Российский государственный гуманитарный
университет
Российская академия наук
Институт всеобщей истории
Russian State University for the Humanities
Russian Academy of Science
Institute of General History

casus
2000
The individual
and unique
in history
Edited, by
Yu. L. Bessmertny
and M. A. Boitsov
Moscow
2000

2000
Индивидуальное
и уникальное
в истории
Под редакцией
Ю.Л. Бессмертного
и М.А. Бойцова
Москва
2000

ББК63.3 (0)
К 14
Художник
Л.Н. РА БИЧ ЕВ
Z3089478
ISBN 5-7281 -0353-7	© Коллектив авторов, 2000
© Российский государственный
гуманитарный университет, 2000
© Российская академия наук, 2000

('nth'ржание	Contents
• От редакции
Иная история?..
Г> М.Ю. Уваров
Апокатастасис, или Основ¬
ной инстинкт историка
И Н.Е. Колосов
О невозможности
микроистории
V Ю.Л. Бессмертный
Многоликая история
(Проблема интеграции
микро- и макроподходов)
и?. Л.М. Баткин
Заметки о современном
историческом разуме
97 Б.Е. Степанов
“Всех поименно назвать...
(Слово в дискуссии)
108 А.Л. Ястребицкая
“Приспособление к себе ”,
или “эффект Бобчинско-
го”?
118 П.Ю. Уваров
О невозможном и плодо¬
творном
9	From the Editorial
Board
Other History?...
15 P.Yu. Uvarov
Apocatastasis or the Basic
Instinct of the Historian
33 N.E. Koposov
On the Impossibility of
Microhistory
52 Yu.L. Bessmertny
Multifaced History. (On the
problem of integration of
micro- and macro-approach)
62 L.M. Batkin
Notes on Historical Reason.
(To continue the discussion)
97 B.E. Stepanov
To Call Everyone by Name...
(A word in the discussion)
108 A.L. Yastrebitskaya
“Adaptation to Oneself”
or “the Bobchinsky
Effect”?
118 P.Yu. Uvarov
On the Impossible and the
Fruitful

125 П. Фридман, Г. Спигел
Иное Средневековье в
новейшей американской
медиевистике
165 Ю.Л. Бессмертный
Иная история
(Вместо послесловия к
статье 77. Фридмана
и Г. Спигел)
178 Ю.Л. Бессмертный,
М.А. Бойцов
“Не подводя итогов...
Микроисториче-
ские опыты
189 О.И.Тогоева
"Уголовный регистр Шат-
ле традиции и возможно¬
сти изучения
199 О.Е. Кошелева
Перепись населения Петер¬
бурга 1718 г. в свете мик-
роисторического подхода
209 Е.Н. Марасинова
“Душевно отстал я от
всяких великосветских за¬
мыслов ” (Опыт исследова¬
ния сознания российской
дворянской элиты послед¬
ней трети XVIII — начала
XIX века)
Один казус —
две интерпретации
221 К. Товар
Прослывшие ведьмами: че¬
тыре женщины, осужден-
125 Р. Freedman, G. Spiegel
Medievalisms Old and New: IIw
Rediscovery of Alterity in North
American Medieval Studies
165 Yu.L. Bessmertny
Other History (Instead
of an afterword to the article
of P. Freedman
and G. Spiegel)
178 Yu.L. Bessmertny,
M.A. Boitsov
Not Summarizing...
Microhistorical
Experiments
189 0.1. Togoyeva
“Registre criminel du Chatelet
de Paris ”: traditions and posi-
bilities of the analysis
199 O.E. Kosheleva
St.Petersbourg Census of
1718 as Seen through
Microhistorical Approach
209 E.N. Marasinova
“In my Soul Have I
Abandoned All Fashionable
Intentions ” (An attempt to
investigate the mentality of the
Russian highest nobility of the
late eighteenth and the early
nineteenth centuries)
One Casus in Two
Interpretations
221 C. Gauvard
Renommee detre sorcieres:
quatre femme devant le

пне прево Парижа в 1390—
I WI годы
•w ОИ.Тогоева
Прошенная любовница,
старая сводня, секретарь
суда и его уголовный ре¬
гистр (Интерпретация
текста или интерпрета¬
ция интерпретации)
О.И. Тогоева
О казусах и судебных пре¬
цедентах (Вместо заклю¬
чения)
Традиция
рождает казус
) I1 А.Л. Хорошкевич
Годунов и русский иконопи¬
сец в записках Мартина
Груневега
.>83 А.И. Куприянов
Случай с подполковником
Депрерадовичем
Судьбы
человеческие
299 В.В. Зверева
“Новое солнце на Западе
образ Беды Достопочтен¬
ного в средневековых леген¬
дах
319 Ю.П. Зарецкий
Тело и его казни
(Об автобиографизме
Епифания Соловецкого)
prevot de Paris еп 1390-
1391
237 O.I.Togoyeva
An abandoned concubine, an
old procuress, a court secre¬
tary and his criminal register
interpretation of a text or
interpretation of an interpre¬
tation)
264 O.I.Togoyeva
On casus and the court cases
(Instead of a conclusion)
Tradition
and Casus
273 A.L. Khoroshkevitch
Godunov and a Russian Icon-
painter in the Notes of Martin
Gruneweg
283 A. I. Kupriyanov
An Incident with Lieutenant-
Colonel Depreradovitch
Human
Fates
299 V.V. Zvereva
“The New Sun in the West
The Image of the Venerable
Bede in Medieval
Legend
319 Yu.P. Zaretsky
The Body and the
Execution

Политические
Casus
казусы
in Politics
349 В.Н. Земцов
Насморк полководца,
или Наполеон в Бородин¬
ском сражении
349 V.N. Zemtsov
The Warlord and His
Catarrh, or Napoleon at the
Battle of Borodino
375 И.Д. Вавочкина
О пользе политических
скандалов
375 I. Vavochkina
On the Usefulness of Political
Scandal
Summaries
Summaries

От редакции
Предыдущий выпуск нашего
альманаха не остался незамеченным как в сообществе историков,
I пн и за пределами оного. Некоторые материалы из него вызвали
I I растиое обсуждение еще до их “официальной” публикации.
Нашлись даже энтузиасты, начавшие распространять эти тексты в
i писках, возродив тем самым на какое-то мгновение приемы ста¬
рою доброго самиздата. Когда же “Казус-1999” был отпечатан,
/шскуссия, естественно, вспыхнула с новой силой: круги от нее
расходились долго и, кажется, все еще до конца не разошлись. То
пространный отклик напечатает газета “Культура”, то часовое об¬
суждение проведет радиостанция “Свобода”, а то далекая
'Tmnkfurter Allgemeine” вдруг так перескажет статью из «elitare
/eltschrift “Kasus”», что не знаешь, чему дивиться: то ли бесконеч¬
ности постмодернистских возможностей интерпретации текста, то
мм непреодолимости языковых барьеров.
Начатые в прошлом “Казусе” споры продолжились и на боль¬
шой конференции, состоявшейся в Институте всеобщей истории
ГАМ. Содержание выступлений там, впрочем, оказалось намного
шире не только вопросов, дебатировавшихся в альманахе, но и за-
I манной темы встречи, которая была определена как “Микро- и
макроподходы к изучению прошлого”
Большинство докладов и все полемические выступления, про¬
щупавшие на той конференции, уже изданы в препринтном сбор¬
нике “Историк в поиске. Микро- и макроподходы к изучению
прошлого” (М.: ИВИ РАН, 1999). Это не мешает нам продолжить
разговор и привлечь к участию в нем новых читателей, в том числе
н нс ставших обладателями редкого препринта. Мы начинаем но¬
вый выпуск “Казуса" с воспроизведения докладов П.Ю. Уварова и
Ml. Колосова, вызвавших особенно много споров. Специально
для “Казуса” эти выступления вместе с заключавшей сборник
статьей Ю.Л. Бессмертного комментируют (попутно развивая соб-
ci венные взгляды на историю и историков) Л.М. Баткин, Б.Е. Сте-

К)
♦ От редакции
мамой м Л.Л. Ястребицкая. Основатели “Казуса” не смогли удер¬
жаться от соблазна вставить и свое слово в дискуссию. Впрочем, не
только свое собственное: статья известных американских истори¬
ков П. Фридмана и Г. Спигел, написанная совсем по иному пово¬
ду, неожиданно затрагивает, как представляется, целый ряд тех же
проблем, что с такой заинтересованностью обсуждались недавно в
Москве.
Самостоятельный блок статей сложился из “микроисториче-
ских опытов”, также представленных на конференции, но сохра¬
нявшихся исключительно для “Казуса”, а оттого не публиковав¬
шихся в препринтном варианте.
Всякий случай интерпретации историком исторических источ¬
ников уникален, сугубо индивидуален, и потому - “казусен” Что¬
бы лишний раз подчеркнуть эту простую мысль (с которой, впро¬
чем, многие не согласны), мы решили поставить рядом исследова¬
ния К. Товар и О.И. Тогоевой, написанные на материале одного и
того же источника и об одном и том же историческом микроэпизо¬
де. Меньше всего мы склонны представлять одну из этих интер¬
претаций “истинной”, а другую “ошибочной” “Ошибочным” в
данном случае может быть только отказ признать “истинной” воз¬
можность выстраивания разных версий “одного и того же” про¬
шлого (разумеется, если версии эти опираются на одинаково ком¬
петентное владение материалом).
Надеясь, что читатель найдет любопытные для себя публика¬
ции и в других разделах альманаха, редакция хочет обратить вни¬
мание на свои усилия не допустить превращения “Казуса” в черес¬
чур elitare Zeitschrift. Здесь печатаются работы отнюдь не только
“столичных” авторов и убеленных академическими сединами мэт¬
ров. Откроем секрет, что некоторые из помещаемых далее статей -
вообще первые сколько-нибудь серьезные публикации их создате¬
лей. Семь футов под килем!

Апокатастасис,
или Основной инстинкт
историка
Я прошу вас покорнейше, как поедете в Пе¬
тербург, скажите всем там вельможам разным:
сенаторам и адмиралам, что, вот: ваше сия¬
тельство или превосходительство, живет в та¬
ком-то городе Петр Иванович Бобчинский...
Да если эдак и государю придется, то скажите
и государю: в таком-то городе живет Петр
Иванович Бобчинский.
Н.В. Гоголь. Ревизор
Всех людей можно разделить на
лис группы. Одним от этих слов хочется плакать. Другие - или по-
< м потея (комедия все-таки), или пожмут недоуменно плечами
(комедия, а не смешно). Но почему же для Гоголя так важно, что-
(>ы мы узнали об этих интенциях Бобчинского и, главное, о нем са¬
мом, о пустом, в сущности, человеке?
Когда долго препарируешь исторический источник (дневнико¬
вые записи, актовый материал, полиптики) и стараешься сделать его
пригодным для сериальной истории, загоняя сведения в графы таб¬
лиц, готовя их для банка данных, то сталкиваешься с нарастающим
сопротивлением материала. И вдруг делаешь открытие, что перед
юбой - живые люди, со своими судьбами, своими неповторимыми
особенностями — добродетелями, пороками и маленькими недос¬
татками. И тогда внезапно возникает удивительное и незабываемое
ощущение первого живого контакта - перед тобой реальный чело¬
век, и сейчас произойдет что-то очень важное. Затем продолжаешь
работу, й возникает множество проблем, связанных чаще всего с
оценкой репрезентативности материала (“Нет, вы скажите, а сколь¬
ко процентов от этой выборки думали и поступали именно таким
образом?”), с механизмами генерализации (как, перейдя к общему,
сохранить и передать ценность уникального/частного и, с другой
стороны, как из этой уникальности можно вообще извлечь что-ли¬
бо общее?). Но за всеми хлопотами остается незабываемым изумле¬
ние от первого контакта. И по здравому размышлению непонятно,
чему удивляешься больше: самому ли контакту или своей реакции
на него. Ведь, в сущности, что здесь необычайного - разве историк
не знал заранее, что за источником стоят конкретные люди?
Не осмелился бы делать предметом рефлексии свои эмоции, ес¬
ли бы опыт многолетнего общения с историками, составившими

16
♦ Иная история
авторский контингент альманаха “Казус”, не показал, что нечто
подобное испытывают некоторые (однако далеко не все) из моих
коллег. На заседаниях часто можно было услышать фразу: “Что мо¬
жет быть для человека интереснее, чем другой человек”, или тер¬
мин: “Оживление бумажных человечков”, или декларацию: “Моя
задача - увидеть французов XVI века во плоти”, а то и крик души
одного из самых уважаемых наших участников: “Да вы что, не по¬
нимаете, что перед вами живые люди!” И в ответ на этот “оживи-
тельный пафос” - неизменный и резонный вопрос другой части
участников: “А зачем?” Вытаскивать из небытия, материализо-
вывать и сообщать Петербургу и миру о существовании в истории
Петра Ивановича Бобчинского можно и даже должно (с этим те¬
перь согласны почти все мои коллеги), но только если за этим сто¬
ит какая-то видимая исследовательская цель. Можно на его при¬
мере реконструировать тип мелкопоместного провинциального
дворянина николаевской эпохи или можно порассуждать о норме
и отклонении в поведении личности в ту же эпоху, на худой конец,
включить полученные данные в обширное просопографическое
исследование.
Но если же последующей генерализации не происходит, если
усилия по реинкарнации Петра Ивановича являются самоцелью,
если историк будет лишь набирать побольше информации о каж¬
дом встреченном им персонаже, то под угрозой оказывается сам
метод микроисторического, да и всякого другого исторического
исследования. Тогда лучшим образцом для историка может счи¬
таться телефонная книга.
И это разговор “среди своих”; а когда же приходится выходить
на более широкую аудиторию, пусть даже состоящую из коллег-ис-
ториков, не вкусивших еще плода от древа микроистории, то здесь
недоумения будет куда больше, и даже в альманахе “Казус” увидят
в лучшем случае коммерческое предприятие, популяризацию, по¬
такание вкусам толпы.
Возражать на это можно долго и со вкусом. Сослаться на сенса¬
ционный успех у публики “Песни о Волге” Резо Габриадзе: Ста¬
линградская битва на фоне трагедии муравья, потерявшего своего
муравьенка в бомбежке! Указать на возрождение биографического
жанра - как нового, обогащенного методологическими находками
последних лет, так и вполне традиционного, проверенного веками.
Напомнить о таинственном “мормонском проекте”, о котором
вполголоса судачат архивные работники во всем мире (зачем это
предприимчивым американцам из штата Юта понадобились
“мертвые души” наших предков?). И наконец, сослаться на про¬
странную библиографию всевозможных “Gechichte von unten”,
“microstoria”, “personal history” Последний ряд аргументов, как
правило, оказывается решающим, ведь историографическая ситу-

♦ Апокатастасис
17
иции, историографическая мода - это то, что магически действо-
пило на коллег еще в советские времена.
Итак, разочарование в глобалистских моделях, привлекатель¬
ность “человеческого измерения”, конец великих идей и идеоло¬
гий, повлекший за собой неизбежное мелкотемье. Все это верно,
но в данном случае недостаточно. Ведь “комплекс Бобчинского”
(назовем так этот шок, вызванный осознанием, что перед тобой —
живой человек, и рождающий стремление к максимально полному
восстановлению этого человека) возникал и у меня, и у моих кол¬
лег независимо от знакомства с трудами Карло Гинцбурга и, воз¬
можно, был свойствен нашим предшественникам задолго до мик-
роисторических парадигм.
Весьма поучительно обратиться к поискам, которые вел в этом
направлении столь чтимый ныне Л.П. Карсавин. В монографии
“Основы средневековой религиозности в XII-XIII веках преиму¬
щественно в Италии” (1915) он декларирует свою задачу “выде¬
лить, а затем изучить объект религиозности в XII-XI1I вв. Он оста¬
нется в вере за вычетом ее окаменевших формул, с одной стороны,
за вычетом результатов чисто богословской работы над нею, с дру¬
гой... При этом изучению подлежит не религиозность того или
иного представителя названной эпохи, великого или малого, а ре¬
лигиозность широких кругов, которая проявляется и в великих, и
в малых”1.
Это дало возможность говорить о его приоритете в изучении
“ментальности”2. Конечно, видеть в нем провозвестника школы
“Анналов” и соратника Марка Блока не более обоснованно, чем в
случае с творчеством Эрнста Канторовича3, - слишком различными
были методологические и мировоззренческие установки. Однако
ориентация на изучение коллективных религиозных представлений
вполне очевидна. Этому же способствует введенное Карсавиным по¬
нятие “средний человек”, перекликающееся с “идеальными типа¬
ми” Вебера. Любопытный парафраз модному ныне “исключитель¬
ному нормальному” можно найти в карсавинском понятии “типиче¬
ский человек” Сюда относятся выдающиеся личности, которые
оказываются особо полезными и удобными для познания среднего.
“В них та или иная черта достигает высшего напряжения и развития,
а следовательно - и наглядности”. Подобное замечание повторялось
и повторяется сторонниками микроисторических подходов - нетру¬
дно не заметить, что и в данном случае Лев Платонович отнюдь не
склонен увлекаться уникальностью чьей бы то ни было личности.
У гения “есть и некоторые только ему присущие черты. Но они нас
не занимают и не входят в область нашего изучения”4. И как бы ни
оценивать взгляды и методы его в тот период, ему вполне можно пе¬
реадресовать те упреки в обезличенности, которые бросают сейчас
нб только социальным историкам, но и историкам ментальностей.

18
♦ Иная история
Прошло всего пять лет (но каких лет!), и во “Введении в исто¬
рию”, являвшемся, по замыслу автора, руководством для начина¬
ющего историка, акценты уже расставлены иначе. Карсавин не от¬
казывается от своих любимых детищ - от “среднего человека эпо¬
хи” и “типического человека”, но они занимают в его новой
системе положение явных аутсайдеров. О них упомянуто букваль¬
но на последних страницах этой брошюры и говорится вскользь, с
глухой отсылкой к книге 1915 г.
Автора в первую очередь занимает мысль совсем иного рода:
«История изучает единичный процесс развития во всей его кон¬
кретности и единичности не как экземпляр развития родового и не
как родовой или общий процесс, проявляющийся в частных и яв¬
ляющийся для них “законом” Объект исторического исследова¬
ния всегда представляет собою некоторое органическое единство
как таковое, отличное от окружающего и в своеобразии своем не¬
заменимое — неповторимо ценный момент развития»5.
Иными словами, г-н Бобчинский мог бы быть ценен для Льва
Платоновича сам по себе, а вовсе не как частный случай действия
глобальных законов и не как объект для генерализации. Более то¬
го, начинающему историку так прямо и рекомендуется заняться
изучением тайн его души в первую очередь: “...предметом истории
является изучение социально-психического процесса. Понимание
его, как и понимание чужой души возможно только путем сопере¬
живания или вживания в них”6. Вчувствование (Einfuhlung), сопе¬
реживание лежит в основе исторического мышления. Подкрепляя
эту декларацию ссылками на мнение самоновейших по тем време¬
нам Зиммеля и Дильтея, Карсавин категорически не согласен с
субъективизмом последнего. Субъективные переживания и само¬
ощущение историка никоим образом не должны отвлекать от глав¬
ного: “Речь идет не только и не столько о субъективном пережива¬
нии исследователя, но о реальном проникновении в душевный
процесс, подлинное слияние с ним, как бы ни называлось такое
вживание в чужую индивидуальную или коллективную душу”
“Несомненно, что, изучая данный конкретный процесс, мы по¬
стигаем строение единого исторического процесса как единства. И
постигаем не путем отвлечения отданной конкретности, а путем
вживания в само это единство”7
Как организовать это “вживание”, можно только догадываться.
Возможно, то была дань интуитивизму - ведь коллега Карсавина
П.М. Бицилли записал его в заядлые сторонники Бергсона8. И
действительно, интуиции историка Карсавин отводит большую
роль. Но это не какое-то врожденное качество. Тем Лев Платоно¬
вич и привлекателен для нас, что он не был чистым методологом
или историософом. Проведя много времени в архивах, он пони¬
мал, что мастерство историка и его интуиция рождаются от того,

♦ Апокатастасис
19
что он уже “кончиками пальцев” знает материал, погружен в него.
И подробные инструкции о том, как писать историю, ему, в сущ¬
ности, не нужны. Отсюда его скептическое отношение к пуризму
"французских методологов, пытающихся спасти научность исто¬
рии предъявлением ригористических и зачастую невыполнимых
требований”9.
Но для “вживания” в социально-психическое единство одного
упорного труда и протертых в архивах брюк недостаточно - нужно
еще некое озарение: «При понимании чужой душевной жизни как
целого, при постижении чужой индивидуальности в ее единстве
накопление наблюдений само по себе дает еще очень мало - мож¬
но знать о другом весьма большое количество фактов и все-таки
его не понимать. Напротив, часто одна какая-нибудь черта, даже
незначительная частность: тон голоса, движение, поворот головы
и т. п. позволяют сразу охватить и понять всю личность, всю инди¬
видуальность этого человека, почти чудесным и неожиданным об¬
разом постичь необходимость его внутреннего развития, подлинно
понять его. Такое понимание другой индивидуальности возможно
и при малом с нею знакомстве, по “первому впечатлению”, но, как
правило, оно появляется в процессе наблюдения, освещая и объе¬
диняя познание дробно и отрывочно...»10.
Уверен, что многие из моих коллег с энтузиазмом согласятся с
подобными наблюдениями. Причем Лев Платонович вполне осоз¬
нанно балансирует на той грани, что отделяет историка от литера¬
тора. В 1920 г. он опровергает Дильтея: “Конструирование иного
душевного процесса по аналогии с моим и только из моего... сбли¬
жает историю с поэзией, но не дает возможности серьезно отне¬
стись к выводам истории и обосновать ее как науку”11. Но три го¬
да спустя, в фундаментальной и уже куда более сложной “Филосо¬
фии истории”, он охотно делает шаг навстречу литературе,
поясняя вводимое понятие “момента всеединства”: «Хорошим и
вдумчивым художникам-романистам, историкам и даже читателям
написанных теми и другими произведений не трудно пояснить
взаимоотношение моментов во всеединстве - мы познаем челове¬
ка не путем простого собирания сведений и наблюдений о нем: по¬
добное собирание, само по себе, совершенно бесполезно, или по¬
лезно лишь как средство сосредоточиться на человеке. Во время
этого собирания, а часто и при первом знакомстве “с первого
взгляда" мы вдруг, внезапно и неожиданно постигаем своеобраз¬
ное существо человека, его личность. Мы заметили только эту его
позу, эту его фразу, и в них, в позе или фразе, сразу схватили то, че¬
го не могли уловить в многочисленных прежних наблюдениях, ес¬
ли таковые у нас были. И не случайно любовь, которая есть вместе
с тем и высшая форма познания, возникает внезапно. Определить,
передать словами схваченное нами “нечто” мы не в силах»12.

20
♦ Иная история
Разрыв, который наметился между ним и сообществом коллег
историков уже в 1915 г., стал, таким образом, необратимым. Приз
наться в том, что историк должен полюбить объект своего исследо
вания, чтобы понять его, - подобные откровения не прощаются
учеными13.
Но, рассорившись со всеми (и с нахрапистыми марксистами, и
с чопорной петербургской профессурой), автор, наделенный от
природы едким критическим умом, по-прежнему снисходителен к
бывшим коллегам. Декларируя необходимость методологии, сис¬
темы четких исторических понятий, он признает, что у большинст¬
ва историков (и блестящих историков) нет не только системы по¬
нятий, но и системы мировоззрения, но это им нисколько не ме¬
шает. Ведь историк довольствуется интуицией, называя ее чутьем,
“девинацией”14.
Упорное нежелание историков определять исследуемую исто¬
рическую индивидуальность, будь то “французский крестьянин”,
“немецкий народ” или “Япония”, “может побудить теоретика ис¬
тории к весьма решительному шагу. Он скажет, что история не
должна считаться наукою, а если хочет быть ею — должна усовер¬
шенствовать свой метод. Он, может быть - теоретики вообще от¬
личаются категоричностью и смелостью своих действий — выдума¬
ет новую науку... Историки же теоретика и слушать не станут, а бу¬
дут продолжать свое дело”15. И такую беззаботность Карсавин не
осуждает, поступая с собратьями куда великодушнее, чем его со¬
временник (и во хмногом единомышленник) Коллингвуд, настаи¬
вавший на том, что всякий историк должен быть еще и хорошим
философом16.
Пока все сказанное, как представляется, вполне понятно
читателям, близким к “Казусу”, где мы обсуждаем примерно те же
проблемы. Но что же все-таки произошло между 1915 и 1920 гг.,
почему Лев Платонович вдруг уверовал в приоритеты изучения не¬
повторимой индивидуальности, почему он отныне не боится того,
что история рассыпется на мозаику не связанных фактов и факти¬
ков, почему он, знаток средневековой философии, не опасается
теперь номиналистического искуса? Дело в том, что в этот период
ему открылось величие идеи Абсолюта как всеединства: “Чтобы
могли существовать развитие и наука о нем, субъект развития дол¬
жен быть всевременным и всепространственным единством...
Единство субъекта должно совмещаться с многообразием его про¬
явлений, быть многоединсгвом...17 Мы познаем и всеобщую зна¬
чимость данного процесса, не в смысле причинной его связан¬
ности с другими, а в смысле укорененности его в общеисториче¬
ском” Поэтому индивидуальность — личная или коллективная -
является лишь моментом всеединства. Но это не мало, это придает
любому объекту огромную ценность. “В истории всякое, даже са-

♦ Апокатастасис
21
миг частное исследование взаимоотношений между несколькими
||умшисями одного источника само собою будет исследованием
• н ииг исторического характера и возможно только на почве его свя-
HI ( познанием целокупности социального развития”18.
Достаточно подняться до осознания этого всеединства, и исто¬
рик освобождается от груза неразрешимых ранее проблем, снимая
и|и)1иворечия общего и частного, объективного и субъективного.
Через постижение самого частного и ограниченного процесса
происходит приобщение наше к нему и в нем к единому общеис-
юричсскому процессу развития или, вернее, опознание нами на¬
шею с ним и в нем единства. Этою живою связью нашей со всем
прошлым и со всем социально-психическим развитием и объясня-
ioioi обогащение нашего сознания в исторической работе и тот
интерес, с каким мы относимся к фактам минувшего”19.
Не знаю, как моих коллег, но меня, например, все это вполне
v< I раивает. Да и путь к постижению этой истины вполне понятен и
достоин уважения. Творческая работа в архивах вызывает у моло¬
дого исследователя неудовлетворенность господствующими пози-
I ивистскими и нарождающимися неопозитивистскими интерпре-
Iанионными моделями. Предвосхитив интерес к ментальности и к
"исключительному нормальному”, русский историк на этом не ос-
пшавливается, но в годы социальных катаклизмов и личных испы-
1лиий продолжает гносеологические искания и обосновывает соб¬
ственную метафизическую систему, основываясь на традициях нео¬
платонизма и на средневековом философском наследии (в
особенности на учении Николая Кузанского об “exglomeratio et
conglomerate centri”, о свертывании и развертывании Абсолюта
как Всеединства). Лежащее в основе системы Карсавина онтоло¬
гическое отношение Бога и человека дает возможность обосновать
исключительную ценность индивидуального для понимания орга¬
нического единства исторического развития.
Какая величественная исследовательская перспектива! Исто¬
рик может, отбросив всякие сомнения, заняться казусами, персо¬
налиями и придать наконец фигуре Петра Ивановича Бобчинско-
го подобающие ей космические масштабы в качестве момента стя-
женного всеединства; и теперь профессиональное мастерство
заключается в том, чтобы показать укорененность его в эпохе и
эпохи в нем, а не гоняться за призрачными “причинами” и “фак¬
торами” Да, лозунг, выдвинутый М.А. Бойцовым, вполне можно
было бы дополнить слоганом: “Вперед, к Карсавину!”
Но историографический хэппи-энд получился не слишком убе¬
дительным. Ведь сам автор, создав стройную систему и применив
ее в замечательной книге о Джордано Бруно20, повел себя затем
несколько странно. Всесторонне оснащенный, этот одаренный
исследователь, историк милостью Божией, казалось, должен был

22
♦ Иная история
горы свернуть. Да и биография его сложилась счастливее, чем у
большинства современников. Советская власть добралась до нет
лишь четверть века спустя, ему удалось остаться профессором все
общей истории в университете Витаутаса Великого, сложностей i
работой в архивах и библиотеках у него не было. Вот только как
“практикующий историк’’ он кончился. Его философские и бою
словские труды, его “Поэма о смерти”, его диалоги и уже лагерные
записи глубоки и талантливы, но историку там поживиться не
чем21.
Что же произошло, биографический перелом или органическая
эволюция талантливого и ироничного историка в самобытного де
ятеля русского религиозно-философского Возрождения?
Проницательный М.А. Бойцов отмечает значение эксперимен
тальных стилизаций Карсавина - “Saligia” и “Noctes petropoli-
tanae”22 - и вспоминает о страстном его увлечении театром. “Не
оттуда ли и идея вживания в прошлое как главного средства его по¬
знания?”23 Но, как истинный сын своего Серебряного века, Кар¬
савин не мог видеть в игре лишь игру, а в театре лишь театр. Ведь
“оргиастические барабаны”, которые, по мысли Стефана Георге
(учителя Эрнста Канторовича), должны были преобразовать мир,
вполне созвучны пророчеству Вячеслава Иванова — “страна по¬
кроется фимелами и орхестрами” Культурный контекст эпохи
подсказывал, что игры Льва Платоновича свидетельствовали о его
куда больших амбициях, чем чисто академические штудии. Хоро¬
ший историк в России всегда, увы, больше, чем историк.
Но вернемся к “Введению в историю” Критикуя там теорию
прогресса (что ныне также весьма популярно), он пишет, что сей
ид&ал, т. е. полнота жизни человечества во всех ее проявлениях и
счастье, несостоятелен: “Для того, чтобы стать нравственно прие¬
млемым, идеал должен сделаться достоянием всех людей, как еще
не рожденных, так и нас и умерших. С другой стороны, из него
нельзя устранить ни одного из достижений прошлого, которые в
силу их неповторимой и конкретной индивидуальности не могут
быть так же воспроизведены грядущими поколениями и должны
быть реальностью, а не образами воспоминания. Все это достижи¬
мо лишь во всевременном и всепространственном реальном син¬
тезе исторического развития”24.
Незабвенная коллежская регистраторша Коробочка при этих
словах непременно перекрестилась бы: не просто сохранить доб¬
рую память о Бобчинском, но его самого сделать реальностью! Так
и слышится ее вопрос: “Да как же, я, право, в толк-то не возьму?
Нешто хочешь ты их откапывать из земли?” Петр Иванович, вы¬
ходит, не зря просил замолвить за него словечко - не только его не¬
повторимая индивидуальность важна для нас и для наших целей,
но и наш скромный труд, оказывается, очень важен и для него.

♦ Апокатастасис
23
> Кнрсинин продолжает: «Развертывающийся ныне перед нами и
ши принимаемый нами во времени и в пространстве процесс,
н|м1|кч:с удручающий нас видимым погибанием и умиранием, дол-
•	• н стать для нас реальным во всей своей конкретности, во всех
моих моментах. А это возможно только, если “мы изменимся”, ес-
IH преодолеем пространство, если “небеса совьются в свиток”, а
нреми преобразуется в вечность. И такое понимание идеала или
прогресса” не только согласуется с принципами истории, из них
нм к*кая, но и устраняет все отмеченные нами противоречия. Оно,
им1ч |с с тем оправдывает смысл и назначение всякого момента ис-
шрии и всякого индивидуального труда... Оно, наконец, позволя-
•	I понимать историческое познание как приближение к истинно¬
му псевременному познанию и приобщение ко всевременному
••липому бытию»25.
lie надо было быть медиевистом, чтобы в 1920 г. чувствовать,
•но небеса вот-вот совьются в свиток. И все же не эсхатологиче-
•	кий ужас перед “Концом истории” (и не по Фукояме, а по Асаха-
рг) занимает мыслителя, равно как удручают его не ужасы больше-
мн !ма, голод или тиф сами по себе, а смерть как явление, как фи¬
лософская проблема. Смысл деятельности историка, да и всего
человечества, — в победе над смертью.
Через десять лет Карсавин написал прекрасное произведение -
"Моэму о смерти” Там можно найти все старые идеи бывшего ис-
юрика: и “вчувствование” - поэма открывается образом женщи¬
ны на костре, и всеобщую связь людей, и важность индивидуаль¬
ного для всеобщего, и проклятие смерти. “Какие-то нежные то¬
ненькие ниточки связывают всех нас, и живых и мертвых, весь
мир, становятся все тоньше и не рвутся. Не ниточки — тоненькие
жилки, по которым бежит наша общая кровь. Нам неслышимые
1ПДОХИ сливаются в один тяжелый вздох. Наши слабенькие сто¬
пы - в невыносимый вопль всего живого, в бессильные проклятия
страданиям и смерти. Разве необходимо, чтобы стон человечества
Ныл одноголосым? Он может быть и полифоничным. Так еще ве¬
личественнее”26. И, конечно, в этом лабиринте любовь становит¬
ся путеводной нитью, и он рассуждает о судьбе своей возлюблен¬
ной Элените после смерти:
“Нет, не существует души, которая вместе с тем не была бы и
вечно умирающим телом. Тело же твое лишь один из центров и об¬
разов безграничного мира... В другом мире и в другой плоти не мо¬
жет быть этот момент души. Только из этого тела сознаю я свой
мир. Только в этом моем теле он так сознает себя и страдает...”
«У Элените, как у Габсбургов, несколько выдается нижняя губа,
и на верхней маленькая бородавка. Найдется ли этим “недостат¬
кам” место в “совершенном” эфирном теле? — Если захочешь, бу¬
дут тебе и Габсбургская губа, и бородавка.

24
♦ Иная история
Хочу, чтобы она во всем была лучше других. Но хочу, чтобы оил
осталась и такою, какой была. Придумай-ка подобное тело! При
одной мысли о нем смутится даже св. Григорий Нисский»27.
Этот “Великий каппадокиец” вспоминается Львом Платоно¬
вичем в наивысший момент его творчества далеко не случайно.
Григорий Нисский чрезвычайно важен для мировоззрения Карса¬
вина. В 1926 г. в Париже он издает учебное пособие для русской
семинарии “Святые отцы и учители церкви” Лучшие страницы
посвящены были этому отцу церкви. Вот как излагаются его
взгляды:
«Все мировое развитие завершится “восстановлением всяче¬
ского” (йяокостгёашсп? x6v kOcvtgjcdv). Однако земное бытие не те¬
ряет при этом... своего единократного и центрального значения...
Когда все люди родятся, но не все еще умрут, оставшиеся в живых
изменятся, а мертвые воскреснут: и те и другие для возвращения в
нерасторжимое единство ранее объединенного в одном целом и по
разложении вновь соединившегося. Ведь, как пишет святой, если
управляющая вселенною Сила даст разложившимся стихиям знак
воссоединиться, душа восстановит цепь своего тела. Причем каж¬
дая часть будет установлена вновь согласно с первоначальным
обычным для нее состоянием и примет знакомый ей вид...
Воскресшее тело будет телом индивидуальным. - “Что для ме¬
ня воскресение, если вместо меня возвратится к жизни кто-то дру¬
гой? Как узнаю себя самого в себе уже не себя?” И лишь по восста¬
новлении и очищении всего наступит “день осьмой”, “день вели¬
кий”. Истинно и всецело будет Бог “всяческим во всяческом”».
“Система Григория Нисского - одно из высших и самых глубо¬
ких индивидуальных осмыслений христианства, далеко еще не по¬
нятое и не оцененное”, — делает вывод автор28.
Святой отец напряженно думал над проблемами апокатастаси-
са, объясняя, например, каким образом возможно восстановить
тело умершего, после того как оно разложилось: в посмертном рас¬
сеянии душа как бы охраняет своей метой каждую частичку быв¬
шего человеческого единства. И подобных рассуждений у Григо¬
рия Нисского немало. Но насколько важны будущим священни¬
кам эти сюжеты для “раскрытия православия”? Современник и
оппонент Карсавина, оказавшийся более него удачливым в препо¬
давании богословия парижским студентам, - В.Н. Лосский - го¬
ворит об апокатастасисе лишь в одном из своих трудов, причем
очень кратко: «После воплощения и воскрешения смерть не спо¬
койна: она уже не абсолютна. Все теперь устремляется к
dKoraTdGtdois xGJv ясЬтсоу “восстановлению всяческих”, к пол¬
ному восстановлению всего, что разрушается смертью, к осиянию
всего космоса славой Божией, которая станет “все во всем” Из
этой полноты не будет исключена и свобода каждой личности, ко-

♦ Апокатастасис
25
трой будет даровано божественным светом совершенное созна¬
ние своей немощи”29.
И не так уж и велики расхождения его с Карсавиным, но ясно,
•по Лосского интересуют вовсе не подробности воскрешения, а
нристологические проблемы, а Григорий Нисский упоминается им
< овеем по иному поводу. Такая позиция канонически более оправ-
дапл. Ведь и сам Карсавин не без сожаления вынужден был при¬
шить, что учение об апокатастасисе не было «признано точным
выражением христианской истины. Оно даже косвенно оказалось
опорочено в “оригенистских спорах” и в канонах... подписанных
патриархами”30.
Почему же слова апостола Павла: “Последний же враг истре¬
бится - смерть”, “Иначе что делают крестящиеся для мертвых?
Гели мертвые совсем не воскресают...” (I Кор, 15-26, 29) и тексты
1|)игория Нисского производят на двух авторов разное действие?
Как мне представляется, в немалой степени потому, что Лосский -
могик-богослов, а в Карсавине жив еще историк-профессионал.
Но насколько по-новому могут зазвучать для нас теперь его слова
о "вживании” и “восстановлении по частям”! Восстановление не¬
обходимо для полноты всеобщего, для конечной победы над смер¬
тью, для осуществления конца истории, и историку, похоже, отво¬
дилась в этом деянии особая роль.
Не берусь вторгаться в эту область, но смею предположить, что
Лев Платонович, постоянно нарушавший правила игры, принятые
у историков и философов, и в богословии оказался несколько уда¬
лен от православной ортодоксии.
Другой мыслитель, отпавший от ортодоксии, но на сей раз — от
католической, Пьер Тейяр де Шарден, начиная совершенно с
иных исходных позиций, приходит к выводам, почти дословно
совпадающим с карсавинскими. Можно спорить о том, насколько
правомерно сближение его “пункта Омега” со Всеединством, но,
столь же едко критикуя теорию прогресса, как и его ровесник Кар¬
савин, французский мыслитель уверен, что отказ от восстановле¬
ния индивидуальных сознаний будет означать фиаско эволюции:
«Радикальный порок всех форм веры в прогресс, когда она выра¬
жается в позитивистских символах, в том, что они не устраняют
окончательно смерти...31
Если послушать учеников Маркса, то человечеству достаточно
накапливать последовательные достижения, которые оставляет
каждый из нас после смерти: наши идеи, открытия, творения ис¬
кусств... Не является лп все это нетленное лучшей частью нашего
существа? ...Но таким вкладом в общность мы передаем далеко не
самое ценное. В самых благоприятных случаях нам удается пере¬
дать другим лишь тень себя. Наши творения? Но какое из челове¬
ческих творении имеет самое большое значение для коренных ин¬

26
♦ Иная история
тересов жизни вообще, если не создание каждым из нас в себе лб
солютно оригинального центра, в котором универсум осознает а*
бя уникальным, неподражаемым образом, а именно нашего “я"
нашей личности? Более глубокий, чем все его лучи, сам фокус на
шего сознания — вот то существенное, что должен вернуть себе
Омега, чтобы действительно быть Омегой»32.
Роль двигателя на пути к Омеге отец Пьер отводит любви
“ключевой космической энергии” И ссылается он на любимого
Карсавиным Николая Кузанского. Кстати, оба исследователя на
чинали свой путь с общего увлечения Анри Бергсоном.
Представляется, однако, немаловажным, что Тейяр де Шарден
палеонтолог с солидным стажем полевых работ. Родство его с
Карсавиным в том, что оба начинали генерировать свои метафизи
ческие теории только после того, как долго трудились над восста
новлением исчезнувших особей и индивидуумов по фрагментам.
Но помимо некоей внутренней логики творчества Карсавина,
продиктованной его изначальной профессией, в его взглядах с лег¬
костью можно обнаружить мощное влияние того самого “культур¬
ного фонда”, расхожих идей, к изучению которых он сам и призы¬
вал в своих ранних работах.
Для русской культуры, в том числе и для культуры Серебряного
века, оказалась чрезвычайно значимой идея, наиболее полно
сформулированная в “Философии общего дела” Николая Федоро¬
ва.
Легко было Карсавину и Тейяру де Шардену критиковать мо¬
ральное несовершенство теории прогресса - ведь они занимались
этим тогда, когда XX век уже явил свой оскал. Федоров же цришел
к этому в самый разгар позитивистского оптимизма, еще в 60-
70-х годах прошлого века: “Прогресс состоит в сознании сынами
своего превосходства над отцами и в сознании живущими своего
превосходства над умершими. Но в то же время он является созна¬
нием своего полного ничтожества пред смертью, пред слепою, бес¬
чувственною историей. Цель прогресса - развитая личность слу¬
жит лишь еще большему разъединению людей... Подлинный про¬
гресс требует воскрешения”33.
Для воскресения мертвых не нужно ждать конца времен. Оно
должно стать результатом сознательной деятельности человечест¬
ва, сплотившегося в этом единственно великом “Общем деле”, где
“все живущие должны быть историками, а все умершие - предме¬
том истории, неотделимой от естествознания и естествоуправле-
ния. То будет всецельность, воскрешение и преображение мира”
Естественная череда смертей нормальна, пока не пробудилось
сознание. Но человеческое сознание начинает свое пробуждение с
острого чувства своей индивидуальности и с глубокого страдания
от утраты другого. Уничтожение человеческого “я”, личности как

♦ Апокатастасис
27
м*чи>дмененного и нерасторжимого духовно-телесного единства,
жшслснного уникальным самосознанием, ощущается человеком
нж трагическая катастрофа, ставящая под сомнение разумность
ж счо порядка вещей34.
Казалось бы, в отличие от индивидуального человека бесконеч¬
ное будущее человечеству как сущности, наделенной разумом и
ауком, гарантировано. Однако оказывается, что онтологическая
i удьба человечества в целом никак не может быть отделена от
i удьбы единичных людей. И, не решив проблемы их восстановле¬
нии, человечество неизбежно погибнет в результате энтропии, все¬
общего рассеивания.
Опираясь на Священное писание и на патристику, на громад¬
ный пласт философского наследия и на естественно-научные дан¬
ные, Федоров разрабатывал всесторонний план преобразования
мира - рисуя вполне конкретные пути к реальному воскрешению,
к размещению воскресших, к организации новой жизни в преоб¬
раженном обществе. Самое удивительное, что большинство нераз¬
решимых проблем материального плана, на которые указывали
Федорову скептики, современной наукой вполне решаемы, если
уже не разрешены.
Величие идей “Общего дела” зачаровывало Достоевского и
Толстого, Владимира Соловьева; как к родному, к нему отнеслись
символисты, русские космисты, Вернадский, Чижевский, Циол¬
ковский, футуристы - и первый среди них Маяковский, и столь
разные люди, как Андрей Платонов и Борис Пастернак. Этот спи¬
сок можно продолжать, подверстывая в него все новые имена и де¬
яния, вплоть до бальзамирования вождя мирового пролетариата.
В этой блестящей перспективе Петру Ивановичу Бобчинскому
суждено было воскреснуть не под пером историка, не в конце вре¬
мен, не в пункте Омега, а в самом скором будущем, в лаборатории
генной инженерии под наблюдением доктора Збарского. Брр!
Но для нас важно другое. Федоров не просто всему роду челове¬
ческому сулил овладение профессией историка. Он и сам был “из
наших”, из практикующих историков. Начав с преподавания исто¬
рии и географии в школе, он прославился как бессменный биб¬
лиограф Румянцевского музея. Он был гениальным библиогра¬
фом, лучшим не только в России, но, по всей видимости, и во всей
Европе, намного опередив время в области науки о сохранении
информации.
Продумывая целесообразную систему организации письмен¬
ных памятников прошедшего и происходящего, расставляя тома,
он задался целью увидеть живых людей, создавших эти книги, -
гениев и бездарностей, талантов и посредственностей, умных и не¬
умных, благородных и низких. Он планировал организовать рабо¬
ту библиотек календарным порядком по дням смерти авторов “по

28
♦ Иная история
принципу ежедневного поминовения” Он пропагандировал
сухую науку библиографию и архивоведение: “Ведь что такое на
деле библиография: в случае смерти автора на книгу должно смог
реть как на останки, от сохранения коих как бы зависит самое воз
вращение к жизни автора... Представьте себе, что встали из гробом
творцы, и каждый из них, указывая на свое сочинение, как бы де
монстрируя его обложку; призывает всех к его прочтению и иссле¬
дованию... Если хранилище книг сравнить с могилою, то чтение,
или, точнее — исследование, будет выходом из могилы, а выстав¬
ка — как бы воскресением”35.
Таким образом, “профессиональная компонента” в его учении
была достаточно сильной. Но, как учил все тот же ранний Карса¬
вин, значение выдающейся личности (“типического человека”, по
его терминологии) в том и состоит, что он сказал то, что от него хо¬
тели услышать, выразил те идеи, которые были разлиты в общест¬
ве. Каждый, кто сталкивался с идеями Федорова, поражался их со¬
звучности неким сокровенным своим чувствам. И действительно,
идея обретения всеединства человечеством, любовно занятого Об¬
щим делом - рукотворным апокатастасисом, казалась укоренен¬
ной в массах в не меньшей степени, чем другая часть апокалипти¬
ческой программы - борьба со злом и построение рукотворного
Тысячелетнего царства.
Приведу лишь один пример. В цикле рассказов Горького “По
Руси” есть один, носящий характерное заглавие - “Кладбище”
Именно там чудаковатый провинциальный поручик Савва Хорват
сбивчиво увещевает молодого Пешкова: «Представьте, что каждый
город, село, каждое скопление людей ведет запись делам своим.
Так сказать - “Книгу живота” И - пишется все. Все, что необхо¬
димо знать о человеке, который жил с нами и отошел от нас...
Жизнь вся насквозь — великое дело незаметно — маленьких людей,
не скрывайте их работу, покажите ее... Я хочу, молодой человек,
чтобы ничто, достойное внимания, не исчезло из памяти людей. А
в жизни - все достойно вашего внимания. И — моего! Жизнь недо¬
статочно уплотнена, и каждый из нас чувствует себя без опоры в
ней именно потому, сударь мой, что мы невнимательны к лю¬
дям...”
Но что там пролетарский писатель, когда такие титаны,
как Толстой и Достоевский, стремились завязать контакт с Федо¬
ровым — настолько высказанная им идея соответствовала тому, что
они чувствовали и писали задолго до того, как прослышали о чуда¬
коватом московском библиотекаре. В лице этих глыб сама класси¬
ческая русская литература спешила засвидетельствовать свое поч¬
тение “Общему делу”
Вот и настала пора вернуться к Гоголю, огласившему сокровен¬
ное желание Петра Ивановича Бобчинского в самый, казалось бы,

♦ Апокатастасис
29
ж подходящий для того момент. Все это не случайно. Ведь не пень-
* у. не ворвань, а именно мертвые души скупает Чичиков. Торжест-
mlino он извлекает их на свет Божий из заветной шкатулки: «Ког-
ми он взглянул потом на эти листики, на мужиков, которые, точно,
HMIIM когда-то мужиками, работали, пахали, пьянствовали, извоз¬
ничали, обманывали бар, а может быть, и просто были хорошими
мужиками, то какое-то странное, непонятное ему самому чувство
мниадело им. Каждая из записочек как будто имела какой-то осо-
нмй характер, и через то как будто бы самые мужики получали
( ной собственный характер. Мужики, принадлежавшие Коробоч¬
ке, все почти были с придатками и прозвищами... Реестр Собаке-
ммча поражал необыкновенною полнотою и обстоятельностию —
ни одно из качеств мужика не было пропущено: об одном было
I казано “хороший столяр”, другому приписано было “смыслит и
хмельного не берет” Означено было также обстоятельно, кто отец
и кго мать, и какого оба были поведения; у одного только какого-
н> Федотова было написано: “отец неизвестно кто, а родился от
дворовой девки Капитолины, но хорошего нрава и не вор” Все
гии подробности придавали какой-то особенный вид свежести:
казалось, как будто мужики еще вчера были живы. Смотря долго
на имена их, он умилился духом и, вздохнувши, произнес: “Ба¬
тюшки мои, сколько вас здесь напичкано! Что вы, сердечные мои,
поделывали на веку своем? как перебивались?” И глаза его неволь¬
но остановились на одной фамилии, это был известный Петр Са¬
вельев Неуважай-Корыто, принадлежавший когда-то помещице
Коробочке...
Далее следует незабываемая серия восстановлений жизненного
пути Степана Пробки, Максима Телятникова, Елизаветъ Воробья
и многих других.
Можно было бы вспомнить о начальных шагах Гоголя на исто¬
рическом поприще и на этом основании счесть его еще одним “из
наших”, да совесть не позволяет. Дело в том, что воскресительный
пафос неотделим от его писательского дара и той величественной
задачи, которую он уже давно поставил перед собою. По мнению
Абрама Терца, “его поэма — это купчая крепость, заключенная на
освобождение человечества от смерти, на овладение миром с по¬
мощью слова. Жаль, сделка не состоялась...” И еще: “В Гоголе яв¬
лена забытая современной словесностью связь с изначальной ма¬
гией, чем некогда промышляло искусство, чем долго оно остава¬
лось и, быть может, еще остается где-то в глубине души по
скрытой, внутренней сути, представленной так наглядно в творче¬
стве Гоголя. В нем сильнее, чем в ком-либо, проступала темная па¬
мять о волшебном значении ныне безвредных и никчемных про¬
цессов. Отчего и художник в нем без конца раздирался страхами и
обязанностями потерявшего управление над своими чарами знаха¬

30
♦ Иная история
ря, действовавшего в условиях, когда его наваждения рассматримн
лись всеми по классу эстетики и фантазии”36. И по классу ист
рии - добавим мы pro domosuo. Впрочем, нельзя же во всем верим,
Терцу! Это, может быть, XIX век забыл о связи слова, литературы и
истории с магией, а XX век о ней очень даже вспомнил. Но не сио
рить же сейчас о постмодернизме...
Возьмем новейший пример. Андрей Макин, “писатель земли
французской”, описывает переживания отрока из глухого заволж
ского города, созерцающего трех красавиц с пожелтевшей газет
ной вырезки: “Вот тут-то мне на ум, вновь обратившийся к трем
красавицам, пришла эта мысль. Я сказал себе: но ведь было же все
таки в их жизни это ясное, свежее осеннее утро. Эта аллея, усеян
ная опавшими листьями, где они остановились на какое-то мгно
вение и замерли перед объективом, остановив это мгновение... Да,
было в их жизни одно яркое осеннее утро... Эти немногие слова со
вершили чудо. Ибо внезапно я всеми пятью чувствами ощутил
мгновение, остановленное улыбкой трех женщин. Я очутился пря
мо в его осенних запахах. Ноздри мои трепетали... Да, я жил пол¬
но, насыщенно жил в их времени!”
Герой и дальше использует этот механизм: “Преображение трех
красавиц позволяло надеяться, что чудо можно повторить. Я хоро¬
шо помнил ту простую фразу, которая его вызвала...” И он с успе¬
хом применяет этот прием, задумавшись после и о роли языка в
“оживлении картин” «Шарлота говорила по-французски. А мог¬
ла бы и по-русски. Это ничего не отняло бы у воссозданного мгно¬
вения. Значит, существует что-то вроде языка-посредника. Уни¬
версальный язык! Я снова вспомнил о том межъязычье, которое
открыл благодаря оговорке, о “языке удивления” Тогда-то впер¬
вые мой ум пронизала мысль: а что, если на этом языке можно пи¬
сать? Я сел на пол и закрыл глаза. Я ощущал в себе вибрирующую
вещественность всех этих жизней...»37.
То ли доверчивые французы пленились экзотикой истин, для
русских литераторов вполне банальных, то ли вспомнили, что о
чем-то подобном писал некогда Марсель Пруст, но, во всяком слу¬
чае, Макин собрал беспрецедентный урожай литературных пре¬
мий, начиная с высшей Гонкуровской. Для нас же важно почти
полное его совпадение с рассуждениями Карсавина о “вчувствова-
нии” и “сопереживании” как о необходимых шагах на пути к по¬
стижению Всеединства.
Подведем итоги. Я не призываю историков гнаться ни за Гонку¬
ровской премией, ни даже за Букеровской. Более того, ни в коем
случае я не призываю их во всем следовать примеру Карсавина,
Тейяра де Шардена и Федорова. Ведь стоило прекрасному истори¬
ку Карсавину сформулировать свою метафизическую систему, как
он покинул нашу науку. Талантливый палеонтолог, открывший си-

♦ Апокатастасис
31
♦мшроиа, Тейяр де Шарден после публикации своего “Феномена
м-поиска” остаток времени потратил на споры с Римом. Румянцев-
•	him библиотека осиротела, как только гениальный библиограф
фглорон сформулировал наконец свою “Философию общего де-
м", приступив к ее пропаганде. Нет, мы и так потеряли достаточ¬
но своих коллег, эмигрировавших в область чистой эпистемоло-
*	ми
Но, быть может, приведенные примеры и рассуждения помогут
мим лучше понять себя. Понять, что помимо историографической
милы и внутренней логики науки существует еще и естественная
Iща историка к оживлению прошлого, уходящая в седую древ¬
ние и. нашей профессии, в те времена, когда мы, действительно,
♦>щг не отделились не только от литературы или от богословия, но
н о г магии. И помнить, что желание откликнуться на призыв Пет¬
ри Ивановича Бобчинского чревато серьезными последствиями,
ммнлщими перспективами и возможными потерями. Но в любом
» мучае - это “основной инстинкт” историка.
Примечания
1 Карсавин Л.П. Основы средневеко¬
вой религиозности в ХН-ХШ веках
преимущественно в Италии. СПб.,
1915. С. 6.
* См., например: Ястребицкая А.Л. Ис¬
торик-медиевист Лев Платонович
Карсавин (1882-1952). М., 1991.
1 Эксле О.Г Немцы не в ладу с совре¬
менностью. “Император Фридрих
II” Эрнста Канторовича в политиче¬
ской полемике времен Веймарской
республики // Одиссей, 1996. М.,
1997.
4 Карсавин Л.П. Основы... С. 12-13.
s Карсавин Л.П. Введение в историю
(теория истории). Пг., 1920. С. 33-
34.
6	Там же. С. 15.
7	Там же. С. 26.
8	Бицилли ИМ. Очерки теории истори¬
ческой науки. Прага, 1925.
9	Он ссылался при этом на перевод
широкоизвестной книги: Ланг-
луа Ш., Сеньобос Э. Введение в изу¬
чение истории. СПб., 1899.
10	Карсавин Л.П. Введение в историю...
С. 25.
11	Там же. С. 16.
12	Карсавин Л.П. Философия истории.
СПб., 1993. С. 65.
13	Так, археологи, за редчайшим ис¬
ключением, никогда не признаются
в своих монографиях в том, что они
очень любят ездить в экспедиции.
14	Карсавин Л.П. Введение в историю...
С. 29.
15	Карсавин Л.П. Философия истории.
С. 117-116.
16	Киссель М.А. Р.Дж. Коллингвуд -
историк и философ // Коллинг¬
вуд Р.Дж. Идея истории. М., 1980.
С. 424.
17	Карсавин Л.П. Введение в историю...
С. 10.
18	Там же. С. 26.
19	Там же.
20	Карсавин Л.П. Джиордано Бруно.
Берлин, 1923. Книга была написана
значительно раньше и должна была
печататься в Петрограде, но выдво¬
рение автора на “философском па¬
роходе” 1922 г. сделало ее издание в
России невозможным.
21	Остается, правда, надежда, что ко¬
гда-либо переведут с литовского его
пространный курс “Истории евро¬
пейской культуры”, но, по всей ве¬
роятности, и он относится скорее к
историософии, чем к конкретной
истории.

32
22	Карсавин Л.П. Saligia, или Весьма
краткое и душеполезное размышле¬
ние о боге, мире, человеке, зле и се¬
ми смертных грехах. Пг., 1919; Он
же. Noctes petropolitanae. Пг., 1922.
23	Бойцов М.А. Не до конца забытый ме¬
диевист из эпохи русского модер¬
на Ц Карсавин Л.П. Монашество в
средние века. М., 1992. С. 14.
24	Карсавин Л.П. Введение в историю...
С. 33.
25	Там же.
26	Карсавин Л.П. Поэма о смерти. Кау¬
нас, 1932. С. 15.
27	Там же. С. 24.
28	Карсавин Л.П. Святые отцы и учите¬
ли церкви: Раскрытие православия в
их творениях. М., 1994. С. 138-140.
29	Лосский В.Н. Догматическое богосло¬
вие // Очерк мистического богословия
Восточной церкви. М., 1991. С. 286.
♦ Иная история
30	Карсавин Л.П. Святые отцы
С.138.
31	Тейяр де Шарден И Феномен челове¬
ка. М., 1987. С. 210.
32	Там же. С. 208.
33	Федоров Н.Ф. Сочинения. М., 19Я7
С. 81. Примечательно, что для борь
бы с идеей прогресса Федоров ссы
лается на Ренана и даже на Опоем
Конта.
34	Семенова С. Николай Федоров: твор
чество жизни. М., 1990. С. 151-152
35	Там же. С. 65-66.
36	Синявский А.Д. (Абрам Терц). В тени
Гоголя // Собр. соч. М., 1992. Т. 2
С. 290-291. См. показательное для
нас название последней главы
“Мертвые воскресают. Вперед - к
истокам!”
37	Makine A. Le Testament Fran^ais. Р,
1995. Р. 168-169, 251.
П.Ю. Уваров

О невозможности
микроистории
В остроумной книге “Логиче¬
ские ошибки историков” Д. Фишер пишет: “Ученые по-прежнему
всерьез спорят, например, о том, следует ли историку обобщать. С
гем же успехом можно задаваться вопросом, следует ли историку
говорить словами. Обобщения глубоко укоренены в его языке, в
его мышлении, в его способах объяснять мир”1.
С этой точки зрения весь проект микроистории — одна большая
логическая ошибка. В более развернутой форме этот тезис мог бы
выглядеть примерно так.
Микроистория как логически независимая по отношению к
макроистории методологическая перспектива возможна при вы¬
полнении одного из двух условий: либо если она откажется от
предполагающих обобщение интеллектуальных стандартов, либо
если она выработает такие формы обобщения, которые будут логи¬
чески независимы от тех, на которых основана макроистория. Это
второе условие можно переформулировать как создание самостоя¬
тельной системы исторических понятий. Ведь именно в историче¬
ских понятиях, современная система которых сложилась в связи с
формированием проекта макроистории, заложены присущие этой
последней (достаточно разнообразные) формы обобщения. Поэ¬
тому путь микроистории к логической автономии может пролегать
только через создание параллельной системы исторических поня¬
тий (которые будут основаны на отличных от заложенных в суще¬
ствующих понятиях логических механизмах). Поскольку выполне¬
ние обоих указанных условий представляется проблематичным,
микроистория фактически возможна лишь постольку, поскольку
она использует макроисторические понятия и, следовательно, им¬
плицитно отсылает к макроисторической проблематике, иными
словами — поскольку она является одной из исследовательских
техник макроистории. Следовательно, единственный реальный
выбор микроистории - между эксплицитной и имплицитной за¬
висимостью от макроистории.

н
♦ Иная история
Формула “Как возможно такое-то создание духа?” (будь то при
рода или история) за радикальным вопрошанием об основах обыч¬
но скрывает глубинный эпистемологический оптимизм — пусть да¬
же в соединении с “трагическим сознанием” заката культуры.
В этой формуле заложено утверждение логической возможности
соответствующего создания духа, возможности, которая следует из
его эмпирического бытия. За этим “следованием”, конечно же,
стоит невысказанное представление о структурной изоморфности
духа и мира, столь часто подлежащее философии науки и вытекаю¬
щее из взгляда на мир как на иерархию идеальных сущностей. Здесь
эта формула используется в другом смысле. Конечно, я далек от
мысли оспаривать эмпирическое бытие микроистории и не сомне¬
ваюсь в ее эффективности как исследовательской техники. Но
отсюда отнюдь не следует, что у микроистории должна быть само¬
стоятельная логическая структура и что эта структура может прий¬
ти на смену той, на которой основана макроистория. Но поскольку
логическое бытие в рамках той системы взглядов, которая порож¬
дает вопрошание об основах наук, безусловно, “выше” бытия эм¬
пирического, постольку на вопрос “Как возможна микроистория?”
может быть дан только один ответ — микроистория невозможна.
А это означает и невозможность такого вопроса.
Естественно, что тот же подход не может не быть распростра¬
нен и на макроисторию. Логически макроистория столь же невоз¬
можна, сколь и микроистория. Иными словами, история столь же
лишена особой логической природы, сколь и любая другая дисци¬
плина. Исторически сложившиеся культурные практики, каковы¬
ми являются науки, и не могут быть логически последовательными
системами интеллектуальных процедур. Каждая из них неизбежно
мобилизует, в зависимости от структуры тех интеллектуальных за¬
дач, которые исторически принадлежат к сфере ее компетенции,
самые разнообразные ресурсы сознания. Вопрос о логическом
своеобразии той или иной дисциплины поэтому — чисто эмпири¬
ческий вопрос. Теоретически комплексы интеллектуальных задач
и ресурсов могут иметь, а могут и не иметь существенных отличий
друг от друга, но это никак не связано с фактическим существова¬
нием или несуществованием соответствующих дисциплин. Я
склонен думать, что многие науки (например — история, социоло¬
гия, антропология и т. д.) существенных логических различий ме¬
жду собой не имеют. Как бы то ни было, вопрос о возможности ло¬
гической самостоятельности микроистории по отношению к мак¬
роистории есть вопрос не принципа, но факта.
С этой точки зрения в настоящей статье делается попытка при¬
смотреться к некоторым фигурам мысли, на которых основан про¬
ект макроистории, и оценить наличие у микроистории альтерна¬
тивных интеллектуальных ресурсов. Если таких ресурсов обнару¬

♦ О невозможности 35
микроистории
жить не удастся (а мне, увы, не удастся), то это, с моей точки зре¬
ния, будет означать, что микроистория логически невозможна, но
НС в силу того, что у разума нет “микроисторического органа” (у
него нет и макроисторического), а в силу того, что комплекс ин¬
теллектуальных задач, с которыми она имеет дело, фактически на¬
столько совпадает с задачами истории вообще, что для создания
альтернативной системы понятий здесь просто не остается места
(да и нет очевидных интеллектуальных ресурсов). Это в свою оче¬
редь означает, что микроистория возможна лишь постольку, по¬
скольку существует проект макроистории. Именно по отношению
к нему - и только по отношению к нему - создается ее значение
как интеллектуального проекта, но покоится этот проект на внело¬
гических, а точнее говоря - идеологических основаниях. Об идео¬
логических основаниях я здесь говорить не буду, хотя это интерес¬
ная и недостаточно исследованная (хотя и сравнительно очевид¬
ная) тема. Сюжет этой работы - фигуры мысли, но не их
символическое насыщение.
Многие из тех, кто интересуется микроисторией, конечно же,
скажут, что нет смысла доказывать невозможность микроистории
как независимой по отношению к макроистории методологиче¬
ской перспективы, поскольку она и не претендует на такую роль.
Возможно, большинство микроисториков и в самом деле на это не
претендуют (историки вообще не склонны обсуждать, на чем ос¬
нованы и к чему обязывают их теории), но смысл подчеркнуть пре¬
делы микроистории все же есть. Дело в том, что в условиях совре¬
менного кризиса истории - и, шире, социальных наук в целом -
микроистория стала одним из основных интеллектуальных тече¬
ний, с которыми в последние годы связывают надежды на созда¬
ние новой парадигмы социальных наук (подробнее об этом пойдет
речь в последней части статьи). Именно реакцией на такие надеж¬
ды является мой тезис о логической невозможности микроисто¬
рии. Логическая зависимость микроистории от макроистории, на
мой взгляд, не оставляет надежд на то, что на базе микроистории
можно построить новую модель университетской истории, иными
словами, истории как элемента в системе социальных наук.
Свой тезис я попытаюсь проиллюстрировать некоторыми раз¬
мышлениями о французской историографии и о семантике исто¬
рических понятий. Но прежде, чем сделать это, я позволю себе
привести и прокомментировать еще одну цитату. Она взята у
Дж. Хекстера, историка с редкой по меркам ремесла склонностью к
методологической рефлексии: “Для собственного удобства мы раз¬
деляем область человеческого опыта на более или менее пригодные
к употреблению рубрики — социальную, экономическую, полити¬
ческую - и затем приобретаем обыкновение воспринимать наши
классификационные инструменты как реальности, как сущности,

36
♦ Иная история
противопоставляя их друг другу и даже высказывая предположи
ния об их сравнительной важности. Мы забываем, что их значение
определяется количеством конкретных вещей, которые мы сами,
часто произвольно, решаем отнести к этим рубрикам”2.
Данное рассуждение замечательно тем чувством хозяина, кою
рое историк испытывает по отношению к своим интеллектуал!,
ным инструментам, как если бы в его власти было совершенно из
менить их, как если бы, например, мы могли писать историю, иг
реифицируя собственные ментальные категории. Но ведь реаль
ность для нас именно и конституируется в процессе реификации
категорий, так что мы в лучшем случае можем только выбирать,
какие категории реифицировать. Впрочем, даже и здесь наше пра
во выбора сильнейшим образом ограничено, поскольку свойст
венные нам когнитивные стандарты обычно требуют реификации
определенного типа категорий. Неудивительно, что, когда истори
ки в 80-е годы слишком далеко зашли в стремлении избавиться от
реифицируемых категорий, результатом стало “исчезновение про
шлого”, которое не удавалось помыслить вне категорий, отвечав¬
ших привычным когнитивным стандартам, в том числе и привыч
ным формам обобщения.
Применительно к микроистории это означает, что условием ее
возможности может быть только радикальная смена когнитивных
стандартов или - в иной формулировке - картины мира. То, что
переход от макроистории к микроистории был связан с некоторы¬
ми переменами в картине мира, — несомненно. Имело место, в
частности, некоторое ослабление “материалистической чувствен¬
ности” со свойственным ей увлечением механистическими мета¬
форами, т. е. тех установок сознания, которые побуждают “предо¬
щущать” искомую реальность как рациональную, четко структу¬
рированную и “осязаемую” Но не менее очевидно и то, что
радикальной смены когнитивных стандартов не произошло, а это
вновь возвращает нас к неизбежной зависимости микроистории от
макроистории.
Перейдем теперь к французской историографии. Распростра¬
нение микроистории во Франции (как и в других странах) в
80-е годы вписывается в более общее развитие, связанное с распа¬
дом доминировавшей в 50-60-е годы парадигмы социальной (во
Франции часто говорили - экономической и социальной) исто¬
рии. Эта парадигма многими воспринималась как история в стиле
“Анналов”, хотя она реально практиковалась и другими группами
историков как во Франции, так и за ее пределами. В известном
смысле она была логическим развитием традиций позитивистской
историографии конца XIX - начала XX в. Но “Анналы” и в самом
деле сыграли важную роль в ее формировании и распространении.
Не останавливаясь здесь подробно на социальной истории 60-х го-

♦ О невозможности 37
микроистории
<им, подчеркнем лишь некоторые ее особенности, важные для на-
нн И гемы.
11режде всего, социальная история основывалась на крайне не-
инргделенном понимании социального. С одной стороны, она
|ми:матривалась как тотальная история (“история... как единое
•и мое... социальна по своей природе”3), с другой - она могла по¬
ниматься и в более узком смысле, как “история организации об-
шгетва, классов и так далее”4. Такое понимание создавало основу
iiiHi отождествления истории социальных групп с основным, все¬
вай,меняющим “субстратом” истории. Социальные историки
М) ч годов, не только близкие к марксизму (как Лабрусс), но и их
пмноненты (как Мунье), именно в истории социальных групп ви-
иг/ш ключ к пониманию других “частных” историй5. Однако тезис
hoi история социальна” при всей его очевидности и даже баналь¬
ности - с высоты сегодняшнего дня - в момент рождения школы
"Анналов” сохранял еще некоторую долю изначальной полемич¬
ности. Для Блока и Февра он, естественно, восходил прежде всего
к дюркгеймовской социологии, но для того чтобы в полной мере
оценить его значение, следует поместить его в более широкий кон-
ICKCT интеллектуальных сдвигов конца XIX — нач&па XX в., в кон-
ickct рождения проекта социальных наук, одним из элементов ко-
трого и была дюркгеймовская социология. Этот проект основы-
иался на идее разума-культуры, иными словами, на тезисе о
социальной природе сознания6. Поэтому сказать: “История соци¬
альна по своей природе” — тогда означало сказать, что она есть
прежде всего история сознания, но что сознание никогда не быва¬
ет сознанием отдельного человека, что оно - сущностно коллек¬
тивный феномен. Отсюда - слова Февра: “Люди - единственный
предмет истории... но люди, всегда взятые в рамках общества”7
Поэтому для Блока и Февра не могло быть и речи о том, чтобы ви¬
деть в истории социальных групп главное содержание “глобаль¬
ной” истории. Социальное для них - всепроникающий эфир исто¬
рии, но отнюдь не “тяжелая материя” общества, как это стало в
60-е годы. Сравнивать социальную историю — как это делал позд¬
нее Лабрусс8 - со строительством домика из кубиков было бы для
них отрицанием всей их системы научного воображения, возвра¬
том к столь часто осуждаемой ими — особенно Февром9 — картине
мира классической механики, той самой картине мира, из которой
черпала свои базовые метафоры отрицаемая ими позитивистская
историография.
Напротив, в 50-60-е годы имел место определенный возврат к
формам научного воображения XIX в. Именно в этом контексте
приобретает смысл лабруссовская программа “истории на трех
уровнях”10 (не так уж сильно отличавшаяся от трехуровневой схе¬
мы Броделя, при всей поэтичности и суггестивности гидравличе¬

38
♦ Иная история
ских метафор последнего), поразительно напоминающая “систему
комода” позитивистской историографии, над которой в свое врс
мя издевался Февр11 (комода, по ящикам которого были разложе
ны исторические “факты разной природы” — политические, соци
альные, экономические и т. д.), - программа, вне рамок которой
была бы невозможна социальная история 60-х годов12. В сущно¬
сти, именно этот образ истории, составленной из разворачиваю¬
щихся на разных уровнях бытия, но все же соотнесенных друг с
другом долговременных процессов, стратифицированный образ
истории, запечатленный в подзаголовке вторых “Анналов” -
“Экономики, общества, цивилизации”, и был базовой метафорой
социальной истории 60-х годов. К этому времени пафос первона¬
чального утверждения социальной природы разума был в значи¬
тельной мере забыт. Социальная история стала именем стратифи¬
цированного образа истории, обозначая одновременно его цент¬
ральную часть и образ в целом, причем именно за счет этой
двусмысленности свойственный модели “социологический детер¬
минизм” казался отражением природы вещей, а незатейливость
его логики маскировалась полисемантичностью и, так сказать,
“невысказанной глубиной” понятия социального.
Стратифицированный образ истории, созданный научным во¬
ображением XVII-XIX вв. и опирающийся на опыт “визуальной
революции”, осуществленной галилеевской наукой и классиче¬
ской живописью, представляется неотъемлемым элементом сегод¬
няшнего понятия истории. Не повторяя известного анализа Р. Ко-
зеллеком рождения понятия “всеобщая история” в “переломное
время”13, отметим лишь его замечание о роли фиксации точки по¬
стоянного наблюдения как необходимого условия этого образа14.
Но потребность в такой точке постоянного наблюдения в значи¬
тельной мере связана с осознанием различия общества и государ¬
ства, что в применении к истории отразилось в ощущении много-
слойности исторического процесса. Это можно понять следую¬
щим образом: именно возникновение стратифицированного
образа истории, наряду с формированием “kollektiv-singular
Geschichte”, стало важнейшей интеллектуальной предпосылкой на¬
шего понятия истории15. Иными словами, современная идея исто¬
рии немыслима вне рамок этого образа.
Характерно, что именно та или иная интерпретация взаимоот¬
ношений между различными “уровнями” стратифицированного
образа истории обычно составляла основу экспликативных моде¬
лей, придающих смысл историческому процессу, - толи политика
из верхнего ящика комода, толи экономика из своего “базиса” оп¬
ределяла движение всеобщей истории. Иными словами, движение
объяснялось из разницы в динамическом потенциале отдельных
элементов этого образа. Социальная история, конечно же, была

♦ О невозможности 39
микроистории
иишь одной из версий такого объяснения, но, как и другие, она ко¬
ренилась в том же воображаемом мире.
Здесь мы подходим к важнейшему аспекту функционирования
стратифицированного образа истории. Даже если попытки от¬
крыть на его основе законы истории оказались вполне скомпроме-
шрованными, он все же выполнял — и продолжает выполнять —
фундаментально ту же когнитивную функцию, которую законы
выполняют в науках о природе, а именно функцию упорядочения.
Именно поэтому открытие законов истории оказывается не таким
уж обязательным, если в нашем распоряжении имеется стратифи¬
цированный образ истории. Функция упорядочения - а импли¬
цитно и функция объяснения - уже выполнена в тот момент, когда
мы разнесли факты по рубрикам. Рубрикация выступает по мень¬
шей мере столь же важным когнитивным инструментом истории,
как нарративная форма, о которой в последние десятилетия так
много говорится.
Стратифицированный образ истории имел и еще одно значе¬
ние - он играл и продолжает играть роль основы того метаязыка,
на котором историки говорят о себе, а тем самым — и основой со¬
временной историографии как символической формы. Как это
сформулировал Д. Мило, “историки... мыслят себя в терминах об¬
ластей и периодов (своих исследований)”16. Однако речь, конеч¬
но, идет далеко не только о мнемонистических средствах или об
этически нейтральном коде. Стратифицированный образ истории
достаточно антропоморфен, и то или иное соотношение в динами¬
ческом потенциале между его отдельными элементами в состоя¬
нии достаточно непосредственно выразить ту или иную концеп¬
цию личности, тот или иной культурно-антропологический идеал,
который историк стремится воплотить в самом себе и об универ¬
сальной значимости которого он заявляет на символическом язы¬
ке своей науки, “открывая” соответствующие пласты историче¬
ского материала. Я не думаю, чтобы удалось найти иной, более
значительный смысл истории, ее иное, более существенное озна¬
чаемое, нежели личность ее создателя — историка. В других рабо¬
тах17 я попытался показать, как на этом метаязыке макроистори-
ческих категорий говорили о себе советские историки. На нем же
“представлялись” и историки других стран. Политика, правящая
из верхнего ящика комода, была словом о себе школы француз¬
ских республиканских историков - Лависса, Рамбо, Моно, Сень-
обоса и других, точно так же, как история классовой борьбы была
провозглашением долга самоидентификации личности со сражаю¬
щимся коллективом, а история культуры, поднятая на щит поколе¬
нием Дюби, Ле Гоффа, Гуревича, Бессмертного и Баткина, — утвер¬
ждением прав личности - носителя культуры. Именно в этих кон¬
фликтах самоидентификаций - одна из разгадок поразительного

40
♦ Иная история
порой упорства, отмечаемого в полемике о сравнительном значе¬
нии макрокатегорий, по поводу которой иронизировал Хекстер в
приведенной выше цитате. Эти категории не произвольны не про¬
сто потому, что они выражают серию экзистенциальных выборов,
по отношению к которым каждый из нас только и может сделать
собственный выбор. Ибо выбор может иметь лишь относительный
смысл.
Наконец, они не произвольны и как выражение некоторых ког¬
нитивных ограничений нашего разума. Сделаем небольшое отсту¬
пление, чтобы пояснить это на самом общем примере18. Какая бы¬
вает история? Древняя, средневековая, новая и новейшая. Или:
первобытного, рабовладельческого, феодального и капиталисти¬
ческого общества (к счастью, список можно не продолжать). Или:
экономическая, социальная, политическая и культурная. Истори¬
ческая протяженность бывает длительной, средней либо краткой
(Бродель, естественно, отмечал, что протяженностей на самом де¬
ле множество19, но работал все же с тремя). Такими же бывают
экономические циклы. Общество состоит из духовенства, дворян¬
ства и третьего сословия, или из дворянства, крестьянства, буржу¬
азии и пролетариата, или из высшего, среднего и низшего классов.
Во всех этих примерах число составляющих целое элементов нс
превышает трех-четырех. Самые дробные из известных нам соци¬
альных классификаций не превышают семи-девяти элементов. Ес¬
ли же элементов оказывается больше, они неизбежно объединяют
ся в несколько категорий высшего порядка.
Но почему историки (конечно, не только они) всегда работают
с ограниченным (и всегда на примерно одном и том же уровне) ко¬
личеством категорий, на которые разлагается то или иное целое?
Конечно, не потому, что история на самом деле была древней, сре¬
дневековой, новой и новейшей, а общество состоит из высшего,
среднего и низшего классов. Скорее, существует определенный
порог различения, свойственный нашему когнитивному аппарату,
определенный интеллектуальный стандарт, форма разума, схема,
априори, гештальт или что-нибудь в этом роде, что налагает огра¬
ничения на нашу способность представить себе историю, общест
во или иные абстрактные объекты. Психологам известны такого
рода ограничения - о них, например, писал Дж. Миллер в знамс
нитой статье “Магическое число семь”20. Не вдаваясь сейчас в об¬
суждение достаточно спорного вопроса о происхождении этих or
раничений, отметим, что связь с ними некоторых формальных
сторон понятийного аппарата нашей дисциплины не кажется не
вероятной, совсем напротив. Было бы странно, если бы наши по
нятия не отражали некоторых особенностей нашего когнитивного
аппарата. Ведь историк - не вместилище абсолютного разума, а
такое же существо из плоти и костей, как и те, кто действует в ис¬

♦ О невозможности 41
микроистории
тории. Вопреки посылкам идеи разума-культуры, телесная укоре¬
ненность разума, подчеркиваемая некоторыми течениями совре¬
менной когнитивной революции21, не может быть игнорируема
при анализе интеллектуальных структур истории.
Возвращаясь к стратифицированному образу истории, мы ви¬
дим, что на нем сказались весьма разнородные факторы — начиная
от когнитивных ограничений “воплощенного разума” и кончая
особенностями визуальной культуры Нового времени и семиоло-
гическими механизмами, работа которых превращает его в основу
современной историографии как символической формы. На мой
взгляд, этот образ играет настолько фундаментальную роль для на¬
шего понимания истории, что без него история просто невозмож¬
на. Вернее, невозможно то, что мы сегодня единственно и знаем
под этим именем, - та культурная практика, архивы и фундамен¬
тальные образы которой восходят к эпохе Просвещения и которая
окончательно сформировались в рамках позитивистской историо¬
графии к началу XX в. Это - “университетская история”, история
как элемент в системе социальных наук (или наук о культуре, наук
о человеке, наук о духе и т. д., все это - одно и~то же). Конечно,
такая история не сводится к стратифицированному образу, но
именно он является ее ядром, создает ее основу и как когнитив¬
ной, упорядочивающей, и как семиологической системы. Конеч¬
но, у такой истории были предшественники, влияние которых то¬
же не следует сбрасывать со счетов, и она не изолирована от других
психологических и культурных феноменов (например, памяти), но
в данном случае мы можем отвлечься от этих взаимосвязей, по¬
скольку нас интересует прежде всего сам этот образ и его влияние
на “разрешающую способность” нашего разума.
Так вот, именно структуры стратифицированного образа исто¬
рии “ответственны” за важнейшие черты нашего чувства истори¬
ческой реальности. История “предфигурирована” для нас в этом
образе, он служит для нас залогом ее реальности, его мы чувствуем
тем внутренним чувством, которым мы отличаем реальное от нере¬
ального, чувством, которое я бы назвал интуицией реальности.
Иными словами, именно этот образ мы проецируем на некоторый
абстрактный план сознания, который называем реальностью. Ко¬
нечно, кроме заложенных в этом образе структурных черт в наше
построение реальности входит много других факторов, и прежде
всего некоторая тактильная интуиция, некоторое ощущение плот¬
ности мира. Выше я уже упоминал о работе этой интуиции, проти¬
вопоставляя “эфир социального” у Блока и Февра “тяжелой мате¬
рии” социального у историков 60-х годов. Следует отметить, что
резкие изменения тактильной интуиции чреваты последствиями
для структурных черт конструируемого нами мира. Так, “эфир со¬
циального” у основателей “Анналов” существенным образом

42
♦ Иная история
смягчал жесткость стратифицированного образа истории, однако
вряд ли можно счесть случайностью, что в следующем поколении
историки вернулись к подвергнутой уничтожающей, казалось бы,
критике системы научного воображения. При всем блеске своего
творчества, попирающего (как считают некоторые) основы тради¬
ционной историографии, Блок и Февр в известном смысле работа¬
ли на ее полях, и интеграция результатов осуществленной ими
эпистемологической революции в дискурс исторической профес¬
сии потребовала возврата к той тематизации исторического мира,
которую выработала позитивистская историография и которую
ничем не смогли заменить основатели “Анналов” В этом смысле
их попытка сломать “искусственные рамки” и отказаться от “барь¬
еров и этикеток” не имела (и не могла иметь) долговременных по¬
следствий. Еще раз переформулируя, можно сказать, что эписте¬
мологическая революция Блока и Февра не затрагивала самого су¬
щества позитивистской концепции истории и находилась в рамках
той же интеллектуальной модели.
Этот опыт имеет прямое отношение к проблеме микроистории.
Конечно, сказать, что основатели “Анналов” с их артистической
способностью видеть большие проблемы истории и навязчивым
страхом перед всем “мелким” в ней пытались уйти от необходимо¬
сти обобщать, было бы нелепостью. Но их практика обобщения не
привела тем не менее к формированию альтернативной системы
исторических понятий. Видимо, они и не ставили перед собой та¬
кой задачи, а если иногда и подходили к ней, то результаты были
не на высоте их таланта: вспомним хотя бы очевидно наивную и до
странности безыскусную попытку Марка Блока предложить пери¬
одизацию истории “по поколениям”22. Стоит ли объяснять, поче¬
му она не смогла заменить собой столь неудовлетворительную мо¬
дель древней, средней и новой истории? Помимо этого единично¬
го эпизода Блок и Февр, критикуя понятийный аппарат
позитивистской историографии, ратовали в основном за его более
гибкое применение, но не за его смену, и никакой системы поня¬
тий, порвавшей связи с механистическими метафорами и система¬
тически обратившейся, например, к метафорам из области теории
электричества, в их сочинениях обнаружить не удается23. Даже по¬
нятие социального, окрашенное у них далеко не грубо материали¬
стической интуицией, в конечном счете подчиняется тому же дуа¬
лизму тотальной истории и истории классов. Постоянно сетуя на
его неопределенность и едва ли не на его непригодность, они ни в
какой момент не пытались “деконструировать” его, показать стоя¬
щие за ним ментальные механизмы, идеологические установки
и т. д. С этой точки зрения характерны пределы их критического от¬
ношения к наличным историческим понятиям. Подчеркивая, что
“исторические факты, равно как и факты физические, мы воспри¬

♦ О невозможности 43
микроистории
нимаем сквозь призму форм нашего разума”, и призывая изучать,
как “история организует прошлое в зависимости от настояще¬
го”24, они не подвергли исследованию конкретные формы разума,
проявившиеся в конкретных, в том числе в важнейших для их соб¬
ственных целей, исторических понятиях.
Мы остановились на этом вопросе несколько более подробно
потому, что эпистемологическая революция Блока и Февра до из¬
вестной степени была направлена против той же позитивистской
парадигмы, против которой выступают сейчас микроисторики,
пусть и на другом этапе ее развития. И точно так же основатели “Ан¬
налов” не решились посягнуть на самые основания этой парадигмы.
Конечно, сегодняшние поиски микроисториков носят гораздо бо¬
лее отрефлектированный характер, а предлагаемые ими решения
отличаются порой большим радикализмом, нежели поиски Блока и
Февра. Однако им приходится сталкиваться в основе с тем же со¬
противлением нашего собственного интеллектуального аппарата, и
пока не заметно признаков, что они относятся к этому сопротивле¬
нию более серьезно, чем их выдающиеся предшественники.
Подойдем теперь к нашей проблеме с несколько иной стороны.
Существуют ли и подвергнуты ли анализу модели обобщения, от¬
личные от тех, которые заложены в основу парадигмы позитивист¬
ской историграфии? Здесь естественно приходит на память харак¬
терная для немецкого историзма проблема индивидуализирующих
понятий и связанная с ней теория идеальных типов Макса Вебера.
Предположим, что позитивистская историография представляется
неудовлетворительной потому, что она пытается перенести на
культурный материал не адекватную ему номотетическую модель.
В дальнейшем мы увидим, что это предположение безоснователь¬
но, так как реально в науках о человеке используются различные
модели обобщения, но все же сделаем его, поскольку оно необхо¬
димо нам для исследования вопроса о том, в какой мере индивиду¬
ализирующие понятия могли бы послужить интеллектуальным ре¬
сурсом микроистории (ведь ни о какой другой, альтернативной по¬
зитивистской модели логики, речи, насколько нам известно,
никогда не заходило). Итак, возможна ли система индивидуализи¬
рующих понятий, логически самостоятельная по отношению к си¬
стеме генерализирующих понятий, и если да, то на каких логиче¬
ских механизмах она может быть основана?
Предположение, что такая система возможна (или, точнее, что
именно она и подлежит наукам о культуре), было, как известно,
сформулировано Виндельбандом и Риккертом. При этом под ин¬
дивидуализирующими понятиями (в соответствии с традицией не¬
мецкого историзма XIX в.) имелись в виду те, в которых мы “схва¬
тываем” исторические индивидуальности в широком смысле сло¬
ва, такие, например, как немецкий народ. Иными словами, речь

44
♦ Иная история
идет о явлениях хотя и единственных в своем роде, но все же мак-
роисторического масштаба. С этой точки зрения, казалось бы, ин¬
дивидуализирующие понятия - не совсем то, что могли бы искать
микроисторики. Но вместе с тем именно за счет своей причастно¬
сти к макроисторическому масштабу индивидуализирующие по¬
нятия, возможно, могли бы позволить как-то иначе, не так, как
понятия генерализирующие, классифицировать индивидуальные
факты микроуровня. Иными словами, индивидуализирующие по¬
нятия макроуровня могут быть рассмотрены - по отношению к
индивидуальным фактам микроуровня - как особый вид генера¬
лизирующих понятий. Но для этого они должны быть основаны на
особых логических процедурах, отличающих их от других генера¬
лизирующих понятий.
Именно в этом и состоит сложность. Вопрос о логической струк¬
туре индивидуализирующих понятий остался до такой степени не-
проработанным баденскими неокантианцами, что сохранилась
возможность утверждать, будто таких понятий не существует во¬
все, и самую гипотезу индивидуализирующих понятий преследует
обвинение в абсурдном противоречии в терминах25. Тем не менее
к этой гипотезе восходит одно направление мысли (“направле¬
ние”, возможно, не совсем подходящее слово, поскольку оно про¬
ходит незаметным пунктиром по разрозненным работам), которое
пытается обосновать иную, отличную от “номотетической” логику
социальных наук. Речь идет о некоторых комментариях к теории
идеального типа Макса Вебера.
Обычно идеальный тип понимают с акцентом на слове “иде¬
альный”, как бы считая слово “тип” само собой понятным. В та¬
ком случае и говорят об “исследовательских утопиях”, о том, что
идеальные типы - это просто модели, которые не существуют в ре¬
альности, но которые создаются исследователями для того, чтобы
эту реальность рационально понять. Однако при этом остается в
стороне вопрос, отличаются ли хотя бы чем-то идеальные типы от
других понятий с логической стороны - ведь любое понятие под¬
ходит под такое описание. Напротив, некоторые авторы, например
Томас Бургер26, интерпретировали теорию идеальных типов как
попытку развить идею индивидуализирующих понятий и разрабо¬
тать специфическую логику наук о культуре, иными словами, как
ответ на тот вопрос, который так и не задал себе Риккерт, но кото¬
рый следовал из его теории, - вопрос о различиях форм обобще¬
ния, подлежащих соответственно индивидуализирующим и гене¬
рализирующим понятиям. Известно, что Вебер, развивая начатое
уже Риккертом смягчение оппозиции идеографических и номоте-
тических наук, подчеркивал, что генерализирующие понятия во¬
все не неприменимы в науках о духе. Однако он шел здесь дальше
Риккерта, считая, что индивидуализирующие понятия в известном

♦ О невозможности 45
микроистории
смысле состоят из генерализирующих, иными словами, что инди¬
видуализирующие понятия (т. е., в интерпретации Бургера, иде¬
альные типы) есть не что иное, как уникальные комбинации гене¬
рализирующих понятий. Это значит, что они выступают как своего
рода кластеры значений, которые позволяют с помощью “пересе¬
кающихся” общих понятий схватить неповторимые исторические
явления. По сути дела, Бургер приписывает Веберу идею кластер¬
ного, или сложного, понятия, а отсюда уже один шаг до того, что¬
бы поставить под сомнение аристотелевскую логику, основанную
на принципе необходимых и достаточных условий членства в кате¬
гории. Правда, дебаты о сложных понятиях в аналитической фило¬
софии прошли мимо внимания Бургера, возможно, потому, что он
писал еще в середине 70-х, т. е. до того, как споры о логике прото¬
типа вышли за пределы узкого круга специалистов. Нельзя ска¬
зать, что аргументация Бургера до конца убеждает, и все же вполне
правдоподобно, что мысль Вебера развивалась примерно в таком
направлении. На это указывает само слово “тип”, сегодня от час¬
того употребления банализированное, которое для Вебера, вполне
вероятно, ассоциировалось с ныне забытыми спорами английских
логиков первой половины XIX в. (таких, как Д. Стюарт, У. Уивел и
Дж.С. Милль), спорами, в которых оно отсылало к классу, сфор¬
мированному не на основе необходимых и достаточных условий,
но с помощью транзитивного словоупотребления (мы бы сейчас
сказали - семейного сходства, но эта идея, обычно связываемая с
именем Витгенштейна, была, без сомнения, заимствована им из
дебатов к тому времени уже столетней давности), путем объедине¬
ния вокруг типических образцов категории ее периферийных чле¬
нов. Вебер должен был знать об этих дебатах, поскольку они ана¬
лизируются в “Системе логики” Милля, а Милль был одним из
наиболее читаемых критическими философами истории авторов.
Таким образом, пусть и непоследовательно, Вебер мог связывать
надежду на решение вопроса о логическом своеобразии историче¬
ских понятий с логикой прототипа avant la lettre. Однако это разви¬
тие осталось лишь намеченным в его теоретических статьях, и не¬
удивительно, что оно прошло мимо внимания большинства иссле¬
дователей его творчества.
Можно указать еще на двух авторов, мысль которых развива¬
лась в близком направлении. Это, прежде всего, Кассирер, кото¬
рый обращается к типологии научных понятий в “Логике гумани¬
тарных наук”27 Там он выделяет особый тип понятий, “понятия
формы и стиля”, которые связаны, с его точки зрения, прежде все¬
го с работой эстетической интуиции (и поэтому применяются
главным образом в истории искусства). Как пример он приводит
буркхардовское понятие “человек Возрождения”, которое, конеч¬
но же, невозможно определить в терминах необходимых и доста¬

46
♦ Иная история
точных условий. Правда, с этого момента рассуждения Кассирера
развиваются уже не в направлении логики прототипа: он говори i
не о том, что между деятелями Возрождения существовало “семей
ное сходство”, но скорее о том, что они все вместе составляли то,
что можно охарактеризовать как человека Возрождения, внося км
ждый какую-либо новую черту в единый коллективный портрщ
Конечно, это рассуждение несложно перевести в логику прототи
па, но сам Кассирер не делает этого, что характерным образом по
казывает “брошенность на полпути” его логического анализа ис
торических понятий.
Еще один важный здесь для нас автор - Жан Клод Пассерон2н,
который, уже будучи в курсе современных дебатов о логике прото
типа, также склонен связывать с ней теорию идеального типа. Пас
серон, однако, делает еще одно важное замечание, которое тоже
идет в развитие мысли Вебера, а именно, что имена нарицательные
(выражающие общие понятия) в дискурсе социальных наук всегда
остаются несовершенными нарицательными именами, иными
словами, сохраняют связь с конкретными историческими контек¬
стами, в которых они обозначают уникальные культурные явле¬
ния. Это наблюдение представляется чрезвычайно важным, по¬
скольку оно реально открывает путь к пониманию тесной взаимо¬
связи разных способов образования понятий в нашем мышлении,
взаимосвязи настолько тесной, что - если продолжить размыш¬
лять в этом направлении - представляется бессмысленным пы¬
таться установить какую бы то ни было жесткую типологию поня¬
тий и, тем более, взаимосвязь между определенными типами по¬
нятий и определенными науками. Каждая наука является
исторически сложившимся комплексом крайне разнотипных ин¬
теллектуальных задач, и мы неизбежно применяем различные ин¬
теллектуальные стратегии, а это значит и по-разному сформиро¬
ванные - или даже по-разному в разных контекстах употреблен¬
ные - понятия для их решения. Историческая наука не составляет
здесь исключения, и первая же попытка логического анализа лю¬
бого исторического понятия покажет нам переплетение в нем са¬
мых разнообразных логик (в частности, проведенный нами в дру¬
гой работе анализ логических структур используемых историками
социальных категорий показывает, что они рождаются из кон¬
фликтного взаимодействия логики прототипа и логики необходи¬
мых и достаточных условий)29.
Что из этого следует? Прежде всего, весьма немногочисленные
попытки разработать для наук о человеке логику, альтернативную
логике общих понятий, не привели к сколько-нибудь заметному
успеху, а наиболее вероятное предположение, к которому склоня¬
ют эти попытки, состоит в том, что их продолжение обречено на
неуспех, поскольку каждая наука мобилизует весь спектр наших

♦ О невозможности 47
микроистории
логических интуиций. Это означает, что у микроисториков мало
шансов обнаружить в нашем интеллектуальном аппарате невос¬
требованные макроисторией ресурсы. Последняя, как и наше
мышление в целом, основана на разнообразии порой внутренне
противоречивых интуиций и логических стандартов. Остается не¬
ясным, почему микроисторики должны рассчитывать на успех
гам, где не удались предшествующие попытки создания особой ло¬
гики наук о человеке. Во всяком случае, ничто в практике микро¬
истории не свидетельствует в пользу такого предположения.
После всего вышесказанного не покажется странным, что раз¬
витие микроистории сопровождается постоянными сомнениями в
се самодостаточности, а следом и в осмысленности предприятия в
целом. Краткий обзор развития французской социальной истории
в период после ее расцвета в 60-е годы покажет нам, что шествие
микроистории далеко не триумфально, что она вписывается ско¬
рее в логику распада и кризиса социальных наук, чем в логику его
преодоления.
Расцвет социальной истории в 60-е годы совпал с периодом
расцвета социальных наук в целом. Еще в 70-е годы атмосфера ин¬
теллектуального оптимизма сохранялась в полной мере, так что
начало распада социальной истории имело место еще до того, как
был поставлен диагноз кризиса социальных наук. Однако именно
эта эволюция привела к тому состоянию историографии, которое
в 80-е годы было оценено как кризис. Здесь нет смысла подробно
останавливаться на этой эволюции, она хорошо известна. В
70-е годы социальная история уступила место социокультурной
истории, принимавшей в расчет уже не столько долговременную
эволюцию “объективных” структур, сколько их субъективное вос¬
приятие и попытки конструирования социального мира актерами,
отправляющимися от своих представлений. Социальных истори¬
ков 60-х годов упрекали при этом прежде всего в том, что они пы¬
тались наложить на живую историческую действительность абст¬
рактные логические схемы, изобретенные социологами и не име¬
ющие ничего общего с исторической реальностью, создававшейся
людьми, мыслившими в совершенно других категориях. Поначалу
сознание актеров истории понималось скорее как коллективное
сознание, но чем дальше, тем больше делался акцент на индивиду¬
альном восприятии социального мира и индивидуальных страте¬
гиях адаптации к нему. “Коллективные репрезентации”, “менталь¬
ность”, столь популярные в 70-е годы, стали теперь вызывать по¬
дозрение на том же основании, что и социальная история
60-х годов, - на основании слишком общего характера заложен¬
ных в этих понятиях объяснений.
Именно в этих условиях впервые начинают звучать нотки бес¬
покойства в оценках положения дел в исторической науке, а во

48
♦ Иная история
второй половине 80-х годов пришло всеобщее осознание распада
Речь шла об очевидном неуспехе проекта “глобальной истории”, о
разочаровании в экспликативных моделях функционалистского
типа (будь то марксизм, структурализм или психоанализ), господ
ство которых характеризовало “героическую эпоху” 60-х годов30
Впрочем, “освобождение от догматизмов” порой приветствова
лось как залог свободного развития творческой мысли31, но это
продолжалось недолго. Вскоре плюрализм теоретических подхо
дов и разнообразие тематики исследований, более не умещавших
ся в рамки генерализирующих схем, превысили в глазах професси¬
онального сообщества некоторую критическую точку. Расширение
“территории историка” привело к фрагментации исторического
дискурса. “Eclatement de Vhistoire”, о котором говорил Пьер Нора в
начале 70-х годов, постепенно стало восприниматься как “emmiet-
temenf’32. Ситуация, когда “каждый сам себе историк”, означала
растворение макроисторического дискурса в несоизмеримых мик¬
роисториях. Это совпало с апогеем критики в адрес “интеллокра-
тов”33, с атаками из-за рубежа на школу “Анналов”34, наконец, с
углублением экономической депрессии и обострением извечной
проблемы финансирования. Иными словами, фрагментация исто¬
рического дискурса имела очевидным коррелятом социальный
кризис исторической профессии35. В этих условиях с конца
80-х годов стало заметно стремление найти формулу объедине¬
ния36, вскоре вылившееся в целенаправленный поиск “новой па¬
радигмы” В 1995 г. тот же Франсуа Досс, книга которого “Измель¬
ченная история” в 1987 г. зафиксировала в общественном созна¬
нии диагноз кризиса, с удовлетворением констатировал, что новая
парадигма, основные контуры которой были намечены еще в из¬
вестной статье Марселя Гоше в 1988 г.37, наконец создана38.
Одной из центральных идей новой парадигмы принято считать
“возвращение субъекта”, иными словами, акцент на сознатель¬
ных, субъективных аспектах социального действия, противопо¬
ложный характерному для “функционалистских парадигм” поиску
надличностных, “объективных” факторов, детерминирующих раз¬
витие общества. Именно в этом контексте микроистория (равно
как и другие техники микроанализа, например американская эт-
нометодология) оказывается фундаментальным для новой пара¬
дигмы направлением исследований. Не случаен поэтому огром¬
ный интерес к ней. Но чем очевиднее становились достижения ми¬
кроанализа, тем сильнее ощущалась тоска по утраченной
целостности, тем шире распространялась мысль, что, говоря сло¬
вами Кристофа Шарля, “невозможно построить дом из фрагмен¬
тов даже самой красивой мозаики”39. За этим возвращением в ис¬
торический дискурс дорогих социальным историкам 60-х годов
строительных метафор (вспомним хотя бы лабруссовскую метафо¬

♦ О невозможности 49
микроистории
ру игры в кубики) легко заметить сохранение традиционных форм
исторического воображения — со всеми уже известными нам их
логическими импликациями.
В этих условиях понятно, почему новая парадигма не могла по¬
зволить себе ограничиться “возвращением субъекта”, т. е. остано¬
виться на уровне микроистории. Чтобы стать парадигмой, а значит
перейти от распада к реконструкции, следовало найти способ от
анализа индивидуального действия умозаключать к социальному
целому: не просто уточнять, но конструировать макросхемы с по¬
мощью микроисследований, иными словами, обобщать от инди¬
видуального. Спектр ответов, предложенных в последнее время на
вопрос о том, как обобщать, достаточно широк. Одни возлагают
надежды на волшебную палочку новой статистической техники40,
другие - на понятие исключительного/нормального41, третьи - на
заимствованную у немецкого историзма идею индивидуальной то¬
тальности42, четвертые - на разработанную Пьером Нора концеп¬
цию мест памяти, по аналогии с которой можно, видимо, создать
более или менее разнообразный инвентарь мест наблюдения/кон-
струирования социального43, пятые - на укрепление солидарно¬
сти профессионального сообщества, основанное на более ясном
самоосознании социальных наук как определенной культурной
практики44. Особой популярностью в последние годы пользуется
предложенная Люком Болтански и Лораном Тевено “социология
градов” (sociologie des cites), исследующая то, как субъекты соци¬
альной жизни легитимизируют свои притязания в конфликтах с
помощью апелляции к различным принципам общественного уст¬
ройства и как они приходят к компромиссу, основанному на том
или ином балансе этих принципов45. Привлекает внимание и “со¬
циальная история когнитивных форм” (например, классифика¬
ций), показывающая происхождение ментального аппарата, заня¬
того в конструировании социального пространства, и таким обра¬
зом дающая микроисторикам хотя бы какие-то линии,
направляющие их конструирование здания из фрагментов мозаи¬
ки46. Эти подходы представляют несомненный интерес и в ряде
случаев уже привели к появлению первоклассных исследований.
Правомерно, однако, усомниться, что искомый результат - созда¬
ние такой модели генерализации, которая позволила бы построить
целостную теорию общества или написать новую “глобальную ис¬
торию”, — можно считать достигнутым, и постоянное возобновле¬
ние попыток найти новые способы обобщения скорее подчеркива¬
ет в лучшем случае относительный успех предыдущих попыток. В
свете вышеизложенного мы решимся предположить, что этот ре¬
зультат и не может быть достигнут. В таком случае уместно задать
вопрос: а в чем причина столь упорного поиска? Наш ответ, види¬
мо, нетрудно угадать - в сохранении интеллектуальных стандар¬

50
♦ Иная история
тов, предполагающих необходимость обобщения, стандартов, на
столько глубоко укорененных в нашем интеллектуальном аппара
те, в нашей культуре, в социальной организации нашей профес
сии, что их нарушение неизбежно воспринимается как кризис.
В заключение, однако, мы хотели бы отметить, что невозмож
ность микроистории для нас - глубоко оптимистическая конста¬
тация, поскольку она означает невозможность выхода из кризиса
социальных наук и, следовательно, неизбежность поиска новой
интеллектуальной парадигмы, исходящей из иных базовых уверен¬
ностей, чем те, на которых основываются социальные науки.
Примечания
1	Fisher D.H. Historians’ Fallacies.
Toward a Logic of Historical Thought.
N.Y., 1970. P. 103.
2	Hexler J.H. Fernand Braudel and the
Monde Braudelien//On Historians. L.,
1979. P. 139.
3	Febvre L. Combats pour Phistoire. P,
1965. P. 20. В письме к А. Пиренну в
1930 г. Февр пишет: “Любой (истори¬
ческий) сюжет социален” См.: The
Birth of Annales History. The Letters of
Lucien Febvre and Marc Bloch to Henri
Pirenne (1921-1935) / Ed. B. Lyon, M.
Lyon. Bruxelles, 1991. P 121.
4	Фраза из письма M. Блока к А. Зиг¬
фриду 1928 г. цит. по: Leuilliot Р. Аих
origines des “Annales d’histoire
economique et sociale” (1928). Cont¬
ribution a Thistoriographie frangaise //
Melanges en l’honneur de Fernand
Braudel. Toulouse, 1973. Vol. 2. P. 318.
5	Labrousse C.-E. Introduction // L’His-
toire sociale. Sources et methodes. P,
1967. P. 2; Mousnier R. Problemes de
methode dans l’etude des structures
sociales des XVIe, XVIIe, XVIIIe siecles
// La plume, la faucille et le marteau. P,
1970. P. 13.
6	Kopossov N. L’Uni vers clos des signes.
Vers une histoire du paradigme linguis-
tique // De Russie et d’ailleurs. Pour
Marc Ferro / Ed. M. Godet. P, 1995.
P. 501-512.
7	Febvre L. Combats pour Phistoire. P. 21.
8	См. выступление Лабрусса в дискус¬
сии на Римском конгрессе: Atti del X
Congresso Intemazionale di Scienze
Storiche. Roma, 1955. Roma, 1957
P. 529
9	Febvre L. Combats pour Phistoire. P. 26.
72.
10	Labrousse C.-E. Introduction. P. 5.
11	Febvre L. Combats pour Phistoire. P. 72
12	Как это справедливо замечает Ж. Ну
арьель. См.. Noiriel G. Les enjeux pra¬
tiques de la construction de l’objet
L’exemple de Pimmigration // Histoire
sociale, Histoire globale? / Ed. C. Char-
le. P, 1993. P. 105.
13	Koselleck R. Vergangene Zukunft. Zur
Semantik geschichtlicher Zeiten.
Frankfurt a. M., 1979. S. 92.
14	Ibid. S. 59.
15	О роли ментальной визуализации в
формировании образа истории в
XVIII в. см.. Gossman L. History and
Literature // The Writting of History.
Literary Form and Historical
Understanding / Ed. R.H. Canary,
H. Kozicki. Madison (Wisconsin), 1978.
P. 16-17.
16	Milo D.S. Pour une histoire experimen-
tale, ou le gai savoir // Alter Histoire.
Essais d’histoire experimentale / Ed.
D.S. Milo, A. Boureau. P, 1991. P. 43.
17	Копосов H.E. Советская историогра¬
фия, марксизм и тоталитаризм. К
анализу ментальных основ историо¬
графии // Одиссей, 1992. М., 1994.
С. 51-68; Kopossov N. Dos au vent. Une
histoire sans surveillance // Espaces
Temps. 1995. Vol. 59-61. P. 224-230.
18	Kopossov N. Vers Panthropologie de la
raison historique // Historia a debate /
Ed. C. Barros. Santiago de Compostela,
1995. Vol. 1. P.263-268.
19	Braudel F. Ecrits sur Phistoire. P, 1969.
P. 112.

♦ О невозможности
микроистории
51
20	Miller G.A. The Magical Number Seven,
Plus or Minus Two: Some Limits on Our
Capacity for Processing Information //
Psychological Review. 1956. Vol. 63.
№2. P. 81-96.
21	Lakojf G. Women, Fire and Dangerous
Things. What Do Categories Reveal
About the Mind. Chicago; L., 1987;
Johnson M. The Body in the Mind. The
Bodity Basis of Meaning, Imagination,
and Reason. Chicago; L., 1986.
22	Блок M. Апология истории, или Ре¬
месло историка. М., 1973. С. 99-100.
23	Несмотря на мечту Блока о создании
“идеального языка’’ общепринятых и
однозначных терминов, раздел о тер¬
минологии в “Апологии” показывает
это с полной очевидностью. См.: Там
же. С. 86-97.
24	Febvre L. Combats pour 1’histoire. P. 58,
438.
25	Гартман H. Проблема духовного бы¬
тия // Культурология. ЮС век. Анто¬
логия. М., 1995. С. 632; Certeau М. de.
L’operation historique // Faire de 1’his¬
toire / Ed. J. Le Goff, P. Nora. P, 1974.
Vol. l.P. 32.
26	Burger T. Max Weber’s Theory of
Concept Formation. History, Law, and
Ideal Types. Durham (North Carolina),
1976.
27	Cassirer E. The Logic of Humanities.
N. Haven, 1961. P. 137-140.
28	Passeron J.-C. Le raisonnement soci-
ologique. L’espace non-popperien du
raisonnement naturel. R, 1991. P. 60- 61.
29	Копосов H.E. Имена и классы, или
Как думают историки (в печ.).
30	Nora Р. Dix ans de Debat // Le Debat.
1990. №60. P.3-11.
31	Revel J. Une oeuvre inimitable //
Espaces Temps. 1986. № 34-35. P. 14.
32	“Eclatement de 1’histoire” - формула c
обложки первых томов издававшейся
Нора серии “Библиотека историй”
Эту формулу можно понять двояко -
и как взрывное расширение (так
понимал ее Нора), и как распад
вследствие взрыва. “Emmiettement de
I’histoire” - диагноз, поставленный
истории Франсуа Доссом в “Измель¬
ченной истории” См.: Dosse F. L’His-
toire en miettes. P, 1987.
33	Debray R. Le pouvoir intellectuel en
France. R, 1979; Hamon H., Rotman P.
Les Intellocrates. Expedition en haute
intelligentsia. P., 1981. Аналогичные
мотивы проявились в те же годы и у
критиков школы “Анналов”: Coutau-
Begarie Н. Le phenomene “Nouvelle
Histoire” Strategic et ideologic des nou-
veaux historiens. P., 1983; Dosse F.
L’Histoire en miettes...
34	Stone L. The Revival of Narrative // Past
and Present. 1979. № 85. P. 3-24.
35	Noiriel G. Sur la “crise” de I’histoire. R,
1996.
36	Характерна с этой точки зрения на¬
меченная в двух редакционных стать¬
ях программа обновления “Анна¬
лов”: Histoire et sciences sociales: un
tournant critique? // Annales: Eco¬
nomies, Societes, Civilisations. 1988.
Vol. 43. № 2. P. 291-294; Tentons 1’ex-
perience // Ibid. Vol. 44. № 6. P. 1317-
1323.
37	Gauchet M. Changement de paradigme
en sciences sociales? // Le Debat. 1988.
№ 50. P. 165-170.
38 Dosse F.	L’Empire du sens.
L’Humanisation des sciences humaines.
R, 1995.
39	Charle C. Essai de bilan // Histoire
sociale... P. 209.
40	Gribaudi M., Blum A. Des categories aux
liens individuels: I’analyse statistique de
I’espace social // Annales: Economies,
Societes, Civilisations. 1990. Vol. 45.
№6. P. 1365-1402.
41	Grendi E. Micro-analisi e storia socia¬
le // Quademi Storici. 1972. Vol. 35.
P. 506-520.
42	См. выступление в дискуссии А. Де-
розьера: Histoire sociale... R 71.
43	Caron F. Introduction generale // Ibid.
P. 19-20.
44	Noiriel G. Sur la “crise” de I’histoire...
45	Boltanski L., Thevenot L. Les economies
de la grandeur. R, 1987.
46	Desrosieres A. La politique des grands
nombres. Histoire de la raison statis¬
tique. P., 1993.
H.E. Копосов

Многоликая история
(Проблема интеграции микро-
и макроподходов)
Осознанное или неосознанное
сопоставление индивидом господствующих в окружающем его ми¬
ре норм поведения с собственными интенциями — неотъемлемое
свойство любого человека в любом социуме. Та или иная мера кон¬
фликта между принятыми в обществе нормами и личными устрем¬
лениями неизбежна едва ли не всюду. В развертывании этого кон¬
фликта и его посильном преодолении содержится - в свернутом
виде - вся история социализации человека1.
Естественно, что историки с давних пор интересовались как
тем единичным, что характеризовало отдельного человека и его на¬
мерения, так и массовым, выражавшим групповые стереотипы со¬
циальных агломераций. В этом смысле можно было бы сказать,
что микро- и макроанализ прошлого стары как мир2. Иное дело -
эпистемологическое осмысление их коллизии. Сравнение иссле¬
довательских процедур, лежащих в основе каждого из этих подхо¬
дов, выявление их сходства и различия, уяснение обстоятельств
преобладания того или иного из них в историографической прак¬
тике разного времени и, особенно, обсуждение проблемы соедини¬
мости этих подходов - вот что отличает современные дискуссии о
микро-и макроистории.
Чтобы говорить об этой центральной проблеме со знанием де¬
ла, следует вначале уяснить, чем, на взгляд современных истори¬
ков, различаются два сопоставляемых подхода. Суждения по этому
вопросу разных исследователей далеко не во всем совпадают. Раз¬
личаются не только вербализуемые ими намерения; еще очевиднее
разброс в реальном осмыслении микроистории и способах ее при¬
менения. Опираясь на весьма разросшуюся за последние годы ис¬
ториографию этого направления3, можно было бы констатировать
следующее.
Чаще всего при определении сути микроистории вспоминают
об относительно малой величине исследуемого объекта, позволя¬
ющей изучать его предельно интенсивно, со всеми возможными

♦ Многоликая
история
53
подробностями, во всех его возможных связях и взаимодействиях.
Метафорически говорят также о “сужении” в микроистории “по¬
ля наблюдения”, об использовании в ней микроскопа, об “умень¬
шении масштаба” анализа, обеспечивающего возможность разгля¬
деть мельчайшие детали, о сокращении “фокусного расстояния”
исследовательского объектива4 и т. п. При всей образности этих
характеристик они, однако, не идут дальше описания некоторых
внешних и, я бы сказал, формальных особенностей объекта микро¬
истории и используемых в ней исследовательских приемов.
Более содержательны те определения данного подхода, в кото¬
рых о нем говорится как об “истории в малом” (а не “истории ма¬
лого”), или же как об истории индивидуального опыта конкретных
участников исторических процессов (а не истории “условий их де¬
ятельности”), или же как об истории “нормальных исключений”,
а не одной только истории наиболее типичного5. Однако и в этих
определениях нет эксплицитного обоснования эпистемологической
потребности в микроанализе как в особом ракурсе исторического
познания.
Может быть, правы те, кто вообще не видит в микроистории
ничего, кроме набора более или менее тривиальных исследова¬
тельских приемов? В самом деле, открывает ли микроистория ка¬
кие-либо новые возможности познания прошлого?
Обсуждая этот вопрос, я должен коснуться некоторых консти¬
тутивных особенностей предмета исторического исследования и
истории как таковой, особенностей, все чаще привлекающих вни¬
мание специалистов в последнее время6. Человеческое общество -
не просто очень сложная система. Она принадлежит к особому
классу так называемых открытых систем. Все входящие в общест¬
во индивиды в той или иной мере обладают возможностью дейст¬
вий, которые нельзя смоделировать ни исходя из их собственной
оценки ситуации, ни вообще из какого бы то ни было набора раци¬
ональных мотивов7. Естественно, что даже в полностью идентич¬
ных социальных условиях не удается обнаружить идентичности
поведения индивидов; и наоборот, идентичное поведение индиви¬
дов не обязательно предполагает тождественность его общих соци¬
альных предпосылок8. Наиболее непосредственно это связано с
исключительной вариативностью внутренней организации каждо¬
го индивида, изменчивостью его психофизических черт, бесконеч¬
ным многообразием его жизненных обстоятельств9. Исследовате¬
ли констатируют, что поведение членов любого человеческого со¬
общества не подчиняется единообразной утилитарности по
принципу “стимул - реакция”10. Перед каждым человеком открыт
больший или меньший “зазор свободы” действий. В более общем
плане все это выражает одну из тех особенностей человеческих об¬
ществ, которая все чаще привлекает в последнее время внимание

54
♦ Иная история
философов и социологов и которая предполагает, что ни одно и i
них нельзя мыслить как вполне интегрированную систему11.
Речь идет о том, что система межличностных отношений — осо
бенно в доиндустриальное время - оказывается как бы недоста
точно упорядоченной (условно говоря - “недостаточно систем
ной”). Ее элементы и соединяющие их связи отличаются особой
лабильностью. Мало того, они допускают существование в рамках
системы не подчиняющихся ей феноменов: внутри системы обна¬
руживаются, так сказать, “разъемы”, в которых могут находиться
“чужеродные”, выламывающиеся из нее элементы. Соответствен¬
но, процессы исторического развития выступают как отличающи¬
еся дискретностью, прерывностью, облегчающими появление
“незапрограммированных” ситуаций и казусов12.
Ставя под сомнение гомогенность структуры межличностных
отношений, все это мешает рассматривать их как нечто внутрен¬
не цельное, доступное однолинейному видению. Приходится по¬
стоянно принимать во внимание, что, с одной стороны, эти отно¬
шения - функция больших структур, охватывающих всех участ¬
ников этих отношений, а с другой - что ни одна из таких
структур не “поглощает” действующих в них индивидов полно¬
стью, оставляя место для проявления ими субъективного, частно¬
го, личного. Иными словами, воздействие на каждого индивида
со стороны социальной группы и со стороны его собственной
субъективности имеет разную природу и реализуется как бы в
разных “регистрах”
- Своеобразная разорванность этих воздействий, их сущностные
различия делают невозможным их осмысление с помощью одних и
тех же приемов. Макроанализ, необходимый для понимания
функций и влияния больших структур, неприменим для уяснения
роли личностных особенностей отдельных персонажей. Наоборот,
микроанализ непригоден при изучении роли больших структур и
повторяющихся процессов. Недооценивать какой бы то ни было
из этих двух аспектов познания прошлого не приходится. Без вни¬
мания к макроструктурам немыслимо рассмотрение прошлого.
Ведь как бы мы ни пытались замкнуться в рамках любого индиви¬
дуального казуса, всякая попытка его осмысления потребует как-
то “соизмерить” его с окружающим миром и с аналогичными или,
наоборот, отличными от него социальными явлениями. Иными
словами, необходим некоторый понятийный инструментарий, по¬
зволяющий “подняться” над данным индивидуальным казусом.
Этого можно достичь только на основе осознанного (или неосоз¬
нанного) обращения к массовому материалу, т. е. с учетом некото¬
рой исторической глобальности. Любая попытка замкнуться в изо¬
лированном, “микроисторическом”, изучении отдельных казусов
означала бы конец истории как способа осмысления прошлого.

♦ Многоликая
история
55
Но для историка столь же (если не более) значима и обратная
установка: посильно уразуметь (осмыслить) глобальное можно
только с учетом того, что в истории оно реализуется лишь в инди¬
видуальном. Ведь историк имеет дело с живыми людьми, и без
уяснения их сознательного (или объективно складывающегося)
вмешательства в ход событий - “вмешательства”, которое реали¬
зуется в ходе действий индивидов, - осмыслить прошлое не пред¬
ставляется возможным. И дело не только в способности конкрет¬
ных индивидов, участвующих в событиях и процессах, наложить
на них свой отпечаток и придать, казалось бы, однородным исто¬
рическим явлениям большую или меньшую непохожесть. Своеоб¬
разие истории и ее отличие, например, от социологии как раз в
сосредоточении на формах реальной социальной практики про¬
шлого, а не на выявлении имевших место в прошлом теоретиче¬
ских возможностей общественного развития. Между тем эта соци¬
альная практика раскрывается отнюдь не только через массовое и
повторяющееся. Нередко ее смысл выявляется ярче всего именно
через уникальное и индивидуальное13. Нельзя забывать, что
стержнем любого сообщества одухотворенных существ выступает
его культурная уникальность14. Ее не понять, если интересоваться
только массовым и повторяющимся15. К тому же, поскольку по¬
мыслы и поступки человека зависят не только от рационального
начала, их осмысление историком нуждается в проникновении во
всю сложность внутреннего мира каждого из исследуемых героев.
Только при таком проникновении можно приблизиться к раскры¬
тию сложных, не всегда осознаваемых самим человеком импуль¬
сов его действий. Необходимо, следовательно, специальное вни¬
мание к персональным отличиям каждого действующего лица ис¬
тории16.
Все это заставляет видеть в микроанализе незаменимый позна¬
вательный инструмент. Только с его помощью можно рассмотреть,
как возможности общественного развития реализовывались в дейст¬
виях конкретных персонажей, как и почему эти персонажи выбирали
из всех возможных свою собственную “стратегию ” поведения и поче¬
му отдавали предпочтение тем или иным решениям (в том числе и
таким, которые порой выглядят безумными, на взгляд нашего со¬
временника)17. При охарактеризованном выше понимании сути
исторического познания и его объекта микроистория выступает
как непреоборимая потребность, как насущная эпистемологиче¬
ская необходимость, как незаменимый ракурс исторического ана¬
лиза. И не только для понимания девиантных (или уникальных)
ситуаций, но и всякого конкретного казуса, всегда окрашенного
индивидуальностью его участников. И именно микроистория спо¬
собна выявить зреющие подспудно интенции индвидуального по¬
ведения, чреватые изменением сложившихся стереотипов.

56
♦ Иная история
С особой силой микроистория востребуется сегодня. Лишь от¬
части это связано с острой критикой чрезмерного крена в макроис¬
торию в недавнем прошлом. Не стоит, кроме того, забывать об осо¬
бой озабоченности нашего современника драматическим противо¬
стоянием общества (и всей связанной с ним системы массовых
стереотипов) и отдельно взятого индивида. Эта озабоченность не¬
избежно порождает жажду современного человека понять, как во¬
обще могут согласовываться массовое и индивидуальное и в какой
мере история зависит от решений, принимаемых каждым из нас18.
Возвращаясь таким образом к центральной для нас проблеме
интеграции микро- и макроподходов в истории, следует иметь в
виду уже не раз высказывавшееся суждение о логической трудно¬
сти в ее разрешении. По мнению ряда исследователей, полному и
последовательному совмещению этих двух подходов препятствует
“принципиальное противоречие между жизнью как объектом поз¬
нания и наукой как средством познания”19. Это противоречие обу¬
словливает различия макроистории и микроистории в предмете и
в типе анализа. Первая рассматривает “познаваемые объекты в их
ряду” (и повторяемости) и потому “позволяет выделить объединя¬
ющую их закономерность” Вторая исследует “индивида в его не¬
повторимости”, “человека во всей бесконечности его связей с ок¬
ружающими”, “среду обитания и культуру в их непрестанной из¬
менчивости”, иными словами, “жизнь как она есть”; здесь нет
места закономерностям20. Анализ этой сферы должен соответст¬
венно строиться на принципиально иных основаниях. Он не мо¬
жет быть растворен в макроанализе. Микро- и макроподходы про¬
тивостоят поэтому друг другу как два противоположных полюса
классической апории. С этой точки зрения исследователь прошло¬
го, который пытается сочленить микро- и макроанализ, заведомо
вынужден пожертвовать строгостью научного анализа как таково¬
го и может лишь “нащупывать” компромиссные пути сближения
несоединимых по существу полюсов апории21.
Остроту противоречия между двумя рассматриваемыми подхо¬
дами действительно нельзя преуменьшать. На мой взгляд, поиски
выхода именно из этого противоречия лежат в подоснове методо¬
логических и эпистемологических исканий историков в течение
ряда последних десятилетий. Один из вариантов такого выхода
был предложен сторонниками постмодернизма; они нашли его в
подчинении исторического познания дискурсивному анализу. В
самом деле, если изучение конкретной практики в принципе не
поддается объективному исследованию, то почему не признать оп¬
равданность ее рассмотрения хотя бы на базе субъективного осмыс¬
ления? (Именнотаковое и лежит, как известно, в основе постули¬
руемою в постмодернизме приоритета за исследованием тексто¬
вых интерпретаций.)

♦ Многоликая
история
57
Другой вариант преодоления отмеченного противоречия при¬
вел к тенденции, прямо противоположной по своей направленно¬
сти постмодернизму. Имею в виду тенденцию к ограничению поля
исторического исследования отдельными обособленными фраг¬
ментами, которые зато рассматриваются как поддающиеся объек¬
тивному воспроизведению. В этом случае — в противоположность
постмодернизму — приоритет отдается верифицируемому вариан¬
ту научного поиска, но при отказе от распространения полученных
выводов на какой бы то ни было макрообъект. Трудно не заметить
некоторого сходства данной тенденции с позитивистской установ¬
кой на выяснение того, “как это было на самом деле” (хотя и лишь
в одном отдельно взятом случае)22. Предполагаемый этой тенден¬
цией подход имеет известное сходство и с микроанализом, когда
его рассматривают в качестве обособленного и самодостаточного
метода, вне какого бы то ни было соотношения с макроанализом.
Как видим, все упирается в то, как совместить микро- и макро¬
анализ. Среди попыток решения этого вопроса некоторые, пред¬
ложенные в самое последнее время, носят явно компромиссный
характер. Многим исследователям такое совмещение мыслится
достигнутым уже там, где анализ отдельных микрообъектов высве¬
чивает (или иллюстрирует) некое типичное явление, т. е. там, где
он используется как способ увидеть “частные модуляции” общих
процессов23. Исследования этого типа достаточно широко встре¬
чаются и в среде отечественных историков, и в Германии, и в анг¬
лоязычных странах24. С.Г. Ким назвала исследовательские опыты
такого рода “поисками золотой середины” между моделями мак¬
ро- и микроистории, нацеленными на то, чтобы “увязать воедино
развитие глобальных общественных структур и обыденной дея¬
тельности человека”25.
Полезность такого анализа трудно оспорить. Он делает макро-
исторические явления гораздо более зримыми, выявляет их беско¬
нечную вариативность, свидетельствует о способности индивида
наложить свой отпечаток на все, в чем он участвует.
Вряд ли, однако, можно не заметить, что во всех таких исследо¬
ваниях речь идет не столько об анализе “малых единиц” как тако¬
вых, сколько отдельных вариантов л*дк/?оисторических процессов.
Между тем, как отмечалось выше, потребность в микроанализе оп¬
ределяется не только (и не столько) его иллюстративными возмож¬
ностями. Он — средство осмыслить то индивидуальное и уникаль¬
ное, что не вмещается в массовое и повторяющееся. С этой точки
зрения достичь подлинной (сущностной) интеграции микро- и макро¬
подходов к прошлому - значит найти способ перехода от наблюдений
над отдельными и уникальными казусами к суждениям, значимым для
той или иной исторической глобальности. Найдена ли процедура та¬
кого перехода?..

58
♦ Иная история
Как констатируется в ряде современных исследований, неясна
не только таковая процедура, но и способ (и логика) ее поиска2*'
Есть немало сомнений и в том, мыслима ли вообще для прошлого
(или хотя бы какого-либо его этапа) единая логика взаимодействия
общества и отдельного субъекта. Быть может, нет и единого рецен
та интеграции микро- и макроподходов?..
Мне представляется, что - несмотря на все трудности — неко
торые самые общие принципы решения этой задачи можно в пред
варительном порядке наметить. Надежды на успех сулит, на мой
взгляд, подход, при котором были бы приняты во внимание отме
ченные выше особенности как объекта, так и методов историче
ского познания. Вспомним о неполной интегрированности изуча¬
емых в истории общественных систем; примем во внимание отме¬
ченную выше необходимость для историка параллельно
использовать разные по своей сути способы осмысления прошло¬
го: одни - когда исследуются большие структуры, другие — когда
речь идет об уникальном выборе отдельных персонажей. Нельзя ли
предположить, что целокупное — и по-своему интегрированное - ви¬
дение прошлого может быть только “двухслойным”, двуединым, ос¬
новывающимся на сосуществовании двух дополняющих друг друга ва¬
риантов?
Неслиянность этих двух форм видения не противоречит воз¬
можности их своеобразной интеграции. Конечно, это не физиче¬
ская (и не механистическая) интеграция. Речь идет о мысленной
конструкции. Формирование ее целостности может быть отчасти
уподоблено тому, как формируется целостность нашего зрения,
складывающегося, как известно, из двух самостоятельных карти¬
нок, одна из которых поступает в зрительный центр нашего мозга
от правого глаза, а другая от левого. Вполне адекватного представ¬
ления о целом не дает ни одна из этих двух картин. Другое дело -
их наложение друг на друга. Только мир, увиденный обоими глаза¬
ми сразу, воспринимается нами как целостный и единый.
Не в том ли состоит и задача историка, который хотел бы уви¬
деть прошлое во всей его сложности, во всей напряженности
столкновений стереотипного и индивидуального? Не должен ли и
он “смотреть в оба”, чтобы осмыслить, с одной стороны, макро¬
феномены (в том числе стереотипы), с другой - микромир, вклю¬
чающий не только индивидуализированное воплощение тех же
стереотипов, но и не подчиняющиеся стереотипам уникальные
поведенческие феномены? Осуществляя эту процедуру, исследова¬
тель реализует упомянутый только что принцип дополнительно¬
сти, который предполагает особую форму соединения микро- и
макропроекций прошлого (вне их механического слияния)27.
Взятая отдельно, каждая из этих проекций будет, очевидно,
беднее их специфического соединения. Наоборот, возможность их

♦ Многоликая
история
59
интегрированного видения открывает исключительно важные по¬
знавательные перспективы. Не закрывая глаза на логическую обо¬
собленность познавательных процедур, востребуемых каждой из
этих проекций, историк в то же время оказывается в состоянии и
учесть черты глобальности, и “схватить” “жизнь как она есть” в
тот или иной отдельный момент и в связи этого момента с предыду¬
щими и последующими.
Примечания
1	Этот факт был замечен в науке по
крайней мере со времен Анри Берра.
С тех пор проблема “присвоения” от¬
дельным человеком надындивидного
опыта не перестает волновать исто¬
риков. Одна из наиболее серьезных
попыток решения этой проблемы
принадлежит Норберту Элиасу. Из
числа более новых работ упомяну:
Chartier R. Intellectual History and
History of Mentalities // Modern
European Intellectual History. L., 1982;
BurgierA. Notion de mentalite chez M.
Bloch et L. Febvre // Revue de
Synthese. P., 1983. № 111-112; Jeux
d’Echelles. La microanalyse a Гех-
рёпапсе / Sous la direction de J. Revel.
P., 1996.
2	См. об этом: Oexle O.G. Nach dem
Streit. Anmerkungen Uber “Makro” und
“Mikrohistorie” // Rechtshistorisches
Journal. Frankfurt a. M., 1995. N° 14.
He случайно Клифорд Гирц писал,
что микроанализ - это то, чем зани¬
мается любой историк-практик.
3	Помимо материалов, опубликован¬
ных в сборнике “Историк в поиске:
микро- и макроподходы к изучению
прошлого” (М.,	1999), см.:
Mikrogeschichte - Makrogeschichte:
komplementar oder incommensurabel?
Gottingen, 1998.
4	См. работы Б. Лепти, Ж. Ревеля,
Ж. Фабиани, Г.С. Джонса и др.,
рассмотренные в материалах назван¬
ного выше сборника “Историк в
поиске...”
5	Это особенно характерно для подхо¬
дов Дж. Леви, Э. Грепди, К. Гинзбур¬
га, Г. Медика, К. Пони. Заслуживает
также особого внимания статья:
Ginzburg С. Signes, traces, pistes.
Racines d’un paradigme de l’indice //
Le Debat. 1980. № 5. P. 3-44.
6	Речь идет об особенностях истории
как одной из социальных наук. Имея
некоторые общие с ними черты, ис¬
тория, однако, отличается своей спе¬
цификой, которая до сих пор учи¬
тывалась недостаточно.
7	Берталанфи Л. фон. Общая теория
систем: критический обзор // Иссле¬
дования по общей теории систем. М.,
1969. С. 74: “...человеческому поведе¬
нию существенно не хватает рацио¬
нальности” Автор этой работы -
один из признанных классиков сис¬
темного анализа - специально ана¬
лизирует здесь своеобразие общест¬
венных структур и особенности их
функционирования и приходит к вы¬
воду о необходимости признать их
конститутивную специфику по срав¬
нению со всеми известными структу¬
рами и системами.
8	Rosental P.-А. Construire le “macro”
par le “micro” // Jeux d’ 6chelles. La
micro-analyse a 1’experiance. P., 1996.
P. 145; cp.: Bart F. Models of Social
Organisation 1 // Process and Form in
Social Life. L., 1981. P. 34-35.
9	Зелдин T. Социальная история как
история всеобъемлющая // Тезис.
1993. № 1.С. 161.
10	Берталанфи Л. фон. Указ. соч. С. 65.
11	Об этом особенно подробно говорит
Фредерик Барт (Bart F. Op. cit. Р. 30-
40). В самое последнее время специа¬
листы в разных областях констатиру¬
ют необходимость пересмотреть
представления о понимании систем¬
ности вообще. Подчеркивается, что
большая или меньшая хаотичность
свойственна всем явлениям природы

60
и общества, что даже в строго детер¬
минированных системах имеются
элементы “хаоса”, что «мы в принци¬
пе не можем дать “долгосрочный
прогноз” поведения огромного числа
даже сравнительно простых механи¬
ческих, физических, химических и
экологических систем. Можно пред¬
положить, что предсказуемое на ма¬
лых и не предсказуемое на больших вре¬
менах поведение характерно для мно¬
гих объектов, которые изучают
экономика, психология и социоло¬
гия» (Капица С.П., Курдюмов С.П.,
Малинецкий Г.Г. Синергетика и про¬
гнозы будущего. М., 1997. С. 23 и
след.).
12	Естественно, что это предполагает
понимание исторического времени
как “неоднородного”, протекающего
“неравномерно” в разные периоды и
в разных отсеках системы (Капи¬
ца С.П., Курдюмов С.П., Малинецкий Г. Г.
Указ. соч. С. 53; Савельева И.М., По¬
летаев А.В. История и время: в поис¬
ках утраченного. М., 1997 Гл. 5).
13	В упоминавшейся выше статье
К. Гинзбурга убедительно показана
исключительная познавательная
важность отдельной детали, отдель¬
ного признака (I’indice) для рацио¬
нального - или интуитивного - по¬
нимания исследуемого в истории
предмета (Ginzburg С. Op. cit. Р. 4).
14	Баткин Л. М. Леонардо да Винчи. М.,
1990. С. 22.
15	В той или иной степени это касается
не только социальных объектов: си¬
нергетический способ обработки ин¬
формации предполагает особую эф¬
фективность тех его приемов, кото¬
рые позволяют уяснить уникальные
черты каждого из информационных
массивов (Капица С.П., Курдю¬
мов C.IL, Малинецкий Г.Г. Указ. соч.
С. 34).
16	Я не касаюсь здесь вопроса о том, на¬
сколько реально такое изучение ис¬
торических персонажей для разных
периодов прошлого. Ясно, что найти
подробные данные о людях далекого
прошлого очень непросто. Надо ли,
однако, напоминать, что возмож¬
ность “разговорить” источники зави¬
сит не только от них самих, но и от
♦ Иная история
интеллектуальной активности иссле
дователя?
17	Об этом свидетельствует уже накоп
ленный в историографии материал
См., в частности, помимо статей и
нашем альманахе “Казус”, проанали¬
зированные в сборнике “Историк и
поиске” работы Ч. Фитьян-Адамса,
К. Гирца, С. Черутти, К. Байнум,
Г. Медика и мн. др.
18	О том, что ряд современных истори-
ков-профессионалов считают необ¬
ходимым откликнуться на эти науч¬
ные и общественные запросы, из¬
вестно из ряда их высказываний. Так,
итальянский историк Дж. Леви, от¬
мечая важность “субъективистской”
составляющей исторического про¬
шлого, пишет, что “микроистория не
намерена жертвовать познанием ин¬
дивидуального ради обобщения. Бо¬
лее того, в центре ее интересов - по¬
ступки личностей или единичные со¬
бытия... Перед микроисторией стоит
альтернатива: принести в жертву ин¬
дивидуальное ради обобщения или -
наоборот - застыть перед неповтори¬
мостью индивидуального...” {Ле¬
ви Дж. К вопросу о микроистории //
Современные методы преподавания
новейшей истории: Материалы из
цикла семинаров при поддержке
Democracy Programme. М., 1996.
С. 184). Леви - как и ряд других ис¬
следователей (Б. Лепти, Ж. Ревель,
Ч. Фитьян-Адамс, С. Черутти,
К. Гинзбург) - хотел бы найти пара¬
дигму, в центре которой было бы та¬
кое познание индивидуального, кото¬
рое не отбрасывало бы формальное
описание и научное познание даже
индивидуального.
19	Кнабе Г.С. Общественно-историче¬
ское познание во второй половине
XX в. // Материалы к лекциям по об¬
щей теории культуры и культуре ан¬
тичности. М., 1993. С. 161; см. анало¬
гично: Гинзбург К. Микроистория:
две-три вещи, которые я о ней знаю
// Современные методы преподава¬
ния. М., 1996. С. 220-221; Lepetit В.
Le Present de 1’histoire // Les formes de
l’expdriance. P, 1995. P. 280; Kracau-
erS. History: The Last Things before the
Last. L„ 1969. P. 104-138.

♦ Многоликая
история
61
20	Кнабе Г.С. Указ. соч. С. 161-163; кро¬
ме приведенных в предыдущем при¬
мечании высказываний об этой апо¬
рии К. Гинзбурга, 3. Кракауера и
Б. Лепти см. также цитируемое
С.Г. Ким (Современная немецкая ис¬
ториография о возможностях микро-
и макроанализа // Историк в поис¬
ке... С. 80) замечание Ю. Кокки: ин¬
дивидуальный опыт не детерминиро¬
ван структурами или процессами и
потому, по мысли этого автора, не мо¬
жет быть предметом строгого научно¬
го анализа (Sozialgeschichte, Alltags-
geschichte, Mikro-Historie / Hrsg. W.
Schulze. Gottingen, 1994. S. 34 IT.).
21	По мнению 3. Кракауера, лучше все¬
го это удавалось Марку Блоку в его
“Societe feodale” с помощью “посто¬
янного лавирования” между микро-
и макроисторией, лавирования, ко¬
торое “все время ставит под сомне¬
ние общее видение исторического
процесса из-за встречающихся ис¬
ключений и причин краткосрочного
действия”; иные варианты посиль¬
ного преодоления этой апории
предлагает в цитированной работе
Г.С. Кнабе (Указ. соч. С. 165-168).
22	О позитивистском ингредиенте в ми¬
кроистории этого толка см.: Fabia-
ni J.L. Compte rendu // Annales. 1998.
№ 2. P. 444; ЛевиДж. Указ. соч. С. 168.
23	Так, по мнению, например, Ж. Реве¬
ля, “опыт индивида или группы” мо¬
жет выражать “частную модуляцию
глобальной истории” {Revel J. Micro-
analyse et reconstruction du social //
Colloque “Anthropologie contempo-
raine et anthropologie historique” P,
1993. P.30).
24	В числе примеров отечественных ис¬
следований этого рода можно было бы,
в частности, назвать статьи Ю.П. Ма¬
линина, Л .А. Пименовой, О.В. Дмит¬
риевой в альманахе “Казус-1996” Ис¬
следования этого типа рассматривают¬
ся в докладах С.Г. Ким и Л .ГГ Репиной,
опубликованных в сборнике “Историк
в поиске”
25	Ким С.Г. Указ. соч. С. 68, 86.
26	Помимо обсуждения этой проблемы в
публикуемой выше статье Н.Е. Коло¬
сова, см. также: Sozialgeschichte,
Alltagsgeschihte... S. 19-20; Schwinn Th.
Max Webers Konzeption des Mikro-
Makro-Problems // Kolner Zeitschrifl
fur Soziologie und Sozialpsyhologie.
Koln, 1993. S. 220-237.
27	Такого рода сочетание исследова¬
тельских подходов отчасти напоми¬
нает сочетание некоторых форм по¬
лучения информации в квантовой
механике, открытое в 1927 г. физи¬
ком Нильсом Бором и названное им
“принципом дополнительности”
Идея применения “своего рода до¬
полнительности" к исследователь¬
ским методам в истории уже была в
другой связи высказана М.М. Бахти¬
ным и Л.М. Баткиным. Используя
эту идею, я решился бы трактовать
соотношение микро- и макроисто¬
рии в сходном ключе и констатиро¬
вать, что, хотя коллизия между дан¬
ными подходами не может быть пре¬
одолена, они соединены друг с другом по
принципу дополнительности.
Ю.Л. Бессмертный
Статья подготовлена при финан¬
совой поддержке РГНФ
(грант № 97-01-00244)

Заметки о современном
историческом разуме
1
Название заметок заведомо и
непомерно широковещательное. Поэтому я должен принести из¬
винения читателю, который обнаружит под ним всего лишь наря¬
ду с некоторыми впечатлениями относительно недавней дискус¬
сии1 разные беглые соображения философско-исторического по¬
рядка. Но и мне захотелось по примеру наиболее отважных
диспутантов сразу же поднять над своей шхуной вызывающий
флаг. Черный пиратский не по мне, да и в качестве угрозы кажется
теоретически легковесным и скучным. Эффекты такого рода стали
уже расхожими. Нас пугают черепом разуверившегося в своей на¬
уке историка, с пустыми методологическими глазницами и скре¬
щенными релятивистскими костями. В ответ не водрузить ли на
мачте — несмотря на излишний оттенок торжественности — вы¬
цветшие цвета надежды и рационализма, чуть ли не в старинном
гегелевском стиле (хотя, конечно, в совсем другом значении). При
нынешнем положении вещей это будет глядеться, надеюсь, более
дико и вызывающе...
Слова об “историческом разуме”, само собой, не содержат в
данном случае призвуков какой бы то ни было пустой историосо¬
фии. Понятно, что история людей лишена целей, промысла и т. п.,
она, как выразился бы Пушкин, равнодушна. Притом в ней, в от¬
личие от того, как это наблюдается в природном мире Вселенной,
нельзя, однако, установить единообразные причинные и вероятно¬
стные закономерности, предзаданные раз и навсегда. В обществах
разного типа, более или менее “холодных” или “горячих”, в разно¬
характерных срезах их жизни и, наконец, в различных ситуациях,
изредка попадающих в точку бифуркации, но несравненно чаще
рутинных, и детерминация также несходна. Как по системной на¬
правленности, так и по уровню жесткости, по способам опосредо¬
вания, по степени предопределенности будущего прошлым, по ро¬
ли случайности, и т. д. Заданность и открытость в истории тоже ис¬
торичны. Так что всемирная история подобна игре, правила

♦ Заметки о современ- 63
ном историческом
разуме
которой меняются на ходу. Это история смены исторических пара¬
дигм.
Что, однако, не означает, будто историк имеет дело с игрой во¬
обще без правил и перед ним набор бессвязных данных, не подда¬
ющихся доказательным обобщениям и не сводимых, пусть более
или менее гипотетически, в разумную систему (в конечном счете
глобальную). Если мы с этим согласились бы, занятия историей
потеряли бы научно-гуманитарное и, значит, общественное значе¬
ние. А так как без фокусировки в точке историзма исчезает воз¬
можность всякой гуманитарной оптики — ведь без исторического
разума нет ни разума философского, ни разума этического, ни ис¬
кусствознания, ни права и т. п., — то, казалось бы, никто из исто¬
риков не осмелится поддержать ребяческое требование, “чтобы
история не рассматривалась соответственно некоторой объектив¬
ной цели <...> когда желают, чтобы историк не привносил от себя
никакой определенной цели и воззрения, сообразно которым он
выделял бы, устанавливал и обсуждал события, но чтобы он рас¬
сказывал о них как раз в той случайной форме, в какой он их нахо¬
дит, в их безотносительной и никакой мыслью не проникнутой ча¬
стности”2.
Забавно, не правда ли? В нынешних модных высказываниях
могла бы показаться привлекательной хотя бы новизна их. Но нет
ничего вполне нового под солнцем.
Между тем онтология всемирно-исторического развития, а со¬
ответственно способность профессиональных историков сообра¬
зовываться с нею при разработке более или менее частных сюже¬
тов, в некоторых выступлениях была поставлена под сомнение, ес¬
ли не вовсе отвергнута.
Никакой “исторической науки” нет, да никогда и не было, ибо
она попросту невозможна, говорят нам. Нынче нет авторитетных и
действенных методов генерализации, все было и прошло, уверяют
нас.
А .Я. Гуревич разъяснил, ссылаясь на Поппера, что “два важ¬
нейших врага открытого общества это Гегель и Карл Маркс”, ибо
“историцизм в противоположность историзму” незаконным об¬
разом вводит в повествование о прошлом мистификаторскую ка¬
тегорию будущего (с. 238). Это долгий разговор. Ниже я позволю
себе вставить в него краткую реплику. А пока ограничусь пожела¬
нием, чтобы у открытого общества не было врагов более ужас¬
ных.
Передают также, что Кант и неокантианцы лучше прочих, но и
они ничего не дали практическому историку, кроме эпистемологи¬
ческой изжоги. Позитивизм наивен и беден, структурализм давно
выдохся, теории цивилизаций покоятся в могиле вместе с Тойнби
и другими, почтенные Коллингвуд или Ясперс устарели, с “иде¬

64
♦ Иная история
альными типами” Вебера еще разбираться и разбираться, школа
“Анналов” пребывает в перманентном невнятном кризисе. “Мен
тальность” потеряла вкус, как жевательная резинка после долгого
употребления.
Зато уж в Михаиле Бахтине никто никоим образом не мог бы
быть разочарован, потому что историки его не читают. Во всяком
случае, по ходу двухдневной дискуссии о нем не вспомнили, если
не ошибаюсь, ни разу.
Итак, нечто вроде пушкинской «Сцены из “Фауста”»? Мы, иг¬
раючи в историографию не из существенного, т. е. научного, инте¬
реса, лишь “провождаем вечность” на пустынному берегу. По-
прежнему обилие методологических рассуждений, схваток, напра¬
влений, школ, но в целом какая-то утомительно-пестрая пустота.
Завтра на горизонте явится силуэт нового метода, и разуверив¬
шийся историк скучающе промолвит: “Всех потопить”
Вопреки — впрочем, и благодаря! — такого рода поветриям дис¬
куссия была весьма любопытной. Прежде всего мы получили
обильную информацию о зарубежной микроистории и услышали
оживленные споры о том, что же это такое, открывают ли соответ¬
ствующие авторы и направления новую обнадеживающую перспе¬
ктиву для историографии в целом.
2
Попробую высказать мнение по этому поводу, но подойти к не¬
му лучше бы очень издалека. Однажды японского поэта Басё при¬
гласили сложить хокку на тему “полнолуние” И Басё начал так:
“Новолуние...” Его остановили, напомнив, что условленная тема,
напротив, полнолуние. Но поэт продолжил: “Новолуние. С тех
пор я ждал. И вот в нынешнюю ночь”
Мне кажется верным исходный тезис статьи Н.Е. Колосова
насчет “логической зависимости микроистории от макроистории”
(с. 167). (Ниже отмечу, в чем я, однако, расхожусь с автором.) Мы, в
качестве научного сообщества, но и каждый из нас эпистемологиче¬
ски, находимся в положении историка из знаменитой новеллы Ана-
толя Франса. Падишах возжелал, чтобы тот представил ему описание
полной истории людей. Действительно, именно в этом единственный
смысл нашей профессии поверх неизбежных, как и во всех осталь¬
ных сферах знания, дробных специализаций. Все мы пишем только
об этом, даже если обычно не в силах отойти ни на шаг от исследова¬
ния “своей” страны и “своей” эпохи. Нет никакой истории, кроме
всемирной, и описание умонастроений в деревне Монтайю в конце
XIII в. — тоже о ней. Поэтому, надеюсь, читатель отнесется с понима¬
нием к тому, что, рассчитывая высказаться в конце концов также от¬
носительно микроистории, я буду долго толковать о всемирности.

♦ Заметки о современ- 65
ном историческом
разуме
Дело в том, что мы в своих занятиях утратили глобальный и все-
временной масштаб истории человечества. Толковать на эти темы
ныне кажется никчемным любительским занятием. И впрямь? Од¬
нако казус располагается как раз на другом логико-историческом
полюсе, который обессмысливается при потере из виду противо¬
положного предельного онтологического ориентира. “Измельча¬
ние” истории означает не приход к микроистории, а взаимную ан¬
нигиляцию и глобальности, и казусности.
Выступавшие сошлись на том, что микроистория обретает тер¬
риторию - либо абсолютно самодостаточную, либо относительно
автономную, либо производную? — лишь в створе того или иного
понимания макроистории и, следовательно, возможностей (или
невозможности?) исторического синтеза. Но, хотя конференция
называлась “микро- и макроподходы к изучению прошлого”, пред¬
метно обсуждали только “микро” Согласившись, что вопрос о ми¬
кроистории теоретически зависит от общеисторической парадиг¬
мы, выступавшие не поминали ни звуком о том, какой же послед¬
няя им представляется. То ли из понятного нежелания чересчур
далеко отклоняться от назначенной темы и растекаться мыслию по
древу (на что мне сейчас придется себя обречь). То ли потому, что
в доме “базовых уверенностей”, повешенных одна задругой, не го¬
ворят о веревках.
Зато конференция в этом плане выявила характерные — в боль¬
шей степени, чем я, в последние годы не преподающий и работаю¬
щий несколько наособицу, решился бы предположить заранее —
ликвидаторские настроения (если воспользоваться большевист¬
ским словцом). “Методологический нигилизм”, т. е. то, с упоми¬
нания о чем я начал статью, впрочем, тоже интересен, если увидеть
в нем подходящий повод не столько для отвержения — пусть и
вполне, на мой взгляд, заслуженного, — сколько для перетряхива¬
ния, переосмысления на исходе XX столетия целого комплекса ут¬
вердившихся именно в этом столетии идей, ставших опасно при¬
вычными.
История закончившегося века, пройдя через “неслыханные пе¬
ремены, невиданные мятежи”, в конечном счете приняла форму
классического гегелевского отрицания отрицания. Начавшись с
излета самоуверенных либерально-прогрессистских взглядов, уже
подернутых мрачными предчувствиями, век внезапно обрушился в
бездну мировых войн и тоталитарных режимов, породив трагиче¬
ское разочарование в человеческой истории вообще. Все это слиш¬
ком известно.
Но... на исходе этого же века и столь же внезапно оказалось, что
мир, как упавшая с крыши кошка, начинает переворачиваться на
ноги. Мы прочитали справедливо впечатленного этим, но черес¬
чур торопливого Фукуяму и отвергли его — не без оснований, но

66
♦ Иная история
столь же второпях. Достаточно ли обдумали мы, что могут означать
недавние события в плане очередной теоретической ревизии осо¬
бенно XX столетия, а в конце концов и истории в целом?
Крот истории, пока историки стараются понять, как устроено
его хозяйство, тем временем продолжает прорывать ходы в непред¬
сказуемых направлениях. В кризисах историографии сказываются
не только ее же внутренняя логика, но и, разумеется, актуальные
онтологические метаморфозы самой всемирной истории, радикаль¬
ные изменения в способах ее реального структурирования и движения.
Так не пришла ли пора - конечно, отнюдь не возвращаясь на¬
ивно вспять — вновь поставить на обсуждение табуированные по¬
нятия “исторической закономерности”, “эволюции” и даже
(страшно вымолвить) “прогресса”? Не пора ли придать новую
плодотворную напряженность соотношению между преобразую¬
щейся прямо у нас на глазах всемирной панорамой и возможно¬
стями ее постижения (тем неизбежней ограниченными)? Не следу¬
ет ли историкам, озадаченным парадоксальным статусом своей на¬
уки и неустранимыми апориями гуманитарного мышления,
пытаться достичь спокойного равновесия?
Решусь предложить кое-какие тезисы по вопросам, выходящим
за границы моей специальной компетенции. Более удобного слу¬
чая да и охоты выговориться на сей счет может не представиться.
Когда походя касаешься стольких фундаментальных тем, поневоле
вспомнишь остроту Энгельса в адрес Дюринга, что тот, де, взялся
рассуждать обо всем на свете и еще кое о чем сверх того. Тем не ме¬
нее не считаю нижеследующие отвлеченные, хотя и вообще-то до¬
статочно элементарные, выкладки всего лишь риторикой, далекой
от проблем практического исследователя.
Разумеется, так же, как незачем задаваться повседневно пос¬
ледними вопросами о жизни и смерти, дабы жить осмысленно и
ответственно, так историк не станет приниматься за рассуждения
о тотальном всемирно-историческом контексте, в который вклю¬
чен конкретный предмет его наблюдений.
3
К примеру, ради истолкования историко-культурного смысла эпи-
столярия и любовной лирики Петрарки я вынужден был оглядываться
на Абеляра, и Августина, и Цицерона, в общем, на средневековую и ан¬
тичную культуру. Это уж само собой. Но я не могу не принимать так или
иначе во внимание также последующую историю европеистского “Я”
Нельзя размышлять об авторском самосознании Петрарки иначе, как в
горизонте высокого индивидуализма вплоть до нашего времени.
“Нельзя” надобно понимать буквально. Это означает немысли-
мость толкования какой бы то ни было “другости” вне принуди¬

♦ Заметки о современ- 67
ном историческом
разуме
тельно данной толкователю позиции “вненаходимости” (Бахтин).
Меня как читателя Петрарки попросту не существует вне некото¬
рого знакомства с интеллектуальным и художественным опытом
шести столетий, протекших после “Канцоньере”
И я вынужден вживлять, вчитывать позднейший опыт в Пет¬
рарку. Но притом щепетильнейшим образом, логически прозрачно
различая свой понятийный инструментарий и тот, что принадле¬
жит “малому времени” моего Франческо, чтобы избежать анахро¬
низма и выявить всемирно-исторический смысл его и только его го¬
лоса. Ни на йоту не спутывая себя с изучаемыми текстами, свой
XX век с его XIV. Напротив, посредством откровенно современно¬
го понимания словно бы окрашивая раствором и выделяя ткань
самопонимания Петрарки.
Сказанное, хотя и означает несовпадение сферы конкретного
анализа и непосредственной профессиональной ответственности
(“историк культуры итальянского Возрождения”) с окутывающей
анализ широчайшей аурой выказанных и неявных мыслительных пред¬
посылок (“историк европейской культуры”), все же пока не выхо¬
дит за более или менее бесспорный внешний обвод специализа¬
ции. Однако ясно, что историк не в состоянии разумно осознать
движение культуры также вне контекста общеисторического движе¬
ния, вызвавшего к жизни поразительные преображения авторско¬
го “Я” — от Петрарки до... например, Бродского. Никто не взду¬
мает включать в книжку о Петрарке замечания относительно поэ¬
тики Бродского и вряд ли рискнет пуститься в ней в рассуждения
насчет “общеисторического движения” Однако в мышлении нет
непроницаемых переборок, и какое-то представление об Истории
заранее присутствует в голове историка, прежде чем он приступает
к своей частной теме.
Отчего же кто-либо, будучи историком, пишет о том или о сем?
Отвечают, что ему лично именно это интересно. Что он, де, испы¬
тывает интеллектуальное удивление и удовольствие от соприкос¬
новения с “живым” человеческим материалом. И что подобный
интерес вполне самодостаточен. Все это очень мило, но совершен¬
но не отвечает на вопрос. Почему во всяком случае речь идет об ис¬
торическом интересе, что это значит?
“Знаточество”, “история в осколках”, “мозаика не связанных
фактов и фактиков” Допустим. От идеи Истории как целого,
правда, все равно уйти не удается, ибо почему же “осколки” — ос¬
колки чего? и почему “мозаика”, то есть некая композиция? что
относит бессвязное все же к более или менее последовательному
сочетанию исторических фактов, к их “мозаике”? Целое неохват¬
но, и таинственность его неизбывна. Но значит ли это, что опозна¬
вать “своих”, заседать вместе или хотя бы читать друг друга следо¬
вало бы л ишь знатокам одного и того же “осколка”. Остальным то¬

68
♦ Иная история
гда незачем даже знать о существовании друг друга. Это праздные
посетители, которые разбрелись по громадной кунсткамере.
Пожелав знатокам занимательных впечатлений, постараюсь
извлечь также из их работ пользу для понимания целого, которое
уважаемые коллеги отказываются признавать. Я-то принадлежу
как раз к числу тех, кто “просто не в состоянии представить себе
историю в осколках, не способную объяснять по крайней мере
судьбы человечества” (с. 160).
В самую точку! Придется даже в таком случае сознаться, опус¬
кая бесчисленные промежуточные логические ступени, опосредо¬
вания, зияния и апории, что для меня содержание творчества Пет¬
рарки безусловно связано в конечном счете, ну, например, с акци¬
ями НАТО против режима Милошевича. Эти два во всех
отношениях наиболее предельно отстоящих друг от друга феноме¬
на суть проявления одного и того же исторического хода вещей. И
вот что любопытно. Тот коллега, которого это заявление скорее
всего покоробит, без труда поймет, какого рода цепочкой силло¬
гизмов оно продиктовано.
Доказать его нелегко. Однако опровергнуть гораздо трудней.
4
Ликвидаторские настроения были высказаны запальчиво и по¬
следовательно. Н.Ф. Усков: “Если исследователь отказывается от
теорий и схем, то это не значит, что он перестает быть исследова¬
телем”, “мы устали от бесконечного методологического поиска”,
этот поиск, “кажется, окончательно отделился от практической
истории”, “генерализация буксует”, «а вот увидеть, как жил реаль¬
ный, а не “средний” или “типичный” человек, как функциониро¬
вала конкретная группа конкретных людей в конкретном челове¬
ческом времени, и возможно, и интересно. Если и нужны теории и
схемы сегодня, то только для того, чтобы констатировать их несо¬
стоятельность на конкретном примере, казусе» (с. 243-244). Вот
голос из “поколения 20-летних” Я попытаюсь возразить кое-что,
не принадлежа, как мне хотелось бы считать, к “некой касте” “тех,
кто свято уверовал в истинность лишь собственного способа мыс¬
лить и писать историю” (там же).
Было бы полезно откликнуться также на отчетливое выступле¬
ние А.А. Олейникова, отражающее действительную сложность
проблемы “научности” в историографии. Автор, рассматривая со¬
отношение между прошлым и повествованием о нем историка,
приходит вслед за Карлом Поппером, Артуром Данто, Хейденом
Уайтом и Хансом Баумгартнером к следующему убеждению.
Прошлое становится связным и неслучайным под пером повество-
паичпя. Неслучайность и связность всего лишь плод его воображе¬

♦ Заметки о современ- 69
ном историческом
разуме
ния. Если так, то нелепо, по мнению А.А. Олейникова, если мы, не
довольствуясь личной увлеченностью и вкусом к “нарративу”,
вздумаем считать, что исторические факты и теории могут иметь
объективное основание. Исторические занятия самодостаточны и
замечательны при условии, что историк не помышляет наивно,
будто находит свой сюжет в истории, а не конструирует его. Худо,
“если мы будем упорствовать во мнении, что продолжаем жить в
той же истории, о которой сами же повествуем” (с. 219-229).
Думаю, однако, что, предаваясь философствованию на подоб¬
ные темы, непродуктивно придерживаться компьютерной логики:
“да/нет” Гуманитарию приходится освоить, напротив, “логику
парадокса” (см. труды В.С. Библера). Гуманитарию полезно бы за¬
твердить детскую считалку: «Черно-бело не берите, “да” и “нет” не
говорите». На самом деле мы одновременно живем и в той же ис¬
тории, которую описываем, и вместе с тем в другой, внеположной
нам истории. Продолжение невозможно без изменения или даже
разрыва, причем особенно разрыв-то и продолжает. Само понятие
“истории”, исторической действительности мыслимо лишь в мо¬
дальности этого нетождественного себе тождества. Мы находим
сюжет в самой истории, хотя не в состоянии взять его в качестве
натурального продукта, но обрабатываем в соответствии с собст¬
венным подходом.
Методологические невротики (надеюсь, в этой медицинской
метафоре нет ничего обидного, кто же в современном мире обхо¬
дится без транквилизаторов?) ведут себя по отношению к историо¬
графическому и философскому наследию, как участники пир¬
шеств Лукулла, засовывая время от времени два пальца в рот, что¬
бы затем продолжить занятия историей словно от нуля. Между тем
все великие парадигмы исторического процесса, выдвинутые за
последние два столетия, не утратили ни научного, ни, тем более,
гуманитарного смысла и не могут быть попросту отброшены. Ко¬
нечно, в гуманитарном знании не действует, в отличие от физики,
жесткий “принцип соответствия”, согласно которому любой рево¬
люционизирующий новый подход ничуть не отменяет, но превра¬
щает доказанное ранее в частный случай перестраиваемой и рас¬
ширяющейся картины мира. Тем не менее я думаю, что, хотя и в
иной, неформализованной логической увязке, существует научно¬
гуманитарный аналог принципа соответствия.
Каждый подход, благодаря заостренной односторонности, поз¬
воляет выявить ту или иную проблемную составляющую. Затем ка¬
ждая данная односторонность преодолевается, утрачивает абсо¬
лютный системный статус. Однако прежние объяснения не пере¬
черкиваются начисто, но, ввиду новой продвинутости самого
исторического процесса и ввиду наращивания методологического
опыта, старые подходы переосмысляются, приобретают со сторо¬

70
♦ Иная история
ны научной новое место в расширяющемся и уже тем самым про¬
грессирующем исследовательском поле. Вместе с тем со стороны
гуманитарной эти же прежние идеи суть неумирающие попытки
человеческого самоистолкования, исторически самобытные голо¬
са “полилога” (В.С. Библер). В сфере чистой гуманитарное™, как
известно, нет прогресса. Хотя поздно и нельзя быть платоником,
перипатетиком, картезианцем, кантианцем, гегельянцем, маркси¬
стом, но и нельзя философствовать без участия Платона, Аристо¬
теля, Декарта, Канта, Гегеля, Маркса.
Историческое объяснение — своего рода вечный ремейк.
Это нестрогое научное конструирование, хотя, пожалуй, пра¬
вильней было бы выразиться так: конструирование в горизонте на¬
учности. Поскольку историческая жизнь людей - единственный в
своем роде объект, в который включен сам исследователь, истори¬
ку приходится (от чего по преимуществу избавлен естествоиспыта¬
тель, во всяком случае в результатах познания) совмещать объяс¬
нение объектных структур и процессов, в которые вовлечены дейст¬
вующие в истории люди, и понимание их субъектных мотивов и
высказываний, которые выступают то как следствие, то как причи¬
на этих структур и процессов.
Очень банально, но танцевать всегда приходится от этой печки.
С точки зрения, логически вынесенной за пределы истории зе¬
млян, перед нами — Маркс был, безусловно, прав — естественно-
историческая эволюция. Поскольку общественную жизнь людей
можно и должно рассматривать с позиции внешнего наблюдателя
серийных событий и текстов, повторяющихся и эволюционирую¬
щих структур, анонимных и надсубъектных процессов, к “вещ¬
ным” сторонам истории требуется подход в горизонте научности.
Историография, повторяю, научна в узком смысле слова в меру
возможности ухватить историю вещно, как если бы это был любой
другой объект. Историк выступает в качестве потрошителя и диаг¬
носта материальных остатков и текстов, в роли социолога, эконо¬
миста, политолога и т. д. В этом случае цель его — объяснение, ко¬
торое было бы более или менее отмечено доказательностью и точ¬
ностью. Вместе с тем, поскольку это изучение деятельности
субъектов, оно немыслимо вне истолкования их смысловых ми¬
ров. Историография создается также в инонаучном, диалогиче¬
ском горизонте, как если бы тексты были суверенными голосами
инаковых собеседников, а прошлое - насущным и настоящим. Ис¬
торик выступает в роли герменевтика. Тогда цель его - понимание,
а желанные достоинства - убедительность и глубина.
К этому замечательно богатому бахтинскому различению двух
способов изучения текста еще вернусь под занавес статьи.
Итак. История в качестве двоякого феномена предполагает про¬
никновение в нее с двух разносущностных и противоположных сто¬

♦ Заметки о современ- 71
ном историческом
разуме
рон. Со стороны скорее научной, хотя и осложненной субъектным
своеобразием объекта, и со стороны скорее гуманитарной, хотя и
сопряженной с внесубъектными “вещными” зависимостями. Эти
две стороны сливаются в самом историческом процессе, а при изу¬
чении его расходятся эпистемологически и методологически. Ког¬
да-то мне довелось размышлять о физической метафоре “допол¬
нительности”, впервые помянутой тем же Бахтиным в отношении
историко-культурного исследования текста/произведения3. Мож¬
но распространить эту метафору на историографию в целом.
Историческая наука поэтому не какая-то “неполная”, ущерб¬
ная недонаука или “тоже наука” (ср. с. 277). Это инонаука, сущест¬
вующая одновременно и в горизонте общенаучного знания, и в го¬
ризонте философии истории как помышления об историческом Бы¬
тии, т. е. о парадоксальнейшем социальном бытийствовании
Разума, и о том, каким образом оно может быть понято. Сближение
одной из двух сторон историографии с философией, т. е. с наиболее ра¬
циональным и логически ответственным изводом гуманитарного
мышления, на мой взгляд, куда продуктивней, чем толки о некото¬
рой - весьма поверхностной - близости к художеству.
Было бы неправильно высказываться на эту тему, подогретую
размашистой статьей М.А. Бойцова (задевшей вперемешку с мни¬
мыми, впрочем, и реальные проблемы) с охранительных позиций.
Меня огорчили как неудача одаренного медиевиста, лишь подчерк¬
нутая неадекватным шумом вокруг его эскапады, так и избыточная
агрессивность или, напротив, обтекаемая примирительность его
оппонентов. А также растерянные выступления тех, кто, отвергая
перехлесты относительно самой возможности научно-историче¬
ских генерализаций, однако же, кроме признания в самой общей
форме надобности в том или ином совмещении микро- и макро¬
подхода, не нашел в себе куража для самообновительной полемики.
Не ощущает философско-исторической почвы под ногами. Пе¬
чально признается в распаде профессионального самосознания.
М.Ю. Парамонова: «<...> Здесь (т. е. в “манифесте” Бойцова)
есть какой-то пафос разрушения от слабости <...> для меня это -
отражение нашей общей слабости, и интеллектуальной, и душев¬
ной, потому что наше поколение, я думаю, воплотило в себе сла¬
бости всей той традиции, в которой мы существуем. <...> В этом
пафосе отрицания я вижу трагическую вещь» (с. 241).
С.И. Лучицкая: “<...> Это в какой-то степени исповедь нашего
поколения. <...> методологический нигилизм и отторжение тео¬
рии являются проявлением некоего комплекса неполноценности,
который присущ нашему поколению. <...> К сожалению, такое же
противопоставление теории и знаточеских штудий и архивной
практики, все эти сентенции можно слышать и в коридорах Сор¬
бонны <...> Мы не знаем сочинений умных, талантливых истори¬

72
♦ Иная история
ков, которые могли бы создать альтернативу <...> Мы сейчас пере¬
живаем эпоху безвременья” (с. 239-241).
5
Между тем “эпоха безвременья” среди историков, если и согла¬
ситься с этими тоскливыми жалобами, есть в конечном счете позна¬
вательное следствие того, что нам выпало жить в величайшее время.
Началась потрясающая онтологическая перестройка истории чело¬
вечества. Историческая наука встретилась с вызовом со стороны соб¬
ственного глобального предмета, спотыкаясь на пороге его дальней¬
ших, еще более глубоких и непредсказуемых изменений.
Прежде всего. Необходимо признать апорийностъ не препятст¬
вием, а вдохновляющей особенностью нашей науки. Это обусловлено,
как уже не раз было говорено, фантастической исключительно¬
стью двоякого предмета истории, природного, но наделенного са¬
мосознанием, целями и волей, т. е. одновременно сверхприродно¬
го. И поэтому, в сущности, совершенно “мистического”, в витген-
штейновском понимании этого слова. Ибо, чтобы задаваться
вопросами о человечестве, надо бы занять позицию наблюдателя,
находящегося вне пределов человеческого мира и, значит, вне ис¬
тории.
История землян ставит нас перед лицом Бесконечного, ведь это
(в продолжение необходимых трюизмов) единственный казус, из¬
вестный нам в масштабе Вселенной. История мыслящих тростни¬
ков в Урюпинске местной захолустной галактики. Мы имеем дело
с Историей как Макроказусом, как именем собственным, короче,
как абсолютной робинзонадой человечества, которую не с чем
сравнивать и которая уже по одному этому придает любым обоб¬
щениям достаточную необычность. Ведь теоретики в данном слу¬
чае, вопреки общенаучному требованию, обречены судить о зако¬
номерностях единичного, а что это, как не оксюморон. Приходится
описывать наверняка особенное, но без возможности сопоставле¬
ния с каким-либо хотя бы еще одним особенным.
К тому же. История только начинается. Рассуждать о ней в це¬
лом - это все равно что заключать о характере и судьбе некоего ин¬
дивида, располагая данными лишь о его младенчестве. Какой Плу¬
тарх с этим справился бы? Вся письменная история насчитывает
три-четыре тысячи лет, между тем ей, очевидно, предстоят сотни
тысяч, если не миллионы лет. Так что сравнение с младенцем ка¬
жется все-таки чересчур укрупняющим пройденный отрезок пути.
Только самолюбие homo sapiens может помешать более корректно
сравнить историю людей с зародышем в утробе.
И еще одно крайне важное и специфическое обстоятельство, о
котором уже шла речь и к которому постоянно придется возвра¬

♦ Заметки о современ- 73
ном историческом
разуме
щаться. Говорить об определяющем факторе исторического бытия
(или же о множественности взаимодействующих факторов), о си¬
стемности и динамических изменениях, о континуитете и разры¬
вах, о детерминации и открытости истории, о соотношении ло¬
кального и глобального, коллективного и личного, публичной и
частной жизни, нормативного и уникального, о способах произ¬
водства, о типах культуры, об истории государства, семьи, ис¬
кусств, короче, о чем бы то ни было, невозможно применительно
ко всей протекшей истории, en gros. Несмотря на нынешний ут¬
робный уровень человечества, уже несколько раз совершенно ме¬
нялась структура и значение того, что мы называем всемирностью
истории. А также взаимодействие компонентов общественной
жизни и даже сам их состав. В итоге: для каждого из различных со¬
стояний истории должны быть предложены весьма специфические
парадигмы.
Это относится к таким фундаментальным вещам, как ведущая
роль “воспроизводства самих людей ”, т. е. половых отношений и ро¬
доплеменных систем родства, для первобытности; таковая же роль
соседских общинных структур, но также и больших религиозно¬
этнических общностей, и полуархаических ментальностей, а в свя¬
зи с этим, возможно, равновесная многофакторность в медленном
продвижении традиционалистских цивилизаций; далее, динамиче¬
ская причинная первостепенность материального способа производ¬
ства для раннего капитализма XVII — первой половины XX в. \ нако¬
нец, определяющее значение, по-видимому, прежде всего глобаль¬
ных способов мгновенной информации и коммуникации - с
конца XX в. Соответственно преобразовывалась системообразую¬
щая значимость любых прочих свойств и начал: персонифициро¬
ванных и анонимных зависимостей; существа власти; роли са¬
крального; тотальности и длительности либо, напротив, диффе¬
ренциации и пластичности ментальных установок; источника и
способов фиксации права; оснований и пределов личного самосо¬
знания, и т. д., и т. п.
Ясно, что, скажем, для изучения Древнего Рима потребен со¬
вершенно иной системный понятийный инструментарий, нежели
для изучения Англии XIX в.; или что тоталитарные режимы очень
мало подобны древним деспотиям или европейским абсолютным
монархиям - как в отношении объективных структур, так и в
отношении идеологического сознания. Иными словами, проблема
синтеза наталкивается не только на часто поминаемую, ни с чем не
сопоставимую сложность общественной жизни, но и на периоди¬
ческую переналадку всей, так сказать, исторической механики.
Притом:
1.	Первобытная история была всемирной лишь по сходству про¬
исходившего совершенно независимо друг от друга в маленьких

74
♦ Иная история
родоплеменных общинах, от Енисея до Миссисипи. И она была
еще не вполне историей, находясь в решающей зависимости от
географических и биологических факторов, продолжая природную
эволюцию протолюдей.
2.	История традиционалистских цивилизаций — это Первая Ис¬
тория как таковая. Она впервые привела к всемирности по связно¬
сти в пределах больших регионов, означала появление великих со¬
циокультурных своеобразий и, тем самым, стартовых расхождений
в скорости развития разных частей человечества.
3.	Затем западно-европейская мутация социальных структур и са¬
мих способов исторического движения: Вторая История. Ранний (как
стало ясно лишь совсем недавно) капитализм XVI - первой половины
XXв., благодаря способности к всемирной иррадиации и приспособ¬
лению, придал истории наконец-то действительно и в нарастающей
степени глобальный характер. Но притом неслыханно усилил ее не¬
равномерность, создал трагические разрывы стадий и темпов разви¬
тия, привел к глобальным же конфликтам и катастрофам.
4.	Наконец, с 60-х годов нашего столетия дело впервые начало
подвигаться к эмпирически-системной всемирности человечества.
Таким образом, особенно глубоко изменения характера все¬
мирности дают о себе знать в сечениях трех “осевых времен” Пер¬
вое, указанное Карлом Ясперсом; второе, в связи с излучениями
новоевропейской мутации; третье, начавшееся в результате науч¬
но-технической революции при жизни нашего поколения. Толко¬
вать подробней здесь не место, рассчитываю сделать это при дру¬
гом случае. А пока рискну еще раз повториться: сама тотальная
История исторична как предмет теоретического рассмотрения. По
мере накопления уже свершившегося исторического опыта толч¬
ками перестраивается объективная картина целого, доступного
размышлению. Поэтому: не синтез, а (стадиальная и региональ¬
ная) типология синтезов.
И также синтез синтезов? Да, но он отодвигается вместе с онто¬
логическим и культурным горизонтом истории. Тотальный синтез
недостижим в качестве окончательного и бесспорного. Однако
устремление к нему оправдано не только практически (без этого
неосуществимо любое сколько-нибудь масштабное и осмыслен¬
ное историческое изложение). Подобно тому, как логики нет без
Начала, а значит, и без идеи Внелогического, так историографии
нет без той или иной схемы пресуществления неисторического в ис¬
торическое (сцепления миллиардов и миллиардов разнокачествен¬
ных и разноудаленных частных индивидных действий в общее
движение человечества).
Поиски объяснительной схемы движения истории то и дело по¬
падают под критику самого исторического процесса. А с другой

♦ Заметки о современ- 75
ном историческом
разуме
стороны, входят в состав этого движения, будучи сопряжены с ис¬
торическим самосознанием. Последующие события заставляют
переоценивать значимость и прецедентность того, что происходи¬
ло ранее. Маргинальное в ретроспективе может оказаться потен¬
циально сущностным, а то, что было некогда великим потрясени¬
ем, при изменении масштаба на шкале всемирной истории выгля¬
дит всего лишь незначительным завитком, вроде возникновения и
падения царств в древней Месопотамии, или Столетней войны,
или Октябрьской революции в России.
Современники оценивают Историю, в общем, по тому момен¬
ту и состоянию, в котором они ее застали.
Так и “XX век” был воспринят как позорное и страшное ка¬
торжное клеймо, навсегда выжженное на плече человечества, как
потрясающий итог иллюзий “прогресса” и разгадка всей Истории
как бессмыслицы. Жившим в этом веке нелегко было отдать себе
отчет в том, что две мировые войны и тоталитарные режимы суть
показательная принадлежность очень важного, беспрецедентно
концентрированного во времени, недолгого переходного кризисного
состояния - конечно, с будущей точки зрения какого-нибудь XXII
или, тем паче, XXX столетия. Это результат того, что Шпенглер
проницательно обозначил как “псевдоморфоз” Страшная цена за
неуклонное ускорение вестернизации, застигшей в полумодерни-
зированных регионах архаические структуры и институции. Это
резкое максимальное схождение второй истории и первой исто¬
рии. Это судороги всемирной истории в результате наложения
раннего капитализма - на его излете, в момент глобализации, ма¬
ксимально доступной для этой стадии, — на традиционалистские
подосновы.
6
Основная мысль памятной статьи Фукуямы была на самом де¬
ле верна и даже тривиальна. Постиндустриальный капитализм, во
многом уже столь не похожий на “капитализм” в его исходном ви¬
де, который изучал Маркс или живописал Золя в “Жерминале”, а
также либерально-демократические структуры и ценности соот¬
ветствующего ему открытого общества - вот все более явный
стержень всемирной истории. Вот вектор: скорее всего, неодоли¬
мый.
Однако Фукуяма не счел необходимым тут же всерьез задумать¬
ся над тем, что па втягивание в этот процесс миллиардов людей в
Китае, Центральной и Южной Азии, мусульманском мире, Чер¬
ной Африке, Латинской Америке, а также России могут понадо¬
биться, скажем, от ста до трехсот лет;

76
♦ Иная история
что едва ли не станут неизбежными какие-то новые социальные
и политические катаклизмы, ибо никогда технологические и пси¬
хологические перепады между наличными формами человеческо¬
го существования не отличались столь фантастической крутизной,
и цена их преодоления неизвестна в такой же мере, как сроки и
конкретные пути к более гармоническому мировому целому, но,
скорее всего, эта цена снова окажется тяжелой и мучительной;
что притом нет никаких оснований считать, будто историче¬
ский процесс впредь утратит альтернативность, а значит, при вы¬
сокой степени надежности рационального прогноза об исходе
противостояния традиционалистской архаики и “Запада” все же
никаких абсолютных гарантий такого исхода нет.
Мы не знаем ни как будет развиваться сам “свободный мир”,
ни какое парадоксальное разнообразие социальных конфигураций
сложится в конечном счете в мировом сообществе на основе срав¬
нительно выровнявшихся инфраструктур. Справляясь более или
менее с одними проблемами, историческое развитие человечества
тут же порождает новые беспрецедентные проблемы, мы это те¬
перь знаем, как никогда. Но темп истории не просто убыстрился,
он уже таков, что делает непомерно трудной даже адаптацию немо¬
лодых людей к застигшим их наиновейшим историческим обстоя¬
тельствам.
Экстраполяция из прошлого в будущее возможна — частично и
относительно — лишь на фундаменте longue duree. В “горячих” об¬
ществах историка поджидают скорее неожиданности, чем продол¬
жения. Наконец, в содшюрячем обществе на рубеже тысячелетий
прогнозирование стало немыслимым принципиально. Футуристи¬
ческий и авангардистский пафос столетней давности сменился
почти нулевым предзнанием или хотя бы предощущением будуще¬
го. Возможно, кризис культуры (частью которого явился кризис
гуманитарного, в том числе исторического, знания) - все то, что
называют “постмодернизмом”, - есть следствие утраты каких бы
то ни было проектов будущего, которые казались бы убедительны¬
ми. Вестибулярный аппарат при космических скоростях отказыва¬
ет, и мы потеряли ориентацию в историческом времени4.
Раньше? Раньше будущее тоже скрывалось в тумане. Однако
это полностью касалось прежде всего конкретного хода событий, а
не структур. Что до экстраполяции структурной, то она могла ока¬
заться удачной, хотя неизбежно в совершенно превратной форме.
Лучший пример прогноза, в котором сплавлены ноуменальная ос¬
новательность и феноменологическое незнание, это, конечно,
учение Карла Маркса о беспрецедентных свойствах капитализма
как способа производства, способного к стремительной глобаль¬
ной экспансии и к самоотрицанию. Маркс, исходя из того что со¬
временный ему капитализм близок к исчерпанию логико-истори¬

♦ Заметки о современ- 77
ном историческом
разуме
ческих возможностей, полагал, как известно, что капитализм сам
же, силой собственной неотвратимой тяги, подготовит все систем¬
ные условия для социалистического переворота. Прогноз Маркса
осуществился в прямом виде, однако лишь там, где, с его точки
зрения, это было как раз объективно невозможно. И, трагически
подтвердившись лишь благодаря иронии истории, через уродливо
деформированные и тупиковые варианты развития, оказался тем
самым опровергнут.
Однако во второй половине XX в. прогноз Маркса торжествует,
хотя и по совершенно непредвиденному им маршруту. Удались ли
расчеты Колумба, приплыл ли он, куда стремился? Да и нет. Уда¬
лись ли выкладки Маркса? Безусловно, нет и, конечно, да. Приве¬
дя к относительному и абсолютному обогащению рабочих, к пре¬
вращению большинства трудящихся в средний класс, к благопри¬
ятному соотношению занятого и свободного времени, к мощной
социальной защите и пособиям по безработице, капитализм, фун¬
даментально (и отчасти в “социалистическую” сторону) изменив
свои характеристики, преобразил вместе с собой и судьбу челове¬
чества. Вопреки Марксу и в полном согласии с Марксом капита¬
лизм одновременно и более или менее скончался, и эволюционно
продолжился. Притом в общем и целом, вне сомнения, в более за¬
щищенных, благополучных, гуманных, прогрессивных формах че¬
ловеческого существования. От того, что революционные выводы
Маркса не подтвердились, прозорливость структурно-динамиче¬
ских постулатов, приведших его к таким выводам, не теряет значе¬
ния.
Для меня очевидно также, что и его с Энгельсом “исторический
материализм”, из которого, как русская проза из гоголевской
“Шинели”, споря с ним, вышли Вебер, Дюркгейм и вся современ¬
ная социология, в основном научно верен. Хотя верен примени¬
тельно только к раннему капитализму, к совсем недавно закончив¬
шемуся или кончающемуся Второму (Новому) времени. Этот чело¬
век строил очень глубокую концепцию. Но, будучи наследником и
отчасти современником буржуазных революций, Маркс экстрапо¬
лировал в ближайшее (как он предполагал) будущее их прагмати¬
ку. Маркс не располагал какими бы то ни было данными, чтобы
предсказать непредсказуемое: замену паровых “локомотивов исто¬
рии” электронными (т. е. демократическими выборами), второй
(после машинного) научно-технический переворот, постиндустри¬
альные механизмы самопреобразования открытых обществ. Ему
бы дожить сперва хотя бы до 30-х годов, до сопоставления сталин¬
ских пятилеток и рузвельтовского Нового курса. Но лучше бы до
переломных 60-х годов. Он угадал лишь теоретическую системно¬
динамическую подоплеку дела, а потому фатально ошибся в отно¬
шении практически-исторического целого.

78
♦ Иная история
7
Думаю, некое представление о будущем — необходимый ни*
мент исторической эвристики, включенный в наше стремление ►
самопознанию. Начать с того, что любой исторический труд сч им
ется, и притом существеннейшим образом, с будущим, которой
уже известно, т. е. со следующими (после изучаемого) периодами
истории. Как известно, быть историком - значит “пророчесмю
вать задним числом” И всякая ретроспектива есть идея будущею,
опрокинутого в прошлое. В наше понимание, скажем, античное i и
встроена средневековая, ренессансная и прочая, и прочая будут
ность античности. Точно так же Средневековье как предмет изуче
ния не может быть помыслено иначе, чем в контексте знаний и
представлений о послесредневековом будущем. У Средневекош.и
много эпилогов, каждый раз меняющих его значение. Каждая иг
торическая конфигурация, в том числе следующая за Возрождсни
ем, Реформацией, Просвещением и уже не связанная со Средненс
ковьем прямой пуповиной, есть еще один эпилог, опять по-новому
проясняющий Средневековье. И так вплоть до того дня, когда дан
ный медиевист садится за письменный стол.
Генетический запрос асимметричен футуристическому, он го
раздо более предметен, входит в строго профессиональное поле,
но тоже отнюдь не совпадает с исследованием эпохи, взятой в ее
отношении к себе же, ad hoc, и всегда проблемен ввиду опасности
“эмбриогенического наваждения” (М. Блок). Последующие же
эпохи наделены для исследователя куда более познавательно огю
средованным логическим модусом. Притом модус сбывшегося буду
щего возможен, ибо грядет новое продолжение, пока не известное
не только людям Средневековья, но и их историку. Волны всемир
ной истории перехлестывают через голову медиевиста, пусть па
несколько столетий позже, чем через головы богословов и “про
стецов”
Говоря о значении прошлого для самопознания человека в на¬
стоящем, не упустим, что настоящее является и своего рода заме¬
щением будущего, общего для историка Средневековья и для лю¬
дей самого Средневековья. Это не только предельно доступное для
историка продолжение изучаемого им прошлого, но и в какой-то
мере проглядывающий краешек собственного будущего. Поэтому
не могу согласиться ни с М.А. Бойцовым, который считает катего¬
рию будущего, эту необходимую, наряду с генетической, логиче¬
скую закраину любого исторического мышления, несовместимой с
“научностью” и высмеивает ее. Ни с А.Я. Гуревичем, который
предпочитает отрицать само существование неявной футуристиче¬
ской компоненты в трудах историка. Если История есть существо¬
вание человечества во времени, время же немыслимо вне всех трех

♦ Заметки о современ- 79
ном историческом
разуме
своих модусов, то прошлое человечества не может быть без (наше-
ю, в частности) Будущего осознано как динамическое и потенци¬
альное. Мы занимаемся историей, зная, что она не нами кончится.
Между прочим, эсхатология есть фантастическое признание
включенности будущего в поток состоявшейся и неоконченной
истории. Она предполагает мыслительный experimentum crucis: в
форме близящегося Страшного Суда, или термоядерного самоис¬
требления, или космической катастрофы. Может быть, отрицание
существенности для историка идеи будущей истории - это своего
рода позитивистский эсхатологизм?
Итак, слишком очевидно, что историк не в состоянии говорить
о феноменах какой-либо эпохи вне контекста дальнейших развя¬
зок данной драмы, уже осуществившихся либо грядущих и гада¬
тельных. Историк, разумеется, не гадалка. Не это его профессио¬
нальная цель. Однако... исключительно из-за отсутствия источни¬
ков. Историк вынужденно умалчивает о мерцательном для его
персонажей и для него будущем в будущем. Не его это дело. Хотя
именно это главный “икс” в его теоретическом уравнении. Поче¬
му взамен недоступного исследования будущего он обращается
(открыто или неявно) к той или иной философии истории как ее
сквозному алгоритму. Концентрированным и наглядным выраже¬
нием будущего как (подобного невидимой стороне Луны) метало¬
гического условия занятий историей предстает метод, в котором
ищет опору исследователь. Скажи мне, что ты думаешь об изуче¬
нии прошлого и каковы твои способы работы, и я скажу, как ты
представляешь себе будущее, т. е. историю как Целое.
Вернусь вкратце к Фукуяме. Эпатирующее название статьи о
“конце истории” звучит наивно, даже если принять во внимание
нарочитость и ироническую постмодернистскую игру автора. Дело
даже не в том, что столкновений и борьбы достанет еще на добрый
десяток поколений. В любом случае история, конечно, не “кон¬
чится”, а лишь радикально изменится. Вечность бесконфликтного
и скучного рая людям вряд ли угрожает даже через сто тысяч лет.
Впрочем, вряд ли умный автор не понимал таких банальностей.
Никакому фантасту не предугадать, чем станет История. И о
чем будут спорить историки. Не сомневаться можно, пожалуй,
лишь в одном. Они будут спорить.
8
Гегель изобразил человеческую историю во вкусе новоевропей¬
ского научного разума, дитем которого он был: посредством более
строгой, чем у Вико и Гердера, логической идеализации. История
окончательно перестала выглядеть как занимательное и назида¬
тельное повествование, как смена трех “веков” или четырех

80
♦ Иная история
“царств” Она перестала быть мистической и провиденциальмим
Ибо гегелевский Бог есть чисто логическая необходимость, а и»,
нечто противоположное не только Провидению, но даже истории
Софии. Признание философии высшей формой самопознании Ли
солютного Духа нимало не похоже на ожидание конца света. Hi м»
рия была этим идеалистом Гегелем десакрализована. Ибо прели и
влена рационально. Вот его подвиг и вот причина нашим
недоверия при виде этого невероятного гигантского мраморной»
монолита.
Между тем историография в той мере, в какой она желай и
способна быть научной, нуждается не просто в генерализации
ведь таковой является и понимание истории людей как промсжу!
ка между грехопадением и Страшным судом, — но в генерализации
именно рационалистической. В установлении объективных заии
симостей и значимых последовательностей. Но действительно ми
логична человеческая история? То есть может ли ее описан иг
включать установление каких-либо содержательных причин и
следствий? Или вероятностных амплитуд? Позволительно ли гоио
рить о внутренне обусловленном переходе от одного событийно!и
ряда, от одних структур, от одних идей к совокупности другин
событий, к другим структурам, к филиации идей? И, если истории
задним числом все же поддается адекватному логическому анали
зу, то в какой степени?
Ну, конечно же, не вполне. Что там говорить! После Гегеля бы
л о установлено и помыслено многое, что совершенно не вписыпа
ется в его величественный панлогизм. Однако, как бы мы ни счи
тались с ролью случая, а также смысловой уникальности; как бы
высоко ни оценивали альтернативность, более или менее заложен
ную в историческом развитии, признавая, что в истории людей дс
терминация сталкивается со свободой воли, хаосом и вероятно
стностью; как бы мы ни принимали во внимание вслед за Риккер-
том и другими идеографическую специфику предмета своих
исследований, а также неустранимую зависимость историка от по¬
нятий обусловленных его собственным временем и культурой, от
инерционности языковых метафор, от давления идеологических и
экзистенциальных мотивов и пр.; как бы мы ни сознавали трудно¬
сти понимания Другого, незавершенность любого диалога с про¬
шлым, неокончательность любого толкования текстов, особенно
культурных, — короче, как бы остро ни ощущали нестрогость и от¬
носительность историографических методов и построений, для
историзма любого толка необходима способность к масштабным
логическим идеализациям.
В этом плане не только Маркс, но и Вебер, и позитивисты, и
Тойнби, и “Анналы” кое-чем обязаны, в частности, автору “Фено¬
менологии духа” и “Науки логики”. Ничем Гегелю не обязан разве

♦ Заметки осовремен- 81
ном историческом
разуме
•по только тот отчаянный постмодернист, который не предполага¬
ет и истории какой-либо связности, отрицает эволюцию и, следо-
шнсльно, не усматривает в источниках материала для какого бы то
ми было понятийного моделирования (например, при исследова¬
нии генезиса феодализма, или средневековой “картины мира”,
или типологических особенностей Ренессанса).
Но не повинен ли Гегель - о, самый расхожий упрек — в том,
*1 го представил историю в виде завершенного целого и, стало быть,
пес же конца истории? Да, но лишь в том смысле, что описание
процесса он заменил описанием системы, помыслив развитие,
стало быть, как Божественную Данность. Гегель угадал в истории
продолжение и отрицание природы - и развернул картину исто¬
рии как causa sui, т. е. мировую картину саморазвития. Но для это¬
го ему пришлось оковать таинственную онтологическую бесконеч¬
ность обручами “науки логики” и закупорить ее апофеозом прихо¬
дящего к самому себе Всеобщего. Собственно, в текучее
конкретное будущее он не заглядывал и не мог заглядывать. Речь
шла, как известно, не об эмпирическом “конце”, а об исчерпыва¬
ющей логической парадигме Истории.
Полная развертка Абсолютной Идеи с никаким “историциз-
мом” несовместима, ибо само историческое время истолковано (в
завершение линии Спинозы и Декарта) геометрически: как про¬
странственная координата. Предельно жесткий монологический
историзм Гегеля выстроен так, как если бы саморазвитие человече¬
ского духа исчерпано понятийно. Это попытка взглянуть на исто¬
рию одновременно и изнутри (через ее самополагание в мышле¬
нии), и с внешней по отношению к ней позиции, надмирно, со
стороны Идеи.
Мы ушли страшно далеко от Гегеля с его абсолютной бытийст-
венной логикой, но, я думаю, странен тот историк, в скелете кото¬
рого нет должной примеси гегелевского кальция. Мы релятивисты
от противного, и Абсолют есть для релятивизма логически необхо¬
димая пара, подобно Нечто и Ничто. История открыта в будущее,
это малая часть безразмерного и непостижимого целого, но это,
бесспорно, именно часть Целого. Люблю повторять за Бахтиным,
что релятивизм - это не когда каждый прав по-своему, но когда все
правы вместе. Включая еще не пришедших в этот мир.
Современный историк (и философ истории тоже, если только
ом не поклонник Даниила Андреева) чурается историософии. Бо¬
лее того, избегает “метафизики” Он не рассуждает о Целом. Разве
что праздно, вроде меня сейчас, отдыхая от профессиональной ра¬
боты. Однако Целое в качестве логического полюса (по отношению
к конкретным сюжетам, эпохам и т. п.), в виде предельной точки
отсчета, все же значимо именно инструментально, подобно мни¬
мым числам в математике.

82
♦ Иная история
Вот - эта, изучаемая мною, частная история. Но я иг
задаваться вопросом: что же такое “история” вообще? Цеди»
бы в форме уяснения уже состоявшейся истории как чет т и...
сительно законченного и доступного выражению в сиагме нм.,
тий, не может не витать на границе всякого исторически! о mi.hu .
ния.
Да, Гегель представил историю как законченное целое Ии ш
волю себе напомнить, что именно такого рода допущение дгфщ .
основе любой исторической модели, а без исторических кини *»«■
невозможно какое бы то ни было осмысление прошлого также и ш
уровне фрагмента или даже уникального казуса (для уяснения » о
пени, фона и значения его уникальности). Мы были бы не и пи и.
янии сказать что-либо о чем бы то ни было из уже происшедшем»
если бы все когда-либо и где-либо происшедшее не обнаружтин.-
бы особенных качественных отличий, не начиналось бы и не мш
чалось, переходя в нечто иное, и не обладало бы, следоватедын»
относительной законченностью.
Простите, но и Гегель, и Маркс или, допустим, Тойнби - >io ш
“проклятье историографии” Та или иная логическая модель 1И I
ГО ПРОШЛОГО необходима историку хотя бы как затекетовая ци
бочая гипотеза за пределами любого частного сюжета. Иначе какие
мы историки? Иначе мы, в лучшем случае, занятные рассказчики
А то и милые лжецы.
Что бы ни думать о научности историографии, “нарратив” как
самодовлеющая стихия, по волнам которой несется вымысел апш
ра, а не как способ организации результатов добытого знания,
это совершенно другой жанр. И совершенно другой цех. Не логи
чески дисциплинированная и этически ответственная перед своим
предметом фантазия гуманитарного исследователя, а нечто вроде
шалой мечтательности Манилова.
9
В статье П.Ю. Уварова (“Апокатастасис, или Основной инстинкт
историка”, с. 184-206) обсуждается просьба гоголевского персонажа
сообщить петербургским вельможам, а придется, так и государю,
что, де, “в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский” От¬
сюда увлеченное самовопрошание историка относительно “комп¬
лекса Бобчинского” (“назовем так <...> шок, вызванный осознани¬
ем, что перед тобой — живой человек, и рождающий стремление к
максимально полному восстановлению этого человека”, с. 186).
Автор бьется над следующим, как может показаться, неразре¬
шимым противоречием.
Тезис. Человек нашей профессии может “вытаскивать из небы¬
тия, материализовать и сообщать <...> о существовании в истории

♦ Заметки о современ- 83
ном историческом
разуме
мири Ивановича Бобчинского <...> только если за этим стоит ка-
ю видимая исследовательская цель. Можно на его примере
пииструировать тип мелкопоместного провинциального дворя-
■HMiii николаевской эпохи или можно порассуждать о норме и от-
*'|нн(‘нии в поведении личности в ту же эпоху” и т. п. “Но если же
	мелующей генерализации не происходит, если усилия по реин-
>,4>п(щии Петра Ивановича являются самоцелью, если историк бу-
мишь набирать побольше информации о каждом встреченном
мм персонаже, то под угрозой оказывается сам метод <...> истори-
»»• кого исследования. Тогда лучшим образцом для историка мо-
♦п считаться телефонная книга” (с. 185).
Антитезис. “Бобчинский”, т. е. любой индивид, о котором мы в
.мстоянии узнать из источников нечто конкретное, тем более в
• мучае, если его собственное высказывание достоверно зафикси¬
ровано, для историка “ценен <...> сам по себе, а вовсе не как част¬
ный случай действия глобальных законов и не как объект для гене¬
рализации” (с. 187).
Оба положения, сознает автор, целиком и полностью верны.
Действительно. Казус интересует нас именно сам по себе. Но ведь
юлько так он может быть представлен сопряженным с генерализа¬
цией. И наоборот.
Тут происходит нечто странное. Не берусь объяснить, каким об¬
разом могло получиться, что, собственно, почти весь используе¬
мый материал непригоден для обсуждения поднятой автором про¬
блемы. Таковы ссылки на Гоголя, Тейяра де Шардена и даже, в зна¬
чительной степени, на Карсавина, главного героя П.Ю. Уварова.
Двусмысленно звучит в “федоровском” контексте (см. ниже) уже
само название. Разочаровывает сбивчивая концовка. А все-таки
статья, все время ведя речь “не о том”, достигает цели в качестве
искреннего “крика души” В ней задет и ноет важный нерв истори¬
ческой рефлексии.
Выше курсивом мной были выделены метафорические оборо¬
ты, которые далее истолкованы автором едва ли не буквально. В
статью вдруг ни с того ни с сего вторгается фигура знаменитого
отечественного сумасброда Николая Федорова с его “вполне кон¬
кретными путями к реальному воскрешению” всех когда-либо
живших людей, “к размещению воскресших, к организации новой
жизни в преображенном обществе” (с. 198-201). Будучи привер¬
жен американскому принципу privacy, я не считаю возможным
возражать против “сокровенных чувств” П.Ю. Уварова относи¬
тельно “Философии общего дела” Но бредни Федорова (даже вку¬
пе с комбинацией Священного Писания и теории клонирования,
на которую намекает автор) к теме исторической исследователь¬
ской реконструкции, во всяком случае, ни малейшего отношения,
кроме разве что метафорического, по-моему, не имеют. Как, впро¬

84
♦ Иная история
чем, и выписки из Горького, Андрея Макина или из pccupu ►
стных Собакевича в “Мертвых душах” По последнему нуни* ^
тор признал, что зачислить “воскресительный пафос” 1оини
историографическому ведомству “совесть не позволяет” (i дм»
в прочих случаях?
Что ж, ежели стирать границы между работой историка и »пп.
ратурной фантазией и - дальше больше - между художсч шин
“изначальной магией” (?) и прилагать к реконструкции иронии»
богословскую мерку, Карсавина ли, Лосского ли, Тейяра де ПЦ
дена тож, то какой-никакой ответ на волнующий П.Ю. Упарим
вопрос непременно сыщется. На “пути к Омеге”, в слиянии имам
вида с “Абсолютом как всеединством”, а то и в “апокатастлс и»»
т. е. телесном воскрешении всех усопших после Страшного ( ула
Автор, однако, по ходу изложения изредка вдруг рассщплм» •
бакены, которые должны бы воспрепятствовать слишком уж при
мому пониманию его выписок и восторгов, т. е. сближению му и и
историка с путями богослова или романиста. С одной стороны
“Не знаю, как моих коллег, но меня, например, все это вполне yi 1
раивает”, “Какая величественная исследовательская перепек in
ва!” и т. п. Но, с другой стороны: “Историографический хэппи ж а
получился не слишком убедительным” А еще ниже по течению
статьи: “Карсавинский опыт внушает некоторый оптимизм
“метафизика всеединства...”, “нам она может не нравиться, но гг
поиски принесли немало открытий”
Каких же таких открытий? Автор готов усмотреть “смысл леи
тельности историка, да и всего человечества, в победе над смср
тью” То есть в том, чтобы вырвать “из небытия”, “воскресить",
удержать - если не буквально, то, на худой конец, в исторической
памяти - существование всякого человеческого индивида. Вся
статья есть проводка этой симпатичной, но странной идеи между
бакенами. Вся статья, отчасти в подражание Л.П. Карсавину, 6а
лансирует на границе прекраснодушной мистики и эпистемоло
гии.
Каков же итог? “Синтез генерализующего и индивидуализиру¬
ющего подходов вполне осуществим в литературном творчестве
(курсив мой. - Л.Б.)” Извольте “понять, что помимо историогра¬
фической моды и внутренней логики науки существует еще и есте¬
ственная тяга историка к оживлению прошлого, уходящая в седую
древность нашей профессии, в те времена, когда мы, действитель¬
но, еще не отделились не только от литературы или от богословия,
но и от магии”
Что до постмодернистской моды, то... “Нынче так много гово¬
рят о сближении истории с изящной словесностью (или о возвра¬
щении истории в ее лоно), что уже одно это также должно вселять
надежду в сердца моих коллег“. Это что, язвительная шутка?

♦ Заметки о современ- 85
ном историческом
разуме
И под занавес. “Концептуальная история с человеческим ли¬
пом, точнее - с лицами отдельных людей, взятых во всей их непо-
мтримости, возможна ли она? Да даже если и нет, то путь к ней
мтсресен и плодотворен” (с. 204). Что же тут невозможного? Яр-
ыИших положительных примеров сколько угодно. Ну а “если
н«1Г\ то “невозможное” потому и невозможно, что к нему нет “пу-
ц|и И каким это, спрашивается, образом то, что “невозможно” в
историческом исследовании, тем не менее может быть “плодо-
Iпорно” для него? Жаль, что все эти задушевные порывания и пу¬
тница завладели пером одного из наших самых даровитых медие-
нистов среднего поколения.
Между тем П.Ю. Уварову, разумеется, не хуже других известно,
•по никому не под силу никого “воскресить” даже и в переносном
смысле, поскольку историк предлагает лишь свою версию лично¬
сти, поведения и мотивов того или иного из “действующих лиц”
Его реконструкция заведомо неполна и неокончательна. Она огра¬
ничена сохранившимся объемом сведений об имярек, но особенно
жанровым смысловым заданием источников. Что уже само по себе
означает принудительность попутной генерализации. Нужно, по
меньшей мере, уяснить ситуацию, социально-культурную среду,
систему человеческих отношений, которыми были вызваны к жиз¬
ни данные источники. А это мыслимо, лишь если подойти к ним
как фрагменту гораздо более обширного исторического време-
ни/пространства. Обе другости, т. е. и историк, и его персонажи,
включены как в онтологический универсум, так и во всеобщий не¬
скончаемый диалог. Ответственная реконструкция создается на
основе отрефлектированного соотношения между “их” настоя¬
щим - и нашим. Знание такого соотношения предполагает неко¬
торую гипотезу касательно перекрывающей “их” и “нас” макроис-
торической крыши.
С тем, что прошлое прошло и победить смерть не дано ни ис¬
торикам, ни теологам, ни прекрасным безумцам, уж как-нибудь
придется примириться. “Неповторимые лица отдельных людей”
всего лишь, повторюсь, мой исторический образ прошлого, а не оно
само. Но почему “всего лишь”? Этого вполне достаточно. Только
бы согласовать реконструкцию с необходимым условием досто¬
верности (всегда относительной) и верифицируемости (всегда не¬
строгой).
Историк - любитель подробностей, психологической, собы¬
тийной и вещной фактуры. И он же заворожен загадочными кон¬
турами всемирного целого. Мысль о человеческой истории как це¬
лом и “генерализирующий подход” составляют “основной ин¬
стинкт историка” равно в такой же степени, как и “тяга к
оживлению прошлого” с максимально доступной индивидуацией,
конкретностью, пластичностью. Кроме того, историк одновремен¬

86
♦ Иная история
но нуждается и в фактической точности, и в идеографическом им
ображении, и в логической непротиворечивости, и, желании,и»,
для читателей, в изяществе. Его встречают по одежке как сочини
теля, но провожают по исследовательскому уму Историк сумнч »
вует в горизонте взаимоисключающих и перекрещивающие ••
идей. У историка, как и у всякого животного, не один, а нескош.и*
“основных инстинктов”
10
По поводу статьи Н.Е. Колосова и некоторых поднятых и иг и
проблем. Автор не считает нужным дифференцировать поим пи
“микроистория” или хотя бы предложить ее суммарное опрсдпк*
ние. Бегло упоминается “возвращение субъекта” в качестве наи(ю
лее расхожего и привлекательного признака. Дан перечень miioi мн
подходов в противовес “глобальной истории” (с. 180). А в общем
подразумевается такой уровень изучения, который, приближая нс
торика вплотную к некоему конкретному предмету, ставит его иг
ред задачей логической проработки индивидуального феномена.
Но тогда существо проблемы совсем не в микромасштабе. Ведь
таково любое историческое исследование чего бы то ни было, кро
ме разве что Всемирной Истории. Поскольку, по Виндельбанду и
Риккерту, историк всякий раз имеет дело с “историческими инди
видуальностями в широком смысле слова” Например, это можем
быть “история немецкого народа” Правда, замечает автор, в по
добном случае “речь идет о явлениях хотя и единственных в своем
роде, но все же макроисторического масштаба <...> Но вместе с
тем именно за счет своей причастности к макроисторическому
масштабу индивидуализирующие понятия, возможно, могли бы
позволить как-то иначе, не так, как понятия генерализирующие,
классифицировать индивидуальные факты микроуровня” (с. 175).
Следовательно, автор предпочитает обсуждать вместо микроис¬
тории старинную неокантианскую тему отличения идеографиче¬
ского от номотетического. Или же веберовское понимание “иде¬
ального типа” как конструкции, в которой индивидуация достига¬
ется за счет скрещивания и комбинирования различных общих
понятий. Основная мысль Н.Е. Колосова, с которой я уже предва¬
рительно согласился, состоит в том, что изменение масштаба, в
том числе и обращение к казусам, не сулит создания принципиаль¬
но новой теоретической парадигмы. Дабы ожидать от микроисто¬
риков методологического прорыва, нужно предположить, что при
другом масштабе изменяются сами логические процедуры. А по¬
скольку микроисторик, как и всякий исследователь, обобщает в
соответствии с принятыми научными стандартами и т. п., значит,
трудно рассчитывать, что на микроуровне можно ограничиться

♦ Заметки о современ- 87
ном историческом
разуме
"индивидуализирующими” понятиями без генерализаций (что в ло-
I ичсском плане, замечает автор, может показаться абсурдом).
"Итак, возможна ли система индивидуализирующих понятий, ло-
шчески самостоятельная по отношению к системе генерализую¬
щих понятий, и если да, то на каких логических механизмах она
может быть основана?” (там же).
Коллега Колосов в этом плане не только убежден в “невозмож¬
ности микроистории”, но и, по сути, отрицает научные возможно¬
сти историографии, не хуже коллеги Бойцова. Автор заканчивает
словами о “неизбежности поиска новой интеллектуальной пара¬
дигмы”, лежащей за пределами социальных наук, кризис которых
безысходен и которые, стало быть, как таковые обречены (с. 181).
Я не стану углубляться в этот “глубоко оптимистический” намек,
отводящий, по-видимому, к постмодернистским идеям относи¬
тельно “телесной укорененности разума” Мы не раз слышали от
Н.Е. Колосова, увлеченного читателя западных эпистемологиче¬
ских новинок, речи относительно априорных свойств “когнитив¬
ного аппарата”, присущего человеческому “существу из плоти и
костей”, а соответственно также насчет донаучных метафор, пре¬
допределяющих характер исторического описания (с. 172 и др.).
Что ж, покажите предметные исследовательские результаты,
добытые каким-либо историком за пределами социальных наук -
т. е. за пределами историографии как таковой? - и тогда потолку¬
ем. Докажите, что метафоры решающим образом используют лю¬
бого наипревосходного историка, надувая инертным газом его
анализ, а не худо-бедно используются им в своих целях, - и тогда
потолкуем. Но, боюсь, для меня уже поздно. Если бы даже “Тита¬
ник” разумного гуманитарного знания впрямь тонул в ледяном
океане деконструктивизма, я упрямо продолжал бы, заперевшись
в своей каюте, попытки понять Леонардо или Петрарку. Хотя гру¬
стный факт телесной укорененности разума оставляет мне лично
для этого все более скудные шансы.
11
Однако остановимся. Прежде чем обсуждать тупиковую ситуа¬
цию, каковой ее видит Н.Е. Колосов, и высказать совершенно
иной взгляд на перспективы индивидуализирующего метода, ко¬
торый может, в частности, логически преобразиться, не выходя за
пределы ответственного и достоверного гуманитарного знания,
нужно сперва обратиться к определениям “микроистории” Вави¬
лонское смешение исследовательских установок, объединяемых
этим термином, а на деле коренным образом разноплановых, оп¬
равдано лишь по одному, хотя и очень важному, признаку “фокус¬
ного расстояния”.

88
♦ Иная история
Ю.Л. Бессмертный отмечает: «Чаще всего при определении гущ
микроистории вспоминают об относительно малой величине иа им
дуемого объекта, позволяющей изучить его предельно интенснмим
со всеми возможными подробностями, во всех его возможных сим м*
и взаимодействиях. Метафорически говорят также <...> об “умни*
шении масштаба” анализа, обеспечивающего возможность рл и ми
деть малейшие детали <...>». Автор считает этот критерий разочлри
вывающе бедным: “внешним” и “формальным”. Действительно, \и
пользование какого-нибудь местного архива для воссоздании
социальных изменений в данном селении на протяжении двухкм
или трехсот лет, либо космогония мельника Меноккьо из фриум!.
ского захолустья, либо анализ назидательных средневековых “экзем
плумов” сами по себе не меняют наших основных макроисторичг
ских представлений. Но - конкретизируют общую картину, указыил
ют на локальные вариации и своеобразия, показывают величину
разброса случайностей, укрупняют и расцвечивают нормальное бла
годаря исключительному. И этого, кажется, немало? «Более содержа
тельны те определения данного подхода, в которых о нем говорите»
как об “истории в малом” (а не “истории малого”), или же - как об
истории индивидуального опыта конкретных участников историчс
ских процессов (а не “условий их деятельности”), или же - как об нс
тории “нормальных исключений”, а не одной только истории наи
более типичного. Однако и в этих определениях нет эксплицитного
обоснования эпистемологической потребности в микроанализе как и
особом ракурсе исторического познания» (с. 291-292). По-моему, это
требует оговорок. Автор их отчасти тут же делает.
Если предметом исторической науки является в конечном сче
те Всемирная История - незаконченная, необозримая, дифферен¬
цируемая посредством гипотетических универсалий, — то проти¬
воположной познавательной установкой приходится, напротив,
считать изучение предмета, в принципе всецело обозримого. Это не
означает, конечно, что в этом случае источники позволяют увидеть
и узнать буквально все, что интересует историка. Источников все¬
гда не хватает. Хотя бы потому, что их целевые установки и жанр
есть уже результат отбора и ограничения. Понятно, что историки
имеют дело не напрямую с действительностью, а с ее экранирова¬
нием и преломлением сквозь головы действующих лиц. С другой
стороны, историка интересует вовсе не все, а только то, что его ин¬
тересует. Он обычно не использует в своем анализе и изложении
весь доступный ему материал, тоже производя отбор того, что зна¬
чимо под углом зрения занимающей его проблемы. При всех этих
тривиальных обстоятельствах, знакомых каждому, кто принимался
за микроанализ, существен - именно в качестве познавательной
установки — сам образ конкретной обозримости, ощущение плотно¬
го и надежного грунта под ногами.

♦ Заметки о современ- 89
ном историческом
разуме
Почему бы нам не договориться, что есть эпистемологические
|нпличия, так сказать, большого и малого калибра. В пределах объ¬
ектного анализа мы имеем дело как бы с “малой эпистемологией”
Гмк, хотя придуманный Карлом Гинцбургом оксюморон “нор¬
мального исключения” по сути малоинтересен, ничего не меняя
и стратегии исследования, означая всего только то, что эпохальные
матрицы сознания и поведения действуют не единообразно
и что индивидное преломление типичного подчас привносит в
него редкостные краски, - все же перенос акцента с исторически
субстанционального на пестроту акциденций позволяет историку
перейти от более или менее абстрактного измерения истории к ее
феноменологической непосредственности. Возможно, одного этого
уже достаточно, чтобы обозначить иной “ракурс исторического по¬
знания” (см. с. 296)? Я не смог, признаться, уразуметь, почему кни¬
га “Сыр и черви” так ошеломила, да еще со стороны методологи¬
ческой, научное сообщество. Но это превосходный образчик тра¬
диционного микроанализа на эпохальном фоне.
Ю. Л., конечно, прав, напоминая, что “в этом смысле <...> ми¬
кро- и макроанализ прошлого стары как мир” (с. 291). Когда неко¬
торые французские исследователи вслед за Болтански и Тевено по¬
мещают в фокус рассмотрения не групповые особенности и разли¬
чия, а внутригрупповые “соглашения” индивидов, не вполне
детерминированные групповым статусом, т. е. не сводящиеся к об¬
щим закономерностям и во многом зависящие от неповторимой
ситуации, от особенностей личного положения и выбора, то и в
этом случае, на мой взгляд, решительно никакой радикальной пе¬
ремены эпистемологического регистра не происходит. Это лишь
уточнения и примечания ко все той же культурантропологической
(или социологической) истории. Считаются с идеографическими
качествами предмета и предлагают полезные микроприемы.
Когда Жак Ревель стремится ухватить “неповторимого индиви¬
да” “во всей бесконечности его связей с окружающими”, непре¬
станную текучесть и изменчивость “жизни как она есть” и даже го¬
тов ради столь заманчивой цели отказаться от сопряжения кон¬
кретных частных наблюдений с закономерностями макроистории
(см. с. 295), это тоже не означает никакой “другой истории” Меж¬
ду потоком жизни, к которому прикасается исследователь, и раци¬
ональными способами ее упорядочивания и объяснения, разуме¬
емся, существует напряженное противоречие (на что не устает дра¬
матически указывать ГС. Кнабе).
Историку не следует самонадеянно забывать об этой апории.
Однако острое восприятие оной есть необходимое, но недостаточ¬
ное условие, чтобы быть историком. Задача ведь отнюдь не состо¬
ит в том, чтобы учесть всю эмпирическую полноту повседневных
действий, переживаний и судеб всех людей прошлого или хотя бы

90
♦ Иная история
какого-то одного из них. Иначе это была бы заведомо неретигмнн
и, кстати, совсем не научная задача. “Неуловимость” текучей ни
вседневности, равно и рациональная “сущность” ее, составим*!
логические идеализации, в амплитуде между которыми осторожи».
и неутомимо снует взад и вперед мысль наблюдателя-гумант арии
Историку достаточно приблизиться к этим познавательным край
ностям елико возможно плотней и “только” выяснить структур»»
образующие алгоритмы социального поведения, их соотнесем
ность с общим ходом событий, смысловые основания и прсдсам
индивидных поступков, далее, величину их разброса. А с друши
стороны, логику самоформирования данного типа культуры. Но
требны исследовательские процедуры, которые давали бы возмож
ность убедительных взаимных переходов между микро- и макроурои
нями, между феноменологически “осязательной ” конкретностью и
концептуальными схемами.
На этой проблеме и сосредоточены раздумья участников дне
куссии. Ю.Л. Бессмертный предлагает усматривать в микроисто
рии возможность, во-первых, перенести акценте “теоретических
возможностей общественного развития” на “реальную социаль
ную практику прошлого”, как она реализовалась “в действиях
конкретных персонажей”; во-вторых, с принудительных истори¬
ческих зависимостей - на «“зазор свободы” действий», с описания
систем — на моменты их дискретности и подвижности, на “разъе¬
мы” в этих всегда лишь относительно упорядоченных системах и
на “выламывающиеся” из них элементы. “Макроанализ, необхо¬
димый для понимания функций и влияния больших структур, не¬
применим для уяснения роли личностных особенностей отдель¬
ных персонажей. Наоборот, микроанализ непригоден при изуче¬
нии роли больших структур и повторяющихся процессов”
(с. 292-294). Говоря о “неслиянности этих двух форм видения”, ав¬
тор предполагает, что все же “своеобразная интеграция” может со¬
стоять в своего рода бинокулярности историка (или хотя бы исто¬
риографии в целом). Две картинки, будучи мысленно “наложены "
друг на друга, позволят увидеть мир истории “как целостный и еди¬
ный” Еще и еще раз исходя из “логической обособленности позна¬
вательных процедур, востребуемых каждой из этих проекций”
(с. 298, выделено мной. - Л. Б.), Ю.Л. Бессмертный полагает тем
не менее, что микро- и макроанализы суть единое, хотя и по необ¬
ходимости “двухслойное”, видение прошлого и что их соединяет
идея дополнительности (с. 297).
Позволю себе усомниться в последнем, тем более что автор ока¬
зал мне честь, ссылаясь (с. 26, 287-288, 301) на статью “О двух спо¬
собах изучения истории культуры”, где я пытался воспользоваться
метафорой “дополнительности” параметров микрочастицы и вол¬
ны. Однако я-то имел в виду, будучи последователем М.М. Бахти-

♦ Заметки осовремен- 91
ном историческом
разуме
nit, взаимодополнительность (см. выше) подхода “научного” в
тесном смысле, т. е. отношения к тексту, как если бы он был вещью,
и подхода гуманитарного тоже в тесном смысле - к тому же тексту
и качестве произведения, как если бы он был квазисубъектом, с кото¬
рым мы вступаем в “диалогические” отношения. Думаю, что лишь
между изучением объектных, “вещных” миров истории и изучени¬
ем се субъектных, смысловых миров впрямь пролегает эпистемоло¬
гическая граница (а не просто перепад двух познавательных уров¬
ней одного и того же объектного подхода). И лишь тогда стоит раз¬
думывать - вослед за Бахтиным - о “дополнительности” этих двух
Als Ob, этих действительно принципиально разных взглядов, взы¬
скующих один - “точности объяснения”, другой - “глубины по¬
нимания”5
Что же до относительности какой бы то ни было системности,
соотношения между структурной жесткостью и человеческой сво¬
бодой, ее особенными случаями, проскальзывающими сквозь
ячейки детерминистских сетей истории... что до несовпадения
обобщенных черт исторического процесса с его пестрой эмпирией
и непосредственностью жизненного потока... что до самодостаточ¬
ной важности индивидных своеобразий во имя многомерного изу¬
чения реальности, - то, насколько я в состоянии судить, все эти
свойства истории заранее предусмотрены во всякой здравой теоре¬
тической макросхеме, не отождествляющей себя с пестрым эмпири¬
ческим беспорядком, сквозь который “необходимость пробивает се¬
бе дорогу” Превосходно учитывал это, между прочим, и Маркс,
столь охотно оглупляемый, унижаемый нынче в России. Вот кто
умел искусно пронизать друг другом событийные случайности и
общую логику, не растаптывающую их, но вытягивающую из них
свой сок. Достаточно перечитать такую образцовую работу, как
“18 брюмера Луи Бонапарта”
Принятые способы видеть в исключительном нечто исторически
незначимое либо, напротив, необычно яркую иллюстрацию к обще¬
му правилу с полным основанием расценены Ю.Л. Бессмертным как
редукционизм. Но, заговаривая о необходимости найти методы пе¬
рехода от “макро” к “микро” и наоборот (с. 296), Ю.Л. Бессмертный
все же такого метода не предлагает. И, более того, прибегая к метафо¬
ре “совмещения” двух зрительных картинок, тем самым ставит на
логике “перехода” крест. На мой взгляд, объяснение поведения, “вы¬
ламывающегося” из стереотипов, тем, что такова жизнь в “тот или
иной отдельный момент” в отличие от общеисторического хода ве¬
щей, таковы уж нрав, мотивы и судьба данного уникального индиви¬
да, таковы пружины именно данного казуса, требующие от историка
иного, не типизирующего подхода, - все это не есть объяснение.
Оно тавтологично: казус есть казус. Оно точно так же, как и
“компромиссные” предложения, к которым автор относится с не¬

92
♦ Иная история
безосновательной разочарованностью (см. с. 296), предполшин
просто “и то, и другое’’ Оно содержит не глубоко парадоксальные
“принцип дополнительности”, а все то же суммирование, “сойм*»
щение”, “двухслойность” уровней рассмотрения. Оговорки, чш
совмещение это “не механическое”, что каждый “слой” треОун
своих познавательных акцентов, методик, способов изложении и
пр., сути не меняют. Хотелось бы узнать, как же оказался логически
возможным данный “момент” эпохального общего ряда, из ком»
рого он вместе с тем выпадает.
Кажутся более важными замечания автора к последним трудим
Дюби, Ле Гоффа, Натали Земон Дэвис (см. с. 25) - об индивиде как
некой тотальности, в которой может свертываться, интерпрети
роваться и меняться исторический процесс. В таком случае удастся
показать - пусть в рамках того же общеэпистемологического под
хода - как, отчасти выпадая из близлежащего ряда, казус, именно
по значению своей “нестандартности”, характерно принадлежи!
своему и только своему времени. Даже будучи абсолютно непока
зательным для среды и эпохи, казус составляет некий ее виртуаль¬
ный и динамический аспект.
Мысль историка, двигаясь, как встречные поезда в задачке, но,
в отличие от учебника арифметики, по одной колее, отходит сразу от
двух станций. Исследователь подходит к казусу двояко: отталкива¬
ясь от известных ему общих социокультурных правил эпохи и -
навстречу им, изнутри данной феноменологической особенности.
Где и когда поезда неизбежно столкнутся, что означает этот кон¬
фликт и для его протагонистов, и в общеисторической перспекти¬
ве? В метафоре Ю.Л. Бессмертного подразумевается двуглазая оп¬
тика с сигналами, сходящимися воедино в мозговых рецепторах
одного и того же историка. Одноглазые историки, как и адмиралы
или полководцы, встречаются редко. Памятников, в отличие от
последних, они обычно не заслуживают.
Конечно, различия в масштабе и самих установках исследова¬
ния повторяющихся явлений или, напротив, исследования казу¬
сов, тем более эксцентрических, поразительно отходящих от эпо¬
хальных стереотипов, - эти различия очевидны и познавательно
важны. Они требуют от историка разной сноровки и, возможно,
даже разных умственных склонностей. Но само собой понятно и
желательно, чтобы выработка широких теоретических концепций
совмещалась с опытом и вкусом к работе над источниками, кото¬
рые всегда так или иначе казусны; и наоборот. Тот и другой пред¬
меты изучения радикально относятся к одной и той же истории.
Для объектной историографии, разумеется, потребно объемное
сочетание общего, повторяющегося, системного - и конкретного,
случайного, исключительного. Как выражается Ю. Л., нужно
“смотреть в оба".

♦ Заметки о современ- 93
ном историческом
разуме
Но: вопрос о том, способна ли такая микроистория основы-
мп.ся на иной логической основе, нежели макроисторические
•^общения, по-прежнему взыскует отрицательного ответа. А воп-
|И)С, как возможны индивидуализирующие понятия, по-прежнему
остается открытым.
12
Так мы возвращаемся к статье Н.Е. Колосова. Во-первых. По¬
стольку, поскольку речь идет об отношении общего и особенного, логи¬
ка объектного наблюдения (и макро-, и микро-) остается в широком
точении все той же: единственно возможной собственно научной,
"oбoбщaющeй,, логикой. Но смею напомнить, что в естественных
науках эта логика вместе с тем - в физике макрообъектов и в кванто¬
вой механике, в математике и в ботанической систематике или в ме¬
теорологии - некоторым существенным образом разная логика, хотя
и разная в более тесном значении. По степени формализации, исход¬
ным понятиям, способам их преобразования: в зависимости от при¬
роды предмета. В гуманитарной сфере такая корреляция тоже дейст¬
вует. Можно, в частности, констатировать, что научно-историческое
исследование использует разные базисные модели, разный понятий¬
ный инструментарий и расставляет разные познавательные акценты
применительно к разным стадиям или сторонам всемирной истории.
Далее. Научная логика тоже имеет свою историю. Например,
переход от классической механики к вероятностной - не смена на¬
учной логики на неведомое вненаучное “нечто” (ср. у Е.М. Михи-
ной, с. 277), но логический прорыв внутри науки (с учетом прин¬
ципа соответствия). Отнюдь не столь отчетливо, но смены научных
парадигм (понятие, как известно, предложенное в классическом
труде Куна) происходят также в современном гуманитарном поз¬
нании. И М. Вебер, и школа “Анналов”, и нынешние усилия по
изучению социальных микрообъектов повлияли на современную
научно-историческую панораму. Почему бы не согласиться в этом
плане с воодушевлением Ю.Л. Бессмертного? Что до гуманитар¬
ных открытий Бахтина, то сыграть радикальную роль им, возмож¬
но, еще предстоит. Также и постмодернистический скепсис, разде¬
ляемый Н.Е. Колосовым, не лишен достоинств, доводя до упора
осознание антиномий исторического знания.
Во-вторых. При работе с произведениями, как уже говорилось,
индивидуализирующие понятия формируются на основаниях гу¬
манитарного мышления Бахтина, которое философски-логически
траспонировано В.С. Библером6. Каким образом? Путем замены
“общего” на “всеобщее”
Всеобщее - это, например, смысл всей культурной эпохи как
бытийствующий исключительно в качестве каждого из ее особен¬

94
♦ Иная история
ных смыслов. “Диалогическая”логика - воистину “друге* " Н* *
ношении смены научных акцентов или даже парадигм, и и и
принципиальном — и потому “дополнительном*’ - ишчгнми •
манитарная по преимуществу, она начисто отказывается от
щений ”. Вот - это произведение, вот - этот автор, ног км.-
оказывание, этот мыслительный сдвиг, этот особенный i mi i.
они же непосредственно совпадают со всеобщим как одна и m и и
можных фокусировок. “Перефокусировка” - метафора, оши
щая, что произведение не есть “часть” всеобщего, а пстпОни •
есть субстанция, отвлеченная от частного и конкретною lv»im
тельно все в культурно-особенном, всякий его смысловой и и мп
том числе NOTA BENE!, инерционные, стереотипные, inniupiMiH
ные составляющие (выступающие в качестве таковых лишь щм.
ином, объектном подходе) - все в целостно-особенном сси. у» им
енное и вырабатываемое им из себя, его и только его Всеобщее •».
бесконечно особенное, заключающее в себе возможность перпны
чиваний и преображений в контекстах все новых “встреч” с дру| и
ми столь же неповторимо-всеобщими смыслами.
Такое индивидуализирующее понятие есть Особенное-Всеобщ**
Терминологически оно дано в собственном имени. Напримор
“Итальянское Возрождение” — это имя всей мировой культуры м
качестве итальянского Возрождения. Varietd, virtu, uomo universal»',
петрарковский ardor scribendi, кастильоневская gratia, “диалопн
ность” и т. д. - формально общие понятия, однако они присуши
только итальянскому Возрождению и потому суть индивидуал» ш
рующие понятия, которые означают в каждом случае свертывание
и порождение заново, притом в полном смысловом объеме, всего
Возрождения, его всеобщности.
В свой черед Возрождение есть макроистория, исследуемая как
казус. Это тоже индивидуальное понятие, но уже по отношению ко
всеобщности истории культуры в целом. Вся мировая культура мо
жет быть взята по отношению к Возрождению, или Барокко, или
русской, или японской культуре как своим неповторимым и едим
ственным фокусировкам.
13
Как же при подобном подходе выглядит переход от микроказу¬
са к историко-культурным универсалиям, т. е. к макроскопической
проекции? Заметим попутно вслед за Бахтиным, что между двумя
способами изучения текстов нет непереходимой межи. Переход
достигается поворотом призмы от феноменологического объект¬
ного изучения “исключительного” казуса поведения и сознания на
фоне ментальности “малого времени” - к метаморфозам этого же
сознания внутри культурного, т. е. смыслопорождающего, мыиие-

♦ Заметки о современ- 95
ном историческом
разуме
А для такого субъектного “поворота призмы” требуется под-
нмчить к изучаемому “малому времени” “большое время” Или,
iiHit'ic говоря, “вненаходимость”
Произведение всегда есть нечто неожиданное, отклоняющееся
<»» шохальных стереотипов, сугубо казусное. Однако именно поэ-
И1му оно специфически показательно для данного типа культуры.
Произведение, неотделимое от частных жизненных обстоятельств
и личных свойств автора, вместе с тем, с известной точки зрения,
мк раз поэтому содержательно богаче для характеристики типа
>уш»туры, нежели серийные тексты. Притом оно тем представи-
мчи.ней для данной культуры, чем исключительней в ней. “Нети¬
пичный” ум, а лучше всего гений, предоставляет в наше распоря¬
жение единственно возможную форму исторического экспери¬
мента. Его духовное усилие доводит эпохальные матрицы до
последнего предела, выявляя не только их ограниченность в каче-
(| не готовых, застывших, но также способность к смысловой мута¬
ции. Подобный сдвиг по ходу сочинения преобразует индивид-
ность самого сочинителя.
Обобщение, вынесение за скобки конкретных феноменов ин-
шфиантных черт социокультурной Среды, по необходимости спо¬
собно трактовать неповторимо-индивидуальное - то, что остается
внутри скобок, - лишь в виде подтверждения общей схемы либо
отклонения от нее, свидетельствующего об исторической реально¬
сти как не вполне системной. С элементами неустойчивости, хао¬
са, индивидных порываний и волений, зреющих перемен и пр. Как
перейти от этой феноменологии к макроистории? То есть как ло¬
гически вписать казус в историю типа культуры.
Или это некорректно поставленная задача? Возможно, “логи¬
ка” эпохальных структур при описании эпохи просто должна быть
дополнена картинками более или менее характерных или, напро¬
тив, совсем не характерных случаев, “алогизмов” “Дополнена” в
простом значении слова, ради эмпирической полноты. Вне како¬
го-либо отношения к “принципу дополнительности”
Напротив, “диалогическая” герменевтика (в частности, в том
виде, как я ее пытался применять при разработке новой концеп¬
ции итальянского Возрождения или при изучении переписки Эло-
изы и Абеляра) позволяет реконструировать именно логико-куль¬
турный “замысел ” эпохи. То есть рассмотреть матричную менталь¬
ность в качестве логической идеализации, а не простого
эмпирического наличия. И тем самым сделать ее доступной не
только для статического описания.
Благодаря уникальному казусу происходит испытание ритори¬
ческих и сакральных установок, авторитета Библии, проповеди,
жития, исповеди и т. д. Надличные стереотипы обращаются во
внутренние голоса индивидного обстояния. Готовые формы, разу-

96
♦ Иная история
меется, сковывают “я”, но они же могут дать ему спиши,...
ным: по способу обращения индивида с ними. Кулыурмм ...
ное неисчерпаемо внутри себя, будучи не исключением пин ..
страцией к общему, но непосредственным бытием всеобще, о и
исходит драматическое взаимное преобразование. А ни.
умственная матрица рождается заново из уникального и|м»н..
ния как именно его матрица. Индивидуальное же пред* ы..
двусмысленность и проблематичность матрицы.
какова данная культура в виде собственной возможности
Таков один из способов взаимоперехода микро- и макрон.
рии8.
Примечания
1	Историк в поиске. Микро- и макро¬
подходы к изучению прошлого: Док¬
лады и выступления на конференции
5-6 октября 1998 г. М., 1999. (См.
указания страниц в тексте.)
2	Гегель. Энциклопедия философских
наук. Часть третья. Философия ду¬
ха // Гегель. Сочинения. М., 1956.
Т. III. С. 330-331.
3	См.: Баткин Л.М. Два способа изу¬
чать историю культуры // Баткин Л.
Пристрастия: Избр. ст. и эссе о куль¬
туре. М.: Изд. журнала “Октябрь”,
1994. С. 34-54 (особенное. 44-48).
4	См.: Баткин Л. Тридцать третья бук¬
ва: Заметки читателя на полях стихов
Иосифа Бродского. М.,	1997.
С. 87-96, 254-260.
5	Бахтин М.М. Эстетика словесного
творчества. М., 1979. С. 372 (а также
с. 286-287, 362, 349 и др.).
6	Библер В.С. Михаил Михайлович
Бахтин, или Поэтика культуры. М.,
1991. С. 58-169 (особенно с. 154-155
и др.); Он же. От наукоучения - к ло¬
гике культуры. Два философских
введения в двадцать первым и. к и
1991.
7	См. о противоположении >мн ш
горий в историко-культурном Ни «.
довании: Библер В.С. Образ про.
и идея личности в культуре грели.,
веков // Человек и культура Ином
видуальность в истории кумы урн
М., 1990. С. 81-125.
8	О парадоксальности гумапшартн..
знания, о его отношении к наунк.м
обязательности и свободному ио..н
ражению, о соотношении “кулиу
ры” и “цивилизации” и по друшм
подобным общим вопросам я иномы
пробовал высказаться. Добавим, мн.
нечего. Тех, кому это может пока
заться небезынтересным, позволю
себе отослать дополнительно ►
книжке “Пристрастия” (с. 4-8, 1.1
24, 30-34, 115-120), а также к “Иве
дению” и “Постскриптуму” в кн
Баткин Л.М. Европейский человек
наедине с собой: Очерки об истори
ческих основаниях и пределах лич
ного самосознания. М., 2000.
Л.М. Баткин

"Всех поименно назвать...”
(Слово в дискуссии)
Обсуждение проблем микроме¬
трии, развернувшееся на страницах альманаха “Казус”, имеет од¬
ну примечательную особенность. Дискуссия, предметом которой в
МПОШЛОМ выпуске была статья М.А. Бойцова, а в этом — статьи
II Е. Колосова и П.Ю. Уварова, не остается в пределах узкопро¬
фессиональных интересов любителей истории, но ширится, осва-
мная новые темы и захватывая новые области. В диалог о пробле¬
мах современного историописания включаются суждения пред¬
ставителей различных эпох и народов, взглядов и профессий - от
(Ьродота до А. Макина, от Дж. Стюарта Милля до доктора Збар-
ского. И это не случайно, поскольку затронутым оказывается не¬
что фундаментальное: опыт историка, устои, рубежи и горизонты
исторического знания. Для разговора об этом авторами была из¬
брана форма эссе, многим показавшаяся вызывающей. Нижесле¬
дующие соображения представляют собой попытку разобраться в
тех вопросах, которые поставлены перед нами предложенными к
обсуждению текстами.
Н.Е. Колосов совершенно справедливо констатирует в своей
статье зависимость микроистории от макроистории, однако эта за¬
висимость получает, на мой взгляд, несколько одностороннее ос¬
вещение. Это выражается прежде всего в полемически заострен¬
ном тезисе о невозможности микроистории, который подтвержда¬
ется интересным анализом судеб “университетской истории” -
истории как элемента в системе социальных наук. Доказать этот
тезис возможно путем некоторого препарирования. Это препари¬
рование касается, с одной стороны, микроистории - в ее характе¬
ристике на первый план выходит стремление микроистории к ме¬
тодологической независимости; с другой стороны, оно касается
исторической науки, поскольку интуиция реальности в ней опре¬
делена реификацией “ментальных категорий”, т. е. некоторых об¬
щих понятий и представлений. А поскольку именно они, согласно
Колосову, задают образ исторической науки, то под вопросом, по

98
♦ Иная история
сути дела, оказывается возможность истории как науки (и, ши)-
знания) об индивидуальном. Такая постановка вопроса должки и»,
ла бы повлечь за собой характеристику истории как науки и |i»n,
других наук и выяснение границ применения понятия “научит и
по отношению к истории. Однако это остается за пределами \пи . *
ждений Н.Е. Колосова, который ограничивается анализом монн
ток выработки логических средств для такой науки - “индииипн
лизирующих понятий’’ Этот анализ приводит его к выводу, игу к
шительному для микроистории, — логика, альтернативная ломи,
общих понятий, вряд ли возможна. “Первая же попытка лонги
ского анализа любого исторического понятия, - пишет Кокосом,
покажет нам переплетение в нем самых разнообразных логик
считая, что это в достаточной степени отрицает возможность мю
роистории. Но вопрос о том, почему (и всегда ли) переплетение м
гик является непреодолимым препятствием для “научности” мик
роистории, остается непроясненным.
В заключение автор делает вывод о невозможности выхода и i
кризиса социальных наук и, соответственно, исторической науки
как элемента этого комплекса и о неизбежности “поиска ноной
интеллектуальной парадигмы, исходящей из других базовых уве¬
ренностей, чем социальные науки” Этот вывод также вызывай
вопросы. Прежде всего, как связана невозможность выхода из кри
зиса социальных наук с неизбежностью поиска новой интеллек
туальной парадигмы? Переживание кризиса исторической нау¬
кой, как отмечал Ю.Л. Бессмертный, длится уже как минимум
полтора века1. В XX в. это переживание становится еще более ост¬
рым в связи с переживанием общего кризиса европейской культу¬
ры. Таким образом, уместно поставить вопрос: не является ли это
переживание “нормальным” для истории как науки, не есть ли оно
форма существования “научности” исторической науки? Пробле¬
матичной, на мой взгляд, остается также перспектива самой “но¬
вой интеллектуальной парадигмы” С одной стороны, контуры
этой парадигмы никак не обозначены. С другой стороны, неясно и
то, каким образом возможны “другие базовые уверенности”, если
основополагающий для истории как социальной науки стратифи¬
цированный образ исторического процесса, по утверждению ав¬
тора статьи, столь глубоко укоренен в нашем когнитивном аппара¬
те и связан с “разрешающей способностью нашего разума”
Подход, представленный Н.Е. Колосовым, по-своему интерес¬
ный и важный, страдает, на мой взгляд, от тех же недостатков,
свойственных попыткам формального определения микроисто¬
рии, на которые указывали, в частности, И.М. Савельева и
А.В. Полетаев, Ю.Л. Бессмертный2. Этот подход, направленный
против обособления микроистории, реифицирует (или, как сказал
бы главный герой статьи П.Ю. Уварова, - гипостазирует) макроис-

99
♦ “Всех поименно
назвать... ”
юрию, отождествляет ее с наукой. Соответственно микроистория
п рамках исторической науки оказывается невозможной. При
ном, однако, без внимания остается самое существо микроисто¬
рии, связанное с задачей изучения индивидуального поведения и
лльтернатив в историческом процессе. Такая ориентация микроис-
юрии, определяемая новым образом социальной реальности, яв¬
ляется предпосылкой не обособления, а, наоборот, плодотворного
взаимодействия микро- и макроподходов в истории3. Способность
микроистории “идентифицировать не случайные, а иные, не обна¬
руживаемые на макроуровне тенденции”4 позволяет микроисто¬
рии восполнять ограниченность исторического знания, получен¬
ного с помощью макроподходов.
В этом отношении мне представляется важным сказать о необ¬
ходимости микроистории с точки зрения социальных функций ис¬
торической науки в современном российском обществе. Задача
истории как социальной науки, вслед за М. Вебером, упоминав¬
шимся Н.Е. Колосовым, может быть определена как критика воз¬
никающих на почве исторического знания домыслов, иллюзий,
мифов и т. д., задействованных в социальной практике. “Проект
микроистории” мог бы стать существенным вкладом в реализацию
этой задачи. Сегодня в ситуации крушения единой идеологии раз¬
личные идеологические системы борются за обретение историче¬
ской почвы. Отсюда возникает большой спрос на “философию ис¬
тории”, которая создала бы экстракт исторического опыта, при¬
годный для включения в ту или иную идеологическую систему,
способную увлечь массы. При этом в создаваемом образе истории
делается акцент на единстве и единственности традиции, необхо¬
димости исторического процесса и т. д.5 Соответственно индиви¬
дуальные особенности и творческая роль личности при этом сво¬
дятся на нет. Аналогичный образ истории, на что справедливо ука¬
зывал М.А. Бойцов, господствует и в современном гуманитарном
образовании, в частности в новоявленной культурологии, при¬
званной втиснуть “мировую культуру” в стремящееся к минимуму
количество часов6, а также в современной “философской культу¬
ре”, которая также весьма “культурологична” Отношение к про¬
шлому при этом, как и прежде, остается зачастую обобщенно¬
идеологическим. В этой ситуации “проект микроистории”, обра¬
щенный к индивиду и связанный с иным образом социальной
реальности, преодолевающий ограниченность разного рода схем и
обнаруживающий многомерность и альтернативность историче¬
ского процесса, способность человека по-разному усваивать и
проводить в жизнь социальные стереотипы, является крайне акту¬
альным.
Этот “прорыв” к индивиду и уникальности его опыта стал те¬
мой статьи П.Ю. Уварова. Его подход, в отличие от предложенно¬

100
♦ Иная истории
го Н.Е. Колосовым макроанализа ментальных структур, ч» « ♦
в основе исторической науки и не выпускающих историмш и •
их цепких объятий, можно было бы, пожалуй, назван, ми*|"»'
рическим. Исследование “казусов” Л.П. Карсавина, 1гпч|>
Шардена, Н.Ф. Федорова позволяет ему показать, каким пИ|н
на почве какого “мирочувствия” стремление к изучению тип*.,
может раскрываться как “основной инстинкт историка" 1п*т.
в описании исследовательского опыта и его конфликт г ы.пн
щей методологией, попытка обнаружения личностных \и т*
этого опыта, возможные благодаря проникновенности, учт ти- «
личностной включенности автора, составляют безусловное ли. ..
инство текста П.Ю. Уварова, которое становится еще более мм. ♦
ным на фоне высокомерия и поучающего тона некоторых кртм
ческих отзывов на него.
То, что анализируемый опыт принадлежит, исключая ею самим. и
Л.П. Карсавина, мыслителям, не относящимся к сословию петрн
ков, не имеет, как мне кажется, принципиального значения. Меи
фора воскрешения достаточно популярна и среди историков. Ь. Крн
че упоминает о ней в своем анализе романтической историографии
Й. Хейзинга находит ее у таких классиков исторической науки, м»
Ж. Мишле, Л. фон Ранке, И. Тэн, а также у В. Гумбольдта, Г. Риккгц
та и В. Виндельбанда; А.Я. Гуревич упоминает о ней, анализируй
творчество М. Блока. Й. Хейзинга связывает эту метафору с осново
полагающей для исторического познания интуитивной его составим
ющей, противопоставляемой им “моменту обобщения и реконструк
ции” В историческом чувстве, которое “удовлетворяет жизненную
потребность” и “подчиняется благороднейшему побуждению чело
веческого духа”, заключено оправдание антикварно-индивидуали
зирующего подхода в исторической науке, который, по его мнению,
является “полноценной формой тяги к историческим знаниям"
“Кто испытывает эту страстную любовь, это тяготение к прош¬
лому, - пишет он, - тот согласен разобраться в одном маленьком
уголочке, в одной незначительной связи минувших событий, однако
движущий им порыв может быть столь же глубок и чист и точно так
же вести к истинному пониманию, как и порыв, владеющий челове¬
ком, пожелавшим охватить разумом небо и землю”7. “Полируя одну
грань из миллиарда подобных ей, исследователь является частью ис¬
торической науки своего времени. Через него осуществляется живая
связь современного духа с минувшим, некогда полным значения.
Почтительно обращаясь с отжившими свой век вещами былых вре¬
мен, он видит, как возникают маленькие, но живые кусочки правды,
каждый из которых столь же ценен и нежен, как выращенный на по¬
доконнике цветок”8.
Таким образом, в историческом чувстве и в историческом кон¬
такте обнаруживается включенность его как индивида, наряду с

101
♦ “Всех поименно
назвать...”
««in. кого он изучает, в единый исторический процесс. Иначе го-
выявляется связь исторического знания с памятью - инди-
яыумльной, социальной и - если вспомнить “бредни” и “прекрас-
жнушную мистику” (только что не мракобесие!) философов и ли-
**|мноров Серебряного века - “вечной” Обнаружение этой связи,
м* мне кажется, ставит перед историческим знанием сверхзадачу
лмысления истории с точки зрения всякого индивидуума, т. е. об¬
наружения того, каким образом история протекает в данном кон-
I мом человеке, в его сознании и его жизни. Историк в этом слу-
мг стремится “всех поименно назвать”, преодолеть тяготеющий
нн/1 всяким человеком и его “делом” “заговор молчания” неумоли¬
мою времени и исторического равнодушия: ибо без этого челове¬
ки “народ неполный”9. Впрочем, осмысление исторического
шпиня, вариант которого представлен выше, относится, по словам
) Грельча, к сфере “воли и веры” историка, что ставит определен¬
ные границы обсуждению его общезначимости. Вместе с тем оно
витает некий горизонт исторического знания, определяет его харак-
icp и направленность. В рамках этого горизонта могут существо¬
вать разнообразные методологические приемы, однако их соотно¬
шение и иерархия принимают существенно иной характер.
Здесь мы уже переходим к обсуждению методологических про¬
блем, возникающих в связи с рассуждениями П.Ю. Уварова. Эти
проблемы в целом могут быть сведены в один вопрос: как под вли¬
янием описываемого им опыта меняется исторический дискурс?
Совершенно очевидно, что поскольку изучение исторического ин¬
дивидуума, с которым связано ощущение подлинности, составля¬
ет краеугольный камень профессии и ставится во главу угла, то как
это влияет на употребление историком общих понятий? То, что об¬
щее понятие в истории отличается от понятий в естественных нау¬
ках, безусловно важно, однако проблемы до конца не решает, по¬
скольку необходимость сохранять “точку зрения” индивида долж¬
на повлиять на употребление историком “своих понятий”
Интересные рассуждения по этому поводу мы можем найти в
книге П.М. Бицилли “Очерки теории исторического знания”
Стоящая перед нами проблема рассматривается им в рамках анти¬
номии, ключевой для романтизма, который, с его точки зрения,
является основой современного исторического сознания. Это ан¬
тиномия индивидуализма (история как наука об индивидуальном
стремится ко все большей индивидуализации знания) и органи-
цизма (общие понятия в истории отражают некоторое целое, т. е.
также являются индивидуальностями). Соответственно понятие
“исторический индивидуум” оказывается неоднозначным10. С
этим связана и другая проблема - проблема соотношения “исто¬
рической” (социально-исторической) и психологической состав¬
ляющих в историописании. По мнению Бицилли, идея воскреше-

102
♦ Иная истории
ния обычно связана с преобладанием последней, чю юны*»
зу их гармоническому сосуществованию11. Наконец, ||нч»и
лема, которой следует коснуться, - проблема мстим*
средств литературы, потребных для того, чтобы, прорминн.»
ловеку, оживить историю, сделать ее увлекательной. 1;мч i, и*
вспомнить предостережение Б. Кроче о том, что эстетиче» ► ю
ности, ценности чувства не должны подавлять в истории мни.
мысли и логики, иначе мы рискуем превратить историю и
зию12.
Как мне кажется, заявленная в статье П.Ю. Уварова иии н •
ксимально точного воссоздания индивидуума вполне пни
стремлению к исторической истине. Однако, таким образом, и*.
ет вопрос о характере литературных средств, сознательно ш им •*
зуемых историком. Здесь мы снова подходим к необходимое ш *•
мысления понятия “научность” применительно к проблемам мне
роистории, о чем уже говорилось в связи со статьей Н.Е. Комо» *»н=.
Я думаю, что эта проблема должна решаться не путем выраПтм.
предварительных методологических указаний, но путем ахами м
опыта решения конкретных исследовательских задач.
Мне хотелось бы также остановиться на ключевой для спим»
П.Ю. Уварова теме интерпретации творчества Л.П. Карсавина и
высказать некоторые соображения о том, каким образом в исгори
ческой практике и теоретических рассуждениях Карсавина ирга
ставлен синтез индивидуализирующих и генерализирующих шш
ходов. Творчество Карсавина — казус, во многих отношениях ишг
ресный и поучительный для того, чтобы последовать примгр\
П.Ю. Уварова и попытаться извлечь из него некоторые уроки.
Основная идея П.Ю. Уварова состоит в том, что в течение пят
лет после создания “Основ средневековой религиозности” проис
ходит коренное изменение понимания Карсавиным исторически
го метода: восприятие идеи всеединства и, в частности, учения об
апокатастасисе делают возможным обращение историка к изуче
нию индивидуальности как таковой. Действительно, обращение
Льва Платоновича в эти годы к изучению мистики (и средневеко¬
вой, и гностической), а также к разработке христианской филосо¬
фии и активному участию в жизни церкви не могло не отразиться
на его творчестве.
С точки зрения актуализации интересующей нас темы индиви¬
дуальности наиболее важным представляется раскрытие им мис¬
тического опыта (возможно, и своего собственного)13, с основопо¬
лагающими для него переживаниями братства со всем миром и аб¬
солютной ценности всего существующего и всякого
индивидуального бытия. Это ярко выразилось в учении о теофа-
нии (богоявлении), согласно которому все сущее оправдано самим
фактом своего бытия, божественного по своей природе. Это уче-

103
♦ “Всех поименно
назвать...”
ФI шло темой одной из первых философских работ Карсавина -
feliiflit" (1919). Другим выражением этих идей явилось своеобраз-
и хитологическое учение, в свете которого всякое мгновение
яннмсческой жизни является уникальной возможностью осущест-
^мин совершенства, из чего следует необходимость постоянных
*Н'ЖЙ по актуализации совершенства и ценность всякого, даже
«мню маленького усилия. “Наша жизнь есть решающий час
#мтл"14. В русле мистической традиции осмысляются Львом
Н’иноновичем и отношения с Е.Ч. Скржинской - героиней двух
•шнОолее проникновенных его философских трудов: “Noctes
IVhopolitanae” и “Поэмы о смерти” Пожалуй, именно в “Noctes
Mmpolitanae” впервые мощно звучат темы индивидуальности,
‘ИмОни, смерти и воскрешения. О значении этих отношений для
Карсавина свидетельствует его ученик А.А. Ванеев: «В письме
I Ч. Скржинской (от 1 января 1948 г.) он пишет: “Именно вы свя¬
тим во мне метафизику с моей биографией и жизнью вообще”, и
«шлее по поводу “Поэмы”: “Для меня эта маленькая книжонка -
шмое полное выражение моей метафизики, которая совпала с
моей жизнью, совпавшей с моей любовью”»15.
Тема апокатастасиса, появляясь уже в “Культуре средних ве¬
ков” и лекциях 1919 г. в Петроградском Богословском институте, в
дальнейшем прочно обосновывается в карсавинской метафизике.
Идеей всеединства задается и происходящее в то время религиоз¬
ное самоопределение Карсавина, осмысление им факта множест-
иенности религиозных традиций, отразившееся в работах конца
10-х - начала 20-х годов. Оно осуществляется в горизонте универ¬
сализма, принципом которого является “признание всего действи¬
тельного в его действительности абсолютно-ценным и непреходя¬
щим”16. Характерным в этом отношении представляется подход к
изучению западно-христианской традиции в книге “Католичест¬
во”, где предпринята попытка показать католичество изнутри. Все
это образует ту “величественную исследовательскую перспекти¬
ву”, о которой пишет П.Ю. Уваров.
Однако, как мне кажется, актуализация идеи индивидуально¬
сти является лишь одним из аспектов и творческой эволюции Кар¬
савина, и реализации идеи всеединства. Вырастающее из кон¬
цепции “среднего человека” учение о коллективной индивидуаль¬
ности, которая иерархически выше индивида, первична по отно¬
шению к нему и жестко определяет его поведение (“качествует” в
нем); идея единственности исторического процесса при действую¬
щей в нем необходимости, связанная со статическим методом и
идеями исторической диалектики, также присутствует в его фило¬
софии истории и выходит на первый план в некоторых работах ев¬
разийского периода17. Это — другая сторона идеи всеединства,
враждебная идее индивидуальности. Кстати сказать, и “вчувство-

104
♦ Иная история
вание” у Карсавина связано не обязательно и, может быть, лиф* и
в первую очередь с постижением индивидуальной души, пи mi
же - “души эпохи”
Другая проблема возникает из присутствующей у Каринины
неоднозначности идеи апокатастасиса как основания историч*
ской науки. Надо сказать, что прямо о связи идеи апокатастас и» и.
историческим знанием Карсавин нигде не говорит. Однако и “Фи
лософии истории”, а также в других работах находится множен tim
указаний на религиозно-онтологический смысл историческом'
знания, который может быть выражен этой идеей18. Совершим »
во исторического знания необходимо связано с полнотой ис три
ческого бытия. Идея апокатастасиса, имеющая тесное отношение
к описанной выше универсалистской перспективе, есть, таким оп
разом, попытка найти место исторического знания в целом ист
рии, выявить его соотнесенность с историческим бытием.
Не случайно развитие этой идеи, как верно показывай
П.Ю. Уваров, связано у Карсавина с критикой теории прогресса,
основанной на этической оценке представлений об историческом
процессе. Однако этот религиозно-онтологический смысл получа
ет у него конфессиональное истолкование. Характерно, что вопло
щением универсализма для Карсавина становится христианская
культура. Она не соотнесена с какой-либо прошедшей, настоящей
или будущей культурой, поскольку христианство сверхкультурно и
сверхисторично, и есть возможность, идеал, ограниченно осуще¬
ствляющийся в различных конкретных культурах19. Именно в све¬
те христианской культуры “раскрывается религиозно-онтологиче¬
ское значение исторической науки, не только вызывающей
прошлое, но и делающей его историческим бытием, христианизи¬
рующей его, проповедующей Евангелие всем народам”20. Таким
образом, идея воскрешения оказывается у Карсавина связанной с
идеей оцерковления. С этой точки зрения уже неудивителен его
тезис: “история должна быть православной”21. Но тогда стремле¬
ние вписать мистическую по своей природе идею всеединства в
рамки определенной религиозной традиции вступает, с моей точки
зрения, в данном случае в противоречие с идеями апокатастасиса и
универсализма22.
Показательно изменение в отношении Карсавина к католициз¬
му: в работах евразийского периода на первый план выступает не
абсолютно-ценное в нем, но его большая ограниченность по срав¬
нению с православием - ограниченность как выражение истины
христианства. Это изменение иллюстрирует характерную для Кар¬
савина двойственность в понимании индивидуальности: индиви¬
дуальность как момент всеединства связана не только с уникаль¬
ностью и неповторимостью, но и с ограниченностью выражения
ею целого23.

105
♦ “Всех поименно
назвать...”
Другая важная проблема, уже не философская, а метод ологиче-
1 кия, которую мне хотелось бы обозначить в связи с предложенной
11,10. Уваровым интерпретацией творчества Карсавина — это про¬
блема изучения индивидуума. С ней связана также проблема пони-
мнмия им исторического синтеза. Современное состояние истори¬
ческого знания Карсавин оценивает резко негативно, как ситуа¬
цию специализации и распада. Эта точка зрения, впервые
обозначенная во введении к “Основам средневековой религиозно¬
сти”, оставалась неизменной и далее, поэтому вряд ли можно
вслед за П.Ю. Уваровым утверждать, что в 1915-1920 гг. в этом от¬
ношении что-то изменилось. Неизменной была и точка зрения
Карсавина о путях выхода исторической науки из кризисного со¬
стояния. По мнению Карсавина, выход возможен путем возвраще¬
ния к «традициям классиков истории и ее философского (не “ме¬
тодологического”) осмысления, с именами Мишле, Тэна, Ранке и
Буркхардта, Шеллинга, Гегеля и Фихте, небрежение заветами ко¬
торых привело нас к “лабораторным” методам и “микроскопиче¬
ским” результатам»24. Возрождение этих традиций Карсавин ви¬
дит в создании синтетических трудов, затрагивающих общеисто¬
рические проблемы. Во “Введении в историю”, а затем в
“Философии истории” Карсавин не устает подчеркивать, что вся¬
кое, даже самое частное, исследование должно быть по своей сути
всеобщей историей. В свете упомянутой выше универсалистской
перспективы эта необходимость включения изучаемого фрагмента
в картину целого исторического бытия вполне естественна: от нее
зависит не только историчность подхода, но и историческая зна¬
чимость самого труда.
Эта идея реализуется не только в синтетических трудах Льва
Платоновича, таких, как “Основы средневековой религиозности”,
“Культура средних веков”, “Католичество”, “Восток, Запад и рус¬
ская идея”, но и в биографических опытах, к которым, помимо
упоминавшегося П.Ю. Уваровым “Джиордано Бруно”, принадле¬
жат также работы, посвященные Ж. де Местру, бл. Августину. На
мой взгляд, Карсавин в этих работах реализует идею изучения “ти¬
пического человека”, намеченную еще в “Основах средневековой
религиозности” Так, в книге “Джиордано Бруно” Карсавин вос¬
ходит от реконструкции биографии философа к установлению его
места в историко-философском процессе с точки зрения развития
идеи всеединства, а затем - к рассмотрению реализации этой идеи
в жизни самого Бруно в контексте трагедии Ренессанса. Такой
подход, воплощенный и в других биографических опытах Карса¬
вина, дал повод П.М. Бицилли упрекнуть автора “Джиордано Бру¬
но” в том, что он “суди г эпоху, оценивая ее с избранной им фило¬
софской точки зрения” “впадает в аллегоризм... то есть подводит
под факты им посторонний символический смысл”25. Раскрытие

106
♦ Иная история
всемирно-исторической перспективы здесь достигается иуи'м
хода за рамки конкретно-исторического исследования, т. г "и» и
торическими” средствами. Если рассматривать это построгти * ♦♦
реализацию представления о личности как о “стяженном ш ггян>>
стве”, то можно предположить, что понятие “стяженное iinYmn.
ство”, на которое ссылается П.Ю. Уваров, употребляется Кар» ним
ным главным образом для обоснования возможности генерации
ции, умозаключения от индивидуального к общему ь.
подтверждается тем, что, с одной стороны, Карсавин счтам и.
новной задачей исторической науки изучение коллективный им
дивидуальностей, а с другой - рассматривал историческую наум
об индивидуальной душе как “объект смутных чаяний” и опциям
“биографическое” от “исторического”26. Между тем понимапи»
которое вкладывает в это понятие сам П.Ю. Уваров27, представим
ется вполне оправданным и плодотворным.
Примечания
1	См.: Бессмертный Ю.Л. Выступление
в дискуссии по поводу статьи
М.А. Бойцова “Вперед, к Геродоту!”
//Казус-1999. М., 1999. С. 69.
2	См.: Савельева ИМ., Полетаев А.В.
Микроисторня и микроанализ // Ис¬
торик в поиске. М., 1999. С. 95—97;
Бессмертный Ю.Л. Проблема инте¬
грации микро- и макроподходов //
Там же. С. 291-292.
3	См. об этом, например, статьи
Ю.Л. Бессмертного, Л.П. Репиной в
сб. “Историк в поиске”
4	Репина Л.П. “Новая историческая
наука” и социальная история. М.,
1998. С. 69.
5	Подробнее об этом см.: Степа¬
нов Б.Е. Европейская идеология в со¬
временном политическом дискурсе.
Современные западники: case study //
Гражданская культура в современной
России. М., 1999. С. 124-132.
6	Хотелось бы отметить, что, с моей
точки зрения, “культурологию”, са¬
моутверждающуюся в качестве уже
сложившейся научной дисциплины,
необходимо отличать от исследова¬
ний культуры, которые ведутся на ба¬
зе истории, филологии, этнографии
и т. д.
7	Хейзинга Й. Задача истории культу¬
ры // Об исторических жизненных
идеалах и другие лекции. Лондон,
1990. С. 16.
8	Там же.
9	Ср.: Гуревич А.Я. Исторический сип
тез и школа “Анналов” М., 19‘М
С. 132; ср. также с. 158.
10	См.: Бицилли П.М. Очерки теории ш
торической науки. Прага, 192 S
С. 132.
11	Там же. С. 196.
12	См.: Кроче Б. Теория и история исто
риографии. М., 1988. С. 22-23.
13	См.: Карташев А.В. Л.П. Карсавин //
Карсавин Л.П. Малые сочинения
М., 1994. С. 472.
14	См.: Ванеев А.А. Очерк жизни и идей
Л.П. Карсавина//Звезда. 1990. № 12.
С.150.
15	Там же. С. 142.
16	Карсавин Л.П. Восток, Запад и рус¬
ская идея // Карсавин Л.П. Сочине¬
ния. М., 1993. С. 182.
17	См. об этом: Хоружий С.С. Философ¬
ский процесс в России как встреча
философии и православия // Воп¬
росы философии. 1991. № 5. С. 46;
Бейлин Б.А. Метафизика культурно¬
исторического бытия в философии
Л.П. Карсавина: Дис. канд. филос.
наук. М., 1997 С. 110-113; Степа¬
нов Б.Е. Становление теоретической
культурологии в трудах Л.П. Карса-

107
вина. Дис. ...канд. культурологии.
М.. 1998. С. 110-127, 131-137
11 Гм., например: Карсавин Л.П. Фило-
н)фия истории. СПб., 1993. С. 79,
И6, 199, 201, 215 и др.
'М ’м.: Там же. С. 207.
ш ( м.: Там же. С. 215.
м С м.: Там же. С. 171; ср.: с. 204.
11 Ср.: Бейлин Б.А. Указ. соч. С. 110—
113. Однако сам Карсавин считал
возможным и даже необходимым со¬
гласование науки и богословия.
♦ “Всех поименно
назвать...”
23	Степанов Б.Е. Становление теорети¬
ческой культурологии в трудах
Л.П. Карсавина. С. 90-92.
24	Карсавин Л.П. Культура средних ве¬
ков. Киев, 1995. С. 6.
25	См.: Бицилли П.М. Указ. соч. С. 26.
26	См. об этом: Карсавин Л.П. Филосо¬
фия истории. С. 82, 98, 180, 265.
27	См.: Уваров П.Ю. Старость и немощ¬
ность в сознании француза XVI века//
Человек в кругу семьи. М., 1996.
С. 289.
Б.Е. Степанов

“Приспособление к себе",
или “эффект Бобчинского"?
Публикуемая выше ci.iim
П.Ю. Уварова впечатляет - композицией, легкостью авторскою и»
ра и парадоксальностью авторских оценок, иронией и самоиропмги
Присутствующие во множестве, слегка завуалированные аллюшн
придают тексту внутреннее напряжение, обеспечивая и пекут
интригу, правда, не без привкуса “скандальчика” для особо носим
щенных. Текст насыщен звучными научными именами, литератур
ными персонажами, цитатным материалом. Антураж литературно
сти призван эпатировать одних, а другим (менее “подготовлен
ным” - читателям или слушателям) “облегчить понимание” ученых
рассуждений автора об “основном инстинкте историка”, заключаю
щемся, по утверждению П.Ю. Уварова, в стремлении “к оживлению
прошлого” Это тем более впечатляет, что заглавной фигурой и фа к
тическим объектом авторского дискурса является ученый такой ни
теллектуальной мощи, как Лев Платонович Карсавин.
Позволю себе несколько реплик.
1.	Конечно, термины “средний человек”, “средний религиоз
ный человек”, “типический”, добавим к этому еще один - “стати¬
ческая история”, фигурирующие в первых двух монографиях Кар¬
савина и присутствующие во “Введении в историю...”, - возмож¬
но, и не очень удачный выбор тогда еще молодого ученого. Лев
Платонович и сам это сознавал, что, однако, не освобождает его
исследователей от вдумчивого прочтения соответствующих тек¬
стов. П.Ю. Уваров не первый, кто на этом пострадал, следуя не
оригиналу, а, в лучшем случае, критическим рецензиям на назван¬
ные работы. Однако П.Ю. Уваров первый, кто на этом выстроил
“теорию”, “пожурив” заодно Карсавина за то, что он далеко не
сразу осознал, что историку следует ориентироваться на изучение
индивидуального сознания, а не коллективных религиозных пред¬
ставлений, переадресовав заодно Карсавину все “те упреки в обез-
личенности, которые бросаются сейчас не только социальным ис¬
торикам, но и историкам ментальности”. Что же касается

♦ “Приспособление 109
к себе”
'I II. Карсавина, то он знал, что делал. “Очерки религиозных дви-
деиий” и “Основы средневековой религиозности”, магистерская
и докторская диссертации - не опусы начинающего. Они пригла¬
шали к дискуссии и бросали вызов не только классическому пози-
1Нпизму XIX в., но и его критикам в начале нового столетия.
Используемые Карсавиным в логике конкретного исследова¬
нии, ориентированного на выявление не генетических социальных
инязей, идей, идеологий и т. п., но системных социально-психоло-
шческих взаимосвязей “состояния” (“статическая история”), тер¬
мины “средний”, “типический”, “средний религиозный человек”
обретают в данном случае, и Л.П. Карсавин это подчеркивает, ста-
iyc понятия - “некой методологической величины”, обозначаю¬
щей “то общее, что исследователь стремился понять в индивиду¬
альном” В этом, переосмысленном, значении термины “средний
религиозный человек”, “средний человек” и т. п. синонимичны
карсавинскому термину-понятию “общий религиозный фонд” В
обоих случаях Карсавин ведет речь о системе мировоззренческих
понятий общего характера, формирующих специфический “образ
мира” средневекового человека (дуализм, символизм, антиномич-
ность, ценностная окраска воспринимаемой действительности
и т. п.). Преломляясь в каждом индивидуальном сознании по-сво¬
ему, эта система общих универсальных понятий, как полагал Кар¬
савин, определяла восприятие мировоззренческих категорий и по¬
веденческие формы средневекового человека. В рассуждениях
Л.П. Карсавина нет и речи о превознесении коллективного рели¬
гиозного сознания в ущерб индивидуальному (равно как и наобо¬
рот). То, что имел в виду Карсавин, обращаясь к названным терми¬
нам в “Очерках...”, “Основах...” и во “Введении в историю...”, так
это “допущение” существования в изучаемом им историческом
прошлом (XII—XIII вв.) “известной однородности”, по его выра¬
жению, психической и социальной организации людей как “куль¬
турного основания” данной эпохи.
Таким образом, по своей смысловой и функциональной нагруз¬
ке в названных работах Л.П. Карсавина упомянутые термины не
имеют ничего общего, вопреки утверждению Ю.П. Уварова, ни с
позитивистским их употреблением (“обычный”, “заурядный”,
“типический”), ни с “идеальными типами” М. Вебера (к которому,
кстати, Л.П. Карсавин относился весьма критически). Мы имеем
здесь по существу дело с весьма красноречивым, многозначитель¬
ным историографическим симптомом — переформулировкой
“принятых” понятий, диктуемой выбором новой стратегии исто¬
рического познания, с одной из манифестаций рождающегося но¬
вого его качества. Такие факты известны. Подобную трансформа¬
цию пережили, например, термины “материальная культура”,
“повседневность”, сознательно заимствованные Ф. Броделем (“за

по
♦ Иная история
неимением лучшего обозначения”) у позитивизма и им мг|и.|..
мулированные. С аналогичными заявлениями выступаю!
и микроисторики, утверждая эпистемологические примни*.,
“другой социальной истории”1. В свете сказанного исходный **.
сыл статьи П.Ю. Уварова представляется, мягко говори, и* и.|
ректным, так же как и общая расстановка им акцентов: мычи *
свет работы “Введение в историю. Теория истории” (1920); пни*,
ляет говорить не столько о начале “качественного” попори ы
творчестве Л.П. Карсавина, сколько о новом приращении клип *
ва — теоретическом осмыслении и систематизации огромною м.и
сива эмпирического материала исследований, начатых им сии* и.»
студенческой скамье.
2.	П.Ю. Уваров подает свой текст как “дискуссионный” Но дни.
в том, что почвы для конструктивного диалога по существу примни
пиальных проблем, поднимаемых Карсавиным во “Введении м ж
торию...” и важных для понимания принципов и методик микрон*
торических исследований, нет. Все, что предлагает П.Ю. Уварои и
чем он оперирует, - десяток с небольшим цитат, взятых вне кон тек
ста из различных разделов “Введения в историю”, “Основ среднеме
ковой религиозности”, “Философии истории” Автор статьи ком
понует цитаты в соответствии со “своими” нуждами, в том числе и е
предзаданной им идеей снижения образа «столь чтимого ныне
Л.П. Карсавина... как провозвестника школы “Анналов” и соратни
ка Марка Блока». Оставим пока на совести Павла Юрьевича эту “ал¬
люзию”, равно как и аналогию с творчеством Э. Канторовича.
П.Ю. Уваров достаточно знаком с современными исследова¬
тельскими технологиями, чтобы его можно было заподозрить в не¬
понимании тех смысловых потерь, которыми чреват избранный им
путь цитатного коллажа. Исчезает логика авторского нарратива, а с
нею и сам его творец — в данном случае Л.П. Карсавин. Но мне как
читателю хочется, чтобы все же Льва Платоновича было “поболь¬
ше” Тем более что Лев Платонович, что бы там ни говорил о нем
Павел Юрьевич, большой оптимист. Он пишет о том, что человек
свободен в своем целеполагании, что он ответствен за свое поведе¬
ние, что все социальные свершения - дело его собственных рук, его
собственного сознания, что каждый и все вместе созидают по сво¬
ему разумению тот мир, то общество и ту культуру, в которой живут.
В своей книге “Введение в историю...” Л.П. Карсавин пишет о
свободе человека ставить цели, но также и о том, что все поступки
людей мотивированы, “поскольку входят в органическую связь со
своей средой” и “со всем единством исторического процесса”, мо¬
тор которого - “социально-деятельное” (т. е. созидающее культу¬
ру) человечество, пребывающее в непрерывном процессе разви¬
тия, понимаемого им как “самораскрытие” Он говорит также
здесь об исторической памяти, о том, что культурные обретения

♦ “ПрИСМ(К(>1>>1СШ1С III
к себе”
•ичювеческой истории не исчезают, но продолжаю! жим. и мш»м i
шипом и индивидуальном сознании потомков ‘‘как мпи.шн и. нт
отдельными своими моментами”, что самоценен “всякий мпм« щ
истории и всякого индивидуального труда, ocyiucc 1 мни и нм«щ
(свой культурный. -А. Я.) идеал” Отсюда - важное!ь исюрии mi<
внуки и исторического познания как “приближения к испитому
нссвременному познанию и приобщения ко всевремеммому ели
пому бытию” Отсюда же карсавинское определение предме ia и<
юрической науки и принципа подхода к ее изучению.
П.Ю. Уваров говорит об этом в своей статье и приводит сот
истствующую цитату, но цитирует неточно, с купюрами, благодаря
которым она лучше “работает”, по его мнению, во-первых, на ис¬
ходный посыл автора статьи о внезапном преображении Карсаии
на, превращении его из почитателя “коллективной ментальности”
и “безличной истории” в исследователя, интересующегося челове¬
ком и “тайнами его души в первую очередь”, а во-вторых - на
дорогую сердцу П.Ю. Уварова мысль об “основном инстинкте ис¬
торика” - тяге “к оживлению прошлого” Но если восстановить
купюры, то легко убедиться, что, говоря об “индивидуально-непо¬
вторимом” как предмете изучения истории, ученый имеет в виду
явление “индивидуальности” и как частного процесса, конкретно¬
го индивида, и как “коллективной общности”, при том (что важно
подчеркнуть) не только в качестве таковых, но и одновременно в
их укорененности в целом общеисторического развития. Вот как
выглядит цитата в целом: «История изучает единичный процесс со¬
циального развития во всей его конкретности и единичности, не
как экземпляр развития родового и не как родовой или общий
процесс, проявляющийся в частных и являющийся для них “зако¬
ном” Но точно так же и с теми же задачами изучает история и лю¬
бой частный процесс развития, ибо всякий частный процесс суще¬
ствует и познается лишь на почве его укорененности в общем. Объ¬
ект исторического исследования всегда представляет собою
некоторое органическое единство как таковое, отличное от окружа¬
ющего и в своеобразии своем незаменимое, неповторимо-ценный инди¬
видуальный момент развития». Но дело в данном случае не только в
купюре, обедняющей рассуждение Л.П. Карсавина. Цитата вооб¬
ще оказывается “не по делу” Цитируемый текст-дефиниция, ко¬
торой Карсавин завершает свою критику позитивистской теории
прогресса, представляющей процесс исторического развития в ви¬
де “прерывного ряда сменяющих друг друга фаз или периодов”3. И
пафос ее — в акцентировке идеи о целостном единстве историче¬
ского процесса, а не в противопоставлении “индивидуального”
“коллективному”, “среднему” Само понятие индивидуального
как неповторимого употребляется Карсавиным здесь примени¬
тельно как к индивиду, так и к общности. Но каков бы ни был объ-

112
♦ Иная история
ект исторического изучения, утверждал Л.П. Карсавин дшич»
лью исторической науки является изображение единичжнм н|
цесса социально-психического развития человечества - ш и (*.»>.*,
делается ли объектом изучения само это развитие в его не мим и .
более либо менее частный и ограниченный процесс. В жк моим,
случае процесс рассматривается в его индивидуальной питчи*
сти, но не иначе как на почве общеисторического; и чем (ниьим
и более глубокая связь усматривается между частным едини ним
общим процессом, тем историчнее исследование”4.
Данное определение предмета и целей исторического жч мгми
вания Карсавиным делает очевидной некорректность не тч1.н<
самого принципа цитирования, но и трактовки П.Ю. Уваровым
термина “апокатастасис”, в сущности базируемой им на карсшиж
ской работе. В данном случае уместнее говорить не об “оживлении
прошлого”, но о “возвращении” историком изучаемой истории»'
ской индивидуальности к исходному целостному, конкретно-мап
рическому состоянию через восстановление уже не ощущаемом»
потомками (историком) и того непосредственного социально
психического содержания (наполнения), которое обеспечивало ее
цельность, неповторимость и составляло ее движитель5.
Но это же наблюдение в свою очередь, кстати, заставляет залу
маться и о степени корректности понимания П.Ю. Уваровым и
контексте вышеназванных рассуждений Карсавина соотношении
между “микро-” и “макроисторией”, обнажая искусственность их
противопоставления автором статьи. Ведь дело не просто в мае
штабе исследования, но в методе. Культурно-историческое (куль
турологическое) исследование предполагает проникновение и
“культурные смыслы” изучаемого, независимо от того, идет ли
речь о конкретной исторической персоне или социальном фено
мене, коллективной общности. Во всех случаях, и на этом Карса¬
вин настаивает, мы имеем дело с культурным единством и с куль¬
турными смыслами, направляющими социальное поведение ин¬
дивида (не лишая его своеобразия индивидуальности) и
социальные практики коллективных общностей.
Но как это единство постичь в тексте практически? П.Ю. Ува¬
ров цитирует отдельные карсавинские фразы и термины (“вжива¬
ние”, “переливание”, “восстановление по частям”, “девинация”,
“интуиция”, “озарение” и т. д.); находит “теософские” аллюзии
и... отходит в сторону, оставив вопрос непроясненным. И это вы¬
зывает недоумение. Л.П. Карсавин, ученый с большим педагоги¬
ческим опытом, не мог бросить любознательного читателя блуж¬
дать в тумане непроясненных терминов и понятий. К тому же обя¬
зывает и сам жанр “Введения...”, ориентированный на
начинающих “практиковать профессионально” историков. И дей¬
ствительно, ответ дается в разделе, посвященном проблеме источ¬

♦ “Приспособление 113
к себе”
ника и работе с ним, ибо “через источник, как часть минувшего, —
пишет Карсавин, - мы вживаемся в единство этого минувшего, и,
познавая часть, в ней уже познаем и целое...” Карсавин пишет
|десь о типах источников, тонкостях их критики и интерпретации
их содержания, о сложных приемах распознавания “индивидуаль¬
ного социально-психологического процесса”, ибо “цель истори¬
ка, — как подчеркивает Карсавин, — не в простом описании про¬
цесса развития, но и в объяснении его, в понимании его необходи¬
мости”, а это не достигается “путем причинного объяснения”6 в
“юмовски-кантовском” смысле7, т. е. воздействием внешних по
отношению к человеку “фактов” и “факторов”
3.	Объясняя читателю внезапное “исцеление” Л.П. Карсавина от
своего увлечения в молодые годы “средним человеком”, П.Ю. Ува¬
ров пишет, что “в этот период... между 1915 и 1920 годами” “ему от¬
крылось величие идеи Абсолюта как всеединства” Оставим это зая¬
вление на ответственности автора. Посредством двух цитат, взятых
из логически разных контекстов, со смысловыми купюрами и встав¬
ками между ними (сн. 17, 18), П.Ю. Уваров дает понять читателю,
что “всеединство” хотя и отдает историософским душком, но само¬
го Павла Юрьевича “вполне устраивает”, поскольку лежащее, как
пишет он, в основе “метафизической системы истории Карсавина
онтологическое отношение Бога и человека дает возможность обос¬
новать исключительную ценность индивидуального для понимания
органического единства исторического развития” Так что все не так
уж и страшно. Здесь П.Ю. Уваров ставит точку. Но сам-то Л.П. Кар¬
савин пишет все же не о том.
Развивая свою мысль во “Введении в историю...”8, Л.П. Карса¬
вин, в частности, подчеркивает, что самого термина “метафизика”
не стоит пугаться, что без “метафизики” вообще теории истории не
построишь, что у каждой теории своя “метафизика” (у позитивиз¬
ма - одна, у марксизма - другая) и что он сам, обращаясь к треть¬
ей (древнейшей, традиционной) - христианской, делает это ис¬
ключительно для того, чтобы наконец вырвать человека и историю
человечества из тенет внешних по отношению к ним объяснитель¬
ных “факторов” — как бы их ни называли: объективные законы или
производительные силы и производственные отношения, - добав¬
ляя при этом, что он предпринимает это отнюдь не для того, чтобы
поставить на место объективных законов иные, надмирные силы
как управляющие человеческой историей и человеком.
Мотор развития и изменений человека и человечества и их ис¬
тории, полагает Карсавин, суть сама человеческая “психика” —
индивидуальное сознание, психология (социальная), направляю¬
щие социальные практики и поведение людей. Действительно,
идея “всеединства” развиваемая Карсавиным в области теории
истории, свободна от воздействия, как настойчиво подчеркивает и

114
♦ Иная история
сам Карсавин, “таинственных трансцендентных сил, как бы их мм
называли: душою, разумом, энергией” Она утверждает самоцсм
ность человечества, которое, пишет Л.П. Карсавин в “Философии
истории” (1-е изд., с. 171 и др.), имеет “собственный идеал и леи
ствительность всеобщей истории” И этот идеал не есть Абсолкм и
его традиционном богословском понимании. Он не сводим к 1»п
жеству как к “высшей ценности” или к абсолютному и “недоемi и
емому Заданию”. Л.П. Карсавин ведет свою речь о другом, а имен
но о том, что он сам определяет как “идея культуры”, под которой
он понимает область высших, метафизических по своему хараки*
ру систем представлений. Речь идет здесь (как и в выше рассмо!
ренном нами случае понятий “средний человек”, “общий релшм
озный фонд”) о некоей величине, но уже не методологическою,
но теоретического характера, о допущении существования “и»
вестной однородности психической и социальной организации”
присущей каждой конкретно-исторической культурной индивиду
альности — однородности, определяемой системой “высших поим
тий” (“идея культуры”), посредством которых каждая историче
ская индивидуальность (индивид, общность) реализует свою по
требность в самоидентификации, в осмыслении проблем
мироздания и себя по отношению к другим культурам и т. п. Утвер¬
ждая, что ближе и плодотворнее для понимания культуры именно
ее “религиозно-метафизические качествования”, Карсавин под¬
черкивает, что употребляет это понятие в широком смысле, имея в
виду не только религиозно-конфессиональные идеалы и теории
традиционных обществ, но и вполне светские мировоззренческие
и идеологические интеллектуальные построения, конструирую¬
щие индивидуальное и коллективное сознание (к ним могут быть
причислены также социалистические и коммунистические уче¬
ния).
Сужая до традиционно-конфессионального, онтологического
смысла понятие “метафизичность” карсавинской теории культу¬
ры, П.Ю. Уваров отказывает ей в методологической и культуроло¬
гической значимости как инструмента научного познания. С этим
нельзя согласиться. Все гораздо сложнее и тоньше, чем представ¬
ляется автору статьи, по существу остающемуся в рамках традици¬
онной для отечественных философов и критиков Л.П. Карсавина,
слегка модернизированной, концепции его творчества. На самом
деле мы имеем здесь дело с экзистенциалистской постановкой
проблемы, с одним из ранних — в начале нынешнего века — опы¬
тов феноменологической онтологии и с одним из специфических
феноменов исследовательского сознания и интеллектуальных пра¬
ктик XX столетия - с перекодировкой культурного знака (“обора¬
чивание культурных смыслов” — Л.М. Баткин)9, в итоге чего чело¬
веческая история обретала экзистенциальную свободу, не утрачи¬

♦ “Приспособление 115
к себе”
вая при этом внутренней органической целостности, обеспечивае¬
мой ее собственным внутренним движителем — “психологией”
(“психэ”), индивидуальным сознанием человека.
Именно это имела я в виду, сопоставляя Л.П. Карсавина с Тейя¬
ром де Шарденом10. И именно понимание этого обстоятельства
(“перекодировки культурного знака”) позволило мне акцентиро¬
вать главное, что мне было важно как историку культуры, - исто¬
рико-антропологическую направленность теоретико-методологи¬
ческих изысканий Л.П. Карсавина и обозначить место их, как и
творчества в целом этого ученого, - у истоков новой исторической
науки XX столетия, начинающей свой отсчет как последовательно
разработанной концепции (и ее практических реализаций) именно
со школы “Анналов”. Сравнительный анализ творчества Л.П. Кар¬
савина в контексте историографического процесса XX столетия ва¬
жен для понимания сложной динамики трансмиссии нового зна¬
ния в нашей профессии. Именно это интересовало и интересует
меня, а не пустая игра именами, приписываемая мне автором ста¬
тьи на первых же ее страницах. Уверена, что в действительности
П.Ю. Уваров понимает, что к чему. И не для самооправдания, но
лишь как один из примеров несоответствия словесных красот ис¬
точнику, якобы их инициирующему, позволю себе “самоцитату”:
«...Но как бы то ни было, и всемирно известные сегодня француз¬
ские историки, и их российский коллега, истинный масштаб твор¬
ческой личности которого до сих пор остается не проясненным и
недооцененным в полной мере даже на его родине, жили не просто
в одно время и почти в одном месте (в 1922 г. Карсавин был выслан
из России, до 1929 г. жил в Париже). Они жили в одном мире - ев¬
ропейском мире начала нового столетия, пережившем катастрофу
первой мировой войны, революционных потрясений и крушение
одной из крупнейших европейских монархий. Они были талантли¬
вы и ангажированы своим временем и своей наукой. И неудиви¬
тельно, что их имена оказались в одном ряду тех, через чье творче¬
ство историческая наука XX в. впервые открыто и последова¬
тельно артикулировала свою потребность в самоидентификации, в
выработке адекватных ее возможностям и самой природе истори¬
ческого знания методов постижения прошлого. Это совпадение не
случайно. Напротив, мы имеем здесь дело с одним из уникальных
проявлений закономерности, но закономерности культурно-исто¬
рической, реализующейся на уровне интеллектуальной истории. И
Л. Февр, и М. Блок, и Л. Карсавин были людьми одной культуры, и
присущее ей сознание, порождавшее “однородные идеи и запро¬
сы”, было достоянием каждого из них»11.
П.Ю. Уварову свойственна тенденция к “снижению” образа
Л.П. Карсавина как ученого и историка культуры и погружению
его в “метафизическую” стихию. Один из примеров тому - уже

116
♦ Иная история
упомянутые выше рассуждения автора статьи вокруг карсавимскнн
терминов “вживание”, “озарение” и т. д. Как легко убедиться, чн
тая лишь приводимые П.Ю. Уваровым цитаты, ни о какой “мисш
ке” или “метафизике” здесь нет и помину Во всех случаях, хшн
цитаты и даются с купюрами и вырываются из внутреннего кои
текста, речь идет об интеллектуальных механизмах исследователь
ского сознания и мышления, о столь важной для историка само
рефлексии, у самого Карсавина высоко развитой в ходе многола
ней, напряженной работы со сложными источниками и
специальной литературой и питаемой его собственным литератур
ным и артистическим даром. Карсавин ведет речь здесь о психоло
гически кульминационных моментах, знакомых каждому творчс
ски работающему человеку, когда эмпирический опыт, его накоп
ление обеспечивает как бы внезапное восхождение на качественно
новый уровень понимания - более тонких, прежде не замечаемых
связей, некий прорыв в глубины смыслов. Не знаю, какими специ¬
альными терминами обозначает эту стадию интеллектуального
творческого напряжения психологическая наука, но твердо знаю,
что на пустом месте состояние “озарения” не возникает. Л.П. Кар¬
савин знал об этом, как никто другой, как он знал и о том, что без
реального, конкретно-исторического знания и понимания куль¬
турных смыслов мертва и литературная форма — знал и об этом пи¬
сал в своих работах.
4.	Идея “Абсолюта как всеединства” хотя и не напугала, по его
собственному заверению, автора статьи, но зато позволила зая¬
вить, что, создав свою метафизическую систему, “он (Карсавин)
покинул нашу науку” Утверждать, что Карсавин, оказавшись в
эмиграции, перестал быть “практикующим историком”, мягко го¬
воря, необоснованно. Особенно если вспомнить о многотомном
оригинальном труде Л.П. Карсавина “История европейской куль¬
туры”, вобравшем в себя лекционный курс, разработанный им для
студентов первого литовского университета в Каунасе. Читанный
на протяжении многих лет (с 1929 г.) Карсавиным, впервые опуб¬
ликованный в конце 30-х годов и переизданный в большей своей
части в начале 90-х годов, труд этот сегодня является настольной
книгой литовских ученых и студентов12.
Утверждения П.Ю. Уварова в данном случае — давно бытующее
клише. Да и что имеет в виду Павел Юрьевич, употребляя выраже¬
ние “наша наука”? Ведь сегодня у историков много претензий, и
они все чаще говорят о своем стремлении к culture history. Выведе¬
ние Л.П. Карсавина “за пределы профессии” по причине склонно¬
сти его якобы к “историософии” и т. п., по существу, очень удобно
для в профессии “остающихся” Это уже было и продолжалось
вплоть до конца 80-х годов. К счастью, сегодня заявляет о себе и
другая тенденция (имеющая, правда, свои опасности): Лев Плато¬

♦ “Приспособление 117
к себе”
нович входит в моду, о нем и его концепциях пишут курсовые ра¬
боты студенты, защищают диссертации аспиранты (в Москве, Бу¬
дапеште, Кельне). В издающемся в Париже “Журнале славистиче¬
ских исследований” была опубликована (1996) целая подборка ис¬
следований — материалов специально посвященного творчеству
Карсавина коллоквиума (“Lev Karsavin et pensee russe du XX-e
з1ёс1е”).
“Объективного” изложения чужих взглядов на самом деле не
существует, писал Л.П. Карсавин все в том же “Введении в исто¬
рию...”, “всякий сам должен искать ответы на свои запросы”13.
“Рецепция, - вторит ему уже из нашего времени Ж. Деррида, - это
всегда приспособление к себе”, с неизбежными потерями, но так¬
же и обретениями, добавим от себя. Труды Л.П. Карсавина не из
того ряда, чтобы смыслы, заключенные в их текстах, можно было
бы одолеть кавалерийским наскоком. Их чтение - кропотливый,
но чрезвычайно увлекательный и полезный труд, особенно когда
начинаешь понимать мысль автора. Я разделяю “удивление”
П.Ю. Уварова, ощутившего магию интеллекта Л.П. Карсавина,
выдающегося - европейского масштаба! - ученого XX столетия.
Примечания
1	См.: Ястребицкая А.Л. Культурное
измерение историографического //
Культура и общество в Средние ве¬
ка - раннее Новое время: Методоло¬
гия и методики современных зару¬
бежных и отечественных исследова¬
ний. М., 1998. С. 26-27.
2	Новую публикацию см.: Вопр. исто¬
рии. 1996. № 8. С. 101-127. (Преди¬
словие А.Л. Ястребицкой.)
3	Карсавин Л.П. Введение в историю.
Теория истории // Там же. С. 120 (по
изд. 1920 г. - с. 30).
4	Там же. С. 122-123 (по изд. 1920 г. -
С. 36-37 и след.).
5	Там же.
6	Там же.
7	Там же. С. 111 и след, (по изд. 1920 г. -
с. 9-10, 36-45).
8	Там же. С. ПО (по изд. 1920 г. -
с. 9-11 и след.).
9	Баткин Л.М. “Не мечтайте о себе”: О
культурно-историческом смысле “Я”
в “Исповеди” бл. Августина. М.
1993. С. 64-75.
10	См.: Историк-медиевист Л.П. Карса¬
вин. М., 1991. С. 45-46.
11	Ястребицкая А.Л. Историк культуры Лев
Платонович Карсавин: у истоков исто¬
рической антропологии в России //
Диалог со временем. Историки в ме¬
няющемся мире. М., 1996. С. 35-36.
12	Karsavinas L. Europos kulturos istorija.
Vilnius, 1991. 6. 1. (T. 2 - 1992; t. 3 -
1994; мне известно об издании 4-го и
5-го томов.)
13	Карсавин Л.П. Указ. соч. С. ПО (по
изд. 1920 г. - с. 5).
А.Л. Ястребицкая

О невозможном
и плодотворном
Если автору говорят: “Ты нами
сал плохую картину”, а он возражает: “Нет, хорошую”, - то такой
диалог безнадежен. Но если ему говорят: “Ты написал вредную
картину”, - он вправе сказать: “Нет, не вредную”. Хотя и в этом
случае он оказывается в довольно глупом положении. Взять, к
примеру, того же “Ревизора”. Написанный на одном дыхании, чум.
ли не за два месяца, пьеса была, как счел Гоголь, неправильно по
нята публикой. Тогда он составил “замечания для господ актеров”,
снабдив “Ревизора” известным эпиграфом. И опять взаимопони¬
мания с критиками не достигнуто. Тогда Гоголь пишет “Театраль¬
ный разъезд” в 1836 г. и переписывает его в 1842 г. Но и этого пока¬
залось мало, и он в течение следующих пяти лет одну за другой со¬
ставляет различные редакции «Развязки “Ревизора”», разъясняя
авторскую позицию. Ну, и пошло ли это кому-нибудь на пользу?
И все же, коль скоро я выбрал пассаж Гоголя своим девизом,
можно сделать хотя бы один шаг в том же, что и он, направлении.
Надеюсь, что следование авторитету не будет истолковано как не¬
допустимая гордыня.
Достаточно трудно возражать Леониду Михайловичу, если вы¬
яснится, что мы расходимся в самом главном. Он считает, что стре¬
мление к невозможному никак не может быть плодотворным, по¬
тому что это абсурдно; я же исхожу из обратного. Но ведь сам Ле¬
онид Михайлович, если я правильно понял, декларирует
недостижимость тотального синтеза и одновременно - оправдан¬
ность устремления к нему. Во всяком случае, многие, в том числе и
некоторые из тех, кем он занимается, стремились именно к невоз¬
можному, порой даже бравируя словом “абсурд”. Иногда у них что-
то получалось. Правда, не все из них согласились бы с тем, что они
занимаются наукой в современном (новоевропейском) смысле
слова. Но контуры исторической науки нынче так изменчивы, что
кое-кто даже осмеливается заговорить об эстетических критериях
оценки писаний историка. Легко Леониду Михайловичу с этим не

♦ О невозможном 119
и плодотворном
соглашаться - его-то собственные тексты производят впечатление
стилистически безупречных, словно он и не сталкивается никогда
со знакомым большинству из нас кошмаром собственного косно¬
язычия. Поэтому когда он говорит, что статья моя, написанная на
непригодном материале, постоянно ведя речь “не о том”, все же
достигает цели и задевает ноющий нерв исторической рефлексии,
то большей похвалы для меня и быть не может. Цель моя в том и
состояла, чтобы привлечь внимание к вещам очевидным, но поче¬
му-то обычно не обсуждаемым историками.
Можно ли назвать проблему “воскрешения” очевидной? Я пы¬
тался сделать оговорки: “некие ощущения”, возникающие у “не¬
которых из моих коллег” при работе с “определенными источни¬
ками”, но это не помогло. Одни возражают, что они лично никого
воскрешать не собираются, другие, что - инстинкт сей не основ¬
ной, а есть и другие, не менее основные (хотя в последнем случае
претензии надо предъявлять авторам фильма). Поэтому сошлюсь
на свежий пример. Совсем недавно Николай Николаевич Болхо¬
витинов представлял на Ученом совете нашего института “Скиф¬
ский роман” - книгу материалов о Ростовцеве. И начал он с исто¬
рии об одном своем знакомом, который, в юности выбирая, кем
стать - медиком или историком, предпочел историю. Мотивиро¬
вал он свой выбор тем, что “историки воскрешают людей, а
медики этого не могут” Надо отметить, что никто из членов Уче¬
ного совета не возмутился, а, напротив, все согласно кивали голо¬
вами. Поэтому и мои размышления на данную тему не совсем яв¬
ляются privacy, как выразился Леонид Михайлович, но выходят за
рамки жанра ego-histoire.
Вот я и решил выбрать для постановки проблемы исследова¬
тельский опыт не П.Ю. Уварова, но какого-нибудь авторитетного
историка. Им мог бы быть Жюль Мишле, которому принадлежат
очень интересные наблюдения, сделанные в хранилищах Нацио¬
нального архива. Но, чтобы не покидать отечественной почвы, я
остановил свой выбор на Л.П. Карсавине. Еще раз оговорю, что
вторгся в домен “карсавинологии” не потому, что в поисках ответа
на вопрос о природе “феномена Бобчинского” призываю следовать
опыту Льва Платоновича или следую ему сам. Просто мне показа¬
лось любопытным посмотреть, сталкивался ли он с подобной про¬
блемой, а если да, то какие видел пути ее решения. Я с большой
симпатией отношусь к историческим исследованиям, предприня¬
тым этим, в ту пору еще весьма молодым, “историком эпохи модер¬
на”, и мою симпатию, кажется, разделяют многие. И если сущест¬
вует определенная традиция обращаться к Карсавину по разным
вопросам методологии истории, то почему бы ей не последовать?1
Леонид Михайлович называет Федорова “знаменитым отечест¬
венным сумасбродом”. Следуя все тому же американскому прин¬

120
♦ Иная история
ципу privacy, я признаю за Леонидом Михайловичем право ни ia
кую оценку. Более того, я с ней соглашусь. По своему сумасброда
ву Николай Федоров вполне сопоставим с поздним Львом Том
стым. Соглашусь и с тем, что идеи “Философии Общего дела” ним,
во всяком случае некоторым из нас, могут показаться малосимпн
тичными. Как, впрочем, и некоторые другие идеи, которые будо
ражили умы российской интеллигенции в начале XX в., но кото
рым, в отличие от идей Федорова, удалось, к сожалению, куда бо
лее эффективно овладеть массами.
Но, как говорил один мой любимый автор XVI в., я готов
“вплоть до костра, но не включительно, а исключительно” отстаи¬
вать свой тезис о том, что идеи победы над смертью живо занима
ли многих мыслителей Серебряного века и даже некоторых деяте¬
лей советской эпохи. Это уже не только мои эмоции и не только
догадки. Могу пригласить моих оппонентов в Мавзолей, пока он
еще открыт, могу зачитать поэмы непопулярного ныне Маяков¬
ского, могу, сославшись на весьма обширную библиографию, ук¬
рыться за спинами авторитетов. Вполне возможно, что и они пи¬
шут “не о том”, но, поскольку гуманитарное знание кумулятивно,
их коллективное заблуждение уже само по себе является любопыт¬
ным фактом.
Ничего нового нет и в утверждении, что проблема “апокатаста-
сиса” интересовала Карсавина как христианского мыслителя (как
интересовала она Тейяра де Шардена или, например, Флоровско-
го). На некоторую новизну могут претендовать лишь попытки свя¬
зать этот интерес с историческими исследованиями Льва Платоно¬
вича. Полагаю, что “казус Карсавина”, т. е. то, как историк подхо¬
дил к данной идее, мог бы стать предметом историко-культурного
исследования. Но в данном случае “профессиональная
составляющая” во взглядах Карсавина послужила лишь поводом
для того, чтобы задаться вопросом: а не является ли проступаю¬
щий порой у самых разных историков “воскресительный пафос”
(каждый раз обретающий мотивировку в соответствии с эпистемо¬
логической ситуацией своей эпохи) данью более глубокому свой¬
ству исторического знания, которое может вести свое начало еще с
тех времен, когда история не сформировалась как научная дисци¬
плина?
В предыдущем номере “Казуса” была опубликована статья
М.А. Бойцова, вызвавшая жаркие дебаты. Речь шла о том, что за¬
кончилась история-прогноз, история, претендующая на выведе¬
ние объективных законов, на основании которых можно “научно”
предсказывать будущее. В этом особой беды автор не увидел, ука¬
зав на то, что образцом для историков может оставаться Геродот,
который столь амбициозных задач перед собой не ставил, однако
снискал славу и себе, и истории. Полемика сводилась к тому,

♦ О невозможном 121
и плодотворном
ошибся или нет Михаил Анатольевич в своем диагнозе, наступила
ли эра “истории в осколках” или же нашей дисциплине отказывать
в научном статусе еще рано и время генерализаций не прошло. Но
никто не оспорил того, что свое звание науки она обрела не так
давно и что в течение довольно длительного времени история вы¬
полняла какие-то иные функции, помимо научно-прогностиче¬
ских. Она могла быть учительницей жизни, способом этнического
самоутверждения, инструментом самопознания культуры и т. д.
“Инстинктов” у историка, действительно, может быть много, и ка¬
кой из них “основной” - сказать трудно. Ну а если представить,
что какие-то формы рассказов о прошлом и методы общения с
предками хронологически или, простите, стадиально предшество¬
вали трудам Галикарнасца? Ведь люди, жившие до осевого време¬
ни, как-то эту проблему решали на протяжении десятков тысяч
лет; так нет ли в нашей деятельности некоторых установок, унас¬
ледованных от седой древности?
Недавно мне довелось обсуждать злосчастную статью об апока-
тастасисе с представителем одного из народов Крайнего Севера.
Мой собеседник, кандидат наук (впрочем, никак не замешанный в
дискуссии о микро- и макроистории), происходил из семьи носи¬
телей традиционной культуры, имеющей глубокие шаманские
корни. Ему было непонятно, какие споры могут вестись вокруг та¬
кой, в сущности, простой вещи. Если его родственникам сказать,
что ты вызываешь души умерших (не какого-то абстрактного чело¬
века, а вполне конкретного предка) и ждешь от них помощи и от¬
вета на вопрос, как нам жить дальше, то ремесло историка пока¬
жется им понятным и полезным. А то, что исследователь вооружен
не бубном, но “научно-верифицируемыми” методами, может их
несколько удивить, но не возмутит и не напугает. Вот вам и еще
один способ взаимоперехода микро- и макроистории.
Но есть и другие, менее экзотические, способы помимо этого и
помимо тех, о которых говорил Леонид Михайлович. Вернемся к
онтологической перспективе, обрисованной им с завидными сме¬
лостью и оптимизмом (написав два последних слова, я вдруг по¬
нял, что они почему-то приобрели у нас пейоративный характер,
но я употребляю их в данном случае без всякой иронии). В проме¬
жутке между Вторым осевым временем и Третьим родилась, поми¬
мо прочего, и научная, генерализующая форма истории. Вой сирен
в Белграде вместе со взрывами в Москве вполне убедительно де¬
монстрирует продвижение к “эмпирической системной всемирно-
сти человечества” и, как следствие, “конец истории”, точнее -
"Второй истории” а заодно и конец “истории - прогноза”. Дейст¬
вительно, трудно не согласиться с Леонидом Михайловичем: “в
сверхгорячем общее гве прогнозирование стало немыслимым
принципиально .. Вес i ибудярный аппарат при космических ско¬

122
♦ Иная история
ростях отказывает. И мы потеряли ориентацию в историческом
времени”. Все мы оказались постмодернистами поневоле, и “пост
модернистская ситуация побуждает некоторых людей ерничать и
кривляться”, но и на послесовременном фундаменте возможно
“создавать и истинные великие создания собственной культуры”
Смею предположить, что растерянность, ерничанье, увлечение
казусами и “осколками” не просто болезнь и не просто дезертир¬
ство историков. В этом видится вполне естественное стремление
преодолеть нарастающую дисперсию, причем преодолеть опять же
“невозможным” способом: путем усиления внимания к бесконеч¬
но особенному. Леонид Михайлович говорит о “диалогической ло¬
гике”, о культурно-особенном как о непосредственном бытии все¬
общего. Это один из выходов, который представляется мне очень
плодотворным. Тем более что напоминает карсавинский “момент
всеединства”
В этой же плоскости лежат и увлечение микросюжетами и тяга
к максимально полным реконструкциям отдельных личностей, от¬
дельных событий и ситуаций. Я-то полагаю, что возможен подход,
при котором такие реконструкции ценны сами по себе. О чем, соб¬
ственно, и была написана моя статья. Но может быть и иное, более
прагматичное объяснение. Пока речь идет лишь о перспективах
нового синтеза, новой парадигмы (причем о перспективах весьма
туманных), историк может стремиться сохранить максимально
полный объем информации об объекте исследования, поскольку
не знает, что именно будет востребовано. Быть может, понадобит¬
ся все. Историки XIX в., вводившие в научный оборот источники,
смело выпускали “несущественные” детали, например - благоче¬
стивые формулировки завещаний или прекарных грамот. Сейчас, с
высот исторической антропологии, выясняется, что как раз выпу¬
щенное и является едва ли не самым важным для понимания пре¬
словутых “процессов феодализации” Хорошо еще, что оригина¬
лы, как правило, не уничтожались за ненадобностью. А как быть с
археологическими памятниками, полностью сметенными в поис¬
ках золота или стратиграфии и не дожившими до появления совре¬
менных методов?
Еще один выход предлагают точные науки. Казалось, что может
быть более враждебно индивидуализирующему ракурсу и микро¬
истории, чем количественные методы? Однако существуют совре¬
менные вероятностные подходы, существуют нелинейные модели,
существует синергетика. Она оперирует понятием хаоса и пытает¬
ся отыскать “механизмы антихаоса” Синергетика исходит из того,
что бывают такие состояния, когда даже малейшее воздействие
приводит к серьезным изменениям всей системы. Можно доста¬
точно долго насыпать горку песка, но, начиная с определенного
момента, любая песчинка, упавшая на вершину, ведет себя “не¬

♦ О невозможном 123
и плодотворном
предсказуемо” и влечет за собой обвал, провоцируя изменения
всей системы. Синергетика утверждает, что стремится вывести
формулу, показывающую, как, согласно заглавию книги Ильи
Пригожина, рождается “порядок из хаоса”
Мы живем сейчас и, возможно, живем уже довольно давно на
верхушке песочной горки. Изобретение печатного станка, бомбар¬
дировка форта Самтер, появление на свет Франческо Петрарки,
Николая Федорова, создание “Ревизора” вкупе с тем же Петром
Ивановичем Бобчинским являются разного рода песчинками, по¬
следствия которых непредсказуемы и могут оказаться весьма зна¬
чимыми для системы.
Вполне вероятно, что сторонники синергетики суть шарлата¬
ны, но я уверен, что где-то (пусть - на онтологическом и культур¬
ном горизонте истории) должна существовать некая “формула ан¬
тихаоса”, позволяющая с максимальной полнотой не только
учесть все индивидуальное, но и доказать необходимость сущест¬
вования уникальности для существования целого. Эта формула
есть. Ее просто не может не быть.
Примечания
1 К сожалению, я слишком поздно по¬
лучил возможность ознакомиться с
текстом А Л. Ястрсбицкой, чтобы от¬
реагировать на высказанные в нем
конструктивные замечания. Боюсь,
впрочем, что ответить мне было бы
нечего, кроме того, о чем я уже ска¬
зал - я вовсе не претендую на высо¬
кое звание карсавиноведа. Остается
только поблагодарить уважаемого
коллегу за столь поучительное изло¬
жение системы взглядов Льва Плато¬
новича Карсавина, которая теперь
обрела законченную научную строй¬
ность и непротиворечивость. Прихо¬
дится лишь удивляться близорукости
его современников, которые считали
его труды несколько сумбурными и
экстравагантными.
Но в четвертой по счету реплике
АЛ. Ястребицкой присутствует пря¬
мой вопрос: что я имею в виду, упот¬
ребляя выражение “паша наука”?
Охотно поясняю. Наша наука - это
история. Старшие современники
Карсавина, Ланглуа и Семьобос,
простодушно иола1али, чю “история
пишется по докумсшлм.. ничто не
может заменить документов: мет их,
нет и истории” С этим положением
Лев Платонович успешно боролся,
наравне со многими прекрасными
историками уходящего века. И все же
если вместо слова “документ” поста¬
вить более широкое - “источник”, то
под термином “практикующий исто¬
рик'’ я предлагаю понимать специа¬
листа, который работает с источни¬
ками (желательно - с первоисточни¬
ками) и на их основе предлагает свой
вариант реконструкции прошлого.
Если выяснится, что Карсавин про¬
должал и в свой литовский период
сидеть в архивах и библиотеках над
итальянскими хрониками и сборни¬
ками “экземплов” и писать на основе
этих изысканий статьи и моногра¬
фии, которые по тем или иным при¬
чинам до сих пор не введены в науч¬
ный оборот, то я порадуюсь за него и
скажу, что и в это время он оставался
“практикующим историком” Если
он читал лекции студентам, размыш¬
лял о судьбах исторического процес¬
са и об Абсолюте, писал литератур¬
ные произведения, прекрасно поль¬
зуясь стилем средневековых авторов,
го мы назовем его историософом,

124
культурологом, философом, писате¬
лем - кем угодно, но не практикую¬
щим историком. Ничего оценочного
в этом термине нет, это всего лишь
указание на факт биографии. Быть
“практикующим историком" отнюдь
не лучше, чем, например, историосо-
фом, историографом или эпистемо¬
логом, а, пожалуй, даже хуже. Во вся¬
ком случае - хлопотнее.
Но А Л. Ястребицкая совершенно
справедливо уже в первых строках
своей статьи заподозрила, что мой
текст предназначен для “особо по¬
♦ Иная история
священных” Конечно же, я адресо¬
вал его в первую очередь именно им,
“практикующим историкам” Мне
интересны опыт и мнение моих кол¬
лег, зарабатывающих себе больное
зрение и астму в пыльных, а теперь
еще и нетопленых архивах над небла¬
годарной работой восстановления по
крупицам реалий прошлого. Вдруг
мысль о том, что их практическая де¬
ятельность ценна не только тем, что
они готовят базу для генерализаций,
но еще и сама по себе, не покажется
им абсурдной?
П.Ю. Уваров

Иное Средневековье
в новейшей американской
медиевистике1
Цель этой статьи - исследовать
взгляды на Средние века американских медиевистов XX в., особен
но в связи с недавним возрождением интереса к странным и экс¬
тремальным формам верований и поведения, теперь считающимся
характерными для цивилизации Средневековья. Новое открытие в
средневековой историографии того, что без всякого предубеждения
можно назвать “гротескным”, наступает после длительного перио¬
да, охватывающего большую - вплоть до 70-х годов - часть XX в.,
когда историки были склонны представлять средневековое как не¬
что поддающееся объяснению в современных терминах, демисти¬
фицируя романтическую, “готическую” репутацию Средневековья
ради тех его сторон, которые можно было счесть прогрессивными
или рациональными2. Так, нас особенно интересует переход, имев¬
ший место в последние 20 лет, от представления о Средних веках,
как о чем-то вполне сопоставимом с современностью, более того -
являющимся плодородной почвой, родительской цивилизацией
для современного Запада, к более яркому и тревожному образу сре¬
дневековой цивилизации, как чего-то совершенно иного по срав¬
нению с сегодняшим Западом, “другого” по самой сути своей, где
наиболее явные свойства Средних веков суть следствие маргиналь¬
ного и вызывающего беспокойство характера этого образа, его
“четко отграненной инакости” (если воспользоваться выражением
Стивена Николса)3, что представляет собой точку зрения, совер
шенно отличную от самоуверенного стремления во всем находим,
общую основу4, столь модного на протяжении большей части XX в
Разумеется, многие сюжеты современных научных исследований
по-прежнему касаются социальной, духовной, институциональ
ной, политической истории, истории юридических установлений.
Однако мы считаем, что новые тенденции, зародившиеся недавно
и уже пропитывающие широкий круг мсдиевистических исслсдо
ваний, изменяют наш взгляд на цивилизацию той эпохи так значи

126
♦ Иная история
тельно и таким образом, как невозможно было и предположить в
предыдущие десятилетия XX в.
Чтобы объяснить эту трансформацию историографии Средних
веков, мы пытались искать ответы способом, свойственным всяко¬
му историку: вглядываясь в прошлое. И нас поразило то, как мо¬
дернистские парадигмы, торжествовавшие в те десятилетия, когда
мы работали над своими собственными диссертациями (примерно
в 60-е - начале 70-х годов), когда внимание медиевистов сосредо¬
точивалось на средневековых истоках современного новоевропей¬
ского государства или на “открытии индивида” в XII в., постепен¬
но увядают, даже исчезают, уступая место медиевистике постмо¬
дернистской, то прославляемой, то порицаемой - в зависимости
от точки зрения каждого конкретного ученого. Более того, нам хо¬
телось бы исследовать этот постмодернистский вызов не только
как повестку сегодняшнего дня или программу на будущее, но как
явление, уже сместившее подходы и умозаключения, еще недавно
господствовавшие в исторической науке.
Кроме того, мы предполагаем исследовать конкретную практи¬
ку медиевистических исследований в Соединенных Штатах, а это
делается не столь уж часто, поскольку американские медиевисты
предпочитают считать свою область науки и себя самих частью
всемирного научного сообщества, интерпретирующего историю.
Тем не менее, не пытаясь отрицать, что любые труды в области сред¬
невековой истории, по определению, включают в себя широчай¬
шие пласты национальных научных традиций, мы полагаем, что
существуют некие черты, отличающие американские медиевисти-
ческие исследования, точно так же, как существуют отличитель¬
ные черты различных европейских научных традиций в историо¬
графии Средних веков, несмотря на интернациональный характер
современной исторической науки. Для американских ученых это
отличие порождено отчасти тем, что, подобно всем странам, обра¬
зованным западно-европейскими поселенцами после 1492 г., Се¬
верная Америка не имела собственного средневековья. Поэтому
любая попытка рассуждать о важности и необходимости изучения
Средних веков в Соединенных Штатах сталкивается прежде всего
с необходимостью преодолеть очевидную “инакость” этой исто¬
рии, ее несвязанность со сколько-нибудь наглядным, общенацио¬
нальным и культурным “американским” прошлым.
“Инакость” Средних веков, разумеется, не является чем-то уни¬
кальным для американского самосознания нашей эпохи. И в самом
деле, как не однажды утверждал Ли Паттерсон, Средние века для
постсредневекового исторического сознания Запада с самого нача¬
ла представляли собой одну из важнейших областей “инакости”, с
помощью которой оно конституировало себя5. В том виде, как оно
было сконструировано ренессансными гуманистами, Средневеко¬

127
♦ Иное
Средневековье
вье вобрало в себя тень западного “другого”, на фоне которого Ре¬
нессанс, да и сам современный мир определяли себя, причем сов¬
ременность определялась прежде всего своим отличием от до-сов-
ременного мира Средневековья. Ли Паттерсон суммирует это так:
“...гуманизм, национализм, распространение конкурирующих
ценностных систем, уверенная поступь исторического сознания,
идея индивидуального, художественное творчество как самоцель,
восприятие природного мира как области, используемой челове¬
ком к собственной выгоде и поддающейся научному исследова¬
нию, секуляризация политики и идея государства - все эти харак¬
терные черты, как и многие другие, по общему мнению, не только
отделяют Ренессанс от Средневековья, но и совершенно опреде¬
ленно присоединяют его к современному миру”6.
В такой перспективе “Средние” века представляются именно
такими - тысячелетием “усредненности”, пространством пустых
ожиданий и как бы смерти заживо, вплоть до нового пробуждения
Запада и обретения им своей истинной сути и цели с приходом Ре¬
нессанса. Для европейцев Средние века существуют пусть и не как
современность, но как некое присутствие - не “сейчас”, но
“здесь” — в монументах, возведенных в те годы, в традициях, лежа¬
щих, как предполагается, в основании новых европейских госу¬
дарств-наций. Фактически одна из особенностей медиевистиче-
ских штудий, где бы они ни предпринимались, и заключается в
том, что исследование постоянно колеблется меж двумя полюсами
двойственного осмысления Средневековья как места и времени
не-начала (т. е. темного периода, сконструированного во времена
Ренессанса и самим Ренессансом) и — в то же время — места и вре¬
мени начала (начала современного новоевропейского государст¬
ва)7. Отчасти именно инакость Средних веков дарит медиевистам
сознание собственной профессиональной легитимности, посколь¬
ку эта “странность”, эта “чуждость”, обозначенная уже самой от¬
даленностью прошлого, предполагает, что для подобных исследо¬
ваний требуются некие особые достоинства.
Существование этого, давно установившегося, ощущения сред¬
невековой истории как области, воплощающей в себе западную
инакость, отличает Средневековье от других исторических перио¬
дов. Странность Средних веков приводит к странным результатам,
когда предпринимаются дестабилизирующие действия, столь ха¬
рактерные для постмодернистских подходов. В каком-то смысле
Средневековье уже само по себе дестабилизировано. Средневеко¬
вый период возникает в сопровождении целого шлейфа инакости
и маргинальности. В отличие от итальянского Возрождения, Ели¬
заветинской Англии или Франции в постреволюционные времена,
Средние века не могут похвастаться традиционным представлени¬
ем о них, как о чем-то рациональном и прогрессивном и, следова¬

128
♦ Имам мсшрмя
тельно, по сути своей современном. Депешриропапие истории
Средневековья, обращение к ее маргинальным граням в связи с
этим влечет за собой совершенно иные последствии, чем та же
процедура в применении к другим эпохам, и заставляет звучать
обертоны, и прежде акцентировавшие внимание на гротескном.
Фактически именно для того, чтобы лишить Средневековье
этих романтических обертонов и слишком красочной гротескно¬
сти, первое поколение американских историкоп-нрофессионалов
так настаивало на том, что в Средневековье и кроется начало сов¬
ременного, а следовательно и американского, общества. Дело до¬
ходило до того, что первые американские ученые более чем уве¬
ренно утверждали, что Средние века и есть тог “отсутствующий
другой” по отношению к Америке, занимающей свое место в не¬
прерывном потоке истории, протянувшейся от тевтонского про¬
шлого к американскому настоящему8. Чтобы преодолеть это “от¬
сутствие” и эту “чуждость”, ученые, исследовавшие средневековое
прошлое, начали с того, что истолковали его инакость как начало,
то бишь как идентичность. Если иметь это в виду, вряд ли вызовет
удивление, что изучение средневековой истории с самого начала
было отмечено изобилием парадоксов.
Цивилизация Средневековья воплощала триумфальное про¬
шлое католицизма и готической культуры, мир, организованный в
соответствии с диктатом глубоко традиционалистских воззрений
на жизнь и обычаи общества; но первые его исследователи в Аме¬
рике были по преимуществу протестантами, просвещенными и ре¬
волюционными отцами-основателями. Томас Джефферсон и дру¬
гие раннеамериканские революционеры были увлечены мифами об
англосаксонской демократии, чьи законы и хроники, по их убежде¬
нию, были предвестьем их собственных демократических устрем¬
лений. Джефферсон чувствовал себя настолько в долгу перед англо¬
саксонской культурой с унаследованными ею (как он считал) гер¬
манскими свободами, что намеревался поместить на большой
печати новой республики изображение двух героев англосаксон¬
ской истории - братьев Хенгиста и Хорсы. Как утверждает Беда
Достопочтенный в своей “Истории английской церкви и англий¬
ского” народа (731-732), братья были приглашены Вортигерном
помочь защитить страну от врагов с севера. На оборотной стороне
печати предполагалось поместить изображение огненного столпа,
приведшего избранный народ в Землю обетованную (Исход,
13:21-22). По словам Джона Адамса, которому Джефферсон пове¬
дал о своих намерениях, Джефферсон считал Хенгиста и Хорсу
представителями “той формы правления, которую приняли и
мы”9, таким образом усматривая начала американских демократи¬
ческих институтов в социальной практике германцев10. Впрочем,
Джефферсон, видимо, не очень-то внимательно прочел “Историю”

129
♦ Иное
Средневековье
Беды Достопочтенного, ибо тот ясно показывает, что, хотя Хенгист
и Хорса прибыли в Англию под видом ее защитников, “их намере¬
нием было подчинить ее себе”, что и было совершено, и Хенгист
"im ал основателем королевской династии”11. Точно также и ветхоза¬
ветный огненный столп был для Джефферсона не символом руко¬
водства и защиты, но эмблемой победы, иллюстрацией территори¬
альных притязаний молодой страны12. Противоречия, кроющиеся
в подобном использовании средневековых образов для представле¬
ния судеб Америки, останутся и в будущем характерной чертой
американских исканий - поиска идентичности и собственных кор¬
ней в отсутствующем и замещенном средневековом прошлом.
Однако на отношение американцев к Средним векам гораздо
больше повлиял романтизм XIX в. с его ностальгией по напряжен¬
но живущему, глубоко верующему, гармоничному миру, чем образ
эгалитарных лесов Германии, хотя, по правде говоря, “теория тев¬
тонских корней” весьма существенно занимала мысли таких исто¬
риков старшего поколения, как Генри Адамс и Герберт Бакстер
Адамс, получивших образование в Германии. Но, как показывает
яркий пример Генри Адамса, привлекательностыСредневековья в
поздневикторианский период объяснялась прежде всего его непо¬
хожестью, альтернативой, которую оно представляло индустриа¬
лизующемуся и коммерциализующемуся в конкурентной борьбе
“Позолоченному веку” Америки13.
Такое антимодернистское средневековое было в Америке столь
же мощным, как и в Англии, где ностальгия высоких тори по “об¬
ществу почитания” (как в романе Бенджамина Дизраэли “Конинг-
сби”, 1844) увяла лишь затем, чтобы уступить место возвышен¬
ным эстетическим мечтаниям викторианцев, таких, как Джон Ре-
скин, и социалистической версии Средневековья как общества
ремесленных гильдий, предложенной Уильямом Моррисом14. По¬
добно английским коллегам, Генри Адамс с восторгом принял
Средневековье в свои объятия за те его стороны, которые предста¬
вителями Просвещения считались наиболее отталкивающими.
Адамс нашел Средневековье привлекательным именно благодаря
его инакости; это был мир, писал он, “совершенно чуждый амери¬
канскому духу”15. Полная жизни, коллективная, органичная куль¬
тура, произведшая на свет готические соборы, была яркой проти¬
воположностью “разложившемуся, дегуманизированному индуст¬
риальному обществу, в котором приходится жить ему самому”16. В
одной из широкоизвестных глав “Воспитания Генри Адамса”
(1907) Адамс противопоставляет “дух Девы Марии” “духу дина¬
мо”, воплощению дегуманизирующей алчности и технологично¬
сти Нового времени. Новый Свет, полагает Адамс, не унаследовал
от Средневековья его институтов, моделей социальной организа¬
ции или религиозных верований. Изучение средневековой исто¬

130
♦ Иная история
рии поэтому не может дать сколько-нибудь значительных уроков,
способных должным образом направить жизнь американского об¬
щества. Польза такого изучения заключается лишь в возможности
уйти от все более тяжких реалий современного мира в мир, где ан-
тимодернистский дух может обрести укрытие17.
Антимодернистское Средневековье могло, кроме того, пред¬
ставлять собой пугающий контрпример более свободному совре¬
менному миру. Генри Чарлз Ли, занимавший важнейшее место в
американской медиевистике до появления Чарлза Хомера Хаскин¬
са, создавал объемистые труды, к которым все еще обращаются за
сведениями об инквизиции, ведовстве, испытании Божьим судом:
описания предрассудков и репрессий прошлого были им тщатель¬
но исследованы18. Возможно, Ли отличался от Генри Адамса го¬
раздо более мрачным и более реалистичным взглядом на Средние
века, но и он настаивал на их радикальном отличии от XIX в.
Прогрессивное Средневековье в его американском обличье бы¬
ло в значительной степени создано Хаскинсом, первым по-насто¬
ящему профессиональным медиевистом в США. И хотя Генри
Адамс представляет антимодернистскую программу медиевализ-
ма, а Ли - медиевистическую школу “Ecrasez l’infame”19, оба были
согласны в том, что Средневековье - период чуждый, разделяя
взгляд, впоследствии отвергнутый Хаскинсом.
В Университете Джона Хопкинса Хаскинс специализировался у
Герберта Бакстера Адамса по американской истории, а затем учил¬
ся во Франции, в Ecole des Chartres, и превратился в медиевиста.
Главные труды Хаскинса вышли между 1918 и 1929 гг. (после его
кратковременного пребывания на посту декана отделения аспи¬
рантуры в Гарвардском университете, что задержало появление
этих - поистине первооткрывательских - работ). В 1928 г., за три
года до инсульта, лишившего его возможности работать, Хаскинс
нашел себе преемника - Джозефа Риза Страйера, который учился
в аспирантуре Гарварда, прежде чем возвратился к себе в alma
mater — Принстонский университет, где и преподавал до конца
своей научной карьеры. Вместе этим двум ученым и предстояло
определять направление медиевистических штудий в Северной
Америке с 20-х и вплоть до 80-х годов XX столетия, положив нача¬
ло тому, что Норман Кантор в своей работе “Изобретая Средневе¬
ковье” называет “первым веком американского медиевализма”20.
Взгляды Хаскинса, сформировавшиеся во время занятий в уни¬
верситете Джона Хопкинса, повлияли на его дальнейшую деятель¬
ность столь же существенно, как и на его идеи. Всего несколькими
годами раньше, чем Хаскинс, исторический факультет этого уни¬
верситета окончил Вудро Вильсон, и всю свою жизнь Хаскинс ос¬
тавался стойким приверженцем вильсоновского прогрессизма,
разделяя глубокую веру президента в прогресс, рациональное ре-

131
♦ Иное
Средневековье
фм|1мн|н»и1ншс и благотворную роль правительства; эти убеждения
»• 1м»и1нсммюй степени сказались и на его исторической практи¬
ки Чт кине сопровождал Вудро Вильсона на Парижской мирной
им|м|»|1|1гнпии в 1919 и 1920 гг. в качестве одного из трех главных co¬
ni тмит президента, помогая выделить Чехословакию и Югосла¬
вию in Пышней Австро-Венгерской империи. Возвратившись в
Н'МПрнлж, Хаскинс стал директором Американского совета науч¬
ны' иПпнч mi и в этом качестве помог основать и финансировать
Лмеримшекую академию Средневековья и издаваемый ею журнал
V ‘ hIiiiii" Оба эти института предназначены были ознаменовать
Min ivnuemie эры американской медиевистики, соперничающей в
»»‘|м.п инк гм, высоте критериев научного исследования и педан-
I n*iiit н I it с прославленными научными академиями Европы, по
ипрп iv и подобию которых эти институты и создавались21.
Модернистская программа, которую Хаскинс намеревался пе-
Р*ч twin 11. па американскую почву, в своей широчайшей форме ока-
ишш I. неким сочетанием позитивизма, идеализма, натурализма и
иоьек iиппосги, многие компоненты которых по преимуществу
инныны своим происхождением немецкой научной историогра¬
фии конца XIX в. Но Хаскинс заключил их в типично американ-
•	►ум* оболочку, придав им прогрессистскую форму начала XX в.
Чн»ом добиться такого результата, ему, однако, следовало прежде
in ein как то прикрыть отсутствие у Америки средневекового про¬
ноют I кмногим историкам удалось столь красноречиво и с такой
фг I iriiciibK) убедительности, как Хаскинсу, отстаивать ту точку
||м*ним, чт история Средневековья относится и к американцам.
111»и питай, что “первейшим делом для нас является американская
ш т|мпГ, он полагал, однако, что “дело это не единственное” и
ч111 и га, и другая в конечном счете суть части одной истории. В
•	ним* I923 г. “Европейская история и американская наука”, опуб¬
ликованной в “American Historical Review”, Хаскинс утверждал,
чт истрии Европы “имеет для американцев глубочайшее значе¬
ние Может порой представляться, что мы более часто думаем о
шм, сколь многим обязана нам Европа в плане материальном, чем
мы гй в плане духовном; обуянные фарисейскими настроениями,
мы можем порой благодарить судьбу за то, что не похожи на греш¬
ный обитателей противоположного полушария; но такие моменты
ж г рашю не могут оторвать нас от мировой истории. Смотрим ли
мы на Европу генетически, как на исток нашей цивилизации, или
н|М1 ма i ически, как на огромную часть того мира, в котором мы су¬
шей вуем, мы не можем игнорировать жизненно важную связь ме¬
жду Европой и Америкой, ибо их история - единое целое”22.
Из всех возможных вариантов европейского прошлого Хаскинс
ибошачил естественную преемственность Америки с прошлым

132
♦ Иная история
Англии, ибо, как он утверждает, “английская история есть, в опре¬
деленном смысле, ранняя история Америки”23. Это соединяло уже
установившуюся традицию английской конституционной истории
с проектом превращения Средних веков в исходную точку для со¬
временных властных структур и современных свобод.
За глубочайшей убежденностью и страстностью утверждений
Хаскинса, вне всякого сомнения, кроется не менее глубокое бес¬
покойство из-за того, насколько маргинальной и чуждой должна
представляться средневековая история большинству американцев.
Как указывает Карл Моррисон, Хаскинс и его современники “жи¬
ли в тени двух порождающих разногласия событий — Американ¬
ской революции и Гражданской войны. Совершенно естественно
поэтому, что их исторические искания так часто посвящались фор¬
мальным механизмам, с помощью которых общество сознательно
поддерживает и реконструирует себя, а также двум важнейшим мо¬
ментам исторической трансформации - концу Римской империи
и Ренессансу”24. И действительно, в 1971 г. Страйер открыто выра¬
зил опасения, связанные с тем, как американцы на практике отно¬
сятся к средневековой истории, предостерегая будущих медиеви¬
стов, к которым он и обращал свои слова, что, если не будут пред¬
приняты согласованные усилия, “им грозит опасность быть
отброшенными в дальний угол, вместе с санскритом, ассириоло¬
гией и другими подобными предметами” (т. е. со всеми мертвыми
языками, таким образом выдавая страх всякого медиевиста перед
небытием, никогда не покидающий сферу его воображаемого).
“Нам не следует забывать о величайшей опасности, - продолжает
он, - мы начинали как любители древностей, любителями древно¬
стей и можем закончить”25.
Настоятельное подчеркивание непрерывности и соотнесенно¬
сти было характерно для попыток присвоения американцами сре¬
дневекового прошлого в течение многих десятилетий. В прези¬
дентском обращении “Гуманитарные исследования и наука”, про¬
изнесенном на пятом ежегодном собрании Американской
академии Средневековья, Джон Мэтьюс Мэнли снова озвучил
призыв к этому такими словами:
“...Бесконечно разнообразный и завораживающий период, ко¬
торый мы сугубо приблизительно именуем Средними веками, не
следует оставлять в небрежении. Он лежит в непосредственной
близости от нас. Именно в нем зародились многие важнейшие на¬
ши институты. Наша общественная жизнь, наши обычаи, наши иде¬
алы, наши предрассудки и страхи, наши надежды пришли к нам не¬
посредственно из этого периода; и никакой сегодняшний анализ
не может дать полного представления о нашей цивилизации, если
не будет подкреплен глубоким исследованием тех сил и тех форм
жизни, добрых или злых, которые мы унаследовали от него”26.

133
♦ Иное
Средневековье
|м| м< МП» «> мреемсгвенности было институировано в соз-
\	|miI ни I • >ц академии Средневековья и “Speculum’a” в
		 нощей задачей стало развитие американской
и и»» и и.» иссх се ипостасях и смежных дисциплинах с тем,
* и iMi'риканцам, как писал Джордж Коффман в офи-
I* ! 11 к* о создании академии, “понять наших средневе-
» | • и» и цен” (главным действующим словом здесь высту-
	о иргц>») имели”). Такая помощь необходима, признает-
0фф*4вн. cl !и имен, в виду темный и сложный характер
*	• пни мипилизации; чтобы добиться ее понимания, по-
	* сотрудничество и энтузиазм всех тех, кто изуча¬
ли мм археологию, фольклор, систему правления, право,
•	И г* и I и и ш iy, философию, теологию и все другие облас-
(iHi.ui I«и им образом, в профессиональном изучении
»	ши и Америке, с самого его зарождения, обнаружива-
I I m i , надолго поселившийся в структуре американского
	мм и ощущение абсолютной отдаленности средневеко-
< М|»нн1 iMi.., по чуждой, трудной для понимания, оккультной
		 		 и м питремепно-чувство столь же абсолютной родст-
ННнН I ни Ml < НИМ
* • • мм I m имя упрекнуть в том, что он не замечал этой пара-
•	• I щ in моих книгах и статьях он пытался разрешить па-
I и м I направлении, которое способствовало бы развитию
• | им 14 кой программы. Сохраняющим свое значение
■	* г и-и ршилцию средневекового прошлого явился его
» лги ш< и -нлдцатого века”, опубликованный в 1927 г., где
и hi Mmhi itr hi \ терждении, что современная западная цивили-
нии н .мм I и I именно с этого Ренессанса. Хаскинс пишет:
и 11)и |H.invfot 11* истории отвергает столь бурные и резкие кон-
И1М III жду I !едующими друг за другом периодами, и... совре-
МЦп| м. г г Ж.НШЯ рисуют нам Средневековье менее темным и
•	I I иичным, .1 Ренессанс не таким ярким и не таким неожи-
		и I м предполагалось когда-то. Средние века обнаружива-
	mi и |Ц»ст, и перемены, гораздо более интенсивное стрем¬
им- » «и iiiiiiu и красоте, более яркие творческие достижения в
•	« и лпературе, в различных институтах. Итальянскому
(цнт Hi", ирпииествовали подобные же, хотя и не столь всеобъ-
IflHtllM мпгкпшя; по правде говоря, Ренессанс рождался из
		 'мм и I а г медленно и постепенно, что историки никак не
			| согласию о том, когда же он начался, и порой до¬
им in | • in- I hivi отказаться от самого названия, а может быть, от-
! < и .. hi нм ми факт существования ренессанса Кватроченто”28.
| г и I ш ют чтобы рассматривать Средние века как предсо-
■	*м ■ и ипллпой цивилизации, Хаскинс заталкивает в XII в.
• • * и mvipna iciiiie античности, но и начала современности,

134
♦ Иная история
которые традиционно ассоциировались в западной историогра¬
фии со Средневековьем, тем самым укрепляя убежденность в не¬
отрывности Средневековья от настоящего времени и, одновремен¬
но с этим, в несомненной значимости изучения Средних веков как
родительской цивилизации для современного Запада.
Даже в той, представлявшейся совершенно невероятной для
научного исследования, сфере, что долгое время считалась наибо¬
лее отсталой и пронизанной суевериями областью интеллектуаль¬
ной жизни Средневековья, Хаскинс находил существенную пре¬
емственность между Средними веками и веком нынешним. Его
оценка важности средневековой науки для модернистской про¬
граммы медиевистических исследований нашла свое выражение в
очень значительном труде “Исследования по истории средневеко¬
вой науки”, опубликованном в 1924 г. Эта сторона влияния Хас¬
кинса на американскую историографию была принята и развита
исследованиями по истории техники, начатыми Линном Уайтом в
1950-х годах, в результате которых стало возможным, по удачному
выражению Джона Ван Энгена, “переописать средневековую
культуру в почти полном соответствии с американским динамиз¬
мом”29. Аргументы в пользу современности Средневековья, пред¬
ложенные Хаскинсом в его работе “Ренессанс двенадцатого века”,
положили начало “бунту медиевистов”30, стремившихся отстоять
оправданность своей профессии и подлинность своего професси¬
онализма, отвергая обвинения в обскурантизме, неуместности и
в искусных терминологических манипуляциях, постоянно сыпав¬
шиеся на головы медиевистов в Америке из-за отсутствия прямой
связи медиевализма с национальной идентичностью американцев.
Превращая неизбежность в достоинство, Хаскинс утверждал,
что отсутствие прямой связи американской истории со Средними
веками культивирует у американских ученых непредубежденность;
это, говорит он, “одно из величайших преимуществ Америки в
том, что касается многих аспектов европейской истории... дающее
возможность нашему историку изучать [историю европейской ци¬
вилизации] без тех национальных предубеждений, от которых его
европейские собратья не могут освободиться полностью”31. В этом
смысле самая инакость Средневековья способствовала укорене¬
нию позитивизма как основной научной формы методологии ме¬
диевистических исследований в Америке32.
Переведенная в мир исторической практики, позитивистская
объективность Хаскинса вылилась в поиск рациональных основа¬
ний для политического и административного развития монархиче¬
ских институтов в Европе, особенно институтов англо-норманн¬
ских и французских. Подобно Вильсону, восхищавшемуся британ¬
ской конституцией и политическими достижениями Англии,
Хаскинс сосредоточил свое внимание на норманнах, чье, как он

135
♦ Иное
Средневековье
* * м мтии.ное правление реконструировало английскую по-
• н и . гун* < моему после норманнского завоевания 1066 г., при-
м мм hnii'iM и неупорядоченный мир англосаксов ту система-
■	и централизованную форму феодализма, которую
< «мим ринге развили во Франции. Плоды этого исследования
»... mimmmmuiiCH и статьях, публиковавшихся после того, как Хас-
преподавать в Гарварде, но его собственная магистер-
* .<•! |«.иима "Норманнские институты” была издана лишь в 1918 г,
м . .1мым обозначив переориентацию американского медиева-
мм», ши не первой мировой войны отошедшего от изучения гер-
i iiii (и»м/|МИ лосаксонской истории33. Таким образом, главным ре-
m im.iiiim сосредоточенности Хаскинса на норманнах была под-
«■ Iридиционной ориентированности американской науки на
hipMio Британии, но одновременно и весьма тонкий пересмотр
	мм было в ней наилучшим: в этой роли теперь выступает
фрнпцу ickoc” (англо-норманнское) средневековье34.
Можно также заметить, что предложенный Хаскинсом новый
им >мш па феодализм, взгляд, который будет характерен для амери-
♦ inn кой медиевистики вплоть до 80-х годов XX в., представлял co¬
in.и мипый пересмотр тезиса германистов о тевтонском прошлом,
М1П1МИП1СМСЯ главным объяснительным аргументом ученых преды¬
дущею поколения, таких, как Герберт Бакстер Адамс, в семинаре
и норою занимался Хаскинс. Основной функцией теории тевтон-
. ком» прошлого было дать американцам возможность концептуаль¬
но пренебречь феодальными институтами, столь ненавистными ре-
момюционным отцам-основателям, таким, как Джон Адамс, усмат¬
ривавший самую суть американского социального эксперимента в
oi вобождении страны оттого, что сам он именовал “феодальным и
каноническим правом”35. Это и было достигнуто присоединением
Америки к англосаксонскому дофеодальному (а фактически анти¬
феодальному) прошлому. Для этих мыслителей феодализм был во¬
площением антидемократического, аристократического режима,
поглотившего (но не повредившего) первородные семена демокра¬
тических свобод, посеянные древнегерманскими обычаями и ин¬
ститутами. Интересно, что Хаскинс, отходя от теории тевтонского
прошлого институциональной истории, преподававшейся его учи¬
телем, не сумел отрешиться от лежащей в ее основе идеологии: ведь
и он стремился определить место институтов в прогрессивно разви¬
вающемся, рационализированном государстве, которое в конце
концов обретет конституционное правление и, посредством его, те
индивидуальные свободы, которые, как считал Хаскинс, заложены
в самих принципах феодальной организации и феодального права,
вызывавших столь тяжкие подозрения у предыдущих поколений.
Влияние прогрессистского взгляда на государство можно уви¬
деть в том, как Хаскинс фокусирует внимание на рациональности,

136
♦ Иная история
внутренне присущей норманнскому виду феодализма, с его тен¬
денцией к централизации, к передаче власти в руки придворной
элиты, отбирая ее из рук анархических баронов, со стремлением
установить политический и судебный порядок, чтобы нести мир и
стабильность повсюду, где владычествуют норманны, не только в
Англии, но и на Сицилии. Завет, таким образом оставленный сре¬
дневековыми монархиями нынешней Америке, заключался в ут¬
верждении власти правительства, создающей единство и согласие
из раздробленности и раздора. И никому впоследствии не удава¬
лось с такой же убедительностью пропагандировать этот завет, как
лучшему ученику и последователю Хаскинса Страйеру. Как и его
учитель, Страйер посвятил себя исследованию того, что он вполне
определенно называл “средневековыми корнями современного
государства”36, в частности, изучению роста и развития королев¬
ской бюрократии, правительственных полномочий и принципов
законодательства, при помощи которых средневековые правители
способны были обеспечить себе возможность управлять не только
при помощи силы, но и используя любовь и преданность своих
подданных.
Если Страйер и унаследовал интеллектуальную программу и по¬
литические традиции своего учителя, в идеологической тонально¬
сти работ этих двух ученых имелись тем не менее существенные раз¬
личия. После первой мировой войны профессиональные историки
в Америке в значительной степени утратили оптимизм и впервые
усомнились в позитивистской программе научной объективности,
что особенно ярко выразилось в работах Чарлза Бирда и Карла Бек¬
кера об историческом релятивизме; однако такие американские ме¬
диевисты, как Карл Стивенсон и Чарлз МакЛивайн, да и сам Хас¬
кинс, разумеется, практически не были затронуты новыми течения¬
ми и всячески им противостояли. Питер Новик показывает, что
среди американских историков медиевисты более всего противи¬
лись релятивистским течениям, всплывшим на поверхность после
первой мировой войны. В президентских обращениях к Американ¬
ской исторической ассоциации как Беккер в 1931, так и Бирд в 1933 г.
воспользовались случаем, чтобы изложить свои релятивистские
доктрины, тогда как МакЛивайн посвятил свое обращение в 1936 г.
нападкам на речь Бирда трехлетней давности, тем самым выступив
в поддержку принципов научной объективности против релятивист¬
ских пропозиций коллег37 Медиевисты были вовсе не одиноки в
защите “благородной мечты” об объективности, но именно они
оказались абсолютно единодушны в этом во время развернувшихся
затем дебатов38. После второй мировой войны американские меди¬
евисты вели себя уже совершенно иначе39.
К тому времени, как Страйер достиг пика своей карьеры, амери¬
канское государство весьма значительно укрепило свою власть, пе-

137
♦ Иное
Средневековье
I" ним си сравнительно скромного федерального правительства пе-
I mb win до Неликой депрессии к послевоенному колоссу, который су-
мп| мобилизовать нацию, поднять страну из экономического за-
. ши, спустить с привязи атомную энергию и начать яростную борь-
иу мировым коммунизмом. Несомненно, здесь существовала
и 11сI ик и ическая связь с интервенционистскими планами, характер¬
ными для периода после первой мировой войны, но интернацио-
hihhiim Нудро Вильсона потерпел поражение; после 1945 г., с кон¬
ном и юляционизма, созданием постоянной армии и организацией
иопню-промышленного комплекса, способного противостоять
( оиегскому Союзу, американское государство стало гораздо более
внушительным, а его оборонная мощь возросла весьма значитель¬
но по сравнению с тем временем, когда жил и работал Хаскинс.
В чем Страйер полностью разделял взгляды Хаскинса, так это в
по стремлении реинтерпретировать историю средневековых пра-
ии гсльств таким образом, чтобы сделать ее совместимой с принци¬
пами американской демократии; тут его труды сыграли колоссаль¬
ную роль. Такая реинтерпретация удавалась ему в основном пото¬
му, что он был убежден - и убеждал других - в обновляющем,
улучшающем влиянии централизованных монархий Англии и
Франции XII—XIII вв., чья деятельность принесла народам этих
с тран порядок и национальное единство вместо феодальной раз¬
дробленности. Для Страйера “правительство” само по себе уже
было “делом хорошим”, поскольку обеспечивало своим поддан¬
ным необходимый мир и стабильность, дающие этим подданным
возможность процветания. Однако это должно было быть правле¬
ние не ради славы правителя, и, разумеется, оно никак не походи¬
ло на безвкусный макиавеллизм Фридриха И, описанный Эрнстом
Канторовичем; Страйер скорее предпочел бы разумную, осторож¬
ную (хоть и своевольную) политику Эдуарда 1 или Филиппа Кра¬
сивого, добивавшихся результата не посредством насилия, но при
помощи законодательной и административной системы, способ¬
ной эффективно и последовательно осуществлять правосудие. Ко¬
ролевская централизация возникла не для того, чтобы противосто¬
ять феодальным институтам, но чтобы их рационализировать и уп¬
рочить, во все времена сохраняя их плюралистический характер.
Такая форма феодального административного королевского прав¬
ления40 была первым шагом в установлении западно-европейско-
ю конституционализма - рациональной системы решения вопро¬
сов государственной важности и такого стиля правления, который
способствовал бы благоденствию подданных короля. Всю свою со¬
знательную жизнь Страйер посвятил доказательству того, что
именно это, а вовсе не абсолютизм, было главным достижением
средневековых монархий. Квинтэссенцией этого тезиса явилась
его знаменитая аатьи ^Филипп Красивый - “конституционный”

138
♦ Иная история
король», опубликованная в “American Historical Review” в 1956 г.,
где Страйер выступает против утверждений своих ученых предше¬
ственников, заявляя, что Филипп Красивый не только не был ка¬
призным королем-тираном, хладнокровно распространявшим
лживую пропаганду и поставившим себя вне досягаемости закона,
но, наоборот, был “конституционным” монархом, использовав¬
шим законодательные принципы, дабы обеспечить безопасность и
благоденствие своего государства41.
Позже, уже после того как он был раскритикован за эти взгля¬
ды, Страйер смягчил свою позицию и в монументальной работе
“Правление Филиппа Красивого”, опубликованной в 1980 г., под¬
черкивал эффективность и действенность правления Филиппа,
вместо того чтобы настаивать на “конституционализме” короля,
как это было в его статье 1956 г.42 Но мысль, лежавшая в основе
статьи, осталась неизменной: могущественное и легитимное пра¬
вительство было силой позитивной как в обществе, так и в исто¬
рии строительства западно-европейского государства. И столь эф¬
фективными оказались административные системы, введенные в
действие средневековыми правительствами, и такой неизменной
была преданность их подданных, что - как утверждал Страйер в
президентском обращении к Американской исторической ассоци¬
ации в 1971 г. - нарождающиеся в Европе государства-нации смог¬
ли устоять в кризисах XIV столетия, чем разительно отличались от
Римской империи, павшей жертвой превратностей IV в. именно
потому, что она не обладала бюрократическими механизмами и
эмоциональной легитимностью, успешно введенными в обиход
средневековыми королями43.
Начавшаяся в 1930-х годах и длившаяся вплоть до 80-х годов
долгая карьера Страйера — преподавателя и исследователя, напи¬
савшего множество работ по средневековой истории, — ярко харак¬
теризовала доминировавшую тогда (хотя и не исключительную)
направленность творчества американских ученых, той группы, в
которую входили МакЛивайн и Чарлз Тайлор в Гарварде, Сидни
Паккард в Смит-Колледже, Карл Стивенсон и Брайан Тайерни в
Корнелльском университете, Сидни Пейнтер и Джон У. Болдуин в
Университете Джона Хопкинса, Брайс Лайон в Университете Бра¬
уна, Элизабет A.R Браун в Бруклин-Колледже, Фредерик Шейет в
Амхерсте, Чарлз Т. Вуд в Дартмуте, Ральф Тэрнер в Государствен¬
ном университете Флориды, Томас Биссон в университетах Берк¬
ли и Гарварда, а также Уоррен Холлистер в Калифорнийском уни¬
верситете в Санта-Барбаре, Гэвин Лангмюр в Стэнфорде и Роберт
Бенсон в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса. Здесь
названа лишь малая горстка ученых из тех, кто главным образом
занимался проблемами законодательной/конституциональной и
институциональной истории, связанными с вопросами как феода-

139
♦ Иное
Средневековье
• и «ми, in* и формирования государств. В течение полувека эти ис-
*'Нин пОучили целые поколения студентов, разъезжавшихся за-
м н ни штй стране, от восточного побережья до западного, “засе-
ни1 ном I |)i.i медиевистических исследований. И в самом деле, ис-
I» <1 у»« диссертации по средневековой истории, защищенные в
н»|1инд между 1960/61 учебным годом и 1977/78, Карл Моррисон
митфужил, что большую их часть (73) по-прежнему составляют
|мИи1ы, посвященные позднесредневековой Англии, почти поло¬
вину mi которых, в свою очередь, представляют исследования по
ж |н|шм права и институтов. Вторая по величине группа диссерта¬
ции была посвящена средневековой Франции, тоже позднего пе¬
ршит, и гак же, как работы первой группы, фокусировавшихся на
ши ппуциональной истории44. А если включить сюда еще и Хас-
ь икса, эти сюжеты охватывают практически все пространство аме¬
риканского медиевализма, отливая его в определенную форму на
щ-нопс понятий научной методологии, рациональности и прогрес¬
ти гской идеологии. В начале 1970-х годов Сильвия Трапп, специ¬
алист в области истории экономики из Мичиганского университе-
I а, все еще могла говорить о том, что “до сих пор наши углубивши¬
еся знания о средневековом обществе не создали радикально
новых подходов к его восприятию”45.
С конца 1930-х годов, когда Страйер начал свои исследования,
стало прослеживаться возникновение административного королев¬
ского правления в Англии, Франции времен Капетингов и в Ката¬
лонии46. В последние годы, однако, эта область исследований не¬
сколько утратила свою привлекательность, как недавно заметила
Элизабет А.Р. Браун, потому что государство теперь представляется
уже не столь внушительным и гораздо менее милосердным, чем ка¬
залось в 1945 г.47 Вместо уверенного признания административно¬
го королевского правления, централизации и прогресса теперь речь
ведется в большей степени о власти, чем о правительстве, об усиле¬
нии могущества королевских семей, о военных силах и силах судеб¬
ных, а не о конституционализме48. Институты управления оказа¬
лись “ремедиевализированы”, поскольку внимание исследовате¬
лей снова привлекают их обрядовые, подавляющие и
эксплуататорские черты. В этом смысле прогрессисте кая, модерни¬
стская программа, за которую в своих медиевистических исследо¬
ваниях выступал Страйер, кажется неимоверно далекой от интере¬
сов сегодняшних медиевистов, столь велико их разочарование в го¬
сударственной власти и столь грабительским представляется теперь
средневековое - да, кстати говоря, и ранненовое - государство.
Чтобы понять эту разочарованность в государстве, нельзя огра¬
ничиться лишь указанием на падение престижа государственной
власти в последние несколько десятилетий. К этому следует доба¬
вить, прежде всего, ослабление холодной войны, ибо, как кон¬

140
♦ Иная история
фликт идеологий, холодная война поощряла не только несгибаемо
государственническую историографию Страйера, но и гуманисти¬
ческие утверждения о плюрализме и гуманном самоуправлении,
характерные для изучаемого периода, распространившиеся вслед
за работами Карла Поппера и Лайонела Триллинга49. Стимулируе¬
мое контрастом между демократическими ценностями Запада и,
по видимости, монолитной политикой уничтожения индивидуа¬
лизма тоталитарными режимами, противостояние демократии и
послевоенного коммунизма явило на свет иное Средневековье,
представляемое не только как образец эффективности админист¬
ративного правления, но и как исток гуманитарных ценностей За¬
пада, особенно таких, как индивидуализм и уверенность в могуще¬
стве человеческого разума: и то, и другое, по мнению названных
ученых, было в XII в. явлением превалировавшим.
В отличие от темы средневековых корней современного госу¬
дарства, особенно интересовавшей американских историков, раз¬
работкой рационального и оптимистического образа XII в. зани¬
мались в середине XX в. не только в Америке, но и в Англии, уде¬
ляя главное внимание психологическим и вновь возникавшим в
тот период чертам. Так же, как это было с исследованиями, посвя¬
щенными государственной власти, эта ветвь историографии отхо¬
дит от того же ствола - от трудов Хаскинса, но не тех, что были по¬
священы норманнскому экспансионизму: мы имеем в виду его ра¬
боту “Ренессанс двенадцатого века” Его исследование ученых
трудов кафедральных школ и распространение переводов изучае¬
мых текстов показало, что это недооценивавшееся интеллектуаль¬
ное направление не было исключительно теологическим и, что
особенно важно, освободило его представителей от обвинений в
схоластике. Магистры Шартрской школы, как описывает их Хас¬
кинс, были эклектичными исследователями, не ограничивавшими
себя одним полем исследований или одним методологическим
эталоном; они были большими последователями Платона и иссле¬
дователей Библии, чем абстрактные систематизаторы - последо¬
ватели Аристотеля.
Сам Хаскинс более всего стремился показать, что свойства,
обычно приписываемые итальянскому Ренессансу (классическая
ученость, научная любознательность, ощущение могущества чело¬
века и его самостоятельности), предощущались за много веков до
его начала. Тем не менее, поскольку эта ветвь исследований разви¬
лась сразу же после второй мировой войны, Ренессанс XII в. ока¬
зался важен уже не столько для возрождения классической учено¬
сти, сколько для возрождения оптимизма исторической науки,
значительно изменив ментальность ученых: от эпического фата¬
лизма к романтическому поиску, от интеллектуальной зависимо¬
сти, стремления опереться на авторитеты - к диалектическому

141
♦ Иное
Средневековье
м. ». мню, or безусловной приверженности вере - к активным
•♦и понимания. В работе Р.У. Садерна “Сотворение Средних
11‘И 1) несомненно, одной из оказавших наибольшее вли-
♦м мглиеиистику - продиктованная любовью жертва Христа,
иг медитации Ансельма, Абеляровы теории интенцио-
■ •»•»и mi in и почти повсеместная реабилитация природы, особен¬
ном тин т рудах Шартрской школы, рисуются как достижения
I*• яигнгконого гуманизма” (этот термин Садерн предложил не-
■ мощнее); целью Садерна здесь было не столько умалить
м|и, ш* итальянского Ренессанса, сколько обрисовать колоссаль¬
на hi . /mm и психологии Европы и Запада в целом, т. е. то, что Са-
»• |*н I уммировал во всеобъемлющем выражении “От эпопеи к ро-
м.ту"50 XII в. обрисовывался одновременно рациональным, по-
•	ю-нниим в себя и оптимистичным: это мир, в котором
•		.и,тис Божьим судом уступает критериям доказательности;
мнушашпий всем благоговейный страх Христос-Вседержитель
Иlitinократор) становится распятым сыном человеческим; суро-
ni.ilt шический мир долга становится миром авантюрных исканий,
чцшмерных для романа51.
•Ми новые научные взгляды на Ренессанс XII в. противопоста¬
вляли ею как тому периоду, что ему предшествовал, так и тому, что
hi ним последовал. Противопоставленный ближайшему средневе¬
ковому прошлому, XII в. представлял теперь возрождение класси¬
ки, применение логики в теологии, оптимистическое отношение к
состоянию человека на земле и пересмотр теологических принци¬
пов в том, что касается взаимоотношений между Богом и Его ми¬
розданием. Этот век резко отличался и от более поздних, обескура¬
живающе догматичных и нетерпимых веков, особенно от того ве¬
ка, который все еще почитался в католическом мире как
“ Тринадцатый, величайший из веков” (так называлась прогремев¬
шая в свое время работа католического историка Джеймса
Дж. Уолша, опубликованная в 1912 г.)52. Тогда как XIII в. был во¬
площением систематизированной схоластической теологии, стре¬
мящейся к универсализации церкви, XII в. казался многоплано¬
вым, размышляющим и - в сравнении с тем, что пришел ему на
смену, - относительно открытым и терпимым.
И столь глубоки были перемены в представлениях о XII в., что
историки принялись заново периодизировать Средние века, уста¬
навливая новую, дифференцированную хронологию эпохи, кото¬
рая до того рассматривалась как единое целое. В этой новой схеме
XII в. рисовался как весна человеческого духа. Более того, XII в.,
как полагали историки послевоенного мира, ознаменовался от¬
крытием индивида: рождается ощущение человеческих возможно¬
стей, осознание себя существом сложным и уникальным, что мож¬
но проследить во многих разнообразных областях средневековой

142
♦ Иная история
литературы, искусства и духовной сферы, от романов Кретьена де
Труа до мистической теологии Бернара Клервоского53.
Когда историки XX в. отнесли открытие внутреннего и разде¬
ленного человеческого сознания к веку XII, они попытались пси¬
хологически нормализовать средневековое в соответствии с приня¬
тыми критериями современности. Это потребовало обмирщения
того, что поначалу являлось либо языком религиозных обрядов
(как у цистерцианцев), либо языком теологических диспутов (как
у Абеляра), искусно подчищая, если не вовсе игнорируя, специ¬
фичность христианских догматов веры, одушевлявших мышление
XII в.54 В работе Садерна это приняло форму горячей (хотя и со¬
вершенно недогматичной) убежденности в том, что Бог возлюбил
человечество и возвысил человеческий фактор в воплощенном об¬
разе высокочеловечного Христа, принявшего крестные муки ради
спасения человечества.
Более психологичные версии возникновения индивидуального
самоанализа были в 1970-е годы предложены такими американ¬
скими учеными, как Джон Бентон и Чарлз Рэддинг. На конферен¬
ции, посвященной 50-й годовщине опубликования работы Хас¬
кинса “Ренессанс двенадцатого века”, Бентон применил неониц-
шеанские теории психолога Джулиана Джайнса с целью
определить тот момент, когда “внешний” голос божественного по¬
веления (характерный для “эпического” или досократовского воо¬
бражения), как обнаруживается, начинает исходить изнутри разде¬
ленного индивидуального сознания (что обычно ассоциируется с
романом). Индивидуальность выступает здесь как результат ощу¬
щения безбрежности и отличительности внутреннего суждения и
воздвижения границ меж индивидуализированным сознанием и
божественным, отныне опосредуемым рациональностью55. Воз¬
никновение разделенного сознания создает новую, “глубинную
психологию”, недоступную внешним формам познания или соци¬
альной манипуляции, сознания, способного не только на заблуж¬
дения, но и на отчуждение. Если Бентон использовал глубинную
психологию, чтобы показать трансформации в характере и смысле
средневековой внутренней жизни, то Раддинг опирался на дости¬
жения когнитивной психологии, в частности на теории Жана Пи¬
аже о развитии ребенка, рассматривая XII в. как период, когда че¬
ловечество на Западе Европы достигло своего совершеннолетия.
До этого ключевого поворота, говорит Раддинг, средневековая
мысль была ограничена в понятийных категориях и абсолютна в
ценностных представлениях, не обладая ни понятием человече¬
ской интенциональности, ни представлением об этической неод¬
нозначности56. До этого времени она была - если воспользоваться
терминологией Пиаже - “детской”: такое суждение очень смахи¬
вает на характерное для XIX в. восхваление Средних веков за их

143
♦ Иное
Средневековье
MttiMHiH \ и и обычай некритического отношения к вере. Но в XII в.
г Юннин и ею соратники усматривают рождение рационализма,
ммнинииннст рассуждать о природе вещей и воспринимать инди-
ин/ivnuMioc сознание как объект анализа: тем самым они связыва¬
ли н | крытис индивида с научным прогрессом, противопоставлен¬
ным мргдрассудкам и опоре на авторитеты57. Такие варианты “от-
ijimimm индивида” были, разумеется, новаторскими, но все же
м» ниргмспивавшими прошлое, делая ранний период истории под-
<мюшимсн объяснению посредством современных понятий. По-
мнПнн Хаскинсу, эти исследователи стремятся обнаружить зарож-
ФЧ1ИС современности за три века до итальянского Ренессанса. Эти
Hpoi расистские представления о развитии средневековой психо-
ми| им трактуют XII в. в совершенно телеологическом духе, обнару¬
живай в нем первые наметки того проекта, который будет идти к
| мне му завершению в современную эпоху и чьей непреложной це¬
пью является сохранение и защита человеческой индивидуально-
» in от разрушительных (или представляющихся таковыми) сил
мшформизма, техники и тоталитаризма.
И отличие от внимания, уделявшегося состоянию индивидуаль¬
ное ги, различие взглядов на Средние века как “терпимые” или же,
наоборот, “нетерпимые” не только сохранилось, но и усилилось,
более того, именно благодаря этому и стало использоваться новое
понятие средневековой “инакости”, возникшее в конце 1970-х го¬
дов и создавшее широкую панораму новых интересов и забот, ка¬
ких трудно было и ожидать. Что не сохранилось, так это оптими¬
стическое восприятие Средних веков как периода прогрессивного,
воплощающего собой плюрализм, рациональность и самопозна¬
ние. Его место заняло новое подчеркивание вновь и вновь отмеча¬
емой странности Средневековья, его чуждости. Это, в свою оче¬
редь, повлекло за собой извлечение из небытия тех аспектов эпо¬
хи, которыми историки прежде пренебрегали, поскольку вставали
в тупик перед экстремальными действиями или порожденной
предрассудками средневековой практикой; обращение к этим ас¬
пектам поощряло открытие подавляемого, странного, фрагмен¬
тарного и маргинального. Однако в этом история Средних веков
вряд ли одинока. Изменения, ею пережитые, были частью гораздо
более широкого движения, которое, если посмотреть на него из
нынешних 90-х, можно трактовать как импортирование во все об¬
ласти американской науки постмодернизма, воспринятого ею с ве¬
личайшим энтузиазмом58.
Однако резонанс постмодернизма в медиевистике был совер¬
шенно иным, чем его влияние на изучение других исторических
эпох, всегда с большей уверенностью, чем Средние века, считав¬
шихся прогрессивными, таких, как, например, Ренессанс. Демо¬
дернизация Средневековья, несомненно, требует освободиться от

144
♦ Иная история
меньшего количества допущений, отбрасываемых слой за слоем,
но в то же время являет на свет призрак иррационального, чего во¬
все не происходит, когда срываются покровы с Ренессанса. К при¬
меру: мир инквизиторских репрессий, мир насилия, совмещающе¬
гося с соблюдением обрядов и церемоний, крайности пощенья или
телесной немощи (примеры можно множить и множить) - все это
составило явно новые постмодернистские сюжеты сегодняшней
историографии Средневековья. Любопытно, однако, что — види¬
мо, вовсе не преднамеренно — это очень напоминает романтиче¬
скую и антимодернистскую очарованность медиевистики XIX в.
Постмодернистские тенденции способны ниспровергать канони¬
ческие интерпретации таких периодов нового времени, как Ренес¬
санс, но когда речь заходит о Средних веках, они удивительным
образом укрепляют былую традицию восприятия гротескного, не¬
терпимого характера эпохи, ее темной иррациональности — пред¬
ставления, которое никогда полностью и не покидало массового
восприятия Средних веков, но в научной среде знаменует ради¬
кальный поворот.
♦ * *
При существующем количестве медиевистических материалов,
которые проникают до границ магического, соединяя рациональ¬
ный анализ со странными вопросами, и представляют целую ас¬
самблею древних авторитетов, медиевистические исследования
можно было бы счесть идеально приспособленными для использо¬
вания историзма - одного из направлений постмодернистской
мысли, поскольку направление это всегда настаивало на отличии
(“инакости”) как предпочтительной категории, определяющей
взаимоотношения Средневековья с современным миром науки.
Поскольку доминирующим импульсом постмодернистской кри¬
тики является именно попытка “мыслить различиями” (to think
difference)59, медиевисты, по определению, были предрасположе¬
ны занять герменевтическую позицию, как того требует от своих
последователей постмодернизм. Более того, в связи с пресловутой
сложностью средневековых документов, необходимостью высо¬
копрофессиональных подходов к ним подразумевалось, что смысл
средневековых текстов по самой своей природе не вполне пости¬
жим и что такие тексты, естественно, непрозрачны, во всяком слу¬
чае для современного читателя. В этом смысле можно было бы
представить, что филология - главный технический аппарат в арсе¬
нале медиевиста, используемый при интерпретации материала, -
вполне отвечает возникающему ощущению непрозрачности любо¬
го документа (письменного текста как difference - в том смысле,
какой придает этому Жак Деррида) и обращению к текстуальности
как матрице и условию существования самой возможности всех
форм знания. Точно так же ощущение маргинальное™ и поиск

ми|ншшлм1ости, столь присущий постмодернизму, должны были
ими* и ранной степени привлекательны и для медиевиста, предмет
•и 1 мсдонамий которого лежит вне базовой нарративной модели
I иаргмсипого Запада, а его собственная связь с исторической про-
фт'ией считается если и не маргинальной, то во всяком случае
имеющей сугубо маргинальную полезность для американского об¬
мин i на, столь стремящегося к новациям и актуальности.
И нее же американские медиевисты, в частности историки, не
очень спешили принять постмодернистский вызов. Отчасти это
оПьнсняется укоренившимся дискурсом преемственности и про-
I ресса, характерным для отношения американцев к общеизвестно¬
му отсутствию у них прошлого, фактически еще со времен Джеф¬
ферсона, и это заложило основу для модернистской программы
профессиональных историков уже с самого формирования их про¬
фессии. Отчасти же, хотя и несколько парадоксальным образом,
ню объясняется консерватизмом некоторых историков, для кото¬
рых Средние века сохранили привлекательность в качестве альтер¬
нативной модели социального бытия, веры и интеллектуальной
элитарности. (В конечном счете, заниматься историей Средних ве¬
ков всегда было трудно: требовалось знание языков, которыми
американцы владели не так уж часто.) А отчасти это может объяс¬
няться и ощущением, что разоблачение модернизма, которое, по
определению, предвещает “пост”-модернизм, грозило лишить
Средневековье и того негативного интереса, какое оно ранее вы¬
зывало как прибежище всего непросвещенного, иррационального
и “иного”60. По всему по этому появление постмодернизма, каза¬
лось, должно было подорвать не определяемый словами, но тем не
менее значительный душевный и интеллектуальный вклад, какой
медиевисты вносили в свою работу и который был неразрывно
связан с профессиональной идентичностью каждого из них. Вот
почему в медиевистических кругах американских историков тен¬
денции, так или иначе связанные с влиянием постмодернизма,
возникают не ранее 1970-х годов.
С нашей точки зрения, в конце 70-х и в 80-е годы существовало
три направления исторических исследований в средневековой ис¬
ториографии. Первая (и хронологически самая ранняя) трансфор¬
мация произошла в результате возникновения американской фе¬
министической историографии и, в конечном счете, благодаря
гендерным исследованиям, влияние которых сказалось в переносе
внимания с публичной сферы, занимавшей американских медие¬
вистов, следовавших традиции Хаскинса-Страйера, на сферу ча¬
стного, домашнего и - все более и более - плотского (т. е. телесно¬
го). Поначалу феминистическая историография ограничивалась
доказательством акшвного присутствия женщин в Средневековье,
делая их “видимыми” в качестве acteurs на исторической (если и не

146
♦ Иная история
публичной) сцене - тактика включения, “вчитывания” женщин и
господствовавший в те времена дискурс. Это была характерна»
черта направления, которое можно было бы назвать “Барнард/Ко-
лумбийской школой”, которой руководили бывшие студенты
Джона Мунди из Колумбийского университета; среди них более
всего выделялись Сюзанна Уэмпл и Джо Энн МакНамара61. В сво¬
их ранних работах Уэмпл и МакНамара фокусировали внимание
на том, как ученым-историкам удавалось скрыть присутствие жен¬
щин в истории; авторы стремились вернуть женщин на достойное
их и видимое всем место62. Но, как показывает дальнейшая эволю¬
ция этих двух авторов, концентрация внимания исключительно на
женщинах вскоре входит в норму, а историей женщин начинают
заниматься медиевисты Соединенных Штатов вообще и в гораздо
более широком плане63.
Очень скоро поэтому феминистическая историография превра¬
щается в исследование основ той практики, что претендовала на
обладание “истиной”, в то же время исключая из поля зрения по¬
ловину населения, в результате чего стало возможным продемон¬
стрировать, как патриархальное общество (особенно в его крайне
женоненавистническом средневековом варианте) должно было
опираться на определяемые полом воззрения на природу и власть,
чтобы достичь успеха64. Интерес к гендерным проблемам и их же¬
ноненавистническому воздействию был особенно заметным в об¬
ласти литературных штудий и работ о средневековой духовности65.
Например, блестящие работы Кэролайн Уокер Байнум о духовно¬
сти женщин позднего Средневековья раскрыли центральное зна¬
чение тела, телесных процессов в тех формах аскетизма, какие осо¬
бенно свойственны женщинам, как в том, что касается пищи как
главного символа трансцендентности (в частности, через вкуше¬
ние Святых даров), так и в крайностях покаяния - самонаказании
телесными лишениями (постом и самобичеванием)66. В рамках
истории женщин конструктивистский подход к истории — в при¬
менении к проблемам сексуальности - весьма значительно спо¬
собствовал утверждению феминистской точки зрения, что сексу¬
альные категории, когда-то полагавшиеся естественными, универ¬
сальными, заложенными изначально (т. е. самой основой
идентичности и существования), следует считать исторически по¬
рожденными в определенных дискурсивных условиях и постав¬
ленными на службу специфическим материальным (патриархаль¬
ным) интересам и властным взаимоотношениям. Таким образом,
гендерные различия сами по себе оказались частью той базовой
нарративной модели, которую феминистическая историография
путем разоблачений стремится свергнуть с пьедестала. И хотя не
очень многие медиевисты последовали за феминистами, такими,
как Джудит Батлер, в утверждении абсолютно перформативной

147
♦ Иное
Средневековье
и н»»миIми ’’пол”, неустойчивость и нечеткость средневековых
»-4 »иИ и 1кс у ильм ости буквально призывают рассматривать эти
• ими и мидоОном ключе67.
Индии» и I ведущих направлений, повлиявших на научное сооб-
»ин Америки, представляло собой отрицание позитивистских
чинностей и поиска общих основ, присущего “старому” ис-
♦ »»»му имеете с его подспудным универсализирующим гума-
...»«мим, ради историзма “нового”, берущего начало в создании
hihuiII и “дискурсе”, что в свою очередь привело к занятиям
► * мм урдльиой историей”68. Как утверждает Фуко, в рамках исто¬
ки .ми и постмодернистскую эпоху проблемой истории “более не
>»н»м(Н1 н традиция, прослеживание единой линии, но разделение,
»м. М1Ч1МГ пределов; история не занимается более вечными основа¬
ми, но фпнеформациями, которые служат новыми основами”69, а
мо иолжно означать, что история есть форма археологии. Поэтому
ормнм I I. предложенное Фуко понятие археологии всерьез означало
нм о| казаться от базовой модели преемственности и прогресса, во-
олушгнлипшей историческую практику американских ученых по
меньшей мере с XIX в. (на самом-то деле раньше), ради того чтобы
жм принимать прошлое как нечто прерывное, фрагментарное, ни с
чем нс связанное. Мы полагаем, однако, что ощущение прерывно-
I in, четко выраженное в историографии Средних веков, есть ре-
•ущ.гат внутренних импульсов, движущих медиевистическими ис-
» лгдоианиями как таковыми. Разочарование в моделях общих ос¬
нов (в модели возникновения не вызывающего сомнений
состояния современного индивидуализма, например) привело к
исследованию маргинального и исключительного, таким образом
порождая сочувственный интерес к работам Фуко.
Третьим направлением, весьма тесно связанным с только что
описанным, был так называемый лингвистический поворот, или
явление, которое можно было бы определить — в наиболее обоб¬
щенном смысле - как изменение в понимании документов, кото¬
рые теперь начинают восприниматься в большей степени как
тексты, а не как источники. В результате такой эволюции задача
истории трансформируется от нарратива к репрезентации, осно¬
вывающейся на убеждении, что изучение прошлого возможно
лишь при посредстве текстов-медиаторов, оставленных прошлым
нам в наследство, и то, что удается “восстановить”, есть не столь¬
ко правда о прошлом, сколько образы прошлого, им самим проду¬
цируемые. Для медиевистов подобная трансформация, проходя¬
щая под влиянием как гиртцианской символической антрополо¬
гии, так и семиотики (и - отчасти - деконструктивизма в духе
Дерриды, хотя влияние Дерриды более всего ощущалось в литера¬
турно-критических, а не в исторических работах), стала символом
противостояния позитивистской и филологической направленно¬

148
♦ Иная история
сти медиевистических исследований вообще и воспринимается
многими американскими медиевистами как угроза самому делу
изучения прошлого. Иными словами, рассматривая документы
как тексты, а не как источники, лингвистический поворот предпо¬
лагает нестабильность и непрозрачность всех и всяческих спосо¬
бов познания прошлого, пытаясь в то же время разрушить самые
основания, на которых медиевисты сумели выстроить свою про¬
фессиональную легитимность, связанную - как всегда в медиеви¬
стических исследованиях - с высоким мастерством в методах ра¬
боты с рукописями, знанием палеографии, дипломатики, кодико-
логии и т. п. Оба эти направления, вместе взятые, создают так
называемый новый медиевализм (этот термин использован в на¬
звании недавно изданного сборника статей) - новую медиевисти¬
ку, которая, по словам Юджина Вэнса, есть “наука не о вещах и де¬
лах, но о дискурсах, и не о фактах, но о кодировании фактов”70.
Эти перемены начиная с 1970-х годов были характерны для аме¬
риканской историографии в целом, однако в области средневеко¬
вой истории то, что мы могли бы здесь обозначить как постмодер¬
нистскую программу медиевализма, требовало предварительного,
да к тому же двойного аналитического шага: демодернизации мо¬
дернистских проектов, заложенных в самой сердцевине практиче¬
ски всех медиевистических дисциплин со второй половины XIX в.
и одаривших американских медиевистов чувством профессио¬
нальной идентичности и необходимости; а также (постмодернист¬
ского) “раззнакомления” с полученными в результате демодерни¬
зации культурными артефактами: требовался аналитический жест,
который, как представляется в данный момент, повлек за собой
определенную демонизацию Средних веков, естественным следст¬
вием которой и является “возвращение гротескного в средневеко¬
вую историографию”, в чем мы видим начинающую теперь разви¬
ваться тему постмодернистских медиевистических исследований в
Америке. То, что теперь происходит, таким образом, есть продукт
не столько обнаружения новых текстов (хотя их открытие было не¬
избежно), сколько колоссальных сдвигов в интерпретации значе¬
ния и смысла Средневековья, возникших как следствие перефоку¬
сировки внимания с нормального на спорное, с оптимистического
и “прогрессистского” декодирования прошлого к новому освое¬
нию его чуждости, его инакости, теперь понимаемой не только как
временная граница, отделяющая пред-новое от нового, но как ра¬
дикальная форма инакости, почти не поддающаяся пониманию.
В частности, нападки Фуко на нормализующие механизмы сов¬
ременных эпистемологических режимов обострили восприимчи¬
вость к способам, которыми системы власти-знания маргинализи¬
руют и исключают, фактически заставляя умолкнуть одних, и при¬
дают большую ценность другим; те же нападки заставили

149
♦ Иное
Средневековье
•ШГШ1С10В по-иному взглянуть на деятельность церкви и ее теоло-
•	и и • кую систему во времена Высокого Средневековья, а также
■ •mi Minaib элементы средневекового общества, которые противят-
■I тмин-знанию и тем самым как бы избегают познания. Особен-
•	|м инк’ресным в таком применении идей Фуко представляется то,
и ни вступает в противоречие с собственной, глубоко встроенной
мш/шанской “хронологией” нормализации — если позволитель¬
на • Iнк ее называть, - которая относит возникновение общества с
|м мрессивной системой к середине XVII в., т. е. к постсредневеково¬
му миру. Ибо у Фуко Средние века как бы избегают судьбы тех ме-
<•111111мов власти-знания, которые столь характерны для “современ-
нпиГ мира. Вместо того Фуко стремится представить Средневеко-
и|.г как свободный, без ограничений, период - время, когда разум
i11• к I уст неразумию, когда пытки совершаются более над телом, чем
нал духом, когда, фактически, колония прокаженных может быть и
титленная исключительно прокаженными, регулярно посещается
•	им I ими правителями, такими, как король Людовик Святой. Глядя
на ( редние века под таким углом зрения, Фуко оставляет нетрону¬
то базовую нарративную модель современности, полагающую на¬
чала современных режимов, как эпистемических, так и репрессив¬
ных, продуктом безусловно постсредневекового общества. В резуль-
IаIе осталась, по сути, неизменной органистическая концепция
( редневековья: туманная совокупность систем, призрачная тоталь¬
ность, на фоне которой Фуко и выстраивает свое антитотализирую-
иice прочтение прошлого - истории как “дисперсии”
Важным результатом применения фуколдианской точки зрения
на нормализующие тенденции всех дискурсивных формаций, а
также желания ослабить их действенность, явилось - в области ме-
диеиистических исследований - коренное изменение интерпрета¬
ции XIII в. как времени “возникновения репрессивного общест¬
ва”71. Таким образом, “величайший из веков” более не рассматри¬
вается как центр нового, рационального, прогрессивного
развития, но как фуколдианский паноптикум колонизации и ре¬
прессий, стремящийся обуздать и наказать всех, кого можно счесть
отклоняющимися от церковных установлений. Применяя фукол¬
дианский подход к “нормализации”, американские медиевисты
трактовали такие “достижения” Средневековья, как преследова¬
ние еретиков, создание инквизиции, появление в XII и XIII вв. об¬
винений в ритуальных убийствах (“blood libels”) и повествований
об убиении христианских младенцев, как явления, порожденные
нарастающей напряженностью в отношениях между христианами
и иудеями (достигшей своего пика и выразившейся в изгнании ев¬
реев)72, а также всевозрастающим стремлением церкви устанавли¬
вать нормы сексуальной практики, регулировать ее и сдерживать.
Очевидная цель эксплуатации этих сюжетов - создать образ мрач¬

150
♦ Иная история
ного, репрессивного средневекового общества73. Это вызвало, н
свою очередь, повышение интереса к еретическим группам74, к ев
реям и иудео-христианским отношениям, к преступности, детям,
к народной культуре, гомосексуалистам и другим маргинализован¬
ным группам75. Сюжеты, когда-то бывшие на обочине исследова¬
ний, попали теперь в самый центр исследовательских интересов:
инцест (обыгрывается при этом инцест как культурная модель, а
сама культура рассматривается как пространство, в котором неиз¬
бежно присутствует боязнь идентификации или неотличимости -
опасность, столь характерная для ситуации инцеста), мазохизм,
изнасилования, трансвестизм и даже постколониализм76.
Более того, особенно поражает в медиевистических работах,
написанных в этом ключе, то, до какой степени они сосредоточе¬
ны не только на маргинальном, но и на гротескном. Наиболее по¬
пулярные темы медиевистических культуральных исследований в
сегодняшней Америке - если судить по некоторым обзорам -
смерть77, гной, заразные болезни, низости, отвращение и униже¬
ния78, кастрация, боль79, вскрытие трупа. Именно эти “чарую¬
щие” объекты, предполагает Майкл Уэбел, “и характеризуют — ес¬
ли вообще что-то способно их характеризовать - исследования ис¬
тории культуры в целом и медиевистические культуральные
штудии в частности”80. Так, Байнум устремляет свой взор на экст¬
раординарные акты аскетизма среди женщин, которые составляют
предмет ее исследований: они пили гной, сочащийся из ран, по¬
стились до смертного истощения и совершали ужасающие акты са¬
моотречения - все ради воспарения духа. Исследователи истории
евреев недавно вернулись к изучению массовой резни 1096 г., ис¬
пользуя яркие образы изуродованных, наваленных грудами тру¬
пов81. Даже в самой традиционной области исследований феода¬
лизма наблюдается всевозрастающее внимание к насилию как к
движителю, влекущему вперед феодальную машину. И действи¬
тельно, последние работы о норманнах, особенно “Хищные родст¬
венники и сотворение власти норманнов” Элеанор Серл, подчер¬
кивают насильственную, ритуализированную природу их властво¬
вания, что резко контрастирует с утверждениями Хаскинса о
рациональном, систематическом характере норманнского феода¬
лизма82. Так насилие, конфликты, маргинальность приводят к
равным результатам в самых различных областях исторических ис¬
следований: к раззнакомлению с тем, что прежде представлялось
каноническим, прогрессивным, современным, и к знакомству с
маргинальным, ироническим и фантастичным83.
Характерной методологической (или, если хотите, теоретиче¬
ской) чертой таких трудов, которая заметно отличает их от работ
по истории культуры, написанных в прежнем стиле, является то,
что отклоняющееся от нормы, экзотичное, чудовищное, женское

151
♦ Иное
Средневековье
1«» * мифипается не как подавляемая составляющая нормального и
нг1|1Мй1|Н)оиА11»юго, но как возможные, пусть и исключенные,
пннннмо, лежащие на поверхности альтернативы, возвращенные в
•пн*нц посредством научного поиска84. Например, вместо того
ином рассматривать сексуальность и ее “анормальную” практику,
*	► у и I, и частности, как гомосексуализм, как подавляемую и нака-
*»*-мую церковью и, следовательно, так или иначе остающуюся
ип т/ш нормального, постмодернистские исследователи стремятся
ним Minринать ее как явление изгнанное, отсеченное от нормы.
*	in ищи типично постмодернистская черта этих работ: стирание
*	иупимного ради внешнего. Постмодернистская привычка мышле¬
нии, объясняет Пол Стром, “отрицает поиск репрессируемой аль-
н |1Ш1 типы - единственной возможности, поддающейся восстано-
м'мчшю посредством глубинной психологии, - ради исключенной
мни отброшенной альтернативы, таким образом отвергая более
широкий круг возможностей уже в самый первый момент репре-
мчтщии” В таком случае, рассматривая свойственное XIII в.
пристрастие кдефинициям и категоризированию, постмодернист-
I к иг исследователи Средневековья хотят увидеть в этом процессе
лгйстния не столько выраженно репрессивной системы, сколько
некоей практики, для которой характерны их полные запреты. Вот
чю пишет по этому поводу Стром:
«Представляя, что средневековые “государственные органы” в
процессе образования исключали и отбрасывали нежелательные
компоненты, чтобы создать стройное целое, [историк]-постмодер¬
нист делает выбор в пользу усложненности, хаотичности и проти¬
воречивости, постулируя двойственный характер действий, зало¬
женных в самом этом процессе и направленных на формирование
образа другого, исключенного и дезавуированного другого, на фо¬
не которого (в процессе “дезидентификации”) достигается и обе¬
регается западно-европейская идентификация. Таким же образом
на фоне упорядоченных и ортодоксальных европейцев существуют
еретики, чудовищные “другие” - евреи и мусульмане. Этим от¬
торгнутым группам более не разрешено существовать в “опасной
близости”, им решительно присваивается статус “других” посред¬
ством конструирования “санированной истории” западного само-
конструирования. Санитарный эффект получается отчасти в ре¬
зультате исключения сложного промежуточного ряда, с помощью
которого достигается многоплановый взгляд на общество. Если
человек - ортодокс или еретик - здоров или болен, “натурал” или
извращенец, чист или нечист, тогда полностью утрачиваются воз¬
можности гибридности, бисексуальности, креолизации, доктри¬
нального многообразия»85.
Цель здесь - не столько расширение, обогащение и даже не ус¬
ложнение нашего понимания средневековой культуры, сколько

152
♦ Иная история
его “разрушение” Сосредоточиваясь на том, что исключается как
из средневековых представлений, так и из наших собственных
представлений о Средневековье, репрезентация сама по себе ста
новится “фанатизмом” и таким образом разрушается. Более того,
поскольку все, что не удается представить (касается это средневе
ковых представлений или наших представлений о них), восприни
мается как нечто патологическое, становится трудно избежать от
ношения к медиевистическим исследованиям, как к чему-то само¬
му по себе включенному в патологию, которая неминуемо
становится определяющей характеристикой всего исследуемого
периода. Посещение медиевистического веб-сайта истории куль¬
туры, называемого “Лабиринт” (“the Labyrinth”), открывает нам
распространяющийся взгляд на Средневековье как период патоло¬
гический по сути своей. И хотя сайт этот представляет работы в ос¬
новном еще не завершенные, он свидетельствует об определенной
направленности, которую будут иметь будущие исследования и ко¬
торая уже спровоцировала многие споры и дискуссии. Так, по сло¬
вам Вэнса Смита, одного из создателей сайта, медиевистические
историко-культурные исследования посвящаются изучению пато¬
генеза культуры. Он сопротивляется тотализирующим тенденциям
культур подавлять все то, что культура полагает не имеющим цен¬
ности, и являет на свет те средства, которыми такое подавление
осуществляется. Противостоя апроприации объективирующими
дискурсами культуры, патогенез вскрывает произвольность и слу¬
чайность способов, какими культуры создают свои ценности. Он и
начинается с того, что уже сочтено ничего не стоящим. Изучение
патологии культуры, следовательно, анатомирует культурные цен¬
ности. Оно показывает, что вычищается, какие исключения, какие
контрпримеры и какие контрвоспоминания забываются в процес¬
се возникновения и развития культурного символического. Иссле¬
дования истории культуры предлагают способ прочтения материа¬
ла, сопротивляясь тотализирующей инерции историзирующих
дискурсов; они дают нам возможность разворошить пепел того ог¬
ня, на котором выплавлялось воображаемое злато86.
Для того чтобы исследовать “патогенез средневековой культу¬
ры”, как утверждает Майкл Уэбел, необходимо, чтобы произошел
герменевтический сдвиг, в результате которого “объект был бы
покинут как объект анализа или истории, чтобы он исчез, скрытый
под знаком патологического, извращенного, и чтобы это призрач¬
ное пространство (т. е. “фантазм”, который и составляет остающе¬
еся у нас восприятие) было наполнено противоречивым процес¬
сом самопрочтения, которое организуется и патологизируется
этим призрачным объектом” (в результате чего патологической
оказывается и сама наука)87.

153
♦ Иное
Средневековье
м и* ном, как представляется, существуют два постмодернист-
» и* нидчода к Средним векам. Оба они исследуют маргинальное
бг нолосое”, но исходя из разных перспектив дестабилиза-
( одной стороны, наблюдается новое - обостренное - вни-
	 к ниакости и радикальной отьединенности Средневековья
миргмснного, канонического и прогрессивного. В лучшем слу-
инч I. перед нами предстает более интригующее, более яркое и
и in г привычное Средневековье, где государство выглядит более
омнным, благочестие - более интенсивным, а ментальности - бо-
чуждыми, чем те, что рисовала нам наша “глубоко американ-
иш школа” средневековой историографии. Во втором случае
» ргднеисковье рассматривается как нечто мрачно-знакомое, ана-
miM’iiioe негативно толкуемому современному Западу. В таком
• urn1 Средние века становятся исходной точкой всех репрессив¬
ные обществ, мобилизующих рационально устроенную власть для
н< ушеетвления репрессивных целей. Оба подхода одинаково от¬
нимают концепцию прогрессивного, плюралистичного, рацио-
надыюго и способного к самоанализу Средневековья.
Гели задаться вопросом о причинах возникновения этих новых
мпший в американской медиевистике, ответ, по всей видимости,
кройся не столько во влиянии постмодернизма как такового, но в
метках восприимчивости американских медиевистов к постмо¬
дернистской программе. Как и другие области общественной жиз¬
ни или экономики, медиевистика в 1960-1970-е годы пережила
переворот, резко изменивший как состав студентов, избирающих
чу профессию, так и само отношение к прошлому.
Сюда же, несомненно, относится и опыт, приобретенный этими
новыми группами в “шестидесятые”, когда в стране одновременно
бушевали самые разные силы: движение за гражданские права,
движение против войны во Вьетнаме, расцветающий феминизм и
угопическая критика американской культуры, той ее ветви, что
была представлена бурным ростом так называемой контркульту¬
ры88. Это было поколение, выросшее и осознавшее свое место в
истории в атмосфере глубочайших сомнений в былых авторитетах
и власти - как в области политической, так и в сфере культуры.
Сейчас легко увидеть, как некоторые представители этого поколе¬
ния, сформировав свое собственное, достаточно ясное вйдение
прошлого, рассматривали Средние века с той же глубочайшей по¬
до зрш ел ьностыо по отношению к строю, иерархии, власти, патри¬
архальности, характерной для их восприятия собственного совре¬
менного мира. Разумеется, не только американцам свойственны
подобные тенденции, хотя возможно, что именно открытость аме¬
риканских научных кругов к восприятию новых групп и новых
идей способствовала более быстрому, чем в Европе, темпу и пред¬
почтению, с которыми они были здесь восприняты.

154
♦ Иная история
Пожалуй, гораздо труднее понять, почему привычная подозри¬
тельность к авторитетам и критика культуры нашли свое отраже¬
ние в медиевистике в форме “готического гротеска” Однако Марк
Эдмундсон недавно напомнил, что “готическое выявляет темную
сторону, мир жестокости, алчности и похоти, извращений и пре¬
ступлений... скрытый за принятыми условностями. Готическое
разрывает оковы цензуры, срывает покровы лицемерия, обнажая
коррумпированный, прогнивший и дурно пахнущий мир... Ли¬
шенный сентиментальности, возмущенный высокородностью и
высокоумием, скептичный по отношению к любым формам про¬
гресса, готически настроенный ум выступает как антитезис всем
улыбчивым американским установкам” По этой именно причине,
утверждает Эдмундсон, Америка - “страна идеалов... всегда была
и остается страной тяжких разочарований, чей народ обладает бур¬
ным и реактивным готическим воображением”89. И в самой серд¬
цевине этого воображения лежит глубочайшее сомнение по пово¬
ду всех и всяческих авторитетов, в частности и по поводу прошло¬
го. Ибо суть категории готического, как и готической темы,
поясняет Эдмундсон, заключается в ощущении бремени прошло¬
го, в повязанности с ним: с прошлыми деяниями или личностями,
которые продолжают обитать в сознании настоящего. Но, тогда
как “готика” периода позднего XVIII и XIX вв. пыталась насаждать
в постреволюционных умах ощущение ужаса и вины за Француз¬
скую революцию, за отцовское прошлое, разрушенное ею, совре¬
менные готические сценарии скорее стремятся, по словам Эд-
мундсона, “отыскать путь к созданию сниженного, горестного об¬
раза прошлого опыта, от начала и до конца”90.
Существует еще и дополнительный фактор, расположивший
американских медиевистов в пользу восстановления и использова¬
ния заново готической идиомы с тем, чтобы пересмотреть наши
подходы и понимание средневекового прошлого: это почти неми¬
нуемая связанность медиевистов с прежними готическими сцена¬
риями, пусть даже используемыми лишь ради историографическо¬
го контраста современным подходам и пониманию Средневеко¬
вья. Самый факт существования прежнего “готического”
медиевализма сделал гротескное дискурсом, уже доступным меди¬
евистам, удобным инструментом развивающейся критики про¬
шлого, которая постепенно занимала в медиевистике все большее
место.
Если учесть все это, вряд ли вызовет удивление, что наиболее
ярко выраженное восприятие Средневековья в сегодняшних науч¬
ных кругах есть восприятие его как “иного”, ибо именно таковая
инакость позволяет полнее всего отойти от модели его тотальной
идентификации, которая была основным инструментом изучения
Средних веков в прошлом. То, что изменилось в постмодернист-

155
♦ Иное
Средневековье
*	him понимании средневековой инакости и что помогает отличить
*	in in Полсс ранней модернистской конструкции, так это одновре-
41 иное стремление обрести историю и осознание ее невосполни¬
мо!! уфаты, утраты, которую мы более не можем, да и не хотим,
ttl'Fiiinib за модернистской ширмой преемственности и прогресса.
! * ми постмодернизм представляется нашему поколению жизне-
*	пт обиым и, более того, ключевым теоретическим контекстом, в
► о юром можно плодотворно работать, так это потому, что он пред-
MiH ас I нам поразмыслить, как пишет Эрик Сантнер, над “разбиты¬
ми фантазиями о навсегда утраченном органическом обществе,
мирт которого не покидает западное воображение”91. Инакость
< ргдпевековья есть, пожалуй, не что иное, как наше собственное
ииуждение от этих фантазий в их наиболее ярком выражении.
Примечания*
1 hull Freedman and Gabrielle M. Spiegel,
Medievalisms Old and New: The
Rediscovery of Alterity in North American
Medieval. Studies // The American
Historical Review 103, № 3 (June 1998).
1*>\хкий перевод печатается с любез¬
ного разрешения редакции AHR.
1 Мы используем здесь термин “гротеск¬
ный” в широком значении - “не¬
обычный”, “странный”, а также “го-
шчсский”, в отличие от того специ¬
ального значения, которое придавал
ему М. Бахтин, поскольку Бахтин ис¬
пользует его по отношению к пост¬
средневековой эпохе. Бахтиниан-
ский подход к гротескному в иссле¬
дованиях средневековой литературы
можно увидеть в работе “John М.
Ganim, Medieval Literature as Monster:
The Grotesque before and after
Bakhtin”, Exemplaria 7 (1950: 27-40. О
гротескном, понимаемом в более
широком смысле - как странное и
готическое, см.: Paul Freedman, “The
Return of the Grotesque in Medieval
Historiography”, in Historia a Debate:
Medieval, Carlos Barros, ed. (Santiago
de Compostela, 1995), 9-19.
1 Stephen G. Hichols, “Modernism and
the Politics of Medieval Studies” in
Medievalism and the Modem Temper,
R. Howard Bloch and Nichols, eds.
(Baltimore. Md. 19%), 49
4	Авторы используют здесь термин
“foundationalism”, аналогом которого
по-русски могло бы быть неловкое
слово “фаундационализм”, пока еще
не вошедшее у нас в употребление.
(Примеч. пер.)
5	Lee Patterson, introduction, “Critical
Historicism and Medieval Studies”, in
Literary Practice and Social Change in
Britain, 1380-1530, Patterson ed.
(Berkeley, Calif., 1990), 2. См. также:
Patterson, Negotiating the Past: The
Historical Understanding of Medieval
Literature (Madison, Wis., 1987); “On
the Margin: Postmodernism, Ironic
History and Medieval Studies”,
Speculum 65, (1990): 87-108.
6	Patterson, “Critical Historicism and
Medieval Studies”, 2.
7	Как утверждает Катлин Биддок,
Средневековье, попавшее в двойные
оковы не-начала и начала, недостат¬
ка и избытка, может “быть средневе¬
ковьем и современностью везде и од¬
новременно - нигде; может внушать
ужас и даровать искупление” -
Kathleen Biddick, “Bede’s Blush:
Postcards from Bali, Bombay, Palo
Alto”, in The Past and Future of
Medieval Studies, John Van Engen, ed.
(Notre Dame, Ind., 1994).
8	О “Теории тевтонских корней” ин¬
ституциональной истории, утвер¬
* Примечании даны в «штрскои редакции.

156
ждавшей, что зерна американской
демократии вызрели в Черном Лесу,
затем попали в англосаксонскую Ан¬
глию, а оттуда, переплыв океан, в
Америку, см.. W. Stull Holt, “The Idea
of Scientific History in America”,
Journal of the History of Ideas 1 (1940):
352-62; Dorothy Ross, “On the
Misunder-standing of Ranke and the
Origins of Historical Profession in
America”, Syracuse Scholar 9 (1988):
31-41; Ross, “The Origins of American
Historical Science”, (Cambridge, 1992);
Ross, Historical Consciousness in Nine¬
teenth-Century America, AHR 89,
(October 1964): 909-28. Наиболее
ярким примером исторических тру¬
дов, написанных в этом ключе, мо¬
жет служи I ь работа Герберта Баксте¬
ра Адамса - Н.В. Adams, The
Germanic Origins of New England
Towns”, Johns Hopkins University
Studies in Historical and Political
Science 1 (1883): 5-38. Однако эта ли¬
ния также превалировала во многих
медиевистических работах на рубеже
XX в. и была главной исходной точ¬
кой в исследованиях и статьях участ¬
ников семинара Генри Адамса, по¬
священного англосаксонским юри¬
дическим институтам, все семь лег
его преподавания в Гарвардском уни¬
верситете. Работы семинара затем
публиковались в виде “Очерков по
англосаксонскому праву” (“Essays in
Anglo-Saxon Law”, Henry Adams ed.
<Boston, 1876>). Там же опубликова¬
на и статья самого Генри Адамса “Ан¬
глосаксонские суды” (“Anglo-Saxon
Courts of Law”). Для ознакомления с
дискуссией по статье Генри Адамса
см.: Robin Fleming, “Henry Adams and
the Anglo-Saxons”, в The Preservation
of Anglo-Saxon Culture, Paul
Szarmach, ed. (forthcoming). Авторы
хотели бы здесь выразить свою благо¬
дарность профессору Флемингу за
предоставленную им возможность
ознакомиться с его работой до ее
опубликования.
9	Цит. по: Allen J. Frantzen, Desire for
Origins: New Language, Old English
and Teaching the Tradition. (New
Brunswick, N.J., 1990): 16. Другой
проект, предложенный комиссией,
♦ Иная история
состоявшей из Бенджамина Франк¬
лина, Джона Адамса и Томаса Джеф¬
ферсона, и также отвергнутый, имел
своим источником рисунок Пьера-
Эжена дю Симитьера (швейцарского
художника, жившего в Филадель¬
фии) и представлял собой щит, раз¬
деленный на шесть секций, где изо¬
бражались бы гербы Англии, Шот¬
ландии, Ирландии, Франции,
Германии, Бельгии и Голландии. Над
щитом следовало изобразить “Око
Провидения в сияющем треугольни¬
ке”, а под ним - девиз “Е Pluribus
Unum” (“Во множестве едины”). Как
указывает Джей Флигельман, «в этом
проекте восхищает то, что девиз “Е
Pluribus Unum”, при первом своем
официальном появлении на свет, в
той же степени относился к процессу
рождения и Америки от шести
“стран, чьи люди населили наши
штаты”, и к Америке как единому со¬
юзу Штатов». Таким образом, насто¬
ятельное утверждение неразрывно¬
сти с европейским прошлым, вопре¬
ки более радикальной логике самой
революции, должно было запечат¬
леться в эмблематическом самопред-
ставлении Америки. См.: Fliegelman,
Declaring Independence: Jefferson,
Natural Language and the Culture of
Performance. (Stanford, Calif., 1993):
161.
10	Peter W. Williams, “The Varieties of
American Medievalism”, Studies in
Medievalism 1, № 2 (1979/1982): 8.
11	Bede, A History of the English Church
and People, Leo Sherley-Price, trans.,
rev. by R.E. Latham.
12	Frantzen, Desire for Origins, 16.
13	См. работы, процитированные в
при меч. 8, к которым следует доба¬
вить замечательную статью Робина
Флеминга в AHR, “Picturesque
History and the Medieval in
Nineteenth-Century America”, AHR
100 (October 1995): 1061-94.
14	Mark Girouard, The Return to
Camelot: Chivalry and the English
Gentleman. (New Haven, Conn., 1981).
15	Цит. no: William J. Courtenay, “The
Virgin and the Dynamo: The Growth of
Medieval Studies in North America
1870-1930”, в Medieval Studies in

157
• Hi Лтгмса: Past, Present and
I irincis G. Gentry and
iH|.!n i Kleinhenz, eds. (Kalamazoo,
i,	10.
'\iiiinmi, "Varieties of American
•	i in viilKm", 10.
•	Miuhiiimi историю Средневековья
l ||мм|шском университете, Адамс
• I in мспсе воздерживался отсозда-
. imniKOM романтической его
•	офаничиваясь чтением до-
|.мг|1ши и используя филологиче-
oHi практику, столь распроетранен-
•	* v I* • и крмании, где он сам два года
I mat и См.: Courtenay, "Virgin and the
I niiaino", ft.
• lli'my Charles Lea, Superstition and
I ни г Essays on the Wager of Law, the
sv.turi of Battle, the Ordeal, Torture, 4th
mIh (Philadelphia, 1892); A History of
Imunsition of Spain, 4 vols. (New York,
I'Jtift 07); and Materials toward a
llhlory of Witchcraft, Artur C. How¬
land, ed., 3 vols. (Philadelphia, 1939).
1' It liisez I’inlame (фр.) - букв, “разда¬
ви ic гадину” (также: ecrasons I’in-
lamr - раздавим гадину) - слова
Воныера о религиозном фанатизме,
I угисрии и нетерпимости.
ж Norman F. Cantor, Inventing the
Middle Ages: The Lives, Works and
Ideas of the Great Medievalists of the
Iwentieth Century (New York, 1991),
745-86; о Хаскинсе см. также: Sally
Vaughan в Medieval Scholarship:
Biographical Studies on the Formation
of a Discipline, Vol. I, History, Helen
D'amico and Joseph Zavadil, eds. (New
York, 1995), 168-81.
21	О роли Хаскинса см.: George R.
Coffman, “The Medieval Academy of
America: Historical Background and
Prospect”, Speculum 1, (1926): 5-18.
22	Charles H. Haskins, “European History
and American Scholarship”, AHR 28,
(January, 1923): 215.
21 Haskins, “European History and
American Scholarship”, 218. В 1963 г.
С. Харрисон Томпсон, рассматривая
ту же историческую область, эхом от¬
кликнулся на настроения Хаскинса,
заявив, что “Средние века есть ран¬
няя история Америки, и именно так
и следует их представлять” См.:
S. Harrison Thompson, “The Growth of
♦ Иное
Средневековье
a Discipline: Medieval Studies in
America”, в Perspectives of Medieval
History, Katherine Fisher Drew and
Floyd Seyward Lear, eds. (Chicago,
1963): 17.
24	Carl F. Morrison, “Fragmentation and
Unity in American Medievalism”, в
“The Past before Us: Contemporary
Historical Writing in the United States,
Michael Kammen, ed. (Ithaca, N.Y.
1980): 52.
25	Joseph Reese Strayer, “The Future of
Medieval History”, Medievalia et
Humanistica, newser., 2 (1971): 179.
26	Speculum 5 (1930): 250; курсив наш.
27	George R. Coffman, “Medieval
Academy of America”: 17
28	Charles Homer Haskins, “The
Renessance of the Twelfth Century”
(1927; фЬ edn., New York, 1964), vii-
viii.
29	Cm.. John Van Engen, “An Afterword on
Medieval Science, or the Future of
Abelard and Heloise”, в: Van Engen, Past
and Future of Medieval Studies, 414.
3° Этот термин ввел в обиход Уоллес
Фергюсон, см.: Wallace К. Ferguson,
The Renaissance of Historical Thought:
Five Centuries of Interpretation.
(Boston, 1948).
31	Haskins, “European History and
American Scholarship”, 224, 226.
32	Здесь нет места подробно обсуждать
воздействие позитивизма и филоло¬
гии на американские медиевистиче-
ские исследования, но их непреходя¬
щее влияние трудно переоценить.
Для обсуждения этой проблемы с
различных точек зрения см., среди
прочих, работы: Frantzen, Desire for
Origines; Patterson, Negotiating the
Past; Patterson, “Critical Historicism
and Medieval Studies”; и широкий
круг статей в Medievalism and the
Modernist Temper, R.H. Bloch and
S.G. Nichols, eds. Особенно важными
в этом томе представляются работы:
David Hult, “Gaston Paris and the
Invention of Courtly Love”, в Stephen
G. Nichols, “Modernism and the
Politics of Medieval Studies” О связи
филологии с французским и немец¬
ким национальными направлениями
см. также: R. Howard Bloch, “Natu¬
ralism, Nationalism, Medievalism”,

158
Romanic Review 76 (November, 1985):
341-60; Hans Ulrich Gumbrecht, “Un
Souffle d’Allemagne ayant passe: Friedrich
Diez, Gaston Parisand the Genesis of
National Philologies”, Romance Philo¬
logy 40 (October, 1986:1-37).
33	Как утверждает Куртене, самое за¬
метное влияние на американскую
науку периода войны с Германией
выразилось в изменении не только
внимания, но и направления обуче¬
ния - от истории Германии к исто¬
рии Франции, Бельгии и Англии
(“Virgin and the Dynamo”, 14). К со¬
жалению, одним из печальных пос¬
ледствий такого сдвига явилось фак¬
тическое уничтожение в Северной
Америке немецкой медиевистиче-
ской историографии как области ис¬
торической науки. Интересно позна¬
комиться с обсуждением проблемы
влияния второй мировой войны на
германистику в Соединенных Шта¬
тах в работах: Patrick J. Geary,
“Medieval Germany in America”,
Annual Lectures 1990, (The German
Historical Institute) (Washington, D C.,
1991); Edward J. Peters, “More Trouble
with Henry: The Historiography of
Medieval Germany in the Anglo-literate
World”, Central European History 28
(1995): 47-72. Сюда же относятся не¬
которые аспекты работы Джайлза
Констебла: Giles Constable, “The
Many Middle Ages: Medieval Studies in
Europe as Seen from America”, в: Bilan
et Perspectives des etudes medievales en
Europe, Jaqueline Hamesse, ed.
(Louvain-la-Neuve, 1995), 1-22.
34	Следует указать, что подобный же
пересмотр происходил и в англий¬
ской историографии, начало ему по¬
ложили работы Дж.Х. Раунда
(1854-1928), а затем эта тенденция
была широко развита Ф.М. Стенто¬
ном (1888-1967) и другими. Хаскинс
знал об этих работах, опирался на
них, и его вклад в развитие этой тен¬
денции был значителен.
35	John Adams, “On the Feudal and the
Canon Law”, в The Rising Glory of
America, 1760-1820, Gordon S. Wood,
ed. (New York, 1971).
36	Это видно уже в заглавии его книги -
Joseph Reese Strayer, On the Medieval
♦ Иная история
Origins of the Modern State. (Princeton,
N.J., 1970).
37	Carl Becker, “Everyman His Own
Historian”, AHR 37, (January, 1932)
221-36; Charls Beard, “Written History
as an Act of Faith”, AHR 39, (January,
1934): 219-31; C.H. Mcllwain, “The
Historian’s Part in a Changing World”
AHR 42, (January, 1937): 207-34.
38	Cm.: Peter Novick, That Noble Dream
The “Objectivity Question” and the
American Historical Profession
(Cambridge, 1988), chap. 9; См. также
John Higham, History: Professional
Scholarship in America (1965; rpt. edn
Baltimore, Md., 1989).
39	И в данном случае МакЛивайн мо¬
жет служить самым ярким примером.
В противоположность собственной
непререкаемой поддержке научной
историографии и научной объектив¬
ности, высказанной им в своем пре¬
зидентском обращении 1936 г. (и на¬
падкам на релятивизм Бирда) по
окончании второй мировой войны,
МакЛивайн неожиданно откликает¬
ся на политические события пере¬
смотром своих позиций в отношении
римского права. Так, в работе “Сред¬
невековые институты в современном
мире”, Speculum 16 (1941): 275-83,
под влиянием событий в тогдашней
Германии, МакЛивайн коренным об¬
разом меняет свои взгляды на роль
римского права в западно-европей¬
ском конституционализме, утвер¬
ждая: “Если мы наблюдаем итог
древнегерманского происхождения
наших институтов в варварских пле¬
менных оргиях и фантастической
племенной истории в сегодняшней
Германии, нам следует задуматься о
том, петли перехлеста в нашем пред¬
ставлении о непреходящей для нас
важности древнегерманских корней
и о точности - или, хотя бы, адекват¬
ности - утверждений вчерашних фон
Мауреров и сегодняшних фон Гир-
ке” На смену настоятельным утвер¬
ждениям президентского обращения
1936 г., что объективность не только
возможна, появляется непреложным
долгом историка и ее следует охра¬
нить от презентистских посяга¬
тельств Бирда и Беккера, теперь Мак-

159
•ыНн при шается, что “именно
• •• и мыс эксцессы сегодняшней
(••мним, нс менее, чем многое дру-
ин Iмнили меня усомниться в
•ми Iгорня групп, предложенная
I • •• 1нркс в его “Genossenschaft-
lii можсг быть принята как объ-
•	•• юн' средневековой жизни или в
•	•mi им* принципа политической
н|.о1имГ’ (с. 279-80). Более того,
, им рж/ып МакЛивайн, отказ нацис-
о| римского права заставляет
и | •• шпцтжигь, что медиевисты
•	шиком уж подчеркивали деспоти-
м • Mill характер этого величайшего
•	о. и юла тельного корпуса и, в про-
I нионоложность этому, недооцепи-
ini'iii “значение римского конститу¬
ционализма на ранних стадиях на-
iiirll собственной истории” (с. 278).
11онм1ки привязать к родной почве и
lieмократизировать римское право,
ингрвые предпринятые МакЛивай-
ном в американском контексте, об-
рг >П1 авторитетных сторонников в со-
•	•(•тссгве немецких медиевистов-
»мhi рантов, особенно таких, как
>рнст Канторович, среди учеников
коюрого были Роберт Бенсон и
Ральф Гизи. См. также статьи Гейнза
Моста (Gaines Post) в Studies in
Medieval Legal Thought: Public Law
and State, 1100-1322 (Princeton, N.J.,
1964). Статья МакЛивайна, опубли¬
кованная в 1941 г., примечательна
предвидением того влияния, какое
война окажет на американскую науку.
40	Этот термин (administrative kingship)
был введен в обиход Холлистером и
Болдуином в работе: С. Warren
Hollister and John W. Baldwin, “The
Rise of Administrative Kingship: Henry
1 and Philip Augustus”, AHR 83,
(October 1978): 867-905.
41	Joseph R. Strayer, “Philip the Fair” -
“Constitutional King”, AHR 62
(October, 1956): 18-32.
42	Среди его критиков следует особо
выделить работу Bryce Lyon, “What
Made a Medieval King Constitutional?”
в Essays in Medieval History Presented
to Bertie Wilkinson (Toronto, 1969).
Мы благодарны профессору Джону
У. Болдуину, указавшему нам этот
труд. Ср.: Joseph Reese Strayer, The
♦ Иное
Средневековье
Reign of Philip the Fair. (Princeton, N.
J., 1980).
43	Joseph R. Strayer, “The Fourth and the
Fourteenth Centuries”, AHR 77,
(February, 1972): 1-14.
44	Если судить по величине групп,
вслед за этими двумя, как показывает
Моррисон, шла группа диссертаций
по Италии - история церкви, цер¬
ковное устройство, каноническое
право. Более мелкие группы предста¬
вляют работы по истории Византии,
текстологические исследования, ис¬
следования по истории Германии (в
конце 70-х годов эта последняя все
еще оставалась на обочине медиеви-
стических исследований в Соединен¬
ных Штатах); затем следуют история
науки, философия и агиография.
См.: Morrison, “Fragmentation and
Unity in American Medievalism”, 57
Еще одним свидетельством преемст¬
венности, говорит Моррисон, может
служить тот факт, что из десяти исто¬
риков, получивших в 1968-1978 гг. в
академии средневековых исследова¬
ний медаль Хаскинса (самую высо¬
кую из присуждаемых академией на¬
град), четверо родились в период ме¬
жду 1894 и 1904 г., а еще двое - в 1914
и 1916 гг., зато все остальные - в
1920-х. Таким образом, утверждает
Моррисон, топография американ¬
ской медиевистики по-прежнему со¬
храняла в себе как “личные, так и на¬
учные элементы ее собственного
прошлого” (с. 55).
45	Цитируется у Моррисона в работе
“Fragmentation and Unity in American
Medievalism”, 14.
46	Hollister and Baldwin, “Rise of
Administrative Kingship”; John W.
Baldwin, The Gove^^|^H^^^№
Augustus: Foundatior^^^^^^^Hl
Power in the Middl^^ge^^^^^^,
Calif., 1986); Thomas N. Bisson, Fiscal
Accounts of Catalonia under the Early
Count-Kings (1151-1213), 2 vols.
(Berkeley, 1984).
47	Elizabeth A.R. Brown, introduction to
her collection of articles, Politics and
Institutions in Capetian France.
(Aldershot, 1991), ix.
48	См., например: Andrew W. Lewis,
Royal Succession in Capetian France:

160
Studies on Familial Order and the State
(Cambridge, Mass., 1981); Eleanor
Searle, Predatory Kinship and the
Creation of Norman Power, 840-1066
(Berkeley, Calif. 1988); Thomas N.
Bisson, “The Feudal Revolution”, Past
and Present 142 (1994): 6-42. Осто¬
рожную позицию занимают многие
авторы недавно опубликованного
сборника “Cultures of Power:
Lordship, Status, and Process in
Twelfth-Century Europe”, Thomas N.
Bisson cd. (Philadelphia, 1995), кото¬
рые рисуют политическую власть не
как особо прогрессивную, не как
чрезмерно самовольную, но как не¬
что меняющееся и расплывчатое.
49	См.: Carl Popper, Open Society and Its
Enemies, (1945); Lionel Trilling, Liberal
Imagination, (1950).
-so Садерн заимствовал это выражение у
писателя-историка У.П. Кера, чья
книга “Эпопея и роман” была впер¬
вые опубликована в Лондоне в
1897 г., а затем переиздавалась в 1908,
1926 и 1957 гг. См.. W.P. Кег, “Epic and
Romance”
м R.W. Southern, The Making of the
Middle Ages, (New Haven, Conn.,
1953); Medieval Humanism, (New
York, 1970), особенно ч. 2, с. 29-132;
см. также: Alexander Murray, Reason
and Society in the Middle Ages.
(Oxford, 1978); Brian Stock, The
Implications of Literacy: Written
Language and Models of Interpretation
in the Eleventh and Twelfth Centuries.
(Princeton, N.J., 1983); и статьи Стока
в Listening for the Text: On the Uses of
the Past, (Baltimore, Md., 1990).
52 Cm.: James J. Walsh, “Thirteenth,
Greatest of Centuries” (1912). Строго
говоря, Уолш не был профессиональ¬
ным историком, он был врачом,
учившимся в Германии иод руковод¬
ством Рудольфа Вирхова. Об Уолше
см.. Philip Gleason, “American
Catholics and the Mythic Middle Ages”
в Keeping the Faith: American
Catholicism, Past and Present, (Notre
Dame, Ind., 1987): 19 и след.
О Кретьене де Труа см.. Robert W.
Hanning, The Individual in Twelfth-
Century Romance, (New Haven,
Conn., 1977); о Вернаре см.: Colin
♦ Иная история
Morris, The Discovery of the Individual.
1050-1200 (New York, 1972).
54	Джон Ван Энген привлек внимание к
этой характерной черте, впрочем, и
большей степени, в связи с антропо
логическими подходами анналистов
1970-х и 1980-х годов. См.: John Van
Engen, “The Cristian Middle Ages as an
Historiographical Problem”, AHR 91
(June, 1986): 519-52.
55	John F. Benton, “Consciousness of Sell
and Perceptions of Individuality” в
Renessance and Renewal in the Twelfth
Century, Robert L. Benson and Giles
Constable, eds. (Cambridge, Mass.,
1982): 263-95.
56	Charls M. Radding, “The Evolution of
Medieval Mentalities: A Cognitive-
Structural Approach”, AHR 83 (June
1978): 577-97. См. также: Radding, A
World Made by Men: Cognition and
Society, 400-1200. (Chapel Hill, N.C.
1985).
57	Lynn White, “Science and the Sense of
Self’, Daedalus 107 (Spring 1978):
47—59; Charles M. Radding, “Super¬
stition to Science: Nature, Fortune, and
the Passing of the Medieval Ordeal”,
AHR 84 (October 1979): 945-69.
58	Термин “постмодернизм” впервые
стал известен после публикации ра¬
боты Жана-Франсуа Лиотара, см.:
Jean-Francois Lyotard, La condition
postmoderne: Rapport sur le savoir.
(Paris, 1979), но вряд ли получил ши¬
рокое распространение в американ¬
ской историографии до опубликова¬
ния ее перевода в 1984 г. См.: William
D. Paden, “Scholars at a Perilous Ford”
в The Future of the Middle Ages:
Medieval Literature in the 1990s, Paden,
ed. (Gainesville, Fla., 1994): 8.
59	To есть “интегрировать понимание
того, что существуют многообразные
формы инакости, идентифициро¬
вать... широкий круг неустойчивых и
1етерогенных региональных черт, ло¬
кальных познаний и местной прак¬
тики” См.. Eric L. Santner, Stranded
Objects: Mourning, Memory, and Film
in Postwar Germany, (Ithaca, N.Y.
1990): 51.
60	Paden, “Scholars at a Perilous Ford”, p. 21.
61	Работы этой школы женской исто¬
рии появились в сборнике в честь

161
I♦ты Мупди, когда он уходил в от¬
ыми, гм.. Women of the Medieval
v^iiM I swiys in Honour of John H.
Mmnlv, Julius Kirshner and Suzanne F.
NNVmpIr, cds. (Oxford, 1985).
iii/.mne Fonay Wemple, Women in
I Miibhli Society: Marriage and the
•	ImihId, 500 to 900, (Philadelphia, 1981);
11и11*iiiи J Harris and Jo Ann McNamara,
hIh Women and the Structure of Society:
N. In led Research from the Fifth
IW iNiiic Conference on the History of
NMinirn (Durham, N.C., 1982); см. так-
♦	Romaic Bridenthal and Klaudia
h • и hi/., oils., Becoming Visible: Women
in I iiiopcan History. (Boston, 1977).
M l м более позднюю работу МакНа¬
мары Sainted Women of the Dark Ages,
rd and trans. with John E. Halborg,
(Durham, N.C. 1992); Sisters in Arms:
( ulliolic Nuns through Two Millenia
(( nmbridge, Mass., 1996); A New Song:
Celibate Women in the First Three
Christian Centuries (New York, 1983).
(’«сдует отметить, что МакНамара
постоянно избегает исключительно-
01 и, утверждая, что феминистиче¬
ские исследования включают в свою
программу и историю мужчин, как
доказывает ее собственная работа о
мужественности, см.: Medieval
Masculinities: Regarding Men in the
Middle Ages, Clare E. Lees, ed.
(Minneapolis, 1994).
м Для обобщенного взгляда на подоб¬
ную эволюцию в медиевистике см.:
Susan Mosher Stuard, “A New
Dimension? North American Scholars
Contribute Their Perspective”, в:
Women in Medieval History and
Historiography, Stuard ed.,
(Philadelphia, 1987): 81-99. См. также
специальный номер Speculum 68
(1993), посвященный женской исто¬
рии, а затем опубликованный под на¬
званием Studying Medieval Women:
Sex, Gender, Feminism, Nancy F.
Partner, ed. (Cambridge, Mass., 1993);
примером этой работы может слу¬
жить Penny Schine Gold, The Lady and
the Virgin: Image, Altitude, and
Experience in the Twelfth Century
France. (Chicago, 1985)
65	См., например, среди pa6oi о литера¬
туре статью* Е. Jane Burns, Roberta
♦ Иное
Средневековье
Krueger, and Helen Solterer, “Feminism
and the Discipline of Old French
Studies”, в Bloch and Nichols,
Medievalism and the Modernist Temper,
225-66. Среди трудов о средневеко¬
вой духовности решающее значение
имеют работы Кэролайн Байнум, см.
особенно: Caroline Walker Bynum,
Holy Feast and Holy Fast: The Religious
Significance of Food to Medieval
Women, (Berkeley, Calif., 1987); и
Fragmentation and Redemption: Essays
on Gender and the Human Body in
Medieval Religion, (New York, 1991).
66	Cm.: Bynum, Holy Feast and Holy Fast.
67	Примером могут служить недавние
работы в этом духе, см.: Joan Cadden,
The Meanings of Sex Differences in the
Middle Ages (Cambridge, 1993); John
W. Baldwin, The Language of Sex: Five
Voices from Northern France around
1200, (Chicago, 1994); E. Jane Burns,
Bodytalk: When Women Speak in Old
French Literature, (Philadelphia, 1993).
Имеется обширная литература о сре¬
дневековой сексуальности начиная с
работ Vern L. BuIIough, Sexual
Practices and the Medieval Church, со¬
вместно c James Brundage, (Buffalo,
N.Y., 1982); Sexual Variance in Society
History (New York, 1978); The History
of Prostitution, совместно c Bonnie
BuIIough, (New Hyde Park, N.Y.,
1964); Sin, Sickness and Sanity, A
History of Sexual Attitudes, совместно
c Bonnie BuIIough, (New York, 1978);
James A. Brundage, Law, Sex and
Christian Society in Medieval Europe
(Chicago, 1987). Буллоу и Брандадж
вместе издали Handbook of Medieval
Sexuality (New York, 1996). См. также:
Desire and Discipline. Sex and Sexuality
in the Premodern West., Jaquefine
Murray and Konrad Eisenbichler, eds.
(Toronto, 1996). О перформативном
понятии пола см.: Judith Р. Butler,
Gender Trouble: Feminism and the
Subversion of Identity. (New York,
1989); и Bodies That Matter: On the
Discursive Limits of “Sex” (New York,
1993).
68	Можно было бы сказать, что до неко¬
торой степени работы этого рода по¬
рождены влиянием Марка Блока, де¬
лавшего особый упор на mentalite,

162
сюжете, ранее ускользнувшем из па¬
радигмы “Анналов”, но в направле¬
нии этом довольно мало работ по ис¬
тории Средних веков - в отличие от
истории ранне-новой Европы и ис¬
тории Европы Нового времени. В об¬
зоре, посвященном французскому
медиевистическому сообществу (эта
статья по своему характеру сравнима
с нашей), Жак Ле Гофф и Жан-Клод
Шмитт отмечают легкость, с которой
изучение mentalites было подхвачено
в Германии, Италии и Испании, но
не смогло завоевать сердца “les
medievistes anglo-saxons” Они пред¬
полагают, что, “возможно, сама про¬
блема перевода этого термина объяс¬
няет как легкость, так и затруднения
в его распространении” См.: Jaques
LeGoff и Jean-Claude Schmitt,
“L’histoire medievale”, в: Cahiers de
civilization medievale, X-XII siecles, 39
(1996): 16, № 2. Точно так же глубо¬
чайшие изменения, выразившиеся в
появлении дискурсивно ориентиро¬
ванных работ, могуг быть действи¬
тельно отнесены к влиянию “Анна¬
лов”, каким бы совместимым с повы¬
шенным вниманием анналистов к
mentalite эти изменения ни казались
на первый взгляд. По правде говоря,
в основе этих работ лежит совершен¬
но иной взгляд на язык, а следова¬
тельно, и на характер средневековой
текстуальности, и на то, как ее мож¬
но и нужно использовать.
69	Michel Foucault, The Archeology of
Knowledge, A.M. Sheridan Smith,
trans. (New York, 1972).
70	Eugene Vance, “Semiotics and Power:
Relics, Icons and the Voyage de
Charlemagne a Jerusalem et a
Constantinopole”, в The New
Medievalism, Marina S. Brownlee,
Kevin Brownlee, and Stephen G.
Nichols, eds. (Baltimore, Md., 1991):
227
71	R.I. Moore, The Formation of a
Persecuting Society: Power and
Deviance in Western Europe, 950-1250.
(Oxford, 1987); The Origins of
European Dissent. (1977; reissued, New
York, 1985); The Birth of Popular
Heresy. (London, 1975). См. также се¬
рию работ Jeffrey Burton Russell,
♦ Иная история
Dissent and Order in the Middle Ages
The Search for Legitimate Authority
(New York, 1992); Lucifer, the Devil in
the Middle Ages. (Ithaca, N.Y., 1984),
Russell, ed., Religious Dissent in the
Middle Ages. (New York, 1971). Кроме
того, см. JefTrey Richards, Sex,
Dissidence, and Damnation: Minority
Groups in the Middle Ages. (London,
1991); John E. Boswell, “Jews, Byciclc
Riders, and Gay People: The
Determination of Social Concensus and
Its Impact on Minorities”, в Yale
Journal of Law and the Humanities I
(1989): 205-28. Общую библиогра¬
фию см.: Carl T. Berkhout and JefTrey
B. Russell, Medieval Heresies: A
Bibliography, 1960-1979. (Toronto,
1981). Сюда же относятся работы:
Richard Kieckhefer, European Witch
Trials: Their Foundations in Popular and
Learned Culture, 1300-1500. (Berkeley,
Calif., 1976); Repression of Heresy in
Medieval Germany. (Philadelphia,
1979); Magic in the Middle Ages.
(Cambridge, 1989), and Edward Petes,
ed., Heresy and Authority in Medieval
Europe: Documents in Translation
(Philadelphia, 1980); Inquisition. (New
York, 1988); Torture. (New York, 1985);
The Magician, the Witch, and the Law.
(Philadelphia, 1978); ed. with Alan C.
Kors, Witchcraft in Europe, 1100-1700.
(Philadelphia, 1972). Общую картину с
точки зрения историка искусства см.:
Ruth Melinkoff, Outcasts: Signs of
Otherness in Northern European Art of
the Late Middle Ages, 2 vols. (Berkeley,
1993).
72	Cm.: Robert Khazan, “The
Deteriorating Image of the Jews -
Twelfth and Thirteenth Centuries”, в
Christendom and Its Discontents:
Exclusion, Persecution, and Rebellion,
1000-1500, Scott L. Waugh and Peter
D. Diehl, eds. (Cambridge, 1996):
220-33, и Gavin I. Langmuir, “The
Tortures of the Body of Christ”, в Waugh
and Diehl, Christendom and Its
Discontents, 287-309. См. также:
Gavin 1. Langmuir, Towards a
Definition of Antisemitism. (Berkeley,
Calif., 1990), особенно очерки
“Thomas of Monmouth: Detector of
Ritual Murder” (209-36) и “Ritual

163
.ммИмНцт" (263-81). Сюда же от-
		 и работа Jeremy Cohen, The
I ii'iin anti (lie Jews: The Evolution of
4..!iivul Anti-Judaism. (Ithaca, N. Y,.
I lh 1)
It.. i.mh выразительное нюансиро-
Hiimr описание средневековой pe-
ннпой практики см.: David
I hi. м!'Г1ц, Communitites of Violence:
I*, mi l iilion of Minorities in the Middle
V ч (I’nnceton, N.J., 1996).
' N..шшп Cohn, Europs Inner Demons:
\н I lupiiry Inspired by the Great
WHi li limit. (New York, 1975); cm.
ы» *1' работы, упомянутые в примем.
f |
I м William Chester Jordan, The
I ink'll Monarchy and the Jews: From
Philip Augustus to the Last Capetians.
(Philadelphia, 1989) и Women and
I ii'dll in Pre-industrial and Developing
•mi ielies. (Philadelphia, 1993), которая
иi масти затрагивает проблему фи¬
нансовых сделок (займов) между
женщинами и евреями; см. также
весьма интересную работу: Barbara А.
Ilanawalt, ed., Crime in East Anglia in
Ihe fourteenth Century: Norfolk Gaol
Delivery Rolls, 1307-1316, (Norwich?
1976) и работы покойного Джона Бо¬
гу >лла, особенно две его книги: John
Boswell, Christianity, Social Tolerance,
and Homosexuality: Gay People in
Western Europe from the Beginning of
the Christian Era to the Fourteenth
Century. (Chicago, 1980); Same-Sex
Unions in Premodern Europe. (New
York, 1994); сюда же относятся рабо-
im: Vern L. Bullough, Homosexuality: A
History. (New York, 1979) и совместно
c Bonnie Bullough, Cross Dressing, Sex
and Gender. (Philadelphia, 1993). Cm.
также: Ann Gilmour-Bryson, “Sodomy
and the Knights Templar”, в Journal of
the History of Sexuality 7, № 2 (1996):
151-83.
П) См. доклады: Leslie Dunton-Downer,
" I he Horror of Culture” и Jeffrey
lerome Cohen, “Mazoch-Lancelotism”
на конференции “Cultural Frictions:
Medieval Cultural Studies in Post-
Modern Contexts” Georgetown
University, October 27-28, 1995, дос¬
тупные в Интерне re на World Wide
Web: www.georgetown.edu/labyrinlh/
♦ Иное
Средневековье
conf/cs95; Kathryn Gravdal, Ravishing
Maidens: Writing Rape in medieval
French Literature and Law.
(Philadelphia, 1991); доклады Robert
L.A. Clark and Claire M. Sponslcr,
“Queer Play: The Cultural Work of
Crossdressing in Medieval Drama”, и
Kathleen Biddick, “English America:
Curricular Masks/Imperial Phan-tas-
matics”, Cultural Frictions conference.
77	Недавние работы о смерти см.:
Frederick S. Paxton, Christianizing
Death: The Creation of a Ritual Process
in Early Medieval Europe. (Ithaca, N.
Y., 1990); Christopher Daniell, Death
and Burial in Medieval England,
1066-1550 (London, 1997); Paul
Binski, Medieval Death: Ritual and
Representation. (Ithaca, N.Y., 1996);
Caroline Walker Bynum, Resurrection
of the Body in Western Christianity,
200-1336. (New York, 1995). К этому
списку можно добавить новую книгу
Shulamith Shahat, Growing Old in the
Middle Ages. (London, 1995), тесно
связанную с ее исследованием
Childhood in the Middle Ages (London,
1990).
78	См. недавно опубликованные книги
медиевиста William Ian Miller, The
Anatomy of Disgust. (Cambridge,
Mass., 1997); Humiliation and Other
Essays on Honour, Social Discomfort
and Violence. (Ithaca, N.Y., 1993).
79	См., например: Esther Cohen,
“Towards a Science of European
Physical Sensibility: Pain in the Later
Middle Ages”, в Science in Context 8
(1995): 62-66.
80	См. в www.georgetown.edu/Iabyrinth/
conf/cs95 заключение “The Practice of
Medieval Cultural Studies”, сделанное
Майклом Уэбелом и Д. Вэнсом Сми¬
том для Cultural Frictions conference.
81	См. работы. Robert Chazan, European
Jewry and the First Crusade. (Berkeley,
Calif., 1987); Daggers of Faith:
Thirteenth-Century Missionizing and
Jewish Response. (Berkeley, Calif.,
1989); “The Representation of Events in
the Middle Ages”, History and Theory
27 (1988): 40-55; Ivan Marcus,
“History, Story, and Collective Memory:
Narrativity in Early Ashkenazic
Culture”, Prooftexts 10(1991).

164
82	См.: Eleanor Searle, Predatory Kinship
and the Creation of Norman Power.
(Berkeley, Calif., 1988); Thomas Bisson,
«The “Feudal Revolution”», Past and
Present 142(1994): 6-42.
83	Так, Ли Паттерсон особенно настой¬
чиво выступает за приятие ирониче¬
ской модели истории, поскольку это
лучше всего соответствует постмо¬
дернистским подходам к изучению
средневекового прошлого. См.: Lee
Patterson, On the Margin: Postmoder¬
nism, Ironic History, and Medieval
Studies.
84	Paul Strohm, “Cultural Fictions:
Conference Commentary”, ewww.geor-
getown.edu/Iabyrinth/conf/cs95/paper/
strohm.html.
85	Strohm, “Cultural Frictions”
86	D. Vance Smith, “Enjoy Your
Phantasm!” Часть I текста “The
Practice of Medieval Cultural Studies”
в: Cultural Frictions conference, на
www.georgetown.edu/Iabyrinth/conf/cs
95.
87	Michael Uebel, “When the Fetish
Comes to Life” Часть 2 текста “The
Practice of Medieval Cultural Studies” в
Cultural Frictions conference, на www.
georgetown.edu/Iabyrinth/conf/cs95.
88	Примечательно, что Кэролайн Бай¬
нум начала свое президентское обра¬
щение к членам Американской исто¬
рической ассоциации в 1997 г., назвав
себя “порождением шестидесятых”
Она рассказала, что, будучи студент¬
кой выпускного курса в Гарварде,
“повесила у себя на доске для памя¬
ток” лозунг времен студенческих
♦ Иная история
волнений в Париже 1968 г.: “Tout vuc
des choses qui n’est pas Strange est
fausse!” (“Всякий взгляд на вещи, не
являющийся странным [т. е. необыч
ным или незнакомым], - фальшив”)
Оглядываясь теперь назад, Байнум
полагает, что практическое значение
этого лозунга для нее как ученого и
преподавателя заключается в “по¬
пытке подтолкнуть своих слушателей
и читателей к встрече с прошлым, ко¬
торое окажется неожиданным и
странным, с прошлым, чьи характер¬
ные черты вовсе не таковы, какими
представляются нам на первый
взгляд, чьи следы, оставленные нам в
источниках, отвечают на вопросы,
каких мы не задавали, и откликаются
лишь молчанием на наши первона¬
чальные, характеризующие нас са¬
мих вопрошания” Последняя часть
этого заявления свидетельствует о
явном стремлении Байнум сохранить
четкую “прошлость” прошлого, а не
подстраивать его под модернистскую
“презентистскую” (осовремениваю¬
щую) программу. Однако она разде¬
ляет более поздний взгляд на ина-
кость, выходящую за пределы вре¬
менных границ и различий. См..
Caroline Walker Bynum, “Wonder”,
AHR 102, (February 1997); I.
89	Mark Edmundson, Nightmare on Main
Street: Angels, Sadomasochism, and the
Culture of Gothic. (Cambridge, Mass.,
1997): 4-5.
90	Edmundson, Nightmare on Main
Street, p.x, см. также p. 67.
91	Santner, Stranded Objects, 7.
П. Фридман и Г. Спигел
Пер. с англ. И.М. Бессмертной
Перевод выполнен
при финансовой поддержке РГНФ
(грант 97-01-00243)

Иная история
(Вместо послесловия к статье
Пола Фридмана и Гэбриел Спигел)
Не могу исключить, что публи¬
куемая выше статья двух ведущих американских историков вызо-
ип у некоторых читателей недоумение и несогласие. Еще одна
"революция” в медиевистике?! Опять эти “перевороты”
Статья эта и в самом деле может дать почву для подобных реп-
ми к. Ее авторы констатируют глубокое изменение за последние
IS 20 лет важнейших принципов исторического анализа в их стра¬
не. Авторы рассматривают ход и смысл этих изменений на приме¬
ре истории изучения в США западно-европейского Средневеко¬
вья. У них не вызывает, однако, сомнений всеобщий характер про¬
исходящего в историографии “смещения” Как пишут авторы
статьи, “изменения, пережитые историей средневековья, - часть
гораздо более широкого движения”, охватившего не только меди¬
евистику, и даже не только историю, но “все области американ¬
ской науки”
Сами авторы статьи хотели бы занять по отношению к этому
движению позицию “над схваткой” и взглянуть на происходящие
перемены как бы со стороны. Я хотел бы последовать их примеру.
Соответственно я, в свою очередь, попытаюсь вникнуть как в
смысл характеризуемых Г. Спигел и П. Фридманом сдвигов в аме¬
риканской историографии, так и в суть той позиции, которую за¬
нимают по отношению к этим сдвигам авторы статьи.
О глубине перемен, происходящих в последние годы в амери¬
канской медиевистике, свидетельствует, по мнению Г. Спигел и
П. Фридмана, целый ряд фактов. Один из них - коренное измене¬
ние самого вйдения средневековой эпохи. Раньше — до 80-х го¬
дов - американские исследователи подходили к Средневековью
как к явлению, “поддающемуся объяснению в современных тер¬
минах” и, соответственно, искали в нем все, что можно было бы
“нормализовать” согласно “принятым ныне критериям” Евро¬
пейские средние века трактовались при этом в известном смысле
телеологически — как закономерный и естественный предшест-

166
♦ Иная история
венник будущего европейского (и американского) мира. (Мне
вряд ли нужно напоминать, что это взгляд обычный до недавнего
времени для всей мировой науки.)
Ныне совсем иная ситуация. Как констатируют авторы статьи,
в достаточно широких кругах историков вера в существование “веч¬
ных основ” человеческой истории утрачена; отброшена не только
идея прогресса, но и идея преемственности в развитии общества;
прошлое мыслится как нечто прерывное и фрагментарное; его осмыс¬
ление отождествляется прежде всего с анализом различий и разгра¬
ничений, не обязательно сопоставимых между собой. Такие предста¬
вления, подчеркивают Г. Спигел и П. Фридман, характерны в пер¬
вую очередь для молодых американских исследователей, тех, кому
сегодня около 30. Но из этих же посылок, признают авторы статьи,
все чаще исходят американские историки и других поколений (хо¬
тя и не все).
Сквозь призму этих познавательных принципов Средневековье
видится, естественно, совсем по-иному, чем в 60-70-е годы. Как
свидетельствуют Спигел и Фридман, в нем привлекает теперь не
то, что может быть хоть как-то сопоставлено с явлениями Нового
времени, но, наоборот, все противостоящее ему, экзотическое,
инакое. Можно было бы сказать, что коренным образом меняется
самое понимание “инакости”
Одно из проявлений этого изменения - сдвиг в самой пробле¬
матике средневековых исследований. Как известно, давняя тради¬
ция требовала от медиевиста интересоваться социальным устрой¬
ством, экономикой, управлением, политической организацией
Средневековья. Вместо изучения этих сюжетов теперь на первом
плане различные феномены частной и повседневной жизни, осо¬
бенно из числа тех, что связаны с эмоциональной и телесной сфе¬
рами человеческого поведения: мазохизм, насилие, эгоизм, уни¬
жение, отвращение, гневливость, боль, муки, инцест, трансвес¬
тизм и тому подобные антропологические сюжеты.
Многие из подобных феноменов удается в применении к
Средневековью рассмотреть лишь на очень редких, исключитель¬
ных материалах. Это ничуть не смущает сегодняшнего американ¬
ского медиевиста. Именно исключения, редкостные казусы выгля¬
дят в его глазах как нечто наиболее важное, так как именно в экзо¬
тических ситуациях может полнее раскрыться искомая
средневековая инакость. Сама же она привлекает первоочередное
внимание, поскольку, по мысли типичного американского медие¬
виста из поколения 80-90-х годов, раскрытие “чуждости” и прин¬
ципиальной инакости Средневековья (как и инакости любой
другой эпохи прошлого) только и позволяет выполнить главную
познавательную задачу истории вообще - помочь самоидентифи¬
кации современного человека.

♦ Иная история
167
Сосредоточиваясь на экзотическом и патологическом, амери¬
канский медиевист, естественно, отказывается от традиционного
ин'ляда на средневековую культуру. Вместо выявления в ней “кор¬
ней” новоевропейских (и будущих американских) представлений о
мире и человеке все внимание поглощает выявление “патологиче¬
ских”, с нашей точки зрения, черт средневековых воззрений, или,
кик выражаются авторы статьи, “патогенеза средневековой культу¬
ры” Соответственно “становится трудно избежать отношения к
медиевистическим исследованиям как к чему-то, самому по себе
включенному в патологию, которая неминуемо становится опре¬
деляющей характеристикой и всего исследуемого периода” Па¬
раллельно изменяется самый характер медиевистических трудов:
традиционное исследование “вещей и дел” Средневековья вытесня¬
ется анализом современных дискурсов, касающихся
Средневековья, а традиционному изучению средневековых “фак¬
тов” противопоставляется анализ их декодирования современным
специалистом. Новая медиевистика - как “наука не о вещах и де¬
лах, но о дискурсах, и не о фактах, но о кодировании фактов” -
именуется теперь в США не “Medieval Studies”, но “New
Medievalism”1.
“Патогенез средневековой культуры”, “патологическое Сред¬
невековье”, “патологическое в медиевистике”, патологические
дискурсы вместо “первичных” “фактов” - разве одних только этих
признаний и самооценок недостаточно, чтобы отнести все проис¬
ходящее в среде молодых американских исследователей к “патоло¬
гическим явлениям” совсем иного ряда, чем те, которые вообще
можно было бы относить к компетенции историка, и... закрыть об¬
суждение?!.. Знакомый путь! Но, слава Богу, за время нашумевших
н советском прошлом “кампаний по разоблачению” у нас успел
выработаться иммунитет к высокомерному пренебрежению всем,
что не кажется понятным с первого взгляда или что не укладывает¬
ся в привычные рамки традиционного рационализма и монизма.
Воспользуемся же этим, чтобы отнестись ко всем “патологическим
явлениям” современной американской медиевистики, как к пред¬
мету, заслуживающему спокойного, вдумчивого анализа. Осмыс¬
ливая происходящие в американской историографии процессы,
попытаемся понять истоки шокирующих традиционалиста звуч¬
ных самооценок и рассмотрим, какие исследовательские методы
используются в новой медиевистике, что дают читателю проделан¬
ные в этой школе работы, куда они влекут и почему вообще амери¬
канская медиевистика (крупнейшая по числу специалистов в ми¬
ре!)2 идет сегодня по этому странному пути, именуемому - быть
может, несколько нарочито - “патологическим”
Читатель, знакомый со статьей Спигел и Фридмана, легко за¬
метит, что ее авторы не прошли мимо ряда из перечисленных сю¬

168
♦ Иная история
жетов. Так, они специально останавливаются на “причинах воз¬
никновения новых веяний в американской медиевистике” Эти
причины рассматриваются в весьма широком социально-полити¬
ческом и экономическом контекстах. Авторы склонны связывать
импульсы к новым подходам “не столько с влиянием постмодер¬
низма как такового”, сколько с обстоятельствами, способствовав¬
шими “повышенной восприимчивости американских медиеви¬
стов к постмодернистской программе” Такая восприимчивость
связывается авторами с рядом потрясений предшествующего вре¬
мени (т. е. 60-70-х годов), вызвавших изменение “как состава сту¬
дентов, избирающих профессию медиевиста, так и самого отноше¬
ния к прошлому”
К числу таких потрясений Спигел и Фридман относят прежде
всего социальные движения, направленные против войны во Вьет¬
наме, против дискриминации этнических и социальных мень¬
шинств, за расширение прав женщин, против политико-экономи¬
ческого всесилия заскорузлого истэблишмента и т. п. В ходе этих
движений подверглись пересмотру все основные ценности, кото¬
рыми руководствовалась до 60-х годов университетская Америка.
Как полагают Спигел и Фридман, лингвистический вызов и фу-
колдианская критика потому обрели в это время столь мощный ре¬
зонанс, что прозвучали в ушах поколения, только что расставшего¬
ся с верой во все былые авторитеты - интеллектуальные, власт¬
ные, национальные, культурные, половозрастные и др. Под
подозрение попали и “розово-прогрессистские” представления о
Средневековье. На смену “всем улыбчивым американским уста¬
новкам” пришел мрачный образ “готического мира”, воплощен¬
ный в средневековых жестокостях, горестях, безысходности, образ
“прогнившего и дурно пахнущего мира”, заставляющий полно¬
стью отказаться от прежних иллюзий и уяснить искусственность и
фальшь не только былых воззрений на Средневековье, но и самого
способа их мыслительного конструирования. Суть нового подхода
ничуть не сводится при этом к замене “розового” Средневековья
“черным” Отвергается не только возможность “одноцветного” су¬
ждения о Средневековье, но и идея какого бы то ни было вообще
сопоставления Средневековья с другими обществами, как и любых
других обществ между собой. Попытки такого рода рассматрива¬
ются как бесплодные, поскольку смысл исторического анализа ви¬
дится не в выявлении частного сходства или частных различий
культурных феноменов, но в раскрытии неповторимости и экзо¬
тичности каждого из них в отдельности3.
Как нетрудно заметить, Спигел и Фридман подходят к обстоя¬
тельствам возникновения новых веяний в американской медиеви¬
стике в высшей степени ответственно. Они стремятся дать им
вполне рациональное историческое объяснение, акцентируя в

♦ Иная история
169
IM'|inyto очередь роль социально-политических изменений в США
Ml /0 х годов. Учитывать подобные факторы, конечно, совершен¬
ии необходимо; но, может быть, стоит принять во внимание не
ннн.ко специфику американской социально-политической ситуа¬
ции, но и общемировые явления, которые могли сказаться как на
американских медиевистах, так и на всем современном интеллек-
Iуичмюм мире? Я имею в виду, в частности, переосмысление са¬
мой сущности и задач той формы интеллектуальной деятельности,
мнорую именуют исторической наукой, так же как переосмысле¬
ние предмета, сути и задач науки вообще. Не сомневаюсь, что
(иигел и Фридман прекрасно осведомлены о дискуссиях по этому
вопросу. Возможно, они полагали, что говорить об этом аспекте
не г смысла именно в силу его самоочевидности. Я позволю себе
сдержаться на данном сюжете, тем более что для читателей ны¬
нешнего выпуска “Казуса”, включающего материалы дискуссии об
историческом методе, он, по-моему, особенно актуален.
Одно из важнейших изменений в понимании науки в XX в. в
целом и в его последние десятилетия в особенности касается, как
известно, дихотомии закономерного и случайного. Кто не помнит
старинной максимы: “Наука - враг случайностей”? Нынешняя
научная практика далека от этой формулы. Так называемые слу¬
чайности стали привилегированным предметом исследования. Слу¬
чайность рассматривается при этом как одна из важнейших зако¬
номерностей. Ее анализ оборачивается поиском многоликих -
стохастических - принципов ее понимания. Соответственно пре¬
образуются представления об упорядоченностях вообще, об их со¬
отношении с повторяемостью и уникальностью. Неповторимость
и уникальность явлений осмысливаются как норма, а стабиль¬
ность и устойчивость систем - как исключение. На первый план
научного анализа выходит изучение неравновесных состояний и
всего того индивидуального и уникального, что к таким состояни¬
ям подводит и что способно “вдруг” обрушить кажущуюся ста¬
бильность. Представление о прямой (и простой) преемственной
связи между следующими друг за другом ситуациями и коллизия¬
ми подвергается вследствие этого глубочайшему пересмотру4.
Эти изменения в подходах к изучению естественно-научных
объектов, естественно, не могли быть не замечены историками. И
не потому, конечно, что объект исследования или метод его анали¬
за у историка могут быть отождествлены с естественно-научными.
Речь идет об интеллектуальных влияниях гораздо более глубокого
свойства. Конечно, они не смогли бы реализоваться, если бы са¬
мый материал истории с ними бы не согласовывался. Но в той ме¬
ре, в какой такая согласованность обнаруживалась, эти новые по¬
знавательные принципы стали применяться и при изучении соци¬
альных и исторических объектов.

170
♦ Иная история
Пожалуй, трудно найти более яркое свидетельство этому, чем
тот факт, что упомянутые принципы лавинообразно распростра¬
нились среди историков разных стран, отнюдь не обязательно пе¬
реживавших социальные катаклизмы американского толка. Ведь
почти все то, что Спигел и Фридман относят к решающим факто¬
рам в изменении взглядов молодого поколения американских ме¬
диевистов, - утрата веры в вечные основы истории, отход от идеи
преемственности в сторону идеи прерывности, акцент на фраг¬
ментарности предмета истории, на несопоставимости культур и
эпох - характерно сегодня и для многих европейских истори¬
ков5. Я уже не говорю о том, что сами эти подходы были сформу¬
лированы в Европе раньше (или, во всяком случае, не позже), чем
в США. (Это касается, как известно, не только фуколдианских
идей, но и постмодернистской парадигмы.) Не приходится, кроме
того, забывать европейское происхождение и того подхода, соглас¬
но которому история перестает рассматриваться в рамках непре¬
рывного и равномерно текущего времени и исследуется сквозь
дискретную совокупность пространственных “мест памяти”6. Реа¬
лизация этой идеи не могла не оказать огромного влияния на по¬
нимание инакости феноменов прошлого7.
Напомню также, что констатируемый Спигел и Фридманом от¬
каз молодого поколения американских историков от признания
авторитета недавних мэтров - как и крах престижа традиционных
научных школ - принадлежит к числу явлений, в высшей степени
характерных для всей современной историографии8. Не следует ли
уделить специальное внимание корням этого всемирного явления?
Думается, что в подчеркнутом отказе историков нового поколения
от еще недавно общепринятых методологических установок и в
стремлении все большего числа из них к поиску исследовательских
парадигм вне привычного научного поля может скрываться нечто
большее, чем просто молодой задор. Не связано ли это движение с
некоей общей, вновь выявившейся особенностью познания прошлого и,
в частности, изучения “другого”, инакого?
Я имею в виду пересмотр познавательного принципа, согласно
которому - в духе традиционного монизма - наиболее существен¬
ные, коренные методы и нормы осмысления прошлого в ту или
иную эпоху более или менее едины. Не случайно в нашей тради¬
ции полагать, что историк, действующий в рамках того или иного
культурного универсума - если только он не гений, выпадающий
из своего времени, - чуть ли не “обречен” применять в своей на¬
учной практике набор мыслительных приемов, характерных имен¬
но для данной культуры. В какой-то мере это, видимо, и в самом
деле справедливо. Но в какой?
В последнее время, в связи со специальным изучением так на¬
зываемых прагматических ситуаций, в ряде теоретических работ

♦ Иная история
171
*'Н 'iii иысказана на этот счет иная гипотеза. Она предполагает, что
п» I мшенное многообразие коллизий, вызванное противоборством
!«1 ннчпых групповых и индивидуальных интересов внутри одного
и оно же культурного целого (включая, кстати, и коллизии того
iiiihi, что имели место в 60—70-е годы в США), может порождать в
v мпч современников - по крайней мере в нашу эпоху - чрезвычай¬
но важные вариации в самих принципах мышления9. В примене¬
нии к изучению истории это могло бы означать, что вйдение про¬
швою, другого и вообще инакого не является в современном мире
♦ гс| ко детерминированным и лишь в самых общих чертах ограни¬
чивается общекультурными ориентирами. Если принять эту точку
фения, потребуется изменить некоторые привычные представле¬
нии о познавательном процессе в истории.
Как известно, у нас принято думать, что в каждый данный мо¬
мент есть историки, находящиеся на магистральном пути к пони¬
манию прошлого, т. е. движущиеся к его осмыслению самым крат¬
ким и плодотворным путем, и есть их современники, такого пути
не нашедшие и потому говорящие о прошлом нечто “непродук-
inniioe” Нет спору: среди профессионалов всегда будут менее и
Полее способные и удачливые. Я говорю, однако, сейчас не о раз-
аичиях в профессиональном уровне, но о сопоставимых по своим
высоким достоинствам специалистах. Оправданно ли сегодня ие-
рархизировать таковых по способу вйдения прошлого, например, в
швисимости от того, насколько целостными и преемственно свя-
1ЛННЫМИ представляются им отдельные эпохи прошлого, или в за¬
висимости от того, отдают они предпочтение казусному либо сис¬
темному подходам, или же в зависимости от того, видят они в
(Средневековье предшественника Нового времени либо же лишь
нечто неповторимо экзотичное и уникальное? Иначе говоря, воп¬
рос в том, является ли нынешняя множественность подходов к ис¬
толкованию прошлого (основополагающих подходов, а не част¬
ных!) выражением обычного, встречавшегося во все времена от¬
клонения некоторой части историков от признанного
большинством познавательного пути, или же в этой множествен¬
ности вернее видеть конституирующую черту именно современно¬
го исторического познания?.. Исходя из сказанного выше, я скло¬
няюсь ко второму из возможных ответов на этот вопрос.
Меня убеждает в обоснованности этого предположения еще и то,
что связано с происходящими в последние десятилетия изменения¬
ми в предмете истории и, в частности, с его фрагментацией. Незави¬
симо от того, насколько органично и тесно увязываются между со¬
бой макро- и микроподходы к изучению прошлого, самый факт су¬
щественного расширения именно микроанализа (со свойственным
ему вниманием к индивидуальному, уникальному, казусному) созда¬
ет дополнительные возможности для параллельного существования

172
♦ Иная история
и совмещения разных истолкований инакости. Ведь одно дело, когда
средневековые феномены воспринимаются лишь как неотъемлемые
части единого целого, и совсем другое, когда они выступают как ап
тономные фрагменты некой неупорядоченной (или не вполне упо
рядоченной) совокупности явлений, каждое из которых заслуживаем
осмысления по отдельности и в определенном смысле открываем
путь к новому видению целого. Множественность принципиальных
подходов к прошлому - как и к самому истолкованию его другости и
инакости - оказывается, таким образом, не только возможной, но и
неодолимой и неизбежной и выступает как естественный атрибут из¬
менившегося познавательного процесса. Вместо принципа “или -
или” в этом процессе может работать и совсем другой: “и - и”
А как же единственность “исторической правды”? - спросит
здесь мой оппонент. Не ведет ли допущение предлагаемых альтер¬
нативных подходов к безответственности или даже беспринципно¬
сти в деятельности историка? Я хорошо сознаю трудность прими¬
рения по этому вопросу между сторонниками позитивистского
объективизма и сторонниками постмодернизма, именуемого Спи-
гел и Фридманом, несмотря на ряд существенных оговорок, “клю¬
чевым теоретическим контекстом”, в котором может плодотворно
работать современное поколение. Мне, однако, кажется, что
для практикующего историка, сознающего необходимость воз¬
держиваться от поспешного превращения своих конкретно-исто¬
рических наблюдений в широкие социологические умозаключе¬
ния, эти разногласия имеют ограниченное значение10. Ведь казус¬
ный анализ отдельных феноменов рассчитан как раз на их
углубленную проработку и на осмысление реальной многозначно¬
сти каждого из них. “Единственность” истолкования априорно
оказывается в таком случае под вопросом, несмотря на то что мно¬
жественность смыслов ничуть не угрожает здесь исторической
правде. Ей угрожает, наоборот, утверждение безусловности одно-
го-единственного истолкования.
Я склонен поэтому думать, что самая высокая гражданская от¬
ветственность историка совместима сегодня с иным, чем раньше,
взглядом на познание прошлого. Такая ответственность не мешает
констатировать фактическое сосуществование разных вариантов
исторического знания - того, которое исходит из функционально¬
го единства всех элементов общественного целого, и того, которое
признает его “недостаточную системность”, дискретность, пре¬
рывность и возможность существования внутри этого целого
“разъемов”, автономных фрагментов, “чужеродных элементов”,
незапрограммированных казусов и пр.11 Рождение и утверждение
этого иного варианта — не случайность, не модное поветрие, но
следствие переосмысления как предмета исторического исследова¬
ния, так и самого исследовательского процесса12.

♦ Иная история
173
■ ю одной из особенностей этого процесса ярко и образно вы-
♦ и.нмм недавно Л.М. Баткин. Он уподобил “казусный’’ и “сис-
чш.1й" методы исторического анализа двум “братьям”, “отпра-
-пнннммси в разные стороны посмотреть, как выглядит правда”13.
М>мп ми говорить, что искомая “правда” будет видеться этим
П|*.ны1м” по-разному, несмотря на предельную гражданскую от-
и Iценность каждого из них? Это же касается, на мой взгляд, и
и. • 'м'донателей, различающихся по своему пониманию предмета
и» i прическою анализа. Мы “с разных сторон заходим и поэтому
ми | мы ному видим единую историческую действительность”14. Все
нм шетавляет констатировать: кроме традиционной, сегодня су¬
ши тует еще и “иная история”, заслуживающая специального
1МШМЛНИЯ.
1лкое внимание тем более оправданно, что в рамках “иной ис-
I * i|mi 11 ** - или, во всяком случае, под ее знаком — реализуется ин-
НЧ1ГШШЫЙ анализ исторических памятников. О том, как такой
шиши з осуществляется американскими адептами этого направле¬
нии, подробно говорится в статье Спигел и Фридмана. Авторы по-
м н.тают, что та картина “экзотического” Средневековья, которая
нидлиа в последние годы американскими медиевистами, - плод
1 оиершенно нового прочтения источников. Большинство из этих
источников было известно исследователям и раньше. Однако ис¬
пользование иного “вопросника”, иного общего взгляда на про¬
шлое позволило высветить в этих памятниках не замечавшиеся
раньше сюжеты или изменить видение уже затрагивавшихся проб¬
лем.
В первую очередь, речь идет о том, что касается повседневной
жизни, частной сферы, эмоциональности средневекового челове¬
ка, его переживаний в экстремальных ситуациях, т. е. обо всем том,
что как раз и характеризует новую проблематику американской
медиевистики. Но, как подчеркивают Спигел и Фридман, дело не
ограничивается обновлением или расширением тематики. В ряде
случаев новое прочтение источников позволило современным ме¬
диевистам решительно изменить вйдение конкретных феноменов.
Обнаружилось, например, что крайняя лаконичность средневе¬
ковых текстов, говоривших о женщине, не мешает “услышать” их
подтекст, раскрывающий обостренную реакцию современников
на женскую самоотверженность, на особую женскую духовность,
на способность к крайнему религиозному аскетизму. Осмысление
этой духовности в то же время не помешало современникам уви¬
деть в женщине воплощение всего телесного, плотского, чувствен¬
ного, игравшего исключительную роль в жизни средневекового
человека. В частности, благодаря этому новое вйдение
Средневековья предполагает, что место женщины как второсте¬
пенного и подчиненного социального субъекта должна ныне за¬

174
♦ Иная история
нять Женщина как едва ли не центральный персонаж эпохи
Такое переосмысление, отмечают Спигел и Фридман, было тесно
связано и с изменением в истолковании самого понятии
“пол”, в котором видят теперь явление не столько биологическое,
сколько ментальное, конструируемое в культурной практике об
щества.
Не менее любопытны и другие переинтерпретации
Средневековья в современной американской медиевистике, каса
ющиеся странной, на наш взгляд, противоречивости мировидения
средневекового человека, его способности к амбивалентному вос¬
приятию промежуточных состояний, его отношения к индивиду¬
альному и т. д.
Спигел и Фридман избегают суждений о том, следует ли пред¬
почесть новые прочтения источников старым и отнести одни из
них к “истинным”, а другие к “ложным” Вероятно, это связано с
тем, что в рамках практикуемого в современной американской ме¬
диевистике подхода такого рода предпочтения малоактуальны.
Однако, на мой взгляд, вряд ли можно вовсе обойти возникающую
здесь проблему. Всякая новая интерпретация исторического па¬
мятника - особенно если в нем видеть (как это свойственно совре¬
менным американским медиевистам) не столько документ, сколь¬
ко литературный текст — в свою очередь заслуживает интерпрета¬
ции. В чем ее преимущества? Что дает она сегодняшнему
специалисту? Чем обогащает она нашего современника, взыскую¬
щего самопознания? Как связана она с прошлыми и нынешними
критериями исторического ремесла?15
Не касаясь этого аспекта, Спигел и Фридман тем не менее явно
дистанцируются от некоторых крайних по своему смыслу постмо¬
дернистских подходов соотечественников. Так, они сомневаются в
возможности “принять всерьез” идею Фуко об уподоблении исто¬
рии археологии; они против постмодернистского “стирания” глу¬
бинного и содержательного ради внешнего и формального. Явно
не согласны они с исчезновением из исследовательской тематики
проблем социально-политической и экономической истории16 и в
еще большей мере - с однобоким исследовательским креном в
“патогенез культуры”
К сожалению, Спигел и Фридман не затрагивают вопроса об
исследовательских методиках, используемых в новой американ¬
ской медиевистике. Насколько отличаются они от традиционных?
Чем обогащают арсенал исследователя? Эти аспекты особенно ин¬
тересны именно в связи с трактовкой средневековых источников
как текстов-медиаторов, воссоздающих образы, которые прошлое
создавало о самом себе. В чем специфика анализа таких текстов?
Где грань между их литературным и собственно историческим ана¬
лизом? Думается, что обсуждение этих вопросов, остро дебатируе-

♦ Иная история
175
ниц и пжременной науке, могло бы продвинуть нас к более глубо-
•	иму пониманию исследовательского значения “нового медиева-
III 1М*Г'
Пожалуй, заслуживал бы специального внимания и вопрос о
|нм, насколько оправданно истолкование новых явлений в амери-
»«ни кой медиевистике как “патологических” В том, что они дей-
•	ИИ11СЛЫЮ представляют собой отклонение от сложившегося
•	iiiiiuapra, сомневаться, конечно же, не приходится. Но под “пато-
•1»*1 игй” принято подразумевать отклонение болезненное, способ-
ши* угрожать жизни и здоровью...
Эксплицитно Спигел и Фридман на эту тему не высказывают-
•	и, хотя имплицитно настороженность с их стороны чувствуется. Я
|Н1 |дслию эту настороженность постольку, поскольку сознаю опас-
ш к и, для нашего ремесла “легких”, поверхностных исследова¬
нии, ских ходов, в которых экзотичность сюжета и парадоксаль¬
ное: и, гипотез могли бы “прикрыть” поверхностность анализа и
иг достаточность аргументации. В то же время мне думается, что
исследование патологических феноменов прошлого само по себе
еще отнюдь не порождает патологических явлений в науке. И су¬
масшествие, и инцест, и самобичевание - сколь бы патологичны
ни были они сами по себе - могут быть (и уже не раз были) пред¬
метом серьезнейшего анализа. Более того. Подчас именно такие
уникальные феномены помогают осмыслить эпоху с редкостной
I мубиной17.
Это же касается уникальных явлений нашего настоящего. В их
числе - и те “отклонения от стандарта”, которые возникают в
современной исследовательской практике и о которых рассказано
и статье Спигел и Фридмана. Ясно, что эта статья, анализирующая
подобные “отклонения”, представляет исключительный интерес.
Вопрос лишь в том, можно ли было совместить в ней анализ исто¬
ков таких отклонений с исследованием их познавательных послед¬
ствий.
Примечания
1	В этом терминологическом измене¬
нии отражаются сразу два важных
момента. Во-первых, вместо “медие¬
вистики” как объективистского вос¬
произведения Средневековья пред¬
лагается “медиевализм” как совокуп¬
ность субъективных представлений о
Средневековье. Во-вторых, “старому
медиевализму”, господствовавшему
в США до 70-х годов, противопоста¬
вляется “новый”, характерный для
последних десятилетий.
2	Число американских специалистов
по Средневековью — более 3 тыс. -
сопоставимо с общим числом таких
специалистов во всем остальном ми¬
ре.
3	Весьма характерно в этом смысле
высказывание президента Амери¬
канской исторической ассоциации,
одной из известнейших американ¬
ских медиевисток Кэролайн Волкер
Байнум. Свое президентское обра¬
щение 1997 г. она начала провозгла¬

176
шением принципа, согласно которо¬
му всякий взгляд на прошлое, не вы¬
являющий его странность для нас,
следует считать не только недоста¬
точным, но и ложным и фальшивым.
4	Некоторые из этих тезисов более
подробно рассмотрены в моей статье
“Многоликая история”, публикуе¬
мой выше. См. также: Капица С.П.,
Курдюмов С.П., Малинецкий Г. Г. Си¬
нергетика и прогнозы будущего. М.,
1997. С. 23,53.
5	См., в частности, анализ ситуации в
разных национальных историогра¬
фических школах Европы в сб. “Ис¬
торик в поиске”
6	Имеются в виду концепции М. Фуко,
П. Нора, Ф. Артога, Р. Козелека и
других.
7	Интенсивно обсуждаются в Европе
последних десятилетий и разные ва¬
рианты истолкования сути Сред¬
невековья (см., в частности, кроме
упоминаемой Спигел и Фридманом
статьи Le Goff J. et Schmitt J.-Cl. La
recherche sur le Moyen Age a l’aubc du
XXI s., работы. Goetz H.W. Moderne
Mediavistik. Stand und Perspektiven der
Mittelalterforchung. Darmstadt, 1999;
Idem. Interdisziplinaritat im Rahmen
eines Perspektivenwandels heutiger
Geschichtswissenschaft // Das
Mittelalter. 1999. N° 4. S. 49-55, а так¬
же цитируемые ниже работы
О.Г. Эксле). Предлагая различные
понятия “средневековости”, евро¬
пейские авторы фактически обсуж¬
дают ту же проблему, что и американ¬
ские медиевисты: как соотносятся
Средне-вековье и современность.
При этом, наряду с идеей “возврата”
к Средневековью как к благословен¬
ному времени “ориентированности
на общность” - в противовес “само-
уничтожающему” современному ин¬
дивидуализму - встречается и проти¬
воположное суждение об исключи¬
тельной опасности надвигающегося
на нас “нового Средневековья” как
синонима раздробленности и беспо¬
рядка (см.. Эксле О. Г Миф о
Средневековье // Одиссей-1999. М.,
1999).
8	Бессмертный Ю.Л. Как же писать ис¬
торию? Методологические веяния во
♦ Иная история
французской	историо! рафии
1994-1997 гг. // Новая и нонейим*
история. 1998. N° 4.
9	Implicit Understanding / hi
S B. Schwartz. Cambridge, 1994. I* И
Бессмертная О.Ю. Об истории в ку»и.
туре и “культуре” в истории // Mi in
рик в поиске. С. 256-257; Эксле О I
Внутри культурная память (Kultniell»'»
Gedachtnis) под воздействием ипо
ризма // Одиссей-2000 (в печ )
С. 23: “мы вступаем в пору >юш.и
способов историзирования”, в эпом
“множественных способов истори
зирования”
10	Ср.: Эксле О.Г. Миф... С. 282: “Пори
наконец осознать, что... объясни
тельные схемы, превратившиеся
вследствие серийного их примет*
ния в общее место, ничего не стоя Г1
11	Эта специфика исторического зпа
ния согласуется с принципами “раз
нообразия в единстве” и “сочетания
несочетаемого”, которыми широко
пользуются в современной синерге
тике и в так называемой кентаври
стике (см., в частности: Кентаври
стика. Опыт сочетания несочетаемо¬
го//Вест. РГГУ. 1996. № 1).
12	Здесь не место обсуждать изменения
в трактовке историзма, вытекающие
из отмеченного выше переосмысле¬
ния. Замечу лишь, что понятие исто¬
ризма, сохраняя свою огромную эв¬
ристическую силу, постоянно эволю¬
ционирует. Сегодня оно имеет мало
общего с трактовкой Ранке или Май-
неке. По словам Эксле, ныне исто¬
ризм - это скорее особый, присущий
современной эпохе, “способ думать
историей”, определяющий как тако¬
вой все современное гуманитарное
знание (Экслер О.Г. Внутрикулыур-
ная память... С. 7-9).
13	Одиссей-1999. С. 41.
14	Там же.
15	Как известно, опасность неадекват¬
ного прочтения исторических источ¬
ников создана не постмодернизмом.
Она существует (и будет существо¬
вать) всегда, сколь бы ни стремился
историк такой неадекватности избе¬
жать. Акцентируя трудность (или да¬
же невозможность) проникновения в
“затекстовую” реальность, постмо-

♦ Иная история
177
•	и щ игмолык) заставляет истори-
.	усилии в осмыслении co-
м. ими, ио-нервых, между этой
•	* и.ю и текстом (т. е. в осмыс-
•и* нтсриретации, которую дает
fiHiuu’My миру составитель гек-
ин шорых, соотношения меж-
«•►• жм и сю интерпретацией ис-
♦ и» им Осп осмыслении того, как
мм||Н|»пирустся историком содер-
-Н1Ы1И и м источнике интерпрета-
нiiI Кпкис познавательные результа-
| || I уяснение этих соотношений -
данный вопрос заслуживал бы, на мой
взгляд, большего внимания, чем уде¬
лено ему в статье Спигел и Фридмана.
16	См. об этом специально: Monaghan Р.
Medievalists, Romantics no Longer,
Take Stock of Their Changing Field //
The Chronicle of Higher Education.
1998. Oct.
17	Cp.: Лоренц К. Оборотная сторона
зеркала. М., 1998. С. 461: “В принци¬
пе, патологическое явление служит
важнейшим источником нашего зна¬
ния о нормальном...”
Ю.Л. Бессмертный

“ Не подводя итогов
55
Когда несколько лет тому назад
рождался замысел нашего “Казуса”, нам и в голову не приходило,
что “казусом” станет самое его появление. Стоило увидеть свеч
первому же его выпуску, как возникли и стали неуклонно нарас¬
тать споры о том, нужен ли вообще такой альманах, “не повредит
ли он юношеству”, не подменяет ли он высокую Науку истории бе¬
зумно устарелым собиранием “анекдотов” Конечно, высказыва¬
лись и иные “по знаку” суждения, нашлись и сторонники казусно¬
го подхода, оправдывавшие его появление не только интересами
соскучившихся читателей некоторых исторических трудов, но и
принципиальными теоретическими соображениями1.
В послесловии к дискуссии мы не хотели бы брать на себя сопо¬
ставление всех этих pro и contra. На то есть другой судия - неанга-
жированный читатель. Да еще - время, которое позволит когда-
нибудь рассудить, насколько оправданно и продуктивно было в се¬
редине последнего десятилетия XX в. воззвать к опыту
уникального и исключительного в истории - воззвать не потому,
конечно, что только оно и важно, но потому, что именно сейчас —
здесь и сегодня — без целенаправленного анализа этого опыта ис¬
торику оказалось невозможным обойтись.
Частично задачу сопоставления взглядов на казусный подход
выполняют публикуемые выше дискуссионные статьи2. В них нас
особенно привлекает то, что споры вокруг “Казуса” вылились в
обсуждение основ исторического знания вообще (обсуждение, от¬
сутствие которого с сожалением отмечал недавно один из нас)3.
Вместе с другими сегодня обсуждаются едва ли не самые фунда¬
ментальные проблемы нашей дисциплины. Обсуждаются остро и
бескомпромиссно. Кому-то в этих обсуждениях мнится нарочи¬
тость или даже безответственность, кому-то видится насущная не¬
обходимость. В любом случае очевидно, что история, которая уже
все знает о прошлом, которой ведомы “непреложные” факты, кото¬
рая способна поэтому “учить” и “наставлять”, — эта история те-

179
♦ ”Нс подводя
итогов...”
• I ж»нх адептов. Она уступает место иной истории, не менее, ес-
не пилсс, востребованной читающей публикой.
лк видно из текстов статей, опубликованных выше, есть уже
и.ип исследователей, стремящихся сегодня заново осмыслить
чынмость”, “причудливость” нашей дисциплины. Это — “ино-
• •> иГ'. пишет Л.М. Баткин, перманентная реконструкция связана
н» и со столь же перманентным “вживлением” в прошлое позд-
.мишпо исторического опыта, “вживлением” не конъюнктур-
ннм, но обогащающим предшествующий анализ; такое обогаще¬
ние постигается за счет осмысления все новых версий — интерпре-
mhihM прошлого, причудливо согласующихся с неким системным
и»н|ым, с “контекстом общеисторического движения”, необяза-
м»/|мм) явленным нам, но постоянно подразумеваемым4.
Нс менее остро высказываются некоторые авторитетные аме-
I * *»к и м с к и е исследователи. Они пишут о том, что историку хорошо
нм помнить, что всякий взгляд на прошлое, “не являющийся стран¬
ный", - т. е. не выявляющий его чуждость и необычность для на¬
шею современника - следовало бы считать попросту “фальши¬
вым”^. Тем самым целиком и полностью отвергается такой, каза¬
лось бы простой, привычный и удобный, подход, предлагающий
попросту и без затей” пересказывать своими словами содержание
древних текстов...
Думается, что ни один из читателей нашего альманаха не про¬
шел и мимо еще более шокирующего высказывания Н.Е. Колосо¬
ва, по словам которого, овладеть знанием о прошлом мыслимо
лишь на фундаменте “новой интеллектуальной парадигмы”, исхо¬
дящей из принципиально иных “базовых уверенностей”, чем те,
что издавна составляют альфа и омегу нынешних социальных на¬
ук6. Правда, эти принципиально новые базовые принципы сам
I I.E. Колосов пока не формулирует. Но весь его анализ свидетель¬
ствует о том, что традиционные подходы к генерализации и к дета¬
лизации в истории и в самом деле трещат по швам.
Думается, наступило время нового переосмысления своеобра¬
зия нашей дисциплины, иначе говоря - время “иной истории”
Крутые повороты в понимании истории случались уже не раз. Пу¬
гаться их не стоит, хотя и привыкнуть к этим “методологическим
катаклизмам” нелегко. Размышляя над смыслом нынешнего пере¬
лома, вряд ли можно надеяться уяснить его “с налету”, одним ма¬
хом. Собирая суждения на этот счет разных специалистов и публи¬
куя их, в частности, в данном выпуске нашего альманаха, его изда¬
тели ни в коей мере не претендуют на какое бы то ни было
“подведение итогов дискуссии” Нам представляется сегодня бо¬
лее важным привлечь внимание к самому факту углубляющихся
разногласий, тех принципиальных разногласий, с которых начи¬
нается подлинное движение вперед и которые, как еще будет ска¬

180
♦ Иная история
зано ниже, самой своей глубиной выражают нечто новое в приро
де нашего исторического знания. Ограничимся лишь краткими за
метками, касающимися некоторых, как нам кажется, неясностей
или даже недоразумений.
Леонид Михайлович Баткин в последних строках своей насы
щенной идеями статьи пишет: “Культурно-особенное неисчерпае¬
мо внутри себя...”; оно “не исключение” из правила и не “иллюст¬
рация к общему”, но “непосредственное бытие всеобщего”, иначе
говоря, “особенное-всеобщее”7... По правде говоря, для одного из
нас именно эти мысли Л.М. Баткина (уже формулировавшиеся в
других его работах) явились немаловажным импульсом специаль¬
ного внимания к казусному микроанализу. Соответственно инди¬
вид рассматривался как “некая тотальность”, которая способна
выразить и свою неповторимость, и свое время, или, говоря слова¬
ми того же Л.М. Баткина, как “тотальность, в которой может свер¬
тываться, интерпретироваться и меняться исторический про¬
цесс”8. Но если согласиться со всем этим, то, видимо, специальное
внимание к уникальному, индивидуальному (и в этом смысле
фрагментарному) вовсе не обязательно означает “измельчание ис¬
тории”, влекущее “аннигиляцию и глобальности, и казусности”9.
Все дело, конечно же, в проблеме соотношения микроанализа и
макроистории, в нерешенности проблемы совмещения обоих этих
подходов. “Одноглазые историки” (выражение Л.М. Баткина), т. е.
те, для которых такой проблемы не существует и которые явно или
неявно исходят в своих исследованиях из безусловного приорите¬
та лишь одной из этих “оптик”, встречаются, по мнению Л.М. Бат¬
кина, “редко”10. Так ли уж редко? - позволим себе спросить наше¬
го ученого друга и коллегу. А как быть с теми многочисленными
представителями нашего цеха, для которых чуть ли не полвека бы¬
ла характерна столь сильная “дальнозоркость”, что, интересуясь
так называемыми longue duree (подходом, который сам по себе не¬
сомненно плодотворен) и смело обозревая многовековые перспек¬
тивы и ретроспективы, они сознательно пренебрегали “ближним
планом”, этой, каким казалось, “пылью мелких фактов”^... А ведь
в этой “пыли” скрывался настоящий “водоворот” индивидуаль¬
ных судеб, определявших в каждый данный момент вот именно
этот “промежуточный итог“, вот именно этот набор уникальных
ситуаций, без осмысления которых не понять и суть прошлого.
Однако спорить стоит, конечно же, не о числе “одноглазых ис¬
ториков” Принципиально важнее вопрос о том, “способна ли ми¬
кроистория основываться на иной логической основе, нежели ма-
кроисторические обобщения”12. Тем более что ответ на этот воп¬
рос не столь очевиден, как может показаться на первый взгляд. Из
чего, собственно, следует, что логическая основа этих двух ракур¬
сов исторического анализа обязательно едина? Доказана ли обяза-

181
♦ ”Не подводя
итогов...”
M in к I ь такового единства? Если же нет, то не допускаем ли мы
пно principi, как только постулируем необходимость в историче-
»мм имализе одной-единственной обобщающей (генерализирую-
.»• И) иогики?.. Как известно, по мнению ряда специалистов, меж-
't m i мелованием жизни (как объекта познания, отличающегося, в
м. Iмости, включением не поддающегося упорядочиванию мно-
мчнш ситуаций) и любым генерализирующим исследованием
(►■о < родством преодоления энтропии изучаемого объекта) не мо-
♦ « i по существовать глубокого, непреодолимого противоречия13.
11' »мгсь ли корень несводимости друг к другу логик двух рассмат¬
риваемых ракурсов исторического анализа? Не стоит ли признать
чираиданность их параллельного использования, как и возмож-
м'м и, сосуществования разных вариантов исторического
шимми?
lice эти тезисы не случайно формулируются здесь лишь в виде
ж тросов. Как справедливо пишет Л.М. Баткин, “уже состоявшая-
. и история” - это “малая часть безразмерного и непостижимого
иг мою”14. Но это, конечно же, не освобождает нас от внутренней
тнребности задаваться всеми этими вопросами, искать на них от¬
пет, Нас влечет к этому непреодолимая тяга к самопознанию. Соз¬
навать ее непреодолимость не менее важно, чем констатировать
предварительность и проблематичность доступных нам сегодня
решений.
Впрочем, одно наблюдение можно считать скорее очевидным,
чем проблематичным: разногласий по коренным вопросам исто¬
рической методологии у нас все больше и больше. Развивая яркую
метафору Л.М. Баткина, позволительно заметить, что каждый уча¬
стник состоявшейся дискуссии “водрузил на мачту” свой флаг:
кто-то - “черный пиратский”, кто-то — “выцветших цветов наде¬
жды и рационализма”, а кто-то - совершенно особенного колера,
которому и названия не придумано. Сколько-нибудь единой
"флотилии историков” нет и наверное уже больше никогда не бу¬
дет. Горделиво поднявшего адмиральский вымпел могут, неровен
час, и засмеять, а сигнал “Следуй за мной!” если кто и воспримет
всерьез, то не в силу дисциплинированности, а сугубо по искрен¬
нему сердечному влечению.
Разумеется, разномыслие среди историков о предмете их заня¬
тий возникло не сегодня и не вчера - оно имело место всегда. Но
вот отношение к этому разномыслию внутри рефлектирующего
сообщества, похоже, не остается неизменным. Когда-то, очень дав¬
но, идейный разброд всячески искореняли. Теперь отношение ста¬
ло терпимее, и вот, оказывается, разномыслие можно переносить
(хоть и с трудом) как - увы! неизбежное зло - следствие несовер¬

♦ Иная история
шенства человеческой природы. Порой делаются попытки это
“зло” преодолеть - не начальственными окриками, а “путем мс
тодологическим” - если и не в конкретной исследовательской
практике, то хотя бы в теоретических мечтах, в некоем высшем, ас
тральном пределе. Мы же, издатели альманаха, именно в таком
разномыслии и знаменном разноцветий склонны усматривать, на
против, весьма многообещающую основу для развития современ
ного исторического (и вообще гуманитарного) знания.
Не потому ли прошлое ныне все больше воспринимается и
описывается “дискретно” - в том числе и через отдельные “казу¬
сы”, что более “дискретным” и “казусным” становится восприни¬
мающий и описывающий его субъект - историческое сообщество?
В извечном соревновании двух нерасторжимых начал: индивиду¬
ально-личностного и общенормативного — сейчас на передний
план как будто бы выходит первое. Если раньше норма в меру сво¬
их сил подчиняла себе индивидуальное, то теперь индивидуальное
в меру своего желания использует норму.
Историк-оптимист полагает, что история человечества только
начинается и “процесс” разворачивается от хорошего к лучшему.
Его взгляд замечателен, потому что прекрасен. Историк-песси¬
мист сожалеет о том, что человечество прошло пик своего разви¬
тия и стремительно клонится к неизбежному упадку. И его взгляд
прекрасен, потому что возвышенно-драматичен. Все мы достаточ¬
но искушены, чтобы в нашем воображении заставить клячу исто¬
рии плестись хоть в гору, хоть под гору, хоть по кругу, хоть по спи¬
рали, а если захочется, то и петли Нестерова выделывать. Но кто
возьмет на себя смелость утверждать, что именно он-то эту клячу
хотя бы издалека видел, не говоря уже о том, чтобы ее оседлать? А
если некто в том и поклянется, то примут ли остальные его клятву
всерьез? Увы, “объективно” проверить, кому из историков - пес¬
симисту, оптимисту или еще кому-либо - действительно удалось
расслышать в “гуле истории” ее шаги, а кому они лишь померещи¬
лись — не только трудно, но, может быть, и вообще невозможно.
Раз так, то выбор “историософской конфессии” основывается вся¬
кий раз не столько на “научных” основаниях, сколько на их
субъективных истолкованиях или, иначе говоря, на личном опыте
и личных склонностях выбирающего. (Кто знает, может, все дело в
том, что у историка-оптимиста было звонкое и счастливое пионер¬
ское детство, а у историка-пессимиста - детство голодное и бес¬
призорное. А может, как раз наоборот...)
Не позволено ли, иными словами, предположить, что “иконо¬
графия” картины прошлого, создаваемой в сугубо профессио¬
нальном историческом сочинении, зависит (помимо и поверх все¬
го массива обязательных к исполнению строгих ремесленных пра¬
вил и обязательных к учету достойных опытов предшественников)

183
♦ ”Не подводя
итогов...”
ч ммо, какличность, ставшая историком, понимает свои отноше-
•	мим окружающим миром, как она выстраивает собственную бы-
>чнцI таенность.
( Юит лишь согласиться с этим, не бог весть каким революци¬
онным, суждением, чтобы сразу же почувствовать необходимость
•	иргнгсти разговор из сциентистского ключа в морально-нравст-
и. нпмй. Когда историк был медиумом, способным благодаря осо-
•	Iи фенировке лучше всех прочих смертных улавливать объектив¬
ный ход исторического развития, его деятельность не нуждалась в
щ ипальном нравственном обосновании. Но когда с улавливани-
. ч "объективного хода” возникают все новые и новые сложности
н пкл плвается, что историк выстраивает образы прошлого во мио¬
пии на основе каких-то субъективных предпосылок, то вопрос о
имитации его деятельности, о чертах его личности, о нравствен-
нм|| стороне его занятий сразу же становится центральным. Статья
II К). Уварова ценна, на наш взгляд, именно тем, что в ней редко-
•	MM.IM пока образом заводится речь не о познании только, но о
душевном” отношении историка к познаваемому, о том, в чем во-
пГнце состоит нравственный смысл его деятельности, а если угод¬
им, и смысл жизни.
Идея “воскрешения” собственным духовным усилием людей
прошлого, хоть и отдает слегка мормонством, прекрасна как ме-
1ж|юра, придающая некоторую возвышенность тяжелой, нередко
ииостно-монотонной и плохо материально и морально вознагра¬
ждаемой работе всякого серьезного историка. Иронизировать по
поводу реанимации истлевших бобчинских легко - труднее, пожа¬
луй, не слишком казенно ответить на бесхитростные вопросы: “А
действительно, для чего вы все это?”, “Что дают ваши занятия вам,
мам, всем?” В ответ историки обычно с некоторой отстраненно¬
стью (призванной указать на неделикатность вопрошающего) ус-
тло и немногословно говорят о своем стремлении к истине, о по¬
лучении удовольствия от самого процесса поиска и об удовлетво¬
рении личной любознательности. Являются ли такие мотивировки
деятельности историка достаточными и убедительными? Не стоит
ли в нашей среде в качестве дежурного приветствия ввести вопрос
“Чем спасаетесь?” Сурова ибо планида историка: ему приходится
спасаться не только от собственных прегрешений и дурных помы¬
слов, как всем потомкам Адама и Евы, но еще и от догадок, что
предмет его профессионального интереса - история человечества -
беден собственным смыслом (собственными смыслами). Оттого
ведь может вдруг оказаться бедна смыслом и его персональная де¬
ятельность, а значит, и вся его жизнь. Счастлив тот, кого такие опа¬
сения не мучают!

184
♦ Иная история
Примечания
1	Читатель найдет широкую панораму
подобных высказываний в сб.. Исто¬
рик в поиске... М., 1999. С. 231-290.
См. также отклики на наш альманах в
журналах: Вопр. истории. 1998. № 00;
Новая и новейшая история. 1998.
№ 5; Annales. Histoire, Sciences
Sociales. 1997. № 6; см. также отклики
в газетах: Независимая газ. М., 1997.
16 окт., Вести-2. Тель-Авив, 1998.
19 февр.; Frankfurter Allgemeine
Zeitung. 1999. 15 September; Книжное
обозр. 1999. 29 нояб.
2	Кроме статей, опубликованных в сб.
“Историк в поиске”, см. также: Спо¬
ры о “Казусе” // Казус-1996. М.,
1997 С. 303-320; Размышления о ка¬
зусах и историческом знании // Ка¬
зус-1999. М., 1999. С. 42-75.
3	Бойцов М.А. Вперед, к Геродоту! //
Казус-1999. С. 33.
4	См. выше. С. 00.
5	Ср.: Анкерсмит Ф.Р. Историография
и постмодернизм // Современные
методы преподавания новейшей ис¬
тории. М., 1996. С. 160: “Сточки зре¬
ния постмодернистов центр внима¬
ния перемещается с самого прошло¬
го на несоответствие между
настоящим и прошлым, между язы¬
ком, который мы сейчас используем,
говоря о прошлом, и самим п|и*
шлым... одним словом, ко всему, чь
кажется бессмысленным и нсумп i
ным именно с точки зрения научппи
историографии”
6	См. выше. С. 00.
7	См. выше. С. 00.
8	См. выше. С. 00.
9	См. выше. С. 00.
10	См. выше. С. 00.
11	Braudel F. La mediterrande et le month
n^diterranden й l’epoque de Philippe II
P, 1949. P. XIII.
12	См. выше. C. 00; аналогичную пост
новку вопроса находим у Н.Е. Копо
сова.
13	Кнабе Г.С. Общественно-историче
ское познание во второй половимг
XX в. // Материалы к лекциям по об
щей теории культуры и культуре ап
тичности. М., 1993. С. 161; см. анало
гично: Гинзбург К. Микроистория
две-три вещи, которые я о ней знаю //
Современные методы преиодава
ния... М., 1996. С. 220-221; Lepetit В
Le Prdsent de Г histoire // Les formes
de Гехрёпепсе. P, 1995. P. 280,
Kracauer S. History: The Last Things
before the Last. L., 1969. P. 104-138;
см. также выше. С. 00.
14	См. выше. С. 00.
Ю.Л. Бессмертный,
М.А. Бойцов

опыты

ЩШЛщw #
ш. й
i шНЬ, *

1.	Тогоева О. И.
2.	Кошелева О.Е.
3.	Марасинова Е.Н

Уголовный регистр Шатле”
традиции и возможности
изучения
“Уголовный регистр Шатле”
и г регистр дел, рассмотренных в суде королевской тюрьмы Шат-
п и 11лриже) был составлен в конце XIV в. секретарем суда по уго-
miHii.iM делам Аломом Кашмаре. Его появление, возможно, уско-
piHiii письма Карла VI, призывавшие всех королевских судебных
1ШЮ1ШИКОВ к решительным действиям по нахождению и преда¬
нию скорому суду убийц, воров, фальшивомонетчиков и прочих
преступных элементов. “Регистр” включил в себя 107 образцово-
показательных процессов, на которых приговор был вынесен
IМ обвиняемым. Естественно, Кашмаре не описывал все дела, ко-
юрмс были рассмотрены в Шатле в 1389-1392 гг. Его произведе¬
ние представляет собой авторскую выборку, что обусловливает
фрагментарный характер отраженной в нем действительности и в
ммешей степени индивидуальное ее вйдение. Основным принци¬
пом отбора казусов становится личное впечатление автора, его
удивление или даже возмущение при рассмотрении того или ино-
ю конкретного случая1.
Предполагается, что “Регистр Шатле” создавался как своего
рода учебник по судопроизводству, как образец для подражания и
предназначался для рассылки в королевские суды по всей террито¬
рии королевства2. Цель, которую преследовал Кашмаре, можно
назвать двоякой. Во-первых, в его регистре давалось представле¬
ние о наиболее опасных для королевской власти и общества типах
уголовных преступлений (воровстве, так называемых политиче¬
ских преступлениях, сексуальных преступлениях, избиениях,
убийствах, колдовстве) и о методах борьбы с ними. Во-вторых, от¬
дельные судебные казусы были призваны проиллюстрировать силу
королевского законодательства в самых различных сферах общест¬
венной жизни: в борьбе с проституцией, в прекращении частных
вооруженных конфликтов (guerres privees), в восстановлении разо¬
ренных войной парижских виноградников и т. д.

190
♦ Микроисторические
опыты
Традиция изучения “Регистра Шатле” неразрывно спи ми*
особенностями французской школы истории права, к кшн|«4
следует отнести и работы иностранных ученых, в силу своих п.ц<
ных интересов подвергшихся волей или неволей ее сильному ihn
янию. Она также связана с общими принципами прочтении и и»
пользования таких специфических источников по истории Сци
невековья, как регистры судебной практики.
Работая с подобными документами - будь то письма о помн и*
вании (lettres de remission), протоколы заседаний (proces-veilwim
или приговоры (arrets), - первое, что всегда отмечает исследопаюи
это их серийный характер. К такому восприятию подталкивает гам*
традиция составления регистров, те функции по кодификации ii|mi
ва, которые на них возлагались. Отдельные по сути своей докумгм
ты понимаются как нечто единое, предполагающее изучение гм
masse. Таков традиционный подход, бытовавший и до сих пор бьи\
ющий среди историков самых разных национальных школ.
Подходя к изучению служебных регистров с точки зрения \\\
“панорамности”, исследователь, иногда сам того не замечая, а чн
ще всего полностью отдавая себе в этом отчет, в состоянии выде
лить лишь нечто более или менее типичное, повторяющееся - к»,
что лежит как бы на поверхности. Именно так мы постигаем неко
торые особенности процессов над ведьмами, изворотливость со
ставителей писем о помиловании, роль судей в уголовном процес
се, общую направленность папского судопроизводства3.
Подобные макроисследования ни в коем случае нельзя оцени
вать негативно, они нормальны и закономерны с точки зрения тех
задач, которые ставят перед собой их авторы. Более того, их поя в
ление можно только приветствовать, поскольку слишком многие
историки права предпочитают не работать с французскими судеб¬
ными архивами. Их нежелание легко объяснимо. В первую очередь
оно связано с трудностями изучения серий документов при прак¬
тически полном отсутствии систематических каталогов, предмет¬
ных указателей и вообще любых описаний. Так, созданный при
Национальном архиве Франции “Центр юридических исследова¬
ний” занимается только архивами гражданского суда, тогда как
уголовные архивы находятся в полном забвении. Еще большие
сложности вызывает палеография, поскольку уже с XIV в. судеб¬
ные документы пишутся курсивом, требующим специальной под¬
готовки. И если материалы XVI в. вполне прилично изучены аме¬
риканцами (П. Браун, Н.З. Дэвис, А. Соманом), а XVII—XVIII вв. -
самими французами (в первую очередь Николь и Ивом Кастан),
то архивы XIV-XV вв. все еще ждут своего часа. В этой ситуации
особое значение получают те немногие источники по судебной
практике, которые уже опубликованы. И среди них “Уголовному
регистру Шатле” отводится одно из центральных мест4.

♦ “Уголовный регистр 191
Шатле”
гм’нмх, обращавшихся в своих работах к “Регистру
м. I »,ми велико, однако я остановлюсь лишь на двух из
I fH.Mih маис Геремеке и Клод Товар, поскольку только они
• пн m ючмик основным для своих исследований5. Кроме
мфг их внимания находилась та проблема, которая непо-
нмо ( низана с темой моего сообщения, а именно с воз-
н'мм микро- и макропрочтения регистра судебной практи-
н |.-||ины посвящены феномену средневековой преступности
нн.нтв“, в терминологии Б. Геремека), влиянию этой спе-
• . • и»И социальной группы на все общество, ее внутреннему
•»> I му. шконам ее существования и т. д.
h |и*м('к, первым, по большому счету, введший “Регистр
и серьезный научный оборот, использовал его для постро-
. mHi Iвенной теории “маргинальное™” Неверно оценивая
f |* ► ах серийный источник (а не как авторскую выборку), он
. • I упор на его типичности и провел знак равенства между ми-
ч м|»п I уппости и низами общества, между преступником и мар-
м пом Оюбальная постановка проблемы не позволила Геремеку
. е him. такое очевидное направление исследования, как анализ
• нымьиого происхождения каждого из героев регистра Кашмаре,
. мото бы навести его на диаметрально противоположные вы-
<н.|
К мод Товар, защитившая диссертацию через 15 лет после выхо-
. . и I ип “Маргиналов.совершенно справедливо критиковала
..<• .и»юра за ошибочную оценку характера “Регистра Шатле” Но в
■ мм, чк) касается, условно говоря, социальной истории, она неда-
м и» ушла от своего польского коллеги. В центре ее работы - рас-
чмфеиие системы судопроизводства и права через категорию
linimeur blesse” Товар, анализируя письма о помиловании, прихо-
нн к выводу, что понимание преступления как “поруганного дос-
шмисгва” характерно абсолютно для всех социальных слоев сред-
MI'искового общества. Реакции потерпевших, по мнению исследо-
И1исльницы, также мало различаются — так рождаются
преступление и, через такое его понимание, вся система правосу-
/1ин эпохи позднего Средневековья. Столь широкое вйдение исто¬
рических процессов неизбежно смещает акцент исследования в
i трону общего и, следовательно, типичного: типичных стычек,
Iипичных ссор, ранений, убийств - и, как ответ на них, типичных
наказаний с типичным ритуалом, восстанавливающим честь и до¬
стоинство потерпевшего.
Понимая авторский характер “Регистра Шатле”, К. Товар ис¬
пользует его для анализа категории “Etat”, под которой подразуме¬
вает королевскую власть во Франции XIV-XV вв. В регистре Каш¬
маре, с ее точки зрения, собраны такие судебные казусы, которые
определяли в то время приоритетные направления королевской

192
♦ Микроисторические
опыты
политики в сфере уголовного судопроизводства. Таким обрати
это — наиболее характерные преступления, которые вызывали ши
бую озабоченность властей и с которыми надо было боротым и
первую очередь.
Важным компонентом исследовательского инструментарии
обоих ученых являются математические способы анализа. И 1е|ч<
мек, и Товар обосновывают многие свои выводы количественными
подсчетами. Особенная склонность к такой обработке данных
свойственна Клод Товар: в ее изображении средневековое общей
во предстает ранжированным на отдельные группки, поделенiи,и*
по степени отношения (выраженном в количественном и пропет
ном отношении) к событиям, фактам и явлениям, отобранным ам
тором. Для мыслей и чувств отдельных индивидов в этой стройной
и строгой системе остается мало места, впрочем, их анализ и нг
предполагается самой постановкой проблемы.
Для Б. Геремека и К. Товар индивид - это лишь часть целого: п
ли есть один, следовательно, существуют еще многие — точно та
кие же. Личность человека описывается в исследованиях этих ам
торов только как объект отношений, но не как субъект. В таком
подходе чувствуется осмысленная на новом уровне историческою
знания и на новых типах источников методология “неполной дне
курсивности” Мишеля Фуко.
Для Фуко человек, его тело также объектны - это тело-объем,
в терминологии В. Подороги. “Живое тело существует до того мо
мента, пока в действие не вступает объективирующий дискурс, т. с
набор необходимых высказываний, устанавливающих правили
ограниченного существования тела”6. В своих многочисленных
работах Фуко рассматривает разные типы тел-объектов: “тела пси
хиатризованные, тела любви, подвергшиеся наказанию и за ключе
нию, тела послушные, бунтующие, проклятые...”7. Объективиру
ющий эти тела дискурс может быть самого разного происхожде
ния, но его цель всегда одна и та же: превращение человеческою
тела в машину, “не имеющую собственного языка”, полностью нахо
дящуюся во власти языка, подавляющего ее8.
Наиболее показателен в этом плане небольшой сборник статей
М. Фуко и его последователей, посвященный уголовному процес
су начала XIX в. над неким Пьером Ривьером, убившим своих
мать, сестру и брата9. Для Фуко обвиняемый представляет собой
“мифическое чудовище, которое невозможно определить словами,
потому что оно чуждо любому утвержденному порядку” Процесс
над П. Ривьером, с точки зрения М. Фуко, возможно описать ис
ключительно с помощью двух взаимосвязанных дискурсов: языка
права и языка психиатрии - т. е., в итоге, с позиции власти, но ни¬
как не с позиции самого обвиняемого, поскольку тело-объект “нс
существует” без внешнего ему субъекта-наблюдателя. Личность

♦ “Уголовный регистр 193
Шатле”
«умникатаким образом полностью исчезает из повествования
н()о дискурс этого человека, его собственное вйдение проис-
Hiiiirm автором сознательно не рассматриваются. Фуко даже не
ими вопрос, зачем судьям понадобилась объяснительная запис-
Гтм.сра о мотивах совершенного им преступления. Фуко и его
•	и I и поясняют свою позицию тем, что подобный анализ мог бы
		 “насилием” над текстом. Но, сбрасывая со счетов глав-
игИгтнующее лицо процесса, не учитывая особенности его ми-
-м«м приятия, они совершают еще большее насилие - насилие
»• и» Iпрической действительностью.
\ И подобной оценки судебного процесса, когда дискурс обви-
•• чи| о включается в дискурс обвинителя и тем самым уничтожа-
«I предостерегал в свое время Ролан Барт. В эссе с характерным
питием “Доминиси, или Торжество литературы” он обращался
•ipnmicMC несводимости двух дискурсов к единому знаменателю:
•	Чтбы перенестись в мир обвиняемого, Юстиция пользуется
"in.iM опосредующим мифом, имеющим широкое хождение в
Фшпшльном обиходе, - мифом о прозрачности и всеобщности
•	»ihii И такой “общечеловеческий” язык безупречно сопрягает-
ж ихологией господ; она позволяет ему всякий раз рассматри-
н|. другого человека как объект, одновременно описывая его и
v * для. Это психология прилагательных, которая умеет лишь
•	I'M* паивать своим жертвам определения и не может помыслить
. «•• поступок, не подогнав его под ту или иную категорию винов-
	in Категории эти — ...хвастливость, вспыльчивость, эгоизм,
«и рос и,, распутство, жестокость; любой человек существует лишь
•• раду “характеров”, отличающих его как члена общества... Такая
мишгарная психология выносит за скобки все состояния, пере-
ппшгмые сознанием, и притязает при этом объяснять поступки
м поиска некоторой исходной данностью его внутреннего мира;
•нм постулирует “душу” — судит человека как “сознание”, но пре-
•	дг иичтоже сумняшеся описывает его как объект»10.
11деи мышления как речи, когда “знаковым материалом психики
•	мм ущсству является слово - внутренняя речь”11, не раз возника¬
ем и истории как оправдание и обоснование духовных функций
♦•мм!щ. В средневековом суде этот принцип также получил свое
рммипие. Признание обвиняемого было потому так важно для су-
м и, что иной, вне-словесной, реальности они себе не представля-
•	и Их в меньшей степени заботило (если заботило вообще), лжет
mi оышняемый, оговаривает ли он себя, не будучи в силах терпеть
*ммц. от пыток, поскольку этот подход требовал учета каких-то до-
мшшительных неизвестных, вне-словесных факторов: мыслей,
ivm ги, поступков - самой человеческой личности.
Вслед за средневековыми судьями Мишель Фуко также отказы-
имгI обвиняемому в собственном языке. По тому же пути идут и

194
♦ Микроисторические
опыты
современные исследователи “Регистра Шатле” Б. Геремек и К. То¬
вар выстраивают на его основании грандиозные социальные тео
рии, но конкретные человеческие судьбы их как будто не интере¬
суют. Если историк, следующий принципам микроанализа, заду¬
мывается о “проблеме описания сложных и широкомасштабных
социальных систем, не упуская при этом из виду социальный мас¬
штаб отдельной личности, а следовательно, людей и жизненных
ситуаций”12, то в работах Геремека и Товар (и многих других исто
риков, связанных с французской школой истории права) вторая
часть поставленной проблемы не рассматривается.
Характерно, что с критикой такого понимания судебного ис
точника, особенностей и возможностей его языка первым, воз
можно, выступил не французский, а итальянский историк Карло
Гинзбург. Именно он отметил главную особенность исследований
М. Фуко, которого прежде всего интересовали “критерии исклю
чения и совершенные поступки и в меньшей степени сами исклю
ченные”13. Во введении к работе “Сыр и черви” (на которую, кета
ти говоря, не ссылаются ни Геремек, ни Товар, хотя она вышла п
свет одновременно с “Маргиналами...” в 1976 г. и была переведена
на французский в 1988 г.) Гинзбург сформулировал принципиаль
но новое вйдение проблемы, исходя из признания разного харак
тера дискурсов обвиняемого и обвинителя: “Используя расхожде
ния в вопросах судей и в ответах обвиняемых - расхождения, кою
рые не могли возникнуть ни по вине допрашивающего, ни
вследствие пыток, — удалось вскрыть глубинный пласт совершен
но самобытных народных верований”14.
В этих “расхождениях” или “выпадениях” из официально при
пятого дискурса и следует искать выражение личности заключен
ного, особенности его мировосприятия. Именно этот “зазор” ме
жду двумя типами дискурса позволяет сделать реальностью анализ
переживаний, внутренних мотиваций и представлений средневе
ковых преступников. Однако сложность подобного исследования
состоит в том, чтобы этот “зазор”, безусловно присутствующий п
устной речи, остался заметным, прочитываемым в письменном
тексте, который является вторичным по отношению к речи источ
ником. Анализируя судебный документ, чаще всего мы сталкива
емся с ситуацией, которую Деррида описывает как насилие пись
ма над речью.
Естественно, что в такой ситуации важнейшим фактором, во
обще позволяющим поставить проблему изучения внутренних пс
реживаний человека в суде, является источник. Не всякий судеб
ный регистр, будучи изначально формализированным докумен
том, позволяет провести подобное исследование. Не всякий
регистр, составленный клерком, сохраняет в записи хотя бы следы
индивидуальности того или иного обвиняемого, особенности ею

♦ “Уголовный регистр 195
Шатле”
речи, последовательность высказанных мыслей — т. е. следы неко¬
ей “субъективности”, которая сознательно подавлялась в суде.
Гели понимать под микроисторией изучение отдельного инди¬
вида, исследование “пределов свободы каждого человека в услови-
ич несовпадений, противоречий и зазоров в господствующих нор¬
мативных системах”15, то “Регистр Шатле” способен дать поисти¬
не уникальный материал. Замысел автора, как представляется, не
I водился лишь к констатации нормы, т. е. того, как должен разви¬
ваться процесс в соответствии с устоявшимися правилами. Созда¬
вав образцовый регистр, Кашмаре одновременно стремился пре¬
дупредить все возможные нестандартные ситуации, возникающие
и тле суда. Исключительность того или иного процесса могла про¬
валяться и в составе преступления, и в особенностях процедуры и
наказания. Но особенно важен тот факт, что в ряде случаев Каш¬
мире связывал нестандартность ситуации с поведением обвиняе¬
мых в суде.
Образцовый судебный процесс, иллюстрацией которого дол-
am был стать “Регистр Шатле”, в какой-то мере предполагал
"примерное” поведение не только судей, но и обвиняемых. Одна-
м> н любом отлично отлаженном механизме возможны сбои - и
именно они в первую, как кажется, очередь занимали внимание
Кашмаре. Где граница между “нормальным”, т. е. нормированным
правилами судебной процедуры, поведением основной массы обви¬
няемых и “не-нормальными” выходками отдельных индивидов -
ипг вопрос, интересовавший автора “Регистра Шатле” в не мень¬
шей степени, чем тонкости судопроизводства.
\)та особенность позиции Алома Кашмаре предоставляет ис-
I медователю возможность проникновения во внутренний мир сред¬
невекового преступника, изучения его собственного видения
морьмы и суда, его представлений об одиночестве, о физической и
яушевной боли, о теле и душе и о возможностях спасения. Не от-
мпываясь от попытки представить себе всю полноту картины -
мир средневековой преступности, — мы можем подойти к реше¬
нию этой задачи с позиций малого масштаба исследования — через
рассмотрение отдельной личности, ее индивидуального мировос¬
приятия, ее мыслей и чувств, системы ценностей и особенностей
поведения16.
Конечно, такое исследование должно учитывать массу привхо¬
дящих факторов: фрагментарность отраженных в признаниях за¬
винченных мыслей и чувств, условия получения этих признаний
(и частности, фактор пытки), вторичный характер их записи. Тем
нс менее экстремальность ситуации, в которой находятся герои
Кашмаре, ощущаемая ими близость смерти в какой-то мере даже
по легча ют поставленную задачу: мы вправе ожидать, что в послед¬
ние минуты жизни человек вспоминаетлишьто, что по-настояще¬

196
♦ Микроисторические
опыты
му значимо для него. Признания обвиняемых в “Регистре Шатле”,
как представляется, сохранили максимум индивидуальности своих
авторов. Такой вывод позволяет мне сделать, в частности, знаком
ство с оригиналом регистра, хранящимся в Национальном архиве
Франции. В рукописи, состоящей из 284 листов in-folio, в каждом
деле, приведенном Кашмаре, присутствуют дословные повторы
(часто неоднократные) признаний, исключенные за ненадобно
стью при издании. Однако именно в этих повторах - ключ к пони
манию манеры работы Кашмаре, который записывал все подряд, не
делая купюр. Его текст строится не по привычной для средневеко
вого судопроизводства схеме “вопрос-ответ”, а в форме свободно
го повествования от лица обвиняемого. Собственно, иной речи в
“Регистре Шатле” попросту нет, не считая формального обвине¬
ния в начале каждого дела и приговора в его конце.
Для самого автора речь преступника — не столько объект,
сколько средство анализа происходящего. Формальное признание
интересует его постольку поскольку. Гораздо важнее то, что скажет
обвиняемый помимо признания. С помощью этого Кашмаре, воз¬
можно, надеется понять скрытые мотивы поведения человека, его
сущность — то, что делает его преступником.
Естественно, нет никакой надежды узнать абсолютно все об
этих людях. Мы узнаем кое-что, но и это само по себе уже ценно:
не имея подобных “Регистру Шатле” источников или отказывая
себе в их микроисторическом прочтении, мы лишились бы воз¬
можности представить, что чувствовал каждый отдельный чело¬
век, сталкиваясь с правовой системой средневековья, попадая в
тюрьму, представая перед судом.
Другой вопрос, как соотносится подобное микроисторическое
исследование с работами, выполненными с позиций макроанали¬
за, но трактующими примерно те же сюжеты (в нашем случае -
особенности средневекового правосознания). Иными словами: ка¬
кой исторический контекст должен учитывать и представлять себе
исследователь, берущийся изучать индивидуальное правосознание?
Может ли он вообще обойтись без макроконтекста?
Как представляется, любой микроисторический сюжет предпо¬
лагает некое дробление соответствующего ему общего контекста.
Причем дробление это может иметь несколько этапов, поскольку
знание ситуации и ее интерпретация — вещи сугубо различные. Из
общего контекста мы, волей или неволей, выбираем только часть -
ту, на фоне которой будут разворачиваться перипетии нашего
микросюжета. Так, приступая к рассмотрению особенностей внут¬
реннего мира средневекового преступника во Франции XIV в., са¬
мым общим фоном своей работы мы сделаем политическую ситу¬
ацию в стране (влияние на нее Столетней войны), идеологию, от¬
ношение к королевской власти, судебную процедуру и право того

♦ “Уголовный регистр 197
Шатле”
измени. Но это будет самый дальний уровень исследования, ко¬
нный просто есть — обязан присутствовать в голове каждого исто-
специалиста по тому или иному периоду
Имеете с тем перед нами встанут совсем иные - но при том не
м»'иес “контекстуальные” - проблемы: восприятие смерти, отно¬
шение к исповеди, понимание собственного тела и физической
мини, различение тела и души. Мы постараемся сначала собрать
мнкеимум информации по этим вопросам (многие из которых не
«мишком разработаны в современной медиевистике). Эти общие
1ШИ1ИИ и составят для нас тот — уже ближайший — фон, на котором
тмкретные человеческие судьбы, слова и поступки конкретных
•ипдей проявятся ярче и будет более очевидно их сходство и разли-
*Iиг Знакомство с “коллективным ментальным”, с общими пред-
•	1мнлениями, собственно, и делает исследование единичного и ин-
чииидуального столь значимым, поскольку к уже отчасти извест¬
им!! нам картине прошлого добавляются такие штрихи, без
► мтрыхона по-прежнему оставалась бы неполной, расплывчатой,
•	'пинком схематичной и слишком правильной.
Примечания
1 Подробнее о характере регистра см..
Ihsoeea О.И. Жизнь и смерть Соло¬
мона, еврея из Барселоны // Казус-
1999. М., 1999. С. 271-296.
1 О политическом значении регистра
i м Gauvard С. La criminalite pari-
ulrnne h la fin du Moyen Age: une
t liminalite ordinaire? // Villes, bonnes
villcs, cites et capitals. Melanges olTerts a
И Chevalier. Tours, 1989. P. 361-370;
idem. La justice penale du roi de France
ft la 11 n du Moyen Age // Le penal dans
Ions ses ё1а!5. Justice, Etats et Societds
hi Europe (XHe-XXe 81ёс1е8) / Sous la
dir de X. Rousseaux et R. Levy,
liiuxelles, 1997. P. 81-112.
* Soman A. Sorcellerie et justice cri-
minelle: le Parlement de Paris (16e— 18e
slfccles). Aldershot, Variorum, 1992;
Davis N.Z. Pour sauver sa vie: les recits
dc pardon au XVIe siecle. P, 1988;
Gauvard C. “La grace especial” Crime,
Etat et Socidte en France a la fin du
Moyen Age. P, 1991; Bongert Y.
Question et responsabilite du juge au
XlVe siecle d’apres la jurisprudence du
Parlement // Hommage a R. Besnier. P,
1980. P. 23-55; Chiffoleau J. Les justices
du Pape. Delinquance et criminalite
dans la region d’Avignon au XlVe si£cle.
P, 1984.
4	Registrc criminel du Chatelet de Paris
du 6 septembre 1389 au 18 mai 1392 /
Ed. H. Duples-Agier. P, 1861-1864.
Vol. 1-2.
5	Geremek Br. Les marginaux parisiens aux
XlVe et XVe siecles. P, 1976 (reprint
1991); Gauvard C. Crime, Etat et
Societe.., а также ее поздние статьи
(см. выше).
6	Подорога В. Феноменология тела. М.,
1995. С. 21.
7	Там же. С. 23.
8	Там же. С. 22.
9	Moi, Pierre Riviere, ayant egorge ma
тёге, та soeur et топ Ггёге. Un cas de
parricide au XIXe 51ёс1е / Edite et
presdnte par M. Foucault. P, coll.
“Archives”, 1973. № 49.
10	Барт P. Мифологии. M., 1996. C. 95-96.
11	Волошинов M. Марксизм и филосо¬
фия языка. Л., 1929.
12	Леви Дж. К вопросу о микроистории //
Современные методы преподавания
новейшей истории. М., 1996. С. 169.
13	Гинзбург К. Предисловие к книге
“Сыр и черви. Образ мира у мельни¬
ка XVI века” //Там же. С. 44.

198
14	Там же. С. 46.
15	Леви Дж. Ук. соч. С. 168.
16	Попытку такого анализа см.: Тогое-
ва О.И. В ожидании смерти: молча¬
♦ М икроисторические
опыты
ние и речь преступников в зале сулм
(Франция, XIV в.) // Человек в ми|н
чувств: Очерки по истории частипИ
жизни. Т. 2 (в печ.).
О. И. Тогоева
Статья подготовлена
при финансовой поддержке РГНФ
(грант 97-01-00243)

Перепись
населения Петербурга 1718 г.
и свете микроисторического
подхода
Переписи населения — источ¬
ник, наиболее типичный для работ по исторической демографии.
Mr юдика работы с ними нацелена на выявление общих тенденций,
щрактеризующих закономерности демографического развития. Ме¬
трическая демография действует в основном статистическим мето¬
дом, анализирующим большие числа и абстрагированным от еди¬
ничных явлений. Возможно ли подойти к переписи с мерками ино-
м» масштаба, свойственными микроисторическому подходу, с его
шиерссом к единичному, локальному, особенному и уникальному?
На первый взгляд представляется, что для этого перепись - матери-
н| малопригодный. Однако при постановке перед источником за-
ыч, не имеющих прямой цели выявления общих тенденций и зако-
нимсрностей, при смещении акцента со среднестатистических дан¬
ных па отдельные, конкретные сообщения, при анализе первичных,
•	циничных элементов переписи она может, на мой взгляд, стать су¬
щественной частью микроисторического исследования1.
В моей работе2 над материалами переписи населения Петер¬
бурга 1718 г.3 обращение к микроисторическому подходу оказа-
|пс|,, пожалуй, единственно возможным. Дело в том, что эти мате¬
риалы весьма своеобразны и неполны и, таким образом, не предо-
•	Iвиляют историку достаточно репрезентативных сведений для
•	теистического анализа. Если этот факт принять за препятствую¬
щий введению данной переписи в научный оборот, то интересней¬
ший и уникальный источник по истории Петербурга окажется не¬
востребованным исторической наукой.
Что же представляет собой перепись 1718 г. и каковы возмож¬
ные подходы к ее изучению? Переписи населения стали одним из
постоянных мероприятий внутренней политики Петра I. Их про¬
ведение вызывалось необходимостью налогообложения и рекрут-
| кими наборами. До 1718 г. переписи различных видов производи-
мись в Петербурге трижды (в 1708, 1713 и 1717 гг.)4, материалы двух
последних частично сохранились, но практически не исследова-

200
♦ М икроисторические
опыты
лись. Эти переписи были подворными (в них отмечался лишь \т\
делец двора), перепись же 1718 г фиксировала все населешн
Санкт-Петербурга, проживавшее в данный момент во дворах как
постоянно, так и временно, вне зависимости от пола, возраст л и
социального статуса. В этом заключается неоценимое по своему
содержанию богатство данной переписи. Материалы ее преда ли
ляют собой так называемые сказки (записи устных показаний), но
данные дворовладельцами властям с сообщением всех требуемы*»
сведений. Обычно в исторической демографии используются или
итоговые таблицы переписей, или опросные листы, имеющие тли
личную форму5. Сказки 1718 г. подобной формы не имеют, хот
они и содержат однотипные сведения, однако сведения эти прел
ставлены в различном изложении, отразившем субъективное вое
приятие и информированность их составителей - самих хозяеи
дворов или замещающих их лиц. Поэтому за текстом сказок при
внимательном прочтении можно услышать живую речь петербур!
ских жителей, проследить их собственную терминологию в отно
шении различных социальных, возрастных и других категорий.
Сказки являлись первичным материалом, собранным для со
ставления переписных книг. Итоговые материалы переписи, сне
денные подьячими в одну книгу и систематизированные, не сохрл
нились. Однако и сохранившаяся часть сказок относится не ко
всему Петербургу, а только к Санкт-Петербургскому острову - стл
рейшему району города, с которого началось его строительство
Именно здесь в 1718 г. находился его центр с развитой инфраструк
турой, административными, торгово-коммерческими, оборони
тельными, церковными и другими объектами. Но и перепись
Санкт-Петербургского острова оказывается неполной: из зафик¬
сированных в 1717 г. 1660 дворов этого острова в нашем распоря
жении имеются сведения всего на 460 дворов (в них проживали
около 5 тыс. человек, т. е. приблизительно четвертая часть его на¬
селения). Таким образом, оказывается невозможным в точном
цифровом выражении охарактеризовать состав всего населения
Санкт-Петербургского острова и сделать какие-либо сравнения и
отношении его динамики.
Исходя из своеобразия материалов переписи 1718 г. представля¬
ется целесообразным перевести их рассмотрение на микроуровень
и поставить соответствующие ему задачи исследования. Главная из
них — воссоздать картину жизни небольшого района в определен¬
ной точке времени, зафиксированной источником6. Данные место
и время представляют особый интерес, так как связаны с необыч¬
ным для России казусом рождения города, уникального в ее исто¬
рии. Микроисторический подход предполагает максимально дета¬
лизированное рассмотрение содержания переписи, учета тех “ме¬
лочей”, которые ускользают при более “крупномасштабном”

♦ Перепись населения 201
Петербурга 1718 г.
подходе. Одновременно этот подход требует помещения субъектов
переписи (жителей Санкт-Петербургского острова) как в контекст
июни, так и в контекст инфраструктуры острова и, соответствен-
1н», привлечения широкого круга дополнительных источников7.
Оперирование данными переписи 1718 г строится на их компь-
1'мгриом анализе8. При этом сохранившуюся ее часть приходится
принимать за самоценную единицу, имея в виду, что на самом деле
ниц таковой не является. В результате получены таблицы, отражаю¬
щие социальный и половозрастной состав жителей, структуру насе¬
вшим дворов (хозяева, арендаторы, временные постояльцы, слуги),
< фуктуру семьи, миграцию, грамотность и др.9 Однако я изначаль¬
но не претендую на то, что по полученным цифровым результатам
можно судить обо всем населении острова. Тем не менее, получив
•	игдсния о части объекта, логично предположить, что она содержит
определенные характеристики, свойственные и объекту в целом. В
ощсльных случаях справедливость этого предположения более ве¬
роятна, в других менее. Например, в сохранившейся части сказок
полно представлена Певческая слобода, в которой жили певчие его
величества, но почти не представлена Офицерская слобода, поэто¬
му случайность в сохранности сказок делает процентные данные о
•	фуктуре населения искаженными. Но только компьютерный ана-
ми I дает возможность сгруппировать вместе сказки певчих (как и
ряда других групп) и рассмотреть эту малую группу населения саму
ни себе. В то же время трудно представить, что случайность в сохра¬
нении сказок значительно влияет на возрастные данные, т. е. пред¬
положить, что по возрасту население было распределено неравно¬
мерно. Поэтому возрастные характеристики будут достаточно
« нраведливы для города в целом в той мере, в какой вообще можно
творить о точном знании населением своего возраста10.
Следующая задача - переместить фокус исследовательского
анализа с достаточно абстрактного цифрового уровня на более
конкретный. Каждую из выделенных по тому или иному признаку
ipynn населения мы пытаемся рассмотреть детально, обращаясь к
отдельным сказкам, отдельным семьям и личностям. Приведем в
конспективном изложении несколько примеров. Одной из нико-
I да не рассматривавшихся в отечественной литературе групп насе-
ясния являются дети (возрастная группа до 15 лет). Это первое по¬
коление уроженцев Петербурга, его коренные жители. Дети соста¬
вляют 23% от общей численности людей, отмеченных в
имеющихся сказках. Перепись фиксировала всех младенцев. Их
возраст до года, а иногда и позже, обозначался в числе прожитых
ими недель и никогда месяцев. Мальчиков и девочек до 6 лет
приблизительно равное количество, а среди подростков мальчиков
уже больше, чем девочек. В домах, где есть младенцы, встречаются
“бабы” - кормилицы.

202
♦ Микроисторические
опыты
Подробное рассмотрение данных о детях показывает их различ¬
ное положение в семье и обществе. Это дети, живущие в родных
семьях, разных по составу, и дети, живущие в чужих семьях (среди
них - племянники и племянницы, пасынки и падчерицы, прие¬
мыши и сироты), а также многочисленные одинокие дети, зараба
тывающие себе на хлеб трудом в чужих дворах. Среди них значи¬
тельное число шведов из пленных, часто именуемых подателями
сказок “арестантами”. Единичный случай, когда владельцем двора
оказался ребенок - семилетний Лев Иванов, сын умершего дьяко¬
на; он жил вместе с матерью и отчимом в унаследованном им от от¬
ца доме. Среди детей - незначительное число ремесленных учени¬
ков и школьников. Однако встречаются сказки, подписанные
детьми вместо своих неграмотных родителей. На одной из Посад¬
ских улиц мы встречаем проживавшего в чужом дворе “церковни¬
ка” с женой - “учит он всяких чинов людей робят словенской гра¬
моте”1 К Дети, к сожалению, лишь изредка встречаются на страни¬
цах документов, которые возможно привлечь в качестве
дополнительных сведений о жителях Петербургского острова. Так,
мы узнаем, что на Петербургском острове из Полицмейстерской
канцелярии было послано пять малолетних ребят продавать враз¬
нос свечи, выпускавшиеся на новопостроенном белильном заводе.
Местные священники были против продажи этих свечей, и, как
говорится в документе, они “посланным робятам со оными свеча¬
ми чинят обиду и задерживают под караулом, а свеч и денег не от¬
дают”12. Кстати говоря, в сказках оказалось нетрудным определить
имена этих священников. И раз уж речь зашла о представителях
духовенства, то в качестве примера рассмотрения социальной
группы остановимся именно на нем.
На Санкт-Петербургском острове находилось три православ¬
ных храма, в том числе Троицкий кафедральный собор, в котором
отмечались все главные события государственной жизни (в нем,
например, проходила церемония пожалования Петру I император¬
ского титула). Гравюры и рисунки донесли до нас архитектурный
облик этих храмов, записки иностранцев - описания торжеств,
проходивших в них, а перепись 1718 г. - представление о составе
клира, о возрасте, семейном положении, прислуге и обстановке
двора того или иного духовного лица. Дворы большинства церков¬
нослужителей находились в двух шагах от храма. Двое из священ¬
ников были владельцами нескольких дворов. В сказках есть сведе¬
ния не только о клире церквей Петербургского острова. Всего в
сказках лиц, относящихся к духовному ведомству, включая певчих,
110 человек - это одна из самых малочисленных сословных групп.
В ней 98 человек являлись членами 32 семей и 12 человек - одино¬
кие. Среди них не имели собственных дворов и снимали помеще¬
ние 10 семей, а также 7 одиноких людей.

♦ Перепись населения 203
Петербурга 1718 г.
|Н Одной из известнейших личностей среди ближайшего окружения
Петра I был его духовник, крестовый священник Иоанн Хрисанфо-
1МЧ по прозвищу Битка. Битка являлся любимцем царя, участником
Цногих Всепьянейших соборов. В нашем распоряжении оказалась и
т сказка, из которой становится известно, что Битка - ровесник
Петра, ему 46 лет, его жене 44 года, их сыну дьякону Роману 28 лет.
С ними жила 17-летняя племянница Битки. Из посторонних во дворе
Проживал только ратушный подьячий с женой, но они жили отдельно,
4 “особой избе”. Иоанн Хрисанфович содержал обширный штат при¬
слуги. Он состоял из восьми человек русских, четырех “шведских де-
Юк”, двух шведов-мужчин (один из них - 10-летний мальчик) и поля¬
ка (мальчик 13лет)13. В 1717 г Битка продал свой двор за 270 руб.14, и,
СИДимо, в 1718 г перепись застает его уже в новом дворе.
Некоторые документы сохранили сведения, характеризующие
Жизнь и умонастроения тех церковнослужителей Петербургского
острова, с которыми мы могли познакомиться через их сказки
1718 г. Например, священник церкви Живоначальной Троицы Ио-
ан Семенов (в 1718 г. ему 31 год), как и другие священники Петер¬
бургского острова, исполнял обязанности духовного отца своих
прихожан и упоминается в качестве такового в их завещаниях, за¬
регистрированных в Санкт-Петербургской губернской канцеля¬
рии. Одно из них особенно примечательно, так как в нем записа¬
но, что Семенов был духовным отцом и душеприказчиком столь¬
ника И.И. Пушкина, “сидел” при оглашении им в марте 1717 г.
своей духовной и руку к ней приложил как свидетель. А свидетелем
он был, в частности, того, как село Болдино Арзамасского уезда пе¬
реходило в наследство племяннику умиравшего - Александру Пет¬
ровичу Пушкину, прадеду Александра Сергеевича Пушкина15.
Тот же протопоп Иоан Семенов в 1726 г. донес на известного
нам по сказкам дьякона Троицкой церкви Стефана Федосеева, ко¬
торый вследствие этого был сослан на три года в каторжные рабо¬
ты. Случилось так, что ночью на крыше храма слышались стран¬
ные звуки; думали, что забрались воры, но никого не удалось об¬
наружить. Во время выяснения обстоятельств этого происшествия
дьякон, как он сам объяснял позднее, “по простоте” сказал следу¬
ющие “непристойные слова”: “Черт возится, вот Петербург пус¬
теть будет”16. Видимо, нечаянно он выразил свою надежду на то,
что со смертью Петра 1 в 1725 г. его “бесовский” город начнет при¬
ходить в упадок.
Итак, сказки дают нам не только возможность получить неко¬
торые количественные характеристики, относящиеся к населению
Санкт-Петербургского острова, но и мысленно пройтись по его
улицам петровского времени и заглянуть в каждый двор, увидеть
его население, среди которого знатоки эпохи могут нередко столк¬
нуться и с хорошо известными им личностями. Однако описание

204
♦ Микроисторические
опыты
всех и каждого, конечно, невозможно и ненужно. Внимание ока¬
зывается привлечено, во-первых, к тем лицам, о ком стало воз¬
можным найти дополнительный материал, относящийся к рассма¬
триваемому времени, во-вторых, к тем случаям, которые выходят
за рамки обычных, представляются нетипичными, вызывающими
удивление. Последние при просмотре таблиц, составленных по
данным переписи, становятся видны как выходящие за рамки
средних показателей.
Например, самые старые люди - кто они и каков их возраст? В
возрастной группе от 76 до 90 лет всего 14 человек, трое из них -
мужчины, остальные - женщины. Двоим хозяевам дворов по
90 лет. Один из них - бывший московский житель Устинской по¬
лусотни Иван Акинфиев. Если принять его указание собственного
возраста за верное, то значит, что родился Акинфиев в 1628 г., еще
при царе Михаиле Федоровиче, и, наверное, был очевидцем мно¬
гих бурных событий, происходивших в Москве во второй полови¬
не XVII в. Под конец жизни он вынужден был предпринять дале¬
кое путешествие в Петербург и скончать там свой век. С ним при¬
ехали его жена 62 лет, их 40-летний сын с женой и двумя детьми,
замужняя дочь со своей семьей и двое младших детей - сын 15 лет
и дочь 12 лет. Заметим, что замужняя дочь с семьей проживала, во¬
преки традиции, не в семье мужа, а в семье отца. Акинфиевы при¬
ютили и девочку-сироту 15 лет. Всего в семье, таким образом, бы¬
ло 13 человек17.
Другой 90-летний хозяин - осташковец Сергей Резвой с женой
87 лет. С ними жили семьи их сыновей 40 и 35 лет, в каждой из них —
две малолетние дочери, а также племянники Сергея - отроки 9, 12 и
13 лет. Старший сын Назар знал грамоту - он и подписал сказку18.
Другой пример выделения данных, выходящих за рамки обыч¬
ных, относится к крестьянскому сословию. Вообще приезжих кре¬
стьян для работ на строительстве и для торговли в Петербурге было
немало - по данным переписи, 344 человека (8%) отмечены в сказ¬
ках как крестьяне. Но лишь 14 сказок свидетельствуют о крестья¬
нах, сумевших завести в новой столице собственный дом. Они
представляют особый интерес, учитывая то обстоятельство, что об
участии крестьян в формировании населения Петербурга до сих
пор почти ничего не известно19. По уровню грамотности среди дру¬
гих сословий крестьянство занимает последнее место, сказки зафик¬
сировали грамотность лишь двух крестьян. Один из них - дворо¬
вый человек, другой - владелец двора в Петербурге, оброчный кре¬
стьянин, откупщик Ефим Савин сын Никифоров из
подмосковного села Покровского. Ефиму 30 лет, проживал он в Пе¬
тербурге с женой, двумя малолетними сыновьями, а также братом и
сестрой20. Достаточно высокий уровень грамотности Никифорова
находит подтверждение в том, что он не только подписал сказку, но

t
♦ Перепись населения 205
Петербурга 1718 г.
!
i N написал ее своей рукой. Примечательно, что Никифоров проис-
КОДИТ из того же села, что и известный писатель петровского време-
# Ии И.Т. Посошков, который тоже имел откупы и тоже в 1716 г. при-
§ Обрел дом на Санкт-Петербургском острове21. К сожалению, сказ-
Щ Ка Посошкова не сохранилась, но она, безусловно, существовала.
I Поскольку перепись относится к 1718 г., эта дата является вре-
А меннбй точкой, вокруг которой концентрируется материал иссле-
Щ дования. Фиксируя внимание на тех или иных жителях Санкт-Пе-
§ тербургского острова, мы не стремимся к раскрытию их полных
Jf биографий, а останавливаем свое внимание на их жизненной ситу-
^ ации того времени. Различные случаи из жизни горожан, не обяза¬
тельно имеющиеся в нашей переписи, но отраженные в документах
городского надворного суда и других городских учреждений, рас¬
ширяют представления о жизни Петербургского острова и подби¬
раются также за период, близкий к указанной дате (в основном за
1717-1719 гг.). В целом документы дают возможность воссоздать
общую атмосферу жизни на Санкт-Петербургском острове в 1718 г.
Одни и те же мотивы звучат во многих челобитных (просьбах) горо¬
жан, отражая их нужды и чаяния. Это постоянные обращения дво¬
рян к царю отпустить хоть на время из Петербурга “домой” - в Мо¬
скву Это многочисленнейшие просьбы горожан разрешить осуще¬
ствить во дворах постройки, в гом числе бань, амбаров и т. д., так
как на каждое строительство требовалось специальное разрешение
властей, а его ждать иногда приходилось в развалившемся доме в
суровую зиму очень долго. Это постоянные жалобы на грабежи со
взломом, часто осуществлявшиеся дворовыми людьми и опреде¬
ленно свидетельствующие о высоком уровне преступности в горо¬
де. Перечни украденного позволяют нам детально ознакомиться с
содержимым сундуков и подголовников петербургских жителей.
В 1718 г. недавно вернувшийся из-за границы Петр I вел рассле¬
дование по делу царевича Алексея, дворец которого находился, как
и другие дворцы представителей царской семьи, на Санкт-Петер¬
бургском острове. Страх попасть под репрессии довлел над многи¬
ми жителями острова. В переписи отмечены пустые дворы, вла¬
дельцы которых уже отправились в ссылку или в застенок. Кроме
того, Петр вернулся с новыми идеями строительства города; он
был недоволен тем, что в возводимом им “парадизе” оказывается
так много лачуг и хибар, и можно было ожидать новых суровых
распоряжений, регламентировавших жизнь города. Именно с эти¬
ми целями, видимо, и была начата перепись и создано в мае 1718 г.
полицмейстерское управление.
1718 год - год в жизни Санкт-Петербургского острова, оказав¬
шийся в центре исследования фактически случайно, был в его ис¬
тории переломным, хотя жители этого пока не чувствовали. В этом
году Петербургский остров еще остается административным и тор-

?()()	♦ М икроисторические
опыты
юным центром, на нем продолжается строительство, но он уже об
речей на быстрый упадок. Здания различных учреждений скоро
переместятся в другие районы, переедет в новый дворец царский
двор, а за ним последует и знать, остров быстро станет “малопре
стижным районом” Петербурга; едва насчитывая в своей истории
25 лет, он уже получит название “Старый Петербург
Очерченным нами путем осуществляется попытка представить
читателям жизнь определенных людей в определенном отрезке
времени и в определенном месте так, как ее отразили документы.
В какой-то степени подобные задачи в различных ракурсах стави
лись и успешно осуществлялись в целом ряде работ микроистори-
ческого характера22, однако разница в использованных источни¬
ках делает каждую из таких работ своеобразной и неповторимой.
Конечно, перепись не дает возможности создать точный “портрет”
жителей Санкт-Петербургского острова в 1718 г., получается лишь
некий “фоторобот”, но именно локальность сюжета позволяет
проработать детали и обеспечить его определенную схожесть с
оригиналом. В нашем конкретном случае проявляется общее свой¬
ство микроисторического подхода: концентрация исследователь¬
ских усилий на малом объекте требует привлечения к нему боль¬
шого количества разнообразных источников. Образно говоря, ми¬
ниатюра вышивается бисером, и, чтобы она выглядела живой,
бисер требуется в большом количестве.
Подробно воссоздавая историю одного из районов города, мы
стремимся по нему составить представление и о городе в целом.
Однако, естественно, невозможно вырвать один район из контек¬
ста города, полностью изолировав часть от целого. Судьбы города
разделяли и жители Санкт-Петербургского острова. Поэтому не¬
обходим и общий масштаб, который в сочетании с локальным да¬
ет определенную зрительную перспективу. Наш сюжет, таким об¬
разом, рассматривается на фоне общей урбанистической характе¬
ристики Петербурга петровского времени, до настоящего времени
недостаточно полно осознанной и описанной в литературе.
Петербург - город для России уникальный, отличающийся
внезапностью возникновения и сказочной быстротой развития,
которого иные города достигали в течение столетий. И в мировой
истории городов таких случаев насчитывается весьма немного23.
Среди отличительных черт Санкт-Петербурга можно выделить
следующие: искусственное возникновение города по воле монар¬
ха; насильственное принуждение россиян к переезду на жительст¬
во в Петербург и к его строительству; закладка города в малозасе¬
ленном месте, плохопригодном для жилья, вблизи границ с враж¬
дующим государством (Швецией), которое претендовало на
обладание данными землями; организация города как первого
морского порта в России; строительство Петербурга как новой

♦ Перепись населения 207
Петербурга 1718 г.
• Iолицы империи, противопоставление его старой столице - Mo¬
bile и перемещение из нее всех главных органов центрального уп¬
равления страной; строительство нового для России типа города
но европейскому образцу в русле вестернизации страны; Петер¬
бург - город-потребитель людских и материальных ресурсов стра¬
ны; Петербург - колыбель (“инкубатор’') новой российской куль-
|уры, нового типа личности.
Эти особенности возникновения Петербурга оказали соответ¬
ствующее влияние на состав его населения, образ жизни и психо¬
логию горожан. Не учитывая всего этого, невозможно полноценно
осмыслить сведения источников по Санкт-Петербургскому остро¬
ву, дающих картину, во многом отличную от ситуации в других го¬
родах России. Это и значительная перенаселенность дворов, в ко¬
торых находят приют приезжие, не имеющие собственного места
жительства, и наличие переселенцев из центральных регионов
России, и значительное количество иностранцев, в том числе
пленных шведов, и преобладание людей одиноких над семейными
(их 46%), и многое другое. Таким образом, хотя я и говорю об этом
в конце данной статьи, собственно исследование начинается со
взгляда на Петербург общим планом, и лишь затем в крупный план
попадают реалии жизни Санкт-Петербургского острова.
Исторические работы в жанре микроистории относятся, пожа¬
луй, к наиболее индивидуализированным, отражающим личный
почерк и субъективное видение исследователя. Поэтому, расска¬
зывая о своей работе, я далека от мысли представить ее под рубри¬
кой “know how”, хотя полагаю, что подобная методика может быть
применена и в ряде других Для меня данный текст является по¬
пыткой саморефлексии в применении микроисторического под¬
хода, но я надеюсь, что она может быть небезынтересна и тем, кто
также работает в этом направлении.
Примечания
1	Существует не принятый широко тер¬
мин “микродемография”, под кото¬
рым в первую очередь имеется в виду
изучение семьи как микроэлемента
общества в рамках исторической де¬
мографии. См.: Time, Space and Man.
Essays on Micro Demography: Report
from the Symposium “Time, Space and
Man in Umea”, Sweden, June, 1977 /
Ed. J. Sundin, E. Soderlung. Stokholm,
1979.
2	Работа выполнена при грантовой под¬
держке фонда Research Support Scheme
(Open Society Institute) № 407/1996.
3	Материалы данной переписи обна¬
ружены в Российском государствен¬
ном архиве древних актов (далее:
РГАДА). За указания на них благода¬
рю Д.О. Серова. Перепись до настоя¬
щего времени не вводилась в науч¬
ный оборот, а первой переписью Пе¬
тербурга считалась перепись 1737 г.
4	Данные петровских переписей не¬
скольких городов России (без Петер¬
бурга) введены в банк данных и проана¬
лизированы Д. Кайзером: Kaiser D.Y.
Urban Household Composition in Early
Modern Russia // Journal of Inter-

208	♦ М икроисторические
опыты
disciplinary History. 23:1 (Summer
1992).
5	Higgs E. A Clearer Sense of the Census.
The Victorian Censuses and Historical
Research // Public Record Office
Handbooks. L., 1996. № 28 (HMSO).
6	Подобная задача находится в русле
так называемых локальных исследо¬
ваний. См., например: Marshall J.D.
The Tyranny of the Discrete: A
Discussion of the Problems of Local
History in England. Aldershot, 1997.
7	Сведения об острове, коррелирую¬
щие с данными переписей Петербур¬
га, находятся в записках иностран¬
цев, картах и планах, гравюрах, дело¬
производственных документах
различных городских учреждений.
8	См.: Елпатьевская Е.А., Кошелева О.Е.
Состав жителей петербургских дво¬
ров по их сказкам 1718 г. // Инфор¬
мационный бюллетень Ассоциации
“История и компьютер” 1995. № 14.
С. 45-47.
9	Без компьютерного анализа работа с
переписью дает лишь общие субъек¬
тивные впечатления исследователя о
ее содержании. В “докомпьютерный”
период две переписи Петербурга были
описаны и введены в научный оборот.
См.: Петров П.Н. История Санкт-Пе¬
тербурга с основания города до введе¬
ния в действие выборного городского
управления. СПб., 1885; Семенова JI.H.
Источник о первой в России перепи¬
си наличного городского населения
(Переписные книги Петербурга
1737 г.) // Вспомогательные историче¬
ские дисциплины. 1970. № 3.
10	Проблема адекватной фиксации воз¬
раста в переписях, проводившихся
среди населения, у которого не было
принято точно регистрировать дату
рождения, давно поставлена истори¬
ческой демографией (см.: EwbankD.C.
Age Misreporting and Age-Selective
Underenumeration: Sources, Patterns,
and Consequences for Demographic
Analysis // Committee on Population
and Demography. Report №	4.
Washington, DC: National Academy
Press, 1981). На русском материале
она была рассмотрена Д. Кайзером и
Е. Пейтоном, которые выявили мно¬
гие возрастные неточности в ланд-
ратских переписях петровского вре¬
мени. Исследователи предполагают,
что в случаях, когда опрашиваемые
затруднялись назвать свой возраст,
переписчикам ничего не оставалось
делать, как определять его “на гла¬
зок” (см.: Kaiser H.D., Peyton Е. Time
and Age-Awareness in Early Modem
Russia // Society for Comparative Study
of Society and History. 1993).
11	РГАДА. Ф. 26. On. 1. 4. 3. Л. 305.
12	РГИА. Синод. Ед.хр. 1111.
•3 РГАДА. Ф- 26. On. 1. Ч. 3. Л. 392.
14	Там же. Ф. 285. On. 1. Ед. хр. 1469.
Л. 12-12 об.
15	РГАДА. Ф. 412. On. 1. Ед. хр. 249.
Л. 56 об.-59; Кошелева О.Е., Эс¬
кин Ю.М. Ограбление стольника
И И. Пушкина // Родина. 1999. № 5.
16	РГИА. Синод. Ед. хр. 1219.
17	РГАДА. Ф. 26. Оп. 1.4.3. Л. 135.
18	Там же. Л. 427.
19	О торговых крестьянах в русском го¬
роде XVIII в. см.: Morrison D. Trading
peasants” and Urbanization in
Eighteenth Century Russia. The Central
Industrial Region. N.Y.; L., 1987
20	РГАДА. Ф. 26. On. 1. 4. 3. Л. 484.
21	См.: Платонов Д.Н. Иван Посошков.
M.	, 1989. С. 9-21.
22	См., например, Le Roy Ladurie.
Montaillou. The Promissed Land of
Error. N.Y., 1979; Levi G. Inheriting
Power: the Story of an Exorcist.
Chicago, 1988; Sahlin P. Boundaries.
N.	Y., 1989; и др.
23	Barth G. Instant Cities. Urbanization
and the Rise of San Francisco and
Denver. N.Y., 1975.
О.Е. Кошелева

“Душевно отстал я от всяких
великосветских замыслов”
(Опыт исследования сознания
российской дворянской элиты
последней трети XVIII — начала XIX века)
Две фразы, встреченные мной в
частной переписке последней трети XVIII в., могут охарактеризовать
важнейшие эпицентры социальной жизни русского дворянства, ко¬
торые притягивали устремления его представителей: “желал бы... за¬
служить в свете имени сходного с моим усердием и чрезмерным желани¬
ем служить Отечеству и всемилостивейшей Государыне нашей... дабы...
государство бы чувствовало власть самодержавства ”1 и “...буду жив...
ни о чем ином помышлять не буду, как весть тихую и безпечную жизнь;
удалюсь от большого света, который довольно знаю. Конечно не в нем со¬
вершенное благополучие почитать надобно; но собственно в себе ”2.
Эти исполненные неподдельной искренности и экспрессии
признания определяют два полюса социального пространства рус¬
ского дворянина - государственную службу, свет, самодержавную
власть и партикулярную сферу, частные интересы личности. Нап¬
ряжение, возникающее между этими двумя полюсами, и составля¬
ло нерв духовного развития господствующего сословия.
Состояние сознания общности в определенный конкретно-ис¬
торический момент характеризуется всегда взаимовлиянием и взаи-
модеформацией нескольких систем ценностных ориентаций, поя¬
влением новых потребностей и угасанием старых, выхолащива¬
нием содержания из традиционных доктрин и наполнением их
иным смыслом, сменой ведущих мотивов и возникновением но¬
вых мотивационных противоречий. В этом сложном движении
встречных и пересекающихся кривых развития заключено извеч¬
ное противоборство двух тенденций: к сохранению стереотипа и к
его преодолению; неразрешаемый, постоянно воспроизводимый
конфликт типичного и уникального, либо затухающего, либо, в
свою очередь, развивающегося в господствующую норму.
Картина общественного сознания особенно сложна в переход¬
ную эпоху, когда возникает кратковременная ситуация баланса ме¬
жду достигшими своей критической точки развития традицион¬
ными ценностями и уже достаточно зрелыми и осознанными аль¬

210
♦ Микроисторические
опыты
тернативными ориентациями. Именно таким периодом для разви¬
тия сознания элиты российского дворянства была последняя треть
XVIII - начало XIX в. “Общество заметно пестреет, - писал об
этих годах В.О. Ключевский, - вместе с социальным разделением
увеличивается в нем и разнообразие культурных слоев, типов...
Воспроизвести процесс этого нравственного разделения гораздо
труднее, чем разделения политического. С половины века высту¬
пают рядом образчики типов разнохарактерного и разновременно¬
го происхождения... Часто недоумеваешь, к какой эпохе приуро¬
чить зарождение того или другого из них...”3.
Реконструкция сложнейших процессов, протекавших в созна¬
нии элиты российского дворянства рассматриваемого периода,
была предпринята на основе 2 тыс. писем 50 авторов4. Данный
эпистолярный материал исследовался с помощью специально раз¬
работанных методик контент-анализа, позволивших более или ме¬
нее полно учесть взаимосвязь между мотивами и ожиданиями ав¬
тора, обстоятельствами его жизни во время переписки, отношени¬
ями с адресатом, функциями данного письма, и тем самым
попытаться через текст источника уловить преломившуюся в нем
внетекстовую реальность.
Легкораскрываемое по материалам писем содержание господству¬
ющих ценностей свидетельствовало о высокой степени их зависимо¬
сти от воздействовавшей на сознание дворянина официальной идео¬
логии. Общепринятая норма укладывалась в монолитную чиновную
формулу “ревностной преданной службы Государыне и Отечеству, за
которую полагается всемилостивейшая награда’’ В той или иной ва¬
риации эта отработанная фраза встречалась во многих прошениях,
рекомендациях, донесениях, практически дословно воспроизводя
стилистику официальных документов. Соответственно и традицион¬
ное содержание социального престижа не выходило за рамки высо¬
чайшей милости и сводилось к своеручному письму, пожалованной
деревне или табакерке с портретом императрицы и, конечно же, чи¬
ну. Этот господствовавший стереотип являлся вербализованной нор¬
мой, которая автоматически воспроизводилась большинством выс¬
шего сословия. Фоновая система ценностей в рассматриваемый пе¬
риод достигла критического уровня развития и нередко проявлялась
в гипертрофированных формах. За прекрасно отработанными и чет¬
ко сформулированными типовыми фразами практически терялась
личность автора. Власть самодержавия требовала следования норма¬
тивной схеме поведения и мысли. В “Манифесте о вольности дворян¬
ства” в 1762 г. была четко сформулирована основная политическая
функция господствующего сословия: “Мы надеемся, что все благо¬
родное российское дворянство... по своей к Нам всеподданнической
верности и усердию побуждены будут не удаляться, ниже укрываться
от службы, но с ревностью и желанием в оную вступать”5. В те же го-

♦ “Душевно отстал я 211
от всяких велико¬
светских замыслов
ды бывший канцлер М.И. Воронцов писал И.И. Шувалову: “Паче
желаю, чтоб вы к будущей зиме в Отечество приехали и по младости
лет и талантах ваших основались здесь к пользе и службе Ее Импера¬
торского Величества и любезного Oтeчecтвa,,6.
Однако общепринятый стереотип ни в коем случае не был персо¬
нифицирован и не исчерпывал сложную мотивационную систему
личности. Ориентация на господствовавшую норму присутствовала
лишь как составляющая часть многочисленных и противоречивых
потребностей, вливаясь в равнодействующую устремлений человека,
которая и реализовалась в поступке. Далеко не все действия, реакции
и оценки авторов писем укладывались в общепринятый шаблон.
Двадцатилетний С.Р. Воронцов, поручик гвардии Преображен¬
ского полка, признавался отцу: “Я себе не могу вообразить более
несчастья, когда вздумаю, что мне в гвардии остаться, и лучше
предпочту ходить по миру, нежели служить и опять в корпусе. И
так всенижайше прошу, милостивый государь батюшка, сделать
мне ту милость, чтоб постараться о выпуске моем в полевые полки.
Я безмерное имел всегда желание служить моему Отечеству, и оное
желание всегда еще умножается; но придворной жизни я снести не
могу и опасаюсь ее более еще, нежели гвардии”7 Будущий поэт,
воспитатель К.Н. Батюшкова, наставник Александра I, а во время
переписки с отцом - сержант Измайловского полка М.Н. Муравь¬
ев писал отцу и сестре о “выхаживании чина”: “...не беспокойтесь
только для того, что я позже или ранее буду офицером... чистосер¬
дечно могу вас уверить, что мое спокойствие отнюдь не терпит че¬
рез то, что я не офицер...”8. Знаменитый мартинист, ближайший
друг Н.И. Новикова, С.И. Гамалея отказался от награждения в
300 душ на том основании, что со своей собственной нелегко спра¬
виться. Баснописец В.В. Капнист в письме к Г.Р. Державину при¬
знавался, что в его жизни появились уже иные предпочтения: “Ду¬
шевно отстал я от всяких великосветских замыслов. Съискиваю
свое истинное счастье в уединении, в воспитании детей, в созерца¬
нии прекраснейшей девственной природы, лелеющей обитель
мою, в погружении себя иногда в недро души моей и в воспарении
оттуда иногда к источнику ее и всей твари. Вот мои упражнения
душевные”9. Директор Русского для представления трагедий и ко¬
медий театра писатель А.П. Сумароков в послании на высочайшее
имя, нарушив традиционную стилистику данного жанра, с гордо¬
стью заявлял: “Софокл, первый среди трагических поэтов, кото¬
рый был также военным предводителем у афинян и сотоварищем
Перикла, все же больше известен как поэт, нежели военачальник.
Рубенс был послом, но больше известен как художник. Быть вели¬
ким полководцем и завоевателем — высокое звание, но быть Софо¬
клом - звание не меньшее”10. И.И. Хемницеру, получившему пре¬
стижное назначение консулом в Турцию, “жизнь Смирская” была

212
♦ М икроисторические
опыты
“не в сутерп” “Надобно вообразить: что один одинехонек, не с
кем слова молвить, - писал он Н.А. Львову, - а слов-то очень
очень много; все что думаешь скрыть в себе самом. Один дома,
один вне дома, один везде”11.
Значительное количество источников не позволило увидеть в
этих отклонениях от стереотипа лишь проявление индивидуальной
неординарности тех или иных персонажей. Самые разнообразные,
порой неожиданные и удивительные отклонения от нормы оказы¬
вались той или иной формой отрицания доминирующих ценностей
и функцией иной, альтернативной системы ориентаций.
В данном случае я не вдавалась в сложнейшую для исследова¬
ния область психических расстройств12. Хотя работы А.Я. Гуреви¬
ча прекрасно показали, что и действия человека, признанного ду¬
шевнобольным, могут быть перспективным и информативным ис¬
точником для анализа общественного сознания13. Объектом
предлагаемой работы стали факты нестандартных поступков и
оценок, являющиеся следствием не патологии интеллекта, а про¬
тиворечивого процесса ценностной переориентации личности.
Основная масса, традиционно выступающая носителем общепри¬
нятой нормы, может усмотреть в девиантном поведении отрицаю¬
щих ее неординарных личностей симптомы безумия. Но это безу¬
мие, воспроизводя ситуацию знаменитой комедии, является не ди¬
агнозом, а мнением возмущенного большинства.
За нетипичными поступками и реакциями, как правило, стоят
либо уже угасающие тенденции развития общественного созна¬
ния, либо нарождающиеся - и те, которые затем разовьются в но¬
вые стереотипы, и те, которым суждено будет остаться нереали¬
зованной возможностью. При этом выделяющееся на общем фоне
массового поведения поведение людей, ориентирующихся на от¬
живающую традицию, легко распознавалось и идентифицирова¬
лось современниками. Достаточно привести хорошо известную ха¬
рактеристику, данную А.С. Пушкиным “вольным каменщикам”
XVIII столетия. “Мы еще застали несколько стариков, принадле¬
жащих к этому полуполитическому, полурелигиозному обществу.
Странная смесь мистической набожности и философского воль¬
нодумства, бескорыстная любовь к просвещению, практическая
филантропия ярко отличала их от поколения, которому они при¬
надлежали. ...Нельзя отрицать, чтобы многие из них принадлежа¬
ли к числу недовольных; но их недовольство ограничивалось
брюзгливым порицанием настоящего, невинными надеждами на
будущее и двусмысленными тостами на франмасонских ужи¬
нах”14. Значительно сложнее уловить начавшееся разрушение гос¬
подствующего стереотипа и тем более содержательно интерпрети¬
ровать выбивающиеся из традиции поступки и оценки как латент¬
ное формирование новой ценностной системы.

♦ “Душевно отстал я 213
от всяких велико¬
светских замыслов
В рассматриваемый период содержание противоречия между
фоновой нормой и нарождающейся альтернативой можно свести к
Постепенному высвобождению индивидуального начала из-под
давления государственной идеологии. В среде дворянской элиты
развивалась личность новоевропейского времени, заявляющая о
Иесводимости своих интересов к интересам империи.
Новая ценностная система проявлялась как в традиционной
афере деятельности служилого сословия, так и на социальной пе¬
риферии, относительно удаленной от престола и светской массы.
В области государственной службы сбой стереотипа был зафик¬
сирован по эпистолярным источникам, в частности, в следующих
фактах:
резкая, порой озлобленная, критика блестяще отработанной и не
вызывающей у большинства никакой рефлексии системы прошений,
протекций, “выхаживания чина”, “идолопоклонства в передней”;
появление морально-этических определений у понятий, каза¬
лось бы, не имеющих качества и тем более нравственных градаций
(заслуженная награда, сторонняя награда, выпрошенная награда,
награда, полученная без искательств, и т. п.);
нарастающее равнодушие к собственной карьере и служебным
успехам потенциальных конкурентов;
разрушение тождества между службой государыне, службой
Отечеству, придворной службой;
утрата осознания принадлежности к чиновной элите, формиро¬
вание иной, отчасти мистифицированной, референтной группы
“умных, прямо почтения достойных, благородных людей”
Отказ от общепринятой нормы выражался прежде всего в ее от¬
рицании. Реализация позитивного идеала происходила на соци¬
альной периферии, которой для российского дворянина стали дру¬
жеские неформальные отношения, усадебный быт, масонское
братство, независимое поэтическое творчество и т. п. Выявление в
источниках сведений о только еще нарастающем, противоречивом
процессе девальвации господствующих ценностей и обретении
новых ориентиров представителями образованной элиты сопрово¬
ждалось рядом трудностей:
словесные заявления порой не обеспечивались поступком;
за сходными действиями или оценками авторов писем могли
стоять совершенно различные внутренние импульсы;
неординарный поступок часто оставался без осмысления или
имел неадекватную интерпретацию, выдержанную в духе затвержен¬
ных заповедей, вовсе не составляющих образ мыслей личности;
автор письма иногда умышленно не хотел по тем или иным
причинам раскрыть истинные мотивы своего поведения;
от гневного импульсивного слова или закравшегося сомнения
предстоял долгий путь до выработанной позиции.

214
♦ Микроисторические
опыты
Исследование смены ценностных систем предполагает скруиу
лезную работу с языком большого массива источников. Лишь д*
тальный контент-анализ языка писем и всесторонний учет всех хм
рактеристик эпистолярного материала позволили по различным,
казалось бы, не зависимым друг от друга поступкам, оценкам, лей
ствиям выявить содержание альтернативных ценностей.
Однако констатация наличия противоречиво взаимосвязанш.и
и деформирующих друг друга ориентаций в сознании общносш
еще не дает ответа на вопросы, как и почему именно данный кон
кретный человек своим поведением и взглядами отрицает господ
ствующий стереотип. Преодоление принятой большинством нор
мы связано с особым эмоциональным и интеллектуальным скли
дом личности. Вживание в судьбу человека, целенаправленно иди
спонтанно, рефлекторно преодолевавшего типичное, требует та*
называемого микроанализа (если подобный термин уместен, когда
речь идет о таком бесконечном по своему содержанию явлении,
как сознание личности). Момент внутреннего слома и обновляю
щего возрождения иногда не улавливается по источникам, остас!
ся недоступным для современников и становится тайной, которую
личность, целомудренно храня, забирает в могилу. Такая тайна
присутствует для меня в судьбе Н.И. Новикова. Но иногда про
шлое оставляет для исследователя поразительный материал, доно
сящий энергию глубокого духовного потрясения личности. Этт
излом судьбы, за которым следует компенсирующая генерализа
ция новых ценностей, связан, как показывают источники, со стра
данием, любовью и творчеством. Таким уникальным свидетельа
вом может считаться эпистолярное наследие И.И. Шувалова.
Возвратимся к двум приведенным в начале статьи фрагментам
из частной переписки. Уникальность данных цитат состоит не и
том, что в них запечатлелись различные ценностные ориентации,
характеризующие сложную мотивационную систему господствую
щего сословия, а в том, что принадлежат они одному человеку и
написаны с интервалом менее чем в два года.
Существуют два крупных комплекса писем знаменитого кура
тора Московского университета: переписка с канцлером М.И. Во
ронцовым, приходящаяся на время царствования императрицы
Елизаветы Петровны и максимального политического могущества
Шувалова, а также его послания сестре, относящиеся к правлению
Екатерины И, когда Шувалов в качестве почетного изгнанника на
ходился в затянувшемся путешествии по Европе.
Письма И.И. Шувалова к М.И. Воронцову часто начинались со
слов: “Ея Императорское Величество изволила указать”, “объя¬
вить”, “апробовать резоны”15. Переписка с канцлером позволяет
выделить идеальный набор качеств государственного деятеля, ко¬
торому сознательно пытался следовать автор. Главными мотивами

♦ “Душевно отстал я 215
от всяких велико¬
светских замыслов
«Иного слуги императрицы и ревностного государственного чи-
|МИКа для него являлось “усердие, сверх должности, в пользу Го-
|рыни
”16
испытанная верность, трудами и усердием к персоне
_ | Величества”17, “искреннее к службе Ея Величества усердие, же-
рКИе к пользе Отечества”18. Уже в царствование Екатерины II Шу-
PROH напишет сестре из Европы: “...довольно жил в большом све-
! Все видел, все мог знать, дабы еще меня счастие суетное льсти-
I Прямое благополучие в спокойствии духа, котораго найтить
|Че не можно, как удалитца от всех неизвестных обстоятельств, и
ГЬ скровными и друзьями! Умерив свои желании, и довольство-
__ си простым житием, никому зависти и досады не причиняю-
»МИ|9. Шувалов захочет “весть” “сельскую жизнь”, “что не может
Ше способствовать к спокойствию нашего духа, от котораго
Ццого тело наше зависит”20. Он окончательно разочаруется в боль-
Вюм свете, где “все друзья мои или большею частию были только -
Ц0ВГО благополучия”21, и предпочтет “спокойную жизнь”22 “в ма-
BDM числе людей, родством и дружбою со мною соединенных”23.
Между деловыми посланиями к канцлеру и перепиской с сест-
рой находится одно письмо М.И. Воронцову, исполненное непод¬
дельного страдания. Оно написано в дни смертельной болезни им-
Ператрицы Елизаветы Петровны, кончина которой резко измени¬
ли жизнь Шувалова и заставила пересмотреть многие ориентиры.
Оплакивающий свою государыню и вместе с ней уходящее царст-
Юшшие, безутешный фаворит, окруженный враждебно настроенны¬
ми вельможами, пережил “вредные обстоятельства... которых мои
влезы и сжатою горестью сердце описать не допускают”24. “Прости¬
те сие огорченному моему духу. Желал бы, ей божусь, чтоб конец был
Моей жизни!”25. Депрессивное состояние продолжалось довольно
долго. Спустя четыре месяца после смерти Елизаветы Петровны, в
середине апреля 1762 г., Шувалов вновь напишет Воронцову: “Про¬
шу не прогневаться, что пишу и сам не приехал: притчина тому моя
болезнь - крайняя гипохондрия мучит и конца безсчастной жизни
не делает”26. Но ему ничего другого не оставалось, как обрести себя
В новых обстоятельствах и выработать иное понимание смысла сво¬
ей жизни. При этом особый интерес представляет не только исследо¬
вание ценностной переориентации личности, но и той сферы, где
происходил поиск альтернативных приоритетов. Для рассматривае¬
мого периода этой сферой стала жизнь “частного, партикулярного”
человека “в свободе в здравом воздухе и с людьми, которых поведе¬
ние непринуждено обстоятельствами делать притворство”27
Сбой усвоенного в процессе социализации стереотипа связан с
глубокими внутренними переживаниями. Боль растущей души яв¬
ляется, пожалуй, самым трепетным моментом в ментальной исто¬
рии. Прикосновение к этим латентным движениям в сознании че¬
ловека, которые заявляют о себе иногда в неординарных поступ-

216
♦ Микроисторические
опыты
ках, девиантном поведении и даже инволюции личности, не тол*
ко дает ощущение сложного разнообразия исторической реально
сти. Познание зарождения нетипичного, возможное по “материм
лам одной судьбы” с помощью методик микроанализа, определив
границы выбора, предоставляемые личности ее временем, и тем
самым эпицентр действия стереотипа. Макроанализ вскрывает со
держание присутствующих в сознании общности ценностей. Мик
роанализ приоткрывает тайну их возникновения и отмирания.
Примечания
1	Письма и записки И.И. Шувалова к
графу МЛ. Воронцову // Архив князя
Воронцова. М., 1873. Кн. 6. С. 298-299.
2	Письма Ивана Ивановича Шувалова
к сестре его родной, княгине Пра¬
сковье Ивановне Голицыной, урож¬
денной Шуваловой // Москвитянин.
1845. Ч V. № 10. Октябрь. С. 140.
3	Ключевский В.О. Речь, произнесен¬
ная в торжественном собрании Мос¬
ковского университета 6 июня 1880 г.
в день открытия памятника Пушкину
// Ключевский В.О. Исторические
портреты. Деятели исторической
мысли. М., 1990. С. 394.
4	См. об этом, например: Марасино-
ea Е.Н. Эпистолярные источники о
социальной психологии российс¬
кого дворянства (последняя треть
XVIII века) // История СССР 1990.
№ 4; Она же. Русский дворянин вто¬
рой половины XVIII века (Социоп¬
сихология личности) // Вестник
МГУ. Серия 8. История. 1991. № 1;
Она же. Декабристы: аристократиче¬
ская фронда в России? // Россия.
XXI век. 1994. Mq 1—2 и др.
5	Российское законодательство Х-ХХ
веков: В 9 т. М., 1987. Т. 5. С. 19.
6	Русский Архив. 1864. № 4. С. 387—
388.
7	Архив князя Воронцова. М., 1880.
Кн. 16. С. 71.
8	Письма русских писателей XVIII ве¬
ка. Л., 1980. С. 332, 311.
9	Капнист В.В. Собр. соч. М.; Л., 19Ы)
Т. 2. С. 287.
10	Письма русских писателей... С. 140
141.
11	Грот Я.К. Сочинения и письма Хем
ницера по подлинным его рукоин
сям, с биографическою статьею и
примечаниями Я. Тфота. СПб., 1871
С. 91, 67.
12	Конечно, грань между психическом
нормой и патологией иногда размыт
и трудноуловима.
13	См., например: Гуревич А .Я. “В этом
безумии есть метод”: К проблеме
“индивид в средние века” // Миро
вое древо. 1994. Вып. 3.
14	Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. М ,
1948. Т. 7. С. 352-353.
15	Письма и записки И.И. Шувалова к
графу МЛ. Воронцову. С. 269,272,280
16	Там же. С. 299.
17	Там же. С. 298.
1* Там же. С. 279.
19	Письма Ивана Ивановича Шувалова
к сестре его родной... С. 143-144.
20	Там же. С. 140.
21	Там же. С. 144.
22	Там же. С. 151.
23	Там же. С. 140.
24	Письма и записки И.И. Шувалова к
графу МЛ. Воронцову. С. 298.
25	Там же.
26	Там же. С. 299-300
27	Письма Ивана Ивановича Шувалова
к сестре его родной... С. 140.
Е.Н. Марасинова

1,	Говар К>
2.	Тогоева О.И

Прослывшие ведьмами:
четыре женщины,
осужденные прево Парижа
в 1390-1391 годы*
В 1390-1391 гг. Алом Кашмаре,
Секретарь уголовного суда Шатле, заносит в свой регистр дела че¬
тырех женщин, обвиненных в колдовстве и приговоренных прево
Пприжа Жаном де Фольвилем к сожжению на площади Свиного
рынка. Речь идет о Марго де ла Барр по прозвищу Потаскушка
iCoignet), Марион ла Друатюрьер по прозвищу Подстилка
(ВМаПёе), Жанне де Бриг по прозвищу Сговорчивая (Cordiere) и
Мисет, супруге Аннекина де Рюйи1. Дела эти являются в опреде¬
ленном смысле исключительными, причем по нескольким причи¬
нам. Прежде всего, они отлично вписываются в “Регистр Шатле”
Который призван подчеркнуть высшую справедливость выноси-
Мых королевским судом приговоров. Из этого можно сделать логи¬
ческий вывод: дела по обвинению в колдовстве отныне весьма ин¬
тересуют политическую власть, а точнее, “Старикашек” (les
Marmousets), старых советников Карла V, призванных Карлом VI
Ий помощь и, по сути дела, реально осуществлявших управление
Королевством с 1388 г.2 Так не начало ли это волны репрессий? По-
Кй что ведовские процессы случаются в Северной Франции не так
уж часто, и до середины XV в. рано говорить о какой бы то ни бы¬
ло “охоте на ведьм”, каковая имела место, например, в Аррасе в
1459 -1461 гг.3 Уникальность дел, описанных А. Кашмаре, делает
Их для нас еще более ценными. Попытаемся же с их помощью по-
Мнть, во-первых, как воспринимали колдунов и ведьм в конце XIV в.
Цветные церковные и светские судебные чиновники, обращая осо-
000	инимание на то, какой репутацией пользовались обвиняемые у
^ Первую публикацию статьи см.: Gauvard С. Renommee d’etre sorcieres: quatre
femmes devant le prevot de Paris en 1390-1391 // Milieux naturels, espaces sociaux:
1	Utwdcs oflfertes a Robert Delort. P, 1997. P. 703-716. Русский перевод публикуется с
р Любезного разрешения автора и Робера Делора.

222
♦ Один казус —
две интерпретации
окружающих, и, во-вторых, каковы были этапы исключения мп
добных преступников из общества, превращения их в изгоев, мм»
собственно, и ускоряло вынесение им смертного приговора.
Четыре судебных дела, занесенные в “Регистр Шатле”, касаич
ся исключительно женщин, причем не только самих преступниц
но также их сообщниц и наставниц, под руководством которых оп
виняемые как бы прошли “обряд инициации”, вступая на пум
профессионального занятия магией. Для Жанны де Бриг, родом *
Арденн, такой наставницей была ее крестная Жанна, которая пя\
чила ее вызывать дьявола (Haussibut). То же самое можно сказа 11. и
о Марион ла Друатюрьер, специалистке по гаданию, проживашиги
в Дуэ провинции Бри. Для Масетэто была “одна старушка”, пори
жея Ла Мюсет, родом из Рийи в Анжу, которая научила Масет спи
ему искусству, дабы та могла выйти замуж4. Что же касается Март
де ла Барр, родившейся в Гатинэ, то дар снимать порчу она по i\
чила в наследство от матери, а рецепты различных колдовских сна
добий — от такой же девицы легкого поведения, как и она сама, ри
дом из Фландрии. Марион ла Друатюрьер призналась, что сскрм
изготовления приворотного зелья узнала от одной подружки, толи
дочери греха и тоже уроженки Фландрии5. Таким образом, коллов
ство в этих судебных делах представлено как занятие исключител i.
но женское, и осуществлялось оно благодаря передаче опредслсм
ной суммы знаний и умений от женщины к женщине, причем
весьма важную роль играли место жительства этих женщин и н\
круг общения - во всяком случае, в пределах французского кори
левства или Империи. Правда, подобная контаминация поняиш
“жепщипа/колдупъя” кажется несколько преждевременной и про
тиворечпт тем выводам, которые можно было бы сделать для дам
ного периода, если использовать и другие источники, например
королевские письма о помиловании или уголовные регистры 11л
рижского парламента, где в роли обвиняемых в колдовстве мужчи
ны выступают столь же часто, как и женщины6. На самом деле по
юридическим источникам французского королевства невозможно
ни с полной уверенностью высказаться в пользу феминизации
колдовского искусства, ни уловить сколько-нибудь заметную дм
намику в развитии ведовских процессов вплоть до XVI в.7 Как же и
этой ситуации следует относиться к данным четырем делам из “IV
гистра Шатле”? На сей счет можно выдвинуть два предположения
Во-первых, в свете все новых волн враждебности по отношению ь
ведьмам и колдовству вообще не становятся ли женщины - ос<>
бенно незамужние, вдовы и, по еще более веским причинам, про
ститутки - объектом преследования в большей степени, неже.ш
мужчины? И, во-вторых, не является ли “Регистр Шатле”, совпа
давший по времени с активным строительством государства, пред
вестником тех массовых репрессий, которые столь характерны для

223
♦ Прослывшие
ведьмами
ЦVII в.? Разумеется, приведенное в “Регистре” незначительное
число судебных дел может свидетельствовать и о чистой случайно-
им или же о неудавшейся попытке старых королевских советни¬
ком взять управление страной в свои руки, ибо власть их в 1392 г.
Ом мл практически сведена на нет безумием короля. Мы не в состо-
ншш теперь представить всю широту планов, которые вынашива¬
ем ни реформаторы по поводу борьбы с колдовством, и нас может
♦олько запутать специфический “женский” характер упомянутых
Лглк. Следует обратить внимание и на то, где именно практикова¬
ли свое искусство эти колдуньи. Их дела показывают: судьи не
moi ли не испытывать определенных опасений политического тол-
кв ведь речь идет прежде всего о самом Париже и о прилегающей
к нему области, в частности о небольшой деревушке Герар, распо¬
ложенной в полусотне километров от столицы на берегах Гран-
Морен в предгорьях плато Бри9 Данная область, естественно, на¬
молилась в юрисдикции Шатле, ну а столица представляла для су¬
лей наибольший интерес, ибо ее-то “Старикашки” прежде всего
желали бы очистить от всякого “мусора” и представить как некий
образцовый город, прево которого можно было бы назвать “глав¬
ным реформатором” королевства.
Кто же эти подсудимые? Они являют собой две пары, в которых
олиа женщина постарше, а вторая помоложе: Марго дела Барр уже
in SO, поскольку известно, что она покинула Бон еще в юности, “44
шла назад”10, тогда как Марион ла Друатюрьер свидетели называ¬
ли “молодой женщиной”11 То же самое можно сказать и о паре
Жанна де Бриг — Масет, но там разница в возрасте безусловно ме-
нее значительная, ибо Жанна и сама еще способна родить. Одна
'минь Марго де ла Барр принадлежит к той категории пожилых
жппцин, знания и сексуальный опыт которых не только кажутся
окружающим подозрительными, но и вызывают определенное
смятение в обществе12. Все подсудимые - бывшие проститутки и
тпимались этим ремеслом довольно долго, с юных лет, в связи с
чем достаточно рано покинули родные места, и одна лишь Мари¬
ин ла Друатюрьер не только живет, но и родилась в Париже.
Однако если подобные обстоятельства и могли как-то помешать
нщиальной адаптации этих женщин, они совсем не обязательно
юлкали их на преступление, поскольку в эпоху позднего средневе¬
ковья преступники далеко не всегда оказывались людьми безрод¬
ными, лишенными корней13. Одной из преступниц, Масет, уда¬
лось даже выйти замуж, что отнюдь не было так уж невозможно —
согласно мнению, например, Жака Россио, исследовавшего про¬
ституцию в бассейне Роны14. Однако у подобных браков имелась и
с воя весьма неприятная изнанка, так что судьба Масет, которую
супруг избивал в течение четырех лет совместной жизни, отнюдь
нс исключение. И если эту молодую женщину действительно су¬

22А	♦ Один казус -
две интерпретации
мел соблазнить капеллан Герара, то и в подобном треугольнике мм
чего необычного нет. Обвинение в адюльтере, которое выдвигай и
суде свекровь Масет, если и не соответствует действительности, т,
по крайней мере, вполне правдоподобно. Грубости мужа в данном
случае противостоят “сладкие речи” клирика, а сладким речам мм
одна женщина сопротивляться не в силах. Однако на этом-то сход
ство “ведьм” с обычными женщинами и кончается.
Очевидно, что положение парижских проституток было не mi
легких - об этом явственно свидетельствуют факты жизни трех ос
тальных преступниц, отчаянно пытавшихся с помощью колдова
ва заключить нормальный, общепринятый брак. Что же касается
замужней Масет, то она, вполне возможно, таким способом хотела
еще и избавиться от любовницы мужа, которую вынуждена бычл
терпеть, памятуя о своем невысоком происхождении и не слишком
достойном прошлом15. Итак, драматизм ситуации, во-первых, и
том, что все эти публичные женщины воспринимают брак как нс
кий идеал для себя, тогда как именно в браке-то им и отказано об
ществом. А во-вторых, эти женщины не скрывают, сколь важную
роль в их жизни играют плотские утехи - как в браке, так и вне ei о
Они не боятся сказать перед судьями, каким мастерством владею!
в искусстве любви и какие страдания приносит им разлука с муж
чинами. Марион ла Друатюрьер, например, упрекает бросившею
ее дружка в том, что “никогда ему не найти женщины, способной
доставить мужчине такое же наслаждение, какое доставляла она”
и, тяжело переживая этот разрыв, она, по словам свидетелей, “бы
ла сама не своя”16. Говорить прилюдно о любви, да еще так страа
но, было в те времена совершенно неприлично. И разве подобных
речей мало, чтобы такую женщину осудить?
Но упомянутых четырех женщин судили отнюдь не за амораль
ное поведение - повод в те времена вполне достаточный для выне
сения женщине соответствующего приговора18. И то, что они
пользовались дурной славой, было связано не столько с их про
шлым публичных женщин, сколько с их причастностью к колдоп
ству. Именно об этом в первую очередь шли упорные слухи. Что
подтверждается определением, которое к обвиняемым приклей
лось намертво: “публичная женщина”, о которой “слишком мною
говорят”19 Протоколы Шатле в этом отношении схожи с протоко
лами подобных дел, рассматривавшихся в Парижском парламент
Там тоже говорится о “широкой известности” и вполне определен
ной репутации тех, кто занимается колдовством20. Об этом же сии
детельствуют и прозвища, данные некоторым ведьмам: клички
Колин Волчица или Казин Шельма не дают возможности усом
ниться в их происхождении и явно роднят профессии колдуньи и
проститутки, поскольку и тех и других считают “публичными
женщинами”21. Таким образом, обычные сплетни по поводу лич

♦ Прослывшие	225
ведьмами
мой жизни той или иной “ведьмы” приобретают оттенок публич¬
ной молвы, что до того времени чаще всего было уделом мужчин.
Подобные слухи имеют как бы двойной смысл - чистой сплет¬
ни и одновременно информации о неких умениях. Важно также оп¬
ределить, сколь широко в географическом отношении они распро¬
странены22. Возьмем, например, Жанну де Бриг. Некая Люсет, све¬
кровь подсудимой Масет, вызвала Жанну к своему заболевшему
сыну, ибо “молва о ней шла по всей округе, и говорили, что она
умеет предсказывать судьбу и сообщать людям об украденных или
утерянных вещах, а также обо всем, что у нее ни спросишь”23. Рас¬
стояние между домами женщин, согласно их показаниям, примерно
полтора лье (около 5 км), т. е. они остаются внутри своего привыч¬
ного круга24. Однако расстояние между домом ведьмы и заказчика
может быть и значительно больше, как о том свидетельствуют, на¬
пример, регулярные визиты в Бри жителей Парижа. Клиенты по
нескольку раз приезжали к Жанне де Бриг, чтобы получить кон¬
сультацию — для себя лично или для третьего лица - относительно
украденных вещей. Один из них, Жан Лэне, признавался, что с
ттой целью неоднократно преодолевал 10-12 лье, т. е. примерно
М) км, что вполне соответствует расстоянию от Парижа до места
жительства Жанны де Бриг. На чем же держится молва об этой осо¬
бе? Она, безусловно, очень известна, однако ее “ведьминские
штучки” наводят страх. Люсет, например, обращается к Жанне де
Бриг, поскольку та “знает ужасно много и может ответить на любой
вопрос” А сама Жанна де Бриг ссылается на Марион, поскольку
"видела, как к указанной Марион приходили несколько мужчин,
которые жаловались на ограбление и очень просили ее указать им
грабителей, у которых теперь находится их имущество”25. Подоб¬
ные слухи подтверждаются успехами в колдовстве. Одним из таких
успехов Жанны де Бриг было раскрытие кражи, имевшей место в
Ibpape, - настоящего святотатства, ибо украденные деньги принад¬
лежали кюре, а исчезнувший крест - церкви. Она также сумела рас¬
сказать, как нотариус из Мо Симон Сежурне принял взятку, дабы
"прикрыть дело”26. Затем Жанна де Бриг отыскала вора, укравше-
ю серебряную чашу из одной таверны в Вильнев-Сен-Дени, после
чего молва о ней разнеслась уже достаточно широко - в радиусе
примерно 15 км27 Умножению ее славы в этих местах способство¬
вало и то обстоятельство, что на определенном этапе своей жизни
Жанна ле Бриг проживала также в Ланьи. Однако личной известно-
4 Iи, куда более значительной, чем у любой обычной женщины,
ведьмам было мало; они также извлекали выгоду из своих специфи¬
ческих связей с Парижем и, благодаря кое-каким знакомствам, с
дворами короля, королевы или королевских вельмож.
Связи это, конечно, неявные, однако о них можно догадаться.
Гак, Жанна де Бриг по просьбе Жана Лэне указала на того (или на

226
♦ Один казус —
две интерпретации
тех), кто обокрал некую даму, имени которой Лэне ей сперва не ни
звал, но которая впоследствии оказалась одной из фрейлин кори
левы28. Все это происходило во дворце королевы. Жанна де 1>рш
полагала, что Жан Лэне сам эту кражу и совершил, хотя и явился ►
ней с просьбой обвинить некоего Гио, “злобного завистника" и
своего соперника при дворе Изабеллы Баварской. Согласно cip.i
тегии борьбы за власть эти люди непременно должны были прош
востоять друг другу, тем более что Гио описан как “высокий горлми
человек, одетый в зеленый сюртук”29, и обвинение в краже бы пн
бы отличным способом его дискредитации!
Колдовство в данном случае участвует в хитросплетении двор
цовых интриг. И второй визит, нанесенный Жаном Лэне Жанне /и
Бриг, подтверждает это: на сей раз он отправился к ней с пршмг
лем, которого она, по слухам, считала браконьером (интересип
откуда ей это стало известно?), а также вором, укравшим лошадь \
Гийемена Ле Маля, лакея главы Счетной палаты королевы30 Цпи.
их визита, как и в предыдущем случае, - с помощью подкупа ы
ставить колдунью подтвердить невиновность приятеля Жана Л эне
Между прочим, именно королевский прокурор и посадии
Жанну де Бриг в тюрьму Шатле и, без сомнения, в связи с ее взаи
моотношениями с Жаном Лэне, который вместе с тем бра
коньером попал туда же. К сожалению, нам не известно, кто таков
Жан Лэне и каким образом он сумел узнать, какой славой полый
валась Жанна де Бриг - эта ведьма вроде бы никогда в Париже ш
проживала. Может быть, все произошло благодаря посредничеи
ву Масет, которая, по мнению судей, была приятельницей и но
мощницей Жанны де Бриг? Масет после приезда в Париж из Анжу
поселилась напротив резиденции герцога Анжуйского, с которым,
похоже, был связан ее первый покровитель, и посещала также до
ма других высокопоставленных лиц, в частности резиденцию гер
цога Беррийского. Мужчины, у которых она до замужества нахо
дилась на содержании, постоянно менялись31. Мы, к сожалению
не имеем возможности установить, кто еще и как часто посещаи
этих двух женщин, однако вполне очевидно, что молва о них moi
ла легко перелететь из резиденций герцогов во дворец королевы.
Два других судебных дела также связывают ведьм с короле1 и
ским двором — точнее, как с двором самого короля, так и с двором
герцога Туренского, который в это время чаще всего жил поблизо
сти, во дворце Сен-Поль32. Марион ла Друатюрьер, по слухам,
“довольно часто бывала” в этом дворце, безусловно, вместе со сво
им любовником Ансел ином Планитом33. А одна из ее подружек,
такая же девица легкого поведения, посещала Жана де Савой,
портного Валентины Висконти, герцогини Туренской34. Марион
присутствовала и на свадьбе Анселина Планита с Аньес, своей со
перницей. Свадьбу праздновали в одном частном доме, куда Ма

♦ Прослывшие	227
ведьмами
(tMoii имела свободный доступ и где она танцевала с Тома Ле Бор¬
цом, слугой и близким человеком герцога35. И наконец, представ¬
ляется, что Марго де ла Барр также была связана с резиденцией ко¬
ролевы36.
Из перечисленных фактов можно сделать следующий вывод: в
Париже проституция и колдовство прекрасно вписывались в
тишь обитателей резиденций короля, королевы и принцев крови
И занимали в этой жизни немало места. Не следует забывать, что в
Королевских дворцах “прием на службу” публичных девок и конт¬
роль за ними все еще осуществлял так называемый roi des ribauds
("король бродяг“), причем делал это настолько умело, что коро¬
левское правосудие было полностью из данного процесса исклю¬
чено37. Кроме того, придворные, видимо, охотно и сами прибега¬
ли к помощи колдунов - еще с тех пор, как активно стали пользо-
ййться их советами по поводу охватившего короля безумия.
К) июля 1390 г. лже-отшельник Жан Ле Поршье был приговорен к
с мертной казни за попытку отравить короля и герцога Туренского
с помощью ядовитых трав38. Вполне возможно, что у высокопоста¬
вленных особ в ходу были и различные приворотные зелья, с помо¬
щью которых они надеялись удержать при себе неверных мужей и
любовников, измены которых особенно участились в 1389—
1192 гг., во время целой череды необычайно пышных и великолеп¬
ных празднеств39. Доступ во дворец был достаточно легок, и кражи
с ледовали там одна за другой, хотя “Старикашки” и пытались по¬
ложить им конец с помощью показательных казней40. Интригам и
чрезвычайной терпимости (точнее, распущенности) двора соот¬
ветствовала жестокость королевского суда, будучи как бы оборот¬
ной стороной медали. Явственно прослеживается связь между ве¬
довскими процессами и тем, какие именно резиденции высокопо¬
ставленных лиц колдуньи так часто посещали. Учитывая все
с казанное, можно предположить, что казнь данных преступниц
ныла запрограммирована заранее.
Прежде чем эти четыре женщины оказались приговоренными к
исключительной мере наказания, они были подвергнуты целой се¬
рии допросов, а также экстраординарной процедуре с использова¬
нием пыток в целях “выяснения правды об этом деле” Экстраор¬
динарная процедура ныне нам хорошо известна. Заметим, что кое-
кю из обвиняемых оказал существенное сопротивление суду, и
лаже применение пытки далеко не всегда заканчивалось столь же¬
ланным для судей признанием вины: Марго дела Барр, например,
пытали четыре раза, прежде чем она хоть что-то рассказала о сво¬
их колдовских умениях. К тому же она знала, как использовать се¬
не во благо разные процессуальные “хитрости” - апелляции в пар¬
ламент, судебный поединок с Марион ла Друатюрьер, которая,
собственно, ее п обвинила (один из вариантов ордалии, к которой

228
♦ Один казус -
две интерпретации
колдуны часто прибегали во время процессов над ними), а так*!
проверку ее (Марго) алиби на момент совершения преступлении
В данном случае перед нами дело, несколько отличное от обычно
го инквизиционного процесса, на котором все допросы ведутся ни
установленной схеме. Тем не менее мы можем выделить те оспин
ные моменты, которые подвигли судей Шатле на вынесение всем
четырем ведьмам смертного приговора, и понять, какими стерео
типами они при этом руководствовались.
Таких моментов четыре: социальное положение колдуний, г г
их “жизнь и круг общения”, их первоначальные показания перги
судьями и “изменения” в этих показаниях, вещественные докам
тельства, обнаруженные у них дома (травы, волосы, хлеб, жабы), и,
наконец, собственные познания судей в колдовстве, которые им
хотелось проверить. Второй и третий моменты свидетельствую! и
рациональном подходе юристов Шатле к процессу, основанному
на реальных доказательствах вины и логике признания. А в осталь
ном ярко проявился тогдашний стереотип восприятия колдовства
Судьи сразу же связали колдовство с проституцией: эти четыре
женщины подозревались в “распутном” образе жизни “в связи с ич
положением в обществе и кругом общения” Незаконные сексу
альные связи - одна из составляющих их позорной репутации, ш
которой рукой подать до предъявления обвинения в колдовстве41
Ну а то, что они начали учиться колдовству в столь раннем возрас¬
те, тем более наставило их на путь греха. Масет, например, приоб
щилась к ведовству в 12 лет - несомненно, в том же возрасте, ко
гда достигла половой зрелости и стала “публичной женщиной” То
же самое можно сказать и о Жанне де Бриг42. Таким образом про
изошло их укоренение в царстве порока, что неизбежно должно
было привести их в стан неисправимых изгоев общества.
Итак, неблагоприятная репутация - вот главная основа для по
дозрений. Второй пункт более непосредственно связан с колдов¬
скими умениями обвиняемых, подлежавшими осуждению со сто¬
роны судей. Расследуя дело Марго де ла Барр, они приходят к логи¬
ческому выводу о том, что “данная особа не умела бы снимать чары,
если б определенно не умела и сама их наводить”43. Далее следует
весьма жестокий допрос обвиняемой. Видимо, судей прежде всего
интересовали предметы, требовавшиеся для колдовства, — венки,
воск (для гадания), различные сковородки, жабы, вскормленные
грудным молоком, - а также преступные действия “кулинарного”
или сексуального свойства, обычно составлявшие основу судебных
процессов над женщинами. Доходит очередь и до дьявола, которо¬
го обвиняемые называют “дьявол”, “враг“, “Haussibut”, “Люци¬
фер” - в зависимости от конкретного случая и уровня собственной
культуры44. Однако все они признаются, что призывали дьявола не
без страха, надеясь как-то его приручить с помощью заклинаний

♦ Прослывшие	229
ведьмами
(•которых религия смешивается с магией), а также всегда держа
рукой святую воду, чтобы в крайнем случае было чем защитить
от нечистого и выйти за пределы дьявольского круга45.
Г этого времени, как бы в преддверии того, что в середине
IV И. явилось основой подобных ведовских процессов, дьявол на-
ffllimvr фигурировать как персонаж мистерий о Страстях Господ-
НИИ пока еще безрогое существо, с которым ассоциируются тьма
| Истер46. Кроме того, в упомянутых делах пока еще нет никаких
М/1Кпий с шабашем ведьм или антропофагией. Мимоходом упо-
MMiyro лишь, что найденный ком воска для гадания имел форму
МЛИденца, однако детоубийство в те времена еще не входило в си¬
нему стереотипов поведения ведьм - лишь позднее обвинение в
tfoM грехе станет одним из основных поводов для изгнания из об¬
щества неугодных и охоты на ведьм. Пока что “колдуньи” чаще
•осго - самые обычные женщины и добрые матери, каждая из ко-
!ормх, похоже, всего лишь стремится узаконить союз с отцом сво¬
им детей. Вряд ли можно также говорить о существовании некоего
"мговора ведьм” Разумеется, во время процесса все они давали
иОгщание не обвинять друг друга, однако клятвы эти ничего не
поили, поскольку носили не групповой, а индивидуальный хара-
мгр47. В целом стереотипные представления о поведении и обли¬
ке ведьмы в те времена еще не сложились.
Судьи, стремясь превратить ведьм в изгоев, были отнюдь не
одиноки в этом своем стремлении и действовали в соответствии с
широко распространенным общественным мнением, согласно ко-
юрому, собственно, и возбуждались все подобные процессы. Дело
0	ведьмах из Герара в этом смысле особенно характерно. Масет, со¬
веем еще молодую женщину, обвиняет ее же родственница по бра¬
ку, свекровь, которая и во всем процессе играет решающую роль.
Как бы свекровь Масет ни пыталась оправдаться тем, что действу-
01	во имя мира в молодой семье, она явно недовольна этим браком,
шключенным между людьми, имеющими различное социальное
происхождение и положение, а следовательно, и разные судьбы.
Нполне возможно, что именно поэтому она и задумала избавиться
oi своей невестки48.
Портреты молодых супругов даются как некая антитеза, и, ме¬
жду прочим, при этом даже не упоминается, что у мужа была лю¬
бовница; его поведение вообще не вызывает у судей ни малейших
вопросов. Аннекин де Рюйи достаточно богат, чтобы занять долж¬
ность прево Герара да еще и содержать таверну. Это “красивый,
сильный, молодой мужчина, богатый, могущественный и благо¬
родного происхождения”, а Масет в глазах всего света - всего
лишь “простая молодая девица”, не говоря уж о том, что в про¬
шлом она была проституткой. Хотя на постоялом дворе, который
супруги содержат вместе, она старается казаться “столь же достой¬

230
♦ Один казус -
две интерпретации
ной, как и ее муж”49. Более того, когда ее супруг заболеваем, шн
похоже, пытается заставить его забыть о любовнице, оставтеп» м *
Париже, объявляя ее виновницей болезни Аннекина и кол дум ми
Не для того ли, чтобы навсегда избавиться от соперницы, мспшн
шей супружеству? Однако же все — и жители Герара, и судьи » мм
тают, что Масет способна действовать только из корыстных иы\\
ждений, желая обогатиться, и ее брак с Аннекином де РюНн
чересчур быстро к тому же заключенный, кажется им подозрити
ным и не иначе как связанным с колдовством!50 Тут вступает и < и
лу одно из общих мнений: в этом обществе быстрое и необът ни
мое обогащение, по традиции, вызывает подозрения и персиор.»
чивает с ног на голову социальную иерархию, установленную »»»
рождения. Нонконформизм всем только мешает и считается и*
иначе как происками самого дьявола. Отсюда и обвинения в ми
довстве, и желание изгнать данную персону из общества. В Гсрл|»»
например, родственники и друзья весьма активно подцержшмим
Аннекина де Рюйи, принося в суд, особенно под конец прочем < л
такие вещественные доказательства, которых судьи могли и не м
метить: различные травы, завалявшиеся просфоры, черсии.и
пышки, ярый воск и, разумеется, мертвых жаб. И пусть обвини»
мая сколько угодно твердит, что пышки остались с Пасхи, а при
сфоры - со свадебного пира, что воском и смолой она пользуем •»
для удлинения ресниц, как “и все прочие женщины”, — ничт п»
не поможет: свидетели явились в суд, желая во что бы то ни алии
изгнать ее из общества, и в этом у них полное единодушие с суш.
ями51. Таким образом, можно даже не пытаться противопоставлю!
голоса судей гласу народа - и то, и другое необходимо, чтобы мои
вести обвиняемую к признанию в колдовстве, а затем и к смертни!)
казни.
Но для этого приходилось преодолевать кое-какие препякч
вия. Во-первых, нужно было вырвать этих ведьм из рук церкви
т. е. епископов Мо и Парижа, которые хотели получить их дела в
свою юрисдикцию. Бесспорно, эти дела представлялись прев»»
лишь предлогом для отстранения от ведения процесса официалов,
считавшихся чересчур терпимыми. Разве не епископ Мо в про
шлый раз, бросив Жанну де Бриг в тюрьму, сам же год спустя ее и
выпустил (даже если подобного наказания было для нее тогда С>о
лее чем достаточно)?52
Чтобы иметь право вынести ей смертный приговор, прево не
обходимо было найти соответствующие аргументы и трансформ и
ровать ведовской процесс в так называемое политическое npeciy
пление (lese-majeste). Вполне возможно, что уже одно то, где имен
но совершали свои “преступления” Марго и Марион, имело самое
непосредственное отношение к обвинению, объединившему рели
гию с политикой. Напомним: речь шла о резиденциях высокопо

231
♦ Прослывшие
ведьмами
цикленных особ — короля, королевы и принцев крови. А ведь
Именно тогда в уголовном суде Парижского парламента юристы
рИфибатывают категорию “королевских дел”, особо часто исполь-
|цмую в случаях, когда преступления были совершены либо в ре¬
цепциях короля и королевы, либо в непосредственной от них
Илиюсти, т. е. в том политическом пространстве, которое самым
щиосредственным образом связано с местонахождением Его Ве-
ЙИЛгства, а потому любое совершенное в данном пространстве
Преступление должно караться по всей строгости закона, ибо оно,
имласно кутюмам, угрожает безопасности особ королевской кро-
•и"
Вполне возможно, что, предвкушая реформы, судьи более или
менее сознательно стремились очистить от нежелательных эле¬
ментов резиденции высокопоставленных лиц, отнюдь не отличав¬
шихся примерным поведением, а также — и по еще более серьез¬
ным причинам — резиденции короля и королевы. Мероприятие,
не только морально окрашенное, но и носящее отчетливый поли-
ипеский оттенок, поскольку государственная власть, которую
представлял король, носила религиозный характер и для нее вся¬
кое колдовство, безусловно, представляло угрозу54. Борьба со все-
1ИИМ0ЖНЫМИ отклонениями от принятых норм общественного по-
ипк-ния превратилась в обязанность королевской власти. Однако
iM* не все судьи придерживались подобной точки зрения. Некото¬
рые сводили вину ведьм до минимума, и, если те не были повинны
и смерти человека, приговаривали их всего лишь к позорному
I юлбу с последующим изгнанием; а кое-кто и вовсе желал сохра¬
нить за церковью право вести дела, связанные с религией. Таких,
выбивавшихся из общего хора, голосов было, конечно, немного,
но п - что весьма редко встречается в “Регистре Шатле” - голосо¬
вание за вынесение смертного приговора не всегда было едино¬
душным. Тем не менее эти приговоры получали поддержку “разум¬
ного большинства”55. Однако, чтобы добиться полного консенсу-
1,1, приходилось ссылаться на общественное мнение, которое -
например, свидетельские показания жителей Герара, требовавших
вынесения Масет смертного приговора, — явственно отражало жа¬
жду самосуда. Во всех перечисленных случаях прево играл в выне-
м-иии приговора решающую роль, становясь гарантом истинного
онагонравия и защитником веры от нанесенных ей оскорблений.
)го уже переставало быть просто его должностью; это была Мис¬
сия, осуществляемая именем короля.
В конце XV в. колдовство стало делом государственной важно¬
сти, что прекрасно подтверждает одно замечание, оставленное на
нолях страницы с оглавлением “Регистра Шатле”: “Заметьте,
сколько бы дел епископ Парижский ни пытался забрать себе из
Парламента, следует сказать, что прево Парижа оставлял их все в

232
♦ Один казус -
две интерпретации
своем ведении!”56. Подобная мера была призвана очистить кн|»..
левство от преступных элементов, в первую очередь - резиденции
особ королевской крови. Однако отнюдь не всюду удалось до(ш и
ся одинакового эффекта. Исключительная свобода нравов в ре ж
денциях высокопоставленных особ по-прежнему противоречи м
той дисциплине, которой требовал от своих подчиненных кори и
Являясь причиной постоянной тревоги судей, свобода эта и иши
оказывалась под их же защитой: они выносили приговоры при
дворным проституткам, всего лишь пытавшимся избавиться
жизненных тягот. Нельзя говорить о некоем глобальном ашиф»
минизме, однако же вполне можно отметить усиливавшуюся р»н
ницу между благородными дамами и теми представительншымм
слабого пола, которые позволили себе увлечься любовными ш|м
ми.
Дисциплинируя своих членов, общество становилось, таким
образом, более суровым (и менее гибким), и изгнание из него при
истекало из тех норм и правил, которые вырабатывались как мин
стями, так и общественным мнением. В эту игру включалось и
колдовство, в котором, вполне естественно, обвиняли женщин
наиболее уязвимых в социальном плане. Тем не менее пока ведой
ские процессы не оценивались “ученой” культурой негативно, м
ущерб культуре народной. Колдовство этих “ведьм” исполнено \\л
родного духа, о чем свидетельствуют их воспитание, общественно»
положение и вполне конкретные и давние взаимоотношения с мг
стными жителями57. Кроме того, колдовством пользуются все
как простые люди, так и представители знати. До самого конин
“колдунья” Жанна де Бриг терроризирует того браконьера, и(ю
уверена, что знает правду о его преступлении; и накануне ее каши
стражники Шатле еще раз просят ее указать виновного в краже се
ребряной чаши... Наконец, если жители Герара и бросают сиоин
колдуний на произвол судьбы, то только потому, что боятся, как
бы те впоследствии не навели на них порчу. По этой же причине
множатся и обвинения против них: возле дома Масет найдены
мертвые жабы, да и муж ее подтвердил, что чувствует себя гораздо
лучше с тех пор, как с него сняли наведенную ею порчу.
Судьи не поднимаются до того, чтобы возражать против подов
ных обвинений и страхов, - колдовство касается всех, и судей и
том числе. Судьи и сами боятся колдуний, которые с помощью
своих знаний способны установить в обществе некую параллель
ную судебную систему. Они верят в вынесенный “ведьмой” приго
вор, и вполне возможно, что, если бы Жанна де Бриг все-таки об
винила несчастного Гио, суд объявил бы Жана Лэне невиновным и
той краже, в которой его подозревали... Однако, несмотря на
ученость, судьи все же разделяют со своими современниками страч
перед теми, кто живет в непосредственном соприкосновении с ма

♦ Прослывшие
ведьмами
233
•М*М, и гоже ощущают леденящее присутствие дьявола, которого
НАНИ лишь колдуньи и способны приручить. Вот почему для коро-
ЛМских судей столь важно изолировать подобных женщин от об-
Никтна, сделать так, чтобы их “суд” не конкурировал с настоящим
Шфилснским судом, чтобы их поведение и поступки не расшаты¬
вай устоев сексуальной жизни и чтобы, наконец, их смерть на ко¬
пре затворила двери перед Злом, грозившим затопить государст-
построить которое можно лишь в чистоте.
Примечания
• Itegistre criminel du Chatelet de Paris du
ft wptcmbre 1389 au 18 mai 1392 / Ed.
II Duplcs-Agier. 2 vol. P, 1861. T. 1.
Iе 127-363. T. 2. P. 280-343.
1 () политическом и юридическом зна¬
чении данного регистра см.. Gau-
wnt С. La criminalite parisienne a la fin
du Moyen Age: une criminalite ordi-
imlic? // Villes, bonnes villes, cites et
nipi tales. Tours, 1989. P. 361-370; а так¬
те I'adem. Les sourcesjudiciaire de la fin
du Moyen Age peuvent-elles permettre
line approche statistique du crime? //
Commerce, finances et societe (XI-
XVI siecles) / Ed. P Contamine,
I	Dutour, B. Schneib. P, 1993. P. 469-488.
1 Houdet J.-P. La genfcse medtevale de la
i liasse aux sor^res. Jalons en vue d’une
lelecture // Le mal et le diable. Leurs
figures a la fin du Moyen Age /
N Nabert dir. R, 1996. (Cultures et
christianisme, 4). P 35-52; а также: Le-
vuck B.P La grande chasse aux soreicres
en Europe aux debuts des temps mo¬
del nes / Trad. J. ChilToleau. P, 1991.
4 Жанна де Бриг родилась о Арденнах,
и селении Доншери, графство Седан.
II	Бри она жила в Дуэ, Сена-и-Мар-
на, округ Мо, графство Ребэ. В Анжу,
скорее всего, в Рийи-сюр-Вьен, или в
Риньи-Юссе, или в Риньи, или же в
1'iiiie округа Индра-и-Луара.
' Kegistre criminel... Т 1. Р. 328, 336, 358.
I 2. Р. 281.
(iauvard С. "De grace especial” Crime,
Г tat et Societe en Fiance a la fin du
Moyen Age 2 vol P 1991 P 446 etc.
Но поводу писем о помп mnaiinit см.
случаи, описанные в кн Braun Р La
soicelleiie dans les letties de remission
du Tresor des ( h.ntes // Actes du
102-eme Congtes national des societes
savantes (Limoges, 1977). Section de
philologie et d’histoire jusqu’a 1610. P,
1979. T. 2. P 257—278. В протоколах
Парижского парламента дела о кол¬
довстве встречаются редко (с 1380 по
1463 г. всего 1% дел по апелляции).
Эти данные мною получены в ре¬
зультате исследования регистров вре¬
мен правления Карла VI, а также в
результате работы студенческого се¬
минара (Университет Париж-1).
Женщины-преступницы составляют
около 6% истцов и в целом оказыва¬
ются в меньшинстве. Но в некоторых
регистрах общее число “женских”
дел значительно больше, и среди них
более четверти дел по обвинению в
колдовстве. Таким образом, колдов¬
ство оказывается в числе преступле¬
ний на втором месте - если убийства
занимают первое место, а кражи тре¬
тье.
7	Soman A. Les proces de sorcellerie au
Parlement de Paris (1565-1640) //
AESC. 1977. P. 790-814, reimpr.: Idem.
Sorcellerie et justice criminelle: le
Parlement de Paris (XVI-XVIII siecle).
Variorum, 1992. Очевидна разница с
тем, что происходит в Дофине, где с
начала XV в. среди приговоренных за
колдовство “уверенно лидируют
женщины”, и в течение века эта си¬
туация еще более обостряется. См.:
Paravy Р. De la Chretiente romaine a la
Reforme en Dauphine. Eveeques, lldeles
et deviants (vers 1340-vers 1530). 2 vol.
Rome, 1995. T. 2. P. 783, 823. Точно бе¬
ря реванш, на процессах в Во (Са¬
войя) в конце XV в. большое число
обвиненных в колдовстве - мужчи¬

234
ны. См.: MaierA. Trente ans avec le dia-
ble. Une nouvelle chasse aux sorciers sur
la Riviera lemanique (1477-1484)
(Cahiers Lausannois d’histoire
medievale, 17). Lausanne, 1996. Эти ре¬
зультаты подкреплены целой серией
подобных процессов в 1448 г. См.:
Ostorero М. Folatrer avec les demons.
Sabbat et chasse aux sorciers a Vevey
(1448) (Cahiers Lausannois d’histoire
aiedievale, 15). Lausanne, 1995. Одна¬
ко, в отличие от судебных источни¬
ков по Дофине, в данном случае речь
идет о единичных процессах.
8	О еще более усилившейся в начале
Нового времени связи охоты на
ведьм и создания государства см.:
Muchembled R. La sorciere au village.
P, 1979; Idem. Le Roi et la sorciere.
L’Europe dcsbuchers, XV-XVIII siecle.
P,1993.
9	Guerard. Seine et Marne, arr. Meaux,
c. Coulommiers.
10	Beaune-La-Rolande. Loiret, arr. et
ch.-l. c. Pithiviers.
11	Registre criminel... T. 1. P. 348, 350.
12	О связи между понятиями vetula и
sortilega, особенно у Жана Жерсона,
см.: Agrimi J., Criscioni С. Savoir
medical et anthropologie religieuse. Les
representations et les fonctions de la
vetula (XIII-XV siecles) // AESC. 1993.
P. 1281-1308.
13	Обобщающая работа Б. Геремека в
данном случае требует уточнения:
Geremek В. Les marginaux parisiens aux
XlV-eet XV-e siecles. P, 1976.
14	Rossiaud J. La prostitution medidvale.
P, 1988. P.49 etc.
15	Об общепринятых нормах брака и
отрицательном отношении к адюль¬
теру в эпоху позднего Средневековья
см.: Gauvard С. “De grace especial”
Chap. 7, 13.
16	Registre criminel... T 1. P. 332, 348.
17	Между мужем и женой говорить о
любви не было принято, тем более
прилюдно, в общественном месте,
как и о прочих сугубо интимных ве¬
щах, однако это отнюдь не означало,
что любви меж ними не существова¬
ло или она низводилась всего лишь
до акта, предшествующего зачатию и
деторождению. Если о любви и гово¬
рили вслух, то это делали чаще всего
♦ Один казус -
две интерпретации
женщины и по поводу же мини*
См.: Gauvard С. Paroles de Гсшшп i.
temoignage de la grande crimin.ilue . •
France pendant le rfcgne de Chailes \ I
La femme au Moyen Age / M It ни
che dir. Maubeuge, 1990. I* U'
340.
18	По поводу репутации женщины • и
Gauvard С. “De grace cspen.il
Р. 323-340, 890-891; а также: Gonihi,
N. Mala fama et “honneste convnvi
tion” Les critfcres de la morale popnlaii.
d’apres les sources judiciaires aux XIV
et XV-e siecles // Ordre moi.il
d£liquance de PAntiquit6 au XX-e мп I»
B. Garnot dir. Dijon, 1994. P. 33
19	Registre criminel... T. 2. P. 303, 31 /
20	См., например: AN. X2a 14, fol Лб
juin 1405: цирюльник епископа III.»
лон-сюр-Сон Оливье де Марей бы •
привлечен к судебной ответствен ни
сти вследствие таинственной смори»
своего хозяина, который, несмофн
на то что цирюльник этот счинним
колдуном, “не пожелал видеть поим
себя никого другого” Еще один при
мер см.: AN. Х2а 25, fol. 203, 16 jami
er 1449: истец рассказывает “об in
вестной колдунье Гале, призыванию и
демонов и ставшей причиной смори»
людей и многих других ведьм”
21	AN. Х2а 14, fol. 197v, juillet 1404 ct lnl
390-391, juin-juillet 1407.
22	По поводу механизма распростраио
иия слухов и сплетен см.: Gauvard (
Rumeur et stereotypes h la fin du Moyen
Age // La circulation des nouvelles iln
Moyen Age, SHMESP (Avignon, 1991)
P, 1994. P. 157-177, а также: Eadem
(sous la dir. de). La renommeo
M6di6vales, 24, printemps 1993.
23	Registre criminel... T. 2. P. 303. Жан до
Рюйи подтверждает слова своей ма
тери, говоря, что “по слухам, извей
ным всей округе, она (Масет) веди
ма” (Ibid. Р. 286).
24	Жанна де Бриг проживает одновре
менно в Тресме (Tresmes), где нахо
дятся ее дети, и в Роти, недалеко oi
Тресма, где живет ее друг Аннекии,
который является отцом ее детей и за
которого она мечтает выйти замуж
Tresmes, Seine-et-Marne, comm, do
Pommeuse, arr. Meaux, c. Coulom
miers.

235
#|blil Т. 2. P.281,285.
•	llilil I». 289, 295.
И llilil Р. 300-302. Villeneuve-Saint-
|Mills, Scine-et-Mame, arr. Melun, c.
Mii/uy-cn-Brie.
•	llilil P. 281, 294. Имя этой фрейлины
ншпорца Изабеллы Баварской неиз-
тчпю. Список фрейлин королевы
in Thibault М. Isabeau de Baviere, La
Miiiicssc (1370-1405). P, 1903. P 113-
IH
•	Hi’gislre criminel... T. 2. P. 284, 295.
•	Ibid P 284. Главой Счетной палаты
королевы был тогда Жан ле Пердрие,
помучивший этот титул и должность
tpniy после прибытия Изабеллы в
Hniceii. См.: Thibault М. Op. cit.
I* 110. По поводу его карьеры см. так-
*r Rey М. Les finances royales sous
I linilcs VI. Les causes du deficit,
I INN 1413. P, 1965. P. 173, 200.
11 Registre criminel... P. 315-316, 326.
Первый покровитель Масет, Жеан-
iiiiii Котен, был скорняком сеньора
не Шато-Фромон, а затем служил ему
м и Лижу. Вторым был некий Креть-
I и, служивший у герцога Беррийско-
III (возможно, после смерти Людови-
► (I Анжуйского в 1384 г.), однако пе¬
тит но, кто такой Гио де Лиль, с
ииорым она жила в течение четырех
жч и который научил ее Евангелию
«и Иоанна (см.: Ibid. Р 326-327). Не
ко ли это Гио, что был соперником
Жана Лэне? Аннекип де Рюйи, преж-
пе чем жениться на пей, уезжал на
mei и» месяцев в Испанию; причина
манной поездки не уточняется.
" 11юдовнк Туренский, заключив брак
» Валентиной Висконти 17 августа
I <N9 г., стал iepuoroM Орлеанским
I июня 1392 г. С 1388 г. вею владени-
•1ч находился Богемский дворец
(Motel de Boheme), расположенный
рилом с Лувром, но чаще всего он
♦ и I но дворце Сен-Поль.
" Вгцыгс criminel... Т. 1. Р 331. А рань-
ми она жила с неким ашлийским
юйе (Ibid. Р 332).
•	llml Р 336. Жан де Савои являлся в
1100 г. также портным и лакеем Ва-
|гн|мны Вискоти, и как раз тогда
I*■ |>iIOI кия одарила ею S0 |урскими
лнирамн. "учи иапая ею долгую
•	мужбу, а шкже чюбы помочь ему
♦ Прослывшие
ведьмами
выйти из тюрьмы Шатле, где он пре¬
бывал уже давно и терпел страшную
нужду и беды” (BNF. Fr. 10432, 1754,
5 juin 1400).
35	Ibid. Р. 340-341. Тома ле Борнь - это,
возможно, тот, кто фигурирует в 1404 г.
как парижский торговец холстом и
поставщик дворца герцога Орлеан¬
ского (см.: Londres, BL. Add. Ch. 50).
Этой информацией я обязана Э. Гон¬
залесу, которому и выражаю свою
благодарность.
36	Одна женщина из дворца королевы
по имени Катрин приходила к ней
домой (см.: Ibid. Р. 351). Возможно,
речь идет о Катерине Немке
(Catherine L’Allemande), “камергер¬
ше”, или о Катрин де Вильер, “коро¬
левской фрейлине” См.: Thibault М.
Op. cit. Р. 113.
37	Terrone A. Le Roi des ribauds de Г Hotel
du roi et les prostituces parisiennes //
RHDFE, 56 (1978). P. 253 -267. По¬
добного порядка в середине XV в.
уже не существует.
38	Registre criminel... Т. I. Р. 310; см. так¬
же: Collas Е. Valentine de Milan,
duchesse d’Orleans. P, 1911. P.97-102.
39	Какую же роль играла в этом Вален¬
тина Висконти? Опала, которой был
подвергнут в тот момент Пьер де
Краон и с которой ее судьба была са¬
мым непосредственным образом свя¬
зана, указывает на то, какого накала
достигли любовные интриги при
дворе и какие сложные отношения
объединяли тогда Карла VI и его
брата Людовика. См.: Froissart J.
Chroniques/ Ed. Kervyn de Lettcnhove.
Bruxelles, 1872. T. 14. P. 315-323.
40	Друше примеры см.: Registre crim¬
inel.. T. 2. P. 172, 457-459. Волна су¬
дебных процессов, последовавшая в
результате этих краж, осуществля¬
лась под руководством прево Гийома
де Тиньонвиля.
41	В глазах общества эти два момента
могли объединяться. См.. Ibid.
Р 446-447 (приводится пример дела
одной вдовы, “пользовавшейся дур¬
ной репутацией” и обвиненной в
колдовстве).
42	Registre criminel... Т. 2 Р. 290, 321.
4< Ibid Т. 1 Р 330.
44 Ibid. Т. 1. Р. 355-356. 358. Т. 2. Р 290-

236
292, 294-295, 301, 304, 310, 323-325,
327, 329-330.
Ibid. T. 2. P. 292.
46	Ibid. T. 1. P. 356 (признание Марго де
ла Барр). По поводу образа дьявола в
XV в. см. материалы о процессах в
Во, упоминавшиеся выше (примем.
7), а также: Strobino S. Franfoise sauvde
des flammes? Une valaisanne accus^e de
sorcellerie au XV-e sifccle (Cahiers
Lausannois d’histoire m6di6vale, 18).
Lausanne, 1996.
47	Registre criminel... T. 1. P. 337. T. 2.
P 305.
48	Ibid. T. 2. P. 303: “...упомянутая Лю-
сет, по словам свидетельницы (Жан¬
ны де Бриг), сообщила ей по секрету,
будто бы ее сын, упомянутый де
Рюйи, и она сама слышали разгово¬
ры о том, что ее сына околдовала Ма-
сет, его жена...”
49	Ibid. Р 326, 328. То же самое и с Жан¬
ной де Бриг, влюбленной в Аннеки-
на, отца ее детей, который не хочет
на ней жениться, “потому что он бо¬
лее высокого происхождения”, чем
она сама (Ibid. Р. 307, 333).
50	И это отлично подтверждает мнение
судей (Ibid. Р. 321): “...которая, по ее
же собственному признанию, была
проституткой и весьма низкого про¬
исхождения, а упомянутый де Рюйи -
♦ Один казус -
две интерпретации
человек происхождения благоротм
го, всем известный, и нельзя ли**
предположить, чтобы человек, мим
мающий такое положение в общи i
ве, женился бы на распутной лемм
если только она его не соблазни ли »
помощью колдовства”
51	Ibid. Т. 2. Р. 341-342.
52	Ibid. Р. 296, 312-314.
53	См., например: Bouteillier J. Sommr
rural / Ed. Charondas Le Caron Г
1603. P. 650-657. Кое-что можно и»
же найти в кн.: PerrotE. Les cas гоу.ии
Origine et ddveloppement de la HuShi»
aux XMI-e et XIV-е sfecles. P, l‘)in
P.98-102, 110-114.
54	Данная идея не нова, ибо с XIII и
Иоанн Солсберийский обличал ш*
роки куртизанок, которые спосо(>мы
были подтолкнуть их к занятию мл
гией. См.: Policraticus, Livre 1, clmp
10, а также: Peters Е. The Magician, ih*
Witch and the Law. Philadelphie, ll)/N
P. 46-49.
55	Registre criminel... T. 1. P. 336.
56	Gauvard C. Les sources juduciaiirs
P. 485.
57	О народных корнях ведовства, Гн-цу
щих начало в глубине веков, см
Ginzburg С. Les batailles nocturnes, soi
cellerie et rituels agraires en Frionl
XVI-XVII siecles. Lagrasse, 1980.
К. Говар
Перевод с французского И. А. Тогоевои
Перевод выполнен
при финансовой поддержке РГНФ
(грант 97-01-00243)

Брошенная любовница,
старая сводня, секретарь суда
и его уголовный регистр
(Интерпретация текста
или интерпретация интерпретации)
Зло есть добро, добро есть зло.
Летим, вскочив на помело!
В. Шекспир. Макбет
Стоит ли делать предметом ана-
г|И iu один ведовской процесс? Можно ли изучать его как нечто са¬
мостоятельное, а не как еще одну иллюстрацию общей картины,
иг как часть целого? Иными словами, можно ли изучать единич¬
ное, если речь идет о столь обширной проблеме, как история ве¬
домства в средние века и раннее Новое время, если существует да¬
ви* определение* ведовства, с которого так часто начинаются совре¬
менные исследования?1
Историку, впервые задумавшемуся над этими вопросами, не¬
легко найти собственный путь в поистине необъятном океане ин¬
формации, накопленной за последние 40 лет специалистами в са¬
мых разных областях исторического знания (политической и со¬
циальной истории, истории права и ментальностей, “женской
истрии”)2. Ибо создан уже некий “контекст” - исторический и
историографический, - без знания которого обойтись (вроде бы)
нгнозможно.
Однако эта невозможность становится весьма проблематичной,
когда речь заходит о периоде, предшествовавшем так называемой
охоте на ведьм. Для Северной Франции (и это важная оговорка, как
мы увидим ниже) - это XIV - начало XV в., эпоха, весьма скудно
освещенная в литературе. Работы по истории Нового времени, на¬
писанные на французском материале, как-то незаметно и даже,
возможно, неосознанно переносят особенности гонений на ведьм в
XVI—XVII вв. на самые ранние судебные процессы. Более поздний
"контекст”, таким образом, поглощает в буквальном смысле еди¬
ничные казусы XIV в.3 Начало судебного преследования ведьм в зо-
н(\ подпадающей под юрисдикцию Парижского парламента, его
особенности и отличительные черты остаются малоизученными.
Кроме того, авторы немногочисленных работ, посвященных
ному периоду, склонны скорее к выявлению элементов будущего
• Здесь и далее курсив мой. - О. Т.

238
♦ Один казус -
две интерпретации
стереотипа, нежели к анализу следов ранней традиции в поищн
ятии ведьмы средневековым сообществом. Именно в этом рли|'
се, как мне представляется, рассмотрены два ведовских процг». *
1390-1391 гг. в публикуемой выше статье Клод Товар. Эта раин-.
поднимает и другую проблему - проблему многомерности и ипм
нозначности исторического контекста. Действительно, в пип
своеобразном историческом источнике, как судебный казус, и
дебный прецедент, уже заключена возможность многократною
рассмотрения, в самых разных исследованиях, со всех мыслимы*
точек зрения, с применением всех возможных методик. Все дет» v
том, какой контекст, какой фон для “своего” казуса выбрать. ( /и
лать его частью некоего эфемерного целого или сохранить ею им
дивидуальность4. Превратить единичное судебное дело коти
XIV в. в одну из составляющих процесса укрепления королевский
судебной власти или попытаться на его основании увидеть в поем*
пенно складывающемся образе средневековой ведьмы такие чгр
ты, которые в дальнейшем, может быть, и не получили развиши
оставшись своего рода казусом прошлого.
Дело, рассмотренное в 1390 г. в Парижском Шатле, интересно к
первую очередь именно таким, сугубо индивидуальным, взглядом
на ситуацию. Личности двух главных героинь - Марион ла Друп
тюрьер и Марго де ла Барр, их судьбы, переживания, чувства (я
также отношение к ним автора “Регистра” Алома Кашмаре) в кл
кой-то степени заслоняют от нас главную причину их пребывании
в тюрьме, превращая грозный ведовской процесс в рассказ о иг
разделенной, но пламенной любви.
“Безумная ” Марион
Судьба Марион ла Друатюрьер уже отчасти известна читателю
Напомню лишь некоторые, наиболее существенные для нашею
исследования детали5.
Марион родилась и жила в Париже. Там же, примерно за год л»»
описываемых событий, она познакомилась с Анселином Планитом, к
которому “испытывала и до сих пор испытывает такую большую лю
бовь и симпатию, которую никогда не питала и уже не испытает нм v
одному мужчине в мире” (RCh. I, 331)6. Обратим особое внимание ми
приведенные слова нашей героини. Это первое, о чем она сочла пул
ным рассказать в суде и, собственно, самое главное и единственное и i
того, что она вообще скажет. Все ее последующие показания буду|
с незначительными изменениями - развивать эту тему “grant атонГ
Марион была уверена в крепости своих отношений с Апсели
ном и даже хвасталась ими перед своей подругой Марго, “говоря
об огромной любви между ними” (Ibid. I, 337)7 Возможно, Ансе
лин даже пообещал Марион жениться на ней, или, как эго нерел
ко бывает, она его так поняла. Во всяком случае, она рассказала о(>
этом Марго, которая на допросе отметила, что “думала раньше,

♦ Брошенная
любовница...
239
*Мп ом на ней женится” (Ibid. I, 329)8. Да и помолвку Анселина с ее
ишсрницей Аньес Марион называет “новой” (Ibid. I, 337). Впро¬
чем, сомнения и раньше закрадывались в ее душу. Иначе как объ-
нишгьто обстоятельство, что она тайком срезала прядь волос с го-
*нвм Анселина и хранила ее при себе? А также, по совету при-
Kffмышцы, добавила ему в вино свою менструальную кровь?
Мирном сама отвечает на эти вопросы: “...чтобы быть еще сильнее
Мнимой ее другом Анселином”, “...чтобы он не захотел покинуть
слишком скоро” (Ibid. I, 331, 336)9.
Таким образом, отношения Марион и Анселина приобретают
4мм мае более реальные очертания. На самом деле речь шла не о ка-
»нИ го возвышенной любви Ромео и Джульетты; скорее, это была
неразделенная страсть женщины, пытавшейся скрыть сей при¬
скорбный факт. Однако постепенно (с каждым новым допросом)
Мирном становится честнее, прежде всего сама с собой. Она, как и
и игрный раз, говорит только о своем собственном “любовном жа¬
ре" (ardeur d’amour). Единственным смыслом ее жизни является
пробуждение такого же чувства в возлюбленном. “...Он любил ее
им же прекрасно и с тем же пылом, что и раньше, но не больше”, -
шпорит она в зале суда (Ibid. I, 338)10. И в этом “non plus” — ключ
ко всем ее последующим действиям.
Известие о предстоящей свадьбе Анселина с другой женщиной
mi г гаки застало Марион врасплох, произведя на нее ужасное впе-
•ш лоние. Она сама признает это в зале суда: “И сказала, что, когда
у шила, что ее друг Анселин обручился, она была очень разгневана
и 1гмерь все еще пребывает [в этом состоянии] и даже еще больше.
Ими... хорошо помнит, что тогда вполне могла произнести такие
• мима: не пройдет года, как ее дружок поплатится за все, и никогда
им ме найдет женщины, которая сделает ему столько добра, сколь¬
ко делала она” (Ibid. I, 332)11.
Более решительно высказалась Марго де ла Барр, оценивая ду¬
шевное состояние Марион в тот драматичный для нее момент жиз¬
ни 1а несколько недель до свадьбы Анселина Марион пришла к
меИ домой “ужасно печальная, разгневанная и неспокойная, гово¬
ри, что ее дружок снова обручился и что она не сможет жить и вы¬
носить любовный жар, коим пылает к нему. И она не знает, что
предпринять, что говорить и что ей с собой сделать. Она качалась
н I стороны в сторону, раздирала на себе платье и вырывала волосы...”
(Ilml. I, 353-354)12. Отметим особо последнюю фразу: Марго опи-
| ывает Марион как помешанную. Через минуту она снова возвра¬
щается к этой теме и уже прямо называет свою подругу безумной:
'И что воскресенье (т. е. в день свадьбы. - 0.71) Марион снова при¬
тча к ней и выглядела как полная сумасшедшая” (Ibid. I, 355)13.
Итак, тема сумасшествия - первое, что обращает на себя вни¬
мание в этой истории. Сюжет весьма заинтересовал судей, по¬

240
♦ Один казус -
две интерпретации
скольку за время процесса они возвращались к нему несколькп |. •
(в частности, при опросе свидетелей). Чем можно объяснить ыи*
их внимание к душевному состоянию обвиняемой?
Во французском праве конца XIV в. теория уголовной опт* •
венности оставалась очень слабо разработанной14. И вес и
практике некоторые обстоятельства совершения преступчпт-
могли смягчить (или усилить) вину подозреваемого. Таким ot»p..
зом, речь шла не только и не столько о тяжести состава прей ум и
ния, сколько об индивидуальных особенностях преступник
Иными словами, в судебной практике конца XIV в. уже складьнм
лось представление о норме и об отклонении от нормы в поведпми.
человека. Например, учитывалось состояние гнева или опьянит»
при совершении преступления (будущая теория аффекта, и шп »
ная, впрочем, еще римскому праву)15. Постепенно разраба1ьнм
лась идея о полной неправоспособности, в частности о фижм*
ской немощности обвиняемого. Однако в рассматриваемый т ри
од только одна болезнь признавалась смягчающим пши
обстоятельством - сумасшествие.
В судебных документах тема сумасшествия появляется очпи
редко (поэтому случай Марион представляет для насдополнтни
ный интерес). Насколько можно понять по отдельным упомты
ниям, родственники обвиняемых не торопились усомниться и
душевном здоровье, ибо подобное предположение ложилось но и*
ром на всю семью. Только в самом крайнем случае адвокаты мри
бегали к такой мотивировке действий своих подзащитных: в пп\ %
известных мне делах второй половины XIV в. умственное помета
тельство названо как возможная (но не точная) причина самоубии
ства16. Безумие извиняло это ужасное преступление и грех, так к.н
снимало с самоубийцы всякую ответственность за содеянное. ( \
масшедший человек считался неправоспособным, невиновным и
неподсудным, ибо был уже наказан Богом17. Такое правовое омрг
деление сумасшествия облегчало, в частности, получение писем и
помиловании (хотя в конце XIV - начале XV в. только 1% po;u i
венников и друзей обвиняемых ссылается на этот побудителып.т
мотив)18.
Анализируя особенности мужского и женского дискурса и
письмах о помиловании, Клод Товар замечает, что женщины эио\и
позднего средневековья были более склонны к драматизации сшу
ации. Именно они охотнее указывали паевое незавидное семенит
положение, бедность и болезни. Особенно часто это происходим»*
в экстремальных случаях - при обвинении в воровстве или yOnii
стве. Используемый женщинами прием “уничижении
(devalorisation) позволял им притвориться незначительными сощл
ниями, не представляющими никакого интереса для судей, и i.i
ким образом сохранить свое место в обществе19.

♦ Брошенная
любовница...
241
Прием “уничижения” являлся обратной стороной процедуры
и пнкжления личности обвиняемого в суде. В данном случае нет
ни Сходимости останавливаться на всех ее особенностях. Скажем
ниц,ко, что на протяжении одного уголовного процесса к ней мог-
hi но шращаться по крайней мере трижды: во время сбора предва-
1411(011,ной информации по делу, в момент “представления” обви-
immmoio судьям в начале слушаний и в ходе заседания. Для нас
•имгресен именно третий вариант - своеобразная самоидентифи-
МШН1 преступника, который оценивал себя с моральной точки
«ргния, стремясь исключить саму возможность обвинения. Типич-
мимм для такой оценки являлись эпитеты “bon”, “loyal”, “vrai
ihimpiis”, “fran^ais du coeur” - особенно если речь шла о так назы-
м 1>1 х политических преступлениях (lese-majeste). Не менее по-
ннмрными были выражения “prudhomme”, “honette homme”, “de
linndtc conversation” Таким образом, обвиняемые скорее были
‘Н1ПШ1Ы превозносить свои моральные качества. Прием “уни¬
жения” в ходе процесса использовался менее охотно. Однако
чн/мю со всей определенностью утверждать: к нему прибегали
и* гIда, когда обвинение считалось доказанным. Лексика судебных
Iм I метров и писем о помиловании в этом случае становится весьма
мнчожей20. Речи заключенных полны сочувствия к себе, жалоб на
. in но старость, немощность и бедность.
)iy ситуацию мы наблюдаем, в частности, и в нашем казусе.
К iik юлько, после нескольких сеансов пыток, Марион дает первые
микатния, Марго пытается выставить ее сумасшедшей. И в этом
поступке - особенность данного казуса: прием “уничижения”
|||щменен по отношению к другому человеку, а не к себе лично.
Иными словами, Марго не ищет спасения для себя, она выгоражи-
11.114 Марион - не просто свою подельницу, но прежде всего подру-
• \
Дли судебной практики конца XIV в. и, в частности, для “Реги-
•	им Шатле” такие отношения между подозреваемыми - соучаст¬
никами преступления представляли известную редкость. Скорее
« юн г говорить о полном забвении прежних отношений между
юмианьонами”, оказавшимися за решеткой. В суде их главным
•	н и 1синым принципом становилось спасение собственной шку¬
рыПоэтому для нас особенно интересно, что тема дружбы зани¬
май в показаниях двух наших героинь одно из центральных мест.
I а же длительное тюремное заключение и реальная опасность
•	мгрги практически до конца процесса не омрачают этих отноше¬
нии. Только после двух пыток и очной ставки Марго заявляет, что
Марион оклеветала ее, и вызывает подругу на судебный поединок
I К( 'h. I, 344). Но и потом обе продолжают подчеркивать свои близ-
ии\ доверительные отношения, привычку постоянно заходить
(рут к другу в гост, рассказывать обо всех событиях (Ibid. I, 329,

242
♦ Один казус -
две интерпретации
337, 353, 357). Особенно этим отличается Марион. Хотя у нес ы и
и другие подруги (например, Марион лаДенн, местная пропит
ка), однако свои проблемы она обсуждает только с Марго. Та ы
как старшая по возрасту (на момент процесса ей около 60 лет) п (»«•
лее опытная, охотно делится с ней советами, по-матерински пмг
кает. Именно эта забота о молодой женщине, видимо, толк.и ■
Марго на столь оригинальный шаг: спасти Марион от правосулим
объявив ее сумасшедшей.
Можно, конечно, усомниться в такой интерпретации отпоив*
ний наших героинь и предположить, что “безумие” подруги бьнт
выдумано Марго для собственного спасения. На это, в частной и
могут указывать ее слова о том, что она, “из желания сделать див
ро”, пыталась спасти Марион от помешательства и только поэтм\
согласилась помочь ей вернуть возлюбленного (Ibid. I, 354-35S) ”
Но в таком случае она могла и не упоминать о сумасшествии noin ■
поскольку именно эта особенность поведения Марион, поверь
нее судьи, делала ее неправоспособной и ненаказуемой. Что им
участи самой Марго никак бы не отразилось.
В этой связи любопытно описание “безумия” Марион. Они
очень типично для конца XIV - начала XV в. и встречается не тощ,
ко в судебных документах. Особенно интересно, что люди той они
хи различали физические и, условно говоря, психические причп
ны сумасшествия. В письмах о помиловании причинами возит
новения безумия называют продолжительные посты и падение «
дерева, удар по голове и “перенагрев мозга” у печи, отчего тот си ■
“слабым, изношенным и невежественным”23. Кроме того, авторы
прошений отмечают в некоторых случаях отсутствие всяких вш)и
мых причин недуга. В письме о помиловании некоего Колина Ж.»
кара сказано, что лишь спустя три года с момента предполагаемо
го помешательства окружающие обратили внимание на странно,
поведение юноши. Выражалось оно в том, что “он ни с кем не ю
ворил и ничего не ел по нескольку дней, делал и рисовал веши
фантастические” Все время Колин проводил в доме своих родин’
лей, где в конце концов его нашли повесившимся24.
Важно также отметить, что, по мнению средневековых обьпы
телей, экстремальная ситуация в большей степени способствоп;им
проявлению безумия человека. Так, в одном из писем о помилоиа
нии за 1380 г. говорится о некоем Жане дю Мутье, чье душевное со
стояние стало совершенно очевидным во время похорон его омы
До этого момента мало кто обращал внимание на его прогулки im
лесу в полном одиночестве, во время которых он “насвистыили
птицам и по два-три дня оставался голодным, пока добрые люди
не приводили его обратно в город” Однако во время похорон вме
сто того, чтобы проливать слезы и печалиться, Жан весело пел2’’
Точно так же в 1413 г., во время казни Пьерадез Эссара, прево 11а

♦ Брошенная
любовница...
243
рмжа, его вид поразил всех присутствующих: “И это правда, что с
Момента, когда его поместили на волокушу (на которой должны
Ныли протащить по улицам. - О. Г.), и до самой смерти он только
И делал, что смеялся, как во времена своего величия, и потому
Иольшинство людей сочли его сумасшедшим, поскольку все, кто его
ймлел, оплакивали его столь жалостливо, как никогда не оплакива¬
ли смерть ни одного другого человека”26.
Двумя веками позже неспособность или нежелание заплакать
Ий похоронах (или в похожей экстремальной ситуации) будет рас¬
цениваться как один из верных отличительных признаков ведьмы.
И 1580 г. Жан Боден в своем главном труде “Demonomanie des sor¬
ters” скажет прямо: ведьма не может плакать, и это такое же дока-
мнсльство ее вины, как показания очевидца, добровольное при¬
мните или вещественные доказательства27 Данная идея получит
подтверждение на практике. Так, в январе 1621 г. будет задержана
Мири Ланшен из Камбрези, и ее обвинят в колдовстве на том, в ча-
м пости, основании, что она не заплакала вдень смерти своего му¬
жи^.
Таким образом, ненормальное, не подобающее случаю поведение
и* признака сумасшествия в конце XIV в. постепенно превращает-
*	и в отличительную черту ведьмы конца XVI в. И дело Марион ла
Дру; п'юрьер уже в какой-то степени отражает эту переходную ситу-
йнпю в истолковании того или иного ненормального, с точки зре¬
нии окружающих, поступка. Если кого-то хоронят - все должны
печалиться. Если кто-то женится и устраивает пирушку - все
ппмжны веселиться. А если этот кто-то (Анселин Планит) и его мо¬
лодая жена внезапно умирают спустя всего несколько недель, быв¬
шие на их свадьбе гости спохватываются и спрашивают друг друга:
и к ю же был грустен в этот радостный день? Конечно, брошенная
киЮовница Анселина, Марион. Это она вела себя странно. Она
кружит с Марго, а та ведь - знахарка... Наверное, это они отрави¬
ли молодых. Значит, они - ведьмы и их следует сжечь на костре.
11римерно так могли рассуждать судьи, приступая к рассмотре¬
нию дела о смерти Анселина и его жены. Но этот вывод пока еще
не являлся для них очевидным. Слова Марго о помешательстве ее
ниируги заронили в их души зерно сомнения. Почти месяц (с 9 по
) \ августа 1390 г.) провела Марион в тюрьме после окончания след-
•	мши и казни Марго (11 августа), прежде чем судьям удалось прий-
1и к единому мнению о ее дальнейшей судьбе. Трое из них до пос-
пмнего возражали против обычной в случае колдовства казни -
1ИЖЖС1ШЯ заживо (RCh. 1, 362). Возможно, впрочем, что причина
1ат*ржки была в другом (и мы к ней еще вернемся)29 Возможно
Iпкже, эти трое видели в Марион не страшную ведьму, но обезу¬
мевшую от неразделенной любви женщину, способную в порыве
мплмиии на любо»! поступок.

244
♦ Один казус -
две интерпретации
Действительно, душевное состояние Марион легче всего они
сать в категориях любовного дискурса. Вспомним первые слои»»
произнесенные ею в суде. Это слова любви к Анселину, которы»
затем она повторяет бессчетное количество раз. Присмотрими!
повнимательнее к ее показаниям. Марион дает их всего 2раза. 1л
это время она около 10раз упоминает о своей “grant amour” И п
первых показаниях содержатся, собственно, только две мысли
1.	Ее любовь к Анселину так велика, что и описать невозможим
2.	Аньес никогда не сможет ее заменить. Она полностью отрицлп
свою вину в смерти молодых супругов (Ibid. I, 332). В тот же дни.
1 августа, ее в первый раз пытают, но она “не желает признаки i.
ничего из того, что нанесло бы ей урон” (Ibid. I, ЗЗЗ)30. Второй рл •
пытку назначают на 3 августа, но и тогда Марион “отказывает!
признаваться в чем-либо, кроме того, что уже сказала” (Ibid. I,
335)31. Через несколько часов пытку повторяют - и снова безре
зультатно. Только на следующий день, 4 августа, после четверти
по счету пытки, Марион начинает давать показания.
Сначала она вспоминает свою давнюю приятельницу Марион
ла Денн, проститутку, с которой они как-то обсуждали своих при
ятелей. Именно эта Марион посоветовала нашей героине добаии 11.
в вино менструальную кровь, “чтобы быть еще сильнее любимой п
другом Анселином” Далее она рассказывает о помолвке Анселипл и
своем визите к Марго, которой до этого похвалялась “прекрасной п
великой любовью, которую питает к Анселину” (Ibid. I, 337)32. Онл
жалуется подруге на неверность возлюбленного, и та обещае! ей
помочь. Следует рецепт приворотного зелья, которое Марион пол
ливает Анселину в еду (Ibid. I, З37)33. И он снова “любит ее пре
красно и с великим жаром” Но при этом не отказывается от же
нитьбы на другой. Следовательно, необходимо новое, более верно»
средство. И снова его находит Марго - “такую вещь, что этот Дм
селин, даже если и женится, все равно вернется к ней (т. е. к Мари
он. - О. Т.) и будет любить ее, как и прежде” (Ibid. I, 339)34. Нако
нец два венка из ядовитых трав готовы. Марион забирает их на к л
нуне свадьбы и на следующий день, во время праздничной
пирушки, подбрасывает под ноги танцующим молодоженам. Ужг
через два дня она узнает, что они больны и не могут иметь сексу
альныхотношений (Ibid. I, 342). Еще через какое-то время они уми
рают.
Итак, из показаний Марион мы узнаем о сути дела. Однако со
здается впечатление, что не детали преступления волнуют обвини
емую. Скорее она полностью погружена в воспоминания о своей
такой прекрасной, но разрушенной любви. Эти воспоминания мо
гут быть сведены к единственной фигуре любовного дискурса - “Я
люблю тебя” «После первого признания слова “Я люблю тебя"
ничего больше не значат; в них лишь повторяется... прежнее сооо

♦ Брошенная
любовница...
245
щмие (которое, быть может, обошлось без этих слов)»35. По мне¬
нию Р. Барта, “Я люблю тебя” даже не является собственно фра-
поэтому субъект не может найти свое место на уровне этого
выражения36. Возможно, именно с этим связано его бесконечное
Нин горение Марион.
•('лова никогда не бывают безумны, безумен синтаксис... В глу¬
бине фигуры кроется что-то от “вербальной галлюцинации”: усе-
•If иная фраза, которая чаще всего ограничивается своей синтакси¬
ческой частью (“Хотя ты и ”, “Если ты еще не...”). Так рождается
нониение, свойственное любой фигуре: даже самая короткая несет
и себе испуг напряженного ожидания». Однако “Я люблю тебя” на-
мшится “вне синтаксиса”37 Следовательно, “волнение”, заложен¬
ное и этой фигуре, нужно искать на каком-то ином уровне. Думает-
IM, что оно связано с действенным характером “Я люблю тебя”:
iyOhCKT произносит фразу и ждет на нее ответа. Не дождавшись,
произносит ее вновь и вновь. Таким образом возникает свойствен-
М(И1 данной фигуре “предельная ситуация” - ситуация неудовле-
tморенного ожидания. Марион говорит: “Я люблю тебя” - но Ан-
мчшн не отвечает ей. Бесконечное повторение одного и того же
(и надежде все-таки получить точно такой же ответ) заменяет син¬
опсис - и само по себе выглядит “безумным ”, дающим возможность
инюдозрить Марион в отсутствии душевного равновесия. Она и са¬
ма отчасти понимает это, замечая в разговоре с Марго, что “риску-
14 потерять рассудок, и ей кажется лучше быть сумасшедшей в по¬
пушках и поведении, нежели иной (т. е. продолжать страдать. -
U /’.)» (RCh. I, 354)38.
Для окружающих любовный дискурс Марион выглядит безум¬
ным не только по причине своей формы. Важную роль играет и его
• олержание. Марион говорит о любви, о желании возродить былые
in кошения с Ансел ином - но и только.
Конечно, женщины конца XIV - начала XV в., как, наверное, и
мюоой другой эпохи, были вовсе не прочь поговорить о своей люб-
мн Они обсуждали свои чувства даже охотнее и откровеннее, чем
мужчины. Чего стоит, например, заявление, сделанное некой моло-
миМ особой 12 лет во время слушания дела о ее замужестве в 1405 г.
Через своих представителей она сообщила судьям, что никто дру-
нН1, кроме ее дружка по имени Гоше, ей не нужен, поскольку он -
'мужчина, которого она любит, и в голом виде он ей нравится
Поныне, чем тот, кого выбрал ей дядя”39. В другом деле за тот же
1405 г. упоминается некая Жанна, которая рассказывала всем, что
ее возлюбленный Рено - “самый милый, самый красивый и самый
обходительный из всех, кого она знает”, и что “она отдала ему свое
I ердце и охотно получила бы в мужья его и никого другого”40. Лю-
Ооиные признания этих женщин и Марион ла Друатюрьер очень
похожи. Но есть одно существенное различие: они говорят о браке

246
♦ Один казус -
две интерпретации
с любимым мужчиной - она же согласна на продолжение незакпи
ных отношений с человеком, женатым на другой. Слова “заму**
ство”, “семья”, “муж”, “жена” отсутствуют в ее показаниях (и*
всяком случае, применительно к себе самой). И это идет вразрс i.
общепринятой моралью.
В приведенных примерах также обращают на себя внимать
достаточно откровенные разговоры женщин с посторонними он и*
сексуальных отношениях с партнерами. Марион тоже о них ум»*
минает (RCh. I, 331, 338). Однако трудно понять, насколько ало
ватно воспринимались столь интимные подробности мужчинами
Размышляя над этой проблемой, Клод Товар склонна предшии*
жить, что такие разговоры не слишком им нравились. Между и*
бой они могли посплетничать о каких-то скандальных ситуациях
но обсуждать их с женщинами считалось, видимо, неприлич
ным41. Даже намек на возможную близость, сделанный женой ч>ь
ственному мужу публично, не вызывал у последнего никакого и*>»
торга. Так, например, случилось с женой Жана Ламбера, котор.т
будучи в гостях, “начала похлопывать его по щекам, говоря, ч и>(*и
он ночью пришел к ней три раза” На что разгневанный cynpyi ш
ветствовал, что “не подобает достойной женщине так говорим, и
чужом доме”, и дело кончилось потасовкой42.
С точки зрения Жана Ламбера и, видимо, многих его совремси
ников, любовные утехи представляли собой дело интимное,
мейное, не предназначенное для обсуждения за пределами дом,!
Они не входили в сферу публичных интересов. Марион ла Дру.1
тюрьер своим поведением и речами нарушала этот запрет. Ведь \
нее не было семьи, не было собственного дома. Да она, похоже, и
не нуждалась в официальном подтверждении своих чувств бр;п
ными узами. Такое отношение к замужеству, возможно, породни»*
в отношении нее обвинение в проституции.
Тема проституции в данном казусе рассматривается судьями до
статочно подробно. Но насколько их точка зрения соответствуй
истине? Была ли Марион на самом деле проституткой? К. Гоплр
считает этот факт очевидным. Однако некоторые материалы про
цесса позволяют в нем усомниться.
Марион ни разу за время процесса не называет себя прямо “ПИг
de pechie”, хотя использует это определение по отношению к сноси
приятельнице, Марион ла Денн (RCh. I, 336). Напротив, себя
она характеризует как “femme de bonne famine et renommce” и /м
этом основании подает апелляцию в парламент, протестуя прогни
применения пыток (Ibid. I, 334). Заслуживает внимания и отноше
ние к Марион судей: вынося то или иное решение по ее делу, они
никогда не мотивируют его “распущенностью” (la vie dissolue) ob
винясмой, в отличие от Марго (Ibid. I, 330). Репутация Марион во
обще только выигрывает при сопоставлении с моральным обли

♦ Брошенная
любовница...
247
»нм ее подельницы. Та, не раздумывая, сообщает на первом же су¬
шимом заседании, что всю свою жизнь занималась проституцией,
имела сутенера и переезжала из города в город в компании “других
Проституток” (les autres filles de pechie) (Ibid. I, 328). Теперь же, по¬
парен, Марго превратилась в содержательницу публичного дома
(Ibid. I, 340, 353). В отличие от Марион она не называет себя в су¬
пе "женщиной с достойной репутацией”, справедливо полагая, что
hi лазах окружающих положение сводни не имеет ничего общего с
добропорядочностью. Возможно, по этой причине Марго пытает-
тн мыгородить в суде не себя, а Марион: ведь за той никаких непо¬
добающих связей, кроме относительно долгого сожительства с Ан-
гелоном, не было замечено. Даже в порыве гнева, вызывая Мари-
ом па судебный поединок за “клевету”, Марго не называет ее
проституткой. Однако для судей Шатле сожительство с мужчиной,
ж* освященное узами брака, видимо, представляло собой то же са¬
мое, что и проституция. По крайней мере трое из них именно так
погнивают поведение Марион. Когда приходит время выносить
приговор, они предлагают свой вариант решения: поставить обви-
иигмую к позорному столбу, а затем изгнать ее из Парижа навечно
мод угрозой смертной казни (Ibid. I, 361). В конце XIV в. такое на¬
ци ыиие полагалось проституткам и сводням - но никак не ведь¬
мам45.
Глучай Марион и Марго представляет собой весьма редкий
мрммер соединения в одном судебном процессе двух, по сути дела
рп 1ЛИЧНЫХ, обвинений: в колдовстве и в проституции44. Если под¬
ушить к этому вопросу с формальной точки зрения, то среди еди¬
ничных ведовских процессов XIV-XV вв. найдется очень мало об-
1МШЯСМЫХ молодых и/или незамужних женщин, к которым теоре-
шчески применимо определение “проститутка” Так, из 97 писем
и помиловании за 1319-1556 гг., проанализированных Пьером
Ьрлуном и содержащих упоминание о колдовстве, только чуть боль¬
ше половины относится вообще к женщинам. Из них два случая
более или менее (ибо прямое указание на обвинение или общест-
мгнпое мнение, связанное с проституцией, отсутствует) схожи с
нашим казусом. В письме от 1371 г. упоминается некая Жанна
фн гьер, 26 лет, соблазнившая женатого мужчину с помощью кол-
моиства. В письме от 1347 г. говорится о Жанне де Крето, местной
"певичке” (menestrele), которая также соблазнила женатого муж¬
чину и добилась того, что он оставил ради нее собственную жену45.
Опальные дела, рассмотренные П. Брауном, не имеют ничего об¬
щего с нашим случаем ни по общественному положению “ведьм”,
нн но их возрасту, ни по характеру обвинений.
Регистры Парижского парламента за более поздний период
(IS65— 1640 гг.), изученные А. Соманом, рисуют примерно ту же
картину. Только 9% всех женщин, обвиненных в колдовстве, были

248
♦ Один казус -
две интерпретации
незамужними. Зато на долю замужних приходится 53%, а • и*.
38% - вдовы46.
Известен, однако, еще один процесс над женщиной, концы»
одновременно обвинялась в колдовстве и проституции. Сам п(цы*
жизни героини, повлекший, по мнению судебных чиновником, и
кое обвинение, странным образом повторяет историю Марион
Друатюрьер. Это дело - процесс над Жанной д’Аргс. Предвари и* и
ный перечень статей обвинения, составленный прокурором ц>нщ
нала Жаном д’Эстиве, содержал две статьи (VIII и IX), впослпм t
вии удаленные, но представляющие для нас сугубый интерп И
них Жанна обвинялась в том, что “в возрасте 20 лет она отираии
лась без разрешения родителей в город Нефшато, где нанялась и-,
службу к содержательнице постоялого двора. Подружившись там ,
женщинами дурного поведения и солдатами, она научилась верхними
езде и владению оружием... Находясь на службе, названная Жанн *
привлекла к церковному суду города Туля некоего юношу, обещан
шего на ней жениться... Этот юноша, проведав, с какими женщин,/
ми зналась Жанна, отказался от брака с ней, и Жанна в досаде ома
вила упомянутую службу”47
Судя по данному описанию, моральный облик и поведи им
Жанны д’Арк и Марион ла Друатюрьер вполне совпадают. И н.<
совпадение, на мой взгляд, не может быть простой случайноеп.и»
Однако образ ведьмы-проститутки не получает в дальнейшем он»
бого развития. Если в позднейших ведовских процессах женщин и
обвиняют в каких-то иных преступлениях, то чаще всего (если р.м
сматривать сексуальную сферу) это - адюльтер, инцест и ден
убийство, спровоцированные колдовством. Что касается прост
туции, то в XVI-XVII вв. слова типа “Ах ты, проститутка, ведьм,к
развратница!” становятся расхожим ругательством и могут бы и.
адресованы любой женщине48.
Следует предположить, что корни этого объединения двух об
винений, двух составов преступления, в одном деле нужно искам,
не в особенностях развития ведовских процессов, а в особенное т\
восприятия проституции в средневековом обществе.
Жак Россио, занимавшийся этой проблемой, отмечает в своей
обобщающей монографии, что конец XIV в. ознаменовался им
Франции одним примечательным событием - повсеместным cot
данием публичных домов. До того времени проститутки (деревеи
ские и городские, “банные” и “секретные”, местные и бродячие)
находились под властью многочисленных rois des ribands, имев
шихся в любом крупном городе, или своих собственных сутенеров
Такое “вольное” их положение не устраивало представителей вла
сти, и с конца XIII в. почти каждый год очередной ордонанс наста
ивал на выдворении “femmes de mauvaise vie” из королевства49. Од
нако исчезновение rois des ribauds к концу XIV - началу XV в,

♦ Брошенная
любовница...
249
(Мощнее всего это произошло именно в Париже - в 1449 г.) приве¬
ли к тому, что проститутки постепенно из изгоев общества превра-
Имись в его прослойку. Их общественное положение становилось
put и навсегда определенным в социальной иерархии, и создание
публичных домов этому немало способствовало. Периодом наи¬
большего благоприятствования для французских проституток
% Россио называет 1440-1470 гг.50
Га же тенденция - от полного неприятия к снисходительному
и1Мошению - прослеживается и в трудах отцов церкви. В пени-
IIмциалиях, а затем в “Manuels de confession” проституция понача¬
лу рассматривается как одно из проявлений греховности человека.
Однако в XII-XIII вв. при оценке любой трудовой деятельности
начинает учитываться такой мотив, как польза для общества (а
1йкжс мотив затраченных на эту деятельность сил). В связи с чем
мнишяется и ремесло проститутки, a Thomas de Chobham в конце
Kill в. даже создает некий идеальный моральный облик женщины
нпкого поведения51.
Одновременно с процессом “облагораживания” проституции
начался и другой процесс - постепенного складывания образа
“ moil” ведьмы, несущей людям одни лишь неприятности (о чем
|м'чь пойдет ниже). Однако его развитие шло как бы в обратном на¬
правлении: из члена местного сообщества ведьма превращалась в
презираемое и ненавистное существо. Конец XIV - начало XV в.,
takiiM образом, представляется неким пограничным моментом. На
очень небольшое время два преступления - колдовство и прости-
Iуния - могут почти на равных присутствовать в обвинении. Дело
Марион ла Друатюрьер (как и процесс Жанны д’Арк) отражает
именно эту особенность восприятия проституции и колдовства,
мни уже в нем мы можем почувствовать мимолетность их судебно-
правового равенства. Марион после долгих раздумий и консульта¬
ций судьи признают ведьмой и приговаривают к смерти, и ее, воз¬
можно, распутный образ жизни отходит на второй план (RCh. I,
М).
Добрая Марго
()браз Марион ла Друатюрьер выстроен у Алома Кашмаре, ско¬
рее, согласно уже христианской традиции. Темы безумия, любви и
Ирака, проституции в том виде, в котором они представлены в дан¬
ном казусе, - позднейшие наслоения, возникшие под сильным
и'шиннем христианских догм. Однако судьи (и сам автор “Регист¬
ра 1 Патле”) до последнего момента не могут назвать Марион ведь¬
мой. Иное дело - Марго де ла Барр. В образе верной подруги и по¬
мощницы Марион, на мой взгляд, преобладают все еще живущие,
дохристианские представления, имеющие фольклорные, мифоло-
шчсские корни. Ома, с точки зрения судей, и есть настоящая кол¬
дунья.

250
♦ Один казус -
две интерпретации
Тема фольклорных основ ведовских процессов и самою пГцмм
ведьмы, безусловно, заслуживает отдельного разговора. Мы uip.
нем ее только в той степени, в какой это необходимо сдела 11. и dim
ном конкретном случае. Насколько можно судить по совремгит м»
исследованиям, тема происхождения ведовства не пользуекя и...
бым вниманием европейских и американских ученых. Исюрн..
графические обзоры, кем бы они ни составлялись, называю! и» m
несколько имен историков, посвятивших этому вопросу СИСЦИ.» и
ные работы.
Первая из них появилась в 1921 г. и была написана англ и ht и-м
исследовательницей Маргарет Меррей, видевшей в средневсм»ини
ведовстве несколько изменившийся, но вполне живой язычп иш
культ Дианы52. Работа Меррей оказала огромное влияние мл т*.
ледующие поколения историков. До 1966 г. в Британской Энни*
лопедии воспроизводилась ее статья о ведьмах, а английская ш ю
риография и по сей день развивает ее идеи. Они сводятся к шм*
что существовал на самом деле некий аграрный культ, со времен» и
трансформировавшийся в шабаш ведьм, участники которого они
сывали его в привычных им дохристианских категориях53.
Безусловной заслугой М. Меррей и ее последователей нужми
признать попытку увидеть языческие истоки ведовства. Одна»»,
проблема сосуществования воображаемого и действительною »•
этих исследованиях не ставилась, что вызывает резкую критику \
современных исследователей. Важно отметить, что теория Моррги
отрицается целиком, вследствие чего всякое упоминание о фоны-
лорных корнях ведовства также воспринимается как несерьезней* и
не заслуживающее внимания.
Даже если этот вопрос и ставится тем или иным ученым, реше
ние его каждый раз упирается в проблему соотношения вообрлжл
емого и действительного. Так, Норман Кон (один из признанный
критиков теории Меррей) указывает на существование некоим
древнего агрессивного стереотипа, одним из вариантов которою
явился шабаш ведьм. Однако сам образ ведьмы, присутствовавшей
на этом шабаше, был, по его мнению, выдумкой инквизиторов и
демонологов, которые навязали его остальному населению. Таким
образом, категория воображаемого, в интерпретации Н. Koii.i,
имеет отношение только к представлениям верхушки общества, t
“ученой” культуре. И, следовательно, практически сливается с ка
тегорией действительного54.
Еще дальше идет американский исследователь Брайан Левак
Его книга, вышедшая в 1987 г. (французский перевод — 1991 г),
считается на сегодняшний день самым свежим обобщающим тру
дом по истории средневекового ведовства и охоты на ведьм, отра
жающим последние достижения науки в этой области. Для Б. Лс
вака фольклорных корней средневекового ведовства вообще не су

♦ Брошенная
любовница...
251
Ирсгнует. Он отрицает наличие представлений о шабаше на том
ииювании, что не сохранилось ни одного свидетельства очевидца
М подобных сборищах55. Ведьму, с его точки зрения, выдумали су-
ЙИ1. Сначала они рассказывали друг другу о своих первых процес-
НИ такого рода (и так возникла некая судебная традиция). Затем за
Цою взялись демонологи, написав достаточное количество трудов
Но разоблачению ведовства, чтобы с ними могла ознакомиться
Прочая публика, в том числе, надо полагать, и неграмотные кресть¬
яне v'.
1сму фольклорных истоков образа ведьмы из современных ис-
игдонателей последовательно разрабатывал только Карло Гинз-
ftypi. Именно он первым поставил вопрос о соотношении вообра-
♦игмого и действительного применительно к восприятию ведьмы
й 1 рсдние века. Он также первым попытался решить его на основе
♦	уагбиых документов, реконструируя народные представления по
при шаниям обвиняемых57 К сожалению, ни постановка пробле¬
мы, ни метод не нашли отклика среди специалистов по истории
нг/юиства: Гинзбург констатировал это “непонимание” в преди-
I ионии к американскому изданию “Benandanti”58.
Теория Гинзбурга условно распадается на две составляющие.
Первый тезис (ведовство берет начало в древнем культе плодоро¬
дии) пользуется особой нелюбовью коллег, которые видят в нем
прямое развитие идей М. Меррей. Второй тезис логически связан
I первым и представляет собой теорию о существовании неких
вневременных мифологических корней ведовства, неподвластных
никаким сиюминутным общественно-политическим изменениям
и, следовательно, одинаковых для всех регионов Европы. Эта тео¬
рии нашла свое отражение в “дешифровке” образа шабаша
ипн.м59. Ее положения представляют для нас особый интерес, по-
i кильку позволяют более полно оценить образ Марго де ла Барр в
интерпретации Алома Кашмаре.
Впрочем, поскольку Карло Гинзбург исследует истоки шабаша,
•	ю внимание поневоле с самого начала приковано только к одно¬
му типу средневековой ведьмы. Он называет его “агрессивным” и
интерпретирует в соответствии со вторым и третьим типами Бабы-
Нш, рассмотренными В.Я. Проппом в его классическом труде
Исторические корни волшебной сказки”: “В основном сказка
шлет три разные формы яги. Она знает, например, ягу-дарительни-
ш, к которой приходит герой. Она его выспрашивает, от нее он
ниш героиня) получает коня, богатые дары и т. д. Иной тип - яга-
похитительница. Она похищает детей и пытается их изжарить...
Наконец, сказка знает еше ягу-воительницу. Она прилетает к геро¬
ям в избушку, вырезает у них из спины ремень и пр. Каждый из
них типов имеет свои специфические черты, но, кроме того, есть
черты, общие для всех i ипов”60.

252
♦ Один казус -
две интерпретации
Вполне естественно, что из поля зрения К. Гинзбурга выпаши •
первый тип - яги-дарительницы, помощницы. Его исследовани*
нацелено на выявление корней будущего стереотипа ведьмы \ i
губо отрицательного образа, преобладавшего в период расцвет \»
прессий. Этим обусловливается та “последовательность факнш
которую рассматривает Гинзбург в подтверждение своих идей < и.
начинает анализ с процессов против прокаженных и евреев и*
Франции XIV в., видя в них начало складывания образа “злой
“агрессивной"’ ведьмы: “Из нашей реконструкции событий вм|ш
совывается следующая последовательность: прокаженные/евреи
евреи/ведьмы — ведьмы. Возникновение образа колдовской сект
накладывающегося на образы отдельных чародеев и ведьм, по м>
вытесняющего их, следует рассматривать как главу в истории i и
регации и изгнания маргинальных групп... Это была идея, котощ
ожидала большая будущность”61. Не ставя под сомнение прни»
денную выше схему (по крайней мере ее первую часть), задумаем
ся над вопросом: насколько соответствуют ей единичные полон
ские процессы, имевшие место в Северной Франции в XIV (и да «•.
XV) в.?
Как представляется, не менее (а может быть, и более) харакюр
ным для этого периода и региона был иной образ ведьмы - о0|ы*
доброй яги-дарительницы, описанный В.Я. Проппом наряду
двумя агрессивными типами: “Даритель - определенная категории
сказочного канона. Классическая форма дарителя - яга... Тишн
ная яга названа просто старушкой, бабушкой-задворепкпй
и т. д.”62. Основная функция яги-дарительницы всегда положите п.
ная: она заключается в помощи герою или героине, в предостаииг
нии им некоего “волшебного средства” для выполнения задачи
С этой точки зрения Марго де ла Барр может быть названа на
ми скорее “доброй” ведьмой. На протяжении всего процесса она
не устает повторять, что главным побудительным мотивом ее лей
ствий всегда была помощь другим людям, в том числе и Марион
Еще на первом допросе Марго рассказывает о своем умении враче
вать. В частности, к ней обращались за помощью друзья известной
нам Аньес, жены Анселина. Эта молодая женщина страдала ш
“ужасной болезни головы”, при которой “мозг давил на глаза, ши
и рот” (RCh. I, 328)63. Марго, “вспомнив слова и добрые настав ле
ния своей умершей матушки, которые та давала ей в юности, ска
зала тем, кто пришел ее просить и умолять, что во имя Господа им
лечит ее” (Ibid. I, 328)64. По словам Марго, несчастная дейстпи
тельно поправилась. Успехом завершилось и лечение самот
Анселина, страдавшего от лихорадки и попросившего, “чтобы она
помогла ему советом и лекарством” (Ibid. I, 329)65. Описывая
ужасное душевное состояние Марион, вызванное известием о но
молвке ее бывшего любовника, Марго также настаивала на своем

♦ Брошенная
любовница...
253
иремлении сделать подруге добро: “Желая откликнуться на
просьбу и мольбы этой Марион и избавить ее от бед, переживаний,
МПог и гнева, от которых та страдала, сделала два венка из цветов
Ийстушьей сумки и травы terreste” (Ibid. I, 355)66. В том же ключе
может быть рассмотрена и ее попытка спасти Марион от правосу¬
дии, выдав ее за сумасшедшую.
Окружающие также не воспринимали Марго как “злую” ведь¬
му В их глазах она была пожилой женщиной, вдовой, имеющей
щрослую дочь, часто нуждающейся в деньгах и потому не способ¬
ной заплатить за оказанные ей услуги (Ibid. I, 347-350). Свидетели,
йы жанные в суд подтвердить алиби Марго на момент совершения
преступления, ни словом не упомянули о колдовстве. Однако для
судей репутация Марго как опытной знахарки имела решающее
ишчение. Ее судьба была предопределена уже на первом заседа¬
нии, “учитывая общественное положение и поведение этой [обви-
нмемой], которая ведет распутный образ жизни, ее признание, по¬
ло фительные травы и кусочки материи, найденные в ее доме, то,
•по такая особа не может уметь врачевать, если не знает, как окол¬
отить человека...” (Ibid. I, 330)67.
Столь жесткая формулировка на самом деле легко объяснима.
I ледствие по делу Марго де ла Барр пришлось на тот период (ме¬
жду концом XIII и началом XV в.), когда во Франции, и особенно
и 11ариже, развернулась борьба ученых-медиков с разнообразными
шлхарками. Способности этих последних к врачеванию отрица¬
лись по двум основным причинам. Прежде всего, их знания счита¬
лись “ненаучными” Они передавались только устно, от матери к
дочери, вне всякой письменной традиции, столь любезной с неко-
юрых пор ученым мужам. Эти знания не являлись теоретически¬
ми, а опирались лишь на практику, на опыт той или иной конкрет¬
ной “sage femme” В связи с этим, по мнению университетских ме-
ликов, действия знахарок носили случайный характер, поскольку
истинные причины заболевания оставались им неизвестны. Впро¬
чем, за ними все же признавались способности в лечении “жен¬
ских” болезней, а также в сборе полезных трав и их применении.
Деревенская знахарка обладала в глазах представителей “уче¬
ной” культуры еще одной важной отрицательной чертой, сформу¬
лированной в теологических трудах. Из доверчивой верующей,
верующей истово и свято, доходящей до экстаза и легко испыты¬
вающей видения, она постепенно превращалась в особу, более
склонную к аффекту, нежели к “эрудиции” мужчин-священни-
ков. Пожилые женщины, обладавшие некими “умениями”, стали
считаться предрасположенными к прямому контакту с “чудес¬
ным” (divin). Однако уже во времена Фомы Аквинского ученые
круги признавали дар предвидения (divinatio) обманом, “собст¬
венным изобретением” (propria inventionem) той или иной пред¬

254
♦ Один казус —
две интерпретации
сказательницы. Такая вера, по их мнению, вела не к Господу, ми ►
дьяволу68.
Дело Марго де ла Барр может служить наглядной иллюстрацией
описанного выше процесса. От решительного заявления о нср.н
делимости колдовства и врачевания судьи незамедлительно игре
шли к вопросу об участии нечистого в “кознях’’ обвиняемой II
конечно же, такое участие было обнаружено (Ibid. I, 355-356). Че
го еще было желать? Ни у кого из них не осталось ни малейшей»
сомнения в том, что Марго — настоящая ведьма, а потому “дости
на смерти” (Ibid. I, 360).
И все же единодушие судей ставится под вопрос позицией ант
ра “Регистра Шатле” На первый взгляд, она ни в чем не прогний
речит точке зрения прочих судей. Она настолько неразличима и
невычленима из содержания дела, что Клод Товар не рассматрина
ет ее как самостоятельную. Однако мнение Алома Кашмарс m
просто заслуживает внимания - оно, собственно, и является ремы
юшим. И оно, как представляется, отлично от мнения судей, ми
что указывает форма записи дела.
История любви Марион и помощи ей Марго в интерпретации
Алома Кашмаре приобретает характер чисто сказочного сюжет
Она и записана в соответствии с функциями главных действующий
лиц волшебной сказки. Причем Марго играет в ней роль доброй
бабы-яги.
Рассмотрим последовательно действия наших персонажей, но
мня при этом, что не все сказки дают все функции69.
Исходная ситуация (временно-пространственное определение
состав семьи, предзавязочное благополучие и т. д.): история Мари
он начинается “примерно год назад ”, когда она знакомится с Апсели
ном и создает с ним некое подобие семьи. Об их благополучии в тот
момент говорит их “великая любовь ”
Эта счастливая атмосфера только усиливает последующую белу
Сигналом становится отлучка из дома одного из членов семги
(I функция): Анселин ипокидает ’’Марион. Куда он отправляется и <
какой целью — неизвестно. Она же предчувствует беду — первый с чу
чай колдовства (срезанные волосы и кровь в вине).
Появляется вредитель (III функция), который нарушит покои
семьи: в результате “отлучки ” Анселина появляется Аньес — его но
вая невеста.
Персонажи занимаются выспрашиванием, выведыванием
(IV функция): собирают информацию друг о друге. В нашем случае
это “выведывание через других лиц”: Марион вполне могла узнать кос
что об Аньес от Марго, которая лично бьыа с ней знакома и лечила ее
“Обратное выведывание” вызывает соответствующий отпеi
(V функция): Марго могла сообщить Марион о слабом здоровье Ань
ес. Следовательно, ее легко будет победить.

♦ Брошенная
любовница...
255
Завязка сказки открывается собственно вредительством
(VIII функция): Аньес буквально "‘похищает'1 Анселына у Марион и
собирается выйти за него замуж.
О действиях вредителя сообщается герою/героине (IX функ¬
ция): Марион узнает об измене Анселина.
Герой соглашается на противодействие (X функция): Марион
решает бороться за свою любовь. Поскольку она сама начинаетдей¬
ствовать, она становится главным героем, ее функция — активная,
пожет идет за ней (= строится вокруг ее показаний в суде).
Герой покидает дом (XI функция), что далеко не всегда означа¬
ет пространственное перемещение. Все события могут происхо¬
дить на одном месте: Марион идет к Марго.
Так начинается основное действие сказки. В ней появляется да¬
ритель. который первым делом выспрашивает героя о цели визита
(XII функция): Марго и Марион имеют долгую беседу о непостоян¬
стве Анселина.
Герой реагирует на действия будущего дарителя (XIII функция):
Марион в обмен на помощь обещает Марго и впредь приводить в ее
публичный дом потенциальных клиентов.
Даритель вручает герою некое волшебное средство для ликви¬
дации беды (XIV функция): Марго учит Марион, как поймать бело¬
го петуха.
Герой отправляется к месту нахождения предмета поисков
(XV функция): Марион идет домой и подливает зелье Анселину. Од¬
нако в этот раз ее ждет неудача. И это неудивительно, поскольку
Целый петух - только второй случай колдовства (после отрезанных
полос и менструальной крови). Для сказки же характерно утроение
функции*
Следует повтор функций XI-XV: Марион отправляется на
свадьбу Анселина с двумя венками.
Герой и вредитель вступают в борьбу (XVI функция): Марион
просает венки под ноги танцующим новобрачным.
Вредитель побеждается (XVIII функция): Аньес заболевает. На
ном история заканчивается, однако Марион так и не добивается
своего. Вместе с Аньес заболевает и Анселин, и они оба умирают.
Гели бы они остались в живых, обещание Марго было бы выпол¬
нено: Анселин мог бы вернуться к Марион, не имея полноценных
сексуальных отношений с женой70.
Впрочем, именно это “отступление от сюжета” (отсутствие счасг-
пивого конца) и делает историю любви Марион ла Друатюрьер уго-
# Данную ситуацию можно трактовать и по-другому. Марго помогает Марион толь¬
ко два раза, но для сказочного сюжета оптимальное число - три. Возможно, поэ-
юму в показаниях Марион вдруг всплывает ее приятельница Марион ла Дени, не
имеющая прямого отношения к расследованию. Таким образом, упоминание о
пей в тексте дела можно рассматривать как необходимую вставку.

256
♦ Один казус -
две интерпретации
ловным делом, решение которого зависит уже от судей. На этом
не личная позиция Алома Кашмаре проявляется наиболее ори* ни
во. Как представляется, он не склонен к очернению Марго. ( кир» *
ее образ видится ему двойственным, она может быть “злой” пои
шению к какому-то одному человеку, но “доброй” - ко всем ociihi
ным. “Яга - очень трудный для анализа персонаж. Ее образ сл;п а. *
ся из ряда деталей. Эти детали, сложенные вместе, иногда не comm »
ствуют друг другу, не совмещаются, не сливаются в единый oOp.i Г
Впрочем, присутствие в тексте Кашмаре легкопрочитывлемим
сказочного сюжета порождает проблему несколько иного пин •
Такое “совпадение” удивляет. И если оно не случайно, не зиаяи»
ли это, что автор “Регистра Шатле” несколько приукрасил дсйсши
тельность, превратив описание, возможно, на самом деле имении
го место судебного процесса в некое подобие художественно..
текста. Такое предположение вполне возможно - тем более ли
сомнения в беспристрастности Алома Кашмаре возникали у и.и и
раньше72.
Однако эта проблема требует отдельного рассмотрения, и един
ственное, что мы можем сказать более или менее точно, - то, л и*
дело Марион и Марго записано в “Регистре Шатле” в той форм*
(форме сказки), которая по-прежнему наиболее близка челоиги
конца XIV в., даже Кашмаре — представителю “ученой” кулыури
От этой последней в его рассказе присутствуют неоспоримые чри
стианские элементы (связь с дьяволом, тема безумия, обвинение i*
проституции, сомнения в медицинских способностях знахарим
Но стержень повествования - сказочный, фольклорный. И Миро*
де ла Барр, полностью в соответствии со сказочным сюжетом, «и»
ладает все еще положительной характеристикой. Она “желает /и
лать добро”, она “лечит”, “помогает советом”, “откликается па
просьбу” Она - “добрая” ведьма, помощница, что бы о ней мм
думали прочие судьи Шатле.
Таким образом, преобладание образа “злой”, “агрессивной
ведьмы в конце XIV - начале XV в. в Северной Франции выгляди i
несколько проблематичным. Любопытно, что и в более позднии
период, в XVI—XVII вв., в Северной Франции этот образ не доспи
тех высот, на которые он вознесся в других европейских странах
Как отмечает А. Соман, в судебных регистрах Парижского парна
мента за 1565-1640 гг. самым распространенным видом колдож i
ва по-прежнему оставалось изготовление зелья, провоцирующем*
смерть или болезнь конкретного человека. Природные катаклн i
мы не считались здесь (как, например, в Женеве или Германии) дс
лом рук ведьм. Также редки были обвинения в наведении порчи на
взбиваемое масло или пиво (что было обычным делом в Англии)71
Эти данные в какой-то мере ставят под сомнение другое утпер
ждение К. Гинзбурга - о повсеместном существовании (в вообра

♦ Брошенная
любовница...
257
•*нми обывателей) “вражеской секты” ведьм, которые, как рань-
Н)п гирей и прокаженные, несут зло всем окружающим. Такая трак-
Нжка образа ведьмы появляется в регистрах Парижского парла¬
мент, пожалуй, только в середине XV в. В деле от 16 января 1449 г.
некий Гале обвиняется в том, что “имеет репутацию призывающей
|ни помощь] демонов”, с помощью которых “она умертвила многих
Простых людей и других ведьм”74. В более поздний период тот же
А ( оман отмечает в Северной Франции существование представ¬
лений о шабаше, однако колдовство продолжает оставаться по
Преимуществу делом личным, касающимся самой ведьмы и ее
цгргны75.
Полностью сосредоточившись на образе “злой” ведьмы,
К Пшзбург вынужден рассматривать только один сказочный сю-
nr г так называемую тему А волшебной сказки (борьба с врагом и
победа над ним). Именно с ней, по его мнению, связаны представ-
’1ГНМЯ о шабаше - “сражении в состоянии экстаза с мертвецами и
иыдунами” “Обобщенно говоря, они (эти сражения. - О. Т.) по-
мпывают, что образ путешественника или путешественницы, от¬
правляющихся в экстатическом состоянии в мир мертвых, имеет
решающее значение для зарождения и передачи повествовательной
ппруктуры - вероятно, самой древней и самой жизненной струк-
|уры, созданной человечеством”76. Однако для Северной Фран¬
ции конца XIV в., как представляется, не менее распространенным
•	тжетом является тема Б волшебной сказки — трудная задача и ее
наполнение. Все случаи любовной магии (и в том числе история
Марион) могут быть рассмотрены как попытки женщин вернуть
ими удержать любимого, вне зависимости оттого, имеется ли у них
•	опорница. С этой точки зрения тема А автоматически включается
и юму Б, становится одним из ее вариантов, а вовсе не предшест¬
вует ей, как считает К. Гинзбург. Именно для темы Б, в первую оче¬
редь, характерно наличие доброго помощника, дарителя, который
певчески способствует разрешению трудной задачи. И его игнори¬
рование мешает Гинзбургу полнее представить себе особенности
передачи “повествовательной структуры” в разных регионах Евро¬
пы и на разных этапах развития.
История Марион ла Друатюрьер и Марго де ла Барр, а особен¬
но трактовка образа последней Аломом Кашмаре, свидетельствует,
чю в конце XIV в. во Франции для передачи информации о ведов-
•	кич процессах тема Б волшебной сказки являлась структурообра-
|\'ющей. Эта особенность, к сожалению, находит слабое отраже¬
ние в современных работах поданной проблематике. Более позд¬
нее, негативное отношение к ведьме накладывает и на них свой
отпечаток. Действительно, преобладание темы А в XV1-XV11 вв.
является непосредственным следствием влияния “ученой” культу¬
ры на все слои общества. Б ней доминируют такие мотивы, как: уг¬

258
♦ Один казус -
две интерпретации
роза врага всему сообществу, страх перед этим врагом, необходи
мость сразиться с ним и победить — чтобы миропорядок был тн
становлен. Именно эти мотивы являлись основными “движущими
cилaми,, охоты на ведьм77 Именно они вели к насильственному ш
ключению этих последних из общества.
Однако в конце XIV в., как представляется, для превращении
той или иной женщины в изгоя требовалось не только обвинение и
колдовстве - учитывались и иные обстоятельства. Особенно хори
шо это заметно на примере Марион: она является перед судьями m
сумасшедшей, то обезумевшей от (незаконной) любви, то прости
туткой. Любое из этих обвинений могло в равной степени сделан,
ее “нежелательным элементом” средневекового общества. Марго
в большей степени “ведьма” - была таковой еще далеко не дди
всех, даже в стенах суда. История двух закадычных подруг, окоп
чивших свои дни на площади Свиного рынка, отразила, в интср
претации Алома Кашмаре, недолгую переходную ситуацию двои
ственного восприятия ведьм средневековым обществом.
“И я, которой никогда не суждено их увидеть, посылаю им свои
прощальный привет!''
Примечания
1	Например, Пьер Браун, попытав¬
шийся обобщить все упоминания о
ведьмах в письмах о помиловании
X1V-XV вв., начинает свою статью
так: “Исследования о ведьмах сегод¬
ня уже столь многочисленны, что нет
необходимости еще раз давать опре¬
деление тем, кому они посвящены.
Все мы согласны, что речь идет о не¬
ких магических действиях, которые
не имеют ничего общего с рацио¬
нальным мировосприятием, которые
человек производит по отношению к
окружающим его существам и пред¬
метам и которые очень часто носят
негативный и незаконный характер”
(Braun Р. La sorcellerie dans les lettres
de Emission de Tresor des Chartes //
102e Congres national des soci6t6s
savantes. Limoges, 1977, philol. et hist.
T. 11. P. 257).
2	Наиболее полную библиографию
см.. Levack В.Р. The Witch-hunt in
Early Modern Europe. L.; N.Y., 1987;
Muchembled R. Sorcieres, justice et
societe aux 16e et 17c siecles. R, 1987.
Библиографию но “женской исто¬
рии” и гендерным исследованиям
см.: Репина Л.П. “Новая историче
ская наука” и социальная история
М., 1998. С. 188-191.
3	Проблема “переноса” данных о не
довских процессах XVI-XVII вв. ii.i
более раннее время заслуживает oi
дельного разговора. В этой статье oiu
будет затронута лишь в рамках ос
новного сюжета.
4	Об особенностях работ французских
исследователей по истории права см
публикуемую в настоящем издании
статью: Тогоева О.И. “Уголовный ре
гистр Шатле”: традиции и возможно
сти изучения.
5	Дело Марион и Марго по обвинению
их в колдовстве записано: Registre
criminel du Chatelet de Paris du 6 sep
tembre 1389 au 18 mai 1392 / Ed. II
Duples-Agier. 2 vol. P, 1861. T. 1
P. 327-363. Далее сноски на этот ис
точник даются в тексте (RCh, том,
страница). О поведении наших repo
инь в суде и некоторых процессуаль¬
ных особенностях их дела см. также:
Тогоева О.И. В ожидании смерти

♦ Брошенная
любовница...
259
молчание и речь преступников в зале
суда (Франция, XIV в.) // Человек в
мире чувств: Очерки по истории ча¬
стой жизни. Т. 2 (в печ.).
“...auquel elle a eu et encore a la plus
grant amour et aflmite que elle ot onc-
qucs a homme qui soit au monde, ne qui
Ja sera”
1 “...endisant lesgrans amours qui avoient
cstd entre eulx”
I	"...acointe paravant ce qu’il 1’e-
spousast...”
v “...et qu’il se voult partir plus tost de sa
compaignie que elle ne vouloit...”, “pour
estre plus enamouree de sondit ami
Hainsselin” О чудодейственной силе,
приписываемой в средние века воло¬
сам и менструальной крови, см., на¬
пример: Констебл Д. Бороды в исто¬
рии. Символы, моды, восприятие //
Одиссей, 1994. Картина мира в на¬
родном и ученом сознании. М., 1994.
С. 165-181; Blood Magic: The
Anthropology of Menstruation / Ed.
T Buckle. Berkley, 1988.
10	“...il Pa am£e aussi parfaittement et de
grant ardeur d’amour comme il faisoit
paravant, et non plus”
II	"Dit avec ce, que quant elle sceust que
sondit ami Ainsselin estoit fiance, elle
feust moult couroucee, et encore estoit
et est plus grandement... Et elle se
recorde bien que alors elle peust bien
dire ces paroles en substance: que avant
qu’il feust un an, sondit ami pourroit
bien estre couroucee, et que jamais il ne
trouveroit femme qui tant de biens Ii feist
comme elle li avoit fait”
12	“...moult dolante, corrociee et
desconfortee, disant que sondit amy
estoit fiance de nouvel, et que elle ne
povoit vivre ne durer de la grant ardeur
d’amour que elle avoit a Iui, et que elle
ne savoit que faire, que dire ne que
devenir, en soy destordant et deschirant sa
robe et ses cheveax”
1 ’ “Auquel jour de dimenche... icellc
Marion de rechief vint en hostel d’elle
qui parle, et sembloit Iors comme toute
ediote”
14 Carbasse J.M. Introduction historiquc
au droit penal. P., 1990 R 184 -199, 202.
,s “Люди нарушают право умышленно,
в порыве чу вс i в и ш случайно.
Умышленно (pmposito) раню'пи¬
ки в шайке; в порыве чувств (impetu) -
пьяные в драке, в том числе с оружи¬
ем в руках; случайно (casu) - когда на
охоте стрела, выпущенная в зверя,
убивает человека” (Marci. D. 48, 19,
11, 2).
16	A.N. X 2а (Уголовные регистры Па¬
рижского парламента). X 2а 6, Г
309-310А (14 mai 1356) - дело о част¬
ном вооруженном конфликте (guerre
priv6e). Ответчик обвинялся в избие¬
нии родственника истца, от чего тот
скончался. А также в “запугивании”
его вдовы, от чего бедная женщина
стала сама не своя и покончила
жизнь самоубийством. X 2а 7, Г
280В-282А (3 d6c. 1365) - дело об
убийстве. Отец и сын обвинялись в
убийстве своего соседа на пожаре.
Защита делала упор на душевном не¬
здоровье погибшего, который в при¬
ступе безумия (и под влиянием разы¬
гравшейся трагедии) покончил
жизнь самоубийством. Дело закон¬
чилось примирением сторон.
17	Ср. следующие определения безу¬
мия. В римском праве: “Безумный
достаточно наказан безумием
(Sufilcit furore ipso furiosum puniri)”
(Mod. D. 48, 9, 9, 2). У Грациана: “Что
же касается тех, кто не владеет собст¬
венным рассудком, они не могут
быть призваны к ответу (Quod autem
еа quae alienata mente sunt, non sint
imputanda)” (C. 15, qu. 1).
18	Подробнее о теме сумасшествия в
письмах о помиловании см.: Gauvard
С. Crime, Etat et societe en France a la
fin du Moyen Age. P., 1991. P. 436-437.
19	Ibid. P. 326-329.
20	В отличие от писем о помиловании, в
судебных регистрах при использова¬
нии приема “уничижения” не на¬
блюдается различий в мужском и
женском дискурсе.
21	Подробнее об отношениях бывших
сообщников в суде см.. Тогоева О.И.
В ожидании смерти...
22	“Et pour се, elle qui parle, en entencion
de bien faire, pour cuider refresner 1’ire
de Iadite Marion, li dist... que elle li
diroit et feroit faire que sondit ami
Hainsselin I’anieroit mieulx que femme
de monde...”
23	Gauvard C. Crime... P. 436.

260
24	Ibid. P. 437: “qu’il ne parloit ne men-
gioit en un deux ou trois jours et fasoit ou
paignoit choses fantastiques”
25	Ibid.: “s’en aloit par bois et par champs
sifTlant aus oiseaux tout seul en
demourant deux ou trois jours tant qu’il
perissoit de faim el le ramenoient les
bonnes gens qui le trouvent”
26	“Et si est vrai que, depuis qu’il fut mis
sur la claie jusqu’a sa mort, il ne faisait
toujours que rire, comme il faisait en sa
grande majeste, dont le plus des gens le
tenaientpour vraifou, car tous ceux qui le
voyaient pleuraient si piteusement que
vous ne ouissiez oncques parler de plus
grands pleurs pour mort d’homme”
(Journal d’un bourgeois de Paris de 1405
a 1449 / Ed. C. Beaune. P, 1990. P. 60).
27	Soman A. Les proces de sorcellerie au
Parlement de Paris (1565-1640) //
Annales. E.S.C. 1977 №4. P.807.
28	Muchembled R. Op. cit. P. 102.
29	Идея о ведьме-сумасшедшей не по¬
лучила дальнейшего правового раз¬
вития. Только в работах Иоганна
Вейера (Johann Weyer: “De Praestigiis
Daemonum”, 1563, “De Lamiis”, 1582),
ученика Агриппы и личного врача
герцога Клевского, было высказано
предположение о том, что женщины,
обвиняемые в колдовстве, - душев¬
нобольные. Их показания в суде, с
точки зрения Вейера, объяснялись
естественной, чисто медицинской,
причиной - болезнью матки (мелан¬
холией). Реакция французских демо¬
нологов на эти “предположения” бы¬
ла крайне негативной. Подробнее
см.. Mandrou R. Magistrats et sorciers
en France au XVII siecle. P, 1980.
P. 127-129; Levack B.P. Op. cit. P. 56-
57. Однако вопрос о возможном су¬
масшествии ведьмы заслуживает от¬
дельного рассмотрения. См., напри¬
мер, весьма интересные с этой точки
зрения замечания К. Гинзбурга об од¬
ной неизданной проповеди Николая
Кузанского (XV в ), в которой рас¬
сказана история двух старых жен¬
щин, не знающих “даже основных
догм христианской веры” и назван¬
ных проповедником “полоумными”
(semideliras) (Гинзбург К. Опыт исто¬
рии культуры, философ и ведьмы //
Споры о главном / Отв. ред.
♦ Один казус -
две интерпретации
Ю.Л. Бессмертный. М., 1993. С J')
40).
30	“...ne voult aucunne chose confessn <|m
li portast prejudice”
31	“...pour ce que autre chose que dn
dessus ne voult cognoistre...”
32	“...la parfaite et tres-grant aidnu
d’amour que elle avoit a lui”
33	“Взять белого петуха, убить cm
свернув ему шею или сев на нет \
этого петуха взять два яйца, пони
жить их в перьевую подушку и осы
вить на 8 или 9 дней. После чего ли»
тать, сварить, истереть в порошок и
этот порошок подсыпать в еду и пи
тье для своего дружка”
34	“...elle feroit bien tel chose que Inin
Hainsselin, son ami, nonobstant qu i!
feust mariez, retourneroit a elle, n
I’ameroit autant comme fait avoit pai.
vant”
35	Барт P. Фрагменты речи влюбленно
го. М., 1999. С. 409. Конечно, слона
Марион переданы в “Регистре Ш;н
ле” косвенно и звучат как “она люби i
его” Но, реконструируя перед судьи
ми историю своей любви, Марион
подсознательно обращается не ►
ним, а к Анселину, говоря ему: “Я
люблю тебя” Таким образом пропс
ходит воссоздание некоего “травм,
тического образа”, который персжи
вается в настоящем, а спрягаекм
(проговаривается) в прошедшем вре¬
мени (там же. С. 114-115).
36	Там же. С. 84.
37	Там же. С. 84-85, 410.
38	“...que elle estoit en aventure d’en yssn
hors de ses sens, et sembloit mieulx estir
foie femme, h son maintien et conic
nance, que autre”
39	X 2a 14, f. 250 (mai 1405): “...que estoii
homme que plus elle aimoit et I’avoii
plus drier tout nu que celui que son onclc
lui reservoit”
40	A.N. X 2a 14, f. 241v-245 (mars 1405)
“...estoit le plus doulx, le plus bel et Ic
mieulx parlant que onques elle n’avoit vu
et qu’elle voit le cuer a lui plus volontiers
en mariage que nul autre” Это дело
опубликовано: Le Roux de Lincy
Tentative de rapt commise par Regnant
d’Azincourt sur une epiciere de la me
Saint-Denis en 1405//ВЕС. 1846.3,2c
ser. P. 316-333.

♦ Брошенная
любовница...
261
•• (lauvard С. Paroles de femmes: le
li'inoignage de la grande criminalite
|H4ulant le regne de Charles VI // La
iNiune au Moyen Age / M. Rouche dir.
Mmtbcuge, 1990. P. 335-337.
•• Hud. P 336: “...ce n’est pas dist de
fiinide femme de ainsi parlerde 1’amour,
nuns d’en parler en public”
•* И "Регистре Шатле” приводится дело
некоей Катерины, жены Анри дю Ро-
м.с, сводни. За растление малолет-
игй племянницы и торговлю ее телом
Кшерина была приговорена к позор¬
ному столбу и сожжению заживо.
Несколько судей, впрочем, предлага-
чи ограничиться только первой ча¬
ги. ю наказания (RCh. I, 42-47). По¬
хожее дело было разобрано примерно
и ю же время (70-е годы XIV в.) в Па¬
рижском парламенте. Некая женщи¬
на, проживавшая в квартале Сен-
Мартен в Париже, была обвинена в
I нодничестве и проституции и при¬
творена прево к позорному столбу
на два часа на площади Les Halles,
конфискации имущества и навечно-
му изгнанию из столицы и всего ко¬
ролевства (A.N. X 2а 8, f. 390, s.d.).
** Сюда примыкает второе дело о кол¬
довстве из “Регистра Шатле” - Жан¬
ны де Бриг и Масет (RCh. II, 280—
П 8).
Braun Р. Op. cit. Р. 261, 263.
Soman A. Op. cit. Р. 799.
Раицес В.И. Процесс Жанны д’Арк.
II., 1964. С. 103.
*н Dupont-Bouchat M.S. La repression de la
sorcellerie dans le duche de Luxembourg
aux XVIe et XVI le siecles // Dupont-
Houchat M.S., Frijhoff W., Muchem-
bled R. Prophetes et sorciers dans les
Pays-Bas, XVIe-XVIIIe ss. P., 1978.
P. 142-144.
44 Rossiaud J. La prostitution medievale.
P, 1988. P. 20-23, 67-68.
Ibid. P. 77, 171. Полностью противо¬
положную точку зрения высказывал
Л. Отис, полагавший, что возникно¬
вение публичных домов положило
начало репрессиям в отношении
проституток (Otis L.L. Prostitution in
Medieval Society. L., 1985).
Le Goff J. Metiers licites et metiers
illicites dans I’Occident m6dieval // Le
Goff J. Pour un autre Moyen Age. P,
1977. P. 91-107. Thomas de Chobhan, в
частности, писал: “Проститутки
должны рассматриваться как наем¬
ные [рабочие]. Они отдают в наем
собственное тело и [таким образом]
выполняют работу. Отсюда происте¬
кает принцип светского суда: жен¬
щина поступает плохо, становясь
проституткой, но она не делает ниче¬
го дурного, получая за свою работу
деньги... В грехе проституции можно
покаяться и оставить себе заработан¬
ное, чтобы подавать милостыню”
(цит. по: Ibid. Р. 107).
52 Murray М. The Witch-cult in Western
Europe. L., 1921 (Oxford, 1963).
51 См., например: Russell J.В. A History
of Witch Craft: Sorciers, Heretics and
Pagans. L., 1980.
54	Cohn N. Europe’s Inner Demons. St.
Albama, 1976.
55	Levack B.P. Op. cit. P. 16-17. Это,
впрочем, не мешает ему устанавли¬
вать мифологические корни средне¬
векового образа дьявола (р. 28-32) и
даже идеи о полетах ведьм на шабаш
(р. 41)! Иными словами, ведьмы у
Б. Левака летят — но никуда не при¬
летают...
56	Ibid. Р. 46-54. Он, в частности, пи¬
шет: “Когда мы видим 2000 негра¬
мотных баскских крестьян, добро¬
вольно описывающих свое участие в
грандиозных шабашах и происходя¬
щее там, мы можем быть совершенно
уверены (fairly certain), что идеи эли¬
ты общества достигли их тем или
иным путем” (р. 52).
57	Ginzburg С. I benandanti. Ricerche sulla
stregoneria e sui culti agrari tra
Cinquecento e Seicento. Torino, 1966.
О новаторском подходе К. Гинзбурга
в исследовании судебных протоколов
см. публикуемую в настоящем изда¬
нии статью: Тогоева О.И. “Уголовный
регистр Шатле”: традиции и возмож¬
ности изучения.
58	Ginzburg С. The Night Battles.
Witchcraft and Agrarian Cults in the 16th
and 17th Centuries. Baltimore, 1983.
P. XIV: “misinterpretation of my book”
Критика “Benandanti” началась со
статьи E. Монте (Monter E.W. Trois
historiens actuels de la sorcellerie //
Biblioth6que d’Humanisme et Renais¬

262
sance. 1969. 31. P. 205-207), в которой
работа Гинзбурга рассматривалась
как не слишком удачное развитие
идей М. Меррей. Ученые высказыва¬
ли по поводу казуса benandanti самые
разные предположения, ни одно из
которых не соответствует интерпре¬
тации Гинзбурга. Как отмечает пос¬
ледний, часть его коллег (Расселл,
Мидлфорт) в своей критике исходи¬
ли из убеждения, что автор доказыва¬
ет реальное существование шабаша
(Ginzburg С. The Night Battles...
Р. XII1). Для Н. Кона деятельность
benandanti связана с “состоянием
транса” (Cohn N. Op. cit. Р. 223). С
точки зрения Б. Левака, Гинзбург
изучает языческие верования (witch-
beliefs), а не колдовство (witch-craft),
которое является изобретением су¬
дей и демонологов. Мысли о взаимо¬
влиянии и взаимопроникновении
народной и “ученой” культур Левак,
видимо, не допускает (Levak В. Ор.
cit. Р. 17-18). Наиболее резкое выска¬
зывание принадлежит французскому
историку Р. Мюшембле: “Слабая ме¬
тодологическая база, сравнимая с
приемами М. Меррей, приводит к
популистскому вйдению крестьян¬
ской жизни. Авторы не охватывают
всей проблемы [ведовства]. Они
весьма охотно используют для ее
классификации категории современ¬
ной психологии. Они полностью от¬
рицают критическое изучение источ¬
ников и особенно их сопоставление.
Поэтому их теории вызывают к себе
мало доверия. Больше того, они про¬
сто-напросто ведут в тупик... Что до
Карло Гинзбурга, то он за 20 лет не
породил ни единого противника или
сторонника [своих идей]. Ни одна
работа не доказала действенность его
теории” “Это очень субъективные
предположения, ведущие в пустоту”
(Muchembled R. Op. cit. Р 17—18, 255).
Действительно, только через 10 лег
после выхода итальянского издания
“Benandanti” методика Гинзбурга по
работе с судебными регистрами по¬
лучила дальнейшее развитие у Э. Ле-
руа Лядюрн {Le Roy Ladurie Е.
Montaillou, village occitan, de 1294 a
1324. P, 1975).
♦ Один казус -
две интерпретации
59	Ginzburg С. Storia nottiinu t
decifrazione del sabba. Tomin, hi*
См. также русский перевод nm ым
за 1984 г.: Гинзбург К. Обри» imiiun
ведьм и его истоки // Одиссей, И*
Личность и общество. М И и.
С. 132-146.
60	Пропп В.Я. Исторические корни и*-
шебной сказки. Л., 1986. С. 51
61	Гинзбург К. Указ. соч. С. 134
62	Пропп В.Я. Указ. соч. С. 52
63	“...que elle avoit moult grant in.il« и .
teste et que le servel de la teste In In *
sur les yeulx, sur le nez el
bouche...”
64	“...elle recordant des paroles et In.»,
enseignemens que sa feue mere li !»*•••
dittes et enseignees en sajeunes.se, Him »
ceux qui la venoient prier et requeue
que au plaisir de Dieu elle le garnsisi
65	“...lipria que de ce elle li voulfist dom»..
conseil et remede...”
66	“...voulant encliner h la petition
requeste d’icelle Marion, et pom !.
hoster des maulx, peines et travails
courroux... fist lors deux chapeux drib,
terreste et d’erbe aumosni£re...”
67	“...attendu I’estat, vie et conversation
d’icelle, qui avoit este femme dc vie His
solue, la confession d’icelle Margoi, I* -
herbes et draplez souspeconnez tioim t
en l’ostel d’icelle, ce que telle peisonn.
ne puet savoir desvoulter qu’il nc
neccessite qu’ilsache la maniere comnu iu
Геп envoulte...”
68	Подробнее об этих вопросах t м
Agrimi J., Crisciani C. Savoir medical 11
anthropologie religieuse. 1«s
repr6sentations et les fonctions de l.«
vetula (XIHe-XVe siecle) // Annalt s
E.S.C. 1993. P. 1281-1308.
69	Функции действующих лиц волшео
ной сказки приводятся в cootbcki
вии со схемой, предложенной
В.Я. Проппом в “Морфологии ск;и
ки” (любое издание, гл. 3).
70	Французский этнограф Робер Жан
би, изучавший магические веровании
в современном Лангедоке, отмечай,
что до сих пор импотенция полно
стью относится к проискам ведьм
Что до более раннего времени, то спи-
во второй половине XVIII в. во время
слушаний одного дела об адюлыерс
обвиняемая прямо заявила судьям,

♦ Брошенная
любовница...
263
flu покинула мужа, так как он был
щтлдован и не мог исполнять супру-
Вегкий долг (Jalby R. Sorcellerie, med-
kliir populaire et pratiques medico-
Ningiques en Languedoc. Nyons, 1974.
t 112-133).
*1 Пропп В.Я. Исторические корни... С. 53.
N Анмлизируя процесс над испанским
Мреем, чье дело также попало в “Ре-
1Ипр Шатле”, я высказывала пред¬
положение, что его концовка (обра¬
щение Соломона в христианство пе-
|ич| казнью) могла быть сознательно
тиснена Кашмаре в соответствии с
но собственными взглядами на кре¬
щение иудеев. В качестве возможной
/нпературной параллели мною был
Н|н*дложен христианский сюжет о рас-
ышишемся разбойнике (Тогоева О.И.
Жизнь и смерть Соломона, еврея из
Барселоны // Казус-1999. М., 1999.
Г 282-290). Наличие сказочного сю-
*па уже не раз ставило под вопрос
правдивость того или иного источни¬
ка Так, В.И. Райцес сомневался в
подлинности рассказа о встрече
Жанны д’Арк с дофином, изложен¬
ною в “Записках секретаря ларо¬
шельской мэрии”, отмечая, что мо¬
щи “троекратного испытания”, ко-
юрому якобы подверглась Жанна, -
1ИИИЧНО фольклорный (Райцес В.И.
Жанна д’Арк: Факты, легенды, гипо-
1С1Ы. Л., 1982. С. 117). Впрочем,
N Г Франк-Каменецкий еще в 1935 г.
писал: “Воспроизведение реального
пиления в слове содержит в себе акт
1епсрализации. Но прежде чем поня-
Iнс дано в логической абстракции,
оно находит выражение в поэзии, где
акт генерализации реализуется в кон¬
кретном образе, нередко заимство-
нанном из круга мифологических пред¬
ставлений... Поэтому неудивительно,
что даже в тех случаях, когда речь
идет о художественном воспроизве¬
дении исторического события или же
типичного явления социального бы¬
та, мы нередко находим в поэтиче¬
ской трактовке сюжета основные мо¬
тивы той или иной мифологической
концепции” (Франк-Каменецкий И.Г.
Разлука как метафора смерти в мифе
и в поэзии // ИАН СССР. 7 серия.
ООН. Л., 1935. № 2. С. 173). Сомне¬
ния в правдивости А. Кашмаре заста¬
вляют иначе поставить и давно инте¬
ресующий историков вопрос: почему
из всего архива Шатле уцелел только
его регистр?
73	Soman A. Op. cit. Р 801.
74	A.N. X 2а 25, Г. 203:	...la grande
renommee qui estoit que Galee estoit
invocateresse d’ennemis, faisoit morir
gens et plusieurs autres sorceries”
75	Soman A. Op. cit. P. 799-803: отравле¬
ния или наведение порчи чаще всего
имели место между мужем и женой,
родителями и детьми, между ближай¬
шими соседями.
76	Гинзбург К. Указ. соч. С. 140-141.
77	Как “смешанный” вариант может
быть рассмотрено более позднее
(1391 г.) дело Жанны де Бриги Масет.
Процесс начинается с доноса свекро¬
ви Масет, которая обвиняет невестку
в “околдовывании” ее сына и, соот¬
ветственно, мужа Масет. Таким обра¬
зом, Масет выступает здесь как
“злая” ведьма, которую надлежит
изобличить при помощи правосудия.
Однако Жанна де Бриг сохраняет
черты “доброй” ведьмы, так как ее
роль заключается в помощи Масет,
обратившейся к ней с просьбой вы¬
лечить мужа.
О. И. Тогоева
Статья подготовлена
при финансовой поддержке
Президиума РАН
(грант молодым ученым).

О казусах
и судебных прецедентах
(Вместо заключения)
Некоторое время назад в о in»
ственной науке и за рубежом получило развитие достаточно смет»
фическое направление микроисторических исследований. Речь им» *
об изучении единичных, в том числе судебных, казусов, которое, м»
показывает практика, может быть спровоцировано самыми ра икни»
разными причинами: личностью обвиняемого (его известности»
специфическим составом преступления, неординарным поведем и» »•
того или иного человека в суде или “непонятным” решением сул« и
Как ни странно это может показаться на первый взгляд, пн ■.
истории права такие “микроисследования” имеют давнюю финн
цию. Сама идея прецедентного права в средние века была ocimn.ni •
на тщательной фиксации и изучении отдельных казусов. Исю|чи»
средневекового права и судопроизводства - это история непрек|м
щающейся борьбы за кодификацию, ведшейся в разные эпохи
разным успехом, с “завоеваниями” в виде Дигест, Consiliae пкн i ,i
торов и постглоссаторов, кампании по редактированию куч ми
и т. д. Кодификация права на основании отдельных прецедент!,
шла многие столетия, и от каких-то периодов истории у нас уже н-
осталось единичных казусов (может быть, только самые знамени
тые, вроде De divortio Lotharii), а есть только промежуточные ом*
щения, как, например, варварские “правды”
Изучение отдельного казуса, к какой бы эпохе он ни относит и
всегда требует оглядки на этот процесс непрекращающегося ohni.
щения права. Для анализа одного дела необходимо знание пом»
жих прецедентов, знание правовой ситуации эпохи, наконец, мы
ние конкретного исторического периода. Однако обращение
частного к общему (от казуса к контексту) - лишь промежуток им
стадия нашего исследования, поскольку его конечная цель - нш
врат назад - к частному, попытка показать его индивидуалым.и
уникальные (или же типичные) черты, уже на фоне общего. Имен
но так осознается “казусный” характер того или иного событии
поступка или судебного дела.

♦ О казусах и судебных 265
прецедентах
Кик представляется, подход ряда французских историков права
♦ммичлстся от нашего. Предложенные вниманию читателей две
Нйн.и, посвященные ведовским процессам во Франции XIV в., и
Амии призваны проиллюстрировать это различие. Идея подобной
муймикации изначально опиралась на существование двух, заду-
Мйннмх независимо друг от друга и написанных на основании од¬
ною конкретного источника, статей. Сопоставление двух разных
фмиовок одного достаточно узкого сюжета уже само по себе ин-
Iпо. Но не только этот интерес - наш собственный и возмож¬
ны!! читательский - стал причиной публикации.
•)моху позднего средневековья принято считать временем скла¬
дывания французского государства и централизованной системы
♦удомроизводства. Идея о том, что процесс кодификации права в
«ни период шел полным ходом, является аксиомой практически
Ж hi любого французского медиевиста. Как представляется, это
убеждение накладывает отпечаток на все работы, так или иначе за-
фшивающие правовые вопросы. Складывается своеобразная тео¬
рии исторического прогресса применительно к средневековым
правовым нормам - их рассмотрение с точки зрения уже кодифи¬
цированного права, кодекса1. Не последнюю роль здесь играют ра-
Oum.i Мишеля Фуко о некоей надличностной системе подавления
Пюрьме, больнице, государстве), относительно которой надлежит
рассматривать любые явления социального порядка.
'•)гу картину мы, в частности, наблюдаем и в статье известной
французской исследовательницы, профессора Сорбонны Клод То¬
вар (которой, пользуясь случаем, я бы хотела выразить глубокую
признательность за сотрудничество и помощь при подготовке
манного раздела нашего альманаха). Ее интерпретация ведовских
процессов, описанных в “Регистре Шатле”, как представляется,
подчинена именно такому пониманию права. Она смотрит на про-
in ходящее не глазами непосредственных участников (и даже не
и.иамп Алома Кашмаре). Она намеренно дистанцируется от них,
поднимается над ними - и с высоты наблюдает за тем, как некий
•	удебный прецедент, некий казус вписывается в общую картину:
юдифицирующегося права, укрепляющегося национального го-
•	ударства, начинающейся (уже совсем скоро) охоты на ведьм.
Можно, однако, поставить проблему иначе - и рассматривать
пи или иной судебный казус не как иллюстрацию общего, а ис-
почпгельно как прецедент, как часть прецедентного права и су-
юпроизводстиа, чье существование в конце XIV в. не ставится под
•	омпение ни современниками, ни специалистами-историками.
Мри этом следует помнить, что для средневековых юристов глав¬
ной, очевидно, особенностью судебного прецедента был его непо¬
вторимый, самодоста!очный для вынесения решения характер (не
потому ли все попытки кодификации права и редактирования ку-

266
♦ Один казус -
две интерпретации
тюм не привели к созданию единого кодекса вплоть до швин#
XIX в.?). Как представляется, эта особенность восприятия упиши
ного процесса судьями той эпохи в меньшей степени принимтчт
в расчет некоторыми французскими исследователями. Олины,
именно так смотрят на дело Марион ла Друатюрьер и Марго лг «и
Барр, секретарь суда Алом Кашмаре. Именно в силу пределам им
го характера его регистра (сборника судебных казусов) мы iiMmi
возможность увидеть что-то помимо сухих юридических ката прим
по крайней мере, увидеть их авторскую интерпретацию.
Разное понимание принципов функционирования среднают
вого права налагает свой отпечаток и на форму самих статей, мт
проявляется в построении сюжета. Пользуясь терминолошгИ
принятой в структурной лингвистике, можно сказать, что зем \ \
моей старшей коллеги присуща скорее сюжетная синтагматики
поскольку упор делается на поступательное развитие истории И
данном случае — это последовательное повествование о разит ми
французского государства, одной из страниц которого становнкн
история ведовских процессов.
Такое построение текста изначально не являлось целью вторим
статьи. Хочется надеяться, что в ней в большей степени прочий
лась сюжетная парадигма, желание дать слово прежде всего самим
героям: “Расстановкой персонажей по отношению к речи, в чап
ности, отсутствием третьего лица (курсив мой. — О. Т.), которое
рассказывало бы о том, что происходит, определяется сама суп,
происходящего”2. Примером такого построения сюжета являюк и
цитировавшиеся выше “Фрагменты речи влюбленного” Р. Барт
«Жизненная ситуация плюс фокусировка внимания на одном из ее
участников - такова, пожалуй, рабочая формула той минимальной
"сюжетности” которая может наличествовать в тексте даже в oi
сутствие собственно повествовательной структуры»3.
Маленький кусочек головоломки вкладывается умелыми рука
ми на предназначенное ему место - и становится частью целого..
Но кем он предназначен занять именно это место? Может быть,
для него найдется другая картинка, где его тоже не хватает? Да и
нужно ли, так ли обязательно его туда вставлять? Ведь самое при
ятное в собирании исторических головоломок, что может принес¬
ти радость и удовольствие не только автору, но и читателю, - это
осознание многообразия и многообразности любого из ее фрагмен¬
тов. Подсудимая станет ведьмой (и многие современные исследо¬
ватели, как мы только что видели, вполне допускают этот факт), а
может быть просто несчастной женщиной, брошенной любовни¬
цей, от которой отвернулось общество, назвав ее проституткой.
Знахарка обернется колдуньей, но для других останется старой

♦ О казусах и судебных 267
прецедентах
ммщией и преданной подругой. Секретарь суда будет выглядеть за¬
видным чиновником, переписывающим в свой регистр дела, име¬
вшие “политическое” значение. Но если приглядеться повнима-
н»»1Ы1се, не окажется ли этот образ всего лишь маской, скрываю-
Шг1! самостоятельность суждений, изобретательность и — кто
иыгг? - склонность к поэтизации действительности...
Примечания
* II этой связи представляются инте-
|мчпмми размышления французско-
|п философа Жана-Люка Нанси о ча¬
стном характере подобных кодексов:
"Моделью corpus’a является Corpus
linis, собрание или компиляция
lnslitutiones, Digestes и других
Codices, объединяющий все статьи
римского права... Право возвышает-
I и над всеми частными случаями, но
I имо оно есть частный случай (здесь и
милее курсив автора. - О. Т.) своего
установления, посторонний как при¬
роде, так и Богу. Corpus подчиняется
правилу, переходящему от одного
случая к другому, этой прерывной не¬
прерывности принципа и исключе¬
ния, требования и нарушения. Юрис¬
дикция заключается не столько в про¬
возглашении абсолютного характера
Права и его разъяснении, сколько в
оговаривании того, чем право может
быть здесь, вот тут, сейчас, в этом
конкретном случае, в этом конкрет¬
ном месте... Однако нет ни сущности
случая, ни трансцендентального син¬
теза: есть только цепь последователь¬
ных восприятий, случайные конту¬
ры, видоизменения...” (Нанси Ж.-Л.
Corpus. М., 1999. С. 81-82).
2 Зенкин С. Стратегическое отступле¬
ние Ролана Барта // Барт Р. Фрагмен¬
ты речи влюбленного. М., 1999. С. 10.
1 Там же. С. 9.
О. И. Тогоева

1Ш
1,	Хорош кевич А.Л.
2.	Куприянов А.И.

Годунов
и русский иконописец
в записках
Мартина Груневега
Современному русскому чита¬
емо имя Мартина Груневега практически неизвестно, хотя его
иСУьсмистое сочинение (свыше 1900 листов готического курсива),
кринящееся в Гданьской библиотеке, уже с 40-х годов привлека¬
лось историками Гданьска для воссоздания прошлого этого города.
II XX в. его прочно забыли; лишь в 1960 г. польский исследователь
I1 Вальчакдал его общую характеристику1, а в 1980 г. А. Поппе сде¬
лал доклад в Клагенфурте о значении записок для истории Моск-
мм конца XVI в.2 Я.Р. Исаевич опубликовал описания Киева и
1|ыюва3, М. Бергер - Эдирны4.
“Записки” М. Груневега для XVI в. - уникальное явление с не-
\ кольких точек зрения, прежде всего с географической. В “Запи¬
сках” содержится описание его торговых путешествий по Цент¬
ральной, Восточной, Юго-Восточной и Южной Европе. Такой
широты географического охвата XVI столетие еще не знало. Кроме
mm, автор их принадлежал отнюдь не к самой распространенной
категории создателей сочинений подобного жанра — он не был ни
дипломатом, как большинство его коллег по перу, ни воином, он
ис принадлежал ни к патрициату, ни к политической элите Евро¬
пы. Груневег ездил по Европе сначала как подмастерье у варшав¬
ского купца Георга Кестнера (1579-1582), а затем в 1582-1588 гг. в
Iаком же качестве и в качестве секретаря сопровождал армянского
купца из Львова — Богдана Ашвадура. В это время он посещал
( тамбул, а в 1584—1585 гг. с ним вместе оказался в Москве. Одна¬
ко “Записки” — это не просто воспоминания путешественника,
но сочинение весьма сложного состава; оно сочетает несколько
жанров повествования: две семейные хроники XV и XVI вв., запи¬
ски о путешествиях, основанные на дневниковых записях и вклю¬
чающие зарисовки поразивших его произведений архитектуры,
предметов быта и т. д., хронику монастырской жизни (в 1588 г. он
перешел в католичество и принял монашеский постриг) и обшир¬
ные теологические рассуждения. Знание нескольких языков об-

274
♦ Традиция рождает казус
легчало ему контакты с населением самых разных стран,
воляло глубже знакомиться с их жизнью и бытом. Наконец, чы
вероятно, важнее всех рассуждений о жанре произведения и финн
логических познаниях автора, Груневег обладал фантастичен и.и
наблюдательностью и памятью, интересом к мелочам и чист и*
мецкими педантизмом и дотошностью. Поэтому его “Записки”
подлинный кладезь сведений о самых разных сторонах жизни m
лого ряда народов Европы.
В настоящее время “Записки” в полном объеме подготаплтм
ются к изданию Немецким институтом в Варшаве. Компьютерный
набор текста рукописи осуществлен Б. Дыбашем (Торунь).
В настоящем сообщении ограничиваемся изложением лини
одного сюжета — отношений Груневега с дворцовым иконописцем
его конфликта из-за этого с московскими властями и роли в ра \\и
шении конфликта Бориса Годунова.
В Москве “польский немец” оказался 25 января 1585 г. и останам
ся там до 5 августа. Его контакты с жителями российской столпим
несколько отличались от тех контактов, которые имели его предик*
ственники и современники. Уже 27 января он получил грамоту ма
право свободного передвижения по городу (тексты подобных доку
ментов в русских архивах неизвестны), поскольку торговая деятеш,
ность - продажа товаров в кредит - предусматривала необходи
мость взимания долгов и посещения других купцов и других лавок,
чем Груневег действительно и занимался (л. 1219). О получении Гру
невегом права ходить по Москве без пристава, в отличие от осталь
ных иностранцев, было торжественно объявлено у Троицкой церк
ви, как Груневег именует храм Василия Блаженного (л. 1211).
Получение этого права послужило предлогом для серьезных in-
приятностей секретаря армянского купца. В Иконном ряду была
лавка одного художника, которому Груневег “заказал несколько
иконок — bildlein” Судя по уменьшительному суффиксу, это были
небольшие иконки, именовавшиеся в русской традиции “пядни
цами”, т. е. размером около пяди или четверти старого аршина*'
Образцов подобных икон XVI в. не сохранилось. Однако от XVII в
их сохранилось довольно много.
Сообщение о заказе иноземцем икон — первое свидетельство о
практике подобного рода, в XVII же веке она стала обычной (как
правило, заказчиками выступали церковные иерархи православ
ной Молдавии, однако для этого требовалось разрешение).
Контакты Груневега с мастеровым людом Москвы не ограничи
лись одним только иконописцем. “Я отдал натереть золото”,
пишет он. Стало быть, польский немец должен был обратиться к
специалистам-ювелирам. В XVII в. на “иконное письмо” шли зо¬
лотые монеты. Так, в 1688 г. Карп Золотарев, участвовавший в соз
дании икон для церкви св. Иоасафа Индийского в подмосковном

♦ Годунов и русский 275
иконописец
0	Измайлове, должен был получить “на ростворки прописки све¬
ти и венцов ... десять золотых червонных”6.
Однако об отношениях с этим ювелиром Груневег не сообщает
подробностей. Зато его знакомство с иконописцем настолько уп¬
рочилось, что тот позвал Груневега в гости 7 апреля 1585 г. Иконо¬
писец жил в северной части Кремля невдалеке от Житной улицы,
«им, где несколько позднее получили земли родственники Бориса
Ищунова7, и от улицы, ведшей к Троицким воротам, которые,
иирочем, на схеме Кремля, приложенной Груневегом к его описа¬
нию “замка”, не обозначены.
Кто был этот иконописец, Груневег не пишет, но именует его
"великокняжеским” (по польской традиции, он не употребляет тер¬
мина “царь”), т. е. дворцовым. Местоположение жилища иконо¬
писца свидетельствует о том, что Груневег не ошибся. Иконописец
принадлежал к дворцовым иконописцам, в XVII в. именуемым
"кормовыми”8. Помимо икон (“государев ангел”9 и другие свя-
ii.ic) они расписывали “полотняные” (походные) церкви, “цар¬
ские двери по тафте, с сенью и с столбцы”, вместе с “травщиком”
и "знаменыциком” участвовали в создании знамени: “сделано зна¬
мя немецкое тафты бурския разными цветы”10.
Иконописец подготовился к торжественной встрече гостя, ко-
трый просидел у него целый день. Он показал Груневегу “иконы из
церквей, монастырей и великокняжеской казны” (л. 1215). Все эти
иконы могли находиться у иконописца на “реставрации” - почин¬
ке, подобно тому, как это делали и многие высшие церковные
иерархи, например, крылошанин11 Чудова монастыря Филарет12.
( реди икон внимание посетителя привлекла одна - “календарь на
целый год с изображениями всех святых с их житиями” (л. 1215).
Иконы такого типа для XVI в. также неизвестны, хотя в XVII в. они
получили широкое распространение. Среди строгановских икон
>того времени были лишь иконы с изображениями 12 святых13
1руневег увидел у дворцового иконописца и “медные Stucke”, веро¬
ятно, очень распространенные в XVI в. медные литые иконки, рас¬
пятия и кресты.
Однако больше всего Груневега поразило “воскресное евангелие
со всеми страстями” (л. 1216). Речь могла идти о знаменитом еван-
1	с л и и 1571 г.14 либо о более новом, типа того “Евангелия тетр в
десть на бумаге, обложено бархатом синим, евангилисты серебря¬
ны басмяны позолочены”, которое дала вкладом княгиня Боря-
гинская в Чудов монастырь15, или так называемом Ананьевском
евангелии, написанном частично чернилами, частично золотом,
украшенном золотыми точками по всему полю, инициалами и за¬
ставками с мотивами старопечатного орнамента и неовизантий-
скоготипа (цветами в кругах); евангелисты, кроме Марка, изобра¬
жены на фоне сложнейших архитектурных пейзажей16.

276
♦ Традиция рождает ка iyi
“Работа художника стоила 2000 талеров”, - сообщает I руж м. •
что по тем временам было огромной суммой. Не случайно I руж
называл своего хозяина “почтенным и богатым человеком” (л I Лм
Однако русские источники не упоминают о таких чудовищных i \и
мах, как назвал иконописец, которого посетил Груневег. Дворищи»,
художники получали из Казны вознаграждение, как правило, »>►
ном, обычно по4 аршина за заказ на человека17 Кроме того, хонмж
Груневега имел, как и многие монастырские иконописцы, ллвьу и
Иконном ряду Так, при Груневеге в Чудове монастыре дейспимьи
старец Семион18, кроме того, монастырь покупал - “промении;иГ
иконы у Ждана Никитина и Лукьяна Максимова, работавших, нн/ш
мо, вместе19, Третьяка Тимофеева20, Дмитрия Барышникова21 Фи
милия последнего указывает на связь с рынком либо его само! о, ми
бо его отца. При этом цены на иконы Барышникова были значшпм.
но выше, чем у других: 2 гривны за образ вместо 9 алтын22. Прлшы
один раз и у него, как и у Третьяка Тимофеева, монастырь купил ш
шевые иконы “на роздачю” - по 7 алтын образ23. Впрочем, моим
стырь покупал (видимо, ранее июня 1586 г.) и более дорогие обрл м
с серебряными скаными с финифтью окладами по 2 рубля24. В 1 (> И
1614 гг. положение иконописцев, работавших на рынок, стало Сюмг.
оформленным. “Иконного ряду иконописец” Иван Власов прод.и
образ Владимирской богородицы, “что взят во Владимерскую чп
верть” за 11 алтын25, цены же с учетом инфляции Смутного времени,
видимо, остались прежними.
Было бы очень заманчивым попытаться определить имя соРг
седника и мастера заказанных Груневегом икон. В расходных кии
гах Казны за 1613-1614 гг. приведены имена 19 иконописцев и
1613	г. — Важен Савин, Иван Хворов, Иван Паисеин, Степан Ми
хайлов, Важен Савельев, Богдан Соболев, Григорий Ржевитип, и
1614	г. - иконописец Третьяк Пестрый, который в 1615 г. имел 9 то
варищей, Алексей Марков, Левонтий Тимофеев, Аким Гаврилов,
Осип Ларионов, Петрикей Ларионов, Прокофий Никитин, Стс
пан Орефьев, Конон Алексеев, Михаил Новоторжец, Петр Иванов
и Иван Петров26. В их число в 1613 г. не входит самый знаменитый
художник начала XVII в. - Прокопий Чирин (Чиринов), назван
ный отдельно от других27. Видимо, в это время он работал само
стоятельно. Судя по описанию Груневега, и его знакомый худож
ник был такого же ранга.
30 сентября 1617 г. в расходных книгах Казны упомянуты Про
копий Чирин, Иван Паисеин, Степан Михайлов, Осип Поспеев
(или Поспелов), Важен Савин, Григорий Ржевитин, Богдан Паисе¬
ин, Иван Герасимов, знаменщик Федор Басов, правильщики кор¬
мовые иконники Яким Гаврилов, Прокофий Ярцев, Афанасий
Степанов, Степан Истомин. Последние четверо28 знаменовали
книгу жития Сергия Чудотворца29.

♦ Годунов и русский 277
иконописец
К XVII в. не упоминается, видимо, достаточно известный в кон-
• KVI и. Постник Дмитреев сын Ростовец, дважды упомянутый в
МИШИ книге Казенного приказа 1584/85 г. - один раз как иконо-
М#М ("писал он с чюдотворного Пречистыя образа в Смоленску
Яри" и за это 30 сентября 1584 г. был пожалован добрым сукном
g I руб. и 2 руб. денег из Большого прихода”), а второй раз как
Емгшцик (“знаменовал на государев... Ивана Васильевича всея
И фоб... покров бархат венедицкой, черн гладкой, садили
рингом с дробницами”). За эту более чем ответственную и по-
jfMiyio работу Постник Ростовец 30 марта 1585 г. получил “сукно
ЩИпское доброе”30. Обращает на себя внимание, что оплата тру-
ц line шика Дмитриевича Ростовца была значительно выше, чем у
коллег.
Ощутствие нашего героя среди дворцовых иконописцев начала
ivn и.» конечно, может объясняться целым рядом обстоятельств.
Mi исключено, что виной тому его судьба, связанная с посещени¬
ем сю Груневегом 7 апреля 1585 г. Гость засиделся у иконописца
цмтльно долго и очень поздно возвращался домой, не зная о “за¬
мещении иностранцам под страхом смертной казни посещать за-
ш" (л. 1216). На следующий день, когда Груневег “ходил по лав -
«им в городе и собирал долги”, его разыскивали, а иконописца, аре-
Нонапного уже накануне, водили “в тяжелых цепях” (л. 1219) с
Им, чтобы он опознал своего вчерашнего гостя, имя которого по-
цОмл. Приставы, ходившие вместе с художником, заглянули и в
Мйику Богдана Ашвадура, но Груневег сумел спрятаться. Позднее
им не зная обычаев страны - принял мужественное решение
признаться в том, что это именно он посещал художника в Крем¬
ле
Конфликт напугал купцов из Польши, которые, собравшись
Оолыиой толпой (их было 20 человек, в том числе богатый гость из
Киева — Стефан), отправились к зданию приказов, чтобы напом¬
нить о своей экстерриториальности. Они обратились к Борису Го¬
дунову, который, по словам Груневега, “в стране приказывает боль¬
ше, нем великий князь” (л. 1221). Действительно, в бытность Груне-
мсгл в Москве Годунов продемонстрировал эту власть. 20 февраля
I S85 г. при выдаче нафады Федору Пучку Молвянинову за то, что
“на потехе государя тешил, привел медведя с хлебом да с солью в
саадаке31 и с диким медведем своего спущал”, в главной роли вы¬
ступил именно он. “А казначеем Ивану Васильевичу да Деменше
Ивановичу говорил государевым словом конюший и боярин Борис
Федорович Годунов”32.
Однако дело художника решал не он, а “княжеский или, как они
говорят, царский совет” (л. 1222), т. е. Боярская дума. Суд происхо¬
дил вне дворца, поскольку иностранцев впустить туда было нельзя.
Видимо, он состоялся в Верхней палате судных дел Казенного

278
♦ Традиция рождает к л ц*
приказа 19 апреля, так как через 7-10 дней после заседании •»»
рем сторожам этого приказа было пожаловано — без ofii.m и» ^s
причин - по рословскому сукну33. Это было, по утверждп		 ,
невега, “темное, хотя побеленное помещение с небольшой
Иностранцев собралось около 80 человек, “женщин оспнтт» -
порогом” (л. 1222) — самый факт присутствия женщин обрат,и *
себя внимание.
Груневег не отметил, было ли приглашение иностранцем и*
седание Боярской думы исключением или обычной прайм».-
Поскольку делопроизводство Боярской думы, если оно и сумм - ♦
вовало, не сохранилось, любые сведения о том, как проиемши ...
ее заседания, представляют особый интерес.
Ввели иконописца, вид которого выдавал жестокость пт. »
которым он подвергался. Он опознал своего гостя. Грунева л i мр
шивали, “не отравил ли я иконьГ (л. 1223). Согласно пастыр» Hit-
правилам, появившимся на Руси в результате южнославят ►
влияния в XII и XIV-XV вв., отравление входило в число грехом
которых верующие каялись на исповеди и за которые несли мл»..
зание34. За попытку отравления государя “государьскому убот».
полагалась смертная казнь35.
“Польские требовали возвращения долгов” (л. 1224), сделлмни»
еще Иваном IV, угрожали покинуть Москву и обратиться к мини-
короля; в особенности активен был богатый армянин из Кипи
уроженец Каффы Мануйло. Отвечал ему Годунов, напомнившим
что тот находится “перед царем, а не со мной за шахматами
(л. 1225).
О том, что шахматы были самой популярной игрой в России, и*-
всяком случае у политической элиты, известно давно. Ничего м«*
вого нет и в том, что Годунов был расположен к иностранцам. Мон
том, что он играл с ними в шахматы, а это требует довольно зплчм
тельного времени, пока не сообщали ни русские, ни иностранны
Годунов в 1585 г. жил недалеко от Гостиного двора и на обратим
пути из дворца заходил туда для разговоров с Груневегом, которым
постепенно учился русскому языку — “московскому”, как он em ил
зывал. Знание Груневегом польского, а вероятно, и украинском*
облегчало общение Годунова с ним. О языке общения он не пис.и
ничего, стало быть, трудностей в понимании друг друга у них и*
было, но Груневег - увы - не сообщил о темах их длительных и
почти ежедневных бесед.
Но вернемся на судилище. Годунов объявил, что с иностранца
ми русские36 торгуют более охотно и на более благоприятных уело
виях, чем со своими, что лично очень хорошо относится “к парню"
(л. 1225). В конце концов после челобитья Груневега Годунову кн
“с двумя господами ’ (л. 1226) отправился к царю. К сожалению,
Груневег не знал этих господ. Это могли быть и глава Думы

♦ Годунов и русский 279
иконописец
И И Ф. Мстиславский, и кн. И.П. Шуйский либо менее знатные
«»ММ Думы. Они сумели вымолить прощение художнику, которо-
fi * хотели присудить к смерти”, к обычному виду смертной казни
Ifm спи: “он должен был быть обезглавлен”37
Иг только ходатайство членов Боярской думы, но и обычай по-
ММоминия на большие церковные праздники - а все это случи-
рн накануне Вербного воскресенья - спасли иконописца. Он
|цл присужден к 30 ударам плетью, а “при наказании должно было
утствоватъ 10 человек, помимо палача" (л. 1228).
О дальнейшей судьбе художника Груневег узнал, случайно
1И|1стив его на мосту. Он еще был очень слаб после всех своих му-
#ний. Он рассказал, что “все иконы, к которым я прикасался, сере-
иик и художник должны были вымыть, чтобы очистить, так они
пись отравления" (л. 1237).
Неординарное поведение Груневега вызвало интерес царя Фе-
ф||ш и царицы Ирины. Они “смотрели сверху через решетку из по¬
мп рядом с чудесной церковкой" (л. 1228), т. е. из Грановитой пала¬
ми, которая находилась рядом с Благовещенской церковью. Году¬
нин же в это время ходил вместе с Груневегом перед зданием
приказов {“канцелярией").
(‘удопроизводство заняло достаточно много времени, и только
ini время вечерни Годунов отвел Груневега домой, прислал еды на
ним герых и остался ужинать вместе с армяно-польскими купцами.
Нтиин Груневега Ашвадур хотел подарить Годунову золотой чеп¬
рак под седло; Годунов не согласился на такой дорогой подарок и
мнлатил 30 флоренов (л. 1228). В имуществе Годунова к 1588 г. бы-
очень много турецких предметов: “зеркало турское булатное”,
"Пшпмачки турские”, “два полавошника турские, полосаты, поло-
»ы Ослы да черны, да жолты да лазоревы, две приволоки камка тур-
I кии на жолтой земле”, турская сулея38.
Подводя итоги своего пребывания в Москве, Груневег писал:
" Годонов был моим самым большим другом, частенько сидел со мной
чнсок-другой за шахматами. С моей помощью огорченные немцы мно¬
гое устраняли. Это пленные из Ливонии, пригнанные сюда" (л. 1238).
Итак, Груневегу удавалось вмешиваться даже во внутренние
дела России - руками Годунова. “Записки” Груневега, таким обра-
юм, показывают, как далеко заходил Годунов в своих симпатиях к
иностранцам. Контакты 23-летнего “польского немца” с ремес¬
ленниками Москвы, с одной стороны, и фактическим главой госу¬
дарства, с другой, развеивают тот образ “адовой пустыни”, кото¬
рый создал кн. А.М. Курбский в начале 70-х годов в своей “Исто¬
рии о великом князе московском” К концу XVI в. Россия была
уже более открыта для иностранцев, чем раньше. Однако внутрен¬
ний строй страны с ее жесточайшими законами был настолько да¬
лек от европейского, что это в известной степени отпугивало от

280
♦ Традиция рождает кл ю
России. До эпизода с иконописцем Груневег собирался жемню м
Москве и остаться в России навсегда. Но жестокость нака мни* *
пыток иконописца испугали его.
Сочинение Груневега занимает особое место в ряду лнаимнм
ных памятников, которые принято называть “записками ин«
странцев”. Автор их, совершенно нестандартный, рассказыти i .#
отдельных казусах, которые на первый взгляд представлять и и*
вероятными. Так, трудно принять сообщение Груневега о рл »м»
платы художнику по украшению евангелия миниатюрами. Фини
стическими представляются и рассказы о тесных и почти
ских отношениях торгового приказчика и секретаря армянам»*
купца с всесильным русским временщиком - Борисом Годуниным
К сожалению, эти сведения, совершенно уникальные, не подлини
ся проверке по другим источникам. Автор “Записок” заслужиии» »
однако, доверия, поскольку многие другие сведения, в особа
сти касающиеся архитектуры и строительства, подтверждаю н и и
русскими материалами39. Разумеется, степень этого доверия мн
жет и даже должна быть разной. В рассказах о материальной куй
туре можно предположить меньшую вероятность ошибки ;нио|м
или его информатора, но в том, что относится к сфере межлимим
стных отношений, субъективный фактор следует особо учитьими
хотя в каждом отдельном случае по-разному. Если художник мш
прихвастнуть своими огромными по тем временам доходами, и*
вряд ли Груневег занимался тем же, рассказывая о своих шахмщ
ных сражениях с Годуновым. Он писал воспоминания, уже оцм
шившись от мира и будучи доминиканским монахом. Сомнитпн,
но, что в это время заботы о славе могли его серьезно беспокоим.
Тем более что об увлечении Годунова шахматами он пишет дважды
Годунов играл и с богатым армянином из Киева Мануйлой. Думи
ется, как всякий азартный игрок Годунов не очень чинился, выби
рая себе партнеров. Таким образом, рассказ Груневега о его комы
ктах с Годуновым не вызывает сомнения в подлинности. То же и»
мое касается и эпизода с художником, дом которого он, видимо, м«
только описал, но и очень удачно нарисовал.
Текст “Записок” Груневега доказывает пользу рассказов об oi
дельных сюжетах, поскольку позволяет увидеть, а иногда и угадай,
общие особенности российского общества и характер его отдои,
ных представителей. В целом записки Груневега и его рассказы о
парадоксальных, с точки зрения общепринятых представлений о
России конца XVI в., событиях имеют огромное познавательное
значение, позволяя проникнуть не только в быт, но и в душу ею
русских знакомых. Они вводят читателя в круг отношений между
государственной властью и царскими подданными, рисуют бес

♦ Годунов и русский 281
иконописец
Йрймнс даже “почтенных и богатых” специалистов самой высокой
цмишфикации, механизм действия государственной власти и бы-
IMMi.ie особенности жизни политической элиты, в первую очередь
Ьдунова. Разнообразие контактов Груневега позволило ему все это
укипеть, а особенности его литературного дарования и психики -
НИНгать с удивительной достоверностью.
Примечания
* I Valczak R. Pamietniki Marcina
(liimewcga // Studia zrodloznawcze.
Wmszawa, Poznan, 1960. TV. S. 61-71.
f ISippe A. Eine verkanntc, unedierte
Quelle zur osteuropaischen Geschichte:
Martin Grunewegs Geschaftsreise nach
Moskau in den Jahren 1584-1585 (py-
mmi ).
1 касвич Я. Мартин Груне вег i його
опис Киева // Всесвй. 1981. № 5.
(	204-211; Он же. Найдавшший
И тричний опис Львова // Жовгень.
19X0. № 10. С. 105-114; Он же. Ман-
ари Мартина Груневега - маловцю-
мпй шмецький опис Украши на пе-
pcaoMi XVI —XVII ст. // HiMeubKi
колонн в Галичиш: icropin- архпекту-
ра культура. ЛbBiв, 1996. С. 33-42.
4 Herder A. Eine fruhe Beschreibung der
Selimiye Camii in Edirne // Istanbuler
Mitteilungen. 1994. Bd. 44. S. 393-396.
' Хозяйственные книги Чудова мона¬
стыря 1585/1586 г. М. 1996. С. 63;
Савваитов П. Строгановские вклады
и Сольвычеюдский Благове те некий
собор по надписям на них. С прило¬
жением соборной описи 1579 г. СПб.,
1X86. С. 34-39, 87, 117
*• Сборник материалов для VIll-го ар¬
хеологического съезда в Москве. Мо¬
сковская губернии и ее святыни (пс-
юрия, археология и статистика) //
Гост. И.[Ф] Токмаков. М. 1889.
С. 17
' '-Побыли Яков Михайлович и Михаил
Васильевич Годуновы [Российский го¬
сударственный архив древних актов.
Ф. 141. 1588 г Д. 4. Л. 5 об. (Далее:
РГАДА). Ср Воскобойникова //.//.
Описание древнейших док\ мешов ар¬
хивов московских ирика юн XVI - на¬
чала XVII в /Р1ЛД\ Ф 141 Приказ
иые дела сирых ici М . ГЖ С 9Д.
8	Викторов А. Описание записных
книг и бумаг старинных дворцовых
приказов 1584-1725 г. М., 1877. Вып. 1.
С. 128. 1615 г.
9	Забелин И.Е. Дополнения к дворцо¬
вым разрядам. М., 1882. Ч. 1. С. 18 -
Важен Савин писал государева ангела.
10	Викторов А. Указ. соч. С. 105-107,
127 1614 г.
11	Крылошанин - церковный певчий
(от слова крылос, крилос - специ¬
альное огороженное место в церкви
перед иконостасом {Даль В.И. Толко¬
вый словарь живого великорусского
языка. М., 1955. Т. II. С. 205).
12	Хозяйственные книги Чудова мона¬
стыря 1585/1586 г. С. 63.
13	Савваитов П. Указ. соч. С. 37.
14	Постникова-Лосева М.М. Русское
ювелирное искусство. Его центры и
мастера XVI-XIX вв. М. 1974.
С. 129; Она же. Каталог русских эма¬
лей па золотых и серебряных издели¬
ях собрания ГИМ и его филиалов.
М. 1962. С. 16.
15	Хозяйственные книги Чудова мона¬
стыря 1585/1586 г. С. 46.
16	Свирин А.Н. Искусство книги в древ¬
ней Руси XI—XVII вв. М. 1964.
С. 128-129.
17	Викторов А. Указ. соч. С. 105-107, 127,
128; Забелин И.Е. Указ. соч. Ч. I. С. 18.
18	Хозяйственные книги Чудова мона¬
стыря 1585/1586 г. С. 64, 67, 68, 71,72.
19	Там же. С. 72,74.
20	Там же. С. 143.
21	Там же. С. 75, 77, 118.
22	Там же. С. 71-73.
21 Там же. С. 75, 143.
24	Там же. С. 143.
25	Веселовский С. Б. Приходно-расход¬
ные киши московских приказов. М.
1912. Т. I.

282
26	Викторов А. Указ. соч. С. 105-107,
127, 128; Забелин И.Е. Указ. соч. Ч. I.
С. 18,21.
27	Викторов А. Указ. соч. С. 128.
28	По В.И. Далю, знаменатель в иконо¬
писи - “кто кладет первое очерта¬
ние, очерк, но которому другие пи¬
шут” {Даль В.И. Указ. соч. М., 1955.
Т. I. С. 687), т. е. (рафик, создатель
проекта миниатюры или иконы.
29	Забелин И.Е. Указ. соч. Ч. I. С. 139-140.
10 Дополнения к Актам историческим,
собранные и изданные Археографи¬
ческою комиссиею (Далее: ДАИ).
СПб., 1846. Т. I. № 131. С. 190, 203.
31	Саадак - чехол для лука и стрел
(Даль В.И. Указ. соч. М., 1955. Т. IV.
С. 126).
32	ДАИ. Т. !.№ 131. С. 199.
33	Там же. С. 204.
34	Смирное С. Древнерусский духовник.
Исследование по истории церковно-
♦ Традиция рождает ка iyi
го быта: Материалы для ш и«|.н
древнерусской покаянной ли» мм
ны: Тексты и заметки. М., I‘)| I •
47, 127, 243, 254, 255, 271, \у> (>•
392-394,415.
35	Судебники XV-XVI веком М •
1952. С. 20, 160.
36	У него в речи употреблено мп шмм.
ние “мы”, которое может опии мм.
не столько ко всем русским, гмин-
к царскому дворцу, основному ими
пателю и потребителю имно|ннм
товаров.
37	Тельберг Г. Очерк политическом и \ •
и политических преступлений м М..
сковском государстве. М., 1917, /\.
гое В.А. Уголовные наказания и р<
прессии в России середины XV ..
редины XVII в. М., 1992.
38	Викторов А. Указ. соч. С. 6-8
39	См. подробнее: Хорошкевич АЛ. M.i|>
тин Груневего России XVI в. (и nri )
А.Л. Хорошкевич
Статья подготовлена
при финансовой поддержке РГНФ
(исследовательский грант 2000 г.
№ 00010272)

Случай с подполковником
Депрерадовичем
В Государственном архиве Рос-
I иПской Федерации хранится “Дело о заключении в крепость под¬
полковника Депрерадовича Родиона за оскорбление своей мате¬
ри" Как следует из этого дела, в 1818 г. вдова генерал-майора Со¬
фьи Депрерадович принесла всеподданнейшую жалобу на сына
i моего в “неповиновении ей и нанесении личных обид” Вслед за
жалобой последовало высочайшее повеление рассмотреть “по-
i гунки его противу матери и поступить с ним по всей строгости за¬
конов” По месту жительства истицы и ответчика следственное де¬
по было заведено в Екатеринославском совестном суде. Члены су¬
ли поступили в соответствии с общепринятым порядком
следствия: допросив ответчика, суд “начал требовать от матери до¬
казательств” вины сына. Однако эта заурядная, общепринятая
процедура не устроила истицу, которая вновь подает жалобу на вы¬
сочайшее имя, теперь уже обвиняя совестный суд в нарушении ее
нрав и воли государя императора. Так банальный семейный кон¬
фликт приобрел не только публичный, но и социально-правовой
характер, и в него кроме истицы, ответчика и совестного суда бы¬
ки втянуты Сенат, министерство юстиции, кабинет министров и
император Александр I.
Узнав о новом прошении матери, “государь император с при¬
скорбием изволил заметить, что повеление о предании Родиона Де-
ирсрадовича суду не исполнено, почему его величество, находя не¬
совместным всякое следствие в таком деле, где право родительское
чнно оскорбляется дерзостью сына, и когда закон дозволяет роди-
юлям наказание детей строптивых, высочайше повелеть соизво¬
лил, уничтожа заведенное... следствие, судить Депрерадовича по
всей строгости законов и суд сей кончить немедленно”1. Казалось
бы, после нового высочайшего повеления участь ответчика была
решена. Но совестный суд с таким предписанием не согласился. В
чем суть правовой колли зии в деле Депрерадовича? Формально мы

284
♦ Традиция рождает k;i i\i
имеем дело с трактовкой различных правовых норм россшь »
законодательства. Свой взгляд на суть конфликта высшая сn л»»и.
инстанция Российской империи отчетливо сформулирован,! и н
зе его императорского величества из правительствующею <
управляющему министерством полиции графу С.К. Вязми i тю*
По мнению Сената, совестный суд должен был, “не дозвотч .
при сем случае, входить в малейшее разбирательство и изьк г .иш>
справедливо ли жалуется мать на сына, или несправедливо” iiim
силе законов, ограждающих права родителей (Уложение, i и \ vh
п. 4, 5), “для определения детям наказания... довольно одном *.* *•
бы на них родителей, которые, по словам Устава Благочиния
властелины над детьми своими. Но совестный суд, отстрапт i,.
вершенно от сих законов, покоряющих детей беспредельной «ы,/».-
виновников живота их, не только допустил подполковника Лепр,
радовича опровергать на бумаге жалобу его матери, но еще м . ш
последнюю через земскую полицию вызвал к суду и настоям-ни»
требовал от нее ответов...” (курсив мой. - А. К.)2.
Итак, Сенат упрекает суд за стремление добросовестно иь	*
нить свои обязанности - изучить выдвинутые матерью прогни • и
на обвинения, так как, по его мнению, это дело настолько очеши
но с юридической точки зрения, что не требует никаких иссини,
ваний. Таким образом, по логике Сената, даже в том случае,
жалоба матери на взрослого сына, имеющего чин подполкошнм .*
и несправедлива, он все равно должен быть наказан! A посты»
совестного суда, попытавшегося разобраться в доказательств
предъявленных обвинений, квалифицируется высшей судсмими
инстанцией как “явное отступление от законов христианских, ip.t
жданских и естественных”3 Между тем совестный суд в своих леи
ствиях руководствовался буквой закона, в частности главой “Ош
вестном суде и его должности” Учреждения для управления гуи-р
нией, принятого в 1775 г. В этой главе говорилось, что совестный
суд “устанавливается быть преградою частной или личной бет
пасности”, поэтому он “никогда судьбы ничей не отяготит...”4
Ретроградский подход Сената, кажущийся сегодня абсолют»*
неправовым и абсурдным, также опирался на законы Российски!!
империи. При этом Сенат апеллировал не только к екатерипнн
скому “Уставу Благочиния”, но и к такому древнему правовом\
акту, как Соборное Уложение 1649 г. И все же повышенную эм<»
циональность сенатского указа, его раздражительный тон, сарка
стические замечания по адресу екатеринославского совестном*
суда (“развернув Уложение и бросив глаза”) нельзя свести лишь к
резкому неприятию своевольства каких-то жалких провинциалом,
осмелившихся нарушить высочайшее повеление, “основанное
как на Божеских непреложных, так и на человеческих общих за
коноположениях...”5. Не кроется ли за этим гневом по поводу во

285
♦ Случай с
подполковником
Депрерадовичем
мнинцсчо нарушения субординации еще что-то, и если да, то что
НПО?
И поисках ответа на данный вопрос обратимся непосредствен¬
ен к к-ксту сенатского указа. В нем в вину суду и губернатору бы-
*н вменено то, что они “уклонили внимание свое даже от того, что
и mimiim следствием... также явно обнаружена дерзость сына, ибо
•и* нп ли... оглашает одно из писем, где она... касается до поступ¬
ит покойного ее мужа, а его отца, и до несогласной с нею его жиз¬
ни ' Таким образом, в представлениях сенаторов “дерзость сы¬
не состоит уже в самом факте предъявления им суду письма мате¬
ри, которое принадлежит лишь сфере частной жизни и
ни'и тельным сыном не может быть обнародовано на следствии
min доказательства своей правоты. Видимо, в картине мира сенато-
!»ни семейные неурядицы целиком отнесены к сфере приватного.
Приводный гнев сенатского указа обращен уже на сам факт того,
•но сын осмелился сделать публичными интимные подробности
приватной жизни своих родителей. Поэтому сын, дерзнувший
выносить сор из избы”, подобен библейскому Хаму, рассказавше¬
му Цратьям о наготе отца. Этот образ в тексте указа отсутствует, но,
несомненно, поступок Родиона Депрерадовича вызывал у сенато-
jhhi именно такую ветхозаветную ассоциацию.
Показательно, что, руководствуясь статьями закона, определяв¬
шими отношения родителей и детей, обвинение в непочтении мате¬
ри сыном могло быть выдвинуто по поводу его оправдания, в част¬
ное ш утверждения, что “мать его выжила из ума” Хотя это обстоя-
и’/и.ство и зафиксировано в указе, но не оно является центральным
пунктом обвинения. И не это непочтительное заявление сына вы¬
шило гнев сенатского указа. Сенаторов особенно возмутило то, что
• ын объяснял обвинения матери корыстными причинами — “за то,
•мо он не хотел уступить следующей ему после отца части имения”
>га фраза из указа весьма любопытна. Итак, сенаторы, узнав, что в
основе обвинений Софьи Депрерадович против сына лежат матери¬
альные причины - наследство, даже не пытаются в них разобраться,
л изначально становятся на сторону истицы. “Подобные укоризны
нс влекут ли за собою совершенное нарушение сыновнего долга и
оскорбление священных прав родительских?” - задают риториче¬
ский вопрос сенаторы. Составители указа не сочли нужным ограни¬
читься в своем вердикте лишь правовой контстатацией непрофесси¬
онального, с их точки зрения, отношения екатеринославского сове¬
стного суда и губернатора к данному делу. Они прибегли и к
“антропологическим” аргументам, обвинив Депрерадовича в логи¬
ческих противоречиях: “ибо неестественно, чтобы корыстолюбие
могло иметь какое-либо влияние на людей, у которых от старости и
дряхлости вместе с помрачением рассудка истощились все нравст¬
венные и физические силы, следовательно и страсти все погасли”7.

286
♦ Традиция рождасi к,п\>
Сама аргументация указа по поводу мнимых протшю|и мм* .
объяснениях Депрерадовича вызывает удивление: неужели • и-
ставители не знали, что умственное помешательство можп
вызвано различными причинами, в том числе страстью а я* ши*-
Неужели никогда они не слышали церковных проповедей, и и*
рых пастве напоминали, что в старости для человека наш*.,.*
опасным становится грех корыстолюбия? Неужели в них сами* ••
страсти уже погасли и перед глазами не было никаких н|>ик«* i >
проявления страстей у их сверстников? Иначе как в запалыши*...«
выдвинуть такие “антропологические” аргументы было m и .«
Повышенная эмоциональность сенатского указа, верояию, hi*
истекает из ощущения, скрытого за внешними проявлениями •»
мейного конфликта - глобального конфликта поколений. Нм
дое поколение в лице подполковника Депрерадовича ошсцм*»
нормы патриархального общества, не соглашается беспрекоппиш-
подчиняться священной воле родительской, осмеливается /ы*.
предать огласке интимные подробности жизни родителей. В |>гим
нии же совестного суда, утвержденного гражданским гуОсрм.»».•
ром, сенаторы усмотрели опасный правовой казус, который мим
подорвать основы уважения к социальному устройству России, и и
розу благополучию своему патриархальному миру, где слово омы
закон, а воля родителей “священна”
Правительствующий Сенат, состоявший из престарелых самим
ников и отставных генералов, “определил”: 1. “Депрерадовича нм
садить в смирительный дом и не освобождать, доколе небудс! п|н>
щен оскорбленною им матерью”; 2. “Членов суда, кроме засел,и*
ля Орловского, отстранить от должностей и впредь к подобным м<
избирать”; 3. Губернатора Калагеоргия удалить от должности.
Министр юстиции генерал от инфантерии Д.И. Лобанов Гм»
товский с сенаторами согласился. Комитет министров внес слип
ственную поправку, касающуюся гражданского губернатор:!, ни
отношению к которому счел нужным ограничиться вынесением
ему “замечания” Нетрудно догадаться, на чьей стороне вновь оь ,i
зался император Александр Павлович, снедаемый комплексом
причастности к отцеубийству. Хотя и преувеличивать влияние но
го комплекса Александра I на судьбу Депрерадовича, видимо, ш
стоит. Так, 18 ноября 1802 г. император утвердил сенатский док h.i;i
“О рассмотрении дел по оскорблению детьми родителей в совей
ных судах” В основе данного доклада было рассмотрение дела ме
жду вдовой, солдаткой Д. Васильевой, и ее дочерью - женой пну
лярного советника Иванова. Тогда общее собрание Сената решит»
передать подобные дела совестным судам, “где правосудие, соеди
пенное с благотворительностью, свободнее силу закона с важно
стыо случая соображать может в облегчение судьбы впадающих в
столь тяжкое преступление паче по припадкам душевным, нежели

287
♦ Случай с
подполковником
Депрерадовичем
*н намерениям злостным... При этом особо подчеркивалось, что
#мучае осуждения совестными судами дворян и чиновников при-
нииф должен быть утвержден Сенатом и внесен на высочайшее
Лмитрлссмотрение”8. Данная правовая норма, утвержденная им-
*|инором, несомненно имела гуманный характер и, казалось бы,
муФИма гарантией для защиты дворян и чиновников от чрезмер¬
ен» июупотребления родительской властью. Однако в истории
4#М|»е радовича этот правовой механизм сработал вопреки его за¬
мы» му
О января 1819 г. последовала высочайшая конфирмация сенат¬
ами» указа: “Быть по сему, а губернатору объявить строжайший
1Мниюр” Что же касается подполковника Депрерадовича, то его
ммт*рлтор повелел заключить не в смирительный дом - “по неуст-
уй»И( I ну еще оных заведений в губерниях”, - но в одну из ближай-
шнч крепостей9.
<) дальнейшей судьбе подполковника Депрерадовича можно уз¬
им I мы того же дела. 12 марта 1819 г. херсонский комендант Л ибгарт
сломил начальство, что помещик Бахмутского уезда Екатерино-
мя некой губернии Депрерадович доставлен в херсонскую кре-
н»»< и.. Прошло больше года, и 7 мая 1820 г. генерал-майорша Софья
/[гирерадович направила херсонскому военному губернатору графу
/|ммжерону письмо, в котором просила освободить сына из крепо-
||ц и связи с тем, что сын раскаялся и просит у нее прощения. Да-
wr м письме содержится информация, которая раскрывает ее точку
»|1пшя на суть конфликта с собственным сыном. “Сей сын за оби-
му мою, братьев своих и сестры самоуправно из имения общего вос-
тии.ювался гораздо более части, которой по сим его поступкам я
лучинной моей достойно лишила его из имения благоприобретен¬
ии! о и собственно мне принадлежащего, о праве коем он оспари-
1мм, и которое отдано мне верховным правительством и всемило-
• Iимейте государем императором утверждено...”, - подписала “за
мнловидением глазами” матери ее дочь Елена10. В этих строках
мять подтвердила, что выдвинутые против сына обвинения имели
«yiy6o имущественную подкладку. Не вдаваясь в юридические тон¬
кости наследования имущества в дореформенной России, я сосре¬
доточу свое внимание на тех аспектах семейного конфликта, кото¬
рые связаны с историей частной жизни: взаимоотношениями вну-
фм семьи и отношением государства и индивида.
Из данного дела не ясно, нарушил ли Родион Депрерадович,
вероятно старший сын, волю покойного отца, но обнаруживается
иное: другие наследники, по крайней мере мать и дочь, почувство-
нили ущемление своих интересов. Есть даже основания предпола-
тть, что с правовой стороны подполковник Депрерадович был не¬
уязвим. Иначе не вполне понятно, почему его родные, во-первых,
не обратились в судебный орган, а написали прошение на высо-

288
♦ Традиция рождает кл i\«
чайшее имя; во-вторых, что они выдвинули обвинение не и » пи
вольном присвоении общего имущества, а в оскорблении м.шр
Игнорирование суда можно интерпретировать неодноиичнм
причины могли быть самые разные: хотели ускорить процп*
торый обычным порядком мог растянуться на десятилетия, им*
заботясь о чести семьи, не хотели делать достоянием месмюм*
щества через членов суда семейные проблемы; наконец, они м*<•
ли подозревать, что ответчик, дав взятку, повернет ход принт
свою пользу Но вот камуфляж во всеподданнейшем прошении н<
тинных мотивов недовольства матери сыном говорит в поль »\ им.
предположения, что, по крайней мере юридически, его починим •
семейном конфликте была если не безупречной, то во всяком **и
чае предпочтительной.
Юридически обвиняемый был, очевидно, неплохо подгоняй* »*
об этом свидетельствует, например, тот факт, что ему удалось i ¥ ни
нить на свою сторону совестный суд, гражданского губерилi«ч*-»
Уже будучи заключен в крепость, он, как явствует из письма ш и»
цы к Херсонскому военному губернатору, пытался добиться игр
смотра приговора. Такая правовая активность подполковника Л*
прерадовича становится более понятной, если мы зададимся ним
росом: а чем он занимался в отставке? В данном деле об этом я» *
никаких сведений. Из “Месяцесловов с росписью чинонмьи
особ...” за 1815-1818 гг. оказывается, что Родион Егорович Дси|м
радович служил заседателем земского суда в Бахмуте11. Одпаи.
идентифицировать заседателя земского суда с персонажем и а >и
дуемого казуса не удалось, так как в деле нет даже его отчее мы
1810-е годы в русской армии было три генералаДепрерадовича, и
двум из них он гипотетически мог быть сыном.
В пользу идентификации Родиона Депрерадовича с судейским
чиновником свидетельствует не только совпадение имени, но и им
факт, что начиная с 1819 г. этот чиновник уже не фигурирует в ши
те служащих Екатеринославской губернии. Однако без изучении
его формулярного списка утвердительно ответить на этот вопри»
невозможно.
Для нас важно другое, а именно то обстоятельство, что мам. и
дочь, не найдя компромисса внутри семьи, сочли возможным мы
двинуть против сына (брата) надуманное обвинение и направим,
его на высочайшее имя. Сам обвиняемый полагал, что жалоба со
ставлена по проискам губернского секретаря Семашкевича, ним
ющего к нему “мщение” Из данного дела нет возможности ни
пять, насколько в безвыходном положении оказались мать и дочь
чтобы принять такое непростое решение. И тем не менее они см*
принимают.
Как отнеслись современники к поступку Софьи Депрерадовнч ’
Сенаторы, члена комитета министров, министр юстиции, как щ

289
♦ Случай с
подполковником
Депрерадовичем
«м то, встали на ее сторону. Но какова была реакция на ее проше¬
ние м местном обществе? Найти источники личного происхожде¬
нии, отразившие мнение современников о семейном конфликте
Менрерадовичей, представляется маловероятным. Опираясь лишь
ни мело “О заключении в крепость подполковника Депрерадови-
•м " можно констатировать, что члены (председатель и один из
циуч дворянских заседателей) екатеринославского совестного суда
и» иг поддержали. Видимо, и значительная часть соседних поме¬
щиков не одобрила такой способ разрешения конфликта. Думает-
I и, м го основанием для подобного утверждения служит совсем не-
иИн кегельная часть письма Софьи Депрерадович графу Ланжерону,
имеющая явно оправдательный характер. В этом письме она пус-
мпси в подробности, которые являются как будто излишними:
время нахождения сына моего в крепости беспрестанно сокру¬
шало душу мою, и что если бы сын мой хотел... избавиться заслу¬
шанного им наказания, легчайшим образом мог бы, признавшись
игноих беззакониях и дерзких поступках, и попрося у меня проще¬
ние, он конечно ни одной минуты там не был бы..; но он... не хо-
ini сего сделать... и Ваше сиятельство беспокоил своими просьба¬
ми, и также напрасно вновь меня обижал, выставляя жестокосер¬
дно матерью, каковою я никогда небывала”12. При чтении письма
мошикает впечатление, что мать вынуждена оправдываться перед
иерсонским военным губернатором, а косвенно через это письмо и
перед всем дворянством губернии.
Можно ли эту часть письма интерпретировать как самооправ¬
дание, вызванное угрызением совести? Едва ли такая трактовка за-
I ауживает право на существование. Все письмо проникнуто чувст¬
вом удовлетворения достигнутыми результатами. Как-никак спор¬
ное имущество без судебного процесса и оперативно было отдано
просительнице “верховным правительством и всемилостивейше
юсударем императором утверждено...”, сын письменно признал
i пою неправоту и просил прощения. Собственного раскаяния, ве¬
ликодушия в этом письме нет. Но есть в нем стремление оправ¬
ляться в общественном мнении, переложив всю вину за жестокое
наказание, понесенное сыном, на его собственные плечи, объяс¬
нив все недостатками его характера, “упрямством” и “злостью”
Впрочем, это письмо, а вероятно, и всеподданнейшие прошения —
результат творчества не только “маловидящей матери”, но и ее до¬
чери.
Руководствуясь высочайшей конфирмацией и на основании
письма матери, 24 июня 1820 г. Херсонский военный губернатор
доносил управляющему МВД, что арестованный подполковник
Депрерадович им освобожден13.
Что дает вся зга история для понимания взаимоотношений ин¬
дивида и государства в дореформенной России? Казус Депрерадо-

290
♦ Традиция рождает кл iv<
вича демонстрирует удивительную незащищенность человек,i,
же обладающего высоким социальным статусом, перед ирмим*.
лом государства, игнорирующего законы, охраняющие личную и.
прикосновенность гражданина и его право на судебную защи i v II
одному голословному обвинению матери взрослого сына,
нина, человека, имеющего заслуги перед Отечеством - о чем i ми¬
рит его чин подполковника, - фактически без суда и следе i ими -и.
шают свободы и заключают в крепость как преступника. ( мир,
менному человеку даже трудно представить всю iiiyinm.
бесправного положения взрослых детей в дореформенной 1Nи » ни
Правовая коллизия тем более любопытна для историка,
моменту поступления прошения на высочайшее имя Дспрср.нм
вич, возможно, не был частным лицом, а находился на госуллр. i
венной службе. В этой связи следует отметить, что совремшип*
историки права утверждают, будто бы в первой половине XI\ и
“после того как родители отдадут своих сыновей на службу, а ж»ч.
рей в замужество, их родительская власть прекращалась”14 Ошм
ко казус Депрерадовича (даже в том случае, если он уже выик м «
отставку) опровергает это утверждение. Более того, данный к,и\
высвечивает существенную методологическую проблему, спя мм
пую с традицией изучения социальных процессов, в часики m
правового статуса сословий и гражданских прав, на основе ними
законодательных актов и без учета того, как они реализовывали. *
в повседневной практике.
Насколько типичны были подобные жалобы родителей на /и
тей? Разумеется, в рамках исследования единичного казуса ом»,
тить на этот вопрос очень трудно, в случае с Депрерадовичем и и*,
все невозможно. Однако такая картина может наблюдаться не ш •
гда, существуют и иные ситуации, при которых изучетк
отдельного казуса может дать ответ и на этот вопрос. Так, уже уип
мянутое дело об оскорблении дочерью вдовы Д. Васильевой помп»
ляет ответить на вопрос, насколько типичны подобные колли шп
По мнению сенаторов, “происшествия, подобные настоящем*
столь редки, что едва ли по делам Сената может отыскаться друп».
сего рода”15. Оценочное суждение относительно типичности им
добных дел имеет один существенный недостаток - оно моап
считаться корректным лишь для положения, сложившегося на мл
чало XIX в., и не позволяет нам судить, насколько оно было сира
ведливо в конце 1810-х годов, когда имел место казус Депрерадм
вича.
Данный казус представляет несомненный интерес для изучении
механизма регулирования абсолютистским государством внутри
семейных отношений, в частности отношений между родителями
и детьми. В правление Екатерины II совестный суд задумывался им
многом именно для урегулирования семейных конфликтов. В лом

291
♦ Случай с
подполковником
Депрерадовичем
м'ичтне он рассматривался и в ранее упомянутом указе 1802 г. Од¬
ним» сенатским указом от 8 ноября 1809 г. в юрисдикции совестных
♦ упои были оставлены лишь дела о замужних дочерях, выходящих
Hi повиновения родителям, “а не вообще обо всех детях”16. Этот
ум I не помешал верховной власти дать распоряжение рассмотреть
фкнобу матери С. Депрерадович именно в совестном суде.
Что нового для познания прошлого открывает нам случай с
пм/шолковником Депрерадовичем? В общеметодологическом пла-
MI' о роли изучения исторических казусов обстоятельно писал
И > Л. Бессмертный17. Поэтому я позволю себе несколько сузить поле
м троса и поставить его в редакции: что нового для познания истории
ISuruu дает этот казус? Казалось бы, в дореволюционной и совет-
»кой историографии политические и гражданские права дворянст-
нн были изучены со всевозможной полнотой: земельная собствен¬
ность, право владения крепостными, свобода от телесных наказа¬
ний, от рекрутской повинности, от подушной подати, привилегии
н|»и поступлении на государственную службу и при ее прохожде¬
нии, корпоративные права и привилегии по участию в государст-
МГ11НОМ и местном управлении. Изучены также источники попол¬
нения дворянства, его национальный и конфессиональный состав,
ыконодательная политика в этом вопросе. Словом, дворянство
оказалось обстоятельно исследовано в своих правоотношениях с
тсударством и другими сословиями. Однако человеческая жизнь
иг исчерпывается одной лишь государственно-правовой сферой,
i уществуют и другие ее грани, среди которых наиболее значима и
мметна семейная жизнь. И вот эти-то аспекты в настоящее время
щучены явно недостаточно. Историки, изучавшие социальную
историю России, не только игнорировали семейные факторы бы-
шн индивида, но, неоправданно абстрагируясь от них, фактически
шказывались и от изучения всего разнообразия проявления соци¬
ального в жизни общества. В этой связи история о заключении в
крепость подполковника Депрерадовича помогает высветить те ас¬
пекты, которые при изучении больших структур оказываются вне
поля зрения историка. Во-первых, это возможность реализации
человеком и гражданином декларируемых прав и свобод. Во-вто¬
рых, постановка вопроса о степени влияния идей Просвещения на
представления о гражданских правах и правах личности на дворян-
i кое общество (а не только о влиянии на отдельных правоведов
II'in придворных) в конце XVIII - первой половине XIX в. В-треть-
пч, именно исследование вмешательства государства в семейную
жизнь подданных дает импульс к новому взгляду на социокультур¬
ную природу русского общества в дореформенной России. Поэто¬
му данный казус не ограничивается лишь областью семейного пра¬
ва или сферой частной жизни, важной для понимания проблем от¬
ношений индивида и гос\царства.

292
♦ Традиция рождает к л i\«
Этот казус представляет интерес для изучения истории
вой культуры дворянства. В нем эксплицитно выражено сини»
вение двух принципиальных юридических позиций. Так,
ная власть исходит из приоритета родительских права, а екли (>••
нославские законники отдают предпочтение тем мр.ным
привилегиям, которые были дарованы дворянству Екатершит и
важнейшим из них является принцип осуждения дворянина ни».,
по решению суда.
Кроме того, вся эта история позволяет по-иному взгляну и и
самосознание русского дворянства и отчасти на процесс формн|и»
вания гражданского общества. Та последовательность и му**.,
венность, с которой члены совестного суда отстаивали перед и. {•
ховной властью свою правоту, дают нам основание видеть и /в *
Депрерадовича нескрываемое стремление части провинцил/плим.
дворянства жить в правовом государстве, где властвует не вьк <»'мм
шая воля, а закон. Примечательно, что с ними
и гражданский губернатор И.Х. Калагеоргий, который “в мне
споем изъяснил, что без особенного исследования не можно мри
знать Депрерадовича виновным в оскорблении матери” Иван К.»
лагеоргий, не забыв упомянуть, что уже 14 месяцев передвшлен •*
с помощью костылей, выражал свою готовность лично навет пт
истицу и допросить ее по месту жительства. По его мнению, о* мм
трительность в этом деле крайне необходима, дабы “по ябеде
мешавшегося вдело сие стороннего человека, не был осужден м>
винный...”18
И наконец, этот казус дает возможность поставить под сомт
ние утверждение отечественной историографии (особенно ее и»
ветского периода) о неэффективности и крайней поверхностно* и»
усвоения в обществе риторики эпохи просвещенного абсолют \т
Екатерины И. Не только риторика, но и, что много важнее, сами
поведение членов совестного суда и гражданского губернакцм
свидетельствуют об обратном.
Члены Екатеринославского совестного суда (судья, колле*
ский асессор К. И. Роде и заседатель, коллежский асессор Л. М. Ии
ляшевич) проявили независимость и гражданское мужество в <ч
стаивании своей позиции, которая оказалась абсолютно прогиип
положной высочайшей воле. Чтобы понять значемш
игнорирования провинциальными дворянами высочайшей вопи
при вынесении приговора суда, необходимо обратиться к закомо
дательству Российской империи.
В совестных судах, учрежденных Екатериной II, рассматрипл
лисьдела по мелким гражданским искам и по семейным конфли
ктам. В них заседали не профессиональные судейские чиновники,
а выборные представители от основных сословий (дворян, горо
жан, крестьян). Заседатели избирались на трехлетний срок, они

293
♦ Случай с
подполковником
Депрерадовичем
Лнмжны были быть “люди добросовестные, законы знающие и уче¬
ние имеющие”19. Заседатели участвовали лишь в рассмотрении
4141, которые касались граждан тех сословий, от которых они были
Играны.
Н отечественной историографии совестные суды рассматрива¬
лись всегда с уничижительными оценками, как учреждения бес¬
правные и бесполезные20. И действительно, сфера их компетен¬
ции была достаточно узкой; однако означает ли это, что члены со¬
ней ных судов в границах своей компетенции ощущали
ущербность своего статуса и готовность беспрекословно выпол¬
ним» волю вышестоящих инстанций? Казус Депрерадовича дает
основание утверждать, что какая-то часть дворян, заседавших в
них судах, рассматривали их в качестве полноправных юридиче-
1 кнх институтов. Очевидно, рецепция идей Просвещения, восхо¬
дящая как к сочинениям французских энциклопедистов, так и не¬
посредственно к риторике законодательства времен Екатерины II,
и умах и сердцах екатеринославских членов совестного суда оказа¬
ние!» достаточно прочной и глубокой. Настолько глубокой, что они
оставили без уважения высочайшую волю, ибо вина Депрерадови¬
ча не была доказана. Обращает на себя внимание то обстоятельст¬
во, что воля монарха для строптивых провинциальных дворян не
юлько не священна, но и вообще не указ.
Принцип презумпции невиновности отверг лишь заседатель
Г!.И. Орловский - тоже подполковник в отставке, который, “давая
веру показанию матери, полагал просить Депрерадовичу у нее,
стоя на коленях, прощения”21. Сам архаичный ритуал публичного
покаяния сына, предложенный Орловским, подчеркивает, что в
казусе Депрерадовича имело место не просто столкновение разных
юридических норм, но конфликт двух принципиально отличаю¬
щихся и противостоящих друг другу картин мира. Одни его
участники были носителями культуры традиционного общества с
его культом предков, беспрекословного подчинения младших
старшим, детей родителям. В картине мира других эти принципы
отвергались, а приоритет отдавался равенству (разумеется, в его
дворянском понимании) всех граждан перед законом.
Примечания
1	Выписка из журналов Комитета ми¬
нистров 31 декабря 1818 и 19 генваря
1819 годов // ГАРФ. Ф. 1165. Он. 1
Д. 382.
2	Из указа е.и.в. из правительствующе¬
го Сената управляющему министер¬
ством полиции... Вязмигинову//Там
же. Л. 10-10 об.
3	Там же. Л. 10 об
4	Полное собрание законов Россий¬
ской империи. 1-е собрание (Далее:
ПСЗ— I): В 45 т. СПб., 1830. Т. XX.
Гл. XXVI. Ст. 397
5	Из указа... Вязмитинову. Л. 12.
6	Там же. Л. 12.
7	Там же. Л. 12 об.-13.

294
8	ПСЗ-I. Т. XXVII. № 20519. С. 368.
9	Из указа... Вязмигинову. Л. 1 об.
10	Копия с письма генерал-майорши
Софин Депрерадовичевой херсон¬
скому военному губернатору графу
Ланжерону от 7 мая 1820 г. // Там же.
Л. 17.
11	Месяцеслов с росписью чиновных
особ, или Общий штат Российской
империи на лето от Рождества Хри¬
стова 1815. 4.2. СПб., 1815. С. 228. (В
этом источнике Депрерадович на¬
зван “майором”.)
12	Копия с письма генерал-майорши Со¬
фьи Депрерадовичевой... Л. 19-19 об.
13	Отношение Херсонского военного
губернатора от 24 июня 1820 г. // Там
же. Л. 18.
14	Развитие русского права в первой по¬
ловине XIX в. М., 1994. С. 156.
♦ Традиция рождает к,и\.
Ч ПСЗ-I. Т. XXVII. № 20MW
369.
16	Там же. Т. XXX. № 23%0 <
1254.
17	Бессмертный Ю.Л. Чю м "К.*.,
//Казус-1996. М., 1996 ( / ч
18	Отношение Екатерипосл.пи
жданского губернатора ш IX им.
1819 г.// ГАРФ. Ф. 1165.0П I 1
Л . 5 об.
19ПСЗ-1.Т. XX. № 14392. ( I и*.
20	См., например: Вдовина ЛИ 11|ч*
суд // Очерки русской кунщ
XVIII в. М., 1987. Ч. 2. С. I М I
ственное известное мне исклю'и пи-
работа Н.Н. Ефремовой: "< мим-
РОЙСТВО РОССИИ В XVIII - 11C|пи• и м
ЛОВИНС XIX ВВ. (ИСТОРИКО Н|М1».н.
исследование). М., 1993.
21	Из указа... Вязмитинову. Л I мь
А. И. Куприянов

S '

“Новое солнце на Западе”:
образ Беды Достопочтенного
в средневековых легендах
“Воистину, мне кажется пра¬
вильным, что весь народ англов, во всех землях, где бы он ни жил,
должен восхвалить Господа за то, что он подарил ему ...такого чу¬
десного человека, наделенного Божественными духовными дара¬
ми, столь усердно их использовавшего, который вел такую пре¬
красную жизнь”1. Эти слова Кутберта, аббата монастыря Веармут-
Ирроу, посвящались памяти его учителя, монаха Беды.
Беда Достопочтенный (672/3-735) - англо-саксонский теолог,
историк, ученый, причисленный в 1899 г. римской католической
церковью к лику святых. “Рожденный на территории этого мона¬
стыря Веармут-Ярроу, в возрасте семи лет я, заботой родственни¬
ков, был отдан в обучение досточтимому аббату Бенедикту и потом
Кеолфриду, - рассказывал о себе в 732 г. Беда. - С тех пор, прово¬
да в том же монастыре все дни моей жизни, я посвятил себя изуче¬
нию Писания. Среди неукоснительного соблюдения распорядка и
ежедневного усердного песнопения в церкви для меня всегда было
сладостно или учиться, или учить, или писать. В 19-й год моей
жизни я был посвящен в диаконы, в 30-й год — в сан священника;
оба сана я принял из рук почтенного епископа Иоанна по велению
аббата Кеолфрида”2. Короткое описание жизненного пути Беда
дополнял перечнем своих трудов. Этот перечень включает более
трока сочинений практически по всем областям христианского
шания - комментарии к Библии, исторические сочинения, про¬
поведи, жития святых, трактаты по основам счета, грамматике, ко¬
смологии. При жизни Беды у этих произведений было сравнитель¬
но немного читателей и слушателей; но уже вскоре после его смер-
1И они получили распространение не только в Британии, но и на
континенте. Через сто лет после кончины Беды его имя было окру¬
жено особым ореолом: “ Бог... явивший в четвертый день творения
мира солнце па Востоке, в шестой век человечества возвел Беду
как новое солнце па Западе, чтобы осветить весь мир”3.

300
♦ Судьбы человеческие
В Средние века значительной популярностью пользовались
зегетические труды Беды Достопочтенного, гомилии4, изыскании
в области летоисчисления, церковного календаря. Большую ш
вестность получило историческое сочинение Беды “Церковная \п
тория англов” Эта работа стала своеобразным каноном истории
писания для многих средневековых авторов в Британии и на кон
тиненте. В новое время “Церковная история...” принесла Бсш
славу “отца английской истории” На протяжении XIX-XX вв. ни
сочинение многократно переиздавалось, переводилось с латии
ского на европейские и неевропейские языки.
Вместе с обращением к произведениям Беды на протяжении
Средневековья, нового и новейшего времени происходило обрате
ние к личности их автора. В европейской культуре сформировал! и
ряд образов Беды Достопочтенного. Свой вклад в их создание вне
ели как читатели его книг, так и те, кто, возможно, никогда не ш
крывал сочинений англо-саксонского писателя, но почитал Белу
как местного святого, знал о нем как о мудреце “древности’1
После смерти Беды вокруг его имени постепенно начали склады
ваться различные легенды, в которых повествовалось о его чудесах,
святости. Легенды, в которых фигурировал Беда, бытовали дол юг
время; новые времена вызывали к жизни новые предания. Обра»
англо-саксонского святого-ученого изменялся, в разные эпохи ом
приобретал черты, которые выглядели актуально и современно. На
протяжении веков “легендарный” Беда прошел путь от чудесною
проповедника, силой слова оживлявшего камни, до основателя
университетов в Париже и Кембридже5.
Рассказы о Беде Достопочтенном были популярны не только и
Англии, но и в Европе. Что делало образ этого человека столь при
влекательным в разные времена в разных странах для интеллекту
алов, для клириков и мирян? Что представлял собой Беда как те
рой легенд? Изучение этого вопроса специально не предпринима
лось в исследовательской литературе. Представляется, однако,
что, помимо общего интереса, который вызывает тема посмертной
славы и запечатления образа Беды в легендах, рассмотрение этою
феномена может быть полезным для понимания того, что предше
ствовало интерпретации работ Беды в профессиональной исто
риографии XIX-XX вв., повлияло на специфику образа Беды в со
временном историческом знании.
Различные упоминания о “жизни после смерти” Беды можно
найти в средневековой житийной литературе, исторических хрони
ках, сочинениях по истории церкви. Однако этот материал не систе
матизирован; в отдельных изданиях иногда приводятся записи ле
генд, рассказы о тех или иных событиях, связанных с именем Беды6
Первым текстом, в котором был запечатлен образ Беды Досто
почтенного, созданный по определенным канонам христианской

♦ “Новое солнце	301
на Западе”
литературы, было написанное вскоре после 735 г. “Письмо
Кутберта Кутвину о кончине Беды”, цитата из которого приводи¬
лась выше.
По словам Кутберта, Беда в последние два месяца жизни был
тяжело болен, но вплоть до самой кончины продолжал заниматься
со своими учениками, петь псалмы в церкви и проводить ночи в
бдениях и молитвах. Кутберт цитировал стихотворение Беды, на¬
писанное Им незадолго до смерти “на нашем языке (ибо он был ис¬
кусен в наших песнях)... о страшном прощании души с телом:
Никто, в дорогу
собирающийся поневоле,
заиметь не может
мудрость большую,
когда он думает,
уходящий отсюда,
зло сулит или благо
Суд над его душою,
что свершится по смерти”7
Согласно письму Кутберта, Беда воспринимал свою болезнь
как знак попечения Господа о его душе и принимал страдания с
признательностью8. Подобное отношение к недугам, как правило,
было свойственно героям сочинений самого Беды. По мысли анг¬
ло-саксонского автора, божественная забота о верующем проявля¬
лась в посылаемых ему испытаниях; они были необходимы для то¬
го, чтобы взрастить в душе человека должные качества. Это отно¬
силось и к самым праведным людям, “чтобы, если среди [их]
добродетелей... и оставался по неведению или нерадению какой-
нибудь пятнающий проступок, он бы расплавился в горне долгих
несчастий”9. В “Истории аббатов монастыря Веармут-Ярроу” Бе¬
да писал, что благочестивые отцы, Бенедикт Бископ и Зигфрид,
были поражены мучительными болезнями: “Для того, чтобы... до¬
бродетель терпения доказала также величайшее усердие благочес¬
тия, Божественное милосердие повергло каждого из них земным
недугом на ложе, чтобы после болезни, побежденной смертью,
воскресить их в вечном покое небесного мира и света... И оба в
страдании никогда не уставали возносить благодарность Создате¬
лю, предаваться восхвалению Бога и ободрению братьев”10.
В изложении Кутберта, в последние дни жизни его наставник
продолжал работать над текстами, которые могли дать ученикам
правильные представления о вероучении и о Божественных творе¬
ниях. В день своей смерти Беда завершил перевод на родной язык
Евангелия от Иоанна. «На полу своей кельи он пел “Слава Отцу и
сыну и Святому Духу”, и когда он назвал Дух Святой, то испустил
последний вздох, и так достиг царствия небесного, - рассказывал
Кутберт. - Все же, кто слышал и видел кончину блаженного отца,
говорили, что никогда не видели прежде никого, кто оканчивал бы

302
♦ Судьбы человеческие
свою жизнь с таким благоговением и умиротворением. Ибо, ни
мы слышали, покуда душа его держалась в теле, он пел “Слана < и
цу” и другие духовные гимны и с воздетыми руками неустанно пи»
носил хвалу Богу живому и истинному»11.
В письме Кутберта были представлены две стороны добродсм
лей Беды, упоминания о которых с того времени неизменно ы>
провождали его: Беда-учитель, наставник в вере, до последнею
са заботившийся о том, “чтобы пробудить нас от сна души”, и 1><
да-праведник, в слезах и молитвах ожидавший Суда в надежде im
обретение “небесной награды”
Для аббата Ярроу Кутберта, видимо, было важным запечаыи м.
черты образа мудрого и благочестивого брата, одного из общими
монастыря. Из сочинений самого Беды следует, что аскетичн.ш
сосредоточенная на духовном служении жизнь в Ярроу, в сочем
нии с ученостью монахов, была скорее исключением, нежели м|м
вилом в англо-саксонской церкви первой половины VIII в. И ее
повседневной практике, согласно письму Беды архиепископу )i
берту, не рассчитанному на широкий круг читателей, была нерадм
вость священников в проповедовании веры своей пастве, карьер
ные устремления образованных священников и аббатов, основа
ние ложных монастырей в целях получения земельным
пожалований и уклонения от военной службы...12 Пример Беды, в
изложении Кутберта, представлял своего рода идеал, к которому
следовало стремиться, - высокий и, одновременно, близкий м
счет того, что живая память об этом человеке сохранялась в стенам
монастыря.
Черты, которыми наделялись образы Беды в средневековой
христианской литературе, нередко заимствовались из его сочине¬
ний, особенно из “Церковной истории англов”, “Истории аббатов
монастыря Веармут-Ярроу”, из жизнеописаний святых. Доброде¬
тели героев произведений англо-саксонского автора - благочести
вых монахов, проповедников, учителей - переносились на самого
Беду. Для него понятие о праведной жизни заключало в себе соче
тание созерцания, духовной практики с активной жизнью христп
анского учителя, неустанную заботу о спасении душ других людей,
сан священника, в его представлении, накладывал на человека ог
ромную ответственность перед Богом за тех, кто был вверен свыше
его опеке. Характеризуя святых, учителей, епископов и проповед¬
ников, Беда, как правило, писал об их “преданности Богу”, аске¬
тизме, постоянном миссионерском труде. Важно отметить, что на¬
ряду с этими достоинствами Беда часто подчеркивал необычайную
образованность своих героев - черту, которую англо-саксонский
ученый ценил весьма высоко. Ничто не мешало читателям книг
Беды усматривать в его собственной жизни воплощение этих
принципов и идеалов.

♦ “Новое солнце 303
на Западе”
Отметим, что в исследовательских работах новейшего времени
ийраз Беды складывался из этих же черт. Иллюстрируя тезис о де-
щсльной жизни англо-саксонского монаха, историки указывают
на огромный объем написанных им трудов, подчеркивают глубину
по сочинений. Говоря же об усердии Беды в служении Богу, совре¬
менные биографы, как правило, не могут удержаться от искуше¬
ния добавить к жизнеописанию своего героя легенду, позаимство¬
ванную из анонимного жития “духовного отца” Беды аббата Кеол-
фрида, составленного в Ярроу в 716 г.
В 686 г. в Нортумбрии вспыхнула эпидемия чумы - бедствие, в
VII	в. неоднократно поражавшее Британию. Во время таких эпиде¬
мий особенно страдали монастыри, где болезнь иногда уносила
всех монахов. По словам автора жития, так случилось и в Ярроу,
Iдс из всей общины не заболели только аббат и мальчик, его уче¬
ник. Им пришлось вести все богослужение в церкви на протяже¬
нии многих дней вдвоем до тех пор, пока не кончилась эпидемия.
Любовь к Богу и верность монастырскому уставу не позволили им
отказаться хотя бы от части псалмов и антифонов1"1 В раннесред-
невековой литературе нет никаких свидетельств о том, что этим
учеником и помощником Кеолфрида был именно Беда. Однако,
по общему согласию исследователей, этот эпизод добавляется к
описанию жизни Беды Достопочтенного как, возможно, произо¬
шедший с ним14 или же, по крайней мере, верно характеризующий
отношение к монашескому призванию, свойственное англо-сак¬
сонскому автору, который видел путь праведника как постоянное
“несение небесной военной службы”15.
Представление о том, насколько читаемы были работы Беды и
насколько известен был их автор, можно составить по посланиям
и высказываниям христианских писателей второй половины
VIII	- начала IX в., цитатам, дошедшим до нашего времени руко¬
писям, а также по включениям названий трудов Беды в каталоги
библиотек16.
Еще при жизни Беды его сочинения приобрели некоторую из¬
вестность за пределами Ярроу. Часть из них посылалась в другие
англо-саксонские монастыри для изготовления копий17 Однако
ранние списки сочинений Беды происходят большей частью не из
Британии, а с континента. Предположительно, это связано с тем,
что многие англо-саксонские монастыри в конце VIII—IX в. были
разрушены викингами18.
После смерти Беды Достопочтенного память о нем хранили его
ученики. Из них наиболее известны были аббат Я^)роу Кутберт и
Эгберт, посвященный в 735 г. в сан архиепископа Йорка. В Йорке
Эгберт основал школу, в которой изучались сочинения Беды. В ней
получил образование, преподавал, а с 778 г. возглавил ее один из
крупнейших англо-саксонских ученых, Ал купи (735-804).

304
♦ Судьбы человеческие
Родившийся в год смерти Беды, Алкуин считал себя сю учти
ком. Находясь на службе у Карла Великого, он стремился моим» и
живать связь с монастырем Веармут-Ярроу (как следует из сю ми
сем общине этого монастыря)19. В своих работах Алкуин нсо/т..
кратно ссылался на суждения, высказанные Бедой, цитирован« и
произведения20, акцентируя внимание на необычайной обрат
ванности своего предшественника, и подчеркивал свою прима >
лежность к интеллектуальной традиции, восходившей к Беде Ли,
топочтенному. Представляется, что для него немалую значимо, и
имела и та идея, что у истоков приобщения франков к хриспып
ской мудрости стоял англо-саксонский учитель.
В трактовке Алкуина Беда являл собой пример благочесши и
смирения. В письме, адресованном монахам Ярроу, Алкуин уцени
вал их быть достойными наследниками и хранить память о “(нм»
женном Беде”, “нашем магистре и вашем покровителе”21. Говори и
духовных трудах Беды как о примере, достойном подражания, ом
приводил следующий рассказ. По словам Алкуина, на склоне ев<»
их дней Беда, несмотря на физическую слабость, в каждый и i м.»
сов, отведенных для богослужения, непременно приходил, чтим
петь в хоре. Тем, кто спрашивал о причинах такого рвения, 1>пы
для которого ежедневный труд молитв и богослужения преврати
ся в радость общения с Богом, отвечал: “Я знаю, что ангелы цент
щают канонические часы и собрания братьев; что, если они среди
братьев не найдут меня? Разве не станут они спрашивать, где *<
Беда? Почему же он не пришел для положенного служения вмеси
со своими братьями?”22
Представление о Беде как о своеобразном посреднике в переда
че христианского знания — через толкование истин Писания, ра н,
яснение и адаптацию для новообращенных текстов Библии и ком
ментариев Отцов церкви - сложилось в то время, когда его труды
попали на континент. Часть сочинений Беды привез с собой Алку
ин. Грамматические труды Беды, его проповеди на Св. Писание
оказали значительное влияние на содержание и форму трактатов и
гомилий, написанных и самим Алкуином, и его последователями
Школа Алкуина в Туре, названная “вторым Йорком”, где изуча
лись произведения Беды, дала жизнь целому ряду школ в государ
стве франков. Это способствовало распространению славы Беды
как учителя и авторитетного писателя на континенте.
Работы Беды имели большое значение для англо-саксонских
миссионеров в Тюрингии, Баварии, Фрисландии, в землях фран
ков Св. Бонифация (Винфрида) и Св. Лулла. “Апостол Германии”
Св. Бонифаций в 746-747 гг. в письме Эгберту в Йорк просил по¬
слать ему какие-нибудь работы Беды, о котором он слышал как о
человеке, “которого Божественная благодать обогатила духовным
пониманием”, который “блистал наподобие церковной свечи...

♦ “Новое солнце
на Западе”
305
шанием Писания” Позже он благодарил Эгберта за присланные
копии и снова высказывал желание иметь “работы прозорливей¬
шего исследователя Писания” Беды23, которые могли бы помочь
ему в проповедях: гомилии и комментарии на “Притчи Соломоно-
И»,.”24
Св. Лулл, миссионер в германских землях, также неоднократно
обращался к аббату Ярроу Кутберту и архиепископу Йорка Этель-
Оерту с просьбой отправить ему сочинения англо-саксонского учи¬
теля (“Жития Св. Кутберта”, комментарии к “Первой Книге
Царств”, “Книгам Ездры и Неемии”, Евангелию от Марка)25. По¬
сылая книги, Кутберт сетовал на то, что переписчики не успевали
выполнить всю работу и что Луллу он мог отправить лишь часть из
этих произведений: “Ты просил труды блаженного отца Беды... и я
сделал, что мог, вместе с моими юными учениками... Если бы я был
в силах, я бы с радостью совершил и больше, но в последнюю зи¬
му остров нашего народа так жестоко терзал холод и снег с долги¬
ми ветрами и дождями, что у писца замерзала рука и не могла вы¬
полнить копии многих книг”26.
Думается, что книги Беды оказали англо-саксонским миссио¬
нерам немалую помощь в проповедовании вероучения, поскольку
они были написаны с учетом “неподготовленности... народа анг¬
лов, который недавно... получил зерно веры и взращивал его не
особенно ревностно в том, что касается чтения”27 Сочинения Бе¬
ды и постоянное обращение к ним миссионеров сыграли свою
роль в утверждении образа Беды как “светильника церкви, заж¬
женного Св. Духом” на благо всем верующим.
Ученики Св. Бонифация и Св. Лулла из Фризии, Тюрингии, Ба¬
варии в свою очередь отправлялись в Йорк, в школу Эгберта и
привозили оттуда произведения Беды Достопочтенного, которые
пополняли монастырские библиотеки28.
До наших дней дошел ряд копий сочинений англо-саксонского
автора, выполненных на континенте в VIII в. К ним относятся два
манускрипта с комментариями Беды к Евангелию ог Луки (Кор-
би), копия истолкований “Книги Товита” (Фрайзинг), списки трак¬
татов “О поэтическом искусстве” и “О фигурах” (Санкт-Галлен),
“Об орфографии” (Монте-Кассино), “О природе вещей” (Вюрц¬
бург и Кельн), “О фигурах” (Флери)29 В IX в. названия книг Беды
были включены в каталоги монастырских библиотек Рейхенау,
Ф>льды, Вердена, Вюрцбурга, Лорша30.
Так, спустя сто лет после смерти их автора труды Беды уже бы¬
ли распространенными и читаемыми сочинениями. Всего же, сог¬
ласно изысканиям современных исследователей, копии сочине¬
ний Беды имели 1 10 средневековых библиотек31
Сохранилось несколько рукописей “Церковной истории анг¬
лов”, созданных в Британии в VIII в. В правление Альфреда Вели¬

306
♦ Судьбы человеческие
кого (849-899) это произведение по воле короля переводшкк i, in
староанглийский язык. В это же время “Церковная история .ни
лов” послужила одним из важных источников для составменим
“Англосаксонской хроники”, а ее часть была переведена на с i арии
ирландский язык32.
Можно отметить, что книги Беды были востребованы прел* м
вителями разных социокультурных групп. Известно, что кощии
Альфред считал это сочинение необходимым чтением для ми
рян33.
Кажется, что обращение к “Церковной истории англов” и к 1.г
де как автору исторического сочинения в период, когда в Брим
нии сложилось единое королевство, было первым прочтением ни
го текста, при котором основное внимание уделялось светским
сюжетам (впрочем, в непосредственной связи с их высшим смы*
лом). “Церковная история англов” представала как рассказ о гори
ическом прошлом англо-саксов, увиденных как единый “парии
англов”, которому в истории других народов свыше была отведена
роль “новых израильтян”, избранников Бога.
Так к образу Беды Достопочтенного была добавлена еще одна
черта, ставшая основной для интерпретаторов его работ в ноипг
время, - Беда рассматривался как “отец истории” англо-сакспи
(впоследствии - “отец истории” англичан), достоверно свидетсш.
ствовавший о событиях ушедших веков.
За Бедой Достопочтенным, прославленным автором, которым
оставил “драгоценные тома” по самым разнообразным вопросам
от строения алфавита до устройства космоса - закрепилась репум
ция праведника. Представления о том, что в трудах Беды отраш
лось глубокое знание прошлого и настоящего, Божественной и чс
ловеческой истории, способствовали созданию образа Беды-муд
репа, разрешавшего вопросы, непосильные для простых людей
Проникновение в глубинный смысл Св. Писания, которое могло
позволить Беде комментировать Библию и пояснять труды Отцов
церкви, должно было свидетельствовать о посвященности Беды в
тайны Божественного Откровения. По словам Ноткера Заики, но
еле Св. Григория Беда внес наибольший вклад в раскрытие смы
слов Библии35.
В среде духовенства англо-саксонский монах воспринимался
как церковный учитель, чье слово заслуживало самого большого
доверия. Думается, что подобное отношение можно объяснить не
сколькими причинами. В самих текстах Беды была заложена идея
лаконичного, простого и одновременно точного переложения
сложных рассуждений христианских учителей, их воззрений на че¬
ловеческую природу, историю и космологию. Важные мысли Авгу¬
стина, Амвросия, Иеронима далеко не всегда были высказаны на
том языке, который был понятен христианину, только начинаю-

♦ “Новое солнце	307
на Западе”
щсму свое приобщение к трудам Отцов церкви. По мнению само¬
го Беды, доступно объясняя основные положения их произведе¬
ний, он помогал верующему получить необходимый для него “ду¬
ховный хлеб” Кажется, что способы представления знания в тру¬
дах Беды были наиболее приемлемыми для широкого восприятия
и средневековой культуре. Можно сказать, что в сочинениях Беды,
та его спиной, стояли самые авторитетные раннехристианские пи¬
сатели, которые подкрепляли его собственные суждения своими
словами. Характерной особенностью работ англо-саксонского ав¬
тора было то, что в них примирялись разные концепции, переос¬
мысливались и органично соединялись элементы античного зна¬
ния и раннесредневековой христианской мысли. Это позволяло
находить в сочинениях Беды достаточные объяснения для слож¬
ных, порой не согласующихся между собой тезисов из рассужде¬
ний богословов, философов, историков.
Начиная со средних веков и вплоть до нашего времени читате¬
лями произведений Беды отмечалась его особая “любовь к точно¬
сти”, стремление к достоверности тех сведений, которые он при¬
водил в своих текстах. Англо-саксонский автор снискал репута¬
цию одного из самых “правдивых историков” средневековья36.
Наконец, работы Беды воспринимались как труды одного из
ранних, древних авторов, который стоял ближе к “истокам”, мог
быть “свидетелем традиций” римской церкви.
Все это способствовало тому, что к сочинениям Беды Досто¬
почтенного нередко обращались в поисках веского суждения; к
помощи его текстов прибегали в трудных случаях, когда было не¬
обходимо найти правильный ответ на тот или иной вопрос относи¬
тельно церковных установлений или событий прошлого. Показа¬
тельно следующее высказывание епископа Меца Амалария: “Мы
можем продемонстрировать это положение на основании слов
учителя Беды. Пусть он утверждает это, ссылаясь, на кого ему бу¬
дет угодно. Для меня же его свидетельства достаточно”37.
Близкую оценку авторитета Беды давал Абеляр. В “Истории
моих бедствий” есть эпизод, когда безусловное предпочтение суж¬
дения, высказанного Бедой, навлекло на Абеляра новые несча-
стия. Чтение комментариев Беды к “Деяниям апостолов” застави¬
ло Абеляра усомниться в том, что основателем монастыря Сен-Де¬
ни был Дионисий Ареопагит. Однако именно такого убеждения
придерживались члены общины этого монастыря, которые обви¬
нили Абеляра в желании оклеветать “славную историю” Сен-Де¬
ни. На это, по словам Абеляра, “я ответил, что мне кажется более
веским авторитет Беды, труды которого признаются во всей латин¬
ской церкви”18.
Такое отношение к произведениям Беды сказалось на распро¬
странении особого рода вымысла - приписывании авторству Беды

308
♦ Судьбы человеческие
множества других сочинении, происхождение которых бьню н<
но или которые “возвышались” до уровня работ англо-саксши »
го ученого. К примеру, в XVI в. Беда считался автором не >(), л I и
гомилий39
Особую проблему составляет изучение истории культа и клин
низании англо-саксонского монаха40. Большая сложность рас« ми
трения этого сюжета связана с тем, что в результате нашествия им
кингов, а позже и нормандского завоевания церковная жизнь и • ■
верной Англии дважды прерывалась. Практически не сохранит».»
источников, позволяющих проанализировать, как склады ил m •»
культ Беды в британской церкви в VI11—XI вв.
Самый ранний источник, в котором можно найти упоминать
о святости Беды, - послание Кутберта Кутвину, в котором аЫьм
Ярроу писал: “Поскольку он всегда неустанно трудился во сыи\
Господа, следует без сомнения верить, что его душа была возне»«
на ангелами к долгожданной небесной радости”41. Кутберт еде я.и
все возможное, чтобы о Беде помнили в его монастыре. По men
видимости, он настоял на почитании его останков в Ярроу. В шн ь
ме Луллу Кутберт благодарил его за посланное “покрывало из шея
ка для реликвий Беды, нашего учителя благословенной памиш
чтобы служить его увековечению и почитанию”42. Беда стал сия
тым покровителем своего монастыря. Вскоре после кончины Белы
были обретены его мощи. О единственном чуде Беды - исцелении,
совершенном благодаря прикосновению больного к его мощам,
писал Алкуин в стихах о “Святой Йоркской Церкви”43.
В IX в. культ Беды, видимо, не был широко распространен и
Британии44. Монастыри Нортумбрии, как правило, имели своих
местных святых покровителей. Беду почитали в первую очередь и
Ярроу, как локального святого; кроме того, кажется, что идея о еи>
святости была значима именно для читателей его сочинений, ис¬
пользовавших его труды. Однако во второй половине IX в. в север
ной Англии все более отчетливо проявлялись черты упадка образо
ванности - школа Эгберта была исключением. После смерти се
основателя и переезда Алкуина ко двору Карла Великого в Нор
тумбрии практически не осталось тех, кто продолжал бы традиции
своих высокоученых предшественников. На континенте же культ
Беды был связан с памятью о святых англо-саксонских миссионе¬
рах: так, в IX в. имя Беды было помещено среди имен святых, по¬
минавшихся в Фульде, где был похоронен Св. Бонифаций45.
Несмотря на то что у исследователей имеется немного досто¬
верных сведений о жизненном пути Беды, создается впечатление,
что в истории его жизни практически отсутствуют неизвестные де¬
тали, что ее размеренный ход ничем не нарушался. Этому же обра¬
зу способствует то обстоятельство, что современные историки вы¬
страивают хронологию жизни Беды в соответствии с установлен-

♦ “Новое солнце
на Западе”
309
ММмм датами написания его сочинений: от ранних грамматиче-
SHHX трактатов (“молодость” Беды), через книги комментариев к
1и0лии (“зрелость”), к “Церковной истории англов” (своеобраз-
Нйи "кульминация” жизни-творчества).
Рассказ Беды о своем пути в “Церковной истории англов” соз-
ййилл впечатление полноты и целостности, хотя ни полнота, ни
Подробность этого описания не были его целью. Беда приводил те
ййгдения, которые, по его мнению, следовало включить в текст по-
jofliioro сочинения: о рождении автора, о его посвящении в сан, о
iro духовных трудах.
Такой минимум знаний мог быть дополнен как достоверными
ЛП илями из жизни Беды, извлеченными из редких сохранившихся
Писем англо-саксонского монаха, так и вымышленными события¬
ми.
Например, из отдельных упоминаний в сохранившихся пись¬
мах Беды к монаху Плегвину (708 г.) следовало, что какой-то чело-
иск во время трапезы с епископом Йорка Уильфридом заочно об-
иинил Беду в ереси. Суть обвинения заключалась в том, что Беда в
фактате “О временах” якобы отрицал, что воплощение Христа
имело место в шестую эпоху человечества. Епископ не осудил об-
нинителя, и Беде, возмущенному напраслиной и устрашенному
1см, что он “распущенными невеждами за чашей поминался среди
еретиков”, пришлось оправдывать в письме свои взгляды46. Ис¬
черпывающие объяснения, которые Беда представил в подкрепле¬
ние своей точки зрения, привели к тому, что этот эпизод никак не
сказался на восприятии его образа в средние века.
“Автобиографический” рассказ Беды в “Церковной истории
англов” давал достаточно сведений, чтобы образ не был противо¬
речивым; повествование можно было продолжать так, чтобы при¬
думанные позднее события согласовывались с общим духом пове¬
ствования. Лучше всего это видно на примере легенды о посеще¬
нии Бедой Рима.
В легенде говорилось о том, что Беда на склоне своих дней со¬
вершил паломничество в Святой город47. Там ему удалось расшиф¬
ровать надпись на воротах города P.P.P./S.S.S./R.R.R./F.FF, что бы¬
ло истолковано им как “Pater Patriae Perditus/Sales Secum Sublata/
Ruet Regnum Romae/Ferro Flamma Fame”; за эту мудрость римский
народ дал Беде прозвание “Venerabilis” (“Достопочтенный”). По
другой версии Беда был назван “Достопочтенным” за интерпрета¬
цию надписи в Риме: S.P.Q.R. как Stultus Populus Quaerit Romam48.
Представление о том, что Беда совершил путешествие в Рим,
возникло достаточно рано. По свидетельству Кутберта, “с рожде¬
ния воспитанный в монастыре, вплоть до дня своей кончины он
провел там свою жизнь, хотя некоторые хотели бы приписать ему,
что он был в Риме”49. В “Церковной истории англов” Беда неод¬

310
♦ Судьбы человеческие
нократно говорил, что многие англо-саксы - монахи, аббаты, сим
скопы, знать и короли отправлялись в паломничество и нергчи-
оканчивали там свои дни. Таким же образом поступил и духошм.м*
отец Беды, аббат Кеолфрид50. По всей видимости, главным факт
ром складывания легенды о паломничестве Беды было то, чю,
мысли его современников, известный, праведный и высокоум
ный человек не мог не совершить этот богоугодный поступок < н.
раз Беды, созданный на страницах “Церковной истории англом м
письма Кутберта к Кутвину, требовал дополнения в соответсиит <
представлениями о должном поведении праведника; тому, кю м<>
святил жизнь изучению Писания, необходимо было отправим.. •»
“к апостольским пределам”
В XII в. Уильям Мальмсберийский включил в текст “Дсннии
английских королей” письмо, якобы написанное папой Сериим I
аббату Веармут-Ярроу Кеолфриду51. В письме папа предлагав i iin
бату отпустить в Рим “безо всякой задержки... слугу Божьего 1к-л\
Достопочтенного, священника монастыря”52. Такое письмо к .и
бы документально закрепляло представление о паломничестве- 1.«
ды и создавало основу для дальнейших легенд о его пребывании в
Риме. Рассказ о толковании Бедой надписей на римских ворони
видимо, имеет меньшее отношение к самому англо-саксонском\
ученому. В средние века подобные истории о расшифровке ра инн
ного рода аббревиатур были достаточно распространены и прими
сывались многим мудрецам. В случае с Бедой такая легенда сосли
няла два сюжета — о путешествии в Рим и о происхождении мри
звания “Venerabilis”
Возникновению этого именования посвящалось немало лси-м
дарных историй. Наиболее известным является рассказ о монам
который высекал на надгробии Беды эпитафию. Не в силах подом
рать слово, подходившее по размеру в строку: “hie sunt in Ь
Bedae... ossa”, монах отправился спать. Утром, возвратясь к смоги
работе, он увидел высеченное рукой ангела слово “VENI KA
BILIS”
Согласно другому преданию, в старости Беда ослеп. Неким м<
честивый человек, дабы посмеяться над праведником, предложим
ему отправиться в храм и проповедовать перед большим собранм
ем народа. Сам же он отвел слепого в пустыню, где не было шиг
го, кроме голых камней. Беда произнес вдохновенную прогювг и.
и когда он закончил говорить, камни возликовали и человечен-км
ми голосами откликнулись: “Аминь, достопочтенный отче”51
Картине, описанной в легенде, близки Евангельские строки
посвященные проповеднику Иоанну Крестителю: “Ибо он гоi,
котором сказал пророк Исаия: глас вопиющего в пустыне: прмю
товьте путь Господу, прямым сделайте стези Ему”54. В пророчееми-
Исаии, выполнением которого считались деяния Иоанна Крест

♦ “Новое солнце
на Западе”
311
гели, содержится сходный образ: Иорданская пустыня, ожидавшая
"гласа”, возвещающего о пришествии Господа. По исполнении
пророчества “возвеселится пустыня и сухая земля, и возрадуется
и*мля необитаемая”55. В рассматриваемой легенде нельзя не услы¬
шать отзвук библейского текста: “возрадовавшиеся”, ожившие
камни, внимающие “гласу” проповедника, рассказывающего о
пришествии и деяниях Божьих; можно говорить и о ее аллегориче¬
ском значении: у Исаии Иорданская пустыня уподобляется пусты¬
не духовной, “глас”, оживляющий бесплодную землю, - Слову,
спасающему душу.
Образ оживших камней в легенде перекликается со строками
Нового Завета из “Первого Послания” апостола Петра, сравнива¬
ющего христиан с “живыми каменьями”: “Приступая к Нему, кам¬
ню живому... и сами, как живые камни, устрояйте из себя дом ду¬
ховный...”56.
Аллегорически проповедь Беды адресовалась не столько к бес¬
плодной земле, сколько к “живым камням”, христианам, его уче¬
никам, последователям. Одним из прочтений легенды могло быть
и то, что проповедь Беды - его труды, слова, обращенные к его со¬
временникам, христианам, — была услышана и понята, что “живые
камни” вняли адресованным им словам.
“Церковь его считает святым, его имя упоминается в списке ис¬
поведников, он единственный, именуемый среди святых не свя¬
тым, но достопочтенным”, - писал о Беде автор его жития57 У не-
1о, как и у многих других, титул Беды ассоциировался с почтенным
возрастом, которого он достиг. Автор этого жизнеописания пола-
1лл, что Беда скончался в 70 лет; по иным бытовавшим представле¬
ниям Беда умер 90-летним стариком58. Его образ продолжал дост¬
раиваться по канонам жития святого, мудреца. Праведнику, веду¬
щему тихую жизнь за стенами монастыря, в преданном служении
Богу, должен был быть отпущен долгий век.
К Беде как нельзя лучше подходил образ старца, который за
свою исполненную благочестия жизнь создал множество ученых
трудов и приобрел большую мудрость, которая открывается чело¬
веку в конце его пути в ответ на его неутомимое служение Богу и
неустанный духовный поиск.
Для “жизни Беды после смерти” во многом определяющим ста¬
ло время после нормандского завоевания: вторая половина XI—
XII в. На севере Англии церковными деятелями предпринимались
попытки возродить старые англо-саксонские традиции монаше¬
ской жизни. Для них большое значение имело обращение к насле¬
дию их знаменитого соотечественника, чей авторитет был высок
не только в Британии.
Монастыри Нортумбрии в то время пребывали в запустении.
“Церковная история англов” прочитывалась христианами-англо-

312
♦ Судьбы человеческие
саксами как повествование о “золотом веке” английской пернм.
Усилиями епископов Вульфстана II, Уолчера, священником Ат ♦
вина, Тургота монашеские общины вновь были основаны и Ярри.
где некогда жил Беда Достопочтенный, на месте знамении,и »»•
“Церковной истории” монастырей Мелроз, Уитби; в 1092 i inn-
начато строительство собора в Дарэме59. В монастырях дсп,от..
попытки возродить “былой” дух подвижничества и асксипи*
преданного служения Богу - в соответствии с тем, как его ошм и
вал Беда Достопочтенный. Члены новых общин “в прошипим»
Нортумбрия, некогда изобиловавшей ...легионами святых”, нам»
ревались “вести жизнь в бедности в подражание прежним мои,*
хам”60. В свои исторические сочинения христианские писан и»
Тургот (ок. 1100) и Симеон Дарэмский (ок. 1129) включили мим*
ствования о Беде как о духовном отце и учителе61.
Личность Беды воспринималась в неразрывной связи с чем ш.
разом прошлого, который он представил в своих трудах, в копи »
сте тех деяний, которые совершали его герои - святые, пропоит
ники, учителя. В первой трети XI в. останки Беды были укрллпт
из Ярроу и перенесены в Дарэм. Хранитель гробницы Св. Kyiu-ры
Эльфред собирал мощи тех святых Нортумбрии, жизнеописании п
чудеса которых Беда включил в свое сочинение. Останки ашо|м
“Церковной истории англов” должны были покоиться вместе с |».
ликвиями тех, о ком он писал.
Беда воспринимался не только как свидетель церковной трали
ции; для монахов Х1-ХП вв. и, возможно, более позднего времени
образ Беды воплощал в себе черты первоначального, впоследа шт
утраченного, аскетического духа ранней церкви. Неслучайным и
этой связи кажется то обстоятельство, что почитание Беды ()ыт<
распространено не только в бенедиктинских монастырях, но и \
цистерцианцев. До наших дней сохранилась миниатюра, выпот
пенная в рукописи в XV в., на которой на четырех углах листа нм
ли изображены четыре Отца католической церкви - Святые Ам
вросий, Иероним, Августин и Григорий I62, а в центре - Св. 1>ер
нар Клервоский и Св. Беда63.
В эпоху Реформации и защитники старой веры, и сторонник и
протестантизма рассматривали Беду в качестве одной из ключевые
фигур, стоявшей у истоков английской церкви, но при этом акцен
тировали внимание на разных сторонах его образа.
В 1550 г. в Антверпене была издана “Церковная история am
лов” Эта книга переиздавалась в 1566 г. в Лёвене Стефаном Вале¬
рием64. В предисловии к работе публикатор выражал надежду, чн»
знания о древности католической веры в Британии обезоружат ie\
кто стремится ее реформировать. Для сторонников католическом
веры “Церковная история англов” представлялась обоснованием
неразрывной связи “английского народа” (“gens anglorum” у Беды)

♦ “Новое солнце	313
на Западе”
и христианства, пришедшего из Рима, подтверждением того, сколь
многим была обязана английская культура римской церкви. Беда
мыслился как горячий приверженец папской власти; фигура анг¬
ло-саксонского писателя-монаха должна была являть собой боль¬
шой моральный авторитет для современников. В 1565 г. в Антвер¬
пене Томас Степлтон предпринял первый перевод “Церковной ис-
юрии англов” на английский язык. Степлтон послал издание
сочинения Беды в своем переводе королеве Елизавете в надежде на
гс переход в католичество.
Однако и сторонники Реформации высоко ценили труды Беды
и использовали в своих целях фигуру их автора. Особое внимание
обращалось на личную праведность Беды, его высокую ученость,
тботу о постоянной проповеди Слова. Особое значение для про¬
тестантов имело то обстоятельство, что, по словам Кутберта, пос¬
ледней работой Беды был перевод Евангелия с латинского языка
на староанглийский.
В 1583 г. имя Беды было включено в официальный римский
мартиролог. Возможно, этот шаг был ответом католической церк¬
ви на попытку своеобразного “присвоения” Беды Достопочтенно¬
го реформаторами.
В разные времена образ Беды приобретал все новые черты в за¬
висимости от новых обстоятельств, в соответствии с изменением
представлений о “нормативном поведении” святого и ученого. В
самой интеллектуальной среде, для которой был особо важен об¬
раз Беды Достопочтенного, также происходили перемены. Ранним
биографам Беды представлялось значимым, что его жизнь была
наполнена созерцанием, духовными трудами. Спустя несколько
веков для англичан-интеллектуалов этого было уже недостаточно.
“Разумеется, Беда не мог постоянно оставаться в своей келье,
подобно моллюску в своей раковине”, - такими словами характе¬
ризовал в XVII в. Т. Фаллер отношение современников к Беде65.
Беда, признанный во всей Европе, не мог вести уединенную жизнь
где-то на краю мира. Его славе должны были соответствовать вели-
кие деяния в общеевропейском масштабе. Одним из таких деяний
стало основание университетов Англии и Франции.
В XVII в. французский исследователь Дю Буле в труде “Исто¬
рия парижского университета” писал, что в XV в. в университете
велись ожесточенные споры между французскими и английскими
студентами. Последние обосновывали свои притязания на приви¬
легированное положение в университете тем, что его основал их
соотечественник - Беда. По словам историка, папе Мартину V
(1417-1431) приписывали отправку в Париж легата с целью ула¬
дить конфликт. Расска швали, что легат поддержал англичан и со¬
гласился с тем. что Беда на пути в Рим действительно останавли¬
вался в Париже и основа л там университет. Интересно отметить,

314
♦ Судьбы человеческие
что в данном случае подтверждению одной легенды служт л|»\
гаи - прочно укоренившееся представление о паломничестве 1.щи
в Рим.
Что же касается самой Англии, то Кембриджский универе ми *
гордился Бедой как своим отцом-основателем; по словам Т Ф.н
лера, в Кембридже в XVII в. всем желающим показывали дом, и i ••
тором якобы жил Беда66. В это время в Оксфорде и Кембрии
складывались две школы по изучению англо-саксонской исюрми
начало которой отсчитывали от событий, описанных в “Церии»
ной истории англов” Именно Кембридж в 1643 г. предпринял игр
вое в Англии издание трудов Беды. С этими обстоятельствами (ь *»
рее всего была связана популярность данной легенды.
Не приходится удивляться тому, что англо-саксонскому ш и»
рику приписывались все эти заслуги. С одной стороны, универ» и
теты, как многие учреждения, представлялись издавна сущее туи»
щими институтами. Древность подобного учебного заведения при
давала ему значительный авторитет; естественным было нм
поставить у его истоков фигуру крупного ученого далекого при
шлого, связать время возникновения университета со временем
расцвета англо-саксонской культуры. С другой стороны, ноем inn
христианской мудрости не мог не иметь учеников. Важно было и»
только то, что Беда имел учеников вЯрроу. Ему следовало основа и.
такую школу, которая существовала бы и поныне, продолжая и.,
традиции. Такие центры, как Кембридж или университет Парижа
чья слава представлялась достойной славы Беды, прекрасно пол
ходили на эту роль. Кроме того, образ Беды, перенесшего во Фр.т
цию знания, накопленные в Британии, в конечном счете служил
утверждению национального превосходства англичан как наролл
давшего образованность французам.
Идея преемственности знания и образ Беды - основателя ум¬
ной традиции оставались актуальными и для преподавателей ()к«
форда конца XIX - первой трети XX в. “Беда научил Эгбсрм
Эгберт научил Алкуина, следовательно, мы можем рассматривай.
Алкуина как духовного внука Беды. Духовный внук Беды служи л
внуку Карла Мартела в новом установлении образования в Европе
С Карлом Великим кончается период Тьмы: Цивилизация споил
постепенно продвигается вперед... Вся Европа была его [Бслм|
школой, и его влияние распространилось на Фульду, Тур, Реймс, мл
многие другие места, пока потоки не объединились в Парижском
университете и не потекли дальше в университет Оксфорда. Прочу
ская некоторые ступени, я перейду к трем нашим современникам
из Оксфорда, кто близко [intimately] знал их темные века и их 1>с
ду”67 Так в 1936 г. профессор английского языка в Лондонском
университетском колледже РУ. Чамберс говорил о его собственных
учителях, оксфордских профессорах У.П. Кере, С.Дж. Крофорде,

♦ “Новое солнце
на Западе”
315
Ч. Пламмере. Заметим, что в этом контексте изменилось само со¬
держание “знания” Беды, переданного потомкам: к нему относи¬
лось не столько истинное понимание основ вероучения, сколько
высокая ученость, дух научного подвижничества.
В настоящей работе не ставится задача охватить все аспекты
“жизни после смерти” Беды, все стороны его образа, сложившего¬
ся в средневековых легендах. Скажем лишь о некоторых перспек¬
тивных направлениях специального исследования на эту тему,
большой интерес представляет трактовка жизни и трудов Беды в
средневековой Европе. В свое время личность Беды привлекла
внимание Данте. В “Божественной комедии” он поместил англо¬
саксонского ученого в четвертую райскую сферу Солнца вместе с
Боэцием, Павлом Орозием, Исидором, Фомой Аквинским и ца¬
рем Соломоном68. По упоминанию Р.У. Чамберса, Данте “упрекал
кардиналов за то, что они изучали Беду не так, как должны
были”69
Более полное изучение хроник и историй британских авторов
может дать материал для анализа становления и черт культа Беды
как местного святого. Значительный интерес в этой связи могут
представлять источники, происходившие из монастырей северной
Англии. Приведем словам из книги, посвященной современным
английским преданиям и суевериям, которые демонстрируют одно
из возможных продолжений данной темы. В книге говорится о бы¬
товании образа Беды в народной английской культуре, где он вы¬
ступает как местный святой покровитель. Речь заходит о хранив¬
шемся до недавнего времени в церкви Св. Павла в Ярроу старин¬
ном “кресле Беды”, которому как вещи, принадлежавшей святому,
и в XX в. приписывалась особая магическая сила: “На протяжении
веков в народе верили, что это древнее дубовое кресло могло бла¬
гоприятствовать свадьбе и рождению детей”70.
Примечания
1	Cuthberti Epistola a<J Cuthvinum //
Bacdac Opera Historica / Ed. J E. King.
L.; N.Y., 1930. Vol. 1.
2	Mistoria Ecclesiastica Gcntis Anglomm //
Bacdac Opera Historica / Ed. J.E. King.
1 ,NY 1930. Vol. 2. (Далее: HE). V. 24.
1 Цт no: Whitelock D. Alkr Bede //
Его in Bede to Alfred. L, 1980. P 10.
4 Гомилия - iии проиот'ди, беседа
священника во время iniypiiui с ис¬
толкованием прочиlaiim.ix мест из
Св. Писания
Du Houluv С /' Histona l niwrsitntis
Parisiensis P, 166^
6	В работе использовалось собрание
агиографических сочинений о Беде,
приведенное в изданиях: Patrologiae
Cursus Complctus. Series Latina (Да¬
лее: PL) и Acta Sanctorum. Prolego¬
mena // PL. Vol. 90; Ex Historia Eccle-
siae Dunelmensis auctore Turgoto. Vita
Bedae auctore anonymo // Ibid.; Acta
Sanctorum / Ed. Bollandus et al. Mai-
Vol. 6; Ibid. De Sancto et Venerabile
Beda. В издании “Patrologiae” эти ис¬
точники не датированы, что затруд¬
няет работу с ними. Изложение ле¬
генд о путешествии Беды в Рим со¬

316
держится в предисловии к изданию
Мини, а также в сборнике А.Г. Томп¬
сона, посвященном жизни и творме-
ству Веды: Whiling С.Е. The Life о!'the
Venerable Bede // Bede, His Life, Times
and Writings / Ed. A.H. Thompson.
Oxford, 1935.
7	Сшхошорный перевод В. Тихомиро¬
ва // Древнеанглийская поэзия. М.
1982.
8	Cuthberti Epislola... Р. XXXI.
17	НЕ. IV. 9. Р. 52.
10	Вас da. Historia Abbatum // Baedae
Opera Hislorica. Vol. 1.11.
11	Cuthberti Epistola... P. XXXVI.
12	Baeda. Epistola ad Ecgbertum Antisti-
tem // Baedae Opera Historica. Vol. 2.
13	Historia Abbatum Auctore Anonymo //
Venerabilis Baedae Opera Historica /
Ed Plummer Ch. Oxford, 1896. Vol. 1.
14. P 393.
14	Одно из первых упоминаний такого
рода см.: Plummer Ch. Introduction, 2//
Ibid.
15	Beda. Homiliarum Evangelii libros II //
PL. Vol. 94. P 227
16	Подробнее об анализе этих свиде¬
тельств см.. Whitelock О. Op. cit.
Laistner M.L.W A Hand-List Of Bede
Manuscripts Ithaca, 1943.
17	В Хексхейм были отравлены ком¬
ментарии на “Апокалипсис”, на
Евангелия, “Деяния Апостолов”, на
первое послание Иоанна, “Книги
Ездры и Неемии”, на “Сооружение
Храма” и поэма о Судном Дне. Одно
из первых сочинений Веды “О вре¬
менах” также было известно в этом
монастыре, что следует из письма Бе¬
ды монаху Плегвину {Beda. Epistola
ad Pleguinum // PL. Vol. 94. P 669-
675). К 725 г, когда Веда значительно
расширил текст этого трактата (“Об
исчислении времен”), предыдущий
вариант, видимо, уже был распро¬
странен в британских монастырях.
Об этом свидетельствует сохранность
65 его ранних списков, не сопровож¬
давшихся дополнениями, которые
отличали вторую версию (См.:
Whitelock D. Op. cit. Р. 4). Стихотвор¬
ное “Житие Св. Кутберта” Беда от¬
дал священнику Иоанну, дабы уте¬
шить и ободрить его во время палом¬
ничества в Рим {Beda. Vita metrica
♦ Судьбы человеческие
S. Cuthbercti // PL. Vol 94 I'
Кроме тою, “Жития Св k\ Им pi «
стихах и прозе были адрес шимм ■...
скопу Эадфриду в Линдис<|>.i|мн
ним из друзей Беды был Мои.
священник в Лондоне: ему В< м «.
сылал “30 вопросов ил У нш
Царств”- через него Альбин. .»*.»
монастыря Св. Петра и Пли u и I
тербери, передал Беде Maiepu.mi
“Церковной истории ашлои" ИМ
Prefatio). Ему же, позаверше
го труда, Беда отправил в Ken и--pi..
его копию, вместе со списком
ментариев “На сооружение чр.нп
(Beda. Epistolae // PL. Vol. 94 P ^i
Этот перечень работ, циркулирпн,и.
ших в британских монастырях, ш
ляется исчерпывающим, по л,но
показывает, что ряд сочинении 1>< и.
был известен не только в Норичь
рии, но и в Лондоне, и в Кен iер(|м«
18	Так, несмотря на то, что “Ж
Св. Кутберга” было хорошо и met мь>
в Британии в VIII в., фрагмеш ел пи
ствеиного списка этого текст,
полненного в Йорке около 780 i
хранился на континенте, в Фуп.ь
{Whitelock D. Op. cit. P. 6).
19	Alcuinus. Epistola XVI // PL. Vol I (Ml
20	Ibid. Vol. 100. P. 135,515.
21	Кажется, что в данном случае Ачк\
ин употребил слова “наш магиар’ и
“ваш покровитель” в значениях
“принадлежащий сообществу учг
ных”, «ставший “нашим” у франков
и “покровитель монашеской обит
ны”, “англо-сакс”
22	Alcuinus. Op. cit. Р. 167-168.
23	Bonifacii Epistolae // PL. Vol. K9
P. 735.
24	Ibid. P. 736.
25	Lullus Cuthberto // PL. Vol. 96. P IV
См. также: P 838-839, 841, 828.
26	Cuthbertus Lullo // Ibid. P. 828.
27	Idem. Epistola ad Eusebium // PL. Vol
92, 134AB.
28	Так, Лиутгер, ставший впоследствии
миссионером у саксов на континеп
те, взял с собой книги Беды и помес
тил их в библиотеку основанного им
монастыря в Вердене (см.: Fletcher R
Who’s Who In Roman Britain And
Anglo-Saxon England. L., 1989; White
lock D. Op. cit. P. 7).

♦ “Новое солнце
на Западе”
317
• Whitelock D. Op. cit. Р. 12.
*ltml
Н luistner M.L.W Op. cit.
М Whitelock D. Op. cit. P. 11
M Подробнее см.: The Old English Bede //
l iom Bede to Alfred.
И Of) этом cm.: Prolegomena Mabillionio
mictore // PL. Vol. 90. P. 16-17; Bede,
Mis Life, Times and Writings. Ch. 1.
•• Cm.. Carroll M. Venerable Bede: His
Spiritual Teachings. Washington, 1946.
|i “Церковной истории англов” Беда
шивал себя “Verax historicus” Эти
слова применительно к себе исполь¬
зовали многие средневековые авто¬
ры. Однако исследователи неодно¬
кратно подчеркивали, что в случае
Беды эти слова были не только данью
риторике, но и соответствовали дей¬
ствительному положению вещей. Во
второй половине XX в. историки
формулируют это утверждение не¬
сколько иначе - Беда со всей досто¬
верностью описывал прошлое, если
не “так, как оно было на самом де¬
ле”, то так, каким в его представле¬
нии оно должно было быть. См. об
этом: McClure J. Bede’s Old Testament
Kings // Ideal and Reality in Frankish
and Anglo-Saxon Society. Oxford, 1983;
Ray R. Bede’s Vera Lex Historiae //
Speculum. Cambridge (Mass.), 1980.
Vol. 55; Hanning R.W The Vision Of
History In Early Britain. N.Y., L., 1966.
17	Amalarius. De Ecclesiastic is Officiis
Libri Quatuor// PL. Vol. 105. P 1164C.
18	Петр Абеляр. История моих бедствий /
Пер. В.А. Соколова; Ред. Е.К. Несте¬
рова. М., 1994. С. 88-92.
19	Целый ряд ложно приписываемых
Беде сочинений опубликован в изда¬
нии: PL Vol. 90.
40	Данная проблема ставилась в работе:
Carroll М. Op. cit. Автором был дан крат¬
кий очерк возникновения культа Беды,
однако этот сюжет нуждается в более
детальном исследовании, который мог
бы быть темой отдельной работы.
41	Cuthberti Epistola... Р. XXXIV. Можно
также отметить, что Беда в изображе¬
нии Кутберта, “казалось, знал час
своей смерти” - черта, которой сам
Беда, следуя за традицией, наделял
своих героев, отмеченных особыми
добродетелями и святостью.
42	Culhbertus Lullo // PL. Vol. 96. P. 838—
839.
43	Alcuinus. Versus de Sanctis Eboraciensis
Ecclesiae // Carroll M. Op. cit. P. 59.
44	Об этом, в частности, можно судить
по тому, что в церковном календаре
IX в. из Северной Англии отсутству¬
ют упоминания о Беде. См.: Caroll М.
Op. cit. Р. 59.
45	Carroll М. Op. cit. Р. 59.
46	Beda. Epistola ad Pleguinum.
47	Prolegomena Mabillionio auctore //
PL. Vol. 90. P. 16-17; Bede, His Life,
Times and Writings. Ch. 1. P. 14.
48	Cm.: Ibid.
49	Cuthbertus. Vita Bedae // PL. Vol. 90.
P.37
50	Historia Abbatum. II. 16-18.
51	William of Malmesbury. Gesta Regum
Anglorum. Vaduz, 1964. Vol. 1 Lib. 1.
P. 54-63.
52	Это послание трудно признать дос¬
товерным, так как папа Сергий I
умер к тому времени, когда Беда стал
священником, начал писать свои ра¬
боты и приобрел такую известность,
что его слава достигла Рима. При
этом Беда стал именоваться “Досто¬
почтенным” не ранее, чем с IX в. (см.
об этом: King J.E. Introduction //
Baedae Opera Historica. P. XX). Bo
времена Беды слово “venerabilis” час¬
то употреблялось в обращении к свя¬
щенникам и у самою Беды оно по¬
стоянно использовалось в его сочи¬
нении по отношению к лицам
духовного звания.
53	Vita Bedae auctore anonymo // PL. Vol.
90.
54	Матф. 3:3.
55	Исаия. 35:1.
56	I Послание Св. Апостола Петра.
2:4,5.
57	PL. Vol. 90. Р. 53.
58	См. об этом: Prolegomena Mabillionio
auctore // PL. Vol. 90. Ha 735 год, как
на год смерти Беды, указывает свиде¬
тельство Кутберта. Таким образом,
Беда прожил 62-63 года.
59	См.: Knowles D.D. The Monastic Order
in England. Cambridge, 1946. Мона¬
шеское движение па севере Англии
сопоставляется с цистерцианскими
реформами в статье: Davis R.H.C.
Bede after Bede // Studies in Medieval

318
History Presented to R.A. Brown.
Wolfeboro, 1989.
60	Historia Dunelmensis Ecclesiae //
Symeonis Monachi Opera Omnia. 1882.
Vol. 1. P. 108.
61	De Sancto et Venerabile Beda monacho
presbytero in Anglia ex Historia
Ecclesiastica Dunelmensis auctore
Turgoto//Acta Sanctorum. Mai- Vol. 6;
Symeonis Dinelmensis Opera. Durham,
1868. Vol. 1.
62	Отметим, что, по мнению исследова¬
телей, то предпоч1ение, которое ока¬
зывал Беда Достопочтенный трудам
этих писателей, оказало решающее
влияние на закрепление в более
поздней христианской традиции
♦ Судьбы человеческие
представления о них как и
Отцах католической церкви
63	Analecta Bollandiana. 19(М \ы
Р. 439.
64	Beda. Historia Ecclesiasiu ,i »•
Anglorum. Lib. 5. Louvain, I
65	Fuller T. Church History mil ми
1655. Цит. no: Chambers A* Me
Unconquerable Mind. I I*'
Ch. 1.
66	Ibid.
67	Ibid. P. 42-43, 50.
68	Данте Алигьери. Божественили и.м.
дия. СПб., 1902. Рай. Пеан. И)
69	Chambers R. Op. cit. Ch. 1
70	Folklore, Myths and Legends ol Ihiiau.
L., 1973. P.347.
B.B. Зверева

Тело и его казни
(Об автобиографизме Епифания Соловецкого)
Исследователями русского сред¬
невековья осталась почти вовсе незамеченной одна удивительная
особенность автобиографического “Жития” сподвижника и пусто-
зсрского “соузника” протопопа Аввакума Епифания Соловецкого
(?—1682)1, разительно отличающая его от других автобиографиче¬
ских сочинений средневеково-христианской традиции. Особен¬
ность эта заключается в том, что рассказ Епифания о себе в огром¬
ной мере состоит из описаний его телесного опыта, его физических
ощущений и состояний2. Центральные эпизоды “Жития” - “каз¬
ни” языка и руки, вызванные ими физические страдания и чудеса -
кричаще телесны не только по самому своему сюжету, но и по спо¬
собу их словесного изображения, а также по многочисленным нату¬
ралистическим (нередко физиологическим) подробностям. Телес¬
ный характер имеют у Епифания и чудесные видения, причем как
вызванные его физическими страданиями и его телом вообще, так и
совершенно самопроизвольные: черти и Богородица являются ему
не только зримо (как это подобает в видениях в первую очередь), но
и “во плоти”, осязаемо. Неудивительно, что и душевные движения
чаще всего изображаются Епифанием производными от внешнего
физического воздействия: сначала приходит боль, потом, как ее
следствие, - тяжелые внутренние переживания. Из текста “Жития”,
таким образом, выходит, что сама субъектность этого монаха-за-
творника, проведшего большую часть жизни в уединенном служе¬
нии Господу, вопреки ожиданиям, изображается не духовной, а те¬
лесной по своей природе. Получается, что его автобиографический
герой, если не исключительно, то в огромной мере, соотносится с
телом, что тело оказывается для него одновременно и главным
“средством” общения со всем его окружающим, и важнейшим при¬
знаком цельности его “Я”, самым очевидным свидетельством его
присутствия в мире и его определенного положения в этом мире.
Между тем все эти кратко обозначенные акценты в высшей сте¬
пени примечательны. Прежде всего, для историка-медиевиста, ко-

120
♦ Судьбы человеческие
торому хорошо известно, что примат духовности в средним'и и.
христианстве в целом и монашестве в особенности яплиси м ч
стоматииной истиной. Но и вообще для любого совремеитин
тателя, не успевшего еще окончательно расстаться с “прелц.и • \ «
ками” картезианского представления о том, что именно со икни*
определяет индивидуальное “Я” человека. В обоих случаях, m m-
образом, выходит, что Епифаний-автор, рассказывая о себе м.ш*
рекор должному почти все время думает и говорит не о душ*
теле, и даже больше того, как бы мыслит и говорит телом.
Рассмотрим подробней эти бросающиеся в глаза “странно* и.
и смысловые “сдвиги” его автобиографического сочинения, i
попытаемся детально проследить признаки “телесности” в н и
“Жития” и как-то “встроить” этот телесный автобиографи im I ни
фания в историко-культурный контекст его времени, обозначим »*
нем общее и особенное. Но вначале обратимся к несколько о*» и,
общим сюжетам.
“Тело” и медиевисты
В исследованиях, посвященных европейскому средневековый
тема тела не нова - достаточно вспомнить хотя бы о знамени ши
работе М.М. Бахтина о Рабле, написанной еще в 40-е годы-1, ими ••
классическом труде Эрнста Канторовича о двух телах короля, вы
шедшем в 1957 г.4 Однако, несомненно, особое внимание “icun
ности” историки начали уделять с 70-х годов, после публикации
главных работ Мишеля Фуко, отводившего этому понятию исклю
чительно важную роль в своих теоретических построениях5. С ни
го времени, превратившись в одно из центральных и наибшим
универсальных понятий в методологическом арсенале постмодер
па, “тело” и “телесность” начали притягивать неиссякаемый им к*
рес медиевистов6, добавим, всегда особенно чутко воспринимав
ших изменения, происходившие в других гуманитарных науках
Причем интерес этот получил как бы двойную направленноем.
Во-первых, он отчетливо отразился в самой тематике исследова
ний - историки стали скрупулезно изучать все, что так или иначе
связано с конкретной телесной жизненной практикой людей сре
дневековья (сексуальные отношения, питание, культ святых мо
щей, болезни - таковы лишь немногие из тем) и ее осмыслением в
богословии, философии, медицинской, “художественной” лите
ратуре. Во-вторых, совершенно очевидно, что “тело” как метафо
ра, обладающая особой эвристической значимостью, преврати¬
лось в один из главнейших инструментов познания прошлого.
Увидеть человеческую историю через призму телесности - так
можно обозначить главный теоретический пафос сторонников
привнесения этого понятия во все сферы средневековой действи-

♦ Тело и его казни
321
Ш1ьности - социальную, политическую, духовную, повседневную
жизнь.
Перечень появившихся в последние два-три десятилетия работ,
и той или иной мере посвященных телу и телесности в средние ве¬
ка, включает сотни названий. Причем весь этот поток исследова¬
ний в силу своего междисциплинарного характера и методологи¬
ческой пестроты с большим трудом поддается историографиче¬
ской систематизации7 Одно общее заключение в связи с этим
новым веянием в медиевистике, впрочем, все же вполне очевидно:
несмотря на методологические крайности и уступки моде, оно,
безусловно, позволило по-новому взглянуть на многие стороны
средневековой христианской культуры. Традиционный постулат о
доминировании в этой культуре негативной трактовки тела допол¬
нился существенными моментами, указывающими как раз на ис¬
ключительно важную роль в ней телесных смыслов. В итоге общая
картина европейского средневековья стала более противоречивой,
сложной и, соответственно, более “живой”
Попытаемся здесь обозначить некоторые акценты, дающие
представление о произошедшем сдвиге. Во-первых, был заново ос¬
мыслен тот факт, что и сами основы христианского мифа, и рели¬
гиозная практика средних веков насквозь пронизаны телесными
смыслами - начиная с идеи воплощения (incarnatio - от лат. саго,
т. е. плоть, тело) Христа и его физических мук на кресте и заканчи¬
вая культом мощей и практикой причащения “тела Господня” (cor¬
pus Dei). Затем исследователи заметили, что признание значимости
человеческого тела в средние века связано с появлением на Западе
идеи Чистилища (душам там угрожали вполне телесные мучения),
а также и то, что эта значимость заметно возросла в период между
1200 и 1500 г.8 Помимо этого ими было обращено внимание на це¬
лый ряд теологических текстов, не просто признающих существо¬
вание человеческого тела, но и указывающих на его важность, в ча¬
стности на слова Аквината, где он фактически утверждает, что че¬
ловек как цельность не может существовать без тела (“душа... не
есть весь человек, и моя душа не есть Я”)9 или даже прямо постули¬
рует на примере Христа единство духовного и телесного начал10.
Другим важным результатом поворота медиевистов к телесной
проблематике стало обнаружение того обстоятельства, что граница
между духовным и физическим миром в средневековой культуре во
многих случаях сильно размыта. Телесные и духовные понятия и
образы нередко оказываются нераздельными и в философских дис¬
куссиях, и в изобразительном искусстве, и в повседневной практи¬
ке людей. С наибольшей силой и очевидностью эта слитность, как
считают, проявилась в феномене религиозности средневековых
женщин-мистиков. Многочисленные работы, опубликованные в
последние годы, убедительно демонстрируют, что видения Анжелы

322
♦ Судьбы человеческие
из Фолиньо, Катарины Сьенской, Бригитты Шведской, Лии-
Бланбекин, Маргариты Кемпийской и других наполнены и им* и», и
степени телесными, если не сказать плотскими, образами11
Роль телесности человеческого существа в западной сремнмн
ково-христианской традиции, таким образом, была сущем иг ними
образом переосмыслена: представление о том или ином
низме между понятиями “тело” и “душа” в средневековой к\>м.ц
ре, господствовавшее в историографии на протяжении mikhiih *в
сятилетий, явно утратило свою аксиоматичность. А по мнении* m
которых историков, к XIII в. в западном христианстве воиНнп
превалирующим стало понимание человека как психосом.тп*
ского целого12.
Телесность русского раскола
Проблема телесности в восточнохристианской традиции и ш
лом и в культуре Древней Руси как ее составной части еще чин"
ждет своих исследователей. В то же время некоторые ее строим
уже достаточно определенно очерчены13. Так, очевидно, чю при
знание значимости телесного начала было вполне присущ»
русскому расколу. Тело в писаниях его основателей пределам и*
обходимой и вполне “законной” формой существования одухомш
ренного человеческого существа14. Ортодоксальная средневекшт
христианская его трактовка как бренного сосуда и источника ip*
ха уступает здесь место пониманию его как спутника и храшишпы
души15. Границы между душой и телом при этом часто оказывакн
ся достаточно условными и неопределенными.
Аввакум наставлял, что противоречие имеется между духом и
плотью, но не между душой и телом как таковым. Душа и ее силы
вполне телесны: тело пронизано душой, а сама она “единораслс-и
на” и “телесновидна” В его языке телесная лексика часто служи i
отправной точкой метафор, изображающих явления жизни духов
ной. Душа оказывается сродни телу по своим естественным функ
циям (“желаниям”): “Яко же тело алчуще желает ясти и жаждуще
желает пити, так и душа, отче мой Епифаний, брашна духовною
желает; не глад хлеба, ни жажда воды погубляет человека; но глад
великий человеку - Бога не моля, жити”16.
Сочный и яркий телесный язык присутствует в самых разных по
своему жанру сочинениях “мятежного протопопа”, включая его уче
ные споры с оппонентами на богословские темы. Один из этих оппо
нентов, дьяк Федор, очень точно подметил эту особенность полеми
ческого стиля Аввакума, обвинив его в том, что он рассуждает “плот
ским смыслом”, “по чюветвенному”, а не по “духовному разуму”17
Действительно, в его сочинениях немало неожиданных натура¬
листических образов, метафор и смысловых акцентов. Скажем,

♦ Тело и его казни
323
размышляя о двойственной природе Христа, Аввакум интерпрети¬
рует таинство непорочного зачатия и чудесное рождение Спасите¬
ли и высшей степени натуралистически - они произошли, по его
убеждению, вполне обычным для человеческого существа телес¬
ным путем, “дверью ecтecтвeннoю,,: “В зачатии Бог Слово дверью
1стественной вниде, сиречь ложесны, а не слухом”, а “приняв
плоть и кровь от пречистых кровей Богородицы, девятимесячно
Изыде теми же дверьми неизреченно” Рассказывая о первых меся¬
цах и годах жизни Иисуса, он особенно подробно и умиленно го¬
ворит о его телесном общении с миром - описывает, как “сосал
гитечки Свет наш”, потом как “и хлебец стал есть, и мед, и мясца,
и рыбку, да и все ел... и винцо пияше...”18. Неверное, с точки зре¬
ния Аввакума, возмутительное истолкование его оппонентом дог¬
мата о святой Троице воспринимается им как вопиющий поступок
и передается откровенно телесной метафорой оскорбительного
физиологического отправления (“блюет на святую Троицу”19). В
полемике с господствующей “еретической” церковью у Аввакума
возникает образ гигантского ненасытного низменно-плотского
“чрева”, диктующего действия никониан (“от чрева глаголаша
лжю”, “Бог им - чрево”)20. Примеров такой замечательной “ост¬
роты телесного ума” Аввакума можно найти в его сочинениях ве¬
ликое множество.
Для Епифания, так же, как и для Аввакума, человеческое тело са¬
мо по себе не является изначально и безусловно “сосудом греха” В
“Житии” оно скорее выступает в качестве спутника и “вместилища”
души. Отвратительным и грешным тело становится только в резуль¬
тате каких-то богопротивных поступков самого человека. Только то¬
гда, при оппозиции Богу, тело превращается в ничтожную бренную
плоть. “Всяка плоть не похвалится пред Богом” (186, 193)21 — любит
повторять Епифаний, перефразируя слова апостола22.
С жутковатым образом такого опороченного богопротивного
тела-плоти сталкиваемся уже на первых страницах его “Жития”,
там, где говорится об “Иване поганом” Автор рассказывает исто¬
рию о страшной смерти некоего дважды тяжело согрешившего
крестьянина. Этот крестьянин, во-первых, ослушался наказа бла¬
гочестивого старца и, вопреки данному обещанию, вошел в келью
в его отсутствие. Кроме того, еще до этого им был совершен другой
предосудительный с этической точки зрения поступок (“соблудив
со женою своею... не омывея”). Расплата за все это оказалась не¬
обычайно жестокой - Иван был удавлен бесами и брошен в хижи¬
не. Нет сомнений, что именно вследствие содеянного дурного те¬
ло покойного приобрело отвратительный и устрашающий вид:
“Бес же... власы долгим кудрявыя со главы содрал и надул его, яко
бочку великую...” Таким его нашел сосед Ивана (“узре его удавле¬
на, отекша, надута, и ужасеся зело”). Потом, когда люди пришли

324
♦ Судьбы человеческие
хоронить умершего, его тело стало еще более зримо являм. мм
свою испорченность: “И треснула кожа на Иване удавленном (и
бо надул его бес крепко и туго зело, и истече крови много в кслы-’
Соответственно отношение пришедших к этому осквернештм\
“поганому” телу в рассказе Епифания лишено какого бы то ни ом
ло почтения: “Они же ужем связаша ему брюхо и на древе песеты
его в каръбас, яко бочку, и везе на погост и в яму в четыре доски н*»
ложиша, тако и погребоша” (180)22.
“Узаконивание” телесности, наиболее рельефно видимое в и»
чинениях “отцов” Раскола, впрочем, едва ли следует считать яшм
нием, исключительно характеризующим религиозное сознаип»
Руси середины XVII в. Схожие мотивы, хотя и не столь ярко пм|м
женные, обнаруживаются и в более ранних произведениях древне
русской словесности, нередко на разные лады варьирующих “и-
лесные” понятия из лексикона раннехристианских писателей. 1ак,
один из автобиографов - предшественников Епифания и Авваку
ма, Елеазар Анзерский, называет благочестивое целомудренно*
житие вслед за раннехристианскими авторами “церковью теле*
ною”24, придавая тем самым понятию “тело” высокое и свешен-
звучание25
Телесный автобиографизм:
Епифаний и Аввакум
Телесный язык и телесные образы буквально пронизывают и
автобиографические жития пустозерских “соузников” Оба р;и
сказа наполнены изображениями собственного физического они
та общения с миром их авторов: разного рода насилий над их тепа
ми, описаний ощущений боли, усталости, холода, жажды, голова
а также вызванных этим опытом помышлений и поступков. При
чем оба часто рассказывают об этом своем телесном опыте по\*>
жим языком.
Между тем, при всем родстве, обусловленном общим историки
культурным контекстом русского Раскола и схожим конкретно
историческим положением обоих (борцы за “истинную” веру и
страстотерпцы), автобиографическое изображение телесной само
сти у каждого имеет свои отличительные особенности, коренящи
еся, очевидно, прежде всего в особенностях самовосприятия каж
дого из авторов.
Автобиографический образ, созданный Аввакумом, - это не
столько образ страдальца-мученика, сколько пропагандиста-бор
ца, общение с внешним миром которого больше активно-дейст
венно (поступательно и мысленно-словесно), а не пассивно-чуп
ственно. Телесный диалог с другими в его “Житии” оказывается
лишь одним из способов бытия главного героя, соединенного с ок

♦ Тело и его казни
325
ружающим и окружающими различными типами связей. Мир, в
Шпором живет автобиографический герой Аввакума, пространст-
Иснмо огромен и содержательно разнообразен. Положение этого
1С|>ои в нем может быть поэтому самым различным, от ничтожно¬
го “гада” до нового Спасителя и даже до “никакого”, до полного
Иобрания в себя вселенной и мистического растворения ее в собст-
иснном теле. До того состояния слиянности со всем миром, о ко¬
тором говорится в знаменитом фрагменте “пятой” челобитной Ав-
йикума Алексею Михайловичу: “И... распространился язык мой и
Оысть велик зело, потом и зубы быша велики, а се и руки быша и
моги велики, потом и весь широк и распространен под небесем по
всей земли распространился, а потом Бог вместил в меня небо, и
1смлю, и всю тварь”26.
Автобиографическое “Я” Епифания, напротив, имеет очевид¬
ные зримые границы, оно подчеркнуто обособлено от большого
мира и одиноко в нем, его положение в нем однообразно, а его воз¬
можности крайне ограничены. Сам мир, в котором оно живет,
шмкнут и ничтожен по своим размерам - сначала келья, потом зе¬
мляной сруб (в автобиографии почти ничего не говорится ни о его
жизни в Соловецком монастыре, ни о пребывании в Москве). Об¬
щение героя “Жития” с другими людьми ничтожно. Он чаще об¬
щается с Богородицей и нечистой силой, чем с братьями-христиа-
нами, его пропагандистская учительная деятельность едва обозна¬
чена. Может быть, именно в силу этой ограниченности и
шмкнутости самоизображение соловецкого монаха столь субъек¬
тивно-телесно и непосредственно-чувственно - у него просто нет
иных способов жить и быть в окружающем его мире.
Как бы там ни было, очевидно, что Епифанием создан вырази-
шльный автобиографический образ мученика и страстотерпца, те¬
лесная связь с миром которого откровенно доминирует над всеми
остальными связями (вербальными, эмоциональными, мистиче¬
скими). Жизнь героя его “Жития” - это по преимуществу телесная
жизнь, и изображения ее в “Житии” оказываются центральными
во всех возможных смыслах. Наглядный пример этому - субъек¬
тивный “телоцентричный” принцип построения нарратива в опи¬
сании Епифанием его пустозерской казни (к ней он обращается
трижды). Рассказ автора об отсечении у него языка и четырех паль¬
цев правой руки оказывается тем началом, из которого исходят
другие, “чудесные” сюжеты27 При изображении центральных
эпизодов произведения - казней - Епифанием вообще применя¬
ется обратная временная перспектива изображения событий. На¬
чинаются такие эпизоды с описания болезненных ощущений от
уже понесенного телесного увечья, за этим описанием следует рас¬
сказ об имевшей место раньше экзекуции и, наконец, приводится
объяснение истоков и причин гонений и казней28. Такого же рода

326
♦ Судьбы челош*чг( ни
субъективная телесность видна и в описании видений, и» • и****
ных с казнями. Образы Богородицы, чертей, покойнши
Ефросина и создаваемые их явлениями чудесные стушит §|
обычно рождаются из индивидуального телесного оным и м.
дивидуальных телесных состояний старца (“устал” “тши».* $
сон тонок” и пр.).
Мир Епифаниевого “Жития” по большей части не при» щ. ,и*
ективно-телесен, но и конкретно-осязаем. Именно оси пит.
воляет его герою по-настоящему полно и достоверно помни
что происходит с ним самим и вокруг него. Чтобы удоетонг|тм * *
что он действительно лишился пальцев на правой руке, Г миф ом.*
ощупывает ее левою; утратив язык, погружается в новые опоим
ния неудобств из-за обильно текущих изо рта “слин” итрушв»
поглощения пищи (194), а в видении о языке (Епифанмю мим.
его собственный отсеченный язык) детально изображает от» i.....
поручное “исправление” этого языка (196).
Тело Епифания
Выше уже обращалось внимание на то, что собственное и
обычно достаточно прямолинейно соотносится Епифанием «
“Я”, его самостью. Или иначе: Епифаний в своем автобиогр;в|ии.
ском рассказе зачастую не делает принципиальных различий mi *
ду своим телом и самим собой как индивидом. При этом расе hi ш
вая о своей жизни, изображая конкретные автобиографии!'' м».
эпизоды (в “Житии” это чаще всего видения), он особенно ши
робно описывает положения и движения своего тела.
Приведем несколько характерных примеров: “...возлегшу ми м>>
обычаю моему на месте моем обычном, на голой доске, а глава и.
образу Пречистыя Богородицы, от образа пяди три или две” (IHM
“...а я лежу на левом боку, и возрех на правую руку, и на правой ц\
ке на мышце моей лежит образ вольяшной медяной Прение и,m
Богородицы. Аз же грешный левою рукою хотел его взять, aim и
нету” (184); “...и всполс на лавку, и лег на спине, а руку сеченую
положил на сердце мое...” (194).
Описания этих положений и движений сопровождают, кром.
того, картины раздумий инока (“...таки и думаю, сидя и ходя, и и.»
одре моем лежа, и правило говоря, молитвы и каноны, и псалмы, и
поклоны, и рукоделие делая...”) (191) и его тяжких переживаний
(см. об этом дальше). Таким образом получается, что мысли и чув
ства героя “Жития”, то, что называют “внутренним миром” ипди
вида, тесно связаны с его физическим телом и что само его “Я” вы
ступает как цельная телесно-духовная сущность.
Раньше уже было замечено, что в сочинениях “отцов” раскола
понятие “тело” в большинстве случаев лишено оценочных смыслов

♦ Тело и его казни
327
Е 1и тачается нейтрально, как сотворенная Богом данность. Такая
Нейтральность присутствует и в самоизображении Епифания.
К» слово “тело” встречается здесь нечасто и по своему контек-
Лцлыюму значению оказывается близким либо абстрактному
1||ММилищу души” (“...да не умер, душа моя ис тела моего не вы-
Ей", “возми же, свет мой истинной Христос, скоро душу мою от
№ моего...”) (193), либо понятию материально-физиологической
Imiocth, бахтинского “биологического тела” (“И нача сердце
|Р1 фспетатися во мне, и кости и me/zo дрожати” (182); “...и пять
ЁИ точил кровь ис тела моего, дабы ми смерть пришла” (193)).
шда в качестве его синонима употребляется также термин
„ он»”, лишенный отрицательных коннотаций (“по плоти родив-
Ц1АЮ огца твоего”) (188). Примечательно, что понимание “плоти”
ЦйК источника греха в “Житии” присутствует только в цитатах из
циицснных книг и парафразах молитв29, Епифаний никогда не
|(!1шребляет его для самообозначения, не говорит о “моей плоти”
Примечательно также, что при всем том удивительном внима¬
нии автора к своему телу и его страданиям, которое мы наблюдаем
А "Житии”, Епифаний ни разу не упоминает о том, каким оно бы¬
ло. В автобиографии монаха совершенно нет никаких его физиче-
IM1X характеристик. Поэтому нам остается только гадать, был ли
ом слабым, могучим, тучным, тощим, каков был его рост, черты
/шиа. Такое невнимание к своей внешности в общем-то понятно.
Скорее всего, она не имеет существенного значения для задач
I мифаниевого рассказа, как и для других автобиографических по-
иествований его времени. Но поразительная концентрация на изо¬
бражении ощущений своего тела и, наоборот, игнорирование изо¬
бражения своей наружности придает “Житию” необычное для сре¬
дневекового автобиографизма выраженно субъективное звучание.
Ощущения и состояния тела, его боль — это то, что является
иишным для Епифания, чему он отводит необычайно много места
и “Житии” - в особенности изображению мук, которые его авто¬
биографический герой почти постоянно испытывает. Образы то
сжимающегося от боли, то безвольно распластанного обессилевше¬
го тела буквально пронизывают его центральные сюжеты - казни и
чудеса руки и языков (см. о них дальше). Из всех прочих состояний
больше и чаще всего говорится об усталости. После рассказа об ис¬
товых молитвах Епифаний добавляет: “И утомяся доволно, и возлег
опочинути...” (182). После описаний расправ над бесами приводит
наглядные физические свидетельства того, что борьба была нешу¬
точной: “...зело устал, умучился, беса биюще” (186); или еще более
убедительно: “...зело устал, биюще беса, а руце мои от мясища бе-
совскаго мокры” (185). Кроме того, многочисленным описаниям
видений предшествуют, в полном соответствии с агиографическим
каноном, обозначения особых телесных состояний визионера: сна,

328
♦ Судьбы человечсски«
полусна или бодрствования: “и абие сведохся в сон”; “и .и»п*
дохся в сон тонок” (184); “и сведохся абие в сон мал”; “и»-
встрепенул” (186); “убудихся, яко от сна” (191 )30.
Важно подчеркнуть еще одну особенность изображении
венного тела Епифанием: оно живет в “Житии” не только и и и.,
но и в небесном измерении, составляя часть символической ч|.и
анской системы мироздания (подобное двуплановое изо(>р,и..
святого, как известно, характерно для агиографического катит И
Епифаний не раз достаточно определенно указывает на oiv нмт
сакральную его жизнь. Он говорит, например, что в тех слупи»
гда героем “Жития” творятся богоугодные дела, его тело шю>ш<
жет стать предметом специального попечения небес — тогда i ам и
вышний заботится о нем, уберегая его от случайных повреждении
Именно такая забота проявляется Господом во время лг•!....»*
Епифанием деревянных крестов - занимаясь этим “рукоделием
ни разу не поранился (“Да и сему аз... много дивлюся: делаю .и . • <
рукоделия дватцать пять лет или мнитмися близ и тридесяти нс i
которою снастию ни руки, ни ноги ни посек, ни порезал”). II щ *
автор разъясняет: “...соблюдает мя благодать Святого Духа и
днесь” Но во всех прочих случаях его ремесло оказывается сот гм.,
безопасным (“А егда делаю ведерка или ящики, или ино чи>. им
много рук и ног сек и резал, и крови точивал много”) (201-202)
Это сакральное измерение телесной жизни автора еще
отчетливо видно в рассказах об отдельных его частях рм
“языках” (у Епифания во множественном числе, поскольку чм.»
ему резали дважды), рте, глазах, “тайных удах”
Руки - центральный автобиографический телесный тоиос I ми
фания31: именно руками он делает то, что считает главным в < и
земном служении Богу (изготовление крестов), и именно лит
пальцами правой руки он каждодневно крестится, доказывай и и ..
и другим свою преданность “истинной” вере. Важный симпо ми.
ский смысл заложен также в языке, поскольку им Епифаний <ю ш
чает никониан и говорит “правило” Его, несомненно, содсрж.и и
глаза (они дают возможность Епифанию читать духовные киши и
опять-таки, делать кресты), и “тайныя уды” (та часть человечп и.и
плоти, которая наиболее подвержена дьявольскому искушению)
Этот телесный символизм, однако, никогда не разъясняете и ,ш
тором читателю (за одним исключением, о котором речь тони,
что шла, — словах, растолковывающих чудесное убережение oi ми
вреждений при делании крестов). Сакральный план событи i.
“Житии” обозначается чаще всего пунктиром и больше подран
мевается, чем проговаривается автором подробно. Автобиографи
ческое тело поэтому живет в большинстве его эпизодов впонт
профанной жизнью: испытывает усталость, голод, страдает or (ю
ли. Но именно эти удивительно подробно и реалистично описан

♦ Тело и его казни
329
МЫг физические мучения человека и приходящие им на смену чу-
D»nn.ie избавления от мук оказываются главными свидетельства¬
ми присутствия в “Житии” высшей Божественной правды.
Телесность чуда
Многие чудеса, о которых рассказывает Епифаний, телесны
INK бы изначально, поскольку вырастают из физических состоя¬
ний героя и являются их логическим продолжением. Модель изо-
(фижсния такого чуда можно представить следующим образом:
сначала в результате внешнего воздействия (прямые преследова¬
нии никониан или происки “врага человеческого” в образе бесов)
рождается физическая боль; вслед за ней пробуждаются душевные
придания и сомнения героя; затем следует обращение к силам не-
Агсным и нисхождение Божьей Благодати, избавляющей тело от
боли и приносящей радость душе.
Обычно автор в таких случаях вначале живо и подробно описы-
ммст свои страдания и, завершая рассказ, делится с читателем радо-
i н.ю в связи с чудесным избавлением от них. Разумеется, он не за¬
бывает в самом конце сформулировать и высший назидательный
1мысл происшедшего, тем самым превращая собственный кон¬
кретный опыт в универсальный пример, демонстрацию безгранич¬
ною могущества и безграничной милости Господа. Однако обычно
на расхожая “мораль” сформулирована очень кратко, как нечто
вюростепенное по сравнению с главным в таком рассказе — карти¬
нами телесных мук: струящейся из сеченой руки старца крови, за¬
пивающей пол его темницы; дергающегося обрубка языка, безус¬
пешно пытающегося по привычке “превращать пищу”; гноящихся
таз, которые он упорно старается прочистить; боли от укусов му¬
равьев, удушья в результате нападения черта. К тому же сам способ
избавления от страданий, по своей внутренней сути, несомненно,
чудесный, внешне часто оказывается вполне естественным, физи-
чески-конкретным, телесным. Сказанное особенно характерно
дня изображений Епифанием “казней” - отрезаний языка (дваж¬
ды) и отсечения пальцев правой руки — и их последствий.
Чудо с рукой. К сюжету о второй (пустозерской) казни Епифа-
мий обращается в “Житии” трижды, причем в изображении ее во
всех трех случаях внимание уделяется в основном языку. О том же,
•по произошло с рукой, имеются только короткие протокольные
таписи, передающие внешнюю событийную канву имевшего мес-
к) насилия над телом: палач отрубил ему четыре пальца (“...поло-
жиша руку мою правую на плаху и отсекоша четыре перста”)32, по¬
сле чего тот поднял их зевой рукою (как и другие идейные расколь¬
ники, подвергавшиеся “отсечению перстов” он хотел сохранить
их в качестве иодзверждения правоты старого способа крещения и

330
♦ Судьбы человеческие
собственной стойкости) и положил себе за пазуху (в kapM.ni
“...аз же взем персты мой и положил в зепь” (195).
Главное в этом рассказе происходит после казни. Eiim|umiH
сначала рисует тут картину пронизывающей все его сущее ню нр.
должительной острой боли от полученной раны (“И по и up.
сердце мое во мне и вся внутренняя моя огнем великим, а \ а.
дох на землю и бысть весь в поту, и начал умирати, и три ii.ih».
умирал, да не умер, душа моя ис тела моего не вышла”), бонн и .
столько невыносимой, что он начинает мечтать о смерти и прими
мает решение покончить с собой.
Попытка самоубийства, его “механика”, рисуется автором нр. .
вычайно подробно, в исключительно конкретных и зримых и->н.
ных деталях: «И вижу, что нету ми смерти. И аз востав с со земми и *
лавку лег ниц, а руку мою сеченую повесил на землю, помыт mm *.
себе сице: “Пускай кровь-та выйдет из мене вся, так я и умру” И
много крови вышло, и в темнице стало мокро, и стражи спы и.
кровь наслали, и пять дней точил кровь ис тела моего, дабы ми •>.
того смерть пришла» (193). Смерть, однако, несмотря на упорны,
старания несчастного, не приходила, и его тяжкие муки продомА,i
лись, причем к телесным пыткам прибавились еще и душевные
Епифания охватили мучительные сомнения и тоска: “Аз же, ipcm
ный, в темнице един валяяся по земле на брюхе и на спине, и на (ю
ках, и всяко превращался от великия болезни и от горкия тоски
(194). Наконец он, окончательно истомленный, бросив в сердит
упрек силам небесным в бездействии и потом еще “много тоскои.ш,
валяяся по земли”, “всполс на лавку, и лег на спине”, положив о
ченую руку на сердце. В этом положении и явилось ему спасите ш.
ное чудо в образе Богородицы, начавшей лечить мученика.
Процесс чудесного исцеления героя Богородицей имеет на уди
влепис естественный и вполне телесный вид, весьма напоминая со
временный сеанс мануальной терапии. Весь он, собственно, соси»
ит из одних касаний рук: “...и слышу — Богородица руками своими
болную мою руку осязает”, “руками своими над моею рукою ям»
играет, и мнитмися, кабы Богородица к руке моей и персты прило
жила” Очнувшись, Епифаний размышляет над виденным (“Что се
бысть надо мною?”) и, чтобы проверить, не появились ли у нет
снова пальцы, не доверяясь своим глазам, ощупывает больное мее
то (“И начах осязати левою моею рукою правую руку сеченую, ища
у ней перстов”) (194). Пальцев не оказалось, однако боли совер
шенно исчезли, и мученика охватила радость. Чудо, т. е. событие
сверхъестественное по своей природе, таким образом, свершилось,
внешне проявившись в совершенно естественном виде.
“ Чудо о языках” Этот же телесный характер изображения чуда
еще более наглядно прослеживается в “рассказах о языках”. Автор
детально описывает тут целую гамму своих ощущений, связанных

♦ Тело и его казни
331
ижчала с потерей языка, а затем с его возвращением, причем это
ммнеание получается настолько живым и реалистичным - даже,
Пожалуй, больше натуралистичным, - что читателю приходится
цп1ед за ним не только поверить в подлинность происшедшего, но
И прочувствовать эту подлинность.
Рассказ о первом (московском) отсечении языка Епифания и
Последовавшем затем чудодейственном его исцелении немного¬
словен и в целом, если не брать во внимание не совсем обычный
объект казни и отдельные излишние для канона изображения чуда
конкретные физиологические подробности, вполне следует обо-
шачснной нами выше нехитрой общей схеме: сначала несчастный
1ерпит физические муки, затем обращается за спасительной помо¬
щью к небесным силам, получает от них избавление и воздает хва¬
лу Господу Мы узнаем, что эта первая казнь была для Епифания
чрезвычайно болезненной (“Как первой язык мой палачь отрезал,
югда яко лютая змия укусила, и всю утробу мою защемило, и до
Нологды тогда у мене от тоя болезни кровь шла задним прохо¬
дом”). Потом, что чудо избавления от мук явилось вскоре после
юрьких раздумий и усердных молитв несчастного — оставшийся
корень языка стал быстро расти (“О, скораго услышания света на¬
шего, Христа-Бога: поползе бо ми тогда язык ис корения и дойде
до зубов моих...”). И, наконец, что сам он несказанно обрадовался
случившемуся и стал своим новым языком восхвалять Господа
(“Аз же возрадовахся о сем зело, и начах глаголати языком моим
ясно, славя Бога”) (195).
Вторая казнь языка и новые чудеса изображаются гораздо более
обстоятельно и наглядно и, что в нашем случае особенно сущест¬
венно, гораздо более субъективно. Точка, из которой автор вос¬
принимает здесь мир, четко определена - это “самость” Епифа-
мия, слившаяся с его телом. Именно через эту “самость” мы видим
зловещего палача с орудиями казни, готового безжалостно свер¬
шить свое дело (“...потом приступиша ко мне, грешному, - палачь
с ножем и с клещами хощет гортань мою отворяти и язык мой ре-
зати”). Эта же телесная “самость” радостно извещает читателя о
гом, что благодаря небесному заступничеству боль во время экзе¬
куции была невелика (“Найде бо на мя тогда яко сон, и не слыхал,
как палачь язык мой вырезал, толко вмале, вмале ощутив...”), и со
вздохами говорит об ощущениях ежедневных и ежечасных болез¬
ненных физических неудобств от утраты языка. Эта удивительно
непосредственная передача новых ощущений особенно замеча¬
тельна (заметим, что она является совершенно излишней в агио¬
графическом каноне изображения чудесного, поскольку никак не
может служить подтверждением достоверности чуда - достовер¬
ность тут может оценить только тот, кто лишался языка сам): “А
где язык был во рте, туто стало быти слин много: егда спать лягу, и

332
♦ Судьбы человеческие
что под головою лежит, то все умочит слинами, текущими и \ т,,
тани; и ясти нужно было тогда, понеже яди во рте превратиi и и«
чем тогда было; и егда принесут мне щей, и рыбы, и хлеба, и я шн
ном место сомну все, да тако вдруг и глотаю” (196).
Не менее натуралистически-телесно изображено явление I ни
фанию его сеченных языков в видении. Физическая и физиоиит
ческая конкретика, зримый, осязаемый мир снова затмеваю! ц»
все остальное. Картина происходящего предельно четка и ясна, щ
тально и выпукло представляется каждое внутреннее и mien
движение монаха: “...и вижу: о левую страну мене на вожу**
(в православной литургике — покров, возлагаемый на дискос и 'ы
шу. - /О. 3.) лежат два мои языка — московской и пустозерекии
мало повыше мене; московской не само красен, но бледпов.м,
пустозерской зело краснешенек. Аз же, грешный, простер р\и
мою левую и взем рукою моею со воздуха пустозерской мой кр.и
ной язык, и положил его на правую мою руку, и зрю на него мри
лежно; он же на руке моей ворошится живешенек; аз же, дити и
много красоте его и живости его, и начах его обеими руками мои
ми превращати, чудяся ему, и исправя его в руках моих — резаным
местом к резаному же месту, к корению язычному, идеже прежс (и
и положил его руками моими во уста мои, он же и прилнул к коре
нию, идеже прежде был от рожения материя”
Результат нисхождения Божественной благодати после эюи»
видения передан в том же субъективно-телесном ключе, со всеми
“излишними” подробностями: “И оттого времени скоро по малу
малу дойде язык мой до зубов моих и бысть полон и велик, яко жг
от рожения матере моея, и в монастыре и в пустыне бе, и слип ме
лепых и непотребных не стало во устах моих; и потребен ми бе счли
язык на всякую службу...” И дальше: “Есть язык мой, Богом дам
ный ми новой, короче старово, ино толще старово и шире во все
страны и по смете есть со старой” (196-197).
Чудесное спасение “тайныхуд ”от муравьев. Характерно, что фи
зически-конкретный телесный вид имеют у Епифания и чудеса,
никак не связанные с “казнями” руки и “языков” Самый обстоя
тельный рассказ о такого рода чуде, занимающий в рукописи де
сятки строк, заключает первую часть “Жития” (186-187). О самом
чуде, впрочем, в нем снова говорится совсем немного - главную
его часть опять-таки составляют описания телесных мучений стар
ца. Вкратце его содержание можно передать следующим образом:
вначале Епифаний сообщает читателю, как однажды в его хижину
вторглись полчища муравьев и с необычайным упорством приня
лись кусать его детородные органы (“И начаша у мене те черьви-
мураши тайныя уды ясти”); потом как он упорно, но безуспешно
пытался избавиться от мучителей; наконец, как получил спасение,
обратившись с молитвой к Богородице.

♦ Тело и его казни
333
борьба с назойливыми пришельцами описывается им необы¬
чайно подробно и непосредственно. Автор не удерживается здесь
09 прямой передачи собственных субъективных болезненных ощу-
ИЙН1ИЙ от муравьиных укусов (“зело горько и больно до слез”,
4|0рько и больно!”), тяжесть которых подчеркивается его указани-
|М на длительность испытания (“И тоя напасти бесовския было
|о/1Мне трех месецов”). Особо отмечается также настойчивость,
Нюбретательность и избирательность муравьев - они язвят Епи-
фйния исключительно в одно и то же место его тела. Звучащее на-
(мпчивым рефреном указание на это место как на объект нападе¬
нии, а также описания разнообразных изобретательных попыток
ирадальца защитить себя от боли усиливают субъективно-телес¬
ное, “живое” звучание всего эпизода:
“Аз же, многогрешный, варом их стал варить, они же ми ядяху
тайныя уды. А иново ничего не ядят - ни рук, ни ног, ни иново чево,
токмо тайныя уды (Здесь и далее курсив мой. — Ю. 3.). Аз же да¬
йн гь их стал руками и ногами, а они прокопаша стену келии моея,
и идяху ко мне в келию, и ядяху ми тайные уды. Аз же келию мою зе¬
млею осыпал и затолок крепко и туго, а они, не вем како, и землю,
и стену келейную прокопаша и ядяху ми тайныя уды. И гнездо себе
шслали поть печью, и оттуду исхожаху ко мне, и ядяху ми тайныя
уды. И аз гнездо их кошницею носил в воду, а они больши тово на¬
носят всяково порошья туды. И тово у меня было труда с ними
много: что ни делаю, а они у меня кусают за тайныя удьГ
Много помышлял мешок шить на тайныя уды, да не шил, так
мучился. А иное помышлял - келию переставить, не дадяху бо ми
ни обедать, ни рукоделия делати, ни правила правити. Многажды
По правило по книге на улице у креста большово говорил: где ни
I тану в келии, а они за тайныя уды кусают”
В аспекте телесности весьма примечательно и то, что избавле¬
ние от мучений к Епифанию приходит в самое что ни на есть не¬
обычное для чуда время - во время обеда, когда душа человека
“отдыхает”, уступая необходимости подкрепить его тело, насытить
плоть (“И напоследи уже сел обедать, а тайныя уды крепко заку-
1лл. А они же, не вем как, достигьли и укусили”). Именно во вре¬
мя насыщения плоти Епифаний испытал самый страшный укус
(“И слезы изо очей моих потекоша”), вынудивший его оставить
обеденный стол и обратиться за помощью к небесным силам (“Аз
же востах ото обеда - не до обеда стало - и воздех руце мои и во-
юпил ко образу вольяшному Пречистыя Богородицы”).
Собственно само чудесное явление Божьей благодати имеет в
этом эпизоде, как и в предыдущих, вполне естественный вид: му¬
равьи, досаждавшие старцу, просто постепенно (заметим, не вмиг,
как это подобает в чуде) перестают язвить его тело и вообще посе¬
щать его келью: “И от того часа перестали у меня мураши тайных

334
♦ Судьбы человеческие
удов кусати и ясти. Да и сами помалу-малу вси ищезоиы, и
весьть, камодешася”
Чудесные мучения чертей. В этой же первой части “Жи ииГ
наруживается еще по крайней мере два сюжета, отмеченных чм».
пытной особенностью. Если во всех других случаях, как мы шы*
ли, объектом телесных терзаний оказывается сам ЕпифаннИ
здесь он, наоборот, выступает в роли мучителя (само собой p.i пи»
ется, мучителя справедливого - он отбивается от досаждал ним.
ему бесов, к тому же не в “действительности”, а в видениях). Il.i и
лесном характере этих чудес такое превращение Епифамин и
жертвы насилия в палача, однако, никак не отражается: они
же физически конкретны и натуралистичны.
В первом сюжете герой собственноручно вершит расправу и*п
одним из двух пришедших в его хижину чертей (“И приидоит
мне в келию два беса, один наг, а другой ф кавтане”) и ставших \ ч,
досаждать (“...и начаша мене качати, яко младенца, и не дадяху мм
опочинути, играюще бо”): “Аз же, осердяся на них, востал со пщм
моего скоро и взем беса нагово поперек посреде его; он же игр.
гнулся, якомясище некое бесовское; и начах его бита о лавку, о и*
ничек” Затем, заручившись помощью небес, он умножает сими
усилия (“И мнит ми ся в то время, кабы потолок келейной откры
вается и прихожаше ми сила Божия оттуду на беса, еже мучит
его”). Тем временем силой Божьей второй бес оказывается прими
енным к полу и не может бежать (положение его тела и его фи ш
ческое состояние обрисовываются не менее подробно и зримо, ч< м
первой жертвы): “А другой бес прямо дверей стоит в велице ужлн
и хощет вон бежати ис келии, да не может: нозе бо его прилепиши
ся к мосту келейному. И мучится, тянет нозе свои, от земли оторип
та хощет, да не может, и сего ради бежати нелзе ему”). В эин
момент Епифаний пробуждается и обнаруживает свидетели;им
“истинности” происшедшего - в высшей степени “натуралист
ческие”: “Аз же возбнухся, яко от сна, зело устал, биюще беса, а ру
це мои от мясища бесовского мокры” (184-185).
Из второго сюжета следует, что сначала сам Епифаний подпер|
ся насилию со стороны бесов (“И вскочил ко мне в келию бес, яки
лютой и злой разбойник, и ухватил мене, и согнул вдвое, и сжал мм
крепко и туго зело; невозможно ми ни дышать, ни пищать, только
смерть”). Все, что он успел сделать, - это обратиться за помощью
к св. Николаю («И еле-еле на великую силу пропищал в тосках си
це: “Николае, помози ми!”»). Помощь незамедлительно пришли
(“Так он мене и покинул, и не вем, куды делся”), однако старен,
вконец измученный бесовскими нападениями, обратившись к кс
лейному образу Богородицы, взроптал (“О Пресвятая Владычице
моя, Богородице! Почто мя презираеши и не брежеши мене, бед
наго и грешнаго! Я веть на Христа-света и на Тебя-света надеяся;

♦ Тело и его казни
335
•Проставил, и вся, яже в мире, и монастырь оставил...” и т. д.) и
•Нем впал в сон, явивший ему видение.
II высшей степени любопытно, что в этом новом видении в ро-
М главного смертельного мучителя беса выступает сошедшая с ке-
цйного образа Пресвятая Дева (в христианской мифологии образ
^ждиционно мирный): “...а Богородица от образа прииде, яко чи¬
ним девица, и наклоняся лицем ко мне, а в руках у Себя беса му-
ЧН1, кой меня мучил” Епифаний не удерживается тут от передачи
НМн*й радости по поводу происходящего (“Аз же зрю на Богороди¬
цу и дивлюся, а сердце мое великия радости наполнено, что Бого¬
родица злодея моего мучит”) и продолжает свидетельствовать, те-
10ф1> уже о своем участии в расправе: «И даде ми Богородица беса
у*с мертваго в мои руки. Аз же взем у Богородицы из рук беса мер-
нмио и начах его мучити в руках моих, глаголюще сице: “О злодей
мой, меня мучил, а и сам пропал!” И бросил его в окно на улицу».
Примечательно, что дальнейшее описание действий беса (как
иммсняется, все же не “домученного” до конца и ожившего) также
нисыщено передачей оттенков его движений и состояний: «Он же
и оживе и востал на ноги свои, яко пьян. И рече ми бес сице: “Уже я
мнить к тебе не буду: иду на Вытерьгу” (Бе бо Вытерга, волость ве¬
ника, тамо есть.) И аз рех ему: “Не ходи на Вытергу, иди тамо, где
людей нету” Он же, яко сонной, побрел от кельи прочь».
Сакральные смыслы телесного чуда. Особое, порой исключи-
1г;м»по субъективное внимание автора к избыточным подробно-
• him физических ощущений, видимые за этим вниманием умиле¬
ние и восторг человека, открывающего неожиданные стороны сво-
гИ телесности, вполне могут дать почву для суждений о том, что
Iиифаний в рассказах о своих страданиях замкнут на себе, что он
I у г говорит больше с самим собой, чем со своим читателем. И с
ними суждениями трудно не согласиться. Однако такое прочте¬
ние “Жития” будет хотя и вполне оправданным, но по сути своей
неисторическим, сделанным глазами человека “из сегодня”
Историко-культурный контекст сочинения, тем временем,
предполагает иную, сакрально-символическую, перспективу его
прочтения, предполагающую, что едва ли не каждый, даже наибо¬
лее субъективный и телесный, эпизод “Жития” одновременно
свидетельствует и о могуществе Господа, и о правоте пути, избран¬
ного “старолюбцем” (или, наоборот, греховной сути деяний про-
1Ивников-никониан). Очевидно, например, что сюжет о сечении
правой руки и языка Епифания имеет символическое значение -
но те части тела, через которые он мог нести себя “внутреннего”,
свои диссидентские убеждения миру. Причем рука тут “виновата”
втройне: как средство двуперстного крещения, как орудие для об¬
личительных писаний и как инструмент для изготовления старо¬
обрядческих крестов (этим своим “рукоделием”, как уже говори¬

336
♦ Судьбы человечески»
лось, старец был особенно хорошо известен). Символически»
личное, так или иначе присутствует и в любом другом, даже . и» *
материально-телесном эпизоде “Жития” Все происходим^
героем и его телом непременно имеет вторую, не столько прим.и
ренную, сколько подразумеваемую небесную перспективу
В этом отношении особенно характерен эпизод об
глаз, который сам Епифаний, как бы подчеркивая двупланмп.» и
описываемых событий, весьма красноречиво озаглавил - “Чин.,
глазах моих креста ради Христова" Начинается этот расска и н»<.
бражения никонианских гонений на “старолюбцев”, понужинм**
их принять “новую” обрядность и очередного тягостного вен ними
нания-вздоха о пережитых казнях и жестоких мучениях (“<)\
увы, дней тех!”). Потом следует более подробная картина сурмин*
тягот заточения, послуживших естественной основой новей и и
лесного недуга старца: “ И обрубиша около темниц наших стр\ < >м н
осыпаша в темницах землею, и тако погребоша нас живых в к*м i*
з горкими и лютыми язвами, и оставиша нам по единому окпши
куды нужная пища приимати и дровишек приняти. И от тою п|н
мени, господня моя, стало у мене быти в темнице нужно и
и пылно, и горко от дыма, и многажды умирал от дыма” Нако
болезнь поразила глаза, лишив узника очень важного богоутли.»
го утешения - чтения молитв по книге: “И от всех сих темничмю
озлоблений и от пеплу, и от всякия грязи и нужи темничный, и-
малу-малу начата у мене глаза худо глядети и гною стало мне>ю ни
очех моих, и я гной содирал с них руками моими. И уже зело и пи
могоша очи мои, и не видел по книге говорить, и я, грешной, о i гм
опечалился зело и уныл, и тужил немало времени”
И вот как-то старец, “возлегшу на одре”, стал сокрушаться <•
своем нерадении в служении Богу (заметим, что это нерадеии»
имеет тоже преимущественно телесный смысл - Епифаний виши
себя за то, что излишне ублажал свое тело: “Ну, окаянне Епифлмс
ел ты много, пил ты много, спал ты много”). После этого он обри
тился к Господу, Богородице, ангелу-хранителю и ко всем евшим
за спасительной помощью “со воздыханием и слезишками” Ivi
впервые (всего он являлся дважды) старцу привиделся некий coi
ник, начавший упрашивать его сделать “крестов Христовых ми<>
го” Не прислушиваясь к возражениям Епифания (“Уже, господи
не, нелзе мне ныне крестов делать, не вижу”; “Уже, рабе Христом,
отошло от мене ныне сие дело, не вижу”), он продолжал настам
вать на своем (“Делай, Бога ради, делай, Христос тебе поможет"
“Пожалуй-су, иожалуй-су, Бога ради, потружайся, не обленися
будет тебя столко, Христос тебе поможет”). В конце концов старей
решил попробовать — и только, совершив предварительно поло
женную молитву, начал делать первый крест, как явилось избавле
ние отболи и слепоты: “О, чюдо великое Христа-Бога, света наше

♦ Тело и его казни
337
№; о, скораго милосердия спаса нашего Христа; о, дивнаго исцеле-
ЦИМ очей моих бедных! Креста ради Христова бысть очи мои в том
|щсс безболезны и светлы зело...” (198-200).
Как видим, из истории следует, что высшей конечной целью чу¬
десного выздоровления Епифания оказывается не он сам кактако-
№й и не его тело, а его богоугодное занятие - делание крестов
("креста ради Христова”). Весь рассказ, таким образом, оказыва¬
ется очередным свидетельством присутствия в смысловом поле
Произведения двух иерархически расположенных миров, лишь в
Исключительных случаях, в момент чуда, пересекающихся и пере¬
плетающихся между собой.
То же и в приведенном рассказе о чудесном избавлении от “му-
рцвьев-червей” Его общая сакральная суть прямо разъясняется
тором и потому становится вполне очевидной: это не сами мура¬
вьи, а дьявол, не сумев спалить хижину пустынника, вновь пытал¬
ся ему досадить и потерпел поражение от сил небесных (“Не воз-
може бо диявол пакости сотворити ми - келии моей сожещи, он
же, злодей, инако покусися: насадил бо ми в келию червей множе¬
ство-много, глаголемых мравии”). Очевиден и его религиозный
покаянно-назидательный смысл. Епифаний признается читателю,
что, понадеявшись только на свои собственные силы и предпри¬
няв в результате этого столько пустых трудов, он тяжко согрешил
(“Простите мя, отцы святии и братия! Согрешил я: много веть я
мурашей тех передавил, а иных огнем пережег, а иных варом пере¬
варил, а иных в землю закопал, а иных в воду множество-много
кошницею переносил и перетопил в воде. Колико-то себе труда
тово суетново сотворил, муки той принял бездельной!”). И дальше
растолковывает: “Хотел, было, окаянной, своею суетною немощ¬
ною человеческою силою и промыслом келию себе очистити от
проказы бесовския... А сего и на разум тогда не попало, что было
вопети о сем ко Христу, и Богородице, и святым Его” Наконец, он
заключает, что никому никогда не следует забывать о слабости соб¬
ственных человеческих сил, о том, что без помощи небесной чело¬
век не в состоянии противостоять даже ничтожным напастям:
“Видите ли, отцы святии и братия, колико немощна сила-та чело¬
веческая! И худаго, и малаго червия, и ничтоже мнимаго без благо¬
дати Духа Святаго невозможно одолети; не токмо зверя, или беса,
или человека, но и худаго, и ничтоже мнимаго всякаго дела без по¬
мощи Божий невозможно исправити”
Сосредоточение чинимых дьяволом мук в этом сюжете в ис¬
ключительно “срамных” частях тела пустынника также вполне
объяснимо с доктринальной точки зрения: детородные органы во¬
площают в себе в концентрированном виде все плотское, низмен¬
ное в человеке, это та его часть, которая наиболее слаба и потому
наиболее подвержена дьявольскому искушению33. В эту же докт¬

338
♦ Судьбы человеческие
ринальную перспективу вполне укладываются и постоянные ум
зания Епифания на необычное упорство муравьев в достижении и*
цели, и подчеркивание их особой избирательности - Христинин»
подобное поведение “врага человеческого” не покажется ш-ийм»
ным. Наконец, о том, что весь этот эпизод имеет сакральны!!» им
волический смысл, “проговаривается” и сам язык автора. Он ни
зывает муравьев “червями”, словом, прочно ассоциирующим! и и
средневеково-христианском сознании с представлениями о i|»'
ховности, бренности плоти и адских муках34.
Тело и душа
Телесное в “Житии”, как уже не раз отмечалось, не отграничим»
жестко от духовного - оба понятия скорее сопрягаются, чем няни
ДЯТСЯ В ОППОЗИЦИИ Друг Другу. ЕпифаНИЙ ЛЮбиТ ПОВТОРЯТЬ, ПН.НИМ1
к Богу, чтобы Господь очистил его “от всякия скверны плоти и ну
ха” (190, 201). Непременно рука об руку идут у него изображении
телесных ощущений и душевных переживаний. Боль соседствуй »
тоской (“от болезни великия и от тоски горкия”) (194); ужас - с чн
рактерными внешними проявлениями (“И нача сердце мое трем»'
татися во мне, и кости и тело дрожати, и власы на главе моей воин
ли, и нападе на меня ужас велик зело”) (182). Причем взаимодейи
вие между этими хрестоматийными христианскими полюсами
человеческой самости может иметь различную направленность. Чп
ще всего телесное оказывается первотолчком, истоком состояний
души. Однако иногда “тело” и “душа” меняются ролями, и touiu
тело тем или иным образом откликается на то, что происходит в ду
ше старца (“...тогда аз, многогрешный, воздохну из глубины сердца
моего, и слезишка иногда из глазишек появится, и с теми слезами
погляжу умиленно на крест и на образ Христов...”) (196)35. Но в
тексте “Жития” можно найти и более сложные примеры, когда те
лесное и духовное, составляя динамическое целое живого челове¬
ческого “Я”, непрерывно перетекают друг в друга. Телесные муки
трансформируются в душевную боль, душевные переживания про
являются в телесных признаках, и так далее: “И вострепета во мне
сердце мое, - описывает Епифаний свое волнение при виде горя
щей кельи, - и потекоша от очей моих слезы на землю, и нападе на
мя печаль великая, и не могох с того места никамо ж двигнутися от
горькия печали, и начах вопити к Богородице” (182).
Что касается различения и противопоставления понятий “те¬
ло” и “душа”, как того требует ортодоксальный средневеково-хри¬
стианский канон изображения человека, оно в “Житии”, конечно,
также имеет место. Однако это противопоставление чаще бывает
формальным, заметным лишь в традиционных агиографических
терминах и языковых конструкциях. Типичным примером таких

♦ Тело и его казни
339
мсантагонистических различий может послужить употребление
автором понятий “телесныя очи” и “сердечныя очи”
Поскольку в житиях святой живет одновременно как бы в двух
мирах, соответственно, в отличие от обычного человека, ему пола¬
гается двойное видение: обыденных вещей и предметов и связей
сакральных, скрытых от взгляда других. Первые с ним всегда, он
иидит ими обычные земные вещи и явления. Вторые открываются
у него только в видениях, во время нисхождения к нему благодати,
и являются средством передачи Божественной истины. В агиогра¬
фической литературе они находят разное обозначение: “душевное
око”, “очи сердечныя” и т. д. В автобиографическом “Сказании”
Елеазара Анзерского это обычно “умные очи”: “Видехъ азъ, греш¬
ный Елеазаръ, умныма очима..."; “И видехъ умныма онима чудное
видение...”; “Видехъ Святую Богородицу на литургии умным
оком”36. Многие чудесные события, рассказанные Епифанием,
были увидены именно таким не всем доступным взором, “сердеч¬
ными очами”: “И вижу в келейце моей серденныма очима моима
гроб, а во гробе лежит старец Ефросин, друг мой любимой и сер¬
дечной, мертв...” (191); “И скоро вижу серденныма очима моима,
кабы сотник к темнице моей пришел...” (199). Разумеется, видит
Епифаний теми и другими очами разные картины: “и вижу сердеч-
ныма очима моима темничное оконце мое на все страны широко
стало... Аз же отворил очи мои телесныя и поглядев на оконце мое
темничное, а оконце по-старому, яко и прежде бысть” (198).
Это, пожалуй, наиболее отчетливое противопоставление телес¬
ного и духовного в “Житии” Обычно же, даже тогда, когда такое
противопоставление подразумевается (например, в упоминавшем¬
ся выше рассказе о временной душевной слабости, побудившей
старца, не выдержавшего мучений, предпринять попытку само¬
убийства), оно никак не обозначается автором. Епифаний не гово¬
рит, что его дух был побежден плотью или что-либо подобное. Об¬
щий высокий статус телесного опыта в “Житии” и его слитность с
“самостью” героя как бы исключают саму возможность жесткого
противопоставления тела и души. Вместо такого противопоставле¬
ния мы часто видим у Епифания изображение его “Я” как единой
телесно-духовной сущности. Как-то, рассказывает он, один кре¬
стьянин пришел в его келью с просьбой сделать крест “во славу
Божию”. Искренняя просьба тронула одновременно и душу, и
сердце Епифания, и его тело, т. е. все его человеческое существо
целиком: “И се слово паде на сердце мое и запали огнем божестве-
ным душу мою и сердце мое, и всю утробу мою, и вся уды моя" (189).
Сказанное о “телесности” текста “Жития” дает, как кажется, до¬
статочно оснований для формулирования некоторых соображений

340
♦ Судьбы человеческие
общего порядка. Самое очевидное из них - то, что сочинение I ни
фания заметно отличается от других средневековых авто()иш|мфми
(причем, добавим, не только восточно-, но и западнохриспым. hi
традиции) и что отличие это прежде всего состоит в домиинми
субъектно-телесного восприятия мира его героем/автором
субъектно-телесная доминанта отчетливо видна уже при самими,.
лом взгляде на Епифаниев рассказ о себе - телесный опы i мним*
ет в нем огромное место и играет важнейшую, даже можно скиыи
универсальную, функцию (как мы видели, из него рождают! ли*,
чудеса). О телесности свидетельствует и сама его конструкция (
лоцентричное” построение важнейших автобиографических i !<>♦*
тов), и отдельные акценты (подробное изображение Епифашин
положений собственного тела, детальная и необычайно пират
тельная передача им своих физических ощущений и др.).
Чем, однако, эта уникальность “Жития” может быть nmepn м>«
историку? Прежде всего она заставляет задуматься над вопросом
ее истоках, породивших ее конкретно-исторических обстоятели i
вах. Мы обнаружили, что, кроме Епифания, никто так о себе, \ «
о себе как о собственном теле, не рассказывал - но почему имем
но он? Очевидно ведь, что условия жизни старца, наполпстн.п
физическими лишениями (уединенная хижина, суровый кликни
пытки и заточение в темницу), не являются чем-то исключитпи,
ным для его времени. Не менее очевидно и то, что, хотя автоЫт
графическая практика в Древней Руси и была явлением редким,
Епифаний не был первым, кто стал писать о себе (среди его Оли
жайших предшественников можно указать по меньшей мере мл
двоих - Мартирия Зеленецкого и Елеазара Анзерского).
Выскажем предположение. Уникальность автобиографиями
Епифания определили, видимо, два “внешних” обстоятельств!
Первое - конкретные мотивы, заставившие его заговорить о себе
(гонения никониан, а более непосредственно - прямой строгий
наказ Аввакума: “О имени Господни повелеваю ти, напиши... Слу
шай ж, что говорю! Не станешь писать, так я осержусь...”37). Вто
рое - то, что Епифаний не отличался образованностью, не был пи
сателем-книжником (он хотя и грамотен и, конечно, знаком с жи
тийной, богослужебной и отдельными образцами богословской
литературы, все же малограмотен: в тексте его “Жития” очень ред
ки библейские цитаты и аллюзии - необходимый признак средне
вековой учености38). Таким образом получается, что Епифаний -
это как бы “простец”, застигнутый необходимостью рассказать о
себе как о страдальце. И поэтому созданная им автобиография -
не повествование, составленное “под диктовку” агиографического
канона, а незамысловато и простодушно переданная “история ин¬
дивидуального опыта”, на поверку оказавшаяся историей опыта
по преимуществу телесного.

♦ Тело и его казни
341
Другой вопрос - как соотносится отмеченная уникальность са-
|ОИ')ображения Епифания с нашими общими представлениями о
jjl) времени. Не позволяет ли она разглядеть какие-то стороны пс¬
ихической действительности, ранее не доступные взгляду иссле-
|цтиелей? По крайней мере одно представляется тут вполне оче-
|идмым. Нам многое известно о том, какую огромную роль играли
Щлод, холод, болезни, пытки в жизни людей в средние века, а так-
Ц о том, как эти лишения воспринимались ими (Божья кара за
|))охи, происки дьявола в том или ином обличье и т. п.). Но вот как
Щ9посредственно переживались они отдельным индивидом, что он
Чувствовал и что думал, испытывая боль, - об этом мы знаем край¬
не мало. Пример Епифания дает, как кажется, уникальную воз¬
можность приоткрыть завесу над этими субъективными телесны¬
ми переживаниями средневекового человека, услышать его голос.
И последнее. “Телесность” автобиографизма Епифания позво¬
ляет обратиться еще к одному вопросу, связанному с активно обсу¬
ждающейся в медиевистике последних 20-30 лет проблемой сред¬
невекового индивида (или личности). Дело в том, что исследовате¬
ли в большинстве своем понимают и описывают процесс
обособления индивидом себя от остального мира как процесс, про¬
исходящий по преимуществу на уровне самосознания (самоосозна-
мия). И, соответственно, рассматривая автобиографические сочине¬
ния (главный источник для такого рода работ), они обычно говорят
о рациональных путях/способах/средствах/примерах концептуали¬
зации “самости” этого индивида, стремятся найти в средневековых
автобиографиях именно такие ее следы. Пример Епифания живо
свидетельствует о существовании другой, чаще всего игнорируемой
исследователями экзистенциальной “стороне” жизни человека -
его самоощущении. Подчеркивая значимость чувственно-телесных
механизмов в процессе индивидуации он, как кажется, позволяет
несколько по-иному взглянуть на саму проблему средневекового
индивида и его “открытия” в христианском средневековье.
Примечания
1	О Епифании Соловецком или просто
“иноке Епифании”, как его чаще на¬
зывают, известно сравнительно не¬
много, в основном из двух его авто¬
биографических сочинений. Родился
он, видимо, между 1615 и 1620 гг и
происходил из крестьянской семьи.
В молодые годы ушел из дома в
“большой город” (возможно, в Мо¬
скву) и прожил там семь лет. Около
1645 г. был пострижен в монахи в Со¬
ловецком монастыре. В 1657 г., про¬
тивясь реформам Никона, бежал от¬
туда на р. Суну и стал жить в пустыне.
Здесь им была написана несохранив-
шаяся “книжица”, адресованная ца¬
рю Алексею Михайловичу, в которой
он обличал никониан. Очевидно,
сразу же после этого, в 1665—1666 гг.,
им была составлена и первая его ав¬
тобиография, так называемая “Запи¬
ска” (Материалы для истории раско¬
ла за первое время его существования,
изданные Н И. Субботиным. Т. I—IX.

342
М., 1874-1895. Т. VII. 1885. С. 53-63).
Придя в Москву в 1666 г., как раз во
время заседания там церковного Со¬
бора, Епифаний начал читать свою
“книжицу” в публичных местах, по¬
том подал царю челобитную на Нико¬
на, после чего был арестован. 27 авгу¬
ста 1667 г. состоялась первая “казнь”
Епифания - резание языка. Вторая -
повторное отрезание языка и сечение
пальцев правой руки - произошла
14 апреля 1670 г. уже в Пустозерске, ку¬
да старец был сослан вместе с Авваку¬
мом, Лазарем и Федором. Здесь, в пус-
тозерской темнице, около 1675—
1676 гг. им было написано более про¬
странное по сравнению с “Запиской”
автобиографическое “Житие”. Епифа¬
ний был сожжен на костре вместе со
своими “соузниками” 14 апреля 1682.
О “Житии” см.: Робинсон А.Н. Жи¬
тие Епифания как памятник дидак¬
тической автобиографии // ТОДРЛ.
М.;Л., 1958. Т. XV. С. 203-224; Он же.
Автобиография Епифания // Иссле¬
дования и материалы по древнерус¬
ской литературе. М., 1961. С. 101 —
132; Он же. Жизнеописания Авваку¬
ма и Епифания: Исследования и тек¬
сты. М., 1963. С. 3-135; Плюханова М.Б.
Житие Епифания в свете проблем
жанра и традиции // Gattungen und
Genologie der slavisch-orthodoxen
Literaturen des Mittelalters (Dritte
Berliner Fachtagung 1988) // Hrsg. von
K.-D. Seemann. Weisbaden, 1992; Она
же. Предисловие // Пустозсрская
проза: Протопоп Аввакум. Инок
Епифаний. Поп Лазарь. Дьякон Фе¬
дор. М., 1989. С. 7-36; Она же. О на¬
циональных средствах самоопреде¬
ления личности // Из истории рус¬
ской культуры. М., 1996. Т. III.
С. 390-393; Ранчин А. М. Автобиогра¬
фические повествования в русской
литературе второй половины XVI-
XVII вв. (Повесть Мартирия Зеле-
нецкого, Записка Елеазара Анзерско-
го, Жития Аввакума и Епифания) //
Ранчин А.М. Статьи о древнерусской
литературе. М., 1999. С. 158-177;
Zenkovsky S.A. Der Monch Epifanij und
die Entstehung der altrussischen
Autobiographic // Die Welt der Slaven.
Wiesbaden, 1956. Jg. 1. Heft 3. S. 276-
♦ Судьбы человеческие
292; Idem. The Confession о! I pipb*
a Moscovite Visionary // Sim.Iim
Russian and Polish Literatim* In 11...»
ofWaclaw Jednicki. Gravenhngrn I ** •
P.46-71.
2	Некоторые аналогии здесь, нп|мн*|
можно провести с “Житием” Дим»,
ма (см. об этом дальше). Чю *•	.
ется внимания исследован* нсII ►
лесности” автобиографии 1а'шн|нш
то тут можно указать на тмсими*
(хотя очень важные и тонкие) imih*
дения А.Н. Робинсона, сделамны. ».«
в ходе литературоведческою тинн»
“Жития” под углом зрения ею "п*
жественности” (см. примем I) К ни.
мы будем не раз обращаться и ihh
нейшем для подтверждения и уи.'мм
пия наших гипотез.
3	Бахтин М.М. Творчество Фран.
Рабле и народная культура среди, иг
ковья и Ренессанса. М., 1965.
4	Kantorowicz Е.Н. The King s I*
Bodies: A Study in Mediaeval Polin.n
Theology. Princeton (N.J.), 1957
5	Важную роль в этом сыграли пер. им
ды на английский его написанию
по-французски трудов: Les Moisei
choses: Une Arch6ologie des sciein.»
humaines (1966); L’Archdologie •!..
savoir (1969); Histoire de la scximlii*
3 vol. (1976-1984).
6	Самый общий обзор этого ионмм.
интереса в историографии запалим
европейского средневековья i м
Leonardi С. Per una storiogralia il* l
piacere // I discorsi dei corpi. Turnhoul
1993. P. 7-18(Micrologus. 1993. Vol I)
7	Подробную библиографию pa6oi n*.
истории телесности, опубликшып
ных до 1989 г., см. в сборнике ciai.ll
Fragments for a History of the Нишам
Body. Pt. 3. N.Y., 1989. P. 471-554 la
более свежей литературой на эту к*му
могу отослать к примечаниям в дну*
новейших публикациях: Bynum С И
The Resurrection of the body in Western
Christianity, 200-1336. N.Y., 1995.
Medieval Theology and the Natnia!
Body / Ed. Peter Biller, A.J. Minins
Rochester (N.Y.), 1997.
8	Bynum C.W. Fragmentation ami
Redemption: Essays on Gender and tin*
Human Body in Medieval Religion
N.Y., 1991. P. 182.

♦ Тело и его казни
343
• "Anima... non est totus homo et anima
Men non est ego” (Com. I Cor. 15, lect.
I (’ll for: Bynum. Fragmentation and
iliricmption. P 228).
I *Tiim enim anima sit forma corporis,
Hinscquens est quod unum sit esse ani-
Htrto ct corporis: ed ideo, corpore pertur-
Iwlo per aliquam corpoream passionem,
fucesse est quod anima per accidens
polrurbetur, scilicet quantum ad esse
quod habet in corpore” (Thomas
Aquinas. Summa theologiae. Pt. 3, q. 15,
1П. 4. Milano, 1988. P. 1994).
И K.B. Байнум, иллюстрируя эту
мысль, приводит пример одного из
1илсний Агнес, которой, по ее сло¬
им, представлялось, что она ощуща-
IT во рту крайнюю плоть младенца-
Христа и что эта плоть сладка, как
мед (Bynum C.W. Fragmentation and
Redemption. P. 186).
В См. особенно указанные выше рабо-
IM К.В. Байнум.
В II самом общем виде см.: Бычков В.В.
Русская средневековая эстетика:
XI-XVII века. М., 1995.
В См.: Круткин В.А. Онтология челове¬
ческой телесности. Ижевск, 1993.
С 43-47.
в Ср. снятие Расколом дихотомии че-
ловеческое-Божественное в трактов¬
ке В.С. Соловьева: “...B расколе че¬
ловеческое, смешиваясь с Божиим,
постепенно берет над ним перевес”
(Соловьев В.С. О русском народном
расколе//Сочинения: В 2 т. М., 1989.
Г. 1.С. 190).
Житие протопопа Аввакума им самим
написанное и другие его сочинения /
Подред. Н.К. Гудзия. М., 1960. С. 90.
в Цит. по: Робинсон А.Н. Жизнеописа¬
ния Аввакума и Епифания. С. 50.
** Гам же. С. 344, 620, 636, 643.
‘‘' Гам же. С. 52.
20	Там же. С. 864, 318. Образ “чрева” в
том же контексте встречаем и у Епи¬
фания в первой редакции его “Жи¬
тия”. Свою несохранившуюся поле¬
мическую книгу он, по его словам,
написал “еретиком же и прелестни¬
ком чревобожным... на обличение”
(Материалы для истории раскола.
Т. VII. С. 63).
21	Здесь и дальше в скобках указывают¬
ся страницы текста “Жития” Епифа¬
ния по изданию А.Н. Робинсона
1963 г. (см. примеч. 1).
22	Ср.: “...для того, чтобы никакая
плоть не хвалилась пред Богом”
(1 Кор 1,29).
23	По-иному (хотя гоже в высшей сте¬
пени натуралистически) изображает¬
ся тело в рассказе Алексея Михайло¬
вича о кончине патриарха Иова.
Здесь подробное описание вида усоп¬
шего и его страшных метаморфоз в
первую очередь свидетельствуют о
бренности всего земного (Памятники
литературы Древней Руси. XVII век.
Кн. 1.М., 1988. С. 502- 511).
24	Крушельницкая Е.В. Автобиография и
житие в древнерусской литературе.
СПб., 1996. С. 325.
25	Ср. понимание единения человека с
Господом не только как духовного, но
и как телесного феномена в новозавет¬
ных текстах: “Тело же не для блуда, но
для Господа, и Господь для тела... Разве
не знаете вы, что тела ваши суть члены
Христовы? ...Прославляйте Бога и в те¬
лах ваших и в душах ваших... Всякий
грех, какой делает человек, есть вне те¬
ла, а блудник грешит против собствен¬
ного тела” (1 Кор 6, 13, 15, 18).
26	Житие протопопа Аввакума им са¬
мим написанное и другие его сочине¬
ния. С. 97. См. подробную интерпре¬
тацию этого интереснейшего фраг¬
мента в статьях Памелы Хант. Хант П.
Самооправдание протопопа Авва¬
кума // ТОДРЛ. М.; Л.,	1977
Т. XXXII. С. 70-84; Hant Р. Justice in
Avvakum’s Fifth Petition to Tsar Aleksei
Mikhailovich // Christianity and the
Eastern Slavs. Vol. 1. P. 276-296.
27	Эта особенность построения “Жи¬
тия” очень точно подмечена А.Н. Ро¬
бинсоном: “Описание казни осталось
сюжетным центром, от которого, по¬
добно концентрическим кругам, рас¬
ходятся эпизоды чудес, избавляющих
автора каждый раз только от какого-
либо одного из его последствий. Ка¬
ждый из этих эпизодов должен был
повторить те или иные конкретные
обстоятельства казни в качестве мо¬
тивировки для развития своей част¬
ной темы (исцеление руки, языка,
глаз)” (Робинсон А.Н. Автобиография
Епифания. С. 122).

344
28	Ср.. Там же. С. 123.
29	См., например, в уже приводившей¬
ся цитате из Нового Завета (1 Кор 1,
29): “Всяка плоть не похвалится пред
Богом” (186, 193) или в ирмосе на ка¬
нон кресту: “Крест - всем воскресе¬
ние, крест - падшим исправление,
страстем умерщвление и плоти при¬
гвождение” (200).
10	Иногда, впрочем, эти обозначения
отклоняются от принятого канона, и
состояния героя становятся менее
однозначными, например: “...и воз¬
лягу опочинути на одре моем, и усну,
и егда первый сон отидет от мене, аз
же лежу на одре моем, уже не спя, то¬
гда ми чюдные гласы бывают” (201).
11	А. Н. Робинсон говорит в этой связи об
«автобиографической материализации
“видений” при помощи описаний
ощущений и действия своих рук»:
«Подобно тому как он в жизни привык
работать - “превращая в руках моих
древо кедровое в кляпичек и долотеч-
ко”, он и в видениях стал “руками мои¬
ми превращати” отрезанный язык,
сделав свои руки мерилом реальности
увиденного». И дальше: “Епифаний
всегда бьется с бесами в рукопашную...
Не только сам автор, но и Богородица
действует прагив беса не чудодейст¬
венной силой, а совершенно по-чело¬
вечески - своими руками” (Робин¬
сон А.Н. Жизнеописания Аввакума и
Епифания. С. 73; См. также: Он же.
Житие Епифания как памятник дидак¬
тической автобиографии. С. 211-213).
32	В другом месте в рассказ вносится
дополнение: “четыре перста (осмь
костей)” (198).
33	Эта идея неоднократно формулиро¬
валась отцами как восточной, так и
западной церквей. См., например, у
св. Иеронима: “...вся сила дьявола
против мужей заключена в чрес¬
лах...” (Иероним. Письмо к Евстохии
о сохранении девственности / Пер.
В С. Дурова. СПб., 1997. С. 16).
♦ Судьбы человеческие
34	В другом месте “Жития” Епифлимн
встречаем это же слово в ином ком
тексте, безусловно свидетельс■шут
щем именно о такой его тракнжи
“Да и грешникам како уготована му
ка та горькая и лютая, огнь и че[нп,, и
смола, и всякая горесть и беда
(191). Ср. в том же смысле и у Аши»
кума: “...яко червь исчезаю” (Жипп
Аввакума и другие его сочинении
Под ред. А.Н. Робинсона. М 1991
С. 77).
35	А.Н. Робинсон представляет изо(*|м
жение Епифанием собственны'
чувств в виде «эмоционального при
цесса, начало которому дается “сер
дечным” толчком и который кием
реализуется в соответствующих с ну
чаю внешних физических проииле
ниях». Исследователь также обрати
ет внимание на описания Епифанм
ем перехода ко сну, в котором ему
являются видения. Он замечает, чш
эти изображения “обставляются мо
тивировкой либо внешней, либо пей
хологической” Внешняя восходт ►
житийной традиции и обычно выра
жается постоянно повторяющими» м
клише, внутренняя - новое сломи
писателя, сообщающего о своем не
реходе в сон в результате не толью»
физических, но и душевных страда
ний: “...от печали тоя великия вочлп
опочинути в кельи”; “от болезни и ш
тоски горькие и печали великим
...возлег на печи”; “И от печали мои
великия найде на мя сон” (См.. Го
бинсон А.Н. Житие Епифания как па
мятник дидактической автобиогра
фии.С. 220,216).
36	Крушельницкая Е.В. Указ. соч. С. 32(».
329, 332.
37	Житие Аввакума и другие его сочи
нения. С. 83.
38	Заметим, что “Житие” Аввакума, ко
торого современники обвиняли в не
достаточной учености, в этом смысл»
сильно отличается от Епифаниена.
Ю.П. Зарецкий
Статья подготовлена
при финансовой поддержке гранта
RSS OSI/HESP (№ 26/1997)

1.	Земцов В.Н.
2,	Вавочкина И.Д.
f:
шшщ

Насморк полководца, или
Наполеон в Бородинском
сражении
9 сентября 1812 г., в середине
дня, Наполен въехал в Можайск1. Каменный купеческий дом, вы¬
ходивший фасадом на площадь, возле спуска с крутой горы, на ко¬
торой высился недостроенный Никольский собор, был немедлен¬
но приспособлен под Главную квартиру императора. Хотя дом был
либо также не достроен, либо уже разорен проходившими войска¬
ми, он был, по крайней мере, все же лучше палатки, в которой На¬
полеон провел четыре холодные и дождливые ночи. Наполеон был
болен — он сильно простыл, обострилась уремия, а теперь еще на¬
чался ларингит. Голос совершенно пропал. Вместо того чтобы дик¬
товать многочисленные приказы и письма, как он всегда делал,
император был вынужден царапать своей рукой на бумаге текст,
передавая его секретарям, адъютантам и другим чинам Главной
квартиры. Те, с трудом разбирая каракули, переписывали эти тек¬
сты. Темп работы был очень интенсивным. От нетерпения импера¬
тор стучал по столу карандашом, требуя от помощников забирать
все новые и новые черновики2.
В какой из тех сентябрьских дней 1812 г., отмеченных великой
битвой под Бородином, началась болезнь императора? Оказала ли
она, и насколько, свое влияние на характер его решений и поступ¬
ков? Оговоримся сразу: в отечественной литературе “не принято”
даже сомневаться в том, будто болезнь Наполеона могла каким-то
образом повлиять на ход и результаты Бородинского сражения
(чуть ли не единственным исключением являются работы
Е.В. Тарле). Между тем во французской литературе исследование
этого “казуса” имеет уже длительную историю. Начало ее следует
отнести к 20-м годам XIX в., когда в 1823 г были опубликованы ра¬
боты военного историка полковника Ж. Шамбрэ, в 1812 г. капита¬
на гвардейской артиллерии, и Ф.П. Сегюра, главного квартирьера
Главной квартиры императора во время русского похода. Несмот¬
ря на разницу в характере этих произведений, книги и того и дру¬
гого указывали на болезнь императора в день Бородинского сраже-

350
♦ Политические казусы
ния как на существенную причину “ленивой мягкости” и (и- ним»
циативности Наполеона. Это обернулось отсутствием дои ♦ним
скоординированности в атаках на русские позиции и откати
использования гвардейских резервов для закрепления доспи щ (ни
победы. Работа Сегюра вызвала резкую критику со стороны I I\|>
го, в 1812 г. ординарца императора, настаивавшего на “кипучем »<
ятельности” Наполеона 6 и 7 сентября и на том, что боле пн. ш...
стрилась только в Можайске, хотя и там она нисколько нс мспы
императору интенсивно работать.
В последующие годы и десятилетия обе точки зрения начолм и»
себе приверженцев. Не вступая прямо в полемику о болезни ими»
ратора, разделяли по существу мнение Гурго такие участники пн
хода, как секретарь Наполеона А.Ж.Ф. Фэн, штабной полком
Ж.Ж.Ж. Пеле и обер-шталмейстер императора А.А.Л. Кодеин|>
Писали о нездоровье Наполеона накануне и в день сражения ы»
об одном в ряду других факторов, определивших ход битвы, м|н
фект императорского двора Л.Ф.Ж. Боссэ, маршал Л. Гувион ( ш
Сир, историк Л.А. Тьер. С другой стороны, главный интендаш И»
ликой армии М. Дюма, инспектор смотров в кабинете начальни! ,i
Главного штаба П.П. Денье, адъютант начальника Главного iiii.Hm
Л.Ф. Лежен и другие стали продолжателями традиции Шамбр» и
Сегюра. С середины XIX в., примерно на 100 лет, спор неожид.ш
но угас. Ушли из жизни участники русского похода, закончили» i
публикация материалов тех, кто так или иначе был близок к ими»
ратору. Историки целиком погрузились в изучение “объектиппыч
факторов, предпочитая их “малоинтересным” спорам о насморк
Наполеона. Только во второй половине XX в. французские (Л. Мал
лен, Ж. Блонд, Ж. Транье и Ж.К. Карминьяни, В.Ж. Ле Сеньер и
Е. Лакомб), английские и американские (А. Палмер, К. Даффи
К. Кэйт, П. Бриттен Остин, Д. Смит и др.) историки стали впош.
писать о болезнях императора в день Бородинского сражения. ()л
нако большей частью эти работы не добавляли ничего нового, про
сто пересказывали авторов XIX в.3 Сегодня, когда наряду с преоб
падавшими ранее позитивистскими и структуралистскими взгля
дами на историю появились новые подходы к прошлому (в том
числе и микроисторические), такая “малозначимая деталь”, как
болезнь императора и полководца, может предстать как важны и
элемент подлинной, очеловеченной истории. Общей предпосыл
кой успешного решения этой задачи является максимально воз
можная детализация событий, позволяющая, до известной стене
ни, избежать априорной трактовки проблемы.
С самого начала русская кампания 1812 г. проходила для Нано
пеона в атмосфере дурных предзнаменований и постоянно усколь¬
завшей от него удачи. “...B продолжение всей этой войны я посто¬
янно испытывал над собою, - повествовал участник похода и во-

351
♦ Насморк
полководца
1МНМЙ теоретик А.А. Жомини ог имени Наполеона, - влияние ка¬
кого-то злого рока, который, как бы нарочно, порождал обстоя-
1сльства, выходившие из круга всякого расчета вероятностей и ли¬
шал меня плодов наилучше обдуманных соображений”4. Это не
Могло не нагнетать в Наполеоне растущего чувства дезориентиро-
минмости и некоторой растерянности. “Завтра в 5 часов взойдет
солнце Аустерлица!” - патетически сказал Наполеон маршалу
И. Мюрату, ожидая сражения у Витебска. Но решительного сраже¬
ния не произошло ни под Витебском, ни под Смоленском. Изме¬
нила Наполеону военная удача и у Валутиной горы, когда по мало¬
объяснимому стечению обстоятельств (Наполеон возложил основ¬
ную вину на генерала Ж.А. Жюно) русская армия снова
ускользнула от погони.
После тягостных раздумий в Смоленске Наполеон вновь броса¬
ется за русской армией, надеясь, что на подступах к Москве она
исе-таки решится на генеральное сражение. Располагая чрезвы¬
чайно скудной информацией о противнике, Наполеон в самом на¬
чале сентября все же поразительно точно смог предсказать день
1лавной баталии. 2 сентября он отдал приказ о дневном отдыхе, пе¬
рекличке и подготовке к сражению. Подсчет личного состава исхо¬
дил из того, сколько человек сможет присоединиться к главной ар¬
мии за 5 дней, т. е. сражение, по мнению Наполеона, должно было
состояться 7 сентября!
Утром 4 сентября авангард Мюрата атаковал русский арьергард
у дер. Твердики и заставил его отступить вначале к с. Гриднево, а
затем далее — к Колоцкому монастырю. В тот же день в час дня На¬
полеон сел в Гжатске верхом на лошадь по имени Моску, затем пе¬
ресел на Тори и, проехав 30 верст, прибыл к 6 часам вечера в окре¬
стности Гриднево и дер. Прокофьево. Квартирьеры императора
немедленно разбили палатки для него и его штаба; палатки были
окружены плотными линиями каре пешей гвардии5.
Погода начиная от Смоленска преподносила солдатам Великой
армии неожиданные сюрпризы. Днем стояла сильная жара, дорогу
заволакивали густые облака пыли, а ночью был холод. 4-го заметно
похолодало и днем, а к утру 5-го французы увидели на траве измо¬
розь6. Палатка Наполеона, казалось бы, была устроена прекрасно.
Разделенная на несколько комнат, она давала ему возможность от¬
дыхать на раздвижной кровати под пологом, обедать и работать.
Заднее отделение было отведено под кабинет для секретарей, а при¬
хожая - для дежурного адъютанта. Часть палатки обогревалась печ¬
кой, был оборудован и клозет. Обычно рядом ставилась палатка для
начальника Главного штаба маршала Л.А. Бертье, который мог, та¬
ким образом, постоянно находиться рядом с императором, не ме¬
шая ему. Офицеры квартиры и штаба располагались либо в палат¬
ках, разбитых неподалеку, либо в каких-нибудь местных строениях.

352
♦ Политические казусы
В 1812 г. Наполеон был уже не молод. Еще под Аустерлицем и
1805 г. он как-то сказал, что для войны нужен определенный жм
раст: “Я оставляю себе еще 6 лет, после чего даже я должен буду и»
тановиться” Наблюдавшие его в 1812 г. отмечали, что верхопан г»
да начала утомлять его, он стал более сонлив, начал испытывай
пристрастие к вкусной пище, часто вспоминал о маленьком а,ив
беспокоясь о его здоровье. Но главное, в сентябре приближал!и i
осеннее равноденствие, когда Наполеон всегда чувствовал сгин
плохо. Холодная ночь с 4 на 5 сентября дала себя почувствован.'
5 сентября в 6 часов утра авангард Мюрата двинулся к Копии
кому монастырю, тесня русских егерей и кавалерию. В 9 утра им
ператор, сев верхом на лошадь по имени Куртуа, оставил бивак и
поехал вперед, вслед за авангардом. Выглянуло солнце. Нов IО у i
ра подул холодный ветер, который уже не стихал в течение нти
дня8.
Утром 5-го французскому авангарду удалось достаточно бысфи
вытеснить русских из Колоцкого и дер. Акиньшино. Корпус генг
рала Е. Богарнэ, угрожая русскому арьергарду обходом с севера, ia
ставил его отходить далее. В целом действия авангарда (точнее
авангардов) Великой армии развивались очень успешно. Франку
зы так наседали на русский арьергард, заставляя его спекши
отступать, что расстояние между основными силами русской ар
мии и арьергардом каждый день угрожающе сокращалось, заспи»
ляя русского главнокомандующего М.И. Кутузова поторопиться »
генеральным сражением9.
5-го же сентября после полудня Наполеон, двигаясь вслед м
авангардом, подъехал к Колоцкому монастырю. Там еще оставалось
несколько монахов. Один из них много позже рассказывал: «Мы
только что сели обедать, как они набежали. Он вошел, как был, и
шапке, пожелал нам по-польски доброго аппетита, и — как раз про
тив меня было пустое место, - перешагнув через скамейку, взии
ложку и стал есть наши щи. Съел немного, сказал: “Добрые щи!”
и ушел... После этого Наполеон, вероятно, поднялся на колокол!,
ню, откуда попытался разглядеть вдалеке русские порядки10.
Двинувшись от монастыря дальше, Наполеон вскоре был изнс
щен Мюратом о том, что русская армия расположилась на уровне
с. Бородино и что значительно впереди, южнее Московской доро
ги, возвышается редут, прикрытый большим количеством войск
Где-то в половине третьего Наполеон прибыл в поле видимости
русского арьергарда. Наполеону было довольно трудно самому
разглядеть то, что происходило вокруг Шевардинского редута: ме
стность застилалась дымом горящих деревень, а затем стало быа
ро темнеть. Но главное, в чем Наполеон убедился, - перед ним, и
тылу редута, раскинувшись влево и вправо, стояла вся русская ар
мия. Наступал долгожданный час генеральной битвы. Атакуя Ше-

353
♦ Насморк
полководца
пардинский редут, император вряд ли полагал, что его захватом он
спугнет русскую армию, - редут он расценил как передовое укре¬
пление, которое мешало ему хорошенько обозреть русские пози¬
ции и развернуть войска. Только на следующий день, увидев
странный загиб русского правого фланга, он мог допустить мысль
о том, что Шевардинский редут был левым флангом русской пози¬
ции, которая почему-то, вопреки всякой логике, была 5 сентября
развернута флангом к наступавшей французской армии. Вообще
серьезные трудности для французского командования создавало
отсутствие хороших карт11. Для того чтобы сориентироваться,
французское командование вынуждено было беспрерывно прово¬
дить тщательные рекогносцировки. Беглая рекогносцировка, в ос¬
новном в районе Московской дороги и чуть севернее ее, проведен¬
ная Наполеоном лично 5 сентября, могла дать только общее пред¬
ставление о том, что русская армия остановилась, возможно, для
генеральной баталии. Но, уже не раз обманутый в своих ожидани¬
ях во время русского похода, император уже ни в чем не был уве¬
рен.
Когда 5-го уже совсем стемнело, в 8 часов вечера к западу от
дер. Валуево установили палатку императора. Рядом была раски¬
нута палатка Бертье. Части императорской гвардии разбили свой
бивак в виде огромного каре, в центре которого оказались импера¬
торские палатки. Часть чинов Генерального штаба и Квартиры рас¬
положилась в оставшихся строениях Валуево12. Поздно вечером
5 сентября, когда бой за редут уже закончился, император прика¬
зал произвести рекогносцировки и отдал предварительные прика¬
зы на сражение утром следующего дня. Но уверенности в том, что
“ему придется начать атаку завтра утром”, у Наполеона не было.
Как считали Коленкур, Шамбрэ и Пеле, Наполеон опасался, что
русская армия могла ночью снова сняться и уйти. Поэтому импе¬
ратор ловил любые сведения, могущие помочь понять намерения
противника. Ночью в палатку императора возвратился Коленкур,
ездивший к захваченному редуту; он сообщил, что пленных нет.
Наполеон подробно расспросил Коленкура, что тот увидел и что
он думает о намерениях русских. С одной стороны, опыт и прони¬
цательность говорили Наполеону, что русские обязательно должны
дать решающее сражение под Москвой и что недавно назначен¬
ный главнокомандующим Кутузов с неизбежностью должен был
на это пойти. Упорство русских, с которым они защищали Ше¬
вардинский редут, всего-навсего только передовое укрепление, ка¬
залось, это доказывало. Но, с другой стороны, полной уверенности
у Наполеона не было - он боялся, что к утру призрак русской ар¬
мии вновь растает. Вполне реальной была возможность, что Куту¬
зов вообще сдаст Москву без боя. Тогда весь поход на Москву,
имевший двойную цель разбить русскую армию и покорить древ¬

354
♦ Политические казусы
нюю столицу, оказался бы во многом обесцененным, и это пост
вило бы исход всей кампании под серьезную угрозу.
Той ночью в палатке Наполеона дежурил генерал-адъютат
Ж. Рапп13. Позже события дней и ночей, которые предшествовали
сражению, сольются в памяти Раппа воедино и обрастут явными
неточностями14. Но общее настроение императора Рапп передан,
без сомнения, верно. Наполеон спал мало, погруженный в состоя
ние нервного ожидания. Под утро, чтобы согреться, он потребован
пуншу. Испытывая потребность в разговоре и найдя собеседника в
лице Раппа, он, размышляя вслух о русском командовании, о труп
ностях, с которыми столкнулась Великая армия, о том, что “счл
стье самая настоящая куртизанка”, пытался убедить прежде веет
самого себя в несомненном успехе предстоящего сражения15.
В 2 часа утра 6 сентября Наполеон начал рекогносцировку, за
вершившуюся в 9 - начале 10-го. Убедившись, что русская армии
осталась на месте и готовится к сражению, Наполеон вместе с тем
был сильно озадачен. Правый фланг противника непонятным об
разом загибался на северо-восток и исчезал из поля видимости, а
левый, не менее странно, примыкая правым крылом к Московской
дороге, обрывался возле северной кромки Утицкого леса. Наиболее
убедительным объяснением необычного расположения противни
ка могло быть только то, что Шевардинский редут, взятый накану
не, был не чем иным, как опорным пунктом левого фланга. Теперь,
потеряв опору, русские отвели этот фланг, сделав облический загиб
фронта, и это ставило их в весьма невыгодное положение. Они moi
ли снова сняться и уйти без боя. Наполеон гнал от себя эту мысль
В продолжение всей рекогносцировки он “разговаривал с началь
никами, его приветствовали солдаты” Проезжая через бивак гене
рала К.П. Пажоля, он услышал патриотический припев: “La victoire
en chantant nous ouvre la barriere!”16. Армия жаждала сражения, ко¬
торое завершило бы тяготы неудачно начавшегося похода, и это пи¬
тало оптимизм Наполеона. Возвратившись в ставку, император, по
данным Денье, “объявил о приказе на день, по которому армия
должна была в оставшееся время подготовиться к битве на следую¬
щий день” Распоряжения, отданные Наполеоном в ходе первой
рекогносцировки, ясно говорят о том, что он решился, сделав свой
северный фланг опорной точкой, произвести захождение правым
крылом. Но конкретный план этого захождения, судя по тому же
Денье, был еще не до конца ясен. Коленкур полагал, что Наполеон
колебался - “сделать ли глубокий маневр правым флангом, чтобы
обойти позицию неприятеля... или же занять такие позиции... что¬
бы иметь возможность атаковать неприятельский центр с фронта и
тыла, начав атаку правым крылом”17.
Возвратившись из первой рекогносцировки к своей палатке у
Валуево, Наполеон застал там Боссэ, префекта двора, только что

♦ Насморк	355
полководца
прибывшего после 37 дней пути и доставившего несколько бумаг
от императрицы. В специальном ящике Боссэ привез портрет сы¬
на Наполеона. Префект, видя, что попал в канун большого сраже¬
ния, полагал, что император повременит несколько дней с лице¬
зрением портрета. Но все произошло не так18.
Размышления о жене и сыне были для Наполеона постоянны¬
ми во время русского похода. Большое количество писем, отправ¬
ленных Марии-Луизе и составленных в короткие промежутки ме¬
жду неотложными делами, проникнуты подлинным чувством ста¬
реющего мужчины и государя. Наполеон искренне радовался
любому письму или известию, касавшемуся его супруги и любимо¬
го сына. К дню рождению Наполеона Мария-Луиза посылает ему
миниатюрный портрет Орленка, выполненный м-ль Эме Тибо.
Римский король был изображен на нем верхом на овце. Получив
этот портрет неделей позже своего дня рождения из рук аудитора
Государственного совета г-на Дебонер де Жифа, нагнавшего ар¬
мию, Наполеон был искренне рад, любуясь на изображение сына.
“Поцелуй его от меня дважды”, - немедленно написал он Марии-
Луизе19. Эта миниатюра будет с Наполеоном до самой смерти.
В письме от 13 августа Мария-Луиза написала Наполеону о том,
что их сын легко болен. И хотя на следующий день императрица
уже сообщила, что он выздоровел, Наполеон еще в течение не¬
скольких дней писал об этой болезни. Вечером 2 сентября, гото¬
вясь к решающему сражению, Наполеон пишет Марии-Луизе из
Гжатска (второй раз в один день!): “Уже 19 лет, как я на войне и ве¬
ду баталии и осады в Европе, в Азии, в Африке. Я тороплюсь за¬
кончить эту кампанию для того, чтобы как можно скорее возвра¬
титься к тебе и доказать тебе те чувства, которые ты внушаешь”20.
Теперь, получив портрет сына перед великой битвой, Наполеон
в волнении приказал немедленно достать его из ящика. Вот что
сообщает по этому поводу Боссэ: желая, чтобы портрет был все
время перед глазами, он распорядился поместить его в палатке.
“Его глаза выражали истинное умиление” Желая разделить свои
чувства с соратниками, Наполеон созвал всех офицеров своей
Квартиры и всех генералов, находившихся рядом, чтобы и те уви¬
дели портрет. На портрете, выполненном Жераром, был изобра¬
жен 20-месячный прелестный ребенок, играющий в бильбоке.
Правда, вместо палки в его руке был скипетр, а в другой - вместо
мяча - земной шар. “Господа, - сказал Наполеон, - когда моему
сыну будет 15 лет, верьте, что он будет так же храбр, как на карти¬
не” “Этот портрет восхитителен”, - добавил он моментом позже.
Затем Наполеон приказал одному из лакеев вынести картину из
палатки, чтобы офицеры и солдаты гвардии также смогли полюбо¬
ваться. Поставленный на складной стул возле палатки, портрет
привлек целую толпу любопытствующих. Старые усачи-гвардей¬

356
♦ Политические казусы
цы, множество раз видевшие императорского ребенка, отпускали
замечания. “Надеемся, - сказал один сержант, - что он пойдет до
рогой своего отца” “Надеемся, - вторил ему другой, - что у нею
вырастут усы” (усач-гвардеец хотел без сомнения сказать, что ()р
ленок быстро вырастет). Портрет оставался возле палатки доводь
но долго. Но, вероятно, сразу после возвращения из второй рекш
носцировки Наполеон приказал портрет унести: “Уберите его, ом
слишком юн, чтобы быть на поле битвы”21. Помимо того, что уже
стало смеркаться, что-то еще заставило Наполеона унести пор i pci
в палатку и поместить его в ящик. Что именно?
Вскоре после Боссэ в ставку императора прибыл капинш
Ш. Фавье, адъютант командующего французскими войсками н
Испании маршала Мармона. Сообщение о серьезной неудаче
О.Ф.Л. Мармона при Арапилах 22 июля пришло к императору
2 сентября в Гжатске. Тогда, прочитав рапорт самого маршала, На
полеон остался недоволен характером информации, так как в ра
порте было “слишком много трескотни” Император нуждался и
более достоверной и подробной информации22. Наполеон долю
беседовал с Фавье, расспросил даже о ране Мармона. Хотя испаи
ские дела не могли обрадовать императора и он “смутно угадывал
все последствия этого несчастного события”23, в целом расска»
Фавье был им воспринят спокойно, даже “с какой-то насмешли
востью” “...Русские дела в данный момент были слишком серьез
ны для того, чтобы его заботили неудачи герцога Рагузского (Мар
мона. - В. 3.) в Испании”, - вспоминал позже Коленкур. Пытаясь
отогнать от себя неприятные мысли об Испании, Наполеон после
разговора с Фавье стал напевать строки из Ж.Б. Люлли:
L’impatience indocile
Du compagnon de Paul Fmile
Fit tout le succes d’Annibal24
Сюжет, который пришел на память Наполеону, касался собы¬
тий второй Пунической войны, когда консул Гай Теренций Вар-
рон, вопреки мнению другого консула Луция Эмилия Павла, сто¬
ронника постепенного истощения противника, настоял на реши¬
тельном сражении с Ганнибалом, и это привело к страшному
поражению римлян при Каннах. Теперь, сам выступая в роли Ган¬
нибала и видя наконец-то перед собой противника, решившегося
на генеральное сражение, Наполеон пытался вдохнуть в себя и в
окружающих решимость одержать победу; мысли об Испании по¬
ка не должны были отвлекать его от главной задачи. Новости о
проигранном Мармоном сражении было решено оставить тайной
для армии.
В 2 - начале 3-го император, стараясь еще раз увериться в го¬
товности русских принять сражение и увидеть перемены в их по¬
рядках, отправляется во вторую рекогносцировку. Она убедила его

357
♦ Насморк
полководца
|ТОМ, что русские примут сражение, “облически” загнув свою по-
Щцию от Московской дороги до Утицкого леса. В результате вто-
рой рекогносцировки Наполеон склоняется к тому, чтобы начать
Щавную атаку из района Шевардинского редута25.
Когда Наполеон объезжал линию фронта во второй раз, он по¬
чувствовал усталость. Легкая простуда, которая началась еще в
Ночь с 4 на 5 сентября, лихорадочное ожидание событий с 5 на
| сентября, когда Наполеон почти не спал, длительная поездка хо¬
лодным утром под накрапывавшим дождем теперь вылились в яв¬
ную болезнь. Помимо насморка, обострилась уремия. Сегюр ви¬
дит, как боль заставляет Наполеона слезать с лошади и долго со
Страдальческим видом стоять, опираясь на колесо орудия.
Во время или сразу после второй рекогносцировки маршал
Л,Н. Даву, который сам углублялся в Утицкий лес, предложил На¬
полеону осуществить глубокий обход русских войск на самом юж¬
ном фланге. Задействовав 1-й и 5-й армейские корпуса, маршал
Предлагал выйти ночью во фланг и тыл неприятеля, прорвать его
основную коммуникационную линию - Новую Смоленскую доро¬
гу - и, отрезав его от Можайска, отбросить в мешок между р. Ко-
лочей и р. Москвой. Несмотря на плохие карты, было все-таки по¬
нятно, что сразу от Бородина Большая дорога заметно отклоняет¬
ся к югу и что, таким образом, выход на нее французов заметно
облегчается. “Вечно вы со своими обходами! Это слишком опас¬
ный маневр”, - резко бросил Наполеон, согласно Сегюру. Столь
ли уж совершенно Наполеон был уверен в бессмысленности пред¬
ложения Даву? Согласно рассказам, ходившим среди деятелей
I Империи, после слов Даву император обратился к государствен¬
ному секретарю П.А. Дарю: “Что Вы думаете?” - спросил он.
“Сир, - ответил Дарю, - я полагаюсь на маршала Даву, так как из
всего Вашего окружения он провел рекогносцировку наиболее ос¬
новательно”26. И все же предложение Даву было отвергнуто. На¬
полеон решился на фронтальный бой, отказавшись от глубокого
маневра. Среди множества военных причин, вызвавших это реше¬
ние, главная, конечно, заключалась в возможности отхода рус¬
ских, если бы те увидели признаки стратегического обхода. Напо¬
леон испытывал такое давление времени, ему столь срочно требо¬
валась решительная победа, что он решился на наиболее
кровопролитный и наименее эффективный вариант боя. Но ведь
Наполеону была прекрасно известна стойкость русских хотя бы по
Прейсиш-Эйлау, и, принимая в расчет соотношение сил, можно
было видеть, что избранный вариант сражения не мог обещать Ве¬
ликой армии полного успеха. Необычайная широта полета мысли
и смелость замыслов, которые нередко были сопряжены с дерзо¬
стью и риском, теперь изменили ему. Чисто тактические причины
вряд ли смогут объяснить решение Наполеона. Очевидно, что На¬

358
♦ Политические казусы
полеон все более погружался в состояние напряженности и пеун*
ренности, столь нехарактерное для него ранее. Множество рл» ж
чезавший призрак русской армии, отказ Александра I от каких ни
бо переговоров, неимоверные лишения, которые уже испытала И»
ликая армия, неприятные вести из Испании, застаиишши
Наполеона действовать не только как полководца, но и как пнули
ря, наконец, общая физическая усталость и болезни - все ж> in
могло не сказаться на поступках военного гения27.
Накануне сражения (трудно сказать точно, какого именно чи»
ла; ясно только, что это было в начале сентября) император скл ни
своему личному врачу Э.О. Метивье: “Да, доктор, видите, я гни
старым” Сам же Метивье сообщает, что у Наполеона был сильным
сухой кашель, затрудненное прерывистое дыхание, он мог мочи и.
ся с трудом, только по каплям и с болями; моча была густая и «
осадком, его ноги и ступни сильно отекли, пульс был лихорлдоч
ным и прерывистым28. 6 сентября Наполеон пишет Марии-Луи и
письмо: “Мой добрый друг. Я очень устал. Боссэ доставил миг
портрет Короля. Это шедевр. Я очень ценю Твою добрую 3a6oiy
Он (портрет. - В. 3.) прекрасен, как Ты. Я напишу Тебе более mm
робно завтра. Я очень устал. Прощай, моя дорогая. Наполеон,
6 сентября”29.
Поздно вечером Наполеон закончил отдавать приказы войскам
на следующий день. Все они касались только начала сражении
Дальнейшие приказания должны были отдаваться императором м
зависимости от хода событий. Таким образом, предполагалось, чи»
все нити управления боем 7 сентября будут находиться в руках 11а
полеона, а командиры корпусов смогут проявить только частную
инициативу. К ночи Наполеон получил несколько часов беспокой
ного отдыха. Но подремать на походной кровати удалось не более
двух часов. Наполеона охватило лихорадочное волнение, мучили
сухой кашель и сильная жажда, продолжались приступы затрул
ненного мочеиспускания. Наполеон нервно ожидает наступления
утра, то посылает дежурного проверить, не ушли ли русские, то
один раз - выходит из палатки сам. Между 2.30 и 3.00 утра Наин
леон сел на коня по имени Люцифер и в полной темноте поехал к
Шевардинскому редуту. Болезнь не оставляла его. Сопровождав*
мый дежурными эскадронами, он прибыл к редуту. Большая часы,
офицеров штаба присоединилась перед рассветом - в начале 6-го.
Дожидаясь восхода солнца возле редута, император отдавал прика
зы и наблюдал за передвижениями войск. В четверть 6-го начало
восходить солнце. С земли поднялся густой туман, но небо было
ясным, предвещая теплый и хороший день. “Сегодня немного хо
лодно, — сказал император, обращаясь к свите, - но всходит пре
красное солнце. Это солнце Аустерлица” Все наперебой ответили,
что это счастливое предзнаменование30. Наполеон покинул под-

359
♦ Насморк
полководца
можие Шевардинского редута и вместе с Даву, Бертье и Коленку-
ром проехал немного вперед, к кромке небольшого оврага. Между
5.30 и 6.00 со всех сторон затрубили трубы и затрещали барабаны,
раздались клики “Да здравствует император!” - войскам читалась
прокламация Наполеона. Примерно в 6 утра прогремел первый
пыстрел. Началось сражение.
Все утро Наполеон неизменно находился в одном пункте, неда¬
леко от Шевардинского редута. Рядом с ним постоянно был
Бертье. Другие чины — Коленкур, Дюрок, Дюма, командиры кор¬
пусов — появлялись рядом с императором только на время, либо
отъезжая с поручением, либо отходя к блестящей группе генералов
и офицеров, находившейся в двух десятках метров позади Наполе¬
она. Рядом, выстроившись в своеобразную очередь и держа коней
наготове, стояли ординарцы и офицеры для поручений. Передав
какой-либо приказ, они возвращались и становились в конец оче¬
реди. В стороне от блестящей свиты стояли, тщетно ожидая ко¬
манды, четыре дежурных эскадрона гвардейской кавалерии, гото¬
вые сопровождать императора, если бы тот решил куда-либо на¬
правиться. Далее — являясь как бы фоном и располагаясь
амфитеатром - были выстроены солдаты императорской гвардии.
По центру - 3-я пехотная дивизия Кюриаля из двух егерских и трех
гренадерских полков, среди которых выделялся своей белой фор¬
мой 3-й полк голландских гренадеров (майор 85-го линейного
Ле Руа даже подумал, что это “вестфальская гвардия”). С правого
фланга от солдат Кюриаля, выдвинувшись немного вперед, стояла
2-я пехотная дивизия Роге, состоявшая из четырех полков. Слева
от Кюриаля - часть гвардейской артиллерии и элитные эскадро¬
ны гвардейской кавалерии. Перед кавалерией стояли поляки диви¬
зии Клапареда (бывшего Легиона Вислы). Полковые оркестры ра¬
зыгрывали военные марши, поднимая боевой дух. Вся гвардия бы¬
ла в парадной форме, одетая скорее “на парад, чем на битву”, а
генералы, казалось, были не на поле боя, а в Тюильри. Сам Напо¬
леон резко выделялся на фоне этого яркого театрализованного
блеска. Как обычно во время похода, он был в зеленом мундире
гвардейских конных егерей, сверху которого был серый редингот,
а на голове - черная двуугольная шляпа низкой формы. Казалось,
как метко заметил Ю.М. Лотман, император демонстрировал, кто
был истинным режиссером этого грандиозного спектакля. По за¬
мыслу, он должен был стать центром, пружиной всех действий, ра¬
зыгрывавшихся на Бородинском поле.
Место, выбранное Наполеоном для командного пункта, было,
пожалуй, наилучшим. Правда, в литературе хождение получило,
вероятно с легкой руки Тьера, противоположное мнение. Оно сво¬
дится к тому, что, находясь все время вдалеке от поля боя, Наполе¬
он не смог вовремя уловить решающий момент и выпустил победу

360
♦ Политические казусы
из рук31. Конечно, даже с той точки, где находился императр, пн
ло весьма трудно следить за перипетиями боя. А.А. Пион до Пит
капитан гвардейской артиллерии, стоявший неподалеку от имж
ратора со своими орудиями, свидетельствовал, что “мы едва рл «Пн
рали сквозь дым позицию неприятеля” “Перед нами расстилать ♦
картина ужасного сражения, - пишет врач де Ла Флиз, наблюлии
ший за битвой из свиты Наполеона, — но ничего не было вилки и
дымом тысячи орудий, гремевших непрерывно”32. Это был в и >мн
младших офицеров, не имевших представления о деятельное i и ни
еначальника. Иного мнения были Дюма, Фэн и Пеле. “Пунш, м»
торый выбрал Наполеон, был лучшим для обзора, - свидетели t
вует Дюма, - он открывал все поле битвы, и если какой-либо ми
невр, какой-либо частный успех врага заставил бы изменим
диспозицию, бдительность Наполеона не могла бы не прояви 11.1 »
бя...” “Ни с какого другого пункта, - вторит ему Пеле, - Намоле
он не мог бы видеть совокупность и подробности сражения. Мани
дясь в 500 саженях от неприятельской линии, откуда часто промо
сились ядра, он управлял всеми движениями этой великой драмы
Он не мог, впрочем, следить за всеми движениями колонн или ж
правлять их, но даже и поправлять некоторые ошибки. Головы ко
лон исчезали в овраге, поднимались потом не на тех пунктах, mt
которые им следовало направиться... Если бы даже Наполеон и
мог несколько ближе следить за атакой, и тогда он сделал бы не би
лее”33. Действительно, император находился примерно в 1500 м <ч
русской линии. Иногда ядра перелетали через головы его евши,
случалось, падали ближе и подкатывались к ногам Наполеона
“...он их тихо отталкивал, как будто отбрасывал камень, который
мешает во время прогулки”34.
Большую часть времени Наполеон прогуливался по небольмю
му пространству, иногда садился на стул, а то и прямо на землю,
либо на медвежью шкуру, которую ему расстилали на склоне овра
га; время от времени что-то напевал. Он “машинально опускал ру
ку в карманчик своего жилета, чтобы вытащить пилюли, которые
ему были прописаны от простуды. Его фигура выражала одноврс
менно озабоченность и беспристрастность”35. В 10 часов утра он
выпил стакан пунша, продолжая бороться с насморком. В полдеш,
Боссэ спросил Наполеона, не хочет ли он завтракать. Наполеон
сделал отрицательный жест. Префект “неосторожно сказал ему,
что не существует причины, которая могла бы помешать завтраку,
тогда он, - вспоминает Боссэ, - довольно резко попросил меня
удалиться”36.
Наполеон постоянно держал в руке небольшую складную под
зорную трубу, которую временами наводил на поле боя, стремясь
сквозь дым что-либо разглядеть. Но главным средством следить за
ходом событий были, конечно, многочисленные рапорты. “Каж¬

361
♦ Насморк
полководца
дый миг, — вспоминал Ф. Дюмонсо, офицер 2-го полка гвардей¬
ских шволежеров, много часов простоявший к северу от команд¬
ного пункта и наблюдавший за императором, - офицер-ординарец
или офицер штаба приезжали передать рапорт о событиях боя.
Они приближались к императору и отдавали свой рапорт, не слезая
с лошади, но сняв шляпу... Император слушал, не поднимаясь со
своего стула, сохраняя невозмутимое спокойствие, отвечал кратко
и немедленно отправлял их обратно’’ Наблюдал за императором,
“не сводя с него глаз”, и Пион де Лош, чья батарея вначале тоже
была к северу от командного пункта, а затем прикрывала его с
фронта: “Более ста офицеров главного штаба подбегали один за
другим к императору; он выслушивал их рапорты и отсылал дви¬
жением руки”, как показалось Пион де Лошу, “ни разу не промол¬
вив слова”37.
Где-то около 7 утра Наполеону сообщили о ранении маршала
Даву. Чуть позже пришло известие, что убита его лошадь, но сам
маршал только легко ранен. Наполеон сказал с чувством: “Слава
Богу!” Император немедленно приказал Мюрату принять коман¬
дование от Даву, если принц выбыл из строя. Генерал-адъютант
Рапп должен был заменить также выбывшего из строя генерала
Ж.Д. Компана. Понимая, что войска Даву столкнулись с больши¬
ми трудностями, Наполеон немедленно отдает приказ войскам
Нея двигаться вперед. Майор Ле Руа, который был в те минуты в
ставке, видел императора сидящим на краю оврага; левый локоть
его опирался на землю, сам он смотрел направо, туда, где шел бой.
Ле Руа расслышал, как Наполеон сказал адъютанту: “Быстрее ез¬
жайте и скажите Нею, чтобы он двигался вперед”38. Через какое-
то время к Наполеону прибыл и сам Даву. Император разговаривал
с ним, прохаживаясь взад и вперед по маленькому пространству.
Как сообщает Боссэ, маршал, страдая от контузии, с трудом следо¬
вал за Наполеоном.
Предоставив Нею и Мюрату почти полную инициативу на том
участке фронта, который был прямо перед ним, Наполеон продол¬
жал неослабно следить за ходом событий. Несмотря на ожесточен¬
ность боя, Ней, по крайней мере один раз, счел необходимым лич¬
но примчаться в ставку и доложить обстановку императору. Лейте¬
нант К. Зукков, прикомандированный к штабу Нея и с трудом
поспевавший за ним на своей маленькой лошадке, увидел, как
маршал прискакал на командный пункт Наполеона. Зукков смог
расслышать только первые слова императора: “Итак! Маршал?”
Зато хорошо увидел, как император, будучи пешим, сердито хле¬
щет воздух своим хлыстом, который держал в руке39.
Менее эффективно мог Наполеон управлять войсками Богарнэ
и генерала Ж.А. Поняговского. Фактически он должен был полно¬
стью положиться на их опыт и инициативу, добиваясь только отно¬

362
♦ Политические казусы
сительной координации их действий с действиями центральной
группировки. Этого как раз и не получалось. К началу 10-го, когда
для русских создалась угрожающая ситуация (французы оттеснили
их от Багратионовых флешей и захватили Курганную высоту),
стройность первоначального замысла Наполеона была уже разру¬
шена. Две дивизии Даву, хотя и захватили южную флешь, не смог¬
ли там утвердиться; Понятовский, встретив сильное сопротивле¬
ние русских на Старой дороге, не проявил горячей решимости сло¬
мить его и помочь войскам 1-го корпуса; Ней, бросив часть войск
вправо для поддержки Даву, ослабил удар по северной флеши и со¬
здал заметный разрыв между своими войсками и войсками Богар-
нэ; наконец, Богарнэ, вынужденный атаковать батарею Раевского
как можно скорее, не ожидая явного успеха Даву и Нея, обрек свои
части на быстрый отход с Курганной высоты. Вне сомнения, к на¬
чалу 10-го Ней и Даву уже не раз просили у Наполеона поддержки,
рассчитывая на дивизии Фриана и Клапареда. Но император, вер¬
ный своему принципу сохранять резервы и понимая, что значи¬
тельная часть русских войск еще не введена в дело, медлил с реше¬
нием. Осторожный и методичный Бертье, неизменно находив¬
шийся рядом с императором, поддерживал у Наполеона сомнения
в необходимости столь решительного и неожиданного шага, как
использование резервов уже в начальной стадии сражения. Все же
в 9 - самом начале 10-го Наполеон отдает приказ о движении впе¬
ред дивизии Клапареда. Однако достигнув Каменского оврага, она
неожиданно была остановлена. Вместо нее на помощь войскам
Даву и Нея пошла дивизия Фриана40. Хотя последняя по числен¬
ности значительно превосходила дивизию Клапареда (7300 против
2500 человек), но сама задержка с переброской пехотных подкреп¬
лений Даву и Нею заметно приостановила их в целом успешные
действия. Когда к 10 часам Фриан подтянул дивизию в район фле¬
шей, русские уже не только смогли привести свои войска в относи¬
тельный порядок за Семеновским оврагом, но и выбить солдат Бо¬
гарнэ с Курганной высоты.
В прежние сражения, отмечает майор гвардейской артиллерии
Ж.Ф. Булар, офицеры обычно с восхищением наблюдали “за тем,
как император демонстрировал успех с помощью одного из своих
характерных ударов. И теперь мы тоже ожидали увидеть его лицо,
озаренное ликованием, как это бывало в дни его расцвета, когда он
демонстрировал какое-нибудь новое чудо. Но сейчас мы ждали на¬
прасно” “Все окружающие с изумлением смотрели на него, — пи¬
шет Сегюр, — это была ленивая мягкость, лишенная всякой энер¬
гии”41.
К 11 часам дня, благодаря введению в бой дивизии Фриана и
корпусов резервной кавалерии, дер. Семеновское была взята. “Эту
радостную весть, - писал полковник Лежен, - я повез императору.

363
♦ Насморк
полководца
Когда я подъехал к нему, он с живым интересом следил за этим зре¬
лищем...”42. Французы, оседлав правый берег в верховьях Семе¬
новского оврага, теперь готовились отразить русскую контратаку.
Ней, Даву и Мюрат вновь просят подкреплений. Наполеон мог им
дать только гвардию43. Пытаясь совместить по времени оконча¬
тельный захват Курганной высоты и захождение правого крыла
возле дер. Семеновское, Наполеон решился подкрепить Даву, Нея
и Мюрата гвардейской дивизией Роге. Легион Вислы к этому вре¬
мени уже находился возле слияния руч. Семеновского и Каменки.
Но едва солдаты Роге сделали несколько шагов, как император
криком приказывает остановиться. Генерал-адъютант Мутон, вы¬
равнивая ряды, пытается продвинуть дивизию немного вперед, но
Наполеон, заметив это, повторяет приказ.
Такая же нерешительность, казалось бы, обнаруживается Напо¬
леоном в отношении гвардейской кавалерии и артиллерии. Где-то
в 12 часов дня Наполеон приказывает бригаде гвардейской кавале¬
рии генерала Кольбера двинуться вперед, сблизившись с войсками
Нея, “чтобы - как писал Дюмонсо, - быть готовыми развить ус¬
пех” Генерал Сорбье, начальник гвардейской артиллерии, кото¬
рый следил за событиями сражения вблизи и увидел продвижение
русского 4-го пехотного корпуса, известил императора, что рус¬
ские готовятся к контратаке и нельзя терять ни минуты. Вместо от¬
вета Наполеон приказал Сорбье прибыть самому в ставку и дать
отчет об увиденном. Этот приказ прибыл как раз в то время, когда
одна из колонн русских войск пошла вперед. Сорбье должен был
ответить, что не может сейчас оставить свои батареи. Как явствует
из замечаний Шамбрэ, Сорбье, без консультаций с императором,
вновь ввел вдело подчиненную ему батарею. Впоследствии в рабо¬
тах Сегюра и других авторов эти перемещения гвардии предстанут
как явные свидетельства драматических метаний императора, ко¬
торый то принимает решение бросить гвардию в огонь, то отказы¬
вается от этого шага. В действительности, вплоть до 3-х или 4-х ча¬
сов дня император всерьез и не мог задаваться вопросом о прямом
и широкомасштабном участии гвардии в сражении. Перемещая
Легион Вислы, дивизию Роге и бригаду Кольбера, он сближал их
с армейскими частями, ведущими бой, и планировал использовать
части гвардии только как резерв, который, впрочем, при острой
необходимости можно было сразу ввести в дело.
Окончательный штурм Курганной высоты и развитие успеха у
дер. Семеновское пришлось отложить - в полдень северный фланг
был атакован русской кавалерией. Источники дают противоречи¬
вые свидетельства того, как повлияли на Наполеона эти события.
С одной стороны, Пеле и Фэн утверждают, что Наполеон был вы¬
нужден сесть на лошадь и лично выяснить обстановку, переехав да¬
же р. Колочь, и приблизиться к Московской дороге. С другой, по¬

364
♦ Политические казусы
давляющее число иных свидетельств, в том числе достаточно ант
ритетных, об этом умалчивает. Судя по всему, император из район.i
Шевардинского редута примерно до 4-х часов никуда не отлучал
ся44. Только к 2-м часам дня окончательно сложилась обстановка,
благоприятная для того, чтобы произвести решающее усилие. К
этому времени был парирован русский удар на северном крыле, на
крайнем южном фланге Понятовскому удалось добиться успеха, и
войска Даву и Нея теперь могли смело совершить захождение
фронтом влево. В начале 3-го часа был дан приказ об общей атаке
Роль гвардии в этом решающем ударе должна была быть скромной
Бригада гвардейской кавалерии и Легион Вислы предназначались
для того, чтобы в случае крайней необходимости подкрепить вой
ска, атаковавшие русский центр. Основная часть гвардейской ар
тиллерии, за исключением 12 полковых пушек Легиона Вислы и
24 орудий “батареи Сорбье”, были вне боя. Примерно в 3 часа дня
батарея Раевского была взята. Начался жестокий бой к востоку oi
Курганной высоты, в ходе которого русские ввели в сражение коп
ную гвардию. Но французские войска, и в центре, и на южном
фланге, также были истощены.
Между тем Наполеон, сообразуясь в течение всего дня сданны¬
ми, непрерывно к нему поступавшими, понимал, что русские вве¬
ли в дело почти все войска и остались практически без резервов.
Наступил решающий момент боя. Призывы оказать помощь и ис¬
пользовать резервы, обращенные к Наполеону, теперь стали разда¬
ваться все более часто. Совершенно определенно призыв такого
рода прозвучал от Нея и Мюрата, последний посылал с этим к им¬
ператору не только своих адъютантов, но и, видимо неоднократно,
своего начальника штаба О.Д. Бельяра. К необходимости двинуть
гвардию вперед склонялись маршалы Ж.Б. Бессьер, Дюма, Дарю...
“Я еще не вижу достаточно ясно, что происходит на моей шахмат¬
ной доске”, - таков был один из ответов Наполеона на эти призы¬
вы. “А если завтра будет битва, кто пойдет сражаться?” — возразил
император подругой версии.
Однако Наполеон решается ввести в дело всю или почти всю
гвардейскую артиллерию. “Отыщите Сорбье, — заявил Лежену им¬
ператор, - пусть он поставит всю артиллерию моей гвардии на по¬
зицию, занятую генералом Фрианом..; он развернет 60 орудий под
прямым углом над неприятельской линией, чтобы раздавить ее с
фланга...” «Я мчусь галопом к горячему генералу Сорбье, — пове¬
ствует Лежен далее. - Он не верит мне, едва дает мне время объяс¬
ниться и нетерпеливо отвечает: “Мы должны были это сделать бо¬
лее часу тому назад” — и велит следовать за ним рысью. Немедлен¬
но вся эта внушительная масса орудий с лязгом цепей и звоном
подков 2000 лошадей спускается, пересекает долину, поднимается
по отлогому склону... и пускается галопом, чтобы занять простран¬

365
♦ Насморк
полководца
ство, где бы они могли развернуться». Даже приняв “2000 лоша¬
дей” за явную метафору, использованную автором, не только из¬
вестным мемуаристом, но и художником, мы можем все-таки
предположить, что император отдал приказ о введении в бой всей
гвардейской артиллерии. Но Шамбрэ, в 1812 г. капитан гвардей¬
ской конной артиллерии, утверждает, что было использовано в об¬
щей сложности только 36 орудий гвардии (мы полагаем, что в эту
цифру он включил 24 орудия “батареи Сорбье” и 12 полковых пу¬
шек Легиона Вислы). По всей видимости, Шамбрэ все же ошиба¬
ется. Целый ряд иных свидетельств убеждает, что Наполеон ис¬
пользовал до шести десятков орудий гвардейской артиллерии, а с
учетом полковых пушек Легиона Вислы — до семи или немного
больше. Основную массу гвардейской артиллерии вывел на пози¬
ции в 4 часа дня генерал-адъютант Лористон45. Таким образом, к
4-м часам дня, когда к востоку от Курганной высоты заканчивали
“перемалываться” последние русские резервы, Наполеон уже за¬
действовал значительную часть гвардии: Легион Вислы (3 тыс. при
12 орудиях) был фактически в деле возле “большого редута”; диви¬
зия Роге (3800 человек) подпирала войска Нея и Даву и была гото¬
ва в любой момент войти в огонь; кавалерийская бригада Кольбе¬
ра (8 эск.) поддерживала атаки 2-го и 4-го корпусов резервной ка¬
валерии; наконец, непосредственно вела огонь большая часть
гвардейской артиллерии.
Более того, в 4 часа, когда в бой пошла артиллерия, ведомая Ло-
ристоном, Наполеон отдал приказ двинуться вперед всей гвардей¬
ской кавалерии, 3-й гвардейской пехотной дивизии и оставшейся
артиллерии. Этот приказ, чуть позже отмененный, историками
обычно не упоминается. Между тем о нем писали два офицера ар¬
тиллерии - Пион де Лош и Булар, а также инспектор смотров Де-
нье. «Около 4-х часов... - свидетельствует Пион де Лош, - маршал
Лефевр крикнул: “Вперед всю гвардию” Артиллеристы не знали,
относилось это к ним или нет. Император закричал нам, проезжая
по равнине: “Вперед, пусть трусы погибнут!”». Майор Булар также
писал, что гвардия была двинута вперед, но затем остановлена и
возвращена на старое место. Наконец, поразительно точно совпа¬
дают с этими свидетельствами и строки Денье о том, что одновре¬
менно с отъездом императора “священные эскадроны медленно
выдвигались вперед, казалось, им были доверены судьбы мира;
уважение, страх, надежды вошли в наши сердца. Внезапно эти
войска остановились: император отдал другой приказ!” Сам Денье
объяснял это так: «Маршал, имени которого я не назову, прибли¬
зился к императору и сказал ему: “Сир, Ваше величество в восьми
сотнях лье от своей столицы!” Эти слова, произнесенные басом,
были между тем услышаны графом Дарю, государственным мини¬
стром, который оказал мне честь, повторив их»46. Могла ли эта

366
♦ Политические казусы
фраза произвести столь драматический эффект на Наполеона, мм
следующее решение которого имело поистине исторические нш
ледствия?
Примерно в половине 4-го Наполеон посчитал возможным мм
завтракать. Если в полдень он резко отчитал Боссэ за такое мрем
ложение, то теперь, хотя кавалерийский бой за “большим репу
том” был еще в самом разгаре, расположение духа у него быт»
иным — центр русских позиций был почти прорван. Многолетний
опыт и интуиция подсказывали императору, что еще полчаса уем
лий, и наступит решающий момент боя. Тогда можно будет нанес
ти последний, роковой удар резервами. Наполеон съел немпом»
хлеба и выпил стакан неразбавленного красного вина (вероятно,
Шамбертена). Когда завтрак был закончен, к Наполеону подмени
чудом оставшегося в живых на “большом редуте” русского больно
го генерала П.Г. Лихачева. Наполеон, довольный взятием редута и
“подарком”, который ему преподнес Е. Богарнэ, благосклонно мм
говорил с пленным генералом несколько минут и, желая закончи 11.
столь великий день театральным жестом, приказал возвратить Ли
хачеву шпагу. Однако старый генерал ответил отказом, мотая голо
вой и повторяя “нет, нет”. Наполеон был удивлен “нетактично
стью генерала”, а поляк Р. Солтык, переводивший разговор, попы
тался сгладить ситуацию, объяснив, что это шпага не генерала, а
его адъютанта. Пренебрежительно улыбнувшись, Наполеон отдам
шпагу обратно французскому адъютанту, который ее принес, и же¬
стом приказал увести генерала. Полковник Лежен услышал, как
император, обращаясь к свите, сказал настолько громко, чтобы toi
услышал: “Уведите этого глупца” После разговора с русским гене¬
ралом и его странного жеста Наполеоном овладело заметное бес
покойство. «...Ему казалось непонятным, - писал Коленкур, - как
могло случиться, что захвачено так мало пленных, когда редуты
были взяты с такой стремительностью и окружены были со всех
сторон кавалерией неаполитанского короля. Он выразил неудо
вольствие по этому поводу и задал в связи с этим очень много воп¬
росов. Он не скрывал, что желает других результатов и надеется на
них. “Мы выиграем сражение, - сказал он, — русские будут разби¬
ты, но дело не будет завершено, если у меня не окажется пленных”
Император казался озабоченным». В таком настроении Наполеон
и отправился в 4 часа дня в рекогносцировку, желая лично увидеть
результаты сражения47
С трудом сев на лошадь (в этой поездке император был на Эми¬
ре и Куртуа), Наполеон шагом поехал вперед. Любое резкое движе¬
ние вызывало у него боль. Сомнения, чувство неуверенности и не¬
определенности с новой силой завладели императором. Если нака¬
нуне сражения Наполеон ставил перед собой двойную цель -
разгромить русскую армию и войти в неприятельскую столицу, то

367
♦ Насморк
полководца
теперь он все более склонялся к иному решению. Цена, которую
он реально должен был заплатить за разгром неприятельской ар¬
мии, превосходила все его предварительные оценки и могла ока¬
заться гибельной. Не лучше ли было просто оттеснить русские
войска и заставить Кутузова сдать Москву? В этом случае Наполе¬
он, сохранив боеспособность своей армии, извлек бы главным об¬
разом политические преимущества, оказавшись в русской столице
и, возможно, вынудив Александра к мирным переговорам (о тако¬
го рода переменах в акцентах в планах Наполеона писали весьма
проницательные современники - маршал Гувион-Сен-Сир и
представитель британского правительства при русской армии ге¬
нерал Р.Т. Вильсон, относя это, правда, к кануну сражения).
Отъехав немного от Шевардинского редута, Наполеон прика¬
зал двинувшемуся было вперед гвардейскому резерву остановить¬
ся. Теперь окончательное решение - будет ли брошена вся гвардия
в огонь, а фактически вопрос об изменении всего стратегического
плана Наполеона, - зависело исключительно от тех впечатлений,
которые произведет на императора поле боя. Советы и коммента¬
рии лиц, сопровождавших Наполеона в этой поездке или встре¬
ченных им, могли усиливать или ослаблять эти впечатления.
Император пересек Каменский овраг и двинулся в направле¬
нии флешей. “Тем временем, - вспоминал Г. Роос, хирург 3-го
вюртембергского конно-егерского полка, находившийся со своим
перевязочным пунктом у руч. Каменка, - поперек нашего оврага
проехал с большой свитой Наполеон. Медленность его передвиже¬
ния, казалось нам, означает спокойствие и внутреннюю удовле¬
творенность ходом битвы; ведь мы до сих пор не научились разби¬
раться в выражении его серьезного лица...”48. Подъехав к флешам,
Наполеон далее направляется к дер. Семеновское, “где остается
долгое время. Ружейный и картечный огонь так силен, что штабу...
приказано слезть с лошадей” Ружейные пули “поражают каждую
выставляющуюся голову. Наполеон почти один отправляется впе¬
ред” ^Император, повторяя, что победа “не доставила еще следст¬
вий, которых можно было от нее ожидать”, видит, что русские вой¬
ска все еще не расстроены, наоборот, готовятся вновь сконцентри¬
роваться и атаковать49. Двигаясь по полю боя, Наполеон пытается
оценить примерные потери русской армии. Они, как ему было оче¬
видно, значительно превосходили французские, но могли соста¬
вить, как он думал, не более 30 тыс. человек50. Это мнение оказа¬
лось ошибочным. Реальные русские потери составили 44-45 тыс.
убитыми, ранеными и пленными и не менее 7 тыс. отставшими от
своих частей. Психологически и Наполеон, и французское коман¬
дование не были еще готовы к восприятию подлинных потерь то¬
го дня. Поэтому, зная, что русская армия составляла накануне сра¬
жения не менее 130 тыс., император мог предположить, что Куту¬

368
♦ Политические казусы
зов располагает, хоть и потрепанными, но еще значительными см
лами. Особое впечатление на Наполеона произвело почти полное
отсутствие пленных и значительных трофеев. Разбитые пушки,
одиночные и раненые солдаты, захваченные французами, явно
свидетельствовали о готовности русских продолжать борьбу. И все
же, находясь возле дер. Семеновское, Наполеон не отваживаекч
принять окончательное решение отказаться от использования
гвардии. Он приказывает войскам Даву и Нея, когда русские еще
более будут расстроены орудийным огнем, вновь двинуться вне
ред51.
К 5 часам вечера Наполеон прибыл к Курганной высоте. Отсю
да он обозрел отступившие на километр русские порядки и энср
гично действующие со стороны дер. Горки батареи. “Наполеон,
отмечал Пеле, - хотел прорвать русскую армию, преследовать ее
по пятам, чтобы довершить ее разрушение. Для этого нужно было
взять последнее укрепление, этот горкинский редут, который, под
держивая оборону Псаревского оврага, брал в тыл всю местное и.,
лежавшую между селом и редутом кирасир (Курганной высотой.
В. З.у Действительно, ни взятие Семеновского, ни взятие “боль
шого редута” не привело к прорыву русского фронта и выходу
французов на их главную коммуникационную линию. Русская ар
мия могла спокойно отойти в течение ночи. Проехав немного се
вернее от Курганной высоты и оставив позади себя многочислен
ный штаб, Наполеон, используя заросли и перелески, попытался
приблизиться к русским позициям у Горок. С ним были Miopai,
Бертье, Коленкур, Дюрок, Бессьер и один паж. Где-то здесь, возле
леска, обстреливаемого русскими, и состоялось историческое ре
шение не посылать гвардию вперед. Материалы Пеле и Сегюра по
зволяют довольно точно воспроизвести характер того разговора,
который здесь состоялся. Император намеревался взять “горкии
ский редут”; он повторял, что победа “не доставила еще следствий,
которых можно было от нее ожидать” Тогда Мюрат, “указывая на
нашу почти совсем разбитую армию, заявил, что для этого потре
буется гвардия” Услышав это, “Бессьер указал на расстояние, oi
делившее от нас неприятельские укрепления”, а затем прибавил,
“что между Наполеоном и Францией простирается целая Европа и
поэтому необходимо сохранить хотя бы эту горсть солдат, на кото
рую император мог рассчитывать” В свою очередь Бертье заметил,
что “слишком поздно и неприятель укрепился на своей последней
позиции и что пришлось бы еще пожертвовать не одной тысячей
человек, не добившись удовлетворительного исхода сражения"
Дюрок и Коленкур либо хранили молчание, либо осторожными
репликами поддерживали мнение большинства. Возможно, что н
тогда император, мучимый сомнениями, продолжал выражать же
лание проехать еще вперед, чтобы лучше разглядеть местность и

♦ Насморк	Му 9
полководца
неприятеля. Вокруг свистели пули. Все решил «какой-то генерал
или штаб-офицер 1-го корпуса, встревоженный опасностью, кото
рая угрожала императору, взял его за руку и сказал ему: “Здесь нс
Ваше место. Неприятель заметил эту группу: он наводит пушки в
эту сторону” Наполеон позволил увести себя»52.
Этот импровизированный военный совет был довольно необы¬
чен в практике принятия Наполеоном решений. Чаще всего Напо¬
леон еще до того, как предлагал высказать суждение своим воена¬
чальникам, уже имел сформировавшееся мнение; мнение хотя и не
окончательное, но достаточно ясное. Соотнося свое представле¬
ние в решении вопроса с суждениями подчиненных, император
либо укреплялся в своем решении, либо вносил в него некоторые
частные коррективы. Здесь же все было иначе. Наполеон не толь¬
ко не имел предварительного ясного собственного решения, но и
не мог его принять даже после того, как выслушал мнения участ¬
ников “совещания” Окончательным толчком к тому, чтобы импе¬
ратор определился с историческим решением, стал какой-то безы¬
мянный офицер 1-го корпуса!
Император медленно возвращался к Шевардинскому редуту.
По дороге он подозвал маршала Мортье и дал приказ Молодой
гвардии “охранять поле сражения”, но ни в коем случае не перехо¬
дить овраг, отделяющий неприятеля. Спустя некоторое время он, в
какой-то задумчивости, вновь повторил тот же самый приказ.
В 6 или 7 часов вечера Наполеон возвратился к своим палаткам, ко¬
торые были на этот раз раскинуты в тылу Шевардинского редута.
К вечеру погода испортилась. Стало холодно, подул ветер, на¬
крапывал дождь. Бивак был окружен в беспорядке валявшимися
еще с 5 сентября трупами, в основном русских солдат. “Усталый и
сильно страдая от насморка”, Наполеон “нуждался в отдыхе и ухо¬
де” (Солтык). Но прежде император занялся делами: он продолжал
получать донесения и отчеты, распорядился подсчитать боеприпа¬
сы, получил информацию о мерах, принимаемых для попечения о
раненых, отдал ряд распоряжений... Времени и сил не осталось для
того, чтобы черкнуть пару строк Марии-Луизе. Он напишет ей
только утром. Около 9 часов был подан ужин. Дарю и Дюма были
приглашены к столу. «Ужин только что был подан. Он был один и
предложил нам сесть справа и слева от него, - вспоминал Дюма. -
После того, как он справился о том, что было сделано для оказания
помощи раненым... он стал говорить о сражении. Моментом поз¬
же он заснул - минут на двадцать. Но, внезапно проснувшись, он
продолжал: “Будут удивлены, что я не использовал мои резервы с
тем, чтобы добиться более великих результатов. Но я должен со¬
хранить их для решающего удара в большой битве, которую враг
даст перед Москвой. Успех дня обеспечен. Я должен обеспечить
успех кампании в целом, и вот для чего я сохраняю мои резервы”.

370
♦ Политические казусы
Сразу после ужина явился Мюрат, который, согласно Сегюру, спи
“просить гвардейскую кавалерию” для преследования русских
“Император отверг с несдержанным раздражением :згу
мысль”»53.
К ночи генерал-квартирмейстер русской 1-й Западной армии
полковник К.Ф. Толь донес Кутузову о “невозможности” защи
щать позиции с оставшимися 45 тыс. солдат, “особенно когда у На
полеона целый гвардейский корпус не участвовал в сраженшГ
Русский главнокомандующий дал приказ об отходе. Действитель
но, только несколько полков русской армии понесли незначитель
ные потери и не были расстроены: 5 егерских полков, 2 полка гвар
дейской пехоты (Преображенский и Семеновский), Псковский
пехотный. В совокупности это составляло около 8-9 тыс. регуляр
ных войск54. “Иные полки почти совершенно исчезли, и солдаты
собирались с разных сторон. Во многих полках оставалось едва
100 или 150 человек, которыми начальствовал прапорщик”,
вспоминал будущий декабрист Н.М. Муравьев55. Очевидно, что
Наполеон при массированном использовании гвардии и с перехо
дом других войск в общее наступление в районе 6 часов мог бы лег¬
ко сбить русские линии с горкинской позиции, что лишило бы
русскую армию возможности к организованному отступлению.
Этого не произошло. К утру русская армия, не ощущая даже попы¬
ток преследования со стороны неприятеля, отступила по Новой
Московской дороге.
Подведем итоги. Очевидно, что напрямую связывать результат
Бородинского сражения с “насморком Наполеона” было бы не¬
верно. Но еще более спорно игнорировать физическое и эмоцио¬
нально-психологическое состояние человека, от движений ума и
души которого зависели судьбы мира. В этом смысле “насморк им¬
ператора” в дни Бородина в не меньшей степени может быть пред¬
метом исследования, чем число полков, эскадронов и их передви¬
жения. Цельное представление о великом историческом событии
может быть создано только соединением воедино “внешней” ис¬
тории во всей ее возможной фактологической точности с истори¬
ей “внутренней”, предстающей как через преломление “структур
большой длительности” в конкретный момент и в конкретном ме¬
сте, так и через раскрытие смысла решений и поступков отдельно¬
го человека. Полагаем, что физическое и эмоциональное состоя¬
ние Наполеона явно сказалось на его отказе от введения в бой ос¬
новной части гвардейского резерва и на укреплении в нем самом
надежды на возможность заключения мира в Москве даже в усло¬
виях сохранения русской армией ее боеспособности. Все это ока¬
залось в высшей степени важным для исхода войны с Россией, для
судеб Европы и мира.

♦ Насморк	371
полководца
Примечания
1	“Дорожный дневник'’ Коленкура
см.: CaulaincourtA.-A.-L Mdmoires. Р,
1933. Т. 1. Р. 437. Note 1. Согласно
мнению инспектора смотров в каби¬
нете начальника Главного штаба
П.П. Денье, въезд императора в го¬
род состоялся в 10 утра (Denniee Р.-Р.
Itindraire de I’lmpereur Napoleon pen¬
dant la campagnc de 1812. P, 1842.
P. 83).
2	Chambray G. Histoire de l’exp<klition de
Russie. P, 1838. T. 2. P. 252. Note 17;
Meneval C.-F. Memoiresto Serve for the
History of Napoleon I. L., 1894. T. 3.
P. 55; Caulaincourt A.-A.-L. Op. cit
P. 437-438. Note 2; Denni4e P.-P. Op.
cit. P. 83-84; FainA.-J.-F. Manuscrit de
1812. P, 1827. T. 2. P 45-46.
3	Подробнее см.: Земцов B.H. Фран¬
цузская историография Бородинско¬
го сражения // Отечественная война
1812 года. Источники, памятники,
проблемы. Бородино, 1999. С. 53-73;
Он же. Битва при Москве-реке. Ар¬
мия Наполеона в Бородинском сра¬
жении. М., 1999. С. 6-29.
А Жомини А А. Политическая и военная
жизнь Наполеона. 3-е изд. СПб.,
1844. 4.2. С. 271.
5	Caulaincourt A.-A.-L Op. cit. Р 424.
Note 1; Castellane V.-E.-B. Journal. P,
1899. T. 1. P. 147.
6	Vionnet de Maringone L.-J. Souvenirs...
Campagnes de Russie et de Saxe. P,
1899. P. 6; Castellane V.-E.-B. Op. cit.
P. 147.
7	Различные аспекты “медицинской
жизни” Наполеона традиционно яв¬
ляются предметом усиленного вни¬
мания зарубежных исследователей.
Наиболее интересными работами, по
нашему мнению, являются: Aubry О.
Napoleon privat. Leipzig, 1940;
Garniere P. Corvisart: Medecin de
Napoleon. P, 1951; Kemble J. Napoleon
Immortal. The Medical History and
Private Life of Napoleon Bonaparte. L.,
1959; HiUemand P. Pathologie de
Napol£on. P, 1970; Neumayr A. Dik-
tatoren im Spiegel der Medizin. Vienna,
1995. На русском языке имеется пе¬
реводная работа профессора А. Ной-
майра: Ноймайр А. Диктаторы в зер¬
кале медицины. Наполеон. Гитлер.
Сталин. Ростов н/Д, 1997.
Основные заболевания Наполеона,
которые ему особенно досаждали в
1812 г., были следующие. Во-первых,
геморрой, который серьезно мешал
императору ездить верхом, сопрово¬
ждался болями и запорами (генерал-
адъютант Ж. Рапп, к примеру, свиде¬
тельствовал, что 26 августа у Дорого¬
бужа Наполеон определенно страдал
от тяжелого запора - Rapp J. Memoirs
of General Count Rapp... L., 1823.
P. 194). Во-вторых, ишурия, прояв¬
лявшаяся в задержке мочеиспуска¬
ния. Современные медики склонны
считать, что это было заболевание,
которое сегодня обычно называют
дизурией и которое у Наполеона бы¬
ло связано либо с психическими пе¬
регрузками (хирург императора И вон
отмечал, что на эмоциональные пе¬
регрузки организм Наполеона реаги¬
ровал спазмами желудка и мочевого
пузыря), либо с шистозоматозом,
обусловленным специфической ин¬
фекцией, занесенной еще в Египте.
В-третьих, с 1811 г. у Наполеона на¬
чал развиваться нейроэндокринный
синдром, проявлявшийся в ослабле¬
нии энергии, в усталости, в сниже¬
нии веры в себя.
8	Vionnet de Maringone L.-J. Op. cit. P. 7;
Castellane V.-E.-B. Op. cit. P. 147.
9	Поликарпов Н.П. К истории Отечест¬
венной войны 1812 г. М., 1911.
Вып. 1-3; Колюбакин Б.М. Ход войны
на главном театре действий в период
с 8 по 17 августа // Отечественная
война и русское общество. М., 1912.
Т. 3. С. 198-221; Федоров В.П. От Ца¬
рева Займища до Бородина//Там же.
Т. 4. С. 8-16.
10	Верещагин В.В. Наполеон в России.
Тверь, 1993. С. 18, 129. Примеч.; Он
же. Листки из записной книжки //
Повести. Очерки. Воспоминания.
М., 1990. С. 242-243. Перед походом
на Россию, а скорее всего еще ранее,
Наполеон “выучил несколько поль¬
ских слов и пользовался ими при вся¬
ком удобном случае” (А. Вандаль).
Если рассказ, приводимый Вереща¬

372
гиным, не просто легенда, то, по на¬
шим расчетам, посетить монастырь
Наполеон мог только 5 сентября до
полудня. Сегодня с колокольни Ко¬
лонкой) монастыря район Бородин¬
ского поля просматривается очень
плохо. Если даже принять во внима¬
ние, что в 1812 г ландшафт поля был
менее лесистым (см.: Бородинское
поле. История, культура, экология.
М., 1994), то вряд ли наблюдение с
колокольни позволило императору
составить сколь бы то ни было ясное
представление о расположении рус¬
ских войск.
11	Образцы тех карт, которыми импера¬
тор пользовался в русскую кампа¬
нию, были изданы, в частности,
Г. Фабри в начале XX в. Эти карты
сделаны на основе большой русской
карты в 54 листа и, нередко искажая
местность, не давали представления
о рельефе. На картах были обозначе¬
ны только основные дороги, насе¬
ленные пункты, расстояния в лье ме¬
жду ними, и кое-где у рек был обо¬
значен высокий берег.
>2 Castellane V.-E.-B. Op. cit. Р. 147;
Lejeune L.-F. Memoires du general
Lejeune. P., 1895. P. 205; Vionnet de
Maringone L.-F. Op. cit. P 8;
Dumonceau F. Memoires. Bruxelles,
1958. T. 2. P. 133, etc.
13	Cm.. FainA.-J.-F. Op. cit. P. 7, 19. No¬
te 1.
14	Так, Рапп свидетельствует, что Напо¬
леон работал в палатке перед сраже¬
нием до 5.30. Это невероятно ни в от¬
ношении ночи с 5 на 6, ни ночи с 6 на
7 сентября. Перекрестная проверка
всех достоверных источников гово¬
рит о том, что уже в 2-2.30 утра 6-го
и 7-го император был на коне.
15	RappJ.Op. cit. Р. 201-203.
16	“Одержав победу, мы снесем прегра¬
ду!” Одна из любимых французски¬
ми солдатами песен той эпохи.
17	Denniee Р.-Р. Op. cit. Р 67;
Caulaincourt A.-A.-L. Op. cit. Р. 423.
18	Bausset L.-F.-J. Memoires anecdo-
tiques... Bruxelles, 1827 T. 2. P. 90.
19	The Letters of Napoleon to Marie-
Louise. L., 1935. P. 88. По мнению
Ф. Массона, портрет был отправлен
по поручению м-ль де Монтескье
♦ Политические казусы
(Masson F. Napoleon et son fils V
1904. P. 230).
20	The Letters... P. 94.
21	Bausset L.-F.-J. Op. cit. P. 90-91,
Meneval C.-F. Op. cit. P. 52-51,
Castellan V.-E.-B. Op. cit. P. 148; Наполг
он - Марии-Луизе, 9 сентября // The
Letters... P. 98; Brandt H. Мёпклгея //
Chuquet A. 1812. La Guerre de Russic
Notes et documents. P, 1912. Ser. 1
P. 35; Gourgaud G. Napoldon et l.i
Grande Armee en Russie... 2-e ed. I*
1825. P. 213; Сегюр П.Ф. Поход в Mo
скву в 1812 г. М., 1911. С. 131. Сегюр
писал, что Наполеон выставил nopi
рет у палатки собствен нору1* но. Дета
ли “истории” с портретом Орленка
достаточно хорошо реконструирую!
ся. Свидетельства вполне достовер
ны. После вступления Великой ар
мии в Москву этот портрет висел в
покоях Наполеона. Во время отступ¬
ления он был потерян. К счастью,
Жерар выполнил многочисленные
повторения и даже выгравировал
портрет.
22	Наполеон - военному министру
Кларку. Гжатск, 2 сентября 1812 //
Correspondance de Napoldon. Р, 1868.
Т. 24. № 19175. Р. 201-203.
* Fain A.J.F. Op. cit. P.9-10.
24	О беседе с Фавье см.: Caulain¬
court A.-A.-L. Op. cit. P. 423; Пеле Ж.
Бородинское сражение // Чтения в
императорском обществе истории и
древностей российских. 1872. Кн. 1
М., 1872. С. 62; Gourgaud G. Op. cit.
Р. 212-213; Fezensac М. The Russian
Campaign. 1812. Athens, 1970. P. 30;
Brandt H. Op. cit. P. 35; Fain A.-J.-F.
Op. cit. P. 9-10. О том, что “мурлы¬
кал” Наполеон, см.: Fain A.-J.-F. Op.
cit.
25	A.A. Жомини, попытавшийся позже
систематизировать типы боевых по¬
рядков Наполеона, отнес замысел
Бородинского сражения к так назы¬
ваемому “штурмовому порядку с ко¬
лоннами одновременно в центре и на
одном из крыльев” По мнению Жо¬
мини, “атака в центр со вспомога¬
тельной атакой крыла, обходящего
неприятеля, мешает последнему...
обрушиться на фланг атакующего.
Неприятельское крыло, сжатое меж¬

♦ Насморк	373
полководца
ду атакующим центром и крылом
противной стороны, которому при¬
ходится, таким образом, сражаться
почти со всей наступающей массой,
по всей вероятности, будет подавле¬
но и разгромлено” (Жомини А. Очер¬
ки военного искусства. М., 1939. Т. 2.
С. 18). Реально это сделать не уда¬
лось, как мы полагаем, в силу целой
совокупности факторов, не послед¬
нюю роль в которых сыграло поведе¬
ние французского главнокомандую¬
щего.
26	Chuquet A. Op. cit. Р. 53-54. А. Шюке
ссылается на Э.Д. Паскье, известного
деятеля и мемуариста I Империи. На
о-ве Св. Елены Наполеон заявил, что
“при Бородино Даву допустил ошиб¬
ки” (Chandler D.G. On the Napoleonic
Wars. L., 1994. P. 111). Какие?! Ведь в
итоге оказалось, что, передав две ди¬
визии Даву Е. Богарнэ, Наполеон
столь ослабил 1-й корпус, что тот не
смог с ходу взять “флеши”, чем сразу
был сбит темп действий французской
армии. Наполеону следовало винить
самого себя в неудаче под Бороди¬
ном.
27	Дальнейшее развитие микроистории
применительно к военной истории
невозможно без обращения к воен¬
ной психологии. Сегодня можно на¬
звать только единичные работы, в
которых была сделана попытка при¬
менить скоординированные данные
военной психологии к историческо¬
му прошлому. Одна из таких работ,
где дан анализ психологии Наполео¬
на как полководца, принадлежит пе¬
ру известного отечественного психо¬
лога Б.М. Те плова: Теплое Б.М. Ум
полководца // Избранные труды. М.
1985. Т. 1.
28	BlondG. La Grande Armee. 1804-1815.
P., 1979. P. 337; Palmer A. Napoleon in
Russia. P, 1967. P 103; Delderfield R.L.
The Retreat from Moscow. L., 1967
P. 26. Современные медики связыва¬
ют отеки ног Наполеона с так назы¬
ваемыми “статическими причина¬
ми”, т. е. с замедлением оттока веноз¬
ной кропи вследствие варикозного
расширения вен и/или нарушением
функции венозных клапанов.
29The Letters... P.95.
30	Dix-huiteme bulletin // Bulletins olli-
ciels de la Grande Агтёе. Campagne dc
Russie et de Saxe. P, 1821. P. 100;
Caulaincourt A.-A.-L. P. 432. Note 11,
Castellane V.-E.-B. Op. cit. P. 148;
Fezensac M. Op. cit. P. 30; Soltyk R.
Napoleon en 1812. P, 1836. P. 213;
Vaudoncourt F.-F.-G. M6moires pour
servir & l’histoire de la guerre entre la
France et la Russie, en 1812. L., 1815.
T. 1. P. 180-181; Fain A.-J.-F. Op. cit.
P. 19; Chambray G. Op. cit. P. 46-47
Поднимавшееся тем утром солнце
Бородина вызвало те же ассоциации
и у простых старых солдат (см.:
Мёгжнгез du gёnёral Вго. Р, 1914.
Р. 115).
31	Thiers L.-A. Histoire du Consulat et de
Г Empire. P, 1856. T. 14. P. 328-329;
Tranie J., Carmigniani J.-C. La cam¬
pagne de Russie. Napoteon - 1812. P,
1981. P. 155-156; Le Seigneur B.-J.
Lacombe E. La Valeur du commande-
ment: l’exemple de la Moskowa //
Revue historique des arrives. 1990.
Vol. 181. P.69; etc.
32	Pion Des Loches A.-A. Mes campagnes.
P, 1889. P. 290; Французы в России.
1812 год в воспоминаниях современ-
ников-иностранцев. М. 1912. Т. 1.
С. 147.
33	Dumas М. Souvenirs. Р, 1839. Т. 3.
Р. 439-440; Пеле Ж Указ. соч. С. 78-
79. См. также: Fain A.-J.-F. Op. cit.
P. 22.
34	Bausset L.-F.-J. Op. cit. P. 90-92; Soltyk R.
Op. cit. P. 218; Denniee P.-P. Op. cit.
P. 75; Французы в России... С. 147; и
др.
35	M6moires du gёnёгal Dedem de Gelder.
1774-1825. P, 1900. P. 236; Soltyk R.
Op. cit. P. 218; Сегюр П.Ф. Указ. соч.
С. 32; Pion Des Loches A.-A. Op. cit.
P 290; Castellane V.-E.-B. Op. cit.
P. 150; Chambray G. Op. cit. P. 65; etc.
36	Bausset L.T.J. Op. cit. P. 92.
37	Bausset L.-T.-J. Op. cit. P. 96; Dumon-
ceau F. Op. cit. P 138; Pion Des
Loches A.-A. Op. cit. P 290.
38	Le Roy C.-F.-M. Souvenirs // Memoires
de la 5оаё1ё Bourguignonne de gёo-
graphie et d’histoire. Dijon, 1894. T. 29.
P. 157 По другим свидетельствам,
приказ Нею был передан через гене¬
рал-адъютанта Мутона.

374
39	Suckow. D’tena й Moscou. Fragments de
ma vie... P., 1901. P. 181. Пеле свиде¬
тельствует, что Наполеон через графа
Лобо действительно вызывал Нея за
получением приказаний от императо¬
ра {Пеле Ж. Указ. соч. С. 78. Примеч.).
40	“Это промедление, - пишет Шамб-
рэ, - стоило 1/2 часа; запаздывание
оказало великое влияние на весь ход
сражения, а затем и на судьбу Напо¬
леона” (Chambray G. Op. cit. Р. 65).
41	BoulartJ.-F. Memoirs militaires. R, 1892.
P. 254-255. Сегюр П.Ф. Указ. соч.
С. 135.
42	Lejeune L.F. Op. cit. P. 215—216.
43	Вопрос о той роли, которую сыграл от¬
каз Наполеона использовать импера¬
торскую гвардию, является, пожалуй,
наиболее важным и дискуссионным
среди всех остальных проблем, кото¬
рые пытались разрешить современни¬
ки событий и последующие историки.
Разброс мнений по этому вопросу про¬
сто поражает, и мы не в состоянии
представить здесь хотя бы основные
точки зрения. Напомним только, что
численность гвардии Наполеона со¬
ставляла примерно 11,5 тыс. пехоты,
4 тыс. кавалерии и 3300 человек в ар¬
тиллерии при 109 орудиях.
44	История об этой поездке принадле¬
жит перу исключительно одного Фэ-
на, который что-то напутал. Что же
касается Пеле, который в то время
мог находиться в районе Семенов¬
ского оврага, то этот эпизод им был
включен явно под влиянием Фэма.
45	Pioti Des Loches A.-A. Op. cit. Р. 291;
Fain A.-J.-F. Op. cit. P 31; Сегюр П.Ф.
Указ. соч. С. 32.
46	Pion Des Loches A.-A. Op. cit. P. 291;
BoulartJ.-F. Op. cit. P. 255; Denniee P.-P.
Op. cit. C. 78-79.
♦ Политические казусы
47	Caulaincourt A.-A.-L. Op. cit. P. 47/
Lejeune L.-F. Op. cit. P 215-216; //r
ле Ж. Указ. соч. С. 84. Примеч Л,
Soliyk R. Op. cit. Р. 242; etc.
48	Роос Г. С Наполеоном в Россию 1и
писки врача Великой армии. М
1912. С. 160. Г.А. Восслеру, лейтешш
ту прусского гусарского полки
“Принца Луиса”, оказавшемуся ни
перевязочном пункте Рооса, также
показалось, что Наполеон “выгляди-и
равнодушным и отчужденным'
(Vossler. With Napoleon in Russia. 18 U
L.	, 1969. P 63).
w Пеле Ж. Указ. соч. С. 84.
50	Наполеон - Марии-Луизе. Бороли
но, 8 сентября 1812 г. //The Lettcis
Р 97.
51	О поездке Наполеона см. свидетель
ства ее участников и других наблюди
телей: Caulaincourt A.-A.-L. Op. cil
Р. 423. Note 1; Dumas M. Op. cit. P. 438.
Soltyk R. Op. cit. P. 244; Seruzier T.-J. J
Mdmoires militaires. R, 1894. P. 214,
Пеле Ж. Указ. соч. С. 85-88; (V
гюр П. Ф. Указ. соч. С. 40; и др.
52	Пеле Ж. Указ. соч. С. 87-88; (V
гюр П.Ф. Указ. соч. С. 40.
53	Fain A.-J.-F. Op. cit. P. 43-44; Dumas M
Op. cit. P. 440-441; Сегюр П.Ф. Ук;и
соч. С. 41; и др.
54	Михневич Н.П. Бородино // Отечеа
венная война и русское общество
M.	, 1912. Т.З. С. 25. Примеч. 1; Кац h
Подлинные потери русской армии в
Бородинском сражении // Историчс
скнй журнал. 1941. № 7-8. С. 126; н
др.
55	Цит. по: Россия и Наполеон. Отсчс
ственная война в мемуарах, докумсп
тах и художественных произведеии
ях. М., 1913. С. 144.
В. И. Земцов

О пользе
политических скандалов
В 1913 г. президентом США по¬
сле 20-летнего перерыва стал Вудро Вильсон, представитель демо¬
кратической партии, тогда же демократы получили большинство
мест в обеих палатах Конгресса. Уступившая демократам “Великая
старая партия”, по выражению одного американского экономиста,
“подорвалась на собственной мине” - идее протекционизма, ко¬
торая пропагандировалась республиканцами на протяжении мно¬
гих лет как панацея от всех возможных экономических бед. В пе¬
риод высокой экономической активности, начавшейся после при¬
нятия протекционистского закона о тарифах 1897 г., они
приписывали процветание страны всецело своей дальновидной
политике. Зато когда в 1907 г. начался кризис, именно республи¬
канцы оказались в ответе за экономические потрясения и соответ¬
ственно потеряли на выборах значительное число голосов. (Спра¬
ведливости ради нужно сказать, что депрессия в США была связа¬
на со всемирным экономическим спадом и общемировым
повышением цен.) Ситуация кризиса и помогла демократам, уже
давно отстаивавшим идею понижения тарифов, выиграть как вы¬
боры в Палату представителей 1910 г., так и президентские выборы
1912г.
Изменение старого закона о тарифах стало первым серьезным
мероприятием Вудро Вильсона на посту главы исполнительной
власти США в рамках его программы “Новая свобода” Вообще
пункт о снижении таможенных пошлин занял важное место в на¬
циональной платформе демократов в 1912 г. наряду с требованием
усиления контроля за трестами и обещанием поддержки профсою¬
зам. Все это дало Вильсону и его соратникам по партии право на¬
зываться “прогрессистами”, т. е. представителями Прогрессивного
движения, к которому принадлежали, кстати, и предшественники
Вильсона, республиканцы Т. Рузвельт (1901-1909 гг.) и У.Х. Тафт
(1909-1913 гг.). Это движение, ставшее чрезвычайно популярным

376
♦ Политические казусы
в конце XIX - начале XX в., объединило многих американцев, иг
довольных новыми экономическими условиями, в том числе “иг
честной конкуренцией”, процветанием монополий и разорением
мелких производителей. Прогрессисты выступали за усиление
контролирующих функций государства в экономике, а также и»
возвращение к принципу свободной конкуренции.
В отличие от Т. Рузвельта и У.Х. Тафта, Вудро Вильсону на но
сту президента действительно удалось воплотить в жизнь значи
тельное число прогрессистских идей. На его счету был не только
закон Андервуда-Симмонса (1913 г.) о снижении тарифов, до пол
нявшийся положением о повышении размера подоходного налои,
но и Федеральный резервный акт (1913 г.), по которому был ycia
новлен государственный контроль за банковской системой стра
ны, а также антитрестовский Акт Клейтона (1914 г.), ужесточим
ший преследование производителей, незаконно ущемлявших пра
ва других бизнесменов. В 1914 г. была создана Федеральная
торговая комиссия с целью предотвратить бесчестную конкурен
цию.
Масштабность деятельности Вильсона не подлежит сомнению
Даже социалисты называли этого президента революционером
внутри капиталистической системы1. Однако, как путь любого рс
волюционера, путь Вильсона был тернистым. Власть больших до
нег грозила подчинить себе не только рынок, но и всю политичс
скую систему страны, и одним из главных инструментов в этом
процессе было лобби, успешно представлявшее интересы крупно
го бизнеса на всех уровнях властной вертикали. Лоббисты атакова
ли прежде всего Конгресс, добиваясь для своих хозяев выгодного
им законодательства и превращая таким образом демократиче
скую процедуру законотворчества в “конкурс кошельков”
Еще будучи профессором, а потом и президентом Принстон¬
ского университета, Вильсон в своих политологических работах
анализировал правила политической игры в Вашингтоне. Он кри¬
тиковал давно сложившееся соотношение между законодательной
и исполнительной ветвями власти в США, при котором последняя
занимала в основном подчиненное положение. Возможность огра
ничения чрезмерного давления на формирование государственной
политики со стороны Конгресса, легко подпадавшего под влияние
заинтересованных групп, Вильсон видел в первую очередь в усиле¬
нии позиций главы исполнительной власти в лице президента. На¬
сколько это было непросто, он смог убедиться на собственном
опыте, когда задуманная им корректировка протекционистского
курса правительства была встречена негативно крупными монопо¬
листами, и Конгресс стал полем битвы за тарифную реформу. Од¬
нако Вильсон рассчитывал, и не без основания, на поддержку
большинства простых американцев.

377
♦ О пользе
политических
скандалов
В США вообще было широко распространено мнение о реша¬
ющей роли тарифной политики для образования монополий. Из¬
вестна фраза крупного сахарного производителя Г. Хевмейера:
“Тарифы порождают тресты”, а усиленный интерес экономиче¬
ских групп давления ко всем законодательным инициативам, так
или иначе затрагивавшим проблемы экспортно-импортных ста¬
вок, похоже, недвусмысленно подтверждал верность этого выска¬
зывания. Конечно, такое понимание природы трестов было силь¬
но упрощено и более или менее подходило лишь к отдельным от¬
раслям, таким, как производство шерсти, текстиля, сахара, — тем
не менее именно оно сильно сыграло на руку демократам.
Новый тарифный закон должен был в первую очередь ударить
именно по “нечестным монополиям”, для которых высокие ввоз¬
ные пошлины обеспечивали господствующее положение на внут¬
реннем рынке. Из средства защиты молодой американской про¬
мышленности от западно-европейской конкуренции высокие та¬
рифы давно уже превратились в средство обогащения многих
предпринимателей за счет собственных граждан. Неудивительно,
что попытка правительства переломить ситуацию вызвала серьез¬
ное беспокойство в деловых кругах и приток многочисленных лоб¬
бистов в Вашингтон. Заинтересованные в провале инициативы
Вильсона промышленники наибольшие надежды возлагали, есте¬
ственно, на конгрессменов-республиканцев.
Новый билль о тарифах Андервуда-Симмонса демократы пред¬
ставили к обсуждению на объединенном заседании Палаты пред¬
ставителей и Сената в апреле 1913 г. 8 мая Палата представителей
утвердила билль и передала его в Сенат, но там благодаря энергич¬
ной работе лоббистов он был задержан. Однако Вильсон не соби¬
рался уступать, намереваясь апеллировать к избирателям. “Только
общественное мнение способно нейтрализовать давление, оказы¬
ваемое на правительство”, - сказал он в заявлении для печати
26 мая 1913 г.2 Вильсон говорил, что народ должен знать о проис¬
ходящем на Капитолии. А происходило, по его словам, следующее:
лоббисты, сконцентрировав свои силы против билля о тарифах, не
жалели средств и времени, подкупая конгрессменов и сенаторов,
публикуя в газетах тенденциозные материалы, чтобы “создать ис¬
кусственное общественное мнение” и “дезориентировать не толь¬
ко представителей конгресса, но и всю страну”
Само по себе противостояние президента и Конгресса было де¬
лом совершенно обычным в американской политической жизни. В
соответствии с общим принципом разделения властей Конститу¬
ция США исходит из возможности конфликтов между исполни¬
тельной и законодательной ветвями власти. Она предоставляет
президенту страны право вето для отклонения тех или иных бил¬
лей, принятых большинством голосов в двух палатах. В свою оче¬

378
♦ Политические казусы
редь спикер Палаты, а также руководители различных комитент
Конгресса имеют в своем распоряжении достаточно процедурных
средств, чтобы задержать или вовсе не допустить рассмотрение
нужных администрации президента законопроектов, что, соСкч
венно, и продемонстрировала верхняя палата Конгресса в 1913 i
Однако Вильсон не мог позволить себе роскошь отдать инициал и
ву в руки сенаторов. Выбранный им способ борьбы с оплот
цией - организация политического скандала с целью скомпроме
тировать оппонентов - был мало оригинален, но от того не менее
эффективен. Подробности этой президентской политической ин
триги мы восстанавливали по различным источникам, многие и \
которых, несмотря на свое официальное происхождение, ранее не
анализировались ни американскими, ни отечественными истори
ками.
Так как при демократии пресса - сильное оружие в борьбе за
влияние на общество, то Вильсон, добиваясь прохождения билля о
тарифах, решил прибегнуть к услугам известного газетного магна
та Ральфа Пулитцера3, президента Пресс паблишинг компани и
владельца журнала “Нью-Йорк уорлд” Конечно, репутация этого
журнала оставляла желать лучшего, поскольку предыдущий владе¬
лец компании Джозеф Пулитцер (отец Ральфа Пулитцера) стал из¬
вестен как создатель “желтой журналистики” (названной так то ли
по юмористической страничке “Желтый парень”, то ли потому,
что подобные издания печатались на дешевой желтой бумаге). Од¬
нако семейство Пулитцеров издавна и не раз оказывало услуги
именно демократической партии, а “Нью-Йорк уорлд” с XIX в.
придерживался продемократической партийной ориентации.
В коротком письме от 29 мая 1913 г., которое нам удалось най¬
ти среди “Бумаг Вудро Вильсона”, Ральф Пулитцер рекомендовал
президенту некоего мистера Ирленда, сотрудника редакции “Нью-
Йорк уорлд” Пулитцер предложил президенту снабдить этого
журналиста необходимой исходной информацией и заверил, что
тот окажет ценную помощь правительству в расследовании дея¬
тельности лоббистов в Вашингтоне.
Ирленд, по всей видимости, действительно весьма энергично
взялся за дело, поскольку уже 29 июня “Нью-Йорк уорлд” публи¬
кует первые признания некоего Мартина Малхолла, бывшего лоб¬
биста “Национальной ассоциации промышленников” (НАП), под
броским заголовком: “200 000 долларов, потраченные лоббистом
на свою работу. Полковник Малхолл раскрывает историю восьми¬
летней коррупции, подкрепленную письмами, - как он занялся
этой работой и почему ее оставил” В тот же день откровения Мал¬
холла напечатал журнал “Чикаго Трибюн”4.
В этих публикациях Малхолл, лоббист с десятилетним стажем,
раскрывает секреты лобби, действующего в “Столице нации”, и

♦ О пользе	374
политических
скандалов
рассказывает о тех методах, которыми пользуется это “невидимое
правительство” Сам Малхолл, как мы узнаем из газеты, занимал¬
ся так называемой “field work” (“полевой” или оперативной рабо¬
той): собирал информацию о готовящихся законопроектах, вел пе¬
реговоры с конгрессменами и сенаторами, помогал им в проведе¬
нии предвыборных кампаний, а также в интересах НАП
осуществлял меры по борьбе с забастовками. Показания Малхолла
были подкреплены более чем 20 тыс. документов: писем, теле¬
грамм и счетов, которые его жена Лила аккуратно собирала и хра¬
нила на протяжении всех 10 лет лоббистской деятельности полков¬
ника. В результате своих признаний Малхолл “сдал” не только ряд
могущественных бизнесменов, стоявших во главе крупных орга¬
низаций предпринимателей, но и их союзников в правительстве и
Конгрессе.
Малхолл свидетельствовал (и доказывал документально), что
НАП, провозглашавшая себя далекой от политики предпринима¬
тельской и торговой организацией, в действительности более
10 лет тайно играла важную, а нередко и решающую, роль в форми¬
ровании тарифного и рабочего законодательства, как и в решении
вопросов, касавшихся предпринимательской деятельности вооб¬
ще. НАП совместно с “Национальным советом защиты промыш¬
ленности” - организацией, существовавшей только на бумаге5, -
создала в Вашингтоне мощную лоббистскую группу для недопуще¬
ния принятия законодательных актов, ущемлявших ее частные ин¬
тересы. Для этих же целей НАП стремилась держать под постоян¬
ным контролем Комиссию по рабочему законодательству, а также
юридические комиссии Сената и Палаты представителей. Именно
НАП определяла состав Комиссии по тарифам и принимавшиеся
ею решения в период правления республиканского президента
У.Х. Тафта. В то время (точно так же, как и в 1913 г.) Ассоциация
видела свою задачу в том, чтобы не допустить пересмотра прави¬
тельством выгодной ей системы тарифов.
Малхолл даже называет имена лоббистов НАП и тех, кто в раз¬
ное время тесно сотрудничал с ней. Впрочем, большинство кон¬
грессменов и сенаторов, перечисляемых во втором списке, - с
приставкой “бывший”, так что почти никого из действовавших
“союзников” НАП Малхолл раскрыть не смог или не захотел.
И тем не менее среди политиков, работавших на НАП, оказа¬
лись весьма известные люди:
бывший конгрессмен Джеймс Ватсон, республиканец, партий¬
ный лидер в парламенте (1902-1908 гг.). В 1916 г. его кандидатуру
на пост президента поддержало консервативное крыло республи¬
канской партии. Это был очень важный союзник НАП в период
своей работы в Конгрессе, позднее ставший главным лоббистом
Ассоциации;

380
♦ Политические казусы
бывший конгрессмен Джеймс Мак Демотт, демократ от штата
Висконсин. Он был ведущим представителем движения за рабочее
законодательство в Палате представителей, хотя при этом, как вы¬
ясняется, тайно сотрудничал с лоббистами НАП;
бывший конгрессмен Чарлз Литлфилд, штат Мэн, республика¬
нец, которому когда-то президент Т. Рузвельт поручил подготовить
законодательство о регулировании трестов. При этом Литлфилд
уже имел тесные связи с руководством и лоббистами НАП. От них
через своих менеджеров конгрессмен получал деньги на проведе¬
ние избирательных кампаний. Также он позволял им оплачивать
свои счета за гостиницы и расходы на поездки в тех случаях, когда
ему приходилось выезжать из Вашингтона для встреч с агентами
НАП.
Среди тех, кто сотрудничал с НАП, был и начальник обслужи¬
вающего персонала Палаты представителей Исаак X. Мак-Майкл.
Он стал главным шпионом Ассоциации, в задачу которого входила
передача информации о всех инициативах членов Палаты и вооб¬
ще о каждом их шаге. Со слов Малхолла следует, что лоббисты
НАП множили своих шпионов не только в Конгрессе, но и в проф¬
союзах, подкупая их лидеров, а затем используя в борьбе против
опасных забастовок. Задействовались в антирабочих акциях и
представители церкви.
Среди сторонников и проводников интересов НАП в газетах
были названы (для большей объективности, очевидно) виднейшие
представители не только республиканской партии, но и демокра¬
тической, сотрудничавшие с Ассоциацией из политических инте¬
ресов или же руководствуясь материальными соображениями.
Если верить статье, то лоббисты НАП имели открытый доступ
к президенту У.Х. Тафту, вице-президенту Дж.С. Шерману, спике¬
ру Палаты представителей Кэннону, сенатору Г. Лоджу...
Но не все законодатели охотно и добровольно переходили на
сторону Ассоциации. Например, бывший конгрессмен Дж. Гарднер
из Нью-Джерси (республиканец), являвшийся председателем Ко¬
митета по труду, сначала пытался противостоять действиям НАП,
но затем под угрозой политического уничтожения перешел на сто¬
рону Ассоциации и даже стал ее “очень услужливым союзником”6.
В ответ его избирательные кампании щедро финансировались из
фондов НАП.
Со своими непреклонными политическими оппонентами Ас¬
социация расправлялась искусно и методично. Все официальные
лица, пытавшиеся провести какой бы то ни было законодательный
акт, противоречивший ее интересам, а также представители рабо¬
чего движения встречали мощное сопротивление со стороны аген¬
тов, лоббистов и союзников НАП. Кого-то они старались запугать,
кого-то подкупить (например, Самуила Гомперса, президента

381
♦ О пользе
политических
скандалов
Американской федерации труда), мешали избранию своих против¬
ников в Конгресс и, напротив, всячески способствовали их удале¬
нию оттуда.
Подобным образом Ассоциация преследовала бывшего сенато¬
ра Мак-Комаса из Мэриленда за то, что тот был инициатором при¬
нятия законопроекта о восьмичасовом рабочем дне. Бывший сена¬
тор Джордж Е. Пир также числился среди врагов НАП, так как он
являлся автором “национального билля против инджанкшнз”*.
Конгрессмены Генри Парсонс (Нью-Йорк), У.С. Грин (Массачу¬
сетс), Генри Купер (Висконсин) преследовались за их противосто¬
яние одному из лидеров республиканской партии, спикеру Палаты
Кэннону. Последнего в прессе именовали “царем’’, так как он
твердо держал в своих руках бразды правления Палатой представи¬
телей, под его контролем находилось назначение конгрессменов
во все комитеты и комиссии Палаты. При этом Кэннон, как уже
говорилось выше, охотно сотрудничал с НАП.
Не остались в тени и сами представители НАП, руководившие
лоббистской деятельностью. В их числе были президенты Ассоци¬
ации - Дэвид М. Перри (1903-1907 гг.), Дж.В. Ван Клив (1907—
1909 гг.), Дж. Керби (1909 - май 1913 г.); Х.И. Майлс - директор в
НАП, который одновременно был и председателем комитета Па¬
латы представителей по созданию Комиссии по тарифам; непо¬
средственные руководители лоббистского отдела НАП - Маршал
Кашинг (он был также секретарем Ассоциации) и Джеймс Эмери;
рядовые лоббисты, такие, как сам Мартин Малхолл, а также
Франк Наймейкер (бывший издатель), Дж. Мак-Интур (бывший
секретарь “Национальной организации работников типогра¬
фий”), Томас Литлпейдж (бывший секретарь сенатора Хэмену-
эйя).
Благодаря публикациям Малхолла связи НАП с виднейшими
представителями Конгресса и правительства стали достоянием об¬
щественности и наглядно показали, насколько крепки позиции
большого бизнеса в политике и насколько мощная лоббистская
сеть создана лишь одной организацией предпринимателей. Вся
информация была подкреплена не только письмами, телеграмма¬
ми и отчетами, но и многочисленными счетами на общую сумму в
несколько тысяч долларов - это были средства, полученные Мар¬
тином Малхоллом от руководства “Национальной ассоциации
промышленников” и потраченные им на лоббистскую деятель¬
ность в интересах НАП.
Тему коррупции в федеральном законодательном органе стра¬
ны, поднятую двумя журналами, активно поддержала остальная
пресса. Обвинения Малхолла пересказывались и дополнялись в
различных периодических изданиях США, где НАП, этот злой ге¬
* “Инджанкшнз” - судебные предписания.

382
♦ Политические казусы
ний обитателей Капитолия, рисовался в самых зловещих красках.
Под давлением президента и его сторонников, а главное — обще
ственного мнения Палата представителей приняла 9 июля 1913 г. ре¬
золюцию № 198, по которой спикеру поручалось назначить специ
альный комитет по расследованию лоббистской деятельности лиц,
названных в показаниях Малхолла. Так как в скандале были заме
шаны представители законодательной власти страны, было реше¬
но ограничиться внутриведомственным разбирательством, кото¬
рое, правда, достаточно широко освещалось в прессе.
Задачей комитета было расследовать все случаи сотрудничества
конгрессменов, указанных Малхоллом, с лоббистами НАП. Также
комитет должен был установить, действительно ли НАП или дру¬
гие организации предпринимателей через своих агентов (офици¬
альных представителей или же лоббистов) стремились оказывать
давление на представителей нижней палаты Конгресса данного
или любого иного созыва в коммерческих, политических или дру¬
гих целях, используя при этом дружеские отношения, искусствен¬
ный нажим, подкуп, шантаж или угрозы. Комитету следовало вы¬
яснить, вообще кем, когда и как оказывалось давление на конгрес¬
сменов при исполнении ими своих служебных обязанностей.
Ввиду повышенного общественного интереса слушания по делу о
лоббистах должны были проводиться открыто.
Кроме всего прочего, комитет Конгресса должен был проана¬
лизировать и охарактеризовать деятельность лоббистской органи¬
зации НАП, так как закона о регулировании лоббизма еще не су¬
ществовало и найти точную правовую оценку ставшим доступны¬
ми общественности материалам было непросто.
Комитетом были допрошены 10 представителей Конгресса,
10 членов “Национальной ассоциации промышленников”, 2 пред¬
ставителя Американской федерации труда (в том числе ее прези¬
дент), около 12 человек из технического персонала и мелких слу¬
жащих Конгресса, 19 человек, занимавшихся ростовщической де¬
ятельностью, предоставлением ссуд, другим мелким бизнесом и
являвшихся членами различных ассоциаций предпринимателей,
служащие компаний, адвокаты, журналисты, чья деятельность так
или иначе пересекалась с деятельностью НАП.
Полковник Мартин Малхолл, стоявший у самых истоков созда¬
ния лоббистской сети НАП, был одним из основных свидетелей,
допрошенных комитетом. Так как допрос каждого нового лица на¬
чинался (после принесения присяги на Библии) с небольшого рас¬
сказа о самом себе, то мы располагаем некоторыми сведениями о
прошлом этого человека, превратившегося в свое время из пред¬
принимателя в политика.
Мартин Малхолл родился в Нью-Йорке 16 августа 1850 г. Свою
предпринимательскую деятельность он начал в Филадельфии, где

383
♦ О пользе
политических
скандалов
у него была фабрика по производству веников и метел. Одновре¬
менно Малхолл являлся владельцем двух магазинов в Филадель¬
фии и Нью-Йорке. Какое-то время он служил управляющим лес¬
ничества в Нью-Мексико. Звание полковника М. Малхолл полу¬
чил в 1893 г. от губернатора штата Огайо Вильяма Мак-Кинли,
которому помогал во время избирательной кампании. Участие в
кампании 1893 г. было первым шагом Малхолла в его политиче¬
ской карьере. Как раз в это время он и знакомится с Маршалом
Кашингом - тогда журналистом, освещавшим предвыборную гон¬
ку за постом губернатора, а в дальнейшем - секретарем НАП и гла¬
вой лоббистов этой организации.
Несколько лет спустя, в 1902 г. Кашинг, только что приступив¬
ший к созданию лоббистской сети, сам нашел Малхолла и предло¬
жил ему работать на НАП. К тому времени Малхолл был уже до¬
вольно опытным политическим функционером. Еще в 1900 г., бу¬
дучи привлечен к работе в национальном республиканском
комитете, он уже в ходе избирательной кампании сумел организо¬
вать довольно крупную Ассоциацию по защите трудящихся (АЗТ),
состоявшую из рабочих — членов профсоюзов штата Мэриленд,
которая весьма эффективно содействовала избранию республи¬
канских кандидатов. Таким образом Малхолл приобрел полезные
связи с представителями профсоюзного движения, что в дальней¬
шем пригодилось в его лоббистской и антизабастовочной деятель¬
ности и привлекло к нему внимание такой крупной предпринима¬
тельской организации, как НАП.
В 1902 г. Кашинг предложил Малхоллу возобновить деятель¬
ность АЗТ, и, забегая вперед, можно сказать, что Малхоллу удалось
сделать эту ассоциацию общенациональной, создав ее филиалы в
различных штатах. Восстановленная в 1903 г., АЗТ занялась под¬
держкой кандидатуры сенатора Уотчера, соперничавшего с сенато¬
ром Мак-Комасом (оппонентом НАП по вопросам рабочего зако¬
нодательства) в борьбе за пост мэра Балтимора. Мак-Комас, кроме
того, еще и претендовал на лидерство в республиканской органи¬
зации Мэриленда, что, естественно, не устраивало НАП. Средства
на проведение кампании Уотчера поступали из двух источников:
от национального республиканского комитета и от Кашинга (сек¬
ретаря НАП). Неудивительно, что эта кампания была выиграна
Уотчером.
В 1904 г. Малхолл был нанят на постоянную работу в НАП, где
он трудился до 1 января 1912 г. Задачей Малхолла как лоббиста Ас¬
социации было заниматься “field work”, помогать Кашингу в лоб¬
бистской деятельности в Вашингтоне, выполнять другие задания в
сфере политики.
Лоббистская работа в Вашингтоне, как пояснял Малхолл, пред¬
ставляла собой постоянные посещения лоббистом различных ко¬

384
♦ Политические казусы
митетов Конгресса, Юридического комитета Палаты представите¬
лей и Сената, Комитета по труду Палаты и Сената, а также Коми¬
тета Сената по образованию и труду7. Лоббист должен был отсле¬
живать появление любого билля, относящегося к трудовому зако¬
нодательству, к инджанкшнз и всем иным подобным вопросам,
наблюдать за их поступлением в Палату представителей и Сенат и
прохождением их там, а также встречаться как с законодателями,
так и с клерками палат, расспрашивая их о работе и настроениях в
Конгрессе8.
Получать сведения можно было разными способами. Их поку¬
пали у конгрессмена либо сенатора или добывали через шпионов9:
так, трое посыльных Палаты представителей получали за постав¬
ляемую информацию и другие услуги регулярную зарплату от НАП
в размере от 20 до 50 долл., что явно выходило за рамки законно¬
сти. Даже Малхолл был поражен, когда узнал, что один из лобби¬
стов НАП, одновременно работавший секретарем у сенатора Мак-
Комаса, передает всю переписку сенатора прямо на стол Кашингу.
Малхолл предупредил сенатора о том, что секретарь использует его
переписку в политических целях. Секретаря, естественно, через
некоторое время уволили, но “подвиг“ Малхолла остался в тайне.
Свои задания Малхолл мог получать как от руководства Ассо¬
циации, так и от отдельных конгрессменов10. Свидания Малхолла
с его непосредственным начальником носили тайный характер.
Кашинг не хотел встречаться со своей агентурой на людях, поэто¬
му, к примеру, с Малхоллом он разговаривал, катаясь на такси по
городу. Кашинг всегда подчеркивал секретность своей работы.
Агентуру он распределил по номерам (так, у Малхолла был № 11)
и после своего ухода (а ушел он из НАП со скандалом) не оставил
преемнику ни одной фамилии своих лоббистов, так что всю сеть
пришлось восстанавливать по частям.
При Джеймсе Эмери, который был назначен вместо Кашинга в
1907 г., Малхолл стал ежедневно направлять письменные отчеты о
своей работе президенту Ассоциации, его секретарю или Эмери.
Эти отчеты и составили значительную часть архива Малхолла. Фи¬
нансовые отчеты Малхолл передавал в нью-йоркское отделение
НАП11. Вообще Малхолл подчеркивал, что с приходом нового на¬
чальства в 1907 г. весь стиль работы лоббистов резко изменился и
стал более открытым.
С 1903 г. Малхолл за свою работу получал 40 долл, в неделю, не
считая чеков НАП на дорожные и иные дополнительные расходы.
Вскоре ему повысили зарплату до 50 долл., а в конце своей службы
полковник получал чистых 3600 долларов в год12.
В конце 1911 г. Малхолл решил уйти из НАП и раскрыть ее ма¬
хинации. Одним из первых об этом узнал С. Гомперс, глава Амери¬
канской федерации труда и постоянный оппонент НАП, - именно

385
♦ О пользе
политических
скандалов
ему Малхолл предложил посмотреть и оценить свои архивы. Как
рассказал на допросе Гомперс13, это решение лоббист объяснил
тем, что его жена Лила, которая всегда была в курсе дел мужа, не
выдержала многолетнего психологического напряжения. Ее при¬
шлось определить в психиатрическую больницу, а муж, считавший
себя виноватым в том, что с ней произошло, и осознав всю низость
своей работы, решился сделать признание, но архив Малхолла
долго не мог найти нового хозяина.
Все встречи Малхолла с Гомперсом в декабре 1911 г. проходили
конспиративно, так как первый опасался шпионов и детективов
НАП, которые могли нейтрализовать попытку публичного разо¬
блачения Ассоциации. Малхолл обещал последовать совету Гом-
перса и был готов выступить перед любым комитетом Палаты
представителей или Сената со своими показаниями. Однако Гом¬
перс не воспользовался случаем, возможно, просто из страха. Тог¬
да Малхолл предложил свой архив председателю Комитета Палаты
по труду Вильяму Вильсону, который также отказался от докумен¬
тов. Переговоры с Гомперсом и Вильсоном заняли два года, но так
ничем и не закончились.
В 1913 г. Малхолл попробовал предложить свой архив Вильяму
Р. Херсту14, широко известному миллионеру Запада, владельцу не¬
скольких журналов и газет, представлявших собой крайне сенса¬
ционный тип прессы. Вооруженный своими миллионами, Херст
сражался с плутократией и коррумпированными партиями, чем за¬
воевал уважение и любовь прежде всего жителей ряда крупных го¬
родов. Радикальный тон его газет заставлял “почтенную прессу”
резче высказываться по назревшим вопросам экономики и поли¬
тической коррупции. Однако сделка Малхолла с Херстом также не
состоялась.
Наконец, Малхоллу удалось привлечь к своей корреспонденции
внимание журнала “Нью-Йорк уорлд”, который и купил у него за
10 тыс. долларов материалы о лоббистской деятельности НАП15.
Вот, собственно, и все, что можно было бы узнать о жизни Мал¬
холла по материалам Специального Комитета Палаты представи¬
телей. Впрочем, рассказ этот будет полнее, если упомянуть еще об
одном существенном событии его жизни, о котором наш герой
умолчал. В 1889 г. полковник Малхолл был завербован одним из
отделов Секретной службы США. В то время Секретная служба,
входившая в департамент финансов, выполняла, помимо своих
прямых обязанностей, а именно борьбы с фальшивомонетничест¬
вом и охраны персоны президента, еще и уголовно-розыскные за¬
дания департамента юстиции* В секретной службе Малхолл начал
* Для справки: соба венный орган уголовного сыска - “Бюро расследований” -
был создан дспартамсшом юстиции при Теодоре Рузвельте в 1908 г. (с 1935 г. -
Федеральное бюро расследований).

386
♦ Политические казусы
довольно быстро продвигаться по служебной лестнице и уже через
два года получил звание “специального оперативного агента”
(special operative). Правда, до следующего повышения он не дотя¬
нул: Малхолла прогнали за недостойное поведение. Как с возму¬
щением отмечал в своем докладе В. Морган, глава Секретной
службы, Малхолл, несмотря на то что был женатым человеком, за¬
вел роман с дочерью одного из “подопечных”, за которым должен
был следить. Кроме того, предприимчивый агент использовал
свою должность в целях приобретения дешевых кредитов и льгот
для своего венечно-метелочного бизнеса.
Доклад Моргана16 был подготовлен в 1913 г. для сенатской ко¬
миссии, где шло параллельное с Палатой расследование лоббист¬
ской деятельности НАП. Однако сенаторы предпочли не оглашать
полученные сведения. Таким образом, члены Комитета Палаты,
так же, как и общественность США, остались в неведении относи¬
тельно еще одного возможного мотива поступка Малхолла (поми¬
мо личных причин), а именно выполнения задания федеральных
секретных служб, настоящего разрыва с которыми у него, возмож¬
но, никогда и не было.
Теперь чуть подробнее о НАП, в которой так долго трудился
Мартин Малхолл после (только формального?) ухода из спецслуж¬
бы. “Национальная ассоциация промышленников” была создана в
1895 г. Как сказано в хартии Ассоциации (1905 г.), представленной
на рассмотрение Комитета Конгресса, основные цели НАП состо¬
яли в стимулировании развития промышленности США, в поощ¬
рении внутренней и внешней торговли Соединенных Штатов, в
улучшении взаимоотношений между рабочими и работодателями,
в защите индивидуальных свобод и прав как рабочих, так и пред¬
принимателей, в воспитании общества в духе уважения к индиви¬
дуальной свободе и частной собственности, в поддержке законода¬
тельства, направленного на укрепление вышеназванных принци¬
пов.
Официальный орган НАП - журнал “Американ индастриз”,
выходивший с 1902 г., пытался влиять на общественное мнение по
таким вопросам, как законодательство, затрагивающее интересы
бизнеса, профсоюзы, развитие международной торговли, имми¬
грация, техническое образование.
Организационная структура НАП была автократичной, как и
структура любой корпорации. Основными подразделениями НАП
являлись отдел внешней торговли, подталкивавший правительство
и Конгресс на поиски новых рынков для американских товаров и
сфер приложения капитала; юридический отдел, созданный в
1899 г., проводивший кампании в пользу нужного промышленни¬
кам законодательства и блокирования вредных, с их точки зрения,
мер; и, наконец, полуофициальный лоббистский отдел, состояв¬

387
♦ О пользе
политических
скандалов
ший из агентов, которые за плату от 100 до 30 000 долл, занимались
“работой” с конгрессменами и сенаторами в Вашингтоне; они же
выезжали в различные части страны для улаживания конфликтных
ситуаций между рабочими и предпринимателями.
Так как корпорация была создана не для коммерческих целей и
не имела права выпускать ценные бумаги, то собирать средства,
необходимые ей для проведения политических мероприятий, при¬
ходилось через фиктивные организации, такие, как “Националь¬
ный совет защиты промышленности”, созданный по инициативе
НАП в 1907 г. (в совет, помимо НАП, входило 250 других ассоциа¬
ций). Через него НАП могла производить расходы, не предусмот¬
ренные ее хартией. Между прочим, ни одного съезда участников
этого совета не было проведено, а все руководство им осуществля¬
лось лидерами НАП.
Как видно из переписки руководства Ассоциации, наиболее
тесные связи она имела с республиканской партией, с 1861 г. прак¬
тически без перерывов находившейся у власти. Выступая перед ко¬
митетами, подкомитетами и собраниями партии, а также лично
общаясь с членами партии, представители НАП влияли на форми¬
рование национальной платформы республиканцев. В ход шли не
только разумные аргументы и открытое убеждение, но и прямой
шантаж. Вот отрывок из письма Малхолла к секретарю НАП
Шведману от 28 мая 1908 г: “Находясь в Вашингтоне, я встретил¬
ся с председателем (республиканского) партийного комитета шта¬
та Огайо мистером Вильямсом, генеральным прокурором Элиссом
и членом комитета по железным дорогам мистером Маннигтоном
и сообщил им о том, чего бы хотели наши люди; при этом я ясно
дал понять, что в настоящий момент за нами стоит больше 40 тыс.
предпринимателей со всех концов Соединенных Штатов и что без
нашей поддержки им ни за что не удастся избрать (на пост прези¬
дента) ни мистера Тафта, ни кого-либо еще”17. В результате давле¬
ния на партийных функционеров из партийной платформы рес¬
публиканцев 1908 г. вопреки желаниям профсоюзных организаций
были исключены все пункты “социалистического” характера. Ес¬
тественно, что избрание У.Х. Тафта на пост главы исполнительной
власти США состоялось при активной поддержке большинства
предпринимателей.
Отстаивать свою точку зрения с позиции силы — характерный
прием экономического лобби, имеющего значительные ресурсы
для влияния на политиков. Эффективность воздействия предпри¬
нимательских организаций (в частности, НАП) на политический
процесс объяснялась и корпоративным характером их структуры,
что всегда позволяло рассчитывать на единство рядов предприни¬
мателей. Кроме того, благодаря хорошо налаженной связи между
региональными ошеленпями и центром руководство подобных

388
♦ Политические казусы
НАП ассоциаций в нужный момент могло быстро оповестить i ни
их членов и подготовиться к очередному маневру.
При всем обилии представленного Комитету документа!мкм и
материала, в той или иной степени компрометирующего ммопи
конгрессменов, лишь некоторых удалось уличить в коррупции и
недвусмысленном потакании интересам НАП. Характерно, мы
большинство конгрессменов, названных Малхоллом “пособник,!
ми ассоциации поневоле”, открестились от любых связей с нпи
организацией.
Вообще у членов НАП и их союзников было собственное ни/к-
ние причин произошедшего разоблачения. Джеймс Ватсон и пеки
торые другие допрошенные по делу настойчиво намекали на не¬
вменяемость полковника, склоняясь к диагнозу — “мания пени
чия”
Представители НАП твердили, что Малхолл был у них пт и
лишь исполнительной “шестеркой” для сбора информации о гоп»
вящихся законопроектах и что его претензии на нечто большее не¬
уместны. По мнению наповцев, Малхолл в силу своего низком»
статуса в иерархии организации не мог ничего знать о стратегии с«
руководства, поэтому его словам нельзя верить. Однако Коми in
составлял свои выводы не только со слов Малхолла, но и по прел
ставленным документам, которые также рисовали очень иеири
глядную картину.
Как выяснил Комитет по расследованию лоббизма, Джейме
Ватсон, долгое время являвшийся лидером большинства в нижнем
палате Конгресса, а также членом Бюджетной комиссии Палам.1,
занимавшейся в том числе подготовкой тарифного законопроекта
1909 г., был одним из явных и ценных помощников НАП даже но
еле своего ухода в отставку в марте 1909 г. В это время Ватсон, дам
но имевший самые тесные и дружеские отношения с руководством
НАП, согласился открыто представлять ее интересы, за что взял
500 долл, в качестве гонорара, и, кроме того, получал по 250 доли
в неделю18.
Вот что рассказал Ватсон о блестяще организованной им кам
пании за создание тарифной комиссии в 1909 г.: “Я стоял во главе
организованной кампании за тарифную комиссию в Палате и Се¬
нате, и многие члены Конгресса приходили и докладывали мне о
том, каких результатов добились их делегации, кроме того, у меня
были люди, очень заинтересованные в этом проекте. Например, и
попросил мистера Джона Кобба, который в это время, кажется,
был президентом Торговой ассоциации Бостона, встретиться с се
наторами Лоджем и Крэйном по данному вопросу... Мистер Ван
Клив*, мистер Шведман** и я обратились к сенатору Олдричу, что
* Президент НАП.
** Секретарь президента НАП.

389
♦ О пользе
политических
скандалов
бы узнать его мнение по поводу создания такой комиссии”19. Да¬
лее Ватсон рассказывает, как при его участии был написан проект
создания тарифной комиссии, позднее одобренный Финансовым
комитетом Сената, а затем и президентом Тафтом20, вопреки пер¬
воначальному постановлению согласительной конференции обеих
палат.
Ватсон не отрицал своих личных связей с руководством НАП и
вынужден был признать, что и до 1909 г. получал от Ассоциации
деньги за чтение лекций, пропагандировавших взгляды НАП на
социально-экономические проблемы внутренней политики21.
Кроме всего прочего, Ватсон помогал составлять “черные списки”
тех политиков, которые были наиболее враждебны и опасны для
НАП. Одна из записок, приобщенных к документам Комитета,
гласила:
“Это список тех, от кого вы должны избавиться: Кэндер, Мис¬
сисипи; Хамлин, Миссури; Данфорт, Нью-Йорк; Пейн, Нью-
Йорк...”. Далее следуют еще 28 фамилий, в основном демократов.
На обороте записки красноречивая пометка: “Составлен Ватсо¬
ном”22.
Допросив многочисленных свидетелей, ознакомившись с доку¬
ментами, относящимися к деятельности НАП, члены Комитета в
своем итоговом докладе осудили методы Ассоциации и ее способы
достижения выгодного законодательства по многочисленным воп¬
росам внутренней политики: по введению восьмичасового рабоче¬
го дня, ограничению рабочего дня для женщин и детей, исключе¬
нию организаций рабочих из сферы применения так называемого
закона Шермана*, биллю о проводке судов, тарифному законода¬
тельству, законодательству по инджанкшнз и по многим другим
проблемам23.
В то же время сам лоббизм как способ представительства инте¬
ресов в обществе отвергнут не был. Секретная и подчас незаконная
работа НАП противопоставлялась, например, деятельности Аме¬
риканской федерации труда, пользовавшейся, по сведениям коми¬
тета, только легальными средствами борьбы, чьи представители
публично выступали на слушаниях различных комитетов Конгрес¬
са, якобы вовсе не пытаясь на доверительных встречах с конгрес¬
сменами подкупать последних.
Здесь, пожалуй, стоит заметить, что на самом деле о деятельно¬
сти Американской федерации труда ходила дурная слава (может
быть, именно поэтому С. Гомперс отказался в свое время от ком¬
промата на НАП). О коррумпированности этой организации и взя-
* Первый антитрестовский закон США, принятый в 1890 г. По закону Шермана, все
лица, пытавшиеся монополизировать торговлю или коммерцию как между шта¬
тами, так и с иностранными государствами, должны были нести уголовную ответ¬
ственность.

390
♦ Политические казусы
промата на НАП). О коррумпированности этой организации и взя
точничестве большой части ее руководства американскими исто
риками написаны книги24.
Тем не менее именно НАП оказалась наиболее подходящим
объектом для показательного процесса над лоббистами. Это была
крупная организация, состоявшая из средних и мелких предпри
нимателей, которая выражала взгляды прежде всего крупных про
мышленников. Понятно, что самих “капитанов индустрии” тро
гать было опасно, поэтому правительство, спровоцировав процесс
против ассоциации средних предпринимателей, лишь косвенно
затронуло большой бизнес, но в то же время добилось очевидною
результата - дискредитации в глазах общественности устремлений
корпорированных бизнесменов и их союзников в республикан¬
ской партии. Важным обстоятельством расследования, а может и
основным условием его начала, было также то, что все осужденные
деяния лоббистов относились к прошедшему времени, а большин¬
ство замешанных в дело конгрессменов уже покинули политиче¬
ское поприще.
Разоблачение деятельности НАП и коррумпированных членов
Конгресса США повлекло за собой серьезное ослабление полити¬
ческих позиций и этой Ассоциации, и - самое главное - всех про¬
тивников проведения вильсоновской реформы тарифов вообще.
После столь громкого следствия каждый, кто попытался бы проти¬
востоять президенту и его программе в вопросе о тарифах, автома¬
тически попадал в разряд соучастников антизаконных действий и
врагов собственной страны.
Располагая по окончании следствия материалами о противоза¬
конных поступках ряда сенаторов и конгрессменов, представляв¬
ших, кстати, обе партии, и частично огласив эти сведения, Виль¬
сон завоевал симпатию общественности, получил моральный пе¬
ревес над своими политическими противниками и мог уже с
полным правом диктовать свои условия Конгрессу. Он объявил,
что поддержка законопроекта о тарифах является “партийным ме¬
роприятием”, обязательным для всех членов демократической
партии. Однако и многим республиканцам, опасавшимся продол¬
жения разоблачений, пришлось также голосовать за билль Андер¬
вуда.
В самые первые дни октября 1913 г. билль о тарифах был утвер¬
жден Сенатом и тотчас подписан президентом. А 9 октября Вильсон
отправил письмо Ральфу Пулитцеру с выражением глубочайшей
признательности за оказанную помощь в проведении расследова¬
ния лоббизма и за привлечение такого “необыкновенно полезного
свидетеля, каким оказался полковник Мартин Малхолл”25.
Об одобрении народом тарифной реформы лучше всего гово¬
рит то, что на промежуточных выборах 1914 г. демократическая

391
♦ О пользе
политических
скандалов
гораздо больше голосов, чем это удавалось любым иным партиям
США, бравшимся проводить реформы тарифов начиная с 1789 г., и
это несмотря на все еще продолжавшийся в 1914 г. экономический
спад и неослабевавшую пропаганду республиканцев.
В начале XX в. тарифы оставались одной из главных доходных
статей федеральной казны и покрывали почти половину (48%)
всех бюджетных поступлений США. Поэтому снижение таможен¬
ных пошлин в 1913 г. шло параллельно с повышением подоходно¬
го налога внутри страны, который, напротив, занимал тогда одно
из последних мест. Уже к 1920 г. тарифы составляли лишь 6% госу¬
дарственного бюджета, однако с возвращением республиканцев к
власти наметившийся переход государства на новую схему попол¬
нения казны был остановлен. В 1921 г. ставка добавочного налого¬
обложения с лиц, получавших высокие доходы, была значительно
снижена, тогда же был отменен налог на сверхприбыль, введенный
Вильсоном во время первой мировой войны, а в сентябре 1922 г.
вступил в силу закон Фордни—Маккамбера, резко повысивший
пошлины на ввоз важнейших промышленных товаров. Этот закон
был принят под давлением все тех же заинтересованных экономи¬
ческих групп, считавших своим “естественным правом” пользо¬
ваться однажды полученными привилегиями.
Только с 1934 г. США стали менять свою внешнеэкономиче¬
скую тактику, а окончательно они перешли к либерализму в торго¬
вле после второй мировой войны, когда американские промыш¬
ленники могли совершенно не опасаться европейской конкурен¬
ции.
Конечно, НАП была лишь одной из многих групп давления,
постоянно воздействовавших на законодательный процесс в Сое¬
диненных Штатах. Первое могущественное лобби появилось в
США уже после Гражданской войны (1861-1865 гг.) и усилилось в
конце XIX в., в период “золотого века партий”, когда неэффек¬
тивность правления “слабых президентов” создала вакуум власти,
который и поспешили заполнить партии и лобби. Уже к началу
XX в. экономические группы, беспредельно властвовавшие в по¬
литическом пространстве страны, представляли огромную силу,
преодолеть которую было очень трудно. Однако институт прези¬
дентства по-прежнему заключал в себе возможности для эффек¬
тивного управления страной - но для этого требовался сильный
лидер.
Вудро Вильсон, 28-й президент США, несомненно, относится
к числу виднейших президентов-реформаторов. Он сумел не толь¬
ко вырвать демократическую партию из-под долголетнего контро¬
ля боссов, но и восстановить президентский контроль над Кон¬
грессом. Постоянно подчеркивая свою неангажированность в по¬
литике, он считал делом своей чести и чести демократической

392
♦ Политические казусы
партии выполнение тех обещаний, которые он давал народу в сво
ей предвыборной программе. Вильсон стал первым президентом,
который не только смог оценить всю силу экономического лобби,
но и достойно противостоять ему, умело сыграв на противоречиях
между различными экономическими группами.
Однако проблема заключалась не только в противодействии
группам давления. Необходимо было переломить традиционный
ход законодательной работы в самом Конгрессе, где обычным де
лом среди народных избранников было принимать решения, руко¬
водствуясь соображениями партийной дисциплины, и решения¬
ми, заранее заготовленными в кулуарах с учетом желаний все тех
же заинтересованных групп. Поэтому в первую очередь президент
предложил новые правила игры, а именно — открытое, гласное об¬
суждение билля о снижении тарифов, уменьшив тем самым шансы
промышленников, пытавшихся защитить прежде всего собствен¬
ные интересы за закрытыми дверьми комитетов.
Кроме того, отсутствие федерального законодательства о регу¬
лировании лоббизма, а соответственно, и юридического разграни¬
чения понятий “лоббизм” и “коррупция” потребовало от власти,
как законодательной, так и исполнительной, осторожного отно¬
шения к проблеме. Очевидной была дилемма, как противостоять
экономическому лобби, ставшему тормозом на пути прогрессив¬
ного закона, в то же время не нарушая положений первой поправ¬
ки к Конституции США, где говорится о праве каждого граждани¬
на “обращаться к правительству с петициями об удовлетворении
жалоб” — именно на эту поправку постоянно ссылались раньше и
продолжают ссылаться теперь лоббисты, оправдывая свою дея¬
тельность. Пробел в законодательстве был настолько очевиден,
что в последние дни мая 1913 г. на рассмотрение Конгресса вно¬
сится сразу несколько предложений по проблеме лоббизма26: ре¬
золюция о расследовании лоббизма, билль о регистрации лобби¬
стов, резолюция о правилах ограничения лобби. Тем самым, благо¬
даря впервые состоявшемуся расследованию деятельности
крупной лоббистской организации, в период правления Вудро
Вильсона не только начинается основательное изучение лоббизма
как опасной реальности демократического общества, но и намеча¬
ется движение в сторону создания федерального законодательства
по его регулированию.
Лоббизм — широко распространенное явление, имеющее юри¬
дический статус во многих странах мира, однако приходится при¬
знать, что вся находящаяся на поверхности официальная инфор¬
мация о лобби носит в основном неконкретный характер. Из-за
неуловимости лобби, конфиденциальности большинства сделок,

393
♦ О пользе
политических
скандалов
заключаемых между группами давления и политиками, получить
фактические доказательства подобной деятельности чрезвычайно
трудно. Утечки информации иногда случаются, но редко компро¬
мат становится достоянием общественности, а чаще превращается
в предмет внутреннего торга между самими лоббистами. При та¬
ком положении дел исключительно интересным представляется
казус о расследовании лоббистской деятельности НАП 1913 г.
Неготовность большинства членов Конгресса осознать необхо¬
димость законодательного ограничения лобби не позволила про¬
вести еще в 1913 г. законодательство по регулированию лоббизма:
предложенные в тот момент законопроекты по данной проблеме
утонули в комитетах и подкомитетах палат. Сама природа высшего
законодательного органа страны, наполненного конгрессменами,
легко поддающимися воздействию лоббистов, не обещала иного
исхода. Сохранение конфиденциального характера большей части
информации по результатам расследования, что, по всей видимо¬
сти, было платой исполнительной власти за одобрение законода¬
телями тарифного билля, также помешало широкому распростра¬
нению в тот момент настроений о необходимости ограничения
лобби.
Тем не менее в 1913 г. была поставлен вопрос о важности подоб¬
ного закона. Материалы комитета показали масштабность и эффек¬
тивность деятельности, в частности, промышленного лобби в по¬
литической сфере, а многолетние успехи НАП в проталкивании
необходимого ее членам законодательства по тарифной, рабочей,
внешнеторговой и другим проблемам указывали на необходимость
определить рамки для лоббистов, чтобы предотвратить укрепляв¬
шуюся коррумпированную связь между бизнесом и политикой.
Однако проблема, поставленная в 1913 г., в какой-то мере была ре¬
шена в США только в 1946 г. с принятием Федерального закона о
регулировании лоббизма.
Примечания
4 “How Congressman M’Dermott Friend
of the Union, Worked for Its Foes -
Introducing Raker & Banker Tildon, of
Lorimer Fame, with an Interesting Side
Light on an Episode Involving a
2 Wilson W The New Democracy 11
Presidential Messages, Adresses and
other Papers. N.Y., 1926. Vol. I P. 36.
' The Papers of Woodrow Wilson.
Princeton, 1974. Vol. 27 P 487
1 Manning Th., Potter D.M. Government
and the American Economy. 1870 -
Present. N.Y., 1950. P 239.
Compaign Check” by Martin
M. Mulhall // Charges Against
Members of the House and Lobby
Activities of the National Association of
Manufacturers of the United States and
others. Hearings before the Select
Committee of the House of Represen¬
tatives under Resolution 198. 63-d
Congress First Session. Vol. 1-4. Washing¬
ton, 1913. (Далее: Charges). P. 2809.
s Ibid. P. 303.
^ Ibid. P. 15.
7 Ibid. P. 286.

394
♦ Политические казусы
* Ibid. P.316, 343.
9 Ibid. P. 338.
'«Ibid. P. 339.
‘1 Ibid. P. 328.
12	Ibid. P. 343.
13	Ibid. P. 2483.
14	Ibid. P. 1277.
‘5 Ibid. P. 28.
16 United States National Archives, Re¬
cords of the U.S. Senat, 63-d Congress,
1914 (cm. no: Stiegerwalt A.K. The
National Association of Manufac-turers.
1895-1914. N.Y., 1964. P. 144).
12 Charges. P. 175.
18	Ibid. P. 2573.
19	Ibid. P.2571.
20	Ibid. P. 2572.
21	Ibid. P. 2608.
22	Ibid. P. 2610.
23	Ibid. P. 345.
24	Hutchinson J. The Imperfect Union. Л
History of Corruption in American
Trade Unions. N.Y., 1970; Taft Ph.
Corruption and Racketeering in the
Labor Movement. Ithaca (N.Y.), 1970,
также см.: Фонер Дж. История рабо¬
чего движения в США. М., I960
Т.З.
25The Papers of Woodrow Wilson. Prin¬
ceton, 1974. Vol. 28. P 381.
26 Congressional Records. Washington,
1913. Vol. 50. Index. P.219.
И.Д. Бабочкина

Summaries
N.E. Koposov
On the Impossible Microhistory
The main thesis of this article is that until microhistory is logically
dependent on macrohistory it is impossible to use it as a foundation of a
new paradigm of historical writing. The logical dependance of microhis¬
tory on macrohistory is manifest in its use of traditional historical con¬
cepts. The system of these concepts emerged, in its contemporary form,
in connection with the development of the idea of general history in the
XIXth-century historiography.
The article consists of three parts. The first part deals with the gene¬
sis and development of the stratified image of the universal history. It is
suggested that contemporary concept of history is so closely linked to this
powerful paralogical device, that in fact history for us means nothing else
but this image. It follows that in order to liberate itself from the assump¬
tions of universal history, microhistory needs to develop a parallel system
of historical imagination and conceptual framework based upon it, which
has not certainly been accomplished by contemporary microhistorians.
The second part of the article examines number of attempts to devel¬
op special logic of historical thought which eventually could be used by
the microhistorians in order to conseptualize history without refering to
the conceptual framework of the traditional macrohistory. Special atten¬
tion is payed to Max Weber’s theory of ideal types and its possible impli¬
cations for a new theory of generalization in history. The result of this
examination is mostly negative: it seems that no consistant alternative
framework has until now been developed to give sense to the microhis-
torical investigations.
Finally, the third part of the article gives an overview of some con¬
temporary' french debates about microhistory. This overview makes clear
that the question of how to link together the results of microhistorical

396
♦ Summaries
research (in other words, whether historical generalization can be based
upon microhistorical investigations) is central to these debates. Number
of approaches have been recently proposed to resolve this question, but
until now none of them has succeded to design a new paradigm of his¬
torical writing.
Yu.L.Bessmertny
Multifaced History
(On the problem of integration of micro- and macro-approach)
The article deals with investigation of various means of combining
micro- and macro-analysis in historical studies. Each of the two
approaches, as the author surmises, plays an equally constituting role in
comprehending the past. At the same time, neither of the two can be
incorporated into the other one. They can only be combined on comple¬
mentarity principle. That is inherent in the specificity of the very object
of historical knowledge and, first and foremost, its incomplete inner
integrity.
Yu.L.Bessmertny
Other History
(Instead of an afterword to the article of P.FVeedman and G.Spiegel)
The author of the afterword sees the exceptional importance of the
article by P.Freedman and G.Spiegel in the fact that it has revealed the
existence of a new variant of historical knowledge, other than the tradi¬
tional one. The main specific feature of the new variant is its focusing on
the unique and valuable character of each and every studied phenome¬
non of the past. The afterword also shows that cognitive consequences of
the historiographical turn revealed by P.Freedman and G.Spiegel may
prove much more comprehensive than they look to be at first sight. We
should, in particular, ponder the ways in which the current re-interpre-
tation of the Middle Ages may aid our own self-discovery, the ways in
which it enriches (or - on the contrary - restricts) our self-knowledge. It
would be quite interesting to consider what can come from the interpre¬
tation of the medieval person as an individual combining (as we see it)
incompatible alternative moods and intentions, like dependence and
independence, love and hatred, friendship and animosity etc. No less
interesting would be to think of how the way we comprehend the
medieval people’s ability to act in critical situations unknown to us (e.g.
when the secular and the religious, the rational and the irrational, the

♦ Summaries
397
inward and the outward were inseparably intertwined) may be included
in our self-identification. Another aspect that deserves special attention
is the influence of the current historiographical turn upon the very inter¬
pretation of the object of historical knowledge. One of the most impor¬
tant conclusions we should come to, as a result, is that the traditional
method of writing history is far from being the only possible one.
O.I. Togoeva
“Registre criminel du Chatelet de Paris”:
traditions and posibilities of the analysis
The article attempts to show the possibilities of micro- and macro-
analysis in relation to the registers of judicial practice of the late middle
ages. As an exemple the author examines the “Registre criminel du
Chatelet de Paris”, composed in the end of the XIV century.
The tradition of the studies of the “Registre” is based on a serial char¬
acter of such documents. This way, the “Registre” is used primarely in
macrohistorical works, treating such problems as the phenomenon of
medieval criminality, the influence of this specific groupe on the society
as a whole, its internal composition, the laws governing its existance. The
authors of such works are interested in the whole society of the criminals,
not in its individual representatives. This attitude bears the influence of
Michel Foucault’s methodology. The personality of a man is described
not as a subject, but as an object of relationships, deprived of his own lan¬
guage.
This article offers another ways of analysis, based on Carlo
Ginzburg’s methodology, in particular on the assumption of a different
character of the discourse of the accused and of the accuser. The diffe¬
rence between the two types of the discourse, in author’s opinion, allows
to realise the micro-study of the personality of an individual, his out¬
looks, his internal motivations and notions. Where lies the border
between “normal” and “individual” behaviour - this is the question, that
could be put in relation to the “Registre criminel du Chatelet de Paris”
O.E. Kosheleva
St. Petersburg’s Census data 1718 under the Micro-Historical Study
The St. Petersburg island, which is situated between the rivers Neva,
Bol’shaia Nevka and Malaia Nevka., is the oldest district of St. Petersburg.
The choice of it as an object for the study was accidental: the census, dated

398
♦ Summaries
1718, with fixation of all the population was available for only this district
Of St. Petersburg. However this choice turned out to be quite a happy one.
The analysis of this census touches upon the least researched aspect of
St. Petersburg’s history, namely, the history of its population.
The data of census 1718 is not complete - it encompasses 460 resi¬
dencies belonging to 428 owners.
The subject of this study is in the intersection of several scientific
trends such as historical demography, urban history, local history, history
of St. Petersburg and history of petrine Russia. The work is carried out on
the micro-historical level, which in this case implies the study of a small
local region at a point of time fixed in a source. Both the local region (the
St. Petersburg Island) and the point of time ( year 1718) are of a special
interest for Russian history, as they are connected with an unusual case:
the emergence of a new type city. The micro-historical approach implies
maximal detailed study of the source contents, consideration of the small
details that escape attention in case of a more ‘large-scale’ approach. It
helps to study the micro-structural phenomena, such as household and
family At the same time, this approach requires placing the study object
into the historical context of the epoch, and using a wide range of addi¬
tional sources to serve the purpose accordingly.
O.I. Togoeva
An abandoned concubine, an old procuress,
a court secretary and his criminal register
(interpretation of a text or interpretation of an interpretation)
The article deals with the analysis of a criminal case of 1390 against
the two women accused of witchcraft. The case was described in the
“Registre criminel du Chatelet de Paris” The author of the article states
the inadequate elaboration of the topic of the early witch trials (XIV-
early XV century) and also indicates the historians’ trend to attribute the
specific and particular perception of a witch common in XVI-XVII cen¬
turies to an earlier period. The absence of a formed stereotype of a witch
in the end of the XIV century allowes the author to reveal the traces of
the earlier tradition in the perception of a witch and to determin ano¬
ther principles of exclusion of an individual (women first of all) from the
society. The subjects of madness, unlawful love (concubinage), prostitu¬
tion, sorcery to which they then started to add accusations of witchcraft
are the most interesting and important in this respect. That is why the
end of the XIV century appears to become a transitional point in
medieval society’s attitude towards and perception of a witch.
The article also rises the problem of the position of Aleaume
Cachemaree, the author of the “Registre criminel”. The analysis of his

♦ Summaries
399
form of presentation of this case leads to a conclusion of his dual attitude
towards the “heroines” of this process in whom he can not fully recog¬
nise the “real” “bad” witches. The details of the process are intentional¬
ly (or subconsciously) put down in the form of a fairy tale with the main
theme of a difficult task and its achievement and realisation (with a help
of a “good” witch). This data casts a shadow of doubt upon C.Ginzburg’s
allegations that at the analysed period the stereotype of a “bad” witch was
already in use everywhere and also that they used a different plot of a fairy
tale to present the information about witch trials, namely, the struggle
with an enemy and victory over him.
The article is published here together with another one, by Claude
Gauvard (“Renommee d’etre sorcieres: quatre femmes devant le prevot
de Paris en 1390-1391”). This publication is supposed to show certain
differences in the perception of the past and in the analysis of the single
and the unique in history. What becomes the most important in the com¬
parison of the two research methods is the possibility to interpret diffe¬
rently the principles of functioning of the medieval law, that can be looked
upon from the point of view of its continuous codification or from the
point of view of a precedent that keeps its unique character in all times.
In the first case the emphasis is on the continuous onward develop¬
ment of history (on subject syntagmatics). Judicial casus here is put
among the similar ones which reveals rather the trend of law develop¬
ment than any exception to the rule. The second research method is
characterised by subject paradigm, the wish to give word to the “heroes”
themselves stressing thus their uniqness and inimitableness in compari¬
son with the others. This is the way the “casus” character of this or that
event, act or court case is realised.
V.V. Zvereva
“The New Sun in the West”:
Venerable Bede’s Images in Mediaeval Legends
The article deals with the images of Venerable Bede (672/3-735), the
anglo-saxon saint and scholar, in European mediaeval and modern le¬
gends. The works of Bede were devoted to almost all spheres of Christian
knowledge. Soon after Bede’s death his theological, hagiographical, sci¬
entific, historical works spread not only in Britain but also in the conti¬
nent. The popularity of his books remained for centuries.
Bede’s images appeared in time in various legends that circulated in
the scholar culture of the Church and in the popular culture. These le¬
gends arose due to the beneficiaries of Bede’s legacy as well as to the
people who had never read his works, but to whom Bede had been a
reputed local saint.

400
♦ Summaries
The images of the anglo-saxon scholar changed through the cen¬
turies. Different epochs added features that seemed urgent and up-to-
date. The virtues of Bede as the legend’s character were often taken from
his own works. The images of Bede - the teacher of Christian faith as well
as Bede -the righteous sage were most established. Some time later one
more feature was added to Bede as “the preacher” and “the authoritative
witness for catholic tradition” This image turned to be the most impor¬
tant to those who studied Bede’s works. It was Bede as “the father of the
English history”
What made this person so attractive to intellectuals, clerics and the
laity in different times and countries? What was Bede as a legend’s cha¬
racter? The article attempts to study some aspects of these questions. It
helps to understand what preceded the interpretations of Bede’s works in
the historiography of the XlX-XXth centuries, what influenced the spe¬
cific features of Bede’s representations in the contemporary historical
knowledge.
I.D. Vavochkina
The utility of political scandals
By the beginning of the XX-th century the simplified view on the
problem of struggle of interest groups in public life had been worked out.
After the transition of the USA to an industrial society it seemed ridicu¬
lous to speak about some single “king of lobbyists” at the time when var¬
ied mighty economic and political interest groups had risen.
Public attention now was focused not on an individual lobbyists but
on the big organisations of businessmen that developed wide lobbying
systems to influence the political process. So this article is devoted to the
first in XX-th century scandalous investigation of “improper lobby acti¬
vities” of powerful National Association of Manufacturers.
As we can see from history, scandal was (and stays) an effective mode
of political gamesmanship. The article shows how this mode had been
used by the president Woodrow Wilson in 1913 when he faced the strong
lobby opposition to his plans of reforming the world of tariffs in the USA.
Almost 80 years that separate us from those days give an opportunity
to analyze positions of all sides of the conflict not only on the problem of
tariff regulation, but also on the ways of restricting lobbying pressure
upon the legislative process and on defining the constitutional boun¬
daries of the presidential prerogatives.

♦ Summaries
401
E.N. Marassinova
“I have lost the stamina and will to win laurels"
(On studding the consciousness of the elite of the Russian nobility of the
last third of the 18th and the beginning of the 19th centuries)
The paper summarizes some attempts of the studding of the con¬
sciousness of the elite of the Russian nobility on the basis of epistolary
sources. The article is dedicated to the methodological problems of the
analysis of the subtle value re-orientation.
The content analysis of the correspondence allowed to take into
account the link between priorities and expectations of an author, condi¬
tions of his everyday life, relationship with addressee and the concrete
functions of the letter. As a result the content of some systems of values
have been reconstructed, each of them interacted upon the motivation of
the behaviour of a nobleman. The universal perception of the prestige,
identified with the grace of the throne, ranks and awards, was set off in
epistolary material rather easily. It may be considered as a automatically
reproduced stereotype, slurring over the individual features of nobleman.
And on the other hand the revelation of the infant and arising alternative
preferences required the sophisticated interpretation of the reasons of so
called deviant behaviour. The author analyses, in particular, the letters
that impressed the intimate moral crisis and attempt to overcome it by
the compensated values.
To conclude the article, the author remarks that macrohistorical
analysis deals with the content of the governing norms and social expec¬
tations, however microhistorical analysis allow to touch upon the mys¬
tery of their origin.

Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. Вып. 3. / Под
К 14 ред. Ю.Л. Бессмертного, М.А. Бойцова. М.: РГГУ, 2000. 401 с.
ISBN 5-7281-0353-7
Очередной выпуск альманаха, как и предыдущие, имеет целью показать на
материале отдельных нестандартных казусов открытость исторического про¬
цесса на всех его этапах для активного вторжения в него отдельного человека,
отнюдь не обреченного быть лишь бессловесным “винтиком” в общественной
системе. В то же время, в отличие от предшествующих, данный выпуск вклю¬
чает обширный материал по истории в. Выявляются такие культурные си¬
туации, в которых в уникальном заявляет о себе обновление стереотипов.
Кроме традиционных - “Казус в политике”, “Казус в поведении” и “Казус
в праве” - новый выпуск содержит большой теоретический раздел. В нем дис¬
кутируются возможности, методы и приемы интеграции микроанализа отдель¬
ных казусов и макроистории. Публикуются наиболее содержательные матери¬
алы дискуссии по этой проблематике, происходящей в нашей и зарубежной на¬
уке.
ББК 63.3(0)

Научное издание
Казус
Индивидуальное и уникальное
в истории
2000
Вып. 3
Редактор
Н.Л. ПЕТРОВА
Художник
Л.Н. РАБИЧЕВ
Художественный
редактор
В.В. СУРКОВ
Технический
редактор
Г.П. КАРЕНИНА
Корректор
Т.М. КОЗЛОВА
Компьютерное
обеспечение
О.В. САМАРСКАЯ
ЛР№ 020219 от 25.09.96.
Подписано в печать 04.07.2000.
Формат 60x90	6
Гарнитура Ньютон.
Уел. печ. л. 25,25.
Уч-изд. л. 27,0.
Тираж 1 000 экз.
Заказ № 97
Издагс;п>ский цен ip
Российскою тсудлрс1 пенною
|уманш аркою уни иереи in а
125267 Могкил, Миусским им . 6
и*м (095) 9/1 42 00