Автор: Сас Т.
Теги: психология психология отдельных видов деятельности отраслевая (прикладная) психология социально-психологические проблемы некоторых отраслей психологии
ISBN: 978-5-8291-1183-0
Год: 2010
Текст
ас Сас
юлош
ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ
ТЕХНОЛОГИИ
То/ш Uo
шттшшшттттт
джшоц
юют
лета
АЛЬАА AflltP
2010
AOCHPfl
Awmumw mm
2010
УДК 159.9
ББК 88.4"""^
СН)5
СасТ.
С12 Миф душевной болезни / Пер. с англ. В.
Самойлова. — М.: Академический Проект; Альма Матер,
2010. — 421 с. — (Психологические технологии).
ISBN 978-5-8291-1183-0 (Академический Проект)
ISBN 978-5-902766-87-2 (Альма Матер)
В своей самой известной работе «Миф душевной болезни» Сас
подробно обсуждает проблему границ нормы и патологии в
психологии, метафорическую природу понятий «заболевание » и «больной » в
применении к разуму человека и возможные последствия
некорректного толкования этих терминов для отдельного человека и общества в
целом. Автор утверждает, что психиатрия полагает своим объектом
исследования мышление и поведение, а не биологическую
структуру — мозг; психическое заболевание не диагностируется с помощью
исследований клеток, тканей или органов, а идентифицируется как
условно заданная, в каждом случае по-разному выраженная и
оцениваемая совокупность особенностей мыслительной и поведенческой
деятельности. Несмотря на то что некоторые люди ведут себя или
смотрят на вещи таким образом, что представляются окружающим
неадекватными, это не означает, что у них болезнь. В этой трактовке
«болезнь» или «заболевание» оказываются лишь медицинской
метафорой для описания расстройства поведения.
и» тияттлшшлвттлш
Библиотека
педуниверситета
г-Новосибирск
JK'Wfg*JP3.,*»»4g^"W","*n''""^Tl* *!"»>■**■ ->*- ■*■--**
ISBN 978-5-8291-1183-0
ISBN 978-5-902766-87-2
УДК 159.9
ББК 88.4
Thomas Szasz, 1961; предисл., 2008
В. Самойлов, перевод, 2009
Оригинал-макет, оформление.
Академический Проект, 2010
Альма Матер, 2010
Моей Розин
Игра должна продолжаться — это веление
Природы. Однако человек волен определять
основные правила и составы команд. Установление
правил, по большей части, возложено на специалиста
по этике. А определение состава команды... ну, для
этой задачи требуется много дисциплин.
Гаррет Хардин (1959, с. 318)
Благодарности
Многие помогали мне в подготовке этой книги. Прежде
всего я хочу поблагодарить д-ра Марка X. Холлендера за
создание некоей академической атмосферы, необходимой для
написания этой книги. Кроме того, он прочитал всю рукопись и
внес массу.предложений для ее улучшения.
Д-р Артур Эккер и д-р Самуэль Д. Липтон тоже
прочитали всю рукопись целиком и подвергли ее конструктивной
критике. Д-р Джадсон Альбаф, д-р Роберт Дэли, д-р Юджин
Каплан, д-р Рональд Лейфер, профессор Дэвид Оуэн, д-р Луи
Патрицио, д-р Чарльз Рид, д-р Джулиус Б. Ричмонд, д-р Джон
Дж. Сандт и д-р Эдвард Сульцер прочитали некоторые части
этой книги и внесли ценные предложения.
Я благодарю многих авторов, редакторов и издателей за
разрешение цитировать материалы, находящиеся под
авторской защитой.
Я также хочу поблагодарить миссис Артур Эккер за
совершенствование моей грамматики и стиля; мисс Дороти До-
нальдсон, помощника библиотекаря Медицинского центра
Нью-йоркского университета, за помощь в поиске справочной
литературы для этого издания; и миссис Маргарет Бассет за
образцовую секретарскую деятельность.
И наконец, я глубоко признателен всему штату
издательства Pal В. Hoeber, Inc, и в частности, мисс Клэр Друллард, за
ту заботу, с которой они преобразили хмою рукопись в
законченную книгу.
Мое святая святых — это... свобода от силы и
лжи, в чем бы последние две ни выражались.
AM. Чехов. Письмо Алексею Плещееву
от 4 октября 1888 г.
редисловие
1
Личная свобода — которую поддерживают принципы
ограничения власти, равенства перед законом и права на
собственность — это базовая ценность современных западных
обществ. Лишение свободы невиновного человека на
неустановленный срок, подчас пожизненно — это такой факт,
который невозможно отвергнуть или замаскировать. Поэтому не
вызывает удивления, что практика недобровольной
психиатрической госпитализации остается источником
противоречий с тех пор, как около трехсот лет тому назад врачеватели
сумасшествия, позднее получившие название «психиатры»,
начали лишать индивидов свободы.
Навязывание индивиду «диагноза» психического
заболевания против его воли — более коварное явление. Хотя
понятие душевной болезни также издавна было источником
разногласий, оппонирование ему было случайным и зачастую
малодушным.
В девятнадцатом веке — до того, как психиатрия стала
«наукой», — еще допускалось признание азбучной истины о
том, что психиатрическое «лечение» — это синоним лишения
свободы, взятие индивида под стражу по номинально
медицинским основаниям. В 1889 году знаменитый германский
невролог Карл Вернике (1848—1905) утверждал следующее:
«Медицинское лечение душевнобольных пациентов начинается с
ущемления их личной свободы, что делает необходимьш
присутствие врача, который, в наиболее неотложных случаях,
посредством своего экспертного медицинского свидетельства
Предисловие
помещает больных лиц, против их воли и с помощью
принуждающих вмешательств [Zwangsmitteln] в закрытое учреждение
или запирает их в их собственном доме».
Сегодня, когда душевную болезнь переопределили в
качестве заболевания мозга, а психиатрическое заточение
признано в качестве медицинской помощи, признавать наблюдение
Вернике — профессиональная ересь.
Не останавливаясь перед лицом данного и других
«ложных фактов», связанных с ним, я на протяжении более
полувека настаивал на том, что «душевная болезнь» — это
метафора, а помещение в психиатрический стационар — это
рабство, представленное в форме психиатрического диагноза
и лечения, и что психиатрическую систему, какой мы ее знаем,
реформировать невозможно. Подобно рабству, она должна
быть упразднена. Чтобы понять эту точку зрения и это
предложение, нам следует заново рассмотреть наши основные идеи
о свободе и наши ограниченные возможности эффективно
защищать ее от «благодеяний».
В 1970 году в предисловии к своей книге «История
недобровольной психиатрической госпитализации,
представленная в избранных текстах», я сравнил отношения между
больничным психиатром и его недобровольным пациентом с
отношениями между хозяином и рабом:
«Подобно рабству, институциональная психиатрия —
сложное социально-экономическое явление, имеющее долгую
историю и огромное практическое значение. Рабство
процветало на протяжении тысячелетий. Пока это было так, величайшие
умы верили в то, что рабство — благо не только для хозяина,
но и для раба. Лишь недавно народы Западного мира ощутили
готовность упразднить это учреждение, и заменить его
трудовыми отношениями, опирающимися на договор. По сравнению,
[с рабством] психиатрия — относительно молодое учреждение;
в самом деле, представляется возможным, что она проходит
через рост, и что она будет расти и процветать до тех пор, пока
человечество не ощутит в себе нравственный порыв и социальную
готовность заменить также и ее образцом социального
благополучия, основанного на обоюдном соглашении».
Сегодняшнее расширение принудительных
психиатрических практик из психиатрического стационара на каждый
аспект жизни общества — трагическое свидетельство
точности этого предсказания. Рассматривая недобровольную пси-
Предисловие
хиатрию как учреждение, подобное недобровольному труду, я
поставил целью своей критики празднение психиатрического
рабства, а не его «реформу» и замену «лучшей» системой.
Заточение сумасшедших людей — это не медицинская проблема.
Это нравственная и правовая проблема, и единственным
«лекарством» от нее является свобода: свобода названного так
«пациента» от его «доктора», и свобода психиатра от
навязанной ему силой закона обязанности контролировать и
принуждать его так называемого «пациента». Свобода —
единственное средство от рабства любого рода. Таким был нравственный
императив, вдохновлявший английских и американских
аболиционистов. В этом же состоит послание знаменитого рассказа
Чехова «Палата № 6», непревзойденного разоблачения
бесчеловечности, свойственной системе институциональной
психиатрии.
г
Чехов понимал, что сумасшедшие дома — это приемники
для нежелаемых обществом, и что то, в чем узники
психиатрического заточения нуждаются — это свобода, а не очередная
группа благодетелей. Он также понимал опасную глупость
ярлыков и отказывался подпадать под классификацию: «Я боюсь
тех... кто хочет видеть меня непременно либералом или
консерватором. Я не либерал, не консерватор, не постепеновец,
не монах, не индифферентист. <...> Фирму и ярлык я считаю
предрассудком ».
Чехов был внуком крепостного. Он обладал глубоким
пониманием «законов рабства», лишающих как раба, так и
господина плодов свободы — хотя, конечно же, весьма по-
разному. Он знал: чтобы быть свободным, ему нужно «по
капле выдавливать из себя раба» Это не был проект, в котором
большинство людей были бы заинтересованы в то время или
заинтересованы сейчас. Более того, Чехов был в одиночку
свободен от всеобщего людского самообмана: он был человеком,
которому ничто человеческое не было чуждо. В «Палате № 6»
он показал истинное лицо больничной системы для
сумасшедших: деспотизм и пытка с одной стороны, желание мятежа и
возмездия — с другой.
<0
О
Предисловие
Действие происходит в провинциальном сумасшедшем
доме в России конца XIX века. Два основных характера —
врач Андрей Ефимыч Рагин и образованный молодой узник
Иван Дмитрич Громов. Когда Андрей Ефимыч прибывает к
месту работы, работодатели и другие влиятельные лица
объясняют ему, что от него ожидается как от начальника
больницы: забыть повседневное управление делами в отделении
для душевнобольных, проводить время за охотой, игрой в
карты, а также сопровождать на танцы одиноких дам.
Рагин одинок, интровертирован, ленив, но любопытен, и
предается рассуждениям о бессмысленности существования.
Мастерскими эпизодами Чехов описывает фатальную
ошибку Рагина. От скуки он посещает палату № 6. Он слушает су-
хмасшедших и говорит с ними, особенно с Иваном Дмитричем.
Он начинает видеть в пациентах личности — такие же, как
он сам. Его окружение начинает видеть в нем
сумасшедшего, не личность. Помещенный в палату № 6, Рагин требует,
чтобы его отпустили, подвергается избиению сторожем до
полусмерти и умирает от приступа. Это завершает действие.
Важность этого эпизода заключается в тонкости и
художественной достоверности чеховского повествования.
Размышляя о своей работе, Андрей Ефимыч думает:
«В отчетном году было обмануто двенадцать тысяч
человек; все больничное дело, как и двадцать лет назад,
построено на воровстве, дрязгах, сплетнях, кумовство, на грубом
шарлатанстве, и больница по-прежнему представляет из себя
учреждение безнравственное и в высшей степени вредное для
здоровья жителей».
Он знает, что в палате N 6 за решетками Никита колотит
больных...
С другой же стороны, ему отлично известно, что за
последние двадцать пять лет с медициной произошла
сказочная перемена. <...>Когда он читает по ночам, медицина
трогает его и возбуждает в нем удивление и даже восторг. В
самом деле, какой неожиданный блеск, какая революция!
Благодаря антисептике делают операции, какие великий
Пирогов считал невозможными даже в будущем. Психиатрия с ее
теперешнею классификацией болезней, методами
распознавания и лечения — это в сравнении с тем, что было, целый
Эльборус. Теперь помешанным не льют на голову холодную
воду и не надевают на них горячечных рубах; их содержат по-
Предисловие
человечески и даже, как пишут в газетах, устраивают для них
спектакли и балы. Андрей Ефимыч знает, что при
теперешних взглядах и вкусах такая мерзость, как палата N б,
возможна разве только в двухстах верстах от железной дороги,
в городке, где городской голова и все гласные —
полуграмотные мещане, видящие во враче жреца, которому нужно
верить без всякой критики, хотя бы он вливал в рот
расплавленное олово; в другом же месте публика и газеты давно бы уже
расхватали в клочья эту маленькую Бастилию.
«Но что же? — спрашивает себя Андрей Ефимыч,
открывая глаза. <...>Сумасшедшим устраивают балы и спектакли,
а на волю их все-таки не выпускают. Значит, все вздор и
суета, и разницы хмежду лучшею венскою клиникой и моею
больницей, в сущности, нет никакой... Я служу вредному делу и
получаю жалованье от людей, которых обманываю; я
нечестен. Но ведь сам по себе я ничто, я только частица
необходимого социального зла: все уездные чиновники вредны и
даром получают жалованье... Значит, в своей нечестности
виноват не я, а время... Родись я двумястами лет позже, я был
бы другим».
[выделение добавлено.]
Эти размышления о «психиатрических
злоупотреблениях» имеют зловеще современное звучание. В
психиатрии пословица plus $a change, plus c'est la meme chose (Чем
больше времегш меняются, тем больше все остается по-
прежнему) — трюизм, признать справедливость которого
профессия запрещает.
В марте 1998 года я суммировал тезисы, изложенные в
«Мифе душевной болезни», в своем «Манифесте», который я
поместил на своей веб-странице: www.szasz.com
Вот как он выглядит:
1. «Миф душевной болезни». Душевная болезнь — это
метафора (метафорическая болезнь). Слово «заболевание»
означает поддающийся обнаружению биологический процесс,
поражающий тела живых организмов (растений, животных,
людей). Термин «психическая болезнь» относится к нежела-
-е-
ЕЕ
п>
со
ZE
О
СЭ^
CD
ZE
Предисловие
тельным мыслям, чувствам и поведению людей.
Классифицировать мысли, чувства, и поведение в качестве болезней —
логическая и семантическая ошибка, такая же, как
классифицировать кита в качестве рыбы. Кит — это не рыба, а
психическое заболевание — не болезнь. Люди с заболеваниями мозга
(«плохой мозг») или заболеваниями почек («плохие почки»)
больны в буквальном смысле. Индивиды с психическими
заболеваниями (плохое поведение), подобно обществам с
больной экономикой (плохая налоговая политика) больны в
переносном смысле. Классификация поведения в качестве
заболевания предоставляет идеологическое оправдание для
спонсируемого государством социального контроля под видом
медицинского лечения.
2. Отделение психиатрии от государства. Если мы
понимаем, что «психическое заболевание» — это метафора для не-
одобряемых видов мысли, настроения и поведения, мы также
должны признать, что основная функция психиатрии —
контролировать мысли, настроения и поведение.
Следовательно, подобно церкви и государству, психиатрия и государство
также должны быть отделены друг от друга «стеной». В то же
время государство не должно вторгаться в практики в области
душевного здоровья, происходящие между взрослыми
людьми, достигшими между собой соглашения. Роль психиатров и
экспертов по психическому здоровью в отношении к закону,
школе и другим организациям должна быть подобна роли
священника в этих же ситуациях.
3. Презумпция вменяемости. Поскольку быть
обвиненным в психическом заболевании — состояние, которое
называют «получить диагноз» — подобно тому, чтобы быть
обвиненным в преступлении, нам следует предполагать, что
психиатрические «обвиняемые» дееспособны, подобно тому,
как мы предполагаем обвиняемых в преступлениях
юридически невиновными. Лица, обвиняемые в уголовных или
гражданских правонарушениях, не должны рассматриваться как
невменяемое только лишь на основании мнения экспертов-
психиатров. Недееспособность должна устанавливаться
судом, и «обвиняемому» должно быть доступно право на
защиту (адвоката) или на представительство и право на суд
присяжных.
4. Упразднение недобровольной психиатрической
госпитализации. Недобровольная госпитализация по душевной бо-
Предисловие
лезни представляет собой лишение свободы под видом
лечения; это скрытая форма социального контроля, которая
подрывает равенство перед законом. Никто не может быть лишен
свободы иначе, чем за уголовное преступление, по решению
суда присяжных, руководствующихся нормами
доказательственного права. Никто не может быть заключен в
помещении под названием «больница» или любом ином медицинском
учреждении, или лишь на основании экспертного мнения.
Медицину следует недвусмысленно отличать и отделять от пено-
логии, лечение — от наказания, больницу — от тюрьмы.
Никто не может быть удержан недобровольно для целей, иных,
чем наказание, или в учреждении, ином, нежели такое
которое формально определено как часть системы уголовного
правосудия государства.
5. Упразднение защиты по невменяемости.
Невменяемость — это правовое понятие, требующее определения в
суде того факта, что личность не может сформировать
сознательного намерения, и следовательно, не может отвечать за
действие, которое в противоположном случае было бы
преступным. Мнения экспертов об «умственном статусе»
обвиняемых должны быть неприемлемы в судах, точно также как
неприемлемы мнения экспертов о «религиозном статусе»
обвиняемого. Никто не должен извиняться за нарушение
закона или другое правонарушение на основании так
называемого экспертного мнения, составленного психиатрическими
или иными экспертами в области душевного здоровья.
Освобождать человека от ответственности из действие, которое
в противоположном случае было бы преступным, — это акт
правового помилования, замаскированный под применение
медицинской науки. Быть милосердным или безжалостным
по отношению к нарушителям закона — это нравственный и
правовой вопрос, не имеющий отношения к действительной
или предполагаемой экспертизе медицинских или
психиатрических профессионалов.
6. В 1798 году перед американцами встала задача
упразднения рабства, мирно и без нарушения прав других людей.
Они уклонились от исполнения этой задачи, и мы все еще
расплачиваемся за этот отказ. В 1998 году мы, американцы,
стоим перед задачей упразднения психиатрического рабства,
мирно и без нарушения прав других людей. Мы принимаем
эту задачу и привержены работе над ее успешным разре-
Предисловие
шением. Подобно тому, как американцы до нас постепенно
вытеснили недобровольную зависимость (имущественное
рабство) договорными отношениями между
работодателями и работниками, мы стремимся заменить
недобровольную психиатрию (психиатрическое рабство) договорными
отношениями между поставщиками помощи и клиентами.
МанлиуСу Нью-Йорк,
июль 2008
Предисловие
Идея написать эту книгу возникла у меня лет десять тому
назад, когда я накопил достаточный опыт в области
психиатрии. Меня все больше удивлял неясный, прихотливый и в
общем неудовлетворительный характер общепринятых
представлений о душевной болезни, ее следствиях, диагнозе,
прогнозе и методах лечения. Мне казалось, что, хотя понятие
душевной болезни, вытекая из исторической общности
медицины и психиатрии, наделено замечательным историческим
смыслом, в нем нет здравого смысла. Хотя концепция
душевной болезни могла быть полезной в XIX веке, сегодня она
никчемна как научное понятие и пагубна как понятие социальное.
Неудовлетворенность медицинским обоснованием и
концептуальными основами психиатрии возникла отнюдь не
сегодня, однако пока мало сделано для выявления сути
проблемы, не говоря уж о ее решении. В психиатрических кругах
вопрос «Что такое душевная болезнь?» выглядит почти что
бестактным. За пределами психиатрических кругов
душевной болезнью принято считать то, что таковой считает
психиатрия. Таким образом, ответ на вопрос «Кто такие
душевнобольные?» звучит так: «Это те, кто помещен в психические
лечебницы, и кто консультируется у психиатров в их частных
конторах».
Наверное, эти ответы звучат глупо. Если это так,
объяснение тут одно — они действительно глупы. Как бы то ни было,
трудно дать ответы лучше, если не обременить себя (1) другой
постановкой вопроса (к примеру, «Душевная болезнь — это
болезнь?») и (2) смещением цели от понимания душевной
болезни к пониманию человеческих существ.
Назрела необходимость пересмотреть проблему
душевной болезни. Что касается психиатрических, психологических
и социальных вопросов, то здесь в нашем обществе
присутствует неразбериха, неудовлетворенность и напряженность.
Считается, что душевная болезнь — главная из медицинских
проблем нации. Статистические данные, приводимые в пользу
Предисловие
этого мнения, впечатляют: более полумиллиона больничных
коек для душевнобольных и предположительно 17 миллионов
человек, в той или иной мере страдающих душевными
болезнями.
Понятие душевной болезни широко используется в
средствах массовой информации — в газетах, на радио и
телевидении. Иногда душевный недуг приписывают знаменитым
людям — к примеру, Адольфу Гитлеру, Эзре Паунду, Эрлу
Лонгу. Иной раз ярлык приклеивают падшим, самым
несчастным членам общества, в особенности, если они обвиняются в
преступлении.
Популярность психотерапии и потребности в ней,
якобы присутствующей у людей, неуклонно растет. В то же
время нет возможности ответить на вопрос «Что такое
психотерапия? ». Термин «психотерапия » охватывает практически все,
чем занимаются люди в компании с другими. Психоанализ,
духовное наставничество, воспитательная работа с
заключенными и многие другие виды деятельности называются
«психотерапией».
Эта книга — своеобразная попытка рассеять упомянутые
несообразности и, тем самым, очистить психиатрическую
атмосферу. Части I и II посвящены анализу социально-исторических
и эпистемологических основ современной концепции душевной
болезни. Здесь утверждается, что вопрос «Что такое душевная
болезнь?» неотделим от вопроса «Что делают психиатры?».
Моя первая задача, соответственно, состоит в том, чтобы
представить в высшей степени «деструктивный» анализ концепции
душевной болезни и психиатрии как псевдомедицинской
инстанции. Я уверен, что такая «деструкция», подобно
разрушению старых зданий, просто необходима, если мы намерены
построить новое, более комфортное жилье для науки о человеке.
Поскольку трудно сломать одну модель, не предложив
другой ей на замену, мне придется найти иную точку зрения.
Моя вторая задача — предложить «конструктивный»
синтез того знания, которое я нахожу полезным для заполнения
пробела, оставленного мифом о душевной болезни. Части III,
IV и V посвящены представлению системной теории
индивидуального поведения, основанной частично на материалах из
психиатрии, психоанализа и других дисциплин, и частично на
моих собственных наблюдениях и идеях. Отсутствие в
психиатрических теориях моральных норм и нормативных стандар-
Предисловие
тов, как четко заявленных целей и правил поведения, отдалило
психиатрию от той самой реальности, которую она пытается
описать и объяснить. Я попытался исправить этот изъян с
помощью «теории игр» человеческого бытия, позволяющей нам
соотнести этические, политические, религиозные и
социальные соображения с более традиционными, консервативными
понятиями медицины и психиатрии.
Хотя я утверждаю, что душевная болезнь — миф, эту
книгу нельзя рассматривать как попытку «развенчать»
психиатрию. Сейчас слишком много книг, которые пытаются либо
рекламировать психиатрию и психотерапию, либо обличать и
ту и другую. В первых, как правило, излагается и
разъясняется, почему и как та или иная форма поведения подпадает под
«душевную болезнь», и чем психиатр может помочь человеку,
страдающему от такого недуга. В последних часто
проводится «атака двумя флангами», т. е. предлагается считать, что (а)
сами психиатры «душевно больны», и (б) психиатрия —
несостоятельный метод для «лечения» недуга, проявляющегося в
таких серьезных симптомах, как при душевной болезни.
Поэтому, я хотел бы пояснить, что, хотя я считаю
концепцию душевной болезни недейственной, я убежден, психиатрия
могла бы стать наукой. Кроме того, я полагаю, что
психотерапия — эффективный метод, помогающий людям не столько
оправиться от «болезни», сколько узнать что-то о себе,
других и жизни вообще.
Подводя итог, замечу, что это не книга по психиатрии,
и это не книга по природе человека. Это книга о психиатрии.
В ней ставится вопрос о том, что люди (в частности, психиатры
и пациенты) сделали друг с другом и друг для друга. Это также
и книга о человеческой природе, точнее о человеческом
поведении, поскольку в ней предлагаются наблюдения и гипотезы,
касающиеся того, как люди живут.
Т.С. С ас
Сиракузы, Нью-Йорк
Наука должна начинаться с мифов и с критики мифов,
КарлПоппер{1957,с. 177)
Введение
Раньше или позже каждая научная парадигма
оказывается у дорожной развилки. Тогда ученым приходится решать, на
какую тропу сворачивать. Неизменно возникает дилемма: как
нам постигать то, что мы делаем? Следует ли нам осмысливать
наши действия в контексте субстантив и сущностей — к
примеру, элементов, соединений, живых существ, душевных
болезней и т. д.? Или нам надлежит осмысливать их в контексте
процессов и деятельности — к примеру, броуновского
движения, окисления или коммуникации? Нет необходимости
рассматривать эту дилемму теоретически. Отметим лишь, что
две эти формы концептуализации представляют
эволюционную цепочку в развитии научной мысли. Сущностное
мышление всегда предшествовало процессуальному мышлению.
Физика, химия и некоторые отрасли биологии издавна
дополняли субстантивные концептуализации процессуальными
теориями. Психиатрия этим не занималась.
ршцы и методы исследования
Я утверждаю, что традиционное определение
психиатрии, которое все еще в моде, сводит ее в одну компанию с
алхимией и астрологией и переводит в категорию псевдонауки.
Считается, что психиатрия — медицинская сфера
деятельности, относящаяся к изучению и лечению душевных болезней.
Подобным же образом астрологией называли изучение
влияния небесных тел (точнее их расположения и орбит) на судьбу
и поведение человека. Это типичные случаи определения
науки через обозначение предмета исследования. Эти опреде-
Введение
ления полностью игнорируют методику, и в их основе лежат
ложные субстантивы (Szasz, 1958а, 1959b). Деятельность
алхимиков и астрологов — в отличие от деятельности химиков и
астрономов"— не побуждала их к публичному обсуждению
методик наблюдений и умозаключений. Психиатры тоже
упорно избегают исчерпывающих публичных высказываний по
поводу того, чем они занимаются. Действительно, будь то
терапевт или теоретик, он может фактически ничего не делать, но
все же считаться психиатром. Т. е. деятельность конкретного
психиатра (как особи вида «психиатр») может
осуществляться им в модальности врача, священника, друга, консультанта,
учителя, психоаналитика или некоей комбинации этих
ипостасей. Он — психиатр, пока он заявляет, что ориентирован на
проблему душевной болезни и душевного здоровья. Но
представьте на мгновенье, что нет таких вещей как душевная
болезнь и душевное здоровье. Далее представьте, что эти слова
не означают чего-то более существенного или подлинного,
нежели астрологические представления о влиянии планет на
поведение человека. Что тогда?
Иетоды наблюдения и действия в психиатрии
Психиатрия стоит на перепутье. До сих пор мышление
в контексте субстантив — например, невроза, болезни,
лечения — было законом. Вопрос стоит так: будем ли мы
двигаться по той же дороге или свернем в сторону
процессуального мышления? В свете этого, мои усилия в рамках этой
работы направлены на (1) устранение некоторых ложных
субстантив в современной психиатрической мысли и (2)
формирование основ процессуальной теории индивидуального
поведения. Расхождения между тем, что люди, по их словам,
делают, и тем, что они делают на самом деле, встречаются во всех
областях профессиональной деятельности, включая и
науку. Принцип операционализма, превращенный Бриджменом
(1936) в системную философию науки, был лаконично
сформулирован Эйнштейном (1933) именно в связи с этим
противоречием в физике:
Если вы хотите узнать у физика-теоретика хоть что-то
о его методике, я советую вам строго придерживаться одно-
1.VVJ.- *-<■
ȣ-
■ ^ajutoNia.
-©-
[—
п>
со
zr
О
О
ZE
Г"" Библиотека
\ ..... ~ -..„,».« ^ n fi П С И T @ T
Введение
го принципа: не слушайте его слова, сосредоточьте внимание
на его делах (с. 30).
Конечно, нет причин полагать, что этот принцип хоть
сколько-то менее значим и для понимания методов (и,
следовательно, природы и предмета) психиатрии.
Короче говоря, операционное определение понятия
соотносит его с реальными «операциями». Физическое понятие
определяется физическими операциями, такими как
измерение времени, температуры, расстояния и т. д. В физике
операционные определения можно противопоставить
идеалистическим определениям. Примером последних могут служить
классические, доэйнштейновские понятия Времени,
Пространства и Массы. Подобным образом, психологическое или
социологическое понятие операционного характера
соотносится с психологическими или социологическими
наблюдениями или измерениями. В противоположность этому,
многие психологические понятия определяются на основе
«самопровозглашенных» намерений или ценностей исследователя.
Большинство сегодняшних психиатрических понятий
принадлежат к последней категории.
Ответ на вопрос «Что делают психиатры?»,
следовательно, зависит от того, какого рода психиатра мы имеем в виду.
Он может быть кем-то из тех (список не претендует на
полноту), кто: ведет врачебный осмотр пациентов;
прописывает лекарства или сеансы электрошоковой терапии;
подписывает законопроекты; обследует преступников и
свидетельствует в суде по их делам; или чаще всего выслушивает
пациентов и беседует с ними. В этой книге меня, по большей
части, будет интересовать психиатрия как особая дисциплина,
чей метод часто (скорее саркастически, но все же вполне
корректно) определяют как «только беседы». Если не придавать
значения слову «только», как неуместному порицанию, а
значение слова «беседы» расширить до диапазона,
включающего все формы человеческого общения, то мы приходим к
формулировке базового метода психиатрии, которую на
удивление мало психиатров могут принять. Фактически
существует разрыв (возможно, даже непреодолимая пропасть) между
тем, что делают большинство психотерапевтов и психиатров
в ходе своей работы, и тем, что они говорят о природе этой
деятельности. Конечно же, их деятельность — это общение с
пациентами посредством языка, невербальных знаков и опре-
Введение
деленных правил. Затем они посредством словесных символов
анализируют коммуникативные взаимодействия, которые они
наблюдают и в которых сами участвуют. Это, как я полагаю,
есть правильное описание реальных операций психоанализа
и психосоциально-ориентированной психиатрии. Но что эти
психиатры говорят себе и другим относительно своей работы?
Они говорят так, как если бы они были врачами,
психологами, биологами или даже физиками! Мы слышим о больных
пациентах, инстинктах, эндокринных функциях и, конечно же,
«либидо» и «психических энергиях», «свободных» и
«контролируемых». Поскольку требование ясности в отношении
научного метода уже не поражает ученых новизной, пора четко
обозначить акценты в нашем пространстве.
Психиатрия, используя методы коммуникативного
анализа, имеет много общего с науками, занимающимися изуче-
нием языка и коммуникативного поведения. Несмотря на эту
связь между психиатрией и такими дисциплинами как
символическая логика, семиотика1 и социология, проблемы
душевного здоровья продолжают ограничивать традиционными
рамками медицины. Концептуальный каркас медицины, с
другой стороны, всегда опирался на принципы физики и химии.
И это совершенно обоснованно, ведь задачей медицины было
и есть изучение (а при необходимости — изменение) физико-
химической структуры и деятельности человеческого тела.
Тем не менее человеческое поведение, связанное с
использованием знаков, похоже, не поддается изучению и пониманию
в этом контексте.
Конечно же, различие между психологией и физикой
понятно каждому. Их отличительные особенности, однако,
обычно не воспринимают всерьез. Шаткость психологии как
серьезной науки проявляется, в частности, в прогнозах
некоторых ученых. Суть их заключается в том, что, в конце
концов, все научные наблюдения и соображения будут выражены
на некоем едином физико-математическом диалекте. Кроме
того, характерно, что недоверие психиатрии и психоанализа к
своим методам и предмету выражается в форме настойчивого
подражания языку медицины. Так, мы продолжаем говорить
о таких понятиях, как «психопатология» и «психотерапия», и
1 Термин «семиотика» далее используется для обозначения ниуки о
знаках (Morris, 1946, 1955).
-О
[—
со
CD
CD
Введение
предположительно верить в них. Это лишь некоторые из
очевидных черт состояния нашей науки. В то же время, идеи,
касающиеся объектных отношений и коммуникаций,
завоевывают все большее признание, особенно в последние десятилетия.
Однако наука не может совершенствоваться вне рамок,
налагаемых ее /лингвистическим аппаратом. Поэтому, наше
длительное доверие к таким понятиям как «невроз», «психоз»,
«эмоциональное заболевание», «лечение психоанализом»
и т. д., не может быть разом перечеркнуто. Мы скованы
научно устаревшей системой понятий и ее терминологией. Мы не
можем, однако, вечно придерживаться морально-оценочной и
социально-манипулятивной направленности нашего
традиционного языка (психиатрии-психоанализа), извлекать из этого
выгоду и не расплачиваться за это. Я думаю, мы подвергаемся
риску добиться превосходства и власти над не-психиатрами и
пациентами ценою научной самостерилизации и, значит,
окончательного профессионального саморазрушения.
ричинность у историрм в современной псштр
Вопросы исторического постоянства и
предсказуемости крайне важны для всей психиатрии. Вопросы,
касающиеся того, была ли истерия «всегда одной и той же болезнью»,
всплывают здесь с таким же постоянством, как, скажем,
вопрос о том, может ли психотерапевт «предсказать», будет
ли мистер Икс счастлив в браке с мисс Игрек. Традиционная
психоаналитическая мысль подразумевает, что
предсказание представляет серьезный интерес для этой науки.
Сегодня можно часто услышать суждения о том, как использовать
предсказание для «обоснования» психоаналитических
гипотез. Я полагаю, что такая озабоченность контролем и
предсказанием психологических случаев должна быть обставлена
рядом серьезных оговорок. Осторожность и скептицизм
требуют, чтобы мы уделяли внимание эпистемологии психиатрии
и, в особенности, подтекстам детерминистических и
исторических истолкований человеческого поведения.
Психоаналитическая теория человека была скроена по
лекалам каузально-детерминисткой модели классической
физики. Оплошности этой «кройки» подробно описаны в работах
Введение
последних лет (к примеру, Gregory, 1953; Allport, 1955). Здесь
я хотел бы привлечь внимание к применению принципа
физического детерминизма в отношении человеческих дел,
метко обозначенному Поппером (1944-1945) термином «истори-
цизм». Рассмотрение широкого диапазона современной
психиатрической мысли выявляет фундаментальную роль
предшествующих исторических событий как предположительных
детерминантов последующего поведения.
Психоаналитическая теория поведения, таким образом, является
разновидностью историцизма. Поскольку этот тип объяснения
признается удовлетворительным, отпадает необходимость в других
типах объяснения, к примеру, тех, что представлены в этой
книге. В этой связи следует иметь в виду, что истористические
теории поведения препятствуют истолкованию таких явлений
человеческой жизни, как оценивание, выбор и принятие
ответственности.
Короче говоря, историцизм — доктрина, согласно
которой историческое предсказание, по сути, не отличается от
предсказания физического. Исторические (напр.,
психологические, социальные) события рассматриваются как полностью
детерминируемые своими антецедентами, так же как
физические события — своими. Следовательно, предвидение будущих
событий в принципе возможно. На деле же считается, что
успешность предсказания ограничена степенью, в которой могут
быть точно определены прошлые и настоящие условия.
Моделями истористических социальных мыслителей
Попперу служили такие люди, как Платон, Ницше, Маркс,
а также современные тоталитарные диктаторы и их
апологеты. Согласно доктрине историцизма, будущее
детерминировано — в некотором смысле, неизбежно — прошлым:
«Любая версия историцизма выражает ощущение, что неодолимые
силы уносят тебя в будущее» (Popper, 1944-1945).
Сопоставьте это с положением Фрейда о том, что человеческое
поведение детерминировано «бессознательными силахми», которые,
в свою очередь, являются результатом инстинктивных
влечений и ранних переживаний. Ключевое сходство между
марксизмом и классическим психоанализом заключается в
избрании отдельной априорной причины в качестве
исчерпывающего объяснения фактически всех последующих событий в
жизни людей. В марксизме человеческая природа и поведение
детерминированы экономическими условиями, в психоанали-
Введение
зе — семейно-историческими (генетико-психологическими)
факторами. Как это ни парадоксально, но терапия зиждется
на надежде, что здравый смысл и понимание помогут
сдержать неодолимые силы историцизма. Но является ли прошлое
на самом деле такой же мощной детерминантой будущих
человеческих поступков, каковой она служит для физических
событий, вопрос спорный. Эта необоснованная — и, я полагаю,
ложная — теория получила широкое признание в наши дни.
Она даже получила, так сказать, правовое одобрение со
стороны американского уголовного законодательства, в котором
некоторые типы действий могут быть результатом «душевной
болезни».
Главная причина несостоятельности историцизма
коренится в том, что в сфере социальных наук мы сталкиваемся
с полномасштабным и весьма непростым взаимодействием
между наблюдателем и наблюдаемым. В частности, само
предсказание социального события может ему способствовать,
а может и препятствовать. Так называемое
самоисполняющееся пророчество — когда предсказатель помогает
предсказанному событию произойти — иллюстрирует те эмпирические
и логические затруднения, которыми чревато предсказание в
социальной сфере. Все это, однако, не подразумевает
отрицания или умаления важности и влияния прошлого опыта — т. е.
исторических антецедентов — на последующие человеческие
деяния. Прошлое действительно формирует личность и
человеческий организм так же, как оно может формировать
структуру машины (Wiener, 1960). Этот процесс, однако, следует
концептуализировать и понять не в контексте
предшествующих «причин» и последующих «эффектов», а скорее в
контексте модификаций всей системы организации и
функционирования соответствующего объекта.
Принимая во внимание очевидные эмпирические и
логические несуразности истористических теорий, можно
задаться вопросом: какова цена приверженности истористической
точки зрения? Помимо обстоятельного опровержения
историцизма Поппер (1944-1945) предложил объяснение того,
почему такое огромное количество людей придерживается этих
принципов. Он утверждал:
Действительно, создается впечатление, что историци-
сты пытаются компенсировать утрату неизменного мира,
запечатавшись убеждением, что изменение можно предви-
Введение
деть, поскольку оно подчинено неизменному закону ([курсив
мой] с. 161).
Давайте в этой связи вспомним, что Фрейд (1927)
предложил похожее объяснение религиозной веры. Он приписывал
ее неспособности человека вынести утрату привычного мира
детства, символизируемого отцом-покровителем. Так
создается «отец-на-небесах» и некая игра в детство под его
покровительством, «здесь-и-сейчас» заменяющая утраченного отца
и семью. Различие между религией и политическим истори-
цизмом, с этой точки зрения, заключается лишь в
специфических особенностях «покровителей». В первом случае это Боги
богословы, а во втором — тоталитарные диктаторы и их
апологеты.
Поэтому очень важно отметить, что, хотя Фрейд
критиковал институт религии за очевидный инфантилизм, лежащий
в его основе, ему не удалось постичь социальные черты
«закрытого общества» и психологические черты его рьяных
защитников. Так возник парадокс психоанализа — учения,
состоящего из истористической теории и антиистористическои
терапии. По каким-то,причинам (предположительно
называлось множество причин) Фрейд (1904) принял и поддержал
концепцию биопсихологического мира, воплощающую
принцип постоянства и буквально покоящуюся на нем. Мы можем
предположить, что историцизм играл для него его и
соратников по раннему, еще шаткому психоаналитическому
движению ту же самую роль, что и для всех прочих: он служил
тайным источником успокоения на фоне угрозы непредвиденных
и непредсказуехмых перемен. Такое толкование созвучно
сегодняшней тенденции использовать психоанализ и
«динамическую психиатрию» с тем, чтобы затемнять и искажать смысл
моральных и политических конфликтов, сводя их к
исключительно личным проблемам (Szasz, 1960с).
Рифф (1959) в связи с этим отмечал: «Популярность
психоанализа в эпоху, испытывающую головокружение от
ускорения исторических событий, может быть отчасти приписана
Фрейду, который восстановил авторитет неизменной
природы истории» ([курсив мой] с. 214).
Здесь я, тем не менее, согласен с Поппером в том, что нет
никакой «неизменной природы истории»! И человек, и
общество меняются, и если это так, то вместе с ними меняется и
«человеческая природа».
Введение
В свете этих соображений, что мы могли бы сказать о
связи между психологическими и физическими законами?
Они не адекватны. Психологические антецеденты не служат
«причиной» человеческого поведения, использующего знаки,
в том смысле, в каком физические антецеденты служат
«причиной» своих следствий (Ryle, 1949). Кроме того, физические
законы относительны по отношению к физическим условиям,
в частности, к объему массы. Законы, управляющие
поведением больших тел (физика Ньютона), отличаются от тех, что
управляют поведением очень маленьких тел (квантовая
физика). Мне кажется, что подобно тому, как физические законы
относительны по отношению к массе, так психологические
законы относительны по отношению к социальным условиям.
Другими словами, законы психологии не могут быть
сформулированы независимо от законов социологии.
С той точки зрения, которая будет здесь представлена,
психиатрия как теоретическая наука состоит в изучении
индивидуального поведения. Сюда входит: выявление и
«объяснение» тех видов игр, в которые люди играют друг с другом;
того, как они обучились этим играм; того, почему им
нравится в них играть; и т. д.1 Фактическое поведение — это «сырье»,
исходные данные, из которых выводятся правила игры. Среди
многообразия типов поведения речевая форма — или общение
на обычном языке — является центральной областью
интересов психиатрии. Таким образом, именно структура языковых
игр (Sellars, 1954) — та сфера, где сходятся интересы
лингвистики, философии, психиатрии и семиотики. Однако все эти
дисциплины сосредоточивают свои интересы на разных
аспектах языковой игры: лингвистика — на его структуре, филосо-
Системный анализ индивидуального образа действий в контексте
игрового поведения будет представлен в Части V. Модель игр, однако,
используется по всей книге. Если не оговорено нечто иное, под «играми» я
понимаю обычные карточные, настольные и спортивные игры. Хотя
трудно дать краткое определение понятию игры, игровые ситуации характери -
зуются системой установленных правил и ролей, которые считаются в той
или иной степени обязательными для всех игроков.
Введение
фия — на его когнитивном значении, психиатрия — на его
социальном образе (воплощении).
Есть надежда, что этот подход приведет к крайне
необходимому и долгожданному примирению между психиатрией,
с одной стороны, и философией и этикой — с другой. Такие
вопросы, как «Как живет человек?» и «Как надлежит жить
человеку?» традиционно относились к области философии,
этики и религии. Психология — и психиатрия как ее отрасль —
была тесно связана с философией и этикой вплоть до конца
XIX века. Позже психологи причислили себя к эмпирическим
исследователям, чьи методы и теории якобы ничем не
отличаются от методов и теорий физики или биологии. Но стоит
лишь психологам обратиться к вопросам, приведенным выше,
как некоторые отличия все же проявляются. Если это так, то
психиатры не могут надеяться на решение этических проблем
медицинскими методами.
Тогда, поскольку психиатрические теории стремятся
объяснить, а системы психотерапии — изменить человеческое
поведение, положения, касающиеся целей и ценностей («этика»)
должны стать неотъемлемой частью психотерапии и теорий
индивидуального образа действий.
1стерия как падигма душевной болезни
Современной психиатрии, если вести отсчет от работ
Шарко по истерии и гипнозу, примерно сто лет. Как
начиналось и развивалось изучение так называемых душевных
болезней? Какие экономические, моральные, политические и
социальные силы обусловили ее сегодняшнюю форму? И что
еще более важно, как медицина, в частности концепция
телесной болезни, повлияла на развитие концепции душевной
болезни?
Стратегия данного исследования состоит в том, чтобы
ответить на эти вопросы, используя конверсионную истерию
как парадигму того типа явления, к которому можно отнести
понятие «душевная болезнь». Выбор пал на истерию по
следующим причинам:
Исторически, эта именно та проблема, которая
привлекала внимание пионеров нейропсихиатрии (Шарко, Жане,
-©-
Е
со
ZE
CD
СП
О
Введение
Фрейда) и в конечном счете привела к разграничению
неврологии и психиатрии.
Логически, истерия акцентирует внимание на
необходимости отличать телесные болезни от имитаций таких
болезней. Она, таким образом, поставила перед врачами задачу
различать «истинное»/подлинное и «неистинное»/ложное.
Различение между фактом и факсимиле — часто понимаемое
как различение между объектом и знаком, или между
физикой и психологией — остается центральной проблемой
современной психиатрической эпистемологии.
Психосоциально, конверсионная истерия дает
превосходный пример того, как так называемые душевные болезни
могут быть концептуализированы в контексте использования
знаков, следования правилам и участия в играх, потому что:
(1) Истерия — невербальная форма коммуникации,
использующая особый набор знаков. (2) Это система поведения,
следующая правилам, находящая особое применение для правил
беспомощности, недомогания и принуждения. (3) Это игра,
отличающаяся, помимо прочего, конечными целями,
состоящими в доминировании и межличностном контроле, а также
изощренными стратегиями.
В принципе все, что будет сказано об истерии, в равной
мере относится ко всем другим, так называемым душевным
болезняхм и к индивидуальному образу действий вообще.
Очевидные различия душевных болезней — к примеру, различия
между истерией, обсессиями, паранойей и т. д. — можно
считать аналогом очевидных различий среди многообразия
языков. За феноменологическими различиями мы можем
обнаружить определенное сходство. Внутри конкретной
языковой семьи, скажем, индоевропейской, существует
значительное сходство между языками, как в структуре, так и в
функции. Так, у английского и французского языков много
общего, тогда как оба они разительно отличаются от венгерского.
Подобно этому, язык истерической картины и язык
галлюцинаций тесно связаны, но оба значительно отличаются от
параноидной систематизации. Конкретно это проявляется в том,
что истерия и галлюцинации широко используют иконические
знаки, тогда как паранойя предпочитает конвенциональные
знаки (т. е. обыденную речь). Особенности воздействия
параноидных трансакций вытекают не из своеобразия
используемых знаков, а из сути обслуживаемой ихми функции — неког-
Введение
нитивной, побуждающей, ищущей объект. Анализ
индивидуального поведения как коммуникации, будет дополнен
сходным анализом в контексте следования правилам и участия в
играх. Игра — наиболее обширная из этих трех моделей,
поскольку она включает две другие (т. е. использование знаков и
следование правилам).
Социально-исторические
и эпистемологические основы современной психиатрии
В Части I наша задача — проследить, как современные
концепции истерии и душевной болезни возникали,
развивались и пришли к сегодняшнему расцвету. В сферу нашего
интереса и критического рассмотрения будут включены социально-
исторические контексты, в которых практиковалась
медицина, неврология и позже — психиатрия. Кроме того, в нее
войдет логическое обоснование базовых медицинских и
психиатрических понятий. Говоря языком гештальтпсихологии,
нас (по крайней мере в начале) будет больше интересовать
«фон», чехм «фигура». Фон — это исторический и социально-
психологический контекст, в котором истерия появляется как
фигура, или проблема, которую надлежит изучить и понять.
Как изменение фона в эксперименте со зрительным
восприятием может вызвать появление предмета, усиление его
яркости или его исчезновение — так обстоит дело и с проблемой так
называемой душевной болезни. Если к социальному фону
поведенческих феноменов подходить как к переменной, то
можно увидеть, что феномены душевной болезни то появляются,
то делаются ярче, то меркнут или вовсе пропадают. Давно
известно, что истерический паралич, например, может исчезнуть,
когда человеку угрожает серьезная опасность, скажем, при
пожаре. Подобно этому, исчезновение всех типов невротических
заболеваний у узников концентрационных лагерей служит
иллюстрацией того, как изменения «фона» влияют на
восприятие — или даже, можно сказать, на сам опыт — «фигуры».
По мере того, как психоанализ утверждался как отрасль
психологии, интересующаяся главным образом внутрилич-
ностнымы аспектами человеческих проблем, он стал обра-
Введение
щаться к другим отраслям науки о человеке, вовлекая в сферу
своих интересов социально-исторический фон изучаемых
явлений. Сначала этим занялись так называехмые диссидентские
школы психоанализа, позднее — так называемая социальная
психиатрия. Я полагаю, что отождествление психоанализа с
чисто (или даже исключительно) внутриличностным
измерением ошибочно. Психоанализ изначально интересовался
взаимоотношениями человека с близкими людьми и коллективом,
в котором он живет. К сожалению, эта тенденция померкла на
фоне нарочито медицинской ориентацией.
Изучение социально-исторического контекста, в котором
зародилась современная концепция истерии, неизбежно
приведет к рассмотрению проблемы имитации. Мы, таким
образом, подойдем к логике связи между «истинным» и «ложным»
независимо от того, встречается ли это различение в медицине,
психиатрии или где-то еще. Поскольку различение
«истинного» и «ложного» требует человеческого суждения, критерии,
которые лежат в основе таких суждений в медицине и
психиатрии, а также лица, институционально уполномоченные
выносить такие суждения, будут представлять для нас огромное
значение и будут подробно рассмотрены. В медицине критерии
отличия подлинника от копии — т. е. реальной болезни от
симуляции — поначалу основывались на присутствии или
отсутствии наглядных изменений в структуре человеческого тела.
Такие заключения могут быть получены в результате
клинического осмотра, лабораторных анализов или вскрытия трупа.
Начальная стадия современной психиатрии совпала с
появлением нового критерия для различения истинной
болезни от ложной, а именно изменением функции.
Конверсионная истерия стала прототипом так называемой функгщоналъ-
ной болезни. Если парез, к примеру, считался структурной
болезнью мозга, то истерия и душевные болезни вообще
относили к функциональным болезням конкретного органа. Так
называемые функциональные болезни, тем самым, были
отнесены к той же категории, что и структурные болезни, и
отличались от имитируемых болезней посредством критерия
намеренной фальсификации. Соответственно, истерия,
неврастения, навязчивый невроз, депрессия и пр. рассматривались
как болезни, свойственные людям. Душевнобольные, как
считалось, демонстрируют патологическое поведение не по
своей «воле», и не несут за него «ответственности». Отныне эти
Введение
«душевные болезни» противопоставляли симуляции, т. е.
намеренной имитации болезни. В последние десятилетия,
однако, некоторые психиатры утверждали, что симуляция — одна
из форм душевного заболевания. Это создает некую
логическую дилемму — дилемму существования заявленной
сущности под названием «душевная болезнь», которая, даже
будучи намеренно фальсифицированной, все равно остается
«душевной болезнью».
Помимо эмпирических критериев суждения о болезни
(истинной или ложной), решающее значение приобретает
социология судьи, официально уполномоченного выносить
такие суждения. Возникает несколько вопросов, например:
какого рода лица обладают социальной властью, вынуждающей
прислушаться к их суждениям и позволяющей воплотить их в
жизнь? Как статус социального класса и политическая
структура общества влияет на роли этого судьи и потенциально
больного человека?
Чтобы ответить на эти вопросы, будет приведен обзор
медицинской и психиатрической практики в Западной Европе
конца XIX века, современной Ахмерике и Советской России.
Мы рассмотрим переплетение концептуальных и
социально-исторических корней понятия душевной болезни. Каждый
из корней должен быть четко определен. Эта проясняющая
линия будет продолжена в Части II посредством (1) обращения
к «Очеркам по истерии» Брейера и Фрейда, (2) рассмотрения
современных психиатрических установок в отношении
истерии и (3) критического анализа связей между конверсионной
истерией и современными концепциями психосоматической
медицины.
Основы теории щщрьного поведения
ПоведенческбР модель использования знаков
Хотя концепция психиатрии как анализа коммуникации
не нова, смысл идеи о том, что так называемые душевные
болезни могут быть схожи с языками (а совсем не телесными
болезням), не был пока раскрыт в достаточной мере. Предполо-
■О-
Е
са
ZE
CD
СП
CD
^D
о
Введение
жите, например, что проблема истерии более сродни проблеме
человека, говорящего на иностранном языке, нежели
человека, страдающего телесно. Мы привыкли верить в то, что у
болезни есть «причины», «лечение» и «излечение». Если, однако,
человек говорит на языке, отличном от нашего, мы обычно не
ищем «причину» его столь своеобразного языкового
поведения. Было бы глупо (сколь и бесплодно) озаботиться
«этиологией» изъяснения на французском языке. Чтобы понять такое
поведение, мы должны мыслить в контексте научения (Hilgard,
1956) и означения (Ogden and Richards, 1930; Ryle, 1957).
Соответственно, мы могли бы прийти к выводу, что изъяснение
по-французски — это результат жизни среди людей, которые
говорят на французском языке. Социально-исторический
контекст опыта научения не следует путать с историей вопроса.
Первый — сфера интересов генетической психологии,
психиатрии и психоанализа, второй — предмет филологии и истории
языков. Из этого следует, что, если истерия считается особой
формой коммуникативного поведения, бессмысленно изучать
ее «причины». Как и в случае с языками, мы лишь можем
задаться вопросом, как истерии научаются, и что она означает.
Именно так Фрейд (1900) поступил со сновидениями. Он
причислил сновидение к языку и приступил к истолкованию его
структуры и значений.
Если так называемый психопатологический феномен
более сродни языковой проблеме, нежели заболеванию, то мы
более не можем обоснованно говорить о «лечении» и
«излечении». Хотя очевидно, что в определенных обстоятельствах
человеку было бы желательно перейти с одного языка на
другой (к примеру, прервать общение на французском и
перейти на английский), этот переход, как правило, не трактуется
как «лечение». Акцент на научение, а не этиологию,
позволяет признать, что среди разнообразия коммуникативных форм
каждая из них имеет свое raison d'etre , и что специфика
конкретных обстоятельств коммуникации делает все их
потенциально эффективными.
Я выдвигаю тезис о том, что истерия (подразумевая под
этим коммуникацию посредством телесных знаков и жалоб)
является особой формой поведения с использованием знаков.
Назовем этот тип коммуникации протоязыком. У этого язы-
* право на существование (фр.).
Введение
ка двойное происхождение. Первый его источник — телесная
структура человека. Человеческое тело подвержено болезням
и расстройствам, выражающимся через телесные знаки
(паралич, конвульсия и т. д.) и телесные ощущения (боль, утомление
и т. д.). Второй источник укоренен в культурных факторах, в
частности, в общемировой традиции облегчать (хотя бы
временно) больным жизнь. Два этих фундаментальных фактора
проливают свет на развитие и использование языка истерии.
Я утверждаю у что истерия есть ни что иное, как «язык
болезни », используемый по двум причинам: либо другой язык не
достаточно хорошо выучен, либо этот язык оказывается
исключительно полезным. Возможны, конечно, разнообразные
комбинации этих двух причин.
Поэтому, в целом, наша задача в Части III будет состоять
в семиотическом, а не психиатрическом или
психоаналитическом, анализе истерии. Сначала будет представлено
детальное рассмотрение структуры и функции протоязыка. За этим
последует описание связи протоязыка с общим классом
недискурсивных языков. Завершат семиотический анализ истерии
соображения по поводу проблемы косвенной коммуникации,
т. е. рассмотрение структуры и функции намеков, подсказок,
умолчаний и т. д.
Поведенческая модель следование щтт
Понятия следования правилам и принятия ролей
вытекают из предпосылки, что индивидуальное поведение
можно плодотворно изучать лишь при условии, что человеческий
«разум» рассматривается главным образом как продукт его
социального окружения. Другими словами, хотя в поведении
есть определенные биологические инварианты, конкретная
модель человеческих действий определяется в основном
ролями и правилами. Соответственно, антропология, этика и
социология — это базовые науки о человеческой деятельности,
поскольку они занимаются ценностями, целями и правилами
человеческого поведения (Kroeber, 1954; Kluckhohn, 1949; Sellars
and Hospers, 1952).
Введение модели следования правилам в качестве
системы отсчета для истерии и душевных болезней вызывает два
естественных вопроса: (1) Какого рода эти правила, и как они
Введение
влияют на поведение? (2) Учитывая разнообразие правил,
какие из них наиболее существенны для понимания
исторического развития концепции истерии?
Я утверждаю, что два общих типа правил играют
особо значимую роль в происхождении поведения, которое в
разное время называлось «одержимостью», «истерией» или
«душевной болезнью». Один из них имеет отношение к
беспомощности, присущей детям, и, следовательно, (в той или
иной мере) биологически востребованными действиями
родителя по оказанию помощи. Это приводит (в особенности
в среде людей) к возникновению сложных моделей «парной»
деятельности. Она характеризуется беспомощностью одного
участника и готовностью другого прийти на помощь.
Второй источник правил (далее подробно рассмотренный) —
учения и практики иудео-христианских религий. В
частности, Новый Завет будет исследован на предмет
содержания в нем предписанных правил поведения. Будет очевидно,
что веками западный человек был погружен (или
погрузился сам) в океан невыполнимых социальных правил, в
котором он барахтался и разве что не тонул. Под этим я
подразумеваю то, что социальная жизнь (через универсальный опыт
детской зависимости и религиозные учения)
структурирована так, что она содержит бесконечные увещевания,
призывающие человека вести себя по-детски простовато,
бестолково и безответственно. Эти призывы к беспомощности, хотя и
обладающие мощным воздействием в Средние века, все еще
влияют на человеческое поведение и в наши дни. Положение
о том, что мы окружены невидимым океаном принуждения к
некомпетентности, обнищанию и слабоволию, будет главным
образом подкреплено ссылками на Новый Завет. Тем не
менее в реальной жизни человека эти влияния исходят отнюдь
не только из официально оформленных религиозных
источников. Наоборот, они обычно возникают из социального
общения с отцом, матерью, мужем, женой, работодателем,
служащим и т. д. Тем не менее в этой связи трудно переоценить
роль священников и медиков, поскольку их спасительная
деятельность зиждется на предпосылке, что грешному,
слабому, больному (короче, калеке) следует помогать. При этом
подразумевается, что те, кто демонстрирует действенное,
самостоятельное поведение, в помощи не нуждаются. Их даже
можно порицать, обременять и принуждать тем или иным
Введение
способом. Вознаграждение за беспомощность (хотя и
необходимое в некоторых случаях) — потенциально опасная
социальная практика.
Ъведеннеш модель принятия реи
Коммуникативная система отсчета предполагает, что
коммуникаторы участвуют в значимой для них деятельности.
Под «значимой» я подразумеваю целенаправленную
деятельность, преследующая цели тем или иным предопределенным
путем. Если оказывается, что люди не слишком
заинтересованы, в любом случае полезно предположить, что они
неспособны (а мы были неспособны) понять цели и правила шры.
Такая позиция в отношении человеческого поведения не нова.
Это переиначенная формулировка классического
высказывания Шекспира о том, что есть «метод в безумии». Так, при
необъяснимом поведении человека в обыденной жизни, со
стороны можно услышать вопрос «Что это за игра?» или «Кого
разыгрываем?». Базовая психоаналитическая установка в
отношении «невротического поведения» отражает ту же
предпосылку. Аналитик стремится раскрыть и объяснить
поведение в контексте бессознательных мотивов, целей, ролей и т. п.
В предложенных здесь терминах аналитик стремится
разгадать игру жизни, в которую играет пациент. Намерение
рассматривать индивидуальное поведение как выражение некоей
игры ляжет в теоретическую основу первой части этого труда.
Систематическое описание игровой модели
человеческого поведения, основанное, по большей части, на работах Мида
и Пиаже, послужит введением в этот предмет. Все это будет
дополнено выстраиванием иерархии игр, от объектных
(первого уровня) игр до (высшего уровня) метаигр.
Истерию можно считать разнородной смесью метаигр.
Как таковую, ее (и душевные болезни вообще) можно
противопоставить легким формам телесной болезни и ее лечения.
Последняя, имея отношение к телесному выживанию, может
считаться объектной игрой. Первая, имея отношение к проблеме,
как человеку следует жить, служит примером метаигры.
Попытки одновременно вести объектные игры и
метаигры могут ввергнуть человека в непримиримые конфликты.
Знаменитый лозунг Патрика Генри «Свобода или смерть!» ил-
2 Миф
S3
CD
Введение
люстрирует потенциальный конфликт между физическим
выживанием и этическим идеалом свободы. В этом примере
конечная цель метаигры (т. е. жить свободным) берет верх над
конечной целью объектной игры (т. е. выжить любой ценой).
И наоборот, в этой дилемме приверженность объектной игре
подразумевает отказ от метаигры.
В игры любого логического уровня можно играть хорошо
или плохо. Это относится и к истерии. Тем не менее,
поскольку в истерии замешано несколько игр, и т. к. человек,
пытающийся вести эту комплексную игру, не знает правил, по
которым он играет, и целей, которые он себе поставил, вероятность
серьезного конфликта (в преследовании целей и подчинении
правилам каждой из составляющих игр) огромна. Анализ
такого рода поможет нам понять, что так называемые
психиатрические проблемы, помимо важнейших внутриличностных,
межличностных и социальных измерений, неизменно имеют
еще и этическое измерение. Как только человек поднимается
над уровнем простейшей объектной игры (игры выживания),
он неизбежно сталкивается с необходимостью этического
выбора. Один лишь анализ и рациональное рассмотрение
исторических антецедентов «невротических симптомов» или
«признака» не может разрешить этическую дилемму.
Очевидно, что это под силу лишь решимости сделать выбор и вверить
себя ему. Это отнюдь не опровергает (наоборот, еще раз
подчеркивает!) тот факт, что на способность и желание выбирать
влияет личный опыт.
Аналитически-игровое описание человеческого
поведения объединяет элементы моделей использования знаков и
следования правилам в логически последовательную
структуру. Считается, что такой подход особо эффективен для
интеграции этических, социально-политических и экономических
суждений с более традиционными интересами психиатрии.
Таким образом, начала науки и технологии человеческого
бытия, свободной от сбоев организма, а также историзма,
похоже, уже совсем близко.
1ш щт
шевнои болезни
Часть
Развитие и структура мифа
Он [Шарко]... доказал, что истерия везде и во все
времена была тем, что она есть.
Зигмунд Фрейд (1893а)
Я еще раз процитирую совет, который он
[Шарко] дал своим ученикам: «Крепко держите в уме (и это
не бог весть какой труд!), что слово „истерия" ничего
не значит».
Жорж Гиль^н (1959)
Вклад Шфко в проблему истерии
Чтобы по достоинству оценить проблему истерии,
необходимо всесторонне исследовать ее связь с симуляцией. Эта
задача побуждает нас обратиться к исторической подоплеке
этой проблемы. Я начну с работ Шарко, с которых, можно
сказать, и началась современная психиатрия, и прослежу
развитие этой темы вплоть до сегодняшних дней.
Для начала замечу, что Шарко был неврологом. Это
означает, что его роль — врач, специализирующийся по болезням
нервной системы. Но что, в действительности, это значило в
его дни? Сегодня, когда вся медицина решительно сосредо-
Часть I Развитие и структура мифа
точена на терапии, большинству из нас трудно представить
себе тогдашнюю (как я ее представляю) ситуацию. Мы
должны помнить, что в эпоху Шарко у неврологов почти не было
терапевтических средств, способных ощутимо помочь их
пациентам. Их функция, соответственно, не была
исключительно терапевтической. Если неврологом был человек калибра
Шарко (долгие годы он заведовал кафедрой патологической
анатомии в Сорбонне), его основные обязанности носили
научно-образовательный характер. Его задача заключалась
в расширении и углублении нашего понимания заболеваний
нервной системы, что не предполагало обеспечения
незамедлительной выгоды для пациентов. Кроме того, его
предназначение состояло в обучении студентов и врачей. Позже, как
лечащий врач в Сальпетриере, он был вовлечен в сферу
заботы о пациентах. Хотя эта задача имела все видимые
признаки терапевтической роли, она не была терапевтической в
современном понимании этого слова. Большинство пациентов
(в особенности страдающие органическими
неврологическими заболеваниями) были госпитализированы главным
образом с тем, чтобы изолировать их от более нормальных и
менее ущербных членов общества. В этом отношении
популяция Сальпетриера напоминала контингент какой-нибудь
государственной психиатрической лечебницы. Пациенты
Шарко (не из частных) — как и принудительно
госпитализированные душевнобольные в наши дни — были изолированы не
столько из-за своей «болезни», сколько из-за того, что они
раздражали других и были слишком бедны и социально
незначимы, чтобы получать помощь в частных заведениях1.
Таким образом, пациенты были членами и выходцами из
социального класса, по статусу гораздо более низкого, чем класс
В других своих работах (Szasz, 1957d, 1958b) я обсуждал
разветвленную структуру факторов, определяющих, считается ли человек
«душевно больным» или «подлежащим принудительному лечению», и, в свете
этого, останавливался на вопросах власти и ценности. Так, сегодня люди
могут быть изолированы в психиатрических лечебницах не только
потому, что они «больны», но и потому, что они социально недейственны. Это
отсутствие позитивного вклада в социальное благополучие (как бы его ни
определяли) может проявиться как неполноценность — через глупость,
недоразвитость или недостаток человеческого ресурса - - или как мятеж,
через поддержку ценностей и целей, резко расходящихся с установками,
доминирующими в данной культуре в данное время.
i\em 1. Бклсзд Шфко в проблему истерии
работавших там врачей. Как Шарко относился к своим
пациентам? На этот вопрос (и множество других) отвечает Фрейд
(1893а) в некрологе на смерть своего великого учителя. Он
пишет:
Имея в своем распоряжении значительное число
пациентов, страдающих хроническими нервными заболеваниями,
он имел возможность в полной мере проявить свой
самобытный талант. Он не был слишком склонен к размышлению, его
тип личности не был рефлексивным, но у него был богом
данный темперамент — по его словам, он был «visuel»,
провидцем. Вот что он сам рассказывал нам о методе своей работы.
У него была привычка раз за разом вглядываться в вещи, ему
не понятные, день за днем углубляя свои ощущения,
вызываемые ими, пока вдруг ему не открывалось понимание. Око
его разума видело, как порядок приходил на смену хаосу,
наглядно выражавшемуся в постоянном повторении одних и
тех же симптомов. Начали обретать контуры новые
клинические картины, отличающиеся постоянной комбинацией
определенных синдромов. Стали различимы сложные и
исключительные случаи, «типы», что позволило выстраивать особые
схематические структуры. Это стало отправной точкой для
того, чтобы можно было проследить длинную нисходящую
цепочку менее значимых случаев, «formes frustes» ,
выявляющую ту или иную характерную черту этого типа и уходящую
в бесконечность. Он называл эту форму психиатрической
работы, в которой ему не было равных, «практическим
руководством по медицине (нозографией)» и гордился ею.
А далее он добавляет:
Но для его учеников, обходившим вместе с ним палаты
Сальпетриера — музея клинических случаев, большая часть из
которых была определена и поименована им, — он был
подобен самому Кювье. Статуя последнего в окружении
многочисленных представителей фауны, которых он идентифицировал
и описал, стояла у входа в Jardin des Plantes. А еще он
напоминал им библейского Адама, который, должно быть, испытал
некий интеллектуальный восторг (столь высоко ценимый
Шарко), когда Господь привел ему тварей Эдема для наречения.
С выигрышной позиции сегодняшнего времени, такой
взгляд на пациентов может показаться странным и негуман-
грубые, простые формы {фр.).
Часть I. Развитие и структура мифа
ным. Но тогда (а в некоторых отраслях медицины — даже
сегодня) в крупных благотворительных лечебницах пациенты
считались не более чем «клиническим материалом».
Последнее выражение со всей очевидностью выдает установку
наблюдателя в отношении объекта наблюдения.
Я, однако, не привожу здесь установку Шарко лишь с тем,
чтобы ее критиковать. Как станет очевидно, эти наблюдения
исключительно важны для исторического анализа связи
между симуляцией и истерией. Ведь ясно, что, если главный
интерес Шарко состоял в том, чтобы тщательно изучить и
распознать все, что похоже на болезнь нервной системы, включая и
то, что таковой не является. Как геолог должен отличать
золото от меди (и оба эти металла от прочих, что блестят), так
и невролог-нозограф обязан различать многочисленные виды
склероза, истощения и истерии. Как ему осуществить это?
Во времена Шарко важнейшим инструментом,
помимо клинического осмотра, являлась аутопсия мозга. Фрейд
(1893а) знакомит нас с интересным взглядом на то, как Шарко
приступал к таксономической работе в своем «человеческом
зверинце>>. Эта аналогия, хотя и кажущаяся оскорбительной,
была предложена самим Фрейдом, и она вполне соответствует
тогдашней ситуации.
В студенческие годы случай свел его с одной уборщицей,
которая страдала необычной формой тремора и, поэтому, не
могла устроиться на работу. Шарко поставил диагноз — <<хо-
рееподобный паралич >>. Это заболевание уже было описано
Дюшенном, но о его происхождении тем не /менее
практически ничего не было известно. Хотя разбитые тарелки и
блюдца обошлись ему в маленькое состояние, Шарко в течение
нескольких лет держал ее в качестве домашней прислуги и, когда
она умерла, сумел на основе результатов вскрытия доказать,
что «хорееподобный паралич» был клиническим выражением
множественного цереброспинального склероза.
Комментируя этот случай, Фрейд отмечает
неэффективность пациентки, проистекающую из ее неполноценности,
подразумевая, тем самым, что Шарко мог бы нанять более
расторопную прислугу. Фундаментальные перемены в
социальном устройстве, имевшие место на протяжении прошлого века,
всем хорошо известны. Сегодня как комментарий Фрейда, так
и поведение Шарко ужаснут многих из нас своей
бессердечностью. Сама система взаимоотношений, столь откровенно бо-
шя 1. Вшд Шарко в проблему истерии
лее выгодная для хозяина, чем для служанки (и все же,
предположительно, структурированная на пользу последней),
выглядит отвратительно. Ясно, что это виньетка медицинской и
нейропсихиатрической жизни ушедшего века. Как бы то ни
было, это социальная ситуация, в которой зародилась
современная концепция истерии. В авторитетной биографии Шарко,
написанной Гильеном (1959), содержится достаточно
информации, которая дополняет складывающуюся картину. К
примеру, мы узнаем, что Шарко вращался в высших социальных
кругах. Он был другом премьера Гамбетты и русского
великого князя Николая. Говорят, что он участвовал в подготовке
франко-русского союза. По общему мнению, он стремился к
роли аристократического автократа. Не нужды напрягать
воображение, чтобы представить, какого рода личные
взаимоотношения преобладали в его контактах с нищими и
полуграмотными пациентами.
Информация из первых рук (хотя, скорее, слегка
приукрашенная), касающаяся социальной стороны работы
Шарко, содержится в замечательной автобиографии
Акселя Мюнте, «История Сен-Мишель» (1930). Особый
интерес здесь представляет история молодой крестьянки,
которая, спасаясь от невыносимой семейной атмосферы,
искала убежища в истерических симптомах. Мюнте чувствовал,
что курс «лечения», который она проходит в Сальпетриере,
превращает ее в пожизненного инвалида, и что Шарко,
держит ее в своего рода заточении. Он пытался «вызволить»
девушку, забрать ее к себе и убедить ее вернуться домой. Из
истории Мюнте следует, однако, что она предпочла
социальную роль истерической пациентки в Сальпетриере роли
крестьянки в родной деревне. Очевидно, что жизнь в
лечебнице была более увлекательна и значима, чем ее «нормальное»
существование. Мюнте серьезно недооценил это
непредвиденное обстоятельство. Из этого очерка, кроме того,
следует, что Сальпетриер при Шарко был социальным
учреждением особого рода. Помимо схожести с сегодняшними
государственными психиатрическими лечебницами, его функция
прекрасно соотносится с уставом армейского
подразделения или религиозной общины (к примеру, монастыря).
Другими словами, Сальпетриер гарантировал своим обитателям
определенные удобства и вознаграждения, недоступные в их
обыденной социальной среде. Шарко и его коллеги наедине
Часть I Развитие и структура мифа
со своими подданными вели себя как диктаторы. Как мы
можем догадываться, не искренность и доверие, а страх, трепет
и жульничество лежали в основе их взаимоотношений.
Шфко об истерии
Все это подготавливает основу для нашего начального
подхода к соотношению между истерией и симуляцией. По
мере того, как знания Шарко в области невропатологии
ширились и углублялись, а его престиж рос, его интересы явно
смещались в сторону расстройств, симулирующих
неврологические состояния органического характера. Другими словами,
он обращает свое внимание на пациентов, чья клиническая
картина предполагает или напоминает неврологическую болезнь.
Таких пациентов тогда называли (и немедля заносили в
соответствующую категорию) либо истериками, либо
симулянтами, в зависимости от точки зрения наблюдателя. Заслужившие
ярлык «истерика», благодаря этому разграничению,
признавались относительно более приемлемыми и заслуживающими
права быть объектами для серьезного исследования.
Считалось, что они страдают от того или иного недуга, а не
пытаются одурачить врача или умышленно хулиганят. Это первый
и, наверное, самый фундаментальный (но никак не
единственный) фактор соотношения между понятиями истерии и
симуляции. И снова очерк Фрейда о работе Шарко (1893а) очень
познавателен в этом смысле:
Он [т. е. Шарко] пояснил, что на сегодняшний день
теория органических нервных заболеваний практически
исчерпана. Он стал уделять внимание (почти) исключительно истерии,
тем самым делая эту тему центральной. Это самое загадочное
из всех нервных заболеваний (врачи до сих пор так и не
нашли приемлемого ракурса для его изучения) именно в то
время стало приобретать дурную славу, которая
распространялась не только на пациентов, но и на лечащих врачей. По
общему мнению, что бы ни происходило при истерии — истерикам
доверия нет! Работа Шарко в первую очередь восстановила
чувство собственного достоинства субъекта. Мало-помалу
предсказуемо ерническая реакция на откровения
истерички уходила в прошлое. Отныне она не была симулянткой, ую-
ша 1 Вклад Шарко в проблему истерии
скольку Шарко сместил всю значимость своего авторитета
на сторону подлинности и объективности феномена
истерии [курсив мой].
Этот отрывок показывает, в какой степени изучение
истерии предопределялось социальной значимостью ее
исследователя, Шарко. Поэтому определенные ключевые моменты
можно опустить и не пересматривать заново. Даже элементарное
заявление о том, что Шарко обратил внимание на истерию,
зиждется на допущении, что это недомогание пациента. Было
решено (по сути, в декретном порядке), что у этих людей (в
отличие от органических неврологических) «функциональные
нервные заболевания». Большую часть этих «болезней»
называли «истерией». Теперь следует вспомнить об интересном
замечании Фрейда, согласно которому, по случаям так
называемых истериков диагноз «симулянт» уже не ставили благодаря
авторитету Шарко. Существенно то, что Фрейд не предложил
ни одного эмпирического свидетельства или логического
довода в пользу «истерии» и против «симуляции». Игнорируя
свидетельства и доводы, Фрейд обратился (правда, косвенно)
к этическим суждениям, сказав:
Шарко воспроизвел в миниатюре акт освобождения,
запечатленный на портрете Пинеля, украшавшем лекционный
зал Сальпетриера. Именно сейчас, когда слепой страх перед
шельмовством со стороны пациента, стоявший на пути
серьезного изучения неврозов, преодолен, встает вопрос о том,
какой из режимов процедуры приведет к скорейшему
разрешению проблемы.
Всякое ли страдание
Первая ошибка заключается в искушении продвинуть
страдальца (в социально-этическом смысле) из разряда
симулянта в разряд пациента. Фрейд сравнил работу Шарко с
деятельностью Пинеля. Однако, как я понимаю, вызволение
умалишенных из застенков, осуществленное Пинелем,
отнюдь не является психиатрическим достижением в научно-
практическом смысле. Он лишь провозгласил, что
страждущие, вверенные его заботам, тоже человеческие существа и,
как таковые, заслуживают признания их достоинств и прав,
-е-
ЕЕ
т>
со
IX
О
CD
Часть I Развитие и структура мифа
которые (в принципе и по крайней мере) мотивировали
Французскую революцию. Пинель, насколько мне известно, не
ратовал за то, что к пациенту следует относиться лучше,
потому что он болен. Несомненно, социальная роль больного в те
времена была незавидной. По этой причине, призыв к
лучшему обращению с пациентами не мог привести к ощутимым
результатам. Я, конечно, не защищаю моральное порицание
«истериков» и плохое обращение с ними. Я просто убежден, что
гуманное обращение не может быть обосновано ложными и
вводящими в заблуждение посылками. Другими словами,
порядочность в отношениях с нашими собратьями не может быть
обусловлена их «болезнью». Эта форма человеческой
порядочности, обильно проповедуемая в Библии и христианской
религии вообще, определяет правила игры бытия примерно
так: «Я буду доброжелателен, великодушен и заботлив, если
ты болен, т. е. подчиняешься мне и нуждаешься во мне».
Подразумеваемый вывод из этого: «Если ты здоров (или не
болен) — пощады не жди! Я, вероятно, буду вероломен и
пагубен для тебя». (Этот вопрос будет рассмотрен более
подробно в Главе 11.)
Осуществленное Пинелем раскрепощение
психиатрического пациента, как я отмечал, следует рассматривать как
социальную реформу, а не как инновацию в медицинском
лечении. Это весьма важное отличие. К примеру, во время Второй
мировой войны изъятие категории венерических заболеваний
из положения о правонарушениях среди личного состава было
актом социальной реформы. Тогда как открытие
пенициллина, имеющее отношение к той же общей проблеме (т. е.
контролю над венерическими заболеваниями) стало актом
научной медицины.
К каким же социальным и медицинским последствиям
привела приверженность Шарко идее о том, что истерики —
подлинные больные, а не симулянты? Хотя этот диагноз не прибавил
сил невротику, «болеть» ему стало куда как легче. Я полагаю,
что такой тип помощи (как отражение поверхностного
понимания предмета) может быть опасен. Он позволяет страждущему
и его благодетелю легко стабилизировать ситуацию и прочие
вещи посредством того, что все еще находится в плачевном
состоянии. Здесь многое может прояснить сравнение Шарко с
еще одним знаменитым французским врачом, Гильотеном.
Весьма спорный вклад Гильотена в мировую культуру
\тй 1. Вшд Шарко в проблему истерии
состоял в изобретении и пропаганде гильотины, которая
гарантировала относительно безболезненную и,
следовательно, менее жестокую форму казни, чем те, что были в моде до
этого. Сегодня на смену гильотине и веревке пришли газовая
камера и электрический стул. Понятно, что изделие
Гильотена можно считать гуманным или негуманным в зависимости
от того, с какой стороны к нему подойти. В свете облегчения
участи жертвы законного убийства, оно гуманно. Поскольку
оно, к тому же, облегчает многое для палача и его
нанимателей, оно негуманно. И деятельность Шарко, я полагаю, можно
рассматривать в том же ключе. А именно, Гильотен облегчил
приговоренному уход из жизни, а Шарко облегчил
страдальцу (прежде называемому симулянтом) пребывание в болезни.
Можно возразить, что, поскольку речь идет об обреченных и
беспомощных людях, это безусловные достижения. И все же,
я утверждаю, что вмешательства Гильотена и Шарко не были
актами освобождения; скорее это были процессы
наркотизации или успокоения. Разве гибель по чьему-то распоряжению,
хоть и относительно безболезненная, значится в списке
общепринятых благ, к которым стремится человечество? Да и
болезнь, т. е. пребывание в беспомощном и увечном состоянии,
трудно назвать желанной целью. Но, похоже, Шарко
добился именно этого.
Мы можем завершить сравнение Шарко и Гильотена
замечанием, что они облегчили людям (в особенности,
социально опустившимся) болезнь и смерть. Ни тот ни другой не
пытался облегчить здравие и жизнь!1 Они использовали свои
медицинские знания и престиж, чтобы помочь обществу
втиснуться в тот образ, который оно находило привлекательным.
Эффективная и безболезненная казнь прекрасно согласуется
с мировосприятием общества времен Гильотена. Так и
европейское общество конца XIX века уже созрело для того,
чтобы присмотреться практически к любой форме человеческой
беспомощности (особенно такой, как истерия), напоминаю-
1 Важно отметить, однако, что роль больного социально более
приемлема, чем роль социального отщепенца (напр., симулянта,
бродяги, преступника и т. д.). Больной человек, даже отличаясь некоей увечно-
стью, считается более или менее полноправным членом общества (Parsons,
1958а). Поэтому, в той степени, в какой Шарко был успешен в
«продвижении» симулянтов в истерики, он действительно «освободил»
душевнобольных.
-е-
ЕЕ
со
IX
О
CD
Часть I. Развитие и структура мф
щей телесное расстройство, т. е. «болезнь». Авторитет Шар-
ко, Крепелина, Брейера, Фрейда и многих других работал на
распространение социально престижного для общества
образа того, что тогда называли «истерией», и что сегодня
превратилось в общую проблему «душевной болезни». Мощь
авторитета сегодняшнего медицинского и психиатрического мнения,
конечно же, продолжает поддерживать этот образ.
Практические последствия описанных событий
сказываются и сегодня. Как легкие методы казни не привели к
отказу от смертного приговора, а, наоборот, скорее
задержали социальные реформы в этой области, так же, полагаю, и
присвоение звания «душевнобольной» людям, искалеченным
условиями жизни, отсрочило понимание сути этого
феномена. На первый взгляд, признание несчастных людей
«больными» выглядит великим благодеянием, поскольку оно вводит их
в благородный круг страдающих «истинной болезнью».
Однако, при этом, на несчастных людей взваливается некое
невидимое бремя, которое тащит их в ту же самую неполноценность,
от которой их должны были спасти эти семантические и
социальные маневры.
Вторая ошибка в предписании считать некоторых
симулянтов истериками (а не решать их проблемы) состоит в том,
что оно затушевало подобия и различия между
органическими неврологическими болезнями и явлениями, которые на них
всего лишь похожи. Поскольку эта проблема будет обсуждена
в Главе 2, здесь я лишь обозначу некоторые из ее характерных
аспектов. При анализе истерии и симуляции есть две главные
альтернативы. Одна — акцентировать сходные черты истерии
и неврологической болезни. Вторая — акцентировать различия
и тем самым выявить те черты истерии, которые могут быть
названы симуляцией (псевдоболезнью). В действительности, как
подобия, так и различия видны невооруженным глазом (Freud,
1893b). Они, как правило, приведены в учебниках по нейропси-
хиатрии в разделе «дифференциальной диагностики» истерии
и органического заболевания. Подобия между истерией и
болезнью тела (как физико-химического механизма)
заключаются главным образом в жалобах пациента, его клинической
картине и том факте, что он действительно неполноценен.
Различия между ними лежат в сфере эмпирических выводов на
основе физического, лабораторного и паталого-анатомического
анализа. Очевидно, что подобия и различия не противопостав-
Глш 1 Вклад Шарко в проблему истерии
лены друг другу, поскольку оба комплекта относятся к разным
аспектам более масштабного целого. Нет логической
необходимости, вынуждающей нас поверить, что каждый, кто жалуется
на то, что он болен, кто выглядит больным, и кто неполноценен
(или наделен всеми признаками одновременно), должен
непременно иметь физико-химические нарушения в организме. Это,
однако, не противоречит факту, что такая связь может
существовать. Природа такой связи, тем не менее, имеет
эмпирический, а не логический характер. Если это так, то дело за
научным и социальным выбором. Либо мы предпочитаем
акцентировать подобия и, тем самым, отнести истерию к категории
болезни, либо мы предпочитаем акцентировать различия и отнести
истерию к категории не-болезни. Эта проблема относится
отчасти к эпистемологии, отчасти — к научной ценности.
Какой бы запутанной эта проблема ни казалась, в конечном
счете, она достаточно проста и мало отличается от тех
бесчисленных проблем, с которыми сталкиваются ученые. В биологии,
например, можно отнести человека и низших млекопитающих к
одному классу (млекопитающие или животные) или обособить
их в двух классах (скажем, человек — человекообразная
обезьяна). Выбор должен быть обусловлен научной задачей. К
примеру, в рамках изучения иммунологии и полиомиелита человека и
обезьяну можно считать представителями одного класса.
Весьма опрометчивым, однако, стало бы применение той же системы
классификации при изучении социальной системы организации
людей и мартышек. Следовательно, степень пользы отнесения
жизненных проблем к категории болезни зависит от того, что
мы хотим выяснить. Настойчиво утверждая, что некоторые
люди душевно больны (вместо того, чтобы просто предложить
считать их таковыми), мы невольно сужаем круг возможных
вопросов. Если это ограничение обозначено, мы можем
вывести себя из сферы, так сказать, научного действия, возможно,
даже не подозревая об этом. Это, я полагаю, произошло с
психиатрией двадцатого века. Движение вперед осуществлялось не
благодаря, но вопреки теоретической структуре медицины, в
которую была встроена наша дисциплина.
Делая это заявление, я не имею в виду традиционный
антагонизм между биологической и социологической
ориентацией в психиатрии и психоанализе. Это фиктивная дихотомия,
обособляющая два типа событий, каждый из которых является
детерминантом поведения. Говоря о медицинской структуре
Часть I Развитие и структура пифа
психиатрических теорий, я имею в виду теоретические модели
и организующие принципы, призванные содействовать
нашему пониманию определенных событий. Биологическая теория,
к примеру, не сводится к использованию биологических
моделей. В действительности, современная биологическая мысль
изобилует физическими (напр., кибернетическими) моделями.
Психиатрия и психоанализ тоже использовали модели,
отличные от медицинских. Источник модели не может служить
доводом в пользу ее обоснованности. Все должно
подтверждаться ad hoc', путем изучения условий, в которых модель
применяется, и целей, которым она служит.
До сих пор соображениям такого рода уделяется
слишком мало внимания. Фактически вопрос о том, следует ли
поведенческие расстройства (или, как я предпочитаю их
называть, жизненные проблемы) считать и называть «болезнями»,
всегда обсуждался исключительно так, как если бы это была
проблема этики или политики властей. У этого вопроса, без
сомнения, есть этические аспекты, поскольку ответ на него
может повлиять на существующие властные структуры и
изменить их. С подобными проблемами сталкиваются
участники многих научных диспутов. Типичные примеры — вопросы
происхождения человека или использования ядерной энергии.
Изучение этих проблем (равно как и связей между истерией,
симуляцией и болезнью) может привести к ответам большой
этической и социальной значимости. Это, однако, не означает,
что это вопросы об этике и силовой политике. И наконец,
когда исследование касается этической проблемы, к ней можно
применить эмпирический или логический анализ. Поскольку
все индивидуальное поведение (если его анализировать в
контексте символьных систем) включает ценности, то это служит
предпосылкой для его научного анализа, который смог бы
выявить все скрытые ценностные суждения (Szasz, 1960b).
Двойной стандарт в шктщ
Цель этого анализа проблемы истерии состояла в том,
чтобы выявить ценности, которые влияли на представите-
для данного специального случая [лит.).
I ловя 1 Вшд Шбрко в проблеглу истерии
лей психиатрического сообщества в конце XIX века.
Соответственно, я подробно остановился на вопросе отношении
Шарко к своим пациентам, дабы показать, что (1) он никогда не
считал себя агентом пациентов; (2) его главная задача состояла в
том, чтобы точно идентифицировать конкретные болезни. Как
следствие этой ситуации (социологии, так сказать, его
должностных обязанностей), он был склонен трактовать все
изучаемые феномены как неврологические расстройства. Слабо
дотягивая до чего-то другого, это по крайней мере оправдывало
внимание, уделяемое им этим феноменам, и суждениям,
выносимым по их поводу. В этом отношении Шарко и его
коллектив имели к истерии примерно такое же отношение, как
современные физики — к ядерной войне. Война и национальная
безопасность — дело политики, социологии, этики и т. д. То, что
посредники от физики используются в военном деле, не
является проблемой физики так же, как использование мозга или
тела не превращает любую форму человеческой деятельности
в проблему психиатрии или медицины. Дело в том, что престиж
ученого — будь то Шарко или Эйнштейн — может быть
использован для наделения его обладателя социальной властью.
Это позволяет ему выполнить социальные задачи, в противном
случае для него не доступные. Если ученый ангажирован
подобным образом, у него появляется мощный стимул для
заявлений о том, что его мнения и рекомендации столь же
основательны, сколь и его репутация! В случае Шарко это означало,
что ему приходилось основывать свое положение об истерии
на допущении, что это органическое неврологическое
заболевание. В противном случае, если истерия и гипноз —
проблемы человеческих отношений и психологии, кому придет в
голову считать мнение Шарко авторитетным? Ведь он не обладал
научным авторитетом в этих областях. Поэтому, если бы было
публично признано, что он говорит об этих вещах, он мог бы
столкнуться с серьезным противодействием. Соображения
подобного рода преобладают и сегодня. Только так можно
объяснить тот факт, что каждый врач получает официальное
право на проведение психотерапии, даже если все, на что ему
приходится рассчитывать, это, по меткому замечанию Цильбоорга
(1941), «его более или менее приемлемое невежество».
Как я полагаю, эти исторические обстоятельства и легли
в основу двойного стандарта в психиатрии, который
существует и сегодня. Я имею в виду двойственную ориентацию тера-
Чбсть I Развитие и структура мифа
певтов и психиатров в отношении конкретных случаев,
встречающихся в их практике. Это явление проиллюстрировано
неформальным, «не-для~протокола>> комментарием Шарко по
поводу истерии:
Спустя несколько лет, на одном из вечерних приемов у
Шарко, я оказался рядом с великим учителем в тот момент,
когда он рассказывал Бруарделю какую-то интересную
историю из дневной практики. Начало я пропустил, но мало-
помалу то, что он рассказывал, начало захватывать мое
внимание. Чета молодоженов с Дальнего Востока: женщина —
официальный инвалид, мужчина — то ли импотент, то ли
исключительно неловок. «Tachez done, — повторял Шарко, —je vous
assure, vous у arriverez»'. Бруардель, который говорил не так
громко, очевидно, выразил свое удивление по поводу того,
что симптомы, как у этой женщины, могли появиться при
таких обстоятельствах. Шарко с воодушевлением перебил его:
«Mais, dans des cas pareils la chose genitale, toujours... toujours».
Он скрестил руки на животе и, обнимая себя, и несколько раз
подпрыгнул в присущей ему живой манере. Я помню, что на
миг меня парализовало изумление, и я сказал себе: «Хорошо,
если он это знает, почему не говорит об этом?». Но
впечатление скоро забылось: анатомия мозга и экспериментальная
индукция истерического паралича поглотили весь доступный
интерес (Freud, 1893а).
Принимая этот к материал к сведению, мы можем
спросить: почему Шарко был столь эмоционален? С кем он спорил?
И нам придется ответить: с самим собой! Это так, если мы
допустим (а я полагаю, следует допустить), что Шарко в
некоторой степени осознавал, что дурачит себя, веря в то, что
истерия — заболевание нервной системы. В этом-то и заключается
двойной стандарт. Органический подход продиктован
социальной целесообразностью, поскольку правила медицинской игры
сформулированы так, что приверженность этой позиции
вознаграждается1. Приверженность психологическому подходу вос-
Помолчите... я вас уверяю, у вас получится... Но в таких
случаях — это проблема, связанная с гениталиями, всегда... всегда {фр.).
] Приверженность органическому или физико-химическому
подходу была (и остается таковой) во многих случаях продиктована также слож
ностью различения истерии и, скажем, множественного склероза или
опухоли мозга (особенно на их ранних стадиях). И наоборот, неврологические
больные могут демонстрировать так называемое истерическое поведение
"лавд 1. Вклад Шарко в проблему истерии
требована необходимостью отождествления (или эмпатии)
врача с пациентом. Эта дихотомия отражена в двух базовых
научных методах современности — физико-химическом и
психосоциальном. Во времена Шарко и Фрейда, однако,
принадлежность к науке признавалась только в отношении физики и
химии. Интерес к психосоциальной области служил синонимом
шарлатанства.
Хотя проблема симуляции будет подробно рассмотрена в
следующей главе, здесь необходимо сказать несколько слов о
взглядах Шарко на взаимосвязь истерии и симуляции. В одной
из лекций он сказал:
Это вынуждает меня сказать несколько слов о
симуляции. Она обнаруживается в каждой фазе истерии. Не устаешь
восхищаться той хитростью, прозорливостью и несгибаемым
упорством, которое проявляют находящиеся под
воздействием острого невроза люди (в особенности, женщины), чтобы
обмануть... особенно когда жертвой обмана оказывается врач
(Guillain, 1959).
Еще при жизни Шарко и на пике его славы выдвигалось
предположение (в частности, Бернгеймом), что феномен
истерии — результат внушения. Позже стали намекать на то, что
демонстрации истерии, устраиваемые Шарко,
сфальсифицированы — т. е. это нечто вроде фабрикуемых сегодня телевизионных
шоу с розыгрышами. Эти настроения, похоже, стали принимать
вполне конкретную форму. Ясно, что мошенничество Шарко
или его готовность быть одураченным (что это было —
выяснить сегодня практически невозможно), вопрос деликатный.
«Незначительный провал Шарко», как сказал по этому поводу
Пьер Мари Гильен (1959), больше интересующийся
неврологическим, нежели психиатрическим вкладом своего кумира, свел
к минимуму причастность Шарко к фальсификации
экспериментов и демонстраций по гипнотизму и истерии, а заодно — и
его ответственность за это. Но оправдывать его пришлось
изрядно:
или признаки других форм «душевных болезней». Это проблема так
называемой дифференциальной диагностики (на грани «органическою» и
«психологического») и послужила главным камнем преткновения на пути
системной теории индивидуального поведения, свободной от мифических
мозговых составляющих. Я буду неоднократно возвращаться к
рассмотрению этой проблемы по ходу развития своего тезиса.
Часть I. Развитие и структура мифа
Шарко совершил явную ошибку, отказавшись от
контроля над своими экспериментами. Каждое утро он совершал
обход своего отделения с завидной регулярностью и чувством
долга, но, как все врачи его поколения, он не возвращался в
отделение после полудня. Его главврачи, интерны и другие
ассистенты подготавливали пациентов, гипнотизировали их и
организовывали эксперимент. Лично Шарко не
загипнотизировал ни единого пациента, никогда не контролировал
эксперименты и, как результат, не догадывался о неадекватности
или причинах их сбоев [курсив мой].
Говорить здесь о «неадекватности» и «сбоях» может
только человек, обожающий эвфемизмы. Вот что имеет в виду
Гильен, и о чем ранее заявляли другие. Ассистенты Шарко
обучали пациентов тому, как играть роль внушаемой или
истерической личности (White, 1941; Sarbin, 1950). Сам Гильен
проверил эту гипотезу и получил следующие результаты:
В 1899, примерно через шесть лет после смерти Шарко, я,
молодой интерн, встретил в Сальпетриере старых пациентов
Шарко, которые все еще находились в лечебнице. Многие из
женщин, прирожденные комедианты, за небольшое денежное
вознаграждение идеально имитировали основные
истерические кризисы из давних времен.
Встревоженный этими фактами Гильен задался вопросом:
как это мошенничество могло возникнуть, и как оно могло
продолжаться? Почему Шарко не замечал, что истерические
проявления, которые он наблюдает и демонстрирует, не были
эпизодами того же типа, что, скажем, гуммозное поражение при
третичном сифилисе или повышение температуры при долевой
пневмонии? Разве он не понимал, что они искусно
режиссированы, как и всякое театральное представление? Ведь буквально
все врачи, спешит заверить нас Гильен, «отличались
нравственной чистотой». Далее он предлагает следующее объяснение:
Я не могу допустить, что некоторые из них не ставили под
сомнение адекватность некоторых случайностей. Почему же
они не заставили Шарко насторожиться? Единственное
объяснение (со всеми его оговорками), которое приходит мне на
ум, заключается в следующем. Они не осмелились тревожить
Шарко, боясь неистовой реакции мастера, которого за глаза
называли «Цезарь Сальпетриерский».
Сражения по поводу «истинности» или подлинности
истерических проявлений продолжались еще долгие годы спу-
I лава 1. Вклад Шарко в проблему истерии
стя после смерти Шарко. Эта проблема, все еще адекватно не
разъясненная в теории психиатрии, будет проанализирована в
следующей главе.
Мы должны сделать вывод, что подход Шарко к
проблеме истерии не был ни органическим, ни психологическим.
Часто говорят, что он подходил к истерии так же, как и к
неврологическим синдромам, для понимания которых он так
много сделал. С этой точки зрения (безусловно, правильной),
он придерживался медицинской царадигмы, характерной для
его времени. Я полагаю, что именно эта установка, больше чем
любая другая (и, конечно, ее закрепление в последующих
поколениях психиатров), привела к некорректной
концептуализации психиатрического заболевания. Цильбоорг (1941), хотя
и был сторонником расширенного определения (или, как чаще
бывает, крайней неопределенности) концепции душевной
болезни, ясно обозначил эту проблему, когда писал:
Одна из самых заметных особенностей истории
психиатрии заключается в том, что она полностью отличается от
истории медицины. Психиатрия все еще отстает от медицины в
степени определенности своей задачи, сферы деятельности и
методологии. Общей медицине, в узком смысле этого понятия,
никогда не приходилось спрашивать себя, что есть болезнь.
Она всегда понимала, что значит быть больным, поскольку и
пациент, и доктор знали, что такое боль и другие формы
физического страдания. У психиатрии никогда не было такого
ясного критерия болезни.
Хотя Шарко и не стремился ниспровергать узко
медицинский подход к концепции истерии, он, на самом деле, не
принимал его в полной мере. Он признавал и недвусмысленно
заявлял, что проблема человеческих взаимоотношений может
проявиться в истерических симптомах. Дело в том, что он (по
долгу службы) публично поддерживал медицинский подход,
и только в неофициальной, доверительной обстановке
защищал психологический. Двойной стандарт Шарко касательно
истерии в чем-то аналогичен отношению ахмериканских
граждан к алкоголю во времена «сухого закона». С правовой,
официальной точки зрения потребление алкоголя было
запрещено. Ожидалось, что большая часть народа поддержит закон
и, соответственно, воздержится от возлияний. Взгляд на
ситуацию под социально-психологическим углом обнаруживал,
что, в действительности, потребление спиртных напитков счи-
Часть I Развитие и структура пифа
талось интересным, рискованным и даже геройским
занятием, а отнюдь не «грехом» или «преступлением». В рамках
действия двойного стандарта, оба набора правил или убеждений
признаются «справедливыми» в том смысле, что и тот и другой
осуществляются в поведении человека, который
придерживается двойного стандарта.
1онрр истерии как болезни: стратегия продвижения
Итак, мы рассмотрели некоторые формы взаимосвязи
между понятиями истерии, симуляции и болезни как они
применялись во времена Шарко. Моя критика Шарко касается не
столько его интерпретации истерии, обусловленной
приверженностью конвенциональной медицинской модели болезни,
сколько неявного использования им своего научного
престижа для достижения конкретных социальных целей. Что это за
цели? Это прежде всего признание феноменов истерии и
гипнотизма медицинским сообществом вообще и Французской
академией наук, в частности. Но какой ценой было завоевано
это признание? Этот вопрос редко поднимают. Как, правило,
славословят лишь преодоление сопротивления медицинской
гильдии. Вот как Зильбург (1941) изображает победу Шарко
над Французской академией:
Вот такие идеи Шарко представил Academie des Sciences
13 февраля 1882 года в своем докладе об ассоциированных
нервных состояниях, установленных гипнотизированием истериков.
Нельзя забывать о том, что Академия уже трижды отказывалась
признавать все исследования в области животного магнетизма,
и это был настоящий tour de force — вынудить Академию
благосклонно принять основательную версию абсолютно
аналогичного феномена. И сам Шарко, и академики считали, что это
исследование весьма далеко отстояло от животного
магнетизма и, в некотором роде, порицало его. Вот почему Академия не
возмутилась, а с интересом восприняла исследование,
завершающее бесконечные дебаты по поводу магнетизма, в отношении
которого академики не могли не испытывать некоторых
угрызений совести. А основания для таких угрызений были,
поскольку, в контексте наблюдаемых фактов, Шарко всего лишь сделал
то, что Жорже просил академиков сделать пятьдесят шесть лет
тому назад. Как ни назови этот феномен — магнетизм, месме-
lime 1 Вклад Шйрко в проблему истерии
/ним или гипнотизм — он выдержал испытание временем. А
научная честь Академии — нет. Как властная структура, ленивая,
нерешительная и неуверенная в себе, она ничего не делала
тогда, когда было выгоднее ничего не делать, и просыпалась
только тогда, когда давление событий вынуждали ее действовать, и
смена маски-формулировки могла спасти ее лицо [курсив мой].
Я так подробно описываю эти события, потому что
уверен, эта «смена маски-формулировки», которая обеспечила
допуск истерии в стены Французской академии, создает
историческую парадигму. Подобно тому, как давнишняя, но
значимая родительская установка влияет на жизнь индивида, так
и это событие продолжает оказывать пагубное воздействие на
последующее развитие психиатрии. Противодействовать
эффекту подобных «патогенных» исторических событий
можно двумя путями. Первый — через ответное
формообразование. Это подразумевает сверхкомпенсацию, противостоящую
исходному воздействию. Т. е. компенсируя уклон в органику,
следует гиперболизировать значение психогенных факторов в
так называемой душевной болезни. Похоже, что в
современной психиатрии, психоанализе и психосоматической
медицине много сил было затрачено для достижения этой цели.
Второй способ исцеления этой «травмы»
демонстрирует психоаналитический метод лечения. Его суть в том, чтобы
побудить человека серьезно осознать события, которые
влияли на его жизнь в прошлом. Таким образом, характер их
длительного воздействия не только на его прошлое, но и на
будущее может быть радикально изменен. К анализу и
толкованиям исторически-реконструктивного характера я всегда питал
огромное доверие, которое зиждилось на том же
прагматическом обосновании. Осознав исторические источники и
философские основы современных психиатрических идей и практик,
мы сможем скорректировать их (если это необходимо) гораздо
эффективнее, чем в отсутствие такого самоисследования.
В рамках эмпирической науки, ценность
математической логики определяется не столько в
отношении построения гипотез, сколько в отношении анализа
и оценки тождества и различия формы. Там, где
тождество формы имеет традиционную математическую
природу, ее важность уже давно осознана. Так,
кинетическая теория газов была применена в отношении
звездной галактики, которая, по мнению не-математика,
сильно отличается от газа. Но там, где тождество
формы не таково, что может быть выражено без помощи
логических символов, люди науки не столь охотно
признают ее; а широкая публика, по причине своего
логического невежества, оказывается в пучине фатальных
практических ошибок.
Бертран Рассел (1955)
Глово 2
Лош шссфмр и проблем симуляции
Логика классификации, обладая огромной практической
важностью для работы психиатров, получила, тем не менее,
весьма скудное освещение в их трудах. Ряд психологов (Piag-
et, 1953; Bruner, Goodnow and Austin, 1956; Brown, 1956,1958) в
последние годы внесли значительный вклад в эту дисциплину.
Формообразование категорий и классификация
Мы начнем с фундаментального наблюдения клинической
психиатрии. Люди определенного рода — в особенности
пациенты с черепно-мозговыми травмами и шизофреники —
классифицируя и группируя вещи, пользуются методами,
отличными от методов так называемых нормальных людей (Goldstein
and Scheere, 1941; Goldstein, 1948; Kasanin, 1944). В частности,
Глава 2. Логш классификации и проблема симуляции
ФонДомарус (1944) интерпретировал шизофреническое
«расстройство мышления» как результат приверженности
пациента не-аристотелевой логике. К примеру, шизофреник может
отождествить оленя с индейцем, сосредоточиваясь на
характерной для обоих черте — легкости движений. На этом
основании он классифицирует и оленей, и индейцев как
представителей одной группы. (Кроме того, он не может внятно
обосновать свой принцип классификации. Этот аспект здесь, однако,
представляет для нас меньший интерес.) Аристотелева, или
как ее не совсем точно называют «нормальная» или
«взрослая» логика, основана на дедуктивных умозаключениях
следующего рода. Из большой посылки, что «все люди смертны»,
и малой посылки, что «Сократ — человек», вытекает, что
«Сократ смертен». Этот логический процесс предполагает
понимание того, что класс, называемый «человек», состоит из
конкретных индивидов, имеющих собственные имена.
Позже (в Части III) мы покажем, что более примитивный
тип логической операции, упомянутый первым, тесно связан с
простым типом символизации, а именно тем типом, что
базируется на сходстве между объектом и знаком, используемым
для его представления. Такие знаки называются иконически-
ми, потому что они представляют объект примерно так, как
фотография человека представляет его самого. Именно
языки, построенные на иконических знаках, применимы и
предназначены для классификации на основе очевидных (напр.,
структурных) подобий. С другой стороны, более сложные в
логическом отношении языки, например, использующие
конвенциональные знаки (слова), позволяют классифицировать
разнообразные объекты и явления на основе неявных
(функциональных) подобий.
Сложные языковые системы, к примеру, те, что
построены на словах или математических символах, пригодны для
видообразования еще более высоких уровней абстракции.
Показательно здесь формообразование классов, классов-в-классах
и т. д., при котором каждый более высокий класс включает в
себя все предыдущие классы в качестве своих
представителей. Так, Джон Некто является представителем класса
(называемого «семьей») Некто. Поскольку все Некто —- уроженцы
Вермонта, далее их можно считать представителями класса
вермонтцев. Следующим (по восходящей) классом могут быть
американцы, а далее — человеческие существа.
Часть I Развитие и структура пф
Все это можно считать введением в логический анализ
взаимосвязи между понятиями симуляции, истерии и болезни.
Ясно, что вопрос о том, классифицируем ли мы некий аспект
поведения, который напоминает неврологическое
расстройство, но не является «болезнью», или нечто другое, чрезвычайно
важен для науки о человеческом поведении. И, тем не менее,
до сих пор основы классификации носили скорее моральный,
нежели логический характер.
О понятиях «истинное» и «ложное»
Процессы идентификации и классификации
приобретают фундаментальное значение в свете необходимости
упорядочить мир вокруг нас. Эта упорядочивающая деятельность,
обладая особой важностью для науки, носит тем не менее
повсеместный характер. Например, мы говорим, что одни
вещества твердые, а другие жидкие; или мы называем одни объекты
«деньгами», другие— «шедеврами искусства», третьи—
«драгоценными камнями». Выражаясь логически, мы заявляем, что
некоторые вещи следует сгруппировать в класс А, другие —
в класс «не-А». В некоторых случаях бывает затруднительно
решить, принадлежит ли конкретный предмет к классу А или
классу «не-А». Это затруднение имеет двойственную
природу. С одной стороны, в случае объектов естественного
происхождения (к примеру, медь и золото), наблюдателю может
недоставать знаний, умений или инструментов, потребных для
их различения. Поэтому, он может ошибиться, относя объект
класса «не-А» (медь) к классу А (золото).
Второй источник затруднений в активной классификации
связан с осмысленным и целенаправленным участием
человека в событиях, предопределяющих его жизнь. Другими
словами, дело не только в том, что два или более объекта или
явления естественного происхождения могут быть схожи и тем
самым вызывать затруднение при классификации. Дело еще и
в том, что человек может намеренно имитировать объект X,
придавая ему максимально возможное сходство с объектом
Y. Это явление можно заметить в нашем повседневном языке.
Многие слова означают особый тип взаимосвязи между
двумя объектами (событиями) А и В: А представляет специально
означенный объект, а В обозначает, так сказать, «лже-А». По-
<8>
Глава 2. Логики классификации и проблем симуляции
следний отличается большим или меньшим сходством с А, при
этом это поверхностное сходство намеренно создается чело-
веческим оператором с той или иной целью. К примеру, мы
называем дубликат денег «фальшивкой»; драгоценности могут
быть «настоящими» или «искусственными»; картина
(скульптура) может быть «шедевром» или «подделкой»; человек
может говорить «правду» или «ложь»; человек, который
жалуется на телесные симптомы, может быть «больным
пациентом» или «здоровым симулянтом».
Зачем понадобилось обсуждать логику классификации?
Какое отношение она имеет к истерии и проблеме душевной
болезни? Вот мой ответ. Если мы хотим иметь ясное и
содержательное представление о болезни как классе феноменов
(скажем, классе А), мы должны допускать, что (1) есть случаи,
которые, напоминая болезнь, могут оказаться чем-то другим
(класс В), и что (2) есть случаи, которые вполне могут быть
отнесены к классу фиктивных болезней (класс С). Это логически
неотъемлемая часть классификации определенных форм
поведения как болезней. Какие практические выводы следуют из
логической взаимосвязи между А, «не-А» и «лже-А»? Из ряда
(относящихся к этому вопросу) возможных наблюдений я
отберу и прокомментирую лишь несколько.
Болезнь, щшт болезнь и ьш щж
Наблюдатель может быть введен в заблуждение тем, что
уровень имитации очень высок; тем, что наблюдатель
относительно неопытен в различении между А и «не-А»; или тем,
что ему хочется верить, что «не-А» — это А. Переводя это на
язык «телесные болезни — душевные болезни», мы можем
сказать, что врач может быть введен в заблуждение тем, что
определенные (истерические или ипохондрические) телесные
симптомы могут быть в крайней степени трудноотличимы от
физико-химических расстройств. Или же врач может быть
неопытен в распознавании проявлений жизненных проблем, и
ошибочно принимать телесные симптомы за физическую
болезнь. И наконец,врач, облеченный ролью искусного
инженера тела (как физико-химической машины), может быть
убежден в том, что все человеческие страдания, которые ему
встречаются, относятся к классу болезней.
Часть I. Развитие и структура мифа
Наблюдатель может обладать способностью отличить А
от «лже-А». Допустимо и обратное — а именно он будет
верить, что различил А от «не-А», когда в действительности
этого не произошло. Процесс различения основывается на
эмпирических наблюдениях и завершается вынесением
суждения. Иначе говоря, это наблюдение, за которым следует
суждение. Роль наблюдателя здесь сродни роли посредника, судьи
или искусствоведа. Например, художественному эксперту
могут принести картину с тем, чтобы он определил,
действительно ли это шедевр эпохи Возрождения или подделка. Он
может достоверно отнести картину к тому или другому классу.
Однако он может и ошибиться. (Он может, конечно, решить,
что не способен определить, к какому из двух классов
относится картина.) В медицинском контексте эта ситуация
характерна для широко известной «дифференциальной
диагностики» органических и душевных заболеваний (или для процесса
выбора при принятии решения). Здесь врач тоже играет роль
эксперта (Szasz, 1956b). Если он ограничивается лишь этой
ролью, он просто отнесет доставленный ему объект к классу А
или «не-А» (включая «лже-А»). Другими словами, врач
ограничится тем, что доведет до сведения пациента, что
предположительно захворавшее тело, которое тот принес на осмотр,
действительно больно/или здорово (Szasz, 1958с).
Вот, что следует отметить, приступая к следующей фазе
нашего анализа взаимосвязи между А и «лже-А». Если
наблюдатель обозначил два класса объектов так, что он может
идентифицировать некоторые как представителей класса А,
а другие — как их имитации, у него могут возникнуть
определенные реакции на свое собственное суждение. Далее эти
реакции могут быть реализованы в действиях по отношению к
соответствующим объектам или людям. Например, если
деньги признаны фальшивыми, полиция попытается арестовать
фальшивомонетчиков. Что сделает врач, когда столкнется с
симуляцией телесной болезни? Действия врача в этой
ситуации варьировались веками. Даже сегодня здесь наблюдается
огромное разнообразие, обусловленное особенностями
личности и социальных условий врача и пациента. Здесь я
остановлюсь лишь на нескольких типах реакции на этот вызов. Они
наиболее значимы применительно к нашему исследованию:
1. Врачи могут реагировать, как полицейские, вышедшие
на фальшивомонетчика. Такая реакция была общепринятой
Гаово 2. Логш шссифшции и проблегло сиглул^ции
во времена, предшествующие эпохе Шарко, Бернгейма и Лье-
бо. Истерия рассматривалась как покушение на истину. Дело
обстояло так, как если бы пациент был фальшивомонетчиком
и пытался всучить врачу свои убогие купюры.
Соответственно, реакция состояла в ярости, сопровождающейся жаждой
воздаяния по заслугам. За подлинные деньги (т. е. подлинную
болезнь) врачи поощряли людей. За фальшивые деньги (т. е.
фальшивую болезнь) они наказывали их. Многие врачи все еще
ведут себя в соответствии с этими неписаными правилами
Изначальной Медицинской Игры.
2. Ростовщик, опасаясь ссудить деньги под фальшивые
драгоценности, ведет себя так, как если бы все его клиенты
были мошенниками. Защищать себя от риска подобного рода
он считает своей обязанностью. Подобно этому, врач,
столкнувшийся с истерическим пациентом, может решить, что он
не желает пользовать его. Он его выписывает. Такие врачи в
конечном счете говорят: «Я имею дело только с
(подлинными) телесными заболеваниями». Он может при этом сознавать
или не осознавать, что среди проблем, с которыми он должен
иметь дело, есть определенные случаи, которые напоминают
болезнь, но таковой не являются. Кроме того, аналогия между
врачом и ростовщиком подходит для понимания других
возможных моделей поведения (напр., ятрогенная болезнь).
3. И наконец, еще один тип действий, к которому
прибегнул Шарко и ввел в практику Фрейд. Эта реакция логически
дополняет правила Изначальной Медицинской Игры. В этой
ситуации наблюдатель (врач), чувствуя, что наблюдаемый
(пациент) намеренно вводит его в заблуждение, меняет правила
игры. Пациент и его поведение пере-классифицируются. Этот
процесс можно представить так: «До сих пор, согласно старым
правилам, мы рассматривали болезнь как физико-химическое
расстройство тела, которое проявлялось (или должно было
проявиться) в форме некоей неполноценности. Эта
неполноценность требовала того или иного вознаграждения (напр.,
ему не следует работать, его нельзя волновать, он требует
особого участия и т. д.). Когда же неполноценность просто
была продуктом имитации, он считался симулянтом и
подлежал наказанию». Новые правила таковы: «Лиц, чья
неполноценность обусловлена феноменами, лишь напоминающими
болезнь (т. е. истерией), следует классифицировать как больных.
Впредь мы будем считать их душевно больными и пользовать
-&-
ЕЕ
т
со
о
о
:>
Часть I. Развитие и структура мифа
их соответственно, т. е. руководствуясь правилами,
применимыми к телесно больным людям».
Я утверждаю, что дело не в том, что Фрейд «открыл», что
истерия — душевная болезнь. Он скорее ратовал за то, чтобы
так называемый истерики были признаны «больными».
Прилагательные «душевный», «эмоциональный» и
«невротический» — всего лишь инструменты, призванные
кодифицировать (и в то же время скрыть) различия между двумя
классами неполноценности или жизненных «проблем». Одна
категория состоит из телесных болезней (скажем, лепра, туберкулез
или рак), которые, нарушая функционирование
человеческого тела как машины, приводят к затруднениям в социальной
адаптации. В противоположность этому, вторая категория
отличается затруднениями в социальной адаптации, которые не
могут быть приписаны сбоям в работе механизма. Они скорее
«вызваны» заложенными в машину задачами, как их
понимают те, кто ее сконструировал (напр., родители, общество); и те,
кто ею пользуется (т. е. индивиды) (Polanyi, 1958; Szasz, 1960b).
Я утверждаю, поэтому, что наиважнейший вклад
Фрейда в медицину, психиатрию и социальный порядок состоял в
создании новых правил человеческого поведения.
Установление этих новых правил, однако, не было прояснено в
достаточной мере. Похоже, Фрейд, равно как и его последователи и
оппоненты, не понимал сути этого обновления классификации
страждущих. Лишь последствия этой перемены были
очевидны и широко обсуждались. Феномен неявного изменения
правил в отношении страждущих и их классификации настолько
важен, что я рассмотрю его более подробно.
Изменение правил и обновление кпшрикбцуш поведения
Роль врача по отношению к пациенту, которому еще не
поставлен диагноз, часто сродни роли третейского судьи. Он
облечен властью решить, играет ли пациент в медицинскую
игру (т. е. реальную жизненную драму недомогания) по
принятым правилам. Если он играет честно, его
вознаграждают («лечат»), если он пойман на жульничестве, его
наказывают (прогоняют, бранят, применяют крайние или садистские
меры и т. д.). Начиная с Шарко правила честной игры
поменялись таким образом, что некоторые ранее запрещенные ходы
\тв 2. Логш классификации и проблема симуляции
(в частности, ход «истерическим инвалидом») теперь
допускались. Это изменило сам характер игры, называемой
медициной, но название осталось.
Дабы проиллюстрировать далеко идущие последствия
этих метаморфоз классификации, давайте еще раз взглянем
на художественного эксперта, как на человека, решающего
задачу, в чем-то аналогичную задаче врача. К примеру, на
эксперта может быть возложена задача — определить, было ли
прекрасное французское полотно неизвестного
происхождения написано Сезанном (как утверждает торговец) или
является подделкой (как опасается состоятельный покупатель).
Если эксперт играет в положенную ему игру, он может
прийти лишь к двум выводам. Либо он заключает, что полотно —
подлинный «шедевр» Сезанна, либо заявляет, что это —
«подделка». Но допустим, что в процессе осмотра картины,
изучения источника ее происхождения и прочего эксперт все
больше и больше восхищается мастерством художника (кем бы он
ни был на самом деле) и совершенством его произведения.
Разве не может он прийти к выводу, что, хотя это и не
подлинный Сезанн, но «истинный» шедевр? В действительности, если
полотно воистину прекрасно, он может даже заявить, что это
шедевр лучше подлинного Сезанна. В этом случае может быть
«открыт» новый «великий импрессионист». Пусть это будет
Зенон, дотоле неизвестный греческий художник. Но
применимо ли слово «открытие» к заключению эксперта по поводу Зе-
нона и его произведения? А может, он просто «сделал» Зено-
на великим художником, а его холст — шедевром, используя
вес своего экспертного мнения, поддержанного авторитетом
других экспертов?
Эта аналогия призвана показать, что, по большому
счету, никто шедевры не открывает, и никто их не создает. Да,
художники пишут картины; да, люди становятся
неполноценными или ведут себя как таковые. Но названия и, отсюда,
ценности, которые мы приписываем картинам (да и формам
неполноценности), зависят от правил применяемой нами системы
классификации. Эти правила, однако, не Богом даны и не
установлены «естественным образом». Поскольку все системы
классификации творятся людьми, необходимо знать, кто
установил эти правила и с какой целью. Иначе, появляется риск
незнания точных правил и, что еще хуже, ошибочного
отнесения продукта классификации к «фактам и вещам естествен-
Часть I Развитие и структура мифа
о
ного происхождения». Полагаю, что именно это и
происходило в психиатрии в течение последних шестидесяти-семидесяти
лет (Szasz, 1959b). В результате, мы стали относить фобии,
правонарушения, разводы, убийства, пагубные привычки (почти
без исключения) к психиатрическим болезням. Это
колоссальная и дорогостоящая ошибка.
Сразу же можно возразить, что это отнюдь не ошибка:
разве не выгодно наркоманам, гомосексуалистам или так
называемым преступникам считаться «больными»? Конечно,
смена ярлыка может кому-то принести выгоду. Но это
происходит главным образом из-за того, что общество в целом
(или люди в целом) плохо переносит неопределенность и
настаивает на том, чтобы «дурное» поведение
классифицировалось либо как «греховное», либо как «больное». От этой
дихотомии следует отказаться. Социально аномальное или
предосудительное поведение можно в принципе классифицировать
по-разному. Отнесение некоторых индивидов и групп к классу
больных людей может быть оправдано соображениями
социальной целесообразности, но не может быть подкреплено
научными наблюдениями и логическими доводами.
С целью уточнения проблемы мы вынуждены спросить:
для кого, или с какой точки зрения считается ошибкой
классифицировать не-болезни как болезни? Очевидно, что это
ошибка с точки зрения науки и интеллектуальной честности.
Кроме того, это ошибка, если мы убеждены, что благие цели
(скажем, реабилитация истериков и преступников) не
оправдывают использование морально сомнительных средств; в данном
случае это намеренно искаженная интерпретация и
привлечение ложной аргументации.
Рассматриваемая нами смена классификации
представляла особую ценность для докторов и психиатрии (как для
рода занятий и социального института). Престиж и
могущество психиатров прирастали все более крупными областями,
«по определению >> попадавшими в сферу действия их
дисциплины. Мортимер Адлер (1937) метко заметил, что
психоаналитики «пытаются все протолкнуть в психоанализ». Это ли
«благо»? Трудно понять, почему нам следует допускать, а го и
поощрять экспансию такого рода со стороны
профессиональной дисциплины и науки. В сфере международных отношений,
к примеру, уже мало кто руководствуется наполеоновским
принципом национальной экспансии за счет суверенитета
i\m 1 Логика классификации и проблема симуляции
соседних народов. Наоборот, подобный экспансионизм уже
повсеместно почитается за грех (Burckhardt, 1868-1871). Так
почему же психиатрический экспансионизм (хотя и
пользующийся поддержкой и одобрением в широких слоях пациентов,
медиков и юристов) нельзя считать в такой же степени
нежелательным?
Роль врача-психиатра как третейского судьи, предписы-
иающая ему устанавливать, кто болен, а кто — нет, не
отмерла с переименованием симуляции в истерию и наречением
последней болезнью. Оно просто сделало судейский труд еще
более запутанным и во многом более абсурдным. Все это внесло
свой вклад в хаос психиатрической нозологии (Szasz, 1959b).
Давайте немного подробнее остановимся на логике
классификации определенных не-болезней как болезней.
При наличии надлежащих критериев и методов имеется
возможность установить, что некоторые объекты — «А», а все
остальные — «не-А». По истечении некоторого времени осно-
иа нашей классификации может быть пересмотрена, а объекты
из последней группы перемещены в первую группу. Следует
подчеркнуть, что состоятельность класса А и названия,
которого мы ему даем, во многом зависит от того факта, что в него
включаются лишь немногие вещи. Из всех оттенков видимого
спектра лишь немногие называются зелеными. Расширять
диапазон оттенков под этим названием (что нам, конечно, по
силам) можно лишь за счет других цветов. Допустим, к
примеру, что, увлекшись изучением сходных свойств зеленого
света и освещения других цветов, мы можем сосредоточиться на
том факте, что освещение другого цвета тоже позволяет нам
видеть и читать. На этом основании мы можем предложить
называть зелеными все больше и больше оттенков. Это деяние,
однако, будет совершено ценою сокрытия значимых различий
между зеленым и синим, красным, фиолетовым и т. д.
И все же, нечто подобное уже, в действительности,
произошло в современной медицине и психиатрии. Начав с
таких вещей, как сифилис, туберкулез, брюшной тиф, рак и
переломы, мы создали класс «болезнь». Поначалу этот класс
включал в свой состав лишь несколько пунктов, которые
характеризовала одна общая черта — состояние, вызванное
нарушением структуры или функции человеческого тела как
физико-химической машины (Szasz, 1958d). Шло время, этот
класс прирастал дополнительными пунктами. Нужно заме-
3 Миф
Часть I Развитие и структура мифа
О
тить, однако, что добавляли их не потому, что это были
недавно открытые телесные расстройства. Внимание врача
отклонилось от курса, задаваемого этим критерием, и
сфокусировалось на новых критериях отбора — неполноценности и
страдании. Так, мало-помалу, такие вещи как истерия,
ипохондрия, невроз навязчивых состояний и депрессия перекочевали
в категорию болезни. Затем врачи, и в особенности психиатры,
стали с нарастающим рвением именовать «болезнью» (т. е.,
конечно, «душевной болезнью») все и вся, в чем они могли
усмотреть признак функционального сбоя, проявляя при этом
безразличие к базовой норме. Отсюда агорафобия — это болезнь,
потому что человек не должен бояться открытых пространств.
Гомосексуальность — это болезнь, потому что гетеросексу-
альность является социальной нормой. Развод — это болезнь,
потому что он говорит о неспособности жить в браке.
Преступление, искусство, неугодный политический режим, участие в
общественной жизни или отказ от такого участия — все это и
многое другое объявили признаками душевной болезни (Szasz,
1958f, 1960b).
ру толкования щтщ
Некоторые исторические метаморфозы понятия
«симуляция» иллюстрируют мой тезис. Понятие симуляции можно
рассматривать как отражение определенных идей, которыми
психиатр-арбитр руководствуется в отношении понятия
болезни1.
тш т фальсификация оолезн
Во времена, предшествующие эпохе Шарко, о
человеке говорили как о больном лишь при наличии физических
расстройств в его теле. Фиктивная болезнь называлась
симуляцией, и пациент с таким ярлыком считался законным
объектом праведного гнева врача. В конце концов, это наша
1 Подробное рассмотрение этого тезиса см. в «Malingering:
„Diagnosis" or Social Condemnation?» (Szasz, 1956).
лава 2 Логика классификации и проблема симуляции , .
естественная реакция — злиться на того, кто пытается нас
одурачить и провести. Почему врачи должны относится к
ним по-другому? В этом главным образом и состояла
логика, допускающая унизительную манеру обращения с такими
пациентами. Этот взгляд на симуляцию известен настолько
хорошо, что нет нужды его иллюстрировать или
документировать. В меньшей степени принимается во внимание то, что
сегодня этот взгляд отнюдь не вышел из моды. Вот
несколько отрывков из недавней статьи в «Журнале Американской
медицинской ассоциации» (Chapman, 1957), которой, для
удобства читателей, предшествует краткий реферат:
Врачам Соединенных Штатов, быть может, не знаком
пациент, который проводит время, скитаясь с места на
место (что выливается в длительные путешествия), и
предъявляет в лечебницах визитную карточку своей
фантастической истории болезни и неподражаемых жалоб на
здоровье. Этим пациентам не впервой демонстрировать
хирургические швы, перекрещивающие их живот, и призывать на
пего новые хирургические процедуры, игнорируя
сопутствующие угрозы. Похоже, публикация историй болезни
таких людей — единственный способ справиться с
проблемой, эксплуатирующей медицинские службы, которым
может быть найдено лучшее применение.
Статья завершается следующим параграфом:
Случай 39-летнего моряка торгового флота —
замечательный пример больничного бродяжничества и
фиктивного кровохарканья. В Британии говорят, что у таких
пациентов синдром Мюнхгаузена, потому что их долгие странствия
и причудливые истории напоминают путешествия и
приключения знаменитого барона. Эти пациенты представляют собой
экономическую угрозу и непомерную обузу для той
больницы, которую они навещают, поскольку их жульничество
неизменно выливается в многочисленные диагностические и
терапевтические процедуры. Публикация их историй в
журналах, возможно, предостережет медиков и поможет
справиться с этой проблемой. Подходящей ответного мерой могло бы
стать принудительное заключение 6 психиатрическую лечеб-
ницу. Своими социальными и психическими причудами эти
пациенты заслужили медицинский уход в учреждениях
закрытого типа. Иначе эксплуатация ими медицинских служб будет
длиться вечно [курсив мой].
i*
Часть I. Развитие и структура мифа
Эти выдержки требуют небольшого комментария. Они
приводятся главным образом затем, чтобы показать, что,
казалось бы, давно вышедшая из моды точка зрения, все еще
имеет широкое хождение. Кроме того, эти цитаты
наглядно показывают, что врачи порой могут играть в медицинскую
игру без саморефлексии, не зная правил этой игры. И
наконец, автор — сторонник «учреждений закрытого типа» [sic]
(хотя он и связывает их с «медицинским уходом») для
пациентов, пытающихся обмануть врача своими уверениями в том,
что они больны. Поскольку врачи часто наделены
социальными полномочиями, достаточными для того, чтобы осуществить
это наказание, эта позиция никак не лишена серьезной
потенциальной влиятельности. Действительно, у психосоциальных
процессов, регламентирующих госпитализацию
душевнобольных в государственные больницы, много общего с этой
установкой в отношении симуляции.
[щтщ как сознательная татар болезни
Вместе с Фрейдом и психоанализом пришла новая
система классификации. Телесная болезнь принадлежала к классу А.
Истерия все еще считалась формой фиктивной болезни, но
очень специальной формой. Утверждалось, что сам пациент не
знает о том, что он симулирует. Таким образом, истерию
рассматривали как бессознательную симуляцию. Это был класс В.
Концепция симуляции пока сохранялась, но судье, так сказать,
вменялось в обязанность ставить такой диагноз, лишь когда
имитация была сознательной. Эта версия симуляции (класс С)
отличалась от предыдущего понятия фиктивной болезни
благодаря новой дихотомии «сознательная — бессознательная».
Роль и функция психиатра-арбитра изменилась: до этого
в его задачи входило распознавание телесной болезни среди
всего прочего, что не отвечало признакам этого класса; теперь
ему надо было еще и отличать «бессознательную симуляцию»
или «истерию» от ее антонима, «сознательной симуляции».
Степень предвзятости или вероятность ошибки при вынесении
такого суждения, конечно, гораздо выше, чем в предыдущем
случае. Эта концептуализация и вытекающие из нее
положения способствуют все более прихотливому и своеобычному
применению понятий истерии, невроза и душевной болезни.
I же 2. Логика классификации и проблем симуляции
Ьтруднения, сопряженные с этими обозначениями и
классификациями, видны невооруженным глазом. Например, сам
Фрейд (1928) сделал очень странное заявление: «Есть люди,
которые, будучи законченными мазохистами, не являются не-
нротиками». Безусловно, это утверждение — памятник
безнадежно прихотливому и пристрастному применению терминов
«мазохист» и «невротик».
Такова логика классической фрейдистской позиции в
отношении взаимосвязи истерии и симуляции. Следует
отметить, что Фрейд уходил от любого прямого обсуждения
природы взаимосвязи этих понятий. Этот пробел в «Очерках по
истерии» (1893-1895) и других его работах на самом деле
весьма примечателен. По моему мнению, это объясняется его
нежеланием открыто осуждать и порицать ту или иную форму
симуляции как незаконное деяние (Freud, 1893b). Тем не
менее понятия сознательной/бессознательной мотивации и
первичной/вторичной выгоды вынуждают нас сформировать
«диагностические» классы— «органическая болезнь», «истерия»
и «симуляция».
Тема так называемой дифференциальной диагностики
истерии и симуляции включена в большинство учебников по
психоанализу (Glover, 1949; Menninger, 1938). Ее основы были
заложены фрейдовским различением между сознательной
имитацией и бессознательным копированием. В своей работе
«Общие замечания об истерических приступах» Фрейд (1909)
соотнес истерические приступы с пантомимическими
образами. В контексте повседневной жизни пантомиму или «немое»
представление считали бы сознательной деятельностью, по
сути, напоминающей речь, с той лишь разницей, что
информация передается посредством жестов, а не привычных
речевых символов.
[щщщш О/шт болезнь
Склонность рассматривать практически все формы
человеческого поведения как болезнь — в особенности, если они
необычны или представляют интерес для психиатра (Ballint,
1951) — отражена в современном психоаналитическом
взгляде на симуляцию. Согласно этой точке зрения, симуляция
является болезнью — в действительности, болезнью «более се-
Часть I Развитие и структура мф
рьезной», чем истерия. Это весьма интересная логическая
установка, из которой следует ни что иное, как отрицание
способности человека к имитации — в данном случае имитации
определенных форм неполноценности. Когда сама симуляция
душевной болезни рассматривается как форма душевной
болезни, правила медицинской (или психиатрической) игры
устанавливаются так, чтобы недвусмысленно исключить класс
«фиктивной болезни». Признается правомерность лишь двух
классов: А-болезнь и не-А-болезнь. Фиктивная болезнь, или
симуляция, теперь является видом болезни. Хорошая копия
шедевра теперь сама считается шедевром. Поскольку эта копия
ласкает взор, как и оригинал, эта позиция не является такой уж
несостоятельной. И все же такой подход влечет за собой
радикальный пересмотр понятия «подделка». В случае так
называемых психиатрических заболеваний такой пересмотр, очевидно,
произошел. При этом никто не осознал, что случилось.
Исторически Блейлер (1924), пожалуй, первым
предположил, что симуляцию безумия (в независимости от того,
сознательны или бессознательны мотивы пациента) следует считать
проявлением душевной болезни. Он писал: «Почти все, кто
более-менее искусно симулирует безумие — психопаты, а
некоторые — так просто безумны. Наличие симуляции,
следовательно, отнюдь не доказывает, что пациент душевно здоров и
отвечает за свои действия».
Подход к симуляции как форме душевной болезни стал
популярен во времена Второй мировой войны (в особенности
среди американских психиатров). Тогда верилось, что только
«сумасшедший» или «больной» станет симулировать.
Энергичное проявление такой позиции можно найти в очерке Эйс-
слера (1951) о симуляции. Он писал:
Есть все основания утверждать, что симуляция всегда
служит признаком заболевания, иногда более тяжелого, чем
невротическое расстройство, потому что оно касается
задержки развития на ранней стадии. Это болезнь, которая
требует исключительно тонкой диагностической
проницательности. Такой диагноз никогда не должен ставить психиатр. Это
серьезная ошибка — вынуждать пациента страдать болезнью,
подлежащей осуждению, по крайней мере, если он относится
к тому типу личности, который я здесь описал [курсив мой].
У суждения такого рода есть очевидные
преимущества, поскольку оно укрепляет потенциально шаткий боевой
i\me 1 Логика классификации и проблеме] симуляции
дух тогдашнего гражданского врача, призванного на
военную службу. Оно поддерживает (конечно, за счет пациента) в
нем внутреннее одобрение целей и ценностей военной
кампании. Это утверждение основано на тохм, что, хотя с пациентом
(как с больным) могли обращаться более или менее
доброжелательно, он вместе с тем лишался права и возможности
бунтовать (через имитацию телесной или душевной
неполноценности) против требований, к нему предъявляемых. Эта
форма протеста была запрещена, и тех, кто к ней прибегал,
лишали звания и увольняли, объявляя «душевнобольными»,
выдавая «волчий билет» и применяя другие технологии
неявного наказания. Здесь мы затрагиваем тему социальных
подтекстов и последствий участия психиатра в социальных
проблемах (Szasz, 1960с). При этом нам не стоит излишне
углубляться в этот сложный вопрос. Запомним, однако, что если в
психиатрическую ситуацию вовлечено больше людей, чем просто
психиатр и его пациент, нужно непременно учитывать влияние
действий психиатра на всех, кто причастен к этой ситуации1.
Заключительные здмечш
об объектах их представлениях
Тема подобия, сходства единой нитью проходит через эту
главу. Иконический знак (скажем, фотография)
обнаруживает связь подобия с объектом, который он представляет. Это
относится и к карте той местности, двухмерной моделью которой
она служит. Полезно вспомнить, что правильное
использование карты или фотографии подразумевает, что они
представляют реальные вещи. В нашей повседневной жизни огромная
практическая разница заключается в следующем: объекты ясно
распознаются как представления или воспринимаются как
реальные — т. е. как объекты по праву. Это можно хорошо
проиллюстрировать на примере бутафорских и фальшивых банкнот.
1 Следующие источники, не упомянутые в тексте, использовались
при подготовке этой главы: Cohen (1954), Collie (1913), Freud (1920),
Henderson and Gillespie (1950), Jones (1957), M'Kendrick (1912), Noyes (1956),
Wertham(1949).
Часть i Развитие и структура мифа
С_^
О
Хотя бутафорские денежные купюры могут выглядеть как
подлинные деньги, их при этом однозначно отождествляют с
воображаемыми деньгами. Иногда однозначность или
двусмысленность такой идентификации может быть весьма спорной.
Например, мы можем представить ситуацию, когда бутафорские
банкноты были ошибочно приняты за подлинные деньги. Здесь
следует подчеркнуть, что контекст сообгцения составляет
интегральную часть всего коммуникативного пакета. То есть
вопрос о том, считать ли конкретные банкноты бутафорскими или
фальшивыми деньгами, решается не столько на основе того, как
они выглядят, сколько с учетохм того, кто их передает, кому, где
и как. Сама атмосфера театральной сцены подразумевает, что
фигурирующие на ней денежные суммы (как и кинжалы,
пистолеты и пр.) — реквизит. Декорации же торговой сделки
предполагают, что деньги подлинны, а если они не таковы, их по
определению следует считать фальшивыми.
Давайте попробуем соотнести эти соображения с
проблемой истерии. В этом случае неполноценное поведение
находится под наблюдением, но коммуникативный пакет должен
включать ситуацию, в которой такое поведение
представляется. Если оно представлено в кабинете врача, мы должны
спросить: следует ли неполноценное поведение рассматривать как
самостоятельный объект или как представление?1 Если
представленные феномены относят (и относятся как) к реальным
объектам — т. е. как физик к движению планет, — то их
следует классифицировать как болезнь или симуляцию,
исключительно в зависимости от принятого определения болезни. Если
же феномены считаются представлением (моделями или
знаками) других явлений — т. е. каковым физик считает
лабораторный опыт по гравитации с использованием шариков,
скатывающихся по желобу, — тогда становится возможной
совершенно иная интерпретация. Теперь мы можем поговорить о
поведении, имитирующем болезнь. Это тем не менее ни при каких
условиях нельзя назвать болезнью, за исключением того
случая, если мы готовы проделать логически бессмысленную
операцию по размещению объекта и его заведомой имитации в
одном и том же классе.
1 В этой связи см. Erving Goffman, The Presentation of Self in Everyday
Life (1959), в особенности его различение между знаками, которые
человек подает, и теми, что он испускает.
Глава 2. Логика классификации и проблем симуляции
Соглашаясь с тем, что истерия и симуляция имеют
отношение к поведению, имитирующему болезнь, мы все же
остаемся в некоторой неопределенности в отношении
когнитивного качества (т. е. степени «сознательности») и цели имитации.
Обратимся еще раз к предыдущей аналогии с бутафорскими
банкнотами. Известно, что и актеры, и зрители осознают: то,
что выглядит как деньги, на самом деле — имитация, реквизит.
Понятие «фальшивка», напротив, предполагает, что только
фальшивомонетчики знают, что это факсимиле, а те, кто
получает их (и даже передает их потом другим), об этом не
догадываются. Напротив, они уверены, что владеют подлинным
объектом, тогда как у них всего лишь имитация. Они обмануты.
Какая ситуация сравнима с этой в случае истерии?
Пациент уверен, что он болен (подлинный объект), или что он
предлагает представление (факсимиле) болезни? Некоторые
настаивают на том, что пациент честно и добросовестно
предлагает свою болезнь как таковую; другие возражают: он знает,
что не болен. Два противоположных ответа отражают
различие между диагнозами истерии и симуляции. Есть основания
для поддержки каждой из этих позиций. Поэтому ответ на
поставленный вопрос не может быть однозначным.
Действительно, неспособность пациента определить свое сообщение (как
объект или как представление) составляет важнейшую
особенность его поведения. (Эта проблема будет рассмотрена
далее в Части V, в частности, в Главе 14.)
Что касается пациента в роли актера или отправителя
сообщения, то и здесь нет определенности. А зрители —
адресаты этого сообщения? Реакция зрителя на драму истерии будет
зависеть от его личности и отношений с актером (пациентом).
Незнакомец и родственник, недоброжелатель и друг, врач-
непсихиатр и психоаналитик — каждый будет реагировать
по-разному. Я кратко прокомментирую лишь реакции двух
последних. Врач-непсихиатр, как правило, трактует все
формы неполноценности как подлинные объекты, а не
представления. То есть он склонен рассматривать любую форму
неполноценности как болезнь или потенциальную болезнь.
Психоаналитик, с другой стороны, в своей реальной работе с
пациентом будет склонен трактовать все феномены как
представления. Но поскольку ему не удалось четко систематизировать
это различение, то, описывая свои наблюдения и приводя их в
соответствие с теорией, он будет упорно считать их объекта-
Часть I Развитие и структура мифа
Ми, а не представлениями. Представления, конечно, не менее
Подлинны, чем подлинные объекты. Обратимся еще раз к
различиям между фотографией Джона Некто и Джоном Некто во
Плоти. Эти два объекта находятся на разных логических
уровнях концептуализации и дискурса.
Если мы воспринимаем это различение всерьез, мы будем
вынуждены считать психиатрию дисциплиной, имеющей дело
с коммуникацией (поведением с использованием знаков), а не
с «душевными болезнями». Соответственно, психиатрия и
неврология не являются дочерними науками верховного класса,
Называемого медициной. Скорее психиатрия находится в ме-
Тасвязи с неврологией и другими отраслями медицины.
Неврология занимается конкретными частями человеческого тела
и его функций как самостоятельными объектами — г не как
знаками/признаками других объектов. Психиатрия (как она
здесь понимается) определенно занимается знаками как
знаками — а не просто знаками как вещами, указывающими на
объекты более реальные и интересные, чем они сами.
Кто платит волынщику, тот и заказывает музыку.
Английская пословица
Социология терапевтической ситуации
Психиатры традиционно рассматривали душевную
болезнь (как проблему) отдельно и независимо от ее
социального контекста. Симптоматические проявления болезней тела, к
примеру, дифтерии или сифилиса, действительно не зависят
от социально-политических условий страны, в которой они
встречаются. Дифтерийная мембрана выглядела одинаково и
в царской России, и в викторианской Англии.
Поскольку душевная болезнь считалась в основном
сходной с телесной болезнью, логично было не уделять
никакого внимания социальным условиям, в которых эта якобы
болезнь протекает. Нельзя сказать, что влияние социальных
условий на причинность болезни совсем не учитывалось.
Наоборот, взаимосвязь такого рода признавали с античных времен.
Тем не менее, хотя и было известно, что бедность и
недоедание способствуют развитию туберкулеза, а половая
распущенность — распространению сифилиса, считалось, что, если эти
болезни появились, то их проявления одинаковы, будь пациент
богат или беден, дворянин или крепостной. Хотя
феноменальные особенности телесных болезней независимы от социально-
экономической и политической структуры общества, в котором
они встречаются, это не относится к так называемым
душевным болезням. Проявления психосоциальной
неполноценности разнятся в соответствии с образовательными, социально-
экономическими религиозными и политическими факторами1.
1 В этой связи см. обсуждение Фрейдом развития личности двух
воображаемых детей, когда один растет в бедной, а другой в обеспеченной
семье (1916-1917).
Часть I. Развитие ci структура мифа
О
Когда люди, принадлежащие к разным религиозным и
социально-экономическим группам, заболевают телесно
(например, пневмонией или бронхогенным раком) их тела
демонстрируют один и тот же тип физиологических расстройств.
Поэтому в принципе при данных болезнях всем пациентам
следует обеспечивать один тип врачевания, независимо от того,
кто они. Это научно правильная позиция в отношении физико-
химических расстройств тела. Были попытки применить этот
асоциальный и аморальный стандарт к лечению так
называемых душевных болезней, к которым, по моему мнению, он не
применим. Чтобы понять это, необходимо рассмотреть и
прояснить то, как терапевтические установки — или точнее
отношения врач-пациент — меняются в соответствии с изменением
исторических и социальных обстоятельств. Другими словами,
сейчас нашей задачей будет показать, что одни и те же типы
симптомов и болезней по-разному трактуются и лечатся в
разных социальных ситуациях. С этой целью будут кратко
описаны и проанализированы три примера социально-культурной
среды. Это: (1) западноевропейская медицина конца XIX века;
(2) медицинская практика в современных западных
демократиях, в частности, в Соединенных Штатах; (3) и советская
медицинская практика.
Термин «терапевтическая ситуация» будет применяться
для обозначения медицинской и психотерапевтической
практики. Поскольку взаимосвязь социальной структуры,
ценности и терапевтической ситуации сложна и многогранна
(Sigerist, 1951, 1960), особое внимание будет уделено двум
четко определенным аспектам общей проблемы. Они могут быть
сформулированы в виде двух вопросов: (1) Чей агент терапевт
(врач, психотерапевт и т. д.) ? (2) Сколько лиц или институтов
напрямую вовлечено в терапевтическую ситуацию?
Либерализм, штшм
и щшрлизм XIX столетия
Европейский либерализм XIX века и сопутствующие ему
экономические явления оказали значительное (но,
вероятно, пока мало понятое) влияние на модели отношения врач-
Глш 3. Социология терапевтической ситуации
пациент. Еще задолго до этого медицинская помощь
причислялась к сфере экономических благ. Бедным ее надлежало
оказывать бесплатно, в порядке благотворительности. Это
социальное соглашение, уходящее корнями в греко-римскую
медицину, устойчиво сохранялось к тому времени, когда во
второй половине XIX века начался стремительный прогресс
в медицинской науке. Кроме того, стоит вспомнить, что это
было время буйного расцвета либеральных идей и свершений в
Европе, что привело, например, к отмене крепостного права в
Австро-Венгрии и России.
Нарастала индустриализация и урбанизация,
пролетариат шел на смену неорганизованному и неустойчивому
(в социально-психологическом смысле) крестьянству. Так, в
рамках капитализма эволюция самосознания и классового
сознания повлекла за собой признание новой формы
массового страдания и неполноценности, а именно бедности. В самом
феномене бедности, конечно, ничего нового не было. Тем не
менее существование огромных масс обнищавших людей,
наводнивших большие города, было непривычно. В то же самое
время появляются «терапевты» этой новой «болезни» масс,
явно не обремененные нуждой хоть что-то сделать с
массовым обнищанием. Среди них, конечно, самым выдающимся
является Карл Маркс (1890). Он, однако, не представлял
собой единичное явление; он скорее являл новую социальную
роль и функцию — революционер как «социальный терапевт»
(Feuer, 1959). Параллельно с этими событиями заметно
укреплялась этика индивидуализма. В противовес интересам масс
или государства подчеркивалась (в особенности
представителями высших социальных классов) ценность индивида.
Цеховые сообщества (медицина — в первую голову) выразили
преданность этической ценности индивидуализма. Эта ценность
шаг за шагом склоняется к противостоянию со своим
антонимом — коллективизмом. Хотя этические системы
индивидуализма и коллективизма — противоположности, их
сегодняшние формы развивались параллельно, и часто они существуют
бок о бок. В какой то степени, примерно так было уже в дни
Шарко, Брейера и Фрейда. Это противостояние можно
проиллюстрировать несколькими наблюдениями, касающимися
терапевтической ситуации, характерной для того времени.
Следует вспомнить, что врач в Париже Шарко (или
Берлине, Москве, Вене), как правило, оказывался в терапевтических
Часть i. Развитие и структура мифа
ситуациях двух противоположных типов. В одной ситуации
перед ним был частный пациент со средствами. Это означало, что
он служит агентом пациента, который нанял его, чтобы он
поставил диагноз и, по возможности, обеспечил излечение. Врач,
в свою очередь, требовал оплаты оказываемых услуг. Таким
образом, помимо других стимулов, у него был экономический
стимул для помощи пациенту. Кроме того, поскольку некоторые
телесные болезни считались постыдными (включая не только
венерические болезни, но туберкулез и некоторые
дерматологические заболевания), состоятельный пациент мог рассчитывать на
социальную защиту своей частной жизни. Как богатый человек
мог приобрести в свое личное пользование дом с несколькими
комнатами, так он мог и оплатить услуги врача,
обслуживающего его личные потребности. В крайней форме это привело к
найму личного врача: почти как лакея, горничной или повара.
Традиция эта отнюдь не умерла. В некоторых частях света
состоятельные или социально значимые люди все еще имеют личных врачей,
чья обязанность состоит в оказании медицинских услуг только
им или членам их семей.
Подобное, но менее жесткое соглашение диктуется
ситуацией частной практики, в которой участвуют два лица. Это
соглашение гарантирует пациенту тот объем времени и работы, а
также степень конфиденциальности, которые он считает
необходимым условием для своего лечения. В то же время оно позволяет
врачу оказывать помощь другим пациентам в границах
доступного времени и энергии. Развитие конфиденциальности как
интегральной части (частной) терапевтической ситуации, похоже,
тесно связано с экономической системой капитализма1. Клятва
Гиппократа предписывает врачу уважать и оберегать
конфиденциальную информацию о пациенте. Древнегреческий врач, ко-
Я отнюдь не имею в виду, что конфиденциальность (в
медицинских или каких-то других взаимоотношениях) непременно связана с
капитализмом как социально-экономической системой. Просто
оказывается, что право на конфиденциальность (или секретность) зависит от
социального статуса или возможностей. Часто средством осуществления таких
возможностей служат деньги. Показательно, однако, что в
коммунистических сообществах для людей с высоким социальным статусом право на
конфиденциальность не связано с денежными затратами. Тогда как
высшие лица в капиталистических сообществах (в особенности в условиях
широкой публичности) зачастую оказываются не в силах обеспечить
конфиденциальность в терапевтической ситуации.
Глава 3 Социолога терапевтической ситуации
нечно, практиковал в некоей капиталистической манере,
продавая свое мастерство богатым и оказывая бедным
безвозмездную помощь.
Это обсуждение подразумевает, что желательно иметь
доступ к частным терапевтическим отношениям. Почему
желательна конфиденциальность такого рода? Ответ лежит в
связи между болезнью (или неполноценностью) и стыдом,
стыдом и конфиденциальностью. Здесь я ограничусь
несколькими краткими замечаниями по этому вопросу. Чувство стыда
тесно связано с тем, что о тебе думают другие люди.
Разоблачения и унижения боятся и как наказания за постыдные
поступки, и как стимула для нарастающего чувства стыда (Piers
and Singer, 1953). В противоположность публичному
разоблачению, секретность и конфиденциальность защищают
человека от чрезмерного «наказания» за его постыдное поведение.
В независимости от того, является ли позорный поступок
результатом физической немощи, психологического конфликта
или нравственной слабости, он воспринимается легче, если он
обсуждается с одним конкретным человеком (в исповедальне
или в рамках частной психотерапии), а не вынесен на
всеобщее обозрение. Соответственно, конфиденциальность
избавляет от чрезмерного смущения и ограждает от унижения, тем
самым способствуя решению проблемы.
Помимо снятия чувства неловкости,
конфиденциальность и секретность в терапевтической ситуации необходимы
и желательны затем, чтобы защитить пациента от «реальных»
(т. е. социальных, а не внутриличностных) угроз. Социальная
изоляция и остракизм, потеря работы, ущемление прав семьи
и утрата социального статуса — вот некоторые из опасностей,
которые могут угрожать человеку в случае обнародования
сведений о его состоянии и диагнозе. В этой связи стоит
рассмотреть такие вероятные ситуации, как сифилис у учителя,
псориаз у повара или шизофрения у судьи. Это, однако,
всего лишь показательные примеры. Диапазон вознаграждений
и наказаний, присуждаемых за публично поставленный
диагноз, практически бесконечен. Еще раз отмечу, что
конкретный характер вознаграждения/наказания обусловлен научно-
интеллектуальным уровнем и моральным климатом общества
(напр., Butler, 1872).
Теперь рассмотрим второй тип терапевтической
ситуации. Это благотворительная практика. Различиям между нею
-е-
СО
=х
CD
£=<
о
Чость I Развитие и структура пифб
— ■ ■ ■ - -~ - - - -■ ■ i -* i
и частной практикой зачастую не придают особого значения.
Этот недосмотр объясняется концентрацией внимания на
заболевании пациента и приписываемом врачу стремлении его
излечить. В контексте традиционной благотворительной
практики врач, по большей части, не был агентом пациента.
Иногда он никак не мог быть его агентом. Соответственно, не
могли выстраиваться подлинно частные (в смысле
конфиденциальные) отношения между доктором и пациентом. Врач нес
профессиональную и правовую ответственность перед своими
руководителями и нанимателями. Следовательно, в контексте
поощрения своих усилий он был вынужден ориентироваться (хотя бы
в некоторой степени) на работодателя, а не на пациента (и свою
совесть). Это никак не отрицает возможности того, что врач при
этом сохраняет высокий уровень мотивации помочь пациенту.
Сегодня можно нередко услышать, что устранение финансовой
составляющей из отношений с пациентом позволит врачу
лучше сосредоточиться на технической стороне конкретной
задачи (при условии достойного вознаграждения). Это, очевидно,
вполне разумно в случае торакальной хирургии, но для
психоанализа ценность этого соображения не столь очевидна. Как бы
то ни было, ясно, что финансовый стимул, предлагаемый врачу
частным пациентом, отсутствует в благотворительной практике.
Главные особенности двух этих типов терапевтической ситуации
приведены в таблице 1.
Таблица 1
Социология терапевтической ситуации.
Частная практика — Благотворительная практика
Характерные
особенности ситуации
Число участников
Чей агент терапевт?
Частная
практика
Два (или мало)
«Частная» ситуация
Пациента
Куратора пациента
(напр., педиатра)
Семьи пациента
Благотворительная
практика
Много
«Открытая » ситуация
Наниматель
(напр., институт,
государство и т. д.)
—
1\тв 3 Социология терапевтической ситуации
Источники
II характер
ткшаграждения
терапевта
Пациент:
деньги,
рекомендации и т. д.
Друзья и
родственники
пациента:
удовольствие от
оказанной помощи
Сам терапевт:
удовольствие от
своего мастерства
Коллеги:
удовольствие от
подтвержденной
компетентности
Наниматель:
деньги, карьера,
престиж через статус
Друзья и
родственники
пациента:
удовольствие от
оказанной помощи
Сам терапевт:
удовольствие от
своего мастерства
Коллеги:
удовольствие от
подтвержденной
компетентности
Контраст между частной и благотворительной практикой
зачастую изображают так, как если бы это была разница между
дворцом и хижиной. Дворец прекрасен и стоит кучу денег; было
бы глупо не приобрести его, имея такую возможность, в
особенности, если он вам просто необходим. Хижина похуже, да и не
престижна; в лучшем случае она делает жизнь сносной. Хотя
врачи, политики и прочие деятели не раз пытались объяснить,
что медицинская помощь неимущим по качеству ничем не хуже,
чем врачевание богачей, чаще всего эти послания пропускают
мимо ушей. Факты жизни упрямы, и их трудно утаить. Так, не
соглашаясь с этим ханжеским заявлением, люди сами
попытались поднять стандарт жизни. Пока наибольших успехов в этом
начинании добились люди Соединенных Штатов и некоторых
европейских стран. Это привело к некоторым
фундаментальным переменам в моделях медицинской помощи и,
следовательно, в социологии терапевтической ситуации в этих странах.
Сейчас остановлюсь на некоторых из этих перемен, а затем
перейду к особенностям медицинской структуры в Советском Союзе.
Общество изобилие и его модели медицинской помощи
Некоторые современные экономисты (напр., Drucker,
1949) обратили внимание на тот факт, что, тогда как
традиционная экономическая мысль укоренена в социологии нужды
Чбсть I. Развитие и структура пифй
и бедности, социально-экономические проблемы современной
Америки (и, в меньшей степени, стран Западной Европы)
следует понимать в контексте социологии избыточной
производительности, достатка и праздности. В своей книге «Общество
изобилия» Гэлбрайт (1958) представляет мастерски
исполненный портрет века процветания. Медицинскую социологию
этой эры еще предстоит написать.
Прогрессивные перемены в технологической и социально-
культурной области привели к появлению механизмов,
позволяющих людям защитить себя от грядущей бедности, нужды и
беспомощности. Один из них — страхование. Нас будут особо
интересовать формы влияния страхования здоровья на
медицинские и психотерапевтические отношения.
(JpdXOBffl щтт
С нашей современной точки зрения вопрос о том, кто
обеспечивает и гарантирует защиту от болезни — частная страховая
компания или государство — малозначим. Охрана здоровья
посредством приобретения частной страховки созвучна традиции
частной собственности и капитализма и, соответственно,
популярна в Соединенных Штатах. Здравоохранение через взимание
налога и национализацию медицины — такая форма была
избрана в Великобритании. Большинству американцев в этой системе
видится что-то социалистическое, т. е. непривлекательное. Здесь
очень важно отбросить эти клише, дабы мы могли обратить
внимание на самые существенные переменные в этих ситуациях.
Страхование здоровья вводит в медицинскую практику
совершенно новый феномен. Итак, страховая практика. Этот
термин я ввожу для того, чтобы отличать этот тип ситуации
от частной и благотворительной практики. Здесь отношения
врач-пациент структурированы таким образом, что доктор не
является исключительным агентом ни пациента, ни
благотворительной организации. Механизм такого рода нельзя свести к
старым моделям медицинской помощи и понять в их контексте.
Принято считать, что страховая ситуация незначительно
отличается от ситуации частной практики. Единственное различие,
как обычно полагают, состоит в том, что врачу платит страховая
компания, а не пациент. Реже страховую медицину уподобляют
благотворительной практике. Как бы то ни было, я утверждаю,
ime 3. Социология терапевтической ситуации
что значимых схожих черт у страховой и благотворительной
практики больше, чем у страховой и частной. Страховая
структура, как и благотворительная, практически исключает
конфиденциальность отношений между доктором и пациентом.
Не вдаваясь в социологические хитросплетения
страховой медицины, я хотел бы предложить некоторые обобщения,
которые могут быть полезны для нашего исследования
истерии и проблемы душевной болезни. Я полагаю, что одно из
общих правил состоит в следующем. Чем больше болезнь ясна,
«объективна» и социально приемлема, тем больше страховая
практика (в ее отношении) будет напоминать частную
практику. Например, если домохозяйка на своей кухне,
поскользнувшись на банановой кожуре, сломала лодыжку, ее лечение не
будет сильно зависеть от того, кто его оплачивает — она сама,
страховая компания или государство.
Из этого правила вытекает следующее. Чем больше
болезнь отличается от чего-то, что случается с человеком, и чем
больше она напоминает нечто, что он побудил случиться, тем
больше будет различий между страховой и частной ситуацией.
Например, если наша пациентка упала на фабрике, а не на своей
кухне, она не только получит компенсацию, но и будет
жалована разрешением не ходить на работу. А если у нее маленький
ребенок, с которым ей хотелось бы проводить больше времени
дома, то для нее это будет серьезным стимулом для продления
срока своей нетрудоспособности. Очевидно, что в ситуации
такого рода требуется арбитр или судья, который мог бы решить,
действительно ли (и в какой степени) человек недееспособен
(«болен»). В общем случае, считается, что для решения этой
задачи лучше всего подходит врач. Это убеждение основано на
том, что врач занимается именно этим в рамках частной
практики. Но это сомнительный аргумент. В рамках частной
практики, врач — агент пациента. На тот случай, если возникнет
конфликт между его заключением и предполагаемыми «реальными
фактами» — как может случиться, если пациент входит в сферу
интересов страховой компании, призывной комиссии или
промышленного концерна — эти учреждения содержат штат своих
собственных врачей. В случае призывной комиссии, к примеру,
доктор, проводящий обследование, может аннулировать
заключение частного врача. А если он не облечен такой властью
(к примеру, если это касается интересов производства), то
конфликт интересов должен решаться в судебном порядке.
Чость I. Развитие и структура мифа
<0
о
В случае страховой практики на вопрос «Чей агент врач?»
трудно дать вразумительный ответ. Как результат этого, врач
имеет возможность блуждать из одной позиции в другую. Он
может в течение одной минуты действовать исключительно
в интересах пациента, а в следующую минуту — против него1.
В последнем случае пациент может сменить врача, если
позволяет контракт. Как бы то ни было, сам механизм такой
структуры исключает подлинные терапевтические отношения между
двумя сторонами.
Вот третье обобщение, которое мне хотелось бы
предложить. У так называемых душевных и телесных болезней есть
только одна значимая общая черта: страждущий (или «больной»)
в большей или меньшей степени неспособен заниматься
определенными видами деятельности. Разница в том, что душевная
болезнь может быть понята лишь при одном условии. Ее следует
рассматривать не просто как случай, который произошел с
человеком, а как явление, побужденное, «накликанное» им самим
(возможно, бессознательно) и, поэтому, представляющее для
него некоторую ценность. Это допущение не требуется (и не
требует обоснования) при типичных случаях телесной болезни.
Предпосылка, что поведение людей, называемых
душевно-больными, наделено смыслом и целью (если только
возможно понять поведение пациента с его особой точки зрения),
лежит в основе всех направлений «рациональной»
психотерапии. Сверх того, если психотерапевт намерен хорошо
выполнить свою задачу, он не должен попадать под влияние
отвлекающих социальных соображений, касающихся его пациента.
Это условие соблюдается наилучшим образом, если
терапевтические отношения строго ограничены кругом из двух лиц.
Итак, с одной стороны, общество изобилия претворило в
жизнь обширную структуру страхования здоровья; с другой
стороны, оно стимулировало рост и экономическое
поощрение частной практики в медицине и психотерапии.
1 Понятия «в интересах» или «против», «хорошо» или «плохо»
применяются здесь исключительно в том смысле, как их понимает пациент в
свете своих желаний и потребностей. Любые другие подходы, к
примеру, попытки выяснить, «за» или «против» пациента действует терапевт,
следуя заявленным намерениям, приводят лишь к путанице и социальной
эксплуатации. Хорошим примером может служить замечание, что все
психиатры — «терапевты», действующие абсолютно в интересах пациента вне
зависимости от того, что они делают на самом деле (Szasz, 1957d, 1960d).
лава 3 Социология терапевтической ситуации
[щщ шт практики
Сейчас пришло время уточнить нашу концепцию частной
практики. До сих пор это понятие употреблялось в
общепринятом смысле, т. е. для обозначения медицинской деятельности
врача, не состоящего на службе в какой-либо организации или
учреждении (напр., компании или профсоюзе). Согласно
этому определению, такой врач занимается частной практикой в
независимости от того, кто и как ему платит. Но одного этого,
вполне здравого определения уже не достаточно для
выполнения нашей задачи. Нам придется принять более узкое
определение частной практики, основанное на строгих
прагматических критериях. Итак, давайте определим Ситуацию Частной
Практики как контракт между пациентом и врачом. А
именно: Пациент нанимает себе в помощь врача для заботы о своем
здоровье и оплачивает его услуги. Если врача, помимо
пациента, нанимает кто-то еще, или ему платит третья сторона, такие
медицинские отношения уже не попадают в категорию
Ситуации Частной Практики. Это определение выдвигает на
первый план (1) двухстороннюю («между-двумя-лицами»)
природу отношений и {2) принципиальную автономию и
самоопределение пагщента (Szasz, 1957b, 1959g). Я буду использовать
выражение «частная практика» в его прежнем, общепринятом
значении для обозначения всех форм не-благотворительной и
не-институциональной практики. Термин «Ситуация Частной
Практики» (с прописных букв) будет использован для
обозначения терапевтической ситуации, ограниченной двумя
лицами, как это описано выше (см. табл. 2).
Таблица 2
Социология терапевтической ситуации.
Частная практика — Страховая практика
Характерные
особенности ситуации
Число участников
Ситуация
Частной Практики
Два
Ситуация,
ограниченная
двумя лицами
Страховая
практика
Три или больше
Ситуация
с участием
многих лиц
Чбсть I. Развитие и структура мифа
*3
*3
О
Чей агент терапевт?
Источники и характер
вознаграждения
терапевта
Пациента
Пациент:
деньги,
рекомендации и т. д.
Сам терапевт:
удовольствие
от своего мастерства
Коллеги
Роль
терапевта внятно не
определена и
двусмысленна:
Пациента,
когда действия
согласуются
с его интересами;
Общества,
когда действия
не согласуются
с интересами
пациента;
Свой собственный
агент,
пытающийся
максимизировать
свою выгоду
(напр., в случаях,
связанных с
компенсацией)
Пациент:
излечение,
благодарность и т. д.
1
Сам терапевт:
удовольствие
от своего мастерства
Коллеги
Систехма
или государство:
деньги, карьера
и т. д.
Давайте помнить, что общество изобилия стимулирует не
только страхование здоровья, но и частную практику. В
Соединенных Штатах значительную часть последней составляет
психиатрическая и психотерапевтическая практика. Это доля
станет еще значительнее, если ее определять не в отношении
общей категории частной практики, а в отношении узко опре-
а<™ 3. Социологии терапевтической ситуации
деляемой Ситуации Частной Практики. Действительно,
психотерапевтическая практика, похоже, стала наиважнейшим
представителем (в современной Америке) истинно
двухсторонних терапевтических отношений. Нарушение
конфиденциальности в традиционной (XIX века) медицинской ситуации
могло послужить одним из стимулов для повышения
требований к психотерапевтическим услугам. Ввиду того, что врач
уже не служит подлинным представителем пациента, тот
обращается к психиатру и не-медицинскому психотерапевту как
новым представителям его истинных интересов.
Это, однако, не означает, что именно нарушение
конфиденциальности — главная причина повышения
требований к психотерапевтической помощи в сегодняшней Америке.
В этой связи само изобилие могло сыграть важнейшую роль.
Ведь если люди имеют денег больше, чем требуется для
приобретения так называемых предметов первой необходимости
(что бы это ни было), то сверх этого им хочется немного
«счастья ». И вот они тратят некоторую часть денег на поиски
«счастья». С этой точки зрения социальную функцию
психотерапии можно сопоставить (и противопоставить) с функциями не
только религии, но и алкоголя, табака, косметики и
разнообразных форм развлечения.
Эти соображения касаются взаимосвязи между
социальным классом, душевной болезнью и подходом к ее лечению —
предмета, недавно исследованного Холлиншедом и Редлихом
(1958). Эти авторы установили,,что богатые клиенты, как
правило, проходят психотерапию, тогда как в отношении
неимущих применяются методы физического вмешательства.
Психологическая помощь и физиотерапия — настолько
разнородные типы психиатрического воздействия, что сравнивать
их (т. е. что «лучше») просто невозможно. Данные Холлинше-
да и Редлиха, тем не менее, ясно показывают, что
существует значимая связь между экономическим статусом,
образованием и осознанным выбором, который человек делает в
ситуации обращения за помощью. Я обращаю на это внимание,
поскольку полагаю, что социальное воздействие общества
изобилия на психиатрию (и медицину вообще) таково, что оно
как стимулирует, так и тормозит развитие двухсторонней
терапевтической ситуации. Хорошее образование и социальная
обеспеченность благоприятно влияют на условия,
необходимые для заключения двухстороннего терапевтического кон-
Чисть I Развитие и структура мифа
о
тракта. В то же время широкое распространение страхования
здоровья — через частные компании, пенсионные фонды или
государственное здравоохранение — создает новый тип
терапевтических отношений, исключающих, как правило, истинно
двухстороннее соглашение.
И наконец, следует отметить, что если в западных странах
Ситуация Частной Практики вытесняется страховыми
моделями здравоохранения, в Советском Союзе она была
вытеснена тогда, когда врачи стали государственными служащими.
Сейчас мы рассмотрим медицинскую практику в Советской
России с тем, чтобы сопоставить роли врача как агента
индивида (пациента) и агента государства.
Советская щщш и проблема симуляции
Советский т ш Агент государство
Подавляющая часть российского населения зависит от
медицинской помощи, предоставляемой государством.
Частная практика существует, но она доступна только тем, кто
пребывает на верхних этажах советской социальной
пирамиды. Еще одна ключевая черта российской медицинской схемы
обусловлена тем, что правительство сосредотачивает
основные усилия на производстве сельскохозяйственных,
промышленных и прочих материальных товаров (Rostow, 1952).
Обязанность трудиться внушается людям всеми возможными
способами. Из этого следует, что для тех, кто желает отлынивать
от дел, заболевание и нетрудоспособность — верное средство
избежать невыносимой для них повинности. Поскольку
наличие недомогания не всегда очевидно непосвященному,
экспертным арбитром назначается врач, который должен
рассудить, кто из жалобщиков «действительно болен», а кто —
просто «симулянт». Филд (1957) описывает это так1:
1 Большая часть материалов о советской медицинской системе
основана на книге Марка Г. Филда «Доктор и пациент в Советской России»
(1957). Практически все данные Филда относятся к сталинскому периоду.
Сейчас понятно, что тогда жизнь в России была нелегка, особенно в
военные годы. В настоящее время жизнь там заметно улучшилась, и призывы к
Глш 3. Социологии терапевтической ситуации
Само собой разумеется, что подтверждение подлинности
болезни не может быть возложено на человека,
сказавшегося больным. Это открывает дорогу злоупотреблениям.
Следовательно, врач, как единственный носитель надлежащей
квалификации, должен «узаконить» или «засвидетельствовать»
болезнь в глазах общества. Это, в свою очередь, означает, что
суть всех злоупотреблений, связанных с ролью пациента,
состоит в том, чтобы навязать врачу впечатление, что его
недомогание никак не обусловлено сознательной мотивацией —
хотя, на самом деле, это не так. Вероятность такого поворота
расшатывает классическую исходную посылку, что человек,
пришедший на прием к врачу, непременно болен (вне
зависимости от его мотивации). Более того, в определенных случаях
можно руководствоваться прямо противоположным
допущением. Из этого, конечно, вытекают важные следствия как для
врача, так и для пациента.
Здесь считают, что общество (или социальная группа),
которое, не важно по какой причине, не может предложить
гражданам существенные стимулы для добросовестного исполнения
своих социальных обязательств, должно принудить их к этому.
Наличие принуждения предполагает и высокую вероятность
отклоняющегося от нормы поведения, призванного спасти от
принуждения. Одной из форм такого поведения будет имитация
болезни (формально известная как симуляция). Симулягщю
можно рассматривать как медщинскую, социальную и
правовую проблему. Медицинской эту проблему считают потому, что
именно медик выносит вердикт о том, кто пациент bona fide ,
а кто — мошенник. Это социальная проблема, поскольку
исходная посылка, что пришедший к врачу человек непременно болен
(в независимости от его мотивации) уже не указ. Обратное
предположение порой столь же правомерно. Зачастую это и
правовая проблема, потому что было раскрыто жульничество.
Симуляция может иметь далеко идущие последствия,
поскольку «дело» общества (или группы) бойкотируется, а
обычные социальные санкции не в силах закрыть эту лазейку для по-
труду и созиданию уже не столь настойчивы. По этой причине,
приводимые наблюдения и выдвигаемые гипотезы (вероятно, достаточно
обоснованные в отношении сталинской России) не всегда применимы к
сегодняшней социально-медицинской ситуации в этой стране,
без обмана, добросовестно [лат.).
Часть I Развитие и структура мифа
бега. Это, в свою очередь, означает, что нужно принять меры,
разработать какой-то механизм, позволяющий
контролировать выдачу медицинских индульгенций. Логика
подсказывает, что осуществлять этот контроль должен врач [курсив мой].
Согласно Филду, русские врачи боятся проявлять
снисходительность к пациентам без видимых признаков болезни.
Все они, якобы, опасаются, что пациент может оказаться
шпионом или агентом-провокатором .
Социальный статус советского врача относительно низок.
Большинство врачей — женщины. Их статус сравним со
статусом работника социальной сферы или учителя средней
школы. Сравнение американской и советской медицины
поднимает множество вопросов, касающихся преимуществ и
недостатков государственной и частной систем образования и
здравоохранения. Я полагаю, что у советского врача,
американского социального работника и американского учителя средней
школы есть одна важная общая черта: каждый из них
функционирует как агент общества. Под этим я понимаю то, что
индивиды, выполняющие эти социальные функции, нанимаются
обществом или крупными социальными организациями (напр.
системой школьного обучения) с тем, чтобы они обслуживали
запросы членов этого сообщества (напр., школьников, людей
на пособии, больных и т. д.). Они не наняты своими
клиентами или паирлентами и, соответственно, преданность их
интересам не выходит на первый план. Самое острое
столкновение интересов происходит, когда потребности группы и
индивида расходятся в значительной степени.
Теперь я хотел бы привлечь внимание к некоторым
аналогиям между современной советской медициной и
социальной ролью врача в благотворительной практике, скажем, во
времена Шарко. Диагноз симуляции часто ставили в обеих
системах. Это определялось главным образом двумя
факторами. Во-первых, врач был агентом общества (или некоторой
его части), а не пациента. Во-вторых, врач (неявным образом)
поддерживал общепринятые социальные ценности, касаю-
Здесь (у Филда), конечно, существенная натяжка. Скрытый агент
государства на приеме у явного агента — это, без сомнения, перебор!
Незначительность признаков, симптомов, жалоб просто влекла за собой
незначительность прописываемых мер, но никак не порицание за
симуляцию, с одной стороны, или констатацию неработоспособности — с
другой. — Прим. ред.
Шьв 3. Социология терапевтической ситуации
щиеся производственной пригодности пациента для
социальной структуры. Советский врач, к примеру,
солидаризируется с ценностями промышленной производительности точно
так, как его западноевропейский коллега XIX века разделял
общепринятые понятия, касающиеся, скажем, «присущей»
женщине роли жены и матери (Szasz, 1959а). Для избавления
от этих ролей — будто угнетаемый рабочий или униженная
женщина — было несколько возможностей, одна из них —
недееспособность. Мне кажется, что по мере того, как
интерес и симпатии исследователя смещались от группы,
оказывающей давление, в сторону тех, на кого это давление
оказывалось, в самой концепции проблемы происходили
метаморфозы. Первый шаг, сделанный некоторое время назад
западным сообществом, состоял в изменении диагноза — с
симуляции на истерию. Вероятно, в силу другой модели
социальной эволюции в России, там это еще не было сделано.
Можно ожидать, что эта (или подобная) метаморфоза может
произойти там в ближайшее время.
Терминологическое смещение от симуляции к истерии
и, через это, к общему понятию душевной болезни как
обозначению всех типов социальных и внутриличностных
событий, можно считать отражением социальной эволюции.
Первый этап: определение недееспособности как симуляции
приводит врача в стан угнетателя. Второй этап: определение ее
как истерии превращает его в агента «больного»
(угнетаемого) индивида. Третий этап: определение ее как «душевной
болезни» отражает стадию, на которой социальная роль врача
двусмысленна и официально невнятна.
Следующий отрывок из книги Филда (1957) показывает,
насколько сильно советский врач привержен роли агента
общества, а при необходимости, и в ущерб индивидуальным
потребностям пациента:
Стоит, наверное, заметить, что Клятва Гиппократа,
которую давали доктора царского времени (как сегодня на
Западе), была отменена после революции из-за того, что она
«символизировала» буржуазную медицину и считалась
чуждой духу советской медицины. «Тогда как, — продолжает
советский комментатор в „Медицинском работнике", —
дореволюционный врач гордился тем, что для него кроме
„медицины" ничего не существует, советский врач горд тем, что он
активно участвует в построении социализма. Он — тру же-
Чбсть I Развитие и структуре] мф
о
ник государства, слуга народа... пациент не только человек,
но и член социалистического общества» [курсив мой].
Клятва Гиппократа была отменена, я полагаю, не из-за
того, что она символизирует «буржуазную медицину» — ведь
благотворительная практика в такой же степени часть
буржуазной медицины, как и частная практика, — но из-за того, что
эта клятва тяготеет к тому, чтобы считать врача агентом
пациента. В другой работе (Szasz, Knoff and Hollender, 1958) уже
говорилось о том, что Клятва Гиппократа — это, помимо
прочего, еще и «Билль о Правах» для пациента. Соответственно,
конфликт, с которым сталкивается советский врач, стара как
мир — конфликт между индивидуализмом и коллективизмом.
(Очень краткое сопоставление западной и советской
медицинских систем представлено в табл. З)1.
Таблица 3
Социология терапевтической ситуации.
Западная практика — Советская практика
Характерные
особенности ситуации
Число участников
Чей агент терапевт?
Западная
практика
Два или немного
Частная,
страховая,
государственная
Пациента
Нанимателя
Свой
собственный
Советская
практика
Много
Государственная
Общества
Пациента
(поскольку пациент
непосредственно
отождествляется
с ценностями
государства)
Роль врача как агента
общества ясно
определена
1 Вопрос о природе и функции частной медицинской практике в
Советской России намеренно не затронут в этом обсуждении.
Соответственно, в таблице 3 подзаголовком «Советская практика» перечислены
характерные черты лишь государственного здравоохранения.
Глава 3. Социология терапевтической ситуации
Этическая основа
терапевтического
действия
Поощряемые
или разрешаемые
диагнозы
Избегаемые
или считающиеся
недопустимыми
диагнозы
Относительный
социальный статус
врача
Индивидуализм
Душевная болезнь
Больное общество
Симуляция
Высокий
Коллективизм
Симуляция
Психиатрические
диагнозы,
сформулированные
в психологических
терминах
Душевная болезнь
(как проблема жизни)
Низкий
Социальная значимость
конфиденциальности в отношения врача и пациента
Продолжить обсуждение роли конфиденциальности
в терапевтической ситуации нас побуждают две
особенности советской медицины. Первая — русский врач боится, как
бы доброжелательное отношение к потенциальному агенту-
провокатору не навлекло на него беду. Вторая — отмена
клятвы Гиппократа. Первое из упомянутых наблюдений
показывает, что конфиденциальность отношений врача и
пациента — это отнюдь не просто соблюдение интересов
пациента. Убеждение, что она существует единственно ради
пользы пациента вытекает, отчасти, из клятвы Гиппократа, где
недвусмысленно декларировано, что врачевателю не
следует злоупотреблять доверительными отношениями с
пациентом. Современное юридическое определение
конфиденциального общения (с врачом) созвучно этому мнению, поскольку
оно оставляет за пациента право отказаться от
конфиденциальности. Следовательно, пациент — «владелец» своих
конфиденциальных форм общения. Он решает, когда и как будет
использована эта информация, и следует ли ее вообще
предавать гласности.
Часть I. Развитие и структура мифа
Как бы то ни было, в психоаналитическом контракте — как
я его понимаю (Szasz, 1957b, 1959с) — конфиденциальность
отношений подразумевает, что терапевт ни с кем не будет
делиться соответствующей информацией вне зависимости от того,
давал ли пациент разрешение на ее обнародование. В
действительности, даже мольбы пациента о таких действиях со стороны
аналитика не должны возыметь действия, дабы был сохранен строго
двухсторонний характер отношений.
Общепринятое мнение, что конфиденциальность служит
единственно интересам пациента, упускает из виду тот факт, что
конфиденциальность взаимоотношений врач-пациент и
терапевту обеспечивает неоспоримую защиту. Превращая пациента
в ответственного участника своего курса лечения, терапевт, в
некоторой степени, защищен от обвинений пациента (семьи
пациента, общества) в причинении ему ущерба. Если в каждый момент
времени пациент осведомлен о характере лечения, то, в
некоторой степени, это его ответственность и право — постоянно
контролировать действия терапевта, корректировать их, когда
требуется, и, в конце концов, прекратить терапевтическое лечение,
если он почувствует, что он не получает требуемой помощи.
Здесь проявляется естественный конфликт между
пользой, которую пациент может извлечь из частного,
двухстороннего соглашения, и гарантиями защиты, обеспечиваемыми ему
степенью терапевтической публичности (при этом, последняя
подразумевает определенный официальный, социальный,
административный контроль в отношении профессионального уровня
и деятельности терапевта). В случае частной практики, пациент
сам должен защищать свои интересы. Если он чувствует, что его
терапевт не справляется со своей задачей, его главное оружие —
прекращение отношений с ним. Точно так же разрыв отношений
служит единственным средством защиты для
(психоаналитического) терапевта, поскольку он не может принудить пациента к
«лечению», прибегая к помощи других, например, членов его
семьи. Являя чуть ли не прямую противоположность
конфиденциальности психоаналитической ситуации, публичность советской
терапевтической ситуации (за исключением случаев, когда в нее
не вовлечены лица из первого эшелона) порождает
использование взаимно принудительных воздействий как со стороны
доктора, так и со стороны пациента. Так, врачи могут заставить
пациентов делать те или иные вещи под страхом подтверждения
или не-подтверждения их болезни, тогда как пациенты в отмест-
Глава 3 Социология терапевтической ситуации
ку могут выдвинуть против них широкий набор обвинений (Field,
1957).
Эти наблюдения, помимо прочего, помогают объяснить
отсутствие психоанализа или частной практики какого-либо
другого рода в Советском Союзе (Lebensohn, 1958; Lesse, 1958).
Несовместимость коммунизма и психоанализа" часто
иллюстрируют утверждением коммунистов о том, что жизненные
проблемы обусловлены несправедливостью капиталистической
социальной системы. Мне тем не менее кажется, что суть
конфликта между психоанализом и коммунизмом кроется в
конфиденциальности аналитической ситуации. Последняя входит в
конфликт со слишком многими вещами в современной и недавней
российской жизни, например, их организацией медицины,
условиями проживания и т. д. Пока такое положение вещей
сохраняется, конфиденциальность психоаналитической ситуации
будет выглядеть чуждой и ненужной. По мере предоставления
более удобного жилья, увеличения выпуска товаров народного
потребления и, возможно, расширения частной медицинской
практики, российская социальная сцена будет меняться. Было бы
интересно посмотреть, появится ли частная психотерапия.
Иедицшсш помощь как форма социального контроля
Очевидно, что нечто, что воздействует на огромные массы
людей, и над чем государство (или правительство) имеет
контроль, может быть использовано как форма социального
контроля. В Соединенных Штатах, например, налогообложение
может быть использовано, чтобы поддержать или сдержать
потребление определенных товаров. Так как советские
медицинские службы контролируются государством, они вполне
могут быть использованы для формирования общества в
нужном направлении (Hayek, 1960).
Частое использование симуляции в качестве
медицинского диагноза в Советском Союзе позволяет предположить
Здесь следует напомнить об огромном интересе к психоанализу и
основании психоаналитических сообществ в Советской России 1920 х годов
(равно как и в дореволюционную эпоху — «...пришла проблема пола —
румяная фефела». Саша Черный). Многие эксперты связывают последовавшую
позже «несовместимость коммунизма и психоанализа» с тем, что одним из
апологетов психоанализа был Лев Троцкий, — Прим. ред.
-О-
ЕЕ
со
о
ел
о
Часть I Развитие и структура мифа
что государственная медицина используется, помимо
прочего, как средство социального успокоения или наведения
порядка (Szasz, 1960с). В этом отношении, особое значение
приобретают сходные черты советской медицины и американской
системы работы с социальными проблемами. Обе относятся к
системам социальной помощи. Обе удовлетворяют некоторые
базовые потребности людей и, в то же время, могут быть
использованы (и, я полагаю, временами используются) для
осуществления мягкого, но мощного контроля над теми, о ком
они заботятся (Davis, 1938). В России это правительство (или
государство), которое предоставляет медикам работу и в силу
этого может использовать их для контроля над населением —
например, посредством диагноза симуляции. В Соединенных
Штатах государство, местная администрация или частные
благотворительные заведения (поддерживаемые правящим
классом) нанимают работников социальной службы. Отнюдь
не отрицая тех благ, которые порой выпадают на долю их
клиентов, отмечу, что эти структуры позволяют работодателям
осуществлять своего рода социальный контроль — в данном
случае, над представителями низших слоев населения. Обе
системы — т. е. советская медицина и американская работа с
социальными проблемами — замечательно подходят для задачи
поддержания «в форме» потенциально дезориентированных
членов (или групп) общества.
Использование охраны здоровья в явно двойственной
манере, описанной выше (т. е. заботиться о некоторых
потребностях пациента и одновременно угнетать его), не есть новый
феномен, впервые появившийся в Советском Союзе. До
этого он существовал в царской России, равно как и в Западной
Европе. Тяготы пребывания в царской тюрьме (как,
наверное, и в любом заключении, где бы то ни было) отчасти
скрашивались заботой благожелательного медицинского
персонала, составлявшего интегральную часть тюремной системы
(Достоевский, 1861-1862). Поскольку социальное устройство
такого рода получило широкое распространение, мы вправе, я
полагаю, дать ему весьма основательную интерпретацию. Его
можно рассматривать как типичное проявление агрессивно-
принудительного напряжения в социальной системе, такого,
какое имеет место, к примеру, в деспотически-патриархальной
семье. В такой семье отец — тиран, жестоко взыскательный
по отношению к своим детям, надменный и безжалостный по
Гашд 3 Социология терапевтической ситуации
отношению к своей жене. Жизнь детей в такой семье
бывает сносной лишь благодаря заботе доброй, преданной
матери. Социальное давление советского (сталинского)
государства напоминает роль такого грозного отца, при этом
гражданин — ребенок, а врач — заботливая мать.
В такой системе мать (врач) не только защищает детей
(граждан) от отца (государства), но и посредством своего
вмешательства поддерживает шаткий семейный гомеостаз (или
социальный status quo). Содействие явному нарушению этого
баланса может быть конструктивным — а иногда даже
неизбежным — шагом при условии, что назрел момент для
социального переустройства.
Этот тип медицинской структуры, как и образ семейной
жизни, на котором он основан, представляет собой (в рамках
существующей социальной системы) пример «проживания»
важнейшей человеческой проблемы — необходимости
управляться и с «хорошими», и с «плохими» объектами.
Структура строго патриархальной семьи, так замечательно
описанная Эриксоном (1950), предлагает простое, но в высшей
степени эффективное решение этой проблемы. Здесь не
поощряется синтез любви и ненависти к одному и тому же человеку
с последующим признанием сложностей человеческой жизни.
Эта структура позволяет и даже побуждает ребенка (а
позже — взрослого) жить в мире дьяволов и ангелов. Так, отец —
плох во всех отношениях, мать — абсолютно безупречна. Это
приводит к тому, что (выросший) ребенок как бы постоянно
разрывается между святым благочестием и бездонным грехом.
Применяя эту модель к советской медицинской структуре, мы
ясно видим, что эта проблема и ее решение выходят здесь, так
сказать, в новом издании. Советское государство — или,
лучше, принципы идеальной коммунистической системы —
остается совершенным «хорошим объектом». Государство
предоставляет «бесплатную» медицинскую помощь каждому, кто в
ней нуждается, и, конечно, подразумевается, что эта помощи
безукоризненна. Если она не такова, то винить следует врачей.
Таким образом, врачи, в некоторой степени, исполняют роль
«плохого объекта» в советской социальной структуре3. Граж-
* Знаменитое «дело врачей» начала 1953 года подкрепляет эту
гипотезу (Rostow, 1952). Утверждалось, что группа высокопоставленных врачей
повинна в убийстве нескольких ключевых советских чиновников, а также
4 Миф
Часть I. Развитие и структура мифа
данин (пациент, ребенок), в таком случае, как бы распластан
между (плохим) доктором и (хорошим) государством. В этом
контексте вполне понятна широкая огласка государством
обвинений против докторов (Field, 1957). Как бы ни были
громогласны эти акции, поневоле возникает вопрос о том,
насколько они эффективны. Положим, пациент не может
воспользоваться защитой, обеспечиваемой ему на Западе, —
правом предъявить иск врачу, причинившего ущерб его здоровью.
Сделать это — то же самое, что вчинить иск самому
советскому правительству. Социальное устройство, однако,
замечательно справляется с уравниванием в правах пациента и
врача. У каждого из них есть достаточно прав, чтобы осложнить
жизнь другому, но ни один из них не волен изменить свой
собственный статус.
В этом отношении стоит отметить, что российские
граждане, бежавшие из страны из-за недовольства системой,
говорили о явном превосходстве советской медицины над
здравоохранением в Западной Германии и Соединенных Штатах
(Inkeles and Bauer, 1959). Это яркая иллюстрация того,
насколько прочно «хорошие» и «плохие» аспекты советской
социальной системы изолированы друг от друга в умах этих
людей. Официальная забота советского правительства о
«здоровье» (не выраженная явным образом) — непререкаемая,
абсолютная ценность. Если что-то здесь идет не так, виновата в
этом другая часть системы, в данном случае — врачи.
Роль врача как «социального работника» уходит
корнями в древность. Слияние пастырских и медицинских функций
сформировало прочную конструкцию, которая была
демонтирована относительно недавно, чтобы потом быть
восстановленной: в явной форме — в Христианской Науке, в неявной —
в некоторых аспектах благотворительной практики,
психотерапии и советской медицины. Великому Вирхову приписывают
следующие слова: «Врачи — естественные адвокаты бедных»
несет ответственность за резкое ухудшение здоровья Сталина. После
смерти Сталина дело о заговоре было объявлено фабрикацией. Другими
словами, заговор был не «подлинным», но «симулированным». Я хочу привлечь
внимание к тому, что, в независимости от конкретных политических
конфликтов и мотивов, которые могли инициировать это обвинение, врачи —
некогда одни из архитекторов Советского государства (Field, 1957) —
теперь обвинялись в разрушении того сооружения, которое им было
поручено возводить.
1аш 3. Социология терапевтической ситуации
(Field, 1957). Такое понимание роли врача стоит рассмотреть
и поставить под вопрос. Во-первых, ничего естественного тут
нет, да и не совсем ясно, почему желательно, чтобы врачи
непременно действовали как адвокаты.
Здесь напрашиваются некоторые аналогии,
побуждающие нас вернуться к историческому очерку, связанному с
Щарко. Мы отмечали, что изменение (в некоторых случаях)
диагноза с симуляции на истерию не было медицинским актом
в научно-практическом смысле, но актом социального
стимулирования. Шарко тоже действовал как «адвокат бедных».
Позже, однако, социальная революция в западном мире
привела к созданию социальных организаций и социальных
ролей, чья функция состоит в том, чтобы быть «адвокатом
бедных» (т. е. представлять их особые интересы). Наверное,
первой такой структурой стало марксистское социалистическое
движение. Было и много других: профсоюзы, религиозные
организации (кстати, традиционные попечители «бедных»),
биржи труда, частные филантропы и прочие. В социальной
среде сегодняшних демократий у врача может быть множество
обязанностей; но, будучи защитником бедных, он
подвергается почти таким же притеснениям, как и они. Бедные и
униженные имеют (более или менее компетентных)
представителей своих интересов, по крайней мере в современной
Америке1. Есть Национальная Ассоциация Поддержки Темнокожих
Граждан, Лига Против Диффамации, Армия Спасения и
легион других менее известных организаций, чьей главной задачей
является защита различных меньшинств от социального
произвола. С точки зрения научной этики (т. е. с позиции, которая
предпочитает открытую искренность скрытому искажению
фактов) все это им на пользу. Если индивид или группа желает
действовать в защиту интересов бедных, негров, евреев,
иммигрантов и пр., желательно, чтобы это делалось открыто, т. е. в
явной форме. Если это так, то по какому праву и причине
врачи выступают в роли защитников той или иной группы? Среди
прочих членов медицинского сообщества психиатр особенно
рьяно отстаивает титул защитника униженных.
Одновременно с развитием соответствующих социальных
ролей и институтов для защиты бедных медики стали свиде-
1 В этой связи, см , к примеру, «Адвокат проклятых», подборку
выступлений Кларенса Дэрроу (Weinberg, 1957).
4*
Часть I Развитие и структура т§в
S3
1^
о
телями развития множества новых диагностических и
терапевтических методик. И вот, по двум важным причинам,
медики освободились от необходимости быть «адвокатами
бедных». Во-первых, у бедных теперь были собственные,
реальные адвокаты и защитники, и им, следовательно, уже не нужно
было «выманивать» право на гуманное обращение, имитируя
болезнь. Во-вторых, по мере усложнения технической задачи,
стоящей перед врачом (т. е. с развитием современной
хирургии, фармакотерапии, рентгенологии, психотерапии и т. д.),
роль врача все больше стала определяться характером
технологических операций, которыми он занимается. Например,
рентгенолог — это четко определенная специальность, равно
как и уролог, и нейрохирург. Вот почему у них нет ни
времени, ни интереса выступать, помимо прочего, еще и в роли
«адвоката бедных».
Резюме
Распространенность диагноза «симуляция» в России и
«душевная болезнь» — на Западе молено рассматривать как
признак преобладания соответствующих социальных
установок. Эти диагностические ярлыки только отчасти
характеризуют пациентов, которые их носят. Они характеризуют и тех,
кто их наклеивает, как индивидов и членов общества
(Stevenson, 1959; Wortis, 1950). (В некоторой степени это относится ко
всем диагнозам.) «Симуляция» — это проявление напряжения
в коллективистском обществе. Кроме того, этот ярлык выдает
внутреннее отождествление врача с ценностями коллектива.
«Душевную болезнь», с другой стороны, можно
рассматривать как проявление напряжения в индивидуалистском
обществе. И все же душевная болезнь — не антоним симуляции,
поскольку первый диагноз не подразумевает, что врач действует
исключительно как агент пациента. Душевная болезнь —
двусмысленный ярлык. Те, кто его использует, похоже, хотят
обойти, ускользнуть от конфликта интересов между
пациентом и социальной средой (родственниками, обществом и т. д.).
Значимость межличностных и социальных конфликтов, как
правило, заслоняется смещением акцента на конфликты
среди внутренних объектов (или идентификаций, ролей и пр.)
пациента. Я никак не хочу умалить теоретическую значимость
I /\(Ш 3 Социология терапевтической ситуации
и психотерапевтическую ценность фундаментального
психоаналитического подхода к функционированию внутренних
объектов. Я просто полагаю, что человек может использовать
ннутриличностные конфликты (или прошлые беды) для того,
чтобы избежать межличностных и социально-политических
затруднений. Здесь важнейшую роль играет душевная болезнь
как понятие, которое, претендуя на правду, несет лишь
оправдание (Hardin, 1956; Szasz, 1959b).
Уклонение от межличностных и моральных конфликтов
посредством понятия душевной болезни выражается,
помимо прочего, в сегодняшнем «динамическом психиатрическом»
подходе к американской жизни (Szasz, 1960с). Согласно этой
точке зрения практически любое явление человеческой
жизни — от личного несчастья и супружеской неверности до
политического бунтарства и аномальных нравственных
убеждений — трактуется как один из аспектов проблемы душевной
болезни. Наряду с панпсихиатрическим уклоном и, скорее
всего, благодаря ему, психиатры склонны полагать (однако не
заявляя об этом прямо), что психоаналитическое соглашение
между двумя лицами применимо и к любой другой так
называемой психиатрической ситуации. Так, психиатр привык
подходить к текущей проблеме — будь то в воинской части,
государственной лечебнице или зале суда — так, как если бы он
был личным терапевтом пациента (т. е. агентом пациента). Он,
следовательно, вынужден обнаружить «психопатологию» или
«душевную болезнь» точно так же, как советский врач — агент
(недоверчивого) государства — обязан вскрыть «симуляцию».
Однако ни один из них не находит ничего, что бы хоть
отдаленно напоминало болезнь. Один, говоря о душевной
болезни, основывает свое заключение на предпосылке, что врач —
агент пациента; другой, говоря о симуляции, основывает свое
заключение на предпосылке, что он — агент общества.
-е-
ЕЕ
п>
со
ZE
О
CZT»
о
Часть
Истерия: пример мифа
Я не всегда был психотерапевтом. Как и других
невропатологов, меня учили полагаться на локальные
диагнозы и электропрогноз. Поэтому мне самому
удивительно, что написанные мной истории болезни
читаются как новеллы и, так сказать, не несут на себе
печати науки. Мне остается утешаться соображением, что
это определенно вызвано самой природой объектов
изучения, а не моей прихотью.
Зигмунд Фрейд (Ътеиег and Yreud, 1893-1895)
шL
«Очерки по истерии» Бреиеро и Фреш
Чтобы понять исходные научные проблемы, которые
Фрейд намеревался прояснить, мы должны вернуться к
«Очеркам по истерии» Брейера и Фрейда (1893-1895). В этой работе
мы находим тот тип клинического «сырья>>, который вынудил
соврехменных врачей биться над проблемой истерии.
есколько сорльношоритах замечании
по поводу истерии
Исследования Фрейда под руководством Шарко
касались преимущественно истерии. Когда он вернулся в Вену в
1886 году и приступил к созданию практики так называемых
Гл<та 4 «Очерки по истерии» Бреиеро и Фрейда
нервных заболеваний, значительную часть его клиентуры
составляли случаи истерии. Тогда, как и в наши дни, истерический
пациент представлял серьезную проблему для врача, который его
консультировал. Самый спокойный и безопасный курс состоял
в том, чтобы придерживаться традиционных медицинских
установок и процедур. Это означало, что пациент как личность,
будучи объектом благожелательного человеческого интереса, не
мог быть в то же время объектом рационально-научного
интереса. Респектабельная наука интересовалась только недугахми тела.
К проблемам человеческой жизни (или бытия, как бы мы
сказали сегодня) относились так, как если бы они были
проявлениями физических болезней. Дилемма, скрытая в проблехме истерии,
просто не могла быть разрешена в рамках научной мысли
девятнадцатого века (Riese, 1953). Выдающимся достижением Брейе-
ра и Фрейда стало распространение такого отношения к
невротическому расстройству, которое было и гуманным, и
познавательным одновременно. Соответственно, их наблюдения
заслуживают самого пристального внимания. При этом, однако,
следует учитывать, что большинство сегодняшних врачей и
психиатров практикуют в совершенно других социальных и
технических условиях.
Часто слышатся заявления, что психоаналитики уже не
встречают тот тип «истерической болезни», что описан Брей-
ерохм и Фрейдом, а также их современниками (напр., Wheelis,
1958). Обычно это приписывают культурным перехменахм, в
особенности ослаблению сексуального сдерживания и изменению
социальных ролей женщины. Похмимо этих факторов,
имеющих отношение к пациенту, социальная роль врача,
наблюдающего истерию, тоже изменилась. Да, психоаналитики в своих
частных конторах действительно редко (если вообще)
встречаются с «классическими случаями истерии>>, но такой тип
расстройств все еще попадает в поле зрения других врачей —
к прихмеру, врачей общего профиля и различных специалистов
в крупных медицинских центрах (Ziegler et al., 1960). Я полагаю,
что истерия, как ее описали Брейер и Фрейд, все еще широко
распространена в Америке, равно как и в Европе. Те, кто
страдает от нее, техм не хменее не склонны обращаться к психиатрам
или психоаналитикам. Они предпочитают консультироваться
у своих сехмейных врачей или терапевтов, а потом обращаться
к невропатологахм, нейрохирургам, хирургам общей практики
или ортопедахм и другим медицинским специалистам.
czi
-е-
Е
п>
ее
о
czr»
CD
Чость II Истерия* пример мф
о
Врачи-консультанты очень редко относят
неприятности такого рода к разряду психиатрических. Они порой
неохотно направляют пациента к психиатру, поскольку такое
направление требует, чтобы они по-другому определили
природу недуга пациента. Однако психиатрия,
определяемая как медицинская отрасль, отчасти служит тому,
чтобы отпала нужда в таких повторных определениях.
«Функциональная жалоба» все еще рассматривается как
«болезнь», и пациента просто отсылают к «другому доктору».
Направление к психотерапевту немедицинского толка
повлечет за собой более радикальный пересхмотр природы
недомогания пациента. Это объясняет иерархическую
систему направления к врачам, существующую в Соединенных
Штатах (в особенности, в крупных городах). Хотя врачи
направляют некоторых своих «душевно больных»
пациентов к психиатрам, они редко назначают им немедицинскую
психотерапию (работу с психологами, социальными
работниками и т. д.). Психиатры же (в особенности детские
терапевты и психоаналитики), наоборот, часто
направляют своих пациентов к немедицинским психотерапевтам.
Эта практика иллюстрирует мой тезис: необходимость
направить пациента к психиатру вынуждает врача решать
задачу определения его болезни не как медицинской, а как
личностной. Пациент психиатра, как правило, принимает
это определение и, как следствие, охотно принимает
немедицинского специалиста в качестве своего психотерапевта.
Кроме того, врачи боятся упустить из виду
«органический диагноз». Они склонны не доверять психиатрии и
психиатрам и плохо понимать, чем собственно занимаются
психиатры (Bowman and Rose, 1954). Вот некоторые из причин,
объясняющих, почему истерический пациент столь редок в
частной психиатрической практике. И наконец, здесь ухмест-
ны некоторые соображения социально-экономического
характера. По причинам, которые будут обсуждены позже,
конверсионная истерия — это сегодня, как правило, недуг
относительно необразованных людей из низших слоев обще-
ства. Один лишь этот факт может объяснить характер
распространения этих случаев. Реже всего они встречаются в
частных конторах психоаналитиков, а чаще всего — в бла-
готворительных, дешевых и государственных лечебницах.
Те немногие истерики, которые действительно попадают на
Гл(Ш 4 «Очерки по истерии» Бреиерб и Фрейда
прием к психотерапевту, обладают таким огромным
медицинским и хирургическим опытом, что уже не могут говорить
на безупречнохм языке «классической истерии».
Донные наблюдении
Следует честно признать и иметь в виду, что невозможно
изучать феномен с научной точки зрения так, чтобы зрение
при этом не корректировалось теорией (Braithwaite, 1953).
В этом отношении, полезно сравнить видение и научное
объяснение. Для того, чтобы (буквально) «видеть что-то», мы
должны иметь исправно функционирующие глаза,
зрительные нервы и затылочную часть коры головного мозга.
Подобно этому, чтобы (не в буквальном, а научном смысле) «видеть
что-то», мы должны рассматривать наши наблюдения с
помощью более или менее исправно функционирующих теорий
(или гипотез). Если мы будем глядеть концептуально слепы-
хми глазами, то не увидихм ничего, представляющего научный
интерес. Следовательно, в научной предвзятости нет ничего
страшного, если эти наблюдения описаны так, что даже те,
кто не разделяет наши теории, могут воспроизвести их. Так,
разные специалисты могут согласиться с результатами
наблюдений, но разойтись в выборе гипотезы, их объясняющей.
Различие между наблюдением и теорией, почти
самоочевидное для физика или философа науки, в незначительной
степени учитывается в психиатрии и психоанализе. Возьмем, к
примеру, психоаналитические понятия — «бессознательный»,
«предсознательный» и «сознательный». Редко можно понять,
означает ли явление, определяемое одним из этих
прилагательных, наблюдение или поясняющую гипотезу. Сновидения
часто называют бессознательным материалом. Это, конечно,
не хможет означать, что описание сновидения имеет
бессознательную природу. Я привел этот пример исключительно для
того, чтобы подчеркнуть важность четкого различения между
наблюдением и гипотезой (а также между различными
уровнями гипотезы). Для достижения этой цели необходимо
избегать неявных теоретических или философских пристрастий.
Авторы «Очерков по истерии» часто не дотягивают до этого
идеала.
Чисть II. Истерия, пример мф
*Э
О
I
Жалоба т болезнь?
Мое базовое положение состоит в том, что Брейер и
Фрейд ссылались на случаи пациентов, которые жаловались
на различные телесные ощущения (обычно неприятного
характера), а затем серьезно усложняли вопрос тем, что
говорили об этих симптомах, как если бы они являлись сбоями в
работе физико-химического механизма человеческого тела.
Следующий отрывок1 иллюстрирует эту точку зрения:
Вполне интеллигентный человек ассистировал врачам,
когда его брату разгибали под наркозом коленный сустав,
пораженный анкилозом. В тот момент, когда сустав начал с треском
сгибаться, он сам ощутил сильную боль в коленном суставе,
которая продолжалась почти целый год. Можно привести и еще
несколько примеров. В других случаях эта аналогия не столь
очевидна. Она заключается в том, что можно было бы назвать
«символической» связью между отягчающим фактором и
патологическим феноменом — связью, подобную той, которую
здоровые люди формируют в сновидении. Например, невралгия
может последовать за душевной болью, а рвота — за моральным
отвращением. Мы изучали пациентов, которые, как правило,
широко использовали символизацию такого рода [курсив мой].
Отметим термины «невралгия», «душевная боль» и
«моральное отвращение». Даже не вдаваясь в вопросы
методологии и физики психологии (Szasz, 1957а), ясно, что эти
выражения относятся не к наблюдениям, а к сложным умозаключениям,
в лучшем случае, или к философским предубеждениям — в
худшем. «Невралгия» подразумевает неврологическое, т. е. физико-
химическое расстройство в теле. Вероятно, авторы хотели
сказать «напоминающее невралгию», подразумевая, что врача того
времени такая боль наводила на мысль о «невралгии».
Понятие «душевная боль», как и «моральное отвращение»,
отсылает к картезианскому дуализму, согласно которому мир
состоит из двух реальностей — материальной и ментальной.
В таком случае «моральное отвращение», предположительно,
должно быть противопоставлено «физическому отвращению»,
к примеру, вызванному протухшей едой. Но, как бы то ни было,
1 Все отрывки, приведенные здесь (если не оговорено особо), взяты
из «Очерков по истерии » Брейера и Фрейда (1893-1895).
Глш 4 «Очерки по истерии» Бреиерд и Фрщв
между этими явлениями, как аффектами, нет явных различий.
Другими словами, прилагательное «моральный» применимо к
утверждению на уровне философского конструкта.
«Моральная», «желудочно-кишечная» и другие возможные формы
отвращения — это, вне сомнения, не те вещи, которые кто-то
может наблюдать1. Концептуальный анализ этих проблехм,
отделяющий результаты наблюдений от логических догадок,
способствует строгому научному обоснованию предмета.
Никого ща болезнь у пациента?
Суть той трудности, с которой столкнулся Фрейд и
которую я отмечаю здесь, заключалась в том, что он вынужден
был задать себе вопрос: какого рода болезнь у
(обратившегося ко мне) пациента? Постановка вопроса в такой форме не
допускает ответа, что болезни у него нет. Фрейд решал эту
проблему, ставя «дифференциальный диагноз», как и подобает
врачу. Жалобы пациента рассматриваются как симптомы его
специфической, особой болезни.
В качестве иллюстрации рассмотрим следующий отрывок
из описания Фрейдом случая фрейлейн Элизабет фон Р.:
Осенью 1892 года один знакомый доктор попросил меня
осмотреть молодую даму, которая уже больше двух лет
страдала от болей в ногах и испытывала трудности при ходьбе.
Налицо было следующее, она жаловалась на сильную боль при
ходьбе и быструю утомляемость как при ходьбе, так и когда
она просто стояла. Ей постоянно приходилось отдыхать, что
несколько уменьшало боли, но не снимало их полностью...
Я затруднялся поставить диагноз, но решил согласиться (по
двум причинам) с диагнозом, предложенным моихм коллегой, а
именно, что это был случай истерии [курсив мой].
Да, Фрейд часто сталкивался необходимостью ставить
дифференциальный диагноз (Freud, 1900). Он был очень
доволен собой, ставя правильный неврологический диагноз в
случае, отнесенном к истерии (Freud, 1905а).
Эта проблема подробно обсуждается в моей книге «Боль и
удовольствие* (Szasz, 1957а). В особенности см. анализ различия между
«невротической» и «объективно обусловленной» тревожностью», а также
«душевной» и «физической» болью (Глава 4).
Чость II Истерия пример мф
Хотя Фрейд считал истерию болезнью, он уже
рассматривал это явление гораздо шире, чем это позволяли
семантические и эпистемологические шоры того времени. В этой связи
весьма примечательно следующее утверждение:
Здесь, кроме того, была еще печальная история этой
гордой девушки, жаждущей любви. Не смирившаяся со своей
долей; озлобленная неспособностью вернуть хоть малую толику
семейного счастья; лишенная поддержки любимых людей,
которые умерли, уехали или охладели к ней; не готовая к тому,
чтобы найти спасение в любви чужого человека — в течение
восемнадцати месяцев она жила почти в полной изоляции, не
занимаясь ни чем другим, кроме заботы о своей матери и
своих собственных страданиях [курсив мой].
Разве Фрейд описал здесь болезнь? Возможно,
современные ему критики были правы, когда выражали недовольство
тем, что Фрейд не затрагивал тот род проблем, которые
интересовали их. Они признавали, что Фрейд, на самом деле, не
говорит о болезнях организма (или тела), как тогда было
принято. Нет, он обращался к проблемам людей как человеческих
существ, членов общества или просто личностей.
В приведенном выше отрывке Фрейд говорит о несчастной
молодой женщине и телесных ощущениях, посредством
которых она сообщает о своем несчастье. Он утверждал, что он
занимается скорее работой биографа, нежели врача (Breuer and
Freud, 1893-1895).
Психоаналитическая терапия основывалась на посылке,
что подробное ознакомление с историей жизни пациента идет
ему на пользу. Это было очень важное допущение, хотя отнюдь
не новое. Такое отношение к жизни уходит корнями в античную
Грецию. Утверждение Сократа, что «неисследованную жизнь не
стоит проживать» — вот та философия, которая лежит в
основе психоанализа как общенаучной системы. Максима «Познай
себя» — направляющий принцип психоаналитической терапии.
Короче говоря, я полагаю, что касающиеся истерии
наблюдения Брейера и Фрейда, хотя и облеченные в медицинско-
психиатрические термины, являются описаниями
определенных специфических хмоделей человеческой коммуникации,
общения. Или же, если мы хотим отнести эти явления к категории
анормальных или патологических, их можно назвать
расстройствами или искажениями коммуникации, т. е. средств общения
(Ruesch, 1957). Акцент на расстройстве или искажении, одна-
Глшо 4. «Очерки по истерии» Бреиеро и Фрщв
ко, невольно приводит к отклонению от научной (когнитивной)
задачи и завышенной оценке терапевтического вмешательства.
Твердо придерживаясь наблюдательного уровня рассуждений
(Braithwaite, 1953), можно утверждать, что описанные
пациенты были несчастны или встревожены. Кроме того, они
выражали свое страдание в так называехмых телесных симптомах,
которые, по убеждению врача того врехмени, предполагали
неврологическое заболевание. Ни в коем случае там не было каких-либо
оснований полагать, что (истерический) пациент
действительно страдает от какого-то анатохмического или
физиологического нарушения. К сожалению, это не удержало Брейера и
Фрейда (1893-1895) от принятия (частично) «органической»
гипотезы о «причине» этого «заболевания».
еорежсш структуре
Несхмотря на новизну открытий Брейера и Фрейда,
философскую ориентацию — или, точнее, метанаучную позицию —
лежащую в основе их научного хмышления, никак нельзя
назвать неортодоксальной. Действительно, оба научных мужа
(Фрейд явно в большей степени, чехм Брейер) отдавали дань со-
временнохму ихм научному Weltanschauung (мировоззрению —
нем.) и черпали в нем вдохновение. В соответствии с ним, хмало
что могло называться наукой, кроме физики и хихмии
(математику тогда считали вспомогательным инструхментохм этих двух
наук). Тогда бытовала тенденция втискивать психологию в
рахмки бихевиоризхма, а если это не удавалось, сводить ее к так
называехмьш физическим и хихмическшм основахм. Это стрехмле-
ние свести психологические наблюдения к физическим
объяснениям — или по крайней хмере к «инстинктахм» — захватило
Фрейда в сахмохм начале его психологических изысканий, и он
так и не ехмог отказаться от него полностью (Szasz, 1960а).
Что м болезгь четеруя"?
И Брейер, и Фрейд подходили к истерии так, как если
бы это была болезнь, по сути подобная (другим) физико-
химическим нарушениям в теле (например, сифилису). Глав-
-О-
ЕЕ
со
ZE
О
сг>
CD
Чость II. Истерия пример мф
ное различие между ними, как представлялось, состояло не в
том, что физико-химическая основа истерии трудноуловима
и, следовательно, более сложна для обнаружения доступными
тогда методами. Они действовали и писали (по крайней мере
поначалу) так, как если бы они довольствовались ролью
«второй скрипки», используя психологические методы
наблюдения и лечения, и ожидали открытия физико-химического
теста на истерию и соответствующего органического метода ее
лечения. Здесь стоит отметить, что, когда были
опубликованы «Очерки по истерии» (1895), тест Вассермана (1906) еще
не был изобретен, и сифилитическая этиология
прогрессивного паралича еще не была подтверждена на гистологическом
уровне (Noguchi and Moore, 1913). Преобладающая установка
в отношении психопатологии состояла (как зачастую и
сегодня) в том, что обнаружение физико-химических сбоев в работе
телесной машины человека — единственно достойная задача,
стоящая перед врачом-исследователем. В действительности в
этом заключается определение социальной роли
исследователя. Все остальное — уловки или ersatzy и списано в архив
домыслов. Вот так психология и психоанализ получили
второсортное гражданство в краю науки.
Престиж физических трактовок в медицине
и его влияние но псшшв
Мне кажется, что поиск физической причинности многих
так называехмых психологических феноменов в большей
степени мотивирован потребностью исследователя в престиже,
нежели стремлением к научной ясности. Мы уже
затрагивали похожую тему, когда предположили, что приверженность
медицинской модели мышления позволяет психиатру
приобщиться к социальному статусу, свойственному роли врача.
Здесь подобный фенохмен относится к научному престижу
исследователя. Поскольку исследователи в области физики
обладают гораздо большим престижем, чем их коллеги
психологи или те, кто изучает человеческие отношения, то многим
психиатрам и некоторым психоаналитикам выгодно заявлять,
что, по существу, они тоже ведут поиск физических или
физиологических причин телесной болезни. Все это, конечно, пре-
Глава 4 «Очерки по истерии» Брейера и Фрейда
вращает их в псевдофизиков и псевдоврачей и имеет
множество печальных последствий. Тем не менее погоня за
престижем, сопровождаемая «естественно-научным» кривляньем,
имела определенный успех, по крайней мере в социальном
смысле или в свете своевременности этих усилий. Под
«успехом» я понимаю широкое социальное признание психиатрии
и психоанализа как якобы биологических (и следовательно,
в крайней степени физико-химических) наук. И конечно, это
престиж их практиков, отчасти основанный на аналогии
между тем, чем они (по их утверждению) занимаются, и тем, что
делают другие (физико-химические) ученые.
Из этого анализа вытекают два вывода. Во-первых,
научная правомерность психологических методов исследования и
соответствующих им теоретических конструкций не
обусловлена методами и теориями физики. Во-вторых, мы можем не
прибегать к физико-химическому обоснованию причин или
механизмов истерии (и других душевных заболеваний),
поскольку в них нет ни логической необходимости, ни
эмпирической доказательности (Polanyi, 1958a&b).
" eopun конверсии
Исходная фрейдовская концепция истерической
конверсии лаконично изложена в следующих строчках
(применительно к случаю фрейлейн Элизабет фон Р.):
С точки зрения конверсионной теории истерии
произошедшее можно было бы описать так: Она вытеснила свое
эротическое представление из сознания и превратила всю
энергию этого аффекта в физические огцугцения боли [курсив
мой]...
Эта теория нуждается в более пристальном рассмотрении.
Мы можем спросить: что именно здесь превращается в
физическую боль? Осторожный ответ может быть таким: нечто, что
могло стать и должно было стать душевной болью. Если пойти
дальше и попытаться алгебраически изобразить этот
ассоциативный механизм, то можно приписать определенную квоту
аффекта ассоциативному комплексу этих эротических чувств,
оставшихся бессознательными, и сказать, что именно эта
величина (квота аффекта) и есть то, что было конверсировано
[курсив мой].
Часть II Истерия пример мф
S3
о
Здесь перед нами проблема «конверсионной истерии» в
ее statu nascendi . Фрейд спрашивает: что подвергается
конверсии (в физическую боль) ? Почему пациент испытывает
физическую боль? Сопутствующие вопросы: что ее причиняет?
Каков механизм конверсии конфликта или аффекта в
физическую боль?
Отвечая на эти вопросы, Фрейд прибегает к тому, что
Колби (1955) метко назвал «гидравлической метафорой».
Однако представляется очевидным, что такого сложного
объяснения не требуется. Необходимо лишь по-другому
сформулировать наши вопросы. Мы можем спросить: почему пациент
жалуется на боль? Сопутствующие вопросы: почему пациент
жалуется на тело, если оно не повреждено физически?
Почему пациент не жалуется на личные невзгоды? Если мы
принимаем второй набор вопросов, то ответы на них должны
формулироваться в контексте личных проблем жалобщика. В
действительности для ответа на эти вопросы вполне достаточно
описаний пациентов, данных Брейером и Фрейдом.
Давайте посмотрим, насколько понятие истерических
жалоб как симптомов физических (телесных) расстройств
осложнила нашу проблему. Фрейд писал:
Это был механизм конверсии: т. е. на месте душевной
боли, которой она избегала, появились физические боли. Так
была осуществлена трансформация, принесшая пациентке
пользу в виде избавления ее от невыносимого душевного
состояния. Следует признать, однако, что достигнуто это ценою
психической аномалии — возникшего раздвоения сознания, и
физической болезни — ее болей, к которым присоединилась
астазия — абазия [курсив мой].
На протяжении всего этого абзаца (что характерно и для
многих других отрывков) слова «душевный» и «психический»
используются так, как будто они описывают наблюдение,
тогда как, на самом деле, это теоретические понятия,
используемые для того, чтобы упорядочить и «объяснить»
наблюдения. Основываясь на вышеизложенном определении
конверсии, предложенном Фрейдом, можно утверждать, что это
исключительно эпистемологическая, а не психиатрическая
проблема. Другими словами, проблемы конверсии нет до тех пор,
пока мы не станем формулировать свои вопросы так, что на
состояние зарождения (лат.).
Га<™ 4 «Очерки по истерии» Бреиерй и Фрщв
первый план выйдут физические расстройства, которые
фактически отсутствуют.
Вопросы, которые, как мы полагаем, ставил Фрейд,
можно переформулировать так: почему психологическая
проблема принимает физическую форму? Как психологическая
проблема проявляет себя в физическом феномене? Эти вопросы
перекодифицируют классическую загадку «прыжка из
психического в органическое», которую психоаналитики (и, в
частности, теория конверсии) пытались разгадать в то
время (F. Deutsch, 1959). Благодаря этой концептуальной
основе, так называемые психологические феномены (напр.,
жалобы на телесные ощущения) и так называемые физические
феномены (напр., анатомические или биохимические изменения)
стали соотносить так, как если бы это две стороны одной
монеты (Alexander, 1943).
Я считаю этот подход ошибочным. Мы не будем
рассматривать взаимосвязь между психологическим и физическим
как взаимосвязь между двумя разными типами явлений или
случаев. Мы будем считать, что они соотносятся как два
различных модуса представления или языка (Schlick, 1935; Russel,
1948). В последующих главах мы поговорим об этой проблеме
более подробно.
Я утверждаю, что классические модели истерии и
конверсии уже не пригодны ни для нозологии, ни для терапии.
Сегодня, тем не менее, хмогут существовать социальные или
институциональные основания для поддержки этой теории.
Понятие истерии как душевной болезни и психоаналитическая
теория истерии (в особенности идея конверсии) превратились в
социальные символы психоанализа — как медицинского
метода, так и профессиональной гильдии. Исходная
психоаналитическая теория истерии (а также невроза, следующая
примерно той же схеме) позволила врачам (и их союзникам,
ученым) сохранить достаточно однородную картину «болезни».
Согласно этой схеме, болезни можно разделить на
соматические и психические, при этом последние содержат
значительную долю очевидной простоты, заимствованную у первых.
Таким образом, психотерапию можно считать дисциплиной, по
всем основным параметрам соответствующей общепринятой
модальности медицинской и хирургической практики.
Альтернатива этой привычной и удобной точке зрения —
отказаться от физикалистско-медицинского подхода к душевной
Часть II. Истерия' припер мифо
болезни и заменить его новыми теоретическими взглядами и
моделями, сообразными психологическим, социальным и
этическим проблемам. Откровенное признание социальной
(институциональной) функции определенных психиатрических
идей сегодняшнего дня — вот что могло бы поддержать
восприимчивость мысли в тщательном анализе истоков понятия
душевной болезни.
Существует весьма влиятельная группа особых
интересов, которая, в любом случае, пытается
изолировать науку так, чтобы повседневная жизнь была
защищена от ее влияния. Те, кто стоит за этими интере-
сахми, опасаются воздействия научного метода на
социальные вопросы. Если школы используются с целью
насаждения веры в определенные догмы (когда нечто,
именующееся «образованием», становится просто
органом пропаганды), и эта тенденция расширяется, то
это отчасти происходит из-за того, что наука еще не
осознана и не практикуется как универсальный метод
умственного подхода ко всем проблемам.
Джон Дьюи (1938)
Современные взгляды
т истерию у душевную болезнь
Хотя психиатрия — новичок в кругу наук, она уже
отличается изобилием разнообразных, конкурирующих и часто
взаимоисключающих теорий и практик. Честно говоря, в этом
отношении психиатрия больше напоминает религию и
политику, чем науку. Действительно, именно в религии и
политике привычнее видеть конфликтующие системы или
идеологии. Ни для кого не секрет, что умение заведовать делами
человеческими и этическими системами, призванными
направлять и оправдывать системы формирования групп, служит по-
казателем политического успеха правящей идеологии.
Вопросы научной теории (и, в некоторой степени, научной
практики), как правило, не касаются всего населения. Поэтому
полномасштабного единодушия в этих вопросах ожидать трудно.
В то же время странно наблюдать, как ученые повсеместно и
упорно противоречат друг другу в теоретических и практиче-
Чисть II Истерия" припер мифя
О
I
ских вопросах, касающихся сферы их профессиональной
компетенции. Что касается, к примеру, физиологических,
биохимических или физических теорий, то здесь у ученых нет столь
серьезных расхождений, хотя они исповедуют (или не
исповедуют вовсе) разные религии и принадлежат к разным
национальным сообществам. В психиатрии все по-другому.
Изучая человеческое поведение, мы сталкиваемся с
поразительным фактом: психиатрические теории примерно в той
же степени многочисленны и разнообразны, как и
психиатрические симптомы. Это относится не только к историческому и
международному измерениям этой дисциплины, но и к
психиатрии внутри одной страны. Так, исключительно трудно
описывать и сравнивать, скажем, американскую и английскую,
или американскую и швейцарскую психиатрию, поскольку ни
в одной из этих стран не сформирован единый
психиатрический фронт. Причины такого положения дел и его влияние на
наши усилия создать международно-признанную науку
психиатрии не могут быть здесь рассмотрены. Я лишь хотел бы
подчеркнуть, что большая часть трудностей на пути
построения вразумительной теории человеческого поведения кроется
в нашей неспособности (а порой нежелании) отделять
описание от предписания. Вопросы «Как устроены люди? >>, «Как они
действуют?», «Каковы связи между обществом и индивидом?»
можно и должно отделить от вопросов «Как людям следует
действовать?» или «Каковы должны быть связи между
обществом и индивидом?».
Дьюи (1938) подчеркивал, что образование может быть
использовано не только для передачи знаний и навыков, но для
воспитания чувства причастности к коллективу и групповой
сплоченности. Неслучайно, что это проблема наиболее остро стоит в
дисциплинах, занимающихся человеческим поведением, и, в
особенности, в психиатрии, которая просто вынуждена обращаться
к нормативным аспектам индивидуального поведения.
Психоаналитические концепции
Как и большинство психоаналитических авто.ров, Фени-
хель (1945) проводит различие между тревожной истерией и
конверсионной истерией. Истерию с ведущим симптомом тре-
Глава 5 Современные взгляды м истерию и душевную болезнь
вожности (это также и синоним фобии) он описывал как
«простейший компромисс между влечением и защитой >>; при этом
тревожность, мотивирующая защиту, проявляется явным
образом, а «причина тревожности» остается вытесненной.
Другими словами, человек испытывает тревожность, не зная ее
причин. Фенихель иллюстрирует динамику этого процесса,
приводя пример простой детской фобии: «Маленькие дети
боятся, когда их оставляют одних, поскольку для них это
означает, что их больше не любят». Здесь динамика тревожности
предстает в виде простого отождествления (со стороны
ребенка) пребывания в одиночестве с недостатком любви.
Поскольку в отношении детей считается нормальным то, что они
ощущают тревожность, когда их не любят, эта реакция не
определяется как реальное психологическое заболевание. Тем не
менее пребывание в одиночестве per sev явно не считается
достаточной причиной для ощущения тревожности.
Следовательно, если такая реакция имеет место, она должна объясняться
чем-то еще. Тогда значение пребывания в одиночестве
преподносится в качестве причины «аномальной реакции».
Тревожную реакцию оставленного в одиночестве
ребенка можно интерпретировать как минимум двумя
способами. С одной стороны, ее можно считать патологической (или
«плохой»), если допустить, что эта реакция означает
излишнюю склонность к ощущению недостатка любви (возможно,
вызванную многочисленными случаями фактического
отторжения, неприятия). С другой стороны, реакцию можно
считать нормальной (или «хорошей») если рассматривать ее как
выражение способности ребенка учиться и символизировать
и, значит, выстраивать связи между более или менее
(кажущимися) несходными ситуациями. Согласно последней
точке зрения, фобия и практически все другие «психологические
симптомы» сродни научным гипотезам. Оба эти типа
феноменов (т. е. «создание душевных симптомов», равно как и
создание гипотез) покоятся на фундаментальной тенденции
человека вытраивать символические представления и использовать
их в качестве ориентиров для последующего поведения.
При обсуждении конверсионной истерии Фенихель (1945)
последовательно пользовался смесью физического
(физиологического) и психологического языка, которую я критико-
'" как таковое {лат.).
Часть II Истерия, пример нф
вал ранее. Например, он говорил о «физических функциях»,
обеспечивающих бессознательное выражение вытесненных
«инстинктивных импульсов». Здесь, примерно как и в
работах Брейера и Фрейда, жалобы на тело («истерическая боль»)
или общение посредством телесного (невербального)
поведения (жесты, «истерический паралич») ошибочно описаны как
отклонения физических функций. Я полагаю, что суть дела
просто в том, что при конверсионной истерии симптом имеет
отношение к телу пациента, тогда как при тревожной истерии
он указывает на человеческую ситуацию (одиночество в
темной комнате).
Значение непризнанных эпистемологических ошибок в
концепции истерии можно проиллюстрировать следующим
анализом случая так называемой истерической боли,
приведенным Фенихелем:
Пациентка страдала от боли в нижней части брюшной
полости. Боль воспроизводила те ощущения, которые она
испытывала ребенком при приступе аппендицита. Во время
болезни за ней с необыкновенной нежностью ухаживал ее отец.
Брюшная боль выражала одновременно и желание отцовской
нежности, и страх, что вслед за исполнением этого желания
последует еще более болезненная операция [курсив мой].
Сравните этот пассаж с описанием того же типа феномена,
сделанным Вуджером (1956). Это случай девушки, которая
пришла к хирургу проконсультироваться по поводу брюшной боли.
Он [т. е. хирург] рекомендовал операцию по удалению
аппендицита, что, соответственно, и было сделано. Но после
выздоровления девушка стала снова жаловаться на боли в
области живота. На этот раз ей посоветовали
проконсультироваться у другого хирурга по поводу лечения спаек, оставшихся
после первой операции. Но второй хирург направил ее
психиатру. Когда тот побеседовал с девушкой, выяснилось, что
уровень ее просвещенности был таков, что она допускала
возможность беременности от поцелуя. Первые брюшные боли
появились после того, как она впервые поцеловалась с неким
студентом, приехавшим на каникулы. После восстановления
после операции тот же студент снова поцеловал ее — примерно
с тем же результатом.
В психоаналитическую формулировку данных наблюдений
(брюшная боль) постоянно вторгаются абстракции,
выражающие некие философские «заготовки» наблюдателя. Так, Фени-
Гл<™ 5 Современные взгляды м истерию и душевную болезнь
хель говорит (в не приведенном здесь отрывке) об «исходной
физической боли» и противопоставляет ее текущей,
предположительно «истерической боли». Далее он стал транслировать
«брюшную боль» в «желание отцовской нежности». Таким
образом, ключевой вопрос о действенности метода был полностью
проигнорирован. Другими словами, случись так, что боли
пациентки были бы вызваны, скажем, внематочной беременностью,
это тоже означало бы, что она жаждала отцовской любви?
Проблема того, может ли «значение » боли быть и ее
«причиной», и, если да, то каким образом, гораздо более сложна,
чем она представлена в психоаналитической теории истерии.
Согласно последней, некоторые боли имеют «органический»,
а другие «истерический» характер. Таким образом,
стремление, желание, потребность — проще говоря,
«психологические» значения любого рода — рассматриваются как
«каузальные агенты», во всем подобные опухолям, переломам и
прочим телесным нарушениям. Все это, без сомнения,
приводит к серьезным заблуждениям, поскольку переломы и
опухоли относятся к одному логическому классу, а желания,
надежды и конфликты — к другому (Ryle, 1949). Я не хочу сказать,
что психологические мотивы никогда нельзя считать
«причинами» человеческого поведения, т. к. очевидно, что
зачастую это полезный способ описания социального поведения.
Следует иметь в виду, однако, что мое желание увидеть пьесу
является «причиной» моего посещения театра в смысле,
который очень отличается от того смысла, в каком мы говорим о
«каузальных законах» в физике (Schlick, 1932; Peters, 1958).
Гловер (1949) в отношении истерии тоже
придерживается принятой психиатрической классификации. Он
утверждает, что «существует два основных типа истерии, а именно,
конверсионная истерия и тревожная истерия». Он, тем
самым, подразумевает, что «истерия» — некая сущность,
встречающаяся в природе, а не абстракция или теоретическая
конструкция, созданная человеком. Кроме того, он тоже
использует смесь физического и психологического языка —
например, говоря о «физических симптомах» и «психическом
содержании». То есть вся вышеизложенная критика в равной
мере применима и к его работам.
Впрочем, одна из формулировок Гловера достаточно
оригинальна и заслуживает специального комментария. Это идея
(сегодня весьма распространенная среди психоаналитиков) о
Часть II Истерия припер мифд
том, что конверсионные симптомы обладают «характерным
психическим содержанием», а так называемые
психосоматические симптомы его лишены. Это различие, полезное уже
как таковое, можно сформулировать проще, сравнив первые
с действиями, а последние — с происшествиями. Другими
словами, конверсионные симптомы — это преднамеренные,
целенаправленные знаки: это элементы поведения, призванные
передать сообщение. Вот почему их следует считать средствами
коммуникации, общения. Напротив, так называемые
психосоматические симптомы — скажем, язва желудка или диарея —
это физические (патофизиологические) по природе эпизоды.
Как таковые, они не предназначены для коммуникации. Тем не
менее они могут быть истолкованы как знаки некоторыми
наблюдателями (которые могут хитрить, заблуждаться или даже
обхманываться — что угодно). Соответственно,
психосоматические симптомы (такого типа) — как и происшествия разного
рода — не следует считать коммуникацией. Впрочем,
поскольку не все виды коммуникации имеют намеренный,
целенаправленный характер, то и психосоматические симптомы можно
интерпретировать, как сообщения определенного типа.
Такая точка зрения, на самом деле, характерна для
классических психоаналитических трудов Фрейда и Ференци.
Потенциал коммуникативных возможностей болезней всех типов
(и не только отнесенных к категории «психосоматические»)
побудил Гроддека (1927, 1934) предложить перспективные,
а порой фантастические интерпретации этих феноменов. Идеи
Гроддека, пусть научно несистематизированные и
неподтвержденные, следует считать предшественниками
последующих разработок, которые привели к лучшему пониманию
коммуникативной значимости всего человеческого поведения.
Начиная с 1930-х годов психоаналитики стали уделять
все больше внимания так называемой эго-психологии,
которая подразумевала, помимо прочего, акцент на
коммуникативном, межличностном поведении, нежели на
инстинктивных потребностях и их чередовании. Примерно в то же
время Салливан дал новый толчок к развитию однозначно
межличностного, социологического и коммуникативного подхода
к психиатрии и психотерапии. Он, тем самым, открыл
направление, которое стало главным в рамках самого психоанализа.
Я имею в виду все более широкое признание того, что
человеческие переживания и отношения (и в особенности коммуни-
hm 5 Современные взгляды т истерию и душевную болезнь
кации) — это самая важная из всех областей наблюдения, с
которыми имеют дело психоаналитики и психо-социально
ориентированные психиатры.
Хотя в целом я считаю вклад Салливана в психиатрию
весьма впечатляющим, мне кажется, что многие из его
ранних теоретических формулировок (в особенности
касающиеся так называемых психиатрических синдромов) скорее
модифицировали, нежели развивали концепции Фрейда.
Например, в «Концепциях современной психиатрии» (1947)
Салливан предложил следующее определение истерии:
«Истерия, душевное расстройство, которому особо
подвержены эгоцентристы, это искажение межличностных
отношений, вызванное экстенсивной амнезией».
Описание истерических межличностных стратегий,
данное Салливаном, хотя и не обременено физиологизированием
по поводу поведения, заслуживает тех же критических
замечаний, что были направлены против традиционной
психоаналитической концепции. Ведь Салливан тоже говорит об истерии
как душевном расстройстве так, как если бы это была реальная
болезнь. Кроме того, он убежден, что это расстройство
вызвано амнезией. Но как амнезия может послужить «причиной»
истерии? Разве это не то же, что сказать, что лихорадка суть
«причина» пневмонии? Более того, эта формулировка
Салливана — всего лишь модификация классического высказывания
Фрейда (1910а) о том, что «истерические пациенты страдают
от воспоминаний».
Конечно, не может быть сомнений в том, что и Фрейд,
и Салливан были правы, определяя болезненные
(«травматические») воспоминания, их вытеснение и их длительное
воздействие как важные предшествующие факторы в
индивидуальном и социальном поведении людей, страдающих истерией.
В своей более поздней работе (1956) Салливан описал истерию
как форму коммуникации и заложил основы для понимания ее
как особого типа игрового поведения. К взглядам Салливана
на истерию мы еще вернемся в связи с обсуждением теории
игровой модели этого феномена (Глава 15).
Одна из наиболее удачных психологических
формулировок так называемых психиатрических проблем принадлежит
Фэйрберну (1952). Подчеркивая, что психоанализ имеет дело
в первую очередь с наблюдениями и суждениями об объектных
отношениях, он изменил многие формулировки психоаналити-
Часть II. Истерия* припер пифя
^
^
CD
ческой теории, применив перспективный эго-психологическии
(косвенно, коммуникативный) подход. В своей статье
«Замечания о природе истерических состояний» (1954) он пишет:
Истерическая конверсия — это, конечно, защитная
техника, призванная предотвратить сознательное возникновение
эмоциональных конфликтов, затрагивающих объектные
отношения. Ее отличительная и неотъемлемая черта — замещение
личной проблемы телесным состоянием', и это позволяет
игнорировать личную проблему как таковую.
Я согласен с этим простым, но точным утверждением.
С этой точки зрения отличительной феноменальной
особенностью истерии является выдвижение «телесного состояния»
на замену (Фэйрберн), с тем чтобы оно передавало сообщения,
касающиеся индивидуальных проблем, посредством обычного
языка. В результате этой трансформации («трансляции») как
содержание, так и форма дискурса меняется. Содержание
переключается с индивидуальных проблем на телесные
проблемы, а форма — с речевого (лингвистического) языка на
телесный (жестикуляционный) язык.
Соответственно, истерическую конверсию лучше всего
рассматривать как процесс трансляции — что впервые было
предложено Фрейдом. Салливан и Фэйрберн, однако, дали
новый толчок к развитию более полного понимания
коммуникативных аспектов всех типов явлений, встречающихся в
психиатрической и психотерапевтической практике.
Органические теории истерии
Здесь я не намерен приводить обзор основных
органических — т. е. биохимических, генетических,
патофизиологических и т. д. — теорий истерии. Я лишь обозначу свою
позицию в отношении органических теорий истерии (и душевных
болезней вообще) и их связи с настоящей работой.
Многие врачи, психиатры, психологи и другие ученые
убеждены, что душевные болезни имеют органические
причины. Здесь следует пояснить, что я, конечно, не верю, что
человеческие отношения или умственные события происходят
в психологическом вакууме. Любая форма человеческой
деятельности может быть в принципе описана в контексте хи-
Глава 5 Современные взгляды м истерию и душевную болезнь
мических или электрических явлений, происходящих в телах
субъектов. Соответственно, можно утверждать, что если
человек, скажем, англичанин, решил изучать французский язык,
то в его мозге, по мере изучения языка, будут происходить
некие химические (или другие) метаморфозы. Как бы то ни было,
даже если бы это допущение могло быть каким-то образом
подтверждено (чего пока нет), было бы ошибкой, я полагаю,
выводить из него заключение, что наиболее значимые научные
суждения об этом процессе обучения выражены на языке
физики. Это, тем не менее, именно то, что провозглашает
органик.
Не оспаривая широкое признание психоанализа в
современной Америке, в этой стране остается довольно
широкий круг врачей и их ученых соратников, чей базовый подход
к проблеме душевной болезни, по сути, можно выразить
словами знаменитого изречения Карла Вернике: «Душевные
болезни — это болезни мозга». Поскольку, с одной стороны, это
верно для ситуации пареза (и психозов, связанных с мозговой
опухолью или общей интоксикацией), то выдвигается тезис о
применимости этого принципа ко всем прочим вещам,
называемым душевными заболеваниями. Из этого следует, что
обнаружение надлежащих физико-химических, включая
генетические, основ (или «причин») этих расстройств — лишь дело
времени (напр., Pauling, 1956). Вообще-то нельзя исключить
возможность того, что у некоторых пациентов (и в некоторых
«состояниях») найдут серьезные физико-химические
нарушения, ныне небрежно именуемые душевными болезнями.
Вероятнее всего, это будет иметь отношение к общей группе с
сегодняшнем диагнозом «шизофрения». Я полагаю тем не
менее, что модель пареза — всего лишь одна из множества
поясняющих моделей, полезных и необходимых в
психиатрической работе. Сегодня нам известно, что не все телесные
заболевания вызваны микробными агентами, что часто упускали из
виду во времена расцвета бактериологии. Подобно этому, нет
оснований полагать, что все душевные болезни вызваны
заболеваниями мозга.
Давайте четко различать две эпистемологические
доктрины. Первая, радикальный физикализм, утверждает, что
только физику и ее отрасли можно считать науками (J.R. Weinberg,
1950). Необходимо поэтому, чтобы все возможные
наблюдения были сформулированы на языке физики. Вторая доктри-
Чсзсть II. Истерия, припер мифя
<0
CD
— своего рода либеральный эмпиризм — признает
многообразие приемлемых методов и языков в рамках семейства наук
(Mises, 1951). Действительно, поскольку считается, что разные
типы проблем требуют разных методов анализа, разнообразие
научных методов не только допускается, но и признается sine
qua поп науки. Согласно этой доктрине, ценность и,
следовательно, научная правомерность любого конкретного метода или
языка зависит от его прагматической полезности (а не от того,
насколько точно он соответствует идеальной модели
теоретической физики).
Справедливости ради следует признать, что обе эти
научные установки зиждутся на определенных ценностных
суждениях. Физикализм (и вариации на эту тему) утверждает, что
всем наукам следует, в меру их возможностей, походить на
физику. Если мы примем такую точку зрения, то физические
(в случае медицины, это химические, физиологические и т. д.)
основы человеческой деятельности будут считаться наиболее
значимыми. В противоположность этому, второй тип научной
установки (будь то эмпиризм, прагматизм, операционализм
или что-то еще) концентрируется на ценности
инструментальной эффективности — т. е. способности объяснять
наблюдаемое и воздействовать на него. Поскольку психосоциальные
теории человеческой деятельности эффективны для объяснения
человеческого поведения и воздействия на него, они
заслуживают относительно высокого положения в этой системе
ценностей.
Я делаю акцент на этих соображениях, потому что мне
кажется, что большинство из тех, кто придерживается орга-
нистической доктрины в психиатрии, поддерживают систему
ценностей, о которой они не имеют понятия. Так, намекая на
то, что почитают за науку только физику (и ее отрасли), они
вместо того, чтобы заявить об этом открыто и
недвусмысленно, говорят, что возражают против психосоциальных теорий
лишь из-за того, что те ошибочны. Примеры,
иллюстрирующие деятельность такого рода, читатель может найти в
работах Пуртелла, Робинса и Коэна (Purtell et al., 1951; Robins et al.,
1952). Они утверждают:
Результаты этого исследования дают основания
предполагать, что диагноз истерии может поставлен посредством
необходимое условие (лат.).
Главя 5 Современные взгляды т истерию и душевную болезнь
следующей стандартной процедуры, применяемой в общем
разделе диагностической медицины: т. е. определения сути
основных жалоб, анамнеза, медицинского осмотра и
лабораторных исследований. Если релевантные симптомы истерии
известны, этот метод может быть применен любым врачом без
использования специальной техники, анализа сновидений или
продолжительного изучения психологических конфликтов.
Эти исследования не дают информации о причине истерии или
специфических механизмах симптомов. Предполагается, что
они неизвестны. В дальнейшем, как предполагается, они
будут обнаружены посредством научного исследования, а не при
помощи ненаучных методов, как то: теоретизирование и
построение догадок с последующими ссылками на
«авторитеты» и «школы психологии». Кроме того, не поможет делу и
использование таких претенциозных и расплывчатых понятий
как «бессознательное», «глубинная психология»,
«психодинамика», «психосоматика» и «эдипов комплекс».
Фундаментальное исследование должно покоиться на прочной
клинической основе [курсив мой] (Purtell et al., 1951).
Надеюсь, что инвективы авторов против психоанализа не
отвлекут внимание читателя, и он заметит, что они косвенно
определяют науку так, чтобы исключить из нее нефизические
дисциплины. Как определение, оно имеет право на
существование, но представители современной науки уже не могут с ним
согласиться.
Мы вынуждены признать, что психологически
ориентированный психиатр и его органистический коллега (хотя они
часто являются членами одной профессиональной
организации) не говорят на одном языке и не обладают общими
интересами. Неудивительно, в таком случае, что им нечего
сказать друг другу хорошего, и единственный повод для общения
здесь — критика работы и точки зрения другого.
LTBponeCicKue психиатрические доктрины
Как и в предыдущем разделе, я не буду давать обзор вы
дающихся исследований в области истерии и душевных болез
ней. Я всего лишь кратко прокомментирую основные психиа
трические доктрины в Европе.
-е-
ЕЕ
СО
О
СП
О
Часть II Истерия припер мифо
Современный психиатрический пейзаж Европы
характерен определенными установками на то, что мы назвали двойным
стандартом в психиатрии. Раскол нейропсихиатрии на
органический и психосоциальный подходы, случившийся при
рождении современной психиатрии, стал, так сказать, разводом,
который привел к скандальному распаду семьи. Некоторые дети
из этого семейства до сих пор не могут оправиться от
последствий своего травматического появления на свет. Все это в
особенности справедливо для европейской психиатрии. В
Соединенных Штатах (по большей части, наверное, благодаря
влиянию таких людей, как Джордж Герберт Мид, Адольф Мейер и
Гарри Стэк Салливан) идею о том, что психиатрия имеет дело с
исключительно медико-неврологическими проблемами,
никогда не принимали полностью. В Европе же разрыв между
психиатрией как медико-психологической и как гуманистически-
психологической дисциплиной так и не был преодолен. Так, оба
эти направления (и различные компромиссы между ними)
попеременно превалировали и имели успех.
В европейских медицинских школах нейропсихиатриче-
ская или, по большей части, органическая ориентация
психиатрии — это норма (Laughlin, 1960). Психоанализ (Фрейд) и
аналитическая психология (Юнг) представлены в малой степени или
не представлены вообще. Штирлин (1958) обсуждал
разнящиеся психиатрические установки в отношении психозов в
Европе и Соединенных Штатах. В Европе, в особенности в
университетских кругах за пределами Великобритании, физикалистская
концепция всегда использовалась в качестве надежной защиты
от слишком близкого человеческого контакта с
душевнобольными. Убеждение, что психотические пациенты страдают
душевными болезнями, которые являются проявлениями патологии
мозга (каковы бы ни были научные достоинства этой идеи),
полезно для психиатров, которые не желают вникать в личные и
социальные проблемы пациентов. Карл Ясперс, Курт Шнайдер и
другие ведущие психиатры современной Германии
руководствуются тем, что парез — прототип всех душевных болезней. «В ходе
этого развития, — пишет Штирлин, — психиатрия практически
превратилась в отрасль неврологии. Даже сегодня в большинстве
немецких университетских больниц психиатрическое отделение
входит в неврологическую клинику». Недавний доклад Кинбер-
га (1958) о шведской психиатрии созвучен ситуации, описанной
Штирлином.
Глава 5 Современные взгляды на истерию и душевную болезнь
Забавно, что в органистически-психиатрических кругах
(и среди многих психоаналитиков) широко бытует мнение, что
только (или главным образом) психозы вызваны пока еще не
обнаруженными болезнями мозга. Менее важные жизненные
проблемы, проявляемые в менее ярких социальных невзгодах,
чем при классических психозах, считаются психосоциальными
по природе. Следует признать, что такое разграничение
(имеющее, вероятно, отношение к здравому смыслу) начисто
лишено каких бы то ни было эмпирических или логических
оснований. Рассматривать «малые» жизненные потрясения как
проблемы человеческих отношений, обучения и т. д., а «большие»
потрясения считать следствием болезни мозга — все это
похоже на очень простой пример того, как желаемое выдают за
действительное.
Помимо органических (нейропсихиатрических)
подходов, в основном встречающихся в медицинских колледжах и
университетских клиниках, особого внимания
заслуживают еще три другие школы мысли. Это (фрейдистский)
психоанализ, (юнгианская) аналитическая психология и
экзистенциальный анализ (Daseinsanalyse). Психоаналитические
общества, как дочерние организации Международной Психо-
Аналитической Ассоциации, существуют в следующих странах:
Австрия, Бельгия, Великобритания, Дания, Франция,
Германия, Голландия, Италия, Швеция и Швейцария. За
исключением британской группы, комбинированное членство остальных
организаций составляет менее 250. Ясно, что это очень малое
число не только в абсолютном выражении, но еще больше по
отношению к общему населению представленных стран. Как
бы то ни было, в континентальной Европе психоанализ
остается относительно маловлиятельной областью психотерапии.
Еще одно различие между европейским и американским (но не
между европейским и британским) психоанализом состоит в
том, что только в Соединенных Штатах психоанализ был
признан медицинской сферой деятельности. Хотя, казалось бы,
врач — привилегированная личность везде, но значительная
часть европейских психоаналитиков не имеет медицинского
образования.
Тогда как психоанализ гораздо интенсивнее
развивался в Америке, чем в Европе, авторитет Юнга в Европе всегда
был выше. Аналитическая психология, еще в большей мере,
чем (европейский) психоанализ, отделилась от медицины и
4<зсть II Истерия припер пф
заключила союз с психологией, педагогией и
гуманитарными науками. Среди юнгианских аналитиков врачи составляют
меньшинство. Возможно, отчасти по этой причине
аналитическая психология (почти в такой же степени, как европейский
психоанализ) соответствует потребностям частной
(кабинетной) психотерапии. Их влияние на больничную психиатрию и
психиатрическое образование всегда было незначительным.
Третья из главных неорганических школ европейской
психиатрии — экзистенциальный анализ (Binswanger, 1956;
May, Angel, and Ellenberger, 1958). Как и юнгианская
психология, он полностью отмежевался от медицины, хотя
некоторые его практики — врачи. Я акцентирую на этом
внимание, чтобы подчеркнуть глубину пропасти, разделяющей
органический и психологический подходы к психиатрии в
Европе. Несмотря на обильные заимствования из Фрейда, Юнга и
Адлера, экзистенциальные аналитики и психиатры
родственной ориентации (к примеру, феноменологические
психиатры), похоже, уже разорвали связи даже с психологией и
социологией. Экзистенциальная психология, как я ее вижу, это
некая реакция формообразования в ответ на радикальный
физикализм традиционной европейской психиатрии. В
противостоянии этому дегуманизированному взгляду на
человека (May, 1958) экзистенциальные психологи, однако,
отреклись не только от медицины, но и от психологических наук
и примкнули к философскому движению сохмнительного
научного и морального достоинства (Niebuhr, 1958)1 . В
результате, их мировоззрение приобрело некую мистическую
составляющую, привлекательную скорее для людей, склонных
к теологии, нежели к науке. Особенно показательным мне
кажется то, что экзистенциальная психиатрия, как отчетливо
европейская, гуманистически ориентированная психиатрия,
не заинтересовалась важными открытиями двух великих
европейских психологов, Юнга и Пиаже. Вместо этого она чер-
Ясперс предпочел хранить молчание во времена нацистского ре-
жшча, тогда как Хайдеггер принял деятельное участие в этом движении
(Kaufmann, 1956).
Справедливости ради, следует отметить, что не один только
Хайдеггер симпатизировал «этому движению». Как известно, К.Г. Юнг тоже
некоторое время благосклонно относился к нацистской идеологии,
которая во многом соответствовала его концепциям архетипов, коллективного
сознания/бессознательного и т. д. — Прим. ред.
Глшо 5. Современные взгляды т истерию и душевную болезнь
пала вдохновение, главным образом, в работах Кьеркегора и
Хайдеггера (Kuhn, 1950).
Экзистенциальный анализ, обращаясь к проблеме
места человека во вселенной, зачастую напоминает неуклюжую
и напыщенную попытку извлечь научный смысл из простых
«почему» и «как» человеческого бытия (Barrett, 1958). В свете
эмпиризма и современной философии (Feigl and Sellars, 1949),
экзистенциализм представляется просто новой вывеской для
исследовательского проекта, который некоторое время
осуществляется антропологами, этиками, лингвистами,
философами, психологами, психиатрами и социологами. Поскольку
экзистенциальный анализ посвящен изучению человеческих
переживаний и поведения, и поскольку он использует
методы (психоаналитической) психологии — т. е. речевое общение,
сопереживание, историческую реконструкцию и т. д. — он
является отраслью науки, принадлежащей подгруппе
психологических дисциплин. Таким образом, это эмпирическая наука,
не являющаяся в то же время физической наукой1.
Хотя здесь не место для критической оценки значения
экзистенциального анализа для психиатрии, хотелось бы в
заключение сказать, что сторонники этой школы мысли,
похоже, игнорируют выдающиеся достижения социальной
психологии (напр., Dewey, 1922; Mead, 1934, 1938; Newcomb, 1951),
эмпиризма (напр., Bridgman, 1936; Russell, 1945, 1948) и
философии научного движения (напр., Frank, 1941; Kemeny, 1959;
Rapoport, 1954). Многие из трудностей, с которыми пришлось
столкнуться экзистенциальным психиатрам, были осознаны и
успешно преодолены.
Этот обзор разнообразных теорий и установок в
отношении душевной болезни иллюстрирует те затруднения, которые
нужно преодолеть, прежде чем будет возможен адекватный
научный консенсус в отношении объяснений человеческого
поведения. Для достижения этой цели необходимо: во-первых,
прояснить проблемы, процедуры и формулировки
психиатрии; во-вторых, проанализировать и объяснить отношения
между этикой, религией и науками о человеческом поведении
(одной из которых является психиатрия).
Тщательный анализ методологии и эпистемологии социальной на
уки и ее соотношения с физической наукой см. в классическом труде Поп
пера «Нищета историзма» (1944-1945).
5 Миф
-е-
и
со
ZE
О
(
CD
Так называемая «психофизическая проблема»
возникает из комбинированного использования
обоих модусов представления в одной и той же фразе.
Выстраивается цепочка из слов, которые (когда ими
правильно пользуются) действительно принадлежат
разным языкам.
Мориц Шлик (1935)
Глово 6
Истерия у шосоншега щщт
Концепция конверсионной истерии, которая возникла
в психиатрии и психоанализе, повлияла и на саму медицину,
дав толчок тому, что теперь называют «психосоматической
медициной». Это неясная, неоднозначная пограничная
полоса между психоанализом и психиатрией — по одну сторону,
и медициной — по другую. Поскольку понятие конверсии было
включено в саму основу теории психосоматической медицины,
моя критика в этом направлении (если она обоснована и
уместна) поможет прояснить проблемы психосоматической
медицины, основанной на использовании этого понятия.
1о№сия у «психогенез»
Понятие истерической конверсии было первым ответом
современной психиатрии на вопрос: как ум влияет на тело?
Как я уже отмечал, я согласен с теми, кто считает это плохо
сформулированным вопросом.
Чтобы изучить так называемую проблему
«психогенеза органических симптомов», следует сначала спросить:
что такое «органический симптом»? Значение этого
термина можно косвенно вывести из того, как психиатры (и дру-
Гл<м 6 Истерия и психосоматически медицина
гие) его использовали. Термин «органический симптом»
вошел в употребление применительно к трем четко
определенным классам феноменов. Во-первых, он означает жалобы на
телесные ощущения — например, боль, зуд или сильное
сердцебиение. В медицине их обычно называют «симптомами»,
чтобы отличать их от «признаков», которые составляют
вторую категорию. Точнее о последних следует говорить как о
телесных знаках или средствах неречевой коммуникации
(напр., кашель, нетвердая походка, тик и т. д.). В-третьих,
термин «органический симптом» может относиться к
свидетельствам отклонения функции или структуры тела, полученным
с помощью специальных методов наблюдения. В эту
категорию попадают такие вещи как прослушивание шумов сердца,
измерение кровяного давления, а также проведение
рентгеноскопических и других физико-химических наблюдений.
Врачи, как и ученые-бихевиористы, обычно называют все это —
и даже четвертый класс, предположительное телесное
расстройство — просто «органическими симптомами».
Семантическая и логическая размытость такого рода препятствует
точному научному анализу предмета, с которым нам
предстоит иметь дело. Давайте кратко рассмотрим, чем эти категории
отличаются друг от друга и как они взаимодействуют. С
точки зрения врача, жалобы на телесные ощущения (симптомы),
телесные признаки или неречевая коммуникация (знаки) и
результаты специальных исследований (тесты) имеют одну
общую черту: все они имеют отношение к предмету наблюдения.
Для наблюдения двух первых категорий достаточен так
называемый невооруженный глаз и ухо, тогда как третья требует
дополнительных средств для расширения возможностей наших
биологических органов чувств. А именно, жалобы на телесные
ощущения наблюдаются посредством слуха: пациент доносит до
врача свои жалобы. Телесные признаки наблюдаются главным
образом посредством зрения: пациент, так сказать, демонстрирует
определенные типы телесного поведения, к примеру,
прихрамывание, которые врач видит. Следовательно, два эти класса
существенно схожи. Они различаются лишь по типу сенсорного
механизма, используемого для восприятия сообщений.
Симптомы и признаки (как эти термины применяются в
медицине), таким образом, так же соотносятся друг с другом,
как произнесенные и написанные слова (т. е. устная и
письменная речь). Оказывается, что это соотношение недооцени-
-е-
CD
ZE
О
£ZC
О
Часть II. Истерия, пример мифа
вают. Действительно, считается, что телесные признаки —
более точные и надежные диагностические ориентиры, чем
жалобы. Это верно лишь в той мере, в какой большинству
людей легче лгать, чехм симулировать (т. е. имитировать болезнь).
Тем не менее не всегда дело в этом, и нет никаких логических
(и очень мало эмпирических) доводов в защиту превосходства
(в смысле достоверности) телесных признаков над жалобами.
И те и другие можно сфальсифицировать. И в обоих случаях
диагноз заболевания (в смысле телесного расстройства)
может быть поставлен лишь на основе выводов из результатов
наблюдения.
Третий класс тоже состоит из данных наблюдения (Wood-
ger, 1956), которые получены с помощью технических средств,
дополняющих невооруженное зрение и слух. Следовательно,
между результатами так называемых тестов и
непосредственными наблюдениями над пациентом нет логической разницы.
В эмпирическом смысле они могут быть более совершенными
и, значит, более надежными источниками для умозаключений.
Что характерно для тестов (и некоторых телесных признаков),
так это то, что наблюдения, которые они представляют,
честнее, чем эго или сознание пациента. Это тот случай, когда с
уверенностью можно утверждать, что тесты не врут и
намеренно не вводят в заблуждение. (Тем не менее этим могут
заниматься те, кто эти тесты осуществляет и регистрирует их
результаты.) Однако, хотя ложь или симуляция пациента может
быть вскрыта соответствующими тестами, вероятность
ошибки здесь не исключена. Например, на снимке грудной клетки
затемнение может быть принято за признак туберкулеза —
тогда как, на самом деле, это может быть признак кокцидиои-
домикоза, а то и просто дефект пленки.
Иногда предполагают, что все три типа наблюдений
неизменно указывают на лежащие в основе «причины» — телесные
расстройства. Это допущение ничем не обосновано. Мы
должны признать, что наблюдения, касающиеся телесных функций,
с одной стороны, и понятие телесного расстройства или
болезни (к примеру, гипертонической болезни или язвы
двенадцатиперстной кишки), с другой стороны, принадлежат к
совершенно разным категориям. Первые — это наблюдения,
последние — умозаключения. Взаимосвязь между
наблюдением и умозаключением здесь, конечно, такая же, как и во всех
других эмпирических науках. Как отдельные случаи, умоза-
Глава б. Истерия и психосоматическая медицина
ключения могут быть подтверждены или опровергнуты — как,
например, при проведении операции на язве желудка. Такие
конкретные случаи, однако, это просто представители еще
одного, более интересного в научном смысле класса
обобщений (или гипотез). Утверждение «Все, кто жалуется на
брюшные боли определенного рода... страдают язвой
двенадцатиперстной кишки» — пример обобщения, основанного на
множестве отдельных наблюдений.
Все это хорошо известно. Вот следующий шаг, который
часто не понимают или забывают: существенную роль в
соотношении наблюдений и умозаключений играет закономерность.
Говоря это, я просто констатирую, что современная
концепция каузальности (причинности) есть ни что иное, как
наблюдение устойчивых закономерностей (Schlick, 1932). В этом и
заключается различие между выявлением физической
(научной) причинности и человеческим волеизъявлением: первое —
описание систематических закономерностей, последнее —
приложение усилий к тому, чтобы нечто произошло. Так, язва
двенадцатиперстной кишки не принуждает к ощущению боли;
просто она, как правило, сопровождается жалобами на боль.
Цель этого обсуждения — подчеркнуть, что нет устойчивой,
пряхмой связи между наблюдениями телесной функции и умо-
заключенияхми, касающимися заболевания.
И все же некоторые наблюдения, без сомнения, более
ценны, чем другие. Соответственно, при неочевидных
случаях выводы, касающиеся телесного расстройства, сегодня
редко делаются лишь на основе наблюдения жалоб и признаков.
В обычных или очевидных случаях, с другой стороны, можно
вполне обойтись такими простыми непосредственными
наблюдениями. Например, когда мы видим сбитого машиной
человека, лежащего на дороге и истекающего кровью, нам не
требуется лабораторная техника, чтобы определить причины
случившегося и его состояние. Даже в этом случае, однако,
мы не сможем выяснить точный характер повреждений, не
используя рентгенологический и другие типы осмотра.
Постановка конкретного диагноза включает вывод
умозаключений из данных наблюдения. Понятно, что это занятие
может быть трудным и хлопотным, поскольку порой нет
достаточных оснований для выводов. Обычно приходится
полагаться на те данные, которые практически доступны.
Дополнительная проблема, особо интересующая нас здесь, состоит в
Часть II Истерия пример мифа
том, что пациент может предоставить врачу ложную или
вводящую в заблуждение информацию (напр., ложная
беременность, «симулированное» безумие). Соответственно, можно
сформулировать общее правило, что те формы отклонения в
телесной функции или структуре, которые невозможно
создать намеренно (к примеру, формула крови при лимфолейко-
зе), являются самой надежной базой для постановки так
называемого физического диагноза. Если такие отклонения
(выявленные надлежащими физико-химическими методами, в обход
сознания пациента) не обнаружены, заключение о телесном
(физическом) расстройстве покоится на шатких основаниях.
Не исключена, конечно, возможность, что такие болезни
существуют, но у нас просто нет средств для их обнаружения.
В общем эмпирическая научная установка в медицинском
прогнозировании обязывает предполагать, что любой человек
может быть либо (физически) здоров, либо болен. Логически
неверной практически неразумно допускать (как это часто
делают пациенты и врачи), что тот, у кого есть соматические
жалобы, физически болен, пока не доказано обратное. Это то же
самое, что постулировать существование Бога на основе веры
в божественное, взваливая тяжесть опровержения на других.
Как скептики, мы вынуждены отвергнуть этот гамбит. Взамен
мы займем позицию, созвучную англо-американскому
уголовному праву: человек невиновен, пока не доказано обратное.
Доказательства виновности, кроме того, должны быть
предъявлены обвинителем. Соответственно, как медицинские
диагносты, мы должны предположить, что человек физически
здоров, пока не будет доказано (если уж не «без тени
сомнения», что представляется труднодостижимым, то хотя бы с
приемлемой долей вероятности), что он болен (Szasz, 1959е).
В свете этого, так называемые истерические симптомы
распознаются по следующему факту: хотя пациент жалуется
на свои телесные проблемы, в нем (теле) не может быть
найдено никаких физико-химических отклонений. В этой связи
следует вспомнить, что многие из ранних случаев истерии,
описанные Фрейдом, были переименованы более поздними
исследователями в ипохондрию и шизофрению (Reichard, 1956).
Природа телесных ощущений пациента и специфических
моделей его телесных проблем в те времена не были объектами
психологического интереса, и не могли таковыми быть, пока
не был заложен фундамент психоанализа.
Глсшя б Истерия и ncuxoco/шичесш медицина
Можно возразить, что, хотя отсутствие физико-химических
телесных отклонений может быть достаточно очевидным в
случаях истерии, когда симптомы группируются вокруг так
называемых субъективных проявлений (боли или парестезии), при
истерическом параличе есть «объективные» признаки
телесного расстройства. Б действительности эта мимикрия
истерии (с помощью «признаков») под неврологическую болезнь
отчасти объясняет традиционные связи между неврологией и
психиатрией.
Сходство между истерией и неврологической болезнью,
однако, заключается не только во внешних проявлениях. В до-
фрейдовские времена бытовало убеждение, что истерия — это
намеренно созданная или симулированная неполноценность.
Действительно, тело как механизм исправно, а
функционирует так, как если бы оно было повреждено. Та же идея
выражена в рассуждениях о «функциональных» (в
противоположность «структурным») расстройствах. Тем не менее проблема
не столько в том, функционирует ли тело должным образом,
сколько в том, может ли врач найти основу для наблюдений
(посредством физико-химических методов), чтобы поставить
диагноз телесного расстройства. Так, у пациентов с
истерическим параличом рефлексы в норме, и все доступные для
изучения нервной системы тесты и патологоанатомические
технологии не способны обнаружить хоть какие-то физико-химические
отклонения в теле.
В противоположность этому, мы говорим о
гипертонической болезни даже в отсутствие «телесного расстройства»,
кроме повышенного кровяного давления, и даже когда у пациента
нет жалоб. Таким образом, рассуждения о гипертонической
болезни как об «органическом симптоме» и отнесение ее к общему
с «истерической болью» логическому классу закладывают
основу для эпистемологического хаоса, из которого нас не смогут
вывести даже масштабные психосоматические исследования.
Иллюстрацией такого хаоса служат попытки
классифицировать разнообразные механизмы, отвечающие за «психогенез
органических симптомов». Феликс Дейч (1922), наверное, был
первым, кто заметил, что такие «симптомы» могут быть вызваны
механизмами, отличными от механизмов истерической
конверсии. Позже Саул (1935) поделился таким же наблюдением:
Некоторые психогенные органические симптомы, такие
как дрожь или румянец, это прямое выражение эмоций или кон-
Часть II. Истерия пример ниф<з
фликтов, тогда как другие — всего лишь косвенные результаты.
Вот примеры последних: (а) эффекты отреагирования, например,
простуда в результате отбрасывания одеяла во время сна, (Ь)
болезненные ощущения в руке, вызванные истерическим тремором.
Хотя различение между истерической конверсией и
феноменами этого типа очень важно, а Дейч и Саул заслуживают
уважения за понимание этого, использование такого
небрежного языка и верность несложному картезианскому принципу
двойной реальности оставляет в тени многие важные вопросы.
Термин «обычная простуда» означает некое умозаключение.
Это телесное расстройство или так называемая болезнь по
сути, а не симптом. Ее симптомами служат заложенность носа
и недомогание, а его признаки — высокая температура и
воспаление слизистой оболочки носа и глотки. Подобно этому, хотя
после продолжительного периода «истерического» паралича
происходит ослабление функции органа, абсурдно говорить
о болезненных ощущениях в руке, вызванных истерическим
тремором или об ослаблении функции органа, вызванном
истерическим параличом, как о «симптомах» или «признаках»
истерии. Разумнее говорить о них как о последствиях или
осложнениях после пережитых событий или поступков,
подобно тому, как, скажем, общая слабость и потеря работы
могут быть последствиями длительного приступа брюшного
тифа. Никто, без сомнения, не может и предположить, что все
это можно классифицировать как «органические симптомы».
И все же Александер (1950), Дейч (1939) и Саул (1935)
предложили нам именно этот тип классификации.
Я утверждаю, что ни в одном из вышеприведенных
примеров нет «органических симптомов». Обычная простуда,
говоря медицинским языком, это заболевание, а, в логическом
смысле, это умозаключение, вывод. Болезненные ощущения в
руке — это просто жалоба на тело. Она не содержит, так
сказать, врожденного подтверждения какой либо дисфункции,
которую можно было бы назвать «органической». Кроме того,
абсолютно бессмысленно говорить о «психогенезе» в
ситуации, упомянутой Саулом, поскольку любую болезнь, которую
развивает человек, можно соотнести с тем или иным прошлым
эпизодом его поведения. Если это все, что требуется для того,
чтобы назвать болезнь «психогенной», тогда каждой
болезни можно приписать психогенный характер. Но в этом случае
слово «психогенный» теряет смысл.
Главе 6 Истерия и психосоматическая медицина
1онвераш и «органический невроз
»
Следующий теоретический конструкт
психосоматической медицины, который мы рассмотрим, это понятие
«вегетативного» или «органического невроза». Соотношение
между органическим неврозом и истерией примерно такое же, как
между истерией и неврологической болезнью. В
психиатрических кругах XX века бытует мнение, что до тех пор, пока
не пришли Шарко, Крепелин и Фрейд, многие случаи истерии
ошибочно классифицировали как неврологические
заболевания. Истерию, поэтому, как новую диагностическую
категорию, приветствовали с горячим энтузиазмом. Ее достоинство,
как представлялось, заключается в предотвращении смешения
двух похожих, и все же разных «болезней».
Подобно этому, до конца 1930-х годов и в особенности до
появления работы Александера «Фундаментальные понятия
психосоматического исследования» (1943) термин «истерия»
использовался для описания клинического феномена любого
рода. Так, боли, параличи, ложная беременность, диарея,
астма и многие другие данные наблюдения теоретически
объясняли и именовали «конверсионной истерией». Не согласные с
этой вроде бы расплывчатой классификацией предложили два
отдельных класса: некоторые феномены следовало относить к
«истерии», а другие впредь помещались в класс
«органического невроза». Очевидно, что это нововведение в основном
касалось нозологии, поскольку, с одной стороны, оно
требовало хорошего клинического описания, а с другой стороны,
четкого логического и эпистемологического обоснования. И все
же, в действительности, это различение не было основано ни
на одном из этих критериев, а покоилось единственно на
различии между спинномозговой и вегетативной системой.
Философские основы психосоматических классификаций
Здесь было бы уместно обратиться к философским
корням проблемы психосоматической классификации. Алексан-
дер (1943), признавая важность философских суждений по
поводу этого вопроса, занял вполне определенную позицию,
заявляя, что «нет логического различия между „умом" и „те-
Часть II Истерия- пример мифа
лом", ментальным и физическим». Далее он добавлял, что
разделение медицинских дисциплин на психологию, медицину,
неврологию, психиатрию и т. п. «может быть удобно для
научной администрации, но никакого биологического или
философского смысла в этом разделении нет».
Вместо того чтобы рассматривать различия между
психологией физиологией как вытекающие из иерархической
организации человеческих существ (как биологических и
социальных организмов), Александер утверждал, что «психические
и соматические феномены происходят в одной и той же
биологической системе и, очевидно, являются двумя аспектами
одного процесса» [курсив мой]. В этом отношении,
Александер продолжал придерживаться традиционной картезианской
дихотомии «ум-тело», даже страстно пытаясь ее превозмочь.
Представление об уме и теле как двух сторонах одной монеты
противостоит модели иерархической организации, в
соответствии с которой самый базовый уровень — физическая
организация, биологическая организация — надстройка над ней,
а психологические и социальные уровни составляют системы
гораздо более высокого порядка.
Философская доктрина, изложенная Александером,
представляется ничем не обоснованной. Утверждать, что «нет
логического различия между "умом" и "телом"» — это бросать
вызов одному из самых фундаментальных логических понятий,
касающихся классов. Я не собираюсь бросать вызов этой
точке зрения. Я лишь хочу сказать, что придерживаюсь взглядов
тех современных философов, которые показали, что
соответствие между телом и умом в чем-то аналогично соответствию,
скажем, между футбольной командой и ее командным духом
(или esprit de corps). Первое — данные для наблюдения
физики; у него есть местоположение в пространстве; оно наглядно.
Последнее — данные для психологии и социологии; у него нет
пространственного местоположения; оно не наглядно в том
смысле, что физические объекты.
Тем не менее, если мы принимаем эту точку зрения, то мы
уже не сможем исповедовать то, что можно назвать
«философией симметрии» ума и тела, так четко описанной
Александером и такой модной в настоящее время. Согласно этой
симметричной теории, человек состоит (и может быть изучен именно
так) из двух симметричных половинок — ума и тела.
Утверждается (или высказывается упование на то), что изучение двух
Глава 6 Истерии и психосоматической медицина
этих половинок приведет к составной картине «цельного
человека ». (Это напоминает рассечение трупа по оси симметрии,
изучение разделенных частей и последующее их сочленение.)
Не приведя к такому блестящему результату,
«психосоматический подход» не дал пациенту более эффективной терапии,
а исследователю — более четкого теоретического понимания.
Вызов картезианской дихотомии не был принят. Его обошли
стороной. И эта дихотомия все еще пребывает среди нас, но
признать или отвергнуть ее уже труднее, чем три десятилетия
назад, когда возникла психосоматическая медицина.
1риш определения «вегетативного невроза», данного Алешдером
Различие между истерической конверсией и так
называемым вегетативным или органическим неврозом наиболее ясно
было сформулировано Александером (1943). Забавно, что это
одна из немногих фундаментальных концепций, которую
принимают психоаналитики, которые расходятся в других
теоретических и терапевтических аспектах. Тем не менее консенсус
не гарантирует от ошибки. В данном случае согласие основано
на совместном использовании ложных философских понятий,
касающихся двойственности физической и психологической
реальности, а также на устойчивой, но необоснованной
тенденции описывать разнообразные формы человеческого
опыта и коммуникации в медицинских или квазы-медигщнских
терминах.
Представляется целесообразным [пишет Александер]
делать различие между истерической конверсией и
вегетативным неврозом. Их сходство достаточно поверхностно: оба
состояния имеют психогенный характер, т. е. вызваны в
конечном счете хронически подавляемым или, по крайней мере, не
высвобожденным напряжением. Задействованные в них
механизмы, тем не менее, в корне различаются как в
психодинамическом, так и психологическом смысле. Симптом
истерической конверсии — это попытка высвободить
эмоциональное напряжение символически, это символическое выражение
определенного эмоционального содержания. Этот механизм
ограничен пределами произвольной нервно-мышечной или
сенсорно-перцептивной системы, чьи функции заключаются
в том, чтобы выражать и высвобождать эмоции. Вегетативный
Чисть II Истерия: припер мифа
S3
CD
невроз заключается в психогенной дисфункции
вегетативного органа, которая не находится под контролем
произвольной нерв но-мышечной системы. Вегетативный симптом — это
не заменитель выражения эмоции, а нормальное
психологическое явление, ей сопутствующее [курсив мой].
Очевидная привлекательность этой формулировки
(объясняющаяся отчасти ее простотой, а отчасти использованием
привычного различения между спинномозговой и
вегетативной системами) обеспечила ей широкое признание. Поскольку
я уже комментировал некоторые аспекты этой формулировки,
здесь я ограничусь лишь перечислением и кратким
обсуждением моментов, которые, полагаю, заслуживают особого
внимания.
Г. Александер писал о симптомах произвольной нервно-
мышечной и сенсорно-перцептивной систем, а также
использовал термин «вегетативный симптом». Утверждать, что
симптомы могут быть только у людей, а никак не у частей тела — это
не просто ухищрение или игра слов. Такое словоупотребление
в области медицины и психосоматики — которое позволяет
говорить об «органических симптомах» и прочем —
приводит к безнадежной путанице аффектов и жалоб с телесными
частями и повреждениями. Упущение из виду того, что как
пациенты, так и врачи имеют привычку приписывать первые
последним, может привести к таким последствиям, как,
например, отрицание врачом «реальности» фантомных
ощущений (Szasz, 1957а).
2. Исходная идея Фрейда о том, что конверсионные
симптомы патологичны, поскольку «замещающие иннервации
никогда не приносят полного облегчения» так и осталась
нетронутой. Это спорная точка зрения, поскольку здесь
«патологичное» определяется в контексте теории расстройств. Она
противоречит общепринятой практике оценки отклонений от
нормы через описательные критерии, будь то в медицине,
социологии или этике (Szasz, 1960b). Отсутствие критериев
«нормальности» и «анормальности», определенных в ясных,
описательных терминах, и использование для этой цели сложных и
расплывчатых определений — это, по моему мнению, главная
причина известных затруднений в психиатрии и психоанализе
при различении между «патологическими симптомами» и
«нормальными сублимациями». Отсутствие открыто заявленных и в
общем согласованных критериев позволяет интерпретировать
Глава б. Истерии и психосогшичесш медицина
наблюдения в соответствии с индивидуальными
склонностями. Таким образом, моральные предпочтения психиатра могут
принять облик научных версий или «фактов» (Szasz, 1959а).
3. Упоминание понятие «иннервации» показало, что
модели гидравлических систем и электрических цепей
(изначально используемые для объяснения истерии) будут
применяться и для объяснения так называемых психосоматических
проблем. Согласно этим моделям, процесс
«напряжение-разрядка», происходящий в обход — т. е. через «замещающие
иннервации» — по определению, менее эффективен, чем разрядка
в «разомкнутой цепи». Если не проявить осмотрительность,
т. е. опасность принять объяснительную метафору с
первичными данными наблюдения.
4. Мы можем сделать вывод, что определение
вегетативного невроза это просто новая формулировка, говоря
психологическим языком, обходного механизма, описанного выше.
«Вегетативный невроз, — писал Александер (1950), — это не
попытка выразить эмоцию, но физиологическая реакция
вегетативного органа на устойчивые или периодически
возвращающиеся эмоциональные состояния». Эту теорию можно
сформулировать так: «Сдерживаемое либидо, если оно
разряжается через нервно-мышечную или сенсорную систему,
приводит (служит причиной?) к истерии; а если через
автономную нервную систему — к вегетативному неврозу». Полная
симметрия. Что же это определение означает на самом деле?
О чем оно нам говорит?
Чтобы прояснить эту проблему, мы должны задать два
дополнительных вопроса: как мы можем понять, поражен ли
человек «вегетативным неврозом»? Какова взаимосвязь
между симптомом (жалобой) пациента и его заболеванием
истерией и вегетативным неврозом?
На первый вопрос лучше всего ответить, обратившись к
конкретному примеру. Образец вегетативного невроза,
приводимый Александером (1950), это хронически повышенная
желудочная секреция, которая со временем может привести
к болезни, язве желудка: «...продолжительные эмоциональные
конфликты могут (в качестве первого шага) привести к
желудочному неврозу, который со временем может вызвать язву»
[курсив мой]. Сам телесный недуг считается «органическим
заболеванием», и только предшествующая физиологическая
дисфункция именуется «вегетативным неврозом».
'"Э
СО
о
О
Часть II Истерия припер нф
о
Вопрос остается: как мы можем понять, что у человека
вегетативный невроз? Ответ ясен: никак. Например, служит ли
измерение параметров повышенной секреции prima facie
подтверждением вегетативного невроза? Или необходимо,
чтобы человек, демонстрирующий этот тип физиологической
активности, развил язву? Или должен он хотя бы
жаловаться на брюшные боли? Если диагноз вегетативного невроза
может быть поставлен только в двух последних случаях, то
какая нам от него польза? Если, тем не менее, хронически
повышенная желудочная секреция как таковая — недвусмысленный
признак вегетативного невроза, тогда мы просто создали и
обозначили «сущность», которая говорит нам не больше того, чем
наблюдение, на котором она основана. Суть этого обсуждения
в том, что взаимосвязь между жалобой и вегетативным
неврозом имеет неопределенный и вместе с тем неустойчивый
характер. Некоторые люди с повышенной желудочной секрецией
жалуются на сильные боли, а у других жалоб нет совсем — и все
же, поскольку этот термин обычно используется, о тех и других
можно сказать, что у них «вегетативный (или органический)
невроз».
В случае конверсионной истерии взаимосвязь жалобы
(или симптома) и болезни имеет совершенно другой характер.
Действительно, было бы абсурдно говорить о некоем
человеке, который не высказывает жалоб и не демонстрирует
проявлений неполноценности, как о страдающем истерией. В
типичном случае человек может жаловаться, скажем, на
онемение и покалывание в правом предплечье. Врачебный осмотр и
специальные тесты не обнаруживают ничего необычного. Тело
как машина оказывается исправным. В случаях так
называемого вегетативного невроза это не так. В этих случаях мы имеем
дело с телесными нарушениями (которые сами могут вызвать
последующие телесные нарушения), тогда как при истерии мы
имеем дело со здоровым телом. Большая ошибка, поэтому,
относить две эти группы к одному логическому классу, что
делается, когда оба эти феномена считаются «неврозами», т. е.
один — «конверсионный», другой — «вегетативный» или
«органический невроз».
Еще одна трудность в прояснении того, что понимается
под вегетативным неврозом, состоит в том, что сам термин
«непервоначально, с первого взгляда [лат.).
Глава 6 Истерия и психосоматическая медицина
вроз» здесь некорректен. Относится ли слово «невроз» к
наблюдаемому поведению, описываемому поведению или к
теории характерного патогенного процесса? В принципе молено
назвать любой из этих классов «неврозом». Важно тем не
менее знать, что мы делаем. Согласно стандартному
психоаналитическому употреблению этого понятия (напр., Fenichel, 1945;
Freud, 1940; Glover, 1949), «невроз» относится к теории
(аналитика) психопатологического механизма. Последний
концептуализирован в понятиях сдерживаемых импульсов (или
либидо) и различных типов эго-механизмов (защитных
механизмов), при этом вместе они вызывают ряд очевидных
проявлений («симптоматическую картину»). Согласно этой
концепции, молено сказать, что не только люди, но и отдельные части
их тела могут быть «невротическими» — в зависимости от того,
где располагаются «сдерлсиваемые импульсы». При фобии, к
примеру, считается что они содержатся в самом индивиде. При
заикании они якобы преобразуются в истерический симптом и
располагаются в органах речи. И наконец, при язве желудка
орган пищеварения понимается как «невротический».
Эти примеры показывают, как глубоко мол<но
заблуждаться, принимая пояснительные метафоры за те вещи,
которые они предположительно объясняют. Я полагаю, что есть
смысл вообще отказаться от понятия органического невроза.
Его психоаналитическая релевантность ограничена
подкреплением гидравлических элементов нашего понимания невроза.
Мы в этом не нуждаемся. Это не вносит позитивного вклада в
психоаналитическую психологию ни как теорию, ни как
терапию. Напротив, объяснения подобного рода препятствуют
видению нерешенных проблем, касающихся того, как образ
жизни человека (включая его индивидуальные и социальные
отношения) влияет на его телесные функции.
Продвижение еще на один шаг в этом логическом анализе
приводит к вопросу: какие расстройства произвольной нервной
системы соответствуют расстройствам автономной нервной
системы, которые Александер называет вегетативными
неврозами? Есть несколько расстройств, которые могут быть
концептуализированы таким образом. В качестве примера мы
используем неврологическое осложнение при злокачественной анемии.
Человек, пораженный этой болезнью, на ее ранних стадиях
может жаловаться на слабость и утомление. Специальные
лабораторные тесты обычно дают результаты, характерные для злока-
•О
со
ZJZ
О
CD
Часть II Истерии: припер мф
чественной анемии. Злокачественная анемия как
патофизиологический процесс (подобно хронически повышенной желудочной
секреции в предыдущем примере) может быть «причиной»
определенных органических изменений в центральной и спинномозговой
нервной системе. Эта «конечная стадия» (вернее, еще один шаг в
минной последовательности, начинающейся с рождением и
кончающейся только со смертью) аналогична формообразованию
очевидной язвы желудка. Поскольку понятие вегетативного
невроза подразумевает присутствие наглядных физико-химических
отклонений (анормальностей) в определенных внутренних органах
тела, гомологичный феномен в спинномозговой нервной системе
должен проявлять те же особенности. Здесь необходима
последовательность из двух стадий. Первая стадия заключается в
патофизиологическом отклонении, вторая — в развитии более или менее
устойчивой сущности, болезни. Примерами такого рода могут
служить злокачественная анемия, полиомиелит и рассеянный склероз.
Можно возразить, что эта точка зрения не учитывает важные
наблюдения, согласно которым, психологическое состояние
человека (в широком понимании) порой поразительно напоминает
телесные расстройства, относимые к категории вегетативного
невроза. Это возражение оправдано. Центральная проблема
психосоматической медицины, если ее так формулировать, все еще
стоит перед нами, и я не намекаю на то, что у меня есть для нее
простое решение. На самом деле кажется, что, когда люди не
выражают себя в словах или поступках (что не есть то же самое, что
«разрядка напряжения»), они более склонны выражать себя по-
другому, телесные болезни — одна из форм такого выражения.
Как лучше всего исследовать и описывать это — большая
проблема (Szasz, 1958с, 1959d). Нам нет нужды заниматься здесь ее
дальнейшим анализом, поскольку наша задача состояла лишь в том,
чтобы пролить свет на влияние концепции конверсии на
психосоматическую теорию.
Две модели
конверсия анергии — коммуникация у трансляция
Понятие о том, что невротические симптомы
«разряжают напряжение», основано на физической модели разрядки
энергии. Согласно этой схеме, психологическое функциониро-
Глава 6 Истерии и психосоматическая медицина
вание понимается как модель гидравлической системы (Colby,
1955; Pumpian-Mindlin, 1959). Столб воды, представляющий
потенциальную энергию, сдерживается преградой (дамбой) и ищет
выхода. Энергия может быть разряжена, т. е. вода может быть
пущена, по нескольким разным каналам: (1) по намеченному для
нее маршруту — т. е. «нормально», через речь или надлежащее
естественное поведение; (2) по альтернативному маршруту,
предполагающему «неправильное использование» механизма (напр.,
через протечки в гидравлической системе, скажем, по краям
дамбы, а не через предусмотренные для этого шлюзы).
Сдерживаемое напряжение разряжается через «конверсию» в «телесные
симптомы». Это «конверсионная истерия»; (3) через другие
каналы (напр., через протечки в других точках системы), что
приводит к телесному заболеванию. Это «вегетативный» или
«органический невроз».
Идея отказаться от схемы конверсии энергии в
психиатрической теории и заменить ее моделями коммуникации, языка и
трансляции уже не нова (Ruesch and Bateson, 1951; Ruesch, 1959;
R.Spiegel, 1959).
Трансляция касается перевода сообщения с одного
диалекта на другой, скажем, с венгерского на английский. Когда
процесс трансляции завершен, мы говорим, что два выражения
«означают одно и то же ». В таком контексте не очень уместно
говорить о передаче энергии или об изменениях в содержании
информации. Здесь имеет смысл сконцентрироваться на
практической, межличностной (социальной) ситуации, которая
превращает трансляцию в необходимость — а именно, что люди,
говорящие на разных языках, не могут общаться посредством
языка. Трансляция — это акт, который в такой ситуации делает
общение возможным. Она разблокирует дотоле заблокированную
коммуникативную ситуацию (Bohannan, 1954). Давайте
рассмотрим гипотетический пример.
Пациент, чей родной язык — венгерский, приходит к врачу
(или в больницу). Врач говорит только по-английски. Как ему
понять пациента? Есть следующие возможности: (1) Врач учиться
говорить по-венгерски. (2) Нанимается переводчик, который
переводит венгерский пациента на английский доктора. (3)
Пациент учится говорить по-английски. (4) Пациент не только
обучается английскому, но и, поразмыслив над проблемой
коммуникации, глубоко осознает проблемы коммуникации и трансляции и
занимается их изучением.
Ч^сть II Истерия* припер мифа
CD
Чтобы понять истерию, мы должны на место венгерского
языка поставить телесные ощущения (пациент), а английского
языка — очевидное телесное расстройство (врач). Пациент, в
конце концов, знает, как рассказывать другим то, что он
ощущает. Как бы то ни было, это его родной язык. Специальный
язык врача, с другой стороны, язык медицины, состоящий из
повышенной температуры, специфических болезненных
ощущений и прочего, это язык органической болезни (или
потенциальной органической болезни). Задача состоит в тОхМ, чтобы
транслировать из жалоб 6 болезнь. Четыре альтернативы для
установления коммуникации вопреки этому языковому
барьеру таковы: (1) Врач учится телесному языку а также
различению «функциональных» случаев от «органических». (2)
Нанимается переводчик. Это означает, что, когда язык телесной
болезни не понятен, пациента направляют к психиатру (или
другому специалисту). Врач отсылает пациента к тому, кто
может с ним говорить, поскольку сам он, врач, этого не может.
(3) Пациент учится говорить на языке «реальной болезни». Он
разыскивает врачей, которые, не считаясь с
незначительностью или эфемерностью физического недомогания,
осуществят медицинское или хирургическое вмешательство. Так, он/
она может получить витамины, плацебо, уколы или
добиться удаления аппендицита, зуба или матки. (Если, однако, он
будет излишне упорствовать или попадет в «плохие руки»,
он может заработать клеймо «ипохондрика» или
«полихирургического наркомана».) (4) Пациент понимает, что, хотя
говорить на языке «аборигенов» в общем-то выгодно, у него,
как и других языков, есть свои ограничения. Затем он может
изучить характер своей коммуникации, ее историю, цель,
диапазон, изъяны и общие границы. Все это может быть
дополнено и развито психоаналитическим курсом, а иногда просто
обучением, размышлением и общением с мудрыми друзьями.
Книга вторая
Основы теории
индивидуального поведения
Часть
Семиотический анализ поведения
Животные редко создают знаки, которые
влияют на их поведение, тогда как человеческие существа
на удивление плодотворно занимаются этим в рамках
своего языка и постъязыковых символов. В этом
состоит фундаментальное различие между людьми и
животными. Пока поведенческая теория не разработает
семиотику, адекватную этому различию, она
останется тем, чем она является на сегодняшний день —
тщательным изучением животных и благим упованием на
науку о человеческом индивиде.
Чарльз У. Моррис (1946)
Глш 1.
емя и язык
Символико-логические определения таких терминов, как
«язык», «знак» и «символ», будут необходимы нам для
дальнейшей работы1. Понятие знака наиболее фундахментально из
этой триады, и мы начнем с него. Знаки это в первую очередь
физические, материальные вещи: к примеру, частицы мела на
грифельной доске, следы карандаша или чернил на бумаге,
звуковые волны, создаваемые в человеческой гортани. «В зна-
Читатель, интересующийся анализом такого рода, может
обратиться к книге Рейхенбаха (Reichenbach, 1947), чья концептуальная схема была
принята за основу настоящего обсуждения.
Часть III Семиотический анализ поведения
S3!
S3!
О
I
ки их превращает, — согласно Рейхенбаху (1947), — та
посредническая позиция, которую они занимают между объектом и
тем, кто использует знаки, т. е. человеком (субъектом)». Чтобы
знак мог быть знаком или функционировать как таковой,
необходимо, чтобы человек имел представление об объекте,
который он (знак) обозначает. Так, все что угодно в природе может
быть знаком или не быть таковым, в зависимости от
отношения человека к этому. Физическая вещь — знак, когда она
оказывается заменителем объекта (который она символизирует)
по отношению к использующему знаки. Трехсторонняя связь
между знаком, объектом и использующим знаки (субъектом)
называется знаковой связью или связью денотации.
Структура прошыга
Очевидно, что понятие языка в значительной мере
растяжимо. Тем не менее, согласно строгой (символико-логической)
традиции, использовать знаки — не то же самое, что использовать
язык. Что же такое тогда нелингвистические знаки? Мы, вслед
за Рейхенбахом, можем определить три класса знаков. К
первому классу могут быть отнесены знаки, которые получают свою
знаковую функцию через каузальную (причинную) связь
между объектом и знаком. Дым, например, это знак огня. Знаки
такого типа называют индексальными. Второй класс составляют
знаки, которые находятся в соотношении подобия с объектами,
которые они обозначают: к примеру, фотография человека или
карта местности. Их называют ыконическими знаками. К
третьему классу относятся знаки, чье соотношение с объектом имеет
чисто традиционный (конвенциональный) или произвольный
характер: к примеру, слова или математические символы. Они
называются конвенциональными знаками, или символами.
Символы обычно не существуют изолированно: они согласованы друг с
другом в соответствии с набором правил, называемых
правилами языка. Весь пакет, включающий символы, правила языка и
социальные обычаи, касающиеся использования языка, иногда
называют языковой игрой. Как это звучит на техническом
диалекте логиков, мы можем говорить о языке только тогда, когда
коммуникация опосредована систематически скоординированными
знаками (символами).
Глава 7. Истерия и язык
Согласно этому определению, такой вещи как
«телесный язык» быть не может. Если мы хотим быть точными, то
здесь следует говорить о коммуникации посредством
телесных знаков. Здесь дело не в педантичности. Выражение
«телесный знак» подразумевает две важные особенности. Во-
первых, здесь мы имеем дело с чем-то отличным от
конвенциональных, лингвистических знаков. Во-вторых, эти
знаки в дальнейшем следует идентифицировать в соответствии
с их особыми характеристиками. Говоря о телесных знаках,
я всегда (если не оговорено другое) буду иметь в виду такие
феномены, как истерический паралич, слепоту, глухоту,
припадки, и т. д. Как бы то ни было, эти явления говорят сами
за себя, и, следовательно, коммуникация посредством
таких знаков не требует привлечения речи. Этим они
отличаются от некоторых других телесных знаков, например боли,
информация о которых может быть передана либо вербаль-
но, либо при помощи пантомимы (т. е. поведения,
предполагающего, что человек испытывает боль). И наконец,
поскольку сама речь имеет прямое отношение к использованию
телесных органов, ее тоже, в широком понимании, можно
считать «телесным знаком». Такое использование этого
понятия, однако, было бы весьма неопределенным и
неформальным. Придерживаясь более точного определения, мы можем
легко разграничить два типа речи: первый, обычная речь с
использованием социально разделяемых (общепринятых)
символов (называемая языком); и второй, использование
голосовых звуков, не являющихся символами (напр., регрессивных
шизофренических вокализаций). Последние, хотя и
задействуют так называемый аппарат речи, логически
принадлежат к тому же классу, что и телесные знаки. Все это касалось
исходных определений. Теперь вернемся к вопросу,
поставленному ранее: каковы характерные черты знаков,
используемых в так называемом языке тела?
Пзык телб построен т иконических знм
Очевидно, что телесные знаки — к примеру, так
называемый истерический припадок — это не конвенциональные
знаки. Не являются они и индексальными знаками. Индексальные
знаки находятся в причинно-следственной связи с объектом,
который они обозначают. Дым — знак огня; лихорадка — знак
Часть III. Семиотический шлиз поведение
о
инфекции; проблеск света над восточным горизонтом — знак
восхода солнца, Во всех этих случаях присутствует
каузальная (или, можно сказать, ассоциативная или временная) связь
между знаком (лихорадка) и объектом (инфекция). Ясно, что
телесные знаки (того типа, который сейчас рассматривается)
не таковы.
Понятие иконического знака точно соответствует
наблюдениям, описываемым как телесные знаки. Суть соотношения
иконического знака и означаемого объекта состоит в
подобии (Aldrich, 1932). Фотография, например, это иконический
знак изображенного человека. С этой точки зрения
истерический припадок — это иконический знак подлинного
(органического) эпилептического припадка. Или, истерический
паралич или слабость нижних конечностей может быть
(можно считать) иконическим знаком слабости из-за рассеянного
склероза или сухотки спинного мозга. Короче говоря, знаки
тела лучше всего концептуализировать как иконические
знаки телесной болезни. Эта интерпретация согласуется с тем
фактом, что коммуникации такого типа происходят, как
правило, во взаимодействии страждущего с тем, кто ему
помогает. Два эти участника могут быть, в частности, определены как
«пациент» и «врач», хотя существует много других типов
взаимодействия «беспомощность — оказание помощи». Стоит
еще раз подчеркнуть, что знаки тела, как иконические знаки
телесной болезни, формируют интегральную часть того, что
по праву можно назвать языком болезни. Другими словами,
как фотографии, как иконические знаки, обладают особыми
полезными и значимыми качествами для киноиндустрии и ее
клиентов, так и иконические знаки, свойственные телу и его
функциям, имеют особое значение для «лечебной индустрии»
и ее клиентов (напр., медицины, здравоохранения, социальной
работы и т. д.).
Язык теле — ^то протош
Определив знаки, на которых строится язык тела, мы
теперь можем рассмотреть тот тип коммуникативного процесса,
который осуществляется посредством этих знаков. И снова
необходимо обратиться к технической классификации
языков, разработанной логиками. Филологи и лингвисты тра-
Глш 7. Истерия и язык
диционных школ классифицировали языки, руководствуясь
своими интересами и потребностями (Sapir, 1921). Эти
классификации различают отдельные оригинальные языки, такие
как английский, немецкий, французский, венгерский,
армянский и т. д. Затем оригинальные языки и диалекты
упорядочиваются в более крупные группы, называемые семьями
языков. Так, мы говорим об индоевропейской, финно-угорской,
индейской и других группах, в которые включено множество
отдельных языков.
Логики и философы, под влиянием Уайтхеда и Расселла
(1910), разработали совершенно иную форму классификации
языков. Согласно этой схеме, различные языки разделяются
в зависимости от уровня сложности логических описаний и
операций. Этот метод классификации оказал значительное
влияние на математику, логику и философию науки. Он
позволил нам понять, что разговорные языки заключают в себе
несколько логически разнородных «языков».
Согласно логической классификации языков, мы
различаем различные уровни языка. Первый или низший уровень
называется объектным языком1. Знаки этого языка
обозначают физические объекты, к примеру, кошку, собаку, стул, стол
и т. д. Далее мы можем ввести знаки, означающие знаки. Слова
«слово», «высказывание», «предложение» и «фраза» —
знаки, относящиеся к метаязыку (первого уровня). Эту итерацию
упорядочения знаков и ссылок в принципе можно повторять
adfinitum, т. е. бесконечно. Таким образом, все более высокие
уровни метаязыков можно конструировать, постоянно вводя
знаки, которые обозначают знаки более низкого
(логического) уровня. Различение между объектным языком и
метаязыком (и метаязыками все более высокого порядка), без
сомнения, является самым значительным вкладом символической
логики в науку о языке. Только это различение сделало оче-
1 В этой книге слово «объект» («объектный») используется в
разных смыслах в зависимости от контекста, в котором оно появляется. Оно
используется в технически специализированной форме в двух ситуациях.
В контексте объектных отношений, «объект» обычно означает человека,
гораздо реже — вещь или идею. В контексте логических иерархий (скажем,
языков), термин «объект» обозначает уровень дискурса, о котором можно
говорить только на метаязыке. Логическое соотношение между объектом
и метауровнями всегда относительно. Так, метаязык первого уровня
можно считать объектным языком по отношению к метаязыку второго уровня.
ЕЕ
п>
со
IX
О
£Zc
О
Часть III Семиотический анализ поведение
<о
^3
о
видным тот факт, что для того, чтобы говорить о каком-то
объектном языке, нам требуется метаязык. Следует помнить,
конечно, что на обоих уровнях языка можно использовать одну
и ту же лингвистическую группу языков. Так, как писал
Джексон (1957), «мы можем говорить на английском (как
метаязыке) об английском (как объектном языке) и интерпретировать
английские слова и предложения с помощью английских
синонимов, иносказаний и парафраз». Так называемый обычный
язык состоит из комбинации объектных и метаязыков.
Для наших настоящих задач особенно важно отметить,
что в этой схеме самый нижний уровень языка — объектный
язык. Здесь не остается места тому, что в психиатрии
проходит под названием телесного языка, потому что телесный язык
построен на иконических знаках. Следовательно, он
представляет систему, логически более примитивную, чем операции
объектного языка. Теперь можно поднять вопрос: какой тип
языка представляет язык тела?
Ввиду того, что конвенциональные знаки (или символы)
составляют низший уровень языка, а знаки знаков —
первый уровень метаязыка и т. д., коммуникативную
систему, использующую знаки, которые, так сказать,
обозначают меньше, чем сами конвенциональные знаки, можно
считать находящейся на более низком уровне, чем объектный
язык. Я предлагаю, поэтому, чтобы мы называли этот тип
(телесного) языка протоязыком. Этот термин кажется
вполне подходящим. Ведь слово «метаязык» означает, что язык
этого типа имеет более позднее происхождение и более
высокий уровень, чем объектные языки. Префикс же «прото»,
будучи антонимом «мета» относится к чему-то, что имеет
более раннее происхождение или ниже по уровню, чем
нечто другое (как в «прототипе»).
Расстановка определенных типов телесных симптомов
(т. е. тех, которые являются иконическими знаками) по
соответствующим позициям в логической иерархии языков
будет весыма полезна при формулировании
психиатрических проблем. Начать с того, что само понятие понимания
чего-то тесно связано с возможностью выразить это, как в
разговорном, так и в техническом языке. Это означает: что
бы мы ни пытались понять или описать должно быть
выражено в терминах объектного или метаязыка. В чем же, в
таком случае, состоит функция протоязыка? Как мы увидим,
Глш 7 Истерия и язык
не совсем верно то, что вразумительное общение возможно
только посредством объектных или метаязыков.
Ъща протолингвистической коммуникации
Истерический симптом, скажем, приступ паралича,
выражает и передает сообщение, как правило, конкретному
человеку. Парализованная рука, например, может означать:
«Я согрешил этой рукой и был наказан за это». Она может
также означать: «Я хотел (или мне было нужно) получить
некое запретное наслаждение (эротическое, агрессивное и т. д.)
с помощью этой руки». Но что в точности имеется в виду,
когда утверждают, что симптом имеет такое-то значение? Эта
проблема поднимает следующие сопутствующие ей вопросы:
знает ли пациент — отправитель сообщения — что он
передает информацию (общается)? Знает ли получатель
сообщения — врач, муж, жена и т. д., — что ему передают
информацию (с ним общаются)? Если нет, как можно говорить о том,
что они общаются (осуществляют коммуникацию).
Хотя Фрейд не ставил таких вопросов (о крайней мере
так, как я их сформулировал), он дал на них несколько
замечательных ответов. Возможно, именно из-за того, что они так
полезны, его ответы оставили в тени исходные вопросы,
которые их стимулировали и которые так и не были поставлены в
явном виде. Фрейд предложил нам различать два существенно
разных типа «мышления» и «знания» — сознательное и
бессознательное. Бессознательная деятельность направляется так
называемыми первичными процессами, а сознательное
мышление логически организовано и обусловлено так
называемыми вторичными процессами (Fenichel, 1945).
Термин «сознательный» в психоанализе никогда
конкретно не определялся, но использовался скорее в привычном,
феноменологическом смысле. Понятие же «бессознательного»
гораздо более тщательно разрабатывалось Фрейдом (1915),
и позже его стали отличать от «предсознательного». Недавно
некоторые исследователи представили подробный анализ
этого понятия и его использования (Peters, 1958; Mac-Intyre, 1958;
Bellak, 1959). Для наших настоящих целей достаточно ужетого,
что Фрейд говорил о бессознательном так, отчасти как если бы
оно было областью психического аппарата, а отчасти как если
Чбсть III. Семиотический анализ поведения
бы оно было системой операций. Он допускал существование
таких гипотетических явлений, как бессознательное знание,
бессознательные конфликты, бессознательные потребности
и т. д. и использовал эти выражения для их описания.
К сожалению, эта терминология затемняет некоторые
логические проблемы, которые нужно решить. В основе науки и
социальных дисциплин лежит убеждение, что знанием можно
считать лишь то, что можно сделать общедоступным. Вот
почему научная идея знания — в противоположность его
мистическим или религиозным версиям (Burchard, 1960) — неразрывно
связана с понятием репрезентации посредством
конвенциональных знаков. То, что не может быть выражено на объектном или
метаязыке, по определению не может быть знанием. Например,
послание живописного полотна может быть интересным и
прекрасным, но все же его «значение» нельзя назвать знанием.
Если мы придерживаемся этой более точной
терминологии, мы будем вынуждены признать, что телесные языки
рассматриваемого типа как таковые не выражают знания. Это не
то же самое, что утверждать, что они лишены информации.
Мы затрагиваем здесь различение между знанием и
информацией, которое, в нашем понимании, есть то же самое, что
различение между вербальным символом и иконическим знаком
(Tarski, 1944). Так, можно сказать, что облачное небо
«содержит» информацию, поскольку его «сообщение» может быть
истолковано человеком как знак приближающегося дождя.
Тем не менее мы не можем сказать, что облачное небо
«содержит» знание. Подобно этому, чтобы извлечь скрытый смысл,
так сказать, сообщения, выраженный в идиоме телесного
знака, необходимо транслировать протоязык в обычный язык.
Фрейд выражал похожую идею, когда говорил о превращении
бессознательного в сознательное, или о трансляции первого в
последнее. И все же он никогда явно не концептуализировал
«бессознательное» как ни1 что иное как язык или форму
коммуникации. Следовательно, хотя идея трансляции протоязыка
в обычный язык описывает некоторые из тех же вещей, кото-
Есть некоторые очевидные сходства между тем, что я назвал про-
тоязыком, и фрейдовским понятием мышления первичного процесса,
а также между ним и палеологикой Фон Домаруса и Ариети (Arieti, 1955,
1959). Различия между протоязыком и двумя этими моделями выяснятся в
ходе последующего развития моего тезиса.
Гл<™ 7. Истерии и язык
рые Фрейд описывал как наделение бессознательного
сознанием, две эти схемы не идентичны.
Был поднят вопрос, касающийся связи между
использованием протоязыка и «знанием >> отправителя о
сообщениях,посылаемых таким образом. Эта связь имеет инверсивный характер.
Другими словами, хотя обычно невозможно говорить о чем-то,
что неизвестно, можно легко выразить это посредством
протоязыка, которого (в явном виде) не знаешь. Основная причина
этого состоит в том, что обучение и знание, с одной стороны,
и символическая кодификация и коммуникация (язык,
математика и т. д.), с другой стороны, независимы и могут развиваться
только совместно (Szasz, 1957с). Поскольку использование ико-
нических (телесных) знаков является простейшим
коммуникативным механизмом, доступным человеку, потребность в гаком
типе коммуникации обратно пропорциональна объему знаний
и интенсивности обучения. Положение о том, что
относительно менее опытные, менее просвещенные человеческие существа
более всего склонны к использованию протоязыка, согласуется
с нашими знаниями, касающимися исторических и социальных
детерминант так называемых истерических сюмптомов.
Вспомните, к примеру, о тех временах, когда люди пытались буквально
быть иконами Христа на кресте, демонстрируя так называемые
истерические стигматы. Общение на таком протоязыке может
происходить только в том случае, если участникам
коммуникативного процесса трудно говорить на языке более высокого
уровня. По мере широкого распространения
естественнонаучного отношения к религии — что не могло произойти без
широкого распространения образования среди масс — эта
конкретная форма коммуникации стала исчезать.
вошр в истерии: кртоесш пример
Сейчас я проиллюстрирую свой тезис отрывком из
«Очерков по истерии» Брейера и Фрейда (1893-1895). Вот что
рассказывает Фрейд о лечении фрау Сесиль М.:
На этой стадии работы мы наконец подошли к
воспроизведению ее лицевой невралгии, которую я сам лечил, когда она
стала проявляться в форме ее теперешних приступов. Было
любопытно выяснить, не обусловлена ли и она физической
-е-
Е
СВ.
О
О
Ч^сть III. Семиотический аншз поведение
причиной. Когда я начал пробуждать в ее памяти
травматическую ситуацию, пациентка увидела себя в тот период, когда ее
охватывала душевная раздражительность в отношении мужа.
Она описала одну беседу с ним и его высказывание, которое
она восприняла как мучительное оскорбление. Внезапно она
приложила руку к щеке, издала горестный вопль и сказала:
«Это было, как пощечина». Этим и закончилась ее боль и ее
приступ.
Нет сомнений в том, что произошедшее было символиза-
гщей. Она ощущала себя так, как если бы действительно
получила пощечину. Сразу же возникает вопрос, как получилось,
что ощущение «пощечины» приняло внешние формы триге-
шинальиой невралгии, почему она была ограничена вторым и
третьим ответвлением, и почему пациентке становилось хуже,
когда она открывала рот и жевала — но, кстати, не когда
говорила.
На следующий день невралгия снова вернулась. Но на этот
раз она проявилась при воспроизведении другого эпизода,
содержанием которого вновь было предполагаемое оскорбление.
Так продолжалось девять дней. Похоже, это был тот случай,
когда в течение нескольких лет оскорбления, в особенности
высказанные вслух, через символизацию вызывали у нее новые
приступы лицевой невралгии [курсив мой].
Здесь, как и во многих других случаях, Фрейд говорит о
«символизации». С ее помощью оскорбление было
превращено в боль. В рамках этой теоретической конструкции, однако,
Фрейд называет это «конверсией», тем самым увековечивая
так называемую загадку прыжка из психического в
органическое. Очевидно, что все что требуется — это
концептуализировать в контексте трансляции, и проблемы конверсии и
психогенеза примут новые, более приемлемые'масштабы.
Я подозреваю, что по крайней мере одна из причин, по
которой Фрейд не смог последовательно доработать модель
трансляции, заключается в том, что он не мог в полной мере
понять, какой тип символизации он обнаружил. Как может
пощечина быть «конвертирована» в (то, что напоминает)
невралгию? Как одно может быть символом для другого? Фрейд
не ответил на эти вопросы, а, фактически, их и не поднял.
Вместо этого он приступил вот к чему. Во-первых, он
предположил, что символизация, описанная выше, по сути подобна
символизации между вербальным символом (конвенциональ-
Глава 7 Истерия и язык
ным знаком) и референтом (т. е. символизируемым объектом).
Затем он продолжил работу, как если бы это было фактом,
а не неподтвержденным (и, как оказалось, ошибочным)
предположением. Соответственно, он интерпретировал
истерические симптомы так, как если бы эта трансляция ничем не
отличалась, скажем, от перевода с древнегреческого на
современный английский язык (Bohannan, 1954). Кроме того, он
подходил к загадке символизации с позиций традиционной модели
медицины. Таким образом, проблема приняла следующий вид:
почему происходит конверсия? Или, в более общем плане:
почему пациент «развивает» истерию? Таким образом, Фрейд в
конце концов вышел на классическую медицинскую
проблему, а именно, проблему «этиологии истерии». Однако, если
мы считаем истерию языком, искать и исследовать ее
«этиологию» благоразумно примерно в такой же степени, как
справляться об «этиологии» математики. У языка есть история,
географическое распространение и много других характеристик,
но нельзя сказать, что у него есть «этиология».
Нам остается лишь рассмотреть тот тип символа,
который Фрейд описал в приведенной истории болезни. Точная
знаковая связь или связь денотации между знаком, объектом
и человеком (субъектом) должна быть установлена и описана.
Как может боль в области лица означать пощечину? Почему
оскорбление следует обозначать именно так? Ответ на первый
вопрос заключается в том, что символизация тесно связана с
двумя факторами.
Во-первых, боль, вызванная пощечиной, схожа с болью,
вызванной невралгией (или любым физическим
расстройством, симптомом которого служит лицевая боль).
Следовательно, лицевая боль фрау Сесиль — иконический знак (боли из-
за) лицевой болезни. В действительности, в некоторой степени
каждая боль представляет иконический знак любой другой
боли. Точно так, как в изображении яйца мы узнаем калсдое
яйцо, которое нам доводилось видеть, так и испытываемая
нами боль отчасти выстроена из всех болей, которые нам
доводилось испытывать.
Во-вторых, боль от пощечины, оскорбление или
унижение — это не только иконический знак лицевой невралгии —
это еще и индексальный знак. Это объясняется тем, что
получение пощечины (или другое оскорбление) и страдание от
боли находятся во временной и причинно-следственной вза-
-е-
ЕЕ
СО
ZE
CD
CD
Часть III. Семиотический анализ поведении
^33
<3
О
имосвязи. Мы знаем или можем представить себе случаи
«пощечины» от «боли», даже если это может быть не
единственный путь получения такой информации. Отсюда боль может
быть индексальным знаком пощечины или тригеминальной
невралгии — так же, как лихорадка может быть
индексальным знаком инфекционного заболевания. Оба эти тина
знаковой связи соответствуют тем коммуникативным моделям,
которые мы рассматриваем. Например, женщина,
общающаяся через свою лицевую боль с мужем, может «звучать» для
него так (в особенности, если он ее обидел), как если бы она
говорила: «Теперь ты видишь, какую боль ты мне причинил?»1
Эта гипотетическая женщина, осуществляющая
коммуникацию со своим врачом может, с другой стороны, «прозвучать»
для него так (в особенности, если она обеспокоена
телесными недугами), как если бы она говорила: «У меня тригеминаль-
ная невралгия». Хотя и муж, и врач толкуют боль как икони-
ческий и индексальный знак одновременно, они толкуют его
по-разному, в зависимости от их специфической позиции в
трехсторонних отношениях между знаком, объектом и
субъектом (интерпретатором знака). Именно особое положение
психоаналитика в этих трехсторонних отношениях
обусловливает то, что он склонен толковать лицевую боль как икони-
ческий знак (т. е. это «напоминает» невралгию, но, возможно,
это что-то другое).
Второй вопрос, а именно, «Почему пощечина (или
другое унижение) должна обозначаться в этой конкретной
манере (лицевой болью)?» будет подробно рассмотрен в
последующих главах (в частности, в Главе 9). Здесь достаточно лишь
отметить, что, как правило, использование этого типа телесного
языка стимулируется обстоятельствами, которые
затрудняют или исключают непосредственное речевое высказывание.
Проверенный временем обычай именовать сексуальные
органы и действия латинскими слова*ми, а не выражениями
родного языка — яркий тому пример. Трансляция из того, что
могло бы быть (или было) обычным языком в протоязык служит
похожей цели. Она делает возможным коммуникацию,
касающуюся важного предмета, помогая при этом говорящему
отречься от двусмысленных подтекстов его сообщения. Специ-
1 Прекрасное литературное описание коммуникации такого рода
см. в романе ЭдитУортон «Этан Фром» (1911).
Глш 7 Истерии и язык
фический выбор телесных знаков, в общем случае, определя
ется уникальными индивидуально-историческими и социаль
ными обстоятельствами страждущего, в соответствии с прин
ципами, открытыми Фрейдом.
Понятие символа в психоанализе
Мы предположили, что, когда Фрейд говорил о
«конверсии» воспоминания о пощечине в лицевую боль, он не
понимал тот тип символизации, который он обнаружил.
Обоснованность этого допущения подтверждается тем фактом, что
даже сегодня, более чем через семьдесят лет после исходной
работы Брейера и Фрейда, психиатры и психоаналитики все
еще используют понятие символизации достаточно
непоследовательно и беспорядочно. Я писал об этом в другой работе
(Szasz, 1957с) в связи с проблемой шизофрении и ее лечения
(напр., посредством «символического понимания»). А теперь
давайте тщательно разберемся в том, как понятия символа и
символизации используются в психоанализе.
Фрейд использовал термин «символ» в его обычном
смысле, имея в виду отношения знак-референт. Определив
три существенно различные типа знаков, мы теперь можем
спросить: Какой тип знака особенно интересовал Фрейда?
В действительности, когда Фрейд (и другие
психоаналитики) говорил о «символах», он подразумевал иконические
знаки. Они использовали эти термины, как правило,
чтобы показать, что объект X был использован для
представления объекта Y, и это было возможно, потому что X
походит на Y или напоминает использующему знаки
(пациенту) об Y. Это описание объекта X, функционирующего
в качестве иконического знака объекта Y — скажем,
зонтик как символ пениса или кошелек как символ влагалища.
(В психоанализе слово «символ» почти никогда не
относится к конвенциональным знакам.) Огромная
психоаналитическая сверхструктура «символизма» была воздвигнута на
простой, хотя и фундаментальной идее схожести
(иконичности). При ближайшем рассмотрении все это сооружение
оказывается ни чем иным как утомительной повторной
итерацией отношений подобия.
6 Миф
•о-
Е
п>
со
гг
о
о
Часть III. Семиотический анализ поведении
В своих исследованиях истерических симптомов, к
примеру, Фрейд (1910а) подчеркивал, что симптом — это всегда
символ (вытесненного) травматического воспоминания.
«Болезненный» человеческий опыт, таким образом, подобен
«болезненному» недугу. Так, болезненные расстройства различных
частей тела могут быть иконическими знаками практически
всех мыслимых неприятных событий. Фрейд осознавал, что
использует понятие символа именно так. Я утверждаю, что ему
не удалось отграничить этот тип символизации от других
типов. В сноске к «Толкованию сновидений» (1900), добавленной
в 1914 году, он очень близко подошел к однозначному
определению «фрейдистского символа» как иконического знака.
Он писал:
Аристотель заметил... что лучший толкователь
сновидений — человек, который хорошо улавливает сходства; ведь
картины снов, как картины на воде, в движении теряют
очертания, и самый удачливый толкователь — человек, который
может извлечь истину из искаженной, мимолетной картины
[курсив мой].
Как Холл (1953), так и Моррис (1946) комментировали
психоаналитическое использование понятия символа. Холл
отметил, что Фрейд, объясняя формирование связей символ
(знак) — референт, исходил из закона ассоциации и, в
особенности, из закона сходства. В качестве основ фрейдистских
символов Холл перечисляет сходство по форме, функции,
действию, цвету, ценности, звуку, физическому положению, а
также сходство по ряду других параметров. Хотя
психоаналитические символы в высшей степени иконичны по
характеру, некоторые из них построены на индексальной связи между
знаком и референтом. Церковь как символ добродетели —
типичный пример. Моррис также пытался объяснить позицию
психоаналитических символов в общей структуре семиотики и
отмечал, что «по сути это характерные иконы».
Как это ни парадоксально, логический характер так
называемых фрейдистских символов долгое время не
признавали. Ференци, например, написал ряд знаменитых
статей сначала о так называемой «истерической
материализации», потом о «символизме», которые есть ни что иное как
повторяющиеся упражнения в области установления ико-
нических связей между очевидно несвязанными вещами.
Так, его анализ истерии и ипохондрии (1919, 1923) заклю-
<#>
Глава 7 Истерия и язык
чается в том, что он показывает, что тот или иной симптом
или жалоба «означает» то-то и то-то, потому что для
пациента (или иногда для аналитика) этот симптом — икониче-
ский знак его (симптома) психоаналитического «значения».
В своих работах по символизму он полагает, например, что
свежее постельное белье «означает» сексуально
недосягаемую (чистую) женщину (1913а); или что воздушный змей
может быть символом эрекции (1913b) и т. д. (1914, 1921).
Очевидно, что таким символам потенциально нет конца. И даже
сегодня в психоаналитических журналах все еще
появляются статьи, претендующие на «открытие» новых символов
(напр., Altman, 1949). Подоплека такого рода деятельности
заключается в том, что психоаналитические символы
почитаются за вещи, которые «существуют в природе» — как
залежи руды или нефти — и «открываются» аналитиками.
Если бы эта точка зрения не была преобладающей — т. е.
если бы признали, что символы просто репрезентируют
связи сходства, которые постоянно создаются как пациентами,
так и аналитиками — в психоанализе было бы мало
оснований для постоянной озабоченности символами.
Идея о том, что символы имеют экзистенциальный характер
присутствует во многих психоаналитических трудах. В
частности, важнейшая черта психологии Юнга (1945,1952) — явный
акцент на «трансцендентальное значение» или (предполагаемую)
универсальность определенных символов (так называемых
архетипов). Этим «естественно дарованным» качеством
определенных иконических знаков наконец воспользовался Фромм (1951,
1957) в своей концепции «универсального символа». Эта
концепция иллюстрирует устойчивую неспособность психоанализа
постичь природу и функцию иконических знаков и знаковых связей.
Поскольку взаимосвязь знак — референт, основанная на
схожести, так проста и фундаментальна, что доступна всем людям в
независимости от огромных культурных различий, она может,
в этом смысле, считаться «универсальной». Но таких знаков
недостаточно для создания «языка», в строгом смысле этого слова.
Самая недавняя психоаналитическая попытка
прояснить природу символизации была предпринята Флиссом
(1959). Он ввел термин «пикчеризация» [от picture —
картина, изображение (англ.)] для описания точно того же типа
связи знак-объект, который логики называют «икониче-
ским». Приведенные выше примеры указывают на важность
Чость III. Семиотический анализ поведении
S3
о
проблемы символов в психоанализе. Они, кроме того,
служат иллюстрациями тенденции игнорировать работу
философов и исследователей знаков (напр., Linsky, 1952) и
создавать своеобычные (психоаналитические) классификации
знаков, которые являются вариациями на тему
иконичности.
Функция протоязш
Пока были рассмотрены лишь два аспекта «телесного
языка» так называемых истерических симптомов. Во-первых,
элементы этого языка были определены как иконические
знаки. (Было также отмечено редкое появление индексаль-
ных знаков.) Мы предложили назвать этот язык
метаязыком, дабы отделить его от объектного и метаязыка и
установить между ними соответствие. Во-вторых, была
проанализирована взаимосвязь между иконическими знаками
телесного языка и теми объектами, которые они обозначают.
Исследование такого рода касается когнитивного
использования языков. Его цель — выяснить значение знаков, изучив
взаимосвязь между ними и их референтами (т. е. объектами,
которые они означают).
В рамках науки о знаках (семиотики) дисциплина,
занимающаяся когнитивным использованием языка, именуется
семантикой. Согласно этой традиции, семантика изучает
взаимосвязь между знаками и объектами (или денотатами).
Истина и ложь — вот семантические признаки взаимосвязи
между знаком и объектом. Семантику следует отличать от
прагматики, которая добавляет аспект, связанный с людьми. В
прагматике изучается трехсторонняя связь знака-объекта-субъекта.
Заявление «Это высказывание — закон физики» иллюстрирует
прагматическое использование языка (метаязыка), поскольку
оно утверждает, что физики считают это высказывание
истинным (Reichenbach, 1957). Хотя у термина «семантика» есть
более общее, повседневное значение, относящееся к
дисциплинам разного рода, имеющим отношение к речевому общению,
здесь я буду использовать его в строгом, ограниченном
смысле. Это необходимо для того, чтобы отграничить его от других
типов лингвистического анализа.
Глава 7. Истерия и язык
Следуя классификации Рейхенбаха, мы можем выделить
три функции (или инструментальные назначения) языка:
информативную, аффективную и побудительную. Мы кратко
рассмотрим каждую из этих функций протоязыка.
Информативное назначение протоязыка
Вот вопросы, которые мы сформулировали для себя:
какого рода информация передается посредством иконических
телесных знаков, и кому она передается? Насколько
эффективен этот метод коммуникации? Каковы причины сбоев?
Мы должны иметь в виду, что, занимаясь анализом такого
типа — т. е. обсуждая прагматику протоязыка, — необходимо
выражать его результаты на обычном языке или использовать
некую логически совершенную форму такового. То есть мы
транслируем наши первичные данные в символьную систему,
отличную (и более высокую по логическому уровню) от той,
в которой они заданы.
Основное информативное назначение типичного
истерического знака тела (мы снова в качестве образца возьмем
истерически парализованную руку) — осуществлять
коммуникацию и, отсюда, сообщать реципиенту (сообщения), что
страждущий неполноценен. Это можно сформулировать как: «Я
неполноценен», или «Я болен», или «Мне причинили боль» и т. д.
«Реципиент», которому предназначено это сообщение, может
быть не реальным человеком, а каким-то внутренним объектом
или родительским образом (т. е. суперэго пациента).
В повседневной жизни — ив особенности в
медицинской практике — прагматическое назначение
«телесного языка» неизменно путают с его когнитивным
назначением. Другими словами, когда мы транслируем неречевое
сообщение нефункционирующей руки в форму «Я болен»
или «Мое тело страдает расстройством», мы уравниваем и
путаем неспецифическую просьбу о помощи с просьбой о
специфической (в этом случае медицинской) помощи.
Таким образом, возможность того, что исходное сообщение
не предназначено для того, чтобы информировать
реципиента а какой-то конкретной потребности или желании
отправителя, сводится на «нет» и игнорируется.
Поскольку сообщение пациента имеет побудительный характер,
-О
CD
ZE
CD
О"»
CD
Часть III Семиотический анализ поведения
so
О
его следует транслировать как «Сделай же что-нибудь для
меня!». Это высказывание логически подобно тому, как
если кто-то сказал: «Закрой дверь!».
Когнитивный анализ таких сообщений неуместен и может
лишь ввести в заблуждение. Тем не менее, когда врачи ставят
дифференциальный диагноз в отношении истерического
симптома, они относятся к телесным знакам так, как если бы те
представляли когнитивные формы коммуникации. В
результате, они приходят к ответу «Да или Нет» или «Ложь или
Истина». Тогда как говорить: «Да, вы больны» — как делали Брей-
ер и Фрейд, или «Нет, вы не больны (вы симулянт) » — как
склонны поступать «крутые» врачи, 6равной степени
ошибочно. Это так, поскольку истинно или ложно высказывание —
это вопрос семантики. С прагматической точки зрения дело в
том, верит ли реципиент сообщения в то, что ему сказали, или
нет. Рейхенбах (1947) пишет:
Следует ясно понимать, что инструментальное
использование языка попадает в категорию, к которой не применимы
предикаты «истина» и «ложь». Эти предикаты выражают
семантическую связь между знаками и объектами; но, поскольку
инструментальное использование происходит в рамках
прагматики, т. е. включает использующего знаки, суждения о
ложном и истинном здесь исключены.
Это объясняет (в той степени, в какой психиатрия связана
с изучением лиц, использующих знаки), почему чисто
семантический анализ коммуникаций должен волей-неволей
игнорировать некоторые из наиболее важных аспектов изучаемых
феноменов.
С точки зрения прагматического анализа в таком
случае традиционный подход к истерии (с прицелом на
симуляцию) — это просто отрицание когнитивного назначения этого
типа коммуникации. Психоаналитическая установка,
наоборот, предполагает доверие слушателя к тому, что говорит
пациент; эта вера, однако, основана на признании высказывания
лишь в качестве отчета о событиях, а не истинного суждения.
Это как если бы аналитик сказал пациенту: «Да, я верю, что вы
верите, что вы больны (в том смысле, что ваше тело не в
порядке). Ваша вера, тем не менее, может быть ложной. В
действительности, вы, вероятно, верите, что вы больны (и хотите,
чтобы я в это поверил), чтобы нам не пришлось иметь дело с
вашими "реальными неприятностями"».
Глава 7. Истерии и язык
Выяснение того, служит ли конкретный метод
коммуникации информативным целям, необходимо для классификации
и упорядочения разнообразных коммуникативных ситуаций.
Цель «болтовни» — участие в непринужденном, приятном
общении между людьми. Передача коммуникативно-значимых
сообщений не является обязательной частью этой ситуации.
Ее можно противопоставить образовательной ситуации,
когда преподаватель должен передать определенный объем
новой информации ученикам.
Что касается медицины и психиатрии (психоанализа),
подобное различение здесь кажется необходимым. Каждая из
этих дисциплин имеет свои интересы и свои установки в
отношении телесных знаков. Врачи, занимающиеся
функционированием и поломками человеческого тела как машины, склонны
рассматривать «телесный язык» так, как если бы он содержал
когнитивно (познавательно) важные сообщения. Например,
гнетущая боль в груди у человека среднего возраста
рассматривается как сообщение, информирующее врача о коронарной
окклюзии.
Психоаналитики, напротив, склонны (не в том, однако,
смысле, что это их непреклонное убеждение, а в том смысле,
что это характерная для них рабочая установка) считать эти
же феномены когнитивно несущественными, по крайней мере
в той форме, в которой они представлены. Таким образом,
если задача врача — ставить диагноз и лечить, задача
аналитика — побуждать у пациента саморефлексию в отношении его
телесных знаков так, чтобы способствовать их трансляции в
вербальные символы. Этот процесс трансляции (или знаковой
трансформации), хотя его можно описать одной простой
фразой, на практике является сложнейшей задачей. Он, по моему
мнению, составляет суть того, что так бестолково было
названо «психоаналитической терапией» и «лечением».
Аффективное назначение протоязыка
Вторая функция, которая может быть возложена на язык,
это намеренное возбуждение определенных эмоций у
слушателя и побуждение его к совершению определенных действий.
Рейенбах называет это суггестивным, а я буду называть
аффективным назначением языка. Поэзия и пропаганда, напри-
ЕЕ
CZ3
о
О
Часть III. Семиотический шлиз поведения
S3
о
мер, обычно выполняют эту функцию. Немногие
высказывания полностью свободны от аффективной (и побудительной)
составляющей.
Важность аффективного назначения «телесного
языка» (или вообще <<языка болезни») трудно переоценить.
Влияние истерической пантомимы (как удачно назвал это
явление Фрейд) — вопрос обыденного знания. Это часть нашей
этической системы убеждений, т. е. правил, по которым мы ведем
игру жизни: нам следует жалеть больных людей и пытаться быть
к ним особо доброжелательными и заботливыми.
Коммуникация посредством телесных знаков, следовательно, часто имеет
такую инструментальную цель в качестве своей главной
функции. (Третья функция языка, а именно, побуждать слушателя
предпринять действие тесно связана с ее функцией влияния на
его настроение.) Задача телесных знаков может состоять просто
в том, чтобы передавать реципиенту чувства такого рода:
«Неужели тебе меня не жалко?», «Тебе должно быть стыдно за то,
что ты меня так обидел!», «Видя мои страдания, ты должен
опечалиться (а не быть счастливым и легкомысленным)...» и т. д.
В этом отношении весьма полезно рассмотреть другие
ситуации, в которых коммуникации используются с похожей
целью. Здесь очень показательны обряды, во время которых
демонстрируется образ распятого Христа. Эти
театрализованные представления действуют на реципиента как побудители
настроения, вынуждая его ощущать себя смиренным,
грешным, трепещущим и, в общем, душевно стесненным — и, тем
самым, готовым настроиться единственно на послания тех, кто
заявляют, что говорят от имени человека, деяния которого
символизирует статуя — иконический знак. Подобно этому,
la grand hysterie, наблюдаемая в Сальпетриере или
экзотические «шизофренические телесные ощущения»,
встречающиеся сегодня, представляют формы коммуникации в контексте
специфических коммуникативных ситуаций. Их цель —
внушить и побудить некое настроение, а не передать когнитивную
информацию. И, в действительности, они внушают
настроение, как если бы их послание гласило: «Уделяйте мне
внимание!», «Поразитесь тому, как я болен!» (ведь я замечателен, по
крайней мере размахом и ужасностью своей болезни),
«Сердитесь на меня (и наказывайте), ведь посмотрите, каким злым
и надоедливым я могу быть!». Да^вно известно, что «телесный
язык» весьма эффективен для стимулирования этих и подоб-
Глава 7 Истерии и язык
ным им перемен в настроении (Szasz, 1959f). Уже стало
притчей во языцех, что, пролив несколько слезинок, женщина
может заставить мужчину сделать практически все, что угодно.
Очень похожая идея выражена в пословице: «Скрипучее
колесо получает смазку». Все это подразумевает понимание того,
что жалоба порой может быть более эффективной для
мобилизации других, чем простое информативное высказывание.
В общем, когда человек чувствует, что неспособен
(посредством «нормальных» механизмов, таких как обычная
речь) доминировать над значимыми объектами в своем
окружении, он, скорее всего, сместит свои требования в
сторону идиом протоязыка (напр., плач, телесные знаки).
Другими словами, когда чей-то объект любви не способен
«выслушать» вербальные жалобы или просьбы, он (субъект) будет
вынужден (или по крайней мере испытает искушение)
прибегнуть к коммуникации посредством иконических телесных
знаков1. Мы привыкли говорить об этом общем феномене,
который может принимать многообразные формы, как о
«душевной болезни». В результате, вместо того, чтобы наблюдать,
как люди занимаются разнообразными типами коммуникации
в условиях различных коммуникативных (или социальных)
ситуаций, мы придумываем (а после сами начинаем в них верить)
разнообразные типы душевных болезней, такие как
«истерия», «психогенная реакция», «ипохондрия» и т. п.
обурельное назначение ртоязым
Третья функция языка состоит в том, чтобы вынудить
слушателя выполнить определенные действия. Это называется
побудительным назначением языка. Такие указания, как «Не
] Эти наблюдения показывают, что информативное использование
языка наиболее эффективно в ситуациях равноправия и демократии. В
ситуациях такого рода информация, как правило, вызывает желаемое
действие. Или она может породить некую контринформацию. С другой
стороны, когда беспомощный человек ищет помощи у относительно более
сильной личности, он обычно вынужден прибегать к аффективному
использованию языка. Прямая просьба о чем-то лишь выставит на показ его слабость.
В противоположность этому, демонстрация жутких мучений, вызывая у
другой стороны чувство тревоги и вины, может привести к желаемому
действию.
-е-
Е
п>
СО
ZE
О
£ZC
О
ZE
Чость III Семиотический анализ поведении
смей воровать» или «Повернись направо», иллюстрируют
такое использование языка. Применение императивной формы
придает побудительному назначению языка очевидность.
Индикативные фразы тоже могут быть использованы в
побудительном режиме, как, например, во фразе: «Все люди созданы
равными». Хотя это суждение якобы имеет описательный
характер, ясно, что оно призвано быть (и действительно
является) предписывающим и побудительным.
Предписывающие суждения нельзя именовать ни
«истиной», ни «ложью». Рейхенбах (1947) предложил простой
метод преобразования прагматических связей в утверждения,
о которых можно говорить, что они «истинны» или «ложны».
Это осуществляется путем вынесения суждений, явным
образом включающих лицо, использующее знаки. Так,
императив «закрой дверь» мы можем свести к индикативной фразе
«М-р А. желает, чтобы дверь была закрыта». Это
утверждение либо истинно, либо ложно. Индикативная фраза, однако,
может не иметь той инструментальной (побудительной)
функции, которая есть у предписывающей фразы.
Облечение побудительных высказываний в одежды
индикативных изречений имеет огромное практическое значение
в психиатрии. Заявления, касающиеся «психоза» или
«безумия» и затрагивающие людей помимо психиатра и пациента,
всегда вертятся вокруг неявного уравнивания двух этих
лингвистических форм. Высказывание «Джон Некто — психотик»
вроде бы индикативно и информативно. Обычно, тем не менее,
оно скорее более побудительно, чем информативно, и может
быть транслировано (путем явного включения лиц,
использующих знаки) следующим образом: «Миссис Джон Некто не
нравится, как себя ведет ее муж. Доктор Джеймс Смит
полагает, что люди, одержимые ревностью, „психи" и потенциально
опасны. Отсюда, и миссис Некто и доктор Смит хотят, чтобы
мистер Некто был помещен в лечебницу». Очевидно, что
индикативные предложения не обладают и долей того
побудительного эффекта, который оказывает гораздо более короткое
высказывание, касающееся «психоза».
Если язык используется побудительно, и нельзя сказать,
что он выражает правду или ложь, то как на него реагировать?
Ответ заключается в том, что в таких случаях одно
побудительное использование противостоит другому. Эту функцию
выполняют слова «верно» и «ошибочно», которые сами явля-
Главя 7 Истерии и язык
ются императивами. Директиве «Не смей воровать» можно,
таким образом, противопоставить слова «верно» или
«неверно », в зависимости от того, хотим ли мы придерживаться этого
правила. Говоря «верно», мы принимаем решение согласиться,
а говоря «неверно» — не согласиться с ценностями
говорящего и соответствующими эмоциональными установками.
Самая отчетливая форма использования «телесного
языка» пациентами (и врачами), без сомнения, проявляется в его
побудительном назначении. Я имею в виду такие симптомы,
как, к примеру, головная боль или дисменорея у женщины,
перегруженной домашними заботами. Общаясь со своим мужем
посредством этих жалоб (симптомов), она может побудить его
быть более внимательным и заботливым по отношению к ней.
А если не муж, то это может быть ее врач. Смысл иконических
телесных знаков, связанных с побуждением к действию, в
общем может быть сформулирован так: («Я больна, поэтому...)
Заботься обо мне!» — «Будь добр ко мне!» — «Пусть мой муж
сделает то-то и то-то!» — «Скажите призывной комиссии,
чтобы они больше меня не беспокоили!» — «Скажите суду и
судье, что я не виноват!». И т. д.
ЕЕ
п>
СО
ZE
О
сг>
CD
С точки зрения настоящего анализа всю процедуру
переименования определенных, напоминающих болезнь
форм поведения из «симуляции» в «истерию» (и
«душевную болезнь») можно понихмать как
лингвистическую операцию, предпринятую с целью формирования в
слушателе нового типа ориентированности на действие.
Это лингвистическое изменение, впервые предложенное
Шарко, имело своей целью вынудить тех, кому была
вверена опека над «истериками», отказаться от своего
морально осуждающего отношения к ним и установить
заботливые и благожелательные отношения, как и
подобает отношениям между врачом и пациентом.
Сюзанн К. Аангер (1942)
Ыт 8
ерия ш шскурсдоньй язык
Понимание функции и назначений языка может быть как
простой, так и сложной задачей. Она относительно проста,
если мы ограничиваем ее функцией языка в
специализированной дисциплине, такой как логика или матехматика. Задача
становится достаточно сложной, если мы обращаехмся к
коммуникативному поведению человека.
Обычно различают две главные функции языка: (1)
информировать и воздействовать и (2) давать выход эмоциям.
Различение между когнитивно-информативным и аффективно-
экспрессивным использованием языка соответствует
традиционному разделению «человеческого ума» на когнитивную
и эмоциональную «составляющие». Стойкая приверженность
этой классификации чревата поощрением бестолковой
дихотомии между чистой мыслью или познанием, с одной стороны, и
чистой эмоцией или чувством — с другой. Анализ функции
недискурсивных языков поможет нам модифицировать этот
ложный образ человека и его «ума».
Наши знания, касающиеся информативного назначения
языка, наиболее всесторонни и полны. Логика, математика и
Глава 8 Истерия ш недискурсивный язык
другие науки вообще используют язык только (или
преимущественно) так. Вероятно, из-за того, что наука так тесно связана
с информативным использованием языка, ученые и философы
непрестанно говорят о том, что «важнейшее дело языка —
подтверждать или опровергать факты» (Russel, 1922). Это верно,
однако, лишь для языка науки, математики и логики и не
применимо к поведению с использованием знаков, встречающемуся во
многих других ситуациях. Как верно заметил Рапопорт (1954):
Нет нужды заглядывать в книги по философии, чтобы
найти слова без референтов. Любая торжественная речь,
проповедь, газетная передовица или радиореклама следует той же
философской традиции усугубления иллюзии, что все, о чем
говорят, реально, истинно: успех, милосердие, общественное
мнение и избавление от несварения желудка в четыре приема.
На самом деле, нет ничего проще, чем «определить» эти шумы,
обнаружив, что они что-то означают.
Эти «шумы» повседневной речи, которые имеют много
общего с «шумами» психиатрических сшмптомов, нуждаются
в том, что мы считаем второй основной функцией языка. Она,
согласно логикам, состоит в выражении эмоций, чувств или
желаний. Эти выражения, по словам Лангер (1942), «не
символы мысли, но симптомы внутренней жизни, как слезы и смех,
пение или богохульство» [курсив мой].
Лангер, с чьими взглядами я в общем-то согласен,
критикует такое черно-белое видение жизни, согласно которому,
знаки, не имеющие четко определенных референтов поми-
хмо говорящего, считаются просто выражением внутренней
жизни говорящего. Хотя эта экспрессивная функция не
отрицается, считается, что различные знаковые системы могут
иметь функции, которые репрезентативно-информативны и
экспрессивны одновременно. В «Философии в новом
ключе» (1942) Лангер утверждает, что существует потребность в
«подлинной семантике за пределами дискурсивного языка».
Хотя она наметила несколько экспериментальных
направлений для поиска такой семантики, в частности, в области
языка музыки и изобразительных искусств, ее работ в этом
отношении, по большей части, схематична. Одна из задач этой
книги — осуществить эту программу, обеспечив системный
семиотический анализ языковой формы, до сих пор
считавшейся чисто экспрессивной, выразителъной, т. е. языка
конкретных телесных знаков.
-О
со
ZE
О
СЗГ»
О
Часть III Семиотический анализ поведения
Дискурсивный и недискурсивный языки
Различие между дискурсивными и недискурсивными
символьными системами — или, вообще говоря, языками —
оказалось строго прямой противоположностью для логики и
современной философии. Давайте сначала попытаемся точно
понять, что подразумевается под этими понятиями. Затем мы
рассмотрим мы рассмотрим их прикладное значение для
нашей конкретной проблемы.
Помимо классификации языков, в соответствии с их
логической сложностью или «уровнем», как объектных и
метаязыков, философы предложили еще один способ
упорядочения символьных систем, а именно по степени их дискурсив-
ности. Дискурсивносгпъ — это, по сути, мера степени про-
извольности символизации. Математика и языки различных
наук исполняют единственную функцию передачи
информации. Так называемые недискурсивные (или, строго
говоря, относительно мало дискурсивные) языки, с другой сторо-
ё ны, служат главным образом цели эмоционального выраже-
^ ния. Искусство, танец, ритуал — вот характерные примеры.
5Z В этих коммуникативных формах символизация не является
1 конвенциальной, а носит индивидуальный, своеобразный
характер.
Особое значение изображения как символа было
подчеркнуто Лангер (1942). Она отмечает, что, скажем, портрет
человека не столько описывает позирующего художнику
мужчину, сколько представляет (репрезентирует) его копию.
По этой причине недискурсивную символику часто
называют репрезентативной. Также очевидно, что, если
дискурсивный символ носит прежде всего обобщенный характер, то
репрезентативный символ, напротив, представляет
конкретный, индивидуальный объект. Первый в высшей степени
абстрактен, последний абсолютно конкретен. Слово «яблоко»
относится к любому мыслимому яблоку во вселенной, но не
указывает per se ни на одно конкретное яблоко. Фотография
же яблока, напротив, представляет лишь конкретное яблоко,
чьим изображением она является (Ruesch and Kees, 1956).
В самых ранних формах письменного языка формальное
представление коммуникации осуществлялось при помощи
иконических знаков. Иероглифы — форма пиктографическо-
Глбва 8 Истерия ш недискурсивный язык
го письма. Согласно Шлауху (1942), два простейшие
элемента письменного языка — пиктограммы и идеограммы. Обе они
выражают свои сообщения посредством рисунков,
напоминающих объект или идею, которую нужно передать. Их можно
считать самыми ранними прототипами того, что сегодня
называют аналоговым типом кодификации1. Следовательно, ки~
песику (Birdwhlstell, 1949) можно отнести к современным
попыткам системно изучить и понять иероглифы, которые
человек изображает не на мраморных табличках, а на своем теле
(и с его помощью).
Достоинства дискурсивной символики как средства
передачи информации известны и в целом оценены по
достоинству. Можно задать вопрос: есть ли у дискурсивной
символики какая либо иная функция помимо выражения
эмоций? В действительности у нее есть несколько таких функций.
Во-первых, мы рассмотрим ее значение для передачи
информации особого рода. Поскольку вербальные символы
описывают объекты, которые они обозначают, в относительно
общей, абстрактной манере, идентификация конкретного
объекта требует множества иносказаний (если у него нет имени,
которое является дискурсивным знаком весьма особого рода).
По этой причине [пишет Лангер (1942)] соответствие
между словесной картиной и видимым объектом не может быть
таким близким, как между объектом и его фотографией.
Проницательному взгляду мгновенно и одновременно
открывается невообразимое изобилие информации, которую передает
портрет, и нам не надо останавливаться, чтобы осмысливать
словесные значения. Вот почему мы используем именно
фотографию, а не описание, например, в паспорте или в сообщении
о разыскиваемом преступнике.
Недолгое размышление подскажет нам, что так
называемые истерические телесные знаки, как изображения,
обладают гораздо большим сходством с объектами, которые они
изображают, чем слова, которые описывают те же объекты2. Про-
1 Различие между аналоговой и цифровой кодификацией
соответствует различию между иконической и конвенциональной
символизацией (Wiener, 1950).
2 Трактовка определенных форхМ поведения как изображений,
применяемая к коммуникативным сообщениям, также полезна для
понимания таких повседневных явлений, как ношение характерных
предметов одежды (напр., кепок, жилетов, использование трубок и т. д.). Такое
•О-
ЕЕ
са
О
СЗГ»
О
Чбсть III. Семиотический анализ поведении
^3
о
демонстрировать посредством телесных знаков — скажем,
паралича или конвульсий — идею и сообщение «Я болен» — это
и более эффектно, и более информативно, чем просто сказать
словами: «Я болен». Телесные знаки изображают —
буквально, представляют — в каком именно отношении страждущий
считает себя больным. Так, можно сказать, что в символике
своего симптома пациент представляет собственную (крайне
сжатую) автобиографию. Это весьма ценится в кругу
практиков психоанализа. Это одна из установок клинического
психоанализа: представление пациентом симптома (если таковой
имеется) содержит в себе всю историю и структуру его
«невроза». Когда психоаналитики говорят, что даже простейший
симптом может быть понят в полной мере только
ретроспективно, при постоянном возвращении к тщательному анализу
пациента, они имеют в виду, что, чтобы понять «симптом»
пациента», мы должны узнать все исторически уникальные
особенности развития его личности и социальных условий.
Ситуация в отношении случаев типичного органического
заболевания совершенно иная. Симптом пациента — скажем,
стенокардия (из-за коронарной недостаточности) — не элемент
автобиографии; другими словами, он не индивидуален и
определяется особенностями его темперамента (во всяком случае, это
не характерно для данной ситуации). Симптом
детерминирован анатомически и физиологически. Структура тела
накладывает определенные ограничения на его функцию. Подгрудинная
боль не может быть знаком (признаком), скажем, прободной
кисты яичника. Я уверен, что знание принципов патологической
анатомии и физиологии позволяет судить о «значении»
«посланий» определенных телесных симптомов. Для того, чтобы
выносить подобные суждения на основе иконической символики,
тем не менее, бесполезно знать логику языка медицины. Здесь
скорее требуется осведомленность о личности того, кто
использует знаки, включая его семейное окружение, индивидуальную
историю, религию, род деятельности, и т. д. Соответственно,
«одежное>> поведение похоже на высказывания типа: «Я принадлежу к
этой группе» или «Я такой-то и такой-то» (как средство
самоидентификации, напр., «Я — человек из Гарварда»). Униформа, конечно же,
целенаправленно используется для наделения человека специфической
идентичностью или ролью, например, «Теперь ты — на флоте» или «Ты —
офицер» и т. д. Во всех этих случаях мы имеем дело с иконическим
назначением знаков.
Глава 8 Истерия ш недискурсивный язык
хотя так называемые психиатрические симптомы имеют
идиосинкразический характер (в том смысле, что они
индивидуальны), можно показать, что они у них есть свои закономерности.
Они будут обусловлены индивидуальным и социальным опытом
пациента — т. е. тем, чему он научился как человеческое
существо. Опытному (или «интуитивному») психотерапевту знакомы
«значения» доминирующих моделей «психиатрических
симптомов» или затруднения в данной культуре.
Можно ожидать, что недискурсивная или
репрезентативная форма символики хорошо подходит для выражения и
передачи вовне так называемых психиатрических проблем. Такие
проблемы относятся к индивидуальным трудностям, которые,
по своей природе, являются конкретными переживаниями. У
человеческих существ бывают проблемы с их матерями, отцами,
братьями и т. д., как с конкретными человеческими существами.
Они не страдают от последствий эдипова комплекса или
сексуальных инстинктов, как абстракций. Это лишь констатация
очевидного. Из этого следует, однако, что использование телесных
знаков имеет свои преимущества, поскольку прекрасно
подходит для ссылки на индивидуальный, характерный объект. Ико-
нические знаки и большинство «психиатрических симптомов»
не имеют, как символы обычного языка, обобщающего
характера, а указывают на конкретного индивида или событие.
Трансформация (поскольку, по сути, ее нельзя назвать трансляцией)
репрезентативных символов в конвенциональные знаки
(обычные слова), как это происходит в ходе психоанализа или других
форм психотерапии, таким образом, представляется процессом
изхменения личности («лечения» [истолкования, обработки]).
Это не следует понимать так, что вербализация per se является
важнейшей чертой психологического «лечения». Не следует эту
идею и путать с ранним психоаналитическим понятием
«катарсиса». Напротив, семиотический анализ психиатрических
операций должен позволить нам более ясно понимать и
безошибочно описывать точные механизмы, посредством которых беседа с
человеком помогает ему справиться с жизненными проблемами.
Здесь, как и на протяжении всей книги, автор обыгрывает слово
treatment. В английском языке, в зависимости от контекста, оно может
означать — «лечение», «уход за кем-л.», «обращение с кем-то»,
«трактовка », «толкование » и т. д. В качестве основного значения в данном
переводе используется термин «лечение». Если автору важно выделить другие
•О-
ЕЕ
со
О
СЗГ»
О
Часть III. Семиотически анализ поведении
^3
о
Недискурсивный хфбктер истерии
Дабы не затеряться в лабиринте абстракций, слабо
укорененных в эмпирических наблюдениях, давайте обратимся к
некоторым клиническим наблюдениям Фрейда, приведенным ранее.
Они показывают, что коммуникативные аспекты истерических
симптомов необъяснимы в контексте логики обыденной речи.
Обсуждая различия между органическими и истерическими
болевыми ощущениями, Фрейд (Breuer and Freud, 1893-1895) говорил:
Я был поражен неопределенностью всех описаний
характера болей, которые дал мне пациент, хотя он был очень
образованным человеком. Пациент, страдающий от органических
болей, если он вдобавок к этому не невротик, описывает их
точно и обстоятельно. Он скажет, к примеру, что это
стреляющие боли, что они происходят с определенными
интервалами, что они проходят отсюда и досюда, что ему кажется, что
они вызваны тем-то и тем-то. Еще раз отмечу, что, когда
неврастеник описывает свои боли, создается впечатление, что он
решает сложную интеллектуальную задачу, которая ему не по
силам. Он явно убежден, что язык слишком скуден для того,
чтобы найти слова для его ощущений, и что эти ощущения —
нечто уникальное и дотоле неведомое, поэтому нет никакой
возможности дать их обстоятельное описание [курсив мой].
Блестящее клиническое описание Фрейда показывает,
насколько пациенту трудно найти слова для так называемых
«ощущений». Порой это верно и для пациентов, выражающих
телесные ощущения, связанные с множеством других так
называемых психиатрических симптомов, отличных от истерии (напр.,
ипохондрией, шизофренией, депрессией) (Szasz, 1957а). Обычно
это объясняют одним из двух способов. Чаще всего это
приписывают тому «факту», что у пациента настолько необычные или
своеобразные ощущения, что их невозможно выразить словами
(Fenichel, 1945). Кроме того, это явление также приписывают
повсеместному обнищанию разговорной речи. Не отрицая
уместности обоих этих объяснений, я позволю себе предложить еще
одно. Симптом — скажем, боль или телесное ощущение — может
быть частью символьной системы, хотя и не дискурсивного типа.
аспекты этого понятия, мы выбираем другое значение из этого
диапазона или даем уточнение в скобках. Это же относится и к глаголу treat —
лечить, ухаживать, обращаться, толковать и т. д. — Прим. перев.
ГлбВй 8. Истерия кок недискурсивный язык
Сложность выражения «ощущения » вербально объясняется тем,
что недискурсивные языки мало подходят для трансляции в
другие диалекты, а менее всего — в дискурсивные формы. Это было
отчетливо сформулировано Рапопортом (1954):
Когда имеешь дело с недискурсивными языками,
трансляция становится совершенно невозможной. Например,
музыку нельзя перевести на английский язык. Печально известны
трудности перевода поэзии с одного языка на другой, в
особенности если эти языки принадлежат значительно
разнящимся культурам. Самое дотошное описание танца или ритуала
упустит самую суть описываемого.
Причина такой несхожести дискурсивного и
недискурсивного языка заключается в том, что недискурсивные символы не
произвольны, как дискурсивные, а более или менее связаны с
передаваемым значением. Референты недискурсивных
символов (если их можно так назвать) находятся не «где-то там» во
вселенной. Связь между символом и референтом не
устанавливается посредством явного соглашения между участникахми
коммуникации, как в случае дискурсивных символов. Скорее
референты недискурсивных символов включены в круг тех, кто
осуществляет коммуникацию. Следовательно, они имеют
значение лишь тогда, когда участвующие в коммуникации тем или
иным образом созвучны друг другу.
Положение о том, что референты недискурсивных
символов имеют значение, если коммуникаторы созвучны друг
другу, вполне согласуется с эмпирическими операциями
психоанализа. Аналитический метод основан на посылке, что мы
не можем знать (на самом деле, не должны даже
догадываться), что беспокоит наших пациентов, пока мы не настроимся
на них, не будем им созвучны.
И
нформАтивнАЯ функция шонитах телесных ЗНАКОВ
В какой степени и как в точности могут дискурсивные
языки быть использованы для передачи информации? Уже не
первый год этот вопрос занимает философов и исследователей
знаков. На настоящий момент преимущество за теми, кто считает,
что недискурсивные языки не могут быть использованы для
передачи информации, поскольку недискурсивные знаки указы-
Часть III. Семиотический шлиз поведения
вают на своих референтов весьма неопределенно и
двусмысленно. В то же время, в целом признано, что некая специфическая
передача информации все же осуществляется посредством этих
символьных систем. Информативная функция особого типа
недискурсивного языка, так называемые истерические телесные
знаки, давно интересовала психиатров. Хотя к истерии
подходили так, как если бы это был язык, она не была систематически
кодифицирована в этом отношении. Давайте, поэтому,
рассматривать информативные формы использования иконических
телесных знаков как систему недискурсивного языка1.
В общем информативное использование языка зависит от
референтов его символов. С точки зрения радикального
позитивизма, которую сегодня мало кто разделяет,
недискурсивные языки вообще не имеют референтов. Соответственно,
сообщения, сформулированные на этом диалекте, считаются
бессмысленными (с когнитивно-информативной точки
зрения). Более взвешенная и, полагаю, более распространенная
сегодня философская позиция считает различие между
дискурсивным и недискурсивным языком вопросом степени, а не
сущности. Следовательно, недискурсивные языки тоже имеют
референтов и «когнитивное значение».
Рапопорт (1954), например, выдвинул предположение,
что референты недискурсивных символов — это «внутренние
состояния» коммуникаторов. Признавая, что у
недискурсивных языков есть референты, Рапопорт, тем не менее, в
отношении их придерживался некоей дихотомической
классификации «где-то там — именно здесь». Он тем самым считал
дискурсивные референты идеально приспособленными для
передачи информации, тогда как недискурсивные референты
отнес к функции, которую я назвал аффективной. Под этим
понимается передача эмоционального состояния (т. е. боли,
радости, печали) от одного человека к другому. Этот феномен
хорошо известен в клинической психиатрии, равно как и в
мире искусства. Например, в психиатрии мы говорим о «кон-
тагиозности» (заразности) тревожности — скажем, паники
Этот анализ будет касаться феноменов, именуемых «истерией»,
«ипохондрией», «шизофренией» и так далее. Их отличительная черта —
использование телесных знаков и их иконичность. Ярлыки традиционной
психиатрической нозологии мало помогут нам в установлении того, где и
когда следует ожидать появления этих знаков (Szasz, 1957а).
Глава 8 Истерия ш недискурсивный язык
в горящем театре. Хотя этот процесс может быть описан как
воспроизведение «внутреннего референта одного
коммуникатора внутри другого» (Rapoport, 1954), это не совсем верно,
поскольку здесь подразумевается, что при некоторых
обстоятельствах когнитивная коммуникация может быть более
подлинной.
Верно, конечно, что коммуникация такого рода проста и
конкретна. И все же это не просто передача внутреннего опыта
отправителя. Рассмотрим пример людей, выбегающих из
горящего театра. Паническое поведение некоторой части публики может
означать — даже для тех, кто не видел языков пламени и не
слышал криков «Пожар!» — больше, чем просто панику.
Действительно, поначалу человек может реагировать на чисто
аффективную функцию телесного языка: «Люди вокруг меня напуганы, они
паникуют: я тоже ощущаю панику». И все же в коммуникации
параллельно присутствует более информативное (когнитивное)
сообщение: «Я в опасности! Чтобы спастись, я должен бежать или
убедиться, что я в безопасности (напр., сделать все возможное,
чтобы убедиться что опасность действительно существует)».
Этот пример призван показать, что референт внутри
коммуникатора — скажем, его эмоция — не может быть оторван от
связей человека с окружающим миром. Другими словами,
эмоции имеют частный (как «внутренние референты») и публичный
(как показатели взаимосвязи между эго и объектами) характер
одновременно (Szasz, 1957а). Таким образом, аффекты (чувства,
ощущения) — это первичное связующее звено между
внутренними переживаниями и внешними, публично подтверждаемыми
событиями. Есть основания приписать недискурсивным
языкам нечто большее, чем субъективные, индивидуальные
значения. Соответственно, ограничение или недостаточность икони-
ческих телесных знаков не заключается лишь в субъективности
опыта и его выражения — т. е. в том, что невозможно ощутить
боль другого. Скорее оно частично состоит в том, что такие
знаки — скажем, человек, терзаемый болью — представляют
собой картину, которая изолированно, вне какого-либо
контекста имеет очень ограниченное когнитивное содержание.
В этом отношении весьма уместно изучение жестов.
Кричли (1939) описал множество поразительных параллелей
в развитии, использовании и патологии речи и жеста. Жест —
самая древняя способность к коммуникации, «старший брат
речи». Этот эволюционный факт обусловливает относительно
*
С1
Е
со
О
CZ(
о*
о
ZI
а
Часть III Семиотический <толиз поведении
г:
о
I—
примитивное назначение этой формы коммуникации, а также
в равной степени примитивные способы ее постижения
(имитация, распознавание). С точки зрения семиотики жест —
знаковая система с очень высокой степенью иконичности,
разговорная речь — с очень низкой степенью иконичности,
а нотация математики вообще не иконична.
Кричли также отметил конкретную, ориентированную на
действие природу жестикуляционной коммуникации, в
противоположность относительно более абстрактному и,
следовательно, потенциально более созерцательному характеру речи:
Слабость мимического искусства заключается в тех
трудностях, с которыми сталкивается повествование, когда
действие или диалог действия прекращается. Почти невозможно
внятно понять ситуацию, когда приходится говорить о
человеке, который еще не появился на сцене или находится вне ее,
или об отсутствующем на сцене предмете, или пересказывать
предыдущее действие, или предугадывать следующее.
Конкретные, ориентированные на действие жесты — это
проявления ранней стадии истории созревания человека как
социального животного. Способность ждать, откладывать
действие, подавлять импульсы, обучаться через абстракцию,
а не имитацию и, наконец, обучаться самому обучению — все
это особенности прирастающей психосоциальной зрелости.
Вместе, как они проявляются в многообразном и все более
сложном использовании символов, они составляют набор
различий между взрослым и ребенком.
Истерия, трансляция у дезинформация
Когда истерические телесные знаки используются для
передачи информации, они страдают теми же недостатками, что
и недискурсивные языки в целом. Слабо дискурсивные
языки нелегко транслировать в гораздо более дискурсивные.
Когда предпринимаются попытки такой трансляции, вероятность
ошибки здесь огромна, поскольку практически любое
дискурсивное толкование исходного «сообщения» будет, в
некотором смысле, ложным! Поэтому существует две основные
причины того, почему истерические симптомы так часто
дезинформируют. Одна из причин, как только что было отмечено,
состоит в лингвистической трудности перевода недискурсивной сим-
Гл<™ 8 Истерии ш недискурсивный язык
волики в дискурсивную форму. Другая причина в том, что
сообщение может быть предназначено для архаического
внутреннего объекта — и, следовательно, отнюдь не для реципиента,
который фактически интерпретирует его здесь и сейчас.
Дезинформация будет неизменно возникать каждый раз,
когда коммуникационное сообщение, выраженное на
диалекте иконических телесных знаков, интерпретируется на научно-
когнитивном языке медицины (т. е. транслируется в него).
Здесь показателен случай пациента, который «говорит», что
болен, с помощью истерической пантомимы, а его
коммуникацию врач интерпретирует в терминах языка медицины.
Поскольку на специальном научном диалекте «болезнь»
означает расстройство физического тела, исходное сообщение
пациента будет составлять частицу дезинформации (для врача).
Конечно, дезинформация — будь то заблуждение или
ложь — может передана посредством обычного языка, равно
как и иконическими телесными знаками. Мы говорим о лжи
(обмане), когда считается, что дезинформация служит
интересам отправителя, и когда полагают, что он посылает ложное
сообщение намеренно. Заблуждение, в противоположность
этому, всегда непроизвольно. Следовательно, говорить о
«намеренном заблуждении» логически неправомочно. Однако
возможны заблуждения, обусловленные незнанием или
недостатком профессионального мастерства (условиями, которые
могут быть результатом осознанного планирования).
Понятия лжи и заблуждения, как две категории
ошибки, сродни паре понятий симуляции и истерии. Когда врачи
(или кто-то другой) говорят о симуляции, они предполагают,
что пациент лжет для того, чтобы добиться для себя
преимущества. Заблуждение, напротив, это ошибка, от которой
совершивший ее человек обычно не получает выгоды — хотя,
поскольку она непроизвольна, выгода может и появиться. Часто
ошибочно полагают, что заблуждения (в противоположность
лжи) всегда вредоносны для тех, кто им поддается. В этом
отношении здесь тоже видится параллель между
заблуждением и заболеванием. И то и другое очевидно неприятно и
потенциально вредно, и все же оба они могут дать
преимущество. Как симуляция телесных знаков соотносится со
словесной ложью, так «истерия» и «душевная болезнь»
соотносятся с совершением ошибки. Описывая это
противопоставление лжи и заблуждения, я намеренно избегал понятия созна-
-О-
СО
ZE
О
СП
О
П>
UU
Часть III Семиотический анализ поведении
^
i—'
^
о
ния. Мне кажется, что, когда прилагательные «сознательный»
и «бессознательный» привлекаются для объяснения чего бы
то ни было, это усложняет и затемняет проблему.
Традиционная психоаналитическая идея о том, что так называемая
сознательная имитация болезни — это «симуляция» и, значит,
«не болезнь», тогда как ее якобы бессознательная
фальсификация — уже сама по себе «болезнь» («истерия»), скорее
создает проблемы, чем их решает. Более разумным
представляется различать между целенаправленным, подчиняющимся
правилам поведением и непреднамеренными ошибками,
заблуждениями. Психоаналитическая теория склонна исключать
непреднамеренные ошибки из сферы человеческого поведения.
Причиной этому послужило молчаливое допущение, что все
действия целенаправленны. Из этого следовало, что
неспособность человека к адекватным действиям не может
объясняться тем, что он не знает правил игры или не обладает
требуемыми навыками. Скорее сама эта неспособность считалась
целью, хотя и бессознательной. Эта гипотеза и терапевтическая
установка, возникшая из нее, исключительно полезны. Однако
очевидно, что не все человеческие ошибки имеют
целенаправленный характер. Настаивать на этом подходе — все равно что
отрицать саму возможность подлинной ошибки.
Введя различение между целенаправленной
дезинформацией и непроизвольной ошибкой в психиатрию и психоанализ, мы
сможем, я полагаю, прояснить многие проблемы человеческого
поведения. В случае истерии, например, сам Фрейд подчеркивал
квазирациональный, целенаправленный характер этого
процесса. Этого же мнения придерживался и Шекспир, когда говорил,
что в безумии есть метод. Короче говоря, правильнее было бы
считать истерию ложью (обманом), чем заблуждением. Люди,
пойманные на лжи, обычно утверждают, что они просто
заблуждались. Различие между ошибкой и вскрытой ложью имеет в
первую очередь прагматический характер1. С чисто когнитивной
точки зрения и то и другое — просто фальшь.
1 Здесь имеется в виду, что мы считаем людей ответственными за
их ложь, но, как правило, не за их заблуждения. Это приводит к
серьезной проблеме отношения наблюдателя к разнообразным формам
индивидуального поведения. Ведь это отношение во многом зависит от того, как
то или иное поведение расценивается — т. е. будет ли оно вознаграждено,
проигнорировано, наказано, истолковано как болезнь и т. д.
Глава 8. Истерия кок недискурсивный язык
Язык ш средство установления контакта с объектами
До сих пор структура и функция иконических телесных
знаков рассматривалась в свете понятий и принципов
семиотики. Соответственно, мы рассмотрели информативное,
аффективное и побудительное назначение истерии как языка.
Тем не менее остается еще одна функция этого языка (и
языков вообще), которая пока не была формально определена, и к
анализу которой мы сейчас приступим.
Изучение истерии и психиатрических проблем в целом
придает знаменитому высказыванию Донна — «Человек не
есть самодостаточный остров» — новый научный ракурс (Sza-
sz, 1959f). Человеческие существа нуждаются в других
человеческих существах. Это потребность не может быть сведена к
другим, более примитивным потребностям. Сам Фрейд уделял
много времени толкованию потребности маленького ребенка
в его родителях (и, следовательно, зависимости от них), в
особенности матери. В действительности регрессия была одним из
ключевых понятий Фрейда. Это понятие подразумевало, что
человек, вообще говоря, находит психосоциальную зрелость
обременительной. Поэтому у него есть тенденция
возвращаться к более ранним, психосоциально менее сложным формам
функционирования. В этой концепции заложена идея о том,
что, когда человеческий контакт на текущем (взрослом)
уровне становится невыносимым, контакт ищут на более раннем,
проще осваиваемом уровне.
Психология объектных отношений — которую я считаю
квинтэссенцией сегодняшнего психоанализа — предполагает
потребность в объектах. В таком случае задача психоанализа
как науки состоит в том, чтобы изучать и объяснять, в
какого рода объектах нуждаются люди, и как именно
выражается эта потребность. Можно сформулировать некоторые
общие принципы. Например, у детей относительно большая
потребность в поддержке со стороны внешних объектов,
тогда как взрослые часто обращаются за такой помощью к
внутренним объектам. Значительная часть современной
психоаналитической литературы посвящена обсуждению различных
механизмов поиска и установления объектных
взаимоотношений. Акцент на объектных отношениях позволил
интерпретировать такие явления как прикосновение, поглаживание, объ-
Часть III. Сепиотический анализ поведение
ятия и, конечно, половые сношения как средства
установления контакта с объектами.
У нас нет оснований полагать, что то, что верно для
жестикуляционной (невербальной) коммуникации, не
применимо к словесной речи. Другими словами, я утверждаю, что, т. к.
коммуникативное поведение, по определению, адресовано
кому-то, то оно, помимо других функций, направлено на
установление контакта с другим человеческим существом. Мы
можем назвать это языковой функцией поиска объекта и
установления отношений. Значимость и успешность этой функции
варьируется в соответствии с уровнем дискурсивности
конкретного диалекта. Здесь видится следующее общее правило:
если главная цель коммуникации — установить человеческий
контакт, то используемый для этого язык будет относительно
недискурсивным (напр., пересуды, танцы, шизофренические
телесные симптомы). Поэтому мы в праве трактовать
относительно слабо дискурсивные формы коммуникации главным
образом как метод установления контакта с объектами
(людьми), а не метод символического научения.
Эта точка зрения придает особую остроту интерпретации
таких вещей, как танец, музыка, религиозные ритуалы и
изобразительное искусство (живопись, скульптура). Во всех этих
случаях участник или зритель вступить в значимые — т. е.
эмоционально насыщенные или катектированные — отношения с
объектом посредством недискурсивной знаковой системы.
Используя фармацевтическую аналогию, можно сказать, что язык (т. е.
танец, искусство и т. д.) — это облатка, в которой активный
ингредиент — человеческий контакт — содержится в форме
взвеси. Многие вещи, которыми люди занимаются вместе, обладают
этой доминирующей функцией — будь то игра в бридж или
теннис, поездка на охоту с другом или посещение научного
собрания. Я отнюдь не подразумеваю, что эти ситуации не служат
никаким другим функциям. Безусловно, охотник, который
делится опытом с другом, кроме того, возможно, обязан кормить
семью; или человек может посещать научные собрания, чтобы
получать знания. Эти инструментальные задачи тем не менее
могут уйти в тень в свете человеческого общения.
По традиции считают, что язык используется для
передачи «фактов» или «истины» от одного человека к другому. Эта
посылка серьезно осложняет понимание языковой функции
поиска объекта и установления отношений. Возьмем, к при-
hem 8. Истерии ш недискурсивный язык
меру, библейское повествование о том, как Господь говорил с
Моисеем. Их коммуникация была предельно серьезна.
Другими словами, они болтали для того, чтобы удовлетворить свою
(в даннохм случае Моисееву) потребность в компании. Нет,
Господь дал Моисею Закон. Божественный закон, конечно,
считается частицей сверхчеловеческой «истины» или, говоря
языком философии, квинтэссенцией позитивистского
понятия «логического суждения». Но сегодня, без сомнения,
коммуникации в формально религиозной обстановке главным
образом выполняют функцию поиска и установления
отношений. Следовательно, как бы ни были бессмысленны с
когнитивной точки зрения религиозные убеждения, это не умаляет
их роли в удовлетворении потребности верующего в объектах.
В этом заключается главная причина относительной
неэффективности логических и научных доводов против религиозных,
национальных и профессиональных мифов.
Вышеприведенная иллюстрация дает яркий пример
общей интеллектуальной тенденции допускать, что важной
частью вербальной коммуникации является (логическое)
содержание сообщения. Так, мы ищем в языке разного рода
значения, и это правильно. Именно эта значимость, тем не менее,
отвлекает внимание от неспецифической языковой функции
поиска объекта1. Соответственно, люди наиболее охотно
признают эту функцию, когда значение коммуникации явно
несущественно или отсутствует. Это случай того, что мы
называем болтовней. Кроме того, функция устного языка, связанная
с поиском объекта, важна во многих повседневных
ситуациях. У маленького ребенка она проявляется в непрестанных
вопросах: «Папа, что это, откуда это взялось, можно нам взять
то-то, можно нам сделать то-то и то-то?». Сообразительность,
любопытство или желание исследовать свое окружение — все
это может иметь отношение к поведению такого типа. Кроме
того, я полагаю, что ребенок понимает, что обмен речевыми
сообщениями — самый эффективный и приятный метод
общения с другим человеком. В этом смысле речь — это просто
1 Логически безупречный язык, по мнению Расселла (1922), это язык,
который не допускает логических противоречий. Математика ближе всего
к этому идеалу. Конечно, нет ни одного обычного языка, который хотя бы
отдаленно соответствовал логическому совершенству, и, на самом деле, нет
оснований полагать, что эта цель желанна и осуществима (Black, 1951).
Часть III. Семиотический анализ поведения
другая, более утонченная форма видения, прикосновения или
объятия. По той же причине, несколько слов в темноте или
негромкая беседа родителей в другой комнате, как правило,
успокаивают ребенка.
В общем языковая функция поиска объекта
наиболее важна в ранние годы жизни. По мере
психологического созревания ее место постепенно занимает информативная
функция коммуникации. Эта трансформация в сжатом виде
представлена в таблице 4. Самые ранние формы
коммуникации ребенка часто имеют своей главной целью поиск
объектов и установление контакта с ними. Это не отрицает
наличия экспрессивных и информативных аспектов ранних
коммуникаций, которых мы здесь не касаемся. По мере
созревания коммуникационная функция, связанная с быстрым
постижением, ослабевает. Постепенно появляются ситуации
обоюдного интереса. Медленно, но верно дети учатся
использовать язык абстрактно. Важная в психологическом
контексте приверженность к чтению и письму предполагает
ориентацию на людей, физически не присутствующих в данном
месте. Хотя устный язык, как и специальные языки науки,
сохраняет функцию поиска объекта, эта черта становится все
менее индивидуальной.
Абстрактные символьные системы, такие как математика,
именно по этой причине становятся особо полезными для
шизофренических личностей как средства поиска объектов.
Контакт с объектом может быть найден и установлен посредством
абстрактных символьных систем, при этом можно сохранять
дистанцию между «я» и объектом. Практически невозможно
поддерживать отношения и при этом сохранять такую
дистанцию в случае конкретных внешних объектов (людей).
Очарование и ценность абстракций — будь то «пристрастие» к
книгам, религиозные или научные системы — состоит именно в
этом. И все же у людей, использующих такие
шизофренические стратегии, отсутствие конкретности объекта и
постоянный недостаток контакта с людьми усугубляют уже
мучительное отчуждение от мира человеческих и, следовательно,
остается постоянным источником угрозы для них.
Функция истерии, связанная с поиском объекта, имеет
особое значение для психотерапии. Важнейший тезис Фрейда
состоял в том, что истерия представляет собой поведенческий
метод, используемый пациентами, в особенности женщина-
Глава 8 Истерия ш недискурсивный язык
ми, когда они не могут установить контакт с объектом своей
любви другим образом. Когда вербальные формы
коммуникации (просьбы, объяснения) не срабатывают, прибегают к
истерии в надежде на то, что она достигнет цели. Так,
женщина, неспособная заручиться состраданием, вниманием и
интересом со стороны мужа при так называемых нормальных
обстоятельствах, способна сделать это, когда «заболевает
истерией». Этот важный социальный факт имеет
непосредственное отношение к психологии получателя сообщений и
психологии их отправителя. Ранние формы коммуникации —
например, плач или приступы гнева — оказывают гораздо более
масштабное воздействие на получателя, нежели
коммуникации, облеченные в форму учтивой беседы. Тогда как
последние можно игнорировать, первые — нет. Истерическая
пантомима, почти как требования детей, просто «обрушивается» на
человека, которому она предназначается. Столкнувшемуся с
так называемыми истерическими симптомами (т. е. икониче-
скими телесными знаками) терапевту, как и
супругу/супруге, оказывается исключительно трудно не реагировать на них.
А поскольку реакция per se — это отчасти то, что
требуется, т. к. она говорит об интересе и привязанности, ценность
истерии (и многих других так называемых душевных
болезней) как метода установления контакта с объектом,
действительно вполне реальна. Это, однако, не следует путать ни с
«первичной», ни с «вторичной выгодой». Ценность икониче-
ских телесных знаков, связанная с поиском объекта,
содержит элементы как первичной, так и вторичной выгоды в том
смысле, что и та и другая относится к достижению целей,
которые предполагают отношения с объектом. Главное отличие
предлагаемой здесь идеи от традиционной
психоаналитической состоит в следующем. Тогда как последняя зиждется на
различении между сознательными и бессознательными
мотивами и параллельной дихотомией обретения преимущества в
текущей жизненной ситуации в противоположность
удовлетворению инфантильной потребности, первая способна
обойтись без всего этого. Я утверждаю, что оба набора
конструктов правомерны и необходимы для психоанализа. В
ситуации психоаналитического лечения аспекты истерии как
языка, связанные с поиском объекта, должны быть адекватно
изучены и доведены до сознания, прежде чем будет
предпринята попытка фактически отработать конфликты.
■е-
Е
т
со
ZX
О
СГ>
О
ZE
Топас Сяс
Созревание языковой функции поиска объекта
Таблица 4
Эволюционная стадия
Крик ребенка
Словесная жалоба
ребенка
Вопросы ребенка
Разумное подростковое
общение
•1
Типичные формы
коммуникации
и их влияние на реципиента
Крик, плач, телесные
проявления страдания
и дискомфорта:
«Почувствуй, что я чувствую!»,
«Подойди ко мне!»
«Больно!»,
«Я не могу заснуть!»,
«Ухаживай за мной!»,
«Не уходи от меня!»
«Как это называется?»,
«Откуда это взялось?»,
«Можно нам это взять?»
Интеллектуальное
любопытство:
«Поговори со мной»,
«Заинтересуйся мной (моим
умом)»,
«Уважай меня за мои мысли
и знания»
Лингвистические
характеристики
Невербальное,
недискурсивное, высокая
степень иконичности
Вербальное,
недискурсивное,
пониженная степень
иконичности
Вербальное, все
более дискурсивное,
неиконические
(конвенциональные)знаки
Вербальное, все более
дискурсивное
Что достигается и/или
чему научаются?
Ранние формы
идентификации;
становление организма
Интернализация объектов
и выстраивание «я»
Интернализация объектов;
получение информации
или знания
То же, что и выше;
идентификация себя
как взрослого через
отношения со взрослыми
объектами; нарастающий
акцент на знании как
источнике самооценки
СГ
П>
О
-С
(
ZE
IZ7
О
DO
s-D
ZE
СИ
ГС
Коммуникативное
отношение (молодого)
взрослого ученика
к своему учителю
Общение с книгами
Общение с другими
в ситуации сотрудничества
Желание получить
•
индивидуальное наставление:
«Учи меня!»
Желание учиться, не связанное
с присутствием учителя:
«Учи меня!» как сообщение,
адресованное физически
отсутствующему человеку
Желание учиться в
коллективном сотрудничестве;
не «Учи меня!», но «Мы будем
сотрудничать, обмениваться
идеями и навыками и учиться
друг у друга
Вербальные или
специальные дискурсивные
символьные системы
То же, что и выше
То же, что и выше
Символы, навыки и знание.
(Постепенное ослабление
интереса к учителю как
личности)
То же, что и
выше, в контексте
индивидуального успеха
То же, что и выше,
в контексте коллективного
успеха
•
пнууод понаэт/D фпу
У нас сложилось впечатление, что
формирование невразумительных сновидений происходит так,
как если бы одному человеку, зависящему от второго
человека, пришлось бы высказывать мнение,
неприемлемое для ушей второго. Именно на основе этой
аналогии мы пришли к понятиям искажения сновидений и
цензуры и попытались транслировать наше
впечатление в психологическую теорию, без сомнения,
незрелую, но по крайней мере здравую.
Зигмунд Фрейд (1901)
Ыы 9
Истерия кок косвенная котуншшия
Остается обсудить еще одну общую особенность
коммуникации, характерную исключительно для истерии. Это
относительная непосредственность или косвенность языка. Это
разграничение, которому не первый год, зиждется на
эмпирических критериях неопределенности и неверного толкования.
епосредственнш и косвенная форма коммуникации
Понятия непосредственности (коммуникации) и дискур-
сивности тесно связаны. Высоко дискурсивные языки, к
примеру математическая символика, допускает только
непосредственную коммуникацию. Математические знаки обладают
ясно определенными референтами, признанными на основе
обоюдного соглашения между всеми, кто участвует в
«беседе» на этом диалекте. Тем самым неопределенность и
неверные толкования сводятся к минимуму.
Основная причина неверного толкования в лингвистике
заключается в том, что знаки можно использовать по-разному.
В обычном языке, к примеру, определенные знаки
используются в нескольких различных смыслах. Это обстоятельство дает
Глш 9 Истерии кок косвенной коммуникация
простор неопределенности и неверному толкованию. К тому же
референтная неопределенность позволяет намеренно
осуществлять косвенную коммуникацию, используя выражения,
интерпретируемые по-разному. Многообразие значений, которые
могут быть приписаны сообщению, это специфическое качество,
позволяющее использовать его в косвенной коммуникации.
Теперь становится очевидным различие между
косвенностью и недискурсивностью. Тот или иной язык называется
недискурсивным не из-за того, что его знаки обладают
многообразием хорошо определенных референтов, но из-за того,
что они характерны, индивидуальны и, следовательно, плохо
определяемы с точки зрения, отличной от позиции лица,
использующего знаки (а порой и с его точки зрения).
Непосредственность и дискурсивность частично совпадают в том, что
высоко дискурсивные выражения отличаются
непосредственностью. Они не совпадают в другой точке, где недискурсив-
ность per se не является гарантией того, что язык полезен для
косвенной коммуникации. По этой причине требуется язык со
значительной степенью дискурсивности. Кроме того,
необходима некоторая мягкость языковых правил, позволяющая
специфическим знаками иметь несколько референций. (Важное
различие между денотативным и коннотативным значением
здесь мы не затрагиваем.)
Намеренное использование косвенной коммуникации
называют подсказкой, намеком или метафорическим языком.
Английский язык богат выражениями для косвенной
коммуникации. Вдобавок к терминам, приведенным выше, есть и
другие понятия, используемые для определения и описания
косвенной коммуникации разного рода: лицемерие, намек,
инсинуация, подтекст, каламбур. Тогда как подсказка нейтральна
по отношению к тому, что имеется в виду, намек и
инсинуация относятся исключительно к уничижительным аллюзиям.
Важно, что намек и инсинуация не имеют антонимов. Другими
словами, в английском языке (и, насколько мне известно, ни в
каком другом) нет выражений для описания инсинуации как
чего-то «хорошего» по отношению к кому-то. Хотя лесть
порой может быть передана посредством аллюзии, тот факт, что
для нее (аллюзии) не существует особого слова, обеспечивает
лингвистическую поддержку утверждения, что подсказка
служит главным образом тому, чтобы защитить говорящего,
который боится унизить кого-либо.
7 Миф
-о
со
о
о
zr
Часть III Семиотически анализ поведения
о
Сначала мы рассмотрим общую психологическую
функцию аллюзий. Затем мы обсудим истерию как типичную
метафорическую форму коммуникации.
Психология подсказки
Хотя подсказку редко берут в расчет явным образом,
образованные люди, в общем, понимают ее психологическую
функцию. Соответственно, здесь наша задача будет состоять
в том, чтобы прояснить некоторые скрытые, неявные
понятия. В то же время мы попробуем расширить наше понимание
условий, которые стимулируют прямую коммуникацию и
аллюзию, соответственно.
Можно сформулировать следующее общее правило:
когда поиск информации — главная цель, будет доминировать
прямая коммуникация. Так называемая констатация
фактов — например, «снег — белый» — и научные документы, как
правило, состоят из прямых форм коммуникации. Их цель —
осуществлять коммуникацию посредством максимально
лаконичных и недвусмысленных сообщений. Взаимоотношения
между коммуникаторами — например, их приятие или
неприятие друг друга — в этих обстоятельствах несущественны.
В противоположность этому, когда взаимоотношения
между двумя людьми имеют неопределенный характер —
и, следовательно, когда один или оба коммуникатора
чувствуют напряженность и подавленность — обустраивается сцена
для обмена относительно косвенными сообщениями. Это
объясняется тем, что косвенные сообщения выполняют двойную
функцию — во-первых, передавать информацию, во-вторых,
исследовать и модифицировать характер взаимоотношений.
Исследовательская функция косвенной коммуникации может
включать утилитарную задачу попытки (очень осторожной)
изменить установку другого человека, повысив его
восприимчивость к нашим потребностям.
Много замечательных примеров косвенной
коммуникации дает процесс ухаживания. Рассмотрим, к примеру, «игру
в свидание», в которую играют студенты колледжей (Gorer,
1948). Парень может желать незамысловатого флирта и,
возможно, половых сношений. Девушка, в той или иной степени,
Глава 9 Истерия как косвенная коммуникация
может разделять его интерес. На начальной стадии игры в
свидание, тем не менее, никто не знает, как другой намерен
вести игру. В действительности, они даже сами точно не знают,
в какую игру они собираются играть. Следует напомнить, что
в нашей культурной среде прямая коммуникация,
касающаяся сексуальных интересов и действий, не поощряется и даже
запрещается. Поэтому подсказки и намеки здесь просто
необходимы.
Косвенные формы коммуникации позволяют
поддерживать контакты в ситуациях, когда альтернативами их
отсутствия было бы полное подавление, тишина и одиночество, с
одной стороны, или коммуникативное поведение открытого и,
следовательно, запрещенного типа, с другой стороны. Обе эти
альтернативы мучительны. На практике ни одна из них,
скорее всего, не приведет к удовлетворению потребностей,
мотивирующих поведение. В этой дилемме косвенная
коммуникация обеспечивает столь необходимый компромисс. Одним из
первых ходов игры в свидание со стороны парня может стать
приглашение девушки на ужин или в кино. Эти коммуникации
имеют многовалентный характер: предложение парня и ответ
девушки имеют несколько «уровней» значения. Одним из них
является уровень открытого сообщения — т. е. будут ли они
ужинать вместе, пойдут ли в кино и т. д. Другой, скрытый
уровень относится к вопросу о сексуальной активности. На этом
уровне принятие приглашения на ужин означает, что,
возможно, будет исполнена сексуальная увертюра. Отказ, напротив,
означает не только нежелание отужинать вместе, но и то, что
дальнейшие исследования в области сексуальных контактов
отвергаются. Но могут быть и другие уровни значения.
Например, принятие предложения может быть истолковано как
знак признания личных (сексуальных) достоинств и,
следовательно, стать причиной возросшего самоутверждения, тогда
как отказ может означать обратное и стимулировать
ощущение своей никчемности.
Фрейд был мастером толкования психологической
функции косвенной коммуникации. Говоря об ассоциациях
пациента, связанных с невротическими симптомами, он писал: «Идея,
приходящая пациенту, должна иметь природу аллюзыи на
вытесненный элемент, как представление его (элемента)
косвенной речи» (Freud, 1910а). Понятие косвенной коммуникации
занимает центральное место во фрейдовской теории работы
7*
Часть III Семиотический анализ поведении
сновидения и формирования невротического симптома. Он
сравнивал формирование сновидения с затруднением, с
которым сталкивается «политический автор, которому нужно
сказать неприятную правду власть предержащим» (Freud, 1900).
Политолог, как и сновидец, не может осуществлять прямую
коммуникацию. Это ему не позволит цензор. Следовательно,
они должны воспользоваться «косвенным представлением».
Метафорическая коммуникация тоже часто служит
источником анекдотов, мультфильмов и юмора разного рода.
Почему смешна история о том, как богатый «плейбой»
приглашает к себе домогающуюся его актрису, чтобы посмотреть
его гравюры? Очевидно (для взрослой аудитории), что интерес
мужчины не в том, чтобы показывать гравюры, а женщины не
в том, чтобы ими любоваться, им обоим интересен секс.
Интерес мужчины в том, что это доставит ему удовольствие, а
женщины в том, что она будет вознаграждена материально. То же
сообщение, переданное в прямой форме — т. е. рассказ о
человеке, предлагающем женщине, скажем, пятьдесят долларов за
то, чтобы она легла с ним в постель — не будет смешным, хотя
его можно считать реалистическим повествованием, если оно
будет изложено с должным актерским мастерством.
Фрейд (1905с) объяснял благоприятное воздействие
юмора сбережением психической энергии. Это объяснение
базировалось на гипотетической схеме, согласно которой
человек — это самодостаточная психологическая машина,
призванная минимизировать энергию на выходе и
максимизировать доступную (сохраняемую) энергию (либидо). И все же
очевидно, что Фрейд хорошо знал лингвистические аспекты
юмора. Но он, однако, не предлагал явно лингвистическую —
или, точнее, семиотическую — систему анализа юмора,
сновидений и разнообразных психологических «симптомов»1. Се-
1 Не следует отрицать, конечно, что с операциональной точки зрения
значительная часть психоанализа вращается вокруг анализа языка. То, что
психоанализ, в определенном смысле, является изучением коммуникаций,
признается как нечто само собой разумеющееся многими аналитиками.
Несмотря на эти соображения, следует подчеркнуть, что работа Фрейда
была явным образом встроена в структуру медицины и психиатрии
(медицинской психологии). Термины «невроз», «психоз», «невротический
симптом» «психоаналитическое лечение» — и это только некоторые из них —
красноречиво говорят о полученном Фрейдом медицинском наследии,
от которого он освободился лишь в ограниченной степени.
Глава 9. Истерия как косвенная коммуникация
миотический анализ юмора будет иметь много общего с
современными психоаналитическими эго-психологическими
интерпретациями этого феномена. В обоих случаях благоприятное
воздействие юмора будет объясняться успешным освоением
коммуникативной задачи. Например, в ситуации с
приглашением девушки посмотреть на гравюры эта сценка будет иметь
юмористический оттенок, лишь если сообщение
одновременно интерпретируется несколькими способами. Если
метафора, пословица или шутка понимаются буквально — как это
часто бывает с детьми, неискушенными людьми, которые плохо
знают язык, или шизофреническими пациентами — то они ни
смешны, ни интересны. Их психологически вознаграждающий
характер всецело определяется вызовом и степенью освоения
двусмысленного или многовалентного сообщения.
Защитная функция косвенной коммуникации
Защитная функция подсказки особенно важна, когда
коммуникация мотивирована относительно чуждыми эго или
социально чуждыми желаниями, или потребностями, которые
не могут быть удовлетворены. В нашей культуре к косвенной
коммуникации прибегают, когда дело касается потребностей,
связанных с сексом и зависимостью, или проблем в отношении
денег. При столкновении с такими «деликатными» вопросами
косвенная коммуникация позволяет выразить потребность и
одновременно осудить или отказаться от нее. Классическим
примером из медицинской практики может служить
нежелание врача обсуждать с пациентами гонорары и держать в
руках деньги. Обычно эта обязанность делегируется секретарю
или медсестре. Доктор, осуществляющий коммуникацию
через своего сотрудника, (1) просит денег и (2) не просит денег.
Первое сообщение эксплицитно содержится в предложении
секретаря; второе имплицитно содержится в установке врача.
Поскольку секретарь действует как агент врача, в
практическом экономическом смысле, врач просит денег. С
психологической точки зрения (в контексте человеческих
взаимоотношений), тем не менее, не обсуждая финансовые вопросы, врач
«говорит», что деньги не имеют значения в его соглашении
с пациентом. Как показывает этот пример, большая часть из
того, что называют лицемерием, может быть понята как кос-
со
О
О
Часть III Семиотический анализ поведения
^
у°
венная коммуникация, служащая, как правило, (эгоистичным)
интересам говорящего и, соответственно, посягающая на
благосостояние слушателя.
В приведенном примере косвенная коммуникация
позволяет врачу повысить свою самооценку, заявляя, что он «выше»
некоторых, свойственных людям потребностей (в данном
случае, потребности в деньгах и том, что на них можно купить).
Это явление обусловлено широко принятой в нашей культуре
предпосылкой, что существование и открытое выражение
потребностей — это ребячество, нежелательное для
«нормальных » или социально образцовых человеческих отношений.
Детальное рассмотрение оснований для такого мнения не входит
в нашу задачу. Однако, похоже, что причина в том, что (1) у
детей много потребностей и мало возможностей для того, чтобы
их регулировать и удовлетворять, и что (2) социализация
ребенка — это продукт предъявляемых к нему требований
отрицать, изменять, регулировать и по-другому модифицировать
свои потребности. В то же время ребенка учат все больше
полагаться на свои силы и не быть зависимым. Следовательно,
в противоположность детской «зависимости», взрослые
убедили себя в том, что они «независимы». Хотя взрослые
существенно отличаются от детей, вряд ли можно сказать, что они
независимы. У них тоже есть потребности, для
удовлетворения которых требуются другие люди. Различия главным
образом заключаются в природе потребностей и методах,
доступных для их удовлетворения. Чтобы поддерживать иллюзию
независимости — одно из самопреувеличений человека —
необходимо использовать косвенные формы коммуникации.
Ценности человека будут определять, считает ли он
телесную болезнь и жизненные трудности приемлемыми для его эго
или чуждыми ему. Учитывая сегодняшнюю установку на
здоровое сознание, телесные болезни приемлемы, а жизненные
проблемы (на словах им противостоящие) — нет (по крайней
мере в медицинской сфере). Поэтому люди склонны отрицать
индивидуальные проблемы и осуществлять коммуникацию на
языке телесной болезни. Так происходит, к примеру, когда
человек, беспокоящийся за свою работу и жизненные цели,
добивается медицинского ухода за его гиперхлогидрией и
бессонницей. Фирменным знаком современных американских
литературных произведений стало то, что все они предлагают
людям бороться со своими проблемами и отвергать их, скры-
Глава 9 Истерии как косвенная коммуникация
ваясь за хронической инвалидностью, алкоголизмом или так
называемой душенной болезнью.
В психоаналитическом контексте косвенные формы
коммуникации для самозащиты рассматриваются как механизмы
защиты. Эта ев ни», хотя и вполне очевидная, заслуживает
внимания, поскольку она обозначает главную область, где
сходятся интересы психоанализа и психологии
коммуникативного поведения (Kncsch, 1957).
щам ш страхование от разочарования
Косвенная коммуникация обеспечивает страховку на
случай разочарования или потери объекта. Как это происходит?
Давайте вочьмем пример человека, крайне
нуждающегося в деньгах. Прямая просьба ссудить денег может привести к
одной из двух реакций. Просьба либо удовлетворяется, либо
отвергается. Тог факт, что коммуникация имеет прямой
характер, означат г, что сообщение «Пожалуйста, дайте мне
денег!» может быть истолкована только однозначно. Эта
форма коммуникации ясна и не может быть понята неправильно.
Ее недостаток и том, что она оставляет говорящего открытым
для отклонении его просьбы. Очевидно, что, если есть страх
отказа в ответ n.i просьбу, прямолинейное выражение
желаний или потребностей будет отвергнуто. Тогда становится
полезной косвенная коммуникация. Например, в Центральной
Европе в период между двумя мировыми войнами многие
ветераны (некоторые из них были инвалиднььми) находились в
крайней нужде Они были вынуждены стать нищими. Тем не
менее они, в депгпштельности, не попрошайничали. Они
стояли на уличныч углах в своих выцветших шинелях,
молчаливо предлагая ччо -то на продажу — несколько карандашей или
старые журналы. Подобно этому в Соединенных Штатах
начала 1930-х годом безработные стояли на углах, «продавая»
яблоки.
В этих примерах косвенность коммуникации достигается
тем, что нуждающийся человек на словах не просит денег или
помощи. Он якобы заявляет о том, что он продает нечто, что
предположительно может кому-то понадобиться. На деле,
однако, эти «торишцы» продают никому не нужные вещи. Если
бы кому-то понадобился карандаш или яблоко, он приобрел
-О
о
О
Часть III Семиотический анализ поведение
<0
I
бы это в соответствующем магазине. К тому же нищие
ветераны берут деньги, не всегда возвращая сдачу. Рассматривая эту
ситуацию как некую цельность или комплексный
поведенческий Gestalt, можно увидеть, что «нищий» или «уличный
торговец» предлагает косвенную (или скрытую) коммуникацию,
имеющую следующую структуру:
1. Открыто, он продает карандаши или яблоки.
2. Скрытно, он попрошайничает.
3. Как ветеран, демонстрирующий свою униформу и,
возможно, раны и увечья; он предает — одновременно открыто и
скрытно — свое желание пробудить симпатию и чувство вины у
проходящих мимо людей. Роль искалеченного ветерана
подразумевает, что (а) как продавца его должны ценить больше, чем
другого продавца без патриотической квалификации, и (Ь) его не
следует отождествлять с другими нищими-неветеранами.
Коммуникативные функции этой ситуации следующие:
1. У бедствующего человека появилась возможность
отрицать или скрывать весь масштаб его ужасных социально-
экономических условий.
2. Он может просить, и ему могут отказать, при этом отказ
не будет кодифицирован в открытой форме. Следовательно,
его честь и самооценка защищена от дальнейшего унижения.
Это соображение навряд ли можно переоценить в отношении
того, чей образ «я» уже испытал сокрушительный удар.
Может показаться, что такая уловка в отношении своего «я» и
других навряд ли необходима. Но она необходима, и
подобный самообман продолжает широко практиковаться. Стоит
напомнить, что, чем больше искалечен (и раним) образ «я»,
тем сильнее потребность защищать и поддерживать его.
Здравомыслящая оценка наблюдателем самозащиты посредством
подсказки как излишней — бессмысленна. То, что
необходимо, полностью зависит от восприятия человеком себя и мира
вокруг него.
3. И последнее, но не менее важное. Коммуникативная
эффективность — или, говоря техническим языком,
побудительная сила — косвенного сообщения гораздо выше, чем
могла бы быть у его прямого эквивалента (т. е.
неприкрытого попрошайничества). Этот социальный факт обусловлен тем,
что на шкале общественного мнения попрошайничество
занимает весьма низкую позицию, а работа и «жертва ради
отечества» — высокую. Кроме того, бедняк, открыто просящий де-
[лова 9 Истерия кок косвенной котуншция
нег и не предлагающий в обмен работу или товар, считается
агрессивной личностью. Косвенная просьба
воспринимается как более приемлемая. Следовательно, она не возбуждает
злобного сопротивления и неприятия, что часто случается с
прямой просьбой.
Держа в уме базовую структуру и функцию этой ситуации
попрошайничества — торговли, давайте сравним ее с
симуляцией и истерией. Симуляцию, как мы предположили, можно
рассматривать как некий тип имперсонации1. Человек,
который не болен, ведет себя так, как если бы он был больным. Это
также верно и для приведенных выше форм косвенной
коммуникации. В последнем случае можно сказать, что человек,
который не является торговцем, ведет себя так, как если бы
он им был. В первом случае имперсонирует болезнь или роль
больного\ во втором — акт продажи или роль торговца.
В системе отсчета коммуникаций феномены, которые в
традиции медицины и психиатрии назывались симуляцией и
истерией, представляют сообщения особого типа. Эти
сообщения имитируют форму коммуникации (т. е. язык телесной
болезни), которая, как молено ожидать в свете общепринятых
правил социального бытия, будет способствовать
удовлетворению нужд говорящего. Далее эти сообщения трактуются как
аллюзгш на потребности, надежды и ожидания говорящего.
Так как мы желаем заботиться о тех, кто болен или увечен
и проявлять в отношении их особую доброту, имперсонации
роли больного полезно для некоторых людей в определенных
обстоятельствах. Следовательно, логически абсурдно
ожидать, что истерия может быть искоренена, как если бы это
была болезнь вроде малярии или оспы. Какой же вывод мы
должны сделать из этих соображений?
Мне кажется, что при наличии в обществе множества
(более или менее) конфликтующих ценностей — что характерно
для демократии — потребности, кодифицируемые как
негативные ценности, сопровождаемые негативными санкциями,
будут маскироваться и выражаться как нечто «лучшее», чем они
есть в действительности. Так, нищий военный ветеран может
маскировать попрошайничество под торговлю; или католичке
придется маскировать конфликты, касающиеся беременности,
посредством вагинизма. Таким образом, похоже, что цивили-
СО
ZE
О
СГ>
О
ZE
Проблема имперсонации будет подробно рассмотрена в Главе 14.
Часть III Семиотический анализ поведения
о
зация действительно неразрывно связана с «неврозом» — не
в том, однако, смысле, что первая порождает последний, как
предполагал Фрейд (1930) — но потому, что все правила
поведения неявным образом указывают на отклонения от них.
Отклонения имеют значение только в отношении правил.
Следовательно, правила и отклонения — душевное здоровье
и душевную болезнь — следует рассматривать как единый
поведенческий пакет или Gestalt.
Сновидения и истерли ш подскбзкб
Главное преимущество подсказки над более открытыми
формами коммуникации — это защита, которую она
обеспечивает говорящему, позволяя ему осуществлять коммуникацию,
не компрометируя себя тем, что он говорит. Если сообщение
не принято желаемым образом, подсказка дает возможность
увильнуть в сторону. Косвенные формы коммуникации
гарантируют говорящему, что он несет ответственность лишь за
прямое значение своих сообщений. Открытое, явное сообщение,
таким образом, служит конвертом, внутри которого
содержится опасное, тайное сообщение — скрытая коммуникация.
Сновидении т порш
Одним из лучших примеров подсказки служит пересказ
сновидений в психотерапевтической ситуации. В общем любой
пересказанный сон можно считать косвенной
коммуникацией или подсказкой. Внешняя сторона рассказа о сновидении —
это открытое, очевидное сообщение, тогда как латентные
мысли, стоящие за сновидением, составляют скрытое сообщение, на
которое намекает сновидец. Эта функция сновидения — и
коммуникации посредством сновидения — лучше всего
прослеживается в психоаналитической ситуации, поскольку здесь пересказ
сна — вполне приемлемая форма социального поведения.
Аналитические пациенты часто создают сновидения, имеющие
отношение к аналитику. Порой такие сны показывают, что объект
анализа обладает некоим знанием, касающимся аналитика. Сам
он считает эту информацию обидной для аналитика и опасается
Глава 9. Истерия ш косвенная коммуникация
о ней говорить, чтобы тот не рассердился за то, что его чем-то
попрекают. Например, аналитик мог задержаться или как-то
рассеянно поприветствовать пациента. Теперь пациент оказывается
в весьма затруднительном положении. С одной стороны, он
хочет обсудить это для того главным образом, чтобы
гармонизировать отношения с аналитиком, но с другой стороны, он
опасается, что своими упреками он еще больше отдалит от себя
аналитика. Эта дилемма может вынудить пациента воспользоваться
коммуникацией посредством сновидения. Тогда он расскажет о сне,
в котором возникает аллюзия на неприятное событие, не
упоминая, возможно, самого аналитика. Это может привести к
опасной форме коммуникации, но в то же время пациент защищен,
т. к. аналитик может истолковать это сновидение по-разному.
Если аналитик способен и склонен признать выдвинутые
против него обвинения, он так и будет интерпретировать
сновидение. Тогда его скрытая коммуникативная цель будет
достигнута: важное сообщение было передано, отношения с
аналитиком не были усугублены, и относительная
коммуникативная гармония («хорошие взаимоотношения») была
восстановлена. С другой стороны, если аналитик расстроен, намерен
защищаться или просто не уловил скрытого послания
сновидения, он может (как на самом деле часто и бывает)
интерпретировать коммуникацию по-другому. Хотя такой поворот менее
желателен для пациента и всего курса анализа, ясно, что это
лучше, чем если бы он открыто выразил свои обвинения и
получил за это выговор (чего он и опасается).
Тезис о том, что сновидение может быть формой
подсказки — т. е. методом осуществления скрытой
коммуникации по поводу чего-то неприятного в отношениях двух
людей — явно хорошо известен и интуитивно понятен детям
и художникам. Детское воспоминание одного из моих
пациентов ярко иллюстрирует этот взгляд на коммуникацию
посредством сновидения. Важно, что в данном случае это
не подлинное сновидение, а то, что можно было бы назвать
«фиктивным сном». Человек рассказывал о некоторых
событиях, говоря, что он в то время спал, хотя и знал, что они
происходят в его бодрствующей жизни. Как и любое
копирование — будь то подделка банкнот или имитация великих
произведений искусства — этот «фиктивный сон» дает
великолепную возможность выявить и изучить наиболее
характерные черты исследуемого объекта.
со
ZX
о
о
Часть III Семиотический анализ поведения
о
Пациент, молодой человек, обратился ко мне за
помощью в связи с проблемой сексуального эксгибиционизма1. На
одном из аналитических сеансов он описал воспоминание о
своей первой эякуляции, которая произошла, когда ему было
около десяти лет. Он мастурбировал, получил оргазм и
увидел, как бледная жидкость выделяется из его пениса. Он
ощутил испуг и недоумение. После этого полового акта он пошел
в спальню к родителям и сказал отцу, что проснулся от
кошмара. Он сказал, что ему снилось, будто он писает, но
вместо мочи вышло «что-то другое». Его отец правильно понял
сообщение — т. е. для чего оно предназначалось — и заверил
мальчика, что «все в порядке, и мы поговорим об этом утром».
Вспоминая этот эпизод, пациент недоумевал, почему он солгал
(как он выразился) своему отцу. Почему он сказал, что это ему
приснилось, когда он определенно знал, что это не так. Я
должен добавить, что признание своих «дурных» сексуальных
наклонностей перед отцом (или тем, кто его заменяет) было
одним наиболее важных симптомов этого пациента.
В качестве иллюстрации моего тезиса я приведу еще одно
сновидение, описанное этим пациентом. Это был тревожный
сон, и когда он проснулся утром, у него было такое ощущение,
будто его пропустили «через отжимную машину». Сон просто
состоял в следующем: «Совершено преступление». Пациент
добавил, что он не знает, что это за преступление и кто его
совершил. До этого пациент рассказывал об очень немногих
сновидениях, а несколько последних месяцев — ни об одном.
Почему это приснилось ему сейчас? Этот сон приснился ему в
ночь, предшествующую нашей встрече, последней перед моим
летним отпуском, который должен был прервать лечение на
значительный период времени. Он начал этот сеанс с того, что
выразил удивление по поводу того, что у него нет проблем с
эксгибиционистскими импульсами с тех пор, как он начал
терапию, и интересовался, действительно ли он «излечился».
Потом он пересказал сон.
Здесь нужно дополнительно отметить два факта. Во-
первых, непосредственно перед первым обращением ко мне у
него появились правовые проблемы, связанные с его эксгиби-
! Психотерапия этого пациента подробно описана в моем очерке
«Размышлении о психоаналитической психотерапии: Случай
"Заключенного К"» (Szasz, 1959с).
Глава 9 Истерия ш косвенная коммуникация
ционизмом. Во-вторых, на момент этого перерыва в нашей ра
боте лечение не продвинулось вперед настолько, чтобы
пациент мог осознать причины своих сексуальных затруднений или
преодолеть их. Он полагал, что исчезновение этого симптома
во многом объясняется терапией и не лгал (как до сих пор)
самому себе. И я сам считаю, что это была правильная оценка
ситуации.
Это сновидение ясно показывает, что оно явилось
реакцией на серьезное нарушение аналитической ситуации.
Отъезд терапевта грозил оставить пациента в одиночестве,
пациента, пока еще не способного справиться с сексуальными
импульсами, которые чужды его эго, асоциальны и
потенциально пагубны для него самого. Своим сновидением, а также
рассказывая о нем, пациент говорил аналитику примерно
следующее: «Что случится, когда вы уедете? Преступление
(эксгибиционизм) — вот что может случиться. Пожалуйста, не
уезжайте!» Это должно быть передано в сновидческой, а не в
прямой форме, потому что сознательное эго пациента не могло
примириться с мыслью о том, что (1) он опять может быть
уязвим для своих бессознательных «импульсов» или внутренних
объектов, и (2) что он настолько зависим от помощи терапевта.
Таким образом, это сновидение было косвенным сообщением,
адресованным и ему самому, и мне. Себе пациент говорил —
неявно (что за преступление? кто совершил?) — о той
опасности, которая нависла над ним. Мне пациент говорил о своей
уязвимости и, значит, о моей ответственности. В этом
контексте, вопрос «Что за преступление, и кто совершил?»
относился к моему отъезду.
Идея о том, что сновидения — это аллюзии, не нова. Сам
Фрейд (1900, 1901) говорил об этом. Тем не менее сновидче-
ским коммуникациям как межличностным (или даже
социальным) событиям он уделял гораздо меньше внимания, чем ин-
трапсихическим аспектам сновидений. В небольшой статье с
дерзким названием «Для кого предназначены сновидения?»
Ференци (1912) трактует сновидения как косвенные
межличностные коммуникации. Не так давно Гительсон (1952),
Канцер (1955) и Таубер и Грин (1959) обратили внимание на кохм-
муникативную функцию сновидений. Гительсон, к примеру,
описал несколько сновидений, которые послужили реакцией
на раздражающий пациента контрперенос аналитика. Он
имплицитно предположил (как, я полагаю, и многие аналитики),
-е-
со
о
о
Часть III. Семиотический анализ поведения
о
что некоторые сновидения — это «коммуникация через
перенос». Но он не проанализировал, почему пациенты
осуществляют коммуникацию именно так, а не каким-то другим
способом.
И
стерил как подсказка
Как мы уже подчеркивали, любое сообщение,
выраженное на относительно недискурсивном диалекте, может быть
использовано как подсказка. Поэтому коммуникация с
помощью иконических знаков (например, истерия) вполне
подходит для подсказки. Фрейд приписывал множественность
значений, характерную для истерии и других психиатрических
симптомов, «мотивационной сверхдетерминации». Другими
словами, он объяснял многообразие значений сновидений и
симптомов — при этом, каждое из них вносит свой вклад —
множественностью (инстинктивных) мотивов, которому
соответствовал финальный акт (симптом). В настоящем
исследовании те же феномены рассматриваются с семиотической,
а не с мотивационной точки зрения. Соответственно, вместо
«сверхдетерминации симптомов» я говорю о
коммуникативных значениях.
Функция подсказки, присущая истерическим симптомам,
может быть проиллюстрирована следующим примером.
Пациентка Фрейда, фрау Сесиль М., страдала от лицевой боли,
которая имела как минимум два значения.
1. Ее прямое значение, адресованное «я», значимым
объектам, врачу и другим, было примерно таким: «Я больна. Вы
должны мне помочь! Вы должны быть добры ко мне!» (Врач
мог бы истолковать это сообщение более конкретно: «Это
лицевая невралгия, возможно, тригеминальная невралгия».)
2. Ее скрытое значение, главным образом
предназначенное для конкретного человека (который мог быть и реальным
человеком, и внутренним объектом, или и тем и другим),
можно было бы сформулировать так: «Ты обидел меня так, как
будто дал пощечину. Ты должен покаяться и исправиться».
Такие коммуникативные взаимодействия часто
происходят между женами и мужьями, родителями и детьми. В
независимости от индивидуальных психологических факторов,
этот тип коммуникации стимулируется социальными условия-
Глава 9. Истерия кок косвенное коммуникация
ми, ставящими людей в тесную взаимозависимость в
отношении удовлетворения взаимных потребностей. Такое
положение дел обязывает каждого обуздывать свои потребности с
тем, чтобы потом он мог удовлетворить хотя бы некоторые из
них. Кроме того, обуздав свои потребности, он вправе
требовать того же от своих партнеров. Таким образом, открытое,
неискаженное выражение потребностей подавляется, а
разнообразные типы косвенной коммуникации и удовлетворения
нужд поощряются.
По контрасту с этим, относительно открытые
социальные ситуации, встречающиеся, к примеру, в современной
деловой жизни, стимулируют относительно обезличенные
формы взаимозависимости, основанные на функционально-
инструментальных факторах: (а) удовлетворяет
потребности (б) благодаря своему особому «ноу-хау», а не из-за
особых личных взаимоотношений между ними. Исторически
обоснованные, ограничительные взаимоотношения внутри семей,
групп и институтов следует противопоставить
инструментально обоснованным, относительно свободным
взаимоотношениям, способствующим целям практической
(технологической, научной, экономической и т. д.) деятельности. В
инструментально структурированных ситуациях нет особой
нужды в том, чтобы участники обуздывали свои потребности. Это
главным образом объясняется тем, что простое выражение
потребностей не обязывает других их удовлетворять, как это
обычно бывает в семейном кругу (Szasz, 1959f). Следовательно,
открытое выражение потребностей не подавляется. На самом
деле такое выражение зачастую поощряется, поскольку оно
помогает сформулировать «проблему», для которой кто-то
сможет найти «решение».
Две прямо противоположные поговорки ярко
иллюстрируют эти принципы. Англо-американская максима гласит:
«Искренность — лучшая политика». Венгерская поговорка в
свободном переводе звучит примерно так: «Скажи правду —
и расшибешь об нее лоб». На первый взгляд две эти
поговорки выражают противоположные и взаимоисключающие
мнения. Если их трактовать просто как логические суждения, они
действительно противоречат друг другу. Тем не менее
конфликт между ними скорее обманчив, нежели реален,
потому что эти максимы относятся к разным социальным
контекстам. Действительно, искренность — лучшая политика в ин-
со
о
СП
CD
Часть III. Семиотический анализ поведение
струментально ориентированных человеческих
взаимоотношениях и в «открытых» группах, где процветает такая
деятельность. И напротив, человек разобьет лоб, говоря правду,
если он функционирует в институциональной среде или
«закрытой» группе (Popper, 1945). Эти общие принципы ярко
отразились в судьбах Галилео и Эйнштейна. Первый,
функционируя в среде Римской католической церкви, был наказан за
то, что «говорил правду». Спасая себя, он был вынужден
отречься. В нашем контексте это означало, что он заявил, что
то, во что он верил раньше, «в действительности» оказалось
ложью. Он с тем же успехом мог бы сказать, что его
открытие было «лишь сновидением». Или в некоей гипотетической
сегодняшней ситуации он мог бы спасти себя, сославшись на
«безумие» и приписав свое открытие (преступление)
«болезненному состоянию ума», за которое (по определению) он не
может нести ответственность. Ложь, заблуждения,
сновидения и продукты якобы наличествующих душевных болезней
имеют одну общую черту — а именно они не задевают тех,
кому они предназначены (или по крайней мере не в той мере,
что «голая правда»). В противоположность этому идеи
Эйнштейна, касающиеся относительности — и, значит, его
«атака» на физику Ньютона — были встречены бурными
аплодисментами. Научное сообщество, руководствуясь
инструментальными ценностями, ведет себя в соответствии с правилом:
«Искренность (истина) — лучшая политика».
Здесь можно добавить, что Фрейд, упорно заявляя о
непризнании (или, возможно, призывая к этому) его идей,
похоже, ориентировался на этику институциональных групп, таких
как государственная религия или государственная медицина,
а не на этику научного сообщества (Szasz, 1956с). Его работа
была широко признана и горячо одобрена современными ему
учеными, интересующимися проблемами, которыми он
занимался. (В их число, конечно, не входило большинство
европейских врачей и психиатров.) Но, без сомнения, это все, на
что может рассчитывать тот, кто выдвигает новую идею.
Неспецифическая ориентация Фрейда в отношении
психоаналитического движения — в разительном контрасте с его научной
ориентацией в отношении предмета этой дисциплины — без
сомнения, способствовала быстрой институционализации
психоаналитической мысли (Freud, 1914; Jones, 1953, 1955).
Психоанализ как сфера деятельности, таким образом, превра-
[шд 9 Истерия ш косвенная коммуникация
тился в закрытую систему, организацию семейного типа (Szasz,
1958е), в которой искренность уже не была лучшей политикой.
Искренние, откровенные претензии на отличие от
фрейдистской мысли (к примеру у Юнга, Адлера, Ранка, Хорни) были
наказуемы «изгнанием» из группы, что явно намекало на то,
что эти отличия будут вполне дозволены. Эти претензии
порождаются не только работами знаменитых психоаналитиков,
но и тем фактом, что сегодня колоссальные различия — как
в теории, так и практике — существуют среди
психоаналитиков (и психоаналитических институтов) Америки и
Международной психоаналитической ассоциации. Существование этих
различий широко признано — почти так же, как проблемы
пола были широко признаны в Вене времен Фрейда. Тем не
менее, поскольку есть опасение, что явное обращение к
определенным вопросам исказит и нарушит целостность группы,
обращать на них внимание считается дурным вкусом и не
поощряется.
Первичная и вторичная выгода
объектные отношения и косвенные формы шмуншр
Традиционно, социально коммуникативные аспекты
невроза ставились в зависимость от его интрапсихических
(внутриличностных) и бессознательных аспектов. Вероятно,
в попытке наделить последние своего рода концептуальным
превосходством их удовлетворение (к примеру, сексуальных
или прегенитальных импульсов посредством симптома)
назвали первичной выгодой. Ей противопоставили вторичное
назначение (отсюда и название), которое может быть
придано симптому. «Вторичная выгода — это просто особый случай
непрестанных попыток эго задействовать доступные
возможности для удовлетворения. Когда симптом сформирован, эго
может обнаружить, что он приносит некоторые преимущества
(Brenner, 1955). Это различение представляется мне излишне
резким. Оно неспособно по достоинству оценить тонкое
переплетение внутриличностных, межличностных и социальных
уровней коммуникации, которое характерно для
большинства реальных человеческих ситуаций. К нашим проблемам
-е-
о
о
Часть III. Семиотический <™диз поведения
можно подойти с операциональной точки зрения,
использовав модели современной психоаналитической эго-психологии
и объектных отношений. Тогда различие между первичной и
вторичной выгодой становится весьма несущественным.
Вместо этих понятий мы говорим о различных уровнях иерархии
объективных взаимоотношений (от полностью
бессознательного до частично и полностью сознательного), коммуникаций
и значений.
Несколько кратких замечаний, касающихся
клинического случая, проиллюстрируют диапазон различий между
концептуальными подходами к первичной и вторичной выгоде,
объектным отношениям и подсказке. В качестве примера мы
выберем пример, который можно считать типичным случаем
конверсионной истерии. История и психотерапия молодой
женщины, страдающей от брюшной боли, была подробно
описана в другой моей работе (Szasz, 1957а). Наша теперешняя
задача не требует описания этого случая. Достаточно будет
отметить, что мать пациентки умерла после операции по
удалению матки. В тот же год она потеряла и отца. Вскоре после
этого пациентку поразила «невротическая болезнь». В
зависимости от системы отсчета, следующие конструкции и
интерпретации можно относить/не относить к симптому брюшной
боли.
1. Согласно традиционной модели истерии, пациентка
бессознательно отождествляла себя с амбивалентно
любимой матерью. Первичные выгоды симптома, таким образом,
заключаются в: (а) успешном замещении матери и союза с
отцом в эдиповой ситуации; (Ь) наказании болью и страданием
за вину в «убийстве» матери. Его вторичные выгоды
состояли в следующем: (а) удовлетворение нужды в зависимости со
стороны оставшихся членов семьи и врачей; (Ь) уклонение от
новых проблем, сопровождающих развитие и формирование
новых объектных отношений.
2. В системе отсчета объектных отношений ситуацию
можно было бы интерпретировать так: (а) Пациентка была
неспособна завершить работу оплакивания. Она все еще сохраняла
близкие отношения и контакты со своей матерью как
внутренним объектом. (Ь) Болезнь и страдания дали новые средства
для необходимых взаимоотношений с объектами (членами
семьи, врачами и т. д.). Ища замену телу матери (и других
людей), пациентка ориентировала себя на новый, максимально
Глава 9. Истерии ш косвенндп котуншцця
безопасный объект (свое собственное тело). Мучительная
болезнь, таким образом, служила постоянным напоминанием о
том, что необходимый объект (тело = мать) не утерян и все еще
г;
присутствует.
3. С точки зрения подсказки или косвенной
коммуникации посредством симптомов, следует отметить следующие
особенности:
(a) Этой внутриличностной коммуникацией она
подсказывала себе, что что-то не так. Тем не менее она не выражала
или переживала это напрямую, например, погрузившись в
воспоминания о матери или в оплакивание ее смерти. Вместо
этого она создавала аллюзии на болезнь и смерть матери
посредством иконической картины своих симптомов.
(b) Похожая коммуникация была адресована
окружающим ее людям, тем, к кому она обращалась, реализуя свою
потребность (межличностная коммуникация). Она могла
выразить себя перед ними не в большей степени, чем перед собой.
В этом контексте телесную болезнь можно интерпретировать
как аллюзию на утрату объекта, как и (а) выше.
(c) Длительная мучительная болезнь, кроме того, имела
агрессивное коммуникативное значение. Оно было
предназначено ее семье, которая, как она ощущала, позволила ей упасть
духом. Это послание — формулируемое как «Вы недобры ко
мне! Видите, вы все еще мне не помогли!» — тоже рядится в
одежды аллюзии. Оно не было произнесено на обыденном
языке, прямо и искренне, но было передано косвенно
посредством сильного раздражения, возбуждаемого у тех людей,
кому вверено попечение о страждущих, мучения которых
остаются без внимания.
В ходе текущей практики психотерапии и психоанализа я
обычно использую все три типа интерпретаций и объяснений.
Как правило, эффективнее всего применять их в обратном
порядке. Другими словами, начиная изучение создаваемых
пациентом феноменов как косвенной коммуникации, я ищу и
обеспечиваю требуемые объектные взаимоотношения. Только
после этого я обращаюсь к интерпретациям в контексте
специфических объектных отношений и, наконец, — к реконструкции
детских взаимоотношений и инстинктивных конфликтов. Из
этого, конечно, не вытекает, что это последовательность
строго детерминирована. Это просто общая схема, основанная на
посылке, что значимая коммуникация с пациентом легче всего
ЕЕ
п>
со
ZE
О
cr>
о
Часть III Семиотический оншз поведения
"о
SZ3
О
устанавливается на уровне дискурса, который хоть как-то ему
знаком. Таким образом, терапевтическая последовательность
направлена в сторону все более новых (для пациента) форм
и уровней коммуникации между пациентом и терапевтом. Не
все уровни дискурса подходят для всех пациентов. В идеале,
по мере продвижения анализа многомерная структура
человеческой ситуации пациента — прошлое и настоящее, перенос и
контрперенос — начинает проясняться и приобретать все
более четкие границы. В контексте этой метафоры, адекватное
«развитие» этой «картины» и служит конечной целью анализа.
Часть
олиз поведения
ш следования пмвшм
Человек — это животное, следующее правилам. Его
действия не просто целенаправленны; они, кроме того,
соответствуют социальным стандартам и соглашениям.
Например, мы приписываем людям такие черты
характера, как искренность, пунктуальность, тактичность и
подлость. Эти понятия, в отличие от честолюбия, голода или
сексуального вожделения, не указывают на характер
целей, к которым человек стремится. Они скорее обозначают
те правила, которым человек следует при их достижении —
то, как он склонен обходиться с другими, и как он
регулирует свое поведение, каковы бы ну были цели. У человека,
который жесток, эгоистичен, пунктуален, тактичен,
настойчив или искренен, нет каких бы то ни было
конкретных целей, он скорее стремится к той или иной цели
конкретным путем.
Р.С. Питере {\ЭЩ
Глава 10. Иорь следования правилом
в поведении человека
Утверждать, что люди склонны вести себя в
определенной привычной манере, это значит в явной форме заявлять
то, что очевидно. Это простое эмпирическое наблюдение,
О
Часть IV. Анализ поведения ш следования правшм
впрочем, может послужить основанием для
исключительно сложных социально-психологических конструктов и
теорий. Понятие социальной роли, изначально
предложенное Мидом (1934) — и позже столь плодотворно развитое
Парсонсом (1952, 1958b), Мертоном (1957а&Ь) и другими
(напр., Nieman and Huges, 1951; Sarbin, 1943, 1954), —
вытекает из эмпирического факта (и воплощает его), что в
данной ситуации человек склонен вести себя определенным
образом.
Психоаналитическая трактовка человеческого
поведения традиционно имела другой характер. Психоанализ
правомерно определяют как мотивационную психологию, что
просто означает, что он предлагает истолкования,
уложенные в контекст мотивов. Согласно самым ранним гипотезам
Фрейда, касающимся истерии и других «душевных
симптомов», новый мотив, дотоле не распознаваемый пациентом и
врачом, якобы объяснял поведение пациента. Например,
навязчивый симптом, который пациент объяснял
беспокойством за своих близких людей, интерпретировался как
сопутствующий влечению к смерти. Так, один мотив, а
именно «делать добро» для кого-то, заменялся другим, а
именно «причинять зло». Сегодня ясно, что, хотя анализ и
объяснение в контексте мотивов полезны, но не достаточны как
для психологической теории, так и психоаналитической
терапии. Это объясняется тем, что мотивы, как правило,
объясняют действия в общем или абстрактном смысле. Они не
говорят нам фактически, почему мистер Джонс, поступил
именно так в определенный момент времени. Чтобы
объяснить специфические, конкретные человеческие акты, нахМ
нужно знать и другие вещи помимо того, что мотивирует
актера. В чем-то совпадающие понятия роли и правила
чрезвычайно полезны в этом отношении.
Потивы у рвш
В своей работе «Понятие мотивации» Питере (1958)
представил полезный анализ различения между
психологическими интерпретациями, сформулированными в контексте
мотивов, и теми, что ставят во главу угла следование прави-
Гаш 10. Модель следовании правилом в поведении человека
лам или целенаправленное поведение1. Ключевым для
исследования Питерса стало введенное им различение между
действием и происшествием.
Как я подчеркивал ранее (Глава 6), это различение
присуще психоаналитической теории «душевной болезни» и
необходимо для разграничения — по крайней мере в отношении
терапевтической установки — физико-химических
нарушений тела и «душевными симптомами». Первые — это
происшествия или инциденты. Прогрессирующая карцинома головки
поджелудочной железы — тому пример. Так называемые
душевные симптомы, напротив, это «деяния» или действия. Они
не приключаются с кем-то, они (бессознательно) побуждаемы.
Питере отмечает, что для того, чтобы предвидеть, как
человек поступит, часто нет нужды знать многое о нем как
индивиде. Достаточно знать роль, которую он играет:
Мы знаем, что будет делать приходской священник,
когда он направляется к кафедре во время исполнения
предпоследнего гимна, или что будет делать путешественник, войдя
в гостиницу, потому что мы знаем конвенции, регулирующие
церковную службу и пребывание в гостиницах. И мы можем
осуществлять такие предсказания, ничего не зная о причинах
человеческого поведения. Человек в обществе — это
облегченный вариант шахматиста [курсив мой].
На основании этого Питере делает вывод, что первое,
что хмы должны знать о человеческих действиях, это нормы
и цели, которые регулируют поведение человека.
Соответственно, антропологию и социологию следует считать
базовыми науками о человеческом действии, поскольку эти науки
(системно) занимаются проявлением «структуры норм и
целей, которые необходимы для классификации действий как
принадлежащих к тому или иному типу». Психиатрия и
психоанализ тоже обращались к этим теориям, хотя порой —
непреднамеренно. Например, психоаналитическое изучение
извращений или так называемых антисоциальных актов
наблюдатель просто вынужден обращать внимание на нормы и
цели. Косвенно разделяя социально доминирующие нормы —
как, к примеру, Фрейд в «Очерках по теории сексуальности»
1 Описывая модель следования правилам в человеческом поведении,
которое последует далее, я во многом опирался на великолепное
исследование Питерса.
-в-
ЕЕ
т>
со
ZE
О
о
о
Часть IV. Аншз поведение ш еледовонил правилам
(1905b) — автор, как может показаться, не имеет
представления о нормах вообще, а только о «психосексуальных
функциях» (Szasz, 1959а).
О коузольных и конвенциональных толкованиях
Какова основа для различения каузального и
конвенционального (т. е. согласующегося с правилами) типа объяснения
в психологии? Здесь мы сталкиваемся с новой и более
компактной формой классической дихотомии между механистической
каузальностью (причинностью) и виталистической
телеологией. В контексте данного исследования, это различие между
толкованиями поведения, берущими за основу «скрытый фактор»,
и поведенческие теории «конвенции » (соглашения). Теория
либидо — типичный пример первых, тогда как ролевые теории
представляют последние. Теории скрытого фактора, которые сродни
классическим теориям физики, выстраивают свои объясняющие
формулировки в контексте предшествующих событий или
факторов (напр., инстинктов, влечений, либидо и пр.). Они, по
определению, должны объяснять настоящее и будущее тем, что случилось
в прошлом. В отличие от них толкования поведения,
ориентирующиеся на следование правилам, формулируются в контексте
(регулирующих поведение) конвенций. Обусловленность конвенций
временем должна быть явным образом оговорена. Очевидно, что
многие правила, которые обусловливали поведение в прошлом,
уже не действуют сегодня. Другие правила могли действовать в
прошлом, могут сохранять свою действенность в настоящем и,
как можно ожидать, будут дееспособны в предвидимом будущем.
А другие могут быть спроецированы только на будущее (напр.,
новейшие законодательные директивы, «утопии»).
Нет логических оснований для утверждения, что
будущие события или обстоятельства не могут быть «причинами»
настоящих. Теперь даже можно производить машины с
целенаправленным поведением (Wiener, 1948, 1960). Цель, конечно,
должна определяться людьми, которые проектируют машину.
Такие машины берут в расчет будущее и, в некотором смысле,
регулируются будущими событиями. Способность человека
встраивать так называемое телеологическое поведение в небио- ,
логические системы устранило какой-либо (сохранившийся на
сегодняшний день) смысл из старой концепции витализма.
Глава 10. Иодель следование правилам в поведении человека
В чем лее тогда различие между каузальным и
обусловленным правилам типом толкования для данного фрагмента
поведения? Согласно Питерсу (1958), Фрейда интересовал главным
образом общий класс деятельности — включающий
сновидения, навязчивые идеи, фобии, извращения, галлюцинации
и пр. — характерной тем, что в ней, похоже, «нет смысла или
очень странный смысл». Фрейд скорректировал эти феномены
для психологии, «расширив модель целенаправленного,
следующего правилам поведения так, чтобы она распространялась
на бессознательное». Следовательно, мы в праве считать
работу Фрейда успешным расширением принципа следования
правилам на так называемое бессознательно детерминированное
поведение. Эта позиция наиболее ясно выражена в
психоаналитической установке в отношении изменения личности, ведь
здесь симптомы трактуются так, как если бы они
регулировались моделью следования правилам. Из этой позиции вытекает
странный, но достаточно важный вывод. Нигде в психоанализе
не уделяется достаточное внимание человеку, который ведет
себя пагубным образом, потому что он глуп или заблуждается.
Таким образом, толкования, связанные со следованием
правилам, в психоанализе не только приняты, но и переоценены. Они
идут в ход даже в тех ситуациях, где они неуместны, либо
маловероятны.
В пользу противоположного тезиса — а именно, что
Фрейд предложил механически — каузальную интерпретацию
«бессознательно детерминированных» поступков — говорит
тот факт, что он приписывал «невротическое поведение»
таким вещам, как навязчивое действие вытесненного эдипова
комплекса, инфантильная фиксация, исключительная сила
инстинктов и частных инстинктов и т. д. С логической точки
зрения все эти конструкты во многом соответствуют
каузальности в физике. Многие из исходных психоаналитических
толкований поведения (но, безусловно, не все современные)
имеют логическую структуру такого причинно-следственного
типа. Главная причина этого, вероятно, заключается в том, что
Фрейд попал в ловушку моральной дилеммы, из которой он
пытался выбраться с помощью якобы неморальных
аргументов. В соответствии с установками своей социальной среды,
Фрейд приравнял «сознательное» поведение,
регламентирующее правилами, к понятиям ответственности и наказуемости.
Так, поскольку он хотел трактовать истерию в безоценочной,
о
I—
Часть IV. Анализ поведения ш следования прявши
научной манере, у него не было другого выбора, как отрицать
и скрывать само открытие, к которому он пришел — а именно,
что своеобразное или симптоматическое поведение тоже
подчиняется принципу следования правилам. Его знаменитую
терапевтическую максиму «Где было ид, там будет эго» можно
было бы перевести на современный язык примерно так: «ясное
и осознанное следование правилам придет на смену
скрытому и неявному следованию правилам». В последующих главах
будут описаны и исследованы точные правила, которым
следует «истерическое» поведение. Также мы обсудим, как
возникает такая форма поведения и почему она может
устойчиво сохраняться.
ррдо и конвенция — биология и социология
Один из фундаментальных принципов науки гласит, что
между природой и конвенцией (соглашением) лежит логическая
пропасть (Popper, 1944-1945)1. Держа в уме это важное
различение, Питере (1958) подчеркнул, что «движения ради движений
не могут быть разумными, эффективными или правильными.
Они становятся таковыми только в контексте действия ».
Движения ради движений, таким образом, являются проблемой
неврологии (биологии), тогда как движения ради знаков — т. е.
действия, поступки — это проблема того, что я называю метаневро-
логией (психиатрии, социологии, науки о поведении и т. д.). Из
этого следует, что отнесение конкретного феномена с участием
человека к разряду действия или происшествия будет иметь
далеко идущие последствия, потому что происшествия «нельзя
характеризовать как разумные или неразумные, правильные или
неправильные, эффективные или неэффективные. Prima facie
это всего лишь происшествия». Ведь в случае происшествий
уместны каузальные, а не конвенциональные объяснения.
Здесь можно свести вместе несколько разных
концептуализации. Различие между происшествием и действием
сродни различию между объектом и знаком, и между подлинны-
1 Это различие полностью затемняется — или, так сказать, успешно
отрицается — в религиозной концепции «природного закона». Согласно
католической доктрине, сексуальное поведение регулируется {должно
регулироваться?) «природным законом» (Sulloway, 1959).
Глшя 10 Иодель следования правилам в поведении человека
ком и копией. Как правило, есть возможность проводить
аналогии между этими парами и их составляющими. Таким
образом, мы сможем смещать акценты в парах
«биология-социология (психология) » и «природа-конвенция». Так, отнесение
фрагмента «ущербного», «подавленного» или «аномального»
поведения к разряду «болезни» или чего-то еще (симуляции,
жизненной проблемы, коммуникации и пр.) будет
обусловлено (и отражать) выбором одной из этих (противоположных)
точек зрения. Поведение, рассхматриваемое как происшествие,
подразумевает, что его оценивают по номинальной стоимости
и считают «реальностью». Поведение, рассматриваемое как
действие, наоборот, предполагает, что его трактуют как знак
и считают представителем или носителем чего-то другого
(сообщения или «значения»).
И наконец, Питере отмечает, что, когда человека просят
рассказать о мотивах своего поведения, часто
предполагается, что он не способен хоть как-нибудь внятно обозначить их.
И когда говорят, что его мотивы бессознательны, часто
подразумевают, что ему просто не дано их узнать или понять.
Соответственно, есть важное различие между обоснованием
своего поступка и его оправданием. Поводы и причины
функционируют, так сказать, на этически нейтральном поле, тогда
как хмотивы и оправдания используются в контексте, где явно
или неявно принимаются в расчет этические соображения.
Это согласуется с анализом социологии истерии,
проведенным Фрейдом, и подтверждает его.
Мотивационный анализ, таким образом, служит не
только научным объяснением, но также (или даже в первую
очередь) и оправданием поведения пациента и интереса врача к
пациенту, а также гуманных попыток ему помочь.
I щш, мордль и суперно
Теперь психоаналитическое понятие суперэго нужно
соотнести с понятием следования правилам и тем, что обычно
подразумевают под терминами «этика» и «мораль». Под этикой и
моралью мы понимаем правила поведения, которым следуют
люди в своей жизни, и иногда — изучение этих правил (напр.,
этику как науку о нравственном поведении). Психоаналитиче-
-е-
Е=
СО
zr
О
CJ^
О
Часть IV Аншш поведения ш следования прявши
ское понятие суперэго, по сути, относится именно к этой
категории. Здесь мы сталкиваемся с несколькими словами, которые
(в техническом или обыденном варианте) обозначают
примерно одно и то же. С научной точки зрения уместнее всего
говорить просто о следовании правилам и осознании правил (будет
обсуждаться в Главе 13). Это поможет нам избежать нескольких
проблем. Например, как замечает Питере, понятие
нравственности (морали) обычно не используется при характеристике
обыденных, привычных действий и поведения, связанного с
навязчивыми состояниями. Оно скорее обозначает «разухмное
следование правилам, суть которых понятна». В целом, Фрейду (1940)
не удалось явным образом рассмотреть поведение,
руководствующееся правилами, за исключением той его формы, когда люди
(дети) подчиняются лицам, которых боятся и уважают
(взрослым). Он не много мог сказать по поводу коллективного,
взаимно регулируемого поведения в среде равноправных взрослых.
Эта слабая сторона психоаналитической теории
объясняется тем фактом, что Фрейду было гораздо более интересно
заострить внимание на изъянах, присущих «морали инфантилизма»,
чем определить, какого рода мораль присуща взрослому,
полностью социализированному человеческому существу (Rieff, 1959).
И все же было бы ошибочным полагать, что
психоаналитическая теория не вносит свой вклад в описание и оценку
различных типов этического поведения. Ключевое понятие в этой
связи — относительная ригидность или гибкость суперэго.
Детское, незрелое или «невротическое» суперэго ригидно; его
характеризует рабское соблюдение правил, которые, кроме того,
могут быть неясно поняты. Зрелое или «нормальное» суперэго,
с другой стороны, гибко; оно может оценить текущую
ситуацию и модифицировать правила соответствующим образом.
Согласно ранней, классической формулировке (Strachey, 1934),
эффективность психоанализа как лечения зависит от того, в
какой степени вмешательство аналитика (совместные с пациентом
интерпретации) приводит к изменению суперэго пациента в
сторону большей гибкости. Я полагаю, что это достаточно здравая
концепция. Тем не менее, как и психоаналитическую теорию
суперэго, ее жестко ограничивает тот факт, что она
умалчивает о том, какого рода ригидность считается «плохой» и какого
рода гибкость «хорошей». Иначе говоря, Фрейд и другие
психоаналитики заигрывали с нормативными системами, при этом
не связывая себя нормативными стандартами.
Глава 10 Модель следования правилам в поведении человека
В действительности, когда пришло время открыто
рассмотреть вопрос о нормативных стандартах, Фрейд закрыл глаза.
Его хватило лишь на то, чтобы еще раз высказать свое
незамысловатое, здравое мнение, которого придерживаются
многие люди — а именно «правильно» это то, что они делают:
Много лет назад он [Фрейд] вел частную переписку с Пут-
намом по вопросам этики. Путнам показал мне его письма, и
я вспоминаю две эти фразы: Ich betrachte das Moralische als
etwas Selbstverstandliches. <...> Ich habe eigentlich nie etwas Ge-
meines getan (Jones, 1957).
В переводе Джонса это звучит так: «Я считаю, что
этика — это нечто само собой разумеющееся. Я, на самом деле,
не совершил ни одной подлости». Немецкое прилагательное
serbstverstandlich, очевидно, лучше перевести как
«самоочевидное». Итак, заявление о самоочевидности этики и вера в
свою непогрешимость — это странно слышать из уст ученого,
чьим объектом изучения был человек (включая и его самого).
Это, я полагаю, отражает стремление Фрейда исключить эту ^
сферу из критического рассмотрения. Кроме того, было бы vci
поучительно соотнести это предположение, касающееся лич- Е:
ного отношения Фрейда к этическим проблемам (включая
ценности и правила) с его теорией суперэго.
Поскольку психоанализ имеет дело преимущественно с
поведением, приобретенным в результате научения, рассмотре- Jg
ние норм или стандартов всегда уместно при адекватной
формулировке и толковании его наблюдений. Питере (1958), в
связи с этим, напоминает нам: «Социальная жизнь, в отличие от
жизни в джунглях, популяризованной эволюционными
теоретиками, никогда не была делом выживания „во что бы то ни
стало"; это дело выживания определенным образом» [курсив мой].
Важность того факта, что практически все формы
поведения, с которыми имеет дело психотерапевт (или социальный
психолог) есть результат научения, невозможно переоценить.
Понятие научения операционально связано с понятием
поступка. Человек учиться действовать с тем, чтобы
соответствовать нормам или достигать целей. Как научение, так и действие
предполагают наличие стандартов правильности. «Человек,
который научается чему-то, это человек, который может
добиться чего-то правильным путем». Соответственно, понятие
поступка является фундаментальным во взгляде социолога на
человеческое поведение. Социологические и антропологиче-
<
со
ZE
О
СИ
о
CZ.
I—'
43
413
о
Часть IV. Анализ поведение кок следовонил прявшм
ские исследования того, как люди действуют, обычно
вращаются вокруг шагов, которые они предпринимают сами, и шагов
в отношении их и вокруг них (Goffman, 1959).
решила роли у лунные обязательство
Понятия «следовать правилам» и «играть роль» тесно
связаны. Понятие роли предполагает следование правилам. И
наоборот, система логически последовательных правил
(номинально) создает роль. Анализ поведения, основанный на игровой
модели, будет представлен в Части V. Здесь я лишь хочу
подчеркнуть, что понятие социальной роли — или «исполнения роли»
(будь то на сцене или в реальной жизни) — предполагает
некоторую меру личного соучастия или обязательств в отношении
того, что человек делает. Так, мы говорим о социальной роли,
скажем, доктора, медсестры, пациента, учителя, полицейского
и т. д. Происшествия как таковые не являются ролями и не
могут быть причислены к категории исполнения роли, как и к
категории следования правилам.
Часто демаркационная линия между происшествием и
действием имеет расплывчатый характер. Точка, в которой пассивно
навлеченное событие начинает трансформироваться в ситуацию
исполнения роли (при условии, что нет неврологических
нарушений), может быть обусловлена отношением человека к его
социальным обстоятельствам. Под «отношением» я понимаю
следующее: питает ли он надежду или подавлен, ориентирован
он на модели активного освоения или пассивной терпеливости
и т. д. Рассмотрим, к примеру, гипотетический случай человека,
попавшего в железнодорожную катастрофу по пути на работу.
Раненного и временно пребывающего в бессознательном
состоянии, его доставляют в больницу. Все это с ним происходит.
Обретя сознание, он оказывается в роли пациента. С этого момента
и далее его поведение (или хотя бы некоторые его аспекты)
можно и должно анализировать в контексте следования правилам и
исполнения роли. Действительно, никакой другой анализ не
может адекватно объяснить его индивидуальное поведение с того
момента, как его полная пассивность, вызванная потерей
сознания, сменяется некоторой мерой осознания. Хотя это может
показаться очевидным, я подчеркиваю это, потому что очень часто
Глава 10 Модель следования правилам в поведении человека
люди в затруднительном положении считают себя безнадежно
беспомощными, «жертвами обстоятельств».
Безусловно, люди могут быть или не быть жертвами
обстоятельств. Как правило, неблагоприятные обстоятельства и
индивидуальный «стиль жизни» (A. Adler, 1931) играют
определенную роль в определении людских судеб. Дело в том, что,
если человек переживает и определяет свою ситуацию так, как
если бы он ничем не мог навлечь на себя это происшествие,
фактически это может быть не так. Эта позиция часто служит
защитным целям. Иначе говоря, когда выбор сделан (через
конкретное действие, а чаще — бездействие) и это приводит к
печальным обстоятельствам, люди часто чувствуют, что «не их
вина» в том, что случилось то, что случилось. В чисто
конвенциональном моральном смысле они, возможно, и правы. Но
это просто объясняется тем, что здравый смысл связывает
понятия вины или стыда лишь с совершением (реже — с
несовершением) конкретных поступков. И даже применительно к ним
это обычно относится к тем поступкам, последствия которых
имеют непосредственный или кратковременный характер.
Необходимо, тем не менее, различать здравый или правовой
анализ и научный анализ человеческих взаимоотношений. С
научной точки зрения в той мере, в какой люди участвуют в
определенных фрагментах действия, они вносят вклад в
окончательный результат. Насколько велика или мала их доля, можно
оценить лишь посредством изучения обстоятельств каждой
индивидуальной ситуации. Но, как бы то ни было, из этой точки
зрения следует один неизбежный вывод. Люди действительно
формируют свою судьбу, как бы при этом они не проклинали
высшие и чуждые силы.
Утверждение о том, что человек — животное, следующее
правилам, подразумевает нечто большее, нежели склонность
действовать на основе правил, которыми его снабдили. Кроме того, он
склонен действовать диаметрально противоположно этим правилам.
В этой связи уместно вспомнить о наблюдениях Фрейда
(1910b), касающихся несовместных значений так называемых
первичных слов. Комментируя филологический очерк Карла
СО
О
СП
О
Чость II/. Анализ поведения ш следования правилам
Абеля, Фрейд отметил, что определенные базовые слова
языка могут быть использованы для выражения
противоположных значений. На латыни, к примеру, sacer означает «святой»
и «проклятый». Это противоположное значение символики
является главной особенностью психологии сновидения. В
сновидении символ (или образ) может означать себя или свою
противоположность. Так, высокое может означать низкое, молодое
может означать старое. Я предположил (Szasz, 1957а), что этот
принцип применим и к аффектам. Иллюстрацией может
служить чувство страха, которое может означать, что человек
бдителен и готов к опасности; или ощущение вины, которое может
означать, что человек честен. Это двухвалентное,
противоречивое обозначение, похоже, присуще самой природе способности
человека формировать и использовать символы всех типов. Это
относится к аффектам, иконическим знакам, словам, правилам
и системам правил (играм), которые могут обозначать (чаще —
намекать на) референта и его противоположность.
Антиправила особенно значимы в поведении
психосоциально простых («незрелых») людей. Так, дети и простые, плохо
образованные люди склонны структурировать и видеть свой мир
главным образом в контексте данных им правил и их
противоположностей. Хотя есть возхможность модифицировать
правила или установить новые правила, для этого надо обладать
некоей мерой психологической утонченности. Следовательно, эти
альтернативы не доступны маленьким детям и, к сожалению,
многим взрослым. Кроме того, следует подчеркнуть, что; хотя
позитивное следование правилам способствует обеспечению
межличностной и социальной гармонии, его одного зачастую
бывает недостаточно для удовлетворения человеческих
потребностей в части личной автономии и целостности. Чтобы их
удовлетворить, необходимо следовать своим собственным правилам.
Простейшие правилам, которые мы склонны ощущать как свои
собственные, это антиправила. Так, уже на первом году жизни,
когда младенцев призывают кушать, они учатся протестовать,
отказываясь от еды. Так называемый негативизм маленьких
детей, вероятно, следует рассматривать как следование
негативным правилам (антиправилам). Это хорошо понимают здравые
психологи. Такую установку обычно выражают присловьем:
«Если я хочу, чтобы он что-то сделал, я должна попросить его
сделать обратное». Ставшего притчей во языцех упрямого осла
можно заставить двигаться вперед, если его хозяин действует
Глава 10 Подель следования пр<звил<зп в поведении человека
так, как если бы он пытался повернуть его вспять. Запрет
задевает за живое субъекта выполнения каких-либо действий.
Значимость этого аспекта в преступном или антисоциальном
поведении получила достаточно внимания со стороны психиатров и
психологов. Понятие антиправил, впрочем, следует трактовать
шире, поскольку оно в равной степени относится к
предписывающим и запретительным правилам.
Возьмем, например, простые правила, данные в Десяти
Заповедях. Некоторые из них — запреты, к примеру, на убийство
и кражу. Другие — предписания, к примеру, почитать своего
отца и мать. Ясно, что каждая из них предполагает и
намекает на свою противоположность. Когда тебе говорят не убивать,
возникает мысль, что ты можешь убить. Можно возразить, что
эти и подобные мысли возникали у людей еще до того, как были
провозглашены Десять Заповедей, и что законы в целом
направлены на обуздание склонностей, которые существовали еще до
законодательной деятельности. Зачастую это так. И все же это
не исключает возможности того, что законы создают и
намекают на склонности к определенным формам поведения.
Принимая во внимание общечеловеческую тенденцию не подчиняться
законам — «запретный плод сладок» — можно предположить,
что любой конкретный закон побуждает людей
противодействовать ему. Та степень, в которой правила стимулируют
поведение, регулируемое негативными правилами, зависит от многих
обстоятельств, которых мы здесь не касаемся. Давайте только
помнить о том, что в независимости от того, что может быть в
умах людей, мы не можем устанавливать правила без того,
чтобы хотя бы иметь в виду их противоположности.
1/шфшр правил
Приняв следование правилам в качестве общей
теоретической концепции, мы готовы рассмотреть функцию и процесс
передачи правил1. Дети, растущие в условиях современных
западных культур, должны выучить множество разнообраз-
1 Здесь мы не будем пытаться подробно рассматривать, как
возникают правила и как ребенок им научается. Читатели, интересующиеся этим
вопросом, могут обратиться к работам Жана Пиаже (1928, 1932,1951).
8 Миф
■е-
Е
н>
со
ZE
О
СП
о
1^
1—х
о
Часть IV. Анализ поведения как следования правилам
ных ролей. Их удобно разделить на три следующих класса:
(1) естественные законы или биологические правила; (2)
предписывающие законы или (религиозные, нравственные)
правила; и (3) имитационные или межличностные правила.
Биологические правила
Биологические правила составляют особую часть более
крупной категории, обычно именуемой Законами Природы.
К этой группе принадлежат такие вещи, как потребность в еде
и выживании. Короче говоря, эти правила касаются физики и
химии человеческого тела в его взаимоотношениях с
материальным и животным окружением. Эти правила, установленные
безотносительно к личности и потому называемые Законами
Природы, часто противопоставляют правилам, сотворенным
человеком или якобы Богом. Неявная цель биологических
правил (выявляемая человеком) — выживание индивида как
тела (физической машины) и выживание вида как
биологической системы. Многим базовым биологическим правилам
обучаются через непосредственный опыт, но некоторые (по
крайней мере в рудиментарной форме), можно сказать, имеют
врожденный характер. Более совершенные знания,
касающиеся биологических правил, должны быть получены научными
методами. В действительности, можно сказать, что
фундаментальные медицинские дисциплины посвящены этой задаче.
В этой связи возникает вопрос о том, «знают» ли
животные базовые биологические правила. В каком-то смысле — «да»,
ведь не «подчиняясь» им, они погибнут. Важно тем не менее
прояснить смысл, в котором животные «знают» такие правила. Это
«знание» состоит из надлежащих реакций на объекты (в их
окружении); оно имеет автоматический, обусловленный характер и
не обладает саморефлексией. В иерархии научения и знания этот
тип знания следует считать простейшим и самым
фундаментальным. Он заключается в реагировании на объекты как объекты,
а не как знаки, и может быть назван объектным научением.
Как правило, животные не знают других типов правил
(метаправил). Хотя некоторые виды обезьян играют в игры, и
многие животные могут быть легко обучены следованию правилам
через имитацию и тренировку (танцующие медведи,
жонглирующие мячами тюлени и т. д.), оказывается, что ограниченные
Глава 10 Модель следования правилам в поведении человека
способности зверя к символизации сводят круг используемых
правил к тем, что не нуждаются рефлексии. Другими словами,
животные не могут пользоваться правилами осмысленно, что
предполагало бы знание и осознание того, что они ими
пользуются. Это можно вывести из того факта, что животным
нелегко модифицировать правила в соответствии со сложностью,
непривычностью ситуации. Кроме того, они неспособны
создавать новые своды правил (новые игры). Таким образом,
животные не могут обучиться метаправилам и не могут играть в ме-
таигры1.
Социальные, религиозные и моральные правило
К группе социальных, религиозных и моральных правил
относятся все предписывающие законы, управляющие
социальными взаимоотношениями. При этом неважно,
приписывают ли их единохму Богу, пантеону божеств, судьбе, культуре
или обществу. Эти законы отличаются от так называемых
естественных ^законов своим географическим масштабом
(распространением), а также природой санкций. Естественные законы
действуют во всех частях света, хотя, как сейчас начинают
понимать, они не применимы к ситуациям, к примеру, на другой
планете. Тот факт, что базовые биологические правила
единообразно выполняются во всем эмпирическом пространстве-
времени, придает им оттенок универсальности. Эти правила,
по сути, говорят, что человеческая жизнь, какой мы ее знаем
сейчас, может существовать лишь при таких и таких-то
условиях. Выражение «человеческая жизнь» здесь призвано
обозначать определенный тип биологической организации.
Понятие религиозного или нравственного закона в
некоторых отношениях аналогично понятию биологического
закона. Религиозные законы обычно являются предписаниями,
касающимися определенных актов. Аналогию между ними и
так называемыми естественными законами можно сделать
более яркой, сформулировав примеры последних в типичной для
первых форме, т. е. в виде запретительных директив. Тогда они
хмогут выглядеть примерно так:
1 Системное обсуждение иерархий правил и игр будет представле
но в Главе 13.
Q*
Часть \\1. Анализ поведения как следования правилам
«Не возжелай упасть с обрыва... (если хочешь жить долго
и счастливо)».
«Не возлюби прыгать в глубокую реку... (если не хочешь
утонуть)».
Древнейшие религиозные предписания западного человека,
Десять Заповедей, были сформулированы примерно в такой же
форме: «Не убий, не возжелай, не укради и пр.». Законную силу
им придавали санкции, которые, как верилось, были
природными явлениями, происшествиями. Как вода или огонь уничтожает
человека, так и Бог в своем гневе накажет его, если он преступит
закон. Создается впечатление, что в ранние эпохи социальной
организации человека люди наделяли своих божеств дарующей
рукой (как они до сих пор поступают в политических делах), в то
же время ухитряясь верить, что санкции за преступления были
такими же автоматическими и обезличенными, как и те, что
следовали за нарушением правил биологического выживания. Или,
может, есть смысл перевернуть тождество между природными
и моральными законами и предположить, что первобытный
человек путает их, потому что он может постичь природный закон
только в форме волевого действия. Не признавая обезличенную
природу физических законов, он наделяет мир личностными
качествами. Именно это понимается под «анимистическим
духом», в котором ребенок и первобытный человек познают мир.
Эта религиозная космология, представленная в Библии служит
классической иллюстрацией анимистической «науки» и
результирующего отождествления природного и морального закона.
Например, евреи, преследуемые египетским фараоном, не
подняли восстание — как их поздние последователи, сделавшие
свой вклад в создание атомной бомбы, способной уничтожить
врага — но их месть осуществил Бог через «природное
распространение смертельной болезни», которая поражает самое
любимое достояние каждого родителя — его первенца.
Наверное, ключевая дилемма современного (западного)
человека состоит, с одной стороны, в его неспособности
принять теологический взгляд на природу, а с другой стороны,
в том, что он не готов ввериться научно-прагматическому
взгляду на нее. Так, многие люди застревают между двумя
системами мысли, одна из которых для них слишком
примитивна, а другая — слишком сложна (Bridgman, 1959).
Потребность отождествить и, значит, размыть естественные
и религиозные правила лежит в фундаменте донаучного мировоз-
Глбво 10. Иодель следования правилам в поведении человека
зрения. И все же даже тысячи лет тому назад люди должны были
понимать, что возможно различение между этими двумя типами
правил. Тогда появилось понятие чуда, которое должно было в
корне подавить назревающий рационализм, грозящий разрушить
теологическую (мистическую) концепцию мира и места
человека в нем. В свете этого, эпистемологическая функция чудес
состоит в том, чтобы восстановить тождество между физическими
и религиозными правилами, подтвердив истинность наблюдений,
противоречащих биологическим и физическим законам. То, что
разверзлись воды Красного моря, позволив сынам Израилевым
успешно пройти сквозь него, но поглотив преследующих их
египтян — яркий тому пример. История Бернадетты, святой из
Лурда, представляет относительно недавнюю иллюстрацию того же
феномена — а именно стремления постичь обнаружение колодца
или исцеление от недуга как загадочный, инспирированный
Богом акт, а не как происшествие, обусловленное физическими
законами. Это толкование вполне согласуется с той резкой
неприязнью, которая отличала отношение государственной религии к
науке в течение нескольких последних столетий.
Сегодня термин «социальные правила» обозначает все
правила, которые проистекают из доминирующих практик
социальной группы (Hollingshead, 1955). Если социальные
правила нарочито презираются или игнорируются, человек не
сможет выжить. Здесь я акцентирую слово «человек», поскольку
наш фокус сместился с биологического на социальное
выживание. Социальное выживание так же зависит от адаптации к
социальным правилам, либо от изменения их с целью
удовлетворения потребностей, как биологическое выживание зависит
от адаптации к биологическим правилам.
В предшествующие исторические эпохи источником
социальных правил считали Бога, божества, Моисея, Иисуса Христа и
других возвышенных персонажей. В этой связи следует помнить,
что согласно деистической концепции мира, Бог — это нечто
вроде универсальной каузальной теории. Его бытие и деяния
«объясняют» все. Хотя сегодня образованный человек полностью
отказался от этой концепции в отношении, скажем, телесной
болезни — например, он уже не приписывает гастрит или язву
желудка божьему провидению — он все еще придерживается
деистической концепции нравственного поведения. В свете текущей
технологической ситуации, здесь и за рубежом, навряд ли мы
можем смириться с культурным отставанием в этом аспекте.
Е
со
ZE
О
СП
о
о
Часть IV Анализ поведения как следования правилам
Существование и устойчивость социальных правил —
в независимости от порождающих их источников —
свидетельствует об огромной силе человеческой потребности следовать
правилам. В действительности, потребность человека в
правилах и его склонность следовать им можно приравнять лишь
к его страстному желанию быть свободным от правил. Как я
попытаюсь показать позже, эта противоречивая установка
является частным случаем более общей человеческой
наклонности — а именно, потребности в объектах и одновременной
нужды в одиночестве и индивидуальности. Есть смысл в том,
чтобы рассматривать колебания установок от подчинения
людям (правилам) до бунта против людей (правил) как
проявления этой фундаментальной человеческой проблемы. Похоже,
что в наших усилиях разрешить эту дилемму самой
действенной из доступных нам сил является человеческая способность
к абстрактному мышлению. Она позволяет выстраивать все
более высокие уровни символизации; эти конструкты, в свою
очередь, приводят к ослаблению чувства принуждения,
сопутствующего всем правилам, эксплицитно не понятым как
правила. Так, для каждого набора правил мы в принципе можем
выстроить набор метаправил. Последние создаются на основе
спецификаций, регулирующих формирование правил на
следующем низшем (логическом) уровне. Эксплицитное знание
метаправил подразумевает понимание источника, функции и
диапазона правил (следующего низшего уровня).
Приобретение такого понимания представляет определенную форму
мастерства. Только практикуя то, что можно назвать
установкой на метаправила — которая, конечно, есть ни что иное как
частный случай научной установки в области правил — можно
добиться надежной, но гибкой интеграции правил как
инстанций, регулирующих поведение. И наконец, установка на
метаправила позволяет расширить диапазон выбора — когда и как
выполнять правила, когда и как их изменять — а также
границы и выводы наших решений в этой области.
И
мутирующие или межличностные правила
Имитирующим или межличностным правилам научаются
в основном в детстве, имитируя чей-то пример. Здесь
показательны бесчисленные случаи, когда дети смотрят, и бук-
Глава 10. Модель следование правилам в поведении человека
вально, и метафорически, на своих родителей, родственников,
сверстников с тем, чтобы понять, как им следует поступать.
Их поведение, таким образом, основано на примере.
Примерно так же в машиностроении натурная хмодель служит
примером, в соответствии с которым организуется производство
изделий.
Демаркационная линия между инициативными и
социальными правилами не всегда отчетлива и ясна. Некоторые
социальные правила приобретаются через имитацию.
Кроме того, поскольку инициативные правила усваиваются
главным образом в семье, они действительно формируют
подгруппу или особое подразделение более крупного класса,
именуемого «социальными правилами». Как бы то ни было,
полезно — особенно для нашей теперешней задачи в отношении
истерии и душевной болезни — провести как можно более
четкое разграничение между двумя этими типами правил.
Поэтому давайте сначала уделим особое внимание различиям между
социальными и межличностными правилами.
Инициативные правила относятся к тривиальным,
повседневным делам — как одеваться, как есть, как использовать
конкретные игрушки и пр. Эти правила обычно не разъясняют
на словах. Они не формулируются в явном виде, но
демонстрируются в реальном обыденном поведении старшими членами
семьи или группы. Дети усваивают эти правила «слепым
копированием». «Слепой» аспект этого процесса обучения следует
особо подчеркнуть. В отличие от, скажем, попытки подделать
подпись другого человека, это бессознательный или
нерефлексивный тип имитации. Обучаясь родному языку, например,
человек не осознает, что имитирует других людей.
Как противоположность тривиальности многих действий,
имитирующих следование правилам, и неявной природе этих
правил, социальные правила относятся к более важным
поведенческим ситуациям, которые регулируются правилами,
изложенные в явной форме (как правило, в форме предписаний
и/или запретов). Другими словами, тогда как правила,
усвоенные через имитацию, имеют отношение к обычаям,
социальные правила кодифицируют морально-религиозные
предписания или гражданские законы. Соответственно, санкции за их
нарушение тоже различаются. Неспособность обучиться или
соответствовать имитационным правилам приводит просто к
тому, что человека считают эксцентричным, тупым, придурко-
-&-
ЕЕ
СП
IX
о
о
^3
О
Чбсть IV Анализ поведения ш следования правилам
ватым или капризным. Отклонение же от социальных правил
грозит нарушителю серьезными последствиями — от ярлыка
«безнравственный» или «преступный» до исключения из
семьи (или группы) или даже потери жизни. Наша текущая
задача не требует расширенного обсуждения характеристик
различных типов правил. Социологи, в общем и целом,
сосредоточили свое внимание на том, что мы называем
социальными правилами. Имитационные или межличностные правила,
с другой стороны, были выделены для специального
рассмотрения психологами и в особенности психоаналитиками.
Антропологи часто уделяют достаточно внимания роли и
значению обоих наборов правил. (Сжатое изложение
отличительных характеристик трех типов правил приведено в таблице 5.)
Таблица 5
Три типа правил:
биологические, социальные и межличностные
Пример
Какая
наука
их изучает
Цели
правил
Биологические
правила
«Чтобы жить,
ты должен
есть, иначе
ты умрешь от
голода »
Биологические
науки
Выживание
физическо-
го тела и/или
вида.
Биологическая
идентичность
Социальные
правила
«Чтобы жить, ты
должен почитать
Господа, иначе
тебя вышвырнут
из группы»
Соииология,
антропология
Выживание
(крупной) группы как
социальной
организации.
Социальная
(групповая)
идентичность
Межличностные
правила
«Если ТЫ МУЖЧИ-
на, ты должен
вырасти
самодостаточным человеком,
чтобы ты мог
обеспечивать жену и
детей, иначе ты не
сможешь считать
себя взрослым»
Психология,
психоанализ
Выживание малой
группы (семьи)
или индивида как
социального
существа.
Индивидуальная
идентичность
Гшя 10. Подель следования прявши в поведении человека
Санкции за
нарушение
правил
Санкции
кодифицированы
как
Вознаграждение
за
успешную
модификацию
правил
Динамика
изменения
1. Болезнь или
ущербность
тела.
2. Распад
физического
тела:
«биологическая
смерть»
Законы
природы
Увеличение
продолжительности
жизни и
повышение
физической
эффективности,
улучшение
здоровья
Нулевая
или очень
медленная
1. Поведение,
отклоняющееся от
социальной
нормы и «наказание»:
«преступление»,
«грех».
2. Исключение из
группы; утрата
социальной
идентичности;
«социальная смерть»
Юридические
(или религиозные)
«законы»
Расширенный
диапазон
человеческого
содружества и
сотрудничества (напр.,
наднациональное как
альтернатива
национальным
интересам и
идентичности)
Постепенная,
средняя
Поведение,
чреватое
межличностными
конфликтами;
личное фиаско,
разочарование
и несчастье;
«душевная
болезнь»;
«человеческая
несостоятельность »
Обычаи, традиции,
стандарты
индивидуального
поведения
Творческая
самостоятельность;
интенсивное
ощущение
идентичности и свободы
Самая быстрая
•&
ЕЕ
п>
со
ZE
CD
CD
Силу разума должно искать не в правилах,
которые разум диктует нашему воображению, но в нашей
способности освободиться от любого рода правил, к
которым нас приучил опыт и традиция.
Ганс Рейхенбах (1951)
[/ш 11
}ш помощи и беспомощности
Давайте вспомним, «истерия» относится к выражению и
передаче вовне — главным образом посредством
невербальных, телесных знаков — состояния ущербности или
«болезни». Имплицитная цель этой коммуникации — снискать
помощь. Если проблема истерии сформулирована таким
образом, логично было вы спросить: как получилось, что правила
игры жизни следует определять так, что тем, кто слаб,
немощен или болен, нужно помогать? Первый ответ — в эту игру
обычно играют в детстве. Другими словами, о каждом из нас,
как слабом и беспомощном ребенке, заботились взрослые. Без
такой помощи мы бы не дотянули до зрелости1.
Второй общий ответ на поставленный вопрос состоит в
том, что правила, предписывающие оказывать помощь
слабым — т. е. правила, характерные для взаимодействия
«ребенок-родитель» или семейной игры, — коренятся в
доминирующих религиях западного человека. Этим правилам учит
иудаизм и в особенности христианство. Они делают это
посредством мифа, примера, увещевания и, при возможности,
использования надлежащих негативных санкций.
Эта глава будет посвящена раскрытию природы и
реальному психосоциальному функционированию этих двух об-
: Тот факт, что все взаимоотношения «ребенок-взрослый» можно
отнести к категории «поиск помощи — оказание помощи», отнюдь не
означает, что в этих взаимоотношениях нет достаточного разнообразия. Огромный
объем антропологической и социологической литературы по воспитанию
детей посвящен рассмотрению именно этих различий (напр., Linton, 1945, 1957).
Глявя 11. }тш помощи и беспомощности
щих систем правил. Первую можно рассматривать как
правила семейной игры, вторую — религиозной игры. Эти правила
выделяются для рассмотрения, потому что они отчасти
обеспечивают психосоциальный базис и устойчивое обоснование
для так называемого истерического поведения, как и для ряда
других «душевных болезней». Иначе говоря, люди
обучаются «душевной болезни», следуя (главным образом) правилам
этих двух игр1. Так как этические системы по сути состоят из
правил социального поведения, которым людям предписано
следовать, вполне можно считать, что две эти системы
составляют этику беспомощности и оказания помощи.
,етство и пмвш беспомощности
Фрейд неоднократно подчеркивал (напр., 1916-1917,
1927), что затянувшееся детство человека несет
ответственность за его склонность к развитию того, что он называл
«неврозом». В своей общей формулировке идея о том, что
детскость каким-то образом связана с «душевной болезнью»
(и ненадлежащим поведением разного рода), выглядит
очевидно странной. Это открытие трудно поставить в заслугу
кому бы то ни было. Главные недостатки этой идеи — ее
всеобщность и расплывчатость. Прояснение точных деталей
общечеловеческой тенденции сохранять детскость или
воссоздавать детские модели поведения («регрессия») могло бы быть
полезным для построения научной теории или психотерапии.
Базовый тезис Фрейда состоял в том, что человек
хочет оставаться ребенком, и только силы, вырабатываемые
1 Главная посылка, побуждающая меня сформулировать
вразумительную теорию индивидуального поведения, заключается в том, что оно
всегда, хотя бы частично, является выражением научения и
человеческого творчества. Такой подход к психиатрии отнюдь не нов. Он получил
изначальный импульс от Фрейда и Павлова и был последовательно развит
А. Адлером (1907-1937), Доллардом и Миллером (1941, 1950), Фроммом
(1941, 1947), Гольдштейном (1951), Хорни (1939, 1950), Юнгом (1940), Сал-
ливаном (1947, 1953) и другими.
-е-
ЕЕ
со
ZE
CD
£=(
СГ>
CD
:=>
UJ
ZC
о
Часть IV. Аншз поведения ш следования пр^вилби
инстинктивной (сексуальной) фрустрацией, подталкивают
его вперед. Эту фрустрацию, в свою очередь, он видел
исходящей из «культуры». Он тем самым постулировал
непримиримый конфликт между интересами инстинктивного (в
особенности сексуального) удовлетворения, с одной стороны, и
культурными (включая социальные) потребностями и развитием, с
другой стороны (Freud, 1927, 1930). Неотъемлемая часть этой
научно-философской позиции — считать склонность
человека к незрелости «биологически обусловленной». Регрессия,
таким образом, рассматривается как средство удовлетворения
«потребности», схожей с биологически детерминированными
потребностями в воде, пище или сексуальной активности.
Такая точка зрения, «объясняющая» тенденцию к регрессу,
избавляет от необходимости искать социальные факторы,
которые могли внести свой вклад в этот тип поведения.
В последние десятилетия исследователи человека не раз
обращались к этой базовой теории, касающейся «человеческой
природы». Одна из самых логически последовательных
формулировок в этом вопросе принадлежит Сюзанн Лангер (1942).
Согласно ей, склонность человека к детскости не есть биологически
детерминированный феномен, которому противостоит
цивилизация; человек «по сути» способен развиваться в направлении
возрастающей психологической сложности, что выражается во все
более разнообразных моделях символизации.
В общем ребяческое поведение можно объяснять в
контексте биологической причинности, в контексте научения, или в
контексте комбинации обоих. Психоаналитическое понятие
регрессии тяготеет к биологии, но здесь учитывается и опыт научения
как детерминант более позднего поведения. Взаимосвязь
между обеими составляющими, а также их точное соотношение, как
правило, не очень ясны. В моей трактовке этой проблемы
биологические соображения не будут учитываться. Таким образом,
наша задача состоит в том, чтобы внести свой вклад в понимание
тех психосоциальных факторов, которые стимулируют научение,
с одной стороны, и тех, что стимулируют невежество.
Мой тезис состоит в том, что нет достаточных оснований
для того, чтобы соглашаться с тем, что человек мечтает о
восстановлении status quo, и что он движим вперед только
лишениями, культурой и всем чем угодно. Эта формулировка, на
самом деле, выглядит как новая наукообразная версия древней
библейской истории об отпадении человека от Божьей благо-
hem 11. ^tukq помощи и беспомощности /nh
дати — изгнании Адама и Евы из садов Эдема. Сам факт, что у^
Бог навеки запретил этим двум «исходным грешникам»
возвращаться в Эдем, подразумевает, что вернуться им хотелось.
Ведь если бы Адам и Ева не желали бы возвращаться в рай,
какое же это наказание? Традиционная психоаналитическая
теория человеческого развития схожихм образом утверждает,
что регрессивные цели первичны. Сублимация считается
плохой заменой. Она, как подразумевается, мгновенно угасает,
как только представляется (неконфликтная) возможность
достичь исходной регрессивной цели.
Я утверждаю, что «Потерянный рай» — это миф.
Благодатные качества детского опыта и регрессивных целей в
общем сильно преувеличены. Целиком устраняясь от
волнующей проблемы — насколько приятны и радостны вознаграж-
дения в детстве, я буду придерживаться позиции в отношении
психосоциального созревания человека, во многом схожей I
с позицией Лангер. Тем не менее я хочу дополнить ее
базовый тезис — а именно, у человека есть потребность в симво- [}
лизации и символическом выражении, — добавив к нему два м>
соображения. Во-первых, у человека есть первичная (неис- Г
сякаемая) потребность в объектном контакте или человече- ^'
ских взаимоотношениях1. Во-вторых, понятия объекта, сим- с>\
вола, правила и роли тесно взаимосвязаны. Развитие чело- У
века в направлении индивидуальной идентичности и целост- rJ]
ности, с одной стороны, и в направлении социальной терпи- <1
мости и снижения потребности в групповом нарциссизме, с
другой стороны, идет рука об руку с повышением
утонченности в понимании и применении символов, правил, ролей и игр
(Szasz, 1957с). Поэтому мне кажется, что, безусловно,
фундаментальная тенденция человека сохранять детскость и
стремиться к так называемым регрессивным целям не
обязательно обусловлена биологически, и ее можно объяснить
следующими соображениями.
Учиться трудно. Требуется усилие, прилежание,
самодисциплина, упорство и т. д. Поэтому упорство в сохранении
привычных моделей поведения по крайней мере экономит трудо-
1 Недавнее интересное исследование объектных взаимоотношений
среди обезьян см. в Harlow and Zimmermann (1959). Потребность 6 объектном
контакте особенно ярко иллюстрируется этими важнейшими
эмпирическими наблюдениями. В этой связи см. также Fairbairn (1952); Szasz (1957а).
Чдсть IV Ашиз поведения ш следования прявши
вые затраты. Каким бы убедительным ни казался этот
принцип — и я не хочу умалять его значения, — его
релевантность обусловлена недостатком рвения и интереса у
ученика. Если у человека этих психологических составляющих в
достатке, т. е. если он психологически изобилен — как,
например, здоровые дети — принцип благотворности экономии
труда уже не срабатывает. Такому человеку, как продуктивному
и развитому обществу, необходимо производить и потреблять,
а не сберегать. Следовательно, потребность экономить
психологический «труд» нельзя считать общим законом. Ее
уместность обусловлена присутствием определенных условий, к
примеру, утомлением, скромными способностями к обучению
(тупость или слабохарактерность) или человеческими
взаимоотношениями, препятствующими или мешающими научению.
Мне кажется, что значение религиозных, социальных и
индивидуальных запретов, спроецированных на знание и
научение, как это ни удивительно, недооценивается в
большинстве научных теорий о человеке. На самом деле объем
информации, получаемой людьми при обучении, впечатляет. Тем
не менее давление в обратном направлении присутствовало
и действовало во все исторические периоды (см., к примеру,
Muller, 1959; Yarnell, 1957). В качестве иллюстрации
рассмотрим следующие примеры:
1. Иудейская и христианская религии объясняют
отстранение человека от Божественной благодати тем, что Адам
вкусил плод с древа познания.
2. Римская католическая церковь составляет список книг
(и других материалов, например, фильмов), которые
запрещено читать членам этой конфессии1.
3. Есть множество других более искусных, но не менее
могущественных социальных сил, которые противодейству-
1 Вслед за «Избранными трудами» Фрейда работы следующих
авторов были внесены (некоторые впоследствии исключены из списка) в
римско-католический «Каталог запрещенных книг»: Хэвлок Эллис, Ол-
дос Хаксли, Джеймс Джойс, Альфред К. Кинси, Томас Манн, Маргарет
Мид, Бертран Расселл, Г.Дж. Уэллс и т. д. (Blanchard, 1953). Несмотря на
значимость этих работ для науки о поведении — или благодаря
ослаблению остроты конфликта между наукой и другими аспектами религиозной
веры, — в настоящее время ни психоаналитические, ни религиозные
организации не считают, что роли психоаналитика и верующего
конфликтуют друг с другом.
Глшя 11. ^тикя помощи и беспомощности
ют обучению людей фактам человеческой биологии,
религиям и традициям других народов. Многие из правил группового
поведения (национальный нарциссизм, расовые
предрассудки и т. д.), не в меньшей мере, чем религиозные верования или
учения, стимулируют и поощряют различные формы
скрытого индивидуального инфантилизма.
4. И наконец следует напомнить, что многие люди,
действующие в рамках конкретных взаимоотношений,
стимулируют поведение без научения — например, родитель, который
поощряет устойчивую беспомощность и зависимость своего
ребенка с тем, чтобы повысить свою значимость и
самооценку. Я полагаю, что такие случаи чрезвычайно распространены
(Butler, 1903). Если это так, то они составляют значительную
часть в совокупности тех человеческих тенденций, которые
подталкивают к детскости, беспомощности,
некомпетентности и «душевной болезни».
ршо: «Больным у страждущим нужно помогать
»
Подобно плачу ребенка, послание «Я болен»
исключительно эффективно для побуждения других людей к тем или
иным акциям помощи. В соответствии с коммуникативным
воздействием болезни, врачи — вслед за своими
предшественниками, священниками — склонились к тому, чтобы
определять род своей деятельности как «призвание». Это
подразумевало, что их призывают не только больные и беспомощные
(что действительно так), но и Бог. Таким образом, врачи
поспешили встать на сторону беспомощных (больных или
немощных), выражая готовность прийти им на помощь и
восстановить их «здоровье». Терапевтическая установка такого
рода, как правило, определяет роль беспомощного или
больного человека по взаимодополняющему принципу. То есть он
имеет право на помощь просто в силу своей неполноценности.
Таким образом, если мы не помогаем ему (в особенности, если
могли бы), мы навлекаем на себя моральное порицание.
Часто случается, что эта «игра в беспомощность»
разыгрывается так, что члены команды, оказывающей помощь,
невольно берут на себя обязательства заботиться о страждущих
помощи. У них уже нет выбора — оказывать помощь или
воздержаться от этого (в зависимости от обстоятельств). Они вы-
со
О
о
О
Часть IV Анализ поведения как следования правилам
полняют неписаный социальный контракт, который может
быть для них достаточно обременительным. Поэтому
неудивительно, что, если страждущий оказывается симулянтом, его
поведение обычно воспринимается получателями его сообщения
(помогающей командой) как форма шантажа. Врачи реагируют
на таких людей примерно так же, как если бы мы столкнулись с
человеком, имеющим весьма вредоносный для нас контракт,
который он пытается осуществить всем доступными ему
(законными) средствами. Хотя Фрейд не имел дела с такой
постановкой проблемы, он понимал ее и был готов работать с ней в
традиции научного рационализма. Этот вывод вытекает из его
настойчивого требования открыто обсуждать финансовые
аспекты взаимоотношений между врачом и пациентом (Freud, 1913).
До того — а кое-где и сегодня — среди врачей не было
принято говорить о денежных вопросах с пациентами. Это
поведение, без сомнения, служило нескольким целям. Помимо
прочего, оно было обусловлено желанием избежать нарушения
схемы «болезнь-помощь», описанной выше. Чтобы сохранить
веру в то, что больной получает медицинскую помощь,
потому что он в ней нуждается, необходимо отвергнуть или
затемнить тот факт, что он за нее платит. Всегда следует иметь в виду,
что установки на «доброту» и «милосердие» к «бедным
пациентам», в общем и целом, повышают самооценку доктора.
К тому же, терапевтические установки, традиционно
приписываемые «доброте», следует рассматривать как
потенциальные маневры со стороны терапевта, призванные снизить
статус пациента и подчинить его себе. Вспомним в этой
связи о взаимоотношениях между зажиточным белым южанином
и его рабом негром. Хозяин обращался со своим работником
с «добротой» и «уважением» — по правде сказать, большим,
чем тот порой получал в северных индустриальных джунглях
(о чем белые расисты нам постоянно напоминают) — однако
именно эта доброта составляла часть кодекса рабства.
Подобно этому, большая часть того, что слывет за
«медицинскую этику», служит набором правил, конечная задача
которого — инфантилизация и закабаление пациента.
Только демократичная (эгалитарная) этика может привести к
укреплению достоинства и ответственности обездоленного — будь
то «раб», «грешник» или «пациент». Это предполагает, что к
людям относятся с уважением и пониманием при всех
обстоятельствах. Однако предполагается, что некогда обездолен-
Глава 11 Зтш помощи и беспомощности
ныи, войдя в надлежащие человеческие отношения, примет
на себя и определенную ответственность. Среди форм
ответственности, присущих такому пересмотру взаимоотношений,
присутствует требование быть ответственным и рассчитывать
на свои силы даже в случае инвалидности и болезни — кроме,
конечно, крайних случаев этих состояний1.
Суммируя: традиционные взаимоотношения больной-
оказывающий помощь основаны на неписаных правилах игры,
согласно которым больной человек имеет право на лечение
или помощь в силу своей неполноценности. Казалось бы
выигрышное для пациента, это соглашение оборачивается для
него серьезными недостатками. Его можно
трансформировать, изменив взаимоотношения таким образом, чтобы
потребность больного требовать и потребность врача
доминировать были ограничены. Как результат этого, больной
человек разовьет свою способность к самопомощи, как прямо (став
более умелым и изобретательным), так и косвенно (расширив
диапазон выбора при обеспечении помощи). От этого
выигрывает и врач, поскольку отпадет необходимость в
садомазохистской враждебности к пациентам, которых он, по той или
иной причине, не хотел бы пользовать. И наконец,
максимальный диапазон выбора в рамках практической работы врача
позволит ему расширить свою научно-практическую
компетентность (Oppenheimer, 1957).
ерберг CnehceD о помощи беспомощным
Герберт Спенсер (1820-1903), которого часто считают
одним из отцов современной социологии, основательно
интересовался проблемой помощи беспомощным. Под
влиянием эволюционных концепций Дарвина он пытался обосновать
социологические принципы биологическими наблюдениями.
Хотя в его методе существует высокая вероятность ошибки,
взгляды Спнсера заслуживают серьезного рассмотрения.
Главный тезис Спенсера о том, что «от следования... двум
прямо противоположным принципам... зависит непрерывность
Резкую критику этики беспомощности и призыв к тому, что
можно назвать этика опоры на собственные силы и способности см. в The Way
Things Are, Percy W. Bridgman (1959).
-O-
E
n>
со
zr
о
£Zc
о
zr
Часть IV. Анализ поведения как следования правилам
вида каждого высокоорганизованного существа», был
подробно представлен в его работе «Человек против
государства» (1884). В случае любого высшего вида животного, отмечает
Спенсер, «ранний период жизни его представителей и их
взрослую жизнь следует рассматривать в двух разнонаправленных
контекстах». Я кратко суммирую то, что он имел в виду.
Спенсер начинает с того известного факта, что
животные «высших типов» сравнительно медленно достигают
зрелости. Обретя зрелость, однако, они способны «оказать
своим отпрыскам большую помощь, чем животные с более
низким уровнем развития». Кроме того, у этих видов
«выживание вида может быть обеспечено лишь родительской заботой,
настроенной на потребности, обусловленные
несовершенством» [курсив мой]. На основе этих наблюдений он
сформулировал общий закон, согласно которому «в период
зрелости получаемая выгода должна быть обратно
пропорциональна силам или способностям получателя. Если бы в первый
период жизни выгода была пропорциональна достоинствам и
заслугам, вид вымер бы во втором поколении».
Затем Спенсер приступает к сравнению и
противопоставлению того, что он называет «режимом семейной группы» и
«режимом расширенной группы, сформированной взрослыми
представителями вида». В некоторый момент жизни зрелые
индивиды (т. е. животные) предоставляются самим себе. Впредь
они должны выполнять требования жизни, иначе они погибнут.
Теперь в игру вступает принцип, прямо
противоположный описанному выше. «Всю оставшуюся жизнь каждая
взрослая особь получает выгоду, пропорциональную
достоинствам, вознаграждение, пропорциональное заслугам', под
достоинствами и заслугами в каждом случае понимается
способность выполнять все жизненные требования — добывать еду,
обеспечивать кров и избегать врагов. Попав в условия
конкуренции с представителями своего вида и антагонизма к членам
других видов, индивид либо угасает, и от него избавляются,
либо преуспевает и размножается — в зависимости от уровня
и направления своих способностей. Явно противоположный
режим (если его можно поддерживать) со временем окажется
фатальным для вида. Если бы выгоды, получаемые каждым
индивидом, были прямо пропорциональны его неполноценности
(и, как следствие, неполноценных поощряли, а умелым
препятствовали), это привело бы к прогрессирующей деградации
Глава 11 ^тика помощи и беспомощности
вида. В конце концов, выродившийся вид не смог бы отстоять
свое право на жизнь в окружении враждебных и
конкурирующих видов. Отсюда следует очевидный факт, что модальности
природы, касающиеся взаимоотношений [заботы, ухода]
внутри семейной группы и за ее пределами, диаметрально
противоположны; и что вторжение той или иной модальности в
сферу другой (сразу же или со временем) приведет к фатальным
для вида последствиям» [курсив мой].
Спенсер спроецировал эти наблюдения на род
человеческий и предположил, что попирать этот Закон Природы у
людей прав не больше, чем у животных. Иначе говоря, считая
неизбежной (и, следовательно, заслуживающей уважения)
заботу о детях в семье, он был убежден, что такая установка в
отношении взрослых приведет к катастрофе человека как вида.
В духе жесткого индивидуализма, так свойственного
либералу XIX века, Спенсер выступал в защиту самодостаточной
ответственности как противоположности призрения со стороны
патерналистского Государства.
Нельзя не понимать того, что, будь принцип семейной
жизни принят и претворен в нашу социальную жизнь (т. е. выгода
обратно пропорциональна заслугам), это быстро привело бы к
фатальным для общества результатам. Если это так, то даже
частичное вторжение семейного режима в режим Государства
медленно, но верно приведет к печальным последствиям. Общество
(во всей совокупности своих возможностей) не может без риска
мгновенной или отдаленной катастрофы вмешиваться в игру
этих противоположных принципов, благодаря которым
каждый вид достиг той или иной степени адекватности, благодаря
которым он может ее поддерживать [курсив мой].
Я не считаю такое прямое применение биологических
или эволюционных принципов к социальной (а по сути,
этической) жизни человека оправданным. Тем не менее я
цитирую мнения Спенсера по этому вопросу не из-за их
политического подтекста, но их исторического значения. Спенсер был
старшим современником Фрейда. Его тезис, касающийся
важности (в особенности для социальной организации) базовых
биологических взаимоотношений между родителем и его
маленьким отпрыском, стал краеугольным камнем
психоаналитической теории. Рохайм (1943) даже создал целую
антропологическую теорию человека, основанную по сути на этом
понятии длительной фетализации.
-е-
со
о
О
Часть IV, Аноауз поведение кок следования провилагл
Хотя аргументация Спенсера представляется
убедительной и, несомненно, имеет определенную ценность, следует
проявлять осторожность не пытаться с ее помощью
«объяснить» слишком многое. Акцент на биологически
детерминированной зависимости ребенка от родителей при объяснении
«невроза» может привести к инверсии причины и следствия.
Можно предположить, что ребенок так долго остается
зависимым не из-за того, что его длительное детство
обусловлено биологически, а потому что ему требуется именно
столько времени, чтобы выучить все необходимые символы,
правила, роли и игры, освоение которых принесет ему звание
«человеческого существа» (а не просто биологически
зрелого организма).
Этот вектор мысли снова приводит нас к проблеме
схожести (в социально-психологическом контексте) состояния
детства и состояния неполноценности (болезни или еще какой-то
форме). Дети бесполезны для практических целей —
добывания пищи, отражения атак врагов и т. д. Фактически они —
обуза. Физически неполноценные или те, кто по той или иной
причине отказываются играть в игру (напр., отказываются
работать), в такой же мере бесполезны для общества и
фактически являются для него такой же обузой. Если это так, то
почему человеческие сообщества терпят этих нахлебников?
Очевидно, что интересы сообщества не ограничиваются одними
лишь «практическими» задачами, для которых
неполноценные личности бесполезны. Поскольку неполноценные
взрослые функционально подобны детям, они легко вписываются в
тот тип взаимоотношений с полноценными людьми, который
характерен для детей и родителей. Ущербные особи
нуждаются в помощи и без нее им не выжить. Здоровые люди
способны (и мотивированы) предоставить им эту помощь.
Помимо врожденных тенденций родительского организма,
побуждающих заботиться о своих детях (и других нуждающихся),
существуют и социально обусловленные стимулы,
поощряющие заботливое поведение. В древних, примитивных
сообществах, к примеру, на помощь детей можно было рассчитывать
в той мере, в какой они были крепкими и сильными. Это
касалось и тяжелого физического труда, необходимого для
выживания, и противостояния врагам. Следовательно, заботиться о
них, когда они беспомощны, значило приобрести в будущем
надежного соратника.
Гл<та 11 Зтш помощи и беспомощности
Самое слабое звено в аргументации Спенсера
заключается в том, что он не принимал в расчет фундаментальный
переход от человека как биологического организма к человеку как
социальному существу. Что касается правила помощи
нуждающимся, эта трансформация означает переход от
автоматических действий — т. е. в соответствии с врожденными
механизмами, запускаемыми окружающей средой (Ostow, 1958) — к
саморефлексии, т. е. осознанию самих правил. Правилам можно
«следовать» в независимости от того, какая из этих установок
их обусловливает. В первом случае им следуют в обязательном
порядке, т. к. человек и животное не могут отклоняться от них.
Саморефлексивное следование правилам, напротив,
обеспечивает возможность выбора. Только в этом случае
действительно можно говорить о следовании или неподчинении правилам.
Кроме того, знание правил приводит к еще одному
обстоятельству — (сознательной) имитации эпизодов, призванной ввести в
игру желаемые правила. Так, как только люди стали
достаточно разумными, использующими знаки животными и,
следовательно, начали понимать, скажем, тип взаимоотношений,
неизменно существующий между детьми и родителями, была
смонтирована сцена для имитации детскости для достижения
определенных целей. Сцена для появления истерии тоже была
обустроена на этой ранней стадии социального развития
человека. Вот причины (или необходимые условия для) развития
истерии. Во-первых, биологически детерминированное, но
социально реализованное правило: родители (или нормально
функционирующие индивиды) заботятся о своих детях (или
индивидах с функциональными нарушениями). Во-вторых, развитие у
человека саморефлексии и осознания, обеспеченное развитием
речи и символизации. В свете этого, истерия представляется
неким творческим (в некотором смысле прогрессивным) актом, а
не неполноценностью или «регрессией».
(ж прила
стимулирующие ущербность и болезнь
Иудейские и христианские учения изобилуют правилами,
которые поощряют болезнь, симуляцию, нищету, робость —
короче, ущербность всех видов. Более того, эти правила (или
-е-
И
СО
о
CD
SD
О
Часть \\1. Анблиз поведении ш следование правилам
следующие из них выводы) предусматривают наказание за
самодостаточность, компетентность, эффективность и
благополучие в сфере здоровья и материального достатка. Это
достаточно смелое, но и не такое уж новое суждение. Я попытаюсь
подтвердить его адекватными фактами. Я хочу подчеркнуть,
что тезис о том, что предписания, стимулирующие
неполноценность составляют суть и основу Библии, не принадлежит
мне. Библия в целом является сложным и разнородным
произведением, из которого можно вывести самые противоречивые
правила поведения. Действительно, история западных
религий и морали показывает как, беря на вооружение ту или иную
часть этой книги, можно обосновать и оправдать широкое
разнообразие социальных или нравственных векторов
деятельности (Lecky, 1894; Brinton, 1950). Это важно иметь в виду, т. к.
наша задача здесь не состоит в том, чтобы защищать одну
ценность и оспоривать другую.
Я лично исповедую ценности осмысленного
рационализма и науки. Это подразумевает, что, в контексте
человеческого поведения, ответственность, основанная на разумной
оценке обстоятельств поведения считается позитивной
ценностью. Другие позитивные ценности — уважение к
автономии и целостности своего собственного и других «я», а
также самостоятельность. Здесь я не буду пытаться обосновать
или оправдать эти ценности. Я убежден, что в работе такого
рода необходимо обозначить свою точку зрения на предмет,
с тем чтобы читатель мог принять в расчет пристрастия автора
и сделать на них поправку.
Мой подход к религиозным правилам и поведению
имеет социально-психологический, а не теологический характер.
Поэтому вопрос о том, насколько мои интерпретации
религиозных правил «теологически точны» отношения к делу не
имеет. Здесь уместен вопрос, насколько правильны или ложны
правила, регулирующие и объясняющие поведение людей,
исповедующих религию, сформулированные мною на основе их
реального поведения.
К отрывкам из Священного Писания как письменным
утверждениям я подхожу с позиций логически
ориентированного интерпретатора. Часто я буду высказывать
критические замечания в отношении некоторых библейских
правил, но это не имеет ничего общего с их осуждением. На
протяжении веков они подвергались порицанию не единожды
Глш 11 Зтша помощи у беспомощности
(напр., Paine, 1794; Lewis, 1926), и повторять этот опыт нет
смысла. Есть смысл прояснить, насколько эти ценности
достойны того, чтобы к ним стремиться. Мои интерпретации
некоторых библейских пассажей, естественно, будут
расходиться с толкованиями священнослужителей, которые
пытаются приспособить Священное Писание к сегодняшнему
потребителю. Мне кажется, что так называемые
либеральные интерпретации религиозных текстов (христианских или
иудейских) призваны продвигать религию как товар на
современном рынке. Мы не удивляемся, когда продавцы
упаковывают свой товар так, чтобы сделать его наиболее
привлекательным для покупателя. В данном случае обертка
разработана так, чтобы он как можно меньше конфликтовала с
научными и демократическими аспектами западной
цивилизации (Raven, 1959).
Фундаменталистские интерпретации, с другой стороны,
тоже преследуют свои цели — повернуть вспять часы
цивилизации, вернувшись к бескомпромиссному деистически-
мистическому (антинаучному) мировоззрению. Конфликт
между религией и наукой, особенно в части его влияния на
социальное поведение, наиболее остро проявляется среди
людей, исповедующих фундаменталистские версии
христианства и иудейства, например, Свидетели Иеговы,
ультраортодоксальные иудеи (Fellows, 1960).
Взаимоотношения человека и Бога
Мысль о том, что Бог любит покорных, смиренных,
страждущих или тех, кто боится Его, красной нитью
проходит сквозь Ветхий и Новый Завет. Идея о том, что человеку
не пристало пребывать в чрезмерном благополучии, иначе
он прогневит Бога, глубоко укоренена в иудейской религии.
Суждения такого рода присутствовали и в классическом
греческом пантеизме. Действительно, этот элемент, похоже,
является частью большинства древних религий, в которых
человек представляет Бога в своем собственном образе: Бог
подобен человеку, только более, чем человек. В таком случае, это
своего рода супермен со своими потребностями,
касающимися его самооценки и статуса, и именно эти привилегии
простым смертным предписано почитать. Хорошей иллюстрацией
-е-
со
CD
CD
"О
О
Чбсть IV Лмблиз поведение ш следование прбвилбгл
на эту тему служит греческая легенда о Поликрате",
чрезмерно удачливом правителе Самоса (Schiller, 1798).
Эта установка, сводящаяся ни к чему иному, как к
боязни счастья или довольства, фундаментальна для
психологии человека, который разделяет иудео-христианскую этику.
Оборонительный, защитный характер этого
«мазохистского» маневра очевиден. Чтобы этот метод был эффективен,
необходимо допустить присутствие (1) другого лица (или лиц)
и (2) определенных правил, согласно которым это лицо (твой
оппонент) себя ведет.
Теперь возникает два вопроса. Первый: кто оппонент
человека в этой игре «Я несчастлив»? Второй: каковы
характерные правила этой игра, обеспечивающие защиту такого рода?
Что касается оппонента, то, не вдаваясь в излишние
подробности, можно сказать, что это Бог и вереница других
могущественных персонажей, по отношению к которым занимает
рабскую, зависимую позицию. Силы двух игроков настолько
несопоставимы, что уже одна эта разность потенциалов
может вызвать благоговейную зависть (Schachtel, 1959). Во
взаимоотношениях сильного со слабым только слабый участник
нуждается в страхе, возбуждающем зависть к его партнеру.
У сильного таких страхов нет, потому что он знает, что слабый
не в силах причинить ему вред.
Тогда, в общем случае, открытого признания
благоденствия можно опасаться только в ситуациях относительного
притеснения (напр., многострадальная жена перед деспотом
мужем). Переживание и выражение удовольствия (радость,
удовлетворенность) сдерживаются, в противном случае
они приводят к приращению тяжкого бремени. Эта дилемма,
должно быть, стоит перед выходцами из больших, бедных
семей, которые неплохо преуспевают в финансовом отношении,
тогда как другие члены семьи остаются бедняками. Если
такому человеку удастся стать очень богатым, он получит
возможность обо всех других родственниках, которые хотят быть от
него зависимыми. Однако стоит ему лишь слегка затормозить
Поликрат — тиран самосский, герой легенды о чрезвычайном
везении. Его невероятное везение беспокоило его друга и союзника, царя
Амасиса, ибо, по его мнению, эта неслыханная полоса удач должна была
закончиться страшным несчастьем. В результате Амасис расторг договор
дружбы с Поликратом, и вскоре тот был обманом выманен в Магнесию и
убит персидским сатрапом. — Прим. ред.
Глава 11 Зтш помощи и беспомощности
свой финансовый рост, как он столкнется с угрозой того, что
несмотря на свои трудовые затраты преуспевать дальше он не
сможет из-за потребностей бедных родственников. Их нужды
всегда будут превышать его доходы. (Прогрессивное
налогообложение может породить у людей похожие чувства.) Если
наш гипотетический человек желает предотвратить распри со
своими бедствующими родственниками, ему посоветуют
симулировать по части своей финансовой ситуации. Такая
«симуляция», т. е. создание неверного представления о состоянии
своих коммерческих дел, защитит его от угрозы (а возможно и
реальности) лишиться своего капитала.
Этот пример демонстрирует близкую аналогию
между двумя ситуациями — «здоровье как болезнь» и «достаток
как бедность» — представленными в ложном свете. Хотя на
первый взгляд оба маневра выглядят мучительными и
пагубными, более внимательное рассмотрение общей человеческой
ситуации, в которой они происходят, позволяет увидеть в них
оборонительные операции. Их цель заключается в том, чтобы
принеся в жертву часть, спасти целое. Например, телесное
выживание может быть гарантировано симуляцией слабого
здоровья (напр., в военное время). Финансовый достаток
можно обезопасить, прикинувшись бедным и тем самым отразить
агрессивные покушения на свои ресурсы.
Боязнь удовольствия/довольства/удовлетворения —
характерная черта рабской психологии. Раб,
«эксплуатируемый должным образом», вынужден трудиться, пока он не
выкажет признаков утомления. Выполнение задания не
означает, что его работа завершена, и он может отдыхать. В то же
время даже если задание не выполнено, у него есть
возможность повлиять на хозяина так, чтобы тот прекратил его
понукать (и дал ему отдохнуть), продемонстрировав признаки
надвигающегося коллапса. Такие признаки (знаки) могут быть
подлинными или предумышленными. Демонстрация
признаков утомления — подлинных или намеренных (напр.,
«забастовка» против босса), скорее всего, вызовет у актера
ощущение утомления. Я полагаю, что именно этот механизм
обусловливает большинство так называемых состояний хронической
утомляемости. Раньше такие состояния, как правило,
называли «неврастенией»; сегодня этот термин используется редко.
Хроническая утомляемость или ощущение изнеможения все
еще часто встречаются в клинической практике.
-е-
Е
CD
О
О
п>
Чость IV Анализ поведения ш следования правила
i—'
SD
1_у
О
В психоанализе их называют «характерными
симптомами». Многие из этих пациентов бессознательно «бастуют»
против людей (реальных или внутренних), которым они
подчинены, и против кого направлен их бесконечный и бесполезный
мятеж. В противоположность рабу, свободный человек сам
устанавливает сроки и объем работы (по крайней мере иногда)
и трудится, пока не достигнет удовлетворительных
результатов. Тогда он может остановиться, не испытав утомления,
и насладиться плодами своих трудов.
Ответ на второй вопрос, касающийся специфических
правил, придающих потенциальную ценность болезни или
ущербности, кратко можно сформулировать так. В определенных
ситуациях правила предписывают, что, когда человек
(субъект, сын, пациент и т. д.) здоров, самостоятелен, богат и горд,
Бог (король, отец, врач и т. д.) должен быть строг,
требователен и даже жесток. Но если человек болен, беспомощен, беден
и скромен, Бог будет относиться к нему с особым участием. Он
будет прощен, любим, получит помощь и дозволение быть
бездеятельным и невежественным. Может показаться, что я
гиперболизирую эт° правило. Я убежден, что — нет. Скорее
такое впечатление отражает наш спонтанный протест против
такого рода правил, когда они выражены прямо.
Многие библейские тексты иллюстрируют мой тезис.
В Псалтыре (147:10-11) сказано:
Не на силу коня смотрит Он, не к быстроте ног
человеческих благоволит. Благоволит Господь к боящимся Его,
уповающим на милость Его.
А в Евангелии от Луки (18:22-25) мы читаем:
Услышав это, Иисус сказал ему: еще одного не достает
тебе: все, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь
сокровище на небесах; и приходи, следуй за Мною.
Он же, услышав сие, опечалился, потому что был очень
богат.
Иисус, видя, что он опечалился, сказал: как трудно
имеющим богатство войти в Царствие Божие!
Ибо уД°бнее верблюду пройти сквозь игольные уши,
нежели богатому войти в Царствие Божие.
Нагорная Проповедь (от Матфея 5:1-12), наверное, самая
знаменитая иллюстрация правил, поощряющих зависимость и
ущербность. В ней Христос благословляет нищих духом,
кротких плачущих и т. д. В этом тексте наиболее ясно изложены
Глава 11 ^tukci помощи и беспомощности
основные правила, по которым, христианский Бог, так сказать,
играет с Человеком. Какие обязательства берет на себя Бог?
И какой тип поведения требуется от человека? Чтобы
сформулировать свои ответы, я видоизменил и перефразировал
высказывания о блаженствах. Во-первых, библейский оборот
«блаженны» я транслировал в «надлежит». Во-вторых,
каждое позитивное предписание, видоизмененное таким образом,
было дополнено следующим из него выводом,
сформулированном в виде запрета. Тогда блаженства выглядят так:
Библейский текст
(от Матфея 5:3, 5, 8)
Блаженны нищие духом,
ибо их есть Царство Небесное
Блаженны кроткие,
ибо они наследуют землю
Блаженны чистые
сердцем, ибо они Бога узрят
Логический вывод из него
(интерпретация автора)
Человеку надлежит быть
«нищим духом —
т. е. глупым, покорным:
Не будь умным,
сообразительным или
настойчивым!
Человеку надлежит
быть «кротким» — т. е.
бездеятельным, покорным:
Не будь самостоятельным!
Человеку надлежит быть
«чистым сердцем» — т. е.
наивным, беспрекословно
преданным:
Не питай сомнений (в Боге)
и не выказывай неодобрения!
Сформулировав эти правила в таком виде, мы отчетливо
видим, что они представляют простую инверсию правил,
регулирующих вознаграждения и наказания в земной жизни.
В процессе этого преобразования правил отсутствие таланта,
умения и знания — или, проще говоря, недееспособность —
кодифицируется как позитивная ценность. В другом отрывке
(от Матфея 6:34) человеку недвусмысленно предписано «не
заботиться о дне завтрашнем». Другими словами, человек не
должен строить планы на будущее. Ему не следует пытаться
обеспечить себя и тех, кто от него зависит. Вместо этого он
должен лелеять веру в Бога. Конечно, это хорошее рациональ-
-О
Е
о
со
о
о
О
4<зсть IV Аншз поведения ш следования правилам
ное правило для детей, поскольку они не могут (а если у них
есть отец или мать, у них нет нужды) обеспечивать себя.
Но что подразумевают эти правила, когда они
предназначены для взрослых мужчин и женщин? Это правила
безответственности и детской зависимости. Трудно преувеличить
конфликт между этими правилами и требованиями к жизни
по правилам рациональности, науки и демократической или
гуманистической концепции ответственности взрослого
человека. Остается только строить догадки по поводу того, в какой
степени этот конфликт между религиозными правилами и
требованиями к ответственности стимулирует развитие
межличностной несостоятельности и ограничение самостоятельности
у взрослых мужчин и женщин.
Некоторые библейские правила не только стимулируют
зависимость; они еще и обосновывают использование
недостатка благоразумия в качестве орудия принуждения других
к обеспечению собственных нужд. В этой связи мы можем
вспомнить, что «практическая» бесполезность духовенства
стала возможной и была обоснована благодаря идее о том, что
содержать его — долг прихожан. Только в древней иудейской
традиции этого не было. Раввину надлежало знать ремесло,
чтобы ему не приходилось взимать деньги за обучение
Закону Божию. Этого принципа сегодня уже не придерживаются.
Поэтому важная особенность, свойственная духовенству всех
вероисповеданий — включая и восточные религии (Narayan,
1959) — контрактные взаимоотношения между священником
и прихожанином. Согласно этому неписаному соглашению,
прихожане должны заботиться о посюсторонних
потребностях священников. А те, в свою очередь, будут заботиться о
духовных (потусторонних) потребностях тружеников,
которые заняты полезной работой здесь и сейчас.
Поскольку поведение так называемого
душевнобольного — в частности, конверсионная истерия — тесно
связано с неспособностью или нежеланием участвовать в игре (т. е.
жизни), имеет уделить особое внимание библейским
правилам, которые предписывают человеку быть пассивным и
несостоятельным. В Нагорной Проповеди (от Матфея, 6:24-34)
Христос проводит параллель между человеком, с одной
стороны, и «небесными птицами» и «полевыми лилиями», с
другой стороны. Человеку предписывают подражать пассивности
низших биологических форм. Если звери и растения не стро-
Глбва 11. Этим помощи и беспомощности
ят планов на будущее, то зачем это человеку? Самопомощь и
умение недвусмысленно развенчаны и осуждены. Даже
желание помочь себе расценивается как «слабость веры». Такую
небрежность в отношении будущего, конечно, молено
практиковать лишь в ограниченной мере. Если практиковать ее
всерьез, то это закончится вымиранием ее практиков, как
предсказывал Герберт Спенсер. И все же нельзя отрицать факт,
что определенная (а иногда и очень большая мера)
социальной безответственности поощряется этим кодексом.
Невнимательность к будущему стимулирует появление в жизни
неполноценности того или иного рода, социальный аспект которой
порой проявляется гораздо позже.
Библейские правила беспомощности предполагают, что
неполноценные могут считать свой ослабленный социальный
статус prima facie свидетельством своей добродетели, которая
должна быть вознаграждена соответствующим теологическим,
медицинским или психиатрическим обхождением [уходом,
лечением]. В истерической трансакции неполноценность
используется как принудительный маневр, заставляющий других
удовлетворить твои потребности. Это как если бы пациент говорил:
«Вы сказали мне быть ущербным — т. е. прикидываться тупым,
слабым, робким и т. д. Вы обещали, что тогда вы будете
заботиться обо мне, любить меня и т. д. И вот я перед вами — веду
себя, как вы велели. Теперь ваша очередь выполнять ваше
обещание!» В психоаналитической психотерапии можно долго
выяснять, кто научил пациента так вести себя, и почему он
прислушивался к этим учениям. В ходе этой работы существенным
может быть то, что религия, общество и родители могли, так
сказать, сговориться в части одобрения и продвижения этого
кодекса поведения несмотря на то, что он чрезвычайно плохо
приспособлен для наших современных условий1.
1 Правила, посредством которых распределяются награды за
отсутствие чего-либо — к примеру, за отсутствие мудрости,
прозорливости, счастья и т. д. — в целом преобладают в христианской этике. Бедность
прославляется у Матфея (19:23); голод — у Луки (6:20-26); кастрация —
у Матфея (19:12). Последний пассаж стоит процитировать, потому что
состояние бесполости, превозносимое здесь, будет рассмотрено в
Главе 12. Вот эти строки: «Ибо есть скопцы, которые из чрева
материнского родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть
скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного».
Оскопление здесь кодифицировано как один из способов снискать лю-
со
IX
о
ст.
сп
о
и
О'
1_^
о
Ч^сть IV Аншз поведения ш следов^нип правилам
стоьическии контекст Нового Завета
Поскольку функция кодексов поведения можно
проанализировать лишь с учетом конкретных социальных условий и
институтов, социальная функция библейских правил должна
быть соотнесена с конкретными историческими периодами.
На заре христианства для Римской империи, помимо
прочего, было характерно колоссальное неравенство среди
людей. Более того, те или иные формы неравенства, связанные
с частной собственностью, властью и привилегиями, открыто
кодифицировались римскими законами, как образцовый
порядок. Институт рабства был интегральной частью всех
культур того времени. Как греческое, так и римское общество были
зависимы от класса рабов. Сами иудеи, среди которых
зародилось христианство, были рабами. Мой тезис, который в
широком понимании навряд ли нов, состоит в том, что библейские
правила (и в особенности христианские) отражают
психологию угнетения и рабства. v
Карл Маркс был одним из первых, кто отметил связь
между религией и угнетением. В своей работе «К критике
гегелевской философии права. Введение» (1844) он сделал одно ныне
знаменитое наблюдение:
Религия — это вздох угнетенной твари, душа
бессердечного мира, дух бездушного безвременья. Она — опиум народа.
Избавление от религии как иллюзорного счастья людей —
вот необходимое условие для истинного счастья. Потребность
отказаться от иллюзий об их социальном положении — это
потребность отказаться от того социального положения,
которое навязывает иллюзии.
Маркс обосновывал свои мнения главным образом той
ролью, которую государственные христианские религии
играли в европейской политике того времени. Он не рассматривал
религиозные учения в их разнообразных исторических
контекстах. Позже Энгельс (1877) выражал похожее мнение по
поводу связи между религией социальным угнетением, под-
бовь Бога. Темы самокастрации и импотенции — или, вообще говоря,
похоти и ее превратностей — служат лейтмотивами (1) обширных частей
Библии, (2) черной магии, охоты на ведьм и документов, имеющих
отношение к ведьмам, напр., Malleus Malleficarum [Молот ведьм] (Kramer and
Sprenger, 1486), а также (3) ранней теории психоанализа.
Глш 11. Зтш попощи и беспомощности
черкивая, в частности, что христианское понятие «единства во
Христе» может служить некоим подобием компенсации за
социальное неравенство. Не так давно Бриджмен (1959) заметил,
что «христианская этика — это в первую очередь этика
собратьев по нищете. Общество, подобное сегодняшней
демократии, было бы непостижимо для Святого Павла».
Я согласен с тем, что догматы и практика христианства
(и особенно Римского католицизма) больше всего подходят
рабам. И для тех, кто хочет быть хозяином, они тоже вполне
приемлемы, но в меньшей степени, чем для угнетаемых.
Религиозная история двух последних тысячелетий подтверждает
это общее положение (Brinton, 1959). В странах с
устойчивыми католическими традициями — как, например, в Италии,
Португалии, Испании или довоенной Венгрии и Польше —
религиозные правила воспринимались гораздо более
серьезно низшими классами (угнетаемых), чем правящими классами
(угнетателями).
Этику и психологию угнетения следует противопоставить
этике и психологии демократии и равенства (Abernety, 1959).
Линкольн (1858) сказал: «Как не быть мне рабом, так и не быть
мне хозяином». В этом, по моему мнению, и выражается идея
демократии. Все, что отличается от нее не есть (в пределах
этого отличия) демократия». Если мы характеризуем
свободную, самостоятельную личность, как это сделал Линкольн —
т. е. того, кто отвергает роли и хозяина, и раба, — то мы видим
образ человека, в чью жизненную схему библейские правила
вписываются плохо или вообще никак.
Если библейские правила, во всей их целостности,
вывести из какого бы то ни было исторического контекста, то
можно сделать следующее обобщение: Хотя некоторые из
этих правил направлены на смягчение угнетения, их общий
вектор стимулирует тот самый дух деспотизма, в
атмосфере которого эти правила зародились, и который
неизбежно должен был вдохновлять их создателей. Поскольку
угнетаемый и угнетатель образуют функциональную пару,
их психология — т. е. их соответственные установки на
человеческие взаимоотношения — как правило, сходна (A. Freud,
1936). Это также обусловлено базовой человеческой
тенденцией отождествлять себя с тем, с кем взаимодействуешь.
Следовательно, каждый раб — потенциальный хозяин, а каждый
хозяин — потенциальный раб. Это надо особо отметить, по-
■о-
и
CD
*
О
£=:<
о
О'
1_^
О
Часть IV Анализ поведении как следовании правилам
тому что не стоит и не следует противопоставлять
психологию угнетателя психологии угнетаемого. Вместо этого,
общие установки каждого из них следует противопоставить
психологии человека, который ощущает равенство со своим
собратом.
Учитывая социальное неравноправие, которое
отличало социальную среду, в которой зародилось и развивалось
христианство, мы можем поднять следующий вопрос:
какими средствами в те времена угнетаемый народ мог улучшить
свою долю? Сегодня образование и совершенствование
навыков служат основными средствами для улучшения
социальных условий людей. Но эти механизхмы не были доступны две
тысячи лет тому назад. В действительности, они и сегодня
отсутствуют в тех сообществах, где главные формы социального
неравенства кодифицируются на основе происхождения или
других институциональных критериев.
Так как у угнетаемых народов Римской империи не было
надежды скрасить свою долю посредством
самосовершенствования, им приходилось искать другие методы для достижения
этой цели. Простейший путь для выполнения этой задачи
состоял в том, чтобы изменить правила игры жизни, установив
новые, более благоприятные для некогда угнетаемых правила.
Другими словами, была сделана попытка изменить правила и
призвать людей, готовых поддержать их новую версию. Это
можно осуществить через принуждение или обучение,
убеждая «новообращенных » в том, что новые правила более
выгодны для них, чем старые.
Война или жестокое закрепощение — вот традиционные
методы навязывания новых правил. Эти методы, однако,
хороши лишь для сильных. Слабые должны полагаться на более
искусные технологии убеждения. Сопоставление ранних и
поздних исторических периодов множества сообществ — включая
христианство и психоанализ — иллюстрируют этот принцип
(Burckhardt, 1868-1871). Когда зародилось христианство, его
сторонники были слабы в том смысле, что у них было очень
мало (или вовсе не было) социальных и политических прав.
Следовательно, они не могли рассчитывать на
принудительные хметоды распространения своих взглядов. Позже, когда их
последователи обрели существенную (социальную,
политическую, военную) власть, они не колеблясь принимали
принудительные меры (крестовые походы и инквизиция).
Глава 11 Зтикд помощи и беспомощности
Изменение правил, по моему мнению, одна из самых
значительных особенностей раннего христианства. Вводя Новые
Правила взамен старых — т. е. предлагая Новый Договор, как
сказал об этом Франклин Д. Рузвельт — Христос шел по
стопам Моисея (или скорее иудеев вообще). Суть Новых Правил
заключается в инверсии старых правил так, что «будут первые
последними, а последние первыми» (от Матфея, 19:30, 20:16;
от Марка, 10:31; от Луки, 13:30).
ые Правило: Иудеи как Избранный Народ
Похоже, что историческим прототипом «перевернутых»
(инверсированных) правил, проповедуемых Христом,
является традиция, порожденная Моисеем (или иудеями).
Неудовлетворенные реалиями своей жизни, иудеи ухватились за
вдохновенную идею о том, что, хотя в социальной структуре
ситуация у них незавидная, фактически они — Богоизбраный
Народ. Отныне статус избранного или привилегированного
индивида подразумевает, что с ним случится что-то
исключительно хорошее, даже если это всего лишь признание в любви
от невидимого Бога. Невозможно отрицать, что с
психологической точки зрения это самый успешный маневр. Это
помогает верующему восстановить угрожающе ослабленную
самооценку. Так ему, возможно, удастся возвыситься над
безнадежным состоянием униженного раба и обрести достойный
человеческий статус.
Как бы ни был успешен этот маневр — а его успешность
трудно переоценить — его общедоступности препятствовал
один простой факт. Иудаизм не был (в особенности в ранний
период христианства) прозелитской религией. В некоторых
отношениях иудеи имитировали рабовладельческий класс.
Это выражалось хотя бы в том, что они, по сути, основали
некий новый элитный клуб. Получить доступ в этот клуб было
непросто. Поскольку кроме евреев было еще и много
других рабов, этот метод пробного раскрепощения ограничился
»
узким кругом людей и не имел шансов на более широкое
распространение.
Опираясь на этот исторический опыт — т. е. на уроки
иудейской методики высвобождения из рабства, — Христос
привнес дух науки и демократии в дело раскрепощения рабов.
-е-
ЕЕ
п>
со
о
О"»
о
9 Миф
ч
Часть II/. Анализ поведения как следования правилам
Социальный статус, основанный на инструментальных
критериях (напр., личные достижения), а не институциональной
роли (напр., родословная) — вот что характерно для
демократических социальных организаций сегодняшнего дня. Раннее
христианство представляется значимым предтечей этой
современной тенденции. Ведь именно Христос допустил в игру
всех пришельцев. Именно он провозгласил, что Новые
Правила распространяются на всех, кто их признает. Любой мог
стать христианином в независимости от национальности, расы
или социального статуса и тем самым приобщиться к
воздаянию, обещанному последователям Новых Правил. Эта
перспективная демократизация иудаизма вкупе с
притягательностью обещанных ею вознаграждений объясняет огромный
социальный успех христианства.
Новые Правила: их происхождение и функция
Под Новыми Правилами я понимаю некоторые
социальные правила, изложенные в Новом Завете. Новый Завет,
однако, не следует противопоставлять Ветхому Завету. Новые,
инверсированные правила были обусловлены не иудаизмом,
а социальным порядком, который доминировал в те времена.
Какие социальные правила преобладали в дни Христа?
В общем было выгодно быть свободным гражданином Рима и
исповедовать римский политеизм. Далее, было выгодно быть
здоровым, а не больным, богатым, а не бедным, уважаемым,
а не угнетаемым и презренным и т. д. Новые Правила, как они
сформулированы Христом и Святым Павлом, представляли
собой радикальную инверсию этих базовых принципов. Было
провозглашено, что отныне «последние» будут «первыми»,
«проигравшие» будут «победителями». Правила Новой Игры
переворачивают правила Старой Игры. Правоверные
христиане теперь будут победителями, язычники римляне —
проигравшими. Подобно этому, здоровые, богатые, уважаемые
люди будут наказаны, тогда как больные, бедные и
презираемые — вознаграждены.
Несколько особенностей Новых Правил помогли
обеспечить им огромный успех. В ранние дни христианства,
конечно, подневольных, больных, бедных и несчастных людей было
гораздо больше, чем свободных, зажиточных и счастливых.
Глава 11 Зтмд помощи и беспомощности
Это и сегодня так. Соответственно, тогда как правила земной
игры, практикуемой в Римской империи, давали надежду на
успех лишь немногим, Новые Правила христианства сулили
щедрое вознаграждение миллионам. И в этом смысле
христианство делало шаг в сторону демократии. Оно обратилось к
нуждам многочисленного большинства. В этой связи
существенно то, что в античном Риме, как и во многих культурах
прошлых веков1, считалось само собой разумеющимся то, что
многочисленный класс подневольных людей обслуживал
потребности сравнительно небольшого сообщества
эксплуататоров. В первую группу входили не только рабы, но и бедняки,
больные, глупые и т. д. — короче говоря, все неполноценные
по сравнению со своими более адекватно функционирующими
собратьями. В ходе истории эта структура, в которой
«неполноценные» заботились о «полноценных», претерпела
фундаментальные изменения.
Новые Пршш спустя две тысячи лет
Сегодня мы знаем, что конкретная роль или научная
методика, полезная и уместная в одно время и для одной цели,
может быть бесполезной и неуместной в другое время и для
другой цели. В отношении библейских правил мой тезис
состоит в следующем. Хотя некогда они обладали мощным
освободительным потенциалом, их воздействие уже давно приобрело
угнетающий и (психосоциально) подавляющий характер. Увы,
трансформация такого рода наблюдалась в ходе большинства
революций, когда начальная фаза освобождения быстро
сменялась новой фазой угнетения (Nietzsche, 1888; Russel, 1954).
Общий принцип, состоящий в том, что раскрепощающие
правила со временем превращаются в новый метод
угнетения, применим к широкому диапазону маневров по изменению
правил. Именно по этой причине сегодня так трудно искренне
поддерживать новые социальные схемы, которые предлагают
абсолютно новый свод правил. Да, потребность в новых
правилах неизменна. Но, если социальной жизни суждено
динамично развиваться в направлении многогранности и самосто-
1 Социальная структура Южно-Африканского Союза представляет
собой пережиток этой схемы.
■О-
ЕЕ
со
о
О"»
о
Часть IV. Аншз поведения кок следования правилам
ятельности человека, здесь требуется нечто большее, чем
простое изменение правил. Помимо замены старых правил на
новые, необходимо понять логическое обоснование старых
правил и принять меры против их долговременного воздействия.
Одна из форм такого воздействия проявляется при
формировании новых правил. Зачастую этот процесс (по крайней мере
частично) превращается в ответное (зеркальное)
формообразование. Христианство, Французская революция, марксизм и
даже сам психоанализ — как революция в медицине,
направленная против органической традиции, — все они не
избежали печальной судьбы всех революций, т. е. установления
новой тирании.
Влияние религиозных учений на современного западного
человека все еще считается деликатным вопросом.
Психиатры, психологи и социологи склонны его избегать его
обсуждения. Я попытался осветить этот вопрос, по-новому взглянув на
ценности и правила иудео-христианских религий. Если мы
искренне желаем создать научно состоятельную
психосоциальную теорию человека, нам придется уделять больше внимания
религиозным — а также национальным и профессиональным
правилам и ценностям, которые стали для нас привычными.
И наконец, следует помнить, что, когда мы говорим о
влиянии религиозных правил на современного человека, то
имеем в виду сложную, составную картину. На сегодняшний день
в Соединенных Штатах термин «религия» обозначает
широкий спектр видов деятельности и убеждений — от смутной
неконфессиональной набожности (своего рода патриотического
антикоммунизма) до фанатической приверженности той или
иной версии христианского и иудейского фундаментализма
(Blanchard, 1960).
Выяснить, в какой степени демократические институты
и принципы научной практики совместимы с убеждениями и
поведением, предписанными конкретными религиями,
задача не из легких. В том, что религиозный фундаментализм —
будь то католический, протестантский или иудейский —
вступает в противоречие с ценностями науки, сомневаться не
приходится. Острота конфликта между религией и наукой
обратно пропорциональна степени «либеральности» руководства
конфессии и интерпретаторов ее принципов. Научная
парадигма — это основа «открытого общества» (Popper, 1945).
Религиозные правила, постулирующие существование сверхъ-
hem 11. Зтчка помощи у беспомощности
естественных сил накладывают серьезные ограничения на эту
систему. В какой мере наука может допустить такое
«стеснение», и как оно скажется на ее развитии? Кажется очевидным,
что психологические дисциплины менее жизнеспособны, чехм
их физические собратья. Первые не могут даже «зародиться»,
если не созданы благоприятные условия для их выживания.
Они не выживут, если их свобода будет серьезно ограничена.
■о-
В
со
о
о
Уделяя так много внимания дьяволу и трактуя
колдовство как самое гнусное из всех преступлений,
теологи и инквизиторы фактически способствовали
распространению тех самых верований и практик,
которые они пытались так жестоко подавить.
Олдос Хаксли (1952)
\ш 12
Теология, одержимость и истерия
Наставники, в особенности занимающиеся религиозным
воспитанием, традиционно уделяли особое внимание
раннему периоду детства своих учеников. Положение о том, что
религиозная индоктринация в этом периоде будет оказывать
долговременное воздействие на личность ребенка, имело
широкое распространение за много столетий до психоанализа.
Фрейд отстаивал эту точку зрения, заявляя, что психоанализ
привел его к выводу о том, что характер человека в основном
формируется к пяти-шести годам его жизни. Я лично не
разделяю столь высокую оценку ранних лет жизни, но правила,
которыми «окормляют» человека в этот период, без
сомнения, серьезно влияют на его более позднее поведение. Это
особенно отчетливо проявляется в тех случаях, когда в более
поздние годы «режим питания» в отношении правил не очень
отличается от детского распорядка. Мне представляется, что
большая часть более позднего воспитания человека — скажем,
между шестью годами и ранней зрелостью — формируется из
воспитательной пищи, содержащей множество тех же
нелепых правил, которыми его пичкали в детстве. Если это
действительно так, то нам не стоит делать далеко идущие выводы,
касающиеся опыта раннего научения, поскольку этот опыт
зачастую повторяется и укрепляется (а не модифицируется
или корректируется) под воздействием более поздних
влияний. Здесь, в частности, я имею в виду ценности и правила,
Глш 12 Теология, одержимость и истерия
присущие религиозным, национальным и профессиональным
мифам, большинство из которых стимулируют и
«увековечивают » шаблоны ребяческой игры и обоюдно
разрушительные модели поведения.
Под «религиозными, национальными и
профессиональными мифами» я понимаю просто те игры, главная цель
которых восславить ту группу, к которой принадлежит
индивид (или войти в которую он стремится). Все эти клановые'
игры следует противопоставить тем играм, в которой
принимают участие все, кто способен придерживаться их правил.
Правила игры, основанной на такой надрелигиозной и
наднациональной морали, войдут в серьезный конфликт со
многими нашими привычными жизненными традициями. Тем не
менее я твердо верю в то, что социальное движение в
направлении общемирового человеческого равенства (прав и
обязанностей, т. е. участия во всех играх в меру своих
способностей) не может угрожать человеку. Напротив, оно
представляет собой одну из немногих ценностей, достойных
восхищения и поддержки.
В условиях нашего широкого участия в клановых мифах
мы порой забываем об их нежелательных эффектах. Текущие
причины человеческой дисгармонии, таким образом,
недооцениваются, тогда как патогенное значение прошлых событий
преувеличивается. Я не склонен принижать психологическую
значимость прошлых событий, но хочу подчеркнуть важность
основных современных мировоззрений как детерминантов
человеческого поведения. Да, прошлая жизнь любого
человека представляется наполненной «патогенными» эпизодами.
Но мало кто берет в расчет возможность того, что его
поведение может оставаться неизменным, нанося вред ему самому и
его близким в настоящем и ближайшем будущем. Возможно,
именно это проталкивание «патогенных» переживаний из
настоящего в прошлое служит одним из механизмов,
позволяющих современному «психологическому человеку» (Rieff, 1959)
вести себя в повседневной жизни настолько плохо, насколько
ему это порой удается.
В этой главе я попытаюсь показать, как сегодня понятие
душевной болезни используется главным образом для того,
чтобы затемнить и «оправдать» проблемы в личных и
социальных отношениях. Именно так (и с такой же целью)
использовали понятия колдовства и одержимости с периода раннего
со
ZE
О
о
О
Часть IV Лнолиз поведение кок следования прявшм
Средневековья и вплоть до нескольких эпох после
Возрождения . Сегодня мы ищем и добиваемся отрицания социальных,
моральных и индивидуальных противоречий, поспешно
прибегая к правилам медицинской игры. Эта игра является одной
из главных соврехменных моделей познания мира вокруг нас.
На протяжении более чем тысячи лет от начала
христианства, вплоть до эпох, следующих за Средневековьем,
европеец пытался обустроить для себя другую модель мира —
а именно, теологическую модель. Эта модель относится и к
тому, что можно было бы назвать религиозной игрой жизни,
а также к регулирующим ее правилам. Рассмотрение
религиозных правил и их воздействия на человека Средневековья
представляет интерес по нескольким причинам. Во-первых,
оно позволяет проиллюстрировать принципы поведения,
регулируемого правилами. Во-вторых, оно позволяет
взглянуть на одержимость под новым углом — как на антецедент
соврехменных понятий симуляции и истерии. В-третьих,
рассматриваемые религиозные правила не только представляют
исторический интерес, но и являются активной социальной
силой нашего времени. Следовательно, они сохраняют свое
первостепенное значение в вопросах «душевного здоровья и
болезни».
Иеринш теория колдовства
Часто утверждают, что средневековые женщины,
обвиняемые в одержимости, «действительно» страдали тем, что
сегодня нам известно как истерия. Сегодня многочисленные
медицинские и психиатрические авторы — к их числу
принадлежит и Цильбоорг (1935, 1941), самый яркий и известный из
них — придерживаются этой точки зрения на колдовство.
" Следует отметить, что акцент на Средние века, характерный для
автора в этой главе, не совсем оправдан. Известно (см., к примеру,
«Эстетику Возрождения» А.Ф. Лосева), что системность и институциональность
процессов над ведьмами, колдунами и еретиками оформилась в эпоху
Возрождения с появлением и упрочением инквизиции. В Средние века же суд
над ведьмами вершился силами местных лендлордов и, как правило,
последствия его были менее пагубны для обвиняемых, чем в более поздние
времена. — Прим. ред.
Глава 12 Теология, одержимость и истерия
Одержимый дьяволом т душевнобольной
Тезис Цильбоорга — ведьмы как психически больные
женщины с неверно поставленным диагнозом — основан в первую
очередь на толковании «Молота ведьм» Крамера и Шпренге-
ра (1486). Мне кажется, однако, что Цильбоорг был
решительно настроен доказать, что ведьмы были психически нездоровы,
и он отвергал все прочие свидетельства, предполагающие другие
интерпретации. Он игнорировал тот факт, что «Молот» более
сродни правовому, а не медицинскому документу. Розыск и
доказательство колдовства предшествовали вынесению приговора.
Следовательно, тогдашняя охота на ведьм больше походит на
сегодняшнюю охоту за коммунистическими «ведьмами», чем на
наблюдение за случаями, скажем, диабета. Хотя Цильбоорг (1935)
отмечает, что в «Молоте», по большей части, рассматриваются
вопросы юридического освидетельствования ведьм и вынесения
им приговора, он не делает из этого логического вывода —
ведьмы были преступницами или, выражаясь более нейтрально,
обидчицами господствующего социального (теологического) порядка.
Напротив, он полагает, что «Молот ведьм» (с небольшими
поправками) может служить прекрасным современным пособием
по описательной клинической психиатрии XV века, если слово
«ведьма» заменить словом «пациент», а слово «дьявол» изъять.
Такая интерпретация выглядит слишком, так сказать,
огульной — даже для Цильбоорга. Ведь позже он высказывает
другое мнение, которое отчасти противоречит этому
обобщению: «Не все обвиняемые в колдовстве были душевнобольными,
но почти все душевнобольные считались ведьмами, колдунами
или одержимыми».
Как это часто происходит с историческими документами,
изложенные в них факты поддаются прямо противоположным
интерпретациям. В таких случаях не следует переоценивать
значение логической последовательности и психологической
убедительности. Факты, которые нельзя подогнать под такую теорию,
гораздо более значимы, чем те, которые в нее вписываются
(Popper, 1957). Хотя Цильбоорг (1941) обратил внимание на то, что
средневековый человек вел игру, совершенно отличную от нашей
сегодняшней, он продолжал разливать наблюдения Крамера и
Шпренгера в медицинские и психологические опоки. Он пишет:
Этот отрывок из «Молота» — очевидно самая
выдающаяся формулировка, порожденная XV столетием. Здесь, в одном
-е-
В
п>
со
о
о
Часть IV Анализ поведении кок следования провило/ч
лаконичном абзаце, два монаха легко отбрасывает прочь весь
объем психиатрических знаний, тщательно собранных и
накопленных медицинскими и философскими исследованиями в
течение почти двух тысячелетий. Они делают это почти что
мимоходом и с таким поразительным простодушием, что
возражать им просто неуместно. Что можно возразить на заявление
«но это противоречит истинной вере»? Слияние безумия,
колдовства и ереси в единое понятие и исключение самого
подозрения, что проблема имеет медицинскую природу, теперь
приобретают законченный вид [курсив мой].
Далее он добавляет:
Здесь вера в свободную волю человека обретает не только
самую чудовищную, но и самую абсурдную форму. Человек, что
бы он ни делал, даже отступая перед болезнью, искажающей его
восприятие, воображение и умственные функции, делает это по
своей (свободной) воле и добровольно склоняется на сторону
*
Лукавого. Дьявол не соблазняет и не заманивает человека в свои
сети. Человек сам делает выбор в пользу дьявола, и его должно
считать ответственным на свой свободный выбор. Он должен
быть наказан; он должен быть изъят из сообщества [курсив мой].
Благодаря Цильбооргу среди психологов появилась мода
предполагать (на самом деле, считать само собой
разумеющимся), что большинство ведьм были просто несчастными
женщинами, которые «заболели» «душевной болезнью». Это
толкование заслуживает того, чтобы быть оспоренным. Идея о том,
что так называемые ведьмы были душевнобольными,
выполняет две отчетливые задачи. Во-первых, она дискредитирует
теорию колдовства/одержимости и весь теологический мир,
стоящий за ней. С научной точки зрения это похвально. Однако для
развенчания теории колдовства не требуется никакая
альтернативная теория душевной болезни. Вторая цель этого
истолкования — возвести на престол концепцию душевной болезни в
качестве теории широкого масштаба и непререкаемой силы.
1рика медицинской теории колдовство
Когда Цильбоорг говорит о том, что «Молот» отбрасывает
прочь два тысячелетия медицинского и психиатрического
знания, что он имеет в виду? Какое медицинское и
психиатрическое знание, достойное этого звания, было тогда доступно? Как
[i\cm 12 Теология, одержимость и истерия
оно соотносилось с проблемами, к которым обращались
теологи того времени? Идеи медицины Галена здесь были
безусловно неуместны. Я полагаю, что средневековый человек — будь
то врач, теолог или простолюдин — не обладал ни каким
медицинским (а тем более «психиатрическим») знанием, имеющим
отношение к проблеме колдовства. В действительности такого
знания и не требовалось: фактов и доказательств было в
изобилии, и при желании любой мог мим воспользоваться.
Обвинения в колдовстве обычно фабриковались с целью устранения
конкретных людей, и признания добывали у них под
страшными пытками (Parrinder, 1958). И последнее, если вера в
колдовство была «медицинской ошибкой», вытекающей из неверного
диагноза («колдун» вместо «истерика»), то почему эта
ошибка не стала традиционной в последующие исторические эпохи?
Объясняя феномен колдовства, Цильбоорг предложил
медицинское толкование, не уточнив, как его применять.
Жертвой какой болезни становятся люди, называемые
«душевнобольными»? Это, случайно, не такие болезни как парез
или опухоль мозга? Или все же они жертвы жизненных
проблем, обусловленных (или по крайней мере форсированных)
брехменем семейных или социальных обстоятельств,
конфликтом целей и т. д.? Ни один из этих вопросов не вызывает
интереса и тем более не получает ответа со стороны адептов
медицинской теории колдовства. Идея Цильбоорга о том, что
обвинение в колдовстве отражало фанатическую веру в свободу
воли, просто бессмысленна. Они противоречит одному
наиболее очевидному факту — а именно, большинство одержимых
дьяволом были женщинами и, как правило, женщинами
старыми, бедными и (в социальном смысле) малоценными.
Кроме того, когда считалось, что человек одержим дьяволом, это
обычно не приписывали его свободной воле — это
происходило, как полагали, вопреки его «лучшим побуждениям».
Соответственно, охотники за ведьмами считались агентами
своих несчастных клиентов, а приведению приговора в
исполнение приписывали «терапевтический» характер. Это
извращенное, антигуманное определение того, что представляет собой
«терапия», и того, кто есть «терапевт» сохранилось и в наши
дни. Это относится к так называемому лечению основных
психиатрических заболеваний (Szasz, 1957d).
Медицинская теория одержимости игнорирует два
очевидные социальные детерминанта веры в ведьм и (как ее
следке:
-е-
В
CD
О
о
Часть II/. Аншз поведении ш следования правилам
ствие) в охотников за ведьмами. Во-первых, преданность
Богу, Христу и христианской теологии неразрывно
связана с верой в дурные божества и их приспешников (дьяволов,
ведьм, колдунов). Во-вторых, интерес к сексуальной
активности ведьм и дьяволов — дополняющая (зеркальная) часть
официально антисексуальной установки католической
церкви. Сжигание ведьм и значимость разрушения их тел
следует рассматривать в свете теологического мировоззрения
человека Средневековья. Согласно этой парадигме, тело брен-
но и греховно; вечное спасение души — вот единственная
цель, достойная человека (Huizinga, 1927). Так, смерть на
костре должна была быть символическим актом —
выражением приверженности официальным правилам игры (таким как:
тело — плохо, душа — хорошо; истязание тела — самый
надежный путь к спасению души), — который призван
гарантировать неизменность важной социальной фантазии или мифа
(Vaihinger, 1911). В этом отношении, сжигание ведьм
сродни уничтожению конфискованного виски во времена
Сухого закона. Оба акта символизировали официальное
признание правила, которому мало кто из людей следовал в
реальном поведении. (В Средние века половое поведение
носило, по нашим меркам, исключительно беспорядочный
характер (Lewinsohn, 1958).) В обоих случаях законы
выражали высокие этические идеалы, которым большинство людей
не было намерено следовать. Цель этого большинства
состояла в следующем: искусно обходить законы; выглядеть
законопослушными гражданами; убедиться в том, что есть
надлежащие «другие», которых застукали и наказали. Для.
этого были нужны «козлы отпущения». В ситуации такого типа
именно «козлы отпущения» играют роль человека, который
нарушает правила, попадается на этом и получает
заслуженное наказание (Nadel, 1954). Бутлеггеров и весь класс так
называемой организованной преступности — которые
появились на свет во времена Сухого закона в Соединенных
Штатах — можно считать именно такими «козлами», т. е.
жертвами, принесенными на фальшивый алтарь абстиненции. Чем
больше разрыв между предписанным образом жизни и
реальным социальным поведением, тем сильнее потребность
в «козлиных» жертвоприношениях как средства
поддержания социального мифа о том, что человек живет в согласии с
официально провозглашенными этическими нормами.
Глава 12 Теология, одержимость и истерия
1олдовство: теория «козлов отпущения
»
Согласно этой теории, колдовство является
выражением определенного метода, посредством которого люди
пытались объяснить и преодолеть различные формы
несовершенства природы. Неспособные смириться со своим невежеством
и относительной беспомощностью, равно как неспособные
понять и освоить многообразные физические, биологические и
социальные проблемы, они прибегали к толкованиям,
связанным с «козлами опущения». Конкретных воплощений у
«козлов» — легион: прокаженные, ведьмы, женщины, евреи,
негры, коммунисты, душевнобольные и т. д. Аксиома всех
теорий «козлов отпущения» состоит примерно в следующем: если
раздражающие (оскорбительные, греховные) люди, расы или
болезни будут обузданы, покорены или искоренены,
проблемы любого рода будут решены1.
Тогда как медики с энтузиазмом признавали идею о том,
что ведьмы были истерическими женщинами с неверным
диагнозом, социологи склонялись к мнению, что они служили
«козлами отпущения» общества. Основательный труд Парриндера
«Колдовство» (1958) — великолепная иллюстрация этого
тезиса. В основном я согласен с его интерпретацией, и я попытаюсь
точно показать, в чем теория «козлов отпущения» превосходит
медицинскую модель. Кроме того, я приведу доводы в пользу
того, что нет оснований считать «ведьм» «истеричками» с
неправильным диагнозом, равно как и вносить «больных»
«истерией» (или другими «душевными болезнями») в одну категорию
с теми, кто страдает телесными недугами. Таким образом,
прояснение социальной психологии колдовства будет полезным не
только для самого этого вопроса, но и в контексте современной
проблемы истерии и душевного заболевания.
В связи с применением теории «козлов отпущения » к
колдовству возникает несколько вопросов: кого считали
ведьмами? Каким испытаниям их подвергали и кому было
выгодно признать их виновными? Что о ведьмовстве думали люди,
! Объяснения, использующие «козлов отпущения», имеют много
общего с объяснениями, основанными на том, что Хардин (1956) называет
панкрестонами, или «универсальными объяснениями». Можно сказать,
что «козлы отпущения» — особый тип панкрестонов.
-О
Е
со
О
СП
О
О
Часть IV. Анализ поведения кок следования правилам
которые не верили в реальность ведьм? Считали ли они ведьм
больными? Или они полагали, что дело совсем не в ведьмах, а в
сфабрикованных обвинениях? Обсуждая эти вопросы, мы
уделим особое внимание сходству средневековой веры в
одержимость, с одной стороны, и современной веры в душевную
болезнь, с другой стороны. Я попытаюсь показать, что обе эти
концепции являются малосостоятельными толкованиями,
отвлекающими внимание от конкретной научной задачи. Обе
обслуживают интересы конкретного класса. Одна —
духовенства, другая — медицинской гильдии. И наконец, обе приносят
конкретную группу людей в жертву социальной
целесообразности. В Средние века козлами отпущения были «ведьмы»,
сегодня — невольные «душевнобольные» или «психически
больные» (Szasz, 1960d).
1олдовство и социальный класс
Первый вопрос, который нам предстоит обсудить,
состоит в следующем: кого считали ведьмами? Сравнивая
одержимость, с одной стороны, и понятия болезни (в особенности
истерии и других душевных болезней), с другой стороны,
необходимо помнить о том, что традиционная концепция болезни
опирается на простые факты — боль, страдание и
неполноценность. Это предполагает, что страждущий, сам пациент, считает
себя больным. В социологическом контексте роль больного
самоопределяема (Parsons, 1952). Примерами такого
самоопределения могут служить такие явления как переломы,
инфекционные болезни, проявляемые в лихорадке и крайней степени
изнеможения, видимые опухоли и другие аналогичные феномены.
В этой связи очень важно различение между
пребыванием в состоянии болезни по собственному определению или
выбору, с одной стороны, и по определению извне и против
собственной воли, с другой стороны. Роль
душевнобольного, как правило, самоопределяется в надежде на то (и
ожидании того), что этот маневр поможет обеспечить определенные
виды помощи, например частную психотерапию. В
противоположность этому, когда эту роль навязывают против его воли,
такой маневр — хотя и необязательно губительный для всех
его интересов — в первую очередь служит интересам тех, кто
определяет его как душевно больного.
Глш 12 Теологии, одержимость и истерия
В Средние века и некоторое время спустя охота на ведьм
и процессы над ведьмами имели широкое распространение в
континентальной Европе и в меньшей степени в Англии. Как
люди устанавливали, что кто-то есть ведьма (колдун) ? Сами
люди, конечно, практически никогда не обнаруживали, что
они одержимы дьяволом. Нет за них это делали другие,
заявляя и впоследствии подтверждая (через предписанные
процедуры), что такая-то и такая-то — ведьмы. Другими
словами, роль ведьмы, в отличие от роли больного, всегда
определялась сторонними людьми. В этом отношении роль ведьмы была
сродни современным ролям преступника и принудительно
госпитализированного душевнобольного (Aubert and Messinger,
1958). Хотя сегодня в области анализа тендерного аспекта
колдовства нет исследований, сравнимых, скажем, с трудом Хол-
линшеда и Редлиха «Социальный класс и душевная болезнь»
(1958), существует огромный объем эмпирических данных по
этому вопросу. Мы приведем лишь наиболее значимые из них.
Среди людей, обвиняемых в колдовстве, большинство состав- .Ц
ляли женщины; и истерию тоже некогда связывали исключи- vq
тельно с женским полом. Жане и Фрейд, как известно, были ЕЕ
первыми, кто заявил о существовании «мужской истерии»1.
Аналогия между ведьмовством и истерией, в этом отношении,
просто поразительна. Согласно Парриндеру (1958), к при- §^
меру, из сотни осужденных за одержимость дьяволом толь- £g
ко пятнадцать были мужчинами. Он истолковал это как знак
того, что в мире, управляемом мужчинами, женщины
составляли притесняемое меньшинство.
Помимо того, что среди осужденных за колдовство
женщины составляли большинство, практически все они были
представителями низших классов. Они были бедны,
необразованны, социально беспомощны и часто стары и немощны.
Постановка «диагноза» одержимости — почти как признание
1 Открытие «мужской истерии», как и превращение симулянтов в
истериков, осуществленное Шарко (см. Главу 1), стало еще одним шагом к
демократизации страдания. Фрейд (1932) был более склонен признать
равенство полов в отношении страдания (т. е. склонности к «неврозу»), чем в
отношении потенциала творческой деятельности. Его утверждение о том,
что мужчины тоже могут страдать от истерии, следует противопоставить
его не менее твердому убеждению, что у женщин (и «масс») отсутствуют
способности к определенным типам «сублимации», видам деятельности и
«умственному развитию», доступным мужчинам.
<
1 со
ZE
CD
СИ
О
Чость IV Анализ поведения ш следования правилам
душевнобольным сегодня — служила оскорблением и
приговором. Очевидно, что обвинять второсортных людей
безопаснее, чем тех, кто имеет высокий социальный статус (Par-
nnder,1958). Когда в колдовстве обвинялась
высокопоставленная персона, что временами случалось, безопасность и
эффективность этого процесса обеспечивалась тем, что обвинение
предъявлялось большим коллективом, например,
монастырем, а не отдельным человеком. Тогда, как и сейчас,
количество обеспечивало безопасность. Ведь если многие люди
видели или ощущали что-то, это должно быть истиной! Тем не
менее просвещенные и зажиточные люди могли защитить себя от
угрозы быть обвиненным в колдовстве и подвергаться за это
«должному врачеванию» — как правило, на костре. Подобно
этому, сегодня образованным и состоятельным гражданам не
составляет труда избежать диагноза «душевная болезнь»,
поставленного кем бы то ни было, кроме них самих. Они, таким
образом, способны избежать принудительной
госпитализации, утери гражданских свобод, «надлежащего лечения» при
помощи электрошока, лоботомии и прочих процедур, на
которые обречены менее удачливые члены общества.
Женоненавистничество, колдовство и истерия
Сами средневековые инквизиторы, вероятно, были
поражены контрастом между откровенно слабым и безобидным
характером женщин, обвиняемых в колдовстве, и их
дьявольской, действенной активностью. Парриндер (1958) пишет:
Объяснялось это примерно следующим образом. Свои
зловредные деяния они осуществляли с помощью дьявола, но
лукавый покидал их в момент нужды. Один из инквизиторов
сформулировал это объяснение так: «Есть те, кто верит, что,
попади ведьма в узилище и руки Правосудия, так Дьявол
оставит ее, и вовек ей не видать от него вспоможения». Эта идея
была для инквизиторов очень удобной, поскольку она
означала, что они могут обращаться с этими опасными женщинами
как угодно, безо всякого риска для себя.
Хотя Парриндер называет эти женоненавистнические
установки, убеждения и действия «нелепыми», не следует за-
' См. примечание переводчика на с. 177-178.
Глдвя 12. Теология, одержимость и истерии
бывать о том, что, по сути, сходные установки преобладали в
Европе уже в XX веке. В действительности эти
предубеждения никак нельзя считать вымершими даже в сегодняшних,
так называемых цивилизованных странах. В экономически
отсталых регионах мира систематическое угнетение и
эксплуатация женщин — равно как рабство и эксплуатация других
рас — остается доминирующим обычаем и правилом жизни.
Эти социальные факты, без сомнения, имеют огромное
значение для развития содержательной науки о поведении
человека, значимой для всего международного сообщества. Но,
что касается проблемы истерии, еще более важной
представляется культурная установка в отношении женщин,
бытовавшая в Центральной Европе в начале века. Это было время и
место появления психоанализа и (благодаря ему) того, что
сейчас называют «динамической психиатрией». Факт, что статус
женщины в этом социальном контексте все еще оставался
статусом сравнительно бесправного человека, хорошо известен,
но о нем легко забывают или низводят до малозначащего
обстоятельства. В целом женщины были экономически
зависимы от своих родителей или супругов, имели мало
возможностей получить образование и профессию. Их просто
считали — возможно, не совсем в явной форме —
хранительницами матки. «Достойной» ролью для них было замужество и
материнство. Соответственно считалось, что в сфере
интеллектуальных способностей и тонких этических чувств их
(биологический) потенциал гораздо ниже, чем у мужчин. Некоторые
из взглядов Фрейда на природу женщин не особо отличались
от убеждений Крамера и Шпренгера. Вот очень показательное
высказывание Фрейда (1932), касающееся того, что он называл
«психологией женщин»:
Следует признать, что у женщин весьма слабо развито
чувство справедливости, и это, без сомнения, связано с
преобладанием зависти в их душевной жизни; ведь потребности в
справедливости — это модификация зависти; они
устанавливают условия, при которых человек намерен расстаться с ней.
Кроме того, мы говорим, что у женщин социальные интересы
слабее, а способность к сублимации своих инстинктов ниже,
чем у мужчин [курсив мой].
Взгляды Фрейда на женскую психологию приводятся
здесь не столько для того, чтобы критиковать их — это уже
прекрасно сделано другими (A. Adler, 1907-1937; Horney, 1939;
-е-
Е
со
о
СЛ
О
^3
О
Часть IV. Анализ поведение ш следования правилам
Fromm, 1959), — а чтобы подчеркнуть значение социального
притеснения как детерминанта феноменов, называемых
одержимостью, истерией и душевной болезнью. Как отмечалось
ранее (Глава 9), определенные психологические условия сильно
стимулируют склонность к использованию косвенных форм
коммуникации. Следовательно, социальное угнетение в любой
форме (и его проявления: детская беспомощность, низкие
умственные способности, отсутствие образования, нищета,
телесные болезни и немощь и религиозная или сексуальная
дискриминация) следует считать важнейшим детерминантом
косвенной коммуникации всех типов (напр., истерия, ложь,
мошенничество и т. д.). Этот взгляд на истерию и душевную болезнь
отличается от чисто медицинских и психиатрических теорий
своим акцентом на экономических, политических и этических
факторах (сверх обычных медицинских и психосоциальных).
конфликт интересов в процессах щ щьмт
Вера в ведьм, дьяволов и их приспешников, конечно, не
вмещалась в строгие рамки метафизики или теологической
теории. Она воздействовала на общественное поведение.
Наиболее яркие ее проявления — охота на ведьм и процессы над
ведьмами. В некотором смысле это были инверсии или
зеркальные отражения святых чудес. Предположительные акты
колдовства или чудотворения могли быть официально
признаны только после того, как было вынесено решение по поводу
их подлинности. Эта функция была возложена на
обладателей соответствующей социальной власти — в данном случае
это было высшее духовенство Римской католической церкви.
Установление подлинности чудотворения, колдовства,
черной магии и т. д. происходило в рамках судопроизводства,
помещенного в теологический контекст. Отсюда и выражение
«процессы над ведьмами». Очевидно, что судебный процесс не
является ни медицинской, ни научной инстанцией.
Различие между юридической и научной полемикой
средневековый человек понимал не хуже, чем человеком античный.
И все же это важное различие затмила медицинская теория
истерии. Известно, что юридические прения призваны
упорядочивать и улаживать разногласия конфликтующих
интересов. Медицинские процедуры (в той степени, в какой они опи-
1шя 12. Теология, одержимость и истерия
раются на научный анализ) призваны упорядочивать и решать
проблемы факта — к примеру, природы болезни пациента и
мер, которые могли бы восстановить его здоровье. В этой
ситуации нет очевидных конфликтов интересов между
противными сторонами. Пациент болен, он хочет выздороветь, и его
семья и общество тоже желают этого результата. И наконец,
сам целитель разделяет эту цель.
В юридической полемике все не так. Здесь суть дела в
конфликте интересов между двумя или более сторонами. То, что
хорошо (терапевтично) для одного, скорее всего плохо
(патогенно) для другого. Здесь не целитель или врач, а судья
уполномочен примирять две конфликтующие стороны или выдвигать
аргументы в пользу одного из участников тяжбы. Именно так
обстояло дело на средневековых процессах над ведьмами. Так
обстоит дело и сейчас во многих случаях «душевной болезни».
Если конфликт интересов в этих ситуациях не признается,
говорить о научном подходе к соответствующим феноменам
говорить не приходится.
Теперь давайте внимательно рассмотрим процесс над
ведьмой. Начнем с того, что в Европе было принято
передавать часть мирского имущества еретика судье, ведущему такие
процессы (Parrinder, 1958). Сегодня в демократических
сообществах мы считаем само собою разумеющимся, что судья
«беспристрастен». Его задача — защищать закон. Как
правило, судья занимает позицию вне пределов непосредственной
социально-экономической ситуации тяжущихся сторон. Хотя
это может показаться страшно банальным, но следует
отметить, что даже сегодня слишком часто беспристрастность
судей в отношении участников процесса оставляет желать
лучшего. В тоталитарных странах, к примеру, так называемые
преступления против государства попадают в тот же класс,
что и процессы над ведьмами: судья здесь — пристрастный
наемный работник одной из тяжущихся сторон. Даже в
демократических обществах, когда слушаются дела, касающиеся
попрания важнейших моральных и социальных устоев (напр.,
государственной измены или мятежа), ценность
беспристрастного учета участников процесса сводится к минимуму
априорными решениями в пользу власть предержащих. Вот почему
«политические преступники» могут превратиться в
«революционных героев». А случись революции потерпеть крах, они
снова обретут статус «преступников».
-е-
Е
п>
со
ZE
О
о
£1
Часть IV. Аншз поведения ш следования пршшм
В процессах над ведьмами конфликт официально
определялся как конфликт между обвиняемым и Богом или
скорее между обвиняемым и католической (позже
протестантской) церковью как земной наместницей Бога и Христа.
Никто не пытался устроить справедливое состязание.
Соотношение сил между обвинителем и обвиняемым
соответствовало взаимоотношениям между царем и невольником: у одного
была вся власть, у другого — ни капли. И снова мы
встречаемся с темой угнетения. Интересно, что только в Англии — где
с XIII века (с принятием Великой Хартии) постепенно
развивалось уважение к правам и достоинству тех, кто был менее
могуществен, чем король — разгул охоты на ведьм смягчался
юридическими гарантиями и социальной гибкостью.
За показным конфликтом процесса над ведьмой стоят
обычные конфликты социальных классов, ценностей и
человеческих взаимоотношений. К тому же, сама католическая
церковь была обуреваема конфликтами, которые позже
усугубились враждой между католиками и протестантами. Выходит,
что именно в этом контексте ведьмы и колдуны, набранные из
рядов бедных и угнетенных, играли роль «козлов отпущения».
Они, таким образом, выполняли социально полезную
функцию, действуя как социальное успокоительное средство (Szasz,
1960с). Участвуя в важной общественной драме, они вносили
свой вклад в стабильность (как она тогда понималась)
существующего социального порядка (Parrinder, 1958).
И наконец, неизменно присутствовал момент мести
бедных и слабых богатым и могущественным. Такая история
рассказана Олдосом Хаксли в его «Дьяволах Лондона» (1952).
Здесь мы изнутри видим те человеческие конфликты, страсти
и разочарования, которые составляли остов охоты на ведьм
и процессов над ведьмами. Любопытно, что, хотя Хаксли на
словах отдает дань уважения медицинской теории
колдовства, не раз называя (предположительно) одержимых
монахинь «истеричками», он описывает этот случай как хорошо
продуманный и осуществленный заговор. Одна монахиня
хочет подвергнуть пыткам и уничтожить сексуально
привлекательного и неразборчивого священника, который вызывает у
нее возбуждение и ощущение недоступности. В рассказе
показано, как она формирует силовые группировки, готовясь к
штурму этого надменного падре, которому он уготовила
унижение и казнь.
Глава 12. Теология, одержимость и истерия
"кшвство, истерия и ценности
В этом исследовании мы предположили, что человек —
это животное, которое использует символизацию и следует
правилам. В таком случае ясно, что цели, которые ценятся
как достойные достижения и средства, которые считаются
эффективными и подходящими для этого, во многом
определяют и «объясняют» то, что человек делает. В этой
связи нужно постоянно помнить о предостережении Мирдаля
(1944): «Есть только одно средство избежания
пристрастности в социальных науках — не избегать оценочных суждений
и выносить их в качестве явно заявленных, конкретных
предпосылок».
Следует поставить (и ответить на) следующий вопрос:
на какие ценности опирается социальная система, в
которой возможен «диагноз» колдовства (или одержимости), или
в котором такой «диагноз» стимулируется? Подобно
этому, какие именно ценности социальной системы
стимулируют «диагноз» истерии (или душевной болезни? Различные
аспекты этой проблемы обсуждались в Части I. Мы можем
развить сказанное выше, рассмотрев конкретную связь
между доминирующими ценностями общества и формой
восприятия и толкования межличностных и социальных затрудне-
нийу которые в нем случаются. Точная природа ценностей
(г^елей) и средств для их достижения (правил) легче все-
го выводятся из тщательного исследования того рода игру
в которые люди играют со своей жизнью1.
Теологическая щ жизни
Жизнь в Средние века, в этом смысле, была
колоссальной религиозной игрой. Доминирующей целью было
спасение в потусторонней жизни. Много было написано на эту тему
(напр., Huizinga, 1927; Zilboorg, 1935,1943). Я лишь коснусь
нескольких основных моментов. Галлинек (1942) подчеркивал,
что «отделить средневековую истерию от ее времени и места
1 Некоторые аспекты игровой модели поведения, которые будут
подробно представлены в Части V, мы рассмотрим в этом обсуждении.
-е-
ЕЕ
п>
со
о
о
п>
S3J
о
Часть IV. Аншз поведение ш следования правшм
невозможно». Он формулировал жизненную цель человека
Средневековья следующим образом:
Задача человека состояла в том, чтобы как можно
больше отдалиться от земных вещей и уже при жизни
приблизиться к Царству Божию. Господствующим мотивом христианство
было спасение. Идеальный человек Средних веков не знал
страха, потому что он был уверен в спасении, веровал в вечное
блаженство. Он был святым, и именно святой, а не рыцарь или
трубадур, есть истинный идеал Средневековья.
Из этого следует, что святость и спасение составляли
одну сторону христианской игры, а одержимость и
проклятие — другую. Обе принадлежат единой системе убеждений
и правил, как, скажем, награда за храбрость и наказание за
дезертирство. Позитивные и негативные санкции
(вознаграждения и наказания) образуют взаимодополняющую пару и
на равных участвуют в создании формы и содержания игры.
Если какое-либо правило меняется, меняется и сама игра.
Необходимо ясно иметь это в виду, дабы избежать ошибочного
убеждения, что суть игры можно сохранить, оставив только
ее желательные особенности (вознаграждения) и устранив
нежелательные (наказания).
Напротив, если желательно сохранение игры — т. е.
поддержание социального (религиозного) status quo — то надо с
воодушевлением играть в нее т. к. она есть. Таким образом,
поиск и обнаружение ведьм представлял важный механизм для
игры в религиозную игру жизни (как ее понимал
средневековый человек). Подобно этому, поиск и обнаружение душевной
болезни — это эффективный метод для поддержания жизни и
энергии в медицинско-терапевтической игре. Степень, в
которой вера в колдовство (и занятие им) составляла часть
теологической игры жизни, можно понять из описания «Пактов с
Дьяволом», данном Парриндером (1958).
Важно, что критерии для «диагностики» одержимости и
ереси были критериями того же типа, что и для установления
истинности веры. И те и другие основывались на том, что
говорит человек. Таким образом, акцент на конфиденциальные
данные (Szasz, 1957а) восходит к средневековой католической
теологии. Я хочу подчеркнуть то относительно большое
значение, которое придавалась в то время (и с тех пор) тому, что
люди говорили о своих убеждениях, чувствах и
переживаниях. Высказывания, касающиеся преданности Богу, или устные
Гл<™ 12 Теология, одержимость и истерия
свидетельства о том, что тот или иной человек видел Святую
Деву, таким образом, были возведены в разряд событий,
которые представляли нечто большее, чем просто поступок.
Искренняя вера и благопристойное поведение, как таковые, не
ставились ни в грош. В то же время экстравагантные
заявления порой щедро вознаграждались.
Подобные методы использовались для того, чтобы
установить «испорченность». Эмпирические эпизоды не брали в расчет
в пользу личных откровений, если требовалось, добытых под
пытками. Кроме того, все это происходило в социальной среде, где
садистское поведение — в особенности, дворян по отношению к
крепостным, мужчин — к женщинам, взрослых — к детям — было
обыденным делом. Повсеместность всего этого должна была
притуплять чувствительность людей и не заслуживать особого
внимания. Нелегко сохранять интерес к тому, что есть привычное дело,
например к каждодневной жестокости к своему собрату. Но
только не к подлому поведению людей, одержимых дьяволом. Это
другое, гораздо более интересное дело! Хотя напрямую этого не
увидишь, диагностам колдовства и магии приходилось, в основном,
рассчитывать на вербальные формы коммуникации. Было две
такие формы: первая — обвинения против людей, касающиеся
подстрекания к дурным поступкам или необычным действиям, и
вторая — признания1.
Существует очевидная связь между частной католической
исповедью и публичными самообвинениями ведьм на
процессах. Публичность последних следует поставить рядом с равно
публичными заявлениями святых о божественных видениях и
других их переживаниях.
1 Эти наблюдения подразумевают отчетливый контраст между опе-
рационализмом (Bridgman,1936) и классическими христианскими
принципами, касающийся надлежащих методов установления «истины» (или
«реальности»). Упомянутая религиозная методология состояла в том, чтобы
дать частным переживаниям проявиться публично посредством
«откровения» (т. е. самооткровения) или с помощью грубой силы (напр., признания
под пытками). В противоположность этому, современная наука
стремится развить, объяснить и сделать общедоступными общественные аспекты
всех человеческих переживаний (Russel, 1948). Применение силы — т. е.
принуждение и далее введение в заблуждение — для этой парадигмы
неприемлемы. Научное поведение мотивировано перспективами
интеллектуального, эмоционального, технологического и других форм
совершенства и удовольствием, получаемым от этого совершенства.
-е-
ЕЕ
т>
о
ел
о
Часть IV Анализ поведения как следования правилам
^
Ишршя щй жизни
Каковы ценности социальной жизни, которые
стимулируют «диагноз» истерии? Этот вопрос касается непризнанных
ценностей и, в более широком смысле, мировоззрений нашей
западной цивилизации. На самом деле, одной из
принципиальных ценностей нашей культуры является наука. Медицина, как
часть науки, входит в эту систему ценностей. Сегодня понятия
здоровья, болезни и лечения — это краеугольные камни
всеобъемлющего медицинско-терапевтического мировоззрения
(Szasz, 1958b).
Говоря о науке как о широко принятой социальной
ценности, я не имею в виду какой-то конкретный научный метод
и такие вещи, как поиск «истины», «понимание» или
«объяснение». Под наукой я понимаю некую институциональную
силу, напоминающую государственную религию прошлых
веков. Именно к этой версии «науки», иногда называемой «сай-
ентизмом», все большее количество людей начинает
обращаться в поисках практического руководства в жизни. Давай-
3 те будем конкретны. Согласно этой системе ценностей, одной
из наиболее важных вещей, к которым следует стремиться че-
§ ловеку, является обладание сильным и здоровым телом.
Таким образом, желание современного человека иметь здоровое
тело — это воистину преемник желания средневекового
человека иметь добродетельную душу, достойную вечного
спасения. Здоровое тело, правда, считается полезным не для
спасения, а для удобства, сексуальной привлекательности,
счастья и долгой жизни. Усилия, затрачиваемые на
достижение этой цели — т. е. на обладание здоровым (а с
некоторого времени — привлекательным) телом, поистине
колоссальны. И наконец, к этой системе ценностей было добавлено
обладание здравым «умом», как если бы «ум» был лишь одной из
частей человеческого организма. Согласно этому подходу,
человек наделен костной системой, пищеварительной системой,
сердечно-сосудистой системой — и «умом» (разумом). Или,
как это формулировали римляне: Mens sana in corpora sana,
т. е. «в здоровом теле — здоровый дух ». Как это ни странно, но
для значительной части современной психиатрии этот
древний принцип стал основополагающим. Психиатры, которые
ищут и анализируют биологические (генетические,
биохимические и др.) нарушения как причины «душевной болезни», ру-
Главо 12. Теология, одержимость и истерии
ководствуются (знают они об этом или нет) именно этим
критерием и его неявными ценностями.
Если даже мы не верим в то, что психиатрию можно
свести к биохимии, понятие душевной болезни предполагает
(1) позитивную ценность «душевного здоровья» и (2)
определенные критерии, согласно которым могут быть
«диагностированы» состояния душевного здоровья и болезни. Во имя
этой ценности могут быть предприняты действия, подобные
тем, что осуществлялись человеком Средневековья,
марширующим под знаменем Бога и Христа. Что же это за действия?
Во-первых, те, кого считают особо сильным и здоровым —
или содействующим этим ценностям, — получают
вознаграждение. Спортсмены, королевы красоты и звезды кино —
сегодняшние «святые», а производители косметики, доктора,
психиатры и пр. — их помощники. Их прославляют, ими
восхищаются, их награждают. Это хорошо известно и не должно
вызывать удивления. Кто же тогда люди, которые относятся к -,
классу ведьм и колдунов? Кто же те люди, которых преследу- ^
ют и наказывают во имя «здоровья» и «счастья»? Их много. ^
В их первых рядах — душевнобольные и, в особенности, те, ко- Е
торых классифицировали так не они сами (Szasz, 1960d). При- 5
нудительно госпитализированных душевнобольных счита- %
ют «плохими» и принимают меры, чтобы сделать их «лучше». £
Слова «плохой» и «хороший» употребляются здесь в соответ- Ц
ствии с действующей системой ценностей. Хотя это, вроде бы, ^
и медицинская система, схема здесь, однако, этическая1.
Помимо душевнобольных, в классе, аналогичном вымершей
категории ведьм и колдунов, оказываются особо уродливые или
изувеченные люди.
Причина, по которой индивиды, демонстрирующие
такие особенности, считаются «плохими», обусловлена
правилами медицинской игры. Точно так, как колдовство было
инверсией теологической игры, так и большая часть общей
психиатрии — в особенности так называемая забота о невольных
1 Как одержимость, так и душевная болезнь главным образом
связаны с моделью отклонения от социальных норм или правил поведения.
Понятие болезни, конечно, относится к человеческому телу как
животной машине, а не человеческому существу как теологической или
социальной сущности. Следовательно, термин «болезнь» предполагает, что мы
имеем дело с феноменами, не связанными (в первую очередь) с
социальными факторами.
Часть IV Анализ поведения как следования правилам
душевнобольных — есть своего рода инверсия медицинской
игры. Этика медицинской утверждает здоровье —
определяемое, помимо прочего, как исправно функционирующее тело —
в качестве позитивной ценности. Счастье — еще одна такая
ценность. Их противоположности — неисправно
функционирующее тело и несчастье или депрессия. Истерия, как мы
видели, это драматизированное отображение сообщения: «Мое
тело не работает исправно». В свете этого, «душевная
болезнь», называемая «депрессией», означает: «Я несчастлив».
В той мере, в какой существует приверженность этике
медицинской игры, больных не любят (по крайней мере в
некоторой степени). Это, как правило, смягчается повиновением
больного тем, кто пытается поправить его здоровье и его
собственными усилиями, направленными на то, чтобы
выздороветь. Во многих отношениях, тем не менее, пациенты с
истерией (и душевными болезнями вообще) не проявляют
«должных» усилий, чтобы поправиться. Именно это вызывает
потерю доброго расположения к ним нормального человека (и
врача) и провоцирует более или менее скрываемый садизм.
Короче, можно сказать, что в рамках медицинской этики пациент
заслуживает доброго отношения настолько, насколько он
потенциально здоров. Это полный аналог средневековой
теологической позиции, согласно которой ведьма или еретик
заслуживали человеческого внимания в той мере, в какой они были
«истинно верующими». В одном случае индивида считают
человеком — и тем самым заслуживающим человеческого
обращения — только потому что он мог бы стать здоровым; во
втором случае — только потому, что он мог бы стать добрым
христианином. Таким образом, ни болезнь, ни религиозное
неверие не получали некоего человеческого признания, которого
они заслуживали.
Легко, конечно, выказывать признание неверию в
отношении предмета, который уже не регулирует всеобщую
систему ценностей. Так, с подъемом рационально-научного духа в
западной культуре религиозное неверие стало приобретать
все большее признание. Сегодня, однако, наша современная
жизнь пропитана медицинским мировоззрением. В связи с
этим, недостает общего признания того, что болезнь является
частью жизни в такой же степени, что и здоровье. В
результате этого отвергается или игнорируется возможность того, что
различные телесные расстройства и формы человеческого по-
Глава 12 Теология, одержимость и истерия
ведения могут представлять тот или иной, необходимый для
человека, образ жизни (модус бытия).
На фоне распространения медицинского сайентизма и
тенденции игнорировать реальное существование проблем в
человеческих отношениях, происходит возрождение (в
особенности в Соединенных Штатах) враждебности к
религиозному неверию (Blanchard, 1960). Отчасти это можно объяснить
социально распространенным отождествлением
агностицизма с коммунизмом. Эта тенденция, впрочем, может просто
скрывать страх перед более тесным контактом с проблемами
человеческого бытия. Так, сама популярность психоанализа и
разнообразных методик психотерапии может быть объяснена
этим навязчивым желанием отвергнуть, изменить или
отложить столкновение с хорошо известными конфликтами
человеческих интересов, имеют ли они межличностный,
социальный, экономический или этический характер (Szasz, 1960с).
О
о
to I/
Анализ поведения
Hd основе игровой мори
В таком случае, игра — это пример ситуации, из
которой возникает организованная личность.
Джордж Х.Мид (1934)
Игровбн подель человеческого поведения
До сих пор практически через всю эту книгу подтекстом
проходило то, что, в сущности, является игровой моделью
человеческого поведения, впервые четко сформулированной
Джорджем X. Мидом (1934). Тезис Мида состоит в том, что
сознание и «я» вырабатываются в социальном процессе, и
лингвистическая коммуникация — единственная важнейшая
особенность, обусловливающая различие между
поведением животного и человека. Подробности теории Мида (Mead,
1934, 1936, 1938) здесь нас не интересуют. Нам будет
достаточно рассмотреть его идеи, касающиеся игр и их отношения
к проблеме истерии и душевной болезни.
Глава 13. Игровая модель человеческого поведения
Социальная природа и развитие игр
Джордж X. Mug об играх, склонностях у человеческих поступках
Мид считает игру парадигмой социальной ситуации.
Соответственно, игры имеют огромное значение для его теории
человеческого поведения, где человек, по сути,
рассматривается как животное, играющее роли. Процесс игры
предполагает, что каждый игрок способен взять на себя роль всех других
игроков. Мид также подчеркивает, что правила игры
представляют большой интерес для детей и исключительно значимы
для социального развития человеческого существа. Напомню,
что специфические модели поиска и оказания помощи,
развивающиеся в период детства, мы интерпретировали как прото-
типические игры. Так, в первую очередь мы обратили
внимание на конкретные правила (Часть IV), а теперь мы приступим
к более общему и абстрактному рассмотрению игр.
«Обобщенное другое» — так Мид (1934) называл дух
игры, т. е. веру в то, что социальная игра (жизни) стоит того,
чтобы в нее играть. Хотя это не очень удачный термин, идея,
которая за ним стоит, весьма значима.
Организованное сообщество или социальная группа,
которая наделяет индивида цельностью «я», можно назвать
«обобщенным другим». Позиция обобщенного другого — это
позиция всего сообщества. Так, к примеру, в случае такой
социальной группы как бейсбольная команда, сама команда — это
обобщенное другое в той степени, в какой она (как форма
организованного процесса или социальной активности)
взаимодействует с индивидуальныхм опытом любого из ее участников.
Социальная ситуация, в которой живет человек,
является той самой командой, за которую он играет, и,
соответственно, имеет огромное значение в регулировании того, кто
он есть и как он действует. Так, поведение
психиатрического пациента (в отличие от общемедицинского пациента)
следует рассматривать как продукт биологических и
психосоциальных детерминантов. Иначе говоря, так называемые
инстинктивные потребности человека формируются — а сюда можно
включить подавление, стимулирование и даже создание
«потребностей» — под воздействием социальной игры, преобла-
СО
о
О
О'
^33
О'
"CD
CD
Часть V Анализ поведения т основе игровой модели
дающей в его среде. Концепция двойственной, биосоциальной
(Murphy, 1947) детерминации поведения со временем была
интегрирована в психоаналитическую теорию. Этому
способствовало повышенное внимание к эгопсихологии и объектным
отношениям. Эти модификации классической
психоаналитической теории оказались весьма полезными. Однако
толкования в контексте так называемых эгофункций не
представляются такими же убедительными, как объяснения в контексте
правил, ролей и игр.
Давайте в этой связи кратко рассмотрим проблему,
которая хорошо иллюстрирует связи между психоанализом и
теорией игры (в том смысле, как мы ее понимаем). Понятия
первичной и вторичной выгоды, хотя они появились в
период классической теории, широко используются почти всеми
современными психоаналитическими авторами. Выгоды,
извлеченные из игры — скажем, более доброе отношение к
истерическому больному — считаются вторичными. Из этого
следует, что эти выгоды считают менее значимыми (в качестве
причин или мотивов данного поведения), чем первичные
выгоды, которые предположительно связывают с удовлетворением
бессознательных инстинктивных нужд.
Предположим, что мы интерпретируем эти феномены в
рамках игровой модели поведения, основанной на следовании
правилам и принятии ролей. В этом случае отпадает
необходимость в различении между первичными и вторичными
выгодами и соответствующей оценке относительного значения
предполагаемых психологических нужд и сдерживаемых
импульсов, с одной стороны, и социальных и межличностных
факторов, с другой стороны. Поскольку нельзя сказать, что нужды и
импульсы существуют в социальной жизни без установленных
правил обращения с ними, инстинктивные нужды нельзя
рассматривать исключительно в контексте биологических правил
(см. Главу 10). Инстинктивные нужды следует рассматривать
в контексте их психологической значимости — т. е. как часть
игры.
Из этого следует, что такие понятия, как истерия или
душевная болезнь, могут быть правильно поняты только в
контексте конкретной социальной среды. Иначе говоря, если
такие болезни как сифилис и туберкулез относятся к классу
эпизодов или происшествий и, следовательно, могут быть
описаны без учета того, как люди ведут себя в своей социальной ере-
Глава 13. Игровая модель человеческого поведения
де, истерия и все другие феномены, обычно именуемые
душевными болезнями, относятся к классу поступков или действий.
Они, таким образом, свершаются по воле чувствительных,
умных людей и лучше всего, по моему мнению, могут быть
поняты в контексте игры. «Душевные болезни», следовательно,
фундаментально отличаются от обычных болезней. Они
скорее сродни определенным ходам или приемам в процессе игры.
Страдать от истерии далеко не то же самое, что болеть. Точнее
было бы осмысливать ее в рамках игры, в которую играют
правильно или неправильно, умело или неуклюже, успешно или
безуспешно — как получится.
Жан Пше об эволюции игр
Я использовал понятие игры так, как если бы оно было
знакомо большинству людей. Я полагаю, что это оправдано,
поскольку каждый знает, как играть хотя бы в одну, ту или
иную игру. Соответственно, игры идеально подходят в
качестве моделей для классификации других, менее понятных,
социально-психологических явлений. И все же способность
следовать правилам, играть и разрабатывать новые игры не в
равной степени развита у разных людей. Поэтому будет
необходимо рассмотреть развитие ребенка в свете эволюции его
способности играть в игры. В этой связи мы также кратко
проанализируем различие между разнообразными типами игр.
Эволюция игр в период детства была основательно
исследована Пиаже. Его работы (1928, 1932, 1951) составят основу
для дальнейших комментариев. Существенно то, что Пиаже
(1932) считал нравственное поведение всего лишь
определенным типом следования правилам: «Вся нравственность
заключена в системе правил, и мера нравственности обусловлена той
степенью, в которой человек усвоил эти правила ». Таким
образом, Пиаже уравнивал природу нравственности (или
этического чувства и поведения) с отношением индивида к различным
правилам и практикой следования им. Эта точка зрения весьма
эффективна, поскольку она предлагает научно-рациональную
основу для анализа моральных схем (игр) и морального
поведения (фактического поведения игроков).
В рамках исследования правил игр Пиаже различал две
или более отчетливые особенности поведения, следующего
-е-
ЕЕ
ее
о
о
О'
<0
CD
Часть V. Лнблиз поведении m основе игровой подели
правилам. Одна из них — практика правил, т. е.
конкретные методы применения правил детьми разного возраста.
Вторая особенность относится к тому, что он называет
осознанием правил. Под этим Пиаже понимает
саморефлексию, касающуюся правил или поведения с принятием ролей
(Mead, 1934). Пиаже, однако, развил эту концепцию
гораздо глубже, чем Мид, т. к. он наблюдал и описал иерархию
установок, связанных с принятием ролей. Другими словами,
дети разного возраста имеют различные понятия о
характере правил игры. В общем случае, дети помладше считают их
обязательными, навязанными извне и «священными»,
тогда как более старшие дети со временем начинают
относиться к правилам как социально обусловленным и, в некотором
смысле, принятым на себя самостоятельно. Пиаже (1932),
таким образом, проследил эволюцию поведения,
основанного на игре и следовании правилам, от ранних детских
стадий эгоцентризма, имитации и гетерономии до более
поздней (зрелой) стадии сотрудничества, разумного следования
правилам и автономии. Поскольку в рамках нашей задачи
детали эволюции следования правилам несущественны, я
приеду лишь краткое изложение схемы Пиаже.
Во-первых, в отношении практики или применения
правил Пиаже различает четыре стадии. Самая ранняя стадия
(ребенка, не владеющего речью) характеризуется
автоматической имитацией определенных моделей поведения. Пиаже
называет их моторными правилами, которые позже
перерастают в привычки. Вторая стадия обычно начинается где-то после
второго года жизни, «когда ребенок получает извне пример
кодифицированных правил». Игра ребенка в этой фазе
имеет чисто эгоцентрический характер. Он играет в присутствии
других, но не вместе с ними. Этот тип применения правил
отличается комбинацией имитации1 других с чисто
индивидуальным использованием полученных примеров. Например, все
1 Заметим, что Пиаже характеризует эту стадию как состоящую из
«имитации старших и эгоцентризма». Здесь неслучайно снова возникает
понятие имитации. Используя имитацию в качестве ключевого понятия и
обозначая этим термином процессы индивидуального развития, с одной
стороны, и социальные понятия (такие как правила, роли и игры), с другой
стороны, мы попытаемся показать, что анализ истерии в контексте
игровой модели и интерпретаций, предложенных ранее (в контексте
коммуникации и следования правилам), сводится в единую теорию.
Глава 13. Игровая модель человеческого поведения
могут выиграть одновременно. Эта стадия обычно
заканчивается в возрасте семи-восьми лет.
Во время третьей стадии, называемой стадией
зарождающегося сотрудничества, дети «начинают интересоваться
вопросом взаимного контроля и унификации правил». Тем не
менее характер игры продолжает оставаться относительно
идиосинкратическим, индивидуальным. Когда детей в этот
период спрашивают о правилах игры, в которой они участвуют,
они зачастую дают самые противоречивые ответы.
Четвертая стадия начинается где-то между одиннадцатью
и двенадцатью годами и отличается кодификацией правил.
Теперь правила хорошо понимают, и среди детей,
соответственно, существует высокая степень согласия по поводу того, что
эти правила собой представляют. Теперь правила игры явны,
публичны и конвенциональны.
Вот так Пиаже описывал практику правил. Эта схема
должна быть дополнена эволюцией осознания правил. Под
этим понимается опыт ребенка (или взрослого) в отношении
источника и природы правил и, в особенности, его ощущение,
восприятие и понимание того, каким образом они обязывают
его подчиняться правилам.
Пиаже (1932) описал три стадии развития осознания
правил. На первой стадии «правила еще не имеют
принудительного характера, поскольку они еще чисто моторные, а еще
потому что (в начале эгоцентрической стадии) они
воспринимаются бессознательно как интересные примеры, а не как
к чему-то обязывающие реалии». На второй стадии, которая
начинается не раньше пяти лет, правила считаются
священными и неприкасаемыми. Игры, проводимые на основе таких
правил, называются гетерономными. Правила (и игры)
исходят от взрослых и воспринимаются как вечные и неизменные.
«Каждая предлагаемое отклонение от игры (правил)
воспринимается как правонарушение».
Третья и последняя стадия начинается тогда, когда
ребенок считает, что правила приобретают свой обязательный
характер в результате обоюдного согласия. Таким правилам
надо подчиняться, потому что этого требует преданность
коллективу или игре. Нежелательные правила, тем не менее,
могут быть изменены. Именно такую установку в отношении игр
мы связываем со взрослым человеком (и ожидаем от него) в
демократическом обществе. Ожидается, что такой индивид
10 Миф
-е-
Е
со
ZE
О
cm
CD
Часть V. Анализ поведении т основе игровой подели
знает и ощущает, правила игр создаются человеком, как и
законы его страны. Это можно противопоставить
теократическому государству, где от гражданина ожидают веры в то,
что законы установлены Богом. В так называемые автономные
игры (в отличие от гетерономных) могут играть только те
индивиды, которые достигли последних стадий в упомянутых
эволюционных схемах.
Эволюция понятий игры и правил у ребенка, конечно,
идет параллельно с развитием его умственных способностей
(Piaget, 1952a&b, 1953, 1954). Способность отличать
биологические правила от социальных (Глава 10), таким образом,
зависит от определенной степени интеллектуального и
морального развития. Этим объясняется тот факт, что дети
подросткового возраста обычно начинают испытывать сомнения по
поводу «разумности» библейских правил. Мне кажется, что
то, что в психологических и социологических исследованиях
называют подростковым бунтарством, может быть по
большей части объяснено тем, только в этот период у детей есть
достаточно, так сказать, здравого смысла, чтобы с пониманием
исследовать родительские, религиозные и социальные
требования как системы правил. Библия оказывается особенно
уязвимой для крепнущей логики подростка, поскольку в ней
биологические и социальные правила зачастую неразличимы или,
вероятно, намеренно скомканы1. В рамках теории Пиаже все
правила рассматриваются так, как если бы они были .частью
гетерономных игр. Этот тип игры лучше всего соответствует
миру ребенка, которому еще не исполнилось десяти лет.
Поскольку дети, в особенности маленькие дети,
чрезвычайно зависимы от своих родителей, их относительная
неспособность осмысливать другие правила, отличные от
принудительных, навязанных извне, не должна удивлять. Поэтому,
чем больше взрослые люди зависят (или их вынуждают зави-
Нет смысла полагать или делать вид, что религиозные учения — и
мятеж против них — не продолжают играть значительную роль в
современной американской жизни. В действительности несколько главных
этических движений современности находят общий язык на почве
отрицания традиционных религиозных доктрин. Так (американский) гуманизм,
(французский) экзистенциализм и (русский) коммунизм имеют одну
общую составляющую — рациональный атеизм. Эта общая черта (хотя и
достойная внимания) не должна затемнять огромные различия между этими
этическими движениями.
ГлбВб 13 Игровая модель человеческого поведении ,
сеть) от других (индивидов или групп), тем больше их игровые
установки будут соответствовать установкам детей (напр.,
Johnson, 1960).
Можно провести близкую параллель между несколькими
параметрами, каждый из которых претерпевает характерные
изменения во времена детства, и каждый из которых требует,
чтобы растущему ребенку были доступны должные,
поддерживающие человеческие взаимоотношения.
Психоаналитический конструкт «эго», мидовские «разум» и «я», способность
к пониманию (научению) — все они оказываются зависимыми
(каждый по-своему) от отождествления (интроекции) с так
называемыми «хорошими объектами» (Szasz, 1957с, 1958d). На
этом я закончу эту тему, поскольку ее дальнейшее
рассмотрение уведет нас слишком далеко в сторону. Учет этих
соображений, тем не менее, поможет нам придать операциональный
смысл использованию психиатрического и
психоаналитического понятия незрелости (и не придавать ему
уничижительную окраску). Используя эволюционную схему,
предложенную Пиаже и основанную (как он сам заметил) на ценностях,
предпочитаемых данным обществом, мы в праве говорить об
относительно более или менее зрелых типах участия в игре.
Позже мы используем эти понятия для интерпретации
истерии и покажем, что поведение данного типа представляет
собой относительно незрелую форму следования правилам —
а именно, ту, что по большей части основана на гетерономии и
принуждении, а не автономии и взаимности.
Развитие личности и нравственные ценности
Согласно Пиаже, эволюция игр детей идет в направлении
от гетерономии к автономии. В контексте межличностных
процессов, нацеленных на влияние, это соответствует движению от
принуждения и самопомощи в сторону разумного, взаимного
сотрудничества между равными. Хотя Пиаже чрезвычайно
точно описал эти психологические и социальные феномены, я
считаю, что он не уделил достаточно внимания этическому выбору,
который они подразумевают. Иначе говоря, то, что описал
Пиаже, отражает, как мне кажется, тот вид развития, который
некоторые представители среднего и высшего класса (в современ-
10*
&
Часть V. Анализ поведение т основе игровой модели
ном западном обществе) предпочли бы для своих детей или для
самих себя. Автономия, целостность и сотрудничество на
основе взаимного уважения — это главные ценности и
эволюционные цели, на которые направлен этот процесс социализации.
Однако стремятся ли низшие классы к этим ценностям, и
поддерживают ли их некоторые из государственных религий? Мне
так не кажется. Представители низших слоев общества (т. е.
малообразованные мужчины и женщины, находящиеся в
отчаянном экономическом положении) склонны стремиться к власти и
доминированию, а не к равенству1.
.омдофоше — подчинение против ровенстм и взаимности
Фундаментальный человеческий конфликт между
доминированием — подчинением и равенством просматривается
(хотя и в чем-то различных формах) практически во всех
делах человеческих (напр., Fromm, 1941). Классический пример
этого — Французская революция. Война велась во имя
Liberie, egalite, et fraternite. Две из этих ценностей — равенство
и братство — предполагают сотрудничество, а не угнетение.
Однако ценностные идеалы философов, связанные с
сотрудничеством, уступили место прагматическим ценностям масс.
Эти ценности, в свою очередь, мало отличались от ценностей,
посредством которых абсолютная монархия правила
угнетенными массами. Власть, принуждение и угнетение, таким
образом, заняли место равенства, братства и сотрудничества.
Неудивительно, что в ходе следующей главной
европейской революции этические ценности низших классов
приобрели более определенную формулировку. Марксистская
революция обещала диктатуру пролетариата: угнетенные станут
угнетателями! Это было очень похоже на библейскую
программу, согласно которой «последние станут первыми».
Главные различия между двумя этими программами заключаются в
соответствующих средствах для их претворения в жизнь.
1 Стремление к власти, доминированию и эксплуатации других,
конечно, не ограничивается представителями какого-то отдельного
класса общества. Степень, в которой этими ценностями руководствуются все
слои сегодняшнего американского общества, показана и
проанализирована в книге Сорокина и Лундена «Власть и нравственность)) (1959).
Глш 13. Игровая модель человеческого поведения
«Естественное превосходство против послеродового опыта
Здесь я хотел бы недвусмысленно заявить о том, что я не
верю в «естественное превосходство» или «неполноценность»
какой бы то ни было группы человеческих существ. Я
утверждаю, что в случае физически здорового младенца послеродовой
опыт является гораздо более важным фактором в
окончательном формировании человека, чем биологические
характеристики. Общее влияние образования (в широком смысле) все
еще остается одним из наиболее недооцениваемых феноменов
в современном мире. Поэтому я хочу отречься от
традиционной веры в естественное превосходство мужчин — или белых
мужчин, «цивилизованных» мужчин и т. д. — равно как и от
забавной ответной реакции на нее, выразившейся в
провозглашении «естественного превосходства» женщин (Montagu,
1953). Это не означает, однако, что я не признаю огромной
разницы между хорошо образованным и необразованным
человеком. Эта разница, тем не менее, скорее напоминает
различие между людьми, говорящими на разных языках, скажем,
английском и французском. Поскольку необразованные люди
не могут конкурировать в игре жизни на равных со своими
более образованными собратьями, они, как правило,
становятся хроническими проигравшими. Нельзя ожидать, что игроки,
которые постоянно проигрывают, будут питать нежные
чувства к игре и своим соперникам.
Личмость ш ноогютивноя шосорлш концепции
Концепция отчетливой «человеческой» или хорошо
функционирующей личности основана на психосоциальных и
этических критериях. Это не есть биологическая данность, и
биологические детерминанты не имеют для нее особого значения.
Подход, развиваемый здесь, это попытка сформулировать
системную теорию индивидуального поведения, свободную от
ссылок на так называемые первичные или биологически
обусловленные потребности1. Нельзя отрицать, что человек — это
1 Эта попытка, конечно, отнюдь не нова. А. Адлер (1907-1937), Хор-
ни (1950) и Кардинер (1939) внесли значительный вклад в это направление.
Я учился и заимствовал идеи v каждого из них.
-О
стз
о
о
о
Часть V Аншз поведение т основе игровой модели
животное с генетически детерминированным биологическим
механизмом, который устанавливает верхний и нижний предел,
между которыми нам приходится функционировать. Мы
признаем эти пределы (или общий диапазон) и сосредоточиваемся на
развитии специфических моделей действия внутри них. Таким
образом, наша теория стремится не прибегать к биологическим
соображениям как объяснениям и пытается разработать
последовательную психосоциальную схему объяснения. Мы у лее
подчеркивали, что обучаются не только так называемому
психологическому росту, но и детскости, незрелости и душевной болезни. Два
набора феноменов были выделены как особо значимые в этом
отношении: Правила беспомощности и оказания помощи, изучаемые в
детстве, и Библия как пример религиозного учения.
Благотворительность или филантропия как добродетель образует своего рода
мост между правилами детства и библейскими правилами. Как
общий этический идеал она представляет мощный стимул для
поощрения неполноценности.
"конфликтующие ценности в развитии личности
Очевидно, что среди разных сообществ существует
значительный диапазон (разброс) ценностей (Kluckhohn, 1949). Даже
в самых однородных обществах у взрослых и подрастающих
детей есть выбор в отношении того, каким ценностям учить и
каким следовать. В современных западных сообществах
главные альтернативы — это «рискованная >> свобода или
«надежное» рабство. (Это крайнее упрощение, но оно предлагается с
целью дальнейшей ориентации.)
Пиаже (1932) пишет: '
В наших сообществах ребенок, по мере своего
взросления, все больше и больше освобождается от влияния
авторитета взрослых; тогда как на низших ступенях развития
цивилизации период полового созревания отмечает начало все
более заметного подчинения индивида старшим и
традициям его племени. Вот почему нам кажется, что коллективная
ответственность отсутствует в моральном облике ребенка,
тогда как это понятие имеет фундаментальный характер в
кодексе примитивной этики [курсив мой].
Мы уже видели (Глава 11), тем не менее, что поощрение
стремления к зрелой целостности посредством освобождения
Глава 13 Игровая модель человеческого поведении
от одностороннего влияния авторитета — не единственная
активная сила в нашем обществе. Пиаже также обсуждал и
некоторые из сил, которые стимулируют принудительное,
зависимое от силы, гетерономное поведение:
Похоже, что взрослый делает все что в его силах,
чтобы потворствовать ребенку в его упорной приверженности
определенным тенденциям, в особенности, если эти
тенденции стоят на пути социального развития. Если дать
ребенку достаточную свободу действия, он спонтанно
выкарабкается из своего эгоцентризма и всем своим существом устремится
к сотрудничеству. Взрослый же большую часть времени
действует так, чтобы усилить обе составляющие этого
эгоцентризма — интеллектуальную и нравственную [курсив мой].
Хотя я полностью согласен с Пиаже в том, что
некоторые типы поведения взрослого стимулируют эгоцентризм
ребенка, я сомневаюсь, что ребенок спонтанно расстанется с
этой стадией и устремится к автономии. Взаимность и
автономия — это сложные ценности, касающиеся человеческих
взаимоотношений, и им тоже надо обучаться (Gouldner, 1960).
Естественно, их нельзя выучить принудительно, они должны
практиковаться и стать примерами, которым ребенок мог бы
подражать.
Пиаже выделил принудительную или автократическую
установку взрослого в отношении ребенка как причину его
постоянной зависимости от кого-то в более поздней жизни.
Хотя этот фактор можно отнести к правилам беспомощности,
описанным ранее, он заслуживает особого внимания. Такие
инфантильно подавляющие влияния, конечно, не
ограничиваются семейной ситуацией. Напротив, он повсеместны, их
можно встретить в образовательной, религиозной и медицинской
среде. Ранее мы отметили, что определенные религиозные
учения поощряют эгоцентризм, а не сотрудничество и
автономию. Методика, посредством которой в медицине и
психиатрии стимулируется подчинение, зависимость и инфантилизм,
обсуждалась неоднократно (напр., Meerloo, 1955; Szasz and
Hollender, 1956). Являясь очень важным для всей медицины,
этот вопрос имеет особое значение для психиатрии, поскольку
психиатрические пациенты отличаются крайне нестабильным
социальным и нравственным поведением. Так как социальное
поведение оказывает более своеобразное (и более мощное)
воздействие на чувство идентичности, чем телесная болезнь,
ЕЕ
п>
о
о
^3
О
Часть V. Аншз поведение т основе игровой подели
ограничения этого поведения имеют более серьезные
психологические последствия. Иначе говоря, ограничения, межлич-
ностно или социально накладываемые на свободу, как
правило, даже более губительны, чем ограничения, обусловленные
физической неполноценностью.
Давно известно, что телесная неполноценность вызывает
предрасположенность к истерической болезни. Фрейд (Breuer
and Freud, 1893-1895) называл это «соматической
податливостью» а Ференци (1916-1917) — «патоневрозом». Я бы
сформулировал это так: телесная болезнь учит человека, как болеть.
Собственная болезнь — и реакции на нее других, с которыми
она неразрывно связана — становится моделью или правилом,
которому он может в дальнейшем следовать или не следовать.
В свете этого, понятие «соматической податливости»
приобретает более общий характер и может быть названо
«психосоциальной податливостью». Это выражение вводится для того,
чтобы обозначить научение и следование правилам, которые
стимулируют зависимость, принуждение и влияние
посредством демонстрации признаков беспомощности.
Религиозные, медицинские и образовательные ситуации
изобилуют такими правилами. В результате, те, кто
подвергается воздействию этих правил, уступают и принимают то или
иное требуемое состояние беспомощности (пациент в
государственной клинике, кандидат в психоаналитическое заведение
и т. д.). Это приводит к поведению, о котором судят как о
должном («нормальном») внутри системы, но которое
потенциально противоречит критериям, используемым вне ее.
Сопротивление правилам может допускаться в той или иной степени в
разных системах, но в любой из них оно, как правило, приводит
индивида к конфликту с группой. Поэтому большинство людей
предпочитают подчиняться, а не бунтовать. Еще одна
возможность для адаптации состоит в том, чтобы понять сами правила
и их ограниченную, ситуационную релевантность. Это
обеспечивает необходимую адаптацию к ситуации с минимумом
социальных трений, гарантируя при этом достаточно большую
степень внутренней свободы. Осуществление этого, тем не менее,
требует достаточно сложного обучения (т. е. обучения
обучению), а также сопротивления тому, чтобы тебя загнали в роль,
принятие которой может щедро вознаграждаться.
Здесь может возникнуть вопрос: какова связь (если такая
есть) между изложенными соображениями и проблемами ис-
Гл<зв(313. Игровая модель человеческого поведения
терии и душевной болезни? Я полагаю, что существует тесная
взаимосвязь между политической историей, этикой и
психиатрией, поскольку каждая из этих дисциплин имеет
отношение к тому, что люди ценят. Политическая история
бессмысленна, если не учитывать человеческие предпочтения в
социальной сфере. Здесь возникает множество тем. Например, что
для людей предпочтительнее: вера в то, что их правители —
наместники Бога на земле; правление могущественной личности
или народного избранника и т. д.
Этика, конечно, непосредственно занимается
изучением ценностей как в эмпирическом, так и нормативном
смысле (напр., Perry, 1954; Pepper, 1958). Соотнесение психиатрии
с этикой и политикой до недавнего времени носило
достаточно смутный характер. И все же, если мы понимаем
психиатрию как изучение человеческого поведения, очевидно, что
между ней и этикой и политикой существуют самая тесная
связь. В действительности, эти взаимоотношения были
проиллюстрированы множеством примеров в каждой из пяти частей
этой книги. Что касается проблемы истерии и душевной
болезни, связь между этикой и психиатрией может быть
прояснена постановкой следующих вопросов: какого рода
человеческие взаимоотношения и модели влияния ценит так
называемый истерик? Или, говоря немного по-другому: какого рода
(социальную) игру хочет вести такой человек? Какого рода
поведение он считает хорошим и успешным ведением игры?
Прежде чем можно будет ответить на эти вопросы,
необходимо несколько подробнее исследовать природу игр. Это, в
свою очередь, потребует логической классификации игр,
подобной той, что мы использовали для языков. Сейчас такая
классификация будет представлена.
Логическая иерархия игр
До сих пор, говоря об играх, мы полагали, что все они
более или менее одного типа. Эта точка зрения уже не
удовлетворяет нас. Предполагать такое подобие между играми также
неразумно, как предполагать, что все фразы на английском языке
по сути схожи. Однако с лингвистической или филологической
точки зрения такая позиция правомерна. Она неправомерна
-е-
со
О
СП
о
UJ
^3
О
Чость V. Анализ поведения m основе игровой подели
лишь с логической или семиотической точки зрения. Без
различения между объектным языком и метаязыком невозможно
научное понимание коммуникативного процесса. С тем чтобы
углубить наше понимание игрового поведения, будет
необходимо выстроить сходную логическую иерархию игр.
Поскольку игры, помимо прочего, формируются из
эпизодов коммуникативного действия, неудивительно, что иерархия
игр, аналогичная иерархии языков, выстраивается без труда.
Слова (или лингвистические знаки) указывают на референтов.
Это могут быть физические объекты, другие слова или сложные
системы знаков. Подобно этому, игры формируются из систем
правил, которые указывают на определенные акты. Правила
точно так же соотносятся с актами, как слова с референтами
в случае языков. Соответственно, игры с правилами, которые
указывают на простейший возможный набор логически
связанных (шаблонных) актов, можно определить как объектные
игры. Игры, основанные на правилах, которые сами указывают
или обозначают другие правила, можно назвать метаиграми.
Типичные примеры объектных игр — это модели так
называемого инстинктивного поведения. Цели этих игр — физическое
выживание, снятие мочевого, анального или сексуального
напряжения и т. д. Соответственно, игра в объектные игры не
ограничивается кругом человеческих существ. В больничной
обстановке рефлекторная иммобилизация пораженной
конечности служит примером приема в объектной игре.
Очевидно, что заученные и отчетливо человеческие
элементы поведения полностью относятся к уровню метаигр.
Примерами метаигр первого уровня являются правила,
правила, где можно мочиться, а где — нет, где можно есть, а где —
нет, и т. д. Так называемые обычные или конвенциональные
игра — такие как бридж, теннис или шахматы —
представляют собой смесь (более или менее сложных) метаигр.
Некоторые из обычных игр будут рассмотрены в качестве введения в
анализ истерии на основе игровой модели.
(щщс обычных т
Давайте применим понятия игровой иерархии к анализу
обычной игры, скажем, тенниса. Эта игра, как и многие
другие, характеризуется в первую очередь набором базовых пра-
Глш 13. Игровая модель человеческого поведения
вил. Базовые правила тенниса определяют такие вещи, как
количество игроков, размеры и разметку корта, свойства и
использование ракеток и мячей и т. д. Хотя это базовые правила
для тенниса, можно сказать, что сами они являются
метаправилами. Иначе говоря, базовые правила кодифицируют метаи-
гру по отношению к определенным (логически) более простым
играм, относящимся к разметке корта, натягиванию сетки,
использованию ракетки, и т. д. Когда мы играем в теннис,
однако, игры, находящиеся на более низких уровнях, чем базовая
игра, обычно не учитываются. Эти инфратеннисные игры
значимы только для тех, кто стремится играть в теннис, но не
может себе этого позволить из-за того, скажем, что у них нет
денег на покупку необходимой оснастки. Для них правила
жизненной игры, необходимые для обеспечения возможности
играть в теннис, могут иметь огромное значение.
Начав с уровня базовых правил — т. е. допуская
присутствие игроков, технического оборудования и т. д., — хмы ясно
понимаем, что в реальной, приближенной к жизни теннисной
игре есть гораздо больше того, что может быть сведено к
базовым правилам. Это просто объясняется тем, что в теннис
можно играть по-разному, даже придерживаясь базовых правил.
Базовые правила просто обеспечивают минимальную
структуру или рамки, внутри которых сохраняется значительный
диапазон или свобода действий. Например, один игрок хочет
выиграть любой ценой; другой считает желательным
придерживаться определенного стиля игры; а для третьего самая
важная вещь — вести честную игру (Dawkins, 1960). Каждая из
этих методик подразумевает правила, устанавливающие, что
(1) чтобы играть в теннис, следует следовать правилам А, В и
С, и (2) как следует себя вести, следуя этим правилам.
Можно сказать, что последнее представляет собой правила «мета-
тенниса» — хотя следует помнить, что в повседневном языке
термин «теннис» используется для обозначения всех правил
этой игры (как в него играют согласно ожиданиям
определенной социальной группы). Тот факт, что в обычные игры
можно играть по-разному — т. е. что они содержат игры на разных
логических уровнях, — хорошо известен. Так же хорошо
известно и то, что это приводит к конфликту, как только в игре
встречаются разные типы игроков.
Когда в теннис играют два азартных юнца, игра
принимает такой характер, что оба игрока считают победу своей един-
-О-
ЕЕ
СП
о
СП
о
Часть V. Анализ поведения т основе игровой модели
ственной задачей. Тонкости стиля, честная игра, состояние
здоровья того или иного игрока и все прочее может быть
подчинено этой цели, быть вторичным по отношению к ней.
Другими словами, они играют ради победы любой ценой. Игроки
преследуют эту цель, придерживаясь надлежащих базовых
правил: наносят удары в пределах ограниченной площади
корта, подают мяч из определенной позиции и т. д. Они избегают
нарушений правил, за которые установлены те или иные
наказания, поскольку это уменьшает их шансы на выигрыш. Эту
ситуацию можно считать первым уровнем этой игры.
Можно определить следующий, более высокий уровень
тенниса — «игру в метатеннис», — которая помимо
базовых правил содержит новый набор правил. Сюда могут
входить правила, касающиеся стиля, темпа игры и прочие.
Можно установить даже еще более сложные правила, например,
относящиеся к этикету и установкам в отношении
соперника, судьи и зрителей. Игра по правилам более высокого
уровня (метаправилам) предполагает две вещи. Во-первых,
игроки будут следовать новому набору правил (и
ориентироваться на него) как дополняющему старый набор, но не
заменяющему его. Во-вторых, принятие новых правил
предполагает и постановку новых целей. В теннисе принципиально
новая цель может состоять в том, чтобы играть честно или,
возможно, элегантно, а не просто победить любой ценой. Важно
отметить, что цели базовой игры и игры более высокого
уровня могут войти в конфликт, хотя это не обязательно
должно происходить. Приверженность правилам и целям
(«этике») более высокого уровня игры обычно подразумевает, что
эти правила и цели имеют превосходство над правилами и
целями базовой игры. Иначе говоря, для правильно
социализированного англичанина лучше — т. е. более привлекательно
и в отношении зрителей, и в отношении образа «я» — быть
«благородным проигравшим», чем «мерзким победителем».
Но если это так (а это так!), то наше повседневное
использование слов «проигравший» и «победитель» уже не
соответствует тому, что мы хотим сказать. Ведь когда мы
говорим о Джеймсе как о «благородном побежденном» (в
особенности в противопоставлении его сопернику, «мерзкому
победителю»), мы имеем в виду, что Джеймс проиграл базовую
игру (скажем, теннисный матч или боксерский поединок), но
выиграл метаигру. Но мы не можем сказать ничего подобно-
Глава 13. Игровая модель человеческого поведения
го на обычном языке — кроме как через иносказание (напр.,
«Джеймс сыграл хорошую игру, но проиграл») — поскольку
слово «игра» размывает это различие.
овседневная жизнь ш смесь петаигр»
Повседневная жизнь и человеческие отношения
изобилуют ситуациями, по сути схожими с примером, приведенным
выше. Аюди постоянно вовлечены в такие формы поведения,
которые представляют собой сложную смесь разных
логических уровней игры. Пока не будет обстоятельно прояснен
характер игр, в которые играют люди — и далее, играют ли они
хорошо, плохо или посредственно, — будет мало шансов
понять, что «происходит» или повлиять на это.
В этом анализе игрового поведения уже использовались
некоторые идеи, впервые выдвинутые Расселлом в его
анализе логических типов. Прежде чем представить краткий обзор
теории Расселла, мы остановимся на тех проблемах, которые
делают его анализ таким важным для нас, как для психиатров
или исследователей человеческого поведения.
Давайте снова начнем с вопроса: каким правилам следует
человек в своей повседневной жизни? Метафорическая сеть,
которую забрасывает этот вопрос раскидывается так широко,
что охватывает почти все. Поэтому давайте допустим, что этот
вопрос задан простому человеку. Нас интересуют просто
базовые правила жизни или по крайней мере одна из их версий.
Согласно этому «простому» взгляду на жизнь, человек как
таковой был создан Богом. Его поведение регулируется
моральными (религиозными) учениями его вероисповедания.
Следовательно, можно сказать, что библейские правила
воплощают (по крайней мере одну версию) базовых правил социальной
жизни. С этой точки зрения Десять Заповедей могут быть
уподоблены инструкциям, которые человек получает, приобретая
новое устройство. Они информируют покупателя о правилах,
которым он должен следовать, если он хочет извлечь из
машины ту пользу, которую она может предложить. Если он не
следует этим инструкциям, ему придется смириться с
неприятными последствиями этого. В случае поломки, к примеру,
гарантийные обязательства производителя выполняются только
в том случае, если устройством пользовались должным обра-
-О-
ЕЕ
со
о
о
CD
4ddb У Анализ поведение m основе игровой подели
зом. Это точная аналогия законной болезни
(производственный дефект), противопоставленной греху или другим типам
неразрешенной болезни (неправильное использование
машины). Десять Заповедей — и библейское учение вообще —
предлагают правила, которым должен следовать человек, если он
желает получить те блага, которые предлагает производитель
игры жизни (Бог). Конкретный характер вознаграждения
существен только в связи с выбором той или иной игры. Если
человек играет в игру, мы в праве предположить, что он
стремится к тому, чтобы максимизировать свои выгоды и
минимизировать потери в соответствии с правилами.
В случае игр реальной жизни, однако, ситуация в
некотором смысле более сложная. Часто случается так, что правила
игры предписывают игроку «проиграть», с тем чтобы
«выиграть». Следует ли из этого, что впредь он проигрывает, когда
выигрывает и наоборот? Этот вопрос относится к тому лее
типу высказываний, что и классический парадокс критянина
Эпименида, который утверждал, что «все критяне — лгуны».
Он лгал или говорил правду? Эта проблема впервые была
прояснена Расселлом (1908).
Давайте в этой связи вспомним некоторые из библейских
правил, которые мы обсуждали в Главе 11. Рассхмотрим, к
примеру, два правила «достойной жизни»: (1) «Блаженны
кроткие, ибо они наследуют землю» (от Матфея 5:5; (2) «Блаженны
изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное (от
Матфея 5:10).
Я утверждаю, что в основе этих правил лежит одна
базовая посылка — а именно, случается так, что некоторые люди
кротки, а других изгоняют. Логически правильной аналогией
здесь мог бы стать удар за пределы корты в теннисной игре.
Подразумевается, что быть кротким и проиграть мяч — это
происшествия, случайности, к которым сознательно не
стремятся! Но так ли это? А что если вы вдруг решите наградить
проигравшего теннисный матч? Как только один из игроков
поймет это, для него станет разумным попытаться
«проиграть». Но можно ли это тогда назвать «проигрышем»?
Похожая ситуация складывается в отношении кротости.
В дни Иисуса Христа (примерно как и сегодня) агрессивные
люди часто стремились отобрать лучшее у своих менее
агрессивных соседей. Очевидно, что этические правила появились
для того, чтобы обеспечить то, что британцы называют «фэйр-
hem 13. Игровбл модель человеческого поведения
плей» (честной игрой). Это, однако, значительно усложнило
положение дел, поскольку тем самым были созданы игры
гораздо более высокого порядка.
Эти соображения снова возвращают нас к теме,
затронутой в связи с примером теннисной игры. Они
подчеркивают важность наблюдения, что в религиозных правилах, играх,
имперсонациях и неисчислимых происшествиях повседневной
жизни мы сталкиваемся с феноменами, которые нельзя понять,
не проанализировав их в контексте иерархии игр. Теперь,
чтобы лучше прояснить логику игровых иерархий, мы представим
теорию логических типов Расселла.
еория логических типов Рассела
Основные идеи этой теории были впервые
сформулированы Бертраном Расселом в 1908 году в работе, озаглавленной
«Математическая логика, основанная на теории типов». В
более широком контексте они появились в первом томе Рггпсгрга
Mathematica (1908) Уайтхеда и Рассела. Фундаментальное
открытие Рассела состояло в следующем. Он утверждал, что
всегда существует (логическое) различие между вещами,
которые составляют класс и самим классом. Иначе говоря,
существует логическая прерывность между классом и его
членами. Это логическое правило вытекает из того, что Рассел
(1908) называл «иерархией типов». Тип определяется как
«диапазон значимости пропозициональной функции, т. е.,
совокупность аргументов, для которых данная функция имеет
значения... Разделение объектов на типы устраняет возможность
рефлексивных ошибок».
Под «рефлексивными ошибками» Рассел понимал
примерно такие же проблемы в логике, какими являются
повседневные происшествия по отношению к следованию
правилам. Поскольку человек — это саморефлексивное животное,
использующее знаки, он не только способен обозначать
объекты знаками, но и обозначать сами знаки другими знаками
более высокого уровня. Более того, он обладает
умственными способностями, позволяющими ему не только
устанавливать правила, но и правила о правилах, правила о правилах
правил и так потенциально до бесконечности. Поэтому
необходимо различать разные уровни в пределах данной иерархии
-е-
ЕЕ
Т»
СО
о
CD
<о
^
^
CD
Часть \1 Аншз поведение т основе игровой модели
(языков, правил, игр). Однако Рассел лишь в 1922 году
эксплицитно применил принципы теории типов в отношении логики
языков. Это привело к появлению неожиданных связей
между математикой, логикой, лингвистикой, философией и
наконец — психиатрией и изучением социального поведения1.
Классический парадокс Эпименида типичен для проблем,
с которыми мы сталкиваемся при невольном переключении с
одного логического уровня языка на другой. Сам Рассел
неоднократно использовал этот пример в своих замечаниях по
поводу теории типов. Самый подробный анализ этой
дилеммы был дан им в «Философии логического атомизма» (1918):
Кроме того, есть еще один тип противоречия, которое я
могу упомянуть. Это очень древнее высказывание Эпименида
о том, что «все критяне — лгуны». Эпименид был человеком,
который проспал шестьдесят лет без перерыва. Я полагаю, что
именно в конце этой дремоты он и заметил, что все критяне —
лгуны. Это можно было сформулировать гораздо проще: если
человек утверждает «Я лгу», он лжет или нет? Если это так,
то он говорит правду и не лжет. Если, с другой стороны, он не
лжет, тогда он откровенно излагает истину, говоря о том, что
он лжет, и, следовательно, лжет, т. к. честно говорит о том, что
он делает... Человек, который говорит «Ялгу», на самом деле
утверждает : «Есть суждение, которое я выдвигаю и которое
ложно». Это предположительно то, что вы понимаете под
обманом... Из этого следует, что слово «суждение» (в том
смысле, в котором мы обычно пытаемся его гьспользовать)
бессмысленно, ti нам придется разделить суждения на
классы. Тогда мы сможем выносить суждения обо всех
суждениях в данном классе, но сами эти суждения не будут входить в
этот класс [курсив мой].
Тезис Рассела можно сформулировать и по-другому.
Когда мы утверждаем, что «м-р А лжет», не проанализиро-
1 Я полагаю, что Бейтсон (Ruesch and Bateson, 1951) был первым, кто
обратил внимание на значимость расселовской теории типов для
психиатрии. Определяя психиатрию как изучение (человеческого)
коммуникативного поведения, он подчеркивал необходимость проводить различие
между разными уровнями коммуникации (т. е. коммуникации и метаком-
муникации). В своей недавней работе Бейтсон (1956) снова обратился к
расселовской теории логических типов, применив ее для исследования тех
форм коммуникации, которыми обмениваются шизофренический пациент
и его значимые объекты.
Глава 13 Игровая модель человеческого поведения
вав высказывания, которое сделал м-р А и которое мы
считаем ложным, мы производим неполное утверждение.
Неполные утверждения часто встречаются в повседневной речи.
Зачастую их считают более значимыми или здравыми, чем они
есть на самом деле. Блэк (1951) высказал мысль о том, что
«ведущий принцип теории типов», в той мере, в какой он
применим к обычному языку, «состоит в утверждении, что
грамматически безупречные фразы часто оказываются
зашифрованным абсурдом. Это объясняется склонностью вставлять в один
контекст слова, которые, согласуясь грамматически,
различаются по логической форме». Отличительная черта таких
высказываний состоит в том, что говорящий автоматически
делает предположение относительно того, как его неполное
высказывание следует завершить, При этом ожидается, что
слушающий найдет нужное завершение. Хорошим примером
неполного высказывания может служить следующая реклама:
«Бьюики лучше!». Нам не говорят, лучше чего, поскольку ожидается,
что мы завершим высказывание, подставив названия
конкурирующих автопроизводителей.
Подобно этому, часто случается, что участники данной
коммуникативной ситуации или игры знают (или наверняка
догадываются), каковы правила игры. Например, когда
психиатры говорят, скажем, об «истерическом параличе», они
предполагают, что другие психиатры придерживаются
определенных базовых правил, которые регулируют использование
терминов. Путаница происходит тогда, когда разные актеры,
участвующие в драме реальной жизни, придерживаются разных
сводов правил, предполагая при этом, что они играют по
одному сценарию. Это, я полагаю, важнейшее открытие,
сделанное Фрейдом при исследовании того, что он назвал
«переносом». Он наблюдал, как пациенты ведут себя так, как если бы
они были детьми, общающимися со своими родителями, тогда
как в действительности они взаимодействовали как взрослые
люди со своими врачами (Berne, 1957, 1958). Соответственно,
это походило на то, как если бы их пригласили участвовать в
одной пьесе, написанной, скажем, Шекспиром, а они
декламировали строки из другой пьесы, например Софокла. И при этом
пациенты (актеры) не осознавали, что это совсем не та пьеса,
в которой их просили принять участие (Grinker, 1959).
Взгляд на жизненные проблемы с этой точки зрения
делает очевидным тот факт, что многое из того, что проходит
S3»
о
Ч^сть V. Анализ поведение ня основе игровой подели
под названиями «взросления», «приобретения житейской
мудрости», «лечения психоанализом» (а также другие методы),
это процессы, у которых есть одна важная общая черта:
человек обучается (и его обучают) тому, что правила игра — и
сама игра — по которым он играет, отнюдь не должны
совпадать с правилами, которые используют окружающие его люди.
Он, таким образом, начинает понимать, что другие могут не
проявлять интереса к игре, в которую он так увлеченно играет.
Или, если у них действительно есть некая заинтересованность
в этой игре, они предпочли бы модифицировать некоторые из
правил. Так, если человек не может найти тех, кто
согласится играть в игру по его правилам — или он желает и способен
принудить других примириться с жизнью на его условиях1, —
у него есть выбор среди трех основных альтернатив.
Одна состоит в том, чтобы подчиниться
принудительным правилам другого человека и принять предложенное
мазохистически-покорное положение (Bieber, 1953).
Вторая альтернатива заключается в том, чтобы все дальше
уходить от социальной, коллективной деятельности и
погружаться в свои характерные игры. Этот процесс может иметь
научный, творческий, религиозный, невротический или
психотический характер, в зависимости от разнообразных, как
правило, смутно определяемых критериев. Здесь мы не будем
рассматривать природу этих критериев, но стоит отметить, что
вопрос социальной полезности играет в этом отношении
важную роль. Это, в свою очередь, приводит к следующим
вопросам: для кого (т. е. для каких людей) и в какое время (в
истории) конкретная игра является полезной?
Третья альтернатива базовой жизненной проблемы,
описанной выше, состоит в том, чтобы осознать свои собственные
игры и игры других и попытаться достичь компромисса
между ними. Это тяжкое предприятие, которое зачастую, в
лучшем случае, может иметь лишь частичный успех. Его главное
преимущество состоит в том, что гарантируется целостность и
1 Эта точка зрения выявляет значимые связи между душевной
болезнью и социальным классом, в особенности в отношении вопроса о власти.
Другими словами, люди, обладающие огромной властью, в общем и целом,
имеют возможность принуждать других играть в их собственные игры.
И пока они способны это делать, они не могут стать «душевнобольными»
в социальном смысле (Szasz, 1958f, 1960с).
Глава 13 Игровая модель человеческого поведения
достоинство «я» человека и всех других, с кем он взаимодеи
ствует. И все таки трудности на этом пути таковы, что не
следует удивляться тому, что многие предпочитают более легкие
средства, приводящие, как им кажется, к более выдающимся
результатам.
-е-
со
ZE
CD
CD
Даже если женщина одевается в соответствии со
своим статусом, игра все равно продолжается:
искусство уловки, как и большое искусство, принадлежит
царству воображения. Дело не только в том, что пояс,
бюстгальтер, краска для волос, косметика изменяют и
скрывают лицо и тело. Даже наименее утонченная из
женщин, если она «одета », не выставляет себя на показ.
Она подобна картине или статуе, или актеру на сцене,
агенту, представляющему третье лицо — т. е. фигуре,
которую она представляет, но которой не является.
Симон де Бобу ар (1953)
Нотификация правил игры:
проблемы имперсоншш у мошенничества
Рассмотрев феноменологию и логическую структуру игр
как организованных моделей социального взаимодействия, мы
теперь снова можем обратиться к проблеме мошенничества.
Вспомним, что это исследование начиналось с
(предварительного) рассмотрения симуляции и истерии как особых форм
мошенничества. Теперь этот тезис может быть углублен и расширен.
Давайте начнем с того, что поставим следующие вопросы:
Что происходит, когда кто-то заявляет, что играет в игру, но
при этом он не может подчиняться ее правилам? Или,
выражаясь точнее, что происходит, когда человек утверждает, что
он играет в игру А, тогда как наблюдения обнаруживают, что
он следует правилам игры В? В этом случае существуют две
отчетливые возможности. Первая состоит в том, что он
действительно верит, что играет в игру А, хотя это и не так. Это
может быть результатом неспособности наверняка отличить
игру А от игры В. Вторая возможность заключается в том, что
он намеренно мошенничает. Это предполагает, что человек
Гаявя 14 Кодификация правил игры..
знает правила игры А очень хорошо, но он предпочел их
игнорировать в надежде увеличить свои шансы на выигрыш. Важно
то, что этот игрок не перестал играть в игру А, поскольку он
продолжает стремиться к ее конечной цели, а именно
выигрышу. Он просто модифицировал правила, но сделал это
неофициально (скрытно)! Это отсутствие явной кодификации новых
правил, наверное, самая характерная черта мошенничества.
Эти соображения подчеркивают огромное значение
публичности в отношении правил игры.
Короче говоря, для игр характерны следующие черты:
(1) набор правил, который придает игре особое своеобразие;
(2) ожидание того, что игроки (добровольно или нет)
придерживаются правил; и (3) тот факт, что игры — это
межличностные или социальные события. Чтобы начать игру,
требуется два или более игроков1. Поэтому можно сказать, что
общепринятая точка зрения, которая считает игры — в
особенности соревновательные игры и виды спорта — агрессивными и
социально разобщающими, неверна. Не отрицая агрессивные
(в смысле «соревновательные») особенности определенных
видов игровой деятельности, я хотел бы подчеркнуть
несомненное значение игр как средства объединения людей в
совместном предприятии. Честное ведение игры предполагает, что
партнеры человека, его противники и товарищи по команде будут
восприняты всерьез. Следовательно, игра — это парадигма
совместной деятельности людей с взаимными обязательствами.
Отказ от участия в человеческих взаимоотношениях, таким
образом, можно проанализировать в контексте отказа от участия
в игре или принятия роли зрителя, который просто наблюдает
за человеческой драмой жизни, но не участвует в ней. Этот
маневр обладает достаточной значимостью в современной
культуре. Другие уже говорили о нем как об отчуждении человека
от себя и окружающих (Fromm, 1947; Horney, 1950), или как о
пограничном состоянии (Knight, 1953; Schmideberg, 1959), или
как о проблеме или кризисе идентичности (Erikson, 1956).
1 Игры, в которые можно играть в одиночку (например, пасьянс),
рассматриваться не будут. Такие игры представляют собой особые
модификации игр с двумя или многими участниками. В пасьянсе, к
примеру, можно сказать, что человек играет против карточной колоды. Другие
игроки присутствуют как «внутренние объекты» (в психоаналитическом
контексте), спроецированные на правила, или как «обобщенный другой»
(по терминологии Мида), включенный в игру.
-е-
СО
ZE
О
СХ^
CD
^33
о
Часть \l Аншз поведения т основе игровой подели
Случаи, которые будут обсуждаться в этой главе, можно
концептуализировать по-разному — напр., как
мошенничество, болезнь, тупость или грех. Анализируя феномены в
контексте игровой модели поведения, мы сможем внести порядок
и гармонию в явно разнородную и противоречивую
совокупность феноменов, включающую ложь, заблуждение,
мошенничество, симуляцию, синдром Ганзера и обман.
Понятие «ршр
Поскольку человек — это животное, принимающее роли
и следующее правилам, вряд ли стоит удивляться тому, что
такая значительная часть человеческого поведения подходит
для анализа на основе модели игрового поведения. Это отнюдь
не открытие. Скорее это один из наших базовых постулатов.
Моя задача состояла в том, чтобы применить эту
концептуальную модель к наблюдениям, представляющим интерес для
психиатрии, и показать ее эффективность.
Рассматривая, в частности, вопрос о нарушении игры,
логически правильным было бы взять в качестве отправной
точки понятие имперсонации. Имперсонация относится к
обширному классу явлений, связанных с принятием на себя
социальной роли или образа другого человека. Очевидно,
что имперсонация имеет повсеместный характер. Как
таковая она не является специфической психиатрической
проблемой, она затрагивает очень широкий круг людей и
социальных ситуаций. Это отражено в том, что в повседневном
языке есть множество слов для обозначения разнообразных
видов имперсонации. К словам, обозначающим имперсона-
тора, можно отнести такие выражения как шарлатан,
мошенник, фальшивомонетчик, самозванец, шпион, предатель
и многие другие. Только два типа имперсонации —
симуляция и истерия — представляют особый интерес для
психиатров. Организация наших наблюдений подобным образом
еще раз подчеркивает тот факт, что симуляцию, истерию и
другие так называемые психиатрические феномены не
следует рассматривать исключительно как болезни. Гораздо
более плодотворно было бы взглянуть на них как на особые
случаи имперсонации.
Глава 14 Кодификация правил игры...
Теперь с определением имперсонации все в порядке.
Согласно словарю Уэбстера, имперсонировать означает
«притворяться другим человеком, изображать другого человека
или его характер...». Это определение сразу же приводит к
некоторым интересным затруднениям. Ведь, если принятие
ролей в поведении универсально, как мы отличим принятие роли
(скажем, как его понимает Мид) от имперсонации (в
общепринятом смысле) ? Хотя общий ответ на этот вопрос не столь
информативен, как анализ конкретной ситуации, главное
различие между двумя этими понятиями заключается в следующем.
Принятие роли предполагает последовательное или
«честное» исполнение роли в рамках конкретной игры, тогда как
имперсонация предполагает имитацию принятия роли,
выражаемую в противоречивом или «нечестном » исполнении роли.
Например, принятие роли «продавца» и отношение к другому
человеку как к предполагаемому «покупателю» предполагает,
что у продавца есть товар, предлагаемый на продажу, либо что
он уполномочен действовать от имени владельца товара. Когда
человек продает что-то, чем он не владеет, он имперсонирует
честного бизнесмена и называется «мошенником».
Поскольку принятие ролей является одной из
универсальных характеристик человеческого поведения, очевидно,
что практически любая конкретная форма действия может
быть интерпретирована как имперсонация. Например, можно
сказать, что фигура Дон Жуана имперсонирует идею
неимоверной возмужалости; трансвестит имперсонирует
социальную роль и сексуальные функции противоположного пола;
в случае невроза переноса пациент имперсонирует ребенка;
список может быть продолжен до бесконечности.
И
мперсошр в детстве
Значительную часть детства проводят, имперсонируя
других людей. Дети играют, превращаясь в доктора, пожарника,
медсестру, маму, папу и т. д. Поскольку идентичность ребенка
определяется главным образом в негативном контексте — т. е.
через запрещение или неспособность сделать что-то, — он
неизбежно будет стремиться к исполнению ролей посредством
имперсонации. Настоящая идентичность или социальная роль
ребенка — это, конечно, быть ребенком. Но в инструменталь-
СО
CD
CD
О
Чясть l/. Аншз поведении но основе игровой модели
но — и научно-ориентированной культуре, в
противоположность культуре, ориентированной на традицию и родовые
связи, быть ребенком, по большей части, означает неспособность
действовать тем или иным образом. Так, само детство можно
рассматривать как некую форму «неполноценности»1. О том,
что растущие дети именно это чувствуют в отношении своего
статуса, говорит распространенная среди детей — в
особенности младших подростков и старше — тенденция
имитировать внешние атрибуты взрослых ролей. Подростки, таким
образом, честно имперсонируют взрослых и в процессе этого
часто убеждают себя в подлинности принятых ролей.
Давайте вернемся к имперсонации детей помладше,
скажем, между четырьмя и десятью годами. В поведении детей
этого возраста наблюдатели (т. е. взрослые люди) без
труда распознают элементы притворства или имперсонации. Это
происходит потому, что ребенок, играющий в доктора или
медсестру, представляет когнитивную задачу такой крайней
простоты, что только слабоумному не под силу ее решить.
Конечно, рост ребенка главным образом позволяет так убедительно
определить его идентичность: он маленький. Давайте
противопоставим этому пример из мира взрослых. Рассмотрим, к
примеру, случай психолога, практикующего психотерапию. Для
многих людей этот человек неотличим от «доктора». Я всего
лишь хочу здесь отметить, что, для того чтобы отличать
медицинского терапевта от немедицинского, нужно обладать
довольно большим объемом информации. Здесь мы не можем
полагаться на его рост, цвет кожи или другие легко узнаваемые
параметры, которые помогли бы нам разграничить категорию
А и категорию В.
Имперсонация, таким образом, является неизменной
особенностью детства. Понятия имитации, идентификации и
научения могут быть тем же самым, что и имперсонация, или
рассматриваться как его составные части. Цель этого
краткого обсуждения имперсонации в детстве состояла лишь в том,
чтобы привлечь внимание к его распространенности и
отметить легкость, с которой может быть установлена основная
1 Похожие соображения относятся и к престарелым людям. Стари- \
ки теряют производительность и, как результат, работу. Если они
экономически и физически неполноценны, их главной ролью становится роль
стариков.
Главя 14 Кодификация правил игры..
ролевая идентичность ребенка (при наблюдении со
стороны!). Это значительно упрощает различение ролей со стороны
взрослого наблюдателя. Проблема успешной имперсонации,
таким образом, не возникает до периода полового созревания
и физиологической зрелости.
Психиатрическим и психоаналитическим авторам (напр.,
Abraham, 1925) не удалось провести различение между общим
классом событий, называемых имперсонациями, и
определенными членами этого класса, например жульничеством. Хелен
Дейч (1942, 1955), в частности, смешала или уравняла понятия
мошенника и имперсонатора. Некоторые из ее наблюдений
относятся к мошенничеству, а другие — к имперсонации.
Показателен следующий отрывок (Н. Deutsch, 1955):
Мир наводнен «как если бы» личностями, а еще больше —
мошенниками и притворщиками. С тех пор, как я
заинтересовалась мошенником, он преследует меня по пятам. Я встречаю
его среди друзей и знакомых, равно как и в самой себе.
Маленькая Нэнси, хорошенькая дочка одного из моих друзей (ей три
с половиной года) прогуливается с многозначительным видом,
крепко сцепив ладони. Когда ее спрашивают об этих маневрах,
она поясняет: «Я — ангел-хранитель Нэнси, я оберегаю
маленькую Нэнси». Когда ее отец спрашивает, как зовут ангела,
«Нэнси >> — искренне отвечает эта маленькая мошенница.
Я полагаю, что Дейч верно отметила, что мир полон
людей, которые действуют так, «как если бы» они были кем-то
еще. Альфред Адлер (1914) также обращал внимание на этот
феномен и называл его «ложью жизни». В этой связи мы
должны вспомнить и важную работу Вайхингера «Философия
"Как если бы"» (1911), которая оказала значительное влияние
на психологические теории Фрейда и Адлера.
Здесь важно подчеркнуть, что не все имперсонаторы —
мошенники, хотя все мошенники — имперсонаторы.
Иллюстрируя имперсонацию, которое она ошибочно называет
мошенничеством, Дейч приводит примеры поведения детей. Им-
персонация в других неизбежно для детей, поскольку
социально они опреА\еляются как никто. В заключении к книге
(1955) Дейч утверждает, что суть жульничества заключается
в том, чтобы «притвориться, что мы действительно те, кем бы
нам хотелось быть». Это просто парафраз обычного
человеческого желания казаться лучше, чем ты есть на самом деле. Но
это тем не менее неверная формулировка жульничества, ко-
о
HdCTb V. Анализ поведении m основе игровой модели
торое предполагает лживое принятие роли ради достижения
собственной цели. Имперсонация — этически более
нейтральный термин. Как класс, оно содержит как этически
позитивные, так и нежелательные типы притязания на роль.
Желание быть лучше или значимее, чем ты есть,
сильнее всего проявляется, конечно, среди детей или среди
людей, которые пребывают (или считают так) во подчиненном,
угнетенном или униженном положении1. Это те люди,
которые наиболее склонны прибегать к различным методам
перевоплощения (Crichton, 1959a&b). И наоборот, те, кто
преуспел в реализации своих стремлений — или, иначе говоря,
кто вполне удовлетворен определением и потенциалом своей
реальной роли, — проявляют слабую предрасположенность
быть кем-то еще, кроме самих себя. Они удовлетворены тем,
что они есть и, следовательно, у них нет нужды лгать по
этому поводу. Они могут позволить себе роскошь говорить
правду о себе.
р,
швирш импершр
Ложь
Простейшим и самым понятным примером имперсонации
служит ложь. Это понятие обычно используется в отношении
устной или письменной коммуникации. Ложь вступает в игру
лишь в том случае, если участвующие в коммуникации связаны
обещанием говорить правду. Следовательно, термин «ложь»
может быть содержательно использован только в тех
ситуациях, когда правила игры предписывают правдивость. Это часто
подразумевается в обыденных человеческих
взаимоотношениях, в особенности эмоционально близких, таких как брак и
дружба. Лжесвидетельство — особый род лжи, встречающий-
! Я отнюдь не подразумеваю, что детей неизменно угнетают, или что
недостаток у них устойчивой внутренней идентичности вызван
«угнетением». В действительности, роль угнетенного сама может стать сутью
идентичности человека. Недостаток устойчивой личной идентичности в
детстве — это отражение главным образом недостаточного социального и
психологического развития ребенка.
Гляво 14. Кодификация правил игры
ся в суде при даче показаний. Здесь правила игры
сформулированы явным образом: ложь (лжесвидетельство) наказуема
юридически законными санкциями.
Совершение ошибки
Ошибаться или заблуждаться — очень особый вид им-
персонации. Он будет рассмотрен очень кратко, поскольку
он имеет важное отношение ко лжи, с одной стороны, и
вопросу о том, сознательны или бессознательны чьи-то мотивы,
с другой стороны. Мы воздержимся от общего обсуждения
этого вопроса и ограничимся наиболее ясным примером
совершения ошибки — а именно, ошибкой в экспериментальной
науке. В некоторых отношениях, это дубликат юридической
ситуации, когда неправда приравнивается ко лжи и та, в свою
очередь, считается лжесвидетельством. В ситуации типичного
научного эксперимента цель состоит в том, чтобы выяснить,
будет ли результат X (как было предсказано) или Y (какой-
то другой результат). Ученый не заявляет о том, что он
знает, каким будет результат. Наоборот, он открыто допускает
неопределенность и просто предлагает прогноз. Метод проб
и ошибок, характерный для эксперимента, предполагает, что,
если прогноз оправдается, говорят, что он подтвержден. Если
наблюдаемый результат отличается от прогноза, мы говорим
об «ошибке» и «фальсификации» теории. Ошибка здесь
просто означает, что такой результат не планировали и не
предвидели. Это похоже на «ошибку» в повседневной жизни.
Антоним ошибки — успех или верное предсказание, а не истина!
Понятия истины-и-лжи, с одной стороны, и успеха-и-ошибки,
с другой стороны, относятся к двум разным играм.
Иошенничество
Мошенничество — это отклонение от правил в ситуациях,
открыто кодифицированных как игры. Мошенничество
обычно служит цели нечестного повышения шансов на выигрыш.
Помимо этого прямого значения, касающегося к карточным,
настольным играм и т. д., слово «мошенничество» также
используется для описания актов обмана или жульничества раз-
-е-
СО
о
о
си
Часть V Аншз поведения т основе игровой подели
ного рода. «Смошенничать» может жена или партнер по
бизнесу. Эти ситуации характеризуются тем фактом, что правила
игры явным образом установлены и, следовательно, известны
всем участникам, или, если они не установлены, они более или
менее недвусмысленны. При желании они могут быть легко
установлены и сформулированы. Здесь важнейший вопрос —
знание правил игры. Максима «Незнание закона не
освобождает от ответственности» — замечательная иллюстрация
этого. Это фундаментальное правило англо-американского
законодательства провозглашает, что обязанностью
каждого взрослого гражданина является знание тогоу в какие игры
требует от него играть Государство. Соответственно, не
знать закон — все равно что не быть полностью
социализированным индивидом.
Когда знание правил игры отсутствует, или когда статус
игры неясен — например, в отношении болезни или
политики — мы обычно не говорихм о мошенничестве, а используем
такие слова и понятия как «истерия» или «патриотизм».
Поскольку множество разновидностей человеческого поведения
может быть отнесено к разряду игр, диапазон понятия
«мошенничество» может быть существенно расширен.
Концептуализируя таким образом некоторые из наших
традиционных психиатрических проблем, можно понять, я полагаю, что
многие из них имеют мало общего (если вообще хоть что-то) с
телесными болезнями. В то же время становится очевидной их
схожесть с другими формами мошенничества.
Мошенничество — это имперсонация в честного,
правдивого игрока. Симуляция — это имперсонация в честно,
искренне больного человека. Что представляет собой честная
болезнь, конечно, зависит от правил конкретной игры в
болезнь. Поскольку это обсуждалось ранее, нет необходимости
рассматривать то, какими могут быть эти правила. Здесь
следует особо остановиться на элементе знания правил. Человек,
который ничего не знает о правилах игры в болезнь, не может
симулировать. Это трюизм, во многом напоминающий
предположение, что кто-то, не знающий ценности полотен Пикассо,
не сможет и, значит, не будет пытаться продать фальшивого
1
Глш 14 Кодификация правил игры .
Пикассо за большие деньги. Это не решает для нас проблему
самообмана и ошибки.
Например, человек может искренне верить, что он
телесно болен, когда фактически он таковым не является, но все лее
может представить себя в качестве больного. Это похоже на
то, как если бы человек приобрел хорошую копию Пикассо,
веря в то, что это оригинал, и потом пытался представить и
продать ее как картину Пикассо. Очевидно, что есть различие
между этим человеком и тем, кто действительно рисует копию
и потом выдает ее за оригинал. Симуляция, в общем,
использовалась для описания такого намеренного мошенничества,
тогда как истерию и ипохондрию концептуализировали как
невольное и ненамеренное мошенничество. Моя цель здесь —
описать и симуляцию, и истерию как случаи имперсонации.
Является ли перевоплощение сознательным и намеренным или
имеет другую природу, можно установить двумя путями. Во-
первых, общаясь с человеком; во-вторых, делая выводы на
основе его общего поведения.
Истерия, ипохондрия и телесные мшии
Особые случаи имперсонации встречаются при истерии,
ипохондрии и тяжелых случаях телесных маний (напр., при
шизофрении). При истерии пациент имперсонирует в
больного, отчасти отождествляя себя со своим симптомом.
Предположительно, однако, он не знает, что он это делает. Когда
говорят, что истерик не может позволить себе знать, что он
делает — ведь если бы он знал, он бы этим больше не
занимался — в конечном счете утверждается, что он не может
позволить себе сказать правду. К тому же, он не может позволить
себе знать, что он лжет. Он должен лгать и себе, и другим. Эта
формулировка подчеркивает значение того, что было
сказано ранее в отношении взаимосвязи между угнетением и
беспомощностью, с одной стороны, и использованием
истерического и других типов косвенной коммуникации, с другой стороны.
Быть способным говорить правду — это своего рода роскошь,
которую немногие могут себе позволить. Об этом мы часто
забываем. Чтобы быть способным на правдивость, человек
должен быть более или менее взрослым, уверенным в себе и жить
в социальной ситуации, которая стимулирует (или по край-
СО
о
СП
о
<3
Ч^сть V Анализ поведения т основе игровой модели
ней мере позволяет) правдивость. Мы, как правило,
принимаем за должное, что искреннее общение везде поощряется и
вознаграждается, а ложь и мошенничество везде наказуемы.
Но реальная ситуация отнюдь не такова. Я попытался
сформулировать и описать некоторые из условий, которые
стимулируют мошенничество, называемое истерией.
Кроме конверсионной истерии, ипохондрия и
шизофренические телесные мании тоже служат примерами
неосознанной имперсонации телесной болезни. Например, убеждение
человека в том, что он умирает или мертв, вероятно, можно
считать имперсонацией роли мертвого. В общем случае, чем
меньше публичности сопровождает имперсонацию, тем менее
саморефлексивным должен быть человек, чтобы ее
поддерживать. На самом деле, небрежно используемое понятие психоза
можно определить как ярлык, который приклеивают тем, кто
упорно придерживается (и громко об этом заявляет) публично
не поддерживаемого определения ролей.
Синдром \сща
§ Этот феномен (Ganser, 1898) обычно заключается в том,
что заключенный имперсонирует в «сумасшедшего»,
вероятно, желая себе лучшей доли, чем каторжные работы. В
психиатрических кругах существует масса разногласий по поводу
природы этой якобы болезни и того, сродни ли она симуляции,
истерии или психозу (Arieti and Meth, 1959). Я полагаю, что эту
проблему следует рассматривать в контексте тюремных
условий и игр в болезнь, и что ее можно считать особой,
поразительно очевидной формой мошенничества.
Жулик ни доверии
«Жулик на доверии» имперсонирует роль, которая
обычно внушает некоторое доверие. В конце концов, тот, кто ему
доверяет, совершает ошибку. Его имперсонация имеет целью
личную выгоду. Хотя он не признается в этом жертве, он
может признаться в этом себе и другим (Mann, 1954; Maurer,
1950). Самозванец и мошенник по сути принадлежат к тому же
классу, что и жулик на доверии. «Игры в доверие» разыгры-
Гшя 14 Кодчфшцчя правил игры..
ваются так, что прямые выгоды имперсонатора и равным
образом прямые потери окружающих его очевидны, по крайней
мере ретроспективно.
Титршая имперсогар
И наконец, несколько слов следует сказать о театральной
имперсонации. Здесь имперсонация происходит в особой
социальной среде, где принятие ролей явным образом
отождествляется с перевоплощением. Так, если актер играет роль Авраама
Линкольна, зрители уведомлены (посредством соответствующих
сообщений), что человек, который похож на Линкольна и
говорит, как Линкольн, всего лишь играет его роль в рамках
драматического представления. Особенность этого особого типа
имперсонации состоит в том, что все коммуникаторы осознают, что это
действительно имперсонация/перевоплощение. Тем не менее она
имеет много общего с другими описанными типами.
Этот список не претендует на то, чтобы дать описание
всех известных типов имперсонации. Такое описание
составить невозможно, поскольку этих типов столько же,
сколько и ролей1. Здесь мы также затронем часто обсуждаемый
вопрос идентичности (напр., Wheelis, 1958; Stein et al., 1960) и
лежащий в его основе психологический механизм
идентификации (Greenson, 1954а and b; Szasz, 1957с), В экзистенциальных
аналитических понятиях аутентичном и неаутентичном
существовании (экзистенции) мы встречаем похожую
проблему — является ли состояние бытия подлинным или
результатом имперсонации (Ellenberger, 1958). Аутентичное
существование — это сознательно и ответственно принятая жизненная
роль, тогда как неаутентичное существование — это роль,
навязанная человеку и принятая им лишь пассивно (т. е. без
приверженности и обязательств). Поэтому понятно, что понятия
существования (экзистенции), роли и игры тесно связаны.
Текущие психоаналитические исследования, связанные с
идентичностью, экзистенциально-аналитический интерес к
аутентичным моделям жизни, а также семиотическое и основан-
• В этой связи см. у Гоффмана (1959) прекрасное обсуждение
человеческого поведения как представления, в особенности его замечания по
поводу искажений представления.
-е-
ЕЕ
п>
со
ZE
О
О
пэ
о
Чость V. Анализ поведение м основе игровой подели
ное на игровых моделях изучение поведения — все эти
направления имеют широкую область общих интересов и пытаются
разрешить очень похожие проблемы.
[mm Гдозем
Синдром Ганзера, который обычно считают вариантом си
муляции или истерии, ярко иллюстрирует потребность отказать
ся от медико-патологической системы отсчета в психиатрии и ис
пользовать вместо нее коммуникативную и игровую модель.
Что такое синдром Гинзеро?
В 1898 году немецкий психиатр 3. Ганзер описал то, что он
назвал «специфическим истерическим сумеречным
состоянием», главный симптом которого он определил как Vorbeireden.
Впоследствии это назвали паралогией или синдромом
приблизительных ответов. Согласно Нойесу (1956), этот якобы
синдром характеризуется следующими особенностями:
Интересный тип душевного расстройства, иногда
происходящий у заключенных, ожидающих суда под арестом, был
описан Ганзером. Оно развивается лишь после совершения
преступления, и поэтому ничего не говорит о душевном состоянии
пациента на момент правонарушения. При этом синдроме
пациент, обвинения с которого будут сняты, окажись он
невменяемым, начинает, не осознавая того, выглядеть невменяемым. Он
выглядит тупым и неспособным точно понять вопросы или
инструкции. Его ответы по форме в чем-то соответствукггвопро-
су, но по содержанию они абсурдны. Он выполняет несложные,
знакомые задачи в абсурдной манере или дает
приблизительные ответы на простые вопросы. Пациент, к примеру, может
попытаться писать тупым концом карандаша или сказать, что
4 х 3 = 11. Поведение пагщента настолько явно выражает
стремление выглядеть невменяемым, что неопытный
наблюдатель зачастую думает, что он симулирует. Вероятно, это
динамика диссоциативного прогресса [курсив мой].
Следует отметить, что человек, демонстрирующий
поведение такого рода, незамедлительно именуется «пациентом», а его
Глава 14 Нотификация правил игры..
поведение — «душевным расстройством». Но было ли показано,
что он «болен»? Бертам (1949), например, классифицирует этот
феномен как симуляцию. Он пишет:
Реакция Ганзера — это истерическая псевдотупость,
которая встречается почти исключительно в тюрьмах и древних
немецких учебниках. Сегодня известно, что она почти всегда
обусловлена больше сознательной симуляцией, чем
бессознательным помрачением сознания [курсив мой].
Если «пациент » Ганзера имперсонирует то, что он понимает
под поведением душевнобольного (чтобы оправдаться
невменяемостью и избежать наказания), то чем его поведение
отличается от поведения человека, который мошенничает со своей
налоговой декларацией? Если первый симулирует тупость, то
последний симулирует ту или иную степень бедности. Считать этот тип
поведения формой болезни представляется логически
неоправданным (Weiner and Braiman, 1955). Это придаст этим феноменам
схожесть с пневмонией или раком, но никак не с уклонением от
уплаты налогов или мошенничеством в игре.
Синдром Ганзера как форма принятия роли и мошенничества
Я не буду останавливаться на критике медицинской
(психопатологической) интерпретации этих явлений, поскольку
многое из того, что было сказано ранее по поводу похожего
взгляда на симуляцию (Глава 2), в равной степени уместно и
здесь. Давайте просто рассмотрим этот тип имперсонации и
его схожесть с другими типами принятия ролей.
Поразительно, как замечательно люди,
демонстрирующие типичные особенности синдрома Ганзера — а также
так называемые симулянты и истерики, — убеждают себя
и окружающих в том, что они действительно больны
(подразумевая под этим неполноценность, безответственность и
даже телесную болезнь). Их успех в этом отношении
подтверждается тем фактом, что, согласно
профессиональному и общепринятому мнению, эти формы человеческого
поведения все чаще считаются случаями болезни или
неполноценности. Это, конечно, именно то самое сообщение и
впечатление, которое те, кто действует подобным образом,
стремятся создать и передать вовне. Но это, вероятно,
вводит в заблуждение и их, и нас.
11 Миф
I '
О
Чость \1 Ашуз поведения т основе игровой модели
Замечательная аналогия из мира театра и кино поможет нам
прояснить эту ситуацию. Термин «типаж» много говорит о том,
как актер или актриса, часто появляющаяся в одном и том же
амплуа, со временем создает у публики впечатление, что он или она
«действительно» сродни тому типу характера, который
постоянно изображает. Подумайте об актерах, у которых типаж
«плохого парня» или актрисах, которых открыто критики и
публика определили как «глупышек» или «сексуальных крошек». Для
американцев чудовище Франкенштейн — это Борис Карлофф,
Авраам Линкольн — Рэймонд Мэсси, а скоро Ф.Д.Р. (Франко
Делано Рузвельтом) станет Ральф Беллами. Принятые актерами
идентичности могут оказаться убедительными не только для
публики, но в конечном счете и для них самих. Со временем они
могут действовать вне сцены так же, как и на ней.
Я утверждаю, что суть этой аналогии между актерскими
типажами и имперсонацией роли больного при истерии и
связанным с ним «расстройств» в том (вопреки психиатрическим
аргументам), что есть существенная разница между тем,
симулирована (имперсонирована) ли роль или она подлинна. Это
утверждение требует пояснения по двум направлениям. Во-первых,
можно возразить, что, если человек не знает, что он играет
симулированную роль, тогда его роль следует считать подлинной. Тем
не менее будет показано, что для суждения об этом есть другие
основания, нежели просто самоосознание. Во-вторых, нужно
постоянно помнить о том, что актер и аудитория (т. е. пациент и
врач или его родственники) занимают два разных, хотя и
дополняющих друг друга сектора более широкого поля. Имперсонация
и подлинность роли иногда определяются актером, иногда —
аудиторией, а чаще всего — по согласию обеих сторон. Два
определения могут совпадать или противоречить друг другу.
Роли: напускные, «рсонировшые и подлинные
щми роль становится правдоподобной и гоизшсп
Когда так называемый симулянт или истерик или пациент
с синдромом Ганзера кодифицируется как «больной» — даже
душевнобольной — он сделал свою напускную роль правдо-
Гл<™ 14 Кодифшция правил игры.
подобной, и она получила признание. Этот феномен,
который встречается во многих человеческих взаимоотношениях,
характеризует большинство случаев так называемой
душевной болезни. Это следует рассматривать так же, как «типаж»
актера. В этом нет ничего странного. Известно и признано,
что наше знание и образ мира выстраивается на основе
нашего реального опыта. Как говорит пословица: «Видеть —
значит верить». И все же также известно, что чувственные
впечатления или незрелый опыт нельзя воспринимать по
номинальной цене. Они требуют критического анализа, проверки,
подтверждения сравнения с другим опытом и т. д. Это, в таком
случае, поднимает вопрос о дополнительных каналах
информации. Очевидно, что можно быть критичным к своим
впечатлениям, лишь если существует более чем один способ узнать
что-то. Например, посредством одного лишь слушания порой
бывает трудно различить живое пение и граммофонную
запись. Слушание и видение решают проблему.
В случае синдрома Ганзера психиатры, определяя этот
тип поведения как форму душевного заболевания,
подтверждают определение самого страждущего как больного.
«Предложение» пациента, как формулирует это Балинт (1957),
принято врачом и сообществом. Вместо того чтобы выявить и не
принимать игру, они рекодифицируют и, в некотором
смысле, углубляют ее. Это как если бы театральная публика
восприняла Рэймонда Мэйси как Авраама Линкольна и стала
обращаться с ним как с Президентом Соединенных Штатов.
Очевидно, что реакция такого рода дает актеру (пациенту) своего
рода обратную связь. Для него это означает в конечном
счете, что он уже не может полагаться на свою аудиторию в деле
наделения его другой, более реалистической идентичностью.
Я полагаю, что это тот результат, который берут в расчет
немногие люди, которые начинают имперсонировать в больного.
В общем люди, входящие в имперсонированные роли,
рассчитывают на некоторую форму сопротивления этому
принятию ролей. Это сопротивление может быть осуществлено
различными людьми и учреждениями. Симулянтам, например,
будут противостоять врачи; актерам — театральные критики и
агентства; мошенникам — те, кого они надули и правовая
система общества, и т. д. (J. Spiegel, 1954). Как я уже
подчеркивал, сопротивление «аудитории» тому, чтобы «актер» брал на
себя имперсонированную роль, сильнее всего проявляется в
11
-©-
ЕЕ
т>
со
ZE
О
о
Часть U. Анализ поведения т основе игровой модели
начале «представления». После начальной фазы имперсони-
рованная роль либо отвергается, либо принимается. Если она
признана, к ней уже нет такого пристального внимания, как в
начале. Это знакомый феномен. Если школьника считают
«хорошим учеником», к его работе относятся уже не так строго,
как к деяниям «плохого ученика». Подобно этому, актерам,
спортсменам, финансистам и другим людям признанными
способностями гораздо легче выйти из положения, чем тем, кто
этого определения не получил.
Принимая на себя роль, в таком случае, главная задача,
которую нужно освоить, — разыграть хорошее представление.
Если представление относится к инструментально
определяемой задаче — т. е. к подлинной роли, — то освоение задачи
будет означать успешное принятие роли, а провал — неуспешное.
Если, тем не менее, частью представления является имперсо-
нирование, вероятность провала удваивается. Это
объясняется тем, что человек может потерпеть неудачу по двум причинам.
Во-первых, он может разыграть неадекватное представление, и
его притязания на роль не будут приняты. Он может поставить
слишком хорошее шоу и преуспеет в том, что его имперсониро-
ванная роль будет принята в полной мере.
Мы уже говорили, как это может произойти с
некоторыми актерами. В общем эта опасность угрожает только
успешным актерам или тому, кто был хорошо воспринят в той или
иной роли. Подобно этому, быть названным симулянтом и
пережить потерять надежду на роль больного — это опасность,
которая угрожает только новичку в этой игре. Человека,
который имперсонировал в больного, и чья имперсонация была
успешной, можно уподобить актеру, который был настолько
убедителен в своей сценической деятельности, что его роль
ошибочно воспринимают как его идентичность. Я убежден,
что это статус большинства людей, кого мы сегодня называем
«душевнобольными». В общем и-целом люди, называемые
«душевнобольными», имперсонируют1 роли беспомощности,
безнадежности, слабости и часто телесной болезни — когда
фактически их реальные роли обусловлены разочарованием,
подавленностью и растерянностью, вызванной
межличностными, социальными и этическими конфликтами.
1 Я никак не имею в виду, что эта имперсонация — сознательно
спланированная стратегия, намеренно выбранная из нескольких альтернатив.
Глш 14 Кодификация правил игры...
Я попытался выяснить опасности, которые угрожают им-
персонаторам (т. е. душевнобольным), а также тем, кто
признал имперсонацию (т. е. психиатрам, публике вообще и т. д.).
Главная опасность, конечно, состоит в том, что культурно
разделяемый миф или folie производится на свет и
увековечивается.
От отвержения «душевной болезни» к ее признанию
Во многих отношениях современный диапазон
психиатрической ориентации отражает опасности, свойственные
этой поздней стадии игры в душевную болезнь. Так было не
всегда. На ранних стадиях этой игры — т. е. в дни Шарко,
Брейера и Фрейда — психиатры неистово противились импер-
сонации в больного. В глубине души большинство психиатров
были неврологами невропатологами. Следовательно, они
хотели видеть только «реально» (т. е. неврологически) больных
пациентов. Они полагали, что все актеры (т. е.
душевнобольные) — имитаторы и притворщики.
В противоположность им, современные психиатры
качнулись в другую крайность. Они, похоже, отказываются
проводить различие между имперсонацией (мошенничеством)
и подлинными ролями (честной игрой). Отказываясь
упражнять свои критические способности в этом отношении, они
ведут себя как художественный эксперт, упомянутый выше
(Глава 2), который решил, что хорошая копия в действительности
так же хороша, как и подлинный шедевр. Это убеждение
может осуществляться (и так часто делается) посредством
отказа от размещения прагматических маркеров на двух типах
художественных произведений, а в нашем случае — двух
типах поведения. В искусстве это означало бы, что фальшивка
ценится так же высоко, как оригинал. В психиатрии
насаждение неразличения между категориями «оригинал» и
«имитация» состояла из следующего. Концептуализировав
психиатрическую болезнь и лечение по модели медицинской
болезни и лечения, психиатры не оставили себе другого выбора, как
определить психиатрическое лечение как нечто, что может
быть «прописано» только тем людям, у которых «есть»
психиатрическое заболевание! Это привело не только к
невероятным осложнениям в попытках концептуализировать основные
-О-
со
о
О
SC3
Г.
О
Часть \1. Ашиз поведение т основе игровой модели
операции так называемого психиатрического заболевания и
его лечения (Szasz, 1956с, 1957с, 1958с), но и к своеобразной
дилемме в отношении людей, которые имперсонируют в
«душевнобольных пациентов».
Если роль социально установлена и определена, из
этого логически следует, что она может быть (по крайней мере
в принципе) имитирована или имперсонирована. Тогда
возникает вопрос: как следует относиться к людям, которые
имитируют роль душевнобольного? Иначе говоря,
следует ли считать «больными» и тех, кто «симулирует безумие»?
Ясно, что они не могут получить психиатрическую помощь —
и все, что она предполагает для возвеличивания психиатров
и «жульнических выгод» пациентов) — пока они не будут
концептуализированы и определены как «больные». Так их
и определили.
Границы между медицинско-психиатрической игрой и
игрой реальной жизни все больше размывались по мере того,
как первая постоянно вторгалась в области, до этого
занимаемые последней. Никто, тем не менее, не понял, что
произошло. Для одинокого, романтичного почитателя кино,
влюбленного в своего идола, неизвестная актриса может
незаметно стать реальным, близким человеком. Для этого лишь
нужно убедительное представление плюс реципиент,
которому нужен кто-то вроде актрисы в ее напускной роли. Но
точно так же, как мужчинам нужна Мэрилин Монро, а
женщинам — Кларк Гейбл, врачам нужны больные люди!
Поэтому я утверждаю, что любой, кто играет больного — импер-
сонируя эту роль — и делает это перед людьми, склонными
к терапии, рискует быть признанным в своей имперсониро-
ванной роли. Добившись признания таким образом, он часто
подвергает себя неожиданной опасности. Хотя он якобы
требует помощи и получает ее, то, что называется «помощью»,
достанется ему, только если он принимает роль больного и
все, что она подразумевает для его терапевта.
Принципиальная альтернатива этой дилемме
заключается, как было упомянуто выше, в устранении категорий
больного и здорового поведения и предпосылки душевной
болезни для так называемой психотерапии. Это предполагает
честное признание того, что мы «лечим» [пользуем,
обращаемся] людей психоанализом или психотерапией, не потому что
они «больны», а потому что: (1) они желают поддержки та-
Глявя 14. Модификация правил игры..
кого рода; (2) у них есть жизненные проблемы, для решения
которых они хотят понять и освоить те игры, в которые они и
окружающие привыкли играть; (3) мы хотим и способны
участвовать в их «образовании», потому что это наша
профессиональная роль.
Некоторые различия между
имперсонировшыми и подлинными ролями
Понятие имперсонированной роли имеет значение лишь
в той степени, в какой она может быть противопоставлена
подлинной роли. Одна предполагает другую. Ключ к
различению между имперсонированными или фальшивыми
ролями (идентичностями) и подлинными или реальными лежит в
процессе подтверждения. Это может быть социальный
процесс, состоящий из сравнения мнений разных наблюдателей
(Goffman, 1959). Или это может быть более тонкая и (научно)
более характерная операция, по сути заключающаяся в
проверке суждений или гипотез против наблюдений или
экспериментов. В своих простейших формах подтверждение включает
всего лишь использование дополнительных каналов
информации (напр., наблюдение, выслушивание, сверка
высказываний пациента с официальными документами и т. д.). Возьмем,
к примеру, пациента, который заявляет, что он Иисус Христос.
Если вы попросите такого пациента привести доказательства
в поддержку его заявления, он может ответить, что страдает
и ожидает, что скоро умрет. Или он может сказать, что его
мать — Дева Мария. Мы можем не поверить ему, основываясь
либо на сведениях из его свидетельства о рождении, либо на
информации, полученной от его отца или матери.
Это, конечно, тривиальный пример. Он не дает нам
представления о гораздо более тонких и сложных проблемах при
оценке ролей, таких, к примеру, какие типично встречаются у
пациентов, жалующихся на боль. Здесь вопрос, если его
сформулировать в этом контексте, звучит так: «действительно» ли
пациент испытывает боль — т. е. подлинный ли он исполнитель
роли больного? Или его боль имеет «истерический » характер —
т. е. вызвана, например, отождествлением с кем-то, у кого
были похожие жалобы — и, следовательно, имперсонирует он
-е-
ЕЕ
со
О
СП
О
^D
i '
^3
О
Часть \l Аншз поведение т основе игровой модели
роль больного? В этом случае мы не можем полагаться на то,
чтобы спрашивать других, верят ли они в то, что пациент
«болен», или он «симулирует». Критерий для различения
между этими двумя ролями должен быть научно-практическим,
а не социальным. Другими словами, будет необходимо
выполнить определенные «операции», чтобы обеспечить
больший объем информации, на основе которой можно делать
дальнейшие выводы. В случае различения между телесной
и душевной болезнью основная методика сбора дальнейшей
информации — это физические, лабораторные и
психологические исследования пациента.
Другие примеры, которые больше сродни игре ролей в
психиатрических ситуациях, это математик, который
взъерошил волосы на манер Эйнштейна, или студент колледжа,
который всегда носит твидовый пиджак и никогда не
расстается с трубкой. В этих случаях наша задача состоит в том,
чтобы отличить внешность от представления.
Действительно ли человек с прической Эйнштейна одаренный
математик, или он пытается своим внешним видом возместить то,
чего ему не достает в математических способностях?
Подобно этому, следует понять, действительно ли гипотетический
студент колледжа — знаток или он лишь пытается выглядеть
таковым.
Подходя к имперсонации и подлинной игре ролей в
контексте игр, можно сказать, что они представляют собой
приемы в двух, по сути, разных и вполне определенных играх.
Обе игры, кроме того, находятся на уровне сложных мета-
игр, поскольку их соответствующие правила ссылаются на
другие правила на более низких логических уровнях. Цели,
как и правила двух этих игр, заметно различаются. Цель пере-
воплоъцегшя — выглядеть как человек или исполнение роли,
которые имитируются. Цель здесь, следовательно, создать
некое наружное («поверхностное») подобие между собой и
объектом. Это может быть достигнуто посредством одежды,
манеры речи, симптома и т. д.1
1 Причины, которые побуждают некоторых людей стремиться к
имитации ролей, а не к практической кохмпетентности и совершенству, здесь
нас не будут интересовать. Хотя этот вопрос, конечно, весьма важен для
психологической и социологической теории, равно как и для практики
психотерапии.
Глш 14 Кодификация правил игры .
Перенесение ненужных хирургических операций —
«ненужных» с точки зрения патопсихологии — зачастую
выполняет эту функцию. Пациент здесь играет в болезнь и ищет
признания своей роли у эксперта. Хирург, который соглашается
на операцию в таких случаях, выполняет психологически и
социально «полезную» функцию, даже если ее полезность не
может быть подтверждена на хирургической основе. Его
действия, по сути, заключаются в придании законности заявки
пациента на роль больного. Оперируя его, таким образом, он
позволяет пациенту «выиграть». Хирургический шов —
официальное подтверждение болезни. Это диплом, трофей, приз,
который достается победителю!
Подлинное исполнение роли, с другой стороны,
предполагает игру, цель которой (обычно сознательно
поддерживаемая) — получить определенные навыки или знания. Здесь
тоже стремление к некоей схожести с другим человеком —
скажем, актером или ученым — может играть свою роль.
Однако цели, как и правила этой игры, требуют того, чтобы
подобие было сущностным, а не поверхностным. Здесь цель —
научение и, следовательно, изменение «внутренней личности», а
не просто «наружная перемена», которая случается при
перевоплощении.
Различение между подлинными и имперсонированными
ролями можно сформулировать по-другому, используя
понятия инструментальных и институциональных групп и
критериев членства в группе. Инструментальные группы основаны на
общих навыках, видах деятельности. Членство в такой группе,
скажем, команде Кубка Дэвиса, предполагает, что человек
обладает мастерством особого рода. Это считается подлинной
ролью, поскольку такой человек «действительно знает», как
играть в теннис. Институгщональные группы, с другой
стороны, основаны на родстве, статусе и других
неинструментальных критериях. Эти критерии не связаны со знанием или
навыками и, в этом смысле, более поверхностны. Возьмем,
к примеру, роль короля и наследственной династии. После
смерти короля новым королем становится наследный принц.
Это превращение из не-короля в короля не подразумевает
каких-то изменений в знании или умении. Оно подразумевает
лишь изменение статуса.
Психология имперсонации кратко может быть
сформулирована как методика поведения, основанная на модели на-
^D
о
Часть \l Аншз поведение m основе игровой модели
следственной монархии. Эта схема предполагает, что
инструментальные навыки не важны1. Соответственно, все что
нужно, чтобы преуспеть в игре жизни, это «играть роль» и
получать за нее социальное одобрение. Многие родители все еще
считают эту пустую модель идеалом, которому должны
следовать их дети. Если успешно ей следовать, она приводит к
«пустой» жизни. Когда ребенок или молодой человек
проигрывает в этой игре, результат часто называют «неврозом»
или «правонарушением». Но, возможно, это в
действительности лишь попытка со стороны сражающегося «я» заполнить
вакуум и искренне принять участие в игре — любой
«реальной» игре. Может статься, что такому человеку остается лишь
играть в «душевнобольного» или «психотика».
! Это важная особенность психологии самозванца и шарлатана.
Здесь весьма показателен пример медицинского шарлатана (Carson, 1960),
выдающего себя за человека, который особо преуспел в омоложении
людей. Такой человек может использовать свои медицинские навыки не
инструментально, а единственно с целью обмана других.
Ложь — религия рабов и хозяев.
Максим Горький (1902)
Глс1Вб 15
Истерии ш щв
Теперь наша задача состоит в том, чтобы ответить на
вопрос: в какого рода игру играет человек, о котором говорят,
что у него истерия? Следуя общему ходу обсуждения того
типа игры, к которому обычно применяют термин «истерия»,
я приведу две иллюстрации. Первая — из Салливана, вторая —
из моего собственного клинического опыта. Первая
продемонстрирует характерные особенности стратегий
истерических игр. Последняя сконцентрируется на маневре лжи как
особой характеристике этой игры. И наконец, будет
обсуждена взаимосвязь лжи с межличностным контролем и
предсказуемостью.
Общбя схега истерии ш игры
Используя слегка модифицированную версию схемы
Пиаже (1932, 1951) развития способности следовать правилам
и постигать их, я предлагаю различать три стадии или типа
освоения (или контроля) межличностных процессов. Это
принуждение, самопомощь и сотрудничество. Этот ряд
представляет собой эволюционную последовательность.
Принуждение является простейшим или самым легким правилом,
которому надо следовать (или игрой), самопомощь —
следующим, наиболее трудным, а сотрудничество — наиболее
сложное и ответственное из всех трех.
Часть V. Анализ поведения т основе игровой подели
ринуждение, самопомощь у сотрудничество при истерии
Истерик играет в игру, в которой присутствует
непропорциональная смесь стратегий, основанных на принуждении,
самопомощи и сотрудничестве. Хотя преобладают принудительные
маневры, самопомощь и сотрудничество все же в какой-то мере
присутствуют. Еще одна общая черта истерика состоит в том, что
он редко играет в свою игру хорошо. В то же время
отличительным достижением этого типа поведения (или игры) состоит в том,
что он осуществляет синтез разновидностей трех различных и в
некоторой степени конфликтующих игр, ценностей и стилей
жизни. Истерия, таким образом, будет рассматриваться как
комбинация неоднородных ценностей и игр (и компромисс между ними).
В этом заключается как ее сила и польза, так и ее слабость.
Я уже говорил, что истерику не удается хорошо играть
ни в одну из трех игр. Под этим я понимаю, что человеку,
демонстрирующему так называемые истерические симптомы, не
удается освоить в полной или адекватной мере ту задачу,
которую он для себя поставил. Начать с того, что истерик наделяет
излишне позитивной ценностью принудительные стратегии.
Правда, он может не осознавать, что он предпочел
принуждение другим человеческим ценностям. Его желание принуждать
других, иначе говоря, может быть бессознательным. Обычно,
тем не менее, оно не столько бессознательно, сколько неявно.
В психотерапии это желание, как правило, легко распознается
терапевтом и с готовностью подтверждается пациентом. Здесь
важно подчеркнуть, что, хотя истерик может признавать
ценность принуждения и доминирования, он не может играть в
эту игру умело и раскованно. Для этого требуются два
качества, которые у него часто отсутствуют. Первое — это
относительно полное и неразборчивое отождествление с агрессором
(A. Freud, 1936). Это, в общем, требуется каждому, кто желает
безжалостно доминировать и разрушать. Слияние своего эго
(«я») с эго дотоле могущественного и жестокого человека,
вероятно, вносит свой вклад во второй фактор, а именно в
высокую степень нечувствительности к потребностям и чувствам
своего партнера. Истерик слишком человечен для такой
черствости, и, следовательно, слишком сдержан для того, чтобы
играть в доминирование без маскировки и с успехом. Он
может принуждать и доминировать посредством страдания,
а не своей «эгоистичной » воли.
Глявя 15. Истерия тщв
Конечно, люди могут меняться в сторону все более
раскрепощенного доминирования над другими. Поначалу они могут быть
способны принуждать только с помощью симптомов и страданий,
но по прошествии времени они могут сбросить эту маскировку и
перейти к более прямым методам доминирования. Жизнь Мэри
Бейкер Эдди представляет драматическую иллюстрацию этого
тезиса (Dakin, 1929; Zweig, 1931). Долгие годы ее главная методика
межличностного влияния заключалась в истерических
стратегиях. Для этой цели она использовала разнообразные телесные
симптомы, при этом многие из них граничили с тем, что мы назвали
бы «шизофреническими телесными ощущениями » и их
коммуникацией. В свои средние годы она постепенно отошла от этих
маневров и заменила их методикой контроля посредством
религиозного доминирования.
Чтобы хорошо играть в самопомощь, нужна преданность
этой игре. Это приводит человека с так называемой
шизоидной ориентацией на жизнь к высокой степени изоляции от
других людей. Здесь особо не стремятся к человеческим
взаимоотношениям: их число и интенсивность сохраняются на
минимуме. В то лее время к особым умениям здесь относятся с
большим интересом. Религиозные, художественные и другие
активные вложения преобладают над интересом к личным
взаимоотношениям. Высокое мастерство в этой игре хорошо
вознаграждается в нашей культуре. Занятость собственным
телом (или страданием и беспомощностью), тем не менее,
склонна подавлять способность сконцентрироваться на
технических задачах, которые нужно освоить для успешного ведения
этой игры. Кроме того, тенденцию доминировать над другими,
демонстрируя беспомощность, нельзя сохранять в
естественной форме перед лицом высокой степени показной
компетентности в конкретных областях жизни. Цель принуждения
других через демонстрацию беспомощности может быть
сохранена, но методика, ее обслуживающая, должна быть
модифицирована. Возьмем, например, вошедшего в поговорку
рассеянного профессора. Получается интересная составная картина.
С одной стороны, это известный ученый, чрезвычайно талант-
ливый, скажем, р математике. С другой стороны, он
беспомощен, как ребенок, когда дело доходит то того, чтобы поесть,
надеть галоши или заплатить налоги. Демонстрация
беспомощности в этих вопросах точно так же призывает к помощи,
как различные жалобы привлекают медицинское внимание.
-е-
со
ZE
О
о
SI3
S3?
о
Часть V Анализ поведении но основе игровой модели
И наконец, игра в сотрудничество требует
поддержки ценности, которую человек, демонстрирующий
истерические симптомы, может не разделять вообще. Я полагаю, здесь
мы сталкиваемся с подлинной коллизией ценностей, а
именно между равноправием и сотрудничеством, с одной
стороны, и неравноправием и доминированием-подчинением, с
другой стороны. Этот конфликт ценностей реально происходит в
двух конкретных сферах: во внутриличностной системе
пациента и межличностной системе терапии.
В психиатрии эта проблема редко формулируется в таком
контексте. Психиатры, похоже, подразумевают, что какими бы
ни были их ценности, это те же ценности, что исповедуют их
пациенты и коллеги! Это, конечно, не всегда так. Если, тем не
менее, ценностные конфликты важны в психиатрии так, как это
предполагается, почему их никто не проясняет? Разве это не
поможет в разрешении проблем, которые они ставят? Мне кажется,
что одна из проблем (возможно, самая главная), по причине
которой ценностные проблемы этого рода не освещаются,
заключается в том, что это угрожает единству группы, которая
официально не определяет свои ценности1. А сейчас мы продолжим
обсуждение взаимосвязей истерии, психоанализа и проблем ценности.
И
стерся ш шшшщ конфликтующих ценностей и разнородных игр
Понятие о том, что истерические (или другие
невротические) симптомы являются компромиссами — краеугольный
камень психоаналитической теории. На начальной стадии
1 Множество примеров, иллюстрирующих этот тезис, приходит на
ум. Возьмем, к примеру, моральную проблему сегрегации, в особенности
в той форме, как она была вновь поднята в последние годы прямым
постановлением Верховного суда Соединенных Штатов. Пока это
постановление не вошло в силу, подтверждая, что сегрегация неконституционна
(и, следовательно, прагматически незаконна), потенциально
конфликтующие ценности, касающихся негров, равноправия, демократии и т. д., могли
существовать бок о бок, не вызывая слишком интенсивного социального
напряжения. После того, как Верховный суд недвусмысленно подтвердил
этическую ценность равноправия негров с белыми (в частности, в
отношении образования), сторонники противоположных ценностей ужесточили
свои позиции. Я не хочу, чтобы меня поняли в том смысле, что я
осуждаю этот результат. Я лишь полагаю, что занятие явной позиции в
вопросах ценности может быть (по крайней мере временно) социально спорным.
[7\(Ш 15 Истерия шигря
своей деятельности Фрейд мыслил в контексте
компромиссных формообразований между (инстинктивным) влечением и
(социальной) защитой, или между эгоистическими
потребностями и требованиями социального бытия. Уже позже невроз
был концептуализирован как результат конфликтов между ид
и эго или ид и суперэго.
Давайте теперь опишем истерию как несколько другой
компромисс, на этот раз между тремя различными типами игр.
Или можно говорить не о компромиссном формообразовании,
а о смеси, комбинации трех различных игр. Истерия — это
смесь трех моделей человеческих отношений и навыков,
описанных выше (т. е. принуждения, самопомощи и
сотрудничества). Теперь мы кратко опишем типичные особенности
каждой из этих игр.
Принудительная игра характеризуется мощным
побудительным воздействием иконических телесных знаков на
тех, кому они адресованы. Родных пациента, к примеру,
такие формы коммуникации, как правило, впечатляют гораздо
глубже, чем это могли бы сделать эквивалентные сообщения,
сформулированные на обычном языке. Демонстрация
болезни или страдания, таким образом, может быть использована
для принуждения других. Как подчеркивалось раньше
(Главы 7 и 8), эта особенность истерии, более чем любая другая,
объясняет ее непосредственную прагматическую ценность для
пациента.
Игра в самопомощь также очевидна в большинстве
случаев истерии. Известно классическое мнение о том, что
истерические пациенты испытывают чувство безразличия к своим
страданиям. Это показное безразличие показывает, во-первых,
отрицание того, что пациент фактически осуществил
коммуникацию принудительного характера, и, во-вторых, что пациент
стремится к некоей мере самодостаточности. Клинические и
повседневные наблюдения обнаруживают, что
взаимоотношения истериков с другими не имеют абсолютного
принудительного характера, в некоторой степени они самостоятельны и
самодостаточны. В той степени, в которой они таковыми
являются, они играют в игру в самопомощь. Тем не менее они могут
участвовать в ней нерешительно, в любой момент будучи
готовыми приступить к принуждению посредством симптомов,
если другие методики влияния не сработают. Обучение новым
методикам самопомощи или сотрудничества дается им с тру-
со
о
О
S3J
О
Чясть V Аншз поведение но основе игровой модели
дом и обычно не поощряется в социальной среде, в которой
они живут.
В игру в сотрудничество истерики играют очень
неумело. Это неудивительно, поскольку эта игра требует и
предполагает ощущение равенства среди игроков. Люди,
использующие истерическую технику коммуникации, чувствуют себя
(и, зачастую, они и есть) подчиненными и притесняемыми.
В свою очередь, они стремятся к тому, чтобы чувствовать свое
превосходство над другими и притеснять их. Тем не менее
некоторое стремление к равенству и сотрудничеству, как
потенциальной'альтернативе статусу притесняемого,
неизменно присутствует.
Истерия, таким образом, рассматривается как по большей
части игра в принуждение со слабыми элементами
самопомощи и еще более слабыми элементами сотрудничества,
встроенными в нее. Кроме того, этот взгляд предполагает, что истерик
плохо представляет себе, во-первых, какого рода вещи он
ценит в человеческих взаимоотношениях, и во-вторых, каким
образом его ценности взаимосвязаны с его действиями. Другими
словами, он не осознает (не знает) свои ценности и их связь с
его поведением. Весьма показательным для этого подхода
является случай молодой женщины, которая «заболевает»,
ухаживая за больным отцом.
В этой связи следует вспомнить, что некоторые из
пациентов, упоминаемых в ранней психоаналитической литературе,
были молодыми женщинами, которые «заболевали» истерией,
ухаживая за больным, обычно старшим по возрасту
родственником. Так было и в случае знаменитой Анны О., пациентки
Брейера (Breuer and Freud, 1893-1895):
В июле 1880 года отец пациентки, которого она страстно
обожала, заболел периплевритическим абсцессом, который дал
осложнение и от которого он скончался в апреле 1881 года. Всю
свою энергию Анна отдавала уходу за отцом, и никто не был
особо удивлен, когда постепенно ее здоровье значительно
ухудшилось. Никто, возможно, даже сама пациентка, не знал, что с ней
происходит; но в конце концов ее состояние, связанное с
истощением, анемией и отвращением к еде, стало настолько
угрожающим, что, к ее великому огорчению, ей уже не позволяли
ухаживать за пагщентом [курсив мой].
Фрейд неоднократно привлекал внимание к ускоряющим
обстоятельствам при истерии, но связывал их с несколько дру-
Гшй 15 Истерия ш що
гой интерпретацией и значением, нежели это делаю я. В «Пяти
лекциях по психоанализу» (1910а) он пишет:
И здесь мы можем привести из отчета о болезни
пациентки тот факт, что болезнь появилась в то время, когда она
ухаживала за отцом, которого она преданно любила,
больным смертельной болезнью, приведшей к его смерти; и что
в результате своей собственной болезни она была вынуждена
оставить заботу о нем [курсив мой].
Анна О., таким образом, начала истерическую игру
с позиции неприятного подчинения: она
функционировала как угнетаемая, неоплачиваемая, больная сиделка,
которая была принуждена оказывать помощь самой
беспомощностью (телесно) больного пациента. Женщины в
положении Анны О. — как и их сегодняшние двойники, которые
чувствуют, что маленькие дети обременяют их — в недостаточной
мере осознавали, что они ценят в жизни, и как их
собственные идеи о том, что они ценят, влияют на их поведение.
Например, молодые женщины из среднего класса в дни Фрейда
считали своим долгом заботиться о своих больных отцах. Они
высоко ценили свою роль, заботясь о больном отце. Наем
профессиональной прислуги или сиделки для этой работы создал
бы для них конфликт, поскольку это символизировало бы для
них (и для других), что они не любят («не заботятся»)
своего отца. Заметьте, насколько похоже это на дилемму, с
которой сталкиваются многие американские женщины, но, однако,
не в отношении отцов, а в отношении своих маленьких детей.
Сегодня, в общем, ожидается, что замужняя женщина будет
сама заботиться о своих детях; не предполагается, что она
делегирует эту задачу другим. Что касается «стариков», заботу
о них можно легко поручить наемному персоналу. Это точная
инверсия социальной ситуации, которая преобладала в
европейском среднем классе до Первой мировой войны и даже
после нее. Тогда детей часто отдавали на попечение наемных
нянек, тогда как о родителях заботились взрослые дети.
В обеих ситуациях обязательная природа требуемой
помощи стимулирует чувство беспомощности у человека, от
которого ждут помощи. Если человек с чистой совестью
отказывается обеспечить помощь — и даже не может обозначить
условия, на которых он ее будет оказывать, — тогда он
действительно становится пленником страждущего. Подобные
соображения относятся и к отношениям между пациентами и
-е-
СО
О
О
о
Часть У. Аншз поведение на основе игровой подели
врачами. Если врачи не могут определить свои правила — т. е.
когда помогать и каким образом, — тогда они подвергаются
опасности стать заложниками пациентов (или их
представителей).
Типичные случаи истерии, приведенные Фрейдом,
включали ценностный конфликт — и, следовательно, игровой
конфликт, — касающийся того, что эти молодые женщины
хотели сделать с собой. Желали они доказать, что они
хорошие дочери, заботясь о больных отцах? Или они стремились
стать независимыми от своих старших родственников,
скажем, заведя собственную семью или как-то еще? Я утверждаю,
что конфликт между двумя этими стремлениями был
ключевым моментом в этих случаях. Я бы сказал, что сексуальная
проблема — скажем, кровосмесительное влечение дочери к
отцу — стимулировалась (по крайней мере частично)
межличностной ситуацией, когда дочь заботилась о теле отца. Кроме
того, возможно, было бы легче впустить сексуальную
проблему в сознание и разбираться с ней, чем бороться с
обозначенной этической проблемой. В конечном счете последняя — это
огромная жизненная проблема. Как таковая, она не может
быть решена никаким конкретным маневром: она требует
принятия решений, касающихся целей и ценностей, к которым
человек желает двигаться. А после принятия решений
потребуются решительные усилия для их достижения.
Некоторые замечания по поводу психоанализа и mm
Какое отношение эти рассуждения имеют к психиатрии и
психоанализу? Определенные ценности были включены в эти
дисциплины и сейчас входят в их состав. Встает вопрос:
каковы они? Этот вопрос в особенности важен для психиатрии
и психоанализа как прикладных методик, т. е. форм терапии.
Все виды психиатрической терапии имеют своей целью
изменение человеческого поведения, предмет традиционного
интереса эстетики.
Эмпирически поддерживаемые ценности психиатрии и
психоанализа могут быть установлены лишь путем
логического умозаключения на основе реальной практики
психотерапевтов (напр., Burton, 1959). Это важный вопрос, но его
обсуждение увело бы нас в сторону от главного направления
Глявя 15 Истерия шигря
настоящего исследования. Поэтому я ограничусь тем, что
кратко обозначу источники некоторых главных ценностных
конфликтов внутри самого психоанализа.
Этические ценности, воплощенные в психоанализе,
обязаны своим происхождением ряду источников: дух науки
XIX века, медицина, определенные философы (в частности,
Шопенгауэр и Ницше), иудаизм и католицизм и (последнее,
но не менее важное) сам Фрейд (Balkan, 1959; Rieff, 1959). Что
же собой представляют некоторые из этих ценностей?
Главная ценность, вероятно, состоит в том, что знание (и, в
частности, самопознание) — это хорошо, полезно. Это этика
науки, соотнесенная с «я» как частью природы.
Подразумеваемый вывод из этого заключается в том, что знание должно
широко пропагандироваться и быть доступным каждому. Оно не
должно удерживаться в тайне маленькой группой и
использоваться ею как источник власти в своих целях. Хотя
психоанализ ясно поддержал ценность знания, его позиция в
отношении публичности этого знания стала двусмысленной, как
только стали организовываться психоаналитические сообщества.
Еще один, возможно, еще более важный источник
этической дилеммы можно выразить вопросохм: какова
психоаналитическая концепция хороших человеческих
взаимоотношений — это брак, дружба, бизнес или что-то еще? Мы
напрасно будем перелистывать Фрейда в поисках ответа на этот
вопрос. Одной из причин этого является то, что он, как
правило, выстраивал свои исследования так, как если бы это были
эмпирические, «натуралистические» труды. Таким образом,
предполагалось, что он принимал вещи такими, как они есть, а
не такими, какими он хотел бы их видеть. Однако сегодня уже
ясно, что в социальных науках (или науках о человеке)
практически невозможно проводить эмпирические исследования,
начисто лишенные оценок. Имитация физики такого рода
обречена на провал (Scriven, 1956). Легко продемонстрировать,
что Фрейд и другие психиатры поддерживали определенные
ценности и осуждали другие. Например, Фрейд не только
«открыл» детскую сексуальность; он, кроме того, проповедовал
сексуальное просвещение детей. Подобно этому, он не только
изучал последствия сексуального обольщения детей, но и
занял ясную позицию, противостоящую этой практике какиме-
ющей пагубное влияние на будущее взрослого человека.
Можно привести множество других примеров, иллюстрирующих
-е-
со
О
СП
о
Часть V Анализ поведения т основе игровой подели
предпочтения Фрейда в отношении альтернативных моделей
человеческих действий (Szasz, 1959а).
В отношении взаимоотношений людей в паре позиция
Фрейда состояла в том, что они всегда основаны на
доминировании одного партнера и подчинении другого. Понятия
демократии, равенства, взаимности и сотрудничества никогда
не обсуждались в его работах. Его социально-политические
идеи и ценности, находясь в русле платонической традиции,
относились к интеллектуальной и моральной элите, которая
жестоко правила массами. Хорошо известны
женоненавистнические высказывания Фрейда (Freud, 1932). Наверное,
гораздо меньше внимания уделяют его настойчивому
требованию, сводящему психоаналитические отношения аналитика
и анализируемого к отношениям «руководителя и
подчиненного» (Freud, 1914). Хотя многое восхищало его, английские и
британские политические институты производили на него
незначительное впечатление. Он, похоже, не считал подлинное
сотрудничество между равными позитивной ценностью. Для
Фрейда сотрудничество выражалось в благоразумии
несовершенного человека, побуждающем его следовать наставлениям
более продвинутой личности.
В отличие от Фрейда, Адлер (A. Adler, 1925; Ansbacher
and Ansbacher, 1956) открыто формулировал свою концепцию
нравственно желательных или «душевно здоровых»
человеческих взаимоотношений. Она отличалась высокой степенью
социального интереса и сотрудничества. Кроме того, Адлер
подчеркивал ценность искренности и компетенции, уделяя
гораздо меньше внимания самопознанию, чем Фрейд. Позже
Фромм (1955) и Роджерс (1942, 1951) также открыто признали
важность этических ценностей психотерапевта и исследовали
их природу.
Таким образом, тогда как Фрейд маскировал и
затемнял, Адлер открыто признавал и обсуждал нравственные
ценности, свойственные их психологическим наблюдениям и
теориям. Возможно, это одна из важнейших причин, по
которой психологические школы Фрейда и Адлера были так
по-разному восприняты. Работа Фрейда несет на себе печать
беспристрастного, рассудительного естествознания.
Исследования нескольких ученых (Bakan, 1959; La Pierre, 1959; Rieff,
1959) были призваны выявить ценности, присущие
фрейдовской психологии и психотерапии. Адлер, наоборот, не скры-
Глявя 15 Истерия ш urpd
вал свои ценности. Так, его работа рано ушла в сторону от
медицины, теоретической психологии и даже психотерапии и
обрела тесную связь с воспитанием детей, образованием и
духом социальной реформы.
Работа Адлера в общем считается менее серьезной и
значительной в научном смысле, чем деятельность Фрейда. И это
несмотря на то, что его взгляды были гораздо больше
ориентированы на социопсихологию и фактически предвосхитили
большую часть поздней аналитической эгопсихологии. Я
хотел бы отметить, что Адлер опережал свое время, открыто
признавая роль ценностей — и нравственных проблем вообще —
в человеческой психологии и психотерапии. В начале этого
века изучать сексуальное поведение считалось достаточно
дурным тоном. Научное изучение этического поведения было
невозможно вообще. Лишь в течение нескольких
последующих десятилетий — и только благодаря быстрому развитию
социальных наук — появилась научно приемлемая
возможность исследовать нравственные проблемы как интегральную
часть человеческого поведения.
Я уже обсуждал в другой работе (1957b), что
определенные аспекты психоаналитической процедуры требуют
высокой степени совместного сотрудничества между двумя
относительно равными участниками. Под этим я понимал то, что,
хотя аналитик и пациент могут быть в высшей степени неравны
в отношении определенных умений и способности их
применять, они относительно равны (или должны быть таковыми) в
контексте власти друг над другом.
Из доступных свидетельств — т. е. того, что
психоаналитики делают и говорят, — можно логически вывести две почти
арифметические этические позиции в отношении
психоанализа. Одна состоит в том, что психоанализ поощряет
человеческие взаимоотношения, основанные на следовании за лидером.
Вторая заключается в том, что этической ценностью,
присущей психоанализу (как теории, так и психотерапии), является
сотрудничество равных. Цель терапии (в несколько
упрощенной форме) — максимизировать возможности пациента в
выборе моделей его поведения. Эта ценность должна
поддерживаться и приниматься в расчет не только в отношении его, но и
потенциально всех остальных. Следовательно, стимулируется
не хаотичная максимизация выбора пациента. Ведь она может
быть осуществлена за счет ограничения (закрепощения) выбо-
со
CD
CD
о
Часть У. Анализ поведение т основе игровой модели
ра тех, с кем он взаимодействует. Это противоречило бы этике
психоанализа (как я ее понимаю), которая допускает
максимизацию выбора только через развитие навыков и умений, в
самом широком смысле. Подводя итог, можно сказать, что наш
мир должен быть обогащен нашими собственными усилиями,
а не просто оказаться прекрасным посредством
вмешательства нашего опытного соседа или в результате посягательства на
его интересы.
I/
шщщ истерической игры
«
И/т
стеричеш динамизм» (шиш
Хотя Салливан устойчиво придерживался традиционных
психиатрических концепций, при описании своих наблюдений
и вмешательств он использовал игровую модель поведения.
При обсуждении истерии (Sullivan, 1956) одно из его первых
суждений звучит так:
В принципе можно сказать, что истерик — это человек,
у которого есть благая мысль по поводу того, что он может
быть уважаемой личностью, даже не действую согласно
своим стандартам. Такая манера описания истерика, тем не
менее, может ввести в заблуждение, поскольку у истерика такая
мысль никогда не появляется. По крайней мере практически
невозможно доказать, что такая мысль у него была [курсив мой].
Салливан, таким образом, утверждает, что истерик — это
человек, который имперсонирует в респектабельную личность
и мошенничает. Следуя традиции психоанализа, он добавляет:
истерик никогда не делает этого в сознательно намеренной
манере. Хотя я не могу с этим не согласиться — поскольку
навряд ли можно утверждать, что истерик тщательно
планирует свою стратегию — мне представляется ошибочным
излишний акцент на непреднамеренность этого поведения.
Проблема, связанная с тем, насколько тот или иной поступок
сознателен, беспокоила психоанализ еще в его ранние годы. Я
полагаю, что это по большей части псевдопроблема, поскольку
качество сознания — или саморефлексивного осознания —
зависит главным образом от ситуации, в которой оказывается че-
Га<™ 15 Истерия шигря
ловек. Иначе говоря, это отчасти социальная характеристика,
а не просто индивидуальная или психологическая
(когнитивная).
Следующий отрывок дает хороший пример истерии,
рассматриваемой как игровое поведение:
Чтобы проиллюстрировать то, как приходит в действие
истерический динамизм, давайте рассмотрим такую
гипотетическую ситуацию. Человек с сильной истерической
предрасположенностью женился, скажем, из-за денег. Его жена,
благодаря его довольно впечатляющей и эксцентричной манере
действий и высказываний, уже больше не может сомневаться
в том, что в их браке присутствовал коммерческий расчет. Она
уже не может закрывать глаза на тот недостаток значимости,
что она имеет в глазах мужа. И вот она начинает сводить
счеты. Она может, к примеру, влюбляться в того, с кем недавно
познакомилась, или развивать неослабевающий вагинизм,
препятствующий половым сношениям с мужем. А он не будет
размышлять по поводу того, направлен ли этот вагинизм,
лишающий его удовлетворения, против него. Это объясняется одной
простой причиной. Если ты рассматриваешь межличностные
феномены с такой степенью объективности, ты не можешь
использовать истерический процесс, с тем чтобы
избавиться от своих собственных проблем. Поэтому он не будет
задумываться об этом, но будет жутко страдать от лишений и
пойдет на довольно экстравагантные поступки, чтобы преодолеть
вагинизм, лишающий его удовлетворения, при этом почти что
театральное внимание будет уделено деталям, а не глубокому
анализу состояния его жены. Но все раз за разом будет
кончаться неудачей. Потом однажды ночью, когда он обессилен
и, возможно, только что испытал преждевременную
эякуляцию в своем новейшем путешествии по практической
психотерапии, к нему приходит мысль: «Боже мой, это сводит меня с
ума », и он идет спать...
Теперь идея «Это сводит меня с ума» и есть та самая
благая мысль, которая, как я сказал, присутствует у истерика.
Он просыпается рано утром, в тот час, когда его жена
погружена в самый крепкий сон, и у него происходит ужасающий
припадок того или иного рода. Это может быть буквально
почти ничем, но очень впечатляющим для любого, кто находится
рядом. Его жена проснется, очень испугается и вызовет
доктора. Но прежде чем придет доктор, муж (в возвышенном духе
-е-
ЕЕ
п>
со
=Е
CD
сг>
CD
Часть У Аншз поведения т основе игровой модели
драматических ценностей) тем или иным косвенным образом
даст ей знать, что он жутко боится сойти с ума. Это
действительно приводит ее во взволнованное состояние. Поэтому,
когда приходит доктор, она уже испытывает достаточно
страданий (отчасти из-за своего вагинизма) для того, чтобы
задуматься над тем, не сходит ли она сама с ума. А муж при этом
демонстрирует множество странных симптомов [курсив мой].
Здесь Салливан демонстрирует свой великолепный дар
видеть и изображать психиатрические «болезни» как
жизненные проблемы. Взаимно принудительные
взаимоотношения между мужем и женой здесь достойны особого внимания;
равно как и принятие пациентом роли (имперсонации)
душевнобольного. Кроме того, воздействие осуществляется
посредством невербальной коммуникации (напр., вагинизм, ночной
«припадок» и другие симптомы).
Далее Салливан продолжает описывать истерический
динамизм как форму бессознательной или неявной симуляции,
однако не употребляя этот термин. Он говорит об истерии как
о форме «инвертированной сублимации». Под этим он
понимает то, что пациент «находит способ удовлетворения
неприемлемых импульсов в индивидуально удовлетворительном
способе, который ограждает его от социального порицания и
который, тем самым, приближается к сублимации. Какие-либо
другие виды деятельности в этом случае не принесли бы
ничего, кроме социального осуждения». Эти соображения
снова иллюстрируют использование и функцию невербальных и
косвенных форм коммуникации при истерии, а также тесную
связь между истерией и симуляцией. В игровом контексте
описанный здесь истерик — это тот, кто с радостью воспользуется
выгодами мошенничества, если, по его мнению, это поможет
ему выйти из положения. Его мошенничество, помимо этого,
было инсценировано таким образом, чтобы окружающие его
люди не истолковали это как эгоистическую стратегму, но как
неизбежное страдание.
Еще один аспект той игры, в которую играет истерик, или
точнее того, что он за игрок (и это в конечном счете один из
детерминантов игры, проводимой им), можно понять из
следующего отрывка:
Истерик испытывает достаточно глубокое презрение к
другим людям. Под этим я понимаю то, что он
рассматривает других людей как относительно смутные фигуры, которые
Глш 15 Истерии ш щв
слоняются вокруг, или, как мне иногда кажется, как
аудиторию для своего собственного представления. Как это
проявляется? Можно сказать, что истерики — величайшие лгуны
(без всякой на то причины) во всем диапазоне типов
человеческой личности. Истерик всегда вносит улучшения в свои
повествования: ему просто надо все немного преувеличивать —
...когда они говорят о своей жизни — интересах, развлечениях, горестях
и т. д. — их удовлетворяет лишь превосходная степень, лишь
преувеличение. И это в некотором роде заявление о
неадекватности, недостаточности реальности. Именно это я имел в
виду, говоря о том, что истерики достаточно презрительно
относятся к обыкновенным событиям и обыкновенным людям.
Они действуют так, как если бы им было привычно нечто
лучшее, и это так и есть [курсив мой].
Это касается того факта, что истерическая игра
лишена особой утонченности. Она прекрасно подходит детям,
необразованным людям, угнетенным и напуганным; короче
говоря, тем, кто чувствует, что их шансы на самореализацию и
успех (своими собственными силами) минимальны. Таким
образом, имперсонация вообще и ложь в частности
используются как стратегии самопродвижения. Большинство форм
«динамизма», упомянутые Салливаном, до сих пор
иллюстрируют применение принудительных маневров. Это согласуется с
моим тезисом, что истерия — преимущественно
принудительный тип игры.
Так Салливан высказывается относительно истерической
конверсии (т. е. иконических телесных знаков):
Что касается истерии, она выполняет полезную функцию;
и эта функция главным образом происходит внутри системы
«я»... Там иногда можно обнаружить почти что ребячески
простой тип функционирования, призванный извлечь
выгоду из неполноценной системы. Пациент часто говорит вам в
самой очевидной форме: «Если бы не это расстройство, я бы
смог — », и то, что за этим следует — это действительно
грандиозная оценка своих возможностей. Неполноценность
функционирует как удобный инструмент для операций по
обеспечению безопасности.
" Это, конечно, лишь один аспект конверсии, хотя и весыма
существенный. Формулировка Салливана — это другой
способ сказать о том, что истерик играет в больного, потому что
он боится, что, если он будет играть в определенных сферах
С-'
О
Часть V. Анализ поведения m основе игровой модели
реальной деятельности, он потерпит неудачу. И все же,
принимая эту стратегию, он также навлекает на себя и подтверждает
свое поражение.
Эти соображения говорят о том, что истерик непременно
лишен стремления и надежды сыграть в другие игры,
предполагающие социальное соучастие. В какой мере на него влияют
(и влияют ли вообще) терапевтические методы, лучше всего
оценить мерой его интереса к другим играм.
В этой связи стоит отметить, что терапевтические
рекомендации Салливана вращаются вокруг темы того, чтобы «сделать
симптомы неприятными». Он очевидно занимает позицию,
состоящую в том, что лучший курс — сразиться с симптомом
пациента и фрустрировать вознаграждения, связанные с
симптомами, тем самым вынуждая его принимать новые и более
утонченные методики коммуникации и умения. Хотя у этого подхода
есть свои достоинства, я не могу поддержать его в полной мере1.
Я упомянул о нем здесь только потому, что этот метод выявляет
сущностное единство понятий истерии и симуляции.
Заключительные замечания Салливана по поводу истерии
главным образом говорят в пользу того, что люди, которые
склонны играть в игру этого рода, занимаются этим,
поскольку их игровой репертуар скуден.
Присутствие истерического динамизма как характерного
способа преодоления жизненных сложностей, как мне
кажется, предполагает, что пациент пропустил изрядную долю своей
жизни, которая могла бы быть прожита с хорошими
перспективами на будущее, имей он достаточно целостную личность.
Поскольку истерики рано научаются уходить от неловкостей
и трудносупей с минимумом участия в осмысленном процессе,
жизнь у них точно такая, какой они о ней рассказывают:
своеобычная, до нелепости простая. И даже если бы кто-то смог
отстраниться от патогенных или патологических механизмов, он
увидел бы перед собой людей, которые очень плохо
приспособлены к сложному межличностному окружению. Здесь у них не
было опыта; они упустили возможность того образования,
которое прошли многие другие люди [курсив мой].
1 Если терапевт решается играть в игру пациента, он может вполне
успешно перехитрить того и тем самым избавить его от симптома. Это, тем
не менее, обычно не помогает пациенту ни лучше понять свое игровое
поведение, ни расширить свой игровой репертуар.
Глава 15 Истерии как игра
Каждый человек считает, что есть какие-то вещи,
которыми стоит заниматься и ради которых стоит жить. Эти вещи
определяются тем, чему он научился. Предпочтение играм в
принуждение или сотрудничество обязательно скажется на
его установках или вкусах. Соответственно, могут быть и те,
для которых идеально подходит истерическая (или любая
другая «психопатологическая») игра. В современных
психиатрических теориях наблюдается устойчивая тенденция
отвергать такую возможность1. Тем не менее факты и
размышления (по крайней мере собранные здесь) побуждают к тому,
чтобы допустить гораздо большее разнообразие в
человеческом поведении.
Ложь: специфическая стратегия в истерической игре
Замечания о психиатрических установках в отношении лжи
Современного психиатра, говорящего о лжи в связи с так
называемой душевной болезнью, предают анафеме. Если
человека называют «пациентом», его психиатр не смеет и
словом обмолвиться о такой вещи, как ложь. Запрет,
наложенный на этот термин, едва ли не строже, чем запрет на
понятия, связанные с сексом, в викторианскую эпоху. Любой, кто
говорит о сексе в связи с психиатрическими проблемами,
рискует ipso facto быть названным «антипсихиатром» или
«антигуманистом», т. е. оказаться и неправым, и дурным. Я
считаю это явление достойным сожаления. Оно просто
отражает сентиментальную установку современных психиатров
(и непрофессионалов) в отношении так называемых
душевнобольных. Такая установка в отношении душевной болезни
губительна для науки и не должна иметь к ней никакого
отношения.
с ' В этом отношении существует поразительное сходство между
психоаналитической и классической христианской установками в отношении
человечества — никогда не воспринимать людей как людей! Психоанализ
воспринимает людей как в общем «больных» (т. е. «невротиков» или
«психотиков»), а христианство — как в общем «грешных».
-е-
ЕЕ
п>
со
о
о
Часть \1 Анализ поведении но основе игровой подели
У меня давно сложилось впечатление, что ложь является
важнейшим из событий, механизмов или коммуникаций — в
зависимости от того, как мы будем ее рассматривать — в
области психиатрии. В некотором смысле, я лишь повторяю одно
из ранних наблюдений Фрейда, а именно, что социальное
лицемерие — одна из центральных проблем пшхиатрии. Он
подчеркивал, к примеру, что как пациенты, так и врачи имеют
привычку лгать (с вашего позволения, я еще раз использую это
полезное слово), когда они говорят друг с другом (и с
большинством других людей) на темы секса и денег. Как еще мы можем
интерпретировать историю Фрейда о его встрече с Кробак в
случае пациентки, которая все еще оставалась
девственницей после восемнадцати лет замужества? Описывая этот опыт,
Фрейд (1914) говорит, что, по мнению Кробак, социальная
роль и «этическое обязательство» врача состоит в том,
чтобы лгать о состоянии пациента, защищать мужа и брак. Лгать
или не лгать — это был очень серьезный вопрос для
психоанализа с самого его зарождения. Действительно, многие
аспекты психоаналитической ситуации возникли в ответ на попытки
Фрейда быть искренним со своими пациентами.
Следует вспомнить, что Адлер тоже считал ложь важным
предметом для психологического исследования. Это говорит о
том, я полагаю, что аналитики были более искренни в ранние
дни психоанализа, признавая, что люди — включая врачей и
пациентов — часто лгут друг другу. Очевидно, что человеку
легче быть наблюдательным в отношении нечестности, если он
ощущает, что ему нечего скрывать. Кроме того, ранние
психоаналитики, как правило, избегали инфантилизации пациентов.
Этот вопрос весьма важен здесь, поскольку прототипическим
взаимодействием, в котором один человек лжет другому — это
ситуация родитель — ребенок: родитель не говорит ребенку
правду, но через коммуникацию передает ему то, что он
считает «хорошим» для ребенка. Эта модель помощи через ложь
имела огромное влияние на человеческие взаимоотношения.
В Европе XVII века, например, комплиментом считалось
признание, что человек может врать, «как врач» (Fletcher,
1954). Ожидалось, что врачи будут обращаться с пациентами,
как взрослые обращаются с детьми. Следовательно, лгать не
только дозволялось, но и требовалось, т. к. говорить пациенту
мучительную правду считалось излишней жестокостью. Такой
взгляд, конечно, все еще преобладает. Поскольку психоана-
Глбва 15. Истерии как игра
лиз заслужил респектабельность и могущество как
медицинская отрасль, психоаналитики тоже отказались от
исследования роли обмана в межличностных отношениях. Я утверждаю,
что современная психиатрическая установка в отношении лжи
граничит с отрицанием. Ложь либо игнорируется, либо
трактуется как что-то еще — скажем, как амнезия, истерическая
реакция или нечто, называемое другим, более изящным
термином.
Тесно связанным с ложью, но не вполне идентичным ей
является феномен отказа придать чему-то явную форму.
Например, если врач избегает обсуждения с пациентом своего
гонорара, он не лжет. Он просто оставляет некоторые вещи
непроясненными, необъясненными и неопределенными.
Главное различие между ложью и отказом от кодификации
состоит в том, что в случае последнего говорящий не занимается
активной дезинформацией. Это такое же различие, как между
получением ложной информации и неполучением
информации. Тем не менее, утаивая от человека информацию, в
которой он нуждается, мы можем подвергнуть его положение
такому же риску, как и при лжи. Возможно, в некоторых
отношениях, это даже хуже, т. к. в этом случае ищущему
информации гораздо труднее обвинять своего информатора!
Соответственно, сокрытие от человека серьезной информации можно
считать потенциально более пагубным для него, чем активное
снабжение его ложной информацией.
клиническая иллюстрация
Следующие наблюдения взяты из контекста
психоаналитического лечения молодой женщины. Я ничего не скажу
о том, почему она пришла за помощью или что она за
человек. Давайте сконцентрируемся лишь на одном аспекте ее
поведения — а именно на ее лжи. То что она лжет — в том
смысле, что она передавала кому-то сообщение А, когда она
прекрасно знала, что истиной было сообщение В, — стало
очевидным на ранней стадии анализа и оставалось важнейшей
темой на протяжении всего лечения. Главная причина, по
которой она лгала, состояла в том, что она ощущала себя
загнанным в угол ребенком, которому противостояла властная,
безрассудная и назойливая мать. Простейший и наиболее
эффекте-
СО
о
£=<
О
О
Чбсть \l Анализ поведение м основе игровой подели
тивный способ, который помогал ей справиться с матерью,
состоял во лжи. Обнаружение того, что ее мать примет ее ложь,
не оспоривая ее открыто, стимулировало использование
этого маневра и превратило ложь в устойчивую особенность ее
личности. В ее взрослой жизни многие из ее друзей и в
особенности ее муж, по видимому, смирились с ее ложью, как и
ее мать. Сама она ожидала разоблачения своей лживой
коммуникации. С одной стороны, она надеялась, что ее
высказывания будут приняты за правду. С другой стороны, она
желала, чтобы ее ложь открыто поставили под вопрос и
разоблачили. Она понимала, что ценой, которую она платила за
выход из положения с помощью лжи, было устойчивое
психологическое раболепие перед теми, кому она лгала. Я могу
добавить, что эта женщина вела социально обеспеченный (т. е.
«нормальный») образ жизни и не лгала «огульно». Она, как
правило, лгала только тем людям, от которых она
чувствовала себя зависимой, или тем, на кого она злилась. Чем больше
она ценила отношения, тем сильнее она была убеждена в том,
что она не может рисковать, открыто выражая
индивидуальные расхождения, какие могли бы стать результатом
искреннего обмена конфликтующими мнениями или потребностями.
В этих ситуациях загнанности в угол ложь стала для
пациентки косвенной коммуникацией, подобной истерической
конверсии (т. е. использованию иконических телесных знаков)
или коммуникации через сновидение. По мере того, как она и
я все больше понимали тот тип игры, в которую она играет,
становилось все больше очевидным то, что люди, которым она
лгала, большую часть времени знали, что она лжет. И она,
конечно, тоже. Это, однако, нисколько не умаляло полезности
маневра, главная цель которого состояла в контролировании
поведения (или реакции) других игроков. В контексте
игрового поведения, она как бы не могла позволить себе рискнуть
сыграть честно. Это просто означало бы, что ей придется
сделать ход, а потом ждать, чтобы увидеть, какой ход сделает ее
«оппонент». Сама мысль об этом вызывала у нее
невыносимую тревожность, в особенности когда на кону стояли
серьезные конфликты интересов. В противоположность этому типу
«открытой» игры она, по этой причине, предпочитала лгать,
что означало осуществление коммуникации, последствий
которого она могла предвидеть. Это оберегало ее от
тревожности по поводу того, что произойдет. Она знала (или думала,
Глава 15 Истерия ш щв
что знает), что сделает ее «оппонент», и в этом по большей
части она была права. Ее замужество состояло в
исключительной сложной игре различных форм лжи. Ее характеризовал
тот факт, что ее муж с виду принимал ее ложь за правду, а
потом использовал свое знание о ее лжи, чтобы манипулировать
ею в своих собственных интересах.
еопреренность и контроль в игровом поведении
Одна из характеристик честного ведения игры состоит
в том, что действия другого игрока (игроков) предсказуема
лишь в определенных пределах. Например, при игре в
шахматы или теннис нельзя точно предсказать — если только
игроки не сильно различаются по классу, в случае чего мы
вообще навряд ли можем говорить об «игре» — каков будет ход
оппонента. Поэтому, чтобы играть в игру, необходимо
допускать некоторую меру неопределенности. В реальной жизни
эти соображения верны и для социальных взаимоотношений.
Иначе говоря, если человек играет честно — к примеру,
применяя все свои в умения в ситуации, ориентированной на
выполнение задачи — он, возможно, не сможет достаточно
точно предсказать, как другие будут реагировать на его усилия1.
Тогда предположим, что по той или иной причине становится
исключительно важным знать, быть способным точно
спрогнозировать, как другой человек среагирует на твое
поведение. Это ситуация par excellence, способствующая лжи — или,
в более общем смысле, мошенничеству — определенного рода.
Цель игры теперь поменялась с ориентации на задачу и
освоения задачи на контроль над ходами другого игрока. Для успеха
этого предприятия существенна информация о личности
другого игрока. Это можно противопоставить потребности в
умении как главного требования для освоения задачи.
Эти соображения имеют серьезные подтексты для всех
ситуаций, в которых власть предержащих интересуют лично-
1 Это не относится к текущим взаимоотношениям
взрослый-взрослый, основанных на взаимно адекватном выполнении задачи. Примеры
этого можно найти в хорошо функционирующих (или возможно
идеальных) взаимоотношениях между нанимателем и наемным работником.
-е-
ЕЕ
т>
со
=п
CD
СХ>
О
Часть \1. Анализ поведения т основе игровой подели
сти их подчиненных, а не их функционирование. Здесь
весьма показательными примерами являются психиатрические и
психологические характеристики сотрудников,
предоставляемые нанимателям или психоаналитическая обучающая
система (Szasz, 1958е). В этих и многих других ситуациях на
неадекватное выполнение задачи подчиненным часто смотрят
сквозь пальцы — в действительности, иногда стимулируют —
поскольку начальник отказался от ценности и задачи
профессионального умения в практической задаче и заменил ее
ценностью манипулирования (напр., «третирования» [лечения,
обращения]) теми, кто находится под его началом.
В случае хронического вранья — например, в
супружеских взаимоотношениях — ясно, что этот механизм, если он
приемлем для обеих сторон, обеспечивает довольно большую
меру дешево заработанной безопасности для них. Как
достигается эта безопасность? Суть дела заключается в метаком-
муникативных значениях лжи и ее приятия. Передавая ложь,
лжец информирует своего партнера, что он боится его и хочет
доставить ему удовольствие. Это предполагает, что последний
имеет власть над первым и, соответственно, не должен
опасаться потерять его. И наоборот, человек, который
примиряется с ложью, тем самым информирует лжеца, что у него тоже
есть сильная потребность в их взаимоотношениях. Принимая
взятку в форме лести или явного подхалимства, сопряженного
с ложью, реципиент лжи в конечном счете заявляет, что он
желает принять это за правду. Следовательно, и лжец получает
подтверждение того, что ему нет нужды бояться утраты
своего объекта. Таким образом, обе стороны приобретают
некоторую долю — часто очень большую долю — безопасности.
В противоположность этому удобному, хотя в чем-то
убогому соглашению, человеческие взаимоотношения,
основанные на обмене большими объемами неприукрашенной
истины, могут быть более уязвимы для разрушения. Я думаю, что
в этом заключается одна из причин того, что «плохие» браки
гораздо более стабильны (в том смысле, что они
продолжаются дольше), чем многие из относительно «хороших». Термины
«плохой» и «хороший» относятся здесь к определенному роду
супружеской игры, которая отличается такими правилами,
как честность, взаимное доверие, достоинство и т. д. В
противоположность этому, продолжение брака или его
расторжение через развод, как чистые факты, кодифицируют лишь ле-
ГлявА 15 Истерия как urpd
гальный статус взаимоотношений. Они ничего не говорят нам
о правилах брачной игры. Эта главная причина того, почему
с социально-психологической точки зрения совершенно
ошибочно считать продолжающийся брак знаком успеха в игре
(напр., «душевного здоровья» или «зрелости»), развод —
знаком неудачи в ней (напр., «душевной болезни» или
«незрелости»). Наоборот, некоторые браки, как хорошо известно, это
вымершие игры. В то же время развод — который в любом
случае образует интегральную часть брачной игры — может
означать активное участие игроков в игре, а не их выход из нее.
Мошенничество с целью щщмш
Поскольку ложь — в более общем смысле,
мошенничество — имеет принудительные и манипулятивные подтексты
и способы применения, мы не должны удивляться тому, что
обман оказывается базовым коммуникативным маневром в
широком диапазоне многочисленных ситуаций за пределами
психиатрии. Истерик или душевнобольной — не
единственные, кто прибегает к принудительной тактике. Мы просто
предпочитаем изучать и выявлять эти операции именно в их
поведении. Похожие наблюдения могут быть сделаны в
широком диапазоне межличностных, социальных и политических
ситуаций.
Во взаимоотношениях между взрослыми и детьми, к
примеру, тот же механизм встречается в феномене
«мошенничества с целью проигрыша ». Это может звучать как противоречие
в терминах. Как можно мошенничать, с тем чтобы проиграть?
Здесь, однако, противоречия нет, если понятие
«мошенничество» просто используется для описания намеренного
нарушения правил игры. Принято делать дальнейшее
предположение о том, что мошенничество мотивировано желанием
выиграть. Тем не менее это не всегда так. Мошенничество может
быть мотивировано желанием проиграть. Хорошим примером
служит ситуация, когда взрослый играет с ребенком, скажем,
отец и сын играют в шахматы. Допуская, что отец играет
лучше,-— как он обязан играть по крайней мере до тех пор, пока
сын не догонит его в мастерстве, — он может подумать о том,
что, проиграв сыну хотя бы несколько партий, он может
воодушевить его. Он может осуществить эту идею, мошенничая
12 Миф
•О
со
о
сг»
о
о
Часть У Анализ поведение м основе игровой подели
против себя, тем самым позволяя сыну выиграть. Это,
конечно, обычное дело в играх или соревновательных видах спорта,
где взрослые и дети играют вместе. Я полагаю, что это
хорошая модель для того, что психиатры называют
«поддерживающей терапией>> (напр., Goldfarb, 1955). Обе эти ситуации
можно охарактеризовать как игры, проводимые таким образом,
что старший, более опытный партнер (взрослый, терапевт
и т. д.) великодушно позволяет младшему, подчиненному ему
партнеру (ребенку, пациенту и т. д.) максимизировать свои
умения, в то же время не наказывая его за огрехи. Весь этот
механизм, тем не менее, основан на подразумеваемом
определении ребенка или пациента как лиц, играющих подчиненные
роли. Поддержка или поощрение, которую ребенок (или
пациент) получает в этой ситуации, как правило, сводится на нет
присущем ей определением ролей. Я довольно скептически
отношусь к ценности этих маневров для людей, которым они, как
предполагается, призваны помочь. Их ценность для
оказывающего помощь, с другой стороны, неоспорима.
Роль и значимость лжи и мошенничества с целью
проигрыша может быть проиллюстрирована несколькими
примерами, взятыми из современной жизни. Взять, к примеру,
знаменитые политические чистки и связанные с ними
процессы в России, когда обвиняемые свидетельствовали против
себя и признавались в поступках, которые они не совершали
(Meerloo, 1956); или злоключения американских
военнопленных в Китае, которых явно вынудили возложить вину на себя
и признаться в том, чего они не совершали (Lifton, 1956; Schein,
1951). Если эти случаи рассматривать беспристрастно — т. е.
не принимая во внимание текущие политические и этические
ценностные суждения, — то становится очевидным, что эти
«ложные признания» не так уж необычны и невероятны, как
они преподносились. У них есть свои аналоги в нашей
культуре, которые можно встретить в двух самых банальных
ситуациях. Криминологи, психиатры и даже полицейские и
газетчики знают, что, когда жестокие преступления получают
широкую общественную огласку, находятся люди, которые
сдаются полиции и дают ложные признания. Еще один
повседневный западный аналог ложных признаний при
тоталитаризме можно наблюдать каждый раз, когда значимая
политическая фигура участвует в соревновании с профессиональным
спортсменом. Эта ситуация — вариант темы отца, мошенни-
Гдаво 15 Истерии ш щв
чающего с целью проиграть своему сыну. Теперь это
чемпион по гольфу, который побуждает президента Соединенных
Штатов поверить в то, что он хороший гольфист, или звезда
тенниса, который позволяет королю Швеции выиграть у него
несколько очков. Эти ситуации хможно рассматривать как
попытки организовать игру, в которой участвуют игроки, не
сравнимые по уровню мастерства. Все участники знают, что в этих
обстоятельствах никакая «реальная» (т. е. равноценная) игра
невозможна. Есть две базовые альтернативы, позволяющие свести
таких неравноценных игроков в игровой ситуации. Одна
основана на притворстве: лучший игрок притворяется, что он не так
уж хорош, как на самом деле. Другая альтернатива основана
на откровенном признании разницы в классе между
игроками. Затем эта разница уравновешивается гандикапом, на
который соглашается лучший игрок. Я еще остановлюсь на
гандикапе после того, как мы завершим обсуждение мошенничества
с целью проиграть.
Решение мошенничать против себя или принять роль
мошенника с целью проиграть может быть принято
самостоятельно или навязано человеку более или менее против его воли.
Отец может решить «проиграть» своему сыну, потому что он
думает, что это доставит тому удовольствие. Звезда тенниса
«проиграет» королю — по крайней мере несколько очков или
подач — потому что это считается правильным и учтивым
поступком. Невинный «тунеядец» признается в преступлениях,
которые он не совершал, потому что он ощущает, что его
определяют как преступника. Играя эту роль, он действительно
оказывает уважение угнетателям, которые навязали ему эту
идентичность. Подобно этому, русские раскаявшиеся
«шпионы» или американские военнопленные в Китае, признавшиеся
в вещах, которые они не совершали, играли в игру к которой
их склоняли. Их роль — в игре, разработанной и
осуществленной «старшими по званию» — состояла в том, чтобы
действовать так, как если бы они играли в «правдивость»; но эта
«правдивость» впоследствии определялась как самооговор.
Таким образом, они могли «выиграть», лишь «проиграв». Эти
соображения подчеркивают — скорее с психологической,
нежели этической точки зрения — необходимость того, чтобы
демократические правоохранительные органы помещали себя
в рамки очень строгого гандикапа. Иначе их преимущество в
обладании властью будет настолько огромным, что у потен-
12*
о
Часть У Анализ поведении м основе игровой подели
циально обвиняемого гражданина не будет ни единого шанса
сыграть с ними в «хорошую игру» в виновность —
невиновность. Так, на самом деле, происходит в тоталитарных
государствах.
В противоположность мошенничеству с целью проиграть,
которое основано на притворстве, предоставление
гандикапа основано на искренности и честности. «Гандикап», термин,
заимствованный из словаря соревновательных видов спорта,
обозначает определенные условия игры, позволяющие
игрокам неравного класса соревноваться в «хорошей игре».
«Хорошая игра» — эта игра, в которую играют честно, и к
который каждый участник относится серьезно. Это
достигается открытым признанием разницы в классе между игроками
и последующей минимизацией неравенства, помещая
сильного игрока в условия гандикапа — или (что то же самое) давая
фору слабому игроку. Стандартные правила игры плюс
гандикап образуют новую игру, практически приближающуюся к
идеальной, в которой оба игрока имеют равные шансы.
Поэтому маневр, связанный с гандикапом, через честное признание
разницы в классе позволяет сохранить целостность игры,
равно как и игроков.
Резюме
Если рассматривать истерию как игру, ее характерная
цель — доминирование и межличностный контроль. Типичные
стратегии, применяемые для достижения этой цели —
принуждение посредством неполноценности и болезни. Коварные
гамбиты разнообразных типов, в особенности ложь, также
играют значимую роль в этой игре.
Если мы обращаемся к проблеме «лечения»
[отношения, трактовки] истерии (и других «душевных болезней»),
мы должен в первую очередь четко выделить следующий
вопрос: В каких направлениях — т. е. в направлении каких типов
игры — изменяется поведение пациента? Слово «терапия» —
в противоположность слову «изменение» —
подразумевает, что текущее поведенческое состояние пациента «плохое»,
и что направление, в котором, по мнению терапевта, должен
двигаться пациент, «хорошее» или по крайней мере «лучше».
То, что «плохо», «лучше» и «хорошо», конечно, определяет
лш 15 Истерия ш игро
врач. Индивидуально-ориентированная психотерапия, т^м не
менее, требует оказания пациенту помощи в определении его
собственных концепций психосоциальной болезни и
здоровья. Это предполагает, может ли он сам установить цеди, не
согласующиеся с ценностями его терапевта. Соответственно,
пациент может меняться в направлениях, не запланированных
терапевтом и противоречащих индивидуальным
предпочтениям последнего. В адекватной теории
психотерапевтического взаимодействия, без сомнения, должно быть пространство
для непредвиденных обстоятельств такого рода.
Таким образом, для того чтобы описания
терапевтических вмешательств и изменений в жизнедеятельности
пациента имели научную ценность, они должны быть
сформулированы в контексте перемен в игровых ориентациях и стратегиях
пациента. Ведь, как мы видели, в случае истерика изменения,
которые кто-то может назвать «улучшениями» или
«излечением», могут произойти в одном из следующих направлений:
более эффективные формы принуждения и доминирования
над другими; большая степень подчинения другим и излишняя
поглощенность страданием; выход из борьбы за
межличностный контроль через постепенную изоляцию от
взаимоотношений реальной жизни; и наконец, обучение целям и стратегиям
других игр, с тем чтобы участвовать в некоторых из них.
•О-
ЕЕ
п>
со
т
о
сг>
о
:>
п>
ии
т
Наш век, по моему мнению, характерен
совершенством средств и беспорядочностью целей. Если мы
искренне и страстно желаем безопасности
благополучия и свободного развития талантов человека, мы не
будем испытывать недостатка в средствах для
приближения к этой цели.
Альберт Эйнштейн (1941)
Глава 16
Объектные отношении и игровая модель
Рассматривая человеческую личность (или «я») в
контексте объектных отношений, можно сказать, что ее развитие
характеризуют три основные особенности: (1) приобретение или
интернализация объектов; (2) ассимиляция объектов в эго или
«я»; и (3) обучение тому, как оставлять объекты и приобретать
новые (т. е. забывать и учиться заново). Все три эти
составляющие (в различных пропорциях) необходимы для развития
личности тем особым путем, который, как мы считаем, присущ
человеку в нашей культуре. Синтез адекватных внутренних
объектов в гармоничное целое необходим для приемлемой
взрослой жизни (Szasz, 1957с).
Объекты, щжт и игры
Значительная часть понятий психологии объектных
отношений может быть применена в отношении нашего тезиса о
правилах и играх. Например, освоение правил и игр можно с успехом
соотнести с освоением объектов. Или же сами правила и игры
можно рассматривать так, как если бы они функционировали
как объекты. Поскольку мы саморефлексивным путем осознаем
правила и игры, они действительно функционируют как
объекты. Следовательно, эта формулировка уместна в качестве
описания определенных событий, а также теоретической модели.
Глава 16 Объектные отношения и игровая модель
Если рассматривать объектные отношения, следование
правилам и ведение игры как различные аспекты
фундаментальной человеческой инициативы, называемой обучение,
становится очевидным, что одним из главных препятствий на пути
более разумного и менее конфликтного типа социальной
жизни является фактическая неспособность человека забыть то,
чему он научился. Возможно, «неспособность» — слишком
сильно сказано. Я всего лишь имею в виду, что нашим усилиям
воссоединиться со своим собратом, чтобы мы могли сыграть в
одну игру, препятствуют два взаимосвязанных процесса.
Первый заключается в сложности научиться чему-то новому.
Второй состоит в затруднении — хотя временами весьма
значительном, но редко непреодолимом, — связанном с забыванием
или модифицированием того, что было выучено в прошлом. Все
это — всего лишь другая формулировка и расширение
классического утверждения Фрейда (1910а) о том, что истерик
страдает от воспоминаний. В контексте объектных отношений это
может звучать примерно так: истерик (равно как и многие другие)
страдает от длительного присутствия старых (внутренних)
объектов и немодифицированного отношения к ним. А в контексте
игровой модели можно сказать, что истерик продолжает играть
в старую игру, проводимую по старым правилам. Кроме того,
он не осознает, что поступает так и, по этой и ряду других
причин, испытывает серьезные затруднения, не позволяющие ему
закончить эту игру и переключиться на новые игры.
Разнообразные аспекты социальной жизни, считаются
они нормальными или аномальными, могут быть прояснены,
если их исследовать с этой точки зрения.
Утрата объекта у утрата игры Депрессия у <мш\
Идея о том, что утрата объекта и депрессия (или, в ши
роком смысле, тревожность), а также утрата социальной ста
бильности и аномия — похожие и тесно связанные феноме
Не следует путать с медицинским термином «аномия» или «амне-
стическая афазия», связанным с феноменом, который вызван
поражением левой височной извилины. В оригинале, пытаясь разграничить два
эти понятия, автор, в отличие от общепринятого anomia, использует апо-
тге. — Прим. ред.
-е-
СО
И
CD
сг>
CD
:>
п>
Чость V. Анализ поведения т основе игровой подели
ны и понятия, отнюдь не нова. Прежде близость между ними
основывалась на предпосылке, что группы в некотором роде
подобны индивидам. Как последним требуются
поддерживающие объекты (и их утрата вызывает подавленное
состояние), так и группам, как представлялось, нужны устойчивые
цели и стабильная организация. Когда последние
разрушаются, группа теряет свой «дух» и развивает аномию (De Grazia,
1948). Этот термин стал популярен усилиями Дюркгейма,
который применял его для обозначения социальной апатии и
дезорганизации в результате утраты ранее ценимых целей и
устремлений. Тем не менее этот подход в значительной мере
страдает от слишком простой персонификации коллективной
жизни, хотя он не лишен некоторых достоинств. Эти идеи
широко обсуждаются в социологических текстах (напр., Merton,
1957а), и поэтому здесь упоминаются лишь походя.
Давайте рассмотрим несколько другой, хотя и тесно
связанный с этим аспект взаимоотношений между индивидом и
коллективной психологией или, точнее, между психологией и
социологией. Большинство психиатрических и социологических тру-
5 дов отражает негласное предположение, что утрата объекта и ее
превратности характеризуют систему отсчета индивидуально-
§ го поведения; и, подобно этому, что утрата норм и превратности
отсутствия норм (аномии) характеризуют систему отсчета
социального поведения. Теперь, как я полагаю, уместно рассмотреть
и то, как нормы и их отсутствие влияют на индивидов. Другими
словами, людям нужны не только человеческие объекты, но и
нормы или правила — или в более общем смысле — игры, в
которые стоит играть! Повседневные наблюдения говорят о том, что
люди мучительно страдают, когда не могут найти достойных игр,
даже если их объектный мир пребывает в относительном
благополучии. Чтобы объяснить это и подобные явления, необходимо
рассмотреть отношение эго или «я>> к играм. В противном
случае придется ограничить все формы индивидуального страдания
к рассмотрению объектных отношений. Как бы то ни было, это
насилие над фактами. В то же время утрату игры в конечном
счете можно рассматривать как более обширный аспект того, что
традиционно называют утратой объекта. И наоборот,
поскольку утрата реального или внешнего объекта подразумевает выход
игрока из игры — пока ему не будет найдена равноценная
замена — такая потеря неизбежно влечет за собой некоторые
изменения в игре. Очевидно, таким образом, что слова «игрок>> и «игра»
о>
Глава 16. Объектные отношения и игровая модель
описывают взаимозависимые переменные, формирующие
динамически устойчивые состояния — например, индивиды, семьи,
сообщества и т. д.
И снова отмечу, что есть смысл соотнести текущие
формулировки с более традиционным психоаналитическим
взглядом, касающимся взаимосвязи между функционированием
личности и нормами. В психоанализе эгоидеал и суперэго —
это хранилища правил и игр, которые человек выучил (или
разработал для себя). Эгоидеал — это набор правил, по
которым эго пытается жить. Суперэго — термин, часто
равнозначный эгоидеалу — функционирует главным образом как
цензор: «Эта часть (эго), чья функция (помимо прочих) состоит в
том, чтобы решать, какие импульсы приемлемы, а какие — нет,
называется суперэго» (Fenichel, 1945). В эволюционном
контексте говорят, что суперэго главным образом берет начало
в отождествлении с фрустрирующим, препятствующим
объектом. Так, психоаналитики говорят об «отцовском» и
«материнском» суперэго (Fenichel, 1945) в зависимости от того,
кто был фрустрирующим объектом — отец или мать. Было бы
ошибкой, тем не менее, возлагать на суперэго
исключительно функции цензуры и запрещения. В формирование
суперэго свой вклад вносит отождествление со всеми типами
родительских и культурных ценностей. Так, запретам,
разрешениям, примерам и т. д. обучаются у людей. Они становятся
внутренними объектами в ходе развития личности.
Отождествление с людьми и ролями, вкупе с изучением правил и игр,
образуют абстракцию, называемую «личностью».
Взаимозависимость объекта и игры
Связи между объектом и игрой, упомянутые выше, можно
проиллюстрировать следующими примерами. Ребенок,
который потерял свою мать, не только утратил объект — т. е.
человеческое существо, к которому он испытывал привязанность
и другие чувства, — но и был ввергнут в человеческую
ситуацию, которая составляет новую игру. Жить по старым
правилам, т. е. играть в старую игру, уже невозможно. Отсутствие
матери означает, что о некоторых потребностях ребенка
позаботятся другие люди, и, следовательно, ему придется
приспосабливаться, привыкать к этим другим людям.
-е-
Е
со
о
о
Часть \1 Анализ поведения т основе игровой подели
Примерно такие же соображения применимы и к браку.
Как традиционно считалось, эта игра должна была длиться в
течении всей жизни игроков. Ясно, что если игроки были
искренне преданы этому идеалу, а именно, что они будут
стараться выполнять брачный контракт в течение всей своей жизни,
это обеспечивало им надежную защиту от травмы, нанесенной
поражением в игре. В действительности, мне представляется,
что институт брака должен был появиться — равно как и
сохраняться — не только из-за того, что он обеспечивает
упорядоченную систему сексуальных отношений и необходим для
воспитания детей, но, что более существенно, потому что он
обеспечивает мужчинам и женщинам стабильные человеческие
взаимоотношения в контексте относительно неменяющейся
игры. Брак решает эту задачу, вероятно, чем любой институт,
за исключением государственных религий. Религиозные игры,
как правило, исключительно стабильны. Это подразумевает,
выучившись играть в эти игры, человек может расслабиться и
перестать изменяться и обучаться.
Утрата родителя в детстве или утрата супруга/супруги в
зрелом возрасте — это ситуации, в которых утрата объекта
и утрата игры идут рука об руку. Есть, однако некоторые
ситуации, в которых утрата объекта и утрата игры развиваются
таким образом, что две этих составляющих оказываются
явлениями относительно неравноценного масштаба. Эти
ситуации показательны, поскольку в них обнаруживаются дотоле
скрытые связи между индивидуальной историей жизни,
внутренними объектами, ценностями и социальным контекстом,
в котором живет человек.
Превратности изменения игр и объектных отношении
Теперь я кратко остановлюсь на двух ситуациях, в которых
изменения в играх и объектных отношениях происходят
асинхронно. Хорошей иллюстрацией потери игры без равно
серьезной утраты внешних объектов может служить культурная
перемена (скажем, иммиграция), касающаяся всей семьи. Здесь, в
особенности если иммигрантов сопровождают друзья и
прислуга, мы имеем ситуацию, в которой люди утратили определенные
игры, не потеряв при этом значимые индивидуальные объекты.
Факторы, которые не будут нас здесь интересовать, влияют на
Глава 16. Объектные отношения и игровая модель
эту ситуацию и могут способствовать как смягчению удара от
утраты игры, так и его усугублению. Иначе говоря, такие семьи
либо охотно приспосабливаются к новым формам жизни,
новому языку и т. д., либо предаются длительной скорби по поводу
проигранной игры. В последнем случае они будут продолжать
так, как если бы никогда не покидали своего дома. Здесь
остается очень мало (или совсем не остается) места для обучения.
Примеры, в которых утрата объекта не сопровождается
равно серьезной утратой игры, подчеркивает различие
между так называемыми реальными или внешними объектами,
с одной стороны, и внутренними или воображаемыми
объектами (Szasz, 1957а), с другой стороны. Изменения в отношении
внешних объектов неизбежно приведут к изменениям в
игровой ситуации. Это не совсем верно в случае внутренних или
воображаемых объектов. Рассмотрим, к примеру, что
происходит, когда чей-то любимый боксер проигрывает бой за титул
чемпиона. Или давайте вспомним смерть президента
Рузвельта. Многие люди, которые восхищались и любили его, но
реально не «знали» его, реагировали на его смерть скорбью и
печалью. Два эти примера иллюстрируют ситуации, когда
утрата объекта определенного типа не сопровождается
значительными переменами в игровой деятельности человека, т. е.
в его реальной повседневной жизни.
Об обучении новым играм
Фундаментальная концепция обучения может быть
применена ко всему диапазону феноменов, включая умения,
отношение к объектам, следование правилам, ведение игры и т. д. Это
позволило бы рассмотреть некоторые ключевые
психоаналитические концепции в более широком аспекте. Перенос, к
примеру, можно было бы рассматривать как особый случай «игры в
старую игру»1. Хотя немногие исследователи сегодня все еще
1 Случайные ссылки на игру как модель ситуаций реальной жизни
можно часто встретить в психоаналитических работах. В недавней статье
Гринэкр (1959), к примеру, пишет: «Здесь можно вспомнить о
предостережении Фенихеля — не вступать в игру является главной задачей при
работе с переносом» [курсив мой]. 1Моя цель состоит в том, чтобы отнестись
к этой модели гораздо более серьезно, чем это было до сих пор, и
положить ее в основу обширных разделов психиатрии и психоанализа.
-е-
ЕЕ
со
=г
CD
сг>
CD
ZE
Часть V Анализ поведения т основе игровой модели
полагают, что перенос ограничен контекстом
психоаналитической ситуации, многие все же считают, что это феномен,
относящийся по существу (или только) к объектным
отношениям. Я полагаю, что характерные черты этого явления можно
наблюдать и в других ситуациях, в частности, в области обучения
навыкам. Так, можно сказать, что речь на каком-либо языке с
иностранным акцентом подобна реакции переноса в
отношении аналитика. В последнем случае человек ведет себя по
отношению к другому так, как если бы тот был кем-то еще, некогда
ему близким. Кроме того, человек обычно не осознает
конкретные проявления этой модели поведения. Те же вещи верны и для
изучения нового языка. Люди, которые говорят на английском
или каком-то другом языке с иностранным акцентом,
обычно не замечают своих искажений языка. Другими словами, они
слышат себя так, как если бы они говорили на правильном
английском. Только когда они слышат запись своего голоса, или
другие показывают им — преимущественно посредством
имитации — как они «звучат на самом деле», они могут осознать
свои «лингвистические переносы» с родного языка на
английский. Поразительная схожесть здесь не только в поведенческих
актах, но и в необходимости использовать вспомогательные
каналы информации (т. е. аналитика, запись голоса). Такой взгляд
на перенос вытекает из эмпирических наблюдений, касающихся
человеческой тенденции обобщать свой опыт1.
Эволюционная фаза, во время которой происходит
обучение или формируется специфическая модель переноса,
имеет огромное значение для ее более поздней способности к
модификации. Необходимо отметить, что существуют реальные
ограничения на забывание самого раннего опыта, независимо
от того, относится ли он к объектам или играм. Они
формируются рядом основательных, беспорядочных идентификаций и
становятся интегральной частью личности. Радикальное
забывание этого опыта практически невозможно. Стремиться к
этому нереалистично и, следовательно, пагубно. Это не означает,
конечно, что ничего нельзя сделать с ранними впечатлениями
и их влиянием на функционирование более зрелой личности.
Наоборот, только через адекватное признание относительно
' Замечательную раннюю формулировку этого феномена дал Мах
(1885), который назвал это «принципом неразрывности». См. также Дол-
ларда и Миллера (1950) и Саса (1960а).
Глава 16 Объектные отношена и игровдя модель
неизменных аспектов личности молено познать и примириться
с той частью базовой структуры «машины», которой
является человек. Чтобы разумно и эффективно использовать
машину — будь то автомобиль, электронный микроскоп или «я»
человека — в равной степени важно знать, что машина может
делать и чего не может. Например, практически невозможно,
чтобы взрослый человек полностью отказался от своего
родного языка. Эту задачу легче выполнить детям или
подросткам. Похожие соображения относятся к интересам в спорте.
Для европейских детей, некогда увлекшихся футболом, может
быть трудно полюбить бейсбол в зрелом возрасте даже после
многих лет жизни в Соединенных Штатах. И наоборот, то же
самое относится к американцам, живущим в Европе. Это
весьма примечательно, поскольку это происходит вопреки
стремлению иммигранта к овладению новыми, более сложными
играми, свойственными новой культурной среде.
Опыту, полученному в более поздней жизни, обычно
обучаются выборочно и лишь с частичной идентификацией.
Обучение такого рода забывается гораздо легче, чем «моторные
правила» (Piaget, 1932) или так называемые привычки. Затем
хорошо функционирующие новые игры могут сменить старые,
не оставив от прошлого и следа. Если психотерапевтам и
пациентам не удается учитывать эти факты, касающиеся
способности человека к модификации, они рискуют попытаться
изменить то, что изменить нельзя, и потерпеть неудачу в изменении
того, что изменить можно.
олярнош: интерес — амщ щщй — шмш
Дополнительные связи между нашим знанием об
объектных отношениях и игровым поведением можно найти,
рассмотрев установки и аффекты с точки зрения игровой
модели. С точки зрения объектных отношений аффект
«заинтересованности» в ком-то или чем-то должен считаться
фундаментальным. Под этим я понимаю то же, что называют «либиди-
нальным катексисом», «инвестированием» или просто
«инвестированием в объекты». С точки зрения чувствующего
человека, объекты существуют в той мере, в какой в них
инвестирован интерес. Хотя интерес с позитивным оттенком (напр.,
-е-
ЕЕ
zr
CD
cr>
CD
h
z:
о
Часть V. Анализ поведения т основе игровой модели
«любовь») в общем считается предпочтительнее негативно
окрашенного интереса (напр., «ненависти»), оба они
предпочтительнее полной утраты интереса. Последний означает
имеющую серьезные последствия утрату объектов и
представляет серьезную угрозу личности. Аффекты, установки или
«душевные состояния», обозначаемые как апатия, безучастность,
несерьезность, безнадежность, пустота, удаление и т. д. — все
они имеют к этому отношение.
Существует, как правило, культурно данное различие
между объектами в соответствии с их приемлемостью в качестве
целей сексуального, рабочего и других интересов. Одна из вещей,
которым обучаются дети по мере взросления в данной
культуре, это как ранжировать — упорядочивать использование
различных видов деятельности в иерархии предпочтений и
уклонений. Хотя многие системы иерархии предпочтений явно зависят
(по крайней мере частично) от биологически обусловленных
потребностей человеческого организма, специфическое влияние
оральных, анальных и генитальных «потребностей» на их
социально регулируемое выражение обеспечивает широкий
диапазон вариаций. Что касается этой проблемы, то я, по существу,
придерживаюсь культуралистической позиции (напр., Erikson,
1950). Остается отметить, что процесс регрессии или временной
деградации, как правило, запускается тогда, когда по той или
иной причине интерес на каком-то из высших уровней
(прогрессии обучения) игры не получает поддержки. Чтобы
предотвратить крайнюю степень изоляции и апатии, можно мобилизовать
интерес к своему телу, подорванному здоровью, мечтам и т. д.
Параллельная последовательность может быть
выстроена через наблюдения, касающиеся того, что людям
необходимо интересоваться гораздо большим, нежели просто
объектами. Кроме того, человеку нужны игры. Интерес к играм — т. е.
к тому, чтобы жить и быть живым, — может быть выражен по-
разному. Его основные черты — чувства энергичности и
надежды, а также установка на пытливое и оптимистическое
ожидание. Как установка на любовь подразумевает ориентацию на
объекты, так и оптимистическая установка подразумевает
похожую позитивно окрашенную ориентацию на игры (напр.,
социальные взаимоотношения или контракты, социальные
структуры, игры в прямом смысле этого слова, спорт и т. д.).
Надежда в таком случае означает ожидание успеха в
участии в социальном взаимодействии. Это может предполагать
Глава 16 Объектные отношение и игровая модель
выигрыш, хорошую игру, удовольствие от участия в действии
или какие-то другие вещи. Дело в том, что устойчивый
интерес к инвестированию в участие в различных играх — это sine
qua поп социальной жизни, то, что часто понимается как
«душевное здоровье». Это хорошо отражается в значимости
работы для психологической целостности современного
человека, в особенности когда род занятий выбирается
самостоятельно и считается социально важным. Для людей, которые не
унаследовали состояния и поэтому должны работать, чтобы
заработать на жизнь, ситуации, связанные с работой, являются
одним из наиболее важных источников стабильных игр.
Сохраняя интерес к работе, люди могут играть содержательно,
избегая скуки, апатии и связанных с ними угроз, с одной
стороны, а также недооценки своего «я», его объектов и игр, с
другой стороны. Обе эти альтернативы представляют источник
серьезной опасности для большинства людей. Можно сказать,
что рабочий люд «играет» в игру в работу, тогда как так
называемые праздные богачи «работают» ради поддержания
интереса к игре. Для последних спорт, путешествия, общественные
собрания, филантропия и другие виды деятельности являются
своего рода отдушиной для их потребности в играх.
Значимость надежды недавно обрела новое значение в
психиатрии усилиями тех, кто видит в потребности человека
в надежде современное оправдание религиозной веры (напр.,
Menninger, 1959). Конечно, всем нам в этой жизни нужно на
что-то надеяться и быть оптимистами. Но это навряд ли
оправдывает (по крайней мере с научной точки зрения) откат в
иррационализм и одобрение религии как средства поддержания
душевного здоровья, как это проповедуют некоторые.
Игровой аналитический подход к жизненным проблемам
позволяет более внятно описать то, что уже общеизвестно — что
религиозная вера обеспечивает стабильную игру. Кроме того, все
религии — в той мере, в какой в них верят — порождают
надежду. Однако, в некоторой степени, это утверждение
является тавтологией. Ведь мы замыкаем порочный круг, когда
говорим, что религиозная вера дает человеку надежду, но что
также необходимо питать надежду на то, что религия будет
приемлема для человека, прежде чем он в нее уверует1.
-е-
ЕЕ
п>
СО
CD
cr>
CD
UJ
1 Эти соображения просто предлагают беглый взгляд на
исключительно сложный предмет психологии надежды в отношении религиоз-
Часть У Анализ поведения но основе игровой модели
о
Дилемма порочного круга, вытекающая из того факта,
что человек должен сначала «отдать» надежду, прежде чем
он «получит» ее, вероятно, может быть разрешена. Я полагаю,
что мы в праве утверждать, что, поскольку человек живет и не
бессознателен в полной мере, у него есть какие-то объектные
отношения и он играет в те или иные игры. Подобно этому, т. к.
человек живет, у него есть какая-то надежда, пусть и самая
небольшая. Латинская пословица Dum spiro, spero — «Пока
я живу (дышу), я надеюсь» — говорит именно об этом.
Полностью, безнадежно отчаявшийся человек, равно как и
человек без единого объекта, психологически невозможен. Таким
образом, насколько бы апатичным, замкнутым или
шизофреническим человек ни был, наша задача, как ученых, состоит в
том, чтобы определить и описать точную природу его
объектного мира и игровой деятельности. Кроме того, наша задача,
как гуманных терапевтов, заключается в том, чтобы вывести
его на эволюционно и этически более высокий уровень
ориентации на игры и объекты, если это возможно.
В действительности мы могли бы даже утверждать, что
психоанализ всегда интересовался вопросом: в игру какого
рода играет пациент? Хотя Фрейд, наверное, никогда не
ставил этот вопрос именно в такой форме, похоже, мы в праве
сказать, что он считал «невроз» одним типом игры, а
«нормальность» — другим. Например, мастурбация
рассматривалась как ребяческая игра в сексуальную активность, тогда как
гетеросексуальные половые сношения считались ее взрослой
ной веры. Суть этой проблемы состоит в следующем: на что следует
надеяться человеку? Во что ему следует инвестировать свою надежду}
Оставляя за скобками широкий экзистенциальный характер этих вопросов, я
только хотел бы подчеркнуть, что инвестирование надежды в
религиозную веру (говоря психо-экономически) это одна из лучших форм
инвестирования. Это объясняется тем, что, вкладывая в религию малую
толику надежды — в особенности в христианскую религию, — человек
получает огромное ее количество. В конце концов, давайте вспомним, что
религии обещают надежду и вознаграждения всякого рода. Мало какие из
других движений, за исключением фанатического национализма,
обещают так много. Прибыль от надежды, инвестированной в религию,
значительно превышает процент от надежды, вложенной, скажем, в
рациональную повседневную работу. Следовательно, обладающие малым капиталом
надежды могут преуспеть, вложив свои «сбережения» в религию. С этой
точки зрения можно сказать, что религия — это надежда безнадежных.
(В этой связи см. Главу 11.)
hem 16. Объектные отношении и игровая модель
версией. Эти скрытые правила игры нашли выражение в
определенных терапевтических установках. Например,
необходимость для пациента, страдающего фобией, противостоять
объекту, который его ужасает — смело пройтись по улице, если
это то, чего он боится — можно рассматривать как то, что он
доказывает себе, что он может играть в игру, которая, как он
настаивал, ему не по силам.
Согласно этому взгляду, специфические «неврозы» или
«психозы» — например, фобия, конверсионная истерия,
мазохизм, паранойя и т. д. — представляют собой различные игры.
Их сходства и различия могут быть достаточно легко
установлены и упорядочены. Хотя этот вопрос не важен здесь для
нас, следует отметить, что во многих из этих игр («душевных
болезнях») главная цель игрока («пациента») состоит в том,
чтобы контролировать своего оппонента («значимый объект»)
и/или доказывать свое превосходство и всесилие (A. Adler,
1907-1937; Silverberg, 1952).
Регрессия в объектных отношениях у игра
Различные модели объектных отношений и игрового
поведения могут быть упорядочены в соответствии с масштабом
целей — от простых до сложных. В случае объектных
отношений поведение может представлять взаимно
удовлетворительные человеческие взаимодействия большой социальной
сложности в верхнем «конце диапазона, или объектные
отношения, использующие нечеловеческие (замещающие или
«частичные») объекты в нижней части диапазона. Что касается
игрового поведения, то диапазон простирается от технически
сложных, равноправных игр до серьезных деградаций
следования правилам и тяжелой аномии. И все же даже в
состояниях относительно серьезного нарушения норм, можно
различить некоторые модели следования нормам.
В своем анализе аномии Мертон (1957а)
проиллюстрировал развитие этого состояния, показав, что происходит, когда
люди пренебрегают правилами игры и прибегают к
мошенничеству:
Ход этого процесса, разворачивающегося при аномии
можно легко проследить в последовательности знакомых и
поучительных (хотя, возможно, и тривиальных) эпизодов.
-е-
Е
п>
со
о
CD
Чясть V Анализ поведении т основе игровой модели
Так, в соревновательных видах спорта, когда цель победы
лишена институциональных атрибутов, и успех
истолковывается как «выигрыш игры», а не «выигрыш по правилам игры»,
ставка неявно делается на использование незаконных, но
технически эффективных средств. Звезду футбольной команды
соперника исподтишка бьют по ногам; борец выводит своего
противника из строя искусным, но запрещенным приемом;
выпускники университета тайно субсидируют «студентов», чьи
таланты ограничиваются областью спорта. Акцент на цели
настолько ослабил удовольствие, получаемое просто от
участия в соревновании, что только удачный результат
доставляет наслаждение. Посредством того же процесса
напряжение, порождаемое желанием выиграть, успешно разряжается
успешной сдачей себе четырех тузов в покере или, когда культ
успеха расцветает в полную силу, дальновидным тасованием
колоды в солитере. Вялые приступы неловкости в последнем
случае и тайный характер этих уловок ясно показывают, что
институциональные правила игры известны тем, кто их
нарушает. Однако культурное (или идиосинкратическое)
преувеличение цели, связанной с успехом, приводит к тому, что люди
лишают правила эмоциональной опоры [курсив мой].
С нашей точки зрения, важно подчеркнуть, что
мошенничество в игре свидетельствует о мере продолжительного
инвестирования в него и приверженности ему. Очевидно, что люди
мошенничают, помимо других причин, потому что это один из
способов, который позволяет им максимизировать свои
выгоды. Однако эти полученные ими выгоды имеют важность,
значение и ценность только в контексте игры. Здесь показательна
стремительная инфляция, стимулируемая обанкротившимся
правительством, просто печатающим все больше денег. Когда
становится очевидно, что правительство стало монополистом
в изготовлении фальшивок, деньги — как бумажные деньги —
теряют свою ценность. Тогда они начинают стоить
буквально столько же, сколько бумага, на которой они напечатаны.
Вскоре, конечно, их перестают называть «деньгами».
Похожие соображения относятся к социальным играм, будь то
мошенничество в покере, теннисе, науке, браке или повседневной
жизни.
Мне бы хотелось подчеркнуть, что деградация правил
игры при душевной болезни — напр., истерии, мазохизме,
шизофрении — происходит только до тех пор, пока партнер па-
Глава 16. Объектные отношений и игровая модель
циента и окружающие его люди играют по правилам,
отличающимся от тех, по которым играет пациент. Для наступления
игровой стабильности деградированных правил — т. е.
стабильности игры в душевную болезнь хотя бы на короткое
время — различные игроки не должны играть в ту же игру по тем
же правилам. Как юмористу требуется «тупой человек», так
шизофреногенному родителю требуется шизофренический
отпрыск, жене с агорафобией требуется особый тип
«защищающего» (контролирующего) мужа и т. д. Если пациент и люди, с
которыми он взаимодействует, играли бы в одну игру по одним
правилам — т. е. если бы у них были симметричные
взаимоотношения друг с другом, — душевная болезнь не могла бы
возникнуть и процветать. Это всего лишь другая формулировка
известного в психоанализе понятия о том, что симптомы
пациента обычно смыкаются — и формируют дополнительную
модель — с поведением его значимых объектов.
Эти соображения полезны для формулирования двух в
корне различных стратегий для изменения определенных
типов игровой деятельности (напр., конверсионной истерии,
паранойи и т. д.). Одна состоит в том, чтобы бороться с огнем с
помощью огня, применяя тот же тип гамбитов, что
использует пациент. Это то, что проповедовал Салливан в отношении
«истерика (Глава 15). Некоторые из стратегий Джона Розена
(1953) напоминают нечто подобное. В некоторых ситуациях,
вероятно, все психотерапевты — как и люди разного рода
деятельности — прибегают к этому методу, не всегда это
осознавая. Снова вернемся к примеру с инфляцией. Если достаточное
число «сообразительных инвесторов», признав в
правительстве крупного фальшивомонетчика, посчитает деньги
обесцененными, игра в инфляцию больше не сможет продолжаться.
Длительная инфляция требует, чтобы «правительство» и
«народ» играли в чем-то по разным правилам. Интерес первого
может состоять в том, чтобы «реальная» ценность денег
постепенно снижалась; тогда как в интересах последнего
сохранение ценности денег в течение нескольких лет.
Подводя итог, можно сказать, что когда все игроки в игре
пускают правила по ветру и отдаются мошенничеству в
крупном масштабе, игра — т. е. социальная ситуация — быстро
приобретает самоуничтожающийся характер. Это
происходит в противоположность честным, равноправным играм,
которые, как правило, имеют самоподдерживающий характер.
-е-
ЕЕ
'-D
СО
ZE
CD
£Z(
О"»
О
Часть У Анализ поведение т основе игровой подели
Они потенциально бесконечны и заканчиваются либо со
смертью, либо по обоюдному согласию.
Человеческая цена за самоуничтожающиеся игры,
конечно, велика. Бурная инфляция может длиться лишь несколько
месяцев. Вскоре деньги окончательно обесцениваются, и игра
заканчивается. Нужно начинать новую игру. Экономический,
этический, социальный — короче, человеческий — урон,
нанесенный в этом процессе деградации и ликвидации игры,
потрясающ. Высокий уровень безработицы, социальная анархия
и революция — вот обычные последствия этого. Последствия
подобного рода, хотя и в меньшем масштабе, наблюдаются и
тогда, когда на истерические или мазохистические стратегии
реагируют подобным родом. Проблема «душевной болезни»
может быть ликвидирована, но произойдет это только ценой
разрушения продуктивности, целостности, а зачастую и самой
человеческой природы одного, а часто всех участников игры.
Новая игра, начатая после опустошения, часто происходит на
уровне стереотипного проигрывания простых ролей в
ожидании избавления через смерть.
Фундаментально другая стратегия в отношении изменения
игровой деятельности определяется в психоанализе и
некоторых формах психотерапии. В частности, психоаналитическую
ситуацию можно считать новой игрой, в которую собираются
играть терапевт и пациент. Эта игра отличается от всех других
игр, в которые пациенту доводилось играть. Она фактически
вытроена так, чтобы отчетливо отличаться от игры пациента в
«реальную жизнь», поскольку именно эту разницу —
кодифицированную в психоанализе как контраст между «переносом»
и «реальностью» — пациент должен здесь увидеть. По сути,
пациент платит аналитику, чтобы из первых рук получить
опыт, связанный с несходством игр, и извлечь из него пользу,
не навлекая на себя обычные затруднения при попытках
играть в опасные игры в реальной жизни.
Существенной особенностью психоанализа и
психоаналитической психотерапии является то, что они служат своего
рода обучающими ситуациями, в которых делается попытка в
более полной мере ознакомить игрока («пациента») с
неудобствами его стратегий («невроза»). Поскольку у него нет
полного знания об этом — он, наоборот, склонен преувеличивать
эффективность своей игры и недооценивать игры других —
такой обучающий опыт зачастую эффективен в стимулирова-
Гляво 16 Объектные отношения и игровая модель
нии его желания модифицировать свое поведение, Как
только это желание укрепляется — при условии рационального,
внимательного и разумного усилия в сторону понимания и
изменения со стороны терапевта и пациента — остальное
происходит достаточно легко. Это легко, конечно, при условии,
что пациент разделяет определенные этические устремления,
свойственные этому виду психотерапии. Если этого не
происходит, то, возможно, игра, в которую он играл подходит ему
наилучшим образом. В этом случае попытка изменить ее,
скорее всего, не будет «терапевтической» для него, хотя она
может помочь окружающим его людям. Как бы то ни было,
надлежащая психиатрическая функция, однако, вопрос спорный,
и он заслуживает дальнейшего внимания.
сштрия ш социальное действие
Тезис о том, что психиатрические процессы являются
типами социального действия, выдвигался не раз. Хотя эта идея
более очевидна в случае, скажем, принудительной
госпитализации или заключения под стражу, чем в ситуации
психоанализа, она послужит отправной точкой для последующего
анализа. Я предлагаю различать три класса моделей действия,
более или менее отчетливых и обособленных друг от друга,
в зависимости от позиции психиатра в отношении игр,
которые он встречает у своих пациентов, в их семьях и в обществе,
в котором все они живут.
Психиатр, как ученый-теоретик у является экспертом по
игровому поведению. Он делится своим знанием этого
предмета с теми, кто нанимает его в качестве эксперта, или теми, кто
желает у него учиться, как у ученого, который придает своему
знанию публичность.
Психиатр, как ученый-практик или социальный
инженер, классифицирует игроков и устанавливает, в какие игры
они могут (или должны) играть.
Первый тип психиатрической деятельности таков, что
здесь работа психиатра практически неотличима от работы
антрополога, социального психолога, социолога или так
называемого бихевиориста. Психиатрия, понимаемая таким образом,
это отрасль социальной науки. Она, тем не менее, должна со-
с—'
О
Чясть V Анализ поведение м основе игровой модели
хранять значимость и интерес для медицины — даже если она
перестанет притворяться биологической наукой — при
условии, что диапазон ее медицинской деятельности не будет
ограничен более узкими рамками, чем в настоящий момент.
Поскольку медицина обязана поддерживать страдающих
людей — а не просто чинить биофизические тела, пришедшие в
негодность, — нельзя вообразить, что она сможет
функционировать без знания о человеке как социальном существе.
Социальная роль психоаналитического терапевта (к роли ученого-
теоретика это относится в меньшей степени) приближается к
этому. Это объясняется тем, что его прямое социальное
воздействие ограничено кругом тех, кто готов принять это
воздействие по своей собственной воле. Психоаналитическое
лечение, должным образом понятое, ни кому не навязывается,
так же как в демократическом обществе никому не
навязывается информация или знание.
Психиатра, как социального инженера, отбирающего
игроков для «надлежащим» им игр, можно встретить в армии,
службе семейного консультирования, психиатрической
лечебнице, суде и много где еще (Szasz, 1956b, 1957е, 1959b). В армии,
к примеру, роль психиатра состоит в определении того, кто
способен играть в солдатскую службу, а кому этого не дано.
Тех, кто этого не может, наказывают или выводят из игры.
Подобно этому, работа психиатра государственной
больницы (упрощенно говоря) состоит в том, чтобы установить, кто
должен играть в игру «душевная болезнь». Тем, кто не может
играть в игру «социальная нормальность», назначают игру в
«психиатрическое заболевание». В конечном счете это
означает, что они должны принять роль душевнобольного и все,
что из нее вытекает. Кроме того, их лишают возможности, так
сказать, переиграть. Они могут выйти из игры в душевную
болезнь, лишь если они желают и способны играть в
нормального человека, или если они умрут.
Третий тип психиатрической деятельности — активную
манипуляцию людьми, семьями, группами и т. д. — нельзя
четко отграничить от второго типа. Главное различие
между этими двумя типами состоит в том, в первом деятельность
психиатра ограничивается, в общем и целом, отбором,
классификацией или назначением ролей, тогда как в последнем она
переходит в подгонку «пациентов» к тем формам или ролям,
которые для них были выбраны. Например, психиатр, кото-
Глава 16 Объектные отношения и игровая модель
рыи просто советует супружеской паре не разводиться,
просто выполняет работу по классификации. Он решил отнести
двух людей к классу партнеров по браку (по отношению друг
к другу). Если, однако, он не останавливается на этом и
продолжает «третировать» [относиться, лечить] как мужа, так и
жену с явной целью помочь счастью в браке, тогда он также
действует как источник влияния, побуждая своих пациентов к
желаемому исполнению ролей. Шоковая терапия,
психотерапия с детьми и многие другие психиатрические вмешательства
иллюстрируют действия подобного рода. Деятельность
психиатра как социального инженера, сортирующего людей по
ящикам «идентичности», которая им «присуща», и
закрепляющего это соответствие оказанием «должного» типа
воздействия на них, не могла не остаться незамеченной некоторыми
проницательными авторами (Dennis, 1955; Russell, 1953, 1954).
Нет нужды говорить, что нам следует обставлять серьезными
оговорками психиатрическую деятельность второго и
третьего типа. Мою значительно более сильную симпатию к первому
типу психиатрической деятельности, тем не менее, не следует
понимать как ее безоговорочное принятие. И в отношении ее
следует сохранять критический настрой ума.
-е-
со
ZE
О
о
:=>
п>
Напряжение цивилизации... создается усилиями,
которых постоянно требует от нас открытое и частично
абстрактное общество — стремлением быть
рациональными, отказаться хотя бы от некоторых из наших
эмоциональных социальных нужд, заботиться о себе и
принимать на себя ответственность. Мы должны, как я
полагаю, выдерживать это напряжение как цену за каждый
прирост знания, разумности, сотрудничества и
взаимопомощи и, следовательно, наращивание шансов на
выживание и прирост населения. Эта цена, которую нам
приходится платить за то, что мы — люди.
Карл Р. Поппер (1945)
Резюме и выводы
Истерия, как типичный пример душевной болезни, была
выбрана в качестве отправной точки для нашего
исследования природы индивидуального опыта и индивидуального
поведения. Шарко, Брейер, Фрейд и многие из их
современников замечали, что определенные модели человеческого
поведения — или точнее определенные модальности невербальной
коммуникации — напоминают неврологические заболевания,
хотя существенно от них отличаются. По ряду исторических и
социологических причин, эти феномены определяли и
классифицировали как представителей класса «болезнь». Таким
образом, истерия как квазиневрологическая болезнь образовала
ядро, вокруг которого со временем выкристаллизовалась
обширная структура «психопаталогии».
Происхождение
современной концепции душевного заболевания
И
стерия и концепция болезни
Ошибочная классификация истерии как болезни, акцен
тирующая ее сходство с известными неврологическими болез
нями, обусловлена главным образом редукционистской кон
Резюме и выводы
цепцией индивидуального поведения, бытовавшей в XIX веке.
Согласно этому взгляду, все поведение рассматривалось как
проблема мышечной и нервной физиологии. Как табетиче-
ская атаксия объяснялась определенными нервными
повреждениями, так предполагалось, что и нормальное поведение
тоже может быть адекватно объяснено посредством
описания его нейроанатомических и нейрофизиологических
коррелят. Этот подход основывался на ошибочном убеждении,
что не существует значительных различий между сложными
эпизодами поведения, выработанного через обучение с одной
стороны, и поведенческими проявлениями дефектов тела,
с другой стороны. Из этого следовало, что, когда встречается
дефектное функционирование тела, его следует считать prima
facie доказательством болезни. В свете практической задачи
невролога легко увидеть, почему он был особенно склонен
совершать эту ошибку. Часто случается, заболевания
нервной системы (например, рассеянный склероз, опухоль мозга)
в первую очередь проявляются в специфике индивидуального
поведения. Было заманчиво заключить на основе таких
случаев, что мозг и поведение находятся в простой причинно-
следственной взаимосвязи.
Этот подход не противоречил преобладающим
философским предубеждениям медиков, касающимся принципов их
науки. Это позволяло им трактовать как медицинские
проблемы все формы сложных человеческих ситуаций, которые
находили явное выражение в убеждении пациента, что он болен.
Если известные методы физико-химического анализа не
обнаруживали наличия телесной болезни, этому не придавали
большого значения. Модель болезни, принятая врачами конца
XIX века, выводилась из их опыта работы с туберкулезом,
сифилисом и брюшным тифом. Как медицина обнаружила
причины этих заболеваний, так должно было произойти с
истерией и душевными болезнями.
Шарко преуспел в том, что истерию признали медики. Это
достижение, тем не менее, имело характер социальной
реформы, а не научного открытия. Хотя некоторые представители
страдающего человечества были продвинуты в более высокий
социальный ранг, это было достигнуто за счет затемнения
логического характера наблюдаемых феноменов.
Концептуальная структура психиатрии конца XIX века
побуждала сравнивать и противопоставлять истерию симу-
CD
о
Резюме и выводы
о-
О
ляции, с одной стороны, и «реальной болезни», с другой
стороны. Устойчивое медицинское и психиатрическое мнение о
том, что поведение, имитирующее болезнь, является
попыткой смошенничать или одурачить доктора, привело к
необходимости осуждать его. Следовательно, врачам, которые
хотели предотвратить порицание людей, демонстрирующих
этот тип поведения, приходилось настаивать на том, что
такие пациенты «больны». Таким образом их поведение все еще
можно было'описывать как, по сути, имитирующее болезнь —
и изучать научными методами, — избегая при этом
унизительного диагноза симуляции. В этой стратегии содержалась
скрытая угроза. Понятие болезни, поначалу
подразумевающее социальное поощрение, быстро стало восприниматься как
правильное описание «фактов». Выражение «душевная
болезнь» понималось не в метафорическом смысле, как
полагалось бы, но приобрело высокую степень конкретизации и
обрело самостоятельную жизнь. Теперь это панкрестон (Hardin,
1956), слово, которое (как предполагается) объясняет все,
тогда как оно не объясняет ничего и способствует лишь тому,
чтобы препятствовать нашему критическому пониманию. В
современной психиатрии примером такого подхода служит
настойчивое отрицание того, что у человека может быть
желание имитировать болезнь и играть роль неполноценной
личности, не будучи при этом больным. Нозологическая
категоризация каждой возможной особенности симуляции как
проявления душевной болезни — вот результат этой тенденции.
Социология взаимоотношении врача и пациента
В Европе и Америке конца XIX века медицинскую
помощь можно было купить и владеть ею, почти как частной
собственностью. Частная медицинская практика стала
интегральной частью капиталистического,
индивидуалистического общества. Те, кто не мог себе позволить приобрести этот
товар, были вынуждены получать его — как и многие другие
вещи в их жизни — через благотворительность других.
Взаимоотношения врача и пациента посредством частной
практики стали ключевым антецедентом психоаналитической
ситуации. В обоих случаях терапевт был агентом пациента,
а не какого-то другого человека или группы.
Резюме и выводы
Медицинскую практику XIX века вполне уместно срав
нить с современными западными практиками. Сегодня для
медицинской практики характерна комбинация частной и
страховой ситуаций. Страховая схема вводит третью (и
четвертую и т. д.) сторону в договор между страждущим и
целителем. И наконец, в советской системе медицинской
практики врач является агентом государства. В зависимости от
формы неполноценности пациента, советская медицинская
система более или менее быстро приводит к различным
конфликтам между врачом, пациентом и государством. Понятие
симуляции в России в большой моде, тогда как в западных странах
оно по большей части заменяется понятиями истерии, невроза
и душевной болезни. Ни один из этих терминов не обозначает
и не описывает «сущности болезни». В действительности, они
вытекают из характерных черт социальной матрицы
терапевтической ситуации (и отражают их). Они указывают на
скрытые предпочтения этики коллективизма или индивидуализма
и сопутствующие понятия, касающиеся прав и обязанностей
гражданина и государства по отношению друг к другу.
Что такое психиатрии
Психиатрию принято определять как медицинскую сферу
деятельности, занимающуюся изучением, диагностированием
и лечением душевных болезней. Это никудышное определение,
которое только вводит в заблуждение. Душевная болезнь —
это миф. Психиатры не занимаются душевными болезнями и
методами их лечения. В реальной практике они имеют дело с
индивидуальными, социальными и этическими проблемами
жизни.
Я утверждаю, что сегодня понятие человека,
«страдающего душевной болезнью», ущербно в научном смысле. Оно
дает санкцию на широкое распространение мнения о том, что
проблемы человеческой жизни, переживаемые и выражаемые
в телесных ощущениях или знаках (или других
«психиатрических симптомах») в значительной степени схожи с
заболеваниями тела. Кроме того, это понятие подрывает принцип
индивидуальной ответственности, на котором непременно
основана демократическая политическая система. То есть вина за
антисоциальное поведение перекладывается на внешний источ-
-е-
Е
п>
со
о
СП
о
ГС
Резюме и выводы
ник (т. е. «болезнь»). Мы знаем, что эта установка мешает
пациенту осуществить критический, психоаналитический
подход к проблемам, которые «симптомы» одновременно
скрывают и выражают. Кодифицировать каждый тип явления,
которое происходит в медицинской среде как ipso facto
медицинскую проблему — это примерно то же самое, что считать
доводы физиков при их ссоре проблемой физики.
Хотя мощное институциональное давление придает
значительный вес традиции сохранять психиатрические проблемы
в концептуальном лоне медицины, научный вызов здесь,
похоже, налицо. Задача состоит в том, чтобы дать новое
определение проблемы душевной болезни, дабы ее можно было решать в
рамках общей категории науки о человеке. Сама медицина, как
и множество других дисциплин, уже вносит свой вклад в это
начинание. Психиатрический и психоаналитический подходы к
этой задаче, тем не менее, должны быть определены более
отчетливо. Эти дисциплины неизбежно должны выстоять или
рухнуть, какой бы ценностью ни обладали их специальные методы.
Поскольку их методы относятся к анализу коммуникации, а их
понятия связаны с концепциями психосоциальной структуры
и поведения с использованием знаков, мы сразу же будем
описывать свою работу в контексте этих методов и понятий. Это,
конечно, неизбежно повлечет за собой радикальный пересмотр
(и, скорее всего, отказ от) многих наших понятий, связанных с
психопатологией и психотерапией. Первая будет осмыслена в
контексте объектных отношений, использования знаков,
следования правилам, социальных ролей и игр. Что касается
психотерапии, она будет систематизирована как теория человеческих
взаимоотношений, включая особые социальные соглашения и
стимулирование определенных ценностей и типов обучения.
Семиотический анализ поведения
Телесные знаки конверсионной истерии — например,
истерический припадок или паралич — были выбраны в качестве
типичных примеров по крайней мере одного типа так
называемых психиатрических симптомов. Наше исследование
фокусировалось на следующих вопросах: (1) какой тип языка или
коммуникационной системы используют люди,
демонстрирующие поведение такого рода? (2) какой тип объектных отноше-
Резюме и выводы
ний обеспечивается и поддерживается посредством
истерических форм коммуникации? (3) каковы специфические
межличностные функции косвенной коммуникации вообще и
сновидений и конкретных «психиатрических симптомов» в частности?
«Психиатрический симптом» как форма изобразительного языка
Было установлено, что знаковое соотношение
иконичности является главной характеристикой знаков,
встречающихся в типичных формах коммуникации через симптомы. Икони-
ческий знак определяется как объект X, который по причине
своего подобия другому объекту Y используется для
обозначения последнего. Соотношение подобия (иконичности)
обычно основано на внешнем виде, как, к примеру, на фотографии.
Оно может быть также основано на функции. Так, животные
могут символизировать (представлять) людей, как в
мультфильмах, поскольку и те и другие — живые существа.
Наблюдение, что истерические симптомы
изображают определенные события, впервые было сделано Фрейдом.
Он утверждал, что истерия подобна пантомиме или «немому»
представлению, с помощью которого пациент формирует
сообщение посредством невербальных знаков. Хорошим
примером здесь может служить ложная беременность. Это
изобразительное представление идеи «я беременна». Поэтому
истерический телесный язык, по сути, состоит из изображений,
картин. Как таковой он похож на другие изобразительные языки,
к примеру, ребусы или шарады. В каждом из этих случаев
коммуникация осуществляется с помощью изображений (икони-
ческих знаков), а не слов (конвенциональных знаков). В
ребусе имя Борис может быть отображено в виде картинки
густого леса, справа от которой помещено изображение зернышек
риса. В случае этого ребуса задача заключается в том, чтобы
транслировать сообщение из изобразительного языка в
словесный язык. Подобно этому, при игре в шарады пословица, цитата
или что-то еще, состоящее из слов, должно быть так
«разыграно» одним из игроков, чтобы его товарищи по команде
распознали сообщение. В обоих приведенных примерах происходит
двухсторонний процесс трансляции или трансформации
знаков. В шарадах человек, который разыгрывает сообщение,
должен транслировать с английского (или какого-то другого обыч-
CD
О
о
Резюме и выводы
ного языка) на пантомиму, тогда как его товарищи по команде
должны осуществить обратный процесс, трансформируя
пантомиму снова на английский. При истерии и в случае
множества других поведенческих феноменов задача психиатра
похожа на ту, что стоит перед человеком, который пытается
разгадать ребус. Значение истерии — выраженное на
изобразительном языке или точнее в форме языка, построенного на
иконических знаках — должно быть переведено на обыденный язык.
Далее мы сравнили логический характер коммуникаций,
построенных на иконических телесных знаках, с другими
типами коммуникации. Поскольку истерический телесный язык
представляет собой модальность коммуникации, по уровню
более низкую, чем объектный и метаязык, он был определен
как протоязык. Обычный объектный язык находится в мета-
отношении к протоязыку.
ФуНКЦУУ [ЩОША
Протоязык может служить всем когнитивным и
инструментальным целям обычного языка. Разница в эффективности
между иконическим знаковым языком и конвенциональным
символьным языком заключается в той степени, в какой
различные языковые функции могут быть осуществлены посредством
каждого из них. Так, в отношении когнитивных целей
протоязык гораздо более ниже по уровню, чем объектный и метаязык.
Но тем не менее он выше их для целей аффективной и
побудительной коммуникации. Так, выражение глубокого страдания
на лице (возможно, сопровождаемое слезами и стонами)
обычно более эффективно для передачи настроения и
стимулирования желаемых действий, чем простое заявление «я страдаю».
Протоязык относительно недискурсивен. Это
естественно, т. к. он строится на иконических, а не конвенциональных
знаках. Иконическая форма символизации воплощает более
своеобразные или частные взаимоотношения, чем
конвенциональная. Наиболее общедоступные или обезличенные
языковые системы (например, математика, азбука Морзе) в высшей
степени дискурсивны, тогда как частные или индивидуальные
• диалекты (например, «шизофренический » или «истерический >>
симптом) относительно недискурсивны. По причине
иконичности и недискурсивности истерического телесного языка при
Резюме и выводы
когнитивной коммуникации весьма высока вероятность оши
бок и заблуждений. Использование иконических телесных
знаков в когнитивных и информативных целях позволяет
задаться вопросом о том, не сходна ли эта форма
коммуникации с ошибками и ложью в повседневной жизни. Анализ этой
проблемы обнаруживает, что можно провести убедительные
параллели между понятиями симуляции, истерии и (обычной
«органической») болезни, с одной стороны, и понятиями лжи,
заблуждения и правды, с другой стороны.
Рассмотрение использования иконических телесных
знаков в психиатрическом контексте привело к выявлению до сих
пор непризнанной функции этого модуса коммуникационного
поведения. Функция поиска объекта и установления
взаимоотношений была выявлена посредством комбинированного
(семиотика и объектные отношения) подхода к проблемам
коммуникации в психиатрии. Эта точка зрения наделяет особой
убедительностью интерпретацию таких вещей как танец, религиозный
ритуал и изобразительные искусства. В каждой из этих областей
участник или наблюдатель способен вступить в значимые
человеческие взаимоотношения посредством особой системы
коммуникации. То же самое, конечно, верно и для логически более
высоких уровней языка, к примеру, математики. Ученые
устанавливают и поддерживают контакт со своими коллегами с
помощью специальных языков точно так же, как представители
первобытных племен могут удовлетворять похожие
потребности с помощью ритуального танца. Важно тем не менее, что язык
науки (помимо своего аспекта, связанного с объектными
отношениями) обладает еще и когнитивным аспектом, который по
большей части (если не вообще) отсутствует в более
примитивных коммуникативных модальностях. И все же рассмотрение
объектного контакта, по крайней мере потенциально, полезно в
связи со всеми функциями использования знаков.
Использование косвенных форм коммуникации
Истерию или любую другую душевную болезнь можно
также рассматривать как косвенную коммуникацию, которая
используется неоднозначно, обычно для того, чтобы дать
реципиенту сообщения выбор между несколькими
альтернативными реакциями. Подсказки, намеки и метафорические выра-
СО
ZE
О
о
ZE
Резюме и выводы
1_'
о
жения разного рода — вот повседневные примеры косвенных
форм коммуникации. Потребность в этой форме
коммуникации, как правило, возникает в семье. Социальные условия
этого коллектива вынуждают членов семьи сдерживать свои
желания и, следовательно, их явное символическое выражение.
Это приводит к подавлению («вытеснению») прямых форм
коммуникации и дает стимул для развития относительно
более обходных или косвенных форм коммуникативного
поведения, связанного с удовлетворением потребностей. Функция
подсказки была проиллюстрирована анализом коммуникации
через сновидение. «Истерический симптом» тоже можно
считать подсказкой, адресованной значимым объектам или
врачам пациента.
Главные преимущества подсказки — и, следовательно,
истерии — состоят в следующем. (1) Она обеспечивает режим
передачи сообщения, воздействие которого устрашает, потому что эта
коммуникация относится к выражению желания, чуждого эго,
или по причине того, что это агрессивный упрек любимому,
необходимому человеку. (2) Она позволяет осуществить
коммуникацию без принятия на себя полной ответственности. Другими
словами, она обеспечивает дорогу к отступлению в случае
осечки или рикошета. (3) Она позволяет человеку получить то, что он
желает, избегая прямой просьбы. Тем самым она защищает
человека, ищущего помощи от унижения в случае отклонения
просьбы. Это исключительно важный механизм, обычно
используемый детьми. Его применяют и взрослые, либо если они устойчиво
сохраняют определенные детские идеалы (например, «Я не буду
нуждаться ни в чем и ни в ком»), или они оказываются в
ситуациях, когда привязанность к человеку оказывается сильнее, чем
позволяют «объективные условия» (например, «любовь с
первого взгляда»). В этих ситуациях подсказка — будь то
посредством социально приемлемых метафор или «душевных
симптомов» — обеспечивает пробный, исследовательский режим
коммуникации.
Ситуации тесной индивидуальной взаимозависимости
стимулируют косвенные формы коммуникации, тогда как
более обезличенные, функциональные типы социальных
отношений стимулируют прямую коммуникацию. В
психоаналитической ситуации функция подсказки, свойственная истерии,
сновидениям и другим «душевным симптомам», является
объектом тщательного исследования. В действительности мож-
Резюме и выводы
но сказать, что одна из целей аналитического процесса
состоит в том, чтобы побудить пациента отказаться от косвенных
(«симптоматических», связанных с «переносом») форм
коммуникации и заменить их прямыми сообщениями на внятном
английском языке. Это достигается тем, что его помещают в
ситуацию, в которой поощряется не подсказка, как это
может быть в повседневной жизни, а прямая коммуникация. Это
свойственно аналитической ситуации, когда прямая
коммуникация наделяется позитивной ценностью (абсолютная
правдивость, частный характер двухсторонней ситуации и т. д.).
Межличностные условия анализа таковы, что они
стимулируют процесс изменения в отношении (привычного) поведения с
использованием знаков.
В этом отношении курс анализа можно сравнить с
отъездом в другую страну с целью обучения. Эта аналогия
может проиллюстрировать двойной эффект воздействия
психоанализа на поведение пациента с использованием
знаков. Во-первых, он побуждает его отказаться от
привычной формы коммуникации (родной язык, язык симптомов)
и заменить его новым языком (иностранный язык, прямая
коммуникация на обычном языке). Выполнение лишь этой
одной задачи, однако, может стать просто «лечением
переноса». В идеале психоанализ достигает большего, так же
как поездка за границу с целью изучения физики
позволяет студенту выучить иностранный язык и физику. Подобно
этому, в психоаналитической ситуации анализируемый не
только стимулируется перейти с языка симптомов на
обычную вербальную коммуникацию, но и обучается
исследовать и понимать определенньсе модели своих объектных
отношений и коммуникативные модели, которые их
породили. Таким образом, основная цель психоаналитического
лечения состоит в том, чтобы наделить пациента
способностью изучать свои объектные отношения и
коммуникативное поведение. Переход с протоязыка на объектный и
метаязык должен быть успешно завершен перед попыткой
освоения более перспективной задачи самопознания.
Главной целью иконического телесного языка может
состоять просто в установлении контакта с объектами. Иногда
некоторым людям бывает недоступен ни один устный язык,
допустимый для обращения к близким людям. В этом случае все же
остается язык болезни — язык, которые практически все в мире
■е-
ЕЕ
СО
=Г
О
С71
О
13 Миф
Резюме и выводы
S3)
S3)
о
знают и понимают. Это диалект, который все еще может
использовать каждый одинокий, печальный, бедный и необразованный
человек, получая надежду «получить что-то», что ему не
удалось получить другим путем. Язык болезни — а также
социального отклонения — представляет собой последний и, вероятно,
самый надежный бастион, внутри которого неудовлетворенный
и «регрессирующий» человек может сделать последнюю
остановку и потребовать свою долю человеческой «любви» (Szasz,
1957а). Обычному непрофессионалу, терапевтически
ориентированному врачу или психиатру бывает трудно услышать это
сообщение о неспецифическом поиске помощи, т. к. все
руководствуются предположением, что все, что они видят и слышат, это
проявления «болезни». Это не оставляет им выбора, и они
пытаются «излечить болезнь» или по крайней мере «улучшить
состояние». И все же, похоже, все эти образы ложны. Зрелище,
предстающее перед нами является просто аспектом человеческого
состояния — будь то судьба, стиль жизни, характер, бытие или
что угодно — и то, что мы слышим и видим, это крики о помощи
и их изобразительное представление.
Поведенческая модель следования щшт
«Социальная жизнь, — напоминает нам Питере (1958), —
в отличие от жизни в джунглях, популяризованной
эволюционными теоретиками, никогда не была делом выживания "во что бы
то ни стало"; это дело выживания определенным образом». В
таком случае спросить «Каким образом?» и дать ответ на этот
вопрос — задача наук, интересующихся человеком как социальным
существом. Поскольку выживание посредством проявления
«истерии» (или «душевной болезни») является одной из характерных
человеческих форм выживания, необходимо исследовать
факторы, которые вносят свой вклад в эту модель человеческого бытия.
Нмафмр правил
Различают три обширные категории правил. В первую
группу, определяемую как естественные законы или биологические
правила, входят закономерности, которым следует подчиняться,
чтобы физическое выживание не подвергалось опасности. При-
Резюме и выводы х .
мерами здесь может служить необходимость утолять голод или
жажду и предотвращение повреждений (не упасть, не утонуть,
не сгореть и пр.). Предписывающие законы составляют
следующую группу. Это правила — социальные, религиозные или
моральные, — которые регулируют социальную жизнь
определенных сообществ людей. Типичные примеры — Американская
конституция, Библия и Билль о правах. Они определяют
правила игры, по которым следует играть в данном сообществе.
Третья группа, именуемая «имитационные или межличностные
правила», состоит из тех моделей действия, которые должны более
или менее точно копироваться детьми с поведения окружающих
их взрослых: например, изучение родного языка, использование
бытовых предметов, режим питания и прочее. Биологические
правила предельно важны для выживания человеческого (и
животного) тела и вида. Изучение, объяснение и иногда изменение
этих правил — это цели базовых медицинских наук
(физиологии, биохимии, генетики и т. д.) и клинической медицины.
Социальные и межличностные правила, с другой стороны,
составляют центральный предмет изучения наук о человеке
(антропологии, психиатрии, психоанализа, психологии, социологии и т. д.).
Wn щщ\ реши и правим получения и оказания помощи
Специфические формы влияния определенных
библейских правил на человеческое поведение были
проиллюстрированы на примере социального феномена одержимости и
колдовства во времена Средневековья..Мы сравнили две теории
одержимости — психиатрическую и теорию следования
правилам. Согласно первой, ведьмы — это истерички с
неправильно поставленным диагнозом. Согласно последней, они были
людьми принесенными в жертву в качестве козлов отпущения
в игре реальной жизни. В этой игре деятельность Бога и
дьявола понималась слишком буквально и серьезно.
Колдовство служило интегральной частью средневековой
христианской игры жизни. Эта основанная на теологии игра
требовала, чтобы игроки вели себя согласно правилам,
следовать которым было невозможно. Поэтому нарушение
правил игры — т. е. мошенничество — было неизбежным.
Следовательно, практически каждый был мошенником. В общем
людям с высоким социальным статусом мошенничать было лег-
13*
Резюме и выводы
S3)
1_'
S3)
о
че и безопаснее, чем людям с низким статусом. Бедные старые
женщины были особо уязвимы в этом отношении, и
большинство ведьм набирали в их рядах. Высшие иерархи римской
католической церкви — которые сами вопиющим образом
нарушали правила игры, и чья деятельность спровоцировала
протестантскую Реформацию — поощряли преследование тех, кто
якобы занимался мошенничеством.
Говоря языком шахмат, гонения на ведьм означали то, что
бедные, малозначащие люди (пешки) приносились в жертву,
чтобы обеспечить безопасность и благополучие правящих классов
(короля и ферзя). Этот маневр гарантировал победу Богу
(гроссмейстеру). Помимо обеспечения Божьей славы эта операция
служила сохранению социального status quo. Охота на ведьм и
процессы над ведьмами, соответственно, имели для общества
ценность, связанную с поддержанием безопасности. Некоторые
аспекты современной психиатрической практики — в
особенности психиатрические операции, касающиеся невольных
пациентов и правовых акций — выполняют функцию, аналогичную той,
что обслуживали средневековые процессы над ведьмами.
Противоборство теологического гонителя и ведьмы очень
напоминает противостояние институционального психиатра и
душевнобольного поневоле. Первый всегда в выигрыше,
последний — неизменно проигрывает. Концепция душевной болезни и
социальные мероприятия, проводимые под этой вывеской, служат
своекорыстным интересам медицинской и психиатрической
гильдии точно так, как понятие одержимости служило интересам
теологов, действующих во имя Господа. Как теологическая игра была
«опиумом для народа» в прошедшие столетия, так и медицинско-
психиатрическая игра служит опиумом для современных народов.
Рассасывая межличностные и коллетивные напряжения, каждая
из этих игр выполняет функцию социального успокоения.
И
гровоя модель поведения
Эволюционные и логические аспекты игр
Мы выбрали модель игры, поскольку она обеспечивает
наиболее всестороннюю структуру для понимания
социального поведения человеческих существ. Модели использования
Резюме и выводы
знаков и следования правилам, используемые ранее, можно
отнести к этой более общей схеме.
Сначала игры рассматривались в той форме, в какой они
встречаются в повседневном опыте — знакомые всем карточные
и настольные игры (бридж, шашки, шахматы и т. д.). Установки
детей в отношении правил игры показывают интересную и
исключительно важную последовательность. Кратко формулируя,
дети дошкольного возраста практически неспособны
придерживаться правил; они играю в своеобычные, автономные игры в
присутствии других детей, но не вместе с ними. Со временем дети
научаются придерживаться правил игры, но считают правила —
как и саму игру в целом — «священными», неприкосновенными.
На этой стадии правила осознаны еще очень слабо: им просто
рабски следуют. Обычно не раньше 10-12 лет дети начинают
осознавать правила игры как конвенциональные и
вырабатываемые совместно с другими. Относительно зрелое, автономное
игровое поведение, таким образом, может быть
противопоставлено незрелому, гетерономному игровому поведению. Помимо
важных эволюционных различий между различными типами
игрового поведения можно выстроить логическую иерархию
игр, подобную логической иерархии языков. Понятие иерархии
игр имеет важное значение как в повседневной жизни, так и в
психиатрии. Известный нравственный конфликт между целями
и средствами — это конфликт, касающийся иерархии игр.
Конечные цели занимают более высокий логический уровень, чем
стратегии, используемые для их достижения.
)щ игры и психиатрия
Поскольку социально-этические ценности
психиатрических теорий и школ терапии остаются неопределенными и
двусмысленными, их научная значимость обречена на
ограниченность. Это просто объясняется тем, что социальное поведение
человека — фундаментально этическое поведение. Поэтому
трудно понять, как это поведение описывать, или какие его
модификации можно стимулировать, не затронув вопроса
этических ценностей. Психоаналитические толкования поведения и
терапии, например, подчеркивают значимость инстинктивных
сил, патогенных явлений и психических механизмов, жертвуя
при этом определением норм и ценностей. Концепция гениталь-
СО
о
о
п>
Резюме и выводы
<3
о
ного главенства (Fenichel, 1945) как норма или ценность — вот
пример психиатрической (психоаналитической) дилеммы,
которая должна быть решена. В этой концепции описывается и
открыто поддерживается норма функционирования взрослого
человека. Но при этом не определяется социально-этический
контекст, в котором, как предполагается, имеет место «гени-
тальное главенство» человека. Остается открытым вопрос о
том, является ли генитальное главенство в социальном
контексте короля и наложницы, хозяина и служанки, солдата и
проститутки или мужа и жены идеальной целью. У нас нет
оснований для описания или суждения о разновидностях, скажем,
супружеских отношений в сообществах, которые имеют
автократический или демократический характер или же
патриархальны, матриархальны и педиархальны (господство детей).
В теории индивидуального поведения, которую я
предлагаю — и, соответственно, в теории психотерапии, в основу
которой она могла бы лечь — я попытался исправить этот
недостаток, подчеркивая неотложную необходимость ясно определить
сначала нормы и ценности, а потом — технику поведения. Этот
подход был проиллюстрирован выявлением конечных целей
истерической игры, которые были определены как
доминирование или межличностный контроль. Из этой цели следует, что в
ее достижении могут быть использованы принудительные
стратегии. В противоположность этому, можно придерживаться
целей, определяемых самостоятельной компетенцией и
уважительной человеческой взаимозависимости. Очевидно, что
достижение этих целей не может быть обеспечено
принудительными методами. Преследуя их в такой манере, можно создать
конфликт с тем самым результатом, к которому человек
стремится. Поскольку цели (в определенном диапазоне)
определяют средства, которые могут быть использованы для их
достижения, неспособность ясно определить и иметь в виду конечные
цели не может быть скорректирована концентрацией на особых
технологиях жизни (или обучении им).
И
мпершр и мошенничество
«Имперсонация» состоит в принятии на себя роли кого-
то еще под ложным предлогом или, что по сути то же самое,
в заявлении, что ведется игра А, когда фактически играется
Резюме и выводы
игра В. Слово «мошенничество» относится к похожему, но
более ограниченному по диапазону понятию. Его применяют в
отношении поведения людей, чья игровая активность
считается отклонением от правильных, принятых правил. Например,
симуляция, синдром Ганзера и истерия включают элементы
мошенничества, поскольку подразумевают нарушение правил
с целью максимизации преимуществ.
Значение имперсонации как теоретической,
пояснительной концепции весьма значительно. Это понятие касается
известных психоаналитических концепций идентификации,
формообразования эго, идентичности эго, системы «я>> и т. д.,
но применимо к ним лишь в случае рассмотрения социальной
роли и межличностной стратегии. В свете этого, современное
понятие «душевной болезни» и ее «психиатрического
лечения» являет нам пример двойной имперсонации. С одной
стороны, так называемые психиатрические пациенты имперсони-
руют в больного: истерик ведет себя так, как если бы он был
телесно болен и провоцирует «лечение» в соответствии с
правилами медицинской игры. Параллельно этому, психиатры и
психоаналитики, трактуя проблему своего пациента как
проявление «болезни», совершают дополнительный акт
имперсонации: они имперсонируют во врачей и играют роль
медицинского терапевта. Этот акт имперсонации, тем не менее,
также продолжается вне зависимости от махинаций пациента. Он
активно стимулируется современными профессиональными
организациями психотерапевтов-практиков, как их членами,
так и отдельными индивидами.
Здесь я ссылаюсь на credo большинства современных
психиатров, состоящее в том, что психиатрия — включая
психотерапию — в значительной степени подобна другим отраслям
медицины и является ее составной частью. Мне кажется, тем
не менее, что медицинские психотерапевты, получив
медицинское образование, лишь похожи на других докторов — как
истерики лишь похожи на органически больных людей.
Различие между чисто коммуникативным вмешательством
психотерапевта и физико-химическими действиями врача — это
инструментальная пропасть между двумя группами, которую
никакое институциональное подобие не может убедительно
перекрыть. Всем известно, что, когда клинические психологи
упорно стремятся практиковать независимую психотерапию,
их, как правило, считают (в особенности врачи) имперсонато-
-о
со
о
О
:>
ии
Резюме и выводы
1^
о
рами медицинской роли «оказания помощи больным». Но то
же самое можно сказать и о психотерапевтах с медицинским
образованием, чья работа тоже существенно отличается от
работы хирурга или врача-терапевта.
До сих пор эта имперсонация явно служит интересам как
душевнобольных, так и психиатров. Ведь на деле никто еще
не протестовал против этого варианта мифа о новом платье
короля. Я полагаю, что уже назрел момент для того, чтобы
серьезно рассмотреть вероятность того, медицинские
аспекты психотерапии примерно так же реальны, как легендарная
мантия короля, которая была так искусно соткана, что ее
могли видеть только самые мудрые и проницательные люди.
Заявление о том, что король голый было равнозначно признанию
в собственном идиотизме, равно как и публичному
оскорблению могущественного персонажа.
Анализу и доводам, пытающимся прояснить различия
между медициной и психиатрией (или психоанализом),
препятствовали похожие факторы. Это как если бы медицина и
психиатрия (или психоанализ) были мужем и женой,
состоящими в неустойчивом браке. Те, кто сосредоточиваются на
том, что у них общего, надеясь тем самым стабилизировать их
отношения, прославляются и вознаграждаются, как
исполнители похвальных деяний. С другой стороны, к тем, кто
замечает и комментирует различия между ними, относятся так,
как если бы это они разрушали образцовый союз. Как можно
было ожидать, брачное консультирование, призванное
сохранить союз — выражаемое отчасти как пропаганда
«психосоматической медицины», а отчасти как новое определение
психоанализа как «психоаналитической медицины», — склонно к
процветанию, тогда как работа, проясняющая различия
между медициной и психиатрией (в независимости от того, к чему
это может привести), практически предана забвению.
И
гры, объекты и ценности
В заключение мы рассмотрели некоторые связи между
теориями объектных отношений и игрой в игры. Для взрослых
(и, вероятно, для детей старше 10-12 лет) игры и
составляющие их правила часто функционируют как объекты. Иначе
говоря, утрата игры — т. е. неспособность вести игру, недоступ-
Резюме и выводы
ность других игроков или перемены в собственных игровых
пристрастиях — не в меньшей степени, чем утрата объекта,
приводит к серьезному нарушению равновесия личности,
требующей адаптивных, восстановительных мер. На самом деле,
объекты и игры взаимозависимы, поскольку игроки (по
необходимости) — это люди. Следовательно, психология и
социология взаимосвязаны и взаимозависимы.
Оказывается, что игровая модель человеческого
поведения хорошо подходит для объединения психологии,
социологии и этики. Например, социологическое понятие
аномии — состояния социального смятения, вызванное
разрушением устоявшихся правил — можно легко
интегрировать с психоаналитическими понятиями утраты объекта,
тревожности-депрессии и эгоидентичности. Утрата ощущения
удовлетворительной индивидуальной идентичности связано
неизбежной утратой современным человеком «игр»,
изученных ранее. Другими словами, современный человек, если он
хорошо образован, не может играть в те же игры, что он играл
в юности, или в те, что играли его родители, и получать от них
удовольствие. Культурные условия меняются так быстро, что
почти каждому приходится иметь дело с проблемой
иммиграции, когда человек обязан менять игры, потому что он
переехал из одной страны в другую. Даже те, кто никуда не
уезжает, географически оказываются в мире, отличном от мира их
родителей. Став старше, они обычно оказываются в мире,
отличном от мира своей юности. В условиях этой дилеммы
человек сталкивается с насущной необходимостью оставить
старые игры и обучиться новым. Если это не удается, он
вынужден играть в новые игры по старым правилам, поскольку
других правил он не знает. Этот фундаментальный игровой кон-
фликт приводит к различным жизненным проблемам. Имен-
но их современный психотерапевт приглашает на «лечение ».
Можно выделить три общие типа игровых конфликтов.
Первый характерен неспособностью человека забыть старые
правила или его откровенным нежеланием отказаться от
старой игры. Это может вылиться в отказ от любой из игр, в
которую играют другие. Это своего рода «забастовка» против
жизни. Различные так называемые состояния
неполноценности — симуляция, истерия и «реакции зависимости» —
иллюстрируют такую «забастовку» или бунт против
необходимости обучаться. Второй тип игрового конфликта состоит в со-
О
Резюме и выводы
пряжении старых целей с новыми играми. Здесь показателен
«невроз (реакция) переноса», «структура невротического
характера», иностранный акцент и т. п. В каждом из этих
случаев мы видим модель поведения, которая является
результатом смешения разных, в некоторой степени
несовместимых игр. И наконец, третий тип игрового конфликта,
проявляемый в реакции общего разочарования, проистекает от
осознания того, что человек не может играть ни в одну
трансцендентально действенную (Богом данную) игру. Многие
реагируют на это открытие ощущением, что в таком случае не сто-
ит играть вообще ни в какую игру! Значимость этого
состояния — а именно, что в действительности не стоит играть ни
в какую игру — оказывается особенно весомой для
современного западного человека.
Эпилог
В пьесе Пиранделло «Правила игры» (1919) происходит
следующий разговор:
Леоне: Ах, как это печально, когда знаешь каждый ход
в игре.
Г в и д о: Какой игре?
Леоне: Ну... этой самой. Всей игре — игре в жизнь.
Г в и д о: Ты ей научился?
Леоне: Ну да, давным-давно.
Отчаяние и смирение Леоне проистекают из веры в то,
что есть такая вещь как игра в жизнь. Действительно, если
освоение игре в жизнь — проблема человеческого бытия, что
остается делать после достижения этой цели? Однако игра в
жизнь — не единственная на этом свете. Игры бесконечны.
Современный человек, похоже, стоит перед выбором
между двумя альтернативами. С одной стороны, он может
предаться отчаянию по поводу утерянной эффективности
или быстрого износа с трудом выученных игр. Навыки,
приобретенные упорным трудом, могут оказаться неадекватными
для конкретной задачи в тот самый момент, когда человек уже
приготовился их применить. Многие люди не могут
вынести череды разочарований такого рода. В своем отчаянии они
стремятся к обеспечению стабильности — даже если
стабильность добывается ценой их собственного порабощения.
Другая альтернатива состоит в том, чтобы ответить на вызов
беспрестанной потребности учиться и переучиваться, и пытаться
преуспеть в этом.
Важнейшие перемены в современных социальных
условиях ясно говорят о том, что (если человек выживает) его
социальные отношения, подобно его генетической конституции,
претерпевают очень быстрые мутации. Если это так, всем
людям (а не некоторым) надлежит безоговорочно учиться тому,
как учиться. Я употребляю понятие «учиться» в достаточно
широком смысле. Оно, во-первых, относится к тем адаптаци-
ям, которые человек осуществляет в своем окружении. Гово-
О
Эпилог
ря более конкретно, человек должен выучить правила,
которые регулируют жизнь в семье, коллективе и обществе, в
котором он живет. Далее есть обучение техническим навыкам,
науке и обучение обучению. Ясно, что не существует
«объективных» границ для обучения. Ограничивающий фактор — в
самом человеке, а не в вызове обучаться. Дилемма Леоне — это
дилемма человека, настолько отстраненного от жизни, что он
не способен ценить и, следовательно, участвовать в постоянно
меняющейся игре жизни. Результатом служит поверхностная
и однообразная жизнь, которая может быть освоена и
реализована с относительной легкостью.
Широко распространенная и настоятельная проблема
сегодня состоит в том, что по мере того, как социальные условия
претерпевают стремительные изменения, людям приходится
изменять модальность жизни. Старые игры постоянно
разрушаются и начинаются новые. Большинство людей совершенно
не подготовлены к тому, чтобы сменить один тип игры на
другой. Они обучаются одной игре, от силы — нескольким, и
мечтают главным образом о возможности прожить жизнь, играя
в одну и ту же игру снова и снова. Но поскольку человеческая
жизнь — по большей части социальное предприятие,
социальные условия могут препятствовать выживанию, если у
человека нет достаточной гибкости в отношении моделей
индивидуального поведения.
Возможно, взаимоотношения между современным
психотерапевтом и его пациентом — это своего рода маяк, по
которому придется ориентироваться все большему числу людей,
если они не хотят попасть в духовное рабство или не
пострадать физически. Под этим я не понимаю нечто столь наивное,
как призыв «всем пройти курс психоанализа». Наоборот,
«курс психоанализа» — как и любой человеческий опыт —
может сам являться формой порабощения. Такой курс, в
особенности в его современной институциональной форме, не
обеспечивает никаких гарантий расширенного самопознания и
ответственности как для пациента, так и для терапевта. Говоря
о современных психотерапевтических отношениях как о
маяке, я имею в виду более простое, но более основательное
понятие, чем «пройти курс психоанализа». Это понятие
исследователя человеческой жизни. Некоторым^ для этого требуется
индивидуальный инструктор, другим — нет. При условии
необходимых средств и способности обучаться успех в этом пред-
Эпилог
приятии требует, помимо прочего, искреннего желания
учиться и изменяться. Это побуждение, в свою очередь,
стимулируется надеждой на успех. Это одна из главных причин, по
которой святой обязанностью ученого и преподавателя является
прояснение — а не затемнение — проблем и задач.
Я надеюсь, что мне удалось избежать ловушек
мистицизма и обскурантизма, которые, затуманивая проблемы,
подлежащие обнаружению и разрешению, стимулируют чувства
разочарования и отчаяния. Все мы — ученики в школе
жизни. В этой метафорической школе никто из нас не может
позволить себе предаться отчаянию и разочарованию. И все же
в этой школе религиозные космологии, националистические
мифы, а позже психиатрические теории чаще
функционировали как обскурантистские преподаватели, вводящие
студента в заблуждение, а не как подлинные просветители,
помогающие им помочь самим себе. Плохие учителя, конечно, лучше,
чем вообще никакие. Против них действенно лишь одно
единственное оружие — наш скептицизм.
ЕЕ
СО
zr
о
о
эиблшрфя
Abemethy G.L. (ed.) (1959). The Idea of Equality. An
Anthology. Richmond; Va.: John Knox Press, 1959.
Abraham K. (1925). «The History of an Impostor in the Light
of Psychoanalytic Knowledge». In, R. Fliess (ed.). The
Psychoanalytic Reader. Vol. I, p. 353-368. New York: International
Universities Press, 1948.
Adler A. (1907-1937). Selections from his writings. In H.L.
Ansbacher and R.R. Ansbacher (eds.). The Individual Psychology of Alfred
Adler. New York: Basic Books, 1956.
Adler A. (1914). «Life-lie and Responsibility in Neurosis and
Psychosis. A Contribution to Melancholia ». In, A. Adler. The
Practice and Theory of Individual Psychology. Translated by P. Radin.
(1925), p. 235-245. Paterson N.J.: Littlefield, Adams, 1959.
Adler A. (1925). The Practice and Theory of Individual
Psychology. Translated by P. Radin. Paterson, N.J.: Littlefield, Adams, 1959.
Adler A. (1931). What Life Should Mean to You. New York:
Capricorn Books, 1958.
Adler M.J. (1937). What Man Has Made of Man. A Study of
the Consequences of Platonism and Positivism in Psychology. New
York: Frederick Ungar, 1957.
Aldrich V.C (1932). Symbolization and similarity. The Mo-
nist, 42:564.
Alexander F. (1943). «Fundamental Concepts of Psychosomatic
Research: Psychogenesis, Conversion, Specificity». In, F. Alexander,
T.M. French, et al. Studies in Psychosomatic Medicine, p. 3-13. New
York: Ronald Press, 1948. Alexander F. (1950). Psychosomatic
Medicine, Its Principles and Applications. New York: W.W. Norton.
Alexander F., French T.M., et al. (1948). Studies in
Psychosomatic Medicine. An Approach to the Cause and Treatment of
Vegetative Disturbances. New York: Ronald Press.
Allport G.W. (1955). Becoming. Basic Considerations for
a Psychology of Personality. New Haven: Yale University Press.
AltmanL.L. (1959). «West» as a symbol of death. Psychoana-
lyt. Quart., 28:216.
Библиография
Ansbacher H.L., and Ansbacher R.R. (eds.) (1956). The
Individual Psychology of Alfred Adler A Systematic Presentation in
Selections from His Writings. New York: Basic Books.
Arieti S. (1955). Interpretation of Schizophrenia. New York:
Robert Brunner.
Arieti S. (1959). «Schizophrenia». In, S. Arieti et al. (eds.).
American Handbook of Psychiatry. Vol. I, Chapters 23 and 24,
p. 454-507. New York: Basic Books.
Arieti S., MethJ.M. (1959). «Rare, Unclassifiable, Collective,
and Exotic Psychotic Syndromes». In, S. Arieti et al. (eds.)
American Handbook of Psychiatry. Vol. I, Chapter 27, p. 546-563. New
York: Basic Books.
Aubert V., Messinger S.L. (1958). The criminal and the sick.
Inquiry, 1:137.
Bakan D. (1959). Sigmund Freud and The Jewish Mystical
Tradition. Princeton, N.J.: Van Nostrand.
Balint M. (1951). «On punishing offenders». In, G.B.
Wilbur and W. Muensterberger (eds.). Psychoanalysis and Culture,
p. 254-279. New York: International Universities Press.
Balint M. (1957). The Doctor, His Patient and The Illness.
New York: International Universities Press.
Barrett W. (1958). Irrational Man. A Study in Existential
Philosophy. Garden City, New York: Doubleday.
Bateson G., Jackson D.D., Haley J., Weakland J. (1956)".
Toward a theory of schizophrenia. Behavioral Science, 1:251.
Bellak L. (1959). «The Unconscious». In, L. Bellak (cons. ed.).
Conceptual and Methodological Problems in Psychoanalysis. Ann.
New York. Acad. Sc, 76:1066.
Berne E. (1957). Ego states in psychotherapy. Am. J.
Psychotherapy, 77:293.
Berne E. (1958). Transactional analysis: A new and effective
method of group therapy. Amer. J. Psychotherapy, 72:735.
Bieber I. (1953). The meaning of masochism. Amer. J.
Psychotherapy 7:433.
Binswanger L. (1956). «Existential Analysis and
Psychotherapy». In, F. Fromm Reichmann and J.L. Moreno (eds.). Progress
in Psychotherapy, p. 144-148. New York: Grune & Stratton.
Birdwhistell R.L. (1959). «Contribution of Linguistic-Kinesic
Studies to the Understanding of Schizophrenia». In, A. Auerback
(ed.). Schizophrenia. An Integrated Approach, Chapter 5, p. 99-
124. New York: Ronald Press.
ЕЕ
n>
CO
ZE
О
£Zc
CD
n>
KJJ
^3
s
^ Библиографии
Black M. (1951). «Russell's Philosophy of Language». In,
P.A. Schilpp (ed.). The Philosophy of Bertrand Russell, p. 227-256.
New York: Tudor.
BlanshardP. (1953). The Irish and Catholic Power. An
American Interpretation. Boston: Beacon Press.
Blanshard P. (I960). God and Man in Washington. Boston:
Beacon Press.
Bleuler E. (1924). A Textbook of Psychiatry. Translated by
A.A. Brill. New York: Macmillan, 1944.
Bohannan P. (1954). Translation—.A problem in
anthropology. The Listener, 57:815.
Bowman K.M., Rose M. (1954). Do our medical colleagues know
what to expect from psychotherapy? Am. J. Psychiat., 777:401.
Braithwaite R.B. (1953). Scientific Explanation. A Study of the
Function of Theory, Probability and Law in Science. Based Upon the
Tamer Lectures, 1946. Cambridge: Cambridge University Press, 1958.
Brenner C. (1955). An Elementary Textbook of
Psychoanalysis. New York: International Universities Press.
Breuer].} Freud S. (1893-1895). «Studies on Hysteria». In,
The Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sig-
mund Freud. Vol. II. London: Hogarth Press, 1955.
Bridgman P.W. (1936). The Nature of Physical Theory.
Princeton, N.J.: Princeton University Press.
Bridgman P.W. (1959). The Way Things Are. Cambridge,
Mass.: Harvard University Press.
Brinton C. (1950). Ideas and Men. The Story of Western
Thought. Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall.
Brinton C. (1959). A History of Western Morals. New York:
Harcourt, Brace.
Brown R.W. (1956). «Language and categories». In,
J.S. Bruner, J.J. Goodnow, and G.A. Austin. A Study of Thinking,
p. 247-312. New York: John Wiley & Sons.
Brown R. (1958). Words and Things. Glencoe, 111.: The Free
Press.
Bruner J.S., Goodnow J.J., Austin G.A. (1956). A Study of
Thinking. New York: John Wiley & Sons.
Bur char dEM.L. (1960). Mystical and scientific aspects of the
psychoanalytic theories of Freud, Adler and Jung. Amer. J.
Psychotherapy, 14:289.
Burckhardt J. (1868-1871). Force and Freedom. New York:
Meridian Books, 1955.
Библиография
Burton A. (ed.) (1959). Case Studies in Counseling and
Psychotherapy. Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall.
Butler S. (1872). Erewhon. Harmondsworth, Middlesex:
Penguin Books, 1954.
Butler S. (1903). The Way of All Flesh. London: Penguin
Books, 1953.
Carson G. (1960). The Roguish World of Doctor Brinkley.
New York: Holt, Rinehart and Winston.
Chapman f.S. (1957). Peregrinating problem patients: Mi-
inchausen's syndrome. J.A.M.A., 165:927.
Cohen E.A. (1954). Human Behaviour in the Concentration
Camp. Translated by M.H. Braaksma. London: Jonathan Cape.
Colby K.M. (1955). Energy and Structure in Psychoanalysis.
New York: Ronald Press.
Collie J. (1913). Malingering and Feigned Sickness. London:
Edward Arnold.
Crichton R. (1959a). The Great Impostor. New York: Random
House. Crichton, R. (1959b). Uproarious trip with the master
impostor. Life, July 6, 1959, p. 96-104.
Critchiey M. (1939). The Language of Gesture. London:
Edward Arnold.
Dakin E.F. (1929). Mrs. Eddy. The Biography of a Virginal
Mind. New York: Scribner.
Davis K. (1938). Mental hygiene and the class structure.
Psychiatry, 1:55.
Daivkins P.M. (1960). We play to win, they play for fun. New
York Times Magazine, April 24, 1960, p. 34.
DeBeauvoir S. (1953). The Second Sex. Translated and Edited
by H.M. Parshley.
New York: Knopf. DeGrazia S. (1948). The Political Community.
A Study of Anomie. Chicago: The University of Chicago Press.
Dennis N. (1955). Cards of Identity. London: Weidenfeld
and Nicolson. Deutsch, F. (1922). Biologie und Psychologie der
Krankheitsgenese. Internat. Ztschr. Psychoanal., 8:290.
Deutsch F. (1939). Choice of organ in organ neuroses.
Internat. J. Psycho-Analysis, 20:252.
Deutsch F. (ed.) (1959). On the Mysterious Leap from the
Mind to the Body. A Workshop Study on the Theory of
Conversion. New York: International Universities Press.
Deutsch H. (1942). Some forms of emotional disturbance and
their relationship to schizophrenia. Psychoanalyt. Quart., 11:301.
14 Миф
en
-e-
E
CO
CD
О
uu
<о
о
Библиографии
Deutsch Н. (1955). The impostor. Contribution to ego
psychology of a type of psychopath. Psychoanalyt. Quart., 24:483.
Dewey f. (1922). Human Nature and Conduct. An
Introduction to Social Psychology. New York: Henry Holt.
Dewey f. (1938). «Unity of Science as a Social Problem». In,
O. Neurath, R. Carnap, and C. Morris (eds.). International
Encyclopedia of Unified Science. Vol. I, p. 29-38. Chicago: The
University of Chicago Press, 1955.
Dollard]., Miller N.E. (1950). Personality and
Psychotherapy. An Analysis in Terms of Learning, Thinking, and Culture. New
York: McGraw-Hill.
Dostoevsky F.M. (1861-1862). Memoirs front the House of the Dead.
Translated by Jessie Coulson. New York: Oxford University Press, 1956.
Drucker P.F. (1949). The New Society. The Anatomy of the
Industrial Order. New York: Harper.
Einstein A. (1933). «On the Methods of Theoretical Physics». In,
A. Einstein. The World as I See It, p. 30-40. New York: Covici, Friede,
1934.
Einstein A. (1941). «The Common Language of Science». In,
A. Einstein. Out of My Later Years, p. 111-113. New York:
Philosophical Library, 1950.
Eissler K.R. (1951). «Malingering». In, G.B. Wilbur and
W. Muensterberger (eds.). Psychoanalysis and Culture, p. 218-
253. New York: International Universities Press.
Ellenberger H.F. (1958). «A Clinical Introduction to Psychia-
trie Phenomenology and Existential Analysis». In, R. May, E.
Angel, and H.F. Ellenberger (eds.). Existence: A New Dimension in
Psychiatry and Psychology, p. 92-124. New York: Basic Books. En-
gels F. (1877). Anti-Diihring. Selection quoted in G.L. Abernethy
(ed.). The Idea of Equality. An Anthology, p. 196-200. Richmond,
Va.: John Knox Press, 1959.
Erikson E.H. (1950). Childhood and Society. New York:
W.W. Norton.
Erikson E.H. (1956). The problem of ego identity/ Am.
Psychoanalyt. A., 4:56.
Fairbairn W.R.D. (1952). Psychoanalytic Studies of the
Personality. London: Travistock Publications.
Fairbairn W.R.D. (1954). Observations on the nature of
hysterical states. Brit. J.M. Psychol, 27:105.
Feigl H., Sellars W. (eds.) (1949). Readings in Philosophical
Analyst;.New York: Appleton-Centmy-Crofts.
Библиография
Fellows L. (1960). Israeli police halt active hunt for boy, 8,
hidden by zealots. New York Times, Sunday, May 15, 1960, p. 5.
Fenichel O. (1945). The Psycboanalytic Theory of Neurosis.
New York, W.W. Norton.
Ferenczi S. (1912). «To Whom Does One Relate One's
Dreams?». In, S. Ferenczi. Furt her Contributions to the Theory and
Technique of Psycho-Analysis, p. 349. London: Hogarth Press, 1950.
Ferenczi S. (1913a). «The Symbolism of Bed-linen». In, S.
Ferenczi. Further Contributions to the Theory and Technique of
Psycho-Analysis, p. 359. London: Hogarth Press, 1950.
Ferenczi S. (1931b). «The Kite as a Symbol of Erection». In,
S. Ferenczi. Further Contributions to the Theory and Technique of
Psycho-Analysis; p. 359-360. London: Hogarth Press, 1950.
Ferenczi S. (1914). «Vermin as a Symbol of Pregnancy». In,
S. Ferenczi. Further Contributions to the Theory and Technique of
Psycho-Analysis, p. 361. London: Hogarth Press, 1950.
Ferenczi S. (1916-17). «Disease or Patho-neuroses». In,
S. Ferenczi. Further Contributions to the Theory and Technique of
Psycho-Analysis, p. 78-89. London: Hogarth Press, 1950.
Ferenczi S. (1919). «The Phenomena of Hysterical
Materialization». In, S. Ferenczi. Further Contributions to the Theory and
Technique of Psycho-Analysis, p. 89-104. London: Hogarth Press, 1950.
Ferenczi S. (1921). «The Symbolism of the Bridge». In, S.
Ferenczi. Further Contributions to the Theory and Technique of
Psycho-Analysis, p. 352-356. London: Hogarth Press, 1950.
Ferenczi S. (1923). «'Materialization' in Globus Hystericus». In,
S. Ferenczi. Further Contributions to the Theory and Technique of
Psycho-Analysis, p. 104-105. London: Hogarth Press, 1950.
Feuer L.S. (ed.) (1959). Basic Writings on Politics and
Philosophy, by Karl Marx and Friedrich Engels. Garden City, New
York: Doubleday.
Field M.G. (1957). Doctor and Patient in Soviet Russia.
Cambridge, Mass.: Harvard University Press. Fletcher J. (1954). Morals
and Medicine. The Moral Problems of: The Patient's Right to Know
the Truth, Contraception, Artificial Insemination, Sterilisation,
Euthanasia. Princeton, N.J.: Princeton University Press.
FliessR. (1959). «On the Nature of Human Thought. The
Primary and the Secondary Processes as Exemplified by the Dream
and other Psychic Productions». In, M. Levitt (ed.). Readings in
Psycboanalytic Psychology. Chapter 15, p. 213-220. New York:
Appleton-Cenrury-Crofts.
14
-e-
n>
CO
ZE
О
CZT>
О
zr
cz
*0
О
Библиографии
Frank P. (1941). Modern Science and Its Philosophy. New
York: George Braziller, 1955.
Freud A. (1936). The Ego and the Mechanisms of Defense.
New York: International Universities Press, 1946.
Freud S. (1893a). «Charcot». In, Collected Papers. Vol. I,
p. 9-23. London: Hogarth Press, 1948.
Freud S. (1893b). «Some Points in a Comparative Study of
Organic and Hysteri-cal Paralyses>>. In, Collected Papers. Vol. I,
p. 42-58. London: Hogarth Press, 1948.
Freud S. (1900). «The Interpretation of Dreams» (I & II).
In, The Standard Edition of the Complete Psychological Works of
Sigmund Freud. Vols. IV and V, p. 1-621. London: Hogarth Press,
1953.
Freud S. (1901). «On Dreams». In, The Standard Edition of
the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, Vol. V,
p. 631-686. London: Hogarth Press, 1953. (Permission to reprint
granted by W.W. Norton.)
Freud S. (1905a). «Fragment of an Analysis of a Case of
Hysteria». In, The Standard Edition of the Complete Psychological
Works of Sigmund Freud. Vol. VII, p. 1-122. London: Hogarth
Press, 1953.
Freud S. (1905b). «Three Essays on the Theory of Sexuality».
In, The Standard Edition of the Complete Psychological Works
of Sigmund Freud. Vol. VII, p. 123-245. London: Hogarth Press,
1953.
Freud S. (1905c). «Wit and Its Relation to the Unconscious».
In, The Basic Writings of Sigmund Freud, p. 633-803. Translated
and edited, with an Introduction by A.A. Brill. New York: Modern
Library, 1938.
Freud S. (1909). «General Remarks on Hysterical Attacks». In,
Collected Papers. Vol. I, p. 100-104. London: Hogarth Press, 1948.
Freud S. (1910a). «Five Lectures on Psycho-Analysis». In,
The Standard Edition of the Complete Psychological Works of
Sigmund Freud. Vol. XI, p. 1-55. London: Hogarth Press, 1957.
Freud S. (1910b). «The Antithetical Sense of Primal Words.
A Review of a Pamphlet by Karl Abel, Uber den Gegensinn der Ur-
worte (1884)». In, Collected Papers. Vol. IV, p. 184-191. London:
Hogarth Press, 1948.
Freud S. (1913). «Further Recommendations in the
Technique of Psycho-Analysis». In, Collected Papers. Vol. II, p. 342—
365. London: Hogarth Press, 1948.
Библиография
Freud S. (1914). «On the History of the Psycho-Analydc
Movement». In, Collected Papers. Vol. I, p. 287-359. London: Hogarth Press,
1948.
Freud S. (1915). «The Unconscious». In, The Standard
Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud. Vol.
XIV, p. 159-204. London: Hogarth Press, 1957.
Freud S. (1916-1917). A General Introduction to
Psychoanalysis. Garden City, New York: Garden City, 1943.
Freud S. (1920). «Memorandum on the Electrical Treatment of
War Neurotics». In, The Standard Edition of the Complete
Psychological Works of Sigmund Freud. Vol. XVII, p. 211-215. London:
Hogarth Press, 1955.
Freud S. (1927). The Future of an Illusion. New York: Live-
right, 1949.
Freud 5. (1928). «Dostoevsky and Parricide». In, Collected
Papers. Vol. V, p. 222-242. London: Hogarth Press, 1950.
Freud S. (1930). Civilization and Its Discontents. London:
Hogarth Press, 1946.
Freud S. (1932). New Introductory Lectures on Psycho-Ana-
lysis. New York: W.W. Norton, 1933.
Freud S. (1940). An Outline of Psychoanalysis. New York:
W.W. Norton.
Fromm E. (1941). Escape from Freedom. New York: Rinehart.
Fromm E. (1947). Man for Himself. An Inquiry into the
Psychology of Ethics. New York: Rinehart.
Fromm E. (1951). The Forgotten Langtiage. An Introduction to the
Understanding of Dreams, Fairy Tales and Myths. New York: Rinehart.
Fromm E. (1955). The Sane Society. New York: Rinehart.
Fromm E. (1957). «Symbolic Language of Dreams». In,
R.N. Anshen (ed.). Language: An Enquiry into its Meaning and
Function. Chapter XII, p. 188-200. New York: Harper.
Fromm E. (1959). Sigmund Freud's Mission: An Analysis of his
Personality and Influence. New York: Harper.
Galbraith].K. (1958). The Affluent Society. Boston:
Houghton MiBton.
GallikekA. (1942). Psychogenic disorders and the civilization
of the Middle Ages. Am. J. Psychiat., 99A2.
GanserS. (1898). Ober einen eigenartigen Hysterischen Dam-
merzustand. Arch. Psychiat., 50:633.
Gitelson M. (1952). The emotional position of the analyst in
the psychoanaly-tic Situation. Internat. J. Psycho-Analysis, 33:1.
CO
о
о
n>
О
Библиография
Glover E. (1949). Psychoanalysis. London: Staples Press.
Goffman E. (1959). The Presentation of Seif in Everday Life.
Garden City, New York: Doubleday.
GoldfarbA.I. (1955).-Psychotherapy of aged persons. IV. One
aspect of the psychodynamics of the therapeutic Situation with
aged patients. Psychoanalyt. Rev., 42:180.
Goldstein K. (1948). Language and Language Disturbances.
New York: Grime and Stratton.
Goldstein K. (1951). Human Nature in the Light of Psychopa-
thology. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.
Goldstein K., ScheererM. (1941). Abstract and Concrete
Behavior: An Experimental Study with Special Tests. Psychological
Monographs, Vol. 53, No. 2.
Gorer G. (1948). The American People. A Study in National
Character. New York: W.W. Norton.
Gorky M. (1902). The Lower Depths. A Drama in Four Acts.
English Translation by Jenny Covan. New York: Brentanos, 1923.
The line quoted as a motto is reprinted in a better translation in,
С Morley, and L.D. Everett (eds.) Familiar Quotations, p. 1201.
Boston: Linie, Brown.
Gouldner A.W. (1960). The norm of reciprocity: A
preliminary Statement. Am. Sociol. Rev., 25:161.
Greenacre P. (1959). Certain technical problems in the
transference relationship. J. Am. Psychoanalyt. A., 7:484.
Greenson R. (1954a). Problems of identification:
Introduction/ Am. Psychoanalyt. A., 2:197.
Greenson R. (1954b). The struggle against identification. J. Am.
Psychoanalyt. A., 2:200.
Gregory R.L. (1953). On physical model explanations in
psychology. Brit. J. Phil. Sc, 4:192.
Grinker R.R. (1959). A transactional model for
psychotherapy. A.M.A. Arch. Gen. Psychiat., 1:132.
Groddeck G. (1927). The Book of the It: Psychoanalytic
Letters to a Friend. London: C.W. Daniel, 1935.
Groddeck G. (1934). The World of Man, As Reflected in Art,
in Words and in Disease. London: C.W. Daniel.
Guillain G. (1959). J.-M. Charcot, 1825-1893. His Life-His
Work. Edited and Translated by Pearce Bailey. New York: Paul
B. Hoeber.
Hall C.S, (1953). A cognitive theory of dream symbols/Gen.
Psychol., 48:169.
Библиография
Hardin G. (1956). The meaninglessness of the word
protoplasm. Scient. Month.; 82:112.
Hardin G. (1959). Nature and Maris Fate. New York: Rinehart.
Harlow H.F., Zimmermann R.R. (1959). Affectional responses in
the infant monkey. Science, 130:421. Hayek F.A. (1960). The
Constitution of Liberty. Chicago: The University of Chicago Press.
Henderson D., Gillespie R.D. (1950). A Textbook of
Psychiatry. Seventh Edition. London: Oxford University Press.
Hilgard E.R. (1956). Theories of Learning. Second Edition.
New York: Appleton-Century-Crofts.
Hollingshead A.B. (1955). <<Social Behavior and Social
Rules>>. In, I. Galdston (ed.). Ministry and Medicine in Human
Relations, p. 71-80. New York: International Universities Press.
Hollingshead A.B., Redlich F.C. (1958). Social Class and
Mental Illness. A Community Study. New York: John Wiley.
Homey K. (1939). New Ways in Psychoanalysis. New York:
W.W. Norton.
Homey K. (1950). Neurosis and Human Growth. New York:
W.W. Norton.
Huizinga /. (1927). The Waning of the Middle Ages. New
York:Doubleday, 1956.
Huxley A. (1952). The Devils of Loudun. New York: Harper.
Inkeles A., Bauer R.A. (1959). The Soviet Citizen. Daily Life
in a Totalitarian Society. Cambridge, Mass.: Harvard University
Press.
Jakobson R. (1957). «The Cardinal Dichotomy in Language».
In, R.N. Anshen (ed.). Language: An Enquiry into its Meaning and
Function. Chap. IX, p. 155-173. New York: Harper.
Jesperson O. (1905). Growth and Structure of the English
Language. Ninth Edition. Garden City, New York: Doubleday, 1955.
Johnson D.L. (1960). The moral judgment of schizophrenics/
Nerv. & Ment. Dis., 130:278. Jones E. (1953, 1955, 1957). The Life
and Work of Sigmund Freud. Vols. 1, 2, 3. New York: Basic Books.
Jung C.G. (1940). The Integration of the Personality.
Translated by Stanley Dell. London: Routledge and Kegan Paul, 1952.
Jung C.G. (1945). Psychological Reflections. An Anthology of
the Writings of C.G. Jung. Selected and edited by Jolande Jacobi.
New York: Pantheon (Bollingen Series XXXI), 1953.
Jung C.G. (1952). Symbols of Transformation. An Analysis of
the Prelude to a Case of Schizopphrenia. Translated by R. F.C. Hull.
New York: Pantheon (Bollingen Series XX), 1956.
-e-
E
n>
CO
ZE
CD
£Z(
CD
S3
S3
о
Библиография
KanzerM. (1955). The communicative function of the dream.
Internat. J. Psycho-Analysis, 36:260.
Kardiner A. (1939). The Individual and His Society. The Psy-
chodynamic of Primitive Social Organisation. With a Foreword
and Two Ethnological Reports by Ralph Linton. New York:
Columbia University Press, 1949.
Kasanin J.S. (1944). «The Disturbance of Conceptual
Thinking in Schizophrenia». In, J.S. Kasanin (ed.). Language and Thought
in Schizophrenia, Collected Papers, p. 41-49. Berkeley and Los
Angeles: University of California Press.
Kaufmann W. (1956). «Existentialism from Dostoevsky to
Sartre». In, Existentialism from Dostoevsky to Sartre, p. 11-51.
Edited, with an Introduction, Prefaces, and New Translations by
W. Kaufmann. New York: Meridian, 1960.
Kemeny J.G. (1959). A Philosopher Looks at Science.
Princeton, N.J.: Van Nostrand.
KinbergO. (1958). Swedish psychiatry. Am. J. Psychiat., 115:505.
Khtckhohn C. (1949). Mirror For Man. A Survey of Human
Behavior and Social Attitudes. New York: Premier Books, 1959.
Knight R.P. (1953). Borderline states. Bull. Menninger Clinic,
17:1.
Kramer H., Sprenger]. (1486). Malleus Malleficarum.
Translated, with an Introduction, Bibliography and Notes by the Rev.
Montague Summers. London: Pushkin Press, 1948.
Kroeber A.L. (1954). Anthropology Today. An Encyclopedic
Inventory. Chicago: The University of Chicago Press.
Knhn H. (1950). «Existentialism». In, V. Ferm (ed.). A
History of Philosophical Systems. Chapter 32, p. 405-417. New York:
Philosophical Library.
hanger S.K. (1942). Philosophy in a New Key. Cambridge,
Mass.: Harvard University Press. (Page references to Mentor
Books edition, 1953.)
LaPierre R. (1959). The Freudian Ethic. New York: Duell,
Sloan and Pearce.
Langhlin H.P. (1960). European psychiatry: England,
Denmark, Italy, Greece, Spain and Turkey. Am. J. Psychiat., 116:769.
Lebensohn Z. (1958). Impressions of Soviet psychiatry.
A.M.A. Arch. Neurol. & Psychiat., 80:735.
Lecky W.E.H. (1894). History of European Morals, From
Augustus to Charlemagne. 2 Vols. Third Edition, Revised. New
York: Appleton.
Библиография
Lewinsohn R. (1958). A History of Sexual Customs.
Translated by Alexander Mayce. New York: Harper.
Lewis]. (1926). The Bible Unmasked. New York: Freethought
Press, 1948. Lifton, R.J. (1956). «Thought reform» of Western
civilians in Chinese communist prisons. Psychiatry, 19:173.
Lincoln A. (1858). From a letter. In, С Morley and L.D. Everett
(eds.). Familiar Quotations, p. 455. Boston: Little, Brown, 1951.
LinskyL. (ed.) (1952). Semantics and the Philosophy of Language.
A Collection of Readings. Urbana, 111.: University of Illinois Press.
Linton R. (1945). The Cultural Background of Personality.
New York: Appleton-Century.
Linton R. (1957). The Tree of Culture. New York: Knopf.
Maclntyre A.C. (1958). The Unconscious. A Conceptual
Analysis. London: Routledge & Kegan Paul.
M'Kendrick A. (1912). Malingering and hs Detection. Under
the Workmeris Compensation and Other Acts. Edinburgh: E. &
S. Livingstone.
Mach E. (1885). The Analysis of Seysations and the Relation
of the Physical to the Psychical. Translated by CM. Williams.
Revised and supplemented from the Fifth German Edition by Sydney
Waterlow, with a new Introduction by Thomas S. Szasz. New York:
Dover Publications, 1959.
Mann T. (1954). Confessions of Felix Krull: Confidence Man.
Translated by Denver Lindley. New York: Knopf, 1955.
Marx K. (1844). «A Critique of the Hegelian Philosophy
of Right>>. In, K. Marx. Selected Essays, p. 11-39. Translated by
H.J. Stenning. New York: International Publishers, 1926.
Marx K. (1890). Capital. A Critique of Political Economy. The
Process of Capitalist Production. Translated from the Third German
Edition by Samuel Moore and Edward Aveling. Edited by
Frederick Engels. Revised and Amplified According to the Fourth German
Edition by Ernest Untermann. New York: Modern Library.
Maurer D.W. (1940). The Big Con, The Story of the
Confidence Man and the Confidence Game. Indianapolis: Bobbs-Merrill.
May R. (1958). «The Origins and Significance of the
Existential Movement in Psychology». In, R. May, E. Angel, and H.F. El-
lenberger (eds.). Existence: A New Dimension in Psychiatry and
Psychology, Chapter I, p. 3-36. New York: Basic Books.
May R., Angel E., and EJlenberger H.F. (eds.) (1958).
Existence: A New Dimension in Psychiatry and Psychology. New York:
Basic Books.
со
zr
о
о
Библиография
Mead G.H. (1934). Mind, Seif and Society. From the
Standpoint of a Social Behaviorist. Edited, with an Introduction, by
Charles W. Morris. Chicago: The University of Chicago Press.
Mead G.H. (1936). Movements of Thought in the Nineteenth
Century. Chicago: The University of Chicago Press.
Mead G.H. (1938). The Philosophy of the Act. Chicago: The
University of Chicago Press.
MeerlooJ.A.M. (1955). Medication into Submission, the
danger of therapeutic coercion. J. Nerv, Ment. Dis., 722:353.
Meerloo J.A.M. (1956). The Rape of the Mind. The
Psychology of Thought Control. New York: World.
Menninger K.A. (1938). Man Against Himself. New York:
Harcourt, Brace. Menninger K.A. (1959). Hope. (The Academic
Lecture.) Am. J. Psychiat.; 116: 481.
Merton R.K. (1957a). Social Theory and Social Structure.
Revised and enlarged edition. Glencoe, 111.: The Free Press.
Merton R.K. (1957b). The role set. Brit. J. Sociol, 8:106.
Miller N.E., Dollard f. (1941). Social Learning and
Imitation. New Haven: Yale University Press.
Mises R. von (1951). Positivism. A Study in Human
Understanding. New York: George Braziller, 1956.
Montagu A. (1953). The Natural Superiority of Women. New
York: Macmillan.
Morley C.y Everett L.D. (eds.) (1951). Familiar Quotations.
A Collection of Passages, Phrases, and Proverbs, traced to their
sources in ancient and modern literature by John Bartlett. Twelfth
Edition, Revised and Enlarged. Boston: Little, Brown.
Morris C.W. (1946). Signs, Language and Behavior. New
York: Prentice-Hall. Morris C.W. (1955). «Foundations of the
Theory of Signs». In, O. Neurath; R. Carnap, and C.W. Morris
(eds.). International Encyclopedia of Unified Science. Vol. I, p. 77-
137. Chicago: The University of Chicago Press. MullerH.J. (1959).
One hundred years without Darwinism are enough. The Humanist,
19:139.
MuntheA. (1930). The Story of San Michele. New York: Dut-
ton.
Murphy G. (1947). Personality: A Bio-Social Approach to
Origins and Structure. New York: Harper.
Myrdal G., with the assistance of Sterner R. and Rose A.
(1944). An American Dilemma. The Negro Problem and Modern
Democracy. New York: Harper.
Библиография
Nadel S.F. (1954). Nupe Religion. Giencoe, 111.: The Free
Press.
Narayan R.K. (1959). New role for India's «holy men». New
York Times Magazine, September 6,1959, p. 9.
Neiman L.J., Hughes f.W. (1951). The problem of the
concept of role — A re-survey of the literature. Social Forces, 50:141.
Newcomb T.M. (1951). Social Psychology. New York: Dryden
Press.
Niebuhr R. (1958). Thinkers and thought. The New York
Times Book Review, July 13, 1958, p. 4.
Nietzsche F. (1888). «The Twilight of the Idols; Or How
to Philosophize with a Hammer». In, The Works of Friedrich
Nietzsche. Vol. XI, p. 198-199. New York: Macmillan, 1896. No-
guchi H.y Moore f.W. (1913). A demonstration of Treponema
Pallidum in the brain in cases of general paralysis. J. Exper. Med.,
27:232. Noyes A.P. (1956). Modern Clinical Psychiatry. Fourth
Edition. Philadelphia: W.B. Saunders.
Ogden C.K., Richards LA. (1930). The Meaning of Meaning.
A Study of the Influence of Language upon Thought and of the
Science of Symbolism. With Supplementary Essays by B. Malinowski and
F.G. Crookshank. Third Revjsed Edition. New York: Harcourt, Brace.
Oppenheimer f.R. (1957). Impossible choices. Science,
125:1021.
Ostow M. (1958). Biological basis of religious symbolism.
Internal Record of Med., 171:709.
Paine T. (1794). The Age of Reason, Being An Investigation of
True and Fabulous Theology. New York: The Thomas Paine
Foundation.
Parrinder G. (1958). Witchcraft. Harmondsworth,
Middlesex: Penguin Books.
Parsons T. (1952). The Social System. Giencoe, 111.: The Free
Press.
Parsons T. (1958a). «Definitions of Health and Illness in the
Light of American Values and Social Structure». In, E.G. Jaco
(ed.). Patients, Physicians and Illness. Chapter 20, p. 165-187.
Giencoe, 111.: The Free Press.
Parsons T. (1958b). Social structure and the development of
the personality. Freud's contribution to the Integration of
psychology and sociology. Psychiatry, 21:121.
Paulino L. (1956). The molecular basis of genetics. Am. J. Psy-
chiat., 715:492.
-e-
E
cc
zr
CD
CD
Библиография
Pepper S.C. (1958). The Sources of Value. Berkeley and Los
Angeles: University of California Press.
Perry R.B. (1954). Realms of Value. A Critique of Human
Civilization. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.
Peters R.S. (1958). The Concept of Motivation. London:
Routledge & Kegan Paul.
Plaget J. (1928). Judgment and Reasoning in the Child.
Translated by Marjorie Warden. London: Routledge & Kegan Paul, 1952.
Plaget J. (1932). The Moral Judgment of the Child. Translated
by Marjorie Gabain. Glencoe, 111.: The Free Press.
Plaget /. (1951). Play, Dreams and Imitation in Childhood.
Translated by С Gattegno and F.M. Hodgson. London: William
Heinemann.
Plaget J. (1952a). The Child's Conception of Number.
Translated by C. Gattegno and F.M. Hodgson. London: Routledge &
Kegan Paul.
Piaget J. (1952b). The Origins of Intelligence in Children.
Translated by Margaret Cook. New York: International Universities Press.
Piaget /. (1953). Logic and Psychology. With an Introduction
on Piaget's Logic by W. Mays. Manchester: The University Press.
Plaget J. (1954). The Construction of Reality in the Child.
g Translated by Margaret Cook. New York: Basic Books.
Piers G., Singer M.G. (1953). Shame and Guilt. A
Psychoanalytic and a Cultural Study. Springfield, 111.: Charles С Thonias.
Pirandello L. (1919). «The Rules of the Game». Translated
by Robert Rietty. In, L. Pirandello: Three Plays. Introduced and
Edited by E. Martin Browne. Harmondsworth, Middlesex: Penguin
Books, 1959.
Polanyi M. (1958a). Personal Knowledge. Chicago: The
University of Chicago Press.
Polanyi M. (1958b). The Study of Man. The Lindsay
Memorial Lectures. Chicago: The University of Chicago Press, 1959.
Popper K.R. (1944-1945). The Poverty of Historicism.
Boston: Beacon Press, 1957.
Popper K.R. (1945). The Open Society and Its Enemies.
Princeton N. J.: Princeton University Press, 1950.
Popper K.R. (1957). «Philosophy of Science: A Personal
Report». In, C.A. Mace (ed.). British Philosophy in the Mid-Century,
p. 153-191. New York: Macmillan.
Pumplan-Mindlin E. (1959). «Propositions Concerning
Energetic-Economic Aspects of Libido Theory: Conceptual Models of
S3
Библиография
Psychic Energy and Structure in Psychoanalysis». In, L. Bellak
(cons. ed.). Conceptual and Methodological Problems of
Psychoanalysis. Ann. New York. Acad. Sc, 76:1038.
Purtell /./., Robins E.y Cohen M.E. (1951). Observations on
clinical aspects of hysteria. J.A.M.A., 146:902.
Rapoport A. (1954). Operational Philosophy: Integrating
Knowledge and Action. New York: Harper.
Raven C.E. (1959). Science, Medicine and Morals. A Survey
and a Suggestion. New York: Harper. Reichard, S. (1956). A
re-examination of «Studies on Hysteria». Psychoanalyt. Quart., 25:155.
Reichenbach H. (1947). Elements of Symbolic Logic. New
York: Macmillan.
Reichenbach H. (1951). The Rise of Scientific Philosophy.
Berkeley: Universiry of California Press.
RieffP. (1959). Freud, The Mind of the Moralist. New York:
Viking.
Riese W. (1953). The Conception of Disease: Its History, Its
Versions and Its Nature. New York: Philosophical Library.
Robins E., Purtell /./., Cohen M.E. (1952). «Hysteria» in
men. New Eng. J. Med., 246:677.
Rogers C.R. (1942). Counseling and Psychotherapy. Newer
Concepts in Practice. Boston: Houghton Mifflin.
Rogers C.R. (1951). Client-Centered Therapy: Its Current
Practice, Implications, and Theory. Boston: Houghton Mifflin.
Roheim G. (1943). The Origin and Function of Culture.
Nervous and Mental Disease Monograph No. 69. New York: Nervous
and Mental Disease Monographs.
Rosen f.N. (1953). Direct Analysis: Selected Papers. New
York: Grime & Stratton.
Rosroiv W. W. (1952). The Dynamics of Soviet Society. New
York: Mentor Books, 1954.
Ruesch f. (1957). Disturbed Communication. The Clinical
Assessment of Normal and Pathological Communicative Behavior.
New York: W.W. Norton.
Ruesch f. (1959). «General Theory of Communication in
Psychiatry». In, S. Arieti et al. (eds.). American Handbook of
Psychiatry. Vol. I, Chapter 45, p. 895-908. New York: Basic Books.
Ruesch ]., Bateson G. (1951). Communication. The Social
Matrix of Psychiatry. New York: W.W. Norton.
Ruesch J., Kees W. (1956). Nonverbal Convtmnication.
Berkeley and Los Angeles: University of California Press. Russell B. (1908).
CO
О
czrc
CD
О
Библиография
«Mathematical Logic as Based on the Theory of Types». In B.
Russell. Logic and Knowledge. Essays, 1901-1950, p. 59-102. Edited by
R.C. Marsh. New York: Macmillan, 1956.
Russell В. (1918). «The Philosophy of Logical Atomism». In,
B. Russell. Logic and Knowledge. Essays, 1901-1950, p. 177-281.
Edited by R.C. Marsh. New York: Macmillan, 1956.
Russell B. (1922). Introduction to L. Wittgenstein's Tractatus
Logico-Philosophicus, p. 7-8. London: Routled' & Kegan Paul.
Russell B. (1945). A History of Western Philosophy. New
York: Simon and Schuster.
Russell B. (1948). Human Knowledge: Its Scope and Limits.
New York: Simon and Schuster.
Russell B. (1953). «Satan in the Suburbs, or Horrors
Manufactured Here». In, B. Russell. Satan in the Suburbs and Other
Stories, p. 1-59. New York: Simon and Schuster.
Russell B. (1954). «A Psychoanalyst's Nightmare:
Adjustment—A Fugue». In, B. Russell. Nightmares of Eminent Persons,
p. 21-30. London: Bodley Head.
Russell B. (1955). «On the Importance of Logical Form». In,
0. Neurath, R. Camap, and C. Morris (eds.). International
Encyclopedia of Unified Science. Vol. I, p. 39-41. Chicago: University
of Chicago Press.
Ryle G. (1949). The Concept of Mind. London: Hutchinson's
University Library.
Ryle G. (1957). «The Theory of Meaning». In, C.A. Mace
(ed.). British Philosophy in the Mid-Century, p. 237-264. New-
York: Macmillan. Sapir E. (1921). Language. An Introduction to
the Study of Speech. New York: Harcourt, Brace.
Sorbin T.R. (1943). The concept of role-taking. Sociometry, (5:273).
Sarbin T.R. (1950). Contributions to role-taking theory.
1. Hypnotic behavior. Psychol. Rev., 57:255
Sarbin T.R. (1954). «Role Theory». In, G. Lindzey (ed.).
Handbook of Social Psychology. Vol. I, Chapter 6, p. 223-258.
Cambridge, Mass.: Addison-Wesley.
Saul L.f. (1935). «A Note on the Psychogenesis of Organic
Symptoms». In, F. Alexander, T.M. French, et al. Studies in
Psychosomatic Mediane, p. 85-90. New York: Ronald Press, 1948.
Schachtel E.G. (1959). Metamorphosis. On the Development of
Affect, Perception, Attention, and Memory. New York: Basic Books.
Schein E.H. (1951). The Chinese indoctrination program for
prisoners of war. Psychiatry, 14:171.
Библиография
Schiller f.C.F. (1798). «Der Ring des Polykrat.es». In,
Schiller. Werke. Vol. I, p. 176-179. 12 Vols. Mit Einleitung von Gotthilf
Lachenmaier. Berlin-Leipzig: Th. Knaur Nacht, 1908.
SchlauchM. (1942). The Gift of Language. New York: Dover, 1955.
Schlick M. (1932). «Causality in Everyday Life and in Recent
Science ». In, H. Feigl and W. Seilars (eds.). Readings in Philosophical
Analysis, p. 515-533. New York: Appleton-Century-Crofts, 1949.
Schlick M. (1935). «On the Relation Between Psychological
and Physical Concepts». In, H. Feigl and W. Seilars (eds.).
Readings in Philosophical Analysis, p. 393-407. New York: Appleton-
Century-Crofts, 1949.
SchmidebergM. (1959). «The Borderline Patient». In, S.
Arieti et al. (eds.). American Handbook of Psychiatry. Vol. I, Chapter
21, p. 398-416. New York: Basic Books.
Scriven M. (1956). «A Possible Distinction Between Traditional
Scientific Disciplines and the Study of Human Behavior». In, H. Feigl
and M. Scriven (eds.). Minnesota Studies in the Philosophy of Science.
Vol. 1, p. 330-339. Minneapolis: University of Minnesota Press.
Seilars W. (1954). Some reflections on language games.
Philosophy of Science; 21.:204.
Seilars W., Hospers f. (eds.) (1952). Readings in Ethical
Theory. New York: Appleton-Century-Crofts. Sigerist H.E. (1951).
«Primitive and Archaic Medicine». In, A History of Medicine.
Vol. I. New York: Oxford University Press.
Sigerist H.E. (1960). Henry Sigerist on the Sociology of
Medicine. Edited by M.I. Roemer. Foreword by J.M. Mackintosh. New
York: MD Publications.
Silverberg W.V. (1952). Ckildhood Experience and Personal
Destiny. A Psychoanalytic Theory of Neurosis. New York: Springer.
Sorokin P.A., Lunden W.A. (1959). Power and Morality.
Who Shall Guard the Guardians? Boston: Porter Sargent.
Spencer H. (1884). The Man Versus The State. Boston: Beacon
Press, 1950.
Spiegel J. (1954). The social roles of doctor and patient in
psychoanalysis and psychotherapy. Psychiatry, 17:369.
Spiegel R. (1959). «Specific Problems of Communication in Psy-
chiatrie Conditions». In, S. Arieti et al. (eds.). American Handbook
of Psychiatry. Vol. I, Chapter 46, p. 909-949. New York: Basic Books.
Stein M.R., VidichA.J., White DM. (eds.) (1960). Identity
and Anxiety. Survival of the Person in Mass Society. Glencoe,
111.: The Free Press.
F=
CO
zc
CD
CD
UJ
о
Библиография
Stevenson A. (1959). Adlai Stevenson on psychiatry inU.S.S.R.
Am. J. Psychotherapy, 13:530.
Stierlin H. (1958). Contrasting attitudes toward the
psychoses in Europe and in the United States. Psychiatry, 21:141.
Strachey J. (1934). The nature of the therapeutic action of
psycho-analysis. Internat. J. Psycho-Analysis, 15:127.
Sullivan H.S. (1947). Conceptions of Modern Psychiatry. The
First William Alanson White Memorial Lecture. Washington, D.C.:
The William Alanson White Psychiatrie Foundation.
Sullivan H.S. (1953). The Interpersonal Theory of Psychiatry.
Edited by H.S. Perry and M.L. Gawel. With an Introduction by
M.B. Cohen. New York: W.W. Norton.
Sullivan H.S. (1956). Clinical Studies in Psychiatry. Edited
by H.S. Perry, M.L. Gawel, and M. Gibbon. With a Foreword by
D.M. Bullard. New York: W.W. Norton.
Sulloway A.W. (1959). Birth Control and Catholic Doctrine.
With an Introduction by Aldous Huxley. Boston: Beacon Press.
Szasz T.S. (1956a). Some observations on the relationship
between psychiatry and the law. A.M.A. Arch. Neurol. & Psychiat.,
15:297.
Szasz T.S. (1956b). Malingering: «Diagnosis» or social
condemnation? Analysisof the meaning of «diagnosis» in the light of
some interrelations of social structure, value judgment, and the phy-
sidan's role. A.M.A. Arch. Neurol. & Psychiat., 75:432.
Szasz T.S. (1956c). On the experiences of the analyst in the
psychoanalytic situation. A contribution to the theory of
psychoanalytic treatment/ Am. Psychoanalyt. A., 4:197.
Szasz T.S. (1957a). Pain and Pleasure. A Study of Bodily
Feelings. New York: Basic Books.
Szasz T.S. (1957b). On the theory of psycho-analytic
treatment. Internat. J. Psycho-Analysis, 38:166.
Szasz T.S. (1957c). A contribution to the psychology of
schizophrenia. A.M.A. Arch. Neurol. & Psychiat., 77:420.
Szasz T.S. (1957d). Commitment of the mentally ill:
«Treatment» or social restraint?/ Nerv. <b Ment. Dis., 125:293.
Szasz T.S. (1957e). Psychiatric expert testimony: Its covert
meaning and social funetion. Psychiatry, 20:313.
Szasz T.S. (1958a). Psychoanalysis as method and as theory.
Psychoanalyt. Quart., 27:89.
Szasz T.S. (1958b). Psychiatry, ethics, and the criminal law.
Columbia Lato Review, 58:183.
Библиография
Szasz T.S. (1958 с). Scientific method and social role in
medicine and psychiatry. A.M.A. Arch. Int. Med., 101:228.
Szasz T.S. (1958d). Men and machines. Brit. J. Phil. Sei., 8:iW.
Szasz T.S. (1958e). Psycho-analytic training: A sociopsycho-
logical analysis of its history and present Status. Internat. J.
Psycho-Analysis, 39:598.
Szasz T.S. (1958f). Politics and mental health: Some remarks
apropos of the case of Mr. Ezra Pound. Am. J. Psychiat. 115:508.
Szasz T.S. (1959a). «A Critical Analysis of Some Aspects
of the Libido Theory: The Concepts of Libidinal Zones, Aims,
and Modes of Gratification». In, L. Bellak (cons. ed.).
Conceptual and Methodological Problems in Psychoanalysis. Ann. New
York. Acad. Sc, 76S75.
Szasz T.S. (1959b). The classification of «mental illness».
A situational analysis of psychiatric operations. Psychiat. Quart.,
33:77.
Szasz T.S. (1959c). «Recollections of a Psychoanalytic
Psychotherapy: The Case of the 'Prisoner K.'». In, A. Burton (ed.).
Case Studies in Counseling and Psychotherapy. Chapter 4, p. 75-
110. Englewood Cliffs, N. J.: Prentice-Hall.
Szasz T.S. (1959b). «Psychoanalysis and Medicine.» In,
M. Levitt (ed.). Readtngs in Psychoanalytic Psychology. Chapter
24, p. 355-374. New York: Appleton-Century-Crofts.
Szasz T.S. (1959e). «Language and Pain». In, S. Arieti et
al. (eds.). American Handbook of Psychiatry. Vol. I, Chapter 49,
p. 982-999. New York: Basic Books.
Szasz T.S. (1959f). The communication of distress between
child and parent. Brit. J. Med. Psychol., 32:161.
Szasz T.S. (1959g). Psychiatry, psychotherapy, and
psychology. A.M.A. Arch. Gen. Psychiat., 7:455.
Szasz T.S. (1960a). Mach and psychoanalysis/ Nerv. & Ment.
Dis., 130:6.
Szasz T.S. (1960b). The myth of mental illness. American
Psychologist, 15:111.
Szasz T.S. (1960c). Moral conflict and psychiatry. Yale Rev.,
49:555.
Szasz T.S. (1960d). Civil liberties and the mentally ill.
Cleveland-Marshall Law Rev., 9:399.
Szasz T.S., Hiillender M.H. (1956). A contribution to the
philosophy of medicine. The basic modeis of the doctor-patient
relationship. A. Mui. Arch. Int, Med., p. 7-585.
-e-
ЕЕ
CD
zr
о
о
о
Библиография
Szasz T.S., Knoff W.F., and Hiillender M.H. (1958). The
doctor-patient relationship in its historical context. Am. J. Psy-
chiat., 115:522.
Tarski A. (1944). The semantic conception of truth.
Philosophy and Phenom-enological Research, 4:341.
Tauber E.S., Green M.R. (1959). Prelogical Experience. An
Inquiry into Dreams and Other Creative Processes. New York:
Basic Books.
VaihingerH. (1911). The Philosophy of «As If.». A System of the
Theoretical, Practical, and Religious Fictions of Mankind. Translated
by C.K. Ogden. London: Routledge & Kegan Paul, 1952.
Von Domarus E. (1944). «The Specific Laws of Logic in
Schizophrenia». In, J.S. Kasanin (ed.). Language and Thought in
Schizophrenia, p. 104-114. Berkeley and Los Angeles: University
of California Press.
Weinberg A. (Ed.) (1957). Attorney for the Damned.
Foreword by Justice W.O. Douglas. New York: Simon & Schuster.
Weinberg J.R. (1950). An Examination of Logical Positivism.
London: Routledge & Kegan Paul.
Weiner H.} Braiman A. (1955). The Ganser syndrome: A
review and addition of some unusual cases. Am. J. Psychiat., 111:767.
Wert ham F. (1949). The Show of Violence. Garden City, New
York: Doubleday & Co.
Wharton E. (1911). Ethan Frome. New York: Charles Scribner's.
Wheelis A. (1958). The Quest for Identity. New York:
W.W. Norton.
White R.W. (1941). «A Preface to the Theory of Hypnotism».
In, S.S. Tomkins, (ed.). Contemporary Psychopathology, A Source
Book. Chapter 36, p. 479-502. Cambridge, Mass.: Harvard
University Press, 1947.
Whitehead A.N, Russell B. (1910). Principia Mathematica.
Second Edition, Vol. I. Cambridge: Cambridge University Press, 1950.
Wiener N. (1948). Cybernetics. Or Control and
Communication in the Animal and the Machine. New York: John Wiley.
Wiener N. (1950). The Human Use of Human Beings.
Cybernetics and Society. Garden City, New York: Doubleday Anchor, 1954.
Wiener N. (1960). Some moral and technical consequences of
automation. Science, 131:1355.
WoodgerJ.H. (1952). Biology and Language. An Introduction
to the Methodology of the Biological Sciences Including Medicine.
Cambridge: Cambridge University Press.
Библиография
Woodger f.H. (1956). Physics, Psychology and Medicine.
A Methodological Essay. Cambridge: Cambridge University Press.
Wort is J.B. (1950). Soviet Psychiatry. Baltimore: Williams &
Wilkins.
Yarnell H. (1957). An example of the psychopathology of
religion: The Seventh-day Adventist denomination / Nerv. & Ment.
Dis., 125:202.
Ziegler F.J., Imboden J.B., Meyer E. (1960). Contemporary
conversion reactions: A clinical study. Am. J. Psychiat., 116-911.
Ztlboorg G, (1935). The Medical Man and the Witch During
the Renaissance. The Hideyo Nogushi Lectures. Baltimore: Johns
Hopkins Press.
Ztlboorg G. (1941). A History of Medical Psychology. In
collaboration with G.W. Henry. New York: W.W. Norton.
Ztlboorg G. (1943). Mind, Medicine, and Man. New York:
Harcourt, Brace.
Zweig S. (1931). Mental Healers. Franz Anton Mesmer, Mary
Baker Eddy, Sigmund Freud. Translated by Eden and Cedar Paul.
New York: Viking, 1932.
E
n>
CO
ZE
О
£Z(
О
&шжоте
Предисловие 5
Предисловие 13
Введение 16
Книга первая Миф о душевной болезни
Часть I. Развитие и структура мифа 37
Глава 1. Вклад Шарко в проблему истерии 37
Глава 2. Логика классификации
и проблема симуляции 56
Глава 3. Социология терапевтической ситуации 75
Часть II. Истерия: пример мифа 102
Глава 4. «Очерки по истерии» Брейера и Фрейда 102
Глава 5. Современные взгляды на истерию
и душевную болезнь 115
Глава 6. Истерия и психосоматическая медицина 130
\rn\Q вторая. Основы теории индивидуального поведения
Часть III. Семиотический анализ поведения 149
Глава 7. Истерия и язык 149
Глава 8. Истерия как недискурсивный язык 172
Глава 9. Истерия как косвенная коммуникация 192
Часть IV. Анализ поведения как следования правилам 213
Глава 10. Модель следования правилам в поведении
человека 213
Глава 11. Этика помощи и беспомощности 234
Глава 12. Теология, одержимость и истерия 262
Содержание
Часть V. Анализ поведения на основе игровой модели 284
Глава 13. Игровая модель человеческого поведения 284
Глава 14. Кодификация правил игры: проблемы
имперсонации и мошенничества 308
Глава 15. Истерия как игра 331
Глава 16. Объектные отношения и игровая модель 358
Резюме и выводы 376
Эпилог 395
Библиография 398
Научное издание
Сас Томас
МИФ ДУШЕВНОЙ БОЛЕЗНИ
Компьютерная верстка
И. Самсонов
Корректор
А. Конькова
ООО «Академический Проект»
Изд. лиц. № 04050 от 20.02.01.
111399, Москва, ул. Мартеновская, 3.
Санитарно-эпидемиологическое заключение
Федеральной службы по надзору в сфере защиты
прав потребителей и благополучия человека
№ 77.99.60.953.Д.005771.05.09 от 26.05.09.
ООО Издательство «Альма Матер »
105005, Москва, Посланников пер., 3, стр. 1
По вопросам приобретения книги
просим обращаться в ООО «Трикста»:
111399, Москва, ул. Мартеновская, 3.
Тел.: (495) 305 3702; 305 6092; факс: 305 6088
E-mail: info@aprogect.ru
www. aprogect. ru
Подписано в печать 27.10.09.
Формат 84 х 108 /32. Гарнитура Mysl. Бумага писчая.
Печать офсетная. Усл. печ. л. 22,1. Тираж 2000 экз.
Заказ № 6291.
Отпечатано в полном соответствии с качеством
предоставленных диапозитивов в ОАО «Дом печати — ВЯТКА».
610033, г. Киров, ул. Московская, 122
Факс: (8332) 25-58-83, 53-53-80
http://www.gipp.kirov.ru; e-mail: pto@gipp.kirov.ru
КНИГА — ПОЧТОЙ
ИЗДДТЕЛЬСКО-КНИГОТОРГОВАЯ ФИРМА
«ТРИКСТА»
предлагает заказать и получить по почте книги
следующей тематики:
► психология
► философия
► история
► социология
► культурология
► учебная и справочная литература
по гуманитарным дисциплинам
для вузов, лицеев и колледжей
Прислав маркированный конверт с обратным адресом,
Вы получите каталог, информационные материалы
и условия рассылки.
Наш адрес:
111399, Москва, ул. Мартеновская, 3,
ООО «Трикста», служба «Книга —почтой».
Заказать книги можно также по
тел.: (495) 305-37-02, факсу: 305-60-88
или по электронной почте:
e-mail: info@aprogect.ru
Просим Вас быть внимательными и указывать полный
почтовый адрес и телефон/факс для связи.
С каждым выполненным заказом Вы будете получать
информацию о новых поступлениях книг.
ЖДЕМ ВАШИХ ЗАКАЗОВ!
Издательство
«АКАДЕМИЧЕСКИЙ ПРОЕКТ»
предлагает в серии
«Психологические технологии»:
Жане П.
ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ
эволюция личности
«Психологическая эволюция личности» — одна из
основных книг французского психолога и
психотерапевта Пьера Жане, одного из ведущих французских
психологов первой трети XX века, создателя целостной
общепсихологической теории и психотерапевтической
практики. С начала 1980-х его психотерапевтическая
система стала основой фазово-ориентированных
подходов к терапии ПТСР. «Психологическая эволюция
личности» — один из самых ярких текстов Жане. Он
сочетает философские размышления,
общепсихологические построения и подробные описания клинических
случаев — характерная черта ушедшей французской
традиции патологической психологии конца XIX —
начала XX в.
Для аспирантов и студентов-психологов, студентов-
психиатров и социологов, всех изучающих родственные
дисциплины.
'«■■ ■■■ ■'■■iiihiiimi ■■■■■■■■ и—^шттатттшшшш\шшшт
шшшшшшшшшшташташяяшшяяаяшшшшмшяяшшяяаяяшяяЕвшшшшшшяшшшшшшшяшшшшшшшшшщ
Издательство
«АКАДЕМИЧЕСКИЙ ПРОЕКТ»
предлагает в серии
«Психологические технологии»:
Хорни К.
ПСИХОЛОГИЯ ЖЕНЩИНЫ
В своей знаменитой книге Хорни пытается исправить
односторонность психоаналитической теории,
связанную с преобладанием мужской точки зрения на
психологию. До сих пор «психология женщин»
рассматривалась исключительно с позиции мужчин. Автор
показывает многогранность отношений между полами,
размышляет о том, как меняются женщины, выбирая себе
занятия, ранее считавшиеся мужскими. Книга
затрагивает не только специфические темы, такие как
эдипов комплекс, женская фригидность, социальное
неравенство женщин, комплекс кастрации, сексуальные
расстройства, влияние детских впечатлений на
психическое развитие человека, отношения между полами,
проблемы брака, отношение к материнству,
особенности протекания беременности, сексуальные отношения
между мужчинами и женщинами, мужская и женская
верность...
■
а
Издательство
«АКАДЕМИЧЕСКИЙ ПРОЕКТ»
предлагает в серии
«Психологические технологии»:
Хорни К.
НАШИ ВНУТРЕННИЕ КОНФЛИКТЫ.
КОНСТРУКТИВНАЯ ТЕОРИЯ НЕВРОЗА
Данная книга завершает серию работ по теории
невроза и дает первое в мировой практике
систематическое изложение теории невроза — причин
невротических конфликтов, их развития и лечения. Построенная
К. Хорни конструктивная теория невроза до сих пор
остается непревзойденной по широте и глубине
объяснения невротических конфликтов.
Издательство
«АКАДЕМИЧЕСКИЙ ПРОЕКТ»
предлагает в серии
«Психологические технологии»:
Хор ни К.
НЕВЮЗ И юст ЛИЧНОСТИ.
БОРЬБА ЗА САМОРЕАЛИЗАЦИЮ
Данная книга дает первое в мировой практике
систематическое изложение теории невроза — причин
невротических конфликтов, их развития и лечения. Она
включает исчерпывающую классификацию
невротических типов личности; основных невротических
влечений и их связь с базисным конфликтом; содержит
анализ всех основных способов защиты и методов
подлинного разрешения невротических конфликтов.
Издательство
«АКАДЕМИЧЕСКИЙ ПРОЕКТ»
предлагает в серии
«Психологические технологии»:
Юнг К.Г.
СТРУКТУРА ПСИХИКИ И АРХЕТИПЫ
В первой части книги публикуются статьи и
фрагменты работ, в которых раскрываются содержание
психики и ее структура, описывается коллективное
бессознательное и основные архетипы (Тень, Анима, Анимус,
Дух, Самость). Вторая часть книги посвящена процессу
индивидуации. Описываются четыре ступени процесса
индивидуации, приводятся примеры манифестации
архетипов в сновидениях и творческих фантазиях.
Проблема индивидуации конкретизируется на материале
воспитания детей и взаимоотношений в семье.
Издательство
«АКАДЕМИЧЕСКИЙ ПРОЕКТ»
предлагает в серии
«Психологические технологии»:
Юнг К.Г.
СОЗНАНИЕ И БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ
«Отношения между Я и бессознательным» считается
главной теоретической работой Юнга (базовым
введением в аналитическую психологию, в ее дух и методы).
Юнг пытается нащупать понятие коллективной
психической нормы в ее динамике на протяжении всей
человеческой жизни, поднимаясь при этом над исторически
обусловленным (т. е. современным) понятием нормы,
подходя к ней с позиций универсальных и «вечных»
закономерностей, обнаруженных им в отношениях между
сознанием и бессознательным.
Издательство
«АКАДЕМИЧЕСКИЙ ПРОЕКТ»
предлагает в серии
«Психологические технологии»:
Юнг К.Г.
ФИЛОСОФСКОЕ ДРЕВО
«Философское древо» и «Видения Зосимы»
посвящены исследованию языка и символики алхимии от
Зосимы Панополитанского (IV) до поздних
алхимиков XVI-XVII вв. Автор обращает внимание на то, что
«сновидения современных людей зачастую содержат в
себе те же образы и метафоры, какие встречаются нам в
ученых трактатах Средневековья ». Эти тексты —
неоценимый архив «протопсихологии», который Юнг
успешно использует при разработке концепций
бессознательного и работы психики. На русском языке
публикуются впервые.
Издательство
«АКАДЕМИЧЕСКИЙ ПРОЕКТ»
предлагает в серии
«Психологические технологии»:
Юнг К.Г.
ЭОН
Книга посвящена изучению сущности и
феноменологии важнейшего архетипа коллективного
бессознательного — самости. На богатейшем материале
христианской, иудейской, герметической, гностической и
алхимической символики ученый иллюстрирует и
раскрывает исторические преломления неизменных,
фундаментальных структур человеческой психики и постепенное
превращение изначальной христианской коллективной
психологической установки в современную, «антихри-
стовскую».
Издательство
«АКАДЕМИЧЕСКИЙ ПРОЕКТ»
предлагает в серии
«Психологические технологии»:
Юнг К.Г.
ОБ ЭНЕРГЕТИКЕ ДУШИ
Трактаты «Об энергетике души» и «Теоретические
рассуждения о сущности психического» (переведены на
русский язык впервые) выделяются в научном наследии
Юнга как наиболее теоретичные и вместе с тем
основанные на смелых, новаторских и в наше время гипотезах;
единая вершина творчества ученого.
lloii<K-||i>ii|H'i< III* 111 IP
i омас Cac (Thomas Szasz) американский пгихи I I III III III II N llll II III I III
трии, последовательный социальный критик мор.шы I I III III III IIII II llll ||l 111 llll 11
В своей самой известной работе «Миф душ» пнои | 11J К.Л Ю 12 Г>1) V Л в S13 '
ет проблему границ нормы и патологии в психолоши, .... ■..<.,..,. . и>,л. щ^и.ду шшй
тий «заболевание» и «больной» в применении к разуму 'и-логика и i чг< ли. i. щи ц»д
ствия некорректного толкования этих терминов для (ндглынио чсиппскл и о1>щс« пи и
целом. Автор утверждает, что психиатрия полагает споим ооьлмом ** ■• v■> >•■""
мышление и поведение, а не биологическую структуру мол; психическое uiiiniicn.i
ние не диагностируется с помощью исследований клеток, тканей или орпшпп, ■ ид« и
тифицируется как условно заданная, в каждом случао но р.мному ш.цмжппыи и <>ц» ми
ваемая совокупность особенностей мыслительной и поведенческой Д'Ч'е'Лмнм |И.
Несмотря на то, что некоторые люди ведут себя или смотрят на пещи i |ким oop.i и>м
что представляются окружающим неадекватными, это не означает, что у них now» ни.,
В этой трактовке «болезнь» или «заболевание» оказываются лишь медицинской меч л
форой для описания расстройства поведения.
«Психиатры называют невротиком человека, который страдает от сиоих
жизненных неурядиц, и психотиком — человека, который заставляет страдать других».
«Для семьи душевнобольного, а также для общества, его болезнь — проблема;
для самого больного — решение».
Томас Сас
лит
ДУШСРИОй
юлеэми
ISBN 978-5-902766-87-2
9||785902И766872">