов в Москву известная актриса часто жила в семье К- И. Гучкова. На их адрес для нее приходили письма, здесь она назначала встречи. Подолгу В. Ф. Комиссаржевская гостила и в имении Д. И. Зилоти — Знаменке Тамбовской губернии.
Неизвестно, когда и при каких обстоятельствах произошла встреча между А. И. Гучковым и М. И. Зилоти. Очевидно, это было в начале 90-х годов в упоминавшемся имении, адрес которого (Козлово-Воронежская железная дорога, станция Муравьево, Знаменка) часто встречается в переписке. Из сохранившейся корреспонденции следует, что первую открытку, поздравление с днем рождения, А. И. Гучков послал в ноябре 1892 года. В июне 1893 года по пути в Кисловодск он пишет ей письмо, из которого можно заключить, что в это время их отношения уже носят, так сказать, романтический характер. Это послание достаточно необычно для стиля А. И. Гучкова, человека трезвого рассудка, умевшего держать себя в руках и подавлять эмоции. Внешняя холодность, невозмутимость, даже чопорность в первую очередь бросались в глаза современникам. Вместе с тем в этой душе было место и для больших чувств, которыми пронизаны многие его письма к М. И. Зилоти.
В 90-е годы дальше редких встреч и отдельных посланий дело не пошло. Жизнь временно развела их. Переписка возобновляется в 1900 году, когда Мария Ильинична получает несколько открыток от Александра Ивановича из Южной Африки. За прошедшие годы в судьбе каждого из них произошло много событий. У М. И. Зилоти было неудачное замужество, оставившее в ее душе незаживающую рану. Александр Иванович в брак не вступал. Занимался не только общественными делами, но и успел в среде московских бонвиванов заиметь репутацию «похитителя сердец». Известно также, что часто он посещал театры, концерты, литературные вечера. Однако не удалось установить, имелись ли у него литературные привязанности. В многочисленных письмах и речах 84
упоминаний о художественных произведениях и литературных персонажах нет, что наводит на мысль о том, что особых литературных пристрастий у него не было.
Достоверно можно лишь утверждать, что новые течения в литературе были ему не по душе, а творчество некоторых популярных в начале века авторов он решительно не принимал. Примечателен в этой связи следующий эпизод. В 1911 году, отправляясь в очередной раз на Дальний Восток, Гучков, по его словам, «купил на какой-то станции несколько книжек наших молодых юмористов — Аверченко, Тэффи. И от этой веселой (боже, сколь бездарной) литературы сделалось так тоскливо, что хоть из окна бросайся»14.
В то же время драматический театр он любил, восхищался талантом В. Ф. Комиссаржевской, с которой у него сложились личные дружеские отношения. Сохранилось несколько писем, наглядно их иллюстрирующих. Так, в одном из них, корреспондируя А. И. Гучкову в Берлин и обращаясь к нему «родной мой», она просила сделать для нее несколько покупок, в числе которых была и книга немецкого социалиста А. Бебеля «Женщина настоящего, прошедшего и будущего». В заключение она писала: «Не ворчите на меня за все это, улыбнитесь мне ласково, а я Вас обниму крепкокрепко. Ваша Вера»15. Есть основания считать, что и возрождение отношений между М. И. Зилоти и А. И. Гучковым было в значительной степени результатом ее усилий.
Так или иначе, но былая симпатия развивалась «крещендо». В середине 1903 года они решили пожениться. В мае 1903 года в письме Марии Ильиничне он восклицал: «Хорошая Вы моя! Простите мне всю ту муку, которую я в прошлом заставил Вас вынести. Простите за все то, что и в будущем Вас ждет. Верьте одному, что я всеми моими мыслями неустанно занят Вами, что Вы, Ваше счастье (или, вернее, то, в чем Вы видите Ваше счастье) у меня на первом плане»16. Свадьба назначается на сентябрь. Родственники брак одобрили. Даже Федор, старший брат и конфидент Александра, отличавшийся крутым нравом и разгульным образом жизни, писал ему в августе 1903 года: «Мы, кажется, дружочек, отгуляли свой век. Что же, срок был не короткий и погуляли вволю»17.
Однако эксцентричный характер нашего персонажа и в этой ситуации дает о себе знать. Обострение положения на Балканах заставило его бросить все дела и в августе отправиться туда. Никакие уговоры близких, в том числе и невесты, отказаться от поездки не изменили этого намерения. Как и во многих других случаях, здесь проявилась черта характера, которую можно назвать непреклонностью воли. Приняв решение, он непременно стремился его выполнить, часто, казалось бы, вопреки логике и трезвым аргументам окружающих. Такая «одержимость идеей»
85
далеко не всегда шла на пользу «реальному политику» и делала общение с этим человеком часто весьма трудным.
Однако свадьба все-таки состоялась, как и намечалось, в сентябре 1903 года. Прожили они совместно несколько десятилетий. Безоблачным этот брак назвать нельзя. Было много всякого: и семейные сцены, и разъезды, и периоды бурных «приливов чувств». Имели двоих детей: Веру и Льва *.
Женитьба не изменила непоседливый характер Александра Ивановича. В январе 1904 года началась русско-японская война, и он по поручению городской думы в качестве ее представителя и помощника главноуправляющего Общества Красного Креста, в марте выезжает, на театр военных действий (в конце года занял пост главноуправляющего). Две недели находился в пути и прибыл в Харбин 4 апреля. С дороги почти ежедневно посылал письма и открытки в Москву жене, которая собиралась выехать к нему позднее.
В первых его сообщениях из Маньчжурии речь идет главным образом об устройстве собственного быта, даются советы и рекомендации Марии Ильиничне. «Для меня привези, голубка,— сообщает он в одном из первых писем,— одежду приличную — мои личные костюмы, мой новый пиджак... Привези мне также книг: попроси Колю (Н. И. Гучков.— А. Б.) выбрать из моей библиотеки несколько хороших книжек по финансовому праву и политической экономии. Предвижу досуг и скуку». И далее продолжал: «Я уже телеграфировал тебе захватить с собой какую-нибудь бабу. Лучше всего если бы это була горничная и кухарка. Тебе будет очень приличная квартирка при складе императрицы»18. Подобное послание напоминает скорее письма путешествующего скучающего барина, а не человека, готовившегося к серьезным и трудным испытаниям. Однако эти настроения скоро прошли. В мае 1904 года приехала жена и начала работать в госпитале Красного Креста в Харбине (осенью вернулась в Москву). Виделись они редко. Целиком уйдя в организацию помощи раненым, А. И. Гучков беспрестанно переезжает с места на место и в тылу, и на передовой, решает множество текущих вопросов организации деятельности санитарных отрядов, размещения госпиталей, обеспечения их необходимым оборудованием, санитарными средствами, провиантом. Постоянно информирует Московскую городскую думу и управление Красного Креста о положении дел, требует перевода денежных средств и материалов, составляет и отправляет отчеты об израсходованных суммах. Поразительна его энергия в этом деле, как и удивительна преданность ему.
На первом этапе войны на волне «прилива патриотических
* Умер 3 сентября 1916 года, как сказано в медицинском заключении от «туберкулезного менингита» (ЦГАОР СССР. Ф. 555. On. 1. Д. 689. Л. 1.).
86
чувств» многие сановно-аристократические лица устремились на Дальний Восток, чтобы затем в петербургских гостиных блеснуть своими рассказами о причастности к «великой военной кампании». Харбин и другие крупные города были переполнены такого рода титулованными и именитыми «радетелями». Когда же стало выясняться, что война принимает нежелательный оборот, что вместо победных маршей стала звучать совсем другая музыка, что война — это не петергофские и царскосельские парады, а лишения, боль, кровь и смерть; что требуется не «участие присутствием», а «участие делом», то поток праздных визитеров прекратился. Остались лишь те, кто ощущал нравственную потребность выполнять тяжелую, малоприметную, но столь необходимую каждодневную работу. В число этих самоотверженных людей входил и А. И. Гучков.
После отъезда жены самому приходилось решать много личных бытовых вопросов. Например, 4 ноября 1904 года Александр телеграфировал брату Николаю: «Спасибо газеты, посылки. Закажи спешно сапоги, пару легких, пару непромокаемых. Возобнови истекший абонемент Русских ведомостей, Новостей дня. Пришли фотографический аппарат взамен потерянного... Сижу без обуви, ибо часть вещей, сапоги украли ночью»19. С конца года тональность корреспонденции родственникам меняется. Основное внимание теперь обращено на бездарное командование, на ужасающие условия быта армии, на хищения и безответственность интендантства. По мере ухудшения военной обстановки все чаще звучит боль за судьбу армии и России. Эта тема, по сути дела, возникает впервые в это время.
«С новым годом, голубка,— пишет он Марии Ильиничне 1 января 1905 года.— Пошли нам Бог счастья, нашему бедному, бедному отечеству...» И через день продолжает: «Все эти дни мы находились под гнетущим впечатлением падения Порт-Артура. Мучителен не только самый факт падения, сколько все эти подробности, унизительные до того, что краска стыда поднимается. Наконец-то начинается развенчивание Стесселя»20.
В январе 1905 года в России началась революция, мощным катализатором которой явилась русско-японская война. А. И. Гучков находился в районе военных действий вплоть до печального эпилога военной авантюры царизма — Мукденского сражения. Плохая организация войск, бездарное командование, безобразия в обеспечении снабжения — все это предопределило тяжелое поражение. Хаос и паника царили везде. Главноуполномоченный Красного Креста с возмущением наблюдал трусливое бегство многих лиц из числа обслуживающего персонала госпиталей/ оставлявших раненых на произвол судьбы. В этой ситуации он принимает чрезвычайно смелое и благородное решение остаться
87
в Мукдене вместе с неэвакуированными солдатами и содействовать передаче госпиталей японской армии в соответствии с международными нормами.
Поступок этот произвел большое впечатление на современников. По получении известия об этом Московская городская дума на заседании 8 марта признала, что «А. И. Гучков совершил подвиг самопожертвования», и по предложению городского головы В. М. Голицына единогласно постановила: 1) выразить уважение этим самоотверженным подвигом; 2) возбудить ходатайство о том, чтобы путем соответствующих сношений А. И. Гучкову была предоставлена возможность возвращения непосредственно в действующую армию, и 3) выразить супруге и братьям свою благодарность и признательность. В своем обращении гласные заметили, что деятельность А. И. Гучкова и «подвиг оставят неизгладимый след в благодарной памяти Москвы»21.
Несомненно, что это был один из самых ярких и благородных поступков в богатой событиями жизни Александра Ивановича. Презрев личную безопасность (собственную судьбу предсказать в той исторической ситуации было невозможно), он проявил личное мужество и самообладание. Нет никаких оснований подозревать его в этом случае в неискренности, в желании нажить, так сказать, общественный капитал, хотя, безусловно, этот эпизод сделал имя А. И. Гучкова широко известным. Его поведение произвело впечатление и на японское командование. После месячного интернирования ему было позволено вернуться к своим, куда он через аванпосты русской армии и прибыл в конце марта.
В начале мая 1905 года ему удалось вернуться в Москву. Появление его в зале заседаний городской думы на Воскресенской площади 17 мая было триумфальным. Как свидетельствует думский журнал, «гласные встали со своих мест и продолжительными аплодисментами выразили свое горячее приветствие прибывшему в заседание А. И. Гучкову»22. По словам современника, «своим участием в русско-японской войне и особенно поездкой к бурам, воевавшим против англичан, он как бы вошел в легенду»23.
В России нарастало революционное движение, втягивавшее в водоворот событий все слои русского общества. Буржуазно-либеральная среда, к которой по своему происхождению и взглядам принадлежал А. И. Гучков, бурлила. Городские думы, предпринимательские организации, земства принимали неслыханные по своему радикализму призывы (о допущении стачек рабочих, предоставлении свободы собраний и союзов, свободе печати и т. д.). Чрезвычайно острым был и земский съезд, происходивший в Москве в мае, в работе которого участвовал А. И. Гучков. Съезд вынес решение направить депутацию к царю, в задачу которой входило изложение соображений о необходимости созвать народных
88
представителей для решения вопроса о войне и мире и «установлении обновленного общественного строя».
На съезде отчетливо наметилось размежевание общелиберального лагеря, отражавшее разное понимание методов и сроков достижения конечной цели — конституционного строя, как и форм его проявления. А. И. Гучков занял место на правом фланге, а в вопросе об автономии Польши вступил в довольно острую полемику со своим давним знакомым П. Н. Милюковым. Он был сторонником концепции «единой и неделимой империи», полагая, что любая административно-политическая обособленность неизбежно приведет к распаду государства. В то же время он считал необходимым для отдельных народов признать национально-культурную автономию в рамках монолитного государственного объединения.
Уже в эмиграции, анализируя прошлое, А. И. Гучков писал, что в 1905 году не мог «примкнуть к радикальному течению, которое там (на земском съезде в мае 1905 года.— А. Б.) выявилось и привело к образованию кадетской партии. Их политическая линия вела, по-моему, к ослаблению центральной власти. Это меня отшатнуло. Я был сторонником дуалистской системы: законодательная власть с правом надзора и независимая от нее исполнительная власть» . Заметим, что для политического мировоззрения А. И. Гучкова характерна относительная стабильность взглядов, которые ему не приходилось часто корректировать «вправо» или «влево» в зависимости от общей политической конъюнктуры, что отличало воззрения многих других либералов.
Летом 1905 года, когда российский либерализм левел, будущий лидер октябризма исповедовал те же принципы и идеи умеренного национал-либерализма, как и тогда, когда революционная волна пошла на спад. Это говорит об устойчивом консерватизме его убеждений, отрицавшем возможность и необходимость резких радикальных изменений, чреватых, по его мнению, падением не только существовавшего самодержавно-бюрократического строя, но и разрывом с исторической эволюционной преемственностью и крушением российской государственности вообще. В конечном итоге подобные опасения оправдались.
Во многих своих речах и статьях А. И. Гучков неоднократно подчеркивал, что он «конституционалист». Выступая 5 ноября 1906 года в зале петербургского Дворянского собрания, он заметил: «Я старый конституционалист и в конституционной монархии уже давно видел ту необходимую политическую форму, которая обеспечит полное и коренное обновление всей нашей жизни»25. Конституционализм как проявление общественной мысли в разной степени был присущ всем кругам российского либерализма. В этимологическом отношении понятия «либерал» и «конституционалист» близки, но не тождественны. Наш герой был убежденным
89
сторонником конституционной монархии и принадлежал к умеренному крылу либерализма.
Вполне определенными были и внешнеполитические симпатии Александра Ивановича. В молодости он являлся рьяным сторонником государственно-политической системы кайзеровской Германии. Затем стал «отъявленным англоманом», считал Британскую империю образцом для подражания, восхищался деятельностью лидера английской либеральной партии Ллойд Джорджа, внимательно изучал его речи и статьи. Однако если Германия и Англия относились к числу конституционных монархий, то Россию в этом ряду государств назвать нельзя. Самодержавие оставалось до Февральской революции 1917 года неограниченным, хотя определенное эволюционное развитие, в первую очередь под воздействием первой российской революции, несомненно, наблюдалось. Революция 1905 года изменила облик самой системы, но не законом как таковым.
Здесь мы подходим к важнейшему эпизоду и в истории российского либерализма вообще и в политической биографии А. И. Гучкова в частности — Манифесту 17 октября 1905 года. В дни Всероссийской октябрьской политической стачки царь опубликовал декларацию «Об усовершенствовании государственного порядка». В ней обещалось «даровать народу» важнейшие политические права: неприкосновенность личности, свободу совести, слова, собраний; привлечь к выборам в Государственную думу все слои населения, сделать ее высшим законодательным органом, без одобрения которого ни один закон не мог вступить в силу. Манифест 17 октября был крупным завоеванием освободительного движения. Говоря о его статьях, В. И. Ленин писал: «Ясно, что перед нами действительно список коренных политических реформ. Ясно, что осуществление даже одной из этих реформ в отдельности означало бы крупнейшую перемену к лучшему»26.
Либералы, без различия оттенков своих «политических кредо», встретили появление царского манифеста с восторгом. Однако в эйфории общелиберального ликования была забыта одна старая истина: в политике главное — не намерения и декларации, а реальные дела. Самодержавие, по сути дела, заявляло о самоликвидации, но не спешило облечь этот процесс в конкретные формы. Тактический маневр власти был воспринят в либеральной среде как выражение ее доброй воли, как свершившийся факт демократического перерождения. Царь стал объектом восторженных славословий. Московские «отцы города», например, 18 октября отправили телеграмму следующего содержания, текст которой составил А. И. Гучков: «Московская городская дума, с чувством глубокого удовлетворения, выслушав Манифест от 17 октября 1905 года, в коем все население России независимо от вероисповедания и на
90
циональности получает права гражданской и политической свободы, твердый правопорядок на незыблемых основах, деятельное участие в государственном строительстве и управлении, усматривает в этом великом акте залог дальнейшего свободного развития и полного обновления всей народной жизни и приносит от имени отныне свободного населения города Москвы благодарное чувство своему монарху»27.
Октябрьская декларация 1905 года стала для А. И. Гучкова политическим ориентиром, своеобразной «идеей фикс», определившей его поступки на протяжении довольно длительного времени. «Я принадлежу к той политической партии^—заявлял он осенью 1907 года,— для которой ясно, что Манифест 17 октября заключает в себе добровольный акт отречения монарха от прав неограниченности... Мы, конституционалисты, не видим в установлений у нас конституционной монархии какого-либо умаления царевой власти; наоборот, в обновленных государственных формах мы видим приобщение этой власти к новому блеску, раскрытие для нее славного будущего»28. Исходный политический принцип: сильная исполнительная власть, не зависящая от законодательных институтов, вряд ли вообще мог существовать на практике в рамках любой правовой системы. Конечно же А. И. Гучков не был столь наивным и примитивным, чтобы этого не замечать. Однако, исходя из реальностей российской действительности, считал, что добиться максимума (истинной конституционной монархии) можно лишь постепенно, путем «мелких шагов», отвоевывая у «старой власти» одну позицию за другой. В этом состояла суть тактики этого политика.
Политическая биография А. И. Гучкова началась в 1905 году. Он стал одним из основателей партии «Союза 17 октября», а в 1906 году возглавил политическую организацию октябристов, объединившую довольно разнородные центристские и правоцентристские элементы российского политического спектра. Так как классовая природа октябристов, конкретная политическая деятельность партии и ее лидера многократно и подробно анализировались в советской историографии, то эта большая тема останется за рамками данного изложения. Отметим лишь основные положения программы, в формулировке которых А. И. Гучков играл главную роль 29.
В части общеполитической говорилось: «Российская империя есть наследственная конституционная монархия, в которой император, как носитель верховной власти, ограничен постановлениями основных законов». При этом любые законы могли быть приняты лишь «с согласия народного представительства» и одобрения царя. Парламент мыслился двухпалатным, при главенствующей роли Государственной думы, депутаты которой избирались «полно
91
правными гражданами» из числа лиц не моложе 25 лет «путем равной и закрытой подачи голосов, прямого в городах, имеющих свое отдельное представительство и двухстепенного в остальных местностях». Далее в программе значилось, что все граждане «без различия пола, национальности и вероисповедания» равны перед законом; гарантировалась свобода совести, печати, собраний, неприкосновенности личности и жилища; отмена паспортов, право свободного передвижения в стране и свободный выезд за границу, равноправие женщин с мужчинами. Осуществление подобных положений, многие из которых уже стали явью в целом ряде других стран, несомненно, способствовало бы общественному прогрессу.
Значительно более консервативными были программные положения, касавшиеся важнейших социальных вопросов российской действительности, в первую очередь крестьянского. Вопрос о ликвидации помещичьего землевладения не ставился, но говорилось о необходимости отмены всех юридических ограничений и ликвидации сословного неравенства крестьянства; о раскрепощении общины, о создании мелкой земельной собственности «на отрубах и хуторских участках», о развитии кустарных промыслов, сельскохозяйственного кредита и т. п. положения, которые совпадали с программой реформ, намеченной П. А. Столыпиным 30.
Казалось бы, что октябристские положения «работали на будущее» и не могли не вызвать симпатий у широких кругов российской общественности. Однако этого не произошло. Во-первых, потому, что сознание народных масс в годы революции сделало огромный шаг вперед, их устремления носили несравненно более радикальный характер. Реализация благопожеланий октябристов опоздала на несколько десятилетий. Во-вторых, программа обходила стороной тему о механизме осуществления данных положений. Главные надежды возлагались на думскую деятельность и на сильное, «деловое» правительство, способное осуществить необходимые нововведения.
Жизнеспособность октябристской идеи ставилась под сомнение не только в леворадикальных кругах, но и в той общественной среде, с которой неразрывно был связан А. И. Гучков. Давний знакомый, представитель известной купеческой семьи И. И. Щукин писал ему 20 февраля 1906 года из Парижа: «Воля Ваша, а самые хитроумные и благонамеренные попытки отреставрировать татаровизантийские палаты в европейском стиле модерн, представляются мне несбыточной иллюзией... Зашибленный с детства, загнанный и забитый русский либерализм пугливо озирается, робко, как будто крадучись, восходит теперь на политическое поприще. Так в старое время, вероятно, входили трепетные просители в приемную грозного начальства. Недаром же порой трудно отличить партийную программу от смирного прошения»31.
92
Не способствовали росту популярности октябристской партии и резкие антиреволюционные выступления ее лидера в тот период, когда в стране бушевали общественные страсти, в особенности поддержка А. И. Гучковым введения военно-полевых судов. На этой почве произошел даже раскол среди «отцов-основателей» партии «Союз 17 октября»: между А. И. Гучковым, с одной стороны, Д. Н. Шиповым и графом П. А. Гейденом — с другой. Он и его единомышленники считали жизненно необходимым установление социального мира в стране. Столыпинская формула: сначала успокоение, а затем реформы — с энтузиазмом была поддержана. Добиться этого, как казалось, можно было лишь проведением жесткой, непопулярной политики, что лидер октябристов прекрасно понимал. Однако принципы он всегда ставил выше политического личного благополучия. Не изменил он этому правилу и в данной ситуации.
Неприятие октябризма и его лидера выразилось в поражении на выборах в I и II Думы, куда А. И. Гучков избран не был. Лишь в 1907 году, после изменения избирательного закона в результате третьеиюньского переворота, он попадает в Таврический дворец по первой курии Москвы. К этому времени Александр Иванович был уже убежденным приверженцем столыпинской программы обновления России путем реформирования сверху общественно-политических институтов и хозяйственных структур. Он ясно видел, что «для создания социального мира надо поднять материальное благосостояние народных масс» .
Между премьером и А. И. Гучковым существовали уже и довольно близкие отношения. Познакомились они лично в день открытия I Государственной думы 27 апреля 1906 года в доме А. А. Столыпина, петербургского журналиста и брата новоиспеченного министра внутренних дел (П. А. Столыпин занял пост главы этого министерства 26 апреля). Между двумя политиками сразу же возникла «дружеская приязнь». Они часто встречались в неофициальной обстановке, обсуждали текущие политические вопросы, вырабатывали совместную тактику, обменивались письмами. Добрые воспоминания о П. А. Столыпине А. И. Гучков сохранил до конца своих дней.
Летом 1907 года премьер предложил А. И. Гучкову, избранному к тому времени при его поддержке 6 Государственный совет, стать членом кабинета в качестве министра торговли и промышленности (первое предложение подобного рода было сделано еще в конце 1905 года тогдашним главой правительства С. Ю. Витте). На встрече П. А. Столыпин довольно обстоятельно изложил свои планы реформ. Как вспоминал А. И. Гучков, «он придавал огромное значение насаждению мелкой и средней крестьянской собственности в России, но его преобразовательные планы шли дальше.
93
Создав класс крепких крестьян-собственников, он предполагал затем приобщить их к культуре и самодеятельности введением волостного земства, усиленным расширением школьной сети, развитием мелиоративного кредита и т. д.» 33. Однако столыпинским министром А. И. Гучков не стал, так как поставил условия, которые сочли неприемлемыми в Царском Селе (объявление программы деятельности кабинета и некоторые персональные изменения на министерских постах).
Премьер-реформатор горячо поддерживал выдвижение тучковской кандидатуры на пост председателя парламента и 4 марта 1910 года писал: «Многоуважаемый Александр Иванович. Звонил к Вам несколько раз по телефону, но бесполезно. Хотел Вам сказать, что, председателем Государственной думы для пользы дела должен быть Ал. Ив. Гучков. Если Вы завтра ко мне заедете, выскажу Вам подробнее свои предложения. Преданный Вам П. Столыпин»34.
Как глава крупнейшей думской фракции, лидер октябристов всемерно старался организовать поддержку политики кабинета. Однако довольно быстро осознал, что, с одной стороны, истинного примирения в стране не происходит, а с другой — что глава правительства не является действительной главой исполнительной власти, он всего лишь «отблеск ее». Выступая в 1917 году перед следственной комиссией Временного правительства, А. И. Гучков довольно подробно обрисовал свое понимание причин поражения П. А. Столыпина и его курса, ознаменовавших и крах собственных надежд на успех реформирования монархии.
«Не может быть сомнения в том,— заявил он,— что правительство, даже в лице Столыпина, хотя оно и расходилось с требованиями радикальных кругов русского общества, все-таки ставило себе задачи, и если бы эти задачи были разрешены в том смысле, как оно себе их ставило, они привели бы к значительным улучшениям в нашем государственном и хозяйственном строе. Но здесь точно так же мы замечаем ту же борьбу закулисных влияний с видимыми носителями власти, и по мере того, как страх перед переворотом отходил в область истории, крепнут и растут эти элементы реакции. Здесь определяются как бы три гнезда реакционных сил: во-первых, камарилья (придворные сферы); во-вторых, группа бюрократов, которые устроились в виде правого крыла в Государственном совете, и, в-третьих, находящееся уже вне законодательных учреждений и пребывающее в общественных кругах так называемое объединенное дворянство... Таким образом, видимой власти Столыпина приходилось вести тяжкую борьбу и сдавать одну позицию за другой. Это была ошибочная политика компромисса, политика, стремящаяся путем взаимных уступок добиться чего-нибудь существенного»35.
94
Перечисленные три «гнезда реакции» стали объектом беспощадной тучковской критики. Хотя подобные выступления он всегда тщательно готовил, они были полны высокого эмоционального накала, выдававшего и семейный темперамент, и искреннюю обеспокоенность за судьбу Российской империи (понятия «Россия» и «Российская империя» для него были неразрывны). По сути дела, не было ни одного ведомства, института или значительного политического события, которые остались вне поля его зрения. Работал он много и напряженно. Неделями не виделся с семьей. «Благо России» занимало целиком ум и сердце, но окружающая действительность постоянно возмущала, навевала грустные мысли.
Здесь уместно сделать небольшое отступление и затронуть некоторые важные аспекты политических воззрений «старого конституционалиста», в значительной степени отражавшие стереотипы мышления всего «образованного общества». В глазах купеческого сына из Лефортова царь с детства был олицетворением величия и силы государства. В этой семье не было ни «вольтерьянцев», ни «карбонариев», ни «нигилистов» (бунтующая натура Ф. А. Гучкова почтением не пользовалась). Она состояла из «законопослушных граждан», и почтение к власти впитывалось детьми, что называется, с молоком матери (французская кровь повлияла скорее на темперамент, чем на убеждения). Семейно-социальная среда формировала мировоззрение. Цепкий ум, получаемые знания и житейский опыт его видоизменяли, но идея монархии, как лучшей формы государственного устройства, долго неразрывно сливалась с именем царствующего лица. Произвол, несправедливость, отсталость, нищета, встречавшиеся в России на каждом шагу, не могли поколебать уверенности в том, что сам принцип «легитимной власти» идеален, что достаточно очистить «подножие трона» от казнокрадов, лживых льстецов, чванливых сановников и привлечь к управлению честных и умных деятелей, как все вокруг засияет невиданным блеском.
«Монархическое ослепление» питалось представлением, что русский народ «не дозрел» до европейской демократии и парламентаризма, что до них еще «нужно дорасти». Такие убеждения делали даже умных и честных людей своего рода заложниками традиционных стереотипов восприятия .действительности. Как рвались многие убежденные либерал-монархисты и просто монархисты сказать последнему царю «слово правды», надеялись «раскрыть ему глаза» на истинное положение вещей, искренне полагая, что таким путем можно изменить ход событий.
После общеземского съезда в мае 1905 года Николай II пригласил А. И. Гучкова к себе для беседы, длившейся несколько часов. Сам факт подобной аудиенции свидетельствовал о том, что у царя вызвала симпатию общественная позиция московского
95
гласного. Недавно вернувшийся с полей сражений, А. И. Гучков рассказал о положении дел на фронте и о характере настроений в обществе, призвал государя согласиться на созыв народных представителей. Интересно, что в ноябре 1905 года на встрече с Н. И. Гучковым, избранным московским городским головой, царь заметил: «Ваш брат был у нас, и хотя он нам говорил про конституцию, но он нам очень понравился»36. Лидер октябристов со временем осознал, что Романовы ведут страну к революционному взрыву, исход которого предсказать невозможно. Но это было позже. Пока же он восклицал с думской трибуны: «Наш первый долг— говорить правду Верховному вождю»37. В откровенности Александру Ивановичу отказать было нельзя, и он довольно быстро нажил себе влиятельнейших врагов в «сферах». В ноябре 1908 года он бросил вызов правящей камарилье, и его имя загремело по всей России: произнес неслыханную в Таврическом дворце речь, посвященную ближайшим царским родственникам — великим князьям.
Непосредственным поводом к выступлению послужило обсуждение сметы военного министерства. Еще свежи были в памяти боль и стыд за проигранную войну. Анализируя неудачи, А. И. Гучков видел одну из главных причин этих неудач в плохой организации армии, где на ключевых постах часто находились люди, деятельность которых контролировать было нельзя. Назвав поименно ряд ближайших родственников царя, заявил: «Если мы считаем и даже обязаны обратиться к народу, к стране и требовать от них тяжелых жертв на дело этой обороны, то мы вправе обратиться к тем немногим безответственным лицам, от которых мы должны потребовать только всего — отказа от некоторых земных благ и некоторых радостей тщеславия, которые связаны с теми постами, которые они занимают. Этой жертвы мы вправе от них ждать»38.
Правящие круги испытали потрясение. И через несколько лет двоюродный брат Николая II запишет в дневнике, что «выступление Гучкова памятно всем»39. Действительно, кто бы мог подумать, что такой воспитанный, благородный и преданный трону человек (Николай II счел необходимым поздравить его с избранием в III Думу) способен нанести подобный удар. В это время царь находился в Ревеле на встрече с английским королем Эдуардом VII, где присутствовал и П. А. Столыпин, сказавший затем А. И. Гучкову: «Что Вы наделали! Государь возмущен Вашей речью», хотя и добавил от себя: «По существу я с Вами совершенно согласен»40. С этого времени симпатии к Александру Ивановичу в Царском Селе начинают исчезать. Сначала в нем видят лишь недоброжелателя, а затем — заклятого врага трона и династии. Этому конечно же способствовала та прямота и, так сказать, конкретная адресность его критики.
96
Особое озлобление царя и царицы вызвало публичное обличение им распутиниады. Одним из первых А. И. Гучков возвысил свой голос против «нашего друга», как называла Г. Е. Распутина в своих письмах императрица. В январе 1912 года, выступая при обсуждении сметы синода, А. И. Гучков говорил: «Какими путями достиг этот челове'к этих центральных позиций, захватив такое влияние, пред которым склоняются внешние носители государственной и церковной власти... Григорий Распутин не одинок; разве за его спиной не стоит целая банда, пестрая и неожиданная компания, взявшая за откуп и его личность и его чары?» Завершая свой беспощадный анализ, А. И. Гучков справедливо заметил, что «никакая революционная и антицерковная пропаганда в течение ряда лет не могла бы сделать того, что достигается событиями последних дней»41.
Ненависть к А. И. Гучкову в среде камарильи нарастала. За ним устанавливается полицейское наблюдение, его письма перлюстрируются. Премьер В. Н. Коковцов описал в своих мемуарах, как царь воспринял результаты думских выборов осенью 1912 года: «По Петербургу, правда, прошли одни кадеты, но их успех не огорчил государя, потому что он сопровождался провалом Гучкова, чему государь искренне радовался»42. Победа в столице либеральной партии ничего не стоила в глазах монарха рядом с победой ненавистного ему политика.
Последний царский министр внутренних дел А. Д. Протопопов свидетельствовал в 1917 году: «А. И. Гучков считался человеком влиятельным в военной среде и сторонником перемены государственного строя. Царь особенно его не любил и общение с ним считал предосудительным. За Гучковым департамент полиции следил й о посещавших его лицах велся список»43.
Что касается императрицы, то ее антипатия приобрела просто патологический характер. Это чувство вызывалось убеждением, что А. И. Гучков — главный инспиратор плодившихся слухов и сплетен, касавшихся отношений царской четы и пресловутого проповедника. Александра Федоровна, считавшая, что это — внутреннее дело семьи, негодовала по поводу публичных обвинений «дорогого Григория». Она была убеждена, что и циркулировавшие в публике апокрифические копии писем царицы к Распутину— дело рук этого политика (подобную уверенность до сих пор нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть). При упоминании имени октябристского лидера императрицу охватывал приступ злобы. В сентябре 1915 года в письме к мужу она восклицает: «Тяжелое железнодорожное несчастье, от которого он один бы пострадал, было бы заслуженным наказанием от Бога». Даже после падения монархии, когда Александра Федоровна уже стала бывшей императрицей и «гражданкой Романовой», она негодова
97
4 Заказ 3978
ла, что отречение принимал этот деятель, в чем она увидела акт ужасного унижения 44.
Отношение к А. И. Гучкову правящих верхов сформулировал придворный историограф генерал Д. Н. Дубенский, записавший в своем дневнике: «Деятельность его давно была направлена против государя, и он определенно являлся всегда упорным и злобным врагом императора... и где мог интриговал и сеял недоверие к царю»45. Хотя революционером и антимонархистом А. И. Гучков не был, определенные основания для подобного заключения все-таки были. Отношение его к Николаю II претерпело значительную эволюцию. Вначале были симпатии, обусловившие надежды на реформирование системы. Много усилий в этом направлении он прилагал и на посту руководителя октябристской фракции и главы комиссии по обороне, а затем — председателя Государственной думы (март 1910 года — апрель 1911 года). Однако к середине 1912 года стал смотреть на Романовых как на обреченных 46.
В качестве члена русского парламента А. И. Гучков много вояжировал, встречался с влиятельными зарубежными политическими деятелями. «Вчера чествовали нас французы,— писал он 9 июля 1909 года своему соратнику А. И. Звегинцеву.— Очень старались, но выходило у них не так, как у англичан... Сегодня утром имел беседу с Клемансо (французский премьер-министр.— А. Б.) с глазу на глаз, весьма занятную»47. Со многими крупными европейскими политиками начала XX века Гучков был лично знаком. В их числе: П. Думерг, К. Крамарж, У. Черчилль и другие.
Во внутриполитической жизни больше всего его беспокоила активность правых, не желавших и не признававших никаких, пусть даже и умеренных, реформ. С отвращением он относился к лидерам этого лагеря и, например, об известном черносотенце и думском депутате Н. Е. Маркове (Марков 2-й) писал, что «ни одному его слову нельзя верить и нет такой гнусности, на которую он бы не был способен»48. Подойдя в 1905 году к краю и «заглянув в бездну», власть имущие ничего не поняли и ничему не научились. Амбиции, традиции и привилегии определяли курс, который неизбежно вел к новому революционному взрыву, что А. И. Гучков осознавал.
В меру своих сил и представлений старался парализовать правый «крен», вернуть государственной политике историческую перспективу. Пытался уговорить главу кабинета дать «открытый бой» камарилье. Однако премьер фактически капитулировал. Как заметил позднее вождь октябристов, «в сущности, Столыпин умер политически задолго до своей физической смерти»49. А. И. Гучков оставался человеком принципов и не мог с этим согласиться. Между двумя деятелями наступило охлаждение отношений. В апреле 1911 года в знак протеста против проведения 98
П. А. Столыпиным в обход Думы закона о земстве в западных губерниях он ушел с поста председателя. Вспоминая этот эпизод, Александр Иванович заметил: «Столыпин очень удивился моей отставке» .
Убийство П. А. Столыпина в сентябре 1911 года ознаменовало, по сути дела, крах иллюзий. Выстрел Д. Богрова положил конец не только жизни «сильного премьера», но и развеял надежды на возможное реформирование самодержавия, упустившего свой последний исторический шанс. Октябристы оказались «партией потерянной грамоты». Их распад был предрешен, что и показали уже выборы в IV Думу, на которых они потерпели серьезное поражение (в III Думу прошло около 170 октябристских депутатов, а в IV—менее 100). Бывшие «соратники» начали разбегаться кто куда: большинство вправо (к националистам и черносотенцам); некоторые влево (к прогрессистам.и кадетам). «Адамантовая твердость взглядов» 51 и воля А. И. Гучкова какое-то время придавали октябристскому объединению разнородных элементов видимость единства, хотя склоки и дрязги за этим фасадом, по сути дела, никогда не прекращались. Сам лидер имел весьма невысокое мнение о «партийном контингенте» и в минуту откровения признал, что «в Союзе 17 октября девять десятых сволочь, ничего общего с целью союза не имеющая» 52.
Уже в эмиграции, в 1927 году, прочитав книгу одного из лидеров партии эсеров Б. В. Савинкова «Воспоминания террориста», с грустью восклицал в письме к П. Б. Струве: «Зависть берет! Каким первоклассным человеческим материалом располагала революция в своей борьбе против власти... А почему же мы в нашей борьбе за правое дело и в нашей защите этого правого дела так беспомощно-немощны, почему мы не можем найти в нашей среде того идейного горения и той жертвенной готовности (жертвенной готовности во всех формах), которыми были так богаты те?»53 Вопрос этот можно назвать риторическим. Главная причина поражения состояла в том, что время ставило другие задачи, чем те, которые могли решить умные и честные либералы. Образно говоря, они хотя и чувствовали «пульс страны» и часто ставили правильный диагноз, но предложить рецепт радикального лечения тяжело больному обществу не могли. Старая дилемма: «ответственность имущих» — радикализм неимущих, многое объясняет в стратегии и тактике политических деятелей и тех социальных сил, интересы которых они выражают.
Насколько был богат А. И. Гучков? После смерти в январе 1904 года отца он получил свою часть наследства: четырем сыновьям Ивана Ефимовича в равных долях переходило имущество на 291 502 рубля 91 копейку (в эту сумму входила и стоимость недвижимости в Лефортовской части) 54.
99
4*
Став депутатом Государственной думы и проводя значительную часть времени в Петербурге, лидер октябристов приобретает в 1908 году собственный особняк в престижном районе столицы (Фурштадская, 36). Стоимость этой покупки неизвестна, но можно с большой долей вероятности утверждать, что она измерялась шестизначной цифрой. Здесь он и прожил около десяти лет, вплоть до своего окончательного отъезда из Петрограда осенью 1917 года. Перебравшись на жительство в имперскую столицу, А. И. Гучков не прерывает предпринимательских занятий: становится членом совета Петербургского учетного и ссудного банка, членом правления страхового общества «Россия» и «Товарищества А. С. Суворина» — «Новое время». Согласно данным на конец марта 1916 года, на его счету в Учетном и ссудном банке было 353 тысячи рублей 55. Не будет преувеличением считать, что к 1917 году этот политик «стоил» примерно 600—700 тысяч рублей, что было в условиях России много.
Для понимания характера эволюции мировоззрения этого либерального деятеля во многом примечательна его речь, произнесенная на петербургском совещании октябристов в ноябре 1913 года. В ней был дан анализ тактики октябристов за предыдущие годы и признано фактическое поражение попыток реформировать царский режим. Оценивая политическую ситуацию в стране, он, в частности, сказал: «Иссякло государственное творчество. Глубокий паралич сковал правительственную власть: ни государственных целей, ни широко задуманного плана, ни общей воли. На их место выступили — борьба личных интриг и домогательств, личные счеты, ведомственные трения. Государственный корабль потерял свой курс, потерял всякий курс, зря болтаясь по волнам». Свой мрачный анализ он завершил неутешительным выводом: «Историческая драма, которую мы переживаем, заключается в том, что мы вынуждены отстаивать монархию против монарха, церковь против церковной иерархии, армию против ее вождей, авторитет правительственной власти против носителей этой власти»56.
Оратор призывал одуматься и констатировал, что Россия на пороге новой революции. Это выступление вызвало шок в партийном окружении и на верхах. Председатель IV Государственной думы октябрист М. В. Родзянко считал, что «речь была антидинас-тическая» и октябристам, как лояльной партии, не следовало бы вставать на тот путь, на который ее толкал Гучков 57.
Осознание собственной беспомощности в грядущих роковых событиях наполняло жизнь драматизмом. В том же, что последний рубеж «старой власти» не за горами, сомнений почти не оставалось. Когда разразилась первая мировая война, Александр Иванович написал жене: «Начинается расплата»58.
Как человек долга, А. И. Гучков отправляется на фронт в каче
100
стве особоуполномоченного Российского Общества Красного Креста и начинает заниматься проблемами организации госпиталей и их обеспечения необходимым оборудованием, медикаментами, персоналом. Принципиальных изменений к лучшему за истекшее десятилетие в положении дел армии не произошло. Неразберихи, халатности, безответственности было много. К концу 1914 года ситуация на фронте стала ухудшаться, и А. И. Гучкой писал 5 ноября из Лодзи Марии Ильиничне: «Кажется, на этот раз действительно придется попасть во власть подлецам. Дела неожиданно для начальства приняли дурной оборот. Благодаря Данилову (Г. Н. Данилов — генерал-квартирмейстер штаба верховного главнокомандующего.— А. Б.) и иже с ним у нас остается несколько сот раненых невывезенных. При отступлении армия потеряет еще многих. При таких условиях не могу я их бросить. Останусь здесь с частью персонала, чтобы отстоять их против немцев»59. Однако в плен А. И. Гучков в этот раз не попал.
В годы войны его популярность и влияние резко возросли: либералы опять увидели в нем «человека дела». Весной 1915 года он становится председателем Центрального военно-промышленного комитета, а в сентябре избирается членом Государственного совета от торгово-промышленной курии. Комментируя болезнь А. И. Гучкова, орган московских деловых кругов писал в начале 1916 года: «Россия не может похвалиться обилием выдающихся людей. Поэтому опасность потерять Ал. Ив. Гучкова, известие о тяжелой болезни которого облетело всю Россию, вызвало всеобщую тревогу и всеобщее сочувствие, особенно в родной для А. И. Гучкова Москве. В последние годы на почве политической борьбы Москва как будто развенчала его, но блестящие дарования и кипучая энергия открыли ему возможность проявить себя и вне парламентской деятельности»60.
Война окончательно убедила А. И. Гучкова: необходима смена высшей власти. Разговоров об этом среди общественных деятелей было много, и они особенно усилились в конце' 1915 — начале 1916 года, когда стало казаться, что под напором консолидировавшегося либерального лагеря высшая власть готова пойти на уступки и сформировать «кабинет общественнс)цо доверия». На роль главы правительства прочили хорошо знакомого либеральной среде, последователя реформистского курса П. А. Столыпина, бывшего главноуправляющего землеустройством и земледелием А. В. Кривошеина. В этом кабинете А. И. Гучков готов был занять пост военного министра. И он полагал, что «одним из первых актов этого правительства должно стать отречение государя. Правительство должно было взять власть в свои руки» . Однако эта комбинация могла осуществиться лишь теоретически; реальных шансов для подобного мирного развития практически уже не существовало.
101
Понимая, что царь не годится для предназначенной ему роли, что требуются такие высшие руководители, которые были бы способны учесть исторические чаяния страны и настроения общества, «реальный политик» понимал и другое. Насильственное инспирирование падения Николая II может стать тем «первым камнем», который вызовет всесокрушающий обвал. В августе 1916 года, говоря о распаде администрации в стране, Александр Иванович писал: «Мы почти бессильны бороться с этим злом. Наши способы борьбы обоюдоостры и при повышенном настроении народных масс могут послужить искрой пожара, размеры которого никто не может ни предвидеть, ни локализовать»62. Как заметил один из летописцев тех дней, Гучков «прекрасно сознавал всю опасность борьбы с властью во время войны и в смутные дни общественной неустойчивости»63. Эти опасения, как показали дальнейшие события, были достаточно вескими.
Но что-то нужно было делать. В результате бесконечных переговоров с единомышленниками созрел план настолько же простой, насколько, как показало дальнейшее, и нежизнеспособный: принудить царя отречься от престола и короновать его несовершеннолетнего сына Алексея при регентстве младшего брата Николая — Михаила. Подразумевалось, что после осуществления указанной комбинации либеральные политики получат основные посты в государственном управлении. Династический переворот и «ответственное министерство» должны были привести «к полному обновлению нашей жизни» 64. При том, что вопрос о прекращении войны не ставился, а программа спешных кардинальных социально-экономических реформ не предполагалась, подобные надежды на выход из кризиса были по меньшей мере иллюзорными.
Однако на осуществление даже таких проектов времени и решимости не хватило. «Карета прошлого» с романовскими гербами неслась к своей гибели. Позднее А. И. Гучков скажет: «Вина, если говорить об исторической вине русского общества, заключается именно в том, что русское общество в лице своих руководящих кругов недостаточно сознавало необходимость этого переворота и не взяло его в свои руки, предоставив слепым стихийным силам, не движимым определенным планом, выполнить эту болезненную операцию»65. Под «операцией» подразумевалось свержение самодержавия.
А. И. Гучков был непосредственным участником Февральской революции и играл заметную роль в кульминационном пункте монархической драмы. По рекомендации Временного комитета Государственной думы 2 марта 1917 года он выехал в Псков, где вместе с другим монархистом — В. В. Шульгиным принял участие в акте отречения от трона Николая II в салон-вагоне царского поезда. Так как эпилог царизма многократно описывался, оставим
102
в стороне событийную канву. Заметим лишь, что именно А. И. Гучков привез в Петроград подлинник царского манифеста. Деятелей, оказавшихся волею судеб в самой гуще исторических событий, больше всего занимал вопрос о «законной преемственности» новой власти; они опасались политического вакуума при отсутствии верховного легитимного правителя. «Монарший скипетр» не должен был выпасть из рук.
Однако династической рокировкой ограничиться не удалось. На авансцене истории появилось то историческое лицо, которого так опасались либералы,— народ. Произошла революция. Вышедшим на улицу массам были безразличны проблемы легитимности. Они требовали мира, хлеба, работы, достойной жизни. Удовлетворить насущные чаяния миллионов либералы не могли в силу тех принципов, которые они исповедовали.
Политическим мировоззренческим ориентиром для отечественных либералов были буржуазные демократии Запада, где был достигнут значительный, по сравнению с Россией, прогресс в целом ряде областей и который был результатом длительного эволюционного развития. Демократическим и правовым государством они видели в будущем и Россию. Переход к подобной системе требовал времени и усилий. Для либералов это были исходные принципы, и измена им была равносильна политическому самоубийству. В этой мировоззренческой плоскости заключены истоки мотивации их поведения: сначала конституирование правовой «системы координат» и государственных институтов, а затем — социально-экономические реформы. Однако радикальные политические течения предлагали массам более простые, ясные и ощутимые решения, и не в далеком будущем, а уже в настоящем. В конечном итоге народ пошел за ними, и этот выбор означал трагический конец российского либерализма.
До конца своих дней А. И. Гучков размышлял по поводу того, все ли он сделал в феврале 1917 года для спасения конституционно-монархической идеи. Приведем в этой связи обширную выдержку из его воспоминаний, наглядно иллюстрирующую умонастроения «старого конституционалиста»: «Я задаю себе вопрос: какие были шансы на благоприятный исход революции? Думаю, что был один главный шанс, отпавший с появление^' Временного правительства: оно осталось без какой-либо санкции сверху из-за отсутствия монарха и преемственности власти. Я понимал это тогда, когда убеждал государя отречься в пользу сына, и считал, что с маленьким Алексеем в качестве законного государя еще можно спасти положение... У меня были еще надежды спасти положение, когда мы с Милюковым убеждали Михаила Александровича не отказываться от переданного ему братом престола. Милюкову я ставлю в большую заслугу, что в этот момент он сумел отмести
103
в сторону свои политические симпатии и стать исключительно на патриотическую точку зрения. После отречения Михаила я, как монархист, хотел уйти из Временного правительства, но Милюков убедил меня остаться. Он очень мало надеялся на благополучный исход революции, но все-таки был большим оптимистом, чем я»66.
В первом составе Временного правительства А. И. Гучков занял влиятельный пост военного и морского министра. В этом качестве он пытался мобилизовать усилия страны и армии для победного завершения войны. Однако помимо организационных и оперативных задач ему пришлось столкнуться с новым явлением: «безбрежной демократизацией» жизни страны и армии. Заняв министерское кресло, он уже имел так называемый приказ по армии № 1, изданный параллельной Временному правительству властью — Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов, вводившим в воинских частях выборные солдатские комитеты, без одобрения которых никакие решения приниматься не могли. Важнейший принцип единоначалия сводился на нет. «Эти комитеты,— вспоминал А. И. Гучков,— возникли немедленно, и перед Ставкой и военным министерством встал вопрос не о том, вводить или не вводить в армии это революционное новшество, а о том, в состоянии ли мы их распустить»67.
Реального влияния на ход дел у министра было мало, что для такой властолюбивой натуры было непереносимо. Существовала и угроза личной безопасности, но наш персонаж и в этой ситуации сохранял полное самообладание. Известный адвокат и писатель Н. П. Карабчевский свидетельствовал: «Мне случилось быть на Мойке в доме бывшего военного министра, где принимал теперь Гучков. Новый министр в огромном, аккуратно прибранном кабинете производил, в противовес растерянности чинов министерства, впечатление некоторого, отчасти даже философского спокойствия. Он выслушивал всех внимательно и тотчас же довольно находчиво клал свои резолюции: «Вот видите... Я без охраны. Каждую минуту могут ворваться, убить или выгнать отсюда. К этому надо быть готовым»68.
Политические настроения одетых в шинели крестьян и рабочих путали все карты, парализовали стремления продолжать «войну до победного конца». В качестве министра А. И. Гучков ездил по фронтам и видел там неприглядную картину: «Солдаты усердно митинговали, дисциплина была расшатана вконец, командный состав не обладал ни властью, ни авторитетом». Министр же глубоко был уверен, что если не будет дисциплины, то начнутся солдатские бунты, «которые сметут последние остатки нашего командного состава и вообще все здоровые элементы общества»69. Под «здоровыми элементами» подразумевалось, конечно, офицерство (в первую очередь высшее и средняя часть командного состава),
104
разделявшее в подавляющем большинстве военно-политические устремления «министров-капиталистов». В то же время солдатам война давно надоела, а амбициозные имперские ее цели были им чужды. Либералы и в этом случае стали заложниками собственных принципов, оказались неспособными скорректировать их, исходя из реальной исторической обстановки. Представления о действительности заслоняли саму действительность. Страна жаждала мира, а руководители правительства клялись союзникам в верности своим военным обязательствам, призывали народ принести новые жертвы «на алтарь победы».
Видя усиление «хаоса и анархии», военный министр пытался побудить своих коллег по кабинету перейти к жестким мерам и подавить, если потребуется, силой параллельные Временному правительству органы власти в лице Советов. Его поддержал лишь министр иностранных дел П. Н. Милюков, все остальные, боясь «социальных осложнений» и кровопролития, такую тактику не приняли. Пребывание в составе кабинета становилось немыслимым, и 29 апреля 1917 года он обратился к министру-председателю Временного правительства князю Г. Е. Львову со следующим письмом: «Ввиду тех условий, в которых поставлена правительственная власть в стране, в частности власть военного министра, в отношении армии и флота, которых я не в силах изменить и которые грозят роковыми последствиями и армии, и свободе, и самому бытию России, я по совести далее не могу нести обязанности военного и морского министра и разделять ответственность за этот тяжелый грех, который творится в отношении родины, и потому прошу Временное правительство освободить меня от этих обязанностей» .
Для адептов либерального пути развития эта отставка была большой потерей. Управляющий делами Временного правительства известный деятель кадетской партии В. Д. Набоков, выражая общелиберальные настроения, сожалел об уходе А. И. Гучкова из правительства и заявлял, что «заменить его некем». Сам же экс-министр после своей отставки публично заявлял, что «Россия идет к катастрофе» и что он «не видит просвета»71.
Крушение министерской карьеры и мрачная политическая обстановка не охладили общественной активности А. И. Гучкова. Он снова занял пост председателя Центрального военно-промышленного комитета, позволявший вступать в непосредственные сношения с военным ведомством и фронтом, то есть оставаться в гуще событий; продолжил свою деятельность по мобилизации «здоровых сил» для отпора революционному движению в стране. «Партии порядка», к которой уже давно он принадлежал, в новых исторических условиях особенно требовалась «сильная личность». Выбор пал на генерала Л. Г. Корнилова, отличавшегося большой
105
энергией и храбростью, которого А. И. Гучков знал еще по русско-японской войне и которого в марте 1917 года сделал командующим войсками Петроградского военного округа (в мае Корнилов покинул этот пост).
В вызревавшем летом 1917 года контрреволюционном заговоре «прапорщик запаса» и экс-министр играл одну из ключевых ролей. Позднее он вспоминал: «В это время, по инициативе А. И. Путилова (директор-распорядитель крупнейшего Русско-Азиатского коммерческого банка, один из ведущих.— А. Б.), образовался комитет из представителей банков и страховых компаний. В этот комитет вошел и я. Чтобы официально оправдать наше существование, мы назвали себя Обществом экономического возрождения России. На самом же деле мы поставили себе целью собрать крупные средства на поддержку умеренных буржуазных кандидатов при выборах в Учредительное собрание, а также для работы по борьбе с влиянием социалистов на фронте. В конце, однако, мы решили собираемые нами крупные средства передать целиком в распоряжение генерала Корнилова для организации вооруженной борьбы против Совета рабочих и солдатских депутатов»72.
Корниловский мятеж в конце августа 1917 года потерпел поражение. Главные организаторы и руководители его были арестованы, в том числе и А. И. Гучков, находившийся в штабе 12-й армии. Пробыв несколько дней под арестом, он был освобожден Временным правительством и после кратковременного пребывания в Петрограде в конце сентября выехал сначала в Москву, а затем в Кисловодск. Однако «убежать от событий» не удалось. Советская власть, победившая 25 октября (7 ноября) в Петрограде, быстро установилась и на периферии, и «старому конституционалисту» пришлось несколько месяцев прожить под «большевистским игом».
Уже к весне 1918 года на Дону и на Северном Кавказе наблюдалось большое скопление беженцев из разряда «бывших»: «сиятельных особ» всех мастей, царских сановников, офицеров, предпринимателей, известных столичных адвокатов и т. д. Кто-то из них стремился переждать «трудные времена» на тихом и сытном юге; кто-то пытался выехать за границу, а многие жаждали взять реванш и «расквитаться» с новой властью. К числу таких непримиримых относился и А. И. Гучков.
Бездеятельность противоречила его натуре. С момента провозглашения белогвардейской Добровольческой армии (декабрь 1917 года) он стал ее горячим сторонником: агитировал за вступление в ее ряды, одним из первых перевел генералу М. В. Алексееву денежные средства (10 тысяч рублей). Подобная активность не могла пройти не замеченной мимо местных советских органов власти, и его несколько раз пытались арестовать. Весной 1918 года
106
А. И. Гучков ушел в подполье, жил на нелегальном положении, а в июне, переодевшись в облачение протестантского пастора, выбрался из Кисловодска. Некоторое время скрывался в районе Ессентуков, а затем, после прихода белых, переехал в Екатеринодар.
В начале 1919 года командующий «Вооруженными силами Юга России» генерал А. И. Деникин поручил А. И. Гучкову возглавить миссию в Западную Европу, где он должен был, используя свои знакомства в политических кругах, добиться усиления помощи белым армиям. Несмотря на достигнутые к этому времени некоторые военные успехи, перспективы «белого дела» были довольно мрачными. Положение в первую очередь объяснялось не тем, что было мало вооружений, а тем, что отсутствовала сколько-нибудь значительная поддержка со стороны народных масс. В январе 1919 года А. И. Гучков писал А? И. Деникину: «Добровольческая армия в обстановке Юга России, куда она заброшена, не в состоянии выйти из существующих рамок офицерской, буржуазной, интеллигентской войсковой части и стать народной арМией... Основная причина этого явления заключается в том, что народные массы Юга России не переболели еще большевизмом и не созрели путем страданий до сознательной борьбы с ним не на живот, а на смерть. Это условие может быть изменено только, к сожалению, объективным ходом событий»73. Уже не в первый раз за свою жизнь довольно правильно увидев причину явления, А. И. Гучков предложил такой путь решения проблемы, который принципиально ничего решить не мог. Он считал, что для разгрома большевиков необходимо нанести «быстрый и смертельный удар в направлении Петербурга и Москвы», а захват этих центров, по его мнению, неизбежно привел бы к падению власти ненавистной ему «Совдепии» в остальных частях России. Как известно, история не признает сослагательного наклонения. Однако если даже допустить, что подобный план и осуществился, то вряд ли «проблема была бы решена». Большевизм — это не только система власти, это и комплекс идей, определенная концепция радикального переустройства общества, принятая значительной частью трудящихся города и деревни.
В течение 1919 и 1920 годов А. И. Гучков с удивительной энергией и упорством метался по всей Европе, пытаясь сделать невероятное: обеспечить успех исторически проигранному делу. Париж, Рим, Лондон, Берлин, Ревель (Таллинн), Рига, Константинополь (Стамбул), Прага, Белград, Крым и многие другие города и районы видели этого неутомимого политика. В 1919 году важнейшей задачей ему представлялось обеспечить поддержку «балтийскому фронту», а на генерала Н. Н. Юденича, возглавившего летом 1919 года белогвардейские соединения под названием Северо-Западной армии, возлагались особо большие надежды. В сен
107
тябре 1919 года Гучков писал британскому министру военного снабжения У. Черчиллю: «Сэр, когда в июне этого года я имел удовольствие встретить Вас, я был убежденным сторонником мысли о необходимости создания Балтийского фронта, считая, что этот фронт сыграет исключительную роль в деле окончательного сокрушения большевизма в России. Я остаюсь при том же взгляде...» Через месяц, обращаясь к тому же адресату и настаивая на увеличении военных поставок, он не преминул высказать свои соображения о возможных последствиях поражения белых армий: «Гибель же России или хроническое продолжение того хаоса, который господствует на ее территории, неизбежно поведет за собой гибель и хаос для ее слабых соседей»74.
Транспорты с вооружением, продовольствием, боеприпасами и амуницией, которые А. И. Гучкову удавалось получить для белогвардейских формирований, лишь продлевали их агонию, вели к новым жертвам и кровопролитию. Падение Крыма в ноябре 1920 года и бегство остатков врангелевской армии означало крах того дела, которое возглавляли А. И. Деникин, Н. Н. Юденич, А. В. Колчак и другие военные лидеры и которое горячо и страстно поддерживал А. И. Гучков. Советская власть установилась прочно и надолго.
Революция и гражданская война выплеснули за границу сотни тысяч человек, покидавших Россию по разным причинам: были и убежденные противники новой власти, и люди, просто напуганные пресловутыми эксцессами революции, и те, которые в водовороте событий потеряли всякие ориентиры и бежали буквально «куда глаза глядят».. Горечь изгнания! Все эмигранты ее ощутили. Судьбы многих русских, оказавшихся за границей и оторванных от России на долгие годы, полны настоящего драматизма. Трагедию нельзя, конечно, сводить только к материальной и бытовой неустроенности, социальной и юридической неполноценности, осложнявших жизнь беженцев. Незаживающая душевная рана, вызванная потерей Родины, омрачала существование и тех, кто не голодал и особо материально не бедствовал. К числу последних относился и А. И. Гучков.
Обосновался он с женой и дочерью в Париже. Хотя ни к какой группировке в эмиграции не принадлежал, но играл заметную роль. Участвовал во многих общерусских съездах и других мероприятиях, часто ездил по разным странам, где сконцентрировалась в 20-е годы значительная часть соотечественников. Однако деятельность его не была простой. Влиятельная часть эмиграции, представленная монархическими элементами, видела в А. И. Гучкове одного из главных виновников гибели столь милой их сердцу романовской России. Обвинения и оскорбления по его адресу сыпались отовсюду.
108
Ему не могли простить ни его критические выступления против камарильи, ни его роль при отречении Николая II. Например, бывший директор отдельного корпуса жандармов и товарищ министра внутренних дел генерал П. Г. Курлов в пылу маниакального обличения заявлял: «Россия обязана Гучкову не только падением императорской власти, но и последующим разрушением ее как великой мировой державы. Она обязана Гучкову большевизмом, изменой союзникам...»75 Какое же надо было иметь богатое воображение, чтобы приписывать подобные «деяния» человеку, всю жизнь стремившемуся к созданию «великой России». Дело доходило и до публичных скандалов. В начале 1921 года он был даже избит на станции берлинского метро будущим убийцей известного кадета В. Д. Набокова — неким Таборисским. Однако вся эта вакханалия монархических убеждений не поколебала.
В 1923 году, говоря о попытках «осколков империи» объединиться вокруг Н. Н. Романова, Александр Иванович писал: «Боюсь, что и на этот раз монархисты, «профессиональные монархисты», сыграют роль гробокопателей монархии. Как в прошлом. Только тогда они хоронили изжившую свое внутреннее существо и пережившую свои внешние формы монархию, а теперь они похоронят самый эмбрион монархии... А между тем я не могу мыслить себе Россию успокоенной, возрожденной, вернувшейся к труду под иной сенью, как под сенью монархии»76.
Мечта о возвращении в Россию не покидала его до конца жизни. Однако то «активистское» крыло эмиграции, к которому он принадлежал, не желало признавать Советскую Россию и не переставало надеяться на скорый крах большевиков. Время шло, надежды не сбывались. На вопрос одного из своих бывших октябристских «соратников»', как представляет он себе возвращение, А. И. Гучков ответил довольно красноречиво: «Если нет настоящей надежды, пусть люди отдыхают на иллюзиях»77. В эмиграции ему все казалось мелким, серым и безнадежным. Подобные настроения прорывались в его письмах, но только к самым близким людям. Вот, например, его письмо жене из Берлина 21 ноября 1923 года: «Плохо здесь, в Германии. Катастроф я не жду. Но гнилостное разложение идет и будет продолжаться. Тускло, неуютно, холодно, голодно...»78
Жадно ловил он все известия из России, причем, как и другие «непримиримые», старался видеть только то, что сулило хоть какую-то надежду. После смерти В. И. Ленина, когда в большевистской партии разгорелись острые политические дискуссии, Александр Иванович писал в апреле 1924 года Питириму Сорокину: «По всем сведениям, идущим оттуда, можно твердо установить, что советская власть идет неуклонно к крушению. Правда, трещина в коммунистической партии и на верхах как будто замазана,
109
«дискуссия» затихла, но причины этого явления слишком глубоки, что на этом процессе разложение может приостановиться»79. Несколькими месяцами раньше он восклицал: «Эх, ежели бы подтолкнуть сейчас события в России! Покатились бы!»80 Аберрация зрения мешала увидеть истинную картину и примириться с действительностью.
Постепенно круг общения А. И. Гучкова сужался. В числе близких оставались лишь некоторые старые друзья и родственники. Насколько можно судить, с конца 20-х годов дружеского общения с политическими фигурами русского зарубежья он не имел. В публичных мероприятиях А. И. Гучков участвовал все реже. С 1921 года занимал должность члена управления зарубежного Красного Креста (в число руководителей входил и его брат Николай Иванович) и много времени отнимала будничная деятельность по оказанию помощи русским беженцам, разбросанным по всему миру.
Горьким разочарованием для А. И. Гучкова был образ жизни и настроение мыслей единственной и горячо любимой дочери Веры, унаследовавшей общественный темперамент отца, но проявлявшей с юности большой интерес к леворадикальным идеям. В 20-е годы она вышла замуж за П. П. Сувчинского, основателя и вдохновителя движения «евроазийцев», базировавшегося на причудливом синтезе славянофильских и большевистских взглядов. Брак Веры Александровны был недолговечным, однако приверженность «красным» идеям она сохранила и дальше; публично восхваляла Октябрьскую революцию в России, превозносила роль и значение И. В. Сталина. В начале 30-х годов мировоззренческие разногласия развели отца и дочь, и, изредка встречаясь, они старались не затрагивать политические темы *.
Последний год своей жизни А. И. Гучков практически был прикован к постели. В конце 1935 года здоровье его резко ухудшилось, и врачи диагностировали рак кишечника. Невзирая на боли, он сохранял спокойствие и самообладание до последних дней. Незадолго до смерти Александр Иванович начал диктовать воспоминания, оставшиеся незаконченными. Умер он на руках Марии Ильиничны рано утром 14 февраля 1936 года,. На кладбище Пер-Лашез произошло кремирование и захоронение. До послед
* Как впоследствии стало известно, она, будучи с конца 1935 года замужем за английским коммунистом Р. Трайлом (Трэйлом), сотрудничала с НКВД и участвовала в подготовке ряда террористических акций, осуществленных этим ведомством в 30-е годы. По имеющимся сведениям, в 1937 году она была в Москве и удостоилась благосклонного внимания всесильного тогда Н. И. Ежова, который с ней. беседовал несколько часов. (См.: Бросса А. Групповой портрет с дамой//Иност-ранная литература. 1989. № 12. С. 226—247.)
ПО
него дня он мечтал вернуться в Россию и перед смертью завещал, чтобы в будущем, «когда падут большевики», перевезти его прах «для вечного успокоения в Москву»81.
Человеческому сознанию в большей или меньшей степени свойственно модернизировать прошлое, исходя из оценок и мироощущения сегодняшнего дня. С вершин исторического опыта бывает трудно непредвзято оценивать деятельность конкретных исторических персонажей, объяснять мотивацию их поступков. Последующие знания вольно или невольно окрашивают реалии ушедшего времени. Потомкам часто кажется, что они мудрее и прозорливее своих предков, что в прошлом все было ясно и объяснимо. Подобная самонадеянная уверенность бывает присуща и исследователям, для которых односторонне понимаемый «классовый подход» сводится часто лишь к делению общественных деятелей по принципу «наш — не наш» и является исходным «методологическим ключом» при анализе исторических событий. При таком взгляде целые пласты истории были преданы, по сути дела, забвению.
Думается, что на нынешнем уровне исторического знания, с учетом реальных требований нашего времени, нужны другие подходы, требующие помимо прочего «одушевления» тех социальных сил и деятелей, которые находились «по другую сторону». Среди них было достаточно смелых и честных людей, искренне любивших ту Россию, которая безвозвратно ушла в прошлое в 1917 году.
Ю. А. ПЕТРОВ
ПАВЕЛ
ПАВЛОВИЧ
РЯБУШИНСКИЙ
Год 1917-й. 3 августа в богословской аудитории Московского университета открывается II Всероссийский торгово-промышленный съезд. На трибуне — худощавый, средних лет человек в пенсне, с «интеллигентской» бородкой, глуховатым голосом роняющий в аудиторию: «...эта катастрофа, этот финансово-экономический провал будет для России неизбежен, если мы уже не находимся перед катастрофой, и тогда уже, когда она для всех станет очевидной, тогда только почувствуют, что шли по неверному пути... Но, к сожалению, нужна костлявая рука голода и народной нищеты, чтобы она схватила за горло лжедрузей народа, членов разных комитетов и советов, чтобы они опомнились... В этот трудный момент, когда надвигается новое смутное время, все живые культурные силы страны должны образовать одну дружную семью. Пусть проявится стойкая натура купеческая! Люди торговые, надо спасать землю русскую! (Гром аплодисментов. Все встают и приветствуют оратора.)»1.
Эту страстную речь, полную мрачных предчувствий по поводу грядущего России, произнес лидер предпринимательского союза Павел Павлович Рябушинский (1871 —1924) —крупный московский финансист и промышленник, либеральный политик, издатель газет, один из духовных вождей русского старообрядчества. Через месяц после своей знаменитой речи, которую представители левых партий оценили как призыв задушить революцию «костлявой рукой голода», автор нашумевшей фразы по постановлению Симферопольского Совета был подвергнут домашнему аресту на своей крымской даче близ Алупки по подозрению в связях с Корниловым. Освобожденный по личному распоряжению А. Ф. Керенского, в газетном интервью Рябушинский подвел итог своей политической деятельности, заявив, что «при старом режиме всегда был объектом преследования со стороны администрации, и теперь
112
не сумел угодить новому правительству, как не был угоден и старому»2.
В судьбе героя нашего очерка действительно отразилось положение российского капиталистического класса в начале XX века, противостоявшего как неограниченному самодержавию, так и антибуржуазно настроенным народным массам, в ней переплелись важнейшие события экономической, общественно-политической и культурной жизни страны в предреволюционную эпоху. Попытка воссоздать его биографию предпринимается впервые, хотя существует довольно многочисленная литература, в которой деятельность Рябушинского затрагивается в связи с основным предметом исследования. Оценку предпринимательской активности семейства Рябушинских в целом давал И. Ф. Гиндин в связи с разработкой йстории российской буржуазии3. Политическая деятельность самого П. П. Рябушинского обстоятельно освещена в книге В. Я. Лаверычева, посвященной истории борьбы московской буржуазии с революцией 4, а также в монографии В. С. Дякина о взаимоотношениях царизма и буржуазии в годы 1-й мировой войны и в диссертационных исследованиях В. Н. Селецкого и польского историка Э. Вишневски, посвященных истории «прогрессизма» — политического течения, к которому примыкал Рябушин-ский 5. Издательская деятельность московского миллионера стала предметом специального внимания А. Н. Боханова 6.
Вообще говоря, деловая и политическая активность героя нашего очерка накануне и в годы мировой войны была настолько велика, что имя Рябушинского можно обнаружить практически в любой монографии, касающейся социально-экономической или политической истории России начала XX века. История семейства Рябушинских и его главы как яркий образец эволюции российской буржуазии привлекала внимание и зарубежных русистов, среди которых следует выделить французского историка Р. Порталя и американских исследователей У. Розенберга, Л. Сигельбома, А. Рибера, Д. Веста 7. Тем не менее автору данного очерка понадобилось провести немало библиографических и архивных изысканий, позволивших с необходимой полнотой проследить биографию П. П. Рябушинского вплоть до его кончины в эмиграции.
Старший сын в семье хлопчатобумажного фабриканта и банкира Павла Михайловича Рябушинского, названный в честь отца, Павел Павлович являлся представителем третьего поколения купеческой династии. Родоначальник Михайла Яковлев (1787— 1858), выходец из экономических крестьян Калужской губернии, с 1802 года числился в московских 3-й гильдии купцах, торгуя в холщовом ряду Гостиного двора. В 1820 году он получил официальную фамилию — «Ребушинский» по названию слободы Паф-нутьево-Боровского монастыря, откуда был родом (написание
113
фамилии через «е» сохранялось до 1850-х годов и было окончательно изменено при сыне М. Я. Рябушинского). В 1820 году основатель дела Рябушинских вступил в сообщество богатых московских купцов, группировавшихся вокруг цитадели старообрядчества «поповщинского толка» — Рогожского кладбища, приняв новое вероисповедание, верность которому сохранили и его потомки. Развив торговлю «бумажным товаром» и основав несколько ткацких мануфактур в Москве и Калужской губернии, М. Я. Рябушин-ский оставил наследникам капитал, превышавший 2 миллиона рублей 8.
Из трех его сыновей наиболее талантливым в деловом отношении оказался средний — Павел, отец героя нашего очерка. После смерти родителя П. М. Рябушинский вместе с братом Василием основал торговый дом «Братья П. и В. Рябушинские», купив крупную хлопчатобумажную фабрику близ города Вышнего Волочка Тверской губернии, которую в 1887 году реорганизовал в акционерную фирму «Товарищество мануфактур П. М. Рябушинского с сыновьями». Получившая в знак высокого качества продукции право изображать на изделиях двуглавого орла, текстильная фирма Рябушинских к началу XX века являлась одним из крупнейших предприятий отрасли, уступая в своем регионе лишь знаменитой Тверской мануфактуре Морозовых. На ней работало более 3 тысяч человек, причем около половины — женщины 9.
Будучи ревностным приверженцем «старой веры» (в течение многих лет состоял выборным церковного причта Рогожского богаделенного дома), П. М. Рябушинский по культурным запросам весьма отличался от своего сурового родителя — неоднократно бывал он за границей, носил уже не кафтан, а «немецкое платье» (европейский костюм), увлекался театром, был гласным Московской городской думы и выборным Биржевого общества. Женат он был дважды, причем вторично женился в 50-л’етнем возрасте на дочери петербургского хлеботорговца А. С. Овсянниковой, оставив многочисленное потомство — восемь сыновей и столько же дочерей (из них трое умерли в младенчестве). После смерти отца в 1899 году к наследникам перешел огромный капитал в 20 миллионов рублей, разделенный примерно поровну между всеми детьми |0.
Место главы большого семейства занял старший б'рат Павел Павлович. Нельзя не сказать здесь и об остальных представителях клана Рябушинских, оставивших свой след в русской истории. Сергей (1872—1936) и Степан (1874—1942), будучи первыми помощниками Павла в семейном бизнесе, известны как учредители основанного в 1916 году Московского товарищества автомобильного завода (АМО), одного из первых в России, выросшего после революции в автозавод им. Лихачева. Обладали они
114
и прекрасной коллекцией древнерусских икон, которая размещалась в особняке Степана Рябушинского на М. Никитской (ныне ул. Качалова, 6, в здании сейчас располагается Музей А. М. Горького, жившего здесь в последние годы жизни) — великолепном образце архитектуры русского модерна, построенном в начале 900-х годов по проекту Ф. О. Шехтеля. Сергей являлся организатором устроенной к 300-летию дома Романовых выставки икон, одной из наиболее крупных выставок произведений древнерусского искусства в дореволюционной России 1|.
Увлечение братьев разделял и Владимир (1873—1955), правая рука Павла в политической области (член Центрального комитета партии октябристов), по вероисповеданию, как и остальные братья, старообрядец, убежденный, что «русская икона есть важнейшая часть русского православия, видимая часть народной толщи, от которой интеллигенция почти что оторвалась»12. До революции он стал известен как редактор-издатель нашумевшего сборника «Великая Россия», подготовленного по почину и под идейным влиянием П. Б. Струве. Во Франции, куда В. П. Рябушинский эмигрировал после Октябрьской революции, им основано общество «Икона» для популяризации русского культурного наследия среди европейских ценителей.
Николай (1877—1951) пошел по пути служения музам. В 1906—1909 годах на собственные средства он издавал роскошный литературно-художественный журнал «Золотое Руно», поддерживал в качестве мецената направление в русской живописи, известное по названию устроенной в 1907 году по его инициативе выставки «Голубая Роза». Пробовал он свои силы и в творчестве, опубликовав несколько беллетристических сборников.в «декадентском» духе под псевдонимом «Н. Шинский». А. Н. Бенуа, сотрудничавший в «Золотом Руне», оценивал издателя как «фигуру любопытнейшую, не бездарную, во всяком случае особенную»13. Оставив издательское дело, Н. П. Рябушинский перед мировой войной поселился на своей вилле «Черный лебедь» в Петровском парке, обставленной с невероятным шиком и экстравагантностью. Разорившись еще до революции, Николаша, как его называли в семье, оказался умнее братьев, так как ничего не потерял от национализации 14.
Из младших братьев наиболее предприимчивым оказался Михаил (1880—1960), женившийся на дочери капельдинера Большого театра Т. Ф. Комаровой, для которой в 1907 году приобрел у вдовы С. Т. Морозова его роскошный особняк на Спиридоновке, раннее творение Ф. О. Шехтеля (ул. А. Н. Толстого, 17; сейчас здание используется как Дом приемов МИД СССР). Он увлекается коллекционированием произведений искусства, но иных, нежели те, что интересовали старших братьев.
115
Сохранилась опись картинной галереи Михаила Рябушинского, которую он начал создавать с 1902 года. Ко времени составления описи в 1913 году собрание включало 95 живописных полотен русских художников (в том числе такие шедевры, как портреты В. Я. Брюсова, С. И. Мамонтова и «Демон» кисти М. А. Врубеля, «Бабы в красном» Ф. А. Малявина, полотна И. Е. Репина, В. А. Серова, И. И. Левитана, Н. К. Рериха, К. А. Сомова и др.), 14 произведений французских импрессионистов («Бульвар Монмартр» К. Писсарро, «Мост Ватерлоо» Клода Моне, полотна Дега, Тулуз-Лотрека и др.), около полутора десятков произведений китайских и японских мастеров, коллекция миниатюр, скульптуры (среди прочего — мраморный бюст Виктора Гюго работы О. Родена), а также фарфор, старинную мебель, бронзу и т. п. Общая стоимость коллекции равнялась 125 тысячам рублей. Покинувший после революции страну владелец особняка в надежде, видимо, на скорое возвращение большую часть своего художественного собрания укрыл в одном из его потайных помещений. Лишь в 1924 году, когда здесь размещался «Бухарский дом просвещения», тайник был случайно обнаружен и оттуда извлечены множество живописных полотен, «мраморные и фарфоровые статуи, золотые вещи, разные шкатулки и много других вещей», переданных в государственный музейный фонд ,5.
В эмиграции Михаил Рябушинский стал заметной фигурой в деловом мире, заняв пост директора правления лондонского «Western Bank». Его дочь Татьяна Михайловна, родившаяся в 1916 году в Москве, ученица М. Ф. Кшесинской и О. И. Преображенской, стала одной из известнейших исполнительниц русского балета за рубежом, в настоящее время проживает в США.
Науке посвятил свою жизнь рано скончавшийся Федор (1885— 1910), на средства которого и под эгидой Русского географического общества в 1908—1909 годах была организована научная экспедиция на Камчатку для исследования природных богатств края 16. Наконец, ученым с европейским именем стал Дмитрий (1882—1962). Окончив физико-математический факультет Московского университета, он в 1904 году при содействии «отца русской авиации» Н. Е. Жуковского основал в семейном имении Ку-чино; под Москвой исследовательскую лабораторию — Аэродинамический институт, в котором провел глубокие изыскания в области теории винтов. Им была поставлена и проблема освоения космического пространства вслед за К. Э. Циолковским. «Задача Аэродинамического института,— писал Д. П. Рябушинский в 1914 году,— разрешена, но на смену ей выдвигается новая, гораздо более трудная и грандиозная проблема — проблема перелета на другую планету»17. Его мечтам не суждено было воплотиться на родной земле. После Октябрьской революции Д. П. Ря-116
бушинский, как и остальные члены семейства, эмигрировал. С 1919 года он продолжил научную работу во Франции, став в 1922 году доктором математических наук Парижского университета, а в 1935 году — членом-корреспондентом Французской Академии наук. Высок был авторитет ученого и в среде русской эмиграции, он являлся президентом Русского философского общества и Ассоциации по сохранению русского культурного наследия. Похоронен Д. П. Рябушинский в Париже, на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
Из сестер Рябушинских наиболее известна Евфимия (род. в 1881 году), вышедшая замуж за суконного «короля» В. А. Носова, дама-патронесса и меценатка, прекрасный портрет которой создал К. А. Сомов в 1911 году, ныне хранящийся в Государственной Третьяковской галерее.
Даже из этого беглого по необходимости перечня можно представить, насколько неординарными личностями были члены семейства Рябушинских. Тем не менее старший в роде пользовался непререкаемым авторитетом. По свидетельству близкого к Рябушин-ским мемуариста, его «всегда поражала одна особенность — пожалуй, характерная черта всей семьи Рябушинских,— это внутренняя семейная дисциплина. Не только в делах банковских и торговых, но и в общественных каждому было отведено свое место по установленному рангу, и на первом месте был старший брат, с которым другие считались и в известном смысле подчинялись ему»18.
О раннем периоде жизни П. П. Рябушинского известно немногое. Несмотря на то что в архивах сохранились два его личных фонда (ф. 260 Отдела рукописей ГБ им. Ленина и ф. 4047 Центрального государственного архива Октябрьской революции), историк сталкивается с ситуацией, когда трудно проследить даже основные вехи ранней биографии старшего из братьев. Его имя значится среди выпускников Московской практической академии коммерческих наук за 1890 год — среднего учебного заведения с восьмигодичной программой, выпускники которого приравнивались к окончившим курс реального училища 19. По-видимому, дальнейшего систематического образования получить не удалось. Известно, что престарелый родитель, желая поскорее передать семейное дело в руки сыновей, противился окончанию Павлом и практической академии, лишь после долгих уговоров разрешив сыну закончить среднее образование 20.
Тем не менее круг интересов молодого коммерсанта был довольно широк. Каталог его личной библиотеки включает издания по самым разным областям знаний: философии, истории, военному делу, географии и этнографии, государственным и юридическим наукам, искусству, промышленности и торговле21, что свидетельствует о постоянном самообразовании. Владел он и несколькими
117
иностранными языками (немецким, французским, английским), основа знания которых была заложена в Академии коммерческих наук и развита благодаря занятиям с домашними гувернерами.
При содействии отца, под чьим сильным влиянием находился старший из сыновей, в 1893 году был устроен брак недавнего школяра с А. И. Бутиковой, 16-летней дочерью умершего к тому времени суконного фабриканта И. И. Бутикова. В течение многих лет тот возглавлял церковный причт Рогожского кладбища, в состав выборных которого входил и родитель жениха. Вскоре 23-летний «потомственный почетный гражданин» приобрел особняк на Пречистенском бульваре, принадлежавший наследникам умершего в 1892 году известного коллекционера С. М. Третьякова, брата создателя знаменитой картинной галереи. Купленный за сравнительно небольшую сумму (150 тысяч рублей), дом на Пречистенке стал пристанищем П. П. Рябушинского вплоть до 1917 года (ныне Гоголевский бульвар, 6; сейчас в здании размещается правление Советского фонда культуры)22.
Однако брак по родительскому благословению оказался неудачным. В конце 1890-х годов Рябушинский знакомится с Е. Г. Мазуриной, женой хлопчатобумажного фабриканта, имевшей троих детей. Эта женщина навсегда вошла в жизнь молодого бизнесмена, заняв место верной спутницы вплоть до его кончины. Затеяв бракоразводный процесс с Бутиковой, Рябушинский до поры скрывал новый союз и даже анонимно зарегистрировал родившуюся в 1900 году от Мазуриной дочь как «рожденную от неизвестной». Через год П. П. Рябушинский, «вероисповедания Рогожского кладбища, вторым браком», и Е. Г. Мазурина, «32 лет, разведенная», оформили свой брак вдалеке от посторонних глаз, в маленькой церкви села Рахманова Дмитровского уезда. Однако трудности на этом не кончились. Духовная консистория осудила раскольника на «всегдашнее безбрачие», и лишь в 1904 году П. П. Рябушинский добился признания своего нового союза законным 23.
Мы столь подробно остановились на семейных перипетиях героя очерка, поскольку кроме необходимой характеристики личности семейная жизнь представляет собой то немногое, что достоверно известно о раннем периоде его биографии. Ситуация меняется с того времени, когда старший из братьев сменил отца на посту руководителя семейной фирмы.
Ему сразу же пришлось столкнуться с рядом испытаний, которые могли вызвать крах дела Рябушинских. В январе 1900 года, спустя всего месяц после смерти П. М. Рябушинского, сильный пожар опустошил текстильные фабрики в Вышнем Волочке. В мае 1901 года, не выдержав испытания кризисом, покончил с собой крупный харьковский банкир и промышленник А. К. Алчевский, 118
с которым Рябушинских связывали многолетние кредитные отношения. К моменту самоубийства Алчевского в его предприятиях «увязло» более 4 миллионов рублей, предоставленных ему в ссуду текстильной фирмой. Обеспечением служили акции его промышленных компаний и банков, в том числе одного из крупнейших земельных банков — Харьковского. Положение осложнялось тем, что по уставу фирма Рябушинских не имела права заниматься банкирскими операциями.
Однако новый хозяин повел энергичную и целеустремленную политику. Производство на фабриках вскоре было восстановлено (заново отстроены прядильный и ткацкий цехи) и коренным образом модернизировано. Хозяева закупили в России и за границей новейшие станки, устроили электрическую станцию, подвели ветку от Николаевской ж. д. непосредственно к -помещениям фабрик. К началу мировой войны годовое производство комбината Рябушинских достигало 8 миллионов рублей при основном капитале фирмы в 6,4 миллиона рублей. На фабриках работало 4,5 тысячи рабочих, и в мануфактурных кругах Москвы предприятие оценивалось как «одно из выдающихся»24.
Фирма владела огромными лесными дачами, площадь которых превышала 40 тысяч десятин. На реке Цне был расширен заложенный еще при П. М. Рябушинском лесопильный завод и заново отстроен стекольный. Техническое руководство фирмой принадлежало Степану и Сергею, а Павел возглавлял директорат. Паи (акции более крупного номинала) целиком принадлежали представителям семейства. На 1913 год пятеро братьев (в том числе Владимир и Дмитрий) владели 2375 паями из общего их количества 2500 (остальные 125 паев на сумму 250 тысяч рублей по завещанию П. М. Рябушинского были переданы на содержание устроенного им благотворительного заведения — Народной столовой и ночлежного дома его имени)20.
В финансовом отношении текстильное товарищество Рябушинских опиралось на созданный в 1902 году банкирский дом с основным капиталом 5 миллионов рублей. Толчком к его организации послужил упомянутый крах Алчевского. Прибрав после его смерти к рукам Харьковский земельный банк, Рябушинские выплатили кредиторскую претензию своей фирме за счет выданной банку правительственной ссуды. Контроль за деятельностью третьего по величине частного ипотечного банка России они сохранили до 1917 года, причем до 1906 года правление банка возглавлял Владимир, а затем и сам Павел Рябушинский.
С образованием банкирского дома братьев Рябушинских банкирское и промышленное направление деятельности фирмы были официально разделены, что лишь усилило финансовую мощь московского клана. В 1912 году Рябушинские реорганизуют свой дом
119
в акционерный Московский банк, который к 1917 году с основным капиталом 25 миллионов рублей занимал 13-е место в списке ведущих российских коммерческих банков, располагая сетью отделений в Петербурге и ряде городов Центральной России. Все нити управления банком прочно удерживались семейством, на собрании акционеров, например, в апреле 1914 года из 25 156 представленных акций 20 010 (по 250 рублей за номинальную акцию) принадлежали четверым Рябушинским: Павлу, Владимиру, Михаилу и Степану, причем Павел возглавлял совет — наблюдательный и контрольный орган, а Владимир — правление банка 26.
Символом могущества клана Рябушинских и его лидера стало построенное в начале 900-х годов по проекту все того же Ф. О. Шех-теля здание банкирского дома, в котором размещались правления и всех предприятий, входивших в сферу влияния семейства (из не отмеченных ранее назовем Товарищество Окуловской писчебумажной фабрики с капиталом 2,4 миллиона рублей, Товарищество типографии П. П. Рябушинского, в котором печаталась издаваемая Павлом Рябушинским газета «Утро России»). Расположенный в самом центре «московского Сити» — на Биржевой площади (ныне пл. Куйбышева, 2; здание сейчас занимает Госкомтруд СССР) офис Рябушинских, строительство которого обошлось в 1,5 миллиона рублей, стал своеобразной визитной карточкой и символом преуспевания нового поколения московских миллионеров.
Перед мировой войной клан Рябушинских расширил сферу своих интересов, утвердившись в льняной промышленности, где была организована особая посредническо-торговая фирма — Российское акционерное льнопромышленное общество (РАЛО) и куплена одна из ведущих льнопрядильных фабрик — Гаврилово-Ямская мануфактура А. А. Локалова. В годы войны помимо строительства автомобильного завода Рябушинские организовали специальную держательскую компанию (Средне-Российское акционерное общество), перекупили у лесоторговца В. Брандта Товарищество Беломорских лесопильных заводов «Н. Русанов и сын», намечали разведку нефти на месторождениях русского Севера в районе Ухты, планировали создание ряда машиностроительных заводов на Урале 27. Хотя сам Павел Рябушинский в этот период почти полностью отдался общественно-политической деятельности, предоставив действовать младшим братьям, все начинания клана в предпринимательской области проходили с его ведома и под общим контролем. Он, как правило, брал на себя роль ходатая в петербургских правительственных сферах по финансово-промышленным проектам своих фирм и банков.
Унаследованный от отца капитал и собственные занятия бизнесом позволили П. П. Рябушинскому стать обладателем значи-
ло
тельного личного состояния. Сохранился уникальный в своем роде документ под названием «Отчет и баланс Павла Павловича Рябушинского на 1 января 1916 г.»28. Он представляет собой скрупулезный подсчет всего имущества, доходов и расходов московского финансиста. Общий размер состояния, как следует из отчета, выражался суммой 4296,6 тысячи рублей. Годовой доход за 1915 год, подсчитанный с точностью до копейки, равнялся 326 913 рублям 35 копейкам. Для сравнения укажем, что годовое жалованье самых высокопоставленных царских сановников не превышало обычно 25—30 тысяч рублей.
Наиболее, пожалуй, интересным разделом отчета являются данные об израсходованных в течение 1915 года суммах. Сухие цифры рисуют почти исчерпывающую картину деятельности бизнесмена и политика. Общая сумма расходов составляет 183 633 рубля и 61 копейку (неистраченные 143 279 рублей 74 копейки переведены на увеличение состояния). На собственную персону миллионер издержал 59,9 тысячи, в том числе проценты по кредиту в Московском банке — 25,7 тысячи, наличными — 18,2 тысячи, 6,5 тысячи — за личный автомобиль, еще 6 тысяч — брату Николаю за картины, 1 тысяча рублей потрачена на любимое развлечение— охоту («жалованье егерям и прокорм собак»). На содержание семьи выделено 23, 2 тысячи рублей (жене Е. Г. Рябу-шинской «за дачу» и «на расходы» — 8,4 тысячи, детям Елизавете и Павлу — 14,8 тысячи), из них карманных — 8,8 тысячи, остальное на уплату за -квартиры, гувернанткам, приобретение обстановки и т. п.
О тратах семьи интересные дополнительные сведения содержит книга ежедневных записей расходов Е. Г. Рябушинской за 1905—1912 годы 29. Жена ежегодно проживала от 15 до 25 тысяч рублей, из которых П. П. Рябушинский компенсировал только часть расходов (по-видимому, Е. Г. Рябушинская имела и собственное значительное состояние). Аккуратно вносила она в книгу все домашние расходы, вплоть до копеек «извозчику», «прислуге на чай» и т. п. В то же время встречаются и такие записи: «Моя поездка в Швейцарию и Париж» (без расшифровки) — в несколько тысяч рублей или «по счету за платья» — 3—4 тысячи рублей. За этими записями проступает психологический портрет русской денежной аристократии начала века, у которой вошедшая в плоть и кровь привычка «беречь копейку» мирно уживалась с непомерными по обычным представлениям тратами на удовлетворение собственных прихотей.
Вернемся к отчету главы семейства. Из своего кармана П. П. Рябушинский поддерживал и других родственников. 15 тысяч получил от него брат Дмитрий, причем в долг из 6 процентов годовых (отношения между братьями, как видим, строились на деловой
121
почве). На свои средства Рябушинский издавал газету «Утро России», которая требовала постоянных дотаций. К 1915 году он израсходовал на газету 292 тысячи рублей и еще 34 тысячи наличными внес на покрытие дефицита за 1915 год. Последнюю статью расходов составили пожертвования организациям, в которых миллионер был заинтересован: Московскому военно-промышленному комитету выделено 5 тысяч рублей, лазарету братьев Рябушинских — 3 тысячи рублей, старообрядческому журналу «Слово Церкви» — 10 тысяч.
Баланс доходов и расходов Павла Рябушинского рисует перед нами образ преуспевающего бизнесмена, представителя социальной верхушки российского общества. Но это лишь одна сторона медали. Бизнес не являлся единственным содержанием жизни миллионера. Были в России дельцы и богаче, и удачливее, о которых теперь едва ли можно вспомнить. Общероссийскую известность старший из братьев Рябушинских приобрел в качестве одного из наиболее последовательных выразителей интересов своего класса. ч
Его политическая биография началась в 1905 году, когда в условиях начавшейся революции 35-летний фабрикант возглавил группу либерально настроенных «молодых», как их стали называть, промышленников, противостоящих верноподданным «старикам» во главе с председателем Московского Биржевого комитета Н. А. Найденовым 30. Политическим кредо «молодых» стал так называемый «буржуазизм» — идеология, имеющая в основе убеждение, что наступивший XX век должен стать в истории страны веком буржуазии. В отличие от отцов, их не удовлетворяла социальная роль верноподданных, а в основе действий лежало стремление, чтобы российское «третье сословие» заняло в обществе подобающее ему место. Отсюда их конфронтация, с одной стороны, с царизмом, слишком медленно эволюционировавшим по буржуазному пути, и народными массами — с другой, поскольку те не желали удовольствоваться положением работника при хозяине. Группа текстильных фабрикантов, работавших на массовый рынок и слабо связанных поэтому с системой казенных заказов (в отличие от большинства крупной петербургской буржуазии), в начале 900-х годов стала наиболее активным в политическом отношении отрядом российского предпринимательского класса.
Через две недели после Кровавого воскресенья 9 января 1905 года министром финансов В. Н. Коковцовым было созвано совещание, на котором царский сановник призвал промышленников сделать рабочим экономические уступки, надеясь сбить этим поднявшуюся волну стачечного движения. В ответ группа фабрикантов, и Павел Рябушинский в их числе, подала записку, в которой для успокоения страны потребовали коренных политических 122
реформ, обеспечивающих свободу совести, слова, собраний и т. д.31 Радикализация группы «молодых» стала особенно заметна летом 1905 года в связи с подготовкой созыва Государственной думы. На открывшемся 4 июля в Москве торгово-промышленном съезде против воли Найденова встал вопрос «о необходимости введения в России конституционного строя». Перепуганный председатель Биржевого комитета отправился после этого за инструкциями в Петербург, а запрещенный по его заявлению съезд продолжил работу в особняке Рябушинского на Пречистенском бульваре. Оставшаяся левая часть представителей российской буржуазии резко выступила против проекта о законосовещательном характере будущей Думы, настаивая на придании ей законодательных функций.
«Устроенное по образцу конституционных государств,— говорилось в принятой на съезде программе объединения торгово-промышленного класса,— народное представительство должно обладать правом решающего голоса с предоставлением монарху права вето в обычной для западных государств форме». Отстаивая конституционно-монархическую форму правления, отмечалось далее, «русские торговцы и промышленники энергично высказываются против насильственно-революционного осуществления участия народа в государственном управлении, твердо веруя, что Верховный Вождь русского народа желает последнему только блага»32. Очередной торгово-промышленный съезд, на котором предполагалось провозгласить создание предпринимательского союза, должен был состояться в августе.
Однако 12 августа В. Н. Коковцов обратился к всесильному Д. Ф. Трепову с заявлением, что «ввиду проявленного ранее в совещании 4 июля со стороны представителей промышленности направления проведение съезда признается крайне нежелательным». Конституционная фразеология промышленников обеспокоила правящие сферы, которые приняли свои меры. У одного из петербургских инициаторов союза — М. Ф. Норпе полицией был произведен обыск и изъяты материалы июльского съезда, а новый съезд, безусловно, запрещен 33. Вынашиваемый тогда план создания Всероссийского предпринимательского союза Рябушинскому удалось реализовать лишь после свержения царизма.
Осенью 1905 года он уехал во Францию на аристократический курорт Биарриц и вернулся в Россию накануне 17 октября. После объявления манифеста, воспринятого всей либеральной общественностью как победа конституционного начала, П. П. Рябушинский вместе с С. И. Четвериковым становится инициатором создания «умеренно-прогрессивной» партии, объединившей часть «молодых» московских капиталистов для участия в выборах в Думу. «Наша программа,— говорилось в воззвании партии,—
123
по многим вопросам сходственна с программой к.-д. партии». Это относилось прежде всего к аграрному вопросу, где «умеренные прогрессисты» допускали «увеличение площади малоземельных крестьян путем отчуждения за счет государства на принципах справедливости земель удельных, кабинетских, монастырских и частновладельческих».
Однако в противовес кадетам Рябушинский и его единомышленники выступали против принципа автономии и федерации, выдвинув лозунг «единства, цельности и нераздельности Российского государства». Они также энергично выступили против лозунга 8-часового рабочего дня. «При большом количестве у нас праздников (имеются в виду главным образом церковные праздники.— Ю. П.),— отмечалось в программе партии,—...абсолютно нельзя установить у нас 8-часовой рабочий день, иначе наши рабочие не выдержат европейской конкуренции»34.
Последние два пункта сближали «умеренных прогрессистов» с более мощной политической партией — «Союзом 17 октября», созданным той же осенью 1905 года по инициативе А. И. Гучкова. По-видимому, близостью политических платформ следует объяснить избрание Павла и Владимира Рябушинских в состав Центрального комитета тучковской партии. «Умеренно-прогрессивная» же партия, заметим, в отличие от октябристской не имела массовой социальной опоры и после открытия весной 1906 года I Думы фактически прекратила свое существование35.
Разразившееся Декабрьское вооруженное восстание в Москве показало буржуазии, что ей небезопасно оставаться один на один с разъяренным народом, для защиты от которого она обратилась к той самой власти, что недавно была объектом буржуазной критики «слева». Позднее П. П. Рябушинский так оценивал политическую эволюцию российской буржуазии в 1905 году: «До 17 октября она в громадном большинстве была настроена оппозиционно. После 17 октября, считая, что цель достигнута, буржуазия стала сторониться пролетариата, а потом перешла на сторону правительства. В результате одолело правительство, и началась реакция, сначала стыдливая, а потом откровенная»36. Борьба с правительственной реакцией являлась основным стержнем политической деятельности Рябушинского после революции 1905— 1907 годов, но в конце 1905 года не было для него задачи важнее, нежели укрощение революционной «анархии».
Забастовки и вооруженные выступления рабочих повергли в состояние шока либеральную московскую буржуазию, не говоря уже о ее консервативной части. Вероятнее всего, последовавшая 8 декабря 1905 года смерть Н. А. Найденова была вызвана потрясением от событий революции. Рябушинский в декабре 1905 года пытается вернуть утраченное социальное равновесие, взявшись
124
за организацию в Москве совещания старообрядцев, которые являлись одной из наиболее дискриминированных вероисповедальных групп в Российской империи. Достаточно сказать, что еще в конце царствования Николая I были закрыты алтари старообрядческих храмов на Рогожском кладбище. Лишь спустя 50 лет по указу 17 апреля 1905 года «о веротерпимости», по которому старообрядцы уравнивались в правах с представителями «инославных вероисповеданий», алтари были открыты, и в храмах на Рогожском кладбище вновь начались богослужения 37.
Рябушинский с начала 900-х годов активно участвовал в движении за восстановление прав старообрядцев. К 1905 году наравне с нижегородским городским головой Д. В. Сироткиным и идеологом старообрядчества М. И. Бриллиантовым он был одним из признанных лидеров движения. В феврале 1905 года на 6-м Всероссийском съезде старообрядцев его избрали в «комиссию для выяснения пред правительством нужд старообрядчества». При открытии очередного съезда в 1906 году Д. В. Сироткин отметил «выдающуюся деятельность П. П. Рябушинского, который, не щадя своих сил, как своими трудами, так и средствами оказывает огромную пользу общему делу» 38.
Рябушинскому скорее всего и принадлежала идея провести в декабре 1905 года в Москве съезд старообрядцев-«поповцев». В связи с декабрьскими событиями вместо съезда состоялось частное совещание. Постоянно действующим органом — Советом Всероссийского старообрядческого съезда во главе с Сироткиным были подготовлены документы для обсуждения, прямо перекликающиеся с решениями летнего съезда либеральной буржуазии. «Для прекращения мятежа,— постановил совет старообрядцев,— необходимо немедленно созвать Думу с законодательным голосом представителей народа... Старообрядцы считают нужным... входить в соглашение с представителями умеренных партий для правильного осуществления выборов».
На совещании возник вопрос и об издании своей старообрядческой газеты. Лидеры движения получили на свой запрос «сочувственную» телеграмму от С. Ю. Витте, после чего связанные с разрешением на издание формальности были быстро улажены. Редактором-издателем новой «Народной газеть!» стал М, И. Бриллиантов, участвовать в ее издании имели право «исключительно одни старообрядцы». Газета начала выходить с января 1906 года с еженедельным приложением «Голос старообрядца». Главным «спонсором» издания стал П. П. Рябушинский, предоставивший редакции и помещение в здании своего банкирского дома 39. Его первый опыт в издательском деле оказался неудачным. Выходившая по октябрь 1906 года «Народная газета», вопреки своему названию, не пользовалась популярностью у широкого читателя. Ее тираж
125
не превышал 7,5 тысячи экземпляров и, несмотря на сравнительно невысокую подписную цену на год, 5 рублей, почти не рос 40.
В составе депутации старообрядцев Рябушинский, заметим, в феврале 1906 года был принят Николаем II, впервые встретившись с монархом, на единение с которым возлагал большие надежды. На выражения признательности за манифесты 17 апреля и 17 октября император ответил довольно лицемерной фразой о том, что «всегда находил утешение в вашей любви и преданности». Уже через месяц после приема по «разъяснениям» сената предоставленные старообрядцам Манифестом 17 апреля 1905 года льготы были существенно сокращены .
В начале 1906 года, едва только улеглась революционная волна, появились и первые сомнения в конституционности нового российского политического режима. 8—9 января 1906 года П. П. Рябушинский участвовал в совещании членов Петербургского и Московского отделений ЦК партии октябристов по поводу опубликованного в газете «Новое время» заявления премьер-министра С. Ю. Витте, что «Манифестом 17.октября не внесено никакого изменения в основу нашего государственного строя и что государь император по-прежнему остается неограниченным владыкою». Лидеры октябристов оказались в затруднении, поскольку были убеждены, что манифест провозгласил «начала конституционной монархии». В разгоревшихся прениях Рябушинский поддержал предложение А. И. Гучкова «выяснить свое понимание Манифеста 17 октября» и со своей стороны подчеркнул необходимость определенно высказаться, что «союз стоит на конституционной почве». В конце концов вожди октябризма сошлись на компромиссной формуле, что сохранение титула «самодержавный» не противоречит Манифесту 17 октября, коим отменена лишь неограниченная власть монарха 42.
Начало 1906 года было отмечено успехом группы «молодых» в борьбе за влияние на Биржевой комитет. После смерти Найденова новым председателем комитета был избран Г. А. Крестовников. Рябушинский появился в его ближайшем окружении, став в 1906 году старшиной комитета вместе с А. Н. Найденовым, А. И. Коноваловым, А. Л. Кнопом, Л. А. Рабенеком — дельцами его генерации и единомышленниками, придерживавшимися октябристской ориентации 43.
Однако вскоре партийная принадлежность самого Рябушин-ского изменилась. 20—21 октября 1906 года он участвовал в состоявшемся в Петербурге совещании части левых октябристов во главе с графом П. А. Гейденом, на котором было решено образовать ЦК новой партии, получившей название «партия мирного обновления». Петербургское отделение ЦК «мирнообновленцев» возглавил Гейден, Московское — известный земец Д. Н. Шипов.
126
Через день Рябушинский совместно с А. С. Вишняковым и другими обратился к Гейдену с официальной просьбой принять его во вновь созданную партию, занявшую промежуточную позицию между октябристами и кадетами. События октября 1906 года явились реакцией левого крыла октябристов на политику лидера партии А. И. Гучкова, публично одобрившего введение военно-полевых судов после покушения эсеров-максималистов на П. А. Столыпина как «решительную меру в борьбе с революцией»44.
Либеральные представители московской буржуазии не принимали революцию, но с открытой реакцией кабинета Столыпина в виде разгона I Думы, военно-полевых судов они также не желали мириться, настаивая на мирном обновлении страны. Им претили как административный произвол, «пережитки приказного строя», так и революционный экстремизм левых. «Партия,— писал один из духовных вождей «мирнообновленцев», князь Е. Н. Трубецкой,— исходит из признания безусловной ценности человеческой жизни... С этой точки зрения она, безусловно, осуждает всякий кровавый террор, как правительственный, так и революционный». Приверженцы мирного обновления страны видели пути его достижения прежде всего в строгом следовании правительства конституционным нормам, которые беззастенчиво попирались Столыпиным. «В отличие от «Союза 17 октября»,— по словам Трубецкого,— она представляет собой партию непримиримо-оппозиционную по отношению ко всякому антиконституционному правительству и с этой точки зрения решительно отказывается поддерживать нынешнее министерство»45.
Рябушинскому на себе пришлось испытать прелести столыпинского кнута. Действительность показывала, что даже предприниматели не могут быть гарантированы от обвинений в революционной пропаганде. Летом 1906 года началось следствие по обвинению жены брата Дмитрия — В. С. Рябушинской, урожденной потомственной дворянки Зыбиной, в революционной пропаганде в имении ее родственников в Казанской губернии, куда супруги приехали вскоре после свадьбы в мае 1906 года. Миллионерша и аристократка, увлеченная народническими и просветительскими идеалами, раздала крестьянам несколько брошюр «вредного содержания», за что была даже арестована. Лишь после долгих хлопот Д. П. Рябушинского, в том числе лично перед Столыпиным, следствие было прекращено 46. В октябре 1906 года ввиду все того же пресловутого «вредного направления» была закрыта «Народная газета», позволившая себе покритиковать некоторых официальных лиц из числа царских сановников 47. Вероятнее всего прекращение издания послужило решающим толчком в переходе П. П. Рябушинского от официального октябризма на позиции «мирнообновленчества».
127
Конфликты со столыпинским режимом у него продолжались. С 11 декабря 1906 года П. П. Рябушинский приступил к изданию новой газеты — «Утро», уже не старообрядческой, а общественно-политической, тираж которой составлял 17 тысяч экземпляров (на уровне кадетского официоза — газеты «Речь»)48. Новое детище Рябушинского постигла судьба «Народной газеты»: 28 февраля 1907 года издание было приостановлено на неделю за публикацию фельетона «Средства отвлекающие», направленного против столыпинских методов «успокоения» страны, а 10 апреля прекращено совсем. Причиной послужил очередной фельетон в номере от 31 марта с едкой пародией на Столыпина и характерным названием — «Диктатор Иванов 16-й». В газете намекалось на связи премьера с черной сотней, высмеивалось его стремление покрыть всю Россию сетью военно-полевых судов и давался прогноз относительно скорого разгона Думы (сбывшийся через два месяца, II Дума была распущена 3 июня 1907 года).
На этот раз власти не удовольствовались закрытием газеты. В апреле 1907 года П. П. Рябушинский в административном порядке, по распоряжению генерал-губернатора, высылается из Москвы на том основании, что «издававшаяся в Москве на средства Рябушинского газета «Утро», несмотря на сделанные ему неоднократные предостережения, продолжала держаться противоправительственного направления»49. 21 апреля Д. П. и В. С. Рябушинские телеграфировали: «Узнали сегодня об административной тяжкой каре, которая тебя постигла. Выражаем глубокое уважение к твоему твердому и благородному образу действий»59.
Ссылка московского миллионера продолжалась, впрочем, недолго. Уже в начале сентября 1907 года он приступает к изданию своей третьей и наиболее известной газеты — «Утро России». В ней ярко отразился идейный перелом части русской либеральной буржуазии от октябризма к идеологии так называемого «прогрессизма». Организационной его формой являлась фракция прогрессистов в III Думе, ставшая преемницей распавшейся к тому времени партии «мирного обновления». Стоя на той же программной платформе, что и октябристы, «прогрессивно» настроенные российские капиталисты выражали решительное несогласие с чересчур покладистой тактикой лидеров «Союза 17 октября», призывая к закреплению конституционных начал в общественной жизни перед лицом столыпинского произвола.
В первом номере новой газеты ее издатель заявил: «Мы предполагаем создать новый для России тип политическо-культурной газеты, твердо веря, что только мощная культурная работа закрепит все наши политические завоевания... Политическая работа должна идти в органической связи с общекультурной и, влияя на нее, черпать в ней же основы своей базы, источник... высокой со-
128
противляемости столь многочисленным у нас политическим капризам»51. Однако всего месяц спустя после начала издания «Утро России» было закрыто, так как, по мнению властей, газета стала «более революционной, чем первая газета Рябушинского» (имеется в виду «Утро».— Ю. /7.) .
Несмотря на репрессии, а скорее даже благодаря им, в 1908— 1909 годах растет популярность Рябушинского в предпринимательской среде. Он избирается членом Совета съездов представителей промышленности и торговли, председателем комиссий Московского Биржевого комитета — по подоходному налогу, лесопромышленной и по увеличению хлопковых посевов, а также членом ряда других комиссий (хлопковой, по вопросу о фабричном законодательстве, юридической и др.). Входит он и в состав организованного в 1909 году Прядильно-ткацкого комитета, отраслевой организации хлопчатобумажных фабрикантов 53.
Широкую известность московскому миллионеру и издателю принесли так называемые «экономические беседы», проходившие с 1908 года в его особняке, а также в доме А. И. Коновалова. Организованные П. П. Рябушинским при близком участии известного либерального деятеля П. Б. Струве «беседы» имели целью сблизить деловых людей с ведущими интеллектуальными силами страны для выработки экономической программы развития. Как вспоминал П. А. Бурышкин, на проходивших под председательством профессора С. А. Котляревского собеседованиях «науки» были представлены не очень многочисленно, но «промышленности» было много, хотя приглашали с разбором; главным образом тех, кто мог принять участие в беседе»54.
Заседания проходили в «нарядной, светло-шоколадной под расписным плафоном зале П. П. Рябушинского за уставленными сладостями и фруктами столами»55. Продолжались «беседы» до 1912 года и, хотя они не привели к каким-либо осязаемым результатам, послужили основой для объединения либеральной общественности. Видимо, они имели влияние и на самого Рябушинского, который финансировал экспедиции в Монголию для изучения местного рынка (1910 года), а также в Забайкалье, где велись поиски месторождений радия. Последняя экспедиция, развернутая в канун мировой войны, была результатом замысла Рябушинского и проведена Русским географическим обществом под руководством академика В. И. Вернадского56.
С возобновлением осенью 1909 года издания «Утро России» хозяин газеты вновь получил возможность публично заявить о притязаниях своего класса. В октябристских кругах ревниво следили за его активностью. «На роль нового официоза торгово-промышленного класса,— писал Ф. И. Гучков в 1909 году брату — лидеру «Союза 17 октября»,— намечается будущее «Утро» (име-
5 Заказ 3978
129
ется в виду «Утро России».— Ю. П.) Рябушинского (он деятельно к нему готовится)»57. Издавалось «Утро России» в основном на средства П. П. Рябушинского, владевшего и почти всеми паями типографии, где печаталась газета. В финансировании издания принимали также участие А. И. Коновалов, Н. Д. Морозов, С. Н. Третьяков, С. И. Четвериков, П. А. Бурышкин и другие. К 1913 году тираж газеты вырос до 30—40 тысяч экземпляров. «Утро России» превратилось в одно из наиболее читаемых периодических изданий предреволюционной России. Газета привлекала читателя как своей информированностью, так и открыто оппозиционным настроением .
Наиболее ярко «буржуазистский» характер газеты проявился в поднятой на ее страницах кампании по дискредитации поместного дворянства и чиновной бюрократии. Печальный опыт предыдущих изданий не умерил резкости выражений московского миллионера. Подчеркивая генетическую связь «хозяев» с народом, газета доказывала, что буржуазия как новая общественная сила «не мирится с всепроникающей полицейской опекой и стремится к эмансипации народа», что «народ-земледелец никогда не является врагом купечества, но помещик-землевладелец и чиновник — да»59. С аналогичными заявлениями под псевдонимом «В. Стекольщиков» выступал на страницах «Утра России» и сам издатель. Противопоставление буржуазии и правящей дворянско-чиновничьей аристократии стало излюбленной темой и публичных выступлений Рябушинского.
Перед войной пик его политической активности приходится на 1912 год. В связи с подготовкой к выборам в IV Думу в начале февраля состоялся очередной съезд старообрядцев. Избранный председателем, Рябушинский заявил на нем, что старообрядцы должны отдать свои голоса за тех, кто обязуется защищать их права и придерживаться принципов веротерпимости. Присутствовавший на съезде полицейский агент сообщал, что если ранее старообрядцы отдавали свои голоса октябристам, то теперь «старообрядческая масса сильно подалась влево...»60.
Выражением «левой» реакции на октябризм стало и создание в Москве беспартийно-прогрессивной группы, ядро которой составляли близкие к Рябушинскому предприниматели и политические деятели. На конференции 17 марта к объединению для предстоящей избирательной кампании примкнули П. П. и В. П. Рябу-шинские, А. И. Коновалов, С. Н. Третьяков, С. И. Четвериков, А. С. Вишняков и другие. Сам Рябушинский на страницах своей газеты отмечал, что группа может превратиться в партию, основу которой образует купечество, которое «представляет собой в такой мере развитую экономическую силу, что не только может, но и должно обладать соответствующим политическим влиянием»61.
130
Особый отклик вызвала речь Рябушинского на обеде 4 апреля 1912 года, данном Г. А. Крестовниковым в честь В. Н. Коковцова, посетившего первопрестольную. Посетовав, что промышленники из-за избирательного закона не могут попасть в Думу «в должном количестве», старшина Биржевого комитета призвал главу правительства позаботиться о развитии торговли и промышленности, не уступая крупным аграриям, обеспечить индустрии «простор, устранение излишнего формализма, снятие разных рогаток с путей жизни». Оратор совершенно обескуражил присутствовавших,-провозгласив в конце тост «не за правительство, а за русский народ!» 62.
Речь вызвала сильное раздражение в октябристских кругах. «Павел Рябушинский? Да это такой подлец и мерзавец, каких свет не родил! — заявлял в частной беседе Н. И. Гучков, московский городской голова, один из братьев Гучковых.— В таком доме, в интимном кружке, куда его допустили, позволяет себе поучать председателя Совета министров?! Недаром про Рябушинского Коковцов еще раньше говорил в Петербурге: подмигивают все и кокетничают с революцией? Московских купцов мало жгли в 1905 году, что они еще не образумились. Вот дворяне — другое дело. Им въехали порядочно, а потому они протрезвились»63.
Противоположную оценку выступлению «невразумленного» промышленника давали его единомышленники. «Сейчас прочел Ваше обращение к Владимиру Николаевичу (Коковцову.— Ю. П.),— писал Ю. П. Гужон 6 апреля 1912 года.— Вы один говорили дело, говорили с общегосударственной точки зрения, а не как торгаш и промышленник... Уверен, что Ваш пример вызовет последователей. Давно пора»64. И в целом реакция предпринимательских кругов была благожелательной. «Его речь,— доносил полицейский агент,— сказанная в присутствии председателя Совета министров, вызвала много толков в общественных кругах и подняла его популярность»65.
Разразившиеся в те же дни события, связанные с расстрелом рабочих на золотых приисках компании «Лена-Голдфилдс», способствовали дальнейшей поляризации октябристской и прогрессистской буржуазии. По отзыву департамента полиции, большинство московских промышленников были настроены радикально. На ряде прошедших в связи с Ленским расстрелом совещаний обнаружились два непримиримых течения: «крестовниковская партия», стоявшая за то, чтобы не платить рабочим, участвовавшим в стачках протеста, наложить на забастовщиков штрафы и уволить самых непокорных, и группа, руководимая Рябушин-ским. На совещании в своем особняке хозяин заявил, что «с забастовкой-протестом против расстрела ленских рабочих не только нельзя бороться, но, напротив, ее следует морально поддержать
131
5*
как крайне желательный в данный момент политический фактор». Он призывал фабрикантов исполнить свой гражданский долг и не делать вычетов за стачечные дни. «Большинство на стороне «молодых», настроенных очень радикально»,— с тревогой заключал автор полицейской справки 66.
В обстановке предвыборной борьбы П. П. Рябушинский впервые, пожалуй, начинает рассматриваться как крупная политическая фигура. 19 мая 1912 года он совместно с князем Н. Н. Львовым и Н. В. Давыдовым обращается от имени прогрессистской группы к избирателям с призывом не дать реакции завладеть новой Думой и реставрировать прежний строй. Для борьбы с этой опасностью, говорилось в обращении, и образовалась внепартийная группа прогрессистов, имеющая целью «упрочение в России конституционного строя»67. «Все больше становится популярен и приобретает шансы известный миллионер П. П. Рябушинский,— отмечалось в очередной справке департамента полиции, взявшего мятежного банкира под наблюдение.—...Он будит большую тревогу в октябристских кругах, преданных Гучкову»68.
Вместе с те*м один из лидеров прогрессистов понимал, что открытого соперничества с Гучковым он может и не выдержать — слишком силен еще был ореол популярности вокруг лидера октяб-ризма. К тому же резкие выражения Рябушинского вызывали панику у части умеренных предпринимателей. Департамент полиции имел основания полагать, что «популярность его не настолько велика, чтобы он мог конкурировать с Гучковым. Рябушинского не любят даже в собственной торгово-промышленной среде, называя «крикуном» и «выскочкой». Вот как аттестовал его один из старейших гласных городской думы Н. П. Вишняков, скептически настроенный по отношению к либеральным убеждениям своего племянника, директора Московского Купеческого общества взаимного кредита А. С. Вишнякова и его «молодых» друзей: «П. П. Рябушинский — alter ego великого моего племянника. Кадет, декадент, революционер — все что хотите, а с другой стороны, дисконтер, миллионщик и жила. Один из удивительных современных типов российской культуры, совмещающих в себе несовместимое»69. Этот отклик отражает мнение, сложившееся в консервативной предпринимательской среде, хотя Рябушинский не был кадетом, ни тем более революционером.
Накануне выборов имя Павла Рябушинского еще раз прогремело в связи с празднованием столетия фирмы его сподвижника по общественной деятельности А. И. Коновалова. На банкете в ресторане «Эрмитаж» в начале сентября 1912 года он произнес речь, которая, по отзыву полиции, «сводилась к прославлению купечества и унижению дворянства... Речь эта на банкете была принята восторженно. Лозунг «борьбы с дворянством» может обе-132
спечить некоторый успех Рябушинского в демократических (беспартийных) кругах Москвы в случае, если бы он (о чем также говорят) выдвинул свою кандидатуру»70.
В конечном итоге Рябушинский все же воздержался от выдвижения, и от Москвы по 1-й курии в новую Думу был избран М. В. Челноков — общий кандидат прогрессистов и кадетов. Но главная цель — «повалить Гучкова» — была тем не менее достигнута, лидер октябристов в Москве не прошел. Накануне в Петербурге состоялся съезд «прогрессивно» настроенных либералов, который был созван «с целью содействовать сплочению прогрессистов для общей борьбы с реакцией на выборах в IV Думу». Присутствовавшие на нем Павел и Владимир Рябушинские были избраны в состав Московского отделения созданного Центрального комитета прогрессистов. Главным условием и одновременно целью своей деятельности участники объединения считали «утверждение конституционно-монархического строя с политической ответственностью министров перед народным представительством»71.
Избранный в конце того же 1912 года заместителем председателя Московского Биржевого комитета, Рябушинский накануне мировой войны вцовь проявил себя при обсуждении вопроса о пересмотре заключенного в 1904 году торгового договора с Германией, срок которого истекал в 1917 году. Проблемам нового договора была посвящена одна из экономических бесед, состоявшаяся в феврале 1912 года в особняке на Пречистенском бульваре. Поскольку Германия вывозила из России в основном сырые продукты (главным образом зерно), а ввозила промышленные товары и машины, группа Рябушинского настаивала на изменении структуры внешней торговли под лозунгом индустриализации страны. Позднее московские предприниматели так оценивали вклад своего лидера в подготовку нового договора: «Уже задолго до войны Вы в качестве председателя тарифной комиссии по пересмотру торгового договора с Германией... звали к неустанной борьбе с германизмом на ниве нашего народного хозяйства»72. Дальнейшая разработка была прервана начавшейся войной.
В политической области деятельность Рябушинского в канун войны самым тесным образом была связана с прогрессизмом. В январе 1913 года он избирается председателем Московского комитета прогрессистов, который должен был подвести широкую базу под деятельность думской фракции. Однако вне Думы прогрессисты не пользовались сколько-нибудь заметным влиянием. Отставка Коковцова в начале 1914 года и реакционный курс нового кабинета И. Л. Горемыкина побудили Рябушинского и Коновалова активизировать свою деятельность. 3—4 марта на квартирах обоих промышленников состоялись совещания представителей прогрессистов, кадетов, левых октябристов, социал-демократов
133
(большевиков и меньшевиков), а также эсеров. Коновалов предложил создать объединенную оппозицию с целью заставить правительство пойти на уступки. «Правительство,— пояснял он,— обнаглело до последней степени, потому что не видит отпора и уверено, что страна заснула мертвым сном. Но стоит только проявиться двум-трем эксцессам революционного характера, и правительство немедленно проявит свою обычную безумную трусость и обычную растерянность».
В беседе с участвовавшим в совещании представителем большевиков И. И. Скворцовым-Степановым Коновалов прямо выразил сожаление, что «в 1905 году буржуазия слишком рано поверила в победу и повернулась к рабочим спиной». Политически наивными, конечно, были расчеты на то, что пролетариат, находившийся под влиянием социалистической агитации социал-демократии, будет для буржуазии «таскать каштаны из огня», устраивать «революционные эксцессы», которые могли бы быть использованы для давления на царизм с думской трибуны. Участие большевиков в совещаниях объяснялось их желанием уточнить степень левения либералов и получить средства для готовившегося тогда VI съезда РСДРП. «Нельзя ли от «экземпляра» (Коновалова.— Ю. П.) достать денег? — писал В. И. Ленин Скворцову-Степанову.— Очень нужны. Меньше 10 тыс. брать не стоит».
Коновалов вместе, видимо, с Рябушинским обещал большевикам 20 тысяч рублей, по итогам совещания был создан Информационный комитет, в состав которого вошли и Рябушинский, и Скворцов-Степанов. Блок, однако, оказался эфемерным: денег большевики так и не получили, а после 22 апреля 1914 года, когда левые устроили Горемыкину обструкцию в Думе, а прогрессисты отказались их поддержать, распался и Информационный комитет 73.
После начала мировой войны Рябушинский как политическая фигура на некоторое время уходит в тень. Известно, что с начала 1915 года он находился в действующей армии, занимаясь деятельностью организованного на средства Биржевого и Купеческого обществ подвижного лазарета, а также санитарного лазарета, устроенного самими братьями Рябушинскими. За свою патриотическую деятельность лидер московской буржуазии в 1916 году был награжден сразу двумя орденами — Анны 3-й степени и Станислава 2-й степени 74.
В лазарете, находившемся тогда в Митаве (ныне г. Елгава), 15 мая 1915 года застала его телеграмма из Москвы: «Собранием выборных предложены к баллотировке на должность председателя Биржевого комитета Крестовников, Коновалов и Вы,— сообщали А. И. Кузнецов и Н. Д. Морозов.— Крестовников серьезно болен, вчера ему сделана операция, баллотироваться отказался. Окон-
134
нательные выборы отложены на 10 июня. Ваше присутствие для обсуждения создавшегося положения крайне важно...»75 С этого момента политическая карьера Рябушинского круто пошла вверх. Одновременно он получил телеграмму из Петрограда об избрании его товарищем председателя очередного IX торгово-промышленного съезда, намеченного на конец мая.
Прибыв на съезд 27 мая прямо с фронта, полный впечатлений от военных неудач, разочарованный острой нехваткой в армии вооружения и боеприпасов, он произнес яркую речь, основным мотивом которой была идея о необходимости мобилизации частной промышленности и создании для этого специальных организаций — военно-промышленных комитетов. Россия, заявлял он на съезде, не может сопротивляться только пространством. Он предложил торгово-промышленному классу объединиться для достижения победы. «Мы должны,— заключал оратор,— продолжать войну до полного истощения, до последнего солдата, до последнего патрона, до последней повозки»76. Речь П. П. Рябушинского, по газетным отзывам, произвела сильное впечатление, под ее влиянием съезд отменил прежнюю повестку дня, постановив «для объединения промышленности в интересах снабжения армии» создать Центральный военно-промышленный комитет (ЦВПК) с сетью порайонных комитетов .
По приезде в Москву Рябушинский 2 июня сделал доклад о положении на фронте и решениях петроградского съезда. По решению Биржевого общества на повестку дня был поставлен вопрос об организации Московского военно-промышленного комитета (МВПК). В его задачу входило «объединение, планомерное осуществление и содействие развитию в Центрально-промышленном районе (12 губерний) деятельности, направленной на удовлетворение нужд и требований армии». На ближайшее время целью МВПК, председателем которого был избран П. П. Рябушинский, намечалось «приспособление находящихся в ЦПР заводов и фабрик к изготовлению артиллерийских снарядов, взрывчатых веществ». Вместе с А. И. Коноваловым председатель МВПК был делегирован в состав ЦВПК. Через несколько дней глава новой организации избирается и председателем Биржевого комитета. Поистине то был звездный час Павла Рябушинского 78.
По его предложению решено было на средства, собранные московским купечеством, устроить завод для производства снарядов. Приехавший с фронта Владимир Рябушинский горячо поддержал начинание брата, убедив членов МВПК, что «выступление купечества с подпиской на сооружение завода будет принято армией как проявление заботы о ней всей страны». К 1 сентября 1915 года было собрано 4,5 миллиона рублей, приобретены два недействовавших механических заведения в Москве, оборудованы эвакуи
135
рованными из Риги станками (кроме того, заказаны станки в Швеции и США), сооружена железнодорожная ветка, и уже осенью 1915 года завод начал выпускать снаряды. Проектная его мощность составляла тысячу крупнокалиберных и 3 тысячи 3-дюймо-вых снарядов в день79. Основная же сфера деятельности МВПК состояла в распределении полученных военных заказов среди объединенных предприятий. Особая роль промышленности Центрального района заключалась в изготовлении обмундирования (в том числе сапог), обозного имущества, саперного инструмента и т. п.
МВПК с самого начала находился в контакте с другими организациями либеральной общественности — Земским и Городским союзами, действовавшими в области санитарного обеспечения армии. Заместителем Рябушинского в комитете был избран лидер Земского союза князь Г. Е. Львов (будущий первый премьер Временного правительства), а в конце июля 1915 года создано «бюро для распределения заказов» из представителей МВПК (Рябушинский), ЦВПК (А. И. Коновалов), Земского (князь Г. Е. Львов) и Городского (М. В. Челноков) союзов80.
Координация деятельности ведущих либеральных деятелей создавала благоприятные условия для их совместного политического выступления, вызванного военными неудачами весны — лета 1915 года и открыто дискриминационным отношением властей к созданным общественным организациям. С открытием думской сессии 19 июля разлад «власти» и «общества» нарастал с каждым днем. На состоявшемся 25—27 июля в Петрограде съезде военно-промышленных комитетов, на котором председателем ЦВПК был избран А. И. Гучков, а его заместителем — А. И. Коновалов, глава Московского комитета открыто выразил недоверие правительству, «мертвенное» положение которого «может нас привести и поставить на край гибели». Рябушинский надеялся, что развитие событий заставит власть призвать «вышедшую из ученических годов» буржуазию на «царский высший совет». Он намекнул при этом на тенденцию в правительстве к заключению сепаратного мира и заявил о решимости продолжать войну, «хотя бы пришлось идти за Урал»81.
В начале августа им был организован ряд совещаний с участием Гучкова, Львова, Челнокова, Коновалова, на которых проблемы деятельности военно-промышленных комитетов обсуждались вкупе с вытекавшими из них общеполитическими вопросами. При общем «удручающем» настроении участников постоянным рефреном звучали жалобы на некомпетентность военного ведомства, на то, что «комитеты на каждом шагу встречают препятствия в своей работе», «на неспособность правительственного элемента организовать страну для победы». Наиболее радикально настроенный организатор совещаний предлагал «вступить на путь полного
136
захвата в свои руки исполнительной и законодательной .власти»82.
Этот путь виделся в создании «Прогрессивного блока» думских фракций различных политических партий, который начал формироваться летом 1915 года по инициативе лидеров фракции прогрессистов А. И. Коновалова и И. Н. Ефремова. Рябушинский присутствовал на созванном Коноваловым совещании 16 августа для обсуждения вопроса о создании «кабинета национальной обороны», ответственного перед страной и опирающегося на большинство в Думе и об организации коалиционных комитетов, которые стали бы проводниками программы думского блока. Рябушинский вошел в состав центрального коалиционного комитета и депутации к царю, которую первоначально предполагалось направить для передачи требований прогрессистов 83. Затем участники совещания решили дождаться реакции на свои первые шаги. Еще 13 августа в «Утре России» запущен был пробный шар — опубликован состав предполагаемого «кабинета обороны», 18 августа Московская городская дума по инициативе городского головы М. В. Челнокова приняла резолюцию, в которой содержался открытый призыв к созданию правительства, «сильного доверием общества».
Дальнейшие события показали тщетность ожиданий — самодержавие не пошло на уступку или дележ власти. 19 августа Рябушинский направил от имени Московского Биржевого комитета телеграмму царю с тем же ходатайством о включении в правительство «лиц, пользующихся широким общественным доверием при условии предоставления им всей полноты власти» 84, а затем отправился в Петроград для ведения возможных переговоров. Однако в ответ на телеграмму получено было «высочайшее» послание, ставившее на место зарвавшихся московских купцов. «В раздраженном состоянии», по сообщению полицейского агента, вернулся он в Москву, где 25 августа созвал экстренное совещание МВПК. «Больше телеграмм посылать не будем»,— заявил Рябушинский перед открытием совещания, предложив поместить имеющие быть принятыми резолюции в газетах 85.
В присутствии более ста представителей от 35 местных комитетов он призвал «путем давления на центральную власть добиться участия общественных сил в управлении страною». «Нам нечего бояться,— вдохновлял глава МВПК собравшихся,— нам пойдут навстречу в силу необходимости, ибо армии наши бегут перед неприятелем». В принятой резолюции выдвигалось конкретное требование «немедленного призыва новых лиц, облеченных доверием страны, в Совет министров»86.
В тот же день, 25 августа, была обнародована декларация «Прогрессивного блока», содержащая аналогичное предложение. Видимо, совещание в Москве должно было создать впечатление
137
о широкой поддержке думского блока и усилить «мирное давление» на царское правительство. Ту же цель, по всей очевидности, преследовал созыв 23—24 августа старообрядческого съезда, на котором по предложению П. П. Рябушинского принята следующая резолюция: «Старообрядцы убежденно заявляют, что Россию может спасти только обновленное правительство из лиц, облеченных доверием страны» 87.
28 августа на совещании «общественных деятелей» у М. В. Челнокова по поводу переговоров блока с кабинетом Горемыкина Рябушинский убеждал своих политических союзников, что «данное правительство держит, не распуская, Думу для приличия, желая показать, что Россия цивилизованная страна, и немедленно изменит свое отношение к Думе, получив деньги за границей» (речь шла о переговорах министра финансов П. Л. Барка о военных займах у Франции и Англии.— Ю. П.). Действительность оказалась еще мрачнее.
1 сентября Рябушинский и Челноков выехали в Петроград «для согласования своих действий в случае непринятия правительством условий «Прогрессивного блока» и роспуска Думы»88. Переговоры кончились ничем, и, вернувшись через день в Москву, они прочли в газетах царский указ о роспуске Думы без объявления сроков новой сессии. «Петиционная атака» русских либералов захлебнулась. Примечательно, что царская полиция была прекрасно осведомлена о деятельности и планах Рябушинского и его коллег. В архиве департамента полиции сохранились многочисленные донесения агента по кличке Павлов, внедренного ни много ни мало как в президиум МВПК, близко общавшегося с его председателем, чьи самые кулуарные разговоры тотчас становились известны полиции 89.
5 сентября Павлов сообщал, что появление в печати указа о роспуске Думы «произвело на членов комитета самое удручающее впечатление», хотя никаких разговоров не вызвало. Рябушинский со товарищи, доносил он далее, «предлагают объявить ультиматум о немедленном принятии правительством программы «Прогрессивного блока» и в случае отказа — приостановить деятельность всех общественных учреждений, обслуживающих армию»90.
Однако решимости пойти на открытую конфронтацию с режимом у лидера московской буржуазии не хватило. Он ограничился помещением в своей газете редакционной статьи «Политическая идеология либеральной русской буржуазии». Для сохранения «величия России» Рябушинский считал необходимым «замену существующего режима правильным конституционным», что обеспечит «мощную поддержку буржуазии либеральному правительству». По объяснениям редакции, статья публиковалась с той целью, чтобы «хоть несколько осветить вопрос, куда поведет Рос-138
сию эта группа, если она останется во главе поднятого ею же движения»91. Буржуазия отступала, предупреждая царизм, что его победа временна.
После летнего всплеска в политической активности Рябушинского наступил спад. Возобладало общее, в то время для всей либеральной оппозиции желание отложить счеты с властью до окончания войны. Слабым утешением проигранной политической кампании явилось избрание его в сентябре 1915 года в члены Государственного совета по выборам от промышленности вместе с А. И. Гучковым. Осенью 1915 года Рябушинским проводились совещания относительно установления контактов с «парламентскими деятелями Англии и Франции», чтобы использовать влияние союзников по Антанте для воздействия на правительство. По его заданию была подготовлена и передана английскому послу Дж. Бьюкенену записка «О работе Московского военно-промышленного комитета», но реально данное направление ничего не дало 92.
Единственный успех в этот период — организация при МВПК так называемой «рабочей группы». Идея привлечь рабочих в военно-промышленные комитеты являлась проявлением традиционного стремления манипулировать рабочим движением в своих целях. В составленной в 1916 году записке по истории «рабочих групп» начальник московского охранного отделения довольно точно подметил, что мысль о приглашении рабочих в комитеты возникла в связи с претензиями либеральной общественности на власть. «Думали,— говорилось в записке,— что таким способом будет достигнуто приобретение симпатий рабочих масс и возможность тесного контакта с ними как боевым орудием в случае необходимости реального воздействия на правительство»93. Первый такого рода опыт предпринял Коновалов летом 1915 года в Петрограде, но рабочие отказались войти в ЦВПК.
Более успешной стала попытка Рябушинского. В ноябре 1915 года состоялись выборы от рабочих в МВПК. Обращаясь к выборщикам, глава комитета призвал их забыть «наши партийные распри и счеты, все отсрочить до конца войны». По данным полиции, он приложил все усилия, чтобы «выборы прошли без шероховатостей». Избежать их все же не удалось. Не посчитавшись с самолюбием председателя МВПК, рабочие выставили его из зала заседаний, чтобы в своем кругу обсудить вопрос о вхождении в МВПК. В итоге группа большевистски настроенных рабочих численностью 15 человек (из 90 присутствовавших) отказалась от выборов и ушла с собрания. Большинство же высказалось за участие в военно-промышленном комитете, о чем и было заявлено вновь допущенному в зал заседаний Рябушинскому.
По его предложению была принята резолюция о содействии созыву Всероссийского рабочего съезда, который по замыслу
139
фабрикантов должен был объединить рабочих под эгидой военно-промышленных комитетов 94. Забегая вперед, скажем, что победа оказалась пирровой: царская полиция, следившая за деятельностью либеральных общественных организаций, в конце концов сорвала проведение съезда, в самый канун Февральской революции арестовав членов «рабочих групп» Центрального и Московского ВПК.
Власть тем временем продолжала демонстрировать свое пренебрежение к либеральной оппозиции: был запрещен намеченный на 25 ноября 1915 года съезд военно-промышленных комитетов, земств и городов. На очередном совещании в особняке Рябушинского в декабре 1915 года хозяин призвал участников несостояв-шихся съездов к самороспуску всех организаций, но не встретил поддержки 95.
В начале 1916 года Рябушинский тяжело заболел. У него открылся туберкулез — болезнь, которая уже свела в могилу младшего брата Федора. «В последнее время,— сообщал начальник московской охранки 25 февраля 1916 года,— тяжелая хроническая болезнь председателя МВПК П. П. Рябушинского (горловая чахотка) обострилась в такой степени, что он не только лишен возможности принимать личное участие в деятельности названного общественного учреждения, но слабость и постоянное кровотечение из горла не позволяют ему выехать из Москвы. Тем не менее он старается руководить принятым на себя делом посредством письменных распоряжений» .
Действительно, насколько позволяли силы, председатель МВПК пытался разрабатывать стратегическую линию своей организации. Так, 22 февраля 1916 года бюро комитета приняло к исполнению его письмо с перечнем мер на весенне-летний сезон (заготовка материалов для нужд армии в связи с кризисом транспорта, организация контроля за грузовым железнодорожным движением и др.). В марте он подготовил еще два письма по тем же вопросам, а также о привлечении представителей торговли к делу снабжения армии продовольствием и об издании при МВПК журнала для изучения экономического и финансового положения страны 97.
Не имея возможности присутствовать на состоявшемся в феврале 1916 года в Петрограде II съезде военно-промышленных комитетов, Рябушинский послал в его адрес приветственную телеграмму. В ней он пожелал «побороть то сильное противодействие, которое военно-промышленные комитеты встречают со стороны правительственной власти, не умеющей и не хотящей пользоваться общими силами»98.
Особую надежду возлагал он на консолидацию предпринимательского класса в один торгово-промышленный союз (идея,
140
берущая свое начало еще в 1905 году), необходимость которого разъяснял в многочисленных рассылаемых от своего имени циркулярных письмах". Весной 1916 года ослабевший Рябушинский отправился на лечение в Крым, где пробыл до поздней осени. Активность его поневоле упала, хотя и здесь он продолжал заниматься делами, разрабатывал, в частности, план финансово-экономического развития России в послевоенный период. Сохранилось его письмо, отправленное 24 апреля из Алупки директору Харьковского земельного банка Е. И. Лапкину, в котором запрашивались материалы о дворянском землевладении с точки зрения «неоправдывающей себя чисто агрономической деятельности» крупных аграриев 100 (стойкое неприятие поместной аристократии Рябушинский пронес через всю жизнь).
Продолжал он снабжать указаниями и МВПК. Военной цензурой было перехвачено его письмо к брату Степану от 2 мая 1916 года, в котором он просил получить новые заказы для военного промышленного завода через снарядный отдел МВПК 101. По случаю годовщины образования комитета в приветственной телеграмме его председателя выражалась уверенность, что «все. возрастающая в своей энергии общественная работа приведет к тому, что с ящиков уже не сотрется надпись «снарядов не жалеть» . В сентябре Рябушинский разработал проект создания отдела МВПК непосредственно на фронте для обслуживания потребностей частей в починных мастерских, складах и т. п. Посетивший его в Крыму С. А. Смирнов, в отсутствие Рябушинского возглавлявший деятельность комитета, нашел, что «в состоянии здоровья П. П. произошло значительное улучшение, он предполагает к 1 ноября выехать в Москву, возвратившись к общественной деятельности»103.
По возвращении в первопрестольную Рябушинский отошел от непосредственного руководства МВПК и Биржевым комитетом. Заседания бюро МВПК продолжал вести Смирнов, от председательства же в Биржевом комитете Рябушинский официально отказался, уведомив в письме от 25 ноября 1916 года своего заместителя С. Н. Третьякова «о принятом мной решении в силу создавшегося положения сложить с себя обязанности председателя»104. Он был полон новых планов. Теперь главные усилия Рябушинский направил на подготовку торгово-промышленной организации, решение о необходимости которой было принято на мартовских 1916 года съездах земств и городов. Во время нахождения Рябушинского в Крыму этой проблемой занимался С. Н. Третьяков, но реальных результатов не добился. После возвращения Рябушинского в Москву дело сдвинулось с мертвой точки.
30—31 декабря, в канун нового, 1917 года, в своем московском особняке П. П. Рябушинский созвал совещание представителей
141
столичного и провинциального делового мира, протокол которого, типографски отпечатанный, был затем разослан в большинство предпринимательских организаций страны 105. Обсуждались два основных вопроса — об организации торгово-промышленного класса и его участии в разрешении продовольственной проблемы в связи с мерами министра земледелия А. А. Риттиха, направленными на свертывание частной хлеботорговли и организацию хлебных заготовок на основе разверстки и твердых цен ,06.
На совещании было принято решение в двадцатых числах января созвать торгово-промышленный съезд, на котором должна была конституироваться организация, объединяющая «главные разряды торговли и промышленности». Съезд должен был также провозгласить, что «разрешение продовольственной проблемы возможно только при широком участии торгового класса» и что в результате политики правительства «наступает паралич хозяйственной деятельности, что власть ведет страну к гибели, предостеречь о возможности безудержного прорыва народного гнева».
На совещании был избран Организационный комитет, куда вошел и П. П. Рябушинский, подготовлена «программа вопросов» для обсуждения на съезде. На состоявшихся в первых числах января 1917 года заседаниях Оргкомитета открытие съезда наметили на 25 января. Тем временем недремавшее полицейское ведомство приняло ответные меры. 18 января московский градоначальник сообщил С. Н. Третьякову, что командующий Московским военным округом генерал И. И. Мрозовский «запретил не только съезд, но и собрания, хотя на частных квартирах, с указанной целью. Посему прибытие в Москву участников предполагавшегося съезда является излишним»107.
До последнего дня самодержавие крайне нетерпимо относилось к любой оппозиции. «...Старая власть,— заявлял вскоре после Февральской революции С. А. Смирнов,— придерживалась взгляда на военно-промышленные комитеты как на очаги революции, а на нас, деятелей мобилизованной промышленности, как на заговорщиков, как на преступников...»108. И инициативу Рябушинского, в которой не было, разумеется, ничего революционного, восприняли в верхах как попытку создать еще один «революционный очаг».
Несмотря на запрет, хозяин особняка на Пречистенском бульваре пригласил к себе представителей ряда биржевых комитетов и других предпринимательских организаций. С утра 25 января за его домом было установлено «наружное наблюдение». К 5 часам вечера продрогшие филеры насчитали 24 человека, переступивших порог дома Рябушинского. После этого жандармский полковник Назанский явился к хозяину и предложил собравшимся разойтись, потребовав передать ему визитные карточки присутствовав
142
ших. Рябушинский пояснил, что «собрание не имеет в виду заменить собой съезд», и вскоре гости покинули дом 109.
Действия полиции стали своеобразным подтверждением одного из положений речи Рябушинского на этом совещании, восклицавшего: «...лишь чувство великой любви к России... заставляет безропотно переносить ежедневно наносимые властью, потерявшей совесть, оскорбления»110. По данным департамента полиции, агент которого присутствовал и на данном совещании, Рябушинский заявил, что, «как бы правительство ни мобилизовывало жандармов и городовых, ему это не поможет». Агент из круга лиц, «очень близких к П. П.» (видимо, тот же Кошкарев), дополнительно сообщал, что его патрон намеревается «не позднее конца февраля явочным порядком созвать съезд в Москве»111.
Полицейские методы борьбы с оппозицией показали только беспомощность агонизирующего режима. Под свежим впечатлением от разгона совещания на встрече с представителями военнополитической миссии Англии и Франции 28 января 1917 года Рябушинский, завязавший дружеские отношения с английским послом Дж. Бьюкененом, апеллировал к союзникам: «Вы присутствуете при великой трагедии русского народа, когда он духовно порвал со своей властью. Надеюсь, что вы... будете считаться не только с официальной Россией, но и с ясно выраженным мнением России общественной»112.
15 февраля Оргкомитет Всероссийского союза торговли и промышленности (такое название получила будущая организация) циркулярным письмом уведомил, что на совещании 25 января принято решение «приступить к образованию союза как центральной организации, объединяющей основные торгово-промышленные учреждения страны», и созвать «в скором времени» съезд, для подготовки которого образован президиум Оргкомитета во главе с П. П. Рябушинским 1 .
В середине февраля он отправился в Петроград, где заручился поддержкой со стороны Совета съездов представителей промышленности и торговли, но в правительственных кругах, как докладывал президиуму по возвращении 22 февраля, «съезд не вызывает сочувствия». Естественно, что разразившиеся несколько дней спустя события в Петрограде Рябушинский воспринял с необыкновенным воодушевлением. 27 февраля Оргкомитет постановил оказать «поддержку Государственной думе в ее борьбе со старым правительством». Той же ночью в Московской городской думе собрались 150 представителей различных общественных и политических организаций, перед которыми с сообщениями о революции в Петрограде выступили П. П. Рябушинский и М. В. Челноков. Решено было немедленно создать в Москве Комитет общественных организаций из представителей городской думы, Земгора, Бирже-
143
вого комитета, Купеческого общества, земства и кооперативов, который призван был перенять власть у фактически рухнувшего режима. В полдень 1 марта, еще до официального объявления манифеста Николая II об отречении, представители московских торгово-промышленных организаций приняли воззвание, подписанное и П. П. Рябушинским, в котором определенно заявлялось, что «для спасения страны должно быть покончено со старым режимом»114.
4 марта Оргкомитет постановил созвать 19 марта в Москве Всероссийский торгово-промышленный съезд. Казалось бы, с образованием Временного правительства, в- первый состав которого вошли, кстати, представители предпринимательских кругов А. И. Гучков и А. И. Коновалов, можно было вздохнуть с облегчением — власть перешла наконец в руки тех пользующихся доверием общества лиц, о которых хлопотал лидер московской буржуазии в 1915 году. Но и в обстановке всеобщей эйфории после падения царизма Рябушинский не утратил способности трезво оценивать события. У буржуазии появился соперник гораздо более опасный, чем пережившее . себя самодержавие. «Безудержный прорыв народного гнева», о котором Рябушинский предупреждал в канун 1917 года, произошел, и последствия его были далеко не ясны.
Поэтому свою речь на съезде 19 марта лидер нового союза начал с призыва «к единству всех социальных сил» в ожидании Учредительного собрания, которому и надлежало решить вопрос о будущем страны. Временное правительство обязывалось в связи с этим «умеренно законодательствовать», Рябушинский предостерегал «впечатлительные массы населения» от надежд на социализацию, национализацию земли и т. п.- Он горячо отстаивал идею о преждевременности социализма для России, о предстоящем ей долгом пути к цивилизованному обществу: «Еще не настал момент думать, что мы можем все изменить, отняв все у одних и передав другим, это является мечтою, которая лишь многое разрушит и приведет к серьезным затруднениям. Россия в этом смысле еще не подготовлена, поэтому мы должны еще пройти через путь развития частной инициативы»115.
Представители делового мира с восторгом восприняли речь своего лидера, но у «впечатлительных масс» увещевания московского миллионера успеха не имели. В том-то и заключалась трагедия русской буржуазии, что измученные тремя годами войны и увидевшие в социалистических идеалах «свет в конце тоннеля» массы не желали «подождать с социализмом». Тяготы войны усугубили социальную конфронтацию в стране. Недаром на съезде раздавались голоса о «народной злобе, которая накопилась против торгово-промышленного класса»116. Буржуазия, словом, не 144
обладала достаточной социальной базой, чтобы чувствовать себя у власти спокойно, что ясно сознавал глава торгово-промышленного союза.
На следующий день после окончания съезда на заседании избранного Совета союза под председательством Рябушинского решено было создать политический отдел для ведения пропаганды (чтения лекций, распространения брошюр и т. п.) с целью «политического воспитания населения», укрепления в нем «чувства гражданской ответственности и проведения в народ убеждения в необходимости поддержки Временного правительства и борьбы с анархией»117. С июня при отделе стал издаваться журнал «Народоправство», к участию в котором были привлечены крупные интеллектуальные силы, в том числе и выдающийся русский философ Н. А. Бердяев. Журнал придерживался той точки зрения, что «для социалистической организации страны» нет реальных условий, что «каждый день стихийного разрастания анархии влечет Россию в бездну» и т. п.118. Издано было также около 20 брошюр аналогичного содержания, читались лекции в Москве и в действующей армии, планировалось также открыть «беспартийный клуб, объединяющий представителей интеллигенции с народными массами»119.
Пытался Рябушинский использовать для проведения своих идей в массы и родную ему старообрядческую среду, основав в мае 1917 года комитет «старообрядческих согласий» на принципах поддержки Временного правительства 12°. Однако политическая агитация либеральной буржуазии практических результатов не дала. Обострение социальных противоречий, вылившееся в июльские события в Петрограде, вызвало разочарование в методах «воспитания» народа.
В связи с июльским кризисом и переговорами с А. Ф. Керенским о вхождении в состав нового правительства кадетов и представителей деловой буржуазии П. П. Рябушинский провел совещание. Совета торгово-промышленного'союза, на котором было принято опубликованное в «Утре России» обращение к Временному правительству 121. Декларация подвергла острой критике кабинет, в котором «господствуют представители социалистических партий». «Министрам-социалистам» вменялось в вину, что реальную власть они уступили Советам — «случайным собраниям людей..., всем подневольным прошлым своим неподготовленным к государственному и социальному строительству». Перечислив симптомы растущего общенационального кризиса («армия наша разложилась, промышленность приходит в упадок, торговый аппарат разрушен, и русскому народу грозит голод»), Рябушинский и его единомышленники призвали покончить с двоевластием в стране: «Только радикальный разрыв власти с диктатурой Советов, толкающей
145
на путь разложения, может вывести Россию на путь спасения. Россия погибнет, если этого не произойдет, и никакие перестановки новых министров не помогут». Лидеру российской буржуазии политическое урегулирование уже тогда, задолго до корниловского мятежа, виделось в установлении «твердой, железной власти «правительства национального спасения», которому будет предоставлена свобода и независимость действий».
Переговоры С. Н. Третьякова с А. Ф. Керенским закончились ничем (премьер не согласился на требование деловых кругов убрать из правительства эсера В. М. Чернова), и речь П. П. Рябушинского через две недели при открытии II Всероссийского торгово-промышленного съезда 3 августа была окрашена в пессимистические тона. Он по-прежнему отстаивал тезис о необходимости сохранения капиталистического строя, призывал членов нового кабинета Керенского и руководство Советов понять, что «буржуазный строй, который существует в настоящее время, еще неизбежен, а раз неизбежен, отсюда следует сделать вполне логичный вывод. Те лица, которые управляют государством, должны буржуазно мыслить и буржуазно действовать».
Но приходилось считаться с печальной реальностью: правительство, констатировал оратор, не желает «привлечь людей житейского опыта, которые могли бы разобраться во всем положении», и потому предпринимательский класс «в настоящее время убедить кого-нибудь или повлиять на руководящих лиц не может». Основную часть речи заняла критика экономических мероприятий Временного правительства, и в первую очередь введенной 25 марта хлебной монополии (продажа хлеба передавалась исключительно государственным органам и по твердым ценам). Тем самым подрывались позиции частной торговли в такой решающей сфере, как продовольственное дело. Рябушинский негативно оценил монополию, которая «разрушила лишь торговый аппарат», именно отстранение частных торговцев, по его мысли, создавало ситуацию, когда только «костлявая рука голода» могла заставить отказаться от монополии и прочих антикапиталистических экспериментов. Именно в этом заключался смысл афоризма, истолкованного левой прессой как призыв к организации голода в стране.
Уже 5 августа в газете «Социал-демократ» (орган Московской организации РСДРП) Борис Волин отмечал, что о костлявой руке голода в своей речи Рябушинский говорил «с радостной надеждой» на то, что Советы будут вынуждены расстаться с властью. На следующий день в петроградской газете большевиков «Рабочий и солдат» за подписью К. Сталина появилась статья «Чего, хотят капиталисты?», в которой впервые формулировалось обвинение по адресу буржуазии в стремлении организовать голод в стране. Приводя (неточно и с купюрами) фразу из речи, Сталин
146
обращался к читателям: «Вы слышите: потребуется (у Рябушинского: «но, к сожалению, нужна...» — Ю. П.) костлявая рука голода, народная нищета... Гг. Рябушинские, оказывается, не прочь наградить Россию «голодом» и нищетой, чтобы «схватить за горло» демократические советы и комитеты. Они не прочь, оказывается, закрыть заводы и фабрики, создать безработицу и голод для того, чтобы вызвать преждевременный бой и успешнее справиться с рабочими и крестьянами». По нашему мнению, в статье партийного публициста были смещены акценты. Рябушинский предостерегал, что угроза голода возникает вследствие политики Временного правительства, «советов и комитетов», а в статье вина за экономическую разруху переносилась на «буржуев», которым заодно инкриминировалось желание создать безработицу и спровоцировать рабочих на выступление, о чем в речи не было ни слова.
Вслед за Кобой Сталиным откликнулся и Зиновьев, опубликовавший 16 августа в газете «Пролетарий» гневную отповедь под характерным названием — «Костлявая рука голода». В ней выражалась признательность «наглым купцам-миллионщикам вроде П. Рябушинского, выбалтывающим иногда цинично откровенную классовую правду». И далее автор утверждал, что «капиталисты делают все возможное, чтобы увеличить число жертв голода, чтобы ускорить — и затягивая войну, и локаутами — приближение костлявой руки голода». Зиновьев многозначительно предупреждал, что эта рука прежде всего схватит за горло самих капиталистов, которые «вызывают ненависть к себе среди голодных... Мы постараемся направить костлявую руку голода против истинных врагов трудящегося и голодного народа».
Но общий настрой августовской речи Рябушинского, в отличие от обращения 19 июля, был не агрессивным, а скорее выжидательным. Он исходил из того, что «естественное развитие жизни жестоко покарает тех, которые нарушают экономические законы», и призывал собратьев по классу к выдержке и организации, «чтобы наши учреждения были на высоте положения» к моменту вот-вот готового произойти краха всей экономической политики Временного правительства. По существу, то был призыв дождаться, пока напуганные растущими экономическими трудностями социалистические партии вновь не призовут буржуазию к сотрудничеству.
Но если события развивались в неблагоприятном для Рябушинского смысле, то причина заключалась не столько в кознях со стороны Керенского и К0, сколько в другом. Частное предпринимательство, которому действительно принадлежит немалая заслуга в развитии экономической жизни дореволюционной России, в момент острого национального кризиса ассоциировалось у народа с бандой мироедов и спекулянтов, наживающихся на народ-
147
ном горе. Вот этого, в значительной степени решающего для судеб российского предпринимательского класса обстоятельства не хотел видеть его лидер.
Тем не менее растущая в обществе ненависть к «буржуям» не могла быть им проигнорирована. Логика событий приводит его к выводу об установлении военной диктатуры в стране, той «железной власти», к которой он призывал в июльском обращении. Человек, гордившийся своим народным происхождением, ратовавший столько лет за установление конституционного строя в стране, стал в итоге поклонником генерала Корнилова, разделив тяготение российских либералов в тот период к политике «сильной руки».
Сразу же после торгово-промышленного съезда состоялось «совещание общественных деятелей» под председательством М. В. Родзянко и при участии ведущих политических лидеров. На него был приглашен и П. П. Рябушинский, избранный в постоянный совет совещания, целью которого являлась выработка курса на поддержку Корнилова. В это время тон его выступлений становится определеннее, на открывшемся 22 августа старообрядческом съезде в Москве на Рогожском кладбище он утверждает, что «в целях защиты государства силе можно противопоставить только силу», субсидирует участников готовящегося путча122. В день приезда Л. Г. Корнилова на Государственное совещание в Москву Рябушинский вместе с другими ведущими финансистами (А. И. Путиловым, А. И. Вышнеградским и др.) был приглашен на устроенный М. В. Родзянко обед. По окончании совещания, на котором ожидалась передача власти Корнилову, он заявил: «Что отложено, то не отброшено», надеясь на скорое установление диктаторского режима 123.
Вскоре после подавления корниловского мятежа Рябушинский, как отмечалось, был арестован в Крыму и избежал больших неприятностей благодаря заступничеству С. Н. Третьякова и С. А. Смирнова. Они в тот момент вели переговоры в Петрограде о вхождении в новый состав кабинета Керенского и, узнав об аресте, добились у главы правительства немедленного освобождения тяжело больного (вновь обострился туберкулез) Рябушинского. Его более молодые и энергичные сподвижники вошли на этот раз в правительство (Третьяков — председателем Экономического совета, Смирнов — государственным контролером), хотя ничего изменить не смогли и после взятия Зимнего 25 октября были препровождены в Петропавловскую крепость.
Павел же Рябушинский осенью 1917 года отошел от активной политической деятельности, постоянно проживая на даче в Крыму. О его жизни накануне и после Октябрьской революции известно немногое. В начале октября он телеграфировал в Москву, пред-148
лагая торгово-промышленному союзу «спешно готовиться к выборам в Учредительное собрание». В выпущенном по его инициативе воззвании «К предстоящим выборам в Учредительное собрание» представителям торгово-промышленных кругов рекомендовалось выступать на выборах со своим списком или же, если это не удастся, «подавать голоса за список партии народной свободы, как наиболее близкой по направлению к союзу». У авторов воззвания «имелись серьезные опасения, что Учредительное собрание при пассивном отношении к выборной кампании со
стороны государственно мыслящих слоев населения окажется во власти большевиков и других подобных им анархических элементов». Имя лидера предпринимательского союза фигурирует в списке кандидатов от самостоятельной торгово-промышленной группы на выборах в Учредительное собрание в ноябре 1917 года. Итоги выборов, впрочем, только подтвердили непопулярность предпринимателей: по Московскому городскому округу группа получила всего 0,35 процента голосов по сравнению с 48 процентами у большевиков и 34 у кадетов.
Впрочем, Рябушинский не мог не сознавать, что после Октябрьского переворота надежды на Учредительное собрание (даже при условии блока с кадетами) вряд ли оправдаются. В ноябре 1917 года от имени торгово-промышленного союза распространялось обращение к населению страны, в котором, в частности, говорилось, что захват большевиками власти «поставил Россию перед угрозой полной остановки всей хозяйственной жизни страны, голодом в городах и в действующей армии и неслыханной анархии, уже вылившейся в форме братоубийственной гражданской войны... И все это в тот момент, когда Россия уже стояла накануне выборов в Учредительное собрание, когда она готовилась утвердить на незыблемых началах свободный, истинно демократический государственный строй». Торгово-промышленному классу
предлагалось «сплотиться воедино для решительного отпора
насильникам... требовать восстановления законного порядка... обеспечения полной свободы выборов в Учредительное собрание»,
хотя было ясно, что новая власть не посчитается с подобными
призывами
Фигура Рябушинского вновь появляется на политическом
горизонте осенью 1918 года, когда он был приглашен на состоявшееся в октябре на даче графини С. В. Паниной в Гаспре близ Ялты совещание лидеров кадетской партии Н. И. Астрова, И. И. Петрункевич’а, М. М. Винавера и других. Речь на нем шла о перспективах борьбы с большевиками в связи с близившимся окончанием мировой войны. Расчет на помощь со стороны Германии («германская ориентация») отпал, в связи с чем Рябушин
ский призвал кадетов «занять позицию определенную, друзей
149
и сторонников Англии и Франции... Нужно выдвинуть лицо... с которым бы союзники могли говорить» (лидер партии П. Н. Милюков не годился из-за его известных германофильских взглядов).
Не рассчитывая на внутренние силы («существующие правительства все сомнительны, и Украина, и Дон... Добровольческая армия пока ужасно бессильна»), он предлагал делать ставку на союзников по Антанте, с помощью которых «власть можно создать искусственно и навязать народу». От имени промышленников (организации торгово-промышленного союза продолжали действовать на Юге России) Рябушинский призвал кадетов к совместным действиям.В начале 1919 года Павел Рябушинский в составе торгово-промышленной группы вошел в Совет государственного объединения России (СГОР) — организацию «государственно мыслящих» антибольшевистских сил, созданную осенью 1918 года в Киеве по инициативе П. Н. Милюкова. По свидетельству хорошо осведомленного о составе организации М. С. Маргулиеса, исполнявшего обязанности председателя Центрального Военно-промышленного комитета, «среди промышленников тут только один человек с большим политическим кругозором, с темпераментом, волей и умом, несомненно занявший бы и на Западе крупное положение в любом правительстве — это П. П. Рябушинский». В связи с подготовкой в начале 1919 г. конференции на Принцевых островах, где должны были встретиться «красная» и «белая» Россия, в СГОРе появилась идея послать в Париж группу промышленников, в составе которой значился и Рябушинский*25
Он вскоре выехал во Францию, где принял участие от имени правительства А. И. Деникина в работе комиссий, связанных с подготовкой Версальского мирного договора. Здесь, в Париже, он попытался возродить деятельность предпринимательского объединения. В конце сентября 1920 года по его инициативе созывается совещание эмигрировавших представителей российской деловой элиты по вопросу об учреждении Бюро Всероссийского союза торговли и промышленности («Протосоюза», как его стали называть). «Пассивное ожидание развязки в России,— убеждал Рябушинский собравшихся,— с нашей стороны не должно иметь места, нельзя успокаиваться в бездействии». Он уповал на экономический крах большевистского режима («трехлетний опыт покат зал их полнейшее бессилие в творчестве новой жизни») и крымскую армию Врангеля, для помощи которой проектировал заключение займа у европейских банкиров под залог оставшегося в России имущества, национализированного Советской властью. В расчете на ее скорое падение «необходимо создать повсюду сеть русских торгово-промышленных организаций... Нужно уже теперь занять все подступы к России, чтобы быть готовыми к моменту, когда откроется поле деятельности в самой России»126.
150
Однако его призыв был холодно встречен со стороны консервативных петербургских деятелей, как вспоминал П. А. Бурышкин, и в эмиграции сохранивших предубеждение по отношению к московскому либералу, «слишком тесно связанному с тем периодом русской жизни, который предшествовал революции»127. К тому же еще в феврале 1920 года они образовали свой Российский торгово-промышленный и финансовый союз (известный «Торгпром»), лидером которого являлся бывший директор Сибирского торгового банка Н. X. Денисов. Не оправдались надежды и в отношении Врангеля, на которого Рябушинский очень рассчитывал.
7 ноября 1920 года одновременно с эвакуацией врангелевской армии из Крыма председатель Парижского бюро «Протосоюза» публично объявил о крушении своих планов возродить союз из-за «козней людей, не хотящих понять здоровых начал общей работы» (имея в виду, очевидно, лидеров «Торгпрома»). Работа «Протосоюза» сводилась к минимуму «в связи с невозможностью при данных условиях начавшейся совместной работы и расширения деятельности нашего союза из-за недостатка средств»128.
Роль главного координационного центра бежавших из России дельцов большого бизнеса перешла к «Торгпрому», в совет которого в начале 1921 года вошли и трое Рябушинских — Павел, Владимир и Михаил (последний представлял Лондонский союз представителей русской промышленности и торговли). Под эгидой «Торгпрома» в мае 1921 года в Париже прошел торгово-промышленный съезд, на котором П. П. Рябушинского избрали почетным председателем. В условиях провозглашенной в Советской России новой экономической политики основной расчет он строил на внутреннюю эволюцию коммунистического режима под воздействием «естественных экономических законов», в незыблемость которых свято верил.
На прежнем, дореволюционном, и новом, зарождающемся нэпманском предпринимательском классе, заявлял он в речи при открытии съезда, «будет лежать колоссальная обязанность — возродить Россию». Перспектива должна была стать реальностью после падения «власти террора и насилия, которая разрушила все». Тогда перед буржуазией встанет самая трудная задача: «научить народ уважать собственность как частную, так и государственную, и тогда он будет бережно охранять каждый клочок достояния страны». Однако при этом Рябушинский не призывал восстанавливать помещичью собственность на землю: «Вопрос земельный не был своевременно разрешен; теперь сам народ разрешил его, и возврата к старому быть не может»129.
Летом 1921 года он занимался составлением «плана торговой политики для переходного момента в России, который наступит после падения Советской власти». Живя постоянно в окрестностях 151
курорта Биарриц, Рябушинский пытался поддерживать прямые связи с Россией. Видный деятель кадетской партии Н. В. Тесленко сообщал в письме к П. А. Бурышкину 14 сентября 1921 года: «В Ригу я еду по поручению С. Н. Т. (С. Н. Третьякова.— Ю. П.), чему предшествовало надлежащее обсуждение всех деталей поездки совместно с С. Н. Т. и П. П. Р. (П. П. Рябушинским.— Ю. П.) в Биаррице и Камбо... Главная цель — выяснить из первоисточника общее положение дел в Москве. Затем мне поставлена задача установить действенную связь с Москвой, наладить пересылку туда денег, продовольствия и т. п.»130. Как и многие эмигранты, Павел Рябушинский считал, что коммунистическое правление изживает себя, и готовился вернуться, чтобы участвовать в «возрождении России». Много было в его жизни иллюзий, но эта стала последней.
26 июля 1924 года издававшаяся П. Н. Милюковым в Париже газета «Последние новости» опубликовала краткую заметку: «Сообщается, что тело скончавшегося 19 июля в Cambo-les-Bains П. П. Рябушинского прибудет на кладбище Batignoles в субботу 26 июля в 3 часа дня». Смерть некогда известного своим радикализмом политического деятеля, «одного,— как писала в некрологе 26 июля 1924 года берлинская газета «Руль»,— из вождей нового русского купечества», умершего в маленьком городке на юге Франции, прошла незамеченной.
Подводя итог краткому описанию жизни Павла Рябушинского, нельзя не задаться все тем же главным вопросом, который мучил и его самого: почему в великом противостоянии 1917 года буржуазия уступила? На парижском совещании в сентябре 1920 года, бросая ретроспективный взгляд на события мировой войны и революции, апологет российского частного предпринимательства так изложил причины исторического поражения своего класса: «Многие из нас давно предчувствовали катастрофу, которая теперь потрясает всю Европу, мы понимали роковую неизбежность внутреннего потрясения в России, но мы ошиблись в оценке размаха событий и их глубины, и вместе с нами ошибся весь мир. Русская буржуазия, численно слабая, не в состоянии была выступить в ответственный момент той регулирующей силой, которая помешала бы событиям идти по неверному пути... Вся обстановка прошлого не способствовала нашему объединению, и в наступивший роковой момент стихийная волна жизни перекатилась через всех нас, смяла, размела и разбила». Признание горькое и откровенное. Именно социальная изоляция в обстановке общенационального кризиса, отсутствие поддержки в народных низах, генетической связью с которыми гордился московский миллионер, парализовало капиталистическую альтернативу в стране и придало трагический оттенок судьбе Павла Рябушинского, разделившего историческую участь своего класса..
ГЕОРГИЙ ЕВГЕНЬЕВИЧ ЛЬВОВ
И. М. ПУШКАРЕВА
27 февраля 1917 года Петроград ох-
ватило пламя вооруженного восстания рабочих и солдат столичного гарнизона, а утром 28-го император Николай II нашел у себя на столе в Ставке Верховного главнокомандующего в Могилеве три панические телеграммы: от членов Государственного совета, начальника Петроградского гарнизона С. С. Хабалова и от императрицы Александры Федоровны из Царского Села. Последняя сообщала: «Революция приняла ужасающие размеры... Известия хуже, чем когда бы то ни было...»
Того же мнения были и члены Государственной думы. «Госу
дарственная машина сошла с рельсов,— в отчаянии воскликнул председатель Думы М. В. Родзянко,— совершилось то, о чем царя предупреждали...» Молниеносное развитие событий и победа вооруженного восстания поставили буржуазию перед необходимостью принять самостоятельное решение, независимое от царя, правительства и Ставки. Ведь в помещении Таврического дворца, где обычно заседала Дума, уже вечером 27 февраля образовался Совет рабочих и солдатских депутатов, и восставший народ именно ему, а не Временному комитету Думы доверил решение всех вопросов, связанных с установлением новой власти после свержения самодержавия. Представители буржуазных партий отлично понимали, что необходимо срочно перехватить инициативу у революционного народа и самим сформировать новое правительство взамен бежавших из Мариинского дворца царских министров. И буржуазия успешно осуществила этот план. 1 марта Временным комитетом Государственной думы было объявлено, что в России «впредь до созыва Учредительного собрания, • имеющего целью определить форму правления Российского государства», создается «Временный общественный Совет министров». В основу этого корпуса министров был положен список, составленный предста
153
вителями буржуазных партий еще до революции. Главой этого нового Совета министров, а фактически премьером впервые возникшего в России буржуазного правительства был назван князь Г. Е. Львов.
Прямые и косвенные участники этого действа оставили нам свидетельства, которых достаточно, чтобы представить в общих чертах картину спешного назначения министров, в том числе и князя Г. Е. Львова. П. Н. Милюков, присутствующий при этом важнейшем событии, в известной степени уже тогда определившем дальнейший ход истории страны, представляет свою довольно любопытную версию. Он подтверждает, что буржуазия уже с 1915 года готовила новое правительство, но на пост главы его предполагался М. В. Родзянко. Последний был также совершенно уверен, что именно он, а никто другой должен стать и станет премьером «общественного», то есть буржуазного, кабинета. Но уже в конце 1916 года объединение буржуазно-помещичьих фракций в Думе — «Прогрессивный блок»,— составив список возможного состава «правительства доверия», сочло, что Родзянко на пост премьера не годится. Это обусловливалось чисто личными свойствами председателя Думы: по общему мнению (и это соответствовало действительности), он был человеком неумным и в то же время упрямым, а уровень его деловых качеств как политика не соответствовал уровню развивающихся событий. Князь Г. Е. Львов был в общем-то мало известен лично большинству членов «Прогрессивного блока», но его имя как председателя Всероссийского земского союза, имевшего отделения во всех губерниях и уездах, того самого союза, который обеспечивал снабжение армии в годы войны, было широко известно в стране. И выбор пал именно на него.
Что же представлял собой этот отпрыск знатного княжеского рода, которому предстояло занять кресло главы буржуазного правительства?
Как и многие другие исторические деятели, стоявшие «по ту сторону баррикад», Г. Е. Львов не был удостоен в советских изданиях специального биографического очерка. Однако его участие в общественном движении России хорошо отражает вехи этого движения, а биография князя Львова дает все основания полагать, что утверждение его на посту премьера не было случайным.
Родословная князей Львовых восходит к овеянному легендами «конунгу» Рюрику, утвердившемуся некогда главой Древнерусского государства. В числе предков Г. Е. Львова (где-то в 31-м колене) был ярославский князь Федор, воспротивившийся золотоордынским сборщикам дани и погибший от их рук. Но шли века, и к середине XIX века род Львовых оскудел. Когда отцом Г. Е. Львова была оформлена продажа Хорошовки — последнего
154
из значительных имений близ Москвы, семья уехала в Дрезден, где в 1861 году и родился Г. Е. Львов. Его матерью была мелкопоместная дворянка В. А. Мосолова. В юности она воспитывалась в семье помещиков Раевских, в доме которых бывали общественные деятели и писатели, в том числе Н. В. Гоголь и С. Т. Аксаков. В. А. Мосолова унаследовала от Раевских имение Поповку с усадьбой в Алексинском уезде Тульской губернии, где и обосновалась семья Львовых после возвращения из Дрездена.
Детей у Львовых воспитывал отец — доброжелательный, высоконравственный, с безупречной репутацией, слывший либералом и «вольнодумцем» среди чиновников палаты государственных имуществ в Туле, где он занимал место управляющего. Детей учили уважать людей независимо от их места в социальной иерархии общества; физический труд был неотъемлемой частью такого воспитания. Княжеские дети вместе с крестьянскими детьми катались с гор, праздновали елки, ходили в лес за ягодами и грибами. Вблизи Поповки пролегал тракт, по которому брели в Сибирь толпы гонимых на каторгу людей. Эта картина навсегда осталась в памяти Г. Е. Львова и была описана в его теперь уже безвозвратно утерянных воспоминаниях, которыми пользовался его секретарь Т. И. Полнер, опубликовавший в эмиграции очерк о князе Г. Е. Львове. В годы учения в Поливановской гимназии в Москве Г. Львов сближается с сыном светского генерала Олсуфьева. В доме Олсуфьевых тогда процветал либерализм и культ Великой французской революции. Львов увлекается сочинениями А. С. Хомякова, В. Г. Белинского, П. Я. Чаадаева, их идеями гражданственности, равноправия народа и прогресса страны. Как и многие другие образованные юноши его круга, он был убежден сам и пытался тогда убедить других в том, что залог будущего России в «единении» передовых слоев общества с народом и что процветание государства зависит от «союза народа с властью», а корни этого союза — «в общине, где все равны». В царе же Львов видел главу большой «государственной общины».
Окончание гимназии Г. Львовым совпало с разорением семейства. В уплату долга в 80 тысяч была заложена Поповка, которую с трудом удалось сохранить лишь благодаря предприимчивости старшего брата. Г. Е. Львов взялся помогать брату в приведении в порядок пошатнувшегося финансового положения семьи. Не гнушаясь и «мужицким трудом» на поле и на фермах, он становится типичным прогрессивным помещиком буржуазного толка. За счет расширения площадей под плодово-ягодные культуры поднимает продуктивность сельского хозяйства в Поповке, организует торговлю фруктами и ягодами в Москве. Поповку окружает теперь огромный яблоневый сад, дополненный питомником, большая часть молодых саженцев которого идет на рынок. В Поповке
155
отстраиваются небольшие предприятия, вырабатывавшие яблочную пастилу, лесопильные мастерские по изготовлению ящиков для упаковки товаров, специальные машины спрессовывают предназначенные для продажи стружки и опилки. Доходность имения растет с целью разворота предпринимательской деятельности. Через несколько лет Г. Е. Львов отдает распоряжение скупать в Подмосковье железный и чугунный лом, который перепродается с большой выгодой металлообрабатывающим предприятиям в Москве. Меняется облик имения. В Поповке строится школа для крестьянских детей, в имение подводится питьевая вода, которой пользуется все население; здесь открывается торговая лавка для крестьян, а также чайная.
В первые годы после получения диплома юриста Г. Е. Львов совмещает хозяйственную деятельность в Поповке с судебной в Тульском окружном суде. Трудолюбие и деловитость отличают его в среде чиновников этого учреждения. Получив место «непременного члена» Епифанского по крестьянским делам присутствия, Львов оказывается «человеком на своем месте»: он умеет легко и просто говорить с крестьянами, разбираться в их претензиях на сходах. Не утруждаясь поисками социальных конфликтов, Львов пытается предотвратить их так, чтобы стороны «пошли на мировую». Стремление к миролюбию как одна из главных черт характера Львова сохранилось у него всю жизнь, чрезвычайно раздражая впоследствии А. И. Гучкова и П. Н. Милюкова в период премьерства Г. Е. Львова во Временном правительстве.
В 1889 году крестьянские присутствия и должности «непременных в них членов» были ликвидированы, а управленческие функции в земствах переданы участковым земским начальникам. Либеральные народники осуждали эти контрреформы, призывали отказываться от занятия различных должностей земских начальников. Однако князь Львов был далек от этих народнических упований. Он полагал, что за свободу и процветание общества можно бороться, находясь на любой ведущей должности в земстве.
К 90-м годам окончательно сформировались политические взгляды Львова, хотя само слово «политика» он лично не любил и долгое время всячески отрицал даже возможность своей причастности к политической борьбе в каких бы то ни было ее формах. Взгляды Львова в то время кто-то из близких к нему людей назвал «прогрессивным монархическим народничеством», естественно, не вкладывая в это определение того понятия народничества, которое принято ныне в литературе как идеологии крестьянской демократии. Народничеством в конце XIX века чаще всего называли течение общественно-политической мысли, признающее самобытность русской культуры, ее правовой системы, особенности нацио
156
нального духовного склада народа, которые Львов глубоко чтил.
Подобно тому как Николай Ростов в романе Л. Н. Толстого «Война и мир» боготворил царя-«либерала» Александра I, князь Львов с восторгом относился к Александру II, даровавшему Манифест 19 февраля 1861 года. Решительно осудив реакционный поворот во внутренней политике, свершенный его сыном и преемником Александром Ill, Г. Е. Львов мечтал о другом: его идеалом было введение в России при монархе совещательного учреждения по типу Государственного совета, в котором бы «выборные от народа» представители были бы независимы от царских чиновников. Путь же, избранный вдохновителем крайней реакции советником Александра III Победоносцевым, был, по мнению Львова, чреват «роковыми последствиями», а именно — народным бунтом.
Тормозом прогресса российского общества Львов считал «облепившую трон» царскую бюрократию. Он рассказывал о том, что «простой» народ тоже хорошо понимает зло бюрократии, ее суть. Львов приводил пример того, что ему говорили крестьяне, страдавшие от царских чиновников: «Пойдешь к нему (то есть чиновнику.— И. П.) за делом каким, которое от него зависит,— не принимает... Этому свечку, тому овечку, ну достукаешься, а дело твое все равно не правое. У нас вся Россия бумагами связана и концов не найдешь»1. Львов говорил, что «вопреки бюрократам» жизнь в России «вытекает» совсем не из велений начальства, а из «своих собственных самородных родников», способных дать силу тому полноводному течению, которое выведет страну к прогрессу. Близкое знакомство с трудом и бытом русского крестьянина позволяло Львову увидеть в русском человеке «талантливость, ловкость, здравый смысл, не лишенный хитрости и лукавства, трудолюбие и многие другие замечательные черты», как-то «просторный кругозор и громадные способности».
В 1891 году Львов вступил в должность непременного члена губернского присутствия в Туле, обязанностью которого было разрешение кассационных дел по судебным решениям уездных земских начальников. Вначале он не задумывался о роли административно-судебной власти на местах, но столкновение с реальной жизнью вскоре повлияло на его отношение к занимаемой должности и государственной службе вообще. Известен случай, когда хорошо знавший Львовых Л. Н. Толстой встретил осенью 1893 года младшего из них — Георгия, который сопровождал тульского губернатора, ехавшего с воинской командой на усмирение крестьян в Епифановском уезде. Кажется, тогда благодаря вмешательству именно Г. Львова дело кончилось мирно. Но чаще всего губернские власти предпочитали расправу другим методам управления. Львов неоднократно протестовал. Был случай, когда он пытался вступиться за группу крестьян, жестоко наказанных зем
157
ским начальником. Этот инцидент стал достоянием широких кругов общества даже за пределами Тульской губернии. Имя Г. Львова стало упоминаться в ряду оппозиционно настроенных чиновников, что и послужило причиной его разрыва с земским начальством и в конечном итоге увольнением в отставку. Доходы с возрожденного имения позволяли это сделать.
Громкий разрыв с местными административными властями обеспечил Львову победу на общественном поприще — при выборах в гласные Тульской управы от левой оппозиции. Впрочем, «левизна» ее была весьма относительной, к левым в Туле причислял себя, например, фрондирующий монархист помещик В. А. Бобринский.
В 1900 году Львов избирается уже на пост председателя Тульской земской управы, в чем немалую роль сыграли личные качества его характера. Все, кто в то время и позже сталкивался с Львовым, отмечали его сдержанность, присущую истинно русским интеллигентам внутреннюю независимость и некричащую скромность. В то же время Львов был личностью чрезвычайно деятельной.
Опасаясь усиления позиций либерально-буржуазных элементов в земствах, царское правительство всеми мерами стремилось ограничить сферу их компетенции хозяйственными делами, касающимися «польз» и «нужд» губернии. Оно отделило хозяйственную область от общей администрации, раздробило управление между различными казенными и общественными учреждениями, что пагубно отразилось на всей местной деятельности. Несмотря на конфликты между земскими выборными органами и казенными земскими учреждениями, всяческие ограничения царским правительством самостоятельности земств, деятельность их активизировалась, особенно в школьном и медицинском деле, а их экономические мероприятия укрепляли помещичье хозяйство, приспосабливая его к запросам рынка.
Львов попытался примирить земцев-«общественников» с окружением тульского губернатора. Однако его инициативы по благоустройству губернии неожиданно встретили недоброжелательство довольно сильной группировки помещиков, считавших «революционерами» даже земских статистиков, собиравших сведения об экономической жизни губернии. Недоверие к Львову официальных лиц объяснялось и его причастностью к группе так называемых староземцев — земских либералов, распространявших послания, в которых они, в частности, сетовали на то, что правительство отнимает гражданские права, и выдвигали ряд радикальных демократических требований, как-то: свобода печати, уничтожение административного бюрократического произвола, наказания за общественную деятельность. Заметим, что В. И. Ленин, который
158
через два года со всей страстью обрушился на земцев как врагов революционного пролетариата, в ту пору, в 1902 году, призывал поддерживать «почин» староземцев как «союзников» пролетариата, ратующих за расширение общественного движения 2. Подпись Г. Е. Львова стояла под всеми посланиями староземцев.
1902—1904 годы явились для Львова временем приобщения его к весьма бурной общественной деятельности. И она не ограничивается только заботами о благоустройстве губернии, которому он отдает много времени и сил. Он активно участвует во всех начинаниях земской «общественности», добивающейся разрешения на проведение общегубернского съезда. Это было и одной из целей и пунктов плана нелегальной политической организации либеральных земцев и буржуазной общественности «Союза освобождения», созданного, как известно, летом 1903 года в Швейцарии. В январе 1904 года в Петербурге состоялся учредительный съезд этой организации, на котором присутствовало 50 представителей 22 городов. Съезд провозгласил замену самодержавной монархии конституционной с всеобщим избирательным правом, защиту интересов трудящихся масс и признание права народностей на самоопределение. В совет «Союза освобождения» вошли в качестве председателя участник земского движения в Черниговской и Тверской губерниях И. И. Петрункевич, вскоре один из основателей конституционно-демократической партии, а также Н. Ф. Анненский, русский экономист-статистик, вскоре участник создания партии народных социалистов, С. Н. Булгаков, также ученый-экономист, недавний «легальный марксист», в будущем кадет, А. В. Пешехо-нов, статистик калужского, орловского, тверского, полтавского земств и другие, в том числе однофамилец Г. Е. Львова Н. Н. Львов.
Г. Е. Львов не входил в «Союз освобождения», далеко не все пункты его программы он разделял, но под одним он мог тогда подписаться бесспорно. Это там, где говорилось, что только в условиях широкой, «ничем не стесняемой личной и общественной самодеятельности» русский народ может найти необходимые силы и средства, чтобы «поднять до надлежащей высоты свой культурный уровень и укрепить свое донельзя расстроенное хозяйство».
В планах устроителей общеземской организации Г. Е. Львову выпала роль чуть не «первой скрипки», что было связано с его участием в организованной земствами кампании помощи русским воинам в Маньчжурии в период русско-японской войны. В этой кампании участвовали представители 19 земских управ, откликнувшихся еще в начале 1904 года на обращение к ним и городским думам русского Красного Креста. Благотворительные цели земских деятелей увязывались ими с задачей объединения земств. Но пробный шаг был неудачным: министр внутренних дел известный
159
реакционер В. К. Плеве, от которого во многом зависело разрешение на официальное оформление такого рода организации, отверг просьбу земцев, что он и отразил в циркуляре на имя губернаторов. Однако борьба продолжалась. Сторонники объединения земств сделали «ход конем». Они сформировали комиссию, централизи-рующую деятельность врачебно-продовольственных отрядов в Маньчжурии, а уполномоченным ее объявили князя Г. Е. Львова, в расчете на то что благодаря связям при дворе он сможет добиться согласия Николая II на официальное ее признание. Расчет пока оправдался: в 1904 году Львову удалось получить аудиенцию у царя и его согласие на предпринятое земцами дело — оказание помощи русским воинам. Хотя сам Львов и не придавал особого значения этому случаю, другие организаторы земского движения, в частности председатель московской земской управы помещик Д. Н. Шипов, впоследствии один из основателей партии октябристов, все же полагали, что тем самым сделан крупный шаг по пути создания общероссийского земского союза. Результаты свидания Г. Е. Львова с Николаем II стали широко известны в либеральных кругах, в результате чего в их глазах возрос и его авторитет.
В 1904—1905 годах имя князя Г. Е. Львова приобрело широкую популярность. С самого начала русско-японской войны вести с театра военных действий, где гибли тысячи солдат, не обеспеченных ни оружием, ни медикаментами, тревожили и возмущали прогрессивное общество. Поэтому, когда стало известно, что 5 мая 1904 года в Маньчжурию выехали 360 уполномоченных от земских организаций во главе с Г. Львовым, внимание прессы оказалось буквально прикованным к этому отряду и личности князя. Газеты сообщали, что с помощью земского отряда на полях сражений созданы передвижные пункты медицинской помощи и кухни для солдат, что врачи и сестры спасают многие жизни раненым, помогают русским воинам справляться с потрясениями, которые всегда сопровождают солдат отступающей армии, и что сам Львов находится в центре сраженгй.
В конце 1904 года князь Львов возвратился в Москву героем, а губернские земские собрания закрепили за ним эту славу. Когда же в Туле началось формирование одного из отделов будущего «Союза освобождения», Львову было предложено вступить в число его членов. Он принял приглашение, хотя ни тогда, ни впоследствии он не придавал особого значения партийным образованиям ни в среде либералов, ни тем более в среде революционеров; последних он вообще представлял себе единой организацией, «путая,— как вспоминал Полнер,— эсдеков с эсерами».
К этому времени мировоззрение Г. Е. Львова устоялось. В нем было много общего с «неославянофильством», лелеявшим, в част-160
ности, надежды на введение в «единой и неделимой» России политических свобод, местного самоуправления, цензового совещательного органа при самодержце и некоторых других либеральных реформ. Вместе с тем, будучи убежденным толстовцем, Г. Е. Львов высказывал предположения, что все же «никакой действительный прогресс в судьбе человечества немыслим, пока не произойдет необходимой перемены в основном строе мысли большинства людей». Он полагал, что человек призван служить «по долгу христианства» «общему благу» всех людей и потому должен всеми силами содействовать «постепенному обновлению общественного строя в целях устранения из него господства насилия и установления условий, благоприятных доброжелательному единству людей». При этом Львов был твердо убежден, что именно царская бюрократия, «культивируя самодержавность», заслонила царя от народа и мешает ему «быть выразителем его свободной совести». Он наивно веровал, что достаточно добиться «осведомленности монарха о нуждах народа и общества», а также «моральной солидарности всех людей между собой», чтобы искоренить социальные пороки.
Земских либеральных деятелей Г. Е. Львов считал людьми, способными оказать решительное влияние на царя. Вот почему после убийства 15 июля 1904 года эсером-террористом Е. Сазоновым ненавистного обществу Плеве и назначения на эту должность либерального бюрократа князя П. Д. Святополк-Мирского Львов деятельно включается в организацию ряда либеральных мероприятий.
Вместе с видными деятелями земского движения — И. И. Пет-рункевичем, Д. Н. Шиповым и другими Г. Е. Львов берется за организацию земского съезда 6—8 ноября 1904 года. Но Николай II, по многу.раз менявший свои собственные решения, вдруг воспротивился и почти перед самым съездом отменил согласие на его проведение, ссылаясь на то, что его не устраивает состав приглашенных па съезд лиц, и прежде всего кандидатура И. И. Петрун-кевича..Услышав во время одной из бесед со Святополк-Мирским, что царь считает его чуть ли не революционером, Петрункевич, женатый на одной из богатейших женщин России, крайне удивился: «Неужели... могут предположить, что я такой идиот... ведь я же понимаю, что они (крестьяне.— И. П.) меня первого ограбят»3. Взоры организаторов земского движения вновь обращаются к Львову, пользующемуся благосклонным отношением к нему вдовствующей императрицы Марии Федоровны, и он становится снова их связующим звеном в переговорах с царем. Поскольку приглашенные на съезд депутаты от земств начали съезжаться в Петербург, царь дал согласие на проведение «частных заседаний». 104 делегата от 33 губерний составили программу политических
161
6 Заказ 3978
реформ: создание народного представительства с законодательными правами, предоставление гражданских свобод, равноправие сословий и расширение круга деятельности местного самоуправления. На последнем Г. Е. Львов особо настаивал, но в числе меньшинства он проголосовал за совещательный характер представительного органа и категорически настаивал на том, чтобы осуществление реформ проходило бы только по почину монарха. С последним согласилось большинство представителей земств.
Когда же началась революция 1905—1907 годов и на ее волне многие земские либералы стали присоединять к политическим требованиям и такие пункты, как установление 8-часового рабочего дня, свобода стачек, союзов, отчуждение государством части помещичьих земель с вознаграждением владельцев и др., князь Львов остался в стороне от этого «левого» течения. Но революция еще более возбудила общественную активность Г. Львова. Он, правда, не собирался разделять позиции тех земцев, которые летом 1905 года вместе с Гапоном пытались организовать «новую рабочую партию», распространяли среди рабочих и крестьян либеральную литературу, устраивали собрания крестьян, приглашали их в состав экономических советов земств и т. д. Львов твердо стоял на позиции поддержки царя, то есть правом фланге земского движения. В качестве члена избранного в Москве общеземского бюро Львов снова принимает участие в созыве земского съезда, назначенного на май 1905 года. Организаторами съезда была сочинена верноподданническая петиция, в которой земцы в целях установления «внутреннего мира» и «спасения престола» буквально умоляли Николая II созвать «народных» представителей для решения вопроса о войне и мире, который назрел в связи с поражением при Цусиме, «установления обновленного строя» в связи с растущими «настроениями в обществе». В числе 14 членов депутации к царю для подачи этой петиции был направлен и Г. Е. Львов.
Но теперь присутствие князя Львова не помогло, хотя Николай II 6 июня принял депутацию в Петергофе. Однако все призывы земцев он оставил без последствий, обронив лишь фразу, что «скорее склоняется, чем отказывается созвать выборных от народа».
Эта встреча земских деятелй с царем привела многих из них в уныние, хотя официальная печать восторженно заявила, что «делегаты вынесли от встречи «превосходное впечатление». Прочитав эту информацию во французской газете «Le Matin», Ленин язвительно заявил: «Доволен царь, довольны либеральные буржуа. Они готовы заключить прочный мир друг с другом»4.
В действительности же до соглашения земцев с царем было пока далеко. Собравшись полулегально, несмотря на запреты полиции, земско-городской съезд принял «Обращение к народу», 162
в котором подчеркивалось, что «булыгинский проект Государственной думы не может обеспечить «твердого правопорядка». На съезде был предложен проект конституции, составленный С. А. Муромцевым, Ф. Ф. Кокошкиным, Н. Н. Щепкиным и Н. Н. Львовым. Основные положения этого документа разделял и Г. Е. Львов. Об этом можно судить по тому, что именно они легли в основу тех «предварительных условий», которые были выставлены им, Ф. А. Головиным и Ф. Ф. Кокошкиным и притом «демонстративно» (как подчеркивала радикальная «Петербургская газета» 25 октября 1905 г.) на переговорах с С. Ю. Витте в октябре 1905 года.
Именно тогда, после опубликования Манифеста 17 октября 1905 года, впервые в истории России трем представителям «третьего сословия» — Г. Е. Львову, И. И. Петрункевичу и одному из лидеров кадетской партии доктору права С. А. Муромцеву было предложено официально (от лица новоиспеченного председателя Совета министров С. Ю. Витте) занять в правительстве соответственно посты министров земледелия, внутренних дел и юстиции. Однако все они дружно отвергли это предложение, ссылаясь на то, что они не приемлют сам Манифест 17 октября. Насколько это верно, судить трудно, ибо такая интерпретация этого эпизода существует лишь в биографии Г. Е. Львова, написанной Т. И. Пол-нером. Последний же ссылается на С. Ю. Витте, который сказал, что «объявленная конституция — великая ложь времени», что в России при ее разноязычности и разноплеменности «эта форма правления неприемлема без разложения» государственного режима 5.
Конечно, предложения Львову, Петрункевичу и Муромцеву со стороны Витте были скорее игрой, чем действительными намерениями царизма. Не случайно в «Воспоминаниях» Витте, написанных много позже, заигрывание самодержавия с «общественностью» после Манифеста 17 октября предстает лишь малозначимым эпизодом. Да и сама отмеченная великодержавным перстом так называемая общественность вряд ли действительно хотела разложения государственного режима. Однако реакционное «Новое время» опубликовало телеграмму С. Ю. Витте на имя князя Г. Е. Львова, в которой говорилось о предполагавшемся расширении состава министров за счет представителей общественности. Г. Е. Львов в этом эпизоде был связан с лидерами кадетской партии. Тем самым «Новое время» устроило Львову своеобразное «паблисити» как крупному общественному деятелю с левыми взглядами. Лицемерно пожурив его в числе других представителей общественности, газета указывала на «непримиримую и догматическую» позицию Львова в вопросе о возможном сотрудничестве с правительством 6. Так с легкой руки этой газеты в кадеты был зачислен весьма умеренный в своих политических притязаниях
163
6*
представитель земской общественности, боровшийся за «единение царя с народом».
Но когда Львов возвратился в Тулу, чтобы участвовать в выборах в I Государственную думу в своей родной земской управе, там он был встречен в штыки именно за «левые» взгляды. Губернатор А. А. Хвостов открыто поставил ему в упрек превышение полномочий как представителя на земском съезде от тульского губернского земства. В сложившейся ситуации Львову нельзя было и думать, что он получит большинство избирательных голосов среди членов земской управы при выборах. События последних месяцев 1905 года стихийно прибили его к политическим течениям, представлять которые в другой обстановке он, наверное, отказался бы.
В I Государственную думу Г. Е. Львов был выдвинут в Туле от блокирующихся группировок кадетов и октябристов. Любопытно, что и кадеты не спешили признавать его «своим». Председатель кадетской партии П. Н. Милюков откровенно называл Львова «сомнительным кадетом». Да и Львов не только не высказывал желания пропагандировать программу этой партии, но и знакомство с ней счел «ненужным для себя делом».
Но помещик Львов отличался от спесивых представителей этого класса типа графа В. А. Бобринского тем, что внешне держался исключительно демократично, в том числе и по отношению к простым людям. Так, князь В. Оболенский рассказывал, что 27 апреля 1906 года, в день открытия I Государственной думы, он заметил рядом с собою на депутатской скамье скромного на вид, несколько сутуловатого человека с коротко остриженной каштановой бородкой, в сером домашнем пиджаке. Этим человеком оказался князь Львов! По другую сторону от него сидел крестьянин в поддевке, и Львов заботливо «опекал его», объясняя происходящее в Думе, называя фамилии то председателя, то министров. Впрочем, это было знамением времени: разбогатевший мужик, купивший достаточно вненадельной земли, мог вполне сидеть по своей курии вместе с бывшим барином и в земском собрании, и в Думе. Когда же в дружеском кругу кто-то спросил Львова, как он относится к такому пункту кадетской программы, как передача крестьянам части помещичьих земель за выкуп, князь решительно отрицал необходимость подобной меры.
Став депутатом Думы, Г. Е. Львов, казалось, стушевался. Он практически не выступал, был равнодушен к прениям, но тем не менее пользовался авторитетом среди думцев. Немалую роль в этом конечном счете играли связи князя с высшими сферами. Так, широко было известно, что, например, через свою кузину А. А. Оленину он был вхож в дом министра внутренних дел П. А. Столыпина. П. А. Столыпин действительно благоволил к
164
Львову: когда летом 1906 года последний не был избран тульскими земцами депутатом во II Государственную думу, именно благодаря Столыпину Львов был назначен в нее представителем правительственного врачебно-продовольственного комитета. Близким его знакомством со Столыпиным в том числе можно объяснить и поведение Г. Е. Львова в июле 1906 года, когда 200 депутатов I Государственной думы прибыли в Выборг для обсуждения вопроса о закрытии ее Столыпиным. Львов вместе с представителями только что созданной партии мирообновленцев отказался от подписи, ссылаясь на бессмысленность подобного протеста. Но политический портрет Г. Е. Львова будет не полон, если не подчеркнуть при этом твердости позиций и убеждений Львова, его независимое поведение. Показательно, что когда, став председателем Совета министров, Столыпин хотел привлечь Г. Е. Львова вместе с Д. И. Шиповым в реорганизуемое им правительство, то он получил лишь их обусловленное согласие. К непременным условиям, выдвигаемым претендентами на министерские портфели, относилось следующее: только широкое привлечение в кабинет «общественных деятелей» (половина мест в правительстве), подготовка законопроекта о земельном устройстве и расширении крестьянского землевладения, амнистия политическим заключенным, за исключением террористов и участников аграрных беспорядков, отмена смертной казни как средства наказания за политические преступления. Шипов и Львов составили свой список коалиционного правительства. Условия их, однако, Столыпиным не были приняты, и кандидаты от общественности отказались от его заманчивых предложений.
На протяжении всей общественной деятельности Львова как представителя правительственного врачебно-продовольственного комитета в Думе его имя связывалось с организацией крупных благотворительных мероприятий, которыми был занят этот комитет. Среди них — организация помощи тысячам голодающих и малоимущих путем создания специальных столовых, пекарен, а также врачебно-санитарных пунктов на случай эпидемий и многое другое. Только через Совет министров Львов получил в 1906— 1908 годах на благотворительные цели более 170 миллионов рублей, кроме того, он организовывал сборы денежных средств через страховые общества, кредитные учреждения, управления банков. На счет врачебно-продовольственного комитета Думы поступали средства из Англии, Америки, Финляндии. При личном участии Львова огромная помощь была оказана погорельцам Сызрани, когда летом 1906 года от пожара сгорел почти весь город.
Деятельность врачебно-продовольственного комитета охватила и переселенцев, которые тронулись после соответствующих столыпинских указов в связи с его аграрной реформой в Сибирь и на
165
Дальний Восток. В 1907 году в сибирской тайге и в дальневосточной тундре оказалось около 74 тысяч прибывших сюда людей. Они селились в наспех отстроенных бараках, где в результате скученности быстро вспыхивали заразные болезни, в том числе эпидемии тифа и цинги.
Предложение Львова об оказании помощи переселенцам было поддержано Столыпиным и управляющим землеустройством и земледелием в правительстве князем Васильчиковым, увидевших в этом реальную поддержку правительству в осуществлении аграрных преобразований в стране. Весной 1908 года на Дальний Восток выехало 140 уполномоченных от земских организаций. В их числе был и сам Львов. Увидев, что работы по изучению этой территории России не велись уже более полувека, Г. Е. Львов заинтересовался ее историей. Извлекая из местных библиотек «Записки» некогда существовавших здесь ученых обществ, информацию о землях Сибири и Дальнего Востока, их пригодности для хлебопашества и другой полезной деятельности, Львов сел за написание труда о Приамурском крае с целью оказания помощи местным властям в размещении переселенцев. Все дни Львова (а он обосновался в Иркутске) были заполнены приемом посетителей, которые по его заданию выясняли состояние дорог, возможность передвижения по ним с целью организации регулярного снабжения переселенцев, закрепления их в отдаленных районах. Наблюдения Львова, опубликованные в «Русских ведомостях», а позднее вошедшие в книгу «Приамурье», изданную в Москве в 1909 году, Получили большой отклик в радикальных кругах общества.
Благодаря беспристрастности и честности автора книга оказалась разоблачением непродуманности правительственного мероприятия. Картины народных бедствий, описанные Львовым, были ужасающими и тревожными. Он указывал на высокую смертность переселенцев, доходящую в ряде мест до 25—30 процентов от общего числа прибывших. «Сколько горьких слез, несчастных семей, какие дорогие похороны на государственный счет на далекой окраине вместо колонизации! — писал Львов.— Не скоро станут на ноги разбитые тайгой... волны переселенцев. Многие еще вымрут, многие убегут, вернутся в Россию, обесславят край рассказами о своих бедствиях, запугают и задержат дальнейшее переселение»7.
«Записка» Львова, приложенная к отчету земских уполномоченных, была использована группой левых в Думе, и под их нажимом правительство было вынуждено утвердить смету в 600 тысяч рублей для исследования положения в крае с целью оказания помощи переселенцам. Но шум, который наделала экспедиция уполномоченных в мире переселенцев, не вызвал одобрения Столыпина. Он заявил, что экспедиция Львова превысила свои полномочия. Львов был призван к ответу, а министерским чиновни
166
кам было поручено проследить за свертыванием деятельности земцев на востоке страны.
Между тем Львов решил довести дело до конца, искренне полагая, что разумный подход к проблемам переселения крестьян может вывести страну из экономического тупика. Используя помощь земской московской организации, он получил субсидию для изучения переселенческого дела в Канаде и Америке, куда и отбыл в 1909 году.
Заметки Львова об Америке, опубликованные впоследствии в «Русских ведомостях», отражают восприятие американской действительности начала XX века русским деловым человеком. «...Весь город,— пишет он о Нью-Йорке,— с высоты производит впечатление грандиозных опрокинутых ящиков... Все делается со спехом. Спешка не беспорядочная, а строго организованная, и среди нее нельзя медлить — даже похоронные шествия на улицах идут рысью... Особенно подавляют кварталы небоскребов, теснящихся к океану и окружающих биржу... Все эти размеры и масштабы американской жизни на первый взгляд уродливы, как их дома-ящики, но когда вглядишься в них поближе, нельзя не удивляться и не преклоняться с уважением перед этой громадной силой творчества человеческой работы. Нью-Йорк — не уродство, а естественный цветок на стебле американской трудовой жизни». Оценивая американский образ жизни и достижения Нового Света, Г. Е. Львов увидел то, чего так остро не хватало России,— силу свободного творческого человеческого труда, умения быстро и продуктивно работать и главное — организовывать эту работу: «Рабочая страна, она чтит работу, умеет работать. Только такой культ организованной работы на широком и глубоком фундаменте политической жизни мог создать в короткое время такие громадные богатства». Однако почтительное удивление перед «образцовой школой труда» не претворилось у Львова в восхищение американцами: «Духовные интересы большинства из них,— отмечает далее Львов,— по-видимому, скрыты в железных сундуках банков, и на меня, попавшего в Нью-Йорк непосредственно из патриархальной Москвы, именно это отсутствие проявления духовной, внутренней жизни действовало удручающим образом».
Русский консул в Канаде помог Львову ознакомиться с организацией там переселенцев и, в частности, устройством в Канаде русских духоборов. Все это резко отличалось от того, что Львов наблюдал в России. Путешествие по Канаде вдохновило Львова на решительную борьбу за обновление русского общества на основе реформ и просвещения. Но надежды эти стали разбиваться о косность общества сразу же после возвращения на родину. Даже в, казалось бы, прогрессивных кругах земских деятелей его рассказы об Америке и Канаде вызвали недоумение и скепсис. Вскоре не
167
ожиданно для Львова поползли слухи о «вольном» использовании им земских средств, о его «нелегальной» деятельности, что насторожило полицию, пристально следившую за развитием земского движения и по возможности пресекавшую его.
Незадолго перед отъездом в Канаду Львову удалось выхлопотать у Столыпина разрешение на предоставление помещения для общеземской организации в Москве «для заслушивания ее отчетов». Но после убийства Столыпина 5 сентября 1911 года агентом охранки Д. К. Богровым новый председатель Совета министров В. Н, Коковцов отказал земцам в проведении каких бы то ни было мероприятий. Когда же Г. Е. Львов, добившись в Петербурге у него приема, попросил разъяснений, Коковцов заявил: «...вас нельзя никуда пускать. На практике вы всегда захватываете больше, чем вам разрешено. Вот, например, вы были допущены к помощи переселенцам... А вы рядом с этим выпустили книгу антиправительственного содержания». При этом, как рассказывал Львов, министр в раздражении потряс в воздухе книгой «Приамурье»8.
Однако в чем-либо переубедить или тем более запугать князя не мог ни один чиновник, какого бы ранга он ни был. Львов по-прежнему активно занимался общественной деятельностью, участвовал в организации благотворительных мероприятий. Его имя стало широко известно в общественных кругах Москвы. Накануне 1-й мировой войны оно буквально не сходило со страниц прогрессивной либеральной печати, которая представляла Г. Е. Львова принципиальным человеком, всецело отдающим себя обществу. В конце 1912 года кандидатура Г. Е. Львова была предложена так называемой прогрессивной группой гласных Московской думы на пост городского головы. Его соперником на этот пост оказался Н. И. Гучков, родной брат основателя партии октябристов А. И. Гучкова. Н. И. Гучков был московским городским головой с 1905 года, теперь его выдвигали так называемые «беспартийные» гласные Думы, фактически — октябристы. Баллотировка состоялась в январе 1913 года. Во время выборов умеренные в Думе развернули агитацию против Львова, ссылаясь на то, что в соответствии с необходимостью иметь имущественный ценз кандидатура Львова неприемлема, так как у него отсутствуют достаточные капиталы, вложенные в недвижимость (тем самым разорение рода Львовых не прошло бесследно). Но при голосовании Г. Е. Львов неожиданно для его противников получил 82 голоса при 70 против, а Н. И. Гучков — 77 при 75 против. По закону обе кандидатуры должны были поступить на «высочайшее» утверждение, но Н. И. Гучков снял свою кандидатуру. Однако и кандидатура Львова была отклонена в правительстве, возможно за связи Львова с прогрессистами. Так это или нет, но министр внутренних
168
дел Н. А. Маклаков, которому, согласно городовому положению 1882 года, были посланы бумаги на утверждение Львова городским головой, «джигитируя своей реакционностью,— как писали о том газеты,— не нашел возможным согласиться с этой кандидатурой». На решение Маклакова, несомненно, повлияло общее отношение правительства к земскому движению. И хотя земская деятельность Г. Е. Львова не переходила границ «дозволенного», полицейские органы тем не менее все же находили в его выступлениях «яд противоправительственной пропаганды».
Существует мнение, что в 1907—1914 годах Г. Е. Львов вступил в тесный контакт со многими буржуазными политическими деятелями партий благодаря связи с масонскими ложами, что именно принадлежность к масонам не только сопутствовала успехам Львова на общественном поприще, но и предопределила впоследствии выдвижение его на пост главы Временного правительства 9. Американская исследовательница Н. Н. Берберова отметила, что с 1907 года Г. Е. Львов был связан с московской масонской ложей «Возрождение», с 1908 года — с ложей «Полярная звезда» в Петербурге, а после ее «усыпления» (то есть закрытия) в 1910 году вошел в ложу «Малая медведица»10, в которой состоял, в частности, и А. Ф. Керенский и где, как предполагают, произошло их знакомство более тесное, чем в Государственной думе. Следуя этой логике, Львов мог быть причастен и к масонской организации «Великий Восток народов России», связанной, как и многие другие ложи, с масонскими организациями. Принципы, на которых зиждилась основа масонства,— гуманизм и терпимость — вполне соответствовали общественной и политической позиции Г. Е. Львова. В ложах «толерантно» (то есть терпимо) относились к политическим противникам, а любые прения здесь протекали только в форме дружеских бесед, что также отвечало характеру Львова. Соответствовали его взглядам и те постулаты, которые формулировались уставом «Великого Востока»: стремление к духовному совершенствованию человека, защите его прав как гражданина при сохранении свободы политических действий и др. В то же время ввиду довольно глубоких монархических симпатий Г. Е. Львова для него абсолютно неприемлемой была бы, как нам представляется, та цель Верховного совета масонских организаций в России, на которую указывает В. И. Старцев, а именно «объединение оппозиционных царизму сил (независимо от партийных разногласий) для свержения (подчеркнуто мною.— И. П.) самодержавия и провозглашения в России демократической республики»11. Вполне вероятно, что с началом 1-й мировой войны, когда масонство проявлялось в растущей политической активности ряда прогрессистов, в попытках масонов усилить консолидацию сил, деятельность Г. Е. Львова в те годы в общеземских организациях соответствовала целям и программам масонских лож.
Но существуют и другие мнения: князь Львов, как утверждает А. Я. Аврех, не мог быть масоном, потому что он был глубоко религиозным человеком, в трудные минуты жизни всерьез думавшим об удалении в Оптину пустынь во имя спасения души, то есть был «мистически русским» человеком, «антизападником», тогда как в России масонство ориентировалось на Францию. Но в данном случае можно найти возражение: устремившись после смерти жены в Оптину пустынь, Львов очень скоро покинул ее и занялся бурной светской деятельностью. Долго не задержался он в Оптиной пустыни и после удаления туда в 1917 году, потерпев фиаско на посту главы Временного правительства.
Вступление России в войну в 1914 году заставило Николая II и его правительство изменить отношение к земским организациям. Война оживила земское движение, поставила перед земцами конкретные задачи. Когда Московская губернская управа призвала все земства России «к дружной работе в пользу армии», призыв был принят, а циркуляр министерства внутренних дел предложил губернаторам содействовать деятельности комитетов этих организаций. Объединение земцев началось созданием в Москве 30 июля 1914 года Всероссийского земского союза помощи больным и раненым воинам (ВЗС), куда ряд земских организаций уже в первые месяцы передали в общей сложности до 600 тысяч рублей. Главой ВЗС был избран князь Г. Е. Львов. Николай II благосклонно признал Всероссийскую организацию земцев как объединение, «преследующее такие же цели, как Общество Красного Креста».
Когда два с половиной года спустя Г. Е. Львов возглавил буржуазное правительство в России, лидер кадетской партии П. Н. Милюков заметил, что благодаря заслугам на посту председателя ВЗС он «непререкаемо въехал на пьедестал премьера»12. Действительно, с самого начала войны ВЗС совместно с другой военно-общественной организацией либеральных помещиков и буржуазии — Всероссийским союзом городов (ВСГ) сосредоточил в своих руках огромные экономические связи. По всей стране создавались губернские, областные, уездные и фронтовые комитеты Земского и Городского союзов. Они занимались обору^ дованием госпиталей, санитарных поездов, заготовкой медикаментов, обучением медперсонала, а затем стали выполнять заказы и главного интендантства на поставку одежды и обуви для армии, мобилизуя кустарную промышленность для снабжения армии, организовывали помощь беженцам. В 1915 году ВЗС и другая военно-общественная организация либеральных помещиков и буржуазии — Всероссийский союз городов (ВСГ) объединились в единый Земгор, который также возглавил князь Львов. На одном из заседаний Совета министров в сентябре 1915 года главноуправляющий земледелием А. В. Кривошеин заявил: «Сей князь
170
(Г. Е. Львов.— И. П.) фактически чуть ли не председателем какого-то особого правительства делается. На фронте только о нем и говорят, он спаситель положения, он снабжает армию, кормит голодных, лечит больных, устраивает парикмахерские для солдат — словом, является каким-то вездесущим Мюр и Мерили-зом»13.
Во второй половине 1916 года годовой бюджет одного только ВЗС дошел уже до 600 миллионов рублей и продолжал расти. Союзу принадлежало 75 поездов, которые перевезли с фронта примерно с сентября 1914 года по январь 1917 года 2,5 миллиона больных и раненых воинов. Конечно, обеспечивая фронт и госпитали продовольствием и медикаментами, организуя производство сапог, ботинок в миллионах пар, шитье белья для армии, организуя боевое снаряжение армии, Земгор способствовал обогащению (далеко не всегда честным способом) тех владельцев предприятий и торговцев, которые были связаны с поставками на фронт и другими мероприятиями земских и городских комитетов. Случалось, что на фронт поставлялись негодное обмундирование, плохие продукты и боеприпасы, но это была другая сторона дела. В обстановке дезорганизации экономики, обрекающей армию и страну на непрерывное поражение в войне, деятельность земских организаций приветствовалась широкими слоями общества, а для Г, Е. Львова должность главноуполномоченного ВЗС, а затем главы Земгора была поистине звездным часом его общественно-политической деятельности. Он умело поддерживал предприимчивость и инициативу местных земских групп в закупке продовольствия и снаряжения для армии, в оказании помощи беженцам, все более раскрывался как человек, наделенный деловитостью, расчетливым умом, недюжинными организаторскими способностями.
Возглавляя военно-общественные организации, Г. Е. Львов вплотную столкнулся с рутиной и косностью царской бюрократии. Постепенно, шаг за шагом он разочаровывался в самой системе государственного устройства России и еще более убеждался в бюрократической тупости аппарата государственной власти вплоть до ее высших эшелонов. Так, еще в самом начале войны Г. Е. Львову как руководителю ВЗС пришлось встречать на Николаевском вокзале царя. После этой встречи он оказался в одном автомобиле с членом ЦК кадетской партии Н. И. Астровым. По словам последнего, вялые приветственные речи, скука на лицах встречающих царя чиновников, да и на лице самого государя произвели на Г. Е. Львова крайне тяжелое впечатление. Заметив его состояние, Астров стал убеждать Львова оставить надежды на «глухие и равнодушные к обществу» высшие сферы и приложить усилия к объединению русской общественности. Львов, как показалось Астрову, сочувственно прислушивался к этим словам.
171
Среди кадетов князь Львов слыл тогда «колеблющимся прогрессистом». Его политическая позиция определялась больше всего стремлением преодолеть те препятствия, которые воздвигались Земскому союзу чиновниками МВД и других министерств. В начале войны он полагал, что это легко устранимо с помощью царя и его окружения, но вскоре стал убеждаться в иллюзорности своих представлений. Так, не в силах противодействовать росту авторитета ВЗС и ВСГ министр внутренних дел Н. А. Маклаков в «весьма секретной» записке сразу же после возникновения этих союзов предостерег Совет министров против расширения их функций, настаивая на подчинении союзов контролю губернаторов и ограничении их деятельности периодами войны. Возмутившись этим, на съезде земских деятелей в сентябре 1915 года Львов заявляет, что «столь желанное всей страной мощное сочетание правительственной деятельности с общественностью не состоялось... Мы уже сошли с наших позиций пассивно управляемых... Отечество наше ждет не только восстановления мирной жизни, но и реорганизации ее»14. Он открыто высказал то, что уже дебатировалось в либеральных сферах и широко обсуждалось кадетской печатью. Политические акции Львова росли.
Требуя отставки председателя Совета министров Горемыкина, московская газета «Утро России» — орган промышленников и банковских магнатов — опубликовала 14 августа 1915 года списки нового правительства. В одном из них (в так называемом октябристском) Г. Е. Львов был назван в качестве кандидата на пост министра внутренних дел. Однако, когда ему пришлось участвовать в обсуждении вопроса о пути создания этого правительства, он, как и большинство членов оппозиции, категорически отверг «ультимативную форму» реорганизации государственных органов. Г. Е. Львов в числе первых и тогда прежде всего предложил послать депутацию к царю для переговоров, согласившись взять на себя обязанность ее главы.
Но в данном случае Львов опять сильно просчитался. За причастность к оппозиции ему пришлось заплатить «отлучением» от двора, а депутации было категорически отказано в царском приеме. Еще большее разочарование у Львова вызвало усилившееся открытое гонение на земские и городские союзы. Львов, как он сам о том признавался, был огорчен таким поворотом дела и на одном из несанкционированных собраний земских деятелей весной 1916 года искренне недоумевал, почему политика правительства, направленная на «великую цель» — войну до победного конца, исключает здравый смысл. Тем не менее и тогда Львов готов был с легкостью поступиться политическими принципами оппозиции ради «деловой» работы. Вот почему, когда командующий Московским округом И. И. Мрозовский наложил запрет на собрания 172
земцев в Москве, Львов заявил ему, что «он лично не сочувствует введению в деятельность союза политических вопросов, борется в этом направлении с левыми элементами союза, но, к сожалению, не всегда бывает в состоянии противостоять их напору»15.
Львов искренне старался ограничивать деятельность Земского союза хозяйственными и организационными вопросами, то есть «деловой работой». Более того, в «Известиях ВЗС» он неоднократно выступал против «нездорового политиканства» и «предвзятого осуждения» существующего строя. И в устных заявлениях, и в публикациях Г. Е. Львов не раз подчеркивал, что он не связан с «праздными болтунами», которые своей «нелепой болтовней» компрометируют союзы в глазах правительства 16. Но все эти сентенции председателя Земского союза не были услышаны. Полицейские власти склонны были видеть в этом дипломатический ход главы Земгора.
Поведение Г. Е. Львова не осталось без реакции в думских и особенно в кадетских кругах, где раздавались язвительные насмешки в его адрес. Там говорили, что, «мягко говоря, позиция Г. Е. Львова страдает уклончивостью». Возможно, это обстоятельство вызывало недоверие к Львову, рождение связанных с его именем слухов, о которых будет сказано далее.
Фамилия Г. Е. Львова как кандидата на пост премьера в случае изменения состава правительства всплыла, судя по воспоминаниям, в апреле 1916 года на частном совещании в квартире леворадикальных деятелей — Е. Д. Кусковой и С. Н. Прокоповича, на котором присутствовали прогрессисты, левые кадеты, а также представители правосоциалистических партий. Предполагают, что этих людей объединяло масонство. Обсуждению здесь подвергся и тот список предполагаемых членов буржуазного правительства, который в 1915 году опубликовало «Утро России». Когда на этом совещании была предложена на пост премьера именно кандидатура Г. Е. Львова, то все неожиданно сошлись во мнении, что этот «безупречный в нравственном отношении человек» необходим и как «символ» необходимых перемен в правительстве, опутанном «темными силами» распутинщины.
На квартире Кусковой и Прокоповича Львов не был.
Фамилия Львова в связи с планами буржуазии об изменении состава правительства была открыто названа и на одном из полулегальных собраний земских деятелей и членов военно-промышленного комитета. Он сам, там присутствовавший, не отверг этого предложения. Ему казалось, как о том пишет Т. И. Полнер, что как глава «министерства доверия» при царе он сможет «снять бюрократическое средостение между царем и народом»17. Однако пока эти проекты казались Львову весьма далекими от осуществления.
173
Тем не менее в последние месяцы перед Февральской революцией Львова не покидала мысль «уговорить» Николая II согласиться на реформы, которых так ждала буржуазная общественность. Взяв на себя смелость «вразумить» царя, Львов решает обратиться к нему с речью на предполагаемом съезде земских деятелей. Желая во чтобы то ни стало предостеречь Николая II от надвигающейся «грозной опасности — гибельного разрушения страны, всей России», Львов, может быть, впервые не подбирал слов и выражений, сочиняя эту речь. «Под видом забот о твердой царской власти,— писал он,— правительство разрушает самые ее основы». Между тем страна ждет «полного обновления и перемены самого духа власти и приемов управления», «власть стала совершенно чуждой интересам народа», она «бездействует, ее механизм не работает, она вся поглощена борьбой с народом»... Короче: «Власти нет, ибо в действительности правительство не имеет ее и не руководит страной. Безответственное не только перед страной и Думой, но и перед монархом, оно преступно стремится возложить на него, монарха, всю ответственность за управление, подвергая тем самым страну угрозе государственного переворота... Стране нужен монарх, охраняемый ответственным перед страной и думой правительством»18.
Но тщательно продуманная речь Львова так и не была им произнесена, так как правительство не допустило официального собрания земских деятелей. Тем не менее инициативная группа организаторов этого собрания составила резолюцию, опиравшуюся на основные положения речи Львова. Она была принята на очередном «частном», то есть нелегальном, совещании земских представителей от 22 губерний, размножена и даже распространена. Этот документ, а также слухи о том, что оппозиция обсуждает кандидатуру Г. Е. Львова на пост премьер-министра, привели в неистовство императрицу Александру Федоровну, потребовавшую у Николая II немедленного наказания князя. Александра Федоровна писала царю в Ставку: «...я бы сослала Львова в Сибирь (так делалось и за гораздо менее важные проступки), отняла бы чин у Самарина (он подписал эту мерзкую бумагу) (речь шла о резолюции вышеупомянутого собрания земцев.— И. П.). Милюкова, Гучкова, Поливанова — тоже в Сибирь»19. Однако в отличие от истеричной Александры Федоровны царь казался безучастным к такого рода поступкам людей, которым он недавно доверял. Накануне революции вокруг царского трона с катастрофической быстротой образовалась та самая пустота, которая свидетельствовала о потере авторитета его власти. Поэтому поведение князя Львова для Николая II не было исключением.
Примечательно, как изменился к тому времени облик Г. Е. Львова. Некогда тихий и застенчивый, не любивший чрезмерного вни-174
мания к собственной личности, чуждый демагогического ораторства, каким его увидел когда-то князь Оболенский на открытии I Думы, Львов превратился теперь в нервную и несколько экзальтированную личность. Очевидцы рассказывали, что, когда полицейские ворвались в зал, где проходило вышеуказанное совещание земцев, и предложили покинуть помещение, князь взобрался на стул и крикнул на весь зал: «Верьте, мы победим!» Спустя некоторое время он заявил в частной беседе: «Теперь уже не время говорить о том, на кого возложить ответственность за судьбу России. Надо принимать ее на себя. Народ должен взять свое будущее в собственные руки».
Но было бы ошибочно думать, что под словом «народ» Львов в этом и других случаях имел в виду широкие массы трудящихся. Ведь благотворительность, то есть то, чем ограничивали свои контакты с простым народом земцы, отнюдь не служила целям социального освобождения и была направлена лишь на успокоение собственной совести. Напротив, она подменяла кардинальное решение социальных проблем, призывала к милосердию и в конечном итоге сопутствовала уходу от этих проблем. Судьбы миллионов рабочих и крестьян в России если и интересовали князя Львова, то весьма абстрактно. Готовый помочь крестьянам в Поповке организовать для них медицинскую или другую помощь, он в то же время практически всегда уходил от обсуждения острых социальных проблем.
Уже было доказано, что версия эмигрантского историка С. П. Мельгунова о якобы имевшем место «заговоре» Львова вместе с начальником штаба Верховного главнокомандующего генералом М. В. Алексеевым с целью смещения Николая II и замене его великим князем Николаем Николаевичем представляется мало правдоподобной и не выдерживает критики 20. Действительно, в последние месяцы 1916-го и в начале 1917 года Г. Е. Львов встречался с М. В. Алексеевым, в том числе и в Севастополе, где последний лечился. Через генерала Алексеева Львов пытался передать царю «записку» некоего Клопова, в которой было обрисовано состояние российского общества и содержалось требование реформ и создания нового «ответственного» правительства. Но сам генерал Алексеев выступал против идеи дворцового переворота, что подтверждается мемуарами и А. И. Деникина, и А. А. Брусилова 21. Нельзя сбрасывать со счетов и неизменного монархизма Г. Е. Львова. Он, конечно, знал об упорно циркулирующих слухах о возможной смене монарха, но вряд ли одобрил эти планы. Известно, что когда министр внутренних дел А. Д. Протопопов «поведал» Львову о том, что в определенных кругах есть план «выкрасть царя из Ставки, перевести в Москву и заставить присягнуть конституции», то, как указывает Полнер? это «повергло Львова
175
в смятение». «Я чувствую,— сказал он,— что события идут через мою голову»22.
И в этом Г. Е. Львов был абсолютно прав.
Революция нарастала стихийно, вовлекая в движение огромные массы населения страны, в обстановке нарастающего обострения политической ситуации и продовольственного кризиса. 23 февраля 1917 года в Петрограде начались нескончаемые забастовки, митинги и демонстрации, которые усилились 24 и 25 февраля. Стачка в городе стала всеобщей. В ней приняли участие рабочие и ремесленники, служащие и интеллигенция, студенчество и учащиеся. На главном проспекте столицы вблизи царских дворцов и министерских хором восставший народ громко провозгласил свои требования: «Хлеб!», «Мир!», «Свобода!». Лозунги сливались воедино. К ним прибавлялись грозные призывы: «Долой царизм!», «Да здравствует демократическая республика!» Революционное движение вовлекло в свое русло солдат Петроградского гарнизона, которые вместе с вооруженными рабочими решили исход борьбы. Из столицы революция перекинулась в Москву и в другие города.
В силу сложившихся обстоятельств Г. Е. Львову не удалось увидеть ни массовых уличных шествий, ни разгона полицией демонстраций, ни перестрелки на улицах Петрограда и Москвы. 23—27 февраля он был еще в «златоглавой», куда доходили лишь отголоски о событиях в столице. Они бурно обсуждались на собраниях «общественных деятелей», но Львов на них не присутствовал. Вечером 27 февраля в Москве в помещении городской думы был создан Временный революционный комитет из социалистических партий, а 28 февраля стало здесь первым днем широких народных выступлений. Но в это время Львов уже ехал в Петроград по приглашению Временного комитета Государственной думы. По причине железнодорожных затруднений он прибыл в столицу вечером 28 февраля, когда в Петрограде основные очаги контрреволюции были подавлены. Пройдя тихими улицами на квартиру одного из деятелей земского движения и переночевав у него, Львов утром 1 марта отправился в Таврический дворец.
Стояли морозные, яркие, солнечные дни, по улицам мчались автомобили под красными флагами, переполненные вооруженными рабочими и солдатами, кое-где слышались отдельные выстрелы. «Таврический дворец — место обычных заседаний Думы — поражал своим необычным видом,— писал кадет В. Д. Набоков.— Солдаты, солдаты, солдаты, с усталыми тупыми, редко с добрыми или радостными лицами, всюду следы импровизированного лагеря, сор, солома, воздух густой, стоит какой-то сплошной туман, пахнет солдатскими сапогами, сукном, потом; откуда-то слышатся истерические голоса ораторов, митингующих в Екатерининском зале,— везде давка и суетливая растерянность»23.
176
В Таврическом дворце в так называемой Белой зале заседал поспешно созданный 27 февраля Временный комитет Государственной думы во главе с М. В. Родзянко, формирующий состав нового правительства. Предполагалось, что оно будет функционировать «при конституционном монархе». Опубликованный уже в эмиграции в 1924 году черновик этого заседания отразил споры, которые велись вокруг состава правительства, однако кандидатура Г. Е. Львова на пост премьер-министра и министра внутренних дел была принята практически всеми единогласно.
Его популярность, а возможно, и принадлежность к масонству, конечно, сыграли свою роль. Но было еще одно обстоятельство, которое подтолкнуло думцев на принятие именно кандидатуры Г. Е. Львова, а не Родзянко.
В борьбе за власть верхи российской буржуазии и дворянства стремились увенчать Февральскую революцию не свержением царя, а его добровольным отречением и тем самым подчёркнуть преемственность буржуазной власти в лице Временного правительства от самодержавно-авторитарной. С этой целью в Ставку Верховного главнокомандующего в Пскове, где находился Николай II, выехали лидер партии октябристов А. И. Гучков и монархист В. В. Шульгин. В их планы входило не только получить из рук царя манифест об отречении, но и обусловить тот факт, что формирование правительства он поручает конкретному лицу. Председателя Думы Родзянко царь не любил, абсолютно с ним не считался, а когда незадолго перед революцией последний, отчаявшись получить аудиенцию у Николая II, написал ему пространную записку, царь заявил так: «Опять этот толстяк Родзянко написал всякий вздор, на который я не буду отвечать». Все это было известно думцам. Кандидатура же князя Львова могла пройти легче ввиду знатности происхождения и благосклонности к нему вдовствующей императрицы Марии Федоровны, матери Николая II.
«...Ах, Львов! Хорошо — Львова...» — произнес царь с какой-то особой интонацией — так рассказывает о том в своих воспоминаниях Шульгин, когда кандидатура Г. Е. Львова была названа царю в момент подписания им манифеста об отречении. То, что на пост главы правительства предлагался человек, тесно связанный со старым режимом, не могло не порождать у Николая II некоторых надежд, что все образуется и что события в Петрограде останутся в его памяти лишь неприятным воспоминанием.
Когда все перипетии, связанные с утверждением Временного правительства, кончились и князь Львов открыл первое его заседание, многие были разочарованы. П. Н. Милюков вспоминал: «Мы не почувствовали перед собой вождя. Князь был уклончив и осторожен: он реагировал на события в мягких расплывчатых формах и отделывался общими фразами». Э. Н. Бурджалов объ
177
яснял нерешительное поведение Львова не только чертами его характера и неожиданностью назначения, но и непрочностью, неустойчивостью положения Временного правительства 24. Так это или иначе, но характеристика, данная Львову П. Н. Милюковым, определила в дальнейшем отношение к нему многих историков, но для сторонних наблюдателей весной 1917 года, которыми являлись находящиеся в России дипломаты других стран, Г. Е. Львов был весьма прогрессивно настроенным политическим лидером. Так, генеральный консул США Джон Снодграсе писал в газете «Нью-Йорк тайме» о нем с большим уважением: «Русский народ не мог бы найти нигде в своей стране людей, лучше подготовленных для того, чтобы вывести его из мрака тирании... Львов и его соратники значат для России то же, что Вашингтон и его сподвижники означали для Америки, когда она обрела независимость»25.
Выдвижение Г. Е. Львова на пост главы первого в истории России буржуазного правительства некоторые эмигранты связывали прежде всего с принадлежностью князя к масонам. Но, даже соглашаясь с тем, что Г. Е. Львов принадлежал к одной из масонских лож, стоит ли преувеличивать роль этих организаций в его политическом триумфе, даже если они способствовали занятию своими «братьями» — «вольными каменщиками» — руководящих постов в государственном аппарате России и формировали общественное мнение в соответствующих кругах? Известный кадет юрист И. В. Гессен констатирует: «По-видимому, масонство сыграло некоторую роль при образовании Временного правительства». Он привел свой разговор с Милюковым, который говорил: «При образовании Временного правительства я потерял 24 часа (а тогда ведь почва под ногами горела), чтобы отстоять кн. Г. Е. Львова против кандидатуры М. В. Родзянко, а теперь думаю, что сделал большую ошибку. Родзянко был бы больше на месте. Я был с этим вполне согласен, но ни он, ни я не подозревали, что значение кандидатуры как Терещенко, так и Львова скрывалось в их принадлежности к масонству»26. И. В. Гессен, как то свойственно юристам, стремился быть максимально точным, не упуская ни одного нюанса тех или иных слов. Он лишь допускает, но отнюдь не утверждает, что при назначении на пост премьер-министра Львова именно масонство сыграло решающую роль. Напротив, Гессен подчеркивает другое, что в конечном итоге не масоны (для которых, кстати говоря, стремительный и бурный характер событий в Петрограде в феврале 1917 года явился, как и для всех, абсолютной неожиданностью), а именно принципиальный противник масонства П. И. Милюков «отстоял» кандидатуру Львова на пост премьера. Нельзя не отметить, что в своих показаниях Чрезвычайной следственной комиссии Милюков сообщил, что состав первого Временного правительства был результатом предвари
178
тельного сговора между представителями Земского и Городского союзов, Военно-промышленного комитета (ВПК) и «Прогрессивного блока» Государственной думы. Ближе всего к действительности, как нам представляется, является то, что сообщил впоследствии вышеупомянутый Н. И. Астров: «Не то чтобы составлялись списки будущего правительства,— рассуждал он,— но неоднократно перебирались имена, назывались разные комбинации имен. Словом, тут работала общественная мысль: в результате этой работы слагалось общественное мнение. Получалось любопытное явление. Повсюду назывались одни и те же имена. Оказалось нечто вроде референдума». Так была «проработана» и кандидатура князя Г. Е. Львова. В конечном счете она восторжествовала по «кадетскому» списку, который хранится в архиве в бумагах Николая II, где указано, что премьер одновременно должен являться и министром внутренних дел.
Личность Г. Е. Львова как главы «революционного» правительства вызвала активное неприятие больших групп восставших рабочих и солдат столицы. Когда возвратившиеся в Петроград из Ставки А. И. Гучков и В. В. Шульгин, сойдя с поезда, зашли в железнодорожные мастерские, там выступал рабочий, бывший председателем собрания. «Вот к примеру,— сказал он, указывая на Гучкова,— они образовали правительство... Кто же (они) такие в этом правительстве? Вы думаете, товарищи, что от народа кто-нибудь? Так сказать, от того народа, кто свободу добыл? Как бы не так! Вот, читайте... князь Львов... князь... Так вот для чего мы, товарищи, революцию делали!..»
Правительство оказалось перед решающим выбором времени. Те, кто поставил Львова на пост премьера, кто дал ему полномочия министра внутренних дел, ждали от него во что бы то ни стало сильной власти и прежде всего введения в берега разбушевавшейся революционной стихии. В обстановке исключительной по своим масштабам разрухи и порожденного трехлетней войной озлобления народа Г. Е. Львову необходимо было срочно найти ту нить Ариадны, которая помогла бы стране выйти из сложнейшего лабиринта проблем. В утлом суденышке Временного правительства с довольно пестрой в политическом отношении «командой» (кадеты, октябристы, прогрессист, эсер, внепартийный) Львову предстояло занять место рулевого.
В речи 3 марта на первом заседании министров Временного правительства Милюков сказал: «Во главе (правительства.— И. П.) мы поставили человека, имя которого означает организованную русскую общественность, так непримиримо преследовавшуюся старым правительством»28. Многие из сидящих на этом заседании знали Г. Е. Львова как человека, обладавшего административным талантом и даром общения с людьми, но... на уров
179
не земских организаций, до революции ведшего борьбу с дискредитировавшей себя в глазах общества царской бюрократией. Но достаточно ли было таланта Львова, чтобы «взнуздать» революционную страну, бурлящую от края и.до края? Для этого необходим был вождь, разделявший чаяния миллионных масс, разбуженных к общественной жизни, втянутых в решение задач огромной политической важности.. Главе нового правительства необходим был дар общения с революционным народом, желавшим осуществления тех самых лозунгов, с которыми он шел на штурм романовской монархии, то есть получения земли, мира и свободы.
На Западе считали, что, поскольку новые министры выбраны Государственной думой — этим подобием европейских парламентов, следовательно, они представляют народ России. Но это предположение было неверным: интересы большинства населения страны Временное правительство представляло плохо. Оно, конечно, подтвердило (и не могло не подтвердить) рядом постановлений то, что было уже фактически завоевано народом в ходе вооруженного восстания в столице и определено декларацией, согласованной с Петроградским Советом еще 3 марта. Но это были обязательства, без которых признание широкими народными массами Временного правительства было бы невозможным. Так, например, Временное правительство объявило о полной и немедленной амнистии политическим заключенным, об отмене всех сословных, вероисповедальных и национальных ограничений, о проведении всеобщих выборов в органы местного самоуправления и подготовке выборов в Учредительное собрание. Однако процесс реализации этих постановлений правительством Львова с чисто «российским умением» начал потихоньку по тем или иным причинам спускаться на тормозах. Так, 6 марта 1917 года был утвержден указ об амнистии осужденным за политические выступления. Но для Петрограда это было запоздалое решение: там революционный народ еще в ходе восстания открыл двери тюрем. В других же городах губернаторы медлили с освобождением политических, что вызывало недовольство народа.
Временное правительство начало с отмены празднования «царских дней», то есть так называемых тезоименитств. Поскольку всякая демонстрация враждебности к царскому строю была популярна, этим новая власть хотела поднять себя в глазах народа. Но этим постановлением увеличивалось число рабочих дней на производстве. Такая «отмена царских привилегий» вряд ли могла в конечном итоге устроить народ.
20 марта появилось постановление о ликвидации вероисповедальных и национальных ограничений. В соответствии с ним отменялись, в частности, ограничения, касающиеся избрания места жительства и передвижения, а также ограничения, связанные
180
с приобретениями и правами собственности, с возможностью пользования движимым и недвижимым имуществом. Все граждане получали право поступления в желаемые учебные заведения в стране, а также право употреблять, кроме русского языка, иные языки и наречия в делопроизводстве частных обществ. Отмена национальных ограничений давала выгоды особенно для двух национальностей, подвергавшихся при царском правительстве беспримерно тяжелому гнету — евреям и полякам. Однако реализация этих постановлений практически задерживалась ввиду военного положения в стране и занятия врагом ряда ее территорий.
В марте Львов принял делегацию «Лиги равноправия женщин», а вскоре было опубликовано довольно робкое постановление о равных правах женщин наряду с мужчинами в получении образования для тех, кто учился в художественных училищах. Закон же о женском равноправии был издан Временным правительством лишь в сентябре 1917 года, когда,Г. Е. Львова в его составе уже не было. Симпатий к Львову как главе правительства весной 1917 года со стороны женской половины «образованного общества» это не прибавило.
Правительство Львова всячески оттягивало закрепление в законодательстве установления в стране демократической республики. Правда, Г. Е. Львов в своем интервью 7 марта назвал созыв Учредительного собрания «важной» и даже «святой задачей», но срок его созыва в течение существования первого состава Временного правительства оставался неопределенным. Весьма критически относящийся к Г. Е. Львову В. Д. Набоков подчеркивал, что, заняв должность управляющего делами Временного правительства, он неоднократно заговаривал с премьер-министром о том, что необходимо конкретно решить вопрос об Учредительном собрании. Близкие Львову люди сравнивали тогда ситуацию в России с революцией во Франции в 1848 году, где Временное правительство сразу же издало декрет о всеобщем голосовании, через четыре дня опубликовало избирательный закон, а менее чем через месяц в Париже открылось Учредительное собрание. Но, оказавшись неспешным в государственных делах, Г. Е. Львов слабо реагировал на подобные намеки. Для составления проекта о выборах в Учредительное собрание, как в «доброе, старое царское время», им было создано специальное Особое совещание. Состав его долго «утрясался», а о точном сроке созыва Учредительного собрания ни Львов, ни другие члены правительства предпочитали не заговаривать. В. Д. Набоков объясняет это и тем, что Временное правительство ввиду наличия Советов не чувствовало под собой реальной силы для принятия подобных решений. Причина состояла, на наш взгляд, в игнорировании буржуазным правитель
181
ством надежд и чаяний революционного народа и всего населения страны, жаждавшего демократических реформ.
С первых дней работы Временного правительства большую часть времени Г. Е. Львов проводил в кабинете министерства внутренних дел. Он буквально с утра до вечера был осаждаем вопросами и завален бумагами, периодически, по словам того же В. Д. Набокова, загораясь «какой-то лихорадочной энергией» и «какой-то верой в возможность устроить Россию». Но с уничтожением полиции, жандармерии и охранки министерство внутренних дел лишилось главных орудий своей деятельности. Его значение в складывавшейся шаткой системе нового государственного аппарата резко упало; реальная власть самого министра сократилась. Управление милицией было децентрализировано: оно перешло в ведение новых местных органов самоуправления. В их ведение перешли и многие финансовые вопросы. Созданное же в дни революции Главное управление по делам милиции непостижимо вяло осуществляло регистрацию правонарушений, руководя местными, казалось, подчиненными ему органами лишь в самых общих чертах.
«Любимым коньком» Львова стала реформа местного самоуправления, поскольку еще до революции он выдвигал проект создания общероссийской земской организации путем создания выборных волостных комитетов с непременным подчинением центру. В преобразованном виде, но сохраняя главную идею, Львов попытался претворить этот проект в жизнь с помощью реформы местного самоуправления. Однако он и здесь не учел и не понял революционной обстановки в стране. Русские эмигранты впоследствии обвиняли, в частности, Г. Е. Львова и в том, что он непродуманно сместил губернаторов и вице-губернаторов, заменив одних чиновников другими и далеко не лучшими (имелась в виду телеграмма Г. Е. Львова от 4 марта о замене губернаторов комиссарами Временного правительства). Думается, что здесь-то Г. Е. Львов обладал трезвостью: губернаторы в те дни уже стали анахронизмом, их «сместила» сама революция. Но система административных учреждений на местах отличалась в силу двоевластия пестротой и сложностью и именно это вело к общему ослаблению аппарата Временного правительства.
Всякой революции свойственна активизация центробежных сил. После постановлений же Временного правительства о реорганизации органов местного самоуправления эти силы возросли. Государство распадалось, и в итоге ничего толкового в области государственного устройства у Львова не вышло. Оно оказалось значительно хуже дававшего, конечно, значительные сбои в годы войны, но мощного централизованного государственного аппарата царизма.
182
Правительство Львова не могло даже опереться на хорошо знакомые и, казалось бы, по-прежнему ему подвластные союзы земств и городов. Во-первых, нельзя сбрасывать со счетов, что самодержавие сделало в свое время все возможное, чтобы не допустить тесного сплочения этих организаций в одну общероссийскую. Во-вторых, после Февральской революции союзы земств и городов, так же как и такие «общественные» буржуазные организации, как военно-промышленные комитеты, оказались в политическом отношении отодвинутыми на задний план. Открытая борьба, которая ранее была невозможна, выдвинула на авансцену главные политические партии, временные буржуазные комитеты, советы и армейские организации, оставляя лишь последнее слово за земскими и городскими союзами. Силы союзов земств и городов целиком уходили на выполнение военно-хозяйственных задач, а бывшему председателю Земгора приходилось решать трудные крупномасштабные государственнсг-политические проблемы, в то время как он всю жизнь, любя конкретную практическую работу, стремился избегать даже мелких политических конфликтов.
Сила обстоятельств заставляла Львова участвовать в публичных выступлениях, но в его речах не было и попытки вскрыть политическое содержание текущих событий, постигнуть «тайный» ход революции. В составленных при его участии обращениях к народу от имени Временного правительства отсутствовала четкость позиций. Она заменялась словесной мишурой. Его речи были наполнены туманными дефинициями о свободе и русской душе: «свобода русской революции проникнута элементами вселенского характера», «душа русского народа оказалась мировой демократической душой по самой своей природе», «русской душой владеет не гордость, а любовь» и т. д. Заседания Временного правительства неизменно начинались опозданием, часто при небольшом кворуме министров. Министры, приходя на заседание утомленными, часто дремали, чуть-чуть прислушиваясь к докладу. Оживленные и страстные речи начинались только на закрытых заседаниях, а также на заседаниях с «контактной комиссией» Исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов 29.
Г. Е. Львов не сумел использовать здесь тот авторитет, с которым пришел к власти. Оказалось, что у него отсутствует та авторитарность, которая необходима на этом посту для подчинения себе людей. Он оказывался неспособным руководить. Каждый член правительства был фактически предоставлен самому себе. Когда же тот или иной вопрос обсуждался на общем собрании министров, то не Львов вел дискуссию и подводил итоги обсуждению, а тот, кто этот вопрос докладывал. Сам же премьер фигурировал на совещаниях министров, как довольно хлестко было замечено в его адрес, в качестве отвлеченного «символа зачатой, но нерожденной власти».
Острейший вопрос современного положения страны, связанный с продолжением войны, поднимался в правительстве Львова в марте—апреле 1917 года П. Н. Милюковым и А. И. Гучковым. Справедливости ради следует отметить, что вначале по этой проблеме Львов имел свое особое, отличное от них мнение. Столкнувшись с тяготами войны в госпиталях и на фронте, где он бывал по делам Земского союза, Львов, казалось, готов был согласиться на «необходимость активной внешней политики в сторону мира», как формировали это направление деятельности правительства в то время А. Ф. Керенский, Н. В. Некрасов и М. И. Терещенко. Но они встретили открытый отпор А. И. Гучкова и П. Н. Милюкова. Однако Милюков был глубоко уверен в правильности своей позиции и впоследствии. Вспомнив в эмиграции, что Г. Е. Львов весной 1917 года одобрительно отозвался о воззвании Петроградского Совета «К народам мира», он иронизировал даже тогда, отметив, что это воззвание «захватило» председателя Совета министров, «склоненного к славянофильскому увлечению мессианистской международной ролью России».
Есть предположение, что Г. Е. Львов, Н. В. Некрасов, М. И. Терещенко и особенно А. Ф. Керенский не могли активно отстаивать свои «миролюбивые» позиции, потому что были масонами, связанными «словом» с «союзническими» французскими масонскими организациями. Учтем это обстоятельство, но все же не в нем суть. Прав, пожалуй, был В. И. Ленин, который, будучи глубоко проницательным в политических делах, довольно хлестко и определенно отметил, «что Гучковы, Милюковы, Львовы — даже если бы все они были лично ангелами добродетели, бескорыстия и любви к людям — являются представителями, вождями, выборными класса капиталистов, а этот класс заинтересован в захватной грабительской политике. Этот класс миллиарды вложил «в войну» и сотни миллионов наживает «на войне» и аннексиях, т. е. насильственном подчинении или на насильственном присоединении чужих народностей»30.
Буржуазные газеты в Европе и Америке на все лады расхваливали князя Львова, чтобы сохранить в его лице сторонника союзнических обязательств. Уже в первую неделю марта его посетили послы всех союзнических держав, а французский посол Рибо в первых же словах приветственной речи, обращаясь к Львову, заявил: «Доверие, выраженное Вам русским народом, является счастливым предзнаменованием общей для нас твердой решимости довести войну до победного конца»31.
26 марта 1917 года Временное правительство за подписью Г. Львова опубликовало постановление о предоставлении министру финансов полномочий для выпуска военного «Займа свободы 1917 года», который объявлялся «актом гражданского долга, спа-184
сения родины и революции». В то же время в обращении к населению правительство твердо заявило, что оно будет свято выполнять все заключенные с союзниками договоры, призвало сплотиться для защиты «обновленного строя и свободы от внешнего врага», несмотря на то, что эти призывы находились в вопиющем противоречии с усталостью рабочих и крестьян от войны, а сама революция связывалась в сознании народа с надеждой на скорый мир.
25 марта Временным правительством был принят важный закон о хлебной монополии, по которому весь хлеб по твердым ценам передавался в распоряжение государства. В случае обнаружения скрытых запасов хлеба они отчуждались по половинной цене. В другое время это постановление могло бы быть встречено народом с энтузиазмом. Но в условиях накаленной политической атмосферы, когда лозунг «Хлеба!» связывался в сознании миллионов крестьян и сочувствовавших им в этом вопросе рабочих с требованием земельных наделов, такого решения было недостаточно. Решить хлебную проблему без решения аграрного вопроса было уже невозможно. Но Временное правительство не пошло навстречу крестьянину. Владения бывшего императора были, правда, конфискованы, но земля десятков тысяч помещиков, на которую с вожделением смотрели миллионы крестьян, оставалась в неприкосновенности. Каждый день промедления в решении вопроса о земле грозил взрывом крестьянского возмущения. Между тем, полностью доверившись министру земледелия А. И. Шингареву, Львов одобрил сочиненный им проект «Воззвания о земле», в котором признавалась необходимость земельной реформы, но самоличные захваты строго осуждались как противозаконные. Телеграмма же комиссарам Временного правительства от 13 апреля за подписью Г. Львова предписывала принимать «меры», которые они считают «нужными», чтобы пресечь в деревнях «насилие», под которым подразумевался захват крестьянами помещичьей земли.
Игнорировало Временное правительство и требования рабочих об установлении 8-часового рабочего дня и повышении заработной платы. Правительство Львова прямо заявляло, что оно предпочитает, чтобы эти вопросы рассматривались, когда страна «остынет от революции». Между тем инфляция больно ударила по рабочим. Несмотря на рост в войну номинальной заработной платы — чуть ли не до 260 процентов к началу 1917 года, в некоторых отраслях реальная заработная плата по сравнению с довоенным уровнем снизилась примерно на треть вследствие огромного роста цен на предметы первой необходимости.
Временное правительство начало свою деятельность в условиях двоевластия, когда рядом возникли созданные революционным творчеством масс, хотя и слабые, «зачаточные», но довольно многочисленные органы народной власти — Советы рабочих и солдат
185
ских депутатов. Теряя доверие к Временному правительству, народ видел в Советах подлинное народное самоуправление, способное удовлетворить его главные требования.
Львов считал Советы «досадной помехой» своей «благородной» деятельности на посту премьера. Раздумывая по поводу политической обстановки в стране, он подчас впадал в мрачное настроение, которое поначалу сменялось оптимизмом, толстовской верой в то, что «все наладится, все образуется, только мудрости народной надо предоставить по-своему определить судьбу России»32. Львов не отказывался лавировать и искать пути из весьма сложного положения, которое ему уготовила жизнь. Одним из них он считал постоянное общение министров с народом в целях разъяснения тактики Временного правительства. Во второй половине марта в интервью журналистам Львов высказал откровенный протест против растущего вмешательства Советов в исполнительные функции Временного правительства, клянясь и буквально присягая в преданности народу.
Теми, кто наблюдал работу Г. Е. Львова на посту главы Временного правительства, отмечалось его особое отношение к А. Ф. Керенскому, иногда похожее на «робкое заискивание». Бросалось в глаза и то, что на время отъезда премьер-министра из Петрограда, Керенский всегда оставался его заместителем. Есть предположение, что А. Ф. Керенский, став секретарем масонского «Верховного совета русских лож», имел даже какую-то власть над Г. Е. Львовым как «рядовым» масоном. Источниками этого пока не доказано. Вполне возможно и другое: в Керенском Г. Е. Львов видел напористого, энергичного человека, тесно связанного с Петроградским Советом и потому необходимого для улаживания с Исполкомом Совета конфликтов и принятия компромиссных решений. Адвокат Н. П. Карбачевский вспоминал, например, что, когда Львову он «высказал откровенно» свое нелицеприятное мнение о Керенском, тот уклонился от прямых характеристик, заметив: «Вы хорошо его знаете, ведь он из вашего адвокатского круга... Вы верно судите: он был на месте со своим истерическим пафосом только тогда, когда нужно было разрушать. Теперь задача куда труднее... Теперь и без того кругом истерика, ее врачевать надо, а не разжигать» 33.
Но и Львов не удерживался на позициях «врачевателя». Назревавший после Февральской революции разрыв между политикой правительства и чаяниями широких трудящихся масс стал проявляться открыто. Уже в апреле тысячи рабочих, солдат и матросов Петрограда со знаменами и транспарантами, на которых было написано: «Долой Милюкова!», «Долой политику аннексий!», «Долой Временное правительство!», «Вся власть Советам!», вышли на улицы. Однако тогда у Львова хватило дипломатии, умения быстро
186
оценить обстановку и использовать силу демагогии. Видя на улицах столицы огромное скопище народа с лозунгами и призывами, в интервью журналистам он сказал следующее: «До сих пор Временное правительство встречало неизменную поддержку со стороны руководящего органа С. Р. и С. Д.* Последние две недели отношения эти изменились. Временное правительство взято под подозрение. При таких условиях оно не имеет никакой возможности управлять государством, так как в атмосфере недоверия и недовольства трудно что-либо сделать. При таких условиях лучше всего Временному правительству уйти. Оно слишком хорошо сознает лежащую на нем ответственность перед родиной и во имя ее блага готово сейчас же уйти в отставку, если это необходимо»34. Интервью было напечатано в газетах, хотя оно не отражало искренние намерения Львова покинуть свой пост. Это была скорее игра, расчет на то, что все удастся «уладить» обращениями к «разуму толпы», как это делалось в бытность разбора Львовым кассационных дел в Тульской губернии. На юбилейном заседании 27 апреля в честь открытия I Государственной думы в России Львов выступил с речью. Оперируя высокими нравственными категориями, он говорил, что, «призванное к жизни великим народным движением, Временное правительство признает себя исполнителем и охранителем народной воли», что «основой государственного управления оно полагает не насилие и принуждение, а добровольное повиновение свободных граждан созданной ими самими власти», что правительство «ищет опоры не в физической, а в моральной силе», что с тех пор, как стоит у власти, «оно ни разу не отступило от этих начал», что «ни одной капли народной крови не пролито по его воле, ни для одного течения общественной мысли им не создано насильственной преграды»35.
Львов умело обходил главные вопросы, волновавшие народы страны. Миротворческие речи Львова на деле оказывались преисполненными лицемерия, противоречили содержанию приказов и распоряжений, которые он подписывал, в том числе и в связи с готовящимся наступлением на фронте. Вера народа в правительство Львова сокращалась как шагреневая кожа. Чувствуя это, Львов выдвинул идею создания коалиционного правительства путем введения в него социалистов.
Все это вызвало категорический протест правых в правительстве. Гучков первым заявил о своем уходе из его состава, откровенно возмутившись «излишним либеральничьем Львова с народом», о чем он и написал официальное письмо, опубликованное 2 мая в газетах. Большевик Л. Б. Каменев, прочтя это письмо, назвал его «тоской по розгам и военно-полевым судам»36. Вслед за Гучковым,
* Совета рабочих и солдатских депутатов.
187
покинув очередное заседание правительства, заявил об отставке и Милюков. Перед этим он имел конфиденциальный и нелицеприятный разговор с Львовым. Милюков сказал ему, что у правительства есть только два пути: или последовательное проведение программы твердой власти, или коалиция, подчинение ее программе с риском дальнейшего ослабления власти. Львов бесповоротно был настроен в пользу второго решения. 5 мая был опубликован список министров, в котором большинство мест принадлежало теперь министрам-социалистам, но возглавил эту «команду», как это ни парадоксально, князь Львов. Ни пафоса, ни энтузиазма, сопровождавших создание Временного правительства в марте 1917 года, теперь не было.
Коалиционный комитет оказался Львову не под силу. Теперь он в основном имел дело с партийными функционерами — меньшевиками И. Церетели и М. Скобелевым, эсерами В. Черновым и П. Переверзевым и другими социалистами со своими политическими страстями, которых он не хотел понимать. Кабинет министров правительства Львова второго состава (Львов назывался теперь министром-председателем) четко разделился на правых — кадетов и левых — умеренных социалистов. Кадеты по-прежнему стремились оттянуть осуществление кардинальных реформ до созыва Учредительного собрания, заботясь лишь о своем авторитете и престиже власти и обвиняя Львова в покровительстве анархии. Социалисты постоянно говорили на заседаниях об удовлетворении требований масс, что вызывало раздражение правых. Когда старый знакомый министра-председателя граф Олсуфьев в начале лета 1917 года приехал в Петроград, он отметил абсолютно несвойственные Львову раздражительность и нервозность. В состоявшемся примерно тогда же разговоре с генералом Куропаткиным Львов сказал, что никогда не ожидал, что революция зайдет так далеко, и с тоской заметил: «Теперь мы как щепки носимся на ее волнах»37.
Оказавшись бессильными упорядочить внутренние дела, кадеты убедили Львова продолжать подготовку летнего наступления на фронте. Эта кампания оказалась исключительно непопулярной. Вошедшие же в состав коалиционного правительства умеренные социалисты отождествлялись в народном сознании с милитаристским курсом Временного правительства. Из всех политических партий и групп в России только большевики оставались в глазах трудящихся масс «незапятнанными» сотрудничеством с Временным правительством. И именно они, большевики, выдвигали программу, которая отвечала чаяниям народа. Большевики требовали установить жесткий контроль Советов за экономической жизнью страны, ввести 8-часовой рабочий день, установить рабочий контроль на фабриках и заводах, боролись за демократический мир. Большевики доказывали, что если Советы не возьмут власть в свои
188
руки, то для страны наступит мрачный период контрреволюции. Это усиливало рост недоверия к официальному правительству.
18 июня в Петрограде состоялась новая 400-тысячная демонстрация рабочих и солдат воинских частей с призывами: «Пора кончать войну!», «Вся власть Советам!» Она указывала на углубившийся разрыв между настроением широких масс трудящихся и политикой коалиционного правительства. Положение в столице ухудшилось в связи с отправкой тысяч солдат Петроградского гарнизона на фронт, где началось наступление русских войск. Это еще более ожесточило борьбу сил революции и контрреволюции, заставляло политических и государственных деятелей четко определять свои позиции.
К лету 1917 года позиция Львова стала более четкой и определенной. Он теперь открыто выступал в поддержку военных планов буржуазии. В мае в беседе с новыми министрами коалиционного правительства Львов, сетуя на установившееся на фронте перемирие, заявил: «Страна должна сказать свое властное слово и послать армию в бой»38.
В начале июля Временное правительство вынуждено было публично признать, что наступление на фронте провалилось. Этот факт в обстановке растущего недовольства масс мог привести к очередному возмущению, чреватому требованием призвать к ответу членов правительства кадетов — фактически инспираторов неподготовленного наступления на фронте. Последние, а именно А. А. Мануйлов, В. Н. Шаховской, А. И. Шингарев, В. А. Степанов предпочли опередить события и уйти от ответа. Сославшись на то, что не согласны якобы с решением правительства о предоставлении автономии Украинской раде, они заявили об отставке. Однако причиной отставки, вызвавшей кризис власти, явился не украинский вопрос. Он был лишь поводом, в чем чистосердечно признался журналистам сам министр-председатель Г. Львов, возмущенный бегством кадетов от ответственности. Своим уходом Мануйлов, Шаховской, Шингарев и Степанов как бы предоставляли министрам-социалистам единолично расплачиваться за последствия провала наступления на фронте. Г. Е. Львов был в растерянности, тем более события в столице развертывались с нарастающей силой помимо него.
С утра 3 июля слухи об уходе кадетов из правительства начали распространяться в рабочих кварталах и казармах солдат Петроградского гарнизона. Возбужденные слухами с фронта о расправе с солдатами, отказавшимися идти в наступление, о критическом положении в столице в связи с задержкой подвоза продовольствия и топлива и грозящем закрытии заводов и фабрик, рабочие и солдаты столицы заподозрили, что маневры министров могут быть связаны с контрреволюционным заговором. Это движение возник
189
ло стихийно и привело к крайнему обострению политической ситуации. Вечером 3 июля по улицам Петрограда неслись автомобили с вооруженными рабочими и солдатами и укрепленными плакатами с лозунгами: «Вся власть Советам!» Вечером того же дня забастовки охватили предприятия Выборгской стороны. Огромные толпы демонстрантов устремились к Таврическому дворцу, где располагался Центральный исполнительный комитет.
Среди буржуазных и эсеро-меньшевистских лидеров началась паника. На квартирах Г. Е. Львова и М. И. Терещенко шли непрерывные совещания членов правительства с эсеро-меньшевистскими лидерами ЦИК Совета по поводу выхода из создавшегося положения. С их подачи буржуазные газеты опубликовали клеветнические статейки якобы о нападении на особняк князя Львова группы вооруженных рабочих и солдат с целью ареста министров, о захвате ими Керенского, а также о продажности большевиков во главе с Лениным германской разведке. Все это появилось в печати 4 июля, а в ночь с 3 на 4 у Литейного моста, у Садовой и возле Казанского собора по демонстрантам был открыт огонь. На улицах города появились убитые и раненые.
В развернувшемся с новой силой демонстрационном движении в столице значительное место играл взрыв возмущения против дискриминации большевиков. Вечером 4 июля Г. Львову пришлось лично обратиться во все газеты с просьбой снять сфабрикованные материалы с обвинением Ленина в шпионаже в пользу Германии 39. Одновременно при поддержке эсеро-меньшевистского исполкома Совета, заявившего, что он отказывается брать власть в свои руки, коалиционное правительство Львова успешно разработало и осуществило комплекс репрессивных мер в отношении революционного народа: с фронта были вызваны карательные войска, началось разоружение солдат Петроградского гарнизона, «вне закона» была объявлена большевистская партия и при этом разгромлена редакция газеты «Правда». На заседаниях правительства обсуждался вопрос о восстановлении смертной казни на фронте.
Однако это была пиррова победа правительства. Июльские события раскрыли со всей определенностью необходимость скорейшего решения им коренных вопросов революции. Отказ от этой задачи коалиционного кабинета Львова привел к тому» что широкая, постоянно колеблющаяся масса народа, еще недавно доверявшая Временному правительству, отвернулась от него. Это подтвердили и отклики в стране на июльские события в Петрограде.
7 июля 1917 года Г. Е. Львов с тяжелым чувством и в полном смятении подал в отставку. Т. И. Полнер передает разговор, который у него состоялся с Львовым через два дня, то есть после того как известие об отставке Львова было опубликовано в газетах. «В сущности,— сказал ему тогда Львов,— я ушел потому, что мне
190
ничего не оставалось делать. Для того чтобы спасти положение, надо было разогнать Советы и стрелять в народ. Я не мог этого сделать. А Керенский может»40. Однако перед своим уходом из правительства Г. Е. Львов высказал пожелание, чтобы оно усилило борьбу со всякого рода захватами земли, фабрик и заводов и проводило «твердую линию» в борьбе «с представителями анархических и большевистских течений», которые, как он изволил открыто заметить, «вредят блестящему наступлению нашей армии и дезорганизуют страну». Это заявление более соответствует тому интервью, которое князь Львов дал журналистам несколько дней спустя, уже как бывший глава правительства. Аргументируя свою уверенность в том, что «правительство должно выстоять», Львов сказал: «Особенно укрепляют мой оптимизм события последних дней внутри страны. Наш «глубокий прорыв» на фронте Ленина имеет, по моему убеждению, несравненно большее значение для России, чем против немцев на нашем западном фронте». Этим интервью Львов навсегда записал себя в стан врагов большевиков.
В середине июля Львов уехал в Москву, а затем удалился в Оптину пустынь. Получение известия об Октябрьской революции в Петрограде и о приходе к власти правительства во главе с Лениным сильно его встревожило. Он переменил имя и фамилию, отпустил бороду и уехал в Сибирь. Поселился Львов в Тюмени, надеясь, что власть Советов сюда не дойдет. Но 28 февраля 1918 года он был арестован и посажен в тюрьму; жизнь его теперь зависела от решения екатеринбургского ЧК. Однако, пользуясь услугами знакомого адвоката, Львов добился перевода в следственную тюрьму. По дороге он бежал, добрался до Омска и скрывался там до появления белых. Связавшись с белогвардейскими генералами, Львов предложил им быть посредником в переговорах с американским президентом Вильсоном для получения средств и оружия с целью утверждения «белой власти» в Сибири (речь шла о конкретных деньгах, которые США обещали предоставить царской России в кредит в начале войны; из 600 миллионов долларов этой суммы было израсходовано лишь 200 миллионов).
В начале октября 1918 года Г. Е. Львову удается уехать в Америку. В ноябре того же года состоялась его встреча с президентом Вильсоном. Последний встретил Львова известной «вильсоновской улыбкой», но в просьбе выдачи оружия и денег для белой армии отказал. Когда же Львов заявил американскому президенту, что он намеревается представлять Россию на мирной конференции в Париже, Вильсон сказал ему так: «Мой ум остается открытым... Я не знаю, в каком виде сложится это представительство, ведь центр России в руках большевиков». Потерпела поражение и попытка Львова добиться восстановления собственного политического престижа среди некоторых правительств в Европе. Отказывая
191
ему в кредитовании денежных средств для организации белого движения в России, Ллойд-Джордж прямо заявил: «Я должен признать, что тут есть что-то необъяснимое: большевистское правительство держится у власти более года (беседа состоялась 19 января 1919 года.— И. П.), причем в стране, где, по вашим словам, у него нет ни морального авторитета, ни поддержки широких крестьянских масс; армии противников, по вашим же словам, почти одинаковы; если все это так, надо отнести большевиков к разряду правителей самых ловких и умных, какие где бы то ни было и когда бы то ни было существовали»41.
Для сохранения своего престижа Львов продолжал проявлять завидную энергию. В конце 1918 года в Париже им было создано «Русское политическое совещание», состоящее из послов Временного правительства, аккредитованных в ряде стран Европы, и ставшее центром «белого дела». Оно установило связь с самозваными правительствами, возникшими в период гражданской войны на территории России. Совещание выделило рабочую группу — так называемую «делегацию», в которую вошли: сам Г. Е. Львов, В. А. Маклаков — посол во Франции, Н. В. Чайковский — глава Архангельского правительства и С. Д. Сазонов — представитель Омского и Екатеринодарского правительств. «Делегация» была воодушевлена задачей — добиться признания «Русского политического совещания» на мирной конференции, которая должна была состояться в Версале летом 1919 года. Однако союзнические державы не признали «делегацию» в качестве представителя в Версале, и совещание прекратило свое существование, сохранив «делегацию» как штаб контрреволюции. С успехами Красной Армии на Дальнем Востоке ее деятельность также прекратилась.
В апреле 1920 года Г. Е. Львову удалось получить значительную сумму денег на «трудовую» помощь беженцам из России из находящихся в зарубежных банках средств, принадлежавших некогда царскому правительству. В Париже было открыто «Бюро труда», на базе которого Львов создал благотворительное общество. В него вступали беженцы, нашедшие приют во Франции, Англии,. Швеции, Америке. Вначале общество получало дотацию от правительств и некоторых европейских государств, но затем эта помощь прекратилась. Так, если в 1921 году Львову удалось собрать по этому каналу до 200 тысяч рублей, то в 1925 году—лишь 12,5 тысячи. Львов отдал благотворительному обществу и деньги, хранящиеся в Национальном банке в Америке на счету ВСЗ,— 261 тысячу долларов и 11 тысяч фунтов стерлингов (эти деньги появились за счет продажи пароходов «Пауни» и «Вологда», отправленных когда-то Земским союзом в Америку).
В жизни Львова наступили тягостные дни. Несмотря на его роль в благотворительных мероприятиях, русские эмигранты его не
192
любили, считали незадачливым правителем, легкомысленно взявшимся не за свое дело и погубившим Россию. Они срывали на нем подчас свою озлобленность в связи с невзгодами, которые обрушивались на их голову. Львов жил уединенно, скорбя о России и ожидая падения правительства большевиков. Пробовал он и писать. Одной из законченных работ Г. Е. Львова являлась сказка для взрослых «Мужики», в которой он пытался разобраться в том, сумеет ли возродиться русская деревня от революционного пожара. В поисках общения «с простым людом» Львов в последние годы зачастую натягивал на себя синий рабочий костюм и уходил пешком из Парижа на фермы, помогая хозяевам убирать урожай. Охотно брался как истинно русский человек хлопотать за людей. В свободное время часами мог шить бумажники, кошельки, портфельчики, научился печатать на пишущей машинке. Начал писать мемуары. После его смерти, кажется, остались и страницы рукописи о Земгоре.
Жил князь Львов в эмиграции предельно скромно. Его последнее пристанище — небольшая комната, которую украшали лишь литографии русских художников и акварель «Оптина пустынь». Рядом с ней висел образ князя Федора Ярославского, святого предка Львовых. Умер Г. Е. Львов 6 марта 1925 года в Париже. На его похоронах собрались немногие из русских эмигрантов. Известный в прошлом народник — «чайковец», затем эсер, а впоследствии белоэмигрант и организатор «белых походов» на Советскую Россию Н. В. Чайковский произнес на могиле Г. Львова траурную речь. Он сказал, что Львов олицетворял собой «ту русскую общественность», которую можно понять лишь на Западе, «в культурных странах». Чайковский неоднократно называл в этой речи умершего «брат наш»42, то есть употреблял обращение, которое было распространенным в среде масонов.
Заключая очерк о князе Г. Е. Львове, можно сказать, что он не был случайной фигурой на политическом небосклоне России 1917 года. Сорок лет его активной жизни до Февральской революции были отмечены широкой известностью, хотя у него и не было блистательного таланта прирожденного политика.
Бурные события начала XX века, характерные для России, вступившей в новую эпоху быстрого подъема капитализма и грядущих преобразований общества, подняли к созидательной деятельности животворные силы разных слоев российского общества. В состав I Государственной думы вошли многие зрелые в возрастном отношении представители либеральных организаций, лидеры земского движения, существовавшего в России не одно десятилетие. Перед ними революция 1905 года открыла известные просторы легальной деятельности «на благо общества». Среди них оказался и князь Г. Е. Львов:
193
7 Заказ 3978
Широкая популярность Г. Е. Львова в российском обществе — среди населения и в армии — определялась его деятельностью в организации благотворительных мероприятий в напряженные периоды истории страны: в русско-японскую войну, в связи с развернувшейся переселенческой политикой Столыпина и особенно в 1-ю мировую войну. Возглавив Земский союз, а затем Земгор, Львов организовал помощь больным и раненым воинам.
В широких кругах российской буржуазии он пользовался авторитетом особенно в связи с тем, что в обстановке усиливавшейся экономической анархии предоставил возможность быстрого обогащения за счет поставок на фронт. Для этих кругов общества Львов становится желанной и первостепенной фигурой на посту премьер-министра. Определенную роль в утверждении Г. Е. Львова на посту премьера могла сыграть и формальная принадлежность его к масонству.
Львов довольно иллюзорно представлял себе возможность широкого прогресса общества в условиях авторитарного режима — романовской монархии. Эти иллюзии Львов сохранял вплоть до Февральской революции. В какой-то степени и это обстоятельство способствовало в числе других выдвижению Г. Е. Львова на пост главы Временного правительства: политические деятели «справа» надеялись, что по мере спада революционного движения с помощью Львова события в стране можно будет повернуть к старому, а может быть, и к реставрации монархии.
Однако, став премьером Временного буржуазного правительства, князь Г. Е. Львов продолжал вести себя на этом посту как глава Земгора, не учитывая настроений народных масс, измученных войной. Развитие революции после февраля 1917 года заставило Львова не только отказаться от либеральных миротворческих идей, но и определиться по другую сторону баррикад. Революция бросила Львова в пучину политической борьбы, граничащей с гражданской войной, заставила его как министра-председателя прибегнуть к насилию и, наконец, смела его с этого высокого поста, сделав врагом того самого «простого народа», душу которого, как и Россию, он по-своему любил.
Н. Г. ДУМОВА
ПАВЕЛ НИКОЛАЕВИЧ МИЛЮКОВ
Павел Николаевич Милюков прожил
долго. Удивительна, однако, не протяженность этой жизни (среди
его современников было немало гораздо больших долгожителей), а ее насыщенность. В отпущенный Милюкову на земле срок вместилось несколько эпох и как бы несколько судеб. Ученый-исто
рик, публицист, редактор крупнейших газет, лидер кадетской партии, глава парламентской оппозиции, министр иностранных дел... Он начал свой путь в пореформенной России, в период либеральных мечтаний, являлся активным участником политической борьбы в России конца XIX — начала XX века, был в числе
главных действующих лиц Февральского переворота, играл видную роль в организации интервенции в годы гражданской войны, затем стал одним .из идейных вождей эмиграции. А накануне смерти, в 1943 году, приветствовал победы Советской Армии. Отношение к Милюкову его современников на протяжении всей
его жизни оставалось сложным, противоречивым, оценки его личности — зачастую полярно противоположными. У него всегда было множество врагов и в то же время немало друзей. Иногда друзья становились врагами, но бывало, правда редко, и наоборот. В мемуарной литературе трудно найти беспристрастные, не окрашенные личным отношением суждения об этом неординарном человеке.
П. Н. Милюков родился в Москве 28 января 1859 года ’. Его отец — архитектор, инспектор и преподаватель Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Он умер, когда сын был еще студентом, и в юности Милюков вынужден был подрабатывать частными уроками. Художественных талантов сын от отца не унаследовал, зато с малых лет обнаружил редкостные способности в области гуманитарных наук. Учась в 1-й московской гимназии, он увлекался античной литературой, философией и особенно языками, во многом самостоятельно овладел древнегреческим и ла
7*
195
тынью, а также английским, французским и немецким языками в такой степени, что мог писать и читать лекции на всех трех языках.
Когда с.началом русско-турецкой войны в гимназии образовался кружок по изучению славянских народов, Милюков стал его активным участником и с тех пор испытывал постоянный интерес к истории и всей сложной политической проблеме славянства. После окончания гимназии летом 1877 года он работал в качестве уполномоченного московского санитарного отряда на Закавказском фронте.
Осенью того же года Милюков поступил на историко-филологический факультет Московского университета. Его любимыми профессорами были В. О. Ключевский, Ф. Ф. Фортунатов, В. Ф. Миллер, с особым рвением он посещал семинар П. Г. Виноградова по всеобщей истории. Но больше всего Павел Николаевич занимался самообразованием и с полным правом мог сказать в мемуарах, что всеми своими знаниями обязан прежде всего самому себе.
С первого же курса Милюков включился в студенческое движение, переживавшее значительный подъем в конце 70 — начале 80-х годов. Милюков примкнул к умеренному крылу этого движения, ратовавшему за университетскую автономию, за организацию студенчества путем создания избранного студентами представительного органа. Одно время он был председателем студенческого товарищеского суда чести.
Как деятельного участника движения Милюкова в 1881 году подвергли аресту, недолгому заключению в Бутырскую тюрьму, а затем исключили с четвертого курса университета (однако с правом поступления туда на следующий год).
Тот год не пропал втуне — Милюков совершил тогда свое первое заграничное путешествие. Он отправился в Италию, где с головой погрузился в стихию итальянского искусства, в культурный мир эпохи Возрождения. Поездка положила начало глубокому изучению истории искусств, подлинным знатоком которой он был на протяжении всей жизни.
Характерен эпизод, происшедший через много лет, когда Милюков был редактором газеты «Речь». В тот день, когда в Петербурге стало известно о пропаже из Лувра портрета Моны Лизы Леонардо да Винчи, художественного критика «Речи» Александра Бенуа не оказалось в городе. Газете же было необходимо немедленно откликнуться на потрясшее мир событие. Требовалась обстоятельная статья о «Джоконде» и о творчестве Леонардо вообще. И на следующее утро она появилась на страницах «Речи». Автором был Милюков. Прочитав эту статью, Бенуа долго не хотел верить, что она написана Павлом Николаевичем, а не каким-либо признанным специалистом в области истории искусства.
196
По возвращении из Италии Милюков окончил университет и в 1882 году был оставлен для научной работы на кафедре русской истории, возглавлявшейся В. О. Ключевским. Одновременно работал учителем истории в 4-й женской гимназии и земледельческой школе. С 1886 года в качестве приват-доцента начал преподавать в Московском университете (читал курсы лекций по историографии, исторической географии и по истории колонизации), а также на высших женских курсах.
С конца 1890 года в журнале министерства народного просвещения началась публикация его магистерской диссертации «Государственное хозяйство России в первую четверть XVIII века и реформа Петра Великого». В 1892 году она вышла отдельной 600-страничной книгой, в которой тщательно анализировался обширнейший архивный материал. Уже этот первый труд молодого историка, удостоенный премии имени С. М. Соловьева, заставил говорить о нем как о серьезном исследователе.
По словам немецкого историка Б. Э. Нольде, «все в этой книге было новым и оригинальным — и источники и выводы»2. В предисловии автор писал: историческая наука «ставит на очередь изучение материальной стороны исторического процесса, изучение истории экономической и финансовой, истории социальной, истории учреждений»3. В начальный период его научной работы именно эти проблемы вызывали у него особенный интерес.
Научная и преподавательская работа поглощала много времени и сил, но Милюков не порывал и со студенческим движением. Когда в 1891 году в России разразился голод и на всю страну прозвучал призыв Льва Толстого о помощи голодающему народу, студенчество активно поддержало его. К студентам университета присоединились и некоторые преподаватели. В их числе был Милюков, с 1893 года принимавший самое деятельное участие в подготовке общестуденческого съезда.
Тогда же Павел Николаевич был избран председателем московской «Комиссии по организации домашнего чтения». Она была создана по типу аналогичных организаций, действовавших в Англии,— для изучения их опыта Милюков предпринял специальную поездку в Лондон. Московская комиссия занималась не только выработкой программ для домашнего чтения по истории, экономическим и естественным наукам, но и организацией лекций по этим дисциплинам в провинции. Сам председатель стал одним из первых таких лекторов.
В 1894 году Милюкову было разрешено прочесть в Нижнем Новгороде цикл лекций по истории русского общественного движения со времен Екатерины II. Лекции эти были построены таким образом, что у слушателей возникало множество ассоциаций с современной эпохой. Залы, в которых выступал московский лектор, ломились от публики. iq7
Как вспоминают друзья, слушать Павла Николаевича всегда было наслаждением: глубокий голос баритонального тембра, прекрасная дикция, образный язык, чисто московское произношение и иногда проскальзывавшие выражения прошлого столетия (например, «осьмнадцать» вместо восемнадцати). Построение речи ясное, логичное. Он был оратором англосаксонского типа: говорил просто, спокойно, без излишнего пафоса, без пышных и цветистых фраз. Почти не прибегал к жестикуляции; у него был только один, но очень характерный жест — он слегка выдвигал вперед правую руку, словно что-то выкладывал перед слушателями на кафедре, это почему-то помогало лучше воспринимать произносимые им слова.
Содержание нижегородских лекций вызвало резкое недовольство властей. Присутствовавший на них вице-губернатор Чайковский лишился за это своей должности. На Милюкова поступил донос о его связях с организаторами первого студенческого съезда, и по распоряжению министра народного просвещения Делянова провинившийся приват-доцент был уволен из университета. Против него было начато следствие. За «дурное влияние на молодежь» и чтение лекций в Нижнем Новгороде перед аудиторией, которая (как было сказано в официальном акте) не могла «критически отнестись» к их содержанию, было решено выслать Милюкова в административном порядке из Москвы в Рязань 4. Студенты университета и слушательницы Высших женских курсов устроили ему трогательные проводы.
Два года, прожитые в ссылке, были заполнены научной работой. Любая преподавательская деятельность была Милюкову запрещена, но он принимал участие в проводившихся в Рязани археологических раскопках, готовил к публикации в «Русской мысли» свою новую книгу «Главные течения русской исторической мысли». В ее основу лег курс лекций по русской историографии, прочитанный в 1886 и 1887 годах в Московском университете.
Здесь же, в Рязани, была начата работа над самым значительным из исторических исследований Милюкова — «Очерками по истории русской культуры» (они печатались сначала в журнале «Мир Божий», а затем вышли отдельным изданием и имели огромный успех у читающей публики). В этой работе, посвященной истории русской интеллигенции, автор поставил перед собой задачу раскрыть «все стороны внутренней истории: и экономическую, и социальную, и государственную, и религиозную, и эстетическую»5. Милюков предназначал свой труд для самых широких кругов читателей и вместе с тем особо подчеркивал, что он может быть полезен и специалистам, сосредоточивающимся, как правило, на «одной маленькой области науки и редко представляющих отчетливо связь этой области с целым»6.
198
«Очерки...» отразили характерный для той эпохи поворот гуманитарных наук, и прежде всего истории, к изучению исторического процесса как результата развития народных масс, а не деятельности отдельных личностей, прежде всего царей. Милюков был одним из пионеров этого нового направления. «Очерки...» сделали имя П. Н. Милюкова широко известным в стране, они стали не только серьезным событием в научной жизни, но и явлением большого общественно-политического значения.
Тем временем власти продолжали расследование политических прегрешений Милюкова. Для допроса в Рязань приезжал А. А. Лопухин, будущий директор департамента полиции. Он привез с собой тетрадку, отобранную у одного из слушателей нижегородского цикла. Крамольные места в записи лекций были подчеркнуты красным карандашом.
Вина Милюкова была неопровержимо доказана, и после окончания срока рязанской ссылки правительство поставило его перед выбором: либо ссылка в Уфу, либо высылка за границу. В это время Павел Николаевич получил приглашение из Болгарии — ему предлагали заменить скончавшегося в 1895 году профессора М. П. Драгоманова в должности заведующего кафедрой истории Софийского университета. Это было почетное и многообещающее предложение, и Милюков весной 1897 года с радостью отправился в Болгарию.
Он любил преподавательскую работу и, как бы наверстывая годы отлучения от нее, взялся за чтение сразу многих лекционных курсов — по всеобщей истории, истории Рима и христианства и, наконец, по доисторической эпохе славянства. Именно здесь, в Болгарии, Милюков начал углубленно изучать историю славянства: впоследствии он стал одним из самых авторитетных в мировом масштабе специалистов в этой области. Здесь же он впервые познакомился со сложной, взрывчатой политической обстановкой на Балканах, оказывавшей мощное воздействие на состояние международных отношений в Европе. К этому времени относится зарождение того глубокого интереса к европейской и мировой политике, который сделал Милюкова едва ли не самым компетентным в России знатоком современных международных проблем.
В Софии были написаны работы по истории болгарской конституции и сербско-болгарских отношений. Вообще «болгарский период» оказался плодотворным для Милюкова во многих отношениях, но — увы! — длился недолго. Ему пришлось покинуть гостеприимную Софию по нелепому и кажущемуся почти анекдотическим поводу.
6 декабря 1898 года (по ст. стилю), в день именин Николая II, Милюков в числе других российских подданных, находившихся в болгарской столице, присутствовал на молебне во здравие царя,
199
но не явился вечером на торжественный прием к русскому послу в Софии Бахметьеву. Этот непочтительный поступок вызвал сильнейшее раздражение в Петербурге, и болгарскому правительству было предъявлено требование уволить Милюкова из Софийского университета. Но Павел Николаевич успел уже завоевать популярность в болгарском обществе, и София целые полгода игнорировала домогательства Петербурга. Но в конце концов товарищ министра иностранных дел России граф Ламздорф направил болгарскому правительству особую ноту, и оно было вынуждено уступить. Контракт университета с руководителем кафедры истории пришлось расторгнуть. «Безработный» ученый был принят в состав экспедиции Константинопольского археологического института, совершил путешествие по Турции, участвовал в раскопках в Македонии, изучал этнографию балканских народов.
В 1899 году истек срок заграничной высылки Милюкова. Ему было разрешено вернуться на родину. В Петербурге Павел Николаевич вскоре же вошел в тесный контакт с группой писателей и публицистов, группировавшихся вокруг народнического журнала «Русское богатство», подружился с Н. К. Михайловским, В. А. Мякотиным, А. В. Пешехоновым. Вместе с последним Милюков составил проект подпольной организации освободительного характера. Крамольный документ попал в руки полиции. К счастью, его авторство установлено не было. Несмотря на это, Милюков в начале 1901 года оказался снова в тюрьме — по другому поводу: за участие 5 декабря 1900 года в студенческой вечеринке в память П. Л. Лаврова (под видом вечеринки было проведено политическое собрание, и Милюкова избрали его председателем). Четыре месяца Павел Николаевич провел в предварительном заключении. В это время он получил письмо от своего друга — американского миллионера Чарльза Крэйна с предложением летом 1903 года приехать в США для чтения лекций.
По выходе из тюрьмы Милюкову было запрещено проживать в столице. Пришлось, в ожидании решения о своей дальнейшей судьбе, поселиться на станции Удельная близ Петербурга. Но связь с городом, с друзьями оставалась тесной.
В этот период Милюков сближается с либеральной земской средой. В Удельной представители демократической интеллигенции и земцы вели беседы о создании журнала «Освобождение», который намечалось издавать в Штутгарте. В своих воспоминаниях Павел Николаевич пишет о том, что ему предложили возглавить этот журнал, но он отказался — не хотелось вновь покидать Россию — и порекомендовал вместо себя П. Б. Струве. Павел Николаевич был в числе четырех авторов (совместно с И. И. Петрунке-вичем, Д. И. Шаховским и А. А. Корниловым) программной передовой статьи для первого номера «Освобождения» и в дальнейшем 200
стал постоянным сотрудником этого журнала. Свои статьи он подписывал инициалами «С. С.» (сокр. сл. профессор-П. Н. Милюков)7.
Между тем состоялось решение правительства, вновь предоставившее Милюкову право выбора, на этот раз куда менее приятного: или трехгодичная ссылка в восточные губернии страны без права возвращения в столицу, или еще шесть месяцев тюрьмы. Он выбрал последнее, но просил разрешения перед этим съездить в Англию, чтобы усовершенствовать свой английский для предстоящих лекций в США. Разрешение было дано.
В Англии Милюков познакомился со своим главным — в недалеком будущем — политическим противником. «Ленин присматривался тогда ко мне,— писал он в мемуарах,— как к возможному временному (скорее «кратковременному») попутчику — по пути от «буржуазной» революции к социалистической. По его вызову я виделся с ним в Лондоне в его убогой келье»8. Интерес Ленина к Милюкову был вызван выступлением «С. С.» (в № 17 журнала «Освобождение») против Струве, ратовавшего за союз либеральных конституционалистов и либеральных сторонников идеального самодержавия. В статье «Г. Струве, изобличенный своим сотрудником» Ленин отмечал, что «С. С.» оказал ему неожиданно большую помощь в полемике против Струве 9. Однако при личной встрече Ленина с автором понравившейся статьи выяснилось, что им не по пути. «Наша беседа,— вспоминал Милюков,— перешла в спор об осуществимости его темпа предстоящих событий, и спор оказался бесполезным. Ленин все долбил свое, тяжело шагая по аргументам противника»10.
Вернувшись из Англии, Павел Николаевич, по его словам, захватил из дома подушку и отправился в «Кресты». В тот день было воскресенье, и в тюрьме его не приняли. «Я вернулся к семье, в Удельную,— пишет он,— и, уже лучше оснащенный, в сопровождении жены, совершил на следующее утро свое путешествие в тюрьму. На этот раз келья была приготовлена»11.
В тюрьме Милюков написал первый выпуск третьей части «Очерков по истории русской культуры». С первых же дней друзья Павла Николаевича принялись хлопотать о его освобождении, в результате заключение продолжалось менее трех месяцев. Добился этого В. О. Ключевский. По одним сведениям, он ходатайствовал о своем ученике перед царем 12, по другим — написал письмо министру внутренних дел В. К. Плеве, в котором просил выпустить Милюкова на свободу «для пользы русской науки»13.
Плеве велел доставить арестанта в свой кабинет в министерство внутренних дел на Фонтанке, и между ними произошел любопытный разговор (приводимый Милюковым в воспоминаниях):
— Что бы вы сказали, если бы я предложил вам занять пост министра просвещения?
— Я бы поблагодарил за лестное предложение, но, по всей вероятности, от него бы отказался,— ответил Милюков.
— Почему же? — удивился Плеве.
— Потому что на этом месте ничего нельзя сделать. Вот если бы ваше превосходительство предложили мне занять ваше место, тогда бы я еще подумал.
Через неделю Милюкова вновь привезли из тюрьмы в кабинет Плеве. Дальше передней его на этот раз не пустили и заставили долго ждать. Вышедший наконец Плеве тут же, в передней, резко отчеканил свой приговор:
— Я сделал вывод из нашей беседы. Вы с нами не примиритесь. По крайней мере не вступайте с нами в открытую борьбу. Иначе мы вас сметем! ,4.
С тех пор Павлу Николаевичу больше не пришлось вернуться к преподавательской деятельности на родине. Не получил он в России профессорского звания (оно было дано ему в Болгарии) и в конце жизни грустно шутил:
— Теперь во всей эмиграции остался только один приват-доцент — Милюков. Все остальные давно уже профессора.
И снова станция Удельная, усиленные занятия английским языком. Летом 1903 года Милюков уехал в США. В Чикагском университете он прочел 12 лекций о современном положении в России (они составили затем первую часть его книги «Russia and Jts Crisis»)*. Лекции собирали до 400 слушателей, главным образом школьных учителей. В США Милюков завязал много личных знакомств и получил новое приглашение на следующий год — читать лекции о славянстве в Чикаго и о России — в Бостоне.
Зиму и весну 1904 года Павел Николаевич провел в Англии, напряженно работая над третьим томом «Очерков по истории русской культуры» и изучая в Британском музее материалы по истории славян. Летом 1904 года в связи с подготовкой лекционного курса Милюков совершил путешествие на Балканы, побывал в Далмации, Боснии, Герцеговине, Черногории (тот же маршрут он повторит затем и в 1908 году).
На пути с Балканского полуострова в США Милюков остановился в Париже, где была организована конференция трех оппозиционных и пяти революционных российских организаций для выработки общей тактики в борьбе с самодержавием. Павел Николаевич вместе с П. Б. Струве, князем Петром Долгоруковым и В. Я. Богучарским представлял «Союз освобождения», в совет которого был кооптирован в октябре 1904 года. Он имел определенное влияние в этой либеральной политической организации, сыгравшей большую роль в российском освободительном движении на рубеже веков.
* «Россия на переломе». Пер. с англ. — Ред.
202
В начале 1904 года между членами «Союза освобождения» возникли разногласия по важнейшему для того времени вопросу — об отношении к русско-японской войне. Если Струве обращался с призывом «Да здравствует армия!» и считал «патриотическое возбуждение» «здоровым проявлением гражданских чувств», то Милюков в опубликованной в «Освобождении» дискуссионной статье «Письмо к редактору» писал: «Пока русская армия будет кулацким символом... русской внешней политики, мы не станем кричать: «Да здравствует русская армия!» Он убеждал читателей, что нужно быть «патриотами для себя и будущей России» и оставаться верными другому лозунгу: «Долой самодержавие!»15
Прошли годы, и позиция Милюкова по отношению к армии и патриотизму коренным образом трансформировалась, но конфронтация со Струве по наиболее важным общественно-политическим проблемам оставалась с тех пор неизменной на протяжении всей долгой жизни их обоих.
Приехав в США, Милюков начал чтение лекций в Институте имени Лоуэлла в Бостоне. Приглашение в этот институт было очень почетно — его удостоивались самые выдающиеся ученые мира. С большим успехом прошли в Бостоне шесть лекций Милюкова об освободительном движении в России. Многочисленные аудитории собирались слушать его и в Чикагском университете. Но из предполагавшихся здесь двенадцати лекций Павел Николаевич успел прочитать только восемь: из России было получено страшное известие о «Кровавом воскресенье», и он поспешил вернуться на родину. «Потеряв репутацию начинающего историка, с которой я уезжал из России,— писал Милюков в мемуарах,— я возвращался «домой» с репутацией начинающего политического деятеля»16.
В Петербурге события скачут как в калейдоскопе. Революционное настроение в обществе нарастает с каждым днем, создаются новые организации, возникают политические объединения. При активном участии Милюкова организуется Союз писателей и ученых, в котором его избирают председателем. А когда отдельные профессиональные организации объединяются, Милюков становится председателем Союза союзов. Его личная популярность увеличивается благодаря шумному успеху цикла публичных лекций по истории либеральной и социалистической мысли в России. Лектор доказывает, что только взаимодействие, а не борьба этих двух течений может обеспечить успех освободительного движения. Таковы его убеждения — пока...
6 августа 1905 года весь первый состав Союза союзов был арестован. Павел Николаевич подвергся новому тюремному заключению — сроком на один месяц. А вскоре по истечении этого срока, в середине октября, была создана конституционно-демократическая (кадетская) партия, лидером которой стал П. Н. Милюков.
203
Знаменем кадетской партии были идеи либерализма. В свою программу она включила требования основных гражданских свобод для всего населения страны, введения 8-часового рабочего дня, свободы профсоюзов, распределения среди крестьян монастырской и государственной земли, а также — за выкуп — части помещичьих земельных владений. Кадеты твердо отстаивали принцип частной собственности, добивались введения в стране правового строя, парламентской системы.
Ядром политической доктрины кадетов была идея государственности. Они категорически настаивали на единстве российской империи, на всемерном укреплении ее международного престижа. Одним из главных критериев политики правительства и партий они считали ответ на вопрос: в какой мере эта политика содействует внешнему могуществу страны?
Роль кадетской партии в первой российской революции, ее политическая позиция подробно исследованы в советской историографии ,7. В адрес кадетов и их лидера прозвучало достаточно много обвинений в ренегатстве, в буржуазном маклерстве, в стремлении к сговору с самодержавием. С точки зрения большевиков, преследовавших свои цели в соответствии со своей программой, эти обвинения в общем правомерны. А с точки зрения самих кадетов? Залог успеха в борьбе против самодержавия в 1905 году Милюков видел в «соединении либеральной тактики с революционной угрозой»18. Революционное движение масс кадетская партия стремилась направить в парламентское русло. «Трагизм партии,— писал биограф Милюкова С. А. Смирнов,— заключался в том, что она призывала к конституционной борьбе и осуществляла эту борьбу в парламентарных формах, а практика конкретных условий, в которых ей приходилось действовать, открывала широкий простор для административного произвола, толкавшего страну к революции»19.
Когда в ноябре 1905 года премьер-министр С. Ю. Витте, пытавшийся найти выход из кризисной ситуации, просил совета у представителей либеральной общественности, в их числе оказался и Милюков. Он предлагал правительству немедленно опубликовать конституцию «достаточно либеральную, чтобы удовлетворить широкие круги общества».
— Если ваши полномочия достаточны, то отчего вам не произнести этого решающего слова: конституция? — спросил Милюков Витте.
— Не могу, потому что царь этого не хочет,— ответил Витте «каким-то упавшим голосом».
— Тогда нам бесполезно разговаривать. Я не могу подать вам никакого дельного совета,— так, по воспоминаниям Милюкова, 20 закончился этот разговор .
204
Впоследствии, в эмиграции, другой известнейший кадетский деятель Василий Алексеевич Маклаков в своих мемуарах «Власть и общественность на закате старой России» резко критиковал Милюкова, возлагая на него историческую ответственность за нежелание общественности примириться с властью, за пропущенный шанс мирной политической эволюции. Таким образом, позиция Милюкова в 1905—1907 годах оказалась под перекрестным огнем: с одной стороны, его упрекали в чрезмерном стремлении к сговору с властью, с другой — в отказе от сотрудничества с ней. Выдерживать нападки (часто справедливые) и справа и слева Милюкову приходилось всю жизнь— и не только вовне, но и внутри своей партии.
Кадетская партия отличалась широким спектром политических убеждений. Ее правое крыло примыкало по своим взглядам к «Союзу 17 октября», левое — в некотором отношении приближалось к правым эсерам и меньшевикам. Милюков возглавлял центральную группу и с немалым искусством умудрялся примирять спорившие между собой крайние течения.
Важнейшее значение для формирования общественного мнения России имела ежедневная петербургская газета «Речь», редактором которой (совместно с И. В. Гессеном) был П. Н. Милюков. Газета была средоточием культурных политических сил либерального направления, действенным проводником идеологии кадетиз-ма. Своей популярностью она во многом была обязана журналистскому таланту Милюкова.
Когда в стране было создано представительное учреждение в лице Государственной думы, где кадетская фракция стала одной из наиболее многочисленных и влиятельных, бюрократический аппарат под различными предлогами сумел воспрепятствовать выборам Милюкова в члены Думы первых двух созывов. Тем не менее, оставаясь формально вне пределов российского парламента, Павел Николаевич являлся фактическим руководителем кадетских фракций I и II Дум. Будучи избранным в Думу третьего и четвертого созывов, он стал в 1907 году и официальным лидером фракции «народной свободы» (второе название конституционно-демократической партии).
Деятельность кадетов и, в частности их лидера в Государственной думе и «Прогрессивном блоке», получила многостороннее отражение в нашей литературе21. Хотелось бы только подчеркнуть два личностных аспекта. Свои выступления в Думе Милюков чаще всего посвящал вопросам межнациональных (прежде всего русско-финских и русско-польских) а также международных отношений. Его речи, основанные на прекрасном знании предмета, сочетавшие в себе подход историка и политика, имели большое воспитательное значение для русского общества, которое, сосредоточив
205
шись на внутренних проблемах страны, мало внимания уделяло внешним и, как отмечал сам Милюков, «бесконтрольно и безраздельно предоставляло своему правительству делать эту политику»22. Эти речи помогали людям представлять себе Россию не изолированным островом, замкнутым в пространстве своих границ, а органической частью большого, сложного мира, оказывавшего серьезное влияние на ее судьбу, на ее будущее.
И второе. Милюков был мастером и принципиальным поборником компромисса. Это его свойство сильно проявлялось во внутрипартийных и думских межфракционных отношениях, в связи с чем кадетского лидера — далеко не без оснований — обвиняли в политиканстве, закулисных интригах и двоедушии. До 1917 года тяготение к компромиссу было присуще Милюкову и в большой политике. Мы, советские историки, много лет предавали его за это анафеме. Сегодня, когда жизнь заставляет нас — не конъюнктурно, а путем практических современных уроков — переосмысливать многие затверженные со школьной скамьи истины, искусство достигать политических соглашений видится в другом свете. Может быть, именно этого искусства не хватило в 1917 году многим российским деятелям (и, в частности, самому Милюкову, занявшему тогда резкую, непримиримую позицию).
Знаменательно, что умение гибко лавировать между политическими крайностями, стремление к поискам взаимоприемлемых решений (те черты, за которые противники справа и слева обычно клеймили «трусливый либерализм») уживались в Милюкове с незаурядным личным мужеством, многократно проявленным им в решительные моменты жизни. Но свидетельству близко знавшего Павла Николаевича (и достаточно критически относившегося к нему) князя В. А. Оболенского, у него совершенно отсутствовал «рефлекс страха» 23.
Вообще в нем сочетались самые противоречивые черты! Политическое честолюбие и полное равнодушие к оскорблениям противников (друзьям он говорил: «Меня оплевывают изо дня в день, а я не обращаю никакого внимания»). Сдержанность, холодность, даже некоторая чопорность и истинный, непоказной демократизм в обращении с людьми любого ранга. Железное упорство в отстаивании своих взглядов и резкие, головокружительные, совершенно непредсказуемые повороты на 180° в политической позиции. Приверженность демократическим идеалам, общечеловеческим ценностям и непоколебимая преданность идее сохранения и расширения Российской империи. Умный, проницательный политик и в то же время — по укрепившемуся за ним прозвищу — «бог бестактности».
Этот человек обладал сильным, неординарным характером. Никогда не придавал значения бытовому комфорту, качеству и сер
206
вировке еды. Одевался чисто, но предельно просто: притчей во языцех был его поношенный костюм и целлулоидный воротничок. Под стать ему была и жена, Анна Сергеевна, до старости сохранившая облик скромной курсистки. Активная деятельница феминистского движения и кадетской партии, она полностью разделяла либеральные взгляды мужа, всегда оставалась ему верной помощницей и была так же, как он, неприхотлива в обыденной жизни. Член кадетского ЦК А. В. Тыркова вспоминала, что скромность супругов Милюковых в быту особенно стала бросаться в глаза после назначения Павла Николаевича на министерский пост во Временном правительстве. «Я заставала Анну Сергеевну в великолепной квартире министра иностранных дел за одиноким завтраком, где-то в уголку. На красивой тарелке лежала колбаса, завернутая в бумагу, какие-то кусочки сыра. То, что я видела в их квартире на Бассейной»24.
Павел Николаевич очень любил музыку, старался не пропускать симфонических и камерных концертов и с большим увлечением, совсем неплохо для дилетанта играл на скрипке. Он был фанатичным библиофилом и незадолго до смерти написал, что книги для него — «страсть неотвязная»25. Первую свою библиотеку Павел Николаевич начал собирать в Москве, копаясь долгие часы в букинистических лавках на Сухаревке, на книжных развалах у Красной площади. Библиотека последовала за Милюковым в рязанскую ссылку, оттуда в Болгарию и затем в Петербург. Интересна ее дальнейшая судьба: после Октября это ценнейшее собрание было отправлено на дачу Милюкова в Финляндию в местечко Ино (у него была еще одна дача, в Крыму, в поселке Батилиман, вблизи Балаклавы — рядом с дачами Вернадского, князя Трубецкого, художника Билибина). Одно время след библиотеки был потерян. Разыскал ее представитель гуверовской организации АРА американский профессор историк Фрэнк Голдер. Он получил согласие Милюкова на перевозку библиотеки в США. На пути туда пароход потерпел аварию, груз погиб, но книги удалось спасти. С тех пор они хранятся в библиотеке Калифорнийского университета.
Милюков был подлинным эрудитом, обладал поразительной памятью, владел чуть ли не двадцатью языками. Человек необычайно точный и организованный, отличавшийся высокой самодисциплиной, он в продолжение всей жизни на заседаниях и докладах делал протокольные записи «для себя», тщательно сохранял любого рода документы и составил, невзирая на зигзаги судьбы, несколько обширнейших архивов, являющихся сейчас бесценным подспорьем для историков.
О его работоспособности ходили легенды. За день Павел Николаевич успевал сделать невероятное количество дел, он ежедневно писал серьезные, аналитические статьи, работал над книгами
207
(составленный в 1930 году библиографический перечень его научных трудов составил 38 машинописных страниц). Много времени он уделял редакторской, думской и партийной деятельности. А по вечерам поспевал еще на разного рода развлечения: балы, благотворительные вечера, театральные премьеры, вернисажи. До преклонного возраста пользовался успехом у женщин. Один из близких к нему людей, Д. И. Мейснер, вспоминал, что изумлялся искусству Павла Николаевича даже в глубокой старости привлекать молодые женские сердца.
В 1917 году Павел Николаевич пережил свой звездный час — стал одной из главных фигур сменившего царскую власть Временного правительства, министром иностранных дел. Однако в этом высоком кресле ему пришлось пробыть лишь неполных два месяца. Новый министр категорически настаивал на неизменности внешнеполитического курса России, на продолжении войны и тесном единении с союзниками.
Цели России в войне при новом министре также провозглашались старые. Истощенная, измученная страна задыхалась под тяжким бременем войны. На полях сражений Россия потеряла 3 миллиона своих сыновей — сколько ее союзники Англия, Франция, Италия и США, вместе взятые. Кровавая жатва не обошла и Милюкова — его младший сын добровольцем ушел на фронт и пал в первом же бою... Но, несмотря на тяжкие потери России в войне, несмотря на бедствия и разруху в тылу, кадетская партия упорно настаивала на лозунге «Война до победного конца!».
Кадеты желали победы в войне, исходя из своего понимания интересов Российского государства. При этом учитывались и перспектива укрепления его международного авторитета, пошатнувшегося после поражений в Крымской и русско-японской войнах, и сближение России в «сердечном союзе» с буржуазными демократиями (которые, в особенности в Англии, являлись для кадетов образцом государственного устройства), и надежда на осуществление внутренних реформ в результате военных успехов.
С редким для них единодушием кадеты выступали в защиту территориальных притязаний царизма—захвата Галиции, польских территорий Австрии и Германии, турецкой Армении, а главное — Константинополя и проливов Босфор и Дарданеллы. Удовлетворение этих требований должно было, по их расчетам, упрочить стратегические позиции России, резко усилить русское влияние на Балканах и на Ближнем Востоке, стимулировать развитие экономики страны. Все это послужило бы на благо государства — таково было глубокое убеждение кадетских политиков.
Однако широким массам были чужды и ненавистны захватнические лозунги, красовавшиеся еще на военном знамени царизма и без изменений взятые на*вооружение Временным правительст
208
вом. Когда министр иностранных дел (к которому крепко прилипла кличка Милюков-Дарданелльский) в официальной ноте подтвердил верность агрессивным договорам, заключенным царской дипломатией с союзниками, чаша народного терпения переполнилась и выплеснулась бурным возмущением на улицы и площади Петрограда. В дни апрельского кризиса по городу прошли многолюдные демонстрации с плакатами «Долой Милюкова!».
Павлу Николаевичу пришлось уйти в отставку. Кадетская партия оказалась в странном положении: Февральская революция далеко перехлестнула ее программные лозунги, прежде казавшиеся многим передовыми: свобода слова, печати, собраний, вероисповедания... Все это было теперь вчерашним днем. Народ жаждал мира: крестьяне, составлявшие большинство населения России, требовали земли, пролетариат выступал за контроль над производством, за уничтожение частной собственности, за идею социализма. После Февраля популярны стали программы других вышедших из подполья партий: народных социалистов (энесов), социалистов-революционеров (эсеров), социал-демократов (меньшевиков). А с апреля, с приезда Ленина в Россию, все большую силу набирали большевики.
Кадеты, занимавшие прежде среди представленных в Государственной думе легальных партий место ближе к левому флангу, стали после Февраля оплотом правых. Их умеренная программа, предусматривавшая незыблемость принципа частной собственности, передачу крестьянам части помещичьих земель за выкуп, их призывы к войне до победного конца привлекали теперь всех тех, кого страшила и отталкивала революция. В ряды кадетской партии хлынули бывшие царские чиновники, крупные торговцы и промышленники. И даже черносотенцы, которые раньше видели в кадетах заклятых врагов, сплошь и рядом становились членами местных организаций кадетской партии.
Кто бы мог себе это представить в 1905 году, когда от руки убийц из черной сотни погибли думские депутаты кадеты Герцен-штейн и Иоллос? Или в 1916 году, когда после знаменитой речи Милюкова в Государственной думе «Глупость или измена?», направленной против «темных сил» вокруг трона, черносотенцы открыто охотились за ним и выделенные из кадетской среды телохранители всюду сопровождали своего лидера, опасаясь за его жизнь?
Изменившийся состав кадетской партии, ее идейный облик, ее борьба против создававшихся по всей Стране Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, ее противостояние социалистической революции вызывали в народе острейшее раздражение, открытую враждебность. Эти чувства еще более усилились, когда кадетское руководство во главе с Милюковым сделало ставку на
209
установление в стране военной диктатуры и поддержало мятеж генерала Корнилова. После подавления мятежа само название «кадет» стало в народе бранным словом.
Когда в Петрограде началось вооруженное восстание, Милюков спешно покинул столицу, чтобы организовать в Москве сопротивление большевистской партии. Успех ее, считал Милюков, будет, несомненно, сиюминутным, быстротечным.
Но эти прогнозы не оправдались. Так с ним бывало часто. Человек холодного, четкого ума, он нередко оказывался в плену логических схем, абстрагировался от бурного, многослойного, не укладывавшегося в умозрительные рамки потока живой жизни. «Если бы политика была шахматной игрой и люди были деревянными фигурками, П. Н. Милюков был бы гениальным политиком»,— писал о лидере кадетов уже в эмиграции П. Б. Струве 26.
В Москве Милюков остановился у известного московского кадета ректора Коммерческого института профессора Павла Ивановича Новгородцева. Здесь часто происходили совещания Милюкова с друзьями по партии, входившими в первую в Москве подпольную антисоветскую организацию — так называемую «девятку». Из девяти ее членов шесть принадлежали к кадетской партии.
Во второй столице Павел Николаевич пробыл недолго. После недели кровопролитных боев, завершившихся установлением в городе Советской власти, для лидера кадетов здесь стало не менее «горячо», чем в Питере. Его внешность была хорошо известна: в дни Февральской революции портреты членов Временного правительства то и дело появлялись на страницах газет. Милюков был из наиболее примелькавшихся.
Да и, кроме того, Павла Николаевича тянуло увидеть своими глазами, как движется организация Добровольческой армии, хотелось самому принять участие в происходивших на Дону событиях. Вслед за Милюковым в Новочеркасск прибыли другие видные российские общественные деятели. Все они вошли в состав так называемого «Донского гражданского совета» и хлопотали вокруг генерала Алексеева, предлагая ему всемерную помощь в определении организационных основ Добровольческой армии, в установлении ее штатов, в выработке ее политической программы.
Павел Николаевич много общался с генералом Алексеевым. Говорили о разном, дружно ругали главу Временного правительства Керенского, видя в нем чуть ли не главного виновника триумфа большевиков. Не сомневались, что все скоро станет на свои места, что «Совдепии» придет конец. Думали, что Добровольческая армия будет использована тогда для продолжения борьбы против германских войск. Именно на этом строились основные расчеты на помощь союзников. Генерал Алексеев предложил им финансировать программу организации армии, которая после раз-210
грома большевиков продолжила бы борьбу с кайзеровской Германией.
— Нужен документ, формулирующий наши цели и принципы,— сказал как-то Алексеев.— Чтобы люди нам верили, за нами шли. Никто не сделает это лучше, чем вы, Павел Николаевич.
Лидер кадетов просидел над этим документом несколько дней. Алексеев одобрил предложенный текст, и 27 декабря 1917 года в «Донской речи» была опубликована декларация Добровольческой армии, принадлежащая перу Милюкова.
25 ноября начались боевые действия на Дону. Военный удар было задумано подкрепить политической акцией в Петрограде, использовав для свержения Советского правительства Учредительное собрание. 28 ноября — день, на который назначило созыв Учредительного собрания еще Временное правительство,— перед Таврическим дворцом бушевала толпа чиновников, офицеров, студентов, просто обывателей. На зеленых кадетских знаменах был начертан лозунг «Вся власть Учредительному собранию!».
В тот же день на заседании Совнаркома был утвержден написанный В. И. Лениным декрет об аресте вождей гражданской войны против революции, объявлявший кадетскую партию, как организацию контрреволюционного мятежа, партией «врагов народа». Эта формула (печально знаменитая впоследствии, в 30-х годах) была заимствована из арсенала Великой французской революции.
«Члены руководящих учреждений партии кадетов, как партии врагов народа,— говорилось в декрете,— подлежат аресту и преданию суду революционных трибуналов. На местные Советы возлагается обязательство особого надзора за партией кадетов ввиду ее связи с корниловско-калединской гражданской войной против революции»27.
Вскоре вооруженные действия против Советской власти были подавлены. Милюкову пришлось бежать с Дона. Чтобы не опознали, он совершенно изменил свой внешний облик. Отказался от усов, наголо обрил голову. Кожа на лбу, щеках, подбородке всегда была ярко-розовой, теперь это особенно бросалось в глаза. Лицо казалось пухлым, утратило свой обычный респектабельный профессорский вид.
После многих передряг П. Н. Милюков оказался наконец в Киеве. На душе было тяжело. Милюков и его товарищи по партии не могли не сознавать, что собственными силами не в состоянии добиться свержения Советской власти. В первые послеоктябрьские месяцы они делали ставку на мелкобуржуазные партии, рассчитывая, что тем удастся повести за собой массы, поднять их против Советского правительства. В начале 1918 года стало ясно, что такие расчеты строились на песке. Отныне надежды кадетов сосредоточились на военной помощи извне.
211
Непосредственные, часто дружеские контакты кадетских лидеров в общественных, промышленных, дипломатических, а иногда и высоких правительственных кругах зарубежных стран, контакты, культивировавшиеся в течение долгих лет, стали в период гражданской войны одним из главных рычагов, которые кадетская партия использовала в борьбе против Советской власти. Особое значение имели авторитет и личные связи Милюкова. О популярности вождя кадетской партии в зарубежных дипломатических сферах свидетельствует следующий факт: посол США Дэвид Фрэнсис поставил его имя на первое место среди тех, кого хотелось бы видеть во главе «организованного сопротивления Советскому правительству в России»28.
Тесные дружеские отношения, как уже отмечалось, связывали Милюкова с богатым американским промышленником Чарлзом Крэйном, имевшим деловые интересы в России и часто посещавшим Петербург. В мемуарах Павел Николаевич называл его своим «верным другом и деликатным покровителем в Америке»29. Крэйн был известен большой близостью к президенту Вильсону и вообще к правящим сферам США, пользовался значительным влиянием в Белом доме и госдепартаменте. Из своих личных средств он финансировал Добровольческую армию.
На созванной в конце мая 1918 года в Москве кадетской конференции было принято решение о поддержке идеи союзнической интервенции. Чтобы информировать об этом своего лидера, партия командировала в Киев его заместителя по кадетскому ЦК, руководившего работой конференции,— известного петроградского адвоката Максима Моисеевича Винавера.
Добравшись до места назначения, Винавер нашел Милюкова в расположенном под Киевом поместье дворянской семьи Коро-стовец, где Павел Николаевич под фамилией профессора Иванова усиленно работал над «Историей второй русской революции», в которой по свежим следам описывал события в России от Февраля до Октября. Первый выпуск этой книги вышел в свет в Киеве в том же году.
Винавер едва узнал Милюкова в новом облике. Но не это было главным, что поразило его при встрече. Выяснилось, что лидер кадетов решительно отказался от идеи союзнической ориентации и вступил в контакт с командованием германских войск, оккупировавших Украину после подписания Брестского мира.
— Я совершенно бросил союзников,— заявил он ошеломленному Винаверу.— Веду алексеевскую армию на Москву, с тем чтобы немцы обеспечили ей тыл 30.
Милюков не знал еще тогда, что посланное им генералу Алексееву письмо с планом подавления Советской власти при помощи кайзеровской Германии вызвало сильнейшее возмущение в ставке 212
Добровольческой армии и навсегда подорвало его авторитет среди офицерства.
Как же случилось, что неизменный поборник единения с союзниками, столько раз публично клявшийся в верности Антанте, внезапно и непостижимо даже для друзей и единомышленников ударился в прямо противоположную своим исконным убеждениям крайность?
Сам Милюков объяснял это партийным коллегам следующим образом: прежде всего он был «уверен если не в полной победе немцев, то во всяком случае в затяжке войны, которая должна послужить к выгоде Германии, получившей возможность продовольствовать всю армию за счет захваченной ею Украины... На западе союзники помочь России не могут». Между тем немцам «самим выгоднее иметь в тылу не большевиков и слабую Украину, а восстановленную с их помощью и, следовательно, дружественную им Россию». Поэтому он надеялся «убедить немцев занять Москву и Петербург, что для них никакой трудности не представляет», и помочь образованию «всероссийской национальной власти».
Левый кадет князь В. А. Оболенский при встрече с Милюковым в мае 1918 года в Киеве, выслушав приведенные выше аргументы, задал ему вопрос:
— Неужели вы думаете, что можно создать прочную русскую государственность на силе вражеских штыков? Народ вам этого не простит.
По словам Оболенского, в ответ лидер кадетов «холодно пожал плечами».
— Народ? — переспросил он.— Бывают исторические моменты, когда с народом не приходится считаться31.
Тактические построения Милюкова, исходившие из признания реальной выгоды союза с кайзеровской Германией, конечно, имели основополагающее значение для формирования его позиции. Вместе с тем внутренний ее смысл, что называется, психологический подтекст, определялся не только ими, но и горьким разочарованием в союзниках, личной обидой.
Заняв в первые послефевральские дни руководящее положение в новом кабинете министров, Милюков при всяком удобном случае заявлял (и, наверное, искренне в это верил), что революция в России и Временное правительство получили признание и одобрение союзников благодаря его, Милюкова, авторитету и весу в общественном мнении западных стран. Со своей стороны на посту министра иностранных дел он последовательно проводил политику, целиком отвечавшую интересам союзников.
В апреле 1917 года, в момент правительственного кризиса, лидер кадетов рассчитывал, что представители Антанты в России окажут давление на Временное правительство и добьются сохране
213
ния за ним министерского портфеля. Обернулось, однако, совсем иначе. Французский посол Жозеф Нуланс и английский — Джордж Бьюкенен не только не пытались ходатайствовать в пользу Милюкова, но и с явным удовлетворением встретили замену его более подходящей, с их точки зрения, фигурой — молодым богачом-сахарозаводчиком Михаилом Терещенко, с которым немедленно установили тесные контакты. Мало того, даже кадетский ЦК вынес решение не настаивать в ультимативном порядке на кандидатуре Милюкова и согласиться на участие остальных министров-кадетов в новом коалиционном кабинете после его отставки.
От такого нежданного удара Милюков долго не мог оправиться, и это, несомненно, сказалось весной 1918 года.
«Когда Милюков метнулся в сторону немцев,— писал впоследствии почетный председатель кадетской партии, патриарх либерального движения Иван Ильич Петрункевич,— я умолял его отказаться от этой нелепой и вредной мысли. Он отвечал мне раздражительным письмом и намерением порвать старые связи с партией, ради которой ему приходилось идти против самого себя».
Милюков написал в московский кадетский ЦК письмо, в котором резко бранил Центральный комитет за то, что тот продолжает еще оставаться, как он выразился, в лапах у социалистов-революционеров и союзников. Настоящая мировая политика, продолжал Милюков, «делается на Юге, в Киеве. К сожалению, руководители Добровольческой армии оказались настолько бездарными, что этого не поняли» 32.
Письмо было доложено на заседании ЦК вместе с письмом генерала Алексеева, высказавшегося крайне отрицательно по поводу «киевской авантюры» Милюкова. ЦК не согласился со своим председателем и вынес его политике категорическое осуждение. Милюков сложил с себя обязанности председателя Центрального комитета кадетской партии.
Осенью 1918 года стало ясно: близится конец мировой войны. В связи с предстоящей капитуляцией Германии утратили почву разногласия в кадетской среде по поводу ориентации. Примирение пронемецкого и проантантовского течений произошло на екатери-нодарской партийной конференции 28—31 октября 1918 года, где Милюков представлял киевскую кадетскую организацию. Коллеги по партии потребовали от него «торжественного покаяния». Милюкову пришлось заявить: он «рад, что ошибался и что правы его противники»33. Но ему уже не удалось вернуть себе прежнюю руководящую роль в партии.
14—23 ноября 1918 года в румынском городе Яссы состоялось совещание для определения путей дальнейшей борьбы против Советской власти и «для выяснения вопроса о пожеланиях анти
214
большевистской России в отношении способа помощи со стороны союзников». Милюков, как и другие русские участники совещания, получил «личные» приглашения от французского посла в Румынии Д. Сент-Олера и английского — Д. Барклая. Его противоантан-товский «зигзаг» был прощен. «У Милюкова так много заслуг перед союзниками,— сказал Сент-Олер,— что на последнее отступление мы смотрим как на отдельный эпизод, отошедший уже в прошлое... Если никто не приедет, но Милюков приедет, то наша цель будет достигнута»34.
Участники совещания с радостью приветствовали начавшуюся интервенцию. Для непосредственных сношений с союзниками по поводу присылки войск и участия России в мирных переговорах между Германией и Антантой в Париж была направлена так называемая «ясская делегация» из шести человек, в числе которых был и Милюков.
В Париже «ясскую делегацию» принять отказались. Причину не скрывали — французы не желали простить Милюкову его разрыв с союзниками и сотрудничество с германским командованием летом 1918 года. Не все во Франции думали так, как ее посол в Румынии Сент-Олер.
Члены делегации рассчитывали на помощь посла Временного правительства Маклакова: ведь он пользуется в Париже большим весом, запросто вхож в министерство иностранных дел на Кэ д’Орсе. Но Маклаков особенно усердствовать по этому поводу не стал — то ли не хотел лишний раз выступать в роли просителя, то ли сказались его старая неприязнь к Милюкову и их постоянное соперничество в кадетской среде.
Вынужденные покинуть французскую столицу, члены делегации переехали в Англию. В Лондоне они много выступали в печати (особенно Милюков) и перед различными аудиториями. «Несомненно,— писал он своим однопартийцам в Екатеринодар,— что вопрос о помощи России является сейчас здесь функцией внутренней политической борьбы. Как раз в этом вопросе идет водораздел между правительством и большинством палаты, с одной стороны, и настроением рабочих — с другой»35.
В Англии Милюков вел большую пропагандистскую работу в пользу белой армии. «В моем активе,— писал он в Екатеринодар,— числится очень большое количество завязанных в английских кругах связей и отношений, много статей и интервью в прессе, несколько лекций перед большими аудиториями в университетах (Лондон, Ливерпуль, Лидс, Кембридж, осенью еще будет Глазго и Эдинбург), ряд речей на банкетах и чужих лекциях... беседы с членами палаты всех партий». Павел Николаевич сообщал, что по-русски читает лекции на тему «Исторические основы русской революции», а по-английски — об англо-русских отношениях.
215
Оценивая усилия Милюкова, кадеты из окружения Деникина писали ему: «Мы считаем Ваше пребывание в Лондоне особенно ценным для нас, так как Англия... нам реально и практически помогает и мы знаем ту великую роль, которую Вы в этом отношении сыграли»36.
Павел Николаевич вошел в число руководителей созданного в Лондоне «Комитета освобождения России», получавшего регулярную материальную поддержку от колчаковского правительства, крупные ассигнования от Деникина. Под редакцией Милюкова на английском языке выпускался еженедельный журнал «Нью Раша», распространявшийся не только в Англии, но и в других странах.
Все члены «Комитета освобождения России», и Павел Николаевич Милюков больше всех, выступали в общественных собраниях, в прессе, встречались с членами парламента, видными политическими деятелями, обращаясь с призывом о помощи белым армиям.
Однако к концу 1919 года исход гражданской войны и интервенции был предопределен. Жадно ловя сообщения из России в лондонских газетах, Милюков вновь и вновь искал истоки поражений, анализировал, сопоставлял... И в отличие от многих своих однопартийцев нашел в себе силы взглянуть правде в глаза. Помимо промахов военного командования он сформулировал четыре «роковые политические ошибки», которые привели к трагическому финалу: попытка решить аграрный вопрос в интересах поместного класса; возвращение старого состава и старых злоупотреблений военно-чиновной бюрократии; узконационалистические традиции в решении национальных вопросов; преобладание военных и частных интересов.
Милюков ясно видел и последствия этих ошибок: первая оттолкнула крестьянство, вторая — остальные элементы местного населения и интеллигенцию, третья — окраинные народности, четвертая расстроила правильное течение экономической жизни. Павел Николаевич думал о том, можно ли исправить положение и продолжить вооруженную борьбу. И приходил к пессимистическим выводам.
Грустные мысли возникали у Милюкова по поводу отношения к его родине союзников. В письме к руководителям «Национального центра» он сообщал о настроениях в лондонских высших сферах: «Теперь выдвигается в более грубой и откровенной форме идея эксплуатации России как колонии ради ее богатств и необходимости для Европы сырых материалов»37. Письмо это сохранилось в архиве. Слова «как колонии» подчеркнуты автором жирной чертой.
К весне 1920 года почти все активно действовавшие против Со
216
ветской власти кадеты перебрались за границу. Тогда же возникла парижская кадетская группа, которую возглавил переехавший туда из Англии Милюков.
— У меня нет теперь никаких сомнений во вреде интервенций и белого движения,— говорил Павел Николаевич на заседаниях группы.— Я должен был понять это раньше, еще в 1918 году в Ростове, когда мы оклеивали все заборы воззваниями, призывающими записываться в Добровольческую армию и когда к нам явилось всего несколько десятков подростков. Народ сознательно отверг интервенцию и белых 38.
В мае в Париже состоялось новое трехдневное кадетское совещание, на котором обсуждался доклад Милюкова «Об очередной тактике партии». Докладчик утверждал, что крайние точки зрения (полная поддержка Врангеля или полный отказ от вооруженной борьбы) «одинаково не соответствуют конституционным и демократическим принципам партии», что вооруженную борьбу надо продолжать, пока.это возможно, «с окраины, русскими силами», но параллельно с этим партии следует усвоить новую «тактику действий изнутри», ибо дальнейшие ее тактические расчеты «должны исходить из факта разложения большевизма внутренними силами»39.
Октябрь 1920 года был для Милюкова временем напряженной работы: вместе с другими членами парижской кадетской группы он составлял специальную пространную записку, предназначавшуюся для отправки Врангелю. В ней содержался анализ причин краха «белого дела». Из сравнения данных о борьбе с большевиками на севере, северо-западе, юге, юго-востоке Милюков и его единомышленники «вывели один и тот же вывод, а именно:
военная помощь иностранцев не только не достигла цели, но даже принесла вред: везде и всегда иностранцы оказывались врагами не только большевизма, но и всего русского;
попытки образования собственных армий всюду терпели неудачи, объясняемые одними и теми же причинами: разлагающий тыл, реакционные элементы, контрразведки и т. п.;
везде все антибольшевистские правительства оказались совершенно неспособными справиться с экономическими вопросами» 40.
Записка предлагала новый тактический курс, призванный исправить ошибки в аграрном и национальном вопросах, в сфере экономики. Этот документ не дошел до адресата — полный разгром врангелевской армии сделал ненужными рекомендации кадетских экспертов. Однако их труды не пропали втуне, записка легла в основу разработанной Милюковым «новой тактики», принципиальные положения которой сводились к следующему: считать открытую вооруженную борьбу извне законченной и военную диктатуру
217
отмененной; признать необходимость республики, федерации и радикального решения аграрного вопроса; главные усилия нужно направить на разложение Советской власти внутренними силами.
Вновь, как и в 1918 году, Милюков совершил резкий поворот, разошедшись с подавляющим большинством своих однопартийцев. Ему казалось, что «новая тактика» поможет найти выход из тупика, вернуть утраченную Россию. Вместе с тем избранная Милюковым самостоятельная линия позволила ему занять прежнюю позицию политического лидера и теоретика, которому верят и за которым идут.
— После крымской катастрофы,— говорил Павел Николаевич на совещании членов кадетского ЦК,— с несомненностью для меня выяснилось, что даже военное освобождение невозможно, ибо оказалось, что Россия, не может быть освобождена вопреки воле народа. Я понял тогда, что народ имеет свою волю и выражает это в форме пассивного сопротивления41.
«Новая тактика», которая была провозглашена Милюковым в докладе, озаглавленном «Что делать после крымской катастрофы?», отнюдь не предполагала прекращения борьбы против Советской власти. Она призывала лишь к видоизменению форм этой борьбы, к трансформации ее идейных лозунгов. «Внутри России,— отмечал Милюков,— произошел громадный психический сдвиг и сложилась за эти годы новая социальная структура... В области аграрных отношений... во взаимоотношениях труда и капитала произошли такие изменения, что в Россию мы можем идти только с программой глубокой экономической и социальной реконструкции»42.
С марта 1921 года Милюков стал редактором выходившей там на русском языке газеты «Последние новости», ютившейся в убогом помещении на улице Бюффо. Газета стала смыслом его жизни. Он собрал вокруг себя дружный, сплоченный коллектив единомышленников. Ближайшими сотрудниками Милюкова являлись бывшие члены кадетского ЦК, вступившие в созданное им Республиканско-демократическое объединение,— И. П. Демидов (помощник редактора) и Н. К. Волков (директор редакции, ведавший ее хозяйственной частью). Техническим редактором и, по общему признанию, главным работником газеты был А. А. Поляков. Кроме Милюкова (часто ездившего с лекциями, посвященными истории России, в разные страны, и больше всего в США) основным автором передовых статей был талантливый ученый и блестящий, редкостно эрудированный публицист А. М. Кулишер. Он писал под псевдонимом Юниус.
Милюков превратил «Последние новости» в наиболее читаемый печатный орган российской эмиграции. Эмигрантский поэт Дон Аминадо так характеризовал отношение к газете в русском за-218
рубежье: «Число поклонников росло постепенно, число врагов увеличивалось с каждым днем, а количество читателей достигло поистине легендарных — для эмиграции — цифр. Ненавидели, но запоем читали».
Почему же ненавидели? Потому что «Последние новости» проводили линию, которую Милюков считал единственно правильной. Он был убежден, что революция в России утвердилась и путей ее пресечения и возврата к старому нет, что республиканский строй близок народу и Советская власть крепка. Поэтому следует решительно отказаться от всяких новых попыток сломить ее силой оружия. Кадетская партия должна отбросить прежние лозунги конституционного монархизма, решения аграрной проблемы путем выкупа помещичьей собственности, принять совершенную в результате Октябрьской революции передачу земли крестьянам.
Милюков придавал огромное значение той гигантской социальной трансформации, которая явилась следствием революции и гражданской войны, доказывал, что к власти пришла не кучка насильников, а новые слои народа. «Интеллигенция должна научиться смотреть на события в России,— говорил он в своей лекции «Россия и русская эмиграция» в Праге,— не как на случайный бунт озверелых рабов, а как на великий исторический переворот, разорвавший с прошлым раз навсегда»44. Поэтому расчет может быть только на то, что советская система под воздействием происходящих в стране процессов, требований жизни будет внутренне эволюционировать, меняться, изживая коммунистическую идеологию (смертельным врагом которой Милюков по-прежнему оставался). Главные надежды он возлагал на крестьянство, считая, что именно оно станет той силой, которая в конце концов взорвет большевистский режим изнутри, путем «массовых бунтов».
Тезис об «эволюции советской системы» Милюков, по его собственному признанию, за период с 1922 по 1926 год уточнял не раз 45. К этой эволюции он и считал необходимым приноравливать тактику эмиграции, способствуя постепенному разложению советского строя всеми возможными средствами (в том числе и засылкой агентов из-за рубежа, в организации которой он участвовал).
Свою цель Милюков видел в том, чтобы преодолеть остатки идеологии белого движения, вести пропаганду против попыток возобновить вооруженную борьбу против Советской России. Этого не могли простить те, кто ратовал за новую интервенцию, кто мечтал о скором возвращении в Россию под знаменем оказавшейся в эмиграции белой армии. Они ненавидели Милюкова лютой ненавистью, травили, объявляли главным «жидомасоном», хотя ни евреем, ни членом масонской организации он не был.
В Париже Милюков вынужден был первое время жить на чужой, полуконспиративной квартире, скрываясь от покушений на
219
его жизнь со стороны террористов и правомонархистских организаций. Но покушение произошло, когда Павел Николаевич по приглашению своего давнего соратника по партии В. Д. Набокова (не одобрявшего, кстати, его «новую тактику») приехал в Берлин для чтения лекций. Во время выступления в берлинском лекционном зале в оратора стреляли монархисты Таборицкий и Шабельский-Борк, и мужественно заслонивший его собою Набоков погиб от пули, предназначенной Милюкову. Однако и после этой трагедии Павел Николаевич не отступил от своих убеждений и продолжал вести газету в прежнем ключе.
Через несколько лет редакция переехала в новое помещение на улице Тюрбиго, над кафе Дюпона. Здесь было по-прежнему тесно — кабинетом редактора служила маленькая комнатка с письменным столом у окна. Павел Николаевич приходил в редакцию между шестью и семью часами вечера. Сразу же принимался просматривать материалы готовящегося номера, некоторые (по словам одного из тогдашних редакционных работников) «пропуская на веру», другие читал внимательно, «причем временами перо его беспощадно гуляло по рукбписи, выправляя политическую линию. Одновременно шел непрерывный поток посетителей. Редактор всех принимал и внимательно выслушивал. А затем, «сидя как-то боком, расчистив место на краешке стола, он начинал писать передовицу— если только не приготовил ее заранее дома»46.
Все в редакции были значительно моложе Милюкова (его называли за глаза «папашей»), но он был постоянно бодр, подтянут и никогда не жаловался, подобно другим, на болезни и усталость. И внешне почти не менялся, оставался таким же, каким его запомнили современники в 1917 году: «...розовый, гладко выбритый подбородок, критически кривящиеся усы, припухшие глаза, розовые пальцы с коротко остриженными ногтями, мятый пиджачок, чистое белье» — таким описал тогдашнего министра иностранных дел Александр Блок 47.
В течение двадцати лет возглавляемые Милюковым «Последние новости» играли руководящую роль в жизни эмиграции, объединяли вокруг себя лучшие литературные и публицистические силы русского зарубежья. Достаточно назвать имена тех, чьи произведения регулярно появлялись на страницах газеты: И. А. Бунин, М. И. Цветаева, В. В. Набоков (Сирин), М. А. Алданов, Саша Черный, В. Ф. Ходасевич, К. Д. Бальмонт, А. М. Ремизов, Н. А. Тэффи, Б. К. Зайцев, Н. Н. Берберова, Г. В. Иванов, И. В. Одоевцева, Дон Аминадо, А. Н. Бенуа, С. М. Волконский, Е. Д. Кускова, С. Н. Прокопович и многие, многие другие. Либеральные «Последние новости» вели ожесточенную полемику с ультраправой эмигрантской газетой «Возрождение», возглавлявшейся бывшим соратником Милюкова по «Союзу освобождения» и кадетской Партии Петром 220
Бернгардовичем Струве. Прежние единомышленники стали в эмиграции непримиримыми врагами. Споры между двумя газетами шли по всем политическим вопросам, и прежде всего по самому болезненному — кто виноват в том, что произошло с Россией. Их нескончаемые пререкания на эту тему стали привычным явлением эмигрантской жизни. В занимавшем нейтральную позицию журнале «Иллюстрированная Россия» была помещена такая сатирическая картинка: две собаки грызутся, вырывая друг у друга обглоданную кость. Эмигрант, глядя на них, спохватывается:
— Ах, забыл купить «Новости» и «Возрождение»!
«Последние новости» просуществовали до оккупации Франции гитлеровскими войсками. Последний номер газеты вышел 14 июня 1940 года, за несколько часов до вступления немцев в Париж. «С ее исчезновением,— писал один из сотрудников «Последних новостей», Андрей Седых,— в русском Париже образовалась громадная пустота, которая фактически никогда заполнена не была»48.
Долгие годы Павел Николаевич жил на тихой, узкой, с крутым подъемом улице Лериш в старом, заброшенном доме. Стены очень скромно обставленной квартиры были почти сплошь заставлены книжными полками. В Париже он начал собирать новую библиотеку. За книгами теперь отправлялся не на Сухаревку, а на набережную Сены. К началу войны в его доме на рю Лериш набралось, по одним свидетельствам, 5 тысяч томов, по другим — 10 тысяч, не считая многочисленных комплектов газет на разных языках.
В углу его кабинета стояло старенькое пианино и на нем — футляр со скрипкой. Павел Николаевич играл на ней почти каждый день, в редкие свободные часы, а раз в неделю в его квартире собирались друзья из музыкального мира (по большей части музыканты-профессионалы) и с участием хозяина устраивались домашние концерты камерной музыки.
Когда в 1929 году П. Н. Милюкову исполнилось 70 лет, в Париже было устроено грандиозное чествование юбиляра. По воспоминаниям его друзей, Павел Николаевич согласился на чествование, ему лично совершенно не нужное из соображений политических. Предполагалось, что юбилей превратится в своего рода смотр демократических сил эмиграции, и в какой-то степени это могло быть полезно и газете 49. Думается, однако, что в организации пышных торжеств сыграли свою роль и честолюбивые амбиции юбиляра, которому было важно и лестно «на миру» подвести итоги своего жизненного пути.
Второго такого чествования эмиграция не знала. Болгарское правительство поднесло Милюкову как верному другу и защитнику славянской идеи 270 тысяч левов. Этот щедрый дар дал ему возможность приобрести дом на юге Франции. Специально созданный
£21
для проведения юбилея эмигрантский комитет собрал средства для переиздания переработанных и дополненных «Очерков по истории русской культуры». Был издан посвященный юбиляру сборник статей — авторами в нем выступали Керенский, Алданов, Мякотин, Кускова, Зензинов, Вишняк, Кизеветтер, Грузенберг, Гессен и другие. Юбилейные собрания происходили в Праге, Софии, Варшаве, Риге. В Париже чествование продолжалось два дня.
На юбилейном собрании в зале Океанографического института Милюкова приветствовали бесчисленные ораторы — представители эмиграции и иностранных организаций и учреждений. На следующий день состоялся грандиозный банкет в гостинице «Лютеция» на бульваре Распай (знаменитое здание, в котором в годы второй мировой войны размещалось фашистское гестапо). На банкет было приглашено 400 человек. И снова речи, поздравления, тосты — до двух часов ночи. Выступали послы славянских государств, французские сенаторы, депутаты парламента и академики, русские эмигранты — друзья, единомышленники и почитатели Милюкова. Председательствовал на банкете его долголетний и преданный друг, бывший крупный промышленник, министр в последнем составе Временного правительства Сергей Алексеевич Смирнов. Предоставляя ответное слово юбиляру, он от волнения перепутал его имя и отчество и обратился к нему:
— Многоуважаемый Николай Павлович...
Среди взрыва хохота и аплодисментов Милюков не растерялся. Он не стал растроганно рассыпаться в благодарностях, как это бывает в подобных случаях. Павел Николаевич произнес интересную речь о связи исторического прошлого России с будущим.
— Говорят,— сказал юбиляр,— что политик Милюков повредил Милюкову-историку, что ему нужно бросить политику и вернуться к научной работе.
Он объяснил, что никогда не разделял этих сторон своей деятельности, потому что историк сможет постичь былое, только если он научится понимать современные ему процессы.
— Связать прошлое с настоящим — такова была задача всей моей политической деятельности. Историк во мне всегда влиял на политика,— сказал Павел Николаевич 50.
Пожалуй, еще сильнее политик влиял на историка. Это особенно сказалось в трудах, вышедших из-под его пера в послеоктябрьский период.
Павел Николевич Милюков был первым профессиональным историком, который начал писать историю российской революции 1917 года. Прошло лишь несколько недель после завоевания власти большевиками, те, кому предстояло в будущем стать официальными летописцами Октября, еще кипели в гуще событий, а Милюков уже взялся за перо. Это было в конце ноября 1917 года в Рос-
222
тове-на-Дону, куда стекались добровольцы, составившие первые отряды будущей белой армии. Здесь в походных условиях автор начал писать свою «Историю второй русской революции», которая, как сказано в одном недавно вышедшем на Западе исследовании, «и сегодня остается главным источником применительно к событиям 1917 года, непревзойденным по качеству изложения событий и убедительным по их интерпретации»51. Первый из трех выпусков этого труда ровно через год, осенью 1918 года, вышел в свет в Киеве, третий окончен в декабре 1920 года в Лондоне. Тогда же Милюков написал предисловие ко всему изданию. «...Фактическое изложение не составляет главной задачи автора»52,— подчеркивалось в этом предисловии. Основной целью написания «Истории...» был анализ событий с точки зрения определенного их понимания, определенный политический вывод. Сегодня для нас этот вывод особенно интересен.
Милюков анализирует ошибки левого интеллигентского максимализма в 1917 году и ошибки правого максимализма в 1918— 1920 годах. И тот и другой, идя противоположными путями, потерпели тем не менее одинаковую катастрофу. Почему? Потому, пишет Милюков, что нужно «внести некоторую поправку в наше представление о пределах возможности для индивидуальной человеческой воли управлять такими массовыми явлениями, как народная революция»53. Поэтому ошибки и левых и правых имели объективные причины и при данных обстоятельствах оказались неизбежными.
Второй вывод. Должно быть исправлено, пишет Милюков, ходячее представление о пассивной роли инертной массы. Масса русского населения, казалось, только терпела. Причины этой кажущейся пассивности, считает Милюков, заложены в прошлом русского народа. Однако, по его мнению, дело здесь обстояло не так-то просто. Массы принимали от революции то, что соответствовало их желаниям, но тотчас же противопоставляли железную стену пассивного сопротивления, как только начинали подозревать, что события клонятся не в сторону их интересов.
«Отойдя на известное расстояние от событий,— писал Милюков,— мы только теперь начинаем разбирать... что в этом поведении масс, инертных, невежественных, забитых, сказалась коллективная народная мудрость. Пусть Россия разорена, отброшена из двадцатого столетия в семнадцатое, пусть разрушена промышленность, торговля, городская жизнь, высшая и средняя культура. Когда мы будем подводить актив и пассив громадного переворота, через который мы проходим, мы, весьма вероятно, увидим то же, что показало изучение Великой французской революции. Разрушились целые классы, оборвалась традиция культурного слоя, но народ перешел в новую жизнь обогащенный запасом нового опыта...*54
223
Оценки Милюкова, касающиеся Октября, расходились с оценками умеренных социалистов (несмотря на то что в начале 20-х годов намечалось политическое сближение милюковской республиканско-демократической группы с правоэсеровскими лидерами). В написанной им «Истории второй русской революции» нет того морального возмущения и обвинительного тона, который присутствует в работах авторов умеренно-социалистического направления. Пожалуй, здесь сыграла роль политическая философия Милюкова. Он не пытался защищать социализм от «большевистских» извращений. Он заранее понимал, что революционное правительство не сможет сдержать своих обещаний. Более того. Он судил свершившуюся революцию, руководствуясь другими критериями, нежели умеренно-социалистические, или, как теперь у нас говорят, популистские, лидеры. Для него основным вопросом революции был вопрос о власти, а не о справедливости. В своей «Истории...» Милюков доказывал, что успех большевиков объяснялся неспособностью их социалистических противников рассматривать борьбу с этих позиций.
Было и другое различие между концепциями Милюкова и социалистических лидеров. Они начинали периодизацию истории Октябрьской революции с большевистского переворота, игнорируя тем самым собственные неудачи и поражения на протяжении 1917 года. Милюков же считал большевистский режим логическим результатом деятельности русских политиков после крушения самодержавия. Если в представлении социалистов большевистское правительство являлось неким отдельным, качественно новым феноменом, совершенно изолированным от так называемых «завоеваний Февральской революции», то Милюков рассматривал революцию как единый политический процесс, начавшийся в Феврале и достигший своей кульминации в Октябре.
Суть этого процесса составляло прогрессирующее разложение государственной власти. Перед читателями милюковской «Истории...» революция представала как трагедия в трех актах. Первый том — от Февраля по июльские дни, второй — под названием «Корнилов или Ленин» — завершался крушением правой военной альтернативы революционному государству. В третьем томе — «Агония власти» — прослеживалась история последнего правительства Керенского вплоть до столь легкой победы над ним ленинской партии.
В каждом из томов Милюков сосредоточивал внимание на политике правительства. Все три тома переполнены цитатами из речей и высказываниями ведущих политиков послефевральской России. Цель этой цитатной панорамы — показать некомпетентность всех этих быстро сменяющихся правителей.
224
По мнению Милюкова, все составы Временного правительства, один за другим, все более разрушали собственный авторитет и таким образом расчищали путь к большевистскому правлению.
Как уже подчеркивалось, взгляды Милюкова по различным вопросам часто претерпевали изменения. Это происходило не из-за его беспринципности или «хамелеонистости», в чем в один голос упрекали Павла Николаевича его недруги, а из-за прагматического склада его мышления, из-за стремления сообразовать выработку тактики с изменениями условий и обстоятельств.
Однако были пункты в его убеждениях, которые оставались неизменными на протяжении всей жизни. Таким был вопрос о первой мировой войне. По Милюкову, существовала большая разница между реальными проблемами и пониманием новыми государственными лидерами стоявших перед ними задач. Реальными проблемами были, по его мнению, установление правительством контроля над всей страной и доведение войны до победного конца. Причем это были взаимозависимые процессы. И если члены молодого правительства хотели, чтобы их режим выстоял, они должны были жестко вести борьбу одновременно на двух фронтах.
Новые лидеры избрали другой курс. Они, по словам Милюкова, функционировали на идеологическом уровне. Их ответом на трудности, стоявшие перед страной, было не твердое действие, а «словесные утопии». Противоречие между требованиями реальности и риторикой властей и явилось, по убеждению Милюкова, причиной слабости Временного правительства и его конечного поражения.
В Керенском Милюков видел наглядный символ противоречий и нерешительности, которые привели к краху февральского режима. Его в частности и социалистических лидеров вообще Милюков обвинял в «бездействии, прикрывающемся фразой», в отсутствии политической ответственности и вытекающего из нее действия, основанного на здравом смысле.
На этом фоне поведение большевиков в 1917 году было образцом рационального стремления к власти. Суждения Ленина, писал Милюков, были «глубоко реалистичны». Он «централист и государственник — и больше всего рассчитывает на меры прямого государственного насилия». Пока умеренные топтались вокруг да около, большевики энергичными действиями подрывали власть своих соперников — разоружали армию и флот, боролись за поддержку в Советах и за влияние среди солдат столицы. Милюков высоко оценивает тактику большевиков во время корниловской авантюры, когда они отсрочили назначенное выступление, поставив тем самым Корнилова в невыгодное положение нападающего не на большевиков, а на само Временное правительство. Это
225
8 Заказ 3978
было, по словам Милюкова, «очень умно и указывает на очень умелое руководительство»55.
Милюков считал, что успех большевиков предопределили их качества, которых не хватало умеренным социалистам,— реализм и последовательность. Большевики сосредоточились на краеугольном камне власти — на армии и достигли успеха, привлекая солдат в свои организации. В противовес путаным речам умеренных социалистов большевистская пропаганда завоевала массы крайней простотой и привлекательностью своих лозунгов, так же как строгой последовательностью если не в их осуществлении, то по крайней мере в постоянном их повторении.
Что вкладывает Милюков в понятие последовательности? Твердый курс на осуществление четко определенной цели. По мнению Милюкова, умеренные социалисты потерпели поражение не только потому, что не умели добиться решения поставленных задач, но потому, что сами не знали, чего хотят, или хотели совместить несовместимые цели. Такая партия, по его мнению, не могла победить.
«История второй русской революции» вызвала резкую критику со стороны как эмигрантской, так и советской историографии. Автора обвиняли в жестком детерминизме, схематичности мышления, субъективности оценок.
Но вот что интересно. Хотя в «Истории...» громко звучит тема о предательстве и «немецких деньгах», благодаря которым большевики, лишенные всяких нравственных идеалов, смогли достичь своих целей, в общем, и в этой книге, и в изданной в 1926 году в Париже новой — двухтомной «России на переломе» (истории гражданской войны) Ленин и его последователи изображены людьми сильными, волевыми и умными. В другой своей работе — «Большевизм как международная опасность», вышедшей в Лондоне в 1920 году, Милюков подчеркивал, что лучший способ одержать победу — это не представлять своего противника слишком глупым, или слишком бесчестным, или эгоистичным, или слишком слабым и легкомысленным. «Я предпочитаю,— писал он,— видеть своего врага в самом лучшем свете, чтобы глубже понять и вернее сокрушить его»56.
Между прочим, большевистским руководителям импонировал такой подход, так же как провозглашенная Милюковым в 1920 году «новая тактика» отказа от вооруженной борьбы против Советской власти. Ленин после Октября не раз писал о нем как об умном вожде буржуазии и помещиков, который яснее видит, лучше понимает классовую суть дела и политические взаимоотношения.
А в 1923 году в газете «Известия» читаем следующее: «В одном из своих выступлений тов. Зиновьев бросил шутливое предположение, что придет время, когда Милюков превратится в мир
226
ного учителя советской школы или архивариуса нашего Нарко-миндела»57.
Известно, что в период Кронштадтского мятежа Милюков выступил с лозунгом «Советы без коммунистов!». Известно, что он был одним из упорнейших в эмиграции противников большевиков. Но вместе с тем отношение к ним как к серьезным носителям государственной идеи, за которыми пошел народ, он сохранил до конца жизни.
Уже в 1925 году Милюков — может быть, первым в несоциалистических кругах эмиграции — признал и не боялся публично заявлять, что «есть случаи, в которых Советское правительство представляет Россию,— например, в некоторых случаях внешней политики»58. И в то же время — опять противоречие! — чуть ли не усерднее всех других деятелей эмиграции хлопотал, чтобы иностранные государства не признавали этого правительства, вел в «Последних новостях» непримиримую агитацию против лейбористского правительства Макдональда, установившего дипломатические отношения с СССР.
А многие ли знают о том, какой травле подвергся Милюков в эмигрантских кругах после сделанного в феврале 1932 года в Париже доклада «Дальневосточный конфликт и Россия»? Речь шла о начавшейся в конце 1931 года японской агрессии в Маньчжурию, угрожавшей вторжением в СССР. Тогда за рубежом развернулась широкая кампания за вступление находящихся в эмиграции остатков белой армии в войну против Советского Союза с целью свергнуть в стране власть большевиков. И вдруг Милюков в переполненном до отказа парижском зале Адиар провозгласил:
— Я считаю, что есть случаи, когда Советская власть действительно представляет интересы России. Пусть белогвардейцы хорошо подумают над тем, что они замышляют... Я считаю, что нам нужно желать, чтобы Советская власть оказалась достаточно сильной на Дальнем Востоке. Мы не в состоянии при нынешних условиях сами бороться за нашу землю. Становиться же на другую сторону баррикад было бы для нас преступно. Россия была, есть и будет! 59
Его объявили гнусным предателем, изменником, подвергли бойкоту. Правая эмиграция кипела, возмущалась, но не отставала от нее и левая. А. Ф. Керенский, например, в ответном докладе «О Дальнем Востоке, большевиках и России» с присущим ему ораторским пылом восклицал: «Если бы я знал, что существует иностранная держава, которая готова сбросить диктатуру, губящую мой народ, я бы на коленях пошел просить ее спасти мой народ от поработителей»60.
Не менее резкое осуждение получила позиция Милюкова
227
8*
в советской прессе, но совсем с другой стороны. «Никто, конечно, не поверит,— подчеркивалось в «Правде»,— что Милюков и его друзья отказались от интервенции и от мысли свалить Советскую власть штыками империалистических правительств... Милюков хитрит, думает, разговорами о «национальных интересах» России можно это замаскировать, однако ослиные уши слишком явно торчат из этих разговоров»61.
Но объект всех этих поношений упорно продолжал гнуть свою линию. И все же его критики и хулители за рубежом были вынуждены признать, что разлагающее влияние на эмиграцию проповедуемого им «маргаринового патриотизма» несомненно62. Позиция таких людей, как Милюков, как поддержавший его генерал Деникин, публикации «Последних новостей» сыграли немалую роль в воспитании патриотического настроя большей части российской эмиграции, и особенно эмигрантской молодежи, который так ярко проявился в период фашистской оккупации Франции. Но до этого оставалось еще восемь лет...
В феврале 1935 года скончалась Анна Сергеевна. Милюков тяжело переживал смерть жены — друзья впервые видели его тогда плачущим. Но остался верен себе. Как в тот день 1915 года, когда пришло известие о гибели на фронте младшего из его троих детей, любимого сына Сергея, он приехал в редакцию «Речи», чтобы написать передовую статью, так и теперь, еще до похорон жены, засел за резкий фельетон, направленный против газеты «Возрождение».
Через несколько месяцев Павел Николаевич женился на Нине Васильевне Лавровой. Это была его давняя, более чем двадцатилетняя тайная привязанность; в своих воспоминаниях он описал романтическое знакомство с ней в вагоне поезда. После бурных событий революции и гражданской войны они вновь встретились в Париже. Друзья надеялись, что вторая жена, талантливая музыкантша, женщина со вкусом, много моложе Павла Николаевича, создаст для него ту уютную домашнюю обстановку, которой он никогда не имел раньше. Но в новой нарядной, ухоженной квартире на бульваре Монпарнас Милюков жил в своем прежнем микромире: на покрытых пыльными чехлами креслах валялись все те же груды старых газет, газетой была заклеена — вместо занавески — стеклянная дверь в кабинет, и хозяин, как обычно, не обедал в столовой, а закусывал наспех на краю своего рабочего стола, среди бумаг, писем и рукописей. «Вероятно,— заключал в мемуарах Андрей Седых,— внешний уют и комфорт были не так уж ему необходимы, потому что с Ниной Васильевной он был по-своему счастлив»63.
В преддверии второй мировой войны Милюков с обостренным вниманием следил за развитием событий в мире. В «Последних
228
новостях» ежедневно появлялись его аналитические обзоры международных отношений. Как и в предреволюционные годы, его внешнеполитическая позиция определялась единственным мерилом — насколько та или иная акция способствует повышению обороноспособности России (пусть даже советской), росту ее мощи, ее превращению в великую державу. Именно с этой точки зрения Милюков приветствовал и заключение пакта СССР с Германией 1939 года и советско-финскую войну. «Мне жаль финнов,— писал он Н. П. Вакару,— но мне нужна Выборгская область»64.
Характерна его собственная оценка своих взглядов в письме М. А. Осоргину от 4 февраля 1941 года: «Вторая часть первого тома («Очерков истории русской культуры».— Н. Д.) готова; там мои новые теории о колонизации России и ее империализации: куда до меня... самому Сталину!»65
В июне 1940 года гитлеровские войска приблизились к Парижу. Павла Николаевича усиленно звали перебраться в Соединенные Штаты, где у него было много влиятельных политических друзей. Милюков был почетным доктором нескольких американских университетов, мог получить там кафедру и жить в полном благополучии. Но он хотел быть «свидетелем истории», верил в скорую победу над фашизмом, считал, что события в Европе развертываются быстро и можно будет вновь наладить выпуск газеты, а потому предпочел остаться в неоккупированной фашистами зоне Франции. В сопровождении верного Н. К. Волкова Милюковы уехали на юг, в Виши. Но в столице коллаборационистского государства, возглавлявшегося маршалом Петэном, им пришлось задержаться надолго. «Город,— писал Милюков Осоргину,— оказался перенаселенным иностранцами и началась чистка. Я оттуда уехал, когда пришли... и на мою квартиру с предложением принять участие в сокращении населения»66.
Милюковы переехали в Монпелье, где собралась часть редакции «Последних новостей». Надеялись возобновить здесь выпуск газеты, но вскоре стало ясно, что при создавшейся в петэновской Франции политической обстановке и при существовавшей там цензуре это невозможно. Устроиться хоть сколько-нибудь сносно в переполненном Монпелье было трудно, и в апреле 1941 года Милюковы перебрались в маленький курортный городок Экс ле Бэн, близ границы со Швейцарией. Жили в отеле. Павел Николаевич попросил внести в его комнату полки для книг, разложил на них привезенный с собой запас. В Монпелье он на последние деньги начал собирать новую, третью или четвертую по счету библиотеку, за гроши покупая старых классиков и «поношенные», по его выражению, учебники у местных букинистов. Там «их было трое,— писал Милюков Осоргину 16 апреля,— и один совсем неграмотный — подвергался частым моим набегам. Это было развлечение
229
мне по нраву, и в итоге получились полки три книг и книжек, из которых черпаю сведения для пополнения образования. Как будто сохраняется традиция и видимость душевного спокойствия»67.
К сожалению, только видимость... Наступившая холодная зима, материальные и бытовые тяготы мучили Милюкова. «Нам здесь приходится туго»,— писал он Осоргину, жалуясь на «одинокость и скудость питания», на то, что дела с продовольствием с каждым месяцем становятся все хуже68. В апреле 1942 года Павел Николаевич перенес тяжелый плеврит, но выкарабкался. Он очень страдал от разлуки с друзьями, от отсутствия материалов для большой научной работы, заказанной ему из США Фондом Карнеги. Принялся за мемуары, но и здесь страшно не хватало оставленного в Париже архива, прессы прежних лет, документов.
Большим ударом было известие из Парижа, о котором он сообщал Осоргину: «Моя квартира получила три визита, в результате которых перевезены оттуда сундуки, чемоданы и ящики, очевидно, полные содержанием, а вдобавок лучшее из мебели»69. Конечно, не мебель была для Милюкова предметом расстройства, он всегда был к ней равнодушен. Библиотека и архив, увезенные в Германию в сундуках и ящиках,— вот что его волновало. Павел Николаевич пытался что-то предпринять для их спасения, обращался с письмами о помощи в этом деле к германским коллегам, специалистам по истории России,— к К. Штелину и О. Хетчу, не зная, что оба профессора уже уволены нацистами из Берлинского университета и бессильны помочь.
Он искал утешения в книгах, о которых писал Осоргину: «...смотрю на них с умилением как на «вечных спутников». Захочу — и сниму с полки какого-нибудь старого друга в дрянном переплете, а то и без оного, с текстом, испещренным читательскими примечаниями, приобретенного по таксе: три франка за том... О серьезных книгах умоляю Париж; злодеи, не посылают!» И горестно восклицал: «О, если бы здесь были букинисты!»70
Подлинную отраду Павел Николаевич находил в переписке с близкими по духу людьми — Е. Д. Кусковой, М. А. Осоргиным, Я. Б. Полонским, А. А. Поляковым и другими. На старости лет он уже не казался холодным, бесстрастным, как прежде. Его письма дышат сердечной тревогой и заботой о здоровье друзей, о трудностях их жизни в военную пору. Все чаще почта приносит горькие вести о гибели сотрудников, единомышленников, добрых знакомых— Осоргина, Словцова, Кулишера (Юниуса), забитого насмерть в концлагере. Милюкова особенно поразил ужасный конец человека, в котором он видел как бы своего духовного наследника. «Смерть Юниуса в лагере меня тяжко потрясла...— писал он А. А. Полякову.— Представляю себе его душевное состояние перед кончиной!»71
230
Нелегким было и душевное состояние самого неузнаваемо похудевшего, сгорбившегося 83-летнего Милюкова. В письме к Андрею Седых он с грустью рассказывал: «Сажусь за стол с пером в руке. Хочу что-то написать. Проходит четверть часа, полчаса — я сижу все так же и ничего не пишу...»72 Павел Николаевич напряженно следил за положением на советско-германском фронте. С начала войны он занял твердую позицию, всей душой желая победы России, и тяжело переживал поражения Красной Армии. «Гигантский эксперимент,— писал он,— кончился гигантской катастрофой»73.
Но советский народ продолжал мужественное сопротивление врагу. Милюков с огромным волнением ожидал исхода сражения под Сталинградом. «Это неверно, что история не делится на картины. Сейчас одна такая картина перед нами: Сталинград,— писал он Осоргину 26 сентября 1942 года, поневоле осторожно, помня о строгой военной цензуре.— Вот и размышляйте, тут поворот, и «картина» будет другая»74.
Победа советских войск под Сталинградом стала его последней радостью. Тогда Милюков написал свою знаменитую статью «Правда о большевизме». Он начал работу над ней, видимо, еще весной 1942 года, когда писал Осоргину: «Своей «богине», истории, я, конечно, не изменяю и только недавно принес ей большую жертву, «прощая непростимое»75. Думается, здесь имелось в виду изменение собственного отношения к советскому строю, признание его достижений.
Статья была написана в ответ на появившуюся в нью-йоркском «Новом журнале» статью одного из бывших эсеровских лидеров — Марка Вишняка «Правда антибольшевизма». По утверждению автора, «общее отношение русского населения к большевистскому режиму осталось таким же враждебным, каким оно было в голодные годы. Русский народ проявляет сейчас чудеса храбрости не благодаря советскому режиму, а вопреки режиму»76.
Милюков думал по-другому. «Бывают моменты,— писал он,— это еще Соломон заметил и даже в закон ввел,— когда выбор становится обязательным. Правда, я знаю политиков, которые со своей «осложненной психологией» предпочитают отступать в этих случаях на нейтральную позицию: «Мы ни за того, ни за другого». К ним я не принадлежу». Павел Николаевич открыто заявлял о своей солидарности с правительством Советской России в этот тяжелый для нее час.
«Утверждать, что отношение к власти армии и населения сплошь «остается враждебным»,— писал Милюков,— значит присоединиться к ожиданиям неприятеля, тоже не сомневавшегося, что народ восстанет против правительства и режима при первом появлении германских штыков. В действительности этот народ
231
в худом и в хорошем связан со своим режимом. Огромное большинство народа другого режима не знает. Представители и свидетели старого порядка доживают свои дни на чужбине. Народ не только принял советский режим как факт, он примирился с его недостатками и оценил его преимущества. Советские люди создали громадную промышленность и военную индустрию, они поставили на рельсы нужный для этого производства аппарат управления. Упорство советского солдата коренится не только в том, что он идет на смерть с голой грудью, но и в том, что он равен своему противнику в техническом знании, вооружении и не менее его развит профессионально».
Милюков приводил свидетельства русских эмигрантов, которые вместе с фашистской армией отправились «освобождать родину от ненавистного режима». Их невольные признания опровергали доводы Вишняка о враждебном отношении народа к советскому строю. Сравнивая дооктябрьское и послеоктябрьское поколения, автор заключал: «Советский гражданин гордится своей принадлежностью к режиму... Он не чувствует над собой палку другого сословия, другой крови, хозяев по праву рождения».
«Когда видишь достигнутую цель,— подчеркивал Милюков,— лучше понимаешь и значение средств, которые применены к ней». Эта статья — последнее в жизни, что он написал,— была гимном «боевой мощи Красной Армии»77. Статью «Правда о большевизме» тайно печатали на ротаторе, делали машинописные копии и подпольно распространяли среди русских эмигрантов. Эта статья внесла немалую лепту в вовлечение многих из них в движение Сопротивления.
Павел Николаевич не был религиозным человеком, в загробную жизнь не верил, о смерти думать не любил. Но она пришла — 31 марта 1943 года. В последний путь Милюкова провожали несколько человек. Его похоронили в Экс ле Бэн на временном участке. Вскоре после конца войны выяснилось, что могиле грозит уничтожение. Тогда старший сын Милюкова Николай Павлович перевез гроб с телом отца в Париж, на кладбище Батиньоль, где была похоронена Анна Сергеевна. Глядя на скромную могилу, случайный прохожий едва ли сможет предположить, что здесь покоится один из крупнейших деятелей предреволюционной России и идеологических вождей эмиграции, в судьбе которого, может быть, отчетливее, чем во многих других судьбах, воплотилась трагедия русской интеллигенции.
с. в. тютюкин
ГЕОРГИЙ
ВАЛЕНТИНОВИЧ
ПЛЕХАНОВ
Он мог бы стать
прославленным боевым генералом или знаменитым ученым-естествоиспытателем, крупным инженером, блестящим адвокатом, тонким ценителем и знатоком искусства. Да мало ли кем еще мог стать этот щедро одаренный природой человек даже в царской России, не говоря уже о более свободных и цивилизованных странах, если бы он отдал свой талант богатым и власть имущим, закрыл глаза на нищету и страдания народа и думал только о своей карьере. Но наш герой выбрал другой путь, хотя и принадлежал к правящему, дворянскому классу. Он пошел тернистой дорогой революции, пошел добровольно и бескорыстно, ибо искренне считал ее кратчайшим путем к свободе, справедливости и счастью людей.
Этот очерк посвящен жизни и деятельности великого русского мыслителя и революционера Георгия Валентиновича Плеханова. Может быть, кто-то из читателей с досадой подумает: опять Плеханов, опять марксизм, опять революция... Не -хватит ли? Ведь о Плеханове написано и сказано уже очень много. Существует довольно значительная биографическая, научная и научно-популярная литература о первом русском марксисте Заслуженной популярностью пользуется выдержавшая несколько изданий повесть В. Д. Осипова «Подснежник», выпущенная Политиздатом в серии «Пламенные революционеры» и посвященная Плеханову. И все же все мы, писавшие и пишущие о Плеханове, еще в большом долгу перед ним: ведь своими конъюнктурными недомолвками, высокомерными, а порой и просто развязными пересудами о его действительных и мнимых ошибках, непременным желанием всегда и во всем сравнивать Плеханова с Лениным мы очень часто искажали и принижали подлинную роль этого крупнейшего исторического деятеля.
Как известно, отношения Ленина с Плехановым складывались
233
достаточно сложно и прошли несколько этапов. Начинались они с восторженного поклонения ученика великому Учителю, на смену которому пришло горькое разочарование. Потом были деловое сотрудничество, яростные споры и примирения на основе взаимных уступок, полный разрыв личных отношений и политическое противостояние, отдельные полосы сближения позиций и новая борьба, кульминацией которой стала принципиально различная оценка Октябрьской революции 1917 года. Наконец, уже после смерти Плеханова Ленин, проявив великодушие победителя и вполне понятную заботу о правильном воспитании новых поколений коммунистов, дал очень высокую оценку Плеханову-фило-софу, которая стала для его теоретического наследия своего рода «охранной грамотой», защитившей первого русского марксиста от полного бесчестья и забвения.
Однако после смерти Ленина ситуация стала быстро меняться.
В декабре 1930 года Сталин дал установку: «Плеханова надо разоблачить. Он всегда свысока относился к Ленину»2. Так на долгие годы было закреплено предвзятое, подозрительное и недоброжелательное отношение к Плеханову со стороны официальных партийных и научных инстанций. Его произведения переиздавались сугубо выборочно, часть литературного наследия вообще упрятали в спецхраны, а полупризнание заслуг Плеханова неизменно сопровождалось многочисленными оговорками о его недостаточной «ортодоксальности». При этом последние 15 лет жизни Плеханова (так называемый меньшевистский период) неизменно изображались как великое «грехопадение» и почти непрерывная цепь теоретических и политических ошибок. И хотя в грозном 1941 году имя Г. В. Плеханова, как великого патриота России, было вновь взято на вооружение партийными идеологами, это был всего лишь эпизод, мало менявший общую картину.
После XX съезда КПСС и особенно в связи со 100-летним юбилеем Г. В. Плеханова, широко отмечавшимся в 1956 году, ситуация стала постепенно меняться к лучшему. Но и сегодня у нас нет полного академического собрания его сочинений, а подлинное политическое лицо Плеханова во многом скрыто под густым слоем исторического «грима». Идущий сейчас лавинообразный процесс разрушения прежних стереотипов и мифов, гораздо более широкий, многоцветный диапазон взглядов на марксизм и социализм вызвали новую волну интереса к личности и идейному наследию Плеханова. До широкого читателя дошли многие тщательно скрывавшиеся прежде нелицеприятные плехановские суждения о Ленине и Октябрьской революции. Имя Плеханова открывает длинный список исторических деятелей, к авторитету которых взывают иные лидеры оформившейся весной 1990 года Российской социал-демократической партии.
234
Вместе с тем не смолкают и критические высказывания в адрес Плеханова, хотя теперь его ругают уже не за оппортунизм, а, наоборот, за излишнюю марксистскую ортодоксальность, борьбу против Бернштейна, за высказанную еще в 1903 году мысль о возможности роспуска Учредительного собрания и т. д. Приходится слышать даже мнение о том, что Плеханов совершил чуть ли не преступление, умышленно скрыв от передовой русской общественности идею Маркса о возможности некапиталистического развития России и превращения крестьянской общины в фундамент будущего социалистического общества, и тем самым дал нарождавшейся российской социал-демократии ошибочную социальную ориентировку 3. Поистине ошеломляет диапазон высказываемых о Плеханове мнений. Так, одни искренне сожалеют, что в 1917 году Россия пошла за Лениным, а не за Плехановым, тогда как другие видят в Плеханове духовного отца большевизма и предают анафеме не только ленинизм, но и марксизм. Есть люди, которые ставят Плеханова как философа выше Ленина, а их оппоненты, напротив, признают в нем лишь талант популяризатора марксизма. Широко распространено мнение, что Плеханов сегодня просто скучен и безнадежно устарел, но тут же находятся и такие, кто предрекает его идеям второе и даже третье рождение.
В этих условиях, отнюдь не претендуя на новое прочтение всего плехановского наследия, нам хотелось бы в предлагаемом вниманию читателей очерке вернуться к некоторым ключевым моментам биографии Георгия Валентиновича Плеханова, связанным с процессом формирования его как личности и.революционера. Ограниченный размер данной статьи позволил автору осветить лишь первую половину жизни Плеханова и его переход от народничества к марксизму. Но не будем забывать, что именно этот период имел решающее значение для всей последующей деятельности Плеханова и во многом предопределил его сложную, часто трагическую человеческую и политическую судьбу.
* * *
Шел 1856 год. В марте в Париже был подписан мирный договор, поставивший последнюю точку в неудачной для России Крымской войне, обнаружившей всю гнилость самодержавно-крепостнической системы. Царизм оказался перед жестким выбором: крупные структурные реформы буржуазного характера или утрата страной положения великой мировой державы. Обращаясь к московским дворянам, новый царь Александр II заявил, что лучше освободить крестьян «сверху», чем ждать, когда они начнут сами освобождать себя «снизу». Глухо волновалась русская деревня, в дворянских гостиных яростно спорили консерваторы и либералы,
235
а в далеком туманном Лондоне политический эмигрант Александр Герцен издавал «Полярную звезду», поражавшую соотечественников смелыми откровениями. Словом, все общество пришло в движение: после тридцатилетней николаевской «зимы» начиналась долгожданная «оттепель»...
Именно в этом, 1856 году 29 ноября (11 декабря по новому стилю) в деревне Гудаловке Липецкого уезда Воронежской губернии в семье потомственного дворянина, отставного штабс-капитана Валентина Петровича Плеханова и его второй жены, Марии Федоровны, внучатой племянницы великого русского критика Виссариона Белинского, родился сын Георгий. Если от первого брака у В. П. Плеханова было пять сыновей и три дочерй (одна из них, Мария, стала матерью будущего большевика, наркома здравоохранения Н. А. Семашко), то от второго — четыре сына и три дочери.
Сразу же заметим, что отношения Георгия с его родными сестрами (братья умерли очень рано) складывались довольно сложно. Александра Валентиновна была причастна к освободительному движению, виделась с Г. В. Плехановым после его эмиграции в Швейцарию, но уже в конце 80-х годов пропала без вести (возможно, она покончила жизнь самоубийством). С другой сестрой, Варварой, он встретился только в 1909—1911 годах, когда она вместе с мужем приезжала за границу повидаться с братом. Никакой духовной близости с Георгием Валентиновичем у далекой от социалистических убеждений и крайне религиозной Варвары не было. Жизнь третьей, младшей сестры Плеханова, Клавдии сложилась на редкость тяжело. Контакт с братом она установила в 1909 году, и Георгий Валентинович оказал на нее большое идейное влияние. Еще больше сблизила их поездка Клавдии за границу летом 1910 года. Сохранилась очень интересная переписка между Г. В. и К. В. Плехановыми, хранящаяся в Доме Плеханова в Ленинграде, где Клавдия Валентиновна работала последние годы своей жизни.
Материальное положение Плехановых по дворянским стандартам было довольно незавидным: второй семье Валентина Петровича осталось немногим более 90 десятин земли в Гудаловке и небольшой дом в Липецке, где Георгий проводил летние месяцы в 1873—1876 годах. Мы не знаем, какое количество крепостных принадлежало Плехановым накануне 1861 года, но в середине XIX века у них было около 20 ревизских душ. Таким образом, это была типичная мелкопоместная дворянская семья, с трудом сводившая концы с концами. Интересно отметить, что, составляя в начале 80-х годов завещание, мать Г. В. Плеханова сочла нужным сделать следующую приписку: если сын Георгий вернется на родину и будет прощен правительством, то сестры должны будут 236
выплатить ему четвертую часть стоимости завещанного им недвижимого имущества 4. Выполнить волю Марии Федоровны, очень любившей своего первенца, им так и не пришлось.
В жилах Плехановых — и об этом красноречиво говорит сама их фамилия — текла не только русская, но и татарская кровь. Недаром известный революционер Андрей Желябов после бурных споров с Георгием Плехановым в 1879 году на Воронежском съезде народнической организации «Земля и воля» в сердцах сказал ему: «Я страстен, но вы превзошли меня, в вас сидит татарин». Эта шутка очень понравилась Плеханову, который со смехом рассказывал о ней своим близким 5.
Валентин Петрович Плеханов, как и его отец, был офицером, но служба сложилась для него неудачно. Был он человеком прямым, резким, справедливым, напоминал чем-то старого князя Болконского из романа Л. Н. Толстого «Война и мир», а таким людям всегда трудно найти место в жизни. Уже в 24 года В. П. Плеханов расстался с армией, перешел на гражданскую службу, а в феврале 1849 года вышел в отставку, оставив должность старшего заседателя от дворян в Липецком уездном суде. От отца Георгий унаследовал смелость, твердый, независимый характер, привычку к строгому порядку в мыслях и житейских делах, отвращение к разного рода излишествам, большое трудолюбие. Он навсегда запомнил и часто повторял отцовский завет: работать надо всегда, умрем — отдохнем. Но от отца же шли и некоторые отрицательные качества Г. В. Плеханова: вспыльчивость, раздражительность, болезненное самолюбие, подозрительность.
Мать Георгия была полной противоположностью мужу: добрая, впечатлительная, отзывчивая к людскому горю. Она сама учила детей русскому и французскому языкам, арифметике, музыке — ведь Мария Федоровна окончила Тамбовский институт благородных девиц, а затем служила гувернанткой в помещичьих семьях. Можно смело сказать, что своими гуманистическими идеалами, хорошим воспитанием и артистизмом натуры Георгий Валентинович был в значительной степени обязан матери.
Чтобы лучше представить себе ту обстановку, в которой проходило детство Георгия Плеханова, стоит перечитать «Записки охотника» И. С. Тургенева, где как будто оживают пленительные картины природы среднерусской полосы и замечательные образы крестьян, в которых крепостной строй не убил душевную чистоту, трудолюбие, сметливость, талант. Георгий часто играл с крестьянскими ребятишками, участвовал в сельскохозяйственных работах, ездил на лошади. Наблюдая отношения между отцом и его бывшими крепостными, мальчик получал первые наглядные уроки социальной грамоты, возмущался отцовским деспотизмом и всегда становился на сторону матери, пытавшейся помочь крестьянам.
В 12 лет Георгия отдали сразу во-второй класс Воронежской военной гимназии, которую окончили и его старшие сводные братья. Сначала мальчик был одним из лучших воспитанников, постоянно получая различные поощрения и награды, но в последнем, шестом классе он занимал по успеваемости лишь десятое место, а по поведению даже имел оценку 8 баллов по 12-балльной системе. В декабре 1872 года вместе с двумя товарищами Плеханов был подвергнут двухдневному аресту с содержанием в карцере за чтение недозволенной литературы. «Пропащим» человеком считал Георгия и гимназический священник.
Большое и благотворное влияние на юного Плеханова оказал в гимназии учитель-словесник Н. Ф. Бунаков — настоящий просветитель, гуманист, человек, преклонявшийся перед декабристами, Белинским, Добролюбовым, Чернышевским, Некрасовым. Он привил своему воспитаннику любовь к родному языку и литературе, научил правильно говорить и писать, видеть в литературных произведениях отражение общественной жизни. Отголоски уроков Бунакова, несомненно, чувствуются во многих литературно-критических произведениях Плеханова, и прежде всего в его блестящих очерках, посвященных жизни и творчеству русских революционеров-демократов. Кроме того, Бунаков дал Плеханову огромный нравственный и гражданский заряд, который тот пронес через всю свою жизнь.
В мае 1873 года умер в возрасте 63 лет Валентин Петрович Плеханов, а в августе Георгий поступил в Константиновское артиллерийское училище в Петербурге. Так началась его жизнь в столице, где он особенно сблизился со своим сводным братом Митрофаном, учившимся тогда в Академии Генерального штаба. Митрофан был образцовым молодым офицером, который мог служить отличным примером для младшего брата. Вдобавок их соединяло горячее увлечение теорией Дарвина, сыгравшей большую роль в формировании мировоззрения юного Георгия. В свободное от занятий время братья Плехановы были просто неразлучны. К несчастью, в 1876 году при невыясненных до конца обстоятельствах Митрофан погиб (он был найден мертвым в Киеве, куда его направили служить после окончания академии, возле памятника князю Владимиру: говорили, что он либо застрелился, либо погиб на тайной дуэли из-за женщины).
Однако очень скоро Георгий, близко познакомившийся с товарищами Митрофана и успевший узнать нравы, царившие в офицерской среде, понял, что военная карьера не для него. Не проучившись в училище и четырех месяцев, он подал прошение с просьбой освободить его от службы по состоянию здоровья и вернулся к матери в Гудаловку. Осенью следующего, 1874 года, успешно сдав экзамены по физике и математике, Георгий поступил в Пе
238
тербургский Горный институт и с головой ушел в занятия. Особенно захватила его химия. Немало счастливых часов провел он и в залах Императорской Публичной библиотеки (ныне Библиотека имени М. Е. Салтыкова-Щедрина). Помимо учебной литературы Плеханов читал здесь книги по философии, истории, политэкономии, быстро расширяя свой кругозор.
Студент Плеханов заметно отличался своим внешним видом от классических «нигилистов» 60—70-х годов прошлого века. Он одевался чисто, аккуратно, без франтовства, волосы зачесывал назад, а небольшую темно-русую бородку своевременно подстригал. Георгий был вежлив, умел вести себя в обществе. Обращало на себя внимание его умное, выразительное лицо с темно-карими, чуть-чуть монгольскими глазами, которые строго, а порой насмешливо смотрели на собеседника из-под густых бровей и длинных ресниц. Стройный, по-военному подтянутый, хорошо сложенный, он заметно выделялся среди своих сверстников и не мог не нравиться женщинам.
Но главным для Плеханова были учеба и те общественно-политические интересы, которыми жило тогдашнее демократическое студенчество. Напомним, что это было бурное, тревожное время. Весной 1874 года началось массовое «хождение в народ», захватившее студентов и разночинную интеллигенцию, которые решили последовать призыву П. Л. Лаврова и вернуть свой социальный долг обездоленному крестьянству и бедному городскому люду. При этом Лавров делал ставку на основательную подготовку социальной революции путем организации широкой разъяснительной работы в народных массах. Еще большую популярность имели идеи М. А. Бакунина, выступавшего за ликвидацию революционным путем всякого государства и замену его свободным союзом народных общин. Народ, по мнению Бакунина, давно готов к бунту и ждет лишь сигнала революционеров, чтобы броситься в бой. Нужно только слить воедино разрозненные мужицкие восстания, и идеи анархического социализма будут воплощены в жизнь. В основе всех народнических планов лежала идея особого, некапиталистического пути развития России, где крестьянская община могла бы стать первичной ячейкой будущего социалистического общества. Очень скоро жизнь показала хрупкость и утопичность этих надежд, но романтическое обаяние народнических идеалов было так велико, что ими буквально дышало целое поколение передовой русской молодежи.
Эта молодежь была знакома не только с бакунизмом и лавриз-мом, но и с идеями А. И. Герцена, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова, Д. И. Писарева, П. Н. Ткачева, С. Г. Нечаева, Н. К. Михайловского. Одновременно она жадно следила за тем, что происходило в идейной жизни Запада, где все большую силу набирал
239
марксизм. Каким же путем пойдет Россия, как помочь ее многострадальному народу, что должна делать демократическая молодежь? Все эти вопросы не могли не волновать ту большую студенческую семью, членом которой стал в 1874 году Георгий Плеханов.
Получив после окончания первого курса Екатерининскую стипендию (для этого помимо отличной успеваемости потребовалось еще свидетельство о бедности, представленное матерью институтскому начальству), Георгий смог несколько поправить свое более чем скромное материальное положение и снять вместе со студентом-медиком А. И. Успенским квартиру на Кронверкском проспекте. Сюда к Успенскому часто заглядывали революционеры-народники, с которыми познакомился и Плеханов, быстро увлекшийся идеями Бакунина. В конце 1875 года состоялась его первая встреча с рабочим С. В. Митрофановым, которая буквально перевернула прежние представления Георгия о пролетариате как темной, забитой, лишенной всяких духовных интересов массе.
Постепенно Плеханов начал выполнять отдельные поручения революционеров, предоставлял свою комнату для их сходок, расширял круг «опасных» знакомств. Так, например, он познакомился со своими будущими друзьями Павлом Аксельродом и Львом Дейчем. Особенно сильное впечатление произвел на Плеханова Аксельрод, который был на шесть лет старше его и уже несколько лет активно участвовал в народническом движении. Запомнился Георгию недоуменный вопрос нового знакомого: «Если Вы так долго будете изучать химию, то когда же начнете работать для революции?»6 Вскоре народники поручили Плеханову вести занятия в рабочих кружках, а в марте 1876 года был впервые задержан полицией, подвергся допросу, но за отсутствием улик через несколько часов освобожден. Так произошло его первое «боевое крещение», довольно скоро получившее более серьезное продолжение.
Источники о генезисе революционных настроений Плеханова в 1875—1876 годах крайне скудны. Его темпераментная, деятельная натура подталкивала к бакунистскому «бунтарству», но неудача первых же народнических попыток расшевелить крестьян и поднять их на борьбу, а также близкое знакомство с передовыми петербургскими рабочими направили его энергию в несколько другое русло. На практике Плеханову пришлось вести свои первые занятия с рабочими не столько в «бунтарском», сколько в общепросветительском духе, поскольку его слушатели хотели прежде всего пополнить свои знания о природе и обществе. Одновременно работал над собой и сам «лектор»: известно, что в 1876 году он изучал в кружке, которым руководил Иван Фесенко, первый том «Капитала» Маркса в переводе Даниельсона и Лопатина (заметим, что сторонником материалистического объяснения истории в духе Маркса был и тогдашний кумир Плеханова Бакунин).
240
Характеризуя позже те взгляды, которые сложились у него на втором курсе Горного института, Г. В. Плеханов вспоминал: «Как и все студенты-революционеры того времени, я, конечно, был большим народолюбцем и собирался идти «в народ», понятие о котором было у меня, однако,— опять-таки как и у всех студентов-революционеров того времени — очень смутным и неопределенным. Любя «народ», я знал его очень мало, а лучше сказать, не знал совсем, хотя и вырос в деревне»7.
В условиях Петербурга, где жил теперь Плеханов, «народ», естественно, ассоциировался у него прежде всего с рабочими. Близкое знакомство с ними дало Георгию очень многое. Лучшие представители петербургского пролетариата поразили его своей грамотностью, тягой к умной, хорошей книге, отсутствием приниженности и покорности, коллективизмом, высокоразвитым чувством социальной справедливости. Это был совершенно новый для Плеханова, но удивительно привлекательный мир людей труда, которые притягивали его- своим оптимизмом, задором, стремлением к самосовершенствованию. Недаром он с такой неподдельной теплотой и большой симпатией описал позже свои первые контакты с петербургским рабочим людом в знаменитых воспоминаниях «Русский рабочий в революционном движении».
Плеханов откровенно признавал там, что народническая идеализация крестьянства и выдвинутая еще Герценом самобытная теория «русского социализма» мешали ему в 70-е годы подойти к рабочему вопросу с правильных позиций. «Проникнутые народническими предрассудками,— писал Георгий Валентинович,— все мы видели тогда в торжестве капитализма и в развитии пролетариата величайшее зло для России. Благодаря этому наше отношение к рабочим всегда было двойственным и совершенно непоследовательным. С одной стороны, в своих программах мы не отводили пролетариату никакой самостоятельной политической роли и возлагали свои упования исключительно на крестьянские бунты; а с другой стороны — мы все-таки считали нужным «заниматься с рабочими» и не могли отказаться от этого дела уже по одному тому, что оно, при несравненно меньшей затрате сил, оказывалось несравненно более плодотворным, чем наши излюбленные «поселения в народе». Народники шли к рабочим, если так можно выразиться, «против теории» и проповедовали им идеи бакунизма, который учил презирать «буржуазные» политические права и свободы и рисовал в виде соблазнительного идеала крестьянскую общину. «Слушая нас,— заключал Плеханов,— рабочий мог проникнуться ненавистью к правительству и «бунтарским» духом, мог научиться сочувствовать «серому» мужику и желать ему всего лучшего, но ни в каком случае не мог он понять, в чем заключается его собственная задача, социально-политическая задача проле
241
тариата»8. Когда же передовые рабочие стали доходить до этого собственным умом, то, как свидетельствует программа «Северного союза русских рабочих» (1878 год), они оказались гораздо ближе к западноевропейским социалистам, чем к правоверным народникам.
В 1876 году революционная пропаганда среди петербургских рабочих приняла уже довольно широкие размеры. Кружки народнического направления существовали за Невской и Московской заставами, на Петербургской и Выборгской сторонах, в ряде других районов и в пригородах. Именно рабочие и предложили устроить в самом центре Петербурга, на площади у Казанского собора, политическую демонстрацию. Предполагалось собрать там как можно больше рабочих, прослушать революционную речь, а затем поднять над толпой красное знамя как символ борьбы и грядущей революции. Тем самым рабочие хотели открыто заявить, что они не будут стоять в стороне от начатого интеллигенцией освободительного движения. Революционеры-народники поддержали эту идею, и, как писал позже Плеханов, так называемая Казанская демонстрация 6 декабря 1876 года явилась первым крупным плодом сближения народников из «Земли и воли» с петербургским пролетариатом 9.
Организация «Земля и воля», делавшая в 1876 году свои первые шаги, продолжила дело одноименной тайной революционной организации, существовавшей в 1861—1864 годах. У истоков ее стояли Марк Натансон, Александр Михайлов, Валериан Осинский, к которым позже присоединились такие выдающиеся революционеры, как Сергей Кравчинский, Николай Морозов, Софья Перовская, Вера Фигнер, Андрей Желябов и другие. Землеволь-цев вдохновляли идеи М. А. Бакунина, хотя постепенно они отходили от «чистого» бакунизма. С «Землей и волей» связал свою судьбу и Георгий Плеханов, хотя нам и неизвестно точное время его вступления в эту организацию.
Г. В. Плеханов не только принял самое активное участие в подготовке Казанской демонстрации, но и стал настоящим ее героем. Этот день был его первым «звездным часом», ознаменовавшим начало более чем сорокалетнего беззаветного служения пролетарскому делу. Не случайно юбилейная для Плеханова декабрьская дата торжественно отмечалась в русских социал-демократических кругах в 1901, 1911 и 1916 годах. Стоит отметить, что и сама площадь перед Казанским собором в 1923 году была названа именем Плеханова и носила его до конца Великой Отечественной войны. В том же 1923 году в честь Георгия Валентиновича были названы одна из прилегающих к собору улиц и мост, а через год на площади был поставлен первый временный памятник великому революционеру (вскоре он был демонтирован и затем в новом варианте
242
установлен перед зданием Ленинградского технологического института).
События, связанные с Казанской демонстрацией, подробно описаны Г. В. Плехановым в воспоминаниях «Русский рабочий в революционном движении», хотя о своей личной роли в ней он скромно умолчал. Рабочих пришло сравнительно немного, всего 200—250 человек. Гораздо больше было учащейся молодежи, что в общем и целом отражало реальное соотношение сил в освободительном движении России на его разночинском этапе. Ожидая подхода новых участников демонстрации, группа рабочих зашла в собор и попросила отслужить молебен за здравие раба божьего Николая. Дело в том, что 6 декабря праздновались именины царского внука (будущего Николая II), однако, заказывая молебен, рабочие имели в виду не маленького царевича, а Николая Гавриловича Чернышевского, находившегося тогда в сибирской ссылке.
После окончания молебна на парапет соборной колоннады поднялся 20-летний, почти никому еще не известный Плеханов и произнес первую в своей жизни публичную речь, посвященную Чернышевскому и революции. «Друзья! — начал он.— Мы только что отслужили молебен за здравие Николая Гавриловича и других мучеников за народное дело. Вам, собравшимся здесь работникам, давно пора знать, кто был Чернышевский. Это был писатель, сосланный в 1864 году на каторгу за то, что волю, данную царем-освободителем, он называл обманом». Далее Плеханов говорил о тяжелой доле крестьян и рабочих, уделом которых является нищета, и о тех, кто поднял свой голос в защиту народа,— декабристах, петрашевцах, каракозовцах, нечаевцах, долгушинцах, участниках народнического движения. Плеханов подчеркнул, что все они стояли за народное дело, начатое Разиным, Пугачевым и Антоном Петровым, который возглавил восстание крестьян в селе Бездна в 1861 году и был за это расстрелян. «Друзья! Мы собрались, чтобы заявить здесь пред всем Петербургом, пред всей Россией нашу полную солидарность с этими людьми; наше знамя — их знамя. На нем написано — земля и воля крестьянину и работнику! Вот оно — да здравствует Земля и Воля!» — закончил свою речь Плеханов 10.
В этот момент над демонстрантами взметнулось красное знамя с девизом «Земля и Воля», которое держал в руках поднятый над толпой 16-летний рабочий с текстильной фабрики Торнтона Яков Потапов. Речь Плеханова и появление красного знамени были встречены демонстрантами рукоплесканиями и революционными возгласами. Полиция попыталась схватить оратора, но рабочие окружили его плотным кольцом. Началась свалка, во время которой Плеханов сумел невредимым выбраться с Казанской площади. Более 30 демонстрантов были арестованы и преданы суду 1 ’.
243
Казанская демонстрация и речь Плеханова получили большой общественный резонанс. Текст речи распространялся в виде революционных прокламаций, а также был опубликован П. Л. Лавровым в издававшемся за рубежом журнале «Вперед». Отныне за Плехановым прочно утвердилась подпольная кличка Оратор. Значение Казанской демонстрации состояло не только в том, что это была первая революционная демонстрация в России, но и в том, что народники впервые попытались здесь перейти от узкой кружковой пропаганды к революционной агитации в более широких слоях рабочих. И знаменательно, что эта попытка была связана с именем Плеханова.
В самом выступлении Плеханова на Казанской площади (в том виде, в каком оно дошло до нас) еще трудно угадать будущего властителя дум целого поколения русской революционной молодежи. Чувствуется, что Плеханов волнуется, торопится, сознательно упрощает свою речь. Вместе с тем уже здесь ощущается его темперамент, большая эмоциональность, умение найти контакт с аудиторией. Обращают на себя внимание исторические параллели, проводимые оратором. Все это свидетельствовало о том, что в лице Плеханова в русское революционное движение входит яркое молодое дарование, горячий и искренний человек, готовый целиком уйти в революцию. И хотя само по себе обращение Плеханова к рабочим еще не означало смены социальных приоритетов в народнической среде, его роль в истории рабочего класса России и в личной судьбе Георгия Валентиновича была поистине огромна.
Участие в Казанской демонстрации круто изменило жизнь Плеханова. Ему пришлось перейти на нелегальное положение и в начале 1877 года, чтобы сбить со следа полицию, срочно выехать за границу. Так решило руководство «Земли и воли». Тайный переход границы, короткая остановка в Швейцарии, несколько недель в Германии, поездка в Париж, встречи с Лавровым... Первое в жизни Плеханова заграничное путешествие и знакомство с немецкими социал-демократами, которые показались ему слишком «пресными» и послушными кайзеровским законам, не изменили народнических взглядов молодого русского революционера. Летом того же года он нелегально вернулся в Россию.
К этому времени Плеханов был уже отчислен из Горного института «по малоуспешности». При этом в документе, подписанном 27 июня 1877 года директором Горного института, многозначительно подчеркивалось, что поведение студента Плеханова за время обучения было очень хорошим. Вероятно, директор хотел таким образом как-то оправдаться перед всесильным Третьим отделением, которое могло поставить ему в вину неблагонадежность Плеханова. Любопытно, что, когда летом 1918 года, уже после
244
смерти Георгия Валентиновича, его секретарь обратился в Горный институт за документами, связанными со студенческими годами Плеханова, заместитель директора института изменил в копии этого свидетельства формулировку причин отчисления студента Плеханова: вместо «малоуспешности» — применительно к великому мыслителю и теоретику марксизма это звучало бы по меньшей мере неубедительно — теперь фигурировал уже иной, более правдоподобный мотив исключения: непосещение лекций 12.
Однако справедливости ради нужно сказать, что, увлекшись революционной работой, Плеханов действительно плохо сдал экзамен за второй курс, был лишен стипендии и даже оставлен на «второй год» на этом же курсе. В дальнейшем начались затруднения со взносом платы за обучение. В итоге Плеханов фактически расстался с Горным институтом еще до того, как летом 1877 года появился документ об его окончательном отчислении.
Плеханов понимал, что в Петербурге его ждет арест, и поэтому решил поехать в старинный «бунтарский» край — Поволжье, чтобы поработать там сельским учителем и поближе узнать крестьян. Однако осуществить этот план не удалось. Несколько месяцев провел Плеханов в Саратове, где начал вести пропагандистскую работу среди местных рабочих и интеллигенции, но случайный арест, вновь закончившийся для него вполне благополучно, заставил молодого революционера вернуться в Петербург.
Все более осложнялись и его семейные дела. Еще в октябре 1876 года Георгий обвенчался с Натальей Смирновой, которая была на четыре года старше его. Для Плеханова это было, по-видимому, первое, очень искреннее и пылкое увлечение: его не остановило даже то, что невеста ждала ребенка от другого мужчины — тоже участника революционного движения, оказавшегося в тюрьме. Что касается его избранницы, то она не могла не оценить благородства Плеханова, но настоящей любви к мужу у нее никогда не было. Поездки Плеханова в Саратов еще более отдалили Наталью Александровну от Георгия. Когда же на горизонте вновь появился ее первый возлюбленный, то прерванный его арестом роман возобновился с новой силой. Правда, в 1878 году она родила Плеханову сына Николая, который, однако, вскоре умер, и семья окончательно распалась. Тем не менее Наталья Александровна до конца жизни носила фамилию Плеханова и дала ему развод только через 30 лет. Она стала врачом и умерла в 1922 году в станице Усть-Лабинской на Кубани. Ее дочь Надежда, тоже носившая фамилию Плеханова, дожила до 1948 года и последнее время работала в Государственной библиотеке СССР имени В. И. Ленина.
В самом конце 1877 года Плеханов вновь блеснул ораторским талантом на похоронах Некрасова (интересно отметить, что среди
245
выступавших был также Ф. М. Достоевский). Его снова, как и во время Казанской демонстрации, пытались арестовать, и снова Плеханову удалось скрыться.
Дальнейшее развитие получили в это время и контакты Плеханова с петербургскими рабочими. В начале декабря 1877 года по вине администрации произошел взрыв на Василеостровском патронном заводе, который привел к гибели шести рабочих. В эти дни родилась первая листовка, написанная Плехановым и обращенная к рабочим. В ней разоблачался истинный виновник взрыва — дирекция завода, не обращавшая никакого внимания на технику безопасности, а также выражался протест против грабительской системы штрафов, существовавшей тогда на всех предприятиях России.
«Рабочие! Пора вам самим взяться за ум: помощи ждать вам не от кого! Не дождетесь вы ее от начальства!»— писал Плеханов. Необычной была концовка этого документа, завершавшегося вопросом: «Долго ли еще будешь терпеть ты, рабочий народ?!»13
Весной 1878 года Плеханов принял участие в получившей большой общественный резонанс стачке рабочих на Новой бума-гопрядильне в Петербурге. В «Вольной русской типографии», устроенной революционерами-землевольцами в столице, была напечатана тогда вторая прокламация Плеханова «К рабочим всех фабрик и заводов» с призывом к солидарности с бастующими товарищами и сбору средств для помощи их семьям. Кроме того, Плеханов сам бывал на петербургских фабриках и заводах и разговаривал с рабочими, занимаясь своеобразной «летучей» агитацией. Характерно, что первым выступлением Плеханова в легальной печати стала серия его заметок о стачке на Новой бумагопря-дильне, опубликованная в столичной газете «Новости»14. Тогда же, в марте 1878 года, он в третий раз был арестован, но уже через день его выпустили за отсутствием улик.
Колоссальное впечатление на Плеханова произвел выдающийся русский рабочий-революционер Степан Халтурин, с которым его впервые свела судьба во время подготовки к похоронам рабочих патронного завода в декабре 1877 года. Красивый, умный, как бы устремленный в будущее, это был настоящий русский талант-самородок, соединивший в себе качества блестящего организатора, пропагандиста, агитатора. Вместе с тем это был подвижник и романтик революции, который еще на заре рабочего движения мечтал, например, о всеобщей стачке петербургских рабочих или о будущей всероссийской пролетарской организации, значительно опережая в этом отношении интеллигентов-народников из «Земли и воли». Не случайно именно Халтурин стал одним из создателей «Северного союза русских рабочих», ставившего перед пролетариатом уже не только социальные, но и политические задачи:
246
свержение самодержавия и завоевание политических свобод. В 1879 году Халтурин вступил на путь террористической борьбы и в марте 1882 года погиб на виселице. Его памяти Плеханов посвятил несколько поистине прекрасных страниц в уже упоминавшихся выше воспоминаниях «Русский рабочий в революционном движении», опубликованных в 1890—1892 годах. Знал Плеханов и рабочего Петра Моисеенко — будущего руководителя знаменитой Морозовской стачки 1885 года.
В народнических кругах Плеханов заслуженно считался главным специалистом по «рабочему вопросу». Он научился понимать психологию рабочего человека, легко находил с ним общий язык, а при желании и сам легко мог сойти за симпатичного молодого мастерового (известна его фотография в костюме рабочего, относящаяся к 70-м годам XIX века). В конце 70-х годов Плеханов еще выступал как один из наиболее последовательных теоретиков общинного социализма, но вместе с тем призывал своих товарищей по «Земле и воле» обратить особое внимание на пролетариат. Вопрос о городском робочем, подчеркивал он в статье «Закон экономического развития общества и задачи социализма в России» (1879 год), выдвигается самой жизнью на подобающее ему место вопреки априорным теоретическим построениям революционных деятелей. «Не представляя западноевропейской оторванности от земледельческого класса, наши городские рабочие, одинаково с западными, составляют самый подвижной, наиболее воспламеняющийся, наиболее способный к революционизированию слой населения. Благодаря этому они явятся драгоценным союзником крестьян в момент социального переворота»,— делал вывод Плеханов ,5.
Однако революционная деятельность Плеханова в тот период не ограничивалась пролетарской средой. Так, весной 1878 года его привлекли к редактированию окончательного варианта программы «Земли и воли». По свидетельству народника О. В. Аптекмана, Плехановым был написан и проект адреса студентов министру юстиции графу Палену с протестом против преследований за социалистические убеждения, которые сравнивались с расправой турецких башибузуков с мирным болгарским населением ,6.
Однако как правоверный народник-бакунист, Плеханов был убежден, что основной революционной силой в России будет крестьянство. Поэтому он продолжал мечтать о работе в деревне и летом 1878 года отправился на Дон, где казаки волновались тогда в связи с введением земского самоуправления и правительственными распоряжениями об ограничении пользования лесами. В этих условиях в «Земле и воле» возникла идея поднять казачество на борьбу за сохранение его прав и вольностей. Сохранился текст воззвания «Славному войску казацкому — донскому, ураль
247
скому, кубанскому, терскому и пр. и пр.», написанный Плехановым, который предполагалось отпечатать в Петербурге и затем распространить в казачьих станицах. Кроме того, Плеханов рассчитывал привлечь к агитационной работе на Дону еще нескольких молодых энергичных революционеров. С этой целью Плеханов возвратился в столицу, но здесь его дальнейшие планы неожиданно изменились: нужно было срочно укреплять землевольческую организацию в Петербурге.
На плечи Плеханова легла огромная организационная работа по ликвидации последствий произведенных полицией арестов. В это время он особенно сблизился с Александром Михайловым (Дворником) — великим мастером по части конспирации и подпольной техники, отдававшим революции все силы и время. Распоряжаясь финансами «Земли и воли», Михайлов не тратил на себя лишнюю копейку. И на обед, и на ужин он довольствовался куском хлеба с кашей. И хотя живший с Дворником на одной конспиративной квартире Плеханов уже давно привык к разного рода лишениям, его молодой здоровый организм в конце концов все-таки взбунтовался. Однажды произошел комический случай. Квартирная хозяйка зашла к своим жильцам, чтобы согласовать с ними обеденное меню. Михайлов, заикаясь, заказал, как всегда, «каши-и-цу да пожи-и-ж-же», а Плеханов вдруг сказал: «А мне бифштекс». Его друг был так потрясен этим «бунтом», что растерянно пробормотал: «Ну тогда и мне бифштекс». Долго потом вспоминали революционеры-подпольщики этот свой «пир»17.
ЗемлУвольцы не только быстро оправились от понесенных ими потерь, но и сумели в конце 1878 года наладить издание нелегального журнала «Земля и воля», появление которого повергло всесильное тогда Третье отделение в состояние величайшего изумления и возмущения «наглостью» революционеров. Г. В. Плеханов вместе с Д. А. Клеменцем и Н. А. Морозовым стали редакторами «Земли и воли», а затем по настоянию А. Д. Михайлова Георгий Валентинович начал писать и сам.
По мнению Михайлова, для революционера не было ничего невозможного. «Я никогда не написал двух строф,— говорил он,— но если бы дело требовало, чтобы я написал стихотворение, я уверен, что добился бы этого». Придерживаясь таких взглядов, он стал требовать от Плеханова заметок и статей для «Земли и воли». «Пиши, Жорж! Ты обязан писать! Ты можешь!» — внушал он ему изо дня в день 18, пока Плеханов действительно не взялся за перо и не написал корреспонденции о волнениях донских казаков и о новой стачке на петербургской бумагопрядильной фабрике в ноябре 1878 года. Все эти материалы были опубликованы во втором номере «Земли и воли», увидевшем свет 16 декабря 1878 года. В третьем и четвертом номерах журнала появились новые интересные
248
корреспонденции Плеханова о волнениях столичных фабричных рабочих. «Видишь, Жорж, говорил я, что из тебя выйдет писатель! Но ты превзошел мои ожидания!» — повторял с довольной улыбкой Дворник 19.
Особенно удачной оказалась уже упоминавшаяся выше статья Плеханова «Закон экономического развития общества и задачи социализма в России», которая была напечатана в январе — феврале 1879 года в двух номерах «Земли и воли». Автор обнаружил здесь знакомство с некоторыми положениями марксизма, хотя и поставил Маркса в один ряд не только с Энгельсом, но и с такими неизмеримо менее значительными мыслителями, как немецкий экономист Родбертус и философ Дюринг. Однако Плеханов был убежден тогда в том, что теория Маркса о последовательной смене общественно-экономических формаций неприменима к России, поскольку сохраняющаяся здесь крестьянская община может спасти ее от капитализма.
Вторая часть статьи была посвящена некоторым практическим вопросам развития рабочего движения в России. Плеханов не скрывал, что видит в пролетариате лишь наиболее развитую часть крестьянства («цвет деревенского населения»), сохраняющую традиционную связь с деревней. Значение рабочего движения, по его мнению, состояло в том, что оно отвлекает силы правительства от борьбы с крестьянскими восстаниями и выдвигает из среды пролетариата революционных агитаторов, которые, подобно «воровским прелестникам» времен Разина и Пугачева, будут бунтовать крестьян. Кроме того, Плеханов высказал ряд важных соображений о методах революционной агитации на фабриках и заводах, роли стачек в сплочении робочих, а также о некоторых основных принципах функционирования подпольных пролетарских организаций. Характерно, что уже тогда Плеханов счел необходимым подчеркнуть один очень важный момент: «Организация русского рабочего сословия,— писал он,— конечно, не может брать себе за образец тех способов организации, которые практикуются в Западной Европе», ибо условия их деятельности слишком различны. Большое значение имела и мысль Плеханова о необходимости особенно строгого и осмотрительного отбора членов тайной революционной рабочей организации, ибо неизбежная ограниченность ее состава должна компенсироваться «исключительными способностями и преданностью делу со стороны лиц, посвященных в ее тайны...»20
В конце статьи Плеханов ставил и тот вопрос, который весной 1879 года особенно волновал членов «Земли и воли»,— вопрос о революционном терроре. Как известно, первые террористические акты революционеров-народников, направленные против высших представителей царской администрации (выстрел Веры Засулич
249
в генерала Трепова, убийство Сергеем Кравчинским шефа жандармов Мезенцева и др.), имели место еще в 1878 году и были с одобрением встречены всеми землевольцами, в том числе и Плехановым. Как и другие революционеры, он принимает в то время решение при аресте не отдаваться без сопротивления в руки полиции и учится владеть разными видами оружия. В агентурных донесениях о Плеханове того времени говорится, что он «всегда вооружен», а из воспоминаний близких товарищей явствует, что под подушку Георгий Валентинович всегда прятал тогда револьвер, кастет и кинжал, причем на одной из конспиративных квартир он регулярно упражнялся в искусстве владения холодным оружием .
Вначале антиправительственный террор воспринимался в революционной среде как месть за полицейский произвол и средство самозащиты от посягательств правительственной власти, лишь дополняющие агитационно-пропагандистскую деятельность в народе. При этом жестокость правительства служила для революционеров и моральным оправданием «красного» террора. Недаром в статье «Закон экономического развития общества и задачи социализма в России» Плеханов писал, что ни один мыслящий человек не упрекнет рабочую организацию, если она ответит царизму ударом на удар, отплатив за «белый», правительственный террор террором революционным. Однако когда в апреле 1879 года с согласия руководителей «Земли и воли» произошло неудачное покушение А. Соловьева на Александра II, результатом которого стали казнь самого революционера и усиление правительственных репрессий, среди землевольцев возникли серьезные разногласия по вопросу о целесообразности и масштабах террористической деятельности.
Часть революционеров, включая Михайлова и Желябова, предлагали сосредоточить основные силы «Земли и воли» на терроре, и прежде всего на цареубийстве, тогда как Плеханов и некоторые его товарищи решительно возражали против этого, считая крутой поворот к политической борьбе и особенно к «большому» террору изменой принципам народничества. В их доводах, безусловно, была логика: если основой всех общественных отношений являются отношения экономические, рассуждал Г. В. Плеханов, то подлинное освобождение народа может быть только результатом социально-экономической революции, совершаемой самим народом. Что касается борьбы за политическую свободу по западноевропейскому образцу, то он пойдет на пользу только имущим классам, прежде всего буржуазии, и ничего не даст народу. Больше того, укрепляя позиции буржуазии, политическая борьба отдалит тем самым социальный переворот, являющийся ближайшей целью народнической организации.
250
Однако в обстановке назревавшей в России начиная с 1878 года революционной ситуации, когда стало ясно, что народ не готов к немедленному восстанию и не откликается на призывы народников, сама жизнь поставила вопрос о пересмотре старой народнической тактики. Ставка на крестьянство оказалась в тот момент несостоятельной, тогда как волнения рабочих, студенческие беспорядки и даже земская оппозиция, наоборот, набирали силу. «Оставаться только зрителями этого движения,— говорил Александр Михайлов,— значит признать свою полную ненужность для народа и неспособность дать ему что бы то ни было. При таком способе действий мы как партия уничтожаемся, выходим в тираж»22. Исходя из этого, большинство землевольцев пришло к выводу о необходимости временно свернуть работу в деревне и сосредоточиться на организационной и агитационной деятельности среди рабочих, студентов, офицеров, а главное — на терроре.
Плеханов правильно предупреждал своих товарищей, что каждая новая террористическая акция будет стоить все новых провалов и арестов революционеров и что даже в случае успеха террор приведет лишь к перемене отдельных лиц в правительстве, но не к смене политической системы, ибо он не сможет изменить соотношение общественных сил в стране. Однако, отрицая во имя народнической догмы «политику» вообще, Плеханов сам совершал ошибку, на исправление которой ему понадобилось несколько лет.
Жизнь все больше разводила Плеханова с большинством его товарищей по борьбе. Продолжения теоретических статей Плеханова в пятом номере «Земли и воли» так и не появилось, но зато там была опубликована в качестве передовой статья Льва Тихомирова с призывом разбить старую государственную машину и заменить ее хотя и не идеальным, но демократическим государственным строем, обеспечивающим народу возможность дальнейшего развития. Наряду с «Землей и волей» стал выходить «Листок «Земли и воли» под редакцией убежденного сторонника террора Н. А. Морозова. Споры завершились демонстративным уходом Плеханова с Воронежского съезда землевольцев в июне 1879 года.
Это была одна из самых драматических страниц в жизни Георгия Валентиновича. Можно представить себе, что пережил он в те жаркие летние дни, чувствуя свое полное бессилие переубедить товарищей, и как тяжело далась ему последняя фраза, произнесенная на съезде: «В таком случае, господа, мне здесь больше делать нечего». Охрипший голос и бледность выдали его волнение, душевную боль, надежду на то, что его сейчас позовут назад... Но друзья промолчали. Со стороны Плеханова это был честный, мужественный поступок, свидетельствовавший о его готовности отстаивать свои принципы до конца и идти, если надо, против течения. Он считал безнравственным оставаться в организации,
251
не разделяя ее политическую линию, интриговать против своих же товарищей, создавать какие-то фракции. Этого он не простил бы себе никогда.
Из Воронежа путь Плеханова лежал в Киев, где жила тогда Розалия Марковна Боград. Она родилась в том же 1856 году, что и Георгий Валентинович, в еврейской семье на юге России. Ее отец сначала был крестьянином, потом занялся торговлей, разбогател, стал арендовать землю. Роза закончила гимназию и поступила на женские медицинские курсы в Петербурге. В 1876 году она вошла в кружок, занимавшийся помощью политзаключенным и ссыльным каторжанам, а затем уехала работать фельдшерицей в одну из самарских деревень, занимаясь там одновременно социалистической пропагандой и культурно-просветительной работой. Зимой 1877 года Роза впервые встретилась с Жоржем, как называли тогда Плеханова все знакомые революционеры.
Шла русско-турецкая война, и Роза Боград вскоре уехала в Румынию, где размещался один из русских военных госпиталей. Осенью 1878 года она возвратилась в Петербург, вступила в землевольческую организацию и взялась за пропаганду среди рабочих. Так ее судьба снова пересеклась с судьбой Плеханова. Вскоре молодые люди стали мужем и женой, хотя их и не связывал церковный брак, поскольку Н. А. Плеханова упорно не соглашалась на развод. Второй брак Георгия Валентиновича оказался очень удачным: всю дальнейшую жизнь он прошел рука об руку с Розалией Марковной Боград, ставшей ему верной, любящей и бесконечно преданной женой, другом, товарищем по борьбе. Ее природный ум, спокойный, ровный характер, энергия, житейская практичность, оптимизм, знание медицины (она стала врачом) помогали Плеханову преодолевать выпавшие на его долю невзгоды и испытания, тяжелую болезнь, долгие годы эмиграции.
В Петербурге Плеханову и его жене часто приходилось менять квартиры: ведь за Георгием Валентиновичем шла настоящая полицейская охота. На примете у властей была и Р. М. Боград. Их ангелом-хранителем стал знаменитый Николай Клеточников, работавший по заданию «Земли и воли» в Третьем отделении и своевременно узнававший о планах тайной полиции. В начале апреля 1879 года, за два дня до выстрела Соловьева в царя, он предупредил Плехановых о необходимости как можно скорее покинуть столицу. Так Р. М. Боград-Плеханова оказалась в Киеве, а сам Георгий Валентинович — сначала в Ростове, а затем в Воронеже.
Приехав из Воронежа к жене, Плеханов быстро наладил связи с киевским революционным подпольем, стал посещать библиотеку, много читал и писал, обдумывая планы на будущее. Между тем в августе 1879 года было решено разделить «Землю и волю» на две организации — «политики» объединялись в «Народной воле», 252
«деревенщики», выступавшие за продолжение работы в деревне,— в «Черном переделе». Расстались полюбовно: партийная касса и оборудование типографии были поделены поровну. Получив известия из Петербурга о создании «Черного передела», в рядах которого оказались приехавшие из-за границы Вера Засулич, Лев Дейч и Яков Стефанович, Плеханов поспешил в столицу. Через некоторое время в Киев пришло письмо, в котором он сообщил жене, что «дело» налаживается и что он останется в столице. Туда же выехала и Розалия Марковна.
В Петербурге Плехановы поселились вместе, прописавшись по фальшивым паспортам на имя дворян Семашко — сводной сестры Георгия Валентиновича — Марии и ее мужа. Плеханов остриг бородку и усы и настолько изменил свою внешность, что сделался практически неузнаваемым. Квартирку в Графском переулке, где жили «супруги Семашко», посещали лишь ближайшие товарищи Плеханова. Его контакты с внешним миром были сведены к минимуму. В конспиративных целях пришлось прекратить и агитационную деятельность среди рабочих, и посещения любимой Публичной библиотеки. Особенно тяжело переживал Плеханов недостаток необходимых книг. «Так писать нельзя! — жаловался он жене.— Надо учиться... Если бы мне хоть годика два поработать на свободе, в большом культурном центре! Наша революционная литература невежественна потому, что статьи пишутся наспех людьми без достаточного образования; между тем надо поставить революционную литературу на большую высоту, чтобы общество не имело права относиться к ней сверху вниз! Только тогда наша литература будет иметь влияние»23.
Вся энергия Плеханова уходила в последние месяцы 1879 года на руководство «Черным переделом» и подготовку к изданию его одноименного печатного органа. Перед Георгием Валентиновичем вставали все новые и новые вопросы, прежде всего вопрос о соотношении между социалистическим идеалом и текущей политической борьбой. Народовольцы утверждали, что при существующих в России порядках социальный и политический перевороты здесь должны практически слиться и один без другого немыслимы. Так шли поиски компромисса между старыми народническими принципами и столь подозрительной в глазах бакунистов «политикой». Кроме того, в теоретическом арсенале «Народной воли» вскоре появился еще один аргумент в пользу политической борьбы: нежелание играть на руку буржуазии, которая могла бы воспользоваться самоустранением революционеров от политики в своих собственных корыстных целях и в ущерб народу. Во всех этих доводах следовало серьезно разобраться, тем более что рассчитывать на быстрое осуществление анархистских идеалов разрушения всякого государства, по-видимому, не приходилось.
253
Большие сомнения стали закрадываться в душу Плеханова и при чтении научной литературы, посвященной крестьянской общине: книги земского статистика Орлова «Общинное владение в Московском уезде» и работы выдающегося русского историка и социолога М. М. Ковалевского «Общинное землевладение: причины, ход и последствия его развития». Содержавшиеся в них данные о разложении крестьянской общины подрывали самые основы народнического мировоззрения. Р. М. Плеханова вспоминала: «Мне живо помнится, какое глубокое впечатление произвела на него (Плеханова.—С. Г.)в ту знаменательную зиму книга статистика Орлова «Общинное владение в Московском уезде». Это серьезное исследование, которое беспощадно било по той основе, на которой строили революционные народники все будущее народного счастья, вызвало драматический момент в жизни Плеханова. Не соглашаться с этими цифрами нельзя было. Эту книгу мы читали вместе, останавливались на каждом факте. Я помню страстные комментарии Плеханова по поводу этих фактов, которые он не оспаривал, но был горячо убежден, что горю можно еще помочь массовым революционным взрывом — «черным переделом», который спасет общину от разложения. В это чтение Г. В. вкладывал все существо свое; казалось, что вопрос о том, быть или не быть общине, разлагается она или нет, являлся для него вопросом жизни или смерти. По-моему, начало поворота в политическом и социалистическом миросозерцании, еще мало, быть может, осознаваемого самим Георгием Валентиновичем, надо отнести к этому первому удару, который был нанесен революционным верованиям Плеханова книгой скромного статистика Орлова»24.
В начале 1880 года в журнале «Русское богатство» была напечатана ответная статья Плеханова «Поземельная община и ее вероятное будущее». В ней он прямо ставил вопрос о том, что перед русской (как, впрочем, и всякой другой) поземельной общиной открываются лишь два пути — «своевременный переход к общинной эксплуатации полей или разрушение в борьбе с нарождающимся капитализмом». Для Плеханова уже не было секретом, что среди крестьян интенсивно идет процесс социальной дифференциации и что община фактически разделена на две части, каждая из которых враждебна по отношению к другой. И все же автору статьи казалось (по крайней мере ему очень хотелось убедить в этом и читателей, и самого себя), что решающую роль в процессе разложения общины играют внешние, а не внутренние факторы (государственные налоги, грабеж со стороны ростовщиков и т. д.), действие которых может быть нейтрализовано благодаря крестьянской революции и социалистическим устремлениям интеллигенции25. Таким образом, несмотря на все свои сомнения и колебания, Плеханов еще оставался в
254
то время, по собственному признанию, народником до конца ногтей 26.
В январе 1880 года под редакцией Плеханова и при самом активном его участии вышел в свет первый номер нового народнического периодического издания «Черный передел», почти весь тираж которого был, правда, захвачен полицией при налете на подпольную типографию. Перечитывая сегодня плехановские материалы, подготовленные для «Черного передела», и сравнивая их с его предыдущими статьями, испытываешь такое чувство, будто прямо на глазах совершается великое таинство рождения нового публицистического таланта — настолько сильно и ярко они написаны. Здесь есть все, что нужно для такого рода статей: большая, принципиально важная тема, четкость мысли, отточенное литературное мастерство, необыкновенная красочность и эмоциональность изложения. Пафос гневного обличения правительства, чувство сострадания к народу, призыв к революционной борьбе буквально пронизывают статьи Плеханова, сохраняя силу своего воздействия на читателя даже через сто с лишним лет после первой публикации.
В общем и целом Плеханов еще выступает в «Черном переделе» с позиций бакунизма. Он пишет о том, что вся история России — это история борьбы двух полярно противоположных начал человеческого общежития: народно-общинного и государственноиндивидуалистического. Основными принципами первого являются коллективизм, мирская взаимопомощь и солидарность, второго — насилие, принуждение и эксплуатация. Боевой девиз революционеров «Земли и воли», фактически взятый ими у самого порода, как бы аккумулирует в себе вековое стремление крестьянина к свободе общинного самоустройства и самоуправления, признание равного права всех тружеников на землю, принцип свободного соединения общин в более крупные территориальные единицы.
В противовес этому государство то и дело насильственно вторгается в жизнь народа, уродует и безжалостно кромсает живую ткань его обычаев, попирает права. Формы этого насилия, продолжает Плеханов, могут быть самыми различными — от насильственного спаивания народа до не менее насильственного введения в русской деревне культуры картофеля, но суть политики царского правительства от этого не меняется.
Выход из сложившейся ситуации видится Плеханову в радикальной ломке всех общественно-экономических отношений, и прежде всего в аграрной революции. Обосновывая свой основной тезис, он пишет: «Так как экономические отношения в обществе признаются нами основанием всех остальных, коренною причиной не только всех явлений политической жизни, но и умст-
255
венного и нравственного склада его членов, то радикализм прежде всего должен стать, по нашему мнению, радикализмом экономическим». При этом Плеханов отсылает читателя к своей более ранней статье «Закон экономического развития общества и задачи социализма», как бы подчеркивая этим верность старым, землевольческим взглядам 27.
Кратчайший путь к осуществлению аграрной революции Плеханов видит в уничтожении в России государства, ибо именно это последнее держит в кабале весь народ, поддерживая, в частности, в деревне кулачество и ростовщический капитал и подкапываясь, таким образом, под самые основы традиционного общинного уклада народной жизни. «Толкая народ в активную борьбу с государством, воспитывая в нем самодеятельность и активность, организуя его для борьбы, пользуясь каждым мелким случаем для возбуждения народного неудовольствия и для сообщения народу путем пропаганды словом и делом правильных воззрений на смысл ныне существующих и желательных в будущем социальных отношений, социально-революционная партия должна довести народ от пассивного ожидания «черного передела», долженствующего свершиться сверху, до активных требований «земли и воли», предъявляемых снизу»,— так формулирует Плеханов задачи организации «Черный передел»28.
Между тем новое неудачное покушение народовольцев на царя в ноябре 1879 года вызвало в петербургском полицейском ведомстве такой прилив активности, что в руководящей группе «Черного передела» был поставлен вопрос о временном выезде Плеханова, Засулич, Дейча и Стефановича за границу. Сначала Георгий Валентинович яростно сопротивлялся этому плану, расценивая свой отъезд как настоящую измену революционному делу и только начинавшему становиться на ноги «Черному переделу». Вдобавок в семье Плехановых вот-вот должен был появиться ребенок. Но товарищи продолжали настаивать, и в конце концов Плеханову пришлось сдаться.
Новый, 1880 год начался для Георгия Валентиновича и Розалии Марковны с разлуки: сам Плеханов 3 января нелегально покинул Россию, а его жена с крохотной дочкой Верочкой на время осталась на родине. Вскоре она получила от мужа письмо с просьбой приехать в Швейцарию. Сомнения Розалии Марковны разрешила одна из ее приятельниц, тоже участвовавшая в работе подпольного кружка П. Б. Аксельрода, членом которого была жена Плеханова. «Плеханов стоит того, чтобы отдать ему жизнь,— сказала она.— Этим вы больше сделаете для революции и русского народа, чем покинув его и отдавшись общественному делу. Поезжайте, Розалия Марковна, и как можно скорей»29. Повидавшись в Одессе с родителями и получив от отца заграничный пас-256
порт на имя своей двоюродной сестры и деньги, Р. М. Плеханова в начале июня 1880 года приехала в Швейцарию, оставив дочь в России на попечение верной Т. В. Полляк. Вскоре девочка заболела и умерла.
За границей Плеханов обосновался в Женеве, где было много русских политических эмигрантов. Сюда же приехали Засулич и Дейч. Каждую неделю происходили эмигрантские собрания и диспуты, на которых горячо обсуждались последние новости из России и причины раскола между народовольцами и чернопере-дельцами. Для Плеханова и его друзей ситуация складывалась крайне неблагоприятно: героическая и очень активная деятельность народовольцев пользовалась у русских эмигрантов и представителей прогрессивной западноевропейской общественности, включая Маркса и Энгельса, такой популярностью и была окружена таким ореолом самопожертвования и мученичества, что выступать с критикой «Народной воли» было занятием не только трудным и неблагодарным, но и почти безнадежным. С другой стороны, становилось все более очевидно, что дела «Черного передела» на родине идут плохо, тогда как симпатии к «Народной воле» в демократических кругах России растут буквально с каждым днем. Сам Плеханов и его друзья также не могли по-человечески не восхищаться борьбой народовольцев с царизмом.
Находясь в Женеве, Плеханов взялся за переиздание первого и подготовку второго номеров «Черного передела», которые вышли почти одновременно, в октябре — ноябре 1880 года. Чувствуется, что в душе Плеханова идет в это время упорная борьба между признанием определенного значения политической борьбы и его старыми анархистскими взглядами. Он пишет, что Россия стоит перед выбором: либо общество, движимое чувством самосохранения, добьется у правительства политических реформ, которые обещает новый любимец царя Лорис-Меликов, либо «гордиев узел современной безурядицы будет разрублен топором крестьянина». При этом первый вариант развития событий на родине представляется Плеханову более вероятным. Анализируя конституционную альтернативу революции, Плеханов прямо пишет о том, что русские революционеры приветствуют всякую борьбу за права человека и сочувствуют ей. «Мы знаем цену политической свободы,— подчеркивает он,— и можем пожалеть лишь о том, что русская конституция отведет ей недостаточно широкое место». Но было бы очень печально, продолжает Плеханов, если бы увлеченные политической борьбой революционеры отошли от агитационно-пропагандистской работы в народе, предоставив ему стихийно искать правильный путь борьбы за свое социальное освобождение. «...Рассуждая даже исключительно с точки зрения нашего влияния на ход политических событий в России,— заключал л 257
9 Заказ 3978
Плеханов,— мы должны поставить деятельность в народе превыше всех задач, как источник нашей силы и наших успехов в борьбе с врагами, которых в конституционной России у нас, конечно, будет не менее, чем теперь, и которые всеми силами будут стараться затруднить нашу деятельность, помешать нашей пропаганде, объявить нас вне закона»30.
Плеханов убежден, что главное для народа — это его экономическое освобождение, тогда как вопросы политические имеют для крестьян и рабочих второстепенное значение, если не игнорируются ими совершенно. Исходя из этого, он по-прежнему выступает как сторонник аграрной революции и требует направить все силы революционеров на работу среди народа. Характерно, однако, что к концу 1880 года Плеханов уже признает, что поскольку нужда все больше отрывает крестьянина от земли и гонит его в город, постольку «центр тяжести экономических вопросов передвигается по направлению к промышленным центрам». А это означает, что работа революционеров в пролетарской среде приобретает в России все большее значение, ибо еще неизвестно, в деревне или в городе будут вербоваться главные силы социально-революционной партии в час грядущей революции. Поэтому революционеры должны укрепиться и на фабрике, и в деревне, написав на своем знамени девиз «Рабочий, бери фабрику, крестьянин — землю!» и связав воедино революционные организации промышленных и земледельческих рабочих31.
Затрагивает Плеханов во втором номере «Черного передела» и вопрос о методах революционной работы в народе. Признавая большое значение социалистической пропаганды, он тем не менее справедливо считает, что по-настоящему расшевелить массу рабочих и крестьян может только революционная агитация. Больше того, Плеханов решительно протестует против любого «усечения» революционных лозунгов ради придания им «доходчивости» и «популярности» в менее развитых слоях населения. Организация поземельного кредита, увеличение наделов, уменьшение податей, расширение крестьянского самоуправления и ограждение его от произвола администрации — все эти требования хороши только как повод для революционной агитации, считает Плеханов, но единственной целью такой агитации должно быть приведение указанных частных требований «к одному общему знаменателю экономической революции»32.
Таким образом, оказавшись за границей, Плеханов еще по-прежнему верит в особый, отличный от Запада путь развития России и считает, что она может перескочить от феодализма и самых начальных стадий капитализма сразу к социализму. При этом государство представляется ему силой, органически неспособной стать активным участником трансформации общества на
258
социалистических началах. Отсюда и его скептическое отношение к политической борьбе за изменение существующего государственного строя, хотя в целом позиция Плеханова по этому вопросу, несомненно, становится в 1880 году более гибкой, чем прежде. К этому его подталкивали и известия из России, и впечатления, полученные им в Швейцарии, где он на собственном опыте смог убедиться в том, что такое политическая свобода.
Одной из причин, побудивших Плеханова согласиться на выезд за границу, было желание продолжить свое образование, поработать в хороших европейских библиотеках, послушать лекции крупных ученых. Поэтому в Женеве он стал посещать лекции в местном университете, часто пропадал в библиотеке. Но вскоре его начали тяготить женевский провинциализм, эмигрантские склоки, яростные нападки сторонников «Народной воли» на чер-нопередельцев.
Хорошо еще, что Плеханов не знал тогда поистине убийственного отзыва К. Маркса об осевших в Швейцарии чернопере-дельцах: «Эти люди — большинство их (не все) являются теми, кто добровольно покинул Россию,— образуют, в противоположность террористам, рискующим собственной шкурой, так называемую партию пропаганды (чтобы вести пропаганду в России, они уезжают в Женеву! что за qui puo quo (чепуха.— С. Т.)!). Эти господа против всякой революционно-политической деятельности. Россия должна одним махом перескочить в анархистско-коммуни-стически-атеистический рай! Пока же они подготовляют этот прыжок нудным доктринерством...»33— так писал Маркс Ф. Зорге в ноябре 1880 года. Оценка эта была не очень объективной и отражала как давнюю вражду Маркса с Бакуниным, так и крайне субъективный, пристрастный и неблагоприятный для членов «Черного передела» характер информации, которую Маркс и Энгельс получали тогда из русских революционных кругов.
Осенью 1880 года супруги Плехановы двинулись в «столицу мира» Париж.
Крупнейший культурный и экономический центр, город славных революционных традиций. Париж навсегда покорил сердце Георгия Валентиновича и Розалии Марковны. Их приезд во Францию совпал с оживлением там демократического и рабочего движения. После десятилетней ссылки в Новую Каледонию в столицу вернулись парижские коммунары, восторженно встреченные народом. В конце 1880 года в Гавре прошел съезд Рабочей партии, принявшей выдержанную в целом в марксистском духе программу. На рабочих собраниях и в печати шла острая полемика между прудонистами, сторонниками реформизма — так называемыми пас-сибилистами, марксистами, анархо-синдикалистами. Но главное, что поразило Плеханова после тихой, умиротворенной, немного
259
9*
мещанской Швейцарии,— это бьющая ключом, открытая, чуть легкомысленная и в то же время очень интеллектуальная жизнь французской столицы, полная свобода и непринужденность в высказывании своего мнения, поистине фантастическое разнообразие взглядов, вкусов, привычек.
Каждый проведенный в Париже день был заполнен у Плеханова до предела: работа в библиотеке, посещение лекций в Сорбонне, рабочие собрания, встречи с П. Л. Лавровым, французским социалистом Жюлем Гедом, немецким социал-демократом эмигрантом Фольмаром... Особенно много‘значило для Плеханова знакомство с Гедом: ведь последний также увлекался раньше бакунизмом, был знаком с работами Чернышевского, а затем стал одним из первых пропагандистов марксизма во Франции. Можно с большой долей уверенности предположить, что эволюция взглядов Геда заставила о многом задуматься и Плеханова. То, что жена Геда была русской, ускорило ее сближение с Георгием Валентиновичем.
Жили Плехановы и приехавшая к ним из России подруга Розалии Марковны — Теофилия Полляк очень бедно. Главным источником их существования была помощь родителей Р. М. Плехановой, а также мелкие случайные заработки. Особенно не везло Георгию Валентиновичу: однажды он взялся переводить какой-то роман, но издатель исчез, не заплатив ни гроша; затем Георгий Валентинович стал за мизерную плату надписывать конверты, но заказчик грубо оскорбил его, и он ушел, так и не взяв честно заработанных денег.
Жизнь в кредит, многочисленные долги, переезды с квартиры на квартиру, ожидание рождения ребенка, а затем заботы о маленькой Лидии-Софье, которая появилась на свет в мае 1881 года (ее второе имя было дано в честь Софьи Перовской), работа над статьей для «Отечественных записок» по вопросам политэкономии — вот чем запомнилось Плеханову это трудное, но счастливое время, проведенное в Париже и маленькой французской деревушке Мольери. В конце лета 1881 года Розалия Марковна перебралась с дочерью в Швейцарию, обосновавшись в местечке Божи близ Кларана, а затем туда приехал и Георгий Валентинович.
Вести с родины не радовали Плеханова. Он оказался прав: убийство Александра II 1 марта 1881 года не внесло никаких коренных изменений в политический строй России. Оправившись от шока, вызванного гибелью отца и страхом за свою собственную жизнь, новый русский царь Александр III не только поставил крест на конституционных проектах Лорис-Меликова, но и санкционировал переход правительства в решительное наступление на все прогрессивные силы страны. С другой стороны, развитие в России капитализма все больше убеждало Плеханова в том, что старая 260
народническая теория «самобытности» трещит по всем швам.
Очень напряженно и противоречиво складывались в то время и отношения между двумя главными фракциями русского народнического движения — народовольцами и чернопередельцами, пути которых постоянно пересекались и в России, и в эмиграции. Общая конечная цель, наличие многочисленных точек соприкосновения в практической деятельности, наконец, сознание необходимости объединения усилий в борьбе с царизмом создавали почву для попыток их взаимного сближения. Соратники Плеханова по «Черному переделу» Дейч, Засулич, Стефанович, Аксельрод явно сочувствовали борьбе народовольцев, да и сам Георгий Валентинович, решительно расходясь с ними по целому ряду принципиальных вопросов, считал их в конечном счете товарищами, а не противниками. Достаточно сказать, что в марте 1880 года он принял участие в кампании в защиту народовольца Льва Гартмана, который был арестован во Франции как участник одного из покушений на царя, причем, ко всеобщей радости, в результате переговоров революционеров с французским правительством оно отказалось от намерения выдать Гартмана царским властям. Вскоре была достигнута также договоренность об издании силами народовольцев, чернопередельцев, П. Л. Лаврова и некоторых других русских эмигрантов-социалистов «Русской социально-революционной библиотеки». В этом предприятии принял участие и Плеханов.
Народовольцы тоже пытались как-то наладить отношения с чернопередельцами. Так, в начале 1882 года Исполнительный комитет «Народной воли» обратился к заграничным товарищам, в том числе к Плеханову, Засулич, Дейчу и Аксельроду, с письмом, где подчеркивалось, что народовольцы, стремясь к государственному перевороту, отнюдь не игнорируют революционную работу в массах, в частности среди рабочих. Был поставлен вопрос о целесообразности объединения «Народной воли» и «Черного передела».
Однако чем дальше, тем больше у Плеханова крепло убеждение о необходимости полной идейной переориентации русского революционного движения с учетом западноевропейского опыта. Речь шла уже не о том, чтобы чернопередельцы сделали шаг к признанию «политики», а народовольцы повернулись лицом к деревне и отказались от террора. Требовалась смена мировоззренческих позиций, переоценка социально-экономической ситуации в России, новый взгляд на перспективы русской революции и ее движущие силы, кардинальное изменение тактики революционеров. Знакомство с марксизмом и европейским рабочим движением давало Плеханову новую точку опоры, подсказывало наиболее перспективное направление теоретических поисков.
261
Пройдет совсем немного времени, и Плеханов скажет: «Революционная по своему внутреннему содержанию идея есть своего рода динамит, которого не заменят никакие взрывчатые вещества в мире. И пока наше движение будет происходить под знаменем отсталых или ошибочных теорий, оно будет иметь революционное значение лишь некоторыми, но далеко не всеми своими сторонами. В то же время она без ведома своих участников будет носить в себе зародыши реакции, которые лишат его и этой доли значения в более или менее близком будущем, потому что, как сказал еще Гейне, всякому
Новому времени новый костюм Потребен для нового дела»34.
Однако путь Плеханова и его товарищей к новой революционной теории был достаточно долгим и трудным, да и отношения их с Марксом и Энгельсом, прямо скажем, сложились далеко не сразу. Еще в феврале 1881 года, когда Плеханов жил в Париже, Вера Засулич, которую к тому времени знала уже вся революционная Европа (решающую роль в этом сыграл ее выстрел в Трепова и последовавший за этим громкий судебный процесс, закончившийся ее оправданием), обратилась из Женевы с письмом к Марксу. В нем ставился самый больной тогда для русских народников вопрос о судьбах крестьянской общины. Тяжело больной Маркс написал четыре черновых варианта ответа и 8 марта направил своей русской корреспондентке письмо, где подчеркнул, что в «Капитале» — а именно этот фундаментальный труд упоминала в своем послании Засулич — нет доводов ни за, ни против жизнеспособности общины в России. Тем не менее Маркс счел нужным без обиняков высказать свое мнение по этому вопросу, хотя и облек его в несколько туманную с точки зрения практических рекомендаций форму: община, писал он, может стать точкой опоры социального возрождения России, если устранить те вредные влияния, которым она подвергается со всех сторон, и обеспечить ей нормальные условия свободного развития. При этом Маркс специально извинился перед Верой Засулич за то, что по состоянию здоровья не смог подготовить свой ответ в таком виде, чтобы его можно было сразу же опубликовать в печати.
Сейчас, как уже отмечалось нами выше, много говорят о том, что Плеханов совершил своего рода «нравственное преступление», скрыв вместе с Засулич это письмо Маркса от русской общественности. При этом упускается из виду одна маленькая, но весьма существенная деталь: мнение Маркса по данному вопросу было изложено не только в письме к Вере Засулич, но и в предисловии авторов к русскому изданию «Манифеста Коммунистической партии (январь 1882 года), которое было в том же году опуб
,262
ликовано дважды: в феврале в Петербурге в журнале «Народная воля» (по просьбе чернопередельцев) и в мае — в Швейцарии, в брошюре с плехановским переводом «Манифеста». Интересующее нас место этого предисловия гласило: «Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, так что обе они дополнят друг друга, то современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития». Одновременно в предисловии высказывалась мысль о том, что Россия представляет собой «передовой отряд революционного движения в Европе»35.
Трудно сказать сейчас, почему в 1911 году члены группы «Освобождение труда» на запрос меньшевика Д. Б. Рязанова об этом письме Маркса, черновики которого были обнаружены им у Ла-фарга, ответили, что ничего не знают о таком документе36. Если учесть, что личные отношения с Рязановым были у Плеханова давно испорчены, можно предположить, что Георгий Валентинович просто не хотел вести с ним какие-либо переговоры по этому вопросу, тем более что письмо было адресовано Засулич и, как уже говорилось выше, не предназначалось Марксом для печати. Не исключено, что Г. В. Плеханов и В. И. Засулич действительно забыли об этом письме, которое долгие годы лежало в старой корзине для бумаг у П. Б. Аксельрода, причем последний даже не знал об этом, получив на хранение связку документов от Засулич.
Что касается существа дела, то Плеханов имел полное право на самостоятельное мнение по вопросу о русской общине, которое могло не совпадать и действительно не совпало с мнением Маркса. Ведь уже в конце 1881 года в письме к Лаврову Плеханов заявил, что Россия вступила на путь капиталистического развития и все другие пути для нее закрыты. Одновременно Плеханов признавался тому же Лаврову, что авторитет Маркса стоит для него столь высоко, что он сто раз подумает, прежде чем не согласиться с его взглядами 37. И если уж Плеханов, который, кстати говоря, еще совсем недавно думал об общине то же самое, что Маркс, изменил свою точку зрения, значит, он сделал это вполне сознательно, действительно сто раз обдумав свое решение.
Кстати говоря, черновые варианты ответа Маркса Засулич показывают, что его позиция по вопросу о судьбах общины была совсем не однозначной. В частности, Маркс считал вполне реальным такой вариант развития событий, когда община в условиях «мирного» развития капитализма в России погибнет под ударами государства, помещика, ростовщика и центробежных сил, вызванных социальным разложением самого крестьянства38. И хотя Плеханов не мог знать всех этих оттенков во взглядах Маркса, он фактически просто солидаризировался именно с этой второй Марксовой альтернативой.
263
Что касается некапиталистического пути развития России, возможность которого допускал Маркс, то в исторической ретроспекции он выглядит сегодня достаточно утопическим. И победоносная пролетарская революция на Западе, и ее крупномасштабная экономическая и технологическая помощь революционной России, и органический переход крестьянской общины в коллективное хозяйство социалистического типа — все это представляется сегодня скорее романтической мечтой, чем научно обоснованным социальным прогнозом. Думается поэтому, что, если бы письмо Маркса Засулич и было опубликовано уже в 80-х годах XIX века, это вряд ли внесло бы существенные коррективы в судьбы революционного движения в России.
Вспоминая позже об атмосфере, в которой он и его ближайшие товарищи жили в начале 80-х годов, Плеханов писал: «Тот, кто не пережил вместе с нами то время, с трудом может представить себе, с каким пылом набрасывались мы на социал-демократическую литературу, среди которой произведения великих немецких теоретиков занимали, конечно, первое место. И чем больше мы знакомились с социал-демократической литературой, тем яснее становились для нас слабые места наших прежних взглядов, тем правильнее преображался в наших глазах наш собственный революционный опыт»39.
В последние месяцы 1881 года Плеханов начал работу над переводом на русский язык «Манифеста Коммунистической партии» Маркса и Энгельса, знакомство с которым составило, по собственному признанию Георгия Валентиновича, целую эпоху в его жизни . Перевод предназначался для очередного выпуска уже упоминавшейся выше «Русской социально-революционной библиотеки» и оказался для Плеханова делом довольно трудным. Чего стоит хотя бы то, что он столкнулся здесь с большими терминологическими трудностями, преодолеть которые в полной мере Плеханову тогда не удалось. Так, Плеханов употреблял термин «работник» вместо «рабочий», «рабочее сословие» — вместо «рабочий класс». Не избежал он и отдельных ошибок, отмеченных позже В. В. Воровским 4|. Однако не подлежит сомнению, что в общем и целом Плеханов справился со своей задачей.
Наряду с авторским предисловием к русскому изданию в текст брошюры вошло и краткое предисловие, написанное самим переводчиком. В нем подчеркивалось, что «Манифест» может предостеречь русских социалистов от-двух крайностей — отрицательного отношения к политической деятельности, с одной стороны, и забвения будущих, социалистических интересов их партии — с другой. «От организации рабочего класса,— писал Плеханов,— и непрестанного выяснения ему враждебной противоположности его интересов с интересами господствующих классов зависит
264
будущность нашего движения...», причем основы этой организации могут быть заложены уже в настоящее время: ведь рабочие наших промышленных центров начинают мыслить и стремиться к своему освобождению 42.
Для самого Плеханова работа над переводом «Манифеста», изданного в Женеве в мае 1882 года, завершила период теоретических исканий. Недаром он писал впоследствии, что стал марксистом именно в 1882 году, хотя и не заявил тогда открыто о разрыве с народовольцами, рассчитывая на то, что часть из них, видимо, тоже способна эволюционировать в сторону марксизма. Характерно, что, обращаясь в январе 1882 года к Марксу с просьбой написать предисловие к русскому переводу «Манифеста», Лавров сообщал ему, что в роли переводчика выступает молодой человек по фамилии Плеханов — один из самых ревностных учеников Маркса 43.
Каждое новое крупное произведение Маркса и Энгельса, прочитанное Плехановым, прибавляло ему уверенности в правильности занятой им в споре с народовольцами позиции. Летом 1882 года Плехановы перебрались в Берн, где Георгий Валентинович надеялся найти те труды Маркса, которых не было в библиотеках других швейцарских городов. Розалии Марковне запомнилось, как в дешевом пансионе в окрестностях Берна они читали вместе работу Маркса «К критике политической экономии», которая произвела на Плеханова огромное впечатление. Можно представить себе, каким ударом для него был в 1882 году первоапрельский розыгрыш его друзей, сказавших, что Маркс приехал в Кларан и можно будет наконец поговорить с ним по всем интересующим русских революционеров вопросам. Увы, известие оказалось всего лишь шуткой 44. Встретиться с Марксом Плеханову так и не пришлось: в марте 1883 года великий основоположник научного социализма скончался.
Поиски путей к соглашению между чернопередельцами и народовольцами продолжались до осени 1883 года, однако не привели к положительным результатам. Идейные расхождения зашли уже так далеко, что компромисс, желательность которого признавалась обеими сторонами, оказался невозможным. Последней каплей, переполнившей чашу терпения Плеханова, стал отказ редакторов готовившегося к печати совместного издания «Вестник «Народной воли» П. Л. Лаврова и Л. А. Тихомирова поместить его полемическую работу «Социализм и политическая борьба». В итоге Георгий Валентинович вышел из состава редакции «Вестника», а 25 сентября 1883 года в Женеве, где уже примерно год жили Плехановы, появилось написанное им объявление об издании «Библиотеки современного социализма» и создании группы «Освобождение труда».
265
В ее состав вошли бывшие чернопередельцы: Г. В. Плеханов, В. И. Засулич, Л. Г. Дейч (с ними Плеханов особенно сблизился в эмиграции), П. Б. Аксельрод и В. Н. Игнатов. К сожалению, Л. Г. Дейч уже в 1884 году был арестован германской полицией и выдан царским властям, надолго выбыв, таким образом, из революционной работы, а В. Н. Игнатов в 1885 году умер от туберкулеза. Бесспорным лидером группы стал Плеханов, который и по уровню своей теоретической подготовки, и по складу характера, и по опыту работы среди пролетариата стоял на голову выше своих товарищей. Активное участие в работе группы принимала и Р. М. Плеханова, хотя формально она и не входила в ее состав.
Задачами группы «Освобождение труда» были распространение идей научного социализма путем перевода на русский язык важнейших произведений школы Маркса и Энгельса и оригинальных марксистских сочинений; критика господствующих в среде наших революционеров учений и разработка важнейших вопросов русской общественной жизни с точки зрения научного социализма и интересов трудящегося населения России 45. Члены группы подчеркивали, что будут бороться за свержение абсолютизма, готовить рабочий класс к сознательному участию в политической жизни страны, заниматься его организацией и пропагандой социализма в пролетарской среде. На повестке дня стояла работа по созданию элементов для будущей рабочей социалистической партии в России.
Группа обращалась ко всем русским революционерам на родине и в эмиграции, сочувствующим изложенным в заявлении взглядам, с предложением наладить сотрудничество и совместно выработать программу будущей деятельности. При этом в примечании к обращению, написанном Дейчем, подчеркивалось, что «Черный передел» и «Народная воля» имеют так много общего, что могут действовать в громадном большинстве случаев рядом, дополняя и поддерживая друг друга. Таким образом, даже в сентябре 1883 года разрыв чернопередельцев и народовольцев еще не считался окончательным.
Трудно переоценить значение той огромной работы, которая была проделана членами группы «Освобождение труда» под руководством Плеханова по переводу на русский язык к изданию произведений Маркса и Энгельса. Всего до 1900 года полностью или в отрывках было издано 30 их важнейших трудов. На долю самого Плеханова выпал перевод «Манифеста Коммунистической партии», отрывка из «Гражданской войны во Франции», устава I Интернационала, речи Маркса о свободе торговли, его тезисов о Фейербахе, книги Энгельса «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии», а также редактирование ряда переводов, сделанных В. И. Засулич. Снабженные предисловиями и ком-266
ментариями, они получили распространение в России, нередко переиздавались действовавшими там марксистскими группами и сыграли важную роль в процессе перехода от народничества к марксизму.
Важное место в работе группы «Освобождение труда» занимала также публикация оригинальных работ ее членов. В октябре 1883 года вышла из печати брошюра Плеханова «Социализм и политическая борьба», отпечатанная в организованной группой «Освобождение труда» в Женеве собственной типографии. В основу ее был положен текст статьи, предназначавшейся Плехановым для «Вестника «Народной воли», а теперь значительно дополненной и отредактированной автором в сторону некоторого смягчения критики народовольцев. Характерно, в частности, что Плеханов не счел нужным подробно обсуждать здесь проблему террора отчасти потому, что после 1 марта 1881 года сама жизнь приглушила ее остроту, отчасти потому, что полемический заряд брошюры «Социализм и политическая борьба» был и без того очень силен. Ведь Плеханов осмелился поднять теоретическую шпагу против таких авторитетов, как Прудон, Бакунин, Ткачев, аргументированно противопоставив им взгляды Маркса и Энгельса. При этом он счел необходимым особо подчеркнуть, что «общие философско-исторические взгляды Маркса... обнимают всю культурную историю человечества и могут быть неприменимы к России только в случае их общей несостоятельности»46, хотя ни Маркс, ни Энгельс никогда не сбрасывали со счетов экономические особенности той или иной страны, в том числе и факта наличия в России такого своеобразного социального института, как община.
Эпиграфом к своей работе Плеханов взял слова из «Коммунистического манифеста» Маркса и Энгельса: «Всякая классовая борьба есть борьба политическая». Он убедительно показал, что борьба за социализм невозможна без политической борьбы. Больше того, Плеханов четко разграничил демократический и социалистический этапы революции, подчеркнув, что единственной «нефантастической целью» русских революционеров на первом этапе может быть только борьба за демократическую конституцию страны и выработка элементов для создания рабочей социалистической партии. При этом революционной силой, которая покончит с бесправием и эксплуатацией в России, как и на Западе, он считал промышленных рабочих, обладающих по сравнению с крестьянством «большим развитием, более высокими потребностями и более широким кругозором»47.
Выступая против «социалистического нетерпения» народовольцев и чернопередельцев, Плеханов в то же время был убежден, что между свержением самодержавия и победой пролетариата пройдет в России сравнительно немного времени. Мы можем на-
267
деяться, писал Плеханов, что социальное освобождение русского рабочего класса последует очень скоро за падением абсолютизма. Русская буржуазия запоздала в своем развитии еще больше, чем немецкая, и господство ее не может быть продолжительным. При этом Плеханов подчеркивал, что многое в сближении двух этапов революционного движения в России будет зависеть и от самих революционеров, то есть от субъективного фактора 48. Принципиально важное значение имел тот факт, что уже в первой крупной марксистской работе Плеханова было четко сформулировано кардинальное положение научного социализма о диктатуре пролетариата, задачей которой, по мысли автора, являлось бы не только разрушение политического господства эксплуататорских классов, но также устранение анархии производства и «сознательная организация всех функций социально-политической жизни»49. В конце концов, писал Плеханов, достигший политического господства революционный класс только тогда сможет сохранить за собой это господство и будет в относительной безопасности от ударов реакции, когда он направит против нее могучее орудие государственной власти.
Однако Плеханов предупреждал, что диктатура рабочего класса не имеет ничего общего с диктатурой группы революционеров, к которой так стремились народовольцы. Ведь речь идет о диктатуре достаточно развитого в социальном и политическом отношениях класса, обладающего необходимым политическим опытом и воспитанием, сознающего свою силу и уверенного в победе. «Но такой пролетариат,— подчеркивал Плеханов,— и не позволит захватить власть даже самым искренним своим доброжелателям. Не позволит по той простой причине, что он проходил школу своего политического воспитания с твердым намерением окончить когда-нибудь эту школу и выступить самостоятельным деятелем на арену исторической жизни, а не переходить вечно от одного опекуна к другому; не позволит потому, что такая опека была бы излишней, так как он и сам мог бы тогда решить задачу социалистической революции; не позволит, наконец, потому, что такая опека была бы вредной, так как сознательного участия производителей в деле организации производства не заменит никакая конспираторская сноровка, никакая отвага и самоотвержение заговорщиков... Понявший условия своего освобождения и созревший для него пролетариат возьмет государственную власть в свои собственные руки, с тем чтобы, покончивши со своими врагами, устроить общественную жизнь на началах не анархии, конечно, которая принесла бы ему новые бедствия, но пананархии, которая дала бы возможность непосредственного участия в обсуждении и решении общественных дел всем взрослым членам общества. До тех же пор, пока рабочий класс не развился еще до решения своей великой исторической задачи, 268
обязанность его сторонников заключается в ускорении процесса его развития, в устранении препятствий, мешающих росту его силы и сознания, а не в придумывании социальных экспериментов и вивисекций, исход которых всегда более чем сомнителен»50. Прекрасные й, увы, надолго забытые затем слова!
Прогнозируя вероятные последствия преждевременного захвата власти революционерами в условиях России, Плеханов приходит к следующему выводу: предоставленное естественному ходу вещей, «экономическое равенство», которого хотят добиться революционеры, в условиях товарного производства неизбежно сменится новым социальным расслоением. Если же революционеры попытаются организовать национальное производство «сверху», то окажутся перед неутешительной перспективой, поскольку социалистическая организация производства в России невозможна (этому помешают его низкий технический уровень, частнособственнические привычки трудящихся и непрактичность самих революционеров), им придется искать спасение в идеалах «патриархального и авторитарного коммунизма», при котором производством будет заведовать «социалистическая каста». Но при такой опеке народ не только не воспитался бы для социализма, но «или окончательно утратил бы всякую способность к дальнейшему прогрессу, или сохранил бы эту способность лишь благодаря возникновению того самого экономического неравенства, устранение которого было бы непосредственной целью революционного правительства»51.
Плеханов ошибся лишь в одном: он считал, что «перувианский коммунизм» невозможен в XIX веке и тем более в XX веке даже в Восточной Европе, поскольку русский народ «слишком развит, чтобы можно было льстить себе надеждой на счастливый исход таких опытов над ним»52. Сталин, создавший в Советской России административно-командную систему, доказал, что подобные эксперименты даже в XX веке возможны. И не только в России.
Плеханов коснулся в брошюре «Социализм и политическая борьба» и такого важного вопроса, как взаимоотношения между пролетариатом и двумя его возможными союзниками по борьбе с царизмом — либеральной буржуазией и крестьянством. Он считал недальновидным пугать либералов «красным призраком» социализма, рассчитывая на возможность присоединения очень многих представителей русского либерализма к конституционной программе марксистов. Реализм этой программы вызвал бы у либералов сначала сочувствие, а потом и решительную поддержку революционеров, хотя скорее всего возникло бы самостоятельное буржуазно-демократическое движение. И тогда, заключил Плеханов, пробил бы час падения абсолютизма, причем социали
269
стическая партия играла бы в этом освободительном движении весьма почетную и выгодную роль 53.
Плеханов подчеркнул далее, что отнюдь не считает, будто социалистическое движение не может встретить поддержки в крестьянской среде, пока крестьянин не превратится в безземельного пролетария, а сельская община не разложится под влиянием капитализма. В общем и целом русское крестьянство, по мнению Плеханова, отнеслось бы с большой симпатией ко всякой мере, имеющей в виду так называемую «национализацию земли». Но следует учитывать, продолжал он, что крестьянство, живущее при отсталых социальных условиях, по сравнению с рабочими менее способно к сознательной политической инициативе и менее восприимчиво к пропаганде социализма, которую ведет революционная интеллигенция. Вот почему на первых порах революционерам следовало бы сосредоточить свое главное внимание на промышленных центрах и рабочих. Затем, после завоевания политической свободы и организации рабочей партии, последняя должна будет начать систематическую пропаганду социализма среди крестьянства. Отдельные случаи такой пропаганды возможны, по мнению Плеханова, уже и теперь. Едва ли нужно особо оговаривать, заключал он, что, если бы началось сильное и самостоятельное крестьянское движение, социалисты должны были бы оперативно изменить распределение своих сил, предназначенных для работы в массах .
Общественный резонанс, который вызвала первая крупная марксистская работа Плеханова, был огромен. По вполне понятным причинам народовольцы встретили ее в штыки. Лавров язвительно называл автора брошюры «господином» и упрекал членов группы «Освобождение труда» в том, что для них полемика с «Народной волей» более своевременна, чем борьба с русским правительством и другими эксплуататорами русского народа. С яростными нападками на Плеханова выступил и Тихомиров. В России брошюра «Социализм и политическая борьба» вызвала бурные споры, но все сходились на том, что она произвела сильное впечатление. «Плеханов оказывается гораздо популярнее, чем литературные силы старика Лаврова»,— сообщали в Женеву из России. Брошюра распространялась не только в Петербурге и Москве, но и в Харькове, Киеве, Перми и других местах. Весной 1884 года в нелегальном журнале петербургских студентов «Свободное слово» была помещена первая в России рецензия на работу Плеханова, причем рецензент целиком солидаризировался с выдвинутой в брошюре политической программой 55. Хорошо известно, какую высокую оценку «Социализму и политической борьбе» дал Ленин, назвавший ее первым «символом веры» русского социал-демократизма 56.
270
В феврале 1885 года в Женеве вышла вторая книга Плеханова — «Наши разногласия», явившаяся логическим продолжением и развитием идей, выдвинутых в «Социализме и политической борьбе». Он работал над ней летом 1884 года, и этим же годом помечена часть ее тиража, отпечатанного в женевской типографии группы «Освобождение труда». «Наши разногласия» стали третьим выпуском «Библиотеки современного социализма» и были целиком посвящены критике народнической доктрины и программы «Народной воли».
В отличие от «Социализма и политической борьбы», где Плеханов практически обошел вопрос о капиталистическом развитии России, в «Наших разногласиях» он рассмотрел эту проблему в двух специальных главах. При этом Плеханов подчеркнул, что споры о судьбах капитализма в России фактически уже решены самой жизнью. «За капитализм,— писал он,— вся динамика нашей общественной жизни, все те силы, которые развиваются при движении социального механизма и, в свою очередь, определяют направление и скорость этого движения»57. При этом Плеханов анализирует доступный ему фактический материал о развитии крупной и мелкой промышленности в России, состоянии внутреннего рынка, росте пролетариата и разложении крестьянской общины. Своему итоговому выводу Плеханов придал, как всегда, яркую, образную форму: главный поток русского капитализма пока еще невелик, но в него со всех сторон вливается такое множество мелких и крупных ручейков, ручьев и речек, что быстрый рост потока не подлежит сомнению, его уже нельзя ни остановить, ни высушить, писал он 58.
Сейчас среди историков все больше утверждается взгляд, согласно которому русские марксисты, начиная с Плеханова, недооценили жизнестойкость крестьянской общины. Вплоть до столыпинской аграрной реформы ее охраняло царское правительство, да и значительная масса крестьян, выступавших за уравнительное трудовое землепользование и видевших в общине институт своеобразной социальной защиты мужика от помещика и кулака, стихийных бедствий и разорительных налогов, тоже цепко держалась за свой «мир» и до Столыпина, и при нем. Ценили крестьяне и тот древний демократизм, который хотя бы частично сохранялся в сельских обществах при решении общественных дел. Как показали события первой российской революции, крестьянская солидарность в борьбе с помещиками в значительной степени базировалась на общинных традициях, стойко сохранявшихся в деревне. Но главное состояло в том, что оказалось возможным длительное сосуществование общины и капитализма, что явно не укладывалось ни в традиционные народнические схемы, с которыми боролся Плеханов, ни в его собственные марксистские представления.
271
Община не сыграла роли барьера, способного предотвратить капиталистическое расслоение деревни, хотя она в какой-то мере и замедлила его. Но она и не рухнула под натиском новых, буржуазных отношений, как предсказывали марксисты. Вполне вероятно, что если бы история — эта до крайности ироническая старуха, как не раз называл ее Плеханов,— отпустила бы российскому капитализму более длительный срок, он в конце концов сумел бы «перемолоть» и такой крепкий орешек, как община. Однако в реальной действительности фермерский, «американский» путь развития сельского хозяйства, требовавший полной ликвидации помещичьего землевладения, значительных материальных ресурсов и совершенно новой крестьянской психологии, оказался в России лишь одной из возможных тенденций развития, но полностью победить вплоть до 1917 года так и не смог. Таким образом, в вопросе о судьбах общины жизнь оказалась мудрее и народников, и марксистов. Недаром Ленину пришлось в 1917 году взять за основу знаменитого Декрета Советской власти о земле эсеровскую аграрную платформу, построенную с учетом общинных идеалов русского крестьянства. Однако это отнюдь не означает, что по кардинальному вопросу о судьбах капитализма в России Плеханов в споре с народниками был не прав. Независимо от решения вопроса о судьбах общины, непреложный факт быстрой эволюции страны по капиталистическому пути был зафиксирован им с величайшей научной точностью и добросовестностью. А это означало, что будущее России — сначала за капитализмом, а затем за пролетарским социализмом, который рано или поздно должен был прийти на смену буржуазному порядку.
Однако искусственное форсирование этого естественноисторического процесса было чревато, по мысли Плеханова, поистине фатальными последствиями. Народовольческая идея соединения демократического и социалистического переворотов была подвергнута Плехановым справедливой критике еще в работе «Социализм и политическая борьба». В «Наших разногласиях» он продолжил эту тему, ярко нарисовав картину возможных последствий преждевременной социалистической революции по рецепту главного идеолога «Народной воли» Льва Тихомирова — установление «обновленного царского деспотизма на коммунистической подкладке», возрождение экономического неравенства, откат общества назад59. Деревня и после экспроприации крупных землевладельцев продолжала бы жить по законам товарного производства, рождающего капитализм, и здесь, по мнению Плеханова, не помогла бы даже общественная обработка полей (если бы ее ввели по декрету революционного правительства), ибо «от общественной обработки полей немногим ближе до коммунизма, чем от общественной работы на барщине или от «общественных запашек», вводивших-272
ся при Николае Павловиче с помощью штыков и розог»60. Точно так же бессильна была бы помочь России и европейская пролетарская революция, ибо крестьянские страны типа России скорее всего оказались бы невосприимчивыми к ее влиянию. В итоге Плеханов приходит к неутешительному прогнозу, целиком и полностью совпадавшему с мнением Энгельса, высказанным в его известной работе «Крестьянская война в Германии»: самым худшим из всего, что может случиться с вождем революционной партии, является вынужденная необходимость овладеть властью тогда, когда революционное движение еще не созрело для господства представляемого им класса и для проведения мер, обеспечивающих это господство. И тот, кто раз попал в это ложное положение, пропал безвозвратно 6|.
Исходя из этого, Плеханов предлагал двигаться к коммунистической цели поэтапно, начав с создания социалистической марксистской рабочей партии, которая будет вести самостоятельную классовую линию и в предстоящей буржуазной революции, необходимой для свержения самодержавия, и в последующей борьбе за революцию социалистическую. Главной силой революционного процесса в России, по мнению Плеханова, будет пролетариат. Что касается буржуазии, то автор «Наших разногласий» предпочитает воздержаться от каких-либо определенных прогнозов относительно ее позиции, констатируя лишь, что она переживает важную метаморфозу: у нее развились уже легкие, требующие чистого воздуха политического самоуправления, но не атрофировались еще и жабры, с помощью которых она привыкла дышать в мутной воде разлагающегося абсолютизма. Больше того, Плеханов подчеркивает, что русская буржуазия прекрасно умеет извлекать пользу из самодержавного режима и «потому не только поддерживает некоторые его стороны, но и целиком стоит за него в известных своих слоях...»62.
И еще один чрезвычайно важный для стратегии будущей пролетарской партии момент был отмечен Плехановым в «Наших разногласиях»: акцентируя внимание на работе революционеров в пролетарской среде, он тем не менее подчеркивал, что марксисты не жертвуют деревней в интересах города, не игнорируют крестьянства ради промышленных рабочих. Наша программа, писал Плеханов, «ставит своей задачей организацию социально-революционных сил города для вовлечения деревни в русло всемирно-исторического движения»63.
Остро полемичная, блестяще написанная и чрезвычайно актуальная по своему содержанию, книга «Наши разногласия» не могла не вызвать самого горячего отклика в революционной среде. Ее первый читатель, наборщик Бохановский, разделявший взгляды народовольцев, сначала даже хотел в знак протеста бро
273
сить работу по набору плехановской рукописи, но затем она так захватила его, что он не только довел дело до конца, но и задумался над правильностью многих своих прежних взглядов. Лидер народовольческой эмиграции Лев Тихомиров, ставший основной мишенью критики со стороны Плеханова, напротив, дал «Нашим разногласиям» самую отрицательную оценку в «Вестнике «Народной воли». В издававшемся в Женеве русском эмигрантском журнале «Общее дело», где публиковались статьи как революционного, так и либерального характера, появилась большая анонимная рецензия на «Наши разногласия» с обвинениями Плеханова в слепом преклонении перед авторитетом Маркса и Энгельса и приверженности «так называемому диалектическому методу», от которого русская интеллигенция уже якобы давно отказалась, отдав предпочтение «реалистической методологии» Спенсера, Бокля, Миля и Конта.
Крайне противоречивы были и отклики на книгу «Наши разногласия» в России, куда она была нелегально доставлена в 1885 году. Многие народники видели в ней «оскорбление святыни», «службу реакции», а иногда дело доходило и до сожжения этого замечательного произведения Плеханова. Общую атмосферу, в которой проходило чтение «Наших разногласий» в одном из нелегальных кружков в Казани, хорошо передал А. М. Горький в повести «Мои университеты». После окончания чтения, вспоминал он, комната наполнилась возгласами возмущения: «Ренегат!», «Это — плевок в кровь, пролитую героями». С другой стороны, члены одной из первых марксистских групп, возникших непосредственно в России,— «Партии русских социал-демократов» во главе с обучавшимся в Петербургском университете студентом-болгарином Ди-митром Благоевым, горячо одобрили книгу Плеханова 64.
Вскоре у Плеханова установился контакт с благоевцами, и во втором номере издававшейся ими в Петербурге нелегальной социал-демократической газеты «Рабочий» была опубликована его статья «Современные задачи русских рабочих (письмо к петербургским рабочим кружкам)». Здесь Плеханов повторил свою мысль о необходимости создания в России социал-демократической рабочей партии. «Называя ее партией, рабочей по преимуществу,— подчеркивал Плеханов,— я хочу только сказать, что наша революционная интеллигенция должна идти с рабочими, а наше крестьянство должно идти за ними»65. Таким образом, будущая рабочая партия будет избавлена от сектантства и сумеет привлечь к себе лучшую часть всех демократических слоев. Задачу этой партии Плеханов видел в борьбе за освобождение пролетариата от экономической эксплуатации и за политическую свободу для всего народа. При этом он подчеркивал, что в условиях самодержавной России предпосылкой для решения таких задач должно
274
будет стать насильственное устранение царизма, а «полное освобождение трудящегося класса возможно будет лишь тогда, когда класс этот захватит всю государственную власть в свои руки и провозгласит республику социальную и демократическую» . Плеханов предполагал продолжить сотрудничество с газетой «Рабочий», но разгром ее типографии в начале 1886 года помешал осуществлению его планов.
Знакомство с «Нашими разногласиями» ускорило переход на марксистские позиции и петербургской группы под руководством П. В. Точисского — дворянина по происхождению, порвавшего со своим классом, ставшего рабочим и организовавшего в конце 1885 года «Товарищество санкт-петербургских мастеровых». Изучали «Наши разногласия» и в «Рабочем союзе» М. И. Бруснева (1889— 1892).
Известно также, что обе работы Плеханова — «Социализм и политическая борьба» и «Наши разногласия» — горячо обсуждались в кружке А. И. Ульянова (он еще до попытки покушения на Александра III скрылся за границей). Один из его членов, О. М. Говорухин, писал Лаврову в мае 1887 года, что хотя их группа и не сделала окончательного выбора между народовольческой и социал-демократической программами, но находила воззрения Плеханова «очень дельными». Правда, Говорухин делал оговорку, что «неприлично резкий и грубый способ полемики» Плеханова вызывал у читателей антипатию, но признавал, что Плеханов теперь «сильно распространяется, читается». Больше того, работы Плеханова стимулировали обращение революционной молодежи к сочинениям Маркса и заставили особенно серьезно изучать современное экономическое состояние России, судьбы общины, причины ее разложения, уровень развития капитализма и т. д.»67.
С особым волнением ждал Плеханов отзыва о «Наших разногласиях» Ф. Энгельса, получившего книгу от В. И. Засулич. В апреле 1885 года Энгельс сообщил ей, что прочитал пока лишь первые 60 страниц, то есть не дошел даже до конца введения, но в общем и целом познакомился с разногласиями между русскими народниками и марксистами. Я горжусь, писал Энгельс, что среди русской революционной молодежи существует теперь партия, которая «искренне и без оговорок приняла великие экономические и исторические теории Маркса и решительно порвала со всеми анархистскими и несколько славянофильскими традициями своих предшественников. И сам Маркс был бы также горд этим, если бы прожил немного дольше. Это прогресс, который будет иметь огромное значение для развития революционного движения в России»68.
В недавнем прошлом цитирование этого письма Энгельса обычно обрывали на этом весьма лестном для группы «Освобождение труда» комплименте. Однако дальше Энгельс фактически солида
275
ризировался с народовольческой тактикой, вызвав, вероятно, полное смятение в сердцах первых русских марксистов, которые могли ожидать от него чего угодно, но только не этого. Энгельс сразу же оговаривался, что он «слишком невежествен» в вопросах, касающихся современного положения России и тактики русских революционеров. Кроме того, ему почти неизвестна «внутренняя, интимная история русской революционной партии», без чего трудно составить мнение р ее реальных возможностях 69. Между тем, подчеркивал Энгельс, выработка выдержанной и последовательной революционной тактики требует приложения марксовой теории к конкретным экономическим и политическим условиям России. Вот почему он не считал себя вправе выступать третейским судьей в спорах между народниками и группой «Освобождение труда». Тем не менее Энгельс считал, что Россия приближается к своему 1789 году, то есть стоит накануне буржуазной революции, которая может вспыхнуть, по его мнению, в любой день, особенно после убийства Александра II I марта 1881 года. Уникальность ситуации в России, продолжал Энгельс, состоит в том, что здесь налицо один из тех исключительных случаев, когда горстка революционеров одним ударом может заставить рухнуть целую систему, находящуюся в очень неустойчивом равновесии (здесь Энгельс использовал удачную, с его точки зрения, метафору Плеханова), и освободить одним актом, как бы незначителен сам по себе он ни был, такие разрушительные силы, которые потом станут неукротимыми.
По-моему, писал Энгельс, важно, чтобы был дан толчок революции, а под каким знаменем это будет сделано — не так уж важно. Если народовольцы воображают, что могут захватить власть в России, пусть тешат себя этой мыслью. История все расставит по местам: ведь уже не раз революционеры на следующий же день после революции убеждались, что она совсем не похожа на то, о чем они мечтали. Так пусть же они сделают брешь, которая разрушит плотину,— а дальше поток событий скоро образумит их иллюзии. Ведь в России накопилось столько революционных элементов, экономическое положение основной массы народа становится столь невыносимым, а деспотизм так ненавистен всем благородным элементам нации, что за 1789 годом здесь не замедлит последовать 1793-й—год якобинской диктатуры.
Характерно, что Энгельс уже ничего не говорит здесь о крестьянской общине как базе для социалистического эксперимента в России. Правда, он упоминает о ней как об одном из факторов, с которыми должны будут считаться русские революционеры, но подчеркивает, что в России представлены все ступени социального развития, начиная от первобытной общины и кончая крупнейшей промышленностью и современными финансами. С другой стороны, Энгельс акцентирует внимание на том, что русский деспотизм на
276
сильственно сдерживает острейшие противоречия, накопившиеся в стране, а потому его насильственное устранение действительно развяжет ту колоссальную энергию, которая накопилась в народе.
Нетрудно представить себе, с каким чувством читал Плеханов это письмо глубоко уважаемого им великого теоретика научного социализма. Натуру менее стойкую эти несколько листков почтовой бумаги могли бы смять, повергнуть в панику, уныние, полную растерянность. Но Плеханов хорошо понимал, что суждения Энгельса базируются на далеко не полной, во многом односторонней информации о положении дел в России и в русском революционном движении, которую он и Маркс получали от народовольцев, в частности от Льва Гартмана. Жгучая ненависть Маркса и Энгельса к царизму как оплоту всей европейской реакции, их преувеличенные представления о возможностях и влиятельности «Народной воли», тот ореол жертвенности и мученичества, который окружал тогда на Западе образ русского революционера-террориста, наконец, здоровый революционный прагматизм, заставлявший иногда основоположников научного социализма жертвовать «чистой» теорией ради интересов европейской пролетарской революции, которая должна была, по их мнению, получить мощный импульс из новой, свободной России,— все это, вместе взятое, во многом объясняло позицию Маркса и Энгельса в первой половине 1880-х годов.
В дальнейшем ситуация во многом изменилась, и в 1894 году Энгельс признал, что «время избранных народов миновало безвозвратно» и что развитие капитализма и распад общины шагнули в России далеко вперед. При этом ближайший соратник Маркса был убежден, что без победы западноевропейского пролетариата социалистическое переустройство общества в России ни на основе общины, ни на основе капитализма будет невозможно 70. Совсем иным стало и отношение Энгельса к Плеханову, с которым он лично познакомился в 1889 году и высоко оценил его талант. Я знаю лишь двух людей, которые вполне поняли учение Маркса, говорил Энгельс. Эти двое — Меринг и Плеханов. Известна и другая оценка Энгельсом Плеханова: не ниже Лафарга или даже Лассаля 71. И как бы мы сейчас ни относились к подобным сравнениям, несомненно одно: в устах Энгельса они были явной похвалой Плеханову.
Завершая рассказ об этом большом и чрезвычайно сложном этапе в жизни нашего героя, хотелось бы сказать, что своеобразным его итогом стали проекты программы группы «Освобождение труда» (специалисты считают, что их было три), написанные Плехановым в 1883—1885 годах. На протяжении долгого времени в нашей исторической литературе преобладало, если так можно выразиться, снисходительно-пренебрежительное отношение к этим плехановским документам, которые на фоне Программы РСДРП,
277
принятой на II съезде партии в 1903 году и созданной усилиями Плеханова, Ленина и других членов редакции «Искры», действительно могут показаться местами расплывчатыми, а в чем-то даже наивными. При этом всегда указывалось на наличие в проектах программы группы «Освобождение труда» лассальянских по своему происхождению пунктов о необходимости добиваться государственной помощи производственным ассоциациям в городе и деревне, замены парламентаризма прямым народным законодательством, а также на условное признание Плехановым возможности террористических методов борьбы, отсутствие в программах термина «диктатура пролетариата» и крайнюю абстрактность аграрного раздела (требование «радикального пересмотра наших аграрных отношений», то есть условий выкупа земли и наделения ею крестьянских обществ)72.
Будем, однако, справедливы в наших оценках. Совершенно очевидно, что достоинства плехановских проектов, которые стояли вполне на уровне программных документов международной социал-демократии той поры, значительно перевешивали отдельные ее пробелы и недостатки. Не будем также забывать о незавершенности в то время в России процессов формирования основных классов капиталистического общества, отсутствии в 80-х годах сильного крестьянского и буржуазно-либерального движения, спорадическом характере пролетарских стачек и т. д. Вот почему было по меньшей мере неисторично подходить к программным документам группы «Освобождение труда» с теми же мерками, с какими мы подходим к Программе РСДРП 1903 года.
Плеханов действительно не упоминал в программе группы «Освобождение труда» о диктатуре пролетариата, хотя в «Социализме и политической борьбе» о ней говорилось совершенно определенно. Но он писал здесь о «захвате рабочим классом политической власти» и о «временном господстве рабочего класса», которое позволит парализовать сопротивление контрреволюции и положить конец существованию классов и их борьбы 73, а этого для 80-х годов XIX века применительно к такой стране, как Россия, было в общем и целом достаточно. Точно так же не следует проявлять излишнюю строгость при оценке аграрной программы группы «Освобождение труда», ибо Плеханов в принципе признавал тогда национализацию земли, о чем уже говорилось выше (позже он стал защищать так называемую муниципализацию земли, рассматривая ее как гарантию от реставрации самодержавия, тогда как национализация, по его мнению, могла бы лишь усилить и без того непомерно централизованное бюрократическое Российское государство типа восточной деспотии). Что касается революционного террора, то в 1905 году возможность подкрепить массовые выступления народа отдельными террористическими акциями революционеров допускал 278
и Ленин. А разве не было рождение Советов и развитие революционной самодеятельности масс, которыми так восхищались большевики в том же 1905 году, в чем-то сродни плехановско-лассальянскому отрицанию буржуазного парламентаризма?
Хотелось бы подчеркнуть, что, работая в 1899 году над проектом программы российской социал-демократии, Ленин обратился прежде всего к проекту программы группы «Освобождение труда» и дал ему очень высокую оценку. «Несмотря на то, что он издан почти 15 лет тому назад,— писал Владимир Ильич,— он в общем и целом вполне удовлетворительно, по нашему мнению, разрешает свою задачу и стоит вполне на уровне современной социал-демократической теории». Поэтому, продолжал Ленин, русские социал-демократы должны положить в основу своей программы именно проект группы «Освобождение труда», который нуждается лишь в частных редакционных изменениях 74.
Еще один характерный штрих: беспощадно критикуя Плеханова-меньшевика, Ленин вместе с тем объективно отмечал, что в программе группы «Освобождение труда» за 20 лет до начала в России революции была признана неизбежность «радикального пересмотра» условий крестьянской реформы 1861 года. Подчеркивал Ленин и другое: Плеханов в 80—90-х годах XIX века «неоднократно и в самых решительных выражениях» писал о громадной важности крестьянского вопроса в России Т5. Но если Плеханов был безусловно прав, когда подчеркивал, что русское революционное движение еще почти не встречало в 80-х годах ни поддержки, ни сочувствия, ни понимания крестьянства (хотя его торжество пошло бы на пользу прежде всего именно крестьянам), то другой его тезис из второго проекта программы группы «Освобождение труда», гласивший, что главнейшая опора русского абсолютизма заключается именно в политическом безразличии и умственной отсталости крестьян 76, можно все же отнести к числу публицистических преувеличений.
Плеханов провозглашал, что конечная цель социал-демократов состоит в коммунистической революции и полном освобождении труда от гнета капитала, которое может быть достигнуто путем перехода всех средств и предметов производства в общественную собственность. Коммунистическая революция, писал он, будет возможна лишь при участии в ней всех или по крайней мере нескольких цивилизованных обществ. Что касается России, то здесь трудящиеся массы находятся под двойным гнетом развивающегося (но не ставшего еще господствующим) капитализма и отживающего патриархального хозяйства и ближайшей целью рабочей партии, которую предстоит создать, является завоевание демократической конституции и осуществление ряда общедемократических преобразований, подробно перечисленных в проекте 77.
279
Теперь Плеханову и его товарищам предстояла борьба за реализацию своих замыслов. Русский марксизм стал благодаря их усилиям реальностью. Сейчас задним числом к нему можно предъявить немало претензий и критиковать за тенденцию к догматизму и излишней идеологической жесткости, нетерпимость к инакомыслию, идеализацию рабочего класса, недооценку революционных потенций крестьянства, фетишизацию марксистской партии. Неизгладимый отпечаток на русский марксизм наложило и то важное обстоятельство, что рождался он в борьбе с народничеством, часто воспроизводя — только в «обратной симметрии» — его преувеличенные или односторонние трактовки общественных явлений в России. Можно услышать и мнение о том, что Плеханов был слишком «послушным» учеником Маркса, безоговорочно принявшим для России ту схему общественного развития, которая отражала реалии Западной Европы. Наверное, во всем этом есть доля истины, как и в суждении о том, что Плеханову при всем его могучем интеллекте все же не хватало того орлиного полета, который был характерен для мысли Маркса.
И все же главное заключается в том, что в начале 80-х годов XIX века Плеханов, если пользоваться образами любимой им древнегреческой мифологии, нашел ту нить Ариадны, которая помогла русским революционерам выбраться из невероятно сложного и запутанного лабиринта, где, несмотря на весь их героизм, заблудились народники. Этой нитью стало учение Маркса, которое вскоре удалось соединить с могучим движением пролетариата. Таким образом, благодаря усилиям Плеханова и его товарищей общественная мысль России поднялась на принципиально новую ступень. А дальше, как это всегда бывает в жизни, предстояли новые споры и поиски, новая борьба, новые обретения и потери...
Г. 3. ИОФФЕ
ЮЛИЙ
ОСИПОВИЧ
МАРТОВ
Еще видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда.
Екклезиаст, гл. 3 (16).
Написать политический, а значит,
и духовный портрет Юлия Осиповича Мартова сегодня? Возможно ли это после стольких лет попрания и фактического табу? Да и задача эта слишком велика по масштабам российского революционного движения конца XIX — начала XX века и той необычной роли, которую играл в нем Мартов. Нет, время для полного политического портрета Ю. О. Мартова еще не пришло. Но оно придет. Мартов должен возвратиться к нам в дни переосмысления пройденного страной пути, глубокого осознания великой ценности единения, сплочения демократии как спасительной силы, противостоящей раздору, конфликтам, ожесточенной борьбе, как орудие гражданского мира против гражданской войны. Эта статья — только первый набросок, только первые штрихи для будущего портрета...
Он родился в 1873 году в Константинополе в зажиточной семье (отец его работал в Русском обществе пароходства и торговли). В семье было семеро детей — почти все вступили в революционное движение, в котором они видели путь к справедливому обществу. Сестра Мартова Л. О. Дан вспоминала, что в детстве они создали собственную утопию — фантастический город. Приличенск— идеальный мир, построенный на началах правды, справедливости, любви к ближнему. Все они, в том числе, конечно, Ю. О. Мартов, остались верны мечте и заветам своего детства и юности. Приличенск и революционная борьба остались для Мартова нерасторжимыми. Он верил в это, страстно желал, чтобы это было так...
Потом жизнь в Одессе, учеба в гимназии, картины еврейских погромов. Мартов был первый раз арестован еще студентом Петербургского университета в 1892 году, выслан в Вильно. В 1895 году он вместе с В. И. Лениным — в «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса». С тех пор, несмотря на глубокое политическое расхождение, последовавшее в 1903 году на II съезде партии, Мартов всегда жил в сердце Ленина. Западный историк И. Гетц-
281
лер, автор, кажется, единственной большой монографии о Мартове, говорил мне, что он думает, что в Ленине всегда «был Мартов»; «его не было в Сталине, а в Ленине все-таки был». Но в Мартове никогда не было того, что было в Ленине. Ленин являл собою вождя, человека огромной, непреклонной воли, беспощадного к противникам, решительно «отсекавшим» все, что мешало достижению поставленной им цели. Мартов же скорее был человеком интеллекта, а не одержимой воли. Небольшой, но показательный штрих. По известным воспоминаниям А. М. Горького, Ленин любил музыку, с большим волнением слушал «Аппассионату» Бетховена, но словно бы «боялся» ее: она, как он говорил, его «расслабляла» в дни, когда все вокруг было охвачено жестокой, кровавой борьбой. Мартов так же страстно любил музыку, но иначе. В одном из писем, написанных в канун Октября, рассказывая о жизни в Петрограде, о «свинцовом небе», нависшем над ним и, кажется, «над всем человечеством», о яростных политических страстях, пронизывающих эту жизнь, о «хаосе бурлящей страны», он жаловался: «Я, увы, за все время ни одного музыкального звука не слышал». С некоторым высокомерием Л. Троцкий в 1918 году говорил, что у Мартова всегда по одному и тому же вопросу два мнения. Но слабость это или сила? Ум Мартова охватывал, оценивал всю сложность, всю противоречивость события, явления.
Как один из основателей и лидеров российской социал-демократии, он прошел все тернии, которые полагались в России таким людям: тюрьмы, ссылки, эмиграция. Г. В. Плеханов писал: «Наша мачеха-история издавна загоняет в «подполье» огромное большинство тех благородных людей, которые не желают, по энергичному выражению Рылеева, «позорить гражданина сан». Мартов был одним из них...1
Но что «развело» Ленина и Мартова?
Ленинская модель партии, разработанная им еще в книге «Что делать?» (1902 год), а затем предъявленная на II съезде РСДРП, повышала «боевую готовность» партии, но сужала ее демократизм. Мартов считал, что партия должна быть демократической, включать всех, кто хочет помочь освобождению рабочего класса, и действовать в основном легально.
Кто был прав? У каждого была своя логика, своя правда. Потом были другие разногласия: о характере грядущей революции в России, о борьбе за мир в годы первой империалистической войны. Ленин стоял за превращение ее в войну гражданскую. Мартов отвергал этот лозунг, призывал рабочих и социалистов всех стран бороться за справедливый, демократический мир. У них были точки соприкосновения (Циммервальд, Кинталь), затем они расходились вновь. Жизнь в эмиграции не способствовала согласию и единению.
282
С разрывом примерно в месяц они вернулись в Россию: Ленин в апреле, Мартов в мае 1917 года.
Авторитет Мартова в России был необычайно высок. И не только как теоретика, политика, публициста. Его поднимала и нравственная сила, и моральная чистота. А. Кремер писал: «Его бескорыстие, его беззаботность к себе были безграничны. Это была с головы до ног кристально чистая душа». «Не обуреваемый честолюбием и властолюбием, презирая все, что напоминает интригу, подсиживание, демагогию,— таков был Ю. О. Мартов»,— писал один из старейших социал-демократов, П. Аксельрод2.
В архиве (ЦПА, ф. 362, on. 1, д. 51, л. 1 —162) сохранились письма Ю. О. Мартова к его другу Н. С. Кристи, написанные им с конца 1915 года и до непосредственного кануна Октября. Это неизвестный, очень ценный источник. Он проливает яркий свет и на самую личность Юлия Осиповича, и на ту политическую линию, которую он проводил и защищал в 1917 году. Содержание этих писем и составляет «ядро» настоящей статьи.
* * *
Из писем Мартова 1915—1916 годов видно, что он, обладавший глубокой политической интуицией, предвидел приближение мощных потрясений в России. Так, 23 января 1916 года он писал: «В России, по-видимому, тучи так сгустились, как никогда еще... Что-нибудь из этого выйдет: либо какое-нибудь бурное массовое движение, либо сепаратный мир...»3 Мартов понимал, что невероятные, немыслимые страдания, перенесенные людьми в этой всемирной войне, приведут к страшному накалу политической борьбы. Он предвидел разгул политических страстей. И признавался: вето душе живет тревога и опасение, что, вернувшись в Россию, и он будет «захлестнут волной злобы и возмущения» и будет «ругаться примерно так, как ругаюсь с Троцким», продолжать «полемику с Лениным», с ее резкостью и грубостью 4.
В ряде писем Мартов сетовал на то, что в его душе, однако, нет «способности крепко и настойчиво ненавидеть то, что в данный момент и заслуживает ненависти»5. Он досадовал на свойственные ему колебания. «Прежде чем перейти Рубикон,— писал он в марте 1916 года,— я колеблюсь, в этом отношении я верен себе... Когда мы порвали с Лениным и позже, когда разорвал с Троцким, я точно так же колебался. Ведь Вы знаете: когда надо было рвать решительно с Лениным в 1903 году, со мною вели борьбу, меня обвиняли в нерешительности,— и в том числе больше всех обвинял... как раз Троцкий — тогдашний пылкий меньшевик, и в конце концов он первый написал и выпустил первое ядовитое обращение против Ленина. Так что по совести я имею право сказать, что я верен себе,
283
когда и теперь, лишь подчиняясь по необходимости, начну наносить другим раны», которые долгое время будут прежде всего личными ранами»6. Мартов — ненавистник проявления всякого фанатизма в политике: «Фанатизм может окрашивать белое в черное и обратно так, что фанатизм сам искренне верит своим словам»7.
Но эти «человеческие слабости», эти «колебания души» и живущие в нем сомнения политика-интеллектуала * все же не перечеркивали в Мартове политического бойца. Дело было только (!) в том, чтобы преодолеть себя. Интересно его письмо, написанное в августе 1916 года, когда предполагалось, что Н. С. Кристи поедет из Швейцарии в Петроград (поездка не состоялась). Мартов давал ей «четкие инструкции». «Так вот: постарайтесь возможно более «твердым» голосом выяснить им (меньшевистскому руководству в России.— Г. И.), что мы действительно до последней степени возмущены как выступлениями наших социал-патриотов, так и готовностью и склонностью наших интернационалистов из ОК и некоторых других замалчивать идейную пропасть, разделяющую наши взгляды от «оборонческих», и считаем, что пока эти оборонцы не согласны вести активно борьбу за мир, наши единомышленники должны идти своим путем, не связывая себя... но что это ничего общего не имеет с раскольничеством... поскольку мы... делений не считаем вечными и допускаем, что после войны, при подведении итогов и выяснения задач послевоенного времени, многие, ныне увлеченные, могут оказаться нам близкими... Будет полезно, если Вы расскажете при этом, какой травле мы здесь со стороны ленинцев, Троцкого и т. д. подвергаемся именно за то, что не возводим раскол в цель...»8. Мартов был против раскола, прежде всего против раскола в интернационалистических социалистических кругах. Эта «линия» будет характерна для него на протяжении всего 1917 года.
Известие о Февральской революции в России было для Мартова все же такой же неожиданностью, как и для большинства других эмигрантов. Жизнь, по его словам, стала с этого момента проходить «от газеты к газете», «в ловле новостей о России». И первая мысль — о возвращении на родину. Очень интересно письмо Мартова от 30 марта 1917 года. «Из России ничего не приходит,— пишет он,— теперь ясно, что милюковская банда, дав полную свободу внутри, снаружи установила «кордон» хуже прежнего. Это злит чрезвычайно, тем более что сулит большие затруднения с поездкой в Россию. Уже есть вести, что англичане «фильтруют», про
* Польский социал-демократ П. Лапинский так определял эту личностную черту Мартова: «Ленин видит слабые стороны своих противников и нещадно бьет в эти слабые точки. Мартов видит сильные стороны своих противников, и, когда он вырабатывает свою тактическую линию, он учитывает все мыслимые, даже воображаемые возражения» (Мартов и его близкие. Нью-Йорк, 1959. С. 107).
284
пуская одних социал-патриотов, коих 40 человек с Бунаковым во главе поедут вместе с социалистической миссией Лафона и еще двух прохвостов, посланных убедить русский пролетариат остановить революцию...» «Мы решили,— продолжает Мартов,— напротив, все усилия направить на то, чтобы добиться соглашения о пропуске нас через Германию в обмен на немецких гражданских пленных. И, представь, при первых же неофициальных справках (через швейцарского министра) получился ответ, что Германия пропустит без всякого разбора, причем об обмене говорилось явно лишь «для приличия»: поезжайте, мол, сейчас же, а потом мы получим согласие русского правительства на обмен».
Вопрос этот Мартов обсуждал с Лениным. Как следует из письма, Ленин настаивал на том, чтобы ехать немедленно, ибо Милюков «сорвет все предприятие». Мартов, однако, не соглашался: «Проехать в Россию в качестве подарка, сделанного Германией русской революции,— значит ходить перед народом с «парвусов-ским ореолом». Ленин «хоть с неудовольствием», но поначалу согласился ждать результатов переговоров. «Лично большевики,— писал Мартов,— стали весьма любезны, и мы теперь с Зиновьевым и Лениным возобновили личные отношения. На реферате Ленин тоже говорил без особенно сильных выражений, но пропасть между нами глубокая...»9. Впрочем, это согласие продолжалось недолго. Как известно, Ленин и его группа уехали в Россию без «санкции» русских властей.
5 апреля Мартов пишет Н. С. Кристи: «Ленинцы уезжают, и мы остаемся еще в худшем положении, чем были, ибо, с одной стороны, их проезд, несомненно, вызовет шум «о соглашении с немцами», а с другой — питерцы, увидев, что они проехали, подумают, что и мы, вероятно, также проедем, и не станут беспокоиться о нашей судьбе»19. Мартов писал, что это вызывает у него «кислое настроение», тем более что идут известия о росте «разных патриотических выступлений» Чхеидзе, Скобелева и других меньшевиков. Опасность состояла в том, что «чем позже удастся лично вмешаться в этот хаос, тем труднее будет внести свое, не действуя по методам Ленина и Троцкого, т. е. не образуя сразу свою «церковь», что мне крайне претит»11.
Очень интересны апрельские 1917 года письма Мартова, когда он, еще находясь в Швейцарии, обдумывал политическую ситуацию в России, размышлял о задачах социал-демократии. «...По моему мнению,— писал он 13 апреля,— тот ход событий, который мы наблюдаем, как раз блестяще подтвердил мысли, защищавшиеся нами в 1905 году против и Ленина, и Троцкого, что радикальная буржуазная революция может развиваться, может осуществляться так, чтобы рабочий класс предоставил буржуазии власть, но толкал ее все время вперед, держа ее под своим давлением и конт
285
ролем...» Партия пролетариата «получает возможность, не смешиваясь с правительством и не отвечая за его действия, организовать его силы в неслыханном размере, приобрести колоссальное влияние на всю страну и заставить правительство идти влево и влево». Даже если и настанет такой момент, когда нужно будет свергать правительство, то не «во имя рабочего правительства, а лишь во имя более прогрессивного буржуазного правительства». Это, считал Мартов, потребует, вероятно, длительного развития, прохождения через ряд этапов, и только тогда рабочая партия может оказаться перед дилеммой: либо взять власть в открытой борьбе (если есть шансы), либо «признать, что эта революция закончена, что созданная ею буржуазная республика окончательно сложилась, и занять место оппозиции — партии меньшинства населения...»12. Но эта дилемма должна возникнуть в ходе «естественного» развития событий, а не создаваться «сознательно». Объясняя сущность своего спора с Лениным или Троцким, Мартов писал, что он сводится к вопросу о том, «стремиться или не стремиться вызывать такую ситуацию». «Я думаю,— писал он далее,— что не следует и что рабочим, которые сознают, что они (в России) есть меньшинство населения, надо показать, что власть может попасть в их руки после долгой борьбы, в которой они окрепнут в силу, способную не только случайно схватить власть в руки, но и утвердить ее...» А до того следует «организовывать собственную силу, способную и на к. д. давить, пока они у власти, и крестьян толкать вперед, когда они созреют до того, чтобы их партии переняли власть у кадетов, не знаю, ясна ли тебе моя мысль. Что из нее могут быть сделаны выводы в духе рассудочной умеренности, конечно, верно»13.
Мартов прибыл в Россию в мае, уже после того, как в развитии революции совершилась (после свержения царизма) первая глубокая политическая перемена: создалось коалиционное Временное правительство, стремившееся соединить два общественных фланга: «цензовиков» (буржуазию) и «революционную демократию».
Встречали Мартова, как он писал 22 мая, тысячи рабочих и солдат торжественно, «со знаменами». Из министров-социалистов был В. Чернов. Приветственные речи говорили И. Церетели, М. Скобелев, К. Гвоздев. «Короткий обмен мнениями,— писал Мартов, дал возможность установить, что случилось, как мы и ожидали в Швеции, нечто непоправимое: наши с самого начала революции, сбившись с циммервальдской линии на подозрительную помесь интернационализма с признанием долга «защищать революцию» и «быть верными союзниками», сделали окончательную глупость, войдя в министерство на основе простого обещания поднять вопрос у союзников о пересмотре целей войны»14.
Большинство делегатов происходившей в это время всероссийской меньшевистской конференции поддержали это решение, исхо-
286
дя из того, что оно может «спасти революцию от гражданской войны».
Мартов, как он писал в одном из своих майских писем в Швейцарию, оказался в трудном положении. Одни (оборонцы) «образцово-товарищески» пытались его образумить, умоляли «сохранить единство», вступив в ОК и т. д.; другие, напротив, требовали разрыва, «с уходом к ленинцам и Троцкому», которые «забегали к нашим и говорили об объединении интернационалистов».
Мартов, однако, провел «среднее решение: раскола не проводить, но заявить, что принятые решения (о вступлении в правительство.— Г. И.) мы считаем вредными»15.
Мартов с тревогой наблюдал, с одной стороны, быстро нараставшую радикализацию масс, в том числе и рабочих, а с другой, по его убеждению, близорукую политику меньшевистско-эсеровского большинства Петроградского Совета, направленную на прямую поддержку Временного правительства. Он стремился не допустить «острого столкновения между Советом и большевиками, за которыми (он это сознавал) стоят очень большие массы питерских рабочих». Но это была нелегкая задача. Мартов испытывал атаки и справа (со стороны оборонцев) и слева (со стороны ленинцев). Ленин и Троцкий, считал Мартов, «заняли совсем сумасшедшую позицию, разнуздывают все стихийные движения, обещают массам чудо от захвата власти, проповедуют свержение нового Временного правительства и т. д. (сговориться с ними явно невозможно...»16.
Иногда Мартова охватывали пессимистические настроения. «Общее впечатление невеселое в сущности,— пишет он,— чувствуется, что блестяще начатая революция идет под гору, потому что при войне ей некуда идти. Страна разорена (цены на все безумные), значение рубля равно 25—30 коп., не более), город запущен до страшного, обыватели всего страшатся — гражданской войны, голода, миллионов праздно бродящих солдат и т. д. и т. д. Если не удастся привести очень скоро к миру — неизбежна катастрофа»17.
Политическая обстановка действительно накалялась с невероятной быстротой. Описывая в одном из писем ход работы I съезда Советов и июньские события в Петрограде, Мартов писал: «Обостренная борьба между ленинцами, с одной стороны, и большинством (съезда Советов.— Г. И.) —с другой, чуть не приведшая к открытой гражданской войне, когда большевики вздумали тайком подготовить выступление вооруженных войск и рабочих на улицу с требованием ухода буржуазных министров, а социалистические министры, поддавшись панике и фракционному озлоблению, готовы были ответить мерами репрессий...— эта обостренная
287
борьба дала возможность дать генеральное сражение нашим вождям и выиграть его» (Мартов выступил против предложенной оборонцами — Церетели и Либером — резолюции о репрессиях против большевиков, и она была отклонена). «Этой победой,— считал Мартов,— удалось отодвинуть момент острого столкновения между Советом и большевиками, за которыми стоят, несомненно, очень большие массы питерских рабочих»18. Мартов сознавал, что это скорее всего только временная отсрочка, но не жалел сил, чтобы не допустить ее. «Порой,— писал он в конце июня 17-го года,— нервы взвинчиваются до крайней степени, но в том смысле, в котором ты меня обычно увещеваешь, я не выхожу из тарелки: не бросаюсь на людей и ухитрился сохранить человеческие отношения и с министрами, и с ленинцами, хотя и тем и другим говорю очень горькие истины. В этом отношении я бы мог себя чувствовать очень польщенным — занимаю сейчас в революционном лагере особо привилегированное положение: от меня те и другие выслушивают такие истины, какие от других, благодаря раздражению страстей, и слушать не стали бы» . Мартов особо отмечал, что «ленинцы не смеют меня атаковать: за все время «Правда» всего раза два очень мягко пожурила за то, что мы не рвем окончательно с оборонцами... Да и Троцкий, идущий за Лениным, держится политики — не трогать нас...» И это, писал Мартов, «несмотря на то, что я критикую и отвергаю по-прежнему их лозунг: переход власти к Совету»20.
Ощущение надвигающегося кризиса не покидало Мартова. В конце июня он писал: «Над всем тяготеет ощущение чрезвычайной «временности» всего, что совершается. Такое у всех чувство, что все это революционное великолепие на песке, что не сегодня завтра что-то новое будет в России — то ли поворот крутой назад, то ли красный террор каких-нибудь полков, считающих себя большевистскими, но на деле настроенных просто пугачевски... А пока незаметно и неуловимо организуется какая-то контрреволюция, которая собирает свои силы»21. В этих словах предощущение июльских дней и корниловщины. В письме, написанном 8 августа, Мартов рассказывал об июльских событиях. Эти дни он называет «дикими», «безумными», «кошмарными». Он писал об опасности, которая «постигла бы всех, если бы хулиганские элементы взяли верх в толпе и начался бы погром самого Совета». «А затем пошли дни обратной волны. Перепуганная обывательщина, гады всякие, явно, темные силы, погромщики подняли головы. Пришлось взять на себя главную работу защиты чести и доброго имени многих противников (речь идет о большевиках.— Г. И.), которых одни забросали грязью, а другие выдавали на растерзание из-за политиканства трусливого, из доктринерства или из фракционной мести... Это работа, направленная к тому, чтобы
288
большинство не слишком вправо качнулось под ударами слева...»22 Поддержка Мартовым большевиков в июле не исключала' его критики их лозунга перехода власти к Советам. Она основывалась на его понимании характера совершавшейся революции. В нем не было догматического убеждения правых меньшевиков в том, что только буржуазия должна идти во главе этой революции. Позднее, на Объединенном съезде РСДРП (меньшевиков), проходившем в двадцатых числах августа, Мартов разъяснял, что меньшевики-интернационалисты «никогда не думали и не провозглашали, что русская революция может быть только буржуазной». «Мы констатируем,— говорил он тогда,— что приближается момент, когда силой, могущей двинуть дальше революцию, является мелкобуржуазная демократия, сплачивающаяся в класс, идущая к классовому самосознанию»23. Но, как он считал, недопустим преждевременный рывок пролетариата к власти. Он полагал, что если буржуазные партии исчерпают себя как политическая сила, способная «соответствовать демократизации страны, то их должна заменить революционно-демократическая власть, созданная, однако, на более широкой основе, чем одни Советы». Это предполагало разрыв с коалицией. Как писал Мартов 8 августа, такую позицию он готов был отстаивать на предстоявшем съезде РСДРП (меньшевиков), в двадцатых числах августа, вплоть до разрыва, хотя опасался, что к левому крылу меньшевизма тогда «потянется много заблудших душ», от которых не будет никакой пользы.
25 августа по окончании съезда Мартов писал Н. С. Кристи: «Раскола не произошло, ибо мы оказались в очень сильном меньшинстве (приблизительно 70 против ПО), но большая часть этого меньшинства и слышать не хочет о расколе, очевидно, нуждаясь еще в ряде уроков предметного обучения»24.
Пришли корниловские дни. Теперь Мартов считал, что наступил час для власти революционной демократии. В статье «Единство революционной демократии», опубликованной в «Новой жизни», он писал: «Демократия осваивается с мыслью, что ей одной должна принадлежать власть в государстве... Пусть сильны еще колебания... Вопрос поставлен самой жизнью, и от его решения никому не уйти. Государственная машина должна перейти в руки демократии: без этого Россия не добьется мира, не справится с экономической разрухой, не одолеет своих контрреволюционных врагов, покушающихся на землю и волю».
Единственное, что может помешать демократии, предупреждал он,— это раскол в ее среде. Он боролся против выдвижения таких лозунгов и таких задач, которые, по его мнению, «противоречат сознанию большинства демократии». Здесь Мартов выступал противником Ленина, большевиков. На повестке дня, считал он, стоит не лозунг «Вся власть пролетариату и беднейшему крестьянству»,
289
10 Заказ 3978
а лозунг «Всей демократии вся власть!». Правое, оборонческое крыло меньшевизма, в дни корниловской угрозы колебнувшееся было в сторону разрыва с буржуазными партиями, вскоре снова вернулось к идее коалиции с буржуазией, с кадетами, отвергло «мартовский подход». Еще на Объединенном съезде меньшевиков ему и его сторонникам — левым меньшевикам пришлось выслушать довольно суровую критику со стороны Потресова, Церетели и других. Но Мартов, может быть, лучше их чувствовал и понимал, что идея коалиции с «цензовиками», тормозившая развитие революции, способна лишь еще больше радикализовать массы и внести в общедемократический фронт тот пагубный раскол, которого он так опасался.
Свою «линию» Мартов продолжал решительно отстаивать на Демократическом совещании в сентябре. От имени советского большинства он зачитал там декларацию, отвергавшую коалицию с буржуазными партиями, которая «роковым образом осуждала центральную власть на бездействие в области творческой работы, на зигзаги и шатания во всей политике, на все большее отрывание ее от широких масс и вместе с тем на постоянную потерю доверия со стороны этих масс, чреватой опасностью стихийных движений...». Декларация требовала перехода власти к Советам — «средоточию революционной энергии народа»,— но «в тесном контакте и единении со всеми другими организациями, которые созданы революционным творчеством демократии для выполнения определенных социальных функций», то есть органами местного самоуправления, армейскими организациями, кооперативами, земельными комитетами 25 и т. д. Только такая власть, по убеждению Мартова, способна была спасти страну и демократию, потому что только она была способна заключить мир и мирным путем провести радикальные социальные реформы.
Точка зрения Мартова, однако, не нашла поддержки ни справа (со стороны меньшевистско-эсеровского руководства, вновь поддержавшего коалицию с «цензовыми элементами»), ни слева (со стороны большевиков, чья позиция определялась Лениным и Троцким, вопреки Каменеву и другим, решительно отстаивавшими необходимость перехода власти к Советам). 7 октября большевики вышли из Совета республики, созданного Демократическим совещанием.
Последнее письмо к Н. С. Кристи, написанное до октябрьских событий, датировано 9 октября. В нем Мартов подробно рассказывал о выработке меньшевиками-интернационалистами собственной линии, направленной на создание «демократической коалиции». Однако, по признанию Мартова, меньшевики-интернационалисты солидной силы собой не представляли. «Есть,— писал он,— известное почетное положение, определяющеёся тем, что оборон
290
цы и большевики одинаково относятся к нам с уважением и что буржуазная пресса не позволяет себе так бесшабашно травить нас, как это делает с ленинцами... Но массы не склонны нас поддерживать и предпочитают от оборонцев переходить прямо к антиподу — к большевикам, которые «проще» и больше «дерзают»... Ввиду этого импрессионисты и люди, жаждущие немедленного успеха, сплошь и рядом нас покидают и идут к большевикам»26.
В дни Октябрьского вооруженного восстания Мартов все еще отчаянно пытался разрешить кризис власти мирными, политическими средствами. В Декларации фракции меньшевиков-интернационалистов II съезда Советов заявлялось, что «единственным исходом из этого положения, который еще мог бы остановить развитие гражданской войны, могло бы быть соглашение между восставшей частью демократии (большевиками.— Г. И.) и остальными демократическими организациями об образовании демократического правительства, которое было бы призвано всей революционной демократией и которому могло бы сдать власть Временное правительство безболезненно»27. Тщетно. Правые меньшевики и правые эсеры покинули съезд, протестуя против большевистского восстания; большевики отвергли предложения Мартова, посчитав, что, взяв власть, и сами сумеют удержать ее. Еще несколько дней Мартов продолжал бороться за создание «однородного социалистического правительства», но реальных шансов на это уже не оставалось. Ленин и Троцкий теперь решительно отвергали соглашение. Выступая на заседании Петербургского комитета партии 1 ноября, Троцкий говорил: «Мы взяли власть, мы несем ответственность... Всякая власть есть насилие, а не соглашение». Ленин назвал тогда Троцкого «лучшим большевиком»28. Но для Мартова власть была плодом соглашения...
Последнее из известных нам писем Мартова Н. С. Кристи (от 30 декабря 1917 года) было опубликовано в сборнике «Мартов и его близкие», вышедшем в Нью-Йорке в 1959 году. В нем Мартов, в частности, объяснял, почему он остался в оппозиции к новому «социалистическому режиму». «Дело,— писал он,— не только в глубокой уверенности, что пытаться насаждать социализм в экономически и культурно отсталой стране бессмысленная утопия, но и в органической неспособности моей помириться с тем аракчеевским пониманием социализма и пугачевским пониманием классовой борьбы, которые порождаются, конечно, самим тем фактом, что европейский идеал пытаются насадить на азиатской почве... Для меня социализм всегда был не отрицанием индивидуальной свободы и индивидуальности, а, напротив, их высшим воплощением. А так как действительность сильнее всякой идеологии, потому под покровом «власти пролетариата» на деле тай-
291
10*
ком распускается самое скверное мещанство со всеми специфиче-ски-русскими пороками некультурности, низкопробным карьеризмом, взяточничеством, паразитством, распущенностью, безответственностью и проч., то ужас берет при мысли, что надолго в сознании народа дискредитируется сама идея социализма.... Мы идем через анархию несомненно к какому-нибудь цезаризму»29.
* * *
Мартов не принял Октябрьской революции. Но в отличие от других ее противников он сознавал «почвенность» Октября. На экстренном съезде меньшевистской партии в конце ноября 1917 года он говорил: «Месяц, прошедший со дня большевистского переворота, достаточный срок, чтобы убедить каждого в том, что события этого рода ни в коем случае не являются исторической случайностью, что они являются продуктами предыдущего хода общественного развития». Мартов считал Октябрь, с одной стороны, во многом неизбежным следствием близорукой, классово-ограниченной политикой буржуазии и тех правых социалистов, которые упорно отстаивали коалицию с ней, а с другой — результатом ультрарадикальной политики большевиков, использовавших стихийное недовольство рабочих масс и «траншейную психологию» солдат. Часть оборонцев теперь примкнула к Мартову, и с этого момента он стал практическим лидером меньшевиков, а его политическая линия — их официальной линией (хотя продолжает существовать оппозиция как справа, так и слева). В конце декабря 1917 года о том же он писал П. Аксельроду в Стокгольм: «...мы не считаем возможным от большевистской анархии апеллировать к реставрации бездарного коалиционного режима, а лишь к демократическому блоку: мы за преторианско-люмпенской стороной большевизма не игнорируем его корней в русском пролетариате, а потому отказываемся организовывать гражданскую войну против него»30. Мартов еще верил в европейскую социалистическую революцию, верил в то, что русская революция, включившаяся в ее орбиту, приобретет более прочную и органическую основу. Но Мартов резко осуждал экономическое экспериментаторство большевиков, начинавшиеся проявления террора в ходе все обострявшейся гражданской войны. В своем потрясающем обращении «Долой смертную казнь!» он писал: «Гражданская война все более ожесточается, все больше дичают в ней и звереют люди, все более забываются великие заветы истинной человечности, которым всегда учил социализм... Мы, социал-демократы, против всякого террора— террора снизу и террора сверху». «...Немые молчать! Во имя чести рабочего класса, во имя чести социализма и революции, во имя долга перед родной страной, во имя долга перед рабочим Интернационалом, во имя жертв человечества, во имя ненависти 292
к виселицам самодержавия, во имя любви к теням измученных борцов за свободу — пусть по всей России прокатится могучий клик рабочего класса: «Долой смертную казнь! На суд народа палачей-людоедов!»31 Несколько позднее прозвучал другой памфлет Мартова — «Стыдно!», в котором осуждался расстрел в феврале 1919 года в Петрограде четверых великих князей, в том числе известного историка Николая Михайловича Романова.
Политическая ситуация 17-го года, характеризовавшаяся огромной степенью радикализации масс, глубоким общественным расколом, резким обострением социальных и партийных противоречий, не создавала почвы для успеха «мартовизма», проповедовавшего сплочение, соглашение широких демократических сил — от большевиков до народных социалистов. Но отсюда еще не следует, что он был фатально обречен; помимо многих объективных факторов немалое значение могли иметь и имели и субъективные, так сказать, чисто человеческие факторы. Можно, наверное, констатировать, что стремления к политическому консенсусу по разным причинам не хватало тогда лидерам разных демократических партий. Сказалась «упрямая партийность» (П. Чаадаев). Еще до Октября в «Русских ведомостях» Короленко писал: «Масса долго жила вне прямых политических воздействий. Партии, наоборот, дышали сгущенной атмосферой политической борьбы, которая поневоле была оторвана от широкого общения с массами, уходя в подполье... Партии борются ожесточенно друг с другом». И Короленко предупреждал: надо помнить, что у партий есть и «большой общий интерес... Нужно, чтобы в народе не подрывалось доверие к тому общему, что несет к нему вся интеллигенция, еще без различия партий. Нужно, чтобы во взаимных отношениях не было цинизма... Итак, побольше политической честности, побольше правдивого отношения к народу, побольше признания истинной свободы по отношению к политическим противникам!»33 С этой точки зрения и важны сегодня «уроки Мартова» 17 года.
Каков же был эпилог?
Используя главным образом еще легальную меньшевистскую прессу (газеты «Луч», «Вперед!», «Новый луч» и др.), он боролся с большевиками политическими средствами. Он стремился «исправить», «выправить» революцию, вернуть ее в демократическую, мирную колею. Мало кто знает, что ранней весной 1918 года в Москве нашумело «дело Мартова—Сталина», рассматривавшееся в Ревтрибунале. Сталин обвинил Мартова в клевете за высказанное в печати утверждение об участии Сталина в «эксах» и исключении его за это из партии в 1909 или 1910 году. Но в ходе разбирательства Мартов расширил рамки «дела» и сумел показать, что такие люди, как Сталин, уже стремятся поставить себя над партией и над народом. 293
Невероятная политическая интуиция Мартова позволила ему уже тогда разглядеть еще смутные очертания сталинизма. Друг и соратник Мартова меньшевик-интернационалист Р. Абрамович вспоминал, как на заседаниях ВЦИК Мартов, прихрамывая (он хромал с детства), ссутулившись, шел на трибуну и «хрипел что-то не совсем внятное, обращаясь к Ленину. А Ленин смотрел в сторону, чтобы не встретиться глазами со своим бывшим самым близким другом... Контраст между физическим бессилием вождя антибольшевистских социалистов и зрелищем железной когорты большевиков, которые сидели или стояли на трибуне как рыцари, закованные в «кожаные латы», должен был символизировать бессилие и беспомощность побежденной оппозиции и всю мощь и динамичность победившего большевизма». Это потом Борис Пастернак напишет: «Поражение от победы ты сам не должен отличать». Большевизм был заряжен только на победу. Он переживал эйфорию Октября.
14 июня 1918 года Мартов и другие меньшевики были исключены из ВЦИК. Их обвинили в содействии контрреволюции, в союзе с Калединым, Дутовым, Семеновым, Хорватом, Колчаком, в поддержке белочехов, участии в антисоветских правительствах, образовавшихся на востоке страны, в организации восстаний против Советской власти. Мартов, отвечая на обвинения, говорил, что во все это может поверить только тот, кто верит и в ритуальные убийства.
«Выпрямить» революцию не удалось. Ей суждено было пройти через кровавые годы гражданской войны. В сентябре 1920 года Мартов вполне официально покинул Россию. Меньшевистский ЦК обратился в Коминтерн с просьбой о разрешении направить своих представителей на съезд германских социал-демократов в город Галле. Паспорта были выданы Мартову и Абрамовичу. Есть сведения, что Ленин лично содействовал этому: тучи над меньшевиками все больше сгущались. Но силы Мартова были уже подорваны, его терзал туберкулез гортани. Тем не менее Мартов продолжал работать. Вместе с Р. Абрамовичем, тоже вскоре выехавшим из Советской России, и Ф. Даном, высланным оттуда, он издавал орган заграничного бюро ЦК меньшевиков «Социалистический вестник», сам печатался почти в каждом номере. Он стремился понять и объяснить большевизм, в котором видел «потребительский коммунизм». «Господство такого коммунизма,— писал он,— под мотивами организации производства на коллективных началах, т. е. пренебрежение к задачам поддержания и обеспечения развития производительных сил, наблюдается сейчас повсюду среди пролетарских масс. Это громадное зло...»34
Мартов выступал с тех позиций, что перспективы крушения капитализма исчезают, что социалистические эксперименты, про-294
водимые в разных формах, обнаруживают несостоятельность и потому главными вопросами дня становится борьба за демократию, за реализм в решении народнохозяйственных проблем. «Социалистический вестник» во многом определял политическую линию ЦК меньшевиков.
В архиве сохранился интересный документ — «Политическое положение и задачи социал-демократии» (тезисы ЦК РСДРП), датированный 3 декабря 1921 года. Он проливает яркий свет на позицию меньшевиков в отношении нэпа. В нем, в частности, говорится: «Сохранение существующего режима партийной диктатуры и политического бесправия приводит к тому, что новая экономическая политика, к тому же провозглашенная с запозданием, в момент полного хозяйственного развала и исчерпания всех запасов в стране и на деле проводимая непоследовательно, при сопротивлении и саботаже со стороны части коммунистов, не может дать значительных результатов. Отсутствие правовых гарантий и гражданских свобод препятствует притоку в промышленность частного капитала — иностранного и русского. Неизбежный и санкционированный властью рост мелкобуржуазных и капиталистических тенденций принимает уродливые, спекулятивные и хищнические формы, устраняющие возможность деятельного государственного регулирования и контроля. Эти тенденции пропитывают, разлагают государственный аппарат и господствующую партию».
Исходя из этого, меньшевики ставили своей задачей борьбу за демократизацию советского строя, установление гражданских и политических свобод. «Средством для этого партия считает агитацию в рабочем классе за эти идеи и пропаганду их на этой почве, в то же время решительно отвергая методы вооруженного восстания и насильственного низвержения Советской власти»35. По существу, это было предложение к сотрудничеству на благо страны. И снова не получилось... Меньшевик Д. Далин вспоминал: «Мартов продолжал писать, дискутировать; он страстно ловил сообщения, даже слухи из Москвы. Он был как будто тот же, всегда живой, остроумный собеседник и ядовитый спорщик. Но бывало, и все чаще, в разговоре он вдруг замолчит и, как бы забыв о собеседнике, поникнет головой и закроет усталые глаза. Было тогда в воздухе и отчаяние и безнадежность — и раскрывалась страшная бездна...»36
Мартов умер в апреле 1923 года и похоронен в Берлине. На могиле его было установлено скромное надгробие с надписью: «Юлий Мартов — борец за освобождение рабочего класса». Тяжело больному Ленину о смерти Мартова не сказали...
Д. А. КОЛЕСНИЧЕНКО
ВИКТОР МИХАЙЛОВИЧ ЧЕРНОВ
Виктор Михайлович Чернов — одна
из ярких фигур русского революционного движения. Несомненно одаренный человек, он оставил богатое литературное наследство, в котором проявил себя публицистом, экономистом, философом,
теоретиком, знатоком русского и международного социалистического и кооперативного движения, литературным критиком. Нам он интересен главным образом как один из лидеров партии эсеров, теоретиков неонародничества, знаменитой «социализации» земли.
Перу В. М. Чернова принадлежит большое количество работ. Когда руководитель издательства партии эсеров Ф. И. Витязев-Се-денко задумал в 1917 году издать собрание сочинений Чернова, то план этого издания составил 20 выпусков, каждый объемом в 20 печатных листов. Уже в эмиграции помимо статей в газетах и журналах он написал немало книг мемуарного характера, чрезвычайно важных для изучения истории партии эсеров: «Записки социалиста-революционера», «От «Революционной России» к «Сыну Отечества», «Перед бурей» и др. В 1925 году в Праге вышел первый том обобщающего труда по неонароднической концепции социализма — «Конструктивный социализм». Рукопись второго тома, посвященного аграрному вопросу, сгорела во время пожара
и не увидела света.
Труды В. М. Чернова получили в советской исторической литературе довольно обстоятельный разбор и оценку как антинаучные, враждебные марксизму, наносящие вред революционному движению ложными теоретическими посылками и утопическими воззрениями.
Не отрицая значительности вклада советских историков в изучение теории эсеров, в обосновывание закономерности исторической гибели их партии и краха эсеровской концепции социализма, мне представляется, что настало время более умеренного подхода к наследию неонародников.
296
Виктор Михайлович Чернов родился 9 ноября 1873 года в Ново-узенске Самарской губернии, в Заволжье, в краю степей и необозримых просторов. Как он вспоминал на склоне лет, «степь — это жаркая сказка природы. Вкусите только ее пряного дыхания — и в душе вашей вечно останется ее зов, которого не заглушат, не изгладят в душе долгие годы, проведенные вдали от нее»1. В Камышине и Саратове прошли его детство и отрочество. Отец Виктора из крестьянской семьи, в недалеком прошлом крепостной, стараниями родителей получил образование, стал уездным казначеем, дослужился до чина коллежского советника и ордена Святого Владимира; это дало ему право на личное дворянство. Женился он на девице Булатовой из обедневшей дворянской семьи, у них родилось пятеро детей. Мать умерла, когда Виктору было около года. Отец женился вторично.
Детство В. Чернова не было счастливым; его предоставляли в основном самому себе. Правда, отец, человек незаурядный, оказал определенное влияние на его взгляды — именно отец неоднократно высказывал мысли о том, что вся земля рано или поздно должна отойти от помещиков к крестьянам 2.
До седьмого класса Виктор учился в саратовской гимназии. Уже здесь он вступил на стезю политической борьбы, произошло это не без влияния старшего брата, который ввел его в один из саратовских кружков.
В. Чернов прошел типичный для интеллигента путь в революцию через народнические кружки. В конце 80-х годов вошел в кружок, созданный офицером-толстовцем, в среде кружковцев еще жила легенда о «социалистах» и «нигилистах», окутывавшая этих людей романтическим туманом. «Народ был в это время нашей религией»3,— писал он. Споры толстовцев в этом кружке и в кружке Мариинского земледельческого училища близ Саратова не увлекли его, несмотря на большую популярность их идей в обществе. Он был больше озабочен поисками, как сам писал, «готовящегося восстать народа по городским харчевням и базарным площадям»4.
В это же время В. Чернов познакомился с народовольцами, и среди них — с А. В. Сазоновым, саратовским агентом народовольческого кружка Сабунаева. В 1890 году Сазонов был арестован, а вместе с ним и пришедший к нему гимназист Виктор Чернов, которого, правда, вскоре отпустили. Но, будучи на плохом счету у гимназического начальства, Виктор, уже перейдя в 8-й класс, был вынужден подать прошение о переводе его в Юрьевскую гимназию в Дерпте, но и здесь он продолжил связи с подпольными кружками.
В 1892 году, по окончании гимназии, В. Чернов поступил на юридический факультет Московского университета. Посещал лекции А. И. Чупрова, К. А. Тимирязева, учился у В. О. Ключевского, активно участвовал в реферативных вечерах Юридического обще-
297
ства — центре тогдашней демократической интеллигенции. Именно в это время у Чернова проявился интерес к марксизму, который он считал необходимым знать «лучше, чем его сторонники»5.
Тогда же Чернов сошелся с М. А. Натансоном — бывшим народовольцем. Летом 1893 года Натансон и вовлек Виктора, Владимира и Надежду Черновых в тайную организацию — «Партию народного права». В апреле 1894 года В. Чернов был арестован в связи с провалом подпольной типографии этой организации 6. Как свидетельствует справка департамента полиции «о потомственном дворянине В. М. Чернове», сын чиновника В. М. Чернов был привлечен в 1894 году при С.-Петербургском губернском жандармском управлении к дознанию по делу о «Партии народного права» — смоленской типографии, содержался под стражей до 22 ноября 1895 года и после этого был подчинен гласному надзору полиции на три года, без права проживания в столицах, столичных губерниях, университетских городах. В связи с этим он был выдворен на жительство в город Тамбов 7. В своей автобиографии Чернов отмечал, что он сидел в Петропавловской крепости и был освобожден в апреле 1895 года под поручительство отца 8. В биографии Чернова на французском языке, изданной к 60-летию, говорилось, что в крепости он, как всегда с большой энергией и страстью, принялся за изучение философии, политэкономии, социологии и истории. Здесь же он написал свою первую работу «Экономический материализм и философская критика» — обзор критики марксизма, овладевшего умами русской интеллигенции 9.
Жизнь в тамбовской ссылке в 1895—1899 годах — важный этап в становлении Чернова как революционера-народника, а точнее социалиста-революционера, так с середины 90-х годов стали именовать себя члены подпольных неонароднических кружков. Здесь же, в Тамбове, он встретился с директрисой воскресной школы Анастасией Николаевной Слетовой, на которой он женился 25 января 1898 года, с ее братом Степаном (впоследствии видным деятелем партии эсеров и ее первым историографом). Брат и сестра уже вели работу среди учащейся молодежи, ремесленников, в мастерских Рязано-Уральской железной дороги 10. Однако с приездом Виктора Чернова направление их работы резко изменилось. Именно Чернов был один из немногих эсеров, уже в 90-х годах начавший работу среди крестьян. Познакомившись с баптистами и молоканами Тамбовской губернии, Чернов пришел к выводу, что их тайными связями надо широко пользоваться для агитации и пропаганды социал-революционных идей и для сплочения крестьян и. Этим и воспользовался тамбовский кружок. В установлении связей с деревней помогали ученики воскресной школы. Закипела работа по созданию особой библиотеки для деревни. Из тогдашней народнической литературы предложить крестьянам практически 298
было нечего. Под руководством Чернова молодежь стала перечитывать старые журналы, чтобы найти подходящее для крестьян. Кое-что писали и сами члены кружка. Так, Степан Слетов написал брошюру «Как министр заботится о крестьянах»12. Были созданы так называемые «летучие библиотеки». Они имели огромный успех у крестьян 13.
В конце 1898 года в поле деятельности тамбовского кружка входило пять уездов Тамбовской губернии 14. О том, насколько живо, увлекательно велась работа в губернии и городе под руководством молодой четы Черновых, свидетельствует одно из перлюстрированных полицией писем. «Очень интересно начинает житься в нашем богоспасаемом городке,— писал адресат.— Дело в том, что там поселилась одна парочка — некая Слетова со своим мужем Черновым и взбаламутила эта парочка тамбовское стоячее болото и пошли круги в семинарию, в гимназию, в рабочий люд и т. д. Какие там теперь завелись хорошие библиотеки, как много славных людей объявилось»15.
К тамбовскому периоду относится и начало публицистической деятельности В. М. Чернова. В 1895 году в «Орловском вестнике» он поместил серию статей о капитализме в России, о Фридрихе Энгельсе, об «интеллигентном пролетариате». В 1896 году в журнале С. Н. Кривенко «Новое слово», а затем в этом же журнале, переименованном в «Начало», вышла серия его статей под названием «Письма из провинции» — автор писал об общине, культурных начинаниях в провинции, об аграрном вопросе 16. О своих взглядах в этот период сам Чернов писал: «Основной точкой зрения моею было революционно-политическое народничество, позитивизм в области философии, строгий марксизм в экономике. Воспитывался сначала на Добролюбове и Чернышевском, затем Михайловском, затем Марксе»1'. С 1898 по 1900 год он опубликовал в журналах «Русское богатство» и «Вопросы философии и психологии» ряд статей, в которых изложил свои философские и экономические воззрения. Если судить по этим статьям, Чернов был уже вполне сложившимся неонародником 18.
Между тем работа среди крестьян расширялась и углублялась. Подробно об этом рассказал С. Н. Слетов в брошюре «О революционной работе в деревне». Она была издана на гектографе в Тамбове, а затем переиздана в Пензе и Саратове 19. В конце 1898 года состоялся съезд крестьян Борисоглебского, Кирсановского, Козловского, Моршанского и Тамбовского уездов, в организации его деятельное участие принял В. М. Чернов. И хотя на съезде присутствовали всего восемь крестьян и по одному представителю от рабочего и интеллигентского кружков тамбовской группы 20, он стал своего рода явлением общественной жизни.
С агитационной работой тамбовской группы Чернова связано
299
первое в России крестьянское «Братство». Инициатором его создания был крестьянин села Павлодар Борисоглебского уезда Петр Данилович Щербинин. Пропаганду среди крестьян села вел член Тамбовской группы учитель П. А. Добронравов, благодаря связям С. Н. Слетова получивший место учителя в сельской школе, основанной декабристом князем Волконским. Сюда он привез одну из «летучих библиотек», сблизился с крестьянами, прежде всего с безземельным крестьянином Щербининым — деревенским «ходатаем». Вокруг них сплотилось десятка полтора «наиболее солидных и разумных общинников»21. Семеро из них составили тесный тайный кружок — «Общество братолюбия». Когда Добронравов рассказал обо всем Чернову, тот пришел в восторг от того, «что крестьяне сами пришли к мысли о правильной тайной организации». Чернов приехал в село, чтобы помочь наметить цели и задачи организации. Саму организацию он предложил назвать «Братство для защиты народных прав». Под его руководством был выработан устав 23. Помимо устава «Братством» распространялось среди крестьян «Письмо ко всему русскому крестьянству», содержавшее призыв соединяться повсюду в тайные братства, чтобы всем дружно требовать созыва Земского собора . Поскольку в «Братство» вошли безземельные и, как говорилось выше, «наиболее солидные и разумные общинники», небезынтересно узнать содержание принятого устава. Он состоял из трех разделов: 1) Цели братства, 2) Деятельность и 3) Правила для членов братства. К требованиям политических свобод и полного гражданского равноправия крестьян присоединились земельные требования, близкие к будущей эсеровской «социализации» земли. Так, в пункте 6 первого раздела говорилось: «Братство будет добиваться, чтобы земля перестала быть собственностью помещиков и других частных землевладельцев, а перешла бы в руки всего трудящегося крестьянского народа, потому что земля создана не руками и не трудом человеческим и, стало быть, не может никакому отдельному человеку принадлежать, а должна быть общим достоянием всех, кто добывает себе пропитание земледельческим трудом»25. В разделе о деятельности «Братства» говорилось об организации стачек против помещиков, о том, что «Братство» будет бороться «со всеми крестьянскими притеснителями и угнетателями по возможности законными средствами, но в случае крайности грозит им карою по тайному приговору братства». В уставе говорилось также о необходимости объединения всех крестьянских братств, «дабы разом одолеть народных врагов и притеснителей всюду», для чего между ними «будет заключен один большой союз для защиты народных прав»26.
Члены «Братства» убеждали крестьян не идти сейчас же на захват помещичьей земли, так как крестьяне всей России еще к этому не готовы. Но, как пояснял В. Чернов в своих воспоминаниях,
зоо
его задачей тогда была подготовка «всеобщего народного восстания». Вместе с тем он старался отвести крестьян «от разрозненных местных вспышек в сторону выдержанности и терпеливого накопления сил для будущих битв в широком общенародном масштабе»27. Вскоре в Павлодаре было образовано еще одно «Братство».
В павлодарском «Братстве» уже видны в зародыше все те идеи и настроения, которые будут характерны для крестьянской борьбы периода первой российской революции. В 1905 году в селе Павлодар вспыхнуло крестьянское восстание, оно было жестоко подавлено.
1 мая 1899 года В. М. Чернов вместе с женой уехал за границу. Вслед за ними полетели циркуляры департамента полиции о лицах, подлежащих розыску, где сообщались приметы Чернова: он и его жена разыскивались в связи с обнаружением в Тамбове тайной типографии. Вот как выглядел В. М. Чернов в свои 26 лет по описанию полиции: «Рост 2 аршина 61 /2 вершков, телосложение среднее, волосы темно-русые, слегка курчавые, лоб открытый, средний, нос прямой, лицо овальное, голое». Далее шло подробное описание родимых пятен на теле 28.
Черновы остановились в Берне. Здесь было несколько колоний революционеров-эмигрантов и действовал кружок X. И. Житлов-ского — в 1894 году он назывался «Союз русских социалистов-революционеров». В Париже в это же время действовала еще в 1891 году сформировавшаяся вокруг П. Л. Лаврова «Группа старых народовольцев», а в Лондоне — основанный С. М. Степняком-Кравчинским «Фонд вольной русской прессы», в который входили Н. В. Чайковский, Л. Э. Шишко, Ф. В. Волховский, Е. Е. Лазарев и др. Насколько эмиграция в то время была далека от забот крестьянства, говорит следующий факт. «Союз» Житловского за 1894—1899 годы выпустил 11 номеров газеты «Русский рабочий» и ни одного номера для крестьян. Таким же безразличным было отношение к проблемам деревни и в народнических кружках России в конце XIX века. Работа была ориентирована на учащихся, интеллигенцию и рабочих, признанных наиболее восприимчивыми к социализму 29.
Тамбовская группа В. М. Чернова одна из первых возобновила ориентацию народников на крестьянство. Супруги Черновы привезли в эмиграцию рассказы о своей работе среди крестьян и настойчивое желание начать широкое издание агитационной литературы для деревни. Они убедили X. И. Житловского в необходимости наладить это, связались с Ф. В. Волховским, Л. Э. Шишко, И. А. Рубановичем, Н. В. Чайковским, Е. Е. Лазаревым и другими. В феврале 1900 года в Париже по случаю похорон П. Л. Лаврова состоялся съезд эмигрантов; на нем была образована Аграрно-социалистическая лига. Учредители Лиги выпустили обращение
301
«К товарищам по мысли и делу», в котором говорилось о «необходимости расширить русло общего революционного и, в частности, рабочего движения путем привлечения к нему трудовых масс в деревне». В соответствии с этим Лига ставила своей основной целью «издание и распространение народной революционной литературы, пригодной как для крестьянства, так и для городских фабричных и промысловых рабочих, в особенности имеющих связи с деревней»30.
Задачи и принципы новой организации излагались в брошюре «Очередной вопрос революционного дела», автором которой был В. М. Чернов 31. Вскоре она появилась и в народнических кружках в России. «Мы глубоко убеждены,— говорилось в брошюре,— что будущее России может принадлежать только такой партии, которая сумеет найти точку опоры для борьбы не только в городе, но и в деревне, которая сумеет в своей программе гармонически слить воедино представительство и защиту интересов фабрично-заводского рабочего класса и массы трудового крестьянства. Без всякой опоры в крестьянстве, а тем более против его воли никакая революционная партия не сможет нанести в России серьезного, решительного удара буржуазно-капиталистическому режиму, который умеет у нас мирно уживаться вместе с обломками дворянско-крепостной эпохи под крылышком русского абсолютизма»32. Аграрно-социалистическая лига внесла большой вклад в создание агитационно-массовой литературы для деревни 33.
Осенью 1901 года наиболее крупные народнические организации России решили объединиться в партию . В декабре 1901 года она сложилась окончательно и получила наименование «партия социалистов-революционеров». Официальными органами ее стали «Революционная Россия» (с№3) и «Вестник русской революции» (с № 2).
С начала 1902 года по поручению ЦК образовавшейся партии социалистов-революционеров В. М. Чернов и М. Р. Гоц редактировали «Революционную Россию»; в ее 77 номерах перу Чернова принадлежало большинство программных и тактических статей 35. В. М. Чернов входил также в заграничный ЦК партии.
В 1901 —1902 годах В. Чернов прочел курс лекций по аграрному вопросу в Русской школе общественных наук в Париже, куда был приглашен либеральной профессурой 36. В Берне он руководил кружком молодежи, в котором велись ожесточенные споры между эсерами и марксистами. Вот что писала об этих спорах корреспондентка большевика М. Валлаха (М. М. Литвинова): «Теперь у нас устроился громадный кружок под руководством Чернова, который хочет наше стадо сделать народниками, а марксисты, являясь на эти собрания, стараются спорами влиять на них в противоположную сторону». Корреспондентка недоумевала и вместе с тем заду
302
мывалась над вопросом, что же стоит за упорным стремлением Чернова и его сторонников возродить народничество. «Неужели Чернов и вообще народники,— писала она,— думают воскресить то, над чем давно поставлен крест и историей и самой жизнью... неужели они не видят, что внимание молодежи привлекает только социал-демократическое движение, неужели они не хотят понимать, что община, артель отжили свое время и только в пролетариате, лишенном всякой собственности, можно видеть силу и опору современного движения? Чем же можно объяснить эту веру в народничество?.. Я не думаю, что эти люди, умудренные опытом, оставались так глубоко убеждены в торжестве идеи, не имея прочного основания и фактов, доказывающих целесообразность взглядов; так кто же тогда прав?»37 Убежденность В. Чернова, хорошее знание им крестьянской жизни и аграрного вопроса в целом производили большое впечатление и на умудренную опытом социал-демократическую аудиторию, вспоминал меньшевик Б. Николаевский 38.
В 1902 году Чернов пишет две программные работы: «Характер современного крестьянского движения» и «Социализация земли и кооперация в сельском хозяйстве»39. Статьи содержат его кредо по отношению к крестьянскому движению, противоположное марксистскому, и центральную идею программы-минимум — «социализацию земли». Чернов утверждал, что эсеры, вопреки мнению «искровцев»40, отнюдь не считают, что крестьянское движение носит социалистический характер «в истинном смысле этого слова». Однако, писал Чернов, «для социалистов-революционеров несомненно лишь то, что в крестьянских умах бродят полусоциалистиче-ские идеи» и что умелые пропагандисты, опираясь на них, «логически развивая некоторые из них», могут «прийти к чисто социалистическим выводам». Чернов отказывался признать, как утверждала «Искра», будто «это движение не только не направлено против буржуазии и капитализма, но, наоборот, оно объединяет сельскую буржуазию и сельский пролетариат против остатков крепостничества»41. Эсеры же считают, писал Чернов, что многочисленные столкновения бедняков и середняков с зажиточными крестьянами свидетельствуют не о их любовном единении, а наоборот — о начале «острого конфликта между ними»42. Наибольший протест вызывало у Чернова требование марксистов об отмене всех законов, стесняющих крестьянина в распоряжении его землей. «На эту почву мы встать не хотим и не можем,— заявлял Чернов.— Мы не признаем частной собственности на средства производства... всем этим «подаркам мелкой буржуазии» и защите «элементарнейшего гражданского права распоряжаться своей землей» мы решительно противопоставляем наши требования — расширение прав коллективности за счет прав индивида в деле распоряжения зем
303
лей и — как вершина этого процесса — полной социализации земли»43. Из этих тирад Чернова видно, что его заботила прежде всего та сторона программы, которая рисовала эсеров гораздо более последовательными социалистами, чем марксисты, якобы отстаивающие для крестьянства буржуазный путь развития. В этом непонимании истинных задач и характера предстоящей буржуазной революции в России — один из основных пороков воззрений В. М. Чернова как теоретика партии эсеров. Глубинный же подтекст состоял в том, что Чернов, стремясь вовлечь в революционное движение крестьянство, одновременно надеялся с помощью «социализации земли» уберечь его от заражения частнособственнической психологией, которая станет тормозом на пути к социализму в будущем. В статье «Социализация земли и кооперация в сельском хозяйстве» он писал, что оба эти пункта являются сутью эсеровской программы-минимум. «Право распоряжаться свободно своим участком земли, облегчение процесса мобилизации земель, их купли-продажи — это,— отмечал Чернов,— один из боевых лозунгов буржуазного лагеря и в силу уже одного этого спуститься до такой точки зрения социалист никогда не может»44. Для социалиста, считал Чернов, «нет ничего опаснее, как именно насаждение частной собственности, приучение мужика, еще считающего, что земля «ничья», «вольная» (или «божья», как выражают ту же идею в архаичной форме старики), к мысли о праве торговать, барышничать землей... Именно здесь и лежит опасность насаждения и укрепления того «собственнического фанатизма», который потом способен наделать социалистам много хлопот»45.
На первом съезде Аграрно-социалистической лиги в 1902 году была принята «Программа революционной деятельности в деревне», в которой детально рассматривались формы практической деятельности эсеров и эсеровских крестьянских братств. В основу этой деятельности должен был лечь крестьянский взгляд на землю как на общее достояние всех трудящихся и желание крестьян освободиться от гнета непосильных податей, рекрутчины и чиновничьего произвола. В программе ставились в качестве ближайших задач «устранение царского правительства» и «созыв всенародного Земского собора», говорилось о восстании. Но в духе павлодарского «Братства» рекомендовалось «удерживать крестьянскую борьбу, по мере возможности, на почве мирных средств». Такую же сдержанность по отношению к насильственным действиям в деревне, получившим наименование аграрного террора, проявила Аграрно-социалистическая лига и на втором своем съезде в августе 1903 года. Будучи ярым сторонником политического террора в городах, В. М. Чернов весьма сдержанно относился к стихийным формам крестьянского движения, якобы отвлекающего крестьянство от организованной борьбы за политические свободы. Но глав
304
ным образом он опасался, что стихийное крестьянское движение в ходе непосредственного захвата земли уведет крестьян в сторону от «социализации». В этом было начало будущего эсеровского неприятия захвата крестьянами помещичьих земель.
Приложил руку В. Чернов и к манифесту «Ко всем работникам революционного социализма в России». С этим манифестом в июне 1902 года со страниц «Революционной России» (№ 8) выступила новая организация — Крестьянский союз партии социалистов-революционеров. В манифесте провозглашался синтез террора против самодержавия и пропаганды и агитации среди пролетариата, крестьянства, в армии и передовых слоях образованного общества. Отметив, что до сих пор менее всего велась революционная работа в крестьянстве, авторы манифеста вопрошали: «Что могут интеллигенция и пролетариат без крестьянства, а тем более вопреки крестьянству?» На вопрос же: что могут интеллигенция и пролетариат вместе с крестьянством? — авторы отвечали: «Все». Речь при этом шла о «присоединении крестьянского движения к прочим силам революции», идущим в авангарде борьбы за свободу, то есть к интеллигенции и пролетариату. В манифесте говорилось о том, что социализм не может сразу «родиться готовым из недр современной полурабской России», а будет осуществляться рядом переходных стадий. Этим еще раз обосновывалась необходимость для партии программы-минимум, главной частью которой является «социализация» земли. Последняя определялась как «переход» земли «в собственность всего общества и в пользование трудящихся». Наряду с этим в манифесте ставилась задача «развития в крестьянстве всевозможных видов общественных соединений и экономических коопераций для постепенного высвобождения крестьянства из-под власти денежного капитала и для подготовления грядущего коллективного земледельческого производства». Манифест Крестьянского союза провозглашал: «Звать мужика землей к Воле и вести через Волю к Земле»46.
Следует отметить, что в этих наметках социально-экономического переворота появляется обоснование перехода от буржуазного строя к социализму. При всем утопизме подобного перехода при сохранении власти буржуазии важно тем не менее обратить внимание на сделанное В. Черновым и другими эсерами открытие о необходимости переходного этапа. В 1906 году В. Чернов отмечал, что в дореволюционный период в партии шло широкое обсуждение «общего вопроса о переходных мерах к введению социализма, вопроса, теоретическая и практическая важность которого стоит вне всяких вопросов»47.
С одиннадцатого номера «Революционная Россия» (ноябрь 1902 года) ввела рубрику «По программным вопросам». В это же время появились два проекта программы партии — Н. И. Руса
305
нова и В. М. Чернова 48. 6—7 августа 1903 года в Женеве на квартире Черновых состоялось совещание восемнадцати видных деятелей партии эсеров, на котором мнения разделились и было решено выработать новый проект, носящий компромиссный характер. В 1904 году в «Революционной России» № 46 был опубликован проект программы 49, составленный, по сути, В. М. Черновым. В основу проекта автор положил свои основные идеи, в том числе и о «положительных» и «отрицательных» чертах капитализма.
Проблема капитализма встала перед эсерами как насущная и в теоретическом, и в практическом плане. Разработка проблем капитализма, так же как и аграрно-крестьянского вопроса, вывела Чернова в число ведущих теоретиков эсеровского направления.
Еще в 1900 году в журнале «Русское богатство» публиковались серии его статей под названием «Типы капиталистической и аграрной эволюции»50. В журнал его привел Н. К. Михайловский. Тогда же он познакомился с ведущими сотрудниками этого журнала — Н. Ф. Анненским, А. В. Пешехоновым, В. А. Мякотиным и другими — в период революции 1905—1907 годов они основали правонародническую партию «народных социалистов» (энесов). Любопытно, что уже в то время, когда он беседовал с Анненским, решительно выступавшим против захватов крестьянами земли, Чернов признал, что «земельные захваты есть несомненное зло, что они могут довести до поножовщины»51.
Собственные взгляды на капитализм Чернов изложил в статье «Положительные и отрицательные стороны капитализма»52, интересные мысли на эту тему содержались и в его статьях «Страничка из истории социалистической мысли»53.
Обращаясь к спорам народников и марксистов о судьбах капитализма в России, В. М. Чернов писал, что «жизнь непререкаемо решила прежние вопросы и поставила новые», поскольку «капитализм занял в России свое место», и задача теперь состоит в том, чтобы исследовать результаты его развития в специальной обстановке России «при данных исторических условиях времени и места»54. Эту же мысль об исторических и национальных особенностях российского капитализма В. Чернов развивал и на первом съезде партии эсеров, проходившем с 29 декабря 1905 года по 4 января 1906 года на острове Иматра в Финляндии. Он'говорил, что «центр тяжести вопроса для нас, конечно, не в том, признать или не признать капитализм как факт», а «в характеристике особенностей в судьбах капитала среди наших условий»55. Эти особенности Чернов видел в исторически сложившемся соотношении «светлых» и «темных», «положительных» и «отрицательных» сторон капитализма. К «положительным» его сторонам Чернов относил развитие «коллективных форм труда и производ
306
ства в крупных общественных размерах», подготовляющих «некоторые материальные элементы для будущего социалистического строя» и содействующих «объединению в сплоченную социальную силу промышленных армий наемных рабочих». «Отрицательные», «разрушительные» стороны капитализма заключались в анархии производства, кризисах, бедствиях рабочих, разлагающей власти денег и т. п.56
В этих положениях, хотя они и не исчерпывают проблемы капитализма и его особенностей в России, нет ничего, что могло бы вызывать возражения. Но наряду с положениями об общности Исторического развития России и «всех культурных стран» Чернов делал упор на те черты, которые отличают, обособляют Россию от других стран. «У нас,— писал В. Чернов,— развит более, чем где-либо, особый, специальный вид капитализма, именно капиталистический паразитизм, т. е. эксплуатация капиталом непосредственных производителей без соответственной реорганизации производства из мелкого, примитивного,— в крупное, основанное на приложении новейшей технологии»57. В программе, принятой первым съездом партии эсеров, развитие капитализма в России характеризовалось «наименее благоприятным соотношением между творческими, исторически-прогрессивными и темными, хищ-нически-разрушительными тенденциями»58.
Признавая факт капитализма в России, Чернов рассматривал экономику не определяющим, а лишь одним из факторов общественного развития. Признавая победу капитализма в промышленности и в городе, он, как и другие теоретики неонародничества, отстаивал способность крестьянского хозяйства успешно сопротивляться капитализму и развиваться по некапиталистическому пути. В. Чернов выступал против положения марксизма об исчезновении мелкого производства в сельском хозяйстве и пролетаризации крестьянства как неизбежном и положительном результате развития капитализма. Цитируя К. Либкнехта, заявляющего, что и для сельского хозяйства, и для индустрии «имеют силу одни и те же экономические законы», в результате которых «мелкое владёние поглощается крупным, мелкий собственник сталкивается на ступень пролетариата», а «мелкое крестьянское хозяйство, безусловно, идет навстречу своей гибели», Чернов писал, что в результате такого подхода образовалось «то самое утрированно-отрицательное отношение к крестьянству, которым так грешил всегда временный догматический марксизм»59.
Именно потому, что в России крестьянство составляло подавляющее большинство населения и именно с ним предстояло совершать революцию, В. Чернов выступил против предсказания марксистов о неминуемом конце, уничтожении крестьянства. «В конце концов,— писал он,— речь идет о двух совершенно
307
различных типах аграрной эволюции. Один — капиталистический тип, имеющий своей вершиной частную монополию, которая, по смене формы, легко превращается в организованную общественную службу. Другой — тип некапиталистический, с развитием сельскохозяйственной кооперации и прогрессивной эволюции сельской общины в качестве этапов пути, ведущих к тому же самому конечному результату»60. Сторонники второго пути, с которыми солидаризировался Чернов, требуя «сближения с крестьянством (трудовой его частью) и защиты его интересов», обосновывали свою практическую программу теорией сельскохозяйственной эволюции, существенной частью которой являлось признание «некапиталистической эволюции земледелия»61. Опиралась эта теория на идеи об относительной устойчивости мелкого крестьянского хозяйства в борьбе с крупными капиталистическими предприятиями 62.
Немаловажно, как трактовал В. М. Чернов понятие «классы». В разработанной им концепции «трудового рабочего класса» он видел «углубление» марксистского понимания классов. Наиболее полно его теория изложена в статьях «К истории классовой борьбы» и «Классовое положение современного крестьянства»63, вошедших в книгу «Пролетариат и трудовое крестьянство» (М„ 1906 г.).
В противоположность марксизму, разделение общества на классы (хотя само признание этого разделения свидетельствовало о заимствованиях из марксизма) В. Чернов ставил в зависимость не от отношения к орудиям и средствам производства, а от отношения к труду и распределению доходов. Поэтому различия между рабочими и крестьянами он считал непринципиальными, а сходство их — огромным, поскольку тех и других характеризует «труд, как определенная политико-экономическая категория», лежащая в основе их существования, и безжалостная эксплуатация, которой подвергаются они в равной степени. Отказываясь признавать крестьянство мелкобуржуазным классом, ибо его характерными признаками является не присвоение чужого труда, а собственный труд, В. Чернов называл , крестьянство «рабочим классом деревни». Чернов делил крестьянство «на две принципиально отличные категории: 1) трудовое крестьянство, живущее эксплуатацией собственной рабочей силы; 2) сельскую буржуазию — среднюю и мелкую, в большей или меньшей степени живущую эксплуатацией чужой рабочей силы». К «трудовому крестьянству» Чернов относил и сельскохозяйственный пролетариат — крестьян, «исключительно или главным образом» живущих продажей своей рабочей силы. Отказываясь признавать в пролетаризации деревни положительное значение «для дела революционизирования деревни», Чернов утверждал, что «само-308
стоятельный рабочий земледелец, как таковой, очень восприимчив к социалистической пропаганде; восприимчив не менее (иные решаются даже утверждать — более), чем сельскохозяйственный батрак, пролетарий»64. Но хотя рабочие и трудовое крестьянство составляют единый рабочий класс и одинаково склонны к социализму, прийти к нему они должны разными путями. Как считал Чернов, город шел к социализму через развитие капитализма, деревня же — путем некапиталистической эволюции 65. По убеждению неонародников, мелкое крестьянское трудовое хозяйство способно победить крупное потому, что оно идет к развитию коллективизма через общину и кооперацию. Но развиться эта возможность может только после ликвидации помещичьего землевладения, перехода земли в общенародное достояние, уничтожения частной собственности на землю и при ее уравнительнопередельном распределении.
Таким образом, аграрная часть программы составляла сердце-вину программы-минимум партии эсеров. С лета 1902 года в партии шло ее оживленное обсуждение. В. М. Чернов внес в обоснование аграрной программы и ее составление большой вклад.
Программа-минимум как обязательная для социалистической партии была рассчитана на период после свержения самодержавия на то время, пока власть будет находиться в руках буржуазии. В этот «переходный период» — долгий или короткий — социалистическая партия не может осуществлять социализм, но социалистический пролетариат, организованный в партию, должен «использовать все свое влияние на законодательство в интересах борющихся за свое освобождение трудящихся масс». Сумма требований социалистической партии в этот период — программа-минимум, по словам Чернова, «не создает социалистического порядка, и в этом смысле она не выступает из рамок существующего строя... Но общий смысл этих требований представляет прямое покушение подорвать основы этого строя, создать в его пределах, на его почве силы, работающие для его разрушения...»66. Программа-минимум реально была направлена против самодержавно-помещичьего строя, хотя серьезного «покушения» на буржуазный строй она произвести не могла. Это была иллюзия мелкобуржуазных революционных демократов. Тем не менее, ставя своей целью ликвидацию помещичье-самодержавного строя и уничтожение земельной частной собственности, она, конечно, наносила удар и по буржуазной частной собственности вообще. И в этом смысле эсеровско-черновская «социализация земли» действительно была бы способна «пробить брешь» в буржуазных основах. В области политической требования программы-минимум состояли в «полной демократизации всего государственного и юридического строя на началах свободы и равноправности».
309
В области «защиты материальных и духовных интересов наемных рабочих, занятых как в индустрии, так и в сельском хозяйстве», требования были рассчитаны на то, чтобы «привлечь к социалистическому движению самостоятельных тружеников-производителей, увеличивая их солидарность и препятствуя насаждению и распространению в их среде «собственнического фанатизма»67. Сам термин «социализация» означал «изъятие чего-либо из-под власти частной собственности и передачу в общественные руки», при этом «социализация земли» не была тождественна социализму, поскольку не решала вопроса о форме производства, а только о форме собственности. В проекте программы, опубликованном в 1904 году, говорилось, что социалисты-революционеры стоят «за социализацию всех частновладельческих земель, то есть за изъятие их из частной собственности отдельных лиц и переход в общественное владение и распоряжение демократических общин и союзов общин на началах уравнительного землепользования». Одновременно в проекте программы выдвигалось требование конфискации монастырских и удельных земель, привлечение государственных земель для наделения крестьян68. В. Чернов не скрывал, что требование «социализации земли» заимствовано им из программ западноевропейских социал-демократических партий, как и идея развития в крестьянстве кооперации 6S. В этих положениях Чернов усматривал определенный прогресс социалистической мысли Европы, развитие идеи Ф. Энгельса, высказанной им в работе «Крестьянский вопрос во Франции и Германии».
Ошибка В. Чернова; как и других неонародников, состояла в том, что они считали возможным осуществление этих мер в условиях буржуазного общества. «Социализация земли», в отличие от ее национализации, не означала передачу земли в руки государства. Наоборот, ее важнейшим принципом была децентрализация права на землю, при которой сам народ обладает правом трудового пользования землей. Понятие «общественное владение» в проекте программы 1904 года на первом съезде партии эсеров было заменено на положение, согласно которому «земля обращается в общенародное достояние» и переходит в «общественное распоряжение демократически организованных общин и территориальных союзов общин». Другим краеугольным камнем «социализации земли» было уравнительное землепользование. И если в проекте программы 1904 года ничего еще не-говорилось о нормах наделения землей, то первый съезд партии эсеров принял положения о минимальной «потребительной» норме — для удовлетворения «нормальных гигиенических размеров потребления» и «трудовой» как способной быть обработанной собственным трудом крестьянской семьи.
В. Чернов нисколько не идеализировал «социализацию земли».
310
Выступая на первом съезде, он говорил, что и «при ней в деревне до рая будет далеко, и эксплуатация там не уничтожится окончательно; капитал всегда сумеет найти дорогу в деревню и взять там своеэ70. Но она представлялась ему создающей определенный фундамент для дальнейшей борьбы за решение социальных задач в деревне, для «дальнейшей органической творческой работы в духе обобществления крестьянского труда, развития кооператив-, ного и общинного хозяйства»71. Как писал В. И. Ленин, «товарищества мелких сельских хозяев являются, конечно, звеном экономического прогресса, но выражают они переход к капитализму... а вовсе не к коллективизму, как часто думают и утверждают»72.
В то же время ясно, что в кооперации заложены различные возможности, находящиеся в зависимости от политических и экономических условий. В. Чернов, как и другие теоретики эсеров, угадал эти заложенные в кооперации перспективы, но полагал, что к социализму возможно двигаться реформистским путем, в рамках капитализма, путем «врастания» крестьянства в социализм. Эти черты реформизма в идеологии эсеров проглядывали и в оценке Черновым способов крестьянской борьбы. В решении земельного вопроса, писал он, для России возможны два пути, или «варианта»: крестьяне захватывают землю — в этом случае Учредительное собрание должно легализовать крестьянские земельные завоевания. Но этот вариант Чернов отбрасывал и брал за основу тот, когда крестьяне «терпеливо ждут решения Учредительного собрания». При этом «новый политический режим, чтобы приобрести устойчивость, должен будет пойти на рациональные меры для немедленного экономического оздоровления деревни». Самая главная из них — наделение крестьян землей как немедленная помощь обнищавшей деревне. Но весь вопрос состоит в том, в каких формах произвести наделение землей: на основах частной собственности или путем уравнительного землепользования на основе общественной поземельной собственности. Чернов писал, что частная собственность на землю есть наиболее желаемый для буржуазии строй поземельных отношений, гарантирующий создание в деревне экономически крепкого крестьянства, «хозяйственных мужичков», пропитанных духом индивидуализма. «Для многих теоретиков буржуазного строя,— писал он,— уничтожение общинного землевладения, тормозящего отслаивание «экономически крепкого» буржуазного крестьянства за счет выбывающих из строя трудовых пролетарских слоев, не менее желательно, чем уничтожение заповедных имений, майоратов и т. п. учреждений, искусственно удерживающих поземельную собственность в руках неспособных отпрысков стародворянских родов, совершенно непригодных для перестройки сельского хозяйства на современный лад»73. Для социалиста же в деревне
зн
нет ничего опаснее, как именно насаждение частной собственности, приучение мужика к мысли о праве торговать, барышничать землей. «Частная крестьянская собственность вообще чрезвычайно живуча,— писал Чернов,— и усиление ее живучести означает дать этой собственности «лишние шансы» в борьбе не только против крепостничества и против капитализма... а главное — против социализма»74.
Таким образом, В. Чернов считал, что обязанность социалиста — сделать все возможное, чтобы воспрепятствовать укреплению в крестьянстве частнособственнической психологии. Как и все представители социалистической мысли, он видел основное условие уничтожения эксплуатации человека человеком в уничтожении частной собственности. Партия эсеров как социалистическая, считал Чернов, должна увеличивать крестьянское землепользование «лишь путем увеличения» его «на основе не личной, а социализированной собственности»75.
Во всех этих рассуждениях Чернова четко прослеживается идея: найти такое решение аграрного вопроса России, которое, удовлетворив многомиллионную крестьянскую массу, не стало бы тормозом дальнейшим социалистическим преобразованиям в деревне. То есть социализация земли, решая коренную задачу — уничтожение помещичьего землевладения и наделение крестьян землей, одновременно содержала чисто умозрительную идею — предотвратить буржуазную эволюцию деревни, создать условия для фермерского развития ее. Наряду с этим «социализация земли» предусматривала охрану самостоятельного развития деревни от бюрократической опеки со стороны буржуазного, то есть не вполне демократического правительства, от его «регулирующего влияния»76, защиту интересов трудящихся от посягательств со стороны государства, залогом чего должна была стать децентрализация земельной собственности. Сильной стороной «социализации земли» была ее не только антипомещичья, но и антисамодержавная направленность. Программа, разработан-’ ная В. Черновым, гласила, что на смену самодержавию должна прийти республика. О классовом же содержании власти ясности у Чернова не было. Программа 1904 года признавала, что процесс преобразований в России будет идти под руководством несоциалистических сил 77. Первый съезд партии эсеров уточнял, что власть перейдет в руки «буржуазных элементов», «либеральнодемократической оппозиции»78. К ней относили «освобожденцев», либеральную партию кадетов, представляющую интересы не либеральной буржуазии, а либеральной интеллигенции, оппозиционной самодержавию. Короче, эсеры ставили под удар саму возможность осуществления радикальных преобразований, которые они провозглашали. Свою партию в переходный период они
312
мыслили как парламентскую оппозицию, оказывающую «лишь частичное влияние на изменение общественного строя и ход законодательства»79. Таким образом, партия эсеров после свержения самодержавия готовилась стать на реформистский путь. И в этом случае Чернов, как и другие эсеровские теоретики, опирался на теории западноевропейской социал-демократии с ее проповедью парламентско-реформистского пути к социализму.
И все же, при всех утопических издержках и отклонениях в сторону реформизма, программа партии эсеров носила революционно-демократический характер, а «социализация земли» представляла несомненное открытие эсеров, прежде всего В. М. Чернова, в области революционно-демократических аграрных преобразований, осуществление которых открыло бы путь к развитию фермерского крестьянского хозяйства, наиболее благоприятного для широких крестьянских масс.
Начало первой российской революции застало В. М. Чернова за границей. Жизнь на родине кипела, бурно развивались события, вслед за рабочими поднимались крестьяне, началось брожение в армии. Организации эсеров начали быстро расти. Но, как самокритично признавались эсеры, роль их партии в январских событиях 1905 года оказалась очень скромной. «Революционная Россия» писала, что революционные партии оказались «слишком тесными, чтобы охватить собою движение». Поэтому газета призывала к развитию движения вширь: «Всколыхните дремлющие, но живые силы во всех, даже в самых глухих, заброшенных селах, поднимайте самые глубокие низы народной массы магическим кликом: за землю и волю!.. Зовите крестьян на борьбу за землю, конечно, за всю землю, а не за какие-нибудь кусочки, зовите для завоевания ее не в частную собственность, а в общественное владение всего народа... Вооружайте народ, идите сами с оружием в руках в его первых рядах» .
Разразившаяся в стране Всероссийская октябрьская стачка вырвала у царизма Манифест 17 октября 1905 года, 21 октября была объявлена амнистия. Революционеры-эмигранты воспользовались ею. Как говорилось в циркуляре департамента полиции, проживающие за границей русские революционеры решили, «что они могут безнаказанно прибыть в пределы Империи и встать в ряды бойцов за достижение своих конечных целей». Среди подлежащих розыску и установлению за ними неусыпного полицейского надзора были названы «социалист-революционер Виктор Михайлов Чернов, социал-демократ Владимир Ильин Ульянов»81. Точно так же почти одновременно вернутся они из эмиграции в апреле 1917 года, того и другого будет встречать море голов и как непременный атрибут того времени — броневик.
Полиция сообщила в пограничный город Вержблово и другие
313
пункты, что Чернов может прибыть по болгарскому паспорту на имя Николая Лопартцова, далее уточнялось, что он направился в Россию 22 или 23 октября 82. Как писал в своих мемуарах Чернов, он прибыл в Петербург в конце октября 1905 года и сразу же попал на собрание в журнале «Русское богатство», где обсуждался вопрос об издании первой легальной газеты социал-революцион-ного направления 83.
Изменился к этому времени и облик Чернова, хотя он был еще молод, ему исполнилось 32 года. Циркуляр департамента полиции рисует его следующим образом: «Среднего роста, плотный, шатен, лицо пухлое, курносый, борода кругом ровная, молодая, волосы давно не стрижены, затылок большой, носит котелок и темносерую шляпу»84.
Чернов был очень ловок и неоднократно скрывался от полиции. Три года, проведенные в России, он прожил на нелегальном положении, без паспорта, не имея постоянного угла. Очень часто он жил в редакционных помещениях эсеровских легальных газет. Так, по прибытии в Петербург он устроился на первых порах в редакции газеты «Сын Отечества», заменившей «Революционную Россию» и издававшейся Черновым вместе с А. В. Пешехоновым, В. А. Мякотиным и другими сотрудниками «Русского богатства», с которыми он, правда, очень скоро разойдется по программным, тактическим и организационным вопросам. Но никогда не порвет с ними совсем. 1917 год сведет их вместе во Временном правительстве: В. М. Чернов станет министром земледелия, А. В. Пеше-хонов — министром продовольствия. Как в 1905 году, так и в 1917-м оба сначала будут склоняться к созданию единой социал-революционной партии, но из этого ничего не выйдет. Неонарод-ническое направление всегда объединяло людей разных политических взглядов, постоянно раскалывалось на течения и партии. Слишком неоднородна была сама социальная опора неонародников — крестьянство, и рисовались разные пути для достижения социалистического идеала.
В. М. Чернов с головой окунулся в бурный водоворот революционных дел и событий. Как говорил он на первом съезде партии эсеров, «мы кипим вместе с жизнью и живем жгучими и острыми ощущениями минуты»85.
1905 год стал апогеем неонароднического революционного демократизма, совпавшим с развитием революции по восходящей линии86. В этот период партия открыто призывает крестьян к захвату помещичьих земель, но не отдельными крестьянами, а целыми деревнями или обществами. В мае 1905 года состоялся съезд представителей партии, работающих в деревне, на котором было объявлено о создании Центрального крестьянского союза партии социалистов-революционеров. Съезд постановил призвать
314
крестьян ко всеобщей экономической политической стачке, назначил время ее проведения: с 27 июня по 2 июля. Но это была явная переоценка влияния эсеров в деревне. Стачка не состоялась.
Призывом к восстанию весной и летом 1905 года заканчивается почти каждый номер «Революционной России». Но, прибыв в Россию в период, когда был уже дан Манифест 17 октября и начался некоторый спад революции, Чернов свежим глазом увидел не только размах революционного движения, но и его явные слабости, а также слабость самой партии эсеров, несмотря на ее довольно большие успехи в это время. Недаром В. Чернов охарактеризовал соотношение партии с крестьянством — этим, по его выражению, «необъятным сермяжным морем» — как «щепотки соли, брошенной в большое пресноводное озеро»87. Он не переоценил Манифеста 17 октября, как это сделали сотрудники «Русского богатства», вставшие на путь легализации всей партийной деятельности. Первое столкновение с ними состоялось еще во время обсуждения программы общего печатного органа — «Сына Отечества». Один из лидеров формирующихся в партию энесов — правого крыла неонародничества,— Н. Ф. Анненский считал, что даже название партии надо изменить, так как «в обстановке демократической государственности все проблемы социализма становятся эволюционными». Однако В. Чернов ему возражал со ссылками на мировое рабочее движение, в котором «революционному социализму противостоит реформистский...», что и в демократической среде партия эсеров остается «партией революционного социализма», ибо эсеры никогда не втиснут себя «в прокрустово ложе легализма» и не откажутся «от священного права всякого народа на революцию»88. То есть Чернов признавал: путь к социализму после свержения самодержавия и установления власти буржуазии может быть не только эволюционным. Но главным было то, что, в отличие от либералов и вторивших им будущих энесов, Чернов не считал дело революции завершенным, а демократические свободы завоеванными. Еще до поражения Московского вооруженного восстания в декабре 1905 года он прямо говорил, что «положение в высшей степени непрочно. Правительство фактически сильнее, чем оно думает. Мы гораздо слабее, чем кажемся»8^. В. Чернов считал преждевременной и немыслимой ликвидацию подпольной партии эсеров, на чем настаивали правые неонародники. В условиях, когда подлинные свободы еще не завоеваны, когда правительство сильно, а сила левых — в его растерянности, Чернов справедливо полагал, что самая насущная проблема, стоящая перед партией,— это как можно более широкий размах организационного строительства для охвата партийным влиянием масс. Чернов видел выход из изоляции от народа для только что вышедшей из подполья партии в использовании ею любых
315
возникающих массовых организаций. «Особенно важным,— писал он в воспоминаниях,— конечно, казалось мне и моим товарищам, перенести движение из городов в деревни, захватить крестьянство, сделать реальной силой едва начавшийся формироваться Всероссийский крестьянский союз. Надо... лихорадочно собирать силы». Правительство, считал Чернов, все равно оправится и попытается перейти в контрреволюционный натиск, а потому тактика «не должна быть агрессивной. Надо удерживать уже завоеванные позиции, надо выиграть время», надо спешить «вырасти»90.
Как видим, основное направление деятельности партии Чернов прогнозировал правильно и верно сформулировал первоочередную задачу — лихорадочную работу по организации масс и установление связи с массовыми организациями, каковыми были в то время Всероссийский крестьянский союз и Петербургский Совет рабочих депутатов.
Первый съезд Всероссийского крестьянского союза (ВКС), состоявшийся в мае 1905 года, когда Чернов был еще в эмиграции, прошел помимо партии эсеров. Правда, в нем участвовали лица неонароднического направления, но действовали они в рамках формирующейся либерально-демократической организации «Союз союзов» совместно с либералами из «Московского общества сельского хозяйства». На учредительном съезде ВКС (31 июля — 2 августа 1905 года) представительство и эсеров, и социал-демократов было ничтожно, ничтожным, следовательно, было и их влияние. Чернов прибыл почти накануне делегатского съезда ВКС, проходившего с 6 по 10 ноября 1905 года, и сразу уловил громадное значение подобного рода организации для сплочения крестьянства. Незадолго до этого он побывал на заседаниях Петербургского Совета рабочих депутатов. Это были правильные шаги, но они странным образом сочетались у Чернова с не менее настойчивым стремлением удержать партию и эти массовые организации от решительных наступательных действий. Колеблющаяся линия поведения В. М. Чернова особенно рельефно выступает в сравнении с позицией в эти же дни лидера большевиков В. И. Ленина.
В. И. Ленин, прибывший на родину, в ноябре 1905 года увидел значение таких организаций, как Советы и ВКС, оценил политический момент как равновесие борющихся сил, счел необходимым вести неуклонную линию на подготовку масс к стоявшему на пороге (в силу объективного хода революции) вооруженному восстанию и техническую подготовку самого восстания.
Совсем не то В. Чернов. Им в решающие моменты овладевает робость перед массовым движением, неверие в его успех и колебания в определении партийной тактики. Так будет и в 1917 году, когда судьба на волне революционного движения вознесет партию эсеров и самого Чернова к власти. Ему всегда не хватало бойцов
316
ского темперамента и воли. Дважды давал В. Чернов характеристики В. И. Ленину как политическому деятелю: в апреле 1917 года и после смерти В. И. Ленина, в 1924 году91. В его статьях наряду с резкой антипатией и неприятием Ленина как теоретика и человека сквозило неподдельное уважение к нему как к политическому вождю за неукротимую и несгибаемую волю — наиболее яркую черту его характера, благодаря которой наряду с убежденностью в правоте своего дела и уверенностью в победе Ленин оказывался способным и в моменты взлета партии большевиков, и в ее самые критические ситуации вести за собой партийные массы.
На заседании Петербурского Совета рабочих депутатов В. Чернов, «к своему ужасу», как он писал, увидел действия, совершенно противоположные той тактике, которую он проповедовал: Петербургский Совет стремился явочным порядком ввести на всех фабриках и заводах 8-часовой рабочий день, что Чернов оценивал как «авантюру». Взяв слово в первый раз в Совете, он призвал Совет «к осмотрительности, к более последовательной и выдержанной тактике вместо дерзких революционных импровизаций». Чернов высказал мысль разослать во все концы рабочие депутации с целью вызвать по всей стране возникновение Советов, подобных Петербургскому. Но ему даже не дали закончить речь 92. В это же время вместе с Н. Д. Авксентьевым и И. И. Фун-даминским, поделив между собой три завода — Путиловский, Обуховский и Семянниковский, бывших цитаделью социал-демократов, Чернов агитировал рабочих против 8-часового рабочего дня, против демонстративной ноябрьской забастовки, к которой призывал Петербургский Совет в знак протеста против объявления в Польше военного положения и предания военно-полевому суду участников Кронштадтского восстания моряков. Чернов объяснял впоследствии свои действия нежеланием перенапрягать рабочий класс и стремлением сначала вывести на арену борьбы крестьянство. «Нужно больше всего бояться изолированности пролетариата в борьбе»93,— писал он в этой связи.
С этой же целью В. Чернов едет в Москву на съезд Всероссийского крестьянского союза. Здесь он выступил 9 ноября во время обсуждения тактической резолюции94. Его выступление явно противоречило вышеизложенным взглядам, что наглядно иллюстрирует постоянные колебания Чернова. Ссылаясь на опыт рабочих, которые, не дожидаясь будущего Учредительного собрания, завоевывают свои права и вводят 8-часовой рабочий день, устанавливают свободу собраний, печати и т. п., Чернов призвал съезд постановить, чтобы крестьяне сами осуществили свои права на землю. Поскольку одним из центральных вопросов на съезде было определение тактики мирного или немирного пути осущест
317
вления земельных требований, В. Чернов предложил, чтобы в резолюции было указано: переход земли к народу «совершится мирным путем, но если понадобится, то и насильственным»95. Однако его предложение принято не было. Тем не менее важно, что на этом съезде ВКС эсеры пытались вступить в прямой контакт с крестьянскими представителями. Это было свидетельством того, что партия эсеров неуклонно идет по пути завоевания ’масс, а не функционирует как узкая интеллигентская группа террористов. В. Чернов, как и другие представители эсеров, использовал трибуну крестьянского съезда для того, чтобы солидаризироваться с крестьянскими депутатами «в вопросе о передаче земли народу на основах уравнительного землепользования и при условии передачи земли тем, кто на ней трудится»96. Поведение Чернова резко контрастировало с позицией на съезде социал-демократов, которые настаивали на предоставлении им решающего, а не совещательного, как представителям других партий, голоса и права говорить по тем вопросам, которые они сами найдут нужными. Социал-демократы покинули съезд, когда им такого права не дали, при этом они успели заявить, в ответ на прямой вопрос, как они относятся к переходу всей земли крестьянам, что будут против передачи крестьянству тех помещичьих имений, где ведется передовое хозяйство 97.
Находясь в Москве в качестве представителя партии эсеров на съезде Всероссийского железнодорожного союза, Чернов свою миссию видел в том, чтобы узнать на месте, нельзя ли еще предотвратить стачку-восстание, объявленную Московским Советом рабочих депутатов и поддержанную Петербургским Советом. Эта миссия ему не удалась, как не удалось убедить московский комитет партии эсеров отказаться от участия в вооруженном восстании.
А ведь еще летом 1905 года ЦК партии эсеров в листовке «Народная революция» утверждал, что вооруженное восстание — «единственный путь, которым будет обеспечен успех революционному делу». А «Революционная Россия», редактируемая В. М. Черновым, провозглашала: «Товарищи, вооруженное восстание наш лозунг. И да пребудет оно до тех пор, пока не совершится дело революции! За работу!»99 Тем не менее уже на первом съезде Чернов в вопросе о вооруженном восстании занял нечеткую позицию, потащив за собой и весь съезд. Авторитет его в партии в это время был очень высок. Как говорится в брошюре, изданной в связи с 60-летием В. Чернова, он был «признанным главою и руководителем огромной партии»100. После принятия программы председатель съезда предложил собравшимся поблагодарить «молодого гиганта, который пять лет нес на своих плечах всю тяжесть теоретической разработки программы». Слова эти относились
318
к Виктору Чернову и были встречены дружными аплодисментами.
На первом съезде партии эсеров В. М. Чернов был делегатом от центрального органа партии — «Партийных известий» и выступал докладчиком по основным программным и тактическим вопросам. Перед лицом присутствовавших на съезде участников баррикадных боев на Красной Пресне Чернов признал, что «московские события... доказали возможность вооруженного восстания». Однако когда съезд приступил к обсуждению важнейшего для партии тактического вопроса о призыве крестьян к революционному восстанию весной 1906 года с целью захвата помещичьих земель, Чернов, будучи главным докладчиком по этому вопросу, не только сам занял отрицательную позицию, но сумел убедить и съезд. Поражение Декабрьского вооруженного восстания в Москве и издание царизмом в разгар его нового избирательного закона в «законодательную» Думу от 11 декабря 1905 года послужили толчком к росту оппортунистических колебаний в эсеровской партии. «После московского восстания,— говорил на съезде В. Чернов,— я более не вижу растерянности власти». Теперь, считал он, «уже бушует полная реакция... весь строй превращается в один боевой механизм, направленный против революции... пулеметы и расстрел водворяют эру белого террора», «наступление полосы реакции»101. Рассматривая революцию как длительный процесс, по ходу которого еще не раз будут возникать периоды реакции и свобод, Чернов считал, что партия не должна связывать себе руки никакими постановлениями относительно восстания. «Восстание не такая вещь, чтобы относиться к нему так легко»102,— убеждал В. Чернов своих оппонентов. Те же настаивали на обязательном использовании сегодняшних обстоятельств для осуществления эсеровской социализации земли, которая станет невозможной, если произойдет «отвердение» буржуазных начал в деревне. Чернов же, наоборот, считал, что для достижения целей партии нужно только победоносное восстание, а весеннее восстание крестьян может оказаться «разрозненным, не дружным и несплоченным», поскольку партия еще не так влиятельна в деревне. Поэтому он предложил «не предрешать сейчас вопроса и предоставить ЦК ... своевременно найти единую тактическую линию поведения для всей партии». 39 голосами против 19 предложение Чернова было принято 103. На заседании 4 января 1906 года В. Чернов был избран 46 голосами из 64 в состав ЦК, куда вошли также Е. Ф. Азеф, А. А. Аргунов, М. А. Натансон и Н. И. Ракитников. Впоследствии состав ЦК был расширен до 35 человек 104.
На первой общепартийной конференции (Лондон, 1908 год), подведшей итоги деятельности партии за время революции, В. Чернов в своем докладе подчеркнул, что он был против забас
319
товок, объявленных Петербургским Советом рабочих депутатов, против введения явочным порядком 8-часового рабочего дня, против вооруженного восстания в Москве, за «оборонительную тактику» использования завоеванных революционным движением свобод. Вместе с тем партия приняла участие во всех санкционированных Советом выступлениях, подчиняясь партийной дисциплине. При этом В. Чернов признал приоритет социал-демократов в постановке всех революционных решений этого периода ,()5.
И хотя первый съезд отказался от призыва крестьян к восстанию летом 1906 года, ЦК партии эсеров отдал распоряжение о подготовке вооруженного восстания, а техническую сторону ее возложил на образованный «Боевой комитет»106.
Вскоре началась избирательная кампания в I Государственную думу, в которой, вопреки принятому первым съездом партии постановлению о бойкоте выборов, приняли участие некоторые эсеры. Многие из эсеровских организаций выпускали листовки с призывом к бойкоту Думы и к подготовке вооруженного восстания. Но ЦК партии в своем «Бюллетене» (март 1906 года) предлагал не форсировать событий, а использовать обстановку завоеванных политических свобод для расширения агитации и организационной работы в массах. Первое собрание высшего между партийными съездами органа — Совета партии (в него входили члены ЦК, ЦО и по одному представителю от областных организаций) в конце апреля приняло специальную резолюцию о Думе. Считая, что Дума не способна оправдать чаяния народа, Совет вместе с тем отмечал оппозиционность ее большинства, наличие в ней рабочих и крестьян. Отсюда делался вывод о неизбежности борьбы Думы с правительством и о необходимости использовать эту борьбу для развития революционного сознания и настроения масс 1 .
В. М. Чернов в период деятельности I и II Государственных дум последовательно претворял поставленную цель — расширять воздействие партии эсеров на массы. Он являлся членом редколлегий и автором статей в легальных эсеровских газетах: «Дело народа», «Народный вестник», «Голос», «Мысль», «Земля», «Народный голос», «Родное дело». Участвовал в заседаниях комиссий и фракции трудовиков по выработке программы, аграрного законопроекта, тактики Трудовой группы (крестьянской фракции в I Думе). Члены ЦК партии эсеров во главе с Черновым устраивали совместные совещания с левыми трудовиками — Г. К. Ульяновым, Ф. М. Онипко и С. В. Аникиным — в их квартире на Невском, 116.
8 июля, накануне разгона I Думы, был совершен налет на редакцию газеты «Мысль»; были схвачены заседавшие там члены ЦК, при этом Чернову и Аргунову удалось бежать через окно. Аргунов был арестован 13 июля на станции Белоостров, Чернову
320
же удалось скрыться 108. (До этого Чернова арестовывали в Союзе печатников, но по ошибке он был выпущен по дороге в участок |09.)
По количеству опубликованных материалов в легальных эсеровских газетах Чернов, как он сам писал об этом без ложной скромности, «побил рекорд»110. Он публикует много своих работ, в которых отстаивает программу партии, ее теорию, ведет ожесточенную полемику с социал-демократами, с максималистским и энесовским направлениями в неонародничестве. В это же время вышла целая серия его брошюр, некоторые из них представляли переиздание работ, написанных в 1900—1904 годы: «Пролетариат и трудовое крестьянство» (М., 1906), «Прошлое и настоящее» (Спб., 1906), «К теории классовой борьбы» (М., 1906), «Конечный идеал социализма и повседневная борьба» (Спб., 1906) и др. Очень важные статьи помещаются им в сборниках «Сознательная Россия» и «Новая мысль», выходивших в 1906—1907 годах вместо закрытых эсеровских легальных газет. С 1 июля 1907 года В. М. Чернов становится редактором центрального органа партии эсеров — нелегального «Знамени труда», выходившего вместо «Партийных известий». Взгляды В. М. Чернова на характер революции 1905—1907 годов наиболее полно изложены им в статье «Революция, реакция, оппозиция». В ней Чернов писал, что происходящая революция, носящая «синтетический» характер, «вмещает целый ряд конфликтов, из которых каждый мог бы дать достаточно содержания для целой революции». Объясняя ее причины, Чернов писал, что в России «существуют рядом и кабальные отношения, пахнущие дореформенной стариной и крепостным правом, и оазисы крупной индустрии, связанные тесною органической связью, делающей ее ареной всеобщих стачек такого масштаба и темпа, которые незнакомы даже самым передовым промышленным странам Запада. В России не сведены еще счеты с чисто азиатской патриархальной опекой самодержавного режима, опутавшего всю страну колоссальной бюрократической паутиной, в которой судорожно бьется, изнемогая в мучительных усилиях, население». В революции не утратили своего значения и жизненности те социальные столкновения, которые составляли душу крестьянских войн и жакерий, «не говоря уже о Великой французской революции», в то же время «в ней уже во всю величину встал современный вопрос о борьбе между трудом и капиталом, «поднимающий ослепительно яркое знамя социализма»111.
Особые трудности для развития революции Чернов усматривал в наличии сильного, разветвленного бюрократического аппарата, оснащенного всеми достижениями науки, а также, в огромных пространствах России. Разрастание же бюрократического аппарата Чернов объяснял уродливым развитием всего народнохозяйственного организма, ростом промышленности, развивающейся
321
1 1 Заказ 3978
искусственно <на песце», за счет бесконечной эксплуатации деревни. Блаюдаря кажущейся безмерной способности деревни «доставать», здание общественного и государственного хозяйства «все усложнялось и усложнялось. Надстройка воздвигалась за надстройкой. Но пробил час — мера растяжимости исполнилась» ,2.
Главную задачу революции Чернов видел в переустройстве деревни, но не в интересах капитализма, а многомиллионного крестьянства. «Перераспределение всех производительных сил страны на основе создания в хозяйственной области развивающейся трудовой деревенской демократии — такова одна из самых коренных задач русской революции»113,— писал он. По сути, это был прямой манифест, лозунг формирующегося российского фермерства. Однако Чернов полагал, что эсеровская «социализация земли», поскольку она означала изъятие земли «из-под господства частноправового режима», будет «подрывать силу капитала, увеличивать силу труда в рамках досоциалистического частноправового строя»114. В то же время в полемике с максималистами В. М. Чернов признавал, что «социализация земли» не представляет никакого покушения на частноправовые устои, поскольку пользование землей и само производство оставались индивидуальными, и никто не мог бы нарушить «прав на землю, признанных за индивидом»-115.
Появившиеся в среде эсеров максималисты еще до революции сначала в связи с призывами к «аграрному террору» в деревне, а затем в протестах против эсеровской программы-минимум, как носящей буржуазный характер, настаивали на включении в программу партии требования «социализации» не только земли, но и фабрик и заводов. В. Чернов выступал против попыток максималистов «подменять великие и сложные задачи социализма наивными и упрощенными решениями», так как социализация фабрик и заводов возможна лишь «после окончательной победы рабочего народа» и установления, если это потребуется, «его временной революционной диктатуры»116. Но если в полемике с максималистами В. Чернов, сам того не желая, опровергал значение «социализации» земли как решающей меры с точки зрения «социалистического идеала», то в спорах с правым течением в неонародничестве — с партией энесов — он отстаивал ее значение как последовательной меры, способной раскрепостить крестьянство, предоставить максимум свободы для развития его хозяйства. Как справедливо заявил он на первом съезде партии эсеров, для «национализаторской школы» А. В. Пешехонова и иже с ним главной чертой является «централистский и бюрократический характер предлагаемой ими реформы, при котором государство, остающееся буржуазным и опирающееся на призна
322
ние святости принципа частной собственности и частной предприимчивости, является единственным колоссальным поземельным собственником», и от него «в непосредственной зависимости находятся массы мелких и иных арендаторов». Демократизм же «социализации» обеспечивался, по мнению Чернова, тем, что земля не является ни имуществом общины, ни имуществом области и ни государственным имуществом. «Мы делаем ее ничьей,— говорил Чернов.— Именно как ничья, она и становится общенародным достоянием»111. В направленных против энесов статьях118 В. М. Чернов подверг острой критике отступничество энесов от демократизма в сфере аграрных отношений и в политической области. В особенности обрушился он на отстаиваемые энесами индивидуалистические тенденции крестьянства и критику ими в связи с этим системы постоянных земельных переделов уравнительного принципа эсеровской социализации земли. Отказу энесов от требования демократической республики из-за боязни оттолкнуть от партии мужика, защите ими на этом основании монархического принципа Чернов противопоставлял обязательную непримиримость к монархии как «к злобной и враждебной народу силе»119. Разоблачая эквилибристику А. В. Пешехонова с лозунгом «Земля и Воля», Чернов раскрывал революционный демократизм этого лозунга: «Вся земля всему народу — полная социализация земли — вот что означает этот лозунг в области аграрных отношений; вся воля всему народу — демократическая республика — вот что означает этот лозунг в области отношений политических»120.
Раскритиковав политические и тактические установки энесов, Чернов пришел к выводу, что проповедуемый ими «особый путь» развития России состоит в отказе от требования демократической республики, в распространении иллюзий о возможности проведения широкой земельной реформы без свержения самодержавия, в отрицании вооруженного восстания как метода борьбы. Энесовский «особый путь — не наш путь. Нам с ними не по дороге»,— заявлял Чернов121. Однако на деле он неоднократно отступал от этих позиций и призывал энесов «поступаться оттенками личного мнения для координации общих действий»122. К тому же Чернов звал и максималистов. Центризм Чернова объяснялся его стремлением к сплочению сил в пределах одного направления, поэтому он выступал сторонником «всего богатства и разнообразия индивидуальных оттенков мысли» в партии |23. На практике объединительные стремления Чернова приводили к уступкам эсеров энесовскому оппортунизму.
Поражение вооруженных восстаний в 1905—1906 годах, распространение в народе надежд на Думу и развитие в связи с этим конституционных иллюзий, снижение революционного
323
11*
напора масс — все это неуклонно вело к росту оппортунистических настроений в среде эсеров и неонароднического политического направления в целом. Это, в частности, проявилось в преувеличении значения Думы для развития революционного процесса и сплочения (в результате эсеры, подобно меньшевикам, стали рассматривать Думу как орудие в борьбе за созыв Учредительного собрания), в колебаниях тактики по отношению к партии кадетов (от полного неприятия кадетов и разоблачения их как предателей революции 124 эсеры приходили к признанию, что кадеты не являются врагами партии эсеров и с ними возможны соглашения125). Особенно это проявилось в период избирательной кампании во II Думу и в самой Думе. Тогда эсеры, идя навстречу энесам и трудовикам во имя создания народнического блока, приняли многие тактические установки кадетов.
Однозначно оценивать деятельность эсеров и В. М. Чернова в период отступления революции нельзя. Партия эсеров не переставала работать, пропагандировала свои программные требования и лозунги, носившие революционно-демократический характер.
Помимо попыток сплотить силы в пределах неонароднического политического направления В. М. Чернов много энергии направлял на распространение влияния эсеров в крестьянстве. Партия эсеров в период революции 1905—1907 годов достигла больших успехов в процессе перерастания из узкой интеллигентской группы в массовую партию. Выросло количество эсеровских организаций, увеличилась численность партии, она включала в свои ряды не только интеллигенцию, но также рабочих, крестьян, средние городские слои ,26. Немалую роль в этом играла ориентация эсеров на работу в массовых беспартийных организациях — профсоюзах, советах, Всероссийском крестьянском союзе. Известное значение для сближения эсеров с крестьянством в годы первой российской революции сыграла выработка ими аграрного законопроекта для внесения в Государственную думу. В его основе лежали принципы эсеровской «социализации» земли. Эсеровский «Проект 33-х» был внесен в I Думу от имени депутатов-трудовиков. В то же время аграрный законопроект Трудовой группы, так называемый «Проект 104-х», в основе которого лежали принципы аграрной реформы, разработанные партией народных социалистов (энесов), собрал 104 подписи. Это дало основание В. И. Ленину отметить поражение «социализма» эсеров перед лицом крестьянских представителей на открытой политической трибуне — в Думе 127. Но уже во II Думе эсеровский аграрный законопроект собрал 105 подписей, в том числе большого числа трудовиков. Чтобы добиться этого, эсерам пришлось пойти навстречу крестьянству и выдвинуть на первый план в агитации за законопроект
324
его антипомещичье, революционно-демократическое содержание, а не социалистическую ориентацию ,28.
Значительные усилия для сближения позиций по аграрному и другим вопросам между эсеровской группой и крестьянскими представителями во II Думе предпринимал лично В. М. Чернов. Как говорилось выше, он в период I Думы не только участвовал в заседаниях трудовиков и их аграрной комиссии, но и подвергал критике непоследовательность их аграрного «Проекта 104-х», который допускал выкуп земли и оставлял надельные крестьянские земли на неопределенное время в частной собственности их владельцев. Отстаивая бесплатную передачу земли крестьянам, Чернов горячо поддерживал идеи трудовиков о местных земельных комитетах, через которые крестьяне сами бы на местах участвовали в осуществлении земельной реформы 129.
Признанный теоретик и лидер партии, внес большой вклад в разработку программы, тактики и практической деятельности партии эсеров. Будучи мелкобуржуазным революционным демократом, он разделял колебания партии по политическим и тактическим вопросам. Его взгляды, хотя и заимствованные из марксизма, арсенала западноевропейской социал-демократии и прежде всего, конечно, из русского народничества, тем не менее не были лишены оригинальности, поскольку представляли преломление их к русским проблемам, к русской почве, исходили из потребностей и интересов российского крестьянства. Будучи в споре с марксистскими воззрениями русских социал-демократов, они содержали много верных наблюдений и догадок о сути и целях революционного движения в России, путях подведения крестьянства к социализму, не разрушая уклада жизни и не уничтожая его как класса. Верно осмысливались В. М. Черновым и пути становления партии эсеров массовой крестьянской партией. Главную силу революционного движения Чернов видел в революционной борьбе народа. В то же время он был сторонником политического террора и видел в нем важнейшее средство пробуждения революционного сознания.
Поражение революции резко изменило обстановку, в которой действовала партия эсеров. Царский указ от 3 июня 1907 года о роспуске II Думы, изменявший избирательный закон от 11 декабря 1905 года, означал гибель революции.
Но эсеры не считали концом революции наступившую реакцию. «Знамя труда», редактируемое В. М. Черновым, в резолюции «О тактике современного момента» писало о неизбежности нового революционного взрыва, а все события 1905—1907 годов рассматривало лишь как «пролог революции»130. III Совет партии (июль 1907 года) определил ближайшие цели: собирание сил как в партии, так и в массах, и в качестве очередной задачи —
325
усиление политического террора. Одновременно отвергалось участие эсеров в III Думе. Те же установки сохранила и Первая общепартийная конференция эсеров, состоявшаяся в Лондоне 21 июля — 1 августа 1908 года, на которой выступил В. М. Чернов с основным докладом. Подводя итоги революции, он остановился на ее «переходном» типе и «синтетическом» характере ,31. Пафос доклада Чернова состоял в утверждении, что революция, носящая из-за сложности вызвавших ее причин и трудности задач «затяжной» характер, не может закончиться, не решив назревших вопросов. В принципе это было верно. Но отрицать факт окончания революции можно было только закрыв глаза на реальную действительность.
В. М. Чернов призвал эсеров идти «в профессиональные союзы, кооперативы, клубы, образовательные общества» и бороться «с пренебрежительным отношением ко всему этому «культурничеству»132. Не снималась с повестки дня и подготовка к вооруженному восстанию 133. Но сил у партии не было, она распадалась. Как говорил Чернов, «организация растаяла, улетучилась»134. Из партии уходила интеллигенция, организации в России гибли под ударами полиции, ликвидировались типографии, склады с оружием и книгами. Сильнейший удар по партии нанесла аграрная реформа Столыпина, направленная на разрушение общины — идейной основы эсеровской «социализации». Кризис, разразившийся в связи с разоблачением Евно Азефа, который долгие годы был агентом охранки и одновременно руководителем Боевой организации, членом ЦК, довершил процесс распада партии эсеров.
В. М. Чернов пережил предательство Азефа как личную трагедию. В 1908 году он эмигрировал и до апреля 1917 года жил во Франции и Италии.
Следствие по делу Азефа началось в октябре 1908 года. ЦК партии эсеров в «Извещении» от 7 января 1909 года объявил о намерении сложить с себя полномочия. В мае 1909 года V Совет партии принял отставку ЦК. Была создана судебно-следственная комиссия для ликвидации всех последствий предательства Азефа. Во вновь избранный ЦК Чернов уже не вошел. Он вместе с Н. Д. Авксентьевым и Н. И. Ракитниковым был избран в редакцию центрального органа партии — «Знамя труда».
Однако и новый ЦК вскоре перестал существовать. Партией стала руководить группа деятелей, именовавшаяся «Заграничной делегацией», а «Знамя труда» стало постепенно утрачивать положение центрального органа. С 1910 года В. М. Чернов отошел от работы в редакции. Какое-то время он еще руководил выходившим в Париже сборником «Социалист-революционер», но вскоре оставил и его 135.
326
В 1911 году после опубликования «Заключения судебноследственной комиссии по делу Азефа», где прежний ЦК обвинялся в растерянности и нерешительности, давшим возможность Азефу скрыться, Чернов практически отошел от партийных дел и занялся исключительно литературной работой |36. «Уход Чернова из партии,— доносил из Парижа чиновник особых поручений при министре внутренних дел Красильщиков 14 (27) апреля 1911 года,— произвел в ее кругах удручающее впечатление, так как с его уходом партия лишается главного своего руководителя и писателя»137. Вместе со своей второй женой Ольгой Елисеевной Федоровой (Колбасиной), имевшей некоторые капиталы, Чернов переехал из Парижа в Италию, сняв виллу «Парадиз» в местечке Феццано 138.
В апреле 1911 года В. М. Чернов познакомился с А. М. Горьким. Их сближение и дальнейшее сотрудничество состоялось благодаря стремлению обоих в обстановке идейного разброда и общественной апатии содействовать объединению всех прогрессивных сил России. Этому должен был помочь беспартийный журнал, на страницах которого все направления социалистической мысли имели бы возможность развивать свои взгляды. А. М. Горький и В. М. Чернов договорились об участии последнего в редакции журнала «Современник», выходившего в Петербурге в 1911 —1915 годах, где Чернов, кроме того, возглавил критический и общественно-политический отделы, заполняя их своими многочисленными статьями. Но уже в ноябре 1911 года В. М. Чернов вышел из редакции «Современника» из-за конфликтов в редакционном совете.
В январе 1912 года А. М. Горький писал познакомившей его с Черновым Е. П. Пешковой, что он «зачинает» новый журнал с Черновым. Речь шла о журнале «Заветы»139, издание которого под редакторством Чернова было предпринято в Петербурге. Правда, вскоре Горький расторг свой договор с журналом, поводом к чему стала публикация в журнале романа Ропшина (Б. В. Савинкова) «То, чего не было», вызвавшего шумную полемику в России и за рубежом. Но главная причина, думается, состояла в нежелании А. М. Горького сотрудничать в журнале определенно народнического направления. В начале первой мировой войны журнал «Заветы» был закрыт правительством.
С оживлением общественно-политической жизни в стране, вызванным началом войны, В. М. Чернов вновь возвратился к партийной работе и партийной публицистике. Война вызвала очередной раскол в партии эсеров. Подавляющее большинство эсеров за границей рьяно отстаивали позиции социал-шовинизма. Другая часть, во главе с В. М. Черновым и М. А. Натансоном, заняла интернационалистские позиции. В Париже они выпускали
327
газеты «Мысль», а затем «Жизнь». В. М. Чернов вместе с М. А. Натансоном принял участие в Циммервальдской (5—9 сентября 1915 года), а затем Кинтальской (24—30 апреля 1916 года) конференциях социалистических партий ,40.
В брошюре «Война и третья сила» Чернов писал, что обязанность левого течения в социализме — это противостоять «всякой идеализации войны и всякой ликвидации — ввиду войны — основной внутренней работы социализма»141. Международное рабочее движение должно явиться той «третьей силой», которая призвана вмешаться в борьбу империалистических сил. На ее создание и выработку общесоциалистической мирной программы должны быть направлены все усилия левых социалистов ,42. Исходя из теории «гиперимпериализма», завершающего собой эпоху «органического периода» развития капитализма, в недрах которого происходит нарождение нового строя, В. М. Чернов призывал социалистические партии переходить «к революционному наступлению на основы буржуазного господства и буржуазной собственности», поскольку «полоса революционных встрясок в России, Турции, Персии, Китае, полоса войн на Дальнем Востоке, в Африке, на Балканах начинает собой новую эру»143. Тактику эсеровской партии в этих условиях Чернов определял как «превращение переживаемого цивилизованным миром военного кризиса в кризис революционный»144. Чернов писал, что не исключено, что именно Россия явится той страной, которая даст толчок к переустройству мира на социалистических началах.
В России разразилась Февральская буржуазно-демократическая революция. Самодержавие пало. К лету 1917 года эсеры стали самой многочисленной политической партией, насчитывающей в своих рядах 400 тысяч человек 145. Имея большинство в Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов, меньшевики и эсеры 28 февраля 1917 года отклонили возможность сформировать Временное правительство из состава Совета и 1 марта приняли решение поручить формирование правительства Временному комитету Государственной думы. Сформированное в тот же день Временное правительство было кадетско-октябристским. Во главе его встал близкий к кадетам князь Г. Е. Львов. В правительство вошел также в качестве министра юстиции бывший трудовик, ставший эсером, А. Ф. Керенский. В стране установилось двоевластие.
8 апреля 1917 года В. М. Чернов вместе с группой эсеров прибыл в Петроград 14(). Он с головой окунулся в водоворот политических событий и принял деятельное участие во всех мероприятиях партии. На III съезде партии эсеров (май — июнь 1917 года) В. М. Чернов вновь был избран в состав ЦК.
Первый кризис Временного правительства разразился, когда
328
министр иностранных дел П. Н. Милюков направил странам Антанты ноту, в которой говорилось, что Россия готова вести войну «до победного конца» и намерена соблюдать все союзнические обязательства.
4 мая 1917 года Петроградский Совет принял резолюцию об образовании коалиционного Временного правительства, в состав которого теперь вошли 6 министров-социалистов, в том числе и В. М. Чернов в качестве министра земледелия. Он вошел также в состав Главного земельного комитета, на который была возложена задача подготовки земельной реформы. Теперь партия эсеров получила возможность непосредственно осуществить свою программу. Но она выбрала верхушечный вариант аграрной реформы. В резолюции III съезда партии эсеров предлагалось вплоть до Учредительного собрания проводить лишь подготовительные меры к будущей социализации земли.
Между тем март—май 1917 года были временем активных выступлений крестьянства ,47. Число крестьянских выступлений возросло в апреле по сравнению с мартом в 12 раз. 25 мая 1917 года I Всероссийский съезд крестьянских депутатов принял резолюцию, в выработке которой принял участие В. М. Чернов. Резолюция в полном соответствии с требованиями крестьянских депутатов закрепляла как принцип будущей реформы переход всех земель в общенародное достояние без выкупа и уравнительнотрудовое пользование ими. До Учредительного собрания все земли должны быть переданы в ведение местных земельных комитетов, которым предоставлялось право решать все вопросы, связанные с арендой. Партия эсеров, руководимый ею ЦИК Советов крестьянских депутатов, Министерство земледелия во главе с Черновым после съезда направили все усилия на то, чтобы не дать крестьянскому движению сойти с позиций «законности», не допустить самовольных захватов помещичьих земель. Однако бороться против захватного движения крестьян было невозможно. Чернов считал, что до Учредительного собрания необходимы некоторые изменения в земельных отношениях. Но ни Министерство земледелия, ни Главный земельный комитет не издали ни одного закона или инструкции, серьезно идущих навстречу крестьянству.
12 июля 1917 года был опубликован разработанный Министерством земледелия во главе с Черновым закон о запрещении земельных сделок до Учредительного собрания. Он вызвал бурю негодования у помещиков, которые лишались права продавать свои земли в преддверии земельной реформы. 16 июля В. М. Чернов подписал инструкцию земельным комитетам, которая устанавливала надзор за эксплуатацией пахотных и сенокосных земель, учет необработанной земли.
329
Но главные крестьянские требования Временное правительство выполнить не могло. Застрял в правительстве эсеровский законопроект «Об упорядочении земельных отношений», по которому все земли передавались в ведение земельных комитетов. Чернов, будучи «крестьянским министром», в многочисленных публичных выступлениях подчеркивал «общегосударственность», «общенародную пользу» тех мер, на которые он решался как министр земледелия 14 .
После июльского политического кризиса аграрная политика Министерства земледелия сместилась вправо. В то же время из опасения, что крестьянское движение окончательно выйдет из-под контроля, руководящие круги эсеровской партии решили оказать давление на кадетов и заставить их принять разработанное в Министерстве земледелия временное аграрное законодательство 149. 9 августа VII Совет партии эсеров записал в резолюции, требование немедленно издать и провести в жизнь земельные законы |5°. В. М. Чернов раньше других эсеровских лидеров осознал невозможность работать в одном правительстве с кадетами. Для осуществления эсеровского аграрного законодательства требовалось немедленно порвать с политикой соглашательства. Чернов же на это не решался. Он предпочитал тактику лавирования и попыток нажима на буржуазию и помещиков, с тем чтобы убедить их пойти на некоторые уступки. С другой стороны, он увещевал крестьян не вести захватов помещичьих земель. 1 июля он обратился с воззванием к населению, призывая не причинять никакого вреда и ущерба «общеполезным культурным хозяйствам».
В июле буржуазная пресса развернула кампанию против Чернова, клеветнически обвиняя его в сотрудничестве с немцами в 1916 году. А в августе он подал в отставку, главной причиной которой было поражение в борьбе за аграрное законодательство 151.
Отставка Чернова совпала с очередным правительственным кризисом, связанным с попыткой мятежа генерала Л. Г. Корнилова. Однако руководство эсеров и меньшевиков, колебнувшееся в связи с корниловским заговором в сторону образования «однородного социалистического правительства», вскоре вновь занялось поисками соглашения с буржуазией. Двоевластие кончилось. Новое правительство, в котором большинство портфелей принадлежало министрам-социалистам, обратилось к репрессиям против рабочих, солдат, стало участвовать в карательных мероприятиях против деревни, перешедшей к крестьянским восстаниям. После Октябрьской революции эсеровский центр, возглавляемый В. М. Черновым, и правые эсеры выступили против продолжения революции, против большевиков. Напротив, левые эсеры все боль
330
ше сближались с большевиками. В ноябре 1917 года они оформились как отдельная партия.
Проходивший уже при Советской власти последний — IV съезд партии эсеров (26 ноября — 5 декабря 1917 года) подтвердил ранее принятые ЦК постановления об исключении левых эсеров из партии152. Он собрался накануне созыва Учредительного собрания, названного на съезде «последним маяком измученной стра-ны»,:>3. На съезде В. М. Чернов был избран в ЦК, а также председателем съезда и занял свое место при шумных рукоплесканиях.
В докладе по текущему моменту Чернов полностью оправдал коалицию эсеров с либеральной буржуазией во Временном правительстве и обвинил в неуспехе аграрной политики «анархобольшевистское выступление»154. В возвращении эсеров к союзу с кадетами после корниловского мятежа Чернов винил левых эсеров, лишивших партию единства, в результате чего «партия с.-p.... явилась рассыпанной храминой». Хотя у партии, не сумевшей осуществить свою аграрную программу, были многочисленные трудности, но были, как считал Чернов, и серьезные ошибки, а именно — создание коалиционного правительства после корниловского мятежа, отказ эсеров от создания «однородного социалистического правительства»156. Съезд решил начать борьбу с большевиками под лозунгом «Вся власть Учредительному собранию!».
Выборы в Учредительное собрание состоялись 12 (25) ноября, а открылось оно 5 января 1918 года. Из 715 депутатов 412 были эсерами, на втором месте шли большевики (183 депутата). Все остальные партии имели незначительное меньшинство, причем кадеты получили только 16 мандатов.
Председателем Учредительного собрания был избран В. М. Чернов. Большинством голосов оно отказалось обсуждать «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа», с которой выступил Я. М. Свердлов. Большевики, не сумевшие настоять на своей повестке дня, покинули Учредительное собрание, а вслед за ними и левые эсеры. В третьем часу ночи было принято постановление о том, что верховная власть в стране принадлежит законно избранному Учредительному собранию, которому должно подчиниться временное рабоче-крестьянское правительство. После этого депутаты перешли к обсуждению аграрного вопроса. Но в 5 часов утра следующего дня матрос с крейсера «Аврора» А. Г. Железняков, командовавший охраной, прервал заседание, заявив, что «караул устал», а в ночь с 6 на 7 января 1918 года ВЦИК принял декрет о роспуске Учредительного собрания.
Эсеры решили добиваться восстановления прав Учредительного собрания вооруженной борьбой. Между тем их влияние
331
в народе, сильно подорванное за время существования Временного правительства, с образованием новой власти — Советов — еще больше упало. Создание единой верховной рабоче-крестьянской власти в лице Советов содействовало упрочению влияния большевиков, действовавших в союзе с левыми эсерами, одним из условий которого было принятие на III съезде Советов основного закона о социализации земли. Большевики взяли на вооружение эсеровскую аграрную программу, * осуществили уравнительное землепользование и завоевали крестьянство на свою сторону.
Подписание Брестского мира, разрушившее коалицию большевиков и левых эсеров, послужило для правых эсеров сигналом к началу открытой борьбы с большевиками. VII Совет партии эсеров (8—14 мая 1918 года) принял резолюцию, в которой срыв Брестского мира и ликвидация большевистской власти объявлялись неотложными задачами «всей демократии». Совет санкционировал также иностранную интервенцию. Правые эсеры начали активную подготовку вооруженного восстания. В ЦК партии эсеров, непосредственно руководившем ею, самыми активными были 7 человек, первым среди них — В. М. Чернов ,57. Он перешел на нелегальное положение.
К середине июля 1918 года интервенты и белогвардейцы захватили всю Сибирь до Байкала, к началу осени — весь Дальний Восток. В восточных районах страны к власти пришли правительства, во главе которых были эсеры и меньшевики. В Самаре организовался Комитет членов Учредительного собрания (Комуч), сюда прибыли почти все члены ЦК партии эсеров, в том числе и В. М. Чернов. Стала выходить газета эсеров «Дело народа». В сентябре 1918 года состоялся Самарский губернский крестьянский съезд, на котором выступил Чернов.
Между тем Красная Армия, взяв Казань и Симбирск, подошла к Самаре. Самарские эсеры пошли на открытый союз с буржуазией. На Уфимском государственном совещании (8—23 сентября 1918 года) было образовано Всероссийское Временное правительство из 5 лиц — Директория, куда вошли и эсеры. Комуч перестал существовать. Но и Директория просуществовала недолго. Почти весь ЦК партии эсеров перебрался в Екатеринбург, где 20 ноября собрался в гостинице «Пале-Рояль» в номере Чернова и постановил наутро создать «Съезд членов Учредительного собрания», чтобы объявить борьбу с Колчаком. Однако съезд был разогнан чешским генералом Гайдой, Чернова арестовали. Затем чехи освободили его, посадили вместе с другими в телячьи вагоны и отправили в Челябинск, а оттуда в Уфу. В Уфе эсеры попытались сформировать части для защиты Учредительного собрания, но вновь потерпели поражение ,58.
332
В начале декабря 1918 года командующий чешскими войсками уфимского участка генерал Войцеховский приказал эсерам покинуть Уфу. В город прибыли сибирские войска Колчака. Начались облавы и аресты. Были схвачены некоторые члены ЦК и «Съезда членов Учредительного собрания». Оставшиеся на свободе, в том числе и В. М. Чернов, ушли в подполье и вскоре перебрались в Советскую Россию.
В декабре 1919 года в Москве, где нелегально проживал Чернов, была арестована большая группа эсеровских активистов, в том числе и его жена 159. По настоянию оставшихся на свободе членов ЦК В. М. Чернов в 1920 году бежал за границу через Ревель.
С 8 по 21 января 1921 года в Париже состоялось частное совещание членов Всероссийского Учредительного собрания, на котором наряду с эсерами, в том числе и В. М. Черновым, присутствовали кадеты, октябристы, народные социалисты и др. В своей резолюции совещание призвало народные массы России к «повсеместным восстаниям», а иностранные державы не признавать большевиков, но вместе с тем отвергало попытки возрождения интервенции иностранных держав ,6°. В марте 1921 года началось восстание в Кронштадте. В. М. Чернов прибыл в Ревель. В послании в Кронштадт он горячо приветствовал мятежников, предлагал им помощь людьми и материалами. «Сообщите, сколько и чего нужно? Готов прибыть лично и предоставить на службу народной революции свои силы и свой авторитет»,— писал он 16Г. В марте 1923 года эсеры приняли решение о самороспуске своей партии в Советской России. В ноябре 1923 года состоялся I съезд эсеров, находившихся в эмиграции. Была образована заграничная организация партии социалистов-революционеров 1 .
В. М. Чернов обосновался в Праге, где стал издавать журнал «Революционная Россия» (1920—1931). В расколовшейся на группировки эсеровской эмиграции В. М. Чернов находился на позиции некоего «партийного центра», претендуя также на особые полномочия выступать от имени партии за границей, якобы полученные им от ЦК.
Правые эсеры в самом значительном из эмигрантских эсеровских журналов «Современные записки» (1920—1940) 163, призывали Россию «назад к капитализму», а В. М. Чернов ставил перед оставшимися в России членами партии задачу завоевания «фабзавкомов, делегатских собраний, профсоюзов, беспартийных конференций и вообще всех низовых рабочих органов». Он считал, что необходимо завоевать также Советы для «длительного изживания коммунизма»164. Вся его публицистика и выходившие труды носили ярко выраженный антисоветский характер. Наиболее зна
ззз
чительной из вышедших в эмиграции работ был «Конструктивный социализм»165.
Возглавлявшаяся Черновым эсеровская группа вскоре распалась, так как никто из ее членов не признавал единого руководства и не желал подчиняться Чернову. В 1927 году В. В. Сухомлинов и С. П. Постников, прибывшие в Прагу, заставили Чернова подписать протокол, согласно которому он не имел чрезвычайных полномочий, дающих ему право выступать от имени партии 166. Все это говорило об утрате Черновым былого положения лидера партии эсеров. В начале 1930 года В. М. Чернов отправился в турне по Америке, выступая с лекциями. Однако нередко эти лекции заканчивались забрасыванием лектора помидорами, настолько были в то время в Америке непопулярны антисоветские лозунги. Американские коммунисты призывали бойкотировать лекции Чернова и митинги, на которых он выступал.
В 1933 году был отпразднован 60-летний юбилей В. М. Чернова. Была издана брошюра с его биографией. Созданный юбилейный комитет по изданию трудов В. М. Чернова собрал некоторую денежную сумму, на которую предполагалось опубликовать серию его работ по истории революций в России. Но была издана только одна книга из этой серии — «Рождение революционной России (Февральская революция)» (Париж — Прага — Нью-Йорк, 1934).
Как лидер влиятельной политической партии В. М. Чернов перестал существовать с момента эмиграции и в связи с полным распадом партии эсеров и в России, и за рубежом.
Проживая в Нью-Йорке, В. М. Чернов сотрудничал в «Новом журнале», опубликовал в нем несколько литературоведческих статей. Умер В. М. Чернов в 1952 году в полном забвении, похоронен в Нью-Йорке. Уже после его смерти в 1953 году в Нью-Йорке были изданы его мемуары «Перед бурей».
С. В. БЕЗБЕРЕЖЬЕВ
МАРИЯ
АЛЕКСАНДРОВНА
СПИРИДОНОВА
57 лет жизни Спиридоновой были насыщены событиями удивительными, трагичными, полными революционного пафоса. Террористка в 1906 году; каторжанка в 1906—1917 годах; влиятельный политический деятель, лидер партии левых социалистов-революционеров (ПЛСР) в 1917 — 1918 годах; с 1918 по 1941 год (с небольшими перерывами) — в советских тюрьмах и ссылке. Судьба ее была типичной для многих русских социалистов, проигравших политическую борьбу в 1917—1920 годах, а затем уничтоженных в ходе репрессий 20—30-х годов.
Весьма солидная по объему политическая биография Спиридоновой появилась на Западе еще при ее жизни. Время от времени там выходили и другие, посвященные ей публикации *. В советской печати небольшие материалы о ней стали появляться совсем недавно 2.
Спиридонова родилась 16 октября 1884 года в Тамбове. Ее отец, Александр Алексеевич, имел чин коллежского секретаря
и относился к тому слою дворян со скромным достатком, которые добывали средства к существованию службой в губернских учреждениях. Мать, Александра Яковлевна, занималась домашним хозяйством и детьми, которых в семье было четверо: Евгения, Мария, Юлия и Николай. Благодаря хорошему домашнему образованию Марию в 1895 году приняли сразу во 2-й класс Тамбовской женской гимназии. 2 июня 1901 года ей был выдан аттестат, в котором было записано, что она «удостоена звания ученицы, окончившей полный курс обучения». После этого Мария поступила в 8-й, дополнительный, класс. Но уже 14 февраля 1902 года педагогический совет гимназии рассмотрел заявление; Спиридонова писала: «По расстроенному здоровью и домашним обстоятельствам я желаю прекратить занятия в VIII классе гимназии, почему
335
покорнейше прошу Педагогический Совет возвратить мои документы»3. Она стала работать конторщицей в Тамбовском губернском дворянском собрании 4.
Первые шаги в революцию Мария сделала в 1900—1901 годах. Еще в 6-м классе гимназии примкнула к тамбовской эсеровской организации, а затем стала членом боевой дружины 5. Одним из организаторов эсеровского движения в Тамбовской губернии был В. М. Чернов, будущий теоретик и лидер партии социалистов-революционеров (ПСР), отбывавший в Тамбове ссылку в 1895— 1898 годах. Но тогда пути его и Спиридоновой еще не пересеклись. С эсерами Мария познакомилась лишь через два года после его отъезда в эмиграцию. Поэтому он, перечисляя наиболее запомнившихся ему молодых тамбовских неонародников, Спиридонову не упоминает 6.
Первый раз Мария была арестована за участие в демонстрации молодежи в Тамбове 24 марта 1905 года. После непродолжительного разбирательства в полиции ее отпустили 1. Второй арест, 16 января 1906 года, был связан с террористическим актом против тамбовского губернского советника Г. Н. Луженовского, приговоренного местной организацией эсеров еще в октябре 1905 года к смертной казни за жестокое усмирение крестьянских выступлений и за организацию в Тамбове «черной сотни»8.
Спиридонова сама вызвалась осуществить эту акцию. Она выслеживала Луженовского на железнодорожных станциях и в поездах несколько дней и 16 января 1906 года на станции Борисоглебск увидела его из окна вагона. Вокруг не было, как обычно, кольца из казаков-охранников. Мария начала стрелять с вагонной площадки из револьвера, который держала в муфте, обернутой платком, потом спрыгнула на перрон и продолжала вести огонь, меняя позицию. Когда Луженовский упал 9, она в нервном припадке закричала: «Расстреляйте меня!» Сбежавшиеся охранники увидели девушку с револьвером, который она подносила к виску. Стоявший рядом казак ударил ее прикладом по голове. Она упала...
Допрос сопровождался избиениями и гнусными издевательствами над раздетой донага Спиридоновой. Заключительным актом стало надругательство над девушкой в вагоне по пути в Тамбов. Врач, освидетельствовавший Спиридонову в тюрьме, нашел у нее многочисленные синяки и кровоподтеки, полосы от ударов нагайками на коленях и бедрах, гноящуюся полосу на лбу, распухшие от ударов губы, сильно поврежденный левый глаз10. До самой смерти давали знать о себе отбитые легкие, а нервное потрясение наложило отпечаток на характер, позднее позволявший некоторым лицам называть ее «истеричкой», «кликушей» и т. п. Доставленная в тюрьму в сильном бреду, она полтора месяца не поднималась
336
с койки. Но к жизни в заключении подготовилась заранее: при обыске у нее нашли порошок, которым она собиралась травить тюремных мышей.
Актом большого общественного значения стало открытое письмо Спиридоновой, опубликованное в газете «Русь» (1906, № 27). В нем она описала обстоятельства покушения на Луженов-ского и достаточно откровенно поведала об истязаниях, которым подверглась. На всю Россию, еще не остывшую от бурного 1905 года, прозвучали ее слова: «В полном согласии с этим приговором (эсеров Луженовскому.— С. Б.) ив полном сознании своего поступка я взялась за исполнение этого приговора... Если убьют, умру спокойно и с хорошим чувством в душе». Полиция считала, что письмо переправила на волю Юлия, сестра Марии. После очередного ее свидания с Марией 19 февраля 1906 года у нее было найдено еще одно письмо. Юлию арестовали. Была схвачена также третья сестра, Евгения, потом оправданная военным судом. Правая печать пыталась скомпрометировать письмо и его автора. Тогда редакция «Руси» отправила в Тамбов для проверки фактов своего сотрудника Владимирова, сыгравшего немалую роль в судьбе Спиридоновой и ставшего позднее автором книги о ней. Уже тогда она производила сильное впечатление на окружающих. Ее адвокат, видный деятель партии кадетов Н. В. Тесленко, при первом же свидании увидел в подзащитной личность «психического типа высокой пробы»11.
Истинному следствию по делу Спиридоновой мешали сверху. Делалось все, чтобы скрыть правду об истязаниях. Военное ведомство не желало подробного разбирательства, так как в деле были замешаны армейские офицеры. Выездная сессия Московского окружного военного суда рассмотрела его за три часа при закрытых дверях 12 марта 1906 года в Тамбове. Вторым адвокатом был назначенный судом военюрист А. П. Филимонов. Обвинение выставило двух свидетелей: борисоглебского исправника и врача, оказавшего помощь Луженовскому. После того, как был прочитан обвинительный акт, Спиридонова дала подробные объяснения. В этой, пожалуй, первой в ее жизни политической речи Мария говорила о значении Манифеста 17 октября 1905 года, жестоком усмирении выступлений крестьян в Тамбовской губернии, зверствах Луженовского, задачах партии эсеров, издевательствах жандармов. Яркую речь произнес Тесленко. Всей стране стали известны его слова: «Перед вами не только униженная, больная Спиридонова. Перед вами больная и поруганная Россия». Мария была приговорена к смертной казни через повешение. Решение подлежало утверждению и. о. командующего войсками Московского военного округа В. Г. Глазова.
16 дней провела Мария в ожидании утверждения приговора
337
и впоследствии описывала ощущения, которые испытала в камере смертников: «Ни для кого в течение ряда последующих месяцев этот приговор не обходился незаметно. Для готовых на него и слишком знающих, за что умирают, зачастую состояние под смертной казнью полно нездешнего обаяния, о нем они всегда вспоминают, как осамой яркой и счастливой полосе жизни, полосе, когда времени не было, когда испытывалось глубокое одиночество и в то же время небывалое, немыслимое до того любовное единение с каждым человеком и со всем миром вне каких-либо преград. И, конечно, это уже самой необыкновенностью своей, пребыванием между жизнью и могилой, не может считаться нормальным, и возврат к жизни зачастую встряхивал всю нервную систему*12.
Из камеры она отправила несколько писем товарищам на волю. Не лишенные некоторой рисовки, они все же дают определенное представление о ее мировоззренческих идеалах. «Моя смерть,— писала она,— представляется мне настолько общественно-ценною, что милость самодержавия приму как смерть, как новое издевательство. Если будет возможно, и убьют не скоро, то постараюсь быть вам полезной, хотя бы вербованием союзников». Из другого письма: «Принадлежность к партии социалистов-революционеров понимается мною не только как безусловное признание ее программы и тактики, а гораздо полнее. По-моему, это значит отдать свою жизнь, все помыслы и чувства на осуществление идей партии в жизни; это значит каждой минутой своей жизни распоряжаться так, чтобы дело от этого выигрывало»13.
Готовность к самопожертвованию, вера в партийные идеалы, основанная скорее на чувствах и эмоциях, чем на основательном знании теории, революционный фанатизм — вот черты, которые выделяли Спиридонову в эсеровской среде и давали повод не только для восхищения, но и подозрений в возвеличивании собственной персоны. В те 16 дней Мария, как всякий человек, испытывала страх перед смертью и боязнь революционера недостойно повести себя на эшафоте. К этому она готовилась и однажды соорудила на тюремном столике из шпилек что-то наподобие виселицы. Повесила на нее тонким волоском фигурку из хлебного мякиша и, задумавшись, подолгу сидела напротив, время от времени раскачивая «человечка»14. 28 марта ей сообщили о замене смертной казни бессрочной каторгой. Если верить письмам Спиридоновой, это сообщение ее разочаровало: милостей от самодержавия она не хотела.
Перед отправкой на каторгу Спиридонову привезли 25 мая в Москву и поместили в Пугачевскую башню Бутырской тюрьмы. Уважение к юной террористке засвидетельствовали в своем письме находившиеся там в то время знаменитые шлиссельбуржцы Е. С. Созонов, П. В. Карпович, Ш. В. Сикорский: «Вас уже срав-338
нили с истерзанной Россией, и вы, товарищ, несомненно — ее символ. Но символ не только измученной страны, истекающей кровью под каблуком пьяного, измученного казака, вы — символ еще юной, восставшей, борющейся, самоотверженной России. И в этом — все величие, вся красота дорогого вашего образа»15. В июне 1906 года Мария, а вместе с ней ее будущие подруги по каторге Л. Езерская, М. Школьник, А. А. Измайлович, Р. Фиалка и А. А. Биценко в специальном вагоне были отправлены на далекую, печально знаменитую Нерчинскую каторгу. Этот «переезд» происходил в обстановке, весьма далекой от обычного этапирования государственных преступников. Революция в Сибири еще не была усмирена. Каторжный вагон на многих станциях встречали с красными флагами и цветами. Популярность Спиридоновой была огромной ,6.
Режим Акатуевской тюрьмы, одной из семи тюрем Нерчинской каторги, оставался до 1907 года весьма либеральным. Настроение у политзаключенных (25—30 эсеров, 3—4 социал-демократа, несколько анархистов) было бодрое. В пределах каменных стен тюрьмы они пользовались автономией. Обычным явлением были диспуты, лекции, кружки, газеты, книги. Попав на каторге в среду профессиональных революционеров, Спиридонова именно там начала по-настоящему проходить свои университеты. Наибольший авторитет у нее завоевал Г. А. Гершуни, легендарный руководитель Боевой организации ПСР 17. На его лекции по истории русского революционного движения собиралась вся тюрьма, из-за ворот приходил надзор, и даже начальство позволяло себе выяснять у лектора какие-то интересные детали. Большое влияние на развитие теоретических взглядов и морально-этических представлений Спиридоновой оказал один из самых популярных деятелей ПСР, Егор Созонов. Их встречи, а затем дружеская переписка продолжались вплоть до его трагической кончины 27 ноября 1910 года.
В январе 1907 года администрация приняла решение переселить заключенных женщин в Мальцевскую каторжную тюрьму. Там Мария содержалась до 1911 года. Бывший начальник конвойной команды Г. Чемоданов вспоминал, как «всякое начальство по приезде на каторгу непременно хотело увидеть ее достопримечательности, к числу которых оно относило и Спиридонову»18. Мальцевская тюрьма, в которой в 1906 году содержались 36 эсерок, 13 анархисток, 5 большевичек, 2 меньшевички и др., представляла собой одноэтажные деревянные постройки за каменной оградой. В камерах было сыро и холодно. Питались заключенные скверно. Зато они «и подобия каторжного режима не видали в ту пору (до 1911 года, когда их перевели в Акатуй на исправление) »19.
339
Каторжницы много занимались самообразованием. Подруга Спиридоновой И. К. Каховская вспоминала: «Книги, конечно, были главным содержанием жизни, ее оправданием, смыслом, целью. Мы получали их в достаточном количестве с воли, главным образом научные, и подобрали небольшую, но ценную библиотеку по разным отраслям знания»20. Занятия, в том числе по естествознанию и иностранным языкам, продолжались иногда до 12 часов ночи. То был заметный этап подготовки Спиридоновой к будущей политической деятельности. '
Но сказывалось и пережитое. Мария очень часто болела, порой «впадала в бредовое состояние и целыми сутками лежала в забытьи без сознания»21. Требовалось серьезное лечение. Заключенные Горно-Зерентуйской тюрьмы, где имелась больница, объявили голодовку и добились перевода больной к ним. «День ее приезда остался одним из ярких моментов в жизни Горного Зе-рентуя»22. Осенью 1907 года эсеровская эмиграция получила письмо Спиридоновой с просьбой организовать ее побег. Для этого В. Н. Фигнер было поручено достать 4 тыс. руб., доктору А. Ю. Фейту — подыскать исполнителя, способного вывезти Марию. Вызвался один из эмигрантов, А. Сперанский. Однако обе попытки, предпринятые им в 1909—1910 годы, оказались неудачными, а отважный юноша поплатился 5-летней ссылкой в Якутскую губернию 23.
Освобождение пришло лишь с Февральской революцией. 3 марта 1917 года начальник Акатуевской тюрьмы сообщил политзаключенным, что по распоряжению министра юстиции А. Ф. Керенского освобождаются в первую очередь эсерки А. А. Биценко, А. А. Измайлович, Ф. Е. Ройблат (Каплан), М. А. Спиридонова, Н. А. Терентьева, А. Я- Тебенькова (Пирогова)', А. Шенбург и В. В. Штальтерфот. Потом к ним добавили анархисток А. Шумилову и П. И. Шакерман 24.
Оказавшись уже 8 марта в Чите, Спиридонова сразу же приступила к активной политической работе: в контакте с местной эсеровской группой, выпускавшей с 17 марта газету «Народное дело», повела пропаганду, подписывала воззвания к населению об оказании помощи политкаторжанам, выступала с докладами на заседаниях исполкома Читинского Совета рабочих и солдатских депутатов. После ее речи 13 мая исполком принял решение о ликвидации Нерчинской каторги 25. С левым крылом эсеров, появившимся еще в 1915 году, а в 1917 году активно заявившим о себе на II Петроградской конференции ПСР, Спиридонова установила контакты ещё в Чите, твердо став на интернационалистские позиции. Вспоминая о своей встрече там с товарищем по каторге С. Фарашьянцем, она отмечала, что «его изрядно напугал мой интернационализм» и «ставка на социалистическую революцию»26.
340
Во второй половине мая Спиридонова выехала в Москву. Вместе с А. М. Флегонтом, Каховской и Биценко она должна была представлять эсеров Забайкальской области на III съезде ПСР. 31 мая они появились на заседании съезда. Председательствующий Н. С. Русанов объявил, что среди делегатов находятся Спиридонова, Биценко, Терентьева, Каховская и Л. П. Орестова, имена которых «принадлежат к самым светлым и благородным явлениям русской революции», и пригласил их в почетный президиум. В памяти делегатов съезда был еще жив образ девушки, не побоявшейся открыто выступить против зла и несправедливости. Но как политического деятеля Спиридонову пока не признавали. Она не была избрана в состав ЦК ПСР, хотя такое предложение было внесено. Сразу после съезда при выборах исполкома на I Всероссийском съезде Советов крестьянских депутатов из 1115 делегатов (в том числе 537 эсеров) за нее было подано лишь 7 голосов.
Вместе с М. А. Натансоном, П. П. Прошьяном и Б. Д. Камковым Спиридонова играет одну из главных ролей в левоэсеровской оппозиции 27. В состав Оргбюро левого крыла ПСР она вошла еще в ходе ее III съезда и вскоре активно включилась в работу Петроградской организации. Контактировала с редакцией петроградской «Земли и воли», где еще весной 1917 года сосредоточилась часть левоэсеровского ядра. Часто выступала на пред-прйятиях и в воинских частях. Ее эмоциональные речи с призывами к прекращению войны и немедленной передаче земли крестьянским комитетам, а власти — Советам имели большой успех. В июльские дни В. И. Ленин уже выделял Спиридонову как наиболее яркого лидера левого крыла эсеров. «Колебания у эсеров и меньшевиков выражаются в том, что Спиридонова и ряд других эсеров высказываются за переход власти к Советам»,— писал он в статье «Три кризиса»28.
К концу лета 1917 года влияние левых в ПСР возросло. ЦК партии был вынужден 11 августа опубликовать в своем печатном органе «Дело народа» резолюцию левоэсеровского меньшинства, предложенную VII Совету ПСР, с осуждением политики коалиционного правительства и требованием, чтобы партия сняла с себя ответственность за деятельность в нем ее представителей, 16 и 17 августа клевоэсеровской резолюции присоединился Петроградский губернский съезд партии. Там Спиридонова выступила с речью «О современном моменте». В сентябре такое же решение приняла VII Петроградская губернская конференция ПСР, тоже при активном участии Спиридоновой 29. В те дни из 45 тысяч эсеров Петрограда 40 тысяч перешли на левые позиции 30. В левоэсеровском по составу Петроградском горкоме ПСР в числе его 12 членов оказалась и Спиридонова. Вместе с Камковым она
341
стала заместителем председателя комитета. Одновременно ее избрали в редколлегию левоэсеровской газеты «Знамя труда», а 15 сентября 1917 года депутатом Петросовета 3|.
К тому времени она приобрела уже известность и как публицист. Ее печатные материалы, часто появлявшиеся в редактируемом ею журнале «Наш путь», не претендовали на глубокую теоретическую разработку программы и тактики эсеров. Они отличались политическим прагматизмом и резкой критикой любых отступлений от революционной «чистоты былых эсеровских догм». Недаром Ленин называл левых эсеров «верными хранителями учения, программы и требований социалистов-революционеров»32. Но борьба Спиридоновой против правоцентристской части руководства ПСР не была направлена на раскол ПСР. Спиридонова и ее товарищи стремились лишь к укреплению своих позиций внутри партии, к привлечению на свою сторону большинства ее членов. В одной из статей Спиридонова писала: «Мы, меньшинство, оставаясь в партии... объявляем идейную борьбу за преобладание в партии»33. Создать отдельную партию левые эсеры решились только в ноябре 1917 года.
На Демократическом совещании, созванном Временным правительством в сентябре с целью стабилизации политического положения, Спиридонова выступала как делегат от ЦИК Советов крестьянских депутатов. 18 сентября она произнесла речь, встреченную бурными аплодисментами. Ее отношение к главному тогда вопросу — о власти — было однозначно выражено призывом: «Долой коалицию, и да здравствует власть народа и революции!»34 В рамках Демократического совещания Спиридонова еще не призывала к передаче власти Советам, она считала возможным образование антибуржуазного правительства под контролем Демократического совещания и вошла в Предпарламент как одна из 38 представителей от ЦИК Советов крестьянских депутатов35. Но когда стало ясно, что Демократическое совещание не оправдывает ожиданий трудящихся, Спиридонова и все левые эсеры покинули Предпарламент и начали ориентироваться исключительно на Советы. Левоэсеровская газета «Знамя труда», в редколлегию которой входила Спиридонова, резко выступила против правых эсеров и стала публиковать требования о созыве II Всероссийского съезда Советов для решения вопроса об «организации жизни страны», причем Советы назывались единственной организацией, выражающей «политическую волю демократии».
В условиях общенационального кризиса большевики, как известно, взяли курс на вооруженное восстание. Важное значение при этом имела позиция левых эсеров. Ленин, прогнозируя новую ситуацию в сентябре 1917 года, полагал, что сторонники Спири
342
доновой (как и меньшевики-интернационалисты, сторонники Ю. О. Мартова) поддержат восстание 36. Действительно, в октябре левые эсеры вошли в Петроградский ВРК и активно участвовали в Октябрьском вооруженном восстании. Они в отличие от меньшевиков и правых эсеров остались на II Всероссийском съезде Советов, голосовали за декреты о мире и о земле, вошли в состав ВЦИК (23 человека, в том числе Спиридонова) 37. Но их позиция была непоследовательной и колеблющейся. Это проявилось и в отказе левых эсеров войти в состав Советского правительства. Переговоры большевиков 26 октября с Б. Д. Камковым, В. А. Карелиным и В. Б. Спиро, которым было предложено совместно создать исполнительную власть, оказались безрезультатными.
Очевидно, те же вопросы затрагивались и в беседе Ленина со Спиридоновой, состоявшейся в тот же день, за два часа до открытия второго заседания II Всероссийского съезда Советов. Крупская, вспоминала: «В памяти осталась обстановка этого совещания. Какая-то комната в Смольном, с мягкими темнокрасными диванчиками. На одном из диванчиков сидит Спиридонова, около нее сидит Ильич и мягко как-то и страстно в чем-то ее убеждает»38. Левые эсеры выступили тогда за создание «однородного революционного правительства» из представителей всех социалистических партий — от большевиков до народных социалистов. Спиридонова, по всей видимости, разделяла эту идею. Во всяком случае, когда в ходе переговоров со Всероссийским исполкомом профсоюза железнодорожников всплыл вариант образования «Народного Совета», то в выделяемый для него «кабинет министров» предлагалось ввести и Спиридонову как министра государственного призрения 39.
Спиридонова, хотя и не принимала тактики большевиков, осознавала необходимость сотрудничества с ними. «Как нам ни чужды их грубые шаги,— говорила она на I съезде партии левых эсеров 21 ноября 1917 года,— но мы с ними в тесном контакте, потому что за ними идет масса, выведенная из состояния застоя». Она считала, что влияние большевиков на массы носит временный характер, поскольку у большевиков «нет воодушевления, религиозного энтузиазма... все дышит ненавистью, озлоблением. Эти чувства... хороши во время ожесточенной борьбы и баррикад. Но во второй стадии борьбы, когда нужна органическая работа, когда нужно создавать новую жизнь на основе любви и альтруизма, тогда большевики и обанкротятся. Мы же, храня заветы наших борцов, всегда должны помнить о второй стадии борьбы»40.
Такой стадией, по мнению Спиридоновой, станет «социальная революция», которая «зреет и скоро вспыхнет», но получит шансы
343
на успех лишь в случае, если превратится в мировую. Октябрьская революция как «политическая» есть лишь начало революции мировой. «Капитализму у нас нанесен сильный удар,— говорила Спиридонова,— расчищены пути для проведения социализма. В Западной Европе наступили все материальные условия, но нет вдохновляющей идеологии, чего у нас так много... Победа будет обеспечена, если она будет идти под знаменем Интернационала»41. Спиридоновские оценки характера и перспектив Октябрьской революции мало чем отличались от традиционных левоэсеровских представлений. Некоторым диссонансом, пожалуй, прозвучало признание ею «социалистического характера» Октябрьской революции в речи 14 декабря 1917 года на Всероссийском съезде железнодорожников 42.
Советы она характеризовала как «самое полное выражение народной воли». Сопоставляя их с западноевропейскими парламентами, сравнивая «советскую» и «буржуазную» демократии, она выбирала Советы: «Путем парламентской борьбы мы не можем прийти к социализму»43. В то же время Спиридонова скептически относилась к возможностям Совнаркома: «Демократия напрасно надеется, что правительство может спасти революцию и страну. Никакое правительство не может этого сделать, только сам народ собственными силами в состоянии спасти себя. Если народ сам не сорганизуется, то сверху «декретами» помочь нельзя. Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов должны брать власть в свои руки и проводить в жизнь новые, народные законы»44.
Вплоть до провозглашения 18 ноября 1917 года левоэсеровским совещанием себя Первым съездом ПЛСР Спиридонова питала надежду на завоевание левыми большинства в ПСР. В речи на съезде Спиридонова 21 ноября призвала вспомнить старые традиции, резко критиковала официальное партийное руководство за то, что партия перестала иметь «идеальный, интимный характер чистоты и святости первых организаций» и стала «государственной партией», в которую входят лица, «чуждые социализму». Выборы ЦК ПЛСР показали, что Спиридонова, Натансон и Камков — признанные лидеры этой партии.
В те ноябрьские дни Спиридонова выполняла важнейшую для левых эсеров задачу по завоеванию на их сторону крестьянского большинства на Чрезвычайном и II Всероссийском съездах крестьянских депутатов. «Нам необходимо как молодой партий,— говорила Спиридонова I съезду ПЛСР,— завоевать крестьянство. Первым пробным камнем является этот съезд» (II Всероссийский съезд крестьянских депутатов.— С. Б.)45. Ставка на Спиридонову была сделана левоэсеровским ЦК не случайно. К ореолу великомученицы она к тому времени сумела прибавить, во многом бла
344
годаря характерному для ее политической практики популизму, известность эмоционального оратора, публициста и политического деятеля, отстаивающего крестьянские интересы. Дж. Рид называл ее в тот момент «самой популярной и влиятельной женщиной в России»46. Показательно, что Спиридонова была избрана председателем обоих крестьянских съездов. Чрезвычайный и II Всероссийский крестьянские съезды, а затем ЦИК и крестьянская секция ВЦИК были главной ареной политической деятельности Спиридоновой в конце 1917 — начале 1918 года.
Блок большевиков и левых эсеров, сложившийся в ноябре — декабре 1917 года, имел важное значение для укрепления Советской власти. В Совнарком от левых эсеров вошли соратники Спиридоновой П. П. Прошьян, И. 3. Штейнберг, А. Л. Колегаев, В. Е. Трутовский, В. А. Карелин, В. А. Алгасов. Сама она не стала народным комиссаром, так как ЦК ПЛСР посчитал ее работу в ЦИК более важной. После становления блока с большевиками Спиридонова относится более лояльно к Октябрьской революции, которая произошла, по ее словам, «быть может, не в тех принципиальных рамках, о которых мечтали интернационалисты», и «многое, быть может, подлежит критике», но в отношении этой революции «нет места ни одному слову осуждения»47.
Правые эсеры называли Спиридонову «сектанткой до корня волос», обвиняли в пренебрежении к Учредительному собранию; в том, что интересы крестьянства для нее менее важны, чем интересы международной революции; что она проводит линию подчинения народных масс большевикам: «Побратавшись с «Советами народных комиссаров», вы из всех сил стараетесь притянуть крестьян к Смольному и тем самым поставить крестьянскую печать на декреты гг. большевистских комиссаров»48. Отношение правых социалистов к Спиридоновой проявилось и в первый день работы Учредительного собрания, когда при выборах его председателя за Спиридонову проголосовали 153 (в том числе большевики), а за Чернова — 244 депутата49. 6 января Учредительное собрание было распущено, а в Петрограде разогнана с применением оружия демонстрация его защитников, имелись жертвы. Чернов в «Открытом письме бывшему товарищу Марии Спиридоновой» возлагал на нее часть вины за это «насилие над демократией», называя левых эсеров «политическими убийцами»50.
Одним из важнейших вопросов, стоявших перед революцией, являлся выход из империалистической войны. Спиридонова поддерживала усилия делегации Советской России по заключению мирного договора с Германией, полагая, что это пойдет на пользу мировой революции: «После поступков правительств Англии и Франции,— говорила она,— заключение сепаратного мира будет
345
только тем толчком, который заставит массы прозреть»51. Ленин неоднократно беседовал со Спиридоновой о переговорах в Брест-Литовске 52, и у нее сложилось твердое мнение, что, каким бы позорным для России и грабительским со стороны Германии ни был этот договор, подписать его необходимо. На III съезде ПЛСР (28 июня — 1 июля 1918 года) Спиридонова говорила: «На III съезде Советов... при своих частых разговорах с Лениным я ставила ему категорический вопрос, в какой степени он мыслит уступки по отношению к германскому империализму и можно ли допустить хотя бы какие-либо отступления в нашем внутреннем процессе социалистических реформ. Тогда он обозвал всю партию и товарища Камкова, в частности, дураками за то, что мы допускаем, что Россия будет исполнять так или иначе договор, что мы будем осуществлять его только внешне, что все существо его глубоко реакционное, направленное против Советской власти, против русской революции, не может быть выполнено»53.
Большинство ЦК ПЛСР поддерживали заключение договора с Германией вплоть до 23 февраля 1918 года. В те дни германская делегация поставила новые, гораздо более тяжелые условия мира, и ЦК ПЛСР сначала на своем совещании, а затем на объединенном заседании с ЦК РСДРП (б) высказался против заключения договора 54. Спиридонова, оставшись в меньшинстве, продолжала поддерживать позицию Ленина и его сторонников. Даже в апреле 1918 года, после драматического IV Всероссийского съезда Советов, она не изменила своей точки зрения. В докладе 19 апреля 1918 года, на II съезде ПЛСР, который можно считать наиболее впечатляющим ее политическим выступлением, Спиридонова, полемизируя с Камковым, призвала левых эсеров разделить с большевиками ответственность за Брестский мир: «Мир был подписан не нами и не большевиками: он был подписан нуждой, голодом, нежеланием всего народа — измученного, усталого — воевать. И кто из нас скажет, что партия левых социалистов-революционеров, представляй она одна власть, поступила бы иначе, чем поступила партия большевиков?»55 Спиридонова резко отвергла призывы некоторых делегатов съезда спровоцировать разрыв Брестского договора и развязать «революционную войну» против германского империализма.
Однако в то же самое время Спиридонова и Кам ко в вели переговоры с членами Исполнительного комитета «Революционной интернационально-социалистической организации иностранных рабочих и крестьян» Т. Томаном, Р. Райтером и Ф. Янчиком. Предметом переговоров была организация с помощью военнопленных террористического акта против генерала Г. фон Эйхгорна, возглавлявшего немецкую оккупационную группу армий «Киев». Ленин, узнав об этой беседе, пригласил Томана, Райтера и Ян
346
чика в Кремль, где провел с ними «контрбеседу», в ходе которой подробно рассказал им о значении Брестского мира, о политике левых эсеров и других партий 56.
В период апреля — июня 1918 года Спиридонова круто изменила свою политическую позицию. От сотрудничества с большевиками она, одна из немногих резко осуждавшая выход левых эсеров из Совнаркома, переходит в лагерь политических противников большевиков. По ее собственным словам, она была после выхода левых эсеров из Советского правительства единственным связующим звеном с большевиками и ушла от них «позже других»57. В это время резко меняется отношение Спиридоновой и к Брестскому миру. В июне 1918 года она открыто выступала против «похабного» договора, с надрывом говорила на митингах о помощи народам, восставшим против немцев на оккупированных ими территориях, хорошо понимая, что ценой этому должен стать разрыв мирного договора. Мелкобуржуазная революционность взяла верх над ответственным государственным отношением к делу.
Кроме Бреста серьезным и едва ли не главным пунктом противоречий Спиридоновой с большевиками становится их политика по отношению к крестьянству. В июне — июле 1918 года Спиридонова обрушила на большевистский ЦК шквал обвинений в предательстве интересов крестьянства. Конкретно они выражались в том, что большевики свертывают «социализацию» земли, заменяя ее «национализацией»; препятствуют нормальной деятельности Крестьянской секции ВЦИК. Спиридонова обвиняла большевиков в продовольственной диктатуре, в организации продотрядов, насильно реквизирующих хлеб у крестьян, в насаждении комитетов бедноты.
Накануне левоэсеровского мятежа Спиридонова заявила, что если многие разногласия большевиков и левых эсеров имеют хотя и серьезный, но все же временный характер, то «в вопросе о политике по отношению к крестьянам мы будем давать бой при всяком декрете», «мы будем бороться на местах, и комитеты деревенской бедноты места себе иметь не будут»58. 2 июля 1918 года по газете «Голос трудового крестьянства» Ленин ознакомился с речью Спиридоновой 30 июня 1918 года на Крестьянской секции ВЦИК. Накануне мятежа (не позднее 5 июля 1918 года) он беседовал со Спиридоновой. Речь шла о поисках компромисса между большевиками и левыми эсерами: обсуждался вопрос о передаче в уравнительное распределение уже национализированных земель .
24 июня 1918 года ЦК ПЛСР принял решение о разрыве Брестского мира путем организации террористических актов против виднейших представителей германского империализма. Кроме того, надлежало мобилизовать надежные военные силы
347
и «приложить все меры к тому, чтобы трудовое крестьянство и рабочий класс примкнули к восстанию и активно поддержали партию в этом выступлении». Для проведения в жизнь подобных «решительных действий против настоящей политики СНК» ЦК ПЛСР организовал бюро из трех человек с диктаторскими полномочиями: Спиридонова, Голубовский, Майоров. Спиридонова явилась главным организатором покушения на германского посла в Москве В. Мирбаха, лично инструктировала одного из его убийц, Я. Г. Блюмкина, и принимала участие в инсценировке покушения. Следственной комиссии она заявила: «Я организовала дело убийства Мирбаха от начала до конца»60.
В то же время в своих достаточно откровенных показаниях Спиридонова заявляла, что «во всех постановлениях ЦК партии свержение большевистского правительства ни разу не намечалось». Левоэсеровский мятеж, говорила она, объяснялся лишь тем, что ЦК ПЛСР был вынужден противодействовать «защите русским правительством убитых агентов германского империализма»61. Одна из главных ролей Спиридоновой в левоэсеровском мятеже, помимо подготовки покушения на Мирбаха, заключалась в попытке завоевать на свою сторону крестьян — депутатов V Всероссийского съезда Советов. Но ее речи 4—6 июля, насыщенные до предела эмоциями, не достигли цели. Съезд за левыми эсерами не пошел.
В событиях 6—7 июля 1918 года Спиридонова проявила максимум активности. 6 июля около 6 часов вечера при ее непосредственном участии в штабе отряда при ВЧК под командованием Д. И. Попова в Трехсвятительском переулке был арестован Ф. Э. Дзержинский. Затем Спиридонова произнесла зажигательную речь перед собравшимися во дворе «поповцами» и отправилась на автомобиле под охраной матросов на V Всероссийский съезд Советов. В Большом театре, где проходил съезд, она проводила совещания и перевыборы бюро фракции левых эсеров, произносила речи, пыталась поддерживать у изолированных левых эсеров боевой дух. 7 июля мятеж был подавлен.
В ночь на 8 июля в Большом театре регистрировали и разоружали членов левоэсеровской фракции. Более 100 человек сдали оружие добровольно. Спиридонова отказалась, и при обыске у нее отобрали револьвер. Основная масса левых эсеров, переведенная 8 июля из Большого в Малый театр, 9 июля была отпущена на свободу, а 13 человек вместе со Спиридоновой отправили на Кремлевскую гауптвахту. 9 июля 10 человек освободили, остались Спиридонова, Мстиславский и Измайлович. Помощник коменданта Кремля рассказывал, что Ленин приказал устроить Спиридонову как можно лучше. Ей отдали две хорошие комнаты во дворце, пищу приносили с кухни СНК, доставляли папиросы, 348
разную литературу, письма. Но сама она была недовольна «квартирой» и говорила по этому поводу: «Я двенадцать лет боролась с царем, а теперь меня большевики посадили в царский дворец»62.
По Москве ходили слухи о расстреле Спиридоновой. Один из руководителей ВЧК, Я. X. Петерс, по этому поводу дал 22 августа интервью газете «Вечерние известия Московского Совета», в котором сообщал, что слухи эти провокационны 63. О некоторых обстоятельствах содержания Спиридоновой в Кремле рассказывал и комендант Кремля П. В. Мальков. В частности, о том, как по разрешению Я. М. Свердлова на свидание со Спиридоновой в сентябре 1918 года допустили ее товарищей А. М. Устинова и А. Л. Колегаева, не принимавших участия в мятеже. Их попытка «переубедить Спиридонову» закончилась неудачей 64.
Пока Спиридонова сидела в Кремле, ее партия переживала тяжелые времена. О своем осуждении действий ЦК ПЛСР заявил ряд местных левоэсеровских организаций. Однако I Совет ПЛСР (август 1918 г.) одобрил действия ЦК ПЛСР, избрал в качестве Временного исполнительного органа партии Центральное бюро и санкционировал уход ПЛСР в подполье65. В августе — сентябре 1918 года из числа левых эсеров, осуждавших мятеж, сформировались две самостоятельные партии: революционные коммунисты и народники-коммунисты.
Находясь под арестом в Кремле, Спиридонова знала о процессах, происходивших в ПЛСР. Анализируя причины кризиса в партии, она признала, что руководство ПЛСР допустило ряд серьезных тактических ошибок. В письме IV съезду ПЛСР 2—7 октября 1918 года она отмечала: «Вина ЦК, в частности моя (я бы себя четвертовать дала сейчас за свою вину), в непредусмотрительности, отсутствии дальновидности, которая должна была бы предугадать возможные последствия акта и заранее нейтрализовать их». Спиридонова писала, что взялась за организацию акта, чувствуя свою вину за поддержку Брестского мира. В то же время она высказалась против террора по отношению к большевикам, не выступала за немедленное восстание, а призвала партию принять «защитный цвет» с тем, чтобы избежать ударов большевиков, вернуть доверие масс и «выработать мудрую тактику, которая дала бы русской революции возможность разорвать Брестский мир»66.
В ноябре 1918 года Спиридонова, написав в Кремле, переправила на волю «Открытое письмо ЦК партии большевиков», в котором, оправдывая действия ЦК ПЛСР, обрушила на головы большевиков массу обвинений в отходе от революции. Один из тезисов письма заключался в том, что разгром партии левых эсеров означал разгром Советской власти и установление власти
349
партии большевиков. Осуждая насилие вообще и красный террор в частности, она, обращаясь к Ленину, писала: «И неужели, неужели Вы, Владимир Ильич, с Вашим огромным умом и личной безэгоистичностью и добротой не могли догадаться не убивать Каплан. Как это было бы не только красиво и благородно, не по царскому шаблону, как это было бы нужно нашей революции». Резко выступая против деятельности ВЧК, она предупреждала ЦК РКП (б): «Вы скоро окажетесь в руках вашей чрезвычайки, вы, пожалуй, уже в ее руках. Туда вам и дорога»67. Ответом на письмо Спиридоновой стала брошюра Ем. Ярославского «Трехсвятительская богородица Мария» (М., 1919), явно уступавшая «спиридоновскому манифесту» в эмоционально-пропагандистском накале и едва ли превосходившая его по силе аргументации.
Ревтрибунал по делу о левоэсеровском мятеже заседал 27 ноября 1918 года. Из обвиняемых присутствовали только Спиридонова и Ю. В. Саблин, остальные либо были уже расстреляны, либо находились «в бегах». Спиридонова, сделав краткое заявление о том, что она отказывается принимать участие в суде одной партии над другой, покинула зал. Саблин присоединился к ней. После 10-минутного перерыва трибунал решил продолжить слушание дела в отсутствие обвиняемых. Заслушав письменные свидетельские показания Дзержинского и обвинительную речь Н. В. Крыленко, ревтрибунал приговорил Спиридонову и Саблина, «принимая во внимание их особые заслуги перед революцией», к тюремному заключению сроком на 1 год. Но уже 29 ноября 1918 года Президиум ВЦИК постановил применить к ним амнистию и освободить из заключения 68.
Спиридонова была выпущена из тюрьмы в начале декабря 1918 года. Перед нею предстала картина глубокого разложения ее партии: уход от левых эсеров революционных коммунистов и народников-коммунистов, создавших свои партии; прекращение функционирования ряда печатных органов; участившиеся случаи выхода из партии; рост противоречий между «верхами» и «низами» левых эсеров. Она сразу же попала на II Совет ПЛСР и произнесла там бурную речь. Итоговая резолюция отразила содержание этого выступления. Там говорилось, что «крестьянство смело объявило святой бунт, крестьянство дерзко восстало по всей республике». Выдвигались требования упразднить СНК и передать его функции ВЦИК; упразднить ВЧК; прекратить хлебные и иные реквизиции у крестьян. Резолюция заканчивалась характерным призывом: «Долой олигархию большевиков!»69
С появлением Спиридоновой в партии левых эсеров развернулась, как вспоминал Штейнберг, широкая работа. ЦК ПЛСР, размещавшийся в отдаленном районе Москвы, начал налаживать старые связи. Спиридонова работала без устали: принимала 350
посетителей, слушала отчеты, составляла инструкции. Вся ее деятельность была направлена прежде всего на консолидацию партии 70. В публичных выступлениях она по-прежнему обрушивалась на большевиков, их политику по отношению к крестьянству. Одним из главных ее тезисов было то, что Советской власти не существует, а имеет место единодержавие большевиков. Спиридонова призывала к свержению большевиков, но была вынуждена признавать, что левые эсеры не обладают достаточными для этого силами. На московской конференции левых эсеров в декабре 1918 года она говорила: «Аппарат нашей партии весьма несовершенен, и мы сами организовать это не сможем. Наше дело бросить лозунг. Волна пойдет снизу»71. 6 февраля 1919 года выступая на заводе «Дуке», она говорила, что большевики правят безответственно и бесконтрольно 72.
Второй раз Спиридонова была арестована органами ВЧК 18 февраля 1919 года. Ее опять поместили в Кремле, а остальных левых эсеров (более 50), арестованных одновременно с нею, отправили в Бутырскую тюрьму73. В письмах, переданных на волю, Спиридонова сообщала о своих моральных и физических мучениях, ругала Н. И. Бухарина, считая его «доносчиком», искажавшим ее высказывания на митингах: «Я действительно была «эмоциональна», я кричала «сплошным криком». Ведь это хулиганство, грабеж народа и его святых революционных прав делается не в Красновской деспотии, а в Ленинско-Бухаринской, что для меня до сих пор составляет разницу, поэтому и «кричу». В Красновской деспотии я бы только действовала. Немудрено быть «эмоциональным», говоря о тысячах расстрелянных крестьян»74.
24 февраля Московский ревтрибунал, признав действительным обвинение Спиридоновой в контрреволюционной клевете на Советскую власть и принимая во внимание ее «болезненно-истерическое» состояние, постановил изолировать ее от политической и общественной деятельности на один год «посредством заключения ее в санаторий с предоставлением ей возможности здорового физического и умственного труда»75. Состояние Спиридоновой к тому времени ухудшилось, у нее возобновилось кровохарканье, и 9 марта ее перевели в Кремлевскую больницу, а через неделю поместили в комнату на третьем этаже того же здания. 27 марта ЦК ПЛСР принял решение об организации ее побега, и уже 3 апреля левые эсеры заявили об успешном его осуществлении. Делу помог 22-летний чекист Н. С. Малахов. ЦК ПЛСР сообщал, что «тов. Спиридонова, несмотря на свое сильно расшатавшееся после «санатория» здоровье, сразу приступила к партийной работе»76.
Между тем партия левых эсеров по-прежнему пребывала в кризисном состоянии, местные и центральные ее органы нахо
35!
дились на полулегальном положении. За теми, кто вел подпольную работу, закрепилось название «спиридоновцев», хотя Спиридонова не во всем их поддерживала. Сама она под чужой фамилией (Ануфриева) нелегально жила в 1919—1920 годах в Москве, порою находя возможность выезжать на встречи с крестьянами, в том числе в родной Тамбов. Много писала для нелегальной левоэсеровской печати 11. Летом 1919 года, вопреки возражениям группы во главе со Спиридоновой, ЦК левых эсеров принял «Тезисы ЦК ПЛСР», в которых отвергались «методы вооруженной борьбы с существующей властью большевиков» и всякие действия, «клонящиеся к дезорганизации Красной Армии»78.
Однако, занимая в ЦК ПЛСР левые позиции, Спиридонова все же не примкнула к ультралевым «активистам», создавшим совместно с «анархистами подполья» террористическую организацию «Всероссийский штаб революционных партизан». Спиридонова, активно занимаясь антибольшевистской пропагандой среди рабочих и крестьян, так и не склонилась к участию в террористических действиях против деятелей РКП (б) и Советского государства. Показательно в этой связи письмо, найденное чекистами у одного из «активистов». Описывая положение дел в ПЛСР, некто «Николай» сообщал: «Теперешний состав ЦК: Камков, Карелин, Штейнберг, Трутовский и Маруся, да Самохвалов. Из них большинство соглашателей, а лишь Самохвалов, вероятно, будет с нами. Маруся занимает позицию среднюю — активность на словах»79.
Весной 1920 года ЦК ПЛСР сделал еще одну попытку объединить местные организации на платформе отказа от вооруженной борьбы с Советской властью и снова потерпел неудачу. В результате возникших разногласий из ЦК выделился самостоятельный центр — «Комитет Центральной области», стоявший на старых тактических позициях. ЦК ПЛСР фактически перестал существовать как единый орган. В июле 1920 года ЦК РКП (б) отказал группе членов ЦК ПЛСР во главе со Штейнбергом в легализации. В октябре 1920 года группа левых эсеров, ранее входившая в большинство ЦК ПЛСР, И. Д. Баккал, С. Ф. Рыбин, Я. М. Фишман, О. Л. Чижиков и И. 3. Штейнберг, объявила о создании Центрального организационного бюро и обратилась ко всем левым эсерам с призывом объединиться на платформе отказа от вооруженной борьбы с Советской властью 80. Спиридонова, придерживаясь по-прежнему непримиримой по отношению к большевикам позиции, входила в «активное» меньшинство ЦК ПЛСР и оставалась на нелегальном положении.
В ночь на 26 октября 1920 года Спиридонова была арестована чекистами в третий раз. Взяли ее, больную тифом, у нее в квартире (Тверская ул., д. 75). Арестовали и Камкова, который в тот вечер
352
дежурил у постели больной. Учитывая ее болезненное состояние, Спиридонову около месяца продержали под домашним арестом, а затем перевели в лазарет для чекистов в Варсонофьевском переулке. В начале 1921 года начались переговоры левоэсеровских лидеров с ВЧК об освобождении Спиридоновой, но тут вспыхнул Кронштадтский мятеж, и дело было отложено. Возле больной безотлучно находилась ее подруга Измайлович. Полгода протекли в «абсолютной замкнутости». 4 июля им предложили переехать в Пречистенскую психиатрическую лечебницу. Спиридоновой дали снотворное и на автомобиле перевезли на новое место. В лечебнице она отказалась принимать пищу и голодала 14 дней, в том числе 10 — без глотка воды. К. Цеткин, приехавшая в Москву на Международный женский конгресс, говорила с Л. Д. Троцким насчет освобождения Спиридоновой и выезда ее за границу. Однако он сказал, что это невозможно, ибо Спиридонова представляет опасность для Советской власти 81.
Спиридонову выпустили на свободу согласно решению Политбюро ЦК РКП (б) от 13 сентября и постановлению Президиума ВЧК от 15 сентября 1921 года82. Условием освобождения стало поручительство председателя Центрального оргбюро (ЦОБ) левых эсеров Штейнберга и секретаря ЦОБ Баккала, что она никогда не будет заниматься политической деятельностью. Выйдя на свободу, она вместе с Измайлович отправилась в подмосковную деревню. Обстановка, в которой им пришлось в течение двух лет жить в частном доме в Малаховке под контролем ВЧК, была далека от «санаторной». Измайлович обратилась даже 11 июня 1922 года в Красный Крест с письмом, в котором просила перевести Спиридонову в Таганскую тюрьму на казенное содержание.
В 1923 году Спиридонова попыталась бежать за границу 83 и за это была осуждена на три года ссылки, которую вместе с Измайлович и Майоровым отбывала до февраля 1925 года в калужском совхозе-колонии. После совместной голодовки с 9 по 21 января 1925 года всех троих отправили в Самарканд84. Там Спиридонова работала в одном из сельскохозяйственных учреждений, трудясь по 13—14 часов в сутки за скромный оклад, прибавлявшийся к пособию от ОГПУ (6 руб. 25 коп.), выдаваемому политссыльным. В письмах к друзьям она описывала местную природу и условия жизни, проявляла большой интерес к деятельности зарубежных социалистов, в свободные часы читала в оригинале французских классиков. В конце 1925 года ОГПУ предложило ей поменять место ссылки, срок которой заканчивался в 1926 году, однако Спиридонова отказалась и оставалась в Самарканде до 1928 года.
Ситуация осложнилась после того, как ее уволили с работы, а вскоре вместе с Каховской и Измайлович перевели в Ташкент.
12 Заказ 3978
353
Осенью 1929 года болезнь Спиридоновой опять обострилась, врачи советовали ей поменять климат. Бывшие левые эсеры, знавшие о ее судьбе, потребовали перевода ее в Москву. Такое разрешение было получено, и вначале Спиридонова и ее верная подруга Измайлович появились в столице. Московские доктора посоветовали ей ехать в Крым. В Ялтинском туберкулезном институте она пробыла до конца 1930 года, живя там как частное лицо и выплачивая за содержание большую сумму денег. Когда их стало не хватать, в целях экономии средств Измайлович решила вернуться в Ташкент, Спиридонова же осталась в Ялте, ведя скудное существование 85.
Новая волна гонений на бывших социалистов в начале 30-х годов обрушилась в основном на меньшевиков. Но досталось и эсерам. Спиридонову отозвали в Москву, арестовали и посадили в тюрьму86. 3 января 1931 года Особое совещание коллегии ОГПУ приговорило ее по ст. 58 п. 11 УК РСФСР к 3 годам ссылки. Этот срок, продленный потом еще на 5 лет, Спиридоновой пришлось отбывать в Уфе. Здесь же оказались и ее подруги Измайлович и Каховская. Спиридонова пользовалась относительной свободой, работала экономистом в кредитно-плановом отделе Башкирской конторы Госбанка. Она не представляла уже никакой политической угрозы. Опасным было лишь ее имя, основательно забытое в стране, но часто упоминаемое в социалистических кругах за рубежом.
На митинге берлинской федерации анархистов 24 апреля 1924 года известная анархистка Э. Гольдман, посещавшая Спиридонову в Москве в 1919 году, назвала ее «одной из самых мужественных и благородных женщин, которых знает революционное движение»87. В Париже в 1924 году появился «комитет Спиридоновой — Каховской», поставивший своей целью добиться вывоза подруг за границу 88. В 1925 году анархо-синдикалисты выпустили в Германии открытки с их изображением 89. «Комитеты (имени Спиридоновой) для помощи заключенным революционерам в России» были созданы во второй половине 20-х годов в Нью-Йорке, Берлине, Париже и других городах зарубежья 90.
Последний, роковой в жизни Спиридоновой арест был произведен в ходе своеобразной кампании «последнего удара» по бывшим социалистам, организованной органами НКВД в 1936— 1937 годах. В канун кровавой чистки в большевистской партии вспомнили и всех оставшихся в живых политических ее противников. Приказом наркома внутренних дел Н. И. Ежова «Об оперативной работе по социалистам-революционерам» от 13 ноября 1936 года начальники управлений НКВД краев, областей и республик подробно информировались об «активизации» подрывной деятельности бывших эсеров (как правых, так и левых), направ
354
ленной на воссоздание их партии и организацию широкого повстанческого движения. Упоминалась в этом приказе и Спиридонова, руководившая якобы из Уфы вместе с Майоровым и Каховской левоэсеровским подпольем в стране. Ежов ставил задачу выявления всех эсеровских групп и одиночек-террористов, внедрения в эсеровскую среду опытных агентов. Особое внимание следовало уделить ссыльным эсерам как наиболее опасным организаторам антисоветских акций.
Начались аресты бывших эсеров по всей стране. В феврале 1937 года была взята под стражу и Спиридонова. В уфимской тюрьме с нею обращались жестоко и цинично. Она вела себя очень стойко и одному из следователей якобы заявила: «Молокосос! Когда ты только родился, я уже была в Революции»91. В ходе предварительного следствия органами НКВД Башкирии, которые в 1937 году возглавляли А. А. Медведев и В. С. Карпович, Спиридоновой предъявлялись обвинения в подготовке покушения на членов правительства Башкирии и К. Е. Ворошилова, собиравшегося приехать в Уфу.
Вскоре Спиридонову этапировали в Москву. Военной коллегией Верховного суда СССР 7 января 1938 года она была приговорена по ст. 58 (пп. 7, 8, 11) УК РСФСР к 25 годам тюремного заключения. Отбывать свой последний в жизни срок ей предстояло в Орловской тюрьме. Но через три с половиной года, незадолго до того, как в Орел ворвались немецкие танки, Военная коллегия Верховного суда СССР изменила свой приговор, назначив Спиридоновой высшую меру наказания. Произошло это 8 сентября 1941 года. А 11 сентября приговор был приведен в исполнение92.
Итогом политической биографии Марии Спиридоновой могли бы стать слова о ней из энциклопедии, которые тогда, в 20-е годы, служили своеобразной эпитафией еще живому человеку, но уже «умершему» политическому деятелю: «Ее крайняя экспансивность, нервность, склонность к преувеличениям сильно вредили ей и ее политической деятельности. Но имя замученной царскими палачами «Маруси» навсегда останется в летописях русского революционного движения; с ним связан образ девушки, самоотверженно вставшей мстительницей за поруганное крестьянство»93.
12*
ПРИМЕЧАНИЯ
К очерку «С. Ю. Витте»
1. Витте С. Ю. Воспоминания. В 3-х томах. М., 1960. Т. 1. С. 194.
2. День. 1915. № 64.
3. Биржевые ведомости. 1915. № 14704.
4. Исторический вестник. 1915. № 4. С. 249.
5. Богданович А. В. Три последних самодержца. Дневник. М.; Л., 1924. С. 10.
6. Биржевые ведомости. 1915. № 14704.
7. Витте С. Ю. Воспоминания. Т. 1. С. 189; Т. 2. С. 6.
8. Ананьич Б. В. Россия и международный капитал. 1897—1914 гг. Л., 1970. С. 95.
9. Там же. С. 10—14.
10. Соловьев Ю. Б. Самодержавие и дворянство в конце XIX в. Л., 1970. С. 220—226, 276—316.
11. Центральный государственный исторический архив СССР. Ф. 1283. On. 1. Л. 1 об.-2.
12. Там же. Л. 3.
13. Всеподданнейшие доклады С. Ю. Витте: «О необходимости установить и затем неуклонно придерживаться определенной программы торгово-промышленной политики империи» (февраль 1899 г.)//Материалы по истории СССР. М., 1959. Т. VI. С. 159—222; «О положении нашей промышленности» (февраль 1900 г.)//Историк-марксист. 1935. Т. 2—3. С. 130—139.
14. Кучинский Ю. Очерки по истории мирового хозяйства. М., 1954. С. 27.
15. Кризис самодержавия в России. 1895—1917 гг. Л., 1984. С. 74.
16. Там же.
17. Биржевые ведомости. 1915. № 14700.
18. Зайончковский П. А. Российское самодержавие в конце XIX столетия. М., 1970. С. 202—203.
19. Витте С. Ю. Воспоминания. Т. 2. С. 522—528.
20. Красный архив. Т. 46. С. 128.
21. Витте С. Ю. Воспоминания. Т. 1. С. 49.
22. Соловьев Ю. Б. Указ. соч. С. 288—289.
23. Витте С. Ю. Воспоминания. Т. 2. С. 18.
24. Соловьев Ю. Б. Указ. соч. С. 284.
25. Романов Б. А. Очерки дипломатической истории русско-японской войны. 1895—1907. Изд. 2. М.; Л., 1955. С. 271.
26. Коковцов В. И. Из моего прошлого. Воспоминания 1903—1919 гг. Париж, 1933. Т. 1. С. 46.
27. Лопухин А. А. Отрывки из воспоминаний (По поводу «Воспоминаний» гр. С. Ю. Витте). М.; Л., 1923. С. 72—73.
356
28. Коковцов В. И. Указ. соч. С. 48.
29. Витте С. Ю. Воспоминания. Т. 2. С. 331— 332.
30. Лопухин А. А. Указ. соч. С. 52.
31. См: Правительственный вестник. 1904. 14 дек.
32. Витте С. Ю. Воспоминания. Т. 2. С. 341.
33. Коковцов В. И. Указ. соч. С. 53.
34. Красный архив. 1925. Т. 1 (8). С. 49—69; Т. 4—5 (11 — 12). С. 28.
35. Витте С. Ю. Воспоминания. Т. 2. С. 573—574.
36. См.: Игнатьев А. В. С. Ю. Витте — дипломат. М., 1989.
37. Там же. С. 208.
38. Исторический вестник. 1915. № 9. С. 901.
39. Там же. № И. С. 603.
40. Там же. С. 603—604.
41. Ананьин Б. В., Ганелин Р. Ш. Опыт критики мемуаров С. Ю. Витте// Вопросы историографии и источниковедения истории СССР. М.; Л., 1963. С. 34.
42. Исторический вестник. 1915. № И. С. 599.
43. Там же. № 12. С. 894—895.
44. Там же. № 11. С. 606—607.
45. Ананьин Б. В., Ганелин Р. Ш. Указ. соч. С. 347—348.
46. Кризис самодержавия в России. С. 264.
47. Там же. С. 266.
48. Богданович А. В. Указ. соч. С. 357.
49. Исторический вестник. 1915. № 11. С. 607.
50. Витте С. Ю. Воспоминания. Т. 3. С. 323.
51. Исторический вестник. 1915. № IL С. 608.
52. Клячко Л. Повести прошлого: Временщики конституции. Два премьера. Еврейское счастье. Л., 1929. С. 128.
53. Падение царского режима. Стенографические отчеты допросов и показаний. Т. III. Л., 1925. С. 388.
К очерку «П. А. Столыпин»
1. См.: Селюнин В. Истоки//Новый мир. 1988. № 5. С. 185.
2. Столыпин Д. А. К вопросу философии права. М., 1893. С. 3.
3. Бок М. П. Воспоминания о моем отце П. А. Столыпине. Нью-Йорк, 1953. С. 50—51.
4. Там же. С. 22.
5. Conroy М. Sch. Peter Ardad’evich Stolypin: Practical Politics in Late Tsarist Russia. Boulder, 1976. P. 3.
6. Ibid. P. 4.
7. Адрес-календарь. Общая роспись начальствующих и прочих должностных лиц... на 1888 г. Ч. 1. СПб., 1888. С. 33.
8. Бок М. И. Указ. соч. С. 113.
9. Там же. С. 43.
10. Изгоев А. П. А. Столыпин. Очерк жизни и деятельности. М., 1912. С. 16—18.
И. Бок М. П. Указ. соч. С. 128—129.
12. Там же. С. 149—150.
13. ЦГИА СССР. Ф. 797. Оп. 75, III отд. 5 стол. Д. 177. Л. 7—8 об.
14. Революция 1905—1907 гг. в России. Документы и материалы. Высший подъем революции 1905—1907 гг. Ч. 2. М., 1955. С. 752.
15. Изгоев А. Указ. соч. С. 20.
16. Революция 1905—1907 гг. в России. Документы и материалы. Революционное движение в России весной и летом 1905 г. М., 1957. Ч. 1. С. 834—835.
17. Шульгин В. В. Главы из книги «Годы»//История СССР. 1966. № 6. С. 76—77.
357
18. Столяров И. Записки русского крестьянина. Париж, 1986. С. 123.
19. Революция 1905—1907 гг. в России. Документы и материалы. Революционное движение в России весной и летом 1905 г. Ч. I. С. 836.
20. Бок М. П. Указ. соч. С. 145—146.
21. Революция 1905—1907 гг. в России. Документы и материалы. Высший подъем революции 1905—1907 гг. Ч. 2. С. 769.
22. Зеньковский А. В. Правда о Столыпине. Нью-Йорк, 1956. С. 17.
23. Шипов Д. И. Воспоминания и думы о пережитом. М., 1918. С. 343.
24. Gonroy m. Sch. Op. cit. Р. 3.
25. Крыжановский С. Е. Воспоминания. [Берлин]. Б/т. С. 211.
26. Там же. С. 83.
27. Изгоев А. С. Указ. соч. С. 35—38.
28. Труды первого съезда уполномоченных дворянских обществ 29 губерний. Спб., 1910. С. 152—156.
29. Там же. С. 49.
30. Там же. С. 54.
31. Изгоев А. Указ. соч. С. 37.
32. Бок М. П. Указ. соч. С. 182—184; Изгоев А. Указ. соч. С. 42.
33. Витте С. Ю. Воспоминания. Т. 3. М., 1960. С. 369.
34. ПСЗ-З. Т. 26. № 28252.
35. Koulko И. Ф. Воспоминания губернатора (1905—1914). Пгр., 1916. С. 91.
36. Витте С. Ю. Указ. соч. Т. 3. С. 481—482.
37. Изгоев А. Указ. соч. С. 124.
38. Полянский Н. И. Царские военные суды в борьбе с революцией 1905— 1907 гг. М., 1958. С. 215.
39. ПСЗ-З. Т. 26. № 28315, 28392.
40. Там же. № 28424.
41. Там же. № 28528.
42. Дубровский С. М. Столыпинская земельная реформа. М., 1963. С. 55—56.
43. Tokmakoff G. Stolypin’s Agrarian Reform. An Appraisal //The Russian Review, 1971. Vol. 30, № 2. P. 125—126, 132—133.
44. Koefoed C. A. My Share in the Stolypin Agrarian Reforms. Odense, 1985. P. 111.
45. Бок M. П. Указ. соч. С. 205.
46. Государственная дума. Стенографические отчеты. Созыв 3, сессия 2, ч. 1. СПб., 1908. С. 2279—2284.
47. Известия Земского отдела, 1916. 1. С. 33, 37.
48. Подробнее см.: Зырянов П. И. Земельно-распределительная деятельность крестьянской общины в 1907—1914 гг.//Исторические записки. Т. 116. М., 1988.
49. Yaney G. The Urge to Mobilize. Agrarian Reform in Russia. Urbana; Chicago; London, 1982. P. 167. Современные западные историки довольно сдержанно оценивают столыпинскую аграрную реформу. В. А. Селюнин, чье мнение приводилось в начале статьи, повторяет концепции, которые господствовали в западной историографии два-три десятилетия тому назад.
50. Подробнее см.: Дякин В. С. Столыпин и дворянство. (Провал местной реформы)//Проблемы крестьянского землевладения и внутренней политики России. Л., 1972; Зырянов П. И. Социальная структура местного управления капиталистической России//Исторические записки. Т. 107. М., 1982.
51. Изгоев А. С. Указ. соч. С. 62—63, 130.
52. Крыжановский С. Е. Указ. соч. С. 108—111.
53. Из записок председателя II Думы Ф. А. Головина//Красный архив. Т. 6 (43). 1930. С. 66—67.
54. Крыжановский С. Е. Указ. соч. С. 111.
55. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 17. С. 273—274.
358
56. История СССР с древнейших времен до наших дней. М., 1968. Т. 6. С. 355.
57. Изгоев А. Указ. соч. С. 86.
58. Бок М. П. Указ. соч. С. 331.
59. Дякин В. С. Самодержавие, буржуазия и дворянство в 1907—1911 г. Л., 1978. С. 138.
60. Московские ведомости. 1908. 25 янв.
61. Дякин В. С. Самодержавие, буржуазия и дворянство. С. 100—101.
62. Витте С. Ю. Указ. соч. Т. 3. С. 484—486; Бок М. П. Указ. соч. С. 320.
63. Подробнее см.: Дякин В. С. Самодержавие, буржуазия и дворянство. С. 217—218.
64. Речь. 1911. 9 марта.
65. Витте С. Ю. Указ. соч. Т. 3. С. 544.
66. Бок М. П. Указ. соч. С. 325—326.
67. Шидловский С. И. Воспоминания. Берлин, 1923. Ч. 1. С. 194.
68. Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия 6. СПб., 1911. С. 1362.
69. Исторические записки. Т. 107. С. 293, 295.
70. Государственная дума. Стенографические отчеты. Созыв 3. Сессия 2. Ч. 2. СПб., 1909. С. 1418—1438.
7Г. Шидловский С. И. Указ. соч. С. 190.
72. Бок М. П. Указ. соч. С. 330.
73. Зеньковский А. В. Указ. соч. С. 73—87.
74. Там же. С. 71.
75. Там же. С. 71—72.
76. Новое время. 1911. 27 авг.
77. Зеньковский А. В. Указ. соч. С. 234.
78. Шульгин В. В. Дни. Л., 1925. С. 75—76.
79. Базылев Л. Загадка 1 сентября 1911 гг.//Вопросы истории. 1975. № 7. С. 121.
80. Аврех А. Я. Столыпин и Третья Дума. М., 1968. С. 386—387.
81. Там же. С. 406.
82. Вопросы истории. 1975. № 7. С. 127.
83. Там же. С. 118.
84. Там же. С. 123.
85. Там же. С. 124.
86. Бок М. П. Указ. соч. С. 339.
87. См.: Дякин В. С. Буржуазия, дворянство и царизм в 1911 —1914 гг. Л., 1988. С. 17.
88. Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 20, с. 325, 329.
89. Изгоев А. Указ. соч. С. 130.
90. Витте С. /О. Указ. соч. Т. 3. С. 558.
К очерку «А. И. Гучков»
1. Возрождение. Париж. 1936. 18 февр.
2. Последние новости. Париж. 1936. 18 февр.
3. Материалы для истории московского купечества. М., 1887. Т. VI. С. 115.
4. Гулевич С. В. Историческая записка о 50-летии Московской гимназии. 1835—1885. М., 1885. С. 284.
5. Центральный государственный исторический архив города Москвы (ЦГИА Москвы). Ф. 179. On. 1. Д.197. Л.2 об.
6. Там же. Л. 3 об.—8 об.
7. Центральный государственный архив Октябрьской революции (ЦГАОР СССР). Ф. 555. On. 1. Д. 670. Ч. 1. Л. 24.
359
8. Там же. Ч. 2. Л. 101.
9. Элькин Б. Памяти А. И. Гучкова//Последние новости. 1936. 18 февр.
10. Витте С. Ю. Воспоминания. М., 1960. Т. 3. С. 501.
11. См.: Воспоминания о Рахманинове. М., 1974. Т. 2. С. 508; Зилоти А. И. Воспоминания и письма. Л., 1963. С. 336.
12. Чехов А. П. Поли. собр. соч. и писем в 30 т. М., 1974—83., Соч. 18 т. М., 1987. Т. 17. С. 412.
13. Вера Федоровна Комиссаржевская. Письма. Воспоминания. Материалы, п 1Q64 С 93е»
14. ЦГАОР. Ф. 555. On. 1. Д. 670. Ч. 2. С. 120.
15. Там же. Д. 904. Л. 1 об.
16. Там же. Д. 670. Ч. 1. Л. 18.
17. Там же. Д. 681. Л. 1.
18. Там же. Д. 670. Ч. 2. Л. 3.
19. Там же. Д. 388. Л. 30.
20. Там же. Д. 670. Ч. 2. Л. 28—29.
21. Журналы собраний Московской городской думы за 1905 год. М., 1906. С. 30.
22. Там же. С. 71.
23. Бурышкин П. А. Москва купеческая. Нью-Йорк, 1954. С. 177.
24. ЦГАОР СССР. Ф. 5868. On. 1. Д. 117. Л. 10.
25. Речь, произнесенная 5 ноября 1906 г. председателем Центрального комитета «Союза 17 октября» А. И. Гучковым на общем собрании в С.-Петербурге в зале Дворянского собрания. М., 1906. С. 7.
26. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 23. С. 395.
27. Журналы собраний Московской городской думы за ’1905 год. С. 161.
28. А. И. Гучков в Третьей Государственной думе (1907—1912 гг.). Сборник речей. СПб., 1912. С. 4—5.
29. Шелохаев В. В. Партия октябристов в период первой российской революции. М., 1987. С. 32—33.
30. Программа партии «Союз 17 октября». М., 1907. С. 3—20.
31. ЦГАОР СССР. Ф. 102. Оп. 265. Д. 56 (1). Л. 16.
32. А. И. Гучков в Третьей Государственной думе. С. 111.
33. Из воспоминаний А. И. Гучкова//Последние новости. 1936. 16 авг.
34. ЦГАОР СССР. Ф. 555. On. 1. Д. 1112. Л. 3.
35. Падение царского режима. М.; Л., 1946. Т. VI. С. 252.
36. ЦГАОР СССР. Ф. 5868. On. 1. Д. 117. Л. 12.
37. А. И. Гучков в Третьей Государственной думе. С. 37.
38. ЦГАОР СССР. Ф. 555. On. 1. Д. 58. Л. 31.
39. Дневник бывшего великого князя Андрея Владимировича. М.; Л., 1925. С. 44.
40. Из воспоминаний А. И. Гучкова//Последние новости. 1936. 18 авг.
41. А. И. Гучков в Третьей Государственной думе. С. 117.
42. Коковцов В. Н. Из моего прошлого. Воспоминания. Париж, 1933. Т. 2. С. 118.
43. ЦГАОР СССР. Ф. 1467. On. 1. Д. 451. Л. 21 об.
44. Переписка Николая и Александры Романовых. М.; Л., 1925. Т. 3. С. 334; М.; Л., 1927. Т. 5. С. 231.
45. Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев. Документы. Л., 1927. С. 69.
46. ЦГАОР СССР. Ф. 555. On. 1. Д. 670. Ч. 2. Л. 144 об.
47. Там же. Ф. 932. On. 1. Д. 132. Л. 12.
48. Там же. Ф. 5868. On. 1. Д. 15. Л. 21 об.
49. Падение царского режима. Т. VI. С. 252.
50. Из воспоминаний А. И. Гучкова//Последние новости. 1936. 30 авг.
51. Боб рищев-Пушкин А. В. Война без перчаток. Л., 1925. С. 121.
360
52. Лемке М. 250 дней в царской Ставке. Пг., 1920. С. 559.
53. ЦГАОР СССР. Ф. 5868. On. 1. Д. 15. Л. 30.
54. ЦГИА Москвы. Ф. 142. Оп. 2. Д. 2149. Л. 49 об.
55. ЦГАОР СССР. Ф. 555. On. 1. Д. 620. Л. 2.
56. Гучков А. И. Речи по вопросам государственной обороны и об общей политике. 1908—1917. Пг., 1917. С. 104.
57. Родзянко М. В. Крушение империи. Л., 1929. С. 83.
58. ЦГАОР СССР. Ф. 555. On. 1. Д. 670. Ч. 3. Л. 45.
59. Там же. Л. 47.
60. Коммерческий телеграф. М., 1916. 7 янв.
61. ЦГАОР СССР. Ф. 5868. On. 1. Д. 111. Л. 9.
62. Там же. Д. 251. Л. 6.
63. Мельгунов С. П. На путях к дворцовому перевороту. Париж, 1931. С. 144.
64. Падение царского режима. Т. VI. С. 260.
65. Там же. С. 261.
66. Из воспоминаний А. И. Гучкова//Последние новости. 1936. 20 сент.
67. Там же.
68. Карабчевский Н. Что глаза мои видели. Берлин, 1921. С. 126.
69. ЦГАОР СССР. Ф. 555. On. 1. Д. 234. Л. 1.
70. Русские ведомости. 1917. 2 (15) мая.
71. Из дневника А. Н. Куропаткина//Красный архив. 1927. № 1. С. 74.
72. Из воспоминаний А. И. Гучкова//Последние новости. 1936. 30 сент.
73. ЦГАОР СССР. Ф. 5868. On. 1. Д. 3. Л. 14 об.
74. Там же. Д. 10. Л. 9, 71.
75. Курлов П. Г. Гибель императорской России. Берлин, 1923. С. 168.
76. ЦГАОР СССР. Ф. 5868. On. 1. Д. 18. Л. 36.
77. Боб рищев-Пушкин А. В. Патриоты без отечества. Л., 1925. С. 70.
78. ЦГАОР СССР. Ф. 5868. On. 1. Д. 15. Л. 21 об.
79. Там же. Л. 25.
80. Там же. Л. 22.
81. Возрождение. Париж, 1936. 18 февр.
К очерку «П. П. Рябушинский»
1. Экономическое положение России накануне Великой Октябрьской социалистической революции. Документы и материалы. Март — октябрь 1917 г. М.; Л., 1957. Ч. 1. С. 196—201 (публикация речи П. П. Рябушинского).
2. Утро России. 1917. 26 сент.
3. См.: Гиндин И. Ф. К истории концерна бр. Рябушинских//Материалы по истории СССР. Т. VI. Документы по истории монополистического капитализма в России. М., 1959.
4. Лаверычев В. Я- По ту сторону баррикад (из истории борьбы московской буржуазии с революцией). М., 1967.
5. Дякин В. С. Русская буржуазия и царизм в годы первой мировой войны. 1914—1917. Л., 1967; Селецкий В. Н. Прогрессисты. (К вопросу о политической консолидации русской буржуазии накануне первой мировой войны). Дисс. на соискание степени канд. ист. наук. М., 1969; Вишневски Э. Прогрессисты во время первой мировой войны и Февральской буржуазно-демократической революции. Дисс. на соискание степени канд. ист. наук. М., 1984.
6. Боханов А. Н. Буржуазная пресса России и крупный капитал. Конец XIX в.— 1914 г. М., 1984.
7. Portal R. Industriells moscovites: La secteur cotonnier (1861 —1914)// Cahiers du monde russe et covietique 4. 1963. 1—2; Rosenberg W. Liberals in the Russian Revolution. Constitutional Democratic Party, 1917—1921. Princeton, 1974; Siegelbaum L. Moscow Industrialists and the War Industries Committees
361
during World War 1//‘Russian History/Histoire russe. 1978. 1. p. 63—83; Rieber A. Merchants and Entrepreneurs in Imperial Russia. Chapel Hill, 1982. West J. The Rjabusinskj Civele: Russian Jncusfviolists in Seavch ofa Bourgeoisie, 1909—1914// Jahvbeichev fuv geschichfe Osfeu vopas 32 (1984). ’
8. См.: Торговое и промышленное дело Рябушинских. М., 1913.
9. См.: Максимович Ч. М. Мануфактурная промышленность накануне мировой войны. М., 1915. Вып. 1. С. 173—178; Савихина В. И. История хлопчатобумажной промышленности Тверской губ. (60—90-е годы XIX в.). Автореферат дисс. на соискание степени канд. ист. наук. Л., 1955; Государственный архив Калининской области. Ф. 1038. Оп. 2. Д. 60. Л. 1—2, 17; Д. 65а. Л 33- Д 74 Л. 3—4; Д. 101. Л. 52.
10. Торговое и промышленное дело Рябушинских. С. 35—49; ЦГИА Москвы. Ф. 3. Оп. 3. Д. 407. Л. 1—2; Новое время. 1903. 11 июня.
И. См.: Рябушинский Серг. П. Выставка древнерусского искусства, устроенная в честь 300-летия воцарения дома Романовых. Каталог. М., 19(3. Собирать иконы он начал для новых старообрядческих церквей: в 1911 г. древнерусскими иконами из собрания Сергея Павловича украшен построенный на его же средства храм Покровско-Успенской старообрядческой общины в Москве. Разросшаяся коллекция приобрела со временем и самостоятельную ценность. Наряду с коллекциями И. С. Остроухова, Г. К. Рахманова, Б. И. Ханенко собрание икон Серг. П. Рябушинского являлось одним из крупнейших художественных сокровищ дореволюционной России. В нем значились такие шедевры древнерусской живописи, как «Богоматерь Одигитрия-Смоленская» (вт. пол. XIII в.), новгородские «Рождество Богоматери» (перв. пол. XIV в.), «Архангел Михаил» (вт. пол. XIV в.) и десятки других икон, на поиски которых в глухие углы направлялись особые скупщики, нередко спасавшие древние раритеты от гибели. Собиратель проектировал создание на основе своей коллекции Музея иконы, но осуществлению замысла помешала начавшаяся мировая война. Едва ли не первым применил он последовательную и полную расчистку икон от поздних записей, выполняемую опытными иконниками-реставраторами. За заслуги в деле собирания произведений древнерусского искусства владелец коллекции был избран почетным членом Московского Археологического института. После революции собрание эмигрировавшего из России Серг.. П. Рябушинского перешло в Третьяковскую галерею, Исторический музей и др. (См.: Государственная Третьяковская галерея. Коллекция древнерусской живописи. Опыт историко-художественной классификации. (Сост. Антонова В. И. и Мнева Н. Е. М., 1963. Т. 1. С. 22—28).
12. См.: Исцеленов С. Памяти Владимира Павловича Рябушинского//Воз-рождение. 1955. № 47. С. 105—106.
13. См.: Константин Андреевич Сомов. Письма. Дневники. Суждения современников. М., 1979. С. 452.
14. См.: Бурышкин П. А. Москва купеческая. Нью-Йорк, 1954. С. 193.
15. Центральный государственный архив литературы и искусств СССР (ЦГАЛИ). Ф. 850. On. 1. Д. 1—17., ЦГИА Москвы, ф. 254, on. 1, д. 88, л. 1 — 16; Время. Берлин. 1924. 28 июля.
16. См.: Ивановский А. Памяти организатора научной экспедиции на Камчатку Ф. П. Рябушинского. М., 1910.
17. Рябушинский Д. П. Аэродинамический институт в Кучине. 1904—1914. М., 1914. С. 7.
18. Бурышкин П. А. Москва купеческая. С. 249.
19. См.: Столетие Московской практической академии коммерческих наук. 1810—1910. М., 1910. С. 758.
20. Торговое и промышленное дело Рябушинских. С. 48.
21. ОР ГБЛ. Ф. 260. Картон XII. Д. 10—12; Картон XIII. Д. 1—5.
22. ЦГАОР СССР. Ф. 4047. On. 1. Д. 1. Л. 4—7; Д. 19. Л. 9—11; Д. 49. Л. 3—4. 23. ЦГИА Москвы. Ф. 142. Оп. 5. Д. 289. Л. 1, 5—6, 14, 48—49.
24. Там же. Ф. 450. Оп. 8. Д. 962. Л. 3; Иоксимович Ч. М. Ук. соч. С. 173—179.
362
25. ЦГИА Москвы. Ф. 51. Оп.Ю. Д. 1052. Л. 4.
26. Там же. Ф. 254. Оп. 2. Д. 126. Л. 9—9 об.
27. См.: Рябушинский М. П. Цель нашей работы//Материалы по истории СССР. Т. VI. Документы по истории монополистического капитализма в России. М., 1959. С. 609—640; Лаверычев В. Я. Монополистический капитал в текстильной промышленности России. 1900—1917. М., 1963. С. 221—229.
28. ЦГАОР СССР. Ф. 4047. On. 1. Д. 14. Л. 33—39.
29. ОР ГБЛ. Ф. 260. Картон VII. Д. 2а. 2б.
30. Подр. см.: Лаверычев В. Я. По ту сторону баррикад.
31. Там же. С. 30—31.
32. О съезде 4—6 июля 1905 г. см.: Лаверычев В. Я- По ту сторону баррикад. С. 34—40; Шепелев Л. Е. Царизм и буржуазия в 1904—1914 гг. Л., 1987; ЦГИА Москвы. Ф. 16. Оп. 95. Д. 69. Л. 16—17; ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП ОО). 1905 г. II отд. Д. 999. Ч. 44. Л. 10—46.
33. ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП ОО). 1905 г. II отд. Д. 999. Ч. 44. Л. 31—38.
34. Черменский Е. Д. Буржуазия и царизм в первой русской революции. 2-е изд. М., 1970. С. 191; Иванович Б. Российские партии, союзы и лиги. Сборник программ, уставов и справочных сведений. М., 1906. С. 25—28.
35. Черменский Е. Д. Ук. соч. С. 246.
36. Утро России. 1910. 18 мая.
37. Подр. см.: Миловидов В. Ф. Старообрядчество в прошлом и настоящем. М., 1969.
38. Труды седьмого Всероссийского съезда старообрядцев в Нижнем Новгороде 2—5 августа 1906 г. Н. Новгород, 1906. С. 8.
39. Труды второго чрезвычайного съезда старообрядцев. 2—5 января 1906 г. Н. Новгород, 1906. С. 198, 199, 202, 207.
40. См.: Боханов А. Н. Из истории буржуазной печати. 1906—1912 гг.// Исторические записки. Т. 97. М., 1976. С. 266—268.
41. Труды второго чрезвычайного съезда... С. 237—238.
42. Черменский Е. Д. Ук. соч. С. 220 и сл.; Красный архив. 1929. Т. 4 (35). С. 160—162 (публикация В. Рейхардта).
43. ЦГИА Москвы. Ф. 143. On. 1. Д. 167. Л. 50—50 об.; Д. 243. Л. 16.
44. См.: Селецкий В. Н. Ук. соч. С. 35; Черменский Е. Д. Ук. соч. С. 336; Спирин Л. М. Крушение помещичьих и буржуазных партий в России (начало XX в.— 1920 г.). М., 1977. С. 330—331.
45. Трубецкой Е. И. Партия «мирного обновления». М., 1906. С. 4—5.
46. ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП ОО). 1906 г. II отд. Д. 753. Л. 1—2, 5—7, 14—15; (ДП 7 д-во). 1907 г. Д. 2. Ч. 18. Л. 5, 10, 50—51, 61.
47. См.: Боханов А. Н. Из истории буржуазной печати. С. 268.
48. Там же.
49. ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП 6 д-во). 1913 г. Д. 16. Т. 1. Л. 107.
50. Там же. Ф. 4047. On. 1. Д. 43. Л. 4.
51. Утро России. 1907. 16 сентября.
52. См.: Боханов А. Н. Из истории буржуазной печати. С. 269—270.
53. ЦГИА Москвы. Ф. 143. On. 1. Д. 245. Л. 16—43; Д. 335. Л. 1; Д. 266. Л. 23.
54. Бурышкин П. А. Ук. соч. С. 191.
55. Речь. 1912. 3 марта.
56. ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП ОО). 1917 г. Д. 343 зс. Ч. 47. Л. 60—68; ЦГИА Москвы. Ф. 1082. On. 1. Д. 28. Л. 1—2. В ноябре 1913 г. перед собравшимися в особняке П. П. Рябушинского представителями московской деловой элиты В. И. Вернадский выступил с докладом «О радии и его возможных месторождениях в России». По итогам обсуждения решено было организовать «Московскую экспедицию по отысканию радия в России», основные хлопоты по финансированию и организации которой взял на себя П. П. Рябушинский, пригласивший к участию 45 московских фирм и спонсоров. Экспедиция, контора которой распо
363
лагалась в здании Московского банка Рябушинских на Биржевой пл., намеревалась весной—летом 1914 г. отправиться в Забайкалье и Ферганский район, обязавшись «открытые месторождения застолблять на имя П. П. Рябушинского», ему же предоставить все собранные коллекции минералов и право издания научных трудов. Попутно должны были исследоваться и другие, кроме радия, «ценные породы» (ОПИ ГИМ. Ф. 10. On. 1. Д. 63. Л. 24—37).
57. ЦГАОР СССР. Ф. 555. On. 1. Д. 681. Л. 10.
58. См.: Боханов А. Н. Из истории буржуазной печати. С. 272—273.
59. Утро России. 1910. 16 мая.
60. ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП ОО). 1912 г. Д. 104. Л. 35, 38; (ДП 4 д-во). 1912 г. Д. 130. Ч. 42. Л. 2—2 об.
61. Там же. (ДП 4 д-во). 1912 г. Д. 130. Ч. 42. Л. 17—17 об.; Утро России. 1912. 4 апреля; Селецкий В. Н. Ук. соч. С. 267—270; Лаверычев В. Я. По ту сторону баррикад. С. 89.
62. Утро России. 6 апр.; Коковцов В. И. Из моего прошлого. Т. 2. Париж, 1933. С 59
63. ЦГЙА Москвы. Ф. 1334. On. 1. Д. 19. Л. 336 об.—337.
64. ЦГАОР СССР. Ф. 4047. On. 1. Д. 23. Л. 3.
65. Там же. Картотека Московского охранного отделения. Агентурная записка от 15.04.1912 агента «Блондинка».
66. Там же. Ф. 102 (ДП 4 д-во). 1912 г. Д. 130. Ч. 42. Л. 21 об.—22 об.
67. Утро России. 1912. 19 мая.
68. ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП 4 д-во). 1912 г. Д. 130. Ч. 42. Л. 53 об.
69. Там же. Л. 67—67 об.; ЦГИА Москвы. Ф. 1334. On. 1. Д. 16. Л. 33.
70. ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП ОО). 1912 г. Д. 27. Ч. 46 . Л. 31—32 об.
71. Съезд прогрессистов 11, 12 и 13 ноября 1912 г. СПб., 1913. С. 2—3, 22—23; Лаверычев В. Я. По ту сторону баррикад. С. 92—93.
72. Утро России. 1912. 29 февр.; ЦГИА Москвы. Ф. 143. On. 1. Д. 573. Л. 20.
73. См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 48. С. 276; Исторический архив. 1959. № 2. С. 13—14; Лаверычев В. Я. По ту сторону баррикад. С. 103—104.
74. ЦГИА Москвы. Ф. 143. On. 1. Д. 573. Л. 31.
75. ЦГАОР СССР. Ф. 4047. On. 1. Д. 29. Л. 1.
76. История Москвы. М., 1955. Т. 5. С. 281.
77. Новое время. 1915. 28, 29 мая.
78. ЦГИА Москвы. Ф. 143. On. 1. Д. 571. Л. 53—56.
79. Там же. Л. 288—289; Д. 797. Л. 14—24, 28—29, 64—68; Д. 575. Л. 10.
80. Там же. Ф. 1082. On. 1. Д. 5. Л. 1 — 1 об., 580; ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП ОО). 1915 г. Д. 343 зс. Т. 1. Л. 69—70.
81. Труды съезда представителей военно-промышленных комитетов. 25— 27 июля 1915 г. Пг., 1915. С. 35—37; Утро России. 1915. 25 июля.
82. См.: Буржуазия накануне Февральской революции. Сб. документов под ред. Б. Б. Граве. М.; Л., 1927. С. 20—22; ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП ОО). 1915 г. Д. 343 зс. Т. 1. Л. 107—109.
83. ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП 4 д-во). 1915 г. Д. 42. Т. 9. Л. 61; (ДП ОО). 1915 г. Д. 343 зс. Т. 1. Л. 128.
84. Утро России. 1915. 20 авг.
85. ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП ОО). 1915 г. Д. 343 зс. Т. 1. Л. 161 — 161 об.
86. Буржуазия накануне Февральской революции. С. 24—26; ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП ОО). 1915 г. Д. 343 зс. Т. 1. Л. 166, 188—189; (ДП 4 д-во). 1915 г. Д. 108. Т. 42. Л. 16 об.; Утро России. 1915. 26 авг.
87. Утро России. 1915. 25 авг.
88. Буржуазия накануне Февральской революции. С. 29—32; ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП ОО). 1915 г. Д. 343 зс. Т. 1. Л. 208—211, 239.
89. Этим агентом, как нам удалось установить при любезном содействии
364
начальника отдела материалов ЦГАОР СССР по истории общественного и революционного движения в России XIX — начала XX в. 3. И. Перегудовой, являлся секретарь бюро МВПК некий А. М. Кошкарев, уроженец г. Вятки, из мещан, сравнительно молодой человек (1887 года рождения), но уже с изрядным полицейским стажем. С 1909 г. он под кличкой Викторов был секретным агентом Вятского губернского жандармского управления по партии эсеров, затем перешел на службу в Московское охранное отделение и внедрен в окружение Рябушинского. По должности секретаря он вел заседания МВПК и ведал всей корреспонденцией, получая помимо официального жалованья еще 200 рублей ежемесячно от охранки за свои ценные услуги. Множество донесений этого субъекта дают для историка возможность исчерпывающе осветить деятельность его официального хозяина в переломные месяцы 1915 года. Агент имел доступ и к личной переписке Рябушинского. Препровождая 15 февраля 1916 года «добытое мною совершенно агентурным путем» письмо Рябушинского военному министру А. А. Поливанову, начальник московской охранки предупреждал, что послание «при своем использовании требует крайней осторожности ввиду особой близости моей агентуры к комитету и лично к П. П. Рябушинскому»//ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП ОО). 1916 г. Д. 343 зс. Т. 1. Л. 78.
90. Там же. 1915 г. Д. 343 зс. Т. 1. Л. 251—254.
91. Утро России. 1915. 3 сент.
92. ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП ОО). 1915 г. Д. 343 зс. Т. III. Л. 25—29. 93. Там же. 1916 г. Д. 347. Л. 321—322.
94. Там же. Л. 13—14; Утро России. 1915. 16 нояб.
95. См.: Лаверычев В. Я. По ту сторону баррикад. С. 131 —132.
96. ЦГАОР СССР. Ф. 102. (ДП ОО). 1916 г. Д. 343 зс. Т. 1. Л. 113.
97. ЦГИА Москвы. Ф. 1082. On. 1. Д. 15. Л. 193—194, 222, 263—264.
98. Второй Всероссийский съезд представителей военно-промышленных комитетов 26—29 февраля 1916 г. в Петрограде. Приветственные телеграммы и резолюции. Пг., 1916. С. 13.
99. Буржуазия накануне Февральской революции. С. 97.
100. Государственный архив Харьковской области. Ф. 71. On. 1. Д. 31. Л. 23—25.
101. ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП ОО). 1916 г. Д. 343 зс. Т. II. Л. 104—105. 102. ЦГИА Москвы. Ф. 1082. On. 1. Д. 5. Л. 41.
103. Там же. Д. 16. Л. 47—47 об.
104. Там же. Ф. 143. On. 1. Д. 573. Л. 2. По случаю ухода Рябушинского выборные Московского Биржевого общества подготовили приветственный адрес бывшему председателю, заслуги которого оценивались весьма высоко: «В Вас, Павел Павлович, промышленное и торговое сословие России нашло верного истолкователя своей тревоги, своего протеста против надвигающейся грозы во внутренней жизни страны. Вы ясно и определенно сказали то, что так остро чувствуется всеми нами, что так дальше жить нельзя» (Русские ведомости. 1916. 23 дек.).
105. ЦГИА Москвы. Ф. 143. On. 1. Д. 602. Л. 18—21.
106. О продовольственной политике царизма см.: Китанина Т. М. Война, хлеб и революция (продовольственный вопрос в России. 1914 — октябрь 1917). Л., 1985.
107. ЦГИА Москвы. Ф. 143. On. 1. Д. 602. Л. 38.
108. Там же. Ф. 1082. On. 1. Д. 424. Л. 35.
109. ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДПОО). 1917 г. Д. 343 зс. Ч. 47. Л. 14.
НО. Всероссийский союз торговли и промышленности. Первый Всероссийский торгово-промышленный съезд в Москве 19—22 марта 1917 г. Стенографический отчет и резолюции. М., 1918. С. 4—6 (в сборнике опубликован отчет о заседании у Рябушинского 25 января 1917).
11 L ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП ОО). 1917 г. Д. 343 зс. Ч. 47. Л. 29—34; Д. 307а. Л. 36—37.
365
112. Там же. Д. 307а. Л. 36—37.
113. ЦГИА Москвы. Ф. 143. On. 1. Д. 602. Л. 86—87.
114. Там же. Ф. 3. Оп. 4. Д. 4671. Л. 25—25 об.
115. Утро России. 1917. 2 марта. Первый Всероссийский торгово-промышленный съезд в Москве. С. 7—19.
116. Первый Всероссийский торгово-промышленный съезд в Москве. С. 188.
117. ЦГИА Москвы. Ф. 3. Оп. 4. Д. 4671. Л. 42, 44—44 об.
118. Народоправство. 1917. № 1. С. 3, 67; ЦГИА Москвы. Ф. 143. On. 1. Д. 630. Л. 13—14.
119. Народоправство. 1917. № 4. С. 19—20.
120. См.: Лаверычев В. Я. По ту сторону баррикад. С. 193.
121. Утро России. 1917. 19 июля. Примерно в то же время Рябушинский обратился с личным письмом к А. Ф. Керенскому, убеждая его опереться в деле разрешения продовольственного кризиса на предпринимательский класс. Петрограду, писал он, угрожает голод из-за неспособности правительственных продовольственных органов; правительство должно просить торгово-промышленный класс закупить хлеб и доставить его к местам распределения, но не по введенным Временным правительством твердым ценам, а по новым, повышенным (См.: Октябрьское вооруженное восстание. 1917-й год в Петрограде. Л., 1967. Кн. 1. С. 429). Обращение осталось, однако, без ответа.
122. Там же. 9, 11, 22 августа; Лаверычев В. Я. Русские монополисты и заговор Корнилова//Вопросы истории. 1964. № 4. А. И. Деникин приводит характерное свидетельство Ряснянского, члена Союза офицеров (поддерживающей Корнилова организации), относящееся к кануну военного мятежа: «Русские общественные круги, в частности кадеты, обещали нам свою поддержку. Мы были у Милюкова и Рябушинского, и та и другая группа обещали поддержку у союзников, в правительстве, печати и деньгами» (См.: Деникин А. И. Очерки русской смуты. Берлин, 1922. Т. 2. С. 33).
123. См.: Верховский А. М. На трудном перевале. М., 1959. С. 310, 316. После речи на торгово-промышленном съезде, ставшей знаменитой благодаря интерпретации в левых изданиях, имя Павла Рябушинского в широких слоях населения воспринималось в общем ряду злейших «врагов народа». Так, в разгар корниловских событий Совет рабочих и солдатских депутатов г. Владимира требовал «подавить энергичными мерами военно-буржуазный заговор, арестовав немедленно вместе с изменниками и видных деятелей буржуазной контрреволюции (Милюкова, Родзянко, Гучкова, Рябушинского, Родичева, Маклакова и компанию)». Подобные резолюции принимались в конце августа — начале сентября на десятках собраний и митингов (См.: Революционное движение в России в августе 1917 г. М., 1960. С. 568, 585; Революционное движение в России в сентябре 1917 г. Общенациональный кризис. М., 1961. С. 20—21, 271, 280, 394, 420).
124. См.: Знаменский О. Н. Всероссийское Учредительное собрание. История созыва и политического крушения. Л., 1976. С. 291, 358. ОПИ ГИМ. Ф. 10. On. 1. Д. 41. Л. 148—149, 153; Д. 42. Л. 43, 39—40.
125. ЦГАОР СССР. Ф. 5913. On. 1. Д. 50. Л. 3, 7; см. также: Думова Н. Г. Кадетская контрреволюция и ее разгром. 1917—1920. М., 1982. С. 153. Французы в Одессе. Из белых мемуаров. М., 1928. С. 115.
126. Совещание русских торгово-промышленных деятелей в Константинополе. Информационный бюллетень. Ноябрь 1920. С. 1—2.
127. ЦГАОР СССР. Ф. 5885. On. 1. Д. 2. Л. 6—9.
128. Там же. Д. 101. Л. 11 —11 об.
129. Общее дело. 1921. 24 мая.
130. ЦГАОР СССР. Ф. 5885. On. 1. Д. 52. Л. 12—13, 15—17.
366
К очерку «Г. Е. Львов»
1. Полнер Т. И. Жизнь и деятельность князя Г. Е. Львова. Париж, 1926. С. 31, 40.
2. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 6. С. 355—356.
3. Свя топо л к-Мирская Е. А. Дневник//Исторические записки. 1965. Т. 77. С. 251.
4. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 10. С. 296—297.
5. Витте С. Ю. Самодержавие и земство. СПб., 1909. С. 32.
6. Новое время. 1905. 25 окт.
7. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 21. С. 334—335.
8. Полнер Т. И. Указ. соч. С. 164, 170.
9. Старцев В. И. Революция и власть. М., 1978. С. 204—207, 254; Он же. Внутренняя политика Временного правительства. М., 1980. С. 121 —122.
10. Берберова Н. Н. Люди и ложи. Нью-Йорк, 1986. С. 138.
11. Старцев В. И. Внутренняя политика Временного правительства. С. 122.
12. Революция и гражданская война в описаниях белогвардейцев. Т. 1. Изд. 2-е. М.; Л., 1926. С. 125.
13. Яхонтов А. Н. Тяжелые дни: Секретные заседания Совета министров 16 июля — 2 октября 1915 г.//Архив русской революции. Т. 18. Берлин, 1926. С. 129.
14. Полнер Т. И. Указ. соч. С. 210.
15. ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП ОО). 1915 г. Д. 42. Ч. 9. Л. 96—7.
16. Буржуазия накануне Февральской революции. М.; Л., 1927. С. 103.
17. Полнер Т. И. Указ. соч. С. 226.
18. Там же. С. 213; Дякин В. С. Указ. соч. С. 245; ЦГАОР СССР. Ф. 102. 1916 г. Д. 343. зс. Т. 4. Л. 199.
19. Переписка Николая и Александры Романовых. М.; Пг., 1923. Т. 5. С. 189.
20. Мельгунов С. На пути к дворцовому перевороту. Париж, 1931. С. 91—92, 105—110, 146 и др.; Дякин В. С. Указ. соч. С. 298—304.
21. Деникин А. И. Очерки русской смуты. Париж, 1921. Т. 1. С. 37—39; Дякин В. С. Русская буржуазия и царизм в годы первой мировой войны. 1914— 1917. Л., 1967. С. 300—301.
22. Полнер Т. И. Указ. соч. С. 228.
23. Набоков В. Д. Временное правительство (Воспоминания). М., 1924. С. 22; Полнер Т. И. Указ. соч. С. 232.
24. Бурджалов Э. Н. Вторая русская революция. М., 1967. С. 312.
25. См.: Рабинович Александр. Большевики приходят к власти. Революция 1917 года в Петрограде. М., 1989. С. 18.
26. См.: Аврех А. Я. Масоны и революция. М., 1990. С. 21—22.
27. Шульгин В. В. Дни. Белград, 1925, С. 289, 291—292.
28. Милюков П. Н. История второй русской революции. Противоречия революции. София, 1921. Т. 1. Вып. 1. С. 51—52.
29. Заславский Д. О., Канторович В. А. Хроника Февральской революции. 1917 г. Февраль — май. Пг., 1924. Т. 1. С. 246—247; Набоков В. Д. Указ соч. С. 54.
30. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 31. С. 314.
31. Старцев В. И. Внутренняя политика Временного правительства. С. 138— 139.
32. Полнер Т. И. Указ. соч. С. 232.
33. Революция и гражданская война. С. 331.
34. Биржевые ведомости. 1917. 21 апреля.
35. Полнер Т. И. Указ. соч. С. 251.
36. Заславский Д. О., Канторович В. А. Указ. соч. С. 259.
367
37. Из дневника А. Н. Куропаткина//Красный архив. 1927. № 1 (20). С. 65—66.
38. Новая жизнь (Петроград). 1917. 7 мая.
39. Церетели И. Г. Воспоминания о Февральской революции. Париж, 1963. Т. 2. С. 333—334.
40. Полнер Т. И. Указ. соч. С. 258.
41. Там же. С. 270—278.
42. ЦГАОР СССР. Ф. 5831. On. 1. Д. 410. Л. 1—2.
К очерку «П. Н. Милюков»
1. Биографические сведения о Милюкове почерпнуты из следующих публикаций: Милюков П. Н. Воспоминания (1859—1917). Нью-Йорк, 1956. Т. 1—2; Вернадский Г. В. Павел Николаевич Милюков. Пг., 1917; Смирнов С. А. Павел Николаевич Милюков. Биографический очерк//П. Н. Милюков. Сборник материалов по чествованию его семидесятилетия, 1859—1929. Париж, 1929.
2. Nolde В. Louevre historique de Р. Miliukov//La Revue des Studes Slaves. Paris, 1944. Part 21. P. 150.
3. Милюков П. H. Государственное хозяйство в России в первую четверть XVIII в. и реформа Петра Великого. М., 1892. С. 3.
4. Смирнов С. А. Указ. соч. С. 5.
5. Милюков П. Н. Очерки истории русской культуры. М., 1894. С. 5.
6. Там же.
7. Подробнее об участии Милюкова в либерально-освобожденческом движении см.: Шацилло К. Ф. Русский либерализм накануне революции 1905—1907 гг. М., 1985.
8. Милюков П. И. Воспоминания (1859—1917). Т. 1. С. 208.
9. См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 204.
10. Милюков П. Н. Воспоминания. Т. 1. С. 258.
11. Там же. С. 201.
12. Там же. С. 202.
13. Вернадский Г. В. Указ. соч. С. 10; Нечкина М. В. Василий Осипович Ключевский. М., 1974. С. 410.
14. Милюков П. Н. Воспоминания. Т. 1. С. 204.
15. Шацилло К. Ф. Указ. соч. С. 220, 222.
16. Милюков П. Н. Воспоминания. Т. 1. С. 255.
17. См.: Черменский Е. Д. Буржуазия и царизм в первой русской революции. М., 1970; Шелохаев В. В. Кадеты — главная партия либеральной буржуазии в борьбе с революцией 1905—1907 гг. М., 1983, и др.
18. Милюков П. Н. Воспоминания. Т. 1. С. 316.
19. Смирнов С. А. Указ. соч. С. 12.
20. Милюков П. Н. Воспоминания. Т. 1. С. 328.
21. См., напр.: Аврех А. Я. Столыпин и Третья Дума. М., 1968; Он же. Царизм и IV Дума. М., 1981; Он же. Распад третьеиюньской системы. М., 1985; Дякин В. С. Русская буржуазия и царизм в годы первой мировой войны. М., 1967; Он же. Буржуазия, дворянство и царизм в 1911 —1914 гг. Л., 1988; Он же. Самодержавие, буржуазия и дворянство в 1907—1911 гг. Л., 1978; Кризис самодержавия в России. Л., 1984, и др.
22. Милюков П. Н. Балканский кризис. Пг., 1909. С. 17.
23. Оболенский В. А. Моя жизнь и мои современники. Рукопись//ЦГАОР СССР. Ф. 6748. On. 1. Д. 3. Л. 726.
24. Тыркова-Вильямс А. В. Из воспоминаний о 1917 годе//Грани. 1983. № 130. С. 128.
25. Письма П. Н. Милюкова М. А. Осоргину//Новый журнал. Нью-Йорк, 1988. Кн. 172—173. С. 535.
368
26. Русское слово. Париж, 1929. 9 марта.
27. Декреты Советской власти. М., 1957. Т. 1. С. 161.
28. Ганелин Р. Ш. Советско-американские отношения в конце 1917— начале 1918 г. Л., 1976. С. 190.
29. Милюков П. Н. Роковые годы//Русские записки. 1938. Июль. С. 127—128.
30. Спирин Л. М. Классы и партии в гражданской войне в России. М., 1968. С. 159.
31. Думова И. Г. Кадетская контрреволюция и ее разгром. М., 1982. С. 140.
32. Там же. С. 113, 117—118.
33. Там же. С. 156.
34. Астров И. Ясское совещание//Голос минувшего на чужой стороне. 1926. № 3. С. 42.
35. Думова Н. Г. Указ. соч. С. 236.
36. Там же. С. 236—237.
37. Там же. С. 337.
38. Воля России. Прага, 1923. № 11. С. 35.
39. Думова Н. Г. Указ. соч. С. 345.
40. ЦГАОР СССР. Ф. 7506. On. 1. Д. 13. Л. 92.
41. Там же. Ф. 5913. On. 1. Д. 261. Л. 8.
42. Милюков П. Н. Эмиграция на перепутье. Париж, 1926. С. 136.
43. Седых А. Далекие, близкие. Нью-Йорк, 1970. С. 150.
44. За свободу. 1923. 19 июня.
45. Подробнее об этом см.: Шкаренков Л. К. Агония белой эмиграции. М., 1986. С. 51—53.
46. Седых А. Указ. соч. С. 153.
47. Дневник Александра Блока. 1917—1921. Л., 1928. С. 65.
48. Седых А. Указ. соч. С. 154.
49. Там же. С. 164—165.
50. Последние новости. 1929. 28 мая.
51. Burbank J. Intelligentsia and Revolution. Russian views of Bolshevism, 1917—1922. New York, 1986. P. 116.
52. Милюков П. H. История второй русской революции. Киев. 1918. Вып. 1. С. 4.
53. Там же. С. 5—6.
54. Там же. С. 6.
55. Милюков П. Н. История второй русской революции. Лондон, 1921. Вып. 3. С. 184, 187.
56. Miliukov. Р. Bolshevism: An Internationale Dagger. London, 1920. Р. 17.
57. Известия. 1923. 11 сент.
58. Последние новости. 1925. 23 авг.
59. Последние новости. 1932. 1 марта.
60. Возрождение. 1932. 11 марта.
61. Правда. 1932. 28 марта.
62. За свободу! 1932. 14 марта.
63. Седых А. Указ. соч. С. 169.
64. Вакар Н. П. Н. Милюков в изгнании//Новый журнал. 1943. Кн. 6. С. 375.
65. Новый журнал. 1988. Кн. 172—173. С. 530—531.
66. Там же. С. 540.
67. Там же. С. 534.
68. Там же. С. 533, 534, 536.
69. Там же. С. 536.
70. Там же. С. 535, 534.
71. Седых А. Указ. соч. С. 179.
72. Там же. С. 180.
369
73. Вакар Н. Указ. соч. С. 377.
74. Новый журнал. 1988. Кн. 172—173. С. 537.
75. Там же. С. 539.
76. Вишняк, М. В годы эмиграции: 1919—1969. Стэнфорд, 1970. С. 211.
77. Русский патриот. Париж, 1944. № 3 (16). С. 2—3.
К очерку «Г. В. Плеханов»
1. Из биографических работ о Г. В. Плеханове хотелось бы выделить: Иовчук М. Т., Курбатова И. И. Плеханов. М., 1977; Baron, S. Plekhanov. The Father of Russian Marxism. Stanford, 1963; Jena D. Georgi Plechanow. Historisch-politische Biographic. Berlin, 1989.
2. См.: Волкогонов Д. А. Триумф и трагедия//Октябрь, 1988. № 12. С. 65—65.
3. См.: Куницын Г. И. Утаенное письмо//Диалог, 1990. № 7. С. 80—85.
4. См.: ЦПА ИМЛ. Ф. 264. On. 1. Д. 202. Л. 3.
5. Группа «Освобождение труда». М.; Л., 1928. Сб. 6. С. 69.
6. См.: Аксельрод П. Б. Пережитое и передуманное. Берлин, 1923. С. 156—157.
7. Плеханов Г. В. Соч. М.; Л., 1928. Т. 3. С. 128.
8. Там же. С. 140—141.
9. Там же. С. 123—124.
10. Революционеры 1870-х годов: Воспоминания участников народнического движения в Петербурге. Л., 1986. С. 417—418.
11. См.: Плеханов Г. В. Соч. Т. 3. С. 150—156; Канн П. Я. Казанская площадь. Л., 1988. С. 113—118.
12. Группа «Освобождение труда». М.; Л., 1925. Сб. 3. С. 315.
13. Литературное наследие Г. В. Плеханова. М., 1934. Сб. 1. С. 381.
14. См.: Плеханов Г. В. Соч. Т. 3. С. 425—427.
15. Плеханов Г. В. Соч. М.; Пг., 1925. Т. 1. С. 69—70.
16. См.: Литературное наследие Г. В. Плеханова. Сб. 1. С. 381.
17. См.: Архив Дома Плеханова. Ф. 1094. On. 1. Д. 7. Л. 168—169.
18. Группа «Освобождение труда». Сб. 3. С. 55.
19. Там же. С. 57.
20. Плеханов Г. В. Соч. Т. 1. С. 74.
21. См.: Архив «Земли и воли» и «Народной воли». М., 1932. С. 204; Группа «Освобождение труда». Сб. 3. С. 310—311.
22. Архив «Земли и воли» и «Народной воли». С. 99.
23. Группа «Освобождение труда». Сб. 6. С. 101.
24. Там же. С. 94.
25. Плеханов Г. В. Соч. Т. 1. С. 107, 102—103, 106.
26. Там же. Т. 3. С. 125.
27. Там же. Т. 1. С. 114.
28. Там же. С. 117.
29. Группа «Освобождение труда». Сб. 6. С. 111.
30. Плеханов Г. В. Соч. Т. 1. С. 125—126.
31. Там же. С. 131.
32. Там же. С. 130.
33. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 34. С. 380.
34. Плеханов Г. В. Избранные философские произведения. Т. 1. М., 1956. С. 95.
35. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 19. С. 305.
36. Архив Маркса и Энгельса. М., 1930. Т. 1. С. 265.
37. См.: Литературное наследство. М., 1935. Т. 19—21. С. 293.
38. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 19. С. 415.
39. Плеханов Г. В. Соч. М., 1927. Т. 24. С. 178.
370
40. Там же.
41. См.: Воровский В. В. Соч. М., 1933. С. 91—93, 98—99.
42. Плеханов Г. В. Соч. Т. 1. С. 15 (подчеркнуто нами.— С. Т.).
43. См.: К. Маркс, Ф. Энгельс и революционная Россия. М., 1967. С. 458.
44. Архив Дома Плеханова. Ф. 1094. On. 1. Д. 38. Л. 7; Воспоминания о Марксе и Энгельсе. М., 1988. Ч. 2. С. 101 —102.
45. Плеханов Г. В. Соч. М., 1923. Т. 2. С. 22—23.
46. Плеханов Г. В. Избранные философские произведения. Т. 1. С. 72.
47. Там же. С. 111.
48. Там же. С. НО.
49. Там же. С. 101.
50. Там же. С. 101 — 102.
51. Там же. С. 105.
52. Там же.
53. Там же. С. 107.
54. Там же. С. НО—111.
55. См.: 1983/Памятные книжные даты. М., 1983. С. 21—22.
56. См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 4. С. 311.
57. Плеханов Г. В. Избранные философские произведения. Т. 1. С. 288.
58. Там же. С. 289.
59. Там же. С. 323, 329.
60. Там же. С. 325—326.
61. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 7. С. 422—423.
62. Плеханов Г. В. Избранные философские произведения. Т. 1. С. 224.
63. Там же. С. 367.
64. См.: 1985/Памятные книжные даты. М., 1985. С. 26.
65. Плеханов Г. В. Соч. Т. 11. С. 363.
66. Там же. С. 372.
67. См.: Итенберг Б. С. Группа «Освобождение труда» и П. Л. Лавров// Группа «Освобождение труда» и общественно-политическая борьба в России. М., 1984. С. 126.
68. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 36. С. 260.
69. Там же.
70. Там же. Т. 22. С. 449—453.
71. См.: Воспоминания о К. Марксе и Ф. Энгельсе. Ч. 2. С. 104, 82.
72. См.: Плеханов Г. В. Избранные философские произведения. Т. 1. С. 380.
73. Там же. С. 378.
74. См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 4. С. 216—217.
75. Там же. Т. 16. С. 232; Т. 12. С. 242.
76. См.: Плеханов Г. В. Избранные философские произведения. Т. 1. С. 378.
77. Там же. С. 377—380.
К очерку «Ю. О. Мартов»
1. Плеханов Г. В. Соч. Т. 19. С. 365.
2. Мартов и его близкие. Нью-Йорк, 1959. С. 101, 102.
3. ЦПА. Ф. 362. On. 1. Д. 51. Л. 9—10.
4. Там же. Л. 8.
5. Там же. Л. 17—17 об.
6. Там же. Л. 34 об.
7. Там же. Л. 64.
8. Там же. Л. 67.
9. Там же. Л. 122—133 об.
10. Там же. Л. 127.
11. Там же. Л. 127—128 об.
371
12. Там же. Л. 129—130 об.
13. Там же. Л. 132—133 об.
14. Там же. Л. 150—150 об.
15. Там же.
16. Там же. Л. 150 об.
17. Там же.
18. Там же. Л. 152.
19. Там же. Л. 154.
20. Там же.
21. Там же. Л. 154.
22. Там же. Л. 156—157.
23. ЦПА. Ф. 275. On. 1. Д. 2. Л. 10, 12.
24. Там же. Л. 160.
25. ЦГАОР СССР. Ф. 1798. On. 1. Д. 7. Л. 19.
26. ЦПА. Ф. 362. On. 1. Д. 51. Л. 166.
27. Меньшевики.: Сб. статей./Сост. Ю. Рельштинский. Нью-Йорк, 1988. С. 99.
28. Вопросы истории. 1989. № 7. С. 148.
29. Мартов и его близкие. С. 49.
30. Меньшевики. С. 156.
31. Мартов и его близкие. С. 152, 153.
32. Всегда вперед! (Москва). 1919. 6 февр.
33. Бюллетени литературы и жизни. М., 1917. Кн. 1. С. 43.
34. Мартов Ю. Мировой большевизм. Берлин, 1923. С. 21.
35. ЦПА. Ф. 17. Оп. 86. Д. 141. Л. 5—6 об.
36. Мартов и его близкие. С. 118.
К очерку «В. М. Чернов»
1. Чернов В. М. Перед бурей. Воспоминания. Нью-Йорк. 1953. С. 25—26.
2. Там же. С. 29—30.
3. Чернов В. М. Перед бурей. С. 39.
4. Там же С. 43.
5. Там же. С. 55.
6. См.: Спиридович А. И. Революционное движение в России в период империализма. Партия социалистов-революционеров и ее предшественники. 1886— 1916 гг. Пг., 1918. С. 34—38.
7. ЦГАОР СССР. Ф. ДП, ОО, 1905 г. Оп. 235, 1 отд. Д. 201. Л. 6.
8. См.: ЦГАОР СССР. Ф. 539. On. 1. Д. 2547.
9. Biographie de Victor Tchernof a 1’ocasion de son 60-eme Anniversaire. Prague, 1933. P. 4.
10. Чернов В. M. Записки социалиста-революционера. Изд-во 3. И. Гржебина. Берлин; Петербург; Москва, 1922. Кн. 1. С. 273—275.
11. Там же. С. 284.
12. Спиридович А. И. Указ. соч. С. 84.
13. Чернов В. М. Записки социалиста-революционера. С. 300.
14. Спиридович А. И. Указ. соч. С. 84.
15. ЦГАОР СССР. Ф. ДП, ОО, 1905 г. Оп. 235. 1 отд. Д. 349. Л. 3 об.
16. См.: Автобиография В. М. Чернова//ЦГАОР СССР. Ф. 539. On. 1. Д. 2547.
17. Там же.
18. Чернов В. М. Философские и социологические этюды. М., 1907. В сборник вошли статьи, опубликованные в журнале «Русское богатство»: «Субъективный метод в социологии и его философские предпосылки», «Типы психологического и социологического монизма», «По поводу новой книги об экономическом материализме»; в журнале «Вопросы философии и психологии» — статья «Экономический материализм и критическая философия».
19. Спиридович А. И. Указ. соч. С. 84.
372
20. Чернов В. М. Записки социалиста-революционера. С. 299—300, 329—330.
21. Там же. С. 315.
22. Там же.
23. Текст «Устава» см.: Спиридович А. И. Указ. соч. Прил. № 4. С. 572—574.
24. Спиридович А. И. Указ. соч. С. 84.
25. Там же. С. 572—573.
26. Там же.
27. Чернов В. М. Записки социалиста-революционера. С. 326—327.
28. ЦГАОР СССР. Ф. ДП, ОО, 1905 г. Оп. 235. 1 отд. Д. 201. Л. 38.
29. Подробнее об этом см.: Г инее В. И. Борьба за крестьянство и кризис русского неонародничества. 1902—1914 гг. Л., 1983. С. 18—23.
30. Спиридович А. И. Указ. соч. С. 85—86.
31. См.: ЦГАОР СССР. Ф. 539. On. 1. Д. 2547; Очередной вопрос революционного дела. Изд. Аграрно-социалистической лиги. Б. М., 1900.
32. Спиридович А. И. Указ. соч. С. 88.
33. Г инее В. Н. Указ. соч.
34. См.: Леонов М. И. Левое народничество в начале пролетарского этапа освободительного движения в России: Учебное пособие. Куйбышев, 1987.
35. ЦГАОР СССР. Ф. 539. On. 1. Д. 2547.
36. Воробьев Ю. С. Русская школа общественных наук в Париже//Истори-чесцие записки. М., 1982. Т. 107. С. 338.
37. ЦГАОР СССР. Ф. ДП, ОО, 1905 г. Оп. 235. 1 отд. Д. 201. Л. 4.
38. Haimson Leopold И. The Making of Three Russian Revolutionaires. Voices from the Menschevik past. Cambridge Universiti Press. Paris. 1987. P. 261.
39. Опубл, в кн.: Сборник статей Антонова, А. Баха, Е. Брешковской и др. М., 1908. Вып. 2.
40. В газ. «Искра» было опубликовано более 50 статей, направленных против эсеров. В 1902 — начале 1903 года В. И. Ленин прочитал не менее 16 рефератов против эсеров среди эмигрантов в различных городах Европы. В. И. Ленин видел в возрождении народничества определенное проявление нарастания революционного кризиса в стране. «Народническая утопия,— писал он,— является спутником и симптомом великого, массового демократического подъема крестьянских масс, составляющих большинство населения в буржуазно-крепостнической современной России (Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 22. С. 119). В то же время он считал необходимым обстоятельно разоблачать эсеров, «нападать на с.-р. без остановки» (там же. Т. 46. С. 241).
41. Сборник статей Антонова, А. Баха, Е. Брешковской и др. С. 169.
42. Там же. С. 167.
43. Там же. С. 171.
44. Там же. С. 184.
45. Там же. С. 185.
46. Революционная Россия. 1902. № 8. С. 11 — 12.
47. Новая мысль: Сб. ст. СПб., 1906. № 2. С. 15.
48. См. об этом: Леонов М. И. Указ. соч. С. 27—28.
49. Проект программы партии социалистов-революционеров//Революционная Россия. 1904. № 46. С. 1—3.
50. Русское богатство. 1900. № 4—8. Статьи из «Русского богатства» были объединены Черновым в брошюру «Марксизм и аграрный вопрос» (М., 1906).
51. Чернов В. М. Перед бурей. С. 239 — 240.
52. Русское богатство. 1901. № 4.
53. Накануне. Женева, 1900—1901. № 18-22, 28-30.
54. Русское богатство. 1900. № 4. С. 138—139.
55. Протоколы Первого съезда партии социалистов-революционеров. СПб., 1906. С. 105—106.
56. Там же. С. 52.
57. Чернов В. М. Типы капиталистической и аграрной эволюции. Статья первая. Типы национального капитализма//Русское богатство. 1900. № 4. С. 156.
373
58. Протоколы Первого съезда партии социалистов-революционеров. С. 283.
59. Чернов В. М. Типы аграрной эволюции//Русское богатство. 1900. № 5. С. 39.
60. Там же. С. 47.
61. Там же. С. 48.
62. См.: Г инее В. И. Аграрный вопрос и мелкобуржуазные партии в России в 1917 году. Л., 1977. С. 25—27; История русской экономической мысли. М., 1966. Т. 3. Ч. 1. С. 397—398.
63. Революционная Россия. 1903. № 26—27, 34.
64. Чернов В. М. Пролетариат и трудовое крестьянство. М., 1906. С. 4, 8.
65. См.: Русское богатство. 1900. № 5. С. 32, 47, 48; № 7. С. 153, 158.
66. Чернов В. М. Пролетариат и трудовое крестьянство. С. 29.
67. Там же. С. 30.
68. Революционная Россия. 1904. № 46. С. 3.
69. Чернов В. М. Пролетариат и трудовое крестьянство. С. 37.
70. Протоколы Первого съезда партии социалистов-революционеров. С. 278.
71. Там же. С. 149.
72. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 4. С. 112.
73. Чернов В. М. Пролетариат и трудовое крестьянство. С. 46.
74. Там же. С. 47, 48.
75. Там же.
76. Там же. С. 53.
77. Революционная Россия. 1904. № 46. С. 2.
78. См.: Протоколы Первого съезда партии социалистов-революционеров. С. 196, 284, 287.
79. См. там же. С. 193, 284.
80. Революционная Россия. 1905. № 61. С. 1.
81. ЦГАОР СССР. Ф. ДП, ОО. Оп. 235. 1 отд. Д. 201. Л. 80 об.
82. Там же. Л. 72, 78.
83. Чернов В. М. Перед бурей. С. 237.
84. ЦГАОР СССР. Ф. ДП, ОО. Оп. 235. 1 отд. Д. 201. Л. 94.
85. Протоколы Первого съезда партии социалистов-революционеров. С. 243.
86. См.: Г инее В. Н. Борьба за крестьянство и кризис русского неонародничества. С. 60.
87. Протоколы Первого съезда партии социалистов-революционеров. С. 249.
88. Чернов В. М. Перед бурей. С. 243.
89. Там же. С. 248.
90. Там же. С. 251—252.
91. Чернов В. М. Ленин//Дело народа. 1917. 16 апр. № 26; Он же. Ленин// Воля России. Прага, 1924. № 3. С. 30—38.
92. Чернов В. М. Перед бурей. С. 252.
93. Там же. С. 258.
94. В советской исторической литературе высказано мнение лишь о возможности присутствия В. Чернова на Делегатском съезде ВКС (см.: Г инее В. Н. Указ. соч. С. 71). Однако о выступлении по этому вопросу именно Чернова свидетельствует председатель съезда С. П. Мазуренко в статье <Друзья-предатели русского народа»//Новая деревня. 1924. № 12. С. 8.
95. Материалы к крестьянскому вопросу. Отчет о заседаниях Делегатского съезда Всероссийского крестьянского союза 6—10 ноября 1905 г. М., 1905. С. 81.
96. Там же.
97. Там же. С. 75—76.
98. См.: Спиридович А. И. Указ. соч. С. 178.
99. Революционная Россия. 1905. № 69.
100. Biographie de Victor Tchernof... P. 7.
374
101. Протоколы Первого съезда партии социалистов-революционеров. С. 245, 246, 247.
102. Там же. С. 263.
103. Там же.
104. Спиридович А. И. Указ. соч. С. 207.
105. Протоколы первой Общепартийной конференции партии социалистов-революционеров. Август 1908 г. Париж, 1908. С. 94.
106. Спиридович А. И. Указ. соч. С. 209.
107. Извещение о первом собрании Совета партии//ЦГАОР СССР. Ф. 1741. On. 1. Д. 16869.
108. ЦГАОР СССР. Ф. ДП, ОО. 1905 г. Оп. 235. Д. 201. Л. 95, 98.
109. Чернов В. М. Перед бурей. С. 261.
110. Там же. С. 263.
111. Сознательная Россия: Сб. статей. СПб., 1906. Вып. 1. С. 3—4.
112. Там же. С. 5.
113. Там же. С. 6.
114. Чернов В. М. К спорам о программе-минимум//Народный вестник. 1906. 18 (31) мая. С. 2—3; 20 мая (2 июня). С. 2.
115. Протоколы Первого съезда партии социалистов-революционеров. С. 178.
116. Там же. С. 115.
117. Там же. С. 167.
118. Чернов В. М. О народно-социалистической партии//Сознательная Россия: Сборник на современные темы. СПб., 1906. Вып. 4. С. 7—34; Он же. Еще о народносоциалистической партии//Новая мысль: Сборник статей, 1906. № 2. С. 1 — 36; Он же. Еще о народно-социалистической партии//Новая мысль: Сборник статей. 1907. № 3.
119. Сознательная Россия. 1906. Вып. 3. С. 24—25.
120. Там же. С. 11.
121. Там же. С. 33.
122. Сознательная Россия. 1906. Вып. 2. С. 21; Новая мысль. 1906. № 2. С. 5.
123. Новая мысль. 1906. № 2. С. 6.
124. Чернов В. Революция, реакция, оппозиция//Сознательная Россия. 1906. Вып. 1. С. 11 — 14.
125. Протоколы Второго (экстренного) съезда партии социалистов-революционеров. СПб., 1907. С. 86.
126. См.: Леонов М. И. Численность и состав партии эсеров в 1905—1907 гг.// Политические партии России в период революции 1905—1907 гг. Количественный анализ: Сб. статей. М., 1987. С. 49—95; Он же. Партия эсеров в 1905—1907 гг.: организационная структура, состав, численность//Непролетарские партии России в трех революциях. М., 1989. С. 136.
127. См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 13. С. 399; Т. 16. С. 246—247; Т. 17. С. 54—55.
128. См.: Колесниченко Д. А. Трудовая группа в период первой российской революции. М., 1985.
129. Чернов В. К прениям по аграрному вопросу//Народный вестник. 1906. 19 мая (1 июня).
130. Знамя труда. 1907. № 2. С. 18—19.
131. Протоколы первой общепартийной конференции партии социалистов-революционеров. Август 1908 г. Париж, 1908. С. 91—93.
132. Там же. С. 61.
133. Там же. С. 154—155.
134. Там же. С. 56.
135. ЦГАОР СССР. Ф. ДП, ОО. 1911. Д. 9. Ч. 1. Л. НО об.; Д. 220. Л. 1 — 1 об.
375
136. Там же. Д. 9. Ч. 1. Л. 109—109 об.
137. Там же. Д. 220. Л. 1— I об.
138. Там же. Д. 9. Ч. 1. Л. НО.
139. О совместном издании «Заветов» и скором распаде союза А. М. Горького с В. М. Черновым см. «Переписку с В. М. Черновым» в кн.: Литературное наследие: Горький и русская журналистика начала XX века. Неизданная переписка. М., 1988. С. 582—610.
140. Темкин Я. Г. Циммервальд—Кинталь (Из истории борьбы В. И. Ленина за объединение социалистов-интернационалистов). М., 1967.
141. Гарденин Ю. (Чернов В.) Война и «третья сила»: Сборник статей. Женева, 1915. С. 3.
142. Там же. С. 20.
143. Там же. С. 23, 25.
144. Там же. С. 28.
145. Спирин Л. М. Классы и партии в гражданской войне в России 1917— 1920 гг. М., 1968. С. 49.
146. Дело народа. 1917 г. 9 апр.
147. Осипова Т. В. Классовая борьба в деревне в период подготовки и проведения Октябрьской революции. М., 1974. С. 82.
148. Подробно деятельность В. М. Чернова в качестве министра земледелия рассмотрена в работе: Гинее В. Н. Аграрный вопрос и мелкобуржуазные партии в России в 1917 г. Л., 1977.
149. Там же. С. 115.
150. Дело народа. 1917. 11 авг.
151. См.: Гинее В. Н. Указ. соч. С. 121.
152. Краткий отчет о работе Четвертого съезда партии социалистов-революционеров (26 ноября — 5 декабря 1917 г.) Пг., 1918. С. 156.
153. Там же. С. 1.
154. Там .же. С. 15.
155. Там же. С. 20.
156. Там .же. С. 23.
157. Спирин Л. М. Указ. соч. С. 150—157.
158. Там же. С. 276—279.
159. Чернова-Колбасина О. Е. Воспоминания о советских тюрьмах. Изд. парижской группы содействия партии социалистов-революционеров. Б. г. Б. м.
160. Частное совещание членов Всероссийского Учредительного собрания. Париж, 1921.
161. Спирин Л. М. Указ. соч. С. 390.
162. Там же. С. 392.
163. Продолжением его стал «Новый журнал», выходящий в Нью-Йорке, куда перебралась эсеровская эмиграция в связи с оккупацией Парижа немцами.
164. Шкаренков Л. К. Агония белой эмиграции. М., 1987. С. 60.
165. Конструктивный социализм. Прага, 1925. Т. 1. С. 12.
166. Шкаренков Л. К. Указ. соч. С. 169.
К очерку «М. А. Спиридонова»
1. См., напр.: Steinberg I. Maria Spiridonova. Lnd., 1935, Acker Sh. The Role of Maria Spiridonova in the Russian Revolution, 1917—1918//American Association for Advancement of the Slave Studies. 20 th National Convention (November 18—21. 1988). Honolulu, 1988; etc.
2. Иле шин Б. Судьба Марии Спиридоновой//Неделя. 1989. № 27; М. А. Спиридонова (библиографическая справка)//Известия ЦК КПСС. 1989. № 9.
3. Государственный архив Тамбовской области (далее — ГАТО). Ф. 1049. Оп. 5. Д. 485. Л. 37 об.; Ф. 117. Оп. 23. Д. 47. Л. 1, 2; Оп. 29. Д. 48. Л. 1.
376
4. Владимиров В. Мария Спиридонова. М., Б. г. С. 34.
5. Советская историческая энциклопедия. Т. 13. Стб. 751; Спирин Л. М. Крах одной авантюры. М., 1971. С. 26.
6. Чернов В. М. Записки социалиста-революционера. Берлин — Пг.— М., 1922. Кн. 1. С. 277.
7. ГАТО. Ф. 272. On. 1. Д. 399. Л. 4 об.
8. Владимиров В. Указ. соч. С. 19.
9. Он получил пять пуль, умер через 24 дня и был похоронен в с. Березовка. В 1917 г. местные крестьяне вырыли из могилы его останки, сожгли их и развеяли по ветру (Тамбовские губернские ведомости. 1906. 14 февр.; Чернов В. М. Указ, соч. С. 310).
10. Владимиров В. Указ. соч. С. 32, 37, 85. Два истязателя Спиридоновой вскоре были застрелены эсеровскими боевиками.
11. Владимиров В. Указ. соч. С. 26, 88, 93.
12. Спиридонова М. Из воспоминаний о Нерчинской каторге. М., 1926. С. 13.
13. Владимиров В. Указ. соч. С. 117, 118.
14. Там же. С. 131 —132.
15. Это письмо шлиссельбуржцев и ответ им Спиридоновой были напечатаны в Петербурге в газете «Мысль» (5. VII. 1906).
16. Измайлович А. Из прошлого//Каторга и ссылка. 1924. № 1. С. 163— 165; Школьник М. Жизнь бывшей террористки. М., 1930. С. 92.
17. Спиридонова М. Указ. соч. С. 16, 32, 33. И. 3. Штейнберг, выступая 3 марта 1928 г. на собрании «Еврейского рабочего союза им. Г. А. Гершуни» (США), говорил о тесной духовной связи Спиридоновой и Гершуни, о праве левых эсеров вести от Гершуни свою родословную (Знамя борьбы. Берлин, 1929. № 24—26. С. 7).
18. Чемоданов Г. Нерчинская каторга. М., 1930. С. 73.
19. Биценко А. В Мальцевской женской тюрьме//Каторга и ссылка. 1923. № 7. С. 192.
20. Каховская И. Дни и годы//Учеба и культработа в тюрьме и на каторге. М., 1932. С. 164.
21. Радзиловская Ф. И., Орестова Л. П. Мальцевская женская тюрьма// На женской каторге. М., 1932. С. 27, 47.
22. Соболь А. Записки каторжанина. М.—Л., 1925. С. 94.
23. Фигнер В. И. Поли. собр. соч. М., 1932. Т. 3. С. 228—231.
24. Пирогова А. Я. На женской каторге//На женской каторге. С. 201, 203.
25. Забайкальский рабочий. Чита, 1917. 30 марта; 17 мая.
26. Спиридонова М. Указ. соч. С. 29.
27. Протоколы III съезда партии социалистов-революционеров (Москва, 25 мая — 4 июня 1917). Стенографический отчет. М., 1917. С. 212, 270; Гусев К. В. Партия эсеров: от мелкобуржуазного революционаризма к контрреволюции. М., 1975. С. 147.
28. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 32. С. 430. Впервые он упомянул Спиридонову в статье «Победа кадетов и задачи рабочей партии» (написана 28 марта 1906 г.), где при объяснении понятий «диктатура революционного народа» и «военно-полицейская диктатура» привел в качестве примера факт истязаний Спиридоновой (Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 12. С. 319—322).
29. Дело народа. 1917. 12 сент.
30. Пролетарская революция. 1927. № 4. С. 106.
31. Дело народа. 1917. 17 сент.
32. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 35. С. 152.
33. Наш путь. 1917. № 2. С. 34.
34. Известия ЦИК и Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. 1917. 23 сент.
35. Знаменский О. В. Всероссийское Учредительное собрание. Л., 1976.
36. См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 34. С. 138.
37. Разгон А. И. ВЦИК Советов в первые месяцы диктатуры пролетариата. М., 1977. С. 98.
38. Крупская Н. К. Воспоминания о В. И. Ленине. М., 1957. С. 319.
39. Разгон А. И. Указ. соч. С. 130.
40. Протоколы I съезда партии левых социалистов-революционеров (интернационалистов). Б. м. 1918. С. 35 сл.
41. Там же. С. 35—37.
42. Известия Петроградского Совета. 1917. 17 дек.
43. Протоколы I съезда ПЛСР. С. 34.
44. Знамя труда. 1917. 11 нояб.
45. Протоколы I съезда ПЛСР. С. 34—35.
46. Рид Дж. 10 дней, которые потрясли мир. М., 1957. С. 247.
47. Известия Петроградского Совета. 1917. 17 дек.
48. Всероссийский Совет крестьянских депутатов. Пг., 1917. 17 дек.
49. Всероссийское Учредительное собрание. М.—Л., 1930. С. 9.
50. Дело народа. 1918. 12 янв.
51. Известия Петроградского Совета. 1917. 17 дек.
52. Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 5. С. 195.
53. Владимирова В. Левые эсеры в 1917—1918 гг.//Пролетарская революция. 1927. № 1. С. 112.
54. Минц И. И. Год 1918-й. М., 1982. С. 94.
55. Знамя борьбы. Пг., 1918. 24 апр.
56. Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 5. С. 419. Покушение на Эйхгорна все-таки состоялось. В его организации принимала участие близкая подруга Спиридоновой Каховская (см.: Каховская И. К. Дело Эйхгорна и Деникина. В деникинской оккупации 1919—1920 гг.//Пути революции. Берлин. 1923. С. 191 сл.).
57. Письмо М. Спиридоновой Центральному Комитету партии большевиков Пг., 1918. С. 24.
58. Пятый Всероссийский съезд Советов рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов. Москва, 4—10 июля 1918 г. Стенографический отчет. М., 1918. С. 58—59.
59. Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 5. С. 594, 596, БОЗ.
60. Красная книга ВЧК. М., 1989. Т. 1. С. 268.
61. Там же. С. 269.
62. Спирин Л. М. Крах одной авантюры. С. 35, 52, 81, 54, 55.
63. МЧК. Из истории Московской чрезвычайной комиссии. 1918—1921. М., 1978. С. 79.
64. Мальков П. Записки коменданта Московского Кремля. М., 1963. С. 228— 237. Спиридонова в Открытом письме ЦК РКП (б) сообщала, что «подосланный*, по ее выражению, Устинов пытался уговорить ее отказаться от политической деятельности.
65. Гусев К. В. Партия эсеров. С. 272.
66. Спирин Л. М. Классы и партии в гражданской войне в России. М., 1968. С. 202—203.
67. Письмо М. Спиридоновой ЦК партии большевиков. С. 20, 21.
68. Красная книга ВЧК. Т. 1. С. 294—295.
69. Владимирова В. Левые эсеры в 1917—1918 гг. С. 137—138.
70. Steinberg 1. Op. cit. Р. 239.
71. Шестак Ю. И. Банкротство партии левых эсеров. Вестник Московского университета. Серия 9, История. 1973. № 2. С. 41.
72. Правда. 1919. 13 февр.
73. Голинков Д. Л. Крушение антисоветского подполья в СССР. М., 1980. Т. 1. С. 242.
74. Кремль за решеткой (подпольная Россия). Берлин, 1922. С. 26.
378
75. Правда. 1919. 25 февр.
76. См.: Бюллетень ЦК ПССР 1919. № 3.
77. Steinberg I. Op. cit. Р. 254.
78. Гусев К. В., Ерицян X. А. От соглашательства к контрреволюции. М., 1968. С. 313.
79. Из истории ВЧК (1917—1921). Сборник документов. М., 1958. С. 358.
80. Шестая, Ю. И. Банкротство партии левых эсеров. С. 43—44.
81. Steinberg 1. Op. cit. Р. 275.
82. Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 11. С. 501. Это упоминание о Спиридоновой, датированное не позднее 17 сентября 1921 г., последнее в Биохронике. Ленин, ознакомившись со справкой секретного отдела ВЧК, сделал на ней подпись — «В архив».
83. Голинков Д. Л. Указ. соч. Т. 2. С. 105. В этом факте биографии Спиридоновой много неясного. Известно, что в ВЧК поступила информация о подготовке побега и И января 1922 г. у нее в Малаховке был произведен обыск. Перед этим в качестве предупредительной меры был арестован ее поручитель И. 3. Штейнберг (Кремль за решеткой. С. 16—17).
84. Знамя борьбы. Берлин, 1925. № 9—10. С. 19.
85. Steinberg /. Op. cit. Р. 284—288.
86. Ibid. Р. 289—295.
87. Знамя борьбы. 1924. № 3. С. 11.
88. Там же. № 2. С. 14.
89. Там же. 1925—1926. № 14/15. С. 26.
90. Там же. 1929. № 24—26. С. 12, 26—28.
91. Азнабаев К. К. Все выдержал... и в народ свой верю//Урал. 1989. № 1. С. 167.
92. Вместе со Спиридоновой были расстреляны X. Г. Раковский, Д. Д. Плетнев, Ф. И. Голощекин и другие советские и партийные работники, которых администрация Орловской тюрьмы и НКВД не нашли возможности в отличие от уголовных лиц эвакуировать в глубь страны (Возвращенные имена. М., 1989. Т. 2. С. 96).
93. Энциклопедический словарь Гранат. Т. 41. Ч. IV. С. 156.
СОДЕРЖАНИЕ
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ 5
А. П. Корелин С. Ю. Витте 8
П. Н. Зырянов П. А. Столыпин 48
А. Н. Боханов А. И. Гучков 79
Ю. А. Петров П. П. Рябушинский 112
И. М. Пушкарева Г. Е. Львов 153
И. Г. Думова П. Н. Милюков 195
С. В. Тютюкин Г. В. Плеханов 233
Г. 3. Иоффе Ю. О. Мартов 281
Д. А. Колесниченко В. М. Чернов 296
С. В. Безбережьев М. А. Спиридонова 335
ПРИМЕЧАНИЯ 356
Россия на рубеже веков: исторические портреты.— Р76 М.: Политиздат, 1991.— 380 с.: портр.
ISBN 5—250—01414—3
Эта книга о деятелях различных общественных сил, действовавших на политической арене России: три премьер-министра — Витте, Столыпин, Львов; лидеры буржуазных партий — Милюков и Гучков; миллионер Рябушинский; представители революционной демократии — Плеханов, Мартов, Чернов, Спиридонова — основные персонажи книги. Их жизненные пути мало известны широкому читателю.
Книга написана с привлечением широкого круга источников, в том числе архивных, и адресована всем, кто интересуется историей нашей Родины.
р 0503020000—094 079(02)—91
ББК 63.3(2)
РОССИЯ
НА РУБЕЖЕ
ВЕКОВ:
ИСТОРИЧЕСКИЕ ПОРТРЕТЫ
Заведующая редакцией Л. С. Макарова Редактор А. Е. Шерешевская
Младший редактор Н. В. Абрамов Художник И. И. Суслов Художественный редактор О. Н. Зайцева Технический редактор И. К. Капустина
ИБ № 9043
Сдано в набор 27.11.90. Подписано в печать 23.05.91. Формат 60X84‘/i6. Бумага книжно-журнальная офсетная. Гарнитура «Литературная». Печать офсетная. Усл. печ. л. 22,32. Уч.-изд. л. 26,18. Тираж 100 000 экз. Заказ № 3978. Цена 2 р. 90 к.
Политиздат. 125811, ГСП, Москва, А-47, Миусская пл., 7.
Типография издательства «Нижегородская правда». 603006, г. Н. Новгород, ГСП-123, ул. Фигнер, 32.
В 1992 ГОДУ В ПОЛИТИЗДАТЕ ВЫЙДУТ СЛЕДУЮЩИЕ КНИГИ:
Н. И. Костомаров «МАЗЕПА»
Книга выдающегося историка прошлого века Н. И. Костомарова «Мазепа» — своеобразный исторический детектив, основанный на точном изложении фактов, почерпнутых из огромного комплекса источников русского, украинского, польского и шведского происхождения, о жизни и делах Ивана Мазепы — ловкого политика, авантюриста и стяжателя, оставившего кровавый след в истории Украины и России.
КОЛЛЕКТИВ АВТОРОВ
«История Отечества: люди, идеи, решения» в 2-х книгах
Первая книга представляет собой серию очерков по истории нашего государства — от его возникновения в IX в. до Октябрьской революции, вторая — с 1917 г. до наших дней. Каждый очерк посвящен одному из тех ключевых периодов отечественной истории, когда возникали возможности альтернативного развития. Авторы пытаются объяснить, почему история выбрала именно тот путь, которым пошла, а все другие остались нереализованными.
Издательство политической литературы