Автор: Нольте Э.
Теги: история исторические науки фашизм эпоха фашизма
ISBN: 5-87550-128-6
Год: 2001
Текст
ERNST NOLTE
DER FASCHISMUS IN SEINER EPOCHE
Die Action fran^aise
Der italienische Faschismus
Der Nationalsozialismus
R. PIPER & CO VERLAG
MUNCHEN
ЭРНСТ НОЛЬТЕ
ФАШИЗМ В ЕГО ЭПОХЕ
Аксьон Франсэз
Итальянский фашизм
Национал-социализм
СИБИРСКИЙ ХРОНОГРАФ
НОВОСИБИРСК
2001
ББК 63-3(0)6
Н72
Данное издание выпущено в рамках проекта
«Translation Project» при поддержке
Института «Открытое общество» (Фонд Сороса), Россия
и Института «Открытое общество», Будапешт
Перевод с немецкого А. И. Федорова
В оформлении книги использованы работы художников
Джона Хартфилда, Карла Хуббуха, Диего Риверы,
, Бена Шахна, Пала Варшаньи
Нольте Э.
H 72 Фашизм в его эпохе: Пер. с нем. / Предисловие Л. Гинцберга. Новосибирск:
Сибирский хронограф, 2001, 568 с.
ISBN 5-87550-128-6
Фундаментальный труд известного немецкого ученого наиболее полно
охватывает феномен фашизма в целом. Нольте начинает свое исследование с
обзора всего разнообразия фашистских движений в Европе между мировыми
войнами. Затем автор подробно рассматривает традицию, историю, практику
и доктрину трех основных направлений фашизма: «Аксьон Франсэз», итальян-
ского фашизма и немецкого национал-социализма.
«Аксьон Франсэз» представляется как ранняя форма фашизма, духовное
содержание которой отчетливее всего выясняется из подробного анализа
доктрины Шарля Морраса. На этом фоне особенно ясно виден изменчивый и
прагматический характер итальянского фашизма. Описание истории после-
днего содержит «интеллектуальную биографию» Муссолини, где на основе
собрания его сочинений доказывается влияние марксизма на его развитие.
Немецкий национал-социализм с самого начала рассматривается в рамках
европейской обстановки и исторической эпохи. В посвященной ему главе
особенно подчеркивается сравнительная точка зрения. Такое сравнение под-
держивает концепцию, согласно которой ядром гитлеровской политики явля-
ется воля к уничтожению.
Эрнст Нольте, одновременно философ и историк, обладает остротой по-
нимания и широким кругозором. Основательность его анализа соответствует
масштабу проблемы, а необычный дар изложения помогает выявить весь дра-
матизм происходящего, от политических событий до духовных конфликтов.
ISBN 5-87550-128-6
© Сибирский хронограф, перевод
на русский язык, предисловие
к русскому изданию, 2001
Предисловие к ргсекоиг изданию
Фашизм — социальный феномен, наложивший страшный отпечаток практи-
чески на всю первую половину XX в., но не ушедший полностью в прошлое.
Фашизм поразил ряд стран Европы, но наиболее тяжелые последствия его гос-
подства имели место в Германии и Италии, странах с многовековой культурой,
которая не стала, однако, препятствием для чумы XX века. Корни фашизма, как
свидетельствуют многочисленные источники, кроются, прежде всего, в неблаго-
приятных социально-экономических условиях, являвших собой последствия
Первой мировой войны, в резком снижении жизненного уровня миллионов обы-
вателей, что толкнуло их в объятия А. Гитлера и Б. Муссолини. Свою роль
сыграли и идеологические истоки фашизма — различные человеконенавистни-
ческие учения, которые зародились и распространялись в странах, ставших впо-
следствии объектом изучения в предлагаемой вниманию читателей книге.
В первой половине XX в. мир столкнулся с несколькими вариантами тотали-
таризма. Фашистский режим в Италии и нацистский в Германии были одними
из них, другая тоталитарная модель оформилась в Советском Союзе. Между ни-
ми имелись подчас существенные совпадения: в преобладании силовых методов,
в способах пропагандистского воздействия на массы, в принципе однопартий-
ности и ряде других характеристик; существовали и различия, главное из них, по
нашему мнению, состояло в коренном отличии фашистской идеологии, в кото-
рой центральную роль играли расизм, идеи внешней агрессии и завоевания ми-
рового господства, от идейного арсенала компартии, где главным были лозунги
пролетарского интернационализма.
Феномен фашизма породил колоссальную литературу, особенно в герман-
ских государствах, возникших после поражения гитлеровской Германии. Одним
из наиболее заметных в этом ряду трудов явилась книга западногерманского ис-
следователя Эрнста Нольте «Фашизм в его эпохе», ныне переведенная на русский
язык. Имя автора известно не только в Германии, но и во многих других странах,
его исследования о фашизме, и прежде всего первое из них, предлагаемое вни-
манию читателя, занимают весьма существенное место — и богатством материа-
ла, на котором они основаны, и оригинальностью суждений, и доказательностью
выводов. Ко времени появления данного научного исследования историография
Западной Германии на тему о фашизме уже была очень обширна и включала в
себя весьма разные, подчас взаимоисключающие интерпретации этого феноме-
на, его движущих сил, причин и обстоятельств прихода национал-социалистов к
власти и их политики в 1933—1945 гг. Изучались не только политические реалии
тех десятилетий, но и исторические, национальные традиции, облегчившие Гит-
II
Предисловие к русскому изданию
леру путь к креслу рейхсканцлера и поддержку широких слоев населения. Серь-
езного труда, в котором была бы сделана попытка обобщить множество фактов и
наблюдений, подвести определенную «черту» под проделанным в данной облас-
ти, не было. Этот пробел и намеревался восполнить Нольте своим исследовани-
ем «Фашизм в его эпохе».
Но ценность данной книги этим не исчерпывается, автор не ограничился
изучением нацизма в Германии, а попытался исследовать проблему более широ-
ко, в его книге рассматривается развитие фашизма еще и в Италии — в стране,
где он зародился и где его последователи впервые пришли к власти, и во Фран-
ции, где его ростки появились раньше, чем в других странах, но где он, во всяком
случае, опираясь на собственные силы, так и не добился власти. Это значительно
расширило горизонт исследования фашизма как феномена и позволило прийти
к выводам, имеющим общее значение, опирающимся не только на германский,
но и на общеевропейский материал. Естественно, что такое исследование пред-
полагало наличие у автора эрудиции, причем большей, чем у других ученых —
историков и социологов, которые изучали фашизм только на одном его образ-
чике, безусловно, важнейшем, но представляющем все же один его вариант.
Книга Нольте весьма богата в познавательном отношении. Речь идет не толь-
ко о реалиях и персонах того времени, которых можно рассматривать как пред-
теч фашизма, родоначальников его идеологии. Ученик знаменитого философа
М. Хайдеггера (который в отличие от ряда своих коллег не эмигрировал, а про-
должал преподавать в университетах и при Гитлере), Нольте со знанием дела
рассматривает взгляды сторонников нацизма — французов Лагарда и Гобино,
англичанина X. С. Чемберлена, в меньшей мере их немецких единомышленни-
ков (Ф. Ницше и, безусловно, Р. Вагнера, «подарившего» Гитлеру антисемитизм
и в течение всей жизни являвшегося его кумиром).
В своей книге Нольте вообще уделяет идеологии первостепенное внимание.
Эгу особенность исследования отмечали его рецензенты, в первую очередь кри-
тики из марксистского лагеря. Отмечалось, что это происходит в ущерб анализу
социально-экономических реалий, конкретной истории фашистских партий и
движений как до их прихода к власти, так и после этого. Идеология, безусловно,
очень важна для понимания сущности фашизма, но она все же не может дать
адекватное представление о нем, которое дают сведения о конкретной деятель-
ности фашистских главарей, в особенности таких действиях, как инициирован-
ные ими кровопролития, например, Холокост. На наш взгляд, идеология явилась
лишь вспомогательным средством для массового истребления людей — сначала
соотечественников, а затем и жителей других стран.
Существенная часть работы Нольте посвящена истории организации фран-
цузских фашистов «Аксьон Франсэз». Эта часть исследования представляет зна-
чительный интерес, ибо литература на данную тему имелась практически только
на французском. Данный раздел, как и последующие, состоит из четырех компо-
нентов, касающихся соответственно идеологических корней фашизма в той или
иной стране, этапов его развития (для «Аксьон Франсэз» оно началось еще до
Первой мировой войны: эта организация, зараженная антисемитизмом, активно
выступала в лагере антидрейфусаров), практики и доктрины в целом. Француз-
Ill
ские фашисты, как известно, не сумели повторить пример своих итальянских и
немецких «коллег» и добиться власти, а ведь именно методы и способы управле-
ния страной, определенные варианты этого, представляют наибольший интерес
при изучении фашизма.
Итальянский фашизм был первым, завоевавшим власть, причем достаточно
рано — в 1922 г., и просуществовал он гораздо дольше других его разновиднос-
тей. Тем не менее Нольте уделяет Италии ненамного больше места, чем «Аксьон
Франсэз», что навряд ли правомерно. В разделе об итальянском фашизме есть
интереснейшие наблюдения, касающиеся тех или иных его особенностей, пре-
имущественно в идеологической сфере, где по сравнению с нацизмом они были
вполне очевидны, пока итальянский фашизм не впал в зависимость от герман-
ского «брата».
Однако не со всеми утверждениями автора можно согласиться. Так, напри-
мер, Нольте полагает, что отличительной чертой итальянской модели фашизма
было отсутствие террора как орудия подчинения соотечественников. Если гово-
рить о масштабах террора, то Италия времен Муссолини, безусловно, уступала
гитлеровской Германии, но нет сомнений, что итальянские фашисты опередили
германских нацистов в практике физической ликвидации политических против-
ников (это произошло еще до прихода к власти и продолжалось после этого —
вспомним нашумевшее политическое убийство социалистического депутата
Матгеотги).
Справедлива точка зрения автора на роль пропаганды у итальянских фашис-
тов, не имевшей такого всепроникающего характера, который она носила в сис-
теме нацистской диктатуры. В этой связи небезынтересно цитируемое автором
утверждение идеолога итальянского фашизма Джентиле, будто фашизм — «наи-
более совершенная форма либерализма и демократии». Навряд ли этот откро-
венно демагогический лозунг мог принести успех в пропаганде, даже несмотря
на то, что Джентиле привлек в качестве союзника видного деятеля освободитель-
ного движения итальянского народа в XIX в. Дж. Мадзини. Любопытно, что да-
же Муссолини не поддержал Джентиле, чьи высказывания, «благодаря» своей то-
порности, навряд ли могли принести успех. Фашизм есть тотальное отрицание
либерализма и демократии.
Главное внимание — и это совершенно справедливо — Нольте уделяет на-
ционал-социализму. Существенно сформулированное автором положение, что
национал-социалистическое движение быстро пришло бы в упадок, если бы не
решающее обстоятельство: энергичная поддержка со стороны рейхсвера и госу-
дарственного аппарата и крупные субсидии промышленных магнатов. Этот тезис
особенно примечателен потому, что подавляющее большинство западногерман-
ских историков всегда упорно отрицало (а многие отрицают и в наши дни) тот
факт, что только благодаря поддержке промышленных и финансовых воротил
нацистская партия, оказавшаяся после провала «Пивного путча» 8—9 ноября
1923 г. на грани развала, не исчезла с политической арены и дождалась благо-
приятной для себя конъюнктуры.
В зарубежной литературе (и не только в ней — не так давно с тем же высту-
пила газета «Известия») бытует мнение, что приход нацистов к власти являлся ре-
IV
Предисловие к русскому изданию
волюцией. На деле ничего подобного не произошло, ибо социальный строй
остался прежним, изменилась лишь форма правления. Отношение Нольте к это-
му сюжету парадоксально: он как будто согласен с тем, что 30 января 1933 г. име-
ла место революция, «единственная в своем роде», но тут же подчеркивает: это
была, прежде всего, революция против революции (с. 354). Верно то, что переда-
ча власти Гитлеру была представлена нацистами и теми, кто содействовал их
приходу к власти, как акция, имевшая целью предотвратить угрозу коммунисти-
ческой революции. Все дело заключалось в том, что подобной угрозы в начале
1930-х гг. в Германии не существовало. Был затяжной экономический кризис,
была многомиллионная безработица, но коммунисты не сумели использовать
эти обстоятельства в своих интересах. Э. Нольте явно недооценивает значение
сложившихся к началу 1933 г. объективных условий для исхода ожесточенной
борьбы, полагая, что важнейшим фактором успеха нацистов были ораторские
способности Гитлера. Но ведь это искусство было присуще нацистскому фюре-
ру с самого начала его политической карьеры, а крупные успехи пришли к на-
цистам лишь в начале 1930-х гг., и они обеспечивались иными факторами.
Для Нольте подобный подход — не исключение, он очень подробно рас-
сматривает деятельность харизматических лидеров фашизма, не только в Герма-
нии, но и в Италии, и во Франции. В этом Нольте не оригинален — практичес-
ки вся зарубежная историография фашизма посвящена преимущественно дея-
тельности, выступлениям, взглядам Гитлера и Муссолини, свойствам их характе-
ров, их личной жизни и т. п. Сам автор формулирует такой подход достаточно
ясно: «Таким образом, изложение мыслей Муссолини и Гитлера должно стоять в
центре разделов, посвященных итальянскому фашизму и национал-социализму»
(с. 38). Нольте сравнительно мало внимания уделяет милитаристской стороне
фашизма, особенно германского. А ведь в 1930-е гг. едва ли не главным лозунгом
его противников было: «Фашизм есть война», и этот тезис подтвердился с ужаса-
ющей силой. Заслуживает внимания оценка, которую Нольте дает военной докт-
рине национал-социализма, говоря, что война Гитлера — это «разбойничий на-
бег и война на уничтожение; именно поэтому она — высочайшая форма жизни,
делающая юношу мужчиной и народ ,,расой“». Западногерманский исследова-
тель подчеркивает, что цель национал-социализма заключалась в утверждении
германского расового господства над другими народами в перманентной войне.
Это не мешает, однако, автору прийти к выводу, будто Гитлер был наиболее
крупной личностью эпохи мировых войн, с чем, естественно, согласиться нельзя.
Выше были отмечены некоторые сильные, а также слабые, на наш взгляд, сто-
роны первого труда Нольте. Он читается достаточно легко, что отличает это ис-
следование от многих работ его соотечественников, которым свойственен тяже-
лый, часто неудобопонятный стиль. Это тем более важно, поскольку речь идет
далеко не о простом сюжете, изложить который понятно для читателя-неспециа-
листа очень нелегко. Но Нольте это в общем удалось.
Выход книги вызвал в свое время большой интерес. Достаточно сказать, что
на нее было опубликовано порядка 80 рецензий — не только в ФРГ, но и в дру-
гих странах. В большинстве из них оценка труда Нольте была положительной,
хотя делались й более или менее существенные замечания. В качестве едва ли не
V
важнейшего достоинства исследования отмечалась заслуга Нольте в восстановле-
нии понятия «фашизм», в предшествовавшие годы практически вытесненного из
научной литературы понятием «тоталитаризм» (которое Нольте характеризовал
как орудие «холодной войны»). Эта позиция была отражена и в определении
сущности фашизма, сформулированном Нольте: «Фашизм есть антимарксизм,
стремящийся уничтожить противника путем разработки радикально противопо-
ложной и все же сходной идеологии и путем применения почти тождественных,
но характерным образом видоизмененных методов, действующих всегда в за-
мкнутых рамках национального самоопределения и автономии» (с. 35). Как ви-
дим, о доктрине тоталитаризма здесь напрямую не говорится, и это, естественно,
импонировало советским специалистам по фашизму (специальных рецензий на
труд Нольте в СССР опубликовано не было, но он, конечно, рассматривался в
общих обзорах и историографических работах). Но определение фашизма, дан-
ное Нольте, не могло удовлетворить советских историков (как и их коллег в
ГДР). И не только потому, что оно совершенно не совпадало с характеристикой
социального существа фашизма, данной Коминтерном в 1933 г. Определение
Нольте, несмотря на оговорки, свидетельствовало о том, что автор, не ставя знак
равенства между фашизмом и марксизмом, все же в чем-то уподобляет их.
Но формулировка Нольте спорна не только поэтому. Фашизм действительно
обращен против марксизма, но также и против любых проявлений демократизма,
любых его институтов, против всех его приверженцев. Нет необходимости отри-
цать особую, специфическую ненависть фашистов к коммунистам и к учению,
которого последние придерживались, но практически с тем же ожесточением
фашисты относились к тем немарксистам, которые отвергали любое проявление
расизма, диктаторскую форму правления и грубое попрание гражданских прав
населения.
Для отношения Нольте к марксизму очень характерен анализ генезиса фа-
шизма в Италии. Автор подчеркивает тот факт, что в начале своей карьеры Мус-
солини был социалистом. Подобный акцент имеет целью доказать, что для Мус-
солини не составило особого труда перейти от социалистических убеждений к
фашистским, ибо между ними якобы было много общего.
Внимательное изучение книги Нольте (а не одного определения фашизма, о
котором шла речь) свидетельствует о том, что он уже в то время далеко не пол-
ностью отказался от сближения этого феномена с левым политическим спект-
ром, с входящими в него движениями и режимами. Помимо данного аспекта,
возражения (причем не только со стороны марксистски настроенных ученых) вы-
звал сам заголовок книги. Критики подчеркивали, что эпохи фашизма вообще
не было; фашизм победил лишь в некоторых странах, хотя ущерб, нанесенный
им человечеству, был велик. Главным же содержанием периода 1917—1945 гг. на
мировой арене была борьба между двумя противоположными социальными сис-
темами. После же прихода германского фашизма к власти и создания коалиции
агрессоров, стремившихся к завоеванию мирового господства, характер борьбы
изменился, но и тогда она происходила не между фашизмом и коммунизмом, а
между агрессорами и их противниками. В 1945 г. противостояние двух систем
возобновилось. На наш взгляд, поэтому не так уж плохо смотрится то определе-
VI
Предисловие к русскому изданию
ние фашизма, которое в 1933 г. принял Коминтерн: «Фашизм есть открытая тер-
рористическая диктатура наиболее реакционных, наиболее шовинистических и
наиболее империалистических элементов финансового капитала». Хотя эта фор-
мулировка не могла быть применена ко всем странам, где утверждалась реакци-
онная диктатура, но она в общем верно отражала суть фашизма. То, что доку-
ментально доказано на примере Италии и Германии, не оставляет сомнений, что
именно интересы крупного капитала были той силой, которая побуждала по-
следний поддерживать фашистов на всем их пути к власти и обеспечить ее пре-
доставление Муссолини и Гитлеру. В Германии это произошло в момент, когда
НСДАП находилась в очевидном упадке. А господство фашистов уже в годы
подготовки войны, а тем более в ходе ее принесло крупным промышленникам и
финансистам колоссальные прибыли, каковы же были «выгоды» населения от
фашистского господства, общеизвестно.
После выхода своего труда «Фашизм в его эпохе» Нольте не прекратил иссле-
дование данной темы. В 1967 г. он выпустил сборник «Теории фашизма», где
опубликовал (в основном в отрывках) работы наиболее известных исследовате-
лей фашизма, предварив их своим вступлением, в котором изложил те же взгля-
ды на фашизм, что и в первой книге. Вскоре последовала книга под названием
«Кризис либеральной системы и фашистские движения», где фронт исследова-
ния расширился за счет некоторых других стран. Хотя фашизм оставался в цент-
ре интересов Нольте, но проблематика его трудов расширялась; так, в начале
1970-х гг. появился увесистый том (в 756 страниц) на тему «Германия и холодная
война», где действие разворачивалось уже в послевоенный период. Что касается
взглядов исследователя на фашизм, то к началу 1970-х гг. они претерпели опре-
деленную эволюцию, которая еще не завершилась: заложенные в данном авто-
ром определении фашизма элементы сближения его с марксизмом, с левым по-
литическим спектром в целом усилились.
В августе 1970 г. в Москве состоялся XIII Международный конгресс истори-
ческих наук. Одна из важных проблем, рассматривавшихся на конгрессе, форму-
лировалась так: «Разновидности фашизма в Центральной и Восточной Европе».
Нольте присутствовал на конгрессе и участвовал в острой дискуссии, развернув-
шейся по докладу венгерского ученого М. Дацко. Нольте (его поддержал лишь
американец Э. Вебер) охарактеризовал приход Гитлера к власти как революцию
и утверждал, что это событие было ответом на глубокий кризис парламентариз-
ма и демократических принципов устройства общества вообще.
Один из крупнейших советских историков-германистов академик В. М. Хвос-
тов охарактеризовал точку зрения Нольте на сущность фашизма и его генезис
как «искаженную». Фашизм еще не стал достоянием истории полностью. Чтобы
предотвратить его появление и успехи в современных условиях, очень важно
точно установить причины, вызывающие к жизни это явление, и тяжелейшие
последствия, которые неизбежно вызывает его господство, несущее с собой то-
тальное насилие как внутри страны, так и за ее пределами.
В дискуссии участвовали также советские историки, специалисты по истории
гитлеровской Германии В. Т. Фомин и автор этих строк. Они поддержали вывод
Хвостова о несостоятельности тезиса, что приход нацистов к власти был рево-
VII
люцией, отвергли и другие версии, касающиеся происхождения фашизма, вы-
сказанные Нольте и Вебером, в частности, те, которые связывали этот феномен с
победой революции в России.
В 1983 г. вышло из печати новое исследование Нольте — «Марксизм и ин-
дустриальная революция» (вновь объемом в 650 с лишним страниц). Здесь уже
была полностью сформулирована концепция возникновения фашизма, зароды-
ши которой имелись в его первых трудах, но которая полностью сложилась к на-
чалу 1980-х гг. Суть ее заключалась в том, что фашизм в Германии (да и в других
странах) возник не в результате внутренних причин, а как ответ на развитие и
усиление влияния марксистских идей вообще, особенно же после победы боль-
шевистской революции в России и угрозы установления господства большевиз-
ма в других странах. Нольте, таким образом, отрицал существование внутренних
корней фашизма, которые и были определяющими для его появления на поли-
тической арене и для дальнейших успехов, делая упор на внешние факторы,
практически нигде не сыгравшие решающей роли.
Эти и другие подобные взгляды немецкий историк излагал не только в кни-
гах, но и в газетных статьях. Летом 1986 г. по поводу одной из них, опубликован-
ной во «Франкфуртер альгемайне цайтунг», вокруг имени Нольте разразился
шумный скандал. Он изложил здесь свои взгляды на преступления германского
фашизма, которые в прежних сочинениях осуждал, в данном же случае высказал
точку зрения, что злодеяния нацизма не были имманентны его сущности, его
природе, а являлись подражанием зверствам большевиков, ответом на них.
Нольте поддержали лишь один-два историка, большая часть исследователей
фашизма отмежевалась от его концепции. В печати завязалась острая дискуссия,
названная в литературе «спором историков». Продолжившись в 1987 году, она
привлекла внимание широкой общественности, причем не только в ФРГ.
Причины указанного выступления Нольте, по нашему мнению, были вызва-
ны неудовлетворенностью влиятельных политических сил ФРГ тем, что за рес-
публикой в течение десятилетий тянется тяжелый шлейф нацистского господст-
ва. Они стремились доказать, что политика нацизма, его преступления не вырос-
ли на немецкой почве, а были лишь ответом на вызов извне. Подобная точка
зрения распространялась даже на Холокост — тягчайшее из злодеяний герман-
ского фашизма.
Наиболее обстоятельно свою новую концепцию Нольте изложил в книге
«Гражданская война в Европе» (1988). В ней всю историю новейшего времени он
представил как единоборство фашистских сил против советского большевизма и
его агентуры в виде компартий в других странах. Все это в подробностях —
вновь свыше 600 страниц.
Однако тот факт, что подавляющее большинство участников — весьма ува-
жаемых в ФРГ ученых — высказалось в «споре историков» против позиций, заня-
тых Нольте, поубавило его пыл. Российские историки имели возможность на-
глядно убедиться в этом, участвуя в конце 1992 года в научном коллоквиуме, со-
стоявшемся в Берлине на тему «Гитлер и Сталин: возможности и границы срав-
нения». Основной доклад с немецкой стороны сделал сам Нольте. В этот раз в
нем не звучали (в прямой форме) ставшие уже традиционными тезисы о вторич-
VIII
Предисловие к русскому изданию
ности германского фашизма, об Октябрьской революции как причине возник-
новения фашистских движений в Европе. Вероятно, Нольте учитывал то обстоя-
тельство, что со стороны российских ученых он получит еще больший отпор,
чем со стороны немецких коллег. Тем не менее не все прошло гладко. Тема кол-
локвиума обязывала его участников ограничиваться периодом диктатуры Стали-
на, где точки соприкосновения с нацистским режимом были достаточно извест-
ны. И все же Нольте попытался выйти за эти рамки в стремлении распростра-
нить то, что говорилось о тоталитарном строе сталинских времен, на более ран-
ние годы, когда у власти находился Ленин. Пишущий эти строки, входивший в
состав делегации российских историков, высказал свое несогласие — и по су-
ществу позиции Нольте, и ввиду того, что она нарушала хронологические рамки
коллоквиума. Тоталитарный режим в СССР сложился не сразу после Октябрь-
ской революции, его можно датировать концом 1920-х — началом 1930-х гг., ко-
гда Сталин начал совершенно неподготовленные преобразования и, чтобы спра-
виться с неминуемым сопротивлением, в первую очередь превратил карательную
систему в едва ли не главную политическую силу государства, резко усилив роль
пропаганды, сочетая в ней ксенофобию, борьбу с «прогнившим империалисти-
ческим Западом» и т. п.
В первой половине 1990-х гг. Нольте продолжал свои изыскания. Вышли две
новые его книги: «Историческое мышление в XX веке» (столь же большого объ-
ема, как и большинство предыдущих) и «Ницше и ницшеанство». Последняя
косвенно связана с «коронной» темой Нольте, но прямых исследований на эту те-
му в этот период уже не было.
Дать общую оценку вклада Нольте в разработку теории и истории европей-
ского фашизма — задача не из легких. С одной стороны, то, что сделано им в
этой области, никак нельзя не учитывать. Особенно это касается труда, который
ныне предлагается вниманию российского читателя. С другой стороны, ряд по-
следующих изысканий Нольте, а особенно его публицистические выступления,
сделали его имя достаточно одиозным, особенно в условиях объединенной Гер-
мании, где отношение широких кругов к нацистскому прошлому далеко от «по-
нимания».
Тем не менее этот труд Нольте представляет значительный интерес и
безусловно будет способствовать лучшему пониманию сущности этого феноме-
на, наложившего неизгладимый отпечаток на мировую историю XX в. Постиже-
ние причин появления и подъема этого феномена должно способствовать
предотвращению подобного в наше время. Это относится и к России наших
дней, где почти беспрепятственно действуют организации фашистского типа,
распространяется нацистская литература и время от времени происходят терро-
ристические вылазки последышей Гитлера и Муссолини, не встречающие ни
должного отпора, ни необходимой оценки со стороны властей.
Л. И. Гинцберг,
доктор исторических наук
Предиеловие
До сих пор еще не существует работы, рассматривающей фашизм в целом, и
это вряд ли случайно.
Сочинения бывших руководящих деятелей фашистских государств, вышедшие
после 1945 г., хотя и содержат интересные соображения, не выходят за рамки ме-
муарной литературы, и это очевидно. Хотя подобные сочинения необходимы для
изучения предмета, они вносят в понимание его сущности совсем немного. Труды
государственных деятелей и военных, бывших противников Германии, еще мень-
ше помогают делу, что неудивительно, хотя некоторые из них представляют не-
малую историческую ценность.
Почти все имеющиеся трактовки фашизма содержатся в политически ангажи-
рованной литературе, большая часть которой почти исключительно, по понят-
ным причинам, принадлежит противникам фашизма; но эта литература с самого
начала распадалась на резко противостоящие друг Другу школы, и еще до конца
войны сформировались все возможные позиции в споре о проблеме фашизма.
После войны противник исчез, а исследуемый материал относился преимущест-
венно к Германии; развитие политических событий выдвинуло на передний план
понятие тоталитаризма. Поэтому спор о фашизме не получил должного
продолжения.
Научное изучение фашизма вообще стало возможно только после 1945 г. Оно
оказалось перед таким обилием материала и таким разнообразием возможных ис-
толкований, что в Италии и Германии ограничилось созданием национальных
монографий1-*. Наука, надо сказать, склонна подчеркивать национальные разли-
чия, а широкое понятие фашизма остается не исследованным; однако без какого
бы то ни было определения фашизма, хотя бы в усеченном виде, она обойтись не
может.
Если предлагаемая книга представляет шаг, до сих пор не сделанный в трех
указанных выше направлениях литературы по этому вопросу, то причиной тому,
выражаясь словами Ницше, не обилие, а недостаток, и даже тройной недостаток.
Не отдавать себе в этом отчета значило бы упустить из виду основные предпосыл-
ки данного исследования.
Автор этой книги не знал никого из людей, о которых будет идти в ней речь.
Работа построена на впечатлениях, которые были доступны любому обычному
немцу. Ни от кого из переживших войну людей автор не пытался узнать какие-
* Цифрами обозначены примечания автора, помещенные в конце книги; все подстрочные примеча-
ния принадлежат переводчику.
6
Предисловие
либо неизвестные факты. Книга опирается почти исключительно на опублико-
ванные и легко доступные источники. Она является тем самым прямой противо-
положностью мемуарной литературе.
Автор был слишком молод, чтобы принять участие в политической борьбе с
фашизмом. Он никогда не испытывал на себе какой бы то ни было несправедли-
вости — разве лишь в очень широком смысле. Несмотря на это, в книге проявля-
ется определенная позиция, хотя это и не открытая ангажированность, присущая
политической литературе. По сравнению с ней позиция автора достаточно абст-
рактна и в этом смысле, наверное, ближе к тому интересу, который, скорее всего,
будут проявлять к известным событиям будущие поколения.
Наконец, эта книга не является результатом десятилетий профессиональной
научной работы. Автор не принадлежит ни к какой исторической школе и не мо-
жет похвастаться никаким учителем. И хотя, как он полагает, предварительные
исследования способствовали написанию данной книги, нужно предупредить чи-
тателя, что научность была для него скорее ориентиром.
Тройной недостаток можно восполнить или даже превратить в нечто положи-
тельное, если выдвинуть на первый план понимание. Понимание предмета озна-
чает постижение отличий в его взаимосвязях. Поэтому национал-социализм не
изолируется от явлений, на родство с которыми он сам всегда претендовал, а фе-
номен фашизма — от периода, когда он в силе. Задача автора отражена в заглавии
книги. Вряд ли надо подчеркивать, что фашизм рассматривается «в его эпохе» со-
всем не в том смысле, как, например, гора в горном хребте,— во всяком случае, не
отрешенно, ведь пока современники все еще связывают со словом «фашизм» вос-
поминания о неслыханной экспансии и тотальном крахе. Речь идет именно о том,
чтобы изобразить — пользуясь весьма употребительным, хотя и неизящным сло-
вом — процесс «фашизации» эпохи. Однако и сами процессы должны быть не
только показаны, а прежде всего поняты. Дипломатической предыстории войны и
общеизвестным превратностям пятилетней борьбы в книге уделено немного мес-
та. Подробности о смерти Гитлера не сообщаются, но в трех разных главах, в раз-
ной связи, автор задается вопросом, какова, собственно, его роль. Мы не собира-
емся, взяв читателя за руку, провести его парадным шагом через портретную гале-
рею тридцати богатых событиями лет. Может быть, читателя приведут в замеша-
тельство довольно разные точки зрения, удивит различие суждений и некоторая
разбросанность мнений. Но именно такой метод должен сделать доступной ту
взаимосвязь — взаимосвязь в широком смысле слова,— которой не обеспечивает
обычное повествование. Во введении (на с. 37-41) говорится о том, по какому
принципу построено наше исследование и как его воспринимать в самом широ-
ком контексте. Достаточно прочитать эти пояснения. Но с самого начала следует
ясно указать основное условие исследования: напряженность мысли. Эпоха, по-
требовавшая больше человеческих жертв, чем какая-либо другая, требует полного
напряжения мышления. Это напряжение не напрасно даже и в том случае, когда
его результаты оказываются сомнительными, и оно тем более необходимо, чем в
большей степени исследование ведется с различных точек зрения и в разных точ-
ках мира.
7
Такому исследованию менее всего способствует беспредметное резонерство
или абстрактное глубокомыслие. Утверждение, что фашизм «реакционен», не
ложно, но слишком неопределенно; утверждение, что он является следствием се-
куляризации, содержит большее понимание, но и оно не раскрывает фашизм до
конца. Поскольку условие этого исследования — мышление, сопряженное с вы-
бором, то тем более возрастает ценность детали, если только это характерная и
важная деталь. Некоторые подробности, касающиеся, например, марксистского
мышления молодого Муссолини или значения Дитриха Эккарта для Гитлера, от-
носятся к особенно трудоемким частям книги. И поскольку историческая взаимо-
связь всегда есть также связь событий, две самых объемистых главы, посвященных
истории итальянского фашизма и национал-социализма, лишь немногим отли-
чаются от нетрудного для чтения исторического сочинения.
Путь к детали и наглядному изображению оказался для автора очень трудным.
Причины этого, относящиеся к чисто субъективным предпосылкам книги, здесь
не рассматриваются2. Необходимо лишь одно замечание, поскольку оно (и ко-
нечно, не только оно) объясняет некоторую неравномерность ссылок на вспомо-
гательную литературу. Чем ближе раздел к нашему времени, тем меньше число
таких ссылок. Автор не стал «заметать следы» истории возникновения книги. Кро-
ме того, примечания разрослись бы до невероятных размеров.
По аналогичным причинам автор отказался от библиографии. Тема книги тре-
бует огромного количества литературы, но глаз специалиста все равно нашел бы в
ней досадные пробелы. Впрочем, литература, приведенная в примечаниях, хоро-
шо известна далеко не всем, так что она небесполезна и для специалистов. Для
того, чтобы сориентировать читателя, указаны легкодоступные библиографии’.
Все переводы (если в примечаниях не оговорено иное) принадлежат автору. Они
были проверены Аннедорой Нольте-Мортье, которой я обязан также составлени-
ем указателя.
Предметный указатель невелик по объему, поскольку книга основана на прин-
ципах концентрации и взаимосвязи. Главным источником являются сочинения
Морраса, Муссолини и Гитлера. Связь этих источников, в частностях и в целом,
лучше всего уясняется из оглавления. Предметный указатель играет роль допол-
нения: в нем приводятся важнейшие темы, рассматриваемые в разных главах (на-
пример, «милиция»), но прежде всего понятия, развиваемые исходя из определен-
ных исторических ситуаций (например, «тоталитаризм»).
В именном указателе оказалось гораздо больше имен, чем мог предположить
автор, приступая к работе над книгой. Он видит в этом обстоятельстве побочный
результат нелегко давшегося ему убеждения, что, даже при крайнем сжатии мате-
риала, конкретный период времени и его основные явления могут быть постигну-
ты путем взаимосвязанного философского мышления и исторического наблюде-
ния.
ЭПОХА МИРОВЫХ войн
И ФАШИЗМ
Фашизм как характеристика эпохи
То, что любое историческое явление может быть понято лишь в связи со сво-
ей эпохой,— азбучная истина. Вопрос в другом: какова эта эпоха и в каком отно-
шении с ней находится данное явление: оно может просто быть следствием эпо-
хи, может стать для нее характерным и может, наконец, ее определять. По про-
блеме фашизма высказывались разноречивые мнения.
Через два года после «похода на Рим» вышла немецкая работа, в которой было
обещано рассмотреть «фашистский эпизод в Италии»1. Еще в течение нескольких
лет большая часть европейской политической интеллигенции считала фашизм
преходящим явлением, поскольку самой Германии никогда не был присущ «дух
времени».
Сразу же после прихода к власти Гитлера один видный политик из немецких
правых консерваторов высказал в своей газете мнение, что «единовластие одной
партии по фашистскому образцу» вряд ли можно себе представить в совсем не
подходящих условиях Германии2. Для него (и не только для него одного) фашизм
был структурой, в принципе годной для разных стран, но в действительности свя-
занной с особыми условиями малоразвитых государств, а потому вне этих условий
эпизодической.
Но после мюнхенского триумфа Гитлера и Муссолини даже один из их самых
решительных противников готов был допустить, что фашизм может быть оправ-
дан и окажется способным властвовать не только в нашу эпоху, но и захватить це-
лый исторический период3.
Когда война завершилась поражением фашизма, вопрос все еще оставался не-
решенным. Даже в наши дни его можно ставить как научный вопрос, лишь отда-
вая себе отчет в том, что старые и известные трудности сочетаются в этой про-
блеме с совершенно новыми и неожиданными каверзами.
В самом деле, под «эпохой» следует понимать отрезок мировой истории, выде-
ленный «эпохальными» событиями и отличающийся от предыдущего и после-
дующего отрезков времени не только внешними историческими событиями, но и
глубинными явлениями жизни. Ничто не определяет историческую сущность
эпохи столь отчетливо, как эта глубинная последовательность бытия: без нее по-
пытки понять эпоху безуспешны или сводятся к пустым абстракциям. Но если и
можно отдельные эпохи считать частями истории, то они все не имеют ничего
общего с четко локализованными в пространстве и подчиняющимися объектив-
ным критериям частями тела. Эпохи пребывают в неустанном потоке времени, в
безмерном обилии событий. И хотя они определяют индивида, сами они кажутся
полностью зависящими от его суждения. Невозможно точно измерить, или опре-
делить, что «поверхностно» и что «глубоко». То, что с одной точки зрения пред-
12
Эпоха мировых войн и фашизм
ставляется эпохальным явлением в определенном ряду исторических событий, с
другой точки зрения может быть включено в массу обыденных явлений. Но и в
пределах одной и той же области, под отмеченной границей эпохи беспрепятст-
венно продолжается непрерывный поток бытия, и может наступить время, для
которого он окажется важнее, чем столь ощутимая прежде граница. Тогда разли-
чие эпох отступает перед единством исторического периода, или эры. Но дело
здесь не только в слабости познающего субъекта перед беспредельностью проис-
ходящего. Из всего этого многообразия внутри некоторой эпохи лишь то может
действовать определяющим образом — и тем самым иметь эпохальное значе-
ние,— что уже в известных пределах познано и признано. И в конечном счете
само отношение к данной эпохе может приобрести черты, фундаментально при-
сущие ей самой и неявно входящие в формирование ее связи с прошлым и буду-
щим. Таким образом, отношения человека и его эпохи представляют нескончае-
мую цепь взаимодействий; поэтому вопрос о периодизации — одна из старейших
научных проблем, никогда не поддававшаяся окончательному решению.
Напротив, новейшая задача науки состоит в превращении данного первона-
чально политического и полемического термина в историческое понятие. Лишь
после того, как затихнет битва жизни, наступает час науки. Вряд ли найдется тер-
мин, столь часто употребляемый, страстно оспариваемый и различно определяе-
мый, как «фашизм» (в годы, предшествовавшие окончанию Второй мировой
войны), причем каждое из его определений имеет важнейшие последствия. Мож-
но было любить или ненавидеть капитализм и коммунизм, либерализм и консер-
ватизм, можно было считать, что им принадлежит будущее или что они отмира-
ют; но, в общем, все знали, что имеется в виду, знали своих друзей и врагов. Ина-
че обстояло дело с фашизмом: одни считали его реакционным явлением, другие
— революционным; для одних это было совокупное обозначение всех противни-
ков их собственной партии, для других — небольшой фрагмент некоторой тра-
диционной позиции. Путаницу создавали расхождения в определении объема
понятия, и, вследствие этого, научная разработка проблем находится в начале пу-
ти.
В 1920 г. слово «фашизм» было известно лишь немногим в Европе, и сам Мус-
солини поставил его в кавычки как неологизм. Но уже в 1923 г. левые провели в
Германии «антифашистский день», выступив при этом не только против победо-
носных чернорубашечников Муссолини, но еще более против немецких, венгер-
ских и болгарских «фашистов». Существенной предпосылкой прихода к власти
Гитлера было определенное толкование этого понятия — пресловутая характери-
стика социал-демократов как «социал-фашистов», принятая Коммунистической
партией Германии. Тем самым немецкие коммунисты повторили, в большем мас-
штабе и в более грубой форме, фатальную ошибку итальянских коммунистов. Но
примерно в то же время лидеры некоторых крайне правых групп намеревались
созвать свой собственный «антифашистский конгресс»4. Нечто вроде компромис-
са между этими концепциями антифашизма — очень широкой и очень узкой —
после крутого поворота Коминтерна5 привело к общепринятому понятию анти-
фашизма, сделавшему возможной политику Народного фронта. Под этим знаме-
нем, в конечном счете, сражалась против Гитлера и Муссолини великая мировая
13
коалиция, возникшая, впрочем, вовсе не из совпадения взглядов. Еще и в наши
дни понятие фашизма имеет политическое значение. Вопрос, можно ли назвать
фашистским режим генерала Франко, затрагивает некоторые государственные ин-
тересы, а война в Алжире примечательным образом возродила интерес к термину,
о котором идет речь.
Итак, говорить о фашизме и его эпохе — в действительности значит прибав-
лять к одной трудности другую. Но такое усложнение предмета неизбежно. В са-
мом деле, не существует никакого общепринятого и содержательного определе-
ния эпохи. Даже если толковать фашизм как имя собственное, то есть как обозна-
чение индивидуального явления, то нельзя обойти вопрос, почему итальянские
события, при всем их необозримом мировом значении, не имеют все же эпохаль-
ного характера. В каждом случае вопрос о фашизме и вопрос об эпохе возникают
вместе; задача состоит в установлении понятий и в наглядном изображении фак-
тов.
Но в сюжетной последовательности событий есть также достоверная граница.
В самом деле, если фашизм и был после 1945 г., если он способен еще и сейчас
вызывать ожесточенные споры, то, во всяком случае, теперь ему никак нельзя от-
вести существенное место в картине эпохи — разве что значительно отступив от
традиционного смысла самого понятия «фашизм». Таким образом, самая поста-
новка вопроса не позволяет связать это понятие с нынешним ходом событий.
Границы между излагаемыми событиями представляют несомненное преиму-
щество. В самом деле, интересующий нас исторический период, во многих отно-
шениях столь несчастливый по сравнению с предшествующими, просто неиз-
бежным образом делится на определенные эпохи. А отсюда методом дедукции
выводится фашизм как таковой.
Конечно, не имеет смысла называть время с 1914 по 1945 г. эпохой мировых
eourfi, не опираясь на определенные временные координаты, но с точки зрения
современности, 1 августа 1914 г. и 8 мая 1945 г. представляют столь решающие
события, что никто и никогда не отрицал их эпохальный характер. Споры вызы-
ваег (наряду с подразделением на меньшие отрезки) лишь контекст, в который
должна быть включена данная эпоха, и момент времени, когда после катастрофи-
ческой цезуры первых дней войны начали формироваться и сознавать себя новые
констелляции. Важнейшие из этих концепций уже подсказывают ответ на воз-
никший выше, хотя и едва намеченный, вопрос: можно ли дополнить хронологи-
ческий и формальный критерий эпохи более содержательным критерием? Доста-
точно будет привести здесь три самых известных:
1. Эпоха мировых войн входит в период революций и глубоких общественных
перемен, самым очевидным началом которых надо считать французскую револю-
цию7.
2. Она коренится в периоде империализма, когда развились все конфликты,
приведшие в конце концов к войне8.
3. Лишь в 1917 г. Первая мировая война перестает быть простым конфликтом
национальных государств; со вступлением в войну Америки и с началом больше-
вистской революции констелляция приобретает универсальный характер; выри-
14
Эпоха мировых войн и фашизм
совывается ситуация гражданской войны и возникает причина будущего раскола
мира на два лагеря9.
Каждое из этих описаний и истолкований приводит к определению полити-
ческого феномена нового рода.
Ни одно из больших политических течений Европы не возникло на почве
войны. Либерализм был выражением подъема буржуазии, консерватизм первона-
чально означал реакцию на это оказавшейся под угрозой аристократии, носите-
лем социализма стал порожденный индустриализацией пролетариат. Ни одно из
этих течений не стремилось к мировой войне, ни одно не встретило ее безуслов-
ным одобрением. Сама война создала почву для политического явления, поистине
ставшего ее порождением и по закону воспроизведения стремившегося порождать
ее снова.
Социальная революция после 1789 г. неудержимо распространилась по всей Ев-
ропе, несмотря на ряд политических поражений. Почти повсеместно она привела
буржуазию к участию в политической власти, сделав ее решающей общественной
силой; но в то же время она создала ей нового противника — социалистический
пролетариат. На практике только что народившемуся классу пришлось повсюду
вступить в союз со старым господствующим слоем против этой нарастающей
опасности. Конечно, это была лишь прагматическая и временная связь, но в не-
больших группах еще до 1914 г. она приняла принципиальный характер: это бы-
ло невиданное до тех пор сочетание аристократических убеждений с плебейской
действительностью. Вначале эти группы были малы и незаметны. Но лежавший в
их основе принцип при определенных обстоятельствах мог приобрести значение
для будущего, поскольку он соответствовал основной черте самой революции: из
рядов нового класса вырастали все новые вспомогательные войска контрреволю-
ции, так что облик ее все время менялся вместе с революцией.
До 1914 г. так называемый империализм казался компромиссом между баналь-
ным эгоизмом национальных государств и более утонченными потребностями
либеральной и социалистической традиции. Ни Сесил Родс, ни Теодор Рузвельт,
ни Фридрих Науман не имели в виду ничего другого, как распространить на те
или иные народы — ради их собственного блага и спасения — какую-нибудь
«идею культуры». Но нетрудно было предвидеть, что подлинная природа этого
империализма научит его откровенно заботиться о самом себе.
1917 г. представляет, конечно, сильнейший взрыв с далеко идущими последст-
виями. Но столь же верно, что обе великие силы, явление которых ознаменовало
этот взрыв, вскоре снова сосредоточились на своих внутренних проблемах. Когда
в 1920 г. американский народ высказался против Вильсона, он тем самым выска-
зался за два десятилетия господства нового изоляционизма; Ленин скоро утвер-
дился в своем скептическом отношении к западной «рабочей аристократии». В
действительности получилось так, что победа большевизма в России не помеша-
ла ему потерпеть поражение во всех социальных битвах Европы и даже, возмож-
но, привела к этим поражениям. Уже с 1923 г., когда потерпели неудачу последние
восстания в Германии, коммунистические партии действовали повсюду скорее в
интересах своих противников, чем в своих собственных. Советский Союз снова
стал неведомой страной на краю света, и Европа опять оказалась основной сце-
15
ной мировых событий. Но можно ли предположить, что после этой ужасной
схватки противники нисколько не изменились?
Война, революция, империализм, создание Советского Союза и Соединенных
Штатов не были локально изолированными явлениями. Партия, возникшая из
войны и боровшаяся против революции революционными средствами, радикали-
зировала империализм и видела в Советском Союзе (а также, менее подчеркнуто,
в «американизме») величайшую из опасностей; такая партия также не могла быть
локальным изолированным явлением, хотя местные условия накладывали на нее
определенные различия. Эта партия нашла бы себе место в послевоенной Европе,
даже если бы Муссолини и Гитлер никогда не существовали. Для ее обозначения
никто всерьез не предлагал иного термина, чем «фашизм». Недостаток его в том,
что это одновременно и имя собственное, и понятие; преимущество же в том, что
он не связан ни с каким конкретным, содержанием и не претендует, как немецкое
слово «национал-социализм», на определенное содержание. Научное исследова-
ние не обязано изобретать новые названия лишь по той причине, что общепри-
нятое название удовлетворяет не всем справедливым требованиям.
Таким образом, уже самые очевидные подходы к периодизации позволяют вы-
делить фашизм как некоторую новую реальность, вовсе не известную или едва
наметившуюся до Первой мировой войны. Но тогда напрашивается мысль, что
это и есть политическая тенденция, характеризующая рассматриваемую эпоху,
когда Европа, после отступления обеих вторгшихся «сторонних сил», снова могла
рассматриваться как центральное место в мире. И, как известно, из четырех глав-
ных держав этой Европы две стали фашистскими в первое же десятилетие, а в
следующем десятилетии (как могло, по крайней мере, показаться) почти полно-
стью фашистский континент вырвал обе сторонних державы из их изоляции и
спровоцировал их на бой.
Историк, говоряхций об «эпохе контрреформации», вряд ли выдвинет тезис,
что она одерживала верх во всех частях известного тогда мира, не встречая ника-
кого сопротивления. Точно так же он не станет утверждать, что она содержала в
себе нечто исторически новое и важное для будущего. Он не обязан даже считать
ее необходимой. Он попросту назовет некоторую эпоху по определяющим ее
религиозным мотивам, связав свой термин с новейшей, самой характерной фор-
мой религиозных явлений в центральной области их развития. Точно так же эпо-
ху, где определяющую роль играют некоторые политические конфликты, можно
назвать, исходя из новейших форм этих явлений в их наивысшем развитии; тогда
эпоху мировых войн с неизбежностью придется именовать эпохой фашизма.
Такой способ определения эпохи вовсе не нов и не должен вызывать удивле-
ния. Его применяли (явно или неявно) выдающиеся представители самых различ-
ных партийных направлений в разные времена.
Муссолини на вершине своей славы, в 1930—1935 гг., часто говорит, что фашист-
ские идеи — это идеи нашей эпохи и что в ближайшие годы вся Европа станет
фашистской. Он полагает, что повсюду обнаруживаются «фашистские ферменты
политического и духовного обновления мира»10. При этом он определяет фашизм
как «организованную, концентрированную, авторитарную демократию на нацио-
16
Эпоха мировых войн и фашизм
нальной основе»11 и бесцеремонно причисляет к нему все, требующее усиления
государственной власти и вмешательства в экономическую жизнь.
Конечно, тезис Муссолини о предстоящей фашизации всего мира может по-
казаться предвзятым и неточным. Но то, что пишет Томас Манн в момент наивыс-
шего напряжения конфликта после Мюнхена в статье «Этот мир», с переменой
знака читается совершенно аналогично. Он констатирует «полную победу... мас-
совых тенденций нашего времени, обозначаемых именем фашизма», и объясняет
ее «психологической готовностью Европы к инфильтрации фашизма в полити-
ческом, моральном и интеллектуальном отношении»12. Несколько позже он назы-
вает фашизм «болезнью времени, которая везде у себя дома и от которой не сво-
бодна ни одна страна»13. И даже после поражения Гитлера он говорит (в своем
докладе о Ницше) о «фашистской эпохе Запада, в которой мы живем и еще долго
будем жить, несмотря на военную победу над фашизмом»14.
Это несколько напоминает тезис, выдвинутый Дьердем Лукачем в его работе
«Разрушение разума». Он пытается представить философский иррационализм как
предпосылку и подкладку национал-социализма, как «реакционный ответ на вели-
кие проблемы последних полутора столетий»15. В германский путь «от Шеллинга
до Гитлера» укладывается чуть ли не все заметное в немецкой философии после
смерти Гегеля: Шопенгауэр и Ницше, Дильтей и Зиммель, Шелер и Хайдеггер,
Ясперс и Макс Вебер. В противоположность многим утверждениям, особенно
англосаксонских авторов, Лукач находит духовные основы национал-социализма
не только в Германии: он рассматривает духовное и политическое развитие Гер-
мании лишь как наиболее ярко выраженную форму международного процесса,
происходящего в капиталистическом мире.
Конечно, точка зрения Лукача вызывает целый ряд возражений16, но в ней, как
и в других аналогичных тезисах, есть несомненно верное наблюдение, что с конца
XIX в. в Европе повсюду переменился духовный климат и что эта перемена сти-
мулировала (хотя никоим образом не породила) новое политическое направле-
ние, стремившееся выйти из традиционных форм мировой политики и даже в
принципе выступить против них. Лаже без непосредственной связи с текущей
политикой целый круг' фашиствующих авторов воспринял и развил учение Ниц-
ше — единственное, ставящее в один ряд социализм, либерализм и традицион-
ный консерватизм: по этому учению, все это — восстание рабов и оскудение жиз-
ни, в котором повинно иудео-христианское злопамятство.
Столь же убедительное доказательство эпохального характера фашизма — тот
факт, что он произвел сильнейшее влияние на своих противников. Это не следует
понимать в том смысле, что он привил им свои собственные черты. Во многих
случаях речь идет о параллельных явлениях17. Но и они имеют важное значение
для наших выводов. Фашизм навязал своим противникам самые горькие выводы
на основе опыта многих поколений, поскольку они допустили в связи с ним не-
верные оценки и непростительные ошибки.
Что представлял собой антифашизм при его первом появлении, чем была оп-
позиция после убийства Маттеотти, если не союзом людей, не сумевших объеди-
ниться перед походом на Рим и потому потерпевших поражение? Что означал
пропагандируемый коммунистами с 1935 г. лозунг «единого антифашистского
17
фронта», если не убийственную критику своей собственной тактики в предыду-
щее десятилетие? Чем были дискуссии и статьи немецких эмигрантов на высшем
уровне, если не критическим и беспощадным самоанализом немецкого духа? И
как часто им приходилось сознаваться, что сама их враждебность фашизму неред-
ко носила фашистские черты?
В сталинской России немецким эмигрантам18 пришлось ощутить совсем не малые
признаки фашизма. Что осталось от духа Ленина и Розы Люксембург, когда поч-
ти все вокруг было пронизано «милитаризмом и национализмом, культом героев
и византийством», тогда как мировая революция и международное рабочее движе-
ние едва упоминались? Как можно было соединить несоразмерно дифференци-
рованную оплату труда, реакционное семейное законодательство, возвращение к
традиции Петра Великого с целями Октябрьской революции? Разве процессы
против старых соратников Ленина не были началом самого жесгокого на свете
преследования коммунистов, и разве правительство не поощряло негласным об-
разом антисемитизм? Изучение истории Советского Союза свидетельствует,
впрочем, что начало этого процесса восходит к ленинским временам. Уже Ленин
подавлял партийную критику, насаждал иерархическое подчинение вместо спон-
танной активности местных организаций, применял полицию против недоволь-
ных рабочих. Был ли Сталин в самом деле узурпатором или исполнителем заве-
щания Ленина? Был ли сталинизм лишь жесткой оболочкой, стеснявшей перво-
начальное ядро партии, чтобы защитить его от нависшей угрозы, или это был
переход к другому, принципиально противоположному и стабильному порядку? В
наши дни наблюдается склонность избегать решительного ответа на эти вопросы,
что позволяет сохранить существенное различие между сталинизмом и фашиз-
мом. Но заслуживает внимания тезис Франца Боркенау: с 1929 г. Россия «вошла в
ряды тоталитарных, фашистских государств»19. Во всяком случае, можно с некото-
рой уверенностью полагать, что с момента столкновения Сталина и Бухарина во-
прос об отношении к фашизму определял все аспекты советской полигики в
большей степени, чем какой-либо другой.
Даже Америка Рузвельта не избежала аналогичных упреков. Дороти Томпсон
пыталась найти фашистские тенденции в «Новом курсе», в 1934 г. Рузвельта уже
сравнивали с Муссолини, и даже в 1940 г. многие американцы страстно выступали
против «цезаризма» и «фюрерства» президента20. Сам Рузвельт не отбрасывал эти
упреки как неважные и прямо против них выступал21; он никоим образом не от-
рицал, что в Америке, точно так же, как в Европе, действуют сильные эпохальные
тенденции в пользу «ярко выраженного фюрерства»22. Впрочем, пример Рузвельта
свидетельствует, что недопустимо выводить фашизм из отдельных «фашистских»
черт. Нельзя сомневаться в том, что Рузвельт всей сущностью своих взглядов и
своей личностью был враждебен фашизму (а не только Гитлеру и гитлеровской
Германии23). Конечно, должен быть какой-то «фашистский минимум», без которо-
го существительное «фашизм» бессмысленно и даже прилагательное «фашист-
ский» вызывает сомнения. Но даже при осторожном рассмотрении пример Руз-
вельта, во всяком случае, доказывает, что хотя фашизм, вероятно, есть всего лишь
взрывчатая смесь принципов, в отдельности часто оправданных, он никоим обра-
зом не был эпизодичен в своей эпохе, не был в ней изолированным инородным
18
Эпоха мировых войн и фашизм
телом. Этот пример, наряду с другими соображениями и доводами, завершает
обоснование нашего тезиса, что эпоха мировых войн — не что иное, как эпоха
фашизма.
Тем более настоятельным становится вопрос о сущности и формах проявле-
ния фашизма. Конечно, из него вовсе не вытекает представление об эпохе в це-
лом. Никоим образом нельзя делать вывод, будто другие силы того времени, по-
скольку они непонятны вне их реакции на фашизм, попросту сводятся к этой ре-
акции. Ничто не говорит против представления, что в глобальной системе взаи-
модействий целого исторического периода сам фашизм следует рассматривать
прежде всего как реакцию. Поэтому в дальнейшем главные тенденции эпохи, в
особенности марксизм и либерализм, будут постоянно присутствовать, хотя эти
эпохальные противники фашизма будут снова и снова появляться на историче-
ской сцене лишь в отдельные моменты. Между тем фашиствующее мышление, в
том виде, в каком оно стало составной частью самого фашизма, будет показано
подробно, хотя мы и выберем для этого лишь один выдающийся пример. Речь
идет не о картине эпохи, а о понятии эпохи, насколько оно раскрывается в сущно-
сти фашизма. Конечно, высказанные выше соображения позволяют лишь обри-
совать эту сущность, но недостаточны, чтобы ее постигнуть. Без подробностей и
наглядных примеров она остается безжизненной схемой. И все же предыдущие
соображения дают возможность кратко ответить на некоторые предварительные во-
просы, которые в противном случае потребовали бы большего исследовательского
аппарата.
Закономерность понятия «фашизм» иногда ставится под вопрос, ввиду крайнего
разнообразия его проявлений. Но при ближайшем рассмотрении обнаруживаются
столь же заметные различия между парламентскими системами и разновидностями
либерализма. То обстоятельство, что переход от радикального консерватизма к
фашизму еще легче, чем от левого либерализма к социализму, составляет характер-
ную черту фашизма, но не довод против его существования. Целый ряд явлений
вызывает сомнения, следует ли их отнести к фашизму; и все же неразумно отрицать
единство феномена, столь глубоко заложенного как единое целое в основные черты
эпохи и вызвавшего у людей этой эпохи столь страстные споры.
В действительности предложение ограничить применение термина «фашизм»
партией Муссолини не имело успеха. Существует неоспоримая потребность в по-
нятии, охватывающем те политические системы (и соответствующие стремления),
которые в равной степени отличаются от систем парламентско-демократического
и коммунистического типа, но при этом не представляют собой военных диктатур
или консервативных режимов. Заметим, что склонность коммунистов использо-
вать это понятие как наступательное оружие против своих противников не поме-
шала множеству авторов западного мира его применять, хотя большей частью
неопределенно и, так сказать, исподволь24.
Но прежде всего сами фашистские движения обладали явно выраженным
ощущением своего родства и были связаны между собой взаимной поддержкой,
влияниями и зависимостью. Известно, как Гитлер восхищался Муссолини, и это
было не просто личное чувство. Он уважал в итальянце первого сокрушителя
марксизма, и если бы Гитлер умер в 1930 г., то историки, несомненно, назвали бы
19
человека, державшего в своем кабинете бюст дуче, последователем и подражате-
лем Муссолини. У него были также тесные связи с Освальдом Мосли, и во время
войны он с сожалением вспоминал о Кодряну, как о человеке, «предназначенном»
руководить Румынией25. Первый мотив сближения Муссолини с Германией после
1935 г. был не политический, а идеологический: он был восхищен успехами по-
пулистской политики Третьего рейха. Дьюла Гёмбёш (Gombos) имел в первые
послевоенные годы тесные связи с окружением Рема в Мюнхене; Кодряну в
1922 г., будучи в Берлине, радовался триумфу Муссолини, «как если бы это была
победа моего отечества»26; Освальд Мосли пережил в Риме свой давно уже подго-
товленный «путь в Дамаск»; Гитлер и Муссолини помогли Франко в борьбе за
власть, и на фронтах фалангистской Испании отдавали свою жизнь не только
солдаты итальянской милиции и немецкие добровольцы, но также друзья Кодряну
и сотрудники Иона Мотцы и Василе Марина. Нередко чувство симпатии брало
верх над деловыми разногласиями: иначе Гитлер не нашел бы повсюду в Европе
убежденных и фанатических коллаборационистов, от Квислинга до Муссерта, от
Салаши до Дорио. При этом, наряду с еще довольно неопределенной общностью
негативных тенденций, не следует упускать из виду целый ряд позитивных совпа-
дений: «принцип фюрерства» и воля к «новому миру», любовь к насилию и пафос
молодости, сознание собственной элитарности и эффективное воздействие на
массы, пламенная революционность и уважение к традиции. Не случайно уже в
ранний период начались парадоксальные попытки создать фашистский интерна-
ционал27. Хотя они не привели к цели (тоже, разумеется, не случайно), эта тенден-
ция столь же убедительно свидетельствует о родстве рассматриваемых систем, как
преобладающее суждение сторонних наблюдателей.
Этот «consensus auctorum et rerum»* устанавливает фактическое существование
предмета, возможность которого выявляет исторический анализ, а мировое значе-
ние доказывает состояние его противников.
Конечно, всего этого еще мало, чтобы ответить на вопрос, возможна ли уже
научная объективность в рассмотрении этого предмета. Известно, какие мотивы она
могла бы затронуть; нет надобности говорить здесь о том, что лежит на поверхно-
сти. Но если фашизм должен быть изображен «в своей эпохе», то такое ограниче-
ние содержит также предположение, что фашизм характеризует только одну эпоху
и теперь, хотя он и не исчез во всех формах своего проявления, как явление миро-
вой истории фашизм уже мертв. А о том, что мертво, наука в состоянии сказать
свое слово, как бы ни были велики отдельные трудности. И, может быть, для ис-
торической объективности наиболее благоприятен тот момент, когда испытанное
в жизни перестало уже быть живым, и окончательное постижение этого факта
позво.ляет пережитому обрести другую, только духовную и, конечно, призрачную
жизнь. Но эта объективность не означает ни олимпийского безразличия, ни бояз-
ливого перечисления «хорошего» и «плохого». Это попытка постижения, то есть
построения единой концепции, вместе со вскрытием различий. В основе ее долж-
на лежать воля и возможность «дать высказаться», в некотором широком смысле
слова, самому объекту и всем его значительным противникам, придерживаясь в
* Согласие действующих лиц и деяний (лаот.).
20
Эпоха мировых войн и фашизм
собственном суждении безусловного принципа — не принимать некритически
точку зрения какой бы то ни было партии. В таком случае недостатки отдельного
исследования объясняются личными слабостями автора, но не дают повода уп-
рекнуть его в недостатке объективности; хотя, конечно, и научная объективность
имеет свои пределы.
Наконец, уже из названия этой книги видно, что главным предметом нашего
исследования является не тоталитаризм как таковой. Если понимать тоталитаризм
как противоположность не-тоталитарной, то есть либеральной, формы правле-
ния, то он был уже в самом отдаленном прошлом и в наши дни тоже представляет
весьма распространенную форму политического бытия. Его нельзя ограничить
определенной эпохой. Кроме того, эта форма имеет много разновидностей. Раз-
новидность нельзя постигнуть, подведя ее под более общее понятие. В основе
разновидностей лежат, разумеется, различия ситуаций, целей и субстратов (наро-
дов и классов). Именно они составляют содержание отдельного феномена, а вовсе
не уникальная форма. В действительности, вопрос о тоталитаризме не приобрел
бы столь выдающегося значения, как это произошло в последнее десятилетие,
если бы в основе его не лежало убеждение, что существует специфически совре-
менная форма тоталитаризма и что в рамках этой формы национал-социализм и
большевизм по существу совпадают. Однако если два феномена проявляют дале-
ко идущее сходство, но выросли из разных ситуаций, на очень различных суб-
стратах и провозглашают очень непохожие цели, то либо это чисто формальное
сходство, либо один из них следовал примеру другого. Возможно, что больше-
визм в его определенной стадии следует назвать фашистским, а фашизм в целом
— большевистским: решение этого вопроса возможно лишь после того, как поня-
тия «фашизма» и «большевизма» будут содержательно изучены во всей их своеоб-
разной природе, а не заранее подведены под формальное понятие «тоталита-
ризм».
Впрочем, вопрос можно поставить также на более высоком уровне, и тогда
он сливается с самым трудным и недоступным аспектом проблемы объективно-
сти. Именно: если в качестве цели тоталитаризма объявляется самый тоталита-
ризм, то это понятие перестает быть формальным. Тогда его существенным со-
держанием оказывается борьба против свободы и достоинства индивидов, а все
провозглашаемые цели (освобождение народа или класса, устранение разру-
шающих культуру влияний, достижение мирового уровня развития и т. д.) разо-
блачаются как повод к действию. Тоталитаризму в таком понимании можно от-
казать в той «симпатии», которая, по учению классической немецкой историо-
графии, является необходимой предпосылкой объективности, поскольку она
позволяет наблюдателю распознать в наблюдаемом, во всей их полноте, чело-
веческие черты. В самом деле, противником оказывается здесь, собственно, не
воля некоторых людей, а безжалостное принуждение направленной против че-
ловека системы. Но если не отказывать фашизму в искренности и действенности
субъективных целей, составляющих одну из основ его своеобразия, то разве не
обязаны мы вернуть ему эту симпатию? И при этом фашизм, именно как фа-
шизм в своей самой крайней форме, совершил злодеяние, не имеющее себе
равных в мировой истории,— с ним нельзя сравнить даже террор Сталина про-
21
тив собственного народа и собственной партии, потому что оно было рацио-
нально до совершенства и вместе с тем беспредельно иррационально, причем
жертвы рассматривались уже не как люди, а как демонические живые существа
или как бесправные предметы. Но если даже юридическую ответственность за
это злодеяние несет единственный человек, то оно все же издавна коренится в
мощной и вполне международной тенденции мышления и восприятия. К нему
привела не бесчеловечная система, от которой человек мог бы отмежеваться, а
слишком человеческие заботы и страхи. Никакое ограничение темы, никакое
стремление к научной объективности не может освободить нас от попытки от-
ветить на этот самый тягостный вопрос нашего времени; но лишь терпение,
способное выдержать долгое утомительное исследование, позволит нам достиг-
нуть чего-то большего, чем гневное обвинение или обезличивающая апология.
Описание территории
Предыдущие соображения позволяют определить границы территории, кото-
рую занимал фашизм. Теперь мы должны описать эту территорию, придержива-
ясь важнейшего принципа: видеть рассматриваемый предмет во всей его полноте.
Но, конечно, никакой предмет нельзя понять без окружающей его среды, а для
фашизма это была вначале тесная связь с его консервативными союзниками. По-
этому нам придется тут же перейти проведенные выше границы, и притом во мно-
гих местах.
1919 г. имел решающее значение для природы фашизма, как и для многих
других процессов следующего десятилетия. Не случайно фигуры, наиболее зна-
чительные и важные для будущего фашизма, еще в эмбриональном виде возникли
из послевоенного хаоса именно в этом первом послевоенном году. В самом деле,
когда весной этого года Муссолини, только что основавший свои «боевые союзы»,
еще приводил им в пример Курта Эйснера, когда Бела Кун только что вошел в
свое правительство, мы видим, как союз рейхсвера с крестьянско-студенческим
Добровольческим корпусом уже сокрушает недолговечную Баварскую советскую
республику. Это было самое случайное, самое безнадежное и самое идиллическое
из судорожных революционных движений того времени. Оно было вызвано бес-
смысленным убийством премьер-министра Эйснера, уже уходившего в отставку.
Это был мятеж части пролетариата под руководством небольшой группы интел-
лигентов, главным образом евреев и анархистов. В городе, населенном в основном
буржуазией, посреди католической аграрной страны такой мятеж не имел никаких
перспектив; к тому же революционеры, совершив необдуманный террористиче-
ский акт, повредили своей репутации больше, чем своим врагам, поведение кото-
рых осталось, по существу, безнаказанным28. Но, может быть, именно этим они и
вызвали такую ненависть. И возникшее отсюда отождествление большевизма с
еврейством, истолкование его как смертоносной болезни крепче всего укорени-
лось в голове незаметного пропагандиста рейхсвера, каким был тогда Адольф
Гитлер.
В Венгрии контрреволюция свергла режим Белы Куна, но не собственной си-
лой; революции положило конец наступление румын. Она была не только вое-
22
Эпоха мировых войн и фашиз.
станием против социальной традиции, но также актом национального отчаяния 11
орудием национального самоутверждения. Но и эту революцию в значительной
степени возглавляли евреи; идеи молодых офицеров, вначале собравшихся в Се
геде, мало отличались от представлений их мюнхенских коллег. Уже в 1919 i
Дьюла Гёмбёш называл себя «национал-социалистом»; быстро выросшие в то
время патриотические организации во многом напоминали «отечественные сою
зы» Баварии, и самый важный из них возглавлял Гёмбёш как «верховный вождь». В
неблагоприятной атмосфере эры Бетлена он писал памфлеты о международном
еврействе и основал новую Партию расовой защиты29.
В 1919 г. первые австрийские хаймверовцы имели больше успеха во внешне
политической борьбе, но еще не превратились во внутриполитический фактор.
Постепенно они теряли свой надпартийный характер, но лишь к 1927 г. приняли
направление, именуемое хаймверовским фашизмом и ставшее впоследствии од
ним из составляющих элементов «австрофашизма».
Польша также находилась под внешней угрозой, и хотя она исходила oi
большевистской России и, в отличие от Баварии или Венгрии, действительно
представляла смертельную опасность, она не сразу привела к развитию фашио
ских тенденций. «Почвенный» антисемитизм Народно-демократической партии 11
авторитаризм основавших государство легионеров еще не соединились, так что в
течение нескольких лет мог еще держаться вполне свободный парламентский ре
жим — до майского мятежа 1926 г., когда правителем стал Пилсудский.
В Италии важным этапом на пути молодого фашизма было предприятие Габ
риэле Д’Аннунцио в Фиуме в сентябре того же 1919 г. Именно в Фиуме, а не в
Милане были развиты основные черты его стиля и его символики, здесь в соцп
альной романтике поэта получил свою первую формулировку более поздний
корпоративизм.
В 1919 г. Мустафа Кемаль-паша начал на севере Анатолии свою борьбу за ко
ренные области Турции — против собственного правительства и иностранных
держав30. И если его национально-оборонительная диктатура при исследовании
фашизма может показаться чем-то не очень ему близким, то, во всяком случае, ее
блестящий успех был многообещающим стимулом для всех противников Вер-
сальского мира.
К 1919 г. восходят также первые ростки того, что потом превратилось в ру-
мынскую «Железную гвардию»: это было основанное Кодряну объединение
школьников, намеревавшихся в случае вторжения Красной армии устроить парти-
занское сопротивление.
В 1919 г. война и революция соприкоснулись в Европе теснее, чем когда-либо
до или после этого, и этот год был исходным пунктом первых фашистских дви-
жений. Они развивались с разной скоростью, но их решающими этапами были
1922 и 1923 гт. В эти годы оба первых фашизма, уже отчетливо видимые в своей
новизне, выступают на сцену истории и вызывают всемирный интерес; оба они
будут больше всего приковывать внимание мира, причем один из них одерживае т
многозначительную победу, а другой терпит еще более многозначительное пора-
жение. В конце октября 1922 г. Муссолини направляет своих чернорубашечников
на итальянскую столицу, и этот очень странный поход на Рим приводит его к вла-
23
ста. А менее чем через год нетерпеливый Гитлер вынуждает до тех пор дружест-
венное и союзное ему правительство против воли преградить ему путь своим ме-
чом.
Заслуживает упоминания еще и третье событие, хотя и происшедшее на ок-
раине Европы. 9 июня 1923 г. в Софии было насильственно свергнуто правитель-
ство крестьянского лидера Александра Стамболийского, которого все его против-
ники называли «аграрным коммунистом», и новое правительство Цанкова присту-
пило к кровавому подавлению вспыхнувшего крестьянского восстания, а в осо-
бенности коммунистической партии. Уже 23 июня Исполнительный комитет Ко-
минтерна призвал рабочих всего мира протестовать против преступлений «побе-
доносной болгарской фашистской клики»31. Таким образом, на этом историче-
ском распутье 1922—1923 it. не только родились два важнейших для мира фашиз-
ма, под знаком своеобразно изменившегося с 1919 г. боевого фронта, но впервые
официально появилось и общее полемическое истолкование фашизма, столь
важное для его дальнейшего развития32.
С этого времени фашистские движения растут в Европе, как грибы после дож-
дя. В большинстве случаев трудно судить, насколько их рождению способствова-
ли независимые причины, и насколько — блестящий пример Муссолини33. Доста-
точно перечислить все те группы, которые вовсе не пришли к власти, или при-
шли к власти не собственными силами. Больше внимания требуют режимы, а
также страны, где можно констатировать более или менее равномерную тенден-
цию к фашизму.
В ряде случаев легче всего идентифицировать сектантские группы', изолирован-
ные в своих странах, они часто искали опору в безудержном восхищении Муссо-
лини и Гитлером. Вероятно, было бы несправедливо причислить к этой катего-
рии рексистов Леона Дегреля, финское «Движение Лаппо» или фламандских на-
ционал-солидаристов; но Датская национал-социалистическая партия Фрица
Клаузена, франсисты Марселя Бюкара, различные разновидности швейцарского
фашизма и множество подобных явлений в большинстве стран Европы вряд ли
представляли собой нечто большее, чем неуклюжие подражания.
Самостоятельные корни, а в течение краткого времени также и собственное зна-
чение имели французские группы; сверх того, они весьма оживляли картину фа-
шизма своим разнообразием и своим духом (Бразиллак, Дрие ля Рошель), и, на-
конец, эти группы по распространенному мнению ближе всего подошли к захвату
власти (в феврале 1934 г.). Сюда относятся «Связка» («Faisceaux») Жоржа Валуа,
«Юные патриоты» («Jeunesses Patriotes») Пьера Тетенже, «Огненные кресты»
(«Croix de Feu») полковника де ля Рока, Французская народная партия («Parti
Populaire Frangais») Жака Дорио и, наконец, неосоциалистическая секта Марселя
Деа. Собственное лицо имели также британские фашисты, первые организации
которых сложились уже в 1923 г., а в 1926 г. насчитывали, по некоторым утвер-
ждениям, не менее полумиллиона членов. Наибольшую известность приобрел
основанный в 1933 г. Британский союз фашистов («British Union of Fascists»); ли-
дером его был сэр Освальд Мосли, который был самым молодым министром в
кабинете лейбористской партии и в котором многие видели будущего премьер-
министра. Иностранное слово в названии этой партии не помешало ее бурному,
24
Эпоха мировых войн и фашизм
хотя и кратковременному, росту34. Не следует упускать из виду эстонский Союз
борцов за свободу — единственное из всех фашистских течений, сумевшее за-
конным путем привлечь на свою сторону абсолютное большинство народа; одна-
ко оно было поставлено на колени правительством, совершившим государствен-
ный переворот35.
Некоторые из фашистских партий пришли к власти не столько собственными
силами, сколько с иностранной помощью, вследствие случайностей в ходе войны.
Известный всему миру пример — это Квислинг с его «Национальным единением»
(Nasjonal Samling). По той же причине на его месте мог бы оказаться Муссерт с его
Национал-социалистическим движением (Nationaal Socialistische Beweging). Далее,
с немецкой помощью пришли к власти «Железная гвардия» в Румынии (частично
и временно36) и «Скрещенные стрелы» Салаши в Венгрии. Муссолини сделал
предводителя усташей Павелича главой хорватов («poglavnik»). Не столь ясную
картину представляет Словакия под властью Тисо. Режим Петена подвергся силь-
нейшей критике справа и образовался без внешнего влияния. Власть Дорио в
Зигмаринене была лишь видимостью и фарсом.
Совсем иначе обстоит дело с режимами, важнейшей особенностью которых
было самостоятельное развитие, даже если они и получали поддержку извне. Мы
дадим здесь краткое описание таких режимов, расположив их в зависимости от
того, насколько фашизм освободился в них от своей первоначальной связи с кон-
сервативными и даже либеральными силами.
Вопрос об отношении к государству крайне правых, и тем самым проблема их
организационной формы, самым наглядным образом проявились в Венгрии, где эта
форма прошла через три типичных этапа. Политику «выполнения и отказа» эры
Бетлена вполне можно сравнить с Веймарской республикой, правление Гёмбё-
ша — с первоначальным временем канцлерства Гитлера, когда консерваторы, ка-
залось, укротили и «ограничили» своего барабанщика, а власть Салаши — с более
поздним временем национал-социализма. Конечно, здесь противоречия были все-
гда мягче, как и должно было быть в стране, где в течение 18 лет знамена подни-
мались до половины мачт и где единогласная воля к реваншу была столь же само-
очевидной, как контрреволюционная ориентация. Недоставало того принципи-
ального противоречия, которым провоцируется фашизм. Сверх того и сам блю-
ститель престола принадлежал к «людям из Сегеда». Да и графа Бетлена нельзя
было всерьез считать либералом в демократическом смысле слова. Наконец, венг-
ры поняли то, чего никогда не хотели признать национал-социалисты,— что по-
литика исполнения была неизбежным этапом на пути к реваншу. Левой оппози-
ции практически не было, так что переход от Бетлена к Гёмбёшу никоим образом
нельзя сравнить с переворотом в Германии 30 января 1933 г. Все же Гёмбёш, че-
ловек из народа и верховный вождь Венгерской ассоциации национальной обо-
роны (MOVE)37, был совсем другим типом человека, чем либерально-авторитар-
ный аристократ Бетлен, и, в частности, евреи не без страха встретили его правле-
ние. Но Хорти, в отличие от Гинденбурга, не умер и, в отличие от Виктора Эмма-
нуила, не позволил отнять у себя власть. Более того, он основательно связал руки
своему премьер-министру, так что Гёмбёшу пришлось даже более или менее от-
четливо отречься от своего антисемитизма. Впрочем, в это время Венгрия стала
25
сближаться с наметившейся «осью», и после победы на выборах 1935 г. Гёмбёш
начал обращаться с балконов к собравшимся толпам наподобие вождей из Рима и
Берлина, с которыми он разделял общее духовное происхождение от 1919 г. По-
ложение Хорти, по-видимому, было все еще достаточно прочно, чтобы он мог
попросту уволить Гёмбёша, но тот внезапно умер, так что проба сил не состоя-
лась. Если бы мы попытались прямо сравнить венгерскую ситуацию с немецкой в
первые месяцы 1933 г., то пришлось бы свести фашистский характер национал-
социализма к таким факторам, как личная энергия Гитлера, дряхлость Гинденбур-
га и опрометчивость Папена и Гутенберга.
Невозможно предположить, чтобы Хорти добровольно допустил к власти
фашизм в его очевидной форме, представленной «Скрещенными стрелами» Фе-
ренца Салаши. Хотя первый и был бывшим офицером, в Салаши его все должно
было отталкивать: мистическая вера в свое призвание спасти Венгрию, а через
Венгрию — весь мир; стремление найти поддержку в бедных слоях населения и
часто подчеркиваемый «пролетарский» характер движения; склонность к насилию
и безудержный характер пропаганды; а сверх того, еще и сама «венгерская» про-
грамма, выходившая далеко за пределы «restitutio in integrum»* старой Венгрии.
Поэтому Салаши мог возглавить правительство лишь в очень необычных обстоя-
тельствах, а именно вследствие резкой немецкой реакции на предложение пере-
мирия, сделанное Хорти 15 октября 1944 г. Начал он, однако, с той стадии, на ко-
торой Муссолини уже подходил к концу: при оккупации противником части
страны и при явных признаках окончательного поражения. Таким образом, облик
его режима формировался исключительно в условиях железной необходимости, в
отчаянной борьбе, где не могли сколько-нибудь проявиться его спонтанные или
своеобразные черты.
«Моральная диктатура», учрежденная в Польше Пилсудским в 1926 г. для устра-
нения «извращений» парламентаризма и «оздоровления» (sanacja) страны, опира-
лась главным образом на армию. Ядро этой армии составляли его собственные
легионеры, и если сам Пилсудский никогда не посягал на партийный плюрализм
и довольно широкую свободу выражения мнений, то его преемники сделали не-
которые энергичные шаги в направлении диктатуры солдатчины с единой правя-
щей партией. Но с режимом полковников боролись левые, и его критиковали ор-
ганизации крайне правых.
Если достаточным критерием для определения фашизма может служить сис-
тематическое подавление партий и свободы печати, то следовало бы признать
фашистской и «королевскую диктатуру» Александра I в Югославии. Но здесь еще
больше, чем в Венгрии и Польше, отсутствовал его гораздо более характерный
признак — народное движение и (потенциально) единая партия.
Такой партии не было вначале и в Португалии Салазара, где она до сих пор**
остается искусственной конструкцией. Потому что «Новое государство» («Estado
Novo») по существу есть не что иное как военная диктатура, которой посчастли-
вилось найти выдающегося штатского, укрепившего и преобразовавшего ее38. И
* Восстановление целостности (лат.).
** Книга написана в 1963 г., а Салазар покинул пост премьер-министра Португалии в 1968 г.
26
Эпоха мировых войн и фашизм
государственная партия «Национальное единство» («Uniao Nacional»), и корпора-
тивная система были всего лишь средствами этого укрепления и преобразования;
они не имели ни самостоятельного происхождения, ни независимой воли.
Напротив, в ТЛспании еще до военного мятежа Франко были воинствующие
формирования крайне правых, характерным образом подобные своим левым кон-
курентам. Название первого из этих объединений достаточно выразительно:
Союзы национал-синдикалистского наступления («Juntas de Ofensiva Nacional-Sin-
dicalista», JONS). В феврале 1934 г. оно объединилось с основанной Хосе Анто-
нио Примо де Риверой «Испанской фалангой» («Falange Espanola»), и радикализм
его программы (например, требования национализации банков и ликвидации ла-
тифундий) вызвал немалые опасения со стороны старых правых. Но начало вой-
ны пресекло возможности его самостоятельного развития: все лидеры движения
погибли, и в апреле 1937 г. Франко объединил его, не без сопротивления, с ради-
кально-традиционалистскими союзами карлистских «Requetes»* в новую государ-
ственную партию под его собственным руководством, назвав ее Испанская фалан-
га традиционалистов и Союзов национал-синдикалистского наступления («Falange
Espanola Tradicionalista у de las JONS»)39. В свои лучшие времена фаланга играла в
Испании совсем иную роль, чем «Национальное единство» в Португалии, но есть
основания считать, что ее консервативные союзники — армия, церковь и крупные
землевладельцы — всегда были сильнее ее, потому что стоявший во главе этой
партии лидер был из их собственных рядов.
Австрийский «хаймверовский фашизм» сумел, действуя снизу, перевести госу-
дарство на новую основу, но австрофашизм, в конечном счете устранивший пар-
ламентскую систему, все же не был тождествен с государством, и если Штарем-
берг был больше фашист, чем аристократ, то этого нельзя сказать о Дольфусе
или фон Шушниге.
В действительности, из всех фашистских движений и направлений только
итальянский фашизм и немецкий национал-социализм вышли из подлинных на-
родных движений, добившихся победы более или менее самостоятельно и по-
ставивших своих лидеров во главе государства. Лишь в этих странах возникли
резкие столкновения с консервативными силами, дошедшие впоследствии до
нескрываемой вражды и стремления уничтожить друг друга. Но такая точка зре-
ния, сосредоточивающая внимание на отношении фашизма к традиционной
системе руководства и морали, не может быть единственной основой для срав-
нения различных фашистских движений, тем более что она не позволяет про-
водить резкие противопоставления. В самом деле, прежде чем Муссолини раз-
решили его поход на Рим, ему пришлось превратиться из республиканца в мо-
нархиста, и даже на вершине своей власти он не мог и думать об устранении
монархического строя. Пожалуй, еще более ощутимо было ограничение власти
Гитлера, когда он должен был оставить значительную долю самостоятельности
главной консервативной силе — армии, что характерным образом проявлялось в
ряде случаев вплоть до 20 июля. Национал-социализм был всесильной властью
лишь в своей тенденции; именно эта тенденция и составляет общую особен-
Приблизительно: «Требующие» («от.).
27
ность фашистских движений, а не объем ее осуществления, всегда зависевший
от случайных обстоятельств.
Исторической науке присуще стремление свидетельствовать об индивидуаль-
ном; поэтому она подчеркивает необходимость описания. Она обостряет понима-
ние того, что либерализм, парламентаризм, монархизм не суть постоянные вели-
чины, но в различных условиях могут иметь разные значения. Но все же история
не отказывается от этих понятий. Поэтому и при исследовании фашизма она
должна опираться на возможно более широкую эмпирическую базу. Она в со-
стоянии это сделать, тем более что ей известны уже нечеткие образования этого
рода. Так, социализм XIX в. охватывает множество явлений, причем школы Фурье
и Сен-Симона не без причин враждовали между собой; и все же нельзя сомне-
ваться в их фундаментальном родстве. Точно так же, как историческая наука
должна протестовать против исключения из социализма всех не признающих
понятия «фаланстера», она должна возражать против того, чтобы понятие фа-
шизма по отдельным признакам непомерно сужалось.
Истолкования фашизма
Есть, однако, нечто, чего историческая наука не может сделать: она не может
определить понятие фашизма по собственной воле. Она находит его уже сло-
жившимся — сформированным его сторонниками и противниками. Если бы она
захотела следовать лишь собственным тенденциям, то исследованию его мель-
чайших форм проявления не было бы конца. В самом деле, связи бесконечно
сложны и различия в конечном счете приводят к неуловимости «individuum ineffa-
bile»*. Полнота (а не беспредельность) предмета дается лишь различающему и
оценивающему взгляду. Но первоначальные истолкования политических явлений
всегда образуются до научных, в конфликтах самой общественной жизни. В при-
менении к определенному феномену они означают не описание, а концепцию. Но
если даже наука не может вырабатывать эти концепции, а должна их предвосхи-
щать, то она критически связывает их между собой и с описаниями, так что в
принципе она способна выйти за пределы своих предпосылок.
Первым условием этого является возможно более полная и беспристрастная
проверка концепций. Если научная постановка вопроса о фашизме становится
возможной благодаря тому, что его предмет можно считать мертвым, то она зна-
чительно стимулируется, когда подтверждается, что число концепций не случайно
и не может быть произвольно умножено, а задается определенной и имеющей
предел необходимостью.
Старейшая из этих концепций — социалистическая. Можно сказать, что она
старше самого фашизма. Когда Муссолини в октябре 1914 г., после тяжкого внут-
реннего конфликта, перешел к интервенционизму, он, несомненно, хотел пони-
мать его как социалистический интервенционизм в пользу наций, подвергшихся
нападению. Однако его попытка повести партию по новому пути провалилась, и
когда уже через три недели после ухода с поста директора «Аванти!» он создал
* Невыразимо индивидуального (лаял).
28
Эпоха мировых войн и фашизм
себе новую газету, его прежние товарищи в его прежней газете снова и снова зада-
вали безжалостный вопрос: «Кто платит?». На этот вопрос никогда не было и до
сих пор нет однозначного ответа, но он и до наших дней определяет основную
линию социалистического истолкования. Несомненно, он был несправедлив по
отношению к Муссолини, если понимать его в том смысле, что самый обосно-
ванный из его политических поворотов был сделан ради денег; но, если сопоста-
вить отсутствие средств у Муссолини со стоимостью публицистической деятель-
ности, то становится ясной та бесспорная истина, что Муссолини, во всяком слу-
чае объективно, был картой в чьей-то игре и что это была прежде всего антисо-
циалистическая игра. Это истолкование подтвердилось для социалистов с полной
очевидностью, когда их силовые позиции и союзы, еще за несколько месяцев до
этого страшившие буржуазию, были уничтожены фашистами в течение 1921 и
1922 гг. При прямой поддержке аграриев, крупной буржуазии и даже государства.
Основная черта всех социалистических истолкований фашизма состоит в том,
что он рассматривается как вторичное явление, производимое при определенных
и необходимых условиях одной из двух основных социальных реальностей (бур-
жуазией или пролетариатом). Они движутся в этих рамках от грубо сколоченной
агентурной теории40 до намного более дифференцированных соображений, пы-
тающихся продумать возможности и границы подчинения исходных структур
производным41.
С точки зрения либерализма этот тезис не получает безусловного подтвержде-
ния даже в применении к Италии. Правда, до похода на Рим «Коррьере делла се-
ра» под руководством Луиджи Альбертини поддерживал не столько фашизм,
сколько Муссолини, а затем очень скоро перешел к резкой оппозиции. Правда и
то, что три самых уважаемых либеральных политика, бывшие председатели Сове-
та министров Джолитти, Орландо и Саландра, колебались вплоть до решитель-
ной и недвусмысленной даты 3 января 1925 г. Но столь важный орган, как «Стам-
па», с самого начала решительно боролся с фашизмом, а его редактор Луиджи
Сальваторелли ввел термин «антирисорджименто» (антивозрождение), который
стал одной из самых действенных формул в конфликте с государственной парти-
ей. В нем уже виртуально содержится понятие «тоталитаризм», которое приобрело
каноническое значение, когда Фариначчи и Муссолини в 1925 г. весьма настойчи-
во связали его с фашизмом. Самые выдающиеся итальянские писатели, в проти-
воположность многим неитальянским авторам, всегда особо подчеркивали тота-
литарный характер итальянского фашизма; Джузеппе Антонио Борджезе, просле-
живая латинско-либеральную традицию, рассматривал Германию как образец
умеренности и свободы настолько, что даже в 1935 г. усматривал в Германии
большие шансы на свободу и сопротивление42.
Однако понятие тоталитаризма получило свое определение в работах немец-
ких и американских авторов на основе двойного опыта национал-социализма и
большевизма. Определение это основано на связи между политическим и транс-
политически-метафизическим пониманием. Политическое понимание противо-
поставляет тоталитарное государство либеральному конституционному государст-
ву, отмечая в нем ряд основных особенностей (например, наличие идеологически
направленной единой партии), отменяющих гражданскую и духовную свободу43.
29
Таким образом, основным признаком тоталитарного государства считается искус-
ственно установленное и вынужденное единство, устраняющее предшествующее
ему разнообразие либеральной эры и поэтому вынужденное, при некоторых усло-
виях, бороться с ним террористическими средствами. В таком понимании тотали-
тарным считается также господство консервативной группы, насильственно по-
давляющей все другие партии и мнения.
Классическую формулировку второго понимания дал граф Петер Йорк фон
Вартенбург перед Народным судом*: «Важно здесь... тоталитарное притязание
государства к гражданину, исключающее его религиозные и нравственные обя-
занности перед Богом»44. В этом истолковании тотальное политическое господ-
ство не было бы тоталитарным в собственном смысле, если бы оно не затрагивало
самостоятельных дополитических и трансполитических отношений человека к
другим индивидам и к Богу. В своем дальнейшем развитии эта позиция склонна
выделять следующие внутренние черты тотального притязания: терроризм, вы-
ступающий с крайней жестокостью против привычного и традиционного пове-
дения; универсализм, стремящийся к мировому господству; извращенность, тре-
бующая именно того, что противно божественным законам или законам человеч-
ности45.
Нетрудно видеть, как легко эта концепция связывается с христианскими и кон-
сервативными убеждениями и насколько она выражает ослабление традиционных
противоречий46. И все же специфическое христианско-церковное отношение к фа-
шизму составляет отдельную и своеобразную главу истории. В самом деле, в
большинстве стран Европы церковь весьма значительно содействовала приходу
фашизма, на что неизменно указывали ее противники и что трудно оспаривать. И
все же было бы правильнее сказать, что в раннем периоде позиция церкви была
амбивалентна. Даже Кодряну, внутренне более тесно связанный с церковью, чем
все другие основатели фашистских движений, взгляды которого сближались с ру-
мынской православной традицией, горько жаловался, что духовные лица, за ред-
ким исключением, были настроены против «Железной гвардии». В Италии и
Германии также известны, уже в ранний период, многочисленные отрицательные
высказывания и поступки духовных лиц. Но политика курии, при всем недоверии,
оставалась благоприятной: Латеранские соглашения и конкордат с рейхом — об-
щеизвестные примеры. Эти договоренности не помешали тому, что вскоре воз-
никли резкие конфликты, главным образом по поводу воспитания юношества. В
июне 1931 г. появилась направленная против Муссолини энциклика «Non abbia-
mo bisogno»**, в 1937 г. гораздо более известное заявление против Гитлера «Mit
brennender Sorge»***. Обе они не достигли цели, но в Италии удалось все же со-
хранить добрососедские отношения. В действительности был бескомпромиссно
серьезный христианский конфликт только с национал-социализмом, но он гораз-
до меньше отразился в теоретических трудах, чем в свидетельствах из камер
смертников и концентрационных лагерей47. Но когда он выражался также и в тео-
* Volksgerichtshof (специальный политический суд в фашистской Германии).
** «Нам нет нужды» (итал\
*** «С горячей заботой» (яглг.).
30
Эпоха мировых войн и фашизм
рии, в нем не было стремления дать специфическую характеристику национал-со-
циализма. Он представляется лишь как пример опасностей, связанных с секуляри-
зацией, и прямо сопоставляется с прежними враждебными церкви направлениями.
Мучительную трудность всегда составляет первоначальное одобрение церкви, так-
же — ив особенности — в тех случаях, когда оно выражало симпатию к «всемир-
но-исторической защите от большевизма»48. В самом деле, центральным тезисом
является как раз внутренняя близость национал-социализма большевизму.
Внутренняя близость явлений, кажущихся противоположными, занимает важ-
ное место в консервативной концепции, образование которой, разумеется, заняло
больше всего времени. В самом деле, если уже в ранний период имеются свиде-
тельства недоверия со стороны консерваторов, то без их сотрудничества перево-
рот вообще был бы невозможен — ни в Италии, ни в Германии. Вероятно, осо-
бенно характерно то обстоятельство, что именно в Англии еще в конце двадцатых
годов было такое множество дружественных фашизму консервативных сочине-
ний49. Для того, чтобы от фашизма отвернулись, понадобился очень долгий,
очень горький и глубоко впечатляющий опыт50. Самым ярким примером является,
пожалуй, Герман Раушнинг, единственный национал-социалист высокого ранга,
ставший решительным противником режима. Его книга «Революция нигилизма»51
содержит конкретные и основополагающие взгляды на сущность нового явления,
к которым нелегко было бы прийти социалисту или либералу. По содержанию
она далеко превосходит те консервативные установки, для коих камнем преткно-
вения являются плебейские черты в облике фашизма52. Но обе версии сливаются,
когда пытаются доказать путем исторических рассуждений, что Гитлер довел до
крайности первоначальные идеи Руссо, изображая фашистскую революцию про-
должением Французской революции53.
Из этого обзора отчетливо видно, что опыт фашизма и его враждебного со-
седства с большевизмом побудил традиционные формы политического мышле-
ния занять новые позиции и определить новые постановки вопросов. Важнейшие
различия проявились, во-первых, в политическом и трансполитическом истолко-
вании, а во-вторых, в противоположности результатов: фашизм либо выделяется в
особую категорию, либо более или менее отождествляется с большевизмом. Со-
циалистическая и политико-либеральная концепции образуют при этом первую
группу; трансполитическо-либеральная, христианская и основная версия консер-
вативной концепции образуют вторую. Дифференцирующий характер имеет де-
мократически социалистическое истолкование, и одно только коммунистическое
резко противопоставляет фашизм и большевизм (в свою очередь отождествляя
фашизм с определенной стадией капитализма). Но уже политико-либеральное
истолкование имеет тенденцию к отождествлению фашизма с большевизмом, что
составляет, по существу, главный тезис всех остальных концепций.
Эту картину существенно дополняет привлечение некоторых более новых
взглядов, рассматривающих ее с более узких точек зрения.
Прежде всего здесь надо назвать еврейскую точку зрения, основанную на са-
мом ужасном опыте из всех. Вполне понятно, что этот опыт вносит весомые раз-
личия между национал-социализмом и итальянским фашизмом. Антисемитский
характер почти всех остальных фашистских движений не может при этом, как
31
правило, отвлечь взгляд от национал-социализма54. Естественным следствием
должно быть также различение национал-социализма и большевизма, что неред-
ко и происходит. Но если сущность сталинизма усматривается в террористиче-
ской воле к уничтожению, направленной против некоего всемирного заговора —
в частности троцкистского, то и здесь возможно отождествление, примыкающее к
либерально-консервативной концепции.
Психоаналитический подход (который, конечно, не является чисто научным) од-
нозначно поддерживает дифференцирующее истолкование. Он обращает внима-
ние прежде всего на стиль и метод фашизма: на развязывание разнузданных ос-
новных инстинктов, враждебность разуму, порабощение чувств парадами и зре-
лищами. Для психоанализа все это означает пробуждение архаических комплек-
сов, более старых, чем национальность. Это столь же легко объясняет интерна-
циональность фашизма, как и его противоположность намного более рациональ-
ному марксизму55.
Социология (несомненно, не являющаяся просто специальной наукой, как и
психоанализ) исходит из понятия классов, и потому противостоит господствую-
щим взглядам. В самом деле, в основном верно, что фашизм и коммунизм вербу-
ют сторонников из разных классовых слоев. Тем самым социология выражает
точку зрения, которая играет исключительную роль в коммунистическом истол-
ковании, что ее дискредитирует, но, конечно, не позволяет просто обойти56.
Надо подчеркнуть со всей настойчивостью, что все эти концепции не просто
выдуманы за письменным столом. Важнейшие из них — не что иное как итог са-
мого сурового, часто смертельно опасного опыта сотен тысяч людей. Поэтому
наука ни в коем случае не может высокомерно исключить какую-нибудь из них
или некритически примкнуть к другой. Поскольку живой опыт доходит до потом-
ства лишь на расстоянии, она вынуждена восполнять этот недостаток, сопоставляя
убедительную силу этих точек зрения. И тогда разграничительные линии между
ними проступают сами собой.
Возможные методы исследования
Таким образом, основной предварительный вопрос для нашего исследова-
ния — это вопрос о методе. Как можно соединить основательность описания с
ясностью понятий, которая должна вытекать из внимательного учета всех концеп-
ций?
Первую возможность представляет история. Если существует история европейского
коммунизма, то, может быть, должна быть написана и «история фашизма». Конеч-
но, историографии всегда угрожает опасность: она часто принимает недостаточно
обоснованную концепцию, а затем напрасно пытается восполнить этот зияющий
пробел тщательностью изложения деталей. Но так не должно быть, и каждая значи-
тельная историография не сводится к изложению событий, критическому лишь
по отношению к источникам, но предполагает также самокритику. Есть и другие
трудности, исключающие такой метод по отношению к фашизму. Единство фа-
шизма нельзя сравнить с единством коммунизма. Оно не строилось на централь-
ном управлении или на признанном учении, а основывалось на аналогичных от-
32
Эпоха мировых войн и фашизм
ношениях, чувствах симпатии и сходных тенденциях. Во всяком случае, возможно
написать «историю фашистских движений». Но такая история должна была бы
исходить из уже принятого понятия фашизма или выработать его другим мето-
дом. Сверх того, поскольку фашизм, в качестве национализма, намного сильнее
связан с условиями отдельных стран, чем коммунизм, эта история должна была бы
настолько углубиться в эти условия, что в конечном счете превратилась бы в «ис-
торию Европы в эпоху фашизма». Но для такой истории время далеко еще не
пришло, и лишь одна из ее необходимых составных частей имеется в наличии:
это «История Италии в период фашизма» Сальваторелли и Миры57.
Более обещающим и более соответствующим положению вещей является по-
строение некоторой типологии. Хотя это главным образом головная конструкция,
она оставляет неограниченное место для необходимой проверки эмпирического
материала.
Между двумя полюсами, противоположными с определенной точки зрения
(например, между авторитаризмом и тоталитаризмом как формами осуществления
господства) различные формы фашизма занимают некоторые определенные —
типические — места.
Первый полюс составляет явление, еще очевидным образом не вполне отве-
чающее требованиям изучаемого понятия и поэтому служащее исходной точкой,
или точкой отталкивания; второй же представляет направление, достигаемое
лишь некоторой крайней формой или просто существующее как идеал. Таким
образом, есть четыре типологических позиции: еще не фашистский нижний по-
люс, который при известных обстоятельствах можно назвать дофашистским; пер-
вая точка внутренней области, которую можно назвать раннефашистской, если
это хронологически допустимо (при сокращенном рассмотрении можно считать
ее полюсом, именно внутренним полюсом); нормально-фашистская средняя точ-
ка; и наконец, радикально-фашистский верхний полюс. Предположение, что не
только по эту сторону фашизма, но и по ту сторону его есть некая реальность,
которую он стремится достигнуть, может поддерживаться лишь в некотором
вполне определенном и ограниченном смысле58. Во всяком случае, все формы
фашизма можно было бы расположить в надлежащих местах предыдущего ряда.
Типология здесь составляет основу топологии.
Поскольку есть целый ряд важных точек зрения, это упорядочение будет не
всегда равномерно и уже по этой причине различные концепции могут быть при-
няты во внимание без эклектизма. Получается круг зеркал, выстроенных в разно-
образные ряды, каждое из которых может освещать другие. Лишь исходя из рас-
смотрения целого можно решить, следует ли применять такие понятия, как «ран-
ний фашизм», «нормальный фашизм», «радикальный фашизм», и можно ли по-
строить однозначный ряд явлений. В самом деле, изобретение некоего идеального
типа, составленного на основе крайних черт всех форм фашизма и из изображе-
ния радикального фашизма, вряд ли будет очень плодотворно. И все же поло-
женное в основу понятие, вначале еще нечеткое и гипотетическое, в этом процес-
се мышления будет приобретать ясность и определенность.
Между полюсами авторитаризма и тоталитаризма простирается обширная об-
ласть — от режима Пилсудского к политическому тоталитаризму фалангистской
33
Испании и, наконец, к намеренно всеохватывающему тоталитаризму Муссолини и
Гитлера.
В высшей степени характерна для любого фашизма — а фашизм всегда оста-
вался в своей эпохе «национал-фашизмом»59 — связь националистических и социали-
стических мотивов. Не только в типологическом, но и во временном развитии со-
циалистический мотив все больше отступает. Таким образом, на нижнем (внут-
реннем) полюсе должны найти свое место ранний итальянский фашизм и ранняя
фаланга, которые с течением времени обе были вытеснены в среднее положение,
между тем как немецкий национал-социализм, исходивший из этого положения,
очень скоро оставил социалистический мотив далеко позади националистическо-
го.
Антисемитизм официально отсутствовал в итальянском фашизме до конца
тридцатых годов. Но его потенциальное существование можно заметить гораздо
раньше, и он имеется в каждой форме фашизма. «Нормальное положение» зани-
мают те страны, где, как в Румынии, еврейский вопрос в самом деле был социаль-
ной проблемой. Гитлера не превзошел никто: ему выпало на долю возложить на
евреев вину за все «классовые» бои и все «противоестественные» конфликты в ми-
ровой истории.
В каждом фашистском движении заметно своеобразное переплетение частных
и универсальных тенденций. При этом развитие в направлении крайней формы
ведет не к преобладанию одной из этих тенденций, а к возрастающей парадок-
сальности их связи. Так, внимание Кодряну сосредоточено вообще только на
Румынии, но для борьбы с международным еврейством он считает необходимым
международный план. Фашизм Муссолини содержал в себе с самого начала уни-
версальные тенденции, в чем можно видеть скрытое продолжение интернацио-
налистских убеждений его молодости. Но когда во время войны ему удалось на-
конец привести к власти в Загребе своего друга Анте Павелича, то при урегули-
ровании пограничных вопросов никак не проявилась интернациональная фаши-
стская солидарность. В случае национал-социализма парадокс заключался уже в
расовой доктрине. В самом деле, «раса» есть не что иное, как народ, достигший
путем самого радикального обособления некой внеисторической псевдоунивер-
сальности. Гитлер никогда не мог освободиться от этого противоречия, так как
он поставил перед национал-социализмом задачу решить мировую проблему, но
в то же время рассматривал его как некое специально-немецкое волшебное сред-
ство, которое следовало тщательно скрывать от других народов.
Испытание фашистского универсализма состоит в отношении к другим формам
фашизма. В самом деле, симпатия к единомышленникам в других странах никак не
могла устранить тот факт, что эти друзья были в то же время представителями
враждебного национализма, а значит злейшими врагами. Так, уже в первых выска-
зываниях Муссолини по поводу захвата власти Гитлером проявилась весьма свое-
образная смесь идеологической гордости и реально-политической озабоченно-
сти, а во время войны, как видно из дневников Чиано, он так же часто чувствует
себя на стороне своего народа против «варваров», как и на стороне нордической
господствующей расы против собственного народа. И Гитлер, со своей стороны,
даже в тот момент, когда он считал союз с Италией одной из главных причин по-
34
Эпоха мировых войн и фашизм
ражения Германии, вряд ли не понимал, что важнейшим основанием этого союза
было его восхищение — восхищение национал-социалиста Адольфа Гитлера ду-
че итальянского фашизма, впервые в Европе «разбившего марксизм». Односто-
ронность каждого полюса демонстрируют, впрочем, не Гитлер или Муссолини, а,
с одной стороны, правительство Квислинга, вступившее в идеологический союз
против национальных интересов, а с другой — австрофашизм, жизненной осно-
вой которого было с 1933 г. сопротивление нажиму национал-социализма.
Впрочем, формы фашизма проявляли глубоко амбивалентное отношение не
только к друзьям, но и к противникам. Человек вроде Кодряну меньше всего несет
на своем лице отпечатков черт противника. Но «мировоззрение» Гитлера, с опре-
деленной точки зрения, есть не что иное, как зеркальное изображение еврейской
позиции, как он себе ее представлял. Муссолини же перед Первой мировой вой-
ной был одним из важнейших деятелей европейского социализма: на каждом шагу
у него заметны последствия 15 лет марксизма, и через всю его фашистскую жизнь
проходит не просто ожесточенный, но ревнивый конфликт с Лениным.
Обширные статистические исследования должны были начаться с ряда работ,
критерием которых был субстрат того или иного фашизма, то есть классовый со-
став его последователей. Общеизвестно, что все формы фашизма — если оста-
вить в стороне трудную проблему перонизма — были движениями средних слоев.
Как бы ни было желательно более точное исследование и разграничение в этом
вопросе, такая точка зрения легко впадает в заблуждение, не замечая, что «фаши-
стский характер» первоначально складывается не под действием меняющихся об-
стоятельств места и времени, приводящих к весьма различному числу сторонни-
ков фашистских движений. Напротив, «фашистский характер» порождается отно-
сительно бесклассовым явлением в руководящем слое, с его специфическим са-
мопониманием, везде происходящим из сходных политических и исторических
источников.
Важнейший ряд исследований — тот, в котором определяющей точкой зре-
ния является цель. Но именно он предполагает рассмотрение и различение поня-
тий, которым мы здесь еще не можем заняться. Лишь сославшись на эти исследо-
вания60, мы решаемся сказать, что этот ряд ведет от кемализма на внешнем полюсе
как национально-оборонительной диктатуры и диктатуры развития к итальянско-
му фашизму, который был диктатурой развития и, наконец, деспотией завоевания
пространства, а затем приходит к национал-социализму, который представлял
собой одновременно диктатуру национального восстановления, деспотию завое-
вания пространства и деспотию исцеления мира.
Итак, типологический метод дает возможность связать между собой достаточ-
но полный материал и некоторое число существенных точек зрения (отнюдь не
исчерпываемых приведенными примерами), так что действительность всегда про-
низывается мыслями, а мысли проверяются действительностью. Из этого метода,
на его высшей стадии, возникает первое определение сущности фашизма как та-
кового. Поскольку здесь оно лишь намечается в самых общих чертах, еще без на-
стоящих применений, это определение — пока не результат, а предварительное
описание, которое лишь впоследствии будет доведено до полной ясности.
35
В качестве критерия фашизма не подходят ни антипарламентаризм, ни анти-
семитизм. Столь же неточно было бы характеризовать его как антикоммунизм,
хотя любое определение, недостаточно подчеркивающее или опускающее этот
основной признак, было бы очевидным образом ошибочным. Но теперь надо уже
привести признак идентификации. Его можно формулировать примерно сле-
дующим образом.
Фашизм есть антимарксизм, стремящийся уничтожить противника путем разработки
радикально противоположной и все же сходной идеологии и гутем применения почти тождест-
венных, но характерным образом видоизмененных методов, действующих всегда в замкнутых
рамках национального самоопределения и автономий.
Из этого определения сущности фашизма вытекает следующее: без марксизма
не существует фашизма; фашизм не только дальше от коммунизма, но и ближе к
нему, чем либеральный антикоммунизм: он неизбежно проявляет по крайней мере
тенденцию к радикальной идеологии; о фашизме вообще нельзя говорить, если
нет хотя бы зачатков организации и пропаганды, сравнимых с «марксистскими».
Из определения фашизма видно, какие уровни у него могут быть: это зависит
от развития идеологии с более сильным проявлением одного из двух главных
элементов — псевдосоциалистического или элитарно-расистского; от решитель-
ности и более или менее универсального характера его воли к уничтожению, про-
являющейся в энергии его практики. Но решающее значение имеют исходная
точка и направление, поскольку это «телеологическое» понятие и даже самое точ-
ное различение уровней не затрагивает сущности явления.
Таким образом, мы получаем возможность конкретно различать и идентифи-
цировать: под это определение не попадают ни великогерманцы («Alldeutschen»),
ни христианско-социальная партия Штеккера и, напротив, нет основания считать
нефашистскими всех противников Гитлера в его собственной партии, а также
другие группы крайних правых.
Конечно, нельзя упускать из виду недостатки и слабости принятого определе-
ния. Еще не определены применяемые в нем понятия («идеология», «марксизм»,
«сходный», «противоположный»), и оно не доведено еще до совершенства. Далее,
не указаны уровни, на которых оно еще применимо и на которых оно уже недос-
таточно.
Эти его слабости в значительной мере суть слабости самого типологического
метода, которые проявились бы еще сильнее при переходе от очерка к подробно-
му развитию предмета. Этому методу всегда угрожает опасность привести в дви-
жение огромный материал скорее внешним, чем внутренним образом. Оно не
может также избежать судьбы и проклятия любого языка, способного соединять в
кажущееся единство самые противоположные вещи, рассматривая их с некоторой
изолированной точки зрения. Эта гибкость речи составляет предварительное ус-
ловие истинности, но сама по себе есть уже характерный признак неистинности.
Само критическое сознание в рамках типологии слишком уж склонно к конструк-
циям. Типология делает предмет недостаточно живым и слишком мало вникает в
различающие подробности. Она говорит о «марксизме» таким образом, как будто
это общеизвестная денежная единица. Она характеризует Гитлера, но из десятков
тысяч его изречений приводит не больше дюжины. С другой стороны, она непо-
36
Эпоха мировых войн и фашизм
средственно относится к неизмеримой области явлений, которой ни один человек
не в состоянии достаточно овладеть. Например, чтобы воздать должное Ференцу
Салаши и его «Скрещенным стрелам», надо знать его объемистый дневник. Но
даже из небольшого числа исследователей, знающих венгерский язык, лишь не-
многие получат доступ к этой рукописи. Поэтому типология не может основывать-
ся главным образом на исследовании источников. Но если она даже представляет
собой синтез эмпирического материала и конструкций, она слишком уж полагает-
ся на каждый из этих элементов.
К этому надо прибавить следующее. Поскольку типология имеет обширный
предмет, она прежде всего сравнивает то, что часто встречается. Например, для
фашизма как такового фундаментально его отношение к войне, и, конечно, «вен-
герская программа» Салаши без войны никогда не могла бы быть осуществлена.
Но как могла философия войны выйти на передний план в такой стране, как
Венгрия, которая никогда не могла бы начать войну собственными силами? Как
могла возникнуть своеобразная критика культуры в Румынии, на границе Европы,
где она должна была стать одним из факторов политической жизни? Не самый
фашизм, но отчетливое образование некоторых его существенных черт связано с
величиной страны и со значением духовной традиции.
Чтобы преодолеть все эти трудности, надо было развить иную взаимосвязь
описания и концепции. Этот метод можно было бы назвать феноменологическим.
«Phainomenon» означает: то, что показывается, то, что проявляется. В самом
общем смысле так можно назвать все существующее, так что феноменология мог-
ла бы относиться ко всему, что существует. Но это понятие почти всегда применя-
ется в ограничительном смысле, например у Канта, для которого феномен есть
вещь, насколько она доступна человеческим чувствам. Ограниченный областью
человеческого, феномен должен означать показывающее само себя, сообщающее
о себе. К его первым признакам относится, таким образом, сообщение, говорящее
об индивиде. Но в общественных науках это понятие становится применимым
лишь тогда, когда оно означает социальные явления, которые узнаются по их соб-
ственному языку и своеобразному самопониманию или даже возникают благодаря
им. Таким образом, следовало бы называть феноменами лишь такие социальные
образования, у которых есть идеология и для которых это их самопонимание (на-
ряду с другими факторами) является важным составным элементом. В этом смысле
сталелитейный завод — не феномен, и точно так же, в широком смысле, город
или провинция. Последнее ограничение может состоять в том, что этот термин
применяется лишь к явлениям, словесное выражение которых составляет неиз-
бежный определяющий элемент своей эпохи (или эры). Примерами феноменов в
этом смысле являются католическая церковь, средневековая Германская империя,
французское национальное государство, марксизм. Феноменология означает, та-
ким образом, понимание этих феноменов, как они сами себя представляют. Она
противопоставляется, таким образом, и простому констатирующему описанию
происшествий, и критике извне.
Ясно, что лишь две из названных до сих пор форм фашизма достигают этого
масштаба: итальянский фашизм и немецкий национал-социализм. Но если огра-
ничить рассмотрение этими случаями, это не значит, что остальные формы фа-
37
шизма считаются не заслуживающими внимания: напротив, лишь тогда они об-
ретают основу, на которой их можно вполне понять. Итак, задача состоит прежде
всего в том, чтобы дать высказаться итальянскому фашизму и национал-
социализму, без преждевременной критики и избегая таких конструкций, для ко-
торых ревностно и равнодушно подыскивают цитаты.
Выполнению этого намерения способствует ряд благоприятных обстоятельств.
Прежде всего, принцип выбора материала из необозримого множества выступле-
ний навязывается нам почти безоговорочно. В фюрерском движении один только
фюрер может делать обязывающие высказывания. Хотя было бы ошибочно вовсе
не принимать во внимание Джентиле и Рокка, Фариначчи и Гранди, Розенберга и
Гиммлера, Геббельса и Лея, основные образцы следует брать исключительно из
сочинений и речей Муссолини и Гитлера. Теперь в нашем распоряжении нахо-
дится почти весь материал: в Италии надежной основой для всего будущего явля-
ются полностью вышедшее «Opera Omnia»* Муссолини, в Германии же, после
появления «Застольных бесед», «Политического завещания» и «Второй книги»,
заложен прочный фундамент в случае Гитлера, к тому же ряд неопубликованных
ранних речей легко доступен. Кроме того, появилось много неоценимых вспомо-
гательных документов, прежде всего дневники графа Чиано, протоколы перегово-
ров и т. д. Тем самым, теперь возможно, на основе практически полного материа-
ла, относящегося к Гитлеру и Муссолини, изложить их мышление в целом и дать
им высказать его в некотором смысле лучше, чем они сами, пожалуй, могли это
сделать в своих фрагментарных высказываниях.
Конечно, тут же возникают два возражения. Надо ли после всех минувших лет
снова «предоставить слово» Гитлеру, с которым всему миру пришлось вести вой-
ну, чтобы заставить, наконец, замолчать хриплый голос этого неистового демаго-
га? Вряд ли надо здесь объяснять, что из совокупности его высказываний возник-
нет совсем другой образ, чем из какой-нибудь речи о празднике урожая или о
зимней помощи. «Слово», предоставляемое Гитлеру в этой книге,— это не слу-
чайный, может быть намеренный, выбор; оно передает весь смысл целого, лишь в
разрозненном виде и частично присутствующий в его отдельных сочинениях и
речах, и одновременно должен быть всегда слышен голос Муссолини. Именно в
контрапункте скрытого диалога обоих фашистских вождей обнаруживается глав-
ная черта сущности фашизма.
Серьезнее второе возражение. Стоит ли усилий — не ведет ли, в конце кон-
цов, в тупик — стремление построить некое интеллектуальное сооружение из
мыслей, которые вовсе не мысли? Разве «мышление» Гитлера не было набором
вульгарных фраз, лишенных оригинальности и порядка? Разве Муссолини не был
простым оппортунистом, украшавшим свою журналистскую полуобразованность
несколькими клочками философии?
Однако этот приговор слишком строг: он исходит из академического понятия
оригинальности, неуместного в политике. Верно, что мышление Муссолини было
скачкообразно, фрагментарно и подвержено многим изменениям. Но если исхо-
дить, как это теперь принято, из его марксистской молодости, то мы почти неиз-
* Собрание сочинений (лдда.).
38
Эпоха мировых войн и фашизм
бежно придем к выводу, что его путь теснее и разнообразнее связан с духовным
развитием его времени, чем у какого-нибудь другого выдающегося европейского
политика. Сверх того, мы получаем при этом неоценимое преимущество наблю-
дать главного противника марксизма в рамках фашизма, услышать его слова и по-
лучить о нем живое представление. Верно также, что для почти всех тезисов Гит-
лера можно найти многочисленные параллели в немецкой вульгарной политиче-
ской литературе. Но все же в совокупности они образуют идейное сооружение,
последовательность и связность которого захватывает дух.
Таким образом, изложение мыслей Муссолини и Гитлера должно стоять в
центре разделов, посвященных итальянскому фашизму и национал-социализму, и
это должно быть сделано настолько подробно, предмет должен так полно гово-
рить за себя, чтобы исключить любое подозрение, что предлагается заранее со-
ставленная схема, подкрепляемая выдернутыми цитатами. Но здесь обнаруживает-
ся первое и очень значительное различие. Мышление Гитлера может и должно
быть изложено систематически: с 1924 г. оно осталось почти неизменным и в
своих основных чертах независимым от превратностей политической истории
национал-социализма. Напротив, мысли Муссолини — это причины и в то же
время следствия истории итальянского фашизма. Поэтому история итальянского
фашизма должна быть изложена в самой тесной связи с интеллектуальной исто-
рией Муссолини. Систематическая глава может быть здесь короткой; она относит-
ся исключительно к «Фашистской доктрине» 1928 г. С другой стороны, история
национал-социализма заинтересована не во всех подробностях, а прежде всего в
том, насколько они выделяются на фоне итальянских явлений и тем самым свиде-
тельствуют о специфических (радикально-фашистских) аспектах.
Столь же характерные различия выявляются по мере надобности (не обяза-
тельно по порядку) в третьей главе, посвященной отношению к предшественни-
кам. В разделе о национал-социализме они должны занять значительное место.
При этом, впрочем, нет нужды называть таких неоднократно ославленных и чисто
гипотетических предшественников национал-социализма, как Фихте, Арндт или
Трейчке, которых сам Гитлер, вероятно, никогда не знал. Мы строго ограничимся
наиболее выдающимися писателями, разрабатывавшими расовую тему; но в дру-
гом месте, при описании духовной атмосферы Мюнхена первых послевоенных
лет, мы должны будем дополнить это изложение: центральной фигурой в окру-
жении Гитлера был тогда Дитрих Эккарт.
У Муссолини, напротив, не было предшественников, и он развивался как фа-
шист независимо от традиции. Решающее значение имело для него раннее зна-
комство с «философией жизни», которая, впрочем, вначале представляла всего
лишь своеобразную окраску его марксизма. Впоследствии он признавал в качестве
предшественника лишь Альфредо Ориани, писателя позднего Рисорджименто*,
едва ли имевшего более чем провинциальное значение. Ему всегда трудно было
убедительно установить свое отношение к мощной национальной традиции Ри-
сорджименто: краткая глава о предшественниках занимается преимущественно
противоречивыми попытками распутать этот узел.
* Возрождение (итал\ Здесь и далее: движение за национальное единство Италии в XIX в.
39
Но и здесь возникает возражение. Не слишком ли много внимания мы уделя-
ем, при таком способе рассмотрения, идеологическому аспекту фашизма; не упус-
каем ли мы из виду, что речь идет о реальных движениях, возникших из реальных
общественных причин? И, сверх того, не имеет ли идеология — особенно в слу-
чае фашизма — второстепенного и попросту инструментального характера?
Можно спросить, однако, означает ли вообще «идеология» в применении к
фашизму то же, что называла этим словом идеологическая критика XIX в. Весьма
сомнительно, сохраняет ли в этой области свое абсолютное значение различие
между «реальным» и «идеологическим», и, по-видимому, нельзя не подвергнуть
критике самоё идеологическую критику. Обширные главы об истории посвящены
дальнейшему описанию перипетий жизни; но лишь слепое предубеждение может
отрицать, что самым мощным и устойчивым элементом этого развития было, как
об этом свидетельствует пример Гитлера, наличие определенных основных пред-
ставлений.
Поэтому можно, избегая произвола, свести огромные размеры практики к не-
многим основным чертам, теснейшим образом связанным с «идеологией». Из бес-
численных фашистских карательных экспедиций достаточно привести несколько
характерных примеров; из нескольких томов бюллетеня имперского законода-
тельства лишь несколько сот страниц представляют значительный интерес. Но
здесь опять выступает важное различие между итальянским фашизмом и на-
ционал-социализмом.
В итальянском фашизме практика является предпосылкой мышления, если да-
же эта практика, в свою очередь, уже определяется интересами и представления-
ми. В национал-социализме практика является завершением мысли, и без нее
мысль не имела бы значения и достоверности. В обоих случаях практика пред-
ставляется как организация, стиль и импульс руководства, а потому изучается в
этих направлениях. Здесь мы также выбираем самое характерное, привлекая раз-
нообразные детали. И опять рассмотрение подробностей предохраняет нас от
распространенной ошибки — видеть в национал-социализме равномерное и од-
нородное усиление итальянского фашизма; напротив, в некоторых областях этот
последний остался непревзойденным учителем. Но опять-таки дело доводится
здесь до последней крайности, и можно понять, почему национал-социализм так
часто считали феноменом «sui generis»*.
Традиция, история, практика и система — частные области, в которых проявляет и
высказывает себя любой феномен. В отличие от типологического метода, предмет
не приводится здесь в движение действием внешней мысли: в этом случае можно
проследить и продолжить присущий предмету собственный импульс.
Но здесь нельзя не заметить и большой недостаток. Конечно, «духовная атмо-
сфера», в которой развились итальянский фашизм и национал-социализм, не
могла быть подробно описана в этой книге. Такие писатели, как Освальд Шпенг-
лер и Карл Шмитт, такие поэты, как Готфрид Бенн и Эрнст Юнгер,— сложные
явления, стоящие в сложном и, во всяком случае, не в действенном отношении к
фашизму. Чтобы исследование не впало в неопределенность и незавершенность,
* Особого рода (л®».).
40
Эпоха мировых войн и фашизм
приходится ограничиться строго политическими явлениями. Но если бы мы изо-
бразили фашизм возникшим после мировой войны из ничего, за исключением
лишь некоторых литературных предшественников, это значило бы недооценить
его и как политическое явление. Между тем политической ситуации послевоенно-
го времени предшествовали аналогичные условия, возникшие за два десятилетия
до этого в самой развитой и политически подвижной стране Европы, где консер-
вативные группы потерпели тяжкое поражение в «деле Дрейфуса» и государство
оказалось в руках левых сил. Между тем во всей остальной Европе эти силы нахо-
дились еще в безнадежной оппозиции; в то время как либеральные и социалисти-
ческие идеи впали в кризис, чуткие умы уже предвидели мировую войну. «Аксьон
Франсэз» была первой влиятельной и духовно значительной политической группи-
ровкой, имевшей несомненно фашистские черты62. Самое поучительное в ней то,
что она в то же время была позднейшей формой самого старого контрреволюци-
онного движения — французского легитимизма и роялизма. В самом деле, это
позволяет яснее увидеть в ней современные, не выводимые из этой традиции чер-
ты. Разумеется, монархизм сам по себе не исключает фашизма: Кодряну и Мосли,
Де Боно и Эрнст Рем были сторонниками монархии. Но между монархизмом и
фашизмом нет и простого тождества, как это видно из объемистого раздела, по-
священного «Аксьон Франсэз» и поставленного в начале книги. Однако весьма
вероятно, что она может рассматриваться как ранняя форма фашизма, в некото-
рых отношениях даже более близкая к национал-социализму, чем итальянский
фашизм.
Полезность привлечения «Аксьон Франсэз» прослеживается в каждой главе.
Предшественником в этом случае оказывается не узкий мир антисемитских ра-
систских писателей, а большая и значительная традиция французского контрре-
волюционного мышления во всем разнообразии ее форм проявления. То, что в
национал-социализме представляет ограниченность, а в итальянском фашизме
слишком обусловлено временем, здесь представлено в широкой перспективе. И
своеобразный «поворот» либерального мышления у Ренана и Тэна не кажется уже
простой компенсацией отсутствия немецких фашистских авторов. В этом поворо-
те — неуверенном, а потому более убедительном, чем у Ницше — заметно уже
изменение, почти на полвека духовно предваряющее эпоху мировых войн.
История «Аксьон Франсэз» принадлежит, как симптоматическая часть, исто-
рии страны, всегда политически опережавшей остальную Европу с 1789 до 1919 г.
Система мышления Морраса, при всей ее доктринерской жесткости, имела
объем, ясность и глубину, беспримерные в Германии и Италии того времени.
Практика «Аксьон Франсэз» предваряет с отчетливой простотой первоначаль-
ной стадии характерные черты намного более массовых и грубых методов, приме-
ненных в Италии и Германии.
Конечно, «Аксьон Франсэз» в изолированном виде — не эпохальный фено-
мен. Но она, в некотором смысле, есть missing link*, наглядно связывающее фа-
шизм с более общей и намного более старой формой борьбы. Лишь это расши-
* Недостающее звено (англф
41
рение доставляет нашему исследованию надлежащий фундамент и возможность
завершающей перспективы.
Эта завершающая перспектива не может быть просто добавленной философ-
ской главой. В последней главе общие понятия применяются лишь для постиже-
ния тех явлений, которые были уже описаны как элементы действительности.
Первоначальные мотивы Морраса не были политическими, и трансполитическое
нашло в национал-социализме выражение, которое никогда не будет забыто. Тем
самым последняя глава — неотъемлемая часть феноменологического исследова-
ния: мы рассматриваем в ней «фашизм как трансполитический феномен», подго-
товив почву для этого с помощью анализа определенных постановок вопроса у
Маркса, Ницше и Макса Вебера. Лишь после этого можно логически связать эпо-
ху с исторической эрой, фашизм — с явлениями буржуазного общества и боль-
шевизмом и лишь в этих самых широких рамках выяснить, чем в конечном счете
были фашизм и его эпоха.
.It Uh.
"АКСЬОН ФРАНСЭЗ"
Глава I
Расходящиеся корни
Введение: Революция и политические доктрины
Если фашизм — это антимарксизм, стремящийся радикальным образом унич-
тожить своего противника, то он не может ограничиться простым политическим
подавлением определенней партии: он должен обнаружить ее «духовные корни» и
включить их в свой обвинительный приговор. Однако можно отметить то весьма
своеобразное обстоятельство, что итальянский фашизм и немецкий национал-
социализм недостаточно хорошо справились с этой задачей. Итальянский фа-
шизм вообще отказался от последовательной разработки своей доктрины, ссыла-
ясь на преимущественное значение практики. Что касается национал-социализма,
то «Миф двадцатого столетия» Альфреда Розенберга, считающийся основной
книгой национал-социалистического мировоззрения, носит столь несомненные
черты протестантско-либерального происхождения своего автора, что вместо
принципиальной критики политической и духовной действительности рассмат-
риваемой эпохи мы находим в этой книге лишь причудливые экскурсы эстетиче-
ского и историко-философского характера; при этом остаются без внимания са-
мые очевидные связи,— например, связь между Лютером, Кантом и Марксом или
между мистикой, либерализмом и социализмом. Отсюда нередко делали вывод,
что фашизм «неидеологичен» по своему характеру и таким образом контрастирует
с постоянным стремлением марксизма примыкать к большой, конкретной тради-
ции общественного мышления. В таком случае марксизм и фашизм оказались бы
попросту несоизмеримыми в столь важном вопросе, как отношение к прошлому.
Однако такой вывод заводит слишком далеко, хотя, как будет показано ниже, в
нем содержится ядро истины. Уже на раннем этапе Муссолини дал задание теоре-
тикам и журналистам, поборникам своего режима усматривать в фашизме катего-
рическое и полное отрицание Французской революции, и это же отрицание было
повседневным мотивом национал-социалистической полемики. Но борьба про-
тив революции — самым радикальным отпрыском которой и сторонники и про-
тивники ее равным образом считали марксизм — имела в Германии (а также в
Италии) долгую предысторию. От Адама Мюллера до Поля де Лагарда, от брать-
ев фон Герлах до социал-дарвинистов конца столетия враждебное революции
мышление развило, пожалуй, все аргументы, которыми позже воспользовался
Гитлер1. Гитлер придал этим аргументам такое направление, которое не только
сделало их чем-то своеобразным, но и позволяло заметить, как мало для него зна-
чило протестантстко-либеральное наследие, столь затруднявшее последователь-
ное выступление против революции.
46
«Аксьон Франсэз»
Но Гитлер не знал той традиции, на почве которой он стоял, и потому был не
в состоянии дать полноценное выражение своих мыслей. Впрочем, до конца жиз-
ни он не оставлял намерения после завершения политических проектов посвятить
себя исключительно формулированию своего учения. Именно это намерение до-
казывает, что национал-социализм не был ни законченной доктриной, ни движе-
нием без всякой доктрины, а остался неосугцествившейся возможностью доктри-
ны. Подобным же образом обстоит дело с итальянским фашизмом. Поэтому фа-
шизм как совокупный феномен не может быть как следует понят с точки зрения
своего духовного значения из обеих основных форм его проявления.
В этом и состоит причина, по которой к изучению фашизма должен быть
привлечен Шарль Моррас2. В самом деле, только о нем можно сказать, что он
впитал в себя весь поток контрреволюционного мышления начиная с 1789 г.,
преобразовал его и придал ему новую форму для своего времени и своей полити-
ческой партии. Лишь с привлечением его знаний фашизм становится чем-то,
сколько-нибудь сравнимым со своим главным противником; и лишь с помощью
этого можно уяснить себе, что термин «антимарксизм» следует понимать в очень
широком смысле.
Маркс считал себя наследником немецкой философии, английской политиче-
ской экономии и французского социализма. Моррас столь же ясно указал своих
предшественников и не менее основательно ими занимался. Чаще всего он назы-
вает семь имен: де Местр, де Бональд, Конт, Ле Пле, Ренан, Тэн, Фюстель де Ку-
ланж3. В их работах можно усмотреть старейшую и важнейшую линию европей-
ского контрреволюционного мышления, более самостоятельную и более близкую
к событиям, чем политическая философия немецких романтиков и их последова-
телей, исходившая от Бёрка и далекая от непосредственного знакомства с рево-
люцией. В то же время она более разнообразна и более совершенна в литератур-
ном отношении, особенно если присоединить к ней тех современников Морраса,
которых он время от времени называет своими maitres*: де Латур дю Пэна, Дрю-
мона и Барреса.
Но здесь возникает вопрос, можно ли говорить о единой тенденции мышле-
ния у этих авторов и в каком смысле ее понимать; между тем у предшественников
Маркса, при всех различиях между ними, нельзя отрицать некоторое фундамен-
тальное согласие. Симптомом этого различия является характерная разница в от-
ношении Маркса и Морраса к своим духовным корням.
Конечно, Маркс излагал и развивал идеи своих предшественников односто-
ронне и произвольно: и Гегеля, и французский социализм, и английскую поли-
тическую экономию; но нельзя сказать, что он отбросил основной смысл какого-
нибудь из этих элементов (поскольку это был политический смысл).
Иначе обстоит дело, когда Моррас критикует у Конта столь важное построе-
ние, как «закон трех стадий». Его отношение к своим учителям — это всегда соз-
нательный выбор. Он никогда не высказывался определенно, на каких принципах
основывается этот выбор, и точно так же ничего не сказал о каких-либо фунда-
ментальных различиях в группе своих учителей. Однако в 1907 г его сотрудник
* Учителями
Расходящиеся корт
47
Луи Димье опубликовал книгу «Учителя контрреволюции XIX века», самое назва-
ние которой вызывает впечатление, что речь идет о ряде по существу однородных
мыслителей, основной общей чертой которых является «реакционная» тенденция.
В дальнейшем будет показано, насколько неосновательно это истолкование.
Как мы увидим, этот ряд предшественников распадается на три совершенно раз-
нородные группы; этим объясняется принцип выбора, а также его применение в
разных обстоятельствах. Отсюда вытекают важные выводы о характере доктрины
Морраса.
Димье считает Французскую революцию тем исходным пунктом, по отноше-
нию к которому позиции всех упомянутых мыслителей совпадают. Но этот ис-
ходный пункт недостаточен, чтобы выявить все различия.
Сама Французская революция — лишь этап более широкого революционного
движения, которое, по долгое время преобладавшему мнению, начинается с Воз-
рождения и достигает своей цели в утверждении Нового времени. В ходе своего
развития оно охотно представляло себя как «достижение зрелости» и все же испы-
тывало, даже в самые уверенные времена, мучительное сомнение в себе. Оно
свершилось в самых разнообразных областях, а в целом называлось множеством
разных имен. Повторяя давно известное, можно напомнить важнейшие из его
жизненных конфликтов примерно в следующих выражениях: свобода науки про-
тив догматического обскурантизма; господство разума против господства тради-
ции; терпимость против угнетения; прогресс против реакции; техника против
унаследованной рутины; спонтанность против жесткого авторитета; самоопреде-
ление против деспотизма.
В целом это движение получило самые разнообразные названия: Просвеще-
ние, технизация, либерализм, секуляризация, индустриализация. Каждое из этих
названий содержит в себе определенную интерпретацию и движется в своей соб-
ственной плоскости. Может быть, здесь речь идет о системе взаимно поддержи-
вающих друг друга слоев? Соответствует ли Просвещению в литературе секуляри-
зация в области религии, либерализм в политике, технизация в хозяйстве? Такое
истолкование само собой напрашивается, но оно не затрагивает вопроса об ос-
новной тенденции.
Если определение целого спорно, то и соотношение его отдельных частей ос-
тается неясным. Неизбежно ли свобода науки предполагает политический либе-
рализм? Является ли технический прогресс в то же время моральным прогрессом?
Тождественно ли самоопределение с господством разума?
И все же во всех этих вопросах снова и снова возникает некоторое централь-
ное понятие, причем как раз его неопределенность делает его столь вездесущим.
Это понятие свободы. Поэтому можно, самым предварительным образом, назвать
это явление в целом процессом эмансипации, направленным против старого мира
и освобождающим целые области жизни от унаследованной зависимости, а соот-
ветствующий процесс в политике можно назвать либерализмом, восстающим
против «старого режима» и освобождающим человеческую личность от извечных
оков. Все, кто в основном одобряет эти движения, должны считаться либералами в
некотором широком смысле этого слова — как бы ни были различны их воззре-
ния в остальном.
48
«Аксьон Франсэз»
Величие этого явления, его разнообразие и своеобразие характеризуются пре-
жде всего тем, что никто из великих мыслителей XVII и XVIII столетий ему в це-
лом не близок, никто не пытается в общем виде и радикально формулировать его
во всех аспектах. Например, Альтузиус — первый систематик учения о народном
суверенитете и о праве сопротивления, но он усердный кальвинист, никаким об-
разом не согласный допустить религиозную терпимость. Напротив, Бодэн —
сторонник абсолютизма лишь в своем учении о государстве, но в религиозной
области требует терпимости и закладывает основы учения о естественной рели-
гии.
Дух Просвещения в самом широком смысле выразил, по-видимому, Джон
Локк, но в том, что касается научно-технического будущего, он очень далек от яс-
ного видения Бэкона, а его письма о терпимости не включают в себя рассмотре-
ние католиков и атеистов.
Монтескье создал для континентальной Европы учение о разделении властей,
но в то же время столь настойчиво подчеркивал значение природных условий,
климата, почвы и народного характера, что ограничил этим всеобщий характер и
либеральную сущность своего учения.
Все эти мыслители в человеческом отношении стояли слишком близко к ста-
рому миру и к «старому режиму» и поэтому не могли и не хотели делать выводов
из своих рассуждений во всей их широте и полноте. Они робкие и потому уме-
ренные либералы; все они философы, обращающиеся преимущественно к себе
подобным.
Всемирно-историческое значение Руссо состоит в том, что он был эмоцио-
нальный, действовавший на широкие массы писатель, слабо связанный со старым
миром и всегда подозрительно относившийся к таким связям в самом себе. В его
лице впервые выступил на арену истории радикальный либерал-энтузиаст. И в
этом случае уже видно, что радикальное решение означает в то же время выбор и
исключение определенных элементов из общего процесса.
Крайняя односторонность Руссо видна уже в том, что он исключает понятие
прогресса и описывает историческое развитие как процесс упадка («Рассуждение о
науках и искусствах»). Орудием и проявлением этого упадка он прежде всего счи-
тает науку. Столь же мало он ценит терпимость; в самом деле, вследствие своего
учения о государстве он должен отказать в ней даже христианству, поскольку оно
воспитывает из людей не граждан, а обитателей потустороннего мира.
Но началом и конечной целью его мышления является свобода, первоначаль-
но присущая каждому человеку и утерянная в результате его общественного бы-
тия. Исследованию этого загадочного отношения он посвятил свое второе «Рас-
суждение» («Рассуждение о неравенстве между людьми»). Несомненно, философ-
ский смысл этого рассуждения Руссо — это попытка показать, как человечество
развилось из гипотетического дочеловеческого состояния посредством единст-
венного принципа — принципа свободы; можно сравнить это построение с пре-
вращением мраморной статуи в знаменитом мысленном эксперименте Кондилья-
ка. Если исходным пунктом является «первоначальная», или «естественная свобо-
да», то ясно, что здесь речь идет не о человеческой свободе, а о ее корнях, как та-
ковых предшествующих различению добра и зла, счастья и несчастья, собственности
Расходящиеся корни 49
и не-собственности4. Такое различение, и тем самым человеческое, то есть обще-
ственное, существование, становится возможным лишь с ограничением этой «пер-
воначальной свободы». Поэтому ее потеря — не просто упадок, а предпосылка
всякого упадка и в то же время всякого прогресса. Руссо недвусмысленно говорит,
что первоначальное состояние никогда не существовало, что оно потеряно «на-
всегда»5.
Из этой первой онтологической конструкции с необходимостью вытекает
вторая: каков должен быть общественный строй, который возродит на высшем
уровне эту «естественную свободу»? Поскольку человеческое и общественное су-
ществование неизбежно предполагает ограничение и зависимость, то надо найти
форму зависимости, имеющую уже не частный, а всеобщий характер и согласную
— именно в силу его всеобщности — с характером первоначальной свободы6.
Когда каждый человек полностью, то есть безраздельно, отдается закону «общей
воли», то его полное повиновение есть его полная свобода, поскольку человек
повинуется здесь уже не другому человеку или случайному учреждению, а всего
лишь всеобщности своего собственного существа. Очевидно, эта конструкция
есть идея в смысле Канта, и точно так же вывод человечности был трансценден-
тальной философией. Конечно, здесь Руссо закладывает основу диалектической
схемы.
Но ему не удается избежать «subreption»* (уловки), этого плода-искусителя в
пустыне трансцендентальной философии. Он обнаруживает «естественную сво-
боду» и «общественную свободу» как действительно наличные человеческие со-
стояния — первую у дикарей, а вторую у спартанцев, римлян и даже в городе-
государстве Женеве, так что абстрактная конструкция сразу же превращается в
некий конкретный «примитивизм». Именно этой «subreption» он обязан силой
своего общественного воздействия; из нее вышли призыв «назад к природе», вера
в «естественную доброту человека», определение свободы через равенство, выра-
жение «принуждение к свободе», понятие «добродетель». Именно из этой
«subreption» вырастает энтузиазм, который испытывает он сам и который он воз-
буждает в других: ощущение, что он представляет и защищает абсолютное в от-
носительном, всеобщее в частном, здоровое в больном. И отсюда обретают но-
вую силу всевозможные учения, сами по себе давно известные и распространен-
ные: учения о народном суверенитете, о служебном характере государственной
власти, о праве на сопротивление и революцию.
Таким образом, Руссо становится «отцом французской революции», и вся вы-
званная ею ненависть находит в нем свой излюбленный объект. Но в революции
надо различать особенности, лишь случайно связанные с именем Руссо (напри-
мер, понятие «народного суверенитета» в противоположность «божественному
праву» королей), от других ее черт, в самом деле вряд ли мыслимых без него: тако-
во, прежде всего, якобинское «принуждение к свободе». Если революция в целом
представляла уже вызов для либерального мышления, то еще в большей степени
это справедливо в отношении энтузиастского либерализма Руссо и якобинцев.
* Получение льготы или преимущества обманным путем, утаиванием противоречащих обстоя-
тельств ($б/>.). Термин, заимствованный из канонического права.
50
«Аксъон Франсэз»
Будучи, несомненно, радикализацией либерального тезиса, этот вид либерализма
занимал особое место в общем процессе, столь угрожающее и отчужденное, что
впоследствии он разделил политическое мышление на отдельные партии. Само
собой разумеется, на него впоследствии должен был ссылаться будущий энтузиа-
стский либерализм (и тем самым почти весь социализм). Иначе отнесся к нему
критический либерализм — либерализм, ставший критическим также в отношении
самого себя и пришедший к убеждению, что «свобода» — это нечто большее, чем
одна из многих возможностей жизни, и что отношение свободы к ее реализации
составляет крайне деликатную и сложную проблему; для критического либера-
лизма указанный тезис Руссо и якобинцев представляет постоянное побуждение к
дискуссии и осмыслению. Для христианско-консервативного мышления этот тезис
составляет прежде всего средство опровержения всего либерализма в целом, по-
скольку выдается за его «плод». Из отношения к нему проистекает также позиция
радикального консерватизма, которая будет иметь основное значение для нашего ис-
следования.
Христианский консерватизм (де Местр — де Бональд)
Когда Жозеф де Местр в своем знаменитом изречении называет Французскую
революцию «радикально дурной» и приписывает ей «сатанинский характер»7, это
может означать только, что она попросту порочна во всех своих проявлениях и
начиная со своих корней. Дьявол — это то, что совращает («diabolos»): революция
стремится разрушить самые основы вечного порядка, господство и авторитет Бога
и исходящий из них авторитет земных властей, превратив «regnum dei»* в «regnum
hominis»**. Выдвигая все новые тезисы, с блестящими, глубокомысленными и вы-
зывающими формулировками, де Местр стремится разъяснить всю бессмыслен-
ность и противоестественность этого предприятия. Когда он называет войну «бо-
жественной»8, он выступает против миролюбивого оптимизма всех либеральных
мыслителей, сурово подчеркивая непостижимую, сверхчеловеческую реальность,
которую люди ошибочно считают своей собственной, между тем как она им не
подвластна. Когда он прославляет палача как «связующее начало» всякого челове-
ческого общества9, он пытается этим изгнать всю концепцию государства, выра-
ботанную Просвещением, в область бесплотных сновидений. Но он прямо напа-
дает также на божество революции — на человеческий разум, этот «мерцающий
свет»10, не способный создать порядок среди людей, потому что он порождает
дискуссии вместо веры — предпосылки всей общественной жизни. Поэтому сме-
хотворны притязания мыслителей и ученых давать указания для жизни, от кото-
рой их аналитические приемы безнадежно далеки: «Они должны довольствовать-
ся своими естественными науками; на что они могут жаловаться?»11 Хранители
важнейших истин — аристократия и духовенство; и они правильно поступали,
защищая эти истины с помощью инквизиции. Потому что без связующего авто-
ритета бытие превращается в ничто. И Вольтер, великий поборник терпи.мости,
* Царство Божие (ллл».).
** Царство человеческое (лат).
Расходящиеся корни 51
именно по этой причине сторонник упадка и разрушения: «Все, что наше злопо-
лучное столетие называет суеверием, фанатизмом, нетерпимостью и т. д., было
необходимой составной частью величия Франции»12. И де Местр не стесняется
нанести либерализму прямой удар в лицо: он превозносит высказывание Аристо-
теля о том, что некоторые люди от природы предназначены к рабству.
Тем самым он ищет в античности, еще до христианства, прообраз правильно-
го устройства жизни. Но он приводит при этом вовсе не античное обоснование:
«Человек слишком плох, чтобы быть свободным»13. Именно извечная реальность
первородного греха заранее обрекла на неудачу нереальные мечты Просвещения.
Если бы человек был от природы хорош, то он и в самом деле не нуждался бы ни
в авторитетах, ни в наказании. Но в действительности он не таков: «Непостижимое
сочетание двух различных и непримиримых сил, чудовищный кентавр, он ощу-
щает себя продуктом какой-то неведомой ошибки, какого-то отвратительного
смешения, испортившего человека до самой глубины его существа»14.
И это непостижимое существо живет в непостижимом мире, во власти «сокро-
венного и ужасного закона, требующего человеческой крови»15. В своих усилиях
как можно надежнее обосновать необходимость авторитета и власти де Местр
изображает мир, вызывающий сомнение, правит ли им отеческая благость хри-
стианского Бога или скорее кровожадная безжалостность индийского Шивы. Гра-
ница, отделяющая мрачно-янсенистскую теологию де Местра от грубого натура-
лизма, становится неуловимой. И он попросту выдает себя, когда говорит, что
«непобедимая природа»16 приведет французские дела в порядок и восстановит
монархию.
Если даже его понятие о природе обманчиво, оно дает ему все же важное пре-
имущество перед Руссо, поскольку он может опереться на опыт, в то время как
«природное состояние» и «естественная свобода» остаются у Руссо непостижимы-
ми вещами. В самом деле, не только метафизическая истина, но и просто-напро-
сто опыт показывает, что республика невозможна в большом государстве. Тем са-
мым у противника выбивается из рук его самое действенное оружие — ссылка на
«природу» и «опыт»; его метафизические предпосылки разоблачаются и подвер-
гаются прямой атаке.
Но можно ли считать, что это все еще христианский консерватизм? Не стоит
ли здесь де Местр ближе к Ницше, чем к Боссюэ, поскольку он почти дословно
предваряет формулы Ницше?17 И нельзя ли в этом усмотреть натуралистический
национализм, странным образом сближающий де Местра с его антагонистом
Руссо?18
Сомнение еще более усиливается, если принять во внимание первоначальное
объяснение «великого заговора»19 Нового времени, предложенное де Местром.
Началом «революционного чудовища»20 он считает протестантизм, возмущение
индивидуального разума, разрушающее слепое уважение к авторитету и' заме-
няющее повиновение дискуссией. Плод его — философия Просвещения, ледя-
ное дыхание которой убивает всякую религию, всякое «изысканное чувство», вся-
кий «возвышенный порыв»21.
Не приближается ли здесь де Местр к словам Морраса: «Под крестом этого
страдающего бога над нашей эпохой распростерлась ночь»22? Кажется, ему остает-
52
«Аксьон Франсэз»
ся сделать лишь один небольшой шаг — увидеть в протестантизме пробуждение
подлинного, первоначального, анархического христианства, которое лишь в вы-
нужденной форме римско-императорского язычества могло бы стать носителем
авторитета.
Но, может быть, это не такой уж малый шаг. Во всяком случае, де Местр очень
далек от того, чтобы его сделать. Вопреки всем его высказываниям о величии
Франции и о ценности национальных догм, нельзя не заметить, что сердце его
всецело на стороне единства христианской Европы. Великая битва эпохи пред-
ставляется ему «борьбой не на жизнь, а на смерть между христианством и Про-
свещением^.
Его «Рассуждения о Франции» имели целью познать деяния Провидения в
этом чудовищном событии. Против Бэкона он выдвигает классическое возраже-
ние христианской философии: неразумно искать основы мироздания в одной
только природе, поскольку и природа в целом есть всего лишь творение Божие. И
наконец, у него немало скрытых поворотов мысли, обнаруживающих, что его
консерватизм, вопреки провокационному тезису о рабстве, не свободен от того
«либерализма», который входит составной частью в самое христианство24. Его
консерватизм уже потому не «радикален», что он решителен. Радикальный кон-
серватизм ставит под сомнение свои собственные исторические корни, потому
что усматривает в них некое родство со своим врагом.
Но де Местр также не теократ. Для него, как и для всего «старого режима», го-
сударство и церковь остаются отдельными величинами, хотя и тесно связаны меж-
ду собой. Это Гоббс и Руссо предложили «сделать из двух голов орла одну голо-
ву»25, подготовив этим секуляризированную теократию, то есть тоталитаризм.
Де Местр — реакционер. Но в сверкающем разнообразии его личности и его
мышления скрыты «in писе»* некоторые из новейших тенденций развития, кото-
рые могут заключаться в этом чересчур упрощенном представлении.
* * *
Еще более отчетливо христианский консерватизм выражает Луи де Бональд, ме-
нее блестящий, но более систематичный писатель.
Он пытается рассматривать общество «как естествоиспытатель рассмазривает
количественные соотношения между физическими вещами»26. Он явно сопостав-
ляет свои рассуждения с Кеплером и Ньютоном. Таким образом, здесь получает
поразительное применение идея социальной физики — излюбленная идея про-
светителей. В самом деле, если природа повинуется вечным, неизменным законам,
то не должно ли также общество подчиняться «вечному, универсальному, необхо-
димому порядку»?27 Но как же природа, единственная легитимная законодатель-
ница общества, может желать, чтобы общество превратилось в народные государ-
ства? Ведь они отражают, в своей подвижности и изменчивости, суетную горды-
ню человека, стремящегося уйти от природы. «Отчетливый признак, отличающий
естественную власть от неестественной — человеческой или народной,— это не
обязательно продолжительность, но постоянство первой из них и изменчивость
* Здесь: в зародыше (лат.).
Расходящиеся корни
53
второй; в самом деле, постоянство присуще природе, а изменчивость — челове-
ку»28.
Если же это постоянство переходит, как это «естественно», также в человече-
ское бытие, то оно является в виде наследственности; это значит, что в естествен-
ном обществе три извечных общественных функции, которые де Бональд обо-
значает словами «власть, министр, подданный», проявляются как наследственная
собственность определенных семейств.
Таким образом, де Бональд исходит из понятия природы, присущего естество-
знанию, которое он отождествляет с христианской концепцией вечного божест-
венного порядка, и обретает в конечном счете все признаки «старого режима», в
том числе наследственность профессий, «неотчуждаемость имуществ»29 и т. д.; все
они оказываются «естественными» предпосылками истинного общества. Тем са-
мым он похищает у своих противников их любимую социальную концепцию и
заставляет ее провозглашать королевскую власть Божьей милостью как явление
природы.
Конечно, ему приходится считаться при этом с двумя серьезными трудностя-
ми. В действительности, естественное общество разрушено или, во всяком случае,
потрясено в его основаниях: это совершил «невежественный и коварный филосо-
физм»30. Если, однако, понятие «внутренний враг»31 имеет смысл в политике, то в
философской дедукции оно кажется бессмысленным, потому что всемогущая
природа, очевидно, не может иметь врага. Здесь де Бональд стоит перед фунда-
ментальной трудностью всего христиански-консервативного мышления: как объ-
яснить незаконную власть врага во всей ее необъятной действительности? Де
Местр говорил о «сатанинском» характере революции и пытался определить ее
место в плане Провидения. Де Бональд, по-видимому, допускает извечную власть
отрицания, которое в конечном счете должно отрицать само себя: «[атеисты] сна-
чала отрицают причину, а затем следствие... отрицают Вселенную, отрицают
Бога, отрицают самих себя»32. Во всяком случае, кто принимает понятие естест-
венного, обязан принять и понятие противоестественного и, тем самым, бремя его
объяснения.
Если отвлечься от этой трудности, де Бональду удается легче и убедительнее
де Местра отвести понятию христианского бога полагающееся ему место: при
всей своей демонстрации «forces destructrices»* человека, предоставленного само-
му себе, он рисует не столь мрачную картину мира, как де Местр. Кроме того, по
ортодоксальному христианскому учению Бог считается прежде всего «создателем
природы», и тем самым его никак нельзя «денатурализировать». Поэтому Бог явля-
ется у де Бональда источником всех сил природы, единственным сувереном, от
которого исходит всякая власть: «Уберите Бога из этого мира, и единственным
обоснованием обязанности остается насилие, потому что иного притязания на
власть больше нет»33. Но здесь возникает новая трудность, поскольку речь заходит
о том, как определить характер христианского общества в отличие, например, от
языческого. Его можно отличить, с этой точки зрения, лишь тем, что в нем более
абсолютным образом соблюдают «закон»; но евангельский, освобождающий ха-
* Разрушительных сил (<$>.).
54
«Аксьон Франсэз»
рактер христианства, хотя иногда упоминается и допускается34, в рамках такого
мышления не может быть обоснован.
Таким образом, этот христианский консерватизм характеризуют прежде всего
три основные черты: отвержение революции со всеми ее корнями и проявления-
ми, борьба с нею за понятие природы и трудность возвращения к христианству от
полезного «натурализма».
Критический либерализм
(Конт — Ле Пле — Ренан — Тэн — Фюстель де Куланж)
Как бы часто и охотно ни ссылался на де Местра Огюст Конт, атмосфера его
мышления «toto coelo»* отлична от той, в которой жил великий реакционер.
Его «закон трех стадий» — учение о закономерном переходе от теологической
(фиктивной) и метафизической (абстрактной) стадий к научной (позитивной)
эпохе — представляет не что иное как сущность философии истории в понима-
нии Просвещения. (В действительности его можно найти уже у Тюрго и Сен-
Симона!) Его постулат, требующий разумного и мирного способа правления, есть
в точности либеральная теория государства. И когда он замечает, что могущество
и самоочевидность революционных идей заставили прибегать к ним даже их про-
тивников, это оправдывает революцию в самой ее сущности.
С точки зрения философии истории его позитивизм — в действительности
попытка понять человеческие революции и представить самого себя как вели-
чайшую и всеохватывающую революцию. Человеческое бытие революционно в
самой своей сущности, поскольку это непрерывное развитие. То, что развивается,
это специфически человеческое — способность к абстракции, то есть разум. По-
скольку разум является предпосылкой любого человеческого поведения, все рево-
люции, как бы ни вторгались Друг в друга и ни влияли Друг на друга различные
области жизни, имеют преимущественно духовную природу. Такой революцией
был переход от теологической стадии к метафизической, заменивший прежних
богов, олицетворявших живые действующие силы природы, абстрактными без-
жизненными сущностями. Такой революцией — научной революцией — являет-
ся переход от метафизической стадии к позитивной, заменивший абсолютное
относительным, а химерическое, бессмысленное, неопределенное — фактиче-
ским, полезным, достоверным и точным, чтобы перейти, наконец, от чисто нега-
тивной критики существующего к позитивной организации нового35. Завершение
этой стадии будет означать господство морали, освобожденной от теологии и ме-
тафизики; единую систему образования для всех слоев народа; политическое
единство Западной Европы как авангарда человечества, работающего с глубоким
братским чувством над развитием отставших народов; уважение человечества к
самому себе, как к «grand etre»** — одним словом, то самое «regnum hominis», о
котором мечтал Бэкон и которое де Местр осудил как сатанинское и отверг.
* Диаметрально противоположным образом
** Великому существу (^>).
Расходящиеся корни 55
Как же вообще возможно было вырвать Конта из этой столь определенной ат-
мосферы и причислить его к «контрреволюционным» мыслителям? Основанием
для этого был, конечно, тот факт, что Конт резко критиковал Французскую рево-
люцию. Следует заметить, что Конт называл революцию «отрицательным» явле-
нием, способным лишь критиковать и разрушать, но не строить. Она возникла из
протестантизма, чисто критический характер которого содержится уже в его на-
звании. И в конечном счете она привела к эпохе бессмысленных социальных
конфликтов, в которых бессердечная ограниченность предпринимателей и сле-
пой утопизм рабочих сходятся в неразумии между собой. Из анархической крити-
ки возникли нападки на существо брака, не постигающие, что социальной едини-
цей является не индивид, а семья.
Руссо для Конта — защитник революционного утопизма и в действительно-
сти метафизик: он находит у него секуляризацию доктрины о грехопадении и
опасную атаку на понятия прогресса и цивилизации. К тому же разряду прими-
тивной мечтательности относятся построения людей, не признающих неизбеж-
ности разделения труда и воображающих себе общественные условия, где без не-
го можно было бы обойтись. Разумной, позитивистской является лишь та реакция
на опасности специализации, которая усиливает ощущение общности.
Революция для Конта — «критическая» эпоха, которой он противопоставляет
«органические» эпохи и, не в последнюю очередь, католическое Средневековье.
Позитивная эпоха будет во многом похожа на Средние века — устойчивостью
общественного строя и самостоятельным существованием духовной власти.
Есть три возможности усмотреть в этой критике Конта «контрреволюционные
тенденции». Марксизм почувствует в ней посягательство на его основные и тай-
ные доктрины (отказ от разделения труда и самоотчуждения, возникновение
«полного человека»). Но вначале надо было бы доказать, что сам марксизм — ре-
волюционное учение, и притом во всех его областях. До этого такое применение
понятия «контрреволюционности» неубедительно. Во всяком случае, здесь идет
речь о расхождении внутри революционной школы.
Политический либерализм в самом узком смысле слова был бы обеспокоен,
увидев в работах Конта апофеоз устойчивого общественного строя, неприятие
парламентаризма и особенно концепцию «духовной власти», напоминающую не-
что вроде новой теократии. Но все великие мыслители, думавшие об истории,—
от Фихте и Гегеля до Маркса — представляли себе разорванность в настоящем и
устойчивость в будущем, при всем различии их партийных взглядов. А независи-
мость духовной власти прямо противоположна теократии: она должна сохранить
ценнейшее достижение Запада, различие между духовным и светским. Этот спо-
соб выражения вводит в заблуждение. Конт имеет в виду вовсе не существование
этой власти — ею может быть, например, власть печати,— а ее независимость,
компетентность и современность. Выражаясь современным языком, она должна
представлять собой не что иное, как гарантию против тоталитарных и клерикаль-
ных тенденций или коррумпированной власти какого-либо продажного духовен-
ства. Каковы бы ни были позднейшие странности Конта, в начале его развития
даже доктрина о духовной власти (в высшем смысле этого понятия) в принципе
совершенно либеральна.
56
«Аксьон Франсэз»
Наконец, тот, кто использует Конта в «реакционных» целях, должен оставить
без внимания самое очевидное: позитивный смысл «негативного» в этой филосо-
фии, по существу, диалектической, хотя и не называющей себя этим словом.
Только произвол, стремящийся не понять, а присвоить, может неправильно ис-
толковать собственные слова Конта: «Мы должны довести до конца огромное ду-
ховное предприятие, начатое Бэконом, Декартом и Галилеем, и тогда революци-
онным потрясениям придет конец»36.
Конт был первый критический либерал. В составе общего процесса, который
он одобряет, он критикует претензию на абсолютность определенных форм ре-
волюции, то есть энтузиастский либерализм. Моррас изолирует этот диалектиче-
ский элемент и в качестве абсолюта ставит его на службу контрреволюционному
мышлению. Это свидетельствует об остроте и отчетливости критики, но не о за-
кономерности изоляции.
* * *
На первый взгляд не очевидно, что можно назвать критическим либералом
также Фредерика Ле Им (Le Play). Этот выдающийся социальный политик, имев-
ший во Франции исключительное влияние, в Германии, пожалуй, известен лишь
как инициатор доктрины об «общественных авторитетах», о «людях элиты»37, от
которых зависит все общественное благополучие и в которых видят преимущест-
венно отражение претензий и самоуверенности французских «нотаблей». Есть ряд
признаков, усиливающих впечатление, что Ле Пле следует причислить к христи-
анским консерваторам. Он тоже говорит о «ложных догмах революции»38 и клей-
мит «ужасных уравнителей»39, ополчившихся на «отеческую власть», этот божест-
венный закон, установивший самую естественную из всех иерархий. Положение
«Code Civil»*, лишающее завещателя свободы распоряжаться своим имуществом,
означает постоянное враждебное посягательство на устойчивость и порядок об-
щественного строя. Оно разрушает родовую семью («famille-souche»), нечто вроде
патриархальной большой семьи, окружающей семейное достояние, как раковина
окружает моллюска, и представляющей зародыш авторитета, постоянства и здо-
ровья в национальной жизни. Это положение разделяет общество на изолиро-
ванных и завистливых индивидов, основывающих свои «надежды» на смерти ро-
дителя и бездушно разрывающих на части его жизненный труд. В первом томе
главного труда Ле Пле «Социальная реформа во Франции», впервые опублико-
ванного в 1864 г., беспрестанно повторяется требование восстановления отеческо-
го авторитета и, тем самым, свободы завещания.
Для Ле Пле отец является моделью землевладельца и предпринимателя. Так
же, как отец прежде всего обязан обуздывать первородный грех у своих детей40,
первая обязанность собственника и предпринимателя — управлять «непредусмот-
рительностью» своих подчиненных, благополучие которых ему доверено и от ко-
торых он должен ожидать, в свою очередь, послушания и преданности. Реформа
* Гражданского кодекса (фр-;. Кодекс гражданского права императора Наполеона I, сохранивший
свою силу и при его преемниках.
Расходящиеся корни
57
жизни может означать не что иное, как восстановление этого «морального поряд-
ка», в котором указанные естественные отношения подразумеваются сами собой.
Но с такими фундаментально консервативными, «патерналистическими» чер-
тами у Ле Пле соединяются, как и у де Местра, взгляды и ощущения более совре-
менного толка, хотя и непосредственно следующие из его основной концепции:
отвращение к «литераторам», воспоминания о «нашем прежнем величии»41, под-
черкивание популяционно-политического значения родовой семьи как защиты от
«упадка и вырождения расы»42, превознесение «проникнутого национальным ду-
хом крестьянина»43.
Все эти «реакционные» черты в самом деле имеются у Ле Пле. Но чтобы их
правильно оценить, надо присмотреться к жизни этого человека.
В отличие от де Бональда, Ле Пле не был дворянином-землевладельцем, так
что его патернализм нельзя рассматривать как отражение и сублимацию его соб-
ственной ситуации. Более того, он окончил, как и Конт, одну из больших высших
технических школ Парижа, сам был преподавателем в Школе горного дела, уже в
молодости стал высшим чиновником Горного ведомства, при Наполеоне III был
государственным советником и сенатором, генеральным комиссаром парижской
всемирной выставки 1867 г.: таким образом, он был одним из крупных техниче-
ских специалистов и менеджеров XIX в. Неутомимый путешественник в течение
долгих лет, фанатик детали, виртуоз сравнения, инициатор коллективной научной
работы, он с гораздо большим правом, чем де Местр, де Бональд или даже Конт,
мог ссылаться на «наблюдения» и «факты». Его книга о «европейских рабочих»,
впервые вышедшая в 1855 г., основывается на массе эмпирических исследований и
отличается живостью восприятия, беспримерной в предшествующих социальных
исследованиях. Ее диапазон охватывает полукочевые народы Урала, турецких куз-
нецов, горняков Гарца, ножовщиков Золингена и Шеффилда, женевских часов-
щиков, наконец, люмпен-пролетариев Парижа, причем все условия жизни и рабо-
ты этих людей излагаются на конкретных примерах, в мельчайших деталях.
Таким образом, Ле Пле — реакционер не потому, что не знаком с фактами со-
временной жизни и промышленности или с ними не связан. Более того, при
ближайшем рассмотрении оказывается, что такой характер его доктрины проис-
ходит как раз от его восхищения Англией, «peuple modele»* для всех остальных
наций. У англичан он находит ту прочность морального порядка, ту силу обычая,
ту веру в Библию и десять заповедей, отсутствие которых он горестно замечает в
возбужденном беспокойстве, в революционной «tabula rasa»** и скептицизме
Франции. Он находит в Англии правящий слой, «связанный с почвой, принадле-
жащий народу, привязанный ко всем интересам страны»44, сумевший избежать
ошибок, сгубивших французскую аристократию: погони за привилегиями, пре-
зрительного высокомерия и общественной бесполезности. Он находит оживлен-
ную местную жизнь, давно убитую во Франции бюрократическим централизмом.
И все это проникнуто духом свободы и основано на нем: терпимость, свободное
* «Образцовым народом»
** Чистой доске (лада.) — философский термин, означающий отсутствие предварительных ограни-
чений.
58
«Аксьон Франсэз»
обсуждение, личная инициатива — это очевидные предпосылки беспримерного
благосостояния английской нации.
Таким образом, Ле Пле приходит к своим реакционным взглядам не из нос-
тальгии по французскому «старому режиму», а из наблюдения либеральной Анг-
лии: еще одно свидетельство, как осторожно надо применять термин «реакцион-
ный». Реакция и прогресс нередко связаны Друг с другом, а иногда почти неотли-
чимы. Теоретику абсолютизма английский парламентаризм должен был казаться
реакционным, поскольку это был реликт Средневековья. И все же он превратился
в передового представителя современности. Именно Англия объяснила Ле Пле
ошибочность французского взгляда, «смешивающего дух свободы и дух револю-
ции»45, и научила его пониманию, что «французская революция теснее связана с
насилием, чем со свободой»46. Это и есть основные тезисы критического либера-
лизма.
В свете этих тезисов остальные воззрения Ле Пле также получают иное истол-
кование.
Родовая семья — это в действительности вовсе не анахроническое «патриар-
хальное» общество. По мнению Ле Пле, она соединяет в себе преимущества пат-
риархальности и новой «неустойчивой семьи». Под социальными авторитетами
Ле Пле понимает не просто «нотаблей», а тех компетентных людей, которые ока-
зали сопротивление необычному соблазну декаданса и забвения обязанностей,
возникающему из их положения. Революция не была сатанинской причиной всех
бедствий Франции, она была лишь продолжением ошибок «старого режима». По-
этому Ле Пле очень далек от излюбленного требования подлинных, то есть
принципиальных, реакционеров — восстановления корпораций. Более того, сво-
бода труда для него — «одно из немногих преимуществ нашей исполненной не-
постоянства и антагонизма эпохи»47.
Его критический либерализм является предпосылкой тех его взглядов, которые
составляют новый и существенный вклад в социальную теорию. Прежде всего,
это его теория об акцидентном* характере пролетариата48. Впрочем, это не значит,
что ему чуждо было знание и ощущение неслыханного и беспримерного фено-
мена этих отверженных человеческих масс49, которые в то же время привели Мар-
кса к его теории об эссенциальном** и эсхатологическом характере пролетариата.
Но, в отличие от Маркса, он был убежден в превосходстве и необходимости ев-
ропейского правящего слоя и считал утопическим представление, что пролетари-
ат может подняться без его помощи. За сорок лет до Бернштейна, но в согласии с
традицией французского социализма, а также с Контом, он рисует картину ре-
формизма, который стремится служить свободе, делая революцию излишней.
Наконец, следует упомянуть его теорию бюрократии, как ближайшей опасно-
сти для будущего Европы, с ее тенденцией усложнять все дела, все более усили-
вать государственное вмешательство, все более стеснять частную жизнь и удушать
* Случайном, не вытекающем из существа дела.
** Существенном, основном.
Расходящиеся корни 59
частную инициативу50. Именно в этом теория Ле Пле часто носит вполне совре-
менные черты.
Работы Ле Пле оказали значительное влияние. Хотя основанные им Союзы
общественного мира, направленные против растущего социального антагонизма,
не имели особого успеха, но возникла «либеральная» школа Ле Пле, и без его
книг и его газеты «Ля реформ сосьяль» нельзя представить себе развитие католи-
ческой социальной доктрины. Одним из самых деятельных сотрудников этой га-
зеты был (через несколько лет после смерти основателя) Шарль Моррас.
* * *
Эрнест Ренан составляет поворотный пункт в истории французского критиче-
ского либерализма. У него элемент критики выступает более пластично и разно-
образно, и намечается возможность, что он может освободиться от либерализма и
выступить против него как такового.
Ренан был либералом по внутренней необходимости и всегда подчеркивал, что
он либерал. В протестантских странах библейская критика не обязательно исклю-
чала бы более свободную связь с церковью; но когда такой критикой занялся мо-
лодой теолог из семинарии Сен-Сюльпис, это означало полный разрыв с католи-
ческой церковью. Таким образом, его либерализм — это прежде всего утвержде-
ние собственной независимости и собственного пути, борьба против нетерпимо-
сти церкви и ее враждебности к освободительному движению, вера в преобразую-
щую и совершенствующую силу науки, надежда на свободное, индивидуальное,
недогматическое христианство, убеждение в превосходстве протестантских наций
с их свободными принципами. Его юношеское произведение «Будущее науки»
принадлежит к самым характерным свидетельствам «веры в науку» XIX в. Его боль-
шой труд о происхождении христианства (в особенности «Жизнь Иисуса») сделал
его для католиков самым ненавистным человеком во Франции. Блестящая карьера,
доставившая ему в молодом возрасте кафедру в Коллеж де Франс*, сделала его
идейным представителем интеллектуальной Франции.
Но уже до 1870 г. в его мышлении о революции возникают некоторые порази-
тельные акценты, тональности и оттенки, предваряющие возможности развития
этого впечатлительного ума. Конечно, он вполне придерживается традиции, когда
отделяет либерализм от революции, защищает от всех упреков Тюрго и Монтес-
кье и порицает лишь «так называемую революционную школу», которая «примк-
нула прежде всего к Руссо и которая придала Французской революции ее оконча-
тельный характер, то есть ее тенденцию к абстрактной организации, без внимания
к прежним правам и свободе»51. Он остается в области унаследованного либе-
рального мышления и тогда, когда восхищается германским миром, его наукой и
добродетелью, а также и феодальной знатью, откуда происходит эта доброде-
тель,— этой оранжереей, где вырастают свободные люди. Также неудивительно,
что он предпочитает греческую философию Сократа и Платона узкому, фанати-
ческому духу пророческого иудейства. Но здесь появляется чуждый тон: он гово-
рит, что совершенствование христианства должно было состоять во все большем
* Высшая школа в Париже.
60
«Аксьон Франсэз»
удалении от иудаизма, «чтобы внутри его мог возобладать дух индоевропейской
расы»52. Итак, религия как выражение расы? Нет ли здесь влияния графа Гобино, с
которым Ренан был связан родственными отношениями? И когда Ренан говорит в
1864 г., что каждая высокая культура в определенном смысле насквозь аристокра-
тична5.3, не слышится ли в этом голос Ницше? Согласился ли бы ранний Конт с
высказыванием, что хотя сверхъестественное стало окончательно неправдоподоб-
ным, религия все же остается необходимой: «...в тот день, когда она исчезнет, за-
сохнет сердце человечества»54? Поэтому знаменитая критика революции в «Со-
временных вопросах» Ренана (1868) более проницательна, патетична и действен-
на, чем вся сравнимая с нею литература, хотя по содержанию она мало выходит,
например, за пределы взглядов Ле Пле. Она оставляет ощущение, что этот чело-
век способен добраться до самой сердцевины революции.
И в самом деле, уже годом позже он выдвигает поразительный тезис, что вели-
кая добродетель нации заключается в ее способности выносить традиционное (!)
неравенство. Для Франции по специфическим причинам необходима монархия.
Либеральная партия во Франции не может постигнуть, что любая политическая
конструкция должна опираться на консервативную основу.
Но и это суждение составляет все еще возможную, хотя и крайнюю, констел-
ляцию в изменчивом и напряженном соотношении либерализма, республики и
демократии.
Лишь франко-прусская война привела к созреванию всех противоречивых воз-
можностей мышления и восприятия Ренана.
Еще 15 сентября 1870 г. он пишет статью, призывающую к разуму и умерен-
ности. Его французское и либеральное самоощущение остается непоколебимым,
хотя события и приближают его к более радикальной, демократической позиции,
еще недавно для него далекой: ^Демократия не хочет войны, она ее не понимает.
Прогресс демократии положит конец господству этих железных людей — пере-
житков другой эпохи, которых наше столетие с ужасом увидело выходящими из-
нутри старого германского мира»55.
Но через несколько месяцев, после окончательного поражения Парижской
коммуны, потери Эльзаса и Лотарингии, Ренан рисует в «Интеллектуальной и мо-
ральной реформе» совсем иную картину. Пруссия победила, потому что она оста-
лась в «старом режиме»; «старый режим» означает сохранение мужественности, а
мужественность народа заложена в его крови, в крови возглавляющей его аристо-
кратии. Некогда эта аристократия была везде германской: упрямая, гордая, замкну-
тая, она совершила все великие дела. Но Франция в ходе революции избавилась
от своей аристократии, и тем самым совершила, в прямом смысле, самоубийство;
но и в Англии «эта мирная, вполне христианская школа экономистов»56 оттесняет
аристократию, в английском общественном мнении ощущается возродившийся
кельтский дух, «более мягкий, симпатичный и человечный»57. Только в Пруссии
сохранились еще элементы силы: аристократия, иерархия, жестокое обращение с
народом. Франции предстоит безнадежное угасание, если она не сумеет спастись
реформой «по прусскому образцу»58. Но такой реформе противостоит, наряду с
реакционным католицизмом, прежде всего демократия, обусловливающая поли-
тическую и военную слабость Франции, не желающая понять «превосходство
Расходящиеся корни 61
знатных и ученых»59 и предающаяся бессильным мечтам о всеобщем мире. Но
если бы такой мир когда-нибудь осуществился, он принес бы с собой величай-
шую угрозу для морали и интеллекта60.
Это уже никоим образом не «внутрилиберальная» критика61 односторонности,
грубости и энтузиазма революции; это разочарование в самом либерализме, апо-
феоз принципиальной контрреволюции, предзнаменование нового союза сми-
рившегося духа с торжествующим насилием.
С этих пор в сочинениях Ренана появляется много таких предзнаменований. С
игривой легкостью, больше чувством, чем умом, он предваряет большие темы
ближайшего полувека, и тем самым, в значительной мере, всестороннюю критику
либерализма: он говорит о коренной несправедливости природы и общества, о
разделении «verum»* и «Ьопшп»**, о последних людях и о сверхлюдях, о смерто-
носности прогресса и о вечности неравенства. Но в то же время этот удивитель-
ный ум, движущийся между Марксом и Ницше, может снова продолжать тезисы
Просвещения до их самых радикальных, кощунственных выводов: «Разум сначала
организует людей, а затем Бога»62.
И при всем этом Ренан до конца жизни остается либералом. Его знаменитая
речь 1882 г. («Что такое нация?») — это сплошной гимн человеческой свободе,
властвующей также над естественными условиями существования человека, таки-
ми, как раса. В 1883 г., обращаясь к одному христианско-еврейскому обществу, он
говорит: «...еврейство в будущем еще послужит человечеству. Оно будет служить
истинному делу либерализма, современного духа. Каждый еврей — либерал, ли-
берал по своей природе»63. И в одном из последних высказываний он смещает
акцент своей старой критики с революции на революционеров и называет рево-
люцию явлением природы, согласным с «природой вещей»64.
Странные, почти непостижимые колебания в мышлении Ренана — это не
только индивидуальное явление. Это в то же время указание на хрупкость либе-
рального мышления, то есть на существенную общую слабость всех либеральных
мыслителей.
* * *
РТпполит Тэн не мог сравниться с Ренаном по богатству, разнообразию и вос-
приимчивости ума. Но его труд также был значителен как продолжение важного
элемента освободительного движения XVIII столетия: той науки, которая была
тем более материалистической и натуралистической, что ей приходилось высту-
пать против возможных узурпаций со стороны странных и произвольных воззре-
ний. Сюда относится скандально знаменитое изречение Тэна, чго добродетель и
порок — такие же продукты, как серная кислота и сахар, или его претензия раз-
вить в своих исследованиях человеческую ботанику. Более современно звучит
объяснение причин: раса, среда и эпоха — решающие факторы всех человече-
ских явлений, причем раса, означающая «врожденную и наследственную пози-
цию», является первым и важнейшим источником исторических событий65.
* Истины (лада.).
** Блага (лада.).
62
«Аксьон Франсэз»
До 1870 г. Тэна можно было считать образцом аполитичного ученого, верую-
щего только в науку. Но война и особенно Коммуна оказались большим испыта-
нием для его научной установки. Он написал свой большой труд «Происхожде-
ние современной Франции»66, где нарисовал картину революции, более широкую
и более точную в подробностях, чем все предыдущие изложения. В шести томах
этого сочинения революция безжалостно рассекается, как тело на операционном
столе,— но при этом раскрывается и сам хирург: он вовсе не напоминает телеобъ-
ектив, просто показывающий происходящее вдали от человеческих страстей; это
человек, который оценивает, борется и желает. Его выдают картины, которые он
выбирает для изображения фаз этой борьбы. Он хочет описать великое преобра-
зование Франции, как метаморфозу «сбрасывающего с себя кожу насекомого»67.
Но затем Тэн изображает «старый режим», его эксплуататорскую сущность, не-
мыслимое неравенство, бесчеловечные законы об охоте, но в особенности его
умонастроение, при котором дворяне могут видеть в крестьянах представителей
другого вида, а король выглядит не полномочным представителем народа, а собст-
венником большого домена*, из чего проистекает тот невероятный факт, что Лю-
довик XVI посреди революции думает не о политических событиях, а о своей
охоте, подсчитывая убитую дичь. И Тэн приходит к выводу, что в самом центре
власти находился и центр этого зла: «Здесь высшая точка общественного нарыва,
и здесь он прорвется»68. И в самом деле, первый том превосходно иллюстрирует
решающий вопрос: бывают ли состояния общества, столь фундаментально от-
личные от следующего состояния, что нельзя представить себе переход к нему
путем простой реформы? Если на этот вопрос дается положительный ответ, то
возникает следующая проблема, решающая для критического либерала: какие
проявления освободительных революций, противоречащие свободе, можно счи-
тать неизбежными и приемлемыми с фактической и моральной стороны — и ка-
кие нельзя? Тэн ограничивается здесь ссылкой на якобы органическое развитие
Англии. А затем, после того как он превосходно изложил столько реальных при-
чин, он ищет корни революции в чисто духовных явлениях и находит их в науч-
ном и «классическом» духе XVIII столетия, который он, с чудовищным «petitio
principii»**, называет «ядом». И если даже он пытается оправдаться ухищрением,
что каждый из этих элементов сам по себе благотворен, а опасно лишь их соеди-
нение,— все равно нельзя не видеть, что этой теорией он ставит под вопрос все
освободительное движение. В самом деле, несовместимость картин свидетельству-
ет о несовместимости концепций: либо двор и его узурпация всех жизненных сил
нации есть «нарыв», и тогда о любой духовной тенденции можно судить лишь по
тому, признает ли она это нарывом или не признает,— либо яд, вызвавший все
бедствия, есть «классический дух», и тогда «старый режим» в его основной сущно-
сти оправдан. И вот Тэн в своем испуге — в действительности в испуге перед
коммуной — предпочитает второй тезис: любое правление лучше, чем вторжение
внутреннего варварства! Изобразив вначале французскую аристократию как от-
* Домен — земельная собственность, непосредственно принадлежавшая королю. Здесь под «боль-
шим доменом» иронически понимается вся'страна.
** В логике — вывод из предпосылки, нуждающейся в доказательстве, но не доказанной.
Расходящиеся корни 63
мершую, бесполезную ветвь общественного древа, он сравнивает ее в дальнейшем
с драгоценностью и упрекает ее главным образом в том, что ее утонченность и
культура помешали ей оказать решительное сопротивление революции69.
В трех толстых томах он описывает поток грязи, принесенный революцией;
он снова и снова трепещет, преследуемый этим варварским чудовищем, заклю-
ченном в человеке, прорывающем тонкое покрывало разума и поднимающем
свою кровожадную лапу. И внезапно революция становится для него нарывом на
теле общества, нагноением, вызванным самыми ядовитыми страстями и самыми
низменными побуждениями. Грехи аристократии позабыты, и все симпатии Тэна
теперь обращаются к этому «образованному, любезному, доверчивому меньшин-
ству»70, преследуемому грубой толпой: оказывается, аристократия — это в дейст-
вительности оранжерея, где выращивается политическое руководство нации.
Но, по существу, ненависть Тэна — гротескная и безудержная ненависть этого
«естествоиспытателя» — направлена против якобинцев. Они вовсе не варвары и
не дети, а посредственные умы, приверженные нескольким весьма абстрактным
идеям и впавшие в состояние воодушевления. Тэн пытается понять их с биологи-
ческой позиции, как людей, застрявших на стадии созревания; но феномен пере-
растает пределы этого невинного сравнения, и абстракция все больше выступает
как извечный враг жизни, как «абсолютистский принцип», как будто ведущий
войну с действительностью и овладевший умами якобинцев, в чьих головах он
живет как «чудовищный паразит»71.
Резкая и основательная критика Тэна, направленная против примитивной
концепции человека и государства якобинцев, против их деспотизма, их тотали-
тарной тенденции к подавлению душевной жизни,— все это критика либерала:
государство рассматривается как опасный зверь, которого надо держать в узде. Но
в целом кажется сомнительным, одержал ли критический либерализм с помощью
Тэна победу над революцией. У него слишком явно выступают совсем не научные
пристрастия, слишком неприкрыто выдвигаются политические требования, выхо-
дящие за рамки традиционной либеральной политики: союз новой элиты со ста-
рой, вооруженное гражданское сопротивление угрозам черни, недоверие гуман-
ности как ослабляющей и даже, может быть, враждебной жизни силе.
Незадолго до смерти Ипполит Тэн посетил молодого Морраса, одна из пуб-
ликаций которого бросилась ему в глаза. Перед смертью он пожелал быть похо-
роненным по протестантскому обряду. Символическим образом здесь разошлись
два полюса, составляющие в своем всегда небезопасном единстве критический
либерализм.
* * *
Можно было бы подумать, что этим исчерпывается круг мышления критиче-
ского либерализма, но Моррас причисляет к своим предшественникам, по не
очень понятным мотивам, также Фюстеля де Куланжа, великого историка, кото-
рый, однако, производит несколько странное впечатление рядом с четырьмя ори-
гинальными мыслителями, изображенными выше.
Причиной этого не может быть знаменитый труд Фюстеля «Древняя община»,
где он стал одним из первооткрывателей религиозных и культовых основ антич-
64
«Аксъон Франсэз»
ной жизни. В действительности, это открытие было сделано во вполне либераль-
ном духе и при этом на некотором общем фоне, не лишенном практически акту-
альных соображений: «Люди впали в иллюзии по поводу свободы древних, и
именно эта причина поставила под угрозу свободу в Новом мире»72.
Трудно найти достаточное основание для этого и в статьях Фюстеля, написан-
ных во время войны, хотя они исполнены горячего патриотизма и составляют
важное свидетельство глубокого замешательства французского духа перед прус-
ско-немецкой действительностью73.
Однако важное значение для Морраса имели «Политические учреждения древ-
ней Франции», где Фюстель надеялся открыть некую давно забытую истину и ока-
зать этим важную услугу своему народу. Речь идет о высокомерном самосознании
французской знати, подхваченном революцией и истолкованном ею в отрица-
тельном смысле: о представлении, что аристократия происходит от германских
завоевателей, то есть состоит из людей другой крови и господствует по праву за-
воевания. Фюстель полагает, что эта доктрина возникла из ненависти и все еще
йродолжает порождать ненависть; он хочет показать, что она не имеет реальных
оснований, что она представляет позднейшее объяснение классового антагонизма
аристократии и буржуазии и что совершенно ошибочно представление о герман-
ском вторжении как о расовой борьбе.
С научной точки зрения тезис Фюстеля до сих пор оспаривается. Но легко по-
нять, что он должен был означать для Морраса. Он мог считать себя в состоянии
и вправе отделить от контекста и изолировать контрреволюционные аспекты
произведений Ренана и Тэна; но нельзя было при этом не заметить, что эти идеи
обоих мыслителей представляли собой лишь усиленную форму их «германизма»,
направленную в сторону Гобино и Ницше и прямо противоположную антине-
мецкому французскому национализму. И только Фюстель удалил из этих «контр-
революционных» тезисов Ренана и Тэна их германофильский яд; это стало пред-
посылкой, позволившей Моррасу препарировать обоих многозначных представи-
телей французского либерализма, сделав из них своих предшественников.
Радикальный консерватизм
(де Латур дю Пэн — Дрюмон — Баррес)
Надо ли было анализировать также непосредственных предшественников и
современников Морраса: де Латур дю Пэна, Дрюмона и Барреса? Очевидно, что
они не были либералами даже в самом широком смысле этого слова. Почему же
их надо относить к особой группе радикальных консерваторов, тем самым отде-
лив от христианского консерватизма де Местра и де Бональда? Ведь маркиз де
Латур дю Пэн, вместе со своим другом Альбером де Меном, занимает почетное
место в любой истории католического социального движения, и ему нельзя отка-
зать в глубокой связи с христианской традицией и в искренней католической вере,
даже если впоследствии, в отличие от де Мена, он не присоединился к «Rallie-
Расходящиеся корни 65
ment»* и сотрудничал с «Аксьон Франсэз». Точно так же Эдуар Дрюмон, инициа-
тор организованного антисемитизма во Франции, был исполнен глубокого хри-
стианского чувства; и даже Баррес был в духовном отношении ближе к христиан-
ству, чем Моррас.
Но здесь речь идет не о личных религиозных убеждениях, а о форме общест-
венных отношений и позиции по отношению к ним.
Де Местр и де Бональд знали революцию, но едва ли знали республику. В
1871 г. Франция пришла к республике столь же случайно и невольно, как и в 1792,
но до 1885 г. не нашлось Наполеона, чтобы перевести ее в нормальную форму
государственного строя. Республика оказалась долговечной, хотя никоим образом
не устойчивой. На этой непрочной конструкции опробовались современные от-
ношения между политикой и экономикой, и формы их проявления были отталки-
вающими не только с консервативной точки зрения. Если Первая республика
провоцировала интриги аристократии, то в Третьей республике уже сами народ-
ные массы встречали парламентариев криками «А bas les voleurs»**.
Де Местр и де Бональд знали только чернь, но не знали еще организованного
рабочего движения, ставящего себе целью полное свержение существующего об-
щественного строя и более далекого от консерваторов, но вместе с тем и более
близкого к ним, чем буржуазный радикализм.
Для де Местра и де Бональда революция была «сатанинской», но в то время
никто еще не связывал ее — в отрицательном смысле — с некоторым обществен-
ным явлением, как это сделал Маркс, своим обвинением направивший народное
сознание против «капиталистов».
И вот в условиях республики радикальный консерватизм проявляет склон-
ность использовать эти настроения: форсируя свою собственную борьбу против
буржуазного мира, он стремится повернуть ветер в сторону от парусов рабочего
движения, поставив на место ненавистного образа капиталиста другой ненавист-
ный образ — еврея. Он проявляет склонность к массовой агитации и антисеми-
тизму. Именно этот радикализм делает его более современным. Направление уда-
ра, которое он однажды выберет, еще окончательно не определилось. Но напря-
женность его отношения к буржуазии, давно уже ставшей современной консерва-
тивной силой, выступает на поверхность, и в последствиях его антисемитизма
кроется конфликт со старой консервативной властью, радикальное развитие ко-
торой он представляет.
* * *
Ключ к пониманию всех усилий де Латур дю Пэна — в «разрыве с либерализ-
мом в религии, экономике и политике»74. Этот «разрыв» означает не что иное, как
возвращение к корпоративному общественному строю Средневековья, то есть
объединению собственников, директоров и рабочих каждой отрасли промыш-
ленности в корпорации, которые исключают классовую борьбу, имеют признан-
* «Объединение» — группа французских католиков, которые, под воздействием папы Льва XIII,
признали Французскую республику как «фактическое правительство своей нации» (после 1890 г.).
** «Долой воров» (фр-)-
66
«Аксьон Франсэз»
ные государством функции, делают конкуренцию принципиально невозможной,
устраняют частно-правовой характер трудовых отношений и придают каждому из
своих членов общественный статус. Примечательно внутреннее сходство этого
проекта, который Ле Пле несомненно счел бы «реакционным», с социалистиче-
скими представлениями и концепциями. Конечно, дело не сводится к тому, что де
Латур дю Пэн стремился частичными уступками смягчить социалистические тре-
бования: уничтожение противоречия между трудом и капиталом, уничтожение
рабочей силы как товара и т. д. Возвращаясь к учению «отцов» и рассматривая ка-
питализм как «наживу», он приходит к учению о трудовой стоимости и прибавоч-
ной стоимости, к теории эксплуатации и поляризации общества, к осуждению
любого нетрудового образа жизни, к требованию «участия» пролетариата75 в соб-
ственности на средства производства. Очевидно, знакомство с миром труда и за-
разительность его спонтанных представлений заставили де Латур дю Пэна столь
резко выступить против социального эгоизма имущих классов, что это вызвало
заметный внутренний конфликт среди консерваторов. Но сразу же можно заме-
тить, что это был, в конечном счете, фиктивный конфликт. В самом деле, поли-
тическая цель корпоративизма состоит очевидным образом в том, чтобы отнять у
отдельного человека его демократическую долю участия в государственном суве-
ренитете и заменить его опасное положение гражданина ограниченным сущест-
вованием представителя некоторой профессии. Таким образом предполагалось
восстановить некое единство, вредные последствия которого, однако, должны бы-
ли обнаружиться. И в самом деле, в 1898 г. де Латур дю Пэн заводит старую анти-
семитскую песню и провозглашает: «Именно еврейская идея привела богатых к
эксплуатации бедных посредством современной формы наживы, капитализма, а
бедных — к ненависти пролетариата против богатых»76. Можно догадаться, на
чьих плечах предполагалось восстановить консервативное единство. Отсюда уже
недалеко до тезиса, что революция была делом евреев. Оказалось, что ложные
понятия свободы и равенства, по существу, еврейского происхождения и что они
несовместимы с христианским духом, с христианской цивилизацией77. Возникает
вопрос, как долго можно было оставаться в такой половинчатой позиции. Здесь
вырисовывается уже новый, более серьезный конфликт внутри консерватизма,
причем речь идет не о материальных интересах, а о последовательности и чистоте
его собственной концепции.
* * *
К чести Эдуара Дрюмона, он не уклонился от труднейшего из этих двух кон-
фликтов; но, к стыду его, он не сумел отойти от простоты своих первоначальных
взглядов.
Было бы ошибочно представлять себе, что этот человек, двухтомная книга ко-
торого «Еврейская Франция» (1886) имела эпохальное влияние и составила во
вполне доказуемом смысле начало «дела Дрейфуса»78, был вождем массового дви-
жения и агитатором, призывавшим к насилию. Напротив, это был застенчивый,
весьма образованный писатель и журналист, автор написанной с тонким вкусом
книги о старом Париже79, который, по его собственному признанию, охотнее все-
го проводил бы свою жизнь в библиотеках или монастырях. Точно так же было
Расходящиеся корни
67
бы ошибочно представлять себе антисемитизм в слишком простом и недиффе-
ренцированном виде. Есть христианский, либеральный, демократический, социа-
листический антисемитизм, и все они очень далеки от расового антисемитизма.
Одно дело — антисемитизм, направленный против еврейской группы, притя-
зающей на все преимущества эмансипации, но не желающей брать на себя ее тя-
готы; другое дело — антисемитизм, быстро и ловко выбирающий себе в качестве
мишени уже растворяющуюся еврейскую группу. Антисемитизм в Германии по-
сле 1945 г. — не то, что одноименное явление во Франции 1886 г.
Между тем число евреев было в то время не особенно велико. Но была масса
немецко-еврейских имен — прежде всего в банковском деле, а также в интеллекту-
альных профессиях. Особенно бросалась в глаза деятельность евреев в качестве
агентов почти всех значительных сделок, а также пособников финансовых крахов:
например, в панамском скандале участвовали два еврея немецкого происхождения,
хотя и игравшие в нем отнюдь не решающую роль, а только роль посредников,
но это вызвало в обществе сильнейшее негодование. Все это совпало с периодом
глубоких, невидимых простым глазом перемен, затрагивавших положение каждо-
го человека, каждой профессии, каждого народа; чувствительнее всего эти пере-
мены коснулись Франции, менее других европейских стран защищенной тради-
ционными формами власти, лишь на первый взгляд казавшимися прочной бро-
ней.
Поэтому Дрюмон выразил лишь общие ощущения, сказав, что «они [францу-
зы] почувствовали себя запутанными в чем-то тревожном и темном»80. И когда он
говорил, что «в наше время всеобщей лжи надо, наконец, сказать правду»81, это
был не расчет демагога, а выражение личных моральных взглядов. Но правда, ко-
торую он, по его мнению, открыл, состояла в том, что евреи не только определи-
ли формы проявления, но и были причиной всего современного беспорядка: «В
тот момент, когда вы встречаетесь с евреем, вы сталкиваетесь лицом к лицу с дей-
ствительностью: вы вступаете в борьбу со своим истинным врагом»82.
Таким образом, из достойных внимания ощущений и отчасти правильного
понимания возник первый современный литературный антисемитизм, заслужи-
вающий серьезного отношения и поразительно быстро в различной степени во-
шедший во все радикально-консервативные направления эпохи как их самый
жизненный элемент83.
При этом «Еврейская Франция» — бесформенное произведение: история, ис-
тория культуры, изображение нравов, общественная хроника — все сплетается в
чудовищный клубок не поддающихся проверке рассказов, в оргию парижской
сплетни, без порядка и без отчетливого хода мыслей. И все же здесь содержатся
почти все мотивы позднейшего антисемитизма: начиная с противопоставления
творческой, идеалистической, справедливой арийской расы паразитической, экс-
плуататорской, хитрой семитской породе, вплоть до вражески-дружеской’ еврей-
ской пары братьев — капиталиста и социалиста — и до неприкрытых смертель-
ных угроз и предсказания скорой революции. Эта революция должна уничтожить
дело другой революции, в которой еврейский дух и еврейские личности разру-
шили веселость старой Франции (причем, однако, оставляется в стороне всякая
эксплуатация). Как это уже было у де Латур дю Пэна, образ старой Франции пре-
68
«Аксьон Франсэз»
вращается в некий идиллический образец; между тем либеральная критика рево-
люции всегда была одновременно критикой «старого режима».
Однако там, где книга Дрюмона содержит нечто сильное и значительное, речь
идет о критике современной цивилизации в целом, которая обедняет и унижает
человека, отнимает у жизни ее поэзию и ее правду. Но в подобных случаях автор,
как правило, в точности знает, почему в таком обществе значительную роль мо-
жет играть еврей: «В такое время, когда живут только интеллектом, у него есть не-
обходимый вид смелости — смелость интеллекта»84. Но сколько бы он ни говорил
о «иудейско-современной цивилизации», вся его книга неизбежно приводит к
впечатлению, что речь идет о фундаментальном процессе, который никак не мог-
ла произвести горстка евреев.
И в самом деле, Дрюмон бросает консерваторам и буржуазии все более горь-
кие упреки. Временами можно подумать, что в его книге «Конец мира» (1889) ев-
рейство оказывается всего лишь вторичным явлением, втянутым в больший и
столь же ненавистный мир буржуазии. Французский социализм получает здесь
столь лестные похвалы, каких его не удостаивал еще ни один консервативный пи-
сатель. Дрюмон называет цель социализма «весьма благородной», а работу его
«весьма необходимой»85, прямо заявляя, что социалистические идеи с необходи-
мостью возникли из реальности современного мира. Он перенимает у социали-
стов также их понимание революции как буржуазного предприятия, враждебного
народу, и даже преувеличивает его значение, заявляя, что в Парижской коммуне
пролетарский элемент был весьма благороден, тогда как буржуазный, напротив,
отличался варварством. По его словам, «консерваторы навеки опозорили себя
преступлением»86, приняв участие в позорных акциях мести после Коммуны. Он
предсказывает: «Эти жертвы буржуазии [например, мелкие торговцы, разоренные
конкуренцией универсальных магазинов] скоро станут во главе социалистической
армии»87. Таким образом, уже в 1889 г. Дрюмон доводит до высшей точки рево-
люционный антибуржуазный элемент радикального консерватизма (впрочем,
только на словах).
Как легко можно заметить, этот поворот не был так уж серьезен и происходил
не столько от возросшего понимания, сколько от обманутой любви. Но он навсе-
гда лишил Дрюмона доверия французской буржуазии. Даже в период своих наи-
больших журналистских успехов, во время «дела Дрейфуса», когда он был избран
в 1898 г. депутатом от Алжира, в политическом смысле у него не было никаких
шансов.
Однако о серьезности его ощущений свидетельствует тот факт, что во втором
внутриконсервативном конфликте он занял иную позицию, чем его последовате-
ли. Он примкнул к партии низшего духовенства против епископов, не убоявшись
даже нападок на Рим: «новая церковь», по его словам, отреклась от всех учений
«отцов» о процентах и системе финансовых отношений и присоединилась к «ев-
рейской системе»88. Это не прибавило ему друзей. Но он выявил и другую сущест-
венную черту радикального консерватизма: потенциальную враждебность ко все-
му. И он продемонстрировал на своем примере всем своим последователям, что
есть нечто, чем ни в коем случае нельзя пренебрегать, если хотят достигнуть по-
литического влияния и власти: дружбой сильных мира сего.
Расходящиеся корни
69
Перед смертью в 1917 г. Дрюмон был одинок и всеми забыт. Но к концу Вто-
рой мировой войны два самых одаренных антогониста школы Морраса: Бернанос
и Бразиллак (Brasillach),— независимо Друг от друга вспомнили о Дрюмоне как об
отце французского национал-социализма.
* * *
Морис Баррес в принципе не обогатил ни одну из существенных черт радикаль-
ного консерватизма: ни псевдореволюционную антибуржуазную тенденцию, ни
антисемитизм; поэтому он избежал связанного с ними конфликта. Свои ранние
избирательные кампании он проводил под знаменем некоего национального со-
циализма, понимая при этом под социализмом поддержку экономического пре-
образования и изменение («changement») руководящих слоев; в качестве репортера
на процессе по пересмотру «дела Дрейфуса» он сформулировал несколько осо-
бенно впечатляющих антисемитских выражений («Что Дрейфус способен к пре-
дательству, я заключаю уже из его расы»89). Но значение Барреса не в этом.
Де Латур дю Пэн и Дрюмон были в определенном смысле интернационали-
сты. Они полагали, что противодействуют международному явлению, и вообра-
жали два всемирных, враждебных Друг Другу объединения. Но для Барреса, уро-
женца Лотарингии, детство которого было наполнено картинами франко-
прусской войны, врагом было прежде всего великое соседнее государство на вос-
токе. В этом смысле он был отцом французского национализма. И в этом же
смысле он был лишь переходным этапом к «интегральному национализму» Мор-
раса, синтезировавшему оба направления в своем тезисе: «Революция приходит из
Германии». Баррес должен был оставаться далеким от Морраса (при всей их лич-
ной дружбе), потому что для него — вслед за Тэном — национализм был «приня-
тием действительности»90, и он не мог согласиться с Моррасом, который построил
своеобразную модель отечества, изгнав революцию из национальной истории.
Он подчеркивает со всей силой национальный характер революции. Но посколь-
ку он хочет охватить с одинаковой любовью все формы проявления своей нации,
он далек от узости и жесткости Морраса, которые вдобавок несовместимы с его
крайней чувствительностью. Поэтому он может опасаться, не создаст ли Моррас
«твердых маленьких духов»91, или может спрашивать, не стремится ли Моррас к
«порабощению»92; поэтому его книга «Несколько духовных семейств Франции», с
ее широким пониманием, должна рассматриваться как вершина его жизненного
труда.
Но точно так же, как у Дрюмона, у Барреса есть черты, которые выглядят «со-
временнее» доктрин Морраса. «Земля и мертвые», «кровь и почва», «беспочвен-
ность» и «корни» — все эти выражения, по содержанию легко выводимые из Тэна
и Ле Пле, как формулы несут с собой некоторую новую атмосферу. Борьба про-
тив интеллектуалов как «логиков абсолютного»93, не способных уже спонтанно
ощущать свою принадлежность к естественной группе94, вытекает отсюда и со-
ставляет один из самых примечательных феноменов XX в.: это борьба интеллек-
туалов против интеллектуалов. Релятивистский иррационализм — явно декадент-
ская позиция — прославляет инстинкт и кровь, как будто создавая наиболее ха-
рактерные признаки будущего фашизма. У Барреса присутствует и понятие расы:
70
«Аксьон Франсэз»
«Следствие, ужасное для некоторых людей: намечается расовый вопрос»95. Правда,
он понимает его во вполне французском стиле: как историческое и жизненное
единство группы. Но вряд ли он мог не заметить, что уже Тэн рассматривал этот
вопрос гораздо более с точки зрения природы: как таинственную первооснову,
стоящую за всеми проявлениями жизни. Подозревал ли Баррес, что в этом поня-
тии была заключена последняя, самая радикальная, никогда не реализованная до
конца возможность развития радикального консерватизма, резко противоречащая
его собственному виду национализма?
Консерватизм — слишком широкое и неопределенное понятие, чтобы оно
могло оставаться недифференцированным. Что он означает в каждом случае, ста-
новится яснее всего из его отношения к революции, которая составляет — логи-
чески и исторически — его предпосылку. Но он никогда не может отождествиться
с образом мысли, вынужденным — как одно из последствий революции — при-
знать ее даже в том случае, если ведет с ней решительную борьбу.
Франция была страной революций. Понятно, что она должна была стать в то
же время страной контрреволюции. Но существует, по меньшей мере, три прин-
ципиально различных направления этой духовной контрреволюции. Каждое из
них должно было быть подвергнуто ампутации, чтобы его можно было соединить
с конкретной контрреволюционной доктриной, идеологией Морраса и «Аксьон
Франсэз». Этот новый консерватизм состоит из одних только старых составных
частей, и в этом смысле он совершенно консервативен. Но он приобретает эти
куски лишь ценой крайне непочтительного разрыва первоначальных связей. И в
этом смысле он революционен. Основная черта фашизма — это революционная
реакционность. «Аксьон Франсэз» несет эту печать уже на уровне непочтительно-
го отношения к своим собственным корням.
[лава II
История
Введение: «Дело Дрейфуса»
История «Аксьон Франсэз» начинается с «дела Дрейфуса». Это была самая бес-
кровная из всех революций1, но с нее начинается участие социалистов в прави-
тельстве2, отделение церкви от государства и реальное подчинение армии граж-
данской власти. С этим делом более или менее отчетливо связаны дифференциа-
ция коммунизма от социализма3, возникновение сионизма4 и формирование по-
следних мыслимых выводов антисемитизма5. Можно не без оснований полагать,
что с него во Франции начинается двадцатое столетие, которое в остальной Ев-
ропе открывается лишь Первой мировой войной6. Неудивительно, что именно
консервативная партия, побежденная, но никоим образом не уничтоженная в этой
схватке, должна была внести новое явление, предвещавшее послевоенное будущее
Европы.
«Аксьон Франсэз» представляется незначительным движением, если рассмат-
ривать его вне рамок «фашизма»; и точно так же «дело Дрейфуса»7 может пока-
заться непостижимым явлением, если считать его попросту юридическим делом, в
котором некоторые дурные люди преследуют невинного, а некоторые мужествен-
ные люди апеллируют к общественности, добиваясь в конце концов его освобож-
дения и реабилитации. Более того, начиная с некоторого вполне определенного
момента, «дело Дрейфуса» перестает быть простым юридическим вопросом. Этот
момент составляет деяние будущего основателя «Аксьон Франсэз», а это деяние, в
свою очередь, является непосредственной предпосылкой ее основания. Таким об-
разом, «дело Дрейфуса» и «Аксьон Франсэз» в некотором смысле обусловливают
друг друга.
Конечно, «дело Дрейфуса» было одним из самых своеобразных и сенсацион-
ных случаев в истории правосудия. Но оно стало таким случаем не сразу и не все-
гда оставалось таким в одинаковой мере.
Ни арест капитана Дрейфуса, какими бы особенными обстоятельствами он ни
сопровождался, ни его осуждение к пожизненному заключению на Чертовом ост-
рове, сколь бы ни было сомнительно лежавшее в его основе доказательство, сами
по себе еще не составляли этого «дела». Это была судебная ошибка или даже су-
дебное убийство, но дело возникло, хотя вначале и в отрицательном смысле,
лишь вследствие непременного желания семьи Дрейфуса добиться его оправда-
ния. А именно: родственники Дрейфуса, вместе с некоторыми влиятельными
друзьями-евреями, подошли к этому деликатному случаю как к двусмысленному
финансовому предприятию. Они действовали в потемках, нелегальным путем по-
72
«Аксьон Франсэз»
купали документы, делали крупные пожертвования газетам, а в некоторых случаях,
как можно было подозревать, пытались подкупить влиятельных лиц. Неудиви-
тельно, что общественность начала беспокоиться и возникли слухи о еврейском
синдикате, составившем заговор, чтобы любой ценой освободить предателя.
При этом синдикат вовсе не способствовал тому, чтобы этот случай стал «де-
лом» также и в положительном смысле слова. Такой поворот следует приписать
внимательности честного офицера, назначенного новым начальником разведыва-
тельной службы, который обнаружил настоящего автора сомнительного докумен-
та и сохранил, вопреки всем нападкам, свое убеждение. Но сплетня о синдикате
стала сильнейшей опорой этих нападок, и казалось, что полковник Пикар, под-
линный герой этого дела, остался в безнадежной изоляции.
Важным этапом в истории дела было, несомненно, знаменитое письмо Золя «Я
обвиняю», опубликованное в газете Клемансо «Орор» (13 января 1898 г.). Оно
превратило юридический случай в общественное дело, в полном смысле этого
слова. Золя собрал все, что было обнаружено в результате многолетних исследо-
ваний синдиката, и в собранном оказалось достаточно неясного и сомнительного,
чтобы поставить генеральный штаб в трудное положение. Но он не превратил
еще «дело» в жгучий политический вопрос, вызывающий страсти и побуждаю-
щий широкие массы занять разные позиции. Его письмо содержало слишком
много подробностей, приведенных к слишком смелым гипотезам, чтобы убедить
широкую публику. Сверх того, нетрудно было приписать и Золя, и Клемансо
темные мотивы. Оба они, преследуемые разъяренной толпой, едва избежали суда
Линча. Еще летом 1898 г. общественное мнение и парламент почти единодушно
отвергали пересмотр дела и враждебно относились к горстке «дрейфусаров». Не
было предъявлено убедительных новых фактов; все громовые раскаты, произво-
димые мнимым синдикатом, сводились к шороху бумаг; недоставало внезапного
проблеска молнии, чтобы осветить заревом ночную тьму. И когда это случилось,
сами дрейфусары были поражены не менее других.
В начале сентября 1898 г. общественность с удивлением и страхом узнала, что
30 августа, по приказу военного министра Кавеньяка, был арестован подполков-
ник Лири, преемник Пикара в должности начальника разведывательной службы.
Он признался в подделке секретного документа, который, по заявлению военного
министра, был решающим обвинительным доказательством. На следующий день
он покончил с собой, зарезавшись бритвой в камере тюрьмы Мон-Валерьен.
Париж, Франция и весь мир затаили дыхание. Даже для самого ограниченного
ума это явилось новым фактом, необходимым для пересмотра дела,— поистине
решающим фактом. Аири играл большую роль в «деле» с самого начала. И если
уж он признал себя виновным,— потому что иначе нельзя было понять его само-
убийство,— то все сооружение обвинения было потрясено до основания. Наи-
меньшим, чего теперь можно было требовать, был немедленный пересмотр. И в
самом деле, по свидетельству осведомленных наблюдателей, через 48 часов ни
одна живая душа в Париже не сомневалась в неизбежности пересмотра.
И тут, при общем замешательстве, изумлении и оцепенении, явилась газетная
статья, изменившая ситуацию. Автор ее, тридцатилетний писатель Шарль Мор-
рас8, был до этого известен лишь в узких кругах. Статья была озаглавлена «Первая
История
73
кровь». Автор смотрел на вещи так, как никто их не видел или не решался видеть
до него. Он взывал к полковнику Анри как к «кровавому свидетелю»: «Эта кровь
дымится, она будет вопить об искуплении, но искупить ее должны не Вы, жертва
благородного отчаяния, и даже не отвратительная клика в министерстве, а Ваши
первые палачи, которых я называю открыто: это члены синдиката предателей. В
нынешнем замешательстве национальных партий мы не смогли устроить погре-
бальную тризну, достойную Вашей мученической смерти. Надо было потрясать
на наших бульварах окровавленным мундиром и запятнанной шпагой, надо было
пронести по ним гроб и преклониться перед саваном, как перед черным знаменем.
К нашему стыду, мы не пытались этого сделать. Но все же национальное чувство,
хотя и разобщенное и часто направленное против самого себя, вновь пробуди-
лось»9.
В течение всей жизни Морраса его противники упрекали его в том, что он
прославил личность Анри и представил его подделку как «патриотическую
ложь»10. Но в действительности то, что сделал Моррас, имело несравненно боль-
шее и гораздо более пагубное значение.
Он переосмыслил происшедшее, придав ему неслыханный масштаб. Ни один
разумный человек не мог сомневаться, что либо сам Анри считал себя виновным,
либо его начальники считали его виновным. Если бы Анри в самом деле знал и
оценивал некий сверхсекретный документ в согласии с самим собой, со своими
товарищами и начальниками, то ему незачем было бы изготовлять жалкую, неук-
люжую фальшивку и он мог бы, в случае надобности, выдержать все бури обще-
ственного мнения. Тот, кто оправдывал Анри, возлагал вину на его начальство. И
в самом деле, Моррас не постеснялся бросить упрек «coterie ministerielle»*; но ведь
тем самым не подорвал ли он основу своей защиты армии и прежнего министра?
Можно было считать дрейфусаров способными подкупать депутатов и подстре-
кать военных; но тот, кто считал их настолько сильными, чтобы втиснуть бритву
для самоубийства в руку начальника разведывательной службы, не знавшего за
собой какого-нибудь тяжкого прегрешения, тот приписывал им сверхчеловеческое
могущество, неслыханное в жизни и в истории.
И Моррас создал, вместе с этим отчаянным утверждением, сопровождающий
его миф, самый таинственный и опасный из всех: миф крови. Эта неискупленная
кровь, пролитая вражеской рукой, вопит об отмщении и является первой каплей
целого моря крови, которая прольется во Франции от коварных и опасных напа-
дений извне и изнутри. Мифологизирующий взгляд этого мнимого рационалиста
усматривает здесь не что иное, как кровавое колдовство для сплочения своего кла-
на перед demiere bataiile**-11.
И вместе с тем он сталкивает самого себя на путь, едва ли предсказуемый для
этого лирика и фелибра***, друга Мореаса и Мистраля, литературного критика и
* Здесь: министерской интриге (фр).
** Последней битвой (фр).
*** Исследователь провансальского языка и литературы (felibre (фр) —' провансальский поэт или
писатель).
74
«Аксьон Франсэз»
рассказчика. До самой смерти ему придется оправдывать эту статью, неизменно
выдавая ее за «лучшее и, во всяком случае, полезнейшее дело»12 своей жизни.
Между тем нет сомнения, что эта статья была ложью и что Моррас никоим
образом не заблуждался на этот счет. Но это была не ложь в обычном смысле сло-
ва. Если бы в этот момент и в этих обстоятельствах состоялся пересмотр, то, как
можно предполагать, «дело Дрейфуса» завершилось бы как простое юридическое
расследование, без сколько-нибудь значительных политических результатов,— но
престижу и уважению армии был бы нанесен, с любой точки зрения, чрезвычайный
ущерб. В действительности, Моррас не мог верить, что поведение всех военных
инстанций в «деле Дрейфуса» было безупречно. Но он был в самом деле убежден,
что существование Франции находится под угрозой — изнутри и извне — и что
армия представляет, в любом смысле, последнюю гарантию ее сохранения. И в
этом отношении дрейфусары были ее опасные враги — именно в том случае, если
Дрейфус был невиновен. Они пытались привлечь армию к суду, перед которым
она никак не могла бы выстоять, — к суду индивида, кичащегося своим человече-
ским достоинством. Дрейфусары убили Анри в том смысле, что в каждой армии
несправедливость подразумевается сама собой. Тот, кто стал бы вникать в жалобы
всех армейских Урий*, не смог бы перейти от чтения к действию. Это забывает
Клемансо, и раз он ограничивается одним только случаем капитана Дрейфуса, то
он подкуплен синдикатом, даже если не получил для своей газеты ни одного су.
Подсознательный ход мыслей Морраса можно свести к простой формуле: спра-
ведливость убивает жизнь.
Поэтому ему кажется, что его ложь, в некотором более глубоком смысле, все же
является правдой. Когда «дело Дрейфуса» превратится из юридического дела в
политическое и вообще окажется в центре французской политики, армия и цер-
ковь подвергнутся более сильным нападкам и угрозам, чем можно было предста-
вить себе прежде; но зато при этой угрозе консервативные слои народа — единст-
венная его положительная часть — теснее и решительнее сплотятся вокруг них,
обеспечив их выживание.
Ложь, являющаяся интеллекту тем, что она есть, но созвучная более глубокой
тенденции жизни, может быть названа жизненной ложью. Жизненная ложь мо-
жет быть не только у индивида, но также у сословия, эпохи или исторической
тенденции. Статья Морраса об Анри представляет не что иное, как жизненную
ложь ядра французской армии. В области политики ее следствием была «Аксьон
Франсэз», и не случайно она пользовалась наибольшей симпатией в армии (и в
церкви).
Жизненная ложь армии, оказавшейся под серьезной моральной угрозой, была
началом итальянского фашизма: ложь, будто битва при Витторио Венето решила
исход мировой войны.
Жизненная ложь армии, оказавшейся под серьезной моральной, а также фак-
тической угрозой, была одной из предпосылок немецкого национализма: это бы-
ла легенда об ударе ножом в спину.
* Урия — военачальник библейского царя Давида, посланный им на смер ть без всякой вины.
История 75
Это совпадение надо подчеркнуть как исходный пункт, уже обнаруживающий
недостаточность абстрактных культурно-исторических категорий.
Было бы несправедливо по отношению к Моррасу полагать, что и он нашел в
общественной пользе простое и бесспорное решение проблемы истинности. Для
него истина и разум остались связанными. Именно поэтому жизненная ложь его
статьи об Анри стала для него постоянным побуждением и мотивом для оправда-
ния и рационализации.
Как выразился однажды Баррес, Моррас построил свою теорию «в согласии со
своими инстинктами»13. При этом Баррес справедливо ищет причину ниже уров-
ня сознания, но чересчур натурализирует ее, применяя выражения «инстинкт».
Здесь уместнее, по-видимому, наглядное описание: подобно тому, как дерево, по-
страдавшее от пореза, производит смолу, чтобы затянуть рану — и тем больше,
чем глубже порез,— так Моррас плетет паутину оправдывающих, объясняющих и
обосновывающих теорий вокруг этой жизненной лжи своего «самого лучшего и,
во всяком случае, самого полезного дела». Конечно, эти теории лишь изредка
прямо относятся к этой статье, а в значительной степени вытекают из позднейших
предприятий и переживаний, но все они составляют единое построение, возво-
димое с внушительной последовательностью. Иногда полагали, что он достиг
своей великой цели — написать «контр-Энциклопедию» или даже противопоста-
вить нечто равноценное вызывавшему его зависть и ненависть учению Карла
Маркса. В определенном смысле эта идеология и есть политическое движение
«Аксьон Франсэз». С промежутком в 25 лет двое из самых выдающихся и глубоких
писателей двух «военных» поколений, Эрнест Псишари (1913) и Робер Бразиллак
(1937)14, могли назвать его крупнейшим политическим мыслителем своего време-
ни. Но когда в 1945 г. 76-летний старец предстал перед революционным трибуна-
лом в Лионе, несравненно более виновный перед отечеством, чем Дрейфус, но
формально-юридически столь же невиновный, и когда он был осужден на по-
жизненное заключение и лишение гражданских прав, он воскликнул после объ-
явления приговора: «C’est la revanche de Dreyfus!»*>15. Как бы далеко он ни ушел от
своего начала, оно держало его, как цепь, и, может быть, подлинным возмездием
за его жизненную ложь было то, что до самой смерти он так и не смог постигнуть
ее, а вместе с нею самого себя и свою роль.
Развитие Морраса до 1898 г.16
Кто же такой Шарль Моррас? Какой путь он прошел, прежде чем стал в 30 лет
на передний край французской политической жизни, чтобы затем оставаться в
течение полувека одной из самых заметных ее фигур?
В отдельных чертах его развитие было вполне своеобразно, а в других — ха-
рактерно для всего поколения; в целом же — столь многообразно, что не уклады-
вается в обычные социологические или психологические формулировки.
Не вполне точно хотя бы то утверждение, что Моррас происходил из мелко-
буржуазной среды. Его отец был мелким служащим, сборщиком налогов, и его
* «Это реванш Дрейфуса!» (^5Д)
76
«Аксьон Франсэз»
семейные условия были скромны. Но его дед с материнской стороны был мэром
старого провансальского порта Мартиг, и многочисленные отношения связывали
семью с более широкой и свободной жизнью людей моря, судовладельцев и ка-
питанов. Первое и любимейшее желание молодого Шарля было стать офицером
флота, и он охотно возвращался к этой мысли впоследствии, но он оглох, и это
заставило его вступить на путь поэзии, философии и политики. Как и во многих
французских семьях, отец его был неверующим, а мать верующей, но и она в из-
вестной мере склонялась к либеральным идеям. Среди родственников было зна-
чительное разнообразие политических взглядов, и Моррас справедливо сказал,
что его политическая доктрина не происходит из семейной традиции. Но здесь
надо сделать важную оговорку. Его мать, повлиявшая на его воспитание гораздо
больше, чем рано умерший отец, хорошо запомнила, как ее мать упала в обморок
при вести о революции 1848 г., и внушила на этом основании своему сыну глубо-
кий страх перед революцией. Этот глубоко буржуазный страх перед революцией
был, возможно, важнейшим моментом в формировании Морраса; эта черта явно
объединяет его с Ницше и определенным образом противопоставляет его проле-
тарию Муссолини.
Еще раньше он пережил другой испуг. Когда началась франко-прусская война,
маленькому Шарлю Моррасу было всего два с половиной года. В своих самых
ранних воспоминаниях он свидетельствует о возбуждении и страхе этих дней. Ко-
гда он спросил, кто эти пруссаки, о которых все говорят, ему ответили: «Это злые
люди, варвары с шишаками* на голове»17.
Рано созревший мальчик находил утешение от этого ужаса в волшебном мире
книг. Его чарует Гомер, и особенно «Одиссея». Блеск и величие греческих богов
неизгладимо запечатлелись в его голове.
После смерти отца в 1876 г. маленькая семья переселяется в Экс-ан-Прованс,
где Шарль поступает в управляемый священниками Коллеж католик. Он быстро и
эмоционально воспринимает духовные идеи. В двенадцать лет его лихорадит идея
революционной теократии Ламенне. Следующая настигающая его волна — это
поэты-романтики18, Мюссе, в особенности Бодлер, а впоследствии Верлен.
И вдруг разражается катастрофа, непостижимая и бессмысленная случайность.
На пятнадцатом году жизни он теряет слух, все больше и больше, и становится
почти глухим, так что не может больше слушать лекции. Он всегда мечтал стать
офицером флота, но теперь эта возможность исчезает, а также и более реальная
перспектива нормального образования. Ему приходит на помощь молодой аббат,
ставший впоследствии епископом, к которому Моррас навсегда сохранит глубо-
чайшее уважение. Но на передний план выступает не религия, а философия. Его
омраченная душа погружается в величественную и безнадежную тьму поэмы Лук-
реция о природе вещей; грубо столкнувшись с проблемой о происхождении зла,
он ищет ответ у Канта и находит только скептицизм; еще сильнее и безнадежнее
действует на него «роковой» Паскаль. Короче говоря, Моррас теряет свою веру; за
катастрофой его физической природы следует глубокое потрясение и изменение
его духовной жизни.
* Шлем с остроконечной верхушкой.
История
77
И тут происходит нечто поразительное. В 1885 г. семнадцатилетний Мор-
рас — незрелый и неопытный — приезжает в Париж и всем своим существом
бросается в объятия литературы. Он усердно сотрудничает в разных газетах като-
лического и консервативного направления. Но это зависит лишь от случайности,
от некоторых рекомендательных писем. Его внутреннее состояние никоим обра-
зом не установилось, и в течение ряда лет в нем уживаются самые разнообразные
взгляды. Впоследствии он говорит об эпохе анархии, границы которой, впрочем,
трудно определить. Но это настроение остается в течение нескольких лет всего
лишь подспудным, никогда не превращаясь в симпатию к политическому движе-
нию анархизма или революционных партий. В этом смысле неверно утверждение
Морраса: «К политике нас привела литература»19. Политику, то есть его контрре-
волюционную позицию на стороне немонархических правых сил, происшедший
с ним кризис затронул меньше всего; но в литературе он решительно преодолел
свое настроение, построив впоследствии на основе классицизма некоторый но-
вый синтез, впрочем, составивший, в свою очередь, одну из предпосылок его по-
литической теории. Однако в философии, к которой он так страстно и увлеченно
обратился в начале своей жизни в Париже, подобного успеха он не достиг: «В эс-
тетике и в политике я познал радость постижения первоначальных идей в их воз-
вышенной ясности — но не в чистой философии»20.
Его философские поиски завершились встречей с Контом. Здесь он столк-
нулся с мыслителем, отказавшимся в своей философии от Бога и от любой мета-
физики, но обещавшим при этом спасти и обосновать тот человеческий «поря-
док», до которого Моррас не мог доискаться в свои самые отчаянные часы. Но ес-
ли Моррас и нашел в позитивизме свою духовную родину, то вначале он удалил
из него те элементы, которые у самого Конта все еще могут производить метафи-
зическое впечатление: закон трех стадий, понятие прогресса, религию человече-
ства; он сохранил из него один лишь «организационный эмпиризм», но как фило-
софскую 'ръь.тгр такой остаток нельзя принять всерьез.
Из всех этих впечатлений первого десятилетия можно выделить некоторые пе-
реживания, составившие основу духовного и политического развития Морраса.
Отчасти они были совсем новыми, а отчасти все больше усиливали и обостряли
впечатления детства.
Уже в первые дни своего пребывания в Париже он был «поражен, взволнован,
почти оскорблен»21, встретив на вывесках больших бульваров так много чужих
фамилий, бросавшихся в глаза отталкивающими буквами К, W или Z. Таким об-
разом, первым шагом к его позднейшему антисемитизму было эстетическое впе-
чатление, вместе с наивным замешательством и ксенофобией молодого провин-
циала в огромном городе, сравнимыми с переживаниями Гитлера в Вене через 20
лет. В следующем году он, как и все, несомненно, читал «Еврейскую Францию»
Дрюмона, а панамский скандал доставил ему, как и многим другим, наглядный
материал для его новых представлений. Но все же его антисемитизм еще далеко
не принципиален и не так уж непримирим: в 1889 г. он голосует на первых в сво-
ей жизни выборах за советника генерала Буланже, сенатора-еврея Наке, а в 1895 г.
его первая книга («Путь в Рай») выходит в еврейском издательстве «Кальман-Леви».
78
«Аксьон Франсэз»
Между тем его важнейшее переживание детства подкрепляется и усиливается,
когда он сталкивается с живым воспоминанием о Коммуне 1871 г. Удивительным
образом его волнует исключительно мысль об опасности, угрожавшей Лувру22,
наполняющая его трепетом и ужасом по поводу прошлого и будущего. Но, в от-
личие от Дрюмона, он не обращает никакого внимания на массовые расстрелы во
время ужасных репрессий. Точно такой же была реакция Ницше. Отсюда проис-
ходит, очевидно, основное ощущение обоих, что культура — это «яблоневый цвет
над пылающим хаосом»23 или «островок, затерянный в море беспредельного хао-
са»24. Это ощущение еще усиливается, когда вскоре после этого ему рассказывают,
что во время Коммуны при попытке спасения Лувра из толпы раздался голос:
«Пусть оно сгорит, тем лучше!.. Долой раболепие перед мертвым, да здравствует
жизнь и жизненный огонь»25. Казалось, здесь действовало не просто варварское
невежество, а работала некая ложная философия с дьявольской волей к разруше-
нию. Как же можно было ответить на этот ужас, если не новым учением о ценно-
сти хрупкого, об охранительной ирироде человека? Вспоминая прошлое, Моррас
называет этот рассказ «исходным пунктом тех размышлений, которые привели
меня к нынешней позиции»26. Но, без сомнения, эти впечатления истории уже
усиливала в то время живая действительность: пропаганда марксизма, которую он
вскоре воспринял уже как «немецкую и еврейскую»27.
И опять на политику влияет его провинциальное происхождение. То, что бы-
ло для него раньше родной стихией — его Прованс,— становится для него в Па-
риже чем-то горестно недостающим. Эта ностальгия побуждает его изучать про-
вансальский язык и сблизиться с кружком парижских фелибров, пытающихся
продолжить в этом гигантском городе работу Мистраля. Наконец, он знакомится с
самим учителем в долине Петрарки, у воклюзского источника; и у него возникают
в памяти латинские слова: «multa renascentur»*. Но, в отличие от парижской груп-
пы литераторов, Моррас и некоторые из его друзей не довольствуются чисто эс-
тетической и этнографической программой, они выдвигают далеко идущие поли-
тические требования: децентрализации государства, восстановления старых про-
винций, официального признания провансальского языка; иногда заговаривают
даже о «суверенитете» провинций, что беспокоит некоторые правительственные
круги. Нельзя отрицать, что Моррас начал с программы (и в принципе никогда не
отказывался от этой программы), которая кажется прямо противоположной всем
фашистским устремлениям. Но, опять-таки, нельзя упускать из виду, что он воз-
ражал не против всякого единообразия, а только против якобинского единообразия.
И когда все призывы, с которыми он и его друзья обращались к стране и к мест-
ным традициям, столкнулись с невозмутимым равнодушием, у них постепенно
созрела мысль, что необходимую реформу надо провести «сверху вниз».
И опять-таки, несомненно, пробудившиеся детские воспоминания Морраса,
его любовь к Гомеру и светлому миру гомеровских богов в конечном счете заста-
вили его занять также твердую позицию в эстетике: это был неоклассицизм, с его
склонностью к вечному, существенному, неизменному, в противоположность ро-
мантическому соблазну эфемерного и модного, с его вниманием к смыслу, син-
* Многие возродятся (лада.) — из Горация.
История
79
таксису и порядку высказывания, в противоположность романтической эмансипа-
ции слова и живописи звуков, с его стремлением к простоте и ясности, в проти-
воположность зыбкости, нервности и бессвязности романтизма. Друг Морраса и
его учитель в этой эволюции, Жан Мореас, вместе с основанной им «романской
школой», составляют теперь лишь достояние истории литературы, а значитель-
ные критические работы самого Морраса о романтизме относятся к периоду по-
сле 1898 г. От переходного времени сохранила значение лишь одна книга, «Путь в
рай», вышедшая в 1895 г., но отчасти написанная уже в 1891; ее художественная
ценность спорна, но ее политическое и идеологическое значение очень важно. На
первый взгляд это всего лишь ряд «мифов и сказок», говорящих о Фидии и Кри-
тоне, о Сибарисе, об Арле и поздней античности, о рыбаках и моряках. Но в пре-
дисловии объясняется их смысл: они должны демонстрировать необходимость
гармонии, изображая разрушительную силу односторонних и крайних взглядов,
на которых основывается безудержное сладострастие, с одной стороны, и фана-
тические религии — с другой. Но в этом предисловии объясняется также со всей
откровенностью, что Моррас понимает под фанатическими религиями: это в пер-
вую очередь монотеистическое христианство, разрушившее живую гармонию
классического язычества, христианство, под знаком которого — крестом стра-
дающего божества — над Новым временем простерлась ночь28. И эта ночь, глав-
ным образом, порождает беспокойство и восстания массы рабов, знавшей в ан-
тичном мире и в Средневековье свое место, свой порядок и свою выгоду, а теперь
потерявшей ориентиры и несчастной, попавшей под предводительство глупцов,
не способных понять, что «бесчеловечность начинается не с пролития крови, а с
намеренного возмущения сердец»29. Как говорится в знаменитом рассказе «Слуги»
(«Les Serviteurs»), это постигли рабы, разлученные в подземном мире со своим хо-
зяином; предоставленные самим себе, они не знали, что делать: «Человеческие
души не равны по происхождению. Зачатые на глиняном полу не достигают
уровня тех, кого боги порождают на пурпурном ложе». Поистине, эта книга полна
удивительных выражений; например, в ней бесконечность называется «obscene
chaos» (непристойным хаосом), в ней презрительно говорится о «Christ hebreu»
(еврейском Христе), о глупости выступлений против рабства, о «бедных протес-
тантских и неохристианских гусях» и так далее.
Моррас самостоятельно открывает здесь те формулировки радикального кон-
серватизма, которые обычно связываются с именем Ницше; впрочем, они уже но-
сились в воздухе с тех пор, как первоначальный, то есть христианский, консерва-
тизм стал казаться старомодным и недостаточным, и главное значение его книги
состояло в другом. Решающим было то обстоятельство, что Моррас назвал свою
точку зрения «достаточно языческой и христианской, чтобы заслужить прекрас-
ное имя католической»30, поскольку для него католицизм — не что иное, как хри-
стианство, очищенное римско-языческой формой от своего ядовитого содержа-
ния. Тем самым Моррас превращает в политически действенную величину тот
радикальный и псевдореволюционный консерватизм, который в своей чистой
форме, развитой Ницше, способен был лишь к литературному существованию. И
если бы Моррас сумел придать ему современные методы, сохранив консерватизм
80
«Аксьон Франсэз»
как старое дерево, из корней которого должно вырасти новое растение, то он соз-
дал бы совершенно новое политическое явление.
Но вместе с тем здесь намечается глубокая и решающая двусмысленность. Но-
вая партия, по своему глубочайшему смыслу, должна была служить борьбе со все-
общим’восстанием рабов, и тем самым должна была быть столь же всеобщей. В
этом смысле Ницше мечтал о будущей «партии жизни», имеющей целью «унич-
тожение всех выродившихся»31. Но было ли какое-нибудь международное явление,
в тени и под защитой которого это новое построение могло бы расти? Подходя-
щим исходным пунктом не мог быть католицизм, им не могла быть ни наука, ни
индустрия. Единственно подходящей была дееспособная, решительно сознающая
себя, но вовсе не охватывающая все человечество нация. Это противоречие какое-
то время могло оставаться скрытым, но когда-нибудь неизбежно должно было
проявиться.
Политической целью Морраса могла стать его собственная нация; это вытекало
уже из сильнейшего переживания его детства. И в самом деле, он никогда не пере-
стает думать о национальном враге, Германии, никогда не перестает им занимать-
ся32. Однажды, в 1894 г., он читает недавно вышедший перевод сочинения Фихте
«Речи к немецкой нации». Оно действует на него, как удар молнии. Теперь он по-
стигает противника. То, что его подспудно угнетало, становится ясным, открыва-
ются двери во тьму: у него есть ключ (j’en tenais la cle)33. Вот оно, ядро загадочного
существа: немецкая одержимость собой, опьянение собой, монотеизм националь-
ного Я. Вот она, мрачная угроза! И с этого дня, со всех трибун, куда он имеет дос-
туп, раздаются его комментарии о проповеднике-философе из Берлина, о его
трудах и поступках34. Но в том же человеке он видит пример и надежду: отныне
Моррас страстно желает увидеть «une troupe de jeunes Fichte» (отряд молодых
Фихте)35, и немецкое восстание против Наполеона служит ему моделью и образ-
цом — весьма обманчивым образцом, потому что у Фихте нет ничего похожего
на изображенное Ницше «восстание рабов», то есть на то специфическое явление
конца века, о котором идет речь.
Наконец, к этому прибавляется совсем новое переживание, усилившее значе-
ние нации в построениях Морраса. В 1896 г. «Газет де Франс» посылает его ре-
портером в Афины, на первую Олимпиаду. Он видит красоту торжественного
открытия, но видит также неистовые страсти толпы во время состязаний, когда
она подгоняет и приветствует кого-то из своих соотечественников. Ему представ-
ляется, что благородный идеализм барона Кубертена — всего лишь иллюзия, а
реальность — это неумное поведение масс. Если столь отталкивающие черты об-
наруживаются в мирном соревновании, то не предвещает ли это подготовку воен-
ного конфликта? В состязающихся нациях на олимпийском стадионе Моррас ви-
дит основы реальной жизни эпохи. Это яркое впечатление у него останется на-
долго, оно будет сильнее теоретического отвращения к революции, которую он
никогда не увидит своими глазами.
И в то же время он понимает, насколько мала Франция по сравнению с ос-
тальным миром, насколько ее превосходят немцы и англичане. В классически
воспитанном уме рождаются аналогии: не похожа ли Франция на ослабевшую
демократию Афин перед лицом варварского могущества македонского царя Фи-
История
81
липпа? И разве не была некогда Франция — под властью своих королей — пер-
вой державой в мире и образцом для всех?
Моррас возвращается в Париж страстным противником демократии и реши-
тельным сторонником монархии. Завершились годы его учения и странствий. На-
конец он «нашел свою пристань»36. Но еще не решено, будет он служить отечест-
ву как писатель или как политик. И лишь дело Анри заставит его вывести свой
военный корабль в открытое море.
Таким образом, все развитие молодого Морраса как на ладони. В нем смеши-
ваются до неразличимости социальные, религиозные, эстетические основания и
мотивы. Ни буржуазный страх перед революцией, ни национальная чувствитель-
ность, ни эстетическая склонность к ограниченному и совершенному, ни потеря
веры не могут быть изолированы друг от друга, и ни один из этих мотивов в от-
дельности не достаточен для объяснения его личности. И только под воздействи-
ем событий этот сложный комплекс приобретает направление и завершение. В
Афинах Моррас увидел истину — хотя, может быть, только часть истины. И лишь
окончательно став взрослым, он перестает воспринимать события как потрясения:
теперь они только укрепляют его позицию.
К этим соображениям надо прибавить, впрочем, некоторый решающий факт:
в отличие от своего школьного товарища Анри Бремона, Моррас не стал теоло-
гом, каковы бы ни были причины его выбора; между тем это было бы естественно
для одаренного ребенка из католической семьи, воспитанного в соответствующем
духе. Он не нашел также своей родины в философии, как находил ее временами
его учитель Ренан. Он не остался также писателем, хотя и занимающим время от
времени политические позиции, но избегающим длительных политических обя-
зательств, как его противник Андре Жид. Для него политика превратилась в са-
мый исключительный и самый необходимый «синтез». Тем самым он прошел весь
«курс» развития, характерный для Запада как общества, секуляризирующего само
себя. Этим он резко отличается от всех повседневных и случайных политиков, для
которых условия общественного развития являются попросту внешней средой. Не
всякий идеолог является «интегральным политиком» в этом смысле. Между тем
интегральная политика, может быть, есть самый двусмысленный и опасный про-
дукт европейского развития. Вспоминая о деле Анри, Моррас сказал: «Я пришел к
политике, как к религии»37. С этой точки зрения Морраса можно сравнить, веро-
ятно, только с Марксом. У них обоих политика неотделима от теологии, метафи-
зики и эстетики, даже когда они сами отрицают такую связь. Это надо прежде все-
го иметь в виду, обращаясь от духовного развития Морраса к политическим собы-
тиям.
«Аксьон Франсэз» до основания газеты
Когда Морраса называют основателем «Аксьон Франсэз», это в буквальном
смысле неверно. Конечно, статья об Анри изменила и обострила кризис вокруг
«дела Дрейфуса», который, казалось, уже должен был разрешиться. Если до этого
дрейфусары были для их противников членами некоего синдиката заговорщиков,
то теперь они обвинялись в преступном покушении, угрожающем государству,
82
«Лксыэн Франсэз»
обществу и даже самой Франции. С другой стороны, сторонники пересмотра вы-
ражали теперь яростное возмущение людьми, осмеливающимися оправдывать
подлог. Борющиеся партии из противников стали врагами, не дающими и не
ждущими пощады. Что надо было теперь делать, видел не только Моррас.
Линии фронта установились. Все, что примыкало к армии и церкви, вся мощ-
ная группировка консервативной буржуазии была решительно против Дрейфуса.
Вся антиклерикально настроенная часть населения, прежде всего массы рабочих-
социалистов, собрались в противоположном лагере. Произошли поразительные
изменения. В 1894 г. Жорес нападал в палате депутатов на правительство за его
классовое правосудие, не осудившее на смерть богатого капитана Дрейфуса; за-
щитник «дела» генерал Мерсье был антиклерикальный республиканец; «политика
объединения» Льва XIII разделила католиков на две группы, прогрессивную и
реакционную. Но теперь более тонкие различия исчезли: общество разбилось на
два враждебных блока, обвиняющих друг друга в преступных покушениях. Реше-
ние должно было зависеть от «духовной» стороны — от столь важной во Фран-
ции интеллигенции. По-видимому, она все более примыкала к сторонникам
Дрейфуса. Профессора высших школ и учителя народных школ почти едино-
душно были за Дрейфуса, «enseignement secondaire» (среднее образование) еще
колебалось. Клемансо вместе с Рейнаком основал Лигу защиты прав человека и
опубликовал «Манифест интеллектуалов». Само по себе заступничество за Дрей-
фуса казалось интеллектуальным по самой своей природе: это было сопротивле-
ние мыслящего индивида бессердечному государственному интересу и слепому
заблуждению масс. Когда это впечатление пробило себе дорогу, дело противни-
ков Дрейфуса было проиграно.
Таким образом, необходимо было объединить антидрейфу cap скую интелли-
генцию, и Моррас сыграл в этом важную роль. 31 декабря 1898 г. появилась Лига
французского отечества. Она имела потрясающий успех. К ней примкнула почти
вся Французская академия, и в кратчайшее время в нее вступило 100 000 человек.
И, разумеется, французское духовенство не стало на сторону предателя и не вы-
ступило против отечества!
Но декларация Лиги была весьма осторожной, она состояла из бессодержа-
тельных общих мест и отражала различные опасения и противоположные взгля-
ды.
Совсем иначе прозвучал манифест, опубликованный несколькими днями
раньше (19 декабря 1898 г.) в газете «Эклер» молодым писателем Морисом Пюжо
от имени нескольких друзей. Он носил название «Action frangaise» («Французское
действие») и решительно выступал против «гуманитарных соображений», анархи-
стов, абстракции прав человека, парламентаризма и индивидуализма. Манифест
завершался требованием внутренне «организовать» Францию, сделать ее столь же
сильной во внешних отношениях, какой она была при «старом режиме», причем,
конечно, не следовало возвращаться к «формам прошлого»38.
Таким образом, параллельно друг другу развивались два антидрейфусарских
направления: одно — академическое, неоднородное, но успешное; другое — ру-
ководимое неизвестными молодыми людьми, радикальное и энергичное.
История 83
Когда вторая группа окончательно сформировалась в середине 1899 г. под на-
званием «Аксьон Франсэз», это произошло вследствие обоснованного убеждения,
что большая Лига французского отечества не способна справиться со своей зада-
чей. Моррас был связан с этой группой уже с января, но он всегда без колебаний
признавал заслугу ее основания за Морисом Пюжо и, особенно, Анри Вожуа39.
Вожуа был профессором философии лицея в Куломье; как и Пюжо, он вышел
из радикального либерализма. Оба они были членами Союза морального дейст-
вия, стоявшего в центре кантианского и протестантского мышления и, естествен-
но, очень скоро принявшего сторону дрейфусаров. Вожуа и Пюжо взбунтовались,
но их «левое» происхождение заметно было еще долго.
Побуждением Вожуа было стремление примирить процесс и инерцию, правду
монархии и правду республики в чем-то более высоком третьем40. У него заметна
некоторая симпатия к революционному социализму, и все же он открывает пер-
вую тетрадь маленького серого журнала «Аксьон Франсэз» статьей под названием
«Сначала реакция».
Но в течение двух лет Моррасу удалось убедить его, что монархия — предпо-
сылка и увенчание необходимой реакции и что лишь последовательная борьба
против принципа республики может устранить смертельные опасности, про-
явившиеся в дрейфусизме. Не он один поддался неутомимым и фанатическим
внушениям Морраса: в 1899 г. Моррас был, пожалуй, единственным монархистом
в этой группе, а в 1903 г. вся «Аксьон Франсэз» была монархической. В этом смыс-
ле Моррас имел полное право считать себя ее основателем.
«Аксьон Франсэз» сформировалась почти день в день одновременно с прави-
тельством Вальдека-Руссо, то есть с политическим триумфом дрейфусаров. Этот
триумф усиливается и укрепляется из года в год: в 1906 г. Клемансо становится
премьер-министром, а Пикар — военным министром. Вначале «Аксьон Франсэз»
— только небольшая, лишенная всякого влияния группа молодых интеллигентов,
имеющих маленький журнал и собирающихся для долгих дискуссий в «Кафе де
Флор»; группа состоит из людей различного духовного происхождения: позити-
висты, спинозисты, один протестант и очень немного верующих католиков. Но
они фанатически убеждены в том, что их назначение — основать новую полити-
ческую доктрину, от чего зависит спасение государства. Они и в самом деле стоя-
ли на распутье направлений мысли и политического действия.
«Дело Дрейфуса» имело прежде всего то значение, что в ходе его вещи, ранее
связанные между собой, разделились, а вещи, ранее отдельные, связались между
собой. Понятия «нация» и «отечество», с момента своего появления в начале
Французской революции, были тесно связаны с понятиями «человечество» и «пра-
ва человека». Но в деле Дрейфуса Лига французского отечества и Лига защиты
прав человека заняли враждебные позиции, выступив друг против друга. Конечно,
на практике это противоречие смягчалось, поскольку ни Клемансо не перестал
быть патриотом, ни Баррес не отрекся от своей связи с революцией. Но в смысле
идеологии расхождение стало теперь актуальным, тем более что социалисты дав-
но уже выбрали свое собственное направление. Очевидно, новый национализм
мог стать завершенным, или «интегральным», лишь полностью отделившись от
идей Французской революции. Но во Франции после казни Людовика XVI есте-
84*
«Аксьон Франсэз»
ственной противоположностью революции стала монархия (а не империя, рас-
сматриваемая как плебисцитарная демократия). Таким образом, интегральным, то
есть контрреволюционным, мог быть только монархический национализм, а зна-
чит не консервативный национализм в обычном смысле.
Напротив, убеждения, направления и партии, ранее чуждые или враждебные
друг Другу, объединились в ходе «дела»: атеисты и ассумпционисты* с одной сто-
роны, буржуазные радикалы и социалисты — с другой. Нельзя отрицать, что мо-
лодые люди из «Аксьон Франсэз» успешно и талантливо выполнили свою задачу:
продумали, обосновали и радикализировали опыт «дела», создав тем самым для
правых связную, приспособленную к современным требованиям идеологию. Они
ничего не изобрели, но проанализировали всю систему «контрреволюционных»
доктрин й в ряде случаев произвели новый и важный для будущего синтез их эле-
ментов. Высказывалось справедливое мнение, что в довоенной политике нигде не
было интеллектуального генерального штаба столь высокого уровня, как в моло-
дой «Аксьон Франсэз».
К Моррасу, Вожуа и Пюжо примкнули Жак Бенвиль41, интеллектуальный вун-
деркинд, и Леон Доде42, сын знаменитого романиста, оратор и политик неистово-
го темперамента; Луи Димье43 написал свою книгу «Учителя контрреволюции
XIX века», где пытался причислить даже Прудона к предшественникам «Аксьон
Франсэз». Пьер Ласерр44 продолжил исследования Морраса о романтизме и при-
обрел репутацию выдающегося историка литературы. Но самым деятельным из
всех был Моррас. Уже в 1899 г. маленький серый журнал опубликовал его статью
«Семья Моно в изображении их самих»45, где проследил историю протестантской
семьи и выдвинул тезис, что либерализм — это идеологическое прикрытие воли к
власти некоторых групп, которые никоим образом не либеральны сами по себе.
Из этой статьи впоследствии выросла известная теория о «четырех союзных со-
словиях: евреях, протестантах, франкмасонах и метеках**», разделяющая францу-
зов на две группы и отказывающая одной из них в праве быть французами. В
1900 г. за ней последовало «Исследование о монархии»: в огромном нагроможде-
нии вопросов, ответов и комментариев в статье развивается и обосновывается
«неороялистское» учение. В книжечке «Венецианские любовники, Жорж Санд и
Альфред де Мюссе» подвергается впечатляющей атаке романтизм, и особенно
романтическая любовь. Книга «Будущее интеллигенции» ставит интеллигентов
перед альтернативой: порабощение в союзе с абстрактной и космополитической
властью денег или освобождающее сотрудничество с аристократией крови. Затем
начинается первая прямая политическая полемика, направленная против Марка
Санье и зачатков христианской демократии, на которую Моррас безжалостно на-
падает как на детище революционного духа, бесцеремонно требуя вмешательства
церковных властей («Дилемма Марка Санье», 1906). В 1906 г. маленькая группа
предпринимает нечто, чего не делала еще ни одна партия: она основывает что-то
вроде высшей партийной школы, Институт «Аксьон Франсэз» (одна из кафедр
* Члены католических конгрегаций (assumptio — Вознесение (Христово) или Успение (Бого-
родицы)).
** Метеки — в Древней Греции лишенные гражданских прав иностранцы.
История 85
провокационно называется «кафедрой Силлабуса*»). Таким образом, она подчер-
кивает свой интеллектуальный характер и свое притязание на собственную, новую
доктрину. На год раньше была основана Лига «Аксьон Франсэз», массовая органи-
зация ее сторонников. Тем самым она отказывается называться «партией» и при-
соединяется к традиции больших массовых и уличных движений, наподобие Лиги
патриотов Деруледа46. Члены Лиги клянутся в своем вступительном слове способ-
ствовать делу монархии «par tons les moyens» (всеми средствами).
Не будучи к началу 1908 г. заметной политической силой, «Аксьон Франсэз»
представляет собой значительный по своему воздействию духовный потенциал,
влияние которого ощущается во всей Франции, а кое-где даже в Италии.
От основания газеты до конца войны
После основания газеты в марте 1908 г. «Аксьон Франсэз» вступила в новую
фазу. Теперь ею уже нельзя было пренебрегать. В течение двадцати последующих
лет она оставалась самой правой группой во Франции, а ее газета, под руково-
дством главного редактора Леона Доде, была самым резким, громким и агрессив-
ным органом политической печати. Изолированная своим роялизмом, она по
этой же причине внушала страх. Республика все еще не могла быть уверена в ар-
мии. В 1910 г. Моррас мог вполне открыто, вместе с двумя высшими офицерами
(впрочем, сохранившими анонимность), рассматривать во всех подробностях воз-
можности насильственного свержения существующего строя («Если бы переворот
был возможен»). Для правых это их «Размышления о насилии»; и хотя эти статьи
не стали столь известны, как знаменитые статьи Сореля, они в действительности
гораздо более характерны для этой эпохи. Они со всей решительностью нацеле-
ны на захват политической власти и дают, в первых набросках, рецепт «похода на
Рим», между тем как «насилие» Сореля, в сущности, совсем аполитично и ставит
себе целью поддерживать остроту и бодрость жизни, противодействуя вырожде-
нию капитализма.
Генерал-спаситель, новый Монк, которого так страстно искал Моррас, так и не
явился. Но «новая проповедь насилия» не осталась без последствий.
Зимой 1908—1909 г. в Сорбонне был объявлен факультативный курс препода-
вателя коллежа по имени Таламас, якобы «оскорблявшего» Жанну д’Арк. На пер-
вой лекции появляется группа недавно организованных «Королевских молодчи-
ков» («Camelots du Roi»)** под руководством Мориса Пюжо, освистывает лектора,
забрасывает его различными предметами, наконец, один из них взбирается на ка-
федру и дает пощечину беззащитному профессору. В последующие недели курс
приходится читать под защитой полиции. Но «camelots» находят всё новые воз-
можности мешать. Они шумят под окнами аудитории, дерутся с несогласными
студентами, отвлекают полицию молчаливыми шествиями. Пюжо с несколькими
товарищами врывается в другую аудиторию, выгоняет удивленного лектора и
* Силлабус — в католической церкви — перечень грехов; так называлось приложение к энциклике
папы Пия IX (1864), осуждавшее прогресс, свободу совести и демократию..
** От слова camelot — уличный торговец; так называли разносчиков монархических газет.
86
«Аксьон Франсэз»
произносит хвалебную речь в честь Жанны д’Арк. Их наказывают, но не серьез-
но, рассматривая их то как мучеников, то как скандалистов. Во время предпослед-
ней лекции, предприняв продуманные стратегические приготовления, они втор-
гаются в аудиторию, несмотря на строгую полицейскую охрану, и избивают лек-
тора‘на его кафедре. После этого государство и университет сдаются, и курс не
доводится до конца.
Это уже не простые студенческие выходки, несмотря на «опереточные» прие-
мы. И такие акты насилия повторяются.
До самой войны «Аксьон Франсэз» проводит яростную кампанию против яко-
бы незаконной реабилитации Дрейфуса кассационным судом в 1906 г.47. Один из
«молодчиков» кричит судьям во время заседания верховного суда: «Предатели!»
«Комеди Франсэз» собирается поставить пьесу Анри Бернштейна. Но он был
дезертиром. Поэтому «Аксьон Франсэз» насильственно препятствует постановке.
Повсюду во Франции разрушают или уродуют памятники известным дрейфу-
сарам. Полиция не может или не хочет их защитить.
Один официант, поддерживающий «Аксьон Франсэз», дает на улице пощечи-
ну президенту республики. Моррас логически доказывает в своей газете, что в бо-
лее глубоком смысле нападающим следует считать главу государства.
Нельзя не заметить, что при всей несерьезности и кажущейся безобидности
такого поведения, в нем вполне отчетливо проступают основные черты фашист-
ского насилия: оно не случайно, а организованно; его жестокость вовсе не проис-
ходит от диких страстей; оно стремится не просто устранить своего противника,
но также физически запугать и морально опозорить его; оно прямо нападает даже
на основы и святыни буржуазного образа жизни — правосудие, науку и искусст-
во,— если кажется, что они оспаривают более высокий интерес; оно всегда вы-
ступает «post festum»*, когда натиск противника уже теряет силу; оно не столько
самоутверждение, сколько месть и «карательная экспедиция»; оно избегает серьез-
ного риска и происходит лишь при наличии некоторого благоволения государст-
ва и полиции.
В совокупности все эти элементы составляют абсолютно новое явление; его
нельзя сравнить ни с насилием левых, имеющим совершенно иные формы, ни с
бурными инстинктивными и анархическими массовыми движениями во время бу-
ланжистского кризиса, ни с антисемитской агитацией.
Новой была также политическая установка «Аксьон Франсэз» по отношению к
религии. Конечно, светские партии давно уже пытались усилить свои позиции,
поддерживая католическую церковь,— самым характерным примером было бояз-
ливое отступление руководимой Тьером антиклерикальной буржуазии под впе-
чатлением революции и издание благоприятного церкви школьного закона («за-
кон Фаллу») 1850 г.48. Но не было примера, чтобы политическая группировка, воз-
главляемая атеистами и агностиками, восхваляла перед массами католицизм как
величайшую основную ценность Франции и защищала, упрямо и изворотливо,
папский «Силлабус» — документ, объявивший от имени церкви войну современ-
ному обществу, о котором даже добрые католики неохотно заводили речь49.
* После, задним числом (лат').
История
87
Между тем церковь вела упорную, тяжелую войну против «модернизма», имея
в ней мало союзников. Ватикан был единственной в мире значительной силой,
уже в 1910 г. вполне серьезно относившейся к «Аксьон Франсэз». У Морраса были
в римской и французской иерархии добрые друзья, занимавшие высокое положе-
ние50. Сам Пий X не скрывал своих симпатий; дав аудиенцию матери Морраса, он
сказал о ее сыне: «Я благословляю его труд»51. Их общим делом было осуждение
«Сийон»*, то есть начатков столь сильной впоследствии христианской демокра-
тии. Моррас подготовил его неустанной полемикой, а Ватикан завершил. Папское
послание о «Сийоне» во многих местах заставляет подозревать, что в нем почти
буквально повторяются выражения Морраса. Когда Моррас триумфально опубли-
ковал это послание в приложений к своей книге о Санье, он упустил из виду важ-
ное обстоятельство: «Сийон» был осужден, между прочим, и по той причине, что
в нем католики сотрудничали с неверующими. Но ведь «Аксьон Франсэз» находи-
лась в том же положении!
И она, в самом деле, тоже была осуждена. Если у нее были в Риме друзья, то
были и влиятельные враги, и это было нисколько не удивительно. В самом деле,
что бы ни ставилось в вину Марку Санье, в одном ему нельзя было отказать: он
был страстным и искренним сыном церкви. Но Моррас выдвигал против католи-
цизма такие тезисы, к которым церковь должна была быть особенно чувствитель-
ной, поскольку его секуляризированная точка зрения воспринимала в ней лишь
организационные формы и политические тенденции. Поэтому «конгрегация ин-
декса»** осудила несколько книг Морраса. Пий X подписал этот декрет, но отло-
жил его опубликование на более позднее время. Он якобы назвал первые книги
Морраса «damnabiles, non damnandos»***-52. Это означало, конечно, что церковь
рассматривала «Аксьон Франсэз» как ценное, хотя и нечистое оружие, которое она
не хотела выпустить из рук, прежде чем оно не сослужит свою службу. Но ведь и
Моррас считал церковь своим орудием, а каждая организация испытывает ущем-
ление своего достоинства, когда ей приходится служить всего лишь орудием ино-
родной организации. Таким образом, сотрудничество «Аксьон Франсэз» и като-
лической церкви было омрачено вопиющей двусмысленностью даже в те счаст-
ливые дни.
Двусмысленной, и сверх того безуспешной, осталась и попытка заключить
союз с другой внешней силой, очень молодой и едва сложившейся, но обещав-
шей огромное будущее: с профсоюзным движением. Обстоятельства способство-
вали возобновлению, в измененном виде, первоначальных национал-социалисти-
ческих взглядов Анри Вожуа53; непосредственным стимулом этого было сотруд-
ничество в «Аксьон Франсэз» высокоодаренного сына рабочего Жоржа Грессан-
Валуа54. Общей основой и исходным пунктом была враждебность к республике.
Под покровительством Морраса приверженцы «Аксьон Франсэз» и ученики
* Журнал, основанный в 1894 г. П. Реноденом, а затем руководимый Марком Санье. Перед лицом
антиклерикальной позиции Французской республики журнал пытался направи ть католиков в сто-
рону демократии.
** Индекс — список запрещенных книг, издаваемый папской курией.
*** «Заслуживающие осуждения, но не подлежащие осуждению» (лада.).
88
«Аксьон Франсэз»
Жоржа Сореля объединились в «Кружок Прудона», издававший собственные
«Тетради». В их первой декларации была своеобразная смесь социалистических и
националистических взглядов: «Демократия — это величайшее заблуждение ми-
нувшего столетия... в экономике и политике она допустила развитие капитали-
стического строя, разрушающего в государстве те же ценности, какие демократи-
ческие идеи разрушают в области духа,— нацию, семью и нравственность. Она
достигает этого, заменяя законы духа законами золота»55.
Впоследствии Эдуар Берт, любимый ученик Сореля, выдвинул тезис, что
«Кружок Прудона» был уже «предварением фашизма»56. Это преувеличение. Фа-
шизм — это не просто сумма теоретических убеждений, это система определен-
ных убеждений, определенное единство доктрины и практики, организационных
форм и тенденций поведения. Ни одна фашистская система не была антикапита-
листической более чем на словах; но каждая из них несла в себе подлинную, хотя
и бесплодную национал-социалистическую тенденцию. Поэтому неудача «Круж-
ка Прудона» была еще более характерна, чем его существование, сколь бы оно ни
было интересно и значительно. Впрочем, эта неудача отразилась уже в нескры-
ваемой неприязни к Прудону со стороны Морраса, упорно державшегося, вслед за
де Латур дю Пэном, его патерналистского корпоративизма.
Но «Аксьон Франсэз» встретилась с более серьезными проблемами, чем не-
прозрачные социально-политические эксперименты. На первом месте была под-
готовка к войне.
В 1908 г. правили Клемансо и Пикар, но уже намечалась эра Пуанкаре и Барту.
Общественность все больше беспокоилась оттого, что правительство победонос-
ных дрейфусаров запустило программу вооружений; между тем эти люди не мог-
ли быть заинтересованы в усилении армии, которую им не удалось по-
настоящему реформировать даже в свои лучшие дни. «Аксьон Франсэз» без уста-
ли напоминала о неравенстве военных расходов Германии и Франции. Она не-
прерывно нападала на «германофила» Жореса, на его пацифистские и гуманитар-
ные «фантазии», указывая на верность кайзеру и националистический характер
немецкой социал-демократии; Леон Доде яростно сражался с немецко-еврейским
шпионажем во Франции57. В 1910 г. Моррас опубликовал свою книгу «Киль и
Танжер», ставшую, может быть, его самым известным произведением; это был
проницательный анализ международной политики, со страстным требованием
последовательности и решительности внешнеполитических действий58. Когда в
1913 г. была введена трехлетняя военная служба, Лига «Аксьон Франсэз» и «Коро-
левские молодчики» вышли на улицы и подавили в зародыше всякое сопротивле-
ние левых.
Справедливость требует заметить, что эти военные приготовления «Аксьон
Франсэз» вовсе не означали ее влечения к войне как таковой и не имели целью
вызвать нападение. При этом речь шла не об изолированном явлении: «возрожде-
ние французской гордости»59 было делом многих людей и многих направлений.
О сверхличном характере этого дела яснее всего свидетельствует развитие Пеги от
принципиального антимилитаризма до ужасного призыва: «На каторгу Жореса!»60.
Но фундаментальный принцип доктрины Морраса состоял в том, что война есть
вечный элемент человеческого бытия, и его обостренное этим мышлением виде-
История 89
ние побуждало его готовиться к надвигающемуся ужасу, в то время как Жорес
продолжал еще с ним бороться. И когда разразилась война, Моррас мог сказать:
«Я это предвидел и об этом говорил». Но это его высказывание подобно высказы-
ванию пророка, который предсказывал бурю, но перед этим посадил дуб.
31 июля, в день немецкой мобилизации, полупомешанный фанатик застрелил
великого трибуна-социалиста, увидевшего, как рушится надежда всей его жизни,
что республика и империя могут сохранить согласие, пока не установится спаси-
тельный для мира союз французской и немецкой социалистической демокра-
тии,— увидевшего это, но все еще страстно цеплявшегося за последнюю надежду.
Моррас всегда отвергал упрек, что он спровоцировал убийство Жореса, заявляя,
что убийца был последователь Санье61. Но не Санье мог внушить ему эту смерто-
носную ненависть, и в глазах социалистов Моррас остался, по крайней мере в мо-
ральном смысле, убийцей Жореса. И тем самым «Аксьон Франсэз» в час ее три-
умфа навсегда потеряла возможность вступить в позитивные отношения с боль-
шими массами народа.
Война, столь глубоко затронувшая ряды мобилизованных сторонников «Аксь-
он Франсэз» и столь возбудившая энергию оставшихся в тылу, в ее политической
истории была временем затишья. Она была приспособлена к мирному времени, а
теперь у нее больше не было собственной политики, хотя она поддерживала об-
щую политику решительнее и беспощаднее всех. Ее участие в военной пропаган-
де было значительно. Среди прочего, Моррас опубликовал сборник статей 1890—
1905 гг. под названием «Когда французы не любили друг друга — Хроника воз-
рождения»; уже в этом названии соседствовали напоминание, предупреждение и
призыв. Но несравненно сильнее повлияла на общественное мнение книга Бен-
виля «История двух народов», разошедшаяся, как и все его книги, огромным тира-
жом и более всех других содействовавшая разрушению революционных, демокра-
тических и социалистических взглядов на внешнюю политику, а вместе с тем ук-
реплению убеждения, что предпосылкой мира и величия Франции является рас-
членение и бессилие Германии. Но прежде всего «Аксьон Франсэз» травила пре-
дателей. Она не переставала навлекать подозрения на социалистов, и ей в самом
деле удалось развернуть большое дело о шпионаже вокруг социалистической га-
зеты «Ле бонне Руж»*, тем самым исключив из политики одного из своих самых
ненавистных врагов, анархиста Виго-Альмерейду. Когда в конце концов к власти
пришел изменившийся Клемансо, то оказалось, что в час опасности якобинский и
«интегральный» национализм смогли отлично ладить Друг с другом: «Аксьон
Франсэз» оказала диктатору значительную помощь, когда он сомнительными ме-
тодами избавлялся от некоторых из своих прежних политических друзей (Кайло,
Мальви); и Клемансо до конца своих дней сохранил искреннее уважение к «Аксь-
он Франсэз». Моррас, никогда не стеснявшийся в своей самооценке, говорил поз-
же, что Клемансо проводил политику «Аксьон Франсэз» и таким образом .— то
есть антидемократическими и монархическими методами — одержал победу62. В
некотором смысле это так и было. Но Моррас не задает себе вопроса: не сильнее
ли, в конечном счете, та форма государственного строя, которая в известных усло-
«Красная Шапочка» ($6/.).
90
«Аксьон Франсэз»
виях способна обратиться почти в свою противоположность, между тем как ее
противники обречены неизменно оставаться самими собой?
От конца войны до осуждения Римом
После победы союзников, которую многие считали французской победой,
репутация «Аксьон Франсэз» поднялась на небывалую высоту. Никто не мог отри-
цать или преуменьшить ее участие в триумфе. Самый центр тяжести ее позиции
— на крайнем правом фланге страны, и без этого решительно принявшей «пра-
вую» ориентацию,— должен был придать ей значительное влияние.
Между тем конец войны означал, в итоге, смертный приговор самой важной
тенденции движения. Из поражения могла бы возникнуть монархическая рестав-
рация, как это уже случилось в 1815 г., и поражение дало монархии в 1871—73 гг.
временные шансы; но победоносная республика столь очевидным образом опро-
вергла тезисы Морраса, что роялистская реставрация перестала быть реальной
возможностью — по-видимому, навсегда. Таким образом, роялизм «Аксьон Фран-
сэз» парализовал силу ее позиции и превратился в непреодолимое препятствие,
преграждавшее ей любое участие в политической власти.
Но теперь исчезло и более общее значение, приписываемое «Аксьон Франсэз»
как парадигме некоторой сверхнациональной тенденции. Ее младшие родствен-
ники в Италии и Германии, оказавшиеся в более благоприятных условиях, разви-
лись с поразительной силой, оставив ей лишь место в своей тени. Что из того,
что Леон Доде время от времени терроризировал в парламенте правых, лихора-
дочно требуя привлечь Бриана к суду? В то же время более преуспевший против-
ник парламента издевательски поздравлял римскую палату депутатов с тем, что он
не устроил в ней бивак своих победоносных войск. Что из того, что в 1925 г., ко-
гда несколько сторонников «Аксьон Франсэз» были убиты или погибли в уличных
стычках, Моррас угрожал в открытом письме застрелить, как собаку, министра
внутренних дел (еврея), если полиция не примет действенных защитных мер?63
Ведь вскоре мир увидел, например в послании по поводу письма Потемпа, совсем
иные оставшиеся без наказания угрозы государственной власти. Наконец, какое
значение могло иметь выступление под руководством «Аксьон Франсэз» студен-
тов-юристов Сорбонны, насильно навязавших свою волю министру в одном не-
важном вопросе? То, что 15 лет ранее было первым раскатом грома, предвещав-
шим извержение вулкана и потому привлекавшим всеобщий интерес, теперь, в
бурное послевоенное время, казалось мелким происшествием местного значения.
Несомненно, «Аксьон Франсэз» отступала, потому что не могла больше идти впе-
ред.
И все же было бы неверно рассматривать остальную жизнь «Аксьон Франсэз»
всего лишь как местное французское явление. Ситуации, в которых она находи-
лась, сохраняют свою парадигматическую природу; и если они имеют преимуще-
ственно духовный характер, удаленный от политических целей и обязанностей,
это лишь увеличивает их познавательную ценность. В самом деле, «Аксьон Фран-
сэз» предстояло еще встретиться со следующими фактами:
История________________________________________________________________2L
1. С победой собственного народа над ненавистным главным противником.
Муссолини в Италии никогда не был в таком положении или попал в него (в
1940 г.) лишь ненадолго и не всерьез; а национал-социалистическая Германия на-
ходилась в нем только короткие мгновения после первых успехов в Советском
Союзе.
2. С сопротивлением консервативной силы, в тени которой она выросла. В
аналогичной ситуации Муссолини был свергнут, а Гитлер уцелел.
3. С вовлечением в поле интересов более сильной, отчасти родственной и
враждебной власти: такова была судьба Италии после 1935 г.
4. С собственной победой, совпавшей в начальной и конечной точке с пора-
жением нации (правда, итальянскому фашизму предшествовала победа в мировой
войне, но его исходным пунктом была интерпретация исхода мирных перегово-
ров как национального поражения; концом Виши была, по общему мнению, по-
беда Франции, но в понимании Морраса это было поражение нации; и в самом
деле, это было поражение той части нации, которая считала, что ее представлял
Петен).
5. С собственным поражением, очевидным и безнадежным. Такова была ко-
нечная ситуация «Аксьон Франсэз», итальянского фашизма и национал-социализ-
ма, и только этих трех из всех направлений, которые можно, в самом широком и
предварительном смысле, назвать «фашистскими», рассматривая их как ориги-
нальные явления. Это пережила до конца лишь «Аксьон Франсэз» (потому что
только ее глава, уже давно олицетворявший движение, как Гитлер и Муссолини по-
сле него, пережил его поражение). В аналогичных условиях находился Муссолини
в течение короткого времени Республики Сало.
Уже столкновение с триумфом нации заключало в себе зародыши будущего
поражения. С первого дня «Аксьон Франсэз» протестовала против того, как прави-
тельство и союзники воспользовались победой, купленной ценой всей пролитой
французской крови. «Плохой договор», как ей казалось, делал напрасными жертвы
Франции: хотя он раздражал и терзал разбитого врага, он не задевал его жизнен-
ного нерва — национального единства. К несчастью Франции, демократическая
традиция объявила это единство неприкосновенным; но из него неизбежно долж-
на была вырасти большая реваншистская война. Жак Бенвиль дал в своих «Поли-
тических последствиях мира» шедевр популярного анализа и политического про-
рочества. (В национал-социалистической Германии эту книгу перевели как при-
мер французской воли к уничтожению. При этом упустили из виду, что она, на-
против, косвенным образом доказывала силу традиции, не считавшей волю к
уничтожению высшим законом жизни народов и поэтому сохранившей нацио-
нальное существование Германии.) Моррас высказывался, как всегда, более резко
и принципиально64.
Он требовал немедленно разделить Германию на 26 составлявших ее госу-
дарств и не стеснялся пожелать для Германии «благодетельного большевизма»65.
Он обличал якобы германоманские чувства французских социалистов, радикалов
и евреев, вносил предложения, сводившиеся к превращению Германии в военную
колонию, и не упускал случая подчеркнуть, что раздел Германии — единственная
возможность удержать ее от сокрушительной реваншистской войны. Этот умный
92
«Аксьон Франсэз»
человек, как будто ослепленный и разбитый своей страстью, не замечал, что гото-
вил для Франции в ближайшем будущем, как только обнаружится нереальность
планов раздела, пораженчество, неверие в себя и моральное разоружение. Он не
ощущал, что его советы, фактически и морально не осуществимые для Франции,
в то же время предваряли пропаганду Гитлера, лихорадочно восклицавшего перед
Генуэзской конференцией: «Действовать, действовать, действовать, прежде чем
эти болтуны соберутся!»65.
Осуждение Ватиканом
На самом деле, Моррас не ощущал собственной непоследовательности. Даже
после 1925 г., когда немецкое единство утвердилось и начался политический и
экономический подъем Германии, он не обратился, например, к политике сою-
зов, коллективной безопасности или, тем более, политике примирения с Герма-
нией, все еще полагаясь на силу одной Франции и рассматривая «Аксьон Франсэз»
как важнейшую опору этой силы. Этим отчасти объяснялось его поведение во
время серьезнейшего из когда-либо пережитых «Аксьон Франсэз» внутренних по-
трясений — ее осуждения Ватиканом67.
Хотя этот процесс сам по себе был, очевидно, неизбежен, его история изоби-
лует темными и непонятными деталями. В частности, послание архиепископа
Бордо кардинала Андрие к молодежи его епархии, составлявшее первый этап это-
го осуждения, никоим образом не является шедевром основательного анализа. Но
в целом спорный вопрос указан в нем вполне ясно: «Предводители „Аксьон
Франсэз“, католики из расчета, а не по убеждению, используют церковь (или, по
меньшей мере, рассчитывают ее использовать), но не служат ей, поскольку они
отвергают божественное учение, которое церковь призвана распространять».
И в самом деле, по отношению к «Аксьон Франсэз» церковь была в очень
своеобразном положении. Это не было враждебное церкви учение, которое мож-
но было осудить извне, с позиций открытой борьбы, как были осуждены либера-
лизм и социализм; это не была также секта в лоне самой церкви, отклонявшаяся в
своих доктринах от основного учения церкви. Что касается доктрин, то в этом
случае их трудно было определить. Знаменитое требование «сначала политика» не
обязательно было понимать в аксиологическом смысле. Столь же знаменитый
пресловутый постулат «всеми средствами, даже легальными» можно было смяг-
чить, различая понятия «нелегальный» и «незаконный». Все сверхъестественное
сооружение церковных учений можно было вежливым жестом отодвинуть; а ра-
дикальную враждебность к христианству, проявившуюся в ранних сочинениях
Морраса, можно было отделить как личное мнение. Церковь оказалась, таким об-
разом, в трудном положении. Ей всегда приходилось бороться с неверующими,
которые боролись с нею; а в этом случае ей пришлось иметь дело с неверующи-
ми, которые ее поддерживали и поддержку которых она долго принимала. Разли-
чие между «damnabilis»* и «damnandus»**, проведенное Пием X, влекло за собой
* «Заслуживающий осуждения» (лада.).
** «Подлежащий осуждению» (лада.).
История 93
возмездие. Если церковь отказалась от осуждения из политических соображений,
то последовавшее в конце концов осуждение могло быть воспринято просто как
политика.
Поэтому церкви трудно было освободиться от ее новоявленных друзей. В ре-
зультате осуждение происходило последовательными этапами и его окончатель-
ная формулировка опиралась на предыдущие шаги этого процесса.
В сентябре 1926 г. папа Пий XI сначала направил кардиналу Андрие послание,
одобряющее его инициативу. Со своей стороны, он подчеркивал сомнительную
атмосферу внутри «Аксьон Франсэз», угрожавшую «незаметно» отвлечь верующих
от истинного католического духа. Верующим не должно быть дозволено «слепо»
следовать за предводителями «Аксьон Франсэз» в том, что касается предметов мо-
рали и веры.
Казалось, примирение было еще возможно. Жак Маритен, восходящая звезда
неосхоластики и давний почитатель Морраса, сделал в своей книжке «Мнение о
Шарле Моррасе» предложения о посредничестве, одобрительно встреченные не-
сколькими епископами. Но между «Оссерваторе Романо»* и «Аксьон Франсэз»
возникла полемика, в которой Моррас, как всегда бесцеремонно, рассматривал
весь вопрос исключительно с политической точки зрения и обличал в резких вы-
ражениях воображаемый немецко-бриандистский заговор, пытавшийся «обма-
нуть» святой престол. Тогда последовало папское выступление 20 декабря, содер-
жавшее неограниченное и недвусмысленное осуждение: «Католикам не дозволяет-
ся активно присоединяться к школе тех, кто ставит интересы партии выше рели-
гии и заставляет ее служить этим интересам»68.
И тут выясняется, как мало значат для Морраса иерархия и двухтысячелетняя
мудрость, если они выступают против его собственного мнения и его собствен-
ной воли. Его ответ столь же недвусмыслен, как заявление папы: «...отец, тре-
бующий от своего сына, чтобы он убил свою мать или, что сводится к тому же,
позволил убить свою мать, может быть выслушан с почтением, но повиноваться
ему нельзя... Мы не предадим наше отечество. Non possumus**»69.
Этот ответ свидетельствует не только о дурном вкусе и непочтительности, но и
о безграничном самомнении. Отныне жребий брошен. С этого времени «Аксьон
Франсэз» становится «самой антиклерикальной газетой Франции»70, не отступаю-
щей даже перед нападками на личность папы. Церковь подводит черту в мае сле-
дующего года: французский епископат почти единодушно одобряет принятые
папой меры71, а членам «Аксьон Франсэз», не согласным покаяться, угрожают тя-
желейшими церковными карами. Это влечет за собой ряд личных трагедий, неко-
торые случаи скрытого неповиновения в самой церкви, особенно в монашеских
орденах; но в целом операция удается. Тем самым церковь оказывается единствен-
ной признанной консервативной силой, способной по собственной инициативе
порвать со своими неоконсервативными друзьями, освободившись от опасного
паразитического растения, выросшего в тени у ее корней. (Когда в 1937 г. то же
сделал граф Парижский, монархия давно уже перестала быть самостоятельной
* «Римский наблюдатель» («дадл.) — орган папской курии.
** «Не можем» (лдот.) — традиционная формула папских булл.
94
«Аксьон Франсэз»
силой.) Неприятный, под конец грубый процесс осуждения был ценой, которую
церкви пришлось заплатить за ее длительное колебание и промедление.
От осуждения Ватиканом до поражения Франции
Таким образом, ситуация «Аксьон Франсэз» опять глубоко изменилась. Если ее
роялизм, бессильный после 1918 г., отнял у нее возможность расширить свое
влияние на всех правых, то осуждение, хотя и не отнявшее у нее, в своем боль-
шинстве, ее католических приверженцев, лишило ее возможности роста за счет
католической молодежи и сильной моральной поддержки католической среды.
Организации правого направления росли как грибы после дождя, следуя примеру
победоносного итальянского фашизма; но «Аксьон Франсэз» меньше всех могла
извлечь из этого пользу, поскольку она, как старейшая из таких организаций, сама
была образцом фашизма. Теперь многие молодые, подвижные умы рассматривали
«Аксьон Франсэз» как старую, жесткую, высохшую реликвию. Что могли бы ска-
зать этому юному миру учителя Морраса — Ренан, Тэн и Конт? Молодые люди
чувствовали, что их освобождает Бергсон, что их привлекает Жид, что их вооду-
шевляет Пруст. Позитивизм воспринимался как запыленный пережиток прошло-
го. А Моррас замкнулся, отгородившись от всего живого и подвижного в литера-
туре и жизни.
Жорж Валуа покидает «Аксьон Франсэз» и основывает, по примеру Муссоли-
ни, свое «Faisceau»*. «Молодые патриоты» («Jeunesses patriotes») Пьера Тетенже
имеют шумный массовый успех. В тридцатые годы на передний план выступают
«Огненные кресты» («Croix de Feu») полковника де ла Рока. Поразительные успехи
одерживает Французская народная партия («Parti Populaire Frangais») под энергич-
ным руководством ренегата коммунизма72 Жака Дорио. Бывший социалист Мар-
сель Деа делает свои первые самостоятельные шаги по пути правых. Наконец, при
режиме Народного фронта возникает «Кагуль»**, террористическая организация,
основанная бывшим членом «Аксьон Франсэз», который насмешливо называет эту
свою старую партию «Inaction Franijaise»***. Все эти движения73 проявляют более
фашистские черты, чем сама «Аксьон Франсэз», если считать основными призна-
ками фашизма возбуждение, мундиры, военные игры и решительное лицо энер-
гичного вождя, по образцу Муссолини.
Среди этого молодого, нового мира «Аксьон Франсэз» выглядела, как замшелая
каменная глыба, сохранившаяся с незапамятных времен. Конечно, нельзя сказать,
что она стала совсем старой и инертной: она вызвала «скандал Ставиского», при-
няла ревностное участие в попытке восстания 6 февраля 1934 г., и ее Лига, вместе
с другими лигами, была запрещена Леоном Блюмом в 1936 г. Но она не занимала
уже крайне правый фланг политического мира и давно утратила монополию на
горячие речи и решительные жесты. В качестве одной из многих организаций
этого толка она столкнулась с главной проблемой: как относиться к другим, более
* Связка, пучок (фр} (от лат. «фасция»). Фасции носили ликторы, сопровождавшие римских консу-
лов. От этого слова происходит «фашизм» (итал. fascio).
** Cagoule — монашеская ряса с капюшоном.
*** «Французское бездействие» (^>.).
История
95
успешным группировкам, к итальянскому фашизму и, наконец, к национал-
социализму? Лишь немногие из этих группировок относились к этому вопросу
так же просто, как небольшая группа «франсистов» Марселя Бюкара, пославшая в
1934 г. приветственные телеграммы Муссолини и даже Гитлеру74. Но для «Аксьон
Франсэз» эта задача была труднее всех, потому что она одна не была чьим-либо
подражанием.
Бенвиль приветствовал в своем дневнике победу фашизма без всяких ограни-
чений, видя в ней поражение революционных сил — социализма и коммунизма75.
Моррас выразился осторожнее. Он сожалел, что «правильные идеи» одержали
победу не во Франции, а привели теперь к усилению Италии (национальное объ-
единение которой он всегда считал катастрофическим следствием неумной поли-
тики Наполеона III)76. Но он не скрывал, что испытывает симпатию не только к
благотворным идеям, но и к их носителям, итальянским националистам, для кото-
рых «Аксьон Франсэз» так часто служила примером или стимулом. Очевидно бы-
ло, что полному согласию мешала личность Муссолини, который по-прежнему
внушал ему подозрение как старый революционер.
Двусмысленность проявилась, когда Италия начала свою колониальную войну
против Эфиопии. Вместе со всей правой печатью Моррас ринулся на борьбу
против принятых в Женеве санкций. Когда 140 левых членов парламента потре-
бовали усиления санкций, Моррас открыто и недвусмысленно угрожал им смер-
тью77. Как он постоянно подчеркивал, решающую роль для него играли вовсе не
симпатии к фашистской идеологии, а исключительно национальные мотивы.
Только союз Франции с Римом мог бы сдержать Гитлера; только идеологическое
ослепление левых могло упустить из виду это основное требование национальной
политики. Но так называемый Манифест французских интеллигентов78 от 4 ок-
тября 1935 г., косвенным образом выдвинутый «Аксьон Франсэз» и подписанный,
среди прочих, Моррасом, отличается от других выступлений. Здесь находят свое
выражение несомненная симпатия к социальной системе Италии и нескрываемое
отвращение к любому «антифашизму»: война против Эфиопии не только прини-
мается, но и отчетливо оправдывается как борьба цивилизации против варварства.
Есть еще более ясное доказательство, что для позиции Морраса имели значе-
ние не только национальные интересы. Когда вспыхнула гражданская война в Ис-
пании, он безусловно поддерживал Франко; он лично посетил Испанию, задолго
до того, как Французская республика вступила в сношения с военным режимом
мятежников. Его рассказ о поездке79 — это полная энтузиазма и переходящая в
мифологию хвалебная песнь. Но, конечно, этот энтузиазм вытекает не из нацио-
нальных соображений. В то время Франция (независимо от каких бы то ни было
причин и желаний) сталкивается на двух своих границах с угрожающими с двух
сторон государствами, системы которых были сходны между собой. Способство-
вать тому, чтобы подобная им система утвердилась на третьей и последней .грани-
це, было поступком, граничившим с государственной изменой. Энтузиазм проис-
ходил здесь от социального, вполне сверхнационального аффекта, от радости
видеть, как «силы смерти» отступают перед авангардом «жизни».
Однако Гитлер и Германия не вызывали в чувствах и мыслях Морраса никакой
двусмысленности. Он предостерегал против них еще до 1933 г., а позже назвал
96
«Аксьон Франсэз»
национал-социализм «исламом Севера»80. В 1937 г. он опубликовал книгу «Перед
вечной Германией», в предисловии к которой содержатся некоторые важные за-
мечания81. Но вся книга в целом представляет собой лишь собрание старых статей
— новое свидетельство того нарциссизма, для которого главным предметом ста-
новится собственная история. Как часто ни настаивала «Аксьон Франсэз»: «Воо-
ружаться, вооружаться, вооружаться!» — ее борьба против Гитлера оставалась
особенным образом слабой и бессильной. Причина этого очевидна: чтобы при-
дать этой борьбе смысл и силу, она должна была бы вступить в союз с тем «анти-
фашизмом», который, как социальный враг, в действительности был ей не менее
враждебен, чем национальный противник. Получился парадокс, характерный и в
то же время трагический: старейший и злейший враг Германии проводит полити-
ку, практически во всем поддерживающую Гитлера82. Он выступает против союза
с СССР; он не только жертвует Чехословакией, но позорит ее; он не хочет соблю-
дать обязательства перед Польшей, поскольку ей все равно нельзя помочь. Его
вопрос: «Что вы можете сделать для Польши?» занимает достойное место рядом
со знаменитым вопросом Деа: «Умереть за Данциг?». Таким образом Моррас, вме-
сте со всеми французскими правыми, из ненависти к внутреннему врагу проводит
политику трусости и поражения. Но Деа, Дорио и Лаваль признают позже пер-
венство заботы о социальном порядке и унаследованной культуре (как странно ни
звучит это признание в их устах). Моррас же не перестанет ненавидеть коммунизм
так же сильно, как Германию. Поэтому уже накануне войны его поражение более
очевидно, чем поражение всех остальных.
Виши”
Характерно, что это поражение является как раз в обманчивом облике победы.
Конечно, режим Петена был результатом поражения; но все же его никак
нельзя было сравнить с теми правительствами квислингрв, которые возникли по-
всюду в Европе и были далеки от подлинного настроения своих стран, а потому
были все вместе заклеймены. Более того, передача ответственности маршалу Пе-
тену получила почти единодушную поддержку страны и, сверх того, почти все
соглашались с тем, что военное поражение было вместе с тем поражением парла-
ментской системы. Только под давлением этого общественного мнения Лавалю
удалось побудить подавляющее большинство членов парламента добровольно
отказаться от своих прав, опеспечив режиму Петена не просто легальность, но
легальность совсем особого рода. В течение нескольких месяцев вся Франция го-
ворила о демократии и парламентаризме так же, как Моррас начал говорить на
сорок лет раньше — почти в полном одиночестве. Маршал Петен всегда был
близок к взглядам Морраса, и его ближайшее окружение составили теперь быв-
шие ученики Морраса84. Вскоре после прихода к власти он назвал Морраса «са-
мым французским из французов», и, в свою очередь, Моррас с энтузиазмом ока-
зывал ему неограниченную поддержку. Рене Бенжамен сказал в то время, что у
Франции есть два великих человека: один из них — человек дела, Петен, другой
— человек мысли, Моррас. Моррас не скрывал триумфа по поводу победы своих
идей: «Когда этот цветок агавы прорвется, наконец, через твердую кору? Иногда
История 97
ему для этого мало и 25 лет. Нашему потребовалось 40 лет. Но в конце концов он
явился»85. Он едва соблюдает необходимые предосторожности относительно по-
ражения, когда называет явление Петена (пользуясь литературным языком) «боже-
ственной неожиданностью»86. Косвенным образом было вполне очевидно, что он
готов был приветствовать поражение, если оно означало победу его идей, потому
что теперь отечество вновь обретет свою сущность и в конце концов начнет кру-
той подъем.
Это и была надежда, придавшая «Национальной революции» ее первый порыв
и ее первую уверенность. Как полагал не один только Моррас, в стране со ста-
рейшими традициями контрреволюционной мысли можно будет осуществить
национальное возрождение в консервативных, умеренных и разумных формах, за
пределы которых вышли в своем экстремизме и радикализме итальянский фа-
шизм и немецкий национализм. Но достаточно было кратковременной фазы
подъема Виши и «национальной революции», чтобы стало ясно, как мало для них
значили два самых основных принципа Морраса: монархия и федерализм.
Петен стал объектом всех первичных монархических настроений, какие еще
остались у французского народа: женщины протягивали ему детей, чтобы он их
коснулся, а провинции Франции в торжественных церемониях вручали спасителю
страны свои подарки.
И Моррас не уклоняется от этого, он идет до конца в полной самоотдаче Пе-
тену. Он, критиковавший папу и противившийся своему королю, когда их идеи
казались ему ошибочными, проповедовал теперь самую слепую преданность —
теперь, когда Петен вел Францию по пути коллаборационизма, что почти навер-
ное должно было означать реальную гибель Франции87. Он, бывший в течение
сорока лет передовым борцом за дело Бурбонов, не произнес ни слова протеста,
когда Петен и Лаваль в полном согласии готовят графу Парижскому холодный
прием. Он, указавший в самом знаменитом труде своей юности путь освобожде-
ния интеллигенции — союз с аристократией крови,-— произносит теперь слова,
гротескно кастрирующие все духовное ради банальнейшего военного режима. Так
подтверждается старое подозрение, что в монархизме Морраса столь же мало тра-
диции и подлинности, как и в его католицизме. Уже в 1931 г. Вальдемар Гуриан
определил этот монархизм как «цезаризм, лишенный своего переходного характе-
ра»88. Конечно, это не совсем верно -— уже потому, что и бонапартизм- был цеза-
ризмом того же рода. Более того, можно описать монархизм Морраса как цеза-
ризм, освобожденный от своих революционных корней (в то время как прежний
цезаризм мог быть столь действенно «революционным» именно потому, что
французская действительность была сформирована в течение 150 лет традициями
Французской революции). Если это описание верно, то заметно сокращается дис-
танция, отделяющая Морраса от фашизма и национал-социализма.
То же относится к федерализму, этой самой старой и самой почтенной со-
ставной части программы Морраса. Были сделаны заявления о предстоящем вос-
становлении старых провинций, доставившие ему глубокую радость. Но эти заяв-
ления оставались пока без практических последствий. Вместо этого были сделаны
распоряжения, имевшие очень важное практическое значение: местные органы
самоуправления были лишены всякой самостоятельности, и даже мэры маленьких
98
«Аксьон Франсэз»
городков назначались центральным правительством; была усилена и без того чу-
довищная административная власть префектов. И при всем этом Моррас не про-
сто молчит: он приветствует это, он прямо заявляет, что важнейшие пункты его
самой ранней федералистской программы были иллюзиями89. Он дает себе собст-
венной рукой пощечины и гордо выставляет напоказ покрасневшее лицо.
Разоблачающая практика распространяется все более широко, когда Виши и
национальная революция окончательно проваливаются. Во всяком случае, после
оккупации всей Франции немецкими войсками в ноябре 1942 г. каждому мысля-
щему человеку становится ясно, что больше нет никакой, даже номинальной не-
зависимости Франции. Тайное восстановление национальных военных сил, на
которое так надеялся Моррас, введенный в заблуждение аналогией с Германией
1813 и 1918 гг., оказалось совершенно нереальным. Петен фактически передал
всю правительственную власть Пьеру Лавалю, а Лаваль убежденно и решительно
сделал ставку на победу Германии, так же как Деа, Дорио и остальные коллабора-
ционисты; между тем все большая часть народа присоединялась к Сопротивле-
нию, и раскол во французском обществе таким образом возобновился.
Моррас продолжал издавать в Лионе «Аксьон Франсэз», как будто Франция все
еще была независимым государством, неизменно и упрямо проповедовал предан-
ность давно уже бессильному «маршалу» и не уставал в своей ненависти к англи-
чанам и евреям. Его окружали холод и одиночество: Жак Бенвиль умер уже в
1936 г., а Леон Доде, сильно переменившийся, скончался в 1942 г.; самые одарен-
ные из младших были теперь «предатели» и коллаборационисты: Дрие ла Рошель,
Люсьен Рабате, Доминик Сорде, Робер Бразиллак90. Он один остался, как могло
показаться, таким же, как был; но, поскольку обстоятельства коренным образом
изменились, в нем обнаружились прежде скрытые черты.
Сначала разоблачился смысл его антисемитизма.
Он всегда ставил себе в заслугу, что его «государственный антисемитизм» су-
щественно отличается от немецкого «шкурного антисемитизма»; он якобы домо-
гался не уничтожения и даже не изгнания евреев, а превращения этих пагубных и
незаконных грспод в полезных слуг общества.
Но когда первые законы Виши о евреях превратили их в граждан второго сор-
та и закрыли им доступ ко всем государственным должностям, Моррас только со-
крушался, что им все же оставили их деньги91.
Когда в мае 1942 г. в оккупированной Франции было предписано ношение ев-
рейской звезды, что вызвало почти у всех французов молчаливое, но гневное воз-
мущение, Моррас, по-видимому, не счел этот немецкий «шкурный антисемитизм»
заслуживающим протеста или хотя бы молчания. Более того, он нашел это под-
ходящим поводом, чтобы избавить также и Францию от «еврейской примеси»92.
Когда в 1944 г. один еврей предложил поселить в заброшенных деревнях
Франции часть восточных евреев, которым угрожало истребление, Морраса воз-
мутила мысль, что во Францию может прийти «все самое грязное из гетто Цен-
тральной Европы», и он публично назвал имя этого еврея, подвергнув его опасно-
сти санкций со стороны немецких и французских властей93.
История 99
Такое бессердечие и холодность мысли вряд ли позволяют думать, что между
антисемитизмом Морраса и Гитлера существовало то фундаментальное различие,
на котором всегда настаивал Моррас.
Но, прежде всего, в эти годы сурового испытания выяснилось, чем был в дей-
ствительности национализм Морраса,— проявился его движущий мотив и его
подлинная, а не притворная цель.
Сразу же после капитуляции Моррас выдвинул лозунг: «Прежде всего —
французское единство»; это была рутинная формула традиционного национализ-
ма. Но очень скоро выяснилось, что действуют мощные силы, подрывающие это
единство. Уже в первые дни после перехода власти к Петену, Моррасу пришлось
порвать отношения со своим учеником и сотрудником Домиником Сорде, осыпав
его бранью, потому что Сорде, вместо половинчатой и колеблющейся поддержки
Германии Францией, стремился к искреннему и решительному сотрудничеству,
начав таким образом коллаборационизм. И примерно в то же время ему при-
шлось заклеймить, как государственную измену, знаменитое воззвание генерала де
Голля — человека, ни в коей мере не находившегося в недружелюбных отноше-
ниях с «Аксьон Франсэз». Эта позиция была бы неоспорима, если бы она касалась
дел суверенного и независимого государства; но не могло быть большего ослеп-
ления и глупости, когда речь шла о жизни и смерти побежденной страны, вовле-
ченной в конфликт двух могущественных блоков, между которыми невозможен
был никакой политический, военный или идеологический компромисс. Самый
лучший и самый трогательный аспект влияния Петена — его желание защитить
людей Франции, среди которых он должен был пребывать как живое утешение,
как жертвенный залог94,— этот аспект исходил не из политических, а из гуманных
мотивов. Но Петен не мог избежать того, чтобы не стать орудием немецкой поли-
тики. Моррас же стал таким орудием по собственной инициативе. Конечно, он не
переставал бороться с коллаборационистами, среди которых были столь многие
из его самых выдающихся учеников, но здесь цензура вынуждала его к осторож-
ности и сдержанности. В то же время «Аксьон Франсэз» громогласно обличала
англичан, евреев и голлистов. Таким образом, она была вдвойне полезна немец-
кой политике: она защищала весьма желательные для нее концепции внешней
политики и в то же время точнейшим образом соответствовала полученным Абе-
цем* инструкциям — сеять между французами рознь. Моррас так же не избежал
неумолимого закона этой чрезвычайной ситуации, как и другой человек, Пьер
Лаваль, находчиво выразивший ее словами: «Есть два человека, способных теперь
спасти нашу страну; и если бы я не был Лавалем, я был бы генералом де Голлем»95.
Может быть, заблуждение Морраса было более примечательно и более тра-
гично, чем слишком уж услужливое откровение Лаваля, но лишь до определенно-
го момента. Почему он продолжал еще в 1943—1944 гг. свою кампанию против
«коммуно-голлистов», хотя никто уже всерьез не сомневался в то время, что рас-
кол, внесенный в 1940 г. одним «государственным изменником», превратился в
единственную надежду Франции на освобождение и что вся «gloire»** француз-
* Абец — представитель гитлеровского правительства в оккупированном Париже.
** «Слава» ($^>.).
100
«Аксьон Франсэз»
ской истории перешла с тех пор под его знамена? Почему он страстно выступал
против вторжения, когда Франция лихорадочно рвалась навстречу войскам осво-
бодителей, не считаясь с неизбежными жертвами?
Конечно, его борьба против голлизма и Сопротивления имела социальный
характер, поскольку Сопротивление для него было прежде всего социальной
опасностью96; он боролся с ним до конца, хотя национальные интересы, по край-
ней мере в то время, были от него неотделимы.
На первый взгляд, непонятна его враждебность к вторжению (особенно с юга),
его нелепый упрек англосаксам, будто они из ненависти к Франции отказались от
высадки в самой Германии. Объяснение можно найти в его самых ранних сочи-
нениях, где он рассматривает «почвенные» романы Эмиля Пувийона и выдвигает
сомнительный тезис, будто нерушимую основу всякого патриотизма составляет
любовь к родным местам в самом буквальном смысле слова, любовь к собствен-
ной церковной колокольне97. Именно этот локальный патриотизм, по-видимому,
заставлял его предпочитать родные камни чести своей страны.
В течение пятидесяти лет Моррас притязал на то, что защищает «pays reel»*
против «pays legal»**. Когда же это различие, в конце концов, приняло осязаемый
образ, когда некий режим исчезал, как тень, по воле нации, он оказался послед-
ним защитником бессильной «pays legal».
В течение пятидесяти лет он был самой выразительной фигурой национализ-
ма. Но решающий час нации обнажил корни его национализма: один из них был
сверхнациональным, другой — донациональным.
Он и в самом деле был окончательно побежден, когда в сентябре 1944 г. спря-
тался от входящих в Лион войск, а через несколько дней был арестован.
Процесс, заключение и смерть Шарля Морраса
Тем самым завершилась история «Аксьон Франсэз». Никогда больше не вы-
шло ни одного номера газеты, и никакая политическая организация больше не
носила это имя. Но в качестве эпилога остается рассказать о процессе Морраса,
его заключении и конце его жизни.
Процесс Морраса98 с самого начала составляет своеобразную аналогию с про-
цессом Дрейфуса. Как и Дрейфус, Моррас предстал перед чрезвычайным трибу-
налом: место военного суда занял революционный суд. Точно так же попросту
невозможно найти мотив вмененного Моррасу преступления — «сговор с врагом
с целью содействовать его предприятиям». Сам обвинительный акт составлен то-
ропливо и небрежно; этот объемистый документ, собрание цитат из «Аксьон
Франсэз», изготовлен не очень добросовестным и добропорядочным человеком, с
множеством неточностей, местами сравнимых с фальсификацией. Наиболее тяж-
кие обвинения — в том, что Моррас называл в своей газете имена французов, уча-
ствовавших в Сопротивлении, или доносил на них в столь явной форме, что их
арестовывала милиция Виши или гестапо и что часть из них была убита,— под-
* Подлинную страну (^>.).
** Легальной (юридической) страны ($>.).
История
101
твердились лишь в первой части, но во второй, более серьезной части ничего не
удалось с уверенностью доказать. 75-летний старец, против которого вся печать
ведет яростную кампанию, проявляет в своей защите странную смесь упрямства,
высокомерия и бесстыдства. Государственного обвинителя он называет «Monsieur
le procureur de la femme sans tete»* (республики.— Прим. авт.\ разбивает вдребезги
весьма небрежно составленный обвинительный акт Клоделя, монотонно и про-
странно излагает свое политическое становление и не проявляет ни малейшего
волнения, ни малейшего сомнения в своей правоте.
Но перед ним не судьи, стремящиеся к объективности, а враги, намереваю-
щиеся совершить акт политического подавления. Приговор гласит: пожизненное
заключение и лишение гражданских прав; с юридической стороны это несомнен-
но ошибочный приговор, поскольку умысел сотрудничества с врагом не был дока-
зан и, сверх того, суду не были представлены некоторые смягчающие вину доку-
менты". Все это очень напоминает «дело Дрейфуса». Но важнейшее различие со-
стоит в том, что в метаюридическом смысле этот человек действительно сотруд-
ничал с врагом и что приговор выразил высшую справедливость. Приговор ис-
ключил его из той Франции, которую он давно уже изгнал из своей Франции.
Когда Моррас воскликнул «C’est la revenche de Dreyfus»**, хотел ли он этим
сказать, что хочет еще раз проанализировать все эти странные и запутанные свя-
зи? Не подумал ли он впервые, в свете этих совпадений, о правовых гарантиях в
государстве и обо всем, что им угрожает? Нельзя ли было ожидать от него, быв-
шего более чем простым политиком, чего-то большего, чем мемуары и оправда-
ния: большей конфронтации с полувеком политического опыта и, тем самым, с
самим собой? Не следовало ли ему, тем самым, заново оценить, что из его мыш-
ления выдержало испытание, и что, потерпев крушение, обнаружило свою сла-
бость?
Хотя годы заключения были периодом самой обильной литературной продук-
ции Морраса, не произошло ничего такого, что можно было ожидать и на что
можно было надеяться. К свойственной Моррасу классицистической структуре
мышления, не способной к развитию, прибавилась старческая жесткость, и от это-
го произошло почти пугающее явление, более всего напоминающее такие явле-
ния природы, как кристаллическая твердость кремня, плодородие тропического
леса, всегда равное самому себе, или монотонность падения капель дождя100.
Моррас рассказывает: он без конца рассказывает о своей жизни и тем самым об
истории «Аксьон Франсэз», что нередко представляет большой интерес для исто-
рика. Но и самое интересное несет на себе печать нарциссического самолюбова-
ния, не способного избавиться ни от Таламаса, ни от Мариуса Плато101, ни от всех
личностей и событий, имеющих хотя бы симптоматическое значение: ко всему
этому прикладывается печать абсолютного. Например, тезис его книги «Блажен-
ный Пий X, спаситель Франции» состоит в том, что Пий X осудил М. Санье, и
поскольку М. Санье был чем-то вроде христианского Жореса, а Жорес хотел раз-
рушить Францию, то Пий X был спасителем Франции. Из этого тезиса вытекают
* «Господин прокурор безголовой женщины»
** «Это реванш Дрейфуса» (фр}.
102
«Аксьон Франсэз»
(и, конечно, должны вытекать) два других: Моррас подготовил спасение Франции,
а нынешняя христианская демократия ведет ее к коммунизму. Первый тезис со-
мнителен, второй ложен. Оба они погружены в некоторое в высшей степени при-
страстное изложение истории.
Где’история в изложении Морраса не является самовосхвалением, там она сво-
дится к самооправданию. Продолжение издания «Аксьон Франсэз» даже после
ноября 1942 г. он оправдывает тем, что надо было помешать худшему102. Но все,
кого Моррас называет предателями, во главе с Лавалем, обращали этот аргумент в
свою пользу и имели для этого свои основания.
Он пытается оправдать свою политику перед Второй мировой войной целым
рядом условных предложений, идиллической мировой историей в сослагательном
наклонении103, сводящейся к предположению: если бы демократия последовала его
советам и избежала бы в 1939г. войны... то необычайно возрос бы престиж
Франции и Гитлер вскоре добровольно дал бы себе отрубить голову.
Свой национализм он обосновывает самым неискренним способом из всех:
национализм так мало устарел, что даже США и Советский Союз представляют
собой национальные и националистические феномены104. При этом он же всегда
ставил в вину Французской революции, что она пробудила во всех народах на-
циональное самосознание, лишив тем самым Францию ее единственного в своем
роде преимущества. Кроме того, этот примитивный аргумент непосредственно
ударяет по самому автору: если Советский Союз — националистическое явление,
то националистическая идеология в смысле Морраса есть пренебрежимая величина
и даже борьба с Жоресом, может быть, была излишней и глупой.
Поэтому в конце концов неудивительно, что в основном вопросе об отноше-
нии «Аксьон Франсэз» к итальянскому фашизму и национал-социализму Моррас
имеет сказать мало существенного и ничего представляющего серьезный интерес.
Он неустанно повторяет на манер пропагандиста, что национал-социализм -—- это
гитлеризм и, тем самым, новое фихтеанство: таким образом, он был прямой про-
тивоположностью, в сущности противником, «Аксьон Франсэз»105. Поэтому дена-
цификация должна означать не что иное, как дегерманизацию*, или ее вообще не
будет106. Из второго тезиса ясно, чего стоит первый. Он недвусмысленно выражает
тенденцию к геноциду (если не личную, то, во всяком случае, объективную), что
сближает его с Гитлером.
Что же касается итальянского фашизма, то он не отрицает некоторого идейно-
го родства, до 1943 г.; но разное отношение к проблеме централизма, по его мне-
нию, делало невозможным прочный союз107.
Однако если вспомнить некоторые из его книг времени триумфа (1940—
1943 гг.), то складывается другое впечатление. Там он не стыдился проводить по-
зитивную параллель между «Аксьон Франсэз», итальянским фашизмом и нацио-
нал-социализмом108, применяя понятие фашизма в его самом широком смысле109;
там он выдвигал французскую контрреволюционную традицию (то есть самого
себя) как ведущую идеологическую силу, не только в отношении португальцев и
итальянцев, но и в отношении немцев110.
* Entdeutschung — буквально: устранение немцев («йл/.).
История
103
В марте 1952 г. президент республики освободил Морраса из тюремного за-
ключения ввиду его преклонного возраста. Как будто для завершения параллели с
«делом Дрейфуса», к тому времени развилось ревизионистское движение в его
пользу (под руководством старого дрейфусара Даниэля Алеви); но Моррас принял
освобождение, не настаивая на предварительной реабилитации. Он не увидел
больше Парижа, так как должен был обратиться в клинику в Туре. Католическая
церковь никогда его не покидала. И на этот раз она послала к нему священника,
не обижавшегося на упрямые споры111. И он умер 16 ноября 1952 г., в самом деле
примирившись с церковью, а может быть, даже примирившись с христианским
Богом; в его последнем сборнике стихов «Внутреннее равновесие» есть очень кра-
сивое стихотворение, позволяющее это предположить112.
Вряд ли было простой случайностью, что конец его так сильно отличался от
смерти других вождей фашистских движений. Моррас был первым человеком в
Европе, перешедшим в качестве мыслителя и политика фаницу, за которой кон-
серватизм превращается в фашизм. Но его окружение, отношение к жизни и уро-
вень его мышления помешали ему сжечь за собой все мосты. Он не хотел разру-
шить консервативную власть, на которую он опирался, в отличие от Муссолини,
который хотел разрушить монархию, и Гитлера, который хотел разрушить ар-
мию. При всем его экстремизме, он также дал блестящую и убедительную новую
формулировку старейшим представлениям консервативной традиции. Поэтому
он оставил путь назад открытым, и не только лично для себя: после его смерти
история его идей не пришла к концу. Освобожденные от его личности и ее самых
радикальных черт, они и сегодня составляют на его родине113 и далеко за ее пре-
делами элемент современности и, тем самым, росток будущего.
ГлаваIII
Практика как следствие
Введение. Место практики и ее элементы
Политическая практика может быть следствием некоторой доктрины. «Аксьон
Франсэз» представляет выдающийся пример такого положения практики как части
целого. Но доктрина в этом случае не равнозначна мышлению Морраса во всей
его тонкости и систематичности. Практика может быть вполне понята из тех про-
стых основ доктрины, которые были указаны при изложении истории. И как раз с
историей практика неразрывно связана: когда описывается практика, то тем самым
выделяются устойчивые и основные признаки поведения, не всегда отчетливо вы-
ступающие в разнообразии исторически возможного.
Политическая практика — это реальность, имеющая, выражаясь образным
языком, тело и душу. Тело — это организация, главная предпосылка действенно-
сти групповой структуры и качества подготовки масс, то есть нечто подобное ста-
тическому порядку в обществе и государстве. Душа — это импульс руководства,
управляющий организацией и направляющий ее к цели завоевания политической
власти (не обязательно данной политической власти). Взаимодействие их проявля-
ется в стиле, тем более неповторимом, чем своеобразнее доктрина, чем сильнее
организация, чем решительнее импульс руководства; и в то же время стиль чувст-
вительно выражает любое несоответствие составляющих элементов. Доктрина
может быть, наконец, формирующим принципом, но она может быть и просто
полотнищем, которым ловко манипулирует борец за свои собственные интересы,
или неподвижной подушкой под затылком самодовольно успокоившейся органи-
зации. То, в чем проявляется живое единство всех элементов, после эпохи Про-
свещения называется «интегральной политикой».
Но единство доктрины и практики вовсе не означает их тождества. Более того,
в нем кроется чрезвычайное разнообразие. И это разнообразие движется между
двумя (воображаемыми) полюсами.
Доктрина может до такой степени преобладать, что практика становится ее
следствием. Тем самым ей воспрещаются все те бесчисленные компромиссы, ко-
торые, вообще говоря, и составляют «историю» любой партии и повседневную
политическую жизнь. Такой практике неведомы многие пути, ведущие в Рим; она
знает лишь один трудный путь, но зато восходящий на небо.
Лучший пример — это марксизм. Никогда ни одно политическое движение не
объявляло всему существующему столь бескомпромиссную войну. Никогда ради-
кальное объявление войны не вызывало такого отклика. Никогда не было столь
великого мыслителя и писателя, проявившего такую волю к борьбе и такой орга-
Практика как следствие 105
низационный талант, как Маркс. Но он мог так безупречно проводить свое знаме-
нитое «единство теории и практики» лишь потому, что оно витало в пустоте, вне
действительности, а следовательно, не нуждалось в компромиссах. Когда же мо-
лодой марксизм оказался перед первым подлинно значительным и чреватым по-
следствиями политическим актом, когда надо было слить воедино сторонников
«айзенахского направления»* и последователей Лассаля для создания социал-
демократической партии,— Маркс написал свою непримиримую «Критику Гот-
ской программы», безрассудно поставив чистоту учения выше политической це-
лесообразности. Но Бебель, несмотря на это, избрал собственный путь и этой
непоследовательностью создал предпосылки для завоевания марксизмом боль-
шой массовой партии; тем самым он открыл новый этап последовательной поли-
тики, официально продолжавшейся, при всем реформизме, до самой войны. Та-
ким образом, немецкая социал-демократия была образцом преобладания доктри-
ны, начиная со своего основания, в течение сорока лет.
Противоположная возможность — это первенство практики. Самым подходя-
щим примером является, по-видимому, итальянский фашизм. В своем самом ран-
нем виде он соответствовал развитию Муссолини в 1919 г., то есть был револю-
ционным национал-социалистическим движением с довольно радикальной внут-
риполитической программой. Но успеха он добился лишь тогда, когда после не-
удачи революционных выступлений социалистов сделался защитником «реакции»
и все еще казавшегося под угрозой порядка. Идеологическое оправдание лишь
медленно и нерешительно сопровождало решающие шаги практики. И, наконец,
«первенство действия над теорией» стало даже главным пунктом доктрины италь-
янского фашизма.
Но если бы даже это представление не нуждалось ни в каких поправках или
ограничениях, сомнительно, составляет ли оно фундаментальную черту всех фа-
шистских движений или мы имеем здесь дело с достаточно отчетливым различи-
ем, позволяющим полностью отделить итальянский фашизм от «Аксьон Франсэз»
и от национал-социализма. Что касается «Аксьон Франсэз», то вполне ясно, что
для нее доктрина имела основополагающее значение; и как бы ни расценивалось
«мировоззрение» Гитлера, нельзя сомневаться, что сам он считал его важнейшей
частью своей политической деятельности. Но, с другой стороны, для Морраса и
Гитлера доктрина и практика никогда не составляли столь неразрывного единства,
как для Маркса и для раннего Муссолини. Лишь в самом начале они решались
прямо и откровенно излагать свои доктрины; вскоре им пришлось считаться с
неизбежными союзниками, проявляя осторожность и скрытность. Опять-таки и
Муссолини приходилось скрывать нечто важное — пятнадцать марксистских лет
своей активной жизни. Таким образом, во всех фашистских движениях отноше-
ние между доктриной и практикой вовсе не таково, как в марксизме: оно более
запутано и более непрозрачно. Нелегко отличить, что является следствием, что
предпосылкой и что оппортунистическим приспособленчеством.
Именно поэтому столь важно изучение практики. Для «Аксьон Франсэз» это
весьма затруднительно из-за скудости материала. Но такое изучение обещает осо-
* В 1869 г. в Эйзенахе сос тоялся рабочий конгресс под руководством А. Бебеля и В. Либкнехта.
106
«Аксьон Франсэз»
бенно интересные выводы. В самом деле, не только доктрина, но также организа-
ция и стиль борьбы «Аксьон Франсэз» не могут быть поняты как следствия миро-
вой войны. Они в основном сложились уже к 1914 г. Хотя их масштабы могут по-
казаться незначительными по сравнению с дальнейшим ходом событий, они
имеют несравненное значение рудиментарных и первоначальных явлений.
Организация «Аксьон Франсэз»
Маленькая группа, основанная Вожуа и Пюжо, уже своим именем заявила, что
она решилась на политическую деятельность, а вовсе не хочет остаться простым
интеллигентским кружком. Уже была речь об этом скромном начале и о роли
Морраса, а также о первых успехах: об основании Лиги «Аксьон Франсэз», об уч-
реждении Института «Аксьон Франсэз», об основании ежедневной газеты и о пер-
вых действиях «Королевских молодчиков». Для развития организации перед вой-
ной характерна тесная связь между ее основными частями и быстрое расширение
этих частей.
Газета с самого начала полностью служила политическим организациям: в
рубрике «Лига „Аксьон Франсэз“» сообщалась о всех намеченных мероприятиях,
на доске почета именовались раненые и арестованные, обширное место отводи-
лось лекциям в Институте «Аксьон Франсэз». И обратно, Лигу можно было счи-
тать чем-то вроде организации для продажи газеты, а «Королевские молодчики»
свидетельствовали о своем назначении даже своим именем.
Филиалами Лиги были не только «Молодчики», но также «Студенты „Аксьон
Франсэз“», «Дамы-роялистки» и «Девушки-роялистки».
Наряду с газетой, «Аксьон Франсэз» обзавелась вскоре и другими средствами
публикации. В издательстве «Нувель либрэри насьональ», находившемся с 1912 г.
под руководством Жоржа Валуа, выходили многочисленные книги этой школы, а
также журнал «Ревю критик дез иде э де ливр», составлявший в то же время фило-
софское и беллетристическое приложение к газете.
Но были и другие каналы, по которым распространялось влияние «Аксьон
Франсэз». Так, перед войной группа сочувствующих выкупила известный католи-
ческий журнал «Юнивер» и придала ему другое направление. Один из злейших
противников Морраса писал в 1928 г.: «После войны Моррас и его школа захвати-
ли в свои руки все прямо или косвенно связанное с французским католицизмом
— они дирижировали этим, как хотели»1; и если даже это преувеличение, то, во
всяком случае, в этом было ядро истины. И уже в течение нескольких лет перед
1914 г. «Аксьон Франсэз» проделала работу по расширению своей организации и
распространению своих взглядов, не сравнимую ни с чем другим в аналогичных
условиях.
Она не пыталась, однако, создать собственные профсоюзы, никогда не выходя
за рамки некоторого флирта с синдикализмом. «Кружок Прудона» остался —
больше всех остальных организаций «Аксьон Франсэз» — всего лишь кружком
интеллигентов без всякого практического значения.
Из всех упомянутых учреждений три заслуживают особого рассмотрения: Ин-
ститут «Аксьон Франсэз» — первая высшая партийная школа правых; «Королев-
Практика как следствие
107
ские молодчики» — первый «штурмовой отряд»; и «Нувель либрэри насьональ» —
первое партийное издательство.
В отличие от позднейших высших партийных школ, Институт «Аксьон Фран-
сэз» не имел ни собственного здания, ни преподавателей на постоянной службе.
Все его мероприятия проводились в нанятых помещениях здания «Научных об-
ществ»2; главами ее «кафедр», названных, как правило, именами предшественни-
ков, были важнейшие сотрудники «Аксьон Франсэз». Но вряд ли какой-нибудь
институт такого рода имел столь высокий интеллектуальный уровень.
«Кафедру Сент-Бева» возглавлял сам Моррас; на «Кафедре Ривароля» читал
лекции Луи Димье, впоследствии опубликовавший их в своей книге «Учителя
контрреволюции XIX века»; кафедру, названную именем Огюста Конта и посвя-
щенную изучению «реакционного в позитивизме», возглавлял Леон де Монтес-
кью. На «Кафедре Мориса Барреса» Люсьен Моро излагал свою «философию
французского национализма», а «Кафедра силлабуса», всегда занимаемая духов-
ными лицами, служила установлению надлежащих отношений между государст-
вом, церковью и политикой. Наконец, «Кафедру Амуретти» занимал самый бле-
стящий из преподавателей, Жак Бенвиль.
На этих лекциях можно было видеть множество студентов и представителей
высшего общества, вплоть до кардинала3. Там встречались также некоторые слу-
жащие и рабочие, иногда принадлежавшие к «Королевским молодчикам». Это не
были массовые собрания, но они оказывали заметное влияние на образованный
слой нации, а тем самым — через множество промежуточных инстанций — на
«пробуждение французской гордости».
Начало деятельности «Королевских молодчиков»4 было анонимным и крайне
убогим. Молодой человек (Анри де Лион) завербовал нескольких друзей, прода-
вавших у церковных дверей роялистские газеты, причем этого не заметило руко-
водство «Аксьон Франсэз». Через некоторое время молодой студент (Максим Ре-
аль дель Сарт) прервал заседание Верховного суда, выкрикивая ругательства по
поводу якобы незаконной реабилитации Дрейфуса. В последовавшей затем свалке
некоторое число студентов приняло его сторону. Обе эти группы слились затем
при посредничестве Мориса Пюжо, который в качестве члена руководящего ко-
митета «Аксьон Франсэз» принял на себя политическое руководство, тогда как
Сарт и Лион стали соответственно президентом и генеральным секретарем, фор-
мально возглавив группу. Возникшая таким образом организация впервые отли-
чилась в «деле Таламаса» и внесла своим упорством, дисциплиной и четким пла-
нированием, а также бесцеремонностью и грубостью новую тональность в мятеж-
ную среду Латинского квартала. Схватки завершались тюремным заключением на
небольшие сроки, которые тщательно учитывались и триумфально публикова-
лись в «Аксьон Франсэз». Еще до возникновения «Молодчиков» в «Аксьон Фран-
сэз» было уже преклонение перед героями, с соответствующей магией крови: так,
с некоторого времени в одной из комнат редакции хранился как драгоценная ре-
ликвия окровавленный носовой платок студента, раненного в драке с социалиста-
ми5. Но «Молодчики» устроили себе целое собрание трофеев и впоследствии ук-
расили целый зал в новом здании «Аксьон Франсэз» захваченными флагами и
эмблемами своих противников вместе с другими сувенирами6. После победы при-
108
«Аксьон Франсэз»
ступили к решительной реорганизации, официально присоединив «Королевских
молодчиков» к Лиге и удалив из них посредством чистки недостойных членов.
Был устроен первый регулярный комитет из девяти членов, и были установлены
строгие правила приема, так что, по словам Мориса Пюжо, из «Молодчиков»,
«студентов, мелких служащих, рабочих, соединившихся в своей великой задаче,
возникло братство рыцарей без страха и упрека»7.
Таким образом, «Молодчики» рассматривали себя как некий орден, бесклассо-
вый по происхождению8, иерархический в поведении и солдатский по своей ус-
тановке. Они составляли ядро насильственных действий так называемой священ-
ной войны9, которую «Аксьон Франсэз» вела против республики: война эта со-
стояла в срыве театральных спектаклей, разрушении статуй, нападениях на мини-
стерство юстиции Бриана. Конечно, в идиллические предвоенные времена эта
война не лишена была юмористических и забавных эпизодов; с обеих сторон еще
не было жертв. И все же нет оснований оспаривать вывод Димье: «В то время
„Королевские молодчики" внушали большой страх, одно имя их вызывало ис-
пуг»10. Уже в 1911 г. их слава дошла до итальянской провинции, и марксистское
сердце молодого Муссолини наполнилось возмущением и презрением11.
В наши дни самым ясным выражением духа «Молодчиков» являются их давно
забытые песни. «Молодчики» возникли из возмущавшихся правосудием; они поя-
вились перед барьерами судебных залов, встречая свистом и воплями судебные
приговоры. Поэтому они пели12:
Аа здравствуют «Королевские молодчики», мама,
Ал здравствуют «Королевские молодчики»!
Это люди, которым плевать на законы,
Ал здравствуют «Королевские молодчики»Р
В христианско-консервативной Европе того времени столь принципиальное
неприятие закона могло встретиться разве у анархистов. Но ни в какой песне со-
циалистов или анархистов нельзя было бы найти такую дикую, бешеную нена-
висть к установленной форме правления, как в рефрене:
Ал здравствует король, долой республику,
Ал здравствует король, а негодяйгу [республику] повесят^.
В серьезной, рассудительной довоенной Европе нигде не встречалась столь
личная ненависть к политическому противнику, как в представлении, что парла-
мент будет утоплен в Сене:
Бриан пусть плавает на свой лад,
А Жорес напьется,
И его брюхо наполнится
И депутаты
Уберутся прочь, как дохлые собаки^.
Впрочем, было бы неправильно считать «Молодчиков» безусловными врагами
государства. В случае необходимости они могли отлично ладить с некоторыми
республиканцами — с консервативными националистами.
Практика как следствие
109
Когда Барту предложил парламенту проект трехлетней военной службы, «Мо-
лодчики» храбро участвовали в уличных схватках и даже приписывали себе честь
проведения этого закона. Во всяком случае, Пюжо стал теперь гордо именовать
своих людей «вспомогательными жандармами»16. Изображение этих презиравших
законы людей как вспомогательной полиции в самом деле отражало своеобраз-
ную связь: ей суждено было немалое будущее!
Неудивительно поэтому, что в официальной «Боевой песне „Королевских мо-
лод чиков“» враждебность к государству и властям весьма отчетливо уступает место
безопасному и привлекательному антисемитизму. Моррас сам сочинил эту песню
(вместе с Пюжо), и вряд ли когда-нибудь столь значительный поэт унизился, из
политической страсти, до такой стряпни:
Еврей все захватил,
Все разграбил в Париже,
Говорит Франции:
Ты принадлежишь нам одним:
Повиновение.
Все на колени!
Рефрен:
Нет, нет, Франция поднимается
И вскипает.
Нет, нет!
Довольно измены.
Наглый еврей, замолчи!
Вот идет король!
И наша раса
Бежит впереди него:
Еврей, наместо!
Наш король нас ведет.
Рефрен:
Раз, два, Франция поднимается
И вскипела.
Раз, два,
Французы у себя дома.
Завтра на наших могилах
Вырастут более прекрасные хлеба.
Стройтесь в ряды!
В это лето у нас есть
Вино в виноградниках,
С королевской властью.
Рефрен:
Раз, два, Франция поднимается
И вскипела.
Раз, два,
Французы у себя дома7.
* * *
Издательство «Нувель либрэри насьональ», руководимое с 1912 г. Жоржем Ва-
луа, в строгом смысле не было предприятием «Аксьон Франсэз». Оно не имело
110
«Аксьон Франсэз»
монопольного права на всех авторов «Аксьон Франсэз» и не получало от нее фи-
нансовой поддержки в трудные времена18. И все же есть основания называть его
«центральным издательством». В самом деле, в отличие от издательств «Фламма-
рион» и «Грассе», также публиковавших книги Морраса и его друзей, программа
«Нувель либрэри насьональ» была полностью ориентирована на «Аксьон Фран-
сэз». В этом издательстве вышла основная книга новой школы — «Исследование о
монархии». Вокруг него сформировалась программа публикаций, монументальная
в своей односторонности и в то же время поражающая богатством и разнообрази-
ем содержания. Наряду со стандартным трудом де Латур дю Пэна «На пути к хри-
стианскому обществу» мы находим здесь книгу Бенвиля «Бисмарк и Франция»
(1909), наряду с «Очерком „дела Дрейфуса“» — исследование Валуа о монархии и
рабочем классе; здесь выходили серии работ по истории французской револю-
ции, о военных вопросах и о проблемах национализма, написанные и специали-
стами, и менее известными авторами. Региональным писателям была предоставле-
на серия «Области Франции», и даже романы самой своей тематикой выдавали
идеологическую позицию. Здесь публиковались лекции Института и очень скоро
начали тщательно культивировать историю «Аксьон Франсэз» и издавать относя-
щиеся к ней документы («Этапы „Аксьон Франсэз“»).
После войны Валуа проявил чрезвычайную деловую ловкость, расширяя свою
издательскую империю вокруг «Нувель либрэри насьональ» впечатляющими соб-
раниями изданий («Писатели французского Возрождения») и новыми многообе-
щающими предприятиями (Аом французской книги). Это развитие прекратилось
в 1925 г., когда он порвал с «Аксьон Франсэз». Но его успех не остался без послед-
ствий. Он продемонстрировал большие возможности таких издательских пред-
приятий в XX в. И все основы его деятельности были заложены уже до 1914 г.
Руководство
Как бы ни расширялась организация «Аксьон Франсэз», средоточием ее руко-
водства всегда оставалась газета. А в ней первое место занимал не директор, не
полемист и не массовый оратор, а выдающийся ум — сам Моррас. Хотя он, без
сомнения, сыграл главную роль в установлении монархизма в «Аксьон Франсэз»,
до 1905 г. он не был еще в ней бесспорно первым человеком. В газете он вначале
печатался, большей частью, под псевдонимом («Критон»), Но его престиж все
время повышался; этому способствовала серия книг «Исследования», нападки на
него некоторых теологов и опубликование его книги «Киль и Танжер». Уже за не-
сколько лет до войны он был несомненный «хозяин», а может быть даже «вождь».
Но он не издавал «приказов». Все решения принимались в кружке под названием
«Комитет директоров „Аксьон Франсэз“»; это был центральный комитет, где были
представлены комитеты директоров важнейших организаций, как правило, их
президентом или генеральным секретарем. Постановления принимались после
подробного обсуждения большинством голосов, но всегда выдавались за едино-
гласные. Этот мнимо-демократический принцип руководящего комитета и боль-
шинства, имевший столь необычный вид у организации, всецело опиравшейся на
авторитет, был, впрочем, весьма ограничен двумя обстоятельствами. Прежде всего,
Практика как следствие 111
«директора» вовсе не избирались членами соответствующих организаций; напро-
тив, кандидаты «сами определялись своими заслугами»19. Конечно, это весьма не-
точное определение, оставлявшее место различным влияниям. Кроме того, вскоре
стало уже невозможно что-нибудь предпринять в Комитете директоров против
воли Морраса. Было известно, как «ревностно он охраняет свой авторитет»20, и
отсюда нередко возникали личные обиды: так, он много лет не допускал в Коми-
тет директоров столь блестящего и выдающегося члена организации, как Жорж
Валуа, потому что его «не любил»21.
Сверх того, надо также иметь в виду, что в ранней истории фашизма и на-
ционал-социализма демократические учреждения все же играли еще некоторую
роль и что в этом случае редакция газеты была вначале штаб-квартирой рудимен-
тарной организации. Но после мировой войны «принцип фюрерства» все боль-
ше пробивал себе дорогу также в «Аксьон Франсэз». Когда после убийства Ма-
риуса Плато политические противники организовали демонстрации солидарно-
сти с исполнительницей покушения, Моррас приказал «избить и разогнать глав-
ных участников этого бесстыдства»22. А двумя годами позже в «Письме Шрамеку»
он сообщает министру, что члены «Аксьон Франсэз» безусловно выполнят его
(Морраса) приказы и ни на минуту не поколеблются пролить «собачью кровь»
еврея-метека, «даже если он самое высшее должностное лицо республики»23. Но
только осуждение «Аксьон Франсэз» Ватиканом, направленное главным образом
против Морраса, сделало его харизматическим вождем своих верных последова-
телей (хотя оно окончательно разрушило политические шансы этой организа-
ции, если они еще оставались в 1926 г.). В нем видели единственную надежду
Франции, преследуемой извне и изнутри — врагами и ложными друзьями. Книга
Доде «Моррас и его время» в своем некритическом восхвалении «великого чело-
века» и его «миссии» вряд ли уступает итальянской и немецкой продукции этого
рода. Но можно усомниться, является ли все это простым развитием первона-
чальной эпохи «Аксьон Франсэз» или же в значительной степени отражением
внефранцузских образцов.
Напротив, именно после Первой мировой войны стали громче раздаваться
сомнения в качествах Морраса как политического вождя. Отпадение значительно-
го числа сторонников от «Аксьон Франсэз», таких как Дрие ла Рошель, Димье,
Валуа, Бюкар, Бразиллак, Делонкль, Рабате шло не влево или в сторону центра, а
(за единственным исключением Жоржа Бернаноса) в правую сторону, в направ-
лении обычного «фашизма», с жестким авторитетом и решительной волей к вла-
сти. Валуа первый открыто заявил, что хотя Моррас великий политический учи-
тель, но он «не вождь»24, и с этим всё больше соглашались среди радикальных
правых. Как сказал. Валуа, он видел, как в минуты, когда требовались решения,
Моррас затевал многочасовые бесполезные теоретические рассуждения; и Моррас
уже никогда в жизни не имел случая опровергнуть это на практике, а не только
теоретическим и полемическим путем.
И в самом деле, политическая неудача «Аксьон Франсэз» объяснялась не только
объективными условиями, но и «кризисом руководства». Ее организации, направ-
ляемые сильным и надежным импульсом руководства, превосходно действовали,
пока речь шла о распространении убеждений — обычным или необычным путем;
112
«Аксьон Франсэз»
таким образом противникам внушалось уважение к ее доктрине и ее существова-
нию. Но этот импульс руководства отказывал, когда надо было внутренне потря-
сти противника, а потенциальным друзьям внушить безусловную веру в свою
способность победить. Эта неудача была не только индивидуальным, но также
весьма французским и буржуазным явлением.
В образованной публике Франции никто не мог сбросить со счета Морраса
как простого фанатика и полуобразованного заговорщика. В отличие от Герма-
нии, это было предпосылкой его успеха. Но это же делало Морраса неспособным
к тем самым примитивным упрощениям, которые составляют хлеб насущный воз-
бужденной толпы. А замкнутость его системы не позволяла ему присваивать оп-
равданные требования противника и повторять их в преувеличенном виде. В Гер-
мании Гитлер не только разыгрывал человека из народа, но некоторым образом им
был. В самом деле, здесь были старые, еще не реализованные демократические
требования (единство рейха, Великая Германия и т. д.). Во Франции же мечтой
широких масс оставался только социализм. Но он еще был слишком далек от по-
пытки осуществления, чтобы стать, как в Германии и Италии, предметом ненавис-
ти для широких масс. Одного антисемитизма было мало. Во всяком случае, Мор-
рас — значительный мыслитель и буржуа — не был человеком, способным пойти
на этот шаг, а французские условия не могли его к тому побудить. Доде был,
правда, более впечатляющий оратор, с не столь острым умом; но он слишком
любил приятную жизнь и красивых женщин, чтобы занять место хозяина.
Весьма характерно, что немногие настоящие «вожди» французского фашиз-
ма — во главе с Жаком Дорио — произошли вовсе не из круга нетерпеливых ре-
негатов «Аксьон Франсэз», а из жесткой и не такой уж «французской» дисциплины
образца сталинской коммунистической партии. По-видимому, именно это наибо-
лее заметное отличие «Аксьон Франсэз» от национал-социализма и итальянского
фашизма составляет еще одно доказательство общности их происхождения.
Стиль
Стиль — это видимая сущность политического феномена. Это не просто ре-
зультирующая доктрины, организации и импульса руководства; более того, со
временем стиль превращается в рамку, из которой никакая новая инициатива не
может выйти, не разрушив все здание. Политическое движение скорее может от-
вергнуть какие-то части своей доктрины, изменить свое руководство или свою
организацию, чем произвольно преобразовать свой стиль. Чем оригинальнее на-
правление, тем меньше способен меняться стиль. Стиль — это живое прошлое.
Поэтому его нельзя отделить, как составную часть, от других составных частей.
Удавшаяся инициатива может повлиять на формирование стиля; стиль проявляет-
ся в реакциях на новую и неожиданную ситуацию. Чтобы постигнуть доктрину,
требуется, прежде всего, разум; чтобы разобраться в организации, нужна воля;
чтобы усвоить стиль, надо иметь, главным образом, такт. Стиль может отчетливо
проявиться в одной фотографии, между тем как в тысячах речей можно найти лишь
его следы.
Практика как следствие 113
Поскольку «Аксьон Франсэз» была организацией, сконцентрированной вокруг
своей газеты, можно предположить, что стиль ее выражался преимущественно
литературным стилем главных редакторов.
Уже у Морраса стиль далеко не безмятежен. В самом деле, как могла не отра-
зиться в его манере письма — пластическим и ощутимым образом — его доктри-
на, объявлявшая большинство французов «идиотами», а политическое руково-
дство государства — комитетом безродных предателей и корыстных интриганов?
Даже в тех случаях, когда его полемика держится в пределах холодной дистанции,
его слова изображают ледяные бездны. Даже в 1915 г. Клемансо для него «враг
отечества... враг всякой мудрости и всякого разума»25. Но нередко эта полемика
принимает совсем уж личный и оскорбительный характер, в особенности в тех
случаях, где речь идет о бывших политических друзьях. Когда в 1909 г. политиче-
ский представитель претендента высказался против «Аксьон Франсэз», он оказался
«бандитом» и другом евреев; когда в 1925 г. Жорж Валуа порвал с «Аксьон Фран-
сэз», Моррас не счел ниже своего достоинства выдвинуть против него самые от-
вратительные обвинения (будто бы Валуа, будучи молодым человеком в России,
стал там полицейским шпиком26): ведь если эти обвинения были верны, они гово-
рили бы и против него самого. Между тем стиль Морраса кажется еще благородно
сдержанным по сравнению со стилем Леона Доде. Фантазия романиста Доде
снабжала его таким набором унизительных, насмешливых, презрительных оборо-
тов и прилагательных, что целые поколения полемистов и памфлетистов могли
бы черпать материал и мотивы из этого неиссякаемого источника, наподобие того
как средневековые римляне использовали Колизей,— разумеется, оставляя в сто-
роне непереводимые выражения, составляющие их добрую часть. Политический
противник из христианско-демократического лагеря по имени Дене превращается
у него в «Pied-Denais»*, Жорж Оог — в «Katal-Hoog»**-27. Весьма уважаемый уче-
ный Жорж Гуайо обозначается как «Маленький тартюф Гуайо», «плакса», «мо-
ральный и физический карлик», «низменный пошляк»28.
Неудивительно, что Бриан для Доде — «предатель»; но даже самые консерва-
тивные из республиканских государственных деятелей подвергаются немногим
лучшему обращению: Делькассе — это «гном Фашоды»***, Мильеран — «выпав-
ший (или выброшенный) из окна», Пуанкаре — «трус, презренный человек»29.
Кто писал таким образом, кто велел своим боевым отрядам петь «Негодяйку
повесят», тот должен был получить всю власть или ничего. Область компромис-
сов и маневров была для него закрыта.
Однако предпосылки «Аксьон Франсэз» побуждали ее не только к абсолютной
политике, но и к бесполезным и бессмысленным выходкам, которые совсем уже
нельзя было назвать политикой. Поздней осенью 1923 г. Доде писал: «...я апло-
дировал исчезновению Маттиаса Эрцбергера (одним меньше!), исчезновению
Ратенау (еще одним меньше!). Точно так же я буду аплодировать исчезновению
Людендорфа и фон Секта, и я аплодирую немецкому голоду»30. Трудно предста-
* Созвучно выражению «нога из носа».
** Созвучно слову «каталог».
*** Намек на конфликт по поводу Фашоды.
114
«Аксьон Франсэз»
вить себе большее ослепление. Но дело здесь не только в ослеплении; именно эта
яростная вспышка ненависти доказывает, что Доде уже отчаялся в плане разделе-
ния Германии, все еще не исчезнувшем из политических дискуссий, и предался
неконтролируемым эмоциям. Они не были, впрочем, лишены практических по-
следствий, так как лили воду на мельницу вражеской пропаганды.
Во внутренней политике эта склонность к насилию не осталась чисто словес-
ной. Как было показано, уже в самых ранних предприятиях «Королевских молод-
чиков» отчетливо видны основные черты фашистского террора. Нельзя не заме-
тить, как непрерывно развивались их песни. Недоставало еще некоторых послево-
енных признаков: массовых демонстраций в мундирах, военной подготовки, по-
священия знамен и парадов. Недоставало еще той ожесточенной серьезности, ко-
торая возникает лишь при виде смерти. Вместо нее было много юношеского за-
дора, веселой веры в хитроумные выдумки. Например, уже вскоре после возник-
новения организации «Молодчики» сумели устроить освобождение арестованных
товарищей с помощью остроумного телефонного маневра, «по приказу самого
министра»31. Они остались верны этому стилю и после войны. Их собственная
служба информации вклинилась в важнейшие телефонные линии, и, когда в
1927 г. Леон Доде был арестован после драматической осады здания «Аксьон
Франсэз», им еще раз удался, в большем масштабе, тот же трюк: звонок из «мини-
стерства» приказал директору Санте* немедленно освободить Доде. А когда кон-
трольный запрос попал загадочным путем в то же «министерство», то ослушник
был удостоен официальной брани. Государство собрало столько полицейских
сил, как будто предстояло нападение на Елисейский дворец; и все же Доде сумел
уехать в Брюссель, а вся Франция смеялась над удачной проделкой32.
В самом деле, история «Аксьон Франсэз» изобилует юмористическими деталя-
ми. Но нельзя не заметить, что этот стиль, «ловкая комбинация мозгов и кулака»33,
был чем-то совершенно новым и что несовершенство его первых попыток как раз
доказывало его оригинальность. И если Франция до 1942 г. была избавлена от
яростных социальных конфликтов, потрясавших Германию и Италию, то причи-
на здесь в том, что в прошлом у нее была уже борьба из-за «дела Дрейфуса», тогда
как в Германии и Италии еще почти не было предвестников будущего землетря-
сения.
Конечно, «Аксьон Франсэз» не оставила нам ни одной фотографии, где столь
наглядно и разительно отразился бы характер эпохи, как во множестве изображе-
ний эпохи итальянского фашизма и национал-социализма. Руководящий комитет
«Аксьон Франсэз» — группа мирных буржуа — проходит в торжественном марше
в честь Жанны д’Арк, и в середине их идет маленький, седовласый и незаметный
Моррас, с зонтиком в руке34. Но разве Маркс и Энгельс не выглядят на фотогра-
фиях, в своих сюртуках, безобидными буржуа? И разве Маркс не выглядел в точ-
ности как по-буржуазному озабоченный отец, когда его дочь захотела выйти за-
муж? Само по себе изображение может ввести в заблуждение так же, как стиль:
только обобщающий взгляд может раскрыть политический феномен в целом.
* Санте — парижская тюрьма.
Глава IV
Доктрина
Введение. Скрытая система
Чем больше значение доктрины в некотором политическом движении, тем
меньше историк представляет ее в целом, если он ограничивается выяснением
духовных корней этого движения, рассказом его истории и изображением практи-
ки. Доктрина должна быть рассмотрена также сама по себе — как духовное по-
строение, в своей индивидуальности и со своим притязанием на истинность. Это
притязание столь же мало исчерпывается происхождением и историей доктрины,
как живой человек не сводится к характерам его родителей и превратностям его
бытия. Такой способ изложения1, вообще называемый систематическим и проти-
вопоставляемый историческому, не представляет трудностей в тех случаях, когда
сам мыслитель желал построить систему и когда эта система содержится в обсуж-
даемом предмете. Систематическое изложение философии Гегеля должно лишь
обрисовать то, что Гегель мастерски наметил. Отблеск той эпохи систематическо-
го (то есть упорядоченно-энциклопедического) мышления падает еще на Мар-
кса — но какие несоответствия, прыжки и пробелы есть даже у него! «Капитал» на
каждом шагу предполагает некоторую антропологию, которую он изложил в виде
набросков в неопубликованных юношеских сочинениях; во введении к работе «К
критике политической экономии» обещается критическое рассмотрение естест-
веннонаучного материализма, которое никогда не было исполнено; отношения
науки и производительных сил были указаны в самых общих выражениях, лишь в
виде проблемы; важная глава о классах осталась ненаписанной. Ницше, видевший
даже особую добродетель в отсутствии системы, все же не мог подавить в себе
желание написать свой «главный труд». По-видимому, не воля мыслителей, а ко-
леблющийся, непрозрачный, бесконечно разнообразный характер действитель-
ности подорвал терпение и длительную сосредоточенность, в которых так нуж-
даются системы. Во всяком случае, они не смогли войти в какие-либо обстоятель-
ные учебники политической науки; кто хотел жить и мыслить лицом к лицу с дей-
ствительностью, должен был писать столь же афористически, как Ницше, должен
был так же служить сегодняшнему дню, как Ленин или Муссолини.
Моррас тоже служил сегодняшнему дню. Об этом свидетельствует бесчислен-
ное множество его статей и еще больше его книги, в подавляющем большинстве
представляющие попросту компиляции статей. Претенциозная «контр-Энцикло-
педия» — пятитомный «Политический и критический словарь» — составлен од-
ной из его учениц; в книге, которую можно вернее всего считать его главным сис-
тематическим трудом, «Мои политические идеи», только введение написано нето-
116
«Аксьон Франсэз»
ропливо и с систематической целью. Но Морраса никоим образом нельзя считать
журналистом. Слово «система» (сгиоттща) означает «стояние вместе». Все, что на-
писал Моррас, держится вместе и складывается в неповторимое целое. В этом
смысле в основе всех его высказываний несомненно лежит оригинальная, обшир-
ная и замкнутая система чувствования и мышления. Она присутствует во всем —
но только в виде набросков; и даже его более объемистые сочинения развивают в
деталях, самое большее, лишь отдельные стороны его системы. Моррас —— несис-
тематичный систематик; в этом он сходен со всеми значительными политически-
ми мыслителями своей эпохи.
Попытку реконструкции этой скрытой системы можно было бы предпринять
по образцу гегелевской философии, расположив в порядке возрастающей общ-
ности высказывания Морраса о природе, о людях, об истории, о цивилизации и
т. д. и, возможно, последовательно построив каждую ступень на предыдущей. Та-
ким образом получилась бы система традиционного философского типа. Но от-
нюдь не случайно сам Моррас такой системы не изложил. Речь идет не о системе
в смысле некоторой «pictura mundi»*, а о том, что систематично в его мышлении.
Изначальный страх
Поэтому руководящей нитью нашего изложения должно стать «основное
ощущение» Морраса, в его последовательных проявлениях. Уже с первого взгляда
видно, что основное ощущение, присутствующее даже в тончайших интеллекту-
альных операциях,— это страх. Вначале этот страх мало напоминает общеизвест-
ное центральное понятие экзистенциальной философии. Страх Морраса — не
метафизический по своей природе, это вовсе не боязнь «растворения сущего** в
целом». В соответствии с обычным смыслом этого слова, Моррас испытывает
страх за что-то и перед чем-то. И негативная и позитивная направленность страха
относится к предметам и отношениям исторического и современного мира. По-
скольку ощущение неуклонно превращается в мысли, то некоторые явления обос-
новываются и оправдываются, а другие критикуются и отвергаются. В целом от-
сюда возникает общая доктрина политического добра и политического зла —
причем ее центр тяжести составляет учение об устрашающем и ненавистном вра-
ге, которого Моррас преследует даже в самых ранних формах его исторического
проявления. Но дело никогда не сводится к самодостаточной философии исто-
рии: это всегда указание на практику, призыв к политической борьбе. Наконец, у
Морраса сам страх, как таковой, никогда не становится предметом рассмотрения,
но обсуждаются конечные причины его возможности, и притом с такой остротой
построения понятий, что смысловая связь его политического анализа с абстракт-
ными формами философского мышления становится неуловимой: причина стра-
ха и его предмет оказываются тождественными в своем субстрате и универсаль-
ными в своем значении. В самом деле, то и другое, в конечном счете, не что иное,
как сам человек. Страх за «человека» и страх перед его неожиданными человече-
* Картины мира (лаю.).
** В подлиннике Seienden — буквально: «того, что существует».
Доктрина 117
скими («бесчеловечными») возможностями есть главная черта духовной истории
Европы в течение ста лет. Возможно, этот страх никогда прежде не виден с такой
подавляющей силой, как у Морраса, и вряд ли у кого-нибудь другого столь отчет-
ливо проявляются те примеси и конкретизации, которые делают его столь же со-
мнительным, как и законным ощущением.
Его страх заметнее всего, когда речь идет о существовании прекрасного. В са-
мом деле, для Морраса прекрасное — это по самому своему существу хрупкое и
уязвимое. Уже само произведение искусства кажется ему чудом перед лицом «из-
начального хаоса»2: уроженец солнечного Мартига представляет себе этот хаос
темной затхлостью болот, читатель Лукреция — бессмысленной пляской атомов.
Еще удивительнее тайна и непостижимая удача — сохранение прекрасного во-
преки течению времени! Ведь хватило же одной венецианской бомбы, чтобы раз-
рушить прекраснейшее из прекрасного — Парфенон? И разве сегодня он не на-
ходится под такой же угрозой, как и в каждый час своего существования?
«.. .Любая небрежность, сотрясение земли, волнение моря, ребяческая страсть к
разрушению, человеческое невежество, дождливый и жаркий климат — все это
так легко может отнять у нас и уничтожить это сокровище»3. Для Морраса пре-
красное не заложено во внутренней сущности мира и потому непобедимо — оно
как будто возникает из некоей небрежности бытия и может продолжаться лишь до
тех пор, пока изначальная грубость мира не обратится против него. Поэтому страх
за прекрасное и боязнь его уничтожения неотделимы от его существования: «В
самом деле, требуется долгое время, методические и длительные усилия, почти
божественные намерения, чтобы построить город, возвести государство, основать
цивилизацию, но нет ничего легче, чем разрушить эти хрупкие строения. Не-
сколько тонн пороха тотчас же взрывают половину Парфенона, колония микро-
бов истребляет афинский народ; три или четыре низменные идеи, выстроенные в
систему глупцами, в течение одного столетия ухитрились обесценить тысячу лет
французской истории»4.
Итак, прекрасны не только храмы и статуи, но и общественные явления: госу-
дарства, народы, религии. Но если Моррас видит, что храмам угрожают разруши-
тельные силы природы, то врагами прекрасных идей оказываются другие идеи,
которые он приравнивает, в очевидной параллели этого построения, к враждеб-
ным человеку элементарным явлениям.
Это означает серьезную подмену понятий*: соизмеримое представляется как
образ несоизмеримого. Подобное описание — не мышление, это непосредствен-
ное выражение ощущения.
Ощущение состоит в том, что всему государственному порядку угрожает напа-
дение «варваров из бездны», с их бессмысленными словами о свободе и равенстве.
Ощущение, опять-таки, состоит в том, что Франция сжата, сдавлена, расплю-
щена между англосаксами и немцами, северными и южными славянами, исламом
и Китаем: «Что делать маленькой Франции среди всех этих гигантов?.. Может ли
она избежать судьбы Древней Греции?»5
* В подлиннике: Metabasis.
118
«Аксьон Франсэз»
И это по-прежнему ощущение, когда молодой писатель преследует чуждые
влияния на синтаксис, порядок слов и стиль, приходя к выводу, что «...здесь за-
гублено самое глубокое в нашей народной и языковой природе или ему угрожает
гибель»6.
Все его высказывания о монархии, без сомнения, имеют своим основанием
страх: «Франция нуждается в монархии, и если... она не удовлетворит эту потреб-
ность. .. это будет означать конец Франции»7.
Этот воображаемый конец — когда «еврейский» мир будущего будет населять
единое, уже не разделенное на нации человечество — отнюдь не был для Морра-
са простой фантазией; реальность его столь сильно запечатлелась в его ощуще-
ниях, что сильнейшие из его аргументов почти всегда выдают стремление успо-
коить собственные сомнения. В самом Моррасе тоже сидел Жорес, и он должен
был без конца писать, чтобы подавить в себе его могучий голос. Но то, что для
великого политика из Кастра было поводом всечеловеческого оптимизма, для ли-
рика из Мартига было кошмарным сном: «Некое незаметное вырождение пришло
во Флоренцию, потом в Италию, потом на всю планету, которая день ото дня
становится все более холодной, уродливой и варварской»8.
Это возрастающее уродство мира — не что иное, как непрерывное разложе-
ние тех «прекрасных неравенств»9, которые делают прекрасное прекрасным, госу-
дарство сильным, народ здоровым; это победа болота с его унижающей, разла-
гающей, омрачающей силой. «Любопытство любопытно ко всему, терпимость
терпима ко всему, то и другое в равной мере. Когда все вещи находятся в равнове-
сии, у них одинаковый вес и одинаковая цена. Важное и неважное, более ценное и
менее ценное — неразличимы при факелах свободы»10.
Ощущение, всё дальше заходящее в своеобразном развитии, делает, таким об-
разом, решающее для него отождествление: болото — сила, враждебная жизни и
красоте,— тождественно либерализму, господствующему мышлению современ-
ности. И здесь обнаруживается, что за видимым, как будто политическим страхом
Морраса кроется, в конечном счете, страх за самого себя или за человека «как та-
кового»: «Когда, таким образом, либеральная ложь распространится по всей земле,
когда анархизм и всеобщий демократизм распространят предвиденную Ренаном
,,панбеотию“ и в должное время явятся предсказанные Маколеем варвары из безд-
ны, тогда человек может исчезнуть как человеческое существо, исчезнув в образе
француза, грека или римлянина»11.
Государство и суверенитет
«Богиня Франция». Еще держится в ночи варварства «избранное царство»
(«royaume choisi»), «сияющий остров»12, «величайшая из естественных реально-
стей»13: это отечество, «Богиня Франция», как называет ее Моррас (пользуясь вы-
ражением Андре Шенье),— единственное в своем роде сокровище, не сравнимое
ни с чем в истории14. Уже сами слова раскрывают здесь первую черту свойствен-
ного Моррасу национализма: по своей природе он, в первую очередь, эстетичен.
Франция — это, прежде всего, прекрасное, «чудо из чудес»15, несравненное живо-
Доктрина
119
творящее наследие, способное делать человека человеком и художника художни-
ком.
Но этот национализм в то же время метафизичен. Он обретается в некой пус-
тоте, где когда-то помещались изначальные метафизические верования в абсо-
лютное. Отечество, как богиня, становится последним абсолютом, удовлетворяя
тем самым извечную потребность в почитании, а заодно и современное стремле-
ние к надежному и достоверному. Немногие формулировали этот общеизвестный
процесс так рано и так отчетливо, как Моррас: «Для мозгов, мыслящих натурали-
стически, но желающих упорядочить свое мышление, идея „богини Франции" не
представляет никаких трудностей, присущих другим формулам. Она удовлетворя-
ет разум, поскольку она представляет отечество, давая ему место, как сказал бы
Софокл, среди великих законов мироздания. И притом это столь рациональное
божество не абстрактно. Францию можно видеть, к ней можно прикоснуться. У
нее есть тело. У нее есть душа: ее история, ее искусство, ее чарующая природа,
благородное сообщество ее героев. Но поскольку богиня может погибнуть, она
взывает к нашей преданности. И раз ее сверхчеловеческая жизнь, вопреки этому,
может бесконечно продлиться, она сопричастна величию вечности... Для столь
разных умов могло быть лишь одно общее достояние — культ отечества»16.
Каждая богиня абсолютна в своей сфере и требует абсолютной преданности
— такова ее природа. Поскольку национализм Морраса абсолютен, его первое
политическое требование — абсолютный суверенитет отечества. Отсюда его глу-
бокое отвращение к любой системе союзов, если это нечто большее, чем холод-
ная шахматная игра превосходящего интеллекта. Здесь глубоко заложен страх то-
го, что Франция может стать «поддерживаемой нацией» и тем самым перестанет
быть богиней. Здесь заложен и корень его враждебности к единству Германии:
политический вес 76 миллионов немцев вынуждает Францию к нерасторжимому
союзу с англосаксами, в котором она станет слабейшим партнером.
Постулат абсолютного суверенитета вынуждает Морраса к решающему шагу,
отчетливо отделяющему его взгляды от якобинского национализма. Этот нацио-
нализм никогда не делал принципиального различия между нацией и человечест-
вом: для него революционное становление нации на развалинах «старого режима»
есть лишь этап развития человечества и Франция, как передовая страна, должна
передать эту миссию всем народам. Без этого деяния, без этой миссии нация была
бы ничем: якобинский национализм — не нарциссический, а мессианский по
своей природе. И вот здесь Моррас приводит разделительную черту: «Господин
Эрве патриот. Но он держится мнения, что в политическом смысле есть интересы
выше национальных интересов и что превыше отечества существует человече-
ский род... Перед Богом мы скажем: отечество и человечество. Но если события
скажут: отечество или человечество, что мы тогда должны делать? Те, кто скажет:
„Франция прежде всего",— это патриоты; а те, кто скажеп „Франция, но...-“,—
это апостолы гуманизма»17. Эта диссоциация понятий отечества и человечества
имеет далеко идущие последствия. Это главная предпосылка фашистского нацио-
нализма, который всегда антигуманен и нарциссичен. Моррас не развил ее здесь
до крайности, а постарался, сколько возможно, ослабить и замаскировать. Но
этим он ее не устраняет. И если его национализм — не якобинский, то он, точно
120
«Аксьон Франсэз»
так же, не легитимистский. Легитимизм состоит в зависимости от личности коро-
ля и от крови его рода, и на этом уже строится патриотизм. Но для Морраса, в
этом случае совсем по-якобински, король — это «должностное лицо» нации18, а
наследственность становится предметом политической целесообразности. «Абсо-
лютный» национализм Морраса — это нечто исторически новое. Он впервые
представляет нацию как привилегию, отказывая другим народам в праве быть на-
циями. Он впервые, и вполне сознательно, превращает категорический императив
Канта в псевдоабсолютный императив «Франция прежде всего»: «Если ты хочешь,
чтобы Франция жила, ты должен хотеть вот этого»19.
* * *
Моделированное отечество. Между тем «богиня-Франция» — это вовсе не та стра-
на, которая находится перед глазами, с ее фабриками, распивочными заведениями,
школами и миллионными массами людей. Когда Моррас говорит о «богине-
Франции», он представляет себе совершеннейшее общество, которое когда-либо
было в Европе, общество «старого режима», и «первый город мира»20 — Париж
XVIII в. Но если Тэн все же пытался, с помощью понятия «классический дух»,
установить связь этих двух эпох, то Моррас решительно отвергает такую связь и
разрабатывает историческую мифологию старой Франции21, доказывающую, са-
мое большее, насколько далеко ушел в прошлое «старый режим». Историческая
таблица, в которой он противопоставляет деяния монархии и республики, ребяче-
ски проста: при монархии всегда господствовали «порядок и прогресс», а при рес-
публике, столь же неизменно, «беспорядок и ослабление»22.
Это обольщение историей неизбежно определяет моделирование отечества.
Все, что не соответствует безупречному образу богини, должно быть разоблачено
как «нефранцузское» и, по возможности, сведено к некоему чуждому происхожде-
нию. Это прежде всего относится к «так называемой» Французской революции и
ее «якобы» французским идеям. Неважно, что большинство французов разделяет
эти идеи. Может случиться, что приходится защищать охоту от охотников, и точ-
но так же Францию нельзя отождествлять с французами: «Революционный бес-
порядок, основанный на индивидуалистической философии, насчитывает, впро-
чем, почти столько же сообщников, сколько есть во Франции посредственностей,
завистников, глупцов и негодяев. А таких есть немало. Если бы не вмешалась бла-
городная элита... то можно было бы рассматривать исцеление этой националь-
ной атаксии как прекрасный сон — всего лишь как сон»23. В качестве скульптора
своего отечества Моррас беззаботно отбивает куски национальной истории, не
отвечающие гармоническому образу его богини; и наподобие хирурга он ампути-
рует один за другим члены живого тела своей нации, оставляя нетронутым только
ядро «благородной элиты».
Следствием этого оказывается радикальное размежевание внутри нации, срав-
нимое, но вовсе не подражающее и не усиливающее первое разделение, произве-
денное марксизмом. Подобно Марксу, даже еще решительнее, Моррас устраняет
весь либерализм. Возникают три большие группы, противостоящие друг Другу, и
каждая из них объявляет две другие родственными между собой и отвергает обе.
Доктрина 121
Троцкий рассказывает о Ленине, что во время их прогулки по Лондону он ука-
зал на Вестминстерское аббатство, сказав: «Это их (буржуазии) знаменитый Вест-
минстер»24. Точно так же Моррас применяет отчуждающее местоимение: «Ваша
республика, превратившись в спутника в системе превосходящих ее держав, менее
чем когда-либо в состоянии сопротивляться внешним силам и их движениям»25.
Богиня Морраса — воинственная богиня. Она расчленяет историю, отделяет лю-
дей от нации, и ее боевой клич — «гражданская война». И в самом деле, Моррас
говорит, что сила, которая создала бы «антинациональное правительство», заслу-
живала бы такого же приема, как армия прусского короля26. Поскольку богиню
знает только элита, тем самым понимающая, что по существу «национально» (а
именно, она сама), то общественная жизнь превращается в состояние холодной
войны, и только от силы элиты зависит, когда против антинационального, по ее
мнению, правительства начнется горячая гражданская война. Это и говорит реф-
рен «Боевой песни» «Королевских молодчиков»:
Да здравствуют «Королевские молодчики!»
Это люди, которым плевать на законы..
* * *
Завистливый взгляд. Поскольку богиня столь непохожа на повседневное отече-
ство, можно понять другую характерную черту национализма Морраса, также оче-
видным образом отличающую его от якобинского национализма: это завистли-
вый взгляд, с которым он всегда смотрит на другие нации, а также на другие пар-
тии. Прежде всего, это кайзеровская Германия, внушающая Моррасу столько же
зависти, сколько страха и ненависти. Эта Германия, с ее дисциплиной, ее индуст-
рией, ее порядком, представляется ему образцом лучшей, более сильной Фран-
ции28. В этом он согласен с либеральной традицией, для которой, наряду с внима-
нием к действительности, решающее значение имела ее антикатолическая тен-
денция и ее симпатия к реформации. Но в то же время, как показывает пример
Ренана, она всегда сталкивалась с соблазном искать логический конец в какой-
нибудь расовой доктрине. Моррас, напротив, возлагает всю ответственность на
различие государственных систем, заявляя сверх того, что Германия попросту
подражала Франции. Этот тезис, на самом деле, не совсем лишен оснований: на-
циональная и централизованная монархия Гогенцоллернов, скорее всего, была
ближе по своему характеру монархии Бурбонов, чем немецкой традиции рейха.
Но все же это утверждение очевидным образом неудовлетворительно: такой вид
монархии не был ни исключительным достоянием, ни изобретением Франции. И
эта зависть демонстрирует свою несостоятельность: из всей немецкой политики
Моррас больше всего восхищается как раз тем, что впоследствии оказалось самой
опасной ошибкой кайзеровской империи — ее морской политикой и авторитар-
но-демагогическими методами стимулирования и популяризации этого курса29. В
этом завистливом восхищении немецким политическим методом — «разделением
труда, экономией средств, энергией нажима»30 — он не откажет также Гитлеру че-
рез тридцать лет, когда этот метод готов будет принести свой самый удивитель-
ный результат — разрушить его собственное государство.
122
«Аксьон Франсэз»
Но Моррас не довольствуется доктринами своего образцового врага: он без
конца вспоминает (как до него уже Дрюмон) немецкий «Тугендбунд»*, он желает
Франции обзавестись «отрядом молодых Фихте»31, и одна из его наименьших пре-
тензий к республике состоит в том, что она делает невозможной бисмарковскую
политику управления против парламента и общественного мнения32.
Но и на Англию бросает он завистливый взгляд: «Все страны, где сохранили
свою энергию эти „пережитки прошлого" — традиция, авторитет, подчинение
масс их естественным предводителям,— все эти страны производят больше про-
дукции, чем мы, продают ее лучше, чем мы, и даже выращивают больше детей,
чем мы. Посмотрите на монархическую и феодальную Пруссию, посмотрите на
аристократическую Англию с ее гильдиями»33.
Это отнюдь не шедевр политического анализа. Автор не задается вопросом,
однотипны ли «остатки прошлого» в Англии и Пруссии и находятся ли они в
одинаковом отношении к общественному движению. Но, конечно, Морраса не
очень беспокоит познавательное значение его высказывания: оно должно бить и
поучать, возложив на революцию исключительную ответственность за отсталость
Франции. Абстракциям революции он противопоставляет столь же абстрактный
способ рассмотрения, обращающий внимание лишь на одну формальную сторо-
ну государственного устройства: монархия отождествляется с монархией, ари-
стократия с аристократией и масса с массой.
Но если нынешней Франции не хватает решительности, направления и воли,
то передовые борцы богини также ощущают в своих начинаниях серьезный не-
достаток и с завистью смотрят на своих внутриполитических противников. Вспо-
миная старые времена, Моррас говорит: «Нет абсолютно никакого общего поли-
тического воспитания. Противник располагает языком индивидуалистической
доктрины, происходящей от революции. У нас же нет ни номенклатуры, ни мето-
да и отсутствует соответствующий интеллектуальный капитал»34.
Итак, национализм Морраса не только эстетичен, метафизичен и нарцисси-
чен; он самым отчетливым образом реактивен. Еще и по этой причине ему недос-
тает миссионерского характера, и Моррас охотно делает из этого порока доброде-
тель. Но это самоограничение снова и снова препятствует его притязанию выра-
жать политическую истину, и Моррас следит с особенной смесью сожаления и
гордости за победоносным шествием «его» идей в Италии.
* * *
Критика демократии. Моррас больше всего настаивал на истинности своей кри-
тики демократии; никакая другая часть его сочинений не произвела столь значи-
тельного действия, далеко выходящего за рамки монархизма,— как бы они ни бы-
ли связаны с его разновидностью национализма.
Демократия — это изнурительная болезнь богини, смертельная угроза ее су-
ществованию. Достаточно открыть глаза, чтобы увидеть эту истину: она носит,
прежде всего, практически политический характер. Ведь это эмпирический факт,
* «Tugend-Bund» («Союз добродетели») — немецкое патриотическое общество, основанное в
Кенигсберге в 1808 г. для борьбы с французским господством.
Доктрина 123
что Франция, занимавшая в XVIII в. место первой мировой державы, опустилась
до положения почти второразрядного государства.
Это эмпирический факт, что во Франции публично обсуждаются дела, состав-
ляющие во всех других государствах предмет секретно принимаемых решений.
Это факт, что партии подвержены неконтролируемым влияниям, нередко прихо-
дящим из-за границы. Лицо демократии некрасиво, ее походка неуверенна, ее рука
несильна. Она и есть болезнь, которая превращает богиню в нечто противопо-
ложное ей самой.
Демократия — это форма правления, не доставляющая никакого места, ника-
кого органа общему интересу. Она верит, что общий интерес механически воз-
никнет из сил натяжения и нажима частных интересов, но в действительности
государство становится жертвой слепой жадности бесчисленных отдельных лиц:
«Общественные интересы совершенно не имеют громкого голоса. Но частные
интересы лают с утра до вечера»35. Тем самым понятие «правление» в принципе
устраняется: демократия — это, собственно, не форма правления, а вид анархии.
Господство суммы индивидуальных спонтанностей означает паралич спонтанно-
сти общественного блага и его органа. Поэтому Моррас называет французскую
республику «постоянным заговором против общественного блага»36. При этом,
правда, обнаруживается, насколько эмпирические утверждения Морраса основы-
ваются на предпосылках общего характера. Чтобы видеть демократию в этом све-
те, надо быть бесконечно далеким от ее основного убеждения, что общий интерес
прежде всего имеет свое место в сердце каждого отдельного гражданина, а потому
не нуждается в каком-то «органе», куда он был бы помещен раз и навсегда. Без-
донный пессимизм Морраса лишь потому усматривает в монархии гарантию об-
щественного блага, что совершенно банальный частный интерес монарха должен
совпадать с общим интересом; ясно, что республиканская «гражданская доблесть»
даже не заслуживает у него серьезной критики. Сколь мало наделен этой доброде-
телью народ, столь же мало имеют ее представители народа. Их «правление бол-
тунов»37 парализует деятельность правительства, которое противостоит берлин-
скому «правительству действия»; их самые важные жизненные интересы — инте-
ресы переизбрания — вынуждают их угождать банальным интересам толпы и
«пренебрегать реальностью ради видимости»38. Видимость в ее самой концентри-
рованной форме — это «мнение», общественное мнение. Оно неустойчиво, из-
менчиво, капризно, поверхностно, во всем противоположно истине. Но ему при-
надлежит сила лжи. В самом деле, какое мнение отдельный человек воспримет с
такой же готовностью, как мнение, что он жертва несправедливости, что его экс-
плуатируют? Воспитание таких представлений как раз и составляет главное заня-
тие и основу существования радикальных политиков в демократическом государ-
стве: «Повторим, что демократия — это великая созидательница, возбудительни-
ца, подстрекательница того коллективного движения, которое называется классо-
вой борьбой»39. Видимость (не обязательно «неверная видимость»), что в общест-
венной жизни есть несправедливость, заставляет забыть ту фундаментальную ис-
тину, что даже самому бедному человеку нация доставляет самое необходимое и
важное — мирное пространство на этой планете, охваченной всеобщей борьбой.
124
«Аксьон Франсэз»
Но классовая борьба подрывает стену («rempart»*), отделяющую область мира от
внешнего беспокойства, и доходит даже до разрушения военной дисциплины.
Больше, чем все сказанное Руссо или Марксом, возмущают Морраса стихи Потье:
И если эти каннибалы будут упрямо стараться
Делать из нас героев,
То они скоро увидят, что наши пули
Попадут в наших собственных генералов0.
Есть серьезные основания полагать, что в этом заключается для Морраса ос-
нова и исходный пункт всей его критики демократии. Мы еще вернемся к этому
вопросу. Во всяком случае, эта его критика, исходящая из практической политики,
приходит, к самому простому и радикальному практическому решению: «Есть
только одно средство улучшить демократию: уничтожить ее»41.
Но точка зрения практической политики — не единственная. Нередко к ней
присоединяется некий психологический подход, пытающийся доказать «бесчело-
вечность» демократии. Например, он выражает это резким и категорическим афо-
ризмом: ^Демократия — это забвение»42. Что это значит: может быть, это просто
художественный образ, смещение категорий мышления, дозволенное поэту?
Смысл этого выражения проясняется, если обратиться к его предпосылке: «Про-
цветающее государство подобно человеческой душе, сознающей самое себя, пом-
нящей о себе, держащей себя в собственной власти»43. Эта вполне платоновская
параллель между структурами души и государства отвергает демократию не в сво-
ем выводе, а уже в своей предпосылке, поскольку она, в конечном счете, опирается
на «биологическую» аналогию между людьми и клетками организма с их потреб-
ностями. И все же она может иметь существенное познавательное значение. Легко
видеть, что современная демократия в большинстве случаев не благоприятна тра-
диции, то есть цельному пониманию традиции. Но можно подозревать, что в оп-
ределенных случаях для человека или для государства забвение важнее, чем па-
мять.
Памятью Моррас называет прежде всего авторитет твердо установленного по-
литического опыта, господство в политике унаследованного стиля. Поскольку де-
мократии этого неизбежно недостает, знаменитое изречение Демосфена (от кото-
рого, по одной из версий Морраса, происходит его политическое мышление)
сравнивает ее с варваром, который в кулачном бою только реагирует на удары
противника, но не догадывается захватить инициативу. Поэтому в действительно-
сти монархом Третьей республики является Вильгельм II, который предписывает
ей своим поведением те или иные реакции. В этом республика подобна женщине:
ей не хватает «мужского принципа инициативы и действия»44. Но в конечном сче-
те интерпретация Морраса имеет целью вовсе исключить из области человече-
ского такие свойства парламентского режима, как его «безответственность, ано-
нимность, беззаботность, непостоянство»45, сравнивая его с неразумным живот-
ным: «Третья республика не имела в своем центре никакого органа, способного
* Крепостную стену, вал (срр).
Доктрина 125
взять на себя эту задачу: в ней не было ни интеллекта, ни воли, ни руководящего
направления — ничего человеческого»46.
Наконец, Моррас выдвигает против демократии еще третий аргумент: это точ-
ка зрения, которую нельзя уже просто эмпирически констатировать или с чем-
нибудь образно сравнить, которая, в сущности, не поддается опровержению,—
это логически-метафизическая позиция. Организация, говорит он, есть не что
иное, как создание неравенств и аристократий; демократия же, с ее нивелирующей
тенденцией, неизбежно должна быть разрушительной силой, поскольку равенство
бесплодно и просто убийственно. Моррас снова и снова возвращается к несо-
вместимости прогресса и равенства: «Любой прогресс усложняет, создает разли-
чия, дифференцирует»47. Этот аргумент и в самом деле неопровержим, если в ос-
нову его кладется представление о механическом равенстве и если не принимают-
ся во внимание возможность дифференциации внутри отдельного человека и
различные области, в которых можно говорить о «равенстве». Но Моррас, кажется,
всегда видит перед собой самого примитивного противника и приходит, таким
образом, к большому метафизическому и мифотворческому пафосу своего зна-
менитого изречения из «Исследований»: ^Демократия — это зло, демократия —
это смерть»48. Чтобы понять это изречение во всем его объеме, надо проследить
доктрину Морраса до ее философской экспликации. Но уже здесь он достаточно
отчетливо показывает, насколько широкий диапазон понимания и ощущения ох-
ватывает эта критика демократии.
Это политико-эмпирическая критика слабости демократии (то есть демократи-
ческого государства), психологическая критика бесчеловечности демократии, ло-
гико-метафизическая критика абсурдности демократии. Бесспорно, в своей абсо-
лютной форме она неверна. Ей противоречат два неустранимых факта. Один из
них — это само существование критики Морраса: в самом деле, абсурдное не ну-
ждается в критике. Второй факт — то обстоятельство, что происхождение этой
критики очень уж легко понять, оно почти очевидно. С 1889 до 1914 г. Франция
была единственной подлинно массовой демократией в Европе; она стояла между
тяжким политическим поражением консервативных сил и мировой войной, для
которой эти силы были между тем необходимы; ее атаковали в самых ее основа-
ниях анархизм, марксистский социализм и революционный синдикализм; ее бес-
покоил антисемитизм; она скорбела о потерянных провинциях; ей. угрожала
опаснейшая внешнеполитическая ситуация; она была беспомощна перед необыч-
ным взаимодействием политики и экономики,— если бы в этих условиях не было
Морраса, его надо было бы выдумать. Но если отвлечься от претензии на абсо-
лютность, то многое в его критике демократии сохраняет свое значение. И это
происходит, разумеется, лишь потому, что критика демократии неизбежным обра-
зом принадлежит ей самой, так что ей полезен даже самый ожесточенный про-
тивник, с его самым радикальным суждением.
Было бы небезынтересно выяснить, насколько актуальна критика Морраса. Но
важнее охарактеризовать ее философско-политическое значение по отношению
к его самым ненавистным противникам — Руссо и Марксу.
Удивительным образом в вопросе о демократии оба они — как может пока-
заться — почти дословно согласны с Моррасом. В самом деле, в «Общественном
126
«Аксьон Франсэз»
договоре» говорится: «...никакой режим не подвержен в такой мере гражданским
войнам и внутреннему возбуждению, как демократия или народовластие, потому
что никакой из них не имеет столь сильной и постоянной тенденции к перемене
форм»49. И можно подумать, что Маркс прямо подтверждает тезис Морраса, назы-
вающего демократию «подстрекательницей» классовой борьбы, когда он говорит,
«что именно в этой последней государственной форме буржуазного общества
должна разыграться окончательная фаза классовой борьбы»50. Но это согласие в
действительности лишь своеобразно подтверждает старое наблюдение, что край-
ности сходятся. И, естественно, либералы-энтузиасты Руссо и Маркс с их крити-
кой демократии стремятся в прямо противоположных направлениях. Для Руссо
«обречено» каждое государство, где граждане передают свои общественные права
и обязанности представителям, вместо того чтобы наподобие «граждан» древно-
сти каждый раз собираться на рыночной площади для осуществления своих суве-
ренных прав; таким образом, он критикует представительную демократию за ее
абстрактность, противоречащую примитивности его идеала народной свободы51.
Для Маркса же, наследника гегелевского учения о развитии, буржуазная демокра-
тия — это все еще государство, все еще угнетение, более того — как последняя форма
государства — даже сильнейшее угнетение. Фундаментальная проблема расхожде-
ния общего интереса и индивидуального интереса решается в обоих случаях мо-
делью отдаленного прошлого или радикально преобразованного будущего, где
единство общего и индивидуального достигается в личности человека, оставшего-
ся или вновь превратившегося во всеобщее существо. Таким образом, тенденции,
сходящиеся друг с другом на один момент, тут же снова расходятся в противопо-
ложных направлениях, и остается неясным, способны ли они умерить и чему-
нибудь научить друг друга.
Государство и война
Национальная оборона. Самая опасная ошибка демократии столь важна, что она
требует отдельного рассмотрения и особой критики, направленной против спе-
цифического образа действий врага. Конечно, можно представить себе государст-
во, обладающее абсолютным суверенитетом, но не имеющее надобности направ-
лять его вовне, так как ему ничто не угрожает. Но ведь даже в «Утопии» Томаса
Мора это справедливо лишь с некоторой натяжкой. В том мире, который есть в
действительности, самым важным из всех суверенных прав остается право «войны
и мира»52. Но демократия всегда забывает «первую обязанность государства: быть
готовым к трагическому ходу событий»53. Она не хочет осознать сущностную
связь государства с войной и еще менее то обстоятельство, что государство — тем
в большей степени государство, чем решительнее оно подготовлено к войне.
Лишь при этом условии оно может сохранять мир. Но как может демократия при-
знать этот закон, если столь очевидна ее слабость в центральной сфере государст-
ва? «Испокон веку военные и дипломатические акции были подчинены трем ос-
новным требованиям: быстрота, постоянство и тайна. Но испокон веку многочис-
ленные собрания людей не могли быть ни очень быстрыми, ни очень надежными,
ни очень секретными. Поэтому испокон веку дипломатией и войной руководят
Доктрина
127
короли — то есть вожди. Испокон веку парламентские демократии ничего не по-
нимают ни в дипломатии, ни в войне»54.
* * *
Король-предводитель и марки. Кто знает толк в войне, тот король. По представле-
нию Морраса, он «абсолютный господин» своей армии, своего флота и своей ди-
пломатии55. Он — единая воля нации, столь независимая от всех низших стиму-
лов (простой игрушкой которых остается демократия), что он может планировать
и замышлять сколь угодно далекие предприятия. Самая известная книга Морраса,
«Киль и Танжер», вся посвящена доказательству, что республика неспособна к
добродетелям предвидения, постоянства и решительности, необходимым, чтобы
нация могла выдержать борьбу в современном мире. И он печатает большими
буквами вечный основной закон политической жизни: «Таким образом, народы,
управляемые их активными мужами и военными предводителями, одерживают
верх над народами, которыми управляют их адвокаты и профессора»56.
Вполне очевидно, что означает для Морраса монархия: это военное королев-
ство; уже в работе «Будущее интеллекта» он бесцеремонно приравнивает «коро-
левскую власть» к «военному правлению». Король-предводитель — это вождь сво-
его народа в войне и в подготовке войны: он неограниченный главнокомандую-
щий, подготавливающий войну, подобно Ришелье разжигающий во вражеской
стране гражданскую войну57, а затем умеющий нанести удар в надлежащий мо-
мент. Его война не должна быть такой, как прошлая, хотя и победоносная, война
республики, о которой Моррас сказал в 1920 г.: «Вместо того, чтобы ей подверг-
нуться, надо было самим ее выбрать, начать в удобный для нас момент и в наших
интересах»58.
Могло бы показаться, что это изображение делает Морраса прямо-таки поджи-
гателем войны, предшественником Гитлера. Но для него высочайшим достижени-
ем политики был мир, и он всегда упрекал Наполеона в том, что тот был прежде
всего королем-предводителем. И шедевром политики был для него мир, выгод-
ный во всех отношениях, такой как договор Ришелье после переговоров в Мюн-
стере и Оснабрюке. Наполеона же он упрекал не в том, что он вел войны, а в том,
что он расточал французские силы в бесполезных походах ради принципов, уг-
рожавших Франции опасными последствиями. Несомненно, в монархизме Мор-
раса был реакционно-идиллический элемент, но гораздо важнее был его фашист-
ский характер; прежде всего, это был «призыв вождя», главы контрреволюции и
суверена войны: «Нам не хватает его, человека у руля; нам не хватает этого челове-
ка, и только его»59.
Конечно, первая мысль Морраса — это «защита». Но эта защита никоим обра-
зом не исключает агрессивных действий и политики аннексий, а, напротив, делает
их необходимой предпосылкой. «Чудо всех чудес» не должно непосредственно
граничить с врагом, его должны окружать полуколониальные области, марки, не-
сущие на себе отпечаток его духа и прочно его ограждающие. По-видимому, он
думает не о колонизации и «жизненном пространстве», но и не только о зонах
культурного влияния: он представляет себе (во время войны) «Возможные Эльза-
сы»60 в нижнем течении Мозеля, предполагая, что Франция Сохранит свою жиз-
128
«Аксьон Франсэз»
пенную силу. А после войны он развивает подробный план («Доля ветеранов»),
имеющий целью финансовое вознаграждение отдельных французских солдат
посредством превращения Саара в нечто вроде военной колонии61.
Пока отсутствует король, его замещает армия: это ценнейшая гарантия сущест-
вования нации. Культ армии был для Морраса важнейшим мотивом его участия в
«деле Дрейфуса», основанием его борьбы с Жоресом и Марком Санье. И для него
этот культ — вообще отличительный признак консервативной Франции. Даже у
мелкой буржуазии шпага — самое излюбленное воспоминание: это символ чести
и в то же время знак благородства62.
При этом у него вырывается примечательное выражение: он называет армию
«се precieux faisceau de forces nationales»*-63. И в самом деле, армия — это, в сущно-
сти, «faisceau»**, «fascio»*** (союз). Когда она обретет короля-предводителя, как об
этом мечтает Моррас, она станет образцом «фашистского» общества.
* * *
Критика пацифизма. Взглядам Морраса противостоит одно распространенное
«предубеждение»: это мнение, что эпоха европейских войн завершилась и что вне
Европы колониальные державы могут достигнуть дружеского согласия64. Это «пре-
дубеждение» было верованием Сен-Симона, полагавшего, что индустриальный
век, по существу, несовместим с войной; таково было также содержание завеща-
ния Наполеона; это было убеждение Огюста Конта; это была аксиома всего евро-
пейского либерализма, вплоть до глубокой пропасти франко-прусской войны.
Мотивы, которые Моррас противопоставляет этому мнению, подтвердились на
опыте; это эмпирические мотивы, не имеющие внутренней необходимости, но
следствием их был материальный и моральный упадок Европы: считалось, что
промышленное соперничество должно вызывать промышленные войны, а коло-
ниальная конкуренция — колониальные конфликты65. Очевидно, что в основе
такого взгляда лежит более общее убеждение, как будто выражающее вечный за-
кон: материальное богатство, поскольку оно делимо, неизбежно порождает за-
висть и ненависть, а в конечном счете войну; чем больше богатство, тем более
неизбежна война. Так объясняет Моррас в своей «Антинее»**** мрачно-упрямый
облик Флоренции, среди сладостной безмятежности ее окружения. Войне «сужде-
но быть, пока будут люди»66. Но война не только вечна: она составляет благо. Без
этого «прекрасного чередования ненависти и любви»67 человеку суждено было бы
чисто растительное существование. Жизнь и война тождественны: в этом их бла-
го. И опять Моррас подходит в своей критике ближе к Руссо и Марксу, чем к не-
которым своим учителям и предшественникам — в этом случае к Конту68.
Впрочем, Моррас доказывает чересчур много. В самом деле, в его эмпириче-
ский материал входит и революция, и его аксиомы точно так же оправдывают со-
циальную войну. Поэтому ему приходится ограничить право на войну сложными
* Это драгоценное соединение национальных сил (фр).
** Связка, пучок; в переносном смысле: соединение (фр).
*** Связка, пучок (итал)-, от этого слова происходит «фашизм».
**** Антинея — греч. имя, от глагола а'уп^со — украшать цветами.
Доктрина
129
построениями. Цивилизация, говорит он, состоит именно в том, что воинствен-
ные инстинкты канализуются и направляются наружу, на внешнего врага. Классо-
вая борьба нечестива, потому что она поражает мирное пространство нации. Ко-
нечно, войны ужасны, но плодотворны, тогда как дни после социальных револю-
ций, напротив, мрачны («momes»)®. Все эти аргументы — очевидные софизмы
или «petitio principii»*. Но они демонстрируют амбивалентность позиции Морраса
(а вместе с тем фашистской и консервативной позиции) по отношению к войне.
Моррас — национальный беллицист** и в то же время социальный пацифист. Он
сражается с Жоресом — столь ожесточенно и озлобленно — не только потому,
что тот разоружает Францию перед лицом немецкого нападения, но и потому, что
видит в нем и его сторонниках социальных беллицистов: запрещая войну между
государствами, они хладнокровно готовят войну между домами70. Буржуазный па-
цифизм Сен-Симона и Конта, равным образом касающийся национальных и со-
циальных отношений, он бесцеремонно отодвигает в сторону; для него гораздо
важнее полупацифизм социалистов, прямо противоположный его собственному.
К звукам горнов, воспевающих «национальную оборону», примешиваются более
мрачные инструменты «социальной обороны», извращающие самый культ армии:
«Во Франции можно высказать аксиому: „Без армии нет общественного порядка“.
И тогда господа радикалы, социалисты и коммунисты завладеют всем»71.
Государство и классы
Социальная оборона. Опять-таки можно представить государство, суверенное и
воинственное, но бесклассовое внутри страны. Но современная действительность
не такова. Поэтому каждое националистическое движение, как и любая партия,
должно иметь внутриполитическую программу, придавая социальным вопросам
определенное значение, если даже это движение больше других партий склонно
маскировать эти вещи моральными принципами и заслонять их внешнеполитиче-
скими требованиями. Поскольку нация представляет единство различных элемен-
тов, любое сколько-нибудь серьезное политическое решение означает также пе-
рераспределение власти между отдельными группами. Даже захват власти нацио-
налистами, действующими под знаменем «национального единства», не может
устранить эти расхождения: они дают стоящим перед ними проблемам опреде-
ленное решение, а затем накладывают запрет на их обсуждение. Доктрина Морра-
са, не ставшая государственной социальной идеологией (или ставшая ею лишь
частично и слишком поздно), представляет то неоценимое преимущество, кото-
рое позволяет изучить «классовый характер» движения не по трудно поддающим-
ся проверке эмпирическим данным, а по неискаженным суждениям самого осно-
воположника доктрины.
Высказывания Морраса на эту тему, вообще говоря, очень уж элементарны и
спонтанны. «Ах, защитимся от варваров!»72 Эти варвары — не немцы или русские,
это «варвары из бездны», «внутренние враги», которые «завтра же» совершили бы
* В логике — подмена посылки рассуждения тем, что требуется доказать.
** Сторонник войны, от лат. bella — война.
130
«Аксьон Франсэз»
свою социалистическую или анархическую революцию, если бы армия не пре-
граждала им путь73. Но здесь речь идет не только о некотором слое революционе-
ров и следующих за ними массах. Тех левых, которых имеет в виду Моррас, не
охватывает даже будущий Народный фронт. Как он говорит в начале века, силы,
которые были столь достойно представлены в Национальном собрании 1871 г. и
составляли весь цвет нации, в течение 27 лет якобы регулярно разбивались силами
противника, который все это время управлял74. Таким образом, для Морраса все
республиканцы, все либералы — не что иное, как «красные», авангард «эгалитар-
ного варварства», против которого надо воздвигнуть баррикаду. Слои, на которые
он хочет опереться, он часто и без ложной сдержанности называет; на первом
месте у него всегда стоят церковь и офицерский корпус (армия), то есть вовсе не
классы в собственном смысле слова. За ними следуют «землевладельцы, крестьяне,
старая аристократия, старая и новая буржуазия»75. Последнее описание весьма ши-
роко и, конечно, неточно. Уже в работе «Будущее интеллекта» Моррас изгнал из
национальной буржуазии космополитические «финансы», и точно так же надо
было, без сомнения, удалить антиклерикальную городскую мелкую буржуазию,
которая была подлинной носительницей революции. Весьма важно, однако, что
Моррас считает возможным расколоть если не весь этот столь значительный во
Франции класс, то группу интеллигенции, выражающую, как можно думать,
взгляды этого класса. А именно: он разделяет свободомыслящих на анархистов и
буржуа и предлагает последним союз с католиками на почве общей любви к ус-
тойчивости и общественному порядку. «Я не утверждаю, что так непременно бу-
дет,— говорит он,— но если так не будет, то мы пропали»76. Таким образом,
Моррас уделяет этой относительно безмассовой интеллигенции серьезнейшее
внимание, и это понятно, потому что он считает социализм не спонтанным клас-
совым движением рабочих, а искусственным явлением, созданным революцион-
ной интеллигенцией. И все же у Морраса вполне отчетливо проявляется его
«буржуазное» ощущение. Всю жизнь он считает социализм, главным образом,
«грабежом» («pillage»), и евреев, как он полагает, притягивает больше всего фран-
цузское «богатство» («fortune»): «Нас хотят лишить национальности, чтобы нас
обобрать»77. У него вырывается весьма весомое высказывание: две главные силы в
человеке — это религиозная вера и чувство собственности78. И вполне последова-
тельно он провозглашает единство трех «защит»: «религиозная защита „плюс" (а
не „минус") социальная защита „плюс" (а не „минус") национальная защита»79.
Пользуясь языком самого Морраса, это может означать только «национальную
оборону, но...»; и он не может' оправдать это ограничение тем, что он говорит об
идеях. Здесь опять ясно виден специфический признак монархизма Морраса:
плебисцитарный цезаризм с его революционным происхождением внушает ему,
очевидно, подозрение, что он будет слишком уж предпочитать «национальную
защиту»; монархия же гарантирует единство всех трех «защит»: «Патриотам, като-
ликам, приверженцам традиции, людям порядка мы говорим: „Если вы хотите
сохранить то, что еще осталось от вашего имущества, если вы хотите избежать
эксцессов наступающего зла, то создайте монархию, которая обеспечит защиту
того, что вы любите, от того, что вам ненавистно"»80.
Доктрина
131
В этом можно видеть замечательное подтверждение марксистского тезиса о
классовых корнях и классовых интересах. В самом деле, в мировой истории нет
примера, когда бы правящий слой добровольно отказался ради отечества от того,
что было его существенной привилегией. Но эти привилегии всегда связаны с
руководством и жизнью общества. Силы возмущения и сопротивления, которые
вызывают эти привилегии, решают, действительно ли они излишни или вредны.
Сомнительно, может ли вообще какой-нибудь по-настоящему правящий слой
иметь один только классовый интерес. Возможно, «разоблачение» классовых ин-
тересов не имеет объективной познавательной ценности и важно лишь как прак-
тическое средство испытать, как господствующий класс относится к тезису, что он
излишен. Прочность общественного самоощущения Морраса видна из его сле-
дующего заявления: «Санье говорит: „Я — не умеренный, я революционер и враг
буржуазии1'. Но эта жалкая защита не обманет массу... Никогда не следует отре-
каться от класса, из которого ты вышел, классовое сознание — один из факторов
национального сознания»81. Однако позиция Марка Санье характерна для того
глубокого раскола в самой европейской буржуазии, который составляет, может
быть, самую поразительную черту европейской буржуазии в последние сто лет. В
самом деле, коммунизм (до укрепления СССР) почти так же, как фашизм, обра-
тился бы в ничто, если представить себе, что из него удален буржуазный элемент.
* * *
Раскол в буржуазии. Сила этого раскола доказывается тем фактом, что Моррас
при всей прочности своего социального самоощущения должен был стать одним
из выдающихся примеров этого раскола.
Причина состоит в его антилиберализме. Ж. де Местр был антилиберал, по-
тому что он был католик и аристократ. Моррас антилиберал, хотя он неверующий
и буржуа, а между тем он не отрекается от своего происхождения и подготовляет
этим ситуацию, в которой больше нельзя будет отождествлять буржуазию и либе-
рализм. Впрочем, он не может не признать, что буржуазия связана с либерализ-
мом, и не упускает случая упрекнуть ее в этом: он называет ее «дискутирующим
классом, самым индивидуалистическим и самым разобщенным во всей нации»82.
«Энергичное меньшинство», призванное спасти страну, разрушило бы себя, если
бы предалось дискуссиям83. В этом смысле оно антибуржуазно и обращается не
только против либералов, но и против «старого консервативного мира, всегда
бывшего штаб-квартирой непреодолимого политического недомыслия»84. И в
этом смысле оно может смотреть с симпатией влево, в сторону синдикалистов, где
«красный» тоже только и говорят «о рабочей аристократии, о воле элиты, об их
правах, о необходимости навязать эту волю большинству»85. Над сближением
роялизма и синдикализма работали Жорж Сорель, его ученик Эдуар Берт, после-
дователь Морраса Жорж Валуа, а сам Моррас покровительствовал «Кружку Пру-
дона»; и не кто иной, как сам будущий дуче фашизма, преследовал эти попытки со
всем негодованием своего марксистского сердца. Но хотя тенденция массовой
агитации к повороту влево вообще составляет основную черту радикального кон-
серватизма, Моррас предоставил ей не слишком много места и даже избегал сен-
симоновского термина «производители», на котором итальянские националисты
132
«Аксьон Франсэз»
пытались сыграть. В общем, он ограничился мнимой бесклассовостью «Молодчи-
ков», а в социальных вопросах ссылался на де Латур дю Пэна (которого он не слу-
чайно чаще называл, чем цитировал). В остальном же он не оставлял сомнения,
что его дело — не разрушить, а укрепить буржуазию. И если остается еще сомне-
ние в характере его социальных и внутриполитических взглядов, то достаточно
присмотреться к его ранним сочинениям, из которых они видны.
* * *
Реакционная почва. Эти сочинения развивают с полной ясностью учение о вос-
стании рабов, которое столь же мало можно приписать Ницше, как Гегелю —
доктрину о диалектическом прогрессе, точной противоположностью которой она
является. В обоих случаях речь идет о фундаментальных возможностях мышле-
ния, которые одинокий мыслитель, в случае надобности, может разработать не-
сколько раньше или в несколько более завершенной форме, но уж никак не мо-
жет изобрести. Учение о восстании рабов — это радикальное отрицание процесса
эмансипации в его практическом аспекте, неизбежно приводящее к отвержению
«современных идей», почти всегда связанное с ностальгией по архаическому и во
всех случаях ищущее причину бедствия. У Морраса трактовка предмета не столь
радикальна и не столь аполитична, как у Ницше, но в практических суждениях об
эмансипации вряд ли есть различие. «Сколько прирожденных рабов, которых мы
знаем, нашло бы душевный мир в эргастериях, из которых современная история
их столь неразумно изгнала!»86 Слово «изгонять» («exiler») отчетливо обозначает
пропасть, разделяющую оптимистический пафос свободы у Гегеля и (например) у
Маркса и эстетическо-пессимистический натурализм Шопенгауэра и Гартмана,
если перевести его на язык социологии, как это откровенно делает Моррас. На-
сколько близко отношение греческо-мифологического облачения «Пути в рай» к
современной действительности, показывает другое место из предисловия: «Пусть
презрение людей будет участью того, кто впервые пробуждает жадность в уме и
сердце простого человека, кто умаляет досточтимую привилегию, порой выпа-
дающую на долю тех, кому доводится умереть, не пожив»87. На первый взгляд это
может показаться благочестивым осуждением «concupiscentia»* и обмана. Но при-
мечание объясняет, насколько актуальный и политический смысл здесь имеется в
виду. В нем приводится, без всяких комментариев, имя «Лассаль»: немецкому ра-
бочему надо было, следовательно, объяснять, что он несчастен.
Но даже это высказывание еще не полностью раскрывает подлинную мысль
Морраса, если понимать его как раздражение тем фактом, что Лассаль хочет соз-
дать ложное сознание. Ключ к пониманию дает лишь его эстетико-космологи-
ческая концепция порядка. Порядок, по самому своему смыслу, есть расположение
выше и ниже, то есть иерархия. Ее было бы легко понять и еще легче защищать,
если бы каждая вещь занимала в ней место в зависимости от своих больших или
меньших способностей, служила бы тем самым на «своем» месте порядку и в лю-
бом случае находила бы в этом собственное свершение. Так, примерно, выглядит
католическое учение о порядке. Но оно предполагает другую картину мира, чем
* Вожделения (лай.).
Доктрина
133
читатель Лукреция Моррас. Что одни из атомов, «отцов мира», навсегда заточены
во тьме и в глубине вещей, тогда как другие, «счастливые», наслаждаются светом,
не вытекает с необходимостью из природы каждого из них. Судьба каждого атома
определяется случаем*, но из такого же случая возникает неповторимое счастье
красоты и совершенства. «Весь мир был бы не так хорош, если бы в нем было
меньше таинственных жертв, принесенных его совершенству»88. Качество есть
положение: лишь эта механистическая предпосылка сообщает Моррасовой тео-
рии порядка ее неповторимый характер. Впрочем, нередко выражения Морраса
предполагают обычную «органическую» схему, где порядок и красота — нор-
мальны и победоносны. Но всегда при этом ощущается подспудный страх, что
красота и порядок, не входящие в природу вещей, должны погибнуть, когда обна-
ружится их случайность и неправомерность. Таким образом, рабочие и в самом
деле «жертвы». Но если они сознают себя таковыми, это произошло ради «пре-
красных неравенств». Таким образом, демократия понимается как форма правле-
ния, никого не желающая приносить в жертву и потому дающая каждому слово.
Именно поэтому она есть «1е mal et la motto**.
Как бы ни обстояло дело с изложением и обоснованием, нельзя сомневаться в
реакционной сущности социальных идей Морраса, даже если применять это по-
нятие крайне осторожно. Требование классового мира («Arbeitsfrieden») и сотруд-
ничества классов реакционно лишь с точки зрения марксизма; сохранение на-
следственной аристократии так же расценивает и общепринятый либерализм, хо-
тя при этом можно привести заслуживающие внимания мотивы, позволяющие
считать это «политической мудростью». Но можно со всей научной объективно-
стью назвать реакционной ту точку зрения, по которой давно свергнутая и почти
исключенная из политической жизни наследственная аристократия должна снова
стать осью и «прочной основой» государственного руководства89. Любой ради-
кальный консерватизм, как бы он ни занимался массовой агитацией, демонстриру-
ет в определенных пунктах явно реакционные черты, по которым его всегда легко
узнать. Обоснования же обычно доступны и простому человеческому понима-
нию, и если Моррас особенно далеко заходит в вопросе о наследственной ари-
стократии, то его аргументация достаточно ясна: «Зло, которое надо устранить,
это состязание («competition»): состязание заслуг, состязание талантов или често-
любивых стремлений»90. Хотя это прежде всего касается властителя, но относится
также и к правящему слою, качество которого заключается именно в его положе-
нии. Моррас распространяет этот принцип даже на нижние слои общества и при-
ходит к далеко идущим выводам: посредством тройной игры физической, поли-
тической и экономической наследственности природа легче и с меньшими из-
держками производит купца или дипломата в роду («race») купцов или диплома-
тов, чем в роду виноделов или солдат91. Как эмпирическое высказывание это, ра-
зумеется, часто справедливо, но как принцип и постулат — в таком обществе, как
* В подлиннике: Zu-Fall — непереводимая игра слов: с дефисом это слово означает не «случай»
(Zufall), а приблизительно «падение к (чему-либо)», с намеком на концепцию движения атомов
Демокрита, заимствованную Лукрецием.
** Зло и смерть (</у>.).
134
«Аксьон Франсэз»
наше,— оно выглядит гротескно реакционным. Можно утверждать, что корпора-
тивное, несостязательное общество с наследственной монархией и аристократией
доставляет человеку «лучшее», во всяком случае более спокойное существование,
чем капиталистическое общество конкуренции с его суетой; но никакой, даже са-
мый искусный писатель не докажет, что в нем и состоит «прогресс». Здесь Морра-
су приходится расплачиваться за то, что он, по существу, так и не построил уче-
ние об обществе, а всегда, ссылаясь на де Латур дю Пэна и Ле Пле (кстати, несо-
вместимых между собой), посвящал свое внимание только формам государствен-
но-политической жизни. Без сомнения, антикапиталистический корпоративизм
де Латур дю Пэна может ужиться с наследственной аристократией Морраса; но
непонятно, как динамика капиталистической общественной системы сможет тер-
петь в качестве своей политической верхушки извечно инертную и, по существу,
не выдерживающую состязания родовую знать. А между тем на практике Моррас
никогда не проявлял какой-либо антикапиталистической установки, за исключе-
нием его антисемитского отвращения к «финансам». В действительности после
«Исследований» он почти не возвращался к этому центральному вопросу о на-
следственной аристократии, выдвигая вместо этого на передний план не столь
определенное понятие элиты. Ему не удается убедительно решить (столь трудную
для любого радикального консерватизма) проблему аристократии, освобожден-
ной от народного суверенитета и от интеллектуального и экономического состя-
зания, то есть, по крайней мере в некотором смысле, уже наследственной аристо-
кратии. Но реакционная тенденция у него всегда заметна.
Откровенно реакционна также его полемика против отмены «Мессидорского
декрета о первенстве»*, проведенной Клемансо в 1907 г., установившей также и на
нижнем уровне протокольное первенство гражданской власти перед военной. И
если Моррас за всю свою долгую жизнь так и не увидел восстановления наследст-
венной аристократии — ни во Франции, ни где-нибудь в другом месте, то при
режиме Виши он мог какое-то время льстить себе, что он одержал все-таки верх
над Клемансо.
Также обстоит дело с третьей реакционной темой. Представление, что «един-
ственной целью (,,fin“) женщины является мужчина»92 глубоко укоренилось в на-
родном ощущении и в подавляющем числе случаев оправдывается на опыте. Но
это высказывание, конечно, не отдает должного одному из самых удивительных и
своеобразных явлений нашего времени: освобождению женщины.
* * *
Двусмысленность защиты. Во всех трех случаях речь идет о реакциях на одно-
типные и универсальные процессы: отступление знати, угроза общественному
преобладанию солдат и потрясение безусловного юридического превосходства
мужчины. Было бы вполне естественно сделать сопротивление этим и другим по-
добным явлениям столь же международным, как они сами. Политическое выраже-
ние этих процессов — демократия — во всех странах не скупилась на симпатию и
поддержку таких движений, а социалисты даже сделали это задачей своей между-
* Мессидор — месяц революционного календаря.
Доктрина 135
народной организации. Что же касается националистов, то чем сильнее был в ка-
ком-нибудь национализме элемент «социальной защиты», тем больше он должен
был заботиться о совместной защите всех угрожаемых интересов в международ-
ном плане. Но это столь вероятное предположение не оправдывается в отноше-
нии Франции. Как раз самое демагогическое, рискованное, с консервативной точ-
ки зрения, направление Дрюмона наиболее решительным образом пыталось соз-
дать некий (антисемитский) интернационал. Но Моррас, напротив, отмежевался
от всех тенденций «белого интернационала», разумеется, по той причине, что со-
гласно своему сомнительному тезису он ставил революцию в вину Германии, а
потому придавал большую важность национальному аспекту. В фундаментальной
структуре его мышления такое решение не было неизбежно. Впрочем, и для него
еврей оставался, наряду с немцем, главной причиной бедствия, и даже он не мог
эти два образа просто отождествить. Тенденция к международному соглашению с
родственными социальными силами подсознательно продолжала действовать в
нем, и он не стеснялся ее выражать, когда после войны Франции принадлежала
военная и политическая гегемония в Европе. Как он полагал, положительные пер-
спективы открывал, при всей его опасности, договор в Рапалло: вся европейская
контрреволюция могла теперь объединиться против него93. Практическое требо-
вание гласило: «...есть путь спасения, и только один: это интернационал порядка,
провозглашенный в Берлине французской армией»94. Но чем дальше французская
армия, силой обстоятельств, отходила от Берлина, тем дальше отходил и Моррас
от подобной идеи, показавшейся ему на некоторое время единственным надлежа-
щим ответом на всеобщую угрозу революции. Но все же она осталась в перспек-
тиве его мышления. И потому он был неправ, когда необдуманно обозвал «преда-
телями» некоторых своих учеников, выступивших за «интернационал порядка»,
провозглашенный немецкой армией в Париже. Они сделали другой выбор в той
же амбивалентности, которой не мог избежать и сам Моррас, как и любой другой
мыслитель радикального консерватизма и фашизма.
* * *
Критика социализма. Для своеобразной неясности, с которой у Морраса пред-
ставлены социальные проблемы, характерно, что его критика социализма далеко
не достигает той остроты, выразительности и горечи, как его критика демократии
и пацифизма95.
Впрочем, с самых ранних пор (см. выше) социализм образует самый темный
слой социальной философии Морраса. Он образует также фон его критики де-
мократии. Кто хочет демократии в государстве, говорит он, должен хотеть ее и на
предприятиях, а это и означает социализм. Коммунизм — это не что иное, как
последовательная республика. Но во всем этом социализм напоминает «Черного
Петера»*, которого подсовывают либерализму и демократии, чтобы их дискреди-
тировать. Он черен по определению, это не доказывается и не анализируется. Ар-
гументация на каждом шагу отражает ту особую прочность французской социаль-
* Так называется карта в детской карточной игре того же имени. У кого' остается «Черный Петер»,
тот проигрывает.
136
«Аксьон Франсэз»
ной структуры, которая при всей видимой подвижности до 1944 г. ни разу не пре-
доставила никакой реальной возможности марксистской революции. Хотя Мор-
рас и сказал однажды (после 1914 г.), что не Ротшильд, а Маркс был величайший
еврей XIX в.96, раздел о Марксе в «Политическом и критическом словаре» забав-
ным образом свидетельствует о его невежестве. Его вклад в принципиальную кри-
тику марксизма ограничивается не очень содержательными замечаниями по слу-
чайным поводам. Чтобы подчеркнуть роль демократической республики в разви-
тии социализма, он просто переставляет акценты в анализе Маркса: «Хотите ли вы
покончить с социализмом? Покончите с институтом выборов, ваше несчастье
происходит от него и исчезнет вместе с ним»97.
Оригинальнее и важнее то обстоятельство, что Моррас не принимал слишком
всерьез интернациональность марксистского движения. Уже на раннем этапе сво-
ей деятельности он считал немецких социал-демократов яростными национали-
стами и полагал, что интернационалистские убеждения можно найти только у
французских социалистов. Как показало будущее, он ошибался даже в этом.
«Критика фактов», которой он занимался в 1902 г., была еще сильнее, чем он ду-
мал: «.. .и еще я прибавил бы со своей стороны, что европейские рабочие очень
далеки от того, чтобы устроить интернациональное экономическое сообщество,
все члены которого будут солидарны между собой; напротив, они извлекают
пользу из хозяйственного развития своего отечества и получают преимущества от
экономических слабостей конкурирующих чужих отечеств»98. Критика социализ-
ма, которую мы находим у Морраса, имеет, как таковая, лишь то значение, что она
включается в великое открытие реального пролетариата, повсюду пробивавшее
себе дорогу в те дни и через несколько лет приведшее Ленина к его учению о ра-
бочей аристократии. Впрочем, это открытие приобретает свой трагический и тро-
гательный смысл лишь на фоне тезисов Маркса и Энгельса и основанных на них
надеждах. Но хотя эта критика и не занимает центрального места в доктрине
Морраса, все указатели этого обширного строения неизменно отсылают к ней.
Конечно, антимарксизм Морраса — всего лишь потенциальный фон его антили-
берализма, но уже у него каждый элемент неотделим от другого.
Враг как одно целое
Демократы, пацифисты, социалисты — это враги, но это не враг. Враг — это
весь комплекс врагов и их зачатков, которые в фенотипе часто очень различают-
ся, но проникнуты единым духом. Усилия Морраса, больше всего бросающиеся в
глаза, состоят в обследовании этой ткани, в освещении ее элементов и взаимосвя-
зей. Глубочайшее ядро его философии — это попытка определить дух врага в его
самом первоначальном значении. Ни одна родственная доктрина не достигает
выразительности учения Морраса о враге и ни одна существенно не отдаляется от
нее. В частностях происходят перестановки, сама философия может отодвигаться
в сторону, но основные черты описания — всегда те же.
Доктрина
137
* * *
Современные враги. Враги, присутствие которых ощутимо, подобны айсбергам,
главная масса которых остается под водой. Они делятся на три ряда и в каждом
ряду, на первый взгляд, достаточно отдалены Друг от друга.
Первый ряд составляют однозначно политические явления. Либерализм, де-
мократия, социализм, коммунизм, анархизм — это различные выражения одной и
той же революционной идеи, в основе своей индивидуалистичной. Они соедине-
ны друг с другом логической цепью, так что абсурдность радикальнейшего члена
цепи (анархизма) отражается на первом (то есть делает абсурдным либерализм).
Эта теоретическая последовательность для Морраса важнее, чем эмпирическое
изучение действительных взаимоотношений этих сил. Демократия втайне чтит
анархию — ее самое свободное, самое смелое и чистое выражение"; в предпо-
сылках Монтескье заключен уже их наследник Кропоткин100. Поэтому «Киль и
Танжер» направлен больше против умеренных республиканцев (в практических
установках безусловно консервативных), чем против «красных» радикалов вокруг
Клемансо; поэтому он объясняет, что он больше ненавидит Мирабо и Сийеса,
чем Робеспьера и Сен-Жюста. Принципиальный взгляд доктринера ненавидит
больше всего слепоту к идеологическим последствиям; тем самым он исключает
для своей партии важную возможность сотрудничества с консервативным крылом
либералов. Преобладание идеологической точки зрения даже при заключении
практически-политических содружеств составляет один из важнейших критериев,
отличающих радикальный консерватизм от эмпирически-оппортунистической
формы консерватизма.
Совсем иначе выглядит второй ряд. «Евреи, протестанты, масоны, метеки» —
это в исходном смысле не политические понятия. Они происходят из сферы ка-
толицизма и только в ней имеют отчетливый смысл. Когда Морис Палеолог посе-
тил во время «дела Дрейфуса» Ватикан, там выражали сожаление, что Франция
позволяет управлять собой «масонам, протестантам, атеистам и евреям»101. Моррас
заменяет атеистов неуместным понятием «метеки» и создает таким образом свои
«Четыре союзные сословия», новое политическое понятие, возможно, приемлемое
и для позитивистов, но насыщенное ненавистью и религиозной враждой. Со вре-
мени «дела Дрейфуса» появилось много свидетельствующих в его пользу эмпири-
ческих аргументов, убедительных не только для католиков. Эмпирические доводы,
говорившие против него, были гораздо менее заметными и легко отбрасывались.
И действие пропаганды облегчалось тем, что возможно было дальнейшее упро-
щение. В самом деле, указанные четыре понятия имеют разный вес. Моррас не
слишком подчеркивал проблему «метеков», поскольку сыновья и внуки иммигран-
тов имелись в немалом числе как раз среди лучших людей Франции. Он не углуб-
лялся также в трудную историю масонов (в анналах которых можно было найти в
свое время Жозефа де Местра). Поскольку протестантизму больше всего ставили
в вину его «еврейство», то главный удар неизбежно наносился евреям,— и эта осо-
бенность нисколько не соответствовала католическому ряду: «масоны, протестан-
ты, атеисты, евреи».
Третий ряд составляют две соседние нации, немцы и англичане, и вместе с
ними самая отдаленная и самая абстрактная сила на земле — высшие финансы.
138
«Аксьон Франсэз»
Это соединение кажется странным, но можно привести в пользу него разные до-
воды. Так, Моррас утверждает, что после мировой войны французский суверени-
тет подвергнется нападению «комбинации англосаксонских финансов и еврейско-
немецких финансов»102.
Понятно, что и в этом случае евреи должны были играть роль связующего
звена; но Моррас отнюдь не согласен попросту отождествить финансы и еврейст-
во. Его борьба против мировых финансов — самая нерегулярная борьба в его
жизни: часто он надолго от нее отходит, а затем вдруг принимается за нее опять.
Высшая точка ее приходится на юность Морраса, на его книгу «Будущее интелли-
генции». Он пытается в ней доказать сообщничество международных финансов и
международной революции, считая целью их совместной агрессии личное и «на-
циональное» богатство103. Штаб-квартиры международных финансов — Лондон и
Франкфурт; этим устанавливается их связь с обеими враждебными нациями.
Англия — страна господства Библии, колыбель парламентаризма; ее морское
господство составляет постоянную угрозу для французских колониальных владе-
ний.
Германия — обитель Реформации, родина Канта, захватчица Эльзас-Лотарин-
гии. Обе эти страны — германские, то есть варварские страны, враждебные солн-
цу и ясности, столь же далекие от латинского порядка, как и от греческого чувства
меры. Чем больше либеральная школа делает из них образцы, тем яростнее Мор-
рас преследует их презрением и ненавистью. Но его презрение сопровождается
парадоксальным, завистливым взглядом на их могущество и престиж, народную
силу и дисциплину, промышленность и успех104.
Здесь нельзя не заметить значительное различие. Английское вторжение про-
изошло 500 лет назад, а немецкое — в недавнем прошлом. Если Англия породила
парламентаризм, то Германия создала социализм. Если Англия захватила фран-
цузские колонии в Америке, то Германия построила свое единство на поражении
Франции и нависла как дамоклов меч над побежденной страной. Если Англия
присылала путешественников, то Германия засылала своих евреев.
Весы антипатии клонятся к преимуществу Англии, Германия вытесняет ее из
поля ненависти и безраздельно господствует в нем.
И вот, из каждого ряда выступает один элемент, и втроем они составляют аван-
гард сегодняшних врагов — это анархизм, еврейство и Германия: «Варвар из безд-
ны, варвар с Востока и наш демос между двумя своими друзьями — немцем и ев-
реем»105. Это представители европейского и всемирного заговора против католи-
цизма и Франции, и в их комбинации воплощается некий «дьявольский план». Но
план и заговор — не изобретение последнего дня, их исторические корни уходят
далеко в прощлое и в нижних слоях неразличимо сплетены.
* * *
Исторические корни. Удивительно, что Моррас находит ближайший к современ-
ности корень в романтизме. Романтизм считается в Германии литературным во-
площением консервативного и реакционного духа. Здесь принято думать, что он
принес с собой не только ностальгию по Средневековью, но также понимание
истории и уважение к историческим реальностям. Во Франции, однако, не так
Доктрина
139
легко упустить из виду, что романтизм немыслим без Руссо; здесь раньше и силь-
нее стали обращать внимание на другие его элементы: на беззаконие романтиче-
ской субъективности, на присущую романтическому стилю страсть к новшествам,
на враждебность романтизма к классической традиции, которая, в отличие от
Германии, была здесь также и политической традицией. С наследниками и спут-
никами романтизма молодой Моррас вел свои первые литературные бои, и уже из
этих стычек становится ясно, как тесно связаны у него эстетические и политиче-
ские категории. Например, он обвиняет одного автора-символиста в том, что он
теоретик анархической республики в искусстве, что у него каждые два слова хва-
тают друг друга за шиворот и обвиняют друг друга в посягательстве на свою свя-
щенную индивидуальность106. Он пишет свою книгу «Венецианские любовники»
о Жорж Санд и Альфреде де Мюссе, чтобы продемонстрировать бесстыдство* и
грех на примере безудержной эротики Жорж Санд, изменявшей своему возлюб-
ленному поэту с итальянским врачом чуть ли не у него на глазах во время его бо-
лезни. Для Морраса подлинным делом романтизма было разложение. И разложе-
ние было делом отца романтизма и в то же время отца революции, «жалкого Рус-
со». Борьба с Руссо проходит красной нитью через все сочинения Морраса —
основательнее, чем критика Маркса, резче, чем полемика с Кантом, упорнее, чем
атака против Шатобриана. Этот человек — Руссо — нищий интеллектуально и
морально, но исполненный зависти явился в столицу мировой цивилизации со
своей «обиженной и плаксивой чувствительностью», подобный «лжепророкам с
грязной от пепла головой, одетым в мешковину и опоясанным верблюжьей шер-
стью, извергнутым пустыней, чтобы оглашать улицы Сиона своим заунывным во-
плем»107. Моррас никогда не забывает Руссо, призывавшего «назад к природе», по-
лагавшегося на непогрешимость собственной совести и защищавшего народный
суверенитет. Но он как будто не вспоминает, что тот же Руссо призывал к граж-
данскому единству, проповедовал нерушимость «гражданской религии» и был вра-
гом парламентаризма. В индивидуальном Моррас всегда видит источник угрозы, а
не ее объект. Такое представление характерно для ситуации, в которой он пишет.
В самом деле, борьба против «дрейфусистской мистики»108, понимаемой как син-
тез романтизма и революции, не исчерпывала этой ситуации — в ней отражалась
более общая установка — общая консерватизму и фашизму.
То, на что нападает романтический и революционный индивидуализм, это
прежде всего духовная, моральная и эстетическая дисциплина, тот закономерный
порядок разума и вкуса, который унаследован Францией от Греции через посред-
ство Рима и стал ее ценнейшим достоянием. Моррас, со своим классицистиче-
ским гуманизмом, проводит разделительную линию в мышлении XVIII в. точно
так же, как либеральная школа, но понимает ее совсем в другом смысле. Он отде-
ляет от Руссо Вольтера, а иногда даже Монтескье, но не как представителей раз-
ных тенденций одного и того же направления, а как представителей «toto coelo»**
различных направлений — «классического» и «революционного» духа. Тем самым
* В подлиннике: hybris — слово, означавшее у греков высокомерие, вызывающее поведение, ненави-
стное богам.
** Диаметрально (лада.).
140
«Аксьон Франсэз»
он вынужден разорвать духовное единство столетия, и он искупает чистоту своей
классической эпохи непостижимым допущением, что отдельный человек, и к тому
же иностранец, смог расшатать самосознание этой эпохи и направить ее к рево-
люции.
Но для Морраса, конечно, Руссо — не просто отдельный человек. Не случай-
но он был уроженец Женевы и кальвинист. В самом деле, дух протестантизма,
который он представляет, совершенно неприемлем и чужд римско-классическо-
католическому духу. По-видимому, Моррас заимствует у Конта понимание Ре-
формации как «восстания индивида против вида», но он не замечает внутренней и
необходимой связи «негативного» духа протестантизма с предшествующей ему
эпохой, которую устанавливает Конт; еще больше он упускает из виду позитив-
ность этого негативного духа — его прогрессивный характер. Мышлением Мор-
раса во всех его измерениях управляют резкие и недиалектические противопос-
тавления. Так же, как он отделяет революцию от XVIII в., он отделяет протестан-
тизм от католического позднего Средневековья. Если Реформация означает всего
лишь «разнузданную сумятицу внутренней жизни»109, если она всего лишь анар-
хическое нападение на цивилизацию Рима, то корни ее должны быть где-то вне
Рима, в некотором варварском, анархическом, антиримском явлении. Принимая
самопонимание протестантизма, но придавая ему противоположный смысл, Мор-
рас видит это явление в раннем христианстве. Оно есть не что иное, как форма
еврейского профетизма, враждебного цивилизации и примитивного, как его опи-
сал Ренан. Враждебность цивилизации соединяет «иудейскую* пустыню» и «гер-
манский первобытный лес»: вопли пророков разнуздывают в германце ярость его
инстинктов, библеизм и германизм соединяются в варварстве современности. Тем
самым общеизвестный либеральный тезис, усматривающий источники свободы и
демократии в древней Германии, приобретает новое и чуждое звучание. Демокра-
тия, возникшая в лесах Германии, по праву получила пищу и поддержку в христи-
анстве еврея Иисуса, который был, опять-таки согласно Ренану, анархистствую-
щий мечтатель: «Отцы революции находятся в Женеве, в Виттенберге, а раньше
были в Иерусалиме; они происходят от еврейского духа и от разновидностей не-
зависимого христианства, свирепствовавшего в восточных пустынях и в герман-
ском первобытном лесу, в разных центрах варварства»110.
Но этот иудаизм не только имеет далекие исторические корни; он существует
в живой и неизменной форме в современном мире: «Еврей, монотеист и воспи-
танник пророков, стал агентом революции»111. (Также и этот тезис вовсе не изо-
брел Моррас: во Франции его защищал, конечно в другом смысле, Бернар Лазар,
а в Германии — выдающийся неокантианец Герман Коген.) Если Рим умел обез-
вредить «дар магнификата»**’112, умет ограничить и использовать материалисти-
ческое общество евреев, то протестантизм и революция разрушили эти барьеры,
и теперь угрожающий варвар поселился внутри глубоко потрясенного общества.
Эту черно-белую манихейскую картину Моррас нарисовал однажды в виде ис-
торического рассказа о происхождении своего Прованса («Омут Марты и высоты
* В оригинале: habraische — древнееврейскую.
** «Магнификат» — гимн в честь девы Марии, исполняемый во время вечерни.
Доктрина
141
Аристархии»)113. В нем говорится, что во главе фокейцев, основавших Марсель,
была благородная дама из Эфеса, Аристархия, заботливо учредившая на высотах
вокруг города культ Артемиды и Афины и утвердившая на своей новой родине
греческую культуру — «чувство совершенного, изысканного и конечного». Через
несколько столетий римлянин Марий привез с собой в страну свою сирийскую
прорицательницу по имени Марта. Отверженная греческим населением, чья рели-
гия, естественно, исключала «вольных жрецов и бродячих жриц», она поселилась
в болотах, чтобы среди их «первобытного хаоса» («confusion primitive») заниматься
своим волшебством — заклинать, изгонять и вызывать чертей. Так она стала не-
обходимой первобытным людям, жившим в окрестностях: «Она опутала сердце
человека. Она изолировала его, ввела его в заблуждение. Ее чтили как благоде-
тельницу». И дальше Моррас связывает это первое варварское вторжение в свою
страну, в некотором историческом видении, со всеми варварскими нашествиями
позднейших времен, а в заключение объясняет: «...великие бедствия истории
объясняются для всего нашего Запада, как и для маленького уголка базара, раз-
множением тех же еврейских и сирийских миазмов».
* * *
Характер и значение учения о враге. Это не только необычайный поворот либе-
рального исторического мышления — изображенные здесь картины, хотя и со-
ставленные из хорошо известных элементов, приобретают новый характер1 и.
Просвещение всегда понимало свое отношение к предыдущей эпохе слепой веры
как противостояние света и тьмы. Борьба против тьмы может быть ожесточенной,
упорной, даже фанатичной; но по самой своей природе она происходит без оз-
лобления и без отчаяния, потому что тьма, по-видимому, неизбежно предшествует
свету и в конечном счете должна неизбежно ему уступить. Но «миазмы», «проказа»
(«анархическая и еврейская проказа»115), «микробы»116 — это коварные, неулови-
мые, смертельно опасные враги здорового тела; в отличие от света и тьмы про-
тивники здесь несоизмеримы: защита ведется с отчаянным ожесточением. Это
особое умонастроение проявляется у Морраса столь же отчетливо, как и своеоб-
разное направление, которое примет на практике эта борьба.
Врагов очень много, но один из них выделяется своей превосходящей силой,
он доставляет мировому заговору его духовную опору и его самый одаренный
персонал. Это — еврей. Поскольку он трудноуловим, его надо поразить в той
сильной среде, с которой он вступил в теснейшую связь. Эта среда — Германия.
Если уже до 1914 г. Моррас всегда соединял еврейство с Германией, то после по-
бедоносного конца войны он использует каждый случай, чтобы разоблачить Гер-
манию как центр мировой революции. Германия, говорит он, это ^корень и
ствол» русского большевизма117, немецкие евреи господствуют в Москве118, Берлин
— это голова всеобщего заговора, члены которого охватывают Москву, Бухарест,
Тифлис, Анкару, Афины, Тунис119. Чтобы устранить эту всемирную угрозу, есть
только одно действенное средство: разрушить единство Германии, в котором
преимущественно заинтересованы евреи и социалисты, и восстановить те «немец-
кие свободы», которые столь долго обеспечивали мир и благополучие Европы (то
есть состояние Германии после Вестфальского мира)120.
142
«Аксьон Франсэз»
Нельзя сомневаться, кто для Морраса враг. Этот враг — сам процесс эманси-
пации, во всех формах своего проявления и в своих корнях. Моррас предприни-
мает ту же переоценку исторического процесса, которая привела Ницше к его
концепции «покушения», но остается чужд аполитичному радикализму Ницше: его
архаизму, отвержению христианства «в целом», дионисийскому культу. Его «гума-
низм» радикально заострен в классицистическом смысле121, но оставляет для него
открытым путь в Афины Перикла (конечно, не самый прямой путь); его католи-
цизм — антихристианская доктрина, но не совсем закрывающая ему путь в под-
линный Рим122; его классицизм может показаться безжизненным, но он оставляет
ему позитивное прикосновение к рационалистическо-универсалистской филосо-
фии Европы123. То, что в духовном смысле представляется смягчением враждеб-
ности к истории, к которой склонен любой радикальный консерватизм, в поли-
тическом смысле позволяет ему быть действенным. (У Гитлера эту роль играет
умолчание.) Ницше в качестве политика — если бы он вообще мог им быть —
стал бы всего лишь главой секты, хотя его мышление проводит некую предель-
ную линию, к которой практическая политика может асимптотически прибли-
жаться.
Критиковать отдельные тезисы Морраса было бы слишком уж легко: возраже-
ния приходят сами собой. Но при всей их сомнительности они доказывают, что
соответствующие аксиомы либеральной исторической теории больше не были
самоочевидны. Более глубокомысленной могла бы показаться критика тех же те-
зисов, указывающая, что теории Морраса состоят из тех же элементов, но всегда
дают им противоположные интерпретации. Означает ли это слабость или неиз-
бежность, выяснится лишь тогда, когда мы поставим вопрос о философском зна-
чении обеих доктрин.
Пока что достаточно выяснить, в чисто прагматическом смысле, значение уче-
ния Морраса для французского самосознания.
Часто недооценивают, в каком тяжелом духовном положении была Франция с
середины XVIII столетия. Эта трудность происходила оттого, что Франция была
самой прогрессивной из католических наций. Но для всего либерального мышле-
ния «прогресс» был «антикатолическим» явлением. Для него Реформация была
самоочевидной предпосылкой духовной свободы. Отсюда происходит своеоб-
разное германофильство, по существу, выражавшее отчаяние либеральных мыс-
лителей при мысли о католическом прошлом и настоящем Франции. Революция
не устранила из жизни эту жгучую проблему; она победила как раз настолько,
чтобы внушить своим врагам и друзьям тягостные сомнения. Очевидно, Франция
была слишком прогрессивной, чтобы быть католической, но и слишком католи-
ческой, чтобы быть по-настоящему прогрессивной.
Жозеф де Местр направил свои взгляды на Рим; Мишле возложил свои надеж-
ды на Германию, поскольку демократическая революция в Германии должна была
окончательно укрепить прогрессивную партию во Франции. Миссия критического
либерализма, разумеется, состояла в том, чтобы смягчить это резкое противоречие и
на почве нового синтеза сделать возможным новое самосознание Франции. Конт
внес в этот вопрос значительный вклад, но Ренан и Тэн под давлением событий
развили некоторый национализм, еще усиливший их германофильство и вклю-
Доктрина
143
чивший его в себя как свой элемент; это означало весьма сомнительный синтез ка-
толической и прогрессивной тенденции. Моррас отказался от любого синтеза этого
рода; он исключил, вместе с германофильством, также либерализм, но сохранил
позитивистское понимание католицизма. Он укрепил тем самым одну из противо-
положных тенденций на новом уровне, придав ей современность и свежесть. Таким
образом он восстановил самосознание Франции как католической и латинской
державы, но ценой моделирования, то есть изуродовав свое отечество, и произошло
это в тот момент, когда примирение противоречий стало впервые возможно.
Борьба
Интеллектуальные конфликты и «акция очищения». Если нарисовать, насколько
возможно, отвратительный и отталкивающий образ врага, уже это может означать
победу. Но это не освобождает от необходимости сражаться за отдельные пози-
ции. Когда Вольтер назвал церковь «бесчестной, гнусной», его борьба едва нача-
лась.
Моррас бросил вызов отнюдь не слабому противнику. Его претензия на «со-
временную точку зрения» сама по себе еще не вызывала возражений. Над всеми
литературными боковыми входами в обширный дворец Европы было написано
«Прогресс, Свобода, Наука»; этот девиз украшал даже ее политический и офици-
альный главный подъезд. Но в великолепном здании либерального континента
давно уже видны были трещины и разрушения. Они проявились уже в конфликте
Вольтера и Руссо и нашли свое самое значительное и наиболее действенное вы-
ражение у Маркса в его критике системы Гегеля, отразившей в полном объеме
христианско-протестантское свободомыслие. Когда обитатели новых служебных
помещений подняли свой собственный флаг и начали угрожающие речи о штур-
ме господских палат, жители центральных помещений стали более дружественно
смотреть на крепостные стены старейшей части здания, над которыми до этого
подсмеивались из-за их неудобства. Некоторые решились даже переехать на дру-
гие квартиры и усердно расширяли старые бойницы, чтобы поставить в них но-
вые орудия.
Так выглядит, в наглядном изображении, конфликт между разными направле-
ниями либерализма и консерватизма. Но сильнейший козырь Морраса в этой ду-
ховной борьбе состоял в том, что он сумел похитить у противника его собствен-
ное оружие.
Принято было похваляться критическим и научным духом, внося его в борьбу
с обскурантизмом и суеверием. И вот, когда пробивает себе путь более сочувст-
венное отношение к традиции, Моррас восхваляет свой метод как самый совре-
менный и самый уместный: «Критический дух, позитивные методы науки, натура-
лизм, равным образом свободный от всех антирелигиозных и религиозных наме-
рений,— вот главные мотивы последних интеллектуальных событий»124.
Республиканцы и демократы издавна считали своим важнейшим признаком
«прогрессивность». Но Моррас истолковывает их принцип равенства самым абст-
рактным образом, выводит из биологии закон, что каждый прогресс является ус-
ложняющим и дифференцирующим, и приходит к следующему выводу: «Этот
144
«Аксьон Франсэз»
демократически-республиканский принцип решительно противоречит научным
законам всякого прогресса»125.
Социалистическая партия объявила своим особым достижением «единство
теории и практики». Но верно ли, что его в самом деле изобрел Маркс? «Я нико-
гда не мог разобраться,— говорит Моррас,— в этом различении действия и со-
зерцания. Это пришло к нам с Востока. Учитель западной философии сказал:
„Знать, чтобы предвидеть, а затем решать; индуцировать, чтобы дедуцировать, а
затем строить“»126.
Парламентский режим противопоставлял себя «реакционным» монархиям как
«современный» способ правления. Моррас на это отвечает: «Парламентаризм,
происшедший, согласно Монтескье, из лесов Германии,— это варварская машина,
слишком медленная и неповоротливая, чтобы справиться с условиями нынешнего
положения. Эта телега меровингских времен должна уступить место автомоби-
лю»127.
«Национальное единство» было боевым кличем французской буржуазии в
борьбе с высокомерным обособлением знати. Пролетариат требовал «бесклассо-
вого общества» перед лицом привилегий буржуазии. И вот, «Аксьон Франсэз» по-
хваляется своим «гордым юношеством, происходящим из всех классов страны»128.
Поэтому она претендует на будущее, отталкивая в сторону противников как
представителей отжившего прошлого: старое республиканское настроение якобы
во всем мире отмирает129.
Похищение чужих идей здесь нередко насильственно и отнюдь не убедитель-
но. Оно всегда носит характер подстановки другого смысла. При этом обнаружи-
вается один и тот же образ действий: не спрашивают, какие эмпирические данные
можно описать определенными, бесспорно признанными понятиями, а пытаются
придать двойственный характер отношению к самым основным понятиям, таким
как свобода, наука и прогресс. Этот способ превратного истолкования понятий
особенно ясно виден на следующих примерах.
Так, Моррас заимствует у Маркса противопоставление капиталистов и проле-
тариев, сохраняя те же термины, но придает им прямо противоположный смысл:
богатые изображаются как «активные и счастливые производители», а бедные —
как «жадные потребители»130.
Неудивительно, что он пытается внушить консерваторам новое самосознание:
«Вас рассматривали как отсталых, а между тем вы представляли прогресс»131.
И в самом деле, до сих пор понятие прогресса необходимым образом связыва-
лось с будущим, но Моррас придает ему новое и поразительное истолкование:
«Радикалам, которые говорят: „Мы не хотим идти назад “, отвечает прямая очевид-
ность, что позади, в прошлом, было преимущество, превосходство, что там был
прогресс»132.
Очень скоро выясняется, что Моррас изолирует и толкует в положительном
смысле лишь некоторые второстепенные элементы великих освободительных по-
нятий, таких как «свобода», «прогресс» и «наука»; это нужно ему для того, чтобы
сильнее отрицать их главный смысл.
Моррас истолковывает «федерализм»133 как индивидуальную спонтанность, ко-
торой предоставляется возможность создавать в локальных рамках конкретные и
Доктрина
145
ощутимые «свободы». Но для него величайшая опасность — революционное по-
нятие свободы, с его чудовищным притязанием возложить на каждого индивида
ответственность за все целое (высочайшей философской экспликацией этого
притязания является Кантов категорический императив). Главный смысл всех его
сочинений — доказать опасность и абсурдность свободы в этом ее понимании.
«Прогресс» для него — это прежде всего дифференциация, то есть установле-
ние неравенств. Но при этом важны не эмпирические различия, а окружающая и
определяющая их атмосфера. Король — это король, и, как таковой, отличен от
народа; но фундаментальное различие состоит в том, целуют ли ему ноги рабы,
или выражают почтение подданные, или подают руку сограждане. В либеральном
понимании прогресс есть эмансипация, «прогресс в осознании свободы», который
в то же время есть прогресс в мировом единстве. И точка зрения Маркса не столь
далека от этого гегелевского определения, как можно подумать. Для Морраса же
эта поднимающаяся, ощутимая линия истории, как ее понимает либеральное
мышление,— только «плохо секуляризированный мессианизм»134. Но мессианизм
— восточное и мистическое явление. Ни тайна могил, ни тайна колыбелей не по-
мешали, говорит он, бесстыдству еврейского хилиазма, но за три тысячи лет рас-
суждений он обманул лишь сам себя и простаков135. И точно так же, как он крити-
кует детерминизм и рационализм, свойственные понятию прогресса, он отвергает
его представление о цели: централизация и объединение никоим образом не фа-
тальны. Дезийтегрирующие тенденции изобилуют повсюду во вселенной136. Но
критика отдельных элементов направлена, конечно, прежде всего против основ-
ного представления: что существует прогресс свободы, что он есть, тем более,
«unum necessatium»*.
Моррас приписывает своим законам общественного бытия «научный харак-
тер». Но его отношение к «науке» далеко не позитивно: «Ныне существует некото-
рый научный фанатизм, угрожающий стать опасностью для науки: он готов все
поднять на воздух, чтобы испытать взрывчатое вещество, он готов погубить госу-
дарство, чтобы вытащить из архивов и показать интересный документ. Эта анар-
хическая и революционная система происходит из метафизического источни-
ка...»137 Крайние примеры не могут скрыть очевидного смысла приведенного вы-
сказывания: это атака на сверхнациональную объективность науки, которой необ-
ходима, как воздух, ее беспощадность, не подчиняющаяся никаким обстоятельст-
вам,— и в таком смысле объективность науки в самом деле «анархична».
Еще в начале своего пути — и вполне последовательно — Моррас пришел к
требованию подвергнуть науку некоторой национальной гигиене. Еще до «дела
Дрейфуса» он обличал историка Г. Моно как «немецкий форпост в университе-
те»138 и во весь голос требовал исключить из академической области немецкое
влияние: «Конец такого университетского скандала будет означать наше восста-
новление»139. Понятно, что война весьма стимулировала эту «интеллектуальную
полицейскую операцию»140 и подготовившую ее «очистительную акцию»141. Даже
самые старые и невинные пути международного научного общения, такие, как со-
держание «корреспондентов» при крупных научных учреждениях, вызывали ожес-
* Единственно необходимое (лат\
146
«Аксьон Франсэз»
точенные нападки: как может Институт Франции* держать корреспондентами лю-
дей, сотрудничавших с поджигателями Лувена и Реймса?142 Но он не просто на-
травливает на немцев полицию. Уже в своих самых ранних политических произ-
ведениях он требует надзора за теоретиками политической анархии и включения
в этот надзор религиозных исповеданий, склонных к анархии. Он не говорит
просто об «анархизме», а очевидным образом имеет в виду все, что стоит левее
позитивистского консерватизма. Этот порядок, то есть три четверти тоталитариз-
ма, он называет «полнейшей духовной свободой»143.
* * *
Сила и неполноценность врага. Моррас так мало скрывает свою универсальную
враждебность, что он и его политическое направление не могут быть союзниками
ни для кого, кроме, может быть, более сильных партнеров или самоубийц. Его
отвращение к Англии было едва ли меньше, чем к Германии, но он сражался и
против союза с Россией — и перед Первой мировой войной, и перед Второй. К
Америке — «гуманному скоплению населения»144 — он испытывал только пре-
зрение, и даже его усердные попытки привлечь к себе симпатии Муссолини перед
Второй мировой войной должны были вызывать у итальянцев подозрение, пото-
му что сам он неизменно ругал Наполеона III за поддержку дела итальянской сво-
боды. А ненависть Морраса к иностранцам в Париже направлялась не только про-
тив «русских, галицийских и румынских евреев, которые все революционеры»145,
но и против безобидных итальянских ресторанов в этом городе146. И если он пы-
тался заключить союз с (действительными или мнимыми) сепаратистскими сила-
ми в Германии, то скоро стало более чем ясно, что баварские и рейнские католики
были для него лишь хладнокровно используемым орудием, а вовсе не соратника-
ми в общем великом деле. Известно, чем кончился его союз с папой и с претен-
дентом на трон. Искренним союзом без задних мыслей был для него, по-
видимому, лишь его союз с армией. Между тем, вероятно, немногие наговорили
столько дурного о высших офицерах и чиновниках армии, как Моррас147.
Остается жгучей проблемой подавляющая сила внешнего врага и слабость
собственного отечества; ее нельзя устранить никакими историческими конструк-
циями, никакими ругательствами. Остаются сила и высокомерие внутреннего вра-
га и постоянные поражения «порядка» и «традиции». Как бы мало ни отразились
эти факты на культурном самоощущении Морраса, ему не чужды были чувства
сомнения и беспомощности, даже отчаяния. Кажется, при нем остались лишь
обычный просветительский пессимизм и восхваление обновляющего варварства,
но Моррас спасается необычайно смелым тезисом: враг силен, вопреки его пло-
хим природным данным, благодаря здравым принципам организации, а эти прин-
ципы — по существу французское и классическое достояние. И таким образом
превосходство врага становится для него мотивом повышенного самомнения:
«Лондон и Берлин не потому7 стали сильными, что порвали с Римом, а потому,
что они похитили у Рима и Франции некоторые великие идеи»148. Что же касается
* Институт Франции — основанная в 1795 г. ассоциация научных учреждений, включающая Акаде-
мию наук и Академию изящных искусств.
Доктрина
147
горсти евреев, протестантов, масонов и метеков, то они напали на 40 миллионов
французов, атомизированных законами революции, тогда как сами они, в своей
коллективной сплоченности, как железо пробивают и захватывают эту кучу пес-
ка149. Такое объяснение позволяет Моррасу с большой решительностью обличать
неполноценность врага. Немецкая раса («race boche»*) — «одна из самых пороч-
ных»150, немецкая нация «неблагородна, плохо развита, во всех отношениях плохо
одарена, с грубым духом и низменным сердцем»151. Даже самое серьезное, что он
написал о немцах, возможно, не лишено некоторой проницательности, но не без
оттенка оскорбительного высокомерия: «Немец — вечный кандидат в цивилизо-
ванные, он цивилизуется лишь тогда, когда не чувствует себя сильным; условия его
совершенствования — это представление о собственной слабости»152.
Внутреннему врагу достается не меньше. В книжечке «Семейство Моно в их
собственном изображении» есть удивительная глава под заглавием: «Государство
Моно населяет Францию обезьянами и помешанными»153. В ней Моррас пытается
доказать, в полушутливом тоне (как он и сам это признает), что протестантский
род Моно произвел особенно много наследственных психических болезней и
телесных уродств.
В резкой полемике против Клемансо он называет главу дрейфусаров «возмез-
дием Аттилы» и основывает доказательство этого, не в последнюю очередь, на его
физиономии: «Эти гуннские усы, этот нос, этот монгольский череп!»154
Как мы видим, доктрина, столь сильно подчеркивающая «формальный» харак-
тер политики, как доктрина Морраса, очень близко подходит к расовой доктрине
(даже отвлекаясь от ее антисемитизма). Это показывает, насколько радикально-
консервативное умонастроение склонно к этой простейшей из всех идеологий!155
* * *
Спасительная элита и управляемая революция. Демократическая республика есть не
только факт — плохой факт, но прежде всего метод, с помощью которого ино-
странцы управляют Францией. Моррас принимает как самоочевидную аксиому,
что в рамках этого метода французская элита не может пробить себе путь. В са-
мом деле, эта элита решительно противостоит массе народа. Хотя народы неради-
вы, рассеянны и легкомысленны, во Франции есть элита, которая способна понять
и не забыть156. Из кого же состоит эта элита? Моррас дает простой ответ: из луч-
ших. «Это лучшие люди всех профессий, всех ремесел и состояний, лучшие
офицеры, лучшие философы, лучшие писатели, лучшие государственные служа-
щие»157. Первая половина этого определения, возможно подражающая Сен-
Симону, вряд ли удачна; вторая же говорит нечто конкретное и интересное: эта
элита — прежде всего союз офицерского корпуса с «национальной» интеллиген-
цией.
Эта элита существует, но она еще себя не сознает. Она еще не знает, что ее
численная слабость и ее постоянные поражения в демократической системе вовсе
не лишают ее политических возможностей. В самом деле, естественные отноше-
ния таковы: «Воля, решимость, дух предприимчивости исходят от малого числа, а
* Раса бошей (фрр боши — бранное прозвище немцев во время Первой мировой войны
148
«Аксьон Франсэз»
согласие и примирение — от большинства. Меньшинствам принадлежит храб-
рость, мужество, сила и понимание»158.
Но при этом должно быть выполнено одно требование: единство воли и обу-
чения — первое условие силы меньшинства159. От такого единства французская
элита еще далека. Построить его — задача элиты среди элиты, то есть «Аксьон
Франсэз». Она должна направить свою пропаганду на «активные слои» (среди ко-
торых иногда называются и «рабочие крупной индустрии»160), вырабатывая у них
убеждение, что монархия, как противоположность демократической республике,
навсегда преодолеет антифранцузские силы и построит из элиты и пригодной для
этого части старой знати новую аристократию. Эта новая аристократия будет
прочной опорой и господствующим слоем новой Франции: «Построим же это
благо! Это решительное меньшинство, творящее историю, за которым последует
масса»161.
Легитимность этого меньшинства основывается на его (внутренней) силе
(«force»). Она не позволяет одурачить себя демократическим противопоставлени-
ем силы и права. Она знает, как и все монархии и аристократии, «что мир принад-
лежит силе, то есть качеству»162. Она знает, что сила «сама по себе хороша»163. По-
этому она намерена восстановить монархию не иначе как «силой»164. Но сила —
это не мускульная сила и не слепая угроза чисто материального насилия. Сила —
это прежде всего организация. Поскольку демократия, по самому своему существу,
не способна себя организовать, она лишена силы, даже если ее поддерживают
миллионы избирательных бюллетеней.
Победа решительного и хорошо организованного меньшинства над бессиль-
ным правительством — это своего рода революция. При всем глубоком отвраще-
нии Морраса к этому термину, он не стесняется применить его к ситуации и гово-
рит о «консервативной революции»165, «революции за короля»166. Радикальная ре-
акция — революция против революции. Это вовсе не слепое, примитивное на-
родное восстание. Она заранее решительно нацелена на центры сосредоточения
власти. Весьма характерна похвала, которой Моррас удостаивает Геда и его мар-
ксистов: их не страшат непреодолимые на вид трудности, ожидающие их социа-
листические планы во Франции, в стране мелких и средних собственников,— по-
тому что они избрали «правильный метод», стремясь прежде всего захватить
власть; они правильно думают, что после этого станет возможно то, что сегодня
еще кажется невозможным. В самом деле, по убеждению Морраса, «перед группой
решительных людей, точно знающих, чего они хотят, куда идут и где нанесут
удар, все остальные склоняются, позволяя себя увлечь и вести за собой»167.
В то время, в первое десятилетие века, классическое марксистское понятие ре-
волюции (восстание «огромного большинства» пролетаризированных индустри-
альным развитием масс под руководством некого авангарда) уступает место в ев-
ропейском социализме двум крайним теориям: реформизму и большевизму,
склоняющемуся к бланкизму. Внутри консерватизма происходит вполне анало-
гичное развитие, и проследить его можно только во Франции, поскольку только
там консерватизм не был у власти. Во время «политики консолидации»
(«RaUiementpolitik»), содержанием которой была принципиальная поддержка рес-
публики, «Аксьон Франсэз» была главной выразительницей принципиальной и
Доктрина
149
насильственной воинственности. Ее позицию можно описать как консервативный
бланкизм. Но есть важное различие между бланкизмом левых и правых. В самом
деле, последние опираются на элементы установленной власти и их первоначаль-
ная тенденция сводится даже к тому, что надо лишь провести воспитательную
работу для «французского Монка»168, то есть для «революции сверху»169, а затем
полностью предоставить свержение республики военному путчу. Идеалом «кон-
сервативной революции» для Морраса всегда оставалась реставрация Бурбонов в
1814 г., в которой женское упрямство и хитрость имели столь же решающее зна-
чение, как и дипломатическое мастерство Талейрана. В самом деле, в великие ча-
сы истории решающую роль играет не мистическая необходимость, а воля и ре-
шительность отдельных людей: «Маленькая группа из четырех солдат, с одним
унтер-офицером, может возглавить целый режим, если она правильно выберет
момент и место удара»170.
Но в своей статье «Если бы был возможен государственный переворот» Мор-
рас рассматривает и другую возможность. В наше время могут быть необходимы
массовые насильственные действия, и вместо «Монка» или «национально» мысля-
щих префектов могут явиться «отважные и отчаянные „партизаны"»171. Но восста-
ние еще не означает настоящего захвата власти. И в этом случае решающей оста-
ется помощь тех, кто занимает ключевые полицейские, политические или воен-
ные позиции: «Приходится положиться на того, кто господствует ежеминутно и
ежесекундно, кто держит в руках какую-то часть государственной власти в эти дни,
полные кипения и шума, когда, по выражению Дрюмона, воздух наполнен
элекгричеств ом»172.
Волюнтаризм Морраса кажется необузданным («Все возможно, можно сделать
все. Надо только захотеть. Надо захотеть как можно сильнее, и действительность
явится на свез»173). Но и этот волюнтаризм имеет свои границы. Во-первых, тео-
рия естественных общественных законов находится в трудных и не очень про-
зрачных отношениях с таким волюнтаризмом; во-вторых, его сдерживает уважи-
тельный и призывный взгляд в сторону установленной власти, связь с которой
составила впоследствии предпосылку успешных «революций» народных вождей
— Муссолини и Гитлера.
* * *
Образ будущего. То, что должно произойти в результате консервативной рево-
люции,— монархия — отнюдь не станет идиллическим явлением, каким его, как
можно подумать, представляют многие высказывания Морраса.
Во внутренней политике она означает: «реставрацию армии, укрепление об-
щественного мнения, наказание предателей, молчание политиканов, восстановле-
ние авторитета»174.
Во внешней политике она представляет: «систему дипломатии... генеральный
план действий в Европе и в других местах... единство, устойчивость... секрет-
ность. .. возможность в заданный момент перейти в наступление и выдержать по-
ражение или победу без опасности революции»175.
На словах это выглядит как добротная консервативная программа. Но только
на первый взгляд.
150
«Аксьон Франсэз»
Эта монархия — не живая и примиряющая традиция. Она «вводится», и широ-
кие народные массы поймут ее не иначе как новейшее и острейшее выражение
«социальной защиты». И если ее так поймут, она и вынуждена будет этим быть.
Она не будет «конституционной», то есть не сможет примириться с либераль-
ными- тенденциями прошедшего столетия. Более того, как много раз повторяет
Моррас, она будет «абсолютной». Эта ее абсолютность должна вызвать к ней
столь же абсолютную вражду.
Во внешней политике она не признает важнейшего результата революции:
осуществления принципа национальностей. Ее высшая идея — это возвращение
наиболее значительных соседей в состояние слабости и раскола, что и делала в
течение столетий прежняя французская монархия. Такую главную идею нельзя
скрыть. Конечно, ее можно будет отрицать и новая монархия сможет делать это не
без нюансов; имея «генеральный план действий», она будет терпеливо ждать
удобного момента. Но ее жертвы не удастся долго обманывать, и они будут нахо-
диться в крайнем напряжении.
Это государство, враждебное результатам исторического процесса, враждебное
соседям, в сущности, враждебное собственному народу, будет жить в состоянии
постоянной мобилизационной готовности. Король-предводитель превратит госу-
дарство в вооруженный лагерь. «Предателей» будет много, и каждое наказание
должно будет служить примером176. «Укрепление» общественного мнения будет
неизбежно означать тотальную манипуляцию177. Война, которая будет неизбежна,
станет войной не на жизнь, а на смерть, и нельзя будет рассчитывать на надежных
союзников, не научившись ценить, уважать и любить что-нибудь, кроме самих
себя.
Насколько бессмысленны перед реальностью этих последствий красивые речи
о свободной и спонтанной жизни провинций, о безопасности жизни в государст-
ве без политической конкуренции! Государство Морраса оказывается насквозь
фашистским — не по его намерениям, а в силу основных предпосылок его док-
трины о государстве, в их неизбежной связи.
* * *
Отчаяние от исключительности. Теперь можно установить и субъективный мо-
тив, лежащий в основе политического мышления Морраса, в той мере, в какой это
только политический мотив. Это отчаяние от исключительности новейшей исто-
рии Европы.
Конечно, Моррас никогда не стал бы политическим мыслителем, если бы не
было социализма и анархических тенденций в демократии. Было бы несправед-
ливо видеть в Моррасе только защитника классовых интересов буржуазии. Крити-
ка становится слишком уж легкой, если упустить из виду, как неустойчива была в
самом деле политическая система Третьей республики, что ей угрожало и чем она
угрожала сама. Было бы самообманом не отдавать себе отчета в том, сколько на-
ивного оптимизма и утопического энтузиазма оказалось в демократически-
социалисгическом движении того времени.
А между тем все это было лишь крайней и ранней формой бросающегося в
глаза, единственного в своем роде отличия современной европейской истории:
Доктрина
151
это общественное устройство, где не заглушают вопль терзаемого человека, где
дают слово даже радикальному противнику, где даже враждебная обществу утопия
оказывается двигателем ни с чем не сравнимого прогресса. Это несравненное об-
щество не хорошо и не прекрасно; оно несказанно жестоко, когда оно разъединя-
ет индивидов и делает их беспомощными; в массовом масштабе оно отвратитель-
но, изгоняя, иссушая и разрушая унаследованную красоту. Хорошее и прекрасное
есть с чем сравнить: до начала новой Европы они были правилом, хотя в простой
и «естественной» форме. Технический прогресс и экономическое развитие не с
чем сравнить, хотя они давно уже не производят необычных вещей. То, что они
происходят в рамках политических учреждений, как будто воплощающих саму
слабость, не сравнимо ни с чем в мировой истории.
В 1901 г. Моррас говорит в воображаемом разговоре своему вожделенному
«Монку»: «Генерал, дайте нам короля, как у всех других народов»178. Тогда казалось,
что политическая судьба Франции исключительна. Моррас отчаялся в ней. Но в
действительности короли и их царства не были столь прочны, замкнуты в себе и
способны к сопротивлению, как представлял себе Моррас. Уже и они несли на
своем челе знак той же исключительности. И если они от нее не погибли, то на-
столько отступили, что Франция стала лишь одной страной из многих. Но чем
яснее выступало повсюду это исключительное, тем глубже и шире было вызван-
ное им отчаяние. Моррас был лишь одним из первых, выразивших нечто общее.
Философское обоснование
Вечная природа. Мы уже видели, как Моррас испытал первоначальный страх, как
он выразил возникшую из него угрозу в образах своего политического мышления
и как он развил против нее некоторую терапию. Но все его мышление вместе с
тем пронизано определенными философскими убеждениями, которые мы в за-
ключение и рассмотрим. Однако эти три уровня психических явлений вовсе не
принадлежат разным временным этапам: дело обстоит не так, что вначале был
только некий неопределенный страх, который затем оформился в политическом
мышлении и наконец прояснился в философской концепции. Напротив, страх
всегда истолковывается, и это истолкование, в свою очередь, укрепляет и усилива-
ет страх. Философская интерпретация опять-таки принадлежит в своих основных
чертах уже самым ранним сочинениям Морраса. Поэтому дозволено и желательно
разделить в систематическом изложении эти три уровня; лишь такое разделение
позволяет достигнуть того синтеза, который Моррас в своем собственном мышле-
нии, торопливом и в то же время разорванном, вряд ли когда-нибудь пытался ус-
тановить.
Понятие «природы» в концепции Морраса фундаментально и далеко выходит
за пределы простой политической полемики и «заимствований». Он понимает ее,
на первый взгляд, во вполне платоновском духе, как единство неизменных законов
бытия: «Пока есть то, что есть, законы бытия не подчиняются ни разрушению
временем, ни вибрациям вселенной. Очевидность говорит, что наш мир не вечен,
что его материал исчезает; но не менее ясно, что форма его сохраняется, что его
существенные отношения неизменны и живут так долго, как сам мир»179.
152
«Аксьон Франсэз»
Учение о неизменности бытия справедливо также, и прежде всего, для приро-
ды человека. Отсюда непосредственно следует резкое расхождение Морраса с
философией истории немецкого идеализма и марксизма, которые, также не отка-
зываясь от «вечной необходимости», понимают ее в первую очередь как комплекс
законов развития, отходя тем самым от статичности философии Платона. Они
склоняются к понятию «изменения сущности» и потому придают истории столь
важное значение, что изменение сущностей происходит именно в ней. То, что
Моррас этому противопоставляет, не кажется ни банальностью, ни «petitio
principii»*. В истории, говорит он, нет существенных изменений: в самолете кра-
дут, убивают и насилуют точно так же, как в карете или автомобиле180. Великие
материальные и моральные законы человеческой природы не могли измениться
«вследствие 1789-го или 1848 г.»181 Но есть основания поставить вопрос, действи-
тельно ли Гегель и Маркс пытались представить себе изменение сущности или только
изменения в сущности. Впрочем, Моррас не развивает свое возражение в направле-
нии основных вопросов, а торопится прямо перейти к самым конкретным интер-
претациям, которые бросают яркий свет на сомнительный характер его понима-
ния.
Как невозможно, чтобы черное было в то же время белым, говорит он, так
«анархия» не может быть предусмотрительной и мудрой, а эгалитаризм не может
быть адекватен природе182.
Законы консулата нарушили все законы природы, объявив все различия между
французами несуществующими, но, разумеется, они не могли в действительности
уничтожить различия между классами; в самом деле, «какая система может устра-
нить саму природу?»183
При этой предполагаемой неизменности, вполне последовательно на перед-
ний план выступает «кровь» как субстанция всех субстанций: «Пока люди порож-
даются кровью и проливают кровь в сражениях, подлинный политический поря-
док будет управляться кровью... Государства (как государства) должны управлять-
ся наследственными руководящими слоями»184.
Несомненно, все эти «законы» либо столь абстрактны и должны формулиро-
ваться в столь широком смысле, что становятся неприменимыми в политике, либо
просто выражают словами некоторое существующее политическое состояние.
Это становится совершенно очевидным, когда Моррас живо изображает спон-
танное и безусловное согласие англичан со своим правигельством и своим коро-
лем, присоединяя к этому требование: «Собственно, во всем этом надо подражать
не Англии, а природе вселенной»185.
Основная онтологическая предпосылка Морраса гласит: «Все сущее имеет тен-
денцию упорствовать в своем бытии»186. В применении к человеку это преимуще-
ственно означает самоутверждение «естественных» групп, которые неизбежно
дифференцированы. Это самоутверждение Моррас хотел бы столь неразрывно
связать с природой вселенной, что он пользуется греческим, в действительности
даже восточным образом, резко противоречащим всей европейской традиции по-
* См. примечание на стр. 129.
Доктрина
153
нимания истории: «Великое колесо, которое все вращается и вращается, не прохо-
дит никакого пути, хотя ничто его не держит»187.
* * *
Антиприрода. Но действительно ли Моррас платоник? Где у него наслаждение
видением в рассмотрении божественного и гармонического космоса? Где глубокое
доверие к вечным законам? Вся его жизнь — одна страстная борьба за нечто пре-
ходящее, не защищенное никаким нерушимым законом от смертельной опасно-
сти, нечто, чего не вернет никакой оборот вечного колеса. Жизнь его — это
ожесточенная, наполненная страхом борьба с «антиприродой». Платон не знает
никакой антиприроды. Он знает принцип «chora»*, в которой идеи реализуются
неизбежно несовершенным образом. Он знает грех и вину, заблуждение и смерть.
Но ему неизвестен никакой активный принцип, враждебный, как таковой, красоте,
порядку и истине.
Между тем именно к этому направлено мышление Морраса. Правда, большей
частью он пытается применять термин «противоестественный» просто в уничи-
жительном смысле, уже содержащем в себе осуждение: демократия, как выродив-
шееся государство, отрицает вечные законы, ее требования свободы и равенства
противоречат природе, предполагающей подчинение и иерархию.
Но дальше надо рассмотреть некоторые не столь стереотипные выражения
Морраса. В одной из самых ранних статей по поводу рецензии на «почвенные»**
романы Эмиля Пувийона он делает замечание, что французские законы о наслед-
стве уже в течение ста лет противоречат природе и глубочайшим инстинктам кре-
стьян, хотя и не смогли их разрушить188.
Монархия для него, прежде всего, это «режим из плоти и крови, оживленный
человеческим сердцем, освещенный и руководимый человеческим разумом»189. Он
противоположен противоестественной «анонимности» демократии.
Франс, Эрве и Жорес для него не просто решительные враги отечества: «Они
попросту более или менее отделились»190. Патриоты, обеспокоенные этим извра-
щением, восстанавливают естественный порядок, подчиняя все свои политиче-
ские идеи существованию и спасению нации.
Итак, здесь для Морраса «естественны»: элементарный инстинкт индивида (на-
пример, стремление сохранить собственность), личный характер групповой вер-
хушки, безусловная принадлежность индивида к своей группе.
Но какими бы ценностными суждениями мы ни руководствовались, ясно, что
даже столь фундаментальные «естественные» данные не самоочевидны и оспари-
ваемы. Есть нечто в человеческой сфере, что делает неуверенными даже элемен-
тарные инстинкты индивида; есть анонимность осуществления власти в республи-
ке; есть интеллигенты, занимающие позицию вне своей группы. Антиприрода
существует. За всем видимым платонизмом возникает подлинный вопрос фило-
софского мышления Морраса: что же такое, по существу, антиприрода?
* — первоначальный смысл: пляска с пением (гречр
** В подлиннике: Blut-und-Boden-Romane — «романы крови и почвы»; закрепившееся наименование
немецкой литературы сходного направления.
154
«Аксьон Франсэз»
* * *
Монотеизм. Моррас никогда не сомневался в том, каков важнейший признак
антиприроды в человеке. Величайшая опасность для человека, его государства и
его мира — это не чума, не голод и не война, это его собственное сердце, пре-
дающее себя единственному абсолюту: этим он преступает границы единства,
прекрасного в своем многообразии и составляющего его подлинное жизненное
пространство, и может разрушить это единство. Это основное убеждение уже
вполне отчетливо выступает в работе «Путь в рай»; уже там оно несомненно есть,
хотя осторожно формулируется в виде вопроса: «Вопрос в том, всегда ли идея Бо-
га, единственного и присутствующего в сознании Бога, есть благодетельная и по-
лезная для общества* идея... когда в это анархическое от природы сознание вно-
сят ощущение, что оно способно вступать в прямые отношения с абсолютным и
бесконечным существом, идея этого невидимого и далекого Господа быстро ума-
лит в нем уважение, подобающее его видимым и близким господам: он будет ско-
рее повиноваться Богу, чем людям»191.
Так обнаруживается глубочайший смысл борьбы Морраса против свободы и
равенства. Свобода — это отнюдь не пустое понятие: это первичная способность
самой души — стремление души от того, что есть, к невидимому, к тому, чего нет.
Свободу нельзя опровергнуть доводом, что невидимое — это иллюзия. Она —
само отделение, и в этом смысле она в самом деле «анархия», поскольку от всякого
господства, как существующего и видимого, можно уйти. Эта свобода означает
вместе с тем равенство, поскольку она определяет каждого человека как такового и
по самому своему существу неделима на степени и ступени, хотя, конечно, в каж-
дом ее осуществлении проявляются различия.
Эта свобода заключает также в рамки все, что есть. Но если элементарный ин-
стинкт и групповая принадлежность — это природа, то она, заключающая в рам-
ки даже их, есть антиприрода. Таким образом, Моррас борется против самого
подлинного, потому что оно — величайшая опасность для прекрасного, сущест-
вующего и ограниченного. Нет надежды уничтожить антиприроду, но чтобы че-
ловеческое существование оставалось возможным, как конечное и естественное,
надо ее «канализовать»: «Трудность... состоит, следовательно, в том, чтобы сде-
лать безопасным бесконечный и абсолютный принцип, проникающий этим пу-
тем в человеческие отношения. Может быть, решение в том, чтобы учредить зем-
ные авторитеты, с целью канализовать и умерить это ужасное вмешательство бо-
жественного. Это и делает католицизм»192.
Каковы же идеи и силы, пробудившие и выработавшие в человеке самое жут-
кое — свободу стремиться к бесконечному?
На первом месте надо назвать еврейский профетизм — в известном смысле
«изобретатель» монотеизма.
Но и греческая философия не свободна от вины. Моррас хвалит Аристотеля
за то, что он не решался свести Все к Единому. Тем самым он отвергает, не назы-
вая имен, Парменида и элеатов, которые низвели весь видимый мир до положения
«иллюзии», чтобы почтить Единое и Единосущее.
* В подлиннике: politische — буквально: «политически полезная».
Доктрина 155
Он преследует христианство до самой его сердцевины: до Благовещения Отца
Небесного, единого Господа человеческого. Моррас не дает себе труда скрыть,
что он и в самом деле нападает на Христа и считает католицизм антихристиан-
ским как раз потому, что, с его точки зрения, это несравненный шедевр языческой
и светской жизненной мудрости, что иерархическая система посредничества дела-
ет церковь опекуном человечества, в сущности, исключая Отца вместе с Сыном.
Только протестантизм снова освободил заключенный в эту капсулу яд, и одно
сравнение Мильтона с Шекспиром (этим «светлым сыном Возрождения»193) объ-
ясняет, что произошло: «Мрачные проповедники погрузили мир во тьму и сдела-
ли тусклым человеческий взор»194.
Немецкий идеализм — не что иное, как тончайшее развитие христианского
монотеизма. Этика Канта враждебна миру и людям: «Есть обязанности, во множест-
венном числе. Языческая мудрость, по-видимому, в этом вполне согласна с като-
лической церковью. Боюсь, что ваша сухая обязанность, в единственном числе,
очень бесчеловечна или вовсе ничего не стоит, если она... без нюансов и без ос-
мотрительности хочет овладеть этим беспокойным океаном человеческих ситуа-
ций»195.
Разрушительна романтическая религия любви, «самый мрачный и узкий из че-
ловеческих монотеизмов»196.
Наука разрушительна, когда она не смиряется, служа высшим интересам; ее
система «состоит в том, чтобы заменить еврейского Бога любопытством, которое
неуместным образом называется «наукой», посадить ее на алтарь в центре миро-
здания и оказывать ей те же почести, как Иегове»197.
Эти духовные феномены не просто старше, чем те явления, против которых
Моррас ведет политическую борьбу: Французская революция, либерализм, демо-
кратия, немецкий национализм, социализм; они более универсальны по своему
смыслу, и лишь в свете этого смысла становится понятным, что представляют со-
бой в конечном счете все эти явления. Это — секуляризированные монотеизмы,
тем самым представляющие смертельную угрозу для человеческого бытия, кото-
рое движется в естественном ритме многообразия и красоты. В их совокупности и
вместе с их корнями они образуют негативный мотив первоначального страха: то
жуткое в человеке, что намеревается разрушить его самого.
Так уходят в небытие все попытки самоуспокоения, когда Моррас уверяет, что
люди не меняются, и все, что уходит, вернется назад. Все это, по существу, лишь
фон, из которого выступает то, что можно назвать настоящей философией Мор-
раса, и она вовсе не спекуляция, а художественное и политическое деяние отчаяв-
шейся любви к конечному, здешнему и наличному. «Это тайна искусства. Искус-
ство освобождает и в то же время связывает. Освобождая нас, оно вьет вокруг нас
ни с чем не сравнимые цепи, тяжкие или сладостные, ненавистные или благосло-
венные, которые удерживают нас, по нашей воле или против нее, в этом мире,
делают нас его подлинными гражданами и приучают к его солнечным дням»198.
Лишь один раз он попытался объяснить эту философию, подчинив ей свою
стоящую на переднем плане онтологию бытия и формы. Это произошло очень
рано; поводом послужила рецензия на книгу Жюля де Готье под забавным назва-
нием «Боваризм». Готье — знаток немецкой философии и ее популяризатор во
156
«Аксьон Франсзз»
Франции, а книга его содержит смесь трансцендентальной философии с психо-
логическим анализом. Термином «боваризм» автор называет «способность к недо-
вольству и ненасытности»199 и пытается объяснить с помощью этого понятия та-
кие явления, как отчуждение, отрыв от среды и недостаток взаимопонимания.
Моррас в общих чертах с ним соглашается, выражая свое собственное мнение
следующими словами: «В нас, и в каждой вещи, и даже в мельчайшем атоме есть
необычайная тенденция — стремление выйти из себя. Вы можете назвать это ду-
хом вечного странствования, если вам нужны духи, как в арабских сказках; но если
это правильно рассмотреть, то не сама ли это любовь?»200 Вот оно, то, что он на-
зывал антиприродой,— элемент самого бытия, саморазрушение формы, противо-
положность «тенденции продолжать свою жизнь», смертоносное излишество в
сердцевине сущего, которое мыслящее существо — человек — может поддержи-
вать в крайнем «монотеистическом» ослеплении. Это истинная основа первона-
чального страха, в которой западное сознание трансценденции201 узнает само себя
и тут же переходит в радикальное отрицание.
Но и без этого случайного саморазоблачения мы можем теперь определить смысл
мышления Морраса, в его самом широком значении. То, что вызывает его страх,—
неспособность отличить бытие от сущего, бога от мира, должное от наличного — в
философском смысле можно объяснить как трансценденцию. В течение тысячелетий
она понималась, под разными именами, лишь как отличительная особенность чело-
века; но в XIX в. выяснилась ее связь с прогрессирующим фундаментальным преоб-
разованием жизни и, наконец, место слишком оптимистического одобрения стало
занимать беспокойство, отнюдь не только политическое по своей природе. То, что
Гегель назвал «прогрессом в осознании свободы», для Ницше стало «общим вырож-
дением». Но если Ницше202 формулировал свою концепцию в виде аполитичного
радикализма, то Моррас, независимо от него, первый внес ее в политическую дейст-
вительность своим словом и делом: Моррас символизирует литературное и политическое
сопротивление трансценденции^ и вместе с тем безусловную защиту автаркически-суверенного, во-
инственного, аристократического государства «старого режима» как образца французской жизни на
все времена.
* * *
Поражение и трагедия. Возникает вопрос, принадлежал ли вообще этот ярост-
ный борец тому миру, за который он сражался? Уже обращалось внимание на то,
что он со своей вспыльчивостью, узостью и нетерпимостью представляет прямую
противоположность человеку «старого режима». Национализм Морраса подвер-
гался анализу, установившему его тесную связь с якобинским национализмом (как
было показано, это не совсем справедливо). Нельзя упускать из виду, что он пол-
ностью принадлежал, как тип человека и политика, демократической эпохе боль-
шой печати и преобладания общественного мнения.
Но все эти важные наблюдения, может быть, теряют силу, если заметить, что
на войне покрой и цвет мундира неизбежно определяются противником и видом
местности. Впрочем, есть более решительные и веские соображения.
Доктрина 157
Национализм Морраса есть тоже монотеизм. Он явно пытался построить даже
формальную противоположность немецкому национализму, высокомерие* кото-
рого превращает собственную нацию в «народ-божество»204, утверждая, что его
собственная доктрина содержит, напротив, разнообразные и позитивные связи с
латинским кругом культуры. Но эти аргументы не убеждают. Если для него Фран-
ция — не «народ-божество», то она все же «народ-человечество»205, и он достаточ-
но часто и отчетливо объяснял смысл выражения «Франция прежде всего». Ника-
кие эстетствующие софизмы о различии между «богом» и «богиней» не могут об-
мануть нас в том, что наряду с «богиней-Францией» и независимо от нее, для него
не было никакого бога или богини.
Еще ближе к разбитой сердцевине мышления Морраса подводит его отноше-
ние к «unite de conscience»**. Это драгоценное благо — единство верования в на-
роде — потеряно, и с этим, говорит он, надо примириться206. Он всегда со всей
решительностью утверждал свое право на гетеродоксию (инакомыслие) в отно-
шении католицизма. Можно было бы избежать бесчисленных трудностей, если
бы вождь «Аксьон Франсэз» хотя бы формально принял католицизм. Почему же
для него Париж не стоил мессы? Есть лишь одно убедительное объяснение: он не
только признавал некоторый фундаментальный результат развития, которое все-
гда называл опасным (и тем самым обесценивал свой протест против всех других
результатов этого развития), но, более того, в упрямой защите своего гетеродок-
ского убеждения он всецело стоял на плечах протестантизма.
Перед нами парадигма консервативной трагедии: человек, решительнее и дей-
ственнее всех сражавшийся своим словом с трансценденцией всех европейцев,
всегда носил ее в собственном сердце. Но самый парадоксальный из синтезов —
это начало фашизма как консервативная трагедия, и этот синтез остается одной из
основных черт фашизма даже тогда, когда о трагедии больше не может быть речи.
* В оригинале: hybris (см. примечание на стр. 139).
** Здесь: «единству веры» (<$>.).
ИТАЛЬЯНСКИЙ ФАШИЗМ
Главаf
История
Итальянский фашизм и «Аксьон Франсэз»
Отношение между «Аксьон Франсэз» и итальянским фашизмом нельзя пред-
ставить себе как отношение причины и следствия. Хотя невозможно отрицать
прямые влияния1, ими нельзя объяснить даже формирование итальянского на-
ционализма, составившего один из главных элементов фашизма и имевшего с
«Аксьон Франсэз» наиболее тесные контакты. И, конечно, нельзя говорить и о
простом параллелизме. Если практику небольшой политической группы можно
сравнить с практикой победоносного массового движения в течение двадцати лет
его неограниченного господства, то, с другой стороны, отчетливую, замкнутую в
себе доктрину «Аксьон Франсэз» нельзя сравнить с много раз колебавшейся, не-
прерывно развивавшейся доктриной фашизма. По той же причине нельзя рас-
сматривать их отношение как отношение проекта к его осуществлению. Но, во
всяком случае, в отношении практики, организации и стиля в законченном здании
можно с некоторым трудом различить первоначальный набросок. Доктрина «Ак-
сьон Франсэз» должна скорее рассматриваться как парадигма, привлекающая к
себе фашистские движения с менее связными, не столь последовательными док-
тринами, а нё как их причина. Таким образом, «Аксьон Франсэз» и итальянский
фашизм — хотя они оба являются и практикой, и теорией — относятся друг к
другу как философия и жизнь: насколько жизнь ярче, богаче и разнообразнее,
настолько ей недостает направления и настолько она нуждается в нем.
Но это направление нельзя сконструировать. Оно лишь тогда выглядит убеди-
тельно, если вначале объективно рассмотреть историческую жизнь, во всем ее
многообразии и частностях.
Итальянская завязка европейского узла
Отношение между национальным государством и антифеодальной революци-
ей, имевшее основное значение для всех европейских государств, было в Италии
совсем иным, чем во Франции. Во Франции революция произошла, когда нацио-
нальное государство было создано; можно было полагать даже, что она поставила
его под угрозу, поскольку исключила лежавшую в основе государства королев-
скую власть и поставила под вопрос его внешнее преобладание, провозгласив
принцип национальностей. Тогда как в Италии национальное государство было
следствием революции и движущие силы этой революции, при всем внутреннем
напряжении, никогда не расходились между собой, как это было во Франции.
162
Итальянский фашизм
Джоберти, премьер-министр Сардинии в 1848 г., вовсе не был Мирабо, а Мадзини
как триумвир римской республики никоим образом не был Робеспьером. Массы
народа никогда не приходили в настоящее движение, и то, что называлось «на-
родными движениями», направлялось против иностранцев, в течение столетий
преграждавших Италии путь к единству. Никакое цареубийство не пугало и не
разделяло умы, а победа Кавура и Виктора Эммануила открыла более свободный
путь в будущее, чем это смогла сделать Французская революция. Дореволюцион-
ный руководящий слой, в отличие от Франции, после своего поражения не про-
должал играть важную роль. Папское правление в церковном государстве исчезло
навсегда, как и правление Бурбонов в Неаполе. Офицерский корпус нового госу-
дарства не был связан со старым, хотя «черная аристократия» Рима в течение деся-
тилетий продолжала жаловаться на Савойский дом как на бессовестных разбойни-
ков. Папа своим «поп expedit»* основательнее исключил себя и своих людей из
политической жизни, чем это могла бы сделать самая кровавая работа гильотины;
с другой стороны, государство было достаточно благоразумно, чтобы не посягать
всерьез на господство церкви в народной жизни. То, что во Франции с ненави-
стью разошлось на две стороны, вечно связанные Друг с другом нескончаемой
борьбой,— «старый режим» и фракции революционной партии,— в Италии жи-
ло уже несвязанным или еще неразделенным, в более или менее мирном соседст-
ве. Конечно, Мадзини и Гарибальди хотели бороться вовсе не за Савойскую мо-
нархию, а за демократическую республику. Но они терпели, когда их победы и их
поражения шли на пользу их противнику, который был все же их соратником; и
они умерли не гонимыми и проклятыми, в непримиримом озлоблении, как боль-
шинство немецких революционеров. С другой же стороны, либеральный граф
Кавур и полубуржуазное королевское семейство не нуждались в том, чтобы дер-
жать в ссылке буржуазно-революционную фракцию, как это было в Германии:
революция с двумя вершинами, создавшая национальное государство, дала нации
единство и духовную связь, недостававшую Франции и Германии.
Таким образом, итальянское Рисорджименто** было последним успешным ду-
ховно-политическим течением в Западной Европе, имевшим вполне цельное и
позитивное отношение к великому движению эмансипации. Мадзини и Джобер-
ти были вполне согласны в том, что закон жизни — прогресс, что этот прогресс
надо понимать прежде всего как тенденцию к равенству всех людей в свободе и
что лишь внутри этой тенденции принцип национальности может найти свое
оправдание. Как бы сильно ни расходились эти два важнейших мыслителя Ри-
сорджименто в метафизическом обосновании этих принципов, они опять сбли-
жались друг с другом в критике некоторых проявлений Французской революции:
ее индивидуализма, ее гедонизма, ее подчеркивания прав вместо обязанностей. И
в этом смысле Рисорджименто было первой и единственной в Европе политиче-
ской победой критического либерализма.
Но это была крайне непрочная победа. Ведь сам Джоберти написал в 1843 г.
книгу о «моральном и гражданском первенстве итальянцев», основывая свое дока-
* Не подобает (латф
** Risorgimento — обновление, восстановление («яки.). Здесь: движение за воссоединение Италии.
История 163
зательство главным образом на существовании церкви. Между тем первенство
плохо совмещается с равенством, а гордость церковью, быть может, заменяет цер-
ковный ритуал. И у Мадзини встречается понятие «наше море»*-2, а также очень
сомнительная точка зрения на природные условия при рассмотрении вопроса о
границах3. А его теория, по которой Австрия должна быть уничтожена восстанием
угнетенных ею народов, несомненно нагружена некоторой двусмысленностью. И
если Тэн и Ренан склонялись перед вторжением новых реальностей и меняли свое
направление, то у Джоберти и Мадзини тоже есть отдельные высказывания, по-
зволяющие предвидеть новые пути развития.
И еще надо прибавить следующее. Если политически активная буржуазия
Италии проявляла столь неизменную склонность к либерализму, то лишь по той
причине, что она безусловно ощущала себя на стороне переворота и потому что
никакое народное восстание не подвергало опасности ее позицию. Коммуна не
стала, как во Франции и Германии, переживанием, разделившим эпохи: если и
было в Риме народное восстание в 1870 г., то оно требовало присоединения пап-
ского** города к новому королевству.
Вступление в политику народных масс и связанное с этим испытание либе-
ральных идей были для Италии, как и для всей Европы, проблемой ближайших
десятилетий. Сыновья героев Рисорджименто решили эту проблему с ловкостью,
но без блеска и с медлительностью, которую можно было бы назвать мудрой даже
в том случае, если бы она всего лишь помогла избежать непредвиденного. Лишь
очень постепенно расширялся круг избирателей, и лишь с большим запозданием
Италия вступила в соревнование держав за колонии. Поражение при Адуа в
1896 г. было первым серьезным ударом по молодому национальному чувству, за-
одно морально уничтожившим одного из последних ветеранов Рисорджименто,
Франческо Криспи. Он впервые пробудил также национализм, если еще не в ви-
димой форме публикаций и организаций, то вначале в умах отдельных людей
(прежде всего Энрико Коррадини). Но эту реакцию даже отдаленно нельзя срав-
нить с той, которую вызвало во Франции поражение 1871 г.
Примерно к тому же времени относятся первые успехи социалистической и
анархистской агитации. Жесткие меры подавления масс мало помогали, и всеоб-
щая забастовка 1904 г. вызвала у буржуазии такой испуг, что ПийХ практически
отменил «поп expedit» и открыл этим путь к устройству массовой католической
партии, которая должна была занять еще более отрицательную идеологическую
установку по отношению к Рисорджименто, чем социализм. Но как раз родство
либерализма с социализмом побудило первых националистов усомниться в пар-
тии, откуда они пришли, и искать союза с католиками. Хотя это возбуждение по
своему масштабу и глубине не шло ни в какое сравнение с тем, что вызвало во
Франции «дело Дрейфуса», оно все же обещало большие последствия, так как бы-
ло направлено в первую очередь против социалистов и лишь во вторую — про-
тив демократов и либералов.
* О Средиземном море.
** В подлиннике: leoninische, вероятно, от имени папы Льва I Великого (440-461).
164
Итальянский фашизм
Но к этому времени столь устрашающий социализм стал уже одной из карт в
политической игре Джованни Джолитги. Он хотел доставить перевес реформист-
скому крылу социалистической партии, а затем включить ИСП* в правительство
как левое крыло буржуазной демократии. В 1910 г. казалось, что он совсем близок
к этой цели. Революционная фракция во главе с Костантино Ладзари почти поте-
ряла значение, тогда как направления Филиппо Турати и Леонида Биссолати спо-
рили между собой уже только о подходящем моменте для начала сотрудничества.
В то же время премьер-министр так хорошо провел дипломатическую подготовку
запланированной колониальной войны из-за Ливии, что, насколько это было в
человеческих силах, войну можно было вести без значительных потрясений по-
литического и духовного равновесия. Поэтому казалось, что и предполагаемое
введение всеобщего избирательного права не приведет ни к каким опасностям.
Если бы план Джолитги удался, он сразу выдвинул бы Италию во главу поли-
тического развития всей Европы и в то же время разрешил бы великую задачу,
оставшуюся от Рисорджименто. При ретроспективном взгляде вряд ли можно бы-
ло бы указать более убедительный пример исторического детерминизма.
Но война вызвала в социалистической партии большее сопротивление, чем
предполагал Джолитги. На политическом съезде в Реджо Эмилиа в 1912 г. никому
не известный до того партийный секретарь из Форли Бенито Муссолини4, сокру-
шительной убедительностью своей речи добился исключения из партии правых
реформистов во главе с Биссолати и Бономи и доставил революционной фрак-
ции решающее превосходство. Вскоре после этого он стал директором газеты
«Аванти!»**, и его влиянием в первую очередь объясняется успех социалистиче-
ской партии, теперь безусловно враждебной правительству и получившей наи-
большее число голосов на первых всеобщих выборах 1913 г. И хотя Джолитги
выиграл войну, он проиграл настоящую — политическую— битву. Победа не-
примиримых социалистов вызвала на стороне их противников усиление нацио-
налистов и консерваторов во главе с Саландрой; и поскольку это первое потрясе-
ние мирного состояния Европы все же не удалось удержать под контролем и оно
стало одной из существенных причин мировой войны, то Джолитги в действи-
тельности направил движение на путь, который должен был привести к гибели
его самого и итальянский либерализм. Весь этот ход развития, во всяком случае на
его первых стадиях, вовсе не был неизбежен. В значительной степени он зависел
от «темперамента», и если бы не было этого темперамента, мог бы оказаться иным.
Но то, что этот темперамент принял именно это, а не иное направление, что
он мог вызывать эмоции и убеждать, объясняется рядом случайных обстоятельств,
и не в последнюю очередь духовным развитием в целом. И в самом этом развитии
значительную роль играло непредсказуемое. Нетрудно понять, что свидетели и
потомки Рисорджименто находили горькие слова осуждения для бесцветности
трансформизма*** и эры Джолитги, что при виде триумфа бессердечного пози-
* Итальянскую социалистическую партию (PSI, Partito Socialists Italiano).
** Газета Итальянской социалистической партии.
*** Trasformismo — либеральная политика сделок с левыми партиями.
История 165
тивизма они с ностальгией вспоминали старые и самые старые времена и что эта
критика в принципе не была обращена против либерального характера XIX в.
Конечно, Альфредо Ориани, в котором Муссолини хотел видеть — без серь-
езных на то оснований — единственного предшественника фашизма, восхвалял
героев и воинов прошлого, но он никогда не доходил при этом до одобрения
войны как таковой и никогда не забывал, что «воин» Гарибальди «не любил вой-
ны»5. Конечно, Джозуэ Кардуччи отвергал убожество современности и связывал
его начало с тем днем, когда «на Капитолий взошел рыжеволосый галилеянин»6,
но этот старый республиканец остался очень далек от того, чтобы связать свое
язычество с социальными движениями своего времени полемическим и реакци-
онным путем, с помощью «теории восстания рабов».
Случилось, однако, непредсказуемое событие: явился человек, сильнейшим
образом влиявший на интеллигентное юношество и вряд ли внутренне связанный
с Рисорджименто,— Габриэле Д’Аннунцио. Для молодого поколения Италии он
был Ницше и Баррес в одном лице, обходивший трудности построения понятий
с помощью чарующей мелодии слов — искусства, которым он владел, как Бодлер
или Рильке. Он был далек от философии и мучений немца, но, подобно ему, вос-
хвалял «устрашающую энергию, ощущение власти, инстинкт борьбы и господ-
ства, избыток порождающих и плодотворных сил, все добродетели дионисийско-
го человека, победителя, разрушителя и творца»7. Подобно Барресу, он был, уже в
начале девяностых годов, провозвестником отечества; но в нации он видел лишь
предпочтительное поле действия собственного Я и, в отличие от француза, ему
было чуждо объективное содержание переживания, связанного с поражением
1870 г.
Д’Аннунцио и в самом деле был дионисийский человек более современного и
подлинного склада, чем какой-либо другой европеец: все, что языческие и хри-
стианские столетия связали строгими законами как первичное и священное,—
любовь и смерть, инцест и убийство, мистерия и правда, религия и искусство —
стало для него действительными или воображаемыми средствами самопознания и
самоизучения своего Я и своей «жизни». Его влияние в Италии было огромно. В
значительной степени благодаря ему общеевропейское стремление к обновлению
на рубеже XX в. приняло в Италии гораздо более иррациональный характер, чем
во Франции и Германии,— вопреки традициям этой страны.
Старейший из флорентийских авангардистских журналов, «Леонардо», осно-
ванный в начале 1903 г. Джузеппе Преццолини и Джованни Папини, обратил
свое внимание преимущественно на это изменение духовной атмосферы: преодо-
ление позитивизма, возрождение спиритуализма, пробуждение веры и мистики;
его программа — это попытка сформулировать неясные стремления, и в конеч-
ном счете он открывает свои страницы также магическому идеализму и оккуль-
тизму8.
Молодые сотрудники «Гермеса», во главе с Джузеппе Антонио Борджезе, ис-
поведуют некий эстетический империализм. В «Реньо» (где также часто выступает
Парето) выражается главный лозунг национализма Коррадини: это экспансия
жизни, а не просто защита унаследованных ценностей, как это делала «Аксьон
Франсэз».
166
Итальянский фашизм
В 1908 г. Преццолини и Папини основывают второй, более значительный
журнал «Ла Воче», где являются все эти инициативы, но в более отчетливом и
зрелом виде. Прежде всего, проясняется национализм: он освобождается от рим-
ско-имперской риторики Коррадини, от его резкой антисоциалистической на-
правленности и развивается в более зрелое понимание социальных явлений. Не-
удивительно поэтому, что журнал выступил против Триполитанской войны. Фи-
лософские основания были также выяснены, хотя и не сформулированы в под-
робных дискуссиях Бенедетто Кроче с Джованни Джентиле, вряд ли предвидев-
ших тогда свой будущий антагонизм и как раз в то время, в тесном сотрудничест-
ве, сделавших свой журнал «Критика» утонченным органом интеллектуального
обновления. Выяснено было отношение к футуризму и синдикализму, к Джолит-
ти и Бергсону, Барресу и Моррасу.
Но когда вспыхнула мировая война, для журнала «Ла Воче» и почти всех его
сотрудников стремление к «новому» и к «действию» тоже оказалось сильнее сооб-
ражений целесообразности или обязанности. Вместе со всеми «молодыми» сила-
ми он действует в пользу решения, выделившего Италию из всех европейских
стран: добровольного вступления в войну. И Преццолини отправляется в Рим в
качестве политического корреспондента единственной ежедневной газеты, осно-
ванной с целью вынудить это вступление,— «Пополо д’Италия» Бенито Муссо-
лини.
Замечания о методе
Хотя этот очерк далеко не достаточен, чтобы изобразить картину итальянского
общества, в нем все же намечены некоторые из проблем Италии. Вместе с ними
были упомянуты важнейшие направления и имена, связанные с истоками течений,
слившихся в потоке фашизма. «Движение обновления» как таковое не было нача-
лом фашизма, а только его предпосылкой; из него вышли также некоторые из са-
мых выдающихся противников фашизма: Джованни Амендола, лидер авентин-
ской оппозиции; Гаэтано Сальвемини, первый антифашистский историк; Джу-
зеппе Антонио Борджезе, выдающийся поэт, историк литературы и политический
обозреватель. К истокам фашизма относятся националисты во главе с Энрико
Коррадини, легионеры, выступившие в Фиуме под руководством Д’Аннунцио, и
отделившиеся от социалистической партии бывшие марксисты, последовавшие за
Муссолини9. Эти три группы доставили фашизму его вождя, его мораль и его
идеи. Поэтому фашизм нельзя понять без рассмотрения природы итальянского
национализма, происшествий в Фиуме и социалистического периода Муссолини.
Из этих трех элементов развитие Муссолини наименее известно и в то же время
наиболее важно; поэтому духовная биография Муссолини должна быть, уже сей-
час и тем более в дальнейшем, путеводной нитью нашего изложения. Она достав-
ляет в то же время неоценимое преимущество, изображая как раз тот вид марксиз-
ма, который вызвал наибольший испуг у буржуазии и создал тем самым- важней-
шую предпосылку фашизма.
Этот методический принцип не означает, что мы присоединяемся к тезису,
приравнивающему фашизм к муссолинизму. Но даже когда Муссолини в 1920—
История 167
1921 гг. был, по-видимому, на несколько месяцев исключен из фашистского
движения, в партии не могло утвердиться ничто не получившее или не
вынудившее в конечном счете его согласия. В еще большей мере это верно,
разумеется, для времени его господства.
Можно предвидеть упрек, что о «духовной биографии» Муссолини не может
быть и речи. Говорят, что этот человек, с его поверхностным образованием, хотя
и наделенный журналистским чутьем, часто пытался замаскировать свою жажду
личной власти мишурой бессвязных мыслей, но в действительности всегда руко-
водствовался лишь принудительным стечением обстоятельств10.
Конечно, было бы несправедливо применять к Муссолини мерку Бенедетто
Кроче или хотя бы мерку университетской науки. Можно согласиться, что его
любовь к греческой философии всегда приводит к плачевным результатам, когда
он демонстрирует ее не совсем абстрактным образом11; но часто повторяемое ут-
верждение, будто из всех работ Маркса он знал только «Коммунистический ма-
нифест», столь же неверно, как тезис, что он вряд ли знал что-нибудь из Ницше,
кроме «Живи опасно»12. Напротив, его знакомство с современной философией и
политической литературой выдерживает сравнение с приличными образцами. И
он не получил в родительском доме скептического воспитания. Поэтому без кон-
кретных оснований лучше, пожалуй, не сомневаться в правдивости Муссолини и
не считать заранее его самопонимание не заслуживающим доверия.
Остается большая методическая трудность, состоящая в том, что надо вклю-
чить в узкие рамки отдельной жизни некоторый широко разветвленный истори-
ческий феномен. Здесь невозможно избежать вставок и ретроспективных замеча-
ний. Остается серьезная проблема периодизации, не имеющая вполне удовлетво-
рительного решения. В случае «Аксьон Франсэз» мы не встретились с такими
трудностями, поскольку можно было сравнительно легко отделить политическую
историю доктрины от ее значения и поскольку не могло быть речи о каком-либо
значительном личном развитии Морраса. Но итальянский фашизм — это и есть
его история. И эта история неразрывно связана с биографией Муссолини.
Муссолини как марксист (1902-1914)
До сих пор можно встретиться с удивлением, называя Муссолини марксис-
том13. И противники и друзья приписывали ему вообще лишь некоторый неопре-
деленный революционизм, умонастроение, распространенное в Романье* еще с
папских времен и принявшее анархистское направление после 1870 г. вследствие
деятельности эмиссаров Бакунина, с которыми вскоре связался отец Муссолини
Алессандро. Говорили, что для него имело решающее значение его мелкобуржу-
азное происхождение, откуда произошло его честолюбивое и потому чисто ин-
дивидуальное возмущение14. В самом деле, отец его владел небольшим участком
земли и был кузнецом, а мать была учительницей. И если семья в действительно-
сти жила бедно, то это объяснялось политической увлеченностью отца, часто че-
ресчур отвлекавшей его от его ремесла. Между тем во всей Италии в то время вряд
* Романья — часть папского государства вокруг Рима.
168
Итальянский фашизм
ли был где-нибудь пролетариат в строго марксистском смысле этого слова, и во
всей Европе не было вышедшего из этого класса социалистического вождя. И во
время рождения сына (1883) Алессандро был не более анархистом, чем его ува-
жаемый образец Андреа Коста, который в прошлом был секретарем Бакунина, но
впоследствии решительно сблизился с немецкими социал-демократами и мар-
ксизмом15.
В то же время заслуживающие доверия рассказы, а также воспоминания самого
Муссолини16 изображают нам крепкого мальчишку чем-то вроде предводителя
шайки ребят, бродивших по склонам холмов вокруг Форлимпополи и в ущельях
близ реки; они описывают также его яростное возмущение, когда в десять лет, в
коллегии салезианцев в Фаэнце, его сажали в столовой с несколькими другими,
отдельно от остальных учеников, за особый «стол для бедных». Трудно предста-
вить себе, почему возмущение несправедливостью не могло быть законным ис-
ходным пунктом его многолетних социалистических настроений. И если уже в
начале его социалистического периода Муссолини часто называют «duce»*- 17, то
это обстоятельство не обязательно предвещает в нем «дуче фашизма».
То, что он с ранних лет имел темперамент «condottiere»**, было предпосылкой
его жизни18, но это еще не предопределяло ее направления. Вторым столь же важ-
ным элементом его жизни надо считать то обстоятельство, что отец с ранних лет
внушил ему социалистические представления и познакомил его с социалистиче-
ской литературой. Духовную атмосферу юности Муссолини передают не изобре-
тенные или приукрашенные фашистскими биографами рассказы о его героиче-
ских деяниях или честолюбивых мечтах19, а, пожалуй, следующее простое выска-
зывание самого Муссолини, относящееся к 1912 г.: «Мы формулируем нашу ересь.
Мы не можем представить себе патриотический социализм. В действительности
социализм имеет всечеловеческий и универсальный характер. С первых лет юно-
сти, когда через наши руки проходили большие и маленькие учебники социализ-
ма, мы выучили, что на свете есть только два отечества — отечество эксплуати-
руемых и отечество эксплуататоров»20. Это раннее обладание политической верой
(«fede») было для Муссолини не менее важно, чем психическое предрасположение
стать кондотьером.
Муссолини был всю жизнь кондотьером, обладающим верой или ищущим ве-
ру. Вся его история состоит в соотношении этих двух элементов. Они прочно со-
единялись Друг с другом лишь в первый, самый продолжительный период его по-
литической жизни, всецело посвященный службе социалистической партии.
Гражданской профессией Муссолини было преподавание: вначале он получил
диплом преподавателя народной школы, потом — преподавателя французского
языка и литературы в средней школе. Но этой специальностью он занимался
очень недолго; уже во время эмиграции в Швейцарии он по существу был пропа-
гандистом и сотрудником социалистических журналов. Во время второй эмигра-
ции он был в австрийском Трентино секретарем «Палаты труда» и редактором
* Вождь, полководец (яями.); при фашизме — дуче, особый титул Муссолини.
** Первоначальное значение — «проводник» («яки.); в Средние века — начальник наемного отряда,
кондотьер.
История 169
еженедельной газеты; после высылки из Австрии он был до 1912 г. секретарем
провинциальной федерации в Форли и издателем еженедельной газеты «Ла лотта
ди классе». После съезда в Реджо Эмилиа он приобретает национальную извест-
ность; как директор «Аванти!» он хотя и не «дуче», но несомненно самая влиятель-
ная, яркая и примечательная личность в партии. Какие бы возражения и сомнения
он ни вызывал, сколь бы сомнительными ни казались некоторые из его тезисов —
и не только его противникам,— все же у него нельзя заметить никакого постоян-
ного отклонения от партии. Чтобы вызвать разрыв с нею, понадобилось не мень-
шее событие, чем мировая война, и этот разрыв вовсе не был прихотью отдельно-
го человека.
Никакой другой период жизни Муссолини не определяется так отчетливо и
цельно идеями и проповедью одного учения. Лишь для этого периода можно
полностью рассмотреть его содержание, включающее также неортодоксальные и
запутанные высказывания (например, происходившие от чтения Ницше), и не
только хронологически констатировать и психологически объяснить, но и систе-
матически упорядочить это содержание.
Не может быть сомнения, что сам Муссолини считал себя марксистом. При
каждом подходящем случае он восхвалял память «отца и учителя»21, единственно-
го, кто «проложил курс» пролетарского и марксистского движения. Он упрямо
защищал даже наиболее спорные доктрины учителя, например теорию обнища-
ния22, и вряд ли он оправдывал какое-либо политическое решение без ссылки на
Маркса. Даже когда он требовал вступления в войну, Маркс был для него главной
опорой23.
Конечно, его марксизм — не теоретический и не философский. Никогда он
не предпринимал, как Ленин, обширных экономических исследований и никогда
не интересовался различием между диалектикой Гегеля и Маркса. Но практически
важные основные черты доктрины выступают у него с большой ясностью: это
учения о классовой борьбе, о конечной цели и об интернационализме.
Классовая борьба между капиталистами и пролетариями представляет для Муссо-
лини, как и для всех марксистов, фундаментальную действительность эпохи и
имеет в ней универсальный характер; она доминирует над всеми другими видами
борьбы и определяет даже самые независимые, на первый взгляд, формы духов-
ной деятельности.
Источником ее является отделение средств .производства от производителей в
буржуазном обществе, откуда неизбежно происходит враждебное противостояние
капитала и труда24. Пролетариат производит богатство, но не может им пользо-
ваться25.
Цель классовой борьбы — экспроприация буржуазии и обобществление
средств производства и обмена.
Противник пролетариата в классовой борьбе — это прежде всего государство
как «комитет обороны» господствующих классов26. Армия — это в первую оче-
редь орудие внутриполитического подавления, откуда вытекает антимилитарист-
ская пропаганда (которую Муссолини доводил до восхваления дезертирства)27,
составляющая необходимую часть пролетарской классовой борьбы.
170
Итальянский фашизм
Характер классовой борьбы предполагает возможность насилия, поскольку «ни
один класс не отказывается от своих привилегий, если его к этому не принудят»28.
Представление Муссолини о насилии неосновательно пытались приписать Соре-
лю. Его отношения с Сорелем были далеко не так тесны и сердечны, как стали их
изображать впоследствии. Правда, было время, когда он называл Сореля «наш
учитель»29. Но когда Сорель выступил со знаменитым обращением к Моррасу, в
котором Эдуар Берт позже усматривал момент рождения фашизма, Муссолини с
проклятиями рвет отношения с «наемным книжным червем»30 и до 1914 г. не име-
ет с ним дела. И вовсе не Сореля, а Маркса он называет «великолепным филосо-
фом рабочего насилия»31. Конечно, нельзя отрицать, что уже очень рано он при-
обрел репутацию бунтаря и бланкиста. Но, безусловно, не его теоретические убе-
ждения, а его темперамент привел к тому, что он вел беспримерно резкую анти-
клерикальную кампанию в Трентино, что он довел до кровавых эксцессов соци-
альные конфликты в Романье, где сельскохозяйственные рабочие и испольщики
столкнулись с землевладельцами, и что в 1914 г. он был единственным руководя-
щим марксистом, защищавшим неистовый народный мятеж «Красной недели». Во
всех случаях, где надо было занять теоретическую позицию, он оставался добрым
марксистом: он выдвинул требование, чтобы итальянский пролетариат становился
все меньше народом и все больше классом32, в резких выражениях выступал про-
тив мании синдикалистов устраивать всеобщие забастовки33 и всегда настаивал на
«подготовке». Поэтому его антипарламентаризм также не носил анархистского
или синдикалистского характера, то есть он не предлагал бойкота выборов. Клас-
совая борьба для него, как и для Маркса, имеет много форм. Характерно не то, что
он одобряет насилие, а то, что он видит в нем последнее средство.
Но классовой борьбе угрожает опасность. Внутри самой партии «социализм
адвокатов», с его предпочтением парламентских соглашений и его подчеркивани-
ем самодеятельности развития, ведет к «полному отказу от марксизма»34 и тем са-
мым к упадку. «Эмигранты буржуазии»35 пытаются заменить классовую борьбу
классовым сотрудничеством; практицизм повседневной работы угрожает вытес-
нить революционную решимость: «Когда допускается сотрудничество классов,
действуют без стеснения. Идут все дальше. В Квиринал*, в правительство. Карл
Маркс при этом сбрасывается со счетов»36.
В европейском конфликте революционеров и реформистов Муссолини зани-
мал, таким образом, самую решительную позицию и успешнее всех ее защищал.
Нигде в Европе социалисты не были так близки к официальному участию в пра-
вительстве (а не только неофициальному, как во Франции в период «дела Дрей-
фуса»). В Реджо Эмилиа Муссолини одержал верх не только над Биссолати и
(косвенно) над Турати, но прежде всего над Джолитги. Если определить комму-
низм как отщепление непримиримого крыла социалистической партии от ее ре-
формистской, готовой к сотрудничеству части, то Муссолини можно с полным
основанием назвать первым и в известном смысле единственным в Европе комму-
нистом, поскольку во всех остальных европейских странах такой раскол произо-
шел лишь под влиянием русского большевизма, формировавшегося и в 1902, и в
* Дворец в Риме, в то время занимаемый королем.
История
171
1914 г. в совсем иной ситуации. Во всяком случае, он заложил этим основу не
только итальянского послевоенного коммунизма (чем он похвалялся еще в 1921 г.
в своей первой парламентской речи в качестве фашистского депутата)37, но и ос-
лабил будущую социал-демократию во главе с Турати, что, быть может, и стало
непосредственной причиной победы фашизма.
Его «волюнтаризм», который неосновательно пытались противопоставить его
марксистской правоверности, есть всего лишь теоретическое выражение его не-
примиримости38. В самом деле этот волюнтаризм полемически направлен против
эволюционной теории того времени и в точности соответствует борьбе Ленина
против доктрины «самотека». Муссолини говорит: «Эта концепция изгнала из ми-
ра волю и насилие, она отрицала революцию. А между тем Маркс, говоря о „ре-
волюционном развитии", учил нас различать медленное экономическое развитие
и внезапное столкновение в политической, юридической и социальной над-
стройках. Позитивистский эволюционизм изгнал из жизни и из истории катаст-
рофы; но оказывается, что современные теории обнаруживают ложность слиш-
ком часто используемого изречения „Natura non facit saltus"*»39. Когда Муссолини
говорит «воля», он понимает под этим не что иное как «диалектику». А когда он
говорит об «идеализме», он имеет в виду независимость политического сознания и
стремление уйти от прямого давления хозяйственных интересов. Одинаково зву-
чащие термины могут иметь совершенно разное значение. Энгельс называет
«идеализмом» определенную метафизическую позицию, Ленин — определенную
гносеологическую позицию. Для Муссолини этот же термин — оружие в борьбе
против тенденций синдикализма, стремившегося стать независимым от социали-
стической партии: «Объединение как таковое — еще не сила... Объединение ста-
новится силой лишь в том случае, если оно сознательно. Рабочий, всего лишь
организованный (в хозяйственном смысле), становится мелким буржуа и прислу-
шивается лишь к голосу своих интересов. К любому идеальному призыву он
глух»40. Один только «революционный идеализм» может уберечь социалистиче-
скую партию от вырождения в «разновидность корпоративистского и эгоистиче-
ского движения за будущее рабочих» («operaismo»**)41.
И здесь Муссолини мыслит в точном соответствии с Лениным, говорившим о
«спонтанности» и о «тред-юнионистском сознании», вырабатываемом самим ра-
бочим классом, который может быть выведен на правильный путь лишь созна-
тельной волей профессиональных революционеров. И точно так же Муссолини
хотел, чтобы партия стала «организацией воинов, солдат»42.
С такой же решительностью Муссолини принял участие в споре о методе клас-
совой борьбы. Неизбежность этого спора вытекала из того факта, что в 1914 г.
нигде в Европе общество не достигло той «зрелости», которая, по марксистскому
учению, была предпосылкой пролетарской революции, а именно: поляризации
общества на небольшое число эксплуататоров и «огромное большинство» экс-
плуатируемых (промышленных рабочих). Уже сам Маркс не хотел пассивно ожи-
дать, пока созреют «экономические предпосылки»; например, он писал Энгельсу,
* Природа не делает скачков (лот.).
** От существительного operaio — рабочий (итал\, приблизительно: «рабочизм».
172
Итальянский фашизм
что, возможно, пролетарскую революцию в Германии придется поддержать вто-
рым изданием крестьянской войны43. Это нетерпеливое предложение — не что
иное, как предварение ответа большевиков, их победоносного рецепта союза ра-
бочих и крестьян. Конечно, в смысле теории это парадоксальный и временный
союз: сам Ленин, вплоть до времени своего господства, не хотел называть такую
революцию социалистической.
Значение пропаганды среди крестьян Муссолини понимал не хуже Маркса и
Ленина. Для такой пропаганды была особенно благоприятна «триалистическая»
система Северной Италии, где труд и доход весьма неравномерно распределялись
между собственниками земли, арендаторами-испольщиками («mezzadri») и наем-
ными работниками («braccianti»). Муссолини, решительно выступавший на сторо-
не «braccianti» и объявивший ближайшей целью полное устранение аренды, пре-
вратил провинцию Форли в форпост социализма и вынудил господствовавших
прежде республиканцев перейти к обороне. Но он хочет лишь использовать все
демократические учреждения, «чтобы скорее наступил наш час»44, и обращается к
«braccianti», потому что революция должна одновременно вспыхнуть «в городах и
деревне»45.
Социалистическая революция — это решение классовой борьбы. Она решает ее,
потому что ее снимает. Но именно потому она не может быть мирным переходом.
Крайнее обострение классовой борьбы — это предварительное условие ее снятия:
«Мы хотим, вместо того чтобы убаюкивать пролетариат иллюзиями о возможно-
сти устранить все причины кровопролитий, подготовить его к войне, ко дню „ве-
личайшего кровопролития", когда два враждебных класса столкнутся в последнем
испытании»46.
В этом смысле марксизм Муссолини тождественен катастрофическому созна-
нию47. Так же, как трезвый язык Ленина приобретает мощь и размах, когда речь
заходит о революции48, Муссолини изображает ее с большой силой и убедитель-
ностью: «Когда мы начнем большую симфонию, в нашем оркестре будут сталь-
ные инструменты»49. И если Маркс и Энгельс опасались, что война, эта последняя
и уже почти изжившая себя форма катастрофы, может замедлить ход революции,
то Муссолини накануне мировой войны говорит с уверенностью: «Если буржуа-
зия развяжет великую схватку народов, то она разыграет этим свою последнюю
карту и вызовет на сцену мировой истории то, что Карл Маркс называл шестой
великой державой,— социальную революцию»50.
Вряд ли какая-нибудь политическая доктрина прошлого страшила столь мно-
гих людей и столь многим людям внушала небывалую прежде уверенность в себе,
как учение о революционной классовой борьбе пролетариата. Вряд ли какое-
нибудь учение, в его практическом действии, имело вначале такой потрясающий
успех, а при дальнейшем осуществлении привело к такой тяжелой неудаче. Воз-
никшее вначале из философской конструкции, оно, казалось, отражало самое
движение истории до тех пор, пока не было достигнуто новое относительно ус-
тойчивое состояние общества, и снова обретало силу, как только чрезвычайные
события ставили эту устойчивость под вопрос. Но очень скоро выяснилось, что
«пролетариат» как понятие плохо поддается однозначной формулировке, а как
политический феномен и вовсе неоднозначен. В самом деле, обе составных части
История
173
этого понятия уже привели к противоречию. Для Маркса назначение пролетариа-
та было в том, чтобы, с одной стороны, сделать буржуазию излишней, а с другой
стороны, в буре негодования ее смести. Маркс упустил из виду, что «пролетариат»,
в смысле «неимущего» слоя, в высоко дифференцированном обществе и сам
дифференцировался и вследствие этого не мог больше революционно противо-
стоять той действительности, частью которой он стал; а с другой стороны, «про-
летариат», в смысле слоя «работников физического труда», сохранившего рево-
люционное настроение, стоял вне общества и потому не мог вести с ним борьбу.
Он не оставил также «феноменологии пролетариата» (глава о классах в третьем
томе «Капитала» осталась ненаписанной). Марксизм вообще не очень знал, что
делать с реальным настроением различных групп «пролетариата», определяемым
не только их экономическим положением, но и целым комплексом исторических
условий. Это напоминало мистификацию: едва реакционные в прошлом массы
освободились от влияния попа и обратились к революционному учению, как тот-
час они забрели опять в «буржуазный», то есть в социал-демократический лагерь.
И эту тенденцию тоже следовало считать «реакционной». Таким образом, рево-
люционная партия оказалась повсюду в Европе между двумя «реакционными ог-
нями» и нигде не имела в своем бесспорном обладании того пролетариата, кото-
рый был ей столь необходим. В самом деле, при любой серьезной революцион-
ной угрозе «буржуазия» (для которой тоже не было практически пригодного опре-
деления) сплотилась бы в единый компактный блок. И тогда неизбежно должны
были возникнуть вопросы: чем, собственно, является пролетариат, то есть кто его
представляет? Как объяснить тенденцию самого пролетариата к «буржуазности»
(«Verbtlrgerlichung») и где искать необходимых для победы союзников? На первый
вопрос Маркс и Энгельс ответили очень неопределенным понятием «авангарда»;
«буржуазность» они лишь констатировали как английское явление, не пытаясь его
объяснить51; союзником же в «демократической революции» была для них, оче-
видным образом, «прогрессивная часть» буржуазии52. Впрочем, они никогда не
задавались вопросом, может ли рассчитывать на братьев по оружию партия, зара-
нее — и с большим пафосом — объявившая себя будущим могильщиком своих
союзников.
Ленин определил авангард как организационное ядро профессиональных ре-
волюционеров, избрал союзниками крестьян, а тенденцию к буржуазности части
рабочих объяснил тем, что империалистическому и монополистическому капита-
лизму некоторых западных стран удалось «подкупить рабочую аристократию»,
поделившись с ней частью своих сверхприбылей. Ясно, что эти ответы неизбеж-
но должны были привести к глубокому изменению марксизма: спонтанность масс
должна была уступить место авторитету руководства; международная борьба меж-
ду капиталистами и пролетариями должна была превратиться в конфликт между
эксплуатируемыми и эксплуатирующими народами; наконец, победоносная рево-
люция могла быть лишь вступлением к решающему столкновению обоих нерав-
ных партнеров.
Перед Первой мировой войной международный марксизм в самом деле стоял
перед рядом проблем. Муссолини отвечал на них, по существу, не теоретически-
ми доводами, а практическими действиями: борьбой против реформизма, синди-
174
Итальянский фашим
кализма, недиалектического позитивизма. В этом смысле его действия могут быть
закономерно поставлены в параллель со словами и делами Ленина.
Но его отличают от Ленина две характерные особенности. У него нигде нет
параллели чудовищному изречению: «Учение Маркса всесильно, потому что оно
верно»53. Более того, он высказывается против «обожествления» Маркса54; он готов
дискутировать со своими противниками на тему «живое и мертвое в марксизме»55;
он размышляет о мысли (выраженной Преццолини), что марксизм может пред-
ставлять собой отражение особых английских условий56; по-видимому, он призна-
ет существование некой «новой, молодой, индустриальной, отважной» буржуазии,
в отличие от приходящей в упадок старой консервативной буржуазии57. Этому
противоречит его понимание, что в Италии социальные конфликты часто пред-
ставляют собой лишь «prelotta-di-classe», предклассовую борьбу58. Но можно ли,
исходя из марксистских предпосылок, вести «народ» на борьбу с буржуазией, едва
приступившей к своей индустриальной задаче?
Муссолини этого вопроса не ставит. Но как бы он ни был проникнут маркси-
стской верой, он не был и догматиком, которого ничто не может отклонить от за-
данного пути. Этот человек, способный не только к сомнению, но и к порази-
тельному постижению, был уязвим для потрясения своей «fede».
Диссоциация отдельных элементов кажется возможной, поскольку способ-
ность к постижению сопровождается в нем дальнейшей чертой характера — не-
обычайной впечатлительностью, не позволяющей ему изолироваться или сохра-
нять равнодушие к духовным течениям или необычным событиям.
Эта впечатлительность проявляется, когда он излагает классовую борьбу с по-
мощью категорий, не чуждых марксизму по своему исходному смыслу, но веду-
щих свое происхождение из иного духовного мира и проникнутых иной атмо-
сферой.
Так, он прямо — то есть недиалектически — противопоставляет «небольшое
решительное и смелое ядро», которое должно вести подлинную борьбу, «массе,
хотя и многочисленной, но хаотичной, аморфной и трусливой»59. Нередко он
говорит о «пролетарской элите», видя в ней динамическое меньшинство, полярно
противоположное статическим массам. Для него это группа «сильных», «героев»,
способных побеждать. Революция — это «молниеносно возникающее разделение
на сильных и слабых, апостолов и ремесленников, энтузиастов и трусов»60. До это-
го «исторического дня»61 только революционный идеализм может желать и пред-
ставлять себе революцию, позволяя тем самым «отличать организации от органи-
заций и скотину от человека»62.
Конечно, все это говорится не в смысле Парето63, который как раз противо-
поставил свою теорию круговращения элит представлению о бесклассовом обще-
стве; и, конечно, нельзя не видеть, что эти выражения Муссолини не очень далеки
от ощущений Маркса, Энгельса и Ленина. Маркс и Энгельс ничего не презирали
больше «слюнявого бессилия»64 «коммунистов чувства»65 («GemOtskommunisten»).
И Ленин написал безжалостные слова: «Угнетенный класс, не стремящийся знать
оружие, владеть оружием, иметь оружие,— такой угнетенный класс заслуживает
лишь, чтобы его угнетали, унижали и обращались с ним, как с рабом»66.
История 175
И в самом деле, марксизм никоим образом нельзя назвать невоинственным, не-
героическим, мягкосердечным, филантропическим. Но все же он никогда не ста-
новится идеологией победителей, героев, твердых и молодых. Не таков он и у
Муссолини. Но изменение терминологии выявляет неопределенность, чреватую
поразительными следствиями.
Как и молодые писатели из «Леонардо» или «Ла Воче», Муссолини не мог ук-
лониться от мощного направления общеевропейской мысли, в главных своих час-
тях предвосхищенного Ницше, но повсюду, как будто волшебным образом, да-
вавшего разнообразные и противоречивые ростки: это была «философия жизни».
Муссолини не стесняется на нее явно ссылаться: «Классическое понятие револю-
ции находит в современной тенденции философии жизненный элемент. Наша
концепция омолаживает. Напротив, реформизм — мудрый, респектабельно эво-
люционистский, позитивистский и пацифистский реформизм — отныне обре-
чен на старческую слабость и упадок»67.
Именно дух философии жизни (хотя и не только ее дух) побуждает Муссолини
говорить, что социализм должен снова стать «движением, борьбой, действием»68,
что он должен освободиться от «идиллических, аркадийских, пацифистских кон-
цепций» реформистов69. Именно дух философии жизни побуждает его чаще всех
изречений цитировать изречение Гийо: «Жить — это не значит рассчитывать, это
значит действовать»70.
По смыслу все это никак не противоречит марксизму. Марксизм тоже есть не-
которая разновидность философии жизни, так как предмет его — борьба расту-
щей жизни с неподвижными оковами, которые когда-то ей были нужны. Но он не
строит свое понятие жизни, подобно Бергсону, на аналогии с «творческой эво-
люцией» в биологическом мире, а строит его, подобно Гегелю, на представлении
о подъеме «трансцендентально» понимаемой истории — подъеме, допускающем
завершение.
Линия раздела приобретает определенность, когда Муссолини говорит. «Оп-
лодотворение — это ранение. Без кровопролития нет жизни»71. Из понятия био-
логической жизни нельзя вывести представление о бесклассовом обществе. Бес-
классовое общество означает переход из царства необходимости в царство свобо-
ды. Если называть «природой» господство основных закономерностей органиче-
ской и животной жизни, то оно в самом деле есть антиприрода. Из сущности
«жизни» очень легко вывести вечность и естественную необходимость войны*.
Хотя Муссолини приближается к тем выводам философии жизни, которые он в
качестве марксиста не может принять, он все же не переступает границу. В самом
деле, ведь главный принцип реформизма — изречение Бернштейна «Движение
— все, цель — ничто» — также неизбежно следует из философии жизни. Но в
действительности Муссолини никогда не становится последователем нового об-
раза мыслей, как бы он к нему ни приближался; ему препятствует в этом его непо-
колебимая приверженность конечной цели социализма.
* В действительности, как известно из биологии, единственные виды, ведущие «войны» со своими
собратьями по виду,— это человек и крыса. «Жизнь» в авторских кавычках — это, конечно, кон-
струкция Муссолини.
176
Итальянский фашизм
Конечная цель социализма — это не произвольно сконструированный идеал; она
возникает с неизбежностью, не зависящей от забот и усилий отдельных людей. И
если Муссолини уже не так часто это подчеркивает и не так сильно на этом на-
стаивает, как это делал «научный социализм» основоположников, то этот факт
естественно объясняется изменением духовной атмосферы. Противниками давно
уже были не утопизм и не философия свободы, а позитивизм и «буржуазная» тео-
рия эволюции. Незачем было нести в Афины сов*. И все же понятие необходи-
мости остается для Муссолини самоочевидной предпосылкой, и везде, где он ее
формирует, он делает это с примечательным радикализмом.
Однако идеал есть не что иное, как самый смысл исторического процесса, про-
являющийся в разумной воле некоторого избранного класса. Этот смысл транс-
цендирует осуществляющее его движение, приводя его к новому состоянию
(форме движения), принципиально отличному от всех предыдущих состояний.
Поэтому Муссолини защищает решающий признак социализма, когда говорит о
реформистах: «Бономи призывает: „Пусть не будет речи о целях. Нам достаточно
движения". Но какое движение имеется в виду? Ведь delirium tremens** — тоже
движение»72.
Совокупность целей социализма, в сущности определяющих характер ведуще-
го к ним процесса, Муссолини описывает самым ортодоксальным образом.
Социализм — это прежде всего «переход средств производства и обмена в ру-
ки пролетарского сообщества»73, устраняющий тем самым нелепость частного
присвоения продуктов коллективного труда74. Муссолини сохраняет без всяких
ограничений требование «экспроприации буржуазии», которая остается для него
предпосылкой «ассоциации», исключающей классы75. Лишь такая ассоциация
способна осуществить «счастье» всех людей, поскольку она будет «обществом
свободных и равных»76. Она означает «окончательное исчезновение эксплуатации
человека человеком»77 и тем самым конец «предыстории человечества»: «Социа-
лизм построит мост между человеком-зверем и человечным человеком, мост меж-
ду предысторией и историей, мост, ведущий человечество от борьбы за существо-
вание к содружеству в существовании!..»78
Если Маркс изображает будущее крайне схематически и бесцветно, то, конеч-
но, он это делает из опасения впасть в необузданные мечты, наподобие Фурье.
Его трезвость выражает уважение к неизвестному.
Когда Муссолини дополняет намеченные Марксом контуры будущего некото-
рыми живыми красками, в этом выражается острое и нетерпеливое ощущение
возникающего мира техники, уже отчасти воплотившегося в жизнь. Так, он с эн-
тузиазмом приветствует первые полеты Латама и Блерио, потому что они обеща-
ют «ускорение жизненного ритма»79. Хотя он изображает эти события в строго
марксистском духе как «символы мира», предвещающие конец «братоубийствен-
ного господства человека над человеком»80, у него тут же слышится инородный
тон, когда он восхваляет летчиков как «будущую расу господ» и «беспокойные ду-
* Древняя поговорка: сова считалась эмблемой богини Афины, покровительницы одноименного
города.
** Белая горячка (лат.).
История
177
ши». Во многих местах замечается некоторый сдвиг акцентов, уводящий от основ-
ного гуманистического мироощущения Маркса к восторженному принятию ново-
го технического мира, который, по-видимому, вызывает энтузиазм сам по себе.
Муссолини не говорит уже о господстве человека над машиной, а описывает со-
циализм как общество, «где жизнь станет более интенсивной и неистовой, пови-
нуясь ритму машин»81. Его не привлекает надежда на неслыханный расцвет искус-
ства в будущем обществе; напротив, он в самом технократическом стиле предска-
зывает, что музы, «эти бледные обитательницы Парнаса», погибнут в новом мире
титанов, овладевающих природой82.
Но это смещение акцентов скорее отражает характер эпохи, чем личность са-
мого Муссолини.
Так же обстоит дело с вопросом о значении идеала, который Маркс никогда не
рассматривал в явной форме; но, конечно, он не видел перед собой никаких ре-
формистов. Он не мог еще верить, что само положение пролетариата несовмес-
тимо с «отсутствием идеалов» (то есть с простой действительностью). Для Муссо-
лини же наличие идеала — это признак, отличающий революционера от рефор-
миста: «Именно идеал — наша конечная цель —- накладывает на нас неизглади-
мую печать...»83 Только идеал позволяет и оправдывает сопротивление тем сире-
нам непосредственной выгоды, которые насмешливо призывают: «Оставь свои
проповеди, спустись с облаков на землю, держись действительности»84.
Но это и означает отсутствие идеала', приспособление к «действительности», к
любым заданным условиям. Можно льстить себе надеждой овладеть этой действи-
тельностью и изменить ее; но на деле мы становимся ее рабами, мы поддаемся ее
беспощадному закону. Поэтому Муссолини нападает в своей газете на речь Бис-
солати, произнесенную на миланском съезде партии, в которой нет «ни малейше-
го намека на будущее»85. Поэтому после начала ливийской войны он рисует с бес-
примерным ожесточением образ ренегата, оправдывающего эту войну, которому
теперь придется пройти весь путь соглашения со всей реальностью этого общест-
ва. Примером служит ему Паоло Орано (через 25 лет он же станет, по заданию
Муссолини, инициатором фашистской расовой идеологии): «Паоло Орано нахо-
дит Итало-турецкую войну прекрасной, правильной, лучезарной, почти священ-
ной. Паоло Орано испытывает потребность ухватиться за шлейф татарообразно-
го итальянского национализма... Паоло Орано отрекается, с бесстыдной грима-
сой искушенного комедианта, от всего, что он говорил и писал против милита-
ризма в течение пятнадцати лет своей революционной деятельности, и заводит
гимн в честь убийственной сабли... Скоро Паоло Орано превратится в великого
философа, дипломированного и признанного монархической властью. Я остав-
ляю его на кладбище бесхарактерных людей»86.
То, что Муссолини подчеркивает «идеал» с решительностью, отсутствующей у
Маркса и Ленина, отнюдь не выводит его за рамки ортодоксального марксизма.
Неясная формулировка, данная Марксом принципу осознания бытия, мстит за
себя во всех вопросах марксизма: когда Маркс и Ленин с большим пафосом изго-
няют «идеализм» через парадную дверь, он снова пробирается в переодетом виде
через задний вход, под названием «революционной страсти» или «решимости ра-
бочего класса».
178
Итальянский фашизм
Различие проявляется, когда Муссолини заявляет, что партии разделяются не
параграфами их программ, а складом их ума («Mentalitat»)87; это различие нельзя
уже не заметить, когда он, опять-таки опираясь на категории философии жизни,
по-видимому, отделяет «веру» от всякой реальности и даже превращает ее в основу
реальности: «Можно ли свести социализм к теории? Мы хотим в него верить. Мы
должны в него верить, потому что человечество нуждается в вере. Именно вера
сдвигает горы, потому что она создает иллюзию, что горы движутся. Иллюзия и
есть, может быть, единственная реальность жизни»88.
Здесь проглядывает миф, позднеевропейский миф, предполагающий скепти-
цизм, который он стремится преодолеть. Но у Муссолини он возникает иначе,
чем беспокойство неверующего, ищущего веру, как больной ищет лекарство. Бо-
лее того, он транспонирует свое основное убеждение в миф или в «иллюзию»,
чтобы укрыть его от научной критики. Полстолетия истории и критики не про-
шли для марксизма бесследно. Но, с другой стороны, он проявил силу воздейст-
вия, с которой не могла даже отдаленно сравниться никакая научная теория. Пе-
рефразируя выражение Сореля, можно было бы сказать, что марксизм был по-
следней верой Европы. Но он подошел к рубежу, где сам начал сознавать этот
свой характер. На нем стоит Муссолини, на нем стоял Сорель; но Ленин и Каут-
ский тоже сделали свой выбор.
Муссолини еще раз приближается к границе, где неизбежно кончается мар-
ксизм и начинается философия жизни, когда он говорит: «Каждая конечная цель
есть акт веры»89. Именно эта уверенность в себе яснее всего показывает возмож-
ность поворота: «Какая жизнь, какой энтузиазм, какая сила в наших рядах!»90 Когда
и где, в каких рядах будет больше жизни, больше энтузиазма, больше силы? Будет
ли тогда интенсивность веры мерой справедливости веры? Если другая партия
проявит в уличных боях большую «жизненность», будет ли это означать, что она
сражается за правое дело?
Муссолини снова приближается к границе, но не переходит ее. Отдельные вы-
сказывания надо рассматривать в связи с целым. И оказывается, что его марксизм
достаточно прочен, чтобы удержать его от слишком торопливого стремления к
этой границе. Классовая борьба и конечная цель социализма в его понимании не
изолированы: с ними связан его интернационализм, и лишь всестороннее про-
никновение этих элементов составляет целое.
Интернационализм, так же, как классовая борьба и конечная цель,— это не про-
сто пункт политической программы. Он заключен в реальности общественных ус-
ловий, если даже его нередко скрывает реальность текущего момента.
Промышленность, торговля, наука стирают границы. У буржуазии тоже нет
отечества: «В области экономики,— говорит Муссолини,— деятельность капита-
лизма пробила границы и повсюду навязала свой способ производства, а в облас-
ти культуры давно уже развился интернационализм мысли»91. В начале своей по-
литической жизни Муссолини выводил из этих предпосылок заключение, что
война, во всяком случае в Европе, стала невозможной; но уже скоро он (как и Ле-
нин) выдвигает требование превратить войну в гражданскую. Такое превращение
не может быть изолированным событием: социалистическая революция неизбеж-
но должна быть интернациональной.
История
179
В идиллической Европе начала века было совсем немного людей, принципи-
ально критиковавших пацифистскую концепцию, в которой либерализм и со-
циализм были согласны: в поле зрения Муссолини это были, главным образом,
Моррас и Коррадини с их сторонниками. Муссолини очень внимательно следил
за развитием национализма, без какой-либо скрытой симпатии. Напротив, он ви-
дел в нем предательство буржуазией ее собственного творения. Это было отвле-
кающее средство, применяемое буржуазией, чтобы задержать социалистическую
революцию. Он проницательно замечает, что гимны националистов, восхваляю-
щие войну, имеют внутриполитический смысл и прямо связаны с классовой
борьбой. С «громогласным» итальянским национализмом он вступил в борьбу в
1910 г., как только тот официально выступил на политическую сцену, и никто не
мог бы сделать это с большим осуждением и презрением: «Монархия, войско,
война! Вот три духовно-идеологических маяка, вокруг которых собрались бабочки
столь поздно созревшего итальянского национализма. Три слова, три учреждения,
три нелепости!»92
Буржуазный национализм вступает в союз со всеми старыми, отжившими об-
щественными силами. Их и надо устранить вначале. Их форпост в Италии — Ва-
тикан, эта «старая ватиканская кровавая волчица», как Муссолини говорит вместе с
Кардуччи93. Но Ватикан был бы бессилен, если бы его не поддерживала феодаль-
но-клерикальная Австрийская империя. Таким образом, неизменное и глубокое
отвращение Муссолини к «имперскому» Тройственному союзу вполне объясняет-
ся его марксистскими предпосылками; для него не требуется ссылка на предпола-
гаемые «ех eventu»* ирредентистские** чувства, не нашедшие никакого отражения
в его общественной деятельности.
Буржуазному предательству противопоставляется пролетарский ответ. Он со-
стоит прежде всего в том, чтобы, сопротивляясь утонченному обману со стороны
буржуазии, увидеть в «тумане патриотического романтизма»94 его истинную сущ-
ность — средство борьбы, применяемое классовым врагом. Для пролетарского
антипатриотизма отечество — это «лживая фикция, пережившая свое время»95.
Пролетариат преодолевает «понятие отечества с помощью другого понятия —
понятия класса»96. И снова Муссолини ссылается на Маркса, который, провозгла-
сив боевой лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», стал «разрушителем
старой патриотической идеологии»97.
Но духовного сопротивления недостаточно. Буржуазия не ограничивается
пропагандой. Она переходит к действию, то есть к войне. Для Муссолини ответ
пролетариата ясен: «В случае войны мы не пойдем к границе, а поднимем восста-
ние внутри»98. И когда началась война в Ливии, он предпринял серьезную попыт-
ку исполнить это намерение. Провинция Форли была единственной областью
Италии, где война столкнулась с сопротивлением народа, правда всего лишь бес-
порядочным сопротивлением. Установлено, что главную ответственность за это
нес Муссолини, хотя его непосредственное участие в событиях оспаривалось. Не-
* Случайные, непреднамеренные (ллда.).
** От выражения Italia irredenta — «неискупленная Италия»: так называли населенные итальянцами
области, оставшиеся вне итальянского государства.
180
Итальянский фашизм
сомнению, неудача была для него горьким разочарованием. Но он не отказывается
от борьбы: «Я хочу создать антивоенное сознание, которого еще нет»99. Одна из
иллюзий рассеялась. Он предвидит, однако, близкий «исторический день», когда
буржуазия захочет не просто затеять колониальную авантюру, а разжечь всемир-
ный пожар: «Но к тому времени мы должны быть готовы»100.
В самом деле, очень трудно оспаривать интернационализм Муссолини или
выдавать его за маску страстного националиста. И все же фашистская литература
усердно занималась этим нелегким делом; но, несмотря на все ее ухищрения, от не
поддающихся проверке рассказов до прямых фальсификаций, ей не удалось
сколько-нибудь убедительно изобразить социалистический период Муссолини101.
Действительная трудность, та «близость границы», которая все же присуща ин-
тернационализму Муссолини, находится не там, где ее хотели видеть его всевоз-
можные льстецы и апологеты. Она кроется в абстрактном радикализме и юноше-
ской наивности этого интернационализма. В девятнадцать лет он провозглашает:
«Социализм не знает национальности»102; молодой учитель французского языка и
литературы в Онелья пишет: «Угнетенные не имеют отечества, они считают себя
гражданами Вселенной»103; редактор «Ла лотта ди классе», вслед за Эрве, называет
национальный флаг «тряпкой, поднятой над кучей мусора»104; а немного позже он
изображает патриотический энтузиазм по поводу ливийской войны словами, зву-
чащими, как государственная измена: «Мы заявляем во весь голос, что арабские и
турецкие пролетарии — наши братья, а наши непримиримые враги — турецкие и
итальянские буржуа, без всяких тонких различий и лицемерных оговорок»105. И
директор «Аванти!» выступает с подчеркнутой суровостью против мнения одного
французского социалиста, что социалистическое государство должно также иметь
военные силы: «Мы придерживаемся противоположного мнения. Мы верим —
принимая во внимание экономическую, политическую, культурную взаимозави-
симость наций и постоянно нарастающий пролетарский интернационализм,—
что если социалистическая революция вспыхнет в одной стране, то либо другие
последуют ее примеру, либо пролетариат будет настолько силен, что помешает
любой вооруженной интервенции национальной буржуазии»106.
Этим очень уж наивным высказываниям резко противостоят другие, предве-
щающие будущее. Это не риторика о славе и величии Рима (которую так и не
удалось отыскать), а совсем простые соображения, к которым Муссолини всегда
был способен: «Италия все еще расколота на части, как во времена Джусти. У нас
нет национальных проблем, а одни региональные проблемы, нет национальной
политики, а только региональная политика»107. Вера в марксистский интернацио-
нализм и понимание незрелости итальянского общества все еще беспрепятственно
соединяются Друг с другом; но устоит ли это сомнительное единство перед серь-
езным испытанием?
Однако никак невозможно утверждать, что ранний Муссолини был револю-
ционным синдикалистом, последователем Сореля или даже Парето. Несомненно,
он был марксистом. Но вполне допустимо ставить под сомнение ортодоксаль-
ность его марксизма. При этом надо, разумеется, иметь в виду, что немногие мар-
ксисты занимали в этом смысле безупречные позиции. Ленина постоянно упрека-
ли в «бланкизме». И разве у самого Маркса не заметны нетерпение и склонность к
История 181
политическому насилию того же француза? Примечательно, что таковы были как
раз итальянские социалисты, которые с пристрастием обвиняли Муссолини в не-
последовательности, путанице мыслей и интеллектуальной неполноценности, не
подозревая, в каком свете они выставляют сами себя, поскольку они позволили
этому человеку руководить собой в решающие годы, а немного позже — полно-
стью себя победить. Легко выбрать и эффектно соединить отдельные цитаты; но
более справедливо, и не только по отношению к Муссолини, изложить его мар-
ксизм в целом, что дает возможность его окончательно оценить. Это приводит к
следующим вопросам:
1. Какое место занимает Муссолини по отношению к марксизму в целом?
2. Где видны признаки возможного отчуждения?
3. Являются ли эти признаки чисто внешними?
Что касается понимания классовой борьбы, то реформистское истолкование
содержится в марксизме точно так же, как и революционное. Достаточно напом-
нить, что марксизм — это система мышления, которую оба ее основателя разра-
батывали в течение 50 лет, и что предисловие Энгельса к книге Маркса «Классовая
борьба во Франции» (написанное в 1894 г.) составило прямо-таки «magna charta»*
реформизма, чрезвычайно далекую от баррикадного духа «Коммунистического
манифеста». Но в «Капитале» революционный протест еще занимает свое место
наряду с одобрением медленной работы реформ. Духом марксизма можно было
считать и волю к революции, и призыв к терпению — к ожиданию, когда условия
достаточно созреют.
В отношении конечной цели Маркс, в отличие от утопистов,— холодный
реалист, обливающий слишком смелые и чрезмерные ожидания ледяным душем
противоречивой и бурной действительности; но он не только трезвый практик,
он также верующий, полный нетерпения, который надеется увидеть в близком
будущем «совсем другое», новое агрегатное состояние мира.
Абстрактный интернационализм «Коммунистического манифеста» — отнюдь
не последнее слово Маркса и Энгельса в вопросе об общественных противоречи-
ях и о значении наций. Статьи в «Новой рейнской газете» во время революции
1848 г.108 производят совсем иное впечатление. Они полностью проникнуты стра-
стным убеждением, что большие и прогрессивные нации имеют большее право,
чем «мелкие нации» («Nationchen»), что теория братства народов — бессмыслица,
если она оставляет без внимания различные уровни цивилизации отдельных на-
родов. И еще в статьях Маркса о британском господстве в Индии109 можно заме-
тить, что его «ближайшая воля» вынуждена одобрять колониальное принуждение
и лишь его «отдаленная воля» сможет обратиться против любой формы угнете-
ния.
Муссолини высказывается за дух, веру и отдаленную волю марксизма против
его понимания, реализма и ближайшей воли; тем самым он делает многозначное
однозначным. Но этот выбор не случаен, не произволен и не только индивидуа-
лен: это выбор левого марксизма вообще, это также выбор Ленина и Розы Люк-
сембург, Троцкого и Либкнехта, Геда и Эрве. Он гораздо больше, чем противо-
* Великая хартия (вольностей) — декларация, ограничившая королевскую власть В Англии (1215 г.).
182
Итальянский фашизм
положный выбор, соответствует жизненной установке Маркса и гораздо мень-
ше — подлинным условиям Западной Европы в начале XX в.
В рамках буржуазной системы левый марксизм должен означать, таким обра-
зом, нечто иное, чем внутри феодального или полуфеодального строя. Его про-
тивники и его друзья, его самосознание и его шансы на победу становятся иными.
Две его ветви можно отличить, назвав их коммунизмом и большевизмом. Муссо-
лини и Ленин противостояли друг Другу как представители этих направлений.
Несомненно, в мышлении Муссолини признаки возможного отчуждения от марксиз-
ма выражены гораздо сильнее, чем, например, у Ленина. Как мы показали, они
происходят от принятия некоторых категорий философии жизни. Таким обра-
зом, доведенный до однозначности марксизм тотчас же становится у Муссолини
опять амбивалентным.
То, что у Маркса и Ленина было само собой разумеющимся, даже никогда не
выступающим на передний план элементом,— храбрость и сила, мужество и ге-
роизм, жизненная сила и способность к изоляции — все это у Муссолини стано-
вится самостоятельным, сознает само себя и даже время от времени стремится
превратиться в общие понятия, уже несовместимые с марксизмом. («Нет жизни
без пролития крови» — не значит ли это, что нет жизни без войны и политиче-
ской революции?)
То, что у Маркса и Ленина было научным пониманием неизбежного хода ис-
тории и ее самоустранения («Seibstaufhebung») в царстве свободы, у Муссолини
становится «верой», и эта вера, в свою очередь, стремится стать простым элемен-
том развивающегося «elan vital»*. Наконец, абстрактная радикальность его интер-
национализма примечательным образом связана с его бездумным энтузиазмом
перед растущим могуществом техники, так что и здесь нельзя исключить возмож-
ность диссоциации.
Это потенциальное отчуждение самым резким образом выражается в отноше-
ниях Муссолини к Ницше110. Хотя они спорадичны и каждый раз как будто пре-
рываются на несколько лет, впечатлительность Муссолини приводит его не толь-
ко к ряду интересных, но сомнительных попыток синтезировать мысли Ницше и
Маркса, но даже к параллельному сопоставлению прямо несовместимых вещей.
После того как он без конца восхвалял разные ступени и эпохи эмансипации, он
не стесняется излагать с очевидной симпатией представление Ницше о «восста-
нии рабов». По-видимому, он и в самом деле не ощущает, что парадоксальным и
абсурдным образом сближает две противоположные возможности современного
истолкования истории: концепцию «осуществления» Гегеля — Маркса и концеп-
цию «покушения» Ницше — Морраса.
Без сомнения, это крайний случай, первое и самое радикальное проявление
того, что в голове Муссолини и в будущем будут складываться непостижимые «со-
седства».
Но в целом смешение марксизма с мыслями совсем иного происхождения —
вовсе не изолированное явление. Пока марксизм является частью сложного, ду-
ховно разнообразного общества, конфликты с другими идеями, при взаимном
* Жизненного порыва (фрд — термин философии Бергсона.
История
183
проникновении идей, составляют как раз элемент и критерий его жизненности.
Сравнение сочинений Грамши и Сталина демонстрирует, чем обязан марксизм
либеральному обществу, которое он самым резким и проницательным образом
критикует. Склонность Муссолини к Ницше показывает, насколько это общество
могло быть ему опасно.
Это не чисто внешняя опасность. Она говорит нечто и о самом объекте опас-
ности. Представления о свободно развивающемся индивиде, освобожденном от
разделения труда и от эксплуатации, о мирной всечеловеческой ассоциации про-
изводителей вовсе не были изобретены марксизмом. Они были развиты с полной
ясностью уже Фурье и Сен-Симоном. Точно так же понимание фундаментального
значения классовой борьбы и тезис о том, что сознание определяется обществен-
ным положением, существовали до Маркса: все это он нашел во французской
буржуазной историографии. Своеобразной чертой марксизма является лишь «до-
казательство», что классовая борьба должна с внутренней необходимостью при-
вести к бесклассовому обществу111. Марксизм тоже есть синтез — синтез великих
и наивных проектов эпохи Просвещения с реальностями и необходимостями
XIX в., так же, как «прусская» государственная философия Гегеля, критическая
концепция прогресса Конта и национально-гуманистическая мысль Мадзини. И
марксизм также может подвергнуться опасности распадения на составные элемен-
ты. Когда Муссолини интерпретировал его в категориях философии жизни, он
заложил основу диссоциации, которой недоставало только катализатора.
Война как революция
Этим катализатором стала война. Она подвергла марксизм во всех странах ис-
пытанию на прочность, и ни в одной стране он не вышел из этого испытания без
внутреннего и внешнего ущерба. Муссолини оказался в начале войны уже не про-
сто редактором «Аванти!», не игравшим никакой «ведущей роли»113, а самым влия-
тельным и в то же время самым своевольным человеком в той социалистической
партии Европы, которая оказалась в самой трудной ситуации единственной,
имевшей возможность действовать в духе довоенных представлений.
Социалистический Интернационал оказался неспособным помешать войне
всеобщей забастовкой, и это нельзя было считать простой «неудачей». Это было
следствием того факта, что европейские страны не чувствовали себя однородны-
ми в общественном отношении. Именно марксистское учение больше всего спо-
собствовало осознанию этих различий.
Французские социалисты имели серьезные марксистские основания рассмат-
ривать войну как нападение феодальной военной державы на прогрессивную, хо-
тя и буржуазную, демократию. Поэтому они без сомнений могли стать солдатами
своего отечества, и самый известный из всех антимилитаристов, Гюстав Эрве, сде-
лал этот решительный шаг с наибольшим шумом. Для французских социалистов
не было пропасти между требованиями действительности и их социалистической
совестью.
Напротив, для Ленина и Троцкого было с самого начала очевидно, что надо
стремиться к низвержению царской монархии, поскольку для всех марксистов ца-
184
Итальянский фашизм
ризм был самой реакционной и самой средневековой силой в Европе. В соответ-
ствии со своими убеждениями они приняли необычайное решение — против
«действительности» (от которой не смог уклониться даже такой человек, как Геор-
гий Плеханов); чтобы провести его, от них потребовалась вся их революционная
решимость. Таким образом, они все же не остались «в стороне от кровавого пути
мировой войны»114, которая, как Ленин выразился впоследствии, пощадила лишь
«мелкие сообщества некоторых небольших государств»115, оставив их в равнодуш-
ном наслаждении своей незначительностью.
Немецкие социалисты находились в двусмысленной ситуации. Германия, ре-
акционная в отношении западных демократий, но прогрессивная по сравнению с
русским самодержавием, занимала в глазах марксистов невыносимое промежуточ-
ное положение. Согласно Марксу, решение этой дилеммы состояло в том, чтобы
революционизировать Германию, а затем побудить ее вступить в войну с восточ-
ным врагом европейской свободы. Но немецкие социал-демократы полагали, что
уже половина этого плана спасет их совесть. И разочарование, вызванное их по-
ведением у всех социалистов Европы, по существу никогда не было преодолено.
Даже «нет» Розы Люксембург и Карла Либкнехта не могло удовлетворительным
образом разрешить этот парадокс, приближаясь к абстрактному отрицанию вой-
ны в духе пацифизма. И все же, оно дало им возможность бороться и в конце
концов умереть за свое дело.
Тройственный союз связывал Италию с центральными державами. Поэтому
вначале была опасность, что она будет втянута в войну. Муссолини был единст-
венным руководителем социалистов Европы, решительно угрожавшим восстани-
ем своему правительству116, и в самом деле, вскоре был объявлен итальянский ней-
тралитет. Но этот единственный в европейской катастрофе успех марксистской
ортодоксии был довольно сомнителен: если он и не вполне сыграл на руку прави-
тельству, его мотивы, во всяком случае, не противоречили общественному мне-
нию. Безопасность нейтралитета, сверх того, загнала социалистический корабль в
безветренную мертвую заводь. Этот нейтрализм должен был стать неотличимым
от буржуазного пацифизма, а на практике сомкнуться с дружественными Австрии
католиками и консервативной буржуазией Джолитти, против активных сил ос-
тальных левых, единодушно стремившихся к войне — либо из симпатии к фран-
цузской демократии, либо из ирредентистского стремления присоединить Триент
и Триест.
Но эта ситуация могла быть выгодна как раз такому человеку, как Муссолини.
Первая реакция его на войну характерным образом заключалась в том, что он ус-
мотрел в ней приговор истории, завершивший борьбу революционеров и ре-
формистов: «Происходящее доказывает, напротив, что предсказания, на которых
эволюционистский, градуалистский, поссибилистский и позитивистский рефор-
мизм основывал свои надежды, были непомерно преувеличены. Возможность
войны остается, и история полна непредвиденного»117. Но если революция как
ответ на возможность войны оказалась невозможной, то сама война была в это
время образом революции. Конечно, не любая война, и уж во всяком случае не
война ради войны, а эта, определенная война, поскольку она видимым образом
содействовала развитию в направлении революции Даже самый верный своим
Исторг.
185
принципам марксист не может с чистой совестью отгородиться от этой войны
башней из слоновой кости, прикрытием своих нерушимых истин. В самом деле,
марксизм всегда признавал национально-оборонительную войну: разве не дозво-
лено и даже не следует прийти на помощь народу, подвергшемуся нападению? И
национально-освободительная война также имеет свое место в марксистском уче-
нии: разве австрийское господство в Трентино и Триесте не является последним
наследием эпохи порабощения Италии? Непротивление злу никогда не было
марксистской доктриной: разве победа Германии не угрожает демократическим
свободам всей Европы?
Такой марксист, как Муссолини, который хотел «делать историю, а не пережи-
вать ее»118, для которого действие стало самостоятельной ценностью больше, чем
для всех других, не мог оставаться в стороне, спокойно рассматривая происходящее
из своего угла.
Для марксиста, понимавшего себя конкретно и исторически (как всегда, несо-
мненно, понимал себя Маркс), в итальянской ситуации решение вступить в войну
на стороне Антанты было возможно.
Для марксиста, находившегося под влиянием философии жизни и Ницше,
оно было необходимо.
Все предпосылки Муссолини вели к решению, к которому он пришел в октяб-
ре 1914 г., выразив его в своих последних словах, опубликованных в «Аванти!»:
«Нам досталось единственное в своем роде преимущество — жить в трагический
час мировой истории. Хотим ли мы — как люди и социалисты — быть бездейст-
вующими зрителями этой величественной драмы? Не хотим ли мы быть ее участ-
никами? Не будем же спасать „букву“ партии, если это значит убить „дух“ социа-
лизма»119.
Но Муссолини нелегко было отказаться и от буквы учения. Август и сентябрь
были для него временем внутренней борьбы, которой нельзя отказать в серьезно-
сти и объективности. Человек, который всегда придавал столько значения своей
правоте в настоящем или прошлом, на этот раз не боится открыто сознаться в
своих сомнениях и трудностях: «Мне не стыдно признаться, что в течение этих
двух трагических месяцев мое мышление испытало колебания, неуверенность и
опасения»120.
Пытались поставить под сомнение терзания совести Муссолини и серьезность
его решения, утверждая, что в начале войны он выразил симпатии к Германии и
только после окончания битвы на Марне сделал ставку, в качестве оппортуниста,
на верную карту.
Документы этого не подтверждают. С первых дней он занимает недвусмыслен-
ную позицию против Австрии и Германии вследствие их «разбойничьих» ульти-
матумов Сербии и Бельгии; несколько позже он страстно обличает «неслыханное
и разбойничье поведение» немцев в Бельгии и вскоре обнаруживает, что немецкая
опасность — не пустая фраза. Завершение войны в пользу Антанты очевидно для
него уже 5 сентября, то есть до окончания битвы на Марне,— после англо-
франко-русского соглашения, исключающего всякие сепаратные договоры.
Его отрицательное отношение к войне вытекает не из гуманитарных сообра-
жений, а опять-таки из принципов революционной фракции социал-демократов:
186
Итальянский фашизм
война — это крайняя форма классового сотрудничества121. Кроме того, война с
Австрией была несовместима с принципами социализма. Но уже 16 августа он
комментирует бескомпромиссное письмо Амедео Бордига122, в принципе согла-
шаясь с ним, причем он отличает «чистую логику принципов» от «исторического
положения социализма», оправдывающего позицию бельгийских социалистов и
обосновывающего противоположную оценку прусского юнкерского режима и
французской демократии123.
Складывается впечатление, что он хочет избавиться от собственных сомнений
и трудностей, с крайней резкостью полемизируя против «delirium tremens»* на-
ционализма, против тех профессиональных поджигателей войны, которые еще в
июле поддерживали Тройственный союз и хотят затеять войну ради войны124. Он
даже публикует 22 сентября от имени дирекции газеты манифест против этой
войны и проводит по собственной инициативе нечто вроде опроса членов пар-
тии, пожалуй более всего содействовавшего тому, чтобы партия приняла безус-
ловно антивоенный курс.
Тем временем, однако, он все больше приходил к мысли о безжизненности
чистых принципов, и «действительность» охватывала его тысячью рук. Патриархи
социализма, которых он больше всего уважал, высказались за вступление Италии
в войну: Амилькаре Чиприани, Эдуар Вайян, Петр Кропоткин. «Молодые» деятели
его поколения тоже были за вмешательство в войну: Гаэтано Сальвемини, Джо-
ванни Амендола. Преццолини в журнале «Ла Воче» взывал к нему: «Дорогой Мус-
солини, надо на что-нибудь решиться. Для этого еще есть время. Отбросьте же эту
двусмысленность. Пусть ваша воинственная душа выступит как единое целое»125.
Все, кто был дружественно расположен к Франции, как он сам, все, кто ненавидел
Германию и Австрию, как он сам, давно уже были в лагере Антанты126. Гарибаль-
дийские легионы уже воевали на французском фронте. Все более ощутимым ста-
новилось опасение, что абсолютно непримиримая позиция нейтралитета лишает
партию и Италию свободы маневра и может составить весомое преимущество для
центральных держав. То, что он пишет 13 октября, звучит как призыв погибаю-
щего: «Кто решится теперь сказать, что социалистическая партия не сделала
больших уступок исторической и национальной действительности... Чего же хо-
тят еще? Чтобы мы стали придворными шутами демократической войны? Чтобы
мы тут же выбросили на свалку все наши убеждения лишь потому, что нас оше-
ломила некая новая реальность?»127
Историческая реальность одерживала верх, но, по-видимому, Муссолини все
еще надеялся по-иному совместить ее с принципами. 18 октября появилась статья
«От абсолютного нейтралитета к активному и действенному нейтралитету», кото-
рая повторяла и соединяла все аргументы последних месяцев и должна была при-
вести к новой ориентации партии128. С этих пор партия не должна была больше
занимать непоколебимо «абсолютную» позицию, а должна была платить свою
дань «железным необходимостям пространства и времени». Можно с уверенно-
стью утверждать, что Муссолини при этом не собирался предавать свои принци-
пы, а хотел только сделать их более гибкими и «историческими». Но почему
* Белой горячки (лояг.).
История 187
именно он должен был повести партию по пути самых непримиримых заявлений?
И как должно было подействовать это, по-видимому, неизбежное приспособле-
ние к действительности, если его первым шагом оказывалась рекомендация всту-
пить в агрессивную войну?
В действительности это была последняя статья, написанная Муссолини как ди-
ректором «Аванти!». Уже на следующий день в Болонье собралось руководство
партии, где точка зрения Муссолини не нашла ни одного сторонника; и хотя ему
предлагали почетный путь отступления, он немедленно отказался от руководства
«Аванти!». Его объяснения при этих обстоятельствах позволяют глубоко проник-
нуть в его мотивы: «Я понял бы наш абсолютный нейтралитет, если бы вы имели
мужество идти до конца, то есть поднять восстание. Но это вы априори не рас-
сматриваете, потому что знаете, что это вам не удастся. Но тогда скажите со всей
откровенностью, что вы выступаете против войны, потому что боитесь штыков...
Если вы этого хотите, если у вас такое настроение, я готов идти впереди вас: ней-
тралитет вне законности... Что ж, надо решиться. Остается абсолютный нейтра-
литет в рамках закона, отныне невозможный»129.
Здесь нет никаких содержательных оснований. Нет речи о демократии, о жиз-
ненных потребностях Италии, о неискупленных областях. Невозможность ради-
кальной связности приводит революционера на путь, где он окажется вместе со
своими злейшими противниками. Кажется, он все же надеялся перетянуть на свою
сторону партию или ее большую часть. Не прошло и нескольких дней, как он
убедился, что это невозможно. 25 октября он пишет своему Другу Торквато Нан-
ни: «Я пытался вывести партию из тупика, в который она забрела, но при столк-
новении меня сбили с ног»130.
Муссолини не был человеком, готовым подчиниться партийной дисциплине.
Но от него можно было ожидать, что он будет молчать или, по крайней мере, ни-
чего не будет писать против партии, и, кажется, он дал такое обещание своим то-
варищам по партийному руководству. Но он не сумел себя заставить скрыть то,
что считал своей правдой, и через несколько недель между ним и его прежними
друзьями пролегла пропасть непонимания, презрения и ненависти, которую ни-
когда уже не удалось преодолеть.
По-видимому, в конце октября у него возникает идея создать для себя собст-
венную трибуну. И уже 15 ноября выходит первый номер «Пополо д’Италиа». Не-
трудно себе представить, что социалисты почуяли «подкуп» и «предательство».
Казалось невозможным, что совершенно неимущий человек собственными сила-
ми в несколько дней создал из ничего ежедневную газету. Но в действительности,
еще будучи директором «Аванти!», Муссолини вел переговоры с руководителем
одной болонской газеты, считавшейся органом аграриев. Он получил от него за-
тем ценную поддержку в типографском отношении. Но до сих пор нет удовле-
творительного объяснения, откуда взялся капитал. Тотчас же возникли разговоры
о французских деньгах, но это предположение так и не было доказано131. Самая
вероятная гипотеза состоит в том, что деньги были получены через правительст-
венные органы; в Италии было, в самом деле, много заинтересованных в ослабле-
нии социалистической партии. Таким образом, Муссолини, создавая свою газету,
несомненно, был картой в чьей-то игре. Но совершенно необоснованно утвер-
188
Итальянский фашизм
ждение, что деньги и собственная газета были мотивом его перехода к интервен-
ционизму. Как раз это и можно усмотреть в публикациях «Аванти!», сразу же по-
сле появления новой газеты беспрестанно задававших вопрос: «Кто платит?» Че-
рез несколько недель бывший любимец партии стал «продавшимся буржуазии» и
«перебежчиком», заслуживающим «священной ненависти итальянского пролета-
риата»132. Когда 24 ноября он явился на собрание членов миланской секции, кото-
рая должна была принять решение о его изгнании, его речь сопровождалась ура-
ганом проклятий, свиста и угроз. Социалистическая партия подвергла «предателя
моральному суду Линча»: ни одна социалистическая газета Италии не стала на его
сторону, он не смог привлечь к себе ни малейшей части партии. Это было его
первое и самое важное по своим последствиям поражение. Он остался один.
Но у него были серьезные основания считать, что с ним поступили несправед-
ливо. Труднейшее решение его жизни касалось в самом деле вопроса, разбившего
весь социализм на два лагеря, и как раз из «духа» марксизма можно было вывести
многое в его пользу. Когда это решение было представлено как следствие низ-
менного расчета, ему казалось, что его не просто плохо поняли, а опозорили. Как
можно было называть его «перебежчиком»? Кто переходит на сторону врага? Тот,
кто избегает этим трудностей своего положения и надеется на лучшую жизнь в
другом лагере. Что же было невыносимо в его положении? Что он мог выиграть,
перейдя к противнику? Впоследствии Муссолини спрашивал с трогательной на-
ивностью, свидетельствующей, насколько социализм был его собственным «ми-
ром»: разве он не имел в свои 28 лет всего, что может пожелать человеческое
сердце? Руководство «Аванти!» в глазах социалиста значило больше, чем долж-
ность буржуазного премьер-министра. Прежние товарищи Муссолини его не по-
нимали.
Но и Муссолини не понимал поведения своих прежних друзей. Он не ощу-
щал, насколько гуманитарная традиция социализма (не так уж безусловно совпа-
дающая с марксистской) должна была ужаснуться образу мыслей человека, готово-
го принести в жертву сотни тысяч молодых жизней только для того, чтобы «в этом
участвовать». Он видел в их поведении только недостаток революционной реши-
мости и личную трусость.
Из этого обоюдного непонимания развилась крайне резкая полемика, часто
проникнутая низменной враждебностью, которая заложила основу социалистиче-
скому пониманию фашизма и фашистскому пониманию социализма.
Во всяком случае, произошел раскол. Муссолини был теперь полководец без
армии, верующий без веры.
Однако небольшая группа людей, для которых он был «дуче», вскоре снова
сомкнулась вокруг него. Уже в октябре, когда Муссолини еще боролся с самим
собой, из рядов синдикалистов и социалистов выделились интервенционистские
«fasci»* под руководством Филиппо Корридони, Микеле Бьянки, Массимо Рокка,
Чезаре Росси133 и других. В декабре они соединились со сторонниками Муссоли-
* Fascio — пучок, связка («эта».); в переносном смысле: союз, объединение. Происходит от мт. fas-
cis. Во множественном числе fasces означало пучки прутьев, которые (вместе с топорами) носили
ликторы, шедшие впереди римских магистратов в качестве почетной стражи.
История 189
ни в «Союз революционного действия» — зародыш фашизма. Единственным зна-
чимым пунктом программы было осуществление интервенции на стороне Антан-
ты; в остальном же Муссолини выдвинул трудно поддающееся опровержению
требование: «Усилить социалистические идеалы и пересмотреть их в свете крити-
ки, приняв во внимание ужасные уроки современных фактов»134.
Таким образом, Муссолини берется предпринять ревизию социализма, остав-
ляющую нетронутыми его «идеалы», но принимающую во внимание новую дей-
ствительность. Это вполне в духе марксизма. Но сможет ли он справиться с этой
задачей, он, вовсе не холодный и отстраненный от действительности мыслитель, а
человек, подверженный всем влияниям текущих событий? Сможет ли он сохра-
нить свою «fede», оторвавшись от власти могущественного духа, отпустив путе-
водную нить, которой он до тех пор держался даже в самых смелых своих затеях?
Уже первая его попытка формулировать свои мысли в собственной газете по-
казывает, как неуверенно он чувствует себя на новом пути.
Когда он говорит, что в определенных условиях может быть более революци-
онным желать войны, чем не желать ее; что Маркс призывал пролетариат помо-
гать решению буржуазных задач, например задачи национального объединения;
что нельзя мерить одной меркой войну нападающей страны (Германии) и страны,
подвергшейся нападению (Бельгии),— все это можно истолковать в социалисти-
ческом духе. Но затем он выводит слишком уж «абсолютное» следствие: «Жизнь
— относительна; абсолютное существует лишь в холодной и бесплодной абст-
ракции»135. И это следствие тем более удивительно, что оно подготавливает почву
для возобновления древнейших «вечных истин», которые социализм как раз хотел
сокрушить: обычные объяснения войны, говорит он, недостаточны; «...суще-
ствует неизбежная борьба народов; более того, мы не можем скрыть от себя, что
человек — воинственное существо, может быть, самое воинственное в зоологиче-
ском мире»136. Главным авторитетом здесь оказывается Прудон, объявивший войну
«божественной». Но Муссолини не знает, что это знаменитое изречение принад-
лежит Жозефу де Местру, и не отдает себе отчета в том, что системы мышления
напоминают небесные тела — центры тяготения, действующие на больших рас-
стояниях и оставляющие индивиду не очень свободный выбор между ними. Он
хочет отойти от Маркса лишь в том, в чем тот «устарел», отрицая его лишь для
того, чтобы вернуться к Мадзини, Прудону, Бакунину, Фурье и Пизакане137, но
сомнительно, сможет ли планета, обратившись в комету, выбрать путь по собст-
венному усмотрению.
Отныне мышление Муссолини уже не может быть отделено от его жизни, а
потому не допускает больше систематического рассмотрения. Но это не исключа-
ет возможности проследить некоторые главные мотивы на протяжении отдельных
отрезков жизни.
Время войны — это единственный период в жизни Муссолини, не политиче-
ский в собственном смысле слова. После вступления в войну «Отряды революци-
онного действия» вскоре распались; когда Муссолини в 1917 г. вернулся с фрон-
та138, он остался до конца войны лишь журналистом, влияние которого нелегко
оценить.
190
Итальянский фашизм
Этот внеполитический период следует, однако, за второй большой политиче-
ской победой его жизни. Хотя интервенционистские течения были многочислен-
ны и разнообразны и хотя они значительно усилились зимой 1914/15 г., вопреки
немецкому противодействию139, сопротивление Джолитги и парламентского
большинства не допустило бы интервенции, если бы в «сияющие дни» мая на
улицы нескольких больших городов Италии не вышли массы решившегося на
войну меньшинства и не навязали свою волю противящейся нации. В центре
шумных и воодушевленных демонстраций были Д’Аннунцио в Риме и Муссоли-
ни в Милане. Муссолини, при бурном одобрении огромной толпы, угрожал главе
государства: «Если вы, монарх, не воспользуетесь статьей 5 Конституции и не
объявите войну врагам европейской цивилизации, если вы колеблетесь,— что ж,
вы потеряете свою корону»140. Эта была, впрочем, пустая угроза, потому что пра-
вительство этого короля только что подписало лондонский пакт: таким образом,
впервые в современной Европе совместное действие государственной верхушки и
меньшинства населения привело к насилию над парламентом и тем самым над
большинством, так что «качественный» принцип занял место «количественного».
Но хотя Италия вступила в войну, в соответствии с желанием Муссолини, и
хотя война в конечном счете завершилась, как он хотел, его духовное развитие в
этот период характеризуется рядом поражений.
В качестве господствующего мотива у него выступает враждебность к Герма-
нии. Соединение разочарованной любви и поразительно сильного ощущения
национальной слабости породило аффект, подлинность которого бросается в
глаза. Марксизм стал для его последователя немецким и прусским, в сущности не
чем иным, как великогерманским притязанием на господство, и никто не проде-
монстрировал столь очевидным образом, как немецкие социал-демократы, что
«всякое предательство, всякий позор и всякое коварство по существу является не-
мецким»141. При этом Муссолини оказывается хорошим знатоком «Sozialistischen
Monatshefte» («Социалистического ежемесячника») и делает немецкому ревизио-
низму в точности те же упреки, какие впоследствии делались фашизму. Он не
упускает случая прямо приписать эту ересь Марксу и Энгельсу: «...милитарист-
ский и империалистический „ревизионизм" опять примыкает к марксизму и мо-
жет сослаться на его основателей, уже упомянутых Маркса и Энгельса, которые
были фанатические националисты и убежденные милитаристы»142. Это немцы в
течение столетий угнетали итальянцев, а теперь намеревались похитить у них ду-
шу с помощью своей «культуры»143, они их эксплуатировали экономически и даже
при помощи великогерманских теорий увлекли германизмом наших поэтов и во-
ждей, которые начали высокомерно смотреть на свой народ как на низшую расу,
как на простых «мандолистов». Муссолини не останавливается перед прямым при-
знанием своей личной вины: если социализм был перед войной сильным козырем
в великогерманской игре, то это и «шеа culpa, tnea culpa, mea maxima culpa»*-144.
Беспрестанно требуя объявить войну Германии, он тем самым ведет также войну
со своим собственным прошлым и вместе с тем войну за свое будущее как защит-
* Моя вина, моя вина, моя величайшая вина (лжи.).
История 191
ника латинской культуры и последователя Мадзини. Тем самым все общие места
военной пропаганды приобретают у него вполне личную окраску.
Поэтому было логично, когда он в 1915 г. очень решительно высказался про-
тив вступления в войну Японии. Европейцы, говорил он, должны сами справиться
с немцами, иначе их высокомерие еще больше возрастет145. Но двумя годами поз-
же он пишет статью под названием «Вперед, микадо!», где предлагает интервен-
цию Японии в Европу через Россию, ставшую большевистской. А в 1918 г. он
возлагает все надежды на американцев. Не значит ли это, что война, в ее самом
глубоком и самом духовном смысле, оказалась напрасной?
Как будто подчеркивая этот вопрос, его атаки против немцев принимают все
более нервный и резкий характер. Он истерично призывает принять меры против
«quinta arma»*-146, которую Германия умеет везде вводить внутрь народов: «Эта
обширная, скрытая, подпольная, ужасная организация... которая угрожает парали-
зовать — ударом в спину — нации четырехстороннего соглашения»147. Он бесце-
ремонно клеймит социалистов как внутренних союзников врага, как предателей «с
кинжалом в руке»148 и безрассудно намечает программу гражданской войны: «С
бомбой в руке против немцев и их друзей в России и других странах»149.
Но, конечно, ему не хотелось, чтобы его смешивали с теми, кто также соеди-
нял враждебность к немцам с враждебностью к социалистам (хотя в не столь под-
черкнутой и личной форме),— с националистами. И он возобновляет с ними
старую дуэль, начатую в 1910 г. и продолженную в 1914 г., непосредственно перед
его переходом к интервенционизму150. Исходным пунктом для него была первая
русская революция. Франческо Коппола возложил на нее ответственность за не-
состоятельность русской армии «с выпадами злости и отчаяния человека, начи-
тавшегося де Местра и опьяненного им». Едва пришли первые сообщения о на-
ступлении Брусилова, Муссолини пишет против Копполы статью под заглавием
«Красные знамена», во многом обнаруживающую его тайные надежды и чувства:
«Итак, события громогласно опровергают реакционный тезис национализма и не
менее реакционный тезис Циммервальда... Красные знамена, поднятые над гали-
цийскими окопами, имеют величайшее символическое значение. Это революция,
не боящаяся войны, это война, спасающая революцию. Знамена с кайзеровскими
орлами не смогут устоять перед красными знаменами революции. Красное знамя
поднимется и над Потсдамским замком, когда армии революции и западных демо-
кратий раздавят Германию Гогенцоллернов и Шейдемана»151. Очевидно, что это и
есть самая сокровенная и самая излюбленная мечта якобинского социалиста, ка-
ким Муссолини все еще остается: защищать и распространять революцию во гла-
ве революционной армии. Но и в России эта мечта не осуществилась: ее погубила
в зародыше роковая деятельность «немецких агентов» с Лениным во главе, так что
в этом случае Франческо Коппола оказался прав.
Но Муссолини не признает себя побежденным. Он нападает в следующей ста-
тье на Энрико Коррадини, который привлек к суду «демократию», возложив на
нее ответственность за все слабости Антанты в ведении войны152. Не хочет ли
Коррадини, вопрошает Муссолини, привести нам в пример Германию и Турцию?
* Пятого вида оружия (италр здесь: «пятая колонна».
192
Итальянский фашизм
Разве царизм, например, не был «паразитическим режимом»? Он ни в коем случае
не хочет, чтобы его критику демократии смешивали с критикой националистов.
Те критикуют демократию как таковую; Муссолини требует диктатуры в качестве
средства, а демократию рассматривает как цель. Клемансо для него — идеал демо-
кратического диктатора, в последней фазе войны он ему больше всех аплодирует,
больше всех ему доверяет. Ллойд-Джордж и Вильсон для него тоже демократиче-
ские диктаторы. В этой фазе исход дуэли остается нерешенным, но бросается в
глаза, что в некоторых не столь важных вопросах Муссолини уже во время войны
приближается к терминологии и образу мыслей националистов,— например, в
вопросе о «великой державе»153, в адриатической проблеме и в новой оценке като-
лицизма как положительной политической силы, укротившей латинской ясно-
стью первоначальный мистицизм христианства154. Конечно, этот конфликт пре-
доставляет много возможностей для отождествления с противником.
Но самый личный, самый интенсивный конфликт — это конфликт с Лени-
ным и большевистской революцией. Во время своего пребывания в Швейцарии
контактировал если не с самим Лениным, то с людьми из его окружения; он читал
некоторые работы Ленина155; в начале войны этот русский принял решение прямо
противоположное его решению и все же близко родственное ему; Анжелика Ба-
лабанова, его прежняя наставница, находилась теперь с Лениным в России. Но
для преобладающих интересов Муссолини характерно, что его дуэль с Лениным
вначале тоже кажется лишь одним из аспектов борьбы против Германии — так
же, как и его конфликт с марксизмом. Сначала Ленин появляется лишь как тень,
едва заметная в свете восторженно приветствуемой Февральской революции. Но
вскоре его начинает серьезно беспокоить «гнусное предательство экстремистов,
состоящих на службе Германии»156. Он видит прежде всего опасность, угрожаю-
щую Антанте в случае выхода России из войны, и утешает себя мыслью, что пол-
миллиона американцев стоят больше пяти миллионов мужиков157. Но за этими
внешнеполитическими акцентами все время слышится ревность неудачливого
революционера, который испытал кратковременное удовлетворение, когда Лени-
на можно было объявить, после его бегства из-за июльских событий, «чучелом
революционера» («rivoluzionario di stoppa»*)158. Но агитация ленинцев продолжа-
ется, русские войска все больше разлагаются, и из этого опыта большевизма Мус-
солини делает вывод, который должен привести к значительным «тоталитарным»
последствиям: «Мораль русских событий ясна: кто покушается на моральное здо-
ровье армии, виновен в измене, а кто терпит это покушение, тот сообщник из-
менника»159. Впрочем, непосредственно перед победой большевистской револю-
ции очень странный вид гордости приводит его к (несправедливому) притязанию
на собственное авторство: он утверждает, что первый проповедовал бланкизм,
который привел, с одной стороны, к интервенции, а с другой — к ленинизму160.
Но в самый момент переворота он дает ему куда более простые и эмоциональные
объяснения: «Гинденбург не вошел в Петербург просто потому, что в Петербург
вернулся Ленин, alias** Ульянов, или — согласно подлинному крещению и расе
* Буквально: революционером из пакли {итал}.
** Он же {лат}.
История 193
— Цеорбаум*. С помощью нынешнего восстания максималистов Германия захва-
тила Петербург без единого выстрела. Три остальных господина, составляющих
большевистскую тетрархию, носят следующие имена: Апфельбаум**, Розен-
фельд***, Бронштейн****. Как каждый может убедиться, мы посреди самой под-
линной Германии»161. Поистине, это крайне своеобразная амбивалентность суж-
дения и чувства: от симпатии, переходящей почти в отождествление, до того при-
митивно-мифологизирующего возмущения, которое выразили Моррас и Гитлер
(и не только они)162. Оно будет сопровождать его до самой смерти, хотя впослед-
ствии, в течение длительного времени, будут одерживать верх и более уравнове-
шенные суждения.
Поначалу кажется, что тезис о «продажности» Ленина явно подтверждается
ходом событий. Мирный договор, заключенный в Брест-Литовске, кажется Мус-
солини самым убедительным подтверждением, что он поступил правильно, отме-
жевавшись от социализма, что он был прав, обвинив социалистов в трусости.
Пока Муссолини еще революционер в рамках проторенных дорог войны, ему
кажется, что Брестский мир поддерживает его триумф над Лениным, превратив-
шимся в контрреволюционера-. «Мир, убивающий революцию,— это шедевр Лени-
на!»163
Но в Москве дела идут иначе, чем следовало бы из этих предпосылок. Уже че-
рез полгода Муссолини приходится восхищаться «грубой энергией Ленина», про-
тивопоставляя ее вялости итальянской буржуазии, не желающей взять на себя
свою историческую ответственность164. И совсем уже неубедительно, когда он за-
имствует из «Общественной критики» Турати статью о советском терроре, пыта-
ясь подвести воду гуманитарного возмущения к своей мельнице, всегда моловшей
куда более грубое зерно. Но при этом, для интеллектуального подкрепления, он
вдруг снова ссылается на Карла Маркса как на главный авторитет, осуждающий
«несвоевременную» революцию165.
Дуэль с Лениным принимает иной характер, чем Муссолини хотел и предви-
дел. Самое невероятное из его обвинений состоит в том, что у Ленина насилие
составляет не исключение, а всю систему власти. Но ведь это именно он всегда,
снова и снова, приравнивал революцию к войне! И в своей газете он неутомимо
ведет кампанию за тотализацию и обострение войны. Он неустанно нападает на
еще оставшихся в Италии немцев и немецкую собственность, требует концентра-
ционных лагерей и конфискации, он хочет одеть рабочих в военную форму и
выделить иностранцев опознавательным знаком, его излюбленным словом стано-
вится «inquadrare»*****, он требует безжалостных террористических налетов на
* В подлиннике Ceorbaum. Такая фамилия неизвестна. Можег быть, Муссолини смешивал Ленина с
Ю. О. Мартовым (настоящая фамилия которого Цедербаум). По-видимому, Муссолини не знал,
что Ульянов — настоящая фамилия Ленина, и в «немецком шпионе» видел немца по рождению.
** Настоящая фамилия Л. Б. Каменева.
*** Настоящая фамилия Г. Е. Зиновьева.
**** Настоящая фамилия Л. Д. Троцкого.
***** Здесь: зачислить в кадры (итал).
194
Итальянский фашизм
немецкие города и даже оправдывает убийство из-за угла: «Что до меня, то я одоб-
ряю убийство из-за угла,— если оно помогает мне победить»166.
Все это не предвещает ничего хорошего для исторической позиции, которую
он занял теперь вместо марксистской167,— для позиции Мадзини. Он хочет дейст-
вовать в духе Мадзини: Италия должна стать во главе наций, борющихся за свою
свободу168. И, конечно, он внушает больше доверия, чем позиция националистов,
требующих аннексировать не только Фиуме, но и всю Далмацию и больше всего,
по-видимому, рассчитывавших как раз на унаследованную враждебность к сосед-
ним славянским нациям. Муссолини не вынес из своего социалистического про-
шлого вообще ни малейшего интереса к побережьям, скалистым островам и вене-
цианским львам; даже интерес к Фиуме должны были чуть ли не навязать ему его
новые друзья169. Но в конце концов и он хочет получить Далмацию до Наренты, и
очень сомнительно, сможет ли дружба с угнетенными народами Габсбургской им-
перии устоять перед неизбежными конфликтами интересов в послевоенное время.
Понятно, что он впадает в тона псевдорелигиозной одержимости, когда зву-
чат, наконец, колокола победы и итальянский флаг развевается над Триентом и
Триестом. Понятно, что он считает себя также победителем «черных и красных
жрецов»170 нейтрализма, которые «робко крадутся с подавленным видом», в то
время как массы народа — и рабочие в том числе — празднуют победу. Но не
забыл ли он в упоении коллективным триумфом свои духовные поражения, испы-
танные на этом извилистом пути, не пренебрег ли он аргументами, которые мож-
но выдвинуть против него?
Борьба за социал-демократию
Вряд ли можно сомневаться, что Италия после окончания войны оказалась в
наилучшем положении из всех европейских держав Антанты. Принцип нацио-
нальностей наградил свое самое верное дитя щедрыми дарами: не только были
достигнуты крайние пределы распространения языка — приобретены Триент,
Триест и Пола,— но эти пределы были перейдены, так что настоящие нацио-
нальные границы были повсюду неприступны. Извечный враг нации, Австрия,
была совершенно уничтожена. Между Альпами и морем простиралась теперь са-
мая замкнутая и безопасная национальная область европейского континента. Со-
всем иным было положение Франции, которой через открытую границу по-
прежнему противостоял тот же, вряд ли серьезно ослабленный враг, националь-
ное существование которого защищал принцип национальностей. Совсем иной
была даже ситуация Англии, не знавшей, как справиться с кризисом своей импе-
рии, ставшим неизлечимым вследствие войны! Если в этой внешнеполитической
картине были все же темные места, это произошло лишь потому, что заветам
Мадзини не смогли или не захотели следовать. По Лондонскому договору удалось
получить главную часть Далмации, но от Фиуме пришлось отказаться. Далмация,
то есть восточный берег Адриатического моря, была областью с богатыми исто-
рическими воспоминаниями времен венецианского господства; но численность
итальянского населения была там относительно невелика, и это население было
все сосредоточено в приморских городах. Фиуме был, напротив, преимуществен-
ТЛстория 195
но итальянским городом (хотя далеко не «самым итальянским»), но он был необ-
ходимой гаванью для всего хорватского хинтерланда, и такой симбиоз был в его
собственных интересах171. Однако после крушения Австрии он был, как и Далма-
ция, занят итальянскими войсками, а еще не сконструированная Югославия могла
оказать лишь словесное сопротивление. Можно понять, что Италия предъявила
теперь притязания на Фиуме; но еще более понятно, что такое грубое нарушение
действующего договора и некоторого почтенного принципа встретило на мирной
конференции неблагосклонный прием. Почему Италия отказывала Югославии в
том, что она сама себе позволила в Южном Тироле? Почему она не могла согла-
ситься на самое очевидное решение — обмен? Можно было заподозрить, что
итальянскую политику определяют националисты, использующие принцип на-
циональностей как предлог, но руководствующиеся исключительно соображе-
ниями власти и престижа. (Союзники, конечно, не хотели прибегнуть здесь к
единственно законному, по их представлениям, критерию всех неразрешимых
вопросов власти — к войне и предпочитали обрушить на союзника моральное
негодование.) Это внешнеполитическое напряжение отодвинуло на задний план
все события в Италии до договора в Рапалло172 и даже после него.
А между тем этот вопрос имел несравненно меньшее реальное значение, чем
внутриполитические конфликты173. Спор интервенционистов и нейтралистов во-
все не был снят и преодолен в час общего бедствия и общей решимости; война,
которая должна была «создать» или «утвердить» нацию, в действительности еще
глубже ее расколола, потому что сама возникла вследствие раскола, подобного
гражданской войне. Если интервенционисты могли указать на победу как на выс-
шее утверждение своей воли, то бывшие нейтралисты отвечали на это, что при-
обретения можно было, вероятно, получить и без войны, что чудовищные потери
были слишком высокой ценой за них и что, во всяком случае, подлежат наказа-
нию те, кто несет непосредственную и исключительную вину за гибель 700 000
молодых людей. Если даже эти упреки происходили от «негероического» умона-
строения, они должны были все же пробудить в интервенционистах глубоко за-
прятанное чувство неуверенности и сомнения в себе. В самом деле, хотя итальян-
ские войска, несомненно, хорошо сражались, они не добились убедительных ус-
пехов; они не смогли даже захватить столько территории, сколько Австрия готова
была отдать четырьмя годами раньше. И нельзя было даже утверждать, что Италия
существенно содействовала связыванию вражеских сил: австрийские оборони-
тельные позиции в Альпах были слишком выгодны по природным условиям, что-
бы там можно было применить многочисленные армии. Для спасения своего мо-
рального облика оставалось цепляться за битву при Витторио Венето174 и лживо
выдавать ее за решающее сражение войны, между тем как это был всего лишь по-
следний удар, добивший брошенную армию уже распавшегося государства. Но
препятствия, встреченные в Париже, можно было легко объяснить разговорами об
«изувеченной победе», причем не предполагалось знакомства с текстом договора и
с подлинной ситуацией в Фиуме175: это доставляло всем чувствительным людям
удобную для понимания черно-белую схему. Таким образом, две лжи превратили
содержание «подлинного» интервенционизма в политически действенное средст-
во, которым воспользовались прежде всего националисты.
196
Итальянский фашизм
Но и прежний нейтрализм не ограничивался ретроспективными рассуждения-
ми. Социалисты могли укрепиться в убеждении, что лишь радикальное изменение
общественных структур может навсегда преградить путь силам интервенциониз-
ма. Но среди них не было единства в том, как должно выглядеть это изменение.
Большая часть партии впала, по крайней мере на словах, в роковое заблуждение,
что революция должна следовать ленинскому образцу. Она ошибалась тем самым
почти во всем, в чем только можно было ошибиться: в структуре собственной
партии, в характере общества, в степени зависимости государства, в настроении
народа. Но вначале она имела значительные успехи, потому что ей удалось по-
влиять на ту еще не сформировавшуюся силу, от которой зависел исход событий.
Этой третьей силой была огромная масса крестьян, буржуа и рабочих, которые
прошли через эту первую в итальянской истории демократическую войну и те-
перь принесли обратно на родину не столько свои воспоминания, сколько свою
волю к глубоким реформам: реформе аграрных отношений, устройства армии,
трудового законодательства, избирательного права. Но их добрая воля неизбежно
рассеялась бы и пропала, если бы она не примкнула к некоторой уже сформиро-
ванной политической группе. Лишь небольшая часть ее, может быть, стала бы
вместе с националистами попросту восхвалять войну, вместо того чтобы превра-
тить ее результаты в практически ощутимые общественные перемены. Но, с дру-
гой стороны, было не так уж много тех, кто решительно повернул к ленинцам:
массы не склонны к доктринально-требовательному радикализму. Большинство
поддерживало общее иллюзорное настроение, именуемое революционным, уча-
ствовало в бесконечных забастовках, захватах земли и т. п., но не могло выразить
никакой собственной политической воли. Если бы социалисты-реформисты, во
главе с руководителями крупных профсоюзных организаций, сумели освободить-
ся от бессмысленной и внутренне неискренней связи с ленинцами внутри самой
социалистической партии и пойти вместе с этими массами, это породило бы,
возможно, большую партию реформ, способную начать снизу глубокие социаль-
ные перемены и защитить их сверху,— социал-демократию176. Казалось, к этой
задаче были призваны левые интервенционисты, одинаково далекие и от нацио-
нализма, и от ленинизма.
В 1919 г. это представляло для Муссолини политическую возможность, и в
этом направлении в самом деле двигалась его политическая воля. Но эта воля бы-
ла обременена прошлым и ослаблена впечатлительностью, не способной укло-
ниться от возбуждающих текущих событий.
Несомненно, его понимание происходящего должно было привести его на
этот путь. Критический пересмотр марксизма, начатый им во время войны, в кор-
не изменил его взгляды — настолько, что возникает вопрос: как он мог примирить
с этими градуалистскими* тезисами свой беспокойный темперамент? Теперь он
убежден, что капитализму предстоит еще долгая жизнь и что поэтому классовое
сотрудничество ставится в порядок дня. Если некогда он говорил об «историче-
ских днях», то сейчас он увидел, «что чрезвычайно сложная мировая экономика не
может быть изменена путчами»177. Деление общества на буржуазию и пролетариат
* Градуализм — предпочтение постепенных перемен.
История 197
примитивно, в высокодифференцированных и индивидуалистических обществах
Запада революции вроде ленинской невозможны. (Поэтому еще в апреле 1919 г.
он заявляет, что Италии никоим образом не угрожает большевизм178.) С острой и
правильной наблюдательностью он критикует тактику социалистической пар-
тии179, внушающей массам надежды, которые она не может или не хочет осущест-
вить; он заявляет, что его задача — «вернуть к разуму» эту партию. Нетрудно по-
нять, в чем он теперь усматривает «разум»: это тот самый реформизм Турати, на
который он некогда так резко нападал (и которому тот, впрочем, еще не решался
следовать), и пример французской CGT* под руководством Жуо.
Фашизм, провозглашенный 23 марта 1919 г. на немногочисленном собрании в
Милане, состоявшем главным образом из бывших левых интервенционистов180,
мог быть понят как начало национального социализма, зародыш социал-демокра-
тии или, может быть, лишь ее подготовительная стадия. В самом деле, он был за-
думан как временное объединение, без каких-либо догм или «отдаленных целей»,
прагматически посвященное решению определенных задач181. И эти задачи — те
самые основные социальные изменения, которые ленинизм связывает с несостоя-
тельными догмами и тем самым подвергает опасности: Республика, аграрная ре-
форма («Землю — крестьянам»), упразднение сената, конфискация церковных
имуществ, частичная экспроприация капитала, экономические советы («Нацио-
нальные советы») наряду с политическим парламентом. Во всяком случае, Муссо-
лини сохраняет здесь еще вполне ясное представление, что «революция» должна
коснуться именно права собственности, и молодой фашизм не только много раз
приводит как образец своей программы Курта Эйснера182, но с гордостью указыва-
ет на «всенародный и сокрушительный характер» своего учредительного собра-
ния183.
Однако уже тогда было много причин не доверять революционному характеру
этой «антипартии», и вряд ли было случайностью или ошибкой, что Турати,
Д’Арагона184 или Буоцци185 не хотели довериться этим помощникам.
Уже крайняя подвижность Муссолини в адриатическом вопросе могла вызвать
подозрения. На некоторые недружелюбные голоса во французской печати он от-
вечает, называя все еще союзные угнетенные нации Габсбургской империи «этими
племенами» и выставляя против них свою собственную трехтысячелетнюю куль-
туру186. Итальянцев, говорящих о компромиссном решении, он все более резко
клеймит как «политиков отказа» («rinunciatari»). Человек, создававший в конце
войны итальянское «Движение сторонников Лиги Наций» и приветствовавший
президента Вильсона вдохновенными речами, слишком уж быстро переходит к
злобному антивильсонизму. Поддавшись приступу гнева против «высшего совета
волков, лис и шакалов в Париже»187, он бросается в объятия теории пролетарских
народов, хотя, по-видимому, знает, с какой целью ее выдвинул Коррадини, и, ко-
нечно, не может упустить из виду, что против нее можно привести те же возраже-
ния, что и против «примитивной» теории пролетарского класса.
4 Confederation Generale du Travail — Всеобщая конфедерация труда — французская профсо-
юзная организация реформистского направления.
198
Итальянский фашигм
И если в Дримечательной фазе его дуэли с Лениным он обвиняет своего вели-
кого партнера в том, что тот снова вводит в России капитализм, то его союзникам,
демократическим антибольшевикам, может показаться крайне подозрительным,
что Муссолини применяет также мифологему антисемитизма: сотрудничество
еврейских банкиров Лондона и Нью-Йорка с их собратьями по расе в Москве
препятствует победе Белой армии и представляет собой акт мести против арий-
ской расы и христианства188.
Эти и подобные им отклонения от главного пути надо приписать прежде всего
тому, что в послевоенное время Муссолини находится почти в отчаянном поло-
жении. Долгие годы он владел массами, а теперь к нему почти никто не прислу-
шивается. Все отвращение, которое теперь открыто выражается к ненавистной
войне, направляется в первую очередь против него. Это отвращение укрепляет
социалистическую партию, для которой он — главный Иуда и предатель. У него
больше нет опоры в массах, и потому все достойные его политические планы
должны остаться призрачными; у него остаются контакты лишь с военно-полити-
ческими авантюристами. Незадолго до конца войны он завел связи с ардити*,
специальными подразделениями, действовавшими в наземных боях наподобие
десанта: они предпринимали рискованные операции с кинжалом с зубах и грана-
той в руке, за что их освобождали от тягостей окопной жизни189. Ардити и их дру-
зья втянули его в весьма отвратительную демонстрацию против Леонида Биссо-
лати, который осмелился предложить обмен Далмации на Фиуме и сомневался в
полезности границы на Бреннерском перевале; эта демонстрация была направле-
на как раз против того человека, который должен был бы стать его важнейшим
союзником в борьбе за социал-демократию190. В апреле те же люди, после улич-
ной драки, направились к зданию «Аванти!» и подожгли его; а Муссолини оправ-
дывал это событие в своей газете191, после того как он и раньше призывал уже к
гражданской войне против «клеветников»: «Мы будем защищать мертвых. Всех
мертвых, даже если нам придется вырыть окопы на площадях и улицах наших го-
родов»192.
После парламентских выборов в ноябре 1919 г. его положение окончательно
выяснилось. Переговоры с левым блоком провалились, так как левые не хотели
навлечь на себя его именем народный гнев. Оставшись в одиночестве, он получил
едва 5 000 голосов из более чем 250 000. Социалисты праздновали по всей Италии
решительную победу. Получив 156 мандатов, они стали сильнейшей партией; в
коалиции с пополари они имели бы абсолютное большинство. О Муссолини
больше не было речи. Он казался политическим мертвецом.
Но двумя месяцами раньше Габриэле Д’Аннунцио с несколькими сотнями
добровольцев осадил Фиуме, и когда социалисты использовали первое заседание
парламента для пустого жеста по этому поводу, вечером того же дня толпы на-
ционалистов устроили на улицах Рима охоту на социалистических депутатов, и
несколько из них пострадали. И в то время, когда звезда Муссолини, казалось,
клонилась к закату, на политическом горизонте Италии взошли два светила: на-
ционализм и Д’Аннунцио.
* Arditi — отважные (италф
История
199
Национализм
Итальянский национализм не моложе французского; но во Франции национа-
лизм возник из внутриполитического события, вызвавшего большой междуна-
родный отклик, в Италии же началом его было весьма ограниченное националь-
ное поражение при Адуа, послужившее поводом для Энрико Коррадини193 перей-
ти от литературы к политике. Внутриполитический конфликт также был не столь
резко выражен, как во Франции: Коррадини был либеральнее, и потому процесс
формирования национализма был медленнее, чем в соседней стране. Но когда в
ноябре 1903 г. вышел первый номер «Реньо» и когда Коррадини и его друзья об-
рушились на социализм с гораздо большей решимостью и однозначностью, как
на своего главного врага, они переняли также с большей наивностью его поста-
новку вопросов и терминологию.
Уже предисловие к «Реньо» говорит ясным языком. Газета должна быть голо-
сом «против низости нашего времени. И прежде всего против низости нашего
социализма... Все виды благородных идей сменились злобой низменных ин-
стинктов жадности и разрушения»194. Но этот прямой вызов влечет за собой дру-
гой: против буржуазии, которая не защищает себя, против идеологии, из которой
выросло «дурное растение социализма». Итак, этот национализм с самого начала
объявляет себя с удивительной прямотой выразителем и представителем той час-
ти буржуазии, которая разочаровалась в либерализме, поскольку он, как она пола-
гала, недостаточно защищал ее от социализма; можно сказать, той буржуазии, ко-
торая принимала марксиста Муссолини всерьез и боялась его. Коррадини вполне
однозначно предлагает в качестве рецепта внутренней политики то, что затем все
больше становится основой его доктрины: преобладание внешней политики, вос-
хваление войны. Буржуазия никогда не сознавала, что ее спасение в том, что со-
циализм больше всего ненавидит,— в политике экспансии и империализма195.
Поэтому Русско-японская война радостно приветствуется как свидетельство «со-
временности войны». Не кто иной, как сам Вильфредо Парето, самым решитель-
ным образом формулирует новую доктрину и ее предпосылки: буржуазия вообра-
зила, что она может руководить народом на выборах, как захочет; но теперь на-
род, а точнее, элита народа, использующая бездумно созданный самой буржуази-
ей интеллектуальный пролетариат, идет к захвату государства, и главным образом
имущества буржуазии. «Только война, в которую будет вовлечено множество на-
ций и которая будет достаточно долго продолжаться, может помешать регулярно-
му ходу этого явления. Война может в конечном счете изменить этот ход, если
изменятся безрассудно гуманитарные чувства буржуазии, уступив место более му-
жественным чувствам. Но, во всяком случае, в данный момент нет ни малейших
признаков такого изменения»196. В этом высказывании примечательно не то, что
вся буржуазия открыто выражает здесь свои классовые интересы, а то, что понадо-
бились долгие десятилетия, чтобы несовместимость либерализма и марксистской
теории классовой борьбы была полемически высказана и привела к взаимной
враждебности этих теорий; но еще более примечательно, что часть буржуазии
настолько перенимает предпосылки своего противника, что теряет всякое собст-
200
Итальянский фашизм
венное «миропонимание», видит единственный выход в войне и проявляет тен-
денцию к отрицанию собственных исторических корней.
Коррадини полностью находится в пределах мышления и терминологии про-
тивника, когда он проводит знаменитое различие между «пролетарскими» и «бур-
жуазными» нациями197 и заявляет, что национализм хочет быть для всей нации
тем, чем социализм был для пролетариата. Таким образом, опасность для буржуа-
зии будет устранена в результате того, что граница понятия эксплуатации будет
поднята на одну ступень вверх. Это понятие, однако, гораздо менее рационально
и далеко не столь привлекательно, как марксистское. Оно, кроме того, никак не
расширяется до требования солидарности всех пролетарских народов в борьбе
против эксплуататорских буржуазных народов. Дело в том, что мечта Коррадини
— это империализм, а его образец — Рим. Поэтому он предпочитает более от-
четливо определенные в биологическом смысле пары понятий: статические и ди-
намические, соответственно старые и молодые народы. Образцом динамического
народа для всех итальянских националистов была Германия, «мировая револю-
ция» которой против сытых и консервативных наций Запада рассматривалась с
одобрением и восхищением. Внутренняя последовательность доктрины, несо-
мненно, требовала, чтобы обе динамические нации соединились в мировой вой-
не, чтобы заменить своей молодой имперской силой отмирающее бессилие бога-
тых. Италия, однако, бывшая вначале членом Тройственного союза, перешла на
сторону Антанты, которая вызывала симпатии общественного мнения; Франческо
Коппола198 оправдывал это путаным объяснением, что рядом с сильными динами-
ческими нациями Италия могла бы играть лишь второстепенную роль, тогда как
на стороне дряхлых наций она имела большие шансы расширить свое господ-
ство199. Это был неумный (а во время войны и очень вредный) аргумент умного
человека, впрочем, характерным образом выражавший отчаянное положение лю-
дей, стремившихся в своих мечтах к мировому господству и неограниченной ав-
тономии, для чего не было и никогда не могло быть элементарных предпосылок.
Но, может быть, именно это и было причиной, по которой в Италии, как ни в
одной другой стране Европы, так воспевали войну как исцеляющую, освящаю-
щую и онтологическую силу и почему никакая другая страна не вступила дважды
без настоятельной необходимости в мировую войну. Отождествление права и си-
лы, осмеяние «христианского и демократического гуманизма»200, сведение истории
к аморальной драке изолированных народов за кормушку даже в гитлеровской
Германии не зашло дальше, чем в итальянском национализме Коррадини, Коп-
полы и их друзей.
Насколько люди «Аксьон Франсэз» превосходили их в безудержной «совре-
менности», настолько они уступали им в изображении «истории упадка», хотя они
всего лишь виртуозно развивали общие места консервативного мышления, от ан-
тииндивидуализма до антипарламентаризма (первое — с более сильным подчер-
киванием, как, например, Альфредо Рокко201, второе — с меньшим нажимом, как,
например, Франческо Коппола). Однако бросается в глаза, что Энрико Корради-
ни не останавливается также перед критикой Рисорджименто202 и формулирует
свой историко-философский антисемитизм не менее резко, чем Моррас: «Рим-
История 201
ские орлы превратили Рим в Римскую империю, в Pax Romana*, Иудея же могла
только грезить... Первый социализм заключен в Библии. В Библии — первая
справедливость для низших. В Библии — первое насилие кротких над могущест-
венными, первое высокомерие смиренных перед гордыми... Пророк — это рево-
люция»203.
Философия Коррадини ограничивается «органической» метафизикой вечных
законов жизни, которые человек не может и не должен нарушать; но его класси-
цистическая эстетика сохраняет некоторую остаточную связь с понятиями «циви-
лизации» и «человечества».
В целом итальянский национализм выглядит более молодым и гораздо более
грубым братом французского, боксером по сравнению с фехтовальщиком, не об-
ремененным предрассудками долгого и утонченного воспитания, но, при внима-
тельном рассмотрении, также далекого от его отчаяния и жестокости.
Однако именно эта его более крепкая и менее последовательная природа, вме-
сте с влиянием марксистской терминологии и мышления, сделала его более под-
готовленным для столкновения с еретиками-социалистами. Он не стеснялся даже
находить «позитивную» сторону в либерализме, демократии и социализме, рано и
подчеркнуто говорить о «революции», а иногда представлять свой идеал как на-
циональную демократию, или даже национальный социализм. Его понятие «про-
изводителей» было при этом возможным исходным пунктом, наряду со стремле-
нием разрешить проблемы пролетариата путем захвата колоний и колонизации.
Уже среди основателей еженедельной газеты «Л’идеа национале», заменившей в
1911 г. исчезнувшую «Реньо»204, находился бывший революционный социалист
Роберто Форджес-Даванцати. Ливийская война вызвала сближение с национализ-
мом целого ряда социалистических интеллигентов. В то время националисты мог-
ли, конечно, считаться лишь вспомогательным отрядом Джолитги и либералов.
Но с началом мировой войны они заняли собственную, отдельную позицию, и в
послевоенное время национализм, верный своим традициям, стал стальным ост-
рием империалистической и антисоциалистической тенденции. Он создал свои
штурмовые отряды («синие отряды») и завладел улицами Рима. Луиджи Федерцо-
ни205 представлял крайне правых в парламенте. Но сомнительно, мог ли национа-
лизм установить прямой контакт с широкими массами. Он возлагал свои надежды
на воспоминания о войне и на оставшиеся после войны внешнеполитические
проблемы. И когда стало известно о путче Д’Аннунцио в Фиуме, «Л'идеа нацио-
нале» полностью его поддержала. То же сделал в Милане Муссолини. Таким об-
разом, Фиуме объединил тех, кто обречен был оказаться вместе.
Д’Аннунцио в Фиуме
После окончания войны Фиуме был оккупирован итальянскими войсками, к
которым впоследствии прибавились французские и английские контингенты: со-
вместная оккупация союзниками лучше соответствовала этой невыясненной си-
туации. Было маловероятно, что город просто отдадут Югославии или, например,
* Римский мир (лат.) — обозначение мирового порядка, установленного Римской империей.
202
Итальянский фашизм
принесут в жертву хорватскому хинтерланду; но неопределенность вызывала не-
доверие, а в этом недоверии были заинтересованы прежде всего националисты,
чтобы использовать его против правительства Франческо Саверио Нитти, внут-
риполитического курса которого они больше всего боялись, потому что он в ко-
нечном счете также стремился сконструировать социал-демократию. Возбужден-
ное настроение привело в Фиуме к столкновениям; по единогласному решению
союзного командования некоторые итальянские подразделения должны были
быть выведены из города и размещены поблизости, в Ронки. Там несколько офи-
церов составили заговор с целью захватить Фиуме и пригласили Габриэле
Д’Аннунцио принять на себя командование.
Во время войны Д’Аннунцио присоединил к своей поэтической славе, как он и
мечтал, военную славу. Он был награжден за храбрость Золотой медалью, самым
высоким и очень редким орденом Италии, потерял глаз и в конце войны имел чин
старшего лейтенанта. Но он не был собственно солдатом, а скорее привилегиро-
ванным авантюристом, менявшим мундиры и изобретавшим в венецианском
дворце самые рискованные предприятия, которые он затем сам осуществлял — на
суше, на море и в воздухе — по собственному усмотрению. Его чтили как вели-
чайшего поэта нации, но также как человека, решающим образом содействовав-
шего в мае 1915 г. вступлению Италии в войну. Таким образом, один человек в Ев-
ропе, возвышавшийся над массой дисциплинированно и упорядоченно умираю-
щих, вел войну как великую авантюру, как чудовищное утверждение своего могу-
чего Я; и в нем должны были видеть образец все те, чьи духовная природа и по-
зиция допускали подобные взгляды,— и прежде всего множество молодых офи-
церов. Конец войны означал для учителя и учеников одно и то же: конец опьяне-
ния, наступление повседневности, возвращение в мир, где воля сталкивается с
твердым сопротивлением реальностей, не бросая им вызов с риском для жизни.
Для Д’Аннунцио и его последователей Фиуме представлял единственную в своем
роде возможность снова зажить «большой» жизнью206.
Трудно поверить, что главным побуждением этих людей была «любовь к оте-
честву». Здесь речь шла не о защите, ценой потерь и жертв, покинутого куска
родной земли от угрожающего врага; здесь побуждали собственные войска -— без
всякого.кровопролития — уйти со своих позиций, дезертировать ради прогулки.
С юридической стороны люди, с которыми Д’Аннунцио направился из Ронки
в Фиуме вечером 11 сентября, были в самом деле группой дезертиров. Но поход
этих дезертиров был во многих отношениях поддержан регулярной армией, а в
Фиуме командовавший там генерал, после недолгих угрызений совести, обнял со
слезами великого поэта и уступил ему место. Это было первой демонстрацией
того, что будут означать в будущем для этих передовых бойцов верность знамени
и присяга повиновения. Франция и Англия вынесли оскорбление и отвели свои
части. Это был первый удавшийся блеф в послевоенной Европе, и он не остался
последним.
История
203
Больше года Д’Аннунцио правил в Фиуме в качестве «команданте»*. Никогда в
мировой истории не было столь впечатляющей и богатой последствиями коме-
дии.
Правительство в Риме приказало блокировать город и одновременно напра-
вило туда подразделение Красного Креста. Итальянские солдаты, оцепившие го-
род, поддерживали с легионерами Д’Аннунцио наилучшие товарищеские отно-
шения. Половина населения была настроена против команданте207, но перед его
дворцом проходили одна за другой восторженные демонстрации жителей; «gag-
liardetti»** склонялись при появлении «спасителя»; сверкали кинжалы легионеров
и угрожающе красовались черепа на их эмблемах. Диалог оратора с толпой дово-
дил возбуждение до пароксизма, и на громогласный вопрос: «Кому принадлежит
Италия?» тысячи голосов отвечали: «Нам». Это взрывало все устоявшиеся пред-
ставления! «Это сокрушающая жизнь! Это бушующая жизнь!»208
И в самом деле, легионеры и дочери города праздновали этот небывалый час
жизни в бесконечных любовных утехах209. Д’Аннунцио видел уже зарю новой ис-
торической эпохи, более прекрасной и великой жизни: «Версаль — это старческая
слабость, дряхлость, тупоумие, хитрость, обман и жестокость, глядящая на мир
испуганными глазами; Ронки — это юность, красота, смелость, радостная жертва,
обширные цели, глубокая новизна... Новизна жизни не в Одессе, а в Фиуме, не на
Черном море, а на Карнаро»210.
Но эта новизна жизни была не что иное, как возрождение древнейшей культу-
ры. В самом деле, поэт-солдат стоит на страже, как передовой боец Рима и его
трехтысячелетней миссии, против наступающего варварства безродных славян-
ских племен: «Если мы ее (Постумию) не удержим, то волна балканских племен,
волна славянского варварства окажется в двадцати километрах от стен Триеста»211.
Но высокое культурное самосознание не мешает Д’Аннунцио, в гневе против
сильных людей в Версале, которые его терпят, но не признают, объявлять себя
предводителем крестового похода всех угнетенных народов: «Это новый кресто-
вый поход всех бедных и эксплуатируемых наций, новый крестовый поход всех
бедных и свободных людей против наций, присвоивших и накапливающих все
богатства, против народов-разбойников»212.
Хотя в гавань Фиуме лишь один раз зашло удачно захваченное судно, хотя
верфи и фабрики почти не работали, Д’Аннунцио даровал своему городу новую
политическую и экономическую конституцию, впоследствии названную «Carta del
Camaro»***, главным автором которой был синдикалист Альчесте Де Амбрис; ес-
ли современность состоит в смешении, то это была, во всяком случае, самая со-
временная из конституций. Она заимствовала из средневекового прошлого назва-
ния обоих парламентов («Consiglio degli Ottimi»****, «Consiglio dei Prowisori»*****)
и значение автономных корпораций; подобно анархо-синдикалистам, она обли-
* «Comandante» — командир (итал\
** Вымпелы, флажки (идалд.).
*** «Хартия Карнаро» («далд.)
**** Совет лучших (итал.) — совет старейшин.
***** Совет администраторов (итал.).
204
Итальянский фашизм
чала паразитов и прославляла производителей; она стремилась к народному прав-
лению в смысле Руссо, но возлагала на команданте перенесенную на него «при
опасности» неограниченную власть, как он уже это сделал сам; она освобождала
женщин, как Просвещение, и вводила государственный культ, как античные поли-
сы. В первый раз в современной конституции музыка становится «религиозным и
общественным учреждением», поскольку великий народ не только создает себе
бога по собственному образу и подобию, но и слагает гимн своему богу. Для слу-
жения новой вере вскоре должно быть сооружено «Круглое здание», не менее чем
на 10 000 слушателей. Таким образом, старое и новое станут элементами нового
мира, призванного победоносно преодолеть капитализм и социализм213.
Несомненно, эта программа содержит некоторые пункты, которые должны
были сделать ее подозрительной в глазах консерваторов (прежде всего, лишь ус-
ловное признание собственности). И в самом деле, Д’Аннунцио все больше
сближался с революционерами во главе с Эррико Малатеста214, а из некоторых его
молодых офицеров выросли чуть ли не законченные коммунисты. С планом по-
хода на Рим соединяли волю к республике, и все это внушало некоторым из са-
мых верных римских друзей все большие подозрения. Поскольку после Локарн-
ского договора Д’Аннунцио стал серьезным противником итальянской внешней
политики и нелепыми провокациями только ухудшал свое положение, авантюра
быстро подходила к концу. Незадолго до Рождества 1920 г. Джолитги отдал регу-
лярным войскам приказ об атаке. Д’Аннунцио, с помощью нескольких стойких
сторонников, создает «Natale di sangue»*, но когда первые снаряды линейного ко-
рабля «Андреа Дориа» стали рваться на большой площади, где так часто раздава-
лись возгласы «Италия или смерть», и начали попадать во дворец команданте, по-
эт покинул свой город215 и направился к озеру Гарда, где он еще несколько лет
оставался некоторой политической силой, затем превратился в воспоминание и,
наконец, став бременем для всех, умер216. Его легионеры в 1921 г. рассеялись по
всей Италии; большинство вступило в ряды фашистов, но многие ворчали на
Муссолини, считая его «предателем».
Самый мрачный год Муссолини
Обе реакции неудивительны. С одной стороны, фашисты гораздо более есте-
ственно, чем националисты, переняли «стиль» предприятия в Фиуме; но, с другой
стороны, год большой авантюры Д’Аннунцио был для вождя фашистов самым
мрачным годом его политической жизни и его верность «команданте» вызывала
сомнения.
В течение этого времени Муссолини, казалось, был не чем иным, как доверен-
ным журналистом Д’Аннунцио в Италии. Сразу же после марша из Ронки он объ-
явил, что в Фиуме находится теперь «его» правительство и что с этих пор он и
фашисты будут повиноваться только ему. (Правительство в Риме не вменило ему
в вину это заявление, составлявшее государственную измену, а также выражение
* Родные по крови (италф
История 205
«Эта свинья Нитти»217.) Он хочет быть одним из легионеров Д’Аннунцио — «дис-
циплинированным солдатом... в распоряжении команданте»218. И если в личных
письмах он вначале обращается к поэту со словами «Мой дорогой Д’Аннунцио»,
то вскоре он переходит к более формальному приветствию и заверяет командан-
те: «Я ваш солдат»219.
Как мало подходила Муссолини эта подчиненная роль, видно уже из того, что
анархистски-индивидуалистические черты его натуры ни в какой период не вы-
ступали так сильно, как в этот. Фашизм для него теперь «убежище всех еретиков,
церковь всех ересей»220, и он ищет на ощупь обратный путь к мыслителю, важно-
му для него в какое-то время его юности, когда говорит: «Оставьте свободный путь
элементарным силам индивидов, потому что вне индивида не существует никакой
другой человеческой реальности. Почему бы Штирнеру не стать снова актуаль-
ным?»221 И вряд ли что-нибудь лучше описывает духовное отчаяние, позволяет
яснее понять устойчивый — как можно думать — склад характера этого будущего
реставратора государственного мышления, чем следующий взрыв эмоций: «Аолой
государство во всех его видах и воплощениях. Долой государство вчерашнее, се-
годняшнее, завтрашнее. Долой буржуазное и долой социалистическое государст-
во. Нам, обреченным жертвам индивидуализма, для нынешней тьмы и завтрашне-
го мрака остается лишь ставшая уже абсурдной, но всегда утешительная религия
анархию)222.
Но протестантизм этого еретика «обоих Ватиканов, в Москве и в Риме» выра-
жается прежде всего как язычество, которое, презирая всех «геологов» и все фор-
мы христианства, рассматривает современность прежде всего как «природу» и, в
конечном счете, по-видимому, отказывается от Маркса в пользу Ницше: «Мы, в
принципе презирающие все формы христианства, от христианства Иисуса до
христианства Маркса, смотрим с чрезвычайной симпатией на этот „всплеск" со-
временной жизни в языческих формах культа и храбрости»223. Отсюда возникает
сознание решимости, часто напоминающее то, каким был одержим Гитлер: «Ны-
нешний мир поразительно напоминает мир Юлиана Отступника. Победит ли
еще раз „рыжеволосый галилеянин“? Или победит монгольский галилеянин
Кремля? Свершится ли переоценка всех ценностей", как это случилось однажды
в сумерках Рима?»224
Но мифологема Муссолини и его радикализм всегда быстро «замыкаются в
оболочку»; они не мешают его трезвому политическому анализу и развертыванию
важной для него в каждый отдельный момент постановки цели. Так, его критика
социалистической партии остается неизменной и меткой: социалисты сами заго-
раживают себе путь, раздражая без надобности средние слои, отталкивая фронто-
виков и пытаясь надеть на итальянцев рубашку русского мужика. Глупо их одно-
стороннее восхваление физического труда, а обманчивое единство революционе-
ров и реформистов парализует тех и других; он говорит даже об «общем мнении
Турати и своем»225. Большей частью он аргументирует совсем как «функционер»
социализма; так, он все еще истолковывает свой интервенционизм в том смысле,
что он только и сделал возможной нынешнюю ситуацию, вызвал крушение сце-
нария, «скрывавшего град Утопии»226. Социалистическая партия должна теперь
иметь мужество поднять знамя сотрудничества, потому что ее задача — завершить
206
Итальянский фашизм
буржуазную революцию в стране, проблемы которой имеют досоциалистический
характер, а производительные силы находятся в рудиментарном состоянии227.
И вот перед нами захватывающее зрелище человека, которому обстоятельства
навязали это понимание и который в тот же момент его обесценивает, потому что
он снова и снова выражает социалистам свое презрение, презрение его «темпера-
мента», никогда не перестающего вменять самому себе в заслугу основание италь-
янского коммунизма: «У вас никогда не было темперамента для „исторического
дня“ или для „кровавой бани“ в стиле Муссолини; делайте же, что вы можете де-
лать, и перестаньте изображать из себя львов, потому что вы зайцы, и перестаньте
говорить о баррикадах, потому что вы умеете идти только к избирательным ур-
нам»228. Для смешения элементов характерно, какие формы принимает его отно-
шение к Ленину. Теперь он уже не отказывает русским коммунистам в героизме и
воле к борьбе, но не признает, что они борются за коммунистическое общество.
Большевизм разоблачает свое капиталистическое, воинственное, националисти-
ческое лицо, Ленин — величайший реакционер в Европе. Муссолини с огром-
ным удовлетворением принимает к сведению, что некоторые коммунисты счита-
ют его тоже «продавшимся»: «Это — нечто вроде нашего реванша»229. В нем бо-
рются ужас и восхищение, когда он говорит (и по существу никогда не отказыва-
ется от этого суждения): «Опыт Ленина — это обширный, ужасный эксперимент
in cotpore vili*. Ленин — это художник, работавший над человеком, как другие
художники работают над мрамором и металлом... Шедевр не состоялся. Худож-
ник потерпел крах. Задача превосходила его силы»230.
Но если его отношение к Ленину содержит примесь симпатии, то симпатизи-
рующее движение в сторону националистов все время наталкивается на препятст-
вия. Хотя Муссолини восхваляет, как и они, капитанов индустрии, с гордостью
принимая, среди своей революционной словесности, термин «реакционный», он
хочет сохранить отличие своего свободолюбивого и демократического анти-
большевизма от антибольшевизма националистов и протестует против смешения
национального движения с той его частью, которую представляют национали-
сты231. И после подписания договора в Рапалло его положительная оценка самым
решительным образом отличается от возмущения «Идеа Национале», расценив-
шей этот договор как измену. В отличие от националистов, он выступает за мир-
ную политику в отношении Югославии и подчеркнуто требует: «Эта двусмыслен-
ность, смешивающая национализм и фашизм,— возникшая в некоторых цен-
трах, — должна прекратиться»232.
Эта позиция означала также никогда не преодоленный до конца разрыв с ле-
гионерами, обвинявшими его в «адриатическом минимализме»,— несмотря на все
попытки примирения. Комментарии Муссолини по поводу «Natale di sangue» бы-
ли выражены в сдержанном тоне. К концу 1920 г. он вернул себе политическую
самостоятельность.
Впрочем, в этом году судьба не всегда была к нему неблагосклонна. Конечно, в
первые месяцы он опустился до нижней точки своей политической карьеры. Заяв-
ления двух бывших редакторов его газеты, обвинивших его в использовании де-
* На живом теле (лает.).
История 207
нег, собранных «pro Fiume»*, для оплаты небольшого частного отряда, защищав-
шего «Пополо д’Италиа», довели его почти до морального крушения, и только
великодушие Д’Аннунцио его спасло. Он говорил в то время об «остатках фашиз-
ма»233 и должен был почитать за счастье, что он «все еще на ногах»234. Но в сере-
дине года фашизм добился своего первого большого успеха в Триесте и в Вене-
ции-Джулии, в безжалостной, одновременно национальной и классовой борьбе.
21 августа он может уже говорить о «часе фашизма», хотя все еще отмечает его
временный характер235. Когда приближается к концу оккупация заводов рабочими
(к которой он, впрочем, относится весьма положительно)236, его приветствуют как
спасителя в «очищенном Триесте», в «колыбели фашизма», и он может в этом ка-
честве произнести большую речь237. 20 октября он впервые говорит о том, что
фашизм находится выше буржуазии и пролетариата и может стать «доминирую-
щей силой» нации238. Но лишь события в Болонье и на равнине По (очевидным
образом неожиданные для него самого) в течение нескольких месяцев, начиная с
сентября, снова вернули его в большую политику как одну из решающих сил.
Этот прибой фашизма совпадает с упадком волны социализма, достигшей своей
высшей точки в оккупации заводов, а затем уставшей и впавшей в разочарование.
Социалистический облик 1920 г.
В действительности даже предприятие Д’Аннунцио не вызвало бы и в мини-
мальной степени такого отклика, если бы оно не предоставило многим влиятель-
ным людям и газетам единственный в своем роде случай отвлечь внимание от бо-
лее важных событий или противопоставить им новую надежду. В самом деле, этот
год был великой эпохой социалистической партии и тех общественных движе-
ний, которые она берется представлять, но чьи интересы она нередко не умеет
защитить, и которую снова и снова обвиняют в эксцессах этих движений. Уже
1919 г. вполне отчетливо принял направление в сторону глубоких политических и
социальных изменений, и это направление было подтверждено результатами но-
ябрьских выборов 1919 г., связавших его с определенными партиями — социали-
стами, а также пополари. Если бы эти партии вступили в союз, то они составили
бы парламентское большинство и могли бы провести чуть ли не любое измене-
ние, кроме «революции».
Что же означает здесь революция?
Революцией можно назвать любой процесс, ведущий вне существующих за-
конов к изменению в политической руководящей верхушке. В этом смысле при-
нуждение к интервенции в 1915 г. можно назвать революцией. Но она привела
лишь к тому, что в принципе можно было сделать и легальным путем, и оставила
нетронутой политическую структуру страны.
О политической революции в определенном смысле можно говорить лишь в
том случае, если она изменяет самую политическую систему так, что с этим изме-
нением не может совпасть никакая возможная констелляция внутри этой системы.
* Для Фиуме (лада.).
208
Итальянский фашизм
В этом смысле фашизм совершил революцию, но он сделал это не одним ударом
— о «фашистском государстве» вряд ли может быть речь до 1926 г.
Со времени Маркса установилась привычка связывать термин «революция»
лишь с такими переворотами, которые вызывают фундаментальное изменение
также в экономической структуре и тем самым во владении и распоряжении соб-
ственностью. Но как раз сам Маркс вовсе не исключал, что такое изменение мо-
жет быть продолжительным процессом, и он поэтому не боится называть буржуа-
зию как таковую «революционной».
Конечно, революция может совпасть с политическим переворотом, отвечая
тем самым четвертому и, как можно думать, высочайшему определению револю-
ции.
Такая политико-экономическая революция не является невозможной ни в ло-
гическом, ни в историческом смысле: такова была французская революция, а так-
же русская. Но итальянский социализм мог думать лишь о революции пролета-
риата против буржуазии.
Ее неизбежность предсказал Маркс, и это предвидение совершенно неотвра-
тимо, если оно означает следующее: устранение слоя людей, очевидным образом
монополизировавшего общественное богатство и управление трудом, и замена
его абстрактным и более коллективным способом управления трудом и имущест-
вом в более универсальном обществе.
Но это предсказание оказалось в течение столетия совершенно неверным, ес-
ли «пролетариат» понимается как определенная, заранее заданная группа населе-
ния, характеризуемая физическим трудом и противопоставляемая всему «осталь-
ному» обществу.
Ни разу за сто лет после «Коммунистического манифеста» пролетариату в
этом смысле слова не удалось одолеть так называемую буржуазию. И это не могло
ему удаться. В самом деле, «буржуазию» нельзя отождествлять с одной из ее форм
проявления, например той, которую описал Томас Манн. Понятие буржуазно-
капиталистического способа производства следует понимать столь широко, что-
бы оно охватывало все виды рационализированного и коллективизированного
производства, характеризуемые преобладанием частной собственности на средст-
ва производства неопределенного числа людей. Это в принципе не исключает ни
частичного планирования, ни полного отсутствия собственности у некоторой
группы людей. Пролетариат в марксистском понимании, подъем которого казался
какое-то время тождественным с подъемом самого общества, снова вступает в
противоречие с этим развитием, как только в повседневном производстве стано-
вится необходимым определенное, относительно высокое количество техниче-
ской и интеллектуальной работы, представители которой, не охватываемые мар-
ксистским определением, во все большем числе порождаются общественным раз-
витием. Буржуазное общество, даже в его самой случайной и несовершенной на-
циональной форме, также будет нерушимо, и тем в большей степени, чем дальше
оно отойдет от исходной точки этого развития, если только пролетариат останет-
ся изолированным.
«Пролетарские» революции в России и Китае не нарушают этого правила.
Технические и интеллектуальные кадры индустриального общества не обязательно
ТЛстория
209
должны порождаться буржуазно-либеральным путем; но если они уже есть, то
«пролетариат» не может победить, если они выступают против него. Конечно, мо-
жет случиться, что антифеодальная аграрная революция произойдет под руково-
дством пролетарского ядра, что может привести к необычайным последствиям,
безусловно не соответствующим марксистской картине.
Вдобавок к этому недопустимо говорить без оговорок о «пролетарском ядре».
В самом деле, вряд ли пролетариат сам по себе где-нибудь приходил к мысли, что
он — нечто иное, чем часть буржуазного общества (конечно, обделенная часть);
лишь буржуазные интеллигенты преподнесли ему хоть какую-то идею о его все-
мирной миссии. Отсюда вытекает, что революция в марксистском понимании —
невозможная революция.
Разумеется, это не означает гротескного утверждения, что все должно остаться
таким, как оно есть, или даже утверждения, что фундаментальный переворот не-
возможен.
В отношении Италии надо поставить следующие вопросы:
Была ли Италия уже настолько буржуазной, что пролетарскую революцию
следовало считать невозможной?
Была ли Италия все еще столь аграрно-феодальной, что возможна была про-
летарски-антифеодальная революция?
Был ли руководящий слой социалистов, который по своему воспитанию и
складу ума способен провести такую революцию во всей ее жестокости и хотел ли
он это сделать?
Был ли благоприятен для такой революции выбранный момент времени, по-
сле выигранной, если и «нежеланной» войны?
Судьба итальянской революции заключена в том факте, что на все эти вопро-
сы приходится ответить «нет», и в особенности на третий из них.
На партийном съезде в Ливорно (январь 1921 г.), на котором откололись ком-
мунисты, Костантино Ладзари, один из главных представителей марксизма, кри-
тически выступил против группы «Ордине нуово» на том основании, что он ни
разу не прочел в этой газете о «человечности» и «братстве»239. Это было трога-
тельное высказывание, характерное для того духа буржуазного гуманизма, который
лежал в основе итальянского социализма больше, чем какого-либо другого, и ко-
торый вызвал уже реакцию молодого Муссолини240. Напротив, даже Филиппо Ту-
рати еще незадолго до похода на Рим выражал надежду, что все расколотые в этот
момент фракции социализма будут все же сотрудничать, чтобы соткать «саван
буржуазному обществу»241. Нет сомнения: все эти люди были не настолько рево-
люционеры, чтобы желать крови и катастроф, и не настолько реформисты, чтобы
решительно выйти из привычных форм мышления.
Но это было лишь отражение объективной ситуации. Предварительно можно
сказать:
Социалисты делали вид, что хотят невозможной революции, и поэтому упус-
тили из рук возможную.
Италия, страна старейшей в Европе буржуазии, была достаточно буржуазной,
чтобы выступить даже против серьезной попытки пролетарской революции242.
210
Итальянский фашизм
Она была недостаточно буржуазной, чтобы встретить ее без страха и безрас-
судства.
Поскольку Муссолини не мог совершить возможную революцию с социали-
стами и пополари (а только с ними она имела реальные шансы), он совершил с
националистической буржуазией тотальную политическую революцию, которая
была вместе с тем успешной контрреволюцией.
Но эти тезисы — всего лишь предварительный экстракт долгой и сложной ис-
тории.
Надо исходить из того факта, основного для всего послевоенного развития,
что руководство социалистической партии, в отличие от общественного мнения,
вместо требования Учредительного собрания («Konstituente») выдвинуло в качест-
ве немедленной цели «основание социалистической республики и диктатуры
пролетариата»243. Это был лозунг всех движений, которые после волнений 1919 г.
были вызваны к жизни необычайно выросшей политической силой социалисти-
ческой партии, использовавших этот лозунг, а потом забывших его.
Но как различны были эти движения!
В Турине группа высококвалифицированных рабочих, объединившихся во-
круг газеты Грамши244 «Ордине нуово», очень серьезно занималась проблемой
управления производством самими производителями — основной проблемой
социалистов. Здесь росли и испытывались идеи и практика «заводских советов»;
но при этом неразумно было слишком частое использование русского слова «со-
вет».
Для народных масс, опекаемых в течение столетий, несравненной школой по-
литики и сознательной ответственности было управление социалистическими
общинами. Но новые мэры и общинные советы не только вызывали неизбежную
неприязнь бывших должностных лиц, но нередко позволяли себе ненужные про-
вокации. Над ратушами большей частью развевались красные знамена вместо
трехцветных, из общественных помещений торопились удалить кресты и портре-
ты короля, здесь и там издавались почтовые марки и суррогаты денег с эмблемой
серпа и молота, а в маленькой общине Поджибонси даже сожгли на костре трех-
цветный флаг245.
Условия, сложившиеся в сельском хозяйстве равнины По, вызвали классовую
борьбу, принявшую самый ожесточенный, но все же не революционный характер.
Перенаселение и система «bracciantato» (поденной оплаты) должны были привес-
ти беспощадно эксплуатируемых, занятых лишь несколько месяцев в году поден-
щиков либо к полному бессилию, либо к объединению, чтобы попытаться кол-
лективно завоевать достаточную оплату и равные условия для всех. Понятно, что
лиги поденщиков были крайне тираническими организациями: слабость их пози-
ции отражалась в их беспрекословной дисциплине. Они пытались прежде всего
провести принцип «налагаемого числа рабочих рук», по которому собственник
или арендатор обязан был держать известное число рабочих, нужны они были
ему или нет. С другой стороны, отдельный работник мог располагать своей рабо-
чей силой лишь с согласия Лиги. Кто нарушал солидарность, подвергался беспо-
щадному бойкоту: ни один торговец не продавал ему хлеба, ни один столяр не
оказывал ему услуг, ни один врач не решался войти в его дом. Монопольная
История 211
власть Лиг над рабочей силой часто доходила до того, что на арендатора накла-
дывали «taglia» (налог) за то, что он посылал на работу своего сына, который не
был членом Лиги. Вполне понятно, что эта система должна была вызвать много
злости и раздражения, и не только среди собственников; к власти все настойчивее
обращались с требованием восстановить и защитить принцип «свободы труда».
Другой областью была сеть кооперативов и потребительских обществ, устро-
енная в течение десятилетий упорной работы — и особенно успешно в Равенне
— депутатом Нулло Бальдини246, который был чем-то вроде ученика Алессандро
Муссолини и держал на руках маленького Бенито247. Это была единственная в Ев-
ропе широко задуманная попытка развить внутри капиталистического общест-
венного строя некоторый организм, который мог бы опустошить его изнутри и,
после образования новых руководящих групп, в конце концов его устранить: это
была попытка, возникшая из вполне реформистского духа,— но все ее учрежде-
ния, вместе с камерами труда, народными домами, культурными кружками состав-
ляли революционный факт, государство в государстве, где большие массы людей
находили свою подлинную родину.
И опять-таки совсем иными были мятежные стремления малоземельных кре-
стьян Южной Италии, собиравшихся приступить к штурму латифундий,— это
было мощное революционное движение, однако более или менее игнорируемое
социалистической партией, поскольку она имела мало влияния на эти «отсталые»
массы.
Но не были ли отсталыми также массы в городах? Разве не выходили они регу-
лярно из-под власти партии при бесчисленных бунтах против дороговизны? Разве
не проявляли они чрезмерной чувствительности, при которой малейший повод
мог вызвать требование забастовки? Во всяком случае, гротескное сопротивление
введению летнего времени или упрямый отказ платить взносы за вновь созданное
социальное страхование не свидетельствовали о том, что это были массы, «воспи-
танные» в марксистском смысле, а не только опьяненные революционными слова-
ми. Когда в конце августа рабочие перешли к знаменитой оккупации заводов, это
были не просто массы, а рабочая элита, организованная в профсоюз металлистов
(FIOM). Хотя в этом беспримерном до тех пор явлении справедливо видели по-
следнюю, высшую точку революционного движения, это не был по своему наме-
рению политико-революционный акт248. Муссолини был одним из первых привет-
ствовавших этот вид «продуктивной забастовки»249. Эта акция провалилась, потому
что ее организаторы имели недостаточное понимание «производства»: ведущий
технический персонал отказался в ней участвовать (чему не приходится удивлять-
ся), поставки и продажа остановились, и последовала неизбежная международная
реакция. Джолитги как глава правительства действовал очень осторожно, избегая
насильственных мер; при его посредничестве было в конце концов заключено со-
глашение, предоставившее рабочим совершенно неизвестные до этого права, но
навсегда похоронившее все революционные надежды250.
После 25 сентября у итальянского пролетариата осталась лишь возможность
защищать права и преимущества, завоеванные двумя годами упорной борьбы.
Защитить их можно было только с помощью влияния на правительство. Но пар-
тия продолжала говорить о революции, как будто ничего не произошло: убежде-
212
Итальянский фашизм
ния и образ мыслей вовсе не приспосабливаются автоматически к изменившимся
условиям, так же как права и формы собственности. Муниципальные выборы 31
октября передали треть итальянских общин в руки социалистов, несмотря на то
что буржуазные партии соединились в блок. Партия осталась гигантом, но у этого
гиганта были парализованы колени. Трагично было, что он продолжал говорить,
как будто он был готов к быстрому бегу. Между тем у дверей стояли уже те, кто
должен был его устранить.
В целом революционное движение было поразительно бескровным. Но его
разнообразие, его хаос, а больше всего его громкие слова испугали столько людей
и задели столько их интересов, что неизбежно образовался громадный капитал
гнева, ненависти, жажды мести и презрения.
Правильно смотрел на вещи Эррико Малатеста, когда он сказал: «Если мы не
пойдем до конца, то за страх, который мы теперь нагнали на буржуазию, нам при-
дется расплатиться кровавыми слезами»251. Это предсказание осуществилось в
точности. И самое мрачное для Малатесты было то, что значительную роль сыг-
рали в этом люди, которых он некогда высоко ценил.
Фашистское противодействие*
На вопрос, какое значение имела фашистская акция для поражения социализ-
ма, враждебные стороны дали противоположные ответы. Фашизм притязал на то,
что он одержал победу над большевистской революцией и спас Италию. Но мало
что говорит в пользу этого ответа. Ранние, единственно важные высказывания
Муссолини столь же мало подтверждают его, как сами факты. Гораздо правиль-
нее, очевидно, антифашистский тезис, что фашизм нанес революции последний
удар после ее поражения252.
Эту точку зрения поддерживают бесспорные факты: еще в октябре 1920 г. во
всей Италии насчитывалось всего 190 фашистских отрядов, а в конце года их бы-
ло уже 800253. Муссолини отказался участвовать в муниципальных выборах, пред-
видя полное поражение. Во время оккупации заводов фашисты не предприняли
никаких акций.
Если верно, что оккупация заводов была высшей точкой и в то же время по-
следним шансом революционного движения, то антифашистский тезис безуслов-
но справедлив. И в самом деле, в объективном отношении эта оценка в высшей
степени вероятна.
Но с субъективной точки зрения все это выглядит иначе. Еще в ноябре 1920 г.
в Болонье нельзя было похоронить мертвого или нанять рабочего без разреше-
ния Палаты труда. В это время еще некоторые социалистические городские власти
пытались заменить торговцев и ремесленников муниципальными предприятиями.
Еще в этот поздний час Италия полна была революционных речей. Понятно, что
значительные слои буржуазного населения еще в это время ощущали угрозу сво-
им самым жизненным интересам. Они думали не об опасности для государства,
они видели опасность для самих себя. Было бы несправедливо требовать от них
* В подлиннике Re-aktion — ре-акция.
История
213
понимания, что вместе с опасностью для государства рано или поздно должна
исчезнуть и опасность для них. Чтобы составить себе представление о силе воз-
буждения и борьбы, разыгравшейся в ближайшие месяцы, надо основываться не
на статьях Муссолини, всегда впадающего по отношению к социалистам в мен-
торский или насмешливый тон, а прочесть, например, страстные выпады молодо-
го Дино Гранди254 в болонской «Ассальто»: «Прочь от нас! Не касайтесь нас! Из-
бавьте нас от труда плюнуть в ваше мерзкое лицо!»255
Весьма вероятно, что антифашистский тезис справедлив, но и фашистское ис-
толкование можно понять.
Оба противоположных «абсолютных» тезиса нуждаются в уточнении еще и в
другом отношении. Во-первых, нужно принять во внимание крайнее разнообра-
зие в состоянии отдельных местностей Италии, по историческим причинам го-
раздо более индивидуализированных и глубже отделенных друг от друга, чем в
любом другом государстве Европы. Если в Триесте и в Фрнули фашизм одержал
победу уже до оккупации заводов, то южноитальянские местности (до Апулии) и
острова едва ли что-нибудь слышали о нем даже накануне похода на Рим. Но и в
отдельных крупных городах и округах дело обстояло не так, чтобы до сентября
1920 г. они находились под властью социалистического насилия, которое затем
сразу же сменилось фашистским насилием. В Милане сразу же после окончания
войны могло случиться, что отставной офицер спокойно расстреливал на улице
красное знамя или молодые люди трепали бороду Серрати256’ 257. В апреле 1919 г.
было сожжено здание «Аванти!». Тем не менее как раз в критические месяцы фа-
шисты здесь не проявляли признаков жизни, и еще в июле 1922 г. над ратушей
второго города Италии развевалось красное знамя. В Сиене Народный дом был
уже разрушен в марте 1920 г., но в середине 1922 г. «красные» победоносно защи-
щали город Парму от целой фашистской армии258. Таким образом, фашистские
насильственные действия начались уже очень рано — они были предостережени-
ем, сигналом, а для многих надеждой. Впрочем, социалисты сохраняли значи-
тельные позиции еще в 1922 г.
И все же, когда в конце 1920 г. борьба вспыхнула с полной силой, одна из сто-
рон имела поразительный, часто возмутительный перевес. Агрессорами были вез-
де фашисты. Насильственные действия социалистов, дававшие обычно повод для
репрессий, были большей частью лишь реакцией на фашистские нападения. Фа-
шистское насилие было везде систематически и сознательно направлено на унич-
тожение противника; напротив, сопротивление социалистов было бессвязно,
спорадично и быстро сходило на нет.
Основные черты событий не вызывают сомнения, даже если две стороны
очень расходятся в их акцентировке и освещении259.
Главное преимущество фашистских «отрядов действия» состояло в том, что
они повсюду имели в своем составе людей с военным опытом и не особенно чув-
ствительной совестью, бывших ардити или отставных офицеров. Они собирали
вокруг себя главным образом школьников и студентов. Проверяя, например, по
данным Кьюрко, насколько эти две группы определяют облик раннего фашизма,
нельзя этому не удивиться. Фашизм был сформирован не просто «буржуазией», а
двумя очень специальными слоями буржуазии, для которых было характерно
214
Итальянский фашизм
«безрассудство» и которые можно одинаково легко описать положительным или
отрицательным образом (идеализм, презрение к смерти, жертвенность — гру-
бость, цинизм, презрение к людям). Их противники были, пожалуй, во всем более
«буржуазно» настроены, чем они, и этот их облик тоже может быть описан в по-
ложительных или отрицательных терминах. Уже тогда Муссолини говорил о фа-
шистском леопарде, который делает что хочет с вялым скотом социалистических
масс260.
Мишенями скуадри были всегда социалистические учреждения — безразлич-
но, революционные или реформистские по своему направлению: палаты труда,
народные дома, социалистические муниципалитеты и т. д. Их грабили, поджига-
ли, вынуждали к роспуску: часто от них не оставалось никакого следа. Что могли
противопоставить социалисты этим карательным экспедициям? Ничего в том же
роде — фаши, то есть фашистские отряды, часто не имели даже резиденции и в
этом смысле были ничем. Но поскольку их можно было рассматривать как
удлиненную руку буржуазии и даже государства, они были в то же время всем.
В самом деле, опорой этих экспедиций была всегда финансовая поддержка влия-
тельных кругов и молчаливое, даже практическое согласие властей. То, что агра-
рии предоставляли в их распоряжение грузовики и платили за бензин, что про-
мышленники видели в фашистах «законных защитников» своих интересов, со-
ставляет главный тезис социалистического изложения этих событий, который
подтверждает и фашист Кьюрко261. Впрочем, он крайне банален; в объяснении
нуждается тот факт, что большая часть буржуазии не поддержала фашистов, кото-
рые вскоре стали рассматривать ее как враждебную силу. Иначе обстояло дело с
поведением государства и властей. Если даже признать, что социалисты мало сде-
лали для того, чтобы приобрести симпатии полиции, тот факт, что карабинеры
нередко обыскивали народные дома в поисках оружия, а затем предоставляли их
собственной судьбе, у непредубежденного наблюдателя мог вызвать только удив-
ление.
Методом этих нападений было сотрудничество, «грузовик и телефон», как это
коротко называли262. Если в каком-нибудь городе неизвестные убивали фашиста,
то через несколько часов из соседних городов мчались грузовики, полные воору-
женных фашистов, чтобы устроить «экспедицию наказания»263. Между тем социа-
листические общины позволяли противнику подавлять себя одну за другой, даже
не пытаясь организовать совместные действия. Подтвердилось наблюдение Мус-
солини, что простой народ большей частью цепляется за свой клочок земли, а его
интернационализм остается чисто словесным. Националисты, привыкшие поль-
зоваться телефоном и договариваться на расстоянии, оказались более гибкими и
сильными, чем интернационалисты, видевшие и любившие только собственный
уголок.
Так, в течение немногих месяцев несколько сот скуадри из молодых людей,
поддержанные почти всеми законными властями общества, в беспощадной, не-
прикрытой классовой борьбе разгромили огнем и мечом в важнейших областях
Италии все те с великим трудом устроенные учреждения, где совершался процесс
самовоспитания народа,— учреждения, казавшиеся, после попытки невозможной
революции, невыносимой угрозой значительной части буржуазии. История этой
История
215
борьбы удручает своей бесконечной монотонностью. Достаточно привести ее
начало, несколько характерных примеров, чтобы заметить проявившееся вскоре
смещение акцентов, ставшее основной предпосылкой устойчивости фашизма.
Систематический фашистский террор начался как борьба национальностей в
Триесте и Фриули. Здесь социализм очень неразумно связывали со «славянством»,
поскольку партия, сохранившая с австрийских времен свои принципы организа-
ции, не исключала из своих рядов словенцев и столь же энергично выступала за
мир между народами, как она вела классовую борьбу. Но югославские круги заяв-
ляли претензии на Истрию, Фриули и Триест, окончательное решение еще не
было достигнуто, и защитные меры итальянцев, преобладавших во всех отноше-
ниях,— как национальные, так и социальные — дошли до напряженности, раз-
рушившей почти всю сеть социалистических учреждений в этой области, от па-
лат труда до культурных кружков. Поскольку власти стояли безусловно на стороне
фашистов, эти «экспедиции наказания» (для которых находился обычно подходя-
щий предлог) нередко принимали характер походов военных частей и граждан-
ской милиции на славянские деревни в Карсте, в Истрии и в области Гориции.
Высшую точку этих походов составило разрушение совместной акцией фашистов
и полиции отеля «Балкан» в Триесте, резиденции словенских организаций. Задол-
го до конца года социалисты проводили во всей Италии сборы в пользу «жертв
фашизма» в Венеции-Джулии.
Но это была пограничная область Италии с исключительными условиями.
Решающий прорыв в коренной области Италии удался фашизму лишь через пол-
года, вследствие событий в Болонье.
Болонью можно было назвать красной столицей Италии. Она была крупным
промышленным городом и к тому же центром Эмилии с ее бесконечными лигами;
сразу же после войны она перешла в почти неограниченное владение социали-
стов. Муниципальные выборы в октябре 1920 г. также подтвердили это господ-
ство. Но между тем там образовалось «националистическое ядро» и «фашо» (под
руководством Арпинати). Социалисты начали нервничать. В день первого заседа-
ния вновь избранного совета общины (21 ноября) опасались беспорядков. Очень
характерно для ситуации, что социалисты не обратились для защиты к государст-
венным властям, а разместили в украшенном красным знаменем здании ратуши,
Палаццо д’Аккурсио, свою собственную охрану. Это имело роковые последствия.
Когда фашисты в самом деле пытались прорваться на заполненную людьми пло-
щадь перед дворцом и произвели несколько выстрелов, у неопытных охранников
сдали нервы и они, потеряв головы, бросили в толпу несколько заранее приготов-
ленных ручных гранат. На бурном заседании совета неизвестный из публики про-
извел несколько выстрелов в представителей «национального» меньшинства, убив
раненного на войне адвоката Джулио Джордани. И тогда произошло нечто со-
вершенно необычное: хотя ответственность за события, очевидно, в первую оче-
редь несли фашисты, хотя 8 убитых и 60 раненых на площади были сплошь со-
циалисты и их сторонники, смерть националистического депутата возбудила всю
ненависть, все раздражение, все возмущение, накопившиеся за долгие годы в бур-
жуазии,— и произвела дикий взрыв. Все, кто до тех пор решался лишь держать
кулак в кармане, устремились теперь к фашизму. День за днем формировались
216
Итальянский фашизм
новые штурмовые отряды, ночь за ночью рушились и горели опорные пункты
социалистов, победители выборов во мгновение ока превратились в преследуе-
мых, затравленных зверей. Затем очищенный таким образом город освободил и
окружающую местность, длинными колоннами грузовиков стали выезжать кара-
тельные экспедиции, вынуждавшие к самороспуску лиги и общинные самоуправ-
ления и восстанавливавшие принцип «свободы труда». Сами участники этих ме-
роприятий и, конечно, большая часть населения полагали, что это не что иное,
как ответ на какое-то чудовищное злодеяние.
Столь же сложный и неоднозначный характер имело кровопролитие в Эмполи,
облегчившее фашизму окончательную победу в Тоскане. Слух, что фашисты на
грузовиках двинулись в поход, привел в возбуждение население этой твердыни
подрывной деятельности, и вскоре возникло всеобщее, хотя и рудиментарное,
ополчение. Когда в город в самом деле въехали два грузовика с людьми, их встре-
тили градом камней и выстрелов. Первому из них удалось ускользнуть; сидевшим
во втором не помогли их отчаянные заверения, что они не фашисты, а военные
техники в гражданской одежде; разъяренная толпа бросилась на них, не слушая, и
забила их насмерть палками и камнями; мегеры, казалось, готовы были рвать зуба-
ми тела своих жертв; когда нашли раненого, которому удалось сбежать и который
просил стакан воды, его убили и бросили в Арно.
Здесь страх перед фашистами тоже вызвал безумное насилие, ставшее в свою
очередь причиной того, что гораздо более обширное и целенаправленное фаши-
стское насилие происходило в атмосфере симпатии и смогло победить264.
Примерно так же обстояло дело с покушением в миланском Театре Дианы (23
марта). Подложенная анархистами бомба причинила страшные разрушения, разо-
рвала на части двадцать ни в чем не повинных зрителей и ранила много других.
Оказалось, что бомба была предназначена для полицейского управления, в виде
протеста против некоторых скандальных нарушений права в пользу фашистов, и
что молодые люди, получив ложное сообщение, в минуту замешательства понес-
ли это орудие смерти в театр265. Но кто спрашивает в такие моменты о мотивах и
связях? Увидели только ужасно изувеченные тела — и это было вполне понятно.
Таково было социалистическое насилие, по существу вызванное фашизмом,
который вышел против него в поход: спорадическое, всегда дикое, никогда не об-
думанное, сопровождаемое индивидуальным террором и жестокостями черни
(«подонков»). Социалистическая партия не несла прямой ответственности за дей-
ствия анархистов и черни, но ее в них обвиняли; и если либеральное общество
почти нечувствительно к теоретическому оспариванию своего существования,
если оно способно постепенно, по мере своего прогресса, устранять практические
опасности, то, как и всякое другое общество, оно приходит в ужас при виде выхо-
дящего на поверхность общественного дна. Если правильно применяемое госу-
дарственное насилие при минимальном его применении достигает максимального
эффекта, то насилие итальянских социалистов, при всей своей минимальной ре-
альности, имело максимальный эффект ложной и зловредной видимости и не
привело ни к какому выигрышу.
Совсем иной характер имело фашистское насилие. Мы его также проиллюст-
рируем тремя ранними примерами.
История 217
В апреле 1921 г. вождь флорентийских фашистов, маркиз Дино Перроне Кампа-
ньи, отправляет письмо одному сельскому старосте в Тоскане, где в вежливых вы-
ражениях указывает ему, что его общиной не может руководить такая личность,
как он, и что он советует ему до определенного срока подать в отставку, в против-
ном же случае он не может нести «никакой материальной и личной ответственно-
сти». Если он обратится к государственным властям, то срок ультиматума будет
считаться истекшим на четыре дня раньше266.
В деревнях знали, что маркиз не шутит. Можно было ожидать, что он доведет
требования и угрозы через посредника. Но аристократ презирает такие тайные
пути. Он подписывается полным именем и адресом, пользуясь официальным
бланком флорентийского фашо. То, что его письмо представляет собой уголов-
ное преступление и пренебрежение к авторитету государства, по-видимому, даже
не доходит до его сознания.
Один из самых знаменитых скуадристов Италии, Сандро Кароси, входит с не-
сколькими товарищами в рабочее кафе, вынимает пистолет и с широкой улыбкой
заставляет одного из присутствующих встать у стены с чашкой кофе на голове: он
хочет показать свое искусство в стрельбе. Но выстрел попадает в голову и оказы-
вается смертельным,— и стрелок с шутливым отчаянием жалуется, что рука его
потеряла верность. Газета сообщает об этом событии под заголовком «Злополуч-
ный Вильгельм Телль», а правосудие не видит повода для вмешательства267.
Старшина деревни Роккастрада отказывается подать в отставку. После мучи-
тельного ожидания 24 июля приезжают фашистские грузовики. Поджигают не-
сколько домов, крестьяне бегут в поля. Наконец фашисты уезжают, население
возвращается. Но уже через несколько минут снова ревут моторы, скрежещут тор-
моза, фашисты спрыгивают на военный лад, и уже поздно снова бежать. На об-
ратном пути неизвестный застрелил фашиста, и на несчастную деревню обруши-
ваются демоны мести. Беспорядочные казни и поджоги превращают мирное се-
ление не в поле боя, а в сцену из Дантова ада268.
Это было насилие обиженных и испуганных верхних слоев — от мелкой бур-
жуазии до аристократии — циничное, систематическое, бесстыдное, лишенное
всякой человечности к собственному народу.
Поэтому все серьезные современные наблюдатели начала фашизма рассмат-
ривают его как явление противодействия, как «буржуазную жакерию»269, в которой
буржуазия вела победоносную отчаянную борьбу со своим классовым врагом270.
Но эта социологическая классификация недостаточна. Не случайно фашист-
ские методы оказали сильнейшее влияние именно на молодых людей, со своей
стороны распространивших и усовершенствовавших эти методы. Для них это оз-
начало как раз тот «выход» из буржуазного общества, к которому они стремились,
смешивая идеализм, авантюризм и жажду действия. В этом, вероятно, заключается
также ответ на трудный вопрос, почему такие люди, как Гранди, Бальбо271, Де Бек-
ки272, Де Боно273, Чиано274 примкнули к фашизму, а не к национализму, к которому
они ближе стояли по своему происхождению. Более неопределенное, менее уста-
новившееся было для молодых людей более обещающим в будущем, а прежним
легионерам Д’Аннунцио оно предоставляло большую близость к их социальным
проектам. Но не надо упускать из виду также элемент случайности. Если бы Мус-
218
Итальянский фашизм
солини после выборов 1919 г. эмигрировал, как он это, кажется, планировал в те-
чение какого-то времени, то все эти сильные эмоции и аффекты никоим образом
не исчезли бы и вероятнее всего связались бы с национализмом.
Однако фашистское насилие не исчерпывается также психологией поколений
и другими подобными соображениями. В нем живет нечто изначально злое —
циничное презрение к людям и дьявольская радость от унижения другого челове-
ка, темная любовь к насилию ради него самого. Никогда не следует упускать из
виду этот его «добуржуазный» характер275.
Первые признаки этого обнаруживаются уже очень рано в своеобразной враж-
дебности фашистского движения к государству, странным образом контрасти-
рующей с его практической зависимостью от государственных органов и его тео-
ретическим прославлением государства. При ближайшем рассмотрении видно,
что эта враждебность не ограничивается противостоянием данной, определенной
форме государства, а относится к любому государству вообще, поскольку оно ог-
раничивает их волю, то есть против законности вообще.
Здесь мы тоже приведем три примера.
В начале мая 1920 г. фашисты потребовали освобождения арестованных това-
рищей из Венецианской цитадели. Возникло столкновение, в котором погибли трое
фашистов. После этого фашисты убили ответственного за это чиновника276.
В июле 1920 г. группа из 500 фашистов направляется в антифашистскую ци-
тадель Сарцана, чтобы освободить заключенного там в тюрьму Ренато Риччи. При
входе в город они приветствуют стоящих там на посту нескольких карабинеров
возгласом: «Да здравствует Италия! Да здравствует король! Мы — фашисты!» Но
когда фашисты не подчиняются приказу остановиться, карабинеры стреляют.
Изумленные фашисты, потеряв голову, обращаются в бегство, оставив на месте
несколько убитых. Обратный путь им преграждают антифашисты, и без нового
вмешательства карабинеров вряд ли хоть один из них остался бы в живых. Но
«Пополо д’Италиа» обвиняет капитана карабинеров как преступника, и фашистам
в самом деле удается развернуть успешную кампанию против человека, верного
своему долгу278.
В Модене фашисты протестуют против мер правительства. Начинаются перего-
воры с комиссаром. Этот последний, как можно понять, не думает оказать ставшее
уже обычным почтение «gagliardetti»* и не снимает шляпу279. Один из фашистов
сшибает его шляпу с головы, возмущенный чиновник вынймает пистолет и стре-
ляет. Столкновение расширяется, гибнут шестеро фашистов. Теперь можно освя-
тить семь новых «мучеников» и дать волю необузданному возмущению. По-види-
мому, никто не ощущает, что в маленьком чиновнике подверглось оскорблению и
насилию само государство.
Неожиданный подъем Муссолини и его последняя борьба за связность
Как это заранее можно было бы предположить, столь «взрывчатое» событие,
как подъем фашизма в конце 1920 — начале 1921 г., не могло быть «делом» одно-
* Флажкам, вымпелам (ита/д).
История 219
го человека. Муссолини следит за изменением облика своего создания не только с
удивлением, но и с беспокойством и критикой, сначала все более резкой, а затем
медленно убывающей. Это неверно, что Муссолини в 1921 г. доводит фашизм до
порога победы, как говорит легенда; напротив, новый фашизм создает себе Мус-
солини по своей мерке и своим представлениям.
Уже самые первые начинания этого фашизма выходят за пределы того, чего
первоначально хотел Муссолини. В ноябре 1920 г. он пишет: «Фашизм непреодо-
лимо пробивается во всех уголках Италии, между тем как пролетариат, оскорб-
ленный, обманутый, „избитый“, начинает рассеиваться»280. Два года назад он хотел
«провести еще много славных боев»281 вместе с пролетариатом, прошедшим вой-
ну, а теперь ему приходится признать, что пролетариат остался в руках его врагов
и что нарастание фашизма происходит параллельно с капитуляцией пролетариа-
та. В то же время он роет могилу главному мифу фашизма еще до того, как этот
миф по-настоящему возник: «Большевизм, пораженный насмерть, теперь упал
наземь с предсмертным хрипом»282. Это звучит в точности так же, как если бы он
испуганно взывал: «Стойте, довольно!» к «спонтанному, непреодолимому движе-
нию»283. Надо очистить фаши, слишком многие люди привлечены в них «волной
успеха». Человек, с ранних пор восхвалявший насилие, читает теперь своим уче-
никам один урок за другим, заклиная их правильно понимать это. Насилие долж-
но быть рыцарственным, оно должно быть лишь ответом на преступление и вы-
зов, но никогда самоцелью. Социалистам нельзя отказывать в праве на политиче-
ские демонстрации. Подлинная революция состоит в том, чтобы заставить социа-
листическую партию отказаться от своего тиранического притязания на господ-
ство, чтобы она была такой же партией, как другие. Надо уметь отличать у социа-
листов невиновных от преступников, честных людей от подонков284. Фашизм не
должен, как это сделал некогда социализм, терять «чувство меры», иначе его побе-
да будет потеряна285.
Но имеет ли он в самом деле влияние на ход событий? Когда фашисты с энту-
зиазмом встречают его в «освобожденной» Болонье 3 апреля, он вынужден при-
знать в публичной речи — наполовину с торжеством, наполовину с сомнением:
«.. .я часто ощущаю, что движение вырвалось уже из тесных границ, которые я ему
наметил»286.
Каковы же эти границы и тем самым «цели», через которые переступил этот
новый фашизм, захватывающий целые города и прорывающий укрепленные по-
зиции? По-видимому, речь идет не о чем ином, как об основном характере самого
первого фашизма. Он должен был быть, при той же конкретной программе, не-
большим гибким орудием в руках отколовшегося лидера социалистов, часто счи-
тавшего себя после начала войны единственным социалистом Италии287, чтобы
обуздать мчащуюся по ложному пути, болезненно распухшую партию и повести
ее в направлении, выработанном его тяжелыми усилиями288. Новый фашизм ока-
зался чем-то большим, чем временное объединение для определенной цели. Од-
нако ничто не свидетельствует о том, что Муссолини хотел тогда видеть в нем не-
что большее, чем новую партию, наряду с другими.
220
Итальянский фашизм
Пока что его влияние состоит, главным образом, в истолковании этого фено-
мена. И в этом истолковании первоначальные взгляды выражаются наряду с нача-
лом нового (хотя и подготовленного его прошлым) самопонимания.
Муссолини спрашивает: «Разве можно было бы изгнать ужасное русское опья-
нение итальянского большевизма без фашистских побоев, револьверных выстре-
лов и поджогов?» Но, конечно, он не хочет этим сказать, что фашизм, для спасе-
ния Италии, отбил генеральное наступление «социал-коммунистов»; он хочет ска-
зать, что насилие фашизма свернуло социализм с чуждого ему, по существу лож-
ного пути, и поэтому он продолжает: «Таким образом, фашизм помог делу италь-
янского социализма»289. При этом он все еще говорит как «функционер» социа-
лизма, как «распорядитель социал-демократии»; он это делает в том же духе, в ка-
ком он осуждает съезд в Ливорно и раскол партии: «Будет ли это началом мудро-
сти?»290
Этому соответствует его положительное истолкование фашизма: в конкретном
отношении его программа подобна программе социалистической партии; он хо-
чет провести в Италии единственно возможную в ней революцию — аграрную291.
То, что социалисты сообщают о подоплеке и финансировании экспедиций нака-
зания, он отвергает как «непристойность», прибегая к своеобразному приему, пол-
ному обмана и самообмана, но все же оправдывающему фашистские предприятия:
они были заслуженным ответом на «клевету». Как мало предводители скуадри
спрашивали мнение дуче или даже информировали его, с поразительной отчет-
ливостью показывает полузапутанный, полуиронический комментарий Муссоли-
ни (в июле!) по поводу экспедиции наказания против газеты пополари в Тревизо:
то, что фашисты даже не информировали об этом свою собственную газету, сви-
детельствует об их особом и сложном складе ума, выходящем за рамки старых
партий292.
Пожалуй, именно это ощущение бессилия перед элементарным, но также и
невозможность спорить с социалистами по конкретно поставленным вопросам
уже очень рано заставляет его спасаться бегством в область мифа.
Фашизм, говорит он, представляет общий интерес; он произошел из «глубо-
кой потребности нашего арийского и средиземноморского народа, который в
данный момент ощущает, что основам его существования угрожает трагическая
глупость»293. Древнейшая культура, имперское притязание на господство Рима
снова пробуждается в фашизме, его дело — повести Италию к новому завоева-
нию мира, который однажды был уже его собственностью294.
Все это прямо клонится к национализму, но, конечно, с тем различием, что ни
один изысканный господин из «Идея национале» никогда не сумел бы вести такие
бессвязные и плебейские речи, как, например, предвыборная речь Муссолини на
Пьяцца Бельджойозо в начале мая 1921 г.295 И, конечно, ни один из этих господ
не позволил бы себе даже подумать то, что он сказал: при отвращении ко всем
формам большевизма, если бы пришлось выбирать, он предпочел бы больше-
визм Ленина, из-за его гигантских, варварских, универсальных размеров296.
Но взрывы темперамента у Муссолини — всегда лишь симптомы, указатели
направления; как таковые они никогда не представляют последнего и решающего
слова.
История 221
Новые выборы в мае 1921 г. (проведенные Джолитти в тщетной надежде суще-
ственно ослабить парламентские позиции социалистов и пополари) приносят ему
парламентский мандат с триумфальным числом голосов. Это снова дает ему, в
качестве главы фракции примерно из 35 фашистских депутатов, серьезную поли-
тическую позицию — впервые с 1914 г. И тут он сразу же бросается в последний
бой за связность и цельность своей политической карьеры. Эта борьба приводит
его к трем самым серьезным поражениям, и исход ее определяет все его будущее
существование.
Едва прибыв в Рим, он дает интервью «Джорнале д’Италиа», где объясняет,
что фашизм никоим образом нельзя смешивать с национализмом, что он имеет
республиканское направление, и потому его фракция не будет присутствовать на
церемониальном открытии парламента, так называемом «королевском заседании»,
представляющем династическую манифестацию. Поскольку руководящие силы
нации — пополари, социалисты и фашисты, то сотрудничество между ними не
исключено297.
Понятно, что это интервью вызывает сильную реакцию. Это буквально удар в
лицо для всех, кто голосовал за фашистов, потому что они хотели увидеть разру-
шение социализма и стабилизацию общества в консервативном смысле слова.
Фашизм как катализатор устрашающей коалиции социалистов с пополари, про-
тив которой решительно выступали Ватикан и крупная индустрия, династия и ар-
мия,— вопреки всем предосторожностям298 это была одна из самых провокацион-
ных мыслей, какие только можно было высказать, поскольку она заключала в себе
прямую угрозу государственному строю!
Для Муссолини эта реакция — прежде всего повод обратиться с «ясными сло-
вами к новобранцам». Многие новые фашисты не знают, очевидно, истории фа-
шизма; и он, Муссолини, не допустит, чтобы «изменялись до неузнаваемости при-
знаки того фашизма, который я основал»299. Если слова имеют какой-то смысл, то
выражение «республиканское направление» тоже должно что-то означать: не слу-
чайно символ фашизма — римская и республиканская ликторская связка. Он го-
тов защищать эти идеи, выступая против всех; он не отказывается от взаимосвязи
этих идей, даже если бы все были другого мнения; потому что он вождь, который
ведет, а не вождь, ведомый другими300. Но очень скоро ему приходится перейти к
защите: хотя он призывает «Бдительные фашисты, действующие фашисты, защи-
тите фашизм!»301, он встречает у республиканцев, социалистов и пополари так же
мало симпатии, как у националистов и либералов; и он позволяет себе взрывы
яростной вражды по отношению ко всем302, слишком полагаясь на свою фрак-
цию. При решающем голосовании оказывается, однако, что большинство фрак-
ции в том вопросе, который он сам воспринимает как основной, высказывается
против него. Для Муссолини это первое тяжелое поражение в борьбе с новым
фашизмом. Но он принимает поражение и довольствуется компромиссами, чтобы
скрыть размеры разногласий.
Конечно, совершенно невероятно, чтобы он вел в этом случае борьбу за логи-
ческую связь некоторых политических догм. Он без колебаний допускает сотруд-
ничество фашистов в парламенте с национал-либералами Саландры, составив
вместе с ними «группу правых националистов», и в своей первой речи в палате
222
Итальянский фашизм
сильно подчеркивает свою антидемократическую и антисоциалистическую уста-
новку (не в последнюю очередь также для того, чтобы отметить триумф «еретика»,
«которого эти люди исключили из своей ортодоксальной церкви» и по которому
они, как можно полагать, «втайне тоскуют»303). Но вряд ли это всего лишь тактиче-
ский шаг с целью обеспечить себе свободу маневра по отношению к консервато-
рам и националистам. В отрывочном мышлении и чувствовании Муссолини есть
несколько центральных областей, которые он устойчивым образом принимает
всерьез, хотя даже с ними не всегда сохраняет жесткую связь. Можно полагать, что
сюда относится его республиканизм, но несомненно — инстинктивная привязан-
ность к «мыслящему социализму», к честным людям среди этих подрывных эле-
ментов, то есть к великой, хотя все время ускользающей, возможности 1919 г., и в
конечном счете к воспоминаниям детства304. Во всяком случае, летом 1921 г. он
ведет себя именно так, как можно было бы ожидать при этих предположениях, и
трудно поверить той чисто тактической мотивации, при помощи которой он уже
вскоре должен был успокаивать своих сторонников.
Борьба между фашистами и социалистами по поводу «умиротворения» («pacifi-
cazione») мало напоминает суверенные шахматные ходы, скорее это борьба не на
жизнь, а на смерть. Муссолини начинает с того, что в отчетливых и недвусмыс-
ленных выражениях выкладывает один из сильнейших козырей своей партии —
миф о необходимости борьбы с большевистской опасностью: «Когда говорят, что
в Италии все еще существует „большевистская" опасность, то принимают за дей-
ствительность некоторые неясные ощущения опасности. Большевизм побежден.
Более того, от него отреклись и вожди, и массы»305. Насилие достигло своей цели;
теперь фашизм должен доказать в области гражданского соревнования, что он
может быть жизненным элементом будущей Италии. Эту будущую Италию Мус-
солини вовсе не представляет себе «фашистской»; в одной из речей в палате об-
щин он называет три большие силы, которые в искреннем сотрудничестве долж-
ны повести страну к более счастливому будущему: это исправляющийся социа-
лизм, пополари и, наконец, фашизм306 (конечно, тоже в улучшенном виде). Это
все тот же старый план, видоизмененный обстоятельствами: построение трех-
членной социал-демократии, и план этот дальше, чем когда-либо, от осуществле-
ния, но все же не настолько далек, чтобы не подвергнуть опасности некоторые
сильные симпатии к фашизму. Сверх того, практические мероприятия не застави-
ли себя ждать: всем фаши было строго запрещено устраивать в дальнейшем экс-
педиции наказания против экономических организаций и корпораций. Он горько
и резко жалуется на изменение фашизма: «В последнее время фашизм в некото-
рых зонах стал совсем не похож на первоначальный... который был движением в
защиту нации, а не организацией, попросту служащей защите определенных ча-
стных интересов с помощью репрессий»307. С этим резким и разоблачительным
стилем самым удивительным образом соединяется несомненная симпатия к Тура-
ти и его людям, вступление которых в правительство вольет новую кровь в руко-
водящий слой308. Таким образом, Муссолини еще далек от представления, что
омоложение — не политическая и социологическая, а попросту биологическая
проблема, так что общественные отношения на заводе могут быть мгновенно об-
История
223
новлены или даже революционизированы, если руководство переходит от осто-
рожного отца к импульсивному младшему сыну.
Но что скажут на это молодые и старые скуадристы, столь же далекие от не-
осуществимых политических представлений, как и от социалистических воспо-
минаний детства, все политическое самосознание которых зависит от убеждения,
что надо вести огнем и мечом внутреннюю войну за выживание находящегося
под угрозой отечества?
Они протестуют, они находят сторонников, они бунтуют. Они созывают
съезд в Болонье, не пригласив Муссолини даже «pro forma», и угрожают расколом.
Дино Гранди объявляет Эмилию «колыбелью фашизма»; «аграрный» фашизм и
«новые» фашисты принимают брошенный им вызов, и оказывается, что в их рас-
поряжении находятся важнейшие области Италии: Эмилия, Романья, Венето,
Тоскана, Умбрия; Бальбо, Гранди, Фариначчи, Арпинати, Кальца-Бини, Больцон
выступают против Муссолини. Тайные встречи, казалось, подготовляют дворцо-
вый переворот309. Муссолини, по-видимому, поражен резкостью этой реакции.
При подписании «мирного договора» (3 августа 1921 г.) он еще с уверенностью
заявляет, что он либо исправит фашизм усилиями* своей веры, своего мужества,
своей страсти, либо сделает его жизнь невозможной310; но вскоре к его заявлениям
примешиваются темные и раздраженные тона. Ему безразлично, что Эмилия хо-
чет отделиться. Цели фашизма большей частью достигнуты. Если фашизм озна-
чает уже не освобождение, а тиранию, не охрану нации, а защиту частных интере-
сов и самых непрозрачных, бесчувственных, жалких каст Италии, то это будет уже
не его фашизм. «Фашизм может обойтись без меня? Конечно, но и я могу обой-
тись без фашизма»311. Уже через восемь дней он выходит из руководящих органов:
«Побежденный должен уйти»312.
Но в действительности его поражение объясняется не этим, а обстоятельством,
что расхождение все же произошло лишь наполовину. Он устрашился провала в
своей политической карьере. Дело было не в том, что он не вполне ясно пред-
ставлял себе условия альтернативы. Он знал, что в этом кризисе речь шла не про-
сто о трудности развития, а о том, чтобы положить конец одной политической
концепции и начать другую.
Может быть, в этот момент Муссолини можно было отделить от фашизма. Но
социалисты исчерпали себя в близоруком триумфе313, а правые сделали все, чтобы
удержать Муссолини на своей стороне. И в темпераменте Муссолини было нема-
ло задатков, облегчавших ему этот выбор,— так же как в его философии жизни и
даже в его понятиях (например, в представлении, что мир движется «вправо»). Ду-
мал ли он еще о борьбе, когда предлагал провести намеченный в начале ноября
национальный съезд не в Риме, а в Милане? Это предложение было отклонено,
что показало ему ситуацию с безжалостной серьезностью. Но между тем Бальбо и
Гранди поняли, насколько фашизм не может обойтись без Муссолини — без его
обширного опыта, его газеты, его личности, увлекающей массы. Поэтому съезд,
следуя предложению Гранди, без борьбы отменил «мирный договор» и принял,
* В подлиннике: mit den Ruten — розгами; по-видимому, Муссолини имел в виду «фасции» римских
ликторов.
224
Итальянский фашизм
по воле Муссолини, решение о преобразовании «движения» в партию. Оба анта-
гониста обнялись, и несколько позже, под звуки приветствий марширующих масс,
Муссолини был избран дуче фашизма314, того нового фашизма, который имел со
старым движением очень мало общего,— если не считать ничего не значащее
имя. Партия, хотевшая овладеть Италией, окончательно завоевала себе человека,
который мог управлять страной. Для Муссолини это прежде всего означало внут-
реннюю капитуляцию перед национализмом. Признание нации твердой точкой и
высшим критерием (как бы странно эти абсолютные принципы ни выглядели на
фоне громко провозглашенного Муссолини релятивизма)315 было лишь общей
исходной позицией, не исключавшей острейших конфликтов по всем конкрет-
ным вопросам. Национализм можно определить как такое политическое движе-
ние, которое хочет разрешить возникающие на определенном этапе капиталисти-
ческого развития внешнеполитические и внутриполитические трудности буржу-
азного национального государства, приручая массы, а вовсе не уступая им; он пы-
тается укрепить это приручение крайним обострением внешнеполитических про-
блем изолированной нации, причем он радикально отбрасывает те идеологии,
которые сопровождали подъем этой массы. До этих пор Муссолини ничего по-
добного не хотел. Он хотел содействовать созданию социал-демократии как
спонтанному выражению врастающих в государство масс, он поддерживал разум-
ное решение адриатической проблемы, он видел себя и свою деятельность в рам-
ках светского процесса демократизации. После съезда в Риме он очень быстро
начинает все это отвергать и все больше вживаться в мышление правых: «Напри-
мер, думают, что война должна перейти в революцию. Вероятно обратное... ве-
ликая реставрация»316. Но кто же основал на этом ложном тезисе важнейшее ре-
шение своей политической жизни? Не дает ли здесь Муссолини пощечину само-
му себе?
Кому принадлежит тезис о «процессе против XIX в.»? Чьи это насмешки над
идеями энциклопедии? Это скорее напоминает речь и мышление Морраса, чем
якобинца, панегириста коммуны Муссолини!
А этот разговор о «людях, предавших наших братьев в Адрии»317 —ведь это
как раз то, чего Муссолини всегда — с немалым трудом и хитростями — до сих
пор старался избежать.
Вполне последовательно, таким образом, что Муссолини теперь отчетливо от-
вергает также старый фашизм с его «первоначальным снаряжением», позволяв-
шим ему казаться движением левых (и он ссылается при этом на тезис Копполы!).
Он говорит теперь, что требование вернуться к истокам «инфантильно»318.
Начало национал-фашизма
Несомненно, съезд в Риме — это конец истории неизвестного Муссолини, ор-
тодоксального, а потом еретического социалиста, и тем самым конец неизвестно-
го фашизма.
Но было бы недостаточно видеть здесь новое только в том, что Муссолини
теперь перешел к национализму. Переход одного такого человека не может оста-
вить неизменным дело, которому он полезен, в особенности если этот период
История
225
выражает изменение некоторой сверхличной ситуации. Национализм, каким он
был известен до тех пор, имел своими носителями главным образом людей, одно-
значно принадлежавших по происхождению, воспитанию и взглядам к буржуазии
и национальной традиции, дело которых они могли тем самым продолжить без
внутреннего надрыва. Между тем новый национализм Муссолини и его друзей
никогда не мог незамеченно явиться на другой стороне баррикады и потому нес
на себе отпечаток отречений и определялся чаяниями, неведомыми национализму
старого типа. И опять-таки иную природу имел национализм тех немногих ради-
кальных идеологов, которые не убоялись его крайних, враждебных традиции
следствий. Союз этих трех элементов и есть национал-фашизм: его история и на-
чинается римским съездом.
История эта в общих чертах известна, и вряд ли в нашу задачу входит еще раз
изложить ее «in extenso»*. Могло бы показаться, что она перекрывает предысто-
рию и делает ее излишней. Но только исходя из этой предыстории можно понять
последний и самый своеобразный облик итальянского фашизма, Республику Са-
ло, и только в середине прожекторного луча, соединяющего начало с концом,
«нормальный» национал-фашизм попадает в освещение автономной критики; и
то, что умеряет национал-фашизм, и то, что его обостряет, в конечном счете за-
ложено в Муссолини этого раннего периода: и тенденция рассматривать фашизм
как синтез, и начатки некоторой политической расовой доктрины. Лишь в свете
этих аспектов можно обрисовать известную историю.
1922 г. был годом подготовки фашистского переворота и захвата фашистами
власти. Эта подготовка была двоякого рода. С одной стороны, она осуществлялась
скуадризмом, новые предприятия которого затмили все прежнее. Муссолини
больше не пытается их тормозить, более того, он требует, чтобы насилие приме-
нялось в крупных масштабах, парализующих жизненные центры врага. Целые ме-
стности переходят теперь под контроль скуадри, взявших себе за правило просто
«высылать» из них нежелательных лиц, прежде всего социалистических руководи-
телей, так что даже депутаты парламента, и среди них Джакомо Матгеотти, долж-
ны жить в чужих городах на положении «беженцев». Города «завоевываются»; сам
Муссолини применяет выражения, напоминающие полководца во вражеской
стране: «Римини в наших руках — это звено, недостававшее нам, чтобы соединить
Эмилию и Романью, в то же время фашистский Римини — это плацдарм для
вторжения в соседнюю Марке... Марке не сможет долго сопротивляться нашему
судьбоносному продвижению»319.
Во всем этом было нечто неправдоподобное. Правительство допускает, чтобы
вооруженная партийная армия завоевывала и терроризировала страну. Оно не
только не препятствует этим акциям, но большей частью легализует их задним
числом, например, санкционирует отставки социалистических муниципалитетов,
которых добивались побоями, выстрелами и касторкой. При этом фашистская
акция направляется не только против «социал-коммунистов» (отождествление, ко-
торое Муссолини еще в 1921 г. объявил недопустимым320); оно касается также по-
полари, демократических либералов и самого государства. Например, летом
* Подробно (лада.).
226
Итальянский фашизм
1922 г. десятки тысяч чернорубашечников оккупировали Болонью, располагаясь
лагерями на городских улицах и целыми днями требуя отставки префекта. И в са-
мом деле, государство уступает.
Действительно ли государство как таковое было столь слабо (или столь заме-
шано В заговоре)? Был ли это кризис парламентской системы как таковой? Вполне
естественно, что оказавшиеся под угрозой интересы объединяются. И то, что в
этом случае оказавшиеся под угрозой не смогли образовать коалицию, чтобы за-
щитить свое существование, нельзя считать нормальным. Действия скуадристов на
улицах, рассматриваемые сами по себе, непременно должны были бы вызвать об-
разование антифашистского министерства из социалистов, пополари и демокра-
тов, которое до июля 1922 г., несомненно, было бы в состоянии положить конец
фашистскому террору. Но Муссолини с помощью своего парламентского искус-
ства сумел дважды воспрепятствовать возникновению такого правительства, так
что Италия встретилась с кризисом 1922 г. под властью правительства, глава ко-
торого (Луиджи Факта) был человек небольших способностей и чрезмерного оп-
тимизма, а члены этого правительства были антифашистами и филофашистами,
взаимно парализовавшими друг друга321.
Итальянский фашизм смог победить лишь потому, что не сумели своевремен-
но договориться силы, для которых либеральное государство было предпосылкой
их существования и, тем самым, взаимного конфликта. Они были похожи на лю-
дей, не ценящих воздух, потому что все их внимание занято дележом пирога.
Конечно, и это сравнение хромает. Пирогу можно уподобить антагонизм
Джолитги и Нитги, вражду Дона Стурцо и Джолитти, даже позицию Ватикана,
выступавшего против соглашения пополари с социалистами; но решающее зна-
чение имело беспокойство за свое существование, по сравнению с которым страх
перед фашизмом отступал на задний план. Коммунистическая партия заняла в это
время следующую позицию: «Если буржуазия в самом деле пойдет до конца и
задушит социал-демократию белой реакцией, то этим она — что вовсе не являет-
ся парадоксом — создаст наилучшие условия для своего поражения в револю-
ции»322. Если коммунисты впали в столь непостижимое ослепление, столь гроте-
скную переоценку собственных сил, то не служила ли эта ложная уверенность то-
му, чтобы оправдать необоснованный страх? И максималисты тоже говорили пе-
ред открытой могилой точно так же, как если бы они были в 1912 г. на съезде в
Реджо Эмилии. Так смертельно больной размахивал картонным мечом и одержал
свою последнюю победу, загоняя в пропасть своего помощника. Марксист Мус-
солини выполнил для фашиста Муссолини основную предварительную работу.
Но в глазах либеральных партий фашистскому парламентарию Муссолини
весьма помогало его «старофашистское» прошлое. Его желание легальным путем
привлечь фашизм к сотрудничеству с государством, то есть участвовать в коали-
ционном правительстве, казалось столь искренним, что даже такой человек, как
Факта, рассчитывал, что сможет приручить и укротить фашизм. Вероятно, тактика
Муссолини была успешной по той причине, что он и в самом деле еще не принял
решения и по сравнению с каким-нибудь Бальбо мог считаться умеренным.
Но при этом слишком легко упускалось из виду, что в самом Муссолини дей-
ствовали стремление к «вере», опьянение величием и логика последовательного
История
227
развития, так что недалек уже был день, когда Бальбо показался бы по сравнению
с ним умеренным. Уже можно было предвидеть дуче и полубога, когда вождь пар-
тии патетически изрекал: из будущих фашистских школ и университетов выйдет
новый руководящий класс нации323, фашизм будет продолжаться не меньше сто-
летия324, он находится лишь в своей начальной фазе, как христианство во время
Христа325.
Развитие событий решающим образом подтолкнул поход Итало Бальбо про-
тив Равенны в последние дни июля. Не довольствуясь тем, что он устроил воен-
ную оккупацию города тысячами скуадристов и иллюминировал огнем «социал-
большевистские пещеры», этот «кондотьере» потребовал и получил от государст-
венных властей грузовики и бензин — якобы для ухода, а в самом деле для того,
чтобы пройти «огненной колонной» всю окружающую местность, оставляя там
повсюду — из патриотизма — сожженные дома и избитых людей326. На это «Со-
юз труда» (в котором были объединены реформисты, максималисты, анархисты и
коммунисты) ответил провозглашением всеобщей забастовки, которая должна
была быть «законной» и напомнить правительству его обязанность защищать де-
мократические свободы. Это было самое очевидное, и в то же время самое безрас-
судное решение, какое только можно было принять. Нации весьма убедительно
напомнили бесчисленные и бесцельные забастовки недавнего прошлого; выступ-
ление «подрывных элементов» за государство, которому они по-прежнему от-
казывали в политическом сотрудничестве, казалось невероятным; тем самым вы-
пустили из рук последнее оружие против возможной попытки фашистского вос-
стания и доставили противнику просто неоценимый предлог выставить себя как
защитника порядка. В действительности мобилизованные фашисты разгромили
всеобщую забастовку во всей Италии незадолго до ее уже объявленного оконча-
ния, захватив также последние крепости, еще оказывавшие им сопротивление, и
разрушив все, что еще оставалось от «Палат труда» и социалистических учрежде-
ний. Полиция и фашисты действовали почти везде совместно. Это было Капо-
ретто социалистов327.
Теперь между фашистами и Римом стояла только армия и, в лучшем случае, то
энергичное правительство, которое еще предстояло создать. Приготовления опять
идут двумя путями, и опять Муссолини оставляет для себя открытыми все возмож-
ности.
Он приказывает главному командованию фашистской милиции разделить Ита-
лию на зоны как области операций, и правительство никак на это не реагирует.
Перед самым походом на Рим он проводит в Неаполе большой смотр. Пред-
седатель парламента присылает ему приветственную телеграмму, школы не рабо-
тают, и все власти государства и города слушают вполне однозначную речь Мус-
солини, сидя на самых почетных местах328.
Но важнее политическая подготовка. В это же время Муссолини ведет перего-
воры с Джолитти, Нитти и Саландрой, подавая каждому надежду, что именно он
встроит в государство необузданную, но многообещающую национальную силу
фашизма; он покоряет капиталистов обещанием отнять у государства все эконо-
мические функции; он избавляется ловкими маневрами от Д’Аннунцио329; он дает
Ватикану «самые лояльные заверения»330; и прежде всего он успокаивает армию и
228
Итальянский фашизм
монархию, заявляя о своей лояльности: «Надо иметь мужество быть монархи-
стом»331. В ряде крупных речей он излагает перед нацией свои мысли, которые
лучше всего резюмируются знаменитым местом его речи в Удине: «Наша про-
грамма проста: мы хотим управлять Италией»332.
Два обстоятельства побудили выбрать насильственное решение: во-первых,
по-видимому, неизбежный приход к власти Джолитги; во-вторых, план Факты
устроить в Риме в день победы, 4 ноября, большое национальное торжество, с
речью Д’Аннунцио в качестве кульминации, которое должно было привести к
общему умиротворению и примирению. По первому пункту Муссолини заметил
на решающем заседании узкого руководства 16 октября: «Надо помешать Джолит-
ти прийти к власти. Он прикажет стрелять в фашистов, как приказал стрелять в
Д’Аннунцио»333.
Таким образом, было два весьма специфических мотива, побудивших эту «на-
циональную революцию» предпринять поход на столицу: 1) желание помешать
тому, чтобы она стала революцией (когда стреляют); 2) стремление предотвратить
демонстрацию национального примирения.
Сам по себе поход был ни с чем не сравним. В Северной Италии фашисты
почти везде оккупируют общественные здания, а часто и казармы, причем власти
почти нигде не оказывают им сопротивления; где они это делают, повстанцы от-
ступают — обычно без борьбы. Вообще революция проходит в атмосфере боль-
шой сердечности: в Триесте фашистские вожди как раз распивали шампанское с
генералом и верхушкой местных властей, когда пришло сообщение о «мобилиза-
ции», и собравшиеся в наилучшем настроении шутили, что теперь они должны
расстрелять друг друга334. Но зачем же стрелять? Местные манифесты завершались
восклицаниями вроде следующих: «Да здравствует Италия! Да здравствует король!
Да здравствует армия!»335 или: «Во имя Бога, возрожденного отечества, короля
Витторио, всех павших за Италию»336. Фашисты и националисты (столь надежный
свидетель, как Кьюрко, придает единству действий черных и синих рубашек важ-
нейшее значение337) во многих местах выступали под командой бывших офице-
ров; одним из командовавших квадрумвиров был генерал. Было решено и само
собой разумелось, что черные рубашки не будут стрелять в защитные мундиры;
ожидали взаимности, и в этом не обманулись. Большой заголовок «Пополо
д’Италиа» за 28 октября гласил: «Все казармы Сиены заняты фашистами. Защит-
ные мундиры братаются с черными рубашками»338.
Поход на Рим мог теперь начаться при благоприятных условиях. Квадрумвиры
Бьянки, Бальбо, Де Боно и Де Векки устроили свою штаб-квартиру в Перудже в
отеле Бруфани, прямо напротив префектуры; достаточно было бы лейтенанта
полиции и 10 человек, чтобы нанести смертельный удар фашистской революции,
но высший чиновник государства нашел, что передача власти совместима с его
долгом. Итак, колонны двинулись на столицу: с севера тосканцы под командой
маркиза Перроне Компаньи и генерала Чеккерини, с востока — две колонны во
главе с Джузеппе Боттаи и Улиссе Ильори339, резервы же стояли у Фолиньо, под
командой генерала Замбони. Всех участников было меньше 40 000 человек, очень
плохо вооруженных, часттгчно только дубинками, без единой пушки; в общем,
они больше напоминали романтические шайки разбойников, чем армию. Все
История 229
подразделения остановились примерно в 30—40 км от Рима, отчасти задержанные
горстью карабинеров, все без продовольственного снабжения и с очень скудными
боеприпасами; изнуренные продолжительными дождями, они ждали приказа об
атаке, который все не приходил.
Между тем Рим завоевывался в это время в салонах Квиринала. Когда вечером
27-го пришли первые сообщения о фашистском восстании, кабинет Факты не мог
придумать ничего лучшего, чем подать в отставку. Но даже это крайне слабое
правительство, теперь уже временно исполнявшее свои обязанности, настолько
ощущало смысл государственной власти, что решило объявить осадное положе-
ние и опубликовало это решение. У жалкого короля, уже уступившего в 1915 г.
нажиму улицы, этого ощущения не было. Он думал о своей семье (опасаясь, воз-
можно, что его двоюродный брат, герцог Аоста, хочет захватить с помощью фа-
шистов его трон?) и боялся за свою безопасность (высшие офицеры его армии
сказали ему, что 100 000 фашистов стоят против римского гарнизона в 7 000 че-
ловек; в действительности же в Риме было 28 000 солдат под командой антифа-
шистски настроенного генерала еврейского происхождения, и в военном смысле
фашисты не имели против них никаких шансов340). Кроме того, он не любил пар-
ламент и больше всего боялся, что после разрыва с фашистами снова поднимет
голову социалистическая революция.
И вот произошло невероятное: король отказался подписать декрет, осадное
положение пришлось отменить. Тем самым не только страна, но и сам Муссоли-
ни — парадоксальным образом — были оставлены на произвол судьбы. В самом
деле, до этого момента он, по всей видимости, не думал сам стать главой прави-
тельства, и тем более «тоталитарного» правительства. Он думал скорее о решении
Саландры — Муссолини, так же как националисты в Риме и повсюду его фашист-
ские посредники (Гранди, Чиано, Де Векки, Маринелли). Но в новых обстоятель-
ствах он уже не хотел этим удовлетвориться и (по собственному побуждению или,
по некоторым источникам, под давлением его радикальных сотрудников) потре-
бовал из Милана полную власть. После того как ее выпустили из рук в Риме, он
уже и так имел эту власть, и на этот раз король уже не мог отказать в своей подпи-
си. Вечером 29 октября Муссолини вошел в спальный вагон и попал в Рим задол-
го до своих легионов, которые вошли туда днем, маршировали там и могли про-
явить свою воинскую доблесть разгромом «подрывных» газет341.
Ирония не всегда противоречит научной объективности и рассудительности.
Она даже становится их необходимой частью, если речь идет о событиях, кото-
рые десятилетиями подвергались ложной героизации. Поход на Рим был образ-
цом консервативной и бескровной революции; но сам по себе такой вид револю-
ции столь же смехотворен, как мирная и бескровная война.
Конечно, иронии не может принадлежать последнее слово. Возможно, что
«консервативная революция» так же принадлежит к парадоксальным центральным
понятиям этого столетия, как и «холодная война». Одно и то же имя может озна-
чать различные явления.
Этот термин нередко применяется, когда господствующие слои и системы с
помощью государственного переворота укрепляют свои позиции, устраняют про-
тивников и ограничивают права подчиненных слоев. Если в таких случаях вооб-
230
Итальянский фашизм
ще применимо понятие революции, то можно говорить о консервирующей рево-
люции.
Мы имеем дело с революцией консерваторов, когда слой, лишенный полити-
ческой власти, пытается вернуть свои прежние позиции в нелегальной борьбе с
новой формой государства.
Но фашистская революция не отвечает ни одному из этих представлений. Ее
можно лишь назвать «революцией с помощью консерваторов». Если даже имею-
щееся здесь противоречие не проявляется в самом акте переворота, оно все же
потенциально присутствует. Революционная партия и ее вождь имеют собствен-
ное значение, не созданное полученной ими поддержкой. Нелепо сводить такое
событие, как «взрыв» фашизма в месяцы после декабря 1920 г., к денежным субси-
диям (хотя в них и не было недостатка). И если хотят характеризовать такого че-
ловека, как Муссолини, представляя его «честолюбивым мелким буржуа с непри-
язнью к поднимающемуся пролетариату», это свидетельствует о намеренной сле-
поте. Когда упускают из виду, что уже летом 1922 г. фашистская партия насчиты-
вала больше членов, чем все остальные партии, вместе взятые, то в этом видно
слишком уж определенное намерение. Можно, конечно, называть фашистскую
революцию разновидностью консервативной революции, но надо иметь в виду,
что сама она может стать при некоторых условиях и революцией против консерва-
торов, поскольку она никогда не была только за них. Конечно, это «против» будет
лишь внешне совпадать с подлинной революцией (ведущей к подъему безвласт-
ных и неполноправных слоев), поскольку при всей фактической близости к на-
родной революции она ей идеологически враждебна по самому своему существу и
удаляется от обоих противоположных полюсов, по видимости приближаясь то к
одному, то к другому.
И хотя поход на Рим был в самом деле комедией, это была такая комедия, что
при виде завязанного ею узла пропадает смех.
Кабинет, сформированный Муссолини, имел резко выраженную правую ори-
ентацию342, но этот «кабинет национальной концентрации» никоим образом не
был однопартийным правительством. Муссолини взял на себя председательство и
министерство внутренних дел, а также, временно, министерство иностранных дел;
все другие важные министерства были возглавлены националистами, либералами
и внепартийными консерваторами (такими, как «вождь победы» генерал Диас и
«вождь моря» адмирал Таон ди Ревель); представлены были также пополари. Фа-
шисты получили в основном должности статс-секретарей343.
Муссолинй встретили с большими и искренними надеждами. Его противники
были больше всего парализованы убеждением, что только он сможет подавить
коммунистов и обуздать фашистский экстремизм. Сверх того, никто не сомневал-
ся, что надо изменить форму правления, создав в парламенте отчетливое боль-
шинство и предоставив главе правительства больший авторитет. Если в этот мо-
мент Муссолини поддержали столь авторитетные лица, как Орландо, Джолитти и
Бенедетто Кроче, то это никоим образом нельзя объяснить недостатками характе-
ров этих безупречных людей. После смятения прошедшего года с подавляющей
силой проявлялось стремление к устойчивости, и насильственный характер смены
История
231
правительства, как полагали, можно было считать просто некрасивым способом
вернуться к порядку и безопасности, не слишком дорого за них уплатив.
И в самом деле, в первые полтора года правительство Муссолини во многом
оправдало ожидания либералов и консерваторов. Молодой премьер-министр в
своей первой речи в палате торжественно взывал к помощи Бога в его великом
деле; к возгласу «Да здравствует армия!» присоединились также левые депутаты;
забастовки прекратились как будто по волшебству344; поезда сразу же стали ходить
по расписанию; бездействие бюрократии в присутствии динамичного главы пра-
вительства превратилось в рвение и энтузиазм. При закладке новой автомобиль-
ной дороги Муссолини, сделав первое движение лопатой, заявил: «Вся нация
должна стать одной верфью, одной фабрикой»345; и в начале 1924 г. никто не ос-
паривал его гордое заверение: «Весь ритм итальянской жизни ускорился»346. Нель-
зя было также отрицать, что Муссолини умеренно и разумно разрешил важней-
шую внешнеполитическую проблему (Фиуме — Далмация), что во внутренней
политике не были введены ни специальные суды, ни исключительные законы, что
продолжали выходить газеты оппозиции.
И в самом деле, вряд ли можно сомневаться, что Муссолини в то время пони-
мал еще fascio* нации как расчлененное, внутренне напряженное единство и хо-
тел лишь укротить, а не исключить оппозицию, что он тем самым вполне ис-
кренне предпринимал «возвращение к конституции».
Но этого не хотели ни его сторонники, ни его противники, этого не допускала
и его собственная импульсивная натура, склонная к насилию, и меньше всего —
внутренняя логика системы.
Нельзя захватить государство вооруженными бандами, стоящими вне всякой
конституции, а затем их распустить, как будто ничего не произошло, как этого
требовали от Муссолини либералы. Чтобы поднять чувство собственного досто-
инства скуадри, он вставил безудержный выпад в свою первую парламентскую
речь, в остальном выдержанную в умеренном тоне: «Я мог бы превратить этот се-
рый и невзрачный зал в бивак для отрядов»**-347. Поэтому скуадри были институ-
циализированы — превращены в фашистскую милицию, партийную армию,
присягавшую на верность лишь партийному вождю, а не королю, но все же счи-
тавшуюся органом государства. Но, конечно, о государстве в либеральном смысле
слова и вообще не могло быть речи, если разрушалась одна из его важнейших
опор — формирование политической воли в свободной игре мнений, без воздей-
ствия насилия. И Муссолини не оставил сомнения в том, что он в любом случае
намерен удержать власть, и даже обосновал это теоретически формулировками
Парето348. Поэтому выборы в апреле 1924 г. были уже фарсом, хотя они и доста-
вили фашизму неожиданно сильное большинство, не объяснимое одним только
террором. Жестокости скуадристов (например, ужасные, совершенно немотиви-
рованные убийства в Турине в декабре 1922 г.349) можно было считать спонтанны-
ми актами и достойными сожаления рецидивами; но нельзя было не видеть, что
они были также картой в политической игре Муссолини, которую он хотел дер-
* Связку, пучок (итал').
** В подлиннике: die Manipeln; итал. manipolo означает также римскую манипулу.
232
Итальянский фашизм
жать в руке, снова и снова угрожая своим врагам спустить с цепи чернорубашеч-
ников350. Фашистская милиция была, таким образом, не только легализированным
покушением на конституцию, но попросту означала легализированное беззако-
ние. Ее существование было направлено тем самым не только против либераль-
ного государства, но, в сущности, против государственности вообще.
Поэтому можно с полным основанием утверждать, что и второе важное кон-
ституционное изменение этих ранних лет, превращение «Большого фашистского
совета» в государственный орган, должно было означать не включение партии в
государство, а «включение государства в партию».
Наконец, развитие мышления Муссолини давало либералам достаточный по-
вод для беспокойства. Правда, он умерил, руководствуясь осторожностью государ-
ственного деятеля, свое представление о народе без пространства и его неизбеж-
ной экспансии и открыто признал идеологическую капитуляцию фашизма перед
национализмом351; но, сверх того, он составил себе взгляды на свободу, государст-
во и природу человека352, больше напоминающие Ж. де Местра и Морраса, чем
Коррадини, и еще усилил путаницу тем, что нисколько не боялся позитивных
ссылок на Ленина и большевизм353.
Но вся неприязнь, все сомнение, все опасения, странным образом соединив-
шиеся в итальянском народе с согласием и надеждой, превратились в единый
вопль возмущения и ужаса, когда страна узнала об убийстве социалистического
депутата Джакомо Маттеотти. Это было не худшее из насилий скуадристов, и
Маттеотти был отнюдь не первый убитый депутат; но этот человек, с его храбро-
стью и благородством, стал настоящим символом оппозиции354, и Муссолини не-
задолго перед этим высказывался таким образом, что на него можно было по
крайней мере возложить моральную ответственность. В один день почти вся Ита-
лия стала антифашистской. Как будто чудом исчезли партийные значки, газеты
резко обвиняли «режим убийц»; Муссолини, покинутый и отчаявшийся, сидел в
пустой прихожей Палаццо Киджи, и его противники не без основания полагали,
что десяток решительных людей могли бы теперь без труда арестовать «преступ-
ника».
Это была удивительная реакция, делающая честь стране и ее народу, напоми-
нающая луч света перед темным будущим двух ближайших десятилетий. Но тра-
гедия была в том, что этот свет, в некотором смысле, лишь породил будущую
тьму.
В самом деле, это была несправедливость по отношению к Муссолини. То,
что в нем увидело возмущенное общество, было не его действительностью, а
только одной из возможностей, хотя и получившей свое выражение, но еще вовсе
не выбравшей определенную реальность. За несколько дней до убийства он про-
изнес в палате большую речь, в которой, отнюдь не щадя фашизма, обратился к
оппозиции, как могло казаться, с искренними словами, пытаясь побудить ее к со-
трудничеству. он говорил, что ни в коем случае не хочет упразднить парламент,
но оппозиция должна быть «разумной», то есть не принципиальной355.
Хотя было бы ошибочно видеть в этих словах обращение Муссолини к пар-
ламентаризму, но можно предположить, что, исходя из более сильной позиции,
он хотел вернуться к старым коалиционным планам 1921 г., а не принести себя и
История
233
страну в жертву фашистскому экстремизму. Поэтому нет причины сомневаться в
искренности его жалоб: «Только враг, долгими ночами замышлявший нечто дья-
вольское, мог осуществить это преступление, поразившее нас ужасом и вырвавшее
у нас крики негодования... Я могу сказать без лишней скромности, что близко
подошел к концу моих усилий, к завершению моего труда, и вот судьба, зверство,
преступление прервали — я верю, что это еще можно исправить — процесс ду-
ховно-нравственного возрождения»356.
Но дело нельзя было поправить. Полгода оппозиция оставалась на Авентине,
а Муссолини подвергался перекрестному огню ее (моральных) пулеметов. Не бы-
ло недостатка в почти заклинающих предложениях Муссолини: он не хочет, го-
ворил он, общей нивелировки умов, потому что Италия, доведенная до этого, ста-
ла бы невыносимой; оппозиция могла бы повлиять на фашизм и исправить его,
если бы была к нему близка; но если она всегда будет обстреливать его извне, то
она вынудит его тесно сомкнуться и принять непримиримую тактику357.
Есть указания на то, что Муссолини думал в то время уйти в отставку и пред-
ложить королю в качестве своего преемника Филиппо Турати358, но по другим
источникам кажется вероятным, что в нем снова пробудились тогда его идеи
1919 г.
Впрочем, можно понять, что Авентин не хотел верить человеку, способному с
одинаковой искренностью говорить противоположные вещи, в зависимости от
того, обращался ли он к сенату или к собранию чернорубашечников. Даже сего-
дня нельзя с уверенностью сказать, каково было его «подлинное» лицо.
Муссолини не был свергнут, потому что его поддержали король и папа, сенат
и индустрия, страшившиеся новой конфронтации с социалистами и коммуниста-
ми. Но одну из возможностей Муссолини навсегда утратил, именно ту, которая
меньше всего отвечала его «fede» и его темпераменту, но больше всего — его по-
ниманию ситуации: быть не диктатором, а главой социальной демократии. Еще в
знаменитой речи 5 января 1924 г., «прояснившей ситуацию» и означавшей окон-
чательное принятие фашистского тоталитаризма, заметен оттенок печали, даже
отчаяния, и вместе с тем — парадоксальным, но вполне понятным образом — за-
метно усиление связи с монархией и консервативными силами359.
Национал-фашистская тоталитарная диктатура развития
Лишь теперь, более чем через два года после назначения Муссолини премьер-
министром, происходит тотальный захват власти, но и это делается не по заранее
составленному плану, а последовательными рывками, занявшими два года. Этот
процесс подгонялся покушениями на Муссолини; последнее и самое серьезное по
своим последствиям (в Болонье) дало повод к ряду вопросов и до сих пор недо-
статочно выяснено360. С начала 1927 г. можно считать «фашистскую Италию»
сконструированной, а последующие годы укрепили этот режим; решающий вклад
в это внесли Латеранские соглашения. Очень тяжелым испытанием его прочности
был мировой экономический кризис, который удалось выдержать без серьезных
потрясений — не в последнюю очередь благодаря новым методам управления.
Все же этот кризис был одной из причин, вызвавших колониальную войну с
234
Итальянский фашизм
Эфиопией. Если бы он был ее единственной причиной, то она стала бы не за-
вершением эпохи, а ее кульминацией, в чем и состояло намерение Муссолини361.
Но поскольку различные причины изменили положение Италии и образ мыслей
Муссолини, можно считать концом этого периода начало 1935 г. После переход-
ного периода, примерно в два года, Муссолини оказывается в ситуации, совер-
шенно отличающейся от предыдущей, хотя по блестящему началу ее лишь очень
проницательный взор мог бы предвидеть жалкий конец.
Описанный период занимает второе место по продолжительности, а также
второе место по везучести в политической жизни Муссолини; его важнейшим
событием было, несомненно, установление того, что называется тоталитарным
режимом.
После 3 января Муссолини больше не сопротивляется «полному, всеобщему
возобновлению»362 фашистского действия, чего так долго требовали его экстреми-
сты. Скуадризм снова поднимает голову и вступает в спор с противниками на свой
лад363. Вновь назначенный генеральный секретарь Фариначчи принимается со
всей энергией своего фанатизма за «матгеотгезирование»*, усиливает «революци-
онную непримиримость» фашизма, угрожает противникам «третьей волной» и
попросту отказывает антифашистам в праве считаться итальянцами364. Вскоре оп-
позиция теряет всякую свободу действия; если вначале довольствуются беззастен-
чивым изъятием ее газет, то после покушения в Болонье все враждебные режиму
газеты запрещаются, учреждается специальный верховный суд, наказание
«confino» (изгнанием на отдаленные острова) превращается в превентивную меру,
произвольно применяемую префектами практически без права обжалования и
контроля365. Конечно, даже потенциальные противники должны были жить на
скалистых островах, поскольку Муссолини, с его «яростной тоталитарной во-
лей»366, давно уже отказал всем партиям в праве на существование и хотел превра-
тить нацию в «гранитный» или «монолитный» блок. По-видимому, он забыл, что
лишь два года назад Италия без оппозиции, без борьбы общественных и духов-
ных сил представлялась ему «невыносимой». Теперь он говорит, что оппозиция в
таком режиме, как фашистский, нелепа и излишня; всю необходимую оппозицию
он найдет в своей груди и в сопротивлении обстоятельств367.
В самом деле, не только оппозиция, но и государство находится в нем. Часто
цитировавшуюся формулу: «Все в государстве, ничто вне государства, ничто про-
тив государства» («Tutto nello Stato, niente al di fuori dello Stato, nulla contto lo
Stato») не следует понимать как этатистское противопоставление государства всему
частному, индивидуальному или коллективному. Это государство, напротив, ха-
рактеризуется тем, что оно не может быть строго отделено от партии или проти-
вопоставлено ей: государственный аппарат и партийный аппарат — это орудия
власти в руках Муссолини, причем партия, ввиду ее большей современности, а
также ввиду ее идеологических достоинств, из года в год приобретает все большее
значение.
* То есть устранения по образцу убийства Маттеопи.
История 235
Законодательство, закрепившее «муссолинизацию» государства,— это так на-
зываемые «Leggi fascistissime»*; не случайно их создателем был Альфредо Рокко.
«Законы об обороне»368 вводят специальные суды, устанавливают верность ре-
жиму как критерий отбора государственных служащих, отказывают эмигрантам в
гражданстве, запрещают тайные общества и допускают административное пре-
следование не только за нежелательные политические действия, но также за наме-
рения, мысли и разговоры.
«Законы о конституционной реформе»369 делают главу правительства началь-
ником министров, превращают парламент в партийное собрание, отождествляют
в практическом смысле исполнительную и законодательную власть, возвышают
Большой фашистский совет до уровня могущественнейшего государственного
органа. «Законы о социальной реформе»370 учреждают «корпоративное государст-
во», о котором было написано бесчисленное множество книг и природу которого
можно описать единственной фразой Муссолини: «Мы контролируем политиче-
ские силы, мы контролируем моральные силы, мы контролируем экономические
силы, и таким образом мы находимся в корпоративном фашистском государст-
ве»371. Корпоративизм — это система партийного государства, доставляющая в
распоряжение своего вождя рабочую силу как «повинующуюся массу»372.
В совокупности эти законы дают Муссолини положение, не имеющее преце-
дентов в истории конституций. Его можно даже сравнить с положением Гитлера,
поскольку Большой совет должен быть «выслушан» по вопросу о наследовании
трона, но только Муссолини созывает Большой совет и устанавливает его повест-
ку373, так что дуче держит в руках жизненно важные интересы монархии, не говоря
уже о том, что король так же лишен права инициативы, как парламент. Даже вер-
ховное командование армией со стороны короля становится чисто номинальным
правом, как и теоретическая возможность отказать в подписи и тем самым не
«санкционировать» какой-нибудь закон. Гинденбург имел гораздо больше власти
по отношению к Гитлеру, чем итальянский король по отношению к Муссолини.
Муссолини не решился лишь посягнуть на существование института монархии, и
здесь, в отличие от Гитлера, ему не могла помочь смерть главы государства. И ес-
ли у королевского двора были предпосылки стать трудно уязвимым центром кри-
сталлизации враждебных режиму сил, способных выступить в подходящий мо-
мент, то эта возможность смогла реализоваться лишь гораздо позднее (значитель-
но позднее, чем это произошло в Германии 20 июля).
Более своеобразно и более значительно отношение фашизма к католической
церкви — первоклассной моральной силе, которая сама «тоталитарна» и, как мож-
но подумать, должна вступить в непримиримый конфликт с любым тоталитарным
притязанием иного рода. Но не следует смешивать различные формы тоталита-
ризма: это слишком неопределенно. В самом деле, «тоталитарность», обращаю-
щаяся к человеку вообще, присуща любой религии, любому мировоззрению и
любому воззрению на жизнь, в том числе и либерализму. Но только в случае ли-
берализма эта форма и в самом деле чисто формальна, то есть не подлежит окон-
чательной конкретизации, а потому категорический императив Канта является ее
* Буквально: «самые фашистские законы» («дал».).
236
Итальянский фашизм
классической формулировкой. Либерализм оставляет существующие религии
свободными, он их терпит, поскольку не считает истину очевидной, а сущность
свободы не считает определимой. В материальном смысле он лишь потому не
тоталитарен — предоставляя человека произволу его настроений,— что в фор-
мальном смысле он более тоталитарен, то есть более жесток, чем все другие миро-
воззрения. Но в аналогичном смысле либерально и западное христианство. Раз-
деляя сферы Бога и кесаря, оно нетоталитарным образом предоставляет полити-
ческому человеку множество возможностей, но тем решительнее притязает на
спасение его души. Античный мир никогда не знал такого разделения и такой
свободы: даже полис по своей идее был вполне тоталитарным единством духовно-
го и политического.
Поэтому либеральный, сломленный тоталитаризм западной церкви теоретиче-
ски вполне совместим с таким тоталитаризмом, который посягает лишь на всего
политического человека, то есть на его «тело», предполагая, что он признает (или
хотя бы «не отрицает») его «душу», то есть религиозное отношение человека к Богу.
Прежде всего, надо различать долиберальный, или религиозный, тоталита-
ризм и послелиберальный, или политический, тоталитаризм. В пределах полити-
ки существует тоталитаризм, несовместимый с религиозной формой, и тоталита-
ризм, (возможно, лишь по видимости) совместимый с нею.
Это доставляет первый критерий различения коммунистического и фашист-
ского тоталитаризма.
Различие ярко видно на примере развития Муссолини. В самом деле, в после-
военные годы он весьма решительно отходит от своего прежнего антиклерика-
лизма и ненависти к религии и выражает высокое уважение к церкви. Это разви-
тие нельзя считать простым оппортунизмом, в зачаточной форме оно находилось
уже в старой философии жизни Муссолини, и оно необходимым образом связано
с его новыми консервативными взглядами. Уже в его первой парламентской речи
содержалась похвала церкви; с тех пор он не переставал добиваться ее расположе-
ния, и Латеранские соглашения увенчали эти усилия. Полностью предоставив
церкви «заботу о душе», он мог еще более решительно обозначить область, на
которую он притязал «в тоталитарном стиле»: воспитание гражданина, которое он
тотчас же яснее определил как «воинственное воспитание»374. При переговорах у
представителей церкви могло, конечно, возникнуть представление, что это разли-
чие обманчиво и бессмысленно по отношению к такому человеку, как Муссоли-
ни, для которого важна была только та сторона, на которую он претендовал. Но
он не отрицал другую сторону, и церковь уступила375. При этом потенциальная
враждебность очевидна даже в торжественных официальных заявлениях Муссо-
лини, когда, например, в своей большой парламентской речи о «примирении» он
приводит общее место радикального консерватизма об укрощении Римом хри-
стианского восстания рабов или когда он следующим образом разъясняет католи-
ческий характер фашистского государства: «Фашистское государство целиком и
полностью притязает на этический характер: оно католическое, но оно фашист-
ское — даже главным образом, исключительно и по существу фашистское»376.
Хотя папство сохранило по отношению к Муссолини гораздо большую само-
стоятельность, чем монархия, оно также не составляло серьезного ограничения
История
237
власти Муссолини; его сопротивление ограничивалось энцикликами («Нам нет
нужды») и лишь на позднем этапе войны приобрело также практическое значе-
ние377. Здесь можно было бы, конечно, сделать существенное возражение. Можно
было бы сказать, что итальянскому фашизму недоставало двух важнейших родо-
вых признаков, свойственных политическому тоталитаризму вообще: террора,
вынуждающего единство политического поведения, и разработанной идеологии,
накладывающей свою печать на всю духовную жизнь.
Что касается террора, то его определение не предполагает, что он стремится к
физическому уничтожению противника или тем более направляется против не-
политических групп населения (например, кулаков или евреев). Во-первых, италь-
янский фашизм пришел к власти с применением столь сильного террора, что в
дальнейшем усердии не было особой необходимости; во-вторых, и после победы
он не менее жестко применялся к политическому и духовному руководству про-
тивника, чем, например, в Германии378. И поскольку он победил здесь после го-
раздо более сильного и ожесточенного сопротивления, его меры должны были
вызвать гораздо более распространенный испуг, ограничивавшийся, впрочем,
почти исключительно слоями населения, сочувствовавшими социализму и ком-
мунизму, а потому почти не нашедший отражения в большой иностранной печа-
ти.
Что же касается идеологии, то разговоры о том, что действие предшествует
учению, указывают, разумеется, на недостаточную духовную содержательность
фашизма. Однако с 1929 г. каждый молодой член партии получал, кроме партий-
ного билета и оружия, еще экземпляр сочинения Муссолини «Учение фашизма»;
и намерение центра власти обеспечить исключительное господство своей идео-
логии важнее для определения этого понятия, чем его конкретное осуществление.
Таким образом, в 1927 г. итальянский фашизм демонстрирует уже и важней-
шие родовые признаки политического тоталитаризма вообще, и специфические
особенности национал-фашистского тоталитаризма: инструментальную функ-
цию, осуществляемую непогрешимой рукой вождя, и заведомо враждебное при-
мыкание к консервативным общественным силам. В исследовании любого част-
ного случая можно продвинуться, лишь не упуская из виду также цели какого бы
то ни было тоталитаризма.
Поначалу может показаться, что название «национал-фашизм» относится к ме-
тоду (сплочения нации в единую энергетическую связку), однако оно означает и
цель: нация есть объект всех усилий и в то же время их субъект. Имеется в виду, в
некотором очень широком смысле, «благополучие» нации. Разумеется, «благопо-
лучие» может пониматься по-разному и иметь очень различные предпосылки. Для
Муссолини в первый тоталитарный период его власти речь шла прежде всего о
том, чтобы предельным напряжением сил вывести Италию на уровень развития,
уже достигнутый другими нациями. Поскольку эта цель не могла иметь принци-
пиальных противников, власть одного человека, сколь бы она ни была неограни-
ченной и сколь бы спорны ни были ее методы, не должна рассматриваться как
деспотизм; ее следовало бы считать тоталитарной национал-фашистской дикта-
турой развития.
238
Итальянский фашизм
И в самом деле, фашизм — это не только касторка и manganello*; придя к вла-
сти, он реализуется также как энтузиазм стройки, трудовой порыв, в котором на-
ходят свое место многие лучшие силы юношеского стремления к действию. В те-
чение тридцати лет слишком часто повторялось, что итальянская жизнь нуждается
в глубоком обновлении, что Италия должна стать наконец современным государ-
ством, что надо положить конец бюрократической медлительности; неудивитель-
но, что это новое состояние духа должно было воодушевить и фашизм.
Смелые слова находят отклик в молодых сердцах — а разве не было смелым
обещание Муссолини: «Через десять лет, товарищи, Италия будет неузнаваема»?379
Воодушевление, вызванное фигурой человека на молотилке, берущего в руки от-
воеванные у болота снопы, было результатом ловкой режиссуры, а не результатом
террора. Противники Муссолини были правы, указывая на то, что Италия испо-
кон веку являлась страной чрезвычайных «мер улучшения», что освоение Понтин-
ских болот не имело большого значения по сравнению с культивированием дель-
ты По, осуществленным в прошлом веке380. Но никогда эти необходимые меро-
приятия не были с такой ясностью доведены до сознания нации, не были так свя-
заны с другими делами, посвященными национальному росту (например, со
строительством дорог, развитием авиации, автомобилизма и т. д.), и никогда госу-
дарство так не отождествлялось с ними в лице своего руководителя. Каждая тота-
литарная диктатура должна основываться на чем-то необходимом, бесспорном,
чем-то, что ее, может быть, лишь временно занимает и может опасным образом
выйти за пределы ее возможностей, но в первое время устраняет возражения ее
противников и вызывает одобрение народных масс. Этими необходимыми, обще-
понятными мерами были в России конца 1917 г. мир и аграрная революция, в
Германии 1933 г. — пересмотр мирного договора; в Италии это было улучшение
залежных земель, освоение отсталых местностей путем проведения дорог, водо-
снабжения и т. д. Муссолини мог быть уверен, что не встретит возражений, гово-
ря: «В ухоженной, возделанной, снабженной водой и дисциплинированной, то
есть фашистской, Италии хватит еще места и хлеба для десяти миллионов чело-
век» (1928)381. Для имеющих уши, чтобы слышать, в этих фразах был заметен от-
звук прежних споров молодого социалиста с националистами о колонизации Ли-
вии, той Ливии, где за пятнадцать лет не нашла себе места и тысяча крестьянских
семей382. Были основания считать, что в практическом смысле Муссолини все еще
находился намного «левее» имперской воинственности националистов. Разве не
сказал он с гордостью при освящении Литтории: «Вот война, которую мы пред-
почитаем!»?383 И разве не была в некотором смысле «левой» сама «диктатура разви-
тия», с ее устремленностью в будущее, отсутствием пиетета перед прошлым и ее
направленностью на практические задачи?
Истолкование положения Италии, которое дает Муссолини, по-видимому, в
ряде случаев подтверждает такой взгляд.
Италия, с его точки зрения,— молодая капиталистическая страна, которая, в
отличие от Англии или Америки, не может позволить себе расточать энергию и
капитал в забастовках, локаутах и других трудовых конфликтах; задача в том, что-
* Здесь: полицейская дубинка (италф
История 239
бы с помощью битвы за урожай («битвы за зерно») и других подобных усилий
«возместить в течение немногих лет полвека потерянного времени»384. В будущем
Италия больше не должна быть «отсталой». Во время мирового экономического
кризиса Муссолини выражает весьма реалистическую, вовсе не героическую на-
дежду, что как раз более слабое развитие экономической системы позволит Ита-
лии лучше ему сопротивляться. Многое говорит за то, что он видел в фашизме
(который именно по этой причине не был «экспортным товаром»385) не что иное,
как необходимую в данное время и в данных условиях концентрацию энергии для
более быстрого развития отсталой страны.
Если представить себе Муссолини, ежедневно вырабатывающего, как высший
и самый усердный государственный служащий, чрезвычайное рабочее задание386,
дающего весьма трезвые интервью французским, английским и американским
агентствам, ведущим с Эмилем Людвигом «европейские» беседы, то надо при-
знать, что разговоры о хорошем, «отечески заботливом»387, разумном диктаторе
возникли не без оснований.
Но те, кто так смотрел на Муссолини, должны были игнорировать или пре-
уменьшать другое, не менее реальное явление: того Муссолини, который, сидя на
белом арабском коне, принимал с видом цезаря парады или, взобравшись на
башню броневика, обращался к своим чернорубашечникам среди бушующей
многотысячной толпы, кричащей «дуче, дуче, дуче»; Муссолини, выше всего ста-
вившего «Impero»* и уже тогда не имевшего настоящих сотрудников, а только
подручных, которым он никогда не предлагал сесть.
Он должен был не упускать из виду информацию, распространяемую не толь-
ко социалистами и коммунистами, но также иноязычными национальными груп-
пами, точно так же сдерживаемыми страхом перед железной рукой режима, а
именно: южными тирольцами и славянами, которые не только были лишены
многих прав, как и другие меньшинства Европы, но слышали прямо из уст дуче388,
что планируется уничтожить их этническую индивидуальность.
Наконец, он должен был не замечать в самом себе глубоко запрятанного быв-
шего марксиста, стоявшего на том же уровне, что и Ленин, а теперь вынужденного
довольствоваться ролью вождя контрреволюции и усердного премьер-министра
отсталой страны среднего значения, марксиста, сохранившего склонность к кон-
кретному социальному анализу, но вместе с тем и потребность в универсальной
перспективе.
Как иначе можно было бы объяснить, что он надеется на то, что корпоратив-
ная экономика спасет мир, хотя он достаточно ясно отмечает ее служебный и ис-
ключительный характер, а также ее зависимость от мировой капиталистической
системы? «Как прошлое столетие увидело капиталистическую экономику,— гово-
рит он,— так нынешнее столетие увидит корпоративную экономику. Нет другого
средства, товарищи, преодолеть трагическое противоречие капитала и труда, ко-
торое является главным пунктом уже преодоленного нами марксистского учения.
Надо поставить капитал и труд на один уровень, надо дать им обоим одинаковые
права и обязанности»389. Этот тезис выглядит так, будто фашизм после равенства
* Власть, господство (итаяр
240
Итальянский фашизм
перед законом устанавливает теперь равенство перед трудом; он повторяется
слишком часто, чтобы все это можно было отнести к обычной социальной дема-
гогии. Хотя впоследствии Муссолини решительно отрицал фактическую пра-
вильность этого тезиса, само его существование доказывает, как мало утвердился в
уме Муссолини излюбленный консервативный тезис о фундаментальном нера-
венстве людей. Во всяком случае, из этого тезиса Муссолини очень легко вытека-
ют универсальные перспективы: вне принципов фашизма нет спасения, Европа и
весь мир неминуемо должны стать фашистскими390. Его не беспокоит, что вслед-
ствие этого Италия снова лишится своего преимущества: ему чуждо радикальное
воззрение Гитлера, что новая форма жизни должна ревниво охраняться как при-
вилегия. (Конечно, в национал-социализме, а именно в его расовой доктрине, то-
же кроется универсальная тенденция; она может даже считаться признаком, отде-
ляющим различные формы национал-фашизма от всевозможных форм национа-
лизма.)
Точно так же тенденция к универсальности проявляется в возвращении к рим-
ской традиции, становящемся все более явным у Муссолини и приводящем его к
претенциозному антитезису: «Рим или Москва». Здесь речь идет не о противопос-
тавлении в стиле Морраса или Гитлера, как это следует из того обстоятельства,
что Муссолини очень внимательно изучает судьбы европейского коммунизма и
излагает с большим удовлетворением, хотя и не без некоторой неприязни, тезис
одной книги, согласно которому новейшее развитие коммунизма в Советском
Союзе означает не что иное, как «триумф фашизма»391.
Во всяком случае, он остается в неменьшей степени бывшим товарищем Ле-
нина, чем сыном волчицы; то и другое действует в одном направлении — к вос-
становлению политической веры, от которой он с немалой горечью должен был
отказаться между 1918 и 1925 гг. Он не может довольствоваться мирной и зауряд-
ной работой модернизации в заурядной стране: «Фашизм — это не только партия,
это режим; это не только режим, это вера; это не только вера, это религия.. .»392.
Каждая вера скрывает в себе представление о высочайшем акте, в котором че-
ловек обнажается, становясь тем, что он есть на самом деле. Для Муссолини, даже
в его «марксистский» период, это никогда не было свободной от самоотчуждения
работой — для него это была революция. И если с 1914 г. эта война отождествля-
лась у него с революцией, то с 1920 г. ее место заняла просто война, хотя он это не
особенно подчеркивал. И в роли диктатора, пропагандирующего развитие, он не
слишком ясно давал понять, что в этом, а не в каком-нибудь мнении об отноше-
нии капитала и труда, состояло ядро его «fede»; впрочем, нельзя сказать, что он
очень уж старался это скрыть: «Я не верю в вечный мир, более того, я считаю его
унижающим и отрицающим те фундаментальные добродетели мужчины, которые
проявляются лишь в кровавых усилиях»393. Конечно, нельзя считать простым от-
влекающим маневром во время экономического кризиса его вызывающе воинст-
венные речи в Ливорно и Флоренции в 1930 г., где он сравнивал нацию со снаря-
дом и обещал освобождение от оков в Средиземном море394. И вряд ли были
только ответом на события в Австрии его заявления 1934 г., где он требовал пре-
вращения Италии в «милитаристскую нацию» и «воинственную» или угрожал ка-
рательными экспедициями по ту сторону границы395. В самом деле, он был погру-
История
241
жен в эти годы в одну проблему — демографическую, лишь в этой связи приоб-
ретающей свой полный смысл. Он непрерывно следит за статистикой, распреде-
ляет похвалы и порицания между городами и местностями в зависимости от при-
роста населения, констатирует не без удовлетворения «старение» других европей-
ских народов, но издает при этом тревожные призывы по поводу угрозы белой
расе. Используя противоречие между плодовитостью и индустриализацией, он
делает реакционные выводы: он хочет «окрестьянить» («ruralizzare») Италию. В то
же время, несмотря на мировой экономический кризис, он останавливает эмигра-
цию. Его как будто преследует мысль, что отечество может потерять мужчин, «то
есть будущих солдат»396. То, что фашизм был вначале «диктатурой развития», не
должно заслонять от нас тот факт, что его внутренняя и даже прорывающаяся на-
ружу тенденция всегда была направлена на войну.
Последний независимый поворот (1935—1937)
Конечно, вначале эта тенденция была далека от всякой возможности осущест-
вления. В самом деле, Муссолини не мог думать о войне с Францией и Англией за
господство на Средиземном море, да и не хотел такой войны. И если он высказы-
вался за пересмотр договоров и время от времени делал угрожающие или презри-
тельные заявления в адрес великих держав, то с 1922 по 1935 г. он все же всегда
оставался в пределах «западной цивилизации». Конечно, не было простым ком-
плиментом его высказывание в интервью одной парижской газете в 1927 г., где он
различал степени культурной и человеческой близости и отмечал теснейшее от-
ношение итальянцев к французам, в то время как немцы находятся за англичана-
ми, уже недалеко от русских, от которых, к примеру, итальянцев отделяет «про-
пасть»397. Направленность его собственного взгляда на Лондон и Париж, преобла-
дание в его чтении французских и английских произведений вполне подтвер-
ждают это суждение. И он никогда не доходил до того, чтобы отделить фашизм
от Запада идеологической пропастью; напротив, он без стеснения причислял к
фашистским все тенденции в западных странах, направленные на усиление госу-
дарственного авторитета, ограничение забастовок, контроль над экономикой.
Именно на этом основывалась его популярность во всех консервативных кругах
Европы: фашизм казался им неким туземным рецептом против недугов западной
культуры, далеким от странной неумеренности немецкого национал-социализма.
Они не опасались или не знали, что образование и образ мыслей Муссолини бы-
ли западными лишь в своем обширном поверхностном слое, а корни его —
Маркс и Ницше — были немецкими.
Естественным синтезом диктатуры развития и войны должно было быть коло-
ниальное предприятие в крупном масштабе. Но мир был поделен, старые колони-
альные державы лишь с трудом отстаивали свои владения, и Муссолини никак не
мог рассчитывать на их согласие.
Ситуация изменилась, когда в Германии пришел к власти национал-
социализм. Это как по волшебству изменило значение Италии для мировых дер-
жав, а вместе с тем — их готовность к предоставлению концессий. Но это собы-
242
Итальянский фашизм
тие изменило ситуацию также в принципиальном смысле, и можно было попы-
таться использовать ее и политически.
Необычность и опасность национал-социализма Муссолини ощутил острее,
чем большинство государственных деятелей Запада. Вот как он охарактеризовал
его в 1934 г.: «Расизм на 100 процентов. Против всего и против всех: вчера против
христианской цивилизации, сегодня против латинской цивилизации, завтра, если
удастся, против цивилизации всего мира... опьянен неотвязной похотью к вой-
не»398. Несколько позже он сопровождает шутку по поводу мнимой чистоты гер-
манской расы примечательным взглядом на некоторые неизбежные следствия
этой расовой доктрины (которую он вместе с тем объявляет «еврейской»): «По-
смотрим, удастся ли нацизму сделать из этого расово чистое стадо. При самых
благоприятных предположениях... на это потребуется шесть столетий расовых
браков и не меньше расовых кастраций»399.
Если эти высказывания правильны, то из них неизбежно следует, что нацио-
нал-социализм — не что иное, как самая радикальная форма того «германизма», к
которому он еще в юности питал отвращение, с которым сражался в мировую
войну и на который всегда смотрел после войны с недоверчивой бдительно-
стью400. В таком случае, если «западная цивилизация» все еще оставалась наивыс-
шей ценностью, начало мировой войны было неизбежно, и на этот раз надо было
довести ее до радикального завершения, чему ранее помешали социалисты и
вильсонианцы401.
Но тогда Муссолини мог еще обосновать это понятие цивилизации и верить в
него. После 15 лет национал-фашизма это стало трудно или невозможно. В од-
ном человеке соединялись теперь два несовместимых подхода — подхода разных
периодов его развития. Основатель фашизма очевидным образом полон гордо-
сти, поскольку «его» принципы одержали верх в большом государстве: «Вот другая
большая страна, создающая унитарное, авторитарное, тоталитарное, то есть фа-
шистское, государство, с некоторыми акцентами, которых фашизм мог избежать,
потому что он действовал в иной исторической среде»402. И к этой' гордости при-
мешиваются мотивы восхищения. В статье, анонимно опубликованной в «Пополо
Д’Италиа» 26 февраля 1935 г., он удивленно и растроганно пишет об успехе на-
ционал-социалистической кампании за повышение рождаемости: «Факт заключа-
ется в том, что немецкая нация ответила на призыв... это доказывает, что Герма-
ния не хочет покончить с собой, как скупые старческие народы Запада, а верит в
свое будущее»403. Поскольку в предыдущие десять лет Муссолини ничем не зани-
мался так много, как демографической проблемой, и ничем не был так разочаро-
ван, как неудачей попыток ее решения, очень вероятно, что в этом состоял ре-
шающий мотив его сближения с Германией. И если речь идет не о конфликте
высших и низших цивилизаций, а о борьбе жизнеспособных и упадочных наро-
дов, то надо выбрать, на чью сторону правильнее встать в решающей схватке, ко-
торая отодвинет на задний план все другие, менее важные и временные расчеты.
Но Муссолини не принял решения, а лишь воспользовался случаем для «ма-
невра» в узконациональных интересах — захвата Эфиопии. Несомненно, он хотел
использовать напряженное положение мировых держав, чтобы добиться их согла-
сия. Конечно, он потерял уже тем самым свободу выбора в своей игре. Успех дол-
История
243
жен был связать его с Англией и Францией, потому что без их согласия он не мог
бы удержать новую колонию. Даже полная победа в союзе с Гитлером обесцени-
ла бы все жертвы и усилия похода в Эфиопию, поскольку в этом случае Италия
получила бы в свое распоряжение гораздо более подходящие области вблизи
метрополии. Маневру должны были послужить римские переговоры с Лавалем в
январе 1935 г., а также соглашения в Стрезе. Муссолини не получил формального
согласия, но имел основания рассчитывать на терпимость404. И вот произошло
нечто, напоминающее события 1921 и 1922 гг.: так же как скуадристы Муссолини
разбили тогда безоружного противника при благожелательном нейтралитете го-
сударственной власти, армии и маршалы Муссолини с октября 1935 по май 1936 г.
завоевали с помощью всех технических средств, при самом бесчеловечном веде-
нии войны405, беспомощную страну, не имевшую даже ни одного боевого самоле-
та, в то время как некоторые великие державы с колебанием применяли «санкции»,
сами опасаясь, как бы они не возымели успеха. Это была последняя в европейской
истории колониальная война и, может быть, именно поэтому самый жестокий и
целенаправленный в этой истории акт захвата — основание «империи», возник-
новение которой нисколько не было похоже на историю вызывавшей зависть
английской империи. Муссолини сопровождал войну то старыми речами о «ци-
вилизаторской миссии», то более современными рассуждениями о «жизненной
необходимости». Когда 9 мая 1936 г. он провозгласил «возрождение империи на
судьбоносных холмах Рима» («1а riapparizione dell’Impero sui colli fatal! di Roma»)406,
неистовый восторг его народа достиг апофеоза407.
Был ли когда-нибудь баловень судьбы, сравнимый с Муссолини? В 1921 г.
внутренний паралич превосходивших его силой противников привел его к побе-
де фашизма, в 1922 г. изоляция местных партийных руководителей («расов»*) дос-
тавила ему господствующее положение, на которое его заслуги перед партией не
давали ему права, а в 1935 г. нависшие над миром облака будущего конфликта по-
зволили ему благополучно завершить последний колониальный захват.
Но точно так же, как его враги в 1920 г. не поняли веления исторического мо-
мента, он не понял его теперь. Он добился такого, о чем за несколько лет до того
не мог и мечтать, и теперь наступило время закрепления и защиты. Его проница-
тельность должна была подсказать ему, что Италия может удержаться лишь вместе
с несколькими партнерами, а сам он может сохранить свое положение лишь как
несравненный и единственный в своем роде. Двойственный союз с гораздо более
сильной и неудовлетворенной страной — и с гораздо более последовательным и
узким человеком того же типа — со временем неизбежно должен был погубить
его вместе с его государством, какими бы блестящими ни были первые успехи.
Но эта проницательность носила штатский костюм, уже давно бывший не по
вкусу Муссолини. Против нее были сильнейшие стороны его существа: вера в
жизнь и в войну как ее высочайшее испытание, опьянение величием, неспособ-
ность сдерживаться, предпочтение больших перспектив. Конечно, он вряд ли сам
* Расами назывались феодальные князья Эфиопии, притязавшие на независимость от императора
(негуса). Этот титул применялся как прозвище конкурировавших с Муссолини местных партий-
ных лидеров.
244
Итальянский фашизм
принимал всерьез созданный им самим миф о «гнусной осаде»408. Западные дер-
жавы не особенно затрудняли ему обратный путь, да и сам он вначале не отказы-
вался делать намеки и предложения. Он давал понять, что Италия стала теперь
консервативной страной, что ее новое сближение с западными державами не
только желательно, но и необходимо409. Но это нельзя было устроить сразу, а тер-
пение никогда не принадлежало к добродетелям Муссолини.
С середины 1936 г. участились визиты в Рим высших национал-социалисти-
ческих деятелей: это были Франк, Ширах, Гиммлер, Геринг, Вернер фон Блом-
берг. Конечно, их мундиры несравненно лучше подходили к картине массового
фашистского собрания, чем неприметные костюмы западных государственных
людей. Муссолини дал свое первое интервью «Фёлькишер беобахтер», и точно
так же, как прежде связь с националистами, связь установилась здесь через мост
антибольшевизма. Очень рано и без настоящей необходимости он говорит об
оси «Рим — Берлин»410 и делает недвусмысленные намеки на требования, которые
он намерен предъявить западным державам, особенно Франции. Теперь он окон-
чательно вступил на путь итальянских националистов, в конечном счете всегда
думавших о союзе с динамичной Германией для раздела мира, против отживших
свой век богатых западных наций. Но он умел соединить этот путь (исходя из мо-
сковских процессов) с перспективами, менее обычными для националистов и со-
ставлявшими его собственный, личный триумф: «Звезда Ленина, отныне угасшая,
опускается за горизонт, в море бесполезно пролитой крови, между тем как все
выше поднимается в небо плодоносное и сияющее светило Рима»411.
Ему могло казаться, что в блеске своего несравненного престижа он может те-
перь спокойно совершить поездку в Берлин. Но эта поездка оказалась последним
независимым шагом его путть
Деспотия завоеваний и государство-спутник
Эта поездка произвела на Муссолини глубокое и неизгладимое впечатление.
Он привык к проявлениям преданности, но для него было ново, что министр
(Геббельс) во время всей его речи стоял с вытянутой в приветствии рукой; его все-
гда окружал народный восторг, но немецкая серьезность воодушевления растрога-
ла его сильнее, чем подвижность его соотечественников; он нередко присутство-
вал при маневрах, но сила и точность упражнений самой могущественной в мире
армии превзошла все, что он видел; он нередко встречался также с лестью, симпа-
тией и дружбой со стороны иностранцев, но вполне искреннее уважение412 такого
человека, как Гитлер, было для него новым и захватывающим переживанием. Этот
стиль внешней политики соответствовал «темпераменту» Муссолини, как ничто
испытанное им ранее, и он безрассудно возвысил заповедь личной этики до
принципа отношений между двумя государствами, столь фундаментально различ-
ными в своих интересах: «Говорить ясно и открыто, и если мы друзья, то идти
вместе до конца»413.
Нетрудно было предвидеть, что означало это решение. Это не был союз двух
диктатур развития, желавших помогать и поддерживать Друг друга. Поскольку по-
пулярной основой власти Гитлера были «народные» проблемы побежденной Гер-
История 245
мании, он очень рано и часто выражал свою волю к завоеванию жизненного про-
странства на востоке Европы, встречая при этом так мало принципиального со-
противления, что его систему можно было назвать (пользуясь термином его ран-
них речей) «тоталитарной пространственно-политической диктатурой завоева-
ния»414. Что касается Италии, то она тоже имела некоторые территориальные при-
тязания на своих границах. Не случайно проблема Далмации стала первым пово-
дом итальянского разочарования после войны. Сверх того, националисты всегда
имели в виду Тунис, Корсику и Албанию. Но все эти честолюбивые замыслы ни-
когда не находили в итальянском народе решительной поддержки, да и сам Мус-
солини остался им гораздо более чужд, чем некоторые его последователи. Союз с
Германией непреодолимо сталкивал его на этот пространственно-политический
путь; и поскольку обе стороны новой политики встречали мало симпатии в наро-
де и даже в партии, его система власти отныне должна была называться «тотали-
тарной пространственно-политической деспотией». Структура итальянского фа-
шизма не содержала никакой возможности воспрепятствовать или хотя бы кон-
тролировать столь необычайную перемену внешнеполитических целей. Ряд важ-
нейших членов Большого совета — не говоря уже о короле — были с самого на-
чала враждебны политике дружбы с Германией, но для «fondatore dell Impero»*
они значили еще меньше, чем последние сардинские парламентарии для Джолит-
ти. И если внешнеполитическим тенденциям Гитлера нельзя отказать в величии,
то дневники графа Чиано изображают удручающее зрелище мелочного и пустого
вожделения к добыче, овладевшего теперь импульсивным умом Муссолини415.
Но пространственно-политический элемент далеко не исчерпывает содержа-
ние политики Гитлера. В основе ее лежала легко узнаваемая лишь в своих поверх-
ностных аспектах воля к радикальному исцелению «мировой болезни», в которой
Гитлер усматривал подлинную причину грозившей Германии опасности. Эту
сторону своего мышления Гитлер всегда особенно тщательно скрывал, хотя и не
мог скрыть до конца; она позволяет описать его систему, в ее самом внутреннем
ядре, как «тоталитарную деспотию исцеления», где «исцеление» означает не что
иное, как спасение германской, соответственно арийской, расы от болезнетвор-
ных и в конечном счете убийственных влияний416. Поэтому власть Гитлера в своих
негативных воздействиях неизбежно является «деспотией уничтожения». Оказыва-
ется, что эта доктрина исцеления есть не что иное, как мифологизирующее ис-
толкование первичной эмоции: эта эмоция — страх. Остается спросить, какова
основа этого страха: чей это страх и перед кем.
В итальянском национализме, и у Муссолини также, имеются по крайней мере
следы этого страха, а у него самого даже зачатки антисемитизма и политической
расовой доктрины. Но в целом «философия жизни» Муссолини — подлинное
выражение политически молодой, однородной нации, которой никто не угрожает.
Впрочем, даже в этом впечатлительность Муссолини не противится более
сильной воле и более страстной мысли. Лето 1938 г. было началом фашистской
расовой политики. Если даже нет особой причины хвалить «гуманность» Муссо-
лини417, можно сказать, что он пошел дальше Коррадини, но не дошел до Гитле-
* Основателя империи (итал).
246
Итальянский фашизм
ра, поскольку он не мифологизировал изолированно взятый еврейский вопрос,
стремясь только к политическому исключению и сепарации. В этом он сходился с
Моррасом.
Во всяком случае, это не было простым подражанием. Как это часто бывало у
Муссолини, некоторый элемент, раньше связанный с другими и потому относи-
тельно скрытый, был приведен в действие лишь при определенных обстоятельст-
вах. Уже молодой Муссолини не без симпатии воспроизводил высказывание
Ницше о противоположности евреев и Рима418, а после мировой войны из-под
его пера не так уж редко выходили антисемитские выпады, большей частью в свя-
зи с полемикой против большевизма419. В 1934 г. его антигерманизм приобрел
антисемитскую окраску, а перед его поездкой в Германию у него уже вышел кон-
фликт с одним итальянским еврейским журналом420.
Но высказывания против антисемитизма встречаются у него чаще и более
подчеркнуты — не только в беседах с Эмилем Людвигом. У Муссолини были и
некоторые личные причины для благодарности: как в его марксистский, так и в
фашистский период еврейки сыграли в его жизни гораздо большую роль, чем
другие женщины: это были Анжелика Балабанова и Маргерита Г. Сарфатти. Он
очень высоко ценил Соннино и Луццатти. Основатель римского фашизма был
еврей (Энрико Рокка), так же как теоретик корпоративизма (Джино Ариас); кроме
того, уже в первые годы движения среди фашистов было множество евреев.
С другой стороны, не следует упускать из виду, что среди противников фа-
шизма было много евреев: Тревес, Модильяни, Карло Росселли и другие. Из ав-
тономного развития итальянского фашизма можно поэтому сделать два вывода о
проблеме взаимоотношений национал-фашизма и еврейства: 1) еврейство и на-
ционал-фашизм не при всех обстоятельствах должны быть враждебны друг другу;
2) несмотря на то, что при относительно небольшой общей численности (около
70 000) евреи чрезвычайно активно участвовали в духовной и политической жиз-
ни, в Италии не возник сколько-нибудь заслуживающий внимания антисеми-
тизм421.
В действительности исходным пунктом фашистской расовой политики была
не ненависть к евреям, а боязнь «метизации» («Mestizentum»*) в империи422. Сразу
же после завершения военной кампании были введены очень строгие постанов-
ления, согласно которым «без ясного, определенного, неизменного расового соз-
нания империи не держатся»423. В этой связи Муссолини хочет, чтобы было со-
ставлено еврейское законодательство, полагая, что после этого можно будет объя-
вить «дурачками» всех, кто говорил об иностранных влияниях (среди которых бы-
ли король и папа)424. Но это законодательство не скрывало, что его образцом бы-
ли нюрнбергские законы, и вряд ли можно сказать, что оно было существенно
мягче. То, что из экономической «дискриминации» (запрещение нанимать более
100 человек, владеть более 50 га земли и т. п.) исключались семьи участников
войны и ветеранов фашизма, легионеров из Фиуме и т. д., касалось фактов, кото-
рых не было в Германии; но даже сыновья павших в бою фашистов не вправе бы-
ли жениться На итальянках и учиться в итальянских школах. Чтобы еще сильнее
* «Расового смешения» (от слова «метис»).
История 247
подчеркнуть самостоятельность и национальное достоинство, было прибавлено
запрещение всем государственным служащим (в самом широком смысле) женить-
ся на иностранках любой расы425.
Из дневников Чиано видно, насколько эти меры были непопулярны в Ита-
лии426. Те же неоценимые документы изображают Муссолини, полностью утра-
тившего то «чувство меры», которое он некогда себе приписывал, такого, каким он
теперь был: хвастливым, циничным, несдержанным, принимающим самые важные
решения под действием минутных побуждений427. Впрочем, не нужны даже эти
интимные документы. Процедуры и речи принимают все более однотипный и
ритуальный характер, все более плоскими и незначительными становятся мысли.
Человек, развивший в молодости хотя и чересчур симптоматическую, но своеоб-
разную версию марксизма, одним из первых признавший новые императивы ра-
бочего движения, казавшийся в течение некоторого времени духовным вождем
всех новейших и молодежных стремлений в Европе,— этот человек повторяет
теперь лишь несколько формул, которыми куда решительнее умеют пользоваться
его новые друзья: о праве молодых, быстро размножающихся народов, об опасно-
сти большевизма, о вреде критики и о предпочтительности (политически) ве-
рующих крестьянских масс.
Из значительных тоталитарных личностей эпохи Муссолини — не самый глу-
бокомысленный, но, пожалуй, самый широко мыслящий, не самый важный, но
самый человечный, не самый однозначный, но самый разнообразный. В некото-
ром отношении он был и самым либеральным из них. Он больше всех их потерял
из-за своей собственной системы. Гитлер и Ленин полностью остались тем, чем
были, поскольку они с самого начала представляли лишь свои собственные, неиз-
менные убеждения. Один Муссолини заключал обе системы в самом себе. Иссле-
дование влияния фашизма на духовную жизнь Италии во многом оказывается из-
лишним, поскольку фашизм смог так основательно упростить своего дуче.
Однако было бы рискованным считать началом «деспотизма» Муссолини его
поездку в Германию. Если его поведение при присоединении Австрии вызвало в
Италии значительное беспокойство, то во время ответного визита Гитлера в мае
1938 г. даже опытные наблюдатели не могли заметить ничего омрачающего от-
ношения дуче с народом. Казалось вызывающим, что он велел присвоить самому
себе, а также королю звание Первого маршала империи — процедура, неслыхан-
ная в истории конституций,— что он даже в протокольном отношении сделал
почти равными «Основателя империи» и «Короля и императора», так что король,
и без того бывший декоративной фигурой, мог воспринять это как вызов428. Во
время интервенции в Испании он казался главным распорядителем, а Гитлер —
лишь его помощником. Дни Мюнхена стали вершиной всей жизни Муссолини.
Его вмешательство сделало возможной эту конференцию, он был единственный
участник, владевший всеми ее языками, и должно было казаться, что впервые в
национальной истории Италия заняла ведущее место на большом европейском
конгрессе. Когда он вернулся в Италию, его приветствовали с искренним чувством
миллионы людей — некоторые даже на коленях — как спасителя мира и Европы.
И все же этот блеск не был подлинным, и триумф не имел основания. Он, за-
хотевший установить полное равноправие (Autonomie) отечества, разорвав тем
248
Итальянский фашизм
самым мягкие связи средиземноморского партнерства с Англией и Францией,
слишком скоро должен был ощутить, насколько более ограничивающему нерав-
ноправию (Heteronomie) он подвергает себя и своих соотечественников.
Вероятно, происшедший перелом яснее всего виден из двух анонимных газет-
ных статей. 15 сентября 1938 г. он защищает в «письме к Рэнсимену» требования
Гитлера к Чехословакии, прибавляя к этому: «Если бы Гитлер заявил претензию
аннексировать три с половиной миллиона чехов, Европа имела бы основания
волноваться и возмущаться. Но Гитлер об этом не думает»429.
Он говорит это в тоне друга и посвященного в дело и при этом, вероятно,
вспоминает, как он некогда был борцом за дело самоопределения и принял жи-
вейшее участие в формировании чешских легионов в Италии430.
Но через несколько месяцев Гитлер превращает семь миллионов чехов в вар-
варский колониальный народ протектората, вовсе не спрашивая его совета. И
Муссолини оправдывает в «Джорнале д’Италия» самоуправство своего союзника и
даже явно заявляет о своей солидарности. Муссолини не думает о том, что для
более слабого опасно вступать в союз с более сильным вне всяких принципов
(кроме разве что личной дружбы и коллективной жизненной силы). Никто не
нашел в себе мужества и никто не был в конституционном положении, чтобы ему
на это указать, и меньше всего его зять Чиано431. Чиано позволил заключить в мае
«Стальной пакт», статья III которого с крайней простотой предусматривает, что
каждый из партнеров поддержит другого всеми военными силами, если тот ока-
жется вовлеченным в войну. Здесь содержится, таким образом, безусловность,
смеющаяся над всеми традициями дипломатии и яснее всего показывающая, что в
таком случае об отношениях двух национальных государств можно говорить
лишь в некотором условном смысле. В действительности два политических веро-
исповедания объединились здесь в высшем акте, содержащем их «fede»,— в войне.
Но если Муссолини таким образом еще раз выразил — на самом высоком и судь-
боносном уровне — то различие между Италией и фашизмом, из которого он
исходил в 1922 г.432, то национал-фашизм, слишком тесно связанный со своим
исходным пунктом — нацией,— не способен был достигнуть безусловной соли-
дарности подлинных и универсальных союзных обязательств. Если Муссолини не
раз позволял себе руководствоваться в словах и поступках слепой ревностью, то
Гитлер был очень далек от того, чтобы предоставить своему союзнику даже право
обсуждения перед началом войны.
Национал-фашизм не мог ни построить благоразумную коалицию наций, ни
породить безусловную солидарность высшего мировоззрения. В этом заключа-
лось уязвимое место его войны, что не только привело вскоре к гибели слабейше-
го партнера, но и не доставило сильнейшему никакого серьезного преимущества
сверх его собственной силы.
Ход событий общеизвестен: первоначальное «non-belligeranza»* Италии, кото-
рое нанесло престижу Муссолини и его вере в себя никогда не залеченную рану;
опрометчивое нападение на Францию, принесшее мало чести и окончательно
преградившее обратный путь к союзникам; поход против Греции, возникший как
* «Неучастие в войне», нейтралитет (италф
История 249
ревнивая реакция на немецкий образ действий в Румынии и оказавшийся одной
из самых тяжких неудач войны433; война в Северной Африке с переменным успе-
хом, где итальянские танковые дивизии оказались на дне моря или под немецким
командованием; участие в нашествии на Советский Союз, окончательно разру-
шившее доверие итальянского народа к Муссолини, потому что он еще меньше
понимал это, чем всю войну в целом; наконец, высадка союзников в Сицилии 10
июля 1943 г., почти не встретившая сопротивления и нанесшая режиму смертель-
ный удар.
В этой связи лишь одно событие заслуживает особого внимания. Речь идет об
оккупации Югославии в апреле 1941 г., в которой итальянские войска, освобо-
дившиеся наконец из албанского плацдарма, играли лишь второстепенную роль.
Но если для Германии Югославия была просто второстепенным театром военных
действий, то для Италии, как сразу обнаружилось, она означала нечто совсем дру-
гое. К удивлению непосвященных, оказалось, что в течение двенадцати лет Мус-
солини держал наготове отряды хорватских сепаратистов, в том числе группу Ан-
те Павелича, и теперь направил их в побежденную страну, чтобы ее расколоть.
Муссолини заставил едва возникшее хорватское государство выпить горькую ча-
шу, превратившую его с самого начала в партийное государство усташей: он не
только аннексировал большие часта Далмации, но даже присоединил к Италии
область Любляны. Таким образом Муссолини разрешил к концу своей жизни еще
и «адриатическую проблему» (хотя и без особых собственных усилий), и притом
самым радикальным образом: он уничтожил неудобного соседа, превратив его
земли из областей другого государства в «марки» и государства-спутники. Уже по-
сле Первой мировой войны мысли Муссолини принимали иногда подобное на-
правление434, но Д’Аннунцио и националисты гораздо чаще и решительнее ис-
пользовали адриатическую военную трубу. После похода на Рим Муссолини про-
водил в отношении Югославии политику примирения. Но стремление к возвра-
щению бывших венецианских областей продолжало жить внутри фашизма; ре-
шительно усилив его проявления, Муссолини придал своему фашизму недоста-
вавший ему до этого фундаментальный характер национал-фашизма, который,
как мы уже видели, отличается от национализма также и тем, что он требует унич-
тожения соседнего государства, самое существование которого кажется ему угро-
зой собственной позиции силы и историческим остаткам некогда доминировав-
ших в его области позиций. Чем была для Морраса Германия, тем была для Гит-
лера Россия, а теперь для Муссолини Югославия. Но и он испил смертельный яд
от этого намерения, больше всех направленного против истории. Новые провин-
ции означали непрерывное пролитие итальянской крови и потерю итальянского
престижа; здесь же были заложены основы того единственного государства, кото-
рое после войны отняло у Италии некоторые из ее прекраснейших городов и са-
мых цветущих областей.
Корень трагедии лежал в самой сущности национал-фашизма, не позволяв-
шей ему иметь ни союзников, ни товарищей, а всего лишь видимость того и дру-
гого. Но эта трагедия находит свое сильнейшее выражение и завершение не в со-
бытиях, а в ощущениях и мыслях Муссолини. В самом деле, нельзя заранее ис-
250
Итальянский фашизм
ключить гипотезу, что быстрая победа Германии означала бы также триумф
«оси». Но Муссолини был бы в любом случае побежден.
То обстоятельство, что в новой и беспримерной ситуации Муссолини опять
руководствуется своими старыми мыслями, без непосредственного рассмотрения
создавшихся условий, не свидетельствует о гибкости его ума и его способности к
переменам. Обоснование нового вступления в войну, которое он дает себе и Дру-
гим, в точности то же, что в 1914 г.: Италия не может не участвовать в столь ог-
ромном событии. Муссолини не думал о том, что совершенно изменившаяся ис-
торическая ситуация может неизбежно приводить к совершенно иным заключе-
ниям и что теперь отсутствовали конкретные предпосылки его прежних сообра-
жений. И при этом он, в отличие от 1914 г., уже очень рано пустился в мелочные
расчеты435; даже недостойные, подобающие лишь сателлиту выражения, которые
ему приходилось употреблять уже в 1940 г.436, не заставили его почувствовать раз-
ницу между началом эпохи и ее концом.
Если его первая мотивировка заимствуется в неизменном виде из его филосо-
фии жизни, то вторая — не что иное, как бездумно примененная формула из его
революционного прошлого: «Никогда еще не случалось, чтобы консервативный
дух восторжествовал над революцией, это не случится и теперь»437. Но его мыш-
ление до 1914 г. и даже до 1935 г. никоим образом не вело к предположению, что
Берлин и Токио представляют идеи будущего по отношению к Москве и Ва-
шингтону438.
Легкомысленно начатая война, сверх того, еще плохо ведется. Муссолини все
же яснее понимает это, чем те из его людей, которые сваливают все бедствия на
«предательство», потому что, в конце концов, предательство тоже говорит кое-что
о том, кого предали. В декабре 1940 г. он сказал Чиано, что итальянцы 1914 г. бы-
ли лучше и что это не делает чести режиму439. И в самом деле: стоило ли отнимать
у старейшего культурного народа Европы его легкость и неповторимость, досто-
инство и разнообразие, слабость и красочность его жизни, если после двадцати
лет тоталитарного «in-quadramento»* у него нельзя вызвать даже те воинские доб-
лести, которые в нем выработал столь часто подвергавшийся критике довоенный
режим?
Муссолини хулит свой режим как раз за то, что его было «слишком мало». По-
этому в военные годы, чем большая масса народа отстраняется от фашизма, тем
отчаяннее пытаются усилить идеологическое давление, еще более укрепить влия-
ние партии и создать армию борцов за веру. Бывший релятивист и еретик дает
высокому партийному функционеру (Карло Равазио) отчетливый приказ «забо-
титься об ортодоксальности партии»440, и спаситель Европы, враг большевизма
решительнее, чем когда-либо, выставляет в качестве образца коммунистическую
«fede», признавая тем самым, что он проиграл свою вечную дуэль с Лениным: в
России, говорит он, половина солдат все же дерется, потому что они настроены
коммунистически, и дерутся они против фашизма. Верность своей вере у них
сильнее любви к отечеству. Иначе нельзя объяснить поведение и сопротивление
русских441.
* Буквально: зачисления в кадры (военизации) (итал).
История
251
Чувствовал ли Муссолини свое поражение — свое поражение от всех, от Гит-
лера и Ленина, от Рузвельта и Турати? Хотел ли он выйти из игры, осторожно
сваливая ответственность на других? Во всяком случае, его поведение перед 25
июля не исключает такого предположения. Казалось, он не замечал тайных пере-
говоров короля с фашистскими и дофашистскими политиками, не замечал даже
озлобления в высших кругах иерархии. Никто не мог его принудить созвать
Большой совет: он сам на это согласился. Он знал подготовленную Гранди резо-
люцию* и по уставу мог отказаться включить ее в повестку дня. Для него не соста-
вило бы трудности приказать арестовать после заседания весь Большой совет.
Ничего этого он не сделал.
Но с другой стороны, нет достаточных оснований полагать, что он действовал
с сознательным намерением окончить свою политическую игру. Кажется, что он
действовал в одной из глубоких абулических** депрессий, нередко случавшихся с
этим человеком действия. И если в десятичасовой страстной дискуссии, к которой
Муссолини лишь удивленно и вяло прислушивался, выразилось немало гнева и
обиды людей, создавших для фашизма армию скуадри и водивших эти отряды,—
людей, которых Муссолини двадцать лет третировал как лакеев,— то резолюция
все же не требовала смещения Муссолини, на что Большой совет и не имел пол-
номочий: она требовала лишь восстановления нормальной (то есть фашистской)
конституционной жизни и передачи узурпированного Муссолини верховного
военного командования королю442. Муссолини проявил плохое понимание лю-
дей, слепо положившись на благосклонность короля, которого он нередко тяжко
оскорблял. После его ареста внушительное здание фашизма распалось, как кар-
точный домик, даже элитарные подразделения фашистской милиции не шевель-
нули пальцем, и давно уже изолированная партия исчезла из жизни нации, как
будто ее никогда не было. Пропасть не разверзлась; казалось, жизнь продолжалась
без перерыва — впрочем, в том числе, по приказу Бадольо, продолжалась война.
Муссолини же апатично позволяет перевозить себя из одного места в другое, и
мысли его заняты только смертью и мертвыми; он надписывает на фотографии,
протянутой ему одной почитательницей: «Покойный Муссолини»443.
«Республика Сало» — возвращение к истокам?
Но этот умерший вынужден был воскреснуть. Дружба Гитлера освободила
Муссолини, вряд ли к его радости, но, без сомнения, удовлетворив его потреб-
ность дать свидетельство о самом себе и против самого себя.
Закон, которому должно было следовать новое государство, Муссолини наме-
тил в общих чертах уже в своей первой речи после освобождения, произнесенной
по мюнхенскому радио 18 сентября 1943 г.
Позорное предательство монархии по отношению к ее «верному слуге», гово-
рил он, побуждает фашизм решительно вернуться к более старым и чистым рес-
* В подлиннике: Tagesbefehl, что у военных означает «приказ по части, предназначенный для
командного состава».
** Абулия — психическое расстройство, вызывающее ослабление или паралич воли.
252
Итальянский фашизм
публиканским традициям итальянского движения за единство страны, связанным с
именем Мадзини. Теперь лозунгом должно стать возвращение к истокам (что он
сам 20 лет назад назвал «инфантильным»!), и в смысле этих истоков новая государ-
ственность будет национальной и социальной в высшем смысле слова. Паразити-
ческая плутократия будет уничтожена, и труд станет наконец субъектом производ-
ства. Предатели, и в частности вероломные члены Большого совета, должны быть
истреблены. Вокруг подразделений милиции должна быть построена новая воо-
руженная сила444.
Но Муссолини не упомянул о преамбуле этого закона: об оккупации Италии
немцами. Могла ли эта программа быть реализована человеком и партией, не со-
хранившими и тени независимости? Новый глава государства не мог даже посе-
тить свою столицу; республиканское правительство расположилось в виллах на
озере Гарда, под строгой охраной СС; в него не вошли самые важные и известные
деятели фашизма, поскольку против них был инсценирован большой процесс по
обвинению в предательстве, с совершенно недостаточным юридическим основа-
нием. Вокруг Муссолини остались лишь решительные фанатики445, и они вместе с
немцами не позволили Муссолини пощадить даже отца его внуков446. Таким обра-
зом, фашизм символически освободился от людей, изменивших его облик в
1921 г., и это произошло, как и первая метаморфоза, против нерешительной воли
Муссолини. Но тем ужаснее был искажен характер этого вернувшегося фашизма
1921 г.: он был подобен чужой армии в своем отечестве. Каким образом война на
стороне национал-социалистической Германии — которая никогда не была по-
пулярна — могла теперь стать основой единства режима и народа? Подразделения
милиции, вновь быстро образовавшиеся из наемников и убежденных фашистов,
остались отрядами гражданской войны — настоящей армии «Итальянская соци-
альная республика» никогда не имела. И на этот раз не было никакого чувства эн-
тузиазма, никакой уверенности в победе; постоянное, хотя и мучительно медлен-
ное, продвижение фронта союзников сопровождалось ростом партизанского
движения, забастовками, неуловимой, но тем более беспощадной пропагандой
внутреннего врага в городах. На этот раз целями «экспедиций наказания», нередко
очень коварных, могли быть только фашисты: одной из многочисленных жертв
стал летом 1944 г. Джованни Джентиле, который за год до этого был последним
человеком, открыто защищавшим Муссолини. Если за двадцать лет до того «на-
циональное чувство» поддерживало и укрепляло фашистов, то сейчас оно так же
сильно обратилось против них, более или менее отождествляя их с немецким вра-
гом отечества. Гитлер чрезвычайно содействовал этой пропаганде своими мерами:
он как будто принял ее тезисы за основу своих действий, очевидным образом рас-
сматривая как недействительные свои заверения о нерушимости бреннерской*
границы; он явно вступил во владение австрийским наследством и сделал все при-
готовления к отделению Триеста, Гориции и адриатического побережья447. Теря-
лись приобретения Первой мировой войны; глубоко затронуты были и чувства
самого Муссолини, но он даже не решился на энергичный протест. Как и повсюду
в Европе, национал-фашизм оказался самым ненадежным из детей своей нации.
* Имеется в виду граница между Италией и Австрией, проходившая через перевал Бреннер.
История 253
Между тем на этой колеблющейся почве, среди этого общего развала Муссо-
лини преследует, со всем упорством и внутренним участием, одну цель, которую
несправедливо считали только демагогической уступкой: эта цель — социализа-
ция448. Но при обосновании этой цели он выбивает почву из-под собственных
ног, обессмысливая все, что он сделал прежде.
Как он объясняет на первом заседании совета министров республики, речь те-
перь идет о том, чтобы определить место, функцию и ответственность труда в
подлинно современном национальном обществе449. Таким образом, оказалось, что
за два десятилетия фашизм не предоставил труду надлежащего места и что Ита-
лия, вопреки всему фашистскому летосчислению, все же не была подлинно со-
временной страной. Муссолини пытается любыми средствами обойти эти заклю-
чения, подчеркивая непрерывность фашистской революции, и в особенности
большое значение Хартии труда. Только столкновение с лицемерным монархом
свернуло фашистскую революцию с ее пути («ha deviato il corso della rivoluzione
fascista»*’450); король и Бадольо отвергают теперь прогрессивное законодательство
республики, чтобы сохранить в неприкосновенности свои эгоистические классо-
вые привилегии451. Можно было бы напомнить Муссолини, что фашистская рево-
люция вообще могла осуществиться лишь благодаря «столкновению с королем»;
и можно было бы спросить, какова была эта революция, позволившая правящим
кругам сохранять в течение двух десятилетий свои эгоистические привилегии и
сошедшая со своего пути из-за «активного сопротивления капиталистов»452.
Впрочем, практические меры фашистского периода говорят об этом вполне
однозначно. Практическим ядром Хартии труда (а вовсе не «уступкой») было при-
крытое многими красивыми и неопределенными словами положение, что неогра-
ниченное право руководства («gestione») предприятием признается за собственни-
ком. Это положение разрешило спорный вопрос вполне в духе фашистской
идеологии, отняв все достижения «большевистских» лет (1919—1920). Но теперь, в
1943 г., выдвигается принцип, что труд должен быть включен в ядро производст-
венного механизма и активно взаимодействовать, то есть также участвовать в
gestione. Должны быть снова учреждены заводские советы, и рабочим должно
быть гарантировано избрание своих представителей тайным голосованием. Но
как раз упразднение этих опасных учреждений составляло одну из самых реши-
тельных тоталитарных мер, принятых после 3 января 1925 г.
Дуалистическая структура фашистских синдикатов, устраивавшая повсюду па-
раллельные союзы работодателей и работников, а затем связывавшая их через го-
сударственные органы, не была эстетическим недостатком корпоративизма, а была
его внутренней сущностью, и как раз эта сущность вызывала немалое восхищение.
Конечно, противники Муссолини всегда указывали, что мнимое равенство при-
крывает в этой системе неограниченную власть капиталистов, представляющих
самих себя, над рабочими. Теперь Муссолини одним росчерком пера, и даже в
совершенно ясных выражениях признал454, что эти критики были правы: вместо
прежних учреждений создавался Единый профсоюз труда и техники («Confede-
* Отклонила путь фашистской революции (итал.').
254
Итальянский фашизм
razione generate del lavoro e della tecnica»), а капитал как таковой был исключен из
профсоюзного представительства.
В конечном счете это должно было привести к государственному управлению
капиталом, и Муссолини столь упорно действовал в этом направлении, что к кон-
цу марта 1945 г. (!) все предприятия, насчитывавшие больше ста рабочих, соответ-
ственно с капиталом более миллиона, должны были быть изъяты из частной ини-
циативы. Еще решительнее было подчеркнутое Муссолини требование «самым
коренным образом изменить положение производителей в самом производст-
ве»455, причем надо было избежать власти бюрократии — например, с помощью
раздела доходов. В 1921—1922 гг. фашизм разбил разбушевавшиеся спонтанные
силы народа и двадцать лет держал его в состоянии безмолвия в смирительной
рубашке своей системы; именно это вызвало столько симпатий к его системе во
всем мире. Теперь же Муссолини пытался пробудить и ободрить эти самые спон-
танные силы. Конечно, это происходит очень нерешительно. Он приводит в
пример тот примечательный факт, что один из заместителей мэра Милана — не
член партии. Закон о «выборных объединенных советах» должен был осторожно
приоткрыть в одном месте свинцовый панцирь государственной власти, снова
призвав к ответственному сотрудничеству граждан, отученных от всякой полити-
ческой деятельности (в форме, напоминающей «libertes»* Морраса). Муссолини
подумывал даже о том, чтобы допустить оппозиционную партию, но не мог про-
вести этот план в жизнь из-за сопротивления Фариначчи и других экстремистов456.
Но он твердо держится мнения, что партия единства должна «контролироваться»
другими лояльными группами. Он даже в определенных выражениях отказывается
от тоталитарных идеологических притязаний: «.. .ни от кого не потребуются от-
речения, идеологические раскаяния, коленопреклонения, жесты малодушия»457.
Таким образом Муссолини хочет создать, наконец, государство «производите-
лей», где ни один неработающий не имеет политических прав, но где ни один
работающий не исключен из политической жизни. Это очень странные требова-
ния для автократического дуче авторитарного и милитаристского фашизма, кото-
рый вслед за националистами столь основательно смирял и дисциплинировал
массы, никогда их при этом не «принимая». Но эти требования вовсе не странны
для бывшего марксиста и зачинщика социал-демократии, который лишь 3 января
1925 г. окончательно отказался от своих старых идей. Это ранний Муссолини дает
«Итальянской социальной республике» следующее определение: «Она будет рес-
публикой итальянских рабочих, и она уже взялась за решительное осуществление
всех тех требований, которые в течение сорока лет были написаны на знаменах
социалистических движений»458. Таким образом, он объявляет ИСР не продолже-
нием фашизма, а осуществлением идей сорока лет социалистической деятельно-
сти (с 1880 по 1920 г.), в которой столь большое участие приняли его отец и он
сам!
Противники Муссолини говорили о демагогии человека, которому осталось
только домогаться благосклонности рабочих, когда он потерял опоры своей вла-
сти — монархию, армию и индустрию. Но тот, кто рассматривает жизнь Муссо-
* «Свободы» (фр.).
История
255
лини в целом, не может разделить это суждение. Слишком уж заметно смыкаются
здесь периоды, разделенные восемнадцатью годами фашизма, периоды, принци-
пы которых долго оказывали влияние даже на самый фашизм, умеряя его наибо-
лее радикальные возможности. Но можно ли по этой причине утверждать — как
это уже не раз делали,— что Муссолини в глубине души всегда оставался социа-
листом?
Уязвимость этого высказывания состоит в том, что оно предполагает понятие
социализма чересчур однозначным. Муссолини никогда не был социалистом в
классическом смысле слова: его впечатлительность, его темперамент даже в мар-
ксистское время подводили его слишком близко к границе допустимого. Если
марксизм Муссолини в некотором внешнем смысле подготовил его будущий фа-
шизм, как его дополнение и предпосылка, то при более пристальном рассмотре-
нии он оказывается также приспособленным для превращения в фашизм, и как
раз в этом состоит единственное в своем роде симптоматическое значение явле-
ния Муссолини. Правильнее будет сказать, что определенные социалистические
ощущения, укоренившиеся в ранней юности, были определяющей частью его
духовного наследства; они были слишком слабы, чтобы привести его на путь по-
следовательной жизни, но достаточно сильны, чтобы снова стать действенными в
подходящих условиях.
Но и в последний период эти ощущения вовсе не вытеснили «фашистские»
элементы его мышления. Ядром их опять оказалось переживание и прославление
войны, войны как таковой. Для него война — это великий сравнительный экзамен
народов, раскрывающий их внутреннюю сплоченность. Он грубо противопос-
тавляет военную доблесть немцев и русских, проявленную в Витебске и Сталин-
граде, позорному поведению тех итальянских солдат, которые сдали без боя Пан-
теллерию459. Он имеет в виду, конечно, «пагубные элементы, происходящие от тех
четырех миллионов рабов, которые Рим, к своему несчастью, нес в своем лоне»460.
Незадолго до своего падения он говорит о них в угрожающем и обвинительном
тоне, и потому в конце жизни перенимает без ограничений также политическую
расовую доктрину Гитлера. Однако эта доктрина была разработкой тех велико-
германских теорий, против которых он боролся в своей юности461, а это означало
разрыв той самой нации, открытие которой было вторым большим переживанием
его жизни.
Чтобы пойти до конца по стопам Гитлера, осталось только определить ту расу,
интеллектуальное руководство которой вызвало великое восстание рабов и кото-
рая ответственна за все мировое зло. Не случайно Муссолини оставался далеким
от этого тезиса по крайней мере до начала войны: в самом деле, вся его жизнь бы-
ла единственным в своем роде живым опровержением этой теории. Впрочем, во
время войны он говорил, так же как Гитлер, о мировой болезни, вызванной демо-
плутократией и иудаизмом, которую надо исцелить огнем и мечом462. Еще-боль-
ше, чем спорадические высказывания463, меры последнего времени свидетельству-
ют о том, что новейшие взгляды Муссолини так же легко уживаются со вновь
проявившимися более ранними, как некогда его увлечение Ницше — с его мар-
ксистским радикализмом. Например, создается Генеральная инспекция по расо-
вому вопросу во главе с Джованни Прециози, которого можно было бы назвать
256
Итальянский фашизм
итальянским Розенбергом. Остается вопрос: не убоялись ли бы Муссолини и
Прециози последних практических последствий этих мер? И они были избавлены
от такого решения лишь потому, что и в этой области у них не было никакой не-
зависимости.
Насколько сильным остался в Муссолини его «фашизм», показывают также его
последние высказывания о коммунизме в «Газете единства» и по «Радио единства»,
нередко исполненные триумфа по поводу победы этого «антилиберального и ан-
тидемократического» учения, но главным образом выражающие нескрываемую
зависть. Впрочем, это — лишь отражение окончательного поражения; более глу-
бокого понимания загадочной близости и далекости Муссолини и Ленина у само-
го Муссолини найти нельзя.
Наконец, вполне подходил к фашистской традиции и новый миф, который
Муссолини уже очень рано принялся создавать. Крайне трудное положение, в ко-
торое король поставил монархию и страну — сначала своим сотрудничеством с
фашизмом, а затем затянувшейся капитуляцией,— представляли превосходную
мишень для апологии и атаки. Этому посвящена последняя книга Муссолини464 и
его многочисленные статьи в «Корреспонденца реппубликана». Вскоре, говорит
он, массы охватит ностальгия по фашизму и тоска по тем дням, «когда знамя оте-
чества развевалось от Альп до экватора в Сомали и когда итальянский народ был
одним из самых уважаемых народов Земли»465. Своеобразная самовлюбленность,
все усиливавшаяся с годами, вызывает у него гротескное утверждение, будто анти-
фашистские партии в Южной Италии подражают программе социализации
ИСР466, и приводит его к тому, что после всех его ошибок, неудач и крушений он
хочет внушить итальянцам на будущее глупейшее из фашистских изречений:
«Муссолини был прав»467.
Наибольшее значение надо приписать высказываниям, сделанным Муссолини
незадолго до конца. В течение полутора лет он был немногим более чем пленник;
теперь он говорит наконец с некоторыми доверенными людьми вполне откро-
венно, и из всех прорывающихся у него эмоций сильнее всего его враждебность к
немцам. Естественно, это прежде всего враждебность к тем, кто противился его
планам социализации, кто не считался с его предложениями, кто вел войну без
политического и стратегического воображения — войну, которая, как он думает,
была бы выиграна под его руководством468. Но за этой критикой современных со-
бытий проявляется более ранняя антипатия, более глубокая критика, направленная
против немецкой «сущности» вообще, и в конечном счете против той антиевро-
пейской и безыдейной «воли к власти», которую он заклеймил уже в 1914 г. Поис-
тине, фашизм, и особенно Муссолини, первый и сильнейший сторонник север-
ной ориентации, сталкивается здесь со странным основным вопросом: «Как мож-
но было, в самом деле, когда-либо говорить об объединенной Европе с этой
взрывоопасной и постоянно недовольной Германией?»469
Но это не единственное воспоминание, как будто забытое, но вновь проявив-
шееся с большой силой. Еще удивительнее следующая мысль, которую он пове-
ряет одному журналисту 20 апреля 1945 г. в апологетическом «Завещании»: «Если
бы превратности этой войны были благоприятны для оси, я бы предложил фюре-
ру в момент победы всемирную социализацию, то есть: границы исключительно
История
257
исторического характера... единая денежная система... подлинное и радикальное
устранение всякого вооружения...»470 Мы не будем задаваться здесь вопросом, что
думал Муссолини, высказывая все эти наивные мысли, и мог ли он еще связывать с
ними какое-нибудь определенное намерение. Одно только обстоятельство, что он
все это сказал, свидетельствует, что интернационализм его юности все же не был
для него бесследно исчезнувшим капризом, что в нем по-прежнему жила, хотя и
бессознательно, «конечная цель» марксизма.
Но с этой тенденцией к пацифизму самым резким образом контрастирует го-
раздо более горячее, гораздо чаще повторяемое убеждение, что только воин —
человек471, причем нет уже речи ни о какой идее.
Но именно эти три представления или комплекс идей — враждебность Герма-
нии, марксистский социализм и неизбежность войны — вызвали, в своей несо-
вместимости, первый и самый значительный по своим последствиям конфликт,
пережитый Муссолини в 1914 г. Через 30 лет эти проблемы стояли перед ним,
хотя и в изменившемся виде, но оставаясь взаимоисключающими. Это они в его
смертный час еще раз удивительным образом переплелись между собой.
После провала последних переговоров он сказал во дворе миланской префек-
туры оставшимся у него подразделениям чернорубашечников и высшим функ-
ционерам отчаянные и храбрые слова: «Мы дойдем до Вельтлина и там дадим по-
следний отчаянный бой: мы умрем с солнечными лучами на лице, со взглядом,
направленным на вершины гор, последней улыбкой отечества»472.
Но потом он не проявил особой решимости. В конце концов он и его люди
присоединились к немецкой колонне, направлявшейся на север вдоль озера Комо.
Возле Донго их задержали партизаны, немцам разрешили ехать дальше, а италь-
янцев взяли в плен473 без всякого сопротивления. Наконец, с одного из немецких
грузовиков стащили подозрительного человека в наброшенной на него немецкой
шинели и надетом на голову стальном шлеме. Это был Муссолини. Война застала
этого врага немцев в немецкой одежде, и воин не решился сопротивляться, не ис-
кал смерти в борьбе. Из рядов партизан ему крикнули: «Почему ты предал социа-
лизм?»474 Все, что составляло сущность его жизни, еще раз предстало перед ним,
но он проиграл все.
Последние часы прошли в апатии и во сне. Смерть, которой он умер, не мно-
гим отличалась от убийства, и все же это была в некотором смысле милость. Он
умер смертью воина и революционера, хотя по существу не был ни тем, ни дру-
гим. Но он почуял, вследствие своей интеллектуальной и нервной чувствительно-
сти, будущую войну и революцию как основные направляющие своего времени
задолго до их реального возникновения, и это делает его тем более внушительной
фигурой, что он прошел через все политические идеи и позиции своей эпохи, из
которых фашизм был самым важным для мира, но вряд ли самым любимым для
него самого475.
ГлаваU
Установленная доктрина
История итальянского фашизма, рассматриваемая вместе с тем как история
интеллектуального развития Муссолини, представляет единственное подобающее
изложение фашистской доктрины. Лишь в таком виде доктрина выступает во всей
ее изменчивости, в ее противоречиях и взятых из жизни понятиях, но главное — в
ее постоянном взаимодействии с конкретными политическими ситуациями. Нель-
зя также упускать из виду, что сам Муссолини пытался формулировать эту док-
трину, а именно в статье «Итальянской энциклопедии»1, впоследствии без конца
воспроизводившейся под названием «Доктрина фашизма» и официально при-
знанной как канонический текст.
В дальнейшем мы не пытаемся дать полное ее изложение и интерпретацию, а
ограничиваемся лишь изображением некоторых основных направлений, чтобы
показать, что представляет собой эта официальная версия фашизма.
Важное и вполне поддающееся проверке указание дается в ее историческом
разделе. Здесь для описания юношеского развития Муссолини рассказывается о
Сореле, Пеги, Лагарделе, о «Свободных страницах» Оливетти и о «Волчице» Пао-
ло Орано. Изображается «революционный синдикалист» Муссолини, романтиче-
ское и модное явление, самой своей туманностью вызывавшее восхищение евро-
пейского буржуазного мира. Нет речи о непримиримом марксизме, и даже о тех,
кто серьезно повлиял на Муссолини,— о Ницше и Бергсоне. Это в точности тот
Муссолини, который старался по возможности устранить единственное сколько-
нибудь надежное описание своей юности, книгу его бывшего друга Торквато
Нанни, «потому что не так уж важно было, чтобы все знали в то время мое про-
шлое иконоборца»2. Если подставить «марксиста» вместо «иконоборца», то еще
легче понять, почему в течение двадцати лет никто не мог получить в итальянских
библиотеках подшивки «Аванти!» или «Лотта ди классе». Фашизм можно опреде-
лить как такое движение, которое не имеет мужества встретиться с собственной
предысторией. Можно продолжить, что чем меньше этого мужества, тем ближе
соответствующее истолкование к академической схеме.
Природа этой схемы состоит в том, что к фашизму применяются традицион-
ные понятия академически-философской дискуссии (форма, материя, самосозна-
ние, осуществление, свобода, государство). Вследствие этого историческая сущ-
ность и компромиссный характер фашизма тонут в изящных априорных конст-
рукциях, а сам он, очищенный от всякой оригинальности и вредности, вводится
как младший сын в мир общепризнанных понятий.
Установленная доктрина 259
Эта схема очевидным образом берется за основу, например, в определении
Серджо Панунцио: «Так же, как нет материи без формы, а форма без материи пус-
та, синдикализм не может быть понят без корпоративизма и, обратно, корпорати-
визм не существует без синдикализма»3. В принципе сходно с этим определение
Джованни Джентиле: «Фашизм направлен против либерализма не как система ав-
торитета направлена против системы свободы, а как система истинной и конкрет-
ной свободы направлена против системы абстрактной и ложной свободы»4.
Достаточно привести единственное предложение из «Доктрины», чтобы заме-
тить ее близость к этой схеме: «Фашистское государство... есть образ, внутренний
закон и дисциплина цельного человека. Оно пронизывает волю и дух. Его прин-
цип — центральная идея человеческой личности, включающейся в гражданское
общество государства,— проникает вглубь и водворяется в сердце человека дейст-
вия и мыслителя, художника и ученого — как дух духа»5.
Это, конечно, красивые и впечатляющие слова. Но они так же мало говорят о
специфической форме фашистского государства, об его отношении к своеобраз-
ной реальности партии, о конкретном положении духовного человека в жизни
этого государства, как равномерно падающий дождь, капли которого стучат в окна
зала, мало говорит о разнообразных делах, происходящих в этом зале. Заимствуя у
Джентиле гегельянскую терминологию — в этом сочинении гораздо сильнее, чем
во всех других,— Муссолини достигает замечательной мистификации, но при
этом отрезает фашизм от его настоящего духовного значения (которое надо ис-
кать в его отношениях с Марксом и Ницше), основывая его на более ранней сту-
пени духовной истории. Затем, впрочем, он убирает и эту основу, почти полно-
стью устраняя ее отношение к понятиям цивилизации и свободы, так что остается
лишь обоснование сильного государства и осуждение анархии.
Там, где гегельянство служит для выражения оригинальных тенденций Муссо-
лини, оно является просто терминологическим прикрытием идей философии
жизни. К ним относится «спиритуалистический» антитезис к экономическому ма-
териализму «так называемого научного или марксистского социализма», который
привел волюнтаризм молодого Муссолини к грубому конфликту с вульгарно по-
нятым марксизмом; к ним относится также отказ вычеркнуть из истории демоли-
беральное XIX столетие в пользу Жозефа де Местра. Одно из немногих утвер-
ждений, которых Муссолини твердо держался во все периоды своей жизни, со-
стоит в том, что «нет пути назад», и это давало ему легкий доступ к гегелевскому
понятию синтеза. Что этот принцип нельзя сохранить, отбросив понятие «про-
гресса», что фашизм в своей внутренней тенденции стремится уйти назад еще го-
раздо дальше 1789 г., этого ему, конечно, не высказал Джованни Джентиле; но тем
убедительнее это высказал Адольф Гитлер, писавший ему в 1941 г.: «Мне часто
кажется, что йоследние 1 500 лет были только перерывом в развитии человечества
и что теперь это развитие намерено вернуться на старый путь»6. Впрочем5 враж-
дебность Муссолини к истории проявляется каждый раз, когда Муссолини гово-
рит на своем собственном языке, без претензий. Это прежде всего происходит в
разделе, направленном против пацифизма, исходящем из романтического пред-
положения, что одна лишь война ставит самостоятельного человека перед альтер-
нативой жизни и смерти и тем самым ведет его к высшему испытанию.
260
Итальянский фашизм
Вот пример фашистского стиля Муссолини, лишенного философской фаль-
сификации: «Фашизм вносит этот антипацифистский дух также в жизнь индиви-
дов. Гордые скуадристские слова „мне на это плевать“ — это не только акт стои-
ческой философии, экстракт не только политического учения: они означают вос-
питание для борьбы, принятие кроющихся в ней опасностей; это новый стиль
итальянской жизни»7. Конечно, остается неясным, как соединить такие изречения
(если они претендуют на то, чтобы быть чем-то большим, чем идеология бокса) с
неизбежной «повседневной безопасностью» гражданской жизни, с непрозрачной
рациональностью современного мира. Но Муссолини попросту не принимает
всерьез противоречие между субъектом большой войны — государством — и
стоящей над ним системой, лишающей его свободы решений и автономии: «То,
что называют кризисом, может разрешиться лишь государством и внутри государ-
ства»8. Через несколько лет мировой экономический кризис научил его чему-то
другому. Впрочем, надо признать, что он сумел превратить его бедствия в народ-
ный энтузиазм по поводу завоевания империи. Остальные «типично фашистские»
высказывания: о необходимости популяционной политики, о государстве как воле
к могуществу и власти, об империализме как доказательстве жизненной силы —
встречаются на каждом шагу и в менее официальных сочинениях, статьях и речах.
Однако доктрина принимает содержательную и полемическую определен-
ность, лишь включив в себя общие места консерватизма, которые в такой форме
и в таких выражениях не встречаются у Муссолини до 1920 г. или встречаются
лишь в редких случаях, но которые в этом сочинении занимают центральное ме-
сто.
Фашистский человек — это не отдельный от всех других, стоящий за себя ин-
дивид, живущий сиюминутным личным удовольствием; напротив, он воплощает в
себе «нацию и отечество, моральный закон, соединяющий отдельных лиц и це-
лые поколения в цепь традиции и призвания»9. Конечно, подчеркивание этой
«традиции, связанной с историческими воспоминаниями, с языком и обычаями, с
обязывающими предписаниями общественной жизни»10 звучит весьма странно в
устах человека, который хочет сделать Италию «неузнаваемой» в течение десяти
лет и который ближе всего принимает к сердцу искоренение трехсотлетней италь-
янской традиции «рабства». Знатоку его развития и темперамента покажется столь
же удивительным его высказывание «против всех индивидуалистических абстрак-
ций на материалистической основе в духе XVIII столетия, против всех утопий и
якобинских новшеств»11. Этот знаток, конечно, заметит, что, например, критика
количественного понимания демократии кажется здесь совпадающей с тем, что он
писал в своих самых ранних статьях, но помещается в другой контекст и меняет
свой смысл. Если здесь он подчеркивает «неизменное, плодотворное и спаси-
тельное неравенство людей»12, то это звучит совсем иначе, чем слова его юности,
восхвалявшие «элиту пролетариата»; и приходится только поражаться, когда он
обосновывает критику либерализма не чем иным, как ссылкой на Германию, по-
скольку «его доктрина кажется чужой немецкому духу»13. Но еще более характерно
для этого сочинения то, что он приводит в нем длинную цитату из единственного
писателя — не Маркса или Ницше, не Сореля или Парето, а Ренана, которому он
приписывает «предчувствие фашизма». Содержание цитаты — это и в самом деле
Установленная доктрина
261
основной для самокритики либерализма страх, что «каждая утонченная культура и
каждый высший порядок могут быть уничтожены низменной демократией»14. Но
именно этот страх, по-видимому, не находит выражения во всех предыдущих со-
чинениях Муссолини. В этом, пожалуй, одно из главных отличий Муссолини от
Гитлера и Морраса и, как можно предположить, важнейшая причина, почему он
лишен антисемитизма. Однако заимствование консервативных изречений — от-
нюдь не нейтральное явление. Оно свидетельствует о перемене политико-
духовной атмосферы и позволяет подозревать, при впечатлительности Муссоли-
ни, дальнейшее развитие, которое приблизит его к Моррасу и даже к Гитлеру.
Для понимания «фашизма» «Доктрина фашизма» далеко не является столь
фундаментальным сочинением, как «Исследование о монархии» или «Майн
кампф». Ядро ее составляет неопределенная философия жизни, политическим
выражением которой можно считать фашизм в его отдельных аспектах,— на-
сколько эта философия фиксирована и приведена в действие гораздо более ста-
рой формой консерватизма. Эта взрывчатая двойственность наряжена в празд-
ничные одежды гегелевской терминологии, которая, впрочем, не является лишь
внешним украшением, а наилучшим образом подходит к тому обстоятельству, что
и философия жизни, и консерватизм выступают здесь без своих самых радикаль-
ных последствий: представления о восстании рабов, фундаментального ощуще-
ния страха и импульса антисемитизма. ^Доктрина фашизма» — характерный при-
мер компромиссного характера итальянского феномена, и в особенности его кон-
сервативно-академического истолкования; богатство его содержания и вместе с
тем задатки его более радикального развития надо искать не в тексте, а во всей его
истории.
Глава HI
Неудобные предшественники
Если бы можно было сделать отношение к предшественникам единственным
критерием сравнения политических направлений, то нельзя было бы представить
себе большей противоположности, чем отношение итальянского фашизма к «Ак-
сьон Франсэз». Здесь — бесконечные цитаты и ссылки, там — крайне неуклюжие
манипуляции со «старыми философами и поседевшими молодыми философами
в поисках предшественников и пионеров»1. Здесь — гордое созерцание длинного
ряда знаменитых имен, там — неизменное и лишь словесное восхваление единст-
венного писателя местного значения. Здесь — самое интимное знание, там, самое
большее,— редкие и поверхностные экскурсы в прошлое.
Причины этого не следует искать в том, что направленный в будущее дина-
мизм противостоит вспоминающему прошлое статическому мышлению. Моло-
дой Муссолини также был «динамичен» и вопреки этому имел очень чуткое, очень
обширное историческое сознание. Причины, которые привели фашизм к еще
более сложным отношениям с его предшественниками, чем с его собственной
ранней историей, коренятся, напротив, в сущности итальянской национальной
традиции и настолько очевидны, что вряд ли стоит вникать в отдельные пробле-
мы.
В Италии не было двух смертельно враждебных идейных направлений: поли-
тически плодотворной традицией было только Рисорджименто, разумеется, внут-
ренне разнообразное движение, но прежде всего воспринимавшееся как единство.
Одна только партия, реакционная в самом гротескном смысле,— темпоралист-
ская* католическая партия — могла занимать открыто враждебную позицию по
отношению к Рисорджименто. Все другие партии, в том числе национализм и
фашизм, должны были уместиться на одном корабле.
Но этому кораблю и его пассажирам угрожали, как Сцилла и Харибда, опреде-
ленная истина и определенная необходимость; Муссолини с большой ясностью
формулировал ту и другую.
14 июля 1918 г. Муссолини празднует в Генуе День взятия Бастилии и говорит
о героях Рисорджименто: «Все они... были наследниками бессмертных идей
Французской революции»2.
Вскоре после 3 января 1925 г. он дает руководителям фашистской газеты сле-
дующую директиву: «С демократией также надо бороться, и прежде всего в тех ее
* В оригинале: temporalistische, от Temporalien — «права и доходы, связанные с церковной должно-
стью». Имеется в виду защита светской власти пап в церковной области Италии.
Неудобные предшественники
263
социальных и философских принципах, которые происходят от чрезмерно экс-
плуатируемой Французской революции»3.
К этому первому и основному парадоксу прибавляется второй. Разве Мадзини
и Гарибальди не были республиканцами? Как должен относиться к этому респуб-
ликанскому убеждению фашизм, ставший монархическим? Ведь оно неизбежно
напоминало об одной из самых щекотливых ситуаций его прошлого!
Может быть, прославление античного Рима, все больше определявшее духов-
ный облик итальянского фашизма, было не чем иным, как попыткой забыть око-
вы, принуждавшие его к невозможному отречению и как раз поэтому связывавшие
его с лишенным величия компромиссом.
Было три возможных выхода из этого положения. Можно было включить про-
тиворечие в диалектическое отношение роста, сказав, например, что еще незре-
лый демократизм Рисорджименто лишь в фашизме дорастет до «настоящей» де-
мократии.
Можно было поставить под сомнение первое из противоположных утвержде-
ний Муссолини, заявив, что Рисорджименто в действительности не имело ничего
общего с демократией и либерализмом.
Наконец, можно было признать наличие конфликта и разорвать неудобную и
бесполезную связь.
Все три эти возможности можно найти у Муссолини, по крайней мере в
зачатках.
Первая из них, на первый взгляд простейшая, во всяком случае лучше подхо-
дила для больших речей.
В декабре 1923 г. диктатор объясняет, что между Гарибальди и чернорубашеч-
никами нет никакого противоречия, напротив, их связывает «историческая и иде-
альная непрерывность»4, а немного позже он внушает милиции, что она воплоща-
ет мечту Рисорджименто5.
Это притязание он повторяет перед всем миром в большой парламентской ре-
чи по поводу Латеранских соглашений: «Мы не только не отрекаемся от итальян-
ского Рисорджименто, мы его дополняем»6. По этому случаю он подвергает рез-
кой критике попытку «некоторых католических кругов» осудить Рисорджименто.
Слабость Рисорджименто Муссолини усматривает в том, что оно было делом
ничтожного меньшинства: таким образом, фашизм оказывается чем-то вроде про-
должения Рисорджименто на более высоком и всеобъемлющем уровне7.
В 1932 г. открытие памятника Аните Гарибальди дает повод торжественно
подтвердить этот тезис. Муссолини заявляет гарибальдийцам, шествующим в сво-
их красных рубашках: «Чернорубашечники, умевшие в годы позора бороться и
умирать, также и в политическом смысле следуют идеальному курсу красноруба-
шечников и их вождя»8.
О многих точках зрения, говоривших против такого истолкования, наглядно
свидетельствует, впрочем, тот факт, что он должен был назначить столь важную
персону, как квадрумвир Де Векки, главой руководящего журнала «Историческое
обозрение Рисорджименто», с особым заданием рассматривать этот предмет «с
фашистских позиций»9. Как он заявил немного позже, этот журнал был раньше
профессорским изданием наподобие изданий старых времен, но фашизм «во
264
Итальянский фашизм
многих аспектах» есть продолжение движения, которое в XIX столетии дало оте-
честву единство, а в XX должно дать ему могущество10.
Здесь очевидно, что в действительности Муссолини понимает под «продол-
жением» не «усиление», а скорее приближается ко второй из описанных возмож-
ностей, склоняясь к разделению «аспектов» Рисорджименто. Это вполне соответ-
ствует методу Морраса, и поскольку здесь тоже речь идет о представителях крити-
ческого либерализма, такой метод может рассчитывать на тот же успех. Например,
у Мадзини подчеркивается одна только встречающаяся у него критика Франции и
индивидуализма революции, чтобы заставить забыть гораздо более фундамен-
тальную для него принадлежность к «миру» Французской революции. И в этом
смысле Муссолини утверждает, что Мадзини и Гарибальди вовсе не были либера-
лами, что Рисорджименто не имеет ничего общего с либерализмом и демократией11.
Но когда он говорит, что либерализм и демократия были «два плохо перева-
ренных нами импортных продукта»12, то нельзя сбросить со счета потенциально
враждебные Рисорджименто выводы; в самом деле, трудно допустить, что ввозу
этих продуктов способствовали папа и Бурбоны. Кто хочет быть «категорическим,
окончательным отрицанием» всего мира Французской революции13, тот должен
считать Рисорджименто неудобным и компрометирующим соседством.
Поэтому Сальваторелли с полным основанием сделал понятие «антирисор-
джименто» лозунгом антифашистской полемики14. И в фашизме нашлось направ-
ление, которое не пыталось отразить этот упрек путем тонких различений, а пря-
мо радикализировало его и истолковало в положительном смысле. К этому сво-
дится истолкование фашизма как «контрреформации», принадлежащее Курцио
Малапарте15; журнал Асверо Гравелли16 «Анти-Европа» уже самим своим названи-
ем объясняет свою позицию; но решительнее и дальше всех заходит в прошлое
Джулио Эвола17, для которого антисемитизм и антихристианство — главные усло-
вия освободительного возвращения к «языческому империализму».
Такова форма общеевропейского радикального консерватизма, входящая как
составная часть во все формы фашизма, и Муссолини тоже оставил некоторые
примеры в этом роде18. Но в Италии она осталась главным образом литературной.
Дуче в большинстве своих официальных высказываний стоит ближе к другому
полюсу фашистской идеологии, к академической интерпретации Джованни
Джентиле, для которого фашизм «в согласии с учением Мадзини есть самая со-
вершенная форма либерализма и демократии»19.
Чтобы до конца понять фашистскую идеологию, надо иметь в виду оба этих
полюса. Но в них нет ничего специфически итальянского, и если обрывочное
мышление Муссолини в идеале опирается на то или другое из них, в зависимости
от ситуации, то их выражение в реальности фашистской Италии, напротив, все-
цело зависит от воли и меняющихся склонностей дуче. Фашизм сильнее всего
проявил собственную инициативу по отношению к Муссолини не в своей тео-
рии, а в основной структуре своей практики.
Глава IV
Практика как предпосылка
До похода на Рим
Превосходство дела над доктриной, которое так часто провозглашал фашизм,
есть лишь отражение того примечательного факта, что независимо от мнений и
намерений Муссолини, фашизм навсегда остался связанным с его действиями на
первых порах. Эти действия не были совершены по приказу и не исходили еще от
какой бы то ни было организации, но наложили на облик фашизма определен-
ный отпечаток, и этот облик продолжал развиваться более автономно и убеди-
тельно, чем любой другой пункт доктрины. В известном смысле практика пред-
шествовала в фашизме организации и даже импульсу центрального руководства.
Но, разумеется, эта практика была не «actus purus»*, а реакцией на определенные
ситуации человеческой группы с однородным типом мышления. Ситуацией, вы-
звавшей фашистскую практику, были послевоенные революционные волнения в
Италии, «большевизм». Эти волнения угрожали экономическим, моральным и
духовным позициям, для которых определение «буржуазные» совершенно недо-
статочно. Волнения имели разнообразные аспекты, и в своих основных чертах
могут быть описаны и как фаза антифеодальной революции. Партии буржуазного
центра пытались поэтому разобраться в происходящих событиях, как-то исполь-
зовать их и направлять. Напротив, наименее буржуазные маргинальные слои бур-
жуазии, бывшие офицеры, солдаты элитарных подразделений и студенты, по сво-
ей природе были наиболее склонны считать все революционное большевистским
и устранять его вооруженным путем; естественно, они стали называть свое пове-
дение «настоящей» или «подлинной» революцией.
Таким образом, фашизм, вследствие самой практики своей начальной фазы,
получил гораздо более однозначное антибольшевистское направление, чем это
соответствовало убеждениям Муссолини. При этом некоторые характерные черты
практики фашизма меньше всего зависят от его истории; напротив, эта практи-
ка — главный элемент, определяющий его историю.
23 марта 1919 г. состоялось тщательно подготовленное собрание, основавшее
фашистское движение и принявшее его программу, но более характерными для
фашистской практики, более определяющими для будущего фашизма были
спонтанные события, происшедшие в Милане три недели спустя.
15 апреля вследствие всеобщей забастовки протеста состоялись два собра-
ния — собрание бастующих рабочих на Арене и контрдемонстрация «патриотов»
* «Чистым действием» (лада.).
266
Итальянский фашизм
на Соборной площади. Рабочие, согласовав свои действия с профсоюзами и с
социалистической партией, приняли решение возобновить работу на следующий
день. Анархисты в знак протеста покинули собрание; к ним примкнули различные
элементы из толпы и молодые парни, все они направились на Соборную пло-
щадь. Несколько сот демонстрантов патриотического направления, большей ча-
стью бывших фронтовиков, решительно набросились на них, действуя на воен-
ный лад; они легко одержали верх над неорганизованной и беспомощной толпой.
На мостовой остались четверо мертвых и тридцать раненых. «Патриоты», при-
выкшие использовать результаты победы, направились теперь к зданию «Аван-
ти!», захватили его, разломали мебель, машины и подожгли. Победа была одержа-
на, противник был уничтожен; недоставало лишь торжества. Колонна — «офице-
ры и солдаты всех родов войск, студенты, рабочие»1 — направляется под черными
знаменами ардити и несколькими трехцветными знаменами к местопребыванию
«Пополо д’Италиа». Вызывают Муссолини; когда он появляется на балконе, толпа
устраивает ему «бешеную овацию» и не успокаивается, пока он не произносит не-
сколько слов.
Очевидно, что эти действия не были организованы, поскольку вначале они
представляли из себя лишь реакцию на непредвиденные поступки противника.
Но «патриоты» имели огромное преимущество — в них еще живы были военные
навыки порядка и повиновения, а также привычка переходить в контратаку. Это
была не обычная спонтанность большинства социалистических и коммунистиче-
ских демонстраций. Несомненно, некоторые люди тут же приняли на себя руко-
водство, и среди них прежде всего бывший капитан ардити Ферруччо Векки2, хва-
лившийся впоследствии, что его первым трудом была не книга, а действие — раз-
рушение «Аванти!». Но с этой оговоркой все происшедшее можно охарактеризо-
вать как спонтанное поведение толпы. Нет никаких доказательств, что Муссолини
как-то организовал эти события или хотя бы участвовал в них. Но его газета стала
рупором ардити, и таким образом он неразрывно связал свое имя с первым ради-
кальным контрреволюционным действием в Италии.
Противодействие, далеко выходящее за пределы своего первоначального по-
вода и испытывающее потребность в торжестве и самовосхвалении,— такова ос-
новная картина фашистской практики: это карательные экспедиции с песнями и зна-
менами3. Такая практика может обходиться почти без организации и вовсе не ну-
ждается в центральном руководстве; но она может быть действенной лишь во
вполне определенных условиях.
Нельзя сказать, чтобы ранний фашизм был вовсе лишен организации. Собра-
ние, основавшее это движение, ограничилось выбором Джунта эзекутива* (куда
вошли, в частности, Муссолини, Векки, Микеле Бьянки, Марио Джампаоли). Но
уже вскоре начали поступать отчеты пропагандистов, старавшихся распростра-
нить сеть «фаши» на всю Италию. Для развития работы были назначены две ко-
миссии, Комиссия по пропаганде и печати (куда вошли, в частности, Муссолини,
Маринетти, Бьянки) и Административная комиссия (главным членом которой был
Джованни Маринелли). Место джунты вскоре занял Центральный комитет, орга-
* Исполнительного комитета {итал.).
Практика как предпосылка 267
нами которого были исполнительная комиссия и генеральный секретарь (вначале
Умберто Пазелла). Связь между центром в Милане и отдельными фаши в стране
была слабой; в первое время из недостатка организации делали даже добродетель,
гордо противопоставляя свое разнообразие и бессистемность «строго упорядо-
ченным организациям с их членскими билетами»4. На первом национальном кон-
грессе во Флоренции (октябрь 1919 г.) приводилось число фашистов в 40 000,
число уже устроенных фаши 100 и столько же находящихся в процессе организа-
ции. Но даже через год число фаши не увеличилось, хотя начиная с лета 1920 г.
Муссолини говорил о «гордом развитии» фашизма; поэтому к приведенным чис-
лам надо относиться осторожно. Во всяком случае, в течение полутора лет после
основания фашизма, несмотря на некоторые первоначальные успехи, продвиже-
ние фашизма невелико, его организация рудиментарна, центрального руководства
почти нет, а устава нет вообще.
Единственное значительное, бросающееся в глаза средоточие власти в фа-
шизме — это «Пополо д’Италиа»; еще в середине 1920 г. фашизм — это движе-
ние вроде «Аксьон Франсэз», имеющее своим центром газету, причем руководи-
тель газеты занимает доминирующее положение, институционно не закрепленное
партией. Второй фактор, усиливающий позицию Муссолини, состоит в том, что
миланский фашо намного значительнее всех остальных; например, фашо Ферра-
ры насчитывает летом 1920 г. всего лишь 40 человек, и обычные горожане не от-
личают его от других союзов и групп.
В общем, почти до конца 1920 г. фашизм влачил свое существование без
сильной организации, без заметного руководства, без впечатляющего стиля. Из
всех элементов его основной картины прежде всего получил удивительное разви-
тие его стиль. Но первый импульс к развитию этого стиля пришел не из рядов
фашистов.
Его размах, огонь и словесные формулировки произошли из предприятия
Д’Аннунцио в Фиуме. В этом «городе-жертве» в совместной жизни команданте и
тысяч легионеров сформировался новый стиль жизни и речей.
Уже во время войны поэт изобрел боевой клич «Eia, eia, eia, alala!»*; теперь он
прибавил к нему подсказывающий вопрос, адресованный толпе: «Кому принад-
лежит Фиуме?» («сила? Италия?»), на который следовал единогласный ответ «Нам!»
Остроконечные флажки несли перед подразделениями легионеров, черепа и
скрещенные кости угрожающе смотрели с их черных рубашек. Все они приветст-
вовали Друг друга поднятой рукой, носили кинжалы и обещали враждебному пра-
вительству в Риме, что с кинжалами и гранатами возьмут штурмом Квиринал. Еще
они пели:
Наши стрелки с Чеккерини во главе
Пойдут к Кагойа и зададут ему [Нитти] трепку.
Их подразделения носили странные имена-заклинания: «Отчаянная», «Мне на-
плевать» и т. п. Они хором обращались к команданте, заверяя его в своей верно-
сти и преданности:
* Eia — «да ну, неужели» (адаол.), alala — бессмысленный набор звуков.
268 Итальянский фашизм
Когда захочет команданте,
Где захочет команданте!
Один за всех, все за одного6.
Но наибольшее впечатление производили спектакли больших народных соб-
раний’ когда чуть ли не все население стекалось на площадь перед дворцом ко-
манданте (часто в ярких цветных одеждах, выстраиваясь в буквы для снимков с
воздуха) и когда одурманивающие речи поэта приводили народ и солдат в со-
стояние дионисийского экстаза, и возглас «Италия или смерть!», издаваемый тыся-
чами голосов, доносился через залив до осаждающих войск на другом берегу.
Все эти элементы вскоре присвоил себе фашизм, и лишь в более обширных
масштабах всего государства и социальной борьбы они приобрели свою высшую
действенность. Это приблизительно совпало с тем моментом, когда угасание ре-
волюционного движения доставило фашизму его решающий шанс. Но большие
победы над отступающим врагом не могли быть достигнуты по образцу спонтан-
ных миланских событий. Для местных организаторов настал их звездный час.
В начале мая 1920 г. в Триесте были сформированы первые отряды действия*:
это было крупнейшее открытие фашизма. Самые подходящие члены фашо со-
единялись в маленькие подразделения, с более или менее примитивным вооруже-
нием, и по заранее составленному плану систематически использовались для на-
падений на «внутреннего врага». Высшее руководство принадлежало правлению
триестского фашо, в то время самого сильного в Италии и возглавляемого своей
джунтой. Действия скоро распространились на всю область Венеция-Джулиа, и
отдельные фаши с готовностью помогали Друг Другу даже без приказа. Именно в
этой пограничной области с ее борьбой национальностей фашистские скуадри
стали определенным образом рассматриваться как буржуазная милиция и вспомо-
гательная полиция; это особенно подчеркивало их агрессивный характер и, разу-
меется, облегчало их вооружение. Каждая скуадра имела тщательно и любовно
выбранное имя («Отчаянная», «Самая отчаянная», «Черные волки» и т. д.); каждая
по возможности обзаводилась собственным «флажком», который вскоре стал рас-
сматриваться как религиозный объект (отсюда требование, чтобы сограждане ока-
зывали ему почести). Излюбленными символами, изображаемыми на флажках,
были ликторские связки и черепа («teschio»).
Есть много изображений таких скуадри (особенно у Кьюрко). На них большей
частью видны группы от 10 до 25 человек с отважными лицами; часто они держат
в руках дубинки и пытаются имитировать нечто вроде однотипного обмундиро-
вания. Большей частью это, очевидно, бывшие фронтовики, но среди них попа-
даются и совсем молодые лица. Бросается в глаза множество учащихся и офице-
ров, так что все это нередко напоминает немецкие студенческие корпорации. При
виде этих изображений кажется непонятным желание Муссолини выдать фашизм
за левое движение.
Точно так же возникает и действует воинствующее фашистское движение в
Болонье, а затем и в других частях Италии. Нигде не обходится без организации;
но это делают сами местные главари, не очень спрашивая разрешения в Милане.
* Squadre d’azione (squadra (ит ал!) — армейское отделение).
Практика как предпосылка 269
Здесь закладывается основа власти «расов», и некоторые из них до самого конца
фашизма остаются бесспорными хозяевами своих «местных сил» (особенно Фа-
риначчи7 в Кремоне). В Болонье приобретает популярность черная рубашка: пер-
воначально это было не что иное, как рабочая рубашка браччанти в Эмилии, тех
самых поденщиков, лиги которых разрушали карательные экспедиции, а руково-
дителей их убивали или избивали. Болонья была также первым городом8, где по-
беда фашистов была широко отпразднована и празднество должно было быть
увенчано присутствием единственного из фашистов, имя которого уже стало из-
вестным,— Муссолини.
Это торжество, состоявшееся 3 апреля 1921 г., носит уже все черты фашист-
ского стиля и потому заслуживает рассмотрения.
По поводу праздника партии во всех окнах главных улиц Болоньи были вы-
вешены флаги Италии. Согласно пристрастным, но все же правдоподобным со-
общениям, с раннего утра большие массы людей вышли на улицы. Участники
войны с гордостью надели свои ордена. Непрерывно раздавались шаги марши-
рующих колонн. Со всех сторон неслось пение, возгласы «Да здравствует Ита-
лия!». Один за другим прибывают на вокзал поезда с иногородними фашистами,
их приветствуют звуки оркестров. После полудня формируется большая колонна
для приема Муссолини. Впереди нее 20 разукрашенных автомобилей, за ними
следует батальон велосипедистов из 300 человек, сопровождаемый по бокам мо-
тоциклами с колясками. Затем идут четыре батальона пехоты; каждая рота носит
имя какого-нибудь национального героя, и толпа их оживленно приветствует. Ко-
гда прибывает поезд Мусолини, раздаются звуки «Джовинецца»*, и все флажки и
знамена склоняются в его честь. Из десятков тысяч уст возносится к небу «Alala!».
Молниеносным маневром «Рота Муссолини» окружает автомобиль, куда садится
кондотьере с сопровождающими его лицами. К шествию присоединяются бес-
численные ряды фашистских подразделений. Из всех домов и на улицах раздают-
ся ликующие возгласы народа. Муссолини с энтузиазмом приветствуют как «дуче»
и «спасителя Италии». От Палаццо д’Аккурсио доносится звук большого колоко-
ла, и на обширной площади, стоя в автомобиле, Муссолини принимает парад
своих частей9.
Конечно, нелепо было бы предполагать, что вся Болонья принимала Муссо-
лини таким образом, поскольку всего лишь за несколько месяцев до этого боль-
шинство населения голосовало здесь за социалистов. Но еще нелепее было бы
верить, что всю эту «атмосферу» восторженного согласия могли создать террори-
стические действия нескольких сот человек. Чтобы партия, почти неизвестная
шесть месяцев назад, могла встретить такое одобрение, должны были быть не
только поставлены под угрозу значительные интересы, но и затронуты глубокие
чувства. Болонья была итальянской Москвой: здесь в присутствии мэра провозгла-
сили «Совет», здесь не разрешили вывешивать национальное знамя. Теперь несо-
стоявшаяся революция пролетариата сменилась контрреволюцией тех, кому она
угрожала. В ней отразился фашистский стиль, который никогда не проявлялся так
ярко, как здесь, потому что не было еще впечатляющего влияния великого имени
* «Giovinezza» (итал.) — «Молодость» (название песни).
270
Итальянский фашизм
и государственной власти, позволявших произвольно манипулировать энтузиаз-
мом. Здесь сама собой вздымалась волна, которая несла фашизм к его целям и ко-
торую ему впоследствии приходилось снова и снова искусственно вызывать. У
этого стиля есть свои законы. Партия, желающая ими пользоваться, никогда уже
не сможет от них отказаться.
И потому внимательный наблюдатель Муссолини мог бы, вероятно, предска-
зать, что он проиграет свою борьбу с Гранди и другими «расами», поскольку пар-
тия подобного рода не могла довольствоваться ролью лишь одной из многих пар-
тий, просто «вразумляя» своих противников.
Но с другой стороны, Гранди, к примеру, тоже мог прийти к выводу, что этот
стиль настоятельно требовал одного человека, сосредоточивающего в своих руках
власть. Если Гранди оказался прав со своей тенденцией к тотальности, то Муссо-
лини оказался прав со своей (впрочем, развившейся лишь позже) волей к партии,
то есть к центральному руководству и дисциплине.
Первый заслуживающий внимания результат импульса к руководству — это
программа и устав, принятые съездом в Риме в декабре 1921 г. Они были еще не-
совершенной, но основной предпосылкой развития партии дуче. Поэтому они
тоже заслуживают внимания.
«Общий устав-регламент национальной фашистской партии» устанавливает в
качестве главного руководящего органа Центральный комитет, в который входят
члены партийной директории и по одному представителю от регионов Италии.
Он считается вполне демократическим, как «непосредственное выражение воли
членов партии», поскольку выбирается на ее национальных съездах. Сверху Цен-
тральный комитет возглавляет директория и, в частности, генеральный секретарь;
снизу же каждый местный представитель заведует провинциальными союзами,
входящими в соответствующий регион. Директория состоит из 11 членов, вклю-
чая генерального секретаря10. Ранговые отношения внутри директории в уставе не
указываются; тем более нет речи о каком-то «дуче»; впрочем, имя Муссолини фак-
тически всегда называется первым, и то обстоятельство, что генеральный секре-
тарь — верный Микеле Бьянки, укрепляет его власть.
Партия строилась из отдельных фаши — партийных секций, которые можно
было основывать везде, где число членов было не менее двадцати. Фаши также
имели директорию и политического секретаря. Они были подчинены строгой
дисциплине, но повторные и все нарастающие требования, чтобы они сообщали
о своем учреждении, показывают, насколько самостоятельны они были до тех
пор. В пределах провинции все фаши должны были объединяться в провинци-
альные федерации. Эти федерации также имели директории и политических сек-
ретарей (впоследствии знаменитых «федеральных», соответствовавших немецким
гауляйтерам).
Для структуры фаши особенно характерно то, что они, по крайней мере но-
минально, тождественны с «боевыми отрядами». Каждый фашо образует из своих
членов одну (или несколько) скуадри. Деление скуадристов на «принципов»* и
* От лат. principes — солдаты второй линии, после копьеносцев (гастатов).
Практика как предпосылка 271
«гриариев»* (резерв) учитывает различия в возрасте и физической годности, но в
принципе между партией и ее боевыми частями нет никакого различия; поэтому
итальянская фашистская партия с самого ее начала была милитаризирована на-
много сильнее НСДАП. Вначале скуадри также организуются «снизу» по демокра-
тическим принципам: их члены выбирают своего командира. Все скуадри имеют
собственные флажки; в высшей инстанции они подчиняются «Генеральной ин-
спекции», входящей в Генеральный секретариат. (Отсюда происходит примеча-
тельная двойственность подчинения, особенно проявившаяся во время похода на
Рим.)
Другое весьма своеобразное явление в рамках отдельных фаши — это так на-
зываемые «группы квалификации». Они включали людей, профессионально заня-
тых на важнейших общественных работах (железные дороги, почта, трамваи,
электрические и водопроводные станции и т. д.), а также других специалистов. В
основе лежало здесь, конечно, намерение подавить забастовки; в национал-
социалистической партии эти структуры также не имели параллелей. Итальянская
фашистская партия была не только сильнее милитаризирована, но и сильнее «эта-
тизирована».
В отличие от Германии, в партию непосредственно входили женщины («жен-
ские группы»), студенты («университетские группы») и молодежь («Фашистский
молодежный авангард»), В целом это, несомненно, устав партии, желающей
«управлять Италией». Если в исходной форме фашистской практики нельзя не
видеть тенденций к экспансии и возрастанию, то организованная на этой основе
партия сохранила эти черты, взяв на себя задачи, в нормальных условиях свойст-
венные государству. Не надо большой проницательности, чтобы предположить,
что демократические составные части этого государства — всего лишь реликты
его хаотического начала и скоро уступят место расширенным правам руково-
дства11.
Раньше всего это развитие проявилось, конечно, в «военном секторе». «Дирек-
тивы по организации фашистских отрядов», созданные в начале 1922 г., еще соот-
ветствуют уставу, дополняя его лишь в ряде деталей12. Но уже подчеркивается ие-
рархический принцип построения, в значительной мере воспроизводящий под
римскими терминами строение армии. Каждая скуадра (от 20 до 50 человек) де-
лится на скуадрильи из четырех человек под командованием капрала, четыре ску-
адры образуют центурию под начальством центуриона (капитана), четыре центу-
рии составляют когорту под командованием сеньора (майора), наконец, от пяти до
девяти когорт образуют легион под командованием консула (полковника). Ре-
шающее значение имеет тот факт, что все должности — выборные, с тем ограни-
чением, что высших офицеров выбирают лишь другие офицеры.
Через несколько месяцев в «Регламенте дисциплины фашистской милиции»
(начало октября 1922 г.)13 ранговый порядок был подчеркнут еще сильнее; а вы-
борность была полностью отменена. Члены милиции должны «слепо, почтитель-
но, абсолютно повиноваться» своим начальникам. Они должны выполнять свою
службу с «глубоким мистицизмом», и от них требовалось стремление к абсолют-
* От лат. triarii — солдаты третьей линии (резерв).
272
Итальянский фашизм
ному правосудию, «также вне и всегда свыше писанного и формального закона».
Что понималось здесь под абсолютным правосудием, не вызывает сомнений, по-
скольку осуждаются все те, кто из ложной человечности не применяет к внутрен-
нему врагу Италии принципа «око за око, зуб за зуб», а предателям угрожают «са-
мые Тяжкие наказания». Таким образом, эта группа вооруженных людей создает
себе свою собственную мораль, собственный кодекс наказаний и нарочито про-
тивопоставляет их законам государства. Неудивительно, что у нее есть собствен-
ные знаки отличия (золотые медали, отличия за ранения и т. д.), собственные це-
ремонии (например почитание флажков), что главное командование имеет собст-
венные «fogli d’ordine» (ведомости) и, наконец, что вся Италия делится на военные
«зоны». В этой атмосфере демократический выбор руководителей уже невозмо-
жен, и поэтому даются четкие установки: «Руководители выбираются высшими
уровнями власти и назначаются в подразделения фашистской милиции.. .»13.
Таково было положение вещей незадолго до похода на Рим. Само собой разу-
меется, государство, видящее, что в нем развивается такой псевдогосударственный
организм, должно либо ампутировать его, либо стать его жертвой, как человек,
погибающий от раковой опухоли. Но самое удивительное, что во главе этой ор-
ганизации стоял генерал и что само государство влило в нее живую кровь, поощ-
рив или по крайней мере не препятствуя участию в ней своих офицеров14.
Понятно, что в профсоюзной области распространение фашизма столкну-
лось с несравненно большими трудностями. Хотя Муссолини уже очень рано
провозгласил «национальный синдикализм», хотя у него было много друзей среди
руководителей наименьшей из трех профсоюзных организаций, Итальянского
союза труда, и в особенности Эдмондо Россони, еще в конце 1921 г. фашизм в
этой области почти не имел успехов; наконец, Россони покинул свою прежнюю
организацию и полностью посвятил себя построению фашистского синдикализ-
ма. Но гораздо важнее речей на съездах было возникновение первого фашистско-
го синдиката.
Местом действия этого события, описанного Кьюрко15, была деревня Сан-
Бартоломео-ин-Боско в провинции Феррара, еще «красной» в начале 1921 г. Там
по возвращении с войны подвергся бойкоту местной Лиги фронтовик Альфредо
Джованни Вольта, сын землевладельца; он принял вызов и послал Лиге формен-
ное «объявление войны». Вначале он основал вместе с несколькими товарищами
кружок фронтовиков. Под давлением бойкота его пришлось распустить. Через
некоторое время Вольта устроил в том же месте монархический кружок «Родина и
свобода». Но и этот кружок не выдержал враждебности Лиги. На третий раз моло-
дой человек основал уже фашо. Между тем общая ситуация изменилась, слух о
деяниях фашизма проник в деревню, и обнаружилось недовольство Лигой. Те-
перь юстиция начинает также энергично преследовать «главу Лиги»*, и Вольта со
своими сторонниками одерживает верх: Лига превращается в «Фашистский син-
дикат», она сохраняет свое местопребывание, свое строение и своих людей; меня-
ется лишь знамя и руководство.
* Capolega {итсиф.
Практика как предпосылка 273
Подобные же события происходили в течение 1921 г. во множестве мест. На-
ступление фашизма превратило деятельность лидеров местных профсоюзных
организаций, и лишенные руководства массы в некотором смысле встали под
«защиту» фашистов, которым лишь осталось выполнить задачу «inquadramento»*.
История самым ясным образом демонстрирует предпосылки фашистского синди-
кализма: это результат борьбы непрофсоюзных сил; он предполагает с самого
начала пассивность членов новой организации, которая в самой милиции была
достигнута лишь после тяжелой борьбы16. Гораздо больше фантазии фашизм
проявил в разработке своего стиля. Уже очень рано Муссолини подчеркивает важ-
ность «хореографической и живописной стороны»17. То, что в апреле 1921 г. в
Болонье было еще в значительной степени спонтанным порывом после необыч-
ных событий, через полтора года в Кремоне было с начала до конца организован-
ным, легко повторяемым спектаклем, с мундирами (даже для-женщин), с торжест-
венно развевающимися знаменами18, с парадом колонн, проходящих с поднятой
рукой перед дуче, приветствующим их таким же образом, с призывом к павшим
(«призывом к мученикам» и, наконец, с восхвалением Муссолини («наш любимый
вождь и учитель»19). Сколько рассчитанного знания и холодной режиссуры было
уже тогда в верхушке руководства, видно, например, из относящегося к тому же
времени замечания Муссолини: «Демократия лишила народную жизнь ее „стиля“
— линии поведения, цвета, силы, живописного, неожиданного, мистического,—
всего того, что важно для настроения масс. Мы играем на всех струнах лиры, от
насилия до религии, от искусства до политики»20.
Впрочем, как раз эту сторону стиля изобрел вовсе не Муссолини. Он, в отли-
чие от Гитлера, даже не делал набросков эмблем и знамен. Он лишь номинально
создал движение и лишь изредка произносил большие речи перед народом. На
чем же было основано его положение вождя, которое он смог быстро восстано-
вить после кризиса и которое позволило ему летом 1922 г. отдавать приказы весь-
ма разнообразным «расам», хотя он лишь номинально создал движение и лишь
изредка произносил длинные речи перед народом? Если отвлечься от неоспори-
мого личного превосходства и способности увлекать людей, можно привести три
причины: его положение руководителя старейшей и важнейшей партийной газе-
ты, его ведущую роль в парламентской фракции и чисто локальные амбиции
большинства «расов». Импульс руководства партией, исходивший от Муссолини,
нельзя представлять себе тоталитарным или просто диктаторским. Например,
централизация была навязана самим ходом событий, а работа по ее практическому
осуществлению была большей частью делом Бальбо и Бьянки. Все крупные со-
бытия 1922 г. планировались и возглавлялись другими, включая и самый поход на
Рим.
Если принять во внимание, какой масштаб приняла между тем организация
(Школа фашистской пропаганды и культуры в Милане, кавалерийские- части,
группы летчиков, местная фашистская тайная полиция и т. д.), то можно утвер-
ждать, что хотя в момент захвата власти Муссолини мог считаться господином
* Здесь: «наведения порядка» (шпал.).
274 Итальянский фашизм
своей партии, эта партия все же была сильнее его, поскольку она была, ввиду сво-
ей структуры, более однозначной и тоталитарной по своему курсу.
После захвата власти (до 1931 г.)
Если допустить, что 28 октября 1922 г. не было решающим моментом в разви-
тии политических концепций Муссолини, то для партии с похода на Рим начина-
ется новый период. Процессы, определяющие ее развитие, можно проще всего
описать как обособление, экспансию и иерархизацию.
Она обособляется от групп, с которыми до этого жила в некотором симбиозе,
например масонов. По заслуживающим доверия сообщениям, масоны поддержи-
вали фашизм крупными суммами денег и, во всяком случае, еще в 1923 г. в Боль-
шом фашистском совете заседало не менее пяти масонов21. Это, с одной стороны,
доказывает «национальный» характер итальянского масонства, а с другой — пер-
воначальную близость фашизма к либеральным воззрениям. Но для фашизма
важнее была дружба с церковью; поэтому Муссолини мог продемонстрировать
собственную политическую последовательность в желательном для церкви смыс-
ле, декретировав в начале 1923 г. несовместимость членства в НФП* с масонством:
члены Большого совета, которых это касалось, ушли в отставку. Для столь могу-
щественного в прошлом итальянского масонства это решение практически было
смертным приговором.
Только либералы, столь решительно поддерживавшие фашизм, очень быстро
увидели, каждый в отдельности, стоявшую перед ними альтернативу. Джованни
Джентиле, вступивший в правительство Муссолини еще в качестве либерала, ско-
ро перешел к фашистам; значительное число либералов, избранных на выборах
1921 г. по спискам «Национального блока», не было снова включено в кандидаты
в 1924 г.; немногие оставшиеся кандидаты были всего лишь прикрытием и попут-
чиками фашистов. Три влиятельных экс-премьера, Джолитти, Орландо и Саланд-
ра, перешли в оппозицию лишь после 3 января 1925 г. (но не пошли на Авен-
тин22); однако уже в 1924 г. отделение фашизма от его либеральных приемных
родителей было завершено.
Еще раньше и радикальнее было выяснено отношение к националистам. Если
можно с полным основанием говорить об идеологической победе национализма
над еще не определившимся и нащупывающим свой путь фашизмом, то, напро-
тив, организация национализма была просто заживо проглочена в ходе слияния
(начало 1923 г.), которое в действительности было аннексией. Не уцелела даже
«Идеа Национале», через некоторое время объединенная с «Трибуной».
Точно так же в 1923 г. было устранено соседство пополари, состоявшее лишь
в том, что они входили в правительство.
Еще до убийства Маттеотти фашистская партия избавилась от большинства
тех неопределенных отношений с поддерживавшими ее силами, которые были
характерны для ее юности: она приобрела вполне своеобразные очертания.
* Национальной фашистской партии.
Практика как предпосылка
275
Конечно, этот процесс обособления не был тотальным, да и не мог быть по
своим предпосылкам. Напротив, он происходил наряду с ярко выраженным при-
мыканием к более сильным и более старым общественным силам: монархии (ар-
мии), церкви, крупной индустрии. Это примыкание вовсе не означало потерю
самостоятельности, а выражалось в готовности к компромиссу.
Готовность к компромиссу весьма отчетливо проявилась во всех важнейших
секторах фашистской экспансии.
Учреждение милиции (Добровольной милиции национальной безопасности)
выражало одну из самых неизбежных жизненных потребностей фашистского ре-
жима23; вместе с тем оно означало просто чудовищное вторжение в область, каза-
лось, относившуюся к компетенции армии. Наряду с несколькими сотнями тысяч
солдат теперь было (номинально) большее число вооруженных и организованных
людей, имевших собственное верховное командование, особое обмундирование
и, прежде всего, приносивших присягу верности лишь вождю партии и главе пра-
вительства. Но армию успокоили тем, что офицерами милиции почти везде были
назначены отставные армейские офицеры, и в особенности тем, что в случае мо-
билизации предусматривалось «поглощение» милиции армией. Таким образом,
милиция была неоценимым способом обеспечения для сверхштатных офицеров,
тем более что у армии были лишь небольшие зачатки собственной подготовки и
карьерного продвижения офицеров и, что было особенно важно, милиция не
располагалась в казармах. Казалось, здесь не было угрозы самостоятельного и по-
тенциально опасного развития. Впрочем, кроме «Мушкетеров Муссолини», под-
разделения, обеспечивавшего охрану дуче, было еще возраставшее число «баталь-
онов чернорубашечников», находившихся первое время в распоряжении военного
командования в качестве чего-то вроде легкой пехоты. Два легиона профессио-
нальных чернорубашечников уже в ранний период воевали в Ливии, в качестве
колониальной милиции, а кроме того, был учрежден целый ряд специальных ми-
лиций (милиция лесная, дорожная, пограничная, железнодорожная, почтово-
телеграфно-телефонная, портовая, университетская).
Если в начале тридцатых годов эти зачатки угрожающего армии развития не
проявлялись сильнее, т*о это было связано, с одной стороны, с основными усло-
виями мирного времени (точно так же в национал-социалистической Германии
были лишь зачатки Ваффен-СС); с другой стороны, причину можно искать в по-
следствиях кризиса после убийства Маттеотти, вынудивших Муссолини заставить
милицию присягнуть королю и (временно) назначить армейского генерала ее ко-
мандиром. Если, таким образом, облик милиции вначале определялся некоторым
двойным компромиссом, то очень скоро обнаружилось, что это просто вспомога-
тельная политическая полиция для подавления революционеров.
Амбивалентен был и фашистский синдикализм. Россони, усвоив старые планы
создания «смешанных синдикатов», хотел собрать работодателей и работников в
единую большую «Конфедерацию». Промышленники, превосходно организо-
ванные в могущественной «Конфедерации индустрии», по понятным причинам
были против этого предложения. Муссолини принял решение в их пользу. Прак-
тически фашистский корпоративизм свелся к тому, что работодателям навязали в
качестве представителей фашистских чиновников, и это представительство под
276
Итальянский фашизм
воздействием государства соединилось с почти неизменным представительством
самих промышленников. Нетрудно видеть, что при этом все преимущества оказа-
лись на стороне работодателей. Неизвестны случаи какого-либо сопротивления с
их стороны; между тем фашистские синдикаты работников приходилось поддер-
живать удивительными приемами: например, введением различия между «законно
признанными» и «фактически существующими» организациями, причем лишь
законно признанные (то есть фашистские) профсоюзы имели право заключать
коллективные договоры, обязательные для всех (!). Таким образом, принуждение и
приманки24 были соединены в оружие, которому не могла противостоять даже
столь мощная прежде ВКТ*. Этим Муссолини освободил Италию от всех трудо-
вых конфликтов — неудивительно, что его поддерживали промышленники. И все
же эта, по-видимому столь удобная система, устранившая вместе с социальным
беспокойством важнейший источник прогресса и контроля в капиталистическом
способе производства, вместе с тем несла с собой и прямые серьезные опасности
для хозяев экономики. В самом деле, третейский суд, которому они были подчи-
нены, в действительности принадлежал не «государству», а партии и, в последней
инстанции, Муссолини. Тем самым борьба различных влияний вовсе не прекра-
тилась, а была изъята из поля зрения общественности и рационального рассмот-
рения. В партии всегда было левое крыло, и Муссолини редко отказывался от «ан-
тибуржуазных» высказываний. Только война избавила этих хитроумных промыш-
ленников от ответа на робкий вопрос, не променяли ли они дьявола на Вельзевула25.
Не исключено, что отступление перед церковью было связано с переменой
убеждений Муссолини, хотя его фундаментальное неверие не вызывает сомне-
ний26. Эта перемена была уже предпосылкой захвата власти; она была особенно
подчеркнута школьной реформой Джентиле, в значительной степени оставившей
в руках церкви народную школу, и нашла свое завершение в Латеранских согла-
шениях. Но Муссолини не уступил в вопросе о внешкольном образовании, тота-
литарно предоставив его фашистской партии: он не выносил католических «бой-
скаутов», стоявших вне «Балиллы»**. Точно так же он не уступил в вопросе о цер-
ковном участии в областях, граничащих с политикой («Католическое действие»),
впрочем, предоставив секретарю партии Джурати выражать наиболее резкие угро-
зы и на некоторое время пробудить к жизни скуадризм27. При таких обстоятельст-
вах трудно судить, кому Латеранские соглашения принесли большие выгоды: ес-
ли, с одной стороны, дело обстояло так, что даже экстремисты не отождествляли
«фашизацию» с уничтожением церкви, то, с другой стороны, церковь не препят-
ствовала намерению партии охватить все население своей пропагандой и воспи-
тать его с своем духе. Даже в бурный период кризиса после убийства Маттеотти
партия не отказалась от дальнейшего развития своих новейших организаций, та-
ких, как «Балилла» и «Дополаворо»***- 28.
* Всеобщая конфедерация труда — «Confederazione Generale del Lavoro» (итал.).
** «Balilla» — детская фашистская организация, от прозвища мальчика, отличившегося в войне с
Австрией.
*** «После работы» (итал) — название организации для развлечений и спорта.
Практика как предпосылка 277
К началу 1927 г. партия окончательно избавилась от всех конкурентов в облас-
ти политики, и построение ее организации было в основном завершено. К ядру
«фашистов» присоединились равные по партийному рангу женские и юношеские
организации («Фашистки», «Авангардисты», «Балилла», «Итальянская молодежь»,
«Маленькие итальянцы», «Университетские фашисты»); далее следовали организа-
ции, также прямо подчиненные партийной директории: национальные фашист-
ские ассоциации (общественных работников, преподавателей, железнодорожни-
ков, работников государственных предприятий, работников почты, телеграфа и
телефона); в качестве внешнего круга к ним примыкали различные профсоюзы:
«Opera nazionale Dopolavoro»*, «Национальный фашистский институт культуры» и
т. п. Эти круги охватывали в конечном счете весь народ. В это время число муж-
чин, состоявших в партии, было несколько больше 800 000. Что означает это
число, лучше всего видно из того обстоятельства, что перед войной даже в круп-
нейших городах Италии политические ассоциации редко насчитывали больше
100 человек и что даже социалистическая партия в ее лучшие времена после вой-
ны имела не больше 100 000 членов. Фашизму суждено было создать первую
сверхорганизованную массовую партию.
В годы после похода на Рим развитие внутреннего построения партии в точ-
ности следует направлению, в котором уже раньше изменялось построение ми-
лиции. 13 октября 1923 г. Большой совет устанавливает новые правила29, озна-
чающие решительную иерархизацию и централизацию. Хотя провинциальные
секретари должны были и впредь выбираться местными съездами, они подлежали
теперь утверждению дуче. Точно так же Национальный совет (из провинциаль-
ных секретарей) сохранил некоторое право вносить предложения относительно
партийной директории («предлагает некоторый список имен»30), но выбор пяти
его членов, и тем самым генерального секретаря, остается привилегией дуче. Еще
важнее решение, что директория не может принимать политических решений
важного значения без их предварительного одобрения дуче.
Статус вождя окончательно устанавливается Уставом, опубликованным 12 ок-
тября 1926 г., связанным по содержанию с «Leggi fascistissime»31. Характерно и
удивительно обоснование в преамбуле, все еще именующее фашизм «милицией
на службе нации»: оно определяет как норму фашизма военное положение, «сей-
час, для победы над теми, кто угнетает волю нации, завтра и всегда, чтобы защи-
щать и развивать мощь итальянского народа»32. Разумеется, «основная картина
фашистской практики» осталась неизменной, и уже тогда у наблюдателя мог бы
возникнуть вопрос, откуда они возьмут теперь того противника, которого они
должны были подавить во славу самим себе, своей сокрушительной реакцией. Ус-
тав закрепляет могущественное и безвольное орудие, которое в руках своего гос-
подина может искать себе более сильного противника, чем несколько «гнезд со-
циал-коммунистов» или слабое либеральное государство.
Провинциальные секретари и их собрание, Национальный совет, теряют вся-
кое самостоятельное значение; они назначаются генеральным секретарем партии
и становятся в будущем лишь промежуточной инстанцией. Вся власть теперь пе-
* Буквально: «национальные дела после работы» (италу.
278
Итальянский фашизм
реходит к Большому совету и дуче как его председателю. Дуче созывает Большой
совет и может назначать часть его членов по собственному усмотрению. По-
скольку другие члены Большого совета, входящие в него по должности, также на-
значаются Муссолини другими путями, он в действительности дирижирует этим
верховным органом как марионетками в кукольном театре, и не вызывает удивле-
ния, что вскоре секретарь партии открывает уже его заседания лозунгом «Да здрав-
ствует дуче», при котором все его члены встают33. Таким образом, то обстоятель-
ство, что Большой совет назначает генерального секретаря (потом «секретаря пар-
тии»), вице-секретарей и остальных членов партийной директории, оказывается
пустой формальностью; впрочем, и ей не суждена была долгая жизнь. Пути при-
казов теперь вполне однозначны: дуче назначает (практически) секретаря партии,
тот — провинциальных секретарей, эти, в свою очередь, назначают секретарей
отдельных фаши. Секретари получают безусловное преимущество над соответст-
вующими директориями; о начале движения напоминает лишь название «секре-
тарь» да еще положение, что на общих собраниях фашистам должно гарантиро-
ваться «полное право обсуждения». Но эти собрания происходят раз в год, и, кро-
ме дискуссий, у них нет ни функций, ни прав. Волшебным словом фашистов
должно быть не право, а обязанность; поэтому вступающий в партию фашист
приносит присягу безграничной преданности: «Я клянусь исполнять без рассуж-
дений приказы дуче и всеми своими силами, а если надо своей кровью, служить
делу фашистской революции»34. Насколько партия отождествляет себя с государ-
ством и даже отечеством, показывает самое интересное и самое мрачное положе-
ние устава, согласно которому изгнанный из партии — «изменник отечеству» и
должен быть исключен из политической жизни.
В следующей версии устава (декабрь 1929 г.)35 это положение изменено: выра-
жение «политическая жизнь» превратилось в «общественную жизнь». Это означа-
ет, по-видимому, то же, что означал проводимый лигами бойкот — теми лигами,
против которых фашисты выступили в поход, защищая свободу труда и человека;
но масштабы были несравненно шире. Поскольку «террор» привыкли отождеств-
лять с массовыми убийствами, эта беспрецедентно террористическая формула не
вызвала тогда в Европе должного понимания36.
В остальном этот Устав и следующие фазы организации различаются лишь
деталями заданной основной схемы. Заметнее всего усиление позиции секретаря
партии, который становится по должности одновременно членом нескольких
важнейших национальных комитетов, а также может быть привлечен к заседаниям
Совета министров37.
Примечательно то обстоятельство, что иерархизация структуры партии, ос-
лабление полномочий и подчинение дисциплине ее низовых органов объясняют-
ся не только волей к власти центральных инстанций, но также и другой причи-
ной. Во время кризиса, связанного с убийством Маттеотти, самое настоятельное
оппозиционное требование состояло в нормализации положения в стране: требо-
валось положить конец хаотическому положению в ряде провинций, произволу
«высших комиссаров» и «политических уполномоченных» партии. Сюда относит-
ся известный циркуляр Муссолини префектам38, на который снова и снова ссыла-
лись, доказывая якобы существовавшее,в Италии первенство государства перед
Практика как предпосылка
279
партией. Но даже если этот циркуляр вообще помешал закреплению власти «гау-
ляйтеров», то надо принять во внимание, что значительная и все возраставшая
часть префектов состояла из людей партии, вовсе не представлявших «государст-
во» в традиционном смысле слова. Это укрепило отнюдь не «авторитет государст-
ва», а в конечном счете позицию верховного вождя государства и партии. Только
от него зависело, какая сторона этой его двойной природы одержит в будущем
верх.
Большие преимущества были на стороне партии. Рациональная природа госу-
дарства препятствует ему беспредельно расширять культ вождя. У партии нет та-
ких ограничений. И если во время кризиса Маттеотти Муссолини еще высказы-
вался в смысле, предполагавшем его отчужденное и ироническое отношение к
лести, то после 3 января он уже не сопротивляется потоку бесстыдного восхвале-
ния, превратившего его в нового Мидаса, под руками которого все превращается в
золото. Ф. Т. Маринетти и здесь с футуристическим инстинктом предвидел буду-
щее и уже в середине 1925 г. обращался к Муссолини как к «великому, непобеди-
мому дуче»39. Вскоре хвала несравненному спасителю, который всегда прав, рас-
пространилась повсеместно — от дворца министерства до заводского цеха, от
университета до учебников народной школы40, и покрыла, как удушающий слой
фальшивого золота, некогда столь бдительное и критическое сознание итальян-
цев. Везде, куда приезжал Муссолини, его окружал «размеренный ритм» твердо
выученного хорового пения: «Дуче, дуче, дуче!»; и немного позже уже казалось
немыслимым, что этот цезарь-победитель, в качестве председателя Совета мини-
стров, все еще должен называться «достопочтенный Муссолини» (депутат Муссо-
лини).
Партия руководила народом во всех торжественных манифестациях, и великие
памятные дни движения, 23 марта и 28 октября, давно уже затмили национальный
праздник Победы 4 ноября. Партия осуществила торжественную публичную при-
сягу молодых рекрутов, в которой Муссолини во время мировой войны пророче-
ски усмотрел очертания великого будущего41, присягу, при которой она торжест-
венно выдавала на «фашистских призывах» своим младшим членам партийные
билеты и оружие42. Для своих символов — флажков — партия установила при
официальных церемониях эскортирование собственной вооруженной силой, а
для важнейших из них —- даже воинские почести государственной армии.
Муссолини понимал, какое значение имела для него партия. Он открыто вы-
смеял представления более умеренной группы фашистов о том, что партия уже
выполнила свою задачу и может теперь раствориться в нации, восхваляя партию
как «капиллярную систему режима», проникающую во все места и имеющую ос-
новное значение43.
И в самом деле, государственный аппарат может охотно и почтительно слу-
жить выдающемуся руководителю,— но только такая партия, как фашистская, и ее
вождь могут в иррациональном порыве утверждать и стимулировать друг друга. А
поскольку партия не имела никакой собственной воли в отношении Муссолини,
можно сказать, что она была стимулом, с помощью которого Муссолини мог
одерживать верх над некоторыми сторонами своей натуры, мешавшими развитию
других.
280
Итальянский фашизм
Эра Стараче (1931-1939)
Это окончательно выяснилось в эру Стараче (с октября 1931 г.). Если предше-
ствующие секретари партии (Джунга, Фариначчи, Аугусто Турати, Джурати) мог-
ли еще в известной степени вести себя с Муссолини как самостоятельные лично-
сти, то Акилле Стараче44 был всего лишь слугой своего господина. Его вознаграж-
дение состояло в том, что он, со своей стороны, мог быть абсолютным господи-
ном партии, которую он лишил последних остатков активности и инициативы.
Именно поэтому продвижение по всем намеченным направлениям происходило
без всяких препятствий: эра Стараче была временем максимального расширения и
влияния партии, завершения фашистского стиля, наибольшей действенности ру-
ководящего импульса Муссолини.
Вскоре после назначения Стараче на должность вступление в партию было
облегчено, и в нее устремились сотни тысяч новых членов; с этого времени вряд
ли было преимуществом входить в партию, но не входить в нее стало весьма чув-
ствительным неудобством. Членство в партии было не только предварительным
условием чиновничьей карьеры, но практически — даже любой публичной и до-
ходной деятельности. (Небольшое ядро «старых борцов» сумело, впрочем, ком-
пенсировать себя рядом особых привилегий, вполне бюрократическим образом
закрепленных в «порядке предпочтения».)
Точно так же закону расширения соответствовало слияние в 1937 г. всех юно-
шеских организаций в единственную, Итальянская ликторская молодежь (НАМ), а
несколько позже членство в ней было сделано обязательным в «Хартии школы»45.
Экспансия не ограничивалась количественным расширением, а все сильнее
проникала в жизнь каждого отдельного человека.
Уже в 1934 г. был издан закон о военной подготовке, по которому в нее должны
были вовлекаться дети с восьми лет46, а позже это ощутимо выразилось в учреж-
дении «высшего командования» и «начальника штаба» НАМ. Все большее значе-
ние придавалось также военному и политическому воспитанию взрослых; с этой
целью была устроена «Фашистская суббота», и на каждого гражданина была заве-
дена «личная книжка оценки физического состояния и подготовки гражданина».
Экспансия и интенсификация прямо коснулись и милиции. Поскольку из
«штурмовых батальонов» формировались дивизии, нельзя было сохранить ни
прежний характер внепрофессиональной деятельности, ни прежнее представле-
ние об (индивидуальном) включении милиции в армию в случае мобилизации.
«Крупные подразделения милиции» превратились, таким образом, в регулярные
войска, сражавшиеся в составе армии лишь в качестве целых подразделений. Но
уже Абиссинская война ослабила эту связь, и стала заметна тенденция превратигь
эти войска в самостоятельное, потенциально направленное против армии орудие
партии. Знаменитая «Летучая колонна» под личной командой секретаря партии
Стараче совершила примечательное деяние (захватила Гондар), причем он сам
отдавал приказы. Испанская война чрезвычайно усилила эту тенденцию, посколь-
ку на чернорубашечников пришлась главная нагрузка этой интервенции. Но хотя
милиция с самого начала пользовалась некоторыми бросающимися в глаза при-
вилегиями (например, могла отдавать римское приветствие также армейским
Практика как предпосылка 281
офицерам), ее все же не удалось превратить в элитную часть, сравнимую по зна-
чению с Ваффен-СС. Сложные причины этого мы не будем здесь рассматривать.
Впрочем, можно сказать, что еще в 1938 г. Италия опережала Германию в разви-
тии своей партийной армии.
С тайной полицией дело обстояло не так. Прежняя «тайная фашистская поли-
ция» не получила надлежащего развития, по-видимому, ввиду ее локальной огра-
ниченности. ОВРА47 по имени больше относилась к партии, чем к гестапо, но она
подчинялась чиновнику (Боккини) и никогда не была собственным орудием како-
го-либо видного партийного лидера. По существу, однако, в этом различии орга-
низаций выразилось идеологическое различие: Италия никогда не была деспоти-
ей уничтожения, а потому не могло развиться и ее важнейшее орудие.
Но было бы, конечно, неверно заключить отсюда, что тоталитарное давление
на население было слабее. Характерна здесь регламентация духовной жизни. От-
дел пропаганды был одним из старейших отделов секретариата партии; но еще до
того, как он развился, через несколько промежуточных ступеней, в пресловутый
«Минкульпоп»*, первоначальные сомнения Муссолини, следует ли применять к
искусству и философии те же мерки, что и к политической жизни, уступили ме-
сто беззастенчивому требованию тотального «inquadramento»*. «Фашистский ин-
ститут культуры», общая организация интеллигенции в самом широком смысле
слова, насчитывал около 100 000 членов, и об основательности его работы гово-
рит, вместе с тысячей других подробностей, то характерное обстоятельство, что
еще в марте 1943 г. Муссолини счел «скандальным» положительное высказывание
одной университетской газеты о Бенедетто Кроче48.
И здесь недоставало некоторых учреждений для элиты, например, высших
партийных школ или орденсбургов**, если не считать «Школу фашистской мис-
тики» под руководством Вито Муссолини. Их заменяли физические упражнения и
испытания храбрости для фашистских иерархов, нередко весьма живописные.
Экспансия и интенсификация партийного влияния проявлялись не только на
уровне населения, но не менее ярко на уровне государственной верхушки. При
этом было не очень важно, что секретарь партии получил статус и ранг министра.
Гораздо серьезнее было, что Большой фашистский совет все больше становился
высшим органом управления государством, что он попросту давал Совету мини-
стров «указания», имевшие силу приказов. Хотя вследствие господствующего по-
ложения Муссолини в обоих советах это смешение власти могло не иметь прак-
тического значения, оно было все же не простой игрой, поскольку документально
отражало возрастающее значение партийного элемента в самой личности Муссо-
лини. То же можно сказать о превращении парламента в Палату фаши и корпо-
раций, где провинциальные секретари партии вместе с министрами и статс-
секретарями составили новый вид партийного собрания. Во внешней политике
это преобладание партии получило всемирно-историческое выражение в том, что
* Minculpop (Ministero per la Cultura popolare) — Министерство народной культуры (итал).
* Здесь: регулирования (итал.).
** Орденсбурги (Ordensburge) — центры подготовки руководящих кадров в нацистской Германии.
282
Итальянский фашизм
«стальной пакт» соединил фашистскую Италию с национал-социалистической Германи-
ей, то есть режим с режимом49.
Завершение господства партии соответствовало завершению фашистского
стиля. Чтобы сделать этот процесс наглядным, приведем три примера.
О начале Абиссинской войны было сообщено не в заявлении государственно-
го деятеля, а в речи, произнесенной перед руководителями народа и партии на
гигантском «Сборе сил режима». Это собрание было подготовлено неделями не-
прерывной пропаганды, и ни один итальянец не сомневался, какова будет его
цель. Наконец, 2 октября звон церковных колоколов сообщил о большом собы-
тии. К этим респектабельным звукам примешивался вой сирен, и во всех городах
Италии из бесчисленных громкоговорителей звучали «Джовинецца» и «Королев-
ский марш». Штаб-квартирой был Палаццо Видони, где командовал Стараче.
«Народный цоток» лился по улицам по направлению к установленным местам
сбора. В Риме эти массы как будто по волшебству превращаются в колонны, раз-
даются старые военные песни, несметная толпа без конца выражает свой восторг
перед Палаццо Венеция; когда появляется дуче, происходит нечто вроде «раската
грома». Резкими, звучными словами Муссолини объявляет свое решение; его слу-
шает 20 миллионов человек, 20 миллионов глубоко ощущают (как нам говорят)
свое внутреннее единство с этим несравненным человеком; согласно правдопо-
добным сообщениям, особенно сильные манифестации происходят в «народных
кварталах». Это последнее романтическое начало войны в Европе, и это действи-
тельно высшее достижение фашизма, главное убеждение которого состоит в
чрезвычайном объединяющем действии войны50.
Каким образом фашисты умели использовать объединяющую силу традиции,
в то же время подрывая ее изнутри, особенно гадко проявилось в мессе, которой
открылся «Campo Dux»* 1938 г.: это был лагерь у ворот Рима, где юношеские ба-
тальоны регулярно проходили военную и спортивную подготовку. В начале мес-
сы пели <А?ковинецца». Затем следовала молитва за Муссолини — «основателя
империи». Секретарь партии правит мессу собственной персоной: фашистская
Италия — католическая страна. Когда поднимают просфору, 15 тысяч штыков в
едином порыве вздымаются к небу: католическая Италия — «прежде всего» фаши-
стская страна, и она чтит своего Бога острием меча51.
Не только традиция, но и сама природа не может противостоять искусству ее
друзей и спасителей. 20 июня 1937 г. Муссолини следующим образом выступает
перед 60 000 фашистских женщин: «Вы должны быть хранительницами домашне-
го очага (возгласы толпы: да, да!), вы должны своим бдительным вниманием, своей
неизменной любовью дать первую чеканку потомству, которое мы хотим видеть
многочисленным и храбрым (из толпы: да, да!)»52. Можно ли себе представить бо-
лее омерзительную, более противоестественную сцену, чем эти 60 000 марши-
рующих женщин, хором одобряющих рождение многочисленных детей, которых
ждут от них государство и партия? Вряд ли когда-либо было более наглядно дока-
зано философское положение, что к некоторым добродетелям и предметам не
следует стремиться как к таковым, потому что в определенных случаях они теряют
* «Лагерь («0Ш4.) Вождя» (латХ
Практика как предпосылка
283
свой смысл или даже обращаются в свою противоположность. Конечно, итальян-
цы — за отдельными исключениями — не смотрели тогда так далеко. Но все они
ощущали определенные меры, которыми Муссолини хотел изменить облик сво-
его народа и которые Стараче, на свой лад, еще подчеркивал и ухудшал. В сущно-
сти, эти меры были чрезвычайно последовательны. Они соответствовали старым
мечтам фашистских экстремистов и стремились «деевропеизировать» итальянцев,
отвлечь их от Парижа и Лондона. В первое время Муссолини мог не замечать, что
ориентация как таковая сохранилась и лишь изменила направление; но народ
лучше его понимал, что вновь введенный «passo romano»* — не что иное, как
подражание прусскому строевому шагу. Речи Муссолини все еще прерывали, не-
редко на каждой фразе, «возгласы преданности и любви»; но уже перед началом
войны ему приходилось открыто отвечать на критику, от которой он пытался от-
делаться, заклеймив ее как «буржуазную», но в которой, в конечном счете, вырази-
лось настроение народа, не желавшего войны на стороне старого врага против
прежних союзников53. Это недовольство лишь на поверхности относилось к Ста-
раче, которого даже высокие партийные лидеры винили в том, что он подавляет
страну «свинцовой тяжестью своей лично-секретарской тирании»54. В действи-
тельности дело было не в секретаре партии, и Муссолини не решил проблему,
сняв с должности Стараче в конце 1939 г. Но это завершило некоторую эру и вме-
сте с ней, как выяснилось в дальнейшем, последний период, отмеченный печатью
партии.
Эпилог
Нельзя сказать, что влияние партии сразу рухнуло. Точно так же неверно, буд-
то руководство Муссолини встретилось теперь с единодушной оппозицией всего
народа. Временами в Италии было весьма распространено желание не опоздать55,
впоследствии неудачи сменились новыми успехами, и популярность Муссолини
часто еще выдерживала испытания; может показаться, что, по крайней мере, раз-
витие фашистских организаций56 долго продолжалось в том же направлении.
В партии никогда не было столько членов, как во время войны: в июне 1943 г.
их было почти 5 миллионов. Ни одно назначение на важную должность не могло
произойти без предварительной консультации с партией; ни один законопроект,
хотя бы отдаленно затрагивавший ее интересы, не мог быть внесен иначе как со-
вместно с секретарем партии, никогда ей не поручались столь обширные задачи:
она должна была проводить гражданскую мобилизацию, и каждый итальянец
ощущал в повседневной жизни ее требования и руководство. Муссолини подчер-
кивал и восхвалял ее роль сильнее, чем когда-либо: «Вы знаете, что я прославляю
партию. Партия — это поистине душа, двигатель нации»57. И вряд ли можно бо-
лее очевидным образом выразить первенство партии перед государством, чем он
сделал это в удивительном определении, завершающем два десятилетия развития:
«Партия будет делать большую политику, государство будет представлять боль-
шую политику»58.
* «Римский шаг» (итал).
284
Итальянский фашизм
Но все это можно уподобить страшному и бессмысленному росту волос и ног-
тей на трупе. В самом деле, важнейшей предпосылкой этой политики была фа-
тально пошатнувшаяся в начале войны вера в величие Муссолини — пошатнув-
шаяся, потому что он не сумел ни помешать войне, ни сделать ее собственной
войной, ни избавить Италию от войны. И глубокая неуверенность руководства
Муссолини сразу же обнаружилась при выборе нового секретаря партии; после
первой неудачи он все более нервно пытался найти для этой важной должности
подходящего человека. Мути, Серена, Видуссони, Скорца соревновались Друг с
другом, и их сплошные неудачи не вызывают удивления. Двое из них были герои-
чернорубашечники с «золотыми медалями», очень решительные, но безмозглые;
третий был старый предводитель скуадристов, и самым выдающимся деянием в
его послужном списке было нападение на Джованни Амендолу, которое закончи-
лось его убийством; у четвертого не было и этого отличия. Муссолини пожинал
плоды столько раз воспетого им фашистского воспитания: можно было сразу же с
уверенностью сказать, что оно не смогло произвести ни одного Джолитги и тем
более Муссолини.
Но как могли эти молодые люди справиться со своей задачей, если сам их гос-
подин так плохо выдержал испытания этой войны? Дневники его зятя дают под-
робное, ошеломляющее изображение импульсивности и безудержности его эмо-
ций и мышления. Из всех его необузданных решений одним из самых опасных
для партии оказалось распоряжение в январе 1941 г., чтобы все сколько-нибудь
годные «иерархи», в том числе министры, были отправлены на фронт. В этом
случае он опять поставил личную этику на место государственного ума. При пе-
реплетении партии, государства и народной жизни эта поспешная мера неизбеж-
но должна была вызвать дезорганизацию в широком масштабе, а сверх того много
«недовольства», сразу же отразившегося на моральном состоянии нации и в ко-
нечном счете немало способствовавшего событиям 25 июля 1943 г. Кажется пара-
доксальным, что именно эта военная мера имела такое значение для распада воин-
ственного фашизма; но это можно понять в связи с другими причинами, и точно
так же понятно, что первоначальный импульс обновления должен был превра-
титься в утонченную систему клик, покровительства и коррупции59.
Не только великий экзамен войны, но и закон собственного развития привел
фашистскую партию к распаду на ее исходные составные части: небольшую
группу революционеров-раскольников или радикальных идеологов и большую
массу буржуазной милиции, лишь прикрывавшую свои желания революционны-
ми фразами, а в действительности готовую сугсгупмгь. Вместе они были подобны
Антею и поддерживавшей его земле, и только их единение породило силу, так
долго удивлявшую мир. Но когда война дала возможность одной из этих групп,
используя ненавистную всем ситуацию, всерьез поставить под угрозу интересы
другой60, все гигантское здание организации должно было рухнуть, потому что
она не хотела больше поддерживать сама себя. Стиль ее стал пошлым и бессиль-
ным, потому что теперь он не опирался даже на видимость целого; и достаточно
было нескольких неудачных выражений в речи некогда боготворимого человека,
чтобы его высмеяли — на юге и на севере, у фашистов и антифашистов61.
Практика как предпосылка
285
Муссолини забыл, что собой представляла основная картина фашистской
практики и тем самым практическая сущность фашизма: это была чрезмерная ре-
акция на действия более слабого, торжествующая собственную победу. И в начале
итальянский фашизм в самом деле был тем, что так часто приводится как его оп-
ределение: вооруженной силой буржуазии для насильственного подавления по-
пыток невозможной пролетарской революции в западноевропейской стране со
старой буржуазной традицией, хотя и с умеренным вначале индустриальным раз-
витием. Но фашизм был чрезмерной реакцией и потому потерял связь с этой си-
туацией. Он мог найти себе другого врага и даже искусственно вызвать его прово-
цирующее действие62, он мог освободить свое насилие от грубого способа выра-
жения, расширить его радиус действия (например, путем «карательных экспеди-
ций через границу»), он мог развить свой стиль. Формальный характер описанной
картины делает невозможным то содержательное определение, которое
напрашивается у Морраса, а также у Гитлера.
Но было нечто, на что фашизм, по самой своей сущности, был неспособен:
бороться вместе с более сильным против более сильных. В таком случае фашизм
должен был внутренне ослабеть, а фашисты должны были разделиться: национал-
фашистские буржуа стали опять национальными буржуа, но больше не фашиста-
ми, а национал-фашистские революционеры перешли к более сильной власти и
больше не были ни революционны, ни национальны63. Когда Муссолини говорил
о «предательстве» членов Большого совета, он положил в основу политической
оценки, как он это часто делал, принцип личной этики. Но в действительности
дуче фашизма в этот момент уже нельзя было предать, поскольку он сам привел к
гибели итальянский национал-фашизм. Но так и должно было случиться в этом
мире, который призвал к жизни и дал самосознание национал-фашизму именно
тем, что лишил его неизбежных для него предпосылок.
НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИЗМ
Глава I
Основной фон: расовая доктрина
Первую аналогию этого рода можно усмотреть уже в том, что определенные,
отчетливо видимые идеологические предпосылки национал-социализма — преж-
де всего для Гитлера — в гораздо большей степени составляли его основу, чем в
случае итальянского фашизма. Здесь тоже надо начать, следовательно, с главы о
предшественниках. Впрочем, в этом случае предшественники не были фоном, как
в случае Морраса и «Аксьон Франсэз». Нет уверенности в том, что Гитлер когда-
нибудь основательно прочел хотя бы Гобино и X. Ст. Чемберлена. Можно пред-
положить, что основные черты своего «мировоззрения» он выработал в Вене
больше под влиянием дешевых брошюр, газет и разговоров, чем в результате изу-
чения толстых книг6. Даже будучи всемирно известным фюрером большой пар-
тии, он так и не прочел книгу теоретика партии (или прочел лишь небольшую
часть ее), потому что она была написана «в слишком уж абстрактном стиле»7 (хотя
эта книга должна была иметь значение для позиции образованного общества).
Лишь антисемитскую литературу он основательно знал. Эта литература примерно
с 1890 г. приняла совершенно определенный характер и несла на себе отпечаток
той ветви европейского мышления, которая известна под названием «расовой тео-
рии», или антропологического истолкования истории. Гитлер не разработал
творчески доктрины Гобино и Чемберлена, как это сделал Моррас с доктринами
своих предшественников, возможно, он знал их лишь поверхностно; и все же Го-
бино и Чемберлен — его учителя, и он никогда не сходил с возведенного ими
фундамента, никогда не выходил из созданной ими атмосферы.
Но, с другой стороны, чтобы ощутить эту атмосферу, нет необходимости воз-
вращаться к длинному ряду мыслителей, заложивших основы немецкого национа-
лизма, таких, как Фихте, Арндт, Лагард, Трейчке и другие. Конечно, они делают
более понятным климат, в котором мог действовать Гитлер. Но для полного по-
нимания любого исторического явления потребовалось бы изложить всю сово-
купность его объективных предпосылок, что совершенно невозможно. Между тем
как раз в случае фашизма можно оправдать ограничение субъективными предпо-
сылками, поскольку в них принимается во внимание лишь то, что знал и одобрял
вождь. И очень маловероятно, чтобы Фихте или Трейчке были известны Гитлеру
более чем по именам8.
Мы не намерены писать здесь историю расовой доктрины. Чтобы ее изобра-
зить, достаточно познакомиться с тремя людьми: Гобино, Ваше де Лапужем9 и
Чемберленом.
Национал-социализм и итальянский фашизм
Если отношение итальянского фашизма к «Аксьон Франсэз» с трудом подда-
ется определению, то в отношении национал-социализма и итальянского фа-
шизма подобной трудности не возникает. Сходство внешних проявлений здесь
очевидно, и это не простой параллелизм. Уже на своем процессе в Мюнхенском
народном суде Гитлер ссылался на Муссолини. Для самого своевольного и непо-
пулярного решения его «времени борьбы» — отказа от Южного Тироля — имели
значение идеологические мотивы, касающиеся характера итальянского фашизма.
В его кабинете в «Коричневом доме» стоял большой бюст Муссолини1. В 1935 г.
он написал предисловие к немецкому переводу одной итальянской книги о фа-
шизме2, где отметил, что нельзя отрицать внутреннее сходство итальянской и не-
мецкой формы новой идеи государства. В том же году Иозеф Геббельс опублико-
вал брошюру «Фашизм и его практические результаты». Он откровенно признает
приоритет итальянского фашизма как первого движения, поставившего марксизм
на колени, и притом не по реакционным, а по социальным мотивам, и отмечает
необычайное впечатление, произведенное на него тоталитарной волей итальян-
ского фашизма, столь решительно поставившего на службу новому единству пар-
тии и государства воспитание молодежи и организацию свободного времени, ки-
но и архитектуру. Он считает, что Италия опередила в этом Германию на десять
лет3. Известно, как быстро было наверстано это отставание и каким образом с
1937 по 1943 г. судьбы национал-социализма и итальянского фашизма оказались
связаны между собой. Но еще в 1941 г. Гитлер указал, что юный национал-
социализм не смог бы удержаться без победы итальянского фашизма4, и даже в
своих последних разговорах в начале 1945 г., вынося окончательный приговор по
поводу Италии и тем самым — своей итальянской политики, он отчетливо ис-
ключил дуче из своего осуждения и признал его, единственного из всех живых
людей, «равным себе»5.
И все же нельзя, конечно, говорить о подражании. Оба движения начались
одновременно и совершенно независимо друг от друга; в их отдельных элементах
заметно не меньше различий, чем совпадений. Например, обе партии имели вож-
дя с неограниченными полномочиями, но в одном случае вождь вышел из социа-
листического источника, а в другом — источник был радикально-консерватив-
ным. Однако все различия в подробностях не заслоняют сходства общей картины
явлений; поэтому вначале вполне допустимо их сильнее подчеркнуть, не опасаясь
нарушить эту картину. При этом окажется, что в более тонких вещах национал-
социализм оказывается ближе к «Аксьон Франсэз», чем к итальянскому фашизму,
и в некотором смысле может рассматриваться как синтез этих старших направле-
ний.
Основной фон: расовая доктрина 291
* * *
Доктрину графа Тобино можно считать известной: это доктрина о неравенстве,
а в действительности даже несравнимости человеческих рас, поскольку цвету бе-
лой расы принадлежит изначальная монополия творческой силы и все наблюдае-
мые неравенства зависят лишь от различных пропорций, в которых культурообра-
зующее ядро белой расы включается в историю низших рас.
Но если бы даже мы ничего не знали о консервативной политической дея-
тельности графа в его ранние годы, о глубокой симпатии, которую он проявил
после революции 1848 г. ко вновь укрепленному феодальному строю Германии,
когда он был дипломатическим представителем при франкфуртском бундеста-
ге,— вряд ли можно не заметить, что его труд, при всем его большом объеме и
научных притязаниях, есть прежде всего грандиозная классовая борьба на два
фронта. В посвящении Георгу V, королю Ганновера, он недвусмысленно говорит,
что развитием некоторой исторической химии он хочет сделать невозможной
дальнейшую работу теоретиков разрушения, громоздящих свои туманные по-
строения и пытающихся ввести в политическую действительность выдуманные
ими призраки людей10. Затем он говорит, что намерен построить теорию, против
которой будут бессильны «змеиные зубы демагогических учений»11. И в самом де-
ле, если класс — то же самое, что раса, если аристократия, буржуазия и народ раз-
личаются прежде всего их долей арийской крови, тогда преимущество рождения
получает непоколебимое обоснование, тогда историческое развитие последнего
столетия, хотя его и нельзя отрицать, можно заклеймить как разложение и распад,
приведя его в непримиримое противоречие с подлинно творческими, героиче-
скими эпохами прошлого.
Но враг — это не только демагоги, но и абсолютизм, лишивший феодальную
знать ее силы и самостоятельности и тем самым боровшийся против остатков
германского начала во Франции. Для Гобино «германское начало» отличается
своим гордым индивидуализмом и своим отвращением к «общинному духу» рим-
лян и славян. Поскольку склонность к деспотизму происходит от семитской крови
или от расового хаоса, то и этот враг не избегает морального уничтожения.
Редко являлась доктрина, столь откровенно излагающая свои реакционные
мотивы. Гобино, впрочем, лишь возвращается к высокомерному, но уже прямо
выражающему классовую борьбу самопониманию французской аристократии,
сформулированному на сто лет раньше его собратом по сословию Буленвилье и
направленному прежде всего против революционного понятия «нации».
И все же эта теория Гобино в течение нескольких десятилетий после его смер-
ти считалась новейшей и вошла как мощный, хотя и двусмысленный, элемент в
самое сильное и действенное националистическое движение XX в. Это один из
самых поразительных примеров хода истории — лишь в самом общем смысле
прямолинейного, но всегда вихреобразного в конкретном проявлении.
Некоторые из причин этого легко понять. Эта теория могла стать оружием
также больших и более жизнеспособных групп, чем французская аристократия.
Стремление рассматривать историю по аналогии с естествознанием выросло вме-
сте с тем из независимо развившихся тенденций науки. Наконец, со времени по-
вести о Каине и Авеле радикальные оценки истории всегда были близки челове-
292
Национал-социализм
ческому сердцу. Когда все эти три мотива слились в новый образ, можно было
предсказать столь феодально-реакционной и столь французской по происхожде-
нию доктрине Гобино взрывчатую силу и будущее, уже не связанное со страной
ее происхождения. И конечно, эта взрывчатая сила должна была направиться про-
тив неё самой. В самом деле, некоторые элементы этой доктрины неспособны бы-
ли к развитию, но другие только и ждали особого внимания.
Вряд ли способен был к развитию, хотя и с трудом поддавался полной ампута-
ции, мрачно-величественный пессимизм, окутывающий все построение и неос-
поримо свидетельствующий о своем происхождении. Исходной «причиной гибе-
ли» человеческих обществ является для Гобино неудержимое, неустранимое сме-
шение рас — первичный факт самой истории, а вместе с тем установление равен-
ства. Это вызывает у него ужасное ощущение, «что на нас уже ложится хищная
рука судьбы», и судьба эта состоит в том, что будущие «человеческие стада» будут
влачить свое существование «в бесчувственном ничтожестве»12.
Но если и можно устранить этот парализующий пессимизм, то вряд ли исчез-
нет лежащий в его основе страх при виде опасности, угрожающей «нашей» непо-
вторимой, висящей над пропастью культуре: расового хаоса больших городов,
склонности испорченных рабов к восстанию и революции, застойного болота
расово неполноценных масс собственного народа.
Для этого певца героического деяния характерна и вряд ли устранима из его
доктрины потенциальная враждебность истории; он ищет первоначальную цель-
ность арийской крови в непроницаемой мгле, предшествующей всей истории, по-
добно тому как у его главного врага Руссо всей истории предшествовала «перво-
начальная свобода». Но подлинная история для него — это, в сущности, вырож-
дение.
Этот защитник культуры не может выйти из противоречия, потому что недо-
верчиво относится к высшим реальностям унаследованной культуры: к Афинам в
их анархии и римским литераторам, вышедшим из семитизированной массы.
В его устах позитивно звучит утверждение, что современная германская циви-
лизация испытывает потребность «полностью уничтожить все вокруг, что не со-
гласно с ее способом мышления». Наша цивилизация, говорит он, единственная,
одержимая «этой волей к убийству»13. Гобино не приходит в голову, что как раз
это свойство можно, например, приписать исключительно евреям. Антисемитизм
присутствует у него лишь в зачатке. Но именно в этом направлении нетрудно бы-
ло его развить.
Можно было предвидеть, каковы могли быть выводы в отношении христиан-
ства. Уже у самого Гобино неубедительна и не говорит о его собственном убежде-
нии попытка изъять отцов церкви с их «потусторонним огнем» из общего прокля-
тия позднеантичному смешению рас или его похвала христианству, поскольку
оно, в отличие от языческих религий, не означал^ простой покорности расовому
инстинкту.
Для немецких эпигонов (вплот до таких радикальных, как Гитлер) должно
было быть неприемлемо то, что Гобино считал основную массу немецкого народа
негерманской, сколь бы они не приветствовали его отношение к славянам, кото-
рых он презирал как невоинственный народ. Склонности Гобино влекли его к
Основной фон: расовая доктрина 293
англосаксам и скандинавам. В сущности, он был столь же непригоден для немец-
кого национализма, как и для французского. Но Гитлер был одновременно и
меньшим и большим националистом, чем Моррас.
Сочинение Гобино о расах — это не книга, написанная со спокойным пони-
манием и холодной логикой рассудка. Оно относится к тому виду гениальных на-
бросков, некритически подходящих к новым категориям, которые могут быть
только сужены и ограничены детальным научным исследованием. Такие сочине-
ния составляют неоценимый исходный пункт для безудержных построений диле-
тантов, конечно, неспособных вложить в них более широкий смысл или лучше
приспособить их к действительности.
* * *
Наше де Лапуж написал свою книгу об арийцах15 на 25 лет позже «Опыта о не-
равенстве человеческих рас»*, и она носит неоспоримый отпечаток XIX в., гораз-
до более натуралистического, чем либерального времени, хотя и не вполне еще
порвавшего связь с либерализмом. В этом случае, в отличие от Гобино, вера в бес-
смертие души не рассматривается как неотъемлемое свойство арийцев и с одобре-
нием отмечается, что монизм и социальная гигиена обещают устранить идеи
религии и морали. Приводятся данные об измерениях черепов и сравниваются их
характеристики. Больше нет речи о божественной искре, которую Гобино
находил еще в каждом каннибале. Человек со всей решительностью возвращается
в великое царство животных и подчиняется его единственному закону — закону
силы: «Каждый человек подобен всем другим людям и всем живым существам.
Таким образом, нет никаких прав человека — не больше, чем... прав непол-
нозубых. Как только человек лишается преимуществ существа, созданного по об-
разу и подобию Божию, ради самого себя, у него остается не больше прав, чем у
любого млекопитающего. Даже мысль о справедливости есть обман. Нет ничего,
кроме силы»16.
Точно так же не может быть речи о какой-либо автономии индивида по от-
ношению к его группе, о том обуздании расового инстинкта, которое все еще
считал возможным Гобино: «В семью или в нацию не вступают по собственному
решению. Кровь, которая течет в жилах человека, он получает при рождении и
сохраняет на всю жизнь. Индивид подавлен своей расой, сам он ничто. Раса, на-
ция — это все»17.
Первая странность здесь, конечно, в том, что сам Лапуж вовсе не отождествля-
ет себя со своей нацией. Он отказывает ей не только в похвале или порицании, но
даже в отпущении грехов. «Бронзовая скала», служившая ему опорой,— это кровь
длинноголового, или арийца(!), которая не только агрессивней, но и благородней
всякой другой. Превосходство арийца проявляется во всем. Он — движущая сила
современной цивилизации; он представляет собой ведущий элемент в искусстве,
промышленности, торговле и науке, он притекает в города, и он тем сильнее
представлен в общественном слое, чем выше положение этого слоя. Некогда на
нем было основано также величие Франции, но вследствие революции пришли к
* Главное сочинение Гобино.
294
Национал-социализм
власти короткоголовые, настолько подорвавшие могущество Франции, что теперь
ее обогнали не только Англия и Америка, но даже Россия и Германия. Для Лапужа
нет еще враждебности между воинственной аристократией и промышленной
буржуазией. Он в равной мере восхищается той и другой (из своего Монпелье), но
для нации его расовая доктрина не менее разрушительна, чем все, что было впо-
следствии. В самом деле, как можно любить его французскую нацию, если она по
собственной вине18 имеет теперь наименьшее число расово чистых представите-
лей homo europaeus* из всех великих держав, даже меньше, чем Австрия? Как
можно говорить о национальной прочности Германии, если в населении Север-
ной Германии доля длинноголовых примерно соответствует этому отношению в
Англии, но в семь раз выше, чем в Южной Германии? Даже в своей научно-
буржуазной форме расовая доктрина выдает свое происхождение от антинацио-
нального самосознания дореволюционной аристократии.
Впрочем, у Лапужа не вполне исчезает либеральный характер, присущий в те-
чение столетий германофильству романских стран. То, что арийцы являются «ра-
сой господ», проявляется именно в развитии общественных свобод: личной сво-
боды, свободы слова и печати, свободы собраний и объединений19. Лишь протес-
тантские народы могут иметь в наше время эти свойства, поскольку Реформацию
следует рассматривать как попытку приспособить христианство к наследственным
чертам арийской расы20.
Цивилизационный оптимизм, возникающий из дружественного отношения к
протестантизму и англосаксам, перевешивает отчаяние по поводу собственного
отечества. Но этот оптимизм очень серьезно ставится под сомнение законом при-
роды: а именно, законом нарастания черепных показателей, то есть постоянным
увеличением числа круглоголовых, начиная с доисторических времен. Лапуж объ-
ясняет это тем, что они легче поддаются управлению, а потому лучше приспособ-
лены для цивилизации, все более и более опирающейся на подчинение индивида.
Таким образом, из статистики и размышлений снова возникает пессимизм Гоби-
но.
В мыслях Лапужа о будущей власти над миром и о фундаментальной важности
пространства в борьбе за эту власть причуд ливо смешиваются оптимизм и песси-
мизм. Франция и Германия, как он полагает, не имеют никаких шансов, поскольку
их пространство полностью заселено и не может прокормить большее население.
Иначе дело обстоит с Америкой и Россией. Нельзя сомневаться в будущей еди-
ной власти над миром; вопрос в том, какая из этих двух держав проявит большую
способность к инициативе и господству. Во всяком случае, это будет победой го-
сударства с превосходным расовым составом, поскольку — не говоря уже об Аме-
рике — по крайней мере население Сибири в расовом отношении чище и благо-
роднее, чем любой европейский народ. Но поскольку закон возрастания череп-
ных показателей остается в силе, то Лапуж все же рассматривает неизбежную
судьбу этой единой власти не без тайного страха.
Такой ход развития вытекает у него, как и у Гобино, из мирового закона, а во-
все не объясняется образом действий какой-нибудь небольшой группы людей.
* Человека европейского (лат.).
Основной фок расовая доктрина 295
Таким образом, он не обвиняет в этом евреев, хотя антисемитизм также выступает
у него резче, чем у Гобино. Антисемитизм носит у него еще характер личной
причуды, наподобие тому, как он находит особенно много короткоголовых среди
студентов, изучающих классические языки. В этом смысле он похож на всех тех
естествоиспытателей во главе с Тэном, которые, подобно Зигфриду с его рогатым
шлемом, выходят на поле политической и исторической борьбы в непроницае-
мой броне, но, в отличие от Зигфрида, несут свою уязвимую точку* не в потаен-
ном месте на спине, а прямо на лбу — так, что он виден всем, кроме их самих.
И все же значение Аапужа нельзя недооценивать. Он видоизменил в научном
направлении и спас от забвения книгу Гобино; задолго до Ратцеля и тем более до
геополитиков, он выдвинул теорию жизненного пространства и связал его с пред-
ставлением о расовой борьбе21; он разработал метод, отводящий циркулю и ли-
нейке место в истолковании истории в духе излюбленных представлений эпохи.
И он далеко выходит за пределы своей натуры, когда нападает на христианское
милосердие, мешающее истреблению менее приспособленных, и предлагает «сис-
тематический отбор» с помощью определенных инъекций22.
* * *
Хьюстон Стюарт Чемберлен не был продолжателем этой линии развития. Своей
книгой «Основы XIX столетия», вышедшей в 1898 г., он впервые сделал расовую
доктрину влиятельной в Германии и был, по-видимому, вообще первым, кто по-
пытался отворить все ворота и калитки всемирной истории этим новым ключом,
то есть предпринял детальное истолкование истории на основе расовой доктри-
ны. Но по своим политическим убеждениям он был буржуа и либерал, гневно на-
падавший на абсолютизм королей и деспотизм церкви. Он поднимает знамя ин-
дивидуальной свободы и национальной индивидуальности против мрачного
Средневековья и против убивающего расу универсализма римской церкви, он за-
щищает эмпирическую науку от догматизма и предрассудков. Все это было бы (на
пороге XX столетия!) не так уж интересно и даже не симптоматично, если бы это
не приобрело в связи с расовой теорией некоторые новые аспекты. А именно,
оказалось, что либерализм значительно труднее зятиптатт. от этого нового союз-
ника, чем от церкви и иезуитов.
Впрочем, отвращение Чемберлена к абсолютизму столь сильно, что он не
принимает расхожего объяснения Французской революции как восстания расово
неполноценных «кельтских» слоев, а заявляет, что народ в ней поднялся с «досто-
славной яростью долготерпеливых германцев»23. Это, однако, вовсе не было по-
воротным пунктом истории, а всего лишь весьма запоздалой попыткой наверстать
Реформацию. Чемберлен стоит еще достаточно близко к немецкому идеализму,
так что он строит понятие «чисто гуманизированного еврея»24 и находит рассуди-
тельные слова о «прямо смехотворной склонности делать из евреев общего козла
отпущения за все пороки нашего времени»25. Наконец, нередко складывается впе-
чатление, что он хочет вообще освободить понятие расы от его естественного и
* В оригинале: Lindenblatt — липовый лист. Выражение, аналогичное «Ахиллесовой пяте».
296
Национал-социализм
таинственного происхождения, сделав нацию предпосылкой расы, а не ее резуль-
татом.
При последовательном развитии это должно было бы привести к доктрине о
культурах и нациях, для которой понятие «расы» сохранило бы разве лишь значе-
ние гипотетического предельного случая. Но есть основания предполагать, что
полемика Чемберлена против очевидной «вещи в себе» — первоначальных рас
Гобино — есть не что иное, как попытка ввести оптимизм своей эпохи также и в
столь чуждую ей по происхождению пессимистическую расовую доктрину. Его
соединяет с Лапужем то, что таким образом легко обосновать представления о
разведении и выращивании рас. Насколько эти объективные необходимости вы-
нуждают его выходить за пределы своих собственных излюбленных мнений, вид-
но из его позиции в вопросе о происхождении Иисуса. Как ему кажется, «перед
подобным явлением» все особенности расы обращаются в ничто — а между тем
через несколько страниц он заявляет, что вопрос о расовом происхождении неиз-
бежен, поскольку лишь во тьме Средневековья люди могли верить, будто душа
может обитать вне тела26. Соответственно этому предположению он пытается до-
казать, что Иисус не был евреем. Такое же колебание он проявляет, когда, с одной
стороны, хочет сохранить Кантову теорию о двух мирах, и даже основывает на
ней все противопоставление германцев безрасовой всеобщей церкви (германец
внешне ограничен, но внутренне безграничен; всеобщая церковь внешне безгра-
нична, но внутренне ограничена); но, с другой стороны, он опять хочет «безого-
ворочно» отнести людей к природе27. Вероятно, вторая тенденция оказывается
сильнее, потому что Чемберлен делает утверждения вроде следующего: в народе
есть множество полугерманцев, на четверть германцев и на восьмую германцев,
которые имеют вследствие этого полугерманские, на четверть или на восьмую
германские (или даже антигерманские) идеи. Здесь арифметика обретает такую же
силу, как у Лапужа, а о либеральной доктрине культуры больше нет речи. И в са-
мом деле, для Чемберлена «все» зависит от доли германской крови; очевидно, на-
роды Европы с самого начала сделали это правило своей путеводной звездой, так
как «на тронах Европы восседают только германцы»28. Моррас всегда настаивал,
что нация неизменно «национализирует» своего короля; но Чемберлен очевидным
образом не доверяет неповторимым индивидуальностям наций. Поэтому можно
предположить, что его «чисто гуманизированные» евреи — это всего лишь евреи,
отрекшиеся от своей религии; в самом деле, по сравнению с Гобино и Лапужем
антисемитский тон у него крайне обострен. Когда Чемберлен называет еврейскую
революцию «прямым преступным покушением на все народы Земли»29, когда он
утверждает, что пагубные навязчивые идеи делают каждого (даже свободомысля-
щего) еврея врагом человечества, то нетрудно ответить на вопрос, следует ли
приписать большее значение спиритуализму подлежащего или грубости сказуе-
мого*. Нет сомнения, что у Чемберлена одерживают верх уже не его остатки ли-
берализма, а его антилиберальные задатки, которые станут основными лишь у его
последователей.
* По-видимому, подлежащее (Subject) здесь — сам «чисто гуманизированный еврей», а сказуемое
(Predicat) — его качество «очшценности» (reingumanisiert).
Основной фок расовая доктрина 297
Можно предположить, что Чемберлен оказал еще более сильное действие
своим методом, дававшим «расовую» характеристику каждому явлению мировой
истории. Поскольку можно точно определить понятие капиталиста, но не поня-
тие германца (которому приписывается монополия на все великое и положитель-
ное) и поскольку Чемберлену приходится в конечном счете отказаться от руково-
дящего представления о прогрессивном развитии человечества, его расовое ис-
толкование истории сводится к тому, что он перечисляет положительное и отри-
цательное в соответствии со своим общественным положением и своими личны-
ми предпочтениями и притязает на непоколебимую объективность этих сужде-
ний, каждый раз сводя их к какой-нибудь расовой подкладке. Позиция Чемберле-
на — это позиция буржуазного полулиберала конца столетия, который любит
национальное государство Гогенцоллернов особенной, усиленной обстоятельст-
вами любовью, но все еще духовно связан с эпохой немецкого идеализма. Поэто-
му он отвергает немецких князей, по его мнению почти без исключения преступ-
ных, порицает нетерпимость как расовую черту евреев, приписывает механисти-
ческое мировоззрение Демокрита исключительно его германскому происхожде-
нию, презирает австрийского императора как господина «бесформенных челове-
ческих толп»30, но проявляет видимое предпочтение к апостолу Павлу (который,
может быть, по расе вовсе не был еврей) и хотел бы противопоставить свободную
метафизическую спекуляцию узости и темноте всех христианских церквей. При
этом его произвол принимает прямо гротескные формы: Людовик XIV был одно-
временно германец — поскольку он занимал позицию против Рима — и анти-
германец, так как он вводил абсолютизм31. Наконец, дилетантизм придает этому
бурлескному зрелищу еще и своеобразное освещение: оказывается, Лукиан прези-
рал Фидия как ремесленника, потому что у этого метиса была многократно сме-
шанная кровь!
Хотя Чемберлен также рассматривается здесь не из-за его собственного значе-
ния32, а только из-за его влияния, было бы несправедливо по отношению к нему
не упомянуть о той заботе, о том беспокойстве, которые очевидным образом при-
водят в действие и поддерживают всю эту игру всемирно-исторических истолко-
ваний, подобно тому как пар двигает паровую машину. Это забота о близком ему
явлении нации, которому угрожает некая универсальная тенденция и некая поли-
тическая партия. И социализм, и тенденция экономики к анонимности и массово-
му производству ведут «беспощадную войну» против личности, составляющей
элемент национально-либерального государства33. Но дело не доходит до борьбы
против «капитализма»: для Чемберлена слишком уж самоочевиден германский
характер современной цивилизации и он слишком сильно ею гордится. Только
против социалистического врага он ведет настоящую борьбу. Здесь и находится
корень антисемитизма Чемберлена, потому что в центре революционной опасно-
сти он обнаруживает евреев, с «их талантом планировать невозможные социали-
стические и экономические мессианские царства, не заботясь о том, что это может
разрушить всю нашу с таким трудом обретенную цивилизацию и культуру»34. И
если даже в вильгельмовские времена, с их надеждой на новую гармоническую и
германскую культуру, эта забота не доходит до панического страха, то очевидно,
как она тайно водит пером образованного и гуманного писателя, когда он сожале-
298
Национал-социализм
ет, что германцы эпохи переселения народов не «истребляли более основатель-
но», или говорит, что во всех местах, где германцы заложили надежные основы
высшей и нравственной жизни (например, в орденских землях* или в Америке),
они истребили целые народы и племена или медленно умер твили их последова-
тельной деморализацией, чтобы расчистить место для себя35.
* * *
Предыдущее рассмотрение трех авторов, при всей его краткости, позволяет ус-
тановить основные черты расовой доктрины.
Прежде всего и главным образом, это орудие защиты находящегося под угро-
зой и уже лишенного власти, но еще влиятельного и уверенного в себе господ-
ствующего класса. Намерение этой доктрины состоит прежде всего в том, чтобы,
отрицая ценность фактически происшедшего исторического развития, создать
неоспоримую основу собственного самосознания. Слабость же ее состоит в необ-
ходимости изображать историю как неизбежное вырождение, так что ценой укре-
пления самоуверенности оказывается бездействие.
И все же она недостаточно специфична, чтобы ее можно было считать про-
стой идеологией защиты. Она идет навстречу живейшему стремлению естествен-
нонаучной эпохи: выделить и подчеркнуть естественные элементы также и в об-
щественной жизни, чтобы составить тем самым образ действительности36. Таким
образом, расовая доктрина во многих отношениях может принести пользу науке.
Но наука еще более полезна для нее. В самом деле, когда ее неистребимая жажда
оценок соединяется в действии с научной осмысленностью, она способна пре-
одолеть наследие пессимизма и развиться в активную «расовую практику». Но она
способна также соединиться с другим ощущением эпохи, происходящим из со-
всем другого источника: с ностальгией по исчезающей индивидуальности, кото-
рая может быть, в ее самом общем проявлении, индивидуальностью нации или
культурного круга. Раса кажется последней, неразрушимой индивидуальностью,
защищенной от всех нападений. Расовое сознание становится, таким образом,
формой национального чувства, потерявшего уверенность в себе. Сторонники
расовой доктрины цепляются за нее, как за надежную скалу; но, конечно, есть
серьезные основания сомневаться в прочности этой опоры.
Наконец, расовая доктрина, при всей ее принципиальной враждебности исто-
рии, в некотором другом своем аспекте может приблизиться к историцизму, по-
скольку она критикует универсальные концепции и подчеркивает относитель-
ность человеческой действительности.
Тем самым становится понятной роль, которую сыграла эта теория. Но если
всякая историческая роль имеет хоть какое-нибудь оправдание, то ее оправдание
еще не исчерпывается сказанным выше. В самом деле, если мы хотим понять
функции и значение расовой доктрины, то надо не упускать из виду существова-
ние исторического материализма. В учении Маркса двигателями исторического
процесса являются «производительные силы» и «классы». Но ведь они представ-
ляют собой лишь часть проблемы. И, по собственным словам Маркса, сам чело-
* По-видимому, имеются в виду владения Тевтонского ордена в Прибалтике в XIII—XV вв.
Основной фок расовая доктрина
299
век есть «основа своего материального производства, как и всякой другой его дея-
тельности»37. Не является ли, в конечном счете, этой основой раса? Ведь и сам
Маркс говорил, что расовые особенности могут модифицировать исторический
процесс38. «Капитал» описывает процессы, ограниченные узкой географической и
этнической областью. Если расовая доктрина стала на несколько десятилетий са-
мым известным противником исторического материализма, это произошло также
и потому, что она, как могло показаться, заполняла пробел, оставшийся в мар-
ксизме из-за неясности основного понятия «производительной силы»: этим про-
белом была роль субъективности, то есть «самого человека» в своем разнообразии
и своем единстве. Если бы расовая доктрина развилась в этом направлении, она
должна была бы натолкнуться на марксизм и на философскую антропологию —
не в качестве победоносного тезиса, а в качестве углубляющейся проблемы.
Но политическая расовая доктрина не вступила на этот путь, хотя извлекла
пользу из предвидения этой связи. Вместо этого она развила, прежде всего, эле-
мент произвольности, составляющий ее неотделимую черту; вместо заботы она
поддалась преобладающему чувству страха; суженному понятию природы она
противопоставила понятие антиприроды и отождествила ее с определенной
группой людей, что привело к особенно значительным последствиям.
Гобино, Лапуж и Чемберлен были еще очень далеки от таких выводов. Но уже
в том облике, который они придали расовой доктрине, она была крайним явлени-
ем, стоявшим, несмотря на ряд точек соприкосновения, вне основного, столь раз-
ветвленного пути духовного развития Европы. И эта крайняя доктрина ждала экс-
тремиста, способного свести ее к самому узкому и самому радикальному выраже-
нию, а затем вторгнуться в действительность с этим оружием.
Глава II
История
Адольф Гитлер
Неоспоримо, что Гитлер был важнейшей предпосылкой для национал-социа-
лизма, еще больше, чем Моррас для «Аксьон Франсэз» и Муссолини для итальян-
ского фашизма. Верно также, что он не создал свое движение из ничего: ему не-
сомненно способствовали серьезнейшие объективные факторы и тысячи благо-
приятных обстоятельств; и все же гораздо легче было бы представить себе италь-
янский фашизм без Муссолини, чем национал-социализм без Гитлера.
Если Гитлер с самого начала был более радикальным явлением, чем Муссоли-
ни или Моррас, это лишь в небольшой степени объясняется обстоятельствами
или событиями его юности. Здесь обнаруживаются и ряд аналогий, и ряд разли-
чий.
Подобно Моррасу и Муссолини, Гитлер происходил из провинциальной мел-
кой буржуазии католической страны; но только над ним нависла с прошедших
поколений тень угрожающе неизвестного1. У него тоже неверующему отцу про-
тивостоит верующая и очень любимая мать. Он тоже становится в 14 лет «свобо-
домыслящим», но, в отличие от Муссолини, не получает взамен религии какой-
либо связной системы политической веры. Молодым человеком он направляется в
далекую столицу, чтобы посвятить себя профессии художника, и там происходит
его беспомощное и ведущее к озлоблению столкновение с чуждым ему миром,
парадигмой которого ему кажется еврей — точно так же, как Моррасу. Он познает
нищету и пытается даже просить милостыню — как Муссолини. Но мир его
мышления не развивается под критическим взглядом литературной общественно-
сти, как это было в случае Морраса: он излагает свое «мировоззрение» обитателям
мужских общежитий и приютов для бездомных; он не получает никакой подго-
товки к гражданской профессии, как Муссолини, а бросает школу и живет два го-
да в доме матери без всяких занятий, а затем до 25 лет ведет бродячий образ жиз-
ни, зарабатывая скудные средства к существованию разрисовыванием почтовых
открыток в Вене и Мюнхене. Моррас был уже писателем с некоторой известно-
стью, высоко ценимым его знаменитыми друзьями, когда «дело Дрейфуса» сделало
из него политика; Муссолини был уже выдающимся партийным вождем, когда
Первая мировая война поставила его перед важнейшим решением его жизни; но
хотя война стала также для Гитлера потрясающим переживанием, впервые столк-
нув его с могущественной, бурно приветствуемой им действительностью, она все-
го лишь перенесла его из ничтожества его буржуазного существования в ничтоже-
История
301
ство неизвестного солдата; и когда Гитлер решил в 1918 г. стать политиком, в ма-
териальном смысле он все еще был никем.
Таким образом, различия в их жизненных условиях гораздо меньше зависели
от объективных причин, а главным образом — от их реакции. Моррас и Муссо-
лини решительно, систематически и рано научились справляться со своими ду-
ховными предпосылками и со случайностями окружающей жизни. Гитлер на не-
которые вещи вовсе не реагировал — отсюда его инертность, его сонливость, его
беспорядочность; но на другие вещи он реагировал крайне резко. В случаях Мор-
раса и Муссолини психологическая характеристика оказывается излишней: если в
одном случае указывают на выдающийся, литературно ориентированный интел-
лект, а в другом — на «впечатлительность», то речь идет о вполне нормальных
явлениях, хотя и в незаурядном развитии.
Иначе обстоит дело с Гитлером. У него явственно проявляются некоторые
господствующие черты личности, которые, по-видимому, нельзя прямо признать
«ненормальными», но которые настолько приближаются к ненормальным, что
лучше всего поддаются описанию в терминах психопатологии. При неизменно-
сти характера личности и убеждений, которые Гитлер разделяет с Моррасом, мы
вправе параллельно приводить примеры из всех периодов его жизни.
По сообщению его Друга юности Августа Кубицека, его любимое чтение со-
ставляли «Немецкие героические сказания», он полностью погружался в этот до-
исторический мир, отождествляя себя с его героями; эту черту он разделял с бес-
численными мальчиками своего возраста2. Он сделал набросок роскошного дома
в ренессансном стиле для особы, робко любимой им издалека; это позволяет
сравнить его лишь с небольшой группой молодых людей3. Но когда он, в твердой
надежде на главный выигрыш в лотерее, планирует в мельчайших подробностях
роскошное жилище для себя и своего друга, когда он мысленно приглашает не-
кую «невероятно знатную пожилую даму» в качестве метрдотеля и экономки обо-
их студентов-художников и когда он затем в день тиража с большой пылкостью
бросает упреки лотерее и всему мировому порядку4,— это уже представляет его
весьма далеким от подавляющего большинства его товарищей по возрасту, даже с
самой богатой фантазией.
И эта необычайная сила желаний, смешивающая мечту и действительность,
отнюдь не слабеет со временем. Как только его товарищ по мужскому общежи-
тию на Мельдеманштрассе, в его венские годы, развивает перед ним какие-то тех-
нические планы, которые должны заинтересовать его как будущего инженера,
Гитлер тотчас же видит себя совладельцем фирмы «Грайнер и Гитлер. Самолето-
строение»5.
В своих «Застольных беседах» он сам вспоминает нищету того времени. «Но в
своей фантазии я жил во дворцах»6. Тогда же он набросал первые планы пере-
стройки Берлина.
По многим свидетельствам, во время своей военной службы он жил уже в
Третьем рейхе, без малейших сомнений, недоступный благоразумным советам,
вовсе не склонный к трезвым оценкам и расчетам. Пожалуй, самое живое пред-
ставление о безудержности этой фантазии дают «Разговоры с Гитлером» Германа
Раушнинга7.
302
Национал-социализм
Преобразование Берлина и Линца — это лишь начало его планов. Новое зда-
ние Имперской канцелярии должно быть столь грандиозно, чтобы каждый сразу
же узнал в нем резиденцию «Властелина мира», чтобы собор Святого Петра пока-
зался перед ним игрушкой8.
Никакие превратности войны не сокрушают эти желания и эту силу вообра-
жения, и они снова являются без всякой связи с действительностью, точно так же,
как в юности.
В январе 1945 г. к Гитлеру является гауляйтер Данцига, угнетенный несчастья-
ми и решившийся бесстрашно бросить в лицо фюреру всю правду об отчаянном
положении своего города. По рассказу секретарши, он выходит от него чудесным
образом успокоенным и ободренным: фюрер обещал ему прорвать блокаду9. О
прорыве не могло быть и речи, но Гитлер видел этот прорыв собственными гла-
зами и способен был убедить зрячего в его слепоте.
Даже в марте 1945 г. его секретарша видела, как он без конца стоял перед дере-
вянной моделью будущего города Линца10. Он все еще жил в мечтах своей юно-
сти.
Господствующая черта в характере Гитлера — это инфантильность. Она позво-
ляет понять и самые значительные, и самые странные его качества и формы пове-
дения. Часто упоминаемую жуткую последовательность его мышления и поведе-
ния надо сопоставить с его общеизвестным гневным исступлением11, превращав-
шим его фельдмаршалов в трепещущие ничтожества. Когда в пятьдесят лет он
приказывает строить мост через Дунай в Линце в точности так же, как он набро-
сал его своему удивленному Другу в пятнадцать лет12, это вовсе не последователь-
ность зрелого человека, учившегося и мыслившего, критиковавшего и подвергав-
шегося критике, а упрямство ребенка, ничего не знающего, кроме себя и своих
представлений, для которого время ничего не значит, пока его ребячество не раз-
рушится в трезвой расчетливости мира взрослых. Гнев Гитлера — это необуздан-
ное упрямство ребенка, который бьет неповинующийся ему стул; его страшная
жестокость, бездумно посылающая на смерть миллионы людей, гораздо ближе
фантазиям юноши, чем твердому образу действий мужчины, а потому примеча-
тельным образом совмещается в нем с глубоким отвращением к жестокости охот-
ников, к вивисекции и употреблению мяса вообще.
И как близко к жуткому стоит гротеск! Только что выпущенный из ланнсберг-
ской тюрьмы, он не находит ничего более срочного, чем купить себе за 26 000
марок «Мерседес-Компрессор», о котором он мечтал в заключении13. До 1933 г. он
приказывает обгонять на улицах все другие машины14. (После этого опасность ко-
му-то уступить была во всех случаях устранена.) Если уже в Вене он тридцать или
сорок раз слушал «Тристана»15, то в положении рейхсканцлера он находил доста-
точно времени, чтобы в течение полугода шесть раз посмотреть «Веселую вдо-
ву»16. Но и это не все. По свидетельству Отто Дитриха, в 1933-34 гг. он еще раз
перечитал все тома Карла Мая17, и это сообщение заслуживает доверия хотя бы
потому, что в своих «Застольных беседах» Гитлер высоко оценивает этого писате-
ля, приписывая ему ту великую заслугу, что его сочинения открыли ему глаза на
мир18. В тех же «Застольных беседах» он угощает своих слушателей школьными
воспоминаниями — так часто, так интенсивно и с такими вспышками ненависти,
История
303
что складывается впечатление, будто этот человек так и не вышел из детства, буд-
то он вовсе не испытал взрослой жизни, с ее расширяющей и примиряющей си-
лой.
С инфантильностью Гитлера теснейшим образом связана его мономания. Эта
черта в значительной степени объясняется элементарным стремлением к нагляд-
ности, постижимости и простоте. В «Майн кампф» он выдвинул правило, что мас-
се никогда не надо предъявлять больше одного противника. Сам он точнейшим
образом следовал этому правилу и конечно, не только из тактического расчета.
Он никогда не предъявлял самому себе больше одного противника; на нем он со-
средоточивал всю свою ненависть, к которой он был способен, как никто другой,
и потому был в состоянии показывать в это время другим противникам вызываю-
щее доверие и «субъективно» искреннее лицо (впрочем, что в этом случае назвать
«субъектом»?). Во время чешского кризиса он из-за Бенеша даже забыл евреев.
Противник всегда был конкретным, это было определенное лицо, не простое вы-
ражение, а всегда причина какого-нибудь трудно объяснимого события или от-
ношения. Веймарская система была вызвана «ноябрьскими предателями», тяжелое
положение немцев в Австрии — Габсбургами, капитализм и большевизм одина-
ковым образом создали евреи. Лучшим примером возникновения и функции на-
глядного предмета ненависти, вместо подлинной подразумеваемой связи явлений,
служит книга «Майн кампф». Гитлер изображает в ней живую картину нищеты
пролетарского существования, которое он познал в Вене, его заброшенность, бе-
зысходность, безнадежность19. Кажется, это описание должно неизбежно привес-
ти к тому выводу, что эти люди, если они не совсем тупы, должны с необходимо-
стью прийти к социалистическому учению, а именно: к его «отрицанию отечест-
ва», к его враждебности религии, к его безжалостной критике господствующего
класса. Оно должно было также привести автора к самокритичному пониманию,
что он столь далек от коллективных ощущений этой массы лишь из-за своего
буржуазного и провинциального воспитания, из-за того, что он, несмотря на нуж-
ду, никогда по-настоящему не работал, что он неженат. Ничего подобного! Когда
он видит однажды, затаив дыхание, как тянется по улицам бесконечная рабочая
демонстрация, у него прежде всего возникает вопрос о «закулисных подстрекате-
лях»20. Его жажда чтения, его якобы основательные занятия марксистской теорией
не побудили его бросить взгляд через границу на такие же демонстрации в боль-
ших городах Европы или заметить «подстрекательские статьи» некоего Муссоли-
ни, где он нашел бы не меньше «духовного яда»*, чем в «Арбайтерцайтунг».
Вместо этого он обнаруживает среди вождей австромарксизма много еврей-
ских имен, и туг пелена спадает с его глаз: наконец он видит, наряду с Габсбурга-
ми, тех, кто хочет уничтожить немецкую сущность Австрии. И теперь он пропо-
ведует свои взгляды своей первой публике — он говорит теперь не для того лишь,
чтобы слышать собственную речь, как еще недавно говорил с Кубицеком, он хо-
чет теперь убеждать, но не имеет успеха. В мужском общежитии начальство счи-
тает его несносным политиканом, а большинство сожителей — «реакционной
свиньей»21, рабочие его поколачивают и, конечно, в разговорах с евреями и соци-
* В подлиннике: Vitriol — дымящаяся серная кислота.
304
Национал-социализм
ал-демократами он часто остается в проигрыше, потому что не справляется с их
дьявольской находчивостью и диалектикой. Тем более наглядно обрисовывается в
его душе образ главного врага. Через три десятилетия самые опытные государст-
венные люди считают Гитлера, после встречи с ним, заслуживающим доверие
государственным деятелем; критически настроенные солдатские натуры ценят его
как человека, с которым можно говорить; образованные сторонники видят в нем
социального народного вождя; но вот что он сказал генералам и партийным руко-
водителям, собравшимся за его столом: «Дитрих Эккарт считал, что Штрейхер во
многих отношениях глупец, но что нельзя овладеть массами без таких людей...
Штрейхера упрекают за его „Штюрмер“*. Но в действительности Штрейхер
идеализировал еврея. Еврей гораздо более неблагородное, дикое и дьявольское
существо, чем его представляет Штрейхер»22.
Гитлер вышел из грязи и стал господином Европы. Несомненно, он очень
многому научился. В зыбком наружном слое его существа он умел быть всем для
всех: с государственными людьми — государственным человеком, с генералами —
главнокомандующим, с женщинами — очаровательным собеседником, а народу
он был отцом. Но в жестком мономаниакальном ядре его характера от Вены до
Растенбурга ничто не изменилось.
Между тем если бы народ знал, что он носился с намерением запретить после
войны курение23 и сделать будущий мир вегетарианским24, то, пожалуй, взбунто-
вались бы даже эсэсовцы. В каждом народе есть тысячи мономаниакальных и ин-
фантильных личностей, но они лишь изредка играют какую-нибудь роль вне ок-
ружения себе подобных. Обе указанных черты вовсе не объясняют, как Гитлер
мог прийти к власти.
Август Кубицек рассказывает своеобразную историю, в которой нет причин
сомневаться25 и которая относится к моменту, когда Гитлер решил заняться поли-
тикой; она бросает свет на этот момент, а также на его предпосылки и перспекти-
вы. После представления «Риенци» в городском театре Линца Гитлер повел его на
близлежащую гору и стал говорить ему, с блестящими глазами и дрожащим голо-
сом, о миссии, полученной им от своего народа,— вывести его из рабства на вер-
шины свободы. Это выглядело так, как будто говорит обнаружившееся в Гитлере
другое «я», а сам он с удивлением и замешательством смотрит на это явление.
Здесь также очевиден инфантилизм. Самоотождествление с героем театрального
спектакля поднимает его ввысь, вырывается из него, как нечто чуждое. Это явление
часто повторяется и в дальнейшем. Когда Гитлер беседует, его манера разговора
часто невыносимо плоска; когда рассказывает, она скучна; когда дает объясне-
ния — натянута; когда касается мотивов ненависти — отвратительна. Но в его ре-
чах снова и снова встречаются места захватывающей силы и заманчивого правдо-
подобия, не удававшиеся никакому другому оратору его времени. Это всегда те
места, где он выражает свою «веру», и, несомненно, именно этой верой он добива-
ется той власти над массами, которую признают даже враждебно настроенные
наблюдатели. Но эти места никогда не говорят о чем-то новом, никогда не ведут
слушателя к размышлению и критическому рассуждению: они всего лишь вол-
* Газета Юлиуса Штрейхера.
История 305
шебным образом ставят перед его глазами то, что было уже в них самих, как тем-
ное ощущение, как невысказанное влечение. Выступая перед народным судом, он,
несомненно, выражает сокровенные желания своих судей следующей картиной:
«Армия, которую мы создали, растет все быстрее, день ото дня, час от часу. И в
эти дни я обрел гордую надежду, что наступит час, когда эти дикие толпы превра-
тятся в батальоны, батальоны — в полки, полки — в дивизии, когда старая кокар-
да будет вытащена из грязи, когда старые знамена снова взовьются, а затем насту-
пит примирение перед последним вечным судом Бога, перед которым мы готовы
предстать»26.
Много раз описывалось, как он выступает перед собранием: он неуверен вна-
чале, помогает себе банальностями, несколько минут прислушивается, постепенно
приобретает контакт, затем вдруг удачной формулировкой попадает в цель, увле-
кается восторгом толпы и, наконец, извергает из себя слова, как будто прорываю-
щиеся наружу, а в конце среди бурного ликования возносит к небу клятву или в
мертвой тишине извлекает из себя какое-нибудь изречение. После речи он по-
крывается потом, как после паровой бани, он теряет в весе, как после длительного
тренинга.
И каждому собранию он говорит то, что оно хочет услышать,— но он говорит
не о мелких интересах и заботах нынешнего дня, а о самых общих, самых боль-
ших, самых насущных надеждах: о том, что Германия снова вернет былое могуще-
ство, что экономика снова будет работать, что каждый получит, что ему полагает-
ся,— крестьянин и горожанин, рабочий и буржуа, что все они забудут свои раздо-
ры и соединятся в самом важном — в любви к Германии. Он никогда и ни с кем
не вступает в дискуссию, он не допускает никаких реплик, он никогда не занима-
ется какой-нибудь из повседневных политических проблем. Но если он знает, что
собрание настроено критически и ждет не мировоззрения, а конкретного ответа,
он может в последнюю минуту отказаться от речи.
Нет сомнения, что Гитлер обладал медиумическими способностями27. Он был
медиумом, умевшим сообщить толпе ее собственное, но глубоко скрытое чаяние.
Поэтому — а не из-за его мономаниакальной одержимости — его любила треть
его народа, задолго до того, как он стал канцлером, задолго до того, как он стал
полководцем победоносных войн. Но медиумические любимцы народа, как пра-
вило, простаки, служащие прозрению, а не достижению. В глубоко возбужденной
послевоенной Германии Гитлера не могли бы любить, если бы не его мономаниа-
кальная одержимость и инфантильная сила желания, поднимавшие его над самим
собой и над окружающим миром, со всеми проблемами и конфликтами, в кото-
рые был погружен этот мир. Из трех главных черт его характера каждая в отдель-
ности сделала бы его изолированным чудаком; но все вместе они вознесли его —
на недолгое время — на положение господина мятежной эпохи.
Конечно, такая психологическая характеристика Гитлера вызывает во многих
отношениях сомнения. Не приближается ли она к полемическим и слишком уп-
рощенным разговорам о «безумце» или «преступнике»? Но мы никоим образом не
претендуем на клинически доказуемый диагноз. Мы даже не пытаемся в нашем
анализе определить и заклеймить Гитлера как «инфантильного медиумического
мономана». Речь идет лишь об инфантильных, медиумических, мономаниакаль-
306
Национал-социализм
ных чертах характера. Эти черты не обязательно исчерпывают человеческую
сущность Гитлера, и они еще не могут быть как таковые отнесены к медицинской
патологии. Более того, в отдельности они, очевидно, составляют неизбежные ин-
гредиенты любого необычного человека. Люди искусства редко бывают без ин-
фантильных особенностей, а идеологические политики — без мономании. Непо-
вторимый облик Гитлера связан не столько с силой этих отдельных элементов,
сколько с их связью. Весьма сомнительно, имеет ли эта связь — в клиническом
смысле — характер болезни. Но историческое значение личности, в традицион-
ном смысле, она несомненно исключает.
Второе возражение состоит в том, что психологическое описание препятству-
ет социологической характеризации, более плодотворной для истории. Как из-
вестно, Гитлера часто пытались определить как тип возбужденного мелкого бур-
жуа. Недостаток этого толкования состоит в том, что оно и само не обходится без
психологизирующего прилагательного и что оно почти всегда преследует также
некоторую психологическую и в то же время политическую цель. А именно, оно
хочет выразить, что Гитлер «в сущности был лишь мелкий буржуа», то есть нечто
слабосильное и презренное. Но именно в психологическом отношении мелкий
буржуа лучше всего поддается определению как нормальный тип «взрослого»;
Гитлер же был в точности этому противоположен. Конечно, с социологической
стороны верно, что буржуазное содержание может заключаться в отнюдь не бур-
жуазной психологической форме. Нам еще предстоит показать, насколько непо-
средственная реакция Гитлера на марксизм носит мелкобуржуазный характер. Но
эта первая реакция испытывает свое единственно важное для будущего превраще-
ние лишь с помощью той «формы», которую не могут объяснить социологиче-
ские средства.
Третье возражение серьезнее всего. Кажется, что исторический феномен на-
щтонал-социализма принимает слишком уж частный характер, если он объясняет-
ся единственно свойствами необычной и притом ненормальной личности. В кон-
це концов, не может ли это объяснение приблизиться к слишком прозрачной
апологетике, видящей только в Гитлере, исключительно в нем одном, «causa
efficiens* всего происшедшего»28? Но такой вывод отнюдь не убедителен. Инфан-
тильный человек лишь в одном отношении живет дальше от мира, чем другие
люди; с другой точки зрения он к нему гораздо ближе. В самом деле, материал его
грез и желаний не возникает из ничего: он представляет в сжатом виде, иногда в
усиленном, иногда с противопоставлением, жизненную действительность его бо-
лее нормальных собратьев. Мономаниакальные натуры часто вырывают из кон-
текста жизни какую-нибудь бессмысленную деталь, нередко комический аспект,
но иногда как раз важный элемент. Медиумическая черта гарантирует при этом,
что не сжимается нечто постороннее, что мономания не хватается за что-нибудь
безразличное. Такая натура не партикуляризирует историю; напротив, лишь ис-
торические условия делают ее актуальной. Она отражает свое время как чудовищ-
ное кривое зеркало; но время не принимает в себя ничего, что просто выдумано, а
только то, что обязано ему определенными чертами своего характера. Сам Гитлер
* Движущую причину {лат.).
История
307
не раз сравнивал себя с магнитом, притягивающим к себе все храброе и героиче-
ское; пожалуй, правильнее было бы сказать, что некоторые крайние черты эпохи
притягивали, как магниты, эту натуру, чтобы приобрести в ней еще большую
крайность и наглядность. В дальнейшем мы будем редко заниматься психикой
Гитлера, а главным образом отношениями, силами и тенденциями, среди которых
он оказался или с которыми был связан. Толковал ли он эти отношения или в них
вмешивался, становился ли он на сторону этих сил или выступал против них,
поддавался ли он этим тенденциям или боролся с ними — во всех случаях нечто
от этих сил и тенденций проявлялось в крайнем виде. В этом смысле Гитлера
можно назвать исторической натурой.
Но первые более широкие отношения, с которыми ему пришлось столкнуться,
значительно отличались от тех, в которых находились Моррас и Муссолини: он
оказался принадлежащим двум великим державам Европы с одним и тем же язы-
ком, но с совершенно различной структурой.
Австрия: прогрессивное феодальное государство
Если Австрия29 называется прогрессивным феодальным государством, то это
обозначение нуждается в более точном объяснении.
Под феодальным государством понимается при этом не феодальное государ-
ство Средневековья, основанное на личной верности и вассальных отношениях.
Австрия, как и все государства Европы, прошедшая через абсолютизм, располага-
ет собственной бюрократией и отчетливо выраженным государственным мышле-
нием. И все же это государство, в некотором более широком смысле слова, можно
назвать феодальным. Аристократия играет в нем первую роль не только в обще-
ственном, но и в политическом отношении, не только фактически, но и юриди-
чески, и его основная установка, ориентированная, как и в Средние века, на ранго-
вый порядок и роскошное потребление, разительно отличается от аскетической
производительной позиции современной буржуазии. Более того, аристократия в
значительной степени налагает свой отпечаток и на буржуазию, так что возни-
кающий пролетариат тем более отчужденно и враждебно должен смотреть на это
положение вещей. Такая атмосфера в стране по крайней мере столь же важна, как
развитие избирательного права — к 1900 г. всеобщего, равного и тайного избира-
тельного права не было не только в Австрии, но и в Италии, Пруссии и Англии.
Но прежде всего Австрия сохранила фундаментальный характер феодального го-
сударства: преобладание династии над национальностью.
Это было многонациональное государство, и поэтому все либералы и социа-
листы Европы считали его реликтом, который должен был как можно скорее ис-
чезнуть. При этом упускалось из виду, что образованию больших единых нацио-
нальных государств в Англии, Франции, Италии и Германии способствовали в
значительной мере случайные обстоятельства и что, например, Пруссия вовсе не
подумала отказаться ради однородного национального государства от польских
владений, оставшихся от феодальных времен. Для Австрии решающее значение
имел вопрос: только ли династические случайности обусловливают политическое
единство дунайского региона, или же, если потребуется, это единство, освобож-
308
Национал-социализм
денное от своей династически-феодальной основы, может быть установлено на
новом базисе? Вступление на трон Франца Фердинанда, вместе с правительством
Карла Люгера, привело бы, вероятно, к развитию в этом направлении. Нельзя
задним числом сказать, что этот курс был бы успешен. Но нельзя и доказать, что
это было невозможно. Несомненно, в случае успеха Австрия представляла бы са-
мые современные и многообещающие принципы построения государства. В этом
смысле она и была прогрессивным феодальным государством.
Но это государство было прогрессивным, полным зачатков будущего также и в
другом, более ощутимом отношении.
В его своеобразных условиях развились партии, принадлежащие по своим
программам и методам к самым многообещающим явлениям Европы того време-
ни, а отчасти даже принадлежавших к ее политическому авангарду.
Это относится и к австрийской социал-демократии. Хотя она была оконча-
тельно основана гораздо позже немецкой партии, на Гайнфельдском партийном
съезде 1888—1889 гг., и хотя она далеко не обладала такой исторической традици-
ей, как французские социалистические партии, это была единственная партия
(наряду с российской), которая должна была проявить на деле, в повседневной
действительности, поразительный признак социалистического движения — его
интернационализм. Она одна уже рано столкнулась с весьма чувствительной кон-
куренцией выросшей рядом с ней националистической партии, партии чешских
национал-социалистов, к которой несколько позже прибавилась Немецкая рабо-
чая партия (НРП). Предложения о решении проблемы национальностей, сделан-
ные Карлом Реннером и Отто Бауэром, принадлежали к важнейшим теоретиче-
ским работам социалистической литературы.
Оригинальнее была, впрочем, Христианско-социальная народная партия д-ра
Карла Люгера. В то время, когда католики Италии еще молчали, когда во Фран-
ции клерикальное направление лишь нерешительно и от случая к случаю пыта-
лось пробиться к массам, а немецкая Партия центра оставалась оборонительной
партией религиозного меньшинства, организованной влиятельными лицами ма-
леньких городков,— этому сыну венского простонародья удалось дать политиче-
ское выражение антикапиталистической тенденции мелкой буржуазии, не спо-
собной и не желавшей связываться с социал-демократией. Венская либеральная
печать называла его австрийским Буланже, но он был несравненно удачливее, чем
французский генерал. Ему одному удалось осуществить в довоенной Европе
прочный, испытанный на практике синтез старого и нового; тот синтез, которого
напрасно добивались, конкурируя с радикальной революционной программой
социалистов, Штеккер и Дрюмон, Ромоло Мурри и Марк Санье. Тому, что де Ла-
тур дю Пэн стремился ввести в виде социальной доктрины в националистическое
движение Франции, Люгер научился у барона Фогельзанга, и Фогельзанг стал его
другом и ментором. Люгер первый создал внеклассовую народную партию, неза-
трагивающую классы как таковые, хотя делающую неизбежным изменения в их
значении. Поэтому он, которого большая печать клеймила как предводителя чер-
ни, которого император трижды отказался утвердить бургомистром Вены, тотчас
же оказался опорой порядка, как только с расширением избирательного права на
сцене появился социал-демократический рабочий класс. Убежденный в том, что
История
309
принцип австрийской государственности правилен и способен к развитию, он
мог не опасаться ни всеобщего избирательного права, ни связанного с ним осво-
бождения национальностей. Не намечалось также и серьезного конфликта с со-
юзной консервативной властью. В самом деле, у них были общие принципы30, а
необходимые материальные уступки старшего партнера обеспечивались сущест-
вованием Социал-демократической партии. Ранняя смерть Люгера была столь же
пагубна для Австрии, как убийство Франца Фердинанда четыре года спустя.
Радикальней всех партий Европы, по крайней мере в некоторых аспектах, бы-
ла в то время Великонемецкая партия Георга фон Шенерера31. В самом деле, она
боролась не с определенными государственными учреждениями, а с государством
как таковым. У социалистов Европы абстрактная враждебность к государству со-
единялась со все большим практическим признанием «своего» государства; враж-
дебность к государству «Аксьон Франсэз» относилась к определенной форме го-
сударственного правления; стремление младочехов к независимости шло под зна-
менем борьбы за угнетенный народ. Но австрийские немцы стали, без сомнения,
руководящим народом монархии; то, что им угрожала опасность быть «вырезан-
ными», по излюбленному выражению Шенерера, было, конечно, безумным пред-
ставлением, происходившим от страха. Разумеется, в рамках австрийского госу-
дарства прежнее господство должно было превратиться в новую форму сотруд-
ничества. При этом чешский национализм большей частью не занимал разумной
позиции, что не облегчало задачу. Но такое «выравнивание» было для Австрии не
ново, и, как можно было предвидеть, оно сохранило бы такую часть немецкой
гегемонии, которая отвечала бы культурному и техническому превосходству нем-
цев. Примечательно, насколько спокойнее аристократия шла на неизбежные ус-
тупки власти, чем едва пробудившийся к политической жизни буржуазный слой.
В самом деле, Шенерер выступил вначале как либерал, и в выработке линцской
программы 1882 г. участвовал не кто иной, как Виктор Адлер, будущий вождь со-
циал-демократов: так близки они были вначале, когда буржуазная и социалисти-
ческая демократии еще не разделились. Великогерманцы никогда полностью не
утратили характера буржуазно-демократического движения. Но вместе с тем, они
впервые сделали основой политики страх, а элементами ее — гнев, обвинения и
враждебность ко всем. Среди миролюбивой Австрии они развили расовый анти-
семитизм, стремившийся к самым радикальным идеологическим следствиям; они
развернули «движение за освобождение от Рима», которое должно было их безна-
дежно изолировать. Остальное сделали личная неуступчивость Шенерера и союз
с Германской империей: великогерманцы, в общем и целом, не приобрели влия-
ния. Но они продемонстрировали будущему новый факт: оказалось, что угроза
национальному преобладанию вызывает нисколько не меньше эмоций, чем по-
трясение социального превосходства и культурной позиции, и возбуждает по
меньшей мере столько же фантастических ужасов. До этого национальная борьба
шла рука об руку с антифеодальной и сопровождалась сильным прогрессивным
оптимизмом. Подобное ощущение национальной угрозы и отторжения было
лишь в старейшем национальном государстве европейского континента. Но оно
было в гораздо большей степени обусловлено историческим воспоминанием.
310
Национал-социализм
С точки зрения проблемы фашизма из всех австрийских партий наиболее ин-
тересна основанная в 1904 г. в Траутенау НРП32 — именно ее Гитлер не упомина-
ет в «Майн кампф» и именно она могла впоследствии похвалиться прямой и даже
организационной связью с НСДАП*-33. Она была первой национал-социалисти-
ческой немецкой рабочей партией34 и имела гораздо большее право так называть-
ся, чем ее гигантская дочерняя партия. Ту разновидность социализма, которую она
представляла, Маркс высмеял за полвека до этого как «мелкобуржуазный социа-
лизм», но она, несомненно и по праву, входила в многообразный космос социали-
стических направлений. Следуя им, молодая партия критиковала несправедли-
вость капиталистического способа производства, требовала полной оплаты труда
рабочих, требовала возвращения к «германскому товариществу цехов» и герман-
скому земельному праву Средневековья35. Она была обязана своим возникновени-
ем важному фактическому опыту, которым марксизм, по крайней мере в его па-
радной одежде, пренебрег, но вскоре должен был его учесть, глубоко изменив
свою теорию: оказалось, что «пролетариат» неоднороден и не везде находится в
одинаковом положении. Партия возникла из новой, внутрипролетарской классо-
вой борьбы, из сопротивления судетских немецких рабочих проникновению бо-
лее дешевого чешского труда. Эта классовая борьба сделала возможным примире-
ние с более широким «органическим» единством нации, у которой эти рабочие
надеялись найти защиту, и тем самым они спонтанно пошли навстречу одному из
важнейших пожеланий буржуазии: включению рабочих в национальное единство
и национальную судьбу. Но этот вид классового примирения мог быть долговеч-
ным лишь при условии, что исключительное положение в отношении другого
народа станет постоянным.
В «Майн кампф» Гитлер подробно говорит о своем отношении к этим парти-
ям (кроме НРП). Уже в Линце он был немецким националистом и сторонником
Шенерера, в значительной степени под влиянием своего учителя истории. Но
толчком, придавшим его политическим склонностям твердость и решительность,
была, конечно, встреча с социал-демократией, с навсегда ненавистным ему мар-
ксизмом. Эта встреча имела со стороны Гитлера столь выраженный, столь отчет-
ливый буржуазный характер, что можно удивиться ее откровенному изложению в
«Майн кампф»36. Его ответом был мысленный синтез Шенерера и Люгера, исти-
ны немецких националистов и массовой воли испытывающих угрозу мелкобуржу-
азных слоев. Уже в Вене Гитлер, по всей видимости37, мечтал о том, чтобы поста-
вить на службу непопулярной в народе цели силу массового социального движе-
ния. Так, он ставит в вину Шенереру его неспособность обращаться с массами и
его чересчур вызывающее отношение к церкви, а Люгеру — его стремление спа-
сти государство Габсбургов. Видно, что его убеждения влекут его к великогерман-
цам, но восхищается он «величайшим немецким бургомистром всех времен». У
первого он берет ядро, а у второго — скорлупу.
Описание австрийских впечатлений Гитлера было бы неполным, если не на-
звать еще одного человека, которого он не упоминает так же, как НРП, но кото-
* Национал-социалистической рабочей партией Германии (Sjationalsozialistische Deutsche Arbeiter-
partei, NSDAP).
История
311
рому он, по всей вероятности, кое-чем обязан. Это Адольф Ланц, автор тех бро-
шюр, которые Гитлер называет первым в его жизни антисемитским чтением38. И
его тоже можно назвать, хотя и очень относительно, среди прогрессивных явле-
ний Австрии, поскольку он довел расовую доктрину до невероятного уровня гро-
теска. Правда, его формулировки гораздо своеобразнее его идей; но сочинения
этого беглого монаха, присвоившего себе дворянский титул, представляют все же
разительный пример того, какое завораживающее действие имели аристократиче-
ские понятия о значении крови на определенную часть буржуазии в некоторый
исторический период; они также позволяют понять социальный фон антрополо-
гического взгляда на историю39. Идеи Гитлера можно вполне объяснить и без
Ланца; но в его австрийском окружении Ланц занимает вполне правдоподобное
место.
Германская империя: феодальное индустриальное государство
В Австрии все партии и направления были по существу согласны в том, что
должен произойти некий переворот. Даже Франц Фердинанд и Люгер были, соб-
ственно, революционеры, потому что преобразование, которое они имели в виду,
далеко выходило за пределы простого введения новых учреждений — даже если
это было всеобщее избирательное право.
В Германской империи революционным движением была только социал-
демократия, но все большая часть партии имела в виду всего лишь завершение
«буржуазной революции», то есть процесс, который, возможно, был осуществим
даже легальным путем. «Германские условия» давно уже не были домартовскими
условиями, когда вся буржуазия и зачатки пролетариата соединялись в сплочен-
ную оппозицию. Во всяком случае, старое требование объединения Германии в
единое современное государство было осуществлено. В 1900 г. Германия была
первым индустриальным государством Европы — не только по своим производ-
ственным показателям, но и по своему духовному настрою и повседневным уста-
новкам. Это почти позволяло забыть, что она все еще носила ряд феодальных
черт, а ее конституционный строй в действительности весьма отличался от при-
нятого в Западной Европе. Всеобщее избирательное право для выборов в рейхс-
таг напоминало маску, натянутую на цензовую систему господствующего союзно-
го государства, и точно так же радость и воодушевление национально-либе-
ральной буржуазии по поводу империи едва могли скрыть тот факт, что это госу-
дарство, в основе своей власти, не было ни империей, ни даже подлинным на-
циональным государством,— созданным своими гражданами, со своей столицей и
своей преобладающей духовной традицией40,— а было беспредельно разросшим-
ся отдельным феодальным государством, Великой Пруссией. Это различие мень-
ше бросалось в глаза, чем можно было ожидать, потому что прусская аристокра-
тия не была слоем вельмож с особым образом жизни, прямо противоположным
буржуазному: это была группа тяжело работавших чиновников и офицеров коро-
ля, сделавшая прусскую армию орудием высочайшего рационального совершен-
ства, которое во многих отношениях могло служить прямым образцом индустри-
альной организации. Вопрос, стоявший перед Германией, состоял в том, разре-
312
Национал-социализм
шится ли эта противоположность ее существования в пользу того или иного по-
люса: либо ее феодальные особенности должны были постепенно раствориться,
уступив место учреждениям западных государств, парламенту и партиям, либо,
напротив, также и гражданская жизнь должна была устроиться по армейскому об-
разцу. Раздвоение не могло затянуться надолго41.
За каждую из этих возможностей выступала партия, намного более многочис-
ленная и могущественная, чем простая политическая организация.
Немецкий «милитаризм» критиковали не только социал-демократы. Критика
феодального и великопрусского характера государства глубоко проникла в умы
либеральной буржуазии. Уже перед Первой мировой войной к ее представителям
принадлежал такой выдающийся человек, как Макс Вебер, начинавший как на-
ционал-либерал.
Противоположную партию составляли не только офицеры и восточноэльб-
ские аграрии. К ней примкнула большая часть немецкой интеллигенции, хотя и
по различным мотивам: главным образом из стремления обогнать Запад в импе-
риалистической конкуренции, но нередко из желания защитить немецкую глуби-
ну от угрожавшего ей вульгарного духа современной Европы. Больше всего, одна-
ко, эта партия пыталась использовать страх перед революционной социал-
демократией, чтобы этим ослабить противника. И наконец, она могла рассчиты-
вать на армию — единственную, кроме социал-демократии, народную организа-
цию с сильными традициями и убеждениями. Немецкий народ был не настолько
безграмотен, чтобы его армия напоминала русскую, крестьянскую армию, ко все-
му безразличную и подгоняемую кнутом; но он был слишком мало привычен к
критике и самостоятельности, чтобы пожелать гражданской армии и контролиро-
вать такую армию. Поэтому, вопреки всему социал-демократическому антимили-
таризму, это был последний воинственный народ в Европе*, и могло наступить
время, когда критики армии стали бы не только рассматриваться как враги госу-
дарства, но даже обличаться как безбожники.
Но в то же время этот воинственный народ был миролюбивым народом. Пусть
кайзер время от времени слишком уж изображал из себя главнокомандующего и
пугал соседей бряцанием оружия; но в целом немецкая политика в эпоху импе-
риализма была более умеренной, чем политика большинства великих держав.
Парламентская Англия вела войну с бурами, Франция победоносных дрейфусаров
вторглась в Марокко, и даже Италия, считавшаяся столь безобидной, навязала сул-
тану войну. Но воинственный народ вел мирную политику, хотя и не было недос-
татка в пустых жестах и необдуманно вызывающем поведении.
Мир был благоприятен для парламентской партии, но замедлял ее развитие.
Симптоматично, что передовой отряд ее противников — великогерманцы — бы-
ли совсем небольшой, хотя и очень влиятельной группой, тогда как ее собствен-
ный авангард — хотя и неоднозначная, на словах все еще радикально революци-
онная социал-демократия — был первой массовой партией на немецкой земле.
Во всяком случае, продолжение такого раздвоения на долгое время было не-
выносимо. Консерваторы, желавшие только сохранить статус-кво, требовали са-
* В оригинале: das letzte Volk des Mars in Europa — буквально: последний народ Марса в Европе.
VLcmopux
313
мого невозможного. Наиболее доступным решением казалась парламентская мо-
нархия, которая имела бы подлинные черты синтеза и не совсем отказывала бы в
праве на существование также побежденной партии. Но треть избирателей, как
можно было полагать, хотела республики и социальной революции. С другой же
стороны, лидеры великогерманцев выработали в 1912 г. программу, направленную
на создание новой формы монархического абсолютизма — индустриального
феодализма, с радикальным уничтожением внутреннего врага и решением соци-
ального вопроса за счет завоевания нового жизненного пространства42.
Однако внутриполитическая ситуация была лишь одним аспектом положения
Германии перед войной, и сама она объясняется из дальнейших связей, которые
придется здесь хотя бы кратко описать.
Специфическое положение немецкого народа в Европе и в мире можно луч-
ше всего понять, исходя из основного факта европейской экспансии, вообще
впервые создавшей всемирную историю. В значительно упрощенном виде можно
различить три главных формы этой экспансии: во-первых, эпизодические экспе-
диции венецианцев, испанцев, голландцев и англичан на заморские земли; во-
вторых, расселение американцев и русских на ближайших территориях; в-третьих,
так называемая немецкая восточная колонизация43. Первая их них вовлекла наро-
ды четырех континентов в круговорот европейской цивилизации и привела, в
особых условиях, к основанию дочерних государств; это не означало, однако,
ощутимого и длительного политического выигрыша для первоначального госу-
дарства. Американцы и русские вторглись в почти не населенные или населенные
народностями низкого культурного уровня огромные пространства и создали себе
таким образом единственное в своем роде державное положение. Но это доста-
лось им дорогой ценой: то, что называют американским или русским бескультурь-
ем, связано с этой задачей, поглотившей и до сих пор поглощающей силы целых
поколений. Немецкая колонизация Востока в первой своей фазе носила столь же
завоевательный и захватнический характер, но когда ей противостояли «христиан-
ские» народы, она происходила местами по призыву или просьбе или даже ради
помощи и развития, но всегда в виде парадигмы более высокой формы жизни.
Если на Западе империя потеряла некоторые земли в пользу наступавшего фран-
цузского национального государства, то этому противостояло несравненно боль-
шее влияние немцев во всей Восточной Европе. Конечно, в политическом смысле
это влияние трудно было использовать. Оно было нарушено или даже обращено
вспять освободительными стремлениями славянских народов. Если иметь в виду
пример американцев или русских, то можно было бы об этой форме экспансии
сожалеть. Но при этом уж никак не следовало бы ссылаться как раз на немецкую
«культуру», которая в своем своеобразии была всецело продуктом столь высоко-
мерно отвергаемой немецкой истории. Если вообще рассматривать европейскую
экспансию не как действия отдельных национальностей, а как всеобщий процесс,
в ходе которого видимые формы господства раннего периода все больше сменя-
ются более сложными отношениями связи и, наконец, переходят в «партнерство»,
то немецкая восточная колонизация представляется наивысшей и специфической
парадигмой этой экспансии44.
314
Национал-социализм
Можно было бы объявить этот процесс завершенным и стать нормальным на-
циональным государством. Тогда, отчаявшись в своеобразии немецкой истории,
можно было бы, пожалуй, начать сызнова на новой основе. Вероятно, этого и хо-
тел Шенерер. Но он пришел слишком рано или слишком поздно. В этом случае
Германия была бы первой державой, по собственной воле отказавшейся от своих
областей политического влияния, своих «колоний», чтобы с этих пор опираться
исключительно на отечественное производство. Для этого время еще не пришло,
но в другом отношении для этого время уже прошло. Революция 1848 г. была
достаточно сильна, чтобы выдвинуть притязание немцев на самоопределение; но
она была слишком слаба, чтобы его осуществить. Она могла бы создать государ-
ство, включавшее всю Австрию, и тем самым заложить основу центрально-
европейской федерации, с главной ролью немцев, но без немецкого господства.
Она могла бы разложить Австрию на ее этнические составные части и создать
общенемецкое государство, которое стало бы, тем самым, «нормальным» западно-
европейским буржуазным национальным государством. Она могла бы, наконец,
предоставить Пруссии бороться за свое место в северонемецкой либеральной
«малой Германии». Она потерпела неудачу вследствие сильного сопротивления
феодальных бастионов в отдельных государствах, испуга перед радикально-
демократической и пролетарской революцией снизу и неготовности Австрии от-
делиться от своих негерманских областей. Но она потерпела неудачу не в резуль-
тате вмешательства извне, как итальянское восстание 1848 г. Может показаться
возмездием истории, что в 1871 г. немецкий либерализм, в отличие от итальян-
ского, не смог выступить, наряду с победоносным монархом, как вторая, неизбеж-
ная вершина национальной объединительной революции, а оказался всего лишь
стременным в бряцающей оружием триумфальной процессии после трех побе-
доносных войн. Империя Бисмарка была куплена дорогой ценой: Австрия была
силой оружия удалена из империи; и государство, облик которого сформировался
в борьбе против империи и некоторых самых выраженных немецких традиций,
могло опереться лишь на поддержку юнкеров и протестантских национал-
либералов. И все же это государство испытало небывалое развитие, так что Мор-
рас построил всю свою доктрину на убеждении, что прусская монархия была при-
чиной этого индустриального подъема. Это убеждение должно остаться достояни-
ем людей, несогласных с тем, что немецкая дилемма должна была быть решена в
пользу самой Германии и ее лучших традиций. Но задолго до наших дней стало
ясно, что лучший для Германии путь лежал в этом направлении.
Гитлер изложил в то время свою позицию по вопросам немецкой политики в
главе своей книги под названием «Мюнхен». Эта позиция гораздо менее конкрет-
на и подробна, чем его оценка положения Австрии; при этом нельзя с уверенно-
стью сказать, насколько она передает его подлинные мысли. Впрочем, можно
считать, что ее исходным пунктом было осуждение немецкой политики союза с
Австрией: в основных чертах ее можно приписать Гитлеру 1913 и 1914 гг.
С точки зрения Гитлера, союз Германии с габсбургской монархией не только
не спасает австрийских немцев от «истребления»45, но направляет против Герма-
нии все государства, рассчитывающие воспользоваться наследством гибнущей
дунайской монархии и, прежде всего, препятствует любой завоевательной поли-
История 315
тике46. Это центральная мысль гитлеровской политики — без всяких маневров,
предосторожностей и тонкостей, и сам он относит ее уже к непроницаемому ран-
нему периоду своей жизни. Это завоевание должно было иметь целью захват тер-
ритории, чтобы увеличить площадь государства для его растущего населения. Ог-
раничение рождаемости, внутренняя колонизация, экономическая экспансия —
все это недостаточные средства, чтобы справиться с первичной необходимостью
борьбы за жизнь. Лишь приобретение новых земель позволит разместить «пере-
ливающееся через край» население и сохранить в дальнейшем крестьянское со-
словие как основу нации, чтобы промышленность и торговля утратили, вследст-
вие этого, свое нездоровое ведущее положение и включились бы «в общие рамки
национального хозяйства, удовлетворяющего и выравнивающего потребности»47.
Но, сверх того, это единственный способ предотвратить ухудшение военно-поли-
тического положения нации. При этом, конечно, предполагается, что Германия не
вступит на путь колониального приобретения территорий, которые невозможно
было бы защитить военной силой. В Европе же земли, «в общем и целом», можно
приобрести только «за счет России»48; следовательно, Германская империя должна
была бы пойти по следам рыцарских орденов, вступив при этом в союз с Англи-
ей,— вместо того, чтобы связываться с трупом дунайской монархии и трусливо
мечтать об экономическом завоевании мира. Первой предпосылкой этого должно
было быть, конечно, полное уничтожение марксизма, который, как «яд» и «все-
мирная чума», больше всего препятствует политике, направляемой «человечно-
стью природы» (философию которой Гитлер развивает именно в этой связи).
Эти тезисы Гитлера о немецкой политике, особенно в сочетании с главой 14
второй части о «восточной ориентации или восточной политике», должны про-
извести на будущего читателя впечатление безумного бреда. Они формулируют
программу немецкой грабительской и истребительной войны против восточных
соседей с такой решительностью, отводя ей настолько центральную роль, что
нелепо было бы ее каким-нибудь образом отрицать, ослаблять или изменять. Ес-
ли бы можно было считать немецкий народ перед 1933 г. политически зрелым,
вполне ответственным народом, то эта программа, несомненно, оправдывала бы
тезис о коллективной вине немцев намного убедительнее, чем все те частные или
скрытые явления, которые приводились впоследствии в его защиту.
Но историк не может ограничиться перспективой, открывшейся после 1945 г.
Для него неинтересна простая констатация бреда. Поэтому он должен сделать к
тезисам Гитлера следующие замечания:
1. Эти тезисы прямо противоположны указанным выше возможным главным
направлениям немецкой политики, вытекавшим из немецкой традиции и западно-
европейской действительности. В Германии они не были изолированы, а были не
чем иным, как продолжением великогерманского образа мыслей49.
2. Эти тезисы обнаруживаются в то время во многих местах. Несколько раньше
Сесиль Родс развил еще более широкую программу завоеваний; Коррадини вос-
торженно воспел войну и ее способность решить социальные проблемы; Моррас
мечтал вернуть Германию в состояние разорванности, в каком она была после
Вестфальского мира. Если сконструировать подобную программу для специфи-
316
Национал-социализм
ческих условий кипящей жизнью и поздно вступившей на этот путь Германии, то
вряд ли получилось бы что-нибудь далекое от теории Гитлера.
3. Эти тезисы заменяют схему специфически немецкой экспансии схемой аме-
риканского и русского распространения на ненаселенные континенты. Они на-
столько свидетельствуют о презрении к истории и реальной действительности,
что непонятно, каким образом можно обосновать в этом национализме любовь к
Германии как к конкретному историческому явлению. Но нельзя отрицать, что
концепция Гитлера опиралась также на самые ранние аспекты немецкой восточ-
ной колонизации. И можно предположить, что это напоминание о первоначаль-
ной сущности войны, сразу же после войны, должно было вызвать зловещее увле-
чение в побежденном, но еще не сломленном народе Марса.
4. Снова усилившаяся в Мюнхене ненависть Гитлера к «марксизму» вовсе не
связана по своему происхождению с большевистской революцией и мало связана
с социально-революционным аспектом. Гитлер ненавидит социал-демократию,
самого решительного противника Шенерера и врага немецкого элемента в Авст-
рии, авангард тенденций, препятствующих немецкой политике «жизненного про-
странства». Можно предполагать, что он не меньше ненавидел бы ее, если бы она
уже перед Первой мировой войной была ревизионистской и вполне парламен-
тарной партией.
В общем можно сказать, что мысли Гитлера, если они в самом деле восходят к
началу его мюнхенского периода, уже в то время обладали той внутренней силой
радикального альтернативного решения, к которому стремились многие более
зрелые и умеренные убеждения; однако в спокойные времена их носители всяче-
ски избегали бы экстремизма этого политического отщепенца.
Война, революция и мирный договор
Война, революция и мирный договор должны были дать Гитлеру несравнен-
ный шанс, хотя он и погрузился, как неизвестный, в миллионную массу безымян-
ных солдат. Впрочем, восторженное облегчение, с которым в Германии встретили
эту войну, не в последнюю очередь объяснялось тем, что она положила конец
повседневным политическим спорам и как будто по волшебству создала для от-
дельного человека возвышенное и счастливое единство, столь недостававшее ему
в мирное время. Кайзер сказал, что для него теперь есть только немцы и больше
нет никаких партий. Это стало самым популярным из его изречений, и даже глу-
боко укоренившиеся марксистские убеждения не могли противостоять экстазу
этих августовских дней (прикрытых вдобавок фиговым листком освободительной
войны против царского деспотизма). Но очень скоро старое фундаментальное
деление на партии снова проявилось, разделив и часто разрезав на части эти при-
мирившиеся группы.
Весьма примечательно, что эти расхождения прежде всего обнаружило именно
то политическое направление, которое вначале громче всех провозглашало един-
ство. Задолго до того, как дали о себе знать левые радикалы, влиятельная группа
выдвинула цели войны, попросту несовместимые с другим, столь же знаменитым
изречением кайзера: «Мы не жаждем завоеваний»50. Диапазон великогерманских
История
317
притязаний распространялся от Бельгии до Балтики, от лотарингской руды до
украинского зерна, и нередко в эту необычную и тотальную программу завоева-
ний включалось отчуждение промышленной собственности коренного населения
или его изгнание в пользу немецких переселенцев. Хотя субъективно можно было
верить, что Германия не была виновна в войне, немцы слишком мало принимали
во внимание, что и с другой стороны было добросовестное убеждение и что
вторжение в Бельгию вызвало там не меньшее возмущение, чем их собственное
возмущение нападением англичан на буров. Можно ли удивляться, что весь мир
смотрел на такое государство как на хладнокровного и преднамеренного агрессо-
ра, если его представители пытались изобразить якобы неизбежное военное ме-
роприятие как выгодное предприятие или даже как акт исторической, необходи-
мости?
Эта агитация, все более распространявшаяся и давно уже воздействовавшая на
высшее военное командование, получила недвусмысленный и официальный от-
вет лишь в мирной резолюции рейхстага, принятой в июле 1917 г. Но если в авгу-
сте 1914 г. великогерманцы считали заявление кайзера выражением всенародного
единства, уверенного в своей правоте, то сейчас они представляли резолюцию
рейхстага как начало конца и выражение пораженческих настроений. Муссолини,
напротив, воспринял ее совсем не так, как великогерманцы: он страстно обличал
ее как коварную попытку немцев стабилизировать благоприятную в этот момент
военную ситуацию и тем самым превратить в последнюю минуту уже неизбежное
будущее поражение в победу под видом ничьей51. Вероятно, он видел положение
яснее, чем немецкие сторонники победоносного мира. Но эти люди восставали
против мирной резолюции, конечно, не только из внешнеполитических мотивов,
но также — и главным образом — потому что это была акция рейхстага, то есть
левого большинства. В самом деле, в основном внутриполитическом вопросе они
заняли столь же решительную позицию, как и во внешней политике, еще откро-
веннее демонстрируя в этом свой консервативный партийный интерес. Выраже-
ние, что отныне больше нет партий, они истолковали в том смысле, что в учреж-
дениях ничто не должно измениться и, прежде всего, что не должно быть отмене-
но прусское трехклассное избирательное право. При этом было очевидно, и Макс
Вебер неоднократно это подчеркивал52, что война была необычайной демократи-
зирующей силой и что вернувшимся с фронта воинам никоим образом нельзя
будет отказать в политическом полноправии. Война разрушила даже исключи-
тельность офицерского корпуса, сделав ревностно охраняемые офицерские зва-
ния доступными мелкой буржуазии.
Именно в этом вопросе внутриполитическая позиция, по-видимому, снова пе-
ресеклась с внешнеполитической, придав новую и неожиданную силу аргументам
сторонников победоносного мира. В самом деле, как раз в военное время боль-
шинство народа любит язык безусловной решимости. Так ли уж неизбежно, что
«воины» возложат вес своего вновь приобретенного политического влияния на
чашу именно тех партий, которые хотят снова сделать из них простых граждан? И
если народ настроен не так, как, по всей вероятности, настроена масса этих «демо-
кратических» новых офицеров, то не виновно ли в этом попросту пораженческое
влияние социал-демократии? И, может быть, ошибка была в том, что власть вер-
318
Национал-социализм
ховного командования, которую сам премьер-министр считал чрезмерной и неза-
конной, была, напротив, недостаточно сильна?
Трудно сказать, какие аргументы были сильнее. Но легко видеть, к какому об-
щему направлению они стремились. У Людендорфа это было направление то-
тальной войны еще неслыханной радикальности, с совершено не поддающимися
предвидению возможностями развития. Рейхстаг думал о мирном порядке, кото-
рый по существу не изменил бы статус-кво. Конечно, это пожелание не могло
сравниться по радикальности с концепцией Людендорфа. Было логически неиз-
бежно, что по другую сторону от нее появилась еще одна позиция, так что она
оказалась под огнем с обеих сторон. Для этой третьей позиции война была не
прискорбным бедствием и не героически одобряемой судьбой человечества, а
просто локализуемым, устранимым преступлением, выросшим из болота статус-
кво и неизбежно стимулирующим потенциальный военный тоталитаризм Лю-
дендорфа. Это была позиция радикалов Циммервальда и Кинталя, позиция Карла
Либкнехта и Розы Люксембург. Но и эта позиция еще до окончания войны утра-
тила свою однозначную ясность. Великогерманец мог спросить себя в час сомне-
ния, не его ли агитация больше всего способствовала гибели отечества; парламен-
тарий мог страдать от мысли, что его деятельность отнимет у парламента народ-
ную поддержку; Ленин должен был сознавать, что его поведение доставило гер-
манскому империализму величайший триумф, а его самого столкнуло на путь,
скорее напоминавший банальную действительность других государств, чем пред-
ставления его работы «Государство и революция». Когда война подошла к концу,
ни один из этих фундаментальных ответов не был опровергнут, но каждый из них
обратился в глубокую двусмысленность.
Первый из них, чтобы удержаться, вынужден был прибегнуть ко лжи. В самом
деле, немецкая армия была побеждена в войне, хотя и после доблестного сопро-
тивления и без явных поражений. По статьям Муссолини можно проследить раз-
витие событий последнего лета с убедительной наглядностью: едва скрываемый
страх, когда развернулись большие немецкие наступления,— но с августа уверен-
ность, предчувствие близкой победы. Людендорф знал так же хорошо, как Мус-
солини, что вскоре должны были последовать решительные немецкие поражения:
чтобы их избежать, он настаивал в конце сентября на немедленном перемирии —
столь неожиданно и решительно, что на него обозлились даже его великогерман-
ские друзья. Но немецкий полководец никогда не противился распространившей-
ся после этого лжи, которой суждено было стать впоследствии могущественной
силой послевоенной действительности: будто революция 9 ноября сокрушила
непобежденную армию ударом в спину. Не выдерживает критики даже более мяг-
кая версия, что революция ослабила немецкую позицию на переговорах и сделала
невозможной последнюю попытку сопротивления. В самом деле, предпосылками
революции были условия и мероприятия, носившие на себе слишком очевидный
отпечаток безнадежности или отчаяния. Германская революция была не чем
иным, как выражением развала. Если она не увенчалась национальным восстани-
ем, как Французская революция 1870 г., причина этого была в том, что она про-
изошла совсем в других обстоятельствах; и великогерманцы меньше всех имели
право обратить в упрек свойственное немецкому народу послушание начальству.
История 319
Конечно, можно было выдвинуть тезис, что немецкий народ должен был быть
еще более послушным и, в случае необходимости, пойти на смерть вместе со сво-
им кайзером. В мыслях и на словах аргументом об «упадке» немецкого народа в
самом деле пользовались столь беззаботно53, что подошли близко к такому выво-
ду. В конечном счете, на этом пути можно было даже сделать изо лжи правду, на-
зывая ударом в спину все, что выглядело как слабость: любые остатки гражданской
свободы, любую жалобу полуголодных жен в письмах своим мужьям на фронт и
тем более любой конфликт в оплате труда и любую агитацию левых социал-
демократов. Все это можно было рассматривать как признаки, свидетельствующие
о том, что отечество некоторым образом не могло сравниться с жертвенностью и
боевым духом фронта. Какая же армия не искала причины своего поражения в
действии таинственных сил? И в самом деле, ведь немецкая армия была полна
уверенности в том, что она — лучшая армия в мире, и Первая мировая война, как
можно было думать, подтвердила ее репутацию. Легенда об ударе в спину, в ее
самой примитивной форме, была как раз той жизненной ложью, которая особен-
но действовала на самые широкие массы. Поэтому можно было предсказать аги-
тации великогерманцев большое будущее, когда их союз в феврале 1919 г. — до
Версальского договора, до Баварской советской республики! — объявил беспо-
щадную войну ноябрьскому государству, демонстративно обвинив конкурсное
управление в несостоятельности должника54.
Тем, кто занимал среднюю позицию, не надо было лгать, но они поддались
самообману и таким образом, вопреки собственной воле, способствовали своим
врагам. В самом деле, они верили, что германская республика сможет получить
хороший мир. И в самом деле, вражеская пропаганда снова и снова уверяла, что
союзники вели войну не против немецкого народа, а против пережиточной фео-
дальной и автократической системы. Но разве немецкий народ не отождествлял
себя с этой системой в течение более четырех лет войны? И разве республиканцы
проявили когда-нибудь силу и мужество, способные внушить к ним доверие? Раз-
ве они настояли на принятии 14 пунктов программы Вильсона? Напротив, это вер-
ховное командование, в очень поздний момент войны, увидело в программе аме-
риканца неожиданный дар свыше, надеясь с помощью нее вывести поиск переми-
рия из компетенции вражеских генералов. Но революции никогда еще не совер-
шались без надежды. Надежды, вызванные республикой, были не менее губитель-
ны для нее, чем ложь ее противников об ударе в спину.
Самая бесполезная и до тех пор самая подтвердившаяся вера была на стороне
Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Жертвы русской революции еще не могли
сравниться с гекатомбами войны, еще непоколеблено было убеждение, что такие
войны производит капиталистическая система как таковая и что лишь ее устране-
ние может навсегда обеспечить мир. Но Либкнехт и Люксембург потерпели по-
ражение, и это выяснилось еще до того, как они были убиты. Уже на выборах пер-
вого Съезда рабочих и солдатских советов они оказались в безнадежном мень-
шинстве. «Ревизионистские» наклонности рабочих проявились так же рано, как и
буржуазная природа государства и общества. Конечно, нельзя полностью исклю-
чить, что декабрьские и январские волнения могли привести к захвату власти в
Берлине «Союзом Спартака». Но во всяком случае революционная власть не име-
320
Н ационал-социализм
ла бы шансов на будущее; ее уничтожила бы интервенция союзников, которая,
сверх того, получила бы, вероятно, поддержку девяти десятых немецкого народа.
И даже сама Роза Люксембург не могла скрыть свои сомнения в методах больше-
виков. Если социалистическая революция по советскому образцу оказалась не-
возможной в Италии, то в Германии у нее было еще меньше перспектив, и только
брожение первых послевоенных месяцев могло вызвать в этом отношении неко-
торые иллюзии.
В свете будущих событий вряд ли можно с уверенностью сказать, что Герма-
ния была таким образом спасена от уничтожения или сохранена для западной
культуры; но, конечно, это обеспечило Германии определенный европейский ха-
рактер развития.
Это развитие никоим образом не было непрерывным. Напротив, в нем видны
глубокие и резкие разрывы; к его элементам принадлежала революция. И эта ре-
волюция, в отличие от того, что почти везде происходило в Азии, отнюдь не сво-
дилась к простой радикальной замене господствующего слоя другим слоем, когда
народная масса оставалась в почти неизменно устойчивых условиях; напротив, это
был «общественный» процесс, с глубокими корнями и глубокими последствиями.
В этом же смысле Французская революция была и в самом деле буржуазной рево-
люцией, сделавшей новый слой народа господствующей силой и источником
руководящих кадров. Но именно Французская революция ясно свидетельствует,
что это была не простая замена одного класса другим. Аристократы участвовали в
подготовке этой революции, и аристократы сыграли в ней ведущую роль, а гос-
подство радикалов во главе с Робеспьером и Сен-Жюстом вскоре рухнуло; и если
Наполеона можно считать продолжателем и завершителем революции, то он все
же удивительным образом соединил ее с формами и категориями старой Европы;
во время реставрации легитимистское и наполеоновское дворянство стояли рядом,
а крестьяне сохранили в своей собственности церковные земли. Таким образом,
революция была разрывом в развитии, а не просто его пределом; новое победило,
учась у старого и вступив с ним в связь; старое же передало этому глубоко изме-
нившемуся будущему свои формы жизни и мышления. Это был процесс, вовсе не
похожий на развитие растений, происходивший в кровавых битвах, взаимном не-
понимании и ожесточенной ненависти.
Если бы спартаковская революция удалась, она означала бы радикальное уст-
ранение прежнего руководящего слоя. Мы не станем решать здесь, было ли бы
такое устранение заслуженным. Можно уяснить себе в мысленном историческом
эксперименте, было ли это возможно. Несомненно, это означало бы такую смену
носителей власти, какой никогда раньше не существовало в Германии. Те, кто со-
жалеет, что революция сместила с должностей не всех монархически настроен-
ных служащих и офицеров, становятся на спартаковскую точку зрения. Для евро-
пейского типа революций, напротив, характерно соглашение двух разнородных
элементов, образующих новый руководящий слой и совместно создающих нечто
новое — их общее дело. Если решающий факт немецкой революции состоял в
том, что значительное большинство немецких рабочих отказалось поддерживать
спартаковский радикализм, то ее самой бросающейся в глаза характерной чертой
была роль будущего рейхсвера, который обеспечил необходимый порядок. Если
История
321
подумать о возможности такого объединения, то, пожалуй, сомнительное во всех
отношениях поведение Секта и враждебные республике высказывания высших
чиновников покажутся не столь важными, как дикая ненависть рядовых членов
нерегулярного Добровольческого корпуса и национал-радикальных союзов к ге-
нералам рейхсвера и их политике. Во Франции республике понадобилось для не-
которой консолидации семь лет после 1870 г.; если бы немецкая республика пе-
режила втрое больший период опасностей, можно было бы не отчаиваться в ее
судьбе.
Весьма сомнительно, были ли значительными и впечатляющими личностями
такие деятели республики, как Эберт, Шейдеман и Эрцбергер, как Рейнгардт, Сект
и Доссов. Людендорф и Гельферих были более последовательны в своих взгля-
дах и участвовали в больших делах; Либкнехт и Люксембург были богаче идеями
и были связаны с универсальным всемирно-историческим движением. Но люди
республики стояли на пути европейского развития. История почти что бросила
им в руки то, чего Муссолини в то время мог только желать для Италии: образо-
вание нового руководящего слоя путем привлечения представителей тех частей
народа, которые до тех пор в нем не участвовали — во внутреннем смысле еще
более, чем во внешнем. Они, конечно, мало это ощущали. Но тем из них, кто был
солдатами, можно было бы предсказать, что им предстоит вовсе не возвращение к
прошлому, а выбор между республиканским союзником и другим, который обой-
дется с ним, в случае непослушания, совсем иначе, чем бременский шорник*.
Между тем можно было бы возразить, что республику привели к гибели не ее
недальновидные руководители, а чудовищный факт мирного договора, нагрузив-
ший новую государственность таким бременем, под которым она неизбежно
должна была рухнуть. Конечно, здесь нет возможности детально изучить объеми-
стый текст договоров, чтобы проверить, действительно ли они выражали беспо-
щадную волю к уничтожению, намеренно отнимавшую у побежденного народа
его жизненные основы и возможности развития. Мир, услышавший, как Гитлер
похвалялся в 1939 г. 90 миллиардами, потраченными на вооружение, и увидевший,
какие формы мирного урегулирования применялись впоследствии во время Вто-
рой мировой войны и после нее, во всяком случае, скептически, воспринимает
теперь подобные выражения и склоняется к тому, что Версальский мир можно
упрекнуть лишь за его половинчатый характер. В этой связи интерес представля-
ют лишь те соображения, которые вытекают либо из общественных фактов, либо
из конкретных специальных исследований. Они неизбежно приводят к следую-
щим выводам:
1. Если принять за образцы для сравнения Франкфуртский мир 1871 г. и важ-
нейшие акты о мирном урегулировании, принятые во время Второй мировой
войны и после нее, то Версальский договор в том, что относится к Германии,
вполне напоминает мирные договоры XIX в. Уплаченные Францией военные
контрибуции в 5 миллиардов франков, в условиях того времени и ввиду понесен-
ных потерь и затрат, были немногим менее чудовищны, чем потребованная у
* Имеется в виду первый президент Веймарской республики, социал-демократ Эберт (в прошлом —
рабочий из Бремена).
322
Национал-социализм
Германии сумма в 132 миллиарда рейхсмарок; в действительности выплаченная
ею сумма была даже меньше. Навязанное Бисмарком отторжение двух богатых
провинций, несомненно настроенных в пользу Франции, хотя и не франкоязыч-
ных, было по крайней мере столь же скверно, как все территориальные уступки,
сделанные Германией по Версальскому договору. Наконец, социальные конфлик-
ты, вызванные войной и миром, были во Франции гораздо более кровавыми и
ожесточенными. При сравнении с мирными договорами, заключенными в Буха-
ресте и в Брест-Литовске, с представлениями великогерманцев о победоносном
мире, Версальский договор также производит благоприятное впечатление.
2. Решительные враги Германии во вражеских странах никоим образом не бы-
ли удовлетворены. Особенно яростную борьбу против «mauvais traite»* вел Мор-
рас, обвинявший социалистов и демократов в том, что единство Германии было
сохранено из-за их идеологических предрассудков. И разумеется, договор основы-
вался главным образом на переговорах и компромиссах: на переговорах хотя и не
с противником, но между союзниками; на компромиссах между требованиями си-
лы и принципами. Именно этот нерешительный характер договора обусловил его
слабость, и отсюда возникли некоторые из его самых оскорбительных мер. В све-
те провозглашенных как вечные истины величественных принципов казалось не-
последовательным и возмутительным, что немецкой Австрии было отказано в
праве на самоопределение; но вопрос приобрел бы совсем другой вид, если бы
было принято во внимание, что и право на самоопределение обусловлено обстоя-
тельствами места и времени и что Австрия дважды была исключена из Германии
— и сама себя исключила — своим собственным самоопределением. И, наконец,
было очевидно, что столь осуждаемая суровость Франции происходила от оправ-
данной заботы, поскольку без англо-американских гарантий она опасалась остать-
ся наедине со своим главным противником, который по существу был мало ос-
лаблен и не изменился.
3. Опасное воздействие Версальского мира на Германию объяснялось не толь-
ко объективными фактами, но в не меньшей мере и национальной ограниченно-
стью немцев. Кто думал в Германии о лунных пейзажах послевоенной Бельгии и
Северной Франции? Кто хотя бы заметил, что подобные же заботы тревожат по-
бедоносную Италию? Кто отдавал себе отчет в том, что ненависть врагов вовсе не
происходила от мистических и таинственных причин, а была вполне понятным
явлением?
Шансы и преимущества, предоставленные Версальским договором, было не
так легко воспринять и превратить в предмет возмущения, как выдачу флота и
продолжение блокады. Но они были при этом не менее реальны. Устранение дис-
танции, отделявшей Германию от западного конституционного строя, можно бы-
ло считать ущербом, а сохранение национального единства — чем-то само собой
разумеющимся. И даже самые проницательные умы не могли себе уяснить, какой
огромный выигрыш представляла потеря колоний. Но репарации, очевидно, оз-
начали, что Германия должна была снова стать, при общем согласии, величайшей
индустриальной державой континента; а большевизация России еще более оче-
* «Плохого мира» ($>.).
История
323
видным образом означала, что в мирных условиях судьба соседней страны должна
была принести Германии не меньше преимуществ, чем в минувшей войне. При
известных условиях ленинская революция должна была на долгое время привлечь
к Германии малые восточноевропейские страны, но прежде всего она должна бы-
ла привлечь к ней симпатии англичан и американцев. Она чрезвычайно повысила
бы ценность Германии в качестве союзника, поскольку свобода ее выбора в прин-
ципе никогда не ограничивалась извне. Конечно, излюбленная идея некоторых
национал-революционеров, намеревавшихся с помощью Советского Союза пере-
вернуть капиталистический мир, была не более чем политической моделью; но
Германия в самом деле стояла перед выбором, войдет ли она в будущий мировой
конфликт в безрассудной панике или же с концепциями, достойными такой ис-
ключительной ситуации. Во всяком случае, она должна была сыграть значитель-
ную, но вовсе не исключительную роль. В самом деле, исключительность означа-
ла всеобщую враждебность, а между тем Первая мировая война должна была бы
научить немецкий народ хотя бы одной важнейшей истине: что всеобщая враж-
дебность стала отныне невозможной, так как в случае поражения она должна была
разрушить национальное существование, а в случае невероятного триумфа над
всем миром — историческую индивидуальность народа. С объективной точки
зрения, несколько лет кризисов, беспорядков и разочаровывающих переговоров
не были бы слишком дорогой ценой за это понимание.
Но это, может быть, слишком суровое объективное суждение о немецкой55 ре-
акции на Версальский договор отнюдь не исчерпывает дела, особенно если рас-
смотреть вопрос в связи с фашизмом. Вдобавок надо заметить следующее:
1. Франко-прусская война 1870—1871 гг. была глубоким потрясением для
французского чувствования и мышления. Если взгляды и позиции таких людей,
как Ренан и Тэн, могли вследствие этого измениться, и притом в направлении,
которое вполне можно назвать квазифашистским, то надо ли удивляться, что зна-
чительные слои немецкой интеллигенции после 1918 г. только о том и думали,
как восстановить прежнюю Германию или преобразовать ее в духе времени, что-
бы уничтожить результаты Первой мировой войны?
2. Если в Италии относительно легкое и искусственное разочарование Вер-
сальским договором привело к тому, что многие тысячи бывших офицеров и сол-
дат сомкнулись в Фиуме вокруг Д’Аннунцио, где команданте в течение года мог
безнаказанно сопротивляться своему правительству и высмеивать Высший совет
союзников в Париже, то надо ли удивляться, что Германия была полна добро-
вольческих корпусов и союзов, возбужденных студентов и озлобленных бывших
офицеров?
В самом деле, война, революция и мирный договор в действительности не
разрешили немецкую политическую дилемму, а всего лишь сместили ее на другой
уровень. Конечно, парламентская партия победила больше, чем сама хотела и
умела. Она необычайно усилилась, поскольку социал-демократия ее стойко под-
держивала. Но победила она не собственной силой, а вследствие поражения.
Предложенный ею путь был труден и не вызывал энтузиазма; он сводился к вклю-
чению Германии в большую систему, где она играла бы выдающуюся, но не гос-
324
Национал-социализм
подствующую роль. Этот путь имел мало общего с одной из сильнейших прус-
ско-немецких традиций.
Слева от парламентского центра была теперь, вместо огромной массы довоен-
ной социал-демократии, небольшая и раздираемая внутренними противоречиями
Коммунистическая партия, которую и парализовывало, и в то же время укрепляло
существование Советского Союза с его политикой в отношении Германии. Эта
партия имела, впрочем, значительное влияние на часть сторонников социал-
демократии, тем более сильное, чем сильнее была угроза позициям рабочего клас-
са со стороны «реакции». Сила ее была, таким образом, прямо пропорциональна
силе правых.
Но сила и характер правых тоже зависели прежде всего от подлинной или
предполагаемой силы коммунистов. Эти полюса должны были тем самым взаимно
и совместно возрастать за счет парламентского центра, терявшего, таким образом,
свои левые и правые слои. Крайние партии могли надеяться на победу, лишь
вторгнувшись в центр глубже противника. Коммунисты имели при этом то пре-
имущество, что лучше умели обращаться с массами. Но им приходилось бороться
со все более сильным ущербом, происходившим от советского развития. Старая,
феодальная правая партия, насколько она не вошла в парламентский лагерь, то
есть в указанный выше решающий, но небезопасный союз, в основном сохранила
свои общественные позиции; но она потеряла почти все свое политическое влия-
ние. Между тем война, революция и Версаль доставили ей возможности расши-
рить это влияние. Ее огромное преимущество в парламенте было в том, что дос-
тижимых для нее крайних слоев было там больше и они были более подвержены
испугу. Для нее все зависело от того, сумеет ли она установить контакт с народом
и создать тот страх, который только и мог привлечь к ней народ. Но, конечно, эта
возможность была ей чужда, и она не могла предвидеть, к чему это может привес-
ти.
Первая предпосылка самоутверждения парламентского центра была в том,
чтобы он осознал свою однородность и сумел сделать свой путь если не привле-
кательным, то хотя бы убедительным для мыслящей части народа. В 1919г. у него
была неплохая исходная позиция, но еще за несколько лет до этого его сильней-
шей составной частью была социально-революционная партия, навлекавшая на
себя подозрительность и опасное отождествление с коммунистами.
Таким образом, исходная констелляция немецкой политики, после ее первой
стабилизации, была подобна положению во всех крупных европейских странах,
кроме Советского Союза. Но ее крайне своеобразно изменили специфические
условия Германии после проигранной войны. Центральной фигурой немецкой
политики и повелителем немецкой судьбы должен был стать тот, кто сумеет силь-
нее всего расшатать неустойчивое равновесие враждебных элементов и тем самым
окончательно блокировать столь опасный путь республиканского развития.
Начало политики Гитлера
Как обнаружилось в будущем, этим человеком был не кто иной, как Адольф
Гитлер. Это гораздо меньше зависело от него самого, чем от вызванного войной
История 325
глубокого изменения условий. Его основные убеждения перед войной уже устано-
вились. Но никто не прислушивался к страхам и идиосинкразиям этого бродяги-
эмигранта56. Война превратила их в общераспространенные явления. Но и ему
война дала нечто определенное — твердое и установленное положение среди
людей: это была армия, где он проявил свои способности и намерение с той же
решимостью, как на войне, бороться против опасности, которую теперь увидели
все.
Подобные намерения могли быть у тысяч людей. Но уже первые опыты пока-
зали, что Гитлер несравненным образом умел обращаться к народу, потому что он
сам был теперь наиболее радикальным выражением стремлений, надежд и страхов
этого народа. Но о каком «народе» шла речь?
Это не были «марксистски зараженные» массы, которые Гитлер в качестве ора-
тора умел «национализировать». До захвата им власти доля голосов, получаемых
«марксистами», оставалась по существу неизменной. Это не была и католическая
буржуазия Мюнхена, а потом всей Германии, которая не пошла за ним, хотя неко-
торое время и следила за ним не без симпатии. Даже национальная правая партия
переходила на его сторону лишь в крайних случаях; она имела свои собственные
формы организации и сохраняла их до 1933 г. Кадры либеральных партий также,
в общем и целом, остались нетронутыми.
Два высказывания Гитлера во время войны дают нам важное указание по этому
поводу, особенно в сопоставлении с одним мюнхенским местным событием
1918 г., имевшим важные последствия.
В одном из очень немногих сохранившихся писем с фронта Гитлер высказы-
вает в 1915 г. свое желание, «чтобы разбился и наш внутренний интернациона-
лизм*. Это бы стоило больше, чем любое приобретение земель»57.
Возвращаясь в 1924 г. к парламентским делам, относящимся к лету 1918 г.,
Гитлер говорит: «Что нам за дело до всеобщего избирательного права? За это ли
мы четыре года воевали?.. Молодые полки во Фландрии шли на смерть не с ло-
зунгом ,Да здравствует всеобщее и тайное избирательное право“, а с криком:
„Германия превыше всего!"»58.
7 марта 1918 г. слесарь-инструментальщик мюнхенских главных железнодо-
рожных мастерских Антон Дрекслер основал в Мюнхене «Свободный рабочий
союз за хороший мир». В нем было около сорока человек, главным образом кол-
лег Дрекслера. Это было чем-то вроде народного издания «Независимого союза за
немецкий мир» под председательством Дитриха Шефера, порожденного Велико-
германским союзом.
Будем исходить из высказывания Гитлера об избирательном праве. По-
видимому, Гитлеру вовсе не приходит на ум, что речь идет об отсутствии равенства
в прусской избирательной системе, и кажется, он еще меньше ощущает, какое
глубокое и невыносимое унижение для солдат — равная готовность к смерти в
сопоставлении с неравенством политических прав. Этот конфликт внешнеполи-
тических и внутриполитических точек зрения является признаком либо аристо-
кратической господствующей группы, либо того неполитического — пожалуй,
* В оригинале: InternationalismuB, с грамматической ошибкой и замечанием Нольте (sic).
326
Национал-социализм
лучше сказать, полуполитического — слоя людей, которые не возмущаются, когда
ими умеренно управляют, потому что их чувство собственного достоинства про-
исходит не из политических источников или из гордого ощущения могущества
всего государства в целом, частью которого — и не совсем пренебрежимой ча-
стью — они все же могут себя считать. Война взволновала этот слой и привела
его в сильное движение — тем более сильное, что прежде он был неподвижен. В
ходе войны могущественное целое подверглось угрозе, хотя угроза эта исходила
вовсе не от неощутимого влияния какого-то «внутреннего интернационализма»; и
по меньшей мере столь же потрясла этих людей революция, поскольку она поста-
вила под угрозу их собственное скромное, но признанное место в обществе. За-
долго до Гитлера эти люди — часто трогательные и лично заслуживающие ува-
жения — искали и находили Друг Друга, как это было в союзе Дрекслера59. Гитлер
обращался не- просто к мелкой буржуазии, а к ее еще политически неразвитой
части, до тех пор не участвовавшей в борьбе за гражданскую свободу или незна-
комой с ее традициями. Близкородственны им были те младшие офицеры и сол-
даты, для которых весь мир сводился к войне, и та «самая немецкая» («deutscheste»)
группа интеллигентов, представителем которой незадолго до этого выступил То-
мас Манн. В некотором отношении Гитлер принадлежал ко всем этим трем груп-
пам. По облику в предвоенные годы Гитлера следует отнести к люмпен-
пролетарской нижней прослойке полуполитической мелкой буржуазии; война
побудила его поставить армию как учреждение выше всех других; впрочем, даже в
самый поздний период он уверял — с некоторым правдоподобием — что с
большим удовольствием скитался бы по Италии как «неизвестный художник» и
что лишь угроза «виду»* толкнула его на чуждый его существу политический
путь60.
Для всех этих трех групп характерно двусмысленное отношение к буржуазному
обществу. Если эти люди в некотором отношении были от него далеки и время
от времени мечтали о его «преодолении», то они все же оказались последним ре-
зервом буржуазии при попытке пролетарской революции. Поэтому их политиче-
ские манифестации не остались без поддержки влиятельных кругов; с другой же
стороны, кризис марксизма позволил им в некоторых случаях вторгнуться в ряды
социалистов. Таким образом могла возникнуть как будто бесклассовая народная
партия нового, фашистского типа, еще невозможная в предвоенные годы: массо-
вая партия61, в которой характерным образом соединились прежде аполитичные
мелкие буржуа и солдаты, радикально-консервативные интеллигенты и бывшие
социалисты62, партия, возглавляемая фюрером, поддерживаемая консервативными
силами и враждебная — хотя вовсе не в равной мере — и марксистской револю-
ции, и капиталистическому обществу.
Партии этого рода, при всем фундаментальном сходстве их структуры, могут
быть во многих отношениях различны, и внутри каждой из них могут быть разно-
образные возможности развития: относительный вес трех главных групп может
быть разным или может изменяться; позиция фюрера может быть слабее или
* В оригинале: «Art», что означает, в данном контексте, биологический вид или породу. Другой
смысл — «художественная манера» или «стиль».
История
327
сильнее, она может сформироваться раньше или позже; отношения с сущест-
вующими властями могут быть более или менее напряженными и т. д. Уже в этом
можно ясно увидеть главное различие между итальянским фашизмом и национал-
социализмом. Итальянский фашизм был вначале воинствующим буржуазным со-
противлением острой и ощутимой опасности социалистической революции, па-
радоксальным образом слившимся с группой бывших марксистских и синдикали-
стских революционеров во главе с Муссолини. Национал-социализм был прежде
всего реакцией на проигранную войну; поэтому участие солдат было в нем с само-
го начала сильнее, а социалистические элементы были сплошь мелкобуржуазного
и реформистского происхождения. Но решающее различие состоит в том, что
социальный аффект, в случае итальянского фашизма заданный наличными усло-
виями и очевидный, национал-социализм должен был искусственно поддержи-
вать и усиливать. Как мы видели, Муссолини годами боролся за социал-
демократию, так как знал из собственного опыта, что, с точки зрения органиче-
ского развития капиталистического производства, фундаментальным фактом яв-
ляется автономное возвращение социалистических рабочих к государству. Гитле-
ру было совершенно чуждо такое понимание. Напротив, оно помешало бы воз-
вышению его партии. В самом деле, Германия уже в том опередила Италию, что
значительно большая часть немецкого социалистического движения сама по себе
сделала уже тот шаг, на который так и не смог решиться Турати: шаг к преобразо-
ванному сотрудничеству с буржуазным государством. Именно этот основной фак-
тор Гитлер должен был забыть — и заставить других забыть,— чтобы по-
прежнему иметь в качестве врага «марксизм». Для этого ему служил антисемитизм,
от которого итальянский фашизм — за исключением отдельных выпадов — смог
отказаться. В действительности Гитлер ненавидел в марксизме не столько его
пролетарскую, сколько его буржуазную природу, парализовавшую ударную силу
и боевую готовность Германии. Только по этой причине он мог охарактеризовать
марксизм в «Майн кампф» как «экстракт преобладающего в наше время мировоз-
зрения»63. То, к чему Муссолини пришел лишь в конце кризиса, вызванного убий-
ством Маттеотти,— отказ от сотрудничества с силами спонтанно развивающегося
к ревизионизму социалистического движения — было для Гитлера, с самого нача-
ла само собой разумеющимся, даже условием существования. Именно сравнение с
итальянским фашизмом делает очевидным, что хотя национал-социализм был
основан на слиянии, это не было слияние национализма с социализмом; и хотя ему
удалось преодолеть разрыв, это не он заставил исчезнуть разрыв между буржуазией
и пролетариатом. В действительности любой синтез должен заключать в себе
сущность и традиции обоих элементов.
По-видимому, Гитлер всего этого не понимал, как не понимал он и того об-
стоятельства, что в его лице осуществилось классовое слияние главных составных
частей его движения. Но можно не без уверенности сказать, что соединение раз-
нородных групп в одну большую партию не удалось бы ни такому солдату, как
Рем, ни такому буржуа, как Фрик, ни такому интеллектуалу, как Розенберг, ни тем
более такому социалисту, как Отто Штрассер; не случайно также, что антисеми-
тизм Гитлера превосходил своей остротой и беспощадностью даже ненависть к
евреям какого-нибудь Штрейхера64.
328
Национал-социализм
Процессы и события этого раннего периода настолько освещены в публикаци-
ях и сборниках документов последнего времени65, что их изложение в «Майн
кампф» стало почти излишним как исторический источник; поэтому достаточно
их кратко описать.
Гитлер появляется из хаоса первых послевоенных дней не так рано, как Рем,
Эккарт или Федер, заметные уже во время Баварской советской республики; до сих
пор не вполне ясно, принимал ли он участие и какое именно в ее свержении. Не-
сомненно, она произвела на него глубокое впечатление, как и дни Ноябрьской
революции; в качестве солдата запасной части он сыграл деятельную, хотя внача-
ле и весьма подчиненную роль в «разъяснительной работе», которая должна была
поднять и укрепить дух неблагонадежных подразделений. .Его начальником при
этом был человек, которого можно было бы назвать первым министром пропа-
ганды немецких контрреволюционных и антиреспубликанских правых, капитан
Генерального штаба Майр, начальник «отдела печати и пропаганды» при коман-
довании 4-й группы рейхсвера в Мюнхене. Как политическая фигура Гитлер
впервые появляется 22 июля 1919 г., когда его с командой около двадцати рядовых
направляют для разъяснительной работы в лагерь Лехфельд66. В этом случае про-
свещением заблудших товарищей из народа занимается также «народ»: это кано-
ниры, стрелки, ефрейторы, самое большее — вицефельдфебель. Но, по общему
суждению, «темпераментные» и «легкодоступные» доклады Гитлера настолько вы-
деляются, что он становится руководителем команды и вскоре приобретает высо-
кую оценку своего начальства. Например, капитан Майр поручает ему ответить на
письмо, и этот ответ представляет первый характерный пример самостоятельной
трактовки политических вопросов человеком, до тех пор, по-видимому, оставав-
шимся вне политики. Речь идет, разумеется, не о чем ином, как о еврейском во-
просе. Гитлер отвечает Адольфу Гемлиху 16 сентября 1919 г. подробным посла-
нием, и это первый оригинальный документ в его политической карьере67. В нем
поразительным образом ощущается уже более поздний Гитлер, вместе с его сти-
лем.
Гитлер хочет заменить здесь антисемитизм чувства «антисемитизмом разума».
Этот последний не ограничивается случайными антипатиями, находящими свое
крайнее выражение в «погромах»*; это ясное понимание «сознательно или бессоз-
нательно планируемого губительного действия совокупности евреев на нашу на-
цию». Для него само собой разумеется, что еврейство — это раса, а не религиоз-
ная община. Главной особенностью евреев он считает их материальную настро-
енность, «их пляску вокруг золотого тельца», их «мышление и стремление, на-
правленное на деньги и на защищающую их власть». Еврей без усилий и без кон-
ца укрепляет свою власть с помощью процентов, угнетая народы опаснейшим
ярмом. «Все высшее, к чему стремятся люди: религия, социализм, демократия,—
для него все это лишь средства достижения цели, удовлетворения жажды денег и
господства. Последствия его действий — это расовый туберкулез народов». Анти-
семитизм разума должен прежде всего подчинить евреев законодательству об ино-
странцах. «Но последней его целью должно быть непременно полное удаление
* В оригинале: Progromen, с грамматической ошибкой, отмеченной Нольте.
История 329
евреев». «Республика»б8, как «правительство национального бессилия», не может и
не хочет противостоять этой опасности, более того, она зависит от евреев и видит
свою главную задачу в том, чтобы «мешать борьбе обманутого народа со своими
обманщиками»69, подрывая антисемитское движение.
В этом самом раннем политическом документе, вышедшем из-под пера Гитле-
ра, проявляется уже инфантильная, основная черта его личности — сведение об-
щеизвестных и прискорбных явлений современной цивилизации к одному на-
глядному «виновнику» и мономаниакальное требование его «удаления». Своеоб-
разная неизменность его личности и его убеждений отчетливее всего видна из
того, что в конце его жизни стоит документ, часть которого так же примыкает к
этому письму, как шип к гнезду70.
За четыре дня до этого письма, 12 сентября 1919 г., Гитлер посещает, по зада-
нию своего начальства, собрание вновь созданной Немецкой рабочей партии, в
которую Антон Дрекслер превратил в январе 1919 г. свой союз. Это была одна из
бесчисленных мелких национальных групп, по происхождению тесно связанных
с «Обществом Туле» («Thule»), но имевшая и собственное лицо, поскольку она
претендовала на то, чтобы быть рабочей партией. У правых националистов счи-
талось бесспорным, что рабочих «снова надо делать национальными», поэтому
маленькая группа вскоре вызвала интерес у Дитриха Эккарта и Готфрида Федера, а
Эрнст Рем стал одним из ее первых членов, поскольку он находил Немецкую на-
циональную партию «слишком замкнутой»71. Таким образом, Гитлер проявил не-
плохое чутье, когда с большим вниманием прочел книжечку Дрекслера «Мое по-
литическое пробуждение» и в ответ на настойчивое приглашение не отказался
вступить в партию и даже (в качестве седьмого члена) в ее руководство72. Здесь
могли встречаться и набираться сил те рабочие и солдаты, для которых советы
рабочих и солдатских депутатов, созданные революцией, были предметом ост-
рейшей ненависти.
Неугомонной энергии Гитлера надо приписать то достижение, что маленько-
му союзу удалось привлечь к себе общественное внимание: 24 февраля 1920 г. на
первом массовом собрании была провозглашена партийная программа из 25
пунктов. В ее создании участвовал Гитлер, но настоящим автором надо считать,
по-видимому, Дрекслера, на которого, со своей стороны, влиял Федер. Поэтому
она содержит больше общих мест из идеологии национального движения, чем
характерных мыслей Гитлера; но она заслуживает некоторого внимания как пер-
вый публичный документ в его жизни.
Пункты 1 и 2 требуют самоопределения для всех немцев и равноправия немец-
кой нации, для чего надо «отменить» мирный договор.
Пункт 3 требует «жизненного пространства* (т. е. колоний) для пропитания
нашего народа и размещения избытка нашего населения».
Пункт 4 связывает право на гражданство с немецкой кровью и явно исключает
из него евреев. Следствиями этого требования являются пункты 5—8, 18 и 23.
* Буквально: Land und Boden. Land означает «страна», a Boden — «почва».
330
Национал-социализм
Пункт И, напечатанный жирным шрифтом, выдвигает в качестве центрально-
го требования «уничтожение процентного рабства»* и устранение доходов, полу-
чаемых без работы и усилий. Сюда же относятся пункты 12, 13, 14, 16, 17, 19
(конфискация всех военных доходов, муниципализация универсальных магазинов,
аграрная реформа и т. д.).
Остальные требования носят общий характер и не вызывают особого интере-
са, за исключением «нравственного и морального чувства германской расы», свя-
зываемых с признанием позитивного христианства (пункт 24). Демагогический
характер «социалистических» требований теперь уже не нуждается ни в каком до-
казательстве. Если субъективная искренность Дрекслера и Федера не вызывает
сомнений, то искренность Гитлера в этом вопросе крайне сомнительна.
Для него все дело было в первых четырех пунктах. Нетрудно понять, что они
по существу означали.
Осуществление права на самоопределение было задачей Германии в XIX сто-
летии, и никакая внешняя сила не стимулировала это стремление. Те, кто выдви-
нул эту задачу в качестве первого пункта программы как раз в то время, когда Рос-
сия связала свою национальную судьбу с радикальными универсальными перспек-
тивами, должны были быть готовы ввергнуть Германию и Европу в анахрониче-
скую войну и невольно приравнивали первую индустриальную страну континен-
та к слаборазвитым колониальным народам.
Если первое требование относится к середине XIX в., то второе было в начале
XX в. очевидной полуправдой. В самом деле, после опыта Первой мировой вой-
ны колоний для расселения в Африке и Азии больше нельзя было желать. Внут-
ренний же смысл этого пункта программы Гитлер вскоре обнаружил, заменив
требование колоний приобретением земель на Востоке.
Наконец, третье требование должно было отделить Германию от обществен-
ного развития всех цивилизованных народов. Впрочем, оно могло бы получить
универсальный смысл, прямо противоположный большевистской программе, ес-
ли бы обещало исцелить мировое зло исключением евреев. Между тем это был
лишь единственный пункт программы, по существу приноровленный к «текущему
моменту». Письмо Гитлера Гемлиху уже содержало его «ante festum»**.
Эта ранняя программа не так безобидна и не так смешна, как о ней думали или
говорили. В ней уже достаточно отчетливо содержатся три основных тенденции
позднейшего национал-социалистического господства — национальное восста-
новление, завоевание пространства и исцеление мира. В ней уже видно ее основ-
ное и первоначальное единство. Очень поучительно сравнить ее с первой про-
граммой итальянского фашизма, где большую часть занимают социалистические
требования и где содержится всего лишь намерение защитить окончательно дос-
тигнутое в Первой мировой войне национальное единство.
Но не эта программа как таковая проложила путь НСДАП, а единственная в
своем роде манера ее пропаганды Гитлером. Весной 1920 г. он уже не был совер-
шенно неизвестным человеком. На иногородних собраниях Немецкого нацио-
* Zinsknechtschaft. Zins означает «доход с капитала», а также «арендная плата».
** Предварительное изложение (лоот.).
История
331
нального защитного и боевого союза его рекламируют как «блестящего оратора».
Собрания НСДАП анонсируются в национал-социалистической мюнхенской га-
зете «Фёлькишер беобахтер», и первые упоминания о них появляются в печати
противников. НСДАП медленно выделяется, как отчетливая индивидуальность, из
националистической почвы. В ожесточенной борьбе была уничтожена братская
Германско-социалистическая партия, и только ее нюрнбергская организация во
главе с Юлиусом Штрейхером «in corpore»* перешла в подчинение к Гитлеру.
Погромные песни и оглушительная пропаганда, а также штурмовые группы и ав-
томобильные команды внесли в политическую жизнь Мюнхена незнакомый до
этого стиль. В декабре 1920 г.73 удалось уже купить на деньги рейхсвера, получен-
ные через Дитриха Эккарта, газету «Фёлькишер беобахтер». Хотя эта газета внача-
ле еще не была ежедневной, это был все же решительный шаг вперед. Партия
Гитлера стала в столице Баварии силой. В январе 1921 г. она уже чувствует себя
настолько сильной, что Гитлер может высказать угрозу: национал-социалис-
тическое движение будет препятствовать в Мюнхене, в случае надобности силой,
всем мероприятиям и докладам, способным «разрушительно действовать на на-
ших и без того больных товарищей по нации»74. В феврале 1921 г. происходит
первое гигантское собрание в цирке Кроне, а в июле Гитлер захватывает реши-
тельным маневром диктаторскую власть в партии. Летом 1922 г. национал-
социалисты решаются уже мешать собранию, где выступает премьер-министр Ба-
варии граф Лерхенфельд. В октябре они выступают в Кобурге «с гремящей музы-
кой и развернутыми знаменами»75 против празднования Дня Германии под еди-
ным руководством профсоюзов, а также против «красного террора», последовав-
шего за нарушением соглашения. Вскоре после этого поход на Рим придает им
немало энтузиазма, и Герман Эссер провозглашает, при бурном восторге публики,
что и в Баварии может произойти то же, что стало возможным в Италии, и что
немецкого Муссолини зовут Адольф Гитлер76. Уже входит в обращение название
«фюрер», и в народе его называют также «мюнхенским королем». В конфликтах с
правительством рейхсвер помогает своему теперь уже самостоятельному воспи-
таннику, а Баварская народная партия слишком уж неприязненно относится к со-
циал-демократии, чтобы совсем порвать с этим несколько неотесанным союзни-
ком. Конечно, если в 1920 г. Гитлер должен был уклоняться от объятий «национа-
листических проповедников» из Туле, «Имперского союза молота», «Ордена гер-
манцев» и других объединений, то теперь, в 1923 г., он оказался в тесной и стес-
нительной компании отечественных союзов, созданных страхом перед револю-
цией и советами; официальный роспуск отрядов гражданской самообороны их
только укрепил. Это были союз «Бавария и Империя» санитарного советника
Питтингера, «Имперский флаг» капитана Гейса, союз «Оберланд» и т. д. Рему уда-
лось даже создать из более надежных групп этого рода «Рабочее сообщество оте-
чественных боевых союзов», которое гораздо больше занималось военизирован-
ной подготовкой угрожающей и желанной войны с Францией, чем политической
борьбой с марксизмом, так что Гитлер опять увидел себя связанным и служащим
промежуточным целям. Во время Дня Германии в Нюрнберге порыв националь-
* В полном составе (лоот.).
332
Национал-социализм
ного воодушевления гораздо больше видел своего героя в Людендорфе, чем в
Гитлере, а основание «Немецкого боевого союза», вполне военного по своему на-
правлению, казалось, еще больше отодвинуло его на задний план. Но в конце
сентября он сумел выделиться из собравшихся фюреров увлекательной речью и
получил политическое руководство Боевым союзом, а это была сила, с которой
можно было уже вести в Германии большую игру, в отличие от НСДАП, в от-
дельности еще слишком слабой. Теперь он стоял во главе немецких «fascio di
combattimento»* — подполковник Крибель был его Бальбо, Мюнхен — его Ми-
ланом, а его «поход на Рим», в союзе с баварскими консерваторами во главе с Ка-
ром и Лоссовом, должен был привести его в Берлин.
Но во главе государства стоял не Виктор Эммануил, а Гитлер подготовился к
своему походу гораздо хуже, чем Муссолини. Начальный момент определял не он,
а, с одной стороны, нетерпение его отрядов77, с другой же — приготовления кон-
сервативных господ и их друзей к собственной государственной измене. И если даже
Лунджи Федерцони разыграл намерение сопротивляться, когда увидел, что союз-
ники с их бесцеремонной энергией его переиграли, то как могли не возмутиться
Кар и Лоссов, когда им отвели роль спутников? Ведь они были гораздо сильнее
монархических друзей итальянского фашистского путча, а их подвергли более
грубому давлению. Чтобы этот «поход на Берлин» бесславно завершился уже у
Фельдгернгалле, достаточно было угнетающего чувства, что власть покинула мя-
тежников, и двух залпов баварской полиции. Один Людендорф шел, не сгибаясь,
через огонь, а Гитлер и его люди бежали, хотя население было на их стороне и
народное восстание при надлежащем руководстве, возможно, привело бы к дру-
гому результату78.
Нет смысла спрашивать, какая сторона помешала путчу другой. Партнеры бы-
ли слишком близки, чтобы заранее видеть Друг в друге противника; они были
слишком далеки, чтобы вместе драться; каждый из них был достаточно силен,
чтобы требовать от союзника подчинения, но слишком слаб, чтоб без него обой-
тись. Поэтому они должны были разбить друг друга. Но всемирно-исторический
урок гитлеровского путча заключается не в развитии отношений между этими
союзниками. Он состоит в выяснении общего соотношения между фашизмом и
государственной властью. По существу, в Мюнхене произошло то же, что за два
года перед тем в Сарцане79: блестящий, привыкший к победам отряд храбрых сол-
дат обратился в паническое бегство, когда ружья прежде сотрудничавшей с ними
власти стали стрелять в них, а не в общего врага. По всей вероятности, если бы 28
октября хотя бы единственный батальон карабинеров начал стрелять в продви-
гающиеся колонны чернорубашечников, это привело бы к такому же результату.
Фашистские движения легко победить, если государство всерьез этого хочет. Но
это желание дается ему труднее всего (и в Мюнхене случайность была важнее же-
лания); в самом деле, в государстве, не боящемся угрозы и чувствующем себя
сильным, не бывает серьезного фашистского движения. Не так просто распознать
потенциальную враждебность государству в предлагающем свои услуги союзнике
перед лицом открытой враждебности общепризнанного противника; гораздо
* «Боевых отрядов» (ита/су
История 333
проще осуждение «ех eventu»*. Но опять-таки пример Италии показывает, что и
эта задача имеет разные степени трудности и что у правительства «баварской
ячейки порядка» было гораздо меньше оснований дрожать за свое положение пе-
ред социалистической революцией, чем у властителя потрясенного в своих осно-
вах королевства.
Годы с 1919 по 1923 составляют период в развитии национал-социализма,
легче всего поддающийся сравнению с соответствующим периодом итальянского
фашизма. Для времени с 1924 по 1932 г. нет соответствия в истории итальянского
фашизма. После 1933 г. было немало взаимных влияний, с выраженным опереже-
нием сначала одной, а потом другой стороны. Но с 1919 по 1922 (соответственно
1923 г.) развитие проходило, в значительной степени, параллельно по времени и
содержанию. Одно и то же убогое начало, один и тот же захватывающий подъем,
одна и та же ранняя и насильственная попытка захвата власти! В обстоятельствах
также видны поразительные аналогии80 и в то же время обнаруживаются пределы
совпадения.
Ранний успех национал-социализма нередко пытались объяснить неслыхан-
ной жертвенностью и идеализмом его сторонников81. Но нет доказательств, что
сторонники других националистических направлений были настроены менее
«идеалистически». Но только Гитлер создал ядро организации для непрактичной
и рассеянной жертвенности, вокруг которой она могла собираться и расти, но ко-
торой сама жертвенность не умела найти. В начале национал-социализма стоит
вполне индивидуальный элемент — мономаниакальная одержимость Гитлера; она
была для его движения гораздо более активной и всеобъемлющей предпосылкой,
чем личность Муссолини для итальянского фашизма. Но и самый крайний фана-
тизм не способен на длительное действие, если он не оказывается на перекрестке
истории. Гитлер мог иметь ощущение, что он делает нечто новое и исторически
важное. По отношению к своей националистической родной почве он вел себя
точно так же, как Маркс и Энгельс некогда вели себя по отношению к разнооб-
разным социалистическим течениям: перенимая в принципе их идейное содержа-
ние, он создал из него путем сужения и уплотнения некоторый новый элемент
практической политики, внушив ему волю к власти и беспощадность. Но он все
это делал с оглядкой на социалистического противника, которому он подражал и
над которым одержал верх. Тем самым он достиг вполне прагматическим путем
того, что молодой Муссолини мысленно пытался сделать в своих первых набро-
сках: выделил реалистические и воинственные элемента марксизма. Марксиста
нередко препятствовали буржуазным собраниям или разгоняли их, производя
шум или приводя на них толпу своих сторонников; национал-социалисты защи-
щали свои собрания и срывали собрания противников посредством организован-
ного террора, с целью физического устранения каждого отдельного противника.
Марксиста выходили на улицы; национал-социалисты маршировали по улицам и
умели обратить в свою пользу все, что вызывают в душе и теле человека военная
муштра и воинственные звуки. Марксиста ввели в политику чувства и сильные
выражения; национал-социалисты растворили политику в целом океане страстей
* После событий (лай.).
334
Национал-социализм
и водопаде ругательств. Националисты мечтали о надпартийности, в военных
союзах тренировали воинскую доблесть для войны; но только солдаты НСДАП
решительно внесли в гражданскую жизнь то, чему они научились на войне, и сде-
лали политику продолжением войны подобными же средствами. Точно то же де-
лали фашисты Бальбо и Гранди в Ферраре и Болонье. Если верно, что Первая
мировая война была входными воротами в воинственную эпоху, то эти методы
должны были непременно привести к успеху, как самые современные и самые
подходящие к эпохе.
Но при всей их предполагаемой современности они не могли бы существо-
вать, если бы им не симпатизировали широкие слои населения. В Баварии, как и в
Италии, буржуазия была смертельно испугана попыткой «большевистской» рево-
люции 1919 г. Это банальный основной факт, без которого фашизм и национал-
социализм немыслимы,— необходимая подготовка почвы для нового посева. Этот
факт бесспорен. Можно высмеивать буржуазный страх перед революцией — но
это вряд ли свидетельствует о понимании, что коммунистическая революция, по
своему внутреннему смыслу, стремится к фундаментальному перевороту, а потому
в случае неудачи неизбежно должна вызвать против себя самые первозданные
аффекты. Впрочем, кто хочет видеть в «красном терроре» достаточное оправда-
ние всего дальнейшего, тот забывает, что из десяти убитых заложников семь были
арестованными по всем правилам членами весьма активной контрреволюционной
организации, подлежавшими смерти по всем законам гражданской войны82, и что
вошедший в город Добровольческий корпус не только устроил кровавую баню
своим противникам, но по ошибке расстрелял еще 21 члена Католического союза
подмастерьев83. Но Левине (Levine) и Левин (Lewien), Толлер и Эгльгофер долж-
ны были знать, что Карл Маркс считал «зрелость» капиталистических отношений
предварительным условием пролетарской революции; если они полагали, что в
Мюнхене это условие уже выполнено, или думали, что после ужаса Первой миро-
вой войны необходим и оправдан новый ужасный эксперимент, то лишь успех мог
свидетельствовать об их правоте или о разумности их намерений. До каких слоев
мелкой буржуазии и зажиточных рабочих дошла вызванная этим реакция, как
сильна она была и насколько она была наполнена провинциальным негодованием
против «расово чуждых» подстрекателей — все это не предмет морального сужде-
ния, а факт, входящий как составной элемент в картину происшедшего. В Мюн-
хене это было так же, как в Болонье. Но совсем другой вопрос, правильно ли эта
«буржуазия» (в действительности, как показало это же событие, глубоко прони-
кавшая и в ряды социал-демократов) понимала исторические перспективы или же
расчетливо действовала лишь в пользу собственных интересов, когда значитель-
ная часть ее проявила столь ярко выраженную склонность к крайней реакции —
после исчезновения опасности.
Справедливо, что настроения составляют один из важнейших материалов ис-
тории — но они не делают истории. Ни одержимость Гитлера, ни симпатии бур-
жуазии не сделали бы возможным столь быстрый и резкий подъем национал-
социалистического движения, если бы могущественные друзья на важнейших го-
сударственных постах так старательно не прикрывали их и так настойчиво не ока-
зывали им протекцию. Не меньше, чем ораторский дар и страсть Гитлера, ему
История
335
помогли деньги рейхсвера, связи Дитриха Эккарта и поддержка полицейпрези-
дента Пенера; все это и сделало НСДАП тем, чем она стала в 1923 г. Все эти люди
руководствовались желанием снова национализировать «интернациональные»
массы, потому что лишь при этом условии Германия могла стать сильной и суве-
ренной, то есть способной к войне. Если верно, что, по известному выражению
Вейта Валентина, история Гитлера есть история его недооценки, то надо было бы
дополнить это остроумное изречение, сказав, что и вообще не было бы никакой
истории Гитлера, если бы не высокая оценка его влиятельными людьми и властя-
ми в свете их собственных целей. Сотрудничество государства и руководящих
слоев общества было для развития национал-социализма по меньшей мере столь
же важно, как и для итальянского фашизма. В действительности паразитический
характер фашистских движений в Баварии, их нарастание после устранения обще-
ственной опасности выступает еще отчетливее, чем в Италии: есть сколько угодно
характерных примеров. По свидетельству Фрика84, в 1919—1920 гг. НСДАП не-
трудно было подавить; но как мог этого желать полицейпрезидент, который, по
словам Эрнста Рема, на робкое сообщение агента, что существуют организации
политических убийц, ответил: «Да, но их слишком мало»85. Финансовая поддержка
национал-социалистам оказывалась, по всей вероятности, и рядом иностранных
капиталистов86. Когда в январе 1923 г. правительство фон Книллинга запретило
Гитлеру проводить во время первого партийного съезда мероприятия под откры-
тым небом и ввело, наконец, чрезвычайное положение, заступничество Рема, Эп-
па и Лоссова87 спасло Гитлера от тяжкого поражения, а правительство потеряло
лицо. Гитлер провел свой партийный съезд в точности так, как хотел; но массо-
вые мероприятия социал-демократов, вследствие чрезвычайного положения, были
запрещены, так что смысл этого распоряжения был странным и характерным об-
разом изменен88.
Для национал-социализма, точно так же как для итальянского фашизма, война
и одобрение войны были основным фоном, социалистическая попытка револю-
ции — непосредственным поводом для возникновения, протекция со стороны
государства и консервативных властей — атмосферой роста, а выдающаяся лич-
ность вождя — неприводимым и необходимым элементом. Социологический
анализ подтверждается и дополняется историческим рассмотрением89. Аналогии
между событиями особенно полезны в тех случаях, когда сравниваются не факты,
а возможности. Так, например, 9 ноября 1923 г. делает вероятным, что итальян-
ский фашизм также мог быть побежден. Однако промежуточный период до
1933 г. оставляет возможность, что и он также мог преодолеть свое поражение.
Учителя и силы вокруг раннего Гитлера
Личные свойства и мысли людей, оказавших решающее влияние на Гитлера в
первое время его политической деятельности, настолько важны, что ими не может
пренебречь даже самое подробное исследование и анализ событий. Верно, разу-
меется, что «мировоззрение» Гитлера в основном установилось уже раньше. Но
возникновение и образование этого «мировоззрения» можно проследить лишь по
его собственным более поздним высказываниям. Лишь с 1919 г. можно увидеть,
336
Национал-социализм
что на него воздействовало и как он это переработал. По его собственному при-
знанию90, в рамках заданной схемы он поддавался влиянию. В самом деле, многие
важные переживания расширили горизонт его венских лет: поражение, больше-
вистская революция, советская республика. Он переживал их уже не так, как изо-
лированный австриец великогерманской ориентации: это были события, касав-
шиеся всего немецкого народа. Если даже его не могли коснуться возражения и
сомнения, в область того, что принципиально подтверждало его взгляды, вошло
много нового. И он впервые встретился со значительными и влиятельными
людьми. Вместе с тем это был последний раз, когда он относился к людям своего
окружения как к равным, с уважением и даже с почтением. После 1923 г. он был
«фюрер», имевший вокруг себя только свиту подчиненных и лишь издали восхи-
щавшийся звездой Муссолини. Некоторые из влиявших на него людей представ-
ляли в то же .время общественные или духовные силы, которые были для него не
просто полезны, а оказывали на него влияние; и эти люди, в свою очередь, видели
в нем провозвестника или исполнителя своих мыслей и намерений. Этих людей
можно назвать его учителями и наставниками. В порядке возрастающего значения
для Гитлера это были Готфрид Федер, Эрих Людендорф, Эрнст Рем и Дитрих
Эккарт.
Встреча с Готфридом Федером была непосредственной причиной, побудившей
Гитлера заняться политикой. Федер делал главный доклад на одном вечернем со-
брании 12 сентября 1919 г.; но уже и раньше Гитлер слышал его доклады, и с пер-
вого же раза у него «вспыхнула» мысль, ставшая одной из главных предпосылок
при основании новой партии91. А именно: Федер открыл ему глаза на «спекуля-
тивный и народнохозяйственный (sic) характер биржевого и ссудного капитала», с
его «древнейшим предположением процента»92. Очевидно, лишь после этого он
почувствовал себя достаточно подготовленным в духовном отношении, чтобы
состязаться с марксизмом также и на теоретическом уровне.
Имя Готфрида Федера тесно связано с лозунгом «уничтожение процентного
рабства». Сразу же после войны он изложил в меморандумах и публикациях93 свои
предложения о денежной и кредитной реформе; в 1923 г., как признанный соста-
витель программы национал-социалистической партии, он опубликовал офици-
озную книгу, которую Гитлер назвал «катехизисом движения» — «Немецкое госу-
дарство на национальной и социальной основе. Новые пуги для государства, фи-
нансов и хозяйства»94. Вот краткое изложение ее главных идей.
Задачей народного хозяйства является удовлетворение потребностей, а не рен-
табельность. Принцип рентабельности, введенный евреями, означает опасное от-
деление капитала от труда, в конечном счете ведущее к анонимности хозяйства и
эмансипации денег, которые становятся из слуги хозяйства его господином. Над-
государственная денежная власть проникает в виде процента во все явления жизни
и налагает чудовищную дань на продуктивный труд. Освобождением может быть
лишь отказ от выплаты процентов, в том числе — и прежде всего — иностран-
цам, что будет означать отказ от глупости основывать кредит на займах. Кредито-
вание возьмет на себя государство, в виде выпуска беспроцентных государствен-
ных или строительных бумаг, которые будут полностью покрываться вновь воз-
никающими ценностями. Тем самым и индивид, и государство освободятся от
История
337
своих процентных обязательств, нация станет подлинно суверенной и еврейское
мировое господство будет уничтожено, поскольку будет сломлена денежная сила
мирового еврейства. Этот путь вовсе не означает, однако, что-то вроде присвое-
ния собственности государством, а напротив, обеспечит существование как можно
большего числа самостоятельных предприятий, включая и те большие состояния,
которые являются личной собственностью (например, Круппа). Таким образом
творческий индустриальный капитал будет освобожден от хищнического ссудно-
го капитала, народное тело выздоровеет от тяжкой болезни, отношения между
предпринимателем и рабочими будут определяться патриархальным благоволени-
ем и государство гарантирует каждой семье собственный дом с огородом.
Возникает вопрос, действительно ли Федер представлял общественную или
духовную силу, не следует ли его рассматривать скорее как сектанта, который пре-
имущественно препирался с Сильвио Гезеллем и Адольфом Дамашке и не слу-
чайно не играл никакой роли после 1933 г., до своей никем не замеченной смерти
в 1941 г. Но важны не подробности его предложений, а основные черты его мыш-
ления. Их нетрудно указать: Федер воплощает тот близорукий социализм, кото-
рый хочет выстирать общественный плащ, никоим образом его не замочив, кото-
рый проявляет всю присущую марксизму враждебность, но оставляет по существу
нетронутыми производственные отношения, который нисколько не понимает не-
избежных потребностей современной экономики (например, считает процесс
концентрации болезнью) и надеется, что половинчатые меры принесут радикаль-
ную перемену. Во всех конкретных вопросах Гитлер очень быстро и благоразум-
но отошел от Федера; но разве не следовало раннему предложению Федера вве-
денное впоследствии государственное управление международным валютным об-
меном?95 И разве гонка вооружений с сопровождавшим ее попросту безответст-
венным расширением кредита не была государственным обязательством покрыть
долг за счет добычи? Во всяком случае, сам Гитлер дал этому такое истолкование в
«Застольных беседах»96. Вряд ли Федер имел это в виду, но это было в духе его
предложений97.
Генерал Эрих Людендорф был первым человеком с мировой репутацией, удо-
стоившим Гитлера своим признанием. Он познакомился с Гитлером, вместе с
Дитрихом Эккартом, еще в 1920 г. в Берлине в доме Гекмана98, а немного позже
поселился в Мюнхене, где сразу же стал высоко уважаемым ментором всех правых
групп. Хотя в конце войны он, переодевшись в штатское, бежал в Швецию, он
скоро вернулся и принял активное участие в спорах об ответственности за про-
исшедшее. В 1923 г. он опубликовал книгу «Ведение войны и политика»99, еще
далекую от сектантской узости его поздних сочинений100, где он резюмирует ход
событий и дает свои рекомендации на будущее.
Коренную причину поражения в Первой мировой войне он видит в несоот-
ветствии способа ведения войны и политики, и даже, в конечном счете, в их раз-
личии. Политика в предвоенное время не сумела полностью использовать немец-
кую военную силу и сделать из школы «питомник сильного патриотического не-
мецкого чувства»101; во время войны ей не удалось «сплотить все слои народа в
необходимое замкнутое целое»102. Тем более она была неспособна понять, что
основная идея ведения войны — это идея уничтожения, и действовать в этом на-
338
Национал-социализм
правлении. Эта слабосильность немецкой политики объясняется главным образом
существованием демократических партий, с которыми уже Бисмарк мог справить-
ся, на благо страны, лишь путем нарушения конституции. Таким образом, во вре-
мя войны демократическая и социал-демократическая печать со своей полемикой
против милитаризма, юнкеров и династии действовала всецело в направлении
вражеской пропаганды. Идея о мирном соглашении, порожденная взглядами
большинства депутатов рейхстага, была опаснейшим заблуждением, бесконечно
чуждым сущности «народной войны», той «настоящей войны», которая должна
быть тотальной и неизбежно нацеленной на уничтожение противника. Итак, вой-
на была проиграна из-за социал-демократии и ее приспешников, потому что вер-
ховное командование армии в конце концов не могло уже одолеть «интернацио-
нально-пацифистски-пораженчески мыслящую часть народа»103. Из-за слабости
политики эта часть народа стала решающим союзником сил, стремившихся к
уничтожению Германии, к которым, наряду с Англией и Францией, относилось
также «руководство еврейского народа»104. Нельзя было осуществить ни одно из
последних, обещавших успех мероприятий верховного командования: ни намере-
ние использовать большие экономические силы Украины, ни попытку сформи-
ровать войска в Финляндии, на Украине и в Грузии. Так же мало понимания
встретили военные цели командования, направленные на приобретение земель и
сырья для послевоенной Германии, чтобы обеспечить ей в дальнейшем положе-
ние независимой великой державы, поскольку простой статус-кво неизбежно имел
бы неблагоприятное воздействие. Например, по стратегическим основаниям было
совершенно необходимо присоединение широкой полосы польских земель, при-
чем возможный ущерб легко было бы устранить энергичной политикой колони-
зации и переселения105. Лишь единственный раз удалось сотрудничество военно-
го руководства и политики: когда заслали Ленина в Россию, что привело к осуще-
ствлению связанных с этим ожиданий106. Но в целом у вражеских народов про-
явилось гораздо лучшее единство военного руководства и политики: население
получило лучшее политическое воспитание и рабочие были настроены столь же
националистически, как и руководящие слои.
Но война остается звеном божественного мирового порядка, и «воинственный
период времени, начавшийся мировой войной, породит новые войны»107. В буду-
щем государственное самоутверждение не сможет уже пренебрегать истинами,
столь легкомысленно отвергнутыми немецкой политикой во время Первой миро-
вой войны: нельзя оправдать ни отделение войны от политики, ни отделение
полководца от государственного деятеля.
Незачем доказывать, что эта книга — классический документ эгоистической
ограниченности. Ясно, почему Людендорф должен был ценить Гитлера — чело-
века из народа. Очень трудно было бы отрицать, что Гитлер в самом Ьеле шаг за
шагом выполнял программу Людендорфа, часто намеченную лишь в общих чер-
тах. Но, конечно, генерал вряд ли мог себе представить, какие социальные усло-
вия, какие средства и какие люди были единственно пригодны для выполнения
его планов.
Он мог бы понять это, взглянув на Эрнста Рема, представителя молодого поко-
ления офицеров, столь близкого ему и все же столь далекого от него во многих
История 339
отношениях. Тот был также буржуа, также восторженным наследником феодаль-
ных и монархических традиций; война для него также была божественным даром,
«источником юности, надежды и вместе с тем осуществления»108; но тем более
мрачно было его настроение после войны, когда ему пришлось, прибыв на глав-
ный мюнхенский вокзал, снять почитаемую им кокарду, а затем принести присягу
республике. Он постигает, что солдат должен быть политиком, чтобы в конечном
счете «не только служебную, но и личную судьбу профессионального солдата не
определяли другие»109. Несомненно, он мог без угрызений совести формировать
мюнхенскую гражданскую самооборону, направленную против конституции, и
поддерживать политические группы правых, вскоре уже с явным предпочтением
НСДАП. Но его окружает непрозрачная, скрытая деятельность, странная для мо-
лодого офицера: тайная продажа припрятанных материалов, негласное размеще-
ние уволенных солдат, связи с политическими убийцами! Он проявляет прямое
отвращение к старым генералам и бюрократам, нередко странные симпатии к
коммунистам, он ведет в своей книге весьма подозрительную, в сущности вполне
однозначную полемику с буржуазной чопорностью за высвобождение «перво-
зданной инстинктивной жизни»110. Рем — представитель того младшего поколе-
ния солдат, которое освободилось от всех предрассудков, чтобы тем более пылко
сплотиться вокруг единственного оставшегося божества: «Европа и весь мир могут
сгореть дотла, что нам за дело? Германия должна жить и быть свободной»111. Та-
ким образом, в основной концепции он все же сходится с Людендорфом — в
представлении о «вооруженном государстве», решающем свои социальные про-
блемы на манер полевой роты и направляющем все свои силы наружу112. С 1919
по 1923 г. он вовсе не был подчиненным Гитлера; по обоснованному мнению, он
был «закулисным руководителем» национал-социалистического движения, во вся-
ком случае его «главным снабженцем»113. В начале 1934 г. рейхсканцлер Гитлер
отличал своего начальника штаба СА* и рейхсминистра Рема — единственного
из старых борцов движения — братским обращением на «гы»; когда он через
шесть месяцев приказал расстрелять его без суда и следствия, Геббельс, позабыв
старое изречение о стеклянном доме, опозорил его память, причислив его к «сы-
нам хаоса». Но сомнительно, чтобы у Гитлера была когда-нибудь иная позитивная
концепция, чем представление Людендорфа и Рема о «вооруженном государстве».
У Гитлера были, конечно, и другие побуждения. Людендорф и Рем не знали
ни подгонявшего его страха, ни руководивших им перспектив. Ни их солдатская
прямота, ни ученый догматизм Федера никогда не смогли бы произвести этот не-
повторимый голос, в котором слились забота и вера, сознательная решимость и
уверенность ясновидца, безумие и логика, голос, как будто околдовавший великий
народ. Наряду с его психологическим складом и австрийским опытом, эту загадку
может в какой-то мере разъяснить общение с Дитрихом Эккартом.
Дитрих Эккарт приобрел в Берлине некоторую известность как поэт, зани-
мавшийся метафизикой мирового беспорядка и освобождения души; характерным
образом и его обратила к политике лишь война, и особенно революция. Во время
советов он распространял, не без опасности для себя, воззвание «Ко всем трудя-
* Sturmabteilungen (SA) — штурмовики, военизированные подразделения национал-социалистов.
340
Национал-социализм
щимся», разбрасывая его с автомобиля; он противопоставлял там, вполне в духе
Федера, продуктивный индустриальный капитал хищническому ссудному капита-
лу. Корень Первой мировой войны — это власть золотого интернационала; под-
линные виновники — не аграрии и промышленники, а Ротшильды и Мендельсо-
ны, Блейхредеры и Каны. Необходима революция против процентного рабства
— это будет единственная подлинная революция114. Несколько позже он основал
«Немецкое гражданское общество», которое можно с таким же правом считать
предшественником гитлеровской партии, как объединение Дрекслера и Гаррера;
журнал Эккарта «Ауф гут дойч» был даже признан впоследствии первым офици-
альным органом движения115, и на его страницах 21 февраля 1919 г. впервые вы-
ступил перед общественностью Альфред Розенберг116. Его программная статья
требует истинного социализма и обращается против таких «лозунгов», как буржуа-
зия и пролетариат: «Не позволим больше натравливать нас друг на друга! Влияние
должен иметь только тот, в ком чисто немецкая кровь»117. Неудивительно, что такой
журнал оказывается прежде всего антисемитским. Сильные выражения и грубые
угрозы украшают в нем своеобразную метафизику, для которой еврей является
теперь воплощением земной жизни и приятия этого мира, между тем как арий-
ские народы призваны нести в себе идею потусторонней жизни и отрицание это-
го мира. Когда то и другое сходится, исчезают общепринятые тонкости (ведь в
каждом есть и должен быть еврейский дух, вредна лишь его чрезмерность); и то-
гда возникают фразы вроде следующей: «Ни один народ на свете, даже отродье
убийц Аттилы, не оставил бы его (еврея) в живых, если бы он вдруг осознал, что
он такое и чего он хочет-, с криком ужаса он задушил бы его в ту же минуту»118.
Суждения о политических событиях в мире выдержаны в том же метафизически-
эсхатологическом тоне и стиле: большевистская революция — это «диктатура
убийства христиан под начальством еврейского мирового спасителя Ленина и его
двойника — Троцкого-Бронштейна»* 119; в популярной серии «Ужасные дни Вен-
грии» в лицо читателю скалят зубы сатанинские рожи, нарисованные Отто фон
Курселом, местами с поясняющими их подстрекательскими стихами Дитриха Эк-
карта120.
Дитрих Эккарт рано познакомился с Гитлером; в начале 1920 г., в дни Каппов-
ского путча оба они бежали в Берлин, а в конце года Эккарт оказал решающую
помощь при покупке «Фёлькишер беобахтер» и два года сам возглавлял ее редак-
цию; он выступал вместе с Гитлером на собраниях, принимал рядом с ним пара-
ды, поставил ему на службу свои бесчисленные связи; он также привел его на ме-
сто будущего Берггофа. Там они провели вместе несколько недель летом 1923 г.,
когда Эккарт должен был скрываться от полиции; там Эккарт умер в конце декабря
того же года: он тяжело болел еще до путча, затем был арестован и освобожден
лишь незадолго до смерти.
Гитлер его не забыл. Второй том «Майн кампф» завершается его именем, на-
печатанным в разрядку. В 1933 г. Гитлер — уже рейхсканцлер — публично при-
знал себя «учеником» этого «отца и учителя»121. По словам заслуживающего дове-
рия свидетеля, каждый раз, когда он говорил о Дитрихе Эккарте, у него на глазах
* В подлиннике: Braunstein, с ошибкой Эккарта.
История
341
выступали слезы122. В «Застольных беседах» он ни о ком не говорит так часто и с
таким искренним уважением. Дитрих Эккарт и он начали борьбу в Баварии123; он
перенял у Дитриха Эккарта глубокое отвращение к юристам124; на Дитриха Эккар-
та он смотрел как на путеводную звезду125; Дитрих Эккарт имел «непревзойден-
ные» заслуги126.
Надо ли доказывать, что любое высказывание такого человека заслуживает
наибольшего внимания — большего, чем книги таких людей, как Федер, Люден-
дорф или Розенберг, стоявших от Гитлера намного дальше? Какой же огромный
интерес должно было вызвать произведение, содержащее не только изложение
его собственных мыслей, но и рассказ о его разговорах с Гитлером? Такое произ-
ведение существует, но странным образом почти не привлекло внимания127. Дру-
зья Эккарта объявили его «произвольной выдумкой» по слишком прозрачным мо-
тивам; враги его не могли, по-видимому, поверить в достоверность памфлета,
стоящего по уровню и стилю еще на несколько ступеней ниже «Майн кампф». Но
есть основания считать, что перед нами здесь самый подлинный и самый содер-
жательный из всех разговоров с Гитлером128.
Это последнее, неоконченное сочинение Дитриха Эккарта. Оно вышло через
несколько месяцев после его смерти, в 1924 г., в издательстве Гогенэйхен в Мюн-
хене. Его заглавие гласит: «Большевизм от Моисея до Ленина. Диалог между
Адольфом Гитлером и мною».
Партнеры диалога — Он и Я. В тексте имя Гитлера больше не упоминается.
Но его легко узнать по темпераментному поведению во время разговора: он «вос-
клицает», «горько смеется», «качает головой», «негодует», «вскакивает со смехом»,
«шутит», «сердится», «скрежещет зубами», «издевается» и «выражает отвращение»;
Эккарт же «вставляет», «подчеркивает», «констатирует», «дополняет», «цитирует»,
«подтверждает». В следующем ниже резюме главных мыслей диалога все высказы-
вания взяты из роли Гитлера.
Вначале предлагается крайне упрощенная этиология истории. Исходной точ-
кой служит параллель между историей и природой, еще не постигнутая историче-
ской наукой. Астрономия объясняет неправильности в движении светил некой
еще не открытой силой, между тем историки хотят, напротив, вывести все из ви-
димого и известного. Но в истории есть эта скрытая сила, вызывающая ее непра-
вильности. Эта сила — «еврей».
Таким образом, исходный пункт Гитлера тот же, что у большого течения
контрреволюционной мысли, пытавшейся главным образом отнять у Просвеще-
ния ссылку на «природу» (понятую в естественнонаучном смысле) и укрепить
свою собственную социальную позицию в нерушимости некоего «естественного
порядка». Уже у де Бональда «physique sociale»* не обходилась без представления
об антифизике. Уже у него противник не столько враг Бога, сколько враг приро-
ды.
«Неправильность», которую имеет в виду Гитлер, это, разумеется, гибель наро-
дов в смысле их внутреннего разложения и распада; для него это попросту анти-
* «Социальная физика» {фр').
342
Национал-социализм
природа, поскольку народы сами по себе суть «то, что есть и что остается»129. Го-
бино полагал, что он открыл этот загадочный «элемент смерти» в смешении рас.
Оба главных направления французской контрреволюционной мысли, христи-
анско-спиритуалистическое направление де Местра и де Бональда, а также анти-
христианско-натуралистическое направление Гобино и Лапужа, у себя на родине
остались навсегда разобщенными. Одно из них боролось, с некоторой надеждой,
с временным нарушением божественного порядка; другое, смирившись, видело в
самом историческом процессе неизбежную тенденцию к ухудшению первона-
чального качества расы.
Гитлер (то есть Гитлер этого диалога) при всей примитивности своего мыш-
ления уже в самом начале соединяет оба этих направления и придает им несрав-
ненно большую политическую действенность, заменяя загадочную силу некой
антифизики наглядным представлением о человеческом племени; тем самым он
превращает печальный и фаталистический пессимизм Гобино в некоторый агрес-
сивный оптимизм. Он как будто сливает субстанциализм расовой доктрины с чис-
тейшим волюнтаризмом, выставляя против природной неизменности вечного
носителя зла свою новейшую волю к исцелению.
Первый шаг в этом направлении — это разоблачение истории, обличение в
ней носителя упадка: это рудиментарная философия истории, но она все же более
подробна и связна, чем всё другое, что можно найти об этом в сочинени-
ях Гитлера.
С сильным нажимом и с явной претензией на оригинальность Гитлер истол-
ковывает исход из Египта, ссылаясь на книгу Исайи (19, 2-3) и книгу Исхода (12,
38); он представляет исход как следствие революционного, убийственного поку-
шения евреев на руководящий слой Египта. «Точно так же, как у нас» евреи суме-
ли перетянуть на свою сторону нижний слой («простонародье») гуманными фра-
зами и лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»; избиение первенцев
должно было стать началом революции, но в последний момент этому помешала
«национально-устойчивая часть египтян», так что евреи были изгнаны, а «просто-
народье» окончательно подавлено. Таким образом, Моисей был первым вождем
большевизма.
Политическая взрывчатость этого отождествления еврейства с большевизмом
очевидна. Еврейский характер капитализма был старым и уже избитым общим
местом; но опыт большевистской революции был для немецкой буржуазии столь
близким к собственной шкуре и страшным, а статистика, казалось, столь неопро-
вержимо доказывала подавляющее участие в ней еврейских заправил, что отожде-
ствление ее с еврейством принималось с доверием даже в либеральных кругах.
Оно было вовсе не изобретением Гитлера, а общим достоянием целой литерату-
ры, от Генри Форда до Отто Гаузера,— скорее можно было сказать, что Гитлер
был его изобретением; во всяком случае, эта интерпретация (даже если она возник-
ла в голове Дитриха Эккарта) подчеркивает своеобразное отношение между неким
всемирно-историческим тезисом и его человеком. Второй же главный тезис этого
сочинения — что Ленин был еврей — с внутренней необходимостью из него вы-
растает130.
История 343
Сам Гитлер, даже на вершине своей власти, никогда не решался открыто зая-
вить, что христианство — это большевизм. Но это составляет центральный тезис
его «Застольных бесед». И этот тезис является для него, с самого раннего времени,
чем-то само собой разумеющимся! Сам Христос по обыкновению причисляется к
«совсем иному» миру. Ответственность возлагается целиком и полностью — дале-
ко не в духе тонких различий Хьюстона Стюарта Чемберлена — на апостола
Павла: «Он идет к грекам, римлянам. И приносит им свое „христианство". Нечто,
способное перевернуть вверх дном римскую мировую державу. Все люди равны!
Братство! Пацифизм! Нет больше никакого достоинства! И еврей торжествует».
Суждение о католической форме христианства поразительно позитивно и по-
разительно иррелигиозно. Несколько пап удостаиваются похвалы, и всегда на од-
ном основании: они боролись с пагубным равноправием евреев. Здесь, как и везде
в этом сочинении, мерой для суждения об исторических явлениях служит исклю-
чительно их отношение к еврейству.
Напротив, Реформация, и точно так же гуманизм Рейхлина и Гуттена, осуж-
даются как предприятия, дружественные евреям. Хотя антисемитизму позднего
Лютера, естественно, дается высшая оценка, Реформация как таковая странным
образом обозначается как «лютеризация»*. «По ее плодам вы познаете ее: пурита-
не, анабаптисты, серьезные исследователи библии — самые сочные из них. В ка-
ждом сидит еврейский червь».
После резких нападок на немецких монархов (включая Фридриха Великого) и
на сионизм рассматривается последнее значительное явление — большевизм.
Оказывается, это не изолированное и не новое явление. Большевизм разобла-
чил себя как новейший образ древнейшего врага. 30 миллионов жертв его крово-
жадности вовсе не являются для посвященного новым и неслыханным ужасом,
потому что он знает подлинного «Aitia»**, скрытого возбудителя, знает его древ-
ность и тем решительнее готовится к великому конфликту, который придает на-
шему времени величие и решающую роль для будущих тысячелетий. Лишь не-
слыханная победа может окончательно защитить народы, существующие по воле
природы, от гибельного двуликого чудовища, тело которого состоит из неполно-
ценных масс, а головой является еврейский интеллект. После этой победы «ко-
ренные народы Земли», под правильным руководством, будут «уважать и щадить»
друг друга, поскольку будет устранена причина всякого противоестественного
разложения: еврей, которой виновен «во всех, решительно всех сколько-нибудь
значительных социальных несправедливостях» и «также во всех переворотах»; ев-
рей, сущность которого невозможно представить в обычных понятиях — разве
лишь в картине: «Это опухоль, захватывающая всю Землю — то медленно, то
скачками. Она всюду сосет и сосет. Вначале чрезмерная полнота, в конце иссу-
шенные соки».
После такого диагноза терапия необходима. Когда Эккарт упоминает требова-
ние Лютера сжечь синагоги и еврейские школы, Гитлер «безнадежно» качает го-
ловой: «Это сожжение нам ничем бы не помогло. В том-то и дело! Если бы не ос-
талось ни одной синагоги, ни одной еврейской школы, если бы не было никакого
* В подлиннике: Lutherersatztum — приблизительно: эрзац на Лютера.
** Причина, повод, обвинение (греч.).
344
Национал-социализм
Ветхого Завета, еврейский дух остался бы и продолжал бы свое дело. Начало его
здесь; каждый еврей, каждый его воплощает».
Что же значат эти непрозрачные слова, после которых разговор сразу же пере-
ходит на другое? Означают ли они, что борьбу надо вести не грубыми средствами,
что лишь духовное столкновение ведет к цели, что каждый должен перед этим
преодолеть еврейский дух в самом себе? Такое продолжение темы было бы близко
спиритуализму Эккарта. Но для расовой доктрины Гитлера, в ее манихейской и в
то же время активистской форме, которую он демонстрировал в своих рассужде-
ниях и действиях, эти слова имели прямо противоположный смысл. Если дух
имеет расовый характер и если во все времена есть вредный дух, то его можно
устранить лишь уничтожением его «субстанции из плоти и крови»131, которая для
Гитлера есть первичная действительность. Ударение надо сделать не на существи-
тельном «сожжение», а на местоимении это (это сожжение).
Если Адольф Гитлер представлял некую тайну, то здесь перед нами, может
быть, самое раннее и самое ясное ее разоблачение. Но это вовсе не личная, сокро-
венная причуда мечтателя. Здесь самым точным образом намечена цель, к которой
стремилась некоторая мощная тенденция современного духовного развития.
Термин «антисемитизм» не только не исчерпывает это сочинение, но недоста-
точно характеризует его и с духовной стороны132. В самом деле, нельзя упускать из
виду, что каждая большая идеология XIX в. имела свой собственный антисеми-
тизм.
Либеральный антисемитизм упрекал евреев в их антиисторической неподвиж-
ности, нетерпимости и «национальной изоляции». Социалистическое мышление
нередко считало евреев важнейшими представителями капиталистического духа, с
его «маммонизмом». Консервативное мышление осуждало в евреях прежде всего
их дух возмущения, их склонность к революции.
Наличие этих взаимоисключающих, но несомненно не совсем лишенных ос-
нования упреков уже само по себе доказывает и без того вероятный факт: что ис-
торическое развитие XIX в. произвело на евреев особенно разрушительное и аг-
рессивное влияние.
Расовый антисемитизм поддерживал все эти обвинения и сводил их к неиз-
менной сущности расы. Но он также мог носить преимущественно характер ли-
беральной, социалистической или консервативной критики, как бы он не отрицал
ее основания.
Антисемитизм Чемберлена носил либеральные черты: для него евреи были
преимущественно отцами римской узости духа и нетерпимости. Здесь раннее
христианство еще противопоставляется, во вполне традиционном позитивном
смысле, католицизму. Чемберлен был далек от центральной мысли фашистской
идеологии, что католицизм с его иерархией и дисциплиной означал именно пре-
одоление христианско-революционного анархизма. И Розенберг также проявлял
не меньше либеральной ненависти к католическому угнетению совести и догма-
тизму, чем великогерманского высокомерия жаждущего власти арийца. В обеих
этих позициях отчетливо выражается трудность развития фашизма в германско-
протестантских областях, с их библейской традицией и их религиозным индиви-
дуализмом.
История 345
Для Гитлера этой трудности не существовало. Его антисемитизм однозначно
принадлежит к радикально-консервативному крылу, видящему в еврействе прежде
всего революционную силу, в раннем христианстве и Реформации — его разру-
шительных наследников, но считающему Рим, напротив, цитаделью воли к гос-
подству. Как идеолог Гитлер ближе к Моррасу, чем к Розенбергу; это один из
важнейших выводов, который сочинение Эккарта подтверждает, хотя он и не
нов133.
Другой, не менее важный вывод следует из рассмотрения всей группы его учи-
телей в целом.
У Федера очевидна связь борьбы против процентного рабства с представле-
ниями мелкобуржуазного «близорукого социализма».
У Людендорфа и Рема воля к лучшему ведению войны органически и понят-
ным образом возникает из их офицерского положения.
Антисемитизм Эккарта тесно связан с определенной традицией немецкого ду-
ха, к которой он принадлежит по воспитанию и образу жизни.
Гитлер не принадлежит ни к одному из этих миров и ни к одной из этих тра-
диций. Он, по выражению Барреса, «detache»*. И, может быть, он мог дойти до их
самых крайних проявлений и следствий именно по той причине, что не был свя-
зан с их корнями и тем самым с их имманентными ограничениями.
Новое начало (1925-1930)
Путч 9 ноября 1923 г. означает конец первого периода политической деятель-
ности Гитлера. Он имел самое важное, но до сих пор наименее известное значе-
ние для развития Гитлера. В нем были заложены основы и расставлены вехи. С
этого времени обучение касается лишь внешних слоев его личности, временно
выдвигая или скрывая ту или иную черту его характера; но «Майн кампф» содер-
жит уже достаточно полную выборку его мыслей и переживаний тех лет. К на-
ционал-социализму еще больше, чем к «Аксьон Франсэз», гораздо больше, чем к
итальянскому фашизму, применимо изречение Гёльдерлина, что сильнее всего
рождение и тот луч света, который падает на новорожденного. Если мы осветим
этот начальный период более подробно, то в дальнейшем в этом уже не будет на-
добности: события как таковые в основном известны, а бесчисленные частные во-
просы мы не в состоянии здесь ни изложить, ни тем более разъяснить. Интерес
представляют лишь связь с начальным периодом и сравнение с итальянским фа-
шизмом.
По всей видимости, путч должен был стать концом политической карьеры
Гитлера. В любом нормальном государстве вооруженный акт государственной
измены навсегда исключает человека из гражданской, и тем более из политиче-
ской жизни: даже при слабой власти Германского союза все вожди баденско-
пфальцского восстания умерли в эмиграции или в тюрьме. Сверх того, Гитлер
был иностранцем, и, наконец, его поведение у Фельдгернгалле никоим образом не
было ни мужественным, ни даже честным.
* Изолированный, удаленный от чего-нибудь человек (<$>.).
346
Национал-социализм
Но государство в данном случае не было нормальным государством: это было
самонадеянное региональное государство, руководство которого глубоко запута-
лось в изменническом предприятии, а высший князь церкви лишь незадолго до
этого назвал революцию 1918 г. «клятвопреступлением и государственной изме-
ной»134. Поэтому Гитлер, как «революционер против революции», мог раскрыть
свою душу перед своими судьями и перед публикой. Он впервые получил трибу-
ну, с которой весь мир слышал его обвинительную речь.
Короткое и почетное заключение в крепости Ландсберг дало ему досуг про-
диктовать первый том своего главного произведения и тем самым сделать второй
большой шаг из своей баварской ограниченности.
Его отсутствие в политике показало националистам, как сильно он им был ну-
жен. И в то же время оно привело его к разрыву с Людендорфом и — времен-
но — с Ремом-
Поэтому партия, которую он основал в январе 1925 г., была в некотором смыс-
ле новой партией. Не менее глубоко изменились условия: послевоенное брожение
было преодолено и республика укрепилась.
Гитлер довел до крайних пределов изменение партии, что было, впрочем,
лишь осуществлением уже имевшихся тенденций: его положение фюрера было
закреплено в уставе, и с этих пор у него были только подчиненные.
Он не принял во внимание изменение условий. Если бы он был только моно-
маном, то он продолжал бы говорить и писать о ноябрьских предателях и о ев-
рейской республике. Но он умел делать эту необходимую вещь, не упуская из виду
другую, неизбежную. Он дал баварскому премьер-министру и церкви успокои-
тельные заверения — причем некоторые группы националистов начали подозре-
вать его в «оппортунизме». Но он проявил даже мужество, прямо выступив против
излюбленных представлений националистов. Он упрямо защищал тезис, что
Южный Тироль не должен препятствовать союзу между Германией и Италией: не
следует возбуждать у южных тирольцев несбыточные надежды, а надо рассматри-
вать эту страну как мост между обоими государствами135. Такая политика отказа,
проводимая им самим, принесла ему много вреда, но только у «протестующих пат-
риотов» и членов отечественных союзов, которых он и так откровенно презирал.
В самом деле, ход его мыслей не выходил за рамки его логических предпосылок:
не следовало фронтально выступать, по эмоциональным мотивам, против всех
победоносных держав, а надо было выбить из прежней вражеской коалиции от-
дельные государства, составив таким образом новую группу интересов с новыми
целями136; лишь на этом пути можно было надеяться поставить себе ту цель вой-
ны, которая стоила бы усилий и кровавых жертв,— приобретение земель для
обеспечения безопасного существования народа. То, что Штреземан (по-
видимому) делал ради мира — политику ликвидации войны137,— Гитлер хотел
осуществить ради лучшей войны. Нетрудно было понять, что примирение с Ба-
варской народной партией и католической церковью не имело иной цели и что
«система» будет тем более безжалостно уничтожена, когда удастся ловко лишить
ее потенциальной поддержки.
Но этот путь не так быстро вел наверх, как первый. Избрание Гинденбурга
рейхспрезидентом никак нельзя было сравнить с приходом к власти баварского
История 347
правительства Кара в 1919 г.: если оно и подтверждало силу монархических тра-
диций в немецком народе, то в других отношениях оно было все же виртуальной
победой республики, и правые националисты в следующие годы не раз отчаива-
лись в своем прежнем герое. Гитлер уважал кого-либо только при известных усло-
виях, но ненавидел всегда безгранично: он уважал фон Кара, поскольку оба они
ненавидели «грешный Вавилон» — Берлин; но Гинденбург сам стал теперь ча-
стью «системы». А эта система принесла успехи: коммунистические восстания
могли теперь явиться лишь в кошмарном сне, и Германия снова стала фактором
европейской политики. Время работало теперь не в пользу Гитлера. Одно время
он, казалось, хотел ограничиться своей газетой как единственной позицией вла-
сти — что всегда делал Моррас и некоторое время Муссолини — а возрожденная
СА служила бы главным образом для распространения партийной газеты138, напо-
добие «Королевских молодчиков». Есть и третья, самая важная аналогия. Так же
как Гранди и Бальбо работали в Эмилии и за, и против Муссолини, теперь другие
люди на обширном севере Германии работали за и против Гитлера. И эти другие
представляли некую другую форму социализма внутри «национал-
социалистической» партии, и не все они довольствовались, подобно Готфриду
Федеру, простым признанием. Теперь Гитлер должен был бороться — за дейст-
венность его партии в немецком обществе и вместе с тем за ее фашистский харак-
тер.
Эта борьба была связана с именем Грегора Штрассера, и еще больше его брата
Отто Штрассера, но оба эти брата, происходившие из Ландсгута, были скорее
выразителями, чем причиной этого конфликта. Они перенесли НСДАП в Север-
ную Германию, и особенно в Рурскую область, а там многое, находившее отклик
в Мюнхене, казалось чужим. Когда в 1925 г. северонемецкие и западнонемецкие
гауляйтеры, собравшись в Ганновере под эгидой Штрассера, основали свое собст-
венное «Рабочее сообщество», в этой фронде в значительной мере отразился се-
верогерманско-протестантский индивидуализм, не желавший подчиняться мюн-
хенскому «папе». А в Рурской области нельзя было просто заклеймить марксизм
как еврейскую выдумку. Здесь антикапиталистическая критика слишком уж выте-
кала из самих условий жизни, атмосфера была слишком полна ею, так что любая
«революционная» партия должна была здесь быть социалистической в гораздо
более искреннем смысле, чем в Мюнхене. Этот новый социализм нашел свое са-
мое раннее выражение в «Национал-социалистических письмах», которые Штрас-
сер издавал с конца 1925 г. и которые редактировал молодой д-р Пауль Иозеф
Геббельс. Здесь одобряли классовую борьбу, здесь говорили об участии в прибы-
лях, здесь провозглашали союз с Советским Союзом и со всеми угнетенными на-
родами точно так же, как это делали некоторые из радикальных национал-рево-
люционеров139. Розенберг в «Фёлькишер Беобахтер» пытался — без особого успе-
ха — успокоить это брожение умов и восстановить равенство «Советская Россия =
Советская Иудея». Гитлер ни минуты не колебался в своей западной «ориентации»
(конечно, ослабленной его неизменной враждебностью к Франции, и потому не-
правдоподобной); он не колеблется также в своей высокой оценке «личности» и ее
права на частную собственность, а в вопросе о компенсации имущества князей, в
котором социализм Штрассера хотел встать на сторону левых партий, он нанес
348
Национал-социализм
ему тяжелое поражение. На бамбергском совещании фюреров в феврале 1926г.,
тщательно подготовленном Гитлером, Штрассер оказывается изолированным; его
«молодой человек» Геббельс переходит на сторону Гитлера и вскоре становится
там пропагандистом культа фюрера, еще долго весьма неприятно действовавшего
на многих в Северной Германии — к которым в этом отношении принадлежал и
Розенберг140. Но это еще не решило исхода борьбы. Братья Штрассеры основали
в Берлине <<Кампф-Ферлаг» и овладели на некоторое время национал-социалисти-
ческой печатью столицы. Даже язык Геббельса, которого Гитлер только что на-
значил гауляйтером Берлина, в эти ранние годы доказывает силу социалистиче-
ских тенденций. Он хочет противопоставить гнилому духу либерализма «социа-
листическую волю к преобразованию четвертого сословия — рабочего класса».
Пролетарий стал интернациональным из-за трагического ощущения, что ему до
сих пор не указали национального пути решения его жизненных вопросов. Геб-
бельс велит изображать на своих плакатах «людей в коричневых рубашках, немец-
ких пролетариев... с развевающимся вокруг них боевым красным знаменем»141.
Лишь со временем все это превратится в совершенно неправдоподобные штампы.
Социализм Отто Штрассера был гораздо более устойчив и намного лучше
продуман. Маркс, конечно, причислил бы его к мелкобуржуазному социализму. В
его самом известном программном документе142 речь идет об имперской камере
сословий и о цехах, о наследственных поместьях и о реаграризации Германии.
Штрассер требует автаркии и введения внутренних денег, революционной войны
против Версаля и создания военного дворянства. Но требования раздела крупных
земельных владений, участия в доходах, народного государства германской демо-
кратии имеют не только демагогический тон. В целом это подлинно социалисти-
ческая программа, во всяком случае поскольку она полна пафоса расширения и
реализации свободы.
Но с такой программой нельзя было найти союзников, и уж конечно не тех,
кто был теперь нужнее всего. В самом деле, при первых признаках экономическо-
го кризиса и при появлении плана Юнга немецкая промышленность начала пере-
сматривать свои дружественные к республике позиции. Лидером Немецкой на-
циональной партии стал Гутенберг, а это означало, что уже начавшаяся интегра-
ция правых в республику будет задержана или даже обращена вспять. Его «Им-
перский комитет немецкого народного протеста против плана Юнга и виновни-
ков войны» был первым прообразом коалиции, которая через три года должна
была положить конец республике. Войдя в нее, партия Гитлера снова стала тем,
чем была в Баварии: признанным и громогласным союзником могущественных
кругов, слишком слабых, чтобы управлять всем. Как же тут Гитлер мог терпеть
человека вроде Отто Штрассера или нуждаться в нем? В последнем многочасовом
разговоре с ним разногласия были высказаны, а спор был по существу уже ре-
шен143. Если верить рассказу одного из партнеров, Гитлер самым резким образом
противопоставил пгтрассеровскому национал-социализму свою доктрину о гос-
подстве греческо-нордической расы — не национальную и не социалистическую.
Вскоре Отто Штрассер вышел из партии и выпустил свою газету с крупным заго-
ловком: «Социалисты уходят из партии». В реальном отношении это не было
важным событием, но оно отметило некоторый идеальный момент серьезного
История
349
значения. С этих пор «антифашисты» были также среди правых144. С этих пор да-
же самый недоверчивый капиталист мог не считать НСДАП левой партией.
Призыв к массам и восхождение к власти (1930—1931)
Было бы самой большой ошибкой считать причиной подъема НСДАП под-
держку Гутенберга и некоторых промышленников145. Она была лишь одним из
условий, и даже не единственным. Немецкая национальная партия получала го-
раздо больше денег, но оставалась слабой. Великий кризис, весьма заметно про-
явившийся теперь также и в Германии, был не просто одним из условий, а основ-
ной причиной подъема национал-социализма. Он и создал во всей Германии
столь же «встревоженный народ», какой некогда создала в Баварии советская рес-
публика. Но кризис не меньше благоприятствовал коммунистам, которые тоже
никогда не были сильны, как и Немецкая национальная партия. Причиной успеха,
скорее всего, была специфическая логика позиций: по-видимому, в глубоко по-
трясенном буржуазном обществе правый радикализм тем более укрепляется, чем
больше левый радикализм начинает терять свою массовую базу,— если только
этот правый радикализм умеет создать видимость, что стоит над борющимися
партиями. Понимание этой позиции не в последнюю очередь объясняет необы-
чайную активность национал-социалистов, с которой не могла сравниться даже
активность коммунистов. Но это еще не решает, какой способ борьбы и какой вид
упрощения выберет этот подлежащий конструированию праворадикальный акти-
визм. Он существовал бы и без Гитлера и, вероятно, усилился бы и под руково-
дством Грегора Штрассера; но только Гитлер определил его облик, потому что из
всех «ужасных упростителей» эпохи он был самым простым и естественным. Вот
как начинается его воззвание перед выборами в рейхстаг 14 сентября 1930 г.:
«Что обещали старые партии, и что они исполнили? Теперь этому пришел
конец! Период больших политических обещаний и столь же больших надежд
завершился полным политическим, моральным и хозяйственным банкротством.
Суверенный народ должен благодарить за это своих руководителей. Потому что
они ответственны за его судьбу»146.
Инфантильное начало масс, ищущих во всем лиц, причинивших все зло и ви-
новных в этом зле, нашло своего великого истолкователя. Самый анонимный, са-
мый массовый и самый непрозрачный процесс поднял выше всех того, кто нашел
простейшее и понятнейшее объяснение.
На этих выборах в рейхстаг парламентское представительство НСДАП воз-
росло с 12 до 107 депутатов. Борьба Веймарской республики за свое существова-
ние вступила в последнюю фазу.
Она отличалась новыми чертами, хотя и сравнима была с событиями в Италии
перед походом на Рим: в обоих случаях непосредственным поводом к усилению
позиции Гитлера (и Муссолини) был необдуманный (или, во всяком случае, плохо
рассчитанный) досрочный роспуск парламента, за два года до истечения его пол-
номочий.
Однако в Италии фашисты должны были довольствоваться, после выборов в
мае 1921 г., тремя десятками депутатов. Правда, через год они были, без сомнения,
350
Национал-социализм
самой организованной партией страны, с наибольшим числом членов, но можно
было подозревать, что методы скуадристского меньшинства доставили фашизму
много не вполне добровольных сторонников. В Германии же никого не вынужда-
ли примкнуть к национал-социалистам. И все же волна, казалось, неудержимо на-
растала, сопровождаемая пропагандой, напоминавшей методы обработки общест-
венного мнения во время Первой мировой войны. На выборах президента Герма-
нии в апреле 1932 г. Гитлер получил во втором туре свыше 13 миллионов голо-
сов, а летние выборы в рейхстаг ввели в парламент 230 национал-социалистиче-
ских депутатов. Тем самым НСДАП стала крупнейшей партией, оторвавшись от
остальных. Если даже она была далека от абсолютного большинства, если выбо-
ры б ноября означали серьезную неудачу, оставался тот факт, что партия, враж-
дебная государству, пыталась захватить власть легальным путем,— и это было но-
вое явление, далекое от образца итальянского фашизма и тем более от большеви-
стского примера.
Не могло быть сомнений, что то была партия, враждебная конституции,— об
этом говорили бесчисленные недвусмысленные высказывания; знаменитая «клятва
легальности», произнесенная Гитлером на Ульмском процессе офицеров рейхс-
вера, свидетельствовала лишь о новой тактике, но никак не о признании консти-
туции.
Появление массовой партии, враждебной государству, неизбежно должно бы-
ло вызвать у всех заинтересованных сторон замешательство, испуг и беспомощ-
ность. Все дело было в том, понимали ли они — и насколько понимали — ее ан-
тиконституционный характер. Если это понимание присутствовало, то борьба не
была безнадежной. Как раз сравнение с Италией показывает, что ситуация в Гер-
мании вряд ли была менее благоприятной.
В Германии никогда не было настоящих «боевых действий». Это подтверждает
не кто иной, как сам Гитлер, оценивший результаты итальянских фашистов в
гражданской войне гораздо выше результатов собственной партии147. В Германии
никто никогда не осмелился напасть и поджечь даже местную штаб-квартиру про-
тивника. Начальник штаба СА не мог и мечтать завоевать хотя бы один город в
стиле итальянских фашистов. В январе 1932 г. министр рейхсвера Тренер сказал
на внутреннем совещании в неподражаемо прусском тоне: «Нет никакой граждан-
ской войны. Всякий, кто поднимет голову, будет с крайней жестокостью подавлен,
кто бы он ни был»148. Через несколько месяцев он запретил ношение мундиров
СА и СС*, и этот приказ был беспрекословно исполнен. В подобной ситуации
угроза Муссолини заставила итальянское правительство торопливо пойти на ус-
тупки. Даже такие события, как «альтонское кровавое воскресенье», были просты-
ми, хотя и очень кровопролитными стычками, а вовсе не действиями гражданской
войны. Еще в знаменитой военно-штабной игре, которая, по-видимому, привела к
отставке Шлейхера, получился тот лестный, но в то же время парадоксальный ре-
зультат, что рейхсвер и полиция при одновременном нападении национал-
социалистов, коммунистов и поляков (!) не могли гарантировать порядок и безо-
* SS, Schutzstaffeln — «охранные отряды» в фашистской Германии, части с особыми политическими
функциями.
История
351
пасность149. Иными словами: прусско-германское государство было и оставалось
(объективно, то есть по сравнению с Италией) сильным государством.
Отсюда уже следует, что не существовало «коммунистической опасности»150.
Сами коммунисты знали это лучше всех. Иначе как бы они могли с надеждой
встретить захват власти Гитлером, видя в этом событии единственную возмож-
ность восстановления «единого пролетарского фронта»151. Их иллюзию можно
было бы понять, если бы за десять лет до этого итальянские коммунисты не выра-
жали такие же надежды152.
Но самое большое отличие от Италии могло бы составить и самый надежный
залог возможности успешного сопротивления. В Германии не было максимализ-
ма; социал-демократия была здесь опорой буржуазного государства. Можно сожа-
леть об этом или приветствовать это: конечно, это означало очевидный недоста-
ток веры и героизма, но в то же время было выражением того факта, что Германия
являлась высокоразвитым промышленным государством. Три с половиной мил-
лиона членов «Государственного знамени»* не считали буржуазную демократию
обыкновенной ложью, столь же отрицательным явлением, как фашизм; и «Же-
лезный республиканский фронт для отпора фашизму»**, в отличие от «Alleanza
del Lavoro»***, в сущности не объединял людей, желавших «соткать саван»****
буржуазному обществу. Общая опасность могла бы укрепить союз, на котором
держалась республика. Но уже конец Большой коалиции в марте 1932 г. был
опасным предзнаменованием. Было вполне законно, что партнеры коалиции спо-
рили из-за распределения социального бремени, отягченного кризисом; но оба
они не смогли понять, что существуют более фундаментальные интересы, чем
величина взносов по социальному страхованию153. Стал ли уже президентский
кабинет Брюнинга началом конца? Это вовсе не было неизбежно, и выбор Гин-
денбурга, поддержанный чем-то вроде расширенной веймарской коалиции, пред-
ставлял последний и совсем немалый шанс. Но консерваторы, по своей немецкой
ограниченности совершенно неспособные понять специфичность немецкой си-
туации, были настолько слепы, что чувствовали себя ближе к Гитлеру, чем к Отто
Брауну*****. Они были правы в том отношении, что Гитлер был ближе к их
принципам, чем Браун. Но они ошибались, полагая, что защита своей крайней
позиции даст им большие шансы и лучше решит их задачу, чем союз с бывшим
противником. Когда несколькими годами позже они были втоптаны в грязь уни-
жениями154, расстреляны или повешены, было уже поздно.
* Reichsbanner (точнее, Reichsbanner Schwarz-Rot-Gold — «Государственное черно-красно-золотое
знамя») — основанный в 1924 г. союз для защиты республики от монархистов и фашистского
террора. В союз входили Социал-демократическая партия Германии (СДПГ), Германская демо-
кратическая партия и Партия центра.
** «Eiseme republikanische Front zur Abwehr des Faschismus» — союз для защиты республиш от фа-
шизма, основанный в декабре 1931 г., в который входили СДПГ, профсоюзы, социал-демократи-
ческие спортивные организации и «Государственное знамя».
*** «Союз труда» (ими.).
**** Цитата из стихотворения Гейне «Ткачи»: «Altdeutschland, wir weben dein Leichentuch» («Старая
Германия, мы ткем тебе саван»).
***** Лидер социал-демократического направления.
352
Национал-социализм
25 февраля 1932 г. Гинденбург направил письмо бывшему председателю Не-
мецкого дворянского общества Фридриху фон Бергу (Маркинен), оправдываясь в
том, что выставил свою кандидатуру на должность президента155. Он заверял, что
не является «кандидатом левых» или «черно-красной коалиции» и не выставляет
свою кандидатуру против «национальной Германии». Он не возражает против
правого правительства, хотя он и против национал-социалистической однопар-
тийной диктатуры. Он бескорыстно служит Германии на основе своих старых
убеждений и своего прошлого, чтобы избавить страну от гражданской войны и от
внешнеполитического бессилия. Лишь благодаря его протекции «Стальной
шлем» не был распущен; тем более его огорчает нынешнее поведение этой орга-
низации.
В конце того же года Гитлер написал письмо полковнику фон Рейхенау, на-
чальнику штаба командования рейхсвера в Кенигсберге156. В нем говорится, среди
прочего, что немецкий народ состоит теперь из двух групп различного мировоз-
зрения, одна из которых настроена более или менее пацифистски или совсем
враждебна армии; Германия может защититься против угрозы коммунистического
мировоззрения, уже превратившего Россию в свою крепость, лишь «внутренним,
духовным вооружением», а такое вооружение, в свою очередь, может доставить ей
лишь мировоззрение, решившееся на полное искоренение марксизма.
Оба этих письма, не требующие комментариев, свидетельствуют о том, на-
сколько возможно было, что Гинденбург не оправдает надежд, которые могли свя-
зываться с его переизбранием, и насколько неизбежно было, что высший слой
офицерского корпуса не захочет оказать Гитлеру сопротивления.
Первой целью консерваторов была не защита конституции, а достижение
«свободы вооружения» Германии, то есть ее перевооружения, которое во внутрен-
ней политике предполагало и вместе с тем обеспечивало устойчивое правление, а
во внешней — должно было привести к «восстановлению» нации (что понима-
лось главным образом как возвращение к границам 1914 г. или же как осуществ-
ление права на самоопределение). Гитлер хотел того же, но более полно и после-
довательно. Однако в беспокойные времена, как правило, в одной и той же кон-
цепции одерживает верх крайняя версия.
Можно с уверенностью предположить, что Папен и Шлейхер не были друзья-
ми Гитлера и предпочли бы его господству свое собственное. Но они не намере-
вались обратить силу своей диктатуры, по соглашению с Гинденбургом, против
Гитлера — столь же решительно, как против Тельмана. Можно было бы возра-
зить, что сопротивление сильнейшей партии противоречило конституции и было
невозможно. Но, конечно, если бы коммунисты получили даже две трети голосов,
они боролись бы за свое имущество и свои традиции до последней капли крови!
И было гораздо более вероятно, что раздувшаяся национал-социалистическая
партия не выдержит новой избирательной борьбы и недвусмысленной враждеб-
ности правительства, чем то, что она получит 50 процентов голосов. Банальная
истина заключалась в том, что для этих людей внешний мир и внутренняя свобо-
да не стоили борьбы и сопротивления.
Они хотели ввести национал-социалистическое движение в рамки и снять его
остроту, а Гитлера ограничить и укротить. Но того же хотел Луиджи Факта деся-
История
353
тью годами раньше. При этом итальянцы могли бы сказать в свое оправдание, что
они впервые имели дело с фашизмом и что Муссолини никогда ничего не гово-
рил о захватнической войне или о господстве нового, прямо несовместимого с
конституцией мировоззрения. Можно было не спорить с частью немецкого наро-
да, готовой без всяких условий доверить свою судьбу человеку, книгу и программу
которого она, скорее всего, не читала и не принимала всерьез. Но от руководяще-
го политического слоя можно было ожидать знания новейшей истории и знаком-
ства с сочинениями Гитлера. Они не проявили ни того ни другого.
Впрочем, неверно, что Гитлеру проложили путь к власти интриги небольшой
клики. Эти интриги лишь уничтожили и без того половинчатую концепцию со-
противления, которую выработала слишком малая группа со слишком большими
колебаниями. В ноябре Гинденбург в ясных выражениях отклонил диктатуру Гит-
лера157, и большинство немецкого народа до конца ей противилось. Но в ре-
шающий час не нашлось никого, кто уважал бы слово президента и защитил бы
большинство народа.
Трагедию сопровождает сатирический спектакль. Незадолго до присяги толь-
ко что благополучно «введенный в рамки» канцлер кабинета национальной кон-
центрации требует от своих консервативных коллег не меньшего, чем роспуск
рейхстага и новых выборов. Это была немыслимая наглость — ведь настоящая
цель консервативных усилий состояла именно в том, чтобы избежать повторного
обращения к народу и тем самым непредсказуемых потрясений. Гутенберг реши-
тельно выступает против, но здесь статс-секретарь Мейснер настаивает, что нельзя
заставить ждать президента, и лидер немецких националистов уступает, получив
некоторые заверения, внутренняя лживость которых бросается в глаза; этим он
собственными руками роет могилу себе и своей партии: время маршала-
президента оказалось важнее ответственности политика и судьбы государства.
Еще в 1932 г. у Германии был шанс осуществить европейский синтез наподобие
Англии: свободная от бремени колониальной эпохи, тем более свободная от гон-
ки за передовыми странами, мучившей Советский Союз, она неизбежно стала бы
сильнейшим пунктом притяжения в Европе. Вместо этого легкомыслие ее руково-
дящих деятелей осуществило 30 января такое сочетание традиционалистского и
революционного облика старой Германии, которое могло достигнуть своей на-
стоящей цели лишь против всего мира — или ввергнуть в пропасть и государство
и народ.
Целенаправленный захват власти (1933)
Вначале, впрочем, могло показаться, что это сочетание, подобно волшебной
формуле, разрешило все нужды, сомнения, страхи и вернуло народу единство
большой семьи. Вряд ли в Германии был когда-нибудь такой взрыв громогласного
возбуждения, счастья и триумфа, как гигантское факельное шествие, долгими ча-
сами проходившее по улицам ночного Берлина, с ликованием приветствуя седого
полководца Первой мировой войны и молодого «народного канцлера». Во всей
Германии возникали, на первый взгляд совершенно спонтанно, подобные же ше-
ствия; незнакомые люди обнимались, всхлипывая от возбуждения и растерявшись
354
Национал-социализм
от радости. Миллионы душ отозвались на призыв правительства, пришедший по
радио 1 февраля во все дома и соединивший историческую картину покоряющей
простоты с обращением ко всем добрым традициям и увлекательной надеждой на
будущее: «Прошло более 14 лет с того злополучного дня, когда, ослепленный
внутренними и внешними обещаниями, немецкий народ позабыл высочайшие
блага нашего прошлого, империи, ее чести и ее свободы и таким образом потерял
все. С того дня Всевышний отказал нашему народу в своем благоволении... Эта
разрушительная, все отрицающая идея не пощадила ничего, начиная с семьи, не
пощадила все представления о чести и верности, о народе и отечестве, о культуре
и хозяйстве, вплоть до вечной основы нашей морали и нашей веры. 14 лет марк-
сизма разрушили Германию... [национальное правительство] будет хранить и
защищать основы, на которых держится сила нашей нации. Оно возьмет под
прочную защиту христианство как фундамент нашей общей морали, семью как
первичную ячейку нашего народа и государства... Верные повелению генерал-
фельдмаршала, мы беремся за дело. Пусть всемогущий Бог осенит благодатью
наш труд, направит нашу волю, благословит наше разумение и дарует нам дове-
рие нашего народа. Потому что мы будем бороться не за себя, а за Германию»158.
Над каждой деревней развивался флаг со свастикой рядом с черно-бело-
красным флагом старой империи; ни одна власть, ни один регион, ни одно со-
словие не остались нетронутыми. В одну ночь повсюду прорвались силы, с тру-
дом сдерживаемые до тех пор. СА маршировали по улицам, и в каждом учрежде-
нии власть захватил или контролировал национал-социалист. Самый знаменитый
философ, самый блестящий правовед, самый известный лирик — все они высту-
пили перед своими студентами, перед своими коллегами, перед нацией, объясняя
своим слушателям смысл национальной революции. Многие священники видели
в этом исполнение своих мечтаний и от всего сердца молились о благословении
Божием; бесчисленные учителя говорили детям о повороте в немецкой судьбе. И
когда в Потсдамский день в старинной Гарнизонной церкви на фоне сверкающих
мундиров простой ефрейтор склонился перед маршалом Первой мировой войны,
этот акт неповторимого символического значения, казалось, должным образом
завершил эту неповторимую революцию, и Геббельс записал в своем дневнике:
«Исторический момент. Щит немецкой чести снова очищен. Флаги с нашими ор-
лами поднимаются ввысь... В трамваях и автобусах мужчины, женщины и дети
стоя торжествуют и поют. Фантастическая, невиданная картина»159.
И это в самом деле была неповторимая революция. Когда в Петербурге в 1917 г.
голодающие массы штурмовали Зимний дворец, группа седых людей, едва вер-
нувшихся из изгнания и из тюрем, молчаливо приступила к своей не сулившей
успеха задаче; когда в Риме в 1922 г. запоздавшие колонны чернорубашечников и
столпившиеся кое-где буржуа устроили овацию королю и Муссолини, население
в целом занимало выжидательную позицию. В Германии же произошла револю-
ция без революционной ломки прежней законности и в то же время без всякого
уважения к ней160; но прежде всего это была революция против революции. С
этих пор в Германии больше не должно было быть никаких революций — это
обещание и доверие к этому обещанию, пожалуй, и привели к тому, что столь
привязанный к порядку народ позволил себе выйти из всякого порядка.
История 355
Если мы хотим правильно оценить политические явления этих месяцев, нельзя
ни отрицать, ни упускать из виду это народное возбуждение и народное движе-
ние. Под его давлением находилась фракция центра. Когда обсуждался вопрос о
чрезвычайных полномочиях, оно принудило к отступлению Гутенберга, его но-
визна сломила духовное сопротивление социал-демократической фракции рейхс-
тага — в той ее части, которая еще не эмигрировала из страны161. Но в то же время
нельзя упускать из виду, насколько сомнительно было это торжество само по себе.
Народ может торжествовать, когда он выиграл войну или когда он вступает в вой-
ну. Но здесь половина народа торжествовала над другой половиной. На эти фа-
кельные шествия бесчисленные глаза смотрели с ужасом, и миллионы людей бес-
помощно задавали себе вопрос: как будут использовать власть те, кто столь не-
умеренно празднует свою победу и кто между тем получил меньше голосов, чем
получала 15 годами раньше противоположная группа партий, умеренность кото-
рых дала нынешним победителям слишком много свободы? Объяснения священ-
ников и поэтов, мыслителей и учителей, о которых шла речь, были встречены
насмешками и презрением не менее значительной группы, насчитывавшей немало
лучших представителей немецкой духовной жизни. Знамена, о которых велась
речь, прикрывали нижние этажи массовых арестов и массового бегства. Как ут-
верждал впоследствии Розенберг, «немецкая душа никогда не была столь согласна
с самой собой», как в эти дни162, но в действительности это была весьма ущербная
«немецкая душа». Трудно было уяснить себе, на чем основывалось это согласие.
Ведь в заявлении правительства не говорилось ничего нового о политически ре-
альных вещах. Преданность миру и верность принятым обязательствам точно так
же подтверждали и предыдущие правительства. Отмена репараций и принципи-
альное равноправие тоже были достигнуты раньше. Можно было бы говорить о
коллективной компенсации всего недовольства, накопившегося за 15 лет в широ-
ких слоях населения. Но напрашивалось предположение, что развевающиеся
флаги, марширующие колонны и трубные звуки вновь обратили душу заблудше-
го народа к забытому Богу, который открыл перед ним это трогательное единство,
вытесненное всевозможными прошлыми кампаниями по поводу нужд и разногла-
сий гражданской жизни. Какие бы волны иллюзий и ложного сознания не коле-
бали море примитивной психологии масс, как бы охотно миллионы людей ни
вытесняли из сознания предпосылки и «цели» этого единства,— единственно важ-
ный вопрос был в том, сможет ли решительная воля создать и стабилизировать
элементарный натиск и как далеко (а не в каком направлении!) она его может за-
вести. Когда весной 1933 г. одна половина немецкого народа одержала триум-
фальную победу над другой, бессильной и парализованной, почти неспособной
сопротивляться, одна из основных возможностей немецкой политики, в истори-
чески изменившемся виде, одержала верх над другой. Даже в 1933 г. было бы аб-
сурдно утверждать, что эта новая форма — всего лишь улучшенная версия преж-
ней, даже если Гитлер часто и настойчиво высказывался в этом смысле. Сам он в
то время меньше всего претендовал быть радикальным предтечей нового мощно-
го принципа, хотя и мог бы приписывать себе эту честь. Все это было очень дале-
ко от ясного осознания, что ликующие массы больше приветствуют новое начало,
чем начало чего-то нового.
356
Национал-социализм
Но внутриполитическое развитие представляло совсем иную картину, и не
случайно Гитлер нередко заявлял, что внутренняя политика составляет основу
внешней163. Если даже принять во внимание итальянскую параллель, то перед на-
ми открывается захватывающая картина чего-то небывалого: целенаправленного
тотального захвата власти164.
Целенаправленность не исключает ни детального планирования, ни колеба-
ния и неуверенности в некоторые моменты времени. Возможно, что пожар рейхс-
тага вызвал у Гитлера беспокойство и страх165; но совершенно ошибочно было бы
предполагать, что, подобно Муссолини, он развился до тоталитарного совершен-
ства лишь под действием обстоятельств и мероприятий противника. Напротив, он
умеет использовать каждый повод, чтобы подогнать ход событий в желательном
для него направлении, а нередко он сам создает этот повод.
Так, Гинденбург распустил рейхстаг 1 февраля на том основании, что оказа-
лось невозможным формирование работоспособного большинства. Между тем
Гитлер лишь для видимости вел переговоры с центром, а с Баварской народной
партией вовсе не вступал в отношения166.
4 февраля распоряжение президента передало национал-социалистической
партии, с целью защиты немецкого народа, большую часть тех преимуществ, ко-
торые фашистская партия получила в Италии на выборах 1924 г. Тем более за-
служивает внимания, что Гитлер, в отличие от Муссолини, не получил на выборах
абсолютного большинства.
Пожар рейхстага, приписанный вопреки разуму и всякой вероятности комму-
нистической партии167, послужил предлогом для исключительных постановлений
о «защите народа и государства», ставших юридической основой для двенадцати
лет национал-социалистического господства. Сравнимый с ними закон, но с го-
раздо меньшей угрозой смертной казни был издан в Италии лишь после четвер-
того покушения на Муссолини в октябре 1926 г.
Закон о чрезвычайных полномочиях во многих отношениях принадлежал к
самым безобидным мероприятиям захвата власти. В нем были некоторые гарантии
(очень скоро полностью уничтоженные), и он имел прецеденты в практике
управления Веймарской республики. Муссолини очень рано присвоил себе по-
добные полномочия, но после истечения их срока отказался от их продолжения.
Впрочем, у него было при этом фашистское большинство в палате.
Закон о восстановлении государственной службы требовал, чтобы в течение
двух месяцев служащие засвидетельствовали такую же преданность, какую нало-
жили на итальянскую бюрократию лишь «Leggi fascistissime» Альфредо Рокка.
Законам об унификации земель с рейхом (Gesetzen zur Gleichscheltung der
Lander mit dem Reich) соответствовала в централизованной Италии замена выбор-
ных мэров назначенными государством «подеста»*. Гораздо больше поддаются
изучению законы об «упорядочении» культурной деятельности и печати, а также
начало государственного регулирования трудовых отношений.
Ликвидация партий с ее юридическим закреплением заняла в Германии всего
лишь полгода после захвата власти. В Италии для этого потребовался кризис, свя-
* Городской голова и судья в средневековой Италии.
История
357
занный с убийством Маттеотги, и несколько покушений на Муссолини. Впрочем,
у союзников-националистов Муссолини тоже отнял их самостоятельность вскоре
после захвата власти. Но обстоятельства и условия при этом были намного более
почетны, чем те, которые должен был принять еще недавно столь могуществен-
ный и самоуверенный укротитель Гитлера Гутенберг168. В обоих случаях первона-
чальное коалиционное правительство продержалось всего несколько месяцев.
14 октября на осторожное лавирование в трудной внешнеполитической ситуа-
ции наложился первый резкий акцент. Германия вышла из Лиги Наций. Поводом
для этого был затянувшийся ход переговоров о вооружениях. Аналогичным обра-
зом Муссолини вскоре после вступления в правительство с шумом продемонст-
рировал самосознание Италии обстрелом Корфу. Но это было локальное явле-
ние, вскоре урегулированное. В Германии же народ призвали к урнам, и он впер-
вые утвердил политику канцлера «тотальным» большинством.
Сравнимая с Италией часть развития получила некоторое завершение в «Зако-
не об обеспечении единства партии и государства», изданном 1 декабря 1933 г. В
нем НСДАП была обозначена как «носительница немецкого государственного
мышления» и была формально провозглашена ее неразрывная связь с государст-
вом. Государство признало собственную систему правосудия партии и СА. Замес-
титель фюрера и начальник штаба СА стали по должности членами правительст-
ва рейха. В Италии лишь с 1929 г. стали привлекать секретаря партии к заседани-
ям Совета министров. («Большой фашистский совет» не имел в Германии парал-
лелей.)
Мы не будем здесь рассматривать вопрос о наличии или о значении прямых
или косвенных влияний. Решающее значение имеет тот факт, что в Германии
процесс захвата неограниченной политической власти завершился в десять меся-
цев, тогда как в Италии он потребовал целых семи лет. Геббельс даже не угнался
за действительностью, когда записал в своем дневнике 17 апреля 1933 г.: «Через
год вся Германия будет у нас в руках»169.
В конце 1933 г. можно было бы думать, что все эти меры послужили той «под-
готовке» народа, которая была в Италии предпосылкой пафоса строительства
первых лет и преодоления экономического кризиса. Но, с одной стороны, этот
тезис сомнителен уже в отношении Италии, а с другой — в Германии дела об-
стояли совсем иначе. Хотя при трудоустройстве и строительстве автомобильных
дорог проявился «энтузиазм», подобный итальянскому, Германия не была отста-
лой страной. Здесь речь шла не о том, чтобы прежде всего создать новые условия
жизни и заработка, а о том, чтобы снова пустить в ход уже имеющийся гигантский
производственный аппарат. Но если не хотели ждать улучшения международной
конъюнктуры, то куда было девать излишнюю продукцию?
В Италии не было этой проблемы. Как Гитлер собирался ее решить, не было
тайной, во всяком случае для генералитета рейхсвера. 3 февраля 1933 г., когда еще
не прошло и недели, как он стал рейхсканцлером, он заявил высшим офицерам
армии и флота примерно следующее. Целью всей политики является исключи-
тельно восстановление политической мощи, а потому полное уничтожение всех
установок и всякой деятельности, противоречащей воле к вооружению. Пока еще
нельзя сказать, как будет использована политическая власть после ее достижения.
358
Национал-социализм
«Может быть, это будет завоевание новых экспортных возможностей, может
быть — что, конечно, лучше — это будет захват нового жизненного пространства
на Востоке и его беспощадная германизация»170.
Гитлер был гораздо проницательнее тех, кто воображал, что современный на-
род можно научить работать, непременно отняв у него все формы выражения
внутренних противоречий, одев его в мундиры и играя марши.
Вероятно, можно было допустить, что этот радикализм научится умеренности
и что его пар будет двигать мельницы национального восстановления. Пожалуй,
так думали генералы. Но через несколько недель под руководством Юлиуса
Штрейхера был инсценирован широкомасштабный бойкот еврейских предпри-
ятий, изображаемый как реакция на «еврейские измышления о зверствах, распро-
страняемые во всем мире». При этом совершенно не изменилось намерение воз-
ложить ответственность за в высшей степени сложное положение вещей на груп-
пу людей, выбранную по «расовому» признаку, то есть без малейшей индивиду-
альной, социологической или идеологической дифференциации. Если и верно,
что в 1933 г. Гитлер, казалось, дальше всего отошел от «Майн кампф», то уже в
этом году, по крайней мере ретроспективно, достаточно видна непрерывность его
действий.
Война в мирное время (1934-1939)
Если в период захвата власти бросается в глаза множество аналогий в развитии
фашизма, то в последующее время сильнее выступают различия. Но именно в
структурном различии проявляется первое вторжение режима в область причин-
ных связей. Несмотря на многие империалистические речи и тенденции Муссо-
лини, Италия была в течение десяти лет фактором европейской устойчивости.
Гитлер уже на второй и третий год своего господства достаточно отчетливо про-
явил другой облик; это произошло чуть раньше, чем в случае Муссолини, а фак-
тически одновременно, поскольку в 1935 г. Муссолини принял решение завоевать
себе империю на африканской земле.
Но в Германии дело началось опять с внутренней политики; здесь Гитлер
впервые разрешил один вопрос таким образом, что можно назвать это военной
операцией в мирное время.
Проблема как таковая в Италии и в Германии была одна и та же: это была
судьба вооруженной партийной армии. В первые годы фашистского господства в
Италии самое частое и настойчивое требование со всех сторон заключалось в
том, что Муссолини должен распустить свое ДДНБ (Добровольное движение на-
циональной безопасности) и тем самым восстановить действие конституции.
Кризис из-за убийства Маттеотти разрешил эту проблему: он вынудил Муссолини
к компромиссу — заставив милицию присягнуть королю — и в то же время изба-
вил его от потенциального конкурента, поскольку Бальбо вследствие выдвинутых
против него упреков должен был уйти в отставку с поста генералиссимуса.
В Германии обстоятельства сложились иначе171. Во-первых, СА занимали по
отношению к партии гораздо более самостоятельное положение, чем ДДНБ; во-
вторых, их шеф Рем был последним из друзей и учителей раннего периода Гит-
История 359
лера, все еще занимавшим значительную должность. Наконец, СА были гораздо
многочисленнее рейхсвера, и они лишились своей революции. Понятно, что в их
рядах было много недовольства и что у них были популярны разговоры о пред-
стоящей «второй революции». Это была третья волна социализма, появившаяся
внутри национал-социалистического движения,— нечто вроде плебейского сол-
датского социализма, не стремившегося к какой-либо теоретической формули-
ровке. Для Рема он был связан с его излюбленным замыслом заменить рейхсвер с
его реакционным офицерским корпусом национал-социалистической народной
армией, естественно под его руководством. Такие идеи, конечно, пугали и вер-
махт, и индустрию. Напряжение обострилось летом 1934 г., причем Геринг и
Гиммлер встали на сторону врагов Рема. Маловероятно, чтобы Гитлер всерьез
колебался, но он, несомненно, долго не мог решиться. Возможно, он верил в
опасность путча. Но совершенно невероятно, чтобы он считал восстание прямой
угрозой. В самом деле, СА находились в отпуске, а их высшее командование со-
бралось на совещание в Бадвайсзее, где он сам, по-видимому, обещал присутство-
вать. Тем более беспримерна была жестокость172 его удара. Он велел вытащить
фюреров СА из постелей и расстрелять их без суда и следствия173; в Берлине же
жертв для расправы выбирали Геринг и Гиммлер. СС получили самостоятель-
ность в качестве приза за стрельбу по своим старым товарищам и командирам; но
они свели в то же время политические счеты, оставшиеся с давних времен. Гене-
ралы Шлейхер и Бредов искупили свое былое своеволие, Грегор Штрассер был
убит за свое «предательство», сотрудники Папена поплатились жизнью за мар-
бургскую речь вице-канцлера174, Густав фон Кар получил возмездие за свое пове-
дение во время мюнхенского путча, а патера Бернгарда Штемпфле погубила, мо-
жет быть, его работа над корректурой первоначальной версии «Майн кампф». Это
были убийства попросту беспримерные в цивилизованной стране. Но правитель-
ство объявило, что все мероприятия 30 июня, 1 и 2 июля были «необходимой
обороной государства» и тем самым «правомочными»; а самый знаменитый в Гер-
мании правовед приветствовал их под заголовком: «Фюрер защищает право». Не-
мецкий народ, несомненно, испытал при этом чувство облегчения в большей сте-
пени, чем возмущения. Этому могло способствовать непревзойденное бесстыдст-
во, с которым были разглашены подробности сексуальной жизни убитых, давно
уже известные всем посвященным и, уж конечно, фюреру. Печать и радио были
достаточно унифицированы, чтобы не выдать подробностей происшедшего. И
все же здесь возможно сравнение с событиями после убийства Матгеотги, и это
сравнение вряд ли складывается в пользу Германии и немцев.
События были бы логичны и понятны лишь в том случае, если бы они рас-
сматривались как применение права войны. В мирное время арестованные и тем
самым не представляющие опасности люди ни при каких обстоятельствах не мо-
гут быть казнены без расследования; на войне же мятежников расстреливают на
месте, если они угрожают достижению более важных целей. Стратегической це-
лью, которой угрожали Рем и его люди, было как можно .более скорое построение
рейхсвера на основе собственных кадров. Если Гитлер хотел быть вскоре готовым к
военным действиям, он должен был прийти к соглашению с рейхсвером. И как
известно, он был одержим представлением, что у него слишком мало времени.
360
Национал-социализм
Тот, кто препятствовал такому соглашению, должен был погибнуть, так же как
отказавшийся исполнить приказ. Некогда в Мюнхене Гитлер добился своих пер-
вых успехов, перенеся методы войны на улицы и в гражданскую жизнь. Точно так
же его большая политика в качестве канцлера рейха становится вполне понятной
и последовательной лишь в том случае, если рассматривать ее как войну в мирное
время.
После смерти Гинденбурга вермахт должен был согласиться, в виде платы за
свою победу, принести присягу «безусловного повиновения» без всяких пред-
осторожностей лично верховному главнокомандующему. Эту формулу можно
понять только как воинскую клятву верховному кондотьеру.
Актом войны было национал-социалистическое восстание в Вене, стоившее
жизни союзному канцлеру Дольфусу. Берлин мог отрицать свою связь с этим со-
бытием и делать козлом отпущения своего посла; но памятная доска на здании,
где он работал, говорит иное и более правдивым языком175.
Вступление в демилитаризированную Рейнскую область, означавшее разрыв
пакта Локарно, было крайне рискованным предприятием штурмовых групп, кото-
рое нельзя было ни оправдать, ни понять из внешнеполитических соображений;
оно ставило под угрозу все достижения двух предыдущих лет.
Связь и назначение всех политических и хозяйственных мер обнаруживает
меморандум о задачах четырехлетнего плана, который Гитлер летом 1936 г. сделал
доступным, как строго секретный документ, лишь высшим персонам государст-
ва176. Он называет «окончательным решением» немецкой борьбы за существова-
ние «расширение жизненного пространства, а также сырьевой и продовольствен-
ной базы нашего народа», выражает требование подготовить войну в мирное вре-
мя и завершает словами: «Я ставлю тем самым следующие задачи: I. Немецкая ар-
мия должна через четыре года стать боеспособной. II. Немецкая экономика долж-
на через четыре года быть способной к войне».
Осенью 1936 г. началось немецко-итальянское сближение. Мы уже видели, че-
рез какие фазы оно прошло и с какой внутренней последовательностью оно при-
вело к «стальному пакту», то есть к безусловному военному союзу обоих режимов.
Другая решающая дата стала известна также лишь благодаря случаю: 5 ноября
1937 г. В этот день Гитлер сообщил свои стратегические идеи и военные планы
военному министру, министру иностранных дел и трем главнокомандующим ро-
дами войск в присутствии адъютанта вермахта полковника Госбаха (сделавшего
через несколько дней их изложение)177. В центре была опять немецкая потреб-
ность в пространстве. Гитлер объявил, что его «неизменное намерение» — раз-
решить вопрос о пространстве самое позднее между 1943 и 1945 гт. На ближай-
шее будущее он наметил «нападение на Чехию и Австрию». Это предприятие
также рассматривалось исключительно с точки зрения «обеспечения продоволь-
ствием», причем в него включалась принудительная эмиграция двух миллионов
человек из Чехии и миллиона из Австрии.
Это обсуждение для вермахта несомненно означало, что после завершения
первой фазы вооружений он должен будет также эффективно подчиниться поли-
тической воле Гитлера. Тем самым в течение трех лет (возможно, под некоторым
воздействием визита Муссолини178) должен был быть устранен бросавшийся в
История
361
глаза разрыв между Гитлером как главой государства и верховным главнокоман-
дующим и дуче, которого он далеко превосходил своим положением, но которо-
му уступал в фактическом влиянии на вооруженные силы. Всем присутствующим
должно было быть ясно, какой цели должен был служить этот пересмотр основ-
ного пакта с главной консервативной силой: им, во всяком случае, фюрер и
рейхсканцлер явился в своем основном образе автора «Майн кампф».
И все же сомнительно, поняли ли и насколько осознали военные полное зна-
чение этих высказываний. Но, в частности, генерал-полковник фон Фрич, несо-
мненно, весьма сдержанно отнесся к ближайшим военным планам. И Гитлер сно-
ва воспользовался случайностью, чтобы с законченным актерским искусством и
бесцеремонным презрением ко всем моральным законам избавиться от неудобно-
го человека179. Взяв на себя обязанность главнокомандующего и перестроив вер-
хушку вермахта, государственный деятель стал полководцем — вполне в духе кон-
цепции Людендорфа, но, конечно, не в том направлении. Если за четыре года
Гитлер вряд ли даже видел начальника генерального штаба армии генерал-
полковника Бека, то новые люди, Кейтель и Йодль, стали его повседневными со-
трудниками.
Австрийский канцлер Шушниг первым из иностранных государственных дея-
телей должен был испытать на себе, что безудержная эмоциональность этого пол-
ководца и государственного деятеля в одном лице изливается не только в публич-
ных речах. Внешняя политика, как и внутренняя, полна угроз и насилия; но она
раньше отличалась от нее тем, что объективные условия не проявлялись в мане-
рах ее представителей. Гитлер, напротив, бушевал и неистовствовал в личном раз-
говоре с Шушнигом и вызвал Кейтеля таким же угрожающим тоном, как вождь
какого-нибудь племени мог вызвать начальника своей стражи, чтобы устрашить
посетителя своей татуировкой180.
И присоединение Австрии — «аншлюс» — произошло почти так же. Ночные
телефонные разговоры 11 марта 1938 г.181 больше напоминают бульварный ро-
ман, чем традиционное представление о любом сколь угодно сильном диплома-
тическом нажиме. Даже в отношении Зейс-Инкварта* они имели явно насильст-
венный характер. Впрочем, уже через несколько часов массовое ликование, по
всей видимости поразившее даже Гитлера, лишило это всякого значения.
Через полгода фюрер «великой Германии», вместе с дуче фашистской Италии,
навязал великим державам Западной Европы соглашение, которого при «нор-
мальных» обстоятельствах можно было добиться лишь большой войной.
Не прошло и шести месяцев, как Гитлер, нарушив торжественные обязатель-
ства и применив грубейший двусторонний шантаж, лишил чешский народ его
призрачной независимости и навязал ему статус, по сравнению с которым его по-
ложение в габсбургской монархии казалось раем свободы и независимости.
Только теперь он столкнулся с решительным сопротивлением Англии. Самое
разумное из его требований — впрочем, обесцененное ужасными прецедентами
— не встретило в Варшаве внимания. Тогда он изолировал противника самым
чудовищным из своих маневров — договором с Советским Союзом. После этого
* Лидер австрийских нациоттал-социалистов.
362
Национал-социализм
победа была обеспечена еще до начала военных действий. После Мюнхена Гит-
лер настолько презирал англичан и французов182, что верил в возможность лока-
лизации конфликта.
22 августа 1939 г. он произнес в Оберзальцберге перед высшими офицерами
речь, которая раскрыла также и более широкому кругу людей, что за народным
канцлером 1933 г. с его мирными речами и за триумфальным защитником права
на самоопределение 1938 г. стояла господствующая личность Адольфа Гитлера
ранних мюнхенских лет183. Он указал свою военную цель и сформулировал свои
убеждения в следующих словах: «Мы должны замкнуть и ожесточить свое сердце.
Кто размышлял об устройстве этого мира, тот знает, что смысл его в воинствен-
ном торжестве лучшего. Но немецкий народ принадлежит к лучшим народам
Земли. Провидение сделало нас вождями этого народа и возложило на нас задачу
доставить немецкому народу, стесненному до 140 человек на квадратный кило-
метр, необходимое ему жизненное пространство. При выполнении такой задачи
величайшая жестокость может быть величайшим милосердием». Все это почти
буквально подошло бы к «Майн кампф». И это лишь подтверждало нечто само
собой разумеющееся, всем очевидное: он объявил, что начинающаяся война — не
случайное явление, и наложил на нее печать векового решения. Несколько позже
он ретроспективно истолковал эту связь: «По существу, я воссоздал вермахт не для
того, чтобы не атаковать. Решимость атаковать была во мне всегда»184.
Это было в то же время самое категорическое и бесповоротное решение, ко-
гда-либо принятое Гитлером. В самом деле, он ведь всегда атаковал, в широком
смысле слова, но всегда при таких условиях, когда противник не мог отразить его
удар теми же средствами. Война же означает, что средства равны. Уровень был
теперь тот же, и вопрос состоял лишь в том, насколько хватит приобретенного в
мирное время военного превосходства и как долго Гитлеру удастся разъединять
тех, кого он издавна объявил своими противниками.
Но здесь надо сделать остановку. Мы уже ответили на вопрос, каким образом
стал возможен головокружительный подъем Гитлера до положения неограничен-
ного господина сильнейшего в мире военного государства: он был единственным
человеком своей эпохи, который сознательно вел войну уже в мирное время. Но
остается ответить, почему его подъем встретил так мало препятствий и что он по
существу означал.
Нельзя упускать из виду, что этот подъем опирался вначале на предыдущий,
необходимый и законный процесс. Возвращение Германии в круг великих держав
Европы в качестве равноправного члена было подготовлено упорной работой
Веймарской республики и в основном уже достигнуто. Решимость Гитлера за-
вершила последние этапы национального восстановления быстрее и эффектив-
нее, чем можно было ожидать, но он вовсе не создал это из ничего. Его против-
ников парализовало ощущение, что на их глазах произошел некоторый элемен-
тарный, издавна предсказанный процесс. Так осуществилось соединение Австрии
с немецким рейхом: это было завершением и венцом политики национального
восстановления, цели которой вряд ли имели в Германии хоть одного противника
(если даже происшедшее к этому никоим образом не сводилась').
История
363
Но эта причина сама по себе не объясняет, почему военная политика в мирное
время, отчетливо видимая также во внутриполитической области, не вызвала кол-
лективного сопротивления у находившихся под угрозой. Здесь, несомненно, дей-
ствовали естественные конфликты интересов, прежде всего между Францией и
Англией, столь часто приносившие пользу Германии после 1918 г.; это можно
иллюстрировать примером сепаратного морского соглашения от 18 июня 1935 г.,
заключенного Англией за спиной своего французского друга и сделавшего окон-
чательно несостоятельной версальскую систему. Но гораздо важнее было сущест-
вование Советского Союза. Точно так же, как Гитлер был обязан своим внутрипо-
литическим успехом Советской республике и Тельману, его внешнеполитические
достижения немыслимы без Сталина. Английская политика умиротворения по
существу объясняется как противодействие тенденции Франции, пытавшейся, в
согласии с намерениями Литвинова, втянуть Советский Союз в Европу. С точки
зрения национально-государственной, мюнхенское соглашение — беспримерное
предательство со стороны двух великих держав, отказавшихся от своих союзных и
дружеских обязательств. Но с точки зрения мировой политики это скорее удачная
договоренность консервативных держав с младшим и более динамичным партне-
ром. Подобным образом пятнадцатью годами раньше в том же Мюнхене Густав
фон Кар протянул руку Адольфу Гитлеру, хотя и вынужденно, но вначале не без
успеха, потому что они хотели выступить против общего врага. Но даже Даладье,
премьер-министр самой униженной великой державы (не говоря уже о Невиле
Чемберлене), не сумел перенести этого решения, как некогда фон Кар: вечером
после конференции он публично обрушил свой гнев на левых «поджигателей
войны» в собственной стране. Он говорил это совсем в духе бесцеремонной кам-
пании Морраса (и всех правых)185. Мюнхен был не только победой национально-
го государства, борющегося за национальное самоопределение, но в гораздо
большей мере всемирно-историческим триумфом фашистских держав, получив-
ших от консервативных правительств Западной Европы молчаливое признание в
качестве передовых борцов с большевизмом, между тем как Соединенные Штаты,
все еще пребывавшие в своей добровольной изоляции, казалось, были не в счет.
Многое говорит за то, что мюнхенское соглашение было чем-то вроде Гарцбург-
ского фронта* и заключили его с целью окончательно сокрушить коммунизм
также в его государственной позиции.
В высшей степени поучительно осознание того факта, что завоевание права на
самоопределение немецкого народа в середине XX в. было возможно лишь в со-
четании с другой, более широкой целью. Можно предположить, что Гитлер лишь
потому завершил это дело, что им двигали совсем другие внутренние мотивы.
Возможно ли было совместить эти мотивы даже с уступками в духе интересов
и традиций западных держав, Чемберлен мог бы уяснить себе — до Мюнхена и
тем более вскоре после Мюнхена,— бросив взгляд на внутриполитические собы-
тия в Германии. В самом деле, «нюрнбергские законы» осуществили тот 4-й пункт
* Соглашение в Бад-Гарцбурге между правыми партиями Германии (НСДАП, Германской нацио-
нальной народной партией и «Стальным шлемом»), заключенное И октября 1931 г. и направлен-
ное против Веймарской республики; продержалось меньше года.
364
Национал-социализм
партийной программы, который был просто несовместим с западно-либеральной
традицией, поскольку ставил «кровь» принципиально выше «решения». Непри-
крытая враждебность к церкви говорила о том, что больше не признавалась та
общая «основа» европейской жизни, которая столь подчеркивалась в правительст-
венном заявлении 1 февраля 1933 г. Поджоги и убийства во время управляемого
гигантского погрома в ноябре 1938 г. свидетельствовали с горестной очевидно-
стью, что в середине Европы осуществилось нечто, казавшееся далеким кошма-
ром из «черносотенной» царской России. В речи Гитлера, произнесенной в
рейхстаге 30 января 1939 г.186, угрожающее мрачное пророчество об уничтожении
еврейства обнажило перед всеми, кто хотел видеть, жуткий раскол в душе этого
могущественного человека, который должен был знать — даже из своего дилетант-
ского знакомства с историей,— что его политика создала большую напряжен-
ность, чем любое событие перед любой войной за последние сто лет187.
Но Чемберлен переменил свое мнение лишь после уничтожения Чехослова-
кии, и даже тогда нехотя, демонстрируя всю беспомощность обитателя счастливо-
го острова, парализованного загадочными явлениями большевизма и фашизма.
Вряд ли справедливо возлагать ответственность за пакт о ненападении на внут-
реннее сходство или взаимную симпатию двух тоталитарных систем: его доста-
точно объясняют болезненная нерешительность и медлительность западной ди-
пломатии, а также понятные опасения заносчивого польского руководства.
В то же время не лишен основания вопрос: если бы Гитлер умер вскоре после
мюнхенского триумфа, не оказался ли бы он одним из величайших немцев в ис-
тории? Ведь создание великогерманского рейха, несомненно, отвечало глубоким,
вековым чаяниям и само по себе (отвлекаясь от осложнений времени) было нис-
колько не менее законно, чем учреждение французского или итальянского нацио-
нального государства. Нельзя ли считать, что захватывающий успех национально-
го восстановления был здесь самым важным, а все остальное — мечты о «жизнен-
ном пространстве», тоталитаризм, еврейская политика — было всего лишь причу-
дами или временной необходимостью, что все это осторожно устранили бы более
умеренные последователи после достижения подлинной цели?
Конечно, этот вопрос так же неразрешим, как и все исторические гипотезы.
Но кто хочет дать на него положительный ответ, тот полагает, что Гитлер был не
столь значителен, чтобы внушить своему движению и своим преемникам нечто из
собственного душевного склада. Далее, он не замечает давления объективных ус-
ловий. Проблема связи с Восточной Пруссией — то есть отношений с Поль-
шей — уже в веймарский период нередко давала повод для разговоров о военном
решении; Германия, владевшая Веной и Карлсбадом, тем более должна была
ощущать «данцигский коридор» как стрелу, пронзившую ее плоть. Спрашивалось
только, надо ли предложить Польше в надлежащих обстоятельствах достаточно
большую и надежную компенсацию (конечно, за счет Советского Союза). Так
или иначе, после Мюнхена все сигналы указывали на войну; даже Герингу вряд ли
удалось бы остановить в последнюю минуту этот грохочущий поезд.
Другой вопрос допускает решение с большей определенностью, хотя и с
меньшей общностью: стоил ли бы выигрыш, даже в наилучшем случае, прине-
сенных жертв? В 1939 г. Германия и без Гитлера оказалась бы во власти людей с
История
365
узким мышлением и фанатическим темпераментом. Духовная жизнь, когда-то бо-
гатейшая в мире, и дальше напоминала бы бесплодную пустыню, где восхваление
живого фюрера сменилось бы культом мертвого. Та концепция немецкой задачи
и немецкой политики, которой Гитлер придал самый могущественный и ради-
кально-фашистский вид, даже в самых безобидных проявлениях не могла бы ук-
лониться от своего внутреннего закона. Она должна была в любом случае превра-
тить Австрию в провинцию, а всю Германию в казарму. Она могла владеть «вели-
кой Германией», но лишь как духовной пустыней. Тот, кто не ощущал этой пус-
тыни, мог считать немецкую историю завершенной. Но так думали даже не все,
считавшие Гитлера борцом за национальное восстановление и потому оказывав-
шие ему доверие и помощь. Уже перед началом войны в среде бывшей правой
буржуазии началась та «битва богов»188, которая должна была так сильно изменить
ее позиции.
Уровни войны и этапы сопротивления
Несомненно, Гитлер хотел войны, но вряд ли этой войны и в этот момент189.
По достоверным свидетельствам, объявление войны Англией и Францией вызвало
у него и его сотрудников глубокое замешательство. Очевидно, он верил и надеял-
ся еще раз вынудить западные державы к отступлению190, но он ни на минуту не
соглашался отказаться от нападения на Польшу. Все его мирные усилия основы-
вались на презрении к людям: он думал, что «маленькие червячки», которых он
видел в Мюнхене, способны только к расчетам и не знают чести.
Таким образом, Вторая мировая война началась, к удивлению ее зачинщика,
внезапным превращением локального столкновения в европейский конфликт. Как
известно, он приобрел континентальный и идеологический характер лишь почти
через два года, после нападения на Советский Союз; окончательное же соотно-
шение мировых сил сложилось лишь в декабре 1941 г., после японского нападе-
ния191 на Пирл-Харбор и германо-итальянского объявления войны Соединенным
Штатам.
Но для ясности следует предпослать этим пространственным и временным
этапам замечания по поводу их различного смыслового содержания.
Война с Польшей по ее первоначальному замыслу была типичной войной за
национальное восстановление, вполне напоминающей ту, в которую втянулся
Муссолини в 1915 г. Дополнением ее можно было бы считать борьбу с Францией
и Англией — это была бы нормальная европейская война, с целью обеспечить и
закрепить баланс. Именно так Италии пришлось в 1916 г. распространить войну
на Германию.
Поэтому вначале могло показаться, что эта схватка миллионов людей была
просто повторением Первой мировой войны в более узких и лучше выбранных
рамках. Но в действительности она с самого начала приняла фундаментально
иной характер.
Объективно поход против Польши показал, что аграрный народ практически
беззащитен против нападения высокоразвитой индустриальной нации. Обраще-
ние, которому Гитлер подверг побежденных своим субъективным решением, бы-
366
Национал-социализм
ло не сравнимо ни с какими примерами европейской истории. Хотя с объектив-
ной точки зрения это был повторный, уже четвертый, раздел Польши между Рос-
сией и Германией, на этот раз исчезли даже остатки государственности в общест-
венной жизни. Впервые в истории мир увидел обратное превращение нации в
бесправный, лишенный даже всех возможностей образования народ рабов192.
Гиммлер выдвинул в меморандуме, написанном в мае 1940 г., следующие требова-
ния: <Для ненемецкого населения Востока не должно быть никакого образования
выше четырехклассной народной школы. Цель этой народной школы должна
быть лишь следующей: простой счет не дальше 500, написание имени и учение,
что божественное веление — быть послушным немцам, честным, усердным и по-
рядочным. Чтение я не считаю нужным»193. Присоединение огромных областей,
далеко выходивших за пределы прежних прусских владений, и нескрываемое,
очень скоро осуществленное на практике намерение выселить польское и еврей-
ское население и отдать эти земли немецким поселенцам столь же ясно показыва-
ли, какого рода политика здесь проводилась: это была политика завоевания и
«беспощадной германизации» вместе с порабощением и биологическим «ослаб-
лением» остального коренного населения.
Но на этом экспериментальном поле ужаса начинается уже и второй, высший
этап политики — политики уничтожения. При первом своем появлении она на-
правляется не против евреев или большевиков, а против польской интеллиген-
ции. 30 мая 1940 г. генерал-губернатор д-р Франк сообщил на полицейском засе-
дании по личному указанию фюрера следующее правило: «То, что мы теперь об-
наружили в Польше из руководящего слоя, подлежит ликвидации, а что потом
подрастет, мы должны изолировать и в подходящее время опять устранить»194.
Неудивительно, что с этих пор Муссолини не мог быть ни образцом, ни даже
партнером. День Мюнхена был триумфом обеих фашистских держав и их вож-
дей; но попытка посредничества Муссолини 2 сентября 1939 г. была лишь слабым
началом противоречащей договору политики «nonbelligeranza»*, а якобы совмест-
ная победа над Францией сделала лишь более очевидным, что Муссолини стал
сателлитом Германии. Господином Европы был теперь один Гитлер, и на него
ориентировались все фашистские движения континента — от Салаши до Дорио,
от Квислинга до Анте Павелича. Столь быстрый упадок влияния Муссолини объ-
ясняется не только гораздо меньшим военным потенциалом Италии. Конечно, он
вел против Эфиопии большую колониальную завоевательную войну, проводил
политику строжайшей расовой изоляции и с крайней жестокостью подавлял вос-
стания — но у него еще не было возможности проводить в соседней стране поли-
тику раздела: установить посреди Европы режим порабощения и физического
уничтожения — на это он и его фашизм не были способны. В области конкретно-
го социального конфликта и в стиле внутренней политики он был учителем и
остался образцом; но когда в Германии с начала войны развился гораздо более
сильный национальный мотив и вместе с тем достигла полного развития харак-
терная мифологизация социальных процессов, настал час радикального фашизма
и закатилась звезда «обыкновенного» фашизма. Муссолини попытался даже за-
* Неучастия в войне (итал.).
История 367
молвить слово в пользу Польши195, но вряд ли уже удивился, что оно не было
принято во внимание.
Но в то время как на Востоке СС проводили народную политику и практико-
вали методы радикально-фашистской воли к уничтожению, на Западе немецкий
вермахт вел триумфальную войну национального восстановления. В течение шес-
ти недель технически совершенное взаимодействие всех видов оружия наголову
разбило великую державу, армия которой еще за несколько лет до этого считалась
сильнейшей в мире. Когда 14 июня немецкие войска вошли в Париж, когда через
несколько дней французской делегации были вручены немецкие условия — в
Компьенском лесу, на месте перемирия 1918 г.,— тогда сердце всей нации заби-
лось быстрее и сильнее, приветствуя восстановление права, тогда сртни тысяч
людей смогли подавить все возникавшие у них сомнения и благословить судьбу,
сделавшую их современниками Адольфа Гитлера.
Но эта война была также живой демонстрацией. Она показала, что Франция
была слишком слаба для положения гегемона Европы, на которое она претендо-
вала. Она сделала очевидным, что главная демократическая держава европейского
континента утратила веру в себя, что пораженческая позиция Морраса и Деа под-
готовила почву внутри страны для режима маршала Петена, при котором, как бы
он ни расценивался в других отношениях, Франция окончательно потеряла свою
передовую позицию в политическом развитии мира. Но война показала также,
что Гитлер и в самом деле был полководец196, что его самое оригинальное творе-
ние — перенос военных методов в политическую жизнь — может быть перенесе-
но обратно на войну и что здесь тоже безусловность воли к уничтожению197 и
решительная концентрация сил принесли самые необычайные успехи.
И все же война против Франции была, как в смысле способа военных дейст-
вий, так и в отношении предварительного мирного регулирования, обычной ев-
ропейской войной; оккупация Д ании и Норвегии, Бельгии и Голландии, несмотря
на нарушение нейтралитета, также не выходила за рамки известного и традици-
онного. Правда, великогерманские желания и мечты получили позднее чрезмер-
ное удовлетворение, но никто не думал эвакуировать французские провинции для
поселения немцев или, тем более, уничтожать французскую интеллигенцию. В
воздушной битве над Англией, в боях африканского корпуса борьба велась даже
весьма рыцарским образом. По-видимому, Гитлер никогда не переставал созна-
вать, что он, собственно, не хотел вести войну на Западе (по крайней мере, в это
время). Его мирные предложения Англии были, вероятно, искренни, хотя в выс-
шей степени наивны. По-видимому, он охотно вернулся бы на свою старую по-
зицию и был бы, при английском тыловом прикрытии, передовым борцом про-
тив большевизма. Но стало уже слишком очевидно, что эта мнимо идеалистиче-
ская позиция была для него попросту тождественна с весьма материалистической
политикой захвата пространства, так что уступка со стороны Англии означала бы
моральную капитуляцию.
Так, Гитлеру пришлось убедиться, что первая ошибка, допущенная им,— с его
точки зрения,— была непоправима: он порвал с консервативным союзником,
прежде чем подавил революционного врага. Чтобы компенсировать эту ошибку,
он сделал другую, гораздо худшую198.
368
Национал-социализм
Не совсем ясно, когда Гитлер пришел к решению напасть на Советский Союз;
есть серьезные основания полагать, что этот замысел созрел у него еще во время
Западного похода199. Когда ранним утром 22 июня 1941 г., несмотря на отчаянные
заверения в дружбе со стороны Сталина, немецкая армия, фактически с подав-
ляюще превосходящими силами, без объявления войны перешла границу, нача-
лась война, вскоре затмившая пример польской войны. С самого начала Гитлер
объявил ее войной двух мировоззрений и систем и потребовал безжалостности,
какую могли породить только эти предпосылки. Один из первых подготовитель-
ных приказов Гитлера требовал расстрела большевистских комиссаров. В извест-
ных распоряжениях маршалов фон Рейхенау и фон Манштейна еще заметно не-
что от страха офицеров перед чуждым им явлением революции 1918 г. И все же
разговоры о борьбе мировоззрений с самого начала были лживы. В самом деле,
они пытались подсказать военнослужащим, вводя их в заблуждение, обычный
смысл понятия «мировоззрение». Но, согласно настоящим предпосылкам нацио-
нал-социалистической расовой доктрины, речь могла быть только об уничтоже-
нии «еврейско-большевистской головы»200 и тем самым о возвращении славянских
масс к их естественному рабству, чтобы высшая раса получила пространство,
обеспечивающее ее существование, а подчиненная раса исполняла притязания
этих господ. Альфред Розенберг, впоследствии слабый и лишенный влияния ми-
нистр по восточным делам, много раз выворачивавший наизнанку либеральную и
ученую подкладку своей натуры, выражался в начале похода вполне недвусмыс-
ленным образом: «Мы ведем теперь вовсе не „крестовый поход“ против больше-
визма, чтобы навсегда спасти от большевизма „бедных русских", а для того, чтобы
проводить немецкую мировую политику и защищать немецкий рейх»201. Сам Гит-
лер несколько позже разоблачил внутреннее неправдоподобие всех разговоров об
«освобождении восточноевропейских народов» или о «войне Европы против
большевизма» (о чем вздумала говорить некая «бесстыдная газета Виши»), заявив с
непревзойденным цинизмом: «По существу дело сводится к тому, как удобнее раз-
делить гигантский пирог, чтобы мы могли, во-первых, владеть им, во-вторых,
управлять им и, в третьих, эксплуатировать его»202. По-видимоглу, с точки зрения
Гитлера, достижению этой столь естественной цели препятствовала лишь «еврей-
ско-большевистская голова».
Под этим знаком началась самая чудовищная война ради захвата, порабощения
и уничтожения, какую знает новая история. В то время как на фронте техническое
совершенство, чувство национального долга, а нередко, несомненно, также анти-
большевистское негодование устраивали все новые Канны, в тылу «оперативные
команды» истребляли десятки тысяч евреев, не щадя ни детей, ни стариков. В то
время как войска чаще всего саботировали приказ о комиссарах, служащие гестапо
прочесывали лагеря военнопленных в рейхе и отправляли на казнь все опасные
элементы: не только евреев, но и офицеров, «интеллигентов»*, фанатических
коммунистов и неизлечимых больных203. А с начала 1942 г. уничтожение плани-
руется в больших масштабах, причем с «разделением труда» и промышленной
организацией204. Мнимоеврейские комиссары в Москве и мнимоеврейские банки-
* В подлиннике презрительное выражение в кавычках: «Intelligenzleo>.
История
369
ры в Нью-Йорке, которые вели войну, были недосягаемы; поэтому/надо было на-
нести удар по их мнимой биологической основе, и бесчисленные поезда везли
злополучный еврейский пролетариат Востока и то, что осталось от европейского
еврейства, на гигантские фабрики быстрого и гигиеничного уничтожения. Мы
еще не можем здесь поставить вопрос: что означает в конечном счете это холод-
ное безумие уничтожения «расы»? Но, разумеется, оно останется на все времена
одним из ужаснейших предельных переживаний человечества.
По сравнению с практическим проведением программы уничтожения полити-
ка захвата и порабощения в Советском Союзе в целом не вышла за пределы на-
бросков и планирования205. Но «Застольные беседы» Гитлера показывают самым
отчетливым образом, какая судьба ожидала население Востока в случае его побе-
ды206. Сверх того, они делают совершенно очевидным, что и в случае Советского
Союза относительно случайный повод вполне отвечал направлению планов всей
жизни Гитлера: так мог говорить лишь человек, годами мечтавший о господстве
над обширными пространствами и порабощенными людьми. А такой документ,
как генеральный план «Восток», предусматривавший переселение, «изменение на-
циональности» или устранение миллионов людей, вовсе не является не заслужи-
вающей доверия личной продукцией: это последовательный и притом отнюдь не
изолированный продукт «нового» образа мышления и расово-биологического
планирования207. Нечего доказывать, что этот образ мышления стоит гораздо
дальше от традиций европейского менталитета и жизни, чем марксистская теория.
Даже самые консервативные люди должны были согласиться с представлением о
том, что такое лекарство хуже болезни. Наконец, против этого объединились
враждебные миры, и отнюдь не случайно.
Три уровня этой войны были все время связаны между собой, но никогда не
тождественны. У полковника Гельмута Штифа уже первое пребывание в только
что побежденной Польше навсегда вышибло все традиционные профессиональ-
ные симпатии к Гитлеру208. А с другой стороны, еще в последний период войны
излюбленная страна немецкой Irredenta*, Южный Тироль, вернулся в рейх, и Гит-
лер все решительнее вступал на путь Габсбургов, так что в конце концов хотел
присоединить к рейху даже Триест и Венецию. В точке пересечения всех дейст-
вующих сил (создававших уровни войны) стоял один Гитлер, и только в нем они
воспламеняли друг друга, создавая ту силу и безусловность, какую не могла бы
произвести ни одна из них в отдельности. Даже его ближайшие сотрудники мог-
ли быть вполне осведомлены лишь об одном из этих уровней. И лишь один из
трех уровней был полностью открыт для публики и пропаганды. Как показал
Нюрнбергский процесс, принцип строжайшего разделения труда и секретности209
привел к тому, что даже высшие чиновники имперского ведомства безопасности,
вероятно, не имели возможности наблюдать и точно знать все происходящее.
Но, с другой стороны, нельзя соглашаться с тезисом, что скрытые «уровни»
были созданы лишь личными преступными наклонностями Гитлера и некоторых
«закоренелых негодяев» из его окружения. Правильнее было бы сказать, что толь-
ко Гитлер имел смелость быть вполне последовательным, но в Германии было
«Неискупленной земли» — итальянский политический термин.
370
Национал-социализм
больше полупоследовательных людей, чем можно было подумать потом. Освен-
цим был так же заключен в принципах национал-социалистической расовой док-
трины как плод в ростке, и многие, для кого этот плод оказался слишком горьким,
обратились в прах. Даже самым изолированным людям нередко случалось при-
поднимать занавес, скрывавший эту работу уничтожения. Иными словами, никто
не должен был знать эти три уровня; но вряд ли кто-нибудь был в таком положении,
что мог о них не знать (по приготовлениям и намекам).
* * *
Из неоднородного характера гитлеровской войны вытекает, что и сопротивление
против нее также происходило на разных ступенях, которые нельзя отождеств-
лять210.
Прежде всего, бросается в глаза различие между патриотическим Сопротивле-
нием в оккупированных странах и сопротивлением в Германии, происходившим
из других источников. Но такое различие слишком упрощает и недооценивает
природу фашистской войны, находившей в каждой стране убежденных коллабо-
рационистов и неожиданные симпатии. Важнее различие между мировоззрения-
ми и партиями, меняющимися в зависимости от положения соответствующей
страны.
Лишь в Германии и в Италии существовал естественный протест, происходя-
щий от усталости и слабости, неизбежный даже в каждой чисто национальной
войне; он составляет самую нижнюю ступень сопротивления, которую не следо-
вало бы, собственно, называть этим словом.
Совсем иначе обстоит дело с принципиальным религиозным сопротивлением,
направленным против войны вообще. Но в то же время своеобразное безразличие
к ситуации сближает его с первой ступенью.
Не безразличным к ситуации, но почти неизменным было сопротивление
коммунистов. С ними Гитлер больше всего боролся, они первые его обличали —
и они остались такими же, как были (если отвлечься от краткого периода пакта
Гитлера — Сталина, подробности и общее значение которого они впоследствии
неохотно вспоминали).
В подобном же положении были убежденные христиане и социал-демократы,
которым, как правило, надо было лишь заново продумать свою позицию и кото-
рые более-искренне стремились к союзу друг с другом, чем до того, как пережили
фашизм.
Изменение тактики лежало в основе сопротивления тех консерваторов, кото-
рые все больше разочаровывались в Гитлере и пытались в последний момент
сдержать мчащуюся колесницу; они делали это для спасения отечества, то есть
главным образом для того, чтобы воспрепятствовать угрозе большевизации Гер-
мании.
Но не из политического расчета пришли к сопротивлению те люди, которые в
молодости стояли на стороне Гитлера, а затем, познакомившись с описанными
выше темными уровнями, пришли к решительному отрицанию, не испугавшись
даже связи с коммунистами и тяжкого бремени государственной измены211. В са-
мом деле, заслуживает уважения человек, пытающийся спасти отечество от утро-
История
371
жающей ему гибели; можно понять, что он при всех испытаниях остается верным
традиционному корпоративному духу и кодексу чести; но когда буржуа и офице-
ры приходят к столь принципиальному отрицанию воли и сущности Гитлера, что
предпочитают связь с коммунистическим противником союзу с этим смертель-
ным врагом, вышедшим из их же рядов,— это явление величайшего историческо-
го значения, означающее конец эпохи. Из этой связи неизбежно возникнут новые
бои — но на новом уровне, где буржуазный полюс традиционного общественно-
го конфликта после тягчайшего опыта сумеет преодолеть в себе фашистский со-
блазн, а тем самым даст и своему противнику возможность измениться212.
Трудно определить, какую роль сыграло в поражении Гитлера сопротивление
во всех его формах. Глупо сводить его с обвинительным жестом к «предательству».
Можно было бы сказать: если Гитлер хотел вести войну, не вызывая связанного с
ситуациями сопротивления, он должен был вести только подлинную войну за на-
циональное восстановление. Но это поверхностное мнение. Простая война за на-
циональное восстановление — в это время и в этой ситуации — уже была для
Германии анахронизмом. Поэтому она должна была принять облик фашистской
войны, то есть войны, уже выходящей из чисто национальных аспектов. Германия
могла бы вести без сопротивления лишь национальную оборонительную войну.
Гитлер предоставил Сталину единственную в своем роде возможность такой вой-
ны. Сопротивление, встреченное его собственной войной, было в точности ме-
рой его удаленности от национальной освободительной войны — ас другой сто-
роны, мерой отличия немцев от простых повинующихся машин и бесчувствен-
ных расовых фанатиков. Кто сожалеет об этом сопротивлении, должен знать, что
он выбирает.
Враждебность ко всему миру и конец
До 11 декабря 1941 г., когда Гитлер объявил войну США, облик войны уже в
основном определился, но это была все еще частичная война. Вступление Соеди-
ненных Штатов превратило ее в мировую войну. До этого авное значение имела
все еще война на Востоке, и только здесь вся многозначность этой войны разви-
валась до крайних последствий, между тем как отношения с США вполне остава-
лись в рамках нормальной европейской войны213; но это событие означало, что
соотношение сил теперь значительно изменилось — что, впрочем, мог бы пока-
зать и простейший предварительный расчет.
По очевидным причинам Гитлер не хотел этого расширения войны и многое
сделал, чтобы его избежать. «Неучастие в войне», изобретенное Муссолини, до тех
пор неизвестное состояние по ту сторону нейтралитета, благодаря поведению
президента шло теперь на пользу англичанам, и такие события, как отданный Руз-
вельтом «приказ стрелять», впервые в жизни давали Гитлеру повод жаловаться на
неспровоцированное нападение. И все же он совершил третью и последнюю
большую ошибку, когда, следуя духу, а не букве пакта трех держав, позволил втя-
нуть себя в американо-японский конфликт.
В самом деле, случайное начало этой войны не означало ее случайной сущно-
сти; эту войну, которая вначале могла показаться случайной, приходилось вести со
всей беспощадностью решающей идеологической борьбы.
372
Национал-социализм
И вскоре после объявления войны Гитлер говорит в послании к старым пар-
тийным товарищам об «окончательном столкновении и сведении счетов с этим
заговором, преследующим в банках плутократического мира и под сводами Крем-
ля одну и ту же цель», а именно — «истребление арийских народов и людей»214.
Теперь он мог наконец без всякой дипломатической сдержанности выразить в
мировом масштабе ту внутреннюю враждебность ко всему миру, которая с самого
начала владела им и его людьми и которую он, в отличие от Людендорфа, умел
временно скрывать ради удачно выбранных союзов. Он пытался извлечь утеше-
ние и уверенность из аналогии, казавшейся теперь полной. Как он выразился в
своей штаб-квартире 22 июля 1942 г., то же, что внутри страны свершалось в
борьбе партий, ныне свершается в борьбе наций. Точно так же, как во время
борьбы за власть противником* была КПГ, теперь главную роль играет СССР,
тогда как капиталистические страны, подобно прежним буржуазным партиям,
лишь разыгрывают свой дебют по краям215.
Помимо того, что сравнение это хромало во многих отношениях, существова-
ло и решающее отличие. На этот раз Гитлер не был в союзе с могущественной
частью «буржуазного» мира. Теперь он не мог уже применять средства, на которые
у его противников не было ответа. Весь мир говорил с ним теперь тем языком,
которым, как ему казалось, владел он один,— языком войны, и поэтому его пора-
жение было лишь делом времени.
В течение двух с лишним лет он был намного сильнее других и без труда раз-
бивал слабых и неподготовленных. В течение года весы колебались около равно-
весия; в триумфальном и отчаянном состязании с судьбой немецкие армии дошли
на Кавказе и в Египте до крайних границ своего продвижения. Затем маятник
качнулся обратно, и после окружения Сталинграда и англо-американской высадки
в Северной Африке симметричным образом последовади два года непрерывных
поражений; но это означало вовсе не равновесие и примирение, а полную гибель.
Советские военные усвоили методы окружения и прорыва, и впервые в своей
истории прусско-немецкое войско познало паническое бегство и капитуляцию
целых армий; англичане и американцы сумели вызвать отпадение союзников Гит-
лера и начали применять крайне жестокие методы ведения войны; в рядах собст-
венной армии становилось все более заметно сопротивление. Гитлер применил
три новшества216, пытаясь вернуть себе инициативу.
Наибольшие надежды он возлагал на новые секретные виды оружия. Он рас-
считывал, что при отчаянном положении они дадут ему такое же превосходство,
как некогда в Мюнхене новый стиль собраний и борьбы. Но сам он не мог изо-
брести такое оружие. Правда, технический уровень немецких исследований оп-
равдался, так что фау-снаряды и реактивные истребители внесли не меньший
вклад в развитие военной техники, чем английское изобретение радиолокации.
Но характерно и вряд ли случайно, что самое существенное изобретение, совер-
шившее всемирный переворот,— создание атомной бомбы — произошло в Аме-
рике, хотя основы его некогда были заложены в Германии217.
* В оригинале: Sturmbock — у римлян: таран, орудие для разрушения стен.
История УТ5
Второе средство Гитлера состояло в том, что он вступил на путь, который
можно считать в определенном смысле реабилитацией Рема218. С начала войны
Ваффен-СС выросли из небольших подразделений до огромной величины и си-
лы. Они должны были превратиться в армию фанатических борцов за мировоз-
зрение, стать настоящим, собственным оружием национал-социалистического
государства — в противоположность все еще аполитичному, проникнутому вред-
ными традициями вермахту. Гитлер мог формировать одну за другой дивизии СС,
мог после покушения Штауфенберга децимировать* Генеральный штаб, вешать
или выгонять фельдмаршалов, он мог навязать вермахту «немецкое» приветствие и
национал-социалистических офицеров; но вполне надежных вооруженных сил он
создать не мог, это превосходило его возможности. До конца его войну.вели глав-
ным образом люди, хотевшие лишь национального восстановления и ничего
иного; в аду этой многозначной войны они могли опираться лишь на многократ-
но потрясенное и во всяком случае чисто формальное чувство долга. Некогда эта
армия вошла в чужие страны, чтобы создать и защитить Германию; но когда через
пять лет она была снова отброшена в свое отечество, она не могла уже верить в
Германию с чистым сердцем.
На третий и, по-видимому, самый доступный путь Гитлер вступил неохотно,
на свой лад предоставив другим большую часть этой задачи. Это был путь возоб-
новления европейской идеи и «идеалистического» антибольшевизма219. График
этих мер прямо пропорционален графику немецких неудач. В расовой доктрине,
без сомнения, заключен некий «европейский» элемент. Но националистическая
компонента всегда одерживает верх. Даже в войсках СС, столь ревностно прово-
дивших великогерманскую политику220, что в них были сформированы даже му-
сульманские подразделения, не-немец никогда не мог занять важного руководяще-
го поста. Антибольшевизм Гитлера был в действительности не чем иным, как
стремлением уничтожить евреев и настолько биологически ослабить славян, что-
бы навсегда исключить опасность для немецко-германского рейха; для него на-
ционально-русская военная сила под начальством Власова была не меньшей, а
большей опасностью, чем большевистская Россия Сталина, потому что он при-
писывал ей биологическое превосходство. Розенберг питал к этому генералу не
меньшую антипатию, чем Гитлер; предпочитая Украину, он преследовал, хотя и
более мягкими методами, те же цели, что и Гитлер. И хотя в Союзы добровольцев
стекалось с Востока и Запада немало идеализма, вряд ли когда-нибудь существо-
вал идеализм, настолько обманутый и настолько обманувший самого себя.
Но величайшим препятствием для Гитлера оказался сам Гитлер. Он был вы-
дающимся полководцем, пока он мог атаковать; когда же он сам оказывался разби-
тым, он ничего не умел придумать, кроме ребячески упрямого удержания любой
позиции221. Его мономаниакальная концентрация на одном предмете и на одном
враге больше не приносила ему успехов, потому что врагов было слишком много
и повсюду недоставало того, что он всем обещал. Он остался медиумом лишь в
том смысле, что умел еще внушить себе и другим разные вещи, которые было
приятно слышать; но верить в них было опасным самообманом. Когда война в ее
* Децимированис — в Древнем Риме казнь каждого десятого в провинившемся подразделении.
374
Национал-социализм
последней стадии приняла наконец форму национальной оборонительной вой-
ны, уже не было нации, способной выступить против врага с чистой совестью и
ощущением своего права. Радикальный фашизм истощил способность народа к
нападению. Для защиты родной земли осталось мало сил и мужества. Германия
была сломлена в несколько недель, как Польша в начале войны; но у нее было
меньше надежд на возрождение, чем могло быть тогда у соседней страны. В одном
Гитлер оказался прав: революция, как это случилось в 1918 г., не произошла. Ма-
ло-помалу возникало представление, что народу гораздо лучше, если революций
больше никогда не будет.
Одну из возможностей немецкой политики Гитлер довел до ее абсолютного
предела — сначала верхнего, а потом нижнего; она навсегда ушла. Но он нанес
тяжелейший вред и другой стратегической возможности, и можно предположить
даже, что он этого хотел.
Когда на Барановском плацдарме, еще в глубине Польши, советские армии го-
товились к самому сокрушительному из своих ударов, Гитлер приказал последним
и лучшим немецким силам начать наступление в Арденнах. Это решение, вместе
со слепой погоней за престижем местных партийных инстанций, обусловило
страшную судьбу населения Восточной Германии.
Когда в марте нельзя было уже держаться ни на Востоке, ни на Западе, Гитлер
распространил на Германию политику выжженной земли. На возражения Шпеера
он отвечал, что жизненные основы народа незачем принимать в расчет, поскольку
лучшие и так уже пали и будущее принадлежит теперь лишь более сильному вос-
точному народу222.
Может показаться, что апокалиптическая действительность разбила по край-
ней мере одно из представлений Гитлера. Но это только видимость.
28 апреля Гитлер получает в бункере рейхсканцелярии сообщение о смерти
Муссолини. Кажется, что дуче еще раз становится его прообразом, хотя и в отри-
цательном смысле. Но он боится даже этого контакта с действительностью, кото-
рый составили последние дни и смерть Муссолини. За тринадцать лет до этого, во
время кризиса Штрассера, он угрожал, что, если партия распадется, он в три ми-
нуты покончит с собой при помощи пистолета223. Теперь рейх был сломлен, не
осталось никакой надежды; и его собственный пистолет в самом деле доставляет
ему одинокий исход. Легенда на глиняных ногах утверждает, будто он пал, до по-
следнего дыхания сражаясь с большевизмом; она лжет, еще раз пытаясь выдать его
за то, чем он не был.
Чем он был, видно из его политического завещания, которое он продиктовал
незадолго до самоубийства. Оно завершается фразой: «Прежде всего я обязываю
руководство нации и моих последователей строжайшим образом соблюдать расо-
вые законы и беспощадно сопротивляться всемирному отравителю всех народов,
международному еврейству»224.
Эта фраза по своему содержанию вполне могла бы находиться в первом доку-
менте его политической деятельности — письме к Гемлиху. Прошла четверть ве-
ка, полная чудовищных событий, вплоть до одного из новейших по имени Ос-
венцим; но Адольф Гитлер не изменился. Очевидно, он только потому говорил о
История 375
«более сильном восточном народе», чтобы не признать, что он был причиной
проигранной войны и что победителем в этой борьбе был «еврей».
Гитлер не был социалистом — это незачем доказывать. Но он не был и на-
ционалистом — это доказывают его последние слова о немецком народе, приве-
денные выше, если даже не считать всего остального. Это был человек на грани
болезни, преследуемый патологическими страхами, причиной которых был его
инфантильно-эйдетический* образ «еврея». Но страх его как таковой был страхом
определенного народа, определенной культуры, определенной эпохи. Это отли-
чает его от Муссолини и сближает с Моррасом.
Глаи III
Практика как завершение
1919-1923
Когда мы называем национал-социалистическую практику «завершением», то
имеется в виду, естественно, Завершение «доктрины» Гитлера, которая без этой
практики была бы в действительности лишь искаженным видоизменением схемы,
давно уже построенной более искусными мыслителями, и не в последнюю оче-
редь Моррасом. Однако, как и в случае «Аксьон Франсэз», здесь кажется неумест-
ным излагать практику лишь после анализа доктрины. В самом деле, и здесь она
теснейшим образом связана с историей. И опять-таки эту историю никак нельзя
рассказать, не описав в общих чертах доктрину. Поэтому то, что следует назвать
«завершением», понятно уже и сейчас. Напротив, доктрина, рассматриваемая в ее
внутренней связи и в более широком контексте, находит свое место лишь в конце,
потому что лишь таким образом можно освободить ее от изоляции «ее» эпохи.
В отличие от итальянского фашизма и подобно «Аксьон Франсэз», национал-
социализм с самого начала хочет быть провозглашением некоторой доктрины.
Но его практика, в отличие от «Аксьон Франсэз», не является действием, вырас-
тающим как следствие тщательно разработанного перед ним убеждения. Более
того, эта практика, по своей специфической природе, непосредственно связана с
самим провозглашением мировоззрения; только она и придает ему его настоящую
действенность. В «Майн кампф» Гитлер оценивает силу устного слова выше, чем
силу писанного, и у него есть для этого серьезные основания. Маловероятно, что
его книга доставила бы национал-социализму много сторонников,— между тем
его речь снова и снова производила на массы колдовское действие. Но речь его
была в каждом случае вполне определенным образом подготовлена и ограждена.
Подготовка и ограждение речей Гитлера является ядром ранней национал-
социалистической практики — и поэтому Гитлер мог сказать о пропаганде, что
она стремится навязать народу некоторую доктрину1. Поскольку индоктринирова-
ние есть навязывание, то практика уже в раннее время может быть названа завер-
шением; а после захвата власти она прежде всего означает осуществление, не
вполне утратив, впрочем, свой первоначальный смысл.
Но такое описание прежде всего обращает внимание на две предпосылки, без
которых национал-социализм вряд ли мог бы возникнуть и которые в значитель-
ной степени отличают его от итальянского фашизма.
Если бы в красной Болонье 1920 г. кто-нибудь вздумал провозглашать или на-
вязывать националистическое мировоззрение, он вряд ли выбрался бы из города
живым. Национал-социализм развивался на иной почве, чем итальянский фа-
Практика как завершение УП
шизм. Еще в середине 1922 г., когда Муссолини был уже лидером сильнейшей в
Италии партии, миланское городское самоуправление находилось в руках социа-
листов. В Ферраре, в Болонье, в Мантуе — повсюду фашисты одержали верх в
трудной борьбе среди революционно настроенных народных масс. В Мюнхене,
напротив, после свержения советской республики господствовали рейхсвер и от-
ряды гражданской обороны; политическое сопровождение этого составляли Ба-
варская народная партия и Немецкая национальная партия. После ужасного кро-
вопролития и судилищ в мае 1919 г. коммунистов уже почти не было2, а социал-
демократы большинства были здесь более буржуазны, чем где-либо в Германии. В
этом городе Рем и его друзья «национализировали» массы, заставляя капеллы ис-
полнять в кафе национальные песни и избивая каждого, кто недостаточно быстро
поднимался с места3. Здесь целый ряд радикальных правых организаций не пре-
кратил своей деятельности даже при советской республике. Настроение народа в
Баварии было так же направлено против евреев, как в Берлине против «больше-
виков»,— хотя и не всегда по тем же мотивам. Иными словами, с мая 1919 г. об
угрозе «большевизма», реальной в Италии, в Мюнхене не могло быть и речи.
Именно это и было условием, позволявшим навязывать самое резкое антимаркси-
стское мировоззрение предрасположенному к этому народу.
Но юный национал-социализм, вероятно, никогда не мог бы выделиться из
множества подобных групп, если бы, в отличие от итальянского фашизма, очень
скоро не обзавелся руководящим импульсом, которому ничто не могло противо-
стоять. Конечно, около двух лет Гитлер был лишь руководителем партийной
пропаганды, подчиненным партийному комитету под председательством Антона
Дрекслера. Но можно положиться на его заверение, что он никому не позволял
вмешиваться в свою область: а чем же была юная НСДАП, если отвлечься от ее
пропаганды? В июле 1921 г. Гитлеру удалось завершить первый партийный кри-
зис, став первым председателем с диктаторскими полномочиями, лишь для види-
мости подчиненным демократическому контролю членов партии и ее руководя-
щих органов. Муссолини никак не мог быть в этом образцом, потому что как раз в
это время он был втянут в свой самый острый конфликт с неофашистами вне
Милана, и даже перед самым походом на Рим он не мог считаться диктатором
своей партии. «Принцип фюрерства» одержал верх в национал-социализме
раньше, чем в итальянском фашизме,— не только в относительном, но и в абсо-
лютном масштабе времени.
В самый ранний период руководящий импульс Гитлера был направлен ис-
ключительно на то, чтобы все чаще собирать как можно большие собрания и все
тщательнее их подготавливать. Уже в самом начале его неутомимое влечение к
публичности и к провозглашению сйоих взглядов означало настоящую револю-
цию в застенчивом союзе Дрекслера и Гаррера. Началось это с нескольких десят-
ков слушателей в прокуренных задних комнатах второразрядных кафе; однако
собрание, принявшее программу, состоялось уже в «Гофбрейгаузе»*, а в феврале
1921 г. Гитлер решился уже снять огромный зал цирка Кроне. Но если ему удава-
лось собирать и привлекать на свою сторону все большие массы, то вряд ли он
* Известная мюнхенская пивная.
378
Национал-социализм
был обязан этими успехами новизне или проницательности своего мировоззре-
ния. Ему удавалось, как никому из подобных ораторов Мюнхена, перенесение эмоции.
Но это перенесение надо было защищать от помех. Для этого надо было заранее
сделать из собравшихся не публику, а общину. Этой целью — больше, чем мни-
мотеррористическими методами борьбы марксистских противников — объясня-
лось введение охраны зала и службы порядка. В самом деле, буржуа в то время то-
же сохраняли привычку задавать на политических собраниях вопросы и устраи-
вать дискуссии. «Марксисты» же были грубее лишь в том смысле, что сделали из
этой привычки метод и часто пытались сорвать шумом и возгласами собрание
своих противников. Но всякий «нарушитель спокойствия» должен был бежать из
гитлеровских собраний уже задолго до официального учреждения в августе
1921 г. «Гимнастического и спортивного отряда НСДАП». Для наглядности при-
ведем отрывок из наивного отчета о собрании 14 августа 1920 г., составленного по
поручению командования группы рейхсвера одним из ее осведомителей: «Затем
на эту тему начал говорить господин Гитлер, но он впал в такую ярость и так кри-
чал, что в задних рядах мало что можно было понять. Один человек отвечал на
все речи господина Гитлера криком „чушь“*, тогда как остальные все время по-
вторяли „правильно". Но с ним быстро расправились. Он убежал из зала, и на
лестнице полицейский взял его под защиту, иначе он вряд ли вернулся бы до-
мой»4. Гитлер сам рассказал в «Застольных беседах», какими крайне некрасивыми
способами он заставлял умолкнуть женщин, которые хотели принять участие в
дискуссии и которых неудобно было выбросить из зала с помощью охраны5. Нет
оснований принимать на веру те части его рассказа, где он пытается создать впе-
чатление, будто в этот ранний период Мюнхен был во власти красной толпы.
Любовную заботу Гитлера о возникших тогда «группах порядка» можно скорее
объяснить стремлением защитить свои чувства от любого рода помех.
Это вовсе не значит, что не было никаких попыток организовать помехи. Но
как раз в них проявилось характерное различие методов борьбы. Как сообщает
Вильгельм Гегнер, социал-демократические рабочие пытались сорвать собрание
24 февраля 1920 г., но вооруженные национал-социалисты жестоко избили их
кастетами, резиновыми дубинками и хлыстами6. Если даже в Италии трудно было
не заметить разницу между красным и белым террором, то в Мюнхене в годы по-
сле советского путча эти явления были просто несоизмеримы7.
Так было и во время знаменитой битвы в зале «Гофбрейгауза» в ноябре 1921 г.,
которую Гитлер изображает с таким воодушевлением и которая дала повод при-
своить группе порядка почетное имя штурмовиков (СА). Как видно из его изло-
жения, пробравшееся в зал большинство марксистов намеревалось сорвать собра-
ние простым шумом или, самое большее, принятым в этом месте способом —
швырянием пивных кружек. Но даже сверхчеловеческая храбрость не позволила
бы слабой группе порядка одолеть превосходившую ее в двадцать раз толпу, если
бы хоть часть ее противников была вооружена настоящими орудиями нападения и
имела соответствующие агрессивные намерения. Но ничего подобного не было,
так что оратор мог спокойно оставаться на своем месте. С этих пор, по словам
* В подлиннике: Pfui — возглас протеста и неодобрения.
Практика как завершение У19
Гитлера, больше не было организованных попыток чинить помехи — но и до
этого они были, по-видимому, очень редки8, так что безусловное право господ-
ства, на которое национал-социалисты с самого начала притязали для своих соб-
раний, всегда соблюдалось; таким образом, провозглашение нового мировоззре-
ния всегда находило слушателей в требуемом настроении.
Итак, Гитлер перенял опыт своих противников, а в некотором отношении их
далеко превзошел, создав качественно новый стиль собраний. Это также касается
пропагандистской подготовки собраний.
Где было видано, чтобы «буржуазная» партия печатала свои плакаты ярко-
красным цветом, несла перед своими шествиями красное знамя? Кто, кроме про-
летариата, до тех пор разъезжал по улицам в обтянутых красным грузовиках (хотя
уже и не в Мюнхене)? Но теперь эти плакаты содержали короткие, зажигательные
лозунги, и эти лозунги были гораздо понятнее и популярнее марксистских; а с
этих грузовиков подавали знаки уже не оборванные пролетарские фигуры, а мо-
лодые солдаты, и призывы их встречали у прохожих доброжелательный отклик.
Знамя было кроваво-красным, но это не было вызывающее страх одноцветное
знамя, потому что в середине его был определенно чуждый ему знак спасения и
надежды. И эта группа была усерднее всех других партий. Колонны расклейщиков
работали круглые сутки, они были сами вооружены или охранялись автомобиль-
ными командами с резиновыми дубинками, стальными прутьями и пистолетами.
На стенах домов и мостах повсюду появлялись большие свастики. Случалось уже,
что в один вечер устраивалось по шесть, а то и по двенадцать собраний, и на каж-
дом из них «фюрер» брал слово. Этот гигантский рост должен был изменить и
задачи СА. Группа пропаганды уже не ограничивалась, как раньше, подготовкой и
защитой речей, а получила собственное значение как демонстрация воли и ре-
шимости. Охрана фюрера стала особой задачей «ударного отряда Гитлера», из
которой впоследствии выросли СС; СА как целое вскоре стала делиться на сотни,
более или менее приняв характер частной армии9. Но, по представлениям Гитле-
ра, она должна была оставаться партийным войском и отрядом пропаганды, чтобы
овладеть улицей и при помощи мощных демонстраций вести «сокрушительную
войну с марксизмом». «Что нам всегда нужно было и нужно теперь,— сказал он в
„Майн кампф“,— это не сотня-другая отчаянных заговорщиков, а сотни тысяч —
да, сотни тысяч фанатических борцов за наше мировоззрение»10.
Скрытая полемика этих строк направлена против третьей основной черты СА,
которую она все больше принимала под влиянием Рема и которая должна была
удалить ее из области борьбы мировоззрений: она принимала характер военного
союза. Как военный союз, она получала от рейхсвера оружие и поддержку, но
также выводилась из абсолютного подчинения партийному фюреру, абсорбиро-
валась при тайном обучении и становилась в ряд других военных союзов. Но в
этом Гитлеру в 1922—1923 гг. пришлось уступить, и таким образом его самое за-
ветное создание, СА, было для него чем-то вроде Луны, всегда обращенной к нам
одной стороной. В ряде мест «Майн кампф» это первое серьезное внутрипартий-
ное противоречие выступает еще яснее.
Таким образом, в главном пункте своей практики ранний национал-социализм
весьма значительно отличается от раннего итальянского фашизма. Итальянский
380
Национал-социализм
фашизм вначале никоим образом не провозглашает некоторое мировоззрение, он
дает свои сражения не на собраниях, его боевые отряды не группы, стоящие возле
партии, и никто не пытается отнять их у партии. Общими являются главное наме-
рение и основной характер, оба они ведут смертельную борьбу с марксизмом, пе-
реняв и характерным образом изменив его методы. «Фашистский минимум» нико-
им образом не исключает глубоких различий.
Поскольку организация непосредственно определяется более сильным руково-
дящим импульсом и требованиями, вытекающими из пропаганды мировоззрения,
различия очевидны. Они развиваются прежде всего в двух направлениях. Из
принципа фюрерства вытекает требование сконцентрировать вначале всю работу
в одном месте, а местные группы формировать лишь при условии, что авторитет
центрального руководства в Мюнхене безоговорочно признается11. Поэтому на-
ционал-социализм не знал фашистских «расов»12; но, с другой стороны, до но-
ябрьского путча он остался баварским, по существу даже мюнхенским локальным
явлением. Пропагандистский характер партии приводит к чрезвычайно резкому
делению на «членов» и «последователей», активное ядро и просто прислушиваю-
щуюся симпатизирующую массу. Из напечатанных вразрядку страниц книги Гит-
лера с исчерпывающей ясностью видно, насколько он рассматривал свой народ
как «объект», а членов партии, число которых должно было оставаться неболь-
шим, как господ и потенциальных правителей «нервных центров государства»13.
Уже СА была сильнее отделена от НСДАП, чем милиция от фашистской партии,
и тем более это верно для ассоциированных организаций; некоторые из них, на-
пример отряды связи, Юношеский союз, механизированные отряды, были осно-
ваны уже в ранний период14.
Самые очевидные совпадения представляет стиль. Это легко понять: обе пар-
тии можно было бы считать формами выражения тех армейских подразделений,
которые внутренне не испытали демобилизации. Поэтому их выступления перед
общественностью всегда обнаруживают стиль, аналогичный военному: шествия,
оркестры, знамена, эскорты; но сам по себе этот стиль недостаточен, чтобы опи-
сать фашизм как таковой. В самом деле, он присущ также внепартийным тради-
ционным союзам и отечественным ополчениям. Фашизм отличается лишь спо-
собностью характерным образом преобразовать этот стиль, подчинив ему всю
жизнь партии, а в конечном счете и народа. В ранний период то и другое присут-
ствует в обеих партиях лишь в зачатках. Театральный гений Габриеле Д’Аннун-
цио доставил пример, которому умели подражать, во всяком случае в первое вре-
мя, и итальянский фашизм, и национал-социализм. В 1923 г. национал-социали-
стические штурмовые отряды — в основном все еще группы штатских людей с
ружьями на йлечах и лишь с зачатками обмундирования в виде нарукавных повя-
зок и нередко спортивных курток. Во время больших шествий патриотических
союзов они вряд ли отличаются от других формирований. На огромной демонст-
рации в августе 1922 г. против закона о защите республики СА отличились, впро-
чем, от всех союзов тем, что только у них были знамена, а потому их особенно
сердечно приветствовали на Кенигсплаце. Но Гитлер говорит как один из орато-
ров наряду с другими, и в то время вовсе не господствует в НСДАП с исключи-
тельностью и суверенностью, как это было в итальянской фашистской партии в
Практика как завершение
381
дни Триеста и Болоньи. Во время Германского дня в Нюрнберге Гитлер стоит в
дождевике среди многочисленной группы и принимает парад, находясь на уровне
земли. В тех случаях, когда СА имеет подчеркнуто военный характер и разъезжает
на мотоциклах «со свастикой на стальном шлеме», она это делает в качестве воен-
ного союза. «Фашистское приветствие»15 и коричневая рубашка еще нигде не из-
вестны.
Действительно новое, характерное изменение представляет знамя партии. Сва-
стика, в отличие от ликторской связки, не примыкает к некоторой хотя и отдален-
ной, но все же постижимой исторической эпохе: этот древнейший, доисториче-
ский символ спасения, как предполагается, предвещает грядущую победу «арий-
ского человека». Стиль речей Муссолини, даже в наихудших приступах ярости,
кажется все-таки сдержанным и умеренным по сравнению со стилем Гитлера; точ-
но так .же попытки итальянских фашистов опереться на римско-имперскую тра-
дицию, как бы они ни были сомнительны с национальной точки зрения, кажутся
конкретными и исторически осознанными, если сопоставить их с этим обраще-
нием к доисторически-архаическому. При сравнении с итальянским фашизмом
особенно легко понять экстремистский характер юного движения — не только в
мышлении, но и в зрительном и звуковом проявлении, несмотря на его гораздо
менее кровавый способ борьбы.
1925-1932
После возвращения Гитлера из Лансберга произошло глубокое изменение не-
которых элементов практики — и прежде всего отношений между ними. В тече-
ние продолжительного времени запрещение публичных выступлений не позво-
ляло Гитлеру действовать в качестве оратора, что поразило самое ядро прежней
практики. Провозглашение мировоззрения стало делом газеты, но прежде всего
пропагандистской деятельности низших фюреров. Книга Гитлера вначале не
привлекла особого внимания. Успехи, достигнутые в Северной Германии Штрас-
сером, а затем и Геббельсом, показали, что Гитлер и национал-социализм не про-
сто тождественны, но «движение национального единства» имеет значительные
шансы и без его личности. Мог ли тогда возникнуть нефашистский национал-
социализм под руководством Штрассера — вовсе не праздный вопрос, но в этой
связи мы не можем им заняться. Точно так же нас не будут здесь интересовать ход
и содержание политической борьбы между партийными группами Штрассера и
Гитлера. Достаточно установить тот факт, что Гитлеру удалось закрепить в уставе
новоучрежденной партии свое руководящее положение и в особенности чрезвы-
чайно усовершенствовать ее организацию. В то время как остальные элементы
практики развивались нормально, хотя скорее в количественном, чем в качествен-
ном отношении, Гитлер (с существенной помощью Штрассера) придал партии
организацию, уже несравнимую с рудиментарными зачатками мюнхенского вре-
мени.
Уже новое основание партии в феврале 1925 г. доказало непререкаемый авто-
ритет Гитлера, а после удачного исхода бамбергского совещания фюреров на об-
щем собрании 22 мая 1926 г. был принят новый устав. Представителем партии
382
Национал-социализм
был объявлен Национал-социалистический немецкий рабочий союз в Мюнхене,
руководство которого «ео ipso»* совпадало с правлением всей партии. Хотя это
правление было коллективным органом, состоявшим из президиума, председате-
лей комитетов и делопроизводителя, первый председатель его не был связан ре-
шениями большинства и таким образом имел диктаторские полномочия, по-
скольку он сам назначал председателей комитетов (например, комитетов пропа-
ганды, организации, спорта и гимнастики, расследований и регулирования), а два
остальных члена президиума (секретарь и казначей) были, во всяком случае, фи-
гуры без политического влияния. Единственной гарантией от произвола первого
председателя было право контроля общего собрания членов; но поскольку оно
состояло по уставу лишь из членов мюнхенской региональной группы, то вся ос-
тальная партия оказалась в положении полностью зависимой провинции. В духе
этого устава гауляйтеры также назначались из Мюнхена16.
Здесь видно различие по сравнению с аналогичной стадией устава итальян-
ской фашистской партии17. Мюнхенским председателям комитетов соответство-
вали там представители регионов, не назначавшиеся сверху. В Германии же с са-
мого начала местной спонтанности отводилось лишь ничтожное место: даже вы-
бор руководителей местных групп их членами был отменен уже в 1929 г.18
Из комитетов очень быстро развились центральные ведомства имперского ру-
ководства, и уже в 1928 г. определились их своеобразные особенности. А именно:
образовалось два организационных руководства — «Отдел наступления» («Ang-
riffsabteilung») во главе с Грегором Штрассером и «Отдел строительства» («Aufbau-
abteilung») во главе с Константином Гирл ем. Первый из них имел подотделы ра-
боты за границей, печати и организации; второй — подотделы экономики, расы и
культуры, внутренней политики и т. д. Первый разрабатывал актуальные задачи
организации и имел поэтому большее практическое влияние; второй же планиро-
вал — уже во время «системы» — будущее национал-социалистическое государст-
во и в этом смысле представлял гораздо больший интерес. Ему не соответствовала
в итальянской фашистской партии до похода на Рим никакая организация, тогда
как отдел Штрассера вполне можно сравнить с фашистским генеральным секре-
тариатом, а СА (подотдел спорта и гимнастики) во главе с Пфеффером фон За-
ломоном — с фашистской милицией во главе с Бальбо. Во втором отделе люди
жили уже, как и сам Гитлер, в «третьем рейхе». Здесь, например, Вальтер Дарре19,
назначенный в 1930 г. начальником подразделения аграрной политики, планиро-
вал законы, которые должны были доставить большинству немецких крестьян
просто несравненное положение, своего рода «аристократию илотов».
К этим ведомствам прибавлялись все новые учреждения и подразделения, так
что к 1932 г. образовалась уже изрядная бюрократия, готовая (по выражению Гит-
лера в «Майн кампф») взять в свои руки нервные центры государства. Достаточно
назвать ряд ведомств, входивших в пять главных подразделений: это были ведом-
ства внутренней политики, правовой политики, народного здравоохранения и
расы, народного образования, вооружения и внешней политики, служащих, про-
* Тем самым (лм*.).
Практика как завершение 383
изводственных ячеек*, печати, союзов врачей, юристов, учителей и студентов,
валюты, финансов, производства, садоводства, рынка и биржевого дела, восточ-
ных областей, переселения, птицеводства. И если даже в 1933 г. оказалось невоз-
можным немедленно и планомерно заменить все соответствующие государствен-
ные учреждения этими парагосударственными партийными органами, то все же
НСДАП была организационно подготовлена к захвату власти гораздо основатель-
нее, чем любая другая тоталитарная партия, имевшая такие намерения.
Впрочем, ей это было тем более необходимо, что предпосылки ее борьбы со-
вершенно изменились. После 1925 г. она уже не была охраняемой и ценимой со-
юзницей правительств. Гитлеру оставалось лишь перейти к тактике легальности,
то есть вступить с государством в не слишком враждебные отношения, И в самом
деле, ведь он в действительности никогда и не следовал тактике нелегальности и
восстания. В конце концов, ведь в 1923 г. вся Бавария хотела идти походом на
Берлин, а Гитлер всего лишь был готов возглавить этот поход. В ранний мюнхен-
ский период ему пришлось больше бороться с собственной безвестностью, а за-
тем с собственными единомышленниками, чем с настоящими политическими
противниками. Характерно, что до 9 ноября 1923 г. его движение не имело в
Мюнхене человеческих потерь.
В 1925 г. все это переменилось. Правившая в Баварии партия относилась к вы-
пущенному на свободу государственному изменнику удивительно великодушно,
но никоим образом не сердечно. Во всей Пруссии и Берлине приходилось вести
тяжелую борьбу. Рейхсвер далеко ушел от национал-социализма. До народного
протеста против плана Юнга партия не получала сколько-нибудь заметной под-
держки. Она преодолела это испытание, по существу, собственными силами, и
тем самым опровергла утверждение, что фашистская партия может вырасти только
при финансовой и политической поддержке влиятельных кругов. Тому, что она
стала с 1930 г. крупнейшей массовой партией в немецкой истории, она была обя-
зана прежде всего самой себе, то есть ораторской силе и руководящей воле Гитле-
ра, организации, заранее направленной на такое наступление, неустанному усер-
дию нескольких десятков тысяч активистов, отзывчивости немецкого народа на ее
стиль и не в последнюю очередь пустоте ее социальной программы, позволявшей
ей всем и все обещать. Всемирный экономический кризис был только волной,
подхватившей уже подготовленного пловца. Но столь же важно было, что эта
партия встретила немалую симпатию в руководящих общественных кругах, тогда
как со стороны государства ей не противостояла сколько-нибудь решительная во-
ля. Связь между этими явлениями становится ясной из ряда высказываний руково-
дителей рейхсвера, далеко не столь однозначно расположенного, как итальянская
армия в 1921—1922 гг. или баварский рейхсвер с 1921 по 1923 г.20 Видимый резуль-
тат состоял в том, что, например, Геббельс мог позволить себе посреди «красного»
Берлина бесстыдство по отношению к «системе», которое в наши дни кажется
невероятным и которое вскоре стало одной из самых характерных стилистических
особенностей вновь основанного национал-социализма21.
* NSBO (Nationalsozialistische Betreibszellen-Organisation).
384
Национал-социализм
В целом этот стиль развивался непрерывно и последовательно, обогатившись
существенным элементом — почитанием мертвых и «кровавым знаменем». На
Веймарском партийном съезде в середине 1926 г. колонны СА, уже в коричневых
рубахах, маршировали с поднятой правой рукой мимо Гитлера, принимавшего
парад стоя в большой открытой машине и без устали выбрасывая вперед руку в
знак приветствия. С тех пор марширующие коричневые подразделения стали в
Германии все более привычным зрелищем; они выступали во все лучшем обмун-
дировании, с разнообразными знаками отличия; они нередко втягивались в улич-
ные схватки, но большей частью их демонстрации носили мирно-угрожающий
характер, и, в отличие от итальянских фашистов, они никогда не переходили к
прямой борьбе против мероприятий врага. В 1931—1932 гг. Германия была очень
далека от гражданской войны, и все же, в иных обстоятельствах и в увеличенном
масштабе, в ней повторялись картины 1918и 1919 годов. Демонстрации коммуни-
стов, с тысячами плохо одетых штатских, кричавших о голоде и потрясавших ку-
лаками, предшествовал убого обмундированный авангард и, самое большее, рас-
строенный духовой оркестр. Им противостояли колонны национал-социалистов,
маршировавших в сапогах строевым шагом со своими знаменами под звуки воен-
ной музыки — рота за ротой, повинуясь команде и соблюдая строгую дисципли-
ну. Подобным же образом за 15 лет до этого кучки плохо вооруженных спарта-
ковцев мерялись силами в смертельной вражде с группами одетых в мундиры
«вольных стрелков»*. Но соотношение сил коренным образом изменилось: госу-
дарству уже не приходилось бояться изолировавших себя коммунистов, между тем
как их бывшие победители намного быстрее умножали свои ряды, показывая бо-
лее решительный облик. По-видимому, Гитлер правильнее оценил немецкий на-
род своего времени, чем Роза Люксембург, сказав в 1927 г.: «У нас есть третья цен-
ность — воля к борьбе. Она здесь есть. Но завалена хламом чуждых теорий и док-
трин. Большая мощная партия старается доказать обратное, но вдруг приходит
самый обыкновенный военный оркестр и начинает играть, и тогда попутчик не-
редко пробуждается от своей дремоты, ощущает себя товарищем марширующего
народа, с которым он идет. Так обстоит дело сегодня. Нашему народу надо только
показать это лучшее — и вот он уже марширует»22. Казалось, «народ Марса» всего
лишь возродил и обновил свой старый стиль, когда при правительстве Брюнинга
необозримые колонны СА маршировали перед партийным фюрером Гитлером у
Брауншвейгского замка, точно так же как гвардия и фузилеры** перед своим кай-
зером.
Но в действительности каждое собрание, где говорил фюрер, демонстрирова-
ло большую разницу. Уже с 1927 г., когда запрещение произносить речи было
отменено и в Пруссии, такие собрания снова оказались в центре национал-
социалистической практики. К 1932 г. масштабы их чрезвычайно расширились:
Гитлер говорил перед десятками и сотнями тысяч людей, он был первым из не-
мецких политиков, широко использовавшим самолеты, он умел о многом умалчи-
вать по тактическим соображениям и давно уже отказался от своей прежней неук-
* Freikorps — добровольческие отряды контрреволюции.
** Пехота — исторический термин.
Практика как завершение 385
дюжей манеры обращения с людьми. Но самое важное осталось неизменным: он
по-прежнему, пользуясь выражением упомянутого осведомителя, «впадал в
ярость», по-прежнему заражал своей эмоциональностью напряженно ожидающую
массу и получал от нее в ответ волны бьющего через край бредового чувства. И
если исход этой политической борьбы решили обращение к солдатским традици-
ям и колдовство военного стиля, то поистине их привел в действие человек, сто-
явший дальше всего от традиционного характера и этики солдата. Но этот пара-
доксальный синтез был предпосылкой триумфа.
1933-1939
После захвата власти практика национал-социализма вовсе не сразу и не по-
всеместно стала практикой государства и общества. Но повсюду сразу же начался
процесс унификации и тотализации. В области пропаганды национал-
социалистические новшества заменили учреждения прежнего государства, полу-
чившие лишь зачаточное развитие. Однако католическая церковь сумела ценой
тяжелых жертв и значительной потери престижа сохранить свою самостоятель-
ную позицию и даже законодательно закрепить ее. Партийный подотдел сельско-
го хозяйства смог ввести в соответствующее министерство, во всяком случае, его
главу и ряд важных сотрудников; но партийному ведомству внешней политики не
удалось внедриться в наличное министерство иностранных дел, и оно осталось
относительно бессильным. СА напрасно пытались установить контроль над
рейхсвером; но СС удалось в несколько приемов подчинить себе полицию. Гау-
ляйтеры, в зависимости от их личных качеств, добились большего или меньшего
влияния на государственное управление своих округов*; многие национал-
социалистические министры были в определенном смысле «приручены» большим
сложившимся аппаратом центральных учреждений ценой некоторых уступок. В
отдельных областях жизни введение «принципа фюрерства» шло навстречу ощу-
тимой потребности, а в других оно привело к гротескным последствиям. Некото-
рые мероприятия, например сожжение книг, вызвали во всем мире вопли ужаса;
другие же, такие, как энергичное преследование коммунистов, встретили во мно-
гих иностранных кругах явное или скрытое одобрение.
Представление всего этого процесса в его многослойном единстве и в его спе-
цифической тоталитарной направленности составляет сложную задачу, все еще не
решенную, несмотря на значительные шаги в этом направлении23. В нашем изло-
жении не может быть даже речи о том, чтобы наметить определенные точки зре-
ния или подходы к этой задаче. Первое ограничение обнаруживается уже при
взгляде на фашистскую Италию. Второе состоит в том, что политические про-
цессы — в более узком смысле слова — здесь надо исключить. И все же задача
остается слишком обширной. Было бы, например, весьма интересно исследовать
отношение «корпоративного государственного строя» в Италии к «порядку на-
ционального труда» в Германии, установленному законом от 20 января 1934 г., и
прежде всего оценить в сравнении с Италией учреждение «Немецкого трудового
фронта», охватывавшего, как известно, работников вместе с работодателями. Но
* Gaue — исторический термин, возобновленный национал-социалистами.
386
Национал-социализм
точный ответ на этот вопрос предполагает слишком обширное исследование; с
другой стороны, и без такого исследования ясно, что речь идет о системе партий-
но-государственного регулирования отношений между капиталом и трудом, в
практическом смысле значительно предпочитающей предпринимателей, но также
небезопасной для них. Не менее интересно было бы сравнительное описание
воспитательной деятельности обеих партий, в которой немецкая партия, с ее
«школами Адольфа Гитлера» и «орденсбургами», без сомнения, достигла большо-
го превосходства. Важно было бы исследовать, насколько в обеих странах были
выхолощены и опустошены отдельные науки и научные учреждения.
Единственно возможный метод — выбрать для изучения отдельные вопросы.
Такой выбор может показаться произвольным, поскольку в каждом случае придет-
ся пренебречь или вовсе опушить что-нибудь существенное. При этом не следует
сосредоточивать все внимание лишь на оставшихся в тени подвальных этажах
строения, столь обманчиво освещенного двенадцатью годами искусственной ил-
люминации; не следует также банальным образом устанавливать «равновесие»,
симметрично располагая «положительные» и «отрицательные» черты. Напротив,
складывается впечатление, что в специфической практике национал-социализма,
в его истории и его идеологии так называемое положительное и так называемое
отрицательное образуют тесно связанное целое, вырастающее из одной и той же
почвы.
Поскольку историческое изложение должно было бы в значительной степени
опираться на документы, открытые лишь впоследствии, надо было выбрать в ка-
честве примеров лишь такие явления, которые были в свое время общеизвестны.
В каждом из них элементы национал-социалистической практики должны были
соединяться столь отчетливо, чтобы сделать излишним подробный анализ. Далее,
в каждом случае, хотя и в разной степени, должно было быть возможно сравнение
с соответствующим итальянским явлением. Исходя из этих соображений, мы
кратко излагаем и интерпретируем следующие вопросы:
1. Партийный съезд.
2. Законодательство о расе и охране потомства.
3. Развитие самопонимания СС.
Поскольку партийный съезд 1937 г., непосредственно предшествующий
большим внешнеполитическим переменам, лучше всего подходит для изложения,
пункты 1 и 2 располагаются в обратном порядке.
* * *
Национал-социалистическая расовая политика в мирное время состояла главным об-
разом из трех больших законодательных толчков, разделенных значительными
перерывами, по-видимому с целью закрепить достигнутое и выработать привычку
к этим мероприятиям. За бурным началом 1933 г. следовало полтора относитель-
но спокойных года, до того как нюрнбергские законы ознаменовали масштабное
и фундаментальное дальнейшее движение. Затем в течение двух с половиной лет
не было особенных перемен, но с начала 1938 г. мероприятия просто обгоняли
друг друга, достигнув высшей точки в ноябре в связи с преступлением Гершеля
Грюншпана. В то же время начинается географическое расширение расового за-
конодательства, с самого начала нацеленного на еврейское имущество и уже до
Практика как завершение 387
начала войны представлявшего собой отчетливо выраженное военное законода-
тельство.
Начало антисемитской политики было представлено как реакция на «измыш-
ления о зверствах» еврейских эмигрантов (имевшие серьезные основания, хотя,
несомненно, содержавшие некоторые неточности). Комитет, возникший под
председательством Юлиуса Штрейхера, обратился к общественности с призывом
бойкотировать еврейские предприятия, и в течение одного дня (1 апреля 1933 г.)
повсюду в Германии были расставлены посты СА с плакатами, требовавшие от
своих сограждан — с более или менее угрожающими выражениями лиц — не по-
купать товаров у этой группы жителей. Это был псевдореволюционный акт —
праздник дня иностранных фоторепортеров и вызов для привязанного к порядку
немецкого населения, которое в первый раз среди энтузиазма национальной ре-
волюции ощутило, что сулят ему грядущие дни. Этой акции поторопились дать
отбой, и Юлиусу Штрейхеру никогда больше не выпадала столь значительная и
видная роль. Но самый младший из рейхсминистров, д-р Геббельс, раскрыл образ
мыслей новых людей лучше, чем все недели бойкота. 1 апреля он сказал о немец-
ких евреях в своей речи по радио: «Когда они сегодня заявляют, что ничего не
могут с этим поделать, в то время как их собратья по расе в Англии и Америке
осыпают грязью национальную власть Германии, то и мы ничего не можем поде-
лать, когда немецкий народ возмещает на них свои убытки». И он угрожает таким
возобновлением бойкота, который «уничтожит немецкое еврейство»24.
Такую софистическую логику до тех пор любили называть «еврейской», и те,
кто превращал таким образом сотни тысяч людей в «заложников крови» за статьи
и мнения некоторых эмигрантов (или, что еще хуже, за общую реакцию мирового
общественного мнения), не должны были удивляться, если их считали способны-
ми на самые дурные поступки и намерения.
Но в дальнейшем «исключение евреев из немецкого национального организ-
ма» проводилось уже не с помощью массовых демонстраций и разоблачительных
речей, а посредством законодательных актов. Основное значение имел при этом
Закон о восстановлении государственной службы от 7 апреля 1933 г., впервые со-
державший «арийский параграф», предусматривавший увольнение на пенсию
всех чиновников неарийского происхождения за исключением бывших фронто-
виков и членов их семей25. Очень скоро этот параграф был распространен по
аналогии на адвокатов и врачей больничных касс, а несколько позже — на писа-
телей и художников, студентов и школьников; очень скоро большинство немцев
вынуждено было предъявлять «доказательства арийского происхождения».
28 июня 1933 г. рейхсминистр внутренних дел Фрик произнес речь перед
вновь назначенным Экспертным советом по вопросам популяционной и расовой
политики26, где были официально изложены концепции национал-социалисти-
ческой «политики народного здоровья»; эта речь была распространена в виде
брошюры. Исходным пунктом министра была угроза гибели народа вследствие
снижения рождаемости; он констатировал, что «родоспособность» немецких
женщин уже на 30 процентов ниже уровня, необходимого лишь для поддержания
численности нынешнего населения. Целью же должен быть рост численности
населения. Чтобы достигнуть этой цели, нужны тем большие усилия, что желате-
388
Национал-социализм
лен далеко не каждый немецкий ребенок. В осторожных, но недвусмысленных вы-
ражениях министр заявил о том, что, по данным некоторых авторов, уже двадцать
процентов немецкого населения следует считать биологически ущербным и раз-
множение этой части населения нежелательно. Глубокий упадок семьи, вызван-
ный либерализмом и индустриализацией, тем более опасен, что у восточных со-
седей Германии и в малоценных слоях собственного народа наблюдается очень
высокая рождаемость. Смешение рас вносит свой вклад в дальнейшее вырожде-
ние. Независимо от исключения евреев, прежде всего необходимо решительное
снижение расходов на асоциальные элементы и душевнобольных; государство
должно употреблять свои средства в пользу здоровых и полноценных, с целью
сохранения Численности населения и улучшения его расового состава. Компенса-
ция семейных расходов должна поощрять многодетные семьи, экономические
меры должны вернуть семье работающих женщин, а в школах должно занять свое
место воспитание расовой гигиены. Надо вновь обрести мужество разделить на-
родный организм согласно его наследственной ценности.
Первой законодательной мерой в направлении реализации этой речи был За-
кон о предотвращении ущербной наследственности, изданный уже 14 июля
1933 г. Наследственные болезни, указанные в нем, весьма разнообразны по своему
характеру и диагностируемое™ (например, наряду с шизофренией и маниакаль-
но-депрессивным психозом указаны наследственная слепота и глухота); но глав-
ным и необычным является то обстоятельство, что воля самого больного или его
законных представителей не имеет, по этому закону, решающего значения; офи-
циально уполномоченный врач или начальник учреждения может внести предло-
жение о стерилизации, по которому принимает решение «суд наследственного
здоровья» («Erbgesundheitsgericht»)27.
В тот же день был опубликован Закон об отмене натурализации и лишении
германского гражданства28. Он дает возможность отменить «нежелательные» акты
натурализации, совершенные с 1918 по 1933 г., выполняя тем самым старое требо-
вание партии, но в то же время отменяет принцип государственной непрерывно-
сти. Государство, лишающее гражданства часть своих граждан без их вины, тем
самым не признает и за остальными гражданами прошлые договоры и обязатель-
ства. Лишение гражданства эмигрантов практически отождествляет государство с
режимом, цо все же не столь беспрецедентно, как первая часть закона, беспри-
мерная в древней традиции европейского права.
Совсем иной характер носят так называемые нюрнбергские законы29. Они на-
казывают попросту за существование и тем самым составляют фундаментальный
разрыв с развитием немецкого права. С узко юридической точки зрения их мож-
но, впрочем, считать кодификацией и тем самым улучшением некоторой произ-
вольной практики, и вполне вероятно, что участвовавшим в его подготовке экс-
пертам удалось провести свой благоприятный для евреев проект30. Но до тех пор,
пока принципиальные решения будут отличаться от сколь угодно суровых обыча-
ев и отчаянных обстоятельств, день 15 сентября останется решающей датой.
Можно, конечно, возразить, что речь шла лишь о дискриминации, а не о наказа-
нии и ссылаться на многочисленные аналогии. Например, постоянно упомина-
лось в качестве примера и образца «расовое законодательство» Соединенных
Практика как завершение 389
Штатов. Но в действительности эта аргументация свидетельствует лишь о непо-
нимании исторической действительности и различия между «установлением» и
«лишением». Наконец, можно сказать, что и в Советском Союзе целые слои насе-
ления были лишены политических прав и вследствие определенных мероприятий
осуждены на смерть. Но есть большая разница между общественной и биологиче-
ской действительностью, между «правилом» и «абсолютностью». Никоим образом
нельзя не признать, что нюрнбергские законы — нечто совершенно новое в ис-
тории.
Закон об имперском гражданстве (Reichsbiirgergesetz) отделяет простых госу-
дарственных подданных от имперских граждан, которые являются единственными
носителями полного политического права; тем самым осуществляется 4-й пункт
партийной программы.
Закон о защите немецкой крови и немецкой чести превращает половые отно-
шения между взрослыми людьми неодинаковой «крови» в наказуемое деяние и
запрещает даже предполагаемую «proxima occasio»*. То обстоятельство, что при
этом наказанию подвергается только мужчина, попутно свидетельствует о неиз-
менной у национал-социалистов неравной оценке полов как таковых.
Важнейшее практическое значение имели инструкции по применению этих
законов, позволявшие без труда обострять некоторые меры и отменять некоторые
ограничения. Из самого смысла законов неизбежно вытекала тенденция не отли-
чать фронтовиков от остальных евреев. Но в общем и целом после этого толчка
наступило длительное спокойствие, что говорит, конечно, не о гуманности, а о
практическом подходе национал-социалистической политики, позволившей ев-
реям — при всех разнообразных препятствиях — еще два с лишним года участво-
вать в экономической жизни.
Но даже в 1936 и 1937 гг., как видно из развития событий в Верхней Силезии,
не упускались из виду различные обстоятельства. В этой местности евреи сосла-
лись на постановление о правах меньшинств, содержавшееся в принятом по ини-
циативе Лиги Наций соглашении о Верхней Силезии, и правительство должно
было согласиться с этой интерпретацией. Однако когда в 1937 г. эти соглашения
потеряли силу, расовые законы были сразу же введены31.
1938 г. принес с собой энергичное возобновление политики «расового оздо-
ровления». В новых инструкциях по выполнению закона об имперском граждан-
стве должности евреев-врачей были упразднены и отменены еще остававшиеся
исключения для адвокатов и поверенных по патентному праву. За этим последо-
вала «очистка» всего здравоохранения. Даже налоговое право подверглось в 1938 г.
«расовой» достройке, например, для евреев были отменены льготы на детей. Рас-
поряжение Геринга о регистрации еврейского имущества позволяло уже предви-
деть будущий ход событий. В июле было также запрещено занятие некоторыми
ремеслами. В октябре вышло распоряжение, по которому заграничные паспорта
евреев отмечались печатью «J». Подобной цели уже служил закон об изменении
фамилий и имен от 5 января 1938 г. В нем, как и натурализация, задним числом
отменялась ассимиляция имен. Инструкция по выполнению этого закона, введен-
* Возможность близости (лат)).
390
Национал-социализм
ная в августе, предписывает принудительное добавление еврейского имени (Сарра
или Израиль)32.
После убийства в Париже секретаря посольства фон Рата была возобновлена
практика «прямого действия», быстро прерванная в 1933 г. Направленный властью
гигантский погром и особый налог в один миллиард можно было понять лишь
как меры первобытно-дикой войны, а все эти законодательные акты уже не просто
отменяли политическую эмансипацию, а возвращали евреев в средневековое по-
ложение парий — с единственным, но важным различием, что теперь им не ос-
тавляли даже их деньги. Евреи должны были быть безмерно привязаны к Герма-
нии, если требовались такие меры, чтобы вынудить их покинуть страну. В дейст-
вительности дело обстояло куда банальнее. Невозможно было одновременно
проводить с крайним напряжением программу вооружения и в то же время фи-
нансировать обширную программу эмиграции33. Глупые разговоры об эмиграции
на Мадагаскар (между тем принадлежавший французам) не давали уйти от того
основного факта, что собственная политика национал-социалистов превратила
Германию в тюрьму для большинства немецких евреев — неимущих и лишенных
заграничных связей. Впрочем, может быть, следовало выше оценить интеллект
руководящего слоя этих евреев. Во всяком случае, 7 февраля 1939 г. Розенберг зая-
вил, что еврейская эмиграция — сложнейшая международная проблема, еще больше
усложнив этим и без того крайне трудное положение. И конечно, Гитлер с его
знаменитой угрозой еврейским поджигателям войны, не мог не сознавать, что его
война уже давно началась и что враг в этой войне гораздо больше лишен прав и
имущества, чем это возможно было в любой другой европейской войне. Летом
1939 г. евреям было запрещено посещать немецкие культурные учреждения, появ-
ляться в определенное время в определенных местах и водить любые транспорт-
ные средства. Нараставшая военная опасность практически оставляла им только
два выхода. Первый состоял в том, что Германия с оружием в руках завоюет для
них жизненное пространство34. Вторым выходом была смерть. Уже перед началом
войны эти возможности разделяла лишь тонкая перемычка. В самом деле, такая
система, какую устроили национал-социалисты, делала возможными самые не-
обычные вещи; но она, по-видимому, не способна была к самому простому: за-
держаться, остановиться на однажды избранном пути.
Опять-таки для оценки особенностей национал-социалистической популяци-
онной и расовой политики весьма полезно сравнение с Италией Муссолини. Для
этой цели речь Фрика представляет удобный исходный пункт. В ней, без сомне-
ния, перечисляется ряд мероприятий, которые во всех государствах мира считают-
ся более или менее правильными и желательными. Фашистский характер этой
речи придает лишь то, что соответствующие намерения чрезмерно подчеркива-
ются, превращаются в элементы некоего светского процесса оздоровления и, без
сомнения, прежде всего нацелены на усиление военного потенциала. Все это так
же отчетливо проявляется в речах и распоряжениях Муссолини, касающихся по-
пуляционной политики. Некоторые из его декретов даже превосходят своей ост-
ротой соответствующие немецкие постановления. Так, в 1938 г. в Италии занятие
высших государственных постов было связано с обязательным браком35. Однако
при этом полностью отсутствует тенденция делить народный организм в зависи-
Практика как завершение 391
мости от его биологически-наследственной ценности, считая нежелательным по-
томство значительных групп населения. Впрочем, эта тенденция не получила и в
Германии сколько-нибудь заметного развития, хотя уже ее потенциальное сущест-
вование свидетельствует о радикально-фашистском элементе немецкой популя-
ционной политики.
Сравнение в некоторой мере возможно, как было показано, и в отношении ра-
совых законов36. Но в целом оно далеко не идет: национал-социалистическая ра-
совая политика слишком «sui generis»*, чтобы ее можно было оценивать иначе как
отдельно.
Выводы, к которым приводит эта оценка, горьки в обоих направлениях: горьки
для евреев и еще более горьки для немцев — даже в том случае, и как раз в том
случае, если отказаться от морального суждения об отдельных людях и отвлечься
от дальнейшего развития событий во время войны.
В самом деле, заведомо неверно было бы утверждать, что Гитлер мог бы с тем
же успехом предложить немцам в виде жертвы, взамен запрещенной классовой
борьбы, не евреев, а, скажем, исследователей Библии или алкоголиков. Хотя в
Германии, с одним процентом еврейского населения, не было социологической
еврейской проблемы, как в Румынии или Польше, но, несомненно, участие евреев
в некоторых профессиях достигало масштабов, которые не могли бы надолго со-
храниться. Антисемитизм никоим образом не является лишь реликтом Средневе-
ковья и выражением мелкобуржуазной социальной зависти: в период осознания
национальных и социальных различий он становится, при определенных обстоя-
тельствах, элементом самого национального сознания. Либерализм также отнюдь
не был филосемитически настроен, он был враждебен «еврейской национальной
обособленности», хотя он не фиксировал ее против воли участников, как это де-
лал расовый антисемитизм. Впрочем, осознанию того, что евреи не просто рели-
гиозная община, а народ, не менее антисемитизма способствовал сионизм37. Ис-
тина — как бы она ни была сурова — состоит в том, что немецкое еврейство,
бывшее хотя и дифференцированной, но в целом отчетливо выделявшейся груп-
пой, после обманчивого подъема первых лет его полной эмансипации оказалось в
состоянии неудержимого упадка; оно разрывалось между противоположными по-
люсами, порожденными им самим,— полной ассимиляцией и сионизмом. Гитлер
даже в своих наихудших деяниях не просто противодействовал ходу истории, а
следовал и в этом случае ее тенденциям, конечно, определенным образом их вы-
ражая и закрепляя, чтобы направить их затем в другую сторону. Таким образом
неизбежное восстановление превращалось в агрессивную войну, немецкая миро-
вая экспансивность — в завоевание территорий, а духовное саморастворение не-
мецкого еврейства — в его физическое уничтожение.
Но это последнее превращение, уже в его ранней довоенной стадии, было не
менее опасно для немцев, чем для евреев, какой бы малоочевидной ни была эта
опасность и как бы ни пытались даже благонамеренные люди видеть в ней лишь
неприятное преувеличение.
* Своеобразна, исключительна (лат.).
392
Национал-социализм
В самом общем смысле еврейское законодательство означало отмену эманси-
пации. Неявно Германия лишалась тем самым преимуществ своей собственной
эмансипации.
Когда Гитлер именем Германии исключил из немецкого «народного организ-
ма» даже евреев-фронтовиков, он самым очевидным образом отказался от самой
сущности нации, означающей прежде всего «общность судьбы», и сделал пробле-
матичным правовое притязание Германии на национальность.
Поскольку, как показал случай с Верхней Силезией, национал-социализм не
признал за евреями даже прав национального меньшинства, это означало вирту-
альную беззащитность немецких меньшинств в Восточной Европе с потерей од-
ного из важнейших преимуществ, предоставленных Германии Версальским дого-
вором38.
Государственное руководство, возложив на сотни тысяч евреев ответствен-
ность за деяния одного человека, подготовило тем самым почву, позволившую
впоследствии обвинять миллионы немцев за деяния одного человека.
Все законы, мероприятия и речи, указанные выше, отнюдь не составляли тай-
ны; они возникли из центрального руководящего импульса, как это вполне отчет-
ливо сказал Гитлер в своем обращении к Имперскому партийному съезду труда
1937 г.: «Но величайшую революцию Германия совершила, впервые планомерно
принявшись за народную и расовую гигиену. Следствия этой немецкой расовой
политики для будущего нашего народа будут важнее, чем действие всех других
законов, потому что они создают нового человека»39.
И все же не все эти вещи происходили на глазах общественности. Поскольку
это относится к национал-социалистическому стилю, уместно будет кратко опи-
сать упомянутый выше Имперский партийный съезд 1937 г., по возможности не
сглаживая неоднократно засвидетельствованного завораживающего действия,
присущего таким явлениям; тем самым наше описание будет примыкать к офици-
альному изложению.
* * *
9-й имперский съезд НСДАП, получивший название Имперского съезда труда,
состоялся, как это было принято с 1927 г., в Нюрнберге с понедельника 6 до по-
недельника 13 сентября.
В понедельник перед собранием Адольф Гитлер прибывает в Нюрнберг и
вначале проходит перед фронтом эсэсовских гвардейцев, встречающих его с
примкнутыми штыками, в торжественной парадной форме и с великолепной вы-
правкой. Под колокольный звон всех церквей он проезжает к ратуше через море
знамен, украшающих город, стоя в огромной открытой машине и все время при-
ветствуя поднятой рукой ликующее население, толпящееся вдоль улиц и выгляды-
вающее из всех окон. Под звуки фанфар он вступает в большой зал, где на перед-
ней стене знамена со свастикой обрамляют святилище с государственными рега-
лиями, и там его ожидает одетое в мундиры руководство партии, государства и
вермахта. Его приветствует обер-бургомистр, восхваляющий большие успехи,
достигнутые при возведении помещений для съезда. Гитлер в своей ответной ре-
чи тоже говорит об осуществлении этих гигантских планов. На обратном пути его
Практика как завершение
393
снова приветствуют сотни тысяч ликующих людей. В официальном отчете гово-
рится: «.. .всех охватывает бурный восторг. Фюрер здесь, и только с ним город по-
настоящему живет»*’.
Во вторник утром в зале съездов торжественно открывается Имперский пар-
тийный съезд. Бесконечный поток марширующих колонн и спешащих туда лю-
дей с раннего утра заполняет город. Гигантский зал наполняется представителями
партии и множеством почетных гостей; среди них делегация фашистской партии
Италии. Гитлер снова вступает в зал под звуки фанфар, играющих первые такты
«Баденвейлерского марша». В зал вносится «кровавое знамя», почтительно привет-
ствуемое публикой, и устанавливается непосредственно за трибуной оратора. За
ним далее размещаются штандарты всех частей Германии, составляющие замкну-
тый фронт. Раздается увертюра к «Тангейзеру», а за ней «Нидерландская благодар-
ственная молитва».
Рудольф Гесс произносит речь в честь мертвых, уже намечая в ней главную
тему партийного съезда — противопоставление национал-социализма, с его во-
лей к созиданию и радостью труда, и коммунизма, означающего упадок, принуди-
тельную работу и безнадежность. О том же говорится в заявлении фюрера, зачи-
танном одним из гауляйтеров, где главным образом сравниваются большевист-
ский хаос и воля к уничтожению с неслыханными созидательными достижениями
национал-социализма, полностью преодолевшего безработицу. Под действием
этого послания десятки тысяч людей бурно выражают свой восторг, раздаются
нескончаемые аплодисменты.
Вечернее заседание, посвященное культуре, происходит в оперном театре, где
впервые вручается вновь учрежденная Национальная премия за искусство и науку.
Это заседание означает «провозглашение немецкого суверенитета в культуре и
искусстве», выразительное в том отношении, что Гитлер запретил немцам прини-
мать в будущем Нобелевские премии41. Первым получает премию Альфред Ро-
зенберг. Сам фюрер произносит длинную речь против современного искусства и
«литературной клики», виновной в позорном «ретроградном развитии». Напротив,
национал-социализм доставляет широким массам культурные достижения про-
шлого и сам создает сооружения, принадлежащие к величайшим и благородней-
шим творениям немецкой истории.
В среду утром на Цеппелиновом поле происходит шествие и утренний празд-
ник Имперской трудовой службы с участием десятков тысяч поющих, говорящих,
и повторяющих «богослужение в храме немецкой земли»42.
Вечером партийный съезд продолжает свою работу. В качестве главного ора-
тора выступает Альфред Розенберг, толкующий переживаемое время и смысл ис-
тории с точки зрения вечной борьбы между созиданием и разрушением: сегодня
национал-социализм и большевизм противостоят Друг Другу так же, как некогда
Рим и опасная сирийская зараза Карфагена. Вечер завершается финансовым отче-
том о деятельности «зимней помощи» и здравоохранения.
В четверг фюрер совершает «торжественный акт захватывающей красоты»43 —
закладывает фундамент гигантского немецкого стадиона и тут же открывает на-
ционал-социалистические соревнования, где главная роль отводится командному
и военному спорту. Вечером д-р Геббельс с крайней резкостью нападает на ис-
394
Национал-социализм
панский большевизм, разрушающий церкви и защищаемый утратившими ин-
стинкт западными интеллигентами и церковниками. Ганс Франк делает доклад о
«правовой жизни и правосудии в национал-социалистическом государстве», ука-
зывая прежде всего на то, что в прошедшем году были устранены последние по-
ложенйя Версальского договора, все еще ограничивавшие величие империи, так
что наконец завершилось «восстановление имперского суверенитета». Имперский
начальник печати д-р Отто Дитрих разоблачает внутреннюю неправду либераль-
ной «свободы печати».
Утро пятницы посвящается полиции и демонстрации ее единства с СС. Фюрер
освящает ее новые знамена, прикасаясь ими к «кровавому знамени», и объясняет
смысл этого акта как включение полиции «в великое общее шествие немецкого
народного сообщества»44.
В дальнейшем ходе съезда были заслушаны отчеты Дарре, Амана и д-ра Тодта,
содержавшие весьма внушительные данные. Последнего из них нельзя уличить во
лжи, когда он говорит, что даже самый смелый инженер-производственник не-
сколькими годами раньше не мог бы представить себе прогресса, достигнутого в
строительстве автомобильных дорог, и что этот труд в целом стал возможен под
воздействием могучей воли, не сдерживаемой парламентскими учреждениями.
Во второй половине дня в зал съезда вошли «длинные колонны женщин»45.
Они услышали доклад имперской руководительницы женщин (Reichsfrauen-
flihrerin) о множестве мер, способствующих немецкой семье. Фюрер самолично
указывает им конечную цель всего национал-социалистического дела — немецкое
дитя. В будущем мужчины, воспитанные в подобающей им суровости, станут «в
самом деле и подлинной защитой, и щитом для женщин»46. Его речь сопровож-
дают «нескончаемые аплодисменты».
Самым впечатляющим мероприятием партийного съезда был, вероятно, смотр
ПО ООО политических руководителей, состоявшийся в пятницу вечером на Цеп-
пелиновом поле. 32 колонны всех земель, двигавшиеся со всех сторон, с военной
точностью соединились у входа. В 20 часов является фюрер. Д-р Лей, стоя навы-
тяжку, сообщает об этом собравшимся. «Тут внезапно темноту пронизывают вол-
ны яркого света. Как метеоры, лучи 150 гигантских прожекторов возносятся к по-
крытому темными облаками ночному небу. В высоте колонны света соединяются
на облаках в четырехугольный пламенный венец. Потрясающая картина: обрам-
ляющие поле знамена на трибунах медленно колеблются на слабом ветру в сия-
нии света... На севере возвышается главная трибуна. Огромное строение прони-
зано ослепительным светом, увенчано сияющей свастикой в венке из дубовых ли-
стьев. С левой и правой боковых колонн изливают пламя большие чаши... Люди
ждут в напряженной тишине»47. Под звуки фанфар на главную трибуну восходит
фюрер. За ним несут знамена, их 32 000. Раздаются мощные звуки гимна Орденс-
бурга «Фогельзанг»: «Фюрер воплотил в жизнь то, чего мы ждали тысячу лет. Со
знаменами и штандартами он бурно проходит через вечность». Затем фюрер го-
ворит о тяжком времени борьбы и о счастье нынешнего времени, когда верующий
народ нашел свое место в «сомкнутом боевом фронте нации», никогда не отпус-
Практика как завершение 395
кающей и не покидающей человека, от юнгфолька*, гитлерюгенда, трудовой
службы и вермахта до партии и ее организаций. Это чудо совершила старая гвар-
дия национал-социалистической революции, и таинственную сущность его он
формулирует, при длительных проявлениях восторга и воодушевления, в сле-
дующих словах: «То, что вы однажды нашли меня и в меня поверили, дало вашей
жизни новый смысл и поставило перед вами новую задачу. То, что я нашел вас,
только и сделало возможным мою жизнь и мою борьбу»48. Он завершает речь
приветствием «хайль!», обращенным к Германии, и сотни тысяч голосов, «как звук
органа», выводят «Песню :емцев». Затем фюрер уходит с трибуны через ряды
своей личной гвардии, сопровождаемый восклицаниями «хайль!». И еще долго
венец от прожекторов освещает, «как купол собора», ночной пейзаж.
В субботу утром 15 000 восемнадцатилетних торжественно присягают фюре-
ру. И перед этой преданной Адольфу Гитлеру молодежью на него снова нисходит
пророческий дух: «Как вы сегодня стоите передо мною, так целые столетия, год за
годом, молодые поколения будут стоять перед грядущими фюрерами, снова и
снова принося присягу той Германии, которую мы сегодня завоевали»49.
Немного позже начинается ежегодный съезд Немецкого рабочего фронта. Ро-
берт Лей развивает свои принципы решения социального вопроса: «Одинаковый
шаг, одинаковая выправка и одинаковый марш: тогда я больше не различаю по
виду, кто предприниматель и кто рабочий»50. Понятие «солдат труда» окончатель-
но преодолеет разделение классов. Вечером излагается длинный отчет о деяниях
НРФ — особенно о социальной заботе национал-социалистического общества
«Сила в радости» и учреждений «Свободное время» и «Красота труда».
В воскресенье утром политические боевые подразделения партии собираются
на большой смотр перед фюрером. Больше ста тысяч человек в коричневых и
черных мундирах слушают речь Адольфа Гитлера о прежней разрозненности и о
нынешней народной общности, достигнутой в фанатической борьбе, следующей
как единое целое единой команде, единому приказу. Собравшись вокруг своего
знака победы, символа своей крови, народ победоносно взирает на флаг своего
старого противника, «сбивающего с толку народы». После освящения новых зна-
мен и штандартов смотр завершается песней Дитриха Эккарта «Германия, про-
снись!», и немного позже «армия из 120 000» проходит в течение пяти часов перед
своим фюрером. Особенно сильное впечатление производит марш одетых в чер-
ное кадров «Стрелкового корпуса движения», среди которых выделяются подраз-
деления резервных войск и гвардии фюрера.
Понедельник — день вермахта. Поле заполняют выполняемые с величайшей
точностью военные упражнения, между тем как сотни самолетов военной авиации
проносятся по небу. «Несравненное искусство» представления оставляет у зрите-
лей «связную впечатляющую картину современного пехотного боя»51. Следую-
щий затем парад вызывает своей «сплоченностью и силой» новую бурю вооду-
шевления на трибунах.
Вечер завершает большая речь фюрера, заключающая 9-й имперский съезд
партии, после чего под звуки вагнеровского «Марша нибелунгов» в зал опять вно-
Детская организация национал-социалистов.
396
Национал-социализм
сятся штандарты движения. Адольф Гитлер говорит о незабываемом впечатлении,
произведенном «исповеданием веры, народного мировоззрения нового поколе-
ния»52, он развивает свою философию истории, начиная с творческих расовых
ядер, и обозначает диктатуру пролетариата как «диктатуру еврейского интеллек-
туализма»53, заявляя в страстных выражениях, что национал-социалистическое го-
сударство не потерпит в Европе, и прежде всего в Испании, никакого нарушения
равновесия в пользу большевизма, а в случае угрозы «будет бороться за свое суще-
ствование и сражаться с фанатизмом, несравнимым с прежней буржуазной импе-
рией»54.
В Нюрнберге маршировали сотни тысяч «с точной выправкой гренадеров
лучших полков», вдохновленные единым внутренним душевным порывом, и это
лишь авангард великой немецкой народной армии, так же как солдаты, упражне-
ния которых вызвали здесь восхищение, всего лишь «острие меча, защищающего
отечество»55. Он завершает речь словами: «Таким образом, немецкая нация обрела
свою Германскую империю». Бурные приветствия несутся навстречу создателю
этой империи, и песни нации, в сопровождении органа, торжественно возносятся
к небу. В полночь партийный съезд завершается по традиции большим вечерним
сигналом вермахта.
* * *
Поистине после всего этого можно было сказать: никогда еще мальчишеская
мечта не осуществлялась более полно и с большим блеском! Разве не стала дейст-
вительностью та «империя», о которой Гитлер так часто говорил Кубицеку? Разве
не возник этот сплоченный народный организм, который он так рано проповедо-
вал: недоступный еврейскому интеллектуализму, замкнутый в себе, шествующий
путями природы? Разве не канули в пропасть забвения все эти движения, некогда
составлявшие политическую реальность: консерватизм, либерализм и социализм,
центр и социал-демократия? Трезвый противник мог бы возразить Гитлеру, что
он всего лишь превратил старое прусско-немецкое казарменное государство в од-
ну-единственную государственную казарму и что на этом были построены все его
успехи. Но как раз в этом превращении и состоит решение проблемы. Это был не
шаг назад, а шаг вперед, то есть модернизация. Гитлер сумел сделать действенным
и доступным для масс то, что раньше ограничивалось узким кругом. Для этого он
использовал самые современные средства, предоставленные в его распоряжение
техникой56. И действия его основывались на предпосылках, справедливость кото-
рых многие из его противников не хотели признать. Если даже 100 000 жителей
Нюрнберга остались дома или сжимали кулаки в карманах — такое торжество
было бы невозможно в народе, действительно исполненном неустранимой клас-
совой вражды. Национал-социализм подтверждает здесь ленинский тезис о рабо-
чей аристократии точно так же, как его подтверждает социал-демократический
ревизионизм. Все элементы этого стиля были уже в стиле фашистской Италии; но
различие в количестве и в моменте времени приобрело здесь качественное значе-
ние.
Однако подобное возражение сохраняет определенную справедливость, кото-
рую можно формулировать, пожалуй, не столь банально и не столь полемично.
Практика как завершение
397
Господь Бог снова благословил свой народ, вернувшийся к нему после кратко-
временного заблуждения. Но все ли знали, каких жертв будет стоить возможность
продолжения этого блаженства? Гитлер это знал: через два месяца после Импер-
ского партийного съезда он созвал командующих войсками на «Госбахское
совещание».
Впрочем, у современного наблюдателя все это ликование, все эти парады и
мундиры вызывают только один вопрос: как могло случиться, что столь подав-
ляющая и столь однозначная демонстрация тотальной мобилизации не была по-
нята в Германии и вне Германии в ее очевидном смысле — как объявление вой-
ны? И если недостаточно было этого зрелища народа, обратившегося посреди
мира в единую блестяще вооруженную армию, то можно было задать еще один
вопрос: как можно было не видеть, что означают «Германская империя» и «обес-
печение существования» в смысле книги «Майн кампф»? И как мог сам этот народ,
некогда названный народом мыслителей, всерьез рассматривать своего фюрера
как колдуна, способного создать из ничего работу и подъем хозяйства для всех
смертных и при этом еще производить заведомо убыточное оружие?57 Есть три
главных обстоятельства, которые могут, пожалуй, объяснить эти непостижимые
вещи.
1. Оцепенение перед неслыханным и небывалым. Когда кайзеровская армия
несколько усилилась в мирное время, Франция ввела трехлетнюю воинскую
службу. Когда же Гитлер усилил военную мощь Германии в десять раз, даже в сто
раз, Франция осталась парализованной, как кролик при виде удава.
2. Надежда на громоотвод, то есть ожидание, что при антибольшевистской ус-
тановке режима расплачиваться будет Советский Союз.
3. Своеобразная позиция немецкого народа в процессе «секуляризации». Этот
народ, а именно его духовная элита, в действительности никогда не мог прими-
риться с данным явлением, на котором основывался подъем Германии до положе-
ния первой экономической державы континента: он всегда тосковал по метафизи-
ке, единству и глубине. Национал-социализм обратил это стремление в политику,
которая рано или поздно — по вполне понятным причинам — неизбежно от-
толкнула лучших представителей такого умонастроения. Под куполом света на
Цеппелиновом поле в буре массового ликования немец мог думать, что это един-
ство само по себе составляет цель.
Наблюдение этого партийного съезда и других аналогичных мероприятий по-
зволяет выработать точки зрения, существенные для понимания природы тотали-
таризма.
Под непосредственным воздействием войны тоталитаризм слишком уж отож-
дествляют с «террором» и «ужасом». Но тотальность присуща всем большим
свершениям, отдельные лица и группы отдаются им и включаются в них. Вначале
они вызывают энтузиазм, а не ужас, который является лишь их оборотной сторо-
ной, направленной про тив врагов и несогласных. Вопрос в том, что и когда может
произвести такой энтузиазм, какие существенные черты имеет он сам и, возмож-
но, возникающий из него террор. Опыт и размышление показывают, что единст-
венная крупная общественная задача, которая в наше время должна выполняться с
энтузиазмом и потому тоталитарным путем,— это стремление идти в ногу с про-
398
Национал-социализм
мышленным развитием при неблагоприятных условиях. Иначе говоря, та нередко
скрытая, но всепобеждающая технико-экономическая революция, которая до
1918 г. казалась частным явлением и везде происходила в более или менее либе-
ральных формах, при некоторых обстоятельствах должна приобрести политиче-
ский облик и все себе тоталитарно подчинить. Большевистская революция 1917 г.
как раз и знаменует собой этот всемирно-исторический момент. Она основывает
некое сооружение, которое завершает это развитие в принципиально иной, тота-
литарной форме, и при ужасных сопровождающих явлениях, преодолевая чудо-
вищные сопротивления, оказывается способной решить стоявшую перед ней за-
дачу. Это должно было казаться угрожающим тем, кто рассматривал превосходст-
во в развитии как свое вечное право. Положение еще осложнялось тем, что рево-
люционная власть опиралась на теорию революции, исходившую из совсем иных
предпосылок,— как раз не тоталитарной, а освобождающей индивида революции
в самых передовых странах. Несоответствие идеологии и действительности долж-
но было еще усилить ощущение угрозы в соседних государствах. Конечно, анти-
большевистская пропаганда, с ее полемикой против голода и нищеты в Советском
Союзе — то есть против «большевистского хаоса»,— как раз доказывала, как мало
здесь могло быть военной агрессивности. Советский Союз до пакта Гитлера —
Сталина не был империалистической страной и даже после него проявлял импе-
риализм лишь в виде укрепления границ перед угрозой нападения — никоим об-
разом не из добродетели, а из необходимости наверстать в тяжелейших условиях
целые десятилетия своего отставания. Он должен был быть тоталитарным, а потому
не мог ставить себе целью* войну.
Напротив, индустриальная держава, стоявшая в первом ряду развития и пред-
принявшая в эпоху Гитлера тоталитарные усилия, не могла желать ничего, кроме
войны.
С этой точки зрения фашизм кажется половинчатым феноменом, лишенным
внутренней необходимости,— тоталитаризмом, которого могло бы не быть. Но
это не значит, что у него не было мотива. По своему мотиву и характеру фашизм
демонстрирует разные ступени. Итальянский фашизм, возникший из буржуазной
защиты от попытки коммунистической революции, все же не отказывал Совет-
скому Союзу в праве на существование и в собственной исторической необходи-
мости; на его примере можно решить важный вопрос, способен ли фашизм долго
и по-настоящему быть «диктатурой развития». Немецкий национал-социализм,
возникший из поражения в войне и временной экономической депрессии, считал
себя непримиримым врагом некой «мировой опасности». Мировой опасностью
был для него Советский Союз, но не только как воображаемая «зараза» и центр
еврейского заговора, но также и в некотором реальном смысле, поскольку индуст-
риализированная Восточная Европа «ео ipso» означала бы отрицание тотального,
то есть прежде всего военно-географического немецкого суверенитета. Таким об-
разом, специфический тоталитарный характер немецкой формы фашизма дол-
жен был с крайней решительностью быть военным и вся его чудовищная ударная
сила должна была прежде всего направиться против великого восточного соседа, с
* В подлиннике: Telos (от греческого те А.О<;) — свершение, цель.
Практика как завершение 399
его «необходимым» тоталитаризмом. Не следует забывать их фундаментальную
противоположность, несмотря на сходство некоторых проявлений. Конечно,
можно было бы, по крайней мере теоретически, бороться с большевизмом лишь
из-за его кровавых эксцессов и его всемирно-революционной идеологии, чтобы
затем доставить восточноевропейским народам иную, не менее эффективную
форму конфронтации с их основной проблемой. Возможно, таким образом уда-
лось бы доказать, что большевизм не обязательно должен быть тоталитаризмом, что
Россия и без него могла бы идти в ногу со стремительным развитием Европы и
США. Но тогда тоталитаризм — при условии расовой доктрины — вообще поте-
рял бы смысл. Как можно было одобрять его как всеобщую необходимость, если
нельзя было одобрить его с чистой совестью даже там, где его нельзя было счи-
тать расовой привилегией! Гитлер всегда ясно сознавал эти связи, и Розенберг
хотел, чтобы народы Востока как крестьянские народы были ограждены от цен-
трализующего большевизма58. Фашистская Германия могла вести свою войну на
Востоке лишь для достижения безусловного суверенитета; и она могла рассчиты-
вать окончательно защититься от угрожающего ей развития восточных народов,
лишь обнаружив и устранив возбудителя этих явлений.
Этот закон существования национал-социализма столь же убедительно выте-
кает из хода партийного съезда, как и из анализа мыслей Гитлера. Но все ликова-
ние, все воодушевление, вся военная точность и дисциплина съезда были недо-
статочны для осуществления его политических намерений. Вермахт был готов
отразить нападение врага, массы боевых организаций можно было бы легко на-
править против большевизма; но ни один из этих двух факторов не был достато-
чен для того, что означала бы для национал-социалистической Германии тотали-
тарная война. Гитлеру нужно было войско, безусловно готовое исполнять все его
политические намерения, зная, о чем идет речь, и желая этого. Все признаки де-
монстрации силы, устроенной в 1937 г., указывали на СС.
* * *
Отсюда можно, в некотором смысле, логически вывести место СС в системе
национал-социализма. Пока нам достаточно описать в общих чертах историче-
ское развитие этой организации59 и (вначале не используя долго хранившиеся в
тайне документы) изобразить ее самопонимание, как его авторитетно изложил
Генрих Гиммлер.
Гитлер издавна хотел иметь в своем исключительном распоряжении войско
политического характера. Когда в 1923 г. Рем и Крибель стали все больше пре-
вращать СА в военный союз, был организован «ударный отряд Гитлера»
(«StoBtrupp Hitler»), главной задачей которого считалась охрана фюрера. Подоб-
ным же образом в марте 1925 г. Гитлер устроил собственную «штабную охрану»
(«Stabswache») под начальством Юлиуса Шрека; это был шаг, противостоявший
планам Рема устроить фронтовое ополчение (Frontbann). В конце лета 1925 г. из
штабной охраны возник охранный отряд (CQ, который распространился за пре-
делы Мюнхена и получил на Веймарском партийном съезде важную привилегию:
Гитлер передал в его верные руки «кровавое знамя». После образования СА значе-
ние этой организации уменьшилось. Но в ее малой численности по сравнению с
400
Национал-со1(иализм
массовым движением СА потенциально заключался ее элитарный характер, а ее
специфическая охранная задача давала ей непосредственную связь с фюрером.
Осознание и решительное развитие возможностей, заключенных в этой органи-
зации, было заслугой Генриха Гиммлера. Он был сыном баварского учителя гим-
назии, пережил советское время в качестве молодого фаненюнкера*, а затем не-
сколько лет был секретарем Грегора Штрассера. Когда в январе 1929 г. он принял
на себя командование СС, в них было меньше 300 человек. Он приказал достав-
лять ему фотографии всех вновь принимаемых членов и проверял их расовые
признаки, требуя, чтобы рост их был не менее 170 см. При этом он руководство-
вался и прагматическими, и в то же время характерными мотивами, изложенными
им в одной из последних речей60: «солдатские типы» 1918 и 1919 г. имели все «ка-
кой-то комический» вид, и это должно объясняться примесью чужой крови61.
«Иметь хорошую кровь» для Гиммлера означает иметь солдатский и непременно
контрреволюционный характер. Вскоре он приходит к мысли, что войско хоро-
шей крови является как раз тем «расовым ядром», о котором так часто говорил
Гитлер. Но это расовое ядро может долго господствовать лишь при условии, что
оно обладает ясным сознанием расы и волей к ее сохранению. Поэтому Гиммлер
выделяет СС из всех других формирований приказом рейхсфюрера СС об обру-
чении и браке от 31 декабря 1931 г., по которому член СС может вступить в брак
лишь с разрешения рейхсфюрера после расового обследования обрученной и ее
родственников специально созданным расовым ведомством. СС должны были
быть не просто мужским союзом, а общиной высокоценных родов. Поскольку
Гиммлер был артаман62 и специализировался в сельском хозяйстве, неудивитель-
но, что его расовое ведомство вскоре превратилось в главное управление по во-
просам расы и поселения под руководством министра сельского хозяйства и им-
перского фюрера крестьян (Reichsbauemfuhrer) обергруппенфюрера СС
Р. Вальтера Дарре. В 1931 г. СС отличились в подавлении мятежа берлинских СА,
возглавляемых капитаном Стеннесом; тогда они получили от Гитлера лозунг:
«Солдат СС, твоя честь — это верность». Наконец, в 1931 г. началось также фор-
мирование собственной разведывательной службы СС во главе с бывшим обер-
лейтенантом флота Рейнгардом Гейдрихом. Когда Гитлер пришел к власти, СС с
их 50 000 членами были еще небольшой организацией, подчиненной начальнику
штаба СА, но в ней были уже зачатки ее будущего значения. В марте 1933 г. Гит-
лер создал из ее рядов новую штабную охрану под командой Иозефа Дитриха, из
которой развился «Лейб-гвардейский полк Адольфа Гитлера», между тем как от-
дельные вооруженные подразделения СС в других городах составили основу бу-
дущих резервных войск СС. Тем самым Гитлер имел в своем распоряжении воо-
руженную силу собственного образца — «не входившую ни в вермахт, ни в поли-
цию»63 и связанную с ним еще более личной и неограниченной присягой верно-
сти, чем присяга солдат вермахта. Что означала присяга СС, впервые проявилось
со всей силой 30 июня 1934 г. Никакая расстрельная команда вермахта не могла бы
убить фюреров СА без судебного процесса; но для СС в то время существовала
уже только воля фюрера как единственный закон, стоявший по ту сторону всех
* Курсанта военной школы.
Практика как завершение
401
правил и идей. Вряд ли можно было сомневаться, что это подразделение испол-
нит какой угодно приказ своего фюрера.
Вторжение СС в полицию началось в марте 1933 г., когда Гиммлер был назна-
чен исполняющим обязанности полицайпрезидента Мюнхена. В течение одного
года Гиммлер получил в свое распоряжение политическую полицию всех земель,
а в июне 1936 г. он был назначен «главой немецкой полиции». Со времени кризи-
са Рема он был руководителем самостоятельного партийного отдела; теперь же
оба учреждения были институционно связаны, и «рейхсфюрер СС и глава немец-
кой полиции» получил единственную в своем роде официальную позицию;
формальное подчинение рейхсминистру внутренних дел не ослабляло, а, пожа-
луй, усиливало ее. В самом деле, все возраставшие СС и полиция превратились
таким образом в защищенное государством, но по существу отдельное от него
ведомство, все менее контролируемое нормами государственного управления и
как раз поэтому удобное для выполнения особых и чрезвычайных решений фю-
рера. Единство государственных и негосударственных элементов становится с
этих пор характеристикой важнейших учреждений СС, подробности которой с
трудом поддаются исследованию64. Особым обязанностям отвечают особые пра-
ва: так, например, каждый член СС получает, в отличие от всех других граждан
государства, особую привилегию — право защищать с оружием в руках свою
честь.
В январе 1937 г. в своей речи «Сущность и задачи СС и полиции»65 Гиммлер
формулирует пять «столпов» СС. Общие СС, кроме высших фюреров, состоят из
людей, имеющих гражданскую профессию. Их региональное деление соответст-
вует делению вермахта; они отдают армии своих молодых людей и получают их
от нее обратно, чтобы поддерживать их здоровье, закаляя их спортом и военными
играми, составляющими не в последнюю очередь противовес опасностям город-
ского образа жизни и алкоголизма. Резервные войска, участвующие в военных дейст-
виях, путем постоянного обмена принимают также участие в войне полиции на
«четвертом, внутригерманском фронте». Цель этой войны — любой ценой сохра-
нить здоровой ту основу нации, которую большевизм, как организация «недоче-
ловеков», попытается возмутить и поразить новым ударом в спину. Третий столп
— это отряды «Мертвая голова», возникшие из охраны концентрационных лагерей;
они также непосредственно служат внутренней безопасности рейха: они стерегут
«подонков преступности, толпу расово неполноценных типов», в том числе мно-
жество профессиональных преступников, находящихся в превентивном и боль-
шей частью окончательном заключении. На четвертом месте Гиммлер называет
Службу безопасности, «большую мировоззренческую разведывательную службу пар-
тии и, в конечном счете, государства». Пятый столп — это Главное управление по во-
просам расы и расселения, имеющее позитивные задачи: брачные исследования и со-
ставление по наличным данным таблиц предков (с 1750 г.), проблемы расселения,
преподавание мировоззрения, а также поощрение науки, если она политически
ценна.
Каждый из этих пяти столпов по-своему служит общей цели: «оздоровлению»
и защите «крови», отовсюду подвергающейся угрозам. Тем самым СС есть не что
иное, как самое совершенное организационное выражение доктрины Гитлера.
402
HatfuoHCLa-cotfuanuiM
Завершающие фразы доклада показывают, что и их вождю не чужды страхи, ана-
логичные страхам Гитлера. Он говорит, что будущие десятилетия «будут означать
смертельную борьбу указанных недочеловеческих противников во всем мире про-
тив Германии» как ведущего народа белого человечества, борьбу, которую, по
убеждению Гиммлера, удастся выдержать лишь потому, что, по счастливому слу-
чаю, как раз в это время «впервые за 2 000 лет родился такой человек, как Адольф
Гитлер».
Гиммлер прочел этот доклад перед офицерами вермахта, и он был напечатан
«лишь для служебного пользования». Но уже в 1935 г. рейхсфюрер изложил свои
мысли об СС общественности на имперском съезде крестьян в Госларе, и они по-
лучили широкое распространение под названием «СС как антибольшевистская
боевая организация»66.
Отличительная особенность этой речи состоит прежде всего в том, что она в
своей вводной части изображает вечность и универсальность еврейско-больше-
вистского смертельного врага с настойчивостью и гротескной наивностью, прямо
напоминающими «Диалог» Дитриха Эккарта: большевистский дух некогда побу-
дил евреев к кровавому истреблению лучших арийцев из персидского народа, в
Вердене вечный враг, водивший мечом франкского короля Карла, истребил тыся-
чи благородных саксов, через инквизицию (!)67 он насмерть поразил Испанию, во
Французской революции перебил белокурых и голубоглазых, наконец, в России
через еврея Керенского открыл дорогу еврейскому ГПУ для его уничтожительной
работы. В течение столетий еврей направляет яд и кинжал против арийских наро-
дов, он уморил голодом целые нежелательные для него племена, в этой вековой
борьбе могут быть только победители или побежденные, но для народа пораже-
ние означает в этом случае смерть.
Гиммлер со всей определенностью ставит сущность СС в эту перспективу. По-
стоянным выбором они очищают поток лучшей немецкой крови. Позитивная
сторона воли СС, понимающих цену и святость почвы, видит свою цель в рассе-
лении и стоит как лучший друг рядом с немецким крестьянином — недаром сам
он, рейхсфюрер, крестьянин. С негативной стороны СС хотят и могут при ма-
лейшей попытке протеста «подавить безжалостным мечом» все силы еврейско-
большевистской революции недочеловеков. Заключительные фразы речи, очень
часто цитируемые в национал-социалистической литературе, гласят: «И вот мы
выступаем и шествуем по неизменным законам в далекое будущее как национал-
социалистический, солдатский орден нордически решительных мужчин и как
присягнувшее на верность сообщество их родов, и мы хотим быть и верим, что
можем быть не только внуками воинов, лучше них ведущими войну, но и предка-
ми будущих поколений, необходимых для вечной жизни немецкого германского
народа».
Если представить себе, что, по представлению Гитлера и Гиммлера, должно
было стать целью войны, что означала для них «вечная жизнь» немецкого народа,
то уже в 1935 г. можно было с уверенностью сказать, чем были СС: безусловно
послушным орудием в руках фюрера для осуществления подлинных целей его по-
литики — обеспечения вечной и суверенной жизни германско-немецкого рейха, с
одной стороны, путем расселения на захваченных землях, а с другой — путем
Практика как завершение
403
уничтожения смертельного врага; и все же высшей целью этой политики было сде-
лать наилучшее расовое ядро — солдатско-крестьянской крови — господствую-
щим слоем этого рейха.
Сравнение с Италией показывает, что там развитие партийной армии шло
удачнее. «Мушкетеры Муссолини» остались незначительной группой, служившей
лишь для представительства; им незачем было расстреливать командиров мили-
ции. И эта милиция была перед началом Второй мировой войны большей и бо-
лее славной армией, чем Ваффен-СС, поскольку она победоносно провела уже
целую войну — в Испании. С государственной армией были трудности, но они
были преодолены. Не могло ли СА удачнее развиться в этом направлении? Но
именно это сравнение доказывает внутреннюю необходимость СС для национал-
социалистического режима. В самом деле, СА по своему происхождению и струк-
туре было прежде всего массовым вспомогательным войском вермахта для целей
национального восстановления. Доктрина о творческом расовом ядре, о законах
его жизни и об угрожавшей ему смертельной опасности, воплотившись в государ-
ство, нуждалась для проведения своих настоящих целей именно в уникальном
элитном подразделении. Как бы много случайностей и несоответствий ни при-
несло историческое развитие (например, до конца войны так и не удалось полное
отождествление полиции и СС), не вызывает сомнения необходимость СС для
режима и внутреннее единство этой организации68.
1939-1945
Несомненно, национал-социалистическая практика в целом, в отличие от
практики итальянских фашистов, за время войны еще значительно развилась. На-
пример, при стабилизации пошатнувшегося немецкого фронта зимой 1941—
1942 гг. Гитлер проявил импульс руководства, до тех пор ему не свойственный. К
новому стилю, несомненно, относилось «массовое производство» генерал-фельд-
маршалов после победы над Францией на заседании рейхстага 19 июля 1940 г.69
Конечно, военная организация как таковая, с ее взаимно проникающими сферами
государства, партии, вермахта и СС, составляет предмет, заслуживающий основа-
тельного изучения. Но и в такой достопримечательности, как «оперативный штаб
Розенберга», проявились характерные черты, еще скрытые в мирное время. Впро-
чем, возможные предметы исследования неисчерпаемы, а с другой стороны, все же
не столь новы, чтобы их нельзя было легко понять по их прецедентам.
Несомненно, из всех учреждений национал-социалистического государства
самое сильное и значительное развитие получили СС. Хотя и в них не произош-
ло ничего нового, чрезвычайная последовательность развертывания этой органи-
зации привлекает особое внимание. Но даже в этой области трудно проследить
подробности. Например, Ваффен-СС выросли с 30 000 до огромной армии почти
в миллион человек, что произошло лишь после начала войны. Только тогда были
заложены правовые основы и изданы руководящие указания70; после этого элит-
ный корпус оказался под действием различных влияний и превратился в много-
слойное, трудно обозримое сооружение.
404
Национал-социализм
Чтобы осветить некоторые фундаментальные черты национал-социалистиче-
ской практики, мы опять выберем три вида явлений, на этот раз в пределах неко-
торой частной области71. Речь идет о деятельности СС в трех областях карди-
нальной важности, которые не поддаются полному отделению друг от друга, но в
основном должны быть приписаны различным подразделениям организации: это
укрепление немецкой народности, обнаружение и обезвреживание врагов и унич-
тожение главного врага.
Первая задача была поручена рейхсфюреру СС в качестве рейхскомиссара по ук-
реплению немецкой народности (РУНЫ)71 тайным приказом Гитлера от 7 октября
1939 г.72 Она подразделялась на мероприятия трех видов: возвращение имперских
граждан («Reichsdeutschen») и лиц немецкого происхождения («Volksdeutschen»)
из-за границы, исключение вредных воздействий национально чуждых частей
населения, формирование новых областей расселения посредством переселения.
Это была программа, прямо скроенная по мерке СС, где самым очевидным обра-
зом соединились негативные и позитивные мероприятия. При этом также требо-
валась решительность и принципиальность действий, которых нельзя было ожи-
дать от министерских учреждений и на которые была способна лишь «политиче-
ская», то есть не связанная традиционными нормами организация73. Поэтому
рейхскомиссар по укреплению немецкой народности, пользуясь для своих целей
государственными властями, низводил их до положения простых орудий без пра-
ва возражения и контроля. После некоторых первоначальных трудностей, осо-
бенно связанных с собственным ведомством по делам расы и расселения, отдел
РУНЫ развился до значительных размеров и был включен в число 12 главных
учреждений СС.
Правовой предпосылкой для негативного аспекта деятельности РУНН было
распоряжение о польской собственности от 17 сентября 1940 г., согласно которо-
му в присоединенных восточных областях, то есть в огромной западной части
Польши с более чем восемью миллионами поляков, польская частная собствен-
ность, которая уже и перед тем не признавалась на практике, отменялась также и в
принципе. Для применения этого распоряжения РУНН постановил: «Условия
конфискации, согласно § 2, абзац 2а, объективно существуют во всех тех случаях,
когда речь идет, например, о земельной собственности, принадлежащей поляку,
поскольку польская земельная собственность полностью понадобится для укреп-
ления немецкой народности»74. Таким образом, постановления земельных ве-
домств очень простым способом создали жизненное пространство для немецких
групп, возвращаемых из всей Восточной Европы, которые играли неоценимо
важную роль в немецком народном влиянии, а теперь отправлялись обратно комис-
сиями по переселению РУНН, чтобы усилить немецкую государственную власть. Но
в июле 1942 г. на РУНН возложена была также ответственность за грубое изгна-
ние и переселение внутри Генерал-губернаторства*, в результате чего город Люб-
лин и его окрестности должны были превратиться в первый оплот немецких по-
селений в самом центре коренных польских земель75. Однако все это должны бы-
* Generalgouvernement — название подчиненной Германии части Полыни, не включенной непо-
средственно в гитлеровский рейх.
Практика как завершение 405
ли далеко превзойти меры, планируемые на послевоенное время. Гиммлер кое-что
из них раскрыл на совещании группенфюреров в Познани: «Если СС вместе с
крестьянами, то есть мы вместе с нашим другом Бакке продолжим наше расселе-
ние на Востоке — щедро, без всяких задержек, без всяких вопросов о каких-то
старых традициях, с порывом и революционным натиском,— то через 20 лет мы
передвинем популяционную границу на 500 км к востоку»76.
Единство «негативных» и «позитивных» намерений здесь очевидно. Ему слу-
жили также многочисленные меры с важными последствиями, принятые уже в
1939 и 1940 гг. Ясное понимание позитивных представлений Гиммлера дают
главные направления земельного устройства в новых восточных областях, указан-
ные им в качестве РУНН 26 ноября 1940 г.77 Заслуживает особого внимания то
обстоятельство, что, хотя основой политики немецкой народности считается со-
здание крестьянских наследственных хозяйств среднего размера, проявляется яв-
ная забота о социальном расслоении; в виде нижней ступени иерархии преду-
сматриваются немецкие сельскохозяйственные рабочие, а сверху должны быть
устроены имения для «поселения и создания нового землевладельческого руково-
дства». Детально расписываются устройство и способ сооружения деревень и дво-
ров. Жилища польских сельскохозяйственных рабочих, если они понадобятся,
должны помещаться в стороне от немецких поселений. Проявляется особая забота
об озеленении, от которого будет решающим образом зависеть немецкий облик
Востока. Должна сохраниться наследственная любовь немецких племен к деревь-
ям, кустам и цветам: повсюду должны быть деревенские дубы и деревенские липы.
В каждой деревне должен быть партийный дом, в каждом большом поселении —
праздничный зал. Отдельные крестьянские дворы должны «быть видимым выра-
жением новой немецкой крестьянской культуры». Старые образцы построек и
гармоничное включение их в ландшафт должны соединяться с требованиями со-
временной гигиены и техники.
Третья задача РУНН носила также позитивный, но гораздо более деликатный
характер. Речь шла о возвращении потерянной германской крови. Распоряжение
1940 г. свидетельствует о том, какими представлениями руководствовался Гиммлер
и какие цели он преследовал: «Настолько же, как необходимо навсегда очистить
немецкие восточные области от живущих там чужеродных элементов, которые не
должны там постоянно проживать или селиться, необходимо вернуть немецкой
нации имеющуюся в этих областях немецкую кровь, даже и в том случае, если но-
сители этой крови полонизированы в своем исповедании и языке. Именно из этих
носителей германской крови выросли те руководящие личности бывшего поль-
ского государства, которые недавно столь воинственно обратились против соб-
ственного немецкого племени — либо в ослеплении, либо намеренно или бес-
сознательно отрицая свою кровную связь с ним»78. Несколько позже называются
непосредственные цели акции: «воспрепятствовать дальнейшему приросту поль-
ского интеллигентского слоя» и «увеличить желательный в расовом отношении
прирост немецкого народа». Поэтому многие поляки подвергались экспертизе
расовых комиссий для обнаружения их. «немецкой природы» и в ряде случаев пе-
ремещались для «германизации» в немецкую среду, причем никакие обстоятельст-
ва в принципе не принимались во внимание, так что детей отнимали у их родите-
406
Национал-социализм
лей, чтобы они могли, против воли своих близких, услышать подлинный «голос
крови». Таким образом старое теоретическое разрушение понятия нации внеисто-
рической расовой доктриной осуществлялось на практике тысячью разных спо-
собов. Но в естественной, на первый взгляд, жестокости слов Гиммлера нельзя не
заметать скрытый в них страх: «Либо мы приобретем эту хорошую кровь, кото-
рую мы можем использовать, и введем ее в наши ряды, либо, господа,— вы може-
те назвать это жестокостью, но природа жестока — мы уничтожим эту кровь»79.
Таким образом, в будущем противник уже никогда не получит способных руково-
дителей и начальников. Любое ложное сострадание в наше время угрожает в бу-
дущем существованию немецкого народа.
В самом деле, немецкий народ окружен противниками и даже пронизан ими
внутри. К противникам Гиммлер причисляет всех коммунистов, всех масонов,
всех демократов, всех убежденных христиан и даже всех националистов80. Если
прибавить еще не совсем лишенные основания суждения Гиммлера о недостаточ-
ной политической благонадежности офицерского корпуса вермахта, то можно
было бы подумать, что только СС являются подлинным немецким народом и что
враги их многочисленнее песка морского. Как же можно противостоять им не
только на сей раз, но и обеспечить свое господство на все времена?
* * *
Учреждение, созданное СС именно для расследования деятельности всех про-
тивников и борьбы с ними, называлось Главным имперским управлением безопасности',
это был подлинный образец слияния «государственных» и «партийных» компе-
тенций и интересов. Оно было образовано в сентябре 1939 г. путем соединения
различных ведомств полиции и СС, и начальником его был назначен Рейнгард
Гейдрих в качестве «главы полиции безопасности и службы безопасности». Зада-
чи этого учреждения видны из плана разделения обязанностей (от 1 октября
1943 г.)81.
Из семи его управлений наиболее интересно в этой связи IV управление для
«расследования и борьбы с противниками», тождественное прежнему гестапо; во
главе его остался группенфюрер СС Мюллер82. Как и все управления, оно разде-
ляется на «группы» и «отделы». Предметом занятий «Группы IV А» являются «про-
тивники, саботаж и охранная служба», а отделы ее наряду с другими проблемами
занимаются коммунизмом, марксизмом и смежными направлениями, реакцией,
оппозицией, легитимизмом, либерализмом; кроме того — также результатами
враждебных мировоззрений, такими как саботаж, нелегальная пропаганда и поэ-
тическая фальсификация.
«Группа IV В» занимается политическим католицизмом, политическим про-
тестантизмом, сектами, другими церквами и масонством. Еврейскими делами ве-
дает, между прочими (!), «Отдел IV В 4» («Политическая церковь, секты и евреи»),
во главе которого стоит оберштурмбаннфюрер СС Эйхман.
Важнейшая задача «Группы IV С» — вопросы охраны. «Группа IV D» занима-
ется делами иностранных рабочих, враждебных государству иностранцев и эмиг-
рантов. Задачи двух остальных групп — традиционные дела политической поли-
ции, такие как контрразведка и паспортная служба.
Практика как завершение
407
VII управление опять непосредственно занимается специфическими против-
никами национал-социализма, «научным исследованием и оценкой мировоззре-
ний»; это научное дополнение к IV управлению, с собственными отделами для
масонства, еврейства, политических церквей, марксизма, либерализма и других
групп противников, таких как эмиграция, сепаратизм, пацифизм и реакция.
Но и другие управления, прежде всего служба иностранной разведки (VI) под
начальством оберфюрера СС Шелленберга, должны были заниматься не только
противниками немецкого государства, но и противниками национал-социалисти-
ческого мировоззрения. Впрочем, в Главном имперском управлении безопасности
занимались и «позитивной» работой, особенно в III управлении под названием
«Немецкие области жизни» во главе с бригаденфюрером СС Олендорфом с груп-
пами «Национальность», «Культура» и (среди прочих) отделами «Раса и народное
здоровье», «Наука», «Воспитание и религиозная жизнь»83.
Таким образом, доктрина Гитлера о противниках воплотилась в чудовищную
организацию, значение которой возрастало из года в год. Примечательно, что
концентрационные лагеря, самое известное в мире проявление систематической
борьбы национал-социализма с его противниками, выросли из относительно не-
большого ядра. После преодоления начальной фазы нерегулярного террора, ко-
торый СА осуществляли в импровизированных лагерях против своих противни-
ков, в 1937 г. под начальством «фюрера отрядов „Мертвая голова" и концентра-
ционных лагерей» Эйке было всего лишь три лагеря с несколькими тысячами за-
ключенных, которые к тому же не все были политическими. Неслучайно нацио-
нал-социализм победил в союзном порыве национальной революции, и если он
не принялся с самого начала за строгое преследование своих противников, то не в
последнюю очередь потому, что не всем еще показал масштабы и принципиаль-
ный характер своей враждебности. Но уже в 1938 г. резко возросло число заклю-
ченных, главным образом вследствие погромов в ноябре 1938 г. Затем «охрани-
тельное заключение» по приказам гестапо все больше вытесняло по масштабам и
суровости регулярные юридические наказания, а во время войны немецкие кон-
центрационные лагеря вскоре приобрели размеры и устройство, известные всему
миру. Впрочем, это следует приписать не только стремлению к власти Главного
имперского управления безопасности, но также все возраставшему переходу к
этому управлению задач государственного правосудия, отразившемуся, например,
в пресловутом соглашении Гиммлера с Тираком84. Надо принять во внимание, что
бесконечная и непримиримая враждебность, вызванная против себя национал-
социализмом, выступала все более отчетливо и сознательно и что центральные
учреждения борьбы с противниками, СС и Главное имперское управление безо-
пасности, должны были наносить все более сильные удары, по мере того как уси-
ливалось сопротивление.
* * *
Теперь мы переходим к последнему, самому худшему разделу. Дело обстоит не
так, что воля к уничтожению возникла лишь на определенной стадии все более обо-
стрявшейся борьбы. Напротив, характерно, что она заметна уже в первые дни
войны, действует в различных областях и при участии различных учреждений,
408
Национал-социализм
составляя часть первоначальной жестокости режима. Это не исключает обостре-
ния воли к уничтожению с течением времени, и в конечном счете она производит
даже впечатление механического предприятия,
1 сентября 1939 г. Гитлер издал приказ, ставший основой программы эвтана-
зии в «третьем рейхе».
Уже вскоре после поражения Польши Гитлер потребовал от Франка устранить
польскую интеллигенцию.
Приказ о комиссарах требовал уничтожать всех без исключения комиссаров
Красной армии.
Но главное значение Гитлер и Гиммлер придавали уничтожению евреев, что
произвело наибольшее впечатление на весь мир. И в количественном смысле, и
по намерению эта акция существенно отличалась от всех других акций уничтоже-
ния. Мы не можем здесь изложить ее организацию, так же как прежде не могли
изложить ее историю. Ограничимся несколькими указаниями, разъясняющими,
что практически означало это явление.
После тайного приказа Гитлера, по-видимому запустившего этот процесс ле-
том 1941 г.85, эта чудовищная работа направлялась небольшим отделом Главного
имперского управления безопасности, руководитель которого имел звание обер-
регирунгсрата. По заслуживающему доверия сообщению участника, в этих дей-
ствиях непосредственно участвовало немногим более 100 человек.
Сами лагеря уничтожения планировались и управлялись одним из подразде-
лений хозяйственно-административного управления СС, существование которого
было вряд ли известно большинству сотрудников этого гигантского учреждения
(оно должно было заниматься главным образом вооружением Ваффен-СС). В се-
лекциях и непосредственных процессах уничтожения участвовало лишь ничтож-
но малое число членов СС, поскольку основное бремя перекладывалось на еврей-
ских заключенных.
Даже главные исполнители не имели никаких преступных предрасположений
или склонностей в смысле уголовного кодекса. Комендант Освенцима Рудольф
Гесс (НоВ)* получил строго католическое воспитание, в шестнадцать лет с вооду-
шевлением пошел добровольцем на войну, затем, правда, попал в тюрьму за учас-
тие в убийстве по приговору тайного судилища (в этом деле был замешан также
Мартин Борман). Но там он приобрел глубокое отвращение к уголовным пре-
ступникам, мечтал в качестве артамана о солнце и деревенской жизни и наконец
попал в отряд «Мертвая голова» под воспитательное воздействие Теодора Эйке,
учившего его, что эсэсовец должен быть готов уничтожить даже своих ближай-
ших родственников, если они провинятся перед государством или перед идеей
Адольфа Гитлера86. В общем, это была натура скорее сентиментальная, чем пре-
ступная в обычном смысле.
О представлениях Гиммлера свидетельствует письмо, написанное им после
посещения одного концентрационного лагеря его начальнику87. Он возмущается
тем, что девушка с хорошей расовой внешностью используется в лагерном борде-
ле. Только старые, окончательно испорченные девки могут применяться с этой
* Не путать с заместителем Гитлера Рудольфом Гессом (Hess!
Практика как завершение 409
целью; он никогда не хотел бы упрекнуть себя в том, что молодой член народного
сообщества без надобности отвергается и окончательно обрекается на преступле-
ние; СС не должны становиться на один уровень с правосудием, в тюрьмах кото-
рого молодых людей только и портят на всю жизнь (!).
Примечательно еще следующее обстоятельство. Перевозка евреев отнимала у
вермахта ценнейшие транспортные средства, число рабочих на производстве
вооружения уменьшалось вопреки всякому хозяйственному расчету; но чем ближе
подходили русские армии, тем более одержимо трудился Эйхман, чтобы венгер-
ские евреи тоже не избежали своей участи.
Из всего этого вытекает следующее.
Этот процесс, секрет которого всячески охранялся, соответствовал тем не ме-
нее центральному намерению национал-социализма. В своей познанской речи
Гиммлер сказал: «Мы имели моральное право, мы были обязаны перед нашим на-
родом уничтожить этот народ, который хотел уничтожить нас»88. Бацилла должна
быть уничтожена; надо только провести операцию таким образом, чтобы это не
нанесло внутреннего вреда, не испортило характер. Об этой бацилле и о всемир-
ной болезни, которую она вызывает, национал-социализм говорил в течение
25 лет. Хотя Альфред Розенберг всю жизнь толковал об «уничтожении» и «устра-
нении» по возможности в метафорическом смысле89, Гитлер и Гиммлер, во вся-
ком случае, были более последовательны.
Они были не только последовательны, но в рамках своего способа мышления
также правы. Невозможно сделать своими непримиримыми врагами коммунистов
и демократов, реакционеров и христиан, русских и англичан с американцами и
верить при этом в окончательную победу, если не предполагать, что все сопро-
тивление, вызванное их собственными притязаниями, производит некий вполне
определенный «возбудитель».
В гитлеровском уничтожении евреев дело не сводилось к тому, что преступ-
ные люди совершили преступные поступки: в этом беспримерном злодеянии не-
которые принципы обрели бесславную смерть. Наблюдение практики предваряет
здесь анализ доктрины.
Хотя национал-социализм вынужден был осуществлять на практике ядро сво-
ей доктрины как тайный процесс, он в то же время не мог и не хотел скрыть его
настолько, чтобы непосвященный не мог о нем постепенно догадаться. Это имело
своеобразные последствия, весьма характерные для природы этого явления. Когда
гитлеровское руководство предстало перед Нюрнбергским судом, то оказалось,
что все они «без исключения» были воодушевлены самыми умеренными и разум-
ными взглядами. Как теперь обнаружилось, саботаж крайних приказов Гитлера
начинался со второго человека в государстве90 и эффективно инсценировался до
самых низших уровней власти. Сам шеф охранной полиции (Sipo) и службы
безопасности (SD) обергруппенфюрер СС д-р Кальтенбруннер, по его словам,
пытался тормозить и улучшать все что возможно и в конце концов руководство-
вался лишь будущей судьбой его родной Австрии91. После смерти фюрера руко-
водящее ядро национал-социалистического государства, подобно напряженной
пружине, сразу же вернулось в исходное состояние и стало собранием благонаме-
ренных и образованных жителей Центральной Европы.
410
Национал-социализм
Многие из обвинителей, наивно представлявшие себе фашистскую диктатуру
как заговор бандитов, были, по-видимому, немало удивлены. Ни один из обви-
няемых не пытался хоть как-нибудь оправдать меры уничтожения. Ни один не уп-
рямился, защищая необходимость войны для завоевания территорий и беспреце-
дентных методов этой войны. Эти люди были лучше, чем думали в большей части
мира92. Но они были слабее умом, чем это можно было предположить. Они хоте-
ли немецкого суверенитета, но не отдавали себе отчета, в отличие от Гитлера, что
предполагает в наше время суверенитет; они стремились к боеспособному госу-
дарству, но не понимали, в отличие от Гитлера, что означает современная авто-
номно реализуемая война; они решительно защищали социальный порядок в
традиционном немецком смысле, но не замечали, какими средствами его при-
шлось бы в конечном счете обеспечить; они боролись с евреями, но не понимали,
что даже их полное изгнание, по внутреннему смыслу национал-социалистичес-
кой доктрины, ничего по существу не могло бы изменить. Не случайно они стали
жертвами более последовательного ума.
Но что значит последовательность, которой никто уже не может держаться?
Даже после полного поражения западных демократий бесчисленное множество
людей продолжало бы держаться убеждения, составляющего основу либеральной
и демократической веры, что неприкосновенность и достоинство личности
должны быть границей и целью всякой политики. Даже после уничтожения Со-
ветского Союза бесчисленные люди всей Земли защищали бы учение, состав-
ляющее ядро коммунизма,— что лишь обобществление средств производства
откроет путь к лучшему миру. Но ядро национал-социализма, доктрина о спасе-
нии мира путем устранения болезнетворных евреев, после его поражения не под-
держивалась даже высшим кругом его руководства. Все, что у них осталось, это
несколько банальностей или бессмыслиц. Смерть Адольфа Гитлера окончательно
удостоверили не материалы обвинения, а материалы защиты. И если эта смерть не
означает исчезновение фашизма, то означает, несомненно, конец его эпохи.
Глава IV
Доктрина в целом
Страх и его направления
Может показаться удивительным, что даже у Гитлера основным ощущением
был страх. Разве он не гордился своей твердостью, не восхвалял здоровье и борь-
бу? Но все это, по-видимому, вводит в заблуждение, если упустить из виду господ-
ствующий основной фон. Теоретически разработанной системы мышления у
Гитлера еще гораздо меньше, чем у Морраса, но, несомненно, из аналогичной
основы у него вырастает аналогичная связь мыслей1.
Страх Гитлера — это, конечно, не страх за хрупкость прекрасного; это обна-
женный страх за существование великогермански настроенного австрийца, кото-
рым наделил своего ученика как наследством Георг фон Шенерер. По представ-
лению юного Гитлера, роль Габсбургов состоит в том, чтобы «истребить» или
«извести» немецкую нацию2; их политика — «медленное уничтожение» и «конец»
немецкого народа в Австрии3, нарастающая волна смешения народов «пожирает»
старый культурный центр — Вену4. В 1914 г. не весь немецкий народ надлежащим
образом ощущает «угрозу небытия»5. Даже после революции люди недостаточно
отдают себе отчет в «состоянии угрожающего истребления»6, хотя немецкий на-
род окружен «сворой жаждущих добычи врагов», окончательный триумф которых
должен означать его «смерть»7. Внутренняя революция, непримиримый внешний
враг — Франция — представляют чудовищные опасности, угрожающие уничто-
жить Германию8. Без приобретения земель не сможет существовать постоянно
растущее население, ему угрожает «гибель»9. Через сто лет вокруг Германии будут
существовать гигантские государства, отчасти выросшие из ее собственной кро-
ви10. Вопреки дешевому оптимизму, история учит, что многие народы и государ-
ства погибли11. Хотя и другие народы проявляют опасные симптомы, процесс
уничтожения в Германии происходит быстрее12. Не обязательно речь идет о фи-
зическом уничтожении: весь немецкий народ может стать «безродным элементом
больших городов»13. Уже в 1928 г. Гитлер усматривает чувство фатальной неуве-
ренности и зависимости немцев в том, что на немецкий рынок «устрашающим
образом» вторгаются американские автомобили14. Во время Восточного похода
Гитлера устрашает высокая рождаемость русских15 и чудовищная человеческая
масса Азии16. Пространственное положение Германии «злополучно», «ужасно» в
смысле военной географии17. Прославленная немецкая экономика представляет
для всего мира фактор беспокойства и не перестанет навлекать на Германию ты-
сячу опасностей18. Ни на минуту не покидает его мысль о физической гибели: ес-
ли победит еврей, то наша планета будет свершать свой путь безлюдной, как мил-
412
Национал-социализм
лионы лет назад19- У этого могущественного человека страх принимает самые ба-
нальные и физические формы: никто в его окружении не смеет курить, потому
что курение и тепло образуют благоприятный климат для возбудителей простуды
— «на меня бросаются микробы»20.
За что Гитлер боится, легко понять и в то же время трудно. Это Германия, на-
ция, отечество — «самое дорогое, что у нас есть на этом свете»21 и, конечно, един-
ственное, что может претендовать на безусловную любовь: «Мы, национал-
социалисты, хотим любить и учиться любить наше отечество, только его и не
терпеть рядом с ним никаких других идолов. У нас только один интерес, и это ин-
терес нашего народа»22. Как и у Морраса, нация и человечество отделены друг от
друга, и притом с сильнейшим нажимом; молодой Гитлер готов смеяться над про-
клятием всего мира, если из этого проклятия произойдет свобода немецкой ра-
сы23. Его основной принцип почти дословно повторяет известную формулировку
Морраса: «Одно только отечество!»24
Гораздо менее ясно, что представляет собой эта Германия. В отличие от Мор-
раса, у Гитлера нет определенного периода истории, на который он ориентирует-
ся и который он всегда восхваляет. В ранний период он нередко хвалит империю
Бисмарка с ее «чудесной силой и прочностью»25, но при этом выделяет скорее
отдельные учреждения, такие, как армия и чиновничество; эпоху в целом он резко
критикует, не щадя персоны монарха и тем более его «преданного окружения». С
возрастом он все более ориентируется на ненемецкие явления, а Германией все
больше становится для него его Третий рейх, который еще предстоит создать.
Несравненно яснее и чаще того, за что он боится, выступает то, чего он боится,
и тем самым — предмет его ненависти. Для Гитлера характерно, что у него страх
непосредственно переходит в ненависть. Иначе он не может надеяться и не может
верить: в самом деле, «как можно вообще изменить некоторое состояние, если нет
прямо виновных в нем людей?»26. Универсальный виновник — это, как известно,
еврей. Но сначала мы перечислим, не особенно подчеркивая причинные связи, те
явления, в которых Гитлер усматривает опасные признаки упадка и которые по-
этому вызывают у него страх.
Согласно анализу в «Майн Кампф»27, внутренняя сила столь могущественной
на первый взгляд довоенной Германии ослаблялась главным образом «безгранич-
ной и вредной индустриализацией», которая привела к опасному отставанию кре-
стьянского сословия. Военная аристократия уступила место финансовой аристо-
кратии, и столь же опасным был упадок личной собственности в экономике и пе-
реход имущества в руки анонимных акционерных обществ. Это означало отчуж-
дение собственности от работодателя и интернационализацию экономики. Мам-
монизация привела также к юдаизации духовной жизни и к угасанию брачного
инстинкта, способствующему вторжению сифилиса и тем самым величайшему
греху — греху «перед кровью и расой». В области духа столь же опасной была чу-
ма большевизма в искусстве, шутовство кубизма, заменившее красоту и стремя-
щееся разрушить таким образом основы культуры. Тут же либеральная печать,
выступая за терпимость и демократию, ведет в то же время лживую вбйну против
«милитаризма» и тем самым становится могильщиком немецкого народа. Юдаиза-
Доктрина в целом
413
ция мышления вызвала презрение к ручному труду и произвела этим раскол в на-
роде, который привел к поражению в войне и успеху революции.
Эту картину дополняет множество высказываний в речах и разговорах. Гитлер
всегда настаивает, что обезличение экономики означает юдаизацию; но время от
времени его обвинения направляются и непосредственно против буржуазии как
таковой. Ее большая историческая вина состоит в том, что она никоим образом
не заботилась о вновь возникшем четвертом сословии28. Еще хуже было то, что с
ростом буржуазии руководство перешло к непригодной для этого части народа,
«лишенной героических свойств»29. Особенно близким к евреям слоем буржуазии
Гитлер считает интеллигентов. Они обладают способностью вносить путаницу в
самые простые вещи. Произведенная ими наука причиняет величайший вред30,
так как она «обессиливает» и поощряет слабость. Если бы мир был предоставлен
немецким профессорам, то люди превратились бы в кретинов с огромной голо-
вой.
Еврейский интеллектуализм изобрел «эмансипацию женщин», пытающуюся
соединить те сферы, которые Бог разделил; он принимается даже за столь сума-
сбродную затею, как эмансипация негров, то есть дрессировку полуобезьян. Язви-
тельная критика интеллигентов лишена общественно полезных функций: их дело
и их намерение — разрушение. Еще хуже замыслы тех большевиков в искусстве,
которые рисуют луг голубым, небо зеленым, облака сернисто-желтыми31 и дают
волю своей нечистой фантазии: они хотят убить душу народа32. Они ничем не
отличаются от евреев, организующих ночную жизнь, ставя с ног на голову все
нормы жизни33.
Сопутствующие явления также распознаются как симптомы упадка. Грабитель-
ским лозунгом «свободной торговли» евреи разрушили устойчивость цен на хлеб,
державшихся в Венеции в течение столетий34, и одно из следствий этого принци-
па — то, что в наши дни земля становится предметом спекуляции35.
Лишь очень редко общие признаки культурного состояния не вызывают непо-
средственных политических ассоциаций и обвинений, например: Германия слиш-
ком медленно становится предметом рассмотрения и любования36 или: «Ничто
больше не укореняется, не закрепляется внутри нас. Все остается внешним, про-
ходит мимо нас. Мышление нашего народа становится беспокойным и торопли-
вым. Вся жизнь становится полностью разорванной, и обыкновенный человек не
понимает больше интеллигенцию немецкой нации»37.
Ясно, что Гитлер, точно так же как Моррас, направляет свою критику против
процесса эмансипации в целом. Конечно, во всех случаях речь идет прежде всего
о консервативной критике культуры в ее антисемитской форме; известные общие
места этой критики не обнаруживают даже литературной оригинальности форму-
лировок. Но можно спросить себя, случалось ли когда-нибудь, чтобы сколько-
нибудь значительный практический политик так часто и настойчиво выдвигал
убеждения этого рода. Несомненно, оригинальность Гитлера состоит в совер-
шенно маниакальном упрямстве, с которым он ищет «возбудителя» всех устра-
шающих явлений и каждый раз находит его исключительно в еврее.
Сведение многослойных процессов большой важности к одному-единствен-
ному и при том наглядному виновнику всегда означает их очевидное упрощение,
414
Национал-социализм
а большей частью также безмерную переоценку «возбудителя». Вот что Гитлер
говорит о деятельности еврея в экономике: «Конечно, он все более основательно
разрушает также основы действительно полезного народу хозяйства. Используя
обходный путь акций, он втирается в круговорот национального производства,
превращает его в продажный, более удобный предмет махинаций и таким обра-
зом лишает предприятия их основы — личной собственности. Лишь тогда высту-
пает то внутреннее отчуждение между работодателем и работником, которое при-
водит впоследствии к политическому расслоению на классы»38. В одной из ран-
них речей Гитлер задает вопрос: «Кто же в самом деле приносит ограничение ро-
ждаемости и мысли об эмиграции? Международное еврейство»39.
После этого не так уж удивителен чудовищный тезис, что еврей — «закулис-
ный манипулятор судьбами человечества»40. Но этот тезис делает очевидным, что
в действительности имеется в виду под «евреем»: это сам исторический процесс.
Все ранние беседы Гитлера с Дитрихом Эккартом проходили на уровне этого
отождествления41.
Таким образом, Гитлер остается далеким от тонкости и дифференцированно-
сти доктрины Морраса о враге. Уже очень скоро он обнаружил евреев в лидерах
социал-демократии. Парламент может хвалить только еврей: это учреждение,
«грязное и лживое, как он сам»42. Все на свете, несущее в себе опасность и вред для
Германии, всегда происходит от этого корня: поскольку и марксизм, и междуна-
родный биржевой капитал — еврейские предприятия, марксизм может быть бое-
вым отрядом этого капитала43. Если уже Моррас отводит евреям особое место в
ряду врагов, то Гитлер доводит это представление до завершения44 и в то же время
до самой низкой ступени. Экскурсы Гитлера по поводу еврейской сексуальности в
«Майн Кампф» напоминают Ланца цу Либенфельса и предвещают уже преслову-
тую газету Штрейхера «Штюрмер».
Каждый раз, когда речь заходит о большевизме, Гитлер впадает в безудержную
ярость45. Он видит в нем наиболее радикальную форму еврейского народоубийст-
ва («Volkermord»), известную до сих пор,— к этому сводятся все его столь бедные,
в действительности совсем безжизненные исторические конструкции. Как бы
важна ни была для Гитлера Вена, весьма сомнительно, однако, смог ли бы он без
опыта большевистской революции и без Дитриха Эккарта (который, очевидно,
самым впечатляющим образом истолковал ему эту революцию) стать тем, чем он
стал для истории. Завершение этих конструкций в «Майн Кампф», пожалуй, са-
мым непосредственным образом выражает исходный тезис его политической дея-
тельности: «И вот начинается последняя великая революция. Когда еврей достига-
ет политической власти, он сбрасывает с себя немногие личины, какие он еще
носил. Демократический народный еврей становится кровавым евреем и тираном
народов. В несколько лет он пытается истребить национальных носителей интел-
лигенции и, лишив таким образом народы их естественного духовного руковод-
ства, готовит их к рабской судьбе под постоянным гнетом. Самый ужасный при-
мер этого рода представляет Россия... Но конец этого — не только конец свобо-
ды угнетенных евреем народов, но также конец самого этого паразита народов.
После смерти жертвы рано или поздно умирает и вампир»40.
Доктрина в целом
415
Однако в сочинении Эккарта Гитлер помещает перед большевизмом Ленина
другой, первоначальный большевизм Моисея, из которого он произошел; исто-
рия помещается между этими двумя большевизмами и изображается как борьба
двух принципов, причем отдельные исторические явления располагаются и оце-
ниваются в зависимости от их положения по отношению к этим принципам. Это
преследование врага через всю историю, занимающее так много места у Морраса,
почти не отражено в сочинениях Гитлера, предназначенных для общественности.
В самом деле, как мог бы он предложить протестантской Германии то истолкова-
ние Реформации, которое ему приписывает Эккарт? И Германия осталась до
1945 г. слишком христианской, чтобы даже самый могущественный человек не-
мецкой истории решился открыто назвать апостола Павла большевиком. Но не-
редко он позволял себе намекнуть, что считает большевизм как (возглавляемое
евреями) восстание неполноценных расовых слоев против их господ вневремен-
ным явлением и что можно провести различные параллели между нынешним
временем и эпохой гибели Рима. Лишь опубликование «Застольных бесед» окон-
чательно доказало, что для Гитлера, как это говорится в указанном сочинении Эк-
карта, апостол Павел в самом деле всегда оставался центральной фигурой еврей-
ского большевизма (по существу в том же смысле, что и для Морраса).
Как говорит Гитлер в этой книге, Павел сделал из идеи арийца Христа точку
кристаллизации для возмущения всевозможных рабов против их господ и автори-
тета этих господ. Религия Павла из Тарса, впоследствии названная христианством,
есть не что иное, как нынешний коммунизм47. Это христианство — самый тяжкий
удар, испытанный человечеством. Он уничтожил Римскую империю, и следстви-
ем этого была ночь, длившаяся много столетий48. Христианство — это прообраз
большевизма, большевизм — отпрыск христианства; то и другое — изобретение
еврея для подрыва общества. Христианство погубило радостный и ясный антич-
ный мир, а большевизм намеревается разрушить мировое господство белой ра-
сы49. Вчерашний подстрекатель назывался Ша-ул (Scha-ul), а нынешний подстре-
катель зовется Мардохай (Mardochai)50.
Разумеется, эти мысли в теоретическом смысле вовсе не оригинальны. Конеч-
но, они не выходят за рамки той «общей антисемитской литературы», знанием
которой Гитлер уже очень рано хвалился51. Но они демонстрируют в этом аспекте
то очень примечательное и характерное обстоятельство, что ненависть к христи-
анству сопровождается высокой оценкой римской церкви как формы господства52.
Гитлер также излагает здесь доктрину об исторических проявлениях устрашаю-
щего и ненавистного врага, точно соответствующую доктрине Морраса, хотя и
гораздо более простую.
Безусловный суверенитет
Если еврейская цель «бесспорно состоит в распространении на весь мир неви-
димого еврейского государства как верховной господствующей тирании»53, то на-
падению подвергается прежде всего суверенитет государств и народов. Поэтому
защита и обеспечение суверенитета — важнейшая задача расово сознательного
государственного руководства.
416
Национал-социализм
Но суверенитет для Гитлера — отнюдь не юридическое понятие; он означает
реальную независимость и имеет для него две основных предпосылки.
Во-первых, суверенный народ должен быть в состоянии прокормиться продук-
тами своей собственной земли. Во-вторых, его пространство должно давать ему
военно-географическую защиту.
Когда отсутствует одно из этих условий, то независимость уже потеряна, если
даже формальный суверенитет торжественно признан, «поскольку очевидно, что в
такое время, когда судьба мира определяется гигантскими государствами, государ-
ствами площадью от 11 до 17 миллионов квадратных километров, когда судьбу
мира определяют государства из сотен миллионов людей, уже нельзя говорить о
суверенитете малых государств»54.
Немецкий народ находится в положении, когда оба этих предварительных ус-
ловия все больше утрачиваются, а потому ему угрожает перспектива опуститься до
уровня мелкого государства. Он давно уже не может сам прокормить собственное
население и потому должен был перейти к индустриализации, которая «вредна»
прежде всего для суверенитета. Вследствие технического развития его пространст-
во перестало уже быть фактором силы, «потому что на самолете можно облететь
нашу немецкую территорию в какие-нибудь четыре часа. Это уже больше не
площадь земли, сама по себе представляющая защиту, какую имеет Россия, пло-
щадь которой сама по себе есть сила, то есть коэффициент безопасности»55.
Из этого положения выход указывает сама природа. В самом деле, во все вре-
мена все живое было размножающимся, имеющим питание, пространство, но ос-
тающимся равным себе56. Исходя из этой мальтузианской предпосылки, Гитлер
приходит к концепциям, которые можно было бы назвать переводом марксизма
на фрагментарно-биологический язык. Жизнь понимается прежде всего как коли-
чество «субстанции из плоти и крови» (народа); она все время растет, перерастая
имеющиеся площади земли, подобно тому как в марксизме производительные
силы всегда перерастают производственные отношения. Марксистской револю-
ции, открывающей свободную дорогу для нового, соответствует у Гитлера война,
прибавляющая землю соответственно приросту населения. Конечно, эту войну
может вести лишь народ, «внутренняя ценность» которого обеспечивает его ус-
пешную «борьбу за существование». Эти предпосылки многое объясняют в страхе
Гитлера и в его расовой доктрине. В самом деле, он нередко высказывался о не-
мецком народе с жестокостью и бессердечием57, черпая уверенность лишь в мыс-
ли, что «народ, в течение тысячелетий дававший бесчисленные примеры высо-
чайшей внутренней ценности, не мог внезапно, в один день потерять эту врож-
денную, наследственно приобретенную ценность»58. Поэтому он и в самом деле
верит в реальность альтернативы, заключенной в словах: «Мы погибнем, если у
нас не хватит уже силы захватить столько места и земли, сколько нам нужно»59.
«Погибнуть» означает здесь: потерять тотальную независимость и безусловную
самостоятельность. В этом смысле в «Майн Кампф» говорится: «Только достаточ-
но большое пространство на этой Земле обеспечивает народу свободу бытия»60.
Доктрину Гитлера о жизненном пространстве нельзя считать просто теорией,
перенятой им у Ратцеля, Гаусгофера или даже Маккиндера. Если исходить из ка-
тегорий крестьянского и солдатского мышления, соединив их с немецкой робо-
Доктрина в целом
417
стью перед миром, и поместить их в эпоху действительно исчезающего реального
суверенитета государств, то неизбежно возникает представление о жизненном
пространстве и приобретении земли как об элементарных потребностях самой
жизни. И хотя Гитлер не был личностью солдатского и тем более крестьянского
типа, это не значит, что он не мыслил в категориях крестьянина-воина. Но прежде
всего он был немец, не знавший и не желавший знать ничего, кроме Германии; и
эта Германия, в некоторых из своих самых значительных традиций, шла навстречу
мышлению Гитлера. И таким образом в самой «прогрессивной» индустриальной
нации Европы смогли воскреснуть представления, казалось, происходящие из
эпохи переселения народов: «Пространственно-политические нации во все вре-
мена были нациями крестьян и солдат. Меч защищал у них плуг, а плуг кормил
этот меч»61.
Когда Гитлер, меньше чем через два десятилетия после написания «Майн
Кампф», как будто осуществил свою программу, завладев половиной России, он
мог, наконец, с уверенностью смотреть в будущее: Германия должна была стать
самым автаркическим из государств в любом отношении — у нее будет в изоби-
лии даже хлопок. И он восхвалял крестьянина, того самого, кто с полным правом
похоронил всю его уверенность62.
Но проблема продовольственной автаркии представляет собой лишь один из
аспектов захватнической политики национал-социалистов; другой, и возможно
более важный — это обеспечение военной самодостаточности и обороноспособ-
ности. Он объясняет некоторые кажущиеся парадоксы этой политики в ходе вой-
ны. В самом деле, очень скоро обнаружилось, что захвачено намного больше зем-
ли, чем можно было заселить. Теперь численность населения должна была уг-
наться за пространством, то есть как можно сильнее вырасти в кратчайшее время.
Старые меры популяционной политики оказались далеко не достаточными: пыта-
лись переселять на Восток голландцев и скандинавов; Гиммлер занялся захватом
«хорошей крови», отнимая у порабощенных не только землю, но и детей; всерьез
размышляли о превращении Германии в большой человеческий питомник с ра-
циональным учетом половой потенции всех мужчин и женщин63.
Все это кажется гротескным и невероятным, если видеть здесь лишь попытку
осуществления странных теорий; но это представляется связным и последователь-
ным, если рассматривать такие мероприятия как стадии отчаянной гонки к цели
безусловного и вполне обеспеченного суверенитета.
Вечная война
Война относится к суверенитету не только как средство к цели. Она — его вы-
сочайший акт и подлинное свершение. В самом деле, она взрывает, в случае на-
добности, тесноту пространства, грозящего суверенитету страны. Для Гитлера
войны — это революции здоровых народов. Поэтому он называет войну «самым
сильным и самым классическим выражением жизни»64. И как раз для его эпохи,
как он полагает, характерно, что «гороскоп времени» предсказывает «не мир, а
войну»65.
418
Национал-социализм
Одобрение войны для Гитлера было с ранних лет самоочевидно; ему не надо
было этому учиться, как Муссолини. Как он рассказывает в «Майн Кампф», уже
мальчиком он упрекал судьбу в том, что ему довелось, как ему казалось, родиться в
мирную эпоху с ее «спокойным взаимным надувательством»; бурскую войну он
воспринял как проблеск зарницы66. Конечно, в этом воспоминании может заклю-
чаться некоторая стилизация собственной биографии67, но, несомненно, пацифи-
стское настроение предвоенных лет едва ли коснулось Гитлера. Впрочем, ему чу-
ждо было романтическое восхваление войны, какое было свойственно, например,
Рему. Если не принимать всерьез его рассуждения о приобретении пространства,
то его тезисы о войне и мире в «Майн Кампф» не отличаются от убеждений мно-
гих его современников. Коррадини и Моррас тоже держались мнения, что вечный
мир должен погубить человечество, и в исторических выкладках можно было най-
ти в скрытом виде утверждение, что «единственная в своем роде подготовка буду-
щей вооруженной схватки» должна быть выполнена вовсе не парламентским пу-
тем68. Дело Гитлера состояло не столько в словах о войне, сколько в практической
подготовке к ней народа. «Застольные беседы» поразительным образом раскры-
вают, как решительно он с самого начала хотел войны и с какой беззаботностью
он ее финансировал в расчете на будущую добычу69. Если его указания могут
быть неточны в деталях70, они дают все же самое ясное представление о духе, гос-
подствовавшем и в «мирные годы» — с 1933 по 1939. Любой основательный ана-
лиз мышления Гитлера должен привести к выводу, что он не перешел при этом с
пути «социального народного вождя» на другой путь, а проявил крайнюю, в ос-
новном неизменную последовательность своей природы. Так, он способен был
посреди войны высказать утверждение, что мир, длящийся более 25 лет, вреден
для нации71. Перспектива постоянного военного положения на восточной грани-
це его очень радует: оно будет содействовать тому, чтобы Германия не впала сно-
ва в европейскую расслабленность72. Гиммлер изобразил это представление в
подробностях73. Таким образом, понятие «мирового господства» в смысле Гитлера
отнюдь не означает перманентного мирного состояния, а должно пониматься как
постоянное военное положение с обеспеченным превосходством Германии: с не-
сколькими небольшими армиями можно будет постоянно господствовать над
большим числом народов74. Насколько чуждо было Гитлеру представление о ка-
ком-либо принципиальном изменении отношений между нациями, видно из его
замечания, что если будет выполнена задуманная дуче программа лесонасаждений,
то, возможно, через сто лет придется вести войну с Италией75.
Войну в понимании Гитлера отнюдь не достаточно характеризует выражение
«агрессивная война». Это разбойничий набег и война на уничтожение; именно
поэтому она — высочайшая форма жизни, делающая юношу мужчиной и народ
«расой». Гитлер был совершенно прав, сказав, что война вернулась к своей перво-
начальной форме76. В самом деле, в такой войне никакая религия не отправляется
в поход, чтобы распространить свою веру77; никакая нация не поднимается, чтобы
обрести свое единство. Объединенное тотемом племя под руководством всемогу-
щего военного вождя становится на путь войны, чтобы смертью других утвердить
и обеспечить собственную жизнь. Но в целом это загадочное явление непонятно,
Доктрина в целом
419
если не принять во внимание, что оно было также и оборонительной войной — в
некотором смысле, который еще предстоит рассмотреть.
Абсолютное господство
Остается выяснить, кто же ведет эту войну за абсолютный суверенитет, то есть
какова социальная структура этого марширующего народа.
При первом взгляде многое говорит за то, что национал-социализм был попу-
лярным массовым движением, а Гитлер — его плебисцитарно избранным вождем.
Все массовые движения этого рода бывают наполнены резким негодованием про-
тив господствующего социального неравенства, а их вождь, как правило, прихо-
дит к власти против воли руководящих кругов.
Кажется, что главными лозунгами молодого национал-социализма были брат-
ство, единство, народная общность, и миллионы людей под этим впечатлением
примкнули к движению. Гитлер выразил в идеальном упрощении плебейское
ощущение массы, когда в 1932 г. негодовал против правительства фон Папена:
«Эти высокородные господа, уже по рождению принадлежащие какому-то друго-
му человечеству»78. И сразу же после победы он снова подтвердил господствую-
щее ощущение единства, сказав, например, что это движение означает осознание
миллионами людей своего братства79. Совершенно очевидно, что таков был
смысл часто употребляемого термина «образование народа» («Volkwerdung»), и в
этом же смысле Гитлер очень скоро отверг классовую борьбу с обоснованием, что
все немцы одной крови и что их расовая общность должна быть сильнее любых
экономических различий80. Гитлер снова и снова находил слова почти мистиче-
ской коммуникации с широкими массами и из этой связи развивал возражения
против немецких националистов («Deutschnationalen»): «Борьба, которая только и
может освободить Германию, потребует сил, происходящих из широкой массы.
Без немецких рабочих они никогда не построят немецкий рейх! Сила нации — не
в наших политических салонах, а в кулаке, в уме и воле широких масс. И так бы-
вает всегда: освобождение не приходит сверху вниз, оно возникает снизу»81. На
такие выражения часто опиралась впоследствии консервативная критика: Гитлер,
по ее словам, был плебейский вождь массы, по существу продолжавший враждеб-
ную знати объединительную работу Французской революции, и потому его надо
считать одним из последователей Руссо82.
Но против такого истолкования — наряду с полемикой против «расовой каши
единого народа»83 — свидетельствуют уже многочисленные места в «Майн
Кампф», откровенно выражающие суверенное презрение к массе и изображаю-
щие с циничной проницательностью ее инертность и женственный характер.
Еще более характерны в этом смысле рассуждения о сущности и возникновении
государств, занимающие — не только в «Майн Кампф» — центральное место в
политическом мышлении Гитлера84. Это не что иное, как доктрина о творческом
расовом ядре и о государстве как системе расового господства. Она представляет
лишь парафразу теории Гобино, конечно, развитую в одном решающем пункте,
то есть в применении к нынешнему положению.
420
Национал-социализм
С древнейших времен арийские расовые ядра как носители света и единствен-
ные представители «культуротворящей первичной силы»85 вторгались в массы не-
полноценных людей и, опираясь на труд порабощенных, развивали свои творче-
ские задатки. Они погибают, когда становятся жертвой первородного греха и
смешивают свою кровь с кровью своих рабов86.
Эта «донациональная» доктрина естественным образом служила основой са-
мопонимания французской аристократии. Гитлер перенимает ее, конечно, не
только потому, что она заняла со времени Дрюмона почетное место в антисемит-
ской литературе — в качестве предпосылки для обвинения паразита-еврея,— но
еще и по той причине, что она позволила ему глубже понять коммунизм. В самом
деле, неполноценность вражеского мировоззрения может быть таким образом
сведена к мнимому явлению природы, точно так же, как высокая ценность собст-
венного. Коммунизм — это не что иное, как попытка восстания некогда порабо-
щенных народных слоев низших рас, родственных между собой во всей Европе и
потому восприимчивых к международному призыву. Лишь поверхностное пони-
мание расовой доктрины Гитлера может привести к мнению, будто он рассматри-
вает нацию как сообщество людей одного происхождения; в действительности
нация для него — система господства, составленная из рас различной ценности.
Эта доктрина, лишь слабые зачатки которой можно найти у итальянского фашиз-
ма в его понимании элиты, разрушает единство нации и по существу лишь фик-
сирует марксистскую классовую теорию, но в антимире платоновской устойчиво-
сти. Гитлер изложил ее не только в узком кругу; она с полной отчетливостью
описана в знаменитой речи перед западногерманскими промышленниками, рас-
пространенной затем — с удивительным презрением к людям — в десятках тысяч
экземпляров: «И если это мировоззрение вторгается также к нам, то мы не должны
забывать, что и наш народ состоит из самых разнообразных расовых элементов и
что поэтому мы должны видеть в лозунге „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
нечто гораздо большее, чем простой политический боевой призыв. В действи-
тельности это выражение воли людей, в самом деле имеющих в своем существе
определенное родство с аналогичными народами низшей культурной ступени.
Наш народ и наше государство также были некогда построены действием абсо-
лютного права господ и абсолютной воли к господству так называемых нордиче-
ских людей, еще и сейчас составляющих арийский элемент нашего народа...»87
Если принять во внимание, что народоубийственный — то есть разрывающий
систему господства, но как раз открывающий расовую границу — призыв к расо-
во неполноценному слою исходит от еврейского интеллекта и что восточные на-
роды представляют крупнейшее скопление неполноценных людей, то становится
очевидным, что социальная мифология Гитлера (которая представляет собой ис-
толкование известного и легко объяснимого факта)88 находится в центре его по-
литического мышления и даже определяет, весьма примечательным образом, на
первый взгляд гораздо более сильный национальный мотив. Этот народный
вождь предается здесь самой радикальной форме консервативной, враждебной
«народу» защитной идеологии — и это как раз важнейшая основная черта ради-
кального фашизма.
Доктрина в целом
421
Конечно, при этом не следует упускать из виду чреватое последствиями изме-
нение. Гитлер справедливо называет «последним выводом» расовой доктрины не-
равноценность отдельных личностей. Он сначала молчаливо подразумевал, а
позже все более настойчиво подчеркивал, что сам он — самая высокоценная лич-
ность, призванная тем самым к руководству, а значит, к господству. Но первое и
самое выдающееся его свойство как руководителя состоит в том, что он, как маг-
нит, вытягивает из народа расово ценные элементы, собирая их вокруг себя89. Та-
ким образом, НСДАП — не что иное, как вновь возродившееся арийское расовое
ядро немецкого народа, самой природой предназначенное к господству. Между
партией и фюрером существует таинственное тождество, не исключающее в то
же время строгого отношения господства. В Нюрнберге в 1938 г. Гитлер сказал
150 тысячам марширующих руководителей учреждений, что они и есть немецкий
народ90. Таким образом, он похищает у аристократии ее принцип и даже обраща-
ет его против нее самой, поскольку он дает возможность последнему уборщику
улиц — если он услышал обращенный к расе призыв фюрера — считать себя
членом расово наилучшего слоя народа и смотреть сверху вниз на выродившуюся
и даже породнившуюся с евреями знать. Впрочем, Гитлер перенял здесь лишь
самую презренную черту известного рода буржуазной литературы, подхалимски
выражающей свое восхищение аристократическими принципами и в то же время
дающей выход своей плебейской зависти замечаниями о якобы сомнительной
подлинности знати91. Но с политической стороны причуды плебейского аристо-
кратизма оказались гениальным методом. Они позволяли не совсем испортить
отношения с обеими сторонами, в трудные времена сохранять внутреннее превос-
ходство над той и другой, а в лучшие времена даже реально их себе подчинить.
Подчеркивание «аристократического принципа природы»92 внушало симпатию
аристократам, защита принципа личности привлекала промышленников (вполне
понимавших необходимую связь политического и экономического руководства), а
доктрина о неизбежной победе сильнейшего давала волю самым свирепым на-
родным типам. Решающее значение имело, однако, то обстоятельство, что это
был не только хитроумно выдуманный метод: Гитлер сам представлял, своей лич-
ностью и образом мыслей, ту «третью силу» между руководящим слоем и наро-
дом, которая в определенный период буржуазного общества и в определенных
условиях могла составить самый успешный — а именно фашистский — синтез. В
своей самой радикальной форме она создает в середине XX столетия «расовое
государство», где над широким слоем расово малоценных и политически бесправ-
ных обыкновенных людей, бывшие лидеры которых уничтожены, изгнаны или
находятся в заключении, но которых твердой рукой удерживают в состоянии дис-
циплины и в хорошем настроении, поднимается многоступенчатая правящая эли-
та нордического расового ядра, а над ней, в свою очередь, абсолютно господству-
ет фюрер, «воля которого есть конституция»93.
В эту картину вторгается тем самым парадоксальная особенность, что наслед-
ственность, вопреки простейшим предпосылкам расовой доктрины, не должна
играть роли, а всем должен управлять лишь традиционно буржуазный принцип
эффективности; и еще то обстоятельство, что фюрер до самого конца нередко
422
Национал-социализм
cnsvn своих немецких собратьев по нации выше иностранных представителей
той же расы.
Но все двусмысленности сразу исчезают, когда расовое государство направляет
свое господство на внешний мир. В самом деле, по сравнению с порабощенными
народами Востока немцы в целом выглядят как господа высшей расы. Здесь прин-
цип расового господства проявляется яснее всего.
В своих «Застольных беседах» Гитлер изобразил картину будущего восточного
пространства, не теряющую значения оттого, что ее не удалось осуществить. Она
принадлежит к самым неправдоподобным, но в то же время точно засвидетельст-
вованным видениям его жизни и столь наглядно характеризует его представления,
что ее нельзя обойти молчанием.
Основной принцип — это абсолютное бесправие порабощенных. Они не мо-
гут иметь никаких притязаний, даже на раннюю смерть. Им запрещено учиться
читать и писать; занятия историей и политикой для них — преступления, наказы-
ваемые смертью. Им строго запрещены все виды коммуникаций за пределами де-
ревни. Господа будут обращаться с ними «как с краснокожими»; ведь они не за-
служивают даже предупредительных знаков на автомобильных дорогах: почему
бы их не передавить, раз их и так слишком много? Им можно продавать противо-
зачаточные средства, шутит Гитлер, для этого, может быть, придется даже при-
влечь евреев. Они будут жить в своих селениях в грязи, без гигиены и прививок, в
то время как немецкие поселенцы, строго отделенные от них, будут иметь велико-
лепные деревни с просторными, защищенными крестьянскими дворами. Время от
времени через столицу Германии, город Германию*, будут проводить группу кир-
гизов, чтобы они на своей далекой родине, исполненные благоговения, рассказы-
вали о монументальных культурных творениях немцев и распространяли веру в
божественность народа господ94.
Инфантильные фантазии? Конечно. Но в Польше они были в значительной
степени осуществлены. И системы господства этого рода в самом деле бывали в
истории. Гитлер мог бы сказать, с таким же правом, как о своей войне, что здесь
общественный порядок и структура господства вернулись к их первоначальной
форме. Но, в отличие от его пророчества о вечной войне, в его конструкциях аб-
солютного господства нетрудно заметить тон неуверенности: «Если мы когда-
нибудь предоставим одной из завоеванных провинций право устроить свою соб-
ственную армию или воздушный флот, то нашему господству придет конец».
Или: «Путь самоуправления ведет к самостоятельности»95.
Далекие образцы
Образцы, на которые ориентировался Гитлер, определенным образом меня-
лись и, кроме того, находились на различных уровнях. В целом в его случае мож-
но гораздо меньше говорить об «обольщении историей», чем в случае Морраса,
* Воображаемый город на месте Берлина Гитлер называет «Germania», в отличие от страны Герма-
нии («Deutschland»).
Доктрина в целом
423
поскольку он гораздо меньше ориентировался на определенные и ощутимые пе-
риоды собственной истории.
Раньше всего это заметно в «Майн Кампф» и вообще в раннем периоде. Он не
только восхваляет в это время армию и чиновников бисмарковской Германии, он
хочет снова сделать Германию «гем, чем она когда-то была»96, он хочет «вытащить
из грязи старую кокарду»97. Его критика демократии и парламентаризма очевид-
ным образом развивается из созерцания этой лучшей Германии. Но даже в его
«время борьбы» она для него не так важна, как эпоха Людовика XIV для Морраса;
после захвата власти он все более подчеркивает великолепие его собственного
предприятия, а в «Застольных беседах» он выражает благодарность социал-демо-
кратам за то, что они прогнали монархов98. Из эпох немецкой истории он оказы-
вает теперь милость только средневековой империи, «величайшему эпосу» после
гибели Римской империи99. Но даже в ней он гораздо меньше ценит то, чем она
была, чем воображаемый идеал — то, чем она могла бы быть.
Неизменным остается его предпочтение Римской империи. Очень вероятно,
что он никогда не сравнивал себя в своих мыслях с Арминием, а искал параллели
в римских императорах. Можно, пожалуй, считать некоторым отклонением его
высокую оценку католической церкви (за ее догматику, дисциплину и устойчи-
вость), поскольку она часто отталкивала его приближенных из протестантской
Северной Германии.
Еще примечательнее его неизменное восхищение Спартой, которую он назвал
в одной речи 1929 г. «самым чистым в истории образцом расового государства»100.
То, что 6 000 господ умели владеть 345 000 рабов, было для него в «Застольных
беседах» прямым прообразом будущего господства на Востоке101.
Его воодушевляет пример англичан. Он часто повторяет, что Восток для Гер-
мании должен быть тем, чем Индия является для Англии. Здесь должен возник-
нуть новый тип людей: вице-короли102. Лишь большие пространства дают уве-
ренность в себе и преодолевают мелкобуржуазную узость: теперь немцы, наконец,
сравняются с англичанами. Надо восхищаться английской надменностью и дерзо-
стью, надо ей подражать. Национальная замкнутость Англии должна стать впе-
чатляющим образцом.
Американскому народу он приписывает, до разочарования Рузвельтом, намно-
го большую ценность, чем всем европейским народам (потому что переселенцы
были лучшие люди). Иммиграционную политику США он считает образцом яс-
ного расового сознания.
Современная действительность, из которой Гитлер исходит,— это мировое
господство белой расы (к которой он, по-видимому, не относит евреев и славян).
Известен ряд его предложений гарантировать английскую всемирную империю;
во время войны он высказал вполне искреннее сожаление, что не может вести
войну против большевизма в союзе с английским воздушным и морским фло-
том103.
В действительности же его союзниками были японцы, и ему приходилось
много раз, даже перед самим собой, защищаться от упрека в предательстве своих
собственных расовых принципов. Но прагматические обоснования, которые он
дает в разных случаях, не говорят о том, что ему в самом деле важно. Он искренне
424
Национал-социализм
восхищается дальневосточной страной: Япония, не тронутая христианством, не-
доступная для евреев, внутренне замкнутая, со своим языческим культом, кажется
ему чем-то вроде естественно фашистской страны, указывающей путь для его соб-
ственных усилий104.
Гитлер видел и преимущества евреев. Их расовая замкнутость всегда вызывала
у него зависть и страх. Насколько его ожесточенная борьба основывалась, по-
видимому, на преувеличенной оценке врага и насколько планы относительно Ма-
дагаскара были для него простым паллиативом, видно из его попутного замечания
в «Застольных беседах»: если ввести в Швецию 5 000 евреев, то скоро они займут
там все руководящие посты105.
Общая черта всех этих примеров состоит в том, что они очень далеки от кон-
кретной немецкой действительности и истории. В высшей степени замечательно,
что самая решительная немецкая борьба за самоутверждение была связана с без-
жалостно радикальной духовной капитуляцией. Действительно, что же вообще
можно говорить о Германии, если самое страстное желание Гитлера было —
сравняться с англо-американцами, японцами или спартанцами? Но и здесь прояв-
ляется общая характерная черта фашизма: при всех его претензиях на традицио-
нализм он всегда, по крайней мере потенциально, враждебен истории106. Вместе с
тем нельзя упускать из виду действие в качестве усиливающего момента уже ука-
занной личной черты Гитлера — его «detachement»*.
Всемирная борьба за «оздоровление»
Как видно из этих примеров, целью национал-социалистического движения
является достижение и защита безусловного суверенитета немецкого расового го-
сударства в вечной войне. Но это еще не исчерпывает природы борьбы, как ее
себе представляет Гитлер.
По своему общему характеру это борьба за оздоровление. Как всегда у Гитле-
ра, и в этом случае негативное выступает на передний план сильнее позитивно-
го,— болезнь сильнее здоровья.
Гитлер неустанно подчеркивает, что при множестве явлений упадка происхо-
дит единый большой процесс болезни. Его основная предпосылка и самое глубо-
кое убеждение состоит в том, что у этой болезни должен быть возбудитель. Это
туберкулез, отравление или чума. Все лекарства бесполезны, пока бациллы про-
должают пожирать больного107. Первая мировая война была проиграна, потому
что постеснялись «подержать под газом двенадцать или пятнадцать тысяч таких
еврейских совратителей народа», как это приходилось выносить сотням тысяч на
фронте108. Но как могли бороться с ядом те, кто нес его в самом себе109, заражен-
ные гуманистическими и демократическими идеями? Разве не должна была их
устрашить мысль, что надо истребить интернациональных «отравителей мас-
сы»?110 Насколько Гитлер охвачен пронизывающим страхом «истребления», «ис-
коренения» и «уничтожения» немецкого народа, настолько же неустанно он при-
зывает к «истреблению», «устранению», «элиминации» этого возбудителя смер-
* Изолированности, оторванности ($>.).
Доктрина в целом 425
тельной болезни. В феврале 1942 г., то есть после совещания на Ванзее, органи-
зационно подготовившего «окончательное решение», он говорит своим гостям за
столом: «Обнаружение еврейского вируса — это одна из величайших революций,
которую мир должен совершить. Борьба, которую мы ведем, того же рода, как
борьба Пастера и Коха в прошлом веке. Сколько болезней вызывает еврейский
вирус!.. Мы вернемся к здоровью, лишь устранив еврея»111. И даже в своих по-
следних монологах он притязает на благодарность мира за то, что он «вскрыл ев-
рейскую опухоль»112.
То, что Гитлер излагал характер своей борьбы с помощью биологически-
медицинских категорий, придало его войне третий уровень — уровень уничтоже-
ния. Конечно, не один Гитлер говорил таким языком, но только он один имел
смелость сделать выводы113. В то же время уничтожение еврейской бациллы — не
единственная задача негативной политики оздоровления. Сюда относится также
устранение тех, кто борется с ядом без решительности, потому что несет его в са-
мом себе, то есть к буржуазным, а также консервативным партиям. Сюда относит-
ся, и это не менее важно, устранение биологически слабых и неполноценных. За-
долго до «законов о здоровой наследственности» и мер по умерщвлению неизле-
чимых больных, в одной из ранних речей Гитлера можно было услышать сле-
дующий расчет: «Если бы Германия ежегодно получала миллион детей и устраня-
ла 700—800 тысяч слабейших, то в конечном счете это, возможно, привело бы да-
же к увеличению силы»114.
Меры позитивной политики оздоровления относятся к практике режима; мы
их здесь не перечисляем. Что, по мнению Гитлера, было важнее всего в этой об-
ласти, видно из его хвалебной оценки целебного расового воздействия дивизий
СС в окрестностях Берхтесгадена и в других местах, а также из замечания, что ду-
ша его не будет спокойна, пока ему не удастся насадить потомство нордической
крови везде, где население нуждается в возрождении115.
Для Гитлера борьба за оздоровление с ранних пор — не только немецко-
провинциальное дело. Поскольку эта борьба направлена против всемирной бо-
лезни и ее возбудителя, она универсальна по своему объему и не может прекратить-
ся, пока болезнь не будет повсюду побеждена. Таким образом, речь идет об исце-
лении мира. И в самом деле, уже в ранние годы Гитлер не стеснялся сравнивать
себя с Христом и его «борьбой против еврейского яда». В сентябре 1923 г. он ска-
зал: «То, что намечается сегодня, будет больше мировой войны! На немецкой зем-
ле пойдет война за весь мир. Есть только две возможности: мы станем жертвой
или победим»116.
Духом такой борьбы не может быть политический расчет или простой учет
интересов Если народ хочет устоять и победить в этой борьбе, он должен полно-
стью проникнуться убеждением, что это война не на жизнь, а на смерть117. Поэто-
му говорится, что не наука и не экономика могут принести спасение, а только ис-
ключительно одна вера. Движение должно слепо и фанатично идти за фюрером,
а фюрер должен верить в движение. Новое мировоззрение требует «исключи-
тельного и полного принятия»119. Лишь таким образом оно может привести к
требуемой беспощадности борьбы. При этом уже в «Майн Кампф» полностью
исключаются гуманные точки зрения120. Это касается отнюдь не только истребле-
426
Национал-социализм
ния главного врага. В «Застольных беседах» Гитлер предусматривает, в случае воз-
никновения мятежа где-нибудь в рейхе, следующие меры: казнь всех руководящих
людей враждебных направлений, в том числе политического католицизма, рас-
стрел всех заключенных в концентрационных лагерях, устранение всех преступ-
ных элементов, то есть нескольких сотен тысяч людей, способных стать вождями
и участниками революции121.
Можно бы спросить, было ли для человека столь неслыханной жестокости
что-нибудь невозможное. На это можно ответить: например, употребление мяса
или участие в охоте. Это также указывает на крайне своеобразный характер «ми-
ровоззрения», возникшего из требования противопоставить мировоззрению про-
тивника какое-то другое.
Какой же смысл имела эта мировая борьба, начатая человеком, хотевшим сде-
лать высшим принципом воспитания «исключительное признание прав собст-
венного народа»?122 Насколько смысл поведения определяется его целью, мы уже
знаем. Но эта цель, по своему характеру, неотделима от того, что вначале можно
было бы считать средством. Новый рейх, говорит Гитлер в «Застольных беседах»,
будет самым прочным народным сообществом в мире, ничто не сможет нарушить
его кристаллическую твердость. Симпатии каждого члена этого естественного со-
общества будут ограничены его сочленами123. Этот рейх будет вбирать в себя ото-
всюду всю хорошую кровь и поэтому станет неуязвимым. Им не будет больше
руководить слишком подвижная духовность прежнего верхнего слоя; его заменит
элита, самым суровым образом воспитанная в традиции безусловной храбрости,
которая обеспечит незыблемую внутреннюю устойчивость рейха. Не будет боль-
ше декадентского «народа поэтов и мыслителей», вызывающего у остального мира
снисходительные похвалы; его настоящий представитель, его партия, будет пока-
зывать миру свои зубы как «самый ненасытный хищник в мировой истории»124.
Храбрость важнее мудрой предусмотрительности, только она может вывести из
глубокого кризиса народ — это содержание государства, «сущее, постоянное и
главное», и вновь привести его в «порядок». «Тогда возникнет вооруженное госу-
дарство, которое я вижу в мечтах. „Вооруженное государство** не только в том
смысле, что в нем все, с юности до глубокой старости, будут носить оружие, но
также вооруженное в своем духе и готовое, в случае надобности, применить ору-
жие»125. Никакие трещины и разрывы не будут больше разделять «субстанцию из
плоти и крови», и народ в целом станет, наконец, сильным и здоровым, подобно
отдельному человеку, «внешне и внутренне совершенно цельному, коренящемуся
в своей почве»,— крестьянину126.
Нет ничего ошибочнее, чем представлять себе национал-социализм как уче-
ние о всемирном исцелении в том смысле, что оно должно освободить всех лю-
дей ради них самих от нужды, опасности или вины. Мир должен быть исцелен
именно от еврейско-христианско-марксистского учения о всемирном спасении,
ради абсолютного господства, навсегда вынуждающего рабов оставаться в рабстве.
Национал-социализм можно понять лишь как выражение частной особенности,
которая ощущает себя как таковую в опасности и потому, отрекшись от своего
исторического своеобразия, с сильнейшим нажимом подчеркивает первобытно-при-
родные черты своего существования и пытается их навсегда закрепить.
Доктрина в целом
427
Природа и антиприрода
Прежде, чем перейти к окончательному суждению, мы опять сделаем неболь-
шую остановку. Сначала мы рассмотрим еще те места, где мышление Гитлера до-
стигает своей наибольшей общности. Это происходит, когда он говорит о «при-
роде».
Основные черты его доктрины общеизвестны. Жизнь есть борьба, в которой
сильнейший одерживает верх и выполняет таким образом волю природы, побуж-
дающей свои создания к вечной борьбе за существование, чтобы вместо общего
разложения было возможно развитие к высшему.
Это банальности, и можно лишь спросить, какие более содержательные пред-
ставления они скрывают. Надо, таким образом, задать вопрос: кто борется, какая
это борьба и почему, собственно, это подчеркивается?
Прежде всего, очевидно, что Гитлер имеет в виду борьбу людей против лю-
дей. Все примеры из природы, какие он приводит, имеют целью лишь объяснить
сущность этой борьбы. Но выбор примеров в высшей степени поучителен. В на-
чале главы «Майн Кампф» о «народе и расе» говорится, что каждое животное со-
четается с особью того же вида: мышь сходится с мышью, зяблик с зябликом, аист
с аистихой; виды строго отделены друг от друга, и нет такой лисицы, у которой
были бы человеческие мотивы щадить гусей, а кошка не может испытывать дру-
жеского расположения к мышам127. Намерение Гитлера очевидно: он приравнива-
ет (человеческие) расы к (животным) видам и хочет таким образом создать непро-
ходимую пропасть между людьми, а с другой стороны, неразрывно связать от-
дельного человека с его расой, которая должна стать тем самым высшим и единст-
венным стимулом его действий. Гитлер очень любит сравнивать человека с жи-
вотными или вещами. Так же, как тигр не может помешать себе съесть человека,
немец не обязан позволить еврею себя съесть128. Обезьяны затаптывают насмерть
одиночек, потому что они враждебны сообществу, и так же должно быть у лю-
дей129. «Человек грядущего рейха будет жёсток, как подошва, проворен, как борзая,
тверд, как крупповская сталь»130. Это доходит до сектантски упрямых тезисов, не-
сомненно принимаемых всерьез: сравнение с жизненными фазами собак показы-
вает, что человек неправильно питается: его нормальная продолжительность жиз-
ни должна быть от 140 до 180 лет131; или: обезьяны — вегетарианцы и указывают
человеку правильный путь132.
Таким образом, субъектами борьбы являются строго замкнутые в себе расы,
соответственно — составленные из рас системы господства (народы). В этом
смысле Гитлер говорит: «Бог создал народы, а не классы»133.
Характер борьбы — это война. Это очевидным образом имеет в виду Гитлер,
когда говорит: «Одно существо пьет кровь другого, когда один умирает, другой им
питается. Пусть не болтают о человечности... Борьба остается»134.
Результат борьбы решает, кто господин и кто раб. Других социологических
категорий Гитлер не знает. Поэтому для него есть на свете «только победители и
порабощенные»135, поэтому народ из 15 миллионов может рассчитывать только
быть «рабом» другого136.
428
Национал-социализм
Целью Гитлер считает сохранение вида, но кроме того, также создание высше-
го и благородного человечества. При этом подчеркивается всегда первое намере-
ние; второе же, если оно не является псевдолиберальным пережитком, должно
пониматься исходя из первого137.
Таков изображенный Гитлером мир вечной борьбы, где каждый живущий дол-
жен сражаться: это война между расами за то, кто будет господином и кто рабом, и
это считается последним и высочайшим законом жизни.
Такова сущность его религиозного откровения, которому он хотел всецело по-
святить себя после победы138: «Безусловное преклонение перед божественным
законом бытия»139, благочестивое следование «фундаментальной необходимости
природного порядка»140.
Но зачем же тогда откровение самоочевидного? Разве у «природы» есть враг,
так что надо присоединиться к ее партии?
Так оно и есть! И для Гитлера есть нечто, «освобождающее человека от при-
родного инстинкта»141. Иногда он называет это полуобразованием, иногда мате-
риалистической наукой; причина и возбудитель для него всегда — еврей. Человек
может думать, что он может «исправить природу», но он не что иное, как бацилла
на этой планете142. «Болезненные представления трусливых всезнаек и критиков
природы»143 могут довести человека до того, что он считает себя «царем творе-
ния», то есть воображает себя изъятым из основных законов природы144. В таком
случае народ может потерять конкретный инстинкт, побуждающий его завоевы-
вать землю145. Еврей же может пробить «брешь» в самом народе и выдумать некий
социальный вопрос, чтобы подорвать народное единство. Тогда на передний
план выходят интеллигенты, с их неуверенными инстинктами и лабильностью.
Тогда свершается иудео-христианское дело антиприроды. Народ встает пе-
ред угрозой уничтожения. Действительно, в самой сущности человека несомнен-
но есть нечто угрожающее, корень болезни, меч антиприроды: «Из всех живых
существ один человек пытается противодействовать законам природы»146.
Фюрер и его движение отталкивают расу от пропасти и вынуждают ее снова
вступить на путь природы. Как передовые борцы «жестокой царицы всей мудро-
сти»147, они в последний момент вступают в борьбу с антиприродой, орудием ко-
торой является еврейский народ, поскольку «немецкий народ — типичный народ,
обладающий пространством («Raumvolk»), а еврейский — типичный народ без
пространства»148. Первичные принципы прямо противостоят друг другу: единст-
венная альтернатива — победа или гибель, и она решает судьбу мира.
Нет надобности в дальнейших цитатах, чтобы выяснить, что имеется в виду
под силой «антиприроды», наводящей на Гитлера страх: это присущее человеку
стремление выйти «за пределы», способное коренным образом изменить челове-
ческие порядки и отношения,— стремление к грансценденции
Но Гитлер — не только он один — ощущает, что под угрозой находятся опре-
деленные основные структуры прежней общественной жизни. И он страшится —
точно так же, как Моррас — человека из-за человека. Он не только думает, но и дей-
ствует. И в своих действиях он доводит представляемый им принцип до его по-
следних, крайних последствий, а вместе с тем до его безвозвратного конца. По-
этому сущность гитлеровского радикального фашизма, называвшего себя «нацио-
Доктрина в целом
429
нал-социализмом», можно определить следующим образом: национал-социализм был
смертельной борьбой суверенной, воинственной, внутренне антагонистической группы^. Это
было практическое и насильственное сопротивление трансценденции.
Параллельность мышления Гитлера и Морраса поразительна также и в тех
случаях — и особенно в тех случаях,— когда Гитлер грубо упрощает утончен-
ность Морраса или доводит до полной ясности его противоречия. В этом взаим-
ном прояснении получает свое обоснование именно то, что в предлагаемом здесь
истолковании может показаться спекулятивным. Вряд ли можно сомневаться, что
все мышление Морраса представляет сопротивление трансценденции и безуслов-
ную защиту автаркически-суверенного, воинственного аристократического госу-
дарства «старого режима» как парадигмы для Франции на все времена. Как было
показано, сам Моррас не был, собственно, человеком «старого режима» и, воз-
можно, лишь на этом расстоянии мог столь однозначно формулировать его ос-
новные черты. По он был несравненно ближе к своей парадигматической эпохе,
чем Гитлер к своей, и имел о ней гораздо более конкретное представление. Гит-
лер мыслил в категориях крестьянина и солдата, но его отделяло от крестьянского
и солдатского бытия150 непреодолимое расстояние. Он мифологизировал страх
пред большевизмом господствующих классов — но опять-таки питал к этим кру-
гам только ненависть или презрение. Он правильно усматривал связь науки с «ан-
типриродой» и снова и снова с крайней отчетливостью подчеркивал самые вуль-
гарные черты этой научной и просвещенной эпохи151. Он был внутренне на-
столько далек от явлений, за которые выступал, что часто, и не без оснований, его
единственной движущей силой считали волю к власти152. Правда, такая точка зре-
ния опровергается рассмотрением неизменных особенностей его мышления и
чувствования; но справедливо, что именно своеобразное и поразительное
«detachement» позволяло Гитлеру изображать даже основные структуры рассмат-
риваемого феномена.
Суверенной можно назвать каждую группу, живущую практически независимо от
других. Уже недостаточное развитие сообщений позволило бесчисленным груп-
пам в истории вести лишь номинально ограниченную жизнь, а в целом ряде слу-
чаев также иметь и формально неограниченный суверенитет.
воинственной должна быть каждая такая группа уже потому, что ей может угро-
жать внешняя опасность. Различие условий и обстоятельств создает в обществен-
ной жизни многочисленные ступени, от явно военного государства до мирного
островного существования. Но вторая возможность представляет лишь ущербную
версию первой и может сохраняться лишь при особо благоприятных обстоятель-
ствах.
Внутренне антагонистической является каждая группа, которая при скудости
средств существования расслоена на сословия или классы, так что значительное
число членов общества принципиально или фактически исключено из полного
пользования материальными или духовными благами общественной жизни. Если
отвлечься от гипотетического первобытно-коммунистического общества, так об-
стояло дело более или менее во всех существовавших до сих пор группах, причем
в таких случаях преобладали более радикальные формы общества со строго вы-
раженными отношениями господства, часто с «наложением» социальных слоев.
430
Национал-социализм
Два первых признака вытекают с логической необходимостью из самого поня-
тия отдельного общества. Третий может быть выведен из понятия дифференциа-
ции и во всяком случае везде подтверждается в поле исторического опыта.
Поэтому суверенитет, установка на ведение войны и внутренний антагонизм
могут считаться основными свойствами всех известных до сих пор человеческих
обществ. Но решающее значение имеет другое наблюдение: никогда, во всяком
случае после появления великих искупительных религий, люди не основывали
свое самопонимание исключительно и даже преимущественно на этой реально-
сти своего бытия.
Как бы ни было независимо христианское государство, оно всегда выводило
свой суверенитет из воли Божией. Как бы воинственно ни был настроен мусуль-
манин, он всегда соотносил свои деяния с потусторонним царством мира. Как бы
резки ни были социальные различия в буддийских государствах — где они могли
быть выражены сильнее всего,— служители господствующей религии своим при-
мером и учением низводили их до незначительных преходящих вещей.
Во всех великих обществах истории универсальное значение и частная реаль-
ность жили в непрочном симбиозе. На определенном уровне сознания нет ничего
проще, чем объявить этот симбиоз лживым, а учение — идеологическим оправ-
данием несовершенной и ненавистной действительности.
Рост буржуазного общества и возникновение либеральных философий созда-
ли в Европе мощное направление мышления, считающее возможным устранение
и частной реальности, и ее идеологической «надстройки». Оно хочет заменить их
универсальным обществом, где, безусловно, не будет войны и, насколько возмож-
но, не будет общественных антагонизмов.
Важнее всего понять, что национал-социализм именно потому не является ни-
какой идеологией, что он совершенно определенно хочет противостоять либе-
ральному и марксистскому учению об осуществлении универсальной природы
человека. Поэтому его «мировоззрение» состоит, по существу, в том, чтобы обви-
нять любое мировоззрение — в традиционном смысле слова — в разрушитель-
ных тенденциях, так как оно вносит в кровное единство расы зародыш разложе-
ния, инфекцию, подрывающую его первоначальное здоровье. Его доктрина, в
позитивном смысле, вовсе не относится — может быть, ложным образом — к ка-
кому-нибудь высшему благу или универсальной цели; она самым первобытным
образом сводится к простой «легенде», которая, собственно, даже не пытается оп-
равдать своими разговорами о лучшей крови господство господ, а лишь хочет
закрепить его в глазах порабощенных.
Поэтому фашизм — это первый феномен, после долгой эпохи идеологиче-
ской истории, когда частная реальность (хотя и в разных формах и с различной
степенью ясности) признает только саму себя. Тем самым ее основные структуры
впервые приходят к решительному самоосознанию. Но сознательным становится
лишь то, что уже не является очевидным. Там, где реальность признает саму себя
как таковую, она уже ускользает от себя, а потому ведет смертельную борьбу.
Впрочем, термин «смертельная борьба» оправдывается не только этой дедук-
цией, но также взглядом на историческую действительность после 1945 г.
Доктрина в целом
431
Конечно, после смерти Гитлера в мире не исчез суверенитет и продолжаются
притязания на него. Но даже обе великие державы — и именно они — не стре-
мятся к нему как к таковому и на вечные времена. Тезис, что агрессивная война,
начатая державой, повлечет за собой ее собственное уничтожение, означает по-
нимание, что безусловный частный суверенитет теперь невозможен и нежелате-
лен.
Война не перестала по этой причине быть постоянно ощутимой угрозой. Но
никто уже не решается восхвалять ее ради нее самой: не потому, что человек стал
лучше, а потому, что война стала сильнее, стала слишком сильной для отдельного
человека. Везде еще есть солдаты, и без них нельзя обойтись, но они оказались в
небывалом положении: они не могут больше требовать реального применения их
профессии.
Общества не перестали быть дифференцированными и разделенными на
слои. Но уже нигде руководящий слой не строит свое самопонимание на проти-
вопоставлении себя угнетенным; нигде, кроме, может быть, маловажных окраин,
господство уже не носит принципиального характера. Жизнь стала слишком раз-
нообразной, разделение труда стало слишком общим явлением, чтобы можно бы-
ло поддерживать банальную схему господина и раба. Не доказательства филосо-
фов и не речи моралистов изменили мир: суверенные до сих пор группы слиш-
ком сильны, угроза войны слишком опасна, экономическая дифференциация
слишком всеобща, чтобы могли по-прежнему существовать суверенитет, война и
господство (если даже предположить, что эти принципы не полностью устране-
ны, а только изменили свою форму). И в мире нет теперь силы, способной прин-
ципиально противостоять этой перемене.
Именно таким принципиальным противостоянием была сущность фашист-
ских доктрин и фашистских держав. Поэтому ясно, в каком смысле можно гово-
рить об эпохальном значении Гитлера.
Войну, почти случайно пришедшую в 1914 г. в едва ли не пацифистский мир,
он страстно принял и принципиально одобрил. Не случайно именно он провел
границу эпохи мировых войн, которую он же в известном смысле и создал, потому
что без него не было бы Второй мировой войны или, во всяком случае, она не
вспыхнула бы в то время; и без него Советский Союз и Соединенные Штаты, по
всей вероятности, еще целые десятилетия оставались бы вне европейской исто-
рии. При этом эпохой мировых войн можно назвать период, когда средства войны и
коммуникаций были уже достаточно сильны, чтобы борьба могла охватить всю
планету, но еще настолько слабы, чтобы такую войну могло одобрить и приме-
нить как политическое средство значительное число людей, особенно занимаю-
щих руководящее положение. Гитлер по праву занимает центральное место в этой
и только в этой эпохе,— тогда как Ленин и Вильсон, по своему значению, из нее
выходят153.
В то же время ясно, насколько он разделяет этот престиж с другими. Он был
бы обычным националистом, если бы сильным и даже определяющим элементом
его поведения не был наднациональный социальный мотив — борьба с марксиз-
мом. Но этот мотив был намного сильнее развит у Муссолини, в более аутентич-
ной и не столь мифологизированной форме. У Муссолини было и аналогичное
432
Национал-социализм
(даже более интересное в своем развитии) отношение к войне. Но поскольку фа-
шизм рассматривается лишь как феномен зпохи мировых войн, Муссолини остается
на втором месте только потому, что случайно располагал меньшими силами и
меньше мог влиять на события.
Но лишь о Гитлере можно сказать, что он окончательно завершил гораздо
большую эпоху, потому что он изолировал и проявил ее реальные основные чер-
ты, самым решительным образом отрицая ее «идеологическую» сущность. В этом
смысле он — радикальный фашист, далеко оставивший за собой Муссолини.
Впрочем, самые ранние фашистские* тенденции мышления исходили не из
беспокойства о войне или классовой структуре общества, а из страха за «культуру».
При этом очевидно, что все называвшееся до сих пор культурой было создано в
суверенных, воинственных, внутренне антагонистических обществах. Было в
высшей степени симптоматичным событием, когда один из отцов европейского
социализма, Пьер Жозеф Прудон, уяснил себе кардинальное и позитивное зна-
чение войны в истории, отнюдь не желая сохранить ее в будущем154. Все мышле-
ние Ницше объясняется этой исходной идеей. Его главная мысль состояла в том,
что «культура», всегда создававшаяся, как он думал, привилегированными и сво-
бодными от работы классами, не сможет дальше существовать после принципи-
ального изменения общественной структуры, к которому стремятся либералы и
социалисты. Он не знал еще, что для культуры не может быть места и в фашист-
ском обществе, поскольку там выкорчевывается ее второй, более значительный
корень. Мышление Морраса первоначально определялось такой же заботой о
культуре. Именно поэтому создание его партии можно описать как ранний фа-
шизм.
Элемент этого беспокойства есть и у Гитлера. Он несомненно искренен, когда
говорит, что ведет войну за высшую цель — за культуру155. Но при сравнении с
Моррасом становится ясно, как мал был вес и содержание этого элемента у Гитле-
ра, а сравнение с Муссолини показало, насколько меньше у Гитлера развит соци-
альный мотив. Только Моррас, Муссолини и Гитлер вместе составляют полную
ступенчатую картину феномена, представляемого также в целом, но лишь непол-
но каждым из них.
Если верно данное здесь истолкование, то исчезает впечатление, будто Гитлер
был непостижимой случайностью в немецкой и европейской истории. Становит-
ся ясно, что он был чем-то одержим, и что это «что-то» никоим образом не было
чем-то случайным и незначительным. Он предстает уже не просто как эпохальная
фигура, а как завершение целого периода мировой истории.
Но эта характеристика никоим образом не делает из него героя. Она отдает
высочайшие почести миллионам его жертв: оказывается, что они, которых унич-
тожали как бацилл, погибли не просто как злополучные жертвы отвратительного
преступления, а представляли человечество в самом отчаянном в истории наступ-
лении на существо и трансценденцию человека.
* В подлиннике: «faschistoiden» -— фашистоидные.
ФАШИЗМ
КАК ТРАНСПОЛИТИЧЕСКИЙ
ФЕНОМЕН
Понятие трансценденции
Определение фашизма было дано в этой книге на трех уровнях.
На первом уровне мы истолковали его как внутриполитический феномен и
обозначили его как «антимарксизм, стремящийся уничтожить своего противника
построением радикально противоположной и все же сходной идеологии и при-
менением почти тождественных, столь же характерным образом видоизмененных
методов, но всегда в непреодолимых рамках национального самоутверждения и
автономии». Это определение могло быть предварительно сформулировано уже
во введении и в ходе исследования приобретало все большую наглядность. Оно
справедливо для всех форм фашизма1.
Второе определение фашизма, как «смертельной борьбы суверенной, воинст-
венной, внутренне антагонистической группы», уже не рассматривает его как
внутриполитическое явление, а видит в нем природную основу самой политики,
выявившуюся и пробудившуюся к самосознанию. Это явление может быть одно-
значно продемонстрировано лишь в его радикально-фашистском облике и до-
пускает в этой связи убедительное объяснение.
На третьем уровне, самом труднодостижимом и самом фундаментальном, мы
назвали фашизм «сопротивлением трансценденции». Это определение можно
вывести и из начальных, и из позднейших форм его проявления; оно характери-
зует его как трансполитический феномен. Его нельзя сделать наглядным при помощи
исторических деталей, нельзя объяснить простыми рассуждениями. Требуется но-
вый подход, чтобы оно не осталось в полутьме, простым намеком, вызывающим
лишь приблизительное понимание. Историческая часть нашего исследования
завершается внутриполитическим и политическим определением; третий уровень
вопроса мы едва затронули и тем более не исчерпали. Чтобы понять феномен
фашизма во всей его совокупности, на последнем шаге мы должны представить
сущность фашизма с помощью философских понятий. Конечно, мы можем сде-
лать это лищь в виде краткого наброска, и существует опасность, что предмет на
какое-то время покажется исчезнувшим из поля зрения, поскольку трудность абст-
ракции состоит в том, что она теряет связь с наглядным представлением. Но эта
абстракция не является пустой спекуляцией. Она представляет метод, позволяю-
щий добраться до невидимого фундамента всего здания. И в этом фундаменте
заложено уже все разнообразие и все напряжения этого строения. Это не безраз-
личная и однородная опора, у нее есть собственные и своеобразные размеры и
пропорции. Именно эти свойства мы и хотим выявить с помощью абстракции.
Эта третья постановка вопроса — не простое добавление, без которого можно
было бы обойтись; это видно уже из того, что все три определения отнюдь не яв-
ляются отдельными членами ряда, просто перечисленными один за другим. Пер-
436
Фашизм как трансполитический феномен
вое определение некоторым образом уже содержит второе и лишь вместе со вто-
рым вполне объясняет столь центральное понятие, как идеология. Второе опреде-
ление, в свою очередь, непосредственно приводит к третьему, поскольку сама по-
литика теряет здесь свой политический характер и воспринимается как таковая
лишь на фоне иной природы, чем она сама.
Но к третьему уровню мы все еще не можем перейти без подготовки. Сам он
давно уже появился у нас как элемент рассматриваемого предмета. Как мы видели,
мышление Морраса в самом своем центре как раз вступает на этот уровень. То,
что он называл «монотеизмом» и «антиприродой», не означает никакого полити-
ческого явления. Эти понятия он связал с традицией западной философии и ре-
лигии. Он не оставил никакого сомнения, что относит их не только к концепции
свободы Руссо, но и к христианскому Евангелию и к Парменидову понятию бы-
тия2. И столь же ясно, что единство мировой экономики, техники, науки и эман-
сипации для него — всего лишь другой и более новый образ такой «антиприро-
ды». Мышление Гитлера без особого труда вписывается в схему Морраса как ее
более поздняя и более грубая форма выражения. Моррас и Гитлер распознали
своего настоящего врага в той «свободе стремления к бесконечному», которая,
укоренившись в индивиде и действуя в мировом развитии, угрожает разрушить
привычное и любимое. Из всего этого уже можно получить некоторое представ-
ление, что имеется в виду под «трансценденцией».
Наконец, трудно не признать законность, даже неизбежность такой постанов-
ки вопроса. Каждое настойчивое историческое исследование в конечном счете
наталкивается на нечто невыводимое и первичное, что часто называют «челове-
ком», иногда «историей», изредка «Богом»; это происходит и в наше время, когда
человек более чем когда-либо задается вопросом о самом себе. Но в Германии
после смерти Гегеля философия и историческая наука идут разными путями. По-
скольку, однако, это разделение оставляет незаживающую рану, существует целая
литература, посвященная так называемым «пограничным вопросам», не ориенти-
рованная ни на строгость философской постановки вопросов, ни на основатель-
ность исторического исследования, а толкующая, хотя и нередко талантливо, но
неконтролируемым образом, о «человеке» и «человеческом образе», о «нигилизме»
и «упадке культуры».
Мы выбрали здесь понятие «трансценденции» прежде всего для того, чтобы, в
противоположность попыткам такого рода, подчеркнуть научную направленность
предлагаемого соединения исторической и философской тематики. Но главным
образом это понятие, по своему смыслу и происхождению, лучше всего приспо-
соблено для обозначения некоторого единого, хотя и внутренне разнообразного
основного явления, которое лишь в его определенных аспектах описывается таки-
ми понятиями, как «вера» или «эмансипация».
Надо заметить, впрочем, что и философское понимание этого термина неод-
нозначно и может дать повод к недоразумениям. В самом деле, слово «трансцен-
денция» нередко применяется как синоним «Бога» или «мировой основы», так что
она противоречит человеку, если даже охватывает его, как и все остальные вещи, и
тем самым не представляет собой простого предмета. От этой трансценденции
отличается имманенция как сфера внутримирского и небожественного -— сфера, в
437
которой человек заключен, если только он не способен подняться над нею к
трансценденции — путем мышления, молитвы или веры.
Но именйо из этого теологического понимания трансценденции можно легко
прийти к нейтральному структурному понятию, которое будет положено в основу
дальнейшего изложения. В самом деле, если есть нечто общее между всеми по-
становками вопросов и решениями проблем, в чем согласны все мыслители от
Парменида до Гегеля, то это различение между вещами делимыми, подчиненны-
ми времени и заточенными в пространстве, и тем единым («бытием», «природой»,
«Богом»), которое лишено всех негативных свойств конечного сущего и потому
одно только осуществляет полный, то есть неограниченный смысл бытия: иначе
говоря, это различение между конечным и вечным бытием. В этом различении все
дело. Но ему соответствует аналогичное различие внутри человека, который с по-
мощью своего высшего достояния — мышления — способен достигать вечного
бытия, но в остальном, как сущее среди сущего, заключен в свое конечное окру-
жение. В самом деле, только мышление образует понятие целого, в его отличии
от всего наличного и отдельного3.
Можно спорить, чем является это целое: это может быть вещество или дух,
космос или хаос, Бог или дьявол; не исключено, что мышление на своем пути к
целому неизбежно впадает в заблуждение: все это метафизические проблемы, и
метафизическую пару понятий образует противопоставление трансценденции и
имманенции. Но проведение самого различия остается неприкосновенным, и эта
структура бытия по праву называется трансценденцией4. К какому бы результату
ни пришло философствование, самое его существование доказывает истинность
тезиса, что человек принадлежит к некоторому не определенному заранее целому
точно так же, как к своему привычному окружению, и что он тем самым не являет-
ся замкнутой единицей, а в определенном отношении больше самого себя. Иначе
чем можно было бы измерить происходящее в философствовании освобождение
и, например, доказать, что оно не существует? Мышление, делающее своим пред-
метом трансценденцию, следует называть трансцендентальным (а также явление,
отчетливым образом определяемое трансценденцией). Центральное высказывание
этого мышления можно формулировать следующим образом: трансценденция есть
сохраняющий обратную связанность и допускающий встречу с новым порыв к целому^.
Можно было бы назвать ее человеческой сущностью, если бы это выражение
не вызывало обманчивого впечатления, будто она принадлежит человеку как его
собственность. Но, пожалуй, было бы правильнее сказать, что человек — ее соб-
ственность, и назвать его трансцендентальным существом.
Но что общего имеет это весьма абстрактное определение с политическим
мышлением и тем более с практической политикой недавнего прошлого? Как
возможно «сопротивление трансценденции», если человек — трансцендентальное
существо? Возможно ли сопротивление человека самому себе?
На этот вопрос легко ответить, если представить себе, что означает философ-
ствование как таковое и какой процесс обретает в нем свой неповторимый облик.
Философствование означает единственное в своем роде чудовищное «отчуж-
дение» по отношению к «миру» (кдк совокупности всех заданных и знакомых ве-
щей), если даже оно и не порождает этот процесс, а является лишь его самым ра-
438
Фашизм как трансполитический феномен
Млкальтвл проявлением. В самом деле, даже мифология, романтически восхва-
ляемая в наше время как сокровище нетронутой доверчивости к миру, представля-
ет собой, по-видимому, стадию этого процесса отчуждения, наряду с более ран-
ним магическим и фетишистским периодом. Но процесс отчуждения не обяза-
тельно и не всегда должен считаться освобождением и одобрением происходяще-
го — начиная с определенного момента он может восприниматься как бремя, му-
чение и проклятие.
Лишь тот, кто способен, философствуя о наличном, из него вырваться, может
предвидеть нечто «лучшее» и тем самым осуществлять критику существующего.
Известно, что философия и критика имеют общее историческое происхождение.
Между тем столь же верно, что любить существующее способен лишь тот, кто
способен встретиться с ним как таковым. Критика и любовь сталкиваются друг с
другом, и обе .они коренятся в трансценденции. Но это не равнозначные элемен-
ты, а потому критика сильнее любви. Их борьба бесконечна, и в ней извечная
боль.
Эта борьба принимает свою самую своеобразную форму в столкновении рево-
люции с консерватизмом. Только трансцендентальный человек может быть рево-
люционером, но лишь для такого человека и сохранение существующего стано-
вится основным условием бытия. При этом не любой протест следует считать ре-
волюционным, а кроме того, исключается самый широкий смысл этого понятия,
называющий революцией самое философствование как таковое. Политический и
в то же время трансцендентальный феномен можно назвать революцией лишь в
том случае, если он вырастает из переживания не только политической, но и не
исключительно духовной судьбы и ставит себе цели, означающие нечто большее,
чем простое изменение соотношения политических сил. Конечно, революция в
этом смысле проявляется лишь тогда, когда в практически-политической жизни
становится ощутимой трансценденция. Так бывает в моменты, когда философия и
религия уже не воспринимаются с самоочевидностью как единственно возможные
отношения к целому. Предпосылкой этого понятия революции является практиче-
ская трансценденция.
Понятие практической трансценденции не может быть оправдано в контексте
метафизического противопоставления трансценденции и имманенции. В самом
деле, человек может распространить свою власть на весь земной шар и далеко
углубиться в космическое пространство, между тем как судьба каждого индивида
становится все более зависимой не от природных условий, а от совокупности об-
щественных отношений; в таком случае он остается в имманенции, все более без-
выходно в нее погружаясь.
Но здесь уместно сослаться на Канта. Результат его критики разума состоит как
раз в том, что и мышление не в состоянии охватить целое и успокоиться в нем,
что это целое, то есть «мир», может пониматься лишь как ориентир, координи-
рующий и вдохновляющий научное исследование. Для Канта подлинной реали-
зацией трансценденции человека являются вовсе не «хитрости» теоретического
разума, а нравственные поступки, в которых самоопределение человека с точки
зрения самого общего закона разума доказывает его практическую способность
выйти за все пределы, установленные природой. Если принять во внимание, что
439
для Канта также и нравственное поведение никогда не является надежным и несо-
мненным достоянием «патологически возбужденного» человеческого существа, а
может быть лишь направлением воли и что речь идет, далее, не просто об инди-
видуальной и частной нравственности, а о выдвижении требований, революци-
онно направленных против безнравственной наличной действительности6, то
становится очевидным, что для Канта теоретическая и практическая трансценден-
ция являются гомологичными основными процессами, содержание которых — не
уход из сферы имманентного, а проникновение в нее и ее формирование. Но
ориентир этой деятельности лежит, во всяком случае, вне всякой имманенции.
Моррас знал, что делает, когда противопоставлял «обязанности» во множествен-
ном числе единой обязанности Канта. Отнюдь не случайно, что у Канта феномен
буржуазного общества впервые приобретает философское достоинство. Впрочем,
он всегда кладет в основу буржуазного общества понятие «права», составляющее
фундамент понятия «вечного мира», и нельзя сказать, чтобы в его мышлении осу-
ществилось то соединение философии с «экономикой», которое было совершен-
но чуждо древности7 и которое является отличительным признаком универсаль-
ной теории буржуазного общества,— оно возникло лишь в трудах Маркса. Но у
Канта уже видно, что буржуазное общество есть тот вид общественной жизни, где
впервые ощущается практическая трансценденция, и в некоторых его выводах
можно найти даже предчувствие притязаний ее самых радикальных представите-
лей, что на более высоком уровне развития она должна прийти на смену теорети-
ческой трансценденции. И во всяком случае, у Канта заложены основы того мето-
да мышления, который связывает теоретическую и практическую трансценден-
тно в единый процесс,— диалектики как учения об «осуществлении», о вхожде-
нии трансценденции в действительность, теряющей и обретающей при этом са-
мое себя8.
В итоге мы приходим к следующим соглашениям:
Под теоретической трансценденцией мы понимаем порыв мышления за пре-
делы всего наличного и доступного в направлении абсолютного целого; в более
широком смысле так называется любого рода переход границы, освобождающий
человека от плена повседневного и открывающий ему целостность мира как «со-
знание горизонта».
Практической трансценденцией можно назвать, уже в самых его зачатках, об-
щественный процесс, непрерывно расширяющий связи между людьми и тем са-
мым делающий их в целом более тонкими и абстрактными, освобождающий от-
дельных людей от традиционных оков и настолько усиливающий некоторую
группу, что в конечном счете нарушается даже власть первичных, природно-
исторических сил. Но поскольку этот процесс ощущается как трансценденция
лишь в его универсальной стадии, понятие практической трансценденции, как
правило, применяется лишь к ней. В качестве синонима можно пользоваться тер-
мином «абстракция жизни», противопоставляя ее теоретической трансценденции
как «абстракции мышления».
В обеих этих «абстракциях» проявляется один и тот же переход через границу,
поскольку они демонстрируют направленность человека к неналичному и тем
самым его возможное отдаление от данного.
440
Фашизм как трансполитический феномен
Трансцендентальным называется явление, в котором трансценденция приоб-
ретает ярко выраженный облик или с которым она вступает в определенные от-
ношения. Но трансцендентальным называется также (с двусмысленностью значе-
ния, присутствующей уже у Канта) способ рассмотрения, пытающийся раскрыть
трансцендентальный характер некоторого предмета,— который в случае полити-
ческого явления можно назвать «трансполитическим».
Может показаться, что наши рассуждения ушли очень далеко от фашизма, в
сторону отвлеченной от наглядности философской терминологии. Но самая от-
даленная точка зрения означает в то же время новый способ видения некоторой
связи. В самом деле, попытка трансцендентального определения фашизма не мо-
жет опереться на твердую почву, не примыкая к некоторому уже выработанному
способу мышления. Фашизм как таковой никогда еще не был предметом система-
тического трансцендентального рассмотрения. При этом развитые выше понятия
позволяют также уяснить себе труд трех великих мыслителей в их взаимных от-
ношениях, с точки зрения тезиса, что в нем заключено трансцендентальное опре-
деление буржуазного общества. Поскольку связь между фашизмом и буржуазным
обществом не вызывает сомнений, можно, по крайней мере, надеяться, что нам
удастся проложить таким образом решающее начало пути. Мыслители, о которых
идет речь,— Маркс, Ницше и Макс Вебер. Если фашизм — это антимарксизм, то
не требуется объяснений, почему выбраны именно эти авторы, чтобы завершить
на самом фундаментальном уровне наше исследование.
Маркс: философское открытие и критика буржуазного общества
Если был когда-нибудь узловой пункт в истории человеческого духа, то его
представляет Маркс. В самом деле, после отдельных философских высказываний
о буржуазном обществе у Канта, Фихте и Гегеля, по-разному перекрывавшихся
другими мотивами, и после построения классической политической экономии
Смитом, Мальтусом и Рикардо, имевшей значение, во всяком случае, для попу-
лярной философии, созрели условия, при которых мог быть открыт общий про-
цесс практической трансценденции, происходящей в буржуазном обществе. В
едином мощном наброске (который нам, впрочем, придется по методическим
причинам разложить на его элементы) Маркс открывает революцию буржуазного
общества,' он критикует ее с точки зрения индивидуального человека и его общей
природы и постулирует вторую революцию, которая снимет разрушительное
раздвоение.
1. Никогда ни в какой работе по политической экономии буржуазное общест-
во и его руководящий класс не получали такой высокой оценки, как в «Коммуни-
стическом манифесте». Здесь были отброшены все сомнения и помехи, мешав-
шие Канту и Гегелю признать буржуазное общество основной господствующей
действительностью своего времени.
Лишь буржуазия показала, чего может достигнуть деятельность человека: пе-
ред ее свершениями померкли египетские пирамиды и готические соборы. Она
постоянно революционизирует орудия производства, а вместе с тем все общест-
венные отношения. Она сосредоточивает население в городах, централизует сред-
441
ства производства и концентрирует богатство. Тем самым она вовлекает в цивили-
зацию все, даже самые варварские нации: «Старую местную и национальную са-
модостаточность и замкнутость сменяют всесторонние сношения, всесторонняя
зависимость наций Друг от друга»9. Так создается мировой рынок и становится
возможной мировая литература. В то же время все больше разлагается всякая «са-
мобытность»; если рабочие «не имеют отечества»10, это значит, что они, как,
впрочем, и крупные буржуа, определяются уже не предпоследней, а только по-
следней и всеохватывающей формой исторического развития.
Когда буржуазное общество разлагает все природные и «ограниченные» отно-
шения, осуществляя этим реальное объединение человечества, оно лишь следует
в этом закону человеческой сущности. Уже в ранних работах Маркс без устали
подчеркивает, что человек — универсально производящее и именно поэтому сво-
бодное существо, относящее себя к самому себе и в то же время делающее всю
природу своим неорганическим телом. Природа в целом становится его деянием,
причем он «не только интеллектуально в сознании, но и деятельно в действитель-
ности удваивает себя и тем самым созерцает себя в мире, созданном им самим»11.
Как раз это и делает буржуазия, «она создает себе мир по своему образу и подо-
бию»12.
Это пролагает путь к открытию и определению того, чего философия никогда
и не замечала: «Как мы видим, история промышленности и вновь возникшее
предметное бытие промышленности есть не что иное, как раскрытая книга чело-
веческих жизненных сил, чувственно предстоящая перед нами человеческая пси-
хология. До сих пор эту историю понимали не в связи с сущностью человека, а все-
гда лишь в смысле внешней полезности, поскольку — не выходя за рамки отчуж-
дения — умели постигнуть лишь общее бытие человека, его религию и историю
только в их абстрактно-обобщенном смысле, сводя всю действительность челове-
ческих жизненных сил и все свойственное человеческому роду поведение к поли-
тике, искусству, литературе и т. д.»13.
Итак, труд Маркса означает прежде всего философское открытие экономиче-
ски-индустриальной универсальности буржуазного общества и тем самым по-
строение более широкого понятия практической трансценденции, в ее гомологии
с единственно известной до этого теоретической трансценденцией.
2. Критика буржуазного общества восходит к самому раннему периоду Маркса,
главная работа которого — «Критика государственного права Гегеля» — исходит
из того, что это общество не в состоянии предоставить индивиду подлинную
полноту существования. При этом принимается гегелевская концепция, в которой
государство есть сфера общего разума, между тем как буржуазное общество есть
область «bellum omnium contra omnes»*, где «человек действует как частный чело-
век, рассматривает других людей как средства, а самого себя принижает до средст-
ва и игрушки сторонних сил»14. Но если Гегель усматривает в этом различии ра-
зумность органически расчлененного понятия, для Маркса оно просто свидетель-
ствует о неистинности и неразумности. В самом деле, человек — универсальное
Войны всех против всех (лада.).
442
Фашизм как транспалитический феномен
существо: он является подлинным человеком лишь тогда, когда участие в целом
есть знак его индивидуального существования. Но если он может осуществить эту
свою сущность лишь в государстве, то его бытие «абстрактно». В «небе» полити-
ческого мира он живет как «член сообщества», но в земном бытии общества — как
эгоистичный и ограниченный атом. Спиритуализм государства резко противосто-
ит материализму буржуазного общества.
В этот ранний период проблему Маркса можно формулировать следующим
образом: как может индивид, разорванный в наше время надвое, восстановить на
новом уровне практической универсальности, созданной буржуазным обществом,
то единство с его окружением, какое было в древности или в Средние века? В этот
период ключевое слово для Маркса — осуществление философии. Он делает
решающий шаг, открыв в пролетариате класс людей, являющийся подлинным
продуктом буржуазного общества и все же больше не принадлежащий ему, пото-
му что его универсальное страдание имеет и субъективно универсальный харак-
тер: «Философия не может осуществиться без устранения* пролетариата, проле-
тариат не может быть устранен без осуществления философии»15. Но Маркс на-
толкнулся на пролетариат лишь потому, что его искал: началом марксизма было
не созерцание действительности или возмущение обиженного, а философская
конструкция, стремившаяся соединить вновь открытую сферу универсального, но
бессознательного буржуазного общества с действительностью индивида и фило-
софским понятием человека как всеобщего существа.
То, что делает с индивидом буржуазное общество, предстало в новом свете во
втором периоде Маркса, во время первого пребывания в Париже, изучения поли-
тической экономии и написания «Экономико-философских рукописей». Теперь
на первый план выступает «отчуждение»: буржуазное общество не только не под-
нимает индивида до его подлинной полноты, но грабит его, «вытравливая» его
сущность.
В самом деле, таково положение рабочего в этом обществе: «Чем больше ра-
бочий втягивается в работу, тем могущественнее становится чуждый ему предмет-
ный мир, который он создал против себя, тем беднее становится он сам и его
внутренний мир, тем меньше принадлежит ему самому... Итак, чем больше дея-
тельность, тем более неимущ рабочий»16. Конечно, он получает средства, нужные
для поддержания его физического существования. Но это и есть худшее из всех
извращений. Потому что он человек, то есть существо, способное производить
универсально. Когда все его усилия направлены на поддержание его телесного
бытия, он превращает свое существо в простое средство своего собственного су-
ществования: тем самым он причиняет самому себе то, что Кант запретил причи-
нять своему собрату. Но Маркс видит в этом не ошибку человека в отношении
себя, а бесчеловечность системы, в которой «с возрастанием ценности мира ве-
щей» пропорционально «обесценивается человеческий мир»17. Буржуазное обще-
ство существует как противоречие. Оно создает мир товаров, но лишь потому, что
* В подлиннике — «Aufliebung», в философском смысле означающее «снятие» противоречия. Име-
ется в виду снятие специфического положения «пролетариев» в буржуазном обществе, граждан-
ское равноправие которых противоречит их фактической нищете и зависимости.
443
их творцы сами превратились в этом обществе в товар; оно делает возможным
досуг, но лишь потому, что его нижний слой лишен всякого досуга; оно универ-
сально, но лишь потому, что подавляющее большинство его членов лишено их
человеческой универсальности.
Чем более центральное место у Маркса занимает понятие «разделения тру-
да» — об этом этапе его развития свидетельствует «Немецкая идеология»,— тем
сильнее выступает у него третье обвинение против буржуазного общества: оно
обессиливает индивида. Конечно, это обвинение относится и ко всем более ран-
ним обществам: разделение труда есть древнейший факт и, в самом деле, вся ис-
тория в целом привлекается к суду. Всей известной истории предшествовало со-
стояние, когда отношение человека к вещам было «в порядке». Тогда собственно-
стью отдельного человека было лишь то, что он сам произвел. Продукт труда ос-
тавался тогда, вполне отчетливым образом, вещью, включенной в жизненный
процесс человека и подчиненный этому процессу. Это отношение можно было
бы назвать замкнутым циклам производства. В нем субъект господствует над объек-
том, производитель над продуктом, как это и подобает его сущности. Но этот
цикл производства изолирован и тем самым «ограничен». Человек выходит из
своей изоляции лишь тогда, когда он отчуждает от себя свой продукт, передавая
его другим людям. Но выход из ограниченности означает экспроприацию. Он
означает, что отношения, в которых живет человек, теряют прозрачность. Он оз-
начает ограничение деятельности и зависимость человека от связи вещей. Преж-
ний субъект становится объектом. Коллективный цикл производства не имеет
субъекта, стоящего над ним и управляющего им. Господствующие потребляют,
подчиненные производят: те и другие, обесчеловеченные, повинуются продукту и
его законам. Буржуазное общество как универсальный цикл производства отчет-
ливее всего проявляет эту несообразность. Все индивиды бессильно и беспомощно
покорны неуправляемому и неразумному движению мира товаров. И это отчуж-
дение начинается уже в древнейшие времена. В «Немецкой идеологии» об этом
сказано: «Когда труд начинает делиться, каждый получает определенный исклю-
чительный круг деятельности, который ему навязывается и из которого он не мо-
жет выбраться... Эта прикованность социальной деятельности, эта консолидация
нашего собственного продукта в стоящую над нами вещественную власть, выхо-
дящую из-под нашего контроля, пронизывающая все наши ожидания, уничто-
жающая все наши расчеты, составляет один из главных элементов всего предыду-
щего исторического развития»18.
В Марксовой критике буржуазного общества нельзя упускать из виду ее ради-
кально-реакционную черту19. Она выступает уже очень рано в его высокой оценке
античности и Средневековья (когда народная и государственная жизнь были тож-
дественны, хотя бы и ограниченным образом), она заметна еще у позднего Эн-
гельса в его предпочтении доисторического родового строя20. Но в основе этого
ощущения лежит, по-видимому, философское понятие субъективности, а прими-
рение с историей оказывается возможным с помощью гегелевской концепции
диалектики.
Ошибочцо представление, будто в «Капитале» Марксова критика буржуазного
общества приобрела принципиально иной характер, превратилась из философ-
444
Фашизм как транспалитический феномен
ской в научную. Конечно, здесь исчезли такие термины, как «родовая сущность»
или «подлинная действительность», и на передний план выступили весьма специ-
альные исследования о норме прибыли и земельной ренте, накоплении и кризисе.
Но многие критические описания несомненно не выходят за пределы того, что
заметили уже другие писатели-социалисты и что через некоторое время должно
было стать общим местом критики культуры: заводское производство калечит ра-
бочего, превращает его в ненормальное существо, определяя все подробности его
судьбы искусственными условиями жизни и превращая его в автомат для выпол-
нения некоторой специальной работы21. Но несмотря на все научные облачения,
основная философская концепция снова и снова выступает вперед.
В самом деле, капитал есть не что иное, как отчужденная действительность че-
ловеческой универсальности, захватившая господство над собственным происхо-
ждением. Капитал не существовал бы, если бы в него постоянно не вливалась
прибавочная стоимость — прибавочный труд, бесплатно вкладываемый в него
рабочими, сверх своей товарной стоимости. То, что он может создать больше,
чем стоимость его рабочей силы (то есть расходы на производство и воспроиз-
водство его физического существования), определяет его человеческую судьбу.
Прибавочная стоимость первично не является экономической категорией: это не
что иное, как объективированное прибавочное существование («Mehr-Sein»), то
есть человеческая сущность («Mensch-Sein») рабочего. Лишь потому, что поколе-
ния рабочих вынуждены были отказываться от использования своих творческих
сил, выходящих за пределы их простого физического существования, от приме-
нения этих сил в собственной жизни и развитии, перед их внуками поднимается
чуждый им, цепроницаемый мир средств производства, к которым они допуска-
ются только на определенных условиях и на некоторое время. Лишь потому, что в
капитал постоянно вливаются непрожитые жизни бесчисленных рабочих, он стал
теперь подлинной жизнью, от которой зависит все существующее. Лишь по ви-
димости он развивается ради пользы и удовольствия своих владельцев, капитали-
стов, которые могут выжить в беспощадной взаимной борьбе, только превращаясь
в простых представителей производительных сил. Нигде больше нет самого че-
ловека, а везде видно нечеловеческое существо, само по себе мертвое, но «вампи-
рически оживляемое поглощением живого труда»22. Оно является объектом и в то
же время господствующим субъектом эпохи.
Если извращение достигает гротескной мистификации в «бумажном мире»
кредитной системы, то оно заложено уже в «фетишизме» простейшего товара,
«изображающем человеку общественные свойства его собственного труда как
предметные свойства самих продуктов труда»23. Поэтому в наше время люди вос-
принимают «их собственное общественное движение... в форме движения вещей,
под контролем которых они находятся, вместо того чтобы контролировать эти
вещи»24. Конечно, в наши дни человек впервые живет в едином мире. Но этот мир
извращен в самых его корнях, потому что человек раздроблен, отчужден от самого
себя, а мир, вместо того чтобы быть его собственностью, является его отчужде-
нием.
Нет сомнения в том, что мощное дыхание этой критики имеет философскую,
а не научную природу. То, что философский первооткрыватель буржуазного об-
445
щества был в то же время его самым страстным критиком, имело огромное значе-
ние. Но субъектом («Telos») этой критики является исключительно индивид, кото-
рого Маркс изображает вопреки Гегелю как подлинное существо, вопреки Адаму
Смиту как общее существо и вопреки Канту как существо, отчужденное в истории
своей собственной деятельностью.
3. Как же должно было бы выглядеть общество, где подлинный человек как та-
ковой вновь обрел бы свою полноту и в то же время доисторическую прозрач-
ность отношения к своим продуктам?
Он должен был бы жить в универсальном обществе, но не подвергаться боль-
ше разделению труда. Его собственный труд означал бы при этом всю совокуп-
ность его вкладов в общественную деятельность, радостно вносимых им в раз-
личных видах деятельности и всегда обозримых для него в целом. Он не нуждался
бы ни в принуждении, ни в утешениях и иллюзиях старого общества.
В действительности Маркс сразу же переходит от критики буржуазного обще-
ства к построению небуржуазного, бесклассового общества, уже неявно вдохнов-
лявшего его критику. В разные периоды жизни он давал ему разные формулиров-
ки, в которых внутреннее единство мыслей просматривается не всегда одинаково
ясно, но всегда узнается.
В самом раннем периоде он говорит об «эмансипации человека», описывая ее
следующим образом: «Лишь тогда, когда подлинно индивидуальный человек пе-
рестанет считать себя абстрактным гражданином государства и превратится как
индивидуальный человек, в своей эмпирической жизни, в своей индивидуальной
работе, в своих индивидуальных отношениях, в существо своего рода, лишь тогда,
когда человек познает и организует свои „forces propres“* как общественные силы
и тем самым перестанет отделять от себя общественную силу в форме политиче-
ской силы, лишь тогда свершится эмансипация человека»25.
В период «Экономико-философских рукописей» он говорит о коммунизме как
о «реинтеграции» человека и определяет его следующим образом: «Этот комму-
низм как законченный натурализм равен гуманизму, как законченный гуманизм
равен натурализму, он есть подлинное устранение спора между существованием и
сущностью, между овеществлением и самоутверждением, между свободой и необ-
ходимостью, между индивидом и родом. Он есть разрешенная загадка истории и
сознает себя как это решение»26.
Это описание, в его чудовищной притязательности, прежде всего доказывает
следующее. Если Кант отводил главную роль в практической трансценденции
бесконечному усилию «необщительно-общественного», неизбежно конечного су-
щества, если у Гегеля схема диалектики свершения могла быть доведена до конца
лишь в теоретической трансценденции, то Маркс сводит противоположности
вместе и представляет себе завершенную практическую трансценденцию, сущ-
ность которой заранее предполагается содержащей эти противоположности —
как самые общие условия, делающие возможной историю. По определению схо-
ластики, единство индивида и рода есть сущность ангела: Маркс конструирует
теологическими методами коммунистического человека близкого будущего.
* Собственные силы {фрд-
446
Фашизм как трансполитический феномен
В «Капитале» нет подобных дерзаний. Лишь спорадически появляются места,
где речь идет, например, о воспитании в будущем или об «абсолютной готовно-
сти выполнять меняющиеся трудовые требования»27, которую будут проявлять в
будущем рабочие. Лишь один раз Маркс рассматривает одну из основных практи-
ческих проблем будущего общества — направление инвестиций, которое в капи-
талистическом обществе механически определяется автоматизмом рынка, то есть
соображениями рентабельности. Как полагает Маркс, дело «просто» сводится к
тому, что «общество» должно будет заранее рассчитывать, сколько труда и средств
производства оно сможет без вреда затратить на долгосрочные проекты28. Такой
ответ показался бы уже легкомысленным, если понимать его как замену бессозна-
тельности рынка экономикой, управляемой мудрой бюрократией; но для мысли-
теля, желающего отменить разделение труда, такое легкомыслие было бы пре-
ступным. В самом деле, что такое это «общество», которое рассчитывает? Как
производится этот расчет? Как будет участвовать в нем индивид? Не переходит ли
здесь проектируемое безвластие, уже в его теоретических корнях, в новое господ-
ство человека над человеком?
Рассмотрение построения бесклассового общества было бы неполно, если не
подумать о его главной предпосылке и его высочайшем смысле.
Главная предпосылка, по схеме диалектики, состоит в том, что существование
пролетариата есть «завершающееся и поэтому стремящееся к снятию отчужде-
ние»29. Этот принудительный спекулятивный базис мышления Маркса и приводит
его к «теории обнищания» — к той части его учения, которая должна была быть
раньше всего и самым очевидным образом потрясена, что привело к важнейшим
последствиям30.
Но высочайший смысл бесклассового общества состоит в том, что оно долж-
но отменить и заменить теоретическую трансценденцию. В самом деле, Маркс
вовсе не объявляет, как это делали многие просветители, религию и философию
обманом священников и заблуждением. Часто цитируемое изречение, что рели-
гия — опиум для народа, отнюдь не делает ударения на ядовитом характере опиу-
ма. Хотя религия есть лишь «фантастическое воплощение сущности человека»,
она остается ее единственным и правомерным бытием до тех пор, пока эта сущ-
ность не имеет истинного, то есть земного осуществления: «Религиозная нище-
та— это выражение подлинной нищеты человека и вместе с тем его протеста
против подлинной нищеты. Религия — это вздох угнетенного существа, душа
бессердечного мира и дух бездушного существования»31. Чтобы узнать, что такое
человек, Маркс спрашивает не утилитаристских усовершенствователей мира и не
хитроумных техников, а теологов и философов. Бесклассовое общество может
быть существенно атеистическим именно потому, что в нем не борются с религией
и не угнетают ее, а ее законное назначение осуществляется и тем самым делает ее
излишней.
С помощью развитых выше понятий философское содержание марксизма
может быть резюмировано следующим образом: из «абстракции жизни» буржуаз-
ного общества (которое является практической трансценденцией лишь бессозна-
тельно и коллективно) индивйд развивается после пролетарской революции до
447
реальной универсальности и вновь обретает свой первоначальный суверенитет и
свою родину в самодостаточном цикле производства, так что различные способы
теоретической трансценденции, в которых ему приходилось до сих пор искать
выражение своей сущности, должны отмереть32.
Это философское содержание образует ядро марксизма. Здесь была впервые
затронута — глубокомысленно и страстно — центральная проблема столетия:
отношение человека к его новому миру, миру «индустрии». Очевидно, что такое
понимание проблемы произошло не из наблюдения и опыта.
Конечно, это еще не весь марксизм. Как бывает почти во всех случаях, вы-
дающаяся концепция вызвала и в действительности больший отзвук, чем скучное
понимание повседневной жизни. Именно ее безмерный характер стал основой ее
всемирно-исторической связи с социальным явлением нового рода — еще угне-
тенным, но уже поднимающимся пролетариатом, и потому она могла стать по-
следней верой Европы. И в то же время Марксу удалось включить в свое учение,
по-видимому, без противоречий научные теории, существовавшие задолго до не-
го33. Лишь это единство возбудило ту ярость страха и ненависти, без которых
фашизм не мог бы подняться; между тем фашизм, принимавший марксистское
учение, при всем своем отрицании, с отчаянной серьезностью, смог победить
лишь благодаря давно уже проявившейся непрочности этого учения.
Ницше: добуржуазная почва «культуры»
Но не столько комплекс этого единства, сколько философское ядро марксизма
создало ему, еще задолго до Морраса и Гитлера, самого выдающегося и самого
радикального противника в лице Ницше.
На первый взгляд этот тезис может показаться удивительным. В самом деле,
младший из них знал о старшем только косвенным образом34; но тематика их со-
чинений обнаруживает значительное сходство. Предметом размышлений Нищие,
с самого раннего времени до самого позднего, была «культура», которую он вна-
чале понимал как проявление человека в философии, искусстве и религии, то
есть как теоретическую трансценденцию. Открытие дионисийской основы траге-
дии, защита гения от массы, подчеркивание необходимости рабства — все это
имело целью именно выявить элементы подлинной культуры: ее почву, ее дейст-
вительность, ее основание. Вместе с этим разоблачались и обвинялись противни-
ки культуры: наука с ее логическим (сократическим) оптимизмом, эмансипация
масс с ее плоским утилитарным мышлением, революция с ее разрушительными
воздействиями. Но как бы сильно ни предвещали почти все эти мысли молодого
Ницше его позднее развитие (особенно нападение на Парменида с его чудовищ-
ной абстракцией мышления), в целом он констатирует несовместимость «культу-
ры» и «индустрии» теоретической и практической трансценденции со столь наив-
ным и недиалектическим радикализмом, что его нельзя было бы считать серьез-
ным противником Маркса. Конечно, Маркс не был похож на благодушного пане-
гириста современных достижений вроде Давида Фридриха Штрауса, которого
Ницше поверг наземь своей гениальной и отважной атакой.
448
Фашизм как трансполитический феномен
Вряд ли что-нибудь так предвещает его будущее, как то, что Ницше сумел
подняться на уровень Маркса, лишь одолев старейшего своего врага, что заняло
немало времени и оставило в его сердце несмываемые следы. В свой так называе-
мый период просвещения этот сын пастора и воспитателя принца35, торопливо и
порывисто развиваясь, догоняет духовное развитие своего столетия. Решительным
жестом он приносит в жертву науке религию и искусство, предпочитает гению
деловитую посредственность, античному государству свободных и рабов — со-
временную демократию. Человек, презиравший все современное, становится за-
щитником эмансипаторской массовой культуры, которую он, очевидно, понимает
как практическую трансценденцию. Но на каждом шагу заметен в нем другой го-
лос, звучащий из его юности. Поздняя философия Ницше рождается в тот мо-
мент, когда этот голос окончательно одерживает верх, и короткий период про-
свещения, вместе с новыми перспективами всемирной широты и современной
твердости, составляет лишь основу для триумфального воскрешения проблем и
тенденций его юности. Но то, что раньше было лишь эскизом и намеком, стано-
вится теперь связным мышлением, отвергающим или преобразующим большую
часть того, что ценил и любил молодой Ницше. И только тогда сам он и даже
тончайшие понятия его философии приходят в самое точное соответствие с
Марксом — столь точное соответствие, какое вряд ли когда-нибудь соединяло
двух мыслителей, противопоставляющее и связывающее их, как маску с лицом
или негатив с отпечатком.
Ницше постигает теперь, что абстракция жизни, господствующая в европей-
ском бытии и проявляющаяся как наука, промышленность, масса, демократия, со-
циализм, представляет собой единый феномен и как таковая враждебна культуре.
В своей тенденции к замкнутому циклу производства и знания она выбивает почву
из-под ног творческого гения, почву «реальности», в которой коренится любая
«жизнь». То, что для Гегеля было «прогрессом в сознании свободы», для Маркса
отчуждением и в то же время осуществлением, для Ницше становится «покушени-
ем», происхождение которого восходит к древнейшим временам.
Теперь он решительнее приходит к мысли, что абстракция жизни в конечном
счете вытекает из абстракции мышления, из первых начал метафизики Запада,
противопоставившего «бытие» «становлению», в надежде обрести надежду вне
действительности и тем самым установку, враждебную жизни. Эта метафизика
продолжилась в христианстве; социализм, полагающий, что он может в корне
изменить действительность, есть лишь ее самое радикальное следствие. Самая
сущность европейского горизонтального* сознания приводит к автономии уни-
версального цикла знания и производства, нивелирующего всех людей, вклю-
чающего их в себя как детали и таким образом разрушающего культуру. Это вра-
ждебное жизни единство теоретической и практической трансценденции Ницше
называет «моралью». Тем самым он возобновляет связь, которая для Гегеля была
самоочевидной, но у Маркса опять погрузилась во тьму. И вместе с тем он ставит
перед собой задачу развить совершенно новую форму горизонтального сознания.
В самом деле, если «все, что до сих пор считалось истиной» признается вредней-
* Под горизонтом автор понимает духовные цели культуры.
449
шей и коварнейшей формой лжи, «хитростью, высасывающей самую жизнь, что-
бы вызвать малокровие», если «мораль» оказывается «вампиризмом»36, то нужна
новая истина и новая философия. Ее содержание — учение о Вечном возвраще-
нии, ее действительность — сверхчеловек, ее почву создают «господа Земли»37.
Но нужна также беспощадная борьба против разрушения и покушения. И по-
скольку Ницше все больше пытается толковать враждебную жизни мораль как
ущербную и неполноценную форму настоящей жизни, его понятие жизни стано-
вится — вопреки первоначальному смыслу — все более биологическим. В конеч-
ном счете, ему приходится противопоставить «decadence»* просто-напросто здо-
ровую жизнь: понятие «белокурой бестии» — вовсе не курьез, мышление Ницше
теперь неизбежно к нему стремится.
Можно было бы сказать, что артиллерия Ницше со всех сторон и расстояний
ведет огонь по единственной цели: это XI тезис Маркса о Фейербахе — дело в том,
чтобы изменить мир.
В самом деле, этот тезис имеет в виду не просто политическую революцию и
тем более не какой-нибудь поверхностный динамизм, а постулирует изменение
«реальности», то есть сущностной структуры мира. Отрицание и опровержение
возможности такого изменения, ненависть к его поборникам и их обличение —
это страстная основная потребность, стимулирующая и направляющая все мыш-
ление Нищие. Ведь это изменение разрушило бы культуру, которая остается для
него до конца «главным делом»38. Смысл его учения о Вечном возвращении как
раз и состоит в просветлении этой реальности, со всеми ее ужасами, ее войнами,
ее эксплуатацией, в одобрении того, что происходит сейчас и здесь. Лишь если все
вещи, и человек вместе с ними, вечно возвращаются такими же, как теперь, невоз-
можно направить их к какой-то цели, к чему-то «потустороннему»; наконец, новая
метафизика со всей решительностью идет навстречу этой жизни, и вместе с «под-
линным» миром также любой воображаемый, то есть подлежащий критике, мир
погружается в ее «повседневность». Именно потому у тех, кто не в силах вынести
эту здешнюю и настоящую жизнь, неудачников и чандалов, будут отняты их уте-
шительные миры и их опоры, их страстные надежды на какое-нибудь потусто-
роннее или посюстороннее идеальное царство. Ницше снова произносит имя
старого, любимого бога Диониса, описывая состояние мира, где «человек ощуща-
ет самого себя и себя одного как обожествленную форму и самооправдание при-
роды»39.
Но за свою метафизику просветления жизни Ницше приходится заплатить
высокую цену. По самому своему смыслу она есть увековечение противоречия в
мире и, следовательно, возможности существования культуры. Но поскольку она
исключает именно противоречие ради мира, любая трансценденция в человеке
застывает в тотальном одобрении наличного мира. Таким образом, это учение
невольно становится точным двойником понятия совершенного бесклассового
общества; культура в первоначальном смысле Ницше в нем так же невозможна.
Сверхчеловек, в его правильном понимании, это не биологический вид, а тво-
рец в новой культуре. «Творение» в смысле Ницше первично означает установле-
Упадку
450
Фашизм как трансполитический феномен
ние «смысла» и определение ценностей. Сверхчеловек не только дает свои скри-
жали и ценности отдельным народам и ограниченным периодам — он создает
«смысл» для всей Земли в целом, на необозримую эпоху: «Высочайший человек
есть тот, кто определяет ценности и направляет волю тысячелетий, направляя
высшие натуры»40.
Высшие натуры — это те «господа Земли», которых сверхчеловек использует
как свои орудия. Поэтому его господство более высокого рода, чем все прежние
виды господства: оно не является ни простым и прямым, как у прежних государст-
венных деятелей, ни косвенным и лицемерным, как у прежних философов. По-
этому он может ставить себе в своем творчестве высочайшую цель: он действует
уже не на вещество или на чистый дух — он способен, как художник, формиро-
вать самого человека.
Такое формирование есть свершение и в то же время лишь предпосылка твор-
чества. Потому что жестокость, с которой он уничтожает неудавшееся, позволяет
снова возродить, после тысячелетий посредственности, ту почву первобытного
ужаса, на которой только и может возникнуть высочайшее творение. Но это оста-
ется для Ницше трагедией: «Каждая новая партия жизни, берущая в свои руки ве-
личайшую из задач — улучшение человеческого рода, включая безжалостное
уничтожение всего вырожденного и паразитического, создает опять возможность
того избытка жизни на Земле, из которого должно снова вырасти дионисийское
состояние. Я предсказываю трагическую эпоху: высочайшее искусство одобрения
жизни — трагедия — возродится.. .»41
Это завещание Ницше в «Ессе homo», за несколько месяцев до его крушения:
мрачное и прозорливое пророчество, ошибающееся лишь в том, что оно любит.
Только здесь вполне выясняется, что такое сверхчеловек: это тот, кто способен
создать даже почву жизни, ту почву, которая до сих пор была лишь в природе,—
ужас бытия как глубочайший фундамент культуры.
Уже здесь видно, насколько мысль об уничтожении42 должна была занять цен-
тральное место в поздней философии Ницше. Ведь если результат истории — не
что иное, как мелочный и бесплодный расчет полезности «моргающих» послед-
них людей, не способных ни повиноваться, ни властвовать, не желающих ни быть
бедными, ни быть богатыми, то понадобится самое чудовищное усилие, чтобы
снова обратить их в рабство, в подобающее им состояние. Первой предпосылкой
является разоблачение их истории развития.
Поэтому все поздние произведения Ницше — это голос изнуренного возбуж-
дения, стремящегося если не построить воображаемую «жизнь», то осудить и от-
вергнуть подлинную историю.
Все в европейской традиции, кроме классической греческой или римской ан-
тичности, толкуется как рабское восстание морали, начинающееся с евреев, «жре-
ческого народа, главным свойством которого является ressentiment par excellen-
ce»*-43, продолженное христианством, этим «общим восстанием всех униженных,
несчастных, неудачливых»44, «дочерью и преемницей» которого была Французская
* От французского слова, означающего обиду за причиненные переживания, горечь по поводу соб-
ственных неудач или враждебность к другим.
451
революция. Но сегодня наследием христианского движения является демократи-
ческое движение: все теперь заполнено «пессимизмом негодования», «инстинктом,
направленным против касты, против знати, против последних привилегий»45, и
вместе с демократическим движением «эмансипация женщин», анархизм и социа-
лизм составляют феномен «общего вырождения человечества»46.
Оказывается, что настоящим противником Ницше является понятие реализа-
ции, ему особенно близки такие термины, как «ressentiment», «decadence» или «об-
щее вырождение». С философской стороны есть, конечно, только одна без-
упречно решительная противоположная концепция: понятие нисколько не выро-
дившегося человека, «хищного зверя, великолепной белокурой бестии, рыщущей
в жадном поиске добычи и победы»47, великолепной животности «своры белоку-
рых хищников»48.
Но на практике Ницше вступает в союз с определенными явлениями совре-
менности, очень непохожими на буржуазное общество Смита и Канта: «Послед-
нее средство — это сохранение военного государства, поскольку великая традиция
стремится принять его или сохранить ради высшего типа человека, сильного типа.
И все понятия, увековечивающие вражду и ранговый порядок между государства-
ми, представляются поэтому оправданными (например, национализм, покрови-
тельственные пошлины)»49.
Фантастическому союзу философии и пролетариата под знаком «изменения
мира», выражающего его первоначальное единство, противопоставляется отчаяв-
шееся воинственное общество с построенной на нем культурой и с боевым кли-
чем «спасение» и «истребление».
Конечно, не «прогнившие господствующие сословия»50, а будущие господа
Земли, в качестве «аристократии духа и тела»51 и «господствующей касты с самыми
широкими душами»52, будут знать, как надо изменить мир, чтобы он остался та-
ким, как он есть:
«Библейский запрет „Не убий“ — наивность по сравнению с серьезностью
жизненного запрета для decadents: „Не размножайся!"»53
«Слабые неудачники должны погибнуть: это первая заповедь нашей любви к
людям. И в этом им еще надо помочь»54.
«.. .А если его сила стоит еще выше в ранговом порядке сил... то ему недоста-
точно быть способным проявлять жестокость при виде всего страдания, гибели и
уничтожения; такой человек должен быть сам способен с удовольствием причи-
нять боль, он должен быть жестоким собственноручно (а не только духовно)»55.
Вряд ли можно усомниться, что все мышление Ницше представляет собой ра-
дикальное, неуклонно стимулируемое последовательностью его собственной ло-
гики контрнаступление против концепции Маркса и что идея уничтожения со-
ставляет негативный аспект его самого внутреннего ядра. Ведь если история — не
осуществление, а тысячелетнее покушение, то лишь уничтожение виновного в
этом покушении может привести все в порядок. В банальном смысле слова Ниц-
ше — не духовный отец фашизма56. Но он первый выразил, и притом самым
полным образом, ту центральную духовную сущность, к которой должен притя-
гиваться любой фашизм: нападение на практическую и теоретическую трансцен-
денцию, но ради «более красивой» формы «жизни». Конечно, для Ницше краси-
452
Фашизм как трансполитический феномен
вая животность не была самоцелью57, но и для Гитлера уничтожение не было та-
ковым. Их конечной целью была «высочайшая культура» будущего. Но в обоих
случаях позитивная концепция ввиду ее фантастической абстрактности (что такое
«культура» вне подлинной истории?) осталась невесомой перед конкретностью
негативной воли. Ницше на несколько десятилетий раньше доставил фашизму
духовный прообраз политического радикального антимарксизма, до которого сам
Гитлер никогда не мог дорасти58.
Но хотя этот самый радикальный из всех конфликтов происходит на почве
буржуазного общества, он не является все же надлежащим выражением противо-
речий, имманентных этому обществу как таковому. Марксизм не является спонтан-
ным самовыражением пролетариата; это прежде всего учение, которым мощный
мыслитель, вышедший из немецкой классической философии, хотел поставить
новейшее порождение буржуазного общества на службу своим безмерным надеж-
дам на возрождение человека. Мышление Ницше не является идеологией буржуа-
зии; с одной стороны, это крайне растерянный протест художественной среды
против мирового развития в целом, а с другой — крайне резкая реакция феодаль-
ных элементов буржуазного общества на нависшую над ними угрозу. Оба учения
могли быть тесно связаны с элементарными общественными явлениями и движе-
ниями, могли до известной степени правильно выражать их тенденции. Но в са-
мом существенном они далеко выходили за пределы этих процессов; они были
продуктами того интеллектуального слоя, который, не связанный никакими авто-
ритетами, конструирует в смелых набросках любые формы самосознания буржу-
азного общества. Но оба этих учения отличались от всех других доктрин тем, что
они оказались способными довести общество, где они родились, до крайних гра-
ниц его бытия: до эсхатологически инсценированной действительности всеобще-
го труда и обмена, к которой это общество шло,— и до лишенного трансценден-
ции самоутверждения суверенной, воинственной, внугренне антагонистической
группы, откуда оно произошло.
Макс Вебер: теоретик буржуазного общества перед фашизмом
Вряд ли можно привести более сильный довод в пользу этого тезиса, чем гот
факт, что Макс Вебер, вопреки всем вероятностям его возможного развития, остался
гораздо дальше от фашизма, чем Ницше. Он происходил при этом из крупной
буржуазии и был самым интимным образом связан с империалистической Герма-
нией начала века; все общие настроения и черты времени, напоминавшие в про-
шлом Ницше и предвещавшие в будущем Гитлера, отнюдь не были ему чужды.
Но если его фрейбургская вступительная речь 1895 г. наполнена выражениями,
которые по смыслу, а иногда и по формулировке могли бы оказаться в «Майн
кампф», то эта же речь содержит уже начало расхождения, дальнейшее развитие
которого позволяет видеть в нем представителя другой основной возможной не-
мецкой политики, противоположной политике Гитлера59. В интересующей нас
связи мы выделим только одну линию: его отношение к Марксу и марксизму, а
тем самым, косвенным образом, его отношение к Ницше и духовному ядру фа-
45j
шизма. Но это главная линия, выясняющая также его отношение к буржуазному
обществу и его положение в этом обществе.
В отношении социалистического движения в целом Макс Вебер никогда не
знал страха, который был источником фашизма. Трусость буржуазии перед соци-
ал-демократией внушала ему только презрение, так же как ее потенциальная обо-
ротная сторона, безудержная жестокость. Для него социализм — явление буржу-
азного общества, которое должно найти себе место внутри него. Понятие «рабо-
чей аристократии» он строит задолго до Ленина60. Таким образом, в 1907 г. он
способен совершенно непринужденно задавать вопрос, почему, собственно, со-
циал-демократы не должны управлять общинами. Он уЪеж&ен, что такая попытка
будет опаснее для их идеологов, чем для буржуазного общества61. Эту уверенность
ему дало «открытие реальности пролетариата», сделанное в то время во многих
местах, которое было первым потрясением спекулятивного тезиса Маркса об од-
нородности мирового пролетариата (но, конечно, его не устранило, потому что
дальнейшее существование этого тезиса составило одну из предпосылок фашиз-
ма)62.
Макс Вебер не остановился на этом обоснованном предположении. Он пытал-
ся проверить эмпирическими методами выводы, некогда сделанные Марксом из
философских предпосылок: заменят ли квалифицированных рабочих, вследствие
технических новшеств, люди меньшей или большей квалификации? Развивается
ли рабочий класс в направлении качественной и экономической дифференциа-
ции или униформизации? Каково отношение верхнего слоя рабочего класса к
мелкой буржуазии? Он получает при этом не только подтверждение своего пред-
ставления, что западноевропейский рабочий класс, в том числе немецкий, в неко-
тором широком смысле — не что иное, как часть буржуазии (впрочем, Энгельс
опередил этот вывод на полвека, хотя лишь попутным образом и ограничиваясь
Англией)63. Более того, он в принципе допускает возможность отделить в труде
Маркса научные элементы от ненаучных. Таким образом, он содействует разру-
шению единства массы, науки и философской концепции, составлявшего под-
линную действенную силу марксизма, но слишком хрупкого и уязвимого в своей
основе.
Но важнее позиция Макса Вебера по отношению к центральной идее самого
марксистского мышления. По существу, Вебер берется за тот же предмет, что и
Маркс: речь идет также, главным образом, о практической трансценденции.
Он описывает «развитие рационального хозяйства, возникшего из инстинк-
тивно-реактивного поиска пищи»64, тот «процесс рационализации и обобществ-
ления, прогрессивное распространение которого во всех общественных делах мы
намерены проследить во всех областях как главную движущую силу развития»65.
Если уже разложение первоначального домашнего коммунизма и возрастание
учета суть две стороны одного и того же, то в наши дни в «универсальном пере-
плетении рынка» производственный процесс в значительной степени освободил-
ся от связи с ограниченностью личности и с условиями органического бытия и
создал крайне безличные, сложные и дифференцированные общественные от-
ношения. Таким образом, для Запада характерна лишь определенная наивысшая
стадия универсального процесса, начала которого имеются повсюду; эти начала
454
Фашизм как транспалитический феномен
Макс Вебер описывает такими понятиями, как «систематизация», «сублимация»,
«рационализация», «интеллектуализация». Итак, предмет Макса Вебера — это
буржуазное общество в рамках всемирно-исторического процесса, точно так же,
как для Канта, Гегеля и Маркса. Но он освобождается в этом рассмотрении от не-
которых догматических предпосылок, тяжко обременявших концепцию Маркса.
Он не принимает тезиса позднего Маркса, что религиозные силы ни в какое
время не играли существенной роли в этом процессе. Его наиболее выдающиеся
исследования посвящены как раз выяснению отношений между теоретической и
практической трансценденцией, и тем самым он восстанавливает связь, самооче-
видную для Канта, Гегеля и Ницше, а также игравшую роль в работах молодого
Маркса и даже в его поздних, хотя и неоконченных набросках66.
Он не заимствует у Маркса его недостаточно ясное понятие производительной
силы, поскольку термин «развитие производительных сил» лишь ставит проблему,
но вовсе ее не решает. Ответ Макса Вебера заключается в понятии «харизмы». В
его работах это слово, конечно, многозначно, но в своем основном смысле озна-
чает не что иное, как силу «изобретения», не сводимую к другим факторам.
Он не разделяет веры Маркса, что полнейшее отчуждение повлечет за собой
«поворот» к совершенному возрождению сущности человека. Он понимает Мар-
ксову концепцию «истории как отчуждения», и хотя он значительно расширил
именно эту концепцию — показав, что отделение производителя от средств про-
изводства совершилось также в армиях, а теперь совершается в университетах,—
отчуждение кажется ему необратимым процессом, который никогда не приводит к
«высшему единству» индивида. Оно не вытекает из частной собственности на
средства производства: социалистическая экономика не покончила бы с экспро-
приацией рабочих, а напротив, лишь дополнила бы ее экспроприацией собст-
венников. Поскольку и в этой экономике неизбежно начнется борьба за «овладе-
ние шансами»67, а реальная власть будет находиться в руках немногих, то «желез-
ная скорлупа»68, надетая на человека нашим временем, станет еще более твердой и
несокрушимой. Вебер никогда не принимал всерьез тенденцию к «минимиза-
ции»69 господства, проявляемую некоторыми формами демократии, и в особенно-
сти социализмом. Предпосылкой его борьбы за парламентаризм и внутриполити-
ческую свободу было как раз убеждение, что сила бюрократии будет все более
укореняться и станет неустранимой, так что речь может идти лишь о минимуме
контроля и защите «свободной подвижности» индивида. История неумолимо ро-
ждает новые аристократии; нет ни опасности, ни надежды (в зависимости от об-
раза мыслей), что в мире будет когда-нибудь слишком много свободы. Вебер раз-
деляет с Марксом его оценку современного развития и его страх перед «измельча-
нием» человека; но там, где Маркс видел спасение, он усматривает ухудшение по-
ложения, поскольку видит в «обобществлении» бюрократизацию, а представление
об универсальном, цельном, не подверженном разделению труда человеке считает
бессмысленной мечтой. Так Макс Вебер исправляет «преступное легкомыслие», с
которым Маркс предоставляет «своему» будущему обществу исполнение подоб-
ных планов. Разрушая диалектику свершения, он сокрушает вместе с ней цен-
тральную концепцию марксистской веры. Вопрос, кто их них лучше предвидел
будущую бюрократию, получил уже меланхолический ответ. Не прошло и десяти
455
лет со дня смерти Макса Вебера, как самый значительный из выживших вождей
русской революции, Троцкий, начал обличать бюрократическое вырождение го-
сударства, а главным посмертным свидетелем стал не кто иной, как Сталин, раз-
вивший теорию «революции сверху», попросту не имевшую никакого основания
в мышлении Маркса. Можно лишь возразить, что понятие бюрократии неодно-
значно и что Вебер слишком уж ориентировался в своих представлениях на ее
прусско-немецкую форму. Но нас здесь не интересует, был ли прав Макс Вебер в
своем споре с Марксом, в чем он был прав и насколько. Дело совсем в другом.
Именно потому, что Макс Вебер проницательно и рационально рассматривает
проблематику Маркса, целая пропасть отделяет его от радикальности антитезы
Ницше и тем более от мифологизирующего поиска «возбудителя», которым за-
нимался Гитлер. Он никоим образом не имел намерения духовно «уничтожить»
Маркса или даже заменить материалистическое понимание истории какой-нибудь
спиритуалистической доктриной, выдвигающей на главное место в истории рели-
гиозные установки. Те, кто понял таким образом его религиозно-социологические
исследования, понял их неверно. Это гораздо больше дополнение, чем опровер-
жение Маркса. Маркс всегда остается для Макса Вебера великим собратом в мыш-
лении, и есть широкая область утверждений и оценок, общая для них обоих.
Для Вебера классовая борьба — также фундаментальная действительность его
времени; капитализм для него также означает экспроприацию производителей, а
разделение общества на буржуазию и пролетариат — важнейшую черту совре-
менности; его описание индустриальных отношений нередко напоминает Маркса.
Это совпадение вовсе не основано на подражании; в нем проявляется, напротив,
то известное, но часто упускаемое из виду обстоятельство, что лишь небольшая
часть «марксизма» в самом деле происходит от Маркса: и теория классовой борь-
бы, и экономическое рассмотрение истории, и анализ капитализма были развиты
до Маркса или независимо от него также «буржуазными» теоретиками, и Вебер
отказался лишь от того, что относилось к теории буржуазного общества.
При этом у него нет и намека на то всеобъемлющее «учение о враге», с его
принудительностью мышления, которое занимало центральное место у Морраса
и Гитлера так же, как и у Ницше. Конечно, он знает своих политических против-
ников, он борется с ними со всей силой и решительностью. Но когда он рассмат-
ривает их историческое происхождение, они становятся от этого понятнее, а не
страшнее; и никогда они не выстраиваются в ряд, более или менее тождественный
европейской истории.
Таким образом, Макс Вебер не испытывает соблазна покинуть собственные
предпосылки и построить представление об «истории упадка». Он не оставляет
сомнения, что рассматривает себя как потомка тех пуритан, этический ригоризм и
несокрушимая вера которых создали современный капитализм; из всех человече-
ских типов его больше всего привлекают и вдохновляют еврейские пророки, с
которых началось антимагическое и рационалистическое преобразование мира,
составляющее основную черту истории Запада. Соответственно этому, в его устах
вполне положительно звучит упоминание великих западных революций, в том
числе французской.
456
Фашизм как трансполитический феномен
Столь же справедливо, однако, что у Макса Вебера снова и снова появляется
своеобразное колебание как раз перед лицом самых важных явлений, о которых
он размышляет. Рационализация для него — не только отличительный признак
Запада, но в то же время источник мучительного беспокойства: способен ли чело-
век вообще вынести чудовищное испытание на разрыв, которому подвергает его
необратимое извращение всех человеческих отношений в «аппарате» современно-
го мира? Понятие «прогресса» при этом теряет все свое традиционное положи-
тельное звучание; его применение попросту объявляется «неуместным». Может
быть, поучительнее всего применение понятия «расколдовывания», которое в об-
щих рамках произведений Вебера имеет вполне положительный смысл, но все же
в одном из его самых знаменитых высказываний наполняется всем содержанием
сетований Георге70.
Это колебание такого человека, как Макс Вебер, может быть, лучше всех книг
Бергсона или Клаггеса характеризует глубокое изменение духовной атмосферы,
способствовавшее фашизму. И в то же время оно свидетельствует о том, что в
этом изменении можно усмотреть нечто большее, чем одно только социологиче-
ски мотивированное «бегство в иррационализм».
Наконец, упрощенное истолкование не исчерпывает и всего содержания вебе-
ровского учения о судьбоносной и неразрешимой борьбе различных «богов», то
есть ценностных систем, в конечном счете представляющих отдельные формы
проявления теоретической трансценденции. Тезис о том, что этими богами и их
борьбой управляет судьба, а вовсе не наука71, очень странно звучит в устах челове-
ка, всем своим трудом доказавшего, что в наши дни нет более судьбоносной силы,
чем наука и связанная с ней рационализация. Его можно понять лишь как прояв-
ление неуверенности в собственном центральном понятии, когда он констатирует
реальность «прогресса», но уже начинает сомневаться в его желательности. Но так
ли уж очевидно, что могут быть предложены в качестве альтернативы другие сис-
темы ценностей, другие «боги», не созданные специфическим общественным
движением, а оставленные в стороне и нарочито «препарированные»? Не прояв-
ляется ли здесь, может быть, самое своеобразное отношение буржуазного общест-
ва к образам теоретической трансценденции?
Очерк трансцендентальной социологии нашего времени
«Трансцендентальное определение буржуазного общества» теперь уже не
странный постулат: оно свершилось, хотя иногда и в неявной форме, в мышле-
нии Морраса, Ницше и Макса Вебера. Остается лишь задача резюмировать это
определение с помощью развитых в начале понятий, формальный характер кото-
рых избегает специфических формулировок отдельных систем мышления, а затем
применить его к новым феноменам большевизма и фашизма, которые можно по-
нять лишь в их единстве, хотя и не как одно целое. При этом фашизму, хотя он и
остается нашей темой, достаточно будет отвести лишь несколько слов; если глав-
ная часть рассматриваемой эпохи могла быть понята на примере фашизма, то в
трансполитическом смысле сам фашизм подлежит определению в рамках связи,
далеко выходящей за ее пределы.
457
Трансцендентальная особенность буржуазного общества состоит в том, что в нем
практическая трансценденция развилась до невиданных размеров, не устранив
при этом унаследованных форм теоретической трансценденции. Политико-со-
циологический аспект этого (поверхностный в своем изолированном виде) можно
формулировать следующим образом: буржуазное общество есть форма общества,
где ведущий слой, имеющий своей задачей установление технико-экономи-
ческого единства мира и эмансипацию всех людей для участия в этом труде, снова
и снова вступает при этом в политические и духовные компромиссы с властями,
правившими прежде: это общество синтеза. Поэтому в буржуазном обществе ис-
торически новое и специфическое развитие — неслыханное расширение воз-
можностей человечества и радикальное изменение положения индивида и всех
групп внутри социального целого, сокращенно и бездумно именуемое «индуст-
риализацией»,— происходит как будто втайне и без согласия значительной части
интеллектуального слоя. Этот слой имеет свою опору именно в теоретической
трансценденции, как бы прихотливо и недогматично он ни толковал свою пози-
цию. Тезис, что этот слой в конечном счете при угрозе становится на сторону бур-
жуазного общества и своего класса и связан с ним в своем мышлении, в общих чер-
тах справедлив, но все же крайне наивен. В самом деле, уже относительная (а в
отдельных случаях абсолютная) дистанция между ними представляет удивитель-
ное, странное и требующее объяснения явление. Буржуазное общество внесло в
мир практическую трансценденцию и в то же время нечистую совесть. Его само-
сознание лишь с трудом складывается из многообразия способов мышления,
крайние формы которого (не всегда возможные) представляют утопический про-
рыв в будущее или прославление отдельных моментов прошлого. Конечно, этот
характер буржуазного общества связан с тем, что частные предприниматели, дей-
ствуя в рамках государства, привели его в движение и поддерживали его работу.
Но это общество, без ущерба для его трансцендентальной сущности, могло бы
быть организовано также социалистически, предполагая в качестве исходного
пункта изобилие, а не скудость и при условии, что власть не захватят догматики. В
самом деле, оно не осталось неподвижно равным своей структуре, а произвело в
своих рамках новый слой «технической интеллигенции», которой Маркс не уде-
лил никакого внимания и которая, хотя и связана рядом отношений со старыми
классами, оказалась самой экспансивной и ведущей группой в ее системе (и не
только в ней). Поэтому уместно отказаться от слишком узкого понятия буржуазно-
го общества и вместо него говорить о «либеральном обществе».
Либеральное общество есть общество изобилия — в нем могут самостоятель-
но, хотя и не без взаимного влияния, развиваться все формы теоретической
трансценденции,— самокритическое общество, где ход практической трансцен-
денции остается подверженным критике,— небезопасное общество, снова и снова
сомневающееся в себе.
Мысли Канта и Гегеля показывают, насколько раннее самопонимание этого
общества укоренилось в философии; Маркс и Ницше обозначают крайние точки
сомнения этого общества в себе, впрочем, просто вырастающего из философско-
го обособления. В самом деле, тот и другой одинаково страстно отвергают оче-
видную возможность лишенного трансценденции, но приносящего преимущест-
458
Фашизм как транспалитический феномен
ва включения индивидов в непрозрачный общественный процесс,— что состав-
ляет предпосылку классической политической экономии. К их противоположным
решениям примкнули социальные системы, трансцендентально отличные от ли-
берального общества, но работы Макса Вебера доказывают, что это общество не
при всех условиях и предпосылках должно вступить на один из путей, представ-
ляющих лишь фрагменты его полной сущности.
Большевизм пришел к власти в России вопреки признанным предположениям
доктрины Маркса и лишь недолго удовлетворял, в качестве образца, более тонким
надеждам учителя. И все же он не вполне неправ, ссылаясь на Маркса.
Ленину трудно было отказаться от ортодоксального предположения, что в
действительности в порядке дня стоит революция западноевропейского пролета-
риата и что его собственное предприятие — просто исторически случайный эпи-
зод, опережающий главные события. В первое время он еще был убежден, что
функции власти теперь настолько упростились, что стали доступными «каждому
грамотному»72, так что приблизилась эпоха безвластия: «При социализме будут
управлять по очереди все, и скоро привыкнут к тому, что не управляет никто»73.
Но очень скоро не только в практических мерах, но и в ряде теоретических
высказываний постулаты Маркса заменяет радикальная, управляемая единой волей
мобилизация всех народов России на жесточайшую войну за существование. Он
уясняет себе, что дело не в создании высшей и лучшей формы жизни для челове-
чества, страна оказалась на распутье банального, известного, беспощадного харак-
тера: «Погибнуть или с полной энергией броситься в бой. Так поставила вопрос
история»74. Таким образом, речь идет о том, чтобы «догнать» передовые страны,
подняться из отсталости, некультурности, нужды и бедности среди враждебного
мира. Целый ряд высказываний последнего периода, во всей их потрясающей
простоте и правдивости, не оставляет сомнения, что это более скромное намере-
ние и есть последнее воззрение Ленина — а не какие-нибудь высокопарные речи
о победе социализма над капитализмом75.
Тем самым «текущие задачи экономики» становятся «важнейшими государст-
венными делами»76. Для понимания сущности большевизма любая страница лю-
бой советской газеты поучительнее сколь угодно секретных и потрясающих рас-
сказов о голоде и зверствах. В самом деле, голод и зверства испокон веку были в
мировой истории; но никогда еще, с тех пор как существуют буржуазное общест-
во и пресса, заголовки газет не говорили о трудовых рекордах, методах работы и
не призывали к повышению производительности труда. Большевизм означает
выдвижение на передний план того, что в буржуазном обществе оставалось напо-
ловину скрытым: самое решительное в истории самоутверждение материального
производства, а с ним — практической трансценденции. При этом общество77
теряет свое духовное богатство и стимул подгоняющей его самокритики, но выиг-
рывает непоколебимую уверенность в себе и неведомый до сих пор энтузиазм в
ощущении исторической необходимости.
Но от самых своеобразных и близких Марксу концепций, только и оправды-
вавших для него исключительность практической трансценденции, при этих об-
стоятельствах остается лишь пропагандистская видимость. Поэтому борьба боль-
шевизма с ортодоксальными марксистами в его собственных рядах относится к
459
самым трагическим и волнующим событиям современной истории. И все же Со-
ветский Союз всегда соответствовал марксистской тенденции мышления, когда
ставил в зависимость эмансипацию собственных народов (то есть их адаптацию к
необходимостям индустриального общества) от высшего всемирного процесса.
Понятие «мировой революции» больше всего способствовало поражениям боль-
шевизма в конфликте с развитым буржуазным обществом; и все же оно несет на
себе некий отпечаток всемирно-исторического значения, поскольку в нем отрази-
лось не только отношение к эгоистически понятому «индустриальному производ-
ству», но и к общему процессу практической трансценденции. Именно поэтому
термин «диктатура развития» здесь недостаточен, а отличие от фашизма, при всех
структурных аналогиях, остается фундаментальным. То, что Советский Союз был
единственной незападной державой, сумевшей провести индустриализацию78 по
собственной инициативе и по существу собственными силами, что, вопреки всей
известной жестокости его методов господства, он вызывает у слаборазвитых наро-
дов часто непостижимое уважение, что он был первым государством, сумевшим
выйти в космос,— все это тесно связанные факты, одинаково понятные из транс-
цендентного определения.
Вместе с тем становится также очевидным, что такое фашизм. Он не просто со-
противление практической трансценденции, более или менее общее для всех
консервативных направлений. Лишь в том случае, если отрицается также и теоре-
тическая трансценденция, из которой первоначально это сопротивление выраста-
ет, возникает фашизм. Таким образом, фашизм есть одновременно сопротивле-
ние практической трансценденции и борьба с теоретической трансценденцией.
Но это борьба вместе с тем неизбежно замаскирована, поскольку без ее первона-
чальных стимулов нельзя обойтись. И так как практическая трансценденция в ее
самых поверхностных аспектах есть не что иное, как возможность концентрации
силы, фашизм рождает из себя опять сопротивление трансценденции, нередко
при ясном сознании своей борьбы за мировое господство. Это трансценденталь-
ное выражение того социологического факта, что он использует силы, родившие-
ся из процесса эмансипации и затем обратившиеся против собственного проис-
хождения. Если он рассматривается как разочарование79 феодальных элементов
буржуазного общества в его традиции и как предательство буржуазными элемен-
тами его революции, то теперь выясняется, чем, собственно, являются эта тради-
ция и эта революция. Фашизм означает второй и самый тяжелый кризис либе-
рального общества, поскольку он приходит к господству на его собственной поч-
ве и в своей радикальной форме самым полным и действенным образом отрицает
его сущность.
Но именно в этой самой широкой перспективе исследователь не может отка-
зать ему в той «симпатии», о которой говорилось в начале книги. Она относится
не к лицам и поступкам, а к той беспомощности, которая как раз лежит в основе
чудовищной попытки ею управлять и которая составляет общий характер этой
еще необозримой эпохи. Потому что трансценденция, в правильном понимании
этого слова, бесконечно далека от безобидности обеспеченного «прогресса куль-
туры»; это не покойное ложе конечного человека, а его трон и — в загадочном
единстве с этим — крест, на котором он распят.
460 Фашизм как трансполитический феномен
Вопреки этому, фашизм как трансполитический феномен вносит свой вклад и
в понимание того, что происходит в наши дни. Лишь тогда, когда либеральное
общество непоколебимо и вдумчиво одобрит практическую трансценденцию как
свое собственное, хотя больше не исключительное создание; когда теоретическая
трансценденция, освободившись от своей запутанности в политических интере-
сах, обретает свою подлинную свободу; когда коммунистическое общество с трез-
востью взгляда, но без цинизма перестанет избегать самого себя и своего прошло-
го; когда любовь к индивидуальности и ограниченности перестанет принимать
политическую форму выражения и когда мышление станет другом человека,—
лишь тогда будет окончательно перейдена граница постфашистской эпохи.
Примечания
Предметный указатель
Именной указатель
Введение
Примечания к трем главным частям нумеруются по главам, введение и заклю-
чение не имеют деления. Следующий указатель позволяет легко найти отдель-
ные примечания.
Предисловие............................................................464
Введение. Эпоха мировых войн и фашизм..................................465
Часть первая. «Аксьон Франсэз»
I. Расходящиеся корни..................................................468
II. История............................................................471
III. Практика как следствие............................................476
IV. Доктрина...........................................................478
Часть вторая. Итальянский фашизм
I. История.............................................................485
II. Установленная доктрина.............................................505
III. Неудобные предшественники.........................................506
IV. Практика как предпосылка...........................................506
Часть третья. Национал-социализм
I. Основной фон: расовая доктрина......................................510
II. История............................................................512
III. Практика как завершение...........................................524
IV. Доктрина в целом..................................................530
Заключение. Фашизм как трансполитический феномен.......................534
Способ цитирования в примечаниях следует обычным правилам. Чтобы об-
легчить нахождение названия, начинающегося с «ор. cit.», все авторы включены в
именной указатель. Указатели относятся также к примечаниям, и всегда приво-
дится номер страницы.
Применяются следующие сокращения:
О. О. —- Opera Omnia di Benito MussoEni, Firenze, 1951 и следующие годы.
MEGA — Karl Marx, Friedrich Engels. Historisch-kritische Gesamtausgabe, BerEn,
1927 и следующие годы.
IMG — Der ProzeB gegen die Hauptkriegsverbrecher vor dem Internationalen
MiEtargerichtshof, Nurnberg, 1947 и следующие годы.
Примечания
Предисловие
1 Старейшее из национальных сводных изложений: Luigi Salvatorelli, Giovanni Mira. Storia
del fascism© (1 ed.). Roma, 1952. Краткое и надежное изложение: Giampien Carocci. Storia
del fascism©. Milano, 1959. Подробная и богато иллюстрированная история Италии до
1948 г.: Giacomo Petricone. L’Italia contemporanea. Milano, 1962.
В Германии единственным подробным изложением является до сих пор недавно
вышедшая книга: Friedrich Glum. Der Nationalsozialismus. Munchen, 1962. В рамках не-
мецкой истории рассматривает национал-социализм Карл Дитрих Эрдман (Karl
Ditrich Erdmann) в: Bruno Gebhardt. Handbuch der deutschen Geschichte. Bd. 4. Stuttgart,
1959.
Только «Аксьон Франсэз» нашла до сих пор научное изложение, которое может
остаться авторитетным на долгое время: Fugen Weber. Action fran^aise — Royalism and
Reaction in Twentieth-Century France. Stanford, California, 1962. Можно упомянуть ост-
роумную маленькую книжку, автор которой пытается рассмотреть фашизм в целом:
Henri Lemaitre. Les fascismes dans 1’histoire. Paris, 1959.
2 Если книга выходит без посвящения, из этого видно, что никакие относящиеся к делу
личные отношения не способствовали ее появлению. Но книги пишутся не в пустоте
и не без поощрения; разделение объективных и субъективных мотивов не может по-
мешать автору публично выразить заслуженную благодарность кому бы то ни было.
Профессор Теодор Шидер (Theodor Schieder) три года назад принял к опублико-
ванию в «Historischen Zeitschrift» весьма объемистую первую версию этой работы,
принадлежавшую совершенно неизвестному автору, и затем оказал всяческую под-
держку возникшей таким образом книге. Когда-то он предложил мне целиком посвя-
тить себя историческим исследованиям и учениям. Эта поразившая меня вначале идея
более отвечала тенденции моего развития, чем я тогда понимал, и его великодушие,
вышедшее за рамки профессионального интереса, вызвало у меня благотворное ощу-
щение, что и в наши дни университет не всегда исключает непостоянных сотрудников.
Таким рбразом, эта книга была одновременно предложена философскому факультету
Кёльнского университета в качестве докторской диссертации.
Издательство Пипер (Piper Verlag) проявило, сначала по инициативе Райнгарда
Баумгарта (Reinhard Baumgart), столь ярко выраженный интерес к работе, что уже на
раннем этапе издательская судьба книги сложилась наилучшим образом.
Эта книга не могла бы возникнуть без моей жены и ее помощи. Книга принадле-
жит ей в каком-то более эмоциональном и интимном смысле, чем это может выразить
любое посвящение.
3 В качестве исходного материала можно рекомендовать литературные указания в трех
небольших работах, содержащих также в совокупности превосходную информацию:
Michel Mourre. Charles Maurras. Paris, 1958 (Editions Universitaires); Federico Chabod. L’Italia
contemporanea. Torino, 1961 (Piccola Biblioteca Einaudi); Hermann Glaser. Das Dritte Reich
— Anspruch und Wirklichkeit. Freiburg, 1961 (Herder-Bucherei, Bd. 92).
Примечания 465
Введение. Эпоха мировых войн и фашизм
1 Ernst Hamburger. Aus Mussolinis Reich — Die faschistische Episode in Italien. Breslau, 1924.
2 Graf Westarp 18 февраля 1933 в «Volkskonservative Stimmen».
3 Thomas Mann. Gesammelte Werke in zwolf Banden. Bd. XII. Frankfurt a. M., 1960. S. 844 f.
4 Otto Ernst Schiiddekopf. Linke Leute von rechts. Stuttgart, 1960. S. 340.
5 Cp.: Wilhelm Pieck, Georgi Dimitroff, Palmira Togliatti. Die Offensive des Faschismus und die
Aufgaben der Kommunisten im Kampf fur die Volksfront gegen Krieg und Faschismus.
Referate auf dem VII. Kongres der Kommunistischen Internationale (1935). Berlin, 1957.
6 Hanp., Ludwig Dehio. Deutschland und die Epoche der Weltkriege. In: «Deutchland und die
Weltpolitik im 20. Jahrhundert». Munchen, 1955.
7 Наир., статья: Waldemar Besson. Periodisierung, Zeitgeschichte. In: Fischer-Lexicon. Bd. 24.
«Geschichte». Frankfurt a. M., 1961.
8 Hanp., Hans Hergfeld. Die moderne Welt. Bd. 2. Braunschweig, 1960.
9 Hans Rothfels. Sinn und Aufgabe der Zeitgeschichte. In: «Zeitgeschichtliche Betrachtungen».
Gottingen, 1959.
10 Opera Omnia di Benito Mussolini. Firenze, 1951 ff. T. XXVI. P. 45.
11 Ibid. T. XXIX. P. 2.
12 Thomas Mann. Op. cit. Bd. XII. S. 831 f.
13 Ibid. S. 930.
14 Ibid. Bd. IX. S. 702.
15 Georg Lukacs. Die Zerstorung der Vemunft. Berlin, 1954. S. 5.
16 Вместо длинных методологических расуждений можно достаточно ясно объяснить,
что имеется в виду, с помощью трех простых указаний. Гитлер в одном месте «За-
стольных бесед» упрекает Розенберга в том, что следовало противопоставить не миф
XX столетия «научному» ХГХ столетию, а миф ХГХ столетия — национал-социализму
как научной истине XX столетия (Hider’s Table Talk 1941-1944. London, 1953. § 190).
Томас Манн в своей небольшой статье «Брат Гитлер» (Bruder Hitler) со страхом и
удивлением обнаруживает глубокое родство между своеобразным существованием
Гитлера и своей собственной основной концепцией художника (Thomas Mann. Op. cit.
Bd. XII).
Фридрих Энгельс в одном письме Марксу (от 15 августа 1870 г.) называет глупос-
тью «отменять а 1а Либкнехт всю историю, начиная с 1866 года», т. е. не находить в
ней никакого позитивного смысла (Karl Marx, Friedrich Engels. Historisch-kritische Gesamt-
ausgabe. Abt. III. Bd. 4. Berlin, 1931). Лукач невольно приближается к «отвержению еп
Ыос (в целом)» целых исторических эпох, в которых обычно усматривают характерные
черты фашизма.
17 Характерным примером является самая живая и оригинальная группа итальянского
антифашизма «Giustizia е Liberta» [«Справедливость и свобода» Карло Росселли (Carlo
Rosselli)], программа которой, вплоть до стиля, обнаруживает ряд бросающихся в глаза
совпадений с рассуждениями Муссолини 1919—1921 гг. (in: «Quademi di Giustizia e
Liberta». Pte. 1 [1932]. P. 4 ff).
18 По поводу следующего раздела ср. Susanne Leonhard. Gestohlenes Leben. Stuttgart, 1959.
Особенно S. 9, 36, 67, 681; Leonard Schapiro. Die Geschichte der Kommunistischen Partei
der Sowjetunion. Frankfurt a. M., 1961. Особенно S. 210, 259, 296, 390.
19 Frans'. Borkenau. Der europaische Kommunismus. Munchen, s. a. S. 64.
20 ]ohn Gunther. Roosevelt. Bd. 2, Wien — Munchen — Zurich, 1956. S. 101 f, 131.
21 Franklin D. Roosevelt. Links von der Mitte. Frankfurt a. M., 1951. S. 226.
22 Ibid. S. 153 f.
23 Представляется несомненным, что без существования Гитлера Рузвельт не выдвинул
бы свою кандидатуру для перевыборов 1940 г. ((Gunther. Op. cit. S. 95).
466
Примечания
24 В Германии в последнее время: Gustav Adolf Rein. Bonapartismus und Faschismus in der
deutschen Geschichte. Gottingen urn 1960. Из других немецких историков, использую-
щих это понятие, должны быть упомянуты Hans Rothfels, Waldemar Besson и Gerhard
Ritter. Весьма поучительный обзор западной литературы и ее главных тенденций дает,
несмотря на тематическое ограничение Andrew G. Whiteside. The Nature and Origins of
National Socialism. In: «Journal of Central European Affairs». Vol. 17 (1957/58). P. 48—73.
25 Der ProzeB gegen die Hauptkriegsverbrecher vor dem Intemationalen Militargerichtshof.
Bd. XXXIV. Niimberg, 1947 ff. S. 471.
26 Comehu Z. Codreanu. Eiseme Garde. Berlin, 1939. S. 57.
27 Cp.: Asvero Grave Hi. Verso 1’Intemazionale fascista. Первоначально в: «Antieuropa». Pte. 11,
12 (1930).
28 Alfred Rosenberg. Letzte Aufzeichnungen. Gottingen, 1955. S. 77 f. Убийство заложников —
некоторых членов общества Туле (Thule-Gesellschaft) — остается единственным серь-
езным эксцессом, который возник, очевидно, от возбуждения и чувства бессилия; во-
шедшие в город части Добровольческого корпуса (Freikorps) знали и худшие вещи (ср.
S. 396).
29 По поводу Венгрии ср. во всех случаях: Garble A. Macartney. October Fifteenth — A His-
tory of Modem Hungary 1929—1945. Vol. I, II. Edinburgh, 1956.
30 Gasi Mustafa Kemal Pascha. Der Weg zur Freiheit 1919—1920. Leipzig, 1928.
31 Hmstgert Kalbe. Uber die faschistische Diktatur der 20er Jahre in Bulgarien und die deutschen
Hilfsaktionen fur die bulgarischen Arbeiter und Bauem. In: «Zeitschrift fur Geschichtswis-
senschaft». V. Jg. (1957). S. 749-769; S. 754.
32 Ранний пример применения этого понятия либералами — сборник под названием <dn-
temationaler Faschismus» с заключением Морица Юлиуса Бонна (Moritz Julius Bonn)
(под ред. Karl Landauer, Hans Honegger, Karlsruhe, 1928).
33 Особенно отчетливо это переплетение видно на примере Фаланги. К сильному ощу-
щению недоразвитого состояния отечества — вовсе не известному в Германии — по-
следовательно прибавилась здесь и резко выраженная и, конечно, субъективно ис-
кренняя социально-революционная воля. Однако ведущие деятели этого движения бы-
ли исполнены большого и некритического восхищения не только Муссолини, но даже
Гитлером: Хосе Антонио Примо де Ривера (Jose Antonio Primo de Rivera) хотел в на-
чале 1933 г. основать газету под названием «Е1 Fascio», Онесимо Редондо (Onesimo Re-
dondo) опубликовал первые переводы из «Майн кампф», а Рамиро Ледесма Рамос (Ra-
miro Ledesma Ramos) был всецело ориентирован на Германию (ср.: Emmet J. Hughes. Re-
port from Spain. New York, 1947. P. 20—48, особенно p. 24—30).
34 Ams K. Chesterton. Mosley-Geschichte und Programm des britischen Faschismus. Leipzig,
1937.
35 Werner Haas. Europa will Leben — Die nationalen Emeuerungsbewegungen in Wort und
Bild. Berlin, 1936. S. 130.
36 Cp.: Martin Rros^at. Die Eiseme Garde und das Dritte Reich. In: «Politische Studien». 9. Jg.
(1958). S. 628—636. Ion Georghe. Rumaniens Weg zum Satellitenstaat. Heidelberg, 1952.
37 Macartney. Op. cit. P. 29.
38 Oliveira Salazar. Le Portugal et la crise europeenne. Paris, 1940.
39 Claude Martin. Franco — Soldat et Chef d’Etat. Paris, 1959. P. 203 f. Ср., наряду c Hughes
(примеч. 33), гораздо более позитивное изложение, смягчающее фашистские черты:
Richard Pattee, Anton М. Rothbauer. Spanien — Mythos und Wirklichtkeit. Graz, s. a. S. 313 f.
40 Официальное коммунистическое определение фашизма гласит: фашизм — это от-
крыто террористическая диктатура наиболее реакционных, шовинистических и импе-
риалистических элементов финансового капитала (XIII пленум Исполнительного ко-
Примечания 467
митета Коммунистического Интернационала, декабрь 1933 г.). Примеры этого истол-
кования в наше время можно найти особенно в «Zeitschrift fur Geschichtswissenschaft».
41 Наир.: Angelo Tasca. Nascita e awento del fascismo — L’Italia dal 1918 al 1922. Firenze,
1950, особенно p. LXII-LXXVII, p. 513-567. Примеры социалистической концепции в
немецкой литературе: Frane^Neumann. Behemoth, 2 ed. New York, 1944 и Ernst Niekisch.
Das Reich der niederen Damonen, Hamburg, 1953.
42 Giuseppe Antonio Borgese. Golia — Marcia del fascismo. Milano, 1946. P. 383 ff.
43 Carl J. Friedrich. Totalitare Diktatur. Stuttgart, 1957.
44 IMG. Bd. XXXIII. S. 424.
45 Hanp.: Hannah Arendt. Elemente und Urspriinge totaler Herrschaft. Frankfurt a. M., 1958.
46 Особенно впечатляющий пример — характеристика фашизма как правого больше-
визма, которую дает Don Euigi Sturdy. Italien und der Faschismus. Koln, 1926.
47 Du hast mich heimgesucht bei Nacht — Abschiedsbriefe und Aufzeichnungen des Wider-
standes 1933—1945 (под ред. Helmut Gollwitzer, Kathe Kuhn и Reinhold Schneider). Mun-
chen, 1954.
48 Walter Runneth. Der groBe Ab fall. Hamburg, 1947. S. 180 f.
49 Hanp., James Strachey Barnes. The Universal Aspects of Fascism. London, 1928.
50 Впрочем, в деталях интересна документация в статье Ein NS-Funktionar zum Niemoller-
prozeB. In: «Vierteljahrshefte fur Zeitgeschichte». IV. Jg. (1956). S. 307—315, особенно
S. 315.
51 Hermann Bauschning. Die Revolution des Nihilismus. Zurich — New York, 1938.
52 Harrp., Erik v. Ruehnelt-Eeddihn. Freiheit oder Gleichheit. Salzburg, 1953.
53 Hermann Bauschning. Masken und Metamorphosen des Nihilismus. Wien, 1954. S. 161—176.
54 Очень ранний и характерный пример — статья Леопольда Шварцшильда (Leopold
Schwarzschild) в № 3 журнала «Neues Tagebuch» (Paris, Juli 1933), где национал-социа-
лизм рассматривается как возврат к антропофагии и в этом качестве противопоставля-
ется всем политическим системам, включая итальянский фашизм. Сталинизм Ханна
Арендт (Hannah Arendt) (ibid.) понимает как преследование троцкистского всемирного
заговора.
55 Hanp., Ignavjo Silone. Die Schule der Diktatoren. Zurich, 1938.
56 Falcott Parsons. Some Sociological Aspects of the Fascist Movement. In: «Essays in Sociologi-
cal Theory». Glencoe, 1954.
57 Euigi Salvatorelli, Giovanni Mira. Storia d’Italia nel periodo fascista. Torino, 1957.
58 В этом исследовании мы не намерены, например, доказывать, что большевизм по су-
ществу является фашизмом. К такому впечатлению можно прийти лишь с некоторых
частных точек зрения. Точно так же, если кажется, что линия авторитаризм — тотали-
таризм прямо указывает в сторону большевизма, следует всегда иметь в виду, что над-
лежащая постановка вопроса требует другого подхода.
59 Этот термин был впервые применен в книге Euigi Salvatorelli. Nazional-fascismo. Torino,
1923.
60 См. c. 245, 424 сл.
61 Это определение, в изолированном виде, нисколько не претендует на оригинальность.
Лежащий в основе парадокс состоит в понятии «консервативная революция». Густав
Адольф Райн (Gustav Adolf Rein) характеризует в указанной работе фашизм как контр-
революцию на почве революции. Это описание получает живые краски лишь в рамках
всего исследования.
62 Есть авторитетная, хотя косвенная и ненамеренная, оценка (объективного) отношения
между «Аксьон Франсэз» и национал-социализмом. В феврале 1926 г. Альфред Розен-
берг пишет в «Фёлькишер беобахтер» статью под названием «Национал-социалисти-
ческие устремления во Франции?» (перепечатанную в сборнике статей «Kampf urn die
468
Примечания
Macht». Munchen, 1937. S. 391—395). Она относится к книге Жоржа Валуа (Georges Va-
lois) «Nouveau Siecle» и констатирует «поразительные совпадения» в критике марксизма
и капитализма, выражая удовлетворение тем, что теперь и во Франции появляются
мысли, которые национал-социализм проповедует уже пять лет. Но решающий недо-
статок состоит в том, что ни слова не сказано о евреях и масонах, а потому национал-
социалистические устремления во Франции не могут приниматься всерьез. Розенберг
не знал, что он критиковал именно ту особенность, которой Валуа отличался от «Ак-
сьон Франсэз». Отсюда неизбежно вытекают некоторые выводы.
Часть первая. «Аксьон Франсэз»
I. Расходящиеся корни
1 «Объективной» (т. е. не зависящей от ее знания Гитлером) предыстории национал-со-
циализма посвящены некоторые англосаксонские сочинения военного времени, обна-
руживающие понятную тенденцию считать национал-социализм неизбежным резуль-
татом всей немецкой истории. Новейший и самый известный пример такой тенден-
ции — книга: William Shirer. The Rise and Fall of the Third Reich. London, 1961. Все эти
попытки страдают тем недостатком, что они почти изолируют Германию и соответст-
вующие источники. Пока еще нет научной монографии о консервативном и национа-
листическом мышлении в Германии; лучшую замену такой монографии по XIX в.
представляет: ~Fran^ Schnabels. Deutsche Geschichte in Neunzehnten Jahrhundert (4 Bde.
Freiburg, 1947 ff.). Исключительно предшественниками национал-социализма занима-
ется Jean Neurohr. Der Mythos vom Dritten Reich. Stuttgart, 1957. Духовную атмосферу, в
которой развивался национал-социализм, описали недавно Клеменс фон Клемперер
(Klemens von Klemperer) и Курт Зонтхаймер (Kurt Sontheimer) ([Conservative Bewegun-
gen zwischen Kaiserreich und Nationalsozialismus. Munchen, 1962; Antidemokratisches
Denken in der Weimarer Republik. Munchen, 1962). Легкодоступная библиография о
французских правых имеется в небольшой книжке: Armin Mohlers. Die franzosische
Rechte. Munchen, 1958. Весьма своеобразно обстоит дело в Италии, поскольку там в
течение XIX столетия контрреволюционное мышление было практически тождест-
венно со сферой влияния католической церкви, и национальное движение за единство
в некотором смысле загнало его в гетто (ср. с. 162). Очерк предыстории итальянского
фашизма и национал-социализма автор дает в двух следующих работах, которые вско-
ре должны выйти. Итальянская история с 1870 до 1960 г. составляет его вклад в изда-
ваемый Теодором Шидером (Theodor Schieder) труд «Handbuch der europaischen
Geschichte» (Union Verlag Stuttgart), а развитие немецких правых будет изложено им в
сборнике: The European Right (под ред. Eugen Weber, Hans Rogger, University of Cali-
fornia Press).
2 Доктрина «Аксьон Франсэз» нашла в Шарле Моррасе свое первоначальное, самое
подробное и ясное выражение. Они неотделимы, хотя, конечно, «Аксьон Франсэз» —
это не только Моррас (ср.: Uon Daudet. Charles Maurras et son temps. Paris, 1930. (Док-
трина „Аксьон Франсэз" [то есть Морраса]...», с. 91 и далее).
3 Следовало бы прибавить Сент-Бёва, влияние которого было, главным образом, фор-
мальным. Далее, надо было бы назвать Луи Вейо (Louis Veuillot), у которого Моррас
перенял одну из своих самых выразительных формулировок: «Le roi, chef des repub-
liques franfaises» (по смыслу: «Король, глава французских общественных дел»). Из со-
временников Моррас чаще всего цитирует Анатоля Франса, и всегда одно и то же ме-
сто — разговор аббата Лантэня с профессором Бержере в «L’Orme du Mail» [в русских
переводах — «Под городскими вязами» или «Под придорожным вязом»]. Paris, s. а.
Р. 219 («Республика неразрушима, потому что она есть разрушение. Она есть разрыв-
Примечания
469
ность, она есть разнообразие, она есть зло»). В политическом отношении для него бы-
ли важнее Поль Бурже (Paul Bourget) и Жюль Леметр (Jules Lemaitre).
4 Ср. Albert Schin^. La pensee de Jean-Jacques Rousseau. Paris, 1929. P. 174 ff.
5 «Oeuvres choisies» de Jean-Jacques Rousseau. Paris, s. a. Classiques Gamier. P. 35: «Потому
что это нелегкая задача — разделить в нынешней природе человека первоначальное и
искусственное и хорошо познать состояние, более не существующее, может быть, ни-
когда не существовавшее, которое, вероятно, никогда и не будет существовать, но о ко-
тором, однако, необходимо иметь правильное представление, чтобы хорошо судить о
нашем нынешнем состоянии».
6 «Найти форму ассоциации... в которой каждый, объединяясь со всеми, повинуется,
однако, лишь самому себе и остается столь же свободным, как и прежде» (Contrat social.
Op. cit. P. 243).
7 Joseph de Maistre. Considerations sur la France. Chap. IV, Chap. V.
8 Les soirees de Saint-Petersbourg. 7e entretien.
9 Ibid, ler entretien.
10 Considerations sur la France. Chap. VIII.
11 Les soirees de Saint-Petersbourg. 8e entretien.
12 Reflexions sur le protestantisme dans ses rapports avec la souverainete (Textes choisis et
presentes par E. M. Cioran. Monaco-Ville, s. a. P. 113).
13 Du Pape. Livre III. Chap. 2.
14 Les soirees de Saint-Petersbourg. 2e entretien.
15 Ibid. 7e entretien.
16 Considerations sur la France. Chap. VIII.
17 «Его колыбель должна быть окружена догмами» (в Etude sur la souverainete. Cioran. Op.
cit. P. 152); «человеческое растение» (в Examen de la philosophic de Bacon. Ibid. P. 253).
18 «Что касается того, кто станет говорить или писать, чтобы отнять у народа националь-
ную догму, то он должен быть повешен как грабитель» (Les soirees de Saint-Petersbourg,
8e entretien). Жан-Жак Руссо: «Если же кто-нибудь, публично признав те же догмы,
будет вести себя так, как будто он в них не верует, то он должен быть предан смерти;
он совершил величайшее из преступлений; он солгал перед законом» (Du contrat
social. Livre IV. Chap. VIII. «Oeuvres choisies». P. 335).
19 Essai sur le principe generateur des constitutions politiques. Cioran. Op. cit. P. 175.
20 Les soirees de Saint-Petersbourg. 6e entretien.
21 Ibid.
22 Charles Maurras. Anthinea. Paris, 1901 (cp.: Leon S. Roudie% Maurras jusqu’a I’Action fran^aise.
Paris, 1957. P. 101).
23 Joseph de Maistre. Considerations sur la France. Chap. V.
24 A Mme. De St. Real 1806. Cioran. Op. cit. P. 218; Au chevalier de Rossi, 1805. Cioran. Op. cit.
P. 275.
25 Rousseau. Op. cit. P. 330.
26 Louis de lionaid. Essai analytique sur les lois naturelies de 1’ordre social ou du Pouvoir, du Mi-
nistre et du Sujet dans la societe. 2 ed. Paris, 1817. P. 10 f.
27 Ibid. P. 72.
28 Ibid. P. 195.
29 Ibid. P. 169.
30 Ibid. P. 232.
31 Ibid. P. 30.
32 Ibid. P. 48.
33 Ibid. P. 109.
34 Ibid. P. 101 f.
470
Примечания
35 Auguste Comte. Abhandlung uber den Geist des Positivismus. Leipzig, 1915. Кар. III.
36 Auguste Comte. Die Soziologie. Kroners Taschenausgabe. Bd. 107. Leipzig, 1933. S. 15.
37 Frederic Ее Play. La Reforme Sociale en France. T. IV. Paris, 1878. P. 136.
38 Ibid. P. 127.
39 Ibid. T. I. P. 276.
40 Ibid. P. 28.
41 Ibid. T. II. P. 148.
42 Ibid. T. IV. P. 109.
43 Ibid. T. II. P. 211.
44 Ibid. P. 311.
45 Ibid. T. IV. P. 190 f.
46 Ibid. T. I. P. 106.
47 Ibid. T. III. P. 22 f.
48 Ibid. T. I. P. 238 f.; T. II. P. 406 f.
49 Ibid. T. III. P. 158 f.
50 Ibid. T. IV. P. 73 ff.
51 Ernest Renan. «Oeuvres Completes». Paris, s. a. T. I. P. 65.
52 Ibid. P. 240.
53 Ibid. P. 69.
54 Ibid. P. 169.
55 Ibid. P. 433.
56 Ibid. P. 349.
57 Ibid.
58 Ibid. P. 399.
59 Ibid. P. 360.
60 Ibid. P. 401.
61 Именно Моррас и его ученики слишком часто упускали из виду, что Ренан вкладывает
крайние тезисы этой статьи в уста фиктивного лица, то есть высказывает их лишь с
оговоркой. Впрочем, его симпатии, несомненно, на этой стороне, а не на стороне
столь же гипотетического либерально-демократического антитезиса.
62 Ibid. Р. 597.
63 Ibid. Р. 921 f.
64 Renan. Op. dt. T. II. P. 1067-1086.
65 Hippolyte Taine. Histoire de la litterature anglaise. (Introduction). 18 ed. Paris, s. a.
66 Немецкий перевод: Die Entstehung des modemen Frankrdch (Bd. I. «Das vorrevolutionare
Frankrdch»; Bd. II. «Das revolutionare Frankrdch»; Bd. III. «Das nachtrevolutionare Frank-
rdch»). Leipzig, s. a.
67 Ibid. Bd. I. S. 36.
68 Ibid. S. 126.
69 Если вначале адвокат просто «переводит» ощущения крестьян (ibid. S. 410), то дальше
этот завистливый адвокат «руководит» крестьянином (ibid. S. 432).
70 Ibid. Bd. II. Tl. 1. S. 102.
71 Ibid. TL 3. S. 65.
72 Fustel de Coulanges. La Cite antique (Introduction). 1 ed. Paris, 1864.
73 De la maniere d’ecrire 1’histoire en France et en Allemagne depuis 50 ans; La politique d’en-
vahissement Louvois et M. de Bismarck; L’Alsace est-elle allemande ou fran^aise? Reponse a
M. Mommsen. In: «Questions contemporaines». Paris, 1916.
74 Rene de La Tour du Pin La Choree. Vers un ordre social chretien. (Jalons de Route 1882-1907).
Paris, s. a. P. VII.
75 Ibid. P. 92.
Примечания
471
76 Ibid. Р. 350 f.
77 Ibid. P. 348.
78 Ср.: Robert Byrnes. Antisemitism in Modem France. New Brunswick, 1950.
79 Edouard Drumont. Mon vieux Paris. Paris, 1878.
80 Le testament d’un antisemite. Paris, 1891. P. VIII.
81 Ibid. P. 409.
82 Ibid. P. 15.
83 Конечно, нельзя указать единственное начало современного антисемитизма. Германия
(Paul W. Massing. Rehearsal for Destruction. New York, 1949) и Австрия опередили Дрю-
мона — он ссылается и на Штёккера (Stoecker), и на Люгера (Lueger),— но не внесли
заслуживающих внимания литературных достижений. Впрочем, уже в 1845 г. Альфонс
Туснель (Alphonse Toussenel) (ученик Фурье, имевший в виду прежде всего сен-симо-
нистов) опубликовал свою книгу «Les Juifs rois de I’epoque». Что касается <<реального
содержания» различных форм антисемитизма, ср. высказывание Бисмарка, что в Гер-
мании богатые евреи не оказывают чрезмерного влияния, а в Париже дело может об-
стоять иначе (Massing. Op. cit. Р. 39).
84 Edouard Drumont. La France juive. T. II. Paris, 1886. P. 208 f.
85 La fin d’un monde. Paris, 1889. P. 2 f.
86 Ibid. P. 139.
87 Ibid. P. 44.
88 Le testament d’un antisemite. P. 201.
89 Maurice Barres. Scenes et doctrines du nationalisme. T. I. Paris, 1902. P. 153.
90 Ibid. P. 8.
91 Mes Cahiers. Paris, 1929-1957. T. IX. P. 370.
92 Ibid. T. XIV. P. 96.
93 Scenes et doctrines du nationalisme. T. I. P. 40.
94 Ibid. P. 46.
95 Ibid. P. 211.
IL История
1 Ср.: Georges Sorel La Revolution Dreyfiisienne. Paris, 1909.
2 Точнее, надо сказать, что Мильеран стал министром лишь с согласия своих товари-
щей, но не в качестве их представителя, так что его участие в правительстве было не-
официальным.
3 Главная книга ревизионизма, написанная Эдуардом Бернштейном (Eduard Bernstein. Die
Voraussetzungen des Sozialismus und die Aufgabe der Sozialdemokratie), лишь потому вы-
звала страстное возбуждение среди революционеров, что она вышла как раз в 1899 г.,
и поведение французских социалистов очень наглядным образом вывело ее из области
чистой теории.
4 Теодор Герцль (Theodor Herzl) находился с 1891 до 1895 г. в Париже; именно пережи-
вание антисемитизма, вызванного делом Дрейфуса, сделало его сионистом (Adolf Bohm.
Die zionistische Bewegung bis zum Ende des Weltkrieges. Bd. 1. Tel Aviv, 1935. S. 157).
5 Эйген Дюринг (Eugen Duhring) в 5-м издании своей книги «Die Judenfrage als Frage des
Rassencharakters und seiner Schadlichkeiten fur Volkerexistenz, Sitte und Kultur» (Nowa-
wes, 1901), с отчетливой ссылкой на дело Дрейфуса, «процесс процессов и скандал
скандалов», отходит от «косвенных мер и полумер», которые он предлагал в предыду-
щих изданиях, и беззастенчиво требует вместо них «устранения всего этого сомни-
тельного. ..»(S. 113).
6 Так же у Ханны Арендт (Hanna Arendt. Op. dt. S. 160).
7 Новейшее и самое подробное немецкое изложение: Siegfried Thalheimer. Macht und Ge-
rechtigkeit — Ein Beitrag zur Geschichte des Failes Dreyfus. Munchen, 1958. Тальхаймер
472
Примечания
снова принимает старейшую теорию антисемитского заговора, высказанную Бернар-
дом Лазаресом (Bernard Lazares). Поэтому он изображает самоубийство Анри (Henry)
как устранение неудобного свидетеля высшим генералитетом. До сих пор необходи-
мым изложением являются исторические сочинения обеих враждебных партий: Joseph
Reinach. Histoire de 1’affaire Dreyfus. 7 tt. Paris, 1909-1911; Henri Dutrait-Cro^on (Pseudo-
nym, Action fran^aise). Precis de 1’affaire Dreyfus. Paris, 1909; дальнейшую литературу см.
у Тальхаймера и Арендт, op. cit.
8 Легкодоступную сводку работ Морраса и работ о нем дает Michel Mourn. Charles
Maurras. Paris, 1958. Непревзойденной по основательности остается книга Roger Joseph-
Jean Forges. Biblio-iconographie generale de Charles Maurras. 2 tt. Paris, 1953. Самой умной
книгой о Moppace, по-видимому, все еще остается Albert Thibaudet. Les idees de Charles
Maurras. Paris, 1920. После последней войны из академических кругов появилась объ-
емистая, претенциозная и разочаровывающая книга: Henri Massis. Maurras et notre
temps. 2 tt. Paris, 1951. Новейшее изложение: Michael Curtis. Three Against the Third Re-
public — Sorel, Barres and Maurras. Princeton, 1959.
9 Charles Maurras. Au signe de Flore. 2 ed. Paris, 1933. P. 81.
10 Моррас держится версии, что фальшивка Анри всего лишь должна была заменить до-
кумент, слишком секретный, чтобы его можно было предъявить; такая процедура
обычна и легитимна, например, в дипломатии.
11 Название книги Дрюмона.
12 Charles Maurras. Au signe de Flore. P. 82.
13 Maurice Barres. Mes Cahiers. T. II. Paris, 1929. P. 177.
14 Robert Havard de la Montagne. Histoire de I’Action fran^aise. Paris, 1950. P. 50; Charles Maurras.
La contre-revolution spontanee. Lyon, 1943. P. 261.
15 Le proces de Charles Maurras. Paris, 1946. P. 371.
16 Cp.: Charles Maurras. Au signe de Flore; Pour un jeune Fran^ais. Paris, 1949 и Enfances.
«Oeuvres Capitales». T. IV. Paris, 1954. P. 7 ff.; кроме того Roudiec;. Op. cit.
17 Charles Maurras. Pour un jeune Fran^ais. P. 19.
18 Понятие романтизма охватывает у Морраса также парнасцев и символистов.
19 Quand les Fran^ais ne s’aimaient pas. 2 ed. Paris, 1926. P. XIII.
20 L’Action fran^aise et la religion catholique. Paris, 1921. P. 462.
21 Au signe de Flore. P. 31.
22 Ibid. P. 31 f.
23 Friedrich Nietzsche. Die Unschuld des Werdens. Leipzig, 1931. Bd. II. S. 372.
24 Rs>udie%. Op. cit. P. 229.
25 Charles Maurras. Vers 1’Espagne de Franco. Paris, 1943. P. 114.
26 Ibid.
27 Pour un jeune Fran^ais. P. 27.
28 Цитата из Anthinea. Paris, 1901 (впоследствии устраненная; cp.: Roudies;. Op. cit. P. 101).
29 Le Chemin de Paradis. (Postface). «Oeuvres Capitales». T. I. P. 155.
30 Ibid. P. 29.
31 Friedrich Nietzsche. Ecce homo. Nietzsches Werke Taschenausgabe. Leipzig, s. a. Bd. XI.
S. 325 f.
32 По поводу франко-немецких отношений ср. чрезвычайно поучительную книгу: Claude
Digeon. La crise allemande de la pensee fran^aise. Paris, 1959; о Moppace на c. 434 и далее.
33 Charles Maurras. Pour un jeune Fran^ais. P. 94.
34 Ibid.
35 Gaulois, Germains, Latins. Paris, 1926. P. 25.
36 Au signe de Flore. P. 71.
37 «Oeuvres Capitales». T. I. P. 267.
Примечания
473
38 Havard de la Montange. Op. cit. P. 13; Charles Maurras. Au signe de Flore. P. 90 f.
39 «У него были сотрудники, товарищи по оружию. Инициатором был он» (Tombeaux.
Paris, 1921. Р. 153).
40 «Я хотел бы оживить, предъявив их, эти две чистые истины, истину прошлого и исти-
ну будущего, истину реакционной партии и истину социалистической партии, чтобы
показать их равное благородство...» (Au signe de Flore. P. 130).
41 Жак Бенвилъ (Jacques Bainville), родившийся в 1879 г., встретился с Моррасом после
своей первой поездки в Германию и с готовностью принял решения старшего из них,
касавшиеся угрожающей проблемы немецкого военного превосходства. Он никогда
уже не мог избавиться от мысли о Германии. (В отличие от Морраса, он знал ее по
собственным основательным наблюдениям и знакомству с литературой.) Более узкий в
духовном отношении, но более способный к широкому пониманию, чем Моррас, он
преодолел «сектантские» ограничения «Аксьон Франсэз», никогда ее не покидая,— по
его благородному выражению, он был обязан Моррасу «tout, sauf le jour» («всем, кроме
существования»). Но в общественном мнении его ясный и на первый взгляд умерен-
ный ум превзошел известность учителя; он умер уже в 1936 г., как раз когда занял во
Французской Академии кресло Пуанкаре.
42 Леон Доде (Leon Daudet) начал с республиканских взглядов, но затем пришел, через
«Libre Parole» Дрюмона, к «Аксьон Франсэз». Он был сильный оратор, но посредст-
венный романист, с грубым мышлением (Le stupide XIXe siecle. Paris, 1922), но с вы-
дающейся способностью изображать людей и ситуации (Souvenirs des milieux litterai-
res, politiques, artistiques et medicaux. Paris, 1920).
43 Луи Димы (Louis Dimier), вначале единственный из руководителей группы, придержи-
вавшийся правил католического культа, историк искусства по склонности и по проис-
хождению, сыграл важную роль в установлении контактов с Римом. Он был в некото-
рой мере знаком с немецкими условиями и проблемами и во время войны предложил
подробный план раздела Германии: Les frontons du serpent. Paris, 1915. После войны
он разошелся со своими прежними друзьями вследствие тактических и личных разно-
гласий. Его книга «Vingt ans d’Action franijaise et autres souvenirs» (Paris, 1926) является
важнейшим источником для изучения внутренних отношений в «Аксьон Франсэз» и
дает прежде всего очень резкую, дышащую ненавистью и любовью характеристику
Морраса: «...он был исполнен абсолютного нигилизма... он уважал только себя... са-
мая ослепленная, необузданная гордость, какую я видел... Моррас был сама рассеян-
ность, медлительность, запаздывание и забвение» (р. 330 ff.).
44 ПырЛассерр (Pierre Lasserte), книга которого «Le romantisme fran^ais» (Paris, 1907) имела
огромный успех, но, несмотря на это, осталась образцом литературной критики, впо-
следствии также разошелся с «Аксьон Франсэз».
45 Сокращенная перепечатка в: Charles Maurras. Au signe de Flore. P. 157 ff.
46 Cp.: Rene Remand. La Droite en France de 1815 a nos jours. Paris, 1954, P. 199 ff. (Стандарт-
ный труд по развитию французского национализма в предвоенном десятилетии: Eugen
Weber. The Nationalist Revival in France 1905—1914. Berkeley — Los Angeles, 1959.)
47 Речь шла о спорном истолковании §445 Code d’Instruction Criminelie (Уголовно-про-
цессуального кодекса). Кассационный суд отменил приговор, не вернув дело для ново-
го рассмотрения в военный суд.
48 Ср.: Waldemar Gurian. Die sozialen und politischen Ideen des franzdsischen Katholizismus
1789-1914. M. Gladbach, 1929. S. 205.
49 Защита «Силлабуса»: La politique religieuse. 3 ed. Paris, 1914. P. 141 ff.
50 В первую очередь следует назвать кардинала курии Бийо (Billot) и архиепископа Мон-
пелье кардинала де Габриера (de Gabrieres).
51 Charles Maurras. Le bienheureux Pie X, sauveur de la France. Paris, 1953. P. 52.
474 Примечания
52 Ibid. Р. 71.
53 В 1908 г. «Аксьон Франсэз» защищала бастующих рабочих против суровых мер Кле-
мансо, с другой стороны, некоторые возмущенные синдикалисты на парижской бирже
труда выразили свое возмущение, подвесив под окном бюст республики ((Charles Maur-
ras. Pout un jeune Fran^ais. P. 127).
54 Жорж Валуа (Georges Valois) (Alfred Georges Gressent) — единственный из лидеров
«Аксьон Франсэз», которого по происхождению и характеру образования можно срав-
нить с Муссолини. Его примитивно написанная «Философия авторитета», с которой
он впервые выступил в 1905 г., в возрасте 25 лет (L’homme qui vient), представляет со-
бой смесь Ницше, Морраса, Сореля и христианства. После Первой мировой войны он
порвал с Моррасом, основал первую во Франции политическую группу, подражавшую
Муссолини («Le Faisceau», 1925), и в конце концов превратился в демократа. Важны его
воспоминания: D’un siecle a 1’autre. Paris, 1924, и L’homme contre 1’argent. Paris, 1928).
55 Charles Maurras. L’Action fran^aise et la religion cafholique. P. 485.
56 Cp.: Michael-Freund. Georges Sorel — Der revolutionare Konservativismus. Frankfurt, 1932.
S. 231.
57 Leon Daudet. L’Avant-Guerre — Etudes et documents sur 1’espionnage juif-allemand en
France depuis 1’affaire Dreyfus. Paris, 1913.
58 Впрочем, Моррас не принял никакого участия в столь успешной французской поли-
тике союзов, поскольку по его концепции Франция в принципе не должна была счи-
тать себя «союзником», а должна была оставаться суверенным хозяином, манипули-
рующим текущими ситуациями. В этом смысле он мог даже представить себе союз с
Германией.
59 Название книги: Etienne Rey. Le reveil de 1’orgueil fran^ais.
60 Cp.: Romain Rolland. Pegui. Tubingen — Stuttgart, s. a. S. 318.
61 Charles Maurras. Le bienheuteux Pie X, sauveur de la France. P. 204.
62 Cp.: Enquete sur la monarchic (Discours preliminaire). P. XLVI ff.
63 Lettre a Schrameck. «Dictionnaire politique et critique». Paris, 1931—1934. T. IV. P. 55 ff.
44 Le mauvais traite — De la victoire a Locarno, chronique d’une decadence. Paris, 1928.
65 Le mauvais traite. T. I. P. 55.
66 Ibid. T. II. P. 107.
67 Cp.: Adrien Dansette. L’Action fran^aise et le Vatican. In: «Esprit», XIX t. (1951). P. 275—299,
446-458.
68 Ibid. P. 293.
69 Havard de /a Montagne. Op. dt. P. 123.
70 Dansette. Op. dt P. 447.
71 Ср. прим. 50. Кардиналу Бийо пришлось сложить с себя пурпур.
72 Если задаться целью написать историю ренегатов из радикальных левых, то Франция
доставила бы самый разнообразный и самый интересный материал. История отпаде-
ния выдающихся политиков начинается с Мильерана, Бриана и Лаваля и кончается
Дорио, Деа и Марионом. В Италии все это сконцентрировалось вокруг выдающейся
личности — Муссолини — и, вероятно, его переход на другую сторону был единст-
венным случаем, имевшим более чем эмпирически понятные мотивы (ср.: Ernst Nolte.
Marx und Nietzsche im Sozialismus des jungen Mussolini. In: «Historische Zdtschrift».
Bd. 191. 2 [Okt. 1960]. S. 249-335). Перед ним на «национальную» позицию перешло
несколько менее значительных личностей, по поводу ливийской войны, а в его кильва-
тере шли люди вроде Николы Бомбаччи (Nicola Bombacd). Во всех случаях это были
фигуры третьего разряда. В Германии не было ничего подобного. Ренегаты из край-
них левых все оставались «левыми». Это обстоятельство более отчетливо, чем многие
Примечания
475
другие, освещает различия в политическом климате трех стран (ср.: Margret Boveri. Der
Verrat im XX. Jahrhundert. Hamburg, 1956/57. По поводу Морраса см. Bd. II. S. 150).
73 Cp.: Remond. Op. cit. P. 199 ff.
74 Ibid. P. 206.
75 Jacques Bainville. «Journal». T. II. (Paris, 1949). P. 172,174.
76 «Dictionnaire politique et critique». T. III. P. 126.
77 За это он был осужден на тюремное заключение и провел большую часть 1937 года в
тюрьме Санте. Здесь он написал, в частности, важное предисловие к «Mes idees politi-
ques».
78 Remand. Op. cit. P. 292 ff.
79 Charles Maurras. Vers 1’Espagne de Franco. Paris, 1943.
80 Предисловие к Renee de Dreux-Bn^e. Deux mois chez les Nazis d’Autriche. Paris, 1936. P. 11
(но уже в 1918 г. он назвал германизм «исламом стран, лишенных солнца»:' Decemez-
moi le prix Nobel de la Paix. Paris, 1931. P. 41).
81 «Подготовляется новый устав человечности, новое особое право: это будет кодекс но-
вых обязанностей, перед которыми бедные мелкие пангерманистские сочинения и пе-
реводы 1918 г. покажутся детскими игрушками» (Devant 1’Allemagne Etemelle. Paris,
1937. P. VII).
82 Двойное «предательство» Морраса — измена чести Франции и социальным тенденци-
ям его собственной молодости — создало ему в лице Жоржа Бернаноса (Georges Вег-
nanos) самого красноречивого и впечатляющего врага. С 1909 г. Бернанос был Camelot
du Roi (королевским молодчиком) и, полный воодушевления и надежды на новые вре-
мена, распевал в тюрьме с молодыми синдикалистами «Henri IV» вперемежку с «Ин-
тернационалом». «Кружок Прудона» отвечал большинству его надежд: недаром на него
глубоко повлиял Эдуар Дрюмон, которому он еще в 1931 г. посвятил важную, хотя и
путаную книгу (La grande peur des bien-pensants — Edouard Drumont. Paris, 1931). Уже
вскоре после Первой мировой войны его отношение к Моррасу пошатнулось, но он
выступил на стороне «Аксьон Франсэз» даже после ее осуждения Римом. Его отноше-
ние к Моррасу поражает своей отчаянной и загадочной глубиной: «...он держит нас
крепко, он держит нас за душу... человек, ради которого мы лишились святых даров,
под угрозой умереть без священника» (Nous autres Fran^ais. 27 ed. Paris, 1950. P. 66).
Именно поэтому он его осуждает, поистине трансцендентальным образом: «Его не-
обычайная судьба... кажется одним из самых жестоких видов проклятия в этом мире»
(Scandale de la verite. Paris, 1939. P. 28). Но когда беспорядочные размышления этой
безудержной натуры исходят из политического факта — из переживания нехристиан-
ского белого террора в Испании — в их патетическом потоке обнаруживаются поли-
тические высказывания необычайной проницательности и силы, как, например, харак-
теристика Гитлера: «Он осуществил мечту ребенка. Одиночество ребенка среди взрос-
лых — это страшная вещь, и если кто-то вырывается из этого одиночества, он видит,
как к нему сбегаются толпы, и его судьба вспыхивает, как молния» (Nous autres Fran^ais.
Р. 128); или изложение мыслей Гитлера о Франции: «...эти негроиды не только отка-
зываются от своего слова, они этим похваляются» (ibid. Р. 57).
83 Ко всей главе: Robert Aron. Histoire de Vichy 1940-1944. Paris, 1955.
84 Однако личное и прямое влияние Морраса на Петена было и осталось небольшим.
85 Charles Maurras. La seule France. Lyon, 1941. P. 188.
86 De la colere a la justice. Genf, 1942. P. 85 ff.
87 «Но что вы думаете о занятой позиции? — Ровно ничего. Никакого мнения. Никако-
го... Я не присутствовал при переговорах, я не видел этого досье: я не думаю ничего»
(La seule France. Р. 289).
476
Примечания
88 Waldemar Gurian. Der integrate Nationalismus in Frankreich — Charles Maurras und die Ac-
tion fran?aise. Frankfurt a. M., 1931. S. 92.
89 Charles Maurras. La settle France. P. 178.
90 Робер Бразиллак (Robert Brasillach) заведовал литературной страницей «Аксьон Франсэз»,
перед тем как он стал, после заключения перемирия, главным редактором коллабора-
ционистской и фашистской газеты «Же сюи парту» и тем самым превратился для
Морраса в предателя. Уже молодым человеком он стал весьма выдающимся литератур-
ным критиком, глубоко затронутым той атмосферой нового юношеского ощущения
жизни, которое он называл «фашистским»; в 1945 г. он был расстрелян за коллабора-
ционизм. Он представлял — в противоположность Бернаносу — другой радикальный
полюс возможного развития учеников Морраса. По поводу всего этого см.: Raoul
Girardet. Notes sur I’esprit d’un fascisme fran^ais 1934—1939. In: «Revue fran^aise de science
politique». Cahier V (1955). P. 529—546.
91 Charles Maurras. La settle France. P. 196.
92 Pour reveiller le Grand Juge. Paris, 1951. P. 168.
93 Ibid. P. 164 и Le proces de Charles Maurras. Paris, 1946. P. 155.
94 Ср.: Aron. Op. cit. P. 459.
95 Ibid. P. 576.
96 Charles Maurras. Lettres de prison. Paris, 1958. P. 114.
97 Barbarie et poesie. «L’Oeuvre de Charles Maurras». T. VI. Paris, 1925. P. 144.
98 Cp.: Le proces de Charles Maurras.
99 Pour reveiller le Grand Juge. P. 30.
100Особенно характерный пример: Votre bel Aujourd’hui — Demiere lettre a M. Vincent
Auriol. Paris, 1953. P. 487.
wx Мариус Плато (Marius Plateau), руководитель «королевских молодчиков», был убит в ян-
варе 1923 г. Моррас объявил это убийство (удачным!) немецким ответом на политику
Пуанкаре, Enquete sur le Monarchic. «Oeuvres». T. I. Paris, 1928. P. CXXXVIII. Аналоги-
чен этому тот факт, что Моррас объясняет большой успех Гитлера на выборах 1930 г.
не мировым экономическим кризисом, а эвакуацией из Майнца французских войск (и
повторяет это во время своего процесса, Le proces de Charles Maurras. P. 74).
102Pour reveiller le Grand Juge. P. 44.
103Le bienheureux Pie X, sauveur de la France. P. 178 f.
104Pour un jeune Frantjais. P. 205.
105Ibid. P. 96.
106Ibid.
107Le proces de Charles Maurras. P. 76.
I08La contre-revolution spontanee. P. 65.
109Vers 1’Espagne de Franco. P. 113.
1I0Ibid. P. 13.
xnAristide Cormier. Mes entretiens de pretre avec Charles Maurras. Paris, 1953.
xnCharlesMaurras. «Oeuvres Capitales». T. IV. P. 462 f.
"’Прямым продолжением «Аксьон Франсэз» является еженедельник «Aspects de la
France». Обо всем этом ср.: Raoul Girardet. L’heritage de 1’Action fran^aise. In: «Revue fn;.
sc. pel.». Cahier 7 (1957). P. 765—792 (отношение де Голля к Моррасу заслуживало бы
подробного исследования).
III. Практика как следствие
1 Alphonse Lagan. La fin d’une mystification — 1’Action ftan^aise, son histoire, sa doctrine, sa
politique. Paris, 1928. P. 229.
2 Louis Dimier. Vingt ans d’Action fran^aise. Paris, 1926. P. 98.
3 Ibid. P. 100.
Примечания
477
4 Важнейшая работа о «королевских молодчиках»: Maurice Pujo. Les Camelots du Roi. Paris,
1933.
5 Charles Maurras. Tombeaux. P. 267.
6 Charlotte Montard. Quatre ans a I’Action fran^aise. Neuilly sur Seine, 1931. P. 103.
7 Pujo. Op. cit. P. 210.
8 He существует подробных исследований о классовом составе «Аксьон Франсэз» и ее
различных организаций. Ясно, что «королевские молодчики» не были простой студен-
ческой организацией. Совершенно невероятно, чтобы среди ее членов было значитель-
ное число рабочих. По существу, «Аксьон Франсэз» не была ни феодальной, ни круп-
нобуржуазной организацией, а произведением группы образованных людей,
поддержанной влиятельными силами офицерского корпуса, дворянства и церкви.
Вопрос об источниках финансирования не столь интересен, как могло бы показаться.
Известна роль крупного промышленника Франсуа Коти (Francois Coty), но можно
поверить заявлению Морраса, что при первом посягательстве на независимость газеты
он указал ему на дверь (La contre-revolution spontanee. Lyon, 1943. P. 119). Столь
доктринальную газету, как «Аксьон Франсэз», нельзя подкупить, ее можно, самое
большее, стимулировать. Впрочем, члены Лиги и других организаций считали своей
высшей задачей помогать газете в случае финансовых трудностей: таким способом
получались значительные суммы. По свидетельству Димье, финансовые дела решались
своеобразно (Op. cit. Р. 233): из всех руководителей «Аксьон Франсэз» имел отношение
к финансам и экономике только Жорж Валуа.
9 Pujo. Op. cit Р. 25.
10 Dimier. Op. cit. P. 127.
11 Opera Omnia di Benito Mussolini. T. IV. P. 46.
12 Песни см. в Pujo. Op. cit. P. 49 f, 151 f.
13 [В авторских комментариях эти стихи переводятся по-немецки. Русские переводы см. в
подстрочных примечаниях к тексту.— Пер.]
14 [Го же.— Пер.]
15 [Го же.— Пер.]
16 Charles Maurras. Le nouveau Kiel et Tanger. Paris, 1935. P. 243.
17 [Го же, что в примечаниях 13—15.— Пер.]
18 Georges Valois. Contre le mensonge et la calomnie. Paris, 1926.
19 Pujo. Op. cit. P. 208.
20 Dimier. Op. cit. P. 235.
21 Ibid. P. 224.
22 Leon Daudet. Charles Maurras et son temps. P. 97 f.
23 «Dictionnaire politique et critique». Статья Schrameck. Paris, 1931—1934.
24 Valois. Op. cit. P. IX ff.
25 Francisque Gap. Non, I’Action fran^aise n’a bien servi ni 1’Eglise ni la France. S. а. (после
1926). P. 153.
26 Valois. Op. cit. P. 165.
27 Gay. Op. cit. P. 105.
28 Ibid. P. 110.
29 Ibid. P. 160.
30 Ibid. P. 169; J. Maritain et al. Clairvoyance de Rome. Paris, 1929. P. 209.
31 Dimier. Op. cit. P. 121.
32 Подробно: Montard. Op. cit. P. 193 ff.
33 Charles Maurras. La contre-revolution spontanee. P. 99.
34 Charles Maurras. Temoignages. Paris, 1953.
478
Примечания
IV. Доктрина
1 По поводу метода заметим следующее. До 1914 г. «Аксьон Франсэз» была единствен-
ной в своем роде, со своей радикально-консервативной доктриной, организацией и
образом действия в парламентско-республиканском государстве, возникшем из пора-
жения консервативных сил. Этому периоду с 1899 по 1914 г. в основном посвящено
наше изложение, причем мы опираемся не на скрытые высказывания, а на большие се-
рии статей и книги, имевшие влияние в свое время. Поскольку мышление Морраса по-
сле 1914 г. не обнаруживает никаких скачков или неожиданностей, мы позволили себе
иногда приводить также высказывания более позднего времени. При определении
времени появления книг даты их издания большей частью не важны, ввиду метода со-
чинения, свойственного Моррасу; мы также не всегда пользовались первыми издания-
ми.
2 Charles Maurras. L’Etang de Marthe. «Oeuvres Capitales». T. I. Paris, 1954. P. 383.
3 Anthinea. «Oeuvres Capitales». T. I. P. 195.
4 Quand les Ftan$ais ne s’aimaient pas. P. 134.
5 Kiel et Tanger. Paris, 1910. P. 200 f.
4 Barbarie et poesie. «L’Oeuvre de Charles Maurras». T. VI. P. 128.
7 Enquete sur la Monarchie. 6 ed. Paris, 1914. (1 ed. 1900). P. 213.
8 Anthinea. Op. cit. P. 256.
9 Enquete sur la Monarchie. P. 189.
10 Quand les Franijais ne s’aimaient pas. P. 181 f.
11 Ibid. P. 134.
12 Gaulois, Germains, Latins. Paris, 1926. P. 25.
13 Romantisme et Revolution. «L’Oeuvre de Charles Maurras». T. III. P. 211.
14 Ibid. P. 151.
15 Le bienheureux Pie X. Paris, 1953. P. 35.
14 Enquete sur la Monarchie. P. 474.
17 Quand les Fran^ais ne s’aimaient pas. P. 293.
18 Vingt-dnq ans de monarchisme. «Oeuvres Capitales». T. II. P. 511.
19 Enquete sur la Monarchie (Discours preliminaire). P. CXVL
20 L’avenir de 1’intelligence. «Oeuvres Capitales». T. II. P. 110.
21 Trois Idees poliltiques. «Oeuvres Capitales». T. II. P. 64.
Le dilemme de Marc Sangnier. Paris, 1921 (1 ed. 1906). P. 92 f.
Enquete sur la Monarchie. P. 226.
Leo Trotn^ki. Uber Lenin. Berlin, 1924. P. 14.
Kiel et Tanger. P. 235.
26 Enquete sur la Monarchie. P. 494.
27 «Да здравствуют королевские молодчики, им плевать на законы» (La contre-revolution
spontanee. Р. 125).
28 Моррас не говорил по-немецки и не знал Германию по собственным впечатлениям.
Таким впечатлением не стала его «cours rapide» («быстрая поездка») по Южной Герма-
нии и Богемии в 1910 г., скорее просто подтвердившая, чем вызвавшая у него «смесь
зависти и презрения». Его почерпнутое из переводов знание немецкой литературы
было крайне скудным и, по-видимому, не выходило далеко за пределы «Фауста», Шо-
пенгауэра и кое-чего из Ницше. Для этого недостаточного знания характерен тот факт,
что он часто повторяет знаменитое выражение Шиллера: «Всемирная история есть
всемирный суд», как гениальное изречение Фогельзанга, австрийского социального
политика и предшественника де Латур дю Пэна.
Впрочем, рядом с ним был Жак Бенвиль, выдающийся знаток Германии. Но это
Моррас давал младшему сотруднику концепции и категории, вместо того чтобы вое-
я я я я
Примечания 479
принимать их от более знающего. И в самом деле, кажется, что враждебность Морраса
к Германии, имевшая столь важные политические последствия, психологически сво-
дится исключительно к всесильному впечатлению детства, до глубокой старости опре-
делявшему мышление этого столь мужественного в других отношениях человека. В
1943 г., при виде немецких солдат в Мартиге, он сказал Масси (Massis): «Вот и осуще-
ствился кошмар всей моей жизни. Я всегда боялся, что они дойдут в Провансе до Мар-
тига» (ЛГаглг. Т. II. Р. 212). И в самом деле, он уже рано говорил, что Вильгельм II
смотрит с вожделением на старую область империи — Прованс (Kiel et Tanger. Р. 109).
29 Ibid. Р. 78 f.
30 Ibid. P. 72.
31 Devant 1’Allemagne etemelle. Paris, 1937. P. 18.
32 Le dilemme de Marc Sangnier. P. 118.
33 Quand les Fran?ais ne s’aimaient pas. P. 267.
34 Au signe de Flore. 2 ed. 1933. P. 118.
35 Le mauvais traite. T. II. Paris, 1928. P. 54.
36 Enquete sur la Monarchic. P. 203.
37 Le nouveau Kiel et Tanger. Paris, 1921. P. 240.
38 Enquete sur la Monarchic (Une Campagne royaliste au Figaro). P. 500.
39 De la colere a la justice. Genf, 1942. P. 155.
40 Quand les Fran^ais ne s’aimaient pas. P. 216.
41 Le nouveau Kid et Tanger. P. 226.
42 Ibid. P. 213.
43 Ibid. P. 208.
44 Kiel et Tanger (Предисловие к изданию definitive). P. 23.
45 Enquete sur la Monarchic. P. 313.
46 Kiel et Tanger. P. 128.
47 Le dilemme de Marc Sangnier. P. 126.
48 Enquete sur la Monarchic. P. 119.
49 Rousseau. Op. cit. P. 281.
50 Karl Marx, Friedrich Engels. Ausgewahlte Schriften. Bd. II. Berlin, 1955. S. 26.
51 Возможно, заключение этой главы отмечает момент удивительного сближения между
Руссо и Ницше: «Что же, свобода поддерживается лишь с помощью рабства? Может
быть. Две крайности сходятся... бывают такие злосчастные положения, в которых сво-
боду можно сохранить только за счет другого... Таково было положение Спарты. Что
касается вас, современные народы, то у вас нет рабов, вы сами рабы» (Rousseau. Op. cit.
Р. 303).
52 Enquete sur la Monarchic (Une Campagne royaliste au Figaro). P. 510.
53 Vingt-dnq ans de monarchisme. Op. cit. P. 407.
54 Enquete sur la Monarchic (Une Campagne royaliste au Figaro). P. 511.
55 Kiel et Tanger. P. 207.
56 Le mauvais traite. T. II. P. 350.
57 Kiel et Tanger. P. 218.
58 Enquete sur la Monarchic (Discours preliminaire). P. XLIX.
59 Kiel et Tanger. P. 198.
60 Gaulois, Germains, Latins. P. 99.
61 Le mauvais traite. T. I. P. 296-310.
62 La politique religieuse. Paris, 1914. P. 360.
63 Le dilemme de Marc Sangnier. P. 108.
44 Kiel et Tanger. P. 95.
65 Quand les Fran^ais ne s’aimaient pas. P. 226.
480
Примечания
66 Decemez-moi le prix Nobel de la Paix. Paris, 1931. P. 29.
67 Ibid. P. 28.
68 Отношение к войне Руссо и Маркса нельзя описать в двух словах. Но нельзя не заме-
тить, что Руссо едва ли восхваляет какую-нибудь добродетель больше воинской. С дру-
гой стороны, у него есть немало высказываний, где отражается дух Просвещения. Для
Маркса, как и для всех социалистов, конец классового общества одновременно означа-
ет конец войны. Но ни один социалист не подчеркивает, как он, сходство между клас-
совой борьбой и войной. И в отношении национальных войн он тоже не проявляет
ни малейшего пацифистского негодования, а вполне реалистически отводит им в сво-
ей «системе» надлежащее и необходимое место.
69 Decemez-moi le prix Nobel de la Paix. P. 17, 25.
70 Ibid. P. 94.
71 Ibid. P. 85 f.
72 Quand les Frarujais ne s’aimaient pas. P. 273.
73 Ibid. P. 270.
74 Le dilemme de Marc Sangnier. P. 60.
75 Tombeaux. P. 315 f.
76 Trois idees politiques. Op. cit. T. II. P. 97.
77 La politique religieuse. P. 362.
78 Ibid. P. 251.
79 Ibid. P. 369.
80 Le dilemme de Marc Sangnier. P. 128.
81 Ibid. P. 72 f.
82 Enquete sur la Monarchic. P. 303.
83 Ibid. P. 506.
84 La politique religieuse. P. XIX.
85 Ibid. P. 123.
86 Le Chemin de Paradis. «Oeuvres Capitales». T. I. P. 28.
87 Ibid. P. 27.
88 L’Etang de Marthe. Op. cit. P. 374.
89 Enquete sur la Monarchic. P. 228.
90 Ibid. (Introduction). P. LXXXVIIL
91 Ibid. P. 370.
92 Quand les Fran^ais ne s’aimaient pas. P. 328.
93 Le mauvais ttaite. T. II. P. 138.
94 Ibid. P. 143.
95 Весьма интересно, что он намного сильнее борется с Жоресом, чем с Гедом, что он
даже не отказывает марксисту в признании и некоторой симпатии, чтобы использовать
его против гуманитарного пацифиста.
96 La seule France. Lyon, 1941. P. 221.
97 Enquete sur la Monarchic (Une Campagne royaliste au Figaro). P. 517.
98 Ibid. P. 515.
99 Le nouveau Kiel et Tanger. P. 247.
I00La contre-revolution spontanee. P. 121.
1MMaurice Paleologue. Tagebuch der Affare Dreyfus. Stuttgart, 1957. S. 86.
I02Le mauvais traite. T. II. P. 22.
103L’avenir de 1’intelligence. T. II. P. 147.
I04Cp.: Ibid. P. 148 f.
I05Reflexions prealables sur la critique et sur Faction. «Oeuvres Capitales». T. III. P. 217.
106Barbarie et Poesie. «L’Oeuvre de Charles Maurras». T. VI. Paris, 1925. P. 199.
Примечания 481
I07Romantisme et revolution (Preface). «Oeuvres Capitales». T. II. P. 34 f.
««Victor Hugo. «Oeuvres Capitales». T. III. P. 343.
109 Romantisme et Revolution (Preface). Op. cit. P. 33.
II0Ibid.
IUTrois idees politiques. Op. cit. P. 90.
1I2Le Chemin de Paradis. Op. cit. S. 29 (здесь пропущено, есть только в первом издании
1895 года).
113Anthinea. Op. cit Р. 370-387.
П4«Новый» не в смысле индивидуального изобретения. Дрюмон опередил Морраса в
отношении таких картин, и в самом немецком рейхстаге Альвардт (Ahlwardt) называл
евреев «холерными бациллами» (Massing. Rehearsal for Destruction. P. 302). Эти картины
«новы» в сверхличном и обобщенном смысле.
II5Kiel et Tanger. Р. 99.
II6La politique religieuse. P. XXV.
II7Le mauvais traite. T. I. P. 66.
1I8Ibid. P. 166 f.
I19Ibid. P. 193.
12°Что касается требования сделать Берлин свободным городом, то в этом Моррас мог
притязать на абсолютный приоритет (7.4.1915. Gaulois, Germains, Latins. Р. 98).
121«Не будем подчинять классический дух месту и времени. Это дух Вечного и Всеобще-
го» (La seule France. Р. 263). Гротескной радикальностью отличаются высказывания об
архаическом греческом искусстве и о «микенских дикостях» в Anthinea. Op. cit. Р. 199.
122В одном из самых знаменитых мест своих сочинений, выступая против Клемансо,
Моррас объявляет себя — прямо и патетически — римлянином: «Я римлянин» (La
politique religieuse. Р. 395).
123В «Enquete» Моррас следующим образом характеризует свою позицию против модно-
го иррационализма: «Они знают, что любая сила бессознательна, но им известно так-
же, что в человеческом роде направление этой силы принадлежит мысли и разуму...»
(р. 286 £). В остальном же определение жизни у Морраса не так уж далеко отходит от
иррационального ощущения эпохи, как можно было бы подумать. Один из его быв-
ших сотрудников говорил после смерти Морраса: «Он жил перед нами, среди нас... в
вечном состоянии тревоги, энтузиазма, веры, страсти...» ((Charles Maurras. Temoignages.
Paris, 1953. P. 190). Но Моррас никогда не нуждался в том, чтобы делать из своей «ве-
ры» аргумент. Весьма отрицательное изображение характера Морраса у Димье тоже не
слишком противоречит этому описанию.
I24Enquete sur la Monarchie. P. 240.
125Ibid. P. 421.
I26Ibid. P. 495.
127Ibid. (Une Campagne royaliste au Figaro). P. 512.
I28Ibid. P. LIII.
’«Ibid. P. XLIX.
I30Mes idees politiques. P. 210.
13ITombeaux. P. 299.
I32Vingt-cinq ans de monarchisme. Op. cit. P. 405.
133Следует всегда отчетливо представлять себе крайне узкий характер провинциализма
Морраса, видя в нем парадигму общего феномена: странной связи динамического
(пре)фашистского национализма и отчаянного регионализма. Характерно высказыва-
ние в автобиографическом очерке, написанном в заключении в 1944 г.: «Я не знаю ни-
какого младшего родственника вне Прованса и даже к северу от Оранжа или Греу»
(Pour reveiller le Grand Juge. Paris, 1951. P. 142).
482
Примечания
1J4La politique religieuse. P. 30.
135Le dilemme de Marc Sangnier. P. 62.
136Kiel et Tanger. P. 335.
1J7Trois idees politiques. Op. cit. P. 81.
1MQuand les Franpris ne s’aimaient pas. P. 62.
ls»Ibid. P. 27.
140Gaulois, Germains, Latins. P. 87.
141Devant 1’Allemagne etemelle. P. 279.
142Gaulois, Germain», Latins. P. 85.
143Dictateur et Roi. «Oeuvres Capitales». T. П. P. 394.
144Le dilemme de Marc Sangnier. P. 84.
145Le nouveau Kiel et Tanger. P. 249.
14« Kiel et Tanger. P. 321.
147Даже о столь восхваляемом им Лиоте (Lyautey) Моррас рассказывает историю, которая
должна объяснить его поведение во время дела Дрейфуса, но представляет весьма дур-
ное свидетельство о лояльности и об уме маршала (La contre-revolution spontanee.
Р. 184).
148Ibid. Р. 274.
14’Ibid. Р. 82 f.
150Le mauvais traite. Т. I. Р. 241.
151Decemez-moi le prix Nobel de la Paix. P. 50.
152Gaulois, Germain», Latins. P. 100.
153Au signe de Flore. P. 184.
154La politique religieuse. P. 393.
155Понятие Морраса «благородный еврей» обозначает границу с «расистской» точкой
зрения. В «Tombeaux» имеется статья «Пьер Давид, еврейский герой „Аксьон Фран-
сэз"». Здесь Моррас высказывается ясно: «Национальность создается наследственно-
стью, рождением: таков смысл этого слова. Она может принимать во внимание ока-
занную добрую службу» (р. 285). Но не следует переоценивать возникающую здесь
свободу суждения. Она едва ли что-нибудь весит, когда на другую чашу кладут такие
тяжести, как «наследственность» и «рождение». Все же важно, что в принципе ее воз-
можность не отрицается. Позиция Морраса в отношении расовой доктрины определя-
ется «германизмом» Гобино. Он не может противопоставить ему никакой «франсизм»,
поскольку исторические факты, которые могли бы составить основу такой расовой
доктрины, слишком уж свидетельствовали бы не в пользу Франции. В этом смысле
борьба против расовой доктрины принадлежит к первым предпосылкам доктрины
Морраса. «...спрашивается, какая же в точности причина разлагает общество, члены
которого вовсе не разлагаются, а, напротив, чувствуют себя полными силы и жизни.
Не следует торопиться ставить под вопрос страну. Прежде, чем ее обвинить, надо по
крайней мере изучить ее способ правления» (Enquete sur la Monarchic (Introduction).
P. XI). Но в поиске опасной и разлагающей причины нельзя обойтись также без самой
радикальной расовой доктрины. И обратно, подчеркивая «естественность» общества и
нации, выражающуюся в наследственности, Моррас снова и снова приближается к не-
которой расовой доктрине. Это еще более справедливо в отношении его страха перед
центробежными тенденциями первоначальных «расовых» элементов Франции: галлов,
римлян, германцев. Поэтому его отношение к Гобино не столь однозначно и не столь
отрицательно, как он это представляет в последний период своей жизни. Хотя он на-
зывает графа «благородной пародией Руссо» и «визионером», но все же (в 1905 г.) он
не без признания говорит об «истинах, которые в подробностях или в целом находятся
в „Опыте о неравенстве рас"» (Gaulois, Germains, Latins. Р. 30).
Примечания
483
156L’Action fran^aise et la religion catholique. Paris, 1921. P. 471.
‘«Enquete sur la Monarchic. P. 406 f.
158Ibid. P. 139.
159Ibid. P. 491.
160Ibid. (Si le coup de force est possible). P. 593.
‘«Ibid. P. 469.
162Kiel et Tanger. P. 98.
‘«Gaulois, Germains, Latins. P. 69.
‘«Enquete sur la Monarchic. P. 500.
‘«Ibid. P. 509.
164Ibid. (Si le coup de force est possible). P. 563.
‘«Ibid. P. 556.
168Ibid. (Une Campagne royaliste au Figaro). P. 484.
169Ibid. (Si le coup de force est possible). P. 556.
170Ibid. P. 549.
171 Ibid.
172Ibid. P. 546.
173Ibid. P. 550.
174Kiel et Tanger. P. 217.
‘75Ibid. P. 13.
176Moppac, 1925: «Незачем спорить с республиканскими политиками, Кайло, Эррио и
всеми другими, которые навлекли на Францию условия войны 1914 года. Их надо бу-
дет расстрелять» (Le mauvais traite. Т. II. Р. 333).
177Моррас, 1924: «Муссолини умел действовать, требовать, угрожать. Так что даже в худ-
шие дни в Италии было национальное правительство, способное руководить общест-
венным духом нации» (Enquete sur la Monarchie (Introduction). P. LXIX). И уже в «Kiel
et Tanger» он требовал создания общественного учреждения для поддержания идеи ре-
ванша (р. 36).
178Enquete sur la Monarchie (Une Campagne royaliste au Figaro). P. 486.
179Ibid. (Discours preliminaire). P. XIV.
180Le Chemin de Paradis (Postface). Op. dt. P. 160.
181Le nouveau Kiel et Tanger. P. 255.
182Enquete sur la Monarchie. P. 373.
183Au signe de Flore. P. 194.
184Le dilemme de Marc Sangnier. P. 74. Может показаться странным, что в тексте не уделе-
но больше внимания столь фундаментальному направлению сочинений Морраса, как
его борьба против учения об общественном договоре и о естественном состоянии,
предшествовавшем возникновению общества. Но, во-первых, оба эти тезиса принад-
лежат к старейшим и самоочевидным составным частям консервативной доктрины; во-
вторых, они направлены против не понятого (или, как следует прибавить, не понявше-
го самого себя) Руссо; в-третьих, они не понимают сами себя. У Руссо человек и обще-
ство — неотделимые друг от друга понятия; так же, и еще более определенно, они не-
отделимы для Маркса. Доказательство, что человек «по своей природе» общественное
существо, слишком общо, чтобы послужить какой-либо политической доктрине или
партии. Теория договора излагается как историческое событие лишь в полемическом
смысле. В действительности же, с политической точки зрения, она представляет воз-
можное оправдание несомненного факта — революции; или же (как правило, одно-
временное) предпочтение договорных связей инстинктивным и просто историческим.
В философском смысле она означает отдаленное воспоминание о «трансценденталь-
ной» свободе, выходящей за пределы любого государства и доступной лишь пережи-
484 Примечания
ванию индивида. Она может обратиться против этого общества и ограничивает разме-
ры обществ вообще. Никакое христианско-консервативное мышление не может ста-
вить под сомнение оба этих тезиса, иначе само христианство, как новая мировая эпоха
и как внутренний смысл его благовещения, стало бы ему непонятным или враждебным.
Хотя этот шаг уже намечается у Жозефа де Местра и Бональда, лишь Моррас его за-
вершает. Он подлинный противник теории договора, и не только ее буквального, но и
универсального смысла. Но в этой враждебности он вполне сходится с Руссо (!) и Мар-
ксом; конечно, как таковая она не имеет политического значения. Напротив, ее поли-
тическая важность — и у него, и у большинства консерваторов — состоит в очевид-
ном «ЦЕТсфасис; ’ей; ’аАЛо yevop/, в смешении «общества» с «этим обществом»: «...то,
что общество не рождается из соглашения, но возникает естественно... что, наконец,
невозможно без противоречия считать „абсурдным**, „преступным** или „отвратитель-
ным** это общество, без которого нельзя было бы иметь никакого рационального или
морального суждения» (Quand les Fran^ais ne s’aimaient pas. P. 138).
185Ibid. P. 347.
,86Enquete sur la Monarchie. P. 391.
,87Le Chemin de Paradis (Postface). Op. cit. P. 161.
,88Enquete sur la Monarchie. P. 391.
,89Barbarie et Poesie. Op. cit. T. VI. P. 144 f.
,90Le nouveau Kiel et Tanger. P. 220.
,91Trois idees politiques. Op. cit. P. 88. (Ср. ниже c. 438 и далее.)
,92Barbarie et Poesie. Op. cit. T. VI. P. 301.
,93Ibid. P. 127.
194Enquete sur la Monarchie (Une Campagne royaliste au Figaro). P. 506. Вполне заслуживает
доверия приводимое Димье высказывание Морраса, где отброшено обычное для него
осторожное ограничение еретическим и антиримским христианством: «С вашей рели-
гией,— сказал он мне однажды,— надо сказать вам, вы за восемнадцать столетий уди-
вительным образом запачкали мир» (Dimier. Op. cit. Р. 30).
195Quand les Fran^ais ne s’aimaient pas. P. 246. За критикой трансцендентального идеализ-
ма у Морраса непосредственно следует критика «гитлеризма», который для него пред-
ставляет не что иное, как возрожденное фихтеанство — и не может быть ничем иным!
«...„Майн Кампф** можно сравнить с популярным и обновленным изданием старых
доктрин Фихте» (Le seule France. Р. 27). Этот тезис прямо совпадает со знаменитыми
пророчествами Гейне; нет сомнения, что он недостаточен и ошибочен. Но он харак-
терным образом демонстрирует то обстоятельство, что два феномена, сходство кото-
рых на первый взгляд, и даже после дальнейшего рассмотрения, бросается в глаза (в
данном случае «Аксьон Франсэз» и национал-социализм), можно с помощью отдель-
ных искусно подобранных категорий привести даже в противоречие друг с другом.
,96Romantisme et revolution. Op. cit. T. III. P. 194.
,97Trois idees politiques. Op. cit. P. 81.
198La Montagne proven^ale. «Oeuvres Capitales». T. IV. P. 133.
199Barbarie et Poesie. Op. cit. T. VI. P. 364.
200Ibid.
201 По поводу понятия «трансценденции» ср. с. 435 и далее.
^Ницше, «этот изобретательный и страстный сармат» (Quand les Fran^ais ne s’aimaient
pas. P. 114), был для Морраса «нашим товарищем по школе» (Enquete sur la Monarchie.
P. 257), и справедливость этой характеристики вряд ли можно оспорить, как бы ни бы-
Переход рассуждения в другую область (выражение Аристотеля).
Примечания
485
ла экстравагантна надежда, высказанная Моррасом в том же месте: молодые французы
якобы уже его превзошли и скоро предадут забвению.
2034Т0 Моррас знал об этом больше, чем он обычно обнаруживает, ясно вытекает из ста-
тьи, которую он написал по поводу первого перелета Средиземного моря летчиком
Гарро (Garros), под названием «La mort du temps» («Action Fran^aise». 24.09.1913). Он
исходит из того, что теперь станет технически возможным одновременное пребывание
в разных местах. Но любое достойное человеческое существование, по выражению
Альфреда де Виньи, есть «ходьба и отдых». «Ходьба и отдых будут практически отме-
нены: чем тогда станет жизнь? Общее решение всех этих столь многочисленных во-
просов одно и то же: дисциплина и еще раз дисциплина. Если принципы порядка не
будут укреплены — морально, интеллектуально и социально — то человеку останется
лишь просто скатываться к разложению». (Интересно сравнить это с почти одновре-
менными, но несравненно более наивными, «исполненными веры» высказываниями
молодого Муссолини на очень похожую тему. Opera Omnia di Benito Mussolini. T. II.
P. 194.)
204pOur un jeune Fran^ais. P. 95.
205«Человечество — это наша Франция» (ср.: «Dictionnaire politique et critique». Статья «Ci-
vilisation»).
^La politique religieuse. P. 11.
Часть вторая. Итальянский фашизм
I. История
1 Два весьма интересных высказывания Муссолини на эт\т тему: Yvon De Begnac. Palazzo
Venezia — Storia di un regime. Roma, 1959. P. 185, 647. На утверждение Жоржа Валуа
«„Аксьон Франсэз** была колыбелью фашизма» Муссолини ответил: «Да, но ребенка в
эту колыбель положил я». Более серьезен анализ, относящийся к 1939 г.: «В основе
любого патриотизма лежит питающая его историческая и экономическая необходи-
мость. Романтизм и риторика Леметров и Барресов тут ни к чему не привели. Иначе,
совсем иначе обстояло дело с Моррасом. Он происходит из запретного политическо-
го круга. Его монархический патриотизм ничем не уступает республиканскому патрио-
тизму Деруледов и Дрюмонов по силе вдохновения и мысли. Дошло до того, что он
сумел заточить в свой лабиринт такого дикого медведя, как Жорж Сорель...» Почти
тридцатью годами раньше он писал: «История Жоржа Сореля весьма поучительна.
Этот человек перешел — почти безнаказанно — от теории профсоюзов к теории...
королевских молодчиков...» (Opera Omnia (в дальнейшем — О. О.). Firenze, 1951 ff.
Т. IV. Р. 46). Таким образом, нет сомнения, что «Аксьон Франсэз» долго и серьезно
привлекала политические размышления Муссолини.
2 «Ai Giovani d’Italia» (Le piu belle pagine di Giuseppe Mazzini — Scelte da Carlo Sforza.
Milano, 1923. P. 63).
3 «La Pace». Ibid. P. 69.
4 Примечательно, что отчет о партийном съезде в «Воче», написанный Этторе Чиккотги
(Ettore Ciccotti), не упоминает по имени Муссолини («La cultura italiana del ’900 attra-
verso le riviste». T. II «La Voce». Torino, 1960. P. 470 ff.).
5 Alfredo Oriani. Rivolta Ideale. Bologna, 1943. P. 268.
6 Giosue Carducd. Odi barbare — Alle fonti del Clitumno.
7 Gabriele D'Annunzio. Il Ttionfo della Morte. Prose di Romanzi. T. I. P. 958.
8 «La cultura italiana del ’900 attraverso le riviste». T. I. «Leonardo», «Hermes»; T. II. «La
Voce». Torino, 1960 (cp. p. 333: «Надо сделать нечто важное»).
9 Точнее, следовало бы также упомянуть футуристов во главе с Филиппо Томмазо Ма-
ринетти (Filippo Tommaso Marinetti) и революционных синдикалистов, самым выдаю-
486
Примечания
щимся представителем которых был павший в войне и затем причисленный к фа-
шистским мученикам Филиппо Корридони (Filippo Corridoni). Но Маринетти играл в
фашизме всего лишь декоративную роль (в 1921 г. он требовал в центральном комите-
те фашистов изгнания папы в Авиньон), хотя, несомненно, футуристские предвоенные
требования «омолодить, умиротворить, обновить и ускорить Италию» сопровождали
формирование фашистского духа. Самым выдающимся фашистским деятелем, вы-
шедшим из рядов футуристов, был в конце войны совсем молодой Джузеппе Боттаи
(Giuseppe Bottai), некоторое время работавший в «Roma futurista» (ср. также Giorgo Al-
berto Chiurco. Storia della rivoluzione fasdsta. T. I. P. 21 f. [см. примеч. 173]). «Синдикалис-
ты» были в Италии не всегда отличимы от марксистов: например, Эдмондо Россони
(Edmondo Rossoni), становление которого во многом напоминало биографию Муссо-
лини, перед тем как он стал организатором и руководителем фашистских синдикатов.
Настоящие анархо-синдикалисты играли в фашизме, как правило, лишь побочную
или временную роль; например, Альчесге Де Амбрис (Alceste De Ambris), бывший од-
ним из вдохновителей составленной Д’Аннунцио «Хартии Карнаро» (Carta del Cama-
го), или Массимо Рокка (Либеро Танкреди) (Massimo Rocca (Libero Tancredi)), руково-
дитель первых gruppi di competenza, которые были зародышами корпоративизма. Оба
они позже удалились в эмиграцию. Старым анархистом был Леандро Арпинати (Lean-
dro Arpinati), «рас» Болоньи и в 1929-1933 гг. статс-секретарь в министерстве внутрен-
них дел. Он был устранен во внутренней борьбе за власть со Стараче (Starace) и дол-
жен был удалиться в изгнание (ср.: De Begnac. Op. cit. P. 557 ff.).
10 Hanp., G. A. Borgese в Golia — Marcia del fascismo. P. 189, 206.
11 Например, он упорно выдает за изречение Сократа приводимый в «Государстве» со-
фистический принцип: <Друзьям причинять добро, а врагам зло» (напр., О. О. Т. XXI.
Р. 310); или же он приписывает Анаксагору утверждение, что человек есть мера всех
вещей (О. О. Т. XXXI. Р. 188).
12 Ср. по этому поводу: Ernst Nolte. Marx und Nietzsche im Sozialismus des jungen Mussolini.
«Historische Zeitschrift». Heft 191, 2. Интересно приводимое Де Беньяком выражение из
одного письма к осужденному на многомесячное заключение Николе Бомбаччи (Ni-
cola Bombacd): «Что касается книг, я думаю, что ты можешь потребовать себе новые
издания трудов Маркса, Энгельса, Лассаля... и тебе этого на 4 месяца хватит» (Palazzo
Venezia. Roma, 1950. Р. 359).
13 Первый биограф, а в социалистический период, по-видимому, ближайший личный
друг Муссолини, Торквато Нанни (Torquato Nanni), говорит осторожно, что Муссоли-
ни никогда не был «вполне» марксистом и давал бланкистскую интерпретацию поня-
тию насилия (Bolscevismo е fascismo nel lume della critica marxista — Benito Mussolini.
Bologna, 1924. P. 154). Сам Муссолини в своей первой парламентской речи придал
особое значение своему прежнему «бланкизму», указав этим направление для будущего
исследования (О. О. Т. XVI. Р. 440).
14 Из более новых публикаций см.: Paolo Alatri. Le origini del fascismo. Roma, 1956. P. 323;
Paolo Monelb. Mussolini piccolo borghese. Milano, 1950.
15 По поводу ранней истории итальянского социализма ср. новую книгу Ernesto Ragionieri.
Sodaldemocrazia tedesca e socialist! italiani 1875-1895. Milano, 1961.
16 Прежде всего в La mia vita (написано в 1911-1912 гт.), 1 ed.: Roma, 1947. P. 25, 32; те-
перь также О. О. Т. XXXIII.
17 Ср.: О. О. Т. I. Р. 251.
18 Эгоцентризм и (эротическая) грубость проявляются с поразительной откровенностью
в La mia vita. Но надо иметь в виду, что эта первая и самая надежная автобиография
была написана в заключении.
Примечания 487
19 Hanp., Yoon De Begnac. Vita di Benito Mussolini. 3 tt. Milano, 1936 ff.; Margherita Sarfatti.
Dux. Milano, 1926 (ср. по этому поводу: Nolle. Op. dt S. 250; S. 292 ff).
20 О. О. T. IV. P. 155.
21 O. O. T. II. P. 31.
22 Hanp., О. О. T. Ш. P. 308.
23 О. О. T. П. P. 431.
24 О. O.T.I. P. 44; T. П. P. 235.
25 О. О. T. III. P. 83.
» О. О. T. I. P. 51.
27 Cp.: Gaudens Megaro. Mussolini in the Making. London, 1938. P. 81, отсутствует в О. О.
28 О. О. Т. I. Р. 102.
29 О. О. Т. П. Р. 126.
30 О. О. Т. III. Р. 271.
« О. О. Т. IV. Р. 153.
32 О. О. Т. VI. Р. 179.
33 О. О. Т. V. Р. 249.
34 О. О. Т. IV. Р. 142.
35 Насколько весь итальянский социализм имел буржуазный и гуманный характер, пока-
зывает Роберт Михельс: Roberto Michels. Storia critica del movimento socialist» italiano. Fi-
renze, 1926.
38 О. О. T. Ш. P. 355.
37 «Я знаю коммунистов. Я знаю их, потому что часть из них — мои сыновья... мы по-
нимаем друг друга... духовно... и я признаю с откровенностью, которая может пока-
заться циничной, что я первый заразил этих людей, когда ввел их в русло итальянского
социализма, небольшой добавкой Бергсона, смешанной с большой примесью Блан-
ки» (О. О. Т. XVI. Р. 440).
38 Первый это сказал, по-видимому, Клаудио Тревес (Claudio Treves) на Анконском пар-
тийном съезде (О. О. Т. VI. Р. 478).
39 Ibid. Р. 7.
*» О. О. Т. IV. Р. 156.
« О. О. Т. V. Р. 176.
42 О. О. Т. VI. Р. 173.
43 «Все в Германии будет зависеть от возможности поддержать пролетарскую револю-
цию чем-то вроде второго издания крестьянской войны» (Karl Marx, Friedrich Engpls. Aus-
gewahlte Schriften. Bd. II. Berlin, 1955. S. 426).
44 О. О. T. V. P. 138.
45 О. О. T. VI. P. 81.
46 О. О. T. V. P. 69.
47 «Мы, марксисты и катастрофисты» (О. О. Т. I. Р. 116).
48 «Революции — праздник угнетенных и эксплуатируемых» (В. И. Ленин. Поли. собр.
соч. 5-е изд. Т. 11. С. 103).
49 О. О. Т. V. Р. 346.
30 Ibid. Р. 121.
51 Энгельс к Марксу, 7 октября 1858г.: «...так что эта самая буржуазная из всех наций в
конце концов, кажется, захочет иметь буржуазную аристократию и наряду с буржуазией
буржуазный пролетариат» (MEGA. Abt Ш. Bd. 2. S. 340).
52 «Когда в Германии буржуазия выступает на стороне революции, то коммунистическая
партия борется вместе с буржуазией против абсолютной монархии, феодального зем-
левладения и мелкобуржуазности» (Kommunistisches Manifest. In: Karl Marx, Friedrich En-
gels. Ausgewahlte Schriften. Bd. I. Berlin, 1955. S. 53).
488
Примечания
53 В. И. Ленин. Поли. собр. соч. 5-е изд. Т. 23. С. 43.
54 О. О. Т. III. Р. 313.
55 Ibid. Р. 47.
56 О. О. Т. VI. Р. 51.
57 Ibid. Р. 50.
58 О. О. Т. V. Р. 126.
59 О. О. Т. II. Р. 75.
60 О. О. T.V.P. 114.
61 Ibid. Р. 268,271.
62 О. О. Т. IV. Р. 156.
63 Ср.: О. О. Т. I. Р. 128.
64 Karl Marx, Friedrich Engels. Op. cit. Bd. II. S. 322.
65 Ibid. S. 328.
66 В. И. Ленин. Поли. собр. соч.
67 О. О. Т. IV. Р. 154.
68 О. О. Т. III. Р. 206.
69 О. О. Т. V. Р. 67.
70 Напр., О. О. Т. II. Р. 53.
71 О. О. Т. VI. Р. 248.
72 О. О. Т. V. Р. 24.
73 Ibid. Р. 134.
74 О. О. Т. VI. Р. 80.
75 О. О.Т.Ш.Р. 5.
76 О. О. Т. V. Р. 314.
77 О. О. Т. I. Р. 138.
78 О. О. Т. III. Р. 312.
79 О. О. Т. II. Р. 187.
80 Ibid. Р. 194 f.
81 О. О. Т. VI. Р. 82.
82 О. О. Т. II. Р. 240.
83 О. О. Т. III. Р. 19.
84 О. О. T.V. Р. 211.
85 О. О. Т. III. Р. 254.
86 О. О. Т. IV. Р. 191 £ Муссолини иначе говорил Де Беньяку о своей глубокой носталь-
гии по юному Муссолини: «Да, есть расхождения между двумя Муссолини. Более того,
оно так часто, глубоко и ужасно...» (ноябрь 1938 г.). В разговоре со своим молодым
собеседником он сводит этот разрыв к тавтологии, что тогда он был (молод и) свобо-
ден, а теперь (стар и) во многом связан. Цитаты вроде приведенной выше представля-
ют это выражение совсем в ином свете (Palazzo Venezia. Roma, 1950. Р. 567).
87 О. О. Т. VI. Р. 85.
88 О. О. Т. IV. Р. 174.
89 О. О. Т. V. Р. 122.
90 О. О. Т. VI. Р. 75.
91 О. О. Т. II. Р. 169.
92 О. О. Т. III. Р. 280.
93 О. О. Т. II. Р. 206.
94 О. О. Т. I. Р. 120.
93 О. О. Т. IV. Р. 53.
96 Ibid. Р. 155.
97 Ibid.
Примечания 489
98 О. О. Т. III. Р. 137.
99 О. О. Т. IV. Р. 199.
100Ibid. Р. 235.
101 Ср. примеч. 19.
1<>2О. О. Т. I. Р. 24.
103Ibid. Р. 132.
104О. О. Т. III. Р. 137.
105О. О. Т. IV. Р. 130.
1°6О. О. Т. V. Р. 180.
107О. О. Т. I. Р. 120.
108Aus dem literarischen NachlaB von Karl Marx, Friedrich Engels und Ferdinand Lassale (hrsg.
von Franz Mehring). 3 Bde. Stuttgart, 1913.
109Afazx, Engels. Op. cit. Bd. I. S. 319.
и°См. подробнее у Нольте, op. cit.
1ПЛ4лгх, Engels. Op. cit. Bd. II. S. 425.
112Такова характеристика Муссолини в т. XVIII немецкого издания Ленина.
,,3Это один из тезисов, которыми Анжелика Балабанова (Angelica Balabanoff) дисквали-
фицирует свою книгу (Wesen und Werdegang des italienischen Faschismus. Wien — Leip-
zig, 1931. S. 197).
1,4B. И. Ленин. Поли. собр. соч.
1,5Та м же.
116О. О. Т. VI. Р. 311.
1,7Ib id. Р. 290.
118О. О. Т. V. Р. 351.
119О. О. Т. VI. Р. 402 f.
12°Ibid. Р. 382.
121Ibid. Р. 318.
122Впоследствии он стал одним из главных лидеров итальянского коммунизма.
123О. О. Т. VI. Р. 331 f.
124Ibid. Р. 339 ff.
125«La cultura Italiana del ’900 attraverso le riviste». T. II. «La Voce». P. 716.
,26Если намного позже (в 1943 г.) Муссолини сказал (чтобы оправдать вступление Ита-
лии во Вторую мировую войну), что в то время войны хотели лишь три человека —
Корридони, Д’Аннунцио и он сам (О. О. Т. XXXI. Р. 161),— то даже в переносном
смысле это верно лишь с серьезными оговорками.
127О. О. Т. VI. Р. 391.
,28Тот факт, что Муссолини мог написать такую решающую статью, не спрашивая ничь-
его согласия, весьма ясно свидетельствует о силе его позиции в партии.
129О. О. Т. VI. Р. 410.
,3«Ibid. Р. 443.
131 Ср.; Gaetano Salvemini. Mussolini е 1’oro francese (в приложении к его книге: Mussolini
diplomatico. Bari, 1952. Р. 419—431).
132О. О. Т. VII. Р. 441.
^Микеле Бьянки (Michele Bianchi) сыграл впоследствии выдающуюся роль как генераль-
ный секретарь партии и квадрумвир похода на Рим. Но после триумфа Муссолини
держал его только на постах второго или третьего ранга. Чезаре Росой (Cesare Rossi) ос-
тался одним из ближайших сотрудников Муссолини, пока их не разделило убийство
Матгеотги. Разоблачения Росси почти погубили Муссолини, но он не избежал мще-
ния могущественного человека, был похищен в Швейцарии, и особый политический
490
Примечания
суд приговорил его к длительному сроку заключения. После войны он написал книги:
Mussolini com’era. Roma, 1947; П Tribunale Speciale. Milano, 1952.
134O. О. T. VII. Р. 70.
135Ibid. Р. 81.
136Ibid. Р. 99.
137Ibid. Р. 153.
138Поведение Муссолини на войне не представляет особого героизма, но и не оправдыва-
ет обвинения в трусости, которые неоднократно выдвигали ему противники (как, на-
пример, Балабанова — Balabanoff. Op. cit.).
139Ср. воспоминания Эрцбергера и князя Бюлова, которые оба не упоминают Муссоли-
ни.
1*>О. О. Т. VII. Р. 386.
1410. О. Т. VIII. Р. И.
142Ibid. Р. 13.
143О. О. Т. IX Р. 5.
144О. О. Т. XI. Р. 343.
143О. О. Т. VIII. Р. 157.
146О. О. Т. X Р. 136.
147Ibid. Р. 158.
148О. О. Т. XI. Р. 446.
149Ibid. Р. 249.
13026 августа 1914 г. он еще насмешливо отделал националистов: «Довольно смешно пы-
таться обмануть своего ближнего, надев на себя мантию великой державы, когда — как
говорил Бисмарк о польских аристократах — под нею нет рубашки...» (О. О. Т. VI.
Р. 341). Так, через пять месяцев он говорит: «Таким образом, надо решиться: либо вой-
на, либо покончим с комедией великой державы. Будем устраивать игорные дома,
трактиры, притоны и запустим всю эту машину» (О. О. Т. VII. Р. 147).
1510. О. Т. IX. Р. 21 ff.
152О. О. Т. X Р. 415 f.
153Ср. примеч. 150.
134О. О. Т. XI. Р. 175.
155По-видимому, Ленин тоже знал Муссолини и ценил его, потому что он упрекал италь-
янскую партию в том, что она его потеряла (ср.: De Begnac. Op. dt. P. 360: «Уже в ноябре
1914 г. он упрекал Социалистическую партию в том, что она меня потеряла. Я тайком
читал о нем то немногое, что мне попадало в руки, во французском или немецком пе-
реводе. Я был увлечен его катастрофически-марксистской интерпретацией истории»).
В подобных же выражениях говорится о Троцком (ibid. Р. 644). Впрочем, имя Ленина
нигде не встречается в сочинениях Муссолини-марксиста.
156О. О. Т. IX Р. 74.
157О. О. Т. VIII. Р. 286.
158О. О. Т. IX Р. 75.
159Ibid. Р. 176.
i«Ibid. Р. 286.
»«О. О. Т.ХР. 41.
162По поводу Морраса ср.: «Аксьон Франсэз», с. 140 и далее. То, что для Муссолини оста-
лось кратковременным порывом, для Гитлера стало основой всего его политического
мышления и чувствования (ср.: Ernst Nolte. Eine fruhe Quelle zu Hitlers Antisemitismus.
«Historische Zeitschrift». Bd. 193, 3. S. 584 ff.). В остальном в этот ранний период зачат-
ки антисемитизма у Муссолини почти не встречаются.
163О. О. Т. X Р. 393.
Примечания 491
1ИО. О. Т. XI. Р. 231.
165 Ibid. Р. 341.
,66Ibid. Р. 191.
,67В августе 1918 г. он опускает подзаголовок «Социалистическая газета» и заменяет его
выражением «Газета фронтовиков и производителей» (ibid. Р. 241). Несколько позже
он приводит обоснование, вполне в духе «философии жизни»: «Я социалист? Прежде,
чем ответить „нет", мне пришлось подавить холодным разумом ностальгические при-
зывы чувства, устранить „лунный свет" семейных и юношеских воспоминаний, пройти
через, казалось, непреодолимые рифы в море бесчисленных воспоминаний, реши-
тельно разрушить привычки мышления. Я убедился, что для меня слово „социалист"
потеряло значение. Разумный человек не может быть чем-то одним... Дух — это пре-
жде всего „подвижность"» (ibid. Р. 271).
168О. О. Т. X. Р. 435.
,69Ср.: О. О. Т. VII. Р. 156.
170О. О. Т. XI. Р. 461.
171 Подлинное положение в Фиуме лучше всего иллюстрируется тем фактом, что после
бегства Д’Аннунцио свободные выборы принесли победу автономистам во главе с
Дзанеллой (Zanella), которых Муссолини называл «хорватами». Чтобы опять передать
Фиуме в «итальянские» руки, потребовался фашистский путч. Окончательное реше-
ние, которое Муссолини выторговал в качестве премьер-министра, привело почти в
точности к тому же результату, который можно было без труда получить и до марша
Д’Аннунцио: к отказу от Далмации, за исключением Зары, Фиуме же остался итальян-
ским вплоть до гавани Баросе (Baross). ^Далматинцы» из окружения Муссолини нико-
им образом не одобрили его поведения, и в фашистском парламенте произошел при-
мечательный спор между Муссолини и «Джунтой» (О. О. Т. XXI. Р. 350 ff.).
172Договор в Рапалло между Италией и Югославией (1920) сделал Фиуме «вольным горо-
дом».
173 Они более или менее подробно описаны во всех историях фашизма. Ввиду деликатно-
го характера предмета, еще и теперь подробно документированные изложения могли
бы представить интерес. С фашистской стороны следует упомянуть: Giorgio Alberto
Chiurto. Storia della nvoluzione fascista. 5 tt. Firenze, 1929 ff., это нечто вроде хроники со-
бытий в отдельных провинциях, без общего обзора и связи, весьма партийной по ха-
рактеру изложения, но с огромным собранием материалов (в приложении приведена
подробная библиография, особенно о послевоенной ситуации, Фиуме, национализме
и т. д.). Труд (уже не коммунистического) антифашиста, бывшего члена редакции ту-
ринского «Ордине нуово» («Новый порядок»), вместе с Антонио Грамши, Умберто
Террачини и Пальмиро Тольятти —Angelo Tasca. Nascita е awento del fasdsmo. Firenze,
1950 — представляет собой книгу совсем другого рода и более высокого значения. К
сожалению, Таска, вследствие понятного предубеждения против Муссолини, также
иногда приводит цитаты с искажением смысла (ср., напр., Tasca. Р. 40 с О. О. Т. XII.
Р. 180 £). Первое издание вышло в Париже в 1935 под псевдонимом: A Rossi. La nais-
sance du fasdsme.
174Много позже дуче Муссолини приписал эту роль битве при Пьяве в июне 1918 г.
(О. О. Т. XXV. Р. 214). Муссолини-современник рассматривал ситуацию еще гораздо
трезвее (О. О. Т. XI. Р. 148 ff).
175Ср. примеч. 171.
176Можно было бы назвать партию пополари (PPI) во главе с Доном Стурцо (Don Sturzo)
ее правым и конфессиональным крылом: только оно и явилось на свет.
177О. О. Т. XII. Р. 255.
178О. О. Т. XIII. Р. 58.
492
Примечания
,79Весьма примечательно, что Таска (Л. Tasca. Op. cit), не раз вынужден признавать Мус-
солини правым в противовес самому себе (т. е. в противовес Таске 1919-1922 гг.).
180Среди присутствующих находились фашисты, весьма известные в будущем, в том чис-
ле Итало Брешани, Роберто Фариначчи, Филиппо Томмазо Маринетти, Джованни
Маринелли, Марио Джампаоли, Умберто Пазелла.
1810. О. Т. VIII. Р. 220.
,82Ibid. Р. 18.
183О. О. Т. XII. Р. 338.
,84Председатель Confederazione Generale del Lavoro (CGL, крупнейшей профсоюзной ор-
ганизации страны; наряду с ней были руководимые анархистами Unione Sindicale Itali-
ana и Unione Nazionale del Lavoro, из которых произошло, вместе с Эдмондо Россони
(Edmondo Rossoni) большинство фашистских синдикалистов).
185Председатель союза металлистов.
186О. О. Т. XII. Р. 71.
187О. О. Т. XIV. Р. 9.
188О. О. Т. XIII. Р. 170. Имеются даже зачатки политической расовой доктрины: револю-
ция в Фиуме противопоставила друг другу две расы и два умонастроения итальянцев;
все участники войны существенно отличались от тех, кто остался дома (О. О. Т. XIV.
Р. 21); социалистические депутаты были отчасти кретины в антропологическом смысле
(О. О. Т. XIII. Р. 199).
,89По поводу ардити ср.: Manila Cancogni. Storia dello squadtismo. Milano, 1959. P. 13 ff.
,90B 1912 г. Муссолини заставил изгнать из социалистической партии Биссолати (Bisso-
lati); во время войны (когда Биссолати, почти шестидесятилетний, добровольно провел
длительное время в окопах) он считал его представителем левых интервенционистов в
кабинете; когда после войны Биссолати хотел руководствоваться духом Рисорджимен-
то, вместо его восхваления, он очень скоро превратил его в «лидера немцев» (О. О.
Т. XII. Р. 143), но годом позже он все же написал о нем теплый и сердечный некролог
(О. О. Т. XIV. Р. 437) (ср. также выше, с. 164).
191 Этот эпизод сам по себе, а также тот факт, что социалисты не предприняли никакой
попытки реванша против «Пополо д’Италия» ясно показывает, что в области организо-
ванного насилия они с самого начала уступали фашистам. Ответ состоял в том, что
рабочие собрали на свою газету очень большую сумму, во много раз превзошедшую
потери. Но это был не последний пожар «Аванти!».
192О. О. Т. XII. Р. 233.
193Коррадини (Corradini), родившийся в 1867 г. в Самминиателло близ Монтелупо (про-
винция Флоренция) в семье мелких крестьян, долго был профессором лицея во Фло-
ренции, драматургом и романистом, находившимся под влиянием Д’Аннунцио, но не
имевшим особого успеха до 1900 г., хотя некоторое время он был директором важной
газеты «Маркоццо». После основания «Реньо» он становится только политиком, но из-
дает также имевший успех роман «La patria lontana», посвященный итальянской эмиг-
рации в Южную Америку и ставший политическим сочинением. Позже он принадле-
жит к главным сторонникам слияния национализма и фашизма, а при Муссолини ста-
новится в 1923 г. сенатором и в 1928 г. государственным министром (номинальная
должность). Наиболее доступная выборка из его сочинений: La Rinascita nazionale,
Scritti raccolti e ordinati da Goffredo Bellonci. Firenze, 1929. По поводу итальянского на-
ционализма ср. недавнюю книгу: Paolo Alatri. L’ideologia del nazionalismo e 1’esperienza
fascista. In: «Le origini del fascismo».
194«La cultura italiana del ’900 attraverso le riviste». T. II. P. 441.
]95Ibid. P. 452.
196Ibid. P. 532 f.
Примечания
493
wEnrico Corradini. П Volere d’Italia. Napoli, 1911. P. 205.
19ЪФранческо Коппола (Francesco Coppola), родившийся в 1878 г. в Неаполе, основал в
1918 г. вместе с Альфредо Рокко (Alfredo Rocco) журнал «Политика», крупнейший
итальянский журнал по международной политике (об отношениях между <Аксьон
Франсэз» и итальянским национализмом ср.: Maurras. «Dictionnaire politique et critique».
T. III. P. 125).
m Francesco Coppola. La crisi italiana (введение). Roma, 1916.
200Ibid. P. 165.
2'Л Альфредо Рокко, родившегося в 1875 г., можно было бы назвать итальянским Карлом
Шмиттом (Carl Schmitt). Он был выдающийся преподаватель права в университетах
Падуи и Рима и оказал Муссолини, главным образом в 1925—26 гг. в качестве министра
юстиции, неоценимые услуги, подготовив «leggi fascistissime» (ср. выше, с. 235, Alfredo
Россо. Scritti е discorsi politici. 3 tt. Milano, 1938); в т. Ill первая попытка «фашистской
доктрины»: La dottrina politica del fascismo; в т. II представляет интерес статья: Il fa-
scismo verso [sic!] il nazionalismo, с весьма самоуверенным суждением о «первоначаль-
ных псевдореволюционных и псевдодемократических отбросах» фашизма (р. 696 f.).
202«Подобно тому как земля окружена атмосферой, так называемая итальянская револю-
ция была окутана всем духом французской революции... Отсюда происходит сла-
бость итальянского народа в формировании нации, не столько потому, что это проис-
ходило под влиянием иностранных идей, сколько по той причине, что эти идеи
сформировали моральный кодекс не для национального освобождения, а для соци-
альной революции» (Enrico Corradini. Il Nazionalismo italiano. Milano, 1914. Р. 126).
203L’Ombra della vita. Napoli, 1908. P. 170-173.
204B 1914 г. она стала ежедневной газетой. Ее редакционную коллегию составляли: Ро-
берто Форджес-Давандзати, Франческо Коппола, Энрико Коррадини, Луиджи Федер-
цони, Маурицио Маравилья.
205.4умйж« Федерцони (Luigi Federzoni), родившийся в 1878 г., первоначально литератор и
журналист, был самым выдающимся парламентским деятелем небольшой национали-
стической фракции. В 1921—22 гг. он был чем-то вроде наставника Муссолини в Мон-
течиторио и в качестве министра внутренних дел играл весьма выдающуюся роль по-
сле убийства Маттеотти; противники в партии (он считался доверенным человеком
короля и двора) оттеснили его на менее влиятельные места — он был председателем
сената и президентом итальянской академии, но еще в 1943 г. был членом большого
совета и голосовал с большинством против Муссолини.
^В качестве современной точки зрения иностранца ср.: J. N. Mac Donald. A .Political Esca-
pade, the Story of Fiume and D’Annunzio. London, 1921. Политические статьи Д’Ан-
нунцио военного и послевоенного времени собраны теперь в его собрании сочине-
ний, изданном Мондадори (Mondadori) в Милане: Prose di ricerca, di lotta, di comanda,
di conquista, di tormento, d’indovinamento, di rinnovamento, di celebrazione, di rivendicazi-
one, di liberazione, di favole, di giochi, di baleni. T. I. Milano, 1954. Цитаты в тексте взяты
из современных изданий.
207 Незадолго до выборов Д’Аннунцио ввел в Фиуме военное положение, угрожавшее
смертью каждому, «кто выражает враждебные чувства к делу Фиуме» (!) (Tasca. Op. cit.
Р. 75).
2№i Gabriele D’Annunzio. Italia e Vita. Roma, 1920. P. 83.
^Cp.: Anthony Rhodes. The Poet as Superman — A Life of Gabriele D’Annunzio. London,
1959. P. 196.
2WDAnnun^fo. Op. cit. P. 51, 58.
2nIbid. P. 32.
2,2Ibid. P. 42.
494
Примечания
213La Reggenza italiana del Camaro — Disegno di un nuovo ordinamento dello Stato libero di
Fiume. 1925 (также в Prose di ricerca... T. I. P. 107—134).
214Малатеста (Malatesta) был одним из последних оставшихся в живых членов бакунин-
ского Альянса и, по суждению знающих людей, единственным серьезным револю-
ционером тогдашней Италии (ср.: Tasca. Op. cit. Р. 78).
215Он сделал это, несомненно, не из банальной трусости, а скорее из отвращения к чисто
логической, но не эстетической последовательности.
216Чиновник, обслуживавший и охранявший Д’Аннунцио, доложил Муссолини о смерти
поэта с весьма замечательным lapsus linguae (обмолвкой): «Я имею счастье сообщить
вам плохую новость» (Galear^o Qano. Tagebiicher 1937/1938. Hamburg, 1949. S. 116).
И7О. О. T. XIV. Р. 16.
218О. О. Т. XV. Р. 196.
219Ibid. Р. 313.
“О. О. Т. XIV. Р. 60.
2210. О. Т. XV. Р. 194. Торквато Нанни сообщает, что на столе молодого Муссолини,
рядом с Шопенгауэром и Ницше, всегда лежал и Штирнер (^Torquato Nanni. Op. cit.
P. 162).
“О. О. T. XIV. P. 398.
223Ibid. P. 193. Однако значение Маркса для позднего Муссолини нельзя оценивать лишь
числом полемических ссылок. Нередко его перо воспроизводит, по-видимому бессо-
знательно, выражение Маркса, с более или менее измененным звучанием и смыслом,
например: освобождение рабочего класса должно быть делом самого рабочего класса
или: «Призрак бродит по Италии... призрак фашизма» (О. О. Т. XVI. Р. 198).
“О. О. Т. XIV. Р. 232.
“Ibid. Р. 341.
“Ibid. Р. 80.
“Ibid. Р. 445.
“Ibid. Р. 350.
“Ibid. Р. 176.
“О. О. Т. XV. Р. 93. С этим надо сравнить предательскую завершающую фразу в интер-
вью, данном в октябре 1933 г. «Эко де Пари»: «Я намерен экспериментировать, как это
делали Рузвельт и Сталин». В итальянской публикации эта фраза была опущена (Gae-
tano Salvemini. Sotto la scure del fasdsmo. Torino, 1948, первоначально — New York, 1936.
P. 128). Любопытно, что она отсутствует также в «Opera Omnia».
2310. О. Т. XV. Р. 19.
»2О. О. Т. XVI. Р. 7.
»3О. О. Т. XIV. Р. 480.
234Ibid. Р. 316.
“О. О. Т. XV. Р. 151.
“«То, что произошло в Италии, в только что прошедшем сентябре, было революцией,
или, точнее говоря, фазой революции, начатой нами в мае 1915г. ...Многовековые
юридические отношения сломаны. Вчерашние юридические отношения были сле-
дующие: наемный труд со стороны рабочего, плата со стороны работодателя... Со
вчерашнего дня это отношение изменилось. Рабочий в своем качеств производителя
занимает отведенное ему место, завоевав право контролировать всю экономическую
деятельность, в которой он участвует» (ibid. Р. 231).
“Ibid. Р. 226 ff.
“Ibid. Р. 273.
^Chittrm. Op. at. T. Ш. Р. 25.
Примечания
495
^Представителями максимализма были, в частности, граф Антонио Грациадеи (Antonio
Graziadei) и преподаватель гимназии Адельки Баратоно (Adelchi Baratono), озаглавив-
ший передовую статью в «Аванти!» цитатой из Горация, за что его высмеял Муссолини
(О. О. Т. XVIH. Р. 400).
2/txAlatri. Op. cit. Р. 248.
242Трудно поверить, чтобы попытка социалистической революции могла удаться в лю-
бое время, даже если бы были выдающиеся вожди. Нельзя себе представить, чтобы со-
циализм мог оказаться в такой исходной позиции, в какой были фашисты в октябре
1922 г. благодаря сообщничеству государства и благоволению армии. Можно с подав-
ляющей вероятностью предположить, что фашистский путч не удался бы, если бы
оказалась одна-единственная готовая к борьбе дивизия под твердым командованием.
На одновременное всеобщее народное восстание нельзя было рассчитывать ввиду
слишком дифференцированных итальянских условий.
M3Tasca. Op. cit. Р. 21.
244Ср.: Antonio Gramsci. L’Ordine Nuovo. Torino, 1955. Муссолини говорил о Грамши: «чу-
довищный и уродливый телом и душой...» (О. О. Т. XVI. Р. 225), «горбатый сарди-
нец. .. несомненно сильный мозп> (О. О. Т. XVII. Р. 291). Грамши о Муссолини: «Тип,
сосредоточивший в себе все свойства итальянского мелкого буржуа — бешеного, яро-
стного, набитого всем мусором, оставленным на национальной почве многовековым
господством иностранцев и священников» (цитируется у Tasca. Op. cit. Р. XXIX).
2t,bChiurco. Op. cit. T. II. P. 49.
246Cp. высказывание крупного землевладельца, приводимое Таской: «Мы нисколько не
боимся Бомбаччи, это Бальдини боится, со своей федерацией кооперативов, потому
что их отовсюду вытесняют» (Tasca. Op. cit. Р. 151).
24,1 De Begnac. Op. cit P. 492.
24ATasca. Op. dt P. 119.
»»O. О. T. XII. P. 314.
^Самый ранний отчет об этих событиях дал Роберт Михельс (Robert Michels) в «Archiv
fur Sozialwissenschaft». См. также в: Sozialismus und Faschismus in Italien. Bd. 2. Munchen,
1925. S. 201 ff.
^Tasca. Op. dt. P. 78.
252Например: «Не фашизм победил революцию, а непоследовательность революции вы-
звала подъем фашизма» (Tosco. Op. dt. Р. 123).
^Salvatorelli, Mira. Storia del fasdsmo. P. 108.
^Аино Гранди (Dino Grandi), родившийся в 1895 г. близ Имолы, юрист, был, наряду с
Бальбо и Боттаи, самой самостоятельной и выдающейся личностью среди фашист-
ских политиков; в 1926-1929 гг. был статс-секретарем в министерстве иностранных
дел, в 1929-1932 гг. министром иностранных дел, в 1932-1939 гг. послом в Лондоне и
главным сторонником западной ориентации Италии. Его проект постановления засе-
дания большого совета 25 июля 1943 г. существенно содействовал свержению Муссо-
лини.
^Chiurco. Op. dt Т. II. Р. 214.
^А&ачинто Менотти Серрати (Giadnto Menotti Serrati), близкий друг молодого Муссоли-
ни, в 1914 г. стал его преемником в руководстве «Аванти!»; после войны был главным
представителем максимализма в Италии.
257 Сеялки'. Op. dt Р. 59 £
258Для точности надо прибавить, что сопротивление ардити и населения Старого города
получило здесь поддержку армии. Защитник Пармы, Гвидо Пичелли (Guido Picelli),
пал в Мадриде через 15 лет (Tasca. Op. dt Р. 335 ff., 369).
496
Примечания
^’Социалистические изложения всегда замалчивают действия «teppa» («подонков»): это
были дикие зверства (ср.: Chiurco. Op. cit. Т. II. Р. 78, 168); фашистские историографы
всегда пытаются представить фашистские действия как акции возмездия. Но даже та-
кой экстремист, как Роберто Фариначчи, признаёт в своей книге о фашистской рево-
люции, что фашистские экспедиции наказания часто выходили за пределы умереннос-
ти (Roberto Farinacci. Die faschistische Revolution. Munchen, 1939. Bd. II. S. 246). Он не ос-
паривает классового характера борьбы и того факта, что полиция и офицеры часто
стояли на стороне фашистов.
2«О. О. Т. XV. Р. 267.
261Напр., Chiurco. Op. cit. Т. III. Р. 41, ИЗ.
262Ср.: Alatri. Op. cit. Р. 82.
2бзМуссолини вообще очень редко упоминает конкретные фашистские мероприятия. Но
у него можно найти подтверждения указанного выше положения вещей (О. О. Т. XVI.
Р. 357).
MB городе Искусства и литературы — Флоренции — фашисты вели себя более дико,
чем где-либо. Во главе их стоял опустившийся (вследствие военной деградации) мар-
киз Дино Перроне Компаньи (Dino Perrone Compagni); значительные роли играли
Думини (Dumini), впоследствии убийца Маттеотти, и деклассированный учитель Там-
бурина (Tamburini), окончивший свою карьеру главой полиции Республики Сало (об
этом см. в особенности: Cancogni. Op. cit.).
^Непосредственным поводом была голодная забастовка, начатая Эррико Малатестой
(Errico Malatesta) и несколькими другими анархистами, находившимися в миланской
тюрьме (ср. по этому поводу рассказ одного из выживших: Armando Borghi. L’attentato
del Diana. In: «II Ponte». [1954]. P. 725—735).
26bTasca. Op. cit. P. 160.
261 Cancogni. Op. cit. P. 106 f.
268Ibid. P. 124.
269«Giomale d’Italia». 23 gennaio 1921; Chiurco. Op. cit. T. III. P. 32.
270B этом смысле высказалась также парламентская комиссия, расследовавшая происшест-
вия в Болонье. Антисоциалистическая реакция была представлена несколькими пар-
тиями, фашисты лишь выразили ее самым заметным образом. Только после катастро-
фы у Палаццо д’Аккурсио фашизм приобрел особую притягательную силу, в особен-
ности для юношества и студентов (Chiurco. Op. cit. Т. III. Р. 48).
21хМтало Бальбо (Italo Balbo), родившийся в 1896 г. в Ферраре, республиканец, масон, ре-
дактор «Воче Мадзиниана», офицер альпийских войск; после войны выдвинулся рабо-
той о социальном мышлении Мадзини; был генералиссимусом милиции, квадрумви-
ром, позже министром авиации, маршалом авиации и губернатором Ливии; это был
единственный фашист, сохранивший и умевший проявлять, несмотря на зависть и не-
доверчивость Муссолини, свою неповторимую индивидуальность, не в последнюю
очередь благодаря его перелету с эскадрильей через Атлантический океан. Хотя Гит-
лер очень ценил его, видя в нем «ренессансного человека» и достойного преемника ду-
че (Rider’s Table Talk. London, 1953. P. 613), он был решительным противником курса
на дружбу с Германией и единственным в большом совете, кто вступался за евреев. Он
погиб, сбитый итальянским зенитным снарядом над Соллумом летом 1940 г.
тЧезаре Мариа Ае Бекки (Cesare Maria De Vecchi) (впоследствии граф ди Валь Чисмон
(conte di Vai Cismon)) родился в 1884 г. близ Турина, юрист, убежденный монархист,
представитель интересов крупных аграриев.
2п Эмилио Ае Боно (Emilio De Bono) родился в 1866 г., профессиональный военный, в ка-
честве генерала в 1920 г. по собственному желанию перешел в «posizione ausiliaria spe-
Примечания 497
ciale» («особое вспомогательное положение»), чтобы заниматься фашизмом. Квадрум-
вир, позже маршал Италии; расстрелян в Вероне 11 января 1944 г.
^Костанцо Чиано (Costanzo Ciano) был морским офицером, командиром «Beffa di Bucca-
ri», знаменитым благодаря участию Д’Аннунцио. Был тесно связан с плутократией Ли-
ворно, играл важную роль как посредник между Муссолини и индустрией, позже был
адмиралом и председателем палаты депутатов.
2753десь надо прежде всего упомянуть применение касторового масла, делающее челове-
ка в самом низменном смысле жертвой природы, далее, применение особенным обра-
зом устроенной дубинки для избиения (manganello), которую рассматривали почти как
специфический символ фашистской культуры (ср.: Piero Calamandrei. Santo Manganello.
In: «П Ponte». [1952]. P. 1444 ff.). Поразительно символична также «tessera spedale»
(«специальная ткань») отряда челибано (Squadra Celibano) в Ферраре: кусок кожи, на
передней стороне которого написано имя, а задняя украшена изображениями живот-
ных (Cancogni. Op. cit. Р. 82, рисунок у Chiurco).
™Chiura>. Op. dt T. III. P. 256.
277Ренато Риччи (Renato Ried), в 1919-20 гг. легионер под командой Д’Аннунцио, затем
начальник скуадристов в Карраре, позже вождь «balilla», министр корпорации, коман-
дир милиции в Республике Сало.
mChiurco. Op. dt. Т. Ш. Р. 459 ff.
^’Враждебность римского населения к фашистскому национальному съезду в ноябре
1921 г. в значительной степени объяснялась тем, что различные фашистские подраз-
деления добивались его уважения угрозами и насилием.
аЮ. О. Т. XVI. Р. 31.
а1О. О. Т. XI. Р. 344.
2«2О. О. Т. XVI. Р. 44.
2«3Ibid. Р. 276.
^Ibid. Р. 182.
2®3Ibid. Р. 288.
^Ibid. Р. 241.
^Ibid. Р. 287.
^Ibid. Р. 347.
“’Ibid. Р. 124.
^Ibid. Р. 127.
«’Ibid. Р. 212.
®О. О. Т. XVII. Р. 51 f.
293 О. О. Т. XVI. Р. 239. Когда Муссолини объявляет подлинным содержанием фашист-
ско-социалистического конфликта в Триесте борьбу между расами и продолжает:
«.. .раса — Это факт, твердый, как гранит» (ibid. Р. 138), то в этом не следует видеть за-
чатков политической расовой доктрины. Раса означает здесь скорее всего то, что по-
немецки называется «Volksturn» («народность»).
294Ibid. Р. 335.
295«Мы их сметем» (о жителях Южного Тироля), «мы по-фашистски переломаем вам кос-
ти» (к социалистам) (ibid. Р. 301).
296Ibid. Р. 157. В остальном дуэль с Лениным сводится в это время к одному пункту, где
анализ соединяется с пророчеством: революция в России — не социалистическая, а аг-
рарная, демократически-мелкобуржуазного типа (ibid. Р. 152); историческая заслуга Ле-
нина состоит в том, что он готовит почву для Стиннеса, однажды Россия станет одной
из самых мощных производительных сил мира (ibid. Р. 121).
297Ibid. Р. 359 ff.
498
Примечания
298Они состоят прежде всего в том, что Муссолини выражает свои оговорки в отношении
замыслов «профсоюзного контроля» (ibid. Р. 360).
2"Ibid. Р. 363.
300Ibid. Р. 367.
301 Ibid. Р. 372.
’“Ibid. Р. 383.
303Ibid. Р. 431.
304Ср. одно из высказываний 1939 г.: «...Другие советчики Леандро Арпинати тогда спа-
саются. Лучшие, самые искренние двинулись прямо к границе. Все они были старыми
республиканцами и социалистами» (DeBegnac. Op. cit. Р. 112).
М5О. О. Т. XVII. Р. 21.
306Ibid. Р. 66.
307Ibid. Р. 75.
3°8Ibid. Р. 72,101.
’•’’О встрече вТоди коротко и неясно: Chiurco. Op. cit. Т. III. Р. 510.
31°О. О. Т. XVII. Р. 80.
311Ibid. Р. 91.
312Ibid. Р. 105.
3,3По этому поводу ср. слова, которые он направляет Турати в июле 1921 г.: «Вы обозва-
ли меня кающейся Магдалиной. Прескверная фраза. Злополучная... касается всего
фашизма в целом» (ibid. Р. 64).
314То, что он до этого мог так называться лишь в несобственном смысле слова, доказыва-
ет, в частности, следующее замечание у Ле Беньяка: «„Movimento“ (, Движение") имело
центральный комитет, куда я входил, не особенно доминируя над другими членами»
(De Begnac. Op. cit. P. 299).
3,5Вскоре после съезда Муссолини тщательно работает над книгой Adriano Tilgher. Relati-
vist! contemporanei и заявляет: «.. .мы в самом деле релятивисты по преимуществу, и на-
ши действия прямо соотносятся с самыми актуальными движениями европейского ду-
ха». Контекст показывает, что это было сказано прежде всего в связи с самоосвобожде-
нием от Маркса. Интересно продолжение: «...если, как утверждает Вайгингер, реляти-
визм возвращается к Ницше и к его Willen zur Macht („воле к власти"), то итальянский
фашизм был и есть самое колоссальное творение „воли к власти", личной и нацио-
нальной» (О. О. Т. XVII. Р. 269).
316О. О. Т. XVII. Р. 268.
317О. О. Т. XVIII. Р. 453.
318Ibid. Р. 277.
319Ibid. Р. 282.
320О. О. Т. XVII. Р. 99.
321 Ср. в особенности основательный труд: Paolo Alatri. Il secondo ministero Facta e la marcia
su Roma. In: «Le origin! del fascismo».
^Tasca. Op. cit. P. 276.
323O. О. T. XVIII. P. 331.
324Ibid. P. 340.
325Ibid. P. 358.
326Cp.: Italo Balbo. Diario 1922. Milano, 1932, записи от 28, 29 и 30 июля; Tasca. Op. cit.
P. 315 f.; Chiurco. Op. cit. T. IV. P. 166-191.
327Это выражение впервые применила реформистская газета «Ла Джустициа», возглав-
лявшаяся Клаудио Тревесом (Claudio Treves).
328Среди гостей находился также Бенедетто Кроче.
Примечания 499
329Д’Аннунцио, казалось, все больше входил в роль покровителя новой Партии труда,
которая должна была служить примирению нации. Его особым благоволением поль-
зовалась Federazione Italiana dei Lavoratori del Mare (во главе с капитаном Джульетта
(Giulietti)), особенно деятельно поддерживавшая предприятие в Фиуме, которой те-
перь, однако, серьезно угрожали успехи фашистского контрпрофсоюза. Муссолини, к
ужасу своих синдикалистов, отступился в формальном докладе от фашистских органи-
заций и купил этим близорукое расположение Д’Аннунцио (О. О. Т. XVIII. Р. 565 £).
™Chiurco. Op. cit. Т. V. Р. 208.
331О. О. Т. XVIII. Р. 419.
332Ibid. Р. 416.
333Ibid. Р. 581.
^Cancogni. Op. cit. Р. 164.
^Chiurco. Op. cit. T. V. P. 122.
336Ibid. P. 159.
337При триумфальном въезде Муссолини в Рим в его свите находилось два синеруба-
шечника.
™Chiuno. Op. cit. Т. V. Р. 141.
339Улиссе Ильори (Ulisse Igliori) был в Фиуме адъютантом Д’Аннунцио.
^Ср. рассказ генерала в «II Ponte». [1952]. Р. 123—126; Emanuele Pugliese. L’esercito е la marcia
su Roma.
341К ним они весьма непринужденно причислили и ряд левобуржуазных газет, таких, как
«Секоло» и «Эпока».
342Кажется, вначале Муссолини думал привлечь также представителей CGL [см. примеч.
184.— Пер.], но в последний момент отказался от этого плана, несомненно, под каким-
то давлением (Tasca. Op. cit. Р. 459).
^Важный пост статс-секретаря внутренних дел получил Альдо Финци (Aldo Finzi), еврей и
бывший член самой знаменитой воздушной эскадры Д’Аннунцио. Муссолини хвалил
его как главного организатора милиции (О. О. Т. XIX. Р. 351), но во время кризиса по
поводу убийства Маттеотти уволил его, как и Чезаре Росси. В 1944 г. он был расстре-
лян немцами как руководитель антифашистской партизанской группы.
^Этим был лишь подчеркнут и ускорен закономерный процесс, наметившийся во всех
странах. До 1925 г., впрочем, иногда случались еще «фашистские» забастовки.
М5О. О. Т. XIX. Р. 187.
346О. О. Т. XX. Р. 167.
«’О. О. Т. XIX. Р. 17.
^Forza е consenso. In: «Gerarchia» (marzo 1923). В этой статье содержится знаменитое и
важное высказывание: «Пусть же будет известно, раз и навсегда, что фашизм не при-
знает идолов, не преклоняется перед фетишами и, если понадобится, спокойно пере-
ступит через более или менее разложившееся тело Богини Свободы» (О. О. Т. XIX
Р. 196).
349Ср.: Gaetano Salvemini. La terreur fasdste 1922—1926. Paris, 1938.
350«Если эти остатки, о которых я только что говорил, вздумают снова хоть немного вы-
ступить на политическую сцену, то они знают, и все итальянцы должны знать, что я
призову чернорубашечников, многие из которых уже дрожат от злости и нетерпения»
(О. О. Т. XIX. Р. 274). «Скажите, чернорубашечники Тосканы и Флоренции, если надо
будет снова начать, начнем снова?» («Да, да, правильно», бурные аплодисменты) (ibid.
Р. 277).
351 Из речи к членам центрального комитета националистов после решения о слиянии, 5
марта 1923 г.: «Я говорю вам с полной искренностью, что вы должны дать кадры, лю-
дей, ценности. Но не думайте, что фашизм не имеет теории...» (ibid. Р. 161 f.). Ср. так-
500
Примечания
же речь памяти Энрико Коррадини (11 декабря 1931 г.), где он называет основателя
национализма фашистом «с самого первого часа», а именно, с 1896 г. (О. О. Т. XXV.
Р. 71).
352О свободе (ср. примеч. 348): «Что такое государство? Это карабинер» (О. О. Т. XIX.
Р. 316). Ср., кроме того, Preludio al Machiavelli. Впервые в «Gerarchia», aprile 1924; О. О.
Т. XX. Р. 251-254.
353Напр., ibid. Р. 127.
354Ср.: Giacomo Matteotti. Reliquie. Milano, 1924. Это последняя речь, печатавшаяся с указа-
нием всех возгласов (р. 263—282). Подробное изложение преступления и его подопле-
ки см. у Gaetano Salvemini. La terreur fasciste.
355O. О. T. XX. P. 318, 324.
356Ibid. P. 329.
357O. О. T. XXI. P. 70, 206.
358Cp.: Monelli. Op. cit. P. 161.
359O. О. T. XXI. P. 235 ff. «.. .Если фашизм стал преступным сообществом, то я — глава
этого преступного сообщества... поход на Авентин имеет республиканский характер».
Момент этой речи, несомненно, был определен опубликованием Мемориала Росси 27
декабря 1924 г., где его прежний близкий сотрудник беспощадно разоблачил практику
фашизма.
^Предполагаемый виновник, молодой человек, был линчеван толпой при подозритель-
ных обстоятельствах. Собственные высказывания Муссолини говорят о неизвестном
виновнике. По упорным слухам, это было заказанное покушение или дело рук фаши-
стских экстремистов. (Ср.: Gaetano Salvemini. Mussolini storico di se stesso. In: «II Ponte».
Pte. 5 [1949]. P. 707 ff.)
361 Cp. c. 237 сл.
362O. О. T. XXI. P. 266.
363Об убийствах во Флоренции см.: Gaetano Salvemini. La terreur fasciste. P. 27 ff.; Cancogni.
Op. cit. P. 186.
Z(A^oberto Farinacci. Un periodo aureo del partito nazionale fascista. Foligno, 1927. P. 147, 231,
273, 339.
365O конституционном и правовом положении рассказывает в своем обзоре Helmut Voll-
weiler. Der Staats- und Wirtschaftsaufbau im faschistischen Italien. Wurzburg, 1939.
366O. О. T. XXI. P. 362.
367O. О. T. XXII. P. 379.
зб8«3акон о тайных обществах, Закон о мятежниках, Закон о бюрократии, Закон о защите
государства».
Зб9«3акон о полномочиях исполнительной власти издавать юридические нормы, Закон о
функциях и прерогативах главы правительства — премьер-министра и государствен-
ного секретаря, Реформа политического представительства, Регламент и функции
Большого Совета фашизма».
370«3акон о юридической дисциплине коллективных трудовых отношений, Состав и
функции корпораций».
3710. О. Т. XXII. Р. 109. Понятно, эта фраза описывает конкретные отношения весьма
неточно; «controllare» («контролировать») не только имеет в трех случаях разные значе-
ния, но в одном и том же высказывании собраны в высшей степени дифференциро-
ванные обстоятельства: организации работодателей контролировались совсем не так,
как организации работников.
372Ibid. Р. 91.
373Ср.: Vollweiler. Op. cit. S. 73.
374O. О. T. XXTV. P. 101.
Примечания
501
375Ср. эту работу, с. 276.
376О. О. Т. XXIV. Р. 89.
377Ср.: Luigi Salvatorelli. La chiesa e il fascismo. In: «II Ponte». Pte. 6 [1950]. P. 594-605.
378Политические штаб-квартиры антифашистских партий ушли в эмиграцию по мень-
шей мере в той же степени, как в Германии (в том числе Турати, Тревес, Амендола,
Дон Стурцо, Нитти, Буоцци (Buozzi), Ненни, Таска, Тольятти). Новые политические
образования, все же возникавшие в Германии внутри страны, у итальянцев могли поя-
виться лишь в эмиграции (Carlo Rossselli «Giustizia е Liberta»). Значительная часть
высшей духовной элиты покинула страну даже при отсутствии расовых преследова-
ний: Сальвемини (Salvemini), Г. А. Борджезе (G. A. Borgese), Де Босис (De Bosis), Си-
лоне (Silone), Гобетти (Gobetti).
379О. О. Т. XXII. Р. 246.
380Напр., Gaetano Salvemini. Sotto la scute del fascismo. Op. cit. P. 309. Сальвемини описывает
весьма неприятное следствие этого в резком, но выразительном тоне: «В Италии не-
возможно построить в самой маленькой деревне общественную прачечную без того,
чтобы газеты не говорили об этом, как о неслыханном событии» (р. 315).
381О. О. Т. XXIII. Р. 216.
382Salvatorelli, Mira. Op. cit. P. 675.
383O. О. T. XXV. P. 185.
384Ibid. P. 49.
385O. О. T. XXIV. P. 224.
386Впрочем, склонность к хвастовству весьма отчетливо проявляется, когда он заявляет,
что в течение нескольких лет занимался двумя миллионами дел, касавшихся отдельных
граждан.
ЪЯПЕтН Ludwig. Gesprache mit Mussolini. Leipzig, 1932. Особенно поразительно выражение
в парламентской «примирительной» речи (впрочем, угрожающее по своему намере-
нию): «Никто не поверит, чтобы последний листок, исходящий из последнего прихо-
да, не был известен Муссолини» (О. О. Т. XXIV. Р. 89).
388Например, в речи 6 февраля 1926 г. (О. О. Т. XXII). Наряду с объявленной волей пра-
вительства к уничтожению, в «нормальную» европейскую картину не укладывались не-
официальные, хотя и соответствовавшие официальным намерениям насилия местных
партийных органов, направленные против борьбы национальностей в Южном Тироле
и Венеции-Джулии. Конечно, судьба южных тирольцев вызывала в Германии столь
сильное возбуждение не только из-за романтической любви к самой южной из гер-
манских марок. Было ясно, что такой правый политик, как Гитлер, мог одобрять поли-
тику Муссолини без потери самоуважения лишь в том случае, если она предвещала для
Германии нечто несравненно «большее», чем защита существующих политических и
этнических условий (по поводу деталей преследований ср., напр.: Г. К. Hennersdoif [то
есть Felix Krauss]. Siidtirol unter italienischer Hertschaft. Charlottenburg, 1926. Об услови-
ях в Венеции-Джулии рассказывает с югославской точки зрения: Italian Genocide Policy
against the Slovenes and Croats. Belgrade, 1954).
389O. О. T. XXIII. P. 142.
390O. О. T. XXV. P. 147 f.
3910. О. T. XXVI. P. 84.
392O. О. T. XXII. P. 197.
393O. О. T. XXVI. P. 259; ср.: О. О. T. XXI. P. 444.
394O. О. T. XXIV. P. 236.
395O. О. T. XXVI. P. 308.
396O. О. T. XXVII. P. 17.
397O. О. T. XXIII. P. 74.
502
Примечания
398О. О. Т. XXVI. Р. 233.
399Ibid. Р. 310. Самое знаменитое высказывание в этом смысле содержится в речи в Бари 6
сентября 1934 г.: «Тридцать столетий истории позволяют смотреть со снисходитель-
ным состраданием на некоторые заальпийские доктрины, развиваемые потомками лю-
дей; не знавших письменности, чтобы передать потомству документы о своей жизни в
те времена, когда у Рима были Цезарь, Виргилий и Август» (ibid. Р. 319).
^С этим надо сравнить прежде всего рассказы о его поездке в Германию в начале 1922 г.
(О. О. Т. XVIII. Р. 93 ££.). Особенно бросается теперь в глаза вполне невинная повест-
вовательная фраза, отразившая первую встречу Муссолини со свастикой: «Единствен-
ное отличие, какое здесь можно увидеть, это крючковатый крест: как говорят, это от-
личительный знак антисемитов» (ibid. Р. 97).
401 Такие мысли не покидали Муссолини еще в 1938 г., как видно из записи в дневнике
Чиано, которому он сказал, что, может быть, поведет против германизма весь мир и
усмирит Германию по крайней мере на два столетия (Galeasgo Ciano. Tagebiicher
1937/1938. S. 153).
402O. О. T. XXVI. P. 45.
^O. О. T. XXVII. P. 36.
404Галеаццо Чиано сообщает, что в мае 1935 г. Фланден давал ему советы, как лучше все-
го уладить конфликт yGalea^o Ciano. Tagebiicher 1937/1938. S. 301).
405Муссолини приказывает Бадольо применять в широком масштабе газы и огнеметы
(О. О. Т. XXVII. Р. 306), хочет применения всех орудий войны (р. 310), предписывает
расстрелы без суда и следствия при вступлении в Аддис-Абебу (р. 320), настаивает на
политике «систематического террора и истребления» против мятежников и их сообщ-
ников среди населения (О. О. Т. XXVIII. Р. 266).
^О. О. Т. XXVII. Р. 269.
^Ibid. Р. 394.
^Ср. место из письма к Д’Аннунцио, ibid. Р. 302.
409О. О. Т. XXVIII. Р. 267.
410Это выражение, при его первом применении, еще не имеет, конечно, своего более
позднего «стального» характера, а означает просто противоположность «diaframma»
(«диафрагме, мембране») (ibid. Р. 70, 1 ноября 1936).
414bid. Р. 197.
4,2Ср. у Чиано характеристику Муссолини, данную Гитлером (октябрь 1936 г.):
«.. .ведущий государственный деятель мира, даже отдаленно не имеющий себе равных»
(Ciano’s Diplomatic Papers. London, 1948. P. 56).
413O. О. T. XXVIII. P. 252. Текст речей и тостов Гитлера и Муссолини см. также в Welt-
geschichte der Gegenwart in Dokumenten (bearbeitet von Michael Freund). 2. Aufl. Essen,
1942. Bd. V. S. 333 ff.
414Термин «империализм» никоим образом не достаточен для обозначения намерений
Гитлера. Даже либеральную и нелиберальную колониальную политику (хотя и первая
из них, несомненно, включает в себя эксплуатацию) не следует объединять под одним
названием.
415Ср. в особенности: Galeasgo Ciano. Tagebiicher 1939/1943. Bern, 1947. S. 123,128.
416 Ср. выше c. 341 сл.
417Летом 1938 г. Муссолини говорит Чиано, что он хотел бы превратить Мигуртинию в
еврейскую концессию. Там есть некоторые природные богатства, которые облегчат
дело, среди них ловля акул, «очень выгодная, даже если в первое время они сожрут
много евреев». (Galeappo Ciano. Tagebiicher 1937/1938. S. 214). О «гуманности» Муссоли-
ни по отношению к политическим противникам ср. приводимое Де Беньяком замеча-
ние: «Я предпочитаю сначала унизить, а потом простить. Я предпочитаю заставлять
Примечания
503
других делать то, что я, если бы был побежден, никогда не захотел бы делать...» (De
Begnac. Op. cit. P. 377).
418Напр.: «Рабская мораль в конце омрачает старым кастам радость заката — слабые
одерживают верх над сильными, и жалкие иудеи сокрушают Рим» (О. О. Т. I. Р. 177).
419Напр., «новые семитско-восточные мифы» (О. О. Т. XIV. Р. 135), «разгневанные боже-
ства семитического Олимпа, управляющие большевизмом» (О. О. Т. XVII. Р. 35). Ср.
также выше на с. 192—193. Однако, выражая отчетливую точку зрения («Ebrei, bolsce-
vismo е sionismo italiano»: О. О. Т. XV. Р. 269 ££.), он оспаривает это отождествление,
но делает итальянским евреям серьезное предупреждение не присоединяться к сио-
низму. Лишь при этом условии Италия не узнает антисемитизма.
420Конфликт основывается, очевидным образом, на неправильном истолковании приме-
ненного в журнале духовного понятия расы, из которого выводится оправдание расиз-
ма, направленного против евреев (О. О. Т. XXXVIII. Р. 202 £). По поводу всего этого
комплекса ср.: Antonio Spinosa. Le persecuzioni razziali in Italia. In: «П Ponte». Pte. 8 [1952].
P. 964—978, 1078—1096, 1604—1622; Pte. 9 [1953]. P. 950-968; Meir Michaelis. On the Jewish
Question in Fascist Italy. In: «Yad Washem Studies». 4 (1960), и серию статей Gli ebrei itali-
ani sotto il regime fascista. In: «La Rassegna mensile di Israel». Roma (1962 f.). Объемистое
и спорное изложение: Renefp De Delice. Storia degli ebrei italiani sotti il fascismo. Torino,
1962.
421 Самым известным антисемитом был (еще до 1914 г.) Джованни Прециози (Giovanni
Preziosi), со своей газетой «Ла вита Итальяна».
422Уже во время военных действий он выразил праведное негодование по поводу одного
репортажа, где речь шла о дружественной игре в карты итальянских солдат с туземца-
ми Массауа (1). Сразу же был издан строгий запрет (О. О. Т. XXVIL Р. 321).
423О. О. Т. XXIX. Р. 126.
424Ibid. Р. 146.
425Ibid. Р. 168 ff.
nf>Galeaipy Ciano. Tagebiicher 1937/1938. S. 218.
427Предыстория подписания «стального пакта», вызвавшего столько трагических послед-
ствий, напоминает сцену из плохой комедии (Galea^yo Ciano. Tagebiicher 1939/1943.
S. 14). Критика по этому поводу: Ferdinand Siebert. Italiens Weg in den Zweiten Weltkrieg.
Frankfurt a. M. — Bonn, 1962. S. 171 ff.
428Итальянские фашисты и национал-социалисты старались перещеголять друг друга в
отрицательных и возмущенных суждениях о королевском дворе. Но существование мо-
нархии еще представляло собой непреодолимую границу для фашистской власти, как
показывает: Galeaego Ciano. Tagebiicher 1937/1938. S. 288.
429O. О. T. XXIX. P. 143.
430Cp.: О. О. T. XI. Р. 82.
4310 тотальной приватизации государства свидетельствует Чиано (Galeaego Ciano. Tage-
biicher 1937/1938. S. 122): «Работают по существу лишь для того, чтобы он был дово-
лен: если это кому-то удается, в этом и состоит наибольшее вознаграждение». В ос-
тальном Галеаццо Чиано, сына одного из высших деятелей режима и супруга дочери
Муссолини, надо считать «принцепсом» фашистской молодежи. Для него война была
спортом, жизнь — приключением, революция — ораторским упражнением, но он
очень серьезно заботился о своем общественном положении (ср. с. 509, примеч. 60).
Лишь несчастная судьба — его и Италии — научила его серьезности и в конце концов
даровала ему мужественную смерть (11 января 1944 г. в Вероне).
4324 августа 1922 г. Микеле Бьянки направил Д’Аннунцио следующую телеграмму: «На-
циональная фашистская партия принимает ваше высочайшее поучение и в ответ шлет
вам клич: да здравствует фашизм!». Поэт ответил: «Есть только один клич, которым
504
Примечания
могут обмениваться итальянцы: Да здравствует Италия! Ия... верю, что он должен
быть и вашим...» (О. О. Т. XVIII. Р. 535 ££.). За некоторое время до этого Муссолини
отчетливо говорил о «двойной любви»: «нация и фашизм» (О. О. Т. XVII. Р. 264).
433Если даже Гитлер впоследствии видел в этом одну из решающих причин поражения в
войне, то он не всегда был такого мнения. Более того, по заслуживающему доверия
рассказу Муссолини, весной 1942 г. Гитлер считал греческие деяния дуче одним из
счастливейших даров провидения, поскольку без них не была бы выжжена «балканская
чумная язва» (О. О. Т. XXXI. Р. 56).
434«. ..что можно спокойно пропеть de profundis (отходную) Югославии. Бедняжка умер-
ла. Прежде чем родиться, она умерла» (О. О. Т. XII. Р. 226).
435О. О. Т. XXIX. Р. 366.
436«Мы союзники великой, могущественнейшей военной нации. И наше неучастие в
войне происходит от того факта, что эта великая нация еще не имела в нас нужды, ни
о чем нас не просила...» (ibid. Р. 375).
437Ibid. Р. 395.
438О. О.Т.ХХХ.Р. ИЗ.
Gakaagp Ciano. Tagebiicher 1939/1943. S. 300 f.
*«>O. О. T. XXX. P. 150.
4410. О. T. XXXI. P. 138.
^По поводу этого заседания ср., прежде всего: Benito Mussolini. Storia di un anno (см. при-
меч. 464); G. Bottai. Vent’ anni e un giomo, 24 iuglio 1943. Milano, 1949; Dino Grandi. Dino
Grandi racconta. Venezia, 1945.
*»3O. О. T. XXXI. P. 223.
«“О. О. T. XXXII. P. 1-5.
^Наиболее важными были: новый секретарь партии Алессандро Паволини (Alessandro
Pavolini), министр народной культуры Фернандо Меццасома (Fernando Mezzasoma),
главнокомандующий милицией Ренато Риччи (Renato Ricci), Роберто Фариначчи (Ro-
berto Farinacci).
44бНа процессе в Вероне были приговорены к смерти и расстреляны по законам военно-
го времени, среди прочих, Чиано, Маринелли и Де Боно. Другие члены большого со-
вета, голосовавшие против Муссолини, были приговорены к смерти заочно.
мае 1944 г. был разрушен памятник Нацарио Сауро (Nazario Sauro) в Каподистрии, в
августе был взорван памятник павшим на войне в Гориции {Salvatorelli, Mira. Op. cit.
P. 976). О событиях в Триесте и его окрестностях ср.: Martino Pescatore. Vend mesi di al-
leanza nazi-fascista nella Venezia Giulia. In: «II Ponte». Pte. 10 [1954]. P. 14—28.
^Веронский манифест и много других документальных материалов о Республике Сало
содержатся в: G. Perticone. La politica italiana nell’ ultimo trentennio. T. 3. Roma, 1947, La re-
pubblica di Salo. P. 157—161. История RSI написана Эдмондо Чоне (Edmondo Gone).
Интерес представляет рассказ последнего личного секретаря Муссолини: Giovanni Dol-
fin. Con Mussolini nella tragedia. Milano, 1949.
*»O. О. T. XXXII. P. 7.
450Ibid. P. 434.
451 Ibid. P. 61.
452Единственная попытка решить одну из больших социальных проблем страны, стояв-
ших в порядке дня с 1918 г., была сделана Муссолини непосредственно перед началом
войны «с целью ликвидации сицилианской системы латифундий». Предусмотренные
для этого меры никоим образом не были радикальными; но и они, вследствие войны,
не могли возыметь сколько-нибудь заметного действия. Описания условий жизни в
Сицилии, которое Муссолини дает в связи с этим, принадлежат к очень немногочис-
ленным примерам из фашистского периода, когда риторика отступает перед явления-
Примечания 505
ми и внимание обращается на внутреннюю сторону конструкции (О. О. Т. XXIX.
Р. 306; О. О. Т. XXXI. Р. 1 ff.). Что касается влияния фашистского господства на уро-
вень жизни всего населения в целом, то вопреки всем недостоверным факторам можно
принять всерьез утверждение Сальвемини, что итальянские рабочие в 1934 г. могли
купить на свою заработную плату менее двух третей товаров, которые они могли ку-
пить до похода на Рим (Gaetano Salvemini. Sotto la scute del fascismo. P. 272).
453Еще в 1925 г. фашизм терпел тяжелые поражения на всех выборах на предприятиях
(ср. речь Муссолини в сенате 5 декабря 1924 г. в О. О. Т. XXI. Р. 201).
454Ср.: О. О. Т. XXXII. Р. 294.
455Ibid. Р. 20.
456Речь идет о «национальной республиканско-социалистической группировке» во главе
с Эдмондо Чоне, поддержанной главным образом Кончетто Пепинато (Concetto Petti-
nato), директором газеты «Стампа», последним оставшимся в живых и верным Муссо-
лини человеком из круга бывших националистов (Perticone. Op. cit. Т. III. Р. 291 ff.).
457О. О. Т. XXXII. Р. 92.
458Ibid. Р. 91.
459Dialogo quasi socratico. Ibid. P. 92 ff.
*°O. О. T. XXXI. P. 165.
461 Во введении к своей юношеской работе (1911) «II Trentino veduto da un socialists»:
О. О. T. XXXIII. P. 153 ff.
«“О. О. T. XXXI. P. 250.
463Hanp., О. О. T. XXXII. P. 115.
464Storia di un anno — П tempo del bastone e della carota. Впервые: Milano, 1944, теперь в
О. О. Т. XXXIV.
«Ю. О. Т. XXXII. Р. 138.
^Ibid. Р. 132.
^Ibid. Р. 201.
468«Немцы виновны во всем» (ibid. Р. 190).
“«Ibid. Р. 189.
470Ibid. Р. 197.
471Короче всего в письме от 18 октября 1944 г.: «Кто не был на войне, тот не мужчина»
(ibid. Р. 211).
472Ibid. Р. 202.
473Среди них находились и были расстреляны: Алессандро Паволини, Фернандо Мецца-
сома, Гоффредо Коппола (Goffredo Coppola), Никола Бомбаччи (который в 1920 г.,
как лидер коммунистов, был устрашением для буржуазии). В других местах в те же дни
были казнены партизанами Фариначчи, Стараче, Арпинати и др. Дино Гранди, Де
Векки и др. спаслись, бежав в Южную Америку.
шМопеШ. Op. cit. Р. 347.
475Ср. примеч. 304.
II. Установленная доктрина
1 «Enciclopedia Italiana». Т. XIV. Статья «Fascismo». Единственная попытка ученой систе-
матизации — трехтомный труд Антонио Канепа (Antonio Сапера. Sistema di dotttina del
fascismo. Roma, 1937), где собрана вся вышедшая до тех пор литература, но характер-
ным образом изложение не выходит за пределы предварительной стадии. Муссолини
был не особенно благодарен за такие предприятия (ср.: О. О. Т. XXVI. Р. 284).
2 «Собственно, тогда не было необходимости, чтобы все знали мое прошлое иконобор-
ца» (De Beffiac. Op. cit. P. 112).
3 Sergo Panuntjo. Allgemeine Theorie des faschisdschen Staates. Berlin — Leipzig, 1934. S. 45.
4 Giovanni Gentile. Grundlagen des Faschismus. Koln, 1936. S. 47.
506
Примечания
5 «Enciclopedia Italiana». T. XIV. P. 848a.
6 О. О. T. XXX. P. 231.
7 «Enciclopedia Italiana». T. XIV. P. 849a.
8 Ibid. P. 850b.
9 «Индивил — это нация и отечество, это нравственные законы, сплачивающие вместе
индивидов и поколения в традицию и в историческую миссию» (ibid.).
10 Ibid.
11 Ibid.
12 Ibid. P. 849b.
13 Ibid.
14 «Низменная демократия, которая, по-видимому, должна привести к угасанию любой
труднодоступной культуры и любой более высокой дисциплины» (ibid. Р. 849а).
III. Неудобные предшественники
1 О. О. Т. XXVI. Р. 284.
2 О. О. Т. XI. Р. 205.
3 О. О. Т. XXI. Р. 366.
4 О. О. Т. XX. Р. 136.
5 Ibid. Р. 176.
6 О. О. Т. XXIV. Р. 58.
7 Ibid. Р. 283.
8 О. О. Т. XXV. Р. 111.
9 Ibid. Р. 261.
10 О. О. Т. XXVI. Р. 27.
11 Ср.: О. О. Т. XXI. Р. 365.
12 О. О. Т. XXII. Р. 192.
13 «Отчетливая, категорическая, окончательная антитеза» (ibid. Р. 109).
14 Впервые 27 июля 1924 г. в «Stampa» (Salvatorelli, Mira. Op. cit. P. 378).
15 Curpo Malaparte. L’Europa vivente. Firenze, 1923 (ср. также: Curpo Malaparte. L’Italia bar-
bara. 2 ed. Roma, 1928). Курцио Малапарте Суккерт (Curzio Malaparte Suckert) появляет-
ся у Кьюрко среди первых фашистских синдикалистов (Chiurco. Op. cit. Т. V. Р. 329).
16 Асверо Гравелли (Asvero Gravelli) в период раннего фашизма занимал важный пост в
работе с юношеством; во время RSI он был заместителем начальника штаба Нацио-
нальной республиканской гвардии. Таким образом, это не был простой литератор.
17 Джулио Эвола (Giulio Evola) не играл политической роли, но все же не был «аполи-
тичным архаистом», а усердно сотрудничал в расовой кампании. Его самые известные
книги: Imperialismo pagano. Todi-Roma, 1928; La rivolta contro il mondo modetno.
Milano, 1934.
18 Ср. ниже c. 508, примеч. 26.
19 Gentile. Op. cit. S. 49.
IV. Практика как предпосылка
1 О. О. T. XIII. P. 60.
2 Существовала тесная связь между Associazione Arditi (Ассоциацией ардити) и фаши-
стами. Векки был президентом ассоциации и в то же время членом фашистского цен-
трального комитета.
3 Из всех бесчисленных фотографий одна, по-видимому, яснее всего изображает эту
основную картину. Речь идет о наказании ненавистного дезертира Мизиано (Misiano)
(Salvatorelli, Mira. Op. cit. P. 125). Коммунистического депутата, с гербом, подвешенным
на шее, ведет по улицам большая толпа, в грубом и радостном триумфе. Оскорбленная
сила реагирует, унижая свою жертву: выражение лица этой жертвы, как и победителей,
Примечания 507
говорит яснее, чем любые описания. (По-видимому, богатейшее собрание фотогра-
фий см. в: Mario Fusti Carofiglio. Vita di Mussolini e storia del fascismo. Turin, 1949.)
4 О. О. T. XIV. P. 44.
5 «Наши берсальеры во главе с Чеккерини (Ceccherini)
Пойдут к Кагойя (Cagoia) (= Нитги (Nitti)) и зададут ему жару».
6 «Когда командир захочет,
Где командир захочет,
Один за всех, все за одного».
7 Роберто Фариначчи (Roberto Farinacci) был революционный социалист, затем интервен-
ционист и участвовал в собрании, основавшем фашистскую партию, на Пьяцца Сан
Сеполькро. Он был и остался самым высокопоставленным экстремистом в партии;
Муссолини всегда держал его на расстоянии от участия в настоящей власти (до 1925—
1926 гг.).
8 Уже в сентябре Триест оказал Муссолини блестящий прием, хотя и в меньших разме-
рах.
9 О. О. Т. XVI. Р. 468 ff.
10 В первую дирекцию входили следующие лица: Муссолини, Гранди, Марсиш, Дудан,
Санзанелли, Больцон, Кальца-Бини, Бастианини, Рокка, Постильоне, генеральный
секретарь Бьянки (О. О. Т. XVII. Р. 272).
11 Ibid. Р. 340 ff.
12 Chiurco. Op. cit. P. 486 ff.
13 Ibid. P. 490 ff.
14 Таково существенное содержание мнимого циркуляра военного министра Бономи,
существование которого, впрочем, оспаривал сам Бономи. Эту историю энергично
отрицает также Луиджи Сальваторелли в своей рецензии на книгу Таски (ср.: Rivista
Storica Italiana. Т. LXIV. 1952. Р. 114). Но можно считать вероятным, что в этом смысле
высказывались низшие военные инстанции. Впрочем, случай с Де Боно уже достаточ-
но характерен.
15 Chiurco. Op. cit. Т. III. Р. 84 ff.
16 Интерес представляет доклад генерального секретаря Пазеллы на съезде в Риме о
профессиональном составе 300 000 членов. Студенты, землевладельцы и промышлен-
ные рабочие примерно равны друг другу по численности; сельскохозяйственные рабо-
чие составляют крупнейшую группу — их почти вдвое больше, чем студентов (ibid.
Р. 582 £).
17 О. О. Т. XVI. Р. 325.
18 «Церемония, очень короткая, была простой и торжественной. При первом залпе салю-
та, вслед за звуком трубы, все десятки тысяч присутствовавших фашистов — и среди
них Муссолини и другие руководители — приняли позицию „смирно"; при втором
залпе развернулись по ветру флажки, фашисты отдали честь и пятнадцать музыкантов
сыграли фашистский гимн; при третьем залпе все присутствующие вернулись в пози-
цию „вольно"» (О. О. Т. XVIII. Р. 549).
19 Ibid. Р. 546 ff.
20 Ibid. Р. 438.
21 Бальбо, Дудан, Ачербо, Росси, Торре.
22 Что это означало, ясно из высказывания Муссолини: «Джолитги на Авентине — это
был бы наш конец» (De Begnac. Op. cit. Р. 357).
23 Не только для самозащиты. Ср. следующее высказывание Муссолини: «.. .невозможно
взять молодых людей, которых два года приучали к весьма специальной гимнастике, и
сделать из них оловянных солдатиков...» (О. О. Т. XIX. Р. 254).
508
Примечания
24 Коллективные договоры как общее учреждение до этого времени в Италии отсутство-
вали.
25 Из дневников Чиано неопровержимо следует, как мало промышленники стремились
ко Второй мировой войне; из них видно также, как они боялись Муссолини (Galeasgo
Ciano. Tagebiicher 1937/1938. S. 15, 101, 262). Общеизвестно, что сразу же после захвата
власти фашистское правительство приняло важные меры, которые были вполне в ин-
тересах капиталистов (например, восстановление предъявительских акций); но изоб-
ражение Муссолини, по этой причине, в качестве «кандидата» крупной индустрии, не
было убедительно доказано (также и в книге: Daniel Guerin. Fascism and Big Business.
New York, 1939. Название французского оригинала: Fascisme et Grand Capital). Вряд ли
можно сомневаться, что промышленники, точно так же, как Федерцони, гораздо боль-
ше симпатизировали бы Саландре в качестве премьера. Сверх того, во время войны
Муссолини снова превратил предъявительские акции в именные.
26 «Было бы достаточно одного моего знака, чтобы разнуздать весь антиклерикализм на-
шего народа, который лишь с трудом дал навязать себе еврейского бога... я католик и
антихристианин» (август 1938 г.; Galeaopp Ciano. Tagebiicher 1937/1938. S. 203).
27 Cp.: Dante L. Germino. The Italian Fascist Party in Power. Minneapolis, 1959. P. 65 ff. По
всем вопросам организации еще и теперь предпочтительна (гораздо более основа-
тельная в историческом отношении) книга Herman Finer. Mussolini’s Italy. London, 1935.
28 О. О. T. XXI. Р. 119.
29 О. О. Т. XX. Р. 42 ff.
30 Ibid. Р. 42.
31 О. О. Т. XXII. Р. 502-507.
32 Ibid. Р. 502.
33 Некоторое значение сохранили только квадрумвиры, ставшие пожизненными членами
большого совета.
34 Ibid. Р. 506.
35 О. О. Т. XXIV. Р. 386-391.
36 Что было возможно в фашистской Италии, показывает столь же гротескный, сколь
устрашающий эпизод, рассказанный Сальвемини: католический священник Дон Рац-
цоли (Don Razzoli) из Реджо-Эмилии был в 1929 г. исключен из списка священнослу-
жителей, потому что он рекомендовал своим читателям беречь деньги ввиду пред-
стоящей суровой зимы (Sotto la scure. Р. 98). Еще страшнее, когда человек был осужден
на пять лет заключения за то, что оказал поддержку в 300 лир матери одного эмигранта
(Salvatorelli, Mira. Op. cit. P. 325).
37 «Высшая комиссия Верховного совета национального воспитания, Национального
совета корпораций, Центрального корпоративного комитета».
38 О. О. Т. XXII. Р. 467 ff.
39 О. О. Т. XXI. Р. 481.
40 По поводу «Истории фашистских обычаев» ср. отдельный выпуск журнала «П Ponte»,
выпущенный к тридцатой годовщине похода на Рим: «II Ponte». Pte. 8 [1952]. Р. 1337—
1592; здесь же выдержки из школьных учебников на р. 1430 ff.
41 О. О. Т. XI. Р. 103.
42 С 1929 г. также Dottrina del fascismo.
43 О. О.Т. XXIV. Р. 141.
44 Акилле Стараче (Achille Starace), родившийся в 1889 г. офицер берсальеров, основатель
фашизма в Тренто, принимал существенное участие в «завоевании» Южного Тироля
фашистами, до 1931 г. был некоторое время одним из вице-секретарей партии, после
31 октября 1939 г. — начальником штаба милиции. С 1941 г. отошел от политики. По-
Примечания
509
скольку он не поддержал RSI, Муссолини заключил его в тюрьму, но, несмотря на это,
он был казнен («giustiziato») партизанами 28 апреля 1945 г.
45 Вне GIL осталась только организация студентов (GUF) (ср.: Germino. Op. cit. Р. 68 ff.).
Текст Carta della Scuolla (в немецком переводе) см. в: Benito Mussolini. Der Geist des Fa-
schismus (ред. и комментарии Horst Wagenfuhr). Munchen, 1943. S. 60-75.
46 Незадолго до начала войны Муссолини публично выразил свое восхищение велико-
лепными действиями двенадцатилетнего caporalino balilla moschettiere (маленького кап-
рала юных мушкетеров), который вел свои войска «как опытный офицер» (О. О.
Т. XXIX. Р. 275 £).
47 Поскольку она имела в своем имени понятие «repressione antifascista» («антифашист-
ской репрессии»).
48 О. О. Т. XXXI. Р. 164.
49 О юридически однозначных, но не использованных королем и Бадольо следствиях
ср.: Gaetano Salvemim. Badoglio nella seconda guerra mondiale. In: «II Ponte». Pte. 9 [1952].
P. 1736 ff.
50 О. О. T. XXVII. P. 351 ff.
51 Germino. Op. cit. P. 70.
52 О. О. T. XXVIII. P. 205.
53 Вряд ли враг какого-нибудь народа когда-либо высказался о нем более отрицательно,
чем Муссолини о своем народе: «Его надо держать с утра до вечера в строгой дисцип-
лине и в мундире, и его надо бить, бить, бить» (Galeasgo Gano. Tagebiicher 1939/1943.
S. 194). Вряд ли какой-нибудь деспот мог решиться обнародовать мысль, что карточ-
ную систему надо сделать постоянной, чтобы уравновесить производство и потребле-
ние (О. О. Т. XXX. Р. 222).
54 Galea^o Ciano. Tagebiicher 1937/1938. S. 263.
55 Ibid. S. 236 ff.
56 Если только не усматривать развитие фашистского стиля в том факте, что один ком-
позитор посвящает матери Муссолини произведение под названием «Felix Mater»
(«Блаженной Матери») с подзаголовком «mistica pura esaltazione» («мистика без экзаль-
тации») и предлагает его хору женской академии GIL (О. О. Т. XXIX. Р. 373).
57 О. О. Т. XXXI. Р. 143.
58 О. О. Т. XXX. Р. 154.
59 Дальнейшее развитие милиции, и прежде всего «батальонов Муссолини», не имеет
больше самостоятельного значения, поскольку происходит полностью по немецкому
образцу и под немецким влиянием.
60 Вряд ли есть что-нибудь характернее записи в дневнике Чиано после разговора с пар-
тийным секретарем Видуссони (Vidussoni): «Можно было бы подумать, что это говорят
люди, которых мы разгромили в 1920 и в 1921 годах... Но, вероятно, они не преувели-
чивают, потому что многие люди начинают думать, что они этим сыты по горло... мы
вовсе не намерены от чего-нибудь отказываться по этим причинам» (pakae^p Gano.
Tagebiicher 1939/1943. S. 435).
61 Речь идет о так называемой «Discorso del bagnasciuga» (речи о ватерлинии) от 24 июня
1943 г. (О. О. Т. XXXI. Р. 188 ff).
62 «Incidente» («инцидент») очень беспокоил Муссолини перед абиссинской кампанией
(О. О. Т. XXVII. Р. 296). Перед войной с Грецией Чиано гарантировал организацию
инцидента (О. О. Т. XXX. Р. 22).
63 Здесь не имеет значения различие, указанное на с. 225 этой книги, впрочем, судьба
человека не определяется неизбежно его прошлым: Джованни Маринелли, сотрудник
Муссолини еще со времен «Аванти!», был расстрелян в Вероне; доктор Алессандро Па-
волини стал самым страшным человеком Республики.
510
Примечания
Часть третья. Национал-социализм
I. Основной фон: расовая доктрина
1 Hans Frank. Im Angesicht des Galgens. Munchen, 1953. S. 92. Кроме того, среди художе-
ственных украшений находятся портрет Фридриха Великого и изображение атаки
полка Листа при Вейтсхате в 1914 г. Сборник хорошо выражает элементарный опыт
национал-социализма.
По поводу способа цитирования и методики примечаний надо сказать следующее:
при необозримости литературы могло бы показаться возможным ограничиться до-
словными цитатами и важнейшими пересказами и ссылками. Поскольку, однако, в тек-
сте многое приходится излагать очень коротко, то в таких случаях указывается специ-
альная литература, но, как правило, не цитируются стандартные труды. Следует посто-
янно использовать для сравнения «Vierteljahrshefte fur Zeitgeschichte», «Historische Zeit-
schrift» и «Zeitschrift fur Geschichtswissenschaft». При этом, однако, не удается избежать
произвольных оценок, так как мы не стремимся даже к относительной полноте биб-
лиографии. '
2 Vincenzo Meletti. Wesen, Wollen, Wirken des Faschismus. Berlin, 1935.
3 Joseph Goebbels. Der Faschismus und seine praktischen Ergebnisse. Berlin, 1935. «Schriften der
deutschen Hochschule fur Politik». Bd. 1. S. 30.
4 Libres propos sur la guerre et la paix (version fran^aise de Francois Genoud). Paris, 1952.
P. 10.
5 Le Testament politique de Hitler (version francjaise de Francois Genoud). Paris, 1959. P. 107.
6 Однако сам Гитлер указывает, что он в Вене «читал бесконечно много и притом осно-
вательно» (Mein Kampf. 73. Aufl. 1933. S. 21), и Йозеф Грайнер (во многих отношениях
ненадежный свидетель) ввел в обращение весьма впечатляющий список этого чтения,
от Софокла, Аристофана и Будды до Ренана (Joseph Greiner. Das Ende des Hider-Mythos.
Zurich — Leipzig — Wien, 1947. S. 83). Как описание его методов чтения, так и тот
факт, что из всей этой литературной массы почти ничто не отразилось в его разгово-
рах, речах и книгах, делают очень сомнительным, чтобы можно было говорить о
«проработке» этой литературы. Впрочем, различные обороты делают в какой-то мере
вероятным чтение Гобино, о чем косвенно свидетельствует также рассказ Августа Ку-
бицека (August Kubpek. Hitler mein Jugendfireund. Graz — Gottingen, 1953. S. 280). В «За-
стольных беседах» Гитлер иногда критикует взгляды Чемберлена.
7 Hitler’s Table Talk 1941—1944 (with an Introductory Essay by Hugh R. Trevor-Roper). Lon-
don, 1953. P. 422.
8 Знаменитое высказывание Моммзена о евреях как о ферменте разложения он цитирует
точно так же, как это делала вся антисемитская литература: вводя читателя в заблужде-
ние. Вряд ли нужно говорить о том, что несправедливо судить о таком человеке, как
Трейчке, по одному выражению «евреи — наше несчастье».
9 Конечно, Гитлер не знал Ваше де Лапужа; но мысли, которые Лапуж высказал один из
первых, были ему весьма привычны.
10 Arthur Graf Gobineau. Versuch fiber Ungleichheit der Menschenrassen. Bd. I. Stuttgart, 1939.
S. XVI.
11 Ibid. S. 287.
12 Ibid. Bd. IV. S. 312 ff. Таким образом, в основной историко-философской концепции
Гобино меньше отклоняется от Алексиса де Токвиля, своего ментора и начальника в
то время, чем можно было бы предположить. И ощущения Токвиля никак нельзя счи-
тать просто противоположными ощущениям Гобино.
13 Ibid. S. 280 f.
14 Ibid. Bd. 1П. S. 418.
Примечания 511
15 Georges Vacher de Lapouge. L’Aryen, son role social. 1 ed. 1899. Эта книга восходит к «курсу
государствоведения», читанному в 1889/90 г. в университете Монпелье. Немецкий пе-
ревод: Der Arier und seine Bedeutung fur die Gemeinschaft. Frankfurt, 1939.
16 Ibid. S. 340.
17 Ibid.
18 Лапуж считает «двумя великими убийственными ошибками» французской истории
отмену Нантского эдикта и революцию (ibid. S. 325).
19 Ibid. S. 244.
20 Ibid. S. 252.
21 Впрочем, он ее не выдумал. Уже в 1883 г. в Инсбруке вышла книга под названием «Ра-
совая борьба» (Der Rassenkampf). Ее автором был Людвиг Гумплович (Ludwig Gum-
plowicz), который был — многозначительное совпадение — австриец и еврей.
22 Термин «социал-дарвинизм», дающий повод к недоразумению, следовало бы употреб-
лять с осторожностью. Ср. поучительное исследование: Hedwig Conrad-Martius. Utopien
der Menschenziichtung — Der Sozialdarwinismus und seine Folgen. Munchen, 1955.
23 Houston Stewart Chamber/ain. Die Grundlagen des XIX. Jahrhunderts. 2. Au£L Munchen, 1900.
S. 851. Оставаясь внутри расовой доктрины, легко дать одному и тому же событию са-
мые противоположные истолкования. Об этом свидетельствует тот факт, что Людвиг
Вольтманн (Ludwig Woltmann) (бывший когда-то социал-демократом) связывает разви-
тие СДПГ с подъемом прогермански настроенных высших слоев рабочего класса, то-
гда как Гитлер объясняет это явление как результат убийственного для расы призыва
еврейских интеллектуалов к расово неполноценным слоям рабочих (Politische Anthro-
pologic. Jena, s. a. S. 326).
24 Chamberkun. Op. cit. S. 457.
25 Ibid. S. 18.
26 Ibid. S. 210 или S. 127.
27 Ibid. S. 927.
28 Ibid. S. 260.
29 Ibid. S. 448.
30 Ibid. S. 669.
31 Ibid. S. 722.
32 Мы не ставим здесь и не решаем вопроса, был ли Чемберлен выдающимся человеком
или нет и насколько. Если, однако, спросить себя, имел ли Чемберлен как политичес-
кий мыслитель значение, сравнимое с Моррасом, то достаточно взглянуть на следую-
щее место, отнюдь не изолированное и характеризующее его как мыслителя и как сти-
листа: «Этот человек (ариец) весел, жизнерадостен, честолюбив, легкомыслен, он пьет
и играет, он охотится и курит; но внезапно им овладевает мысль: его всецело захваты-
вает великая загадка бытия, но не как чисто рационалистическая проблема... а как не-
посредственная насущная жизненная потребность... и тем самым он находит это со-
звучие, распевает его во всевозможных тонах, пробует всеми способами, а затем благо-
говейно прислушивается. И его призыв находит отклик: он слышит таинственные го-
лоса. ..» и т. д., и т. д. (ibid. S. 221 f.).
33 Ibid. S. 682.
34 Ibid. S. 450 f.
35 Ibid. S. 726.
36 Нигде это не проявляется столь отчетливо, как в следующей книге, составляющей,
пожалуй, самое выдающееся выражение безудержного фанатизма в расовой антисе-
митской литературе: 'Eugen Duhring. Die Judenfrage als Racen-, Sitten- und Culturfrage.
Karlsruhe, 1881.
512
Примечания
37 Karl Marx. Theorien liber den Mehrwert (hrsg. von Karl Kautski). 1. Teil. Stuttgart, 1905.
S. 389.
38 Das Kapital. Bd. 3. 2. Teil. Hamburg, 1904. S. 324 f.
II. История
1 Его отец Алоис был незаконным сыном служанки и отличался, по-видимому, сильным
половым влечением. Гитлер был отпрыском его третьего брака, заключенного его от-
цом с намного более молодой кузиной. Из всех его родственников некоторую роль в
его жизни сыграла впоследствии только дочь его сводной сестры Ангела. Обо всех во-
просах семейной истории и ранней юности рассказывает — часто с педантичной уве-
ренностью— Fran% Jet^nger. Hitlers Jugend. Wien, 1956. Вопрос о происхождении
Алоиса Гитлера до сих пор не выяснен. До сорокового года жизни он носил фамилию
своей матери [Шикльгрубер (Schicklgruber)], хотя предполагаемый отец его женился на
его матери, и он был благодаря незаконному маневру его дяди и приемного отца по-
смертно признан законным сыном. Отсюда возникло предположение, что его настоя-
щим отцом был сын работодателя Анны Марии Шикльгрубер, проживавшего в Граце,
который мог быть евреем. То, что сообщает об этой истории Ганс Франк, позволяет
предположить, что Гитлеру с юности могла быть известна такая возможность (Frank.
Op. cit. S. 330 f.). Это было бы, конечно, гораздо более важным фактом, чем трудно до-
казуемое утверждение, что Гитлер был «на четверть еврей».
2 Kubiak. Op. cit. S. 75, 99, 226.
3 Ibid. S. 85.
4 Ibid. S. 129 f.
5 Greiner. Op. cit. S. 106. Грайнер — важный свидетель венского периода Гитлера; к сожа-
лению, он проявляет в своей книге слишком много честолюбия, так что его рассказы
представляют интерес лишь в тех случаях, когда они в принципе допускают проверку
другими свидетельствами.
6 Libres propos sur la guerre et la paix. Paris, 1952. P. 46.
7 В этих «беседах» Гитлер выглядит, конечно, более глубокомысленным и философским
собеседником, чем во всех других случаях. Другие свидетельства не могут устранить
предположение, что причиной здесь не является Раушнинг.
8 Ibid. S. 81.
9 Albert Zoller. Hitler privat — Erlebnisbericht seiner Geheimsekretarin. Dusseldorf, 1949.
S. 29 f.
10 Ibid. S. 57.
11 Особенно гротескный пример сообщает Отто Дитрих. Когда немецкая печать недо-
статочно отметила смерть ценимого Гитлером оперного певца, рейхсканцлер впал в
такой приступ гнева, что не способен был к работе весь день (Otto Dietrich. Zwolf Jahre
mit Hider. Munchen, 1955. S. 225).
12 Kubi^ek. Op. cit. S. 120.
13 Libres propos sur la guerre et la paix. P. 276.
14 Dietrich. Op. cit. S. 180.
15 Libres propos sur la guerre et la paix. P. 322.
16 Dietrich. Op. cit. S. 165.
17 Ibid. S. 164.
18 Libres propos sur la guerre et la paix. P. 306.
19 Mein Kampf. 73. Aufl. 1933. S. 32 ff.
20 Ibid. S. 43.
21 Greiner. Op. cit S. 21 f.
22 Libres propos sur la guerre et la paix. P. 151.
23 Zoller. Op. cit. S. 73, 78.
Примечания 513
24 Libres propos sur la guerre et la paix. P. 123.
25 Kubi^ek. Op. cit. S. 133 ff. Как рассказывает Кубицек, в 1939 г. Гитлер подтвердил в при-
сутствии Винифред Вагнер, что этот момент надо считать началом его политического
призвания (ibid. S. 142).
26 Последнее слово Гитлера перед народным судом и пр. см. в Adolf Hitlers Reden (htsg.
von Ernst Boepple). Munchen, 1933. S. Ill ff.
27 Ее часто замечали и описывали, особенно ясно, напр.: Otto Strasser. Hitler und ich. Kon-
stanz, 1948. S. 87 ff.
28 Frank. Op. cit. S. 329.
29 В целом cp.: Hugo Hantsch. Geschichte Osterreichs 1648—1818. 2. Aufl. Graz — Wien —
Koln, 1953.
30 Антисемитизм Люгера (Lueger) был скорее пропагандистским, чем идеологическим, и
остался очень далеким от расового антисемитизма Шенерера (Schonerer) (ср. изложе-
ние, впрочем, весьма сглаженное, в книге: Kurt Skalnik. Dr. Karl Lueger — Der Mann
zwischen den Zeiten. Wien — Munchen, 1954).
31 Неумеренно объемистое изложение — шеститомный труд Eduard Pichl. Georg von
Schonerer und die Entwicklung des Alldeutschtums in der Ostmark. 2. Aufl. Oldenburg —
Berlin, 1938 (ср. также: Paul Molisch. Geschichte der deutschnationalen Bewegung in
Osterreich. Jena, 1926).
32 Ср. поучительное изложение в новой книге Andrew G. Whiteside. Nationaler Sozialismus in
Osterreich vor 1918. In: «Vierteljahrshefte fur Zeitgeschichte». 9. Jg. (1961). S. 333—359.
33 7 и 8 августа 1920 г. на партийном съезде в Зальцбурге состоялось объединение на-
ционал-социалистических движений Австрии, Рейха и Чехословакии в Национал-со-
циалистическую партию немецкого народа. Но это объединение осталось по существу
формальным.
34 Название «Немецкая рабочая партия» (DAP), впрочем, лишь в 1918 г. превратилось в
Немецкую национал-социалистическую рабочую партию (DNSAP).
35 Самое известное изложение ее идеологии находится в: Rudolf Jung. Der nationale Sozia-
lismus. 2. Aufl. Munchen, 1922.
36 «На строительстве я впервые встретился с социал-демократами. Уже с самого начала
эта встреча была неутешительна. Моя одежда была еще в некотором порядке, мой язык
был правилен, а мое поведение было сдержанным... Я выпивал свою бутылку молока
и съедал свой кусок хлеба где-нибудь в стороне и осторожно изучал свое новое окру-
жение или размышлял о своей печальной судьбе...» (Mein Kampf. S. 40 f.).
37 В изложении его собственной книги содержатся, конечно, некоторые более поздние
наслоения. Но в общем и целом его подтверждают венские свидетели — Кубицек,
Грайнер и Ганиш (Hanisch), информировавший Конрада Гейдена (Konrad Heiden). Как
сообщает Грайнер, Гитлер повесил над своей кроватью заключенные в рамку изрече-
ния Шенерера, например: «Без иудея, без Рима построится собор Германии» или «Мы
смотрим свободно и открыто, мы смотрим пристально, мы радостно смотрим вперед
на немецкое отечество! Хайль!» {Greiner. Op. cit. S. 81).
38 Заслуга этого открытия принадлежит Вильфриду Дайму (Wilfried Daim), и значение его
не уменьшается чрезмерно претенциозным названием его работы: «Человек, который
дал Гитлеру идеи» (Wilfried Daim. Der Mann, der Hitler die Ideen gab. Munchen, 1958).
39 Благородную расу он называл азингами (Asinge), гельдлингами (Heldlinge) или ариоге-
роиками (Arioheroiker), неполноценные расы — чандалами (Tschandalen), ванингами
(Waninge), эффлингами (Afflinge)*. Он пишет свою «теозоологию» для «оправдания
' Азы — род древнегерманских богов; Held — «герой»; чандалы — низшая каста в Индии; ваны —
древнегерманские божества, боровшиеся с азами; Affe — «обезьяна».
514
Примечания
князей и знати», а затем он объявляет «социалистическо-большевистской первобытной
человеческой расе» «расовую борьбу вплоть до кастрирующего ножа» (Daim. Op. cit.
S. 25, 51, 89).
40 Хотя Италия была также объединена с помощью внешней опоры, ее новая столица —
старый Рим — скоро заставила забыть пьемонтское начало этого процесса. Во Фран-
ции лишь Революция развила единое монархическое государство в (однородную) на-
цию.
41 Этот вопрос нашел продолжение даже в философии, но и там не всегда получал ясное
определение и решение, как показывает брошюра Макса Шелера (Max Scheier. Die Ursa-
chen des Deutschenhasses. Leipzig, 1917). Вначале Шелер выдвигает тезис, что нена-
висть против центральных держав есть ненависть периферии против «средоточия мо-
ральных средств и источника», старейших и благороднейших учреждений Европы
(S. 31). Несколько позже он говорит, что ненависть врагов направлена против радост-
ного и систематического труда, вызвавшего «всемирно-исторический подъем» Герма-
нии, который означает для других наций Европы, с их старыми формами жизни, не-
что вроде изгнания из рая (S. 60 ff.). Во всяком случае, Шелер дает понять, что нена-
висть вызвана загадочным и иррациональным столкновением этих двух особенностей.
42 DanielFiymann [i. е. Heinrich ClaB], Wenn ich der Kaiser war. Leipzig, 1912.
43 Естественно, речь идет о характеризации идеальных типов, никоим образом не отри-
цающей существование промежуточных форм и тем более не претендующей на при-
менимость ко всем бесчисленным отдельным случаям (ср. также: Walter Schlesinger. Die
geschichtliche Stellung der mittelalterlichen deutschen Ostbewegung. In: «Historische Zeit-
schnft». Bd. 183. [1957]. S. 517-542).
44 Если в тексте нередко указываются иные основные возможности немецкой политики,
отличные от гитлеровского решения, то, хотя при этом предполагается потенциальное
существование неосуществленного, неопределенность такого предположения не
должна нарушаться детальными конструкциями. Каждая такая конструкция, если она
оправдана, предполагает другие средства, которые нельзя рассмотреть в тексте.
45 Mein Kampf. S. 142.
46 Ibid. S. 160.
47 Ibid. S. 152.
48 Ibid. S. 154.
49 Cp.: Alfred Kiuck. Geschichte des AUdeutschen Verbandes 1890—1939. Wiesbaden, 1954,
напр., S. 36, 86.
50 Cp.: Klaus Schwabe. Zur politischen Haltung der deutschen Professoren im Ersten Weltkrieg.
In: «Historische Zeitschrift». Bd. 193, 3. (1961). S. 601—634.
51 О. О. T. IX. P. 54 ff.
52 Max Weber. «Politische Schriften». 2. Aufl. Tubingen, 1958. Особенно Wahlrecht und
Demokratie in Deutschland (S. 233—279) и Parlament und Regierung’im neugeordneten
Deutschland (S. 294—431).
53 Erich Eyck. Geschichte der Weimarer Republik. Erlenbach — Zurich — Stuttgart, 1954-
1956. Bd. I. S. 45.
54 Kruck. Op. cit. S. 127.
55 Само собой разумеется, это общее понятие применяется лишь ради краткости изложе-
ния и относится главным образом к слоям, где формируется общественное мнение.
56 Первые мюнхенские годы — самые темные в жизни Гитлера. Поэтому неясно, что он
имеет в виду, говоря, что обращался к «различным кругам, теперь отчасти верным на-
ционал-социалистическому движению», подчеркивая, что вопрос об уничтожении
марксизма — это вопрос о будущем немецкой нации (Mein Kampf. S. 171). Во всяком
случае, речь идет о безуспешных разговорах во влиятельном обществе.
Примечания
515
57 Albert Reich. Vom 9. November 1918 zum 9. November 1923 — Die Entstehung der
deutschen Freiheitsbewegung. Munchen, 1933. S. 40 f.
58 Mein Kampf. S. 218.
59 Список членов НСДАП в 1920 г. в разделе на букву Н указывает следующие профес-
сии: «фабрикант, слуга, слесарь, директриса, столяр-мебельщик, торговец, врач, фаб-
рикант, врач, владелец мастерской художественного литья, электромонтер, писатель
(Гитлер), солдат, торговец, старший секретарь, кровельщик, торговец, банковский ре-
гистратор, содержательница школы торговли, газетный агент, вице-фельдфебель, су-
пруга торговца, аптекарь, торговец, супруга художника, банковский служащий, дипло-
мированный инженер, писарь, монтер, кандидат медицины, подмастерье, супруга вра-
ча» (Reich. Op. cit. S. 44).
60 Libres propos sur la guerre et la paix. P. 11, 45.
61 Можно ли назвать политическую группу «массовой партией», определяется не числом
ее членов. «Аксьон Франсэз» была по своей тенденции массовой партией, поскольку
она опиралась на организационную форму «Лиги»; напротив, итальянская фашистская
партия и национал-социалистическая партия не потеряли своего аристократического
самопонимания и тогда, когда они насчитывали миллионы членов.
62 Одно из самых заметных различий по сравнению с итальянским фашизмом состоит в
том, что в НСДАП — за исключением, пожалуй, Отто Штрассера — не было выдаю-
щихся бывших социалистов. Но иногда в нижних слоях, как неоднократно отмечалось,
было заметно некоторое колебание членов партий между национал-социализмом и
коммунизмом, и определенные социалистические тенденции были столь видны, что
долго составляли камень преткновения для индустрии.
63 Mein Kampf. S. 420.
64 Ср. примеч. 22.
65 В первую очередь следует назвать: Ernst Deuerlein. Hitlers Eintritt in die Politik und die
Reichswehr. In: «Vierteljahrshefte fur Zeitgeschichte». 7. Jg. (1959). S. 177—227; Hanns H.
Hofmann. Der Hitlerputsch. Munchen, 1961; Georg Fran^-W'illing. Die Hitlerbewegung —
I. Der Uhrsprung 1919—1922. Hamburg — Berlin, 1962. Основное значение имеет доку-
ментация Эрнста Дейерлейна, хотя и ограниченная кратким промежутком времени.
Ганне Гофман дает тщательно обоснованное документами изложение предыстории и
событий путча, но яри этом, чрезмерно занимаясь разрушением «легенд», пытается
приуменьшить роль и самоуверенность Гитлера. Георг Франц-Виллинг опубликовал
множество важных документов, находившихся в частном владении и стремится глав-
ным образом исследовать роль масс и их настроений. К сожалению, он .односторонне
опирается при этом на свидетельства и еще более на категории мышления «нацио-
нальной» стороны. Однако его результаты в основополагающих моментах как раз уси-
ливают противоположное истолкование. Ценным и даже необходимым остается изло-
жение Конрада Гейдена в: Konrad Heiden. Geschichte des Nationalsozialismus. Berlin, 1932.
66 Deuerlein. Op. cit. S. 195.
67 Ibid. S. 205 ff.
68 В подлиннике «Republik». У Дейерлейна написание исправлено.
69 Исправлено; в подлиннике вместо «Betriiger» (обманщик) ошибочно написано «Вгй-
der» (брат).
70 См. примеч. 224, с. 524.
71 Ernst Rohm. Die Geschichte eines Hochverraters. 5. Aufl. Munchen, 1934. S. 124.
72 Mein Kampf. S. 238 ff.
73 Собрание дат, изданное партийной канцелярией; Hans Vol%. Daten der Geschichte der
NSDAP. 4. Aufl. Berlin, 1935.
74 FramfW'illing. Op. cit. S. 154.
516
Примечания
75 Mein Kampf. S. 615.
76 Franz-Willing. Op. dt. S. 221.
77 По сообщению Рема (Rohm. Op. dt. S. 228), отряды добровольцев (Zeitfrdwilligenkorps)
уже проводили учения по карте Берлина.
78 Наиболее подробное новейшее изложение: Hojmann. Op. dt. S. 208 ff.
79 См. раздел «Итальянский фашизм», с. 218.
80 Ранние отношения Гитлера к Италии и к Муссолини тщательно исследованы в работе:
Walter Werner Pese. Hitler und Italien 1920—1926. In: «Vierteljahrshefte fiir Zdtgeschichte».
3. Jg. (1955). S. 113-126.
81 Так в разбросанном виде сообщает Франц-Виллинг.
82 Franz-Willing. Op. dt. S. 30, 33 f.
83 Wilhelm Hoegner. Der schwierige AuBensdter. Munchen, 1959. S. 14.
84 Franz-Willing. Op. cit. S. 201.
85 Rohm. Op. dt. S. 131.
86 Cp.: FranzWilling. Op. dt. S. 177 ff.
87 Rohm. Op. dt. S. 164.
88 FranzWilling. Op. dt. S. 234.
89 К различиям относится прежде всего поддержка национал-социализма баварским пар-
тикуляризмом. Выпады Гитлера против «берлинских советских евреев» или «берлин-
ских азиатов» не слишком выходят за пределы баварских умонастроений {Franz-Willing.
Op. dt. S. 209). Ср. к тому же: Heinz Golhvitzer. Bayern 1918—1933. In: «Vierteljahrshefte fiir
Zdtgeschichte». 3. Jg. (1955). S. 363-387.
90 «В то время я был в интеллектуальном отношении младенцем» (Libres propos sur la
guerre et la paix. P. 212).
91 Mein Kampf. S. 229.
92 Ibid.
93 Прежде всего: Gottfried Feder. Das Manifest zur Brechung der Zinsknechtschaft des Geldes.
Diessen, 1919; Der Staatsbankrott die Rettung. Diessen, 1919. Самый известный сборник:
Das Programm der NSDAP und seine weltanschaulichen Grundgedanken (NS-Bibiliothek,
Heft 1). 1. Aufl. Munchen, 1927.
94 Der deutsche Staat auf nationaler und sozialer Grundlage — Neue Wege in Staat, Finanz und
Wirtschaft. Munchen, 1923.
95 Ibid. S. 127.
96 Hider’s Table Talk 1941-1944. P. 427.
97 К тенденции, представляемой Федером, следует причислить также сочинения Рудоль-
фа Юнга (Rudolf Jung. Der Nationale Sozialismus. 2. Aufl. Munchen, 1922), где еще отчет-
ливее выступает ориентация на модель средневекового хозяйства. Функция этого соци-
ализма и отвлекающий характер его антисемитских основных черт яснее всего прояв-
ляются в ранних статьях Юлиуса Штрейхера (Julius Streicher. Ruf zur Tat — Aufsatze aus
den Kampfjahren 1920—1922. Numberg, 1937), напр.: «...Мы ощущаем себя на одной
стороне с вами, люди из OSP, MSP и KPD, в борьбе за наше право. Сегодня нас разъ-
единяет только черная тень... черная тень» (S. 13). Может быть, заслуживает упомина-
ния тот факт, что Германн Эссер до 1920 г. был сотрудником «марксистского подстре-
кательского листка» в Кемптене и что в начале революции он требовал от совета рабо-
чих и солдатских депутатов «голов буржуазии» (Friedrich Plumer. Die Wahrhdt fiber Hider
und seinen Kreis. S. 1., s. а. [вероятно, 1925]. S. 15 f.).
98 Walter Gorlitz HerbertЛ. Quint. Adolf Hider. Stuttgart, 1952. S. 143.
99 Erich Ludendotff. Kriegfiihrung und Politik. Berlin, 1923.
100Его более поздняя борьба против «сверхгосударственных сил» не уклонялась от крити-
ки Гитлера; .эта критика «справа» обнаруживает, что фашизм никоим образом нельзя
Примечания 517
определять как «самую крайнюю правую», разве лишь как «самую дееспособную часть»
крайней правой (ср.: Hans Buchheim. Gutachten iiber das Verhaltnis des «Hauses Luden-
dorff» zum Nationalsozialismus. In: «Gutachten des Institute fur Zeitgeschichte». Munchen,
1958. S. 356-370).
mEudendoiff. Op. cit. S. 44.
102Ibid. S. 331.
103Ibid. S. 146.
“Ibid. S. 52.
“Ibid. S. 286.
“Ibid. S. 200.
107Ibid. S. 321.
wiRdhm. Op. cit. S. 9.
“Ibid. S. 113.
110Ibid. S. 127, 268 £, 273.
nlIbid. S. 366.
n2Ibid. S. 173.
113Ibid. S. 204.
114R#4-A. Op. cit. S. 14 f. (фотографии).
115Alfred Bosenberg. Dietrich Eckart — Ein Vermachtnis. 3. Aufl. Munchen, 1935. S. 52.
Альфред Розенберг был долгие годы «подручным» Дитриха Эккарта, который до 1923 г.
оказывал ему деятельную поддержку в редактировании «Ауф гут дойч» и «Фёлькишер
Беобахтер». Конечно, католик-баварец и протестант-балтиец не во всем соглашались:
способ перехода должности главного редактора от Эккарта к Розенбергу, оставил, с
одной стороны, ощущение разочарования, а с другой — чувство вины или, по крайней
мере, опрометчивости {Alfred Rosenberg. Letzte Aufzeichnungen. S. 106).
117К#’й6. Op. cit. S. 35.
118«Auf gut deutsch». Jg. 1920. S. 392.
119Ibid. S. 402.
120Например, к Беле Куну: «Только смотреть, смотреть! / Больше ничего здесь не нуж-
но / И разъяснять все, что нам угрожает».
т Paul Herrmann Wiedeburg. Dietrich Eckart. (Dissertation Erlangen). Hamburg, 1939. S. 5.
122Zoller. Op. cit. S. 119.
“Hitler’s Table Talk. P. 377.
“Ibid.
“Libres propos sur la guerre et la paix. P. 212.
“Ibid. P. 153.
127Dietrich Eckart. Der Bolschevismus vom Moses bis Lenin. Zwitegesprach zwischen Adolf
Hitler und mir. Munchen, 1924. Только Конрад Гейден называет это сочинение и при-
водит из него цитаты (Adolf Hitler. Bd. 1. Zurich, 1936. S. 56 ff, S. 86, см. также: Ge-
schichte des Nationalsozialismus. Berlin, 1932. S. 115. Здесь оно появляется также в списке
литературы).
“Более подробное изложение и анализ: Ernst Nolte. Eine friihe Quelle zu Hitlers An-
tisemitismus. In: «Historische Zeitschrift». Heft 192, 3. (J uni 1961). S. 584—606.
129«Reichstagsrede vom 30. Januar 1937». In: «Dokumente der deutschen Politik» (htsg. von
Paul Meier-Benneckenstein). Bd. V. Berlin, 1938. S. 32.
130Конечно, эта необходимость насущна лишь в той мере, насколько она относится к
коллективной еврейской «голове» большевизма. И в этой точке зрения Гитлер никогда
не колебался, даже перед самой смертью, когда у него возникла своеобразная иллюзия,
что настоящим победителем в войне оказался «более сильный восточный народ».
тМах Domarus. Hitler-Reden und Proklamationen 1932—1945. Bd. I. Wurzburg, 1962. S. 804.
518
Примечания
1323аметим в скобках, что оно представляет неоценимое преимущество: в нем часто упо-
минаются определенные книги и источники, так что мы можем нечто узнать о литера-
туре, которая, вероятно, предполагалась известной и обсуждалась в разговорах Эккарта
с Гитлером. Следующие шесть сочинений упоминаются чаще всего: Otto Hauser.
Geschichte des Judentums; Werner Sombart. Die Juden und das Wirtschaftsleben; Henry Ford
Der Internationale Jude; Gougenot des Mousseaux. Der Jude, das Judenturn und die Verjudung
der chrisdichenVolker (эту книгу Альфред Розенберг перевел в 1920 г. на немецкий
язык); Theodor Fritsch. Handbuch der Judenfrage; Friedrich Delitzsch. Die groBe Tauschung. Да-
же без явного упоминания везде является предпосылкой знание «Протоколов сионских
мудрецов».
133Вряд ли случайно, что Гитлер лишь едва начал читать «Миф» Розенберга, потому что
нашел его написанным «в слишком абстрактном стиле» (Hitler’s Table Talk. Р. 422).
Можно предположить, что Розенберг был важнее всего для Гитлера как очевидец
большевистской революции и автор антисемитских сочинений. (Die Protokolle der
Weisen von Zion und die jiidische Weltpolitik. Munchen, 1923; Der staatsfeindliche Zionis-
mus. Hamburg, 1922; Die Spur des Juden im Wandel der Zeiten. Munchen, 1920). Либе-
рально-протестантская исходная позиция Розенберга вполне выясняется из его расска-
за, как он испугался в 1911 г. скелетов епископов в Эттале (Letzte Aufzeichnungen.
S. 274 f.).
iMFran^Willing. Op. cit. S. 220.
135Mein Kampf. Bd. 2. Кар. 13. «Deutsche Bundnispolitik nach dem Kriege». Особенно
S. 707 ff.; Hitlers Zweites Buch. Stuttgart, 1961. S. 176 ff.
13Tbid. S. 160.
137 Ср. к этому же: Anneliese Thimme. Gustav Stresemann — Legende und Wirklichkeit. In: «His-
torische Zeitschrift». Bd. 181. S. 287—335.
^Konrad Heiden. Geschichte des Nationalsozialismus. S. 20.
139Cp.: Otto-Fmst Schiiddekopf. Linke Leute von rechts — Die nationalrevolutionaren Minder-
heiten und der Kommunismus in der Weimarer Republik. Stuttgart, I960. Особенно
Кар. 14 и 23.
140Бывший гауляйтер Гамбурга Кребс (Krebs), по его собственным словам, решился даже
сказать Гитлеру в лицо, что он не фюрер в германском смысле, а восточный деспот
(Albert Krebs. Tendenzen und Gestalten der NSDAP. Stuttgart, 1959. S. 156).
141Joseph Goebbels. Wege ins Dritte Reich. Munchen, 1927. S. 14, 33, 25.
u20tto Strasser. Aufbau des deutschen Sozialismus. Leipzig, 1932.
143Hider und ich. S. 131—147.
144Отто Штрассер планировал в 1932 г., в случае вступления Гитлера в правительство, со-
звать большой «антифашистский конгресс», при участии, например, таких организа-
ций, как Jungdo, Tannenbergbund, Tatkreis, Wiederstandskreis (Schiiddekopf. Op. cit. S. 340).
Первые отождествления национал-социализма с итальянским фашизмом, естественно,
обнаруживаются в местной мюнхенской печати. Даже Альфред Розенберг в конце
жизни высказывался примерно в том же смысле (Alfred Rosenberg. Letzte Aufzeichnungen.
S. 342).
145Вопрос, какую финансовую и моральную поддержку Гитлер получил от крупной ин-
дустрии, принадлежит к наиболее трудным, поскольку он задевает слишком много ин-
тересов. Так, например, Отто Дитрих, несомненно, недопустимым образом недооце-
нивает эту поддержку (Otto Dietrich. Zwolf Jahre mit Hitler. Munchen, 1955. S. 186). С Дру-
гой стороны, бросается в глаза тот факт, что историография ГДР не сумела привести
никаких заслуживающих упоминания новых фактов, а по существу лишь ссылается на
известные исследования или источники (Thyssen, Heiden, Hallgarten) (ср.: Frit% Klein.
Zur Vorbereitung der faschistischen Diktatur dutch die deutsche GroBbouigeoisie 1929-
Примечания
519
1932. In: «Zeitschrift fiir Geschichtswissenschaft». 1. Jg. [1953]. S. 872—904). Самым важным
документом до сих пор остается «Die Eingabe deutscher Finanzmagnaten, Monopolisten
und Junker an Hindenburg fiir die Berufung Hiders zum Reichskanzler», цитируемый в
IMG. Bd. XXXIII. S. 531; цитата представляет название статьи Альберта Шрейнера
(Albert Schreiner) в «Zeitschrift fiir Geschichtswissenschaft». 4.Jg. (1956). S. 366—369. Это
ходатайство (Eingabe), однако, не объясняет силу национал-социалистического движе-
ния, поскольку оно, напротив, эту силу предполагает. Заслуживают внимания высказы-
вания Шахта о «неповоротливости тяжелой индустрии» в письме к Гитлеру, написан-
ном примерно в то же время (IMG. Bd. XXXVI. S. 535).
146«Dokumente der deutschen Politik und Geschichte, 1919—1933» (hrsg. von Johannes Hohl-
feld. Berlin, s. a.). Bd. 3. S. 340.
147Hider’s Table Talk. P. 437; Libres propos sur la guerre et la paix. P. 259.
148Документация: Thilo Vogelsang. Neue Dokumente zur Geschichte der Reichswehr 1930—
1933. In: «Vierteljahrshefte fiir Zeitgeschichte». 2. Jg. (1954). S. 417 ff.
wKarlDietrich Brasher. Die Auflosung der Weimarer Republik. 3. Aufl. Villingen, I960. S. 674 f.
150Необычайно характерна для понимания масштабов страха перед коммунистами в кон-
сервативных кругах, но также для вполне реалистического суждения руководящих на-
ционал-социалистов запись в дневнике Геббельса от 16 февраля 1932 г. Важный депу-
тат немецких националистов в разговоре с ним давал больше шансов Тельману, чем
Гинденбургу, и Геббельс заметил по этому поводу: «Жутко подумать, как далеки эти
люди от подлинного настроения народа» (Joseph Goebbels. Vom Kaiserhof zur Reichskanz-
lei. 19. Aufl. Miinchen, 1937. S. 46).
151 Bracher. Op. cit S. 504.
152Cp. раздел «Итальянский фашизм», с. 226.
153Несмотря на правильное понимание Гитлера, СДПГ его недооценивала, как это видно
из цитируемого Брахером меморандума фракции СДПГ: «Гитлеровское правительство
поставило бы себе целью повторение итальянского примера. Это означало бы уни-
чтожение всех организаций рабочего класса, длительное осадное положение, прекра-
щение всякой свободы печати, собраний и других политических свобод, постоянную
угрозу гражданской войны внутри страны и реваншистской войны вне страны» (Bracher.
Op. cit. S. 379).
154 Никто не был глубже унижен, чем самый виновный и самый легкомысленный из всех,
Франц фон Папен, вместо которого 30 июня расстреляли ближайших сотрудников, и
который все же остался высоко ценимым и покорным сотрудником Гитлера.
155Документация: Ertch Matthias. Hindenburg zwischen den Fronten 1932. In: «Vierteljahrs-
hefte fiir Zeitgeschichte». 8. Jg. (1960). S. 78 ff.
156Документация: Thilo Vogelsang. Hiders Brief an Reichenau vom 4. Dezember 1932. In: «Vier-
teljahrshefte fiir Zeitgeschichte». 7. Jg. (1959). S. 429 ff.
157«Dokumente der deutschen Politik und Gescichte». Bd. 3. S. 451.
t58Ibid. Bd. 4. S. 7-11.
^Joseph Goebbels. Vom Kaiserhof zur Reichskanzlei. 19. Aufl. Miinchen, 1937. S. 286.
1б0Процесс захвата и укрепления власти можно в лучшем случае назвать полулегальным.
С самого начала он сопровождался и стимулировался незаконными обстоятельствами.
Основной источник- Karl Dietrich Bracher, Wolfgang Sauer, Gerhard Schulp Die nationalsozialis-
tische Machtergreifung. Koln — Opladen, I960.
1б1Весьма поучительна документация в статье: Erich Matthias. Der Untergang der Sozialde-
mokratie 1933. In. «Vierteljahrshefte fiir Zeitgeschichte». 4. Jg (1956). S. 179—226. Самое
примечательное свидетельство пораженчества и иллюзий — высказывание Курта Шу-
махера: «Не следовало бы упускать из виду, что процесс фашизации, уже перешедший
свою высшую точку у буржуазии, только начинается у рабочих» (S. 190).
520
Примечания
162Alfred Rosenberg. Letzte Aufzeichnungen. S. 316.
163Например: «Таким образом, в отличие от нашего официального правительства, я вижу
средство нового подъема Германии не в примате немецкой внешней политики, а в
примате восстановления здорового, национального и боеспособного немецкого на-
родного тела» (доклад Адольфа Гитлера перед деятелями экономики Западной Герма-
нии в дюссельдорфском индустриальном клубе 27 января 1932 года, «Vortrag Adolf
Hitlers vor westdeutschen Wirtschaftlem im Industrie-Klub zu Dusseldorf am 27. Januar
1932». Munchen, s. a. S. 30).
1643ахват власти большевиками тоже не был в этом смысле целенаправленным. Хотя он
имел ясно намеченные цели, но в решающей части партия стала осуществлять, после
периода тяжелейших поражений и отступлений, совсем иные цели.
165Фриц Тобиас убедительно показал в своей книге (Frit% Tobias. Reichstagsbrand. Rastatt,
1962), как возникла антифашистская легенда. Но в то же время он показал, может быть
невольно, что никакая легенда никогда не находила лучшей почвы, чем национал-
социалистическая легенда. В центре всей этой истории находится даже не криминали-
стический, а технологический вопрос (могло ли такое большое здание так интенсивно
загореться в столь короткое время, если действовал единственный поджигатель с са-
мым убогим снаряжением). Для решения этого вопроса историк смог, по крайней мере,
привлечь аналогии.
166«Dokumente der deutschen Politik und Geschichte». Bd. 4. S. 3—7.
167Даже если допустить, что национал-социалистическое руководство испытывало такой
страх и такое раздражение, какие ему слишком некритически приписывает Тобиас
(S. 133 ff.), принявший весьма сомнительную альтернативу («Гитлер или Тельман!»),
успешность предпринятых арестов могла бы его совершенно успокоить. В самом деле,
можно было верить в тактику, противоречившую всем привычкам коммунистов, мож-
но было пренебречь рассказами перебежчиков и не принимать во внимание иллюзор-
ных партийных дискуссий с их надеждой на «провал» Гитлера; но невозможно было счи-
тать опасного противника столь глупым, чтобы его деятели, дав огненный сигнал гра-
жданской войны, спокойно улеглись спать в своих квартирах. Вопрос о причине по-
жара никоим образом не касается лживого характера «Распоряжения о защите народа и
государства».
168См. документацию: Anton Ritthaler. Zum Riicktritt Hugenbergs 1933. In: «Vierteljahrshefte
fur Zeitgeschichte». 8. Jg. (1960). S. 193—219.
169Joseph Goebbels. Vom Kaiserhof zur Reichskanzlei. S. 299.
170Neue Dokumente zur Geschichte der Reichswehr 1930—1933. Op. cit. S. 434 ff.
171Bce дальнейшее следует сравнить с важной статьей: Hermann Маи. Die «Zweite Revolu-
tion» — Der 30. Juni 1934. In: «Vierteljahrshefte fur Zeitgeschichte». 1. Jg. (1953). S. 119—
137. В настоящее время основное значение имеет Bracher, Sauer, Schulp. Op. cit. S. 829—
972. Ср. также Promemoria ernes bayerischen Richters zu den Juni-Morden 1934. In: «Vier-
teljahrshefte fur Zeitgeschichte». 5. Jg. (1957). S. 102 ff.
mMau. Op. cit. S. 128.
173Живое впечатление о невероятном легкомыслии решений Гитлера о жизни и смерти,
касающихся даже его старейших соратников, передает рассказ прямого свидетеля Ган-
са Франка (Hans Frank. Op. cit. S. 147 ff).
174Это было парадоксально в том смысле, что речь была полностью составлена в духе
рейхсвера. Извлечение из этой речи находится в «Dokumenten der deutschen Politik und
Geschichte». Bd. 4. S. 159—165, полный текст в IMG. Bd. XL. S. 543—558. Автором счита-
ется Эдгар Юнг, снискавший себе известность объемистой книгой как сторонник
«консервативной революции» (Edgar J. Jung. Die Herrschaft der Minderwertigen) (cp.: Ar-
Примечания
521
min Mohler. Die Konservative Revolution in Deutschland 1918—1932. Stuttgart, 1950, c: Jung.
S. 174 £.; S. 253).
,75«Dokumente der deutschen Politik und Geschichte». Bd. 4. S. 173.
176«Vierteljahrshefte fur Zeitgeschichte». 3. Jg. (1955). S. 184-210.
177Вряд ли генерал Госбах имел намерение опубликовать свою информацию. Лишь слу-
чайно его запись попала в руки союзников. Объяснения по поводу истории возникно-
вения публикации см. в конце книги Friedrich Hofbach. Zwischen Wehrmacht und Hitler
1934-1938. Wolfenbiittel — Hannover, 1949. Запись стоит под № 386—PS в IMG.
Bd. XXV. S. 402-413; извлечения см., например, в «Dokumente der deutschen Politik und
Geschichte». Bd. 4. S. 366—375; Walther Hofer. Der Nationalsozialismus — Dokumente 1933—
1945. Frankfurt, 1957. S. 193—196. В последнее время доказательную силу этого мемо-
рандума неоднократно оспаривали, прежде всего А. Дж. П. Тейлор (A. J. Р. Taylor. The
Origins of the Second World War. London, 1961. P. 131 ff.) и Д. Л. Хогган (David L. Hog-
gin. Der erzwungene Krieg. Tubingen, 1961. S. 116 £). Тейлор, впрочем, не считает со-
держание искаженным, но полагает, что понимание Госбаха ошибочно: эти «грезы»
(«day dreaming») нужны были Гитлеру для определенной цели в борьбе с Шахтом. Хог-
ган объявляет Госбаха противником Гитлера, заинтересованным прежде всего в том,
чтобы снабдить пропагандистским материалом начальника генерального штаба Люд-
вига Бека (Ludwig Beck), решительного врага Гитлера. Аргумент Тейлора, вместе с его
противопоставлением «воли» и «грезы», представляет не столько упрек Госбаху, сколь-
ко характерное выражение англосаксонского склада ума. Хогган же предполагает, что
Госбах и Бек приписывали Гитлеру воинственные намерения, потому что они были
его враги. Гораздо более вероятно обратное отношение причины и следствия. Не под-
лежит сомнению, что запись Госбаха не имеет такой доказательной силы, как настоя-
щий протокол. Но есть много возможностей проверить ценность документа. Напри-
мер, можно задать следующие вопросы:
1. Занимают ли переданные Госбахом высказывания изолированное и неправдо-
подобное положение в общих рамках мышления Гитлера?
2. Вероятно ли, что Госбах, при его образе мыслей, уровне образования и биогра-
фии, мог стать жертвой грубого самообмана или даже сознательно совершить фаль-
сификацию?
3. Можно ли приписать Госбаху изобретение столь характерной детали, как рас-
считанное переселение миллионов людей из Австрии и Чехословакии?
4. Находятся ли высказывания Редера, Геринга и Нойрата о той же ситуации в су-
щественном противоречии с версией Госбаха?
5. Были ли эти люди заинтересованы в маскировке положения вещей, и нет ли
других подтверждений такой тенденции?
Все эти вопросы имеют столь однозначный ответ, что причина сомнений пред-
ставляется в своеобразном свете.
178Ср. указание Госбаха, Hojlhach. Op. cit. S. 187.
179Гитлер знал соответствующие акты в течение нескольких лет и даже приказал их
сжечь. Сопоставление генерал-полковника с гомосексуалистом-насильником в биб-
лиотеке рейхсканцелярии беспрецедентно в истории. По этому поводу ср. книгу Гер-
мана Ферча о кризисе, связанном с Фричем (Hermann Foertsch. Schuld und Verhangnis.
Stuttgart, 1951). Удивительная беззащитность Фрича перед Гитлером понятна из-фра-
зы, переданной Госбахом как многократное высказывание генерала: «Гитлер — это
судьба Германии и в хорошем, и в дурном» (Hofibach. Op. cit. S. 107).
180«Dokumente der deutschen Politik und Geschichte». Bd. 4. S. 390 ff., особенно S. 397.
‘«‘IMG. Bd. XXXI. S. 354-368.
522
Примечания
182В одном из неподписанных текстов выступления 22 августа 1939 г. содержится фраза:
«Наши противники — маленькие червячки. Я их увидел в Мюнхене» (IMG. Bd. XXVI.
S. 343).
183Есть много версий этой речи, большей частью не подписанных, самая надежная из
них, кажется, запись генерал-адмирала Бема (Boehm), предложенная нюрнбергскому
суду как документ защиты Редера (IMG. Bd. XLI. S. 17—25). Из нее взята цитата.
184В «Выступлении перед главнокомандующими 23 ноября 1939 года» (IMG. Bd. XXVI.
S. 327 ff.).
XK>Galeat^p Ciano. Tagebiicher 1937/1938. S. 242.
186«Сегодня я снова хочу быть пророком: если международному финансовому еврейству в
Европе и вне ее удастся еще раз вовлечь народы в мировую войну, то результатом это-
го будет не большевизация планеты, то есть победа еврейства, а уничтожение еврей-
ской расы в Европе» («Dokumente der deutschen Politik und Geschichte». Bd. 5. S. 8).
187Уже цитированные рассуждения перед генералами 3 февраля 1933 г. он завершил за-
мечанием, что наибольшую опасность представляет время построения вермахта. Здесь
выяснится, есть ли у Франции государственные люди. Если есть, то Франция не оста-
вит Германии времени, а нападет на нее, предположительно с восточными помощни-
ками (op. cit. S. 435).
188О «битве богов различных порядков и ценностей» говорит Макс Вебер в своей извест-
ной статье «Vom inneren Beruf zur Wissenschaft» («Gesammelte Aufsatze zur Wissen-
schaftslehre». Tubingen, 1951. S. 588 f).
189Если это утверждение справедливо, из него легко понять, насколько осмысленна или
бессмысленна каждая «дискуссия о виновниках войны».
”°Это не исключает того, что он считал неизбежным также конфликт с западными дер-
жавами — но в более позднее время. Именно в таком тоне выдержана речь 22 августа
1939 г.
191 Атака на Перл-Харбор остается «нападением» также и в том случае, если Рузвельт ее
спровоцировал бескомпромиссным ведением переговоров.
192Ср.: Martin Bros^at. Nationalsozialistische Polenpolitik 1939—1945 («Schriftenreihe der Vier-
teljahrshefte fur Zeitgeschichte». Nr. 2). Stuttgart, 1961.
’’’Документация: Denkschrift Himmlers uber die Behandlung der Fremdvolkischen im Osten.
(Mai 1940). In: «Vierteljahrshefte fur Zeitgeschichte». 5. Jg. (1957). S. 194—198. Цитата:
S. 197.
”4IMG. Bd. XXIX. S. 444.
195Письмо от 3 января 1940 г.; О. О. Т. XXIX. Р. 424.
’’^Исследования Франца Гальдера и Герта Бухгейта не убеждают в обратном, так как они
слишком ориентированы на подробности. (Fran? Halder. Hitler als Feldherr. Munchen,
1949; GdrtBuchheit. Hider der Feldherr. Rastatt, 1958).
’’’Известное решение задержать танковую атаку' перед Дюнкерком не составляет возра-
жения — даже если оно сделало возможным спасение британского экспедиционного
корпуса — поскольку нет полной ясности по поводу мотивов Гитлера (в «Testament
politique» сказано: «Мы в действтельности воздержались от их уничтожения в Дюнкер-
ке», р. 133). Ср.: Hans Meier-Weicker. Der EntschluB zum Anhalten der deutschen Panzet-
truppen in Flandetn 1940. In: «Vierteljahrshefte fiir Zeitgeschichte». 2. Jg. (1954). S. 274-290.
’’’Муссолини настойчиво рекомендовал ему дать решающий бой Англии в Средиземном
море. Даже если полностью отвлечься от идеологических предпосылок Гитлера, этот
путь никоим образом не гарантировал окончательного успеха.
’”Ср,: Gerhard С. Weinberg. Der deutsche EntschluB zum Angriff auf die Sowjetunion. In: «Vier-
teljahrshefte fiir Zeitgeschichte». 1. Jg. (1953). S. 301—318. Вейнберг приписывает решаю-
щее значение одной конференции, состоявшейся 31 июля 1940 г. Ему возражали Hans
Примечания 523
G. Seraphim и Andreas Hillgruber (Ibid. 2. Jg. [1954]. S. 240—249), высказывавшиеся за по-
литические мотивы и более поздний момент времени, но их мнение отчасти дисква-
лифицируется тем, что они ссылаются на одну (не относящуюся к делу) запись в днев-
нике Розенберга. В этой связи может представить интерес замечание в наброске докла-
да Йодля (ноябрь 1943 г.), где говорится, что уже во время западной кампании Гитлер
сообщил ему свое основное решение вступить в схватку с большевистской опасно-
стью (IMG. Bd. XXXVII. S. 638).
200Может показаться сомнительным, что даже во время неограниченного господства Ста-
лина Гитлер в самом деле еще верил в «еврейскую голову» большевизма. Против этого
говорит письмо Гитлера Муссолини от 6 марта 1940 г., где указывается, что Германия и
Россия могли бы прийти к взаимопониманию, потому что враждебность национал-
социализма к коммунизму была вызвана лишь его (прежней) еврейской интернацио-
нальной установкой, а не (сталинистской) русско-националистической государствен-
ной идеологией. Но в действительности более серьезно одно высказывание от 20 ян-
варя 1941 г., что после смерти Сталина евреи, находящиеся теперь во втором и третьем
ряду, снова выдвинутся в первый ряд (IMG. Bd. XXXIV. S. 469).
201 IMG. Bd. XXVI. S. 641.
202IMG. Bd. XXXVIII. S. 88.
“’Ibid. S. 425.
204Основное изложение: Gerald ReitUnger. Die Endlosung — Hiders Versuch der Ausrottung
der Juden Europas 1939—1945. 4. Aufl. Berlin, 1961 (название оригинала: The Final Solu-
tion — Phe Attempt to Exterminate the Jews of Europe. London, 1953).
205Эти «первые меры» описывает Alexander Dalhn. Deutsche Herrschaft in RuBland 1941—
1945. Dusseldorf, 1958.
^Cp. c. 422.
207Документация: Helmut Heiher. Der Generalplan Ost. In: «Vierteljahrshefte fur Zeitgeschich-
te». 6. Jg. (1958). S. 281-325.
208Документация: Hans Rothfels. Ausgewahlte Briefe von Generalmajor Helmuth Stieff. In:
«Vierteljahrshefte fill Zeitgeschichte». 2. Jg. (1954). S. 291—305.
209Cp. заключительные слова «совещания 23 мая 1939 г.» (так называемый «Kleiner
Schmundt»): IMG. Bd. XXXVII. S. 556.
210Различные ступени Сопротивления подверглись наименьшей фильтрации в книге:
Der lautlose Aufstand — Bericht uber die Widerstandsbewegung des deutschen Volkes
(hrsg. von Gunther Weisenborn). Hamburg, 1953. Характерные коммунистические возра-
жения против стандартного труда Ганса Ротфельса (Hans Rothfels. Die deutsche Opposi-
tion gegen Hifler. 3. Aufl. Frankfurt, 1958) и документации Вальтера Гофера (Walther
Hofer) приводит Хорст Лашица (Horst Laschitza) в «Zeitschrift fur Geschichtswissen-
schafi». 9. Jg. (1961) S. 1847-1860: Faschismus und Widerstand — Falschung und Wirklich-
keit. Auseinanderseteung mit Auffassungen der westdeutschen Historiker Hans Rothfels und
Waither Hofer.
2,1 «Измена ролике» - понятие из области чисто национальных конфликтов и войн.
Делать это понятие наивысшим критерием — значит не понимать специфическую
природу Второй мировой войны. Но те, кто не придает этому понятию никакого зна-
чения, несправедливо считают эту войну чисто идеологической. Неразрешимое пере-
плетение двух разнородных элементов составило трагическое противоречие, которое
погубило тысячи лучших людей и продолжало причинять страдания тем, кто принял
решение (ср.: Margret Boveri. Der Verrat im XX. Jahrhundert. Hamburg, 1956 ff.).
212Мы здесь намеренно избегаем связывать с конструируемыми ступенями определенные
имена. Само собой разумеется, что в жизни дело обстоит не столь однозначно, как в
мышлении.
524
Примечания
213Из этих рамок в принципе не выходят ни «приказ командования» о казни военноплен-
ных, с одной стороны, ни бомбардировки городов с другой, поскольку нормальная
война не должна означать «идиллии».
214IMG. Bd. XLI. S. 544.
215Tis_chgesprache. S. 187 (в тексте «Sturmblock»).
216Такие мероприятия, как тотальная мобилизация (Заукель (Sauckel)) или создание
фолькспггурма, носят рутинный характер или свидетельствуют об отчаянии, а потому
здесь не упоминаются.
217Можно было бы назвать атомную бомбу — если дозволена такая этнологическая ха-
рактеристика — последним продуктом немецко-еврейского симбиоза и первым ре-
зультатом его распада. Как известно, именно евреи-эмигранты из Германии (Альберт
Эйнштейн и Лео Силард) побудили Рузвельта начать разработку нового оружия, а
ближайшей сотрудницей Отто Гана была Лизе Мейтнер. Но интернациональность
фашизма отражается и в этой области в интернациональности антифашизма: одним
из самых выдающихся исследователей в этом проекте был Энрико Ферми, вынужден-
ный покинуть Италию Муссолини из-за своей жены-еврейки.
218Необходимые ограничения вытекают из сказанного на с. 400 и далее.
219Ср.: PaulYHuke. Nationalsozialistische Europaideologie. In: «Vierteljahrshefte fur Zeitge-
schichte». 3. Jg. (1955). S. 240-275.
^Cp.: Hans Dietrich Loock. Zur «groBgermanischen Politik» des Dritten Reiches. In: «Viertel-
jahrshefte fiir Zeitgeschichte». 8. Jg. (1960). S. 37—63.
221 Вопреки этому, жалобы на «потерянные победы» свидетельствуют об узком кругозоре
людей с чисто техническим мышлением. В самом деле, нельзя всерьез надеяться, что
демоническая воля создаст орудие невероятного совершенства, а затем скромно отдаст
его профессионалам для правильного употребления. Некоторые высшие офицеры мо-
гут возлагать на Гитлера — справедливо или нет — вину за свои неудачи на Кавказе и
на Волге, но без него не было бы самой элементарной предпосылки для их успехов и
неудач.
^IMG. Bd. XLI. S. 428.
^Joseph Goebbels. Vom Kaiserhof zur Reichskanzlei. S. 220.
224«Dokumente der deutschen Politik und Geschichte». Bd. 5. S. 529.
HI. Практика как завершение
1 Mein Kampf. 73. Aufl. 1933. S. 652.
2 Wilhelm Hoegner. Die verratene Republik. Munchen, 1958. На странице 36 насчитывается
1100 погибших.
3 Rohm. Op. cit. S. 126; Konrad Heiden. Hider. Bd. 1. S. 78.
4 Deuerlein: Op. cit. Dokument 23.
5 Hiders Tischgesprache. Bonn, 1951. S. 421 ff.
6 Wilhelm Hoegner. Der schwierige AuBenseiter. S. 18.
7 Георг Франц-Виллинг использует высказывание Гегнера (Hoegner), чтобы без всякого
различия, и даже в духе его общей тенденции с отрицательным подчеркиванием, рас-
сматривать «красный террор» как доказанный факт.
8 Ср.: Mein Kampf. S. 564.
9 В 1923 г. мюнхенский полк СА под руководством Брюкнера (Bruckner) насчитывал 13
рот, одну сторожевую роту, «ударную группу Гитлера», далее, техническое подразделе-
ние, артиллерийское подразделение, велосипедное подразделение (Fran^-WilUng. Op.
cit. S. 144).
10 Mein Kampf. S. 608.
11 Ibid. S. 382 f.
Примечания
525
12
13
14
15
16
17
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
Тот факт, что немецкие гауляйтеры впоследствии были, как правило, намного сильнее
итальянских federali (начальников федераций), объяснялся исключительно волей само-
го Гитлера, для которого существование <®ице-королей» было противовесом убийст-
венным тенденциям бюрократической централизации, подобно тому, как для Морраса
«libertes» («свободы»).
Mein Kampf. S. 651 ff.
ErancfWtiling. Op. cit. S. 175.
О «фашистском приветствии» отчетливо говорится в: Walter М. Espe. Das Buch der
NSDAP. Berlin, 1933 (к рис. 36).
По всем вопросам организации ср.: Wolfgang Schafer. NSDAP, Entwicklung und Struktur
der Staatspartei des Dritten Reiches. Hannover — Frankfurt a. M., 1956.
См. раздел «Итальянский фашизм», с. 270 сл.
О мыслях Дарре (Darre) можно получить все возможные сведения из его книг, прежде
всего из: Das Bauemtum als Lebensquell der nordischen Rasse. Munchen, 1933, и Neuadel
aus Blut und Boden. 1. Aufl. Munchen, 1930. Заслуживает внимания его тесная связь с СС
(ср. с. 400).
Ср., напр., Neue Dokumente zur Geschichte der Reichswehr. Op. cit. S. 405 f.
Ср. сборники статей и речей Геббельса периода «борьбы»: напр., «Der Angriff». Mun-
chen, 1940; «Signale der neuen Zeit». Munchen, 1934; отчасти также «Revolution der
Deutschen». Oldenburg, 1933. Весьма интересны в отношении мелкобуржуазно-акаде-
мическо-нигилистической ветви национал-социализма, представляемой Геббельсом,
его ранний роман «Michael» (17. Aufl. Munchen, 1942) и дневниковые записи за 1925—
26 гг., которые издал Helmut Heiber (Schriftenreihe der Vierteljahrshefte fiir Zeitgeschich-
te». 2. Aufl. Stuttgart, 1961).
Adolf Hider in Franken. Niimberg, 1939. S. 81.
На первом месте следует назвать большой труд Bracher, Sauer, Schulp.
«Dokumente der deutschen Politik». Bd. I. Die nationalsozialistische Revolution. S. 168.
«Dokumente der deutschen Politik und Geschichte». Bd. 4. Berlin, s. a. S. 54.
«Dokumente der deutschen Politik». Bd. I. S. 169 ff.
«Dokumente der deutschen Politik und Geschichte». Bd. 4. S. 84 f.
Ibid. S. 85 f.
Ibid. S. 255 f.
Потрясающие мемуары многолетнего «референта по расовым вопросам» в министер-
стве внутренних дел Бернгарда Лезенера (Bernhard Losener) позволяют получить более
справедливое представление о «соучастниках» из министерств; именно эти люди,
впрочем, понятным образом придерживались юридическо-прагматической почвы (in:
«Vierteljahrshefte fur Zeitgeschichte». 9. Jg. [1961]. S. 262—313).
«Dokumente der deutschen Politik». Bd. V. S. 296 ff.
Все цитируемые здесь законы и распоряжения находятся в «Dokumente der deutschen
Politik». Bd. VI, 2.
О проблеме еврейской эмиграции и некоторых различиях в отдельные периоды вре-
мени ср. экспертизу: Die Auswanderung der Juden aus Deutschland zwischen 1933 und
1939 (Gram!). In: «Gutachten des Institute fiir Zeitgeschichte». S. 79—85.
В течение короткого времени после победы над Францией снова появился план с Ма-
дагаскаром, никогда не выходивший за пределы неофициальной дискуссии. Конечно,
разговоры о восточных резервациях для евреев в качестве целей транспортировки слу-
жили также для успокоения совести людей.
О. О. Т. XXIX. Р. 91.
См. раздел «Итальянский фашизм», с. 246.
526
Примечания
37 Вряд ли какое-нибудь явление проливает больший свет на природу национал-социа-
лизма, чем сионизм. Сионизм означал новый род национального и расового сознания,
вначале у немногих евреев, решительно вступивших в борьбу с «совершенно лишив-
шимися еврейства», то есть ассимилированными евреями, обвиняя их в «вырождении»
и «национальной измене». Еще худшим врагом было для них марксистское учение, по-
тому что оно убивало всякий интерес к чисто еврейским делам. В этом случае челове-
чество также объявлялось абстракцией, пустым понятием, и «обманчивому призраку»
всеобщего братства народов противопоставлялась любовь к собственной почве, идеал
здорового, укорененного в земле крестьянства. Сионисты искали выход из угрозы
«удушения» и национальной гибели и очень много думали о Палестине, но мало о ее
арабском населении. Уже в 1863 г. Мозес Гесс (Moses НеВ) сказал, что «раса» является
первичным фактором исторического процесса; а в 1882 г. Леон Пинскер (Leon Pinsker)
прибавил, что евреи представляют элемент, не поддающийся ассимиляции. Явления
вырождения при ассимиляции нередко описывались представлениями, не очень дале-
кими от антисемитских.
Если даже держаться сомнительного тезиса, что сионизм — не что иное, как по-
дражание европейскому национализму, трудно было бы попросту поставить в вину
национализму те способы мышления и понятия, которые нашли столь широкое
распространение также и среди еврейства. Однако все то, что для национал-
социализма было просто патологическим страхом перед будущим — угроза гибели
народа, отсутствие национального жизненного пространства, одинаковая
враждебность всех противостоящих друг другу сил — все это было реальностью для
еврейства. Мы не можем здесь обсуждать другие столь же значительные различия, а
также вопрос, можно ли говорить о наличии внутри сионизма «еврейского фашизма».
Но именно эта параллель доказывает бессмысленность центрального тезиса национал-
социализма. Каким образом народ, столь пострадавший от последствий эмансипации,
мог быть его причиной? (По этому поводу ср. объемистую книгу: Ado if Bohm. Die
zionistische Bewegung bis zum Ende des Weltkrieges.)
38 Постановления Версальского договора о защите меньшинств были не в последнюю
очередь составлены под влиянием всемирных еврейских организаций.
39 Der Parteitag der Arbeit vom 6. bis 13. September 1937 — Offizieller Bericht uber den Ver-
lauf des Reichsparteitages mit samtlichen KongreBreden. Munchen, 1938. S. 40.
40 Ibid. S. 17.
41 Поводом было присуждение Нобелевской премии мира Карлу фон Осецкому.
42 Ibid. S. 89.
43 Ibid. S. 128.
44 Ibid. S. 195.
45 Ibid. S. 231.
46 Ibid. S. 243.
47 Ibid. S. 245.
48 Ibid. S. 249.
49 Ibid. S. 260.
50 Ibid. S. 270 f.
51 Ibid. S. 353.
52 Ibid. S. 358.
53 Ibid. S. 371.
54 Ibid. S. 381.
55 Ibid. S. 383.
56 Cp.: Karlhein^Schmeer. Die Regie des offentlichen Lebens im Dritten Reich. Munchen, 1956.
Примечания 527
57 Во всем этом торжестве лишь один раз можно различить тон заботы и сомнения, и то
в косвенной форме. На ежегодном собрании DHF Герман Геринг отвергает как «бол-
товню» все разговоры, объясняющие экономический подъем «конъюнктурой воору-
жения» (op. cit. S. 282).
58 IMG. Bd. XLI. S. 192.
59 О структуре СС информирует Hrmenhild Neusiiss-Hunkel. Die SS. Hannover — Frankfurt
a. M., 1956 («Schriftenreihe des Institute fur wissenschaftliche Politik» in Marburg/Lahn). В
приложении приводится важнейшая литература. Намного более повествовательный
характер носит книга: Gerald Peitlinger. Die SS, Tragodie einer deutschen Epoche. Wien —
Munchen — Basel, 1957 (весьма сомнительный перевод названия оригинала: The SS —
Alibi of a Nation). Глубоким специальным исследованием является статья: Hans Buchheim.
Die SS in der Verfassung des Dritten Reiches. In: «Vierteljahrshefte fur Zeitgeschichte». 3. Jg.
(1955). S. 127—157. Многослойностъ предмета (впрочем, ограниченная) яснее всего вы-
ступает в апологетической литературе, например, в отдельных статьях журналов «Na-
tion Europa» и «Wikingrub> или в книге: Paul Hausser. Waffen-SS im Einsatz. Gottingen,
1953.
60 «Доклад Гиммлера о сущности и задачах СС и полиции» («Vortrag Himmlers fiber We-
sen und Aufgabe der SS und der Polizei». Januar 1937. IMG. Bd. XXIX. S. 208).
61 Ibid. S. 207.
62 Артаманы (Artamanen) выделялись среди групп радикальных правых особым внимани-
ем к сельскохозяйственным поселениям.
63 Отчетливая формулировка появляется лишь в одном распоряжении Гитлера от августа
1938 г. (IMG. Bd. XXVI. S. 190 ff.).
64 Об этих связях ср. прежде всего: Buchheim. Op. cit.
65 IMG. Bd. XXIX. S 206 f.
66 «Dokumente der deutschen Politik» Bd. III. S. 33 ff.
67 К гротескным чертам национал-социалистического исторического мышления принад-
лежит тот факт, что и Гиммлер, и Гитлер, по-видимому, ничего не знали об антисе-
митском характере испанской инквизиции. Гитлер в своих «Застольных беседах» не-
сколько раз упоминает мавританскую эпоху как лучшую в испанской истории и с
большим возмущением противопоставляет ей дым костров христианского Мадрида
(Libres propos sur la guerre et la paix. Paris, 1952. P. 279; Hider’s Table Talk 1941—1944.
London, 1953. P. 607, 667).
68 Гиммлер следующим образом формулирует задачи СС после первого года войны в
речи перед офицерским корпусом гвардейского полка (Мец, 7 сентября. 1940 г.): «Во
многих случаях значительно легче идти со своей ротой в атаку, чем сдерживать с этой
ротой культурно отсталое, отвратительное население, производить казни, отправлять
транспорты с людьми, удалять визжащих и плачущих женщин и вывозить немецких
товарищей по нации через границу из России и там о них заботиться. Я хотел бы ска-
зать вот что: мы должны начать, также в рядах ваффен-СС, замечать и уважать осталь-
ную немаловажную деятельность СС и полиции, понимая, что люди в зеленых мунди-
рах так же заслуживают этого, как вы. В самом деле, деятельность человека из СД или
гестапо составляет такую же жизненно важную часть нашего общего дела, как то, что
вы можете маршировать с оружием... Это стояние на посту на глазах у всего мира, эта
необходимость быть последовательным — все это во многих случаях намного тяжелее»
(IMG. Bd. XXIX. S. 104 f.).
69 Der groBdeutsche Freiheitskampf — Reden Adolf Hiders. Bd. I, II (Eher). 3. Aufl. Mun-
chen, 1943. S. 231 ff.
70 Ср. разъяснение партийной канцелярии от 21 февраля 1940 г.: «Подразделения ваф-
фен-СС, состоящие из национал-социалистов, вследствие их интенсивной национал-
528
Примечания
социалистической подготовки в вопросах расы и народности лучше других вооружен-
ных частей пригодны для выполнения особых задач, подлежащих решению в оккупи-
рованных восточных областях» (IMG. Bd. XXXII. S. 56); далее, разъяснение Гитлера от
6 августа 1940 г., официально доведенное до сведения офицерского корпуса вермахта,
согласно которому ваффей-СС, как «Государственная воинская полиция», составляют
подразделение, способное противостоять разрушительным влияниям даже в критиче-
ские времена и «в своей гордости и чистоте никогда не будут брататься с пролетариа-
том и низменными элементами, подрывающими руководящую идею» (IMG.
Bd. XXXV. S. 356). Впрочем, познавательная ценность обоих заявлений ограничена,
ввиду их целевого назначения.
71 Именно то обстоятельство, что в этом случае надо сделать выборку из выборки, наво-
дит на мысль наглядно изобразить национал-социализм в целом на материале песен и
фотографий. Имеющийся материал необозрим, и все же нельзя не заметить его моно-
тонность. Что бы ни показывалось в сотнях тысяч фотографий и фильмов — одна
вещь присутствует едва ли не во всех случаях: множество мундиров с самыми разнооб-
разными знаками отличия. И что бы ни воспевалось в песнях, они неизменно выдер-
жаны в одном и том же основном тоне, который выражает известная боевая песня:
«Молодежь поднимается, начинается штурм, выше знамена, товарищи».
На фоне стереотипов можно, однако, привести три примера, демонстрирующих
более конкретные черты. Начнем со старейшей национал-социалистической песни.
Первая строфа «штурмовой песни» Дитриха Эккарта звучит следующим образом:
«Штурм! Штурм! Штурм!
Вырвалась змея, адский червь!
Глупость и ложь сорвались с цепи,
Жажда золота в мерзком логове,
Пламенеет небо, красное, как кровь,
Рушатся фасады зданий.
Удар за ударом, и оркестр тоже!
Он с ревом хлещет руины дракона!
Зовите к штурму, теперь или никогда!
Германия, пробудись!»
И в более известной третьей строфе выясняется смысл адской картины: «...Иуда
является, чтобы захватить империю».
Здесь звучит (хотя и не самым убедительным образом) голос немецкой серьезно-
сти, немецкой усердной принципиальности, немецкого влечения к метафизической
глубине. Было бы несправедливо оспаривать, что это был мощный элемент всего дви-
жения, от Гитлера до самого незначительного ортсгруппенляйтера. Если соединить
это с антиидеологической природой движения, все же ему свойственной, то мы при-
близимся к самой сердцевине этого феномена.
В качестве второго примера упомянем старую и прекрасную социалистическую
песню:
«Братья, пойдем к солнцу, к свободе,
Братья, пойдем к свету,
Из темного прошлого
Влечет нас сияние будущего».
Национал-социалисты ее оккупировали. Переделали и прибавили новую строфу:
«Гитлер — наш фюрер,
Его не привлекает золотая плата,
Которую с еврейских тронов
Бросают к его ногам».
Примечания 529
Этот грубый образец социальной демагогии странно выглядит на фоне прежней
социалистической веры. Но присвоение некоторых элементов и тенденций социализ-
ма — необходимая черта крайне консервативной революции, а антисемитские при-
бавки — ее неизменная тенденция.
В качестве последнего примера приведем фотографии из отталкивающего доку-
мента, изготовленного после разрушения варшавского гетто по приказу бригадефюре-
ра СС Юргена Штроопа (Jurgen Stroop) под названием «Es gibt keinen jiidischen Wohn-
bezirk in Warschau meht». Эта операция рассматривалась как уничтожение вредных на-
секомых, и ее начальник в крайней мере проявляет извечное высокомерие сильного
перед лицом слабого, столь чуждое традиционной установке солдата. Вопиющее бес-
силие жертв отражается глаголом «прикончить», которым обозначается смерть врага
(IMG. Bd. XXVI. S. 628-693, теперь также Neuwied, 1960, hrsg. von Andrzei Wirth).
Здесь видно самовозвышение посредством преувеличения, характерное для национал-
социализма вообще.
72 Ср. по этому поводу изложение в статье: Hans Buchheim. Rechtsstellung und Organisation
des RKF des deutschen Volkstums. In: «Gutachten des Instituts fiir Zeitgeschichte». S. 239—
279. Секретный приказ находится в IMG. Bd. XXVI. S. 255 ff.
73 Ср. цитируемое Бухгеймом (Buchheim) письмо RSHA Гейдриху, op. dt. S. 246.
74 IMG. Bd. XXXVIII. S. 239.
75 Martin Brostpt. NS Polenpolitik. Op. dt. S. 185.
76 IMG. Bd. XXIX. S. 171.
77 «Dokumente der deutschen Politik». Bd. VEH, 2. S. 566 ff.
78 IMG. Bd. XXXI. S. 283 f.
79 IMG. Bd. XXXVII. S. 517.
80 IMG. Bd. XXIX. S. 142.
81 IMG. Bd. XXXVII. S. 60 ff.
82 О гестапо есть специальная работа: Edward Crankshaw. Die Gestapo. Berlin, s. a. (Gestapo,
Instrument of Tyranny. London, 1956).
83 Ср. примеч. 68 на с. 527.
84 IMG. Bd. XXVI. S. 201 и Bd. XXXVIII. S. 98.
85 Ср. высказывание Wisliceny в IMG. Bd. IV. S. 397.
86 Kommandant in Auschwitz — Autobiographische Aufzdchnungen von Rudolf HoB (einge-
Idtet und kommentiert von Martin Broszat). Stuttgart, 1958.
87 IMG. Bd. XXVII. S. 349 ff.
88 IMG. Bd. XXIX S. 146.
89 Его «Letzten Aufzdchnungen» говорят в этом смысле, но по крайней мере один доку-
мент военного времени подсказывает другое истолкование (IMG. Bd. XXVII. S. 270).
90 IMG. Bd. XL. S. 257.
91 Ibid. S. 313, 345.
92 Поскольку здесь речь идет не о психологической характеристике, это не стирает раз-
личия между Герингом, с одной стороны, и Шпеером, с другой.
Литературная апологетика главных участников вращается в тех же рамках, т. е. под-
черкивает собственные благие намерения и черты характера, сваливая всю политичес-
кую ответственность на Гитлера, введенного в заблуждение некоторыми негодяями
(как правило, более удачливыми соперниками) в определенные моменты времени (по-
сле потери влияния). Иначе обстоит дело с более или менее научными апологиями не-
мецкой (т. е. гитлеровской) политики как таковой. Они сосредоточиваются на предыс-
тории войны и приходят к своим выводам путем резкой изоляции отдельных отрезков
времени, материальных условий и психологических факторов. В целом эта апологети-
ка менее справедлива к Гитлеру, чем его злейшие враги: она изображает его жалкой
530
Примечания
смесью болтуна и простофили. Сомнительно, выполняет ли надлежащим образом эта
литература даже функцию корректуры, законно принадлежащую гетеродоксным кон-
цепциям (ср. также примеч. 177 и 189, с. 521 и 522).
IV. Доктрина в целом
1 Есть лишь немного относящихся сюда работ, кроме соответствующей, не всегда тема-
тической трактовки в больших изложениях предмета, таких, как Heiden, Bullock и Gor-
litz-Quint. Самым ранним после войны был вклад Алана Буллока (Alan Bullock) в сбор-
ник «The Third Reich», London, 1955. P. 350. Хью Тревор-Ропер (Hugh R. Trevor-Roper)
попытался, в ограниченных пределах своей темы, описать связность мышления Гитле-
ра (Hitlers Kriegsziele. In: «Vierteljahrshefte fiir Zeitgeschichte». 8. Jg. [1960]. S. 121—133).
Сверхмаккиавеллизм Гитлера рассматривает Эрвин Фауль (Eru/in Paul. Hitlers Ober-
machiavellismus. In: «Vierteljahrshefte fiir Zeitgeschichte». 2. Jg. [1954]. S. 344—372). По по-
воду второй книги Гитлера рассудительно и вдумчиво говорит Мартин Брошат (Martin
Bros^at. Hitlers Zweites Buch. Ibid. 9. Jg. [1961]. S. 417—429).
2 Hitlers Zweites Buch. Stuttgart, 1961. S. 91.
3 Mein Kampf. 73. Aufl. 1933. S. 111.
4 Ibid. S. 135.
5 Hitlers Zweites Buch. S. 104.
6 Mein Kampf. S. 711.
7 Hitlers Zweites Buch. S. 76.
8 Espe. Op. dt. S. 116.
9 Mein Kampf. S. 741.
10 Adolf Hitler in Franken — Reden aus der Kampfzeit. Niimberg, 1939. S. 50.
11 Hitlers Zweites Buch. S. 71.
12 Adolf Hitler in Franken. S. 113.
13 Ibid. S. 97.
14 Hitlers Zweites Buch. S. 123.
15 Libres propos sur la guerre et la paix. Paris, 1952. P. 203.
16 Ibid. P. 41.
17 Hitlers Zweites Buch. S. 169.
18 Ibid. S. 218.
19 Mein Kampf. S. 70.
20 Libres propos sur la guerre et la paix. P. 225.
21 «Rede vom 13. Juli 1934» (Domarus. Op. dt. S. 424).
22 Adolf Hitlers Reden (hrsg. von Boepple). Munchen, 1933. S. 64.
23 Adolf Hitler — Sein Leben und seine Reden (hrsg. von Adolf-Viktor von Koerber).
Munchen, 1923. S. 73.
24 Boepple. Op. dt. S. 39.
Mein Kampf. S. 309.
«Vortrag Adolf Hitlers vor westdeutchen Wirtschaftlem im Industrie-Klub zu Dusseldorf am
27.1.1932». Munchen, s. a. S. 5.
Mein Kampf. S. 254 ff.
Adolf Hitler in Franken. S. 53.
Robert H. Baynes. Hitler’s Speeches. 2 vols. London, 1942. Vol. I. P. 474.
Libres propos sur la guerre et la paix. P. 305.
31 «Volkischer Beobachter». 19. Juli 1937.
32 Ibid. 12. September 1935.
33 «Rede vom 13. Aug. 1920». Hauptarchiv der NSDAP, Fa 88, Fasz. 62, S. 20.
34 Hitler’s Table Talk 1941-1944. London, 1953. P. 560.
35 Baynes. Op. dt. P. 770.
a 8 Й 8 R s
Примечания
531
36 Adolf Hitler in Franken. S. 116.
37 Ibid. S. 99 f.
38 Mein Kampf. S. 344 f. По-видимому, тезис происходит из книги Зомбарта (Sombart. Die
Juden und das Wirtschaftsleben), которую Гитлер, по всей вероятности, знал. Эта вы-
дающаяся книга, вызвавшая много возражений, пытается установить значение евреев в
возникновении современного капитализма, но отнюдь не усматривает в них единст-
венную причину этого явления.
39 Adolf Hitler in Franken. S. 131.
40 Ibid. S. 152.
41 Cm. c. 341 сл.
42 Mein Kampf. S. 99.
43 Ibid. S. 702.
44 Единственный противник, которого Гитлеру в «Майн Кампф» не удается полностью
свести к евреям, это Франция, см. S. 763 ff.
45 Весьма интересен рассказ его секретарши, что уже в период диктатуры каждое появле-
ние слова «большевизм» в речах Гитлера вызывало у него срыв голоса и сильный при-
ток крови к лицу [Zoller. Op. dt. S. 17).
46 Mein Kampf. S. 358.
47 Hitler’s Table Talk. P. 722.
48 Libres propos sur la guerre et la paix. P. 8.
49 Ibid.
50 Обыкновение приводить специфически еврейские формы имен — одно из важней-
ших доказательств подлинности «Диалога» Эккарта.
51 В краткой автобиографии, изображающей Дитриха Эккарта под видом неназванного
«господина доктора» (NSDAP Hauptarchiv, Fa 88, Fasz. 17а).
52 Есть множество соответствующих высказываний Гитлера. Сильнее всего эта черта вы-
ступает в «Диалоге». В «Застольных беседах» вульгарный антиклерикализм больше
бросается в глаза; но ориентация на католическую церковь, по-видимому, не исчезает,
как это видно из замечания, что он видит в Гиммлере Игнатия Лойолу национал-
социализма (Libres propos sur la guerre et la paix. P. 164).
53 Koerber. Op. dt S. 109.
54 Adolf Hitler in Franken. S. 125.
55 Ibid. S. 79.
56 Ibid. S. 45.
57 Cp.: Mein Kampf. S. 251; Koerber. Op. dt. S. 73; Adolf Hitler in Franken. S. 18 f., S. 81.
58 «Vortrag Adolf Hitlers vor westdeutchen Wirtschaftlem am 27.1.32». S. 8.
59 Adolf Hitler in Franken. S. 40.
60 Mein Kampf. S. 728.
61 Adolf Hitler in Franken. S. 96.
62 Hitler’s Table Talk. P. 624.
63 Cp.: IMG. Bd: XXXII. S. 297.
64 Hitlers Tischgesprache. S. 227.
65 Hauptarchiv der NSDAP, Fa 88, Fasz. 54.
66 Mein Kampf. S. 172 f.
67 Кубицек сообщает об озлоблении молодого Гитлера против офицеров и всего воен-
ного (Kubiak. Op. dt. S. 77).
68 Mein Kampf. S. 690.
69 Ср., напр., Hitlers Tischgesprache. S. 136; о партийных съездах как о подготовке войны
см. Hitler’s Table Talk. Р. 565.
70 См. позицию Шахта в примечании, S. 144 «Tischgesprache».
532
Примечания
ii Hider’s Table Talk. P. 661.
72 Libres propos sur la guerre et la paix. P. 41.
73 IMG. Bd. XXIX. S. 171 f.
74 Hider’s Table Talk. P. 672.
75 Hiders Tischgesprache. S. 150.
76 Libres propos sur la guerre et la paix. P. 51.
77 По вопросу, шла ли речь о «мировоззрении» и в каком смысле, ср. главу «Всемирная
борьба за „оздоровление"».
78 Hauptarchiv der NSDAP, Fa 88, Fasz. 53.
79 «Rede in Leipzig am 16. Juli 1933» (Baynes. Op. cit. Vol. I. P. 484 [отсутствует в Domaruty.
80 Koerber. Op. cit. S. 30.
81 Espe. Op. cit. S. 135.
82 Так в: Kuehnelt-Leddihn. Op. cit.
83 Mein Kampf. S. 439.
84 Наряду с известной речью перед промышленниками в Дюссельдорфе выделяли в осо-
бенности речь перед студентами от 7 февраля 1934 г. в берлинской филармонии («V61-
kischer Beobachter». 8.2.34; Baynes. Op. cit. Vol. II. P. 990 ff.; Domarus. Bd. I [очень корот-
кая цитата]. S. 363).
85 Mein Kampf. S. 433.
86 Ibid. S. 319 ff.
87 «Vortrag Adolf Hiders vor westdeutchen Wirtschafdem am 27.1.32». Munchen, s. a. S. 21.
88 Cp.: Max Weber. Wirtschaft und Gesellschaft. Bd. I. 4. Aufl. 1956. S. 298 ff.; Bd. II. S. 536 f.
89 «SchluBansprache in Niimberg». Sept. 1933; Baynes. Op. cit. Vol. I. P. 479.
90 Domarus. Op. cit. S. 895.
91 Характерный пример — книга Отто Гаузера (Otto Hauser. Geschichte des Judentums), no
всей вероятности, известная Гитлеру.
92 Mein Kampf*. S. 69.
93 По утверждению Ганса Франка (Hans Franck), «Volkischet Beobachter». 20. Mai 1936;
Baynes. Op. cit. Vol. I. P. 419.
94 Ср., напр.: Hider’s Table Talk. P. 424 £, 588 f.; Libres propos sur la guerre et la paix. P. 25;
Hiders Tischgesprache. S. 44, 72 ff.
95 Ibid. S. 49 f.
96 Adolf Hider in Franken. S. 177.
97 Cm. c. 305.
98 Libres propos sur la guerre et la paix. P. 36.
99 Ibid. P. 283.
100Adolf Hider in Franken. S. 115.
101Libres propos sur la guerre et la paix. P. 115.
102Ibid. P. 20.
103Hiders Tischgesprache. S. 63.
104Cp.: Hider’s Table Talk. P. 394; Libres propos sur la guerre et la paix. P. 156.
105Ibid. P. 253.
10бЛюбопытно, что Гитлер всегда обращается с германскими предшественниками весьма
неуважительно и что, говоря о «культуре», он поразительным образом проявляет пред-
почтение к народам Средиземноморья и особенно к Афинам. Фюрер германцев гово-
рит, что, упоминая предшественников, надо всегда называть греков (ibid. Р. 219).
107Hauptarchiv der NSDAP, Fa 88, Fasz. 60 («Rede vom 28.8.1926 vor dem Nationalklub von
1919 in Hamburg»).
108Mein Kampf. S. 722.
109Adolf Hider in Franken. S. 106.
Примечания 533
noMein Kampf. S. 372.
111Libres propos sur la guerre et la paix. P. 321.
112Le Testament politique de Hitler. P. 86.
113Даже Гиммлер говорил еще летом 1940 г., что «большевистский метод физического
истребления какого-нибудь народа по внутреннему убеждению — негерманский и не-
возможный метод» (Himmler zur Behandlung von Fremdvolkem. In: «Vierteljahrshefte fur
Zeitgeschichte». 5. Jg. [1957]. S. 197). Как свидетельство «полупоследовательного» чело-
века ср. документацию: Aus den Akten des Gauleiters Kube. Op. cit. 4. Jg. (1956). S. 67—92.
114Adolf Hitler in Franken. S. 114 f.
115Hider’s Table Talk. P. 475. Во всех сексуальных вопросах Гитлер проявляет грубую
вульгарность, идет ли речь о предполагаемых отношениях священников со своими
экономками или о необходимости полового акта и деторождения для здоровья жен-
щин.
116Ср., напр., Koerber. Op. cit. S. 32 f.
u7Adolf Hider in Franken. S. 106.
n8Ibid. S. 191.
119Mein Kampf. S. 506.
120Ibid. S. 687.
121Hiders Tischgesprache. S. 229.
]22Mein Kampf. S. 124.
123Hider’s Table Talk. P. 396.
124Libres propos sur la guerre et la paix. P. 93.
125Hiders Tischgesprache («Geheimrede Sonthofen»). S. 450.
126Adolf Hider in Franken. S. 141.
127Mein Kampf. S. 311 f.
128Adolf Hider in Franken. S. 72.
129B другой версии: Hider’s Table Talk. P. 483; Hiders Tischgesprache. S. 284.
130Mein Kampf. S. 392.
131Libres propos sur la guerre et la paix. P. 113.
132Ibid. P. 225.
133Adolf Hider in Franken. S. 41.
134Ibid. S. 144.
xibBoepple. Op. cit. S. 125.
136Adolf Hider in Franken. S. 49.
137Может быть, здесь надо процитировать фразу из книги: Hermann Rauschning. Gesprachen
mit Hider. Zurich, 1940, намеренно не использованную в нашем изложении, так как Ра-
ушнинг, по всей видимости, приписывает Гитлеру слишком много мыслей и форму-
лировок Ницше: «В моих орденсбургах прекрасный, сам собой управляющий богоче-
ловек будет стоять как культовое изображение, подготовляя молодежь к будущей сту-
пени мужской зрелости» (S. 237).
138Libres propos sur la guerre et la paix. P. 140.
139«Rede in Niimberg am 6. September 1938» (Domarus. Op. cit. S. 894).
140Mein Kampf. S. 267.
341Ibid.
142Adolf Hider in Franken. S. 49.
143Mein Kampf. S. 328.
144Libres propos sur la guerre et la paix. P. 86.
145Adolf Hider in Franken. S. 130.
146Libres propos sur la guerre et la paix. P. 149.
147Mein Kampf. S. 144.
534
Примечания
148Adolf Hitler in Franken. S. 99.
149Конечно, «суверенная, воинственная, внутренне антагонистическая группа» не сущест-
вует как заданная действительность. Это упрощенное выражение для суверенности, во-
инственности, внутренней антагонистичности как основных признаков всех прежних
групп. Но нет сомнения, что эти существенные черты могут воплотиться.
150Достаточно подумать о таком невозможно отвлеченном высказывании, как план пере-
селения южных тирольцев в Крым: «Им надо только спуститься по Дунаю, и они будут
там» (Hitler’s Table Talk. Р. 548).
151Ibid. Р. 418 ff.
152«Я могу многое понять, но я никогда не пойму, почему человек, захвативший власть, не
будет удерживать ее изо всех сил» (ibid. Р. 692). Подобным же образом говорит Геб-
бельс: «Если мы возьмем власть, то мы никогда ее не отдадим, разве что нас вынесут в
виде трупов из наших учреждений» (Vom Keiserhof zur Reichskanzlei. S. 139).
1ИПо этому поводу ср.: Theodor Schieder. Idee und Gestalt des iibemationalen Staates seit dem
19. Jahrhundert. In: «Historische Zeitschrift». Bd. 184. S. 336-366, и Werner Con%e. Deutsch-
lands westpolitische Sonderstellung in den zwanziger Jahren. In: «Vierteljahrshefte fur Zeit-
geschichte». 9. Jg. (1961). S. 166-177.
^Pierre Joseph Proudhon. La guerre et la Paix. Первоначально Bruxelles, 1861.
155Libres propos sur la guerre et la paix. P. 82.
Заключение. Фашизм как трансполитический феномен
1 Впрочем, для «Аксьон Франсэз» это было верно лишь в той мере, в какой она уже бо-
ролась в республике против социалистической революции, которая неизбежно долж-
на была вырасти на демократической почве.
2 Ср. с. 154.
3 Самый ранний и классический пример этого хода мысли — стихотворение Пармени-
да, содержащее его фундаментальное изречение: «ёсгп ydtp eTvai» — «Это именно (ис-
тинно лишь) (не-расслабленное) бытие» и «тд yap аЬтд feart voeTv те ка! elvai» — «То
самое именно (того же безграничного существа) есть мышление и бытие». С этим тес-
но связана характеристика чувственности как «невидящего глаза» и «ревущего слуха», а
также характеристика обычных людей как «двуглавых» и «безрассудной толпы». От
внимания Парменида вовсе ускользает любая возможная связь между истиной и мне-
нием, мышлением и чувственностью, а вместе с тем — история.
4 «Transcendens» означает «выходящее за пределы» и, таким образом, по своему словес-
ному смыслу немыслимо без конечного. Средневековое понятие «трансценденталий»
означает определения бытия, общность которых «выходит за пределы» родовой общ-
ности (ens, verum, unum, bonum*). Теологическое понятие трансценденции происхо-
дит от этого логического начала.
5 Философское мышление, как наиболее совершенная экспликация этой структуры, вме-
сте с Целым (бытием, мировой основой, Богом, вещью в себе) превращает также в
«предмет» самого себя и бытийный характер вещей. Но трансценденция присутствует
уже в простейшем восприятии, всегда встречающемся с воспринятым как с чем-то на-
ходящимся внутри ранее постигнутого горизонта и никогда без сознания самого себя.
Термин «порыв» («Ausgriff») должен отразить, что речь идет не только о (теоретиче-
ском) «предвидении». Д алее, он должен привести к выражению «обратная связанность»
(«Riickgebundenheit»), содержащемуся также в словесном значении трансценденции.
Сущее, истинное, единое, благое (лат.).
Примечания 535
В абсолютном смысле трансценденция может быть, следовательно, противопо-
ставлена лишь некой гипотетической «чистой природе» в человеке, но в относитель-
ном смысле — также элементам и образам ее самой.
Это определение ни в малейшей степени не претендует на оригинальность. Оно
легче всего выводится и объясняется на основе мышления Канта.
6 Достаточно вспомнить позицию Канта по отношению к Французской революции, к
отмене наследственного дворянства и его резкое осуждение колониальной эксплуата-
ции.
7 Античная и средневековая «экономия» есть учение о правильном распоряжении хозяй-
ственными благами; ей вполне чуждо было представление, что хозяйство само по себе
может быть «философским» феноменом, саморазвивающейся и универсальной силой,
влияющей на человеческое деяние в целом. Это разделение является надлежащим са-
мовыражением общества, где мышление бесконечно превосходило общественно-прак-
тическое бытие и именно поэтому могло его правильно изобразить или идеологиче-
ски возвысить, лишь случайно столкнувшись с его сферой. История необычайно мед-
ленного и неуверенного сближения философии и хозяйства, в которой должны быть
прежде всего названы такие имена, как Гоббс, Локк, Монтескье и Адам Смит, еще не
написана; она отнюдь не будет тождественна с генетическим изложением политико-
экономических теорий.
8 Существенное различие между Фихте и Гегелем состоит в том, что для первого из них
диалектика есть бесконечный прогресс, а для второго — завершимое в абсолютном
знании самопостижение всемирного существа. Оба они развивали теорию буржуазно-
го общества, выйдя за пределы концепций Канта именно потому, что они не имели в
виду, подобно ему, главным образом свойственное этому обществу «понятие права». И
все же решающий прорыв в мышлении следует приписать сначала Канту, а потом
Марксу (ср.: Ernst Nolte. Selbstentfremdung und Dialektik im Deutschen Idealismus und bei
Marx. Dissertation [ungedruckt]. Freiburg, 1952).
9 Karl Marx, Friedrich Engels. Ausgewahlte Schriften. Bd. I. S. 27.
10 Эта, пожалуй, самая знаменитая цитата из Маркса почти всегда вызывает возмущение;
но при этом, как правило, упускают из виду, что сразу вслед за этим выдвигается тре-
бование, чтобы пролетариат сначала сам сконструировался «как нация». Маркс и Эн-
гельс вовсе не лишены были понимания проблемы национальности, как видно из их
позиции в отношении франко-прусской войны, ясно выражающей преобладающее
значение борьбы за существование нации по сравнению с текущими возможностями
рабочего движения. Иногда они даже, во всяком случае на какое-то время, склонялись к
радикальному немецкому национализму, как это видно из их статей в «Новой рейнской
газете» — порой с поразительной отчетливостью (ср. также ошеломляющее письмо
Энгельса к Марксу от 23 мая 1851 г.: «У поляков на западе отобрать все, что можно...
отправить их в огонь, пожрать их землю!..» — MEGA. Abt. III. Bd. 1).
11 Karl Marx. Nationaldkonomie und Philosophic (hrsg. von Erich Thier). Koln — Berlin, 1950.
S. 150.
12 Marx, Engels. Ausgewahlte Schriften. Bd. I. S. 27.
13 Nationaldkonomie und Philosophic. S. 192.
14 Der Historische Materialismus — Die Fruhschriften. Leipzig, 1932. S. 237.
15 Ibid. S. 280.
16 Nationaldkonomie und Philosophic. S. 142.
17 Ibid. S. 141.
18 Die deutsche Ideologic. Berlin, 1932. S. 22 f.
19 Было бы интересно выяснить эту характерную черту: именно к ней должно было бы
привести исследование о «Марксе в социализме» — предполагая, конечно, что оно не
536
Примечания
впало бы в обманчивое противопоставление «утопического» и «научного» социализма.
По сравнению с Фурье Сен-Симон — ярко выраженный реалист, а между тем Маркс
стоит к Фурье намного ближе, чем к нему. У этого родившегося в 1772 г. врага «торгов-
ли», антисемита и противника «морали», едва ли имевшего какое-нибудь понятие об
индустриальном капитализме, можно с несравненной наглядностью наблюдать то
беспорядочное переплетение «прогрессивных» и «реакционных» (точнее — примити-
вистских) тенденций, от которого не смогла вполне освободиться никакая форма со-
циализма.
20 Ср. также: Das Kapital. Bd. I. 5. Aufl. Hamburg, 1903. S. 54: «Однако такое отношение
взаимной чуждости не существует у членов естественно выросшего общества».
21 Ibid. S. 325.
22 Ibid. S. 194.
23 Ibid. S. 38.
24 Ibid. S. 41.
25 Der Histotische Materialismus. S. 255.
26 Nationaldkonomie und Philosophic. S. 181.
27 Das Kapital. Bd. I. S. 453.
28 Ibid. Bd. II. S. 288.
29 Nationaldkonomie und Philosophic. S. 215.
30 Хотя «обнищание», в строгом смысле теории, следует понимать лишь как относитель-
ное, самый смысл слова говорит иное, так же как и теория катастроф (ср.: Das Kapital.
Bd. I. S. 728).
31 Der Histotische Materialismus. S. 263.
32 Нельзя упускать из виду, что в мышлении Маркса есть некоторая побочная линия, ста-
вящая под вопрос это монументальное и фантастическое единство теоретической и
практической трансценденции.
В «Парижских рукописях» он помещает отчуждение труда в рамки более широкого
процесса эмансипации, в которых также и человеческие чувства развиваются из их
первоначальной эмоциональной грубости до той свободы, при которой человек об-
ращается к предмету ради него самого (например, до бескорыстного созерцания красо-
ты). Здесь нет речи о «воскрешении», и природа означает всегда лишь «грубую приро-
ду».
В главе «Немецкой идеологии», посвященной Фейербаху, Маркс дает, наряду с пер-
вым фундаментальным анализом производственного цикла, определение сущности
сознания, причем он (по-видимому, совсем невольно) выясняет, что различие мирово-
го (горизонтального) сознания и сознания своего окружения есть первоначальная дан-
ность и что возникающее из нее обособление «чистого сознания» (то есть теоретичес-
кой трансценденции) есть начало истории и любой эмансипации.
Во введении к «Критике политической экономии» Маркс делает несколько замеча-
ний о греческой мифологии, явно признающих несводимость и своеобразие этого об-
лика теоретической трансценденции (горизонтального сознания).
А в знаменитом месте из третьего тома «Капитала» он совершает разделение царст-
ва свободы и царства необходимости, которое нельзя обосновать схемой диалектики
свершения. Поскольку социализм является здесь просто как организация царства необ-
ходимости, напрашивается вопрос о сущности «избытка».
Ответ можно получить, хотя и косвенным путем, рассмотрев те явления, которые
Маркс выше всего ценил и в которых он видел «самовоплощение человеческой при-
роды». Это одни только представители теоретической трансценденции — Эсхил и
Данте, Мильтон и Лейбниц. В произведениях Маркса незавершенные вопросы инте-
реснее, чем общеизвестные заблуждения. К этим вопросам принадлежит, например, то
Примечания
537
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
замечательное обстоятельство, что Маркс был не вполне убежден в спонтанности
«производительных сил» и в одном месте «Капитала» (Bd. III. 1. Teil. S. 56) сводит их, в
частности, к «развитию умственной работы».
Например, теория концентрации и эксплуатации была развита уже Сисмонди, доктри-
на о тенденции к убыванию ренты восходит к Рикардо. Известно, что теория трудовой
стоимости была достоянием всей классической политической экономии (ср.: Eduard
Heimann. Geschichte der volkswirtschaftlichen Lehrmeinungen. Frankfurt a. M., 1949).
Молодой Ницше сообщает в письме фон Герсдорфу (von Gersdorff) в 1868 г. (His-
torisch-kritische Gesamtausgabe — Briefe. Bd. 2. Munchen, 1938. S. 182), что он узнал из
одной книжки многое «о состоянии социалистических партий», и что в ней также (!)
отражается «иррациональное величие Лассаля». Кажется невозможным написать книгу
о Лассале, не указав его отношения к автору «Коммунистического манифеста». Но ав-
тор этой книжки Иозеф Эдмунд Йорг (Joseph Edmund Jorg) смог это сделать — на-
столько был забыт Маркс в год выхода «Капитала». Маркс упоминается лишь единст-
венный раз, по случайному и вводящему в заблуждение поводу; нельзя упрекнуть
Ницше в том, что он не придал значения этому месту. Позже Ницше нередко ссылает-
ся на сочинения Эйгена Дюринга, которые он называет «целым дрожащим подземным
царством мести» (Bd. VIII. S. 435). В его «Истории политической экономии и социа-
лизма» (Geschichte der Nationaldkonomie und des Sozialismus), которую Ницше внима-
тельно изучал, есть обширная глава о Марксе, но без единой цитаты и изложенная
столь сухим и назидательно-отталкивающим тоном, что Ницше вряд ли ощутил необ-
ходимость дальнейших усилий. Всё же эти точки соприкосновения вполне достаточ-
ны, чтобы можно было приписать Ницше интуитивное знание основных устремлений
марксизма.
Отец Ницше не только был некоторое время воспитателем принцесс при герцогском
дворе в Альтенбурге; он дал своему сыну имя Фридрих Вильгельм из благодарности
некоему «высокому благодетелю», а в 1848 г., при известии об унижении прусского ко-
роля перед революцией, целыми днями прятался от людей в глубоком отчаянии.
Nietzsches Werke. Taschenausgabe. Leipzig, s. a. (Ecce homo). Bd. XI. S. 385.
Космология, которую впоследствии построил Ницше, исходя из понятия «воли к вла-
сти» (несомненно содержащая значительные замыслы и мотивы), напоминает «диалек-
тический материализм» в том смысле, что легко заметить ее вторичный и выводной
характер.
(Gotzendammerung). Op. cit. Bd. X. S. 288.
(Wille zur Macht). Op. cit. Bd. X. S. 217.
Ibid. S. 187.
(Ecce homo). Op. cit. Bd. XI. S. 325 f.
Можно было бы возразить, что в мысли об уничтожении нет ничего специфического,
что она содержится также в марксизме, где история уничтожает буржуазию. Верно, что
буржуазия ощутила в социалистической программе угрозу политического уничтоже-
ния. Но так же верно, что именно благодаря марксистскому наследию социалистиче-
ские партии едва ли где-нибудь пытались применить такое уничтожение (и даже в Рос-
сии марксистская партия сделала это лишь с колебанием, в борьбе за свое выживание).
В самом деле, «экспроприация экспроприаторов» в понимании Маркса означала скорее
элементарное устранение уже давно шатающегося препятствия, чем настоящую борь-
бу, и ни в коем случае не физическое истребление. Именно мышление Ницше пока-
зывает, что фашистская идея уничтожения не может рассматриваться как первичная
реакция на идею того же рода.
(Genealogie der Moral). Op. cit. Bd. VIII. S. 335.
(Gotzendammerung). Op. cit. Bd. X. S. 282.
538
Примечания
45 (Wille zur Macht). Op. cit. Bd. IX. S. 145.
46 (Jenseits von Gut und Bose). Op. cit. Bd. VIII. S. 139.
47 (Genealogie der Moral). Op. cit. Bd. VIII. S. 322.
48 Ibid. S. 382.
49 (Wille zur Macht). Op. cit. Bd. X. S. 8.
50 Ibid. S. 22.
51 (Modemitat). Op. cit. Bd. XI. S. 95.
52 (Die Unschuld des Werdens (hrsg. von Alfred Baumler). Leipzig, 1931). Op. cit. Bd. II.
S. 405.
53 (Wille zur Macht). Op. cit. Bd. X. S. 12.
54 (Ecce homo). Op. cit. Bd. XI. S. 360.
55 (Die Unschuld des Werdens). Op. cit. Bd. I. S. 252.
56 Прямых связей вообще нет. Во всяком случае, прямыми «учениками» Ницше были, как
известно, аполитичный музыкант (Петер Гаст, Peter Gast), еврей (Пауль Ре, Paul Ree) и
русская (Лу Андреас-Саломе, Lou Andreas-Salome). «Иррационализм» и «эстетизм» его
произведений вряд ли меньше действовали на представителей политической левой,
чем правой. Наиболее интересным случаем непосредственного политического воздей-
ствия могла бы считаться юношеская деятельность Муссолини, без сомнения, также
марксистская в своей основе (ср. с. 182 и Nolte. Marx und Nietzsche im Sozialismus des
jungen Mussolini. Op. cit.).
57 В этой связи лишь одна — хотя и фундаментальная — линия мышления Ницше под-
дается такому препарированию. Наше изложение очень далеко от того, чтобы соста-
вить суждение о его крайне сложной философии или о человеке Ницше. Как извест-
но, он занимался, главным образом, «непрочностью» человека, т. е. трансценденцией.
Но мы должны были оставить без внимания столь важный вопрос, как учение Нищие
о сознании, столь близкое к учению Маркса и вблизи, и на расстоянии. Точно так же
мы не могли заняться «эзотерической» линией в мышлении Ницше, в которой, напри-
мер, сверхчеловек есть «синтетический» человек, способный — в неизбежно насту-
пающем «совместном управлении хозяйством» планеты — «творить», то есть связывать
с индивидом всеобщее, бессознательное само по себе общественное движение. При
этом важнейшей предпосылкой бытия для него уже не будет, как прежде, бездонность
естественного бытия, а «машинализация человечества» (Bd. X. S. 114 f.). Конечно, здесь
есть точное соответствие с понятием бесклассового общества. Нам пришлось оставить
без внимания также крайнюю разорванность человека Ницше, очевидную в «письмах
сумасшедшего», в особенности адресованных Якобу Буркгардту: он объявляет, напри-
мер, правило «не иметь дела ни с одним человеком, принимающим участие в лживом
расовом надувательстве» (Bd. VIII. S. 498), но в то же время опять видит в «смешении
крови» основу для победы демократических идеалов (Bd. VIII. S. 245).
58 В самом деле, у Ницше отсутствует немецкий провинциализм, неотделимый от нацио-
нал-социализма. Достаточно вспомнить, что Ницше всегда подчеркивал большую бу-
дущую роль России — России «простого народа» (Bd. XI. S. 11 f. Ср. также: Die Un-
schuld des Werdens. Bd. II. S. 433, 436).
59 Cp.: Ernst Nolte. Max Weber vor dem Faschismus. In: «Der Staat» 2. Jg. (1963). Heft 1. S. 1-
24.
60 Во вступительной речи, «Gesammelte Politische Schriften». 2. Aufl. Tubingen, 1958. S. 23.
61 «Gesammelte Aufsatze zur Soziologie und Sozialpolitik». Tubingen, 1924. S. 407 ff.
62 «Однородность» или ее отсутствие есть факт, в принципе поддающийся эмпириче-
ской проверке. При этом вовсе не очевидно, что политическая альтернатива должна
была бы неизбежно означать вовлечение рабочим классом в национализм части бур-
Примечания
539
63
64
65
66
67
68
69
70
71
72
73
74
75
76
77
78
79
жуазмп. Интернационализм рабочего движения не обязательно зависел от правильно-
сти или неправильности теории Маркса.
Ср. раздел «Итальянский фашизм». «История», примеч. 51, с. 487.
Wirtschaft und Gesellschaft. Hbbd. I. 4. Aufl. 1956. S. 35.
Ibid. S. 195.
В «Капитале» много раз насмешливо указывается на пуританский характер английского
капитализма.
Wirtschaft und Gesellschaft. Hbbd. I. S. 119.
«Gesammelte Politische Schriften». S. 242.
Wirtschaft und Gesellschaft. Hbbd. I. S. 169 ff.
В докладе «Wissenschaft als Beru6>. «Gesammelte Aufsatze zur Wissenschafslehre». Op. cit.
S. 578 ff.
Ibid. S. 588.
В. И. Ленин. Государство и революция. Поли. собр. соч. Т. 33. С. 44.
Там же. С. 116.
В. И. Ленин. Грозящая катастрофа и как с ней бороться. Там же. Т. 34. С. 198.
Например: «...наша задача —учиться государственному капитализму немцев, всеми си-
лами перенимать его, не жалеть диктаторских приемов для того, чтобы ускорить это
перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед варварскими
средствами борьбы против варварства» (О продовольственном налоге. Там же. Т. 43.
С. 211).
«Почему же мы делаем глупости? Это понятно; во-первых, мы — отсталая страна,
во-вторых, образование в нашей стране минимальное, в-третьих, мы не получаем по-
мощи извне. Ни одно цивилизованное государство нам не помогает. Напротив, они
работают против нас». (Пять лет российской революции и перспективы мировой ре-
волюции. Там же. Т. 45. С. 290).
«Даже Маркс не догадался написать ни одного слова по этому поводу (по поводу
„государственного капитализма при коммунизме".— Э. Н.) и умер, не оставив ни од-
ной точной цитаты и неопровержимых указаний. Поэтому нам сейчас приходится вы-
карабкиваться самим» (Политический отчет Центрального Комитета РКП(б) 27 марта.
Там же. Т. 45. С. 84).
Очередные задачи Советской власти. Там же. Т. 36.
«Общество» означает здесь не совокупность всех его членов, а руководящую группу.
«Индустриализация» тоже понимается здесь как общий процесс, а потому ее надо от-
личать от простого заимствования форм промышленного производства .в феодальной
Японии.
Из предыдущего ясно, что определенный артикль применяется здесь не в коллектив-
ном, а в гипотетическом значении.
ПРЕДМЕТНЫМ указатель
«Аксьон Франсэз»
и буржуазия 130,131
и итальянский фашизм 95
и национал-социализм 95 сл., 484
определение сущности 156
самосознание 83 сл., 102,148
структура 477-
характер политики 149,150
Антиприрода
понятие 53
у Гитлера 427 сл.
у Морраса 153
см. также Природа
Антисемитизм 109, 344,471, 526
в итальянском национализме 199
у Гитлера 328, 341 сл., 387 сл., 413,424 сл.
у Морраса 98,138,140, 485
у Муссолини 192,193, 245 сл., 502, 503
Антифашизм (Сопротивление) 16, 17, 370
сл., 465, 501, 518, 523
Большевизм 14,17,458, 539
Гитлер (национал-социализм) и 368, 397,
402,414, 523, 531
Муссолини и (дуэль с Лениным) 192 сл.,
198, 206, 239, 244, 250 сл., 256,497
Буржуазное общество 150,452, 454,456 сл.
Война 430 сл.
«Аксьон Франсэз» и 88,126
Гитлер и 362,417 сл.
итальянский фашизм и 199
марксизм и 183
Муссолини и 240,255
Восстание рабов
доктрина Гитлера о 420
доктрина Морраса о 132
зачатки у Муссолини 255, 503
см. также Расовая доктрина
Враг (учение о)
Гитлера 406 сл., 412 сл., 426 сл.
Морраса 136 сл.
Муссолини 264
См. также Антисемитизм, Большевизм,
Марксизм
Германия
Моррас и 76, 80, 96
Муссолини и 190 сл., 241, 256, 501
Господство
концепция — у Морраса 147 сл.
у Муссолини 228, 243
у Гитлера 419 сл.
см. также Расовая доктрина
Идеология
понятие 39, 429
Империализм см. Пространственная полити-
ка
Индустрия
и «Аксьон Франсэз» 477
и итальянский фашизм 214, 508
и национал-социализм 349
История упадка
концепция — у Морраса 155
у Гитлера 424
у Ницше 450
Консерватизм
и национал-социализм 351
и теория договора 483
направления 65,133
понятие 70
см. также Фашизм и Консерватизм
Королевские молодчики 85,107,114
Корпоративизм 239,253,272, 275 сл.
Либерализм 47 сл.
см. также Эмансипация, Учение о враге
Марксизм 46, 104 сл., 181, 183, 318, 319, 440
сл., 471, 535 сл.
Гитлер и 303,316,379, 513
критика Макса Вебера 453 сл.
Моррас и 78,136,480
Муссолини и 169—183,189,494
см. также Социализм
Предметный указатель
541
Милиция (фашистская) 231, 271 сл., 280
Мысль об уничтожении 344, 407 сл., 450 сл.,
522, 533, 537
Насильственность
природа фашистской (вообще) 86
характер — Королевских молодчиков 86
национал-социалистской 378
фашистской 215 сл., 497
Наука
Моррас и 145
Гитлер и 413,465
Национализм
виды 83,122
Гитлера 412
Морраса 99,119
Муссолини и итальянский 179, 191, 206,
224,499
Национал-социализм
государство и 350
и «Аксьон Франсэз» 468
и буржуазия 326
и итальянский фашизм 289
о понятии 528 сл.
определение сущности 426,429 сл.
структура 326,409 сл., 515
характер политики 358, 362
Национал-социализм и итальянский фашизм
(сравнение)
главное намерение 380
организация 382
организация и стиль 380
отношение к социализму 327
партийная армия 358 сл., 403
предпосылки 376 сл.
программа 330
расовая и популяционная политика 390
сл.
стиль 396
стремление к захвату власти 332
структура 335,347
характер политики 245
Отряды действия 213, 268,270 сл.
Политика
интегральная 81,104
см. также Тоталитаризм
Принцип фюрерства 111,271, 377,382
Природа
консервативное понятие 51, 53
концепция Морраса 151 сл.
понимание Гитлером 427
Пролетариат 172 сл., 208,310
см. также Марксизм, Социализм
Пространственная политика
см. также Марксизм, Социализм
Расовая доктрина 291 сл.
Гитлера 342 сл., 419 сл.
зачатки у Морраса 147,482
зачатки у Муссолини 255,492
и антисемитизм 295,296
и либерализм 295
и нация 292-294
и социализм 297
и христианство 292
характер 298
Революция 14,47,148,161,207,' 320
Гитлер и 354,414
консервативная 148, 229 сл.
консервативное понимание 50
либеральное понимание 59,62
Моррас и 76,78,130,139
Муссолини и 253
см. также Восстание рабов
СА 329,379
Социализм
в национал-социализме 336,349, 515, 516
Муссолини и 197, 205, 221 сл., 253 сл.,
257,491
отношение «Аксьон Франсэз» к 88
см. также Марксизм
СС 399,403 сл., 527
Страх как основная эмоция 116,292,309,411 сл.
Суверенитет 118 сл. (Моррас), 415 сл. (Гит-
лер)
Тоталитаризм
в Германии 357,364
в Италии 234
о понятии 20,236,397 сл.
Трансценденция 156, 435 сл., 447, 451, 453,
484, 536, 538
Фашизм (вообще)
государство и 332
и антисемитизм 33
и консерватизм 26,229 сл., 363
истолкования 11,12,18, 27 сл., 102,467
определение сущности 35
понятие 27, 88,105,248, 424, 515, 516
фашистские движения 18 сл., 22 сл., 94,
466
церковь и 29
Фашизм (итальянский)
государство и 225 сл., 228 сл., 507
и «Аксьон Франсэз» 161,472
и буржуазия 214
542
Предметныйуказатель
и государство 218,234 сл.
и национал-социализм 242,244
истолкования 188, 212, 220, 222 сл., 240,
253,258 сл.
определение сущности 237,266
структура 224,284
характер политики 238
см. также национал-социализм и италь-
янский фашизм (сравнение)
Философия жизни 16,175,177,182, 481
Христианство
Гитлер и 343,415
Моррас и 99,140,155, 484
Муссолини и 236,508
см. также Церковь (католическая)
Церковь (католическая)
Гитлер и 343, 531
к «Аксьон Франсэз» 87,92 сл., 103
к итальянскому фашизму 29,236
Моррас и 79,93
Муссолини и 236,276
позиция по отношению к фашизму во-
обще 29
см. также Христианство
Эмансипация 47 сл., 155, 392
см. также Трансценденция
Эпоха
мировых войн 13, 431 сл.
понятие эпохи 11
фашизма 13,16
Южный Тироль 239,346, 501
шинной УКАЗАННО
Абед, Отто 99
Авар де Монтань, Робер 472,473
Август 502
Адлер, Виктор 309
Алатри, Паоло 486, 492,494,496, 498
Алеви, Даниэль 103
Александр I (король Югославии) 25
Альбертини, Луиджи 28
Альвардт, Герман 481
Альтузиус, Иоганнес 48
Аман, Макс 394
Амендола, Джованни 166,186,284, 501
Анаксагор 486
Андреас-Саломе, Лу 538
Андрие, Полен-Пьер, кардинал 92,93
Анри, Губерт 72-75, 81,472
Аоста, Эмануэле Филиберто, герцог д' 229
Арендт, Ханна 467,471,472
Ариас, Джино 246
Аристотель 51,154
Аристофан 510
д'Арк, Жанна 85,86,114
Арминий 423
Арндт, Эрнст Мориц 38,290
Арон, Робер 475,476
Арпинати, Леандро 215, 223,486, 498, 505
Ачербо, Джакомо 507
Бадольо, Пьетро 251,253, 502, 509
Бакке, Герберт 405
Бакунин, Михаил Александрович 167, 168,
189
Балабанова, Анжелика 192,246,489,490
Бальбо, Итало 217, 223, 226-228, 273, 332,
334,347, 358,382,495, 496, 498, 507
Бальдини, Нулло 211,495
Баратоно, Адельки 495
Барнс, Джемс Стречи 467
Баррес, Морис 46, 64, 65, 69, 70, 75, 83, 165,
166,345, 471, 472
Барту, Жан Луи 88,109
Бастианини, Джузеппе 507
Баумгарт, Райнгард 464
Бауэр, Отто 308
Бебель, Август 105
Бейнс, Роберт 530,532
Бек, Людвиг 361,521
Беллончи, Гоффредо 492
Бем, Адольф 471, 526
Бем, Герман 522
Бенвиль, Жак 89,91,95,98, 107,110,473, 475,
478
Бенеш, Эдуард 303
Бенжамен, Рене 96
Бенн, Готфрид 39
Бепле, Эрнст 513, 530,533
Берг (Маркинен), Фридрих фон 352
Бергсон, Анри 94,166,175,182,258,456,487
Бернанос, Жорж 69,111, 475,476
Бернштейн, Анри 86,175
Бернштейн, Эдуард 58,471
Берт, Эдуар 88,131,170
Бессон, Вольдемар 465,466
Бетлен, Стефан, граф 22,24
Бёрк, Эдмунд 46
Бийо, Луи, кардинал 473, 474
Бирнс, Роберт 471
Бисмарк, Отто фон ПО, 314, 322, 338, 412,
471,490
Биссолати, Леонид 164,170,177,198,492
Бланки, Луи Огюст 487
Блейхредер, Гереон 340
Блерио, Луи 176
Бломберг, Вернер фон 244 •
Блюм, Леон 94
Бовери, Маргрет 475,523
Бодлер, Шарль 76,165
Бодэн, Жан 48
Боккини, Артуро 281
Больцон, Пьеро 223,507
Бомбаччи, Никола 474,486,495, 505
Бональд, Луи де 46, 50, 52, 53, 57, 64, 65, 341,
342, 469,484
Бонн, Мориц Юлиус 466
Бономи, Иваноэ 164,176,507
Борги, Армандо 496
Борджезе, Джузеппе Антонио 28, 165, 166,
467,486, 501
Бордига, Амедео 186
Боркенау, Франц 17, 465
544
Именнойуказателъ
Борман, Мартин 408
Боссюэ, Жак Бенинь 51
Ботгаи, Джузеппе 228,486,495, 504
Бразиллак, Робер 23, 69,75, 98,111,476
Браун, Отто 351
Брахер, Карл Дитрих 519, 520, 525
Бредов, Фердинанд фон 359
Бремон, Анри 81
Брешани, Итало 492
Бриан, Аристид 90,108,113,474
Брошат, Мартин 466, 522, 529, 530
Брусилов, Алексей Алексеевич 191
Брюкнер, Вильгельм 524
Брюнинг, Генрик 351, 384
Будда 510
Буланже, Жорж 77, 308
Буленвилье, Анри де 291
Буллок, Алан 530
Буоцци, Бруно 197, 501
Бурже, Поль 469
Буркгардт, Якоб 538
Бухарин, Николай Иванович 17
Бухгейм, Ганс 517, 527, 529
Бухгейт, Герт 522
Бьянки, Микеле 188, 228, 266, 270, 273, 489,
503, 507
Бэкон, Фрэнсис 52, 54, 56
Бюкар, Марсель 23, 95,111
Бюлов, Бернгард фон 490
Вагнер, Винифред 513
Вайгингер, Ганс 498
Вайян, Эдуар 186
Валентин, Вейт 335
Валуа, Жорж (т. е. Грессан, Жорж) 23, 87, 94,
106,109-111, ИЗ, 131,468,474, 477,485
Вальдек-Руссо, Пьер 83
Ваше де Лапуж, Жорж 290,293—296, 510, 511
Вебер, Макс 16, 41, 312, 317, 440, 452-456,
458, 514, 522, 532
Вебер, Эйген 464,468, 473
Вейзенборн, Гюнтер 523
Вейо, Луи 468
Вейнберг, Гергард Л. 522
Векки, Ферруччо 217,266, 506
Верлен, Поль 76
Вестарп, Куно, граф 465
Виго-Альмерейда, Мигель 89
Видебург, Пауль Герман 517
Видуссони, Альдо 284, 509
Виктор Эмануил III 24,162,332
Вильгельм II (император) 124, 479
Вильсон, Томас Вудро 14,192,197,319,431
Виньи, Альфред де 485
Виргилий 502
Вирт, Анджей 529
Власов, Андрей Андреевич 373
Вожуа, Анри 83, 84, 87,106
Вольта, Альфредо Джованни 272
Вольтер, Франсуа-Мари 50,139,143
Вольтман, Людвиг 511
Гаас, Вернер 466
Габриер, Франсуа-Мари де, кардинал 473
Галилей, Галилео 56
Гальдер, Франц 522
Гамбургер, Эрнст 465
Ган, Отто 524
Ганиш, Рейнгольд 513
Гантер, Джон 465
Ганч, Гучо 513
Гарибальди, Анита 263
Гарибальди, Д жузеппе 162,165,263, 264
Гаррер, Ганс 340,377
Гарро, Ролан 485
Гартман, Эдуард фон 132
Гаст, Петер 538
Гаузер, Отто 342, 518, 532
Гаусгофер, Карл 416
Гауссер, Пауль 527
Ге, Франсиск 477
Геббельс, Йозеф Пауль 37, 244, 289, 339, 347,
348, 354, 357, 381, 383, 387, 393, 510, 518—
520, 524, 525, 534
Гебхардт, Бруно 464
Гегель, Георг Вильгельм Фридрих 16, 46, 55,
115, 132, 143, 152, 156, 169, 175, 182, 183,
436, 437,440,441,445,454,457, 535
Гетер, Вильгельм 378, 516, 524
Гед, Жюль 148,181,480
Гезель, Сильвио 337
Гейбер, Гельмут 523, 525
Гейден, Конрад 513, 515, 517, 518, 524, 530
Гейдрих, Рейнгард 400,406, 529
Гейман, Эдуард 537
Гейне, Генрих 351, 484
Гейс, Адольф 331
Гельдерлин, Фридрих 345
Гельферих, Карл 321
Гемлих, Адольф 328,374
Геннерсдорф Ф. К. (=Феликс Краус) 501
ГеоргУ (ганноверский) 291
Георге, Стефан 456
Геринг, Герман 244, 359,389, 521, 527, 528
Герлах, Леопольд и Эрнст Людвиг фон 45
Герлиц, Вальтер 516
Герсдорф, Карл фон 537
Герцль, Теодор 471
Герцфельд, Ганс 465
Гесс, Мозес 526
Именной указатель
545
Гесс (Hess), Рудольф 393
Гесс (НбВ), Рудольф 408
Гёмбёш, Дьюла 19, 22, 24,25
Гийо, Жан Мари 175
Гилырубер, Андреас 523
Гиммлер, Генрих 37, 244, 359, 366, 399-402,
405,406,408,409,417, 418, 527, 531, 533
Гинденбург, Пауль фон 24, 25, 192, 235, 346,
347,351-353, 356,360, 519
Гирль, Константин 382
Гитлер, Адольф 6, 7, 11, 12, 15-19, 21, 23—26,
29, 30, 33-35, 37-39, 45, 46, 77, 91, 92, 95,
96, 102, 103, 105, 112, 121, 127, 142, 149,
193, 205, 235, 236, 240, 243-245, 247-249,
251, 252, 255, 259, 261, 273, 285, 289, 290,
292, 293, 300-307, 310, 311, 314-316, 321,
324-336, 339-353, 355-384, 386, 390, 391-
393, 395-404, 407-429, 431, 432, 436, 447,
452, 455, 465, 466, 468, 475, 476, 490, 496,
501, 502, 504, 510-525, 527-533
Гитлер, Алоис 512
Глазер, Герман 464
Глум, Фридрих 464
Гоббс, Томас 52, 535
Гобетти, Пьеро 501
Гобино, Жозеф Артюр де 60, 64, 290-296,
299, 342,419, 482, 510
Голль, Шарль де 99, 476
Гольвитцер, Гейнс 516
Гольвитцер, Гельмут 467
Гольдфельд, Иоганнес 519
Гомер 76,78
Гонеггер, Ганне 466
Гораций 78, 495
Госбах, Фридрих 360, 521
Готье, Жюль де 155
Гофер, Вальтер 521, 523
Гофман, Ганс Губерт 515, 516
Гравелли, Асверо 264, 466, 506
Грайнер, Йозеф 301, 510, 512, 513
Грамль, Герман 525
Грамши, Антонио 183, 210,491,495
Гранди, Дино 37, 213, 217, 223, 229, 251, 270,
334, 347, 495, 504, 505, 507
Грациадеи, Антонио 495
Тренер, Вильгельм 350
Грюншпан, Гершель 386
Гуайо, Жорж 113
Гутенберг, Альфред 25, 348,349,353, 355, 357
Гумплович, Людвиг 511
Гуриан, Вальдемар 97,473, 476, 508
Гуттен, Ульрих фон 343
Гучено де Муссо, Роже 518
Д'Аннунцио, Габриэле 22, 165, 166, 190, 198,
201-205, 207, 217, 227, 228, 249, 267, 323,
380, 485, 486, 489, 491-494, 497, 499, 502,
503
Д'Арагона, Людовико 197
Давид, Пьер 482
Дайм, Вильфрид 513, 514
Даладье, Эдуар 363
Даллин, Александр 523
Дамашке, Адольф 337
Дансетт, Адриен 474
Данте Алигьери 536
Дарре, Вальтер 382, 394, 400, 525
Де Амбрис, Альчесте 203, 486
Де Беньяк, Ивон 485—488, 490, 495, 498, 502,
503, 505, 507
Де Боно, Эмилио 40, 217,228,496, 504, 507
Де Босис, Лауро 501
Де Векки, Чезаре Мариа 228, 229, 263, 496,
505
Де Феличе, Ренцо 503
Деа, Марсель 23, 94, 96, 98, 367, 474
Дегио, Людвиг 465
Дегрель, Леон 23
Дейерлейн, Эрнст 515, 524
Декарт, Рене 56
Делич, Фридрих 518
Делонкль, Эжен 111
Делькассе, Теофиль 113
Демокрит 133, 297
Демосфен 124
Дене, Жозеф 113
Дерулед, Поль 85
Дзанелла, Рикардо 491
Джампаоли, Марио 266,492
Джентиле, Джованни 37, 166, 252, 259, 264,
274,276, 505, 506
Джермино, Данте Л. 508, 509
Джоберти, Винченцо 162,163
Джолитти, Джованни 28, 164, 166, 170, 184,
190, 201, 204, 211, 221, 226-228, 230, 245,
274,284, 507
Джордани, Джулио 215
Джульетт, Д жузеппе 499
Джунта, Франческо 280
Джурати, Джованни 276,280
Джусти, Джузеппе 180
Диас, Армандо 230
Дижон, Клод 472
Дильтей, Вильгельм 16
Д имитров, Георгий 465
Димье, Луи 47, 84, 107,108,111, 473, 476, 477,
481, 484
Дитрих, Йозеф 400
Д итрих, Отто 302, 394, 512, 518
546
Именнойуказатель
Доде, Леон 84, 85, 88, 90, 98, 111, ИЗ, 114,
468,473, 474,477
Дольфин, Джованни 504
Дольфус, Энгельберт 26,360
Домарус, Макс 517,530, 532, 533
Дорио, Жак 19,23,24,94,96,98,112,366,474
Дре-Брезе, Рене де 475
Дрейфус, Альфред 40, 66, 68, 69, 71, 74, 75,
81-83, 86,100,101,103,107,110,114,128,
137,145,163,170,300,471,482
Дрекслер, Антон 325,326,329,330,340,377
Дрие ла Рошель, Пьер 23,98,111
Дрюмон, Эдуар 46, 64—69, 77, 78, 122, 135,
149, 308,420,471-473, 475,481
Дудан, Алессандро 507
Думини, Америго. 496
Д юринг, Евгений (Эйген) 471, 511, 537
Д ютре-Крозон, Анри (псевд.) 472
Жену, Франсуа 510
Жид, Андре 81,94
Жирар де, Рауль 476
Жорес, Жан 82, 88, 89, 101,102,108,118,128,
129,153,480
Жуо, Леон 197
Замбони, У. 228
Заукель, Фриц 524
Зауэр, Вольфганг 519, 520, 525
Зейс-Инкварт, Артур 361
Зерафим, Ганс фон 523
Зиберт, Фердинанд 503
Зиммель, Георг 16
Зиновьев, Григорий Евсеевич 193
Золя, Эмиль 72
Зомбарт, Вернер 518, 531
Зонттеймер, Курт 468
Ильори, Улиссе 228, 499
Ион, Георге 466
Йетцингер, Франц 512
Йодль, Альфред 361, 523
Йорг, Йозеф Эдмунд 537
Йорк фон Вартенбург, Петер, граф 29
Кавеньяк, Эжен 72
Кавур, Капилло 162
Кайло, Жозеф 89,483
Каламандреи, Пьеро 497
Кальбе, Эрнстгерт 466
Кальтенбрунер, Эрнст 409
Кальца-Бини, Джино 223, 507
Каменев, Лев Борисович 193
Каи (семья) 340
Канепа, Антонио 505
Канконьи, Манлио 492, 495—497, 499, 500
Кант, Иммануил 36, 45, 49, 76, 120, 138, 139,
235, 438-440,442,445,451,454, 457, 535
Капп, Вольфганг 340
Кар, Густав фон 332, 347,359,363
Кардуччи, Джозуэ 165,179,485
Карл Великий 402
Кароси, Сандро 217
Карофольо, Марио Фуста 507
Кароччи, Джампьеро 464
Каутский, Карл 178, 512
Квинт, Герберт А. 516
Квислинг, Видкун 19,24,34, 366
Кейтель, Вильгельм 361
Кемаль, Мустафа 22,466
Кеплер, Иоганн 52
Кербер, Адольф-Виктор фон 530, 531-533
Керенский, Александр Федорович 402
Клаггес, Людвиг 456
Клаузен, Фриц 23
Клейн, Фриц 518
Клемансо, Жорж 72, 74, 82, 83, 88, 89, ИЗ,
134,137,147,192, 474,481
Клемперер, Клеменс фон 468
Клодель, Поль 101
Клуке, Пауль 524
Книллинг, Эйген фон 335
Коген, Герман 140
Кодряну, Корнелиу Зеля 19, 22, 29, 33, 34, 40,
466
Кондильяк, Этен Бонно де 48
Конрад-Мариус, Гедвиг 511
Конт, Огюст 46, 54—58, 60, 77, 94, 107, 128,
129,140,142,183,470
Конце, Вернер 534
Коппола, Гоффредо 505
Коппола, Франческо 191,200,224,493
Кормье, Аристид 476
Коррадини, Энрико 163, 165, 166, 179, 191,
197, 199, 200, 201, 232, 245, 315, 418, 492,
493, 500
Корридони, Филиппо 188,486, 489
Коста, Андреа 168
Коти, Франсуа 477
Кребс, Альфред 518
Крибель, Герман 332, 399
Криспи, Франческо 163
Кропоткин, Петр Алексеевич 137,186
Кроче, Бенедетто 166,167,230,*281, 498
Крук, Альфред 514
Крэнкпюу, Эдуард 529
Кубе, Вильгельм 533
Кубертен, Пьер 80
Иланнойуказатель
547
Кубицек, Август 301, 303, 304, 396, 510, 512,
513, 531
Кун, Бела 21, 517
Кун, Кете 467
Курсел, Отто фон 340
Куртис, Майкл 472
Кьюрко, Джорджо Альберто 213, 214, 228,
268,272,486, 491,494-499, 506, 507
Кюнельт-Леддин, Эрик фон 467, 532
Кюннет, Вальтер 467
Лаваль, Пьер 96—99,102,243, 474
Лагард, Поль Антон де 45, 290
Лагардель, Юбер 258
Ладзари, Константино 164,209
Лазар, Бернар 140, 472
Ламмене, Юг Фелисите Робер 76
Ландауэр, Карл 466
Ланц, Адольф (цу Либенфельс) 311, 414
Лассаль, Фердинанд 105,132, 486,489, 537
Лассерр, Пьер 84, 473
Латам, Юбер 176
Латур дю Пэн ла Шаре, Рене де 46, 64—67, 69,
110,132,134,308, 470,478
Лашина, Хорст 523
Лев 1163
Лев XIII 65,82
Левин, Макс 334
Левине, Эйген 334
Лезенер, Бернгард 525
Лей, Роберт 37,394,395
Лейбниц, Готфрид Вильгельм 536
Леметр, Анри 464
Леметр, Жюль 469
Ленин, Владимир Ильич 14, 17, 34, 115, 121,
136, 169, 171-174, 177, 178, 180-184, 191-
193, 198, 206, 220, 232, 239, 240, 247, 250,
251, 256, 318, 338, 340, 342, 415, 431, 453,
458,487-490,497, 539
Леонгард, Сюзанна 465
Ле Пле, Фредерик 46, 54, 56-60,66,69,134
Лерхенфельд, Гуго, граф 331
Либкнехт, Вильгельм 105
Либкнехт, Карл 181,184, 318,319, 321
Лион, Анри де 107
Лиоте, Юбер 482
Литвинов, Максим 363
Ллойд-Джордж, Дэвид 192
Локк, Джон 48, 535
Лоок, Ганс Дитрих 524
Лоссов, Отто Герман фон 321, 332,335
Лукач, Дьердь 16, 465
Лукиан 297
Лукреций 76,117,133
Луццатги, Луид жи 246
Люган, Альфонс Мари 476
Люгер, Карл 308-311, 471, 513
Людвиг, Эмиль 239,246, 501
Людендорф, Эрих 113, 318, 321, 332, 336-
339,341,345, 346,361,372, 516, 517
Людовик XIV (французский) 297,423
Людовик XVI (французский) 62, 83
Люксембург, Роза 17,181,184, 318—321,384
Лютер, Мартин 45, 343
Мадзини, Джузеппе 162, 163, 183, 189, 191,
194,252, 263,264,496
Май, Карл 302
Майр, Карл 328
Макартни, Карлайл Эйнер 466
Макдональд, Дж. Н. 493
Маккиндер, Хэгфорд Дж. 416
Маколей, Томас 118
Малапарте, Курцио 264, 506
Малатеста, Эррико 204, 212,494,496
Мальви, Луи-Жан 89
Мальтус, Томас Роберт 440
Манн, Томас 16,208,326,465
Манштейн, Эрих фон 368
Маравилья, Маурицио 493
Марин, Василе 19
Маринелли, Джованни 229,266, 492, 504, 509
Маринетти, Филиппо Томмазо 266, 279, 485,
486,492
Марион, Поль 474
Маритен, Жак 93, 477
Маркс, Карл 41, 45, 46, 55, 58, 61, 65, 75, 81,
105, 114, 115, 120, 124-126, 128, 132, 136,
139, 143-145, 152, 167, 169, 170-174, 176,
179-185, 189, 190, 193, 205, 208, 241, 259,
260, 298, 299, 310, 333, 334, 348, 439-443,
445-449, 451-455, 457, 458, 463, 465, 479,
480, 483, 484, 487-489, 494, 498, 512, 535-
539
Марсиш, Пьеро 507
Мартен, Клод 466
Мартов Л. (Цедербаум, Юлий Осипович) 193
Масси, Анри 472,479
Массинг, Пауль В. 471,481
Маттеотти, Джакомо 16, 225, 232, 274-276,
327,357-359,489, 493, 496,499, 500
Маттиас, Эрих 519
Мау, Герман 520
Мегаро, Гауденс 487
Мейер-Беккенштейн, Пауль 517
Мейер-Вельхер, Ганс 522
Мейснер, Отто 353
Мейтнер, Лизе 524
Мелетти, Винченцо 510
Мендельсон (семья) 340
548
Именнойуказатель
Меринг, Франц 489
Мерсье, Огюст 82
Местр, Жозеф Мари де 46, 50-54, 57, 64, 65,
131, 137, 142, 189, 191, 232, 259, 342, 469,
484
Меццасома, Фернандо 504, 505
Мизиано, Франческо 506
Мильеран, Александр 471, 474
Мильтон, Джон 155, 536
Мира, Джованни 32, 464, 467, 495, 504, 506,
508
Мирабо, Оноре Габриэль 137,162
Мистраль, Фредерик 73,78
Михаэлис, Меир 503
Михельс, Роберт 487,495
Мишле, Жюль 142
Модильяни, Д жузеппе Эмануэле 246
Моисей 341,342,415
Молер, Армин 468, 521
Молиш, Пауль 513
Моммзен, Теодор 510
Монелли, Паоло 486, 500, 505
Моно, Габриэль 145
Монтар, Шарлотта 477
Монтескье, Шарль де 48, 59, 137, 139, 144,
535
Монтескью, Леон де 107
Мор, Томас 126
Мореас, Жан 73,79
Моро, Люсьен 107
Моррас, Шарль 7, 40, 41, 46, 47, 51, 56, 59,
63-65, 69, 70, 72-107, 109-157, 166, 167,
170, 179, 182, 193, 200, 224, 232, 240, 246,
249, 254, 261, 264, 285, 290, 293, 296, 300,
301, 303, 307, 314, 315, 322, 345, 347, 363,
367, 375, 376, 411-415, 418, 423, 428, 429,
432, 436, 439, 447, 455, 456, 468-470, 472-
479, 481-485,490, 493, 511, 525
Мосли, Освальд 19, 23, 40
Мотца, Ион 19
Мурр, Мишель 464,472
Мурри, Ромоло 308
Муссерт, Антон Адриан 19,24
Муссолини, Алессандро 167,168,211,275
Муссолини, Бенито 7, 11, 12, 15—19, 21-29,
33, 34, 37, 38, 45, 76, 91, 94, 95, 103, 105,
108, 115, 146, 149, 164-194, 196-199, 201,
204-206, 209-214, 217-270, 272-276, 278-
285, 289, 300, 301, 307, 317, 318, 321, 326,
331-333, 336, 347, 349, 350, 353, 354, 356,
357, 358, 360, 365, 366, 371, 374, 375, 377,
381, 390, 403, 418, 431, 432, 463, 465, 467,
477, 483, 485, 486, 488-502, 504, 505, 507-
509, 516, 522-524, 538
Муссолини, Вито 281
Мути, Этторе 284
Мен, Альбер де 64
Мюллер, Адам 45
Мюллер, Генрих 406
Мюссе, Альфред де 76,84,139
Наке, Альфред 77
Нанни, Торквато 187,258,486, 494
Наполеон I 56, 65,101,127, 128, 320
Наполеон III 57,95,146
Науман, Фридрих 14
Нейзюс-Гункель, Эрменгильда 527
Нейман, Франц 467
Нейрор, Жан 468
Нении, Пьетро 501
Никаш, Эрнст 467
Нитти, Франческо Северио 202, 205, 226, 227,
267, 501, 507
Ницше, Фридрих Вильгельм 5, 16, 40, 41, 51,
60, 61, 64, 76, 78-80, 115, 132, 142, 156,
165, 167, 169, 175, 182, 183, 185, 205, 241,
246, 258-260, 432, 440, 447-452, 454-457,
472,474,478,479, 484,494,498, 533, 538
Нойрат, Константин фон 521
Нольте, Эрнст 474, 486, 487, 489, 490, 517,
535, 537, 538
Нольте-Мортье, Аннедора 7
Ньютон, Исаак 52
Оог, Жорж 113
Олендорф, Отто 407
Оливетти, Анджоло Оливьеро 258
Орано, Паоло 177, 258
Ориани, Альфредо 38,165,485
Орландо, Витторио Эмануэле 28,230,274
Осецкий, Карл фон 526
Павел (апостол) 297,343,415
Павелич, Анте 24, 33, 249, 366
Паволини, Алессандро 504, 509
Пазелла, Умберто 267, 492, 507
Палеолог, Морис 137,480
Панунцио, Серджо 259, 505
Папен, Франц фон 25,352, 359,419, 519
Папини, Джованни 165,166
Парето, Вильфредо 165, 174, 180, 199, 231,
260
Парижский, граф 93,97
Парменид 154,437,447, 534
Парсонс, Талькотт 467
Паскаль, Блез 76
Пеги, Шарль 88
Пезе, Вальтер Вернер 516
Пенер, Эрнст 335
Перикл 142
Именной указатель
549
Перроне Компаньи, Дино 217, 228,496
Пескаторе, Мартино 504
Петен, Филипп 24,91, 96—99, 367, 475
Петр I (русский) 17
Петриконе, Джакомо 464, 504, 505
Петгинато, Кончетто 505
Пизакане, Карло 189
Пий IX 85
Пий X 87, 92,101,163
Пий XI 93
Пик, Вильгельм 465
Пикар, Мари-Жорж 72, 83, 88
Пилсудский, Юзеф 22, 25, 32
Пинскер, Леон 526
Питтингер, Отго 331
Пихль, Эдуард 513
Пичелли, Гвидо 495
Плато, Мариус 101,111,476
Платон 59,152,153
Плеханов, Георгий Валентинович 184
Плюмер, Фридрих 516
Постильоне, Гаэтано 507
Потье, Эжен 124
Прециози, Джованни 255, 256, 503
Преццолини, Джузеппе 165,166,174,186
Примо де Ривера, Хосе Антонио 26,466
Прудон, Пьер Жозеф 84,189, 432, 534
Пруст, Марсель 94
Псишари, Эрнест 75
Пуанкаре, Реймон 88, ИЗ, 473, 476
Пувийон, Эмиль 100,153
Пульезе, Эмануэле 499
Пфеффер фон Заламон, Франц 382
Пэтти, Ричард 466
Пюжо, Морис 82—85,106—109, 477
Рабате, Люсьен 98, 111
Равазио, Карло 250
Раджоньери, Эрнесто 486
Райн, Густав Адольф 466
Рамос, Рамиро Ледесма 466
Ратенау, Вальтер ИЗ
Ратцель, Фридрих 295, 416
Раубаль, Ангела 512
Раушиинг, Герман 30,301, 467, 512, 533
Ре, Пауль 538
Реаль дель Сарт, Максим 107
Редер, Эрих 521, 522
Редондо, Онезимо 466
Рей, Этьен 474
Рейнак, Жозеф 82,472
Рейнгардт, Вальтер 321
Рейтлингер, Геральд 523, 527
Рейх, Альберт 515, 517
Рейхенау, Вальтер фон 352, 368
Рейхлин, Иоганн 343
Рем, Эрнст 19, 40, 327-329, 331, 335, 336, 338,
339, 345, 346, 358, 359, 373, 377, 379, 399,
401,418,515-517, 524
Ремон, Рене 473,475
Ренан, Эрнест 40, 46, 54, 59—61, 64, 81, 94,
118, 121,140,142,163, 260, 323,470, 510
Реннер, Карл 308
Рикардо, Дэвид 440, 537
Рильке, Райнер Мария 165
Ритгальтер, Антон 520
Риттер, Гергард 466
Риччи, Ренато 218,497, 504
Ришелье, Арман-Жан, кардинал' 127
Робеспьер, Максимилиан де 137, 162, 320
Роггер, Ганс 468
Роде, Энтони 493
Родс, Сесиль 14, 315
Розенберг, Альфред 37, 45, 256, 327, 340, 341,
344, 345, 347, 348, 368, 373, 390, 393, 399,
403,409, 465-468, 517, 518, 520, 523
Рок, Франсуа де ла 23, 94
Рокка, Альфредо 37, 200,235, 356, 493
Рокка, Массимо 188,486, 507
Рокка, Энрико 246
Роллан, Ромэн 474
Роселли, Карло 246, 465, 501
Росси, Чезаре 188,489, 499, 500, 507
Россони, Эдмондо 272,275,486, 492
Ротбауэр, Антон М. 466
Ротфельс, Ганс 465, 466, 523
Ротшильд (семья) 136, 340
Рудье, Леон 469,472
Рузвельт, Теодор 14
Рузвельт, Франклин Д. 17, 251, 371, 423, 465,
494, 522, 524
Руссо, Жан-Жак 30, 48-52, 55, 59, 124-126,
128, 139, 140, 143, 204, 292, 419, 436, 469,
479,480, 482-484
Салазар, Антонио Оливейра 25,466
Саландра, Антонио 28, 164, 221, 227, 229, 274,
508
Салаши, Ференц 19, 24,25, 36,366
Сальваторелли, Луиджи 28, 32, 264, 464, 467,
495, 501, 504, 506-508
Сальвемини, Гаэтано 166, 186, 489, 499—501,
505, 507, 509
Санд, Жорж 84,139
Санзанелли, Никола 507
Санье, Марк 84, 87,89,101,131, 308
Сарфатти, Маргарита Г. 246,487
Сауро, Нацарио 504
Сект, Ганс фон 113, 321
Сен-Жюст, Антуан де 137,320
550
Илиююйуказателъ
Сен-Симон, Клод Анри де 27, 54, 128, 129,
147,183, 536
Сент-Бёв, Шарль-Огюстен 468
Серена, Адельки 284
Серрати, Джачинто Менотти 213, 495
Сийес, Эманюэль Жозеф 137
Силард, Лео 524
Силоне, Иньяцио 467, 501
Сисмонди, Жан Шарль де 537
Скальник, Курт 513
Скорца, Карло 284
Смит, Адам 440,445,451, 535
Сократ 59,486
Соннино, Сидней 246
Сорде, Доминик 98,99
Сорель, Жорж 85, 88, 131, 170, 178, 180, 258,
260,471, 474, 485
Софокл 119, 510
Спиноза, Антонио 503
Ставиский, Саша 94
Сталин, Иосиф Виссарионович 17, 20, 183,
363,368, 370,373, 398,455,494, 523
Стамболийский, Александр 23
Стараче, Акилле 280,282,283, 486, 505, 508
Стеннес, Вальтер 400
Стиннес, Гуго 497
Стурцо, Луиджи 226,467,491, 501
Сфорца, Карло 485
Таламас, Франсуа 85,101,107
Талейран, Шарль Морис де 149
Тальхаймер, Зигфрид 471,472
Тамбурини, Туллио 496
Танкреди, Либеро (= Рокка М.) 486
Таон ди Ревель, Паоло 230
Таска, Анджело 467, 491-496, 498, 499, 501,
507
Тейлор, Алан Дж. П. 521
Тельман, Эрнст 352, 519, 520
Тцррачини, Умберто 491
Тетенже, Пьер 23, 94
Тибоде, Альбер 472
Тильгер, Адриано 498
Тимме, Аннелизе 518
Тирак, Отто Георг 407
Тисо, Йозеф 24
Тиссен, Фриц 518
Тобиас, Фриц 520
Тодт, Фриц 394
Токвиль, Алексис де 510
Толлер, Эрнст 334
Тольятти, Пальмиро 465, 491, 501
Томпсон, Дороти 17
Торре, Эдоардо 507
Тревес, Клаудио 246,487, 498, 501
Тревор-Ропер, Хью Р. 510, 530
Трейчке, Генрих 38,290, 510
Троцкий, Лев Давидович 121, 181, 183, 193,
340, 455,478,490
Турати, Аугусто 280
Турати, Филиппо 164, 170, 171, 193, 197, 205,
209, 222,251,327,498, 501
Туснель, Альфонс 471
Тьер, Адольф 86
Тэн, Ипполит 40, 46, 54, 61—64, 69, 70, 94,
120,142,163,295, 323, 470
Тюрго, Анн Робер де 54, 59
Уайтсайд, Эндрю Г. 466, 513
Файнер, Герман 508
Факта, Луиджи 226, 228,229, 352
Фариначчи, Роберто 28, 37,223, 234, 254, 269,
280,492,496, 500, 504, 505, 507
Фауль, Эрвин 530
Федер, Готфрид 328-330, 336, 337, 340, 341,
345, 347, 516
Федерцони, Луиджи 201,332,493, 508
Фейербах, Людвиг 449, 536
Ферми, Энрико 524
Ферч, Герман 521
Фидий 297
Филипп (македонский) 80
Финци, Альдо 499
Фихте, Иоганн Готлиб 38, 55, 80, 290, 440,
484, 535
Ф ланден, Пьер-Этьен 502
Фогельзанг, Карл фон 308,478
Фогельзанг, Тило 519
Фольвейлер, Гельмут 500
Фольц, Ганс 515
Форд, Генри 342, 518
Форджес-Даванцати, Роберто 291,493
Форж, Жан 472
Франк, Ганс 244, 366, 394, 408, 510, 512, 513,
520, 532
Франко, Франсиско 13,19,26, 95
Франс, Анатоль 153, 468
Франц-Виллинг, Георг 515, 516, 518, 524, 525
Франц Иосиф, император 308
Франц Фердинанд, эрцгерцог 308,309, 311
Фрейнд, Михаэль 474, 502
Фридрих II (прусский) 343, 510
Фридрих, Карл Й. 467
Фрик, Вильгельм 327,335, 387, 390
Фриман Д аниэль (т. е. Генрик Класс) 514
Фрич, Вернер фон 361, 521
Фрич, Теодор 518
Фурье, Шарль 27,176,183,189,471, 536
Именной указатель
551
Фюстель де Куланж, Нюма Дени 46, 54, 63,
64,470
Хайдегер, Мартин 16
Хайден, Конрад 513
Хоман, Дэвид Л. 521
Холлгартен, Джордж У. Ф. 518
Хорти, Николаус (Миклош) фон 24,25
Хофманн, Ганне Губерт 515
Христос 79,140,155,205, 227, 296, 343, 425
Хьюз, Эммет Джон 466
Цанков, Александр 23
Цоллер, Альберт (псевд.) 512, 517, 531
Чеккерини, Санте 228, 267, 507
Чемберлен, Невиль 363, 364
Чемберлен, Хьюстон Стюарт 290, 295-299,
343,344,510, 511
Честертон, Арне К. 466
Чиано, Галеаццо 33, 37, 229, 245, 247, 248,
250,494, 502-504, 508, 509, 522
Чиано, Косганцо 217, 497
Чиккотти, Этторе 485
Чиприани, Амилькаре 186
Чоне, Эдмондо 504, 505
Чоран, Э. Михель 469
Шабо, Федерико 464
Шапиро, Леонард 465
Шатобриан, Франсуа Рене де 139
Шахт, Яльмар 519, 521, 531
Швабе, Клаус 514
Шварцшильд, Леопольд 467
Шейдеман, Филипп 191, 321
Шекспир, Вильям 155
Шеленберг, Вальтер 407
Шелер, Макс 16, 514
Шеллинг, Фридрих Вильгельм 16
Шенерер, Георг фон 309, 310, 314, 316, 411,
513
Шенье, Андре 118
Шефер, Вольфганг 525
Шефер, Дитрих 325
Шидер, Теодор 464,468, 534
Шикльгрубер, Анна Мария 512
Шиллер, Иоганн Фридрих 478
Шинц, Альберт 469
Ширах, Бальдур фон 244
Ширер, Вильям 468
Шлезингер, Вальтер 514
Шлейхер, Курт фон 350, 352, 359
Шмеер, Карлгейнц 526
Шмитт, Карл 39,493
Шнабель, Франц 468
Шнейдер, Рейнгольд 467
Шольц-Клинк, Гертруда 394
Шопенгауэр, Артур 16,132, 478,494
Шпеер, Альберт 374, 529
Шпенглер, Освальд 39
Шрамек, Абраам 111
Шрейнер, Альберт 519
Шрек, Юлиус 399
Штаремберг, Эрнст Рюдигер фон 26
Штауфенберг, Клаус Шенк фон 373
Штеккер, Адольф 35, 308, 471
Штемпфле, Бернгард 359
Штирнер, Макс 205,494
Штиф, Гельмут 369
Штрассер, Грегор 347-349, 359, 374, 381, 382,
400
Штрассер, Отто 327, 347, 348, 513, 515, 518
Ш траус, Давид Фридрих 447
Штреземан, Густав 346
Штрейхер, Юлиус 304, 327, 331, 358, 387,
414,516
Штрооп, Юрген 529
Шульц, Гергардт 519, 520, 525
Шумахер, Курт 519
Шушниг, Курт фон 26, 361
Шюдекопф, Отто-Эрнст 465, 518
Эберт, Фридрих 321
Эвола, Д жулио 264, 506
Эгльгофер, Карл 334
Эйк, Эрих 514
Эйке, Теодор 407,408
Эйнштейн, Альберт 524
Эйснер, Курт 21,197
Эйхман, Карл Адольф 406,409
Эккарт, Дитрих 7, 38, 304, 328, 331, 335-337,
339-345, 395, 402, 414, 415, 517, 518, 528,
531
Энгельс, Фридрих 114, 136, 171-174,181,190,
333,443,453,463,465,479, 486-489, 535
Эпп, Франц Ксавье Риттер фон 335
Эрве, Гюстав 119, 153,180,181,183
Эрдман, Карл Дитрих 464
Эррио, Эдуар 483
Эрцбергер Маттиас 113, 321,490
Эспе, Вальтер 525, 530, 532
Эссер, Герман 331, 516
Эсхил 536
Юнг, Рудольф 513, 516
Юнг, Эдгар Дж- 520, 521
Юнгер, Эрнст 39
Ясперс, Карл 16
1одержание
Предисловие к русскому изданию....................................I
Предисловие.......................................................5
ЭПОХА МИРОВЫХ ВОЙН И ФАШИЗМ
Фашизм как характеристика эпохи...................................11
Описание территории...............................................21
Истолкования фашизма..............................................27
Возможные методы исследования.....................................31
«АКСЬОН ФРАНСЭЗ»
Глава I. Расходящиеся корни
Введение. Революция и политические доктрины.......................45
Христианский консерватизм (де Местр — де Бональд).................50
Критический либерализм (Конт — Ле Пле — Ренан — Тэн —
Фюстель де Куланж)................................................54
Радикальный консерватизм (де Латур дю Пэн — Дрюмон — Баррес)......64
Глава II. История
Введение. «Дело Дрейфуса».........................................71
Развитие Морраса до 1898 года.....................................75
«Аксьон Франсэз» до основания газеты..............................81
От основания газеты до конца войны................................85
От конца войны до осуждения Римом.................................90
Осуждение Ватиканом...............................................92
От осуждения Ватиканом до поражения Франции.......................94
Виши..............................................................96
Процесс, заключение и смерть Шарля Морраса........................100
Глава III. Практика как следствие
Введение. Место практики и ее элементы...........................104
Организация «Аксьон Франсэз».....................................106
Руководство......................................................110
Стиль............................................................112
Глава IV. Доктрина
Введение. Скрытая система........................................115
Изначальный страх................................................116
Государство и суверенитет........................................118
Государство и война..............................................126
Государство и классы............................................129
Враг как одно целое.............................................136
Борьба..........................................................143
Философское обоснование.........................................151
ИТАЛЬЯНСКИЙ ФАШИЗМ
Глава I. История
Итальянский фашизм и «Аксьон Франсэз»...........................161
Итальянская завязка европейского узла...........................161
Замечания о методе..............................................166
Муссолини как марксист (1902—1914)..............................167
Война как революция.............................................183
Борьба за социал-демократию................................... 194
Национализм.....................................................199
Д’Аннунцио в Фиуме..............................................201
Самый мрачный год Муссолини.....................................204
Социалистический облик 1920 г...................................207
Фашистское противодействие......................................212
Неожиданный подъем Муссолини и его последняя борьба за связность.218
Начало национал-фашизма.........................................224
Национал-фашистская тоталитарная диктатура развития.............233
Последний независимый поворот (1935—1937).......................241
Деспотия завоеваний и государство-спутник.......................244
«Республика Сало» — возвращение к истокам?......................251
Глава II. Установленная доктрина................................258
Глава III. Неудобные предшественники............................262
Глава IV. Практика как предпосылка
До похода на Рим ...............................................265
После захвата власти (до 1931 г.)...............................274
Эра Стараче (1931-1939).........................................280
Эпилог..........................................................283
НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИЗМ
Национал-социализм и итальянский фашизм..................'......289
Глава I. Основной фон: расовая доктрина.........................290
Глава II. История
Адольф Гитлер ..................................................300
Австрия: прогрессивное феодальное государство ..................307
Германская империя: феодальное индустриальное государство ......311
Война, революция и мирный договор ..............................316
Начало политики Гитлера ........................................324
Учителя и силы вокруг раннего Гитлера ..........................335
Новое начало (1925—1930)........................................345
Призыв к массам и восхождение к власти (1930-1931) .............349
Целенаправленный захват власти (1933)...........................353
Война в мирное время (1934—1939) ...............................358
Уровни войны и этапы сопротивления..............................365
Враждебность ко всему миру и конец..............................371
Глава III. Практика как завершение
1919-1923 ......................................................376
1925-1932 ......................................................381
1933-1939 ......................................................385
1939-1945 .................................................... 403
Глава IV. Доктрина в целом
Страх и его направления ........................................411
Безусловный суверенитет.........................................415
Вечная война....................................................417
Абсолютное господство...........................................419
Далекие образцы.................................................422
Всемирная борьба за «оздоровление»..............................424
Природа и антиприрода...........................................427
ФАШИЗМ КАК ТРАНСПОЛИТИЧЕСКИЙ ФЕНОМЕН
Понятие трансценденции .........................................435
Маркс: философское открытие и критика буржуазного общества......440
Ницше: добуржуазная почва «культуры»............................447
Макс Вебер: теоретик буржуазного общества перед фашизмом .......452
Очерк трансцендентальной социологии нашего времени..............456
Примечания......................................................463
Предметный указатель............................................540
Именной указатель...............................................543
Эрнст Нольте
ФАШИЗМ В ЕГО ЭПОХЕ
Художников. Сокол
Редактор И. В. Кивелъ
Корректоры А В. Бибина, А.Д.Журавлева, Е.В.Мишурова
Технический редактор В. В. Журавлев
Подписано в печать 20.10.2001. Формат 70xl00'/16.
Уч.-изд. л. 56. Гарнитура Garamond.
Тираж 2 000 экз. Заказ № 35
Лицензия на издательскую деятельность № 070028 от 30.12.1996
Научно-издательский центр
«Сибирский хронограф» ООО
630128, Новосибирск, а/я 129
Типография НИЦ «Сибирский хронограф»
630069, Новосибирск, Зеленая Парка, 1