Институт философии РАН
Некоммерческий научный фонд
«Институт развития им. Г. П. Щедровицкого»
ФИЛОСОФИЯ РОССИИ
первой половины XX века
Редакционный совет:
В. С. Стёпин (председатель)
A. А. Гусейнов
B. А. Лекторский
Б. И. Пружинин
A. К. Сорокин
B. И. Толстых
П. Г. Щедровицкий
Главный редактор серии Б. И. Пружинин
РОССПЭН
2012

Институт философии РАН
Некоммерческий научный фонд
«Институт развития им. Г. П. Щедровицкого»
ФИЛОСОФИЯ РОССИИ
первой половины XX века
Петр
Бернгардович
Струве
Под редакцией О. А. Жуковой
и В. К. Кантора
Москва
РОССПЭН
2012

Петр Бернгардович Струве / под ред. О. А. Жуковой,
В. К. Кантора. — М. : Российская политическая
энциклопедия (РОССПЭН), 2012. - 327 с. : ил. - (Философия России
первой половины XX в.).
ISBN 978-5-8243-1694-0
Том посвящен выдающемуся представителю русской
интеллектуальной культуры конца XIX — первой половины XX в.,
социальному мыслителю, экономисту, политику Петру Бернгардовичу Струве
( 1870— 1944). Биография П. Б. Струве — одна из самых ярких и
неординарных. Интеллектуальное наследие философа и публициста
служит ключом к пониманию российской политической истории,
выявляя в ней устойчиво повторяющиеся сюжеты. Идеи П. Б. Струве,
связанные с поиском продуктивного пути развития России, требуют
сегодня нового осмысления.
Книга адресована щирокому кругу читателей — специалистам в
области истории русской социально-философской мысли, а также
всем тем, кто интересуется проблемами России, ее духовной и
политической культурой.
© Пружиним Б. И., общая редакция серии,
2012
© Жукова О. А., Кантор В. К., составление и
общая редакция тома, 2012
© Коллектив авторов, 2012
© Институт философии РАН, 2012
© Некоммерческий научный фонд «Институт
развития им. Г. П. Щедро в и цко го», 2012
© Российская политическая энциклопедия,
2012
ISBN 978-5-8243-1694-0

Вступительная статья
Мужество быть. К философской
характеристике П. Б. Струве
Выдающийся мыслитель и политический деятель
Петр Бернгардович Струве — фигура
крупномасштабная и ключевая для понимания исторической
судьбы России, пережившей в XX в. трагедию
крушения государственности и культурного уклада. Струве,
человек невероятно мощного интеллекта и воли, был
исключительно живой, многогранной, открытой
личностью. Ум, огромная эрудиция, мало с кем
сравнимая, практическая энергия — качества, которые
выделяют его даже в ряду великих русских мыслителей
эпохи революций и эмиграции. Историческая
дистанция позволяет нам увидеть жизненный путь Струве,
его опыт борьбы за Россию не только сквозь призму
научно-философских работ мыслителя, но и в свете
реальной истории, которая подтвердила или,
напротив, опровергла концепции и идеи, выношенные
Струве и ставшие духовно-интеллектуальным основанием
его общественной деятельности.
Биография Струве достаточно хорошо изучена,
но и сегодня не перестает удивлять набором и
количеством тем, вобравших в себя, кажется, всю
палитру общественно-политических событий,
которые пережило российское общество в первой
трети XX в. В судьбе Струве отчетливо
прослеживается не только судьба исторической России, но

6 Вступительная статья
и выявляется социально-культурная ситуация Европы в
период между двух мировых войн. Биографию Струве можно
читать как драматически насыщенный, обладающей
внутренней интригой и драматургическим планом
исторический текст. Столько сюжетов, которые сплетаются в жизни
Струве, вряд ли можно еще у кого-то из русских
философов обнаружить при всей, казалось бы, схожести внешнего
событийного ряда, связанного с историей пореформенной,
революционной и послереволюционной России. Основные
вехи жизненного пути Струве известны.
Будущий экономист, социальный философ, политический
деятель, академик Петр Бернгардович Струве родился 26
января 1870 г. в Перми, в семье губернатора. Дед Струве был
основателем Пулковской обсерватории. Приглашенные
немцы, трудившиеся на благо России, искренне полюбили свою
вторую родину. Патриотизм Петра Струве передан ему по
наследству и взращен семьей, как и глубоко уважительное
отношение к государственному началу в устроении культурного
бытия нации. Детские годы Струве прошли в Перми и в
Германии, в Штутгарте. В 1882 г. семья Струве поселилась в Санкт-
Петербурге. После окончания гимназии Струве в 1889 г.
поступил на естественный факультет, но не закончил его, а
перешел на юридический факультет Санкт-Петербургского
университета, завершив свое университетское
образование в 1895 г. В перерыве, в 1891-1892 гг., Струве учился у
Л. Гумпловича в Австрии. Первая книга Струве «Критические
заметки об экономическом развитии России», вышедшая в
1894 г., стала значимой вехой в развитии общественной
мысли в России, положив начало легальной борьбы с
народничеством. К концу 90-х гг. Струве уже известный публицист с
выраженной политической позицией. Реакция властей
приводит к высылке в Тверь в 1901 г. в неуниверситетский город.
В 1901 г. Струве эмигрирует в Германию, где начинает
издавать журнал «Освобождение». Возвращается он в Россию
в 1905 г. Теперь единомышленники и однопартийны Струве
не марксисты, а конституционные демократы, от которых он
представительствует во Второй Государственной думе.
Стоит отметить, что в этот сложный для России
политический и экономический период из всей партии кадетов один
Струве сумел понять смысл реформ царского правительства во
главе с П. А. Столыпиным. Оценивая его реформаторские
усилия, Струве писал: «Аграрная политика Столыпина кажется

Мужество быть. К философской характеристике П. Б. Струве 7
консервативной, но в существе своем она есть попытка
перестроить Россию в самых ее глубинах»".
Любопытно, что позиция Столыпина уже в эмиграции была
основой понимания Струве аграрного развития России. Но
дело не просто в предложенной Столыпиным перестройке.
Дело в создании новой реальности. Дело в том, что Россия до
монгольского ига обладала частной собственностью на
землю. Степь отучила наших предков трудиться на себя самих,
ибо в результате татаро-монгольского ига в России
устанавливается так называемое монгольское государственное
право, по которому «вся вообще земля, находившаяся в пределах
владычества хана, была его собственностью»**. Княжества не
принадлежали князьям, за правом ими властвовать они
ездили за ярлыками в ханскую ставку. Что уж говорить о
крестьянах. Собственность не несла свободы. Струве считал
земельную реформу Столыпина продолжением Александровских
Великих реформ: «С политическим "конституционализмом"
Столыпина неразрывно связана была его земельная
реформа, по своей идее и по своему значению явившаяся
подлинным вторым освобождением, или раскрепощением русского
крестьянства»***. На беду России противником Столыпина
оказался и монарх, царь Николай II, о котором уже в 1905 г.
Струве писал как о враге России. О гибели премьера он
отчетливо выговорил: «Рок и трагедия его состояли в том, что,
отстаивая иукрепляя реформами монархию, Столыпин какборец
и реформатор не имел в монархе той поддержки, в которой он
нуждался. Сейчас об этом можно просто и прямо говорить как
об историческом факте. В отличие от Вильгельма I, который
с некоторым внутренним сопротивлением, но всецело отдался
могучей воле Бисмарка, Николай II не сделал этого по
отношению к Столыпину. <...> Во всяком случае, Столыпин,
прежде чем погибнуть от пули революционера-охранника, едва ли
<не> изнемог в борьбе с монархом, что вето лице она выпала
Струве П. Б. Что такое государстве и мы и человек? //Струве П. Б.
Россия. Родима. Чужбина. СПб.: РХГИ, 2000. С. 171.
Неводим К. А. История российских гражданских законов //
Неволим К. Л. Поди. собр. соч. Т. IV. СПб., 1858. С. 136.
Струве П. Б. П. А. Столыпин //Струве П. Б. Россия. Родина. Чужбина.
СПб.: РХГИ, 2000. С. 188.

8 Вступительная статья
на долю не только убежденного, но и страстного монархиста»1.
В одной из самых знаменитых статей Струве «Великая
Россия», в сущности, являющейся парафразой и разъяснением
столыпинских социальных программ, в заглавии
используется формула Столыпина. Разумеется, такая позиция наперекор
всем группировкам русской мысли тех лет была не случайна.
После революции государственническое мышление Струве
станет стержнем его концепции либерального консерватизма,
а сам автор «Великой России», борясь с большевизмом,
обрушившим культурные достижения российской
государственности, окажется лидером антибольшевистского движения.
В дореволюционный период в полной мере раскрывается
публицистический дар и энергия П. Б. Струве как редактора
центральных общественно-политических русских журналов.
С 1906 до 1918 г. он редактирует журнал «Русская мысль».
Выступив еще в 1902 г. инициатором известного сборника
«Проблемы идеализма», он активный участник и один из
основателей сборника «Вехи» ( 1909), а также сборника «Из глубины»
(1918). Научно-педагогическая деятельность Струве также
заслуживает отдельного внимания. В 1913 г. Струве защищает
магистерскую диссертацию, в 1917 г. —докторскую. Он —
профессор экономики в Санкт-Петербургском Политехническом
институте. В 1917 г. Струве становится членом Академии наук
по отделу политэкономии.
Не менее насыщен перипетиями послереволюционный период.
В эмиграции Струве оказывается с 1918 г., пересекая финскую
границу. Струве принимает участие в создании Добровольческой
армии, является членом Донского гражданского совета. В 1919 г.
он член особого совещания при Деникине. Струве активно
перемещается по Европе, принимая самое непосредственное участие
в политической жизни русской эмиграции. Он живет в Лондоне
(1919), Софии (1920), Праге (1922-1925). С 1922 по 1925 г.
является профессором политэкономии Русского юридического
факультета под протекторатом Карлова университета в Праге, в
эти же годы председательствует в русской академической
группе в Чехословакии. В эмиграции Струве возобновляет издание
журнала «Русская мысль» (София, 1921; Прага, 1921-1923;
Париж, 1927). В 1925 г. он переезжает в Париж, где становит-
Струве П. Б. П. А. Столыпин // Струне П. Б. Россия. Родина. Чужбина.
СПб.: РХГИ, 2000. С. 188-189.

Мужество быть. К философской характеристике П. Б. Струве 9
ся редактором одних из самых известных и влиятельных газет
русской эмиграции: «Возрождение» (1925—1927), «Россия»
(1927-1928), затем «Россия и славянство» ( 1928-1934).
Политическую жизнь в эмиграции Струве понимает как
активную борьбу с большевизмом, ригористически требуя
такой же позиции от других русских эмигрантов. На этой почве он
временно расходится даже с ближайшим своим другом и
единомышленником С. Л. Франком. Особенно резок был его разрыв
со Степуном, который полагал, что большевизм — это не
большевики, а русский народ. Степун в своих «Мыслях о России»
писал иронически в 1926 г., что «Струве готовится к
великому историческому подвигу: точит державные штыки об ученые
формулы ( не тупит ли формулы о штыки? )»*. Ответ Струве был
весьма резок и не менее насмешлив: «Степун политикой
занимается как "беллетрист", и притом несомненно как беллетрист
именно в кавычках, т. е. плохой, по-суздальски»*\
Позднее он гораздо рассудительнее и точнее подошел к роли
русской эмиграции в русской судьбе. Не случайно Франк ставил
Струве в ряд крупнейших русских мыслителей типа Чаадаева,
Вл. Соловьева, мыслителей без национального
самообольщения. Достаточно трезва и его идея о смысле эмиграции: «Для
самой России это явление имеет значение гораздо большее,
чем для какой бы то ни было европейской страны имели какие-
либо "исходы" из нее. Значение русской "эмиграции" сейчас
почти исключительно духовное и, как таковое, оно скажется в
России в будущем, когда политическая борьба в современных
ее формах отодвинется на задний план, и социальные
отношения отвердятся»" \ Необходимо добавить, что Струве своим
интеллектуальным опытом продолжал развивать русскую мысль.
Его статьи о Леонтьеве, Герцене, Толстом, Ленине, Пушкине
и т. п. говорят о том контексте, в котором он жил, дышал,
чувствуя себя частью русской истории и культуры.
В 1928 г. Струве поселился в Белграде, став профессором
Русского научного института в Белграде (до 1940 г.). В период
Степун Ф. Л. Сочинения / вступ. ст., сост., коммент. и библиогр.
В. К. Кантора. М.: РОССПЭН, 2000. С. 295.
'Струне П. Б. Дневник политика ( 1925-1935). М.: Русский путь;
Париж: YMCA-Press, 2004. С. 664.
**" Струве П. Б. Познание революции и порождение духа // Струне П. Б.
Избранные сочинения. М.: РОССПЭН, 1999. С. 354.

10 Вступительная статья
немецкой оккупации Струве подвергся аресту гестапо и провел
три месяца в тюрьме. Во время Второй мировой войны многие
рукописи Струве погибли. В 1942 г. он возвращается в Париж,
где 26 февраля 1944 г. умирает. Его прах покоится на кладбище
Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем.
Интеллектуальное наследие Струве помимо научных
работ, опубликованных в сборниках статей и журналов,
насчитывает несколько сот газетных публикаций, раскрывающих
идейно-политическую эволюцию его взглядов. Лучшая
философская оценка творчества П. Б. Струве, ставшая достоянием
научного сообщества с середины XX в., принадлежит его другу
С. Л. Франку. Бесценные мемориальные сведения содержат
статьи сына Струве, Глеба Петровича, литературоведа и
журналиста, и его внука Никиты Алексеевича, филолога и издателя,
главы YMCA-Press. Мемориальная статья Н. А. Струве
открывает настоящий сборник. Работая над концепцией тома,
редакторы обратились к авторам, которые не только бы смогли
актуализировать научную и общественную значимость социальных,
экономических, культурно-политических идей П. Б. Струве, но
и воссоздать современный философско-культурологический
контекст, свидетельствующий об основных направлениях
развития социально-гуманитарного знания, в первую очередь в
России. Избираемая авторами статей исследовательская
стратегия высвечивает грани творчества Струве, реконструирует
центральные положения его культурно-политической теории,
что создает своеобразный оптический эффект. Подобное
объемное видение раскрывает не только роль Струве в
политической истории прошлого, но и актуальные смыслы его
концепций, выявляемые социально-политической ситуацией
современной России и Европы. Данный подход позволяет увидеть
преемственность и разрывы в наследовании отечественной
интеллектуальной традицией концептов философской мысли
первой половины XX в., ярчайшим представителем которой
был П. Б. Струве. Также в сборник включены статьи,
написанные исследователями творчества Струве в последние два
десятилетия — П. П. Гайденко и Р. Пайпса, — не потерявшие своей
познавательной ценности и сегодня.
Каковы бы не были оценки идейно-творческого наследия
П. Б. Струве, представленные в работах авторов тома, к
каким бы выводам не пришли современные исследователи его
творчества, Петр Бернгардович Струве остается центральной
исторической фигурой в многоликой и многообразной жиз-

Мужество быть. К философской характеристике П. Б. Струве 11
ни русского общества начала XX в., одной из вершин русской
социально-философской мысли. Однако работа с наследием
Струве исключительно в научном дискурсе может
академически засушить и обеднить восприятие конкретной исторической
личности выдающегося политика и мыслителя Струве.
Основанием научного интереса к интеллектуальному наследию всегда
остается человек в сложной личностной истории его
социальных и духовно-культурных взаимосвязей, в индивидуальной
конкретности черт характера и творческой психологии. Память
культуры в самозаписи событий возвращает нам живое
свидетельство о Струве в непосредственной журналистской
зарисовке рабочих будней редакции «Возрождения». Редакторы тома
предоставляют читателям возможность такого диалога во
времени через опыт личной встречи с классиком русской мысли.
Тем самым мы надеемся способствовать соединению
разорванной нити культурной преемственности России исторической
и России современной, подобно тому, как пыталась когда-то
эмиграция соединить две России — сохранить потерянную
Родину и обрести ее на чужбине, вывезя в сердцах, умах и душах
ее главную ценность — русскую культуру.
«У Петра Бернгардовича Струве нет строгого, раз
навсегда выработанного порядка трудового дня. Слишком раз-
носторонна его деятельность и слишком тесно переплетаются
его общественная и чисто редакционная работа, чтобы он мог
возложить на самого себя обязательство точно следовать тому
или иному расписанию.
Обычно его деловой день начинается около 9 ч. утра —
приемом посетителей. К 10 ч. утра является с докладом
"чиновник особых поручений", на каковой должности у П. Б. состоит
его младший сын Аркадий. "Чиновнику" дается ряд очередных
распоряжений по разного рода вопросам, относящимся к
разносторонней деятельности П. Б. Кроме Аркадия Петровича
у П.Б. еще четыре сына — Глеб, Алексей, Константин и Лев.
Все сыновья являются для П. Б. энергичными и преданными
сотрудниками в сфере его общественно-политической работы.
В свое время покойный Розанов посвятил целый фельетон —
"пяти сыновьям Струве". Четвертый сын П. Б., Лев Петрович,
в настоящее время болен и лечится в Меране под присмотром
своей матери Нины Александровны. Поэтому П. Б. временно
живет в Париже в квартире своего сына Алексея Петровича.
Завтракает и обедает он обычно дома. Исключение составляют
лишь вторники, когда П. Б. остается завтракать в кругу редак-

12 Вступительная статья
ционной семьи. В этот день у П. Б. с раннего утра происходит
прием посетителей в редакции "Возрождения", в остальные же
дни он приезжает в редакцию лишь во второй половине дня,
работая главным образом у себя на дому.
Трудовой день П. Б. заканчивается очень поздно. Почти
каждый вечер уходит на заседания различных общественных
организаций.
Возвращаясь домой, П. Б. сплошь да рядом находит еще в
себе достаточно энергии, чтобы заехать ночью в типографию и
взглянуть на верстку очередного номера газеты.
П. Б. любит театр, любит музыку, общество... Только сейчас,
за недостатком времени, пользоваться всеми этими
развлечениями ему совершенно не приходится.
Между прочим П. Б. прекрасный игрок в винт и большой
любитель этой игры. Но в Париже даже на роббер винта ему не
удается сейчас урвать времени. Сам П. Б. шутит, что для того,
чтобы сыграть партию в винт, ему приходится ехать в Прагу. Там
у него имеется постоянный партнер — профессор Флоровский,
большой друг П. Б. в личной жизни, но непримиримый
противник в винте. И когда во время последней поездки П. Б. Струве в
Прагу ему пришлось пробыть там дольше, чем он предполагал,
по возвращении он шутливо объяснял свое запоздание тем, что
"партия винта совершенно непредвиденно затянулась"»*.
Редакторы тома выражают персональную благодарность
всем авторам, принявшим участие в работе над проектом, а
также М. Г. Вандалковской, А. А. Гапоненкову, А. А. Кара-Мурзе,
М. Ю. Сорокиной и В. Янцену за предоставленные
фотоматериалы из личных архивов.
О. А. Жукова,
В. К Кантор
* Владин А. Как живет и работает П. Б. Струве. Иллюстрированная
Россия. 1926.

H. A. Струве
Мой дед П. Б. Струве*
D силу своих разнообразных призваний и занятий
П. Б. Струве трудно поддается определению. «Wer du
bist? Кто же ты?», — вопрошал в шуточном
стихотворении его близкий друг В. А. Оболенский.
Ты знаменит был как марксист,
Философ и экономист,
Известен был как публицист,
Как эмигрант-освобожденец.
Теперь же кто ты? Wer du bist?
Кадет ты или октябрист?
Быть может, мирнообновленец?
Я знаю, ты душою чист,
Но ты в политике младенец!
Эти непритязательные строчки были написаны
после роспуска II Государственной думы и касались того,
что тогда могло казаться некоторой
неопределенностью политического лица Струве. Как это бывший
социалист-демократ мог стать поклонником такого
одиозного, даже для умеренно левых,
государственного деятеля, как Столыпин?
В политике, понятой не как сиюминутная
тактика, а как высшая наука устроения общества и нации,
* Статья опубликована в кн.: Струве П. Б. Дневник
политика (1925-1935). М.: Русский путь; Париж: YMCA-Press, 2004.
С. 3—6. Перепечатывается с разрешения автора.

14 H. A. Струве
П. Б. Струве отнюдь не был младенцем, а, напротив, был
наделен необычайной проницательностью, позволявшей ему не
ошибиться в основном. Можно даже сказать, что политиком
он не был, хотя был, несомненно, выдающимся политическим
мыслителем и всю жизнь болел политикой.
Еще в России он проводил свою линию преимущественно
через печатное слово, мало лично участвуя в самих политических
действиях. Не был он и оратором, что для успеха в политике —
одно из необходимых условий; даже профессорство, пожалуй,
не было его стихией. Адекватное выражение своего
темперамента мыслителя-борца П. Б. Струве находил в писательстве.
Необходимость писать на злободневные темы при стремлении
к полной независимости побудила его в молодости стать
издателем: с 1897 по 1934 г. он не переставал руководить
повременными изданиями, в которых звучало его властное
редакторское слово (в дореволюционный период их насчитывается
целых восемь, от эфемерной ежедневной газеты до лучшего в
те годы толстого журнала).
Самого себя П. Б. Струве определял как либерального
консерватора и установил духовную генеалогию этого, к
сожалению, недостаточно представленного в русской общественной
мысли течения ( Пушкин, Вяземский, Чичерин ). В значительной
мере мы именно Петру Бернгардовичу обязаны тем, что эти два
взаимосвязанных понятия зажили новой жизнью в XX в. «Суть
либерализма как идейного понятия, - утверждал он, —
заключается в утверждении свободы лица». Пафос свободы не
покидал П. Б. Струве никогда. Им определяется весь первый период
его творчества - с 1892 по 1905 г., когда он страстно боролся
за освобождение личности. Как только достаточная степень
неприкосновенности личности была достигнута, он с не меньшей
убежденностью стал бороться за признание власти и
государства как положительных и регулирующих начал. «Суть
консерватизма, — писал П. Б. Струве, — в сознательном утверждении
данного порядка вещей как драгоценного наследия и предания
(в него входит и понятие крепкой, но упорядоченной власти)».
Большевистскую революцию П. Б. Струне воспринял как
крушение свободы и культуры, т. е. либерализма и
консерватизма заодно, как своего рода возврат крепостного права.
«России, - взывал он в 1920 г., - нужна свобода. Свобода и
только свобода, и в первую очередь хозяйственная свобода...
задачей момента является полное раскрепощение России во
имя хозяйственной свободы и закрепление этой раскрепощен-

Мой дед П. Б. Струве 15
ной России на прочных, глубоко вбитых в самую народную душу
сваях частной собственности. Те лозунги, которыми должна
быть воодушевлена наша освободительно-устроительная
работа в экономической области, весьма просты и ясны. Они
гласят: собственность и свобода. Без собственности не может
быть крепкого чувства родины и долга перед ней, крепкого и
сознательного патриотизма».
Единственный из четырех крупных мыслителей,
объединенных общностью духовной и умственной судьбы (Н. А. Бердяев,
С. Н. Булгаков, С. Л. Франк, П. Б. Струве), один П. Б. Струве
как прямой участник Белого движения был вынужден
эмигрировать. А в эмиграции в отличие от высланных в 1922 г. его
друзей, Булгакова, целиком осуществившего себя в богословском
творчестве Бердяева и Франка, отдавших себя
просветительной и философской работе, Струве счел своим долгом
пожертвовать научным творчеством ради политической борьбы.
В условиях эмиграции на этом пути его ждали
разочарования и неудачи. В 1925 г. он отказался от кафедры социологии,
предложенной ему в Софии, чтобы возглавить создающуюся
ежедневную газету «Возрождение» в противовес левым ми-
люковским «Последним новостям». Тогда и родился «Дневник
политика» наряду с «заметками писателя». Сами эти названия,
восходящие к Ф. М.Достоевскому, показывают, какое значение
П. Б. Струве придавал своей публицистической деятельности и
своему призванию политика (дневниковых политических
статей Струве написал куда больше, чем писательских заметок).
Правда, то были горячие годы. Споры бушевали вокруг
попыток политически объединить эмиграцию (зарубежный съезд,
на котором Петр Бернгардович председательствовал,
кончился фиаско), вокруг борьбы с советским режимом, которую
П. Н. Милюков и его единомышленники считали ненужной,
так как, по его мнению, советская власть в силу экономических
требований обречена на эволюцию, между правыми, вокруг
будущего строя освобожденной России (П. Б. Струве, как и
великий князь Николай Николаевич, занимал непредрешенческую
позицию), вокруг церковных вопросов (П. Б. Струве выступал
сторонником митрополита Евлогия в его стремлении удержать
церковь над политикой) и др.
Либеральные позиции П. Б. Струве не удовлетворили
спонсора газеты, бывшего нефтяного магната А. О. Гукасова, и
через два с половиной года после ряда унижений в августе 1921 г.
П. Б. Струве уволился с поста главного редактора. Пришлось по-

16 H.A. Струве
кинуть Париж, занять кафедру в Югославии, но в Белграде
коммунисты устроили его лекциям такую обструкцию, что он должен
был согласиться на скромную должность профессора в далекой
Субботице, куда ездил читать лекции раз в месяц. Но
издательские планы П. Б. Струве не бросил. При поддержке друзей, в
частности С. В. Рахманинова, он основал еженедельник
«Россия», переименованный через два года в «Россию и славянство»
(эта рассчитанная на славянский мир ориентация позволила
получить субсидии от чехов), и в них продолжал не менее рьяно свой
«Дневник политика», достигший 500 номеров.
В 1934 г. издание «России и славянства», лишившись
поддержки чешского правительства, было прекращено. В 1935-м
П. Б. Струве поместил несколько статей и «дневников» в
варшавской газете «Меч», но вскоре его сотрудничество с этим
органом прекращается, а с ним и вся его публицистическая
деятельность.
Наступает война. Оккупация немцами Югославии. П. Б.
Струве никогда не скрывал своего отвращения к нацизму, сравнивая
его с большевизмом. Этого было достаточно, чтобы какой-то
эмигрант-пройдоха донес на него немцам «как на бывшего
соратника Ленина». Трехмесячное тюремное заключение
закончилось освобождением (уж очень пункт обвинения был нелеп) и
разрешением переехать к сыну в Париж, но без права брать с
собою рукописи. Так погибло почти все его научное наследие,
накопленное в белградский период: перед приходом Советской Армии
перепуганные друзья оставленные им рукописи сожгли.
Тут начинаются мои личные — отроческие — воспоминания о
последних двух годах жизни, проведенных дедом в Париже. Он
появился у нас жарким июльским днем. Изнуренный тюрьмой,
голодной и холодной жизнью последних двух лет,
мучительным путешествием он немедленно «рухнул в эмпиреи кресла».
«Я не думала, — сказала его полуслепая жена, — что довезу
его живым». В тепле семейной атмосферы он ожил. Физически
сломленный, духом он..был бодрее окружающих, немедленно
принялся за работу — дописывать экономическую историю
России (первоначальная рукопись, присланная в Париж до войны,
чудом сохранилась) — и взялся за новый, еще более обширный
замысел, за всеобщую историю экономической мысли, для чего
начал перечитывать в подлиннике всего Эсхила!
За ходом событий он следил со свойственной ему
страстностью, был с самого начала непоколебимо уверен в конечной
победе союзников. Некоторые его реакции напоминали афори-

Мой дед П. Б. Струве 17
стический стиль «политических дневников». «Сегодня, — как-
то сказал он, — я видел первые признаки конца гитлеризма».
На наш недоуменный вопрос он ответил: в метро немецкие
солдаты позволяли себе перескакивать через решетки. Такое
невинное нарушение дисциплины он считал началом разложения
армии. Я был свидетелем той детской радости, которую он
выражал хлопаньем в ладоши и приплясыванием, когда я его
извещал о военных успехах англичан в Северной Африке.
Вопреки тому, что писал в своей обстоятельной монографии Р. Пайпс,
я не помню, чтоб он так же непосредственно радовался
победам советских войск, так как предчувствовал, что они укрепят
коммунизм. Дед имел обыкновение повторять: «...Большевизм
и его порождение гитлеризм в один мешок», и даже считал, что
взятие немцами Москвы может сокрушить режим, но не
помешает конечному разгрому нацистской Германии. Кумиром его
был Уинстон Черчилль. Раз он вернулся домой, купив немецкий
иллюстрированный журнал (чего он себе никогда не позволял
по принципиальным соображениям), и говорит мне: «Смотри,
как сильна немецкая пропаганда». На обложке журнала
красовался большой портрет Черчилля.
П. Б. Струве пережил жену, но, слава Богу, не дожил до
окончательного крушения Гитлера. Ялтинский договор,
наивность Рузвельта, бессилие его героя, Черчилля,
распространение большевизма на всю Восточную Европу повергли
бы его в уныние.
Судьба П. Б. Струве в эмиграции была не слишком счастлива,
но его твердое, бескомпромиссное стояние против всех тотали-
таризмов XX столетия, его бесстрашное донкихотское поведение
всегда ради правды, а не собственной, будь самой благородной
пользы, его вынашивание основных принципов общественной
жизни будут, несомненно, освещать многотрудный путь новой,
освободившейся, но еще не возродившейся России.
Друг всей его жизни, С. Л. Франк, писал моему отцу: «Он
умер поистине на "славном посту", творя и работая до
последнего мгновения. Оценят его по заслугам будущие поколения
как мыслителя и деятеля; но личность его, это дивное
сочетание юношеской чистоты, юношеского горения сердца с
великой мудростью, эту личность могут оценить только те, кто имел
счастье быть его другом».
Но хочется добавить: до некоторой степени и те, кто
вчитается в его статьи на злобу дня, в его такой горячий, мудрый и
бескомпромиссный «Дневник политика».

В. К. Кантор
Петр Струве: Великая Россия,
или Утопия, так и не ставшая
реальностью
Определение позиции
(существуют в истории мысли фигуры, мыслители,
стойкость которых наперекор любым
обстоятельствам, верность утверждаемой идее остается, не может
не остаться легендарной. Это и лютеровское: «на том
стою, и не могу иначе», это и фраза Струве:
«признаем нашу некультурность и пойдем на выучку к
капитализму». По справедливому замечанию Семена
Франка: «Для того чтобы проповедовать это, надо было в те
времена иметь изрядную долю гражданского
мужества»*. Казалось бы, столько опровержений
этой позиции приносили реальная
действительность и попытка самодержавия сдержать буржуазно-
демократическое развитие России и победа
большевиков. Сам Струве горько, даже весьма горько
иронизировал: «Я знаю, что принято во всех
переживаемых нами бедах винить либо старый порядок и старую
Франк С. Л. Воспоминания о П. Б. Струве // Франк С. Л.
Непрочитанное... статьи, письма, воспоминания. М.: Московская
школа политических исследований, 2001. С. 399.

Петр Струве: Великая Россия, или Утопия, так и не ставшая... 19
власть, либо большевиков. Я последний склонен оправдывать
старую власть, которая, ради сохранения своих отживших
прерогатив, преступно задерживала культурное и политическое
развитие нации. Мое отношение к большевикам тоже
достаточно известно. Но если всероссийский погром 1917 г. угодно
называть русской революцией, то я скажу прямо: главным
преступлением старой власти является именно то, что она
подготовила эту революцию и сделала ее неизбежной»*. Но он
оставался верен продуманной, а потом и выстраданной идее.
Струве хотел видеть Россию великой. В этом смысле он был
государственник, склонный принять и имперское наследие за
наследие будущей России. Возможно, немалую роль сыграло
в этой тяге Струве к государственности его реальное
происхождение — все же сын пермского губернатора. Вполне
серьезно этот факт обсуждал ближайший друг мыслителя Семен
Франк: «П. Б. — отчасти, вероятно, по своему происхождению
издворянско-бюрократической семьи (отец его был
губернатором), отчасти по внутреннему призванию к политической
мысли — нес в себе и проявлял с самого начала зародыш
совершенно иного, именно ответственного, положительного,
творческого политического образа мыслей, отчетливо выделявшегося от
обычного <...> рабского сознания (которому суждено было —
увы! — практически восторжествовать и определить судьбу
России). Он рассуждал всегда о политике, можно сказать, не
"снизу", а "сверху", не как член порабощенного общества, а
сознавая себя потенциальным участником положительного
государственного строительства. Все дальнейшее его
политическое развитие было только последовательным выражением
этой его исконной, как бы органической установки»**.
Собственно, государственнику Струве противостоял
государственник Ленин***. В чем же была их разница? Что писал о
Струве П. Б. В чем революция и контрреволюция? // Струве П. Б.
Избранные сочинения. М.: РОССПЭН, 1999. С. 257.
Франк С. Л. Воспоминания о П. Б. Струве // Франк С. Л.
Непрочитанное... статьи, письма, воспоминания. М.: Московская школа политических
исследований, 2001. С. 450-451.
Как писал сам Струве: «В сущности, в лице Ульянова-Ленина и моем
столкнулись две непримиримые концепции - непримиримые как морально,
так и политически, и социально. Каждый из нас понимал это в то время, но
смутно; лишь позже мы отчетливо осознали это» (Струве П. Б. Мои встречи

20 В. К. Кантор
государстве Струве? И как строил его Ленин? А главное,
конечно, это способ влияние на массы, не на умы, ибо у массы
ума нет, а на те ее инстинкты, которые оказываются
решающими в политической борьбе.
Можно начать с эпохи легального, или «литературного»,
марксизма, когда Струве выдвинул свой лозунг о
необходимости выучки у капитализма. Это было смело, но многие
марксисты эту смелость готовы были разделить. Боролся с
народничеством, писал о развитии капитализма и Ленин. Ибо
поначалу марксизм был реальным либеральным, но действенным
западничеством, которого так долго ждала Россия, как
полагал Франк. И Струве здесь был в отличие от Ленина жестко
последователен: «Основной пафос самого его "марксизма"
заключался в западническом либерализме, в вере в
прогрессивное значение западноевропейского "буржуазного" строя и
соответствующих ему либеральных политических учреждений
и порядков»*. Но в некий момент, а именно связанный с
революцией 1905 г., он приходит к убеждению, что осуществить
эти идеи ему как либеральному западнику и либеральному
консерватору возможно только изнутри государства, не ломая
его, но перестраивая. Поэтому начнем с нашумевшей статьи
Струве «Великая Россия», в которой он выдвинул положение,
ошеломившее его радикальных друзей: «Для государства этот
верховный закон его бытия гласит: всякое здоровое и сильное,
т. е. не только юридически "самодержавное" или
"суверенное", но и фактически самим собой держащееся государство
желает быть могущественным. А быть могущественным значит
обладать непременно "внешней" мощью. Ибо из стремления
государств к могуществу неизбежно вытекает то, что всякое
слабое государство, если оно не ограждено противоборством
интересов государств сильных, является в возможности
(потенциально) и в действительности (de facto) добычей для
государства сильного»**.
и столкновения с Лениным // Русская идея. В кругу писателей и мыслителей
русского зарубежья: в 2 т. Т. I. М.: Искусство, 1994. С. 388).
* Франк С. Л. Воспоминания о П. Б. Струве // Франк С. Л.
Непрочитанное... статьи, письма, воспоминания. М.: Московская школа политических
исследований, 2001. С. 400.
** Струве П. Б. Великая Россия // Струве П. Б. Избранные сочинения. М.:
РОССПЭН, 1999. С. 183.

Петр Струве: Великая Россия, или Утопия, так и не ставшая... 21
Позиция Ленина, как мы знаем, претерпела немалую
эволюцию в зависимости от возможности захватить власть: тогда он
легко менял и позицию, и лозунги. Готов был договариваться с
государствами-врагами России, жертвовать территорией и пр.
Но, строя деспотию, он рассчитывал (и расчет оправдался), что
неимоверной жестокостью он принудит народ к подчинению
внутри страны, а затем, опираясь на энтузиазм и покорность
ослепленных масс, вернет и все потерянное.
Таких задач Струве перед собой ставить не мог,
рассчитывая на естественную эволюцию конституционной монархии в
буржуазно-демократическое государство. Немалые надежды
давали на то и реформы премьера Столыпина. Поэтому
Струве чувствовал себя почти законодателем в этой статье. К тому
были основания. Но было и непонимание психологии масс и
национальной психологии. Он, однако, уже почти чувствовал
себя правителем, распоряжающимся судьбами народов, не
давая им права на свободный выбор своей судьбы: «В том
экономическом завоевании Ближнего Востока, без которого не
может быть создано Великой России, преданные русской
государственности и привязанные к русской культуре евреи прямо
незаменимы в качестве пионеров и посредников. Таким
образом, нам ради Великой России нужно создавать таких евреев
и широко ими пользоваться»*. Евреев никто не спрашивает.
Тут явный выигрыш Ленина в восприятии тех же евреев, да и
других народов, с его лозунгом фальшивым, но действенным:
«О праве наций на самоопределение».
Тут стоит сослаться на исследование Пайпса, вполне
отчетливо показавшего принципы антиимперской политики Струве:
«Струве всегда ощущал себя русским националистом.
Достижение политического освобождения и культурного
процветания русского народа — вот, что было великим делом всей его
жизни. Интересы же населявших Российскую империю
национальных меньшинств не вызывали у него ни малейшего
понимания. Он был согласен, что Финляндия и Польша имеют
право на автономию и даже на независимость. Однако, когда
украинцы, мусульмане, грузины или какие-либо другие
живущие на территории России национальные меньшинства устами
своей интеллигенции требовали предоставления им их
исконных национальных прав, у Струве это не находило ни малейшей
*Там же. С. 191.

22 В. К. Кантор
поддержки. Для него все они, в конечном итоге, были русскими
и в качестве таковых должны были быть уверены, что все их
нужды будут удовлетворены лишь тогда, когда Россия станет
свободной страной. Иными словами, доминирующей
национальностью в будущей свободной стране должны были быть
русские. В этом смысле проживавшие в России евреи тоже
были для него русскими. И их прямая обязанность заключалась
в том, чтобы помогать делу освобождения России от атавизмов
самодержавия; все же, что отвлекало их от выполнения этой
первоочередной задачи, моментально вызывало у Струве
раздражение и презрение»*. Разумеется, в России, где все народы
держались имперской идеей равенства наций перед
императором, этот националистический, полуславянофильский посыл
не мог в конечном счете не сыграть против Струве, особенно в
период революционного подъема малых наций.
Правда, все распорядительные интонации в словах Струве
объяснялись тем, что в этот момент, особенно после начала
реформ Столыпина, он был почти уверен в необратимости
буржуазного развития страны. А оно предполагало, по его мнению,
своей основой свободу. В этом контексте он видел и еврейскую
проблему: «Нельзя закрывать себе глаза на то, что такая
реформа, как "эмансипация" евреев, может совершиться с
наименьшим психологическим трением в атмосфере общего
хозяйственного подъема страны. Нужно, чтобы создался в стране
такой экономический простор, при котором все чувствовали
бы, что им находится место "на пиру жизни". Разрешение
"еврейского вопроса" таким образом неразрывно связано с
экономической стороной проблемы Великой России: "эмансипация"
евреев психологически предполагает хозяйственное
возрождение России, а с другой стороны, явится одним из орудий
создания хозяйственной мощи страны»**. Не случайно Бердяев
назвал Струве того периода жестко, но внятно «представителем
марксизма буржуазного»***.
Последнее время в нашем политическом шоу-пространстве
часто рассуждают о необходимости нового консерватизма (ибо
* Пайпс Р. Струве - Биография. Струве: левый либерал, 1870-1905.
Т. 1. М.: Московская школа политических исследований, 2001. С. 495.
** Там же.
Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М.: Наука, 1990.
С. 84.

Петр Струве: Великая Россия, или Утопия, так и не ставшая... 23
таков был приказ из властных структур), не очень понимая ни
смысла этого понятия, ни, что важнее, представляя его
традиции в русской истории. Струве, бывший, видимо, последним
великим консерватором в России (но либеральным
консерватором, где слово либеральным надо подчеркнуть, стоит назвать
еще хотя бы Б. Н. Чичерина, чтобы обозначить традицию),
прекрасно понимал, что консерватизм не означает ни стагнации, ни
желания «подморозить Россию». Леонтьева он не просто ценил,
но любил, называя его, однако, не консерватором, а
«гениальным реакционером», с восторгом говорил о его «вызывающей
формуле», что Россию нужно подморозить. Но, как он увидел,
мечта Леонтьева о подмораживании России реализовалась
парадоксальным образом в политике победивших большевиков,
сначала Россию растопивших до полного хаоса, а потом
заморозивших ее «в коммунистическом рабстве и советской нищете»*.
Много ближе к Струве по позиции и мысли был Столыпин,
реформ которого так боялся Ленин. Именно Столыпин и
произнес в Государственной думе 10 мая 1907 г. знаменитые слова:
«Противникам государственности хотелось бы избрать путь
радикализма, путь освобождения от исторического прошлого
России, освобождения от культурных традиций. Им нужны великие
потрясения, нам нужна Великая Россия»**. Эти слова Струве с
удовольствием цитирует в своей статье, крестьянскую
программу его, как выяснилось чуть позже, принимает полностью, пока
же так определяет свою консервативную, но работающую на
приумножение силы государства идею: «Великий народ не
может — под угрозой упадка и вырождения — сидеть смирно среди
движущегося вперед, растущего в непрерывной борьбе мира»***.
Любопытно, что в том же году Столыпин в письме к Л. Н.
Толстому, противнику реформ, сформулировал поразительно
внятно свою позицию: «Искусственное в этом отношении
оскопление нашего крестьянина, уничтожение в нем врожденного
чувства собственности ведет ко многому дурному и, главное, к
бедности. <...> А бедность, по мне, худшее из рабств»****.
См.: Струве П. Б. Клич освобождения: реакции под личиной
революции // Россия и славянство. Париж, 1932. 1 декабря.
** Столыпин П. А. Избранное. Речи. Записки. Письма. М.: РОССПЭН,
2010. С. 136.
*** Струве П. Б. Великая Россия. С. 185.
* Столыпин П. А. Избранное... С. 142.

24 В. К. Кантор
Существенно, однако, подчеркнуть методологическую
посылку Струве, разводившего идею государства и носителей
власти: «Как носители власти до сих пор смешивают у нас себя
с государством, так большинство тех, кто боролся и борется с
ними, смешивали и смешивают государство с носителями
власти. С двух сторон, из двух, по-видимому, противоположных
исходных точек пришли к одному и тому же
противогосударственному выводу»*. Позиция Струве здесь важная и ответственная
во все времена. Причем больше всего волновало его
отчуждение от государства интеллигенции: «Великая Россия для
своего создания требует от всего народа и прежде всего от его
образованных классов признания идеала государственной мощи
и начала дисциплины труда. Ибо созидать Великую Россию
значит созидать государственное могущество на основе мощи
хозяйственной»**. Но, казалось бы, во все времена
интеллигенция не там, где власть. Идя во власть, интеллигенция теряет
независимость духовную и независимость мысли, т. е. то, что
и делает ее интеллигенцией. Но, во-первых, во власть Струве
интеллектуалов не звал, он и сам туда не шел, с презрением
относясь и к правительству, и к революционным вождям. Во-
вторых, речь шла о позиции поддержки правовых устремлений
правительства, если таковые будут. И, в-третьих, он прекрасно
видел, что только при поддержке образованного общества
государство имеет шанс на свое развитие во всей своей
целостности: «Политика власти начертана ясно идеалом Великой
России. То состояние, в котором находится в настоящее время
Россия, есть — приходится это признать с величайшей
горечью — состояние открытой вражды между властью и наиболее
культурными элементами общества. До событий революции
власть могла ссылаться — хотя и фиктивно — на сочувствие
к ней молчаливого народа. После всего, что произошло после
Первой и Второй Думы, подобная ссылка невозможна. Разрыв
власти с наиболее культурными элементами общества есть в то
же время разрыв с народом. Такое положение вещей в стране
глубоко ненормально; в сущности, оно есть тот червь, который
сильнее всего подтачивает нашу государственную мощь»***. То
есть без интеллигенции опора на народ бессмысленна. Можно
* Там же. С. 188.
** Там же. С. 189.
*** Струве П. Б. Великая Россия. С. 189-190.

Петр Струве: Великая Россия, или Утопия, так и не ставшая... 25
добавить еще и четвертую причину, как бы мистически и
символически она ни выглядела. Слишком значительно имя Петр для
русского государственного деятеля. Был Петр Великий,
направивший Россию по европейскому пути, был Петр Столыпин,
который для продолжения европейского пути думал о создании
буржуазного слоя в крестьянстве. И, наконец, Петр Струве,
думавший о пользе для государства европеизации,
буржуазного развития, но добавлявший важнейший компонент —
необходимость правовой демократии. Именно правового начала и не
видел он в интеллигенции.
Интеллигенция и власть
Это дает нам ключ для понимания его как бы
антиинтеллигентской веховской позиции Струве. Типологический аналог
интеллигенции в русской истории Струве находит в казачестве,
которое почти два столетия было носителем
противогосударственного «воровства», как в XVII, так и в XVIII в. Как он
пишет, казачество в то время было не тем, чем оно является
теперь: не войсковым сословием, а социальным слоем всего,
более далеким от государства, и всего, более ему враждебным.
«Пугачевщина, — замечает Струве, — была последней
попыткой казачества поднять и повести против государства народные
низы. С неудачей этой попытки казачество сходит со сцены как
элемент, вносивший в народные массы анархическое и
противогосударственное брожение. Оно само подвергается
огосударствлению, и народные массы в своей борьбе остаются одиноки,
пока место казачества не занимает другая сила. После того как
казачество в роли революционного фактора сходит на нет, в
русской жизни зреет новый элемент, который — как ни мало
похож он на казачество в социальном и бытовом отношении —
в политическом смысле приходит ему на смену, является его
историческим преемником. Этот элемент — интеллигенция»*.
Однако казачество стало действенным государственным
элементом, когда государство нашло к нему подход, не уничтожив
его вольности, но включив в государственную систему, которая
после петровских реформ стала более гибкой.
Струве П. Б. Интеллигенция и революция // Струве П. Б. Избранные
сочинения. М.: РОССПЭН, 1999. С. 165.

26 В. К. Кантор
Пока же, как некогда у казачества, «идейной формой
русской интеллигенции является ее отщепенство, ее отчуждение
от государства и враждебность к нему»*. Насколько это
непреодолимо? Струве не обвиняет интеллигенцию как нечто
безнадежное по сути, как делал его соавтор по «Вехам» Гершензон,
он рассчитывает на социальную переструктурировку общества,
при которой интеллигенция, сохранив свой интеллектуальный
потенциал, сумеет стать полезной государству. Более того, по
справедливому замечанию современной исследовательницы,
«он всю жизнь продолжал считать виновниками Октября две
стороны: самодержавие и интеллигенцию»**. Он, правда,
опасается безрелигиозности интеллигенции, несмотря на ее
героизм и подвижничество (как определил пафос интеллигенции
С. Булгаков), по вполне внятным причинам. Без Бога,
полагает Струве, человек не может быть свободным. Несвободный
человек даже в своем героизме — это раб. И может
привести страну только к рабству. Он был уверен, что
«неотъемлемым элементом всякой религии должна быть, не может не
быть вера в спасительную силу и решающее значение личного
творчества или, вернее, личного подвига, осуществляемого в
согласии с волей Божьей. Интересно, что те догматические
представления новейшего христианства, которые, как
кальвинизм и янсенизм, доводили до высшего теоретического
напряжения идею детерминизма в учении о предопределении, рядом
с ней психологически и практически ставили и проводили идею
личного подвига. Не может быть религии без идеи Бога, и не
может быть ее без идеи личного подвига»***. Без интеллигенции
не создать мощной России, но интеллигенция должна быть
ответственной.
А это означает, что должно прекратиться
идолопоклонство перед народом, ибо, по сути дела, это или самообман,
или обман народа, который может решить, что он Бог и что ему
«все позволено». Струве оказался не понят, хотя идея его была
проста и ясна: «Говоря о.том, что русская интеллигенция
идейно отрицала или отрицает личный подвиг и личную ответствен-
* Там же. С. 166.
Руткевич Н. А. Русский либерализм в эмиграции: социально-
философский анализ творчества П. Б. Струве и П. Н. Милюкова. М.: Радио и
связь, 2002. С. 41.
***Там же. С. 168.

Петр Струве: Великая Россия, или Утопия, так и не ставшая... 27
ность, мы, по-видимому, приходим в противоречие со всей
фактической историей служения интеллигенции народу, с фактами
героизма, подвижничества и самоотвержения, которыми
отмечено это служение. Но нужно понять, что <...> когда
интеллигент размышлял о своем долге перед народом, он никогда не
додумывался до того, что выражающаяся в начале долга идея
личной ответственности должна быть адресована не только к
нему, интеллигенту, но и к народу, т. е. ко всякому лицу,
независимо от его происхождения и социального положения.
Аскетизм и подвижничество интеллигенции, полагавшей свои силы
на служение народу, несмотря на всю свою привлекательность,
были, таким образом, лишены принципиального морального
значения и воспитательной силы. <...> Интеллигентская
доктрина служения народу не предполагала никаких обязанностей
у народа и не ставила ему самому никаких воспитательных
задач. А так как народ состоит из людей, движущихся интересами
и инстинктами, то, просочившись в народную среду,
интеллигентская идеология должна была дать вовсе не
идеалистический плод. Народническая, не говоря уже о марксистской,
проповедь в исторической действительности превращалась в раз-
нуздание и деморализацию». Само собой разумеется, в этом
контексте определилась и его позиция, что «вне идеи
воспитания в политике есть только две возможности: деспотизм или
охлократия»*.
А страна менялась. Впервые в истории русская буржуазия
стала выходить из-под опеки государства, избавляться от
ощущения, что она существует лишь по милости верховной власти и
при непременном условии не вмешивается в реальную
политику. Немалую роль сыграл Струве в самоопределении позиции у
этого класса: «Благодаря взглядам, которые Струве
пропагандировал со страниц "Русской мысли" и других идеологически
родственных изданий, — пишет Ричард Пайпс, — он наладил
тесные контакты с кругом молодых и богатых московских
предпринимателей, первых за всю русскую историю представителей
своего класса, имевших смелость высказываться по
политическим вопросам и даже претендовать на управление страной. То
была "буржуазия" в классическом марксистском смысле
слова, осознающая свои классовые интересы, экономически дина-
Струве П. Б. Интеллигенция и революция // Струве П. Б. Избранные
сочинения. М.: РОССПЭН, 1999. С. 175.

28 В. К. Кантор
мичная и политически амбициозная, которая, исходя из
неразрывной связи своего благополучия с процветанием России, не
собиралась более молчаливо сносить господство
анахронической знати и бюрократии»*. Тем не менее массы ждали не
просвещенного идейного вдохновителя, но «вожака», если угодно,
даже «атамана», который мог бы и умел приказывать. Этого
Струве, видимо, не умел и не любил.
Удивительно точно осознал облик, образ, смысл Струве
как явления Василий Розанов. В «Мимолетном» (1915) он
написал:
«30. IV1915
В Струве живет идея честного порядка.
Он очень любит Россию.
Но отчего же он "неудачен на Руси".
Он любит Россию нерусскою любовью.
Ему можно быть благодарным, но его нельзя любить.
Трагическое — не крупное, но трагическое лицо в нашей
истории.
Ему "удавалось", когда он плыл в нелепой революции. Т. е.
хотя был сам и разумен и целесообразен, но поместил этот разум
и эту цель внутрь нелепого явления, нелепого процесса. <...>
Умом Россию не понять»**.
Вожди и массы
Именно поэтому он уходит от роли возможного вождя, ибо
боится и деспотизма, и охлократии. Он хочет понимать Россию
умом, а это ему не удается. «В новые "вожди" я не могу
попасть и не попаду. <...> Той роли, как бы ее ни характеризовать,
которую я играл прежде и в русском марксизме, и в
освободительном движении, я не могу и не хочу играть. <...> Рецепты
получения винограда личного политического успеха, вообще
говоря, настолько несложны, что, право, и тянуться к этому
винограду не приходится, он сам дается в руки тому, кто сумеет
проделать необходимые телодвижения и произнести
потребные звуки. "Вождем" можно быть лишь тогда, когда либо "тол-
*Пайпс Р. Струве - Биография. Струве: правый либерал, 1905-1944.
Т. 2. М.: Московская школа политических исследований, 2001. С. 227.
** Розанов В. В. Мимолетное. 1915 год // Начала. 1992. № 3. С. 11-12.

Петр Струве: Великая Россия, или Утопия, так и не ставшая... 29
па" покорно следует за тобой, либо ты сам приспособляешься к
толпе. Но абсолютно покорной толпы не существует, и поэтому
вести других всегда значит идти с другими, приспособляться к
ним. Без приспособления нет "вожаков"»*.
Я не случайно поставил в заглавие статьи слово «утопия».
Ибо утопия — это та страна, которой нет. России буржуазно-
демократической не было. Попытка создать ее, попытка
превратить утопию в реальность уже виделась. До начала Первой
мировой войны Россия двигалась к тому, чтобы стать «новой
Америкой», как определил ее Блок, страной развитой промышленности
и всеобщей грамотности, со свободными крестьянами, имеющими
свои земельные наделы. Надо отчетливо сказать, что катастрофа
России случилась оттого, что было проиграно в свое время
буржуазное развитие страны, при котором Струве был бы реальным
лидером. До Октября, особенно в период Столыпина и до 1914,
его позиция, казалось, впервые в истории России не только в
идее, но и в реальности имела шанс на осуществление. Сошлюсь
опять на американского исследователя: «Накануне Первой
мировой войны в России шел довольно бурный процесс
объединения различных либеральных элементов, разочаровавшихся
в радикальном либерализме Конституционно-демократической
партии и отстаивавших консервативную трактовку либеральной
идеи, которая предполагала сочетание сильной власти,
социальных реформ, законности и активной внешней политики. Струве
после негативного опыта двух думских созывов, решивший уйти
от политики, в данном процессе не участвовал. Вместе с тем его
публикации играли ключевую роль в формулировке программы
нового политического течения; в силу этого, пусть даже сохраняя
некоторую дистанцию, он вновь занял привычное место в
авангарде российской общественной жизни»**. Да, Струве мог стать
реальным не вождем, разумеется, в буржуазно-демократическом
движении «вождизм» все же не предполагается, но идейным
лидером. К тому были все основания.
Ничего этого не случилось. Развитие было абортировано
войной, выход из которой в сторону большевизма решили солдатские
массы. Но здесь недостаточен был просто трезвый подход к си-
Струве П. Б. На разные темы // Струве П. Б. Patriotica: Политика,
культура, религия, социализм. М.: Республика, 1997. С. 235.
** Пайпс Р. Струве - Биография. Струве: правый либерал, 1905-1944.
С. 234.

30 В. К. Кантор
туации, без учета всегда существующих в истории
неожиданностей, будто не было предшествовавших веком русской истории,
когда подобные утопии так и оставались утопиями. Просто через
неожиданности реализовывалась парадигма страны. Это после
Октябрьской революции Струве понял и сформулировал весьма
отчетливо: «Владимир Ильич Ленин-Ульянов мог окончательно
разрушить великую державу Российскую и возвести на месте ее
развалин кроваво-призрачную Совдепию потому, что в 1730 г.
отпрыск династии Романовых, племянница Петра Великого
герцогиня курляндская Анна Иоанновна, победила князя Дмитрия
Михайловича Голицына с его товарищами-верховниками и
добивавшееся вольностей, но боявшееся "сильных персон"
шляхетство, и тем самым окончательно заложила традицию
утверждения русской монархии на политической покорности
культурных классов пред независимой от них верховной властью. Своим
основным содержанием и характером события 1730 г. имели для
политических судеб России роковой предопределяющий
характер. <...> Самодержавие, отказав культурному классу во
властном участии в государстве, вновь привязало к себе этот класс
цепями материальных интересов, тем самым отучая его от
политических стремлений и средств. <...> Дальнейший ход
политического развития России определился событиями 1730 г.
Верховная власть в течение XVIII и XIX вв. окончательно осознала
себя как силу, независимую от "общественных", сословных в то
время элементов, и отложилась в такую силу. А общественные
элементы за это время <...> все больше и больше отчуждались
от реального государства, ведя с ним постоянно скрытую,
подпольную, а временами открытую революционную борьбу»*.
Струве хотел, чтобы интеллигенция впряглась в
государственную работу, но накал революции был слишком силен, что его
разумные речи были воспринимаемы хоть как-то. Противники
Струве (даже после того, как и сами были изгнаны Лениным)
позволяли себе вспоминать о мыслителе с иронией, хотя и
отдавали должное его профессионализму. Говоря о его
выступлении в Предпарламенте, меньшевик Суханов писал: «Из
правых был интересен, как всегда, Петр Струве, выступавший от
"общественных деятелей". Политически это было так же убого
и гораздо более бессодержательно, чем у Милюкова. Но какли-
* Струве П. Б. Исторический смысл русской революции и национальные
задачи // Вехи. Из глубины. М.: Правда, 1991. С. 462-464.

Петр Струве: Великая Россия, или Утопия, так и не ставшая... 31
тературное произведение человека, привыкшего к интенсивной
мысли в кабинете, как profession de foi высококультурного и
талантливого реакционера, эта речь была замечательная»*.
Магизм и причины поражения
Но уход в историю не до конца все же объясняет, какой
механизм позволил регенерировать классическую парадигму
русской истории. И тут мы вступаем на немного скользкую, но, по-
видимому, до сих пор плодородную почву. Я имею в виду роль масс
в творении истории, но масс не в марксистско-ленинском
понимании, а тех масс, о которых писали Ортега-и-Гассет, Бердяев,
Степун, тех, что вышли на историческую арену, не выйдя еще из
языческого прошлого, не пройдя школу христианства,
преодолевавшего магизм и суеверие. О народе было много мифов, именем
народа клялись, именно народ, названный пролетариатом
(характерная магическая подмена), станет символом большевистской
власти. Не случайно позже враги власти станут «врагами
народа». Самодержавие тоже пыталось опереться на народ, отсюда
формула: «православие, самодержавие, народность». Струве не
принимает обожествления народа, он рационален и ироничен:
«Чрезвычайно опасным по своей многосмысленности является
понятие "народа", а также и "класса". <...> "Класс" есть, прежде
всего, какая-то логическая и в этом смысле "искусственная"
категория. Какие угодно единицы можно объединить в какие угодно
классы. <...> Те же трудности, что для понятия "класс",
возникают и для понятия "народ". Между тем в это понятие обычно
вкладывается наперед какое-то значительное и решающее
содержание и так создается особого рода самовнушение или автогипноз.
Все политические партии, все социальные учения апеллируют к
"народу" и ссылаются на него»**.
Выход же на историческую арену народа как решающей силы,
что было определенно сказано в сборнике «Из глубины», вызвал
к жизни ту часть народной души, которая была прикрыта
тонкой пленкой христианства, - магическую душу. «Рев племени»
Суханов Н. Н. Записки о революции. Т. 3. Кн. 5, 6, 7. М.: Республика,
1992. С. 254.
Струве П. Б. Познание революции и возрождение духа // Струве П. Б.
Избранные сочинения. С. 354.

32 В. К. Кантор
(В. Муравьев), «Перуново заклятие» (И. Покровский), когда
язык приобрел характер заклятий, о чем написал Вяч. Иванов*,
стоило вспомнить, что Флоренский говорил о двоеверии русского
народа, что колдун и священник просто два разных
департамента. Когда священник был резко отодвинут, то колдун оказался
ведущим народной психеи. Умы, как когда-то говорилось, тесно
связаны с народной душой. Появляется в России в эти годы из
древних православных глубин течение «имяславия».
Любопытно, что Степун называл большевиков «сектой-имяславцев».
А Бердяев писал: «Революция — великая проявительница, и она
проявила лишь то, что таилось в глубине России. Формы старого
строя сдерживали проявления многих русских свойств, вводили
их в принудительные границы. Падение этих обветшалых форм
привело к тому, что русский человек окончательно разнуздался и
появился нагишом. Злые духи, которых видел Гоголь в их
статике, вырвались на свободу и учиняют оргию»**.
Тема магизма возникает как актуальная тема в начале XX в.
Магизм был постоянной темой человеческой культуры
начиная с древности. Потом с победой христианства магизм ушел
на периферию сознания. В XIX в. просыпаются идеи о «магии
мудрецов», как писал Гете. Но это магизм чисто
литературный, эстетский (скажем, маги в «Крошке Цахесе» Гофмана).
Но следующий век к удивлению многих открыл магическое
измерение в современной жизни, понимая это как отступление
христианства. Сошлюсь на слова Эллиса (1914 г.):
«Исторически, логически и психологически неизбежно было
человечеству параллельно с утратой религии снова вернуться к магии
и теософии, т. е. "древней мудрости", к старым ее суррогатам,
параллельно с утратой христианской религии вернуться к
старым богам, <...> магическому натурализму и старым формам
смешения древней языческой магии и теософии»***. И тут стоит
* «Язык наш свят: его кощунственно оскверняют богомерзким бесивом —
неимоверными, бессмысленными, безликими словообразованиями, почти
лишь звучаниями, стоящими на границе членораздельной речи, понятными
только как перекличка сообщников, как разинское "сарынь на кичку"»
(Иванов Вяч. Наш язык//Вехи. Из глубины. М.: Правда, 1991. С. 356-357).
** Бердяев Н. А. Духи русской революции // Вехи. Из глубины. М.:
Правда, 1991. С. 258.
*** Эллис. Vigilemus! Трактат // Эллис. Неизданное и несобранное. Томск:
Водолей, 2000. С. 246.

Петр Струве: Великая Россия, или Утопия, так и не ставшая... 33
вспомнить идеи Флоренского о магизме, которые многое
объясняют в победе большевизма, нежели рациональные схемы:
«Слово кудесника вещно. Оно — сама вещь. Оно поэтому
всегда есть имя. Магия действия есть магия слов; магия слов —
магия имен. Имя вещи и есть субстанция вещи. В вещи живет
имя, вещь творится именем. Вещь вступает во
взаимодействие с именем, вещь подражает имени. У вещи много разных
имен, но различна их мощь, различна их глубина. <...> Кому
известны сокровенные имена вещей, нет для того ничего не
преступаемого. Ничто не устоит пред ведающим имена, и чем
важнее, чем сильнее, чем многозначительнее носитель
имени, тем мощнее, тем глубже, тем значительнее его имя. <...>
Достаточно сказать имя, и воление направлено в круговорот
мира. Иной раз это имя-сущность описывается через
перечисление признаков, равно как расчленяется и творческое "Да
будет!" <...> Теургия и магия столь же стары, как и человечество.
Вера в силу заклятия и переживание своего мирообразующего
творчества простирается так же далеко, как и человек. Но так
как имя является узлом всех магико-теургических заклятий и
сил, то понятно отсюда, что философия имени есть наираспро-
страненнейшая философия, отвечающая глубочайшим
стремлениям человека. Тонкое и в подробностях разработанное
миросозерцание полагает основным понятием своим имя как
метафизический принцип бытия и познания»*.
И имя нашлось - большевизм, большевики. В поэме
Маяковского «Хорошо» магизм этого слова обрел каноническую форму:
До самой
мужичьей
земляной башки
докатывалась слава, —
лила'сь
и слыла,
что есть
за мужиков
какие-то
«большаки»
- У-У-У!
Сила!
Флоренский П. А. Общечеловеческие корни идеализма //
Флоренский П. А., священник. Соч. в 4 т. Т. 3(2). М.: Мысль, 2000. С. 159-160.

34 В. К. Кантор
К этому стоит добавить соображение Бердяева, высказанное
уже много лет спустя после Октябрьской революции (1937),
оно было в книге, адресованной западному читателю, но
внятной его мысль становится л ишь в российском контексте: «Очень
интересна сама судьба слова "большевизм". Первоначально
это слово совершенно бесцветно и означает сторонников
большинства. Но потом оно приобретает символический смысл.
Со словом "большевизма" ассоциировалось понятие силы, со
словом же «меньшевизм» — понятие сравнительной слабости.
В стихии революции 1917 года восставшие народные массы
пленялись "большевизмом" как силой, которая больше дает,
в то время как "меньшевизм" представлялся слабым, он дает
меньше. Скромное и мало значущее по своему происхождению
слово "большевизм" приобрело значение знамени, лозунга,
самое слово звучало сильно и выразительно»*. Андрей
Синявский, подхватив эту мысль Бердяева, писал, что слова
«большевик» и «советы» были очень созвучны российской народной
ментальности, давая ощущение чего-то большого и
заботливого. Ленин опирался на лозунги, меняя их соответственно
политическому моменту. А лозунги есть не что иное, как заклинание
«Да будет!». Да и все высказывания Ленина заклинательны.
Вот знаменитая формула: «Учение Маркса всесильно, потому
что верно». Логически высказывание бессодержательно, даже
тавтологично. Но заклинательно, полно мощи. Для
простолюдина такое высказывание вполне убедительно. Вроде есть
внутри фразы объяснение посылки («потому что»), хотя это
объяснение ничего не объясняет. Не объясняет, но совершает
магическое действо «Да будет!». «Слушая первые ленинские
речи, — вспоминал Степун, — я недоумевал: он говорил
изумительно убедительно, но и изумительно бессмысленно <...>
Лубок как основное стилистическое начало во всем его облике, в
стиле мышления и ораторствования был. И этою стилистикой
своего лубка он, безусловно, перекликался не только с
подлинной мужицкостью, но и'с подлинной народностью»**.
* Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М.: Наука, 1990.
С. 92.
Степун Ф. А. Мысли о России. Очерк IX(Национально-религиозные
основы большевизма: большевизм и Россия, большевизм и социализм;
социалистическая идея и социалистическая идеология. Маркс, Бланки, Бакунин, Ткачев,
Нечаев, Ленин ) // Степун Ф. А. Сочинения. М.: РОССПЭН, 2000. С. 341.

Петр Струве: Великая Россия, или Утопия, так и не ставшая... 35
Большевики использовали мифологические и магические
формулы. Вот и победа. А Струве и его сотоварищи апеллировали к
разуму. К народу Струве подходил трезво и рационально: «"Народ"
в живой истории есть всегда какое-то становление, всегда не
только ряд совершившихся и необходимых фактов, но и ряд
возможностей, ведущих от границы необходимости к пределам
невозможности. В известном смысле — и это очень важно твердить и внушать
именно в наше время - "народ" творится, может и должен быть
творим. Народ в эмпирическом смысле, народ-факт и неуловим, и
неуложим ни в какие общие схемы, кроме самых
бессодержательных, и потому не может служить никакой нормой, никаким
законом. Таковым может быть только народ в метафизическом
смысле, народ-идеал, народ-требование, народ-задание»*. А народ жил
мифом и воспринимал себя в речах революционеров-большевиков
вполне мифологически. В непонимании этого обстоятельства
ошибка русских демократов-западников.
Стоит привести соображение современного исследователя,
с которым не могу не согласиться и из которого следует
причина расхождения Струве с так называемой народной стихией,
которая сыграла решающую роль в схождении с ума России:
«У Струве полностью отсутствует свойственный русской
общественной традиции романтический интерес к "народной душе"
и архаичным культам. "Народная культура" для него — сфера
стихийности и натурализма. Она существует в разделении на
"своих" и "чужих", тем самым находится вне современной
культуры. В ней еще много язычества и крепостничества, не
знающего государственности и гражданства. По Струве, традиции
внутриобщинного равенства в России препятствовали
качественному росту народной культуры. Для Петра Бернгардовича
творцом истинной культуры является личность, отделившаяся
от народного, стихийного чувства и обогащающая народную
культуру достижениями мировой культуры, тем самым
переводя ее на более высокий национальный уровень.
Преемственность живых культурных традиций Струве ищет в их высшем,
еще не воплощенном состоянии, т. е. в "чистых формах", имею-
щиххарактер внутренних потребностей становящейся нации»**.
Струве П. Б. Познание революции и возрождение духа // Струве П. Б.
Избранные сочинения. С. 355.
Ананьев О. В. Петр Бернгардович Струве: жизнь, борьба, творчество.
СПб.: СПбГАВМ, 2009. С. 164.

36 В. К. Кантор
Разумеется, Струве был далек от магического утопизма
народной стихии. Его возможная утопия была вполне
реалистическим расчетом. Беда и катастрофа XX в. оказалась в том,
что рационализм оказался неосуществимой утопией, мечтой,
фантомом, а фантом налился живой кровью уничтожаемых им
жертв. И стал реальностью.
Надо сказать, что чуть позже Струве назвал историю XX в.
творимым безумием. А безумие совсем недалеко от магии.
9 октября 1939 г. он написал Франку: «Если я оказался прав
<...> в моем предвидении событий, то потому, что я с
самого начала понял, что со стороны немцев это не есть
политика, а чистое безумие, индивидуальное и коллективное. И я,
вследствие этого, принял в расчет безумие, так сказать, как
важнейший исторический фактор. Исцеление от безумия —
дело не легкое: оно будет стоить много человеческих
жизней и разбитых существований»*. Вспомним великую
новеллу Томаса Манна «Марио и волшебник», когда только пуля
смогла прекратить коварную магию, изнасиловавшую волю
человека, доведшую его до безумия. Кстати, тот же Суханов,
ругавший Струве за далекость от революции, вдруг почти на
той же странице произнес слова о безумии творимого
массами нового мира: «Мы живем в каком-то сумасшедшем доме,
где здоровые, честные и нормальные люди исходят в борьбе
с буйными больными, систематически подстрекаемыми к
нелепым самоубийственным действиям»**.
Безумие боится мысли. Струве эмигрировал сам. Но
знаменитая высылка в 1922 г. за пределы России весьма многих
выдающихся русских писателей и мыслителей была
проведена по личному указанию Ленина. Видя растерянность
независимых русских мыслителей перед фактом большевистской
победы, художников и поэтов (Блока, Белого), принявших
большевистскую революцию, Струве писал: «"Приятие
революции" не только не выражает веры в русский народ, а,
наоборот, означает глубокое неверие в способность русского
народа побороть и преодолеть объективно-пагубный и злой
факт своего величайшего духовного падения и материального
Франк С. Л. Воспоминания о П. Б. Струве // Франк С. Л.
Непрочитанное... статьи, письма, воспоминания. М.: Московская школа политических
исследований, 2001. С. 532.
** Суханов H. Н. Записки о революции. С. 254—255.

Петр Струве: Великая Россия, или Утопия, так и не ставшая... 37
упадка»*. В 1923 г., всего через год после высылки писателей
и философов, бывших гордостью и честью России**, Борис
Пастернак в «Высокой болезни» произнес о Ленине странные
слова, полные сервильности:
Он управлял теченьем мысли,
И только потому — страной.
При этом поэт понимал, что виною интеллектуальной
катастрофы был именно этот человек: «Он позволил морю
разбушеваться, ураган пронесся с его благословенья »***. Ноуправлял
он, по ехидному комментарию Ю. П. Гаврилова в
энциклопедии «Кирилл и Мефодий», мыслью кухарки, но не философов.
Безумие охватывало и больших художников, пытавшихся найти
самооправдание своей жизни при большевиках. Не все могли
замкнуться в гордое презрение, как Ахматова, или
трагическое неприятие мира, как Мандельштам, написавший в своем
великом стихотворении «Ламарк» (1932) своего рода
библейскую книгу, трагическое нисхождение в антиБытие. Господь
создал человека (об этом книга «Бытие»), а сам человек (или
антихрист) опустил себя, понижая шаг за шагом от человека до
«кольчецов и усоногих»:
Если все живое лишь помарка
За короткий выморочный день,
На подвижной лестнице Ламарка
Я займу последнюю ступень.
К кольчецам спущусь и к усоногим,
Прошуршав средь ящериц и змей,
По упругим сходням, по излогам
Сокращусь, исчезну, как Протей.
Роговую мантию надену,
Струве П. Б. Прошлое, настоящее, будущее // Струве П. Б.
Избранные сочинения. С. 323.
И на Западе они сохранили духовную основу России. Это прекрасно
понимал Струве, писавший о роли разных эмиграции (от эмиграции на Запад
интеллектуалов разгромленной Византии до высылки русских мыслителей), говоря
о невероятной пользе, которую приносили эмигранты приютившим их странам.
Но, писал он, «значение русской "эмиграции" сейчас почти исключительно
духовное и, как таковое, оно скажется в России в будущем» (Струве П. Б. Россия //
Струве П. Б. Избранные сочинения. С. 335). Большевики рассчитывали, что они
там замолчат, да и погибнут духовно, а может, и физически.
Пастернак Б. Собр. соч. в 5 т. Т. 1. М.: Худ. лит., 1989. С. 694.

38 В. К. Кантор
От горячей крови откажусь,
Обрасту присосками и в пену
Океана завитком вопьюсь.
Он сказал: довольно полнозвучья, —
Ты напрасно Моцарта любил:
Наступает глухота паучья,
Здесь провал сильнее наших сил.
И от нас природа отступила —
Так, как будто мы ей не нужны...
Ничего подобного, что поминает Мандельштам, в работах
Ламарка не присутствует. У Ламарка была идея
приспособления организма к изменению среды. Цитирую: «Если
обстоятельства приводят к тому, что состояние индивидуумов
становится для них обычным и постоянным, то внутренняя
организация таких индивидуумов, в конце концов,
изменяется. Потомство, получающееся при скрещивании таких
индивидуумов, сохраняет приобретенные изменения, и в результате
образуется порода, сильно отличающаяся от той,
индивидуумы которой все время находились в условиях, благоприятных
для их развития»*. У Мандельштама, разумеется, не
изложение некой биологической теории, а внятная апокалипсическая
историософия, созданная поэтом.
Судьба несгибаемого
Как пишет Колеров в Предисловии к тому избранных
сочинений мыслителя (изданного, кстати, весьма неряшливо, с
множеством опечаток), вся жизнь Струве в эмиграции «была
полна общественно-политических неудач: возобновленный
журнал "Русская Мысль" и юбилейный сборник в честь Струве
не нашли спроса, идейная полемика привела к разрыву с
некогда ближайшими учениками, Н. А. Бердяевым, С. Л. Франком,
А. С. Изгоевым, П. Н. Савицким, попытки подчинить свой
либерализм монархической риторике и выстроить единый фронт
с правыми националистами увенчались политическим
одиночеством, заигрывания с идеологией фашизма подвергли серьезно-
*ЛамаркЖ.-Б. Избранные произведения: в 2 т. Т. 1. М.: АН СССР, 1955.
С. 333.

Петр Струве: Великая Россия, или Утопия, так и не ставшая... 39
му испытанию его репутацию»*. Несмотря на то что автор
пытается странными и вполне невнятными риторическими фигурами
(«Главным успехом для мыслителя следует считать не процент
полученных им голосов, а влияние»**) оправдать Струве,
кажется, в оправдании он не нуждается, поскольку не было таких
идейных разрывов и катастроф. Скажем, с Франком, несмотря
на естественные временные расхождения на протяжении
сорока шести лет, он остался нежным другом, о чем свидетельствует
и их переписка, тянувшаяся до самых последних дней Струве.
Не меньшее значение имеют и трогательные и мудрые
воспоминания Франка о Струве, где он твердо настаивает на цельности
позиции своего друга: «Зная его убеждения на протяжении всей
его жизни, я решительно утверждаю, что никакого вообще
переворота в них никогда не происходило. В самом существе своих
воззрений он вообще не изменился — от начала до конца он
веровал в одно и то же. Если уже нужно — и поскольку вообще
можно — определить то же в ходячем общем политическом
термине это единое неизменное основное содержание его
политической веры, то П. Б. следовало бы назвать либералом. От
начала до самого конца своей жизни он в политической и
публицистической деятельности, как и в своих научно-социологических
и экономических убеждениях, был и остался сторонником
свободы как основного определяющего положительного начала
общественной жизни и культурного строительства»***.
Уже в сборнике «Из глубины» он кратко резюмировал свое
понимание тех принципов развития, которые должны были бы
сделать Россию могучей страной, не впасть в хаос и разрушение:
«До недавнего времени в русском обществе был распространен,
даже господствовал взгляд, по которому в России
освобождение крестьян, к счастью, не было предварено дворянской или
господской конституцией. Этот народнический взгляд как в его
радикальной, так и в его консервативной (монархической)
версии совершенно превратен. Историческое несчастье России, к
которому восходит трагическая катастрофа 1917 г.,
обусловлено, наоборот, тем, что политическая реформа страшно
запоздала в России. В интересах здорового национально-культурного
Колеров М. А. Предисловие // Струве П. Б. Избранные сочинения. М.:
РОССПЭН, 1999. С. 5.
* Там же.
* Франк С. Л. Воспоминания о П. Б. Струве. С. 563.

40 В. К. Кантор
развития России она должна была бы произойти не позже
начала XIX века. Тогда задержанное освобождение крестьян
(личное) быстро за ней последовало бы, и все развитие
политических и социальных отношений протекало бы нормальнее.
Народническое же воззрение, гоняясь за утопией спасения России
от иязвы пролетариата", считало и считает счастьем России ту
форму, в которой у нас совершилось освобождение крестьян.
<...> У нас боялись развести сельский пролетариат и из-за
этого страха не сумели создать сельской буржуазии. Лишь в
эпоху уже после падения самодержавия государственная власть в
лице Столыпина стала на этот единственно правильный путь.
Но, упорствуя в своем реакционном недоверии к культурным
классам, ревниво ограждая от них свои прерогативы, она
систематически отталкивала эти классы в оппозицию. А оппозиция
эта все больше и больше проникалась отщепенским
антигосударственным духом. Так подготовлялась и творилась революция
с двух концов — исторической монархией, с ее ревнивым
недопущением культурных и образованных элементов к властному
участию в устроении государства, и интеллигенцией страны, с
ее близорукой борьбой против государства»*.
После ухода в эмиграцию он долго пытался вести политическую
борьбу с большевизмом, всего себя отдавая делу политики. На
этом разошелся на время с ближайшим другом С. Л. Франком, не
выдержавшим слишком энергийного политического напора
Струве на друзей. Франк же отдалился от политики, чтобы заняться
тем, что считал главным делом своей жизни — философией.
Практически ежедневно Струве писал политические статьи в газетах.
Он возглавил в Софии ежедневную газету «Возрождение», где вел
раздел «Дневник политика». Аллюзия на «Дневник писателя»
Достоевского очевидна. После закрытия «Возрождения» он основал
газету «Россия», переименовав ее через два года в «Россию и
славянство». Не было ни одной политической злобы дня, на которую
бы он ни откликнулся. Но как политик он и ошибался много раз.
Так, уже в 1932 г. он ожидал крушения гитлеризма и сталинизма,
все зверства которых были еще впереди. А Струве, скажем, в
газете «Россия и славянство» писал: «Теперь деспотия в лице Сталина
как выразителя большевизма и ленинизма и демагогия в лице
разнуздавшейся до мирового значения фигурки Гитлера терпят сокру-
* Струве П. Б. Исторический смысл русской революции и национальные
задачи. С. 466—467.

Петр Струве: Великая Россия, или Утопия, так и не ставшая... 41
шительные поражения»*. Сугубо политический подход лишал
порой его глубины и культурной прозорливости, о чем еще в 1921 г.
писал ему как о потенциальной возможности Г. В. Флоровский:
«Если сама воля к культуре, воля к творчеству будет заслонена
злобою дня, внутреннее обнищание и духовная гибель станут
неизбежны. Вот почему культурно-философская рефлексия мне
представляется сейчас гораздо более важным и насущным
национальным делом, чем текущая политическая борьба. Если
задача государственного и экономического восстановления Великой
России вытеснит из фокуса нашего сознания проблему русской
культуры, то не только "белое" дело будет проиграно навсегда,
но и окончательное одичание станет вопросом только времени и
сроков»**. Сегодня можно сказать, что в полемике с евразийством
Струве был более прозорливее, чем Флоровский, который
много позднее заговорил об евразийских соблазнах. Правда, по сути
дела, Флоровский был более прав. Но нельзя великого человека
подверстать даже под ту линию, которую он сам для себя избрал.
Да, Струве стал прежде всего политиком. Но и в 1932 г. он
формулировал свою позицию с прежней уверенностью и
несгибаемостью, несмотря на поражение, но с большим пониманием
произошедшего: «В России исторически масса населения не
была приобщена к собственности и свободе. Собственность же
есть основа и палладиум свободы и права.
Если масса населения была недостаточно приобщена к
собственности и свободе, то, с другой стороны, верхушка
общества: прежние привилегированные классы (дворянство) и
позже народившиеся слои буржуазии, со включением так
называемой интеллигенции, слишком привыкли жить за хребтом
государства. Они не научились ответственности за государство
как самодостаточные участники власти, как строители права и
порядка. В момент революции они находились еще всецело во
власти не идеи, а мифа свободы ( курсив мой. — ß. К ), то есть
не умели отличить свободу от своеволия»***.
Струве П. Б. Два заката: Сталина и Гитлера // Струве П. Б. Дневник
политика ( 1925-1935). М.: Русский путь; Париж: YMCA-Press, 2004. С. 717.
Флоровский Г. Письмо П. Б. Струве о евразийстве // Флоровский Г. Из
прошлого русской мысли. М.: АГРАФ, 1998. С. 125.
Струве П. Б. Клич освобождения: реакции под личиной революции //
Задорожнюк И. Е. П. Б. Струве: три малоизвестные работы //
Социологические исследования. 1998. № 4. С. 128.

42 В. К. Кантор
Политический деятель силен не только тогда, когда он идет
на поводу у массы, чтобы, взяв власть, навязывать этой массе
свою волю, но и тогда, когда он остается верен основной
задаче своей жизни: «Клич, под который мы собирались тридцать
лет тому назад, клич освобождения, в наши дни не только не
утратил силы и смысла, совсем наоборот, именно в наши дни,
когда, пользуясь старой, вычеканенной еще в московскую эпоху
выразительной формулой — Россия вновь "в пустошь
изнурилась", — этот клич стал окончательно непререкаемым, раскрыв
всю полноту и красоту своего государственного содержания и
человеческого смысла. Его возвышенная и суровая правда,
требующая от лица в одно и то же время подчинения правопорядку
и восстания за право и права, теперь запечатлена ужасным
уроком той реакции, которая под личиной революции заморозила
Россию в коммунистическом рабстве и советской нищете»*.
Разумеется, он не мог принять нацизм, на сговор с
которым пошел Сталин, мечтавший «поделить шарик» с Гитлером.
Франк — заслуживающий доверия свидетель: «Он с самого
начала и без колебаний осудил национал-социализм, в котором
большинство русских правых видело долгожданное спасение
от большевизма; в противоположность им П. Б. усмотрел в
демагогической литературе, принципиально отвергавшей
начало личной свободы, опасного врага европейской культуры и
во имя своего консерватизма восстал против разрушительных
"правых" тенденций национал-социализма»**.
Можно, конечно, передернув исторические карты,
сказать, что Великую Россию построили Ленин и Сталин. Но,
во-первых, построили они деспотию под названием Советский
Союз, во-вторых, сын пермского губернатора мечтал о другой
державе, о другом величии страны, не о стране, которая
страшит, пугает, кактамерлановское полчище, которая уничтожает
миллионами своих собственных подданных, а о великой
цивилизованной стране, стране мощной, могучей, но мощь которой
основана на идее права,лравопорядка, независимой личности,
живущей не в нищете, а в достойном достатке.
Струве П. Б. Клич освобождения: реакции под личиной революции.
С. 129.
** Франк С. Л. Воспоминания о П. Б. Струве. С. 569.

M. Г Вандалковская
Россия в творчестве П. Б. Струве
осемирно известный историк, экономист, философ,
правовед, издатель П. Б. Струве являлся одним из
теоретиков и основателей либерального
консерватизма — идеологии или направления общественной
мысли, окончательно оформившегося в эмиграции в
20-30-е гг. XX в.
К числу либеральных консерваторов, сподвижников
Струве, принадлежали В. А. Маклаков, юрист,
публицист, общественный деятель, посол России во
Франции, председатель русского эмигрантского комитета
при Лиге наций; Н. С. Тимашев, социолог, правовед
и историк общественной мысли, противник
монистических и априорных схем в социологии,
единомышленник П. Сорокина и Л. Петражицкого. К ним тесно
примыкал С. Л. Франк, философ-гуманист, близкий
друг Струве, создатель либерально-консервативной
политической философии, в которой идеи об
абсолютных ценностях сочетались с реальными требованиями
человеческого общества. Совместно они
разрабатывали эту идеологию и считали ее наиболее
приемлемой для российского развития. С позиций
либерального консерватизма подходили они к истории России,
ее прошлого и будущего.
Сущность либерального консерватизма состоит в
сочетании начал исторической преемственности и
обновления. Сохранение традиционных ценностей, их
преемственность в процессе государственного, куль-

44 M. Г. Вандалковская
турного и духовного развития, неотъемлемость прав личности,
свобода во всех областях ее деятельности. Свобода при этом
понималась как личная ответственность и способность к
самоограничению, основанная на признании «не только своих,
но и чужих прав». Осуществление свободы личности зависит
не только от законодательства, но и от духовно-нравственных и
религиозных устоев личности. Назначение личности — творить
и создавать культуру, так как политические реформы
неэффективны, если они не сопровождаются культурными
преобразованиями. В то же время только культурное общество может
способствовать созданию защиты независимой личности.
Гарантом ее выступает государство.
Синтез консерватизма и либерализма в этом течении
общественной мысли находится в органическом единстве и
постоянной эволюции. В сферу рассмотрения либерального
консерватизма естественно включается и общественная среда,
сопровождающая развитие и консерватизма, и либерализма:
государственное правление, правовое положение личности,
состояние культурно-нравственных сил общества.
Жизнеспособность либерального консерватизма определяется
постоянно эволюционирующим синтезом истории и современности.
Именно поэтому либеральный консерватизм всегда имеет
конкретно-историческое выражение и всегда окрашен
национальным колоритом. Либеральный консерватизм, например,
России и Англии различен, так же как различен либеральный
консерватизм XIX и XX столетий. Для России «установка»
либерального консерватизма, писал Струве, «нам всегда дорога...
она неразрывно связана с практически-политическим
содержанием и государственного западничества, и
государственного славянофильства»*. Сочетание российских традиционных
ценностей и западноевропейские завоевания в области
политической и гражданской культуры — стрежневая особенность
либерального консерватизма. Струве специально интересовал
вопрос об истоках либерального консерватизма. Он видел их
не только в теоретическом обосновании своей идеологии, но и в
практике государственной деятельности дореволюционной
России. В статьях разных лет он называл своих предшественников,
идеи или деятельность которых совпадала с его либерально-
* Струве П. По поводу соображений А. И. Пильца // Возрождение. 1925.
18 октября.

Россия в творчестве П. Б. Струве 45
консервативным мировоззрением. В их числе, помимо
теоретиков и практиков либерально-консервативной идеологии,
находились писатели, поэты, историки.
Начало либерально-консервативной направленности
Струве признавал в деятельности Петра I — самоотверженного
служителя государства, роль которого была «сознательна и
влиятельна, разумна и компетентна», «великой законодательницы»
Екатерины II, в деяниях адмирала Н. С. Мордвинова,
проводника протекционной политики и сторонника политической и
экономической свободы, в правлении Александра I,
характеризуя его пушкинскими строками «дней александровых
прекрасное начало», в конституционных проектах M. М. Сперанского,
в «великих реформах» 60-х гг., в либерально-реформистской
деятельности братьев Милютиных. К либеральным
консерваторам Струве относил министра финансов Н. X. Бунге,
министра императорского двора и уделов И. И. Воронцова-Дашкова,
земского деятеля Д. Н. Шилова. Преемственность идей
либерального консерватизма в наиболее полном виде для Струве
воплощалась в деятельности С. Ю. Витте и П. А. Столыпина,
умело сочетавших в своей деятельности государственные
интересы с потребностями времени.
К идейным предшественникам либерального консерватизма
Струве относил А. С. Пушкина, П. А. Вяземского, приводя его
мудрые слова: «Можно быть либералом и вместе с тем
консерватором, быть радикалом и не быть либералом, быть
либералом и ничем не быть». Примечательным было и обращение
Струве к ученым историкам, к H. М. Карамзину, продолжателю
традиций «свободолюбивой охранительной государственной
мысли», С. М. Соловьеву, А. Д. Градовскому.
Творческое наследие Б. Н. Чичерина являлось основным
источником, наиболее полно и всесторонне раскрывающим
идеологию либерального консерватизма. Определяющей являлась
приводимая Струве мысль Чичерина: «Идеальная цель
общежития состоит в том, чтобы сохранять улучшая».
Охранительный или «консервативный» либерализм Чичерин органично
соединял с либеральными преобразованиями*.
Струве П. Материалы для исторической хрестоматии русской мысли. 1.
О либеральном консерватизме в нашем прошлом // Русская мысль. Кн. I.
Париж, 1927. С. 64—68; Он же. Б. Н. Чичерин и его место в истории русской
образованности и общественности // Россия и славянство. 1929. 26 января;
Он же. Возрождение. 1925. 25 июня; Он же. «Капитуляция» и что она означа-

46 M. Г. Вандалковская
Разрабатывая теорию либерального консерватизма,
Струве в своей газете «Возрождение» не раз разъяснял
словосочетание «либерально-консервативный», казавшееся многим
современникам несовместимым. Это происходило потому,
писал он, что «в России не повезло ни либерализму, ни
консерватизму». Консерватизм преподносился «в образе тупого
реакционерства», либерализм часто сопрягался с
радикализмом и анархией. Струве же считал «логически правомерным и
исторически оправданным сочетание любви к свободе с
любовью к порядку и традициям»*. Струве широко распространял
свое представление о либеральном консерватизме среди
своих друзей и мыслителей зарубежья. Любопытно
свидетельство И. А. Бунина, сохранившееся в его Дневнике от 11 июня
1925 г.: «Сегодня Струве разъяснял, что такое
консервативный либерализм»**.
Размышляя о государственной власти, «хранительнице
традиций», Струве писал о том, что «все режимы и все власти
падают от неспособности к разумным и необходимым компромиссам
и никакие широкие политические движения не удаются, пока в
них на той или иной основе не возобладает и не восторжествует
дух соглашения... В основе духа соглашения, практики согласия
лежитуважение к праву»***. Это высказывание в равной мере он
относил как к власти, так и к общественным течениям, в том
числе оппозиционным.
ет// Возрождение. 1926. 19 октября; Он же. Оздоровление власти // Русская
мысль. Кн. I. М., 1914. С. 155-157; Он же. Граф С. Ю. Витте. Опыт
характеристики // Струве П. Россия. Родина. Чужбина. СПб., 2000. С. 182-186; Он
же. П. А Столыпин // Струве П. Россия. Родина. Чужбина. С. 187— 189; Он же.
Человек, который ничему не научился // Возрождение. 1926. 12 декабря; Он
же. Культура и борьба // Струве П. Россия. Родина. Чужбина. С. 308; Он же.
Предисловие к статье Франка С. Л. Пушкин как политический мыслитель //
Русское зарубежье. № 1. М., 1993. С. 82-83; Вяземский П. А. Полн. собр.
соч. Т. X. СПб., 1963. С. 291-293; Струве П. «Русский колокол» М. А.
Ильина // Россия. 1927. 1 октября; Он же. Россия и за границей. II. Литература и
искусства. 1. С. М. Соловьев // Русская мысль. Кн. X. М., 1915. С. 20-21;
Чичерин Б. Курс государственной науки. Ч. 3. М., 1898. С. 507; и др.
* Возрождение. 1925. 10 июня.
Устами Буниных. Дневники Ивана Алексеевича и Веры Николаевны.
М., 2005. T. I.C. 116.
Струве П. Осоглашении и соглашательстве//Возрождение. 1926.5сен-
тября.

Россия в творчестве П. Б. Струве 47
В прошлом России Струве видел «пагубные и тлетворные
стихии» — крепостное право, тиранический произвол, но
полагал, что либеральные консерваторы умели отличать
«самовластие» и «тиранство» от самодержавия. Понятие самодержавия
он считал «многосмысленным», означающим и «суверенную»,
«державную» и неограниченную власть. Сам он был
сторонником самодержавия как национальной власти, свободной от
деспотизма. Политическая платформа Струве принципиально
исключала абсолютизм, неограниченное правление. Это не
означало, что он отрицал эту форму правления. В отдельные
эпохи народной жизни абсолютизм не только возможен, но и
необходим. К таким эпохам, по Струве, может относиться по-
слебольшевистское время. Однако он категорически
отказывался возводить абсолютизм в принцип и вводить его в свою
национальную программу.
Либерализм Струве рассматривал как государственную, но не
революционную доктрину, как политическую программу,
устанавливающую начала законодательства, господства права с
целью «перебросить мост между старой и новой Россией, между
властью и народом». Либерализм в его кадетской форме
Струве, как и другие его единомышленники, в частности Маклаков,
признавали несостоятельным, а политическое поведение лидера
кадетов Милюкова - «порочным» и ошибочным. В то время как
монарх выполнял общественную миссию постепенного введения
в XX в. конституции, либералы-кадеты считали самодержавие
неспособным к конституционной деятельности и искали опору в
революционных силах. Струве осуждал «порочную установку»
кадетов на разрушение монархии и их убеждение в
неспособности самодержавия, при всех его несовершенствах и ошибках, к
эволюции. Демаркационная линия между властью и
либеральной общественностью, по мысли Струве, проходила не между
самодержавием и конституцией, где ее проводил Милюков, а
между конституцией и углублением революции, между
«Основными законами» и «явочным осуществлением народоправства».
«Русскую общественность, — писал Струве, — нужно приучить
к мысли, что либерализм, чтобы быть почвенным, должен быть
консервативен, а консерватизм для того, чтобы быть жизненным,
должен быть либерален»*. И только консервативный либера-
Струве П. По поводу соображений А. И. Пильца // Возрождение. 1925.
18 октября.

48 M. Г. Вандалковская
лизм может обеспечить проведение социальных реформ. Этому
«идеальному» либерализму, в той или иной мере
осуществленному в западноевропейских странах, Струве, так же как и его
единомышленники, противопоставлял российский либерализм,
который он подвергал резкой критике и возлагал на него
значительную долю вины за крушение Российской империи.
Питательной средой для либерально-консервативной теории
явился и опыт западноевропейского либерализма. В эмиграции
Струве имел возможность ближе и глубже познакомиться с
западноевропейской демократией, парламентаризмом и
практикой взаимодействия власти и оппозиции. Он полагал, что
на Западе сочетание идей свободы и движения вперемежку с
идеями порядка и с чувствами любовного охранения традиций
вряд ли кого удивит». На Западе широко распространено
сочетание консерватизма не только с либерализмом, но даже с
демократизмом. Демократический тори есть известная фигура
английской политической истории и современности. Во
Франции настоящий либерал есть консерватор и всякий настоящий
консерватор должен быть либералом.
Развитие либеральных ценностей - гражданских свобод и
правового устройства, идей национальной солидарности, неприятие
классовых и партийных принципов проведения государственной
политики — импонировали русским либерально-консервативным
деятелям. Струве очень ценил британский и французский
парламентаризм, отмечал «политическое дарование» и
«нравственное величие» лидера лейбористской партии и премьер-министра
Великобритании Д. Р. Макдональда, который во имя
государственных целей пренебрег партийными интересами; с
величайшим уважением относился к Р. Пуанкаре, президенту Франции и
премьер-министру в 20-е гг., стремившемуся укрепить
государственное величие Франции в Европе, национальное единство в
своей стране, и проявлял непримиримость по отношению к
советской власти. Проводимые лидерами этих двух стран идеи
национального единства, национальной солидарности Струве
рассматривал как высокую '«зрелость подлинной демократии»*.
В раздумьях о разрушенном прошлом и будущем России
либеральные консерваторы обращались к различным формам го-
* Возрождение. 1925. 10 июня; Струве П. Б. Английский политический
кризис. Роль и фигура Макдональда. Кризис германский. Роль и фигура
канцлера Брюнинга. Несколько слов об испанских делах//Россия и славянство.
1931. 24 октября.

Россия в творчестве П. Б. Струве 49
сударственного устройства как европейской, так и российской
истории. Они осмысливали монархическое, республиканское
правление, демократию, парламентаризм, народное
представительство. Демократию Струве рассматривал как форму
государственного устройства, основанную на признании
народовластия, т. е. большинства народа, существующего в строго
правовых рамках. Правовая обеспеченность законодательством и
в то же время ограниченность им составляет одно из основных
условий существования демократии.
Одним из существенных признаков демократии Струве
признавал ее способность быть консервативной, что означало
уметь узаконить сохранение частной собственности, без
которой не может быть свободного развития. «Демократия в
смысле системы учреждений может прочно держаться и нормально
функционировать там, где консервативен народ.
Консерватизм народа означает отчество и собственность»*. Социальное
значение демократического устройства Струве видел прежде
всего в завоеваниях в области права, либерализации страны,
формировании предпосылок гражданского общества и его
политической культуры. Вместе с тем Струве не идеализировал
правовых западных демократий**. Впрочем, это было
характерно для многих эмигрантских мыслителей, которые тем не менее
признавали прогрессивность для России демократического
государственного устройства.
Обращение к демократии и демократическим формам
государственного управления, естественно, ставило проблему
парламентаризма. Струве считал, что парламентская демократия
«может гладко действовать лишь в странах старой
политической культуры и непрерывной конституционной традиции», в
странах, «имеющих в народных массах и в зажиточных слоях
огромный запас консерватизма»***, подразумевая под ним
сильное государственно-охранительное начало. Главным условием
существования парламентаризма является не наличие
властного народного представительства и полная зависимость
правительства от парламента (что характерно для ряда европейских
Струве П. Демократия и консерватизм // Возрождение. 1925. 16 июля.
Струве П. Государственное дарование и политический лик П. Н.
Врангеля // Россия и славянство. 1933. 1 июня; Он же. Patriotica: Политика,
культура, религия, социализм. Сб. статей за пятьлет( 1905-1910). СПб., 1911.
*** г* II
Струве П. Возвышение Пилсудского// Возрождение. 1926. 1 июня.

50 M. Г. Вандалковская
стран), а принцип государственного равновесия. Струве считал,
что даже в Англии, стране традиционной парламентской
культуры, не всегда действует гражданское равновесие. Этот принцип
реализуется лишь при сильной власти главы государства.
Национальная программа Струве «рядом и перед народным
представительством» ставит правительственную власть как
равноправный с народным представительством и даже
преобладающий фактор государства. Народное представительство
Струве призывал не смешивать с парламентом. Участие
народных представителей в законодательстве и управлении он
считал не парламентаризмом, а только отрицанием
абсолютизма. В России, как полагал Струве, «губительная русская
революция» смела все устремления к демократическим
переменам. Народное представительство I Государственной думы для
«русских патриотов конституционного образа мыслей» дорого
было не ее «радикально революционным или
полуреволюционным ликом», а «консервативным государственным существом
умеренного и умеряющего народного представительства».
Идея и факт русского народного представительства после
разрушительной русской революции нужны были для России в их
«охранительном и консервативном обличий, и только в нем они
могли быть для нее спасительны и подлинно прогрессивны»*.
Уроки, которые Струве извлек из двадцатилетия
несостоявшейся русской конституции, состояли, по его мнению, лишь
в одном: народное представительство собирало и сплачивало
охранительные силы нации, дававшие народу землю в
устроенную собственность, создавало «без великих потрясений» и
с огромным накоплением творческих и культурных сил,
крестьянский фундамент новой и в то же время старой «Великой
России». Без народного представительства, над которым будет
витать «столыпинский дух охранения и творчества», Струве не
видел возрожденной России.
Внимание Струве привлекала и республиканская форма
правления. Он относился к ней отрицательно, особенно
применительно к России, полагая, что русской республики «как
живого исторического явления не существовало», и выражал
недоверие к ее возможностям. «Республикомания»
представлялась Струве порождением интеллигентского
мировосприятия, которое не может быть понято народными массами. Он
Возрождение. 1926. 13 мая.

Россия в творчестве П. Б. Струве 51
сокрушался, что «левые» (Милюков, Вишняк, Минор, Руднев)
«находятся в полном плену у идеи республики». «Республика
для них — мера всех политических вещей, и они, ради
избежания монархии, готовы сколько угодно претерпеть советчину»*.
«Опасно до смехотворности, поэтому не только навязывать,
но даже рекламировать это не бывшее существо... Если бы я
был русским республиканцем, — продолжал он, — я, во всяком
случае, воздерживался бы от этого», — отвечал Струве
Милюкову, опубликовавшему в «Последних новостях»
передовицу «в честь республиканско-демократической идеи»**. Это не
означало, что Струве отрицал республиканскую форму
правления. Для стран Запада она казалась приемлемой. «...Пример
Франции, — писал он, — вопреки всем утверждениям тонких,
но беспочвенных французских роялистов, показывает, что и
республика имеет и осуществляет национальное призвание».
В историю национальных подвигов Франции вошли не только
короли и их слуги, но и Наполеон I, и Гамбетта. Из
современных политических деятелей — Клемансо и Пуанкаре»***.
Разумеется, все эти рассуждения о демократии и демократических
правлениях связаны были с размышлениями о возможностях
демократии в России.
Освещение дореволюционной России Струве, который
уделял этой проблеме значительное место, шло, главным образом,
по линии раскрытия проводившихся в России реформ,
законодательных актов, деятельности исторических и
государственных деятелей. Для Струве «...русская историческая власть не
была просто тем злым гением, каковым... ее представляла и
изображала легенда о царизме (по которой Россия
отождествлялась с царизмом, равным варварству и азиатчине. — М. В.).
Под покровом этой власти развивалась и росла русская
культура». «Ужасный эксперимент истории, — продолжал эту мысль
Струве, — каким является русская революция, вскрыл эту
"солидарность" между возглавляемой и скрепляемой
исторической властью реальной русской государственностью (царизм)
и русской культурой». Непонимание этой солидарности Струве
Струве П. Топчутся в партийных тупиках// Возрождение. 1926. 26
декабря.
Возрождение. 1925. 8 июня.
Струве П. Д. С. Пасманик об едином фронте. «Империя и Царство»
«П. Петрова // Россия. 1928. 11 февраля.

52 M. Г. Вандалковская
считал недомыслием или ошибкой исторического зрения. Эта
позиция Струве являлась определяющей в характеристике
дореволюционной России либерально-консервативной мыслью.
Полемика Струве с Милюковым, их газет «Возрождение» и
«Последние новости», значительно выявила отношение
Струве к российской истории. Разоблачая «легенду о царизме»,
широко распространившуюся на Западе, Струве писал о том,
что России есть чем гордиться. У нее была «замечательная
армия», «замечательная бюрократия», «недосягаемый по
нравственному уровню и по судопроизводственной технике суд».
«Ни один размышляющий русский, — утверждал Струве, —
несмотря на "героические неудачи Севастополя", капитуляцию
Порт-Артура, недостатки, обнаружившиеся во время Мировой
войны, не станет отрицать, что императорская Россия создала
замечательную армию»*. Не без оснований Струве утверждал
также, что Советская Россия не имела бы никакой армии, если
бы «прочные основы военной организации» не были заложены
императорской Россией. С оценкой армии было связано и
отношение к Белому движению. Струве характеризовал Белое
движение как эпопею героизма и жертвенности, как «неотделимое
достояние национальной России». Тезис о тотальном
монархизме белого движения и оценки Корнилова, Алексеева и Колчака
как реставраторов и реакционеров он считал
безосновательным и ложным. Воздавая дань уважения этим военачальникам,
Струве публиковал статьи, в которых называл их защитниками
национального долга, чести и борцами за Россию. В полемике с
Милюковым, который обвинял белое движение и его лидеров в
реставраторстве монархии, Струве, будучи активным
участником этого движения (в том числе министром иностранных дел в
правительстве Врангеля), активно защищал Белое дело**.
Как экономист и историк Струве высоко оценивал
бюрократию дореволюционной России. Ее «блестящие страницы»
он видел в акцизной реформе К. К. Грота (1863—1869),
организации военной монопрлии при С. Ю. Витте (1894—1998),
в осуществлении налоговых реформ Абазы, Н. X. Бунге и их
Возрождение. 1925. 23, 25 июня; Струве П. Некоторые положительные
результаты полемики с П. Н. Милюковым. Лояльное предложение в духе
либерального консерватизма // Возрождение. 1925. 26, 28 июня.
Струве П. По поводу окончания очерков H. Н. Львова // Возрождение.
1926. 25 февраля.

Россия в творчестве П. Б. Струве 53
преемников, валютной реформы ( 1897). Проведение всех этих
реформ Струве считал возможным лишь с аппаратом
«замечательной» бюрократии русского финансового ведомства второй
половины XIX в. К числу великих достояний бюрократии
Струве относил «переселенческое дело» и землеустройство,
которые не были бы осуществлены «без кадров» этой
бюрократии. Организацию и постановку судебного дела Струве также
признавал одним из значительных завоеваний императорской
власти. По вопросу об оценке земства Струве придерживался
мысли, что даже в «реакционные», по признанию Милюкова,
царствования Александра III и Николая II происходил расцвет
земской работы, земской медицины, земской школы и
культуры. Революция же смела земство, «как карточный домик», как
и все другие достижения царизма.
Особым было и отношение Струве к характеристике
экономического состояния России в канун Мировой войны и революции.
Он считал, что экономика России в период войны имела
«серьезные отличия» от экономики других стран, связанные с
мобилизацией населения на войну, уменьшением числа работников,
едоков и т. д. И фразу передовой своей газеты «Возрождение»
о том, что «деревня никогда так не ела, как во время войны» он
объяснял как «формулировку явного экономического факта».
Не углубляясь в эту тему, Струве делал важное в теоретическом
плане заключение о том, что русская революция 1917 г.
подтверждает общий тезис: «Крупные и глубокие революционные
движения — как бы их ни оценивать — никогда не происходят
на почве обнищания и оскудения нации». По существу, этот
антимарксистский тезис означал и признание со стороны Струве
«трагической трудности» восстановления и возрождения России
в послереволюционный период, следуемый за «насильственным
и стремительным» понижением во время революции
культурного и экономического уровня населения страны*.
В общественно-политической жизни России, особенно
начала XX в., одна из ведущих и дискуссионных тем —
конституционное устройство России. Образование политических партий в
России, оформление их программ построения будущего России
значительно стимулировало интерес к этой теме, ее истокам и
развитию, как в историческом прошлом, так и будущем страны.
Струве полагал, что «спор о том, есть ли в России конститу-
Возрождение. 1925. 25, 28 июня; 5 июля.

54 M. Г. Вандалковская
ция...», и если она существует, то не есть ли это существование
исключительно бумажно-юридическое. Этот спор решается не
столь просто и однозначно, как это обычно делается. Манифест
17 октября 1905 г. «Об усовершенствовании
государственного порядка», где царь обещал ввести гражданские свободы, а
Государственная дума признавалась законодательным органом,
и «Основные государственные законы» 1906 г., где в
формулировке «император Российский есть монарх самодержавный
и неограниченный» был исключен термин «неограниченный»,
Струве признавал юридически конституционными;
Государственную думу как форму и орган конституции - фактически
существующей, на которой «держится государственный кредит
России и тем самым ее международная дееспособность».
Однако он считал, что «в правосознании фактически властвующих,
правящих сил России конституции не существует: не
осуществлены реформы, провозглашенные Манифестом 17 октября,
сведены на нет законодательные права Думы, значительно
расширены полномочия Совета министров».
Струве отмечал, что идея абсолютизма «в корне
дискредитирована» и утратила популярность в широких слоях населения,
в то время как конституционная идея обретала все большую
живучесть и распространение в народе, неподготовленному к
ее восприятию. Для правящей среды, отмечал он,
конституция - внешний факт, «ограничение и стеснение, формальность
и докука, а вовсе не внутренне необходимый и властный факт
ее собственного правосознания». Струве противопоставлял в
этом плане России политическое развитие Пруссии, где
правовое государство и соответствующее ему правосознание было
подготовлено в недрах абсолютизма. В итоге этих суждений
Струве заключал, что в России имеет место «сложный
рисунок» политической действительности: существование
конституции в праве (законе) и ее отсутствие в правосознании
правящих*. «Из истории самой России, — писал Струве, — нельзя
вычеркнуть ни государственного подвига Петра Великого, ни
национальных достижений Екатерины II, ни реформаторства
Александра И, ни вообще всего того, что неразрывно связано с
памятью о русских царях, которые были первыми строителями
и русского могущества, и русской культуры». Эта верная мысль
Струве П. Что такое государственный человек (А. И. Гучков и П. А.
Столыпин)//Струве П. Б. Россия. Родина. Чужбина. СПб., 2000. С. 175-176.

Россия в творчестве П. Б. Струве 55
наполняет новым содержанием представление о российской
истории, делает ее объемнее и многоцветнее, дает возможность
объективнее понять завоевания дореволюционных властей,
часто перечеркнутых или недооцененных советской наукой.
С деятельностью выдающихся правителей России
Струве связывал величие и процветание России. Их сложность и
противоречивость ярко отражали российскую ментальность.
В Петре Великом и его реформах он видел прежде всего
«верховенство» идеи отечества, сочетание в «одной воле военного
и гражданского гениев», выражение идеи «народной воли»; в
правлении Екатерины II — глубокое осознание национальных
интересов России, а в деяниях созданного ею Вольного
экономического общества — стремление превратить крестьян в
собственников, что для России, ее экономического развития
он считал первоочередной задачей. Александра II Струве
называл Царем Освободителем и Преобразователем, его
реформы — великими. Он присоединялся к словам Герцена о том,
что с освобождением крестьян имя Александра II принадлежит
истории. Высокая оценка деятельности монархов не означала
одного, бездумно-восторженного отношения к ним. Струве
писал о погубленных человеческих жизнях в ходе петровских
преобразований, подчеркивая прежде всего заботу императора о
государственном величии. Важно отметить, что покушения на
жизнь монархов Александра II и Николая II он подвергал
глубочайшему осуждению «Разя монархов», считал он, «разили и
поражали Россию». Благополучие монархии он отождествлял с
благополучием страны.
Интересно замечание, которое делает Струве в связи с
реформаторской деятельностью вообще: «Великие эпохи,
великие задачи, великие реформы обходятся иногда и без великих
людей». «Изумительная и, может быть, единственная в мировой
истории по великим свершениям "Эпоха великих реформ", —
пишет он, — не выдвинула великих деятелей ни на троне, ни
среди бюрократии»*. Александра II как монарха Струве не мог
сравнить ни с Фридрихом Великим, ни с Екатериной II, а Якова
Ростовцева, Н. Милютина — с бароном фон Штейном, Спе-
Струве П. Два великих несчастья // Возрождение. 1926. 13 марта; Он же.
«Младороссы». Социал-легитимисты. «Крестьянская Россия». Национал-
республиканцы // Россия. 1928. 11 февраля; Он же. Политическая борьба в
Германии. Фигура фон Папена//Россия и славянство. 1933. 25 февраля; и др.

56 M. Г. Вандалковская
райским, Витте и Столыпиным. Эти наблюдения Струве,
основанные на историческом опыте, заслуживают внимания.
Струве создал, разумеется, в разной степени полноты и
содержательности, портреты политических деятелей России. Они
представляют несомненную научную значимость по присущей
Струве широте восприятия и проницательности суждений.
Отличительной особенностью портретных характеристик Струве
является историзм, мастерское умение вписать
рассматриваемую личность в конкретные исторические условия, определить
главное направление и перспективы, объективные и
субъективные пределы ее деятельности. Обратимся к портретам
Витте и Столыпина, представляющих, с нашей точки зрения,
наибольший интерес.
Ценность суждений Струве состоит также в том, что свои
мысли о конкретной личности он часто сопровождал
размышлениями, выводящими их на уровень общих выводов. Так, он
считал, что значение людей, становящихся крупными
государственными деятелями, часто определяется не размером их
личности, а тем, что «они попали в определенную историческую
минуту на определенную полочку. Задача и обстановка творят
не только человека, они часто создают все значение человека».
Витте, по мнению Струве, не принадлежал к «случайным
людям истории». Его значение Струве связывал с размерами его
личности, отмечая одновременно ее сложность и
противоречивость. Струве признавал Витте «гениальным государственным
деятелем», способным понимать самые трудные
государственные вопросы, находить самые разумные решения в
запутанных областях управления, выбирать нужных людей. В истории
русского управления выше Витте он ставил только
Сперанского. Витте, по мысли Струве, «вложился своей личностью в
великие события и воплотил свою энергию в больших делах».
С именем Витте Струве связывал преобразование тарифного
дела, управление финансами в сложную эпоху перехода на
капиталистический путь, «самую смелую и грандиозную
валютную реформу», подъем техники, Портсмутский мир, Манифест
17 октября, важнейшие законы 1905—1906 гг. При этом, как
подчеркивал Струве, Витте был малообразованным
человеком, но «тяготел к ученым, обладал «гениальным инстинктом»
и пиететом к науке.
«Экономический гений» Витте Струве объяснял его
государственным творчеством, «свободным от пут доктрин» и
«державной легкостью», с которой он разрешал трудности, перед

Россия в творчестве П. Б. Струве 57
которыми останавливались мудрецы и знатоки.
Государственные способности Витте Струве противопоставлял его личным
качествам. Отсутствие морально-идейного стержня сочеталось
у Витте с его «политической гениальностью», что налагало на
его фигуру «почти зловещий отпечаток». Нравственная
личность Витте «...не стояла на уровне его исключительной
государственной одаренности», хотя, несомненно, его нравственная
личность проявлялась и в его политической деятельности.
Замечание Струве, сделанное им в связи с соотношением
государственной деятельности и нравственности Витте, имеет
универсальный смысл: гибкость и приспособляемость Витте «шли
гораздо дальше» делового приспособления к условиям места
и времени, которое необходимо в практической деятельности.
Признавая, таким образом, допустимость компромиссов в
политической и государственной сфере, Струве обращал внимание
и на необходимость соблюдения чувства меры, нравственных
ограничений, предостерегающих от беспринципных поступков.
Он признавал и неудачи Витте в его политической
деятельности, в частности в осуществлении провозглашенных обещаний
Манифеста 17 октября. Это он объяснял неподготовленностью
власти, общества и народа к правовым преобразованиям,
отсутствием «чувства права» у самого Витте; «между
провозглашением начал правового государства и их осуществлением
в практике взаимодействия народа и власти лежало огромное
расстояние». Понимание Витте необходимости коренных
преобразований государственного строя России и невозможность
их реализации Струве объяснял принадлежностью
«гениального администратора-практика» Витте к проводникам
«старого абсолютного порядка». Фигура Витте, заключал свой очерк
о нем Струве, стоит на рубеже двух эпох русской истории и
принадлежит им обеим*.
П. А. Столыпин — один из самых почитаемых Струве
политических деятелей России. Струве видел в нем «одного из
немногих образов новой России», который смотрел не назад, а
вперед, «понял свое время и, смело прозирая в будущее,
творчески созидал его». В соответствии со своими собственными
представлениями о Манифесте 17 октября как крупном
политическом акте, означающем «не пустое обещание» (так счита-
Струве П. Граф С. Ю. Витте. Опыт характеристики // Струве П. Б.
Россия. Родина. Чужбина. СПб., 2000. С. 182-186.

58 M. Г. Вандалковская
ли многие либералы и некоторые радикалы), Струве признавал
в Столыпине основателя этой точки зрения. Он отмечал, что
в Манифесте 17 октября Столыпин не видел отрицания
исторической власти от государственного призвания. «Столыпин
верил в смысл и правду того огромного правового
преобразования, которое тогда пережила Россия и проделало русское
государство, сразу поднявшееся на высшую ступень
политического бытия». Задачу создания «Великой России» как
правового государства с сильной властью Струве считал «великим
государственным замыслом русского возрождения» и в
постбольшевистское время.
Осуществление политического «конституционализма»,
подчеркивал Струве, Столыпин основывал на широком
социальном фундаменте — создания «крепкого крестьянства»,
хозяйства, которое должно быть основано на началах частной
собственности и хозяйственной свободе. Русский крестьянин,
таким образом, из государственного «тяглеца» превращался
на своей земле в свободного гражданина. Аграрную
программу Столыпина Струве считал «могильщиком старопомещичьей
России», «подлинным вторым освобождением, или
раскрепощением русского крестьянина».
Главное свойство Столыпина, помещика и чиновника,
окутанного противоречиями времени и собственной натуры,
Струве видел в его государственном подходе к своей деятельности.
«Государственный человек», превосходящий обычный
бюрократический уровень, — главное определение, которым Струве
характеризовал Столыпина. Вписывая его в эпоху, Струве
показывал трудности, которые приходилось преодолевать
Столыпину: он боролся на два фронта — с либерально-радикальным
общественным мнением, за которым стояла стихия
революционного максимализма, и с реакционным недомыслием, за
которым стоял монарх. Роковым и трагическим в жизни
Столыпина Струве считал то, что как «борец и реформатор» он не
имел поддержки в Николае II, какую, например, имел Бисмарк
у Вильгельма I. Столыпин «не сумел — во имя монархии»,
«государственной необходимости» «покорить себе
монарха». В судьбе Столыпина, погибшего от пули революционера-
охранника и изнемогающего в борьбе с монархом «страстного
монархиста», Струве видел огромный исторический урок. Суть
этого урока состояла в том, что «государство как идея и
соборное существо выше всякого отдельного "эмпирического"
человека, хотя бы он был монархистом, и что государственная

Россия в творчестве П. Б. Струве 59
необходимость должна в интересах государства и самой
монархии превозмогать и монаршую волю как эмпирическую
единоличную волю»*.
Беззаветная преданность России ставила перед ученым-
аналитиком Струве задачу понять и осмыслить, что произошло
с его отечеством, и осознать возможные пути выхода из
«тупика большевизма». Поэтому особый интерес к теме революции
закономерен. Революция мощно обрушила государственные
устои жизни, ввергла страну в нищету, утвердила новый
деспотический режим, изгнала из страны интеллигенцию.
Необходимо было раскрыть сущность революции, ее происхождение,
истоки, характер, движущие силы, национальные особенности,
способы преодоления.
Отношение к революции Струве было сложным, включало
учет реальных политических событий, международных
отношений и теологически-духовный аспект. Струве воспринимал
революцию как политик-реалист и рассматривал ее в
контексте европейской истории. Для него русская революция —
государственная и социальная катастрофа, органично связанная с
международной жизнью того времени. Русскую революцию он
считал «эпизодом Мировой войны», окончание которой
связывал с процессом преодоления революции.
В статье «Размышления о русской революции», явившейся
итогом прочитанной им лекции в 1919 г. в Ростове-на-Дону,
Струве довольно полно и всесторонне раскрыл свое
представление о международном аспекте русской революции. Он писал об
особой роли Германии в свершении русской революции,
отводил ей роль режиссера, «точнее роль полицейского устроителя
и финансирующей силы», был убежден, что «основной целью»
Первой мировой войны являлось для Германии «сокрушение и
разрушение России как великой державы в ее историческом
образе и в ее исторической мощи». «Германия в 1914 г., — писал
Струве, — начала войну против России и вела ее против
Ивана Грозного и Петра Великого», т. е. вела ее с целью разгрома
российского государства, и «русская революция, подстроенная
и задуманная Германией, удалась». Однако свои размышления
о русской революции Струве не ограничивал признанием
значительной роли внешнего фактора. Он отчетливо осознавал,
Струве П. П. А. Столыпин // Струве П. Б. Россия. Родина. Чужбина.
СПб., 2000. С. 187-189.

60 M. Г. Вандалковская
что «война не породила революции». Ее коренными причинами
являлись несостоятельность и несовершенство правящей
власти, пассивность народа, крайний экстремизм и максимализм
русской интеллигенции.
Струве ставил вопрос и об ответственности разных
исторических сил за революцию и считал, что прежде всего она
падает на русскую интеллигенцию. Ее коренной порок состоял в
ориентации не на власть, а на революцию; недомыслие
интеллигенции, отсутствие исторического смысла и политического
разума увлекли в бездну все государство и, понизив культурный
уровень всего народа, принизили его как моральную личность,
как нацию. Революция, по Струве, являлась не только
политическим, экономическим и социальным кризисом; она была
кризисом «народного духа», означающим окончание эпохи русской
духовной жизни. На основу революции как реального события
международной жизни, полагал Струве, «лег целый душевный
процесс, который вовсе не исчерпал и не удовлетворил себя
революционным «прекращением внешней войны».
«Содержанием» этой эпохи было проникновение
западноевропейских идей XVIII и XIX вв. в русскую жизнь, которые и
произвели политический и социальный взрыв. Струве
подчеркивал, что народу были доступны и привлекательны не
либеральные реформистские идеи, способствующие развитию
буржуазного строя, а популярные у интеллигенции
максималистские социалистические идеи, которые приносили лишь
разрушение, прерывающие органические связи в обществе. В
русской революции Струве видел историческое столкновение двух
духовных содержаний (самобытно-русского и обретенного под
воздействием западного влияния), а борьбу политических и
социальных стремлений в культурно-философском смысле лишь
поверхностным отражением этого глубокого духовного
столкновения. Признание духовной основы революции
обеспечивает, по Струве, не только понимание русской революции как
национальной и всемирно-исторической трагедии, в которой
видится не только катастрофа, но и пути выхода из нее.
Начало революции Струве относил к 1902 г. и связывал его
с деятельностью «Союза освобождения», в программе которых
он видел зачатки конституционного строя и «возможные
огромные культурные последствия» для России. Событиям 1917 г.,
полагал Струве, «нельзя дать почетный приоритет титула
революции. "Это солдатский бунт, из политики", принятый
интеллигенцией страны за революцию в надежде превратить бунт

Россия в творчестве П. Б. Струве 61
в революцию». Этот «бунт» он оценивал как «грандиозный и
позорный всероссийский погром».
Революцию 1917 г. ( в которую включалась и февральская
революция, называемая Струве «Историческим выкидышем») —
бунт рабочих и крестьян, вдохновляемый
социалистическими лозунгами, — Струве признавал борьбой с
конституционными преобразованиями, а также отрицанием
собственности и правопорядка, основанного на признании и ограждении
собственности. При этом Струве верно замечал, что сама
революция была проникнута стремлением к собственности,
личной земельной собственности народных масс и
внедрением в их психику собственнических тенденций. Боевой клич
социалистов-революционеров: «в борьбе обретешь ты право
свое» он считал необходимым подкорректировать важным
дополнением — «в борьбе обретешь ты право собственности
своей». Струве представлялось обоснованным октябрьскую
революцию 1917 г. называть буржуазной, но не в том смысле, что
блага революции достанутся буржуазии и в ее интересах будет
остановлен буржуазный строй; «революция эта буржуазная
потому, что вопреки всем социалистическим кличам и
лозунгам... народные массы всем своим поведением идут к
утверждению в своей жизни буржуазных начал, и прежде всего начала
личной земельной собственности». Он считал, что главным в
революции является не социалистическая волна погромного
характера, а «мощное течение буржуазного стяжания»,
которое со временем отметет «уродующий народное движение»
«погромно-социалистический костюм». Социализм
оценивался им антигосударственной, антикультурной погромной
идеологией, контрреволюционной по своей сущности. Этот процесс
преодоления «контрреволюционной стихии социализма»
Струве признавал неотвратимым, но сложным и болезненным.
Эти в определенном смысле глубокие и справедливые мысли
Струве диктовались его убеждением в том, что Россия
«пойдет и не может не пойти» по пути «создания общечеловеческой
культуры в буржуазных формах». Вину за внедрение
социалистических идей, «этот погромный яд», он возлагал на
интеллигенцию, которая боролась со старым порядком столь
«неразборчивым и безрассудным» образом.
Значительный интерес представляют рассуждения Струве
о поведении в ходе исторического развития различных
общественных сил и социальных слоев. Их участие в
государственной жизни определяло характер государственной власти. Рево-

62 M. Г. Вандалковская
люционные устремления в обществе Струве ставил в прямую
зависимость от общественной активности общества и его
конституционных усилий.
Абсолютистское самодержавное государство в России
утверждалась, по Струве, в процессе противостояния власти и
общества, власти и протестных выступлений различных слоев и
классов населения. Защита конституционных идей и их
реализация могла бы предотвратить революционные выступления и тем
самым сохранить государство от гибели. Так, измена боярства во
время Смуты XVII в., проводил Струве аналогию с историческим
прошлым, во многом определила положение высшего класса и
превращение его в разряд всецело служилого сословия,
подчиненного монархической власти, и в дальнейшем политическое и
нравственное крушение идеи участия представительного
общества в управлении и законодательстве страны. При Василии III и
Иване Грозном устанавливается «откровенное самодержавие»,
при котором Земские соборы не играли никакой роли.
Неудача конституционного проекта Дм. М. Голицына, по
характеристике Струве, «...замечательного... первого деятеля
сознательного русского конституционализма», привела к
соперничеству верховников и шляхетства и далее к бироновщине.
Кризис власти в 1730 г. Струве называл «великим поворотным
пунктом в русской истории», поскольку в конституционных
проектах содержались идеи обеспечения прав человека, его
личной и имущественной неприкосновенности, а также участия
населения в государственном строительстве. Поражение
верховников с их конституционными планами окончилось
усилением самодержавия и олигархической «иноземщиной».
Струве замечал, что наличие конституционных идей в
английском законодательстве обеспечило здоровье британской
государственности, их забвение во Франции привело к революции.
Бытующее в общественном сознании мнение о том, что России
вредна аристократическая конституция, представлялось
Струве противоречащим здравому историческому смыслу. «...Ленин
смог разрушить русское государство в 1917 г. именно потому,
что в 1730 г. курляндская герцогиня Анна Иоанновна
восторжествовала над князем Дмитрием Михайловичем Голицыным.
Это отсрочило политическую реформу в России на 175 лет и
обусловило ненормальное, извращенное отношение русского
образованного класса к государству и государственности».
Причину «катастрофического характера» русской
революции Струве видел в том, что народ и общество не были «в

Россия в творчестве П. Б. Струве 63
надлежащей постепенности привлечены и привлекаемы к
активному и ответственному участию в государственной жизни и
государственной власти». Отсутствие представительного
начала во власти, политических традиций и культуры, отмеченных
Струве, действительно определило путь российского развития.
Одной из важных тем, обсуждаемых современниками, в том
числе и мыслителями либерально-консервативного
направления, являлась тема сопоставления российской и
западноевропейских, прежде всего Французской XVIII в., революций. «Я не
большой любитель сопоставлений русской или
большевистской коммунистической революции с Великой французской
революцией, — писал Струве. — Сопоставления эти не только
хромают, но в общем не выдерживают даже самой
снисходительной исторической критики». И тем не менее в своих трудах
он посвятил немало страниц этой теме.
Как экономист в объяснении исторических процессов
Струве особое внимание обращал на вопросы экономического
развития России, обуславливающего социальное и политическое
развитие. Формирование института крестьянской
собственности он считал определяющим фактором общественного
развития, глубоко различным в странах Западной Европы и России.
На Западе исторически сложилась идея в институт
крестьянской собственности, в России лишь в XIX в. «робко» и
замедленно шел процесс ее создания (Струве имел в виду
законодательство, связанное с освобождением крестьян и реформой
Столыпина). На Западе крестьянская собственность была
освобождена от лежащих на ней повинностях. В России
освобождение крестьян означало: наделение их землей по
законодательству Александра II на «неопределенном полупубличном
праве владения» и на наделении «более или менее настоящим
правом» собственности по законодательству Столыпина.
«Революция, — считал Струве, — упразднив помещичью
собственность "общего права", произвела анархическое
дополнительное наделение крестьян землей во имя социализма и с
провозглашением социализации земли».
По мысли Струве, революция не покончила с падением
феодально-крепостного строя, как утверждают многие
политики и ученые; она была «последней судорогой» общинно-
крепостной России, которая ударила не по феодализму (в
существовании которого в России Струве сомневался), а по
элементам и росткам общей собственности, создаваемой всем
предшествующим развитием. По своему экономическому со-

64 M. Г. Вандалковская
держанию большевистская революция в значительной мере
представляет собой «глупейшую народническую реакцию
против творческих процессов всего хозяйственного развития
России последних десятилетий». Логика рассуждений Струве
правомерно приводила его к выводу, что в формах максималистской
социалистической советской революции большевики
осуществили подлинную и всестороннюю реакцию. Большевистская
революция — реакционная революция, отбрасывающая жизнь
назад; максимализм антикультурен и антиисторичен.
Сравнение русской и французской революций Струве считал
возможным лишь по« некоторым довольно поверхностным
сходствам». Он сопоставлял предреволюционный режим Франции
и России и приходил к выводу, что они не имеют никаких
аналогий. Для Франции этой поры были характерны: партикуляризм
или раздробленность права и порядка управления в
национально и культурно объединенной среде, связанность обычным и
полицейским законодательством торговли и промышленности,
а также податное неравенство сословий и развитие сословных
привилегий. Характеризуя предреволюционную обстановку
Франции, Струве ссылался на Вольтера, который, путешествуя
по Франции, острил, что на каждой переправе лошадей
приходилось менять право и один исследователь дореволюционного
режима утверждал, что самая тонкая картографическая
техника не может передать дифференциации права во Франции этого
времени. В России же не существовало ни партикуляризма, ни
архаичности права. Со второй половины XVIII в. преобладала
свобода внутренней торговли и промышленности,
отсутствовало податное неравенство сословий, не развиты были сословные
привилегии, отменены внутренние таможенные пошлины.
Струве указывал также на, несомненно, важную
особенность русского национального развития предреволюционного
времени — отсутствие реформации и связанной с ней
католической реакции. Их значение состояло в том, что при помощи
религии и церкви в душу народа глубоко проникали
общественная мораль и дисциплина. Реформация означала и
секуляризацию христианской морали, ее «превращение в дисциплину и
методику жизни, ее обуржуазивание». Значение реформации,
по Струве, состояло в ее глубоко религиозном и мистическом
характере. «Многозначительном фактом» русской истории
Струве признавал отсутствие проникновения в ежедневную
жизнь дисциплинирующего начала, что являлось важным
звеном духовной и социально-политической эволюции народной

Россия в творчестве П. Б. Струве 65
жизни, более существенным, чем феодально-крепостной строй
и городские учреждения. Именно на почве религии вырастала в
западноевропейских странах мораль, буржуазная дисциплина и
культура, которые отсутствовали в России.
Различия французской и русской революций Струве видел и
в том, что Французская революция провозгласила новые идеи и
новые социальные отношения; иной была и духовная
подготовка. В России литература не создала «Дух революции»; он был
занесен с Запада, являлся плодом максималистских идей
западных народов и лишен был почвенных идей. Провозглашенные
русской революцией идеи представлялись Струве лживыми.
Ниспровержение монархии и провозглашение народовластия
обернулось диктаторской властью с опорой на военную силу,
отрицание армии привело к ее преобладанию в государстве.
Восхищение Струве вызывала «Декларация прав человека
и гражданина», которая включала не только различные
политические свободы — личности, слова, совести, — но и право
частной собственности. «У подлинно великой революции был
пафос экономической свободы». Русский экономический опыт
он признавал назидательным прежде всего потому, что
проводники революции не понимали, что право собственности и
экономическая свобода индивида и есть основа и гарантия свободы
личности во всех ее проявлениях.
Обоснованным и совпадающим по многим своим чертам
Струве признавал сравнение русской революции со Смутой
XVII в. Общими свойствами этих двух эпох являлись духовное
шатание народных масс, высоких классов, использование
чужеземцами внутренней борьбы, анархизм народа,
честолюбивые притязания высших семей, грабительские тенденции,
отсутствие нравственных принципов и национального сознания.
Струве глубоко тревожил вопрос путей выхода России из
«революционного погрома». По аналогии с эпохой Смуты он
считал, что только национальное движение, вера и церковь, как это
было во время Смуты, спасут Россию от гибели. В
рассмотрении этой проблемы Струве задумывался и над вопросом о роли
народа в революционном процессе. В ответе на тезис
сторонников революции о том, что ее отрицание всегда сопровождается
неверием в силы народа, Струве дает убедительное историко-
философское объяснение. Он призывает не смешивать двух
различных понятий народа — народа метафизического и народа
эмпирического. Термин «метафизический народ» Струве
отождествлял с термином национальный, являющийся «прочным

66 M. Г. Вандалковская
элементом» в смене настроений, чувствований и поколений.
Метафизическое понятие народа и народности, может служить
нормой поведения и принципом оценки событий. Он признавал
это понятие плодом религиозно-метафизической мысли и
глубокого проникновения в многовековой исторический опыт
народа. Эмпирическое же представление о народе Струве
связывал с отношением его большинства к тому или иному событию,
отмечая в то же время изменчивый характер этого отношения.
В ответе на вопрос об отношении народа к революции Струве
считал необходимым четко ставить вопрос: в чем полнее
выразился дух русского народа — в согласии ли с Брест-Литовским
миром, несущим расчленение и последующее разложение
России, или в его «стихийном напоре» под водительством
исторической власти строить государство и великую культуру? И,
конечно, делал вывод в пользу второго утверждения. Государственное
величие России создали не только цари и царские генералы,
полагал Струве, «а весь русский народ всей своей громадой и
всеми своими пылинками, но делал он это под водительством
исторической власти, в духовном единении с нею. И точно так же и
культура России создана народом и его лучшими
представителями, в общем и целом, в единении с исторической властью»*.
Тема Советской России органично входила в создаваемую
Струве концепцию российского развития. Российскую
историю он рассматривал в комплексе ее прошлого, настоящего и
будущего. Закономерен в этой связи большой интерес Струве
к большевистской России. Его газеты были наполнены
материалами о происходящем в покинутой Родине. Большевизм, по
словам Струве, осуществил ортодоксально-марксистскую идею
сочетания коренного социального преобразования общества с
методами и приемами насильственной политической
революции и разрушил русскую культуру и право. В том, что
советская власть «похоронила» и «засыпала» целые пласты русских
культурных достижений предшествующего времени XVIII и
XIX вв., Струве усматривал ее глубокий реакционный смысл.
* Струве П. Размышления о русской революции // Струве П. Б.
Избранные сочинения. М., 1999. С. 258-288; Он же. В чем революция и
контрреволюция? Несколько замечаний по поводу статьи И. О. Левина // Там же.
С. 253—257; Он же. Россия // Там же. С. 331—349; Он же. Буржуазная
стихия в СССР // Возрождение. 1926. 7 ноября; Он же. По поводу статей
Н. А. Цурикова и А. С. Изгоева // Россия. 1928. 24 марта.

Россия в творчестве П. Б. Струве 67
«Органический порок» и слабость советской власти Струве
видел в том, что она провозглашала себя «коммунистической»,
«революционной», «пролетарской», но заимствовала эти
названия, основываясь не на развитии российских внутренних
экономических отношений, а из идеи мировой социальной революции и
«неотвратимом обобщении коммунизма и пролетарской
революции». В отсталой России действительное осуществление
коммунистической власти Струве считал нереальным. Советская
коммунистическая власть, - полагал он, - может держаться только на
том низком экономическом и техническом уровне, на который она
насильственно низвела Россию. Экономический прогресс, если он
возможен в современной России, может только упразднить
коммунистическую власть в порядке политической революции.
Советскую Россию он сравнивал с «тягловым государством
XVIII в.», государством унитарного типа, лишенного каких-либо
правовых оснований, что неизбежно вело к отрицанию личной
свободы, осуждал его отношение к рабочему классу,
крестьянству, интеллигенции. Советская власть, опирающаяся на
фабричных рабочих, превращенных в нечто среднее между
государственными приживальцами и государственными тяглецами, или
«вилланами», не может как надстройка соответствовать
мелкокрестьянскому «основанию» или «фундаменту» Советской
России. Политику советской власти по отношению к крестьянству
Струве признавал пагубной для России: крестьянство грабили,
разоряли, превращали в государственных рабов или крепостных
коммунистической партии. Постоянно актуальный и
животрепещущий аграрный вопрос в России стал не только
обострившимся, но и зашедшим в безнадежный тупик. Возрождение
сельского хозяйства в России Струве связывал с установлением частной
собственности, а не с разорением ее, чем успешно занималась
советская власть, проводя сверху в целях политической
целесообразности регулирование экономическими отношениями.
В советской системе он видел сочетание «безмерного,
необузданно-наглого максимализма с самым циничным и
хамским оппортунизмом». При этом инстинкт самосохранения
определяет самую разнообразную тактику власти от бряцания
оружием до обмана и подлаживания. Новую экономическую
политику Струве характеризовал как «обманное тактическое
отступление» и считал, что это «обходное движение»
большевиков оказалось исторически невыполнимым.
Признаки разложения советского строя Струве видел в
терроре, достигшем крайних размеров во всех сферах жизни об-

68 M. Г. Вандалковская
щества; пагубным признавал «коммунистическое окитаивание
России», изоляцию страны от остального мира. Но если в
Китае эта изоляция продиктована укладом быта, то в советской
России эту изоляцию «творит власть, разрушающая и кавер-
кующая быт»*. Это «зрелище непрерывной борьбы» власти с
бытом и с его «носителем — населением» Струве
квалифицировал как факт установления экономического, политического,
духовного и государственного рабства населения.
«Неизлечимыми» представлялись Струве процессы,
происходящие в коммунистической партии. Противоречия правящего ядра
(Сталин и его сторонники, и оппозиция — Каменев, Зиновьев,
Троцкий) он рассматривал как проявление раскола партии,
потерю ее единства и отмечал связь «разложения коммунистической
партии с экономическими процессами в стране», с психологией
населения, которое перестает верить в силу «монолита партии».
Струве интересовал вопрос, почему и как может
держаться несостоятельная и постоянно теряющая престиж советская
власть. Решению этого вопроса он придавал «первостепенный
теоретический, социологический интерес» и огромное
практическое значение. Его собственное мнение сводилось к тому, что
советская власть держится «бессовестным выколачиванием
прибавочного сельскохозяйственного продукта из крестьянина,
который кормит рабочих, всю национальную промышленность и
всю непроизводительную государственность». Из этого следовал
вывод о несостоятельности советской власти и необходимости
«систематического, обдуманного и решительного
политического действия». Однако Струве признавал, что если антисоветские
выступления приведут в конечном счете к крушению советской
власти, то этот процесс будет сложным и долговременным.
В советском строе Струве видел огромную социальную и
культурную опасность. Эту мысль он обосновывал тем, что
социальная революция «ни в каком обществе не осуществляется
в формах права», советский опыт показал ее насильственный
характер, разрушающий' непрерывность правового бытия
общества. Он был глубоко озабочен не только положением са-
Струве П. Почему и как? Что же дальше?//Возрождение. 1926. 15 июня;
Он же. Идеи, власть, личности. Кризис советчины // Россия. 1927. 10
декабря; Он же. О том, что делается и зреет в России // Возрождение. 1926.
14 октября; Он же. Идеология, разрушающая быт и сама превращающаяся в
звериный быт// Россия и славянство. 1929. 12 октября.

Россия в творчестве П. Б. Струве 69
мой России, но и ее международным резонансом. «Мир болен
и серьезно отравлен коммунизмом». Струве опасался, что идеи
и эмоции коммунистического разрушения и насилия
просачиваются в другие страны, настроения и мировоззрения.
Струве призывал либеральные и демократические круги
разных стран нетерпимо относиться «к той силе, которая в
принципе и идее, проповедью ненависти и насильничества, на практике
действием насилия и разрушения, отрицает Свободу и Право,
Порядок и Права». Невмешательство либо равнодушие к
явлению коммунизма представлялось ему «ослеплением», «душевной
слабостью» либо неспособностью разглядеть реальные
опасности, борьба с которыми требует решимости и напряжения сил*.
Судьба России глубоко волновала Струве и других
эмигрантов. Они мечтали о возрождении России, размышляли о своей
роли в этом процессе, строили планы ее будущего устройства.
Разные политические устремления определяли различное
содержание и характер прогнозов строительства новой России.
Либерально-консервативное направление общественной
мысли согласно своим воззрениям — сочетания российских
традиций и нового европейского и российского опыта — создало,
условно говоря, свою программу политического поведения
эмиграции и ориентиров ее будущего. В этом была его
несомненная заслуга, как были значимы и мысли, высказанные в связи с
этим «поучительным» уроком постбольшевистской России.
Струве воспринимал русских, оказавшихся после
революции 1917 г. в зарубежье, не как эмиграцию, а как «подлинную
национальную Россию», хранительницу российской культуры
и великих национальных традиций. «Мы здесь блюдем
национальную культуру, — писал он, — там растаптываемую и
уродуемую. Мы здесь отстаиваем там пока скрывавшееся
национальное лицо России». Жизнь русского зарубежья он считал
неотъемлемой от России, «крушение» России признавал
общей бедой и общей виной всех русских; долг каждого русского
видел в воссоединении зарубежья и внутренней России, перед
которыми стоит одна общая и главная задача - освобождение
от тиранической власти советского режима.
Струве призывал соотечественников не оставаться в
состоянии «косного или пассивного созерцания», а быть действен-
Струве П. Мелкие свары и великая борьба // Россия и славянство. 1932.
4 июня.

70 M. Г. Вандалковская
ным, объединить разные поколения эмигрантов, отцов и детей,
представителей разных политических сил, стремиться
развивать и укреплять политический реализм и терпимость. «Мы
сознательно и убежденно настаиваем на том, что Зарубежье
должно духовно и политически не вариться в собственном соку,
не жить мелкими счетами и перекорами "эмиграции", а всеми
своими помыслами и действиями быть обращенными туда, к
подъяремной, внутренней России». И только при
объединении всех зарубежных сил и сил внутренней России эмиграция
может стать «одним из строительных камней»,
долженствующей возродиться воссоединенной России. Противобольше-
вистское объединение, по Струве, возможно при «разумном и
достойном» самоограничении всех политических и партийных
направлений. Практические задачи национального бытия тем
и отличаются, что они в служение себе вовлекают людей
различных мировоззрений. «Великому петровскому
преобразованию служили и сам Петр, и князь Дмитрий Михайлович
Голицын, человек совершенно другого, чем Петр, миросозерцания.
В дело освобождения крестьян впряглись одинаково и горячие
западники, и пламенные славянофилы. Судебную реформу
осуществляли и консерваторы, и либералы той эпохи»*.
Основанные Струве газеты «Возрождение», «Россия и
славянство», «Россия» и др., далее Зарубежный съезд ( 1926), на
котором председательствовал Струве, направляли все силы
на объединение эмиграции. Однако эти усилия не увенчались
успехом: слишком различны были устремления эмигрантов.
Кроме того, по словам Маклакова, «эмиграция страдала
отсутствием политического творчества в том смысле, чтобы
уметь мыслить будущую русскую жизнь иначе, чем
реставрацию какой-то стадии прежней России: одни хотели воскресить
Россию царскую, другие — конституционно-демократическую,
третьи — Россию Учредительного собрания, но все хотели бы
начать русскую жизнь с какой-то определенной точки». И тем
не менее идеи о том, что России нужно возрождение,
«возрождение всеобъемлющее, проникнутое идеями нации и отечества,
* Струве П. Фасад и фундамент // Возрождение. 1926. 5 августа; Он же.
Наши идеи // Там же. 3 июня; Он же. Ни гордыни, ни самоуничижения //
Там же. 4 февраля; Он же. Две практические идеи начинают завоевывать
Зарубежье. Всеобъемлющий смысл идеи свободы // Россия и славянство.
1930. 24 мая.

Россия в творчестве П. Б. Струве 71
свободы и совести, и в то же время свободное от духа корысти
и мести, а также о том, чтобы прежние владельцы отказались
от прав собственности», были популярны в эмигрантской
среде. Однако Струве, впрочем, как и другие эмигрантские
либеральные консерваторы, в частности Маклаков, предостерегали
от иллюзий о том, что эмиграция сумеет изменить российскую
действительность. Это дело самой России, как и право
выбирать форму правления. Эмиграция должна лишь помогать и
способствовать возрождению новой России.
В планах построения новой России Струве предостерегал от
намерений имущественной реставрации, «вредной и утопичной
идеи», которая будет способствовать размаху Гражданской войны,
поскольку крестьяне никогда не откажутся от своей
собственности. «Для меня ясно, - писал он, - что никакая политическая сила
не может идти против большевиков и одолеть их, не внушив
массам населения твердого убеждения, что она, эта освободительная
сила и власть, не несет с собой имущественной реставрации»*.
Создание «Великой России» Струве рассматривал не как
возврат к старому, а как призыв к строительству новой русской
государственности, основанной в духе либерального
консерватизма, на историческом прошлом и новых творческих
завоеваниях. Будущая Россия должна стать цивилизованным,
демократическим, правовым и экономически развитым государством, в
котором осуществятся принципы политического и
экономического либерализма. Сильное государство, основанное на
правовых нормах, «свобода личности в широчайшем смысле»,
частнохозяйственная свобода, а также «непреложные религиозные
начала», определяющие развитие государства и личности,
верховенство церкви, которая выше всех партий, - таковы основы
будущего государственного устройства России. Главные условия
нового государственного устройства — частная собственность и
свобода, которую обеспечивает государство. Государство Струве
рассматривал как организм, могущественный во всех сферах его
жизнедеятельности. Но для его создания необходимо побороть
«противогосударственный дух», отрицающий дисциплину
труда, основу хозяйственной мощи, и противопоставить ему новое
политическое и культурное сознание. «Идеал государственной
мощи и идея дисциплины народного труда вместе с идеей пра-
Струве П. Ответ А. Н. Крупенскому // Возрождение. 1925. 23
сентября.

72 M. Г. Вандалковская
ва и прав должны образовать железный инвентарь этого
нового политического и культурного сознания русского человека»*.
Вместе с тем Струве глубоко осознавал и специфические
особенности России как крестьянской страны. Лицо возрожденной
России, по Струве, должны определять две творческие идеи —
«национальная и крестьянская». Наиболее вероятной формой
государственного управления ему представлялась
«национальная диктатура на крестьянском основании»**.
Исторический путь возрождения России Струве, как и его
единомышленники, связывал с процессом первоначального
распадения отдельных национальных территорий России, за
которым последует воссоединение, поскольку потребность в
центральной власти будет определяться прежде всего
экономическими соображениями. Касаясь этой темы, Струве считал
необходимым в национальном строительстве упразднить партийную
власть, учредить справедливое судопроизводство, обеспечить
национальное воспитание и образование и предотвратить
вмешательство государственной власти вдело совести и веры.
Как ученый-мыслитель, один из основателей либерально-
консервативной теории исторического развития Струве оставил
значительное интеллектуальное наследие. Суждения Струве, как
и его единомышленников, о сущности и значении либерального
консерватизма, об отношении к традиционным ценностям, к
государству и праву, к личности и свободе, а также к трактовке
либерализма, форм государственной власти, революции, советской
действительности — свидетельство глубоко вдумчивого
отношения к завоеваниям русской и мировой исторической мысли.
Осмысление всех этих вопросов со стороны Струве шло в
контексте всемирно-исторического процесса. Струве
отличало глубокое проникновение в русскую историю, национальный
характер и в российский менталитет. Конкретно-исторический
подход к анализу российской истории в соединении с
общеевропейскими демократическими ценностями определил и
определяет жизнеспособность и«актуальность идеологии либерально-
консервативной, с позиций которой Струве подходил к
российской истории, современности и прогнозов ее будущего.
Струве П. Великая Россия. Из размышлений о проблеме русского
могущества // Вопросы философии. 1992. № 12. С. 68-69.
Струве П. О «Возрождении» и возрождениях // Возрождение. 1926.
30 января.

M. A. Колеров
Петр Струве как мыслитель:
вводные замечания
Итоги 25 лет изучения в СССР и России
политической биографии и творческого наследия крупнейшего
русского политика, экономиста, историка, философа
и социолога, лидера «идейных сборников»
«Проблемы идеализма» (1902), «Вехи» ( 1909), «Из глубины»
(1918) Петра Бернгардовича Струве* противоречивы:
с одной стороны, Струве стал признанным в России
классиком русской общественной мысли, «Иоанном
Крестителем всех наших возрождений»,
«родоначальником русского идеализма» в политической
философии, основные труды которого собраны и переизда-
*Это изучение в СССР фактически было начато
исследованием К. Ф. Шацилло, центральной фигурой в котором был
П. Б. Струве: Шацилло К. Ф. Русский либерализм накануне
революции 1905—1907 гг.: Организация, программа, тактика. М.,
1985. На Западе и в кругу русской эмиграции (особенно в кругу
друзей и учеников Струве) интерес к его личности сопровождал
его всю жизнь и не прекратился и после его смерти. В последние
годы в России вышли в свет издания, связанные с рядом
учеников Струве: Дмитриев В. К. Критические исследования о
потреблении алкоголя в России. М., 2001 (переиздание книги 1911 г.);
Цуриков Н. А. Прошлое. М., 2003; Зайцев К. И. (архимандрит
Константин). Вернуться в Россию: Избранные статьи. 1923—
1968. М., 2010.

74 M. A. Колеров
ньГ, a творческая биография стала известна больше и шире,
чем ее описал авторитетнейший исследователь Ричард Пайпс"
* Самому Струве удалось лишь дважды составить и издать собрания
своих избранных сочинений (Струве П. На разные темы. Сборник статей ( 1893—
1901 гг.). СПб., 1902; Струве П. Ratriotica: Политика, культура, религия,
социализм. Сборник статей за пять лет ( 1905—1910 гг.). СПб., 1911). Он также
издал три объемные монографии (Струве П. Критические заметки к вопросу
об экономическом развитии России. Вып. I. СПб., 1894; Струве П. Хозяйство
и цена. Критические исследования по теории и истории хозяйственной жизни.
Т. 1. Хозяйство и общество. Цена - ценность. СПб.; М., 1913; Т. 2. Ч. 1.
Критика некоторых проблем и положений политической экономии. М., 1916;
Струве П. Крепостное хозяйство. Исследования по экономической истории России в
XVIII и XIX вв. М., 1913), по-прежнему ждущие своего современного
профессионального издателя-историка и издателя-экономиста. Его наследники
собрали еще три книги (Струве П. Б. Социальная и экономическая история России с
древнейших времен до нашего в связи с развитием русской культуры и ростом
российской государственности. Посмертно публикуемый незаконченный труд с
приложением некоторых ранее напечатанных статей из области русской истории
и списка трудов П. Б. Струве/[сост. Г. П. Струве]. Париж, 1952; Струве П. Дух и
слово. Статьи о русской и западноевропейской литературе /[сост. Н. А. Струве].
Париж, 1981; Струве П. Б. Дневник политика ( 1925—1935) / сост. А. Н. Ша-
ханова. М.; Париж, 2004). В СССР первым собранием работ Струве
(мемуарных и литературно-политических статей) стала брошюра, вышедшая тиражом в
84 000 экземпляров в приложении к массовому журналу «Огонек» (подписана
в печать 16 августа 1991 г.): Струве П. Скорее за дело! Статьи / сост. А. Д. Ро-
маненко. М., 1991. Наиболее обширные современные переиздания избранных
сочинений: Струве П. Б. Ratriotica: Политика, культура, религия, социализм /
сост. В. Н. Жукова и А. П. Полякова. М., 1997 (с приложением Предисловия
П. Б. Струве к книге Н. А. Бердяева «Субъективизм и индивидуализм в
общественной философии» (1901) и более поздних и наиболее известных статей);
Струве П. Б. Избранные сочинения / сост. М. А. Колерова. М., 1999;
Струве П. Б. Ratriotica: Россия, Родина. Чужбина / сост. А. В. Храшковского. СПб.,
2000. Особенного внимания заслуживают качественные собрания специальных
работ Струве, словно к тому и подготовленные, чтобы подтвердить мнение
именно о профессиональном уровне энциклопедических знаний мыслителя:
Струве П. Б. Торговая политика России /сост. M. М. Савченко. Челябинск, 2007;
Дмитриев А. Эмигрантский диспут П. Б. Струве и А. Д. Билимовича // Истоки:
из опыта изучения экономики как структуры и процесса. М., 2007.
"Pipes Richard. Struve: Liberal on the Left, 1870-1905. Camb. (Mass.),
1970; Pipes Richard. Struve: Liberal on the Right, 1905-1944. Camb. (Mass.);
L., 1980 (русский перевод: Пайпс P. Струве: левый либерал, 1870—1905. M.,
2001; Пайпс Р. Струве: правый либерал, 1905—1944. М., 2001 ). О русском
переиздании этого труда Пайпса в контексте современных российских
исследований см.: Витенберг Б. М. По направлению к Струве // Новое
литературное обозрение. № 67. М., 2004.

Петр Струве как мыслитель: вводные замечания 75
(воспроизводя ключевые ходы мысли Струве в своих трудах о
России, Р. Пайпс тем не менее остается русофобом*, что
придает его фундаментальному исследованию в целом
идеологический характер).
Но, с другой стороны, контекстуализация и собственно
критическое исследование текстов Струве на фоне их преобладающе
догматического изложения** лишь началось (более в
источниковедческом плане*** и в связи с упомянутыми «идейными сбор-
« Русские лишены исторической памяти... Русские вообще не очень
любят углубляться в свою историю. Мои книги переведены на русский язык, но
продаются там слабо» (Русским нужен правитель: с Ричардом Пайпсом
беседовал Петр Зыхович (Rzeczpospolita, Польша, 7 ноября 2007). URL: www.
inosmi.ru/translation/237696.html).
** Жуков В. Н. Идеи либерального консерватизма П. Б. Струве //
Струве П. Б. Patriotica. Политика, культура, религия, социализм; Гнатюк О. Л.
П. Б. Струве как социальный мыслитель. СПб., 1998; Иванцова О. К.
Философия либерального консерватизма: Опыт историко-философского
анализа наследия П. Б. Струве. М., 2004; Белов С. В. История одной «дружбы»
(В. И. Ленин и П. Б. Струве). СПб., 2005; Ананьев О. В. Петр Бернгардович
Струве: жизнь, борьба, творчество. СПб., 2009; Гамбург Г. М. Л. Н. Толстой,
«Вехи» и П. Б. Струве в 1909 г. // Общественная мысль России: истоки,
эволюция, основные направления. М., 2011; и др. К счастью, определение
«догматический» в применении к анализу взглядов Струве менее всего относится
к исследователям истории экономических учений и места в ней Струве. См.:
Афанасьев М. П. Либеральная экономика Петра Струве // Вопросы
экономики. 1994. № 12; Дмитриев А. Л. Экономические воззрения П. Б. Струве//
Факты и версии. Кн. П. Из истории экономики. СПб., 2001; Савченко М. М.
П. Б. Струве // Струве П. Б. Торговая политика России.
Публикации и републикации текстов: Материалы к творческой
биографии П. Б. Струве // Вопросы философии. 1992. № 12; Струве П. [Набросок
рецензии на сборник «На путях. Утверждение евразийцев. Книга вторая»
( 1922)] // Исследования по истории русской мысли. [ 1 ]. Ежегодник за 1996
год. СПб., 1997; Локтева О. К. Политический семинар П. Б. Струве (Прага,
1924) // Исследования по истории русской мысли. [2]. Ежегодник за 1998
год. М., 1998; Русский социал-демократ Nemo [П. Б. Струве]. Русский
монархизм, русская интеллигенция и их отношение к народному голоду ( 1892).
Приложения: Петр Струве: 1. Письма о нашем времени ( 1894), 2.
Усложнение жизни ( 1899), 3. О нашем времени. I. Высшая ценность жизни ( 1900)//
Исследования по истории русской мысли. [4]. Ежегодник за 2000 год. М.,
2000; Проект «Библиотеки Общественных Знаний» ( 1918)//Там же;
Струве П. Палач народа ( 1905) // Там же; Струве П. Карл Маркс и судьба
марксизма ( 1933) // Там же; Плотников Н. С. Петр Струве. [Рец.:] Е. Bernstein.
Die Voraussetzungen des Sozialismus und die Aufgaben der Sozialdemokratie;

76 M. A. Колеров
никами» и издательскими проектами или дружеским кругом*),
Kautsky К. Bernstein und das Sozialdemokratische Programm (1898) // Там
же; Чусов А., Плотников Н. П. Б. Струве. Марксова теория социального
развития ( 1898)//Там же; Юношеский дневник П. Б. Струве ( 1884)//
Исследования по истории русской мысли. 8. Ежегодник за 2006/2007 год. М., 2009.
Переписка: Брюсов В. Я. Письма к П. Б. Струве / публ. А. Н. Михайловой //
Литературный архив. Выпуск V М; Л., 1960; Франк С. Л. Письма к Н. А.
и П. Б. Струве (Ï901-1905)// Путь. № 1. М., 1992; Розанов В. В.
Письма к Н. К. Михайловскому [1892] и П. Б. Струве [ 1917] // Вопросы
философии. 1992. № 9; Потресов А. Н. Письма к П. Б. Струве ( 1898-1899) //
Вестник Московского университета. Сер. 8, история. 1992. № 6; Испытание
революцией и контрреволюцией: Переписка П. Б. Струве и С. Л. Франка
( 1922-1925) // Вопросы философии. 1993. № 2; Н. А. Бердяев в начале
пути (Письма к П. Б. и Н. А. Струве) [ 1899-1905] // Лица. 3. М.; СПб.,
1993; Булгаков Сергей. Письма к П. Б. Струве ( 1901-1903)// Новый Круг.
№ 3. Киев, 1993; Струве П. Б. Письма к А. Н. Потресову ( 1898-1899) //
Вестник Московского университета. Сер. 8, история. 1994. № 4; А. В.
Кривошеий и общественные деятели в годы Первой мировой войны. Письма
А. И. Гучкова, А. Д. Протопопова, П. Б. Струве [А. В. Кривошеину, 1915] /
публ. С. В. Куликова // Русское прошлое. Кн. 5. СПб., 1994; К истории
национал-большевизма: письмо Н. В. Устрялова к П. Б. Струве (1920) //
Россия и реформы. Вып. 3. М., 1995; Письма И. А. Ильина к П. Б. Струве
[1922-1927]/публ. В. В. Бойкова и H.A. Струве//Вестник РХД. № 171.
I — II- 1995; Пять писем Н. А. Бердяева к П. Б. Струве ( 1922-1923)//
Исследования по истории русской мысли. [4]. Ежегодник за 2000 год. М., 2000;
Антощенко А. В. «Каждый обязан бороться на своем месте»: Письма П. Г.
Виноградова к П. Б. Струве. 1902—1904 гг. // Исторический архив. М., 2000.
№ 5; Франк С. Л. Три письма к П. Б. Струве ( 1921, 1925)// Исследования по
истории русской мысли. [5]. Ежегодник за 2001-2002 годы. М., 2002;
Булгаков С. Н. Письма к П. Б. Струве ( 1901-1903)// Исследования по
истории русской мысли. 6. Ежегодник за 2003 год. М., 2004; Новгородцев П. И.
Письма к П. Б. Струве ( 1921 ) // Исследования по истории русской мысли.
6. Ежегодник за 2003 год. М., 2004; Письма Ю. Н. Рейтлингер (сестры
Иоанны) к П. Б. Струве // Вестник РХД. № 197. II. 2010. Публикации (кроме
последней), осуществленные М. А. Колеровым, в этом примечании даются
без указания авторства.
Максимова В. А. «Новое Слово» и «Начало» // Литературный
процесс и журналистика ( 1 ); Колеров. M. А «Легальный марксизм» как
историографическая проблема // Вестник Московского университета. Сер. 8,
история. 1991. № 5; Колеров М. А., Плотников Н. С. Примечания // Вехи.
Из глубины. М., 1991 ; Колеров М. А. Еще одно мнение русского о Гуссерле
[П. Б. Струве]//Логос. М., 1992. № 3; Колеров М. А. «Лига русской
культуры» в Москве ( 1911)Ц De Visu. 1993. № 9; Плотников H. С, Колеров М. А.
Макс Вебер и его русские корреспонденты // Вопросы философии. 1994.

Петр Струве как мыслитель: вводные замечания 77
а жизнь описана* в целом в соответствии с ее мифологизацией
№ 2; Колеров М. А. Братство св. Софии: «веховцы» и евразийцы ( 1921 —
1925)// Вопросы философии. 1994. № 10; Он же. Почему П. Б. Струве
отказался печатать «Петербург» А. Белого? // De Visu. 1994. № 5/6; Он же.
«Новые Вехи»: к истории «веховской» мифологии ( 1918—1944)//
Вопросы философии. 1995. № 8; Он же. Новые материалы к истории полемики
С. Л. Франка и П. Б. Струве ( 1921 -1922)// Россия и реформы. Вып. 3. М.,
1995; Он же. Не мир, но меч. Русская религиозно-философская печать от
«Проблем идеализма» до «Вех». 1902-1909. СПб., 1996; Он же. Русские
писатели и «Русская Мысль» ( 1921 —1923)//Минувшее. М.; СПб., 1996;
Он же. «Русская Мысль» ( 1921 — 1927). Роспись
содержания//Исследования по истории русской мысли. Ежегодник 1996. СПб., 1997;
«Идеалистическое направление» и «христианский социализм» в повременной печати:
Новый Путь( 1904), Вопросы Жизни ( 1905); Народ( 1906); Полярная
Звезда (1905-1906), Свобода и Культура ( 1906); Живая Жизнь ( 1907-1908).
Росписи содержания // Исследования по истории русской мысли. [3].
Ежегодник за 1999 год. М., 1999; Плотников Н. С. Философия «Проблем
идеализма» // Проблемы идеализма [ 1902]. М., 2002; Колеров М. А. Сборник
«Проблемы идеализма» ( 1902): история и контекст. М., 2002; А. Н. Потре-
сов. Избранное / сост. Д. Б. Павлова. М., 2002; Гапоненков А. А.,
Клейменова С. В., Попкова Н. А. Русская Мысль: Ежемесячное литературно-
политическое издание, Указатель содержания за 1907—1918 гг. М., 2003;
Марксистское «Новое Слово» (1897). Роспись содержания //
Исследования по истории русской мысли. 6. Ежегодник за 2003 год. М., 2004; Франк
С. Л. Саратовский текст / сост. А. А. Гапоненкова, Е. П. Никитиной.
Саратов, 2006; Казнина О. Газета П. Б. Струве «Возрождение»: к вопросу о
независимости печатного слова в эмиграции // Периодическая печать
российской эмиграции. 1927-2000 / под ред. Ю. А. Полякова и О. В. Будницкого.
М., 2009; Колеров М. А. О месте философии в «Русской Мысли»: из писем
А. А. Кизеветтера к П. Б. Струве ( 1909-1910)// Исследования по истории
русской мысли. 8. Ежегодник за 2006/2007 год. М., 2009; Плотников Н. С.
Кант и Ницше, или Автономная личность и сверхчеловек. Антиномии пер-
сональности в русском философском критицизме рубежа XIX—XX веков //
Неокантианство немецкое и русское: между теорией познания и критикой
культуры. М., 2010.
Ижболдин Б. С. П. Б. Струве как экономист // Новый журнал. Нью-
Йорк, 1944. № 9; Николаевский Б. И. П. Б. Струве // Новый журнал. Нью-
Йорк, 1945. № 10; Гайденко П. П. Под знаком меры (либеральный
консерватизм П. Б. Струве) // Вопросы философии. 1992. № 12; Колеров М. А.,
Плотников Н. С. Творческий путь П. Б. Струве // Там же. Зотова 3. М. Петр
Бернгардович Струве // Вопросы истории. М., 1993. № 8. Базовые
взаимодополняющие биографические справки см.: Колеров М. А. П. Б. Струве //
Русская философия. Малый энциклопедический словарь. М., 1995; Он же.
П. Б. Струве // Русское зарубежье. Золотая книга эмиграции. Первая треть

78 M. A. Колеров
самим Струве*, в историософском «пересоздании» своей
жизни бывшим, едва ли не пионером целой русской традиции, в
XX в. ярко представленной очерками и мемуарами Н. А.
Бердяева, С. Л. Франка**, Г. В. Флоровского, В. В. Зеньковского,
Н. М. Зернова, Н. О. Лосского и других, которым на деле
принадлежит авторство общепринятого рукотворного образа
русской философии.
Всякий исследователь истории русской мысли рубежа XIX—
XX вв. так или иначе оказывается в ситуации методического
самоопределения. И предмет исследования, и история русской
науки последних десятков лет ставят его в весьма
затруднительное положение. Предмет исследования неизбежно влечет
его к междисциплинарной историко-философской, историко-
филологической, философско-филологической работе. Но
сохраняющиеся в России междисциплинарные перегородки
делают чрезвычайно затруднительным такое синтетическое
исследование. Понимание единства и неделимости Текста,
жизни и творчества, быта и сознания, риторики, ритуала и личной
свободы, утвержденное философской и филологической наукой
в сознании специалистов, оказывается не очевидным для
историков мысли. Преподаваемая исторической и филологической
практикой архивно-текстологическая дисциплина — неведомая
для историков философии. Достоянием почти только филосо-
XX века. Энциклопедический биографический словарь. М., 1997; и др.,
восходящие к ним. Главные библиографии см.: Pipes Richard. Struve: Liberal on
the Right. P. 467—510 (отдельно: Bibliography of the Published Writings of P. B.
Struve / ed. by Richard Pipes. Harvard University, 1980); Кондакова И. А. «Он
не был бунтарем...» // Советская библиография. 1991. № 6. С. 85—107 (с
многочисленными опечатками); Гнатюк О. Л. П. Б. Струве. Библиография
печатных работ и исследований о его творчестве // Вече. Альманах русской
философии и культуры. 11. СПб., 1998; Нарбут А. Н. Струве. М., 2004
(Родословные росписи. Вып. 20).
* Мемуарные свидетельства даны в десятках газетных и журнальных
статьях Струве. Самый крупный их корпус см.: Struve P. My Contacts and Conflicts
with Lenin //Slavonic Review. XII, XIII (№ 36, 37). L., 1934 (русский перевод:
Струве П. Мои встречи и столкновения с Лениным // Возрождение. Париж,
1949. №9, 10, 12).
Франк С. Л. Биография П. Б. Струве. Нью-Йорк, 1956. (В переиздании
восстановлено аутентичное название «Воспоминания о П. Б. Струве», см. в
сб.: Франк С. Непрочитанное... / сост. А. А. Гапоненкова и Ю. С. Сенокосова.
М.,2001.)

Петр Струве как мыслитель: вводные замечания 79
фов остаются осознание первенствующей роли языка,
терминологическая ясность и понятийная систематичность. Лишь у
немногих, помимо историков, не вызывает сомнений
преобладающее влияние исторического контекста на слова и поступки
исторических деятелей. И, пожалуй, лишь филологам доступно
практическое умение видеть в целостном тексте
взаимопересечение аллюзий и цитат, всю неожиданную силу диктата
внешней формы слова и подтекста.
Мучительная несоединенность перечисленных
дисциплинарных достижений в едином гуманитарном исследовании,
кажется, ярче всего в истории русского XX в. демонстрируется
на опыте исследования наследия Струве. В современной
России нет «конгениального» ему исследователя, который мог бы
соединить профессиональные, на грани энциклопедических,
знания русской и европейской истории Нового и Новейшего
времени (в части внутренней и внешней политики, экономики,
политических институтов и публицистики, русской эмиграции,
социалистического и либерального движений), истории
экономической и естественнонаучной мысли, истории философии и
социологии. Всего этого требует интегральное исследование
наследия Струве, ибо все это было предметом его Текста и его
научной и политической практики. При этом, более чем в случае
с «чистым» политиком или «чистым» философом, целостный
Текст Струве, известного своим редкостным активизмом,
многочисленными институциональными проектами, оставившего
весьма значительное архивное наследие, уже явлен во всем
разнообразии исторических источников — от частной жизни до
терминологических и образных заимствований, а его каждый
практический или мыслительный поступок в преобладающей
степени продиктован его идейно-историческим контекстом,
констелляцией факторов, и главное, явлен в живой эволюции,
весьма напряженном историческом развитии, почти
исключающем (столь принятое в струвиане) догматическое соединение
фрагментов текста в искусственный пазл.
В этой ситуации подлинный, исторический Струве —
чрезвычайно удачный «партнер» для исследовательского
преодоления (как минимум, существенного уточнения и дополнения)
наших знаний об эпохе и ее идейной борьбе, общекультурных
мифологем и собственного автобиографического творчества
Струве. По словам близкого знакомого Струве, гегельянца и
социал-демократа А. М. Водена, такое исследование
полноценно лишь тогда, когда проводится совершенно «безотноситель-

80 M. A. Колеров
но к дальнейшему»*, когда «живет» жизнь своего героя вместе
с ним: впервые с непредсказуемым результатом, рискуя, через
фокус личной воли, исполняющей воспитавший ее контекст и
посильно преодолевающий его.
Известно, что Петру Струве начиная с его ранних,
марксистских сочинений было присуще особое внимание к своему
«месту в истории», общественному и историческому
значению своих трудов в области развития идей не только в России,
но даже и в интернациональном (марксистском) контексте.
Нельзя сказать, что у Струве не было оснований для таких
амбиций, тем более что в интернациональной марксистской
практике конца XIX — первой трети XX в. наделение
отдельных, чуть ли не единичных, персоналий признаками
«классовых», партийных, идейных течений, вменение им функций
выразителей внеличностных условий и закономерностей было
обычным делом. Но фактом является и то, что такой
«вождизм», претензия Струве на интеллектуальное лидерство,
которые делали событием общественной идейной истории
даже его личную идейную эволюцию, обрекли его на вечное,
внепартийное политическое одиночество. По сравнению с
этим непреодолимым одиночеством особое значение
приобретают акты идейной солидарности со Струве огромного
круга выдающихся русских мыслителей, писателей, ученых в
«идейных сборниках» и повременной печати, позволяющие
исследователям говорить как минимум о традиции «вехов-
ства», в которой с разной степенью приближения вращались
творческие судьбы столь различных мыслителей, как Струве,
С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, П. И. Новгородцев, С. А. Кот-
ляревский, Е. Н. Трубецкой, Г. Н. Трубецкой, С. Л. Франк,
Б. А. Кистяковский, А. С. Изгоев, ранний Н. В. Устрялов,
ранний Ю. В. Ключников, ранний П. Н. Савицкий и др.
Какова же была, если говорить марксистским языком начала
XX в., «платформа» этого единства? Представляется, что ею
стало само динамическое идейное развитие Струве и группы
близких ему мыслителей, которые в рамках политического
лево-либерального «освободительного» консенсуса
проделали путь не просто «от — к» («От марксизма к идеализму»
Булгакова (1903), от атеизма к церковности, от материализ-
Воден А. М. На заре «легального марксизма» // Летописи марксизма.
М., 1927. Т. 3. С. 17.

Петр Струве как мыслитель: вводные замечания 81
ма к метафизике, от революционности к консерватизму)*, а
путь расширения инструментария исследования и принципов
преобразования общества, определения его личностных и
государственных приоритетов: от прикладного
экономического анализа к универсализму, от схематического социально-
экономического и политического конфликта к поиску высших
ценностей, создающих саму социально-экономическую и
политическую плоть общества: личности, собственности и
права, культуры, религии. Историзм и единство экономического,
правового, культурного, социального и философского
исследования общества и принципов его преобразования — вот что
представляется наиболее существенным вкладом Струве в
современную ему русскую культуру. Институционализация этого
подхода в практике энциклопедических по замыслу «идейных
сборников», проектах «непартийных и общенародных»
партий, повременной (периодической) печати позволяла
преодолеть отмеченный струвеанский «вождизм» с пользой для
создания целостной инфраструктуры русской мысли.
Особая связь общественных проектов Струве с
современным им пафосом социализма, политического, экономического
и культурного прогресса, науки, даже в значительной степени
усложненного попытками Струве сориентировать этот пафос в
направлении национализма и империализма, неожиданным, но
естественным образом делали Струве фигурой компромисса и
консенсуса, легко примиряли с его амбициями десятки других,
не менее амбициозных деятелей.
В конце 1906 г., год спустя после громкого и конфликтного
политического и полгода спустя после парламентского дебюта
крупнейшей русской либеральной партии (кадетской), один из
ее основателей Струве, не рискуя встретить массовое
непонимание однопартийцев (собственно, принципиально мало
заботясь об этом) говорил в докладе «Идеи и политика в
современной России»: «Смысл социализма заключается, конечно, не в
борьбе классов, а в творческом объединении и согласовании
производительных сил всей нации (а в дальнейшем
расширении, и всего человечества), в интересах всестороннего развития
См. зависимость такой линейной схемы от публицистического языка
эпохи: «От обороны к нападению» Г. В. Плеханова (1910), «На пути к государству
будущего: От либерализма к солидаризму» Г. К. Гинса ( 1930). Потому и не
стоит автоматически следовать навязанной схеме «эволюции от А к Б».

82 M. A. Колеров
личности... в нашей партии могут быть и работать убежденные
социалисты, хотя доктринального лозунга социализма она и не
написала на своем знамени... Социализм в настоящее время
должен бы уже перестать быть той сакраментальной
формулой, на основании которой определяется доброкачественность
человека, его приверженность к известным идеалам, реально
осуществляемым политикою. А, с другой стороны, социализм
должен бы перестать быть тем пугалом, каким он был прежде.
Ибо в настоящее время, в начале XX столетия, после всего
того огромного опыта, социального и политического, который
имеет теперь человечество, после той громадной идейной
работы, которую оно совершило, слово и понятие "социализм"
может смущать и пугать только, как бы выразиться деликатнее,
только... старых и слабонервных дам обоего пола... Происходит
крушение доктринального социализма: всякий внимательный
наблюдатель развития германского социализма должен
констатировать неудержимую тенденцию в этом направлении. В
связи с этим крушением должна измениться тактика германского
социал-демократизма и должны открыться перспективы для
создания именно того "блока" [т. е. к.-д.] общественных сил,
который в России считается непрочным... внеклассового
объединения демократических элементов на широкой либеральной
и демократической программе». Апеллируя к личному
социалистическому опыту большинства из коллег, Струве уверял их,
что вполне возможно «быть настоящим социал-демократом,
т. е. стоять за идею классовой борьбы как руководящую идею
политики, и в то же самое время начисто отрицать
революционизм»: «Наша партия либеральная: она отстаивает свободу
личности. И в то же время она отстаивает начало свободы
личности для всякой личности, и потому она демократична. И, в
силу этого, в реально-политическом смысле она вовсе не
отрицает, а, наоборот, утверждает в своей программе действенную,
практическую идею социализма. В то же время она есть партия
не классовая, а национальная».
Таким образом, Струве в категорическое отличие от
большинства идейных вождей его времени апеллировал не к
очередной партийной догме, клановому или классовому «писанию»,
сектантской дисциплине, тем менее к авторитету, а к жажде
не только внешних, но и внутренних перемен, к внутреннему
развитию как движителю политической и культурной борьбы.
В этом видится центр того динамического консенсуса, который
делал Струве, как это сказали в России начала XXI в., не только

Петр Струве как мыслитель: вводные замечания 83
инициатором, организатором, идеологом, но и «оператором», и
«модератором», запрограммированным на большую
идеологическую терпимость (гибкость) ради утверждения
неполитических ценностей.
Общие корни этого динамического консенсуса,
принятого большинством тех, кто в России сотрудничал в
многочисленных проектах Струве, лежат в социальной критике конца
XIX в., получившей наивысшее выражение в учениях и
практиках социализма, который стал развитием, естественным
спутником и врагом индустриализации, национализма,
милитаризации, позитивизма и пафоса естественных наук XIX в. в Европе
и Северной Америке. Уникальное место Струве в сердцевине
этого консенсуса в России было обеспечено не столько его
энциклопедизмом, сколько его сознательной, последовательной
работой по инструментализации и институционализации
практической философии. В этом было то новое, что Струве, не
всегда обоснованно считавший себя искушенным в
практической политике и общественной борьбе, вносил в философскую
повестку дня, ради чего он, вдохновляясь в том числе
примером «Национального вопроса» Владимира Соловьева,
навязывал брак философии и политике. Этому служила и его «наука
перемен», легитимность идейной эволюции, которая
благодаря укоренению политической идеологии в философски
продуманных принципах получала новую свободу для real-politik,
самим Струве не вполне ловко сформулированной в апологии
«компромисса» и находчиво возведенной к аристотелевской
«месотес» (середине)*. Струве же дал и важное разъяснение
применимости его политической философии к прикладному
политическому анализу, когда в послереволюционной полемике
с Бердяевым упрекнул его в «коротком замыкании»,
производимом произвольным сближением философских принципов с
политической практикой, в результате которого
обессмысливается и одно, и другое.
Важно, что принципиальная «неотмирность» идейного пути
Струве чаще всего избегала такого «короткого замыкания» с
практикой, и на деле хорошо описывается формулой, данной
самим Струве своим целям: «свобода и Россия», политиче-
Удивительно, но и поныне некоторые политические силы в современной
Греции, кстати, своим локальным географическим центром считающие
Салоники, возводят свои политические принципы к упомянутой «месотес».

84 M. A. Колеров
ское и экономическое освобождение страны во имя ее
политической, экономической и культурной мощи, «свобода лица и
хозяйствования», укрепляемая сильной властью внутри страны
и экономическим империализмом вовне. Похоже, что Струве
(и зависимые от его самооценок историография и апологетика)
избрал итогом своей жизни утверждение принципов
либерального консерватизма (национал-либерализма) и шаг за шагом,
от книги к книге, от статьи к статье подчинил этой
политической идее свои социологические, экономические и религиозные
взгляды. И обаяние этой авторской «системы», проникающей
все зрелое творчество Струве от публицистических до
литературоведческих штудий, преодолеть очень трудно.
Но Струве не создал «системы». И вся железная логика и
последовательность принципов Струве в его творчестве
выявлена очень слабо и на деле всегда останется результатом
систематизирующих усилий исследователей и интерпретаторов,
буквально по фрагментам, «археологически»
восстанавливающих его мировоззрение. Стоит ли говорить, что в этой своей
идейной археологии исследователи невольно следуют яркой и
весьма жесткой схеме авторского мифа, сжато обрисованного
в ряде полемических самооправдательных статей и поздних
мемуарных лакировочных заметок. Именно благодаря авторскому
мифу сложная идейная эволюция оказывается задним числом
подчинена некоей исходной интуиции, с юных лет и до
старости руководившей Струве. Себя и свой труд, наряду с трудами
И. А. Ильина, он отнес к «традиции русской, свободолюбивой и
охранительной в одно и то же время, государственной мысли от
Карамзина и Пушкина до "Вех", "Московского Еженедельника"
братьев Трубецких и моих "Patriotica"...»*. Точно так же Струве
сформулировал, а Ричард Пайпс всем доступным материалом
проиллюстрировал ту простую мысль, что Петр Струве,
прошедший сложный путь от марксиста, ревизиониста,
социалиста, социал-либерала до националиста, либерал-консерватора
и почти монархиста, всего лишь последовательно (то слева, то
справа) выявлял обе грани своего изначального кредо:
либерализма и национализма. Автору этих строк довелось первым
опубликовать юношеский дневник Струве, в котором он,
четырнадцатилетний, называет себя «национал-либералом, ли-
* Струве П. Дневник политика. 211 (10). «Русский Колокол» И. А.
Ильина // Россия. Париж, 1 октября 1927. № 6.

Петр Струве как мыслитель: вводные замечания 85
бералом почвы»*, и тем оказать решительную поддержку всем,
кто хотел бы утвердить непротиворечивость пути, тем, кто готов
успокоиться на построении статической и апологической
«системы» Струве. Но возвращение зрелого человека к формуле,
еще в юности позаимствованной из наследия Ивана Аксакова,
не исключает жизненных зигзагов, непредсказуемости
идейного развития, глубокой неудачи общественного пути.
Струве признавался жене уже в эмиграции, в 1920-е гг.: «Во
мне есть какое-то эпикурейство, мешающее объективировать
процесс думания. Ас другой стороны, какая-то
аристократическая требовательность, требующая непременно чего-то в роде
"перла создания". (...) Я всего больше наслаждаюсь, в
одиночестве думая свои думы, и когда их надумал, то они мне уже
надоели. Это один человек во мне, а другой, активный,
общественный, требует "объективирования", какого-то
воплощения, выявления вовне субъективного процесса созерцания,
переживания и думания»**.
Струве так и не создал системы, а политический труд его и
идейная проповедь не принесли ему никакого внешнего
успеха, год за годом сокращая число и без того немногочисленных
сторонников. И для апологии нет оснований. Триумфально
дебютировав в качестве одного из интеллектуальных вождей
русского марксизма (с числом сторонников в две-три тысячи
рассеянных по стране социал-демократов) в двадцать
четыре года, в двадцать девять Струве возглавил ревизионистское
«критическое направление» в марксизме, быстро ставшее
уделом избранной сотни интеллигентов. В тридцать два, в
числе среди своих единомышленников, которых было не больше
десятка, Струве порвал с партийным марксизмом и отдался
строительству недолговечного социалистического
«идеалистического направления» в освободительном движении, так и
не вышедшего за пределы кружка. В тридцать пять, в 1905-м,
Струве выступил как либерал, тщетно пытавшийся оторвать
кадетов от генетической близости к революционным
социалистам, и с тех пор даже в своей, кадетской, партии оставался в
глухой оппозиции на правом фланге. В сорок семь, в 1917-м,
* Колеров М. А., Плотников Н. С. Творческий путь П. Б. Струве. С. 91.
Публикация: Юношеский дневник П. Б. Струве ( 1884) // Исследования по
истории русской мысли. 8. Ежегодник за 2006/2007 год. М., 2009.
"ГАРФ.Ф. 5912. Оп. 2. Ед.хр. 101. Л. 118 об. - 119.

86 M. A. Колеров
он безуспешно призывал к правому реваншу; в пятьдесят
среди немногих интеллигентов проповедовал диктатуру Врангеля.
В пятьдесят пять положил свою репутацию на весы заведомо
маргинального право-монархического объединения.
Неудачно. Вся жизнь Струве в эмиграции была полна общественно-
политических неудач: возобновленный журнал «Русская
мысль» и юбилейный сборник в честь Струве не нашли
спроса, идейная полемика привела к разрыву с некогда
ближайшими учениками — Бердяевым, Франком, Изгоевым, Савицким;
попытки подчинить свой либерализм монархической риторике
и выстроить единый фронт с правыми националистами
увенчались политическим одиночеством, заигрывания с идеологией
фашизма подвергли серьезному испытанию его репутацию.
Казалось бы, о каком творческом успехе может
свидетельствовать такая биографическая канва? С этой точки зрения
нового прояснения требуют и догматически воспринятые в
мемуарной и исследовательской литературе авторские
квалификации, даже те, что находят абсолютные текстологические
подтверждения в интимной творческой биографии Струве. Но
анализ основных характеристик Струве заставляет отделить
авторское творчество, вернее, «пересоздание жизни» от его
судьбы, именование от исторической роли.
Струве — марксист и социалист. В качестве марксиста
Струве очень рано и очень быстро достиг мирового (в то время
преимущественно немецкого) веса и качества, но из-за
внутрипартийного конфликта с Лениным, расставшись с
политической формой тогдашнего марксизма — социал-демократией, не
устоял перед искушением и принял недобросовестное и
исторически бессмысленное именование «легального марксиста» для
того периода своего марксистского творчества, когда он стоял
едва ли не вровень с такими признанными его авторитетами,
как Э. Бернштейн и К. Каутский, и пользовался
интеллектуальным доверием самого Энгельса. При этом сам же после
этого сообщал, что, перестав быть (в партийном смысле)
марксистом, социалистом быть не перестал. Но каким социалистом?
В области политической экономики, социологии и социальной
критики тогдашний европейский интеллектуальный консенсус
был немыслим без большей или еще большей индоктринации
социализмом как учением о социальной справедливости,
обобществлении производства, классовой политической борьбе. Но
в отличие, например, от Булгакова (и целой идейной традиции
неонародничества — социалистов-революционеров), во вну-

Петр Струве как мыслитель: вводные замечания 87
тримарксистской полемике отвергнувшего экономическую
перспективу обобществления и концентрации земледелия, Струве
так и не дал внятный ответ о том, насколько реалистичным он
представляет себе социалистический экономический идеал.
Струве до конца жизни чувствовал свою первичную
психологическую связь с социалистическим движением, но, по-видимому,
тем движением, как оно создавалось и росло в Англии, Франции
и Германии, т. е. уже легитимной частью политической системы
или легитимного ее социалистического перерождения. Ясно и
то, что претензии ленинского, коммунистического и советского
«диалектического материализма» и «исторического
материализма» (во времена Струве называвшегося «экономическим
материализмом») на вменение их марксизму в качестве
неотъемлемых признаков его полноценности не могут служить
мерилом для оценки марксистской «полноценности» Струве, хотя
именно деятели диамата и истмата и создали миф о «легальном
марксизме» в прикладной сфере бытования идей.
Струве-либерал. И в этой квалификации нет сомнения,
ибо Струве не только вырос из среды русских либеральных
кружков, никогда не порывал с ними связи, но и стал одним из
отцов-основателей крупнейшей русской социал-либеральной
(лево-либеральной) Конституционно-демократической партии.
Более того, в отличие от абсолютного большинства своих
либеральных коллег, пожалуй, только Струве исторически
поздно, но идейно точно увязал либеральные принципы «свободы
лица» и политической свободы с требованием собственности,
поставив эту собственность не только в центр требуемой
политической системы, но и в центр государственности и
патриотизма. Однако же ни Струве, ни тем более его либеральные
коллеги так и не приблизились к идейной инструментализации
собственности как именно массовой, выстроенной на
равенстве прав и экономической свободы: к пониманию массовой
собственности подходили лишь неонародники с их «трудовой
собственностью» крестьянского большинства, но лишь
подходили. В либеральном учении Струве практического понимания
собственности нет.
Струве-экономист. Историки экономической мысли,
главные в России специалисты по экономическим
воззрениям Струве (упомянутые М. П. Афанасьев, А. Л. Дмитриев,
отчасти О. В. Ананьев), так и не решились оценить вклад
Струве в фундамент экономической теории и ее
либерального извода как выдающийся. При том, что генетическая связь

88 M. A. Колеров
Струве с австрийской (психологической) школой
политической экономии, и более того, его собственное учение о цене
как результате сведения к общему бесконечного множества
индивидуальных оценок ценности товара, т. е. радикальная
индивидуализация такой универсалии, как «невидимая
(слепая) рука рынка», заставляет видеть в мировоззрении
Струве глубокие основы для утверждения им свободы личности и
вообще свободы.
Струве-стратег. Если не считать поражающего
исторической точностью предсказания Струве, сделанного им после
Русско-японской войны 1904—1905 гг. и революции 1905 г.
о том, что, если власть империи будет по-прежнему бороться
с революцией с помощью реакции, следующей войны и
революции — империя не переживет, то главным стратегическим
убеждением Струве стала его либерал-империалистическая
теория «Великой России», совмещающая внешний
империализм с самым широким внутриполитическим либерализмом.
На изложении этой формулы исследователи чаще всего и
останавливают свой анализ. Но для настоящей оценки
наследия Струве важнее напомнить, что главным направлением
имперской экспансии России Струве выбрал территорию
клонящейся к закату Османской империи: Проливы, Ближний
Восток. При этом исследователь обязан знать, что в 1908 г., когда
формулировалась эта идея, уже год как Россия имела с таким
трудом достигнутое соглашение с Британской империей, а,
показывая вектор экспансии на Ближний Восток, Струве явно
наносил идейный удар и по союзным России Англии и
Франции, и по все более враждебной Германии. И все это в то
время как Струве не проявил адекватной заботы о стратегической
безопасности России ни на Западе, где ей противостояла
солидарная немецкая мощь и вечно слабое звено русской
Польши, ни на Востоке, ни — что оказалось важнее всего и о чем
тщетно взывал в 1907 г. Д. И. Менделеев — в центре, внутри
России, в ее перспективном и спасительном урало-сибирском
промышленно-ресурсном тылу. Так, игнорируя имперские
реальности, на деле и превращался миметический (по
английскому и немецкому образцу) либерал-империализм Струве в
абстрактное схемотворчество.
Струве-политик. Слабый лектор и часто путающийся
оратор, публично политически часто действующий невпопад,
выступающий с абстракциями, адресованными живой толпе.
Одиночка во всех партиях, где бы он ни строил свою политическую

Петр Струве как мыслитель: вводные замечания 89
карьеру. Можно было бы сказать, что он и не строил карьеру,
но столь бесперспективно и нерационально, и отчаянно
сделанный им в эмиграции переход к экстремальному
монархизму и холодной, «головной», не вполне искренней церковности
доказывали, что он делал это из политических соображений о
необходимости широкого национального объединения русской
эмиграции от правых социалистов и левых либералов до
монархистов и крайних националистов. Проект этот, как известно, не
удался. Дефицит политического чувства, заставивший Струве
«сыграть» в церковность и монархизм, стал началом его
политического конца, от которого он так и не смог оправиться и
в 1920—1940-х гг. отступил в университетский свой
энциклопедизм, выступая со все более неуместными политическими
лозунгами. Что главного сделал Струве как политик? Видимо,
главным его политическим делом стал на деле гуманитарный,
а не политический подвиг, когда он за несколько месяцев до
крымской катастрофы 1920 г., будучи начальником Управления
внешних сношений (МИД) правительства Врангеля и
используя свои старые социалистические связи во Франции, добился
от Франции официального признания Врангеля и так
обеспечил помощью Парижа по эвакуации 140 тысяч русских граждан
из Крыма, и тем самым спас десятки тысяч из них от вернейшей
гибели в «красном терроре».
Струве-националист. Главным практическим итогом его
политического национализма, порожденного в творческом
соединении Владимира Соловьева с Фихте, стал разрыв с
главной либеральной, кадетской партией в 1915 г. Вступив в
острый публичный идейный конфликт с украинцами в русском
либеральном движении, которые в нем составляли львиную
долю активных сил и к которым принадлежали, например,
такие старые коллеги Струве, как Кистяковский, Вернадский,
и которым сочувствовали такие старые друзья Струве, как
В. Г. Короленко и М. И. Туган-Барановский, Струве остался
в своей среде практически в одиночестве. Но и это не самое
страшное: трагическим было острейшее непонимание того,
что украинский вопрос, традиционно обремененный
подрывными усилиями именно на западной границе империи из
Германии и Австро-Венгрии, обремененный польской проблемой,
не может быть решен книжной формулой, как это показалось
Струве и как это следовало из его слишком книжного
национализма. Национальный вопрос в тесной связи с проблемой
империи («Великой России»), решительно легитимирован-

90 M. A. Колеров
ный Струве в позитивной повестке дня России 1910-х гг.*,
где он прежде ретранслировался в изложении марксистского
взгляда на многонациональность Австро-Венгрии, приобрел
собственную, независимую от теоретизирований логику. И
разорвал империю на куски. И именно русский, так и не ставший
вполне политическим национализм белых правительств
значительно помешал им в 1918—1919 гг. достичь соглашения с
локальными национализмами и тем самым победить в
Гражданской войне.
Успехи ли все это для мыслителя? Думаю, главным успехом
для мыслителя следует считать не процент полученных им
голосов и число завоеванных столиц, а влияние. И по влиянию на
современников и то поколение русской общественной мысли,
что сформировалось в 1900—1920-е гг., Струве может
сравниться с Владимиром Соловьевым. Разница только в том, что
для многих Соловьев был знаменем, а Струве — старшим
союзником и учителем. Пережитая им эволюция от марксизма
к (чаще правому, чем левому) либерализму стала столбовой
дорогой для значительной части русской интеллигенции,
динамика его мысли (а отнюдь не статическая «система»!) стала
одним из важнейших источников таких известных идейных
движений, как «идеализм», «веховство», национал-большевизм,
евразийство. В каждом своем увлечении Струве становился
первым, идейным вождем, организатором. Но организатором
отнюдь не «партийной ячейки» с уставом и партийной
дисциплиной. И в каждый период своей жизни, сбрасывая кожу
предыдущих увлечений, создавал идейный прецедент, на
котором уже независимо от воли Струве воспитывались следующие
поколения. Пожалуй, не было в 1890-е гг. в России книги,
вызывающей столь содержательные и бурные споры,
послужившей столь универсальным руководством к самообразованию в
области новейшей западной социально-экономической и
философской науки, чем дебютные «Критические заметки к
вопросу об экономическом развитии России» Струве-марксиста.
См. материалы к этому: «Проблемы Великой России» (1916). Роспись
содержания // Исследования по истории русской мысли. [3]. Ежегодник за
1999 год. М., 1999; «Национальные проблемы» (1915). Роспись
содержания // Исследования по истории русской мысли. [4]. Ежегодник за 2000 год.
М., 2000; Национализм. Полемика 1909-1917. Сборник статей / сост.
М. А. Колерова. М., 2000.

Петр Струве как мыслитель: вводные замечания 91
Гимназист 1890-х гг., впоследствии заметный общественный
деятель, вспоминал: «Для моего поколения... имя Струве
ближе и дороже имен Белинского и Герцена. Струве связал
русскую мысль с европейской мыслью, часто опережая
последнюю (вспомним хотя бы русский и немецкий "ревизионизм")»*.
В 1902—1905 гг. таким же соединением манифеста и учебника,
имевшим не столько общественное, сколько интеллектуальное
влияние, служил инициированный Струве сборник
«Проблемы идеализма». В 1908—1916 гг. столь же «провоцирующей»
философские, экономические, военно-политические
построения стала статья Струве «Великая Россия». Влияние
составленного, в основном, союзниками Струве сборника «Вехи»
( 1909) на мысль 1920-х гг., «сменовеховство» и «евразийство»
известно, но исследовано еще не достаточно. Русский
современник писал в это время: «После 1917 г. Струве стал
"политическим мозгом" антибольшевизма, и сейчас он крупнейший
политический писатель эмиграции. Струве, несомненно, один
из самых блестящих политических философов нашего
времени... Влияние Струве на политическую и историческую мысль
было огромным»**.
Неожиданным и законным свидетельством неполитического
(но не менее глубокого), интеллектуального признания Струве
стало избрание его в 1917 г. академиком Российской академии
наук — человека, фактически не окончившего курса
университета, занимающегося наукой от случая к случаю, почти
«любительски», избрание, произошедшее за считанные годы после
защиты им магистерской диссертации, месяцы спустя после
формальной и спешной защиты докторской в
провинциальном университете. Крупнейший русский экономист и статистик
А. А. Чупров так обрисовал научные заслуги нового академика:
«П. Б. Струве является одним из выдающихся
представителей современной экономической науки. Перечень его ученых
трудов свидетельствует о том широком захвате, который
обнаруживает его научная деятельность. Внимание П. Б. Струве
привлекают и отвлеченные проблемы экономической теории, и
Лутохин Д. Публицист-академик (К юбилею Струве) // Руль. № 725.
Берлин, 1923.
* Святополк-Мирский Д. Современная русская литература [ 1925] //
Святополк-Мирский Д. История русской литературы с древнейших времен
по 1925 год/ пер. Р. А. Зерновой. Новосибирск, 2005. С. 723.

92 M. A. Колеров
конкретные вопросы истории хозяйственного быта: ряд его
работ посвящен выдвигавшимся жизнью задачам хозяйственной
политики. Кроме того, не ограничиваясь областью
специально экономического значения, П. Б. Струве уделял также силы
выяснению общих начал социальной науки. (...) Труды П. Б.
характеризуются не только глубиной философской культуры
и самостоятельностью творческой мысли, но также
исчерпывающе обширной и разносторонней эрудицией и неуклонным
стремлением к технической "чистоте" работы: П. Б. с равным
увлечением отдается и напряженным размышлениям на самые
общие темы в области своей специальности и тем кропотливо-
"мелочным" изысканиям, пренебрежительное отношение к
которым так еще распространено, к сожалению, в кругах
наших ученых-обществоведов, свидетельствуя о недостаточно
строгой научной школе. (...) Как исследователь
исторического развития хозяйственных отношений П. Б. ценен тем, что,
приступая к материалу во всеоружии экономических знаний,
он умеет объединить наблюдаемые факты, представляющие
интерес для экономиста, категории и осветить экономической
теорией взаимную связь явлений и их историческое преемство.
(...) Но особенно крупный интерес — это свойство П. Б. как
историка хозяйственного быта сообщает его исследованиям
по истории крепостного хозяйства в России. Как ни странно,
но мы доселе не имеем стоящий на высоте современной науки
экономической истории освобождения крестьян в России. (...)
Удачно начатые исследования П. Б. подавали надежду, что
пробел будет, наконец, достойно заполнен: к сожалению, переезд
за границу [ 1901 ] прервал работу П. Б. в этой области.
Заслуженной известностью не столько у нас, сколько за границей,
пользуются труды П. Б. по истории социалистических идей: в
литературе, посвященной изучению марксизма и его
исторических корней, они занимают видное место... По
обнаруживаемому в них знакомству с материалом П. Б. мало имеет себе
равных даже в Германии*. (...) Я лично держусь во многом иных
Это суждение подтверждается независимым авторитетом: «В биографии
Маркса и Энгельса, насколько она касается их научной деятельности, есть
пробел. Одна рукопись их, отправленная в типографию, случайно не была
напечатана; насколько мне известно, никто, кроме самих авторов, не читал ее
("К критике политической экономии". 1859. — М. /С). Это была попытка
сознательного пересмотра всего своего мировоззрения; в этой рукописи Маркс
и Энгельс точно выразили свою точку зрения на философию, сравнив ее с но-

Петр Струве как мыслитель: вводные замечания 93
взглядов, но объективное научное значение теоретических
исследований П. Б. Струве не может подлежать сомнению: в ту
работу, которая нынче ведется над смыком экономической
теории с хозяйственной действительностью, они навсегда войдут
интегральной частью, независимо от того, в какой мере
удержатся в науке те или иные положения, установленные автором.
Оригинальность подхода к проблеме, широта философского
обоснования, внутренняя насыщенность фактическим
материалом, своеобразно переработанным, и, наконец, богатство
историко-догматическими — порой весьма неожиданными —
сближениями будят мысль и сообщают теоретическим трудам
П. Б. Струве непререкаемую ценность»*. Этот отклик может
служить настоящей апологией гигантской работы
самообразования и научной «самодеятельности», оставшейся в тени еще
более гигантской общественной и политической деятельности
Струве. Вовсе не случайно старый сотрудник и
единомышленник А. С. Изгоев писал жене Струве 10 марта 1923 г.: «У меня
старая "предвзятость": научную деятельность П. Б. я ценю во
сто раз выше общественной, из-за которой у него гибнет так
много времени»**.
А. А. Чупров невольно обратил внимание на одно
принципиальнейшее и также оставшееся в тени обстоятельство,
которое требует разъяснения. Дело в том, что все без исключения
вейшими течениями в науке. Нет сомнения, что этот пересмотр был сделан в
связи с анализом теорий, ведущим свое начало от философии Гегеля и его
изменения Фейербахом в материалистическом направлении. Подобное
предположение оправдывается всем характером философского движения эпохи; оно
же подтверждается некоторыми журнальными и газетными статьями Маркса,
напечатанными недавно Струве в "Neue Zeit"...» (Лабриола А. Исторический
материализм и философия: Письма к Жору Сорелю [ 1899]. 2-е изд. М., 2011.
С. 48-49 (28 мая 1897)).
Чупров А. А. Рекомендация П. Б. Струве в кандидаты на замещение
кафедры политической экономии А. Н. (Черновик, 1917) // ОРиРК НБ МГУ.
Ф. 14. К. 30. Ед. хр. 8. Л. 1—8. Почти без изменений этот текст повторили,
скрепив своими именами, академики М. Дьяконов, А. Лаппо-Данилевский,
Ф. Успенский: Дьяконов М., Лаппо-Данилевский А., Успенский Ф. Записка
об ученых трудах П. Б. Струве ( 1917) // V-e приложение к протоколу VI
заседания Общего Собрания Академии Наук 15 апреля 1917 года (к пр. 147)
[Санкт-Петербург]. По архивному оригиналу их текст впервые опубликован
в: Дмитриев А. Л. Экономические воззрения П. Б. Струве. С. 99—101.
** ГА РФ. Ф. 5912. Оп. 2. Ед. хр. 38. Л. 2 об.

94 M. A. Колеров
основные свои научные идеи Струве высказал и наметил в
короткий промежуток времени до 1901 г., когда он отправился в
политическую эмиграцию и надолго полностью отдался чистой
политической практике.
Сжатую форму истории и сущности крепостного хозяйства,
формулу системы и единства в применении к политической
экономии, формулу «либерального консерватизма» в
применении к истории русской политической мысли, развернутую
программу философского идеализма в предисловии к книге
Бердяева о Михайловском — все это, послужившее ядром для
детализации, цитирования, развития для целого поколения и
него самого, Струве выработал и опубликовал почти
одномоментно, в течение 1899—1900 гг., вполне молодым еще
человеком. Лишь много позже, в 1930-е гг., когда Струве оказался
на глубокой периферии политической жизни, настало время
настоящего и феноменального расцвета его разнообразнейшей
научной работы. В Белградском Русском научном институте не
проходило месяца, чтобы Струве не выступал с несколькими
исследовательскими докладами по ряду совершенно
различных дисциплин, от истории античной философии до истории
русского языка, от экономической теории до философии
права. Тогда, без политики, Струве смог, наконец,
сосредоточиться на формальном достраивании системы своих исторических,
экономических и философских взглядов в книгах: «Социально-
экономическая история России с древнейших времен до
нашего в связи с развитием русской культуры и ростом российской
государственности» (не окончена, опубликована в 1952),
«Система критической философии» (рукопись погибла в 1941),
«Хозяйство и цена» (не окончена). Именно это обстоятельство
более всего позволяет нам предполагать, что некоторая научно-
философская «система» была имманентна миросозерцанию
Струве — и исследовать, и по результатам «археологического»
исследования воссоздать эту систему*. И стараться определить,
какие тексты в большей степени отвечают исследовательскому
критическому образу этой (а не риторическо-апологетической)
системы. Если же отвлечься от «археологической критики» и
* Составительски реконструированные автором этих строк из отдельных
текстов, анонсированные Струве, но не реализованные им авторские
замыслы тематических сборников статей «Культура и свобода» ( 1905),
«Государство, интеллигенция и революция» (1908), «Основы политической
экономии» ( 1923) см. в собрании: Струве П. Б. Избранные сочинения.

Петр Струве как мыслитель: вводные замечания 95
очертить основные интуиции Струве, то мы невольно
возвратимся к его широко известной риторике. Всю жизнь его более
всего занимали лишь несколько идей: культура, свобода
личности и личная ответственность, социализм и марксизм,
автономные основы хозяйства и «космическое» единство
общества, государственная мощь, нация, внецерковная (позже —
церковная) религиозность. Из имен — Герцен, Толстой,
Пушкин (меньше — Достоевский), Михайловский, Б. Н. Чичерин,
И. С. Аксаков, среди исторических фигур — Петр Великий и
Столыпин. Но верность избранным темам вовсе не привела
Струве к интеллектуальной монотонности. Представляется,
происходило это потому, что среди ключевых имен его идейного
воспитания, которых он, конечно, не скрывал, но которые вовсе
не выдвигались им в первые риторические шеренги, находились
такие, кстати, участники близкого ему круга общения и на деле
крупные символические фигуры, как M. Е. Салтыков-Щедрин,
К. К. Арсеньев, А. Д. Градовский, В. М. Гаршин, С. Я. Надсон,
участники «Приютинского братства» И. М. Гревс, В. И.
Вернадский, С. Ф. Ольденбург. Их трагическая судьба, правовой
пафос, мощный романтический символизм или подлинное
идеалистическое личное и «соборное делание», несомненно,
находилось в «подкорке» мировоззрения Струве.
Каждый раз, обращаясь к одной из названных тем, Струве
подчеркнуто (и без самолюбования) рассказывал о себе и
своем переживании проблемы, своем участии в процессе. Словно
торопясь ( и действительно торопясь, и отвлекаясь на
политическую злобу дня) рассказать все, что он хотел бы отметить в
проблеме. Струве часто свое исследование превращал в конспект,
план исследования, даря окружающим роскошные
возможности к его реализации. Свободно выставляя оценки «великим»
и без стеснения помещая современников, себя самого и
своих оппонентов в иерархический контекст и традицию, Струве
всегда мыслил в историческом масштабе. И тем историческим
масштабом, который структурирует сегодня наши знания о
русской идейной истории и который в главном не может быть
подвергнут ревизии, мы обязаны во многом Струве. Струве смело
и критично включал русскую мысль в контекст западной, в сеть
заимствований и переплетений начиная со славянофильства.
Это, конечно, было возможно не в последнюю очередь из-за
его глубокой и обширной эрудиции во многих областях знания,
от зоологии и математики до всеобщей истории и языкознания,
и диктуемой этим широким знанием научной добросовестности.

96 M. A. Колеров
Как свидетельствовал современник, «печатные труды Струве
никогда не дадут верного представления об его огромной
эрудиции и творческом горении, которые ценились его
собеседниками и делали личное общение с ним столь поучительным даже
для ученых, не разделявших его научные или политические
взгляды»*. Также важным представляется и признание Струве,
которое, возможно, содержало в себе и элемент
самооправдания за не доведенные до конца «системы» и неизложенные
«теории»: Струве писал, что в верном научном определении in
писе(вядре)дана полноценная научная теория. Для
современного человека, стоящего перед гигантски растущим
информационным массивом данных и текстов в поисковых машинах,
которые требуют от него и точного запроса, и верного
«поискового слова», и, главное, верного взгляда на мир, где обретаются
разыскиваемые им смыслы, на априорное обладание
представлением об иерархии этих смыслов, т. е. вновь оживающим даже
в хаосе ценностным строем, такое внимание Струве к точности
формул, такое усиленное усердие Струве в производстве
формул, призванных менять мир, приобретает особое значение.
В конце жизни в Белграде, отойдя от политической и
общественной злободневности, в штудийной статье «Дух и быт:
Опыт историко-социологического истолкования
западноевропейского средневековья» (1938) Струве почти впервые дал
себе труд разобраться в предельных философских принципах
своего мировоззрения. Он писал:
«Проблема "сингуляризма" и "универсализма" на
пространстве целых десятилетий занимает меня как экономиста,
социолога, историка, политика, ибо от полной критической и
конструктивной ясности в постановке и разрешении этой
проблемы зависит, по моему глубокому убеждению, нахождение
как теоретической истины в социологии, так и практической
правды в политике... Я определяю быт как совокупность
"фактических" и "конкретных" содержаний общественной жизни
в их противоположении идейным (идеальным) и отвлеченным
построениям об этой жизни. Иначе эту мысль можно
формулировать так: быт есть конкретный, живой образ бытия, или
существования. Быт складывается из живых, не прошедших
через иссушающее пекло отвлечения и обобщения, человеческих
влечений, оценок, действий, из того, чему следует не столько
Ижболдин Б. С. П. Б. Струве как экономист. С. 357.

Петр Струве как мыслитель: вводные замечания 97
наш ум с его остужающей логикой, сколько наши чувства и
чувствования, наш позыв, или инстинкт, свободный от умыслов и
замыслов. И в то же время в основе быта лежит не
своевольный, не одинокий или одиночный позыв, быт корнями своими
уходит в какую-то богатую, тучную почву не особных, личных, а
совместных, соборных устремлений и навыков. Быт, повторяю,
соткан из живых конкретных влечений и оценок, в основе
которых лежит не разумно отвлекающее и потому отвлеченно
одинокое индивидуальное усмотрение, и не личное своеволие, а,
наоборот, вековая соборная дума и собранная воля».
Очевидно, что этот авторский взгляд на свое мировоззрение
значительно отличается от риторически звучных формул о
либеральном консерватизме. Он внимательней и непредсказуемей,
глубже и идет на спасительную помощь исследователю Струве.
Начав с констатации того, что наследие Струве подверглось
(не без его участия) апологетической схематизации, мне
хочется закончить противопоставлением этой апологетике
мнения одного из преданнейших учеников Струве: «П. Б. Струве
нельзя сокращенно излагать. Основное свойство его
гениальности заключается в сочетании логической мощи со
способностью живого видения действительности или, другими
словами, в сочетании силы отвлеченной мысли с даром конкретно-
исторической интуиции. Этим определяется и манера письма
П. Б. Струве: нагромождение логически между собой
связанных и эстетически одно другое заменяющих и развивающих
лапидарных определений, из которых каждое есть законченная
"теория", даваемая мыслителем, и вместе с тем сжатое
описание жизненных явлений, схваченных художественным оком
наблюдателя-историка. Определение-образ — вот адекватное
строю мыслей и чувств П. Б. Струве их выражение. Поэтому
Струве и нельзя излагать, а можно лишь (сочувственно или
несочувственно) воспроизводить, комментировать и развивать
его формулы-образы»*. Если понимать под адекватным
«воспроизведением» критическое исследование аутентического
наследия Струве, то именно такой подход в наибольшей степени
соответствует и преобладающему творческому, и
политическому пафосу, который прежде всего и всегда был пафосом
критики и противостояния судьбе и слепой инерции.
Зайцев К. И. О Витте, Столыпине и Николае II ( по поводу очерка П. Б.
Струве «Витте и Столыпин»)// Россия и Славянство. Прага, 1931. № 128.

О. А. Жукова
Единство культуры и политики:
либерально-консервативный проект
П. Б. Струве в созидании России
Наследие Петра Бернгардовича Струве, одного из
самых выдающихся русских философов и экономистов,
оказалось тщательно вымарано из интеллектуальной
культуры Страны Советов. И это не удивительно,
поскольку Струве превратился из бывшего соратника в
личного врага пролетарского вождя В. И. Ленина. И в
политическом, и в научно-философском смысле
Струве оставался в коммунистически-социалистической
России табуированной фигурой — замалчиваемой или
открытой мишенью для уничтожающей
идеологической критики. Между тем его влияние на
современную историю России и Европы по настоящему
значительно. И сегодня задача освоения
интеллектуального наследия П. Б. Струве в контексте отечественной
культурной истории становится насущной
необходимостью. Могут ли идеи Петра Струве обрести новое
звучание или, восхитив своим философским блеском,
широтой научного кругозора и патриотическим
благородством, займут место в музее русской политической
истории — станут архивным достоянием? Без
преувеличения в судьбе философского наследия П. Б.
Струве прочитывается судьба всей русской мысли,
активное развитие которой во многом определено
социальными процессами пореформенной царской России.

Единство культуры и политики: либерально-консервативный... 99
Русская социально-политическая и религиозно-философская
мысль — плод отечественной культуры, вступающей в стадию
зрелости и осознающей свою причастность к универсализму
европейской цивилизации. В центре рассуждений
отечественных мыслителей — вопрос политического устройства России
во взаимосвязи с духовно-культурными традициями,
повлиявшими и оформившими специфику национального бытия. Эту
стержневую «связку» культурного и социально-политического
уклада русской цивилизации П. Б. Струве сделал основой не
только своих теоретических исследований, но и политического
опыта. Перефразируя слова Струве, сказанные в адрес кумира
его юности — либерального славянофила Ивана Аксакова,
выдающийся мыслитель Петр Струве дал редкий пример единства
теории и практики — «был практическим деятелем»*.
Изучая и оценивая опыт Струве, мы осуществляем
процедуру философской рефлексии собственно над культурно-
историческим наследием России в сходности задачи, которая
стояла и перед П. Б. Струве. Ее смысл - в создании
адекватной модели понимания России и определение ее пути в
современной истории. Перефразируя философа, настоящую задачу
можно сформулировать вопросом: «Что есть Россия?», или
ориентируясь на формулу известного российского
исследователя «Как возможна Россия?»**. Раскрывая ее, вслед за
Струве необходимо понять, что обеспечивает историческую
преемственность социального, государственно-политического,
религиозного, художественного опыта, и тем самым
осуществляет процесс коллективной и индивидуальной идентификации
на уровне логического строя мышления, духовно-ментальных
представлений, ценностных ориентации и мотивов поведения
теперь уже человека современной России. Русские философы,
С. Булгаков, Н. Бердяев, В. Вейдле, И. Ильин, Н. Лосский,
Ф. Степун, П. Струве, Е. Трубецкой, Г. Федотов, Г. Флоров-
ский, П. Флоренский, С. Франк, озаботившись этим вопросом,
дали в целом достаточно определенный ответ. Таковым
основанием для них выступал процесс освоения исторического
предания в живом творческом опыте строительства культуры. Во
многом историческое предание Руси/России складывалось под
Аксаков И. С. У России одна-единственная столица... М., 2006. С. 476.
Кара-Мурза А. А. Как возможна Россия? М., 1999.

100 О. А. Жукова
воздействием византийской культурной и политической
традиции, соприкасаясь, с одной стороны, с христианским
универсализмом Западной Европы, с другой — с влиянием
неевропейских цивилизаций. Этот исторический «роман» Руси с
Византией и России с Европой и Азией русские мыслители сделали
главным сюжетом не только своих исследований, но и логикой
жизни. Осознав всю сложность духовной и интеллектуальной
работы по реконструкции образа России, ее реальной истории,
желая быть услышанными, они обратились к многочисленной
аудитории. В этих словах обнаруживает себя и требование
научной достоверности, и четкая нравственная установка: «Кто
хочет познать народ, увидеть его в истинном свете и
справедливо судить о нем, тот не может довольствоваться лишь
интересом к "последним новостям" на страницах газет, он должен
заглянуть в его историю, попытаться понять способ
организации его труда и хозяйствования, изучить склад его
характера и дарования его души, вдуматься в его культуру,
уяснить себе его религию и благочестие, открыть для себя
его искусство, проникнуться его правосознанием в быту
и в политике, прислушаться к его поэзии и — понять»*. Под
обращением И. А. Ильина могли бы подписаться все русские
интеллектуалы-эмигранты, родственные ему по воззрениям и
менее близкие.
Понимание, к которому призывает философ, — это исходное
условие диалога и начало свободного, неангажированного
познания реалий культуры и истории. В зеркале истории
просматривается горизонт будущего и определяется способ
наследования социального опыта в настоящем. Сегодня этот вопрос
для России обретает особый смысл, как субъект
современной истории она находится в эпицентре процессов культурно-
политической самоидентификации. Этот процесс справедливо
назвать процессом созидания нации. Он осложнен
модернизацией XX в., нарушившей трансляционный механизм
наследования социального опыта. В истории России прошедшего
столетия эти изменения многократно усугубились национальной
катастрофой, свидетелем и жертвой которой стал Струве и
философы его круга. Крушение империи и практика построения
тоталитарного государства обозначили разрыв с исторической
Россией и были положены в основу идеологии коммунистиче-
* Ильин И. А. Собрание сочинений: в 10 т. Т. 6. Кн. III. М., 1997. С. 7.

Единство культуры и политики: либерально-консервативный... 101
ского общества. В трудах Струве мы находим суждения по
широкому спектру вопросов, к которым неизбежно возвращается
современная общественная мысль. Идеи Струве диалогизиру-
ют с темами государственно-политического устройства России,
формирования национального самосознания, преемственности
идеалов и ценностей русской культуры, ее политической
традиции, судьбы Российской империи, после своей гибели заново
воссозданной в особой версии сталинской деспотии и позже,
после гуманизации режима, — интернациональной империи
страны Советов. Становится понятным, что выявленные
Струве проблемы родственны сюжетам постсоветской политической
истории. С архетипическим постоянством в ней проявляются
узнаваемые культурные черты, формирующие социальный
порядок в России исторической и современной.
Настоящий аспект в изучении философских и
публицистических работ Струве пока еще недостаточно проблематизирован.
Одна из основных причин — слабая артикулированность темы
культурно-исторической преемственности вообще. В контексте
изучения наследия Струве интересно посмотреть на
сформулированные им идеи и теоретические положения с точки зрения
взаимосвязи трех важнейших культурологических концептов —
обращения к прошлому (культурной памяти), идентичности
(культурной, цивилизационной, политической) и культурной
преемственности (складывания и передачи традиции). При
этом спектр задач будет отвечать исследовательской интуиции
и методологии, характерной для работ П. Б. Струве. Как
представляется, во-первых, это культурологическая реконструкция
исторического пути русской культуры, во-вторых, рассмотрение
социально-политического и духовно-творческого опыта в
качестве условия и одновременно механизма трансляции
культурной памяти, обеспечившей сохранение культурной
идентичности российской цивилизации. Параллельно возникает еще одна
ключевая для философско-культурологического знания
проблема. Она обозначена Струве как проблема взаимоотношения
государства, культуры и религии. В споре с Д. С. Мережковским
Струве определенно указывает: «Проблема государства в
окончательной своей постановке соприкасается для меня в
настоящее время с проблемой не только культуры, но и религии»*.
Струве П. Б. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. М.,
1997. С. 71.

102 О. А. Жукова
Поскольку религиозное содержание культуры, духовной
традиции или личности мы можем все-таки трактовать как
специфический опыт сознания и деятельности, то методология
Струве не выходит за пределы предметности философии культуры
и религии. Для него очевидно наличие двух типов отношения к
миру — миру культуры как рукотворной деятельности
человека и религиозной традиции, освященной авторитетом предания
и огражденной догматикой. Однако мысль его двигается в
направлении снятия привычной оппозиции в понимании светской
культуры как авторского типа творчества и религиозной веры,
определяемой традицией. По этому поводу он высказывается в
работе «Религия и социализм», рассуждая о религиозном
начале в опыте современной культуры. «Дело в том, что значение
религиозного фактора в развитии человечества, и в частности
в созидании современной культуры, есть в известном смысле
"исторический факт", совершенно независимый от того,
каково наше субъективное отношение к религии. Поэтому вопрос о
религиозном оскудении человечества или тех или других частей
его есть вопрос их культурных судеб», — пишет Струве*.
В рамках данной проблемы в работах Струве возникает
дополнительный и очень весомый аргумент — религиозный фактор
русской культурной и социальной истории. Сама возможность
такого подхода продиктована для философа национальной
спецификой Руси/России. В истоке она формировалась как
культура веры, которая представляет собой опыт
непосредственного восприятия и переживания сакральности универсума. Эта
культура является опытом веры с ярко выраженной доминантой
эстетического постижения целостности Бога, мира, человека.
В пражской статье «Россия», написанной, как признается
Струве, по просьбе англичан для английского издания, он
критически упоминает о сложившейся традиции рассматривать Россию
с точки зрения ее «особого пути» и «миссии». Но он вынужден
признать, что это понимание объективно существует и
оформляет национальное самосознание. «В учении о религиозном
признании России до высочайшего напряжения доведены две идеи,
два начала: 1 ) идея нации как соборной индивидуальности, в
которую погружена, из которой питается человеческая личность
как нечто от этой силы не механически, не в порядке приказа
зависимое, а органически, любовно-покорно ей подчиняющее-
*Струве П. Б. Pätriotica. С. 333.

Единство культуры и политики: либерально-консервативный... 103
ся, и 2) идея благодати, идея индивидуального и коллективного
Божия призвания. Как бы не ускромнять такое понимание
призвания, в нем все-таки останется всегда известное религиозное
содержание и религиозный пафос», — резюмирует Струве*.
Прав Струве и в том случае, когда говорит о несостоявшейся по
реформационному типу секуляризации религиозного сознания и
морали. «В России не было реформации и не произошло
поэтому секуляризации христианской морали, того ее превращения в
методику и дисциплину ежедневной жизни, которое
совершилось на Западе. В России была религия и религиозность, но в
ежедневную жизнь как дисциплинирующее начало религия не
проникала. Это очевидный и едва ли не самый
многозначительный факт русской истории», — добавляет автор**.
Однако в истории русской культуры изменения, и
значительные, все же происходили, в результате которых культура
веры — культура религиозного традиционализма — подверглась
секуляризации. Справедливо говорить, что европейский
проект Петра Великого превысил допустимый предел культурных
новаций для патриархального, религиозно ориентированного
средневекового русского общества. И эти изменения в первую
очередь были связаны с процессами обмирщения — десакра-
лизации культуры. Принцип взаимообусловленности высоких
практик — религии, политики, искусства, — характерный для
культуры с доминантой религиозного типа сознания, в рамках
культуры светской, ориентированной на продукт
индивидуального творчества, разумные установки и идеи автора как творца
общества и истории, не исчез. Он проявился в специфическом
для русской культуры стремлении к трансцендентному идеалу.
Если религиозная культура высшей целью человека видела
спасение, понятое не только как трансцендентный образ
совершенствования человека, но и как идеал самой культуры,
то в рамках светской человек мог спасти и оправдать себя
творчеством. Эту идею творчества Струве понял на основе
христианской ценности свободы и воплотил как идею
культурной работы человека — его «личной годности», и нации — ее
государственно-культурного строительства.
Мощные социальные сдвиги, особенно в период создания
империи, видоизменили, но не ослабили свойственную для чело-
* Струве П. Б. Patriotica. С. 409.
Там же. С. 417.

104 О. А. Жукова
века русской культуры жажду спасения и преображения. В
процессе петровских реформ сложилось осмысление свободы как
имманентной личностной способности, и выражена она была в
результате творчества в авторском произведении. Но значимое
для древнерусской культуры понимание творчества как транс-
цензуса личности в горизонте Абсолютного сохранилось на ар-
хетипическом уровне самосознания. Это подметил Н. А.
Бердяев, указывая на оппозицию «святость — гениальность»,
«религиозность — творчество». В его трактовке переход от
религиозного типа мышления к культурному демонстрировал процесс
рождения индивидуального «я» из коллективного «мы». Если
следовать этой логике, как раз придется подчеркивать разрыв
культурной преемственности в истории Руси/России. В этом
случае светский тип жизни предстает как творчество в культуре
и противопоставляется религиозному традиционализму, такого
творчества вроде бы не знающего. Однако в истории культуры
России гениальность (кантовское искусство гения)
понималось, скорее, как дар, совершенствующийся на пути святости,
а творчество (художественное, политическое, историческое)
виделось своеобразным способом опытного исповедания веры.
На наш взгляд, в этой линии преемственности идеалов и
метафизических установок складывается и тип личности Струве,
аутентичный русской культуре, которая рассматривает
человека в перспективе трансцендентного образа — в перспективе
совершенствования и высокой личностной продуктивности,
другими словами, в постоянной духовно-творческой эволюции.
Идейно-творческая эволюция одного из самых крупных
социально-политических философов России в целом ясна.
Она представляет собой путь от легального марксизма к
консервативному либерализму, от «левой» политической позиции
к «правой», от статей «Освобождения» к «Возрождению».
Интеллектуальная и политическая эволюция П. Б. Струве от
съезда РСДРП к знаменитому Зарубежному съезду русской
эмиграции в 1926 г., котдрый можно считать пиком его
общественной карьеры, — это переход от умеренного революциона-
ризма к либерально-культурному проекту социального
развития России, который сам Струве в поздние годы
характеризовал уже как консервативный. В таком случае, уместно ли
рассматривать жизненный опыт Струве в парадигме либеральной
культуры и либеральных ценностей? От чего освобождался в
дополитическую, «додумскую» эпоху и что хотел возродить
Струве уже на обломках имперской России, активно участвуя в

Единство культуры и политики: либерально-консервативный... 105
общественно-политических процессах, давая оценку
прошлому и осмысливая актуальное настоящее?
Известно, что переломным моментом для редактора
«Освобождения» стала русская революция 1905 г. В результате этой
идейной перестройки возникла концепция «Великой России»
и идеология «Вех». В русле данных программ происходило
дальнейшее развитие политической и мировоззренческой
позиции Струве. Заимствуя словосочетание «Великая Россия»
у реформатора П. А. Столыпина, последнего трезвого
защитника самодержавия, Струве, дистанцируясь от реакционного
консерватизма проправительственных правых,
интеллектуально преобразовал запоминающуюся метафору в концепт,
философски обосновывающий культурно-политическое
развитие России исторической, той, которая столетиями
вырабатывала свой цивилизационный код, усваивая и перетолковывая
христианское предание вместе с Европой. «Великая Россия»
осталась своеобразным духовным и политическим завещанием
мыслителя, предельно честного в своих исканиях и отстаивании
правды личностной и гражданской. Может ли быть
подвергнута сомнению либеральная идентичность Струве?
На этот вопрос-сомнение исчерпывающий ответ дал другой
выдающийся русский философ С. Л. Франк, находившийся со
Струве в близком общении и так же, как его старший коллега по
интеллектуальному цеху, жестко диагностировавший причины
русской революции. Отмежевываясь от трафаретного
понимания политической деятельности, от шаблонного противоборства
консервативного и либерального лагеря, Франк настаивал на
том, что в существе своих воззрений Струве никогда не менялся,
поскольку «веровал в одно и то же»*. И это убеждение, эта вера
были определены главной либеральной ценностью — свободой.
Действительно, данный тезис - аксиоматичен. Свобода -
онтологический стержень христианского учения, нашедший в
процессе культурного развития политическую форму выражения в
истории Западной Европы. Струве первоначально как марксист-
западник и затем как культурный либерал-консерватор всегда
и идейно, и духовно-психологически был либералом. Именно
об этом и свидетельствует Франк: «От начала до самого кон-
Франк С. Л. Умственный склад, личность и воззрения П. Б. Струве //
Струве П. Б. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. М., 1997.
С. 483.

106 0. А. Жукова
ца своей жизни он в своей политической и публицистической
деятельности, как и в своих научно-социологических и
экономических убеждениях, был и оставался сторонником
свободы как основного определяющего положительного начала
общественной жизни и культурного строительства»*.
Вступая в ожидаемую полемику с многочисленными мнениями о
политической эволюции Струве, навешивающими на него
ярлык идейного консерватора, Франк утяжеляет свою
аргументацию религиозным понятием догмата. «Эту свою
юношескую веру в ценность экономической свободы — и свободы
вообще как условия социальной и культурной
дифференциации и культурного развития и обогащения, — пишет Франк, —
П. Б. не только сохранил вообще до конца своей жизни — она
оставалась в нем основным догматом его политического и
социально-философского миросозерцания»**. Сравнение
политического убеждения с силой веры — тоже не случайный ход
в мемориально-аналитической статье Франка. Общественная
энергия Струве, сохраняемая на протяжении всей жизни,
совершенно исключительна и уникальна даже по сравнению с
опытом самых активных публичных политиков и культурных
деятелей осевого периода России, богатейшего на имена и
события. Подобно героям «Пуритан» Вальтера Скотта, Струве с
русской пламенностью и немецкой последовательностью верил
в необходимость социального и культурного преобразования
России, меняя, по меткому выражению Франка, не
убеждения, а «фронты», поскольку реальная ситуация в России и с
Россией постоянно ломала установившуюся на какое-то время
линию борьбы. Все это и позволило Франку видеть в
интеллектуальной и политической биографии Струве постоянство
либеральных идеалов и неуклонное проведение либеральной линии
во всевозможных исторических перипетиях: «Повторяю: с
самого начала своей умственной жизни и до последних ее дней он
оставался "либералом"»***.
Не случайно, что именно Франку принадлежит и одна из
самых точных интерпретаций особенностей либерального
мировоззрения Струве - его консервативной составляющей. Сущ-
* Франк С. Л. Умственный склад, личность и воззрения П. Б. Струве.
С. 483.
** Там же. С. 485.
*** Там же.

Единство культуры и политики: либерально-консервативный... 107
ность консерватизма Струве, по мнению автора «Крушения
кумиров», состоит в убеждении, «что традиция, историческое
преемство, органическое произрастание нового из старого есть
необходимое условие подлинной свободы и что, напротив,
всякий самочинный "революционизм", всякая насильственная и
радикальная ломка общественного порядка, всякое разнуздание
демагогических страстей ведет только к деспотизму и рабству»*.
Почвенный консерватизм Струве вырастает из искреннейшего
патриотического чувства. Его непосредственный идейный
предшественник, человек духовного сродства - Иван Сергеевич
Аксаков. Струве — продолжатель аксаковской традиции, в
которой, по его же словам, выразилось «то своеобразное сочетание
неукротимого восторга и боевой энергии с трезвостью, с
чувством меры и возможностей, с хозяйственной деловитостью,
сочетание, в котором вся сила и прелесть подлинного
патриотического горения и национально-государственного делания»**. Как
и правоведа-государственника Б. Н. Чичерина, Струве относил
И. С. Аксакова к «консервативным либералам» или
«либеральным консерваторам». Будущему идеологу «Вех» — свидетелю
и участнику трех русских революций — оказалась близка
позиция Аксакова, которую он занял после мартовской катастрофы
1881 г. Либеральная общественность была разочарована речью
Ивана Сергеевича в Санкт-Петербургском славянском
Обществе после убийства царя-реформатора. По мнению многих,
там был призыв к отрезвлению, но не было намека на то, к чему
должно стремиться русское общество и что оно должно ожидать.
Аксаков в лице корреспондента «Нового времени» А. Н.
Молчанова ответил либерально настроенной интеллигенции, что для
этого в ней самой должен произойти поворот к утраченному
понятию, что она русская, сейчас же «надо стараться умалчивать
о формах, чтоб дать время и свободу для оздоровления, иначе
спор о формах остановит прогресс русской мысли.
Поверьте, — добавил И. С, — что не формы, не законопроекты
делают историю, а именно мысль и сознание в общественном уме»***.
Аксаков был убежденным сторонником эволюционного,
органического пути культурно-политического развития России и ее
исторического субъекта — нации. Для него процесс созидания
* Там же. С. 485.
Аксаков И. С. У России одна-единственная столица... М., 2006. С. 476.
Там же. С. 417.

108 О. А. Жукова
гражданской нации заключался в неуклонном росте народного
самосознания, для чего нужно было включить народ в нацию.
Это был своеобразный нравственный долг русской
интеллигенции, ее историческое покаяние. Как писал В. В. Вейдле в «Трех
Россиях»: «Россия, созданная Петром, кончилась покаянием,
но не только за царевича Алексея и казненных стрельцов, а за
Грозного, за Калиту, за призвание варягов. Сами варяги и
каялись за то, что Россия стала нацией, но не включила в нацию
народа»*. Процесс включения народа как исторической
личности в нацию требовал времени и глубоко продуманных
действий, требовал громадной культурной работы по воспитанию
исторического чувства. Эталоном этой работы Аксаков, как
позднее и Струве, считал Пушкина. Именно после Пушкина
русское общество обрело зачатки исторического самосознания.
Нехватка исторической рефлексии, по мнению Аксакова,
родовая беда русского общества и, напротив, развитое историческое
самосознание — залог развития нации. «Историческое чувство,
историческое сознание!., да ведь это значит уважение к своей
земле, признание прав своего народа на самобытную
историческую жизнь и органическое развитие; постоянная память о том,
что пред нами не мертвый материал, из которого можно лепить
какие угодно фигуры, а живой организм, великий,
своеобразный, могучий народ русский, с его тысячелетней историей! Да
не в том ли вся сумма наших бед и зол, что так слабо в нас во
всех, и в аристократах, и в демократах, русское историческое
сознание, так мертвенно историческое чувство»**.
В пушкинской речи Аксакова, явившейся, как и речь
Достоевского знаковым событием в общественном бытии
пореформенной России, содержится ядро культурного либерализма,
для которого идея свободы лица неразрывно связана с идеей
культурной преемственности — исторической памятью
народа. Либеральное славянофильство Аксакова предшествует в
отечественной политической традиции и находится в
логической связи с формулой национально-культурного либерализма,
к которой пришел Струве и чуть ранее старший современник
Струве, выдающийся русский историк В. О. Ключевский. Как
ученый на богатом историческом материале Ключевский
рассуждал о проблеме взаимоотношения западных идей и институ-
Вейдле В. Умирание искусства. М., 2001. С. 140.
** Аксаков И. С. С. 283-284.

Единство культуры и политики: либерально-консервативный... 109
тов и русской действительности, о необходимости укоренения
ценностей свободы и разума в национальной традиции на
основе национального культурного предания.
Как отмечал Ключевский, ум образованного русского
человека, напитавшись «значительным запасом политических и
нравственных идей», идеи эти не выработал, а заимствовал их
со стороны*. «Идеи политические и нравственные составляли
один порядок; жизнь, отношения, которые установились в
русском обществе, составляли другой порядок, и не было никакой
связи между тем и другим»**. В попытке «примирить свободу и
рабство» начался, по Ключевскому, «двойной процесс в
русском уме»***. Ключевский и себя считал участником этого
трудного процесса — необходимым звеном в разрешении
исторически сложившегося противоречия. «Мы начали критически
относиться и к идеям западноевропейской цивилизации, — писал
Ключевский. — С другой стороны, мыслящий человек заметил,
что на новорасчищенной почве нельзя прямо сеять эти идеи,
что можно продолжить работу, посредством которой русские
нравственные обычаи и понятия были бы приспособлены к тем
идеям, на которые должен стать созидаемый порядок русской
жизни. Этот процесс повел к мысли о необходимости
внимательного изучения русской действительности, как и ее
источника, т. е. прошедшего. Вот момент, — заключает Ключевский, -
на котором мы стоим, лучше сказать, вот двойной вопрос,
который предстоит нам разрешить»****. Понимая, что русское
общество стоит в начале этого пути, Ключевский словно бы
передавал историческую эстафету следующему поколению —
поколению «деятелей». К нему принадлежал и сам Струве, и
ученик Ключевского, лидер партии кадетов, в которую Струве
вошел, П. Н. Милюков. «Вы должны прежде всего приняться
работать своим умом вместо пассивного усвоения плодов
чужого ума. Эта работа должна, прежде всего, направиться на
проверку усвоенных нами чужих идей и на внимательное
изучение действительности»*****.
* Ключевский В. О. Курс русской истории. Полное издание в одном
томе. М., 2009. С. 1178.
Там же.
***Тамже. С. 1179.
** Там же.
***** -г
Там же.

110 О. А. Жукова
Справедливо говорить, что В. О. Ключевский, близкий по
политическим взглядам к правому крылу кадетов, обозначает
своими взглядами целое направление в развитии общественной
мысли. В этом проблемном поле формировалась философско-
политическая концепция Струве. Предшествующее
поколение — поколение великих реформ, к которому принадлежал
Ключевский, до боли прочувствовало настоятельность работы
общества в вопросе синтезирования культурных традиций и
европейских политических идей, но практически не решило его,
как указывал историк*. Реформы, их дух необратимо изменили
жизнь России. Струве был представителем той образованной
части общества, которая попыталась поставить и решить этот
вопрос конкретно-практически, выведя идейные споры на
уровень публичной политики. Особое значение в этом процессе
приобретали личностные характеристики и масштаб усилий,
прилагаемый для строительства гражданской нации. И Аксаков,
и Ключевский, и Струве — люди, доказавшие в разные
исторические периоды в конкретных обстоятельствах свой
высочайший коэффициент «личной годности», если воспользоваться
известной формулой продуктивной личности самого Струве.
Подчеркнем, упоминание выдающихся представителей
отечественной культуры в одном ряду - не произвольное
сопоставление, а в исследовательском плане историко-философская
реконструкция национально-культурного либерализма в России в
его интеллектуальной и общественно-политической форме.
И у Аксакова, и у Ключевского, и у Струве культурное и
политическое строительство нации невозможно без трех важных
условий - по своей природе либеральных принципов —
экономического развития, деятельного правосознания на основе
признания прав и свобод, защищаемых государством, и, главное,
нравственной работы самого общества. Эта концепция
культурной работы общества — в экономическом ли делании с его
знаменитым призывом Струве «идти на выучку к
капитализму» или в политическом обустройстве России — центральная и
основополагающая. Франк выскажется по этому поводу весьма
определенно, подмечая любовь Струве к жизни, ее богатству и
полноте: «Доминирующая в его миросозерцании идея
культуры - всяческой культуры, материальной не менее, чем
духовной, или — точнее — неразрывного единства в культуре ее мате-
* Ключевский В. О. Курс русской истории. С. 1179.

Единство культуры и политики: либерально-консервативный... 111
риального базиса и воплощения с ее духовной сердцевиной —
вытекала из этой его органической обращенности на жизнь»*.
Фундаментальные принципы культурного либерализма
получают в лице Струве теоретика и деятельного практика, а сама
идея свободы остается главенствующей в духовном
устройстве личности до конца жизни. По словам Франка, «начав
юношей с утверждения, что свобода может быть достигнута
и основана только на положительном развитии и обогащении
культуры, он кончил в старости тем же заветным убеждением
о неразрывности связи свободы с преемственным развитием
культуры»**.
Заметим, что тема преемственности со всей остротой
обнаружила себя в дискуссии о месте и роли России в мировой истории
уже в XIX в. А на рубеже столетий драматический процесс
становления национально-исторического самосознания,
подогреваемый непримиримыми спорами почвенников и западников,
консерваторов и либералов, монархистов и социалистов, стал
уже не только предметом философской рефлексии, но и
политической борьбы Струве. В той или иной степени проблема
преемственности содержала в себе опыт обоснования
культурного предания, касаясь прошлого — культурной памяти
народа и цивилизационной идентичности. Любая политическая
модернизация содержала в себе потенцию колебания культурных
основ и социальных потрясений, что, собственно, по причине
отсутствия гражданско-политических механизмов
регулирования общественной жизни и привело к первой русской
революции. Результаты идейной вестернизации на рубеже XIX—XX вв.
при социально-психологической неготовности как власти, так
и народных масс, произвели эффект революционного взрыва.
Получалось, что рывок в современность возможен не иначе,
как на разрыве вековых традиций. В атмосфере контрреформ
Александра III и Николая II, продолжившего курс отца,
культурная традиция представала уже как архаика и рутина, как
безжизненный традиционализм социальных и политических форм,
как «неконвертируемое» в будущее прошлое. Струве одним из
первых указал на родовую травму русской цивилизации - на
возникший в ней разрыв метафизических и инструментальных
Франк С. Л. Умственный склад, личность и воззрения П. Б. Струве.
С. 480.
* Там же. С. 487.

112 О. А. Жукова
ценностей. Сакральное восприятие власти, отсутствие
полноценных гражданских институтов, низкий уровень хозяйственной
культуры рутинизировали социальный порядок в жесткую,
косную форму традиционалистской военно-бюрократической
империи, в которой свобода лица была резко ограничена.
Путь русского освобождения был крайне тяжелым. В первом
номере «Русских ведомостей» за 1906 г. Струве писал: «В
новый год Россия вступает нерадостно. Мы все настроены если не
горестно, то во всяком случае торжественно-серьезно.
Перелом народной жизни ломает и ранит каждого из нас. Но как ни
ужасны картины Гражданской войны, оглядываясь на истекший
1905 год, мы можем и должны с гордостью сказать: страна
свершила великое дело; родилась русская свобода, создан русский
гражданин. Никакие безумства ослепленных людей, никакие
преступления слуг старого порядка, никакие подлоги не
вычеркнут этого дня из русской истории, не упразднят всенародного
подвига обновления, родившегося от "великой любви" и
"святого гнева" целых поколений борцов за русское освобождение»*.
Следом, в другой январской статье, говоря об отсутствии
навыка свободной гражданской жизни в стране, в которой есть
духовные традиции, но нет еще политического опыта, Струве
обосновывает свой центральный тезис о «принципиально-моральном
отношении к политической деятельности»**. Из этого тезиса, по
сути, вырастает вся концепция «Вех» и усиливается
осознание культурной ценности государства как теоретической
основы либерального консерватизма уже зрелого политика. Идея
культуры как преемственности духовно-исторического опыта
нации в политическом мышлении Струве все отчетливее
проявляет себя: «В огромной перестройке всего народного быта,
происходящей в современной России, культурным
победителем выйдет то политическое направление, которое соединит в
себе революционный энтузиазм с мудрым уважением к
самодеятельности народа, отрицающим творческую силу приказов
и внушений. Чем раньше вся русская идейная интеллигенция
станет на эту точку зрения, — заключает Струве, — тем крат-
ковременнее будет торжество реакции и тем полнее и прочнее
будет победа русской демократии»***.
* Русские Ведомости. 1906. 1 января. № 1.
** Полярная Звезда. 1906. 27 января. № 7. «Заметки публициста».
*** Там же.

Единство культуры и политики: либерально-консервативный... 113
В эти три послереволюционных года Струве были
продуманы основные положения философии политики как философии
культурного дела. Теперь уже задача соединения истории с
современностью для ученого и политика Струве означала борьбу
за государственную целостность России с сохранением ее
самобытного культурного лица. Революционные действия и лозунги
он посчитал внушенными «духом, враждебным культуре, ибо они
подрывали самую основу культуры — дисциплину труда»*. Как
утверждал Струве, «Великая Россия для своего создания
требует от всего народа, и прежде всего от его образованных классов,
признания идеала государственной мощи и начала дисциплины
труда»**. По сути в знаменитой работе 1908 г. кристаллизуется
политическая концепция либерал-консерватора Струве с его
идеей культурно ориентированного государственного
строительства. Ее основные категории — национальная жизнь, культура
как содержание политического сознания, крепость государства,
его хозяйственная мощь, право и права: «Политика общества и
должна начать с того, чтобы на всех пунктах национальной жизни
противогосударственному духу, не признающему
государственной мощи и с нею не считающемуся, и противокультурномудуху,
отрицающему дисциплину труда, противопоставить новое
политическое и культурное сознание. Идеал государственной мощи
и идея дисциплины народного труда — вместе с идеей права и
прав — должны образовать железный инвентарь этого нового
политического и культурного сознания русского человека»***. Строя
теорию государства, Струве мыслит его как политическое тело
нации. Это не тождественные понятия, поскольку нация шире и
глубже укоренена в истории, чем государство, тем не менее для
него они составляют органический субстрат исторической жизни,
имеющий и метафизическое измерение. «Государственная мощь
невозможна вне осуществления национальной идеи.
Национальная идея современной России есть примирение между властью и
проснувшимся к самосознанию и самодеятельности народом,
который становится нацией. Государство и нация должны
органически срастись, — пишет Струве****. В основе нации всегда лежит
культурная общность в прошлом, настоящем и будущем, общее
Струве П. Б. Patriotica. С. 55.
Там же.
Там же.
****Тамже. С. 61-62.

114 О. А. Жукова
культурное наследие, общая культурная работа, общие
культурные чаяния, — продолжает рассуждать автор. — Это было ясно
еще в классической древности, где эллинство было широкой
национальной идеей, не умещавшейся в государственные рамки...
Ценность и сила нации есть ценность и сила ее культуры,
измеряемая тем, что можно назвать культурным творчеством»*.
Разграничение между государством и нацией идет по линии
культуры, так как только культура высвобождает личность, дает
ей основу для выстраивания индивидуальной жизненной
стратегии, задает горизонт совершенствования. «Всякая крупная
нация стремится создать себе государственное тело. Но идея и
жизнь нации всегда шире, богаче и свободнее идеи и жизни
государства. Гете несомненнее Бисмарка, как сказал бы Тургенев,
как он сказал, что Венера Милосская несомненнее принципов
1789 г. В нации, которая есть лишь особое, единственное
выражение культуры, нет того жесткого начала принуждения,
которое неотъемлемо от государства. Ибо культура и по своей идее,
и в своих высших реальных воплощениях означает всегда
духовные силы человечества в их свободном росте и объединении.
Национальное начало мистично так же, как государственное.
Но с другим оттенком, более мягким и внутренним, в силу
которого оно без всякого принуждения владеет человеком. Можно
ненавидеть свое государство, но нельзя ненавидеть свою
нацию», — заключает Струве в «Отрывках о государстве»**.
При рассмотрении ключевых моментов философии политики
и культуры Струве неизбежно возникает вопрос: применимы ли
его идеи и теоретические конструкты к опыту современности,
насколько совпадает образ Великой России с
внутриполитической и геополитической повесткой дня сегодняшнего? Как видно
из работ, основные понятия, определяющие его
исследовательский горизонт, — государство, нация, культура — рождены
эпохой модерна. Но историческая парадигма модерна
сменяется постсовременностью, привычные границы культурных миров
трансформируются. «Ментальные карты» культур в сознании
их носителей не совпадают с координатами истории и
географии государств. Одна из тенденций такова, что культуры в их
языковой, религиозной, бытовой, хозяйственно-экономической
и политической форме выражения все менее привязаны к на-
* Струве П. Б. Patriotica. С. 61-62.
**Там же. С. 67.

Единство культуры и политики: либерально-консервативный... 115
циональным традициям, а государства, включаясь в систему
глобального рынка, делегируют часть своего суверенитета
иным структурам — политическим, военным, финансово-
экономическим. Миграционные потоки рабочей силы
изменяют этноконфессиональный состав населения. Метафизические
смыслы культуры, о воплощении которых в реальной
практической и политической жизни говорил Струве, теряют свое
значение вместе с деактуализацией религиозно-культурных
традиций, в первую очередь христианской. Культурная
идентичность теперь не является «наследственным» фактором, акцент
с усвоения традиции как готового культурного образца жизни
переносится на рефлексию исторического опыта, во многом
конструируется заново. Существование национальных культур
и государств, как основной философской темы Струве,
осложнено глобальной открытостью мира — интенсивностью циви-
лизационных взаимодействий политических и экономических
субъектов. Логика развития стран, наследниц
западноевропейской культуры, привела к технологическому перевооружению
и активной трансформации социальных и культурных практик.
Современность получила новый «формат» - информационный.
С известной долей уверенности можно утверждать, что
жизненный цикл человека и общества активно «переформатируется».
Нет уголка пространства и нет фрагмента времени, которое не
оказалось бы непроницаемым для информации, в любой момент
могущей стать доступной глобальному пользователю. Даже
межличностная коммуникация посредством сети превращается
в массовую коммуникацию, охватывая индивидов глобальным
общением здесь-и-теперь, которое может быть начато и
завершено в любое время волей только одного из участников.
Информационная форма социализации создает предпосылки такого
типа отношений, при которых политическая, экономическая и
культурная деятельности вне этого способа коммуникации будут
просто невозможны. Универсалистский тренд информационной
культуры неизбежно несет в себе разрушение традиционных
практик и мировоззренческих систем, прежде обеспечивавших
целостность обществ на уровне базовых ценностей и смыслов.
Теперь уже и культурная идентичность в категориях рода,
религии, семьи, нации (культурной и политической), государства
как страны-Родины не является данностью, а становится
множественной и текучей.
Все эти «симптомы» говорят о том, что эпоха глобализации
уверенно выступает едва ли не безальтернативным проектом со-

116 О. А. Жукова
временности. Не является ли тогда государственно-культурное
мышление политика и философа П. Б. Струве архаичным,
может ли оно быть конвертировано, как интеллектуальный
капитал в процесс строительства политической нации современной
России? Вероятно, национально-государственнической
риторикой зрелого Струве можно обозначить одну из
контртенденций эпохи глобализации, которая связана с сохранением
национальными культурами своих традиций, а государствами —
суверенитетов. Так, Япония осваивает вариант локализации,
идя по пути синтеза локальной культуры с мультикультурным
миром. Другая древнейшая цивилизация, такая как Иран,
формирует свою идентичность на основе фундамента религиозных
ценностей и национального патриотизма. Индия, продолжая
оставаться «заповедником» архаической и средневековой мен-
тальности, пытается прорваться в постиндустриальное
общество через освоение информационных технологий.
Коммунистический Китай, не отказываясь от идеи «срединного»
самодостаточного центра цивилизации, охотно модернизируется,
заимствуя образовательные технологии и «подворовывая»
научные и промышленные. В то же время практика
«плавильного тигля» в Америке, как и европейский мультикультура-
лизм, входит в фазу кризиса. В отношении к России
возникают и дополнительные трудности, связанные с национальным
вопросом: к какой культуре и традиции сегодня должен
отнести себя ее гражданин, учитывая фактор полиэтничности и
многоконфессиональности. В современной России проживают
представители более ста народов и малых этнических групп,
продолжающих сохранять бытовую культуру и хозяйственно-
экономический уклад, язык, систему верований и ценностей,
обрядово-ритуальную практику, ментальные установки и
поведенческие модели, формы художественного творчества. Как
видится, в логике Струве мы должны будем признать особенность
сложения российской общности и выделить государственную и
культурообразующую рель русского народа, в опоре на
православный тип духовности создавшего национальное государство
и мощную культурную традицию. Но в таком случае удастся ли
избежать конфликта культурных систем и найти новую
формулу культурно-политического единства? Другими словами,
смог бы Петр Струве сегодня сказать, какой путь в ситуации
жесткой геополитической и исторической конкуренции
должна избрать Россия? Удержался бы он на либеральных позициях
с учетом выполнения таких задач, как сохранение культурно-

Единство культуры и политики: либерально-консервативный... 117
исторического целого России и создания проекта бытия,
который мог бы стать ценностно-смысловой основой, разделяемой
многонациональным российским народом и вдохновляющей
других? Какой тип культурно-политического мышления,
исходя из исторической и философской логики Струве,
российская нация должна выработать, чтобы дать ответ глобальной
современности?
Понятно, что для выполнения подобной задачи необходима
духовно-интеллектуальная работа, связанная как с
восстановлением исторического самосознания, в значительной степени
искаженного событиями XX в., так и с анализом культурно-
исторического опыта России. Как представляется, проблема
заключается в характере синтезирования индивидуального
рефлексирующего сознания и духовных смыслов традиции,
укорененных в практиках культуры, на языке Струве —
синтезирования индивидуального опыта личности и культурного
творчества нации в совместной государственно-исторической работе.
Привнести эти идеи в общественное сознание, в язык и
концептуальные модели внутренней и внешней политики
означает привнести культурно-политическое мышление автора
«Великой России», осуществляющее синтез метафизических и
инструментальных ценностей. На наш взгляд,
альтернативы могут быть следующими: 1 ) консервация и неизбежная ру-
тинизация традиции; 2) радикальное ее обновление вплоть до
полного разрыва; 3) переосмысление и творческое развитие.
Собственно, только последний вариант по-настоящему
жизнеспособен и является вполне «струвевским». Именно он был
сформулирован мыслителем как цель и задача созидательной
деятельности во всех сферах жизни российского общества —
гражданско-политической, хозяйственно-экономической и
культурно-образовательной.
По сути, в связи с теоретическим наследием Струве нам
приходится отвечать на один вопрос: завершилось ли время
национальных государств и культур? Если ответ положительный, то
концепт Великой России сгодится, увы, для политических
спекуляций записных традиционалистов, как справа, так и слева
овладевших патриотической риторикой, но озабоченных только
своим выживанием. В этом случае вся жизнь и борьба Струве,
его послание в будущее должны быть признаны утопией, пусть
блестящим по замыслу и идейному уровню, но нереалистическим
культурно-историческим проектом. Ведь фундаментом всей
политической концепции Струве и, главное, духовным стержнем

118 О. А. Жукова
его личности — мыслителя, политика, общественного деятеля,
христианина, человека русской культуры — является
общенациональная и общегосударственная идея России, и именно
России исторической. Что вкладывал в эти понятия П. Струве?
В полемике с Ф. Степуном и новоградцами он обосновывает
свое понимание этой метафизической и культурно-политической
реальности. Быть носителем исторической России означает
чувствовать «себя едиными со всей историей России, с тем длинным
рядом "памятников" и с той непрерывной цепью "памятей", о
которых знаменитый русский историк говорил как о "нравственном
запасе, завещанном нам великими строителями нашего
нравственного порядка"»*. Показательно, что Струве делает ссылку
на речь В. О. Ключевского (1892) о «Значении преподобного
Сергия для русского народа и государства». Здесь раскрывается
и глубинная христианская интуиция Петра Струве. Человек был
призван Богом к соработничеству, к возделыванию сада. Это
культурная работа. Смысл культуры — возделывание.
Предельная цель — совершенствование самого человека. Проповедь
совершенствования универсальна, а векторы деятельности
многообразны, поскольку культура - это и материально-предметный
мир, и тип отношений, и социально-политический уклад. Струве
убежден, что русская культура в своем национальном развитии
достигла мирового значения, и в этом смысле представляет
собой развитие христианской цивилизации, ее ценностей,
смыслов и культурных практик. Для Струве национальная культура
стала проводником христианского универсализма. Как отмечал
Д. С. Лихачев, в основании ценностно-смысловой сферы
европейской культуры находятся три моделирующих ее категории:
личностность, универсализм, свобода**. Безусловно,
историческая Россия Струве — это вариант русской Европы как основы
культурной и цивилизационной идентичности российской
государственности. Поэтому если свести итог творческой эволюции
русского философа к какой-то одной самоценной для него идее,
то справедливо говорить о национально-культурной формуле
европейского либерализма.
* Струве П. Б. Дневник политика (1925-1935). Россия и славянство.
1932. О нечуткости проповедников «Нового града». М., Париж. 2004.
С. 693.
Лихачев Д. С. Три основы европейской культуры и русский исторический
опыт//Наше наследие. 1991. № VI (24). С. 15-16.

Единство культуры и политики: либерально-консервативный... 119
После революции 1917 г. концепция Великой России
разрабатывается как некий идеальный образ общественного
устройства. Он включает в себя сильное государство, способное
осуществлять власть, гарантировать свободу и права личности,
дисциплинировать социальную жизнь; нацию, которая
является выражением духовного единства государства и народа;
религию, выступающую в качестве духовной основы жизни;
империю, репрезентирующую мощь национального
государства. Объединяющим началом для государства, нации и
личности выступает культура, в которую вкладывается смысл
духовного переживания человеком истории и общественной
солидарности. Знаменитая фраза Струве, подтверждающая
«спайку» общества, государства и культуры: «мы —
государственники, патриоты и националисты, и потому для нас Россия
превыше всего»*. Признавая неразвитость гражданского
общества, бесформенность государства, деградацию
национального самосознания, тем не менее Струве видит образ Великой
России как национальную версию европеизма. Он вынужден
признать, что русская государственность покоилась на
монархической форме правления: «В прошлом России были стихии
пагубные и тлетворные — таковыми были и крепостное право,
и личный произвол власти, то "самовластие", то "тиранство",
которое наши предки очень хорошо умели отличать от
"самодержавия", но русская национальная власть на протяжении
веков была великим творцом культуры»**. В общий ход
рассуждений о формах социально-политического устройства
примешивается и скептицизм в отношении европейского
парламентаризма. По мнению Струве, современные партии не правят, а
общественные лидеры только политиканствуют: «Вопреки той
распространенной доктрине, которая суть современной
демократии видит в господстве политических партий, я полагаю,
наоборот, что эта демократия спасается от поражения и гибели
преодолением партийности. Совершается это на разных путях,
но совершается неуклонно и основательно»***.
* Струве П. Б. Дневник политика ( 1925-1935) // Возрождение. 1926.
Простая речь о трудных делах. С. 142.
Там же // Россия. 1928. «Младороссы». Социал-легитимисты.
«Крестьянская Россия». Национал-республиканцы. С. 382.
** Там же//Россия и славянство. 1931. Десятилетие царствования короля
Александра I. С. 607.

120 О. А. Жукова
Анализируя события прошлого и настоящего, Струве
предлагает культурно-политический проект Великой России как
действенный план борьбы за Россию историческую. Струве
противостоит мнению И. Бунина, что России конец. Он как
бы не хочет слышать горькие размышления бунинского героя,
плывущего на пароходе в Константинополь, в рассказе с
характерным названием «Конец» — «России конец, всей прежней
жизни тоже конец». Один из самых ярких патриотов, Струве
страшно переживает эту катастрофу. Но, расставаясь с
Россией, он ее не хоронит. В 1934 г. в Белграде Струве выступает
с изложением восьми положений, где признает
свершившуюся революцию политической, культурной и моральной
катастрофой, но утверждает вечность России как национально-
исторической личности, ставит перед ней задачу изживания
язвы большевизма, подчеркивает, что большевики произвели
первый раздел России — ее расчленение. Однако, по глубокому
убеждению Струве, «России нужна не реставрация, а
возрождение или новое рождение. Возрождение потому нужно, что
только оно и возможно. Реставрация же невозможна»*.
Струве излагает свое кредо политика, патриота и человека русской
культуры: «Как тогда, так и теперь я продолжаю верить в белую
идею, в национальное освобождение, в предание и заветы
исторической России. Мой национализм и мой консерватизм стали
для меня на шестом десятке лет подлинной второй натурой»**.
Струве ставит диагноз: главное бедствие современной
России — потеря чувства исторической связи большого времени
культуры. На это самоощущение русского человека,
приведшее Россию как историческую личность к великой катастрофе
XX в., он указывает со всей силой своего публицистического
таланта. Струве предлагает вернуться в историю, т. е. в
христианский универсализм и европейскую идентичность, через
национальное государство. По Струве, русский человек
обязан стать европейцем, идя по пути освоения национальной
культуры. Рассуждая в «Вехах» о русской интеллигенции, он
подчеркивает, что «русская идейная жизнь связана с духовным
развитием других, дальше нас ушедших стран, процессы, в них
происходящие, не могут не отражаться на состоянии умов в
Там же. Россия. 1927. Не социализм, не реставрация, а освобождение и
возрождение. С. 349.
Там же. Россия. Несколько признаний и заветных мыслей. С. 369.

Единство культуры и политики: либерально-консервативный... 121
России»*. В другой работе Струве отмечает отсутствие
критической традиции в русской философии и говорит о том, что надо
учиться у Запада: «В этом отношении мы должны многому еще
учиться на Западе, где критический дух есть ход многовекового
развития культуры и науки... в русских умах есть какая-то
философская свежесть... но, для того чтобы пустить в ход эту свежую
силу, необходимо и ее дисциплинировать и настоящим образом
ввести в русло мировой науки»**.
Проблема дисциплины мышления — это проблема
культурной работы, которая преобразует человека в личность,
это проблема европеизации и окультуривания русского
социума в широком смысле слова, о необходимости которой
постоянно говорил Струве. Его интеллектуальная биография
представляет собой именно попытку восполнения дефицита знаний
и рациональной рефлексии, продолжая в то же время
традицию русской культуры, созидающей себя в языке и духовно-
эстетическом переживании. Своей программой культурной
работы философ и политик пытался выстроить пространство
«серединной» культуры, на отсутствие которой обращали
внимание и Н. Бердяев, и Ф. Степун. В «Русской идее»
Бердяев замечает: «У русского народа была огромная сила стихии и
сравнительная слабость формы. Русский народ не был народом
культуры по преимуществу, как народы Западной Европы, он
был более народом откровений и вдохновений, он не знал меры
и легко впадал в крайности. У народов Западной Европы все
гораздо более детерминировано и оформлено, все разделено
на категории и конечно»***. Отсюда и эсхатологичность русского
мироощущения, связанная с «самой структурой русского
сознания, мало способного и мало склонного удержаться на
совершенных формах серединной культуры»****. Со всей
отчетливостью на эту проблему укажет и Ф. Степун. Отсутствующим
звеном в его видении является культура как инструментальная
форма знаний и правового порядка вкупе с простой моральной
порядочностью: «Как стиль русской равнины и русского отно-
Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции. М., 2007. С. 222.
Струве П. Б. На разные темы. VI. Основные мысли книги М. О. Гер-
шензона. С. 265.
Русская идея в кругу писателей и мыслителей русского зарубежья:
в 2 т. М., 1994. Т. 2. С. 205.
***■■'Там же. С. 232.

122 О. А. Жукова
шения к земле, так и стиль русского философствования явно
свидетельствует о том, что религиозная тема России роковым
образом связывается в России со своеобразным тяготением к
бесформенности — с каким-то специфически русским формо-
борчеством. Есть нечто в русской душе ( нечто очень глубокое и
очень правдивое), что затрудняет всякий переход религиозной
жизни в религиозную культуру и тем тесно связывает русскую
религиозность с некультурностью России»*. Русской
философии, по мнению Степуна, не удалось сформировать срединную
культуру России, позволившую бы ей преодолеть
бесформенность и непроясненность своей социальной и духовной жизни.
Более того, «не став философией, она осталась
полуфилософским и полурелигиозным отрицанием философии»**.
Как показали события, и Бердяев, и Степун были правы в
оценке бесформенной религиозности русской культуры,
приведшей к созданию коммунистического мифа. Струве же увидел
проявление этой болезни русского духа в интеллигенции —
носительнице отрицательного заряда русской религиозной стихии.
В «Вехах» он настаивает на том, что «в безрелигиозном
отщепенстве от государства русской интеллигенции — ключ к
пониманию пережитой и переживаемой нами революции »***. Это суть
материализма и позитивного радикализма, «религиозности без
ее содержания»****. Отсюда следует у Струве идея воспитания и
личной ответственности: «Вне идеи воспитания в политике есть
только две возможности: деспотизм или охлократия»
.Интеллигенция возбудила народ, но не выступила его воспитателем
в политике. Струве призывает русскую интеллигенцию
пересмотреть свое миросозерцание и главный его устой —
«социалистическое отрицание личной ответственности» За этим
последует необходимый возврат к религиозному
мировоззрению, т. е. к принципу «личного самоусовершенствования
человека», безразличному для социализма **. Отвечая на извеч-
* Степун Ф. А. Жизнь и творчество. Избранные сочинения / вступ.
статья, сост. и коммент. В. К. Кантора. М., 2009. С. 412.
** Там же. С. 413.
*** Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции. М., 2007. С. 212.
****Тамже. С. 216.
Там же. С. 217.
Там же. С. 220.
Там же. С. 210.

Единство культуры и политики: либерально-консервативный». 123
ный русский вопрос «что делать?», автор «Интеллигенции и
революции» сформулирует стратегическую задачу, которой сам
будет неукоснительно следовать до конца своей жизни: «Нам
нужна, конечно, упорная работа над культурой. Но именно для того,
чтобы в ней не потеряться, а устоять. Нужны идеи, творческая
борьба идей»*. Позже, в 1927 г., на страницах «России» Струве
выступит с «признанием и заветными мыслями» о русской
интеллигенции, подчеркнув, что она знала страсть к свободе, но
не обладала страстью к государственности и государственной
мощи. Пройдя через крушение государственности,
национальный позор и унижение, она сама должна возродиться на
здоровой и зиждительной силе «государственного самоутверждения и
национального самопризнания»**. На наш взгляд, подобная
ситуация может быть объяснена только одним - ситуацией
разрыва между культурой и ее общественно-политической формой
бытия. Именно это расхождение метафизического и социально-
практического уровней жизни не позволяет проявлять человеку
свое личное достоинство во всех сферах духовно-культурного и
социально-политического творчества.
Как нам представляется, Струве нашел способ создания
«срединной» культуры, выдвинув тезис о единстве
политики и культуры. Развивая мысль о демократии культуры, он шел
от идеи воспитания культуры, под которой понимал
общественную эволюцию на основе политических преобразований, чьей
целью является воспитание человека-гражданина. Для Струве
человек социума, гражданской общественности — это человек
культуры. «Русская мысль», как пишет Струве, именно
культуру вычеркивала в своих идейно-политических проектах. По
его словам, «она создана утилитаристами и аскетами,
отрекшимися от культуры, то во имя мужика, то во имя Бога... и жало
этого миросозерцания направлено прежде всего против идеи
культуры, против самодовлеющей ценности духовных идеалов,
воплощаемых в исторической жизни »***. Справедливо говорить,
что культуру Струве понимает как своего рода ресурс
самоорганизации. Она дает возможность определенные идеи —
политикам же. С. 224.
Струве П. Б. Дневник политика ( 1925—1935). Россия. 1927.
Несколько признаний и заветных мыслей. С. 369.
Струве П. Б., Франк С. Л. Очерки философии культуры. Сб. статей. М.,
1999. С. 134-135.

124 О. А. Жукова
ческие и религиозные — «верифицировать» своим личностным
опытом. Именно культура становится полем борьбы за
человека. Культура диалогична, организовывая собой
пространство идейной борьбы и социальной коммуникации, влияющее
на политику. Политика же, по Струве, это конкретная форма
культурной работы, где метафизические ценности
утверждаются через определенный набор инструментальных действий.
Всем своим опытом интеллектуальной и социальной
активности П. Струве пытался преодолеть сложившийся в русской
культуре катастрофический для ее эволюционного развития
разрыв метафизических и инструментальных ценностей —
небом идеала и жизненными реалиями. В отечественной истории
этот разрыв стягивался посредством мифа, обосновывающим
культурное предание: срыв развития после царствования
Ивана Грозного, последовавшей смутой, интервенцией и
национальным ответом русской земли, который свелся к
традиционной формуле порядка — царской власти. Срыв развития
национального государства, произведенный церковными реформами
Никона, когда произошел катастрофический раскол общества,
его базовых консолидирующих ценностей. Затем петровская
модернизация, казалось бы, вернувшая Русь в большое
время истории через трансляцию империи, вестернизировавшая
одну часть общества, а другую оставившую в Средневековье,
в веке XVI. И, наконец, разрыв между традиционалистским
общественно-политическим устройством русского государства
и общим процессом культурного и экономического развития на
рубеже XIX—XX вв., приведший к революции. Российская
цивилизация не выдержала мистической истерии правых и
революционной агрессии левых, сорвавшись в бездну.
В статьях и выступлениях послереволюционного периода
Струве возвращается к центральной для него теме: воспитание
свободного человека в личность есть основа общественной
стабильности и развития. Она зиждется на идее личной годности,
впервые высказанной в статье «Интеллигенция и народное
хозяйство» в 1908 г.: «прогрессирующее общество может быть
построено только на идеи личной годности как основе и мериле всех
общественных отношений... в идее личной годности перед нами
вечный реалистический момент либерального миросозерцания»*.
Струве П. Б. Интеллигенция и народное хозяйство // Избранные
сочинения. Сб. статей. М., 1999. С. 80.

Единство культуры и политики: либерально-консервативный... 125
Созидание личности невозможно без культурной и
политической работы. Струве категорически заявляет: «Бессмысленно
и нельзя противопоставлять политику и культуру. Только
партийная, доктринерская, сектантская, т. е. порочно
направленная и ослепленная, политика может быть противопоставляема
национально-культурной работе. Разумно и верно направляемая,
зрячая политика в своих психологически и технически
правильных средствах и подходах и в своих все мелко и одностороннее,
все мелколичное и случайно-внешнее преодолевающих высших
целях и идеалах, такая политика, наоборот, как-то всецело
совпадает с национально-культурным деланием, им питается, его
подпирает»*. Более того, как пишет Струве, «...возведение
политической работы к ее высшему культурному и в конечном счете
религиозному смыслу, в то же время оно означает объединение
политического действия и культурной работы в некое единое и
напряженное национальное служение»**. Еще раз к определению
политики он возвращается на последних страницах «Дневника
политика»: «Это нечто гораздо большее, но без чего всякая
политика и мелка, и скучна, и немощна. Я это чувствую всем своим
существом. Чувствую и исповедую»***.
В отстаиваемой Струве позиции, действительно,
можно видеть нечто большее, а именно программу культурно-
творческого христианского гуманизма. Культура духовна.
Без христианства, по Струве, нас ожидает новое варварство.
Христианство смогло включить в себя науку и дать светскую
(гражданскую) концепцию права, защищающую онтологию
личности — свободы лица, открытую искупительной жертвой
Христа. Очевидно, в Х)^в. страны христианской традиции
выступили авторами нового глобального мира. Европа и Америка
как своего рода локомотив современности втянули в этот
процесс неевропейские цивилизации. В современном
геополитическом формате концепция христианского либерализма
П. Б. Струве видится как идея нового религиозного сознания и
нового универсализма, где религия в большей степени не
социальный институт, а духовный опыт личности — мера его нрав-
Струве П. Б. Дневник политика ( 1925—1935) // Возрождение. 1926.
По поводу статей Н. А. Цурикова. С. 164.
Там же // Россия и славянство. 1932. По поводу статьи Н. А. Цурикова.
С. 708.
Там же // Меч. 1935. На путях к церковному объединению. С. 816.

126 О. А. Жукова
ственного самосознания. Эту программу Петр Бернгардович
излагает в докладе «Метафизика и социология» (1934). И опять
он остается верным себе, своей интуиции синтеза культуры и
политики на основе религиозно понимаемого опыта духовной
свободы. Еще в статье 1909 г. «Религия и социализм» он
высказался о грядущей судьбе культуры и будущем религиозного
миросозерцания. Указав на идею Бога в старом либерализме,
Струве включил творческую волю человека в духовную картину
мира: «Я думаю, что на смену современному религиозному
кризису идет новое подлинно религиозное миросозерцание, в
котором воскреснут старые мотивы религиозного, выросшего из
христианства, либерализма — идея личного подвига и личной
ответственности, осложненная новым мотивом свободы лица,
понимаемой как творческая автономия. В старом религиозном
либерализме недаром были так сильны идеи божественного
предопределения и божественной благодати. Всю силу
творческой воли этот либерализм сосредоточил в Боге. Современное
религиозное сознание с таким пониманием Бога и человека и
их взаимоотношения мириться не может. Человек как носитель
в космосе личного творческого подвига — вот та центральная
идея, которая мирно или бурно, медленно или быстро захватит
человечество, захватит его религиозно и вольет в
омертвевшую личную и общественную жизнь новые силы. Такова моя
вера», — заключает Струве*.
Если попытаться свести все многообразие тем, которые были
в той или иной мере затронуты вниманием П. Б. Струве, то
главным сюжетом, своего рода «становым хребтом» его
мировоззрения, окажется проблема культуры и свободы, что так точно
подметит С. Л. Франк. Именно Струве и Франку принадлежит
совместный замысел обширного сочинения о культуре и
свободе (1906), частично реализованный в «Очерках философии
культуры» и в других работах Струве. Свобода и культура, по
Струве, встречаются в личности. Сама же личность становится
движущим актором всей .новой политической истории: «Идея
личности заполняет собою новейшее политическое развитие
человечества. Идея эта не была совершенно чужда древности,
но только христианская культура нового времени облекла ее в
ясные формулы. Политическая идея личности в той форме, в
какой она уже сильной струей пробивается в европейской куль-
* Струве П. Б. Религия и социализм. Сб. статей. М., 1999. С. 97.

Единство культуры и политики: либерально-консервативный... 127
туре начиная с XVI века — христианского происхождения.
Первыми глашатаями ее были религиозные реформаторы, и
первым практическим приложением ее было требование свободы
совести, т. е. религиозного самоопределения человека»*. Таким
образом, согласно Струве, носителем христианского
универсализма является свободно-творческая личность,
чувствующая незримую духовную связь с нацией и черпающая потенциал
своего развития в почвенном слое национальной культуры.
Нация же — это общность, идущая путем социально-культурных
преобразований — путем постоянной социальной,
политической, экономической работы и духовного творчества. На этом
понимании и основывается проект созидания Великой России,
выношенный Струве в процессе борьбы за историческую Россию
и отложенный в качестве стратегической задачи ее будущего
созидания. В нем он выступает с призывом объединения
гражданских сил страны для осуществления задачи вхождения России
в современную европейскую цивилизацию. Идейный базис и
инструментарий, который содержит программа Великой России,
действительно актуален. Ее целью является новое культурное
и политическое сознание русского человека, задачей — мощь
страны как результат внутриполитического, экономического и
культурного развития, конкретными направлениями работы —
дисциплина труда, идея права и прав, свобода лица.
Версия национально-культурного либерализма Струве
сегодня — это формирование государственности как одной из
задач модернизации, а также воспитание культурой личности
и общества. Данный путь развития противостоит и советскому
традиционализму, и ультра-либерализму, скорее,
напоминающему большевизм и по идеологии, и по практике с жесткой
прагматической целью обогащения малой группы за счет
обрушения и деградации социально-культурной, государственной
и экономической сфер. Потому для сохранения государства,
культуры, нации возвращение метафизических идеалов
свободы лица в высшем религиозном смысле в политике кажутся
сегодня безальтернативными, но при одном жестко выполняемом
условии: должно быть удержано срединное пространство
жизни и культуры. Не лишним и своевременным здесь будет
методологическое ограничение, вводимое Струве для
понимания взаимодействия религиозных, культурных и политических
* Струве П. Б. Ratriotica. С. 309.

128 О. А. Жукова
реалий: «В качестве социологических преломлений
христианской идеи мы находим в истории и современности и анархизм,
и социализм, и либерализм, и консерватизм. Конечно, в самом
христианстве заложены возможности этих различных
истолкований и преломлений. Но все они стоят, по существу, вне
религиозного ядра христианства. Вот почему, — продолжает
философ, — оставаясь на религиозной почве христианства, нельзя в
наше время сознательно его мистическую религиозность
связывать с политическим и социальным радикализмом, так же
как нельзя и связывать ее с какими-либо видами
консерватизма. Психологические и социологические связи, которые можно
нащупать в этой области, лишены нормативного руководящего
значения для религиозного сознания»*.
С нашейточкизрения, запрос на консервативно-либеральный
проект, теоретиком которого является Струве, в современной
России реален и уже начинает формироваться. В российском
обществе он имеет специфический исторический разворот —
целостность гражданской нации в многообразии национальных
культур. С большой долей уверенности можно утверждать, что
он будет идти в одной «связке» не только с политической
проблемой, но и с образовательной. Ведь становление личности,
являющейся для Струве автором культуры и политической
жизни, — это и путь обретения культурной идентичности. Опыт
культурной истории наследуется и транслируется, преломляясь
через личностный смысл, и тем самым приобретает
социокультурную практическую направленность. Как будут восприняты,
поняты и продолжены традиции и духовное наследие русской и
других национальных культур молодым поколением, такой
вектор развития примет современная Россия, в которой процесс
непрерывной культурной самоидентификации индивида и
общества стал реальностью, как и для большинства
национальных государств эпохи постмодерна.
Все это подтверждает необходимость освоения и
переосмысления наследия П. Б. Струве для того, чтобы исключить саму
возможность исчезновения России как исторического
субъекта. Его программа предполагает строительство социальных
институтов, создание разумной прагматической
инфраструктуры жизни — культурной и экономической, оздоровление
общественной нравственности с доминированием ценностей труда,
* Струве П. Б. Pätriotica. С. 401.

Единство культуры и политики: либерально-консервативный... 129
интеллекта, знания, а также ценностей дома и семьи — тех
идеалов, которые были выношены и подтверждены
духовными традициями народов, составляющих гражданскую нацию
современной России. Политическое мышление Струве,
формирующее пространство «срединной культуры», утверждает
культуру как медиатора и коммуникатора в диалоге этнических
и национальных общностей, социальных институтов и духовных
традиций. Точкой опоры здесь, согласно Струве, становится не
реставрируемое прошлое, а возвращающееся будущее, т. е.
критически и творчески переосмысленное прошлое,
увязанное с реалиями настоящего. И если в моральное перерождение
«творцов» и «архитекторов» современной российской
политики — новорусской олигархии и постсоветской бюрократии — не
очень верится, то молодое поколение может вселить
определенную надежду на возрождение страны, не реставрацию, а
именно возрождение. В этом был абсолютно убежден автор, на наш
взгляд, одной из самой интеллектуально продуманной и
практически ориентированной концепции Великой России — Петр
Струве. Предложенный им и переосмысленный обществом
сегодня творческий путь решения вопроса о национально-
государственном бытии России мог бы стать концептуальной
основой обновления и возрождения страны — «новым-старым»
проектом созидания культурной и политической нации.

А. А. Кара-Мурза
П. Б. Струве и развитие им концепции
«личной годности»
Предисловие
Общая канва эволюции общественно-политических
взглядов Петра Бернгардовича Струве достаточно
хорошо известна как из его собственных воспоминаний,
так и из серьезных исследований*. Известно, например,
что совсем юный Струве наследовал от отца
«патриотические, националистические порывы, окрашенные
династическими и в то же время славянофильскими
сочувствиями, граничившими с ненавистью к
революционному движению»**. А первый серьезный
мировоззренческий сдвиг произошел в 1885—1886 гг. и был
вызван глубоким потрясением от противостояния с
режимом кумира его юности, либерального
славянофила Ивана Аксакова***. Как результат: идеи «русской
* См., напр.: Струве П. Б. Мои встречи и столкновения с
Лениным // Возрождение. Литературно-политические тетради / под
ред. С. П. Мельгунова. Париж, 1950. № 9, 10, 12; Пайпс Р.
Струве: левый либерал. 1870-1905. М., 2001 ; Он же. Струве: правый
либерал. 1905-1944. М., 2001.
** Струве П. Б. Мои встречи и столкновения с Лениным //
Возрождение. 1950. № 9. С. 115.
*** Эту точку зрения высказывает, например, Р. Пайпс, который
пишет, что переход к либерализму в середине 1880-х гг. явился у

П. Б. Струве и развитие им концепции «личной годности» 131
исключительности» у юноши постепенно выветриваются;
универсальная идея свободы, напротив, укрепляется. Струве, по
его собственным словам, «по страсти и убеждению становится
либералом и конституционалистом»*.
Впрочем, три года спустя, он примыкает к марксистам, на
этот раз, по его словам, «чисто рассудочным путем»:
«Социализм, как бы его ни понимать, никогда не внушал мне никаких
эмоций, а тем более страсти. Я стал приверженцем
социализма.., придя к заключению, что таков исторически неизбежный
результат объективного процесса экономического развития»**.
К 1900—1901 гг. Струве отходит от социал-демократии: его
разводит с ней принципиально разное понимание соотношения
«силы» и «права» в историческом развитии***. Теперь он снова
либерал и конституционалист, поначалу левого, «освобожден-
ческого» толка. Дальнейшее движение его мысли — в
результате осмысления причин неудач русского освободительного
движения — идет «вправо», в сторону либерального
консерватизма. В Белом движении, а затем в эмиграции Струве прочно
занимает правоцентристские позиции, периодически
акцентируя свои конституционно-монархические предпочтения.
Струве «результатом внезапного озарения»: «При каких обстоятельствах это
произошло, мы можем только догадываться. Однако имеются твердые указания
на то, что этот интеллектуальный кризис был спровоцирован последним
столкновением, имевшим место между И. Аксаковым и цензурой незадолго до его смерти
в январе 1886 года» (Пайпс R Струве: левый либерал. С. 39). Более подробное
исследование нами этого вопроса доказывает полную обоснованность этого
предположения. (См.: Кара-Мурза А. А., Жукова О. А. Свобода и вера. Христианский
либерализм в российской политической культуре. Глава 4. М., 2011.)
Струве П. Б. Мои встречи и столкновения с Лениным // Возрождение.
1950. №9. С. 116.
Там же.
Эту противоположность взглядов либералов и социал-демократов
П. Б. Струве четко изложил на страницах «Освобождения»:
«Мировоззрению социал-демократии... чужда идея права. Реакционное насилие
самодержавия социал-демократия желает побороть революционной силой народа.
Культ силы общий с ее политическим врагом; она желает только другого
носителя силы и предписывает ему другие задачи. Право в ее мировоззрении
есть не идея должного, а приказ сильного. Мы с социал-демократами (и
вообще с революционерами) расходимся не только в тактике и даже не только
в программе, но в самых основах миросозерцания. У нас с ними различные
принципы» (Освобождение. 1905. 5 октября. № 78-79).

132 А. А. Кара-Мурза
Замечено между тем, что на протяжении всей своей богатой
событиями жизни П. Б. Струве никогда не тяготел к сколько-
нибудь существенной откровенности с публикой: жанр
партийной прессы, в котором ему приходилось по преимуществу
работать, никак не располагал к исповедничеству. Огромная
мыслительная работа, проделанная Струве, еще нуждается
в реконструкции, тем более что его идеи разбросаны по
бесчисленным небольшим по объему публикациям. В этой связи
представляется интересным сместить ракурс изучения
эволюции социально-политической мысли Струве, взяв в качестве
идейного стержня, пусть и известный*, но, как представляется,
недостаточно пока освоенный пласт его творчества, а именно
разработку им концепции «личной годности».
Действительно, в самых разных политических обстоятельствах
Петра Струве занимали одни и те же вопросы: по каким законам
формируется и ведет себя в истории ее деятель -
индивидуальная человеческая личность? Какой строй и за счет каких
механизмов наилучшим образом формирует оптимальные для
культурного и упорядоченного общежития человеческие качества?
Каков, в конце концов, набор этих искомых личностных качеств?
Или, подытоживая: как формируется и в чем проявляется
«личная годность» человека, и каким образом проникает в историю
поведенческая патология? Наблюдая за тем, как на протяжении
разных этапов жизни Струве отвечал на эти и сопутствующие им
вопросы, мы обретаем одну из впечатляющих картин (по
крайней мере, ее четкий абрис), на которую только способен
профессиональный мыслитель, - общеисторическую типологию
личностного поведения. Разумеется, эта концепция не только
постоянно уточнялась Струве на протяжении всей его жизни, но
и претерпевала существенные трансформации.
«Образованный класс» или «интеллигентщина»?
Известно, что одним из главных посылов в исследовании
П. Б. Струве проблематики «личной годности» стала тема
роковой мутации русского образованного класса в
«интеллигентщину», что и повлекло за собой цепь катастрофических
*См., напр.: Гайденко П. П. Под знаком меры // Вопросы философии.
1992. № 12.

П. Б. Струве и развитие им концепции «личной годности» 133
социальных потрясений. В своей наделавшей много шума
«веховской» статье «Интеллигенция и революция» (1909)
Струве связал этот процесс с «восприятием русскими передовыми
умами западно-европейского атеистического социализма»*.
В соответствии с таким пониманием процесса «первым
интеллигентом» (а следовательно, первым «антигероем» русской
политической культуры) у Струве в «Вехах» оказался Михаил
Бакунин: «Без Бакунина не было бы "полевения" Белинского,
и Чернышевский не явился бы продолжателем известной
традиции общественной мысли»**.
Этой, «интеллигентской», линии в русской культуре, по
мнению Струве, противостояла другая — линия русского
«образованного класса»: «Достаточно сопоставить Новикова,
Радищева и Чаадаева с Бакуниным и Чернышевским для того, чтобы
понять, какая идейная пропасть отделяет светочей русского
образованного класса от светочей русской интеллигенции.
Новиков, Радищев, Чаадаев — это воистину Богом упоенные
люди, тогда как атеизм в глубочайшем философском смысле
есть подлинная духовная стихия, которою живут и Бакунин в
его окончательной роли, и Чернышевский с начала и до
конца его деятельности»***. Итак, именно в «Вехах» П. Б. Струве
провел крайне ответственное различение двух, принципиально
разных, по его мнению, направлений в русской мысли, которое
есть различие отнюдь не историко-хронологическое: «Это не
звенья одного и того же ряда, это два по существу
непримиримые духовные течения (курсив мой. — А. /С), которые на
всякой стадии развития должны вести борьбу»****.
Струве П. Б. Интеллигенция и революция // Вехи. Из глубины. М., 1991.
С. 156. Разноплановая критика русской интеллигенции содержится в «Вехах» и в
статьях Н. А. Бердяева, С. Л. Франка, С. Н. Булгакова, а также других участников
сборника, но лишь у Струве - и это отметили, и вполне оценили оппоненты - эта
критика получила законченное концептуальное обоснование.
*Там же.
Там же.
Там же. Известно, что за эту весьма провокативную типологию русской
культуры 39-летний Струве немедленно подвергся беспощадной критике, в
том числе со стороны коллег по либерально-демократическому лагерю.
Оппонентов, надо думать, особенно раздражило то, что сам Струве еще совсем
недавно был апологетом русской интеллигенции и признавал за честь
состоять в ее рядах. (См., напр.: Милюков П. Н. Интеллигенция и историческая
традиция // Интеллигенция в России. Сб. статей. СПб., 1910.)

134 А. А. Кара-Мурза
Особо отметим положительное отношение Струве в
«Вехах» к фигуре А. Н. Радищева, это важно для последующего
изложения. Противопоставляя Радищева Бакунину, Струве,
разумеется, имел в виду не степень их радикализма, она была
высока у обоих. Но в отличие от «упоенного Богом» Радищева
Бакунин для Струве — во-первых, атеист, а во-вторых,
социалист, и именно в этом для автора главная разница*.
Однако к середине 1920-х гг. оценка Петром Струве
Радищева меняется кардинальным образом, и теперь уже именно
Радищев объявляется первым (вместо Бакунина) «антигероем»
русской интеллигенции. В статье «Радищев и Пушкин»,
опубликованной в газете «Россия» в октябре 1927 г., существенно
поправевший эмигрант Струве противопоставляет Радищева
и Пушкина, как, ни много ни мало, представителей двух про-
тивоположных тенденций в русской культуре: «Вообще в
истории русской культуры, быть может, не было людей, более
различных по всей их природе, чем Радищев и Пушкин»**.
В чем же заключается это принципиальное различие?
Струве подробно разъясняет: «Радищев чувствителен, слезлив,
слабонервен, психопатичен... Наоборот, Пушкин, будучи подобно
Гете, восприимчивым ко всем впечатлениям бытия, был, как и
Гете, не только физически и душевно здоров, но и
исключительно крепок»***. При этом Струве добавляет, что, перечитав не так
давно «Путешествие» Радищева (налицо, таким образом, не
поверхностно-случайный, а специальный и глубокий интерес к
проблеме), он «получил неотразимое впечатление, что как
автор этого произведения Радищев уже стоял на границе
душевной болезни, в припадке которой он наложил на себя руки»****.
И далее Струве еще более обостряет свою концепцию о двух
«психотипах» в истории русской образованности: «Радищев
* Стоит добавить, что вполне позитивное отношение Струве к Радищеву
просматривается и до «Вех», а также определенное время после их
выхода. См., например, полемику с-националистом А. С. Меньшиковым в
работе «Клевета и на предков, и на Конституцию» начала 1908 г. (Струве П. Б.
Patriotica. Политика, культура, религия, социализм. М., 1997. С. 103) или
статью «Исторический смысл русской революции» в сборнике «Из глубины»
1918 г. (Вехи. Из глубины. С. 464).
Струве П. Б. Радищев и Пушкин // Струве П. Б. Дух и слово. Статьи о
русской и западно-европейской литературе. Париж, 1981. С. 69.
***Тамже.
****Там же.

П. Б. Струве и развитие им концепции «личной годности» 135
как неврастеник не только впадал в преувеличения, но и сам
есть какое-то сплошное преувеличение. Пушкин же —
воплощенная мера и мерность. Пользуясь тем различением, которое
так метко обозначил сам же Пушкин, отличая "восторг" от
"вдохновения", можно сказать, что Радищев был человеком
восторженным, а Пушкин — вдохновенным»*. Наконец,
Струве формулирует финальный тезис, кардинально
отличающийся от его ранних интерпретаций феномена Радищева:
«Радищев — отец русской интеллигенции и интеллигентщины».
Пушкин же — «самый сильный, душевно и духовно здоровый
выразитель свободного от пут учений и лжеучений, творчески
мощного русского национального духа»**.
Итак, новая концепция Струве относительно путей
развития русского образованного сословия окончательно
проясняется: будучи детищем Петра Великого, это сословие получает
здоровое продолжение в пушкинской линии русской культуры;
линия Радищева же — дефектное ответвление русской
культурности, продуктом чего и становится феномен «интеллигенции».
И основными проявлениями этой «болезни» для зрелого
Струве являются уже не столько атеизм и социализм (Радищев,
повторяю, не был выразителем ни того, ни другого), а
отклонения, скорее, психические: избыточная чувствительность, тяга
к преувеличениям, отсутствие меры, что неизбежно ведет к
политическому радикализму.
Попутно заметим, что цитируемая статья Струве 1927 г.
отбирает приоритет у Н. А. Бердяева, по недоразумению
отданный ему невнимательными исследователями, о том, что якобы
именно он, Бердяев, является автором концепции «Радищев —
первый русский интеллигент». Действительно, в «Истоках и
смыслах русского коммунизма» (появившихся на английском
языке в 1937 г., а на русском — лишь в 1955 г.) Бердяев писал:
«Уже в XVIII веке начал зарождаться тип русской
интеллигенции... Первым русским интеллигентом был Радищев, автор
"Путешествия из Петербурга в Москву". Слова Радищева: "душа
моя страданиями человеческими уязвлена была",
конструировали тип русской интеллигенции (курсив мой. — А /С).
Радищев был воспитан на французской философии XVIII века,
на Вольтере, Дидро, Руссо. Но он не был антирелигиозного на-
Там же. С. 70.
Там же.

136 А. А. Кара-Мурза
правления, как многие "вольтерианцы" того времени.
Французские идеи преломились в русской душе прежде всего как
сострадательность и человеколюбие»*. Эти фразы Бердяева,
написанные, повторяю, в 1937 г., помимо прочего, окончательно
дезавуируют противопоставление Петром Струве в 1909 г.
«образованного класса» и «интеллигенции» как типологию
общевеховскую (эта ошибка также кочует из работы в работу)**.
Разумеется, возникает вопрос: что конкретно побудило
П. Б. Струве так радикально пересмотреть в 1920-е гг.
типологию течений в русском освободительном движении по
сравнению с «Вехами», где он и так уже достаточно далеко ушел
«вправо» в своей критике левого радикализма?
Несомненно, что эту эволюцию Струве проделал вслед за
своим кумиром — А. С. Пушкиным. Будучи блестящим знатоком
творчества Пушкина (об этом еще пойдет речь ниже), Струве,
разумеется, знал, что «Пушкин ценил и поэтический талант, и
свободолюбиеРадищева»***. «Правду,
однако,сказать,-продолжает Струве, — Пушкин совсем по-иному любил свободу, чем
Радищев», и в поздних суждениях Пушкина о Радищеве (речь,
конечно, идет о таких работах Пушкина, как «Мысли на дороге»
1833—1835 гг. и более поздней специальной статье «Александр
Радищев», написанной весной 1836 г.) «чувствуется
непрерывный протест здорового уравновешенного человека против
преувеличений развинченно-чувствительного психопата»****.
* Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М.: Наука, 1990.
С. 19.
** Более того, слова Бердяева о «сострадательности и человеколюбии»
как «конструирующих» признаках русской интеллигенции и о Радищеве как
соответственно «первом интеллигенте», скорее, напоминают аргументацию,
развернутую против Струве в 1909 г. его критиками — П. Н. Милюковым,
И. И. Петрункевичем, Н. А. Гредескулом. Не приходится, однако,
сомневаться, что к 1937 г. Бердяев был прекрасно осведомлен, что его бывший соавтор
по «Вехам», по крайней мере','уже к 1927 г., принципиально уточнил свою
«веховскую» трактовку русской интеллигенции.
*** Струве П. Б. Радищев и Пушкин. С. 69.
Там же. С. 69—70. Как представляется, прав В. К. Кантор, который
полагает, что Пушкин отказался от ранней редакции своего «Памятника»:
«вослед Радищеву восславил я свободу...», не только из цензурных соображений,
а «уточняя свою поэтическую и политическую позицию». (См.: Кантор В. К.
Откуда и куда ехал путешественник? «Путешествие из Петербурга в
Москву» А. Н. Радищева // Вопросы литературы. 2006. № 4.)

П. Б. Струве и развитие им концепции «личной годности* 137
«История с Радищевым» — показатель существенного
уточнения Петром Струве критериев «личной годности» в
эмигрантский период. Однако многие базовые характеристики,
намеченные им еще в середине 1900-х гг., долгие годы так и
остались неизменными.
Формирование концепции «личной годности»
Один из ближайших друзей и соратников П. Б. Струве, как
в России, так и в последующий эмиграции, Семен Людвигович
Франк, заметил однажды, что одним из «очарований
личности» Струве «было сочетание в нем страстной убежденности,
морального пафоса с широким, терпимым, снисходительным
отношением к людям, с признанием законности многообразия
индивидуальных дарований, призваний и склонностей»*.
Именно это внимание к «положительной ценности» каждого
конкретного человека, добавляет Франк, исключало для
Струве возможность быть «партийным человеком» в собственном
смысле слова, «быть плененным какой-либо партийной
узостью, односторонностью и пристрастностью». Любимым
лозунгом Струве было: «надо рассуждать по существу», что
для него означало (опять цитирую Франка) «оценивать явления
жизни и ценность отдельных людей по их собственному
внутреннему содержанию, по их объективной ценности, независимо
от того, имеем ли мы дело с политическим другом или врагом».
Франк вспоминал, что Струве «постоянно боролся против
распространенной в русской либеральной и радикальной
журналистике привычки без разбору высмеивать политических
противников, высказывать о них огульные отрицательные или
пренебрежительные суждения, а также применять разные мерила
моральной оценки к врагам и друзьям». Франку запомнилось,
например, возмущение Струве, когда один из штутгартских
сотрудников «Освобождения» грубо-пренебрежительно
отозвался в одной из статей о литературных достоинствах
консерватора M. Н. Каткова: идейно-политические расхождения не
могли, согласно Струве, колебать качественные оценки мас-
Франк С. Л. Умственный склад, личность и воззрения П. Б. Струве //
Струве П. Б. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. М., 1997.
С. 480-481.

138 А. А. Кара-Мурза
штабной личности. Франк вспоминал также, что и суждения
Струве о личном составе русской правящей бюрократии (даже
в эпоху юности, когда тот был ее бескомпромиссным
оппонентом) всегда были строго индивидуальны: «Струве отчетливо
различал в ней между людьми одаренными и бездарными,
просвещенными и грубыми, добросовестными и
недобросовестными. И такое же различие между людьми он делал позднее в
оценке своих политических противников слева... Питая жгучую
личную ненависть к Ленину как натуре злобной и жестокой,
он с почти благоговейным уважением отзывался о личности
социал-демократки Веры Засулич»*.
Создание основного смыслового каркаса концепции «личной
годности» можно отнести к 1906—1907 гг. В статье, написанной
на новый, 1906 г. и опубликованной в «Русских ведомостях» в
первом, новогоднем номере, Струве выдвинул важный тезис о
том, что судьбу больших социальных событий в конечном счете
определяет тип человеческого поведения. Согласно Струве,
общественные катаклизмы очень часто провоцируют у людей
утрату душевного равновесия и самоконтроля. Такая потеря
самообладания может проявляться в двух, внешне несхожих,
но в сущности единых в своей основе вариантах человеческого
поведения. «Жестокие удары, обрушившиеся на нас, — пишет
Струве, — могут одних, всегда плывущих по течению, привести
к постыдной капитуляции, других лишить всякого
самообладания и довести до исступления. В сущности, эти различные по
своим внешним проявлениям состояния тождественны
(курсив мой. — А. К ), ибо они имеют один глубокий внутренний
источник — утрату душевного равновесия»**.
Струве, таким образом, нащупывает тему, которую потом
будет многократно варьировать на протяжении всей
дальнейшей творческой биографии. Россия, согласно его
умозаключению, страдает не только, а подчас и не столько от
консервативной недвижимости, апатии и конформизма, сколько от
ложного активизма — самонакрутки и самоисступления, иногда
искусственно спровоцированных и нагнетаемых. Но размах и
горячность — вовсе не признак силы: «Бывают исторические
* Франк С. Л. Умственный склад, личность и воззрения П. Б. Струве //
Струве П. Б. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. М., 1997.
С. 480-481.
** Струве П. Б. Накануне Нового ( 1906) года // Patriotica. С. 15.

П. Б. Струве и развитие им концепции «личной годности» 139
моменты, когда сила может быть только в холодном
самообладании, в выдержке, в упорстве, когда размах обнаружил бы
только слабость»*. Здесь, как мне кажется, уже намечается
тот основной круг личностных человеческих качеств, который
впоследствии будет представлен Струве как эталонный набор
«личной годности»: «холодное самообладание», «выдержка»,
«упорство».
Практически никто из исследователей творчества Струве
не написал еще подробно о том, что разработка им концепции
«личной годности» в известном смысле была результатом
глубокой самокритики и переоценки собственной роли в
освободительном движении и привычных методов борьбы с режимом.
В статье «Русская идейная интеллигенция на распутье»,
опубликованной в «Полярной звезде» в конце января 1907 г.,
Струве фактически пишет о своем личном распутье, на котором он
сам находился еще совсем недавно. «Политическая мысль
интеллигенции наивна еще в том отношении, что ей чужда идея
политической ответственности... Кому не чужда политическая
ответственность, тот не станет вкладывать в свою политическую
проповедь все, что он лично считает правильным, независимо от
того, как отразится в умах слушателей или читателей такая
проповедь и какие реальные плоды она может дать»**.
Действительно, нельзя не признать, что совсем недавно сам
Струве, согласно его же типологии, был типичным
«интеллигентом». Но теперь, в начале 1907 г., сделав выводы из
прошедшей революции, он мыслит принципиально иначе: «Сознание
политической ответственности свидетельствует не о
беспринципности, а,наоборот, о чрезвычайно строгом, принципиально-
моральном отношении к политической деятельности... Более
высокая степень политического понимания обусловливает
более высокую мораль политической деятельности»***.
Особую роль в формировании струвистской концепции
«личной годности» сыграл цикл «Размышлений о русской
революции», печатавшийся зимой 1907 г. в «Русской мысли».
Ключевой здесь стала первая статья, в которой Струве в
качестве своеобразного камертона использовал стихи своего друга
Там же.
Струве П. Б. Русская идейная интеллигенция на распутье // Patriotica.
С 16.
**Там же. С. 16-17.

140 А. А. Кара-Мурза
M. А. Волошина, в частности, его блестящее «Народу
русскому: я — скорбный ангел мщения...». Акцентировав внимание на
волошинской строке: «Один ты видишь свет Для прочих он
потух.,.», Струве увидел в ней поэтический ключ к расколдо-
ванию всей порочности и бесперспективности недавних
«революционных событий», прошедших под знаком высокомерного
сознания всеми действующими лицами «личной и групповой
непогрешимости»*.
Ведь, по мысли Струве, именно «сомнение в своей
абсолютной личной правоте или непогрешимости есть основа
человечного отношения к другим людям и соглашения с ними. Там, где
отсутствует эта основа, открывается простор для пожирания
одних людей другими, сперва идейного, а потом и
фактического». В русской же практике «соглашение, или компромисс,
недоступен больным политической злобой, насквозь
пропитанным "хмельной отравой гнева" (еще одно выражение из
Волошина. — А. К.)душам»**.
Центральной публикацией П. Б. Струве на тему «личной
годности» является статья «Интеллигенция и народное
хозяйство», появившаяся в «Слове» поздней осенью 1908 г., а затем
перепечатанная в «Русской мысли»***. Струве сразу
оговаривается, что материалом работы явилось «все перечувствованное и
передуманное за последние пять лет». По его мнению, было бы
ошибочно думать, что пережитые Россией годы были «только
политическими» и что соответственно страна нуждается
«только в политическом поучении, в политических выводах».
«Чисто политическая точка зрения пока бесплодна», — отмечает
Струве, и, хотя случившаяся трансформация на основе
Манифеста 17 октября 1905 г. есть «огромный принципиальный шаг
вперед в политическом отношении», Россия столкнулась с
совершенно иными проблемами — проблемами культурными.
Если раньше, отмечает Струве, можно было говорить о том,
«что никакой культурный прогресс невозможен без
решительного, принципиального политического разрыва с прошлым»,
Струве П. Б. Из размышлений о русской революции. 1.
«Современность» и «элементарность» русской революции // Patriotica. С. 25.
**Тамже. С. 25-26.
Такое дублирование, нечастое для Струве, подчеркивает значение,
которое он сам придавал этой статье. См.: Струве П. Б. Интеллигенция и
народное хозяйство // Patriotica. С. 202-208.

П. Б. Струве и развитие им концепции «личной годности» 141
то теперь «так же решительно можно утверждать, что никакой
политический шаг вперед невозможен вне культурного
прогресса; без такого прогресса всякое политическое завоевание
будет призраком, будет висеть в воздухе»*.
Прочный правовой порядок в России до сих пор не
обеспечен, констатирует Струве, но «все свести к критике
правительства, значило бы безмерно преувеличивать значение данного
правительства и власти вообще». Источник «неудач,
разочарований и поражений», постигших Россию, лежит, по его
мнению, гораздо глубже: «Даже если бы каким-нибудь чудом
политический вопрос оказался разрешенным, решение его лишь
более выпукло выдвинуло бы значение другой, более глубокой
задачи. Это значит: общество должно задуматься над самим
собой. Мы переживаем идейный кризис, и его надо себе
осмыслить во всем его национальном значении»**.
Согласно Струве, в России входе революции «потерпело
крушение целое миросозерцание, которое оказалось
несостоятельным». Основами этого миросозерцания, по его мнению, были
две идеи: идея личной безответственности и идея
равенства**. И далее Струве разворачивает принципиально новую в
обществоведении аргументацию, венцом которой и становится
концепция «личной годности». «В основе всякого
экономического прогресса лежит вытеснение менее производительных
общественно-экономических систем более
производительными. Это не общее место, а очень тяжеловесная истина... Более
производительная система не есть нечто мертвое, лишенное
духовности. Большая производительность всегда опирается на
более высокую личную годность. А личная годность есть
совокупность определенных духовных свойств: выдержки,
самообладания, добросовестности, расчетливости. Прогрессирующее
общество может быть построено только на идее личной
годности как основе и мериле всех общественных отношений»****.
Струве отмечает, что в русской революции идея «личной
годности» была «совершенно погашена»: «Она была утоплена в
идее равенства безответственных личностей. Идея личной
безответственности есть прямая противоположность идее личной
* Там же. С. 202.
**Там же.
**Там же.
****Тамже. С. 203.

142 А. А. Кара-Мурза
годности. Я требую того-то и того-то, совершенно независимо
от того, могу ли я оправдать это требование своим личным
поведением, во имя равенства всех людей — говорит идея
личной безответственности. Я требую того-то и того-то и берусь
оправдать это требование своим личным поведением — говорит
идея личной годности. Эти противоположения могут показаться
отвлеченными, но мы с болью в сердце наблюдали и наблюдаем
их значение в русской действительности»*.
В 1906—1908 гг. в условиях массовой общественной
дезорганизации и дезориентации, когда одна часть общества,
выражаясь словами Струве, находилась в ситуации «постыдной
капитуляции», а другая — все еще пребывала в эйфории
«революционного исступления», Струве начинает предъявлять
обществу человеческие примеры подлинной «личной годности».
Увы, поводом для этого, как правило, являлись печальные
факты ухода из жизни этих образчиков гражданского поведения.
Семен Франк в своей известной статье об «умственном
складе» Струве заострил внимание читателей на этом
принципиальном увлечении своего друга — интересе Петра Бернгар-
довича к отдельным людям, стремлении максимально глубоко
вникнуть в индивидуальную человеческую психологию. В этой
связи Франк отмечает, что «жанр некрологов» отвечал
глубочайшей потребности Струве не только почтить память
ушедших, но и предъявить современникам, пребывавшим в
состоянии глубокого психологического стресса, назидательные
уроки конструктивного и порядочного человеческого поведения.
Франк вспоминал: «В "Русской мысли" он (Струве. — А. К)
завел особый ежемесячный отдел некрологов, который он со-
*Там же. При этом Струве оговаривается, что нарочно избегает в своей
аргументации слова «социализм», хотя «идея безответственного равенства
часто проповедовалась и проповедуется и на Западе, и у нас под этой популярной
кличкой»: «Дело тут в идеях не-'как отвлеченных построениях, а как живых
силах. Если идея личной годности есть идея "буржуазная", то я утверждаю, что
всякий хороший европейский рабочий - органический "буржуа", который в
своем поведении так же не может отрешиться от этой идеи, как человек вообще
не может разучиться передвигаться на двух ногах» (Там же). Догадка Струве
о том, что идея «личной годности» универсальна и гораздо более
фундаментальна, чем разделение обществ на «социалистические», «буржуазные» и пр.,
полностью подтвердилась и посткоммунистическим развитием России.
Человеческая «негодность» и «безответственность» перебороли в России не только
«социализм», но и тот странный «капитализм», который пришел ему на смену.

П. Б. Струве и развитие им концепции ««личной годности» 143
ставлял сам, поминая жизнь и деятельность иногда до десяти
людей, скончавшихся в истекшем месяце. Он очень дорожил
такой биографической работой; когда однажды в редакции
возникли сомнения в надобности этого отдела некролога, он
горячо воскликнул: "Нет, уж оставьте мне моих покойников"»*.
Примеры «личной годности»: Герценштейн,
Корсаков, Гейден...
18 июля 1906 г. в Териоках, недалеко от Выборга, был убит
черносотенцами депутат распущенной Первой Думы от
кадетской партии Михаил Яковлевич Герценштейн — талантливый
экономист, финансист и политик. 20 июля П. Б. Струве
опубликовал некролог в «Русских ведомостях», где ярко обрисовал
всю глубину общественной потери: «Есть что-то бессмыслен-
нороковое и ужасное в том, что первой жертвой политического
фанатизма, распаленного бесславным торжеством реакции,
пал именно такой человек...» Струве справедливо отнес Гер-
ценштейна к числу тех сограждан, которые были «так нужны
для великой, только еще начинавшейся строительной работы»:
«Это был настоящий спокойный и в то же время не
равнодушный, а стойкий до упорства мудрец... Среди всеобщего
возбуждения, среди поголовной нервности поражала и в то же время
ободряла его спокойная ясность и твердость. Верный себе,
он оставался одинаково чужд и трусливого пессимизма, и
мечтательного оптимизма» (везде курсив Струве. — А. К).
Сила людей, подобных Герценштейну, согласно Струве,
«заключается в положительной работе, в творчестве, а не в
критике и не в отрицании. Он рвался к этой положительной работе,
и чисто политическая борьба была для него тяжелым долгом»**.
«Спокойствие», «стойкость», «ясность», «твердость» — эти
человеческие качества на многие годы составят костяк стру-
вистских критериев «личной годности».
Первая половина 1907 г. принесла новые утраты в когорте
людей, единых со Струве «человеческой породы». 8 мая 1907 г.
скончался Павел Асигкритович Корсаков — хорошо знакомый
Франк С. Л. Умственный склад, личность и воззрения П. Б. Струве.
С. 478.
** Струве П. Б. Памяти М. Я. Герценштейна // Patriotica. С. 21-22.

144 А. А. Кара-Мурза
Струве старейший деятель тверского земства, одно время
влиятельный прогрессивный чиновник (уволенный от должности
за подписание «земского адреса» новому царю Николаю II),
ставший в конце жизни руководителем крупного банковского
учреждения. Вот это совмещение либерального мировоззрения
и деловой практической хватки особенно привлекало Струве в
людях, подобных Корсакову. «Часто мне приходилось слышать
отзывы о П. А. Корсакове, в особенности после того, как он
стал банковским деятелем, как о типичном "буржуа", — писал
в некрологе Струве. — Я думаю, что покойный не отрекся бы от
этого прозвища; скорее он подхватил бы его и присвоил себе.
И, я думаю, он был бы прав. Он был "буржуа" в том смысле, в
котором известные "буржуазные" черты неотъемлемы от
всякой культуры, основанной, с одной стороны, на дисциплине и
личной ответственности, а с другой стороны, на стремлении к
наивысшей производительности труда. А может ли быть какая-
нибудь культура вне этих начал?»* Итак, такие качества, как
«дисциплина», «личная ответственность», «стремление к
наивысшей производительности труда» встают в ряд
характеристик, определяющих, согласно Струве, идеальный для
современной ему России тип человеческой личности.
15 июля 1907 г. в ходе заседаний земского съезда в Москве
неожиданно скончался граф Петр Александрович Гейден —
бесспорный лидер общероссийского земского движения. Струве,
полагавший политическое поведение Гейдена в годы революции
практически безупречным, откликнулся на эту кончину
некрологом в «Русской мысли». «Смерть графа П. А. Гейдена, —
писал он, — произвела сильнейшее впечатление в самых широких
кругах российского общества. Почувствовалось, что ушел
человек, в котором с удивительной красотой и законченностью
сочетались свойства и черты, драгоценные для нашего времени»**.
По словам Струве, передовая российская общественность с
«неподдельным восхищением и глубочайшим уважением»
следила за деятельностью этого «благородного старца» — «всегда
твердого и всегда деликатного, всегда прямого и всегда
сдержанного». Сначала на посту президента Вольного
экономического общества, а затем во главе немногочисленной умеренно-
Струве П. Б. Памяти А. А. Бакунина и П. А. Корсакова // Patriotica.
С. 50.
** Струве П. Б. Граф П. А. Гейден // Patriotica. С. 36.

П. Б. Струве и развитие им концепции «личной годности* 145
либеральной фракции в Первой Думе П. А. Гейден явил себя
образцом особого человеческого стиля: «У графа Гейдена был
действительно во всем его существе тот стиль свободы и
независимости, который делал непереносимым для него всякий рабий
образ и всякое хамство. Его одинаково отталкивали и
холопство толпы, и хамство революционно-интеллигентское, и
хамство помещичье, бюрократическое... В современном кризисе
нужны эти люди, которые в политическом движении являются
представителями разума и меры, твердости и сдержанности»*.
Проблема «отрицательного отбора»
В первом номере центристского «Московского
еженедельника» за 1908 г. Струве опубликовал принципиальную статью
под названием «Культура и дисциплина». В ней он постарался
проанализировать причины поражения русской революции и
пришел к выводу, что они кроются в том, что русское
общество, «вдвинутое» в революционные катаклизмы, было
лишено сложившихся механизмов поддержания культуры и
дисциплины. «Дисциплина для личности и общественных групп
означает сознательное подчинение известным
общеобязательным нормам, вытекающим из существа той или другой
объективной культурной задачи. Там, где жива идея дисциплины, там
невозможно, чтобы студенты командовали профессорами;
чтобы рабочие "явочным порядком" выбрасывали и упраздняли
Там же. С. 37. На уникальность личности графа Гейдена указал в своем
печальном отклике на его смерть даже такой его политический «оппонент
слева», как П. Н. Милюков: «Фигура редкого благородства, с кристальной
чистотой помыслов... Этот высокий, стройный старик с лицом методистского
проповедника оказался драгоценным, редким продуктом высшей культуры,
случайно свалившимся в самый сумбур русской жизни с какой-то чужой
планеты... Провести эти горячие годы в самом пекле политической борьбы и выйти
из нее без малейшей царапины — это счастье, которое достается немногим...»
Как видим, если Милюков считает феномен Гейдена «драгоценной
случайностью», то Струве склоняется к оценке графа как «образцового гражданина»,
но при этом лидера определенного — либерально-консервативного —
направления в русской культуре. Подробнее об откликах на смерть гр. Гейдена,
в том числе о позорной - иначе не назовешь - статье В. И. Ульянова-Ленина
«Памяти Гейдена», см.: Шевырин В. М. Рыцарь российского либерализма.
Граф Петр Александрович Гейден. М., 2007.

146 А. А. Кара-Мурза
предпринимателей (что есть не социализм и даже не классовая
борьба, а хулиганство); чтобы во главе людей стояли те, кто
умеют к ним подлаживаться и им льстить, а не те, кто знает
надлежащий путь и смело указывает его»*.
Поэтому политические процессы в России по сравнению с
устоявшимися обществами Запада протекают принципиально
иным образом: «В обществе, в котором есть дисциплина
политического поведения, максимум политического авторитета для
"толпы" приобретали такие люди, как Гладстон и Дизраэли; в
обществе, в котором отсутствовала всякая тень подобной
дисциплины, максимум авторитета доставался у "толпы" на долю
Талонов и Аладьиных»**.
Эту же тему Струве развил в своих «Размышлениях на
политические темы» в мае 1909 г. в газете «Слово». По его мнению,
закономерностью русского освободительного процесса
является постоянное сетование на «отсутствие талантливых вождей».
«В этом обвинении, - продолжает Струве, - интересно полное
извращение истинного соотношения между "ведущими" и
"ведомыми" в эпоху русской революции. Кто имел в русском
освободительном движении наибольшее личное обаяние и, в силу того, мог
иметь наибольшее влияние и сконцентрировать в себе
наибольшую сумму авторитета? Именно люди, которые имели
наименьшие права на авторитет. Русская "толпа"... сама создавала себе
авторитеты. Не подчинялась авторитету, как некоему
объективному превосходству, а превращала в авторитет то, что угождало и
"служило" ей, толпе. Вот почему до 17 октября ( 1905 г. - А. К)
единственным действительно влиятельным человеком в
массовом народном движении был Гапон. Вот почему самым
популярным в широких кругах деятелем Первой Думы был г. Аладьин»"*.
Напротив, люди по-настоящему политически талантливые
(и именно поэтому чаще всего умеренные и независимые)
почти всегда отвергаются «толпой» по причине их мнимой
«реакционности». «"Реакция", "реакционер", — пишет
Струве, — значит, его нечего.слушать не только теперь, но и
вообще. В стадном обществе действия всякой смелой, дерзающей
* Струве П. Б. Культура и дисциплина // Ratriorica. С. 88.
** Там же. С. 88-89.
*** Струве П. Б. Размышления на политические темы. XII. «Общественная
реакция» или борьба с реакцией? — Призыв к покаянию или призыв к
собиранию сил? // Patriotica. С. 137-138.

П. Б. Струве и развитие им концепции «личной годности» 147
мысли необычайно легко пресекаются такими обвинениями...
При той бесшабашной легкости, с которой у нас раздаются и
воспринимаются широкой публикой подобные политические
аттестации, смелые и независимые люди попадают в
"подозрение", а люди, умеющие думать и говорить так, как это нравится
"большинству собрания", люди, мыслящие и чувствующие в
меру настроения толпы, становятся авторитетами и
вершителями. То есть в корне извращается и подрывается та духовная и
моральная основа, на которой может держаться авторитет как
нечто здоровое и законное... истинный, а не облыжный»*.
Именно эта хроническая «неспособность к качественным
оценкам людей», а вовсе не «нехватка людей», обуславливает
отсутствие в России подлинных, а не мнимых лидеров:
«"Толпа" не умела ни различать, ни признавать истинного
авторитета. Именно в этом сказалась политическая и, общее, духовная
незрелость всего народа, и в том числе интеллигентного
общества. В дни свобод такого человека, как Д. Н. Шипов, в
широких кругах трактовали едва ли не как реакционера... В обществе
с таким духовным складом выдвигать... обвинения в
"реакционности" значит не только увековечивать его верхоглядство, но
и всячески поддерживать в нем черту, которая оказалась едва
ли не самой пагубной для торжества новых государственных
порядков»**.
Констатируя склонность русской радикальной
общественности призывать на лидерские роли «фатально негодных»
людей, Струве помимо предъявления обществу примеров
подлинной «годности» начинает не менее важную параллельную
работу — вскрытие механизмов «отрицательного отбора» в
русском социуме, демифологизацию крайне опасных для дела
русской свободы «ложных авторитетов». Рассматривая
ретроспективно эту вторую сторону струвистской концепции
«личной годности», можно вычленить в рассуждениях Струве трех
исторических деятелей, которых он наиболее часто
приводит в качестве примеров «отрицательного отбора». Выбор
этих персонажей глубоко закономерен: каждый из них сыграл
по-своему выдающуюся (хотя и в глубоко негативном
смысле) роль в определенных исторических фазах русского
развития, значимых как для России в целом, так и лично для Струве.
*Там же. С. 137.
** Там же. С. 138.

148 А. А. Кара-Мурза
Это: Георгий Аполлонович Гапон, руководитель петербургского
рабочего движения 1904—1905 гг.; Борис Викторович
Савинков — лидер антибольшевистской борьбы; Владимир Ильич
Ульянов-Ленин — вождь большевиков и глава советского
правительства*.
Примеры «отрицательного отбора»: Георгий Гапон
Фигура Георгия Аполлоновича Гапона была, по существу,
первой значимой фигурой, олицетворившей для Струве его
идею «отрицательного отбора». Вообще, оценка Гапона его
современниками из оппозиционного правительству лагеря
претерпела со временем разительную трансформацию. Если
на волне популярности и влияния Гапона среди питерских
рабочих самые разные силы — социал-демократы, социалисты-
революционеры, деятели «Союза освобождения» — наперебой
хвалили его, стремились завлечь в свои ряды, любыми
способами «отбив» у конкурентов (в этом деле «отметились» Горький,
Ленин, Чернов и др.), то после падения и гибели священника-
расстриги те же самые люди начали наперегонки очернять
Гапона, подчеркивая собственный приоритет в разоблачении его
«ничтожности» и «продажности»**.
Сам П. Б. Струве неоднократно отмечал, что он неплохо
лично знал Гапона и в разные периоды им приходилось
«подолгу беседовать»***. Нет сомнений и в том, что достаточно
* В качестве «негодного», «ложного» лидера часто упоминался Струве в
1906-1907 гг. и Алексей Федорович Аладьин - лидер радикалов из «трудовой
группы» в Первой Думе, популярный думский оратор демагогического склада.
Представляется, однако, что имя «Аладьин» было для Струве неким
собирательным образом для характеристики целой группы перводумцев-радикалов,
куда, помимо Аладьина, входили также депутаты Жилкин, Аникин др.
** Опубликованные документы, исходящие в том числе от
высокопоставленных сотрудников императорских спецслужб, убедительно
свидетельствуют о том, что контроль этих спецслужб над Талоном был утерян уже ко второй
половине 1904 г., и события «кровавого воскресенья» 9 января 1905 г.
явились для них полной неожиданностью. (См., напр.: Герасимов А. В. На лезвии
с террористами // Охранка. Воспоминания руководителей охранных
отделений. М., 2004. Т. 2. С. 161-163.)
Струве П. Б. Размышления на политические темы // Patriotica. С. 138.

П. Б. Струве и развитие им концепции «личной годности» 149
долгое время Струве, возглавлявший радикальный фланг
«Союза освобождения», очень рассчитывал на Гапона,
находившегося в тесном контакте с Петербургским отделением
«Союза» — с его лидерами Е. Д. Кусковой, С. Н. Прокоповичем,
В. Я. Яковлевым-Богучарским, с которыми находящийся за
границей Струве в свою очередь находился в постоянной
переписке. Известно также, что политические разделы гапоновской
петиции царю 9 января 1905 г. были написаны именно членами
«Союза освобождения», а само шествие, которое организовал
и вел за собой Гапон, было воспринято всеми как еще одна
манифестация «Союза освобождения», одним из следствий чего
был арест полицией руководителей «Союза»*.
По мнению Р. Пайпса, Струве воспринял январские
события в Петербурге как большую личную победу: «То, что
Союзу освобождения удалось убедить единственную
легально функционировавшую рабочую организацию включить в
свою петицию требование политической свободы, тем самым
выразив согласие совместно с другими социальными
классами участвовать в создании конституционного правительства,
стало его величайшей, единственной в своем роде победой.
Сбылись самые смелые ожидания Струве: весь народ — от
аристократа славянофила до простого рабочего — встал под
знамена политической свободы. Это был триумф его
программы и его стратегии: все классы и практически все партии
страны поняли, что свобода является непременным условием
жизни. Достижение ее перестало быть абстрактной идеей, с
которой носились "обуржуазившиеся" помещики, и стало
целью всего народа»**.
По свежим следам январских событий Струве
опубликовал «гапоновско-освобожденческую» петицию в своем
«Освобождении»*** и лично писал передовицы с осуждением
царской расправы над рабочими. «Народ шел к нему, народ
ждал его. Царь встретил свой народ. Нагайками, саблями и
пулями он отвечал на слова скорби и доверия. На улицах
Петербурга пролилась кровь, и разорвалась навсегда связь между
народом и этим царем... Он сам себя уничтожил в наших глазах —
и возврата к прошлому нет. Эта кровь не может быть прощена
См.: Пайпс Р. Струве: левый либерал. С. 521 —522.
** Там же. С. 522.
Освобождение. 1905. 27 января. № 65.

150 А. А. Кара-Мурза
никем из нас... Возмездием мы освободимся, свободой мы
отомстим...» — эти слова из «освобожденческой» статьи Струве*
не только по смыслу, но порой и текстуально совпадают с
прокламациями самого Гапона, распространяемыми после
«кровавого воскресенья».
Струве продолжал делать ставку на Гапона и в последующие
месяцы. Когда летом 1905 г. тот через своих эмиссаров в
России принялся за создание новой организации, которую
предполагалось назвать «Всероссийским рабочим союзом», Струве
активно поддержал это начинание. В июле 1905 г. он писал в
Петербург С. Н. Прокоповичу: «Следует, не теряя времени,
приехать за границу для переговоров и соглашения с Талоном и
основания совместно с ним рабочей партии, и начертания
плана компании. Это станет крупным делом и его нужно как можно
скорее подвинуть вперед»**.
То, что после поражения революции Струве стал давать
Талону, своему бывшему тактическому союзнику, самые
отрицательные характеристики, было признанием его — Струве —
личного поражения и в известном смысле его покаянием за
былое «искушение успехом любой ценой». Струве вынужден
был признать: «Это был человек при всей своей сметливости
духовно совершенно ничтожный и глубоко бесчестный. Но в
итоге встреч с этой любопытной "исторической фигурой" я
понял и теперь совершенно ясно вижу, что не вопреки
отмеченным свойствам, а именно благодаря им он в свое время явился
авторитетом и приобрел такое влияние на умы»***.
* Струве П. Б. Палач народа // Освобождение. 1905. 12 января. № 64.
** См.: Потолов С. И. Георгий Гапон и российские социал-демократы в
1905 г. // Социал-демократия в российской и мировой истории. М., 2009;
Потолов С. И. Георгий Гапон и либералы (новые документы) // Россия в
XIX—XX вв. Сборник статей к 70-летию со дня рождения Р. Ш. Ганелина.
СПб., 1998.
*** Струве П. Б. Размышления на политические темы. XII. «Общественная
реакция» или борьба с реакцией? — Призыв к покаянию или призыв к
собиранию сил? // Patriotica. С. 138. И позднее, в эмиграции, Струве не раз
вновь и вновь поражался тому обстоятельству, что первым в русской истории
вывести рабочие массы русской столицы на улицы — «факт, огромный и сам
по себе и по своим последствиям» — удалось священнику Гапону, которого
сам Струве знал, как «малоинтересное ничтожество». (См., напр.: Струве
П. Б. По поводу выступления г. Бадьяна // Струве П. Б. Дневник политика
( 1925-1935). М.; Париж, 2004. С. 172.)

П. Б. Струве и развитие им концепции «личной годности* 151
Примеры «отрицательного отбора»:
Борис Савинков
Подобно тому, как Георгий Гапон явился несомненным
лидером самого известного и массового выступления
петербургского пролетариата, так у антибольшевистской борьбы появился
свой «герой», глубоко взволновавший умы современников, и
среди них — Петра Струве. У Бориса Викторовича Савинкова,
как известно, были свои яростные почитатели: от четы Дмитрий
Мережковский - Зинаида Гиппиус и вплоть до поэта
Максимилиана Волошина, который предрекал Савинкову
«чрезвычайную роль в окончании русской смуты». С другой стороны, было
у Савинкова немало недоброжелателей и врагов, в том числе и в
эмиграции, часто формировавшей свои политико-эстетические
предпочтения на «духе отрицания». Так, Георгий Адамович,
критически оценивая литературные опыты Савинкова, укорял его в
«обмельчавшем байронизме», а Владислав Ходасевич, «в пику»
нелюбимой им Гиппиус (литературной покровительнице
Савинкова и автору его литературного псевдонима «Ропшин») писал,
что в эмигрантских стихах Савинкова-Ропшина «трагедия
террориста низведена до истерики среднего неудачника». Пытаясь
преодолеть клановую ангажированность эмигрантских партий,
П. Б. Струве в ряде работ попытался сформировать по
возможности объективистский взгляд на «феномен Савинкова» в русле
созданной им концепции «личной годности».
Струве и Савинков были знакомы: сначала по совместной
работе в октябре 1917 г. во Временном Совете Российской
Республики (Предпарламенте), а затем — гораздо более тесно —
в конце 1917 г. на Дону, в ближайшем окружении генералов
Корнилова, Алексеева, Каледина. Тесное общение было
продолжено в Москве весной-летом 1918 г., когда они оба
работали в подпольных антибольшевистских группах. «Я не раз ходил
с ним по Москве и участвовал в ряде важнейших практических
совещаний, — вспоминал Струве. — Нас обоих в два счета
могли поставить "к стенке"»*. Через некоторое время, уже в
Париже, Струве и Савинков начали активное сотрудничество в
рамках эмигрантских антисоветских организаций**.
* Струве П. Б. Дневник политика. С. 21.
См.: Пайпс Р. Струве: правый либерал. С. 346—347, 364.

152 А. А. Кара-Мурза
По мнению П. Б. Струве, загадка личности Савинкова (как и
его последующей трагической гибели) состояла в том, что тот,
будучи «весьма одаренным, и одаренным именно активностью»,
вовсе не имел «железной воли». А потому он «никогда не мог
окончательно-несдвигаемо уяснить для себя вопрос:
«революция или Россия?» (курсив Струве. - А, /С). Именно потому, что
Савинков вовсе не обладал «железной волей» (все рассказы об
этом, по мнению Струве, есть вымысел по преимуществу), он «не
мог обуздать своего непомерного честолюбия» и совершить
действительно волевой и мужественный акт — «пойти прямо и
просто за Корниловым»*. Воля, мужество, действенность, согласно
Струве, в конечном счете проявляются не в показной и
брутальной решительности, а, напротив, в самообуздании и
самоконтроле. У Савинкова же «была неутолимая жажда личного значения и
влияния, ненасытная тяга к первой роли, и поэтому, как это часто
бывает, он не получил того значения и не сыграл той роли,
которые могли бы ему достаться, если бы он их не... искал»**.
К размышлениям о Борисе Савинкове Струве вернулся в
связи со смертью в эмиграции Н. В. Чайковского — старейшего
русского народника, впоследствии активного участника
антибольшевистской борьбы, одно время тесно сотрудничавшего с
Савинковым. Интересно было наблюдать Чайковского, писал
Струве в некрологе, рядом с формально «близким» ему
Савинковым: «Трудно представить себе более различных по
душевному складу людей». Если «уважающий культуру и тянущийся
к религии» мечтатель-демократ Чайковский, согласно Струве,
«был простым и простодушным человеком, и поэтому ему была
присуща та мудрость, которая не дает человеку быть
упростителем», то в самолюбивом Савинкове «не было ни грана
простодушия»: «Он весь был себялюбие и расчет, с налетом не
мечтательного утопизма, а, если угодно, жестокой фантастики».
Струве было трудно представить, как незадолго до собственной
смерти Чайковский воспринял известие о гибели Савинкова в
большевистской Москве:>«Быть может, только тогда, когда эта
бурная и ослепительная жизнь так завершилась, Николай
Васильевич понял, как его простая душа была далека от сложной,
себялюбивой душевной извилистости Савинкова»***.
Струве П. Б. Дневник политика. С. 21.
** Там же.
Струве П. Б. Памяти Н. В. Чайковского//Дневник политика. С. 114.

П. Б. Струве и развитие им концепции «личной годности» 153
А в статье «Нетерпение или активная выдержка»,
опубликованной первоначально в июне 1926 г. в «Возрождении»,
Струве опять возвращается к фигуре Савинкова и проблеме
«ложного активизма». «Задача непосредственного политического
действия в деле борьбы с угнетающим Россию III
Интернационалом, — писал Струве, — бесконечно трудна. Она
требует сочетания величайшей активности с величайшей
выдержкой... Трудности нашего положения сейчас, трудности активной
борьбы состоят вовсе не в простом отсутствии активности с
чьей-либо стороны, а в объективной сложности и трудности
той обстановки, в которую поставлены действенные души и
активные силы. Не в косности, не в вялости чьей-либо тут дело, а
в трудности самой задачи»*.
Вот почему, полагает Струве, задачей «непосредственного
политического действия» является не прямолинейный активизм,
а «подбор личных сил»: «Не все, кто призывает к действиям,
к сожалению, годны для них. Какие огромные надежды и
иностранцы, и очень широкие русские круги возлагали на энергию
и способности Б. В. Савинкова, и как они глухи были к
нашему скептицизму в отношении к этому весьма одаренному,
обладавшему действительно огромной энергией и исключительным
опытом в непосредственном политическом действии человеку!
Те, кто верили в Савинкова, просто не имели известного,
необходимого для подбора личных сил "чувства". Они не ощущали,
не осязали, что в Савинкове не было обязательного в наши дни
морально-психологического станового хребта, того духовного
стержня, на котором не может не держаться в наше время
стойкое политическое действие. Они не обоняли того тлена, который
был в Савинкове и который сочетался в нем и со
"старорежимным" восприятием политической борьбы наших дней»**.
И Струве делает важный вывод, а точнее почти дословно
повторяет свою догадку, сделанную еще в России на материале
«первой революции»: «В русской общественности всегда
пагубно отражался один основной, необыкновенно стойкий порок:
неспособность качественной расценки людей. Когда-то я об
этом писал, имея в виду расцветшую на моих глазах и постыдно
канувшую фигуру Гапона. Для той современной борьбы, кото-
* Струве П. Б. Нетерпение или активная выдержка //Дневник политика.
С. 124-125.
**Там же. С. 125.

154 А. А. Кара-Мурза
рую в бесконечно трудных условиях должна вести национальная
Россия, сугубо важна правильная расценка людей. Она важна
не только потому, что предлежащая задача объективно трудна.
Она важна и ответственна еще и потому, что в трудных
условиях и зарубежного существования, и того ужасающего гнета, под
которым живет Внутренняя Россия, невозможны
легкомысленные опыты с людьми, необходимо точное знание их объективной
ценности, их личной годности и личной стойкости»*.
Наконец, Струве подробно пишет о Савинкове в начале
1928 г. в статье «Действительность и условия ее успеха.
Некоторые морально-политические уроки», опубликованной в
газете «Россия». Ему (как и очень многим в эмиграции), по всей
видимости, по-прежнему не дает покоя тот факт, что «в
новейшее время», после Гражданской войны был «только один опыт
активной революционной борьбы против большевиков, опыт
более или менее законченный, отошедший в историю и потому
подлежащий обдумыванию и обсуждению с общих точек
зрения. Это — действительный опыт Савинкова»**.
«Вне всякого сомнения, — в очередной раз повторяет
Струве, — Савинков был не только умный и даровитый человек, это
был умный и опытный заговорщик. В нем было много той
предприимчивости и «выдумки», которые необходимы для того,
чтобы творить «авантюры»***. Но хотя «авантюра» есть
«необходимый элемент заговорщической деятельности», Савинков, по
мнению Струве, обладал авантюризмом особого типа:
«Авантюризм, будучи, так сказать, формально психологическим
условием и необходимой оболочкой заговорщической политической
работы, таит в себе большую опасность. Из условия и орудия
работы он может превратиться в основную, задающую тон,
поглощающую стихию этой работы; из психологической
оболочки — стать душевным ядром или осью, вокруг которой начинает
вращаться личность. Это и случилось с Савинковым»****.
Но помимо этих качеств, которые «извращали всю
контрреволюционную работу Савинкова, отрывая его от живых источ-
* Струве П. Б. Нетерпение или активная выдержка //Дневник
политика. С. 125-126.
** Струве П. Б. Действительность и условия ее успеха. Некоторые
морально-политические уроки //Дневник политика. С. 376.
***Там же.
****Там же.

П. Б. Струве и развитие им концепции «личной годности» 155
ников новой, порожденной крушением исторической России,
патриотической энергии», в его личности, по мнению Струве,
«был один огромный порок, который становился все явственнее
по мере того, как он внешне отрывался от своей прежней
революционной среды, не будучи... способен внутренно-душевно
пристать к новой, контрреволюционной белой среде». Струве
пишет: «Савинков по своей натуре был лишен нравственного
пафоса и морального стержня. Он был самолюбив и
честолюбив. Это не беда, и даже для крупных исторических деятелей
известная доза самолюбия и честолюбия есть необходимое
осоление их общественного призвания и творчества. Но
никогда ни один общественный деятель не может безнаказанно
и для дела, и для своей роли в нем превращать себя из орудия
объективной высшей задачи в ее цель и венец»*.
«В каких бы условиях не производилась политическая
работа, — делает важный вывод Струве, — в удушливом ли предбу-
рье скрытой или в бушующем урагане открытой гражданской
войны, на относительно ли мирном и плавном ходу
государственного корабля или же в перипетиях внешних столкновений
народов — такая политическая работа должна быть не только
на словах, но и наделе подчинена началу служения. Ни монарх,
ни революционер не могут безнаказанно переставать быть
слугами своего призвания и своей задачи и становиться их
господами. В контрреволюционной работе Савинкова как-то ослабело
и сникло начало служения, которое никогда не было сродни его
эгоцентрической натуре»**.
Примеры «отрицательного отбора»:
Владимир Ульянов-Ленин
Как известно, в середине 1890-х гг. молодой марксист
П. Б. Струве достаточно тесно сотрудничал в В. И. Ульяновым-
Лениным. За их идейную близость и общую решительность в
борьбе с русским народничеством их «политический тандем»
даже прозвали «близнецами». Впоследствии, по не вполне
объясненным самим Струве причинам он избегал подробно вы-
* Там же. С. 376-377.
** Там же. С. 377-378.

156 А. А. Кара-Мурза
сказываться о бывшем приятеле, с которым позднее
радикально разошелся. Воспоминания Струве о Ленине, написанные в
эмиграции в конце жизни, были опубликованы сначала в 1934 г.
в «Slavonic Review» на английском языке, и только в 1950 г.
(уже после смерти Струве)увидели свет на русском языке в
издаваемом теперь уже С. П. Мельгуновым «Возрождении»*. Тем
не менее без этой оценки Ульянова-Ленина концепция «личной
годности» П. Б. Струве была бы очевидно неполной.
Согласно воспоминаниям Струве, он в первый раз
увиделся с Владимиром Ульяновым-Лениным «в осенний или зимний
день 1894 г.» в квартире инженера Классона на Охте, почти
напротив Смольного института. «Впечатление, с первого же разу
произведенное на меня Лениным — и оставшееся во мне на всю
жизнь - было неприятное, — вспоминал Струве. — Неприятна
была не его резкость. Было нечто большее, чем
обыкновенная резкость, какая-то издевка, частью намеренная, а частью
неудержимо стихийная, прорывавшаяся из самых глубин его
существа в том, как Ленин относился к людям, на которых он
смотрел как на своих противников. А во мне он сразу
почувствовал противника... В этом он руководился не рассудком, а
интуицией, тем, что охотники называют "чутьем"»**.
Характер Ульянова-Ленина Струве имел возможность
позднее сравнить с характером Г. В. Плеханова. «В нем
(Плеханове. — А. К) тоже была резкость, граничившая с издевкой, в
обращении с людьми, которых он хотел задеть или унизить. Все же
по сравнению с Лениным Плеханов был аристократом. То, как
оба они обращались с другими людьми, может быть
охарактеризовано непереводимым французским словом "cassant". Но в
ленинском "cassant" было что-то непереносимо плебейское, но в
тоже время и что-то безжизненно и отвратительно холодное»***.
* Струве П. Б. Мои встречи и столкновения с Лениным // Возрождение.
Литературно-политические тетради / под ред. С. П. Мельгунова. Париж,
1950. №9, 10, 12.
** Струве П. Б. Мои встречи и столкновения с Лениным // Возрождение.
1950. № 10 (июль-август). С. 114.
Там же. С. 115. Это впечатление от Ленина разделяла и Вера Ивановна
Засулич, которую Струве называл «самой умной и чуткой из женщин», каких
ему приходилось встречать. Засулич, по словам Струве, «испытывала к
Ленину антипатию, граничившую с физическим отвращением, их позднейшее
политическое расхождение было следствием не только теоретических или
тактических разногласий, но и глубокого несходства натур» (Там же).

П. Б. Струве и развитие им концепции «личной годности»» 157
«В своем отношении к людям Ленин подлинно источал холод,
презрение и жестокость», — вспоминал Струве, делая при этом
парадоксальный вывод: «Мне было ясно даже тогда, что в этих
неприятных, даже отталкивающих свойствах Ленина был залог его
силы как политического деятеля: он всегда видел перед собой
только ту цель, к которой шел твердо и непреклонно. Или, вернее, его
умственному взору всегда преподносилась не одна цель, более или
менее отдаленная, а целая система, целая цепь их. Первым звеном
в этой цепи была власть в узком кругу политических друзей
(курсив Струве. — А. /С). Резкость и жестокость Ленина - это
стало ясно мне почти с самого начала, с нашей первой встречи — была
психологически связана, и инстинктивно, и сознательно, с его
неукротимым властолюбием. В таких случаях обыкновенно бывает
трудно определить, что служит чему, властолюбие ли служит
объективной цели или высшему идеалу, который человек ставит перед
собой, или, наоборот, эта задача или этот идеал являются лишь
средствами утоления ненасытной жажды власти»*.
«Самой разительной чертой» в Ленине, открывшейся
Струве «с первой же встречи», была именно «жестокость», «в том
самом общем философском смысле, в котором она может быть
противопоставлена мягкости и терпимости к людям и ко всему
человеческому»**.
В соответствии с этой «преобладающей чертой» в характере
Ленина, продолжает Струве, «главной установкой» его (Струве
употребляет здесь популярный немецкий психологический термин
Einstellung) была «ненависть»: «Ленин увлекся учением Маркса
прежде всего потому, что нашел в нем отклик на эту основную
установку своего ума. Учение о классовой борьбе, беспощадной
и радикальной, стремящейся к конечному уничтожению и
истреблению врага, оказалось конгениально его эмоциональному
отношению к окружающей действительности. Он ненавидел не
только существующее самодержавие (царя) и бюрократию, не
только беззаконие и произвол полиции, но и их антиподов —
"либералов" и "буржуазию". В этой ненависти было что-то
отталкивающее и страшное; ибо, коренясь в конкретных, я бы сказал,
даже животных эмоциях и отталкиваниях, она была в то же время
отвлеченной и холодной, как самое существо Ленина»***.
* Там же. С. 115-116.
Там же. С. 116.
Там же.

158 А. А. Кара-Мурза
Таким образом, общая идея мемуаров Струве о Ленине состояла
в том, что, не отрицая тесное «умственное общение» («особенно
в течение многих зимних часов 1894—1895 гг.»), Струве «никогда
не был и не мог быть в близких личных отношениях с ним», ибо
«этот человек был по своему складу ума совершенно мне чужд»*.
«В сущности, в лице Ульянова-Ленина и моем столкнулись две
непримиримые концепции - непримиримые, как морально, так и
политически, и социально. Каждый из нас понимал это в то время, но
смутно; лишь позже мы отчетливо осознали это»**.
Герои Белой борьбы
Большой и разнообразный материал для построения Петром
Струве его концепции «личной годности» дало ему участие в
Белом движении. В оценке этого явления, которое Струве
всегда анализировал не только политически, но, возможно, в
первую очередь этически, проявилась глубокая христианско-
либеральная подоснова его «человеческой типологии».
Так, Струве всегда отказывался мерить «личную годность»
критериями «эффективности» и «успеха». Действительно, все
герои Струве, какуже перечисленные (Герценштейн, Корсаков,
граф Гейден), так и не перечисленные, — это люди формально
«побежденные». Но Струве как истинному христианину
глубоко претила «низость и хамство тех, кто обо всем судил и судит
по успеху». Вот и подвиг участников Белой борьбы для
Струве — это подвиг «побежденных непобедимых».
Летом-осенью 1926 г. руководимая Струве газета
«Возрождение» напечатала серию «Очерков Ледяного похода»,
* Струве П. Б. Мои встречи и столкновения с Лениным // Возрождение.
1950. №9(май—июнь). С. 121. Об эмодионально-психологической
несовместимости Ленина и Струве, даже в период их активного идейно- политического
сотрудничества, говорит и такой важный свидетель, как Н. К. Крупская.
Крупская вспоминает: «Для отдыха брал Струве читать Фета. Кто-то в
воспоминаниях своих писал, что Владимир Ильич любил Фета. Это неверно.
Фет - махровый крепостник, у которого не за что зацепиться даже, но вот
Струве действительно любил Фета». (Крупская Н. К. Воспоминания. М.;
Л.: Госиздат, 1926. С. 26.)
Струве П. Б. Мои встречи и столкновения с Лениным // Возрождение.
1950. № 10. С. 109.

П. Б. Струве и развитие им концепции «личной годности» 159
написанных близким другом Струве — Николаем
Николаевичем Львовым. Речь в очерках шла о легендарном 1-м
Кубанском (Ледяном) походе Добровольческой армии из Ростова в
Новочеркасск в феврале — апреле 1918 г., в ходе которого
сложился костяк и была сформулирована идеология Белой
армии. «Ледяной поход», по мнению Струве, стал «целой
эпопеей героизма и жертвенности», которая есть
«неотделимое и драгоценное достояние национальной России, тот свет,
который светил, светит и будет нам светить во всякой тьме»:
«Здесь излились и просияли такие нравственные силы, здесь
собраны такие душевные сокровища, которые будут
вдохновлять и питать целые поколения»*.
Но «Ледяной поход», согласно Струве, явился образцом
«самого трудного героизма» — героизма, «который
уничижался и уничижается до сих пор со всех сторон». «Были и есть
враги, — пишет Струве, — и злостные, нападающие, и
клевещущие. Но не лучше, а может быть, хуже их равнодушные и
холодные, проходившие мимо. И всего хуже, может быть, даже
не вражда и злословие, не равнодушие и холод, а низость и
хамство тех, кто обо всем судил и судит по успеху, кто
увлекался и восторгался, когда ждал победы, но кто отпал духовно
и изменил душевно, когда счастье отвернулось»**.
То, какой высокий статус придавал сам П. Б. Струве
этической стороне своей «человеческой типологии»
применительно к оценке Белого движения свидетельствует небольшая, но
весьма принципиальная статья, опубликованная в «России и
славянстве» в дни празднования в зарубежье 70-летнего
юбилея старшего и стариннейшего внутрилиберального оппонента
Струве Павла Николаевича Милюкова***. Струве сразу
оговаривается, что, по большому счету, его претензии к Милюкову
не носят чисто политического характера, и уж во всяком
случае «тут не играют вовсе роли какие-нибудь счеты "правых"
с кадетским лидером о том, что было до революции 1917 г.».
«Наше разногласие и разночувствие с Милюковым как
политиком вообще не укладывается в чисто политические
рамки», — настаивает Струве. Речь, по его словам, идет о гораздо
* Струве П. Б. По поводу окончания очерков H. Н. Львова //Дневник
политика. С. 173.
Там же.
См.: Струве П. Б. П. Н. Милюков//Дневник политика. С. 434-436.

160 А. А. Кара-Мурза
более существенном — о принципиально разном отношении
к людям и их личностным переживаниям.
По мнению Струве, П. Н. Милюков всегда поражал его
«исключительным искусством располагать идеи, аргументы, и в
этом смысле "аранжировать" — "вещи"». Милюков, согласно
Струве - исключительный по ловкости «аранжер и
калькулятор», т. е. «устроитель и расчислитель» идей и идейных
комбинаций: «Если бы политика была шахматной игрой и люди были
бы деревянными фигурками, П. Н. Милюков был бы
гениальным политиком»*.
Однако «будучи вдумчивым и осторожным аранжером и
методическим и осторожным калькулятором идей и в этом смысле
вещей», Милюков, по мнению Струве, «роковым образом не
способен видеть и ощущать живых людей (курсив мой. —
А. К ), им сочувствовать и сострадать, а потому на них влиять, ими
управлять, ими распоряжаться»**. В области «сочувственного
проникновения в живые человеческие души П. Н. Милюков
достаточно бессилен, и в этом причина, субъективная и
объективная, его роковых внутренних неудач как политика в широчайшем
смысле слова». Отстранившись от Белой армии после крымской
эвакуации 1920 г., Милюков, по мнению Струве, «как-то задел и
ранил самое чувствительное место в национальной душе русских
людей, пребывающих в изгнании»***.
Петру Струве принадлежат удивительные личностные
характеристики главных героев Белой борьбы, за этими короткими
зарисовками совершенно очевидно стоит огромная
мыслительная работа. В этом смысле выделяется, например, короткая,
но чрезвычайно емкая по смыслу речь Струве на публичном
заседании 13 апреля 1923 г. в Праге в память Л. Г.
Корнилова, устроенном Галлиполийским студенческим землячеством
и Русским национальным студенческим объединением.
Рассказывая эмигрантской молодежи о легендарном Корнилове,
Струве оговаривается, что, «быть может, нет для исторической
психологии задачи болес трудной и в то же время более
привлекательной, чем следить за разными видами, формами и
этого замечательного явления — человека, ставшего легендой»****.
* См.: Струве П. Б. П. Н. Милюков //Дневник политика. С. 436.
**Там же.
***Там же. С. 435—436.
**** Струве П. Б. Две речи. 2. Героическая воля // Patriotica. С. 164.

Портрет Петра Бернгардовича Струве. 1937 г.
Подпись художника не авторизована

Пермь. Дом
губернатора,
где 26 января
(ст. ст.) 1870 г.
родился Петр
Струве
Петр Бернгардович Струве. Штутгарт, где П. Б. Струве жил
Начало 1900-х гг. в 1879-1882 гг.
Университет им. Карла
и Франца в Граце
(Австрия), где в 1892 г.
П. Б. Струве слушал
лекции Л. Гумпловича

Титульный лист журнала «Новое время» и первая страница статьи
П. Б. Струве «Две неизвестных статьи Карла Маркса сороковых годов.
Из истории возникновения научного социализма» (1896, кн. 27).
Из собр. В. Янцена, Галле
Титульный лист книги
Н. А. Бердяева «Субъективизм
и индивидуализм в общественной
философии» с предисловием
П. Б. Струве. 1900-е гг. П. Б. Струве. 1901 г.

Первая страница журнала
«Освобождение» № 64
от 12 (25) января 1905 г.,
где опубликована статья редактора
П. Б. Струве о событиях «Кровавого
П. Б. Струве. 1900-е гг. воскресенья» в Петербурге
Собрание актива кадетов в доме В. Д. Набокова (Б. Морская, д. 47)
накануне открытия Второй Государственной думы. Февраль 1907 г.

П. Б. Струве. 1900-е гг. Журнал «Русская мысль»,
редактируемый П. Струве. 1911 г.
Объявление о подписке на журнал Титульный лист книги П. Струве
«Русская мысль» 1912 г. «Хозяйство и цена». 1913 г.
Из собр. А. А. Гапоненкова,
Саратов

Кембриджский университет,
где 11 августа 1916 г. Струве подучил почетную степень доктора права
Первый выпуск еженедельника «Русская свобода». Обложка и первая
страница со статьей Струве. 1917 г. Из собр. Л. А. Гапоненкова

Дом княгини
Гагариной на углу
Поварской и Большой
Молчановки,
где в начале 1918г.
П. Б. Струве, тайно
проживая в Москве,
редактировал сборник
«Из глубины».
Из собр.
Л. Л. Кара-Мурзы
Обложка сборника «Из глубины», Афиша с объявлением о лекции
1918г. П. Струве 16 августа 1920 г.
в севастопольском театре
«Ренессанс»
Здание театра
«Ренессанс»
в Севастополе

П. Б. Струве. Париж, 1920 г.
Прот. Сергий Булгаков,
П. Б. Струве, архиеп. Сергий
Королев. Юридический факультет.
Прага, 1924 г.
Титульный лист журнала «Русская Обложка брошюры П. Б. Струве
мысль». Пражский период, 1922 г. с дарственным автографом
Из собр. В. Янцена И. А. Ильину. 1929 г.

Новогодний номер парижской газеты «Возрождение» (№ 213 от 1 января
1926 г.) с редакционной статьей П. Б. Струве из цикла «Дневник политика»
Автограф письма П. Б. Струве
к С. Л. Франку от 13 ноября 1926 г.
Бахметевский архив Колумбийского
университета, США,
фонд С. Л. Франка.
Из собр. A.A. Гапоненкова
Устав Братства Св. Софии,
Премудрости Божией со списком
членов и постоянных гостей
Братства (поздняя версия,
записанная прот. Сергием
Булгаковым).
Из архива YMCA-Press

П. Б. Струве, 1928 г. Сын Константин Струве
Из семейного архива ( Париж, март 1927 г. ).
швейцарского протестантского Из семейного архива
богослова и исследователя Фрица Либа
истории русской мысли Фрица
Либа в Базеле
Жена Нина Александровна Струве с сыновьями Константином и Аркадием
(Париж, сентябрь 1928 г.). Из семейного архива Фрица Либа

Друг П. Б. Струве Фриц Либ.
Базель, 1946. Гостевая книга Ф. Либа. Обложка.
Из собр. В. Янцена Из собр. В. Янцена
Запись П. Б. Струве и его сына Константина в книге гостей семейства
Либов за 1929 г. Из собр. В. Янцена

Письмо С. Л. Франка Ф. Либу от 8 февраля 1930 г. с сообщением
об «исчезновении» П. Б. Струве по пути из Белграда в Париж
(после исчезновения А. П. Кутепова).
Личный фонд Ф. Либа при отделе рукописей и редких книг
Базельского университета
Неопубликованное письмо
П. Б. Струве Ф. Либу
с выражением негодования в связи
с его увольнением национал-
социалистами из Боннского
университета (Белград,
5 декабря 1933 г.).
Личный фонд Ф. Либа при
отделе рукописей и редких книг
Базельского университета

П. Б. Струве. 1930-е гг.
Фото П. Б. Струве белградского
периода. Из собр. Л. Л. Гапоненкова
Издание альбома русских
художников 1931 г., предпринятое
еженедельной газетой «Россия
и славянство», редактируемой
П. Струве с 1928 по 1934 гг.
Неопубликованная открытка П. Б. Струве Д. И. Чижевскому от 30 ноября 1935 г.
из Белграда с обещанием написать рецензию на книгу Чижевского «Гегель в
России» и выражением радости по поводу открытия Чижевским рукописи Яна
Амоса Коменского «Пансофия». Из личного архива Д. И. Чижевского в отделе
рукописей и редких книг Галльского университета

П. Б. Струве. Середина 1930-х гг. П. Б. Струве после освобождения
из гитлеровской тюрьмы.
Июль 1941 г.
П. Б. Струве и С. Л. Франк.
Имение В. Б. Ельяшевича.
Бюсси-ан-От. 1938 г.
П. Б. Струве с женой и
сыновьями — архимандритом
Саввой (в миру Константин)
и Аркадием.
Белград, апрель 1939 г.

П. Б. Струве на смертном одре. Из архива И. Л. Струве
Письмо инициативной группы
Комитета по изданию последнего
труда П. Б. Струве, адресованное
Д. И. Чижевскому. Из личного
архива Д. И. Чижевского
при отделе рукописей и
редких книг Гейдельбергского
университета
Обложка посмертного издания
последнего труда П. Б. Струве по
истории России (Париж, 1952),
изданного на средства, собранные
почитателями его творчества

Могила П. Б. Струве на кладбище Мемориальная доска П. Б. Струве
Сент-Женевьев-де-Буа. на «губернаторском» доме
Из собр. М. Ю. Сорокиной в Перми
Внук П. Б. Струве, глава
издательства YMCA-Press,
профессор Никита Алексеевич
Струве
Титульный разворот «Избранных
сочинений» П. Б. Струве
(М.:РОССПЭН, 1999)

П. Б. Струве и развитие им концепции «личной годности» 161
Струве крайне высоко ценил Л. Г. Корнилова, с которым был
близко знаком: «В нем было величайшее напряжение
героической воли, героизмом заражавшее все окружающее... Он был
деятельный герой, сам ставивший себе задачи, своим волевым
напряжением их творивший и осуществлявший, и этим
напряжением зажигавший других. Железный исполнитель долга и
деятельный герой-творец в одном лице, живое воплощение
героической воли и ее магнетизма»*.
Но в своей речи, очень далекой от мемуарной описательно-
сти, Струве не хочет ограничиться апологетикой Корнилова.
Не менее важна, полагает он, сравнительная оценка сильных
характеров: «люди распознаются в сопоставлении с другими,
сравнимыми с ними»**. И чтобы дать аудитории точное
понимание феномена Корнилова, Струве сравнивает его с другими
легендарными лидерами Белой борьбы — М. В. Алексеевым,
А. М. Калединым, А. В. Колчаком. Вот эти сравнительные
характеристики, которые можно считать вершинами
аналитических возможностей концепции «личной годности».
Алексеев: «Как человек долга, т. е. как трезвый слуга-
исполнитель его велений, М. В. Алексеев был сильнее и как-то...
осязательнее Корнилова, но того особенного и собственного
напряжения героической воли, которое было в Корнилове и
излучением которого он заражал все вокруг себя, в Алексееве не
было. В его трезвой и сухой личности не было корниловского
магнетизма»***. Каледин: «Каледин был героической фигурой, это
был какой-то римлянин в обличье донского казака. Но, будучи
верным исполнителем долга, суровым и к себе, и к другим,
Каледин оказался буквально не в силах жить и устоять в удушающей
атмосфере Гражданской войны. Он был воином, но не борцом»****.
Колчак: «В нем нервность натуры, в этом отношении почти
женственной, не давала воле доходить до того самобытного
героического напряжения, которого достиг Корнилов. Колчак был
гораздо больше поставлен другими, чем сам стал на место, на котором
он стоял. У Колчака не было той неукротимой и в то же время
стальной активности, какою был одарен Корнилов»*****.
Там же. С. 165.
Там же.
* Там же.
****
1ам же.
***** Там же. С. 165-166.

162 А. А. Кара-Мурза
А вот апофеоз речи Струве, где он сводит все
характеристики воедино, предварительно оговорившись: «Я ощущаю их
личности в каких-то физических образах и символах».
«Алексеев — это массивная железная балка-стропило, на которое в
упорядоченном строе и строительстве можно возложить
огромное бремя, и оно легко подъемлет это бремя»; «Каледин — это
мощный камень, как бы вросший в свою историческую почву и
вне ее беспоможный и слабый»; «Колчак — это
сосредоточенный в целую даровитую личность нерв, чувствительная струна,
которой угрожало порваться или быть прорванной»;
«Корнилов — это стальная и живая пружина, которая, будучи способна
к величайшему напряжению, всегда возвращается к исходному
положению, подлинное воплощение героической воли»*.
«Идеальная русская личность»:
Иван Сергеевич Аксаков
Важным элементом концепции «личной годности» П. Б.
Струве были его размышления об «идеальной русской личности». По
его собственным воспоминаниям, его первой в жизни
«идеологической любовью» были «славянофилы вообще», и в первую
очередь Иван Сергеевич Аксаков**. До конца жизни убежденный
западник Петр Струве считал, что именно славянофил Иван
Аксаков есть «первый по специфической духовной одаренности и
значительности русский публицист... В русской публицистике нет
лучшей защиты свободы слова и совести, чем классические
статьи на эти темы Ивана Аксакова»***.
Что особенно привлекало уже юного Петра Струве в
И. С. Аксакове, так это то, что тот сумел удивительным образом
соединить все то лучшее, что было выработано в замечательной
семье Аксаковых: «художническая чуткость к быту и
природе» отца, Сергея Тимофеевича, и «философски-исторический
* Там же. С. 166. Взяв за правило писать только об ушедших людях,
П. Б. Струве позднее опубликовал некрологи на П. Н. Врангеля и А. П. Куте-
пова. (Струве П. Б. Памяти генерала П. Н. Врангеля // Россия и славянство.
1929. № 22. С. 1 ; Он же. А. П. Кутепов// Россия и славянство. 1931. № 113.
С. 1.)
** См.: Струве П. Б. Аксаковы и Аксаков // Patriotica. С. 232.
*** Там же.

П. Б. Струве и развитие им концепции «личной годности» 163
интерес к народу» старшего брата Константина сопряглись у
Ивана Сергеевича с «величайшей действенностью»*.
Как младший сын в семье, вспоминал Струве, он очень рано
был приобщен «ко всему тому, что тогда составляло духовное
содержание жизни»: «Вместе со своей семьей я пережил
эпопею Русско-турецкой войны и ее финал — Берлинский конгресс
и трактат, заключение которого вызвало пламенный протест —
историческую речь Ивана Сергеевича Аксакова. Мы, дети (да и
одни ли только дети?), конечно, мало понимали в политике, но
мы с волнением ощущали, что Россия оскорблена и унижена
в своем национальном и славянском призвании. А когда Иван
Аксаков громко и мужественно поведал всему миру об этой
обиде, наши души трепетали созвучно с его боевым духом
русского и славянина, глашатая и вождя»**.
Тетрадки аксаковской «Речи», вспоминал Струве, «с
увлечением читались и прилежно перечитывались»: «Я
втихомолку строчил что-то для Руси, скрывая написанное и от
родителей, и от братьев. Мать моя что-то писала и Достоевскому, и
Аксакову»***. До конца жизни Струве помнил в подробностях
тот важный для всей их семьи эпизод, когда летом 1882 г.,
будучи проездом в Москве, они удостоились посещения Иваном
Аксаковым их гостиничного номера в «Славянском базаре»: «Он
пришел отдать визит моему отцу и поблагодарить мою мать за
читательское сочувствие... В маленьком теле Ивана Аксакова
была как-то собрана огромная действенность и законченно
выразилось то своеобразное сочетание неукротимого восторга и
боевой энергии с трезвостью, с чувством меры и возможностей,
с хозяйственной деловитостью, сочетание, в котором вся сила
и прелесть подлинного политического горения и национально-
государственного делания»****.
На многие годы И. С. Аксаков стал для Струве образцом
человеческой «действенности» (именно это слово встречается
в работах Струве об Аксакове наибольшее число раз). В нем
особенно поражало то, что, «будучи приверженцем и
носителем мировоззрения и писателем, он не замкнулся ни в учении,
ни в теории, ни в писательстве или пропаганде. В лице Ивана
* Там же.
Там же.
Там же.
*Там же.

164 А. А. Кара-Мурза
Аксакова... славянофильство спустилось с высоты историко-
философского учения и вошло в реальную жизнь»*.
Высокие идеалы и одновременно умение претворять их в
жизнь; подлинное свободолюбие и в то же время обостренное
национальное чувство — в этих парадоксальных, на первый взгляд,
соединениях был удивительный секрет Аксакова, волновавший и
воодушевлявший Струве на протяжении всей его жизни: «В этом
смыкании был свой стиль или, да позволено будет употребить
одно из излюбленных самим Иваном Сергеевичем и красивых
русских слов, был свой "лад", т. е. своя собственная смысловая
красота, воистину музыкальная... Эта духовная музыка была
гармонически проникнута двумя основными мотивами-идеями:
идеей свободной личности и идеей себя сознающего и
утверждающего народа... Вот почему Иван Аксаков был в одно и то же
время борцом и за права человека и гражданина, и за
национальное начало. Ему было присуще острое и тонкое чувство
права, укорененного в правде, и глубокое, трепетно-восторженное
ощущение соборного начала народности»**.
Собственно, непосредственным импульсом становления
молодого Петра Струве как убежденного либерала стал
конфликт И. С. Аксакова в конце 1885 г. с цензурным ведомством,
конфликтом, ускорившим его кончину. Струве вспоминал:
«Его (Аксакова. — А. К) статья в "Руси" против цензурного
ведомства, которое почти перед самой смертью знаменитого
публициста осмелилось обвинить его в "недостатке истинного
патриотизма", читалась и перечитывалась людьми нашего
поколения буквально с трепетом и восторгом, как беспримерно-
мужественное обличение бюрократической тупости и как такая
же защита свободной речи»***. «Либерализм — это и есть
истинный патриотизм» — это кредо Петра Бернгардовича Струве
было несомненно унаследовано им от И. С. Аксакова****.
* См.: Струве П. Б. Аксаковы и Аксаков // Patriotica. С. 232.
** Там же.
Там же.
В этой связи необходимо оспорить мнение об И. С. Аксакове ( в том числе
об Аксакове 1880-х гг. ) одного из самых авторитетных биографов П. Б,
Струве, американского историка Ричарда Пайпса. В своем, ставшем
классическим двухтомнике о Струве Пайпс, в частности, дает Аксакову такую
характеристику: «Это был рупор славянофильства в его завершающей фазе,
после того как оно растеряло присущий его ранней стадии этнокультурный

П. Б. Струве и развитие им концепции «личной годности» 165
«Идеальная русская личность»:
Борис Николаевич Чичерин
Своим непосредственным предшественником в выработке
концепции «личной годности» П. Б. Струве считал русского
правоведа и философа Бориса Николаевича Чичерина, к
анализу творчества которого он возвращался неоднократно.
Интересно, что в годы своей «марксистской молодости» Струве
оказался, по его собственным словам, «последним
представителем русской радикальной публицистики, скрестившим шпаги
с либеральным консерватором Чичериным»*.
В 1897 г. Струве опубликовал в «Новом слове» критическую
статьюоб исторических взглядахЧичерина**. Однако достаточно
скоро Струве, по его признанию, «пришел в своих собственных
путях к общественно-политическому мировоззрению,
близкому ко взглядам покойного московского ученого»***.
Либерально-консервативный синтез, который олицетворял
собой Чичерин, был, согласно Струве, наиболее оптимальной
мировоззренческой и общественной позицией, ибо мог
одновременно и гармонично решать две главные российские
проблемы: проблему «освобождения лица» и проблему «упоря-
идеализм и превратилось в политическое движение с отчетливо
выраженными чертами ксенофобии. В преклонные годы поведение Аксакова все в
большей степени приобретало параноидальный характер. Он науськивал своих
читателей против поляков, немцев и евреев, ставя им в вину все неурядицы
российской действительности, взвинчивал общественную истерию, доводя ее
до воинственно-имперских устремлений. В принципе, Аксакова последнего
периода его жизни можно охарактеризовать как националиста-реакционера
и одного из идеологических предшественников фашизма XX века». (Пайпс Р.
Струве: левый либерал. С. 34.) Строго говоря, Пайпс, употребляя по
отношению к И. Аксакову такие слова, как «параноидальный характер»,
«науськивал», «взвинчивал» и т. п., оспаривает один из центральных тезисов
самого П. Б. Струве о том, что все творчество Аксакова — это как раз образец
трезвости и здравомыслия.
Струве П. Б. Б. Н. Чичерин и его место в русской образованности и
общественности // Россия и славянство. 1929. № 9. С. 3.
Струве П. Б. Чичерин и его обращение к прошлому // Струве П. Б. На
разные темы. СПб., 1902. С. 84-20.
Струве П. Б. Б. Н. Чичерин и его место в русской образованности и
общественности. С. 3. См. также: Струве П. Б. Б. Н. Чичерин: некролог //
Освобождение. 1904. 19февраля.С. 323.

166 А. А. Кара-Мурза
дочения государственного властвования, введения его в рамки
правомерности и соответствия с потребностями и желаниями
населения»*.
До Чичерина попытки решить эти две проблемы
предпринимались почти исключительно «по двум параллельным осям: по
оси либерализма и по оси консерватизма»: «Для
индивидуальных сознаний эти оси по большей части никогда не сближаются
и не сходятся. Наоборот, по большей части они далеко
расходятся». И в этом смысле именно Чичерин представил в истории
русской культуры и общественности «самое законченное,
самое яркое выражение гармонического сочетания в одном лице
идейных мотивов либерализма и консерватизма»**.
В чичеринской критике радикальной публицистики Герцена
Струве усматривал первые наметки близкого ему культурно-
антропологического подхода к политической истории. Чичерин,
по его мнению, был абсолютно прав, когда в своем «Письме
к издателю Колокола» (1858 г.) предупреждал о
недопустимости проявлений политической нетерпеливости в обществе, еще
не выработавшем гражданских добродетелей и способности к
самоограничению. Особенно ценил П. Б. Струве сборник
Чичерина «Несколько современных вопросов» и прежде всего
статью «Меры и границы», где Чичерин «превосходно
охарактеризовал русские чрезмерности вообще и тем самым наперед
обрисовал чрезмерности большевизма и его "эмигрантского"
отражения, евразийства»***.
Общеисторическую позицию Чичерина, с которой он был
абсолютно солидарен, Струве изложил следующим образом:
«Поскольку он (Чичерин. - А. К.) верил в реформаторскую
роль исторической власти, т. е. в эпоху великих реформ, в 50-х
и 60-х годах, Чичерин выступал как либеральный консерватор,
решительно борясь с крайностями либерального и радикального
общественного мнения. Поскольку же власть стала
упорствовать в реакции, Чичерин выступал как консервативный либерал
против реакционной власти, в интересах государства отстаивая
либеральные начала, защищая уже осуществленные либераль-
* Струве П. Б. Б. Н.Чичерин и его место в русской образованности и
общественности. С. 3—4.
** Там же.
Струве П. Б. Из Б. Н. Чичерина в «Хрестоматию евразийства»
//Дневник политика. С. 417—418.

П. Б. Струве и развитие им концепции «личной годности* 167
ные реформы и требуя в царствование Александра III и,
особенно энергично и последовательно, в царствование Николая II
коренного преобразования нашего государственного строя»*.
Когда в 1928 г. исполнилось 100-летие со дня рождения
Б. Н. Чичерина, Русский институт в Белграде организовал
торжественное заседание, на котором выступил и П. Б. Струве. В
своей речи он сказал об актуальности либерально-консервативных
идей Б. Н. Чичерина для всех, кто борется за освобождение
России от большевизма. «Что отстаивал в свое время Чичерин?
Свободу экономическую и свободу гражданскую. А это как раз
то, что нужно современной, изнывающей под ярмом
коммунистического большевизма России. Экономическую свободу Чичерин
отстаивал против социализма, и эта именно свобода, т. е. разрыв
всех сковывающих экономическую жизнь России
насильнических (по новой терминологии, "идеократических") пут...
Гражданскую свободу Чичерин отстаивал против абсолютизма»**.
«Идеальная русская личность»:
Александр Сергеевич Пушкин
Через всю свою жизнь П. Б. Струве пронес огромный
интерес к жизни и творчеству А. С. Пушкина. Но был в его
биографии один эпизод, когда Пушкин стал, и уже навсегда, поистине
главным героем размышлений Струве об «идеальной русской
личности». Летом 1918 г., покинув большевистскую Москву в
расчете попасть на территорию, которая, как тогда казалось,
могла быть уже занята высадившимися на севере России
англичанами, Струве и его спутник Аркадий Борман (сын
известной кадетской журналистки А. В. Тырковой-Вильямс)
оказались в поместье Алятино, в сорока верстах к югу от Вологды,
принадлежавшем родителям школьного друга Бормана. Там,
по воспоминаниям последнего, они со Струве прожили август и
сентябрь, и все это время Струве работал в великолепной
библиотеке хозяев. Основываясь на мемуарах Бормана, Р. Пайпс
пишет: «Струве с головой ушел в книги. Особенно интересо-
Струве П. Б. Б. Н. Чичерин и его место в русской образованности и
общественности. С. 4.
Струве П. Б. Два основных освободительных требования //Дневник
политика. С. 416.

168 А. А. Кара-Мурза
вал его Пушкин, воплощавший, как полагал Струве, все
лучшее и обнадеживающее, что было в русской культуре. Он
проштудировал пушкинское собрание сочинений от корки до
корки (курсив мой. — А /С) и сразу же задумал новую книгу:
трактат о Пушкине и его значении для русской жизни. Книга,
разумеется, так и осталась ненаписанной. Но подборка
пушкинских цитат и пушкинский словарик, составленные им тогда,
время от времени всплывали в работах периода эмиграции»*.
Струве увидел в Пушкине идеальное сочетание двух качеств:
любви к свободе и любви к национальной форме порядка; он был
согласен со старым определением Пушкина кн. Вяземским как
либерального консерватора. В работе «Политические
взгляды Пушкина» Струве писал: «Пушкин непосредственно любил и
ценил начало свободы. И в этом смысле он был либералом. Но
Пушкин также непосредственно ощущал, любил и ценил начало
власти и его национально-русское воплощение, принципиально
основанное на законе, принципиально стоящее над сословиями,
классами и национальностями, укорененное в вековых преданиях
или традициях народа Государство Российское в его
исторической форме — свободно принятой народом наследственной
монархии. И в этом смысле Пушкин был консерватором»**.
Вслед за Гоголем и Достоевским Струве полагал, что Пушкин
является образцом русской гражданской зрелости. «Пушкин не
отрицал национальной силы и государственной мощи, —
писал Струве в "Возрождении" в июне 1926 г. — И в то же время
Пушкин, этот ясный и трезвый ум, этот выразитель и ценитель
земной силы и человеческой мощи, почтительно
склоняется перед неизъяснимой тайной Божьей, превышающей все
земное и человеческое... Пушкин знал, что всякая земная сила,
всякая человеческая мощь сильна мерой и в меру
собственного самоограничения и самообуздания. Ему чужда была
нездоровая расслабленная чувствительность, ему претила пьяная
чрезмерность, тот прославленный в настоящее время
"максимализм", который родится в угаре и иссякает в похмелье
(курсив везде П. Б. Струве. — А /С)»***.
* Пайпс Р. Струве: правый либерал. С. 334. См. также: Борман А. Из
воспоминаний о П. Б. Струве // Новое русское слово. 1969. 8 сентября.
** Струве П. Б. Политические взгляды Пушкина // Patriotica. С. 310.
Струве П. Б. Именем Пушкина // Струве П. Б. Дух и слово. Статьи о
русской и западно-европейской литературе. Париж, 1981. С. 10.

П. Б. Струве и развитие им концепции «личной годности» 169
Развивая свою культуроцентричную концепцию истории,
Струве представлял себе борьбу с большевизмом как борьбу
культуры с «новым варварством»: «Та борьба, которую мы
ведем с большевизмом и советским гнетом, не есть только
политическая борьба, и не в политике содержится ее конечное
оправдание. Совсем наоборот. Наша политическая непримиримость по
отношению к большевизму есть не только осуществление
принадлежащего нам, гражданам права, она есть наша обязанность
как носителей культуры перед соборным существом, перед
"мистическим телом", именуемым Россия»*. И в этом смысле
закономерно, что лидером борьбы за русскую культуру должен стать
абсолютный человек культуры, ее символ. Таким символом,
несомненно, является Пушкин, в лице которого, «быть может,
даже не вполне заметно и ощутимо для него самого, история
подвела итог огромной культурно-национальной работе»**.
Пушкин, согласно Струве, — «самый объемлющий и в то
же время самый гармонический дух, который выдвинут был
русской культурой... Он был — до конца прозрачная ясность,
всеобъемлющая сила, воплощенная мера... Этой мерной силе
было присуще величайшее творческое спокойствие, ей была
свойственна спокойная и ясная справедливость»***. Именно
такой водитель нужен России в борьбе с «новым варварством»,
в котором «западная отрава интернационального коммунизма
сочетается с архирусским ядом родной сивухи»****.
Струве видел в Пушкине «первого и главного учителя для
нашего времени»*****. Вот почему, цитируя стихотворения Пушкина в июне
1930 г. в Белграде, Струве говорил, что «дух Пушкина... велит
изгнать из тела и души России полонившие ее бесовские силы
безобразного большевизма и утвердить вновь свободу человека, его "по
воле Бога самого" основанное "от века" самостоянье»******. Струве
верил в наступление «русского Возрождения», которое начнется
«под знаком Силы и Ясности, Меры и Мерности, под знаком Петра
Великого, просветленного художническим гением Пушкина»
Струве П. Б. Заветы Пушкина //Дух и слово. С. 14.
** Струве П. Б. Растущий и живой Пушкин //Там же. С. 18.
***Тамже.С. 18-19,20.
**** Струве П. Б. Культура и борьба. С. 13.
**** Там же. С. 9.
****** Там же. С. 13.
**** Струве П. Б. Именем Пушкина. С. 10.

170 А. А. Кара-Мурза
Послесловие
Свою концепцию «личной годности» Петр Бернгардович
Струве считал творческим развитием либеральной идеи, ее
реализацией в общественной практике: «Если в идее свободы и
своеобразия личности был заключен вечный идеалистический
момент либерализма, то в идее личной годности перед нами
вечный реалистический момент либерального миросозерцания»*.
Истоки своей позиции Струве находил в «радикальном
протестантизме разных оттенков и разных стран, провозгласившем
автономию личности. Из этой идеи религиозной автономии
вытекало и начало веротерпимости, не как выражение
религиозного безразличия, а как высшее подлинно религиозное
признание идеи свободы лица»**. Струве верил, что «личная годность»
станет важнейшим принципом возрожденного христианского
миропонимания, «в котором воскреснут старые мотивы
религиозного, выросшего из христианства либерализма — идея
личного подвига и личной ответственности, осложненная
новым мотивом свободы лица, понимаемой как творческая
автономия... Человек как носитель в космосе личного творческого
подвига — вот та центральная идея, которая... захватит
человечество, захватит его религиозно и вольет в омертвевшую
личную и общественную жизнь новые силы. Такова моя вера»***.
* Струве П. Б. Интеллигенция и народное хозяйство // Ratriotica. С. 203.
** Струве П. Б. Религия и социализм // Там же. С. 331.
*** Там же. С. 333-334.

С. С. Секиринский
«За неимением Наполеона»:
U. Б. Струве о пользе чужого опыта
и «несравненном и несравнимом»
в нашей истории
с5а XIX столетие наполеоновский «масштаб» (миф,
образ, пример) широко, многократно и очень по-
разному был востребован отечественной
повседневностью, культурой, политической мыслью*. Но в тех
кругах русского общества, где Струве начинал
карьеру политика, никакого пиетета к «великим людям» в
истории обычно не наблюдалось. В 1898 г. Короленко
только выразил общепринятое мнение, когда
мимоходом заметил, что «Наполеоны не сами создавали
свою эпоху, а явились лишь верхушкой
исторической волны, которая их выносила на своем гребне»**.
* См.: WeslingMolly W. Napoleon in Russian Cultural Mythology.
N. Y., 2001; Наполеон. Легенда и реальность. Материалы научных
конференций и наполеоновских чтений, 1996-1998. М., 2003;
Секиринский С. С. Наполеоновский миф в России: канва
исторического сюжета // Историк и его время. Сб. статей к 70-летию
профессора В. В. Шелохаева. М.: РОССПЭН, 2011; и др.
** Короленко В. Г. Знаменитость конца века. Этюд (1898).
Ч. IV // Короленко В. Г. Собрание сочинений: в 10 т. Т. 9.
Публицистика. М.: ГИХЛ, 1955. Эл. ресурс: http://az.lib.ru/k/
korolenko_w_g/text_1050-1 .shtml

172 С. С. Секиринский
А Плеханов в статье, ставшей нормативной для российских
социал-демократов, разъяснил им, что «влиятельные личности
благодаря особенностям своего ума и характера могут
изменять индивидуальную физиономию событий и некоторые
частные их последствия, но они не могут изменить их общее
направление, которое определяется другими силами»*.
Несмотря на то что под влиянием празднования 100-летия
Бородинской годовщины в условиях радикально
изменившейся за истекший век международной реальности, союза России
с Францией, а также высказываемых даже в научной русской
печати сомнений относительно целесообразности (с точки
зрения долгосрочных интересов России) победоносного похода
русской армии в Париж в 1814 г.**, общественный интерес к
наполеоновскому мифу не угасал, преобладающим среди русских
либеральных интеллектуалов был вывод, сформулированный
профессором Кареевым. Со страниц главного юбилейного
издания, приуроченного к 100-летию войны 1812 г. и
представившего весьма широкий взгляд на деятельность французского
императора, этот авторитетный ученый, казалось бы, подвел итог
бытованию наполеоновской легенды в истории: «Время культа
героев, великих людей, провиденциальных деятелей,
исполняющих исторические миссии, отошло в область прошлого»***.
В то же время тоской по сильной личности масштаба
Наполеона были отмечены умонастроения некоторых «охранителей» в
позднеимперской России. Заложенный в наполеоновской легенде
консервативный потенциал (образ умиротворителя революции)
неоднократно находил отклики в русской мысли и внутренней
политике XIX в. После революционных событий 1905—1907 гг.
этот мотив подхватил ведущий публицист «Нового времени» М.
О. Меньшиков. Демонстрируя неприятие конституционных
реформ, он желал «своему отечеству гениальной власти, которая
никогда не слагала бы на общество своего творчества, которая
* Плеханов Г. В. К вопросу о роли личности в истории (1898). Ч. VI //
Плеханов Г. В. Избранные философские произведения: в 5 т. Т. 2. М., 1956.
С. 300-334. Эл. ресурс: http://esperanto-mv.pp.ru/Marksismo/Pershist/
pershist.html#rem
** См.: Отечественная война и русское общество, 1812—1912: в 7 т. М.,
1911.Т. 1-7.
*** Кареев Н. И. Историческая литература о Наполеоне // Отечественная
война и русское общество, 1812-1912: в 7 т. М., 1911. Т. 7. С. 279.

«За неимением Наполеона»: П. Б. Струве о пользе чужого... 173
не нуждалась бы в сочувствии толпы, а которая, подобно
правительству Петра Великого, Фридриха II, Наполеона, Бисмарка, в
самой себе находила бы импульсы и великие цели» (21 августа
1907 г.)*. Смешивая такие разные исторические феномены, как
традиционное российское самодержавие и послереволюционная
наполеоновская империя, он пытался ссылками на последнюю
оправдать старый режим в России: «Ослепительная эпопея
Наполеона показывала, что народное правление вело к
гражданской войне, а гениальное самодержавие восстановляло честь
народа и счастье (28 апреля 1909 г.)»**.
«Для воскресения мертвецов не восстанет
никакой Наполеон»
Манера Струве идти вразрез с расхожими среди
оппозиционной интеллигенции мнениями, одновременно выступая с резкой
критикой «банального» охранительства, проявилась и в случае с
Наполеоном. В 1908 г., обнародовав свои тогда еще совершенно
непривычные для русского либерального публициста
размышления о «Великой России», Струве предложил считать «оселком и
мерилом» внутренней политики степень «внешнего могущества
государства»*** и сформулировал проблему его «сверхразумной»,
«мистической» сущности. Каким образом, задавался вопросом
Петр Бернгардович, это «отвлеченное», «далекое» от
отдельного человека «существо» способно, однако, «испускать из себя
такое множество горячих, притягивающих лучей» и настолько
«ими согревать и наполнять человеческую жизнь», что индивид
иногда «с радостью и даже с восторгом» приносит себя в жертву
его могуществу на войне, которая и представляет собой «самое
яркое <...> обнаружение мистической природы государства»?****
В контексте подобных размышлений уже в следующем году в
Меньшиков М. О. Письма к русской нации. 1907 год. 21 августа. Власть
как право. Эл. ресурс: http://az.lib.ru/rn/menxshikow_m_o/text_0120.shtml
Там же. 28 апреля. Он — не ваш. Эл. ресурс: http://az.lib.ru/rn/
menxshikow_m_o/text_0120.shtml
Струве П. Б. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. М.,
1997. С. 52.
****Там же. С. 64.

174 С. С. Секиринский
публицистике Струве возникает и лаконичная, но емкая
характеристика наполеоновского мифа, весьма далекая от его оценки
Каревым как уже преодоленного позитивным знанием политико-
культурного анахронизма. В рамках сравнительно-исторической
критики «противогосударственного отщепенства» русской
интеллигенции в сборнике «Вехи» (март 1909 г.) Струве обратил
внимание на продолжавшийся во Франции «почти в течение
целого столетия <...> политический круговорот от республики к
монархии и обратно», который был, по его мнению, инициирован
отнюдь не «наперед выброшенным лозунгом» низвержения
традиционной монархии, а происходил в силу взаимодействия
внешних и внутренних факторов в обстановке борьбы «за
национальное бытие» страны. Уже «выкованная» в этой атмосфере первая
республика, писал Струве, «как будто явилась только для того,
чтобы уступить место новой монархии, которая в конце концов
пала в борьбе с внешними врагами. Наполеон создал вокруг себя
целую легенду, в которой его личность тесно сплелась с идеей
мощи и величия государства, а восстановленная после его
падения династия была призвана и посажена на престол чужеземцами
и в силу этого уже с самого начала своей реставрации была
государственно слаба. Но Бурбоны в лице Орлеанов, конечно,
вернулись бы на французский трон после 1848 г., если бы их не
предупредил Наполеонид, сильный национально-государственным
обаянием первой Империи»*. И только «полный, беспримерный
в истории военный разгром государства»**, которым закончилось
правление Наполеона III, обернулся во Франции, согласно
логике рассуждений Струве, утверждением республики.
Опыт европейских революций и послереволюционных
реформ в интерпретации Петра Бернгардовича был призван
не только вразумить соотечественников, демонстрирующих
«бездонное легкомыслие»*** в отношении к собственной
монархии, но и подсказать пути и способы ее возможной и
необходимой трансформации в сильное государство, основанное на
правовом порядке. Исходя из того, что, с одной стороны,
«никакая революция сверху не совершается без революции снизу,
но, с другой стороны, никакая революция снизу ни к чему не
* Струве П. Б. Ratriotica: Политика, культура, религия, социализм. М.,
1997. С. 196-197.
** Там же. С. 197.
***Там же. С. 196.

«За неимением Наполеона»: П. Б. Струве о пользе чужого... 175
приводит, не захватив верхов...» (24 февраля 1908 г.)*, Струве
и сам был не прочь увидеть в России, переживавшей
сложный период послереволюционной реакции, государственную
фигуру «склада» Наполеона** или Бисмарка, который «с
гениальной смелостью и мощью превратил реакцию в
революцию сверху» (24 февраля 1908 г.)***. Но «призывы» в Россию
вождя наполеоновского «типа», исходившие от Меньшикова,
вызвали со стороны Струве только злую насмешку и
решительную отповедь. В заметке с ироническим заголовком «За
неимением Наполеона» он показывал абсурдность подобных
надежд при сохранении политического статус-кво: «Наполеон
на послугах у жалкого и мелкого легитимизма, который ведет
страну через реакцию к крушению, неужели такое нелепое
чудовище может явиться во плоти? Неужели мы увидим Пегаса,
у которого вместо красивой мужественной и честной головы
коня, сильного собой, своею волей, будет какая-то скверная
рабья морда с заискивающими глазами? <...> Что такое
Наполеон? Это — сила. <...> И вдруг сила вселится в труп, эту
высочайшую степень слабости?» В русле этих заведомо
невозможных, риторических допущений — «для воскресения
мертвецов не восстанет никакой Наполеон» — строгий
приговор был вынесен и П. А. Столыпину, «вся беда — и еще
больше — вся вина» которого заключалась, по мнению Струве, в
том, что «он свой недюжинный, сильный характер» разменял
именно на то, что «по-молчалински» отдал себя «на послуги»
(Змая 1909 г.)****.
Судя по всему, и концовка этой остро полемической
заметки целила в тогдашнего российского премьера: «За неимением
Наполеонов на службе у участка, — иронизировал Струве, —
нас приглашают склониться перед маленькими, совсем
маленькими божками. Едва ли даже не идольчиками. Увы! Они нам
совсем не импонируют, с каждым днем они перед нами умаляются
даже в своем и без того маленьком размере, меркнут в своих и
без того поблекших красках. В них нет ничего титанического, а
сердцу они ничего не говорят»
* Там же. С. 76.
** Там же. С. 135.
Там же. С. 76.
*** Там же. С. 135.
Там же. С. 135-136.

176 С. С. Секиринский
И еще один аспект образа Наполеона — «инородца,
которого с "Великой Францией" примирила Великая революция»*,
сделавшая «из патриота корсиканского патриота
французского», — позволил Струве ярко оттенить различия между
отстаиваемой им концепцией «государства-нации» и тем «мнимым»,
«дурацким» национализмом в духе Меньшикова, «который
принадлежность к нации определяет по фамилии, производит
генеалогический розыск и сыск, вдобавок наличность русского
духа проверяет по свидетельству о благонадежности,
выдаваемому в участке!». Именно Наполеон, этот «инородец и
революционер, стал национальным героем и воплотил в себе, по
мысли Струве, французский национальный дух с такой силой,
какой, быть может, ни один француз не обнаружил в области
чисто государственной. Петр Бернгардович, сам много
натерпевшийся от обвинений в «нерусскости» вообще и
неискренности своих патриотических чувств в особенности, находил «в
лице железной фигуры Наполеона» яркое историческое
воплощение того «подлинного государственного национализма»,
который «собирает страну, а не раздробляет ее»**.
Искреннее восхищение Струве Наполеоном, попытка до
известной степени актуализировать этот политико-культурный
опыт, как и выраженная в контрастном сопоставлении с ним
тоска по «титаническому», волнующему «сердце» в текущей
российской политике, оказались гораздо острее востребованы
в России в ситуации, сложившейся в результате падения
монархии, а затем и прихода к власти большевиков.
«Бонапарта не выдумаешь»
Уже после февральско-мартовской эйфории 1917 г. среди
части оппозиционных прежнему режиму людей возникает
понимание необходимости остановить деструктивное развитие
революции. Неудачная Попытка генерала Корнилова сделать
это в августе, а затем и развернувшееся после октябрьского
переворота Белое движение с рядом его военных вождей,
нередко воспринимались их сторонниками, как и противниками,
* Струве П. Б. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. М.,
1997. С. 135.
**Там же. С. 136.

«За неимением Наполеона»: П. Б. Струве о пользе чужого... 177
в русле привычных для русской культуры сравнений со
«сценарием» французской революции конца XVIII в.
Реактуализация опыта «гениального Бонапарта»,
выводившего Францию из революционного хаоса под лозунгом «нация
прежде всего»*, произошла и среди части лидеров кадетской
партии, с которой Струве разошелся еще до революции. Принятие
идеи военной диктатуры как средства преодоления большевизма
сближало правых кадетов со Струве, который выступил в
качестве одного из идейных вдохновителей и активных участников
Белого движения. Для понимания же того, как сам он относился к
ожиданиям «французского» финала русской революции, немалое
значение имеют высказанные им уже в эмиграции оценки
человека — целого исторического феномена, которому удалось
завершить революцию во Франции. Петру Бернгардовичу было вполне
очевидно, что «Бонапарта не выдумаешь»** хотя бы в силу
исключительного сочетания присущих этой личности индивидуальных
качеств и разнообразных «внешних» обстоятельств, ее
породивших. Струве прежде всего указывал на такие отличия Бонапарта
«от других революционных генералов», как соединение в одном
имени репутации «многократного победителя и миротворца», а
также его «гениальный мозг, что тоже находится не слишком
часто» ( 11 ноября 1926 г. )***. Если «для широких масс своего и чужих
народов» Бонапарт был «прежде всего победоносным
полководцем», то «в действительности правитель в Наполеоне I был не
менее гениален, чем главнокомандующий» ( 1 июня 1926 г.)****.
Отмечая соединение таких разнородных (гражданских и
военных) факторов, обеспечивших успех «18 брюмера», как
стоявшие за генералом Бонапартом «охранительные
общественные силы», вдохновлявшие переворот «консервативные
идеи», присущий ему «ореол победителя при Монтенноте,
Арколе и Риволи, военного вождя, долженствовавшего
принести истомленной стране почетный мир», Струве, однако, считал
не менее важным условием успеха последующей
государственной деятельности Наполеона сопутствовавшее ей военное
счастье: «и 18 брюмера (9 ноября) 1799 г. дало Бонапарту свои
Новгородцев П. И. Восстановление святынь (перв. публ. 1926 г.) //
Новгородцев П. И. Об общественном идеале. М., 1991. С. 572-573.
** Струве П. Б. Дневник политика ( 1925-1935). М.; Париж, 2004. С. 176.
**Там же. С. 176.
***Там же. С. 121.

178 С. С. Секиринский
плоды, потому что ему не только предшествовало 14 января
1797 г. (победа при Риволи. — С. С), но за ним последовали
14 июня 1799 г. Маренго, а 3 декабря того же года — Гоген -
линден. Кодекс Наполеона вряд ли увидел бы свет как
творение Бонапарта, если бы Десэ не разбил Меласа при Маренго,
а Моро — эрцгерцога Иоганна при Гогенлиндене» (13 октября
1935 г.)*. Выходило, что «даже в исторических "случайностях"
есть некоторая связь, которую, — по мысли Струве, — нельзя
прикрыть и заглушить никаким набором слов»**, иначе говоря,
свести к непререкаемым социологическим формулам,
воспроизводимым при иных исторических обстоятельствах.
Роль «случайностей» в успехах Наполеона, как и неповторимые
черты его образа, не случайно акцентировались в «Дневнике
политика ( 1925-1935)». В них, как в зеркале, отражались раздумья
Петра Бернгардовича над судьбами русской «контрреволюции»
периода активной борьбы с большевизмом в годы Гражданской
войны. Оценивая этот опыт в годы эмиграции, Струве отмечал
«слабость Белого движения по сравнению с коммунистически-
большевистским натиском», которая виделась ему «в том, что
оно слишком замкнулось и замыкалось в традиционные военные
рамки»***. И в конце 1920-х гг. автор «Дневника политика» не
оставил выношенного им в годы Гражданской войны убеждения, что
«будущее России невозможно без военной диктатуры, <...> но оно
не может быть, даже в решающий переходный момент,
построено только на этой диктатуре»(24 августа 1929 г.)****. Опыт Белого
движения только заострил для Струве «старый и не перестающий
быть современным вопрос о разумном и нравственно и
политически обязательном соотношении элемента военного и
гражданского» (24 августа 1929 г.) По словам Струве, их «гармоническое
взаимодействие» в принципе «недоступно целой группе или
среде, в особенности в наше сложное время»*******. Но и «в одном
* Струве П. Б. Дневн-йк политика ( 1925-1935). М.; Париж, 2004.
С. 809.
** Там же. С. 809.
*** Там же. С. 467-468.
****Там же. С. 467.
***** Там же.
****** _
Там же.
******* Там же.

«За неимением Наполеона»: П. Б. Струве о пользе чужого... 179
лице, и в одной воле», как признавал Петр Бернгардович, «очень
редко... сочетается наивысшая полнота двух гениев: военного и
гражданского». Эти случаи, по его мнению, можно было «по
пальцам пересчитать в истории». Даже называя «самые яркие из них»:
Петра Великого, Фридриха Великого и Наполеона, Струве сразу
начинал сомневаться: «уже Петр не был гением стратегическим,
и, быть может, Фридриха Великого нельзя без оговорки признать
гением политическим»*. Бесспорным примером в этом коротком
перечне для Струве оставался только Наполеон.
Вместе с тем в широком историко-типологическом ключе и
Белое движение, и наиболее ценимый Петром Бернгардови-
чем из всех его военных вождей генерал Лавр Корнилов,
согласно свидетельству Струве, «категорически признававший
себя республиканцем»**, судя по всему, рассматривались им
как явления, в чем-то сходные «пришествию Бонапарта»:
«Родившись в эпоху революции, на почве прямого приятия идей и
настроений февральской революции, Белое движение с самого
начала получило — если смотреть из "правого" угла — скорее
левую окраску. Ни в один момент в нем не возобладала
полностью и прямо монархическая идея...»***
Прямо не называя Наполеона, Струве именно в связи с
оценкой роли генерала Корнилова проводил между ними еще
одну скрытую параллель, делая на этой основе уже известное
обобщение относительно возродившегося и в
пореволюционной России феномена человека-легенды: «История в разных
очертаниях знает образ человека, который уже при жизни
вырастает в целую легенду. И, быть может, нет для
исторической психологии задачи более трудной и в то же время более
привлекательной, чем следить за разными видами, формами
и обнаружениями этого замечательного явления — человека,
ставшего легендой. Есть ложные и есть истинные легенды о
людях. Ложными являются такие, которым в подлинной
действительности не соответствуют никакие существа или это
существо, это бытие не соответствует образу легенды. И бывают
легенды истинные, которые в поэтическом образе не только
не искажают действительности, а наоборот, отображают ее
сосредоточенно и в полной силе, где образы реальный и во-
* Там же. С. 467.
** Там же. С. 334.
***Там же. С. 18.

180 С. С. Секиринский
ображаемый сливаются в некоторое подлинное и
многозначительное единство-бытие»*.
Очень высоко ставя Корнилова как «живое воплощение
героической воли и ее магнетизма», рисуя его «поэтический
образ», Струве, однако, даже в посвященной ему памятной
пражской речи, произнесенной 13 апреля 1923 г. на торжественно-
молитвенный лад, не мог не признать, что военные дарования
Корнилова, «по-видимому, не представляли ничего
исключительного», «он совсем не был политиком» и «часто грубо
ошибался при распознавании и выборе людей»**. Легко и даже
опрометчиво прикладывая наполеоновскую «мерку» к
послевоенным европейским диктаторам (Муссолини, Пилсудский,
Гитлер), Петр Бернгардович ни разу (насколько мне известно)
открыто не поставил Корнилова в один ряд с Бонапартом,
вероятно, вполне отдавая себе отчет в несоразмерности
масштабов двух этих фигур, каждая из которых была ему, несомненно,
близка, олицетворяя в общем сходные в его глазах
исторические явления.
«Моя заслуга повыше будет наполеоновской...»
В среде большевиков, оказавшихся у власти,
«бонапартизм», наоборот, рассматривался как абсолютное зло,
пережиток эпохи буржуазных революций, а общие представления
о роли масс и вождей в истории поначалу оставались наивно-
оптимистическими. В день покушения на Ленина, 30 августа
1918 г., вдвойне удивительной для Марины Цветаевой
оказалась реакция на распространившийся тогда по Москве слух об
убийстве вождя большевиков со стороны квартировавшего у
нее коммуниста Бернарда Закса. Вечером между этим
жильцом, зашедшим на кухню, и хозяйкой квартиры состоялся
выразительный диалог, переданный Цветаевой с разными
психологическими оттенками:'
«- Ну что, довольны? - Туплю глаза, — не по робости,
конечно: боюсь слишком явной радостью оскорбить. (Ленин убит, белая
* Струве П. Б. Героическая воля (13 апреля 1923 г.) // Струве П. Б.
Patriotica: Россия. Родина. Чужбина. СПб., 2000. С. 164—167. Эл. ресурс:
http://krim 1920.narod.ru/Struve.html
** Там же.

«За неимением Наполеона»: П. Б. Струве о пользе чужого... 181
гвардия вошла, все коммунисты повешены, 3<ак>с — первый)...
Уже - великодушье победителя. — А вы — очень огорчены? — Я?
(Передергиванье плеч.) Для нас, марксистов, не признающих
личности в истории, это, вообще, не важно, - Ленин или еще кто-
нибудь. Это вы, представители буржуазной культуры... (новая
судорога)... с вашими Наполеонами и Цезарями... (сатанинская
усмешка)... а для нассс, знаете. Нынче Ленин, а завтра...
Оскорбленная за Ленина (!!!) молчу. Недоуменная пауза.
И быстро-быстро: — Марина Ивановна, я тут сахар получил,
три четверти фунта, мне не нужно, я с сахарином пью, может
быть, возьмете для Али?»*
Уже после этого разговора с неожиданной концовкой —
переключением внимания с «великих людей» на дочь квартирной
хозяйки — Закс сумел пристроить не скрывавшую своих
политических симпатий жену белого офицера на работу в Нарком-
нац. Но присущее ему демонстративно-оптимистическое
презрение к судьбам своих вождей, как и деятельное сочувствие к
людям обыкновенным, быстро вышло из моды.
Гражданская война развеяла метко спародированное
генералом П. Н. Красновым в романе «Единая-неделимая» (1924)
расхожее среди левых кругов мнение, будто «теперь ни героев,
ни Бонапартов не будет. Герой — сам народ с его неизвестными
солдатами и вождями без имени...». Главный персонаж романа
Дмитрий Ершов видит иное: «толпа упрямо выпирала имена»,
красные казаки боготворили «своего вахмистра Буденного»,
а другому «красному казачьему вождю» Миронову станичные
девушки «вышили на красной ленте: "Миронов непобедимый"»!**
Дневниковая запись Дмитрия Фурманова от 6 августа 1919 г.
фиксирует его диалог с «Чапаем», в котором выразилось (пусть
и в очень наивной форме) характерное для того времени
«головокружение» начдива, как и Бонапарта, выдвинутого
революцией и вполне готового помериться с ним силами: «Моя заслуга,
пожалуй что, и повыше будет наполеоновской...»***
Цветаева М. И. Покушение на Ленина // Последние новости (Париж).
1925. 25 декабря. Эл. ресурс: http://www.tsvetayeva.com/
Краснов П. Н. Единая-недели мая. Роман в четырех частях. (1924).
Ч. 4. Врата адовы. Гл. XXIII. Эл. ресурс: http://az.lib.ru/k/krasnow_p_n/
text_0230.shtml
Фурманов Д. А. Из дневников (Извлечения)//Фурманов Д. А.
Рассказы; Повести; Заметки о литературе. М., 1984. Эл. ресурс: http://az.lib.ru/f/
furmanow_d_a/text_0210.shtml

182 С. С. Секиринский
О надеждах или опасениях, связанных с появлением русского
Бонапарта, сначала из среды послефевральского генералитета
и вождей Белого движения, а затем и красных командармов,
сохранилось много свидетельств, исходящих как из
противоположных политических лагерей, так и от сторонних
наблюдателей военно-политической, межпартийной и межфракционной
борьбы внутри России первых пореволюционных лет. Как
отмечалось в литературе, и оказавшиеся «в эмиграции русские
следили за событиями в Советской России, постоянно думая
о Французской революции»*. Представителями самых
разных течений эмиграции строились и политические прогнозы с
оглядкой на французское прошлое**.
«Революция ради победы» и «революция
из поражения»
В отличие от многих соотечественников, оказавшихся за
рубежом, Струве не считал «правильным сравнивать русскую
большевистскую революцию 1917 г. <...> с Великой
французской революцией», неоднократно утверждая, что у этих двух
«движений» было «совершено различное содержание»***, а их
«излюбленное сопоставление <...> в общем покоится на
поверхностных сближениях, не выдерживающих сколько-нибудь
серьезной научной критики»****. Главное отличие русской
революции от французской виделось Струве в том, что «по
социально-экономическому своему содержанию» она «есть прежде
всего натурально-хозяйственная реакция против капитализма,
насильственное упрощение и обеднение всей хозяйственной
жизни страны во имя и ради экономического равенства»
* Кондратьева Т. Большевики-якобинцы и призрак термидора (пер. с
фр.).М., 1993. С. 217. Прим. 2.
** См., например: Протоколы Центрального Комитета и заграничных
групп конституционно-демократической партии: в 6 т. Т. 4. Протоколы
заграничных групп конституционно-демократической партии. Май 1920 — июнь
1921 г. М., 1996. С. 438; Т. 5. Протоколы заграничных групп конституционно-
демократической партии. Июнь — декабрь 1921 г. М., 1997. С. 257—258.
*** Там же. С. 250.
**** Там же. С. 424.
***** _
Там же.

«За неимением Наполеона»: П. Б. Струве о пользе чужого... 183
Поскольку же «в формах "максималистской"
социалистической и советской революции большевики осуществили
подлинную и всестороннюю реакцию», постольку нужно признать, что
«могут быть реакционные революции, которые отбрасывают
жизнь назад»(9 ноября 1927 г.)*. Из этого следовал вывод, что
и прежние политические дефиниции, обозначавшие «прогресс»
или «регресс» в развитии общества, применительно к русской
«революции», как и к русской «контрреволюции», вполне
взаимозаменяемы и их можно использовать только в условном
смысле, говоря, например, о «революционной борьбе»**
против «коммунистической революции — реакции»***, об
избавлении России «от коммунистического гнета напряженными и
упорными революционными или, что то же,
контрреволюционными усилиями соединившихся для этой цели активных
элементов Внутренней и Зарубежной России»****.
Соглашаясь, что «французская революция была, быть может,
не менее жестока, чем большевистская», Петр Бернгардович
находил в ней «гораздо больше движения, драматизма, борьбы,
<...> достоинства и красоты!» , подчеркивая «глубокое
отличие многообразной и красочной Французской от однообразной
и серой русской революции» Различия между двумя
революциями виделись и в степени их репрессивности. «Как ни ужасен
был террор в революции Французской, он все-таки не так
угнетал и не так обезличивал, как террор большевистский. Этим
объясняется тот факт, что, несмотря на все преследования, в
оздоровлении Франции от "якобинства" такую большую и активную
роль могли сыграть роялисты или монархисты»*******. И, наоборот,
«в Советской России, после того как Белое движение испытало
неудачу, гораздо меньше активности и больше оцепенения, чем-
то было в якобинско-республиканской Франции». Наконец, в
отличие от Французской «русская революция поднялась и
возросла не на национальной славе, а на национальном бесчестии и но-
* Там же.
* Там же.
* Там же.
* Там же.
* Там же.
Там же
* Там же
С. 353.
С. 468.
С. 350.
С. 63.
С.250.
С. 426.
С. 425-426.

184 С. С. Секиринский
сит на себе неизгладимо это позорное клеймо»*. В марте 1933 г.,
объясняя приход к власти в Германии национал-социалистов как
«реакцию» на «униженность» страны поражением в Мировой
войне, Струве еще резче подчеркнул контраст между Великой
французской революцией с ее преодолением-воплощением в
режимах Консульства и Империи, с одной стороны, и революциями
1917—1918 гг. в России и Германии, с другой стороны: «Между
революцией (или контрреволюцией), являющейся в результате
и ради закрепления победы, и революцией, рождающейся из
поражения и ради использования его, лежит целая пропасть»**.
«История не повторяется. Но есть положения,
которые сходствуют»
Тем не менее Петр Бернгардович не мог совсем уйти от
проведения параллелей между русской и Французской
революциями. «При всем их огромном различии по существу», он
находил «некоторые примечательные формально-психологические
сходства, вытекающие из природы всякой революции, которая
является одновременно и политической, и социальной»***, и
представляющие интерес «с точки зрения характеристики
этапов крушения большевистской власти»****. Сходство виделось
Струве, прежде всего, в том, что такого рода революция «сама
себя пожирает. Она разрушается изнутри той организации,
которая является ее носительницей — изнутри якобинства во
Франции XVIII века, изнутри коммунистической партии в
России наших дней. Сегодня Троцкий на свой большевистский лад
может быть Эбером и Дантоном, сметаемым Робеспьером, а
завтра сам Сталин испытает судьбу Робеспьера»*****.
См., например: Протоколы Центрального Комитета и заграничных
групп конституционно-демократической партии: в 6 т. Т. 4. Протоколы
заграничных групп конституционно-демократической партии. Май 1920 — июнь
1921 г. М., 1996. С. 438; Т. 5. Протоколы за граничных групп конституционно-
демократической партии. Июнь - декабрь 1921 г. М., 1997. С. 426.
** Там же. С. 743.
*** Там же. С. 424.
**** Там же. С. 425.
***** _
Там же.

«За неимением Наполеона»: П. Б. Струве о пользе чужого... 185
Допуская известные аналогии, Петр Бернгардович в них
самих обнаруживал и существенные различия: в отличие от
Французской, в русской революции события, знаменующие
ее разрушение изнутри, писал Струве, «совершаются не
публично, а, так сказать, келейно или исподтишка, не на
открытой сцене истории, а за ее кулисами. Для моральной низости
русской революции чрезвычайно характерна эта светобоязнь,
эти нарочитые потемки. Русская революция не стыдится,
конечно, но она трусит и страшится собственной мерзости»
(2 февраля 1929 г.)*.
Все-таки прикладывая к российским реалиям французский
«сценарий» самоизживания революции, Струве, вместе с тем,
приходил к выводу, что «все в России происходит не только иначе
<...>, но и гораздо медленнее», объясняя это тем, что речь идет
не просто «о перемене власти или политики, а ниспровержении
целой системы, покоящейся на некоем вероучении»**. Отмечая
и такое «формальное сходство», как «огромная роль созданных
самой властью продовол ьственныхзатруднений »***, Струве и тут
обнаруживал «крупное отличие», поскольку «то, что было во
Французской революции действительно методом своего рода
военного социализма», «в русской революции <...> является
неотвратимым следствием всей системы, всего
коммунистического или социалистического мировоззрения, в плену у
которого находится советская власть». Если «"якобинцами" были
и Сиэс, и Бонапарт, якобинство покинувшие и его
ниспровергшие», то «для правящих в России коммунистов гораздо труднее
отойти от коммунизма, чем якобинцам выбросить за борт
"руссоистское" республиканство» (2 февраля 1929 г.)****.
Еще одно «формально-психологическое сходство» двух
революций вплоть до появления во Франции Бонапарта
Струве находил в том, что в обоих случаях с известного момента
«все события совершились <...> при полном безмолвии,
почти оцепенении народа»*****. В свете этой параллели возникал
сдержанно-оптимистический комментарий-прогноз
относительно возможного развития ситуации в Советской России:
* Там же. С. 425.
** Там же.
*** Там же.
Там же.
***** Там же. С. 426.

186 С. С. Секиринский
«Как ни мелка и как ни жалка вся разыгравшаяся теперь
борьба Сталина с Троцким, как ни кажется, что все эти аресты
и репрессии "промеж себя" большевиков есть сведение
внутрипартийных счетов, для судеб России ничего не значащее,
этой видимости не следует поддаваться. Каждый такой факт
есть исторически многозначительный шаг на пути советской
власти к крушению, которое близится с растущим
ускорением»^ февраля 1929 г.)*.
Таким образом, в отношении Струве к самой возможности
проведения аналогий с Французской революцией и
формирования на этой основе представлений о тенденциях русской
революции наблюдалась все-таки известная двойственность:
«История, конечно, не повторяется. Но есть в ней мотивы и
положения, которые сходствуют» (14 апреля 1927 г.)**.
Возможен ли Бонапарт в Советской России?
Всплеск исторической литературы о Наполеоне как в
России, так и за рубежом, в десятилетия, предшествовавшие
Мировой войне и социальным катаклизмам в Европе, оказался
весьма кстати для русской читающей публики в
пореволюционное время. Среди интеллектуальной элиты, враждебной
большевикам, стал особенно популярен труд
французского историка Альбера Вандаля (A. Vandal) «L'avènement de
Bonaparte» (в точном переводе: «Пришествие Бонапарта»; в
русском издании 1905 г. — «Возвышение Бонапарта»),
впервые вышедший в 1902 г. В переписке двух видных
политических эмигрантов — Б. А. Бахметева и В. А. Маклакова — труд
французского историка упоминается в 1920-е гг. в качестве
«одной из... любимых книг» и «полезного по нашим временам
произведения»***. Весной 1929 г., опираясь на работу Вандаля,
Бахметев даже предсказывал неизбежность падения Сталина
(«так как он на правый путь не вступил»), ожидая вслед за тем
наступления в СССР «периода мягкотелого большевизма»,
Протоколы Центрального Комитета и заграничных групп
конституционно-демократической партии. Т. 4. С. 426—427.
**Тамже. С. 251.
*** Совершенно лично и доверительно!»: Б. А. Бахметев - В. А. Маклаков.
Переписка. 1919-1951: в3т./подред. О. Будницкого. Т. 2. М., 2002. С. 158
(Б. А. Бахметев — В. А. Маклакову. 16 ноября 1922 г.).

«За неимением Наполеона»: П. Б. Струве о пользе чужого... 187
аналогичного переходному периоду во Франции «от Термидора
до Брюмера»*.
Струве в 1920-е гг. тоже заинтересованно читал это,
согласно его отзыву, «классическое»** сочинение и либо прямо
ссылался на Вандаля в «Дневнике политика», либо только
воспроизводил заголовок его знаменитого труда для
характеристики произошедшего во Франции конца XVIII — начала
XIX в. «перелома от революции к империи»***, либо намеренно
использовал «формулу» французского историка для указания
на известное типологическое сходство «"пришествия ко
власти" (avènement) Пилсудского»**** с возвышением Бонапарта.
Но на советскую действительность Петр Бернгардович таких
проекций делать не стал.
Если Бонапарт не угадывался даже в «поэтическим
образе» генерала Корнилова, ярко нарисованном самим
Струве, то совсем невероятным для него становилось появление
«Бонапарта» в «подъяремной России». «Дневник
политика» пронизан открытой полемикой с теми в эмиграции, кто,
как старый соратник и во многом единомышленник Струве
А. С. Изгоев, «верил в русский бонапартизм, который якобы
родится из большевизма»*****; как меньшевики, «смертельно»
боялся« красно-черного Бонапарта»******; какТроцкий,объявлял
себя и всю большевистскую революцию жертвой сталинского
«18 брюмера»*******; как представители евразийства, проводил
прямые или и скрытые параллели между Советской Россией
и наполеоновской Францией. Исходным для отрицания самой
возможности подобной метаморфозы для Струве стало
признание им реакционного социального содержания,
исключительной репрессивности и крайне низкого морального
облика («бесчестия») русской революции (в ее большевистской
* Там же. Т. 3. М., 2002. С. 433-435 (Б. А. Бахметев - В. А. Макла-
кову. 19 апреля 1929 г.).
** Струве П. Б. Дневник политика ( 1925-1935). М.; Париж, 2004.
С. 426.
***Там же. С. 184.
****Тамже.С. 122.
Там же. С. 807.
****** Там же. С. 523.
** Там же. С. 809.

188 С. С. Секиринский
фазе). «В сегодняшней России нам не видится ни Бонапарт, ни
бонапартизм...» (11 февраля 1928 г.)*; «может ли» Бонапарт,
порожденный «победоносными войнами», «национальной
воинской славой Французской республики», «родиться из
продовольственных затруднений русских "советов" или из
зажимающих их пресловутых "ножниц"?»(11 февраля 1928 г.)**; «нет
победоносной армии, и потому в роли вождя и гражданского
избавителя не может быть Бонапарта, т. е. человека,
увенчанного национальной славой» (2 февраля 1929 г.)***; «навряд ли
кто-нибудь может серьезно поверить даже в формальное сход-
ствоСталинасБонапартом...»(2марта 1929г. )****; «можно
говорить, пожалуй, об огосударствлении Французской революции
Наполеоном, но зачем же о том, что мог бы сделать
Наполеон, говорить без Наполеона?!»( 13 апреля 1929 г.)*****; «ничто в
советской России не напоминает Франции консульства и
империи»^ августа 1930 г. )******; «сравнивать Сталина (с
"маршалом" Ворошиловым в придачу) с Наполеоном Бонапартом и
положение Советской России в 1935 г. с положением Франции
1799—1800 годов исторически несообразно и социологически
нелепо»( 13 октября 1935 г.)*******.
И все-таки один раз в «Дневнике политика» Струве отошел от
этихбезоговорочныхзаключений. В ноябре 1926 г. издававшаяся
в Берлине газета русской эмиграции «Руль» опубликовала беседу
с анонимным «красным генералом», оказавшимся за границей.
Рассказывая о положении дел в стране, он сообщил, что там,
прежде всего в военной среде, назревает какой-то «перелом»,
близится «развязка», не исключено даже скорое падение Сталина.
А Красная Армия в случае возможных крестьянских восстаний
встанет на сторону народа. Эти «сообщения и мысли» о
состоянии дел в Советской России показались Струве в целом
«правдоподобными», совпадающими с другими сведениями,
получаемыми «со всех сторон», и произвели на него «благоприятное»
* Струве П. Б. Дневник политика ( 1925— 1935). М.; Париж, 2004.
С. 386-387.
** Там же. С. 386-387.
*** Там же. С. 426.
**** Там же. С. 433.
*****Там же. С. 443.
Там же. С. 551.
** Там же. С. 809.

«За неимением Наполеона»: П. Б. Струве о пользе чужого... 189
и «оптимистическое» впечатление. На «показания»
анонимного советского военачальника Петр Бернгардович откликнулся в
специальной статье*, отметив, однако, и наличие в них
хромающих обобщений. С одной стороны, характеризуя настроение
Красной Армии, безымянный «генерал» говорит, что
«бонапартизм исключается, так как для возникновения его
отсутствуют надлежащие условия»**; с другой стороны, утверждает, что
в случае «междупартийной борьбы и неизбежного, по общему
мнению, взаимного террора можно ждать пронунциаменто», на
первое время под лозунгом «Советы без коммунистов»***.
В этом рассуждении Струве увидел явное противоречие. Ведь
«если отнять у Бонапарта черты победителя-миротворца и
гения, то 18 брюмера было именно пронунциаменто. Вот
почему, кто говорит "пронунциаменто", тот говорит "бонапартизм"
в смысле какого-то военного предприятия и водительства.
Бонапартизм — правда, не непременно с Бонапартом, а, может
быть, только с его соперником Бернадотом (который, кстати
сказать, как основатель династии оказался счастливее
Бонапарта; Бернадоты до сих пор королевствуют в Швеции)»****.
Допуская в принципе возможность «бонапартизма без
Бонапарта», но еще и ссылаясь на конкретный прецедент
республиканского генерала, а затем наполеоновского маршала,
ставшего основателем прочной королевской династии, Струве таким
образом выразил свою заветную мысль об устарелости в
пореволюционное время «старорежимных» стереотипов о
«революции» и «контрреволюции», республике и монархии как
социальных и политических антиподах, об их размывании,
происходившем уже в наполеоновскую эпоху, когда один вчерашний
«революционный генерал» мог быть провозглашен
императором, а другой — избран наследником престола в традиционной
монархии. Поэтому, если из картины прозреваемого Струве
будущего России «Бонапарт», как правило, исключался, то в его
настойчивых призывах к объединению всех «живых сил и
Зарубежья, и внутренней России****** для борьбы с большевизмом
образ Наполеона возникал постоянно.
* Там же. С. 175-177.
** Там же. С. 175.
*** Там же. С. 175— 176.
**** Там же. С. 176.
***** Там же. С. 196.

190 С. С. Секиринский
«Кто говорит "приятие революции ", признает
и "приятиереакции"»
В предлагаемую Струве коалицию антибольшевистских сил
на основе признания необходимости «уничтожения господства
коммунистической партии», отказа от имущественной
реставрации и утверждения частной собственности «как основного
начала хозяйственной жизни и краеугольного камня
правопорядка, личной свободы и государственного преуспеяния»
(21 декабря 1926 г.)* могли и должны были, как он считал,
войти «люди не только разных симпатий и разных толков, но
даже разной тактики» (5 декабря 1926 г.)**; «республиканцы и
монархисты, социалисты и индивидуалисты, религиозные ин-
дифференты и люди горячо верующие, "белые" и "розовые"»
(2 сентября 1930 г.)***. Выступая против того, чтобы
«оглядываться в прошлое» и мерить «людей и вещи настоящего этим
прошлым», «революционным» или «реакционным», Струве
проводил «в русских делах объединительную линию»****, «не во
имя программных провозглашений <...>, а во имя реальных
действий...» (6сентября 1930 г.)*****. Упорно воспроизводимые в
среде антибольшевистской эмиграции старые идейные и
политические размежевания он считал плодом «догматического
ослепления», мешающего «ясно видеть и преследовать одно —
священную цель священного единения» во имя того, чтобы
«сломить гнетущее Россию кощунственное коммунистическое
насилие, развязать живые силы нации, словом, дать России
свободу»( 19 ноября 1927 г.)******.
Многократно повторяя, что «реставрация существовавших до
аграрной революции земельных отношений» невозможна*******,
Струве, являясь сторонником монархии, в качестве
политической основы для объединения предлагал лозунг непредре-
* Струве П. Б. Дневник политика ( 1925— 1935). М.; Париж, 2004.
С. 196-197.
**Там же. С. 186.
*** Там же. С. 558.
**** Там же.
*****Там же. С. 559.
****** Там же. С. 349.
******* Там же. С. 305.

«За неимением Наполеона»: П. Б. Струве о пользе чужого... 191
шенчества, поскольку никто не мог знать заранее, какие идеи,
направления, политические формы «в конечном итоге победят
потом в свободном состоянии живых сил нации» (19 ноября
1927 г. С. 349)*.
Ведя борьбу за широкую антибольшевистскую
коалицию, Струве постоянно сталкивался как с недоверием
«справа», со стороны монархистов, попрекавших его социал-
демократическим прошлым, так и с подозрительностью
«левых», социалистов и либералов-республиканцев во главе с
П. Н. Милюковым. Суть разногласий с «левыми» состояла в
том, что эта часть эмиграции выдвигала на первый план
необходимость частичного «приятия» революции, а в сближении с
монархистами усматривала опасность торжества «реакции»
после победы над большевизмом. Эти опасения удручали
Струве «какой-то неясностью и беспомощностью и теоретической,
и практической мысли» (1 декабря 1926 г.)**. Обобщая
исторический опыт, он стремился показать взаимосвязь
«революции» и «реакции», подчеркивая их объективно-стихийный
характер и даже пренебрегая свойственным ему в других
случаях акцентированием роли волевого, личностно-деятельного
вмешательства в ход истории: «К "реакции", или
"контрреволюции", с социологической точки зрения применимо то
рассуждение, которое всегда и всюду применимо к действительно
подготовляющейся и зреющей революции. В этом смысле
революции совершаются не революционерами, а последние лишь
прицепляются к каким-то объективным стихийным силам
надвигающейся революции. Реакция же есть всегда та же
самая революция с обратным знаком. Она есть как-то
обратившаяся в самое себя революция». Поэтому, с точки зрения
Струве, «кто говорит "приятие революции", тем самым
признает и "приятие реакции"» ( 1 декабря 1926 г.)***. Переходя от
социологических формул к раскрытию взаимодействия
«революции» и «реакции» в своей политической программе, Струве
разъяснял, что «совершившееся в России и с Россией
социальное землетрясение» — неотменимый факт,
имущественная реставрация невозможна, и «в этом — и только в этом
смысле! — "революцию" надлежит "приять"». В то же время
* Там же. С. 349.
"Там же. С. 183.
Там же. С. 184.

192 С. С. Секиринский
«смысл, идею и практику большевистской революции, ее
коммунизм и партийное владычество <...> надлежит
отвергнуть и ниспровергнуть. <...> В этом смысле необходима
контрреволюция» (21 декабря 1926 г.)*.
Наконец, в «объединительной» линии, проводимой Струве,
большую роль играли ссылки на конкретное «историческое
знание» (29 июня 1927 г.)**. И на этом уровне лучшим для него
аргументом являлся Наполеон. Именно в сложной, двойственной
природе наполеоновского режима он находил наиболее
близкий к своей программе действий исторический прецедент. Этот
пример рефреном проходит сквозь весь создававшийся Струве
«Дневник политика»: «Наполеон был вознесен идеей
революции и сам ее вознес, но в то же время он упразднил и раздавил в
корне ее практику...» (19декабря 1925 г.)***; «пришествие ко
власти Бонапарта, т. е. перелом от революции к империи, одними
историками понимается как "завершение" или "приятие
революции", а другими — как "осуществление" или "приятие
реакции" или попросту как реставрация» ( 1 декабря 1926 г.)****;
«поскольку Наполеон закрепил и упрочил революцию, то [он]
принадлежит к "революции" и [обязан?] ей; поскольку же он
остановил, отбросил, прикончил "революцию", он был
"контрреволюционером" и "реставратором" »(9 ноября 1927 г.)*****;
«пришествие Бонапарта было, конечно, контрреволюцией, но в этом
пришествии никакой реставрации старого порядка не было, а
было нечто гораздо большее и более важное: разрыв с какой-то
могущественной традицией истощившейся и обмелевшей
революции, традицией, которая превратилась в настоящие путы на-
циональногобытияиразвития»( 15марта 1933г.)* ;«Наполеон
Бонапарт был и остается революционером с точки зрения
династического легитимизма и реакционером с точки зрения <...>
политического и социального радикализма» (апрель 1934 г.)*
* Струве П. Б. Дневник политика ( 1925—1935). М.; Париж, 2004.
С. 197.
** Там же. С. 305.
***Тамже. С. 81.
****Тамже. С. 184.
* Там же. С. 352.
Там же. С. 743.
Там же. С. 791.

«За неимением Наполеона»: П. Б. Струве о пользе чужого... 193
Своим оппонентам «слева», желавшим избавления России
от большевизма, но боявшимся торжества «реакции», Струве
не уставал напоминать, что «без элементов роялистской
реакции немыслимы были реально ни Директория, ни консульство,
ни империя. Наполеон боролся с роялистами и в то же время
как-то на них опирался» (29 июня 1927 г.)*; «без
монархической активности и без роялистской идеологии внутри самой
Франции реальный Бонапарт, этот душеприказчик и
завершитель революции, был бы немыслим» (2 февраля 1929 г.)**.
В полемике с «догматическим» реставраторством и
«религиозно-мистическим» монархизмом, настаивавшим на
неразрывности связей между православием и монархией, Струве
апеллировал одновременно к опыту первой российской
революции и послереволюционной Франции: «Православной
Россия может быть и в республике. Безбожие может ее
одолеть — и в 1905—1907 годах практически почти одолело — и в
монархии»***. Вместе стем «именно пример Франции <...>
показывает, что и республика имеет и осуществляет национальное
призвание. В историю национальных подвигов Франции
вошли не только ее короли и их слуги, но и Наполеон I, и Гамбетта»
(11 февраля 1928 г.)****.
В поисках емкой формулы, передающей существо
наполеоновской политики, как и при обосновании своей программы
объединения действенных антибольшевистских сил, Струве
намеренно использовал понятия-антиподы, создавая их
парадоксальные комбинации, сочетая несочетаемое в рамках
«догматического» мышления, но возможное в жизни, напоминая,
что и в наполеоновской Франции происходил «именно такой
сложный процесс послереволюционной реакции,
революционной реставрации» ( 1 декабря 1926 г.)*****.
Если диалектику «революции» и «реакции» Струве был
склонен рассматривать отстраненно от участия в этом
процессе «живых людей», а Наполеон в данном контексте
упоминался, скорее, как воплощение неких объективно-стихийных сил
истории, то в раскрытии ее субъективно-личностной стороны,
* Там же. С. 305.
** Там же. С. 426.
*** Там же. С. 387.
**** Там же. С. 387-388.
***** Там же. С. 184.

194 С. С. Секиринский
творческой роли в судьбах обществ и государств «героической
воли», как и в обосновании необходимости активной борьбы
с большевизмом, тот же персонаж выступал у Струве в
качестве наглядного исторического примера для «действенных
патриотов»*.
«Революции» и «контрреволюции» «делаются»
или «происходят»?
Задолго до 1917 г. Струве сформулировал для себя важный
мировоззренческий тезис: «из того, что нечто существует, не
следует, что нечто должно быть; должное никогда не
выводимо из сущего; оно всегда утверждается самостоятельно»**. «Не
следует вообще увлекаться мыслью, что все на свете
происходит по разумным основаниям и что все человеческие действия
вытекают из более или менее состоятельных соображений
целесообразности» (24 марта 1928 г.), — писал он уже после
того, как большевистская революция давно стала
совершившимся фактом***.
Как отмечалось в литературе, признавая закономерность
развития общественной сферы (право сущего), Струве
сохранял право на ее нравственную оценку (право должного), исходя
из того, что человек не только жертва, но и в конечном счете
творец истории со всеми ее взлетами и падениями, прогрессом
и регрессом****. Поскольку «ход вещей не предустановлен
независимыми от нас силами, а определяется нашим поведением (или
бездействием) и нашим сознанием (или бессознательностью)»,
Струве обосновывал действенную борьбу с большевизмом,
политический активизм, определяя его как «направление ума
и состояние всего духа», «душевно-духовное состояние»,
которое противостоит «состоянию безвольной страдательности,
* Струве П. Б. Дневник политика ( 1925-1935). С. 560.
Струве П. Б. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. М.,
1997. С. 371.
*** Струве П. Б. Дневник политика ( 1925-1935). С. 398.
**** См.: Повилайтис В. И. Струве в эмиграции об истории и историческом
познании // Известия Саратовского ун-та. 2010. Т. 10. Сер. Философия.
Психология. Педагогика. Вып. 2. С. 38-39.

«За неимением Наполеона»: П. Б. Струве о пользе чужого... 195
или успокоенности» (15 марта 1930 г.)*. Призывая эмиграцию
обратить внимание «не на прошлое, которое могло быть
избегнуто, а на будущее, и во что бы то ни стало должно быть
создано», он писал: «мы должны чувствовать и признавать себя
свободными и ответственными. Свободными — творить.
Ответственными — за неправильное действие, и, в особенности,
за бездействие. Мы можем и поэтому мы должны действовать и
бороться» (15 марта 1930 г.)**. Для Струве «водораздел между
разными политическими направлениями как за рубежом, так
и внутри России», проходил «не там, где расходятся
отвлеченные социологические концепции, а там, где расходятся
живые люди, одни дерзающие и борющиеся, а другие
потворствующие и примиряющиеся»( 1 декабря 1926 г.)***.
Исходя из этого, программу действий Петр Бернгардович
старался сводить до минимума «простых и ясных руководящих
положений»****, избегая столь свойственных русской
интеллигенции и в дореволюционной России, и в эмиграции
пространных идеологических и политических деклараций, исповеданий
веры, настаивая, что «в политике <...> основное и решающее
значение имеют не будущее, не прошлое, а только настоящее»
(6 сентября 1930 г. )*****, но тем самым только усугубляя и без
того окружавшие его с разных сторон подозрения в
недосказанности и даже неискренности. Причины «подозрительной»
сдержанности Струве объяснились не только его вполне
естественным и оправданным стремлением объединить как
можно более широкие силы эмиграции. Нежелание участвовать
в разработке каких-либо сценариев будущего проистекало из
свойственного ему понимания, что «в истории живое действие
живых людей непредусмотримо и в своих последствиях
необозримо. А история складывается так, какою ее делает
действенная воля людей, которые хотят и умеют действовать».
Даже допуская на основе получаемых «со всех сторон» данных
вероятность каких-то существенных политических перемен в
Советской России, он тут же одергивал собственное
воображение, поскольку был убежден, что «в действительной истории
* Струве П. Б. Дневник политика ( 1925-1935). С. 519.
** Там же. С. 519.
*** Там же. С. 184.
****Тамже.С. 196-197.
*** Там же. С. 559.

196 С. С. Секиринский
все по большей части происходит не так, как предвиделось и
предсказывалось...» (11 ноября 1926 г.)*.
Но были в среде эмиграции идеи и представления о
тенденциях развития ситуации в Советской России, против которых
Струве считал необходимым выступать и бороться. Не без влияния
опыта Французской революции левая часть русского зарубежья
оказалась, согласно наблюдениям Струве, под гипнозом
«утопической и соблазнительной, в двояком смысле, идеи "эволюции"
большевизма». С одной стороны, «было соблазнительно думать,
что большевизм как-то сам собою, без "разительного
переворота" <...> рассосется в какие-то если не благообразные, то
терпимые формы». С другой стороны, «именно эта
соблазнительная идея рождала во многих умах великий соблазн отрицания
противобольшевистского действия и отречения от него, соблазн
примиренчества и соглашательства» ( 18 октября 1930 г.)**.
Струве вовсе не отрицал самого факта эволюции жизни в
Советской России и не признавал такую эволюцию нежелательной,
поскольку «эволюция советской системы, ее изменения, если
угодно, ее смягчения, - лучший союзник активной борьбы»
(24 марта 1928 г.)***. По его мнению, «так называемый
эволюционизм только тогда превращается в претенциозное искажение
жизни и пустоутробное ее выхолащивание, в изгнание из нее
здорового духа борьбы с кривдой и бессмыслицей, когда из
эволюции жизни выводится абсолютное требование не
вмешиваться героическою волею в кривой и нелепый ход этой жизни,
словом, когда реалистическое признание эволюции превращается в
соглашательское отрицание революции» (24 марта 1928 г.)****.
Популярность «эволюционистской» позиции среди разных
кругов эмиграции объяснялась не только идейным родством ее
«левой» части с большевиками, нежеланием монархической
реставрации или просто уходом от активной политической
деятельности. Соблазнительность «простых и успокоительных решений
о путях и средствах национального освобождения» Струве
объяснял еще и, конечно, связанной с этими обстоятельствами
«отвлеченностью», «в дурном смысле», «политической мысли, не
ставящей перед собой конкретных заданий в условиях опреде-
* Струве П. Б. Дневник политика ( 1925—1935). С. 177.
**Там же. С. 564.
***Тамже. С. 398.
"Там же. С. 400.

«За неимением Наполеона»: П. Б. Струве о пользе чужого... 197
ленного времени и места». Свою роль, по мнению Петра Берн-
гардовича, сыграло и усвоенное от марксизма «некритически-
двусмысленное употребление слова "революция"»*. Если
первоначально им обычно назывались преимущественно политические
и, в частности, дворцовые перевороты, то под влиянием опыта
Великой французской революции и ускоренного промышленного
развития ряда стран уже в первой половине XIX столетия термин
наполнился новым смыслом. «Революция в этом новом
понимании стала не событием или действием, а процессом. Тогда как
революции в смысле "события" или "действия" "производятся"
или "делаются", в этом новом значении они "происходят"»**. Два
смысла в одном слове, по мнению Струве, произвели путаницу в
умах, которая при посредничестве марксизма сказалась на образе
мыслей русской интеллигенции. Жертвой этой двусмысленности
оказался и обремененный «марксистскими воспоминаниями»
Н. А. Бердяев. В его выступлении на страницах парижской
газеты «Дни» со «старой марксистской неразберихой о революции»
Петр Бернгардович усмотрел «революционно-соглашательский
уклон»: «если революция есть процесс, то делать революцию
нельзя; нельзя, значит, и делать контрреволюцию». По этому
поводу Струве только заметил, что «9 термидора и 18 брюмера
все-таки где-то случилось» (9 ноября 1927 г.)***.
Противопоставляя практически-политический опыт наполеоновской Франции
«социалистической точке зрения на революции или реакции»,
Струве отмечал ее односторонний и умозрительный характер.
«Если с этой точки зрения революции или реакции всегда
происходят и никогда не "делаются", то с точки зрения практической
или политической, революции, реакции, контрреволюции всегда
именно "делаются"» ( 1 декабря 1926 г.)****.
В рефреном проходящей через «Дневник политика»
оппозиции «происходят» и «делаются», отстраненно-безвольного
и увлеченно-деятельного подходов к жизни, — суть
отстаиваемой Струве активистской позиции, исторические прецеденты
которой он, оказавшись в эмиграции, стал находить не только
в наполеоновской Франции, но и в предреволюционной
России. Об этом свидетельствует его отклик на критический отзыв
*Там же. С. 351.
**Тамже. С. 352.
***Там же.
****Там же. С. 184.

198 С. С. Секиринский
П. Н. Милюкова о П. А. Столыпине. Некогда и сам склонный
отзываться о российском премьере уничижительно, в
особенности с точки зрения наполеоновского масштаба, Струве
после революции свое отношение к нему изменил. Признавая,
что «можно спорить о тех или иных чертах большой и
внушительной фигуры Столыпина», он подчеркивал, что «теперь и
именно теперь нельзя отрицать ни исторической
значительности Столыпина, ни огромного положительного содержания его
деятельности», прежде всего «как великого реформатора в
области экономической»*. Милюков же, согласно отзыву Струве,
в своем прежнем, «староверческом» отношении к Столыпину
был «подобен тому, кто из-за политической враждебности к
Наполеону I стал бы отрицать значение и значительность Code
Civile, того гражданского уложения Наполеона I [1804 г.], на
фундаменте которого выстроилась новая,
послереволюционная Франция»**. Милюкову, «человеку, который, — по словам
Струве, — ничему не научился», он противопоставил
«знаменитого французского историка-политика и основателя Третьей
французской республики, монархиста Адольфа Тьера, который,
будучи врагом империи и наполеоновского режима, умел
исторически понять и оценить государственное делание
Наполеона I » ( 12 декабря 1926 г. )***. Не привычное в подобном контексте
имя существительное, производное от близкого сердцу Струве
глагола «делать», было выбрано им, конечно же, не случайно.
Всячески оттеняя значение «действенного» наполеоновского
примера для русской «контрреволюции-революции», он,
вместе с тем, не давал антибольшевистской эмиграции пребывать в
«состоянии безвольной успокоенности», развеивая ее надежды
не только на самопроизвольную «эволюцию» советского
режима, но и на вырастающий из него «советский бонапартизм».
«В плену сравнений»
В октябре 1935 г. на страницах издававшейся в Варшаве
газете российской эмиграции «Меч» Струве опубликовал
специальную статью «О советском бонапартизме» только для того,
* Струве П. Б. Дневник политика (1925-1935). С. 189.
** Там же. С. 192.
***Тамже.С. 192-193.

«За неимением Наполеона»: П. Б. Струве о пользе чужого... 199
чтобы более обстоятельно изложить свое мнение о
невозможности такого явления и оборота событий. Если «Бонапарт как
сила и фактор родился из потрясших народное воображение
побед над внешними врагами и из могущественной внутренней
реакции элементов порядка против революционной
насильнической анархии», то ни одного из этих условий нет в Советской
России. «Никаких внешних побед большевистская власть не
имеет за собой, и от внешней войны она ничего не ждет, кроме
своей гибели. <..> Большевистский режим не только не
допускал и не допускает никакой внутренней реакции народных
сил, но, наоборот, он физически и систематически уничтожал в
стране все основные элементы такой реакции: крестьян и
казаков» ( 13 октября 1935 г.)*. Такова была аргументация Струве.
Пытаясь объяснить природу упорно бытовавших в среде
эмиграции, хотя и беспочвенных, по его убеждению, надежд, Струве
писал, что есть «слова», «имена», «образцы», которые
«останавливают», «опьяняют» и «отупляют» мысль, «ибо берут ее
в плен сравнений и сближений», уподобленных Петром Берн-
гардовичем «словесной ученой браге». Заключительный
пассаж его статьи звучал как решительный призыв отказаться от
каких-либо сравнительных оглядок на прошлое и
выстраиваемых таким образом умозрительных сценариев будущего, понять
уникальность происходящего со страной и действовать
сообразно с этим: «Мы пережили несравненные ни с чем испытания
и катастрофы, мы находимся в совершенно не сравнимых ни с
чем положениях. Нужно иметь мужество этому несравненному
и несравнимому посмотреть в лицо и приняться за него не
только без лишних, но даже без всяких слов» ( 13 октября 1935 г. )**.
Несмотря на то что доводы Струве выглядели весьма
убедительно, а отрицание частной собственности «как основного
начала хозяйственной жизни и краеугольного камня
правопорядка, личной свободы» коренным образом отличало
сложившийся в СССР к середине 1930-х гг. режим от наполеоновской
Франции, именно в это время интерес к аналогиям с
Бонапартом стали проявлять и в Кремле.
Заложенная в прожитом Наполеоном «романе» и созданной
им легенде возможность «возвращения Героя» двояко
реализовалась в сфере отечественного историко-биографического
* Там же. С. 808.
** Там же. С. 809.

200 С. С. Секиринский
жанра пореволюционного времени. Разные версии
наполеоновского мифа, воскресшего в противостоявших друг другу
политических станах лучше всего представляют две книги:
«Наполеон» Д. Мережковского (1927), созданный в
эмиграции и воплотивший нереализованные политические ожидания
ее влиятельной части, и «Наполеон» Е. Тарле (1936),
написанный в СССР для серии ЖЗЛ по прямому заказу Сталина,
как показал О. Н. Кен, в русле тогдашних поисков правящей
элитой способов окончания двадцатилетней революционной
трансформации, достижения общественной стабильности и
консолидации, обеспечения централизации и эффективности
аппарата власти*.
В тот же год, когда Тарле приступил к выполнению важного
политического заказа, а Струве выступил со специальной
статьей, отрицавшей саму возможность «советского
бонапартизма», в Красной армии было введено высшее воинское звание
маршала, которого в русской императорской армии никогда
не было. Но оно было в армиях Франции и традиционно
тяготевшей к ней Польши. Именно Наполеон, став императором,
восстановил звание маршала, отмененное во Франции
революцией вместе с другими символами старого порядка. Можно
допустить, что этот наполеоновский жест, достаточно легко
узнаваемый в идейной атмосфере того времени, пронизанной
аналогиями с историей другой революции, был повторен
Сталиным не случайно. Отныне даже потенциальные
претенденты на роль «красного Бонапарта» из среды советского
комсостава, на которых делала ставку часть эмиграции, жившая по
«сценарию» французской истории, должны были понять, что
«вакантное место» занято, и пределом их честолюбивых
мечтаний может стать только маршальский «жезл».
Характерно, что и следующая советская биография Наполеона
была заказана видному историку Альберту Манфреду
издательством «Мысль»** на исходе 1960-х гг., на волне начавшейся реста-
* Кен О. Н. «Работа по истории» и стратегия авторитаризма, 1935—
1937 гг. //Личность и власть в истории России. Мат-лы научной конф. СПб.,
1997. С. 108-117; Он же. Между Цезарем и Чингисханом. «Наполеон»
Е. В. Тарле как литературный памятник общественно-политической борьбы
1930-х годов // Клио. 1998. № 3. С. 67-83.
* Оболенская С. В. Еще раз об Альберте Захаровиче Манфреде //
Французский ежегодник 2006. М., 2006. Эл. ресурс: http://annuaire-fr.narod.ru/
statji/Obolenskaja-2006.html

«За неимением Наполеона»: П. Б. Струве о пользе чужого... 201
линизации*. Тем не менее новая книга о французском императоре
воплотила уже не поиски власти, а склад мыслей интеллигентов-
шестидесятников. Манфред, принадлежавший к поколению
«романтиков революции», создал образ, который приобрел особенно
выразительную внутреннюю динамику. Этого было достаточно для
того, чтобы его «Наполеон Бонапарт» стал злободневной
аллегорией (скорее всего, не осознанной самим автором до конца)
разительных перевоплощений власти, выходящей из революции.
Ситуация, в которой оказались страна в результате
кардинальных преобразований рубежа 1980—1990-х гг., привела к
возвращению наполеоновского мифа в новообразованное
пространство российской публичной политики.
Подводя итог, следует заметить, что пережитые Россией за
два с лишним века циклы реформаторских начинаний,
консервативных стабилизации и радикальных социальных
трансформаций регулярно сопровождались бонапартистскими
реминисценциями, в которых находили выход не только устремления
власти и борьба за нее, но и настроения общества. Отечественная
интеллигенция во многих поколениях переживала и продолжает
переживать собственную историю, «одновременно переживая в
своем воображении революцию Французскую»** вместе с ее
последующим превращением в режимы Консульства и Империи.
Конечно, хотя бы «за неимением Наполеона», как однажды
Струве саркастично обрисовал ситуацию, сложившуюся в
России, эта постоянно воспроизводимая русской культурой
аналогия исторична, реальна только в том смысле, что сфера ее
бытия - действительность верований, мифов, коллективного
воображаемого. Но если русскую мысль, как в свое время утверждал
Струве, «останавливают» и держат «в плену сближений» иные
«слова», «имена», «образцы», то это происходит не столько в
силу ее «самоослепления», сколько именно потому, что если не
«остановилась», то явно забуксовала сама история. Не в этом
ли состоит отмеченная когда-то Струве «несравненность и
несравнимость» нашего положения, требующего от нас, по его же
мнению, не только мужественного, прямого взгляда, но и
действенного вмешательства «в кривой и нелепый ход» жизни?
* Гордон А. В. А. 3. Манфред - биограф Наполеона (советская наполео-
нистика от 1930-х к 1960-м)//Там же. Эл. ресурс: http://annuaire-fr.narod.
ru/statji/Gordon-2006.html
Кондратьева Т. Большевики-якобинцы и призрак термидора. С. 198.

А. А. Гапоненков
Концепция и дело культуры в жизни
и творческом наследии П. Б. Струве
/
о богатом спектре концепций культуры
Серебряного века* позиция П. Б. Струве в большей степени
политически окрашена при всей ее
неангажированности. При этом она имеет глубокое философско-
религиозное обоснование. Он хотел изложить ее в
виде книги, серии «Очерков философии культуры»,
но ограничился двумя очерками «Что такое
культура?» и «Культура и личность», написанными в
соавторстве с С. Л. Франком и помещенными в журнале
«Полярная звезда»**. Уже после смерти своего
ближайшего друга и соратника Франк вспоминал: «...мы
задумали тогда написать совместно книгу по "Филосо-
* Ср.: Асоян Ю.д Малафеев А. Открытие идеи культуры: Опыт
русской культурологии середины XIX — начала XX века. М.: ОГИ,
2000. В книге охарактеризованы «культурософия А. Белого»,
«"философия культуры" Вяч. Иванова», «символология П.
Флоренского», психологическая концепция культуры Л. Карсавина,
экзистенциальная — Н. Бердяева, диалогическая — М. Бахтина и др.
** См.: Полярная звезда. 1905. №2. С. 170-184; № 3. С. 104—
117. Перепеч. в: Франк С. Непрочитанное... статьи, письма,
воспоминания /сост. и предисл. А. А. Гапоненкова, Ю. П. Сенокосова.
М.: Моск. школа политических исследований, 2001. С. 37—62.

Концепция и дело культуры в жизни и творческом наследии... 203
фии культуры", в которой должны были быть выражены
основные общественно-философские идеи, к которым мы совместно
пришли в то время (мы формулировали тогда нашу веру так,
что определяющим началом ее было несколько
неопределенное понятие "духовной культуры" во всем многообразии ее
содержания). <...> споров по содержанию у нас не было, хотя и
нелегко было согласовать два весьма разнородных стиля и
писательских темперамента»*.
Споры возникнут в 1922 г., в эмиграции. Если для Франка
идея культуры после российской и европейской катастрофы
уже не могла быть «определяющим началом», то Струве
сохранит ей верность до конца своих дней. Его концепция
культуры обогащалась, прошла проверку временем, скитаниями
в Зарубежье и острейшей политической борьбой. Он
постоянно стремился к практическому воплощению своих духовных
устремлений.
Культурное дело Струве (вспомним его призыв «Скорее
за дело!») заключено в издании журнала «Русская мысль»
(1907-1918, 1921-1927), в Лиге русской культуры (1917), в
собирании культурных сил эмиграции, многочисленных
оценках политического положения России и европейских стран
(газетная персональная рубрика «Дневник политика»), а главное,
в продвижении многих идей, концептов русского религиозно-
философского ренессанса первой трети XX в. (критический
марксизм, «идеализм», «Великая Россия», «либеральный
консерватизм», «личная годность», «блюдение русской
культуры», собственность и свобода и др.).
Культуру Струве определял как «совокупность абсолютных
ценностей, созданных и создаваемых человечеством и
составляющих его духовно-общественное бытие»**. Она несет в себе
вечные идеалы и только в целостном виде абсолютна. Ей
присущи универсальность, широта, терпимость, свобода. Культура
включает в себя искусство, науку, религию, мораль, политику.
Можно отвергать отдельные ее части, сферы деятельности,
целые эпохи в жизни людей, но нельзя не почитать единство
культуры в бесконечном многообразии духовных проявлений.
Франк С. Л. Воспоминания о П. Б. Струве // Франк С. Непрочитанное...
С. 424-425.
Струве П. Б., Франк С. Л. Очерки по философии культуры // Там же.
С. 43.

204 А. А. Гапоненков
Высшим ее явлением Струве считал христианство, «живую
личную веру в живую личность»*.
Символы культуры осуществляют непреходящую связь
времен: языческая Венера, Акрополь, Кельнский собор,
Сикстинская мадонна, Шекспир, Вольтер, Пушкин, Л. Толстой.
Фундамент национальной культуры — классическое образование,
трагедия которого в России разворачивалась на глазах Струве.
Он отчасти признавался в «старомодности» своих воззрений.
Классическое образование вызывало насмешки, вражду не
только прогрессистов, но и более умеренных, почвенных
кругов (Д. И. Менделеев!), прежде всего из-за того, что оно было
сосредоточено в руках «реакции»: «Ни гр. Дмитрий Андреевич
Толстой, ни Александр Иванович Георгиевский не истребили во
мне почтения к классическому образованию как к факту и
фактору мировой культуры. И, на мой взгляд, нет более печального
свидетельства об ударах, понесенных культурою в России, чем
судьба в ней классического образования»**.
Как и Кант, в отношении к искусству Струве не говорил, что
культура «естьсама в себе цель»***. Носителем ее является
личность, для которой она предстает как нечто объективное,
обращенное к абсолютной святыне, высшей правде. Культурный
прогресс созидается свободной личностью, которая способна
«задавать себе цель», строить свою собственную жизнь,
преодолевая зависимость от среды.
Начало XX в. ознаменовано появлением в повседневной
жизни людей телеграфа, телефона, курьерского поезда,
синематографа. Эти приобретения являются порождением
научной культуры, но не ею самой, а реальностью цивилизации и
просвещения. Можно ли говорить о культуре материальной?
В какой-то степени да, но нельзя смешивать ее с истинной
культурой, увлекаясь внешней, технической стороной. Печать
утилитаризма разъедает культурное творчество. Люди
практического склада ума доказывают ненужность культуры.
Струве соглашался с тем, что дух практицизма характерен для со-
Струве П. Почему застоялась наша духовная жизнь? // Русская мысль.
1914. Кн. 3. Отд. 2. С. 105.
** Струве П. Б. «Профессор» Шварц и «куратор» Мелиссино //
Струве П. Б. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм / сост. В. Н.
Жукова и А. П. Полякова. М.: Республика, 1997. С. 107.
*** Струве П., Франк С. Указ. соч. С. 49.

Концепция и дело культуры в жизни и творческом наследии... 205
временного европейца, и повторял, что «культура в себе самой
носит свою ценность»*.
Другим противником идеи культуры Струве называет
аскетизм. В философском смысле это направление уничтожает,
сужает духовное содержание человеческой жизни, признавая
лишь свою мораль как существенное и необходимое. И
утилитаризм, и аскетизм имеют общий корень — неверие в
воплощение абсолютных ценностей духа в земной жизни. Оба
направления определили миросозерцание русской интеллигенции и
создали тот тип личности, который Струве назвал «помесь
нигилиста с толстовцем»**.
В русском обществе нет глубоко укорененных культурных
традиций. Немногочисленная его часть — интеллигенция —
стремится к плодам западноевропейской цивилизации ( в первую
очередь, западный социализм) и держится совершенно
обособленно. Образованный русский класс усваивает западные идеи
отвлеченно и живет в отталкивании от народной жизни. Оттого
сама идея культуры в России очень противоречива.
Общественное мнение относится к ней двояко. Прогрессивные
либеральные слои приветствуют, реакционные течения осуждают. Но в
каждом сословии эта идея прорастает, находит свою нишу.
Насколько идея культуры прижилась в русской литературе
и общественной мысли? По Струве, об этом трудно сказать
утвердительно. Полностью отрицают эту идею народничество
и толстовство. «Толстой не только восстал на красоту. Все мы
знаем, что он не только бесчувствен к Культуре, но и прямо ей
враждебен. Именно культуре, а не только цивилизации. <...>
Он понимал, что культура есть сила. Но у Толстого как
религиозного мыслителя нет ни малейшего тяготения и почтения к
человеческой Силе»***.
В воззрениях прогрессистов разных течений, в том числе
марксистов, преобладает утилитарное понимание культуры. Это
значит, что из виду теряется ее объективная ценность,
самостоятельная роль: «Мысль о значении культурного прогресса
как такового, идеал духовного совершенствования, развития
науки, искусства, религии ради них самих, ради присущего им
* Там же. С. 45.
**Там же. С. 47.
*** Струве П. Б. Лев Толстой // Струве П. Б. Patriotica: Политика,
культура, религия, социализм. С. 295.

206 А. А. Гапоненков
величия и святости, можно сказать, чужды или почти чужды
русскому самосознанию»*. Основное расхождение вокруг сборника
«Вехи» (в том числе и самих веховцев — Струве с Гершензоном)
сводилось к старому противоречию русской мысли, неизжитому
конфликту западников и славянофилов, отношению
«интеллигенции» и «народа», на мистической связи которых настаивал
и Гершензон, и Мережковские, и А. Блок. «Народничество»
Струве назвал «сифилисом русской мысли».
В своих работах он выделял подлинных носителей идеи
культуры в России, пророков ее самоценности: П. Я. Чаадаева и
И. С. Тургенева. Удивительно, что А. И. Герцен, вобравший в
себя все богатство западной культуры, в конце концов
отрекался от нее в пользу народнических идеалов. Нигилизм
шестидесятников и утверждаемая наивная вера в мужика-общинника
нанесли непоправимый урон пониманию культуры. Русская
литература XIX в. во многом идеализировала народ,
простонародье (славянофилы, Л. Толстой, Н. Некрасов, Г. Успенский,
отчасти Достоевский, Горький). М. Салтыков-Щедрин
«систематически приносил свой художественный талант в жертву
общественному призванию, служению народу, пробуждению
сознания и возбуждению протеста»**. Русские писатели
преклонялись перед «физическим трудом», «властью земли»,
«мозолями». «Кающиеся дворяне» (выражение Н. К.
Михайловского) содержательно определили духовный тип русской
интеллигенции. Чуждыми народничеству писателями остались
А. Чехов и И. Бунин. Несмотря на постоянную полемику с
Д. С. Мережковским и 3. Н. Гиппиус, их «религиозный
революционизм», Струве находил близкий себе момент: «В то же
время Мережковский и его друзья живо чувствуют и чтут
культуру. Мережковский, один из самых «воспитанных» русских
писателей, весь пропитан культурой»***.
К началу XX в. сложилась противоречивая ситуация, при
которой интеллигенция в своей практической жизни
психологически стремилась к достижениям культуры, а в идеологии,
миросозерцании в большинстве своем отрицала ее, остава-
* Струве П., Франк С. Указ. соч. С. 40.
** Струве П. M. Е. Салтыков // Русская мысль. 1914. Кн. 5. Отд. 2.
С. 141.
*** Струве П. Б. Спор с Д. С. Мережковским // Струве П. Б. Ratriotica:
Политика, культура, религия, социализм. С. 75.

Концепция и дело культуры в жизни и творческом наследии... 207
ясь нетерпимой, уклоняющейся от личной ответственности за
культурное строительство. Тщеславное желание
интеллигенции идти на самопожертвование во имя народа вызывало
раздражение Струве. В «Вехах» он осмыслил «нездоровую
сущность» интеллигенции — «безрелигиозное государственное
отщепенство», то, что отличает ее как «особую культурную
категорию»*.
В политической сфере идея культуры предполагает такое
развитие общества, при котором планомерность и
сознательность, «просвещенный деспотизм» как будто бы должны
определять коллективную жизнь. Струве одну из своих статей
назвал «Культура и дисциплина. Вроде новогоднего
размышления» (Московский еженедельник. 1908. № 1), положив эту
проблему в основание программы культурно-политического
возрождения нации. Он привел призыв Генрика Ибсена к
норвежским женщинам: «Моей задачей всегда было содействие
поднятию страны и народа до высшей ступени
миросозерцания. Этому же могут содействовать два фактора — культура и
дисциплина, и женщинам-матерям предстоит напряженным и
долгим трудом привить народу сознательное чувство культуры
и дисциплины»**. Именно «отсутствие» того и другого
обнаружила революция. В этом же духе Струве стремился к
«объединению» и внутреннему оздоровлению общественных сил.
Дисциплина прямо ассоциировалась и с порядком в государстве.
Индивидуалист Ибсен, во многом критически относившийся к
государству, принимал дисциплину как часть культурного
творчества. Она формирует и отстаивает общеобязательные нормы
поведения, что очень важно для личности и общества.
На самом деле дисциплина способна задушить творческий
дух. Бытие культуры держится на колеблющемся,
неустойчивом равновесии с ним. Свобода личности, по Струве,
вступает в противоречие с идеей культуры, но обе в мучительных
конфликтах устремлены к одному духовному источнику.
«Диктатура политики над культурой несостоятельна...»***, —
эти слова многое объясняют в биографии Струве. Российская
жизнь в ноябре 1905 г. виделась ему трагически запутанной:
«Культура и бескультурность сталкиваются друг с другом в
Струве П. Б. Интеллигенция и революция // Там же. С. 200.
** Цит. по: Струве П. Б. Patriotica... С. 87.
Струве П. Б. Скорее за дело! // Там же. С. 14.

208 А. А. Гапоненков
причудливых, хаотических сочетаниях. Проклятая сложность
положения обязывает бесстрашно продумать его до конца и
смело выговорить свою мысль»*. После прекращения
революционных беспорядков Струве выдвинул смелый национально-
государственный манифест, основанный на идее культурного
империализма. Это была статья «Великая Россия» ( 1908), здесь
он солидаризовался с известными словами П. А. Столыпина:
«Противникам государственности хотелось бы избрать путь
радикализма, путь освобождения от исторического прошлого
России, освобождения от культурных традиций. Им нужны великие
потрясения, нам нужна великая Россия». Живые «культурные
традиции»! На сохранении их особенно настаивал Струве.
Подзаголовок статьи «Из размышлений о проблеме русского
могущества» раскрывал столыпинскую формулу более
определенно: строительство новой государственности, имперское
расширение, но, опять же, в границах влияния русской
культуры (бассейн Черного моря), хозяйственные реформы, «новое
политическое и культурное сознание русского человека»**. По
сути, автор предлагал программу построения национальной
империи (заметим, что проект Струве противоречит суждениям
современных политологов, разграничивающих понятия
«империя» и «национальное государство»). В русском народе
находил он идею «государственности», вступая в полемику с теми,
кто отрицал это, и приводя исторические факты. Сохранение
и укрепление государства не означало всемерную поддержку
правительства. В другой статье 1909 г. находим почти что
афоризм: «Правительство прейдет, Россия и нация останутся»***.
Названы в манифесте и причины ослабления России. Война
с Японией была проиграна из-за перенесения центра тяжести
внешней политики с Ближнего Востока на Дальний Восток, где
Россия не могла конкурировать с другими державами, и задача,
поставленная перед армией и флотом в ходе Русско-японской
войны, была заведомо невыполнимой. Не меньшее значение
имела и безответственная внутренняя политика: «разрыв
власти с наиболее культурными элементами общества» (разгон
Первой и Второй Дум). В революционных волнениях общество
поддерживало «забастовочную» тактику, фактически экономи-
* Там же. С. 13.
** Струве П. Б. Великая Россия // Там же. С. 55.
Струве П. Поверх текущего момента // Там же. С. 91.

Концепция и дело культуры в жизни и творческом наследии... 209
ческое ослабление государства, что противоречило и
подрывало «основу культуры — дисциплину труда»*.
Размышляя о русской революции, Струве впоследствии
выдвинет идею «личной годности», несовместимую с
революционным «равенством безответственных личностей»: «Большая
производительность всегда опирается на более высокую
личную годность. А личная годность есть совокупность
определенных духовных свойств: выдержки, самообладания,
добросовестности, расчетливости. <...> Идею годности англичане
выражают словом: efficiency, немцы — словом Tüchtigkeit.
Француз просто скажет: force и будет прав. Ибо годность — сила»**.
В воспоминаниях А. В. Тырковой-Вильямс приводится
подробный словесный портрет Струве: «Внешняя нескладность,
которая у этого ненасытного книжника могла доходить до
нечленораздельности, очень мешала Струве. Но зато он умел
думать, умел вырываться из заколдованного круга программных
суждений и застывших оценок... Иногда его смелость
переходила в подлинное дерзание. <...> Он будил, толкал, тревожил,
сердил, заставлял и других шевелить мозгами, не давал
остановиться на застывших формах. Для публициста и мыслителя
такое беспокойство мысли были ценным даром. <...> Одним из
первых заговорил он в оппозиции о национализме и
патриотизме. Его статьи о Великой России вызывали бурю споров. <...>
Как это ни странно, но именно своеобразный дар умственной
неугомонности и политической дальнозоркости мешал Струве
стать руководящим политиком»***.
После 1906 г. Струве пошел на сотрудничество с
властью ради сохранения идеала Великой России. Запомнились
А. В. Тырковой-Вильямс состоявшиеся во время Второй Думы
встречи Струве и его ближайших думских единомышленников
(С. Н. Булгаков, В. А. Маклаков, М. В. Челноков) со
Столыпиным: «...свои переговоры с кадетами премьер держал в тайне.
А кадеты эти же переговоры держали в тайне от своей партии.
<...> Лидер партии Милюков был против какого-то ни было
сговора с правительством. <...> А они шли на переговоры с
премьером в надежде, что и в этой Думе может образоваться
* Струве П. Б. Великая Россия // Там же. С. 55.
** Струве П. Интеллигенция и народное хозяйство // Там же. С. 203.
Тыркова-Вильямс А. На путях к свободе. М.: Моск. школа полит, исслед.,
2007. С. 325-327.

210 А. А. Гапоненков
какое-то разумное большинство, которое перестанет
митинговать и займется законодательством. Из этих тайных встреч
ничего не вышло... Вторая Дума, как и Первая, сама себя не
хотела беречь. Прения принимали все более воинственный
характер. Революционный террор продолжался»*. П. Н. Милюков,
прознав про «чашки чая» у Столыпина, все дальше отодвигал
Струве от партийных дел, а с ним и все правое, национальное
течение внутри партии. По роковому стечению обстоятельств
Струве предвидел, что Столыпин, обуздав «улицу», падет от
«закулисной интриги»**.
В полемике с П. Н. Милюковым (автор «Очерков по истории
русской культуры») Струве писал о «недомыслии или ошибке
исторического зрения», когда русскую государственность и
«царизм» как власть выводили за рамки русской культуры. Он
развенчивал легенды о «царизме» в эмиграции: «Мы
недостаточно понимали глубокую органическую связь между русской
"исторической властью"... и реальной русской
государственностью и культурою»***. Напоминал, что между
общественными явлениями есть «солидарность» (Огюст Конт), особая
органическая связь. Русская революция ее отчетливо вскрыла.
«Без русских монархистов даже такой великий "тактик", как
П. Н. Милюков, не соорудит русской республики»****.
Едва л и не самый сложный аспект теоретического понимания
культуры, который привнес Струве, — соотнесение ее с
национальностью и государством. Приведем еще одно
высказывание мыслителя: «Культура универсальнее государственности;
национальность мягче ее. Но отношение между ними не есть
отношение ни антагонизма, ни механического подчинения»
Универсализм предполагает, как и империю, так и живое на-
* Тыркова-Вильяме А. На путях к свободе. С. 329.
** Струве П. Размышления на политические темы. IX. «Улица» и
«комната» // Струве П. Б. Patriôtica: Политика, культура, религия, социализм.
С. 132.
*** Струве П. Б. Некоторые положительные результаты полемики с
П. Н. Милюковым. Лояльное предложение в духе либерального
консерватизма//Струве П. Б. Дневник политика ( 1925—1935)/ вступ. ст. М. Г. Ван-
далковской, Н. А. Струве; подгот. текста, коммент., указатели А. Н. Шахано-
ва. М.: Русский путь; Париж: YMCA-Press, 2004. С. 31-32.
**** Там же. С. 32.
***** Струве П. Б. Спор с Д. С. Мережковским // Струве П. Б. Patriôtica... С. 77.

Концепция и дело культуры в жизни и творческом наследии... 211
циональное начало. Сложное взаимодействие культуры и
государства Струве поясняет на примере Германской империи.
Бисмарк и объединение страны были бы невозможны без
«великой национальной культуры»: «Weltbürgertum», Гете,
Шиллер, Кант, Фихте, Вильгельм фон Гумбольдт, Гегель,
романтики. Нельзя забывать, что и Германия Бисмарка породила
Вагнера и Ницше.
В 1915 г. разразилась в ЦК партии народной свободы
острейшая дискуссия по украинскому вопросу. Струве
практически наедине отражал обвинения в «великорусском
шовинизме». Ему припомнили все уклонения от милюковской
партийной линии. Ричард Пайпс считает эту полемику самым
глубоким заблуждением Струве. Материалы ее между тем
показывают степень принципиальности украинского вопроса
для общей концепции культуры и построения национальной
империи. В теоретическом смысле в этой полемике борются
две концепции культуры: признание единой, стержневой,
общенациональной русской культуры и рядом с ней выдвижение
национальными деятелями «нарочно создаваемые»*,
параллельные культуры — «малорусская» и «белорусская». «Их
еще нет. Об этом можно жалеть, этому можно радоваться,
но во всяком случае это факт»**. Какие аргументы приводит
Струве? Русский язык в империи — койне для многих языков
и народов, университетской культуры. Евреи ассимилируются,
приобщаются не к «малорусской», а к русской культуре. Ей
уготована роль культурной гегемонии, и прежде всего
историческим развитием. Русский язык изучают и в Казанском
университете не потому, что «за этим следит полиция»***.
Общий вывод Струве делает на много десятилетий вперед:
«Ибо не может быть никакого сомнения в том, что постановка
в один ряд с русской культурой других, ей равноценных,
создание в стране множества культур, так сказать, одного
роста, поглотит массу средств и сил, которые при других
условиях пошли бы не на националистическое размножение культур,
а на подъем культуры вообще»****. Не является ли это
предвидением исторического провала мул ьти культу рал изма в одной от-
Струве П. Б. Что же такое Россия? // Там же. С. 286.
** Там же. С. 287.
Там же.
****Тамже. С. 288.

212 А. А. Гапоненков
дельно взятой стране (вспомним дискуссии последнего времени
и хулиганские выступления в европейских столицах)? Позиция
Струве выглядит для кого-то разумной, для кого-то
патологическим выражением имперского сознания. Мало обращают
внимание на «подъем культуры вообще»!
Когда в эмиграции многие из отвращения к большевизму
готовы были стать «украинцами», Струве в 1927 г. возвратился
к предреволюционной дискуссии: «Даже полное политическое
отделение географической Украины, или Малороссии, есть
меньшее зло, чем полное культурное и этническое обособление
этой части от остальной России в пределах какого-то
политического целого»*. Струве видит опасность раскола культурного
единства русского народа, «неприятие насильственной и
искусственной "украинизации"»**.
Как политик Струве восхищался британским
империализмом. По его инициативе была переведена с английского книга
кембриджского профессора истории Сили (J. R. Seeley)
«Расширение Англии» (M.: Изд. О. Н. Поповой, 1903), не разупоми-
навшаяся им как непосредственный источник статьи «Великая
Россия». Великую нацию Струве видел в сложном этническом
составе, ассимиляционном процессе. Замкнутый национализм
очень опасен, может разрушить империю. Русская
национальность и русская культура должны пребывать в свободном и
органическом росте: «Ведь русская национальность, так же как
американская, еще творится, она, как говорят о себе
американцы, in the making»***. Идеал национальной гегемонии
Струве видел опять же в Соединенных Штатах Северной Америки и
в Британской империи. Исключением для национального
целого России являются в ее государственном теле два автономных
образования — царство Польское и Финляндия.
Проблему Силы ( именно так, с большой буквы! ) Струве прямо
ассоциировал с культурой. Мысль эта была не нова. Английские
моралисты Томас Карлейль и Рескин, на которых он ссылался,
«любили в культуре Силу^»****, дисциплину и авторитет, защищая
государство и имперское расширение, вплоть до военного вме-
* Струве П. Б. К «украинскому» вопросу // Струве П. Б. Дневник
политика ( 1925-1935). С. 229.
Там же.
*** Струве П. Б. Два национализма // Струве П. Б. Patriotica... С. 170.
**** Струве П. Б. Лев Толстой // Там же. С. 295.

Концепция и дело культуры в жизни и творческом наследии... 213
шательства. Для Л. Толстого, например, сила тождественна
насилию и злу в мире. Струве усматривал метафизические
основания в тезисе «культура есть сила»: «Моральная проблема силы
есть как бы та загадочная метафизическая бездна, в которую —
перед пытливым философским взором — расширяются все
предельные проблемы современности: социализм (равенство
неравных по силе!), вечный мир (отказ от войны!), национальный
вопрос (есть ли национальное самоутверждение нравственная
правда или, наоборот, неправда?)...»* Проблема Силы в
культуре будет обостренно дискутироваться и дальше, после
большевистского переворота, в связи с Белым движением вокруг
книги И. А. Ильина «О сопротивлении злу силою» (1925). Струве
вкладывал в превосходство Силы и эстетический смысл, ставя
рядом с этой проблемой и сущности бытия и Красоты.
В ключевой для личного исповедания веры статье «Религия
и социализм» (1909) он пытался доказать, что «высшая
культура» живет запасом религиозной энергии прошлых веков.
Творческая автономия личности (сущность либерализма)
невозможна без нового религиозного миросозерцания, в котором
«идея личного подвига и личной ответственности»** определит
судьбы культуры.
Поистине «личный подвиг» Струве свершил в делах
издательских. Как редактор и издатель журнала «Русская мысль»
(1907—1918; 1921 —1927) он выступил подлинным
собирателем русской культуры, объединив в одном издании символистов
и религиозных философов (Д. С. Мережковский, В. Я. Брюсов,
М. Волошин и С. Л. Франк, Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков и
т. д.), правых кадетов, историков, деятелей науки и искусства
Серебряного века. Это самый крупный его вклад в историю
русской литературы и журналистики, литературно-общественную
и религиозно-философскую мысль***.
Будучи в изгнании, в статье к юбилею выхода 50-го номера
журнала «Современные записки» Струве обратился к истории
* Там же. С. 296.
* Струве П. Б. Религия и социализм // Там же. С. 333.
Подробнее см.: Гапоненков А. А., Клейменова С. В., Попкова Н. А.
Русская мысль: ежемесячное литературно-политическое издание. Указатель
содержания за 1907-1918 гг. М.: Русский путь, 2003; Гапоненков А. А. Журнал
«Русская мысль» 1907—1918 гг. Редакционная программа, литературно-
философский контекст. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2004.

214 А. А. Гапоненков
и судьбе русского «толстого» ежемесячника. Наименование
«толстый» относил он к ироническому указанию на размеры
«Библиотеки для чтения» Смирдина-Сенковского.
Впоследствии такого рода печатный орган стали называть «журналом
обычного русского типа» с публицистикой, беллетристическим
отделом, внутренними и иностранными обозрениями,
критикой, библиографией. По структуре он конкурировал в начале
XX века с изданиями нового типа («Мир искусства», «Весы»,
«Аполлон»), созданными с оглядкой на малоформатный
европейский журнал-обозрение. «Современные записки»,
руководимые социалистами-революционерами, вобрали в себя за
двадцать лет все лучшее из журнализма, беллетристики,
критики, публицистики, что выходило из-под пера
представителей первой волны русской литературной эмиграции (И. Бунин,
И. Шмелев, М. Цветаева, В. А. Маклаков, М. В. Вишняк и др.).
Но это издание появилось не на пустом месте: «в лице
"Современных записок" русский толстый журнал впервые с успехом
по существу перестал быть партийным и выражать
"направление", а стал просто органом русской культуры»*.
Струве выделил крупнейшие журналы-предшественники из
разных литературных эпох: «Вестник Европы»,
«Современник», «Отечественные записки», «Русский Вестник»,
«Русскую мысль», «Русской богатство». Он выразил
концептуальную мысль о том, что традиционный русский «толстый»
ежемесячник с течением времени, особенно для последующих
поколений, терял свою идеологическую монолитность, оправдывая
своей деятельностью «великую задачу поддержания и блюдения
русской культуры»**. Общественно-политическое направление
уходит в прошлое, становится чем-то второстепенным, давно
прошедшим. На первый план выходят культурные задачи.
Идейные, а тем более политические разногласия Струве
видел преодолимыми ради общего смысла культуры. Именно
идея культуры, по его мысли, оплодотворяла любое
журнальное «направленство». «Современник» был «направленским»
журналом, до определенной поры «Русская мысль» тоже.
С 1907 г. Струве окончательно отказывается формировать
редакционную программу исходя из политического направления
Струве П. Б. Юбилей «Современных записок» // Струве П. Б. Дух и
слово: сборник статей. Париж: YMCA-Press, 1981. С. 323.
Там же.

Концепция и дело культуры в жизни и творческом наследии... 215
печатного органа и устремляется к сотрудничеству в
журнале авторов, не всегда разделявших круг идей редактора и его
единомышленников: «Как бы, например, редакторы "Русской
Мысли" ни относились к тому движению, которое под именем
религиозно-философского захватило известные круги русского
общества, с их стороны так оберегать читателей своего
журнала от этого "направления" мыслей и умов, как в свое
время "Современник" оберегал своих читателей от Юркевича, а
"Русское Богатство" от Волынского, было бы смешной и
уродливой претензией»*.
Отказ от «направленства» провозглашался не только в
публицистике и в критике. Журнал открыто предоставлял свои
страницы беллетристам из различным литературных течений и
партий («старые» реалисты, символисты, неореалисты). Кадеты,
имевшие в «Русской мысли» определенное преимущество, тем
не менее не могли рассчитывать на безоговорочную поддержку,
что проявилось, например, в дискуссии по «украинскому
вопросу» в 1915 г., когда Струве выступил почти против всего ЦК
партии народной свободы. Таким образом, редактор-издатель
«Русской мысли» выступал и против принципа «партийности»: «На
самом деле "Русская мысль" не есть орган ни "кадетский", ни
"клерикальный". На ее страницах найдет себе место всякая
свободная и свежая мысль, хотя бы она и не совпадала с мыслями
редакторов журнала. Вот почему страницы нашего журнала
открыты и для всякой серьезной религиозной мысли»**.
Сопоставление «Русской мысли» с журналом
«Современник» было продолжено размышлением Струве о
«недогматичном миросозерцании»: «Разница между "Современником"
60-х гг. и современным идейным журналом не в том, конечно,
что у Чернышевского и его товарищей было свое
миросозерцание, а у новейших писателей его нет. Миросозерцание не есть
догма. У пишущего эти строки есть сильнейшее отталкивание
от всякого догматизма и скептическое отношение ко всякой
притязающей на абсолютное значение догме. Но ведь это
отталкивание от догмы есть своего рода мировоззрение,
пронизанное крепчайшими убеждениями»***.
Струве П. На разные темы. Крушение «направленства» // Русская
мысль. 1908. Кн. 2. Отд. 2.
** Струве П. Б. На разные темы // Patriotica... С. 258.
*** Русская мысль. 1908. Кн. 2. Отд. 2.

216 А. А. Гапоненков
Струве имел в виду три вида догматизма: «позитивистиче-
ского» (Н. Г. Чернышевский), «религиозного максимализма»
(В. П. Свенцицкий, В. Ф. Эрн), «нового религиозного
сознания» (Д. С. Мережковский, Н. А. Бердяев, Д. В. Философов
и др.). Если «религиозный догматизм» ассоциировался с
героем Г. Ибсена Брандом, знакомого русской публике прежде
всего по постановке Московского Художественного театра, то
моральный максимализм с проповедью Льва Толстого: «У нас
был свой живой Бранд, могучий и бесконечно милый всем нам,
Лев Толстой. <...> В чем правда, в жестоких ли словах "все или
ничего!" или в "примиренстве"?»* Струве провозглашал
культурную ценность творческого догматизма, не
принуждающего свою или другую личность.
С Февралем 1917 г. Струве не связывал больших
исторических надежд: «Февральская революция не есть просто неудача,
а именно, исторический выкидыш со всеми чертами,
присущими такого рода явлениям»**. Предотвратить «полномасштабную
революцию» Струве пытался созданием Лиги русской культуры
в апреле 1917 г. По его замыслу она должна была объединить
патриотически мыслящую интеллигенцию, все
общественные слои на основе общей судьбы, веры в русскую духовную
культуру, заботы о ее сохранении для противодействия
интернационализму и разложению, демагогии националистических
кругов, социальной разобщенности. Желавшие записаться в
Лигу (а среди них были М. В. Родзянко, А. В. Карташев,
Андрей, архиепископ Уфимский, армейские офицеры, простые
граждане) приносили свои заявления в редакцию «Русской
мысли», с ними велась интенсивная переписка. Членом Лиги
мог стать каждый независимо от партийной, этнической и
религиозной принадлежности. Устав этой ассоциации был
опубликован в новом малоформатном еженедельнике «Русская
свобода»***, издававшемся при участии Н. Н. Львова, В. А. Ма-
* Струве П. Б. На разные темы. Крушение «направленства» // Стру-
веП. Б. Patriotica... С. 215.
** Струве П. Б. Исторический выкидыш // Струве П. Б. Дневник
политика ( 1925-1935). М.; Париж, 2004. С. 242.
*** См.: Русская свобода. 1917. 12 мая. № 3. О «Лиге русской культуры».
См. также: Дьякова Е. А. «Стыдно любить "свое"»: А. А. Блок и «Лига
русской культуры» П. Б. Струве // Начало: сб. работ молодых ученых. М.:
Наследие, 1990. С. 188-204.

Концепция и дело культуры в жизни и творческом наследии... 217
клакова, В. В. Шульгина, Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова,
И. М. Гревса, А. С. Изгоева, С. А. Котляревского, В. Н.
Муравьева, П. И. Новгородцева, С. Ф. Ольденбурга, М. И.
Ростовцева, кн. Е. Н. Трубецкого, кн. Гр. Н. Трубецкого, П. Б. Струве,
С. Л. Франка. Все они были членами Лиги русской культуры.
Поэт А. Блок отказался вступать в Лигу, выразив несогласие с
идеями Струве о Великой России.
Вспоминая о тех исторических днях, Струве не раз
упоминал тогдашнее свое начинание: «Исторический смысл факта
утверждения Лиги русской культуры в 1917 г., еще до
водворения большевизма заключается в том, что этот факт знаменовал
собою осознание русскими людьми всей революции 1917 г.
в ее целом как глубокого культурного падения русского
народа. С тех пор культурное зло только увеличилось, и связь
культурного падения с политической системой большевизма
обозначилась с ясностью непререкаемой»*.
2
«Дневник политика» — постоянная рубрика П. Б. Струве как
ученого-экономиста, историка русского хозяйства, философа,
публициста, издателя. Он вел ее последовательно около десяти
лет в газетах «Возрождение», «Россия», «Россия и
Славянство», «Меч», отражая самые существенные политические и
культурные процессы в Русском Зарубежье, Европе и
Советской России. Советский экономический строй и его эволюция
были долгое время в центре внимания Струве-политика,
подробно освещались в этих газетах.
Эпитет «Подъяремная», который Струве употреблял
применительно к новому государству рабочих и крестьян, из
которого он вынужден был эмигрировать в ноябре 1920 г., часто
встречается в его статьях, символизируя невиданное прежде
закабаление страны: «Пишущий эти строки при всяком случае
подчеркивал, что Зарубежье, поскольку оно есть живая
национальная среда, должно быть устремлено и обращено туда,
к России внутренней, или Подъяремной»**. «Подъяремная
* Струве П. Б. Культура и политика // Струве П. Б. Дневник политика...
С. 805.
Струве П. Б. Там нас ждут // Там же. С. 160.

218 А. А. Гапоненков
Россия» — образ страдающей, угнетенной Родины-Матери.
Ярем — деревянный хомут для рабочего рогатого скота.
Семантика слова предполагает переносное значение: бремя, тяжесть,
иго. Эпитет уводил читателя и в область исторического
предания: «ярем... барщины старинной». Создатели «нового мира» и
«нового человека» пренебрегли здоровой экономической
политикой, применив, по сути, крепостнические формы
присвоения результатов крестьянского труда.
В 2004 г. усилиями издательств «Русский путь» (Москва)
и YMCA-Press (Париж) был выпущен до настоящего
времени наиболее полный том (872 с.) — собрание газетных статей
Струве под рубрикой «Дневник политика», взятых из
вышеупомянутых периодических изданий. Вступительные статьи к
книге написаны внуком П. Б. Струве Н. А. Струве и историком
либерального движения М. Г. Вандалковской. Как
справедливо отмечено, «"Дневник политика" — замечательный памятник
общественно-политической мысли, в котором зримо отражена
историческая и философская мысль Зарубежья и яркое
дарование нашего великого соотечественника»*. Материалы книги
представляют собой широкое интеллектуальное поле
приложения исследовательских сил: историков, политологов,
экономистов, философов, филологов, культурологов, журналистов.
Чего стоит одна полемическая линия в наследии Струве! И как
проявлено его мастерство журналиста, закаленный в пылу
споров публицистический дар!
Исторический контекст «Дневника политика» огромен, и
поднятые вопросы касаются европейской истории межвоенных
лет, здесь звучат оправдавшие себя очень трезвые,
беспощадные политические прогнозы и те, что стали едва заметным
эпизодом состоявшихся дискуссий. Читатель обнаружит в книге
неподражаемую логику сжатой струвеанской мысли,
коллекцию газетных заголовков, кладезь острых и выверенных
долгим политическим опытом суждений словесных формул. Они
исторически конкретны, прорастают у позднейших
публицистов. Приведем, например, замечание, созвучное высказыва-
Вандалковская М. Г. П. Б. Струве и его «Дневник политика» //
Струве П. Б. Указ. соч. С. 13. К сожалению, комментарии А. Н. Шаханова очень
краткие, мало поясняют реалии тех лет и тем более не раскрывают
источников многих цитат. К достоинствам книги надо отнести тот факт, что в конце
тома составителями даны указатель периодических и продолжающихся
изданий, подробный индекс имен.

Концепция и дело культуры в жизни и творческом наследии... 219
ниям А. И. Солженицына: «Мои собеседники твердо выражали
мысль, что "только мы сами можем освободить себя". Не
извне, а изнутри придет спасение»*.
В чем особенность позиции Струве в кругу самых известных
экономистов и социологов Русского Зарубежья: С. Булгакова,
Б. Бруцкуса, П. Сорокина, А. Югова, С. Прокоповича, П.
Савицкого и других? Начнем с того, что для Струве многое значили
выводы, вытекающие из проблемы соотношения политики и
экономики, особенностей взаимодействия политической системы и
экономического уклада. Здесь ученый выходил за границы чисто
экономических представлений: экономику он видел как часть
истории хозяйства, в эволюции материальной культуры.
Первая марксистская книга Струве «Критические заметки
к вопросу об экономическом развитии России» (1994)
содержала лозунг, направленный не только против народничества:
«Нет, признаем нашу некультурность и пойдем на выучку к
капитализму»**. С этой работой с позиции ортодоксального
марксизма полемизировал В. И. Ульянов (Ленин). От
народников наиболее запомнилось Струве выступление В. П.
Воронцова***. Промышленно-капиталистические вопросы были
условиями развития культуры и становились в пылу
полемики культурно-экономическими. Струве воздерживался от
социально-революционных выводов и в отличие от народников
отстаивал интересы только экономически жизнеспособного
«крепкого» крестьянства.
Спустя более тридцати лет после этой полемики, он
признавал: «Ленин и его товарищи в своем практическом делании
осуществляли, осуществили и до сих пор отстаивают ту программу
экономического развития России, которую экономически
реакционное народничество в лице В. П. Воронцова выдвигало в
90-х годах против так называемого этим писателем
буржуазного марксизма»****. Под капитализмом Струве имел в виду
«общечеловеческие формы свободного хозяйствования» с началами
Струве П. Б. Голос оттуда // Струве П. Б. Дневник политика. С. 161.
Струве П. Критические заметки к вопросу об экономическом развитии
России. Вып. 1. СПб.: Тип. И. Н. Скороходова, 1894.
См.: В<оронцов> В. <П.>. Очерки теоретической экономии. СПб.:
Тип. И. Н. Скороходова, 1895. С. 208-318.
Струве П. Б. Полезная историческая справка по поводу странной
и.ненужной полемики // Струве П. Б. Дневник политика... С. 413.

220 А. А. Гапоненков
собственности, «гражданского правопорядка, основанного на
свободе лица»*. Большевизм и «советчина» экономически
воспроизвели идеологию русского варварства (Болотников,
Разин, Пугачев), а не культуры.
Докторская диссертация Струве** была посвящена
историческому анализу категории цены. На основе изучения древних
и новых европейских источников он доказывал, что «вольные»
(свободные) цены в истории человечества предшествовали
«указным». Прослеживал Струве данную мысль «по всем
ступеням культуры» - от первобытной до нового времени. И этот
вывод лишний раз подтверждал первичность экономической
свободы для полноценного развития общества. Струве хорошо усвоил
завет своего учителя Б. Н. Чичерина: свобода экономическая
неразрывно связана со свободой гражданской. Выдвинутая
Струве в эмиграции «единственая цель» раскрепощения
Подъяремной России была в том же духе — «свобода хозяйственная
и свобода политическая в широчайшем смысле слова»***.
Едва ли не самая центральная политико-экономическая
идея Струве касалась понятий собственности и свободы.
Он считал, что частная собственность обеспечивает
свободу лица, помогает удерживать государственный организм от
радикальных перемен, изломов, революций. Общество
собственников более ответственно, развивается устойчиво, без
социальных катаклизмов. Статьей «Великая Россия» в 1908 г.
Струве поддержал крупномасштабные реформы П. А.
Столыпина, направленные на расширение круга частного
землевладения среди крестьян и сокращение общинных угодий. В то
время это неожиданное выступление либерала, занявшего
консервативную позицию, вызвало недоумение в кадетской
партии, но статья отвечала глубинным чаяниям Струве, его
политико-экономическим убеждениям. Поэтому, когда
большевики ликвидировали институт частной собственности в
России, для Струве это было сигналом прерывания естественного
пути развития страны, борьбой с индивидуальной свободой и
насаждением грубого административного произвола. Русские
* Струве П. Б. Английские отражения большевизма и евразийства //
Струве П. Б. Дневник политика... С. 452.
** См.: Струве П. Б. Хозяйство и цена. Ч. 1. Хозяйство и общество. СПб.;
М.: Типолит. Шредера, 1913.
Струве П. Б. Единственная цель// Струве П. Б. Дневник политика С. 475.

Концепция и дело культуры в жизни и творческом наследии... 221
религиозные философы начала XX в. придерживались
аналогичных взглядов. В эмиграции И. А. Ильин, соратник Струве,
писал: «Миру еще надо усвоить то, что духовная свобода
появляется вместе с частной собственностью и вместе с нею
угасает»*.
Тема «нэпа» (Струве брал в кавычки эту аббревиатуру)
рассматривалась им в полном соответствии с общей установкой
автора по отношению к большевизму, его истории и идеологии,
настоящего и будущего коммунистической власти. Когда Ленин
16 марта 1921 г. провозгласил «нэп», он сделал это под
угрозой Кронштадского мятежа, подавленного на следующий день.
Большевики попытались радикально трансформировать свою
экономическую политику так, что даже в среде русской
эмиграции многие поверили в «эволюцию» большевизма. Появился
сборник «Смена вех», некоторые участники Белого движения,
до того работавшие вместе со Струве в правительстве
Врангеля (один из них П. Н. Савицкий!), искренне поверили, как им
казалось, в «объективный» ход вещей — постепенное
«изменение» коммунистической власти под воздействием нужд
экономической жизни. Даже газета П. Н. Милюкова «Последние
новости» приветствовала подобное развитие событий! Струве
резко и гневно выступил против такого рода предательства
интересов героической белой борьбы, особенно досталось
евразийцам, которых он называл «национал-большевиками».
Евразиец Савицкий написал ответное письмо П. Струве «Еще о
национал-большевизме» (5 ноября 1921 г.), провозгласив два
важнейших тезиса о сотрудничестве с советской властью:
«Изменение экономической политики большевизма — это
условие жизни России; сохранение политического его аппарата,
это условие силы страны»**. В этом письме выражена наивная
вера в результативность «новой экономической политики»:
«Можно ли утверждать, что после более долгого и тягостного
для страны периода экспериментов советская власть не сумеет
осуществить "обуржуазивания" хозяйствования?»***
Ильин И. А. Коммунизм или частная собственность? Постановка
проблемы //Ильин И. А. Собр. соч.: в Ют. М.: Русская книга, 1998. Т. 7. С. 50.
Савицкий П. Н. Еще о национал-большевизме (письмо П. Струве)//
Савицкий П. Н. Континент Евразия / сост. А. Г. Дугин. М.: Аграф, 1997.
С. 275.
* Там же.

222 А. А. Гапоненков
Проходит несколько лет, и вот уже в 1926 г. в памфлете
«Мальтузианство как практический итог коммунизма.
"Неоткуда взять" » Струве приходит к саркастическому
признанию: «Обещаниями массам широкого житья раскачивали
их на революцию, которая большевистские верхи привела к
власти. А теперь сверху проповедуют массам, что они должны
уметь жить в "нашем бедном государстве" и что "социализм
есть дело будущего". Улита едет, когда-то будет!»*
Объективная оценка Струве экономической жизни в
Советской России проливала холодный дождь на головы оппонентов:
«Несмотря на провозглашение "нэпа", советский режим
сохраняет в неприкосновенности четыре фундаментальных принципа
своей политики: национализацию земли, транспорта, тяжелой
промышленности и внешней торговли. Иными словами, "нэп"
вовсе не означает сколько-нибудь радикальных и глубоких
перемен»**. Такая постановка вопроса предполагала разговор о
соотношении политических и экономических целей
правительства Ленина, о выборе между экономической свободой и
сохранением политического режима. Американский историк Ричард
Пайпс, подробно ознакомившись с взглядами Струве, пришел
к выводу: Струве «признавал, что нэп представляет некоторую
опасность для советского режима, но не усматривал в нем
никаких признаков разрыва с большевистским прошлым »***. Более
того, он предвидел остановку «нэпа».
Итак, политические задачи в эпоху «нэпа» подчинили
собой экономические. Но что составляло в то время основу
советской экономики? Национализированная крупная
промышленность, кооперативное движение, устойчивый
червонец? «Русская промышленность в советской форме и в
тисках советчины есть лошадь, из которой социалистическим
кнутом желают выбить невозможную для промышленности
при этой организации рентабельность»****. Несмотря на все
Струве П. Б. Дневник политика. С. 134— 135.
** Цит. по: Пайпс Р. Струве: правый либерал, 1905-1944 / пер. с англ.
А. Захарова. М.: Моск. школа полит, исслед., 2001. Т. 2. С. 402. Предисловие
Струве к книге «La Debacle des Soviets et la restauration économique de la
Russie» (Paris, 1922).
*** Пайпс P. Указ. соч. С. 401.
**** Струве П. Б. Два вывода из показаний приезжего//Струве П. Б.
Дневник политика... С. 272.

Концепция и дело культуры в жизни и творческом наследии.» 223
это, сохранить советскую власть чисто экономически
могло только «выколачивание из крестьянина
"прибавочного" сельскохозяйственного продукта»*. Когда политика
«выколачивания» была исчерпана, Сталин «откровенно и
демонстративно» стгл«выкорчевывать крестьянство»**.
«Успех» золотого червонца видится Струве сомнительным:
«Сейчас (в 1927 г. — А. Г.) червонная валюта не
выполняет никакой международной функции и лишена всякого
внешнехозяйственного значения, а внутри страны ее
устойчивость даже обостряет нездоровый характер процесса
ценообразования, сводящегося к искусственному
относительному обесценению сельскохозяйственных продуктов»***.
О противоречивой природе «нэпа» говорил еще Ленин:
временное отступление, и не в ущерб стратегической линии
на построение коммунизма. В статье «Два корня и два устоя
большевизма. И оба они шатаются» Струве в 1929 г. подвел
итог заявлениям большевиков и осуществлению ими «нэпа»
на практике: «"Нэп" теперь обнаруживается как-то, чем мы,
впрочем, всегда его считали, в полном согласии с
заявлениями самого Ленина: как обманное тактическое
отступление большевиков. Но то, что "нэп" для самих большевиков-
коммунистов провалился именно как их собственное
"обходное движение" и что они с ним теперь решительно покончили,
это именно обстоятельство доказывает нам, что смысл,
который большевики вкладывали в "нэп", смысл тактического
отступления оказался исторически невыполнимым, "нэп"
обратился против большевиков и коммунистов, и поэтому они
его решили ликвидировать на самом деле»****. Хозяйственная
жизнь восстанавливалась эволюционным путем, но
«подступала к горлу советской власти»*****. Струве сравнил этот
процесс с «наводнением».
Проблема «эволюции и революции» применительно к
«нэпу» особенно волновала Струве, он почувствовал живую
стихию экономической жизни. В 1928 г. он сделал политиче-
* Струве П. Б. Почему и как? Что же дальше? // Там же. С. 126.
** Струве П. Б. Явная бессмыслица и злой умысел // Там же. С. 450.
*** Струве П. Б. Уступки должны быть // Там же. С. 204.
**** Струве П. Б. Дневник политика. С. 481.
Струве П. Б. Эволюция и революция // Там же. С. 399.

224 А. А. Гапоненков
ское заявление: «я твердо уверен, что "нэп" сильнее
большевизма и советчины, и объявление "нэпа" нашим активным
союзником не может ему ни в малейшей степени помешать»*.
Речь шла о правоконсервативной части эмиграции. Спустя год
Струве постигло разочарование в нэповской «эволюции». Он
вскрывал недостатки «нэпа», встраивая это явление в общую
систему революционных изменений в России: «Нужно
углубление "нэпа" как экономической системы, нужен политический
"нэп", т. е. гражданские свободы и упразднение партийного
владычества коммунистов»**. Этот призыв не был осуществим.
Экономическая стихия была быстро погашена жестким
политическим режимом.
В чем действительно не раз ошибался Струве, так это в
определении сроков падения советской власти, ему казалось, что оно
«приближается с растущим ускорением»***, но в оценке «нэпа»
он был изначально прозорлив в предвидении исторических
перспектив «новой экономической политики». Не менее прозорлива
и критика так называемой культурной революции, которая, как
считали сами большевики, зиждется на духе творческой
инициативы. По Струве, это невозможно при наличии перлюстрации
писем, «маскарада» комсомола, «конспирации» между
партийцами. Приходится признать, что в Советской России все
делается «буржуазными» людьми и «буржуазными способами»****.
Общая характеристика русского коммунизма не
оставляет ни малейшей надежды на культурное творчество:
«Сидящий в Москве коммунизм есть, конечно, величайший враг
культуры, подлинный "зверь из бездны", но в нем слышится
не только и не столько русская старина, сколько ядовитая
европейская новизна, dernier cri <последний крик, фр.> самой
J-I *****
Европы»
* Струве П. Б. Эволюция и революция // Струве П. Б. Дневник
политика. С. 398.
** Струве П. Б. Еще об «Евразии». «Дни» и «Разочарование в
эволюции» // Там же. С. 444.
Струве П. Б. «Пятилетка» и «культурная революция» // Струве П. Б.
Дневник политика. С. 462.
****
Там же.
Струве П. Б. Мысли Мишле о русском коммунизме, и в чем была
ошибка//Там же. С. 263.

Концепция и дело культуры в жизни и творческом наследии... 225
3
Концепция культуры также осознается в огромном
эпистолярном наследии П. Б. Струве, частично опубликованном.
Обратимся к его переписке с С. Л. Франком послереволюционных
лет*, когда обозначились в 1920-е гг. их разногласия по поводу
«кумира культуры» (см. книгу Франка «Крушение кумиров»,
1924)** в политических, философских и церковных дискуссиях
эмиграции. Оба в изгнании приняли участие в насыщенной
культурной деятельности. Струве продолжал углублять свою
концепцию культуры как универсальной категории.
Программное обращение «От редакции» в последнем номере
зарубежной «Русской мысли» он завершил так: «Культура в ее
расчлененности, целостности и полноте, культура мировая и
культура русская, рассматриваемая с усложненной и углубленной
русской точки зрения, которая теперь стала для нас не только
доступна, но и прямо обязательна, будет основной и главной
темой "Русской мысли"»***.
Когда пассажиры знаменитого «философского парохода»
«Обербургомистр Хаген» прибыли на немецкую землю,
многие политические круги и группировки эмиграции стремились
привлечь их на свою сторону. Струве, покинувший Россию
в ноябре 1920 г. вместе с побежденной армией, предпринял
*См.: С. Л. Франк. Письма к Н. А. и П. Б. Струве ( 1901-1905)/публ.
М. А. Колерова//Путь. М., 1992. № 1. С. 263-311; Испытание революцией
и контрреволюцией: переписка П. Б. Струве и С. Л. Франка ( 1922-1925)/
предисл. Н. С. Плотникова; публ. М. А. Колерова и Ф. Буббайера; примеч.
М. А. Колерова // Вопросы философии. 1993. № 2. С. 115-139; Новые
материалы к истории полемики С. Л. Франка и П. Б. Струве (1921-1922) /
публ. М. А. Колерова // Россия и реформы. М., 1995. Вып. 3. С. 159-165.
Эпистолярий 1922—1925 гг. опубликован не полностью. Письма после
1925 г. ждут своей публикации.
Ср.: «От туманного, расползающегося на части, противоречивого и
призрачного понятия культуры мы возвращаемся к более коренному,
простому понятию жизни и ее вечных духовных нужд и потребностей.
"Культура" есть производное отложение, осадок духовной жизни человечества...»
(Франк С. Л. Сочинения / вступ. ст., сост., подгот. текста и примеч. Ю. П. Се-
нокосова. М.: Правда, 1990. С. 143). Утверждаемое автором (вслед за
славянофилами и Шпенглером) различие между «культурой» и «цивилизацией»
Струве так и не принял.
*** Русская мысль. 1927. Кн. 1. Отд. 1. С. 5.

226 А. А. Гапоненков
немало усилий, чтобы повлиять на своих бывших соратников
Н. А. Бердяева и С. Л. Франка. Ему действительно казалось,
что «новые беженцы» станут его единомышленниками,
разделив с ним правую антибольшевистскую платформу. Каково же
было возмущение Струве, когда Бердяев и Франк отвергли
самое сокровенное в его позиции: моральное признание правоты
Белого движения, героического сопротивления большевизму.
Струве писал Франку 29 октября 1922 г.: «Моральную
ответственность Вашу за каждое слово перед людьми, которые вели
активную борьбу и после таковой ушли, я считаю гораздо
более важной, более связывающей, чем ответственность, в
смысле безопасности, за тех, кто остался там, в Совдепии»*.
«Реальную политику», которую Франк предлагал взамен
героического сопротивления, Струве называл
«псевдополитикой», «фактоприятием» установившегося
большевистского режима, «примиренчеством»: «Вне идеализма и
героизма Россия не может спастись — таково основное убеждение
мое, и все, что подрывает идеализм и героизм, мне
отвратно» (29 октября 1922). Расхождение между ними в
понимании движущих сил революции и Гражданской войны, русского
крестьянства было более глубоким, чем спор о нравственной
основе белого движения.
В России устроение жизни мужика на базе социалистических
идей вылилось в «самочинную народную волю»**. Это была,
несмотря на корыстные устремления, все объективные условия и
субъективные факторы, «бескорыстная вера, порыв к какой-
то объективной правде»***. Следы полемики со статьей Франка
«Религиозно-исторический смысл русской революции» ( 1922)
находим в сентябрьском письме Струве 1923 г.: «Мне в высшей
степени чужд "рационализм" или "отвлеченный идеализм", но
Здесь и далее тексты писем П. Б. Струве и С. Л. Франка цитируются
по источнику: Hoover Institution: Boris Nikolaevskii Collection. Peter Struve
Papers. Box 6. Folders 1 -2.
** С. Л. Франк цит. по: Гапоненков А. А. Судьба России в творческом
наследии С. Л. Франка // Философское наследие С. Л. Франка и
современность. Материалы международной конференции. Сб. научных статей.
Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2008. С. 19.
*** Франк С. Л. Религиозно-исторический смысл русской революции //
Франк С. Л. Русское мировоззрение / сост. и отв. ред. А. А. Ермичев. СПб.:
Наука, 1996. С. 123.

Концепция и дело культуры в жизни и творческом наследии... 227
я просто убежден в объективной силе правды и за нее стоящего
"героического" начала». Носители этой «объективной
правды» и «бескорыстной веры» оценивались корреспондентами
по-разному. Франк считал, что победить большевизм силой
оружия, героическими усилиями невозможно, необходимы
коренные изменения в народном сознании.
Не менее острой в переписке была полемика о евразийском
движении. Франк, не будучи евразийцем, публиковался в
евразийских изданиях, дружил в Берлине с Л. П. Карсавиным.
Струве очень насторожили эти отношения: «К числу
парадоксов нашего времени относится твоя дружба с
евразийцами» (14 марта 1925). Он всячески выражал свое негодование.
В сентябре 1927 г. Струве написал «гневное» письмо Франку,
которое до нас не дошло. Зато известен ответ от 16 сентября
1927 г.: «Я, конечно, не "евразиец" и никогда им не буду, и
потому не "впрягусь" в евразийскую колесницу. Я очень хорошо
сознаю и идейную, и моральную легковесность этого
направления <...>. Но, вместе с тем, значительность затронутых ими тем
и доля истины, содержащаяся в их крикливых утверждениях,
для меня бесспорна, и ощущения зазорности простого
соприкосновения с ними у меня нет».
Франк понимал, что эти слова ранят сердце его негодующего
друга, особенно в тот момент, когда тот вынужден был уйти из
газеты «Возрождение» — своей общественной трибуны,
огорченный и страдающий, но не сломленный и готовый к новой
борьбе. Он попытался на высоком эмоциональном подъеме
спора все же нащупать истину: «Мне искренне жаль, что к
твоим серьезным и обоснованным огорчениям я прибавил еще
одно, и я так люблю тебя, что если бы предвидел силу
впечатления, которое это произведет на тебя, может быть, по этому
чисто личному соображению воздержался бы от этого шага. Но
разделить твои чувства по существу никак не могу и просто не
в силах со страстью обсуждать этот инцидент. Думаю, что если
ты меня упрекаешь в отсутствии нравственного обоняния, то я
имею гораздо большее право упрекать тебя в нравственной ги-
перэстезии, в болезненной чувствительности. Это делает честь
твоей моральной натуре, но объективно остается все-таки
болезненным явлением». Струве заблуждался, ложно оценивая
нравственный облик евразийцев.
Такого рода накаленных споров в переписке Струве и
Франка больше не будет. В 1930-е гг. отношения их взаимно
доброжелательны, письма Струве (многие корреспонденции Фран-

228 А. А. Гапоненков
ка этого времени, по-видимому, утрачены) изобилуют
культурными реалиями эмигрантской жизни, сведениями о семье,
коллегах-ученых, об участии в общественно-литературных
делах, о публичных лекциях в городах Европы, замыслах новых
книг и статей. По контексту писем видно, что друзья обсуждают
чествование Достоевского (1931 г.), пражский философский
конгресс, выпуск серийной брошюры Франка «Пушкин как
политический мыслитель» с предисловием П. Струве, рецензии
на нее, смерть Льва Шестова, европейские события,
предшествовавшие Мировой войне.
На решение Франка читать лекции для немцев с темами и о
Советской России Струве, не медля, отвечает дружеским
советом: «Но хотел бы сейчас же сказать тебе, что следует
осведомлять германскую публику не только о Сов. России, но и вообще
о России и русской культуре во всем ее объеме и значении.
Именно это нужно» (19 ноября 1930). Следует отметить, что
Франк принял данное пожелание. Обратим внимание на
названия его лекций о России: «Кризис миросозерцания и судьба
России», «Русская духовная культура», «О религиозном
начале в русской мысли» и т. д.
При посредничестве знаменитого лингвиста Макса Фасмера
(Франк давно был дружен с ним еще по Петрограду и
Саратову) Струве приглашается читать лекции в Берлин. В своих
письмах к Франку он сообщает темы выступлений: «Значение
Гегеля для русской культуры», «Русские отношения Клингера и
Зейме» (обе для Берлинского университета). Предварительно
сообщает и о том, что будет читать для русской публики:
«Публичную русскую лекцию я мог бы прочесть на тему "История и
Политика. Прошлое, настоящее, будущее. Можно ли наперед
предначертать пути и формы будущей свободной России?" Не
правда ли "забористо", соответственно твоему желанию?!»
(5 июня 1932). В Берлине у Струве не так много осталось
близких знакомых: «Я с Берлином имею очень мало сношений,
иногда по делам переписываюсь с И. А. Ильиным, чаще с А. И. Ка-
минкой, Г. А. Ландау и с тобой» (7 ноября 1931 ).
Содержательную часть лекционного курса в Югославии
Струве дополнил давно знакомыми ему мыслями из старой
работы Франка, о чем сообщил собеседнику: «Читая лекции по
социологии (в Субботице), я, выясняя проблему мощи
(могущества, Macht) и власти (Gewalt), указал на soziologische
Vorahnungen новейших явлений и "ситуаций" и начал с
изложения на память твоих мыслей о "проблеме власти", чтобы

Концепция и дело культуры в жизни и творческом наследии... 229
затем перейти к идеям Фр. Фон Визера и Вильфредо Парето»
(24 мая 1935). Этюд Франка «Проблема власти» был
опубликован еще в 1908 г.
Литературно-общественная позиция, сотрудничество с тем
или иным органом печати имеют для обоих корреспондентов
особый смысл. Так, статья Франка «По ту сторону правого и
левого» была отвергнута редакцией «Современных записок»,
и он отдал ее для публикации в новый журнал младоэмигрантов
«Числа» (1930/1931. № 4). Струве сожалел, руководствуясь
интересами друга, что не заполучил статью в газету «Россия и
славянство», будучи ее ближайшим сотрудником и редактором:
«Быть отвергнутым "Современными записками" и попасть в
"Россию и славянство" — это какое-то идейное расхождение,
перейти же из "Современных записок" в "Числа" не имеет
вовсе такого значения, и есть переход в худшее помещение»
(13 декабря 1930).
Струве дает очень высокую оценку философской книге
Франка «Непостижимое»: «Только сегодня ее получил и не
удержался кое-что прочесть. Эта книга останется, ее будут
опровергать и поносить, но она останется. Ее трудно читать, но
в ней есть части, которые пригодны для чтения вслух и тем, кто
неспособен прочесть и усвоить книгу целиком (такими частями
я считаю заключение и рассуждение о красоте)» (6 мая 1939).
Одно письмо от 13 мая 1939 г. очень исповедально, Струве
признается другу о тех глубоко личных трудностях, которые он
годами испытывал, живя в Югославии: «<...> мне органически
претит не только толкаться, но и "устраивать" себя. То, что
проделал со мной при пассивности "правой" части русской
эмиграции Гукасов, есть одна из самых гнусных страниц в истории
всякой и всяческой общественности. То, что проделали с моим
профессорством здесь, немногим лучше. <...> К этому общему
положению присоединяется вообще моральное расхождение с
местной эмиграцией. Она вся пронизана прогитлеровскими
настроениями и идеями, а ты знаешь мое отношение к этой лжи
нашего времени, которую я именно для русской эмиграции
считаю злейшей отравой. Я не говорю о том, что я со всех сторон в
эмиграции встречаю, правда, почтительное отношение, но
смешанное с изрядной дозой и зависти и ненависти».
Письма Струве включают и оценку текущего положения дел
в политике европейских держав, многочисленные прогнозы, в
том числе о роли России в мире. В 1923 г. он предрекает
происходящим в Германии событиям важнейшее влияние на ход

230 А. А. Гапоненков
мировой истории (письмо от 3 сентября), добавляя, что
развязка наступит не ранее 5—10 лет. Причем германские проблемы
социализма и политического радикализма порождены
русскими событиями. Вообще, по его мнению, в политической игре
«участвуют чувства и страсти пусть меньшинства, но
меньшинства, в руках которого вся власть и весь аппарат» (6 мая
1939).
Тема Германии постоянно звучит в переписке вплоть до
1940-х гг. Струве настоятельно предлагает переехать Франку в
Париж, что и происходит, наконец, в 1937 г. 9 декабря 1939 г.
он отвечает на вопрос друга прямо-таки пророчески: «Ты меня
спрашиваешь о том, что я думаю о мировом положении. Моя
точка зрения сводится к формуле: в один мешок. И национал-
социализм, и большевизм должны не только реально, но,
главное, духовно попасть "в один мешок". Сейчас очень немногие
это понимают в полном объеме и еще менее в этом смысле
ориентирована практическая политика, хотя, казалось бы, после
соединенного насильства над Польшей и Финляндией
положение должно было бы быть ясно». Далее в этом письме
Струве дает меткую характеристику Сталину и Гитлеру: «Сталин, к
счастью, оказался менее хитер, чем можно было бы бояться,
и если он в отличие от Гитлера не сумасшедший, то, во всяком
случае, не меньший дикарь».
Мысль его возвращается к России. В письме от 7
апреля 1940 г. он констатирует: «Фельетоны Зензинова в
"Посл<едних> нов<остях>" я читаю внимательно. Да, Россию
страшно понизили и принизили ложью и дурманом, от этого
придется лечиться целые десятилетия, да и можно ли будет
вылечиться целому народу? Во всяком случае истории придется
тут — я в этом всегда был убежден — пустить в ход medicamenta
heroica <героические лекарства>». Струве подчеркивает, что
он оптимистично верит в «хороший исход всех событий.
И даже это будет трудно» ( 15 декабря 1940). По нраву и
темпераменту его собеседник скорее пессимист.
Эпистолярий Струве и Франка начала 1940-х гг. сохранился
в относительно полном объеме. В этот период адресаты писем
пытаются объяснить друг другу эволюцию своих воззрений,
прояснить для себя и собеседника основную интуицию
творчества и жизни. В эпистолярном диалоге зримо проявляются
их темпераменты, философские установки, самосознание.
Трагические и драматические страницы Мировой войны, разлука
с близкими, детьми и внуками, болезни, смерть жены Струве

Концепция и дело культуры в жизни и творческом наследии... 231
Нины Александровны, гибель Поля Скорера — мужа дочери
Франка Наташи, бытовые подробности образуют «домашний»
фон переписки, ныне воспринимаемый как бесценно
исторический и необходимый для осознания глубоко личностных черт.
Франк испытывает в тяжелые времена войны, оккупации
Франции и преследований гестапо необыкновенный прилив
творческих сил. Он пишет книгу по философии религии «С нами
Бог», обдумывает работу по теоретической философии, «в
центре которой стоит проблема "творчества" как воплощения
духа в чувственные формы, или "выражения" (духовного в
конкретном)» (21 марта 1943). Сначала на юге Франции в Лаван-
доне, затем в гренобльской деревушке (департамент Изер) он
лишен возможности пользоваться необходимыми книгами по
биологии и новейшей физике, лингвистике и эстетике и
«вынужден ограничиться кратким записыванием мыслей» (Там
же). Он назовет эти записи «Мыслями в страшные дни»
(начато 19.XI. 1942)*.
В то же самое время Струве занят сразу тремя итоговыми
трудами — «История хозяйства», «Система критической
философии», «История экономического мышления»: «Работа
трудная, ибо я могу "исторически" и вообще научно работать,
только соединяя широчайшие "обобщения" с детальным
исследованием, а исследовательская работа и требует необычайной
точности и поглощает много времени» (31 марта 1943). Франк
настоятельно советует ограничить столь широкие научные
замыслы, которые «превосходят просто физическую,
человеческую способность реального осуществления» (5 апреля 1943).
Книга «Система критической философии» должна была
синтезировать философские идеи Струве разных лет,
разбросанные в его многочисленных прежних работах, духовный
опыт жизни, теоретический и практический. В письме Струве к
Франку от 31 марта 1943 г. сделана попытка кратко определить
свое философское мироощущение: «От Вас обоих (Лосского
и Франка. — А. Г.) я отличаюсь тем, что, не будучи скептиком,
я убежденный агностик, и мой "теоретический" агностицизм
психологически и по существу как-то связан с практическим
"консерватизмом". Если мне удастся довести до конца свою
"Систему критической философии", эта связь религиозно-
метафизического агностицизма с практическим
консерватизмом.: Фр^нк С. Непрочитанное... М., 2001. С. 347-393.

232 А. А. Гапоненков
мом, построенным, как у Аристотеля, на идее МеЬотг)^ <медо-
тес>, будет как бы важнейшей pointe всей моей философии, не
только социальной, но и религиозно-метафизической». К
сожалению, труд этот не был завершен.
В ответном письме 5 апреля 1943 г. Франк уточнил свою
«философскую установку», показал «религиозную эволюцию»
в последние годы. Он, отталкиваясь от философии Н. О. Лос-
ского, представил собственную позицию: «Меня привыкли
сближать с Лосским. <...> Но в основном я совершенно не
разделяю его установки наивного (в буквальном,
полновесном смысле слова) реализма или, что тоже, догматического
рационализма. <...> Напротив, моя установка в основном очень
близка к той, о которой ты пишешь. Моя основная интуиция
состоит в невыразимости, в отвлеченных понятиях, реальности
(которая, как таковая, доступна лишь целостному
мистическому опыту). Но одновременно я противник всякого
субъективистического феноменализма».
Для последнего периода философии Франка характерен
поиск почти недостижимого синтеза философских воззрений и
религиозного опыта. Об этом же он пишет Струве:
«Религиозная эволюция состоит, коротко говоря, в переходе от
умонастроения отрешенности к положительной религиозной оценке
конкретной воплощенной жизни. Философски это отразилось
в том, что, будучи всю жизнь "платоником" (и в нек<ото>ром
смысле оставаясь таковым и теперь), я только недавно (лучше
поздно, чем никогда) осознал огромную положительную
ценность "аристотелизма" — мотива живой, воплощающейся в
конкретной реальности и ее формирующей идеи (энтелехии), и
ложность (и вредность) культа отрешенной идеальности».
Для Франка тип личности П. Б. Струве всегда философски
ассоциировался с аристотелизмом, себя он считал
платоником. Они были различны по темпераменту, но оба
прокладывали пути к неохристианскому синтезу и в конце жизни
обнаружили «таинственное сродство... основных интуиции» (5 апреля
1943, Франк — Струве).
Франк разворачивал целую программу религиозно-
философских «конкретизации» и «обобщений», что стало бы
«завершением» творческой жизни: «Моя основная
онтологическая интуиция состоит теперь в том, что сущность бытия и
жизни есть творчество, формирование, воплощение, внедрение
творящего идеального начала в косную "материю". Научное
естествознание возвращается теперь (не только в биологии,

Концепция и дело культуры в жизни и творческом наследии... 233
но и в физике) к аристотелизму. Чтобы осуществить эту
интуицию, мне нужно было бы создать универсальную философскую
систему, опирающуюся на естествознание и науки о духе
(психологию, языкознание, эстетику, социологию) и
завершающуюся логическим и религиозно-философским синтезом». Но это
оказалось неподъемной задачей.
1 января 1944 г. Струве известил своего друга: «Я очень
принял к сведению твой разумный совет: сосредоточить силы на
самом главном, на обобщениях, на моих собственных мыслях...
Задача моя немалая: дать новый и в известном смысле
безжалостный синтез русской истории, не российского пространства,
а русской культуры и российской государственности. Эту
умственную задачу я не только разрешаю, но переживаю всеми
фибрами своей души, ясно видя, что мне остался уже очень
небольшой кусочек жизни в смысле творческих возможностей
и способностей». В открытке от 5 февраля 1944 г. Франк
поздравил Струве с приближающимся днем рождения. Больше он
ответа не получил.
Написать новую историю России на основе идеи синтеза
русской культуры и российской государственности Струве не успел.
Он не оставил и итоговой работы по философии культуры, но
в его жизни и творческом наследии концепция и дело
культуры были тем стержнем, который определял его представления
о личности, свободе, политике, хозяйстве, экономических
отношениях, нации, государстве, общественной жизни в целом.
Струве самоотверженно проповедовал «широкий, очищенный
от всякого направленства культ, или почитание русской
культуры, т. е. национальной образованности и гражданственности во
всем ее историческом многообразии»*.
Струве П. Б. Освободительный подвиг и дедовой активизм //
Струве П. Б. Дневник политика. С. 510.

П. П. Гайденко
Под знаком меры
(либеральный консерватизм
П. Б. Струве)*
Сфеди мыслителей и общественных деятелей
русского Серебряного века Петру Бернгардовичу
Струве (1870—1944) принадлежит особое место. Его
отличает необычайная широта интересов и научная
основательность: Струве не только философ,
правовед, экономист, историк, социолог, он еще и
крупный общественный и политический деятель, яркий и
темпераментный публицист, откликающийся на все
сколько-нибудь значительные события русской
духовной, литературной, политической и культурной жизни.
Но не столько многосторонность интересов выделяет
Струве среди его современников — Н. А. Бердяева,
С. Н. Булгакова, Д. С, Мережковского, В. В.
Розанова, П. А. Флоренского и других, многие из упомянутых
философов обладали и широтой интересов, и
общественным темпераментом, сколько трезвости мысли,
практического здравого смысла, не позволявшего ему
впадать в экстремизм, столь характерный для русской
интеллигенции. Струве был, на мой взгляд, одним из
* Статья опубликована в кн.: Гайденко П. П. Владимир
Соловьев и философия Серебряного века. М.: Прогресс-Традиция,
2001. С. 437—454. Перепечатывается с разрешения автора.

Под знаком меры (либеральный консерватизм П. Б. Струве) 235
немногих, кто понимал, что для практически-политической
деятельности, для осуществления либеральных преобразований в
России необходимо отрешиться от крайностей и восстановить
в правах давно забытое и презираемое чувство меры — эту
добродетель древних. Самым ценным, однако, у Струве было
сочетание трезвости и реализма с редким мужеством, мужеством
противостоять общему настроению, всех захватывающей моде,
мужеством высказывать свои мысли и тогда, когда они
встают в противоречие с воззрениями подавляющего большинства.
Такова позиция Струве в «Вехах» и «Из глубины». И
мужеством публично признавать собственную неправоту, прошлые
заблуждения, делая это спокойно и просто, без фразы и жеста.
Такова самокритика Струве в его статье, помещенной в
сборнике «Проблемы идеализма» (1902).
Среди работ Струве дореволюционного периода следует
отметить две книги — «Крепостное хозяйство» и «Хозяйство и
цена»; последняя представляет собой первый том
экономической теории; второй том ее вышел позднее в виде брошюры.
Оригинальный мыслитель и блестящий публицист П. Б.
Струве предпочитал «малую форму»; его многочисленные статьи
выходили в журналах и газетах, но, как правило, отличались
от других откликов «на злобу дня» точностью, ясностью и
глубиной мысли, умением в немногих словах выразить, схватить
главное, а это требует и широты умственного горизонта, и
литературного таланта.
После захвата власти большевиками Струве уезжает в Ростов,
где принимает участие в создании Добровольческой Армии.
После ухода армии из Ростова на Кубань он в 1918 г. возвращается в
Москву и, находясь на нелегальном положении, продолжает
издание журнала «Русская мысль». Поражение Белого движения
вынуждает Струве покинуть Россию; за рубежом он продолжает
активную деятельность: пишет ряд работ о русской революции,
о творчестве Льва Толстого, о Пушкине и др.
В течение двух лет ( 1925— 1927 ) Струве издает в Париже га -
зету «Возрождение», вокруг которой пытается объединить под
знаком борьбы с большевизмом всю эмиграцию без различия
партийных направлений, в отличие от П. Н. Милюкова, в
своей газете «Последние новости» опиравшегося на левые круги
эмиграции и отмежевавшегося от «правых».
С осени 1928 г. П. Б. Струве переселяется в Белград, где
сотрудничает в Русском научном институте, погрузившись в
изучение русской истории — экономической, государственной,

236 П. П. Гайденко
культурной. В течение последних пятнадцати лет жизни Струве
пытался на материале русской истории осмыслить и подытожить
весь свой богатый опыт политика, экономиста, социолога.
От легального марксизма и «критического
позитивизма» к метафизике
Эволюция философского миросозерцания П. Б. Струве
довольно типична для русской интеллигенции конца
прошлого века. Подобно С. Булгакову и Н. Бердяеву, он начал с
увлечения марксизмом, в котором, правда, в отличие от
многих других ценил прежде всего «научную составляющую»,
объективный подход к пониманию общественного развития,
противопоставленный философом субъективной социологии
народников. Критику последней П. Струве дал в своей первой
книге «Критические заметки к вопросу об экономическом
развитии России» (1894). Позднее, в предисловии к сборнику «На
разные темы» (1902) русский мыслитель писал, что в ранний
период, до 1900 г., он был в философии критическим
позитивистом, а в социологии и политической экономии —
решительным, хотя не правоверным марксистом*. «Неправоверность»
марксизма Струве уже в первый период состояла в неприятии
им радикально-революционного элемента в учении Маркса,
который Струве считал утопическим. С самого начала он был
сторонником концепции эволюционного развития общества;
именно за это его критиковал Плеханов, а еще более резко Ленин.
Характерна критика марксизма в статье Струве «Марксов-
ская теория социального развития», изданной в 1900 г. в
Германии и в 1905 г. переведенной на русский язык. Признавая
Марксово учение« прекраснейшим созданием социальной науки
нового времени»**, Струве усматривает главное преимущество
этого учения в стремлении его создателей раскрыть
объективную закономерность исторического развития, построить
картину непрерывного, эволюционного общественного процесса.
«Бессмертною заслугою Маркса и Энгельса во всяком случае
остается познание социализма как выражения и цели рабочего
движения. Если такое познание справедливо, то им устанав-
* См.: Струве П. Б. На разные темы. СПб., 1902.
Струве П. Марксовская теория социального развития. Киев, 1905. С. 4.

Под знаком меры (либеральный консерватизм П. Б. Струве) 237
ливается окончательно эволюционно-историческим путем
отношение между конечною целью и движением. Движение
представляет собой историческое prius. Социализм обладает
реальностью постольку, поскольку он содержится в
возникающем из современного экономического порядка движении»*.
Это та тенденция в толковании социализма как цели
деятельности социал-демократической партии, которая в конце концов
возобладала на Западе и превратила социал-демократов в одну
из парламентских партий, оказавшихся впоследствии у власти
в некоторых европейских странах и реализовавших свою
программу социализма, например, в Швеции.
П. Струве признает марксистскую доктрину только при
условии исключения из нее тех моментов, которые, по его мнению,
носят утопический характер и вступают в противоречие с
экономическим учением Маркса. Сюда русский философ относит,
в частности, восходящую к Гегелю диалектику, ядро которой
составляет принцип противоречия и обосновываемое с его
помощью понятие революции как «скачка из царства
необходимости в царство свободы», к слову сказать, то понятие, которое
больше всего привлекло в марксизме Н. А. Бердяева. Вслед за
Э. Бернштейном Струве подчеркивает, что это понятие
восходит к бакунизму и бланкизму** и вносит утопический элемент
в построение Маркса, элемент тем более опасный, что он
осознается как научное положение, с необходимостью вытекающее
из теоретических предпосылок. «Чтобы страстно желаемое,
невозможное в конце концов все же было признано необходимым,
на помощь призвано социальное чудо - социальная революция,
которая приводит в исполнение переход количества вкачество
благодаря внутренне присущей ей творческой силе»***.
Революция как завоевание политической власти пролетариатом
призвана, по Струве, выполнить роль мистического «перерыва
постепенности», который должен осуществить утопическое в
своей сущности социальное преобразование, никаким иным
путем недостижимое. «Диктатура пролетариата», это якобински-
бланкистское понятие****, есть та магическая сила, которая
является «орудием мнимо реалистического объяснения, недоступ-
Там же. С. 54.
**Там же. С. 23.
Там же. С. 36.
****Там же. С. 37.

238 П. П. Гайденко
ного пониманию социального чуда»*. Пока не будут упразднены
теоретически несостоятельные идеи революции и диктатуры
пролетариата, марксизм, по убеждению П. Струве, останется
только «чрезвычайно оригинальною формой утопизма»**.
Отвергая утопические элементы марксизма вместе с их
методологической предпосылкой — «мнимо непобедимой
диалектикой»***, Струве, однако, в этот период еще полагает,
что сама идея социализма как типа общества, органически
вырастающего из капиталистического, не должна быть
отвергнута. Однако осуществление этой идеи, подчеркивает он, требует
реалистического подхода. «Социализм как реальная потенция
или должен быть достигнут в действительном, т. е.
капиталистическом обществе, или он вообще лишен существования...
Все неясности и промахи марксистского эволюционного учения
связаны с оттенением отвлеченной противоположности
капитализма и социализма. Это противоположение... не столько
выводится из реальной борьбы социальных классов внутри
существующего общественного порядка... сколько гипостазируется
в форме борьбы двух в основном различных сущностей —
капитализма и социализма. То, что эти сущности заменяются
субъективными носителями — буржуазией и пролетариатом — хоть
и прикрывает это гипостазирование, но не уничтожает его»****.
Как видим, уже в начале века русский социолог пытался
повернуть отечественную социал-демократию на тот путь, на
какой в то время вставала большая часть социал-демократии
европейской и который впоследствии сделал возможными
сравнительно безболезненные социалистические преобразования в
некоторых из европейских стран.
Параллельно Струве затрагивает и еще одну, я бы сказала,
роковую для России тему, остро дебатировавшуюся тогда среди
социал-демократов: отношение между экономикой и правом. Как
известно, с точки зрения Маркса, право, как и мораль, религия,
искусство и т. д., — лишь надстройка над экономическим
базисом, а потому полностью производима от последнего, не обладает
никакой самостоятельностью. Не один только Струве
почувствовал опасность такого подхода к правовым основам общества: еще
* Струве П. Марксовская теория социального развития. С. 4.
**Там же. С. 38—39.
***Там же. С. 39.
****Тамже. С. 39-40.

Под знаком меры (либеральный консерватизм П. Б. Струве) 239
раньше на эту тему писали неокантианские критики марксизма.
В этом пункте Струве следует намеченным ими путем. «В марк-
совской теории социального развития, — пишет он, — все
вращается около отношения, скажем, борьбы между хозяйством и
правом. Хозяйство Маркс считает причиною, право - действием
ее. Но Штаммлером старательно установлено, что хозяйство и
право не могут быть мыслимы находящимися друг с другом в
отношении причиняющего и причиненного. Для их отношения
подходит, скорее, отношение содержания и формы...»*
Даже и такое понимание соотношения экономики и права
представляется сегодня сомнительным: хотя правовая сфера и
связана с экономической жизнью общества, но она имеет и свою
глубокую укорененность в быте и нравах, в исторических
преданиях народа, в его нравственно-религиозном сознании, что,
кстати, в более поздних работах подчеркивал и сам Струве. Однако
Штаммлерова критика марксистского понятия права как
надстройки сыграла, несомненно, свою положительную роль. Вслед
за Штаммлером Струве отказывается от гипостазирования
понятий «хозяйства» и «права», от превращения их как бы в
самостоятельные сущности, противостоящие друг другу. «...Правовой
порядок и социальное хозяйство — абстрактные понятия, а вовсе
не реальные сущности и отношения, — пишет он. — ...В
действительном обществе не существует никакого абсолютного
противоборства и никакой абсолютной гармонии между правом и
хозяйством, но беспрестанные частичные коллизии и приспособления
хозяйственной и правовой сторон друг к другу»**.
Юрист по образованию, либерал по политической
ориентации, сторонник конституционной демократии, Струве понимал
все значение правовых начал в жизни общества. В этот — еще
ранний — период он, как видим, присоединяется к
номиналистической критике марксизма, которая велась в Германии прежде
всего мыслителями неокантианского направления —
Штаммлером, Г. Риккертом, М. Вебером и др.***
*Там же. С. 14.
** Там же. С. 20-21.
Обращение к кантианскому трансцендентализму сближает П. Струве с
П. И. Новгородцевым и Б. А. Кистяковским, отстаивавшими против
социалистов всех мастей правовую природу конституционного государства и
доказывавшими теоретическую несостоятельность и практическую опасность
противопоставления правового строя как «буржуазного»
социалистическому. См.: Кистяковский Б. А. В защиту права // Вехи. 1909. С. 125— 155.

240 П. П. Гайденко
По словам С. Л. Франка, близкого друга П. Б. Струве,
последний никогда — даже в самый ранний период — не был
правоверным марксистом. «Так, например, он показал себя
сторонником учения Мальтуса о перенаселении как источнике
пауперизма (учения, решительно осужденного Марксом). Само
миросозерцание марксизма он обосновал не — как это
полагалось по партийной схеме — на философском (или
"диалектическом") материализме, а на неком новокантианском
"критицизме" или "идеализме", одним из первых пропагандистов которого
он явился... Эти философские пассажи "Критических заметок"
были вообще первым началом возникшего через несколько лет
в нашей марксистской среде русского "идеализма"»*.
Под влиянием неокантианства П. Б. Струве отходит не
только от легального марксизма, но и от критического позитивизма.
В 1901 г. в предисловии к книге Н. А. Бердяева, посвященной
критике субъективной социологии народников, Струве
пересматривает ряд позитивистских предпосылок своего
мышления. В 1902 г. в сборнике «Проблемы идеализма» он помещает
статью «К характеристике нашего философского развития»**,
где от трансцендентального идеализма намечает путь
перехода к религиозной метафизике, как она развивалась в трудах
В. С. Соловьева, С. П. Трубецкого, Б. Н. Чичерина, А. А.
Козлова, которых при всем их различии объединяло неприятие
материализма и нигилизма, столь распространенных в России
начиная с 60-х гг. прошлого века.
Если в своих более ранних работах русский мыслитель
подвергал критике социальную доктрину Маркса, то теперь он
показывает несостоятельность марксизма как
философского учения. «Ахиллесову пяту русского марксизма составляла
его философия. Маркс был вовсе не тот имеющий
внутреннее родство с Кантом, Фихте, Шеллингом и Гегелем философ
критического духа, каким он представляется фантазирующему
Вольтману; это был догматический материалист, вышедший из
школы Фейербаха, но более решительно, чем последний,
примкнувший к французскому материализму XVIII века. Он в этом
отношении прямой продолжатель французских социалистов и
* Франк С. Л. Биография П. Б. Струве. Нью-Йорк, 1956. С. 17.
** Статья была напечатана под инициалами «П. Г.»: издавая за границей
журнал «Освобождение», Струве в то время в России печататься не мог.
Поэтому он пишет здесь о себе в третьем лице.

Под знаком меры (либеральный консерватизм П. Б. Струве) 241
коммунистов, философски отправлявшихся, так же как и он, от
материализма и сенсуализма»*.
Главный мотив Струве четко выражен им в 1902 г.: ни
материалистическая метафизика, как ее обосновывает, например,
Г. В. Плеханов, ни критический позитивизм, на почве
которого стоял раньше сам Струве, не в состоянии спасти
человеческую свободу. Философ теперь недвусмысленно
критикует свои собственные прежние воззрения, что делает честь
его научной добросовестности. «...Как ни была законна эта
реакция (имеется в виду реакция русских марксистов против
субъективизма народнической социологии. — /7. Г.), она и в
форме метафизической (Н. Бельтов: "К вопросу о развитии
монистического взгляда на историю"), и в форме позитивно-
критической (Струве: "Критические заметки к вопросу об
экономическом развитии России") зашла слишком далеко...
Говоря это, мы имеем в виду не преувеличения и
односторонности так называемого экономического материализма,
которые не имеют принципиального философского значения и с
которыми предстоит разделываться положительной науке...
Дело в другом. И в своей позитивно-критической
формулировке первоначальный русский марксизм как философское
построение впал в... заблуждение позитивизма, установив
подчинение долженствования как такового бытию и
поглощение свободы необходимостью...»**
Признавая по-прежнему известные заслуги русского
легального марксизма в области политической экономии***, П. Струве,
по его словам, в философии от марксизма полностью отказался
и «открыто перешел к метафизике, т. е., отпав от позитивизма,
в философском отношении перестал быть и марксистом.
Выражением этого поворота явилась книга Бердяева с
предисловием Струве****, — пишет о себе философ в третьем лице. —
Бердяев еще обнаруживает в своей книге двойственное отношение
кметафизике, Струве решительно отдается ей »*****. Как отмечал
С. Л. Франк, тяготение П. Струве к метафизике росло из рели-
* Цит. по кн.: Струве П. Б. Patriotica. СПб., 1911. С. 336.
** Там же. С. 331.
*** Там же. С. 336.
«Субъективизм и идеализм в общественной философии. Критический
этюд о Н. К. Михайловском». 1901.
** Там же. С. 338.

242 П. П. Гайденко
гиозных исканий мыслителя, который «был по натуре
религиозной душой»*.
Параллельно происходила эволюция также и политических
взглядов Струве. Революция 1905- 1906 гг. несколько отрезвила
русскую радикальную интеллигенцию; что касается Струве, то он
раньше других «встал в оппозицию к русскому революционному
движению, остро осознал опасность и гибельность русского
политического максимализма и разнуздания злых, насильнических
страстей народных масс, словом, выражаясь жаргоном
радикализма, стал "реакционером". Тогдашний премьер Витте в одном
из своих обращений к обществу ссылался на суждение П. Б.,
обличавшего анархические тенденции русского социализма»**.
В партии кадетов, куда Струве вступил после долгих и
трудных переговоров с ее достаточно левым лидером П. Н.
Милюковым, Струве сразу же составил ее правое крыло.
Характерным для позиции Струве было его резкое расхождение с
Милюковым по поводу опубликования Манифеста 17 октября. На
учредительном съезде кадетской партии, состоявшемся как раз
вдень появления Манифеста, Милюков заявил: «Мы
одержали победу, но по существу ничто не изменилось, наша борьба
и наш политический курс остаются прежними»***. Таким
образом, Милюков призвал кадетов не поддерживать теперь уже
либеральный курс правительства и по-прежнему делать ставку
на революцию. Струве решительно разошелся с Милюковым
и левыми кадетами, призвав партию сотрудничать с
правительством в проведении реформы. По своей позиции Струве
был близок к В. А. Маклакову и таким умеренным земцам-
либералам, как Н. И. Львов. В своем стремлении к реформе
П. Б. Струве активно поддерживал П. А. Столыпина, считал
его выдающимся государственным умом. «Аграрная политика
Столыпина кажется консервативной, но в существе своем она
есть попытка перестроить Россию в самых ее глубинах»****.
* См. статью С. Франка о Струве в журнале «Возрождение». 1949. № 2.
С. 124.
** Франк С. Л. Биография П. Б. Струве. С. 48.
*** Цит. по: Там же. С. 49.
****Струве П. Б. Patriotica. С. 264. Убийство Столыпина в сентябре 1911 г. в
Киеве Струве тяжело переживал. «Он говорил, — рассказывает С. Л. Франк, —
что Столыпин изнемогал, не встречая поддержки в общественном мнении и
находясь в постоянной борьбе против слабости и неустойчивости царя и даже его

Под знаком меры (либеральный консерватизм П. Б. Струве) 243
Политическая позиция Струве служила мишенью для критики
со стороны радикалов-революционеров. Так, в письме Ленина
к И. А. Теодоровичу от 2 декабря 1909 г. читаем: «Струве,
Гучков и Столыпин из кожи лезут, чтобы "совокупиться" и
народить бисмарковскую Россию, но не выходит... Импотенты. По
всему видно, и сами признают, что не выходит. Аграрная
политика Столыпина правильна с точки зрения бисмарковщины. Но
Столыпин сам "просит" 20 лет, чтобы ее довести до того,
чтобы "вышло". А двадцать лет и даже меньший срок невозможен
в России без 30—48-71 гг. (ежели по-французски) и 63-65 гг.
(ежели по-немецки)... Но наше дело, дело рабочей партии, все
сделать, чтобы из "гнилого" развилось успешное, из немецкого
Verfassungsstreit* - французская хорошенькая передряга»**.
Тут, какговорится, комментарии излишни: известно, к чему
привела Россию «хорошенькая передряга» в 1917 г. А аграрную
реформу, которую ее автор намеревался завершить «через 20 лет»,
т. е. к концу 20-х гг., мы теперь, в 90-х, только начинаем.
Свобода как личная ответственность и как
способность к самоограничению
К метафизике П. Б. Струве шел через кантовское учение о
свободе, которое предполагает различение сущего и
должного, легшее в основу очень влиятельных в начале века — в том
числе и в России — неокантианских течений в Германии***. Важ-
враждебности к себе. Он отметил своеобразие монархизма Столыпина:
Столыпин из монархической преданности считал себя обязанным слепо исполнять
волю царя даже там, где 'эта воля была, по его убеждению, гибельна для
России и для самой монархии. П. Б. противопоставлял этому монархизм Бисмарка,
который не стеснялся насиловать волю Вильгельма I, идти на открытый
конфликт с ним, то есть считал долгом монархиста защищать интересы монархии
против самого монарха» (Франк С. Л. Биография П. Б. Струве. С. 97).
* спора о конституции (нем.)
** Ленин В. И. Сочинения. 3-е изд. Т. 14. С. 193. Ленин имеет в виду
конституционный кризис в Германии 60-х гг. прошлого века, получивший название
«спора о конституции», завершившийся либеральной политической реформой.
Не один только Струве через кантианский трансцендентализм пришел к
метафизике; тот же путь проделали в России и Н. Бердяев, и Б.
Вышеславцев (стоявший, впрочем, ближе к Фихте, чем к современным ему неокантиан-

244 П. П. Гайденко
ную роль в метафизических размышлениях Струве играло кан-
товское понятие «вещи в себе», с помощью которого
немецкий философ провел принципиальное различие между миром
природы (необходимости) и миром свободы (свободного целе-
полагания). «Забывают, — пишет в этой связи Струве, — что
если в опыте или науке нам открывается причинность как закон
бытия, то самое бытие, как таковое, остается непознанным...
Эта непознаваемость бытия как раз и означает невозможность
отрицать беспричинное бытие... Беспричинное бытие (т. е.
Абсолют) остается, конечно, тайной, но такой остается ведь и
всякое бытие само по себе»*.
Отсюда ведет свое происхождение тезис П. Струве об
иррациональности как бытия, так и самой человеческой свободы,
сближающий его с Н. Бердяевым, несмотря на существенное
различие — особенно в политических позициях — этих двух
мыслителей, один из которых был трезвым реалистом, а другой
неисправимым романтиком, нередко бросавшимся из одной крайности в
другую. Мотивы, побудившие Струве к такому ходу его мысли,
вполне понятны: он восстал против позитивизма,
отождествлявшего сферы науки и этики, познания и свободного действия, с
одной стороны, и против просветительски-доктринерского
рационализма леворадикальных утопистов — с другой.
Встав на точку зрения религиозной метафизики, П. Б. Струве
существенно углубляет свою критику марксизма. В социальной
доктрине Маркса, в его философии истории он выявляет два
различных и несовместимых корня. Один из них — рационализм
Просвещения, составивший духовную предпосылку
Французской революции, вожди которой стремились перестроить
историческую жизнь в соответствии с конструкциями отвлеченного
разума. Второй корень восходит, напротив, к учениям,
возникшим как реакция против эксцессов Французской революции и
питавшего ее идеологов просвещенческого рационализма,
естественно, что эти учения акцентировали органический характер
исторического процесса. «Крупнейшие этапы человеческой
мысли XIX века, историческое значение которых громадно, — пишет
Струве в 1909 г. в статье "Вехи" и "Письма" А. И. Эртеля, -
цам), и П. Новгородцев. В Германии в XX в. к метафизике от неокантианства
перешли Н. Гартман, М. Шелер и др.
* Струве П. Б. К характеристике нашего философского развития //
Проблемы идеализма. М., б. г. С. 79.

Под знаком меры (либеральный консерватизм П. Б. Струве) 245
идейно и психологически коренятся в реакции против
Французской революции. "Реакционный" характер исторической школы
в праве несомненен, и в эту же "реакционную" почву
известными своими корнями уходит социализм Сен-Симона, явившийся
в значительной мере источником всего новейшего социализма,
в том числе и марксизма (такова же в сущности генеалогия
"позитивизма" Конта). ...А это реакционное учение, как известно,
натолкнуло Дарвина на его теорию. "Реакционные" элементы в
философии Шеллинга и Гегеля неоспоримы. А от Гегеля
произошло революционное молодое гегельянство...»*
П. Б. Струве вполне справедливо указывает на
происхождение исторически-эволюционного направления в философии
XIX в. и на общие мировоззренческие корни учений Сен-Симона
и Конта, с одной стороны, и Гегеля — с другой, что, впрочем, не
исключает и существенных различий между контовским
«научным методом» и гегелевской диалектикой, на которой лежит
печать немецких мистических спекуляций, в частности,
Якова Бёме. Эта линия «реакции» против революции восходит к
французскому традиционализму — С. Мартену, Ж. де Местру,
де Бональду и другим мыслителям католической ориентации,
настаивавшим на том, что социальная жизнь есть продукт
исторической традиции: существует преемственность религии,
нравов, быта, экономических отношений и государственно-
правовых норм, и особенно — это подчеркивал де Бональд — в
жизни языка, проникающего собою все остальные
человеческие институты. Просветительский рационализм не считается
с этой органикой исторической жизни, и в этом пункте критика
его традиционализмом совершенно справедлива.
Русский философ признает правомерность и необходимость
такой критики утопически-рационалистических общественных
теорий, подчеркивая, однако, что представители этого
направления, включая Сен-Симона, Конта, Гегеля и Маркса, в той
мере, в какой последний стремился понять необходимый
характер исторического процесса, не справились с важнейшей
философской проблемой: у них отсутствует идея человека как
свободного и ответственного за свои поступки существа.
«Историческое мышление XIX века, практически-психологически
коренившееся в консервативной реакции против
революционного рационализма предшествовавшей эпохи, выдвинуло про-
* Струве П. Б. Patriotica. С. 463.

246 П. П. Гайденко
тив него воззрение на общество и его формы как на
органический продукт стихийного, иррационального творчества. Это
направление философски превосходно мирилось с отрицанием
личной ответственности, личного подвига, личного творчества.
В марксизме механический рационализм XVIII века слился с
органическим историзмом XIX века, и в этом слиянии
окончательно потонула идея личной ответственности человека за себя
и за мир. Социализм в лице марксизма отказался от морали и
разума. Весь же современный социализм насквозь пропитан
мировоззрением Маркса, которое есть амальгама
механического рационализма XVIII века и органического историзма
XIX века. Оба элемента этой амальгамы по существу
одинаково враждебны идее личной ответственности человека...»*
И в самом деле, одной из предпосылок марксистского учения
является убеждение, идущее от материализма XVIII в., что
человек есть продукт «среды», «совокупность всех общественных
отношений» — убеждение, не оставляющее места для личной
ответственности человека за свои поступки и свой образ мыслей.
Эта широко распространенная среди радикальной
интеллигенции и на Западе, и в России теория «среды» была подвергнута
критике уже в конце XVIII в. Кантом, а столетие спустя в
России Ф. М. Достоевским, П. Д. Юркевичем, В. С. Соловьевым,
С. Н. Трубецким, Л. Н. Толстым и др. Но теория эта,
облегчающая человеческую совесть, не утратила своей
притягательности и сегодня, поэтому работы Струве, разоблачающего эту
предпосылку социалистических теорий начала века, остаются
актуальными и в конце XX в. «В основе социализма, — пишет
философ, — лежит идея полной рационализации всех
процессов, совершающихся в обществе... По идее социализма
стихийное хозяйственно-общественное взаимодействие людей должно
быть сплошь заменено их планомерным, рациональным
сотрудничеством и соподчинением. Я нарочно подчеркиваю слово
сплошь, ибо социализм требует не частичной рационализации,
а такой, которая принципиально покрывала бы все поле
общественной жизни. В этом заключается основная трудность
социализма, ибо очевидно, что ни индивидуальный, ни коллективный
разум не способен охватить такое обширное поле и не способен
все происходящие на нем процессы подчинить единому плану»**.
* Струве П. Б. Patriotica. С. 549.
**Тамже. С. 549-550.

Под знаком меры (либеральный консерватизм П. Б. Струве) 247
Утопия «полной рационализации» всех общественных
процессов обернулась сегодня хаосом иррациональных сил. Но
самое тяжелое ее последствие — это невиданное доселе
ослабление, едва ли не всеобщая утрата у людей чувства личной
ответственности. Для нас сегодня прямо-таки пророчески
звучат слова П. Струве о том, что попытка провести в жизнь идеи
Маркса угрожает потерей чувства личной ответственности,
этой главной предпосылки демократии и свободы.
От неприятия просветительского рационализма Струве, как
видим, приходит к утверждению об иррациональном, стихийном
характере исторического процесса и исторического творчества.
Бытие, как историческое, так и космическое, непостижимо с
помощью разума, утверждает философ. Признание
иррациональности исторического процесса он считает едва ли не самым
важным приобретением философской мысли XX в.* «Все
человеческое — от космоса, и в том числе и всяческая культура
относится к космосу, входит в универсально-космическое бытие...
"Бессознательное" ближе к ядру космоса, чем сознательное.
Это чувствует всякий, кто ощущает космос... В известном стихе
Тютчева: "мысль изреченная есть ложь", именно и выражено
подлинно-философское и глубоко религиозное понимание
несоответствия между сознаваемым и человеческим, что может
быть изречено, и бессознательно-космическим, божественным
и неизреченным»**.
Струве прав в своей критике панрационализма этого
выражения гордыни человеческого существа, возомнившего себя
Богом. Парадоксальным образом этот панрационализм роднил
социалистическую доктрину как с Просвещением, так и с
критиком Просвещения — Гегелем, убежденным, что человек
способен встать на точку зрения Бога: для этого ему необходимо и
достаточно вместе с Гегелем пройти всю лестницу человеческой
мысли и «снять» историю, достигнув ее вершины — точки
совпадения мышления и бытия. Нельзя не согласиться с выводом
П. Струве, что «никакие, даже наилучшие мысли человеческие
не могут быть приравнены к мыслям Бога»***.
Однако понимание бытия как иррационального начала
скрывает в себе и подводные камни, которые, быть может, в какой-
* Там же. С. 55.
** Там же. С. 491-492.
*** Там же. С. 492.

248 П. П. Гайденко
то мере помешали русскому философу привести свое учение в
систематическое единство, соединить в целое все богатство
своих научных знаний, философской интуиции и практически-
жизненного опыта. Не понятие «иррационального», а понятие
«сверхрационального», как мне думается, более созвучно
умонастроению и религиозным исканиям П. Б. Струве. И дело тут,
конечно же, не просто в словах: если мыслитель убежден, что в
основе мироздания лежит Абсолютное начало, Бог*, то ни
космос, ни история не могут быть для него «слепой игрой слепых
сил». А ведь именно такая «слепая» стихия и получила в
философии начиная с античности характеристику «иррациональной».
Однако термин «иррациональное» у Струве не случаен: здесь
опять-таки печать неокантианского влияния. Согласно
неокантианцам, сущее по своей природе иррационально, и только
трансцендентальный субъект вносит в мир рациональное начало, оформляя
хаотическое многообразие с помощью категорий рассудка (так
возникает научное знание) или регулятивных идей разума, иначе
говоря, ценностей (так возникает мир культуры). Бытие
иррационально, и только субъект вносит в него смысл и порядок. Такова
философская подоплека принципа автономии субъекта, имеющая
свой религиозный корень в протестантизме, а свое философское
обоснование в учении Канта. Этот же принцип лежал в основе
политических программ либерализма, как в Европе (особенно в
Германии), так и в России. В этом пункте Струве близок к Максу
Веберу, тоже видевшему в свободе и самоопределении личности
высшее достижение новоевропейской истории.
Религиозные корни либерализма.
Принцип «личной годности»
П. Б. Струве был убежден втом, что либерализм как
политическое течение имеет свои религиозно-мировоззренческие корни, в
отличие от социализма, который, по словам философа, «никогда
*«Вне отношения к высшему, Абсолютному началу человеческая жизнь
есть слепая игра слепых сил», — писал П. Струве в 1909 г. (Patriotica. С. 446).
Ту же мысль повторяет философ, объясняя своим критикам, какая идея
объединила авторов сборника «Вехи»: «Основная положительная идея, которую
необходимо противопоставить интеллигентской идеологии, — что идея
религии как построяющего и освящающего жизнь начала» (Там же. С. 445).

Под знаком меры (либеральный консерватизм П. Б. Струве) 249
не был религиозным»*. Корни эти он видит в «радикальном
протестантизме разных оттенков и разных стран, провозгласившем
автономию личности. Из этой идеи религиозной автономии
вытекало и начало веротерпимости — не как выражение
религиозного безразличия, а как высшее подлинно-религиозное признание
идеи свободы лица»**. П. Б. Струве как раз и стремился вернуть
либерализму, забывшему свое «первородство», его
метафизический и религиозный дух, которым, по его мнению, только и может
жить всякое крупное общественное движение. Возродить
либерализм, вдохнуть в него новые силы значит, по Струве, возродить
и оживить его почти забытую веру, она же и составляет личную
веру самого философа. «Я думаю, - пишет он, - что на смену
современному религиозному кризису идет новое, подлинно
религиозное миросозерцание, в котором воскреснут старые мотивы
религиозного, выросшего из христианства либерализма — идея
личного подвига и личной ответственности, осложненная новым
мотивом свободы лица, понимаемой как творческая автономия...
Человек как носитель в космосе личного творческого подвига -
вот та центральная идея, которая... захватит человечество,
захватит его религиозно и вольет в омертвевшую личную и
общественную жизнь новые силы. Такова моя вера»***.
Идея «свободы лица» сближает Струве также и с П. И. Нов-
городцевым и Б. А. Кистяковским. Все трое были убеждены,
что права человека и прочный конституционный строй
государства покоятся на принципе личной ответственности человека и
что именно через воспитание этой ответственности, а не через
«чудо революции» и не через изменение «среды» лежит путь к
более свободному обществу. Именно отсутствие личной
ответственности, характерное для радикальных социалистических
учений, составляет, согласно Струве, главную опасность для
будущего России. В дефиците личной ответственности
усматривает мыслитель «источник неудач, разочарований и
поражений, постигших Россию»**** (имеется в виду русская
революция 1905—1907 гг.). Максимализм, гиперкритицизм и
нетерпимость русской революционной интеллигенции П. Б. Струве
связывает как раз с неразвитостью чувства личной ответствен-
* Там же. С. 607.
**Там же.
***Там же. С. 611.
****Там же. С. 363.

250 П. П. Гайденко
ности: чем меньше человек делает сам, тем критичнее он по
отношению к другим. В революции 1905—1907 гг., согласно
Струве, «потерпело крушение целое миросозерцание, которое
оказалось несостоятельным. Основами этого миросозерцания
было... сочетание двух идей: 1) идеи личной
безответственности и 2) идеи равенства. Применение этих идей к общественной
жизни заполнило и окрасило собой нашу революцию»*.
Тут П. Струве высказывает мысль, крайне для него важную,
которая нисколько не утратила своей актуальности, ибо
касается предпосылки успешного проведения сегодняшних реформ.
Принцип личной ответственности и связанное с ним
самоограничение — это, по Струве, источник продуктивности,
созидательного характера человеческой деятельности, и не только
в сфере культуры и политики, но и в экономике. Последнюю,
подчеркивает русский философ, «не следует толковать
"материалистически", как это делает школьный марксизм. Более
производительная система не есть нечто мертвое, лишенное
духовности. Большая производительность всегда опирается на
более высокую личную годность. А личная годность есть
совокупность определенных духовных свойств: выдержки,
самообладания, добросовестности, расчетливости. Прогрессирующее
общество может быть построено только на идее личной
годности как основа на мериле всех общественных отношений»**.
Личная годность, о которой говорит Струве, — это
проекция на экономическую жизнь религиозного принципа свободы
личности. Но свобода невозможна без ответственности, в
противном случае она превращается в самую худшую несвободу —
анархию и произвол. Ответственность человека за себя и за
мир философ считает самой великой религиозной идеей***.
Возрождение народного хозяйства невозможно без
нравственно-духовного оздоровления народа. А в этом деле
неоценимую помощь окажут нам трезвые и реалистически
мыслившие наши соотечественники, к которым принадлежит Петр
Бернгардович Струве. Еро размышления о судьбах России и
русской революции, о характере русской интеллигенции, о путях
преодоления экономических трудностей и предпосылках создания
правового государства сегодня для нас актуальны как никогда.
* Струве П. Б. Ratriotica. С. 549-550.
** Там же. С. 364.
*** См.: Там же. С. 547.

Под знаком меры (либеральный консерватизм П. Б. Струве) 251
***
В период эмиграции активное неприятие большевизма, горечь
и боль за судьбу России, которую Струве горячо любил*,
углубили его критическое отношение к левому радикализму и укрепили
в нем консервативные убеждения. Гражданская война и хаос, на
который была ввергнута Россия после октябрьского переворота,
болезненно заострили перед философом проблему
государственности, которая волновала его и раньше; в отличие от большей
части русской оппозиционной интеллигенции, в поле зрения которой
понятие «государства» если и входило, то, как правило, с
отрицательным знаком, П. Б. Струве видел в государстве необходимое
условие осуществления свободы и права индивида. По поводу
политических воззрений П. Б. Струве его друг и биограф С. Франк
пишет: «Характеризуя эволюцию политических идей П. Б. чисто
внешне, в банальных, ходячих (и потому неизбежно смутных)
политических терминах, нужно будет сказать, что, будучи в юности
радикалом и социалистам, но уже и тогда скорее умеренного и
чуждого революционной догме направления, он в зрелом возрасте
и в старости стал умеренным же консерватором»**.
Умеренным, ибо крайности, как известно, сходятся, и не
случайно Струве указывал на внутреннее сродство радикально-
правых черносотенцев с радикально-левыми большевиками:
«погромное» сродство тех и других он хорошо понимал.
Но если мы отрешимся от «ходячих» политических
характеристик и попытаемся увидеть то ядро, ту внутреннюю святыню,
которая оставалась неизменной у Струве на протяжении всей
его жизни, то мы должны будем констатировать, что в своих
социально-философских убеждениях он всегда был
защитником свободы как главной ценности личности, государственной
жизни и культурного созидания. И, учитывая это, можно было
бы вместе с Франком назвать П. Б. Струве либералом***, по-
* «Немец по своему происхождению (его мать тоже была обрусевшая
немка, из прибалтийского края, баронесса Розен), проведший свое детство
в Германии, он ощущал себя не только исконно русским человеком (что
случается едва ли не со всеми иностранцами, переселившимися в Россию), но и
горячим русским патриотом; и в центре его интересов и его служения стояла
именно Россия и ее судьба» (Франк С. Л. Биография П. Б. Струве. С. 221 ).
** Там же. С. 208.
*** См.: Там же. С. 209.

252 П. П. Гайденко
скольку отстаивание идеала свободы прочно связано с
традициями либерализма XIX в. Но не будем забывать, что все такого
рода политические характеристики все же относительны; для
понимания политических воззрений мыслителя важно увидеть
те духовные ценности, которые он защищал и которыми жил.
За несколько лет до смерти в статьях о Пушкине, написанных к
юбилею поэта в 1937 г., П. Б. Струве в сущности выразил свое
жизненное credo, сказав о том, что он превыше всего ценил и
любил у русского поэта: «...Пушкин, этот ясный и трезвый ум,
этот выразитель и ценитель земной силы и человеческой мощи,
почтительно склоняется перед неизъяснимой тайной Божьей,
превышающей все земное и человеческое. Но его мистицизм
был стыдливым; ему было чуждо все показное и крикливое,
все назойливое и чрезмерное. Пушкин знал, что всякая
земная сила, всякая человеческая мощь сильна мерой и в меру
собственного самоограничения и самообуздания. Ему чужда
была нездоровая расслабленная чувствительность, ему претила
пьяная чрезмерность, тот прославленный в настоящее время
"максимализм", который родится в угаре и иссякает в
похмелье. Вот почему Пушкин первый и главный учитель для нашего
времени, того времени, в котором одни еще больны угаром и
чрезмерностью, а другие являются жертвами и попутчиками
чужого пьянства и похмелья»* (курсив автора. — Я. Г.).
Если мы хотим сегодня идти спасительным путем реформ, а
не гибельным путем революции и ее неизбежного спутника —
гражданской войны, мы не можем не внять слову-завещанию
нашего выдающегося соотечественника: «Эпоха русского
Возрожденья, духовного, социального и государственного, должна
начаться под знаком Силы и Ясности, Меры в Мерности...»**
* Струве П. Б. Дух и слово. Сборник статей. Париж, 1981. С. 10.
** Там же.

Л. Люкс
Русский государственник Петр Струве
Эволюционизм или революционизм?
ID группе «Вехи» Петр Струве принадлежал к
наиболее политически ангажированным авторам. Как и его
единомышленники — Бердяев, Франк или Булгаков, —
Струве к началу XX в. избавился сначала от
марксистских, а потом постепенно вообще от революционных
искушений.
Еще во время Русско-японской войны Струве в
основном разделял пораженческие взгляды, хотя и не
столь радикальные, как у большинства других русских
критиков царского режима*. Через несколько лет он
превратился в защитника русской государственности
и все острее полемизировал с государственным
нигилизмом подавляющего большинства представителей
русской интеллигенции. Отчуждение
интеллигенции — наиболее активной части политического класса
России — от собственного государства Струве считал
самой большой трагедией страны.
После революции 1905 г., несмотря на Манифест
17 октября, изменивший основы существующей
системы и введший разделение властей, в царской импе-
* Франк С. Л. Биография П. Б. Струве. Нью-Йорк, 1956. С. 37,
41-42,45-46.

254 Л. Люкс
рии произошел поворот к реакции. Струве объяснял этот факт
не в последнюю очередь тем, что авторитетные силы страны
уклонялись от сотрудничества с реформистски настроенной
частью правящей бюрократии.
В начале XX в., вошедшего в историю как век крайностей,
революционного насилия и безбрежного тоталитарного
террора, Струве провозгласил решительное «нет» насилию как
средству политики: «Петр I, Конвент научили нас шагать
семимильными сапогами, шагать из первого месяца беременности в
девятый и ломать без разбора все, что попадется на дороге»*.
Струве, который после своего разрыва с «легальным
марксизмом» превратился в страстного сторонника либеральной
мысли, боролся с любыми проявлениями «революционариз-
ма» и решительно отстаивал путь политической и социальной
эволюции. Революционных фанатиков он сравнивал в речах
1906 г. с их противоположностью — поборниками
полицейского государства. И те и другие считали насилие и принуждение
всеисцеляющим средством**. Сторонники эволюции, напротив,
не стремились «заставить общество быть счастливым», но
пытались воспитать его. Отсюда — возникновение непреодолимой
пропасти между революционным и эволюционным
мировоззрением. Последнее учитывало сложность общественного
развития и предостерегало от простых и быстрых решений. «Рево-
люционаризм», напротив, отличала нетерпимость и стремление
к немедленному осуществлению социальной утопии. «Револю-
ционаризм» являлся для Струве символом социальной утопии;
эволюционизм, напротив, олицетворял собой более высокую и
зрелую ступень развития общественной мысли.
В русской революции 1905 г. доктринальный утопизм
интеллигенции впервые объединился с созревавшим на протяжении
поколений гневом низших слоев — народным гневом. «В той
революции, которую пережили мы, интеллигентская мысль
соприкоснулась с народной — впервые в русской истории в таком
смысле и в такой форме», — развивает Струве свои мысли в
статье, опубликованной в 1909 г. в сборнике «Вехи»***.
* Петр Струве. Идеи и политика в современной России // Струве П. Б.
Избранные сочинения. М., 1999. С. 57, 58.
** Там же. С. 52.
*** Струве П. Интеллигенция и революция // Струве П. Б. Избранные
сочинения. С. 171.

Русский государственник Петр Струве 255
В XVII—XVIII вв. казачество — самый неспокойный в
социальном плане и, в то же время, опытный в военном деле
элемент — было неоспоримым лидером всех народных
выступлений, направленных против господ. После разгрома последнего
крупного народного восстания 1773—1775 гг. под
предводительством Емельяна Пугачева монархия все же смогла
осуществить «огосударствление» казаков, предоставив им
широкие социальные привилегии. Тем самым крестьянство в своей
борьбе против социального угнетения лишилось руководящей
силы. Во время революции 1905 г. интеллигенция заняла это
руководящее место, бывшее вакантным с конца XVIII в.:
«Прививка политического радикализма интеллигентских идей к
социальному радикализму народных инстинктов совершалась с
ошеломляющей быстротой. В том, как легко и стремительно
стала интеллигенция на эту стезю политической и социальной
революционизации исстрадавшихся народных масс,
заключалась не просто политическая ошибка... Тут была ошибка
моральная. В основе тут лежало представление, что "прогресс"
общества может быть не плодом совершенствования человека,
а ставкой, которую следует сорвать в исторической игре,
апеллируя к народному возбуждению»*.
Будучи «русским европейцем», Струве, как правило,
анализировал внутриполитическое развитие в общеевропейском
контексте. Так как русская революция и западный социализм
судьбоносно переплелись между собой, Струве, разумеется,
никогда не упускал из виду эту взаимозависимость. При
описании новейших тенденций развития европейского социализма,
как и при анализе внутрироссийской ситуации, Струве
интересует соотношение и революционных, и эволюционных
тенденций, силовое напряжение, возникшее между ними. Факт, что
в западном марксизме вследствие спора с ревизионизмом все
более усиливались реформистские идеи, Струве рассматривал
как знак предстоящего заката социалистического движения:
«социализм выветрился или выветривается, как религия.
Происходит обмирщение социализма и падает "хилиастическая"
вера в его осуществление», — писал Струве в 1907 г. в статье
«Faciès Hippocratica»**.
* Там же. С. 176.
Струве П. Faciès Hippocratica. К характеристике кризиса в современном
социализме // Струве П. Б. Избранные сочинения. С. 63.

256 Л. Люкс
Исчезновение «хилиастических» ожиданий социалистов
вызвало у Струве ассоциации с развитием раннего христианства.
Христианство переживало глубокий кризис по мере
ослабления веры в скорый конец этого греховного света и пришествие
«царства Божия на земле». Струве считал, что социализм, в
отличие от христианства, не был в состоянии пережить
выхолащивание связанных с ним «хилиастических»
ожиданий:созидательный потенциал социалистических идей нельзя соизмерять
с духовным посланием христианства.
Струве рассматривает вопрос, возможно ли оживить
социализм, вернувшись к его романтическим революционным
истокам, к чему стремились радикальные силы, находившиеся
на краях марксистского движения. Его ответ: однозначно нет.
В этой связи он вступает в острый спор с Жоржем Сорелем, чьи
«Размышления о насилии» были изданы в 1907 г. Сорель
призвал социалистов, ставших миролюбивыми, к последней битве с
ненавистным им буржуазным миром. Однако его прославление
насилия и войны не смогло предотвратить закат
социалистического движения. Напротив, апологетика насилия и войны стала
знаком декаданса, близкого конца социализма. «Размышления
о насилии», как и другие тексты деятелей возглавляемого
Сорелем синдикалистского движения, лишь символизировали агонию
социалистической идеи. Поэтому Струве назвал синдикализм
«Faciès Hippocratica» социализма: «так называли в древности
по имени великого врача Гиппократа, нарисовавшего живую
картину приближающейся смерти, лицо, на котором лежит уже
отпечаток кончины. В произведениях философов синдикализма
перед нами "Faciès Hippocratica" социализма, основанного на
возведении классового начала в Абсолют»*.
То обстоятельство, что Франция стала центром
синдикалистского движения, Струве объяснял экономической и
демографической стагнацией этой страны по сравнению с другими,
динамично развивающимися странами, такими как Германия
или Великобритания: «Синдикализм возник и "могуществен"
там, где рабочие союзы или синдикаты слабосильны»**;
«реакционному капитализму [Франции] и малоподвижной
буржуазии соответствует [типичный для этой страны] революционный
* Струве П. Faciès Hippocratica. К характеристике кризиса в современном
социализме // Струве П. Б. Избранные сочинения. С. 74.
**Там же. С. 77.

Русский государственник Петр Струве 257
социализм и бунтарский пролетариат»*. По Струве, в таких
высокоразвитых индустриальных странах, как Германия или
Великобритания, в рабочем движении, напротив, успешно
развиваются эволюционные тенденции.
Прогноз Струве оказался дважды неверным. Основанное
на насилии течение внутри марксистского движения, которому
Струве еще в 1907 г. выдал свидетельство о смерти, на самом
деле коренным образом повлияло на судьбу всего XX в. В центре
этого течения, однако, была не «отсталая», по мнению Струве,
Франция, а значительно «более отсталая» Россия, в которой
промышленный пролетариат составлял лишь незначительную,
второстепенную часть общества. В 1908 г. Струве отмечал, что
в России кризис социализма проявляется глубже, чем это
считалось на западе, так как он тесно связан с кризисом
традиционного мировоззрения интеллигенции — уникального явления
в Европе. Струве в 1908 г. не мог предвидеть, что радикальное
крыло русского социализма, представленное партией
большевиков, не поддастся процессам эрозии общеевропейского
марксистского движения. Он недооценил способность
основателя и «мотора» партии большевиков отметать все сомнения,
неопределенности и личные конфликты. Другая ложная
предпосылка Струве была связана с его недооценкой способности
умеренного крыла европейской социал-демократии к
переменам. Тот факт, что в начале XX в. идея эволюции становилась
все более популярной среди деятелей основанного в 1889 г.
II Интернационала, никоим образом не свидетельствовал о
закате социал-демократического движения, как это
предсказывал Струве. Напротив, не в последнюю очередь потому, что эта
часть рабочего движения пошла по пути реформ и примирилась
с демократическими идеями, социал-демократические
партии стали важной движущей силой европейского обновления
и стойкими противниками основанных на насилии и терроре
режимов, созданных их бывшими левыми
единомышленниками. В заключение я хотел бы указать еще на некоторые
парадоксы аргументации Струве. Он видит важную предпосылку
предотвращения политической катастрофы в России в замене
революционной идеологии эволюционными взглядами.
Аналогичное развитие европейской социал-демократии Струве
рассматривает как начало ее конца.
*Там же.

258 Л. Люкс
Призыв Струве к русскому великодержавию
Приверженность Струве русской государственности, но не
царскому режиму, который он характеризовал как
«реакционный», вызвало возмущение многих представителей
интеллигенции, считавших существующий государственный строй,
даже после преобразования неограниченного русского
самодержавия в думскую монархию, воплощением зла. Негодование
этой части интеллигенции еще более усилилось, когда Струве в
статье «Великая Россия» (1908 г.) выступил в качестве
сторонника русского великодержавия и имперского статуса России.
Эта статья была инспирирована знаменитой речью премьер-
министра России П. А. Столыпина 10 мая 1907 г., в которой
он сказал: «Противникам государственности хотелось бы
избрать путь радикализма, путь освобождения от исторического
прошлого России, освобождения от культурных традиций. Им
нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия»*. Как
и в своих текстах о революции и эволюции, Струве и в этом
труде боролся на два фронта — и против радикальных
противников русской государственности, и против ее реакционных
защитников. И для тех и для других внешняя политика
представлялась лишь приложением к политике внутренней. Так,
революционные партии считали повышение благосостояния
граждан единственно достойной задачей государства.
Стремление к внешней мощи лишь отвлекало от этого, по их мнению,
важнейшего благородного дела. Но и защитники
существующего режима, выступавшие против реформ, также
руководствовались внутриполитическими приоритетами и пытались
использовать внешнюю политику для отвлечения внимания
населения от внутриполитических конфликтов. Характерной в
этом плане была авантюрная дальневосточная политика
царского правительства, главным образом министра внутренних
дел В. К. Плеве. Это «был один из тех людей, которые толкали
Россию на войну с Японией, толкали во имя сохранения и
упрочения самодержавно-бюрократической системы»**.
Тезис Струве подтверждался высказыванием бывшего
премьер-министра России С. Ю. Витте, который в своих воспо-
* Струве П. Великая Россия // Струве П. Б. Избранные сочинения.
С. 182.
** Там же. С. 183.

Русский государственник Петр Струве 259
минаниях цитирует следующие слова Плеве: «Чтобы удержать
революцию, нам нужна маленькая победоносная война»*. За эту
авантюру, говорил Струве, Россия должна была дорого
заплатить. Однако после поражения в Русско-японской войне
сторонники русского авторитаризма проводили полностью
противоположную политику. Они теперь вели себя «хорошо» и
ненавязчиво и старались избегать любых внешнеполитических рисков.
В основе такого поведения была та же мотивация, что и прежней
авантюристической политики, - поддержание существующего
внутриполитического статус-кво, причем любой ценой. Такая
малодушная внешняя политика, по Струве, не достойна
Великой державы. Каждое великое государство должно стремиться к
всеобъемлющей внешней политике, с далеко идущими целями.
Только в этом случае государство могло бы побудить общество
к самоидентификации с ним. По Струве, для царской империи
такой целью могла быть идея современной и сильной России.
Струве спрашивает себя, в каком географическом
направлении должны развиваться властные устремления обновленной
России. Это ни в коем случае не должен быть Дальний Восток,
который не играет никакой роли в коллективном сознании
русских. Это, скорее, должен быть регион, веками эмоционально
связанный с Россией, такой, как бассейн Черного моря. При
этом речь шла не о насильственном завоевании этих территорий,
а об их мирном освоении, прежде всего экономическом и
культурном. Струве писал: «Теперь пора признать, что для создания
Великой России есть только один путь: направить все силы на ту
область, которая действительно доступна реальному влиянию
русской культуры. Эта область - весь бассейн Черного моря,
т. е. все европейские и азиатские страны, "выходящие" к
Черному морю. Здесь для нашего неоспоримого хозяйственного и
экономического господства есть настоящий базис... На этом
реальном базисе — и только на нем — неустанною культурною
работой, которая во всех направлениях должна быть поддержана
государством, может быть создана экономически мощная
Великая Россия. Она должна явиться не выдумкой реакционных
политиков и честолюбивых адмиралов, а созданием народного
труда, свободного и в то же время дисциплинированного»**. Струве
Граф Сергей Витте. Воспоминания. Царствование Николая II. Берлин,
1922. Т. 1.С. 262.
** Струве П. Великая Россия. С. 186.

260 Л. Люкс
считал Ахиллесовой пятой русской государственности то, что
государство долгое время было представлено лишь правящей
элитой, считавшей государство своей собственностью и,
следовательно, категорически отрицавшей участие общества в
принятии политических решений. При этом до революции 1905 г.
правящая группировка ощущала поддержку «безмолвствующего»
народа. События 1905 г. так же, как и отношение народных масс
к выборам в Первую и Вторую Государственные думы (1906 г.,
1907 г.), разрушили этот миф. Наконец-то правительству стало
ясно, что оно утратило поддержку не только образованных
слоев, но и простого народа, и сидит на вулкане. Все это принуждало
его к пассивной и трусливой внешней политике. Но таким путем
нельзя было достичь всеобъемлющих национальных
внешнеполитических целей. Чтобы покончить с такой ситуацией, Струве
призывал к прекращению конфронтации между правительством
и оппозиционным ему обществом: «Интеллигенция страны
должна пропитаться тем духом государственности, без
господства которого в образованном классе не может быть мощного и
свободного государства. "Правящие круги" должны понять, что
если из великих потрясений должна выйти Великая Россия, то
для этого нужен свободный, творческий подвиг всего народа...
Государство и нация должны органически срастись»*.
Как можно достичь этой цели, Струве показывает на примере
Пруссии времен так называемого конституционного
конфликта начала 1860-х гг. Тогда, как известно, дело дошло до острой
конфронтации между либеральным большинством прусского
ландтага и консервативным госаппаратом, который во многом
лишил правительство его конституционной основы. В этой
связи конфликт напоминает разногласия Первой и Второй
Государственных дум с царским правительством в 1906—1907 гг.
То, что прусский « конституционный конфликт», поставивший
страну на грань пропасти, был успешно разрешен, возвращает
Струве к мыслям о немецкой национальной идее, которая
побуждала обе конфликтующие стороны к совместным
действиям, а также к рассуждениям о способности Бисмарка, действуя
«сверху», воспользоваться этой идеей: «Величие Бисмарка как
государственного деятеля заключалось, между прочим, в том,
что он никогда не смешивал государства ни с какими лицами.
Власть и народ примирились на осуществлении национальной
"Струве П. Великая Россия. С. 198.

Русский государственник Петр Струве 261
идеи, и объединенная Германия, утверждающая свою внешнюю
мощь, сумела органически сочетать исторические традиции с
новыми государственными учреждениями на демократической
основе всеобщего избирательного права»*.
Струве представлял себе возможность подобного решения
и для внутрироссийского конфликта. Для этого должна быть
найдена общенациональная задача, которая объединила бы обе
конфликтующие стороны. Струве ясно, что найти такую общую
задачу в многонациональной России значительно сложнее, чем
в национально однородной Германии. Поэтому он обращается
к руководству государства с призывом изменить
существующую национальную политику, чтобы превратить национальные
меньшинства, составляющие более половины населения
империи, в сторонников идеи сильной и современной России.
При этом прежде всего требовали решения еврейский и
польский вопросы. Русских евреев Струве считал той частью
населения, которая вследствие своего предпринимательского
духа может быть наиболее ценна для модернизации и
экономического усиления России. Но участие евреев в проекте,
называемом «Обновление России», имело своей предпосылкой
их полную эмансипацию. Аналогичные аргументы выдвигали
некоторые просвещенные представители петербургской
бюрократии, прежде всего уже упоминавшийся С. Ю. Витте. Однако
в своем стремлении прекратить дискриминацию евреев они не
могли одолеть антиреформаторских сил внутри правящего
истеблишмента. Струве на основе проведения более либеральной
политики по отношению к Польше хотел бы примирить с
русским государством и польское национальное меньшинство.
Согласно Струве, до тех пор, пока продолжалась польско-русская
конфронтация, не заслуживала доверия политика солидарности
России с западными и южными славянами. Тот факт, что статья
Струве подчеркивает важность славянского фактора, является
свидетельством поворота в мышлении патриотической части
русского общества. Тем самым эта часть русского общества
примыкала к традиционному панславянскому течению,
достигшему своей высшей точки в 1870-е гг. Тогда большинство
русских было солидарно с восстанием болгар, жестоко
подавленным османами («зверская расправа с болгарами» — Глад-
стон). Следствием солидарности России стала Русс ко-турецкая
* Там же. С. 199.

262 Л. Люкс
война 1877—1878 гг., которую гёттингенский историк Райн-
хард Виттрам назвал первой и единственной панславянской
войной России. Тот факт, что вскоре после своего
освобождения русской армией болгары отвернулись от России, остудил в
России панславистский пыл. Интерес к угнетенным южным и
западным славянам сильно уменьшился. Лишь поражение
царизма в Русско-японской войне вновь оживило в России идею
всеславянской солидарности, причем не только в национально
ориентированных правых кругах, но и среди либералов.
Доказательства тому — высказывания Струве. В аналогичном
смысле высказывались тогда и другие представители либерального
спектра русской общественности, в частности, князь Евгений
Трубецкой, который призвал своих соотечественников к
усилению солидарности со славянскими народами: «Россия надолго
ослаблена неудачной внешней войной (с Японией. — Л. Л.) и
внутренним хаосом; с болью в сердце мы вынуждены признать,
что вооруженный конфликт с Австрией и Германией теперь не
будет борьбой на равных... Но мы не должны забывать, что
кроме военной мощи есть еще и сила культуры, сила идеи, на
которые мы можем опереться. Это сила симпатии народов; если мы
завоюем долговременные симпатии австрийских славян, война
Австрии против нас станет невозможна... Поэтому
осуществление культурного единения с западными и южными славянами —
одна из наших важнейших национальных задач»*.
Однако вернемся назад к Струве и его высказываниям по
польскому вопросу. Струве предостерегает петербургское
правительство от повторения ошибки Пруссии, пытавшийся
германизировать Польшу, и аналогичного желания — русификации
Польши: «Между русскими и поляками на территории Царства
Польского никакой культурной или национальной борьбы быть
не может: русский элемент в Царстве представлен только
чиновниками и войсками»**. Так что в своей польской политике у
России нет иного выбора, как ее либерализация. Это
чрезвычайно подняло бы престиж России во всем славянском мире.
Призыв Струве к просвещенному патриотизму на первый
взгляд представлял собой убедительную альтернативу шови-
* См.: Frank. Golczewski // Gertrud Pickhan. Russischer Nationalismus.
Die russische Idee im 19. und 20. Jahrhundert. Darstellung und Texte, G ttingen,
1998. P. 195.
** Струве П. Великая Россия. С. 193.

Русский государственник Петр Струве 263
нистической антисемитской программе русских правых; он в
течение следующих лет во многом повлиял на умонастроения
широких кругов русской интеллигенции, сначала настроенных
радикально антинационалистически. Не в последнюю очередь
поэтому пораженческие настроения в начале Первой мировой
войны проявились лишь у маргинальной части политического
класса. Подавляющее большинство образованных слоев
России в августе 1914 г. было охвачено националистической
эйфорией, так же как это было и в Германии, во Франции или
Великобритании, — оно приветствовало разразившуюся
европейскую «пракатастрофу» (Джордж Кеннан). Вопреки
своему скепсису по отношению к царскому режиму большинство
образованных в духе Струве русских людей
солидаризировалось со своей нацией и восприняло войну против
Центральных держав как «отечественную войну». В России, в отличие
от других воюющих стран, этот национальный единый фронт,
от которого откололись лишь большевики и некоторые другие
леворадикальные группы, имел, однако, двойную трещину. Во-
первых, здесь нужно упомянуть традиционную глубокую
пропасть между «верхами» и «низами» общества. Не
европеизированные «низы» переживали эту войну иначе, чем
образованный слой — не как «отечественную войну». Пока социальные
«низы» России находились в плену традиционных
представлений о мире, для них олицетворением государства был
православный царь. Утрата «низами» веры в царя, наблюдавшаяся в
России в начале XX в., неизбежно вела к ослаблению их связей
с государством. Современная национальная идея,
рассматривающая собственное государство независимо от его
религиозной коннотации в качестве венца творения, находилась в
России в зачаточном состоянии и была распространенна только
среди образованных людей. Таким образом, в России народные
массы расстались с традиционными представлениями о
российском государстве, не найдя связи с новейшей национальной
идеей. Они пребывали в неопределенности между двумя
эпохами. И именно в этой ситуации после начала Первой
мировой войны от них потребовалась максимальная жертвенность.
Без широкой идентификации народных масс с целями войны,
которые преследовало государственное руководство, без
солидарности народа с господствующей государственной идеей,
такое его использование было невозможно в долгосрочной
перспективе. Не удивительно, что царизм проявил себя как самое
слабое звено в цепи ведущих войну режимов и первым пал под

264 Л. Люкс
натиском Мировой войны. Несмотря на некоторые серьезные
неудачи, положение на фронтах сначала было отнюдь не
катастрофическим. Разложение армии началось после свержения
царя. Быстрый распад одной из старейших монархий Европы,
произошедший после всего лишь трех дней революционной
борьбы в ее столице, был прежде всего связан с тем, что
монархия утратила всякую связь со своим народом, как с
«низами», так и с политическими элитами*.
Вторая трещина в рядах национального народного фронта,
к которому стремился Струве, прошла не горизонтально, как
пропасть между «верхами» и «низами», а вертикально. Она
расколола Российскую империю по этническим границам
некоторых ее национальных территорий (в этом Россию можно
сравнить прежде всего с монархией Габсбургов).
Струве, как уже отмечалось, был либерально настроенным
патриотом и выступал за далеко идущие уступки национальным
меньшинствам в стране. Однако он ни коим образом не
собирался ставить под вопрос территориальную целостность
российского государства. Так, он считал само собой разумеющейся
принадлежность Польского королевства к Российской
империи и неоднократно превозносил имперский характер России:
«Всякое живое государство всегда было и будет проникнуто
империализмом»**.
Однако после начала Первой мировой войны эта точка
зрения стала анахронизмом. Право наций на самоопределение
представляло собой своего рода фетиш Мировой войны. Так,
попытка Габсбургской империи унизить маленький
самостоятельный народ — сербов — стала непосредственным поводом к
развязыванию Мировой войны. Вступление Великобритании в
войну, которое превратило европейскую войну по-настоящему
в мировую, было также официально мотивировано
нарушением независимости другого небольшого народа — бельгийцев.
Если «низы» выступили против тогдашнего режима, прежде всего
потому, что они «больше не понимали свое собственное государство, его
политических целей и идей» (Г. Федотов), то национально ориентированная часть
политического класса России выступила против царя по совсем иным
причинам. Она подозревала именно царскую семью в том, что та в недостаточной
степени идентифицирует себя с войной.
** Струве П. Отрывки о государстве//Струве П. Б. Избранные сочинения.
С. 205.

Русский государственник Петр Струве 265
Но и Германская империя пыталась создать впечатление, что
она борется за освобождение народов, страдавших под гнетом
царизма. Историк Людвиг Дехио указывал на то, что Германия
пыталась оправдать «собственные требования безопасности и
продвижения на Восток, тем, что она... играет роль оплота
Запада против варварства Востока». Конечно, Центральным
державам, чьи войска оккупировали Бельгию, Сербию, Польшу,
Румынию и часть Прибалтики, не так легко было убедить
мировую общественность, что они борются за самоопределение
народов. Положение стран Антанты было гораздо проще. На
европейском континенте они повсюду были в обороне.
Казалось, что их лозунг «Война за свободу малых народов» вызывал
больше доверия. Впрочем, не только Германия, но и
либерально настроенная часть русского общества имела значительные
проблемы с интерпретацией права наций на
самоопределение. Буквальное осуществление этого права означало отказ от
большей части территорий, присоединенных к России с начала
Нового времени, отказ от империи.
Русская революция как «самоубийство
государствообразующей нации»
Сразу после большевистского государственного переворота,
разрушившего учрежденную в феврале 1917 г. «первую»
русскую демократию, Струве в статье «В чем революция и
контрреволюция?» предпринял попытку охарактеризовать события
1917 г. Согласно Струве, так славно начавшаяся революция
превратилась в «солдатский бунт... в грандиозный и позорный
всероссийский погром»*. Тревогу Струве по поводу поведения
солдат, освобожденных после свержения династии Романовых
от оков военной дисциплины, разделяли представители почти
всех тогдашних политических групп России, в частности многие
социалисты. Меньшевик Ираклий Церетели, одна из
центральных фигур влиятельнейшего учреждения Февральской
революции — Петроградского Совета, писал: «Особый характер
революции придавала повсеместность солдатских масс, которые
своим поведением в феврале 1917 г. обеспечили победу революции.
* Струве П. В чем революция и контрреволюция? // Струве П. Б.
Избранные сочинения. С. 253.

266 Л. Люкс
Революционная приверженность этих масс была вызвана не
социалистическими идеалами, а их элементарной ненавистью к
старому режиму. Хотя недовольство солдат смело старый режим,
они не понимали настоящего смысла происходивших процессов.
Задачей вождей революции было просвещение этих людей, не
имевших элементарного политического образования,
объяснение им основ свободного демократического общества. Только
таким путем можно было преодолеть огромную опасность,
которую представляли для революции эти анархические массы»*.
Наряду с мародерствующими солдатами, Струве называет и
других участников всероссийского погрома 1917 г., а именно:
крестьянские и пролетарские массы, которые под
прикрытием социалистической фразеологии грабили чужое имущество
и удовлетворяли свое стремление к наживе. Так что в России
после отмены существовавшего экономического строя
произошла не победа социализма, а, скорее, «обуржуазивание»
«низов» общества: «Сейчас "социалистическая" волна погромного
характера кажется революцией, но на самом деле революцией
является не она, а идущее под ней мощное течение
буржуазного стяжания, которое неминуемо вступит с ней в борьбу»**.
Этот тезис Струве свидетельствует о недооценке им динамики
социалистической идеи, которая представляла собой важнейшую
идеологическую основу тогдашнего революционного процесса.
Социалистическую идею народные массы России
интерпретировали по-своему, связывая ее с древним русским идеалом о
справедливости, основанной прежде всего на равенстве. В этой
связи Георгий Федотов говорил, что из всех форм справедливости
для русских на первом месте находилось равенство***. По мнению
Струве, в развязывании разрушительных страстей масс в
первую очередь были виновны русские элиты (аналогично
аргументировали также Семен Франк и Николай Бердяев). Безудержная
пропаганда социалистической интеллигенции лишь разжигала
погромные настроения среди русских крестьян и рабочих.
Но и господствующие слои были также виновны в
катастрофе 1917 г., а именно в том, что они «ради сохранения своих от -
Церетели Ираклий. Воспоминания о февральской революции. Париж,
1963; Nikolaj Suchanov. 1917. Tagebuch der russischen Revolution. München,
1967. С 204-205.
** Струве П. В чем революция и контрреволюция. С. 256.
*** Федотов Георгий. Народ и власть// Вестник РСХД. 1969. № 94. С. 89.

Русский государственник Петр Струве 267
живших прерогатив» преступно задерживали «культурное и
политическое развитие нации... Главным преступлением старой
власти является именно то, что она подготовила эту революцию
и сделала ее неизбежной»*.
Особенно подробно Струве в написанной в августе 1918 г.
статье «Исторический смысл русской революции и национальные
задачи», опубликованной в инициированном им сборнике «Из
глубины» («De profundis»), изучает ответственность русских
элит за катастрофу 1917г. При этом он далеко уходит в историю.
С точки зрения Струве, одной из главных причин русской
революции стали события 1730 г., которые прочно запечатлелись
в коллективной памяти нации. Тогда именитые представители
русской аристократии пытались использовать период
междуцарствия, наступившего после смерти молодого царя Петра II,
чтобы превратить Россию в конституционную монархию.
Однако новая императрица Анна с помощью лейб-гвардии и среднего
дворянства, не поддержавших инициативу
высокопоставленных представителей правящего сословия, подавила стремление
русской знати к свободе. Таким образом, большинство дворян
решили не участвовать в процессе принятия политических
решений в стране. Этот отказ был компенсирован социальными
привилегиями дворянства. Зависимость крестьян от помещиков
после 1730 г. стала еще сильнее: «Крепостным правом русская
монархия откупалась от политической реформы». Для
сохранения социальных привилегий дворянство согласилось со своим
политическим бесправием, продолжает рассуждения Струве.
«Русская монархия рушилась в 1917 г. оттого, что она слишком
долго опиралась на политическое бесправие дворянства и
гражданское бесправие крестьянства»**. Это внушило самодержавию
опасное чувство полной независимости от общества. Тем самым
был приведен в действие опасный порочный круг. У дворян,
державшихся в стороне от государственных дел, формировались
антиправительственные настроения, в особенно
разрушительной форме свойственные интеллигенции, которая
первоначально была дворянской по происхождению. Эти настроения
постепенно передавались крестьянам, подстрекая их к радикальным
выступлениям против собственного государства. Порочный круг
Струве П. В чем революция и контрреволюция. С. 257.
Струве П. Исторический смысл русской революции//Из глубины.
Сборник статей о русской революции. Париж, 1967. С. 295.

268 Л. Люкс
замкнулся. Взаимозависимые пороки русского самодержавия и
русского общества вызвали «русский бунт, бессмысленный и
беспощадный» (Пушкин), который уничтожил русское
государство. Как «homo politicus par excellence» Струве не согласился
с возможным приговором истории — с победой большевиков — и
принял участие в борьбе Белого движения против красной
диктатуры. О внутренней эмиграции, которую выбрали для себя такие
созерцательные натуры, как Николай Бердяев и Семен Франк,
для Струве не могло быть и речи. Франк в написанной им позже
биографии Струве писал, что он не разделял оптимизма
Струве по поводу перспектив победы белых. Так как Белое
движение в значительной части состояло из представителей прежних
господствующих слоев общества, оно было неприемлемо для
русских «низов» с их глубоко укоренившейся «вековой обидой
на "бар"». По этой причине Белое движение, по мнению
Франка, с самого начала обречено на поражение**. Струве
решительно отвергал эту фаталистическую точку зрения. Таким образом,
между двумя мыслителями и друзьями возникли разногласия,
которые привели к временному отчуждению между ними. В
ноябре 1919 г., когда белая армия генерала Деникина после
сокрушительного поражения под Орлом начала отступление, Струве
выступил в Ростове, одном из последних бастионов белого
движения, с речью, в которой пытался дать историческую
классификацию эпопеи русской революции и Гражданской войны.
Струве отклонял сравнение русской революции с
Французской: «Французская революция не только провозглашала
идеи, но... и осуществила свои идеи... Не то в русской
революции. Все, что от нее останется, противоречит идеям, ею
провозглашенным... Она провозгласила социализм, но в
действительности она есть опытное опровержение социализма...
Начав с провозглашения мира... [она] с неслыханным упорством
начала войну, всем ей жертвуя и ради самосохранения все
подчиняя социалистическому милитаризму. Обещание
немедленного мира превратилась в реальность непрерывной войны.
Уничтожение армии привело к превращению всего
государства в красную армию»***.
* «Человек преимущественно политический» — лат.
** Франк С. Л. Биография П. Б. Струве. С. 126.
*** Струве П. Размышления о русской революции // Струве П. Б.
Избранные сочинения. С. 286—287.

Русский государственник Петр Струве 269
Так как русская революция, по мнению Струве, не похожа
на Французскую, он ищет другие исторические параллели и
находит их во временах Смуты начала XVII в., когда русское
государство переживало разложение, аналогичное событиям
1917—1918 гг. В обоих случаях к распаду русской
государственности вели как внешне-, так и внутриполитические
факторы. К началу XVII в. Польша, а через триста лет — Германия,
были заинтересованы в ослаблении российского государства.
Обе державы были связаны с антигосударственными
элементами в России и оказывали им широкую поддержку. Тот факт,
что Россия в начале XVII в. вопреки предательству элит и
разрушительной ярости анархиствующих масс смогла удержать
себя от разложения, страна была обязана своему
национальному пробуждению: «Россию спасло... национальное движение
средних классов, руководимое идеальными мотивами охраны
веры и церкви и спасения государства»*.
Это национально-освободительное движение, центром
которого был Нижний Новгород, Струве сравнивает с
Добровольческой армией белых, которая была создана на еще не занятых
большевиками казачьих землях Кубани и Дона. Добровольческая
армия, по мнению Струве, представляет собой ядро
национального возрождения России, аналогичное освободительному
патриотическому движению 1612 г., которое покончило со смутой:
«Единственное спасение для нас — в восстановлении государства
через возрождение национального сознания... Россию погубила
безнациональность интеллигенции, единственный в мировой
истории случай забвения национальной идеи мозгом нации»**.
Однако пропагандируемая Струве программа
национального возрождения в то время была неосуществима. Она уделяла
слишком мало внимания состоянию души, в котором пребывало
подавляющее большинство русского народа. У нее были такие
же недостатки, что и призыв Струве 1908 г. к русскому велико-
державию. Струве недооценивал масштаб национального
нигилизма, охватившего русские «низы», не учитывал отсутствие
готовности большей части национальных меньшинств
идентифицировать себя с русской национальной идеей. О росте
национального нигилизма народных масс России во время революции
и Гражданской войны можно судить по тому факту, что
сотрудникам же. С. 278.
** Там же. С. 272.

270 Л. Люкс
чество Ленина с немцами — противниками России в войне,
которое было документально доказано Временным правительством,
ни коим образом не помешало победе большевиков. Другой
признак антинационального поведения низших классов — их
равнодушная реакция на унизительный для России мирный договор в
Брест-Литовске, аналогичный Версальскому миру, позже
навязанному западными державами-победительницами Германии.
Струве снова и снова подчеркивает, что русская революция
с самого начала приняла антипатриотический,
антинациональный и антигосударственный характер, что она «была
сочетанием отвлеченных радикальных идей, на которых воспиталась
интеллигенция, с анархическими, разрушительными и
своекорыстными инстинктами народных масс. Она была
пугачевщиной во имя социализма»*. На кого же, учитывая сложившееся
положение дел, были рассчитаны обращения Струве к русскому
народу; на кого он хотел повлиять? Лишь на убежденных
представителей национально ориентированной элиты, которая, как
уже было сказано, после 1905 г. переживала национальный
ренессанс. На широкие народные массы, т. е. более чем на 80 %
населения, они тогда не оказывали никакого воздействия. Хотя
русские крестьяне и рабочие во время Гражданской войны
оказывали постоянное сопротивление большевистскому террору,
делали они это не ради национальной идеи, а во имя советской
или социалистической демократии (как они ее понимали), или
же руководствуясь идей анархизма — «зеленые» партизаны.
Миссия русской эмиграции
После поражения белых армий Струве в эмиграции
продолжил свою борьбу против большевистского режима теперь
политическими и публицистическими средствами. Он остро
критиковал представителей тех групп эмиграции, которые были
готовы смириться с победой большевиков как с свершившимся
фактом. Такую фаталистическую позицию он
пренебрежительно называл «фактопоклонством». Можно войти в соблазн
принять «революцию... за кару Божию, — сказал Струве в одной из
речей 1922 г. — Так относились к гонениям первохристиане. Но
* Струве П. Размышления о русской революции // Струве П. Б.
Избранные сочинения. С. 286.

Русский государственник Петр Струве 271
такое приятие революции не может быть даже обсуждаемо с
точки зрения политической или вообще земной»*. Струве с
возмущением отметал аргумент: нужно примириться с
революцией, так как русский народ в основном принял ее. Это уважение
воли народа он считал совершенно неприемлемым
«поклонением фактам». Никоим образом нельзя путать метафизический
дух нации, который кристаллизовался в течение многовекового
развития, с сиюминутным эмпирическим состоянием нации или
большинства населения. «В отношении революции и ее
приятия должен быть с полной отчетливостью поставлен вопрос: в
чем выразился лучше и полнее дух русского народа, в согласии
ли его на похабный Брест-Литовский мир и последующее
разложение и расчленение державы Российской под диктовку
своих русских и инородческих коммунистов-интернационалистов
или в том, что тот же русский народ своим стихийным напором
под водительством исторической власти в течение веков строил
великое государство и на основе государственной мощи
созидал великую культуру»**. Большевистская революция
является для Струве своего рода отцеубийством, полным разрывом
с великим прошлым России, которое лишь одно может быть
единственным источником вдохновения и возрождения России.
Это изгнание большевизма из русской истории России,
однако, малоубедительно. Струве сам много раз осуждал глубоко
укорененное в русском менталитете искушение революцией,
многовековые традиции пугачевщины — жестокого русского
крестьянского бунта***. В большевизме символически
соединились все эти темные стороны политической культуры России,
что придало ему дополнительную разрушительную силу.
Поэтому попытки поставить под сомнение глубоко русский характер
русской революции не имеют никаких оснований****.
* Струве П. Прошлое, настоящее, будущее // Струве П. Б. Избранные
сочинения. С. 320.
** Там же. С. 322.
Струве П. Интеллигенция и революция; Он же. Идея и политика в
современной России // Струве П. Б. Избранные сочинения. С. 45-62; Он же.
Исторический смысл русской революции.
****Струве признает «известную народность большевизма», но
ограничивается такими второстепенными аспектами, как широко распространенная в
России привычка к матерщине: «Большевизм так же непререкаемо народен,
как народно похабное сквернословие» (Струве П. Б. Избранные сочинения.

272 Л. Люкс
Позже многие аналитики имели аналогичные проблемы с
классификацией национал-социализма в немецкой истории.
И здесь была тенденция рассматривать 12 лет господства
нацистского террора как своего рода «случайность» или
«несчастный случай». Такой взгляд так же не историчен, как и
попытка отрицать русский характер большевизма. Оба этих
режима были связаны с определенными, пусть даже и искаженными
традициями развития политической культуры своих стран. Они
не возникли на пустом месте. Однако вернемся к
аргументации Струве. Спорен не только его тезис о нерусском характере
большевизма, но и его общий вывод о событиях 1917 г. Струве,
по существу, не делает качественных различий между
демократической фазой революции (февраль — октябрь 1917 г.) и
начавшейся после большевистского государственного переворота
тоталитарной фазой: «духовно, морально-культурно и
политически, революция 1917 и последующих годов есть объективно
и существенно единый процесс»*; он отмечает «реальный
большевистский дух всей революции»** как народного движения.
Это смешение демократических и тоталитарных аспектов
русской революции едва ли оправдано. Февральская
революция представляла собой кульминацию начавшейся в декабре
1825 г. борьбы русского общества против государственного
патернализма (восстание декабристов). Она завершила
начавшийся в 1905 г. процесс превращения России в
плюралистическое государственное сообщество, основанное на разделении
властей и признании основных прав. Она устранила все
сословные привилегии, гарантировала полную религиозную
свободу и свободу слова, устранила неравноправие полов и ввела
раньше, чем многие страны Запада, избирательное право для
женщин. То, что этот праздник свободы окончился в октябре
1917 г. печально, было связано со многими ошибками и
неиспользованными возможностями молодой русской демократии,
с беспрецедентным предательством ее врагов-большевиков,
с недальновидностью германского военного руководства,
которое, чтобы прекратить войну на два фронта, поддерживало
С. 325). Однако у Струве однозначно преобладает тенденция рассматривать
большевизм как силу, чуждую русскому народному организму.
* Струве П. Прошлое, настоящее, будущее. Мысли о национальном
возрождении России // Струве П. Б. Избранные сочинения. С. 320.
** Там же. С. 323.

Русский государственник Петр Струве 273
большевиков — своих «классовых врагов». Но такой конец
«первой» русской демократии не был ни коим образом
предопределен, существовали и иные возможности разрешения
тогдашнего кризиса. Но это, однако, совсем другая история.
В этой связи намного важнее тот факт, что большевистская
фаза русской революции в отличие от утверждений Струве
основывалась на качественно противоположных принципах,
чем Февральская революция. Самый свободный за всю русскую
историю общественный строй, существовавший очень недолго,
сменился самым несвободным. Преувеличенная критика
Февральской революции со стороны Струве, разумеется, вызвана
полученной им и все еще не. излеченной травмой, вызванной
неудачей Февраля. Семен Франк в своей биографии Струве
сообщает, какие большие надежды первоначально связывал Струве
с этой революцией: «Теперь Россия пойдет вперед
семимильными шагами», — говорил он тогда*. Струве активно участвовал
в работе Временного правительства и был одним из ближайших
сотрудников министра иностранных дел П. Н. Милюкова. Когда
Милюков в конце апреля 1917 г. после своей ноты в
поддержку войны («война до победного конца») вынужден был подать в
отставку, Струве также ушел со своего поста и с тех пор с
беспокойством наблюдал растущий распад демократических
структур в стране. Можно предположить, что вынесенный Струве
несправедливый и чрезмерный приговор характеру Февральской
революции был следствием преувеличенных надежд, которые
он в свое время питал в связи с Февралем.
В первые годы эмиграции (после 1920 г.) Струве все еще был
убежден в том, что большевистский режим можно было
устранить с помощью эффективной военной акции. Он прославлял
боевой дух белой армии** и гневно реагировал на показания
свидетелей, которые осуждали злоупотребления, чинимые в
районах, контролируемых белыми***. Для разработки более
эффективной стратегии антибольшевистской борьбы Струве пытался
политически и идеологически объединить разнородные группы
эмиграции. Этой цели служил организованный им в 1926 г.
конгресс эмиграции. При этом Струве снова попал под
перекрестный огонь. Для представителей левого крыла эмиграции
* Франк С. Л. Биография П. Б. Струве. С. 111-112.
** Там же. С. 128-132, 138.
***Тамже. С. 143-144.

274 Л. Люкс
он был слишком консервативен; для правых монархистов,
напротив, чересчур либерален. Так что конгресс эмиграции
1926 г. ни коим образом не оправдал надежд Струве. Провалу
боевой стратегии монархистов и белых группировок, которые в
основном солидаризировались со Струве, способствовало
также проникновение в эти группировки советских органов
госбезопасности, действовавших под прикрытием подпольной
организации «Трест» — детища советских спецслужб. И как
публицист Струве в изгнании не смог достичь того успеха, который он
имел в дореволюционной России. В 1925 г. он при финансовой
поддержке русского предпринимателя Гукасова основал газету
«Возрождение». С помощью этой консервативно
ориентированной газеты Струве пытался конкурировать с влиятельной
эмигрантской газетой Милюкова «Последние новости»,
представлявшей лево-либеральное направление. Но и эта попытка
провалилась. В 1927 г. Гукасов беспричинно отказал в доверии
Струве и передал газету другому главному редактору.
Сосредоточенность Струве преимущественно на
политической борьбе против большевизма подвергалась острой
критике со стороны его прежних единомышленников, таких как
Семен Франк и Николай Бердяев: они хотели прежде всего
сконцентрироваться на духовном обновлении России. Только
таким путем, а не развертыванием армий интервентов, можно
было одолеть большевизм. Такое политическое воздержание
своих бывших единомышленников Струве считал своего рода
«дезертирством»*, «фактоприятием», которое «заключает в
себе яд духовной лжи и нравственного извращения»**. Струве
склонялся к отождествлению точки зрения Франка и
Бердяева с позицией возникшего в 1920—1921 гг. движения «Смена
вех». При этом упускал из виду, что «сменовеховцы» духовно
капитулировали перед большевизмом в благодарность за
восстановление советской властью территориальной целостности
русского государства. Однако для Франка и Бердяева духовный
компромисс с большевиками был немыслим.
После провала своих больших политических и
публицистических проектов Струве покинул Париж и переселился в Белград,
где он с 1928 г. преподавал в университете. В Белграде Струве
* Франк С. Л. Биография П. Б. Струве. С. 135.
** Струве П. Познание революции и возрождение духа // Струве П. Б.
Избранные сочинения. С. 355—356.

Русский государственник Петр Струве 275
был в значительной мере отрезан от важнейших центров русской
эмиграции, находившихся в Париже, Праге и Берлине, и страдал
от фанатизма русской диаспоры в Югославии, которая в
основном состояла из представителей правых кругов. Струве здесь
постоянно подвергался диффамации в связи с его социалистическим
прошлым. Несмотря на неблагоприятную для него ситуацию,
Струве продолжал внимательно наблюдать за развитием
политической жизни в России и на Западе, которая существенно
изменилась к началу 1930-х гг. вследствие побед сталинизма и национал-
социализма. Сталинский пятилетний план, имевший целью за
короткое время превратить Россию из аграрной страны в
мощную индустриальную державу, был тогда восторженно встречен
некоторыми национально-ориентированными кругами русской
эмиграции. Один из идеологов возникшего в 1921 г. в эмиграции
движения евразийцев В. Пейль писал в 1933 г. о новой эпохе
центрального планового хозяйства, которая уже начинается и идет на
смену экономическому хаосу*. Для его единомышленника Петра
Савицкого пятилетний план означал конец подражания Западу.
В России разработана великолепная модель, которая в свою
очередь находит все больше сторонников на Западе**. Если учесть, что
пятилетний план был непосредственно связан с
коллективизацией сельского хозяйства, унесшей миллионы жизней советских
крестьян и превратившей их в крепостных государства, эти
полные эйфории высказывания кажутся особенно странными.
В отличие от них Струве не питал иллюзий относительно
характера сталинской модернизации. В январе 1931 г. Струве
писал, что она разрушила все экономические достижения
России со времен петровских реформ и реставрировала
деспотическую, зависимую от государства экономическую систему
Московской Руси. Как и в допетровские времена, Россия отрезана
от внешнего мира и застыла в своем развитии. Экономически
плановое хозяйство, основанное на беспримерной
эксплуатации населения, в итоге потерпит крах, предрекал Струве***.
* Пейль В. А. За идеократию и план // Новая эпоха. Нарва, 1933.
С. 3-4.
** Савицкий П. Очередные вопросы экономики Евразии // Новая эпоха.
С. 11-12.
*** Струве П. Б. О судьбах России//Новый журнал. 1983. № 151. С. 163;
Pipes R. Petr Struve. Liberahon the Right, 1905-1944. Cambridge, Mass, 1980.
P. 405-408.

276 Л. Люкс
В другой статье, изданной в декабре 1929 г., Струве
предсказывал новую волну террора в СССР, новую кровавую баню по
образцу опричнины Ивана Грозного*. Как известно, это
предсказание в скорости сбылось.
Менее проницательной была, однако, первая реакция
Струве на возникновение нацистского режима. Так как борьба
против коммунизма была для Струве абсолютным приоритетом, он
сначала впал в искушение оценивать антикоммунистический
нацистский режим не во всем отрицательно**. Струве
критиковал, правда, гитлеровский антисемитизм, но в то же время
он предостерегал от оценки нацизма лишь с точки зрения его
антиеврейской направленности. Это, по мнению Струве, также
неверно, как отклонять марксизм из-за того что он разжигает
антиславянские предрассудки. Эту параллель американский
историк Ричард Пайпс в написанной им биографии Струве
комментирует следующим образом: «Этот аргумент игнорирует тот
факт, что расизм нацистов был не личным пристрастием их
лидера, а стержнем их идеологии, и что, кроме того, в отличие от
Маркса, Гитлер имел в своем распоряжении неограниченные
средства для выполнения своей антисемитской программы»***.
Когда до Струве дошли сведения о политических убийствах и
открытии концлагеря Дахау, он заговорил, правда, о
разразившемся в Германии «массовом безумии» (июнь 1933 г.).
Однако в середине 1934 г. Струве считал заслугой Гитлера спасение
Германии от гражданской войны****. Пайпс, учитываядвойствен-
ное отношение Струве к нацизму, безусловно, прав, когда
ставит под сомнение тезис Франка о том, что Струве уже в начале
1930-х гг. в полной мере оценил нацистскую угрозу. Франк в
своей биографии Струве отмечает, что: «[Струве] уже тогда
[...] остро сознавал опасность [национал-социализма]
именно как разрушительного революционного движения...
Восстал новый враг, быть может, еще более грозный и опасный,
* Pipes R. Op. cit. P. 409.
** Позитивно по аналогичным причинам Струве оценивал в 1920-е гг.
итальянский фашизм. В этом он не был одинок. Многие политики и
аналитики, даже из лагеря либералов, считали тогда Муссолини крупным
государственным деятелем, который положил конец политическому хаосу в Италии.
Pipes R. Op. cit. P. 413.
***Ibid. P.417.
****Ibid. P. 418.

Русский государственник Петр Струве 277
чем большевизм (хотя в своем существе ему родственный)»*.
К этому представленному Франком пониманию Струве
окончательно пришел, однако, как подчеркивает Пайпс, лишь во
время Мюнхенского сговора в сентябре 1938 г., когда
Струве осознал масштабы готовности Запада к капитуляции перед
Гитлером. Теперь Струве побуждал политиков к решительным
действиям против правоэкстремистской диктатуры и в марте
1939 г. написал предостерегающее послание, адресованное
одному из важнейших представителей внешней политики
Великобритании Самуэлю Хору, которого знал с прежних времен.
Ричард Пайпс так суммировал аргументы Струве: «1.
Современная демократия столкнулась с сочетанием индивидуального
безумия (психопатической личностью Гитлера) и "массового
психоза" "великой культурной нации", которая попала под его
влияние... 3. Никакие дальнейшие уступки не возможны:
Мюнхен помог усилить внутреннюю власть диктаторов и, как
следствие, уменьшил вероятность вбить клин между диктаторами
и их народами... 5. Западные демократии должны создать
единый фронт против антидемократических "социалистических"
государств: они не должны вступать в союз со Сталиным
против Гитлера, потому что Сталин просто ждет своего часа, чтобы
претендовать на место Гитлера». Хор на это письмо, в котором
Струве прозорливо предсказал сближение Гитлера со
Сталиным, не отреагировал**.
Так как Струве уже с 1938 г. считал новую европейскую
войну неизбежной, ее начало не стало для него неожиданностью.
Вскоре после гитлеровского нападения на Польшу Струве
писал Франку: «Если я оказался прав в моем предвидении
событий, то потому, что я с самого начала понял, что со стороны
немцев это не есть политика, а чистое безумие,
индивидуальное и коллективное [...] Исцеление от безумия — дело
нелегкое: оно будет стоить многих человеческих жизней и разбитых
существований»***.
Критическое отношение Струве к нацистскому режиму, а
также марксистское прошлое Струве привели к его аресту
гестапо, после того как нацисты в апреле 1941 г. заняли Белград.
* Франк С. Л. Биография П. Б. Струве. С. 162, 217-218.
** Pipes R. PetrSlruve. R 432-433.
*** Франк С. Л. Биография П. Б. Струве. С. 171 ; см. также: П. Б. Струве о
России. С. 167.

278 Л. Люкс
И после своего освобождения из заключения Струве остался
ярым противником нацистского режима, называя его
воплощением ада. Струве порвал все отношения с теми
представителями русской эмиграции, которые были готовы идти на
сотрудничество с нацистами. Когда Германия напала на СССР, Струве,
урожденный немец и в то же время русский патриот, не
сомневался в том, на чьей стороне он должен быть в этом мировом
противоборстве: Струве, писал Франк, «с момента нападения
[Гитлера] на Россию без колебания, без малейшего духовного и
умственного смущения, сознал себя духовным участником
Великой Отечественной войны, которую Россия, хотя и
возглавляемая ненавистными ему большевиками, вынуждена [была]
вести против своего грозного врага»*. В то же время Струве,
не доживший до конца войны, предсказывал «необходимость
новой борьбы с большевизмом после разгрома Германии»**.
Струве умер 26 февраля 1944 г. в Париже, вдали от Родины.
Однако духовно он никогда не покидал ее: почти все его мысли
были о России. Его жизнь стала воплощением слов поэтессы
Зинаиды Гиппиус о сущности русской эмиграции: «Мы не в
изгнании, мы в послании».
Струве в 1920 г. сказал о миссии русской эмиграции такие
слова: «Одна из особенностей происшедшей в России
политической и социальной революции заключается в том, что
она духовную жизнь в самой стране свела почти до
минимума... жизнь эта сейчас в значительной мере переместилась за
границу»***. В истории европейских стран ни один «исход» не
играл столь важной роли, как в России после 1917 г.
«Значение русской "эмиграции" сейчас почти исключительно
духовное, и, как таковое, оно скажется в России в будущем, когда
политическая борьба в современных ее формах отодвинется
на задний план»****.
В этом своем предсказании Струве не ошибся.
Авторизованный перевод с немецкого Б. Л. Хавкина
* Франк С. Л. Биография П. Б. Струве. С. 218.
**Там же.
*** Струве П. Россия // Струве П. Б. Избранные сочинения. С. 334.
****Там же. С. 335.

Р. Пайпс
Теория капиталистического развития
П. Б. Струве*
11онятия «капитализм» и «капиталистическое
развитие» всегда рассматривались в России в отрыве от
реальной жизни. Исторически существование
капиталистических институтов в стране было очень
недолгим: банковское дело и кредит, векселя и акционерные
компании — все это появилось уже в довольно
позднее время и чаще всего под давлением правительства.
Действительно, само понятие частной собственности
пришло в Россию лишь после того, как она стала
величайшей в мире империей.
Достаточно сказать, что русское слово
«собственность» вошло в языковой оборот в начале XVIII в. при
Петре Великом, когда возникла необходимость в связи
с управлением недавно завоеванной Ливонии
перевода на русский язык в официальных документах
немецкого термина «Eigentum». До того времени русские
* В основе этой статьи лежит двухтомная биография Струве:
Struve, liberal on the left. Cambridge (Mass.), 1970; Struve, liberal
on the right. Cambridge (Mass.), 1980. Впервые она была
опубликована в несколько ином варианте: Annali: 1973. Feltrinelli Inst.
Milan, 1974. P. 483-493. Опубликовано в журнале
«Экономическая школа». Вып. 4. 1998 г. Русский перевод дан по двухтомнику
Р. Пайпса о Струве (Московская школа политических
исследований, 2001 ). Перепечатывается с разрешения Ричарда Пайпса.

280 Р. Пайпс
обходились средневековым словом «вотчина», которое, хотя
в некотором отношении и аналогично римскому «dominium»,
все же гораздо ближе по смыслу понятию «patrimonium»,
поскольку означает не только находящееся в личном пользовании
имущество, но также и право распоряжаться им и
потомственное владение боярского рода.
Незнакомство России с капитализмом до середины XIX в. не
было обусловлено отсутствием у нее опыта торговли.
Русские всегда имели большую склонность к коммерческой
деятельности. Западные путешественники по Московии не
переставали удивляться готовности русских покупать и
продавать, начиная с царя и именитейших дворян и кончая
крестьянином самого низкого происхождения, не исключая при этом и
духовенство. Но такого рода торговля осуществлялась на очень
примитивном уровне и представляла собой бартер, т. е.
меновую торговлю, а если не бартер, то продажу (или покупку)
товаров за наличные. Находясь в стороне от мировых торговых
путей, Россия не имела доступа к слитковому золоту или
серебру, имевшему хождение в Западной Европе, особенно после
открытия Южной Америки. Она также не добывала своего
собственного золота или серебра вплоть до начала XVIII в.
Примером того, насколько примитивным был уровень русской
коммерции в то время, является тот факт, что в России до 1860 г.
не существовало ни одного коммерческого банка. Что касается
промышленности, то до второй половины XIX в. ее либо
основывало государство, на которое она и работала, либо она
находилась в руках помещиков и крепостных, зарабатывавших на
ней деньги и не стремившихся развить капиталистический дух
или создать соответствующие такому духу институты.
Поэтому, когда русская интеллигенция 1830—1840-х гг.
впервые заинтересовалась социалистической и анархистской
литературой, она почерпнула из нее сведения о вещах, с
которыми не сталкивалась на собственном опыте. В России не
было ничего похожего ня grande bourgeoisie Июльской
монархии во Франции или ранней викторианской Англии. Даже
Москва, первейшая деловая столица империи, не являлась
оплотом буржуазии, ее управление находилось в руках той же
самой бюрократии, которая господствовала в сельской
местности,^ среди ее жителей было гораздо больше крепостных,
чем торговых людей: многие торговцы были выходцами из
деревни. В тогдашней России не было видимой цели, на которую
человек, преисполненный антикапиталистического духа, мог

Теория капиталистического развития П. Б. Струве 281
направить свои устремления. Капитализм и его носители
представляли собой абстракции, о которых было известно главным
образом из книг, брошюр, газет и дебатов в европейских
революционных парламентах 1848—1849 гг. Это было то, что там
вызывало ненависть, но что здесь можно было пытаться не
допустить.
Изучая радикальную литературу, русские интеллигенты
проявляли самый большой интерес к процессу образования
капитала и ко всем явлениям, сопровождавшим переход общества
от феодального к капиталистическому. Эта тема, естественно,
была наиболее близка им, поскольку ими руководило
страстное желание не допустить капитализм на российскую почву.
Именно по этой причине они испытали столь сильное
увлечение экономическими сочинениями Маркса: в них они открыли
для себя казавшееся научным объяснение того, каким образом
возникли капиталистические институты, которые,
неумолимо следуя заложенным в них свойствам, подчинили себе все
общество. Необходимо отметить, что теории Маркса стали
популярными в России задолго до начала «марксистского»,
или социал-демократического, движения. С Марксом русское
общество познакомилось благодаря народникам, которые и
популяризировали его учение. При активной поддержке Маркса
они пытались применить его идеи в стране, которую мы
назвали бы сегодня слаборазвитой. Но использование ими Маркса
было односторонним. Народники игнорировали все то
положительное, что Маркс видел в капитализме, в том числе его
философию истории и политику. Их более всего занимало, нередко
в ущерб всему остальному, то, что можно было бы назвать его
диагностическим анализом.
Они приняли определение капитализма Маркса,
включающего в себя отделение рабочего от средств производства,
сосредоточив внимание на процессе разделения труда.
Народники пристально следили за этими двумя моментами: пока
сельская община в России обеспечивала крестьянину доступ
к земле и промышленное производство находилось
преимущественно в руках сельских групп, занятых мелкокустарным
промыслом, опасаться было нечего. Поскольку консерваторы
испытывали такую же неприязнь к капитализму, как и радикалы,
в России можно было встретить ученых-экономистов с ярко
выраженными анти радикальным и взглядами, прибегавших к
марксистской терминологии и методу экономического анализа.
Эта довольно необычная ситуация объясняет, почему Маркс с

282 Р. Пайпс
гордостью говорил Зорге в 1880 г., что его «Капитал» гораздо
больше читают и используют в качестве руководства в России,
чем в какой-либо другой стране.
В 1861 г. царское правительство отменило крепостное право
и тем самым сделало шаг, который, по мнению русских
радикалов, должен был навсегда оградить страну от капитализма.
Стремясь главным образом найти замену помещика в сборе
крестьянских налогов и поддержать порядок в деревне,
правительство не передавало освобожденным крестьянам их
земельных наделов в полную собственность, но предоставляло
землю в распоряжение сельской общины, с которой
крестьянин теперь был связан столь же тесно, как прежде он был
связан с помещиком. Община платила государству налоги и несла
другие повинности коллективно, что означало, что она должна
была обеспечить каждое крестьянское хозяйство достаточным
количеством земли, чтобы оно могло соучаствовать в несении
общинных повинностей. Это обеспечивалось с помощью
периодических переделов земельных полос, в ходе которых надел
каждой крестьянской семьи либо увеличивался, либо
уменьшался в зависимости от того, возрастало или сокращалось
число ее душ по сравнению с предыдущим переделом.
Теоретически такой порядок, лишь узаконивший старый
крестьянский обычай, гарантировал каждому русскому
крестьянину, а крестьяне составляли восемь десятых всего
населения страны, достаточное количество земли, чтобы он мог
прокормить себя и в то же время отправлять государственные
повинности. Безземельное крестьянство при такой системе не
должно было существовать. Общинная земля не подлежала
продаже.
Крестьяне могли брать землю в аренду или покупать ее у
помещиков и других землевладельцев, но они не имели права
отчуждать свои общинные наделы. Иными словами,
«трудящимся массам» России, производителям, обеспечивался прямой
доступ к средствам производства.
Тот факт, что многие русские крестьяне также занимались
интенсивным мел ко кустарным промыслом, и то, что почти все
они могли обеспечить себя необходимой одеждой и
сельскохозяйственным инвентарем, казалось, в еще большей степени
гарантировал, что разделение труда, являвшееся одним из
основных зол капитализма, не сможет прижиться в России. Всю эту
систему русские публицисты второй половины XIX в. называли
«народным производством» и рассматривали как вполне при-

Теория капиталистического развития П. Б. Струве 283
емлемую альтернативу капитализму. К 1880 г. эта идиллическая
картина уже стала меркнуть.
Статистики, прилежно собиравшие сведения обо всех
аспектах сельского хозяйства, начали замечать тенденции, шедшие
вразрез с общими ожиданиями.
Переделы земли происходили все реже и реже; все большее
число крестьян, которые не могли прокормить себя со своих
наделов, покидали деревни и нанимались на работу к частным
землевладельцам или уходили в город на заработки.
Зажиточные крестьяне нанимали работников; кустарные промыслы,
не выдерживая конкуренции с набиравшим силу фабричным
производством, постепенно хирели. Все показатели, казалось,
указывали на то, что в русской деревне происходит классовое
расслоение, а в стране в целом — переход к разделению труда в
широких масштабах.
Приводя эти данные и доводы, группа русских публицистов
радикального толка, наиболее активных в 1880-е и в начале
1890-х гг., обрушилась с критикой на экономическую политику
царского правительства, особенно на Министерство финансов.
Возглавлявший эту группу Н. Ф. Даниельсон (Николай)
считался в то время главным толкователем марксизма в России,
репутация, которую он приобрел как переводчик «Капитала» и
убежденный сторонник аналитического метода Маркса.
Другим влиятельным теоретиком, входившим в эту группу,
был В. Воронцов (В. В.). Позиция Даниельсона и
Воронцова и их сподвижников сводилась к следующему: капитализм
в России не естественное явление по причине отсутствия в
стране рынка. Внутренний рынок, еще очень слабый,
подрывается крупной капиталистической промышленностью,
которая уничтожает кустарный промысел и тем самым разоряет
крестьянство, главного потребителя российской экономики.
Что касается внешних рынков, то они уже были захвачены
западными странами, вступившими на капиталистический путь
намного раньше России. Если капитализм все же и заявляет о
своих притязаниях, то виновата в этом правительственная
политика, особенно распространившаяся практика установления
протекционистских тарифов и выдачи субсидий,
нереалистичное налогообложение деревни и недостаточные инвестиции в
сельское хозяйство. Царское правительство фактически
разрушало самое привлекательное в «Манифесте» 1861 г. об
освобождении крепостных крестьян, подрывая основу «народного
производства» и насильственно насаждая капитализм, роль

284 Р. Пайпс
которого в России была чисто деструктивной. Голод в стране
в 1891-1892 гг., казалось, подтверждал такую точку зрения.
Продолжение подобной политики могло лишь привести к
массовой безработице и разорению страны.
Мимоходом следует отметить, что становление Ленина как
революционера происходило вереде, где господствовали
именно такие представления. Даже после того как Ленин вступил
в социал-демократическую партию, он продолжал
рассматривать капитализм как деструктивную силу, хотя, конечно же, и
приветствовал приписываемые капитализму пороки, будучи
заинтересованным не в благосостоянии крестьянства, подобно
Даниельсону и Воронцову, а в создании условий,
благоприятных для социальной революции.
Все сказанное выше необходимо иметь в виду, если мы хотим
понять взгляды Струве на капитализм, поскольку они
сложились в атмосфере полемики, рассматривавшей капитализм
исключительно негативно. Именно поэтому Струве приходилось
постоянно подчеркивать конструктивную сторону капитализма
и его необходимость как предпосылки подлинного социализма.
И если под влиянием своего характера, которому была
несвойственна половинчатость, он порой говорил как социалист,
выступающий в роли апологета капитализма, это объясняется той
бескомпромиссной антикапиталистической позицией, которую
занимали по этому вопросу ведущие российские социалисты
того времени.
Струве был выходцем из семьи ученых и высших
государственных чиновников, переселившихся в Россию из Германии в
начале XIX столетия. Свое детство и юность он провел в весьма
космополитической среде, ориентированной на западную
культуру. С 9 до 12 лет (1879—1882) он посещал школу в
Штутгарте. Без преувеличения можно сказать, что он чувствовал себя
как дома и в Западной Европе, и в России, при этом в
некотором отношении Струве было бы правильнее отнести скорее к
германской традиции мысли, нежели русской.
Тем не менее, несмотря на его западные корни, он был не
вполне готов к тому зрелищу бурно развивающегося
капиталистического общества, которое открылось ему в 1890 г. при
посещении Германии: «Когда десять лет тому назад я впервые
сознательным и взрослым человеком попал за границу, и
между прочим в Берлин, я был ошеломлен прежде всего
интенсивностью материальной культуры Запада. Впечатления эти были,
впрочем, для меня не вполне внове: я вырос отчасти в Германии

Теория капиталистического развития П. Б. Струве 285
и с внешним строем западноевропейской жизни был уже
знаком. До известной степени мне был не чужд и внутренний склад
или, выражаясь заезженным словом, "психология" немецкой
жизни. Но, несмотря на это, и тогда богатство и интенсивность
материальной культуры и удивительная, доходящая до
подчинения приспособленность к ней западного человека произвели на
меня громадное и неизгладимое впечатление»*.
Обучаясь в университете, Струве проявлял большой
интерес к экономической истории. Чем более пытался он
разобраться в сложностях зрелого капиталистического общества
на примерах Англии, Германии и Североамериканских
Соединенных Штатов, тем отчетливее осознавал, сколь
поверхностно и односторонне трактовалось в русской литературе понятие
капитализма.
Внимательно изучая труды Маркса, Энгельса и их западных
последователей, он пришел к пониманию того, насколько
искажены были теории «научного социализма» в его стране с
целью приспособить их к тому, что он считал русским
вариантом «утопического социализма». В результате Струве начинает
выступать с критикой современных русских социалистических
учений, которые он назвал «народническими», сперва в
небольшом кружке университетских друзей, затем на страницах
влиятельных журналов, которые он редактировал, а также с
кафедры Вольного экономического общества. Его первая
книга, опубликованная в 1894 г., «Критические заметки к
вопросу о экономическом развитии России» заканчивалась
примечательными словами: «Нет, признаем нашу некультурность и
пойдем на выучку к капитализму». Хотя впоследствии это
высказывание часто вырывалось из контекста, оно вполне может
служить эпитафией взглядам Струве: капитализм — это прежде
всего великая культурная сила, без которой нельзя создать
социализм.
При этом слово «культура» понималось в самом широком
смысле, охватывающем также все, что связано с
материальным существованием человека.
Довольно рано Струве пришел к выводу, что «народное
производство» — это миф: его никогда не было ни в России, ни в
какой-либо другой стране. Россия после 1861 г. была страной,
* Струве П. Б. Заметки о Гауптмане и Ницше ( 1901 ) // На разные темы.
СПб., 1902. С. 278.

286 Р. Пайпс
лишь частично освободившейся от множества различных
крепостнических или связанных с крепостничеством институтов.
В 1861 г. правительство покончило с крепостным правом, но не
с крепостным хозяйством, Струве был первым, кто подметил
это различие и ввел его в русскую экономическую литературу.
Из-за общинной организации сельского хозяйства и низкой
производительности труда русский крестьянин продолжал
пребывать в состоянии экономической зависимости,
напоминавшей кабальную.
Принципы освобождения крепостных крестьян, столь
восхищавшие противников капитализма в России, являлись
фактически компромиссом, сохранявшим некоторые из худших
экономических черт, присущих старой системе ведения сельского
хозяйства. Чтобы стать полностью свободным, русскому крестьянину
все еще было необходимо обрести экономическую свободу, а ее
ему могло дать не государство, но только капитализм.
Анализируя ситуацию 1890-х гг., Струве считал, что
аграрный кризис, переживаемый в ту пору Россией, прямым
следствием которого стал разразившийся в начале этого
десятилетия голод, был прежде всего вызван сельским перенаселением.
Общинная организация сельского хозяйства вынуждала жить
на земле большее количество людей, чем земля могла
прокормить. Если бы правительство отменило общинные ограничения
и позволило торговать общинной землей, оно облегчило бы
процесс, который так или иначе происходил под влиянием
экономического прогресса, и прежде всего строительства
железных дорог. Причиной голода 1891 — 1892 гг. были не поддержка
государством капиталистического производства и отсутствие
земельных инвестиций, но мучительное рождение более
рационального сельского хозяйства, в ходе которого устранялось все
излишнее и малоэффективное и динамические элементы брали
верх в деревне. Избыточное сельское население
превращалось в трудовой резерв и в конечном счете создавало рынок для
сельскохозяйственной продукции. Отчуждение производителя
от средств производства, которое, по предсказанию Маркса
(«Капитал», т. 1, главы 26—27), должно было произойти
прежде всего в сельском хозяйстве, начало распространяться по
всей России. Оно шло на пользу стране и было неизбежным,
этот процесс нельзя было остановить или задержать. Он даст
России эффективное сельское хозяйство, основанное на
рациональном использовании ресурсов и имевшее солидный
городской рынок.

Теория капиталистического развития П. Б. Струве 287
Развитие капиталистической тяжелой промышленности, по
поводу которой Даниельсон и его единомышленники так
сокрушались, Струве также считал прогрессивным явлением. Он
совсем не разделял мнение о том, что оно подрывает свой
собственный внутренний рынок, разрушая кустарный промысел,
служивший важным источником дохода крестьян. На Струве
произвело глубокое впечатление изучение американской
промышленности, показывавшее, как она с помощью политики
высокой заработной платы стимулировала и расширяла рынок
на собственные товары.
Струве полагал, что Россия в своем экономическом
развитии будет ориентироваться скорее на американскую, чем
на английскую модель, с тем чтобы обеспечивать себя как
промышленными, так и сельскохозяйственными товарами,
опираясь в основном на внутренний рынок. Но в то же время
он не собирался полностью исключать использование
внешних рынков; он считал, что Россия имеет достаточно хорошие
конкурентные возможности на Ближнем Востоке. Струве,
однако, не слишком занимала проблема рынков, поскольку это
была сфера компетенции его друзей — М. Туган-Барановского
и В. И. Ленина, причем последний в то время находился под
его довольно большим интеллектуальным влиянием. Столь же
мало беспокоил его и рост трудовой специализации,
сопровождавший капиталистическое развитие. В отличие от своих
оппонентов, которые считали, что только человек,
занимающийся разнообразным трудом, является истинно гармоничной
личностью, он полагал, что капитализм, обогащая культурную
среду и увеличивая возможности выбора для человека, делает
его более совершенным существом. Следуя идеям Георга Зим-
меля, высказанным в его книге «Die Soziale Differenzierung»,
он доказывал, что, живя в сложном современном мире,
человек гораздо лучше реализует себя, чем если бы он находился в
примитивных экономических условиях.
В целом, таким образом, нельзя было сомневаться в той
огромной пользе, которую развитый капитализм нес России.
И хотя и до Струве были русские авторы, отмечавшие при
случае цивилизаторскую роль капитализма, например Белинский,
Петрашевский и Писарев, ни один русский мыслитель до него не
приписывал капитализму столь жизненно важной исторической
миссии. Общим для консерваторов и радикалов было то, что
они стремились идеализировать справедливость и игнорировали
экономическую среду, которая только и способна придать смысл

288 Р. Пайпс
социальной справедливости. Струве жаловался, что русские
интеллигенты настолько увлеклись справедливым распределением
товаров, что забыли при этом о производительности. Его друзья
социал-демократы, соглашаясь в принципе, что Россия должна
пройти через капиталистическую стадию развития, были
склонны рассматривать капитализм как своего рода чистилище,
которое, чем скорее останется позади, тем лучше. Но для Струве
капитализм был гораздо больше, чем чистилище.
Он являлся школой, которая должна была дать русским
то, чего им недостает, чтобы стать истинно цивилизованными
людьми: прилежания, чувства ответственности, уважения к
закону и частной собственности и многих других добродетелей,
способствовавших величию Западной Европы. Только
капитализм, по мнению Струве, способен избавить Россию от ее
«азиатчины». В немалой степени именно благодаря его
заразительному энтузиазму, подкрепленному эрудицией, нарождавшееся
социал-демократическое движение выступило в поддержку
капиталистического развития с решимостью, которую сочли бы
неуместной на Западе, где подобной поддержкой занимались
«буржуазные» партии.
В своих взглядах на отношение между капитализмом и
социализмом Струве исходил из основных принципов марксистского
учения, разработанных Каутским, Бернштейном и Плехановым.
Но его самобытный, пытливый ум никогда не довольствовался
догмой. Почти с того момента, как Струве стал социалистом,
т. е. с 18-летнего возраста, еще гимназистом, он начал
подвергать критическому переосмыслению марксистскую теорию
общественной эволюции, что скоро выдвинуло его в первые ряды
европейских ревизионистов.
Наиболее привлекательной для Струве чертой марксизма
был его бескомпромиссный реализм. Марксизм представлялся
ему учением, основательно очищенным от всех метафизических
элементов и этических рассуждений, занимавших такое
большое место у русских народников и потому строго отвечавшим
требованиям науки. Однако он считал несовместимым с
научным духом марксизма понятие «диалектики», которое Маркс
и Энгельс заимствовали у Гегеля. Диалектика вносила, по его
мнению, резкий метафизический диссонанс в то, что в
остальном было логически безупречным научным построением. Она
была несовместима с марксизмом. Очень рано Струве начал
искать философскую теорию, которая бы отвечала
современным научным требованиям, и он нашел ее в неокантианстве,

Теория капиталистического развития П. Б. Струве 289
в наиболее бескомпромиссной из его школ — позитивистском
учении, развитом Алоизом Рилем. Струве полагал, что
соединение философии Риля с экономикой и социологией Маркса
создало бы превосходную систему. В своих «Критических
заметках» он давал понять, не входя в подробности, что это
необходимо сделать. Принятие неокантианства вместо искаженного
Марксом гегельянства оказало сильное влияние на весь образ
мышления Струве, особенно на его представления о переходе
от капитализма к социализму.
С самого начала он отверг идею насильственной
социалистической революции. Но в отличие от Фольмара, Бернштейна
и других ревизионистов Струве сделал это на основе логики,
а не из прагматических соображений. И дело было не в том,
что развитие капитализма, опровергая некоторые из основных
предвидений Маркса, исключало возможность социальной
революции: такая революция была невозможна по существу. Она
просто не смогла бы произойти.
Взгляды Струве по этому вопросу были наиболее полно
изложены в его блестящей статье, опубликованной в 1899 г.*
В ней формулировался ряд аргументов против самого понятия
социальной революции, из которых, по мнению Струве,
особого внимания заслуживали два.
Первый из них относился к тому, что Струве рассматривал как
основное противоречие между экономическим материализмом
и теорией общественной эволюции Маркса. Экономический
материализм предполагал, что «способ производства
определяет общественную <...> жизнь». Предсказание неизбежности
социальной революции, однако, исходило из углубляющегося
противоречия между способом производства данного общества
и его общественной надстройкой. Но как такое противоречие
было возможно?
Было бы совершенно нелогично представлять его себе в виде
противоречия между причиной и следствием. Одно из двух —
либо теория экономического детерминизма является
ошибочной и способ производства в действительности не определяет
общественную жизнь и остальную часть надстройки, либо она
является правильной, и такого противоречия не существует,
т. е. общественная жизнь не может сильно отставать от спосо-
* Struve Р. В. Die Marxsche Theorie der sozialen Entwicklung // Arc. Soz.
Gesetzgebung und Stetistik. 1899. Bd. 14. S. 658-704.

290 Р. Пайпс
ба производства. Поскольку Струве считал теорию
экономического детерминизма правильной, он был вынужден отбросить
теорию социальной революции как non sequitur. Единственно
верный вывод состоял в том, что производство и общество
находятся в состоянии «постоянного частичного столкновения и
приспособления друг к другу», иными словами, они движутся
вперед как пара лошадей в одной упряжке, когда одна из них
следует позади другой на близком от нее и всегда одинаковом
расстоянии. Логически из экономического детерминизма
вытекает, что общество может развиваться только путем эволюции,
продвигаясь вперед с помощью множества маленьких шагов в
одном и том же направлении.
Второе возражение против теории революции Маркса было
тоже чисто логическим. С точки зрения критической
философии утверждение, что явление с помощью диалектического
процесса превращается в свою противоположность, является
абсурдным. Цитируя Риля, Струве заявляет, что причинно-
следственная связь обязательно предполагает превращение
причины в следствие. «Как в математическом уравнении мы
имеем одну и ту же величину как справа, так и слева (от знака
равенства), так причина вновь появляется в следствии, но уже
в иной форме»*. Если это так, то социологии приходится
оперировать терминами, заимствованными из языка эволюции,
и рассматривать любое изменение не как устранение или
отвержение, а как поглощение (абсорбцию). Социализм должен
появиться как продукт капитализма. Капитализм должен
самостоятельно эволюционировать в более высокий социальный
порядок и раствориться в нем. Таким образом, законы логики
подтверждают принципы экономического детерминизма.
Абсурдность диалектических скачков наглядно проявляется,
по мнению Струве, в том, как революционные марксисты
оценивают роль пролетариата во время перехода от капитализма к
социализму. Согласно известной формулировке Маркса,
социальная революция произойдет тогда, когда в силу необратимых
процессов, порожденных капитализмом, бедственное
положение пролетариата достигнет крайней нижней точки, т. е. когда
пролетариат окажется в наиболее угнетенном, полуживотном
состоянии. Но если это так, то как можно ожидать, спрашива-
* Mehl A. Der philosophische Kritizismus und seine Bedeutung für die positive
Wissenschaft. Leipzig, 1876-1887. Bd. II. Th. I. S. 256.

Теория капиталистического развития П. Б. Струве 291
ет Струве, чтобы столь униженный, столь невежественный и
столь дегуманизированный класс смог совершить революцию,
которая требует высочайших этических норм, и затем
приступить на развалинах старого строя к утверждению нового
социального порядка, которому требуется высочайший интеллект и
человечность? Где самый угнетенный и забитый в истории
человечества класс сможет найти средства для создания
общества, которое навсегда покончит с угнетением и жестокостью?
Подобная мысль казалась нелепой.
Следовательно, утверждает Струве, рабочему классу
придется медленно, шаг за шагом, двигаться к власти, постепенно
улучшая свои условия в экономическом, политическом и
культурном отношениях. Лишь с помощью социальных реформ,
путем уступок, вырванных у государства и имущих классов,
постепенно совершенствуя себя, рабочий класс сможет исполнить
свое историческое предназначение. Струве отмечал с
удовлетворением, что Маркс в отдельных случаях одобрял реформы,
направленные на улучшение участи рабочего при капитализме,
даже если они подрывают принцип прогрессирующей
пауперизации, с которой он связывал надежды на социальную
революцию. Он считал, что в этих случаях чутье не подводило Маркса.
Несмотря на свое увлечение капитализмом, Струве видел
некоторые опасности, таящиеся в нем. В отрывке, написанном
в духе Макса Вебера, он предостерегал от того, к чему может
привести развитие современной техники в обществах, где
отсутствуют политические свободы: «Никогда, ни в одну
историческую эпоху отсутствие у личности отверженных в праве прав
не грозило такою культурною опасностью, как в век огромных
государств с превосходною сетью железных дорог, телеграфов,
телефонов, с их точно работающим, "просвещенным"
бюрократическим "аппаратом".
Современная техника, конечно, оказывает огромные
услуги личности и ее смелым исканиям новых путей и содержаний
жизни. Но недаром она основана на принципах концентрации
и централизации силы, девиз которых: у кого мало, у того
отнимется и малое, у кого много, тому и дастся многое. Там, где
централизованный государственный механизм заведует всем,
указует всему предел и меру, всюду проникает, все улавливает,
управляет настоящим и стремится преднаправить будущее, —
там современная техника (в широчайшем смысле этого слова)
неизмеримо больше идет на пользу централизованному
аппарату власти, чем самодеятельной личности.

292 Р. Пайпс
Если "христианство не нуждалось ни в свободе печати, ни в
свободе собраний для того, чтобы завоевать мир", то только
потому, что оно пользовалось, в сущности, почти беспредельной
свободой слова и общения. В те эпохи, когда технические
средства государства и власти были крайне несовершенны и
произвол не был еще упорядочен, его господство было гораздо менее
всеобъемлющим и потому менее вредным для культурного и в
особенности для духовного творчества, чем в наше время. Не
было ни книг, ни журналов, ни газет, но зато не было ни
цензуры, ни полиции, и не могло их быть, потому что и эти
учреждения требуют для своего развития и усовершенствования
известных технических средств. Известно, что в классической стране
свободы печати цензура пала не только или не столько
вследствие ясного сознания ее неправомерности как таковой,
сколько в силу технических несовершенств полицейского аппарата,
ее осуществлявшего и не сумевшего устранить "мелких
несправедливостей, вымогательств, придирок, стеснения
торговли, квартирных обысков". Ссылаясь на эти неудобства, палата
общин отказалась возобновить "Акт о разрешении". "Таковы
были аргументы, — говорит Маколей, — которые сделали то,
что не удалось Мильтоновой Ареопагитике". Английская
свобода вообще исторически связана с неповоротливостью
государственного, или, иначе, административного, аппарата Англии.
Отсюда ясно, что там, где субъективные права не
отвержены в праве, технический (в широком смысле слова) прогресс,
подхватываемый и усваиваемый всего лучше и полнее
централизованным государственным аппаратом, в некоторых, и очень
существенных, отношениях ухудшил и ухудшает позицию
личности как творца новой культуры, как искателя новых путей»*.
Эти слова, написанные в 1901 г., выражают тревогу, которая
постепенно охватывала Струве, по мере того как он наблюдал,
как российская монархия и бюрократия вырабатывали
наиболее утонченные способы борьбы с революционным движением.
Его прежняя наивная вера в то, что капитализм сам по себе
сможет либерализовать страну, отступала перед осознанием
способности современного государства, независимо от того,
кто и в чьих интересах управляет им, использовать технические
достижения с целью усиления своей мощи за счет подавления
Струве П. Б. В чем же истинный национализм? // На разные темы.
С. 552-554.

Теория капиталистического развития П. Б. Струве 293
свобод граждан. Примирение современной техники с правами
человека, писал он, является «основной проблемой
современной русской культуры». Мало кто из его современников пришел,
подобно ему, к пониманию того, что можно было бы назвать
тоталитарным потенциалом развитой промышленной экономики,
и такой подход находился вне поля зрения даже теоретически
наиболее подкованной части русских социал-демократов.
В качестве ретроспекции необходимо отметить, что
понимание Струве как выгод, так и опасностей капитализма для
России позволило ему занять совершенно особое место в
истории русской мысли. Он был, по существу, единственным
среди русских социалистов, кто рассматривал капитализм не как
абсолютное зло и не как «промежуточную станцию» на пути к
социализму, но как необходимый этап в развитии человеческой
культуры, предшествующий социализму. В этом отношении он
пошел дальше Плеханова, для которого основные достижения
капитализма были в области экономики. И, конечно же,
намного дальше Ленина. Ленин, чье понимание капитализма
восходило к традиции Даниельсона-Воронцова, отвергал взгляды
Струве как апологетические. Но уже вскоре после того, как
Ленин пришел к власти и попытался навязать социализм
отсталой стране, он имел возможность осознать то, чего недоставало
его стране, поскольку она слишком поспешно прошла стадию
первоначального капитализма и не сумела в полной мере
вкусить плоды его цивилизаторской миссии. Ленин был в ярости
от «полуазиатской бескультурности» Советской России*. Но
при том режиме, который он установил и который основывался
на насилии, не существовало возможности сформировать
такую культуру, которая, как предсказывал Струве, была нужна
социализму.
* Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 46. С. 364, 390.

Хроника основных событий жизни
и творчества*
1870, 26 января / 7 февраля — родился в Перми,
в семье пермского губернатора. Весной 1871 г. отец
Струве уходит в отставку.
1879—1882 — семья Струве живет в Германии, в
Штутгарте.
1882—1889 — после возвращения в Россию летом
1882 г. семья поселяется в Санкт-Петербурге, где
Петр Струве обучается в гимназии.
1889 — самоубийство отца (февраль).
Летом Петр Струве завершает гимназический курс
и поступает на факультет естественных наук Санкт-
Петербургского университета (осень).
1890 — публикация первой статьи (январь).
Летом путешествует по Германии и Швейцарии.
Переходит на факультет права Санкт-Петербургского
университета (осень). Создает
социал-демократический кружок. Начинает сотрудничество с журналом
«Русская школа» (ноябрь).
1891 -1893 — поздней осенью 1891 г. в качестве
вольнослушателя поступает в Университет Граца (Австрия),
где в течение семестра изучает право и экономику.
* Составитель О. А. Жукова.

Хроника основных событий жизни и творчества 295
Апрель — сентябрь 1892 г. — путешествует по городам
Европы (Афины, Венеция, Вена, Берлин). Публикует первую
полемическую статью. В ноябре возвращается в Санкт-Петербург.
Работает библиотекарем в министерстве финансов без
восстановления в университете.
Проводит летние каникулы 1893 г. в Австрийской Силезии
(Грефенберг). Осенью начинает работать над «Критическими
заметками».
1894 — 21 апреля — 11 мая — арест в связи с участием в
нелегальной политической деятельности. Публикация
«Критических заметок» (осень). Встреча с Лениным (зима).
1895 — «Открытое письмо к Николаю II» (19 января).
Вступает в Вольное экономическое общество.
Экстерном сдает экзамены в Санкт-Петербургском университете.
Октябрь — декабрь проводит в Германии и Швейцарии.
1896—1897 — лето и осень 1896 г. путешествует по
Германии, Швейцарии и Англии. Участвует в конгрессе
Социалистического интернационала в Лондоне.
Март 1897 — редактор журнала «Новое слово». Закрыт
цензурой (декабрь).
Весна 1897 — женитьба на Нине Герд в Вене.
1898 — «Манифест Российской социал-демократической
рабочей партии» (февраль).
19 февраля — рождение сына Глеба.
1899 — с января — главный редактор журнала «Начало».
Закрыт цензурой (22 июня).
30 мая — рождение сына Алексея.
1900 — переговоры с Лениным, в декабре, в Берлине и
Мюнхене — переговоры с «Искрой».
1901 — 3 марта — арест за участие в демонстрации на
Казанской площади и последующая административная ссылка в
Тверь (апрель — ноябрь). В Твери готовит сборник статей «На
разные темы». В декабре выезжает в Швейцарию.
1902 — 19 января — рождение сына Льва. В марте
поселяется в Штутгарте.
18 июня / 1 июля (н. ст.) — выход первого номера журнала
« Освобождение ».

296 Хроника основных событий жизни и творчества
1903—1904 — участвует в Союзе освобождения, находится
под тайным надзором русской полиции. По запросу Плеве
немецкая полиция расследует деятельность Струве. В сентябре
1904 г. Струве переезжает в Париж.
1905 — 25 октября — прибывает в Санкт-Петербург,
принимает участие в съезде земских и городских деятелей в Москве
(ноябрь).
30 октября — рождение сына Аркадия (Париж).
15 декабря — выход первого номера журнала «Полярная
звезда».
1906 — участие во II (5—11 января, избран членом ЦК),
III (21—25 апреля), IV (24—28 сентября, Хельсинки) съездах
Конституционно-демократической партии.
1 апреля — выход первого номера журнала «Свобода и
культура» (совместно с С. Л. Франком). 31 мая издание
прекращено.
27 апреля — выход первого номера газеты «Дума». 13 июня
издание прекращено.
1907 — январь — избран во II Государственную думу по
списку кадетской партии. 2 февраля — 3 июня — работа в Думе.
Январь - соредактор «Русской мысли» (совместно с А. А. Ки-
зеветтером).
Встречается со Столыпиным.
15 ноября — «экономические беседы» в Москве.
Декабрь — начало сотрудничества с газетой «Слово».
1909 — выход в марте сборника «Вехи». Участие в
заседаниях Религиозно-философского общества.
1910 — в августе становится единственным редактором
«Русской мысли».
1911 - выход в свет сборника статей « Pätriotica ». Участие летом
в конференции правых кадетов, октябристов и «прогрессистов».
1912—1916 — переезд редакции «Русской мысли» в Санкт-
Петербург (20 августа 1912).
Выход первого тома «Хозяйство и цена» (сентябрь 1913).
Защита магистерской диссертации в Московском
университете (10 ноября 1913).
Публикация сборника «Крепостное хозяйство» (январь 1914).

Хроника основных событий жизни и творчества 297
Выходит из Религиозно-философского общества (январь
1914).
Сотрудничество с газетой «Биржевые ведомости»
(сентябрь 1914 — февраль 1916).
14 марта 1915 — приговор к двухмесячному заключению за
публикацию статьи Маклакова о «деле Бейлиса».
8 июня 1915 — выходит из состава ЦК кадетской партии.
11 августа 1916 получает почетную степень доктора права в
Кембриджском университете.
1917 — 7 и 19 февраля готовит меморандумы о положении
дел в России.
17 февраля защищает в Киеве докторскую диссертацию на
основе первой части второго тома «Хозяйство и цена».
1 апреля — 3 мая — директор экономического отдела
второго департамента Министерства иностранных дел.
27 апреля — учредительный манифест Лиги русской
культуры.
13 мая избран членом Академии наук. Выступает с
докладами в Академии наук (6 сентября, 15 и 29 ноября).
18/31 декабря избран членом Совета Добровольческой
армии (Новочеркасск).
1918 — находится в Новочеркасске, Ростове-на-Дону,
Царицыне. В начале марта прибывает в Москву, живет на
нелегальном положении до августа.
В августе завершает сборник «Из глубины» и передает
издателю.
С августа бежит на русский север вместе с Аркадием
Борманом и сыном Глебом. 9 декабря переходит финскую
границу.
1919 — недолго находится в Хельсинки, затем в Лондоне,
Париже. В начале октября прибывает в Ростов-на-Дону и
возглавляет газету «Великая Россия».
1920 — начало года в Новороссийске.
В марте встречается с Врангелем в Константинополе. В
апреле в Севастополе получает портфель министра иностранных
дел в правительстве Врангеля. В мае едет в Париж с
дипломатической миссией через Константинополь, Бриндизи и Рим.
Август — сентябрь — в Крыму. Начало октября — едет в Париж
через Белград, воссоединяется с семьей.

298 Хроника основных событий жизни и творчества
1921 — 19 января, в Константинополе выходит из состава
правительства Врангеля. Возвращается в Париж.
1922—1925 — в мае 1922 переезжает в Прагу с семьей
(до мая 1925). Профессор русского юридического
факультета в Праге. Периодически бывает в Берлине, Париже и
Лондоне.
11 мая 1925 подписывает контракт с А. О. Гукасовым в
качестве редактора газеты «Возрождение». 3 июня — выход
первого номера газеты «Возрождение».
1926 — 4—11 апреля председательствует на Российском
зарубежном съезде в Париже. С конца июня по начало
октября — в Праге.
1927 — весной читает лекции в Париже.
16 августа уволен из «Возрождения».
28 августа — выход первого номера газеты «Россия».
1928 — весной поселяется в Белграде (до 1942 г.).
26 мая прекращено издание газеты «Россия».
Осенью начинает читать лекции в Русском научном
институте.
1 декабря — выход первого номера газеты «Россия и
славянство».
1929 — 16 января — смерть сына Льва от туберкулеза в
Давосе.
В течение 1928—1929 гг. периодически посещает Париж,
читает лекции в Берлине (март 1929).
1930—1935 — периодически живет и работает в Праге и
Париже. Посещает Варшаву, Берлин, Софию.
Июнь 1934 — прекращено издание газеты «Россия и
славянство».
Научная работа в Экономическом институте, в Софии
(30 июня — ноябрь 1935).
1937-1942-в Белграде.
Научная командировка в Лондон (1938, 5 августа — конец
октября).
В Болгарии получает почетную степень доктора права
Софийского университета (20—28 мая 1939).

Хроника основных событий жизни и творчества 299
Конец весны 1941 — арестован гестапо, на три месяца
попадает в тюрьму Граца.
1942—1944 — переезд в Париж.
Смерть жены Нины 26 мая 1943 г.
Смерть Петра Струве 26 февраля 1944 г.

Библиография*
11олная библиография П. Б. Струве является
самостоятельным предметом научного исследования.
Библиография, составленная для настоящего издания,
содержит три раздела. В первом разделе отражены
основные научно-философские работы П. Б.
Струве — монографии и статьи, опубликованные при
жизни и переиздававшиеся позднее. Во втором разделе
систематизирована публицистка — приведен перечень
газет и журналов, которые редактировал или с
которыми сотрудничал Струве. В третьем разделе указаны
наиболее значимые аналитические и мемориальные
работы, посвященные оценке интеллектуального
наследия П. Б. Струве. Библиография составлена по
алфавитному принципу.
Книги и сборники статей П. Б. Струве
1.Вехи. Сборник статей о русской
интеллигенции / Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, М. О. Гершен-
зон, А. С. Изгоев, Б. А. Кистяковский, П. Б. Струве,
С. Л. Франк. М., 1909. [2-е изд. (факсимильное).
Франкфурт-на-Майне: Посев, 1967].
2. Из глубины: Сборник статей о русской
революции / С. А. Аскольдов, Н. А. Бердяев, С. Н.
Булгаков, Вяч. Иванов, А. С. Изгоев, С. А. Котлярев-
* Составитель О. А. Жукова.

Библиография 301
ский, В. Н. Муравьев, П. И. Новгородцев, И. А. Покровский,
П. Б. Струве, С. Л. Франк; под ред. П. Б. Струве. М.; Пг.:
Русская мысль, 1918. [2-е изд. Париж: YMCA-Press, 1967].
3. Проблемы идеализма. Сборник статей / С. А. Аскольдов,
Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, Д. Е. Жуковский, Б. А. Ки-
стяковский, А. С. Лаппо-Данилевский, П. И. Новгородцев,
С. Ф. Ольденбург, П. Б. Струве, Е. Н. Трубецкой, С. Н.
Трубецкой, С. Л. Франк. М., 1902.
4. Струве П. Б. Дневник политика (1925—1935) / вступ. ст.
М. Г. Вандалковской, Н. А. Струве; подгот. текста, коммент.,
указатели А. Н. Шаханова. М.: Русский путь; Париж: YMCA-
Press, 2004.
5. Струве П. Дух и Слово. Статьи о русской и
западноевропейской литературе / сост. Н. А. Струве. Париж: YMCA-Press,
1981.
6. Струве П. Б. Дух и слово Пушкина // Русская идея. В
кругу писателей и мыслителей русского зарубежья: в 2 т. Т. II. М.:
Искусство, 1994. С. 465—475.
7. Струве П. Б. Избранные сочинения / сост. М. А. Колеро-
ва. М.: РОССПЭН, 1999.
8. Струве П. Итоги и существо коммунистического
хозяйства: Речь, произнесенная на общем съезде представителей
русской промышленности и торговли в Париже 17 мая 1921 г.
Берлин: Слово, 1921.
9. Струве П. Историко-политические заметки о
современности. София, 1921.
Ю.Струве П. Крепостное хозяйство. Исследования по
экономической истории России в XVIII и XIX вв. М., 1913.
11. Струве П. Критические заметки к вопросу об экономическом
развитии России. Вып. 1. СПб.: Тип. И. Н. Скороходова, 1894.
12. Струве П. Мои встречи и столкновения с Лениным //
Возрождение. Литературно-политические тетради / под ред.
С. П. Мельгунова. Париж, 1950. № 9, 10, 12 [также в кн.:
Русская идея. В кругу писателей и мыслителей русского
зарубежья: в 2 т. Т. I. М.: Искусство, 1994. С. 386-399].
13.Струве П. На разные темы. Сборник статей (1893—
1901 гг.). СПб., 1902.

302 Библиография
14.Струве П. Patriotica: Политика, культура, религия,
социализм. Сборник статей за пять лет (1905—1910). СПб., 1911.
15. Струве П. Б. Patriotica: Политика, культура, религия,
социализм / сост. В. Н. Жукова и А. П. Полякова; вступ. ст. и
примеч. В. Н.Жукова. М.: Республика, 1997.
16. Струве П. Б. Patriotica. Россия. Родина. Чужбина. Сб.
статей. 2-е изд. СПб.: РХГИ, 2000.
17. Струве П. Б. Размышления о русской революции:
Публичная лекция, прочитанная в ноябре 1919 г. в Ростове-на-
Дону. София: Российско-болгарское книгоиздательство, 1921.
18. Струве П. Б. Скорее за дело! Статьи / сост. А. Д. Рома-
ненко. М., 1991.
19. Струве П. Социальная и экономическая история России
с древнейших времен до нашего в связи с развитием культуры
и ростом Российской государственности / сост. Г. П. Струве.
Париж, 1952.
20. Струве П. Статьи о Льве Толстом. София: Российско-
болгарское книгоиздательство, 1921.
21. Струве П. Б. Торговая политика России /сост. M. М.
Савченко. Челябинск, 2007.
22. Струве П. Хозяйство и цена. Критические исследования по
теории и истории хозяйственной жизни. Ч. 1. Хозяйство и
общество. Цена - ценность. СПб.; М.: Типолит. Шредера, 1913.
23. Струве П. Хозяйство и цена. Критика некоторых проблем
и положений политической экономии. Т. II. Ч. I. М., 1916.
Перечень основных периодических изданий,
содержащих научные работы и статьи П. Б. Струве
на социально-политические и экономические темы
1. «Биржевые ведомости», ежедневная газета. Издавалась в
Санкт-Петербурге, в 1870—1917 гг. под редакцией С. М. Проп-
пера. Публикации Струве в 1914-1916 гг.
2. «Борьба за Россию», еженедельная газета. Издавалась в
Париже в 1926-1931 гг. под редакцией В. Л. Бурцева, А. В. Кар-
ташева, С. П. Мельгунова и др. Публикации Струве в 1927 г.

Библиография 303
3. «Великая Россия», газета, издававшаяся на Юге России,
идеологом которой был Струве. Публикации Струве в 1919—
1920 гг.
4. «Вестник Европы», ежемесячный журнал. Издавался в
Санкт-Петербурге в 1886—1918 гг. под редакцией М. М. Ста-
сюлевича. Публикации Струве в 1893—1894 гг.
5. «Вестник Общества Галлиполийцев» — Вестник
Главного Правления Общества Галлиполийцев — русского воинства
на чужбине. Издавалась в 20-е гг. в Белграде. Статьи Струве в
1935 г.
6. «Вестник партии народной свободы»,
общественно-политический еженедельный журнал ЦК
Конституционно-демократической партии (Партии Народной свободы). Издавался с
22.2.1906 по 3.2.1908 и с 11.5.1917 по 8.8.1918 в СПб. В
разное время журнал редактировали В. Д. Набоков, А. И. Камин-
ка, M. М. Винавер. Статьи Струве в 1906—1907 гг.
7. «Вестник Русского Национального Комитета»,
эмигрантский журнал. Публикации Струве в 1923—1924 гг.
8. «Возрождение», ежедневная (с 1936 г. — еженедельная)
газета. Печатный орган Российского центрального
объединения при финансовой поддержке А. О. Гукасова. Издавалась в
Париже в 1925—1940 гг. Под редакцией П. Б. Струве (1925—
1927), Ю. Ф. Семенова (с 1927 г. ). Редакторские статьи
Струве в 1925-1927 гг.
9. «Вопросы философии и психологии», журнал,
издававшийся в Москве с ноября 1889 до 1918 г. при Московском
психологическом обществе. Публикации Струве в 1897, 1910 гг.
10. «Дума», вечерняя газета, печатный орган
конституционных демократов. Публикации Струве в 1906.
11. «Жизнь», русский дореволюционный
литературно-политический журнал, орган «легального марксизма». Издавался в
1897-1901 в Петербурге, в 1902 - в Лондоне и Женеве. Под
редакцией В. А. Поссе. Статьи Струве относятся к 1899-1900 гг.
12. «Записки Русского научного института в Белграде»,
периодическое издание Русского научного института в
Белграде (1928-1940). За время существования института издано
17 выпусков записок ( 1930—1941 ). Публикации Струве в 1932,
1935-1936, 1938, 1940 гг.

304 Библиография
13. «Известия Российской Академии наук», научный
журнал РАН. Публикация научных работ Струве в 1913, 1917—
1918 гг.
14. «Известия Санкт-Петербургского политехнического
института», научный журнал Санкт-Петербургского
политехнического института. Публикация научных работ Струве в 1908,
1910-1911, 1913гг.
15. «Искра», нелегальная марксистская газета. Издавалась
в Лейпциге, Мюнхене, Лондоне и др. в 1900-1903 гг. под
редакцией В. И. Ленина, Г. В. Плеханова и др. Статьи Струве в
1901 г.
16. «Листок освобождения», приложение к журналу
«Освобождение». Публикация Струве в 1904 г.
17. «Меч», литературно-политическая еженедельная, затем
ежедневная газета русской эмиграции. Издавалась в Варшаве
в 1934—1939 гг. под редакцией Д. В. Философова в Варшаве,
Д. С. Мережковского в Париже. Статьи Струве в 1935 г.
18. «Мир Божий», ежемесячный литературный и научно-
популярный журнал. Издавался А. А. Давыдовой в СПб. ( 1892-
1906), под редакцией В. П. Острогорского. С октября 1906
по 1918 г. выходил под названием «Современный мир» (с мая
1909 г. - под ред. Н. И. Иорданского). Публикации Струве в 1896,
1898-1901 гг.
19. «Московский еженедельник», журнал Партии
мирного обновления. Издавался в Москве в 1906—1910 гг. Статьи
Струве в 1908-1910 гг.
20. «Научное обозрение», российский еженедельный
(позднее ежемесячный) научный журнал, издавался в Петербурге с
1894 по 1903 г. Под редакцией M. М. Филиппова. Публикации
Струве в 1898-1899, 1901 гг.
21. «Народная свобода»; политическая, общественная и
литературная газета. Выходила два раза вдень, утром и вечером, в
СПб., под редакцией П. Н. Милюкова и И. В. Гессена при
участии многих деятелей конституционно-демократической партии.
Издавалась с 15 до 20 декабря 1905 г., сменив газету
«Свободный Народ» (выходила в начале декабря и была прекращена до
судебного приговора). На № 5 «Народная свобода» была
постановлением Санкт-Петербургской судебной палаты прекращена,
ее редакторы преданы суду. Публикации Струве в 1905 г.

Библиография 305
22. «Наша жизнь», газета. Публикации Струве в 1905 г.
23. «Начало», марксистский журнал, под редакцией
П. Б. Струве совместно с М. И. Туган-Барановским. Статьи
Струве в 1899 г.
24. «Новое слово», марксистский журнал, под редакцией
П. Б. Струве совместно с М. И. Туган-Барановским. Статьи
Струве в 1897 г.
25. «Общее дело», ежемесячная газета кружка русских
эмигрантов в Женеве ( 1877—1890). Русская эмиграция XX в.
продолжила эту тему. Статьи Струве в 1919—1921 гг.
26. «Освобождение», нелегальный журнал Союза
освобождения. Издавался в Штутгарте, Париже, в 1904—1905 гг. под
редакцией П. Б. Струве. Статьи Струве в 1902—1905 гг.
27. «Отечество». Публикация Струве в 1914 г.
28. «Полярная звезда», еженедельный
общественно-политический и культурно-философский журнал, декабрь 1905 - март 1906,
Санкт-Петербург ( 14 номеров). Издатель - М. В. Пирожков;
редактор - П. Б. Струве при участии С. Л. Франка. Журнал печатал
статьи по проблемам современной философии, политики,
культуры. Среди сотрудников — Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, С. А. Кот-
ляревский, П. И. Новгородцев, М. И. Туган-Барановский.
Прекращен цензурой (в апреле - мае 1906 вместо «Полярной звезды»
выходил журнал «Свобода и культура»; 8 номеров). Редакторские
статьи Струве в 1905—1906 гг.
29. «Право», еженедельная юридическая газета, выходящая в
С-Петербурге с 1899 г. под редакцией В. М. Гессена и Н. И.
Лазаревского (с 1905 г. одного В. М. Гессена), при ближайшем
сотрудничестве И. В. Гессена, А. И. Каминки, Л. И. Петражицкого
и В. Д. Набокова. Публикация Струве в 1905 г.
30.«Рабочее слово», газета. Публикации Струве в
1906 г.
31. «Речь», ежедневная политическая, экономическая и
литературная газета, выходившая в 1906—1917 гг. Орган
Конституционно-демократической партии. Выходила с 23 февраля 1906 г.
После Октябрьской революции газета 26 октября 1917 была закрыта
большевиками. До августа 1918 выходила под названиями «Наша
речь», «Свободная речь», «Век», «Новая речь», «Наш век».
Публикации Струве в 1906—1910, 1914 гг.

306 Библиография
32. «Россия», еженедельная газета. Издавалась в Париже
(28 августа 1927 — 26 мая 1928) под редакцией П. Б.
Струве. Редакторские статьи Струве относятся к указанному
периоду.
33. «Россия и славянство»: Орган национальной
освободительной борьбы и славянской взаимности, еженедельная
газета. Издавалась в Париже (1 декабря 1928 — июнь 1934) под
редакцией К. И. Зайцева при участии П. Б. Струве.
Публикации Струве в 1928—1934 гг.
34. «Руль»: Русская демократическая ежедневная
газета. Издавалась в Берлине в 1920—1931 гг. под редакцией
И. В. Гессена, А. И. Каминки, В. Д. Набокова и др.
Публикации Струве в 1921 г.
35. «Русская молва», российская ежедневная газета, орган
«прогрессистов» и правых кадетов. Выпускалась в Санкт-
Петербурге с 9 декабря 1912 по 20 августа 1913 г. Всего
вышло 247 номеров газеты. Издатель — Д. Д. Протопопов.
Редактор — А. В. Тыркова-Вильямс. Струве руководил
экономическим отделом газеты.
36. «Русская мысль», ежемесячный литературно-политический
журнал, издававшийся в Москве с 1880 до 1918. Издатель
(до 1905) В. М. Лавров, в 1905-1906 - В. А. Гольцев, с
1908 — П. Б. Струве; редактировали журнал С. А. Юрьев,
В. А. Гольцев (с 1885), после смерти Гольцева (в 1906) —
П. Б. Струве. Также в редактировании журнала принимали
участие M. Н. Ремизов, А. П. Чехов, А. А. Кизеветтер.
Издавался в Москве в 1880—1918 гг. Публикации Струве в 1896—
1907, 1909-1917 гг.
37. «Русская мысль», ежемесячное
литературно-политическое издание. Эмигрантский журнал, издававшийся в
Софии, Праге, Берлине, Париже в 1921 — 1927 гг. под редакцией
П. Б. Струве.
38. «Русская свобода», еженедельник. Издавался в
Петрограде в 1917 г. H. Н. Львовым, В. А. Маклаковым, П. Б. Струве.
39. «Русская школа», ежемесячный общепедагогический
журнал. С 1890 г. первым издателем и редактором журнала
«Русская школа» был российский педагог и историк Я. Г. Гуре-
вич. Первые статьи Струве в 1890—1893 гг.

Библиография 307
40. «Русские ведомости», газета. Издавалась в Москве в
1863—1918 гг., с 1905 г. — орган кадетской партии. Публикации
Струве в 1890, 1905-1907 гг.
41. «Русский листок», ежедневная газета, преобразованная в
1890 г. из «Русского Справочного Листка», возникшего в 1889 г.
Выходила в Москве. Публикации Струве в 1918-1919 гг.
42. «Самарский вестник», ежедневное издание,
переименованное в 1893 г. из «Самарского листка» и выходившее в
Самаре сначала ежедневно, с 1887 г. 3 раза в неделю, а с 1894 г.
снова ежедневно. Публикация Струве в 1897 г.
43. «Свобода и культура», см. «Полярная звезда».
Публикации Струве в 1906 г.
44. «Северная жизнь», газета. Публикации Струве в 1919 г.
45. «Северный курьер», газета. Публикации Струве в 1899 г.
46. «Слово», ежедневная газета. Издавалась в Петербурге в
1905-1908 гг. Публикации Струве в 1907-1908 гг.
47. «Современная жизнь», газета. Публикации Струве в 1919 г.
48. «Товарищ», газета конституционных демократов.
Публикации Струве в 1909 г.
49. «Труды Императорского Вольного Экономического
Общества», периодическое печатное издание, выходившее в
Санкт-Петербурге под патронажем Вольного экономического
общества (ВЭО). Публикации Струве в 1896—1897, 1909 гг.
50. «Утро России», дореволюционная ежедневная газета,
основанная братьями Рябушинскими, печатный орган торгово-
промышленных кругов. Публикация Струве в 1910 г.
51. «Экономический вестник», журнал. Публикации Струве
в 1913, 1923-1924 гг.
52. «Экономические записки», еженедельное прибавление
к «Трудам Императорского вольного экономического
общества». Публикации Струве в 1921 — 1922 гг.
53. «The Russian Review», периодическое
междисциплинарное издание, посвященное истории и культуре России.
Публикации Струве в 1912—1913 гг.
54. «The Slavonic Review». Публикации Струве в 1922—
1924, 1934 гг.

308 Библиография
Работы о жизни и творчестве П. Б. Струве
1. Ананьев О. В. Петр Бернгардович Струве: жизнь, борьба,
творчество. 2-е изд. СПб., 2009.
2. Ананьев О. В., Ермичев А. А. Дуализм и системность
исторического процесса у П. Б. Струве // Российская социология.
СПб.: СПб. ун-т, 1993.
З.Афанасьев М. П. Либеральная экономика Петра
Струве//Вопросы экономики. 1994. № 12.
4. Балуев Б. П. П. Б. Струве как историк (к постановке
проблемы)//Отечественная история. 2001. № 2.
5. Белов С. В. История одной «дружбы» (В. И. Ленин и
П.Б.Струве). СПб., 2005.
6. Березовая П. Г. Веховское направление в российском
либерализме // Либеральная модель общественного
переустройства России на рубеже XIX—XX веков. М.: РГГУ,
1994.
7. Берлин П. Страницы прошлого: памяти П. Б. Струве //
Новое русское слово. № 12187. 1945. 9 сентября.
8. Борман А. Из воспоминаний о П. Б. Струве // Новое
русское слово. 1969. 8 сентября.
9. Братство Святой Софии: Материалы и документы. 1923—
1939 / сост. Н. А. Струве. М.; Париж: Русский путь; YMCA-
Press, 2000.
10. Валентинов Н. Из прошлого: П. Б. Струве о Ленине //
Социалистический вестник. 1954. № 8—9(673—674). С. 169—
172.
11. Вандалковская M. F. П. Б. Струве и его «Дневник
политика». Вступительная статья //Дневник политика (1925—1935).
М.: Русский путь; Париж: YMCA-Press, 2004. С. 7-13.
12. Витенберг Б. М. По направлению к Струве (Обзор книг
о П. Б. Струве). Новое литературное обозрение. М., 2004.
№67.
13. Вишняк М. Возрождение//Современные записки. 1925.
№25. С. 392-415.

Библиография 309
14. Воден А. М. На заре «легального марксизма» //
Летописи марксизма. 1927. № 3. С. 67-82; 1927. № 4. С. 87-
96.
15. Водов С. Петр Бернгардович Струве // Студенческие
годы (Прага). 1925. № 1/18. С. 33-35.
16. Войцеховский С. Л. П. Б. Струве в Варшаве //
Возрождение (Париж). 1950. №9. С. 139-149.
17. Выдающийся мыслитель «серебряного века»:
Обсуждение за круглым столом редакции «Вестника РАН»
творческого наследия академика П. Б. Струве // Вестник РАН. 1992.
№ 10.
18. Гайденко П. П. Под знаком меры. Либеральный
консерватизм П. Б. Струве // Вопросы философии. 1992. № 12.
[Републикация в кн. Гайденко П. П. Владимир Соловьев и
философия Серебряного века. М.: Прогресс-Традиция, 2001.
С. 437-454].
19. Гапоненков А. А. Журнал «Русская Мысль» 1907—
1918 гг. Редакционная программа, литературно-философский
контекст. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2004.
20. Гнатюк О. Л. П. Б. Струве как социальный мыслитель.
СПб., 1998.
21. Гнатюк О. Л. Был ли П. Струве националистом? К
вопросу о его понимании «нации», национального
либерализма, национализма и «украинского вопроса» // Клио. 1998.
№3(6).
22. Гнатюк О. Л. П. Б. Струве: библиография печатных
работ и исследований о его творчестве // Вече. Альманах русской
философии и культуры. Вып. 11. СПб.: Изд-во СПб. ун-та,
1998.
23. Головин Я. Б. Философские и социальные воззрения
П. Б. Струве: Дис.... канд. филос. наук. М., 2001.
24. Гофштеттер И. А. Доктринеры капитализма: по поводу
книги г. Струве. СПб., 1895.
25. Даватц В. К. Правда о Струве: Опыт одной биографии.
Белград, 1934.

310 Библиография
26. Дмитриев А. Л. Экономические воззрения П. Б. Струве:
Дис.... канд. эконом, наук. СПб., 1998.
27. Дмитриев А. Л. Эмигрантский диспут П. Б. Струве и
А. Д. Билимовича // Истоки: из опыта изучения экономики как
структуры и процесса. М., 2007.
28. Дьякова Е. А. «Стыдно любить "свое"»: А. А. Блок и
«Лига русской культуры» П. Б. Струве // Начало: сб. работ
молодых ученых. М.: Наследие, 1990. С. 188—204.
29. Дьяконов М., Лаппо-Данилевский А., Успенский Ф.
Записка об ученых трудах П. Б. Струве (1917)// V-e
приложение к протоколу VI заседания Общего Собрания Академии
Наук 15 апреля 1917 года (к пр. 147) [Санкт-Петербург] //
Дмитриев А. Л. Экономические воззрения П. Б. Струве.
С. 99-101.
30. Ермичев А. А. П. Б. Струве и русский духовный
ренессанс // Вече: Альманах русской философии и культуры. Вып. 3.
СПб., 1995.
31.Желнов М. В. Философские идеи «поздних» П. Струве
и Ф. Дана в России наших дней // Российская
государственность: тысячелетний опыт. М.: Унив. гум. лицей, 1999.
32. Жуков В. Н. Идеи либерального консерватизма П. Б.
Струве. Вступительная статья // Patriotica: Политика, культура,
религия, социализм. М.: Республика, 1997. С. 3-10.
33. Жуков В. Н. Струве П. Б. // Русская философия:
Словарь / под общ. ред. М. Маслина. М.: ТЕРРА-Книжный клуб;
Республика, 1999. С. 491-493.
34. Жукова О. А. Идеи П. Б. Струве и современная Россия //
Национальные интересы. 2011. № 1.
35. Жукова О. А. Либерализм как культурный проект:
интеллектуальное наследие П. Б. Струве в контексте российской
современности // Сергей Андреевич Муромцев —
председатель первой Государственной Думы: политик, ученый,
педагог. Сб. науч. ст. Орел: Издатель Александр Воробьев, 2010.
С. 184-194.
36. Жукова О. А. Либерально-культурный проект П. Б.
Струве и реалии современной России // Вопросы культурологии.
2010. № 12.

Библиография 311
37. Задорожнюк И. Е. П. Б. Струве: три малоизвестные
работы // Социологические исследования. 1998. № 4.
38. Зайцев К. П. Б. Струве // Студенческие годы (Прага).
1925. №2/19. С. 13-15.
39. Зайцев К. И. О Витте, Столыпине и Николае II (по
поводу очерка П. Б. Струве «Витте и Столыпин»)// Россия и
Славянство. Прага, 1931. № 128.
40. Зернов H. М. К 100-летию со дня рождения П. Б.
Струве // Вестник РСХД. 1970. №1/2.
41. Зотова 3. М. П. Б. Струве // Вопросы истории. 1993.
№8.
42. Иванцова О. К. Философия либерального
консерватизма: П. Б. Струве (опыт историко-философского анализа): Дис.
... канд. филос. наук. М., 2004.
43. Игумен Константин (Зайцев). Церковь и мир: Петр
Струве // Русская жизнь. (Сан-Франциско). 1951. 30 июня. № 124.
44. Ижболдин Б. С. П. Б. Струве как экономист // Новый
журнал. Нью-Йорк, 1944. № 9. С. 349-357.
45. Испытание революцией и контрреволюцией:
переписка П. Б. Струве и С. Л. Франка (1922-1925) / предисл.
Н. С. Плотникова; публ. М. А. Колерова и Ф. Буббайера;
примеч. M А. Колерова // Вопросы философии. 1993. № 2.
46. Казнина О. Газета П. Б. Струве «Возрождение»: к
вопросу о независимости печатного слова в эмиграции //
Периодическая печать российской эмиграции. 1927-2000 / под ред.
Ю. А. Полякова и О. В. Будницкого. М., 2009.
47. Кантор В. К. Петр Струве: Великая Россия, или Утопия,
так и не ставшая реальностью // Вестник русской
христианской гуманитарной академии. 2010. Т. 11. Вып. 4. С. 161 —
178.
48. Кара-Мурза А. А. Петр Бернгардович Струве и Михаил
Андреевич Осоргин: два лика русского либерализма //
Интеллектуальные портреты: Очерки о русских политических
мыслителях XIX-XX вв. Вып. 1.М.:ИФ РАН, 2006. С. 126-132.
[Републикация в кн. Кара-Мурза А. А. Свобода и порядок.
М.: Московская школа политических исследований, 2009.
С. 240-247].

312 Библиография
49. Колеров M. А. П. Б. Струве // Русская философия.
Малый энциклопедический словарь. М., 1995.
50. Колеров М. А. П. Б. Струве // Русское зарубежье.
Золотая книга эмиграции. Первая треть XX века.
Энциклопедический биографический словарь. М., 1997.
51. Колеров М. А. П. Б. Струве и русский марксизм: 1888—
1902. Опыт политической биографии: Дис. ... канд. ист. наук.
М., 1992.
52. Колеров М. А. Выдающийся мыслитель
«серебряного века»: Обсуждение за круглым столом редакции «Вестника
РАН» творческого наследия академика П. Б. Струве //
Вестник РАН. 1992. № 10.
53. Колеров М. А. Не мир, но меч. Русская религиозно-
философская печать от «Проблем идеализма» до «Вех».
1902-1909. СПб., 1996.
54. Колеров М. А. Русские писатели и «Русская мысль»
(1921 — 1923). Новые материалы //Минувшее: Исторический
альманах. М.: Феникс, 1996.
55. Колеров М. А. Юношеский дневник П. Б. Струве
( 1884) // Исследования по истории русской мысли. 8.
Ежегодник за 2006/2007 год. М., 2009.
56. Колеров М. А., Плотников Н. С. Творческий путь
П. Б. Струве // Вопросы философии. 1992. № 12.
57. Кондакова И. А. «Он не был бунтарем... » П. Б. Струве:
Библиография // Советская библиография. 1991. № 6.
58. Консерватизм и либерализм: созвучия и диссонансы
(к 125-летию со дня рождения П. Б. Струве): Материалы
международной научной конференции. 24—26 мая 1995. Пермь,
1996.
59. Кускова Е. Страницы прошлого: П. Б. Струве // Новое
русское слово. 1945. 21 октября. № 12229. С. 2.
60. Ленин В. И. Экономическое содержание народничества и
критика его в книге г. Струве. ПСС. 5-е изд. Т 1. С. 347—544.
61. Локтева О. К. Политический семинар П. Б. Струве
(Прага, 1924)//Исследования по истории русской мысли. [2].
Ежегодник за 1998 год. М., 1998.

Библиография 313
62. Луначарский А. В. Три кадета (Струве, Милюков, Роди-
чев). СПб., 1907.
63. Мейер Г. «Возрождение» и Белая идея (к 30-летию
со дня основания «Возрождения») // Возрождение. 1955.
№ 42-44.
64. Николаевский Б. И. П. Б. Струве, 1870—1944 // Новый
журнал. 1945. № 10. С. 306-328.
65. Новиков А. И. Проблема возрождения России в
социально-философской концепции П. Струве //
Возрождение культуры России: истоки и современность. СПб.:
Знание, 1993.
66. Новые материалы к истории полемики С. Л. Франка и
П. Б. Струве ( 1921-1922) / публ. М. А. Колерова // Россия и
реформы. М., 1995. Вып. 3. С. 159-165.
67. Осипов Н. П. Б. Струве в советской исторической
литературе // Новое русское слово. 1962. 8 июля.
68. Пайпс Р. Струве: левый либерал. 1870—1905. Т. 1 / пер.
А. Цуканова. М.: Московская школа политических
исследований, 2001.
69. Пайпс Р. Струве: правый либерал. 1905—1944. Т. 2/пер.
А. Захарова. М.: Московская школа политических
исследований, 2001.
70. Пайпс Р. Теория капиталистического развития П. Б.
Струве // Экономическая школа. 1998. Вып. 4.
71. Петр Бернгардович Струве и современная Россия. СПб.,
1992.
72. Пивоваров Ю. С. К характеристике политико-правовых
взглядов П. Б. Струве // Право и идеология: проблемы
исторических взаимосвязей. Сб. научных трудов. М.: МЮИ, 1991.
73. Плеханов Г. В. Г-н Струве в роли критика Марксовой
теории общественного развития // Сочинения. Т. XI. М. С. 141—272.
74. Плотников Н. С. Политическая философия П. Б.
Струве // Отечественная философия: опыт, проблемы, ориентиры
исследования. М., 1992. Вып. 7.
75. Полторацкий Н. П. Б. Струве как политический
мыслитель. Лондон; Канада: Заря, 1981.

314 Библиография
76. Пономарева M. А. П. Б. Струве в эмиграции: Развитие
концепции либерального консерватизма: Дис. ... канд. ист.
наук. Ростов-на-Дону, 2004.
77. Пономарева М. А. Современная историографическая
традиция освещения политической модели П. Б. Струве (по
поводу оценок Р. Пайпса) // Экономические и
институциональные исследования: Альманах научных трудов. Вып. 3(11).
Ростов н/Д: Изд-во Рост, ун-та, 2004.
78. Рубинский Н. Русский Белград до войны: к 7-летию со
дня смерти П. Б. Струве // Русская мысль. 7 февраля 1951 —
28 февраля 1951.
79. Руткевич Н. А. Русский либерализм в эмиграции:
социально-философский анализ творчества П. Б. Струве и
П. Н. Милюкова. М.: Радио и связь, 2002.
80. Рябова Т. Н. П. Б. Струве — политик и историк //
Проблемы социально-политической истории и исторической науки.
Брянск, 1995.
81. Сборник статей, посвященных Петру Бернгардовичу
Струве. Прага, 1925.
82. Секиринский С. С. Петр Бернгардович Струве:
«Соединить здоровое патриотическое чувство с гражданскими
освободительными стремлениями...» // Российский либерализм: идеи
и люди. 2-е изд., испр. и доп. / под общ. ред. А. А. Кара-Мурзы.
М.: Новое издательство, 2007. С. 449—455.
83. Селезнева Л. В. Судьба России и вариант Струве //
Исследования по консерватизму. Вып. 3. Консерватизм и
либерализм: созвучие и диссонансы. Пермь, 1996.
84. Смагина С. М. Проблема революции и власти в
работах П. Б. Струве 20-х* гг. // Либеральный консерватизм:
история и современность. Материалы Всероссийской научно-
практической конференции. М.: РОССПЭН, 2001.
85. Струве Г. П. Из архива П. Б. Струве // Возрождение.
1971. №231. С. 108-115.
86. Струве Г. П. К 100-летию со дня рождения П. Б.
Струве // Записки русской академической группы в США. Т. III.
Нью-Йорк, 1969. С. 125-152.

Библиография 315
87. Струве П. Б. К 50-летию окончания гражданской войны
на Юге России//Мосты. 1970. № 15. С. 413-427.
88. Струве Г. П. Страницы из истории зарубежной печати:
Начало газеты «Возрождение» // Мосты. 1959. № 3. С. 374—
392.
89. Струве Г. П. Из не столь давнего прошлого // Русская
мысль. 1960. 28 апреля.
90. Струве Г. П. П. Б. Струве и Н. А. Бердяев // Русская
мысль. 1967. 30 ноября.
91. Струве Г. П. П. Б. Струве о смысле русской революции:
Три письма к Е. Д. Кусковой // Мосты. К 50-летию русской
революции. Мюнхен, 1967. С. 200—220.
92. Струве Г. П. Переписка И. А. Бунина и П. Б. Струве.
Записки русской академической группы в США. Нью-Йорк,
1968.
93. Струве Г. П. С. Л. Франк и П. Б. Струве: главные этапы
их дружбы // Сборник памяти Семена Людвиговича Франка.
Мюнхен, 1954. С. 49-66.
94. Струве Н. А. Мой дед П. Б. Струве //Дневник политика
(1925-1935). М.: Русский путь; Париж: YMCA-Press, 2004.
С. 3-6.
95. Суптело А. В. «Возрождение» и либеральный
консерватизм П. Б. Струве // Гуманитарные знания. Серия
«Преемственность»: Ежегодник. Вып. 2. Сборник науч. трудов. Кн. 1.
Историческое наследие. Омск: Изд-во ОмГПУ, 1998.
96. Толстой Л. Н. По поводу статьи Струве. Полное
собрание сочинений. Т. 38. М., 1936. С. 336-340.
97. Татарникова С. Н. «Философ в политике»: заметки о
П. Б. Струве // Вестник Московск. ун-та. Сер. 7. 1991. № 4.
С. 64-74.
98. Троцкий Л. Господин Петр Струве в политике. СПб.,
1906.
99. Флоровский Г. Письмо П. Б. Струве о евразийстве //
Флоровский Г. Из прошлого русской мысли. М.: АГРАФ,
1998.

316 Библиография
100. Франк С. Л. Биография П. Б. Струве. Нью-Йорк: Изд-
во им. Чехова, 1956.
101. Франк С. Л. Воспоминания о П. Б. Струве //
Непрочитанное... Статьи, письма, воспоминания / сост. и предисл.
А. А. Гапоненкова и Ю. П. Сенокосова. М.: Московская школа
политических исследований, 2001.
102. Храшковский А. В. Петр Бернгардович Струве.
Вступительная статья // Patriotica. Россия. Родина. Чужбина. Сб.
статей. СПб., 2000. С. 321-349.
103. Цуриков Н. Петр Бернгардович Струве:
Воспоминания // Возрождение. 1953. № 28. С. 79-96.
104. Шацилло К. Ф. Русский либерализм накануне
революции 1905—1907 гг.: Организация, программа, тактика. М.,
1985.
105. Gaydenko P. Struve: la religione délia libella // Lettera
internationale. 1990. № 25.
106. Pipes R. Struve. Liberal in the Left, 1870-1905.
Cambridge, Mass., 1970.
107. Pipes R. Struve. Liberal in the Right, 1905-1944.
Cambridge, Mass.; London, England: Harvard University Press,
1980.
108. Schakhovskoy D. Les Struve: Monographie généalogique //
La Russie en devenir: En hommage a Nikita Struve. Paris, 2002.
P. 204-205.

Именной указатель
Абаза А. А. - 52
Аксаков И. С. - 85, 95, 99, 107,
108, ПО, 130, 131, 162-165
Аксаков К. С - 163
Аксаков С. Т. - 162
АладьинА. Ф. - 146, 148
Александр I - 45
Александр II - 54, 55, 63
Александр III - 53, 111, 167
Алексеев М. В. -52, 151, 161,
162
Алексей, царевич — 108
Ананьев О. В. - 35, 75, 87, 307,
308
Андрей,архиепископ Уфимский
-216
Аникин С. В. - 148
Анна Иоанновна - 30, 62, 267
Антощенко А. В. - 76
Аристотель - 232
Арсеньев К. К. - 95
Аскольдов С. А. -300,301
Асоян Ю - 202
Афанасьев М. П. - 75, 87, 308
Ахматова А. — 37
Бакунин М. — 133, 134
Балуев Б. П. - 308
БахметевБ. А. - 186,202
Беме Я. - 245
Белинский В. Г. -91, 133,287
Белов С. В. - 75, 308
Белый А. - 36, 202
Бельтов Н. - 241
Бердяев H.A.- 15,22,31,32,
34, 38, 74, 78, 80, 83, 86, 94,
99, 104, 121, 122, 133, 135,
136, 197,202,213,216,217,
226,234,236,237,240,241,
243, 244, 253, 266, 268, 274,
300,301,305
Березовая П. Г. — 308
Берлин П. - 308
БернадотЖ.-Б.Ж. - 189
Бернштейн Э.
(Bernstein Е.)-75, 86,237,
288, 289
Бисмарк О., фон- 7, 58, 114,
173, 175,211,243,260
Блок А. А. -29,36,206,217
Бойков В. В. — 76
Болотников И. И. - 220
БональдЛ., де — 245
Борман А. - 167, 168, 298,308
Бруцкус Б. — 219
Брюсов В. Я. -76,213
БуббайерФ. -225,311
Будницкий О. В. -77, 186,311

318 Именной указатель
Булгаков С. Н. - 15, 26, 76,80,
86,99,133,209,213,217,219,
234,236,253,300,301,305
Бунге Н. X. - 45, 52
Бунин И. А. - 46, 120,206,214
Бурцев В. Л. -302
Вагнер Р. -211
Валентинов Н. - 308
Вандалковская М. Г. - 12, 43,
210,218,301,308,324
Вандаль A. (Vandal А.)~ 186, 187
Василий III - 62
ВеберМ.-76,239,248,291
ВейдлеВ. -99, 108
Вернадский В. И. - 89, 95
ВизерФр.,фон -229
Вильгельм I — 7, 58, 243
Винавер M. М. - 303
Витенберг Б. М. -74,308
Витте С. Ю. - 45, 46, 52, 56,
57,242,258,261
Виттрам Р. - 262
Вишняк М. В. -51,214, 308
Влади н А. - 12
Воден А. М. - 79, 80, 308
Водов С. - 308
Войцеховский С. Л. — 308
Волошин М. А. - 140, 151,213
Вольтер-64, 135,204
Воронцов В. В. - 283, 284, 293
Воронцов-Дашков И. И. — 45
Ворошилов К. Е. - 188
Врангель П. Н. - 52, 86, 89,
162,221,298
Вяземский П. А. - 14, 45, 46,
168
Гаврилов Ю. П. - 37
Гайденко П. П. (Gaydenko Р.) —
10,77, 132,234,309,316,
324
Гамбетт-51, 193
Гамбург Г. М. - 75
ГанелинРШ. - 150
ГапонГ.А. - 146, 148-151, 153
Гапоненков А. А. - 77', 78, 202,
213,226,309,315,324
Гартман Н. — 244
Гаршин В. М. - 95
Гегель Г.-93,211,228,237,
240, 245, 247, 288
ГейденП.А. - 143-145, 158
Георгиевский А. И. - 204
Герасимов А. В. — 148
Герцен А. И. -9,55,91,95,
166,206
Герценштейн М. Я. - 143, 158
Гершензон М. О. - 26, 206, 300
Гессен В. М. - 305
Гессен И. В. - 304-306
Гете И. В. -32, 114, 134,211
ГинсГ. К.-81
Гиппиус З.Н.- 151,206,278
Гиппократ — 256
Гитлер А. - 17, 40, 42, 180, 230,
276-278
Гладстон — 146, 261
Гнатюк О. Л. - 75, 78, 309
Гоголь Н. В. - 32, 168
Голицын Д. М. - 30,62,70
Головин Я. Б. - 309
Гольцев В. А. — 306
Гордон А. В. -201
Горький М. - 148,206
Гофман Э. — 32
Гофштеттер И. А. — 309
Градовский А. Д. — 45, 95
Гревс И. М.-95,217
Гредескул Н. А. — 136
Грот К. К. - 52
ГукасовА. О. - 15,229,274,
298, 303
Гумбольдт В., фон - 211
Гумплович Л. — 6
Гуревич Я. Г - 306
Гучков А. И. -54, 76,243

Именной указатель 319
Даватц В. К. - 309
Даниельсон Н. Ф. - 283, 284,
287, 293
Дарвин Ч. - 245
ДесэЛ. - 178
ДехиоЛ.-265
Дизраэли Б. — 146
Дмитриев А. Л. - 74, 75, 87, 93,
309,310
Дмитриев В. К. — 73
Достоевский Ф. М. — 15, 40, 95,
108, 163, 168,206,228,246
ДугинА. Г.-221
Дьякова Е. А. -216, 309
Дьяконов М. -93,310
Екатерина II — 45, 54, 55
Ермичев А. А. - 226, 308, 310
ЖелновМ. В. -310
ЖилкинИ. В. - 148
Жуков В. Н. - 75, 204, 302, 310
Жукова О. А.- 12,74,98, 131,
294,300,310,324
Жуковский Д. Е. -301
ЗадорожнюкИ. Е. - 41, 310
Зайцев К. И. (архимандрит
Константин)-73, 97, 306,
310,311
ЗаксБ. - 180, 181
Засулич В. И. - 138, 156
Зензинов В. М. - 230
Зеньковский В. В. - 78
Зернов H. М. - 78
Зернова Р. А. - 91
Зиммель Г. - 287
Зиновьев Г Е. — 68
Зорге Р. - 282
Зотова З.М. -77, 311
Зыхович П. — 75
Ибсен Г.-207,216
Иван IV Грозный - 59, 62, 124,
276
Иванов В. - 32, 202, 300
ИванцоваО. К.-75, 311
ИжболдинБ. С.-77,96, 311
Изгоев А. С. - 38, 80, 86, 93,
187,217,300
Ильин И. А.-84,99, 100,213,
221,228
Иоганн Баптист, эрцгерцог - 178
Иорданский Н. И. - 304
КазнинаО.-77, 311
КалединА.М.- 151, 161, 162
Калита И. - 108
Каменев Л. Б. — 68
Каминка А. И. - 228
Кант И. - 204, 211, 240, 246,248
Кантор В. К. - 9, 12, 18, 122,
136,311,324
Карамзин H. М. - 45, 84
Кара-Мурза А. А. - 12, 99, 130,
131,311,314,324
КареевН. И- 172, 174
КарлейльТ. - 212
Карсавин Л. П. - 202, 227
КарташевА. В. -216,302
Катков M. Н. - 137
Каутский К. (Kautsky К.) - 76,
86, 288
Кен О. Н. - 200
КеннанД. -263
Кизеветтер А. А. - 77, 296,
306
Кистяковский Б. А. — 80, 89,
239,249, 300
Классон Р. Э. - 156
Клейменова С. В. - 77, 213
Клемансо Ж. Б. — 51
Ключевский В. О. - 108-110,
118
Ключников Ю. В. - 80
Козлов А. А. - 240

320 Именной указатель
Колеров М. А. - 38, 39, 73,
74,76,77,85,90,225,301,
311-313,324
Колчак А. В. -52, 161, 162
Кондакова И. А. -78, 312
Кондратьева Т. - 182,201
КонтО.-210,245
Корнилов Л. Г-52, 151, 152,
160-162, 176, 179, 180,
187
Короленко В. Г. -89, 171
Корсаков П. А. - 143, 144, 148
Котляревский С. А. - 80, 217,
300, 305
Краснов П. Н. - 181
Кривошеий А. В. - 76
Крупская Н. К. - 158
Куликов С. В. — 76
Кускова Е. Д.- 149,312
КутеповА. П. - 162
Лавров В. М. - 306
Лазаревский Н. И. — 305
ЛамаркЖ.-Б. -37,38
Ландау Г. А. - 228
Лаппо-Данилевский А. С. - 93,
301,310
Ленин (Ульянов) В. И. — 9, 6,
19-21,23,30,34,36,37,
42,62,86,98, 138, 145, 148,
155-158, 180, 181,219,
221-223,236,243,270,284,
287,293,295,304,312 ■,.
Леонтьев К. Н. - 9, 23
Лихачев Д. С. - 118
Локтева О. К. -75,312
Лосский Н. О. - 78, 99, 231, 232
Луначарский А. В. — 312
Лутохин Д. - 91
Львов H.H.- 159,216,306
Люкс Л. -253, 325
МакдональдД. Р. — 48
Маклаков В. А. - 43, 47, 70, 71,
186, 187,209,214,216,242,
298, 306
Маколей Т. Б. - 292
Максимова В. А. — 76
Малафеев А. - 202
Мандельштам О. Э. - 37, 38
Манн Т. - 36
МанфредА. 3.-200, 201
Маркс К. - 34, 92, 93, 157,
236-240, 244, 245-247, 276,
281,283,285,286,288-291
Мартен С. — 245
Маяковский В. В. - 33
МейерГ.-312
МеласП. - 178
МельгуновС. П. - 130, 156,
301,302
Менделеев Д. И. -88,204
Меньшиков А. С. - 134
Меньшиков М. О. - 172, 173,
175, 176
Мережковский Д. С. - 101, 151,
200,206,213,216,234,304
МестрЖ.,де - 245
Мильтон Д. -292
Милюков П. Н. -51,242
Минор О. С. - 51
Михайлова А. Н. — 76
Михайловский Н. К. - 94,95, 206
Молчанов А. Н. - 107
Мордвинов Н. С. - 45
Моро Ж. В.- 178
Муравьеве. Н.-32,217,301
Муссолини Б. - 180, 276
Набоков В. Д. - 303, 305, 306
Надсон С. Я. - 95
Наполеон I Бонапарт — 51,
172-182, 185-189, 192,
193, 198-201
Наполеон III - 174
НарбутА. Н.-78

Именной указатель 321
Неволин К. А — 7
Некрасов Н. — 206
Никитина Е. П. — 77
Николаевский Б. И. - 77, 312
Николай II - 7, 53, 55, 58, 111,
144,167
Николай Николаевич,
вел. кн. - 15
Никон, патриарх - 124
Ницше Ф.-211
Новгородцев П. И. - 76,80, 177,
217,239,244,249,301,305
Новиков Н. И.- 133
Новикова. И.-312
Оболенская С. В. - 200
Оболенский В. А. — 13
Ольденбург С. Ф. - 95, 217,
301
Ортега-и-ГассетХ. — 31
Осипов Н. -313
Острогорский В. П. — 304
Павлов Д. Б. - 77
ПайпсР (Pipes R.)- 10, 17,21,
22,27-29,74,75,84, 130,
131, 149, 151, 164, 165, 167,
168,211,222,276,277,289,
313,325
Парето В. - 229
Пастернак Б. - 37
Пейль В. А. - 275
Петр I Великий - 25, 30, 45, 54,
55,59,70,95, 103, 108, 135,
169, 173, 179,254,279
Петр II - 267
Петражицкий Л. И. — 43, 305
Петрашевский М. В. — 287
Петрункевич И. И. - 136
Пивоваров Ю. С. - 313
ПилсудскийЮ. - 180, 187
Писарев Д. И. -287
Плеве В. К. - 258, 259, 296
Плеханов Г. В. -81, 156, 172,
236,241,288,293,304,
313
Плотников Н. С. - 75-77, 85,
225,311,312
Повилайтис В. И. — 194
Покровский И. А. -32, 301
Полторацкий Н. — 313
Поляков А. П. - 74, 204, 302
Поляков Ю. А. -77, 311
Пономарева М. А. — 313
Попкова H.A.-77,213
Поссе В. А. - 303
ПотоловС. И. - 150
Потресов А. Н. - 76, 77
Прокопович С. Н. - 149, 150,
219
Проппер С. М. - 302
Протопопов Д. Д. - 306
Пуанкаре Р. - 48, 51
Пугачев Е. - 220, 255
Пушкин А. С. -9, 14,45,84,
95, 108, 134-136, 167-169,
204, 228, 235, 252, 268
Радищев А. Н. - 133-136
Рахманинов С. В. - 16
Ремизов M. Н. - 306
РескинД. -212
Риккерт Г. — 239
Риль А. - 289, 290
Родзянко М. В. - 216
РозановВ. В. - 11,28,76,
234
Розен М. А. -251
РоманенкоА.Д.-74,302
Романовы, династия - 30, 265
Ростовцев М. И. — 217
Ростовцев Я. — 55
РубинскийН. -313
Руднев В. В. -51
РуткевичН.А.-26, 314
Рябова Т.Н. -314

322 Именной указатель
Савинков Б. В. - 148, 151-155
Савицкий П. Н. - 38, 80, 86,
219,221,275
Савченко M. М. - 74, 75, 302
Салтыков-Щедрин M. Е. — 95,
206
Свенцицкий В. П. — 216
Святополк-Мирский Д. П. —
91
Секиринский С. С. — 171, 314,
325
Селезнева Л. В. - 314
Сенковский О. И. — 214
Сенокосов Ю. П. - 78, 225,
202,315
Сен-Симон А. — 245
Сили(5ее!еу)Д. Р. -212
Синявский А. — 34
СкорерП.-231
Скотт В.- 106
Смагина С. М. — 314
Смирдин А. Ф. - 214
Солженицын А. И. — 219
Соловьев В. С. - 9, 83, 89, 90,
240,246
Соловьев С. М. — 45, 46
СорельЖ. - 256
Сорокин П. -43,219
Сперанский M. М. — 45, 55, 56
Сталин И. В. - 40, 42, 68, 184,
186, 188,200,223,230,277
Стасюлевич M. М. - 303
Степун Ф. А. - 9, 31, 32, 34, 99,
118, 121, 122
Столыпин П. А. - 6—8, 13, è
21-23,25,29,40,45,46,
56-58,63,95, 105, 175, 198,
208-210,220,242,243,258,
296
Струве Ал. П. - 11,295
Струве Ар. П. - 11,296
Струве Г. П.- 10, 11,74,295,
298,302,314,315
Струве К. П. - 11
Струве Л. П. - 11
Струве Ник. А. - 10, 13,74,
210,218,301,308,315,325
Струве Н. А. (Герд Нина) — 11,
231,295,299
Суптело А. В. — 315
Суханов H.H.- 30, 31,36
Тарле Е. В. - 200
Татарникова С. Н. — 315
Теодорович И. А. — 243
Тимашев Н. С. — 43
Толстой Д. А. - 204
Толстой Л. Н. - 9, 23, 75, 95,
204-206,213,216,235,246,
315
Троцкий Л. - 68, 184, 186, 187,
315
Трубецкой Г. Н. - 80,84, 217, 301
Трубецкой Е. Н. - 80, 84, 99,
217,262,301
Туган-Барановский М. И. — 89,
287, 305
Тургенев И. С. - 114,206
Тыркова-Вильямс А. В. — 167,
209,306
ТьерА. - 198
Тютчев Ф. И. - 247
Успенский Г. - 206
Успенский Ф. -93,310
Устрялов Н. В. - 80
Фасмер М. - 228
Федотов Г. - 99, 264, 266
Фейербах Л. А. -93,240
Фет А. А. - 158
Филиппов M. М. — 304
Философов Д. В. - 216, 304
Фихте И. Г. -89,211,240,243
Флоренский П. А. - 32, 33, 99,
202, 234

Именной указатель 323
Флоровский Г. В. - 12,41,78,
99,315
Фольмар Г. - 289
Франк Н. С.-231
Франк С. Л.-9, 10, 15, 17-20,
36, 38-40, 42, 43, 46, 76-78,
80,86,99, 105, 106, 110, 111,
123, 126, 133, 137, 138, 142,
143,202-204,206,213,217,
225-233,240-243,251,253,
266, 268, 273, 274, 276-278,
296,300,301,305,315
Фридрих II Великий — 55, 173,
179
Фурманов Д. А. - 181
Хавкин Б. Л. - 278
Ходасевич В. — 151
Храшковский А. В. — 74, 315
Цветаева М. И. - 180, 181,214
Цезарь Г Ю. - 181
Церетели И. — 265
Цуриков Н. А. - 66, 73, 125,315
Чаадаев П. Я. - 9, 133,206
Чайковский Н. В. - 152
Челноков М. В. - 209
Чернов В. М. - 148
Чернышевский Н. Г. - 133, 215,
216
Черчилль У. - 17
Чехов А. П. -206,306
Чичерин Б. Н. - 14,23,45,46,
95, 107, 165-167,220,240
ЧупровА. А. -91,93
Чусов А. — 76
ШахановаА. Н. -74,210,218,
301
ШациллоК. Ф. -73,315
Шевырин В. М. - 145
Шекспир У. - 204
Шеллинг Ф.-240,245
ШелохаевВ. В. - 171
Шестов Л. -228
Шиллер И.-211
Шипов Д. Н. -45, 147
Шмелев И.-214
Штаммлер Р. - 239
Штейн Г. Ф. К., фон - 55
Шульгин В. В. -217
Эллис — 32
Энгельс Ф. - 86, 92, 236, 285,
288
ЭрнВ.Ф.-216
ЭртельА. И. -244
Югов А.-219
ЮркевичП.Д. -215, 246
Юрьев С. А. - 306
Яковлев-Богучарский В. Я. - 149
Mehl А. - 290
Pickhan G. - 262
Schakhovskoy D. - 316
WeslingM.W. - 171

Сведения об авторах
Вандал ковская Маргарита Георгиевна (Москва ) —
доктор исторических наук, главный научный сотрудник
Института Российской истории РАН.
Гайденко Пиама Павловна (Москва) — доктор
философских наук, главный научный сотрудник
Института философии РАН.
Гапоненков Алексей Алексеевич (Саратов) —
доктор филологических наук, профессор кафедры
новейшей русской литературы Института филологии и
журналистики Саратовского государственного
университета.
Жукова Ольга Анатольевна (Москва) — доктор
философских наук, профессор кафедры
культурологии Московского педагогического государственного
университета.
Кантор Владимир Карлович (Москва) — доктор
философских наук, профессор Национального
Исследовательского Университета — Высшая школа
Экономики, член редколлегии журнала «Вопросы
философии», член Союза российских писателей.
Кара-Мурза Алексей Алексеевич (Москва) —
доктор философских наук, заведующий отделом
социальной философии Института философии РАН,
Президент Фонда «Русское либеральное наследие».
Колеров Модест Алексеевич (Москва) — кандидат
исторических наук, главный редактор информацион-

Сведения об авторах 325
ного агентства REGNUM. Действительный государственный
советник РФ 1 класса.
Люкс Леонид (Германия) - профессор, заведующий
кафедрой Центрально- и восточноевропейской истории в
Католическом университете г. Айхштетт, Бавария. Главный редактор
журнала «Форум» новейшей восточноевропейской истории и
культуры.
Пайпс Ричард(США) — историк, политолог, профессор
Гарвардского университета.
Секиринский Сергей Сергеевич (Москва) — доктор
исторических наук, профессор, ведущий научный сотрудник
Института Российской истории РАН.
Струве Никита Алексеевич (Франция) — профессор русской
литературы, директор издательства «YMCA-Press», главный
редактор «Вестника русского христианского движения».

Содержание
Жукова O.A., Кантор В. К.
Вступительная статья. Мужество быть.
К философской характеристике П. Б. Струве 5
Струве Н. А.
Мой дед П. Б. Струве 13
Кантор В. К.
Петр Струве: Великая Россия, или Утопия,
так и не ставшая реальностью 18
Вандалковская М. Г.
Россия в творчестве П. Б. Струве 43
Колеров М. А.
Петр Струве как мыслитель: вводные замечания 73
Жукова О. А.
Единство культуры и политики: либерально-консервативный
проект П. Б. Струве в созидании России 98
Кара-Мурза А. А.
П. Б. Струве и развитие им концепции
«личной годности» 130
Секиринский С. С.
«За неимением Наполеона»: П. Б. Струве о пользе чужого опыта
и «несравненном и несравнимом» в нашей истории 171
Гапоненков А. А.
Концепция и дело культуры в жизни и творческом
наследии П. Б. Струве 202
Гайденко П. П.
Под знаком меры (либеральный консерватизм П. Б. Струве) 234
Люкс Л.
Русский государственник Петр Струве 253

Содержание 327
Пайпс Р.
Теория капиталистического развития П. Б. Струве 279
Хроника основных событий жизни и творчества 294
Библиография 300
Именной указатель 317
Сведения об авторах 324

Научное издание
Философия России первой половины XX века
Петр Бернгардович Струве
Ведущий редактор Е. Ю. Кандрашина
Редактор А. В. Голубцова
Художественный редактор Л. К. Сорокин
Художественное оформление А. Ю. Никулин
Технический редактор M. М. Ветрова
Компьютерная верстка Н. А. Ищик
Корректор Н. А. Самсонова
ЛР № 066009 от 22.07.1998. Подписано в печать 08.08.2012
Формат 60x90/16. Печать офсетная. Усл.-печ. л. 20,5+1,0 вкл.
Тираж 2000 экз. Заказ 9521.
Издательство «Российская политическая энциклопедия»
(РОССПЭН)
117393, Москва, ул. Профсоюзная, д. 82.
Тел.: 334-81-87(дирекция), 334-82-42(отдел реализации)
Отпечатано в ОАО «Можайский полиграфический комбинат»
143200, г. Можайск, ул. Мира, 93
www.oaompk.ru, www.oaomiik.d<|> тел.: (495) 745-84-28, (49638) 20-685
*