НОВОЕ В ЖИЗНИ, НАУКЕ, ТЕХНИКЕ
ПОДПИСНАЯ НАУЧНО-ПОПУЛЯРНАЯ СЕРИЯ
ЭСТЕТИКА
11/1991
Издается ежемесячно с 1976 г.
ЭСТЕТИКА
ИММАНУИЛА КАНТА
И СОВРЕМЕННОСТЬ
(Сборник статей
по материалам V Кантовских чтений.
Калининград—Светлогорск, 1990 год)
МОСКВА ИЗДАТЕЛЬСТВО «ЗНАНИЕ* 1991

ББК 87.8
Э 87
Авторы: КАЛИННИКОВ Леонард Александрович, доктор
философских наук, профессор Калининградского университета;
КУЗНЕЦОВА Ирина Сергеевна, доктор философских наук, профессор
Калининградского университета;
САРАФ Михаил Яковлевич, доктор философских наук, профессор
Высшего пограничного военно-политического училища (Москва);
СТОЛОВИЧ Леонид Наумович, доктор филосоо>ских наук, профессор
Тартуского университета.
Редактор и составитель — А.С.БАТЮШКОВА
Э 87 Эстетика Иммануила Канта и современность:
Сборник статей по материалам V Кантовских чтений.
Калининград—Светлогорск, 1990 год. — М.: Знание,
1991. — 64 с. (Новое в жизни, науке, технике. Сер.
«Эстетика»; № 11).
ISBN 5-07-002157-5
25 к.
Сборник содержит статьи, авторы которых с различных сторон
освещают эстетическую теорию И.Канта (через ценностный подход к
категориям, категории прекрасного, эстетического и др.) и выявляют
ее роль для развития современной эстетической науки. В конце
брошюры дается приложение — перевод неизвестной широкому
читателю Тартуской рукописи Канта.
0301080000 ББИ 87.8
ISBN 5 07 002157 5
©Батюшкова А. С, составление, 1991 г.

ОТ РЕДАКЦИИ
Предлагая данную брошюру, редакция вполне отдает
себе отчет в том, что неподготовленному читателю она
может показаться сложной, местами непонятной.
Действительно, язык Канта труден для понимания и требует хотя
бы минимальной философской подготовки. Поэтому мы
заранее приносим извинения тем читателям, которым
сборник покажется слишком трудным для восприятия, и,
чтобы помочь им разобраться в философском языке
немецкого мыслителя, приводим краткий словарик
философских терминов, встречающихся в тексте. И все же
редакция надеется, что широкий спектр вопросов, затронутых на
Кантовских чтениях и лишь частично освещенных в
настоящей брошюре, нетрадиционный подход к эстетическим
проблемам заинтересуют читателей и заставят их
обратиться к более детальному знакомству с эстетическим
наследием Иммануила Канта.
СЛОВАРЬ ФИЛОСОФСКИХ ТЕРМИНОВ,
НАИБОЛЕЕ ЧАСТО ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ
В ТЕКСТЕ
Аисилогия — теория ценностей — философское учение о
природе ценностей, их месте в реальности и структуре
ценностного мира, т.е. о связи различных ценностей
между собой, с социальными и культурными факторами и
структурой личности.
Априори — знание, предшествующее опыту и
независимое от него.
Генезис — зарождение и последующий процесс
развития, приводящий к определенному состоянию, виду,
предмету, явлению.
Гносеология — раздел философии, в котором изучаются
проблемы природы познания и его возможностей,
отношение знания к реальности, исследуются всеобщие
предпосылки познания, выявляются условия его достоверности и
истинности.
3

Рефлексия — принцип человеческого мышления,
направляющий его на осмысление и осознание собственных форм
и предпосылок; предметное рассмотрение самого знания;
критический анализ его содержания и методов познания;
деятельность самопознания, раскрывающая внутреннее
строение и специфику духовного мира человека.
Трансцендентальный — в философии Канта
характеризует все то, что относится к априорным условиям
возможного опыта, формальным предпосылкам познания, которые
организуют научный опыт.
И.С.Кузнецова
ИЗ ИСТОРИИ КАНТОВСКИХ ЧТЕНИЙ
В КАЛИНИНГРАДЕ
В 1974 году во многих научных центрах мира проходили
симпозиумы, конференции, семинары, посвященные
250-летию со дня рождения великого философа Иммануила Канта.
На этих научных форумах вспоминали, конечно, и о том, что
Кант родился и прожил всю жизнь в Кенигсберге, что в этом
городе, который называется ныне Калининградом,
сохранилась его усыпальница у стены Кафедрального собора. И
наверное, задавались вопросом о судьбе духовного наследия
«великого сына старого города» на этой земле.
Тогда же в Калининграде по инициативе кафедры
философии впервые были проведены Всесоюзные Кантовские
чтения. Некоторые из сделанных на них докладов вошли в
повый же выпуск сборника, который стал ежегодным.
Первоначально он выходил под названием «Вопросы
теоретического наследия Иммануила Канта», а начиная с
шестого выпуска стал именоваться Кантовским сборником.
Это издание, которым гордится университет, издание,
ставшее авторитетным благодаря строгому отбору статей, участию
в нем известных философов (Л.А.Абрамян, Ю.С.Баскин, А.В.Гу-
лыга, А.С.Кармин, И.С.Нарский, А.И.Уемов, В.А.Штофф и
другие), благодаря тому, что в Кантовском сборнике впервые на
русском языке опубликованы некоторые работы И.Канта,
осуществлен перевод с латыни кантоведческих диссертаций,
защищенных в Харьковском университете в начале XX века, что
4

важно и для истории отечественной философии. Именно в
Кантовском сборнике в 1978 году, когда о трудах
П.Флоренского не принято было говорить, когда его книги еще
не вернулись к читателям нашей страны, была
опубликована статья выдающегося философа П.Флоренского,
посвященная космологическим антиномиям Канта. В Кантовском
сборнике, который получил статус международного,
увидели свет статьи известных зарубежных кантоведов Г.Фун-
ке, Р.Мальтера, Шт.Дитцша, Я.Сарны и других.
Первые Кантовские чтения положили начало и новым
традициям, возложение цветов к могиле И.Канта
участниками чтений, Слово о Канте и возложение цветов к
усыпальнице великого философа в день его рождения. И если
поначалу в день рождения И.Канта к Кафедральному
собору приходили только члены кафедры философии, то
теперь к ученым присоединяются горожане и с каждым
годом становится все больше участников этой церемонии.
Итак, Кантовские чтения прошли и стали регулярными. В
1977 году состоялись II Кантовские чтения. Их участники
обсуждали самые различные проблемы философии И.Канта: от
космологии до философии истории. А вот следующие чтения
были специализированными, если можно так сказать.
В 1981 году Кантовские чтения были посвящены
200-летию «Критики чистого разума». Особое внимание было
уделено гносеологии, методологии, философии науки.
IV Кантовские чтения также посвящались юбилею книги
великого философа — 200-летию «Критики практического
разума». Это было в 1988 году. На этот раз Чтения
проходили в Светлогорске, но и туда приезжали горожане,
казалось бы, далекие от философских увлечений.
На IV Кантовских чтениях работала секция
«Философия Канта и современные логико-методологические
исследования». Работа данной секции продолжила
исследования, связанные с новым научным направлением —
логическим кантоведением, первый Всесоюзный семинар по
которому был проведен в 1987 году здесь же, в
Светлогорске. Это направление включает в себя изучение
эвристических возможностей Кантовой философии для
современных исследований по логике и смежным областям
знания, а также использует средства логики для анализа тек-
5

стов Канта. Семинары по логическому кантоведению,
проводимые в промежутках между Кантовскими чтениями,
стали еще одной формой научных контактов кантоведов.
После завершения обсуждения докладов во всех секциях
Чтения перешли от академической формы к популярной,
если можно так сказать. В зале Кукольного театра на встречу
с кантоведами собрались люди, активно работающие в
Фонде культуры, интеллигенция, молодежь. Было много
вопросов, было заинтересованное обсуждение Кантовых идей, в
котором принимали участие профессор И.С.Нарский из
Москвы, профессор Л.А.Калинников, профессор И.С.Кузнецова
из Калининграда, гость и участник Кантовских чтений
профессор Ю.Лебун из ФРГ, писатель Ю.Н.Иванов.
Замечу, что IV Кантовские чтения не только стали
событием научной жизни страны, но и имели большое
культурное значение для Калининграда.
В октябре 1990 года состоялись уже V Кантовские
чтения, посвященные 200-летию «Критики способности
суждения». Кроме тех философов, которые традиционно
присутствуют и выступают на Кантовских чтениях, доклады
сделали профессор Б.В.Мееровский и профессор М.Я.Сараф из
Москвы, профессор Г.А.Заиченко из Днепропетровска,
профессор Л.Н.Столович из Тарту, профессор
В.В.Соколов из Москвы, а также ученые Свердловска, Иванова,
Киева, Риги, других городов страны.
Активно участвовали в Кантовских чтениях зарубежные
философы: профессор Р.Брандт (Марбург), В.Штарк (Мар-
бург) Р.Кнолль (Мюнстер), Р.Клокенбуш (Висбаден),
Й.Коней (Люксембург) и другие.
На Кантовские чтения приехал доктор Хагемайстер,
редактор известного издательства «Майнер». Он привез в дар
Калининградскому университету, кантоведам около трехсот
книг этого издательства. Среди них и труды И.Канта, и работы
немецких ученых, посвященные философии Канта. Тем самым
научная база кантоведения существенно расширилась, и стали
возможными научные командировки ученых из других городов
для работы с этой литературой в научной библиотеке
университета и в кабинете-музее Канта.
Надо сказать, что кабинет-музей Канта, созданный
после первых Кантовских чтений, в настоящее время, на-
6

сколько нам известно, является единственным в мире. В
нем собраны произведения Канта, в том числе и первое
издание «Критики чистого разума», работы советских и
зарубежных кантоведов. Знаменитая Валендодская
библиотека, книгами которой пользовался Кант (он даже
работал некоторое время помощником библиотекаря),
тоже благодаря усилиям заведующей кабинетом-музеем
О.Ф.Крупиной найдена и хранится в музее. Мы
надеемся, что в ближайшее время еще тысячи книг Кенигсберг-
ского университета, вывезенные после войны в
Подмосковье, дополнят фонды университетской библиотеки и
музея Канта.
Вернемся к V Кантовским чтениям. К важным событиям,
которые произошли на них, следует отнести создание
Советского кантовского общества. Цель деятельности данного
общества обозначена в его уставе: способствовать
распространению Кантовых идей гуманизма, нравственности,
правосознания. Для достижения этой цели разрабатываются
программы, включающие в себя издание трудов Канта, популярных
книг о Канте, просветительскую деятельность и т.д.
Президентом кантовского общества избран профессор
Калининградского университета Л.А.Калинников.
Мы надеемся, что кантовское общество объединит
всех, кто стремится к реализации целей, записанных в его
уставе.
Л.А.Калинников
КАНТИАНСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ В ФИЛОСОФИИ
И ЭСТЕТИКА
Откуда и куда бы ни шел мыслитель по философской дороге
он должен пройти через мост, название которому — Кант
Я.Э.Голосовкер
Достоевский и Кант
Современная философская мысль движется по тем
дорогам и тропам, начало и направление которым задано бы-
7

ло двести лет назад Кантом. В истории мировой
философии можно смело различать две эпохи: 1) «докритиче-
ской» философии, т.е. период докантовской работы
философского духа человечества, и 2) «критической»
философии, вмещающей в себя все протекшее с момента
появления знаменитых «Критик...» время и обнимающей собою
все то, что сделано и продолжает делаться в области
философии после Канта.
Традиционно на два таких периода принято делить
духовное развитие самого великого кенигсбергского
мудреца, однако усилиями современных исследователей его
творчества грань, разделяющая периоды докритический и
критический, все более стирается, и творчество Канта на
всем его протяжении предстает более единым и
целостным, нежели это казалось ранее. Контрастом по
отношению к этой нивелирующей тенденции выглядят
исследования в области истории мировой философии: две выше
отмеченные эпохи выделяются здесь все более
определенно. Все яснее становится, что черты, дарованные
философии Кантом, — это своего рода порог на спокойном
течении философской реки, после которого характер течения
резко меняется.
Новаторский вклад Канта в философию столь велик, что
его по праву можно назвать «кантовой», или
«кантианской», революцией. Известно, что мыслитель назвал «ко-
перниканским переворотом» свою идею об активности
субъекта в области гносеологии, однако это далеко не
все, что им сделано. Аналогичных по силе и
оригинальности идей, коренным образом меняющих облик
философского знания, им внесено множество.
Не избежала революционизирующего воздействия
осуществленного Кантом переворота и эстетика. Из всего
множества возникающих в связи с этим проблем я
остановлюсь на двух, на мой взгляд, первостепенных для
эстетики методологических проблемах, имеющих в то же
время общефилософский характер.
8

Человек, мир и красота
...самый главный предмет в мире... — это человек, ибо он
для себя своя последняя цель.
И.Кант. Антропология...
Величие Канта-философа по достоинству еще не
оценено, по крайней мере в нашей историко-философской
науке. Мы охотнее отыскиваем у него ошибки и различного
рода заблуждения, часто видя их там, где их не было и не
могло быть, и не обращая внимания на тот факт, что после
Канта в Европе решительно изменился весь склад
философского мышления. Суть этого изменения заключена в
совершенно ином месте человека в бытии: из существа
страдательного и благодетельствуемого он был выдвинут
на авансцену бытия, будучи осмыслен как творец природы.
Провидческая эта идея Канта не была понята нами даже
после отрезвляющих работ В.И.Вернадского, на
фактическом — естественнонаучном — материале показавшего,
что человечество — важнейший и мощнейший
геокосмический фактор в нашем мире, что на все природные
процессы накладывает оно свою человеческую форму, без учета
которой уже ничего в этих процессах нельзя понять. Надо
было дождаться, когда подстерегающие нас кризисные
ситуации достигнут нынешней остроты, чтобы идея эта стала
до обыденности естественной.
В докантовской философии даже смысл таких
важнейших категорий, как «субъект» и «объект», был
противоположен ныне установленному и принятому. Соответственно
этому смыслу в любой философской системе до Канта
ведущая и творчески активная роль принадлежала не
субъекту, а объекту, каковым выступала высшая, конечная и все
определяющая субстанция. У систем идеологических
таким объектом-субстанцией был Бог, создающий человека-
субъекта по образцу и подобию своему как существо,
подчиненное его власти и покорное его воле, жестоко
наказываемое в случае проявления своеволия. Человек здесь
не более чем игрушка в руках Всевышнего, ни о какой
самостоятельной роли человека в судьбах мироздания не
9

могло быть и речи: зависимость человека от Бога,
сотворившего его, давшего ему разумную душу, чтобы он мог
выполнять божеские заветы и правила, не обладая ни
малейшей возможностью выйти за пределы, раз и навсегда
установленные всемогущей и всеведущей силою
божества, — эта зависимость человека абсолютна.
Но точно так же обстоит дело в системах
материалистического механического направления, а докантовская
философия вся страдала механицизмом. И здесь человек —
существо страдательное, он целиком находится во власти
природных законов, представляя собою хотя и важную, но все же
малую частицу великого механизма природы, которая
целиком разделяет судьбу этого механизма, неукоснительно
следуя за беспристрастным ходом природных событий.
Эта ситуация полностью повторяется и в теории
познания. Образ мира, сумма знаний, которыми в состоянии
располагать человек* дарованы Богом или впечатлены в
его сознание природой. Человека мы можем сравнить в
этом случае с приемным устройством, от которого никак
не зависит получаемая извне информация, кроме того, что
она преемником портится и теряется. И когда К.Маркс в
«Тезисах о Фейербахе» писал: «Главный недостаток всего
предшествующего материализма — включая и фейербахов-
ский — заключается в том, что предмет, действительность,
чувственность берется только в форме объекта, или в
форме созерцания, не как человеческая чувственная
деятельность, практика, не субъективно», — это была
закономерная фиксация реального положения дел. На мой
взгляд, лишь тезисный характер текста объясняет то, что в
продолжении данной цитаты нет весьма важных уточнений,
которые мы и возьмем на себя смелость сделать,
заключив их, как это водится, в квадратные скобки: «Отсюда и
произошло, что деятельная сторона, в противоположность
материализму развивалась {Кантом и послекантовским. —
Л.К.] идеализмом...» Уточнение это нужно для правильной
интерпретации текста «Тезисов...», ибо докантовский
идеализм никак нельзя противопоставлять в этом отношении
материализму: душа человека получала от Бога
интеллектуальную интуицию, которую оставалось только пускать в
ход, чтобы ей открывалась законосообразная суть приро-
10

ды. Никаких заслуг в получении выдающихся научных
результатов не имели сами по себе даже величайшие гении
науки (например, Исаак Ньютон) как люди, которых
особенно возлюбил и одарил Бог.
Кант отказался видеть в человеке существо зависимое и
пассивное. Взглянув на человека исторически, он правильно
оценил неуклонно возрастающее значение его присутствия
в мире. Еще до начала непосредственной более чем
десятилетней работы над основами своей философской
системы и оформления их (этих основ) в «Критике чистого
разума» (1781) в известном «Уведомлении о расписании лекций
на зимнее полугодие 1765/66 г.» Кант предлагает
рассмотрение «... человека на всем земном шаре с точки
зрения многообразия его естественных свойств и
моральных различий... в котором сравнение людей между собой
и с моральным состоянием их в более ранние времена
развертывает перед нашими глазами великую картину
всего человеческого рода». Наблюдения великого мыслителя
не прошли даром для философских раздумий и исканий:
нужен совершенно новый взгляд на человека и
человечество, надо поставить человека в центр бытия и не только
уравнять в правах с матушкой-природой, но вознести
человечество над нею, подчинив природу человеку.
Надо было, конечно, освободить человека и из-под
гнета Бога, ибо для человека нет различия, в чьих руках он
является игрушкой, кто переставляет его, словно пешку, с
одной клетки на другую — природа или Бог. В любом
случае это зависимость, требующая смирения человеческой
гордыни, вместо достойного и ответственного
могущества. И если от природы быть абсолютно свободным нельзя:
ее можно поставить в зависимость, но никуда не деться от
взаимоотношений с нею (нужно всегда помнить, что, если
наши отношения с природным миром представить в виде
бесконечно продолжающейся игры, в которой мы по
большей части в выигрыше, но которую прервать не в нашей
воле, за миром всегда сохраняется потенциальная
возможность прекратить игру каким-то неожиданным и роковым
для человека ходом), то судьба Бога — в руках
человеческих. Бога, как трансцендентную сущность, как пустую
идею некритической метафизики, можно отвергнуть, сте-
11

реть в своем сознании как идею не только бесполезную,
но и прямо вредную; однако можно поступить и мудрее:
поднять до божественного уровня само человечество,
вознести его на божий престол, укоренить Бога в бесконечно
развивающемся человечестве, из трансцендентного, т.е.
потустороннего миру природы, запредельного для
природы, сделать имманентным, поместив религию в «пределы
разума», превратив эту идею из
иррационально-мистической в естественную идею философского разума.
Только так человек (человечество), бывший
субъектом, т.е. претерпевающим, страдающим, принимающим
незаслуженные «дары», — субъектом в изначальном
смысле слова ^subject (us) в классической латыни
означало «отданного во власть», «подверженного (действию)»,
«подчиненного», «покоренного»), может стать
субъектом в современном, послекантовском, смысле, т.е.
субъектом действующим, созидающим свой мир,
строящим самою природу из строительного материала
объекта, уклониться от поставки которого на потребу
субъекта он никаким образом не может — это не в его силах,
не в его власти.
Изменение места человека в мире, осознание его
центром бытия потребовало серьезных изменений в понимании
и природы, а все это вместе революционным образом
преобразовало сам предмет философии — систему
универсальных отношений между субъектом и объектом.
Этот предмет в системе «трансцендентальной» философии
приобретает трихотомический облик, поскольку объект
должно было разделить на две части: на природу, или ту
часть объекта, которая так или иначе освоена человеком,
выделена из объекта и организована в определенной мере
им (Кант использует для названия этой части еще термин
«вещь для нас»), и собственно объект, или ту часть
объекта в прежнем понимании, которая действует на нас, аф-
фицируя нашу чувственность, но о которой сами мы
ничего не знаем, которая бесконечна и неопределенна (эту
часть Кант называет «вещью в себе»). Действие «вещи в
себе» на нас не столько непосредственно, сколько
опосредовано природой. Неорганизованную, хаотически данную
«субстанцию ощущений» человек постоянно трансформи-
12

рует в природу. Если представить полученный итог в виде
схемы, она будет выглядеть следующим образом:
S - —+ О
природа собственно объект
(вещь для нас) (Вещь в себе)
Или: S -* природа <- О. Не порывая с естественным
онтологическим принципом единства мира, Кант находит, с одной
стороны, совершенно новый глубинный способ связи
человека и природы, где природа формируется человеком, с
другой же стороны — еще более сущностно значимый способ,
связывающий человека и природу с «вещью в себе» как
единой средой их бытия. Человечество существует как бы в
двух средах: в ближайшей и непосредственной по отношению
к нему природной среде, плохо или хорошо, но
организованной самим человечеством и более отдаленной, по большей
части опосредствованной среде мира «вещей в себе».
Этот мир «вещей в себе» весьма сходен с трансценден-
цией, но имеет по сравнению с нею и существенное
отличие: он органически связан с природой и не столько
противоположен, сколько тождествен с нею. Уместно в связи с
этим обратить внимание на то, что этот мир вещей в себе
есть нечто, а не ничто, т.е. имеет позитивный смысл
только как предмет космологических идей чистого разума,
которые Кантом не случайно называются «трансцендентными
понятиями природы». «Трансцендентные понятия природы»
существенно отличаются от трансценденции как таковой,
от собственно трансценденции. Последней, как показывает
Кант, соответствуют пустые понятия, т.е. понятия без
какого-либо объекта. Бог как абсолютная заприродная
сущность, не имеющая с природой ничего общего, есть
пустое понятие.
Новое место субъекта в бытие потребовало нового
взгляда на то, что же такое сам субъект: превратить его
из объекта внешних сил в активно действующее существо,
в подлинного субъекта, сохраняя прежний взгляд на его
сущность, было невозможно. Значение кантианской рево-
13

люции в философии во многом определяется совершенно
новым пониманием человека и человечества как субъекта
Сама глубина этой революции обязана проникновению в
сокровенные сущностные сферы субъекта. Кантом
преодолевается философская робинзонада и понимание
общества как суммы Робинзонов. Каждый индивид является че
ловеком не просто как эмпирическое существо, человек
не умещается в своей телесно-физической, эмпирической
сути. За свою телесно-физическую оболочку он выходит,
будучи не только и не просто эмпирическим, но
трансцендентальным субъектом.
Впервые в истории философии Кант восстает против
натуралистического понимания человека, против сведения
всех его свойств к психико-физиологической его природе.
Свобода человека органически связана с его
трансцендентальной сущностью, с тем, что он всегда несет в себе
свойства всего рода человеческого.
Люди не существуют в природе каждый сам по себе,
поодиночке, они существуют в ней и по отношению к ней
только как род, как все общество: каждый продолжается
во всех других. И если ранее, до становления мирового
хозяйства, мирового гражданского общества, такое
незримое продолжение человека во всех других людях
существовало в качестве потенциального, в наше время оно стало
актуальной чертой мировых исторических процессов.
Недаром Кант в полемике с Гердером высоко оценил
идею Аверроэса о том, что каждый из нас, помимо
индивидуальной души, несет в себе еще и всеобщую душу,
которая в отличие от первой бессмертна, поскольку
бессмертен род.
Переворот, совершенный Кантом в предмете
философии, революционизировал и эстетику. И в этой области
философского знания революция стала неизбежной.
Ситуация в докантовской эстетике, обобщенно
выраженная в антиномии вкуса, была сходной с собственно
философской ситуацией: натуралистические концепции реля-
тивизировали прекрасное, обосновывая тезис, что о вкусах
не спорят, ибо они слишком индивидуальны;
идеалистические концепции эстетики единство в понимании
прекрасного объясняли его божественной сущностью, откуда вновь
14

получалось, что о подлинном вкусе не спорят, но уже по
противоположной причине, а если спорят, то только
благодаря извращенной человеческой природе, в которой есть и
злое начало.
Кант опускает прекрасное и возвышенное с неба на
землю. Эстетическое он начинает рассматривать в
качестве отношения человека к природе и к надприродной,
трансцендентальной своей сущности. Без человека, независимо
от человека нет и не может быть никаких эстетических
явлений: «... красота безотносительно к чувству субъекта
сама по себе ничто».
Кенигсбергский философ не оригинален, когда
утверждает, что прекрасное — это отношение к форме вещей и
явлений, но он оригинален в понимании человека как фор-
мотворящего существа, как существа, оформляющего,
формирующего природное свое окружение из мира
объективных сущностей — вещей в себе. Он оригинален в
понимании Человека как Протея, сущность которого
заключена в метаморфозе, вечном переоформлении бытия, в
организации его в том антропоморфном виде, что с
максимальной полнотой соответствует сиюмоментным его
возможностям.
Отсюда следует, что эстетическое отношение — это
отношение человека к самому себе в определенных формах
природы, в антропоформах ее, а то чувство удовольствия
(и неудовольствия), что рождает в нас эстетическое
отношение, — это удовольствие от антропоморфизации мира,
удовольствие от деятельного воплощения своей сущности.
Вместе с тем это удовольствие человека от очеловечен-
ности, антропоморфизации мира скоррелировано с
удовольствием от деятельностного бытия, в котором заключено
воплощение самого себя, от осуществления себя в себе.
В этом смысл «бесцельной целесообразности»
эстетического отношения: оно бесцельно по отношению к любой
конкретной форме, соответствующей той или иной
утилитарной потребности, поскольку непосредственно свободно
от этой утилитарной потребности, но целесообразно по
отношению к самоутверждению человека в мире,
содействуя его оптимистической уверенности, вызванной
«гармонией в игре душевных сил».
15

Вот эта сторона эстетического отношения, где оно
предстает как рефлективное отношение к самому себе, и
выражается в свободной игре всех наших душевных сил:
чувственности, рассудка и разума, в итоге которой a priori
конструируется в сознании целесообразная форма,
соответствующая свободно поставленной самому себе цели, —
эта сторона эстетического отношения впервые предстала в
эстетической концепции Канта. Формотворящая сущность
человека не может не испытывать удовлетворения от
порождения самосозерцающим сознанием форм-моделей, в
которых пришли в гармонию все душевные способности.
В принципе может быть найдена при решении той или
иной задачи (например, инженерно-конструкторской)
форма-модель и весьма далекая от гармонии всех
познавательных способностей. Удовольствие и здесь возникает, но
это интеллектуальное удовольствие имеет утилитарный
характер и не может быть лишено заинтересованности.
Эстетическое удовольствие примешивается к этому
утилитарному в том случае, если вышеупомянутая задача
решена еще и дизайнерски безупречно, что без гармонии всех
познавательных способностей недостижимо: модель
должна быть максимально целесообразна для созерцания.
Кант не сразу обнаружил именно этот — априорный —
принцип красоты, хотя потенциально он содержался уже в
теории познания в виде идеи «трансцендентального
схематизма». Ведь схема — это синтетическое единство
априорных форм чувственности и столь же априорных форм
рассудка, которое в итоге неизбежно оказывается
априорным. Синтез, в котором рождается трансцендентальная
схема, осуществляется в итоге свободной «игры»
разнообразных познавательных форм. Практически Канту уже в
процессе работы над «Критикой чистого разума»
оставалось догадаться, что подобная игра доставляет
эстетическое наслаждение, и он не сделал этого только потому,
что был далек в этот момент от интересов эстетики.
Не случайно в известном письме к К.Л.Рейнгольду от 28
декабря 1787 г. философ писал с удовольствием, что
уверенность в правильности системы только растет, так как
при решении новых задач (поиска, например, априорных
принципов вкуса) надо «оглянуться назад, чтобы получить
16

выводы, которых не ожидал». Принципы эстетического
вкуса — это принципы рефлексии, но именно акты рефлексии
составляют сущность трансцендентального схематизма
Находка новых априорных принципов как априорных
принципов рефлексии закономерно увенчалась полным успехом.
Таким образом, опираясь на принципиально новое
понимание места человека в мире и природы самого человека,
Кант по-новому решил антиномию эстетического вкуса: о
вкусах, согласно его выводам, можно и должно спорить,
здесь можно прийти к общему согласию, если априорные
способности нашей души достаточно развиты.
Эстетические оценки, равно как и художественные,
осуществляются людьми на основе a priori вырабатываемых инвариантных
структур формы. Личностно-персональный опыт,
облекающий эти инварианты в индивидуально организованные
формы, не может помешать тому, что с необходимостью при
столкновении мнений обнаруживается общность и
необходимость лежащей в основе конструктивной модели.
Мнения могут быть бесконечно разнообразны, но в этом
разнообразии неизменно выявляется общность.
Формотворящая сущность человека и красота
предстали в итоге как неотъемлемые стороны единого
человеческого существования: вне эстетического отношения
человека к миру просто не может быть человека.
Деятельность и сознание как система
Все способности человеческой души без исключения мы можем
свести к трем: к познавательной способности, чувству удовольствия
и неудовольствия и способности желания.
... они вместе составляют в душе систему.
Кант. О философии вообще
Идея активности человека, понимание его как существа,
формирующего природу, обязаны пониманию человека как
носителя деятельности, неразрывно связаны с деятельной
сущностью человека. Кант рассматривает человека как
деятеля, поскольку формировать природный мир можно
только в деятельности и деятельностью: как ремесленник,
мастер создает ту или иную конкретную вещь из самого
17

по себе существующего сырого материала, так и
человечество создает мир природы из материала/ даваемого в
конечном счете миром вещей в себе. Деятельность — это
процесс преобразования (придания нужной формы)
выделенного из объекта (вещей в себе) предмета в
соответствии с наперед заданной, желаемой целью с помощью
адекватного цели средства. Так или примерно так понимал
деятельность Кант. У него же мы найдем и идею о
приведении в соответствие деятельности как системы с
сознанием как системой функций. Какова структура деятельности,
такова и структура сознания. Он не ставит вопрос так: что
раньше, что первично — деятельность или сознание?
Просто имеет место в бытие телеологический по своей
природе акт возникновения разума, но если есть разум — есть
деятельность, а есть деятельность — есть и разум.
Человек появляется в мире как деятель, наделенный разумом,
как разумный деятель. Против этого нечего возразить,
если согласиться с Кантом, что доразумное существо и до-
деятельностно, а додеятельное существо до-разумно.
Из факта данной корреляции мыслитель из Кенигсберга
выводит следствие, служащее, по сути, революцией в
философии не меньшего значения, чем признание активно
творящей сущности человека. Кант восстает против
неосознаваемого коллегами по философскому цеху, от древних до его
современников, отождествления с познанием, против
сведения всех функций сознания — этого инструмента деятельно-
стного существования — к единственной, хотя и необычайно
важной функции: к познанию. Идея данного тождества берет
начало у великого мудреца из Афин — Сократа,
утверждавшего, что истина, добро и красота суть одно и то же, что
вторая и третья из этих трех добродетелей легко сводятся к
первой, потому что где есть истина, там есть и добро, и
красота. В условиях Нового времени вместе с резким
возрастанием значения науки эта гносеологизация философии
лишь нарастает. В науке и просвещении общество видит
панацею от всех социальных бед и зол, а потому знание
одновременно наделяется и всеми добродетелями.
Отдавая должное знанию, Кант порывает с этой
многовековой традицией: знание вовсе не самоцель, это лишь
важнейшее средство для достижения человеческих целей,
18

каковыми является свободная реализация всех сущностных
сил человека, устремленная к идеалу. Конечные цели
рождаются способностью желания. Ведь знание информирует
нас о том, что есть, что наличествует в действительном
опыте, но человек никогда не удовлетворяется наличным,
он рвется к свободе по отношению к действительному
своему положению, он хочет овладеть этим положением как
хозяин, подчинить его своей воле.
Способность желания опирается в своей работе на
практический разум, а он обладает приматом по
отношению к разуму теоретически-познающему. Первенство
практического разума над теоретическим имеет место в
нескольких отношениях. Во-первых, чистый практический
разум, или моральное сознание, задает человеку цели,
мотивы его поведения, тогда как теоретический разум
обеспечивает человека средствами, разворачивая перед
ним картину условий и обстоятельств поступков.
Во-вторых, теоретический разум на почве познания лишь регуля-
тивен, тогда как практический разум на своей почве — в
мире моральных отношений — конституитивен: сам мир
моральных отношений (а для Канта — то социальный мир)
строится в соответствии с законами практического разума.
Все это означает, что, помимо научно-теоретического
сознания, существует в нашей душе сознание целепорож-
дающее, ценностное. С его помощью мы рисуем себе
картину мира желаемого, такого, каким он должен быть
соответственно нашим целям.
Теоретическое же сознание дает нам ряд возможных
миров, из которых с помощью чувственности нами
выделяется один — действительный мир. Он может быть ближе
или дальше от образа мира желаемого, но рефлексивное
сопоставление двух картин необходимо.
Это сопоставление образа желаемого мира с образом
действительного мира и представляет собою оценку, так
как осуществляется оценивание действительности, а
оценка сопровождается чувством удовольствия или
неудовольствия. Речь, как видим, идет о сопоставлении форм, об
игре формами, где достигнутая гармония форм порождает
удовлетворение уже одним своим фактом независимо от
всякой реализации гармонических форм, а это и есть не
19

что иное, как эстетическая оценка, на основе которой
рождается эстетическое отношение. Удовольствие от
приятного или полезного не может возникнуть на основе
одной лишь игры форм в созерцании. Для этого необходима
реализация созерцаемого объекта и использование его.
Итак, способность желания в нашей душе — это целепо-
лагающая, ценностно-образующая функция нашего
сознания, а чувство удовольствия и неудовольствия служит для
осуществления оценок. На основе обеих этих
способностей души функционирует как эстетическое, так и
художественное сознание. Обе формы сознания носят ценностно-
оценочный характер. Их назначение — не познавать мир, а
строить идеальную модель максимально человечного мира
и с ее помощью оценивать действительность. Без этого
невозможно намечать как направление деятельности, так и
способы осуществления намеченного.
Выделение Кантом мира ценностей и аксиологической
функции сознания, а также подступы к выделению мира
норм и функции нормативно-практической сделали сознание
объемным, трехмерным миром. Потребовалось
переключение внимания субъекта с одной функции на другую, то есть
во внутреннюю сущность сознания было введено время, так
как немыслимо вне времени понятие деятельности.
Обнаружение миров норм и ценностей положило
начало формированию совершенно новых, неклассических по
строю, философских систем с господствующей
антропологической проблематикой. Философия человека, в отличие
от философии науки, представленной позитивизмом и
постпозитивистскими течениями, решающим образом опирается
на то понимание эстетических явлений и мира искусства,
какое они получили благодаря революционизировавшим
философию идеям Канта.
Эстетика и искусствоведение с периферии интересов
философии усилиями Канта переместились в их центр,
поскольку только с их помощью рождаются цели,
одушевляющие человечество. Начиная с Ф.Шиллера, идея красоты
как спасительной силы не оставляет умы самых лучших из
людей. Вспомним Достоевского, вспомним Скрябина...
Кантианская революция в философии обозначила
неразрывную связь философии с эстетикой. Человек как
2U

деятель и творец, созидая себя и природу, утверждает в
мире красоту.
Л.Н.Столович
ЦЕННОСТНЫЙ ПОДХОД К ЭСТЕТИЧЕСКИМ КАТЕГОРИЯМ
В ЭСТЕТИЧЕСКОМ УЧЕНИИ ИММАНУИЛА КАНТА
В отношении эстетического наследия Канта, как,
впрочем, и в отношении ряда других сторон его философии,
действует парадоксальная закономерность: чем больше
время отдаляет новые поколения от жизни великого
мыслителя, тем, кажется, все более возрастает актуальность
его идей. На мой взгляд, необычайные достижения кантов-
ской эстетики в значительной мере обусловлены тем, что
Кант включил эстетическое мироотношение в систему
ценностного миропонимания. Ведь сама эстетика Канта,
изложенная в «Критике способности суждения», включена в
теорию способности суждения как «критика эстетической
способности суждения».
У Канта в понимании ценностного характера
эстетического мироотношения были предшественники. В век
Просвещения большое значение обрело само понятие
«ценность», особенно в этическом и экономическом смысле
(например, у А.Смита). Д.Юм четко поставил вопрос о
специфике ценностного отношения, о нетождественности
ценности и предмета, который ею обладает, в сфере
этики и эстетики, ибо «прекрасное не есть качество,
существующее в самих вещах» . В эстетической мысли
XVIII столетия все более и более осознавалась ценность
красоты и особенность воздействия ее на человеческую
душу и жизнь. И.Г.Зульцер в начале 70-х годов этого
века вплотную подходит к понятию «эстетическая
ценность», сочетая понятия «ценность» и «эстетический
материал»: «ценность эстетического материала» . Кант не
только подытожил достижения в этой области
мыслителей века Просвещения, но осуществил
теоретико-ценностный подход в области эстетики более теоретически
осознанно и основательно, чем кто-либо из его
предшественников.
21

Понятие ценности используется Кантом прежде всего в
его гносеологическом и этическом учении. В «Критике
чистого разума» (1781) он писал, что трансцендентальная
логика «рассматривает суждения и с точки зрения ценности»
(III, 169)3. В «Критике практического разума» (1788)
отмечается, что «суть всякой нравственной ценности поступков
состоит в том, что моральный закон непосредственно
определяет волю» (IV, ч.1,396). Однако хотя понятие
ценности используется Кантом прежде всего в его этическом
учении, он предпринял попытку дать и более общее
обоснование этого понятия. В «Основах метафизики
нравственности» (1785) Кант считал, что «все предметы склонности
имеют лишь обусловленную ценность, так как если бы не
было склонностей и основанных на них потребностей, то и
предмет их не имел бы никакой ценности» (IV, ч.1, 269).
Однако сами ценности могут быть как относительными,
так и абсолютными. Деление ценностей на относительные
и абсолютные связано с характером целей, которые могут
быть субъективными и объективными. Так, вещи не имеют
объективных целей. Они соотносятся только с нашими,
субъективными целями. Поэтому они характеризуются как
ценности относительные, как «ценность для нас».
«Объективными целями» Кант называет лица — разумные
существа, которые в отличие от вещей выступают «как цели сами
по себе». Таким образом понимаемая «объективная цель»
и придает лицам «абсолютную ценность» (IV, ч.1, 269).
По Канту, ценность изначально существует как свойство
разумного человека и человеческого отношения к миру,
как мера человечности и свободы, ибо «человеческий ра,-
зум усматривает ценность существования вещей не только
в отношении природы к ним (разумным существам. —
Л. С.) в их благополучии», но и в «в состоянии придать эту
ценность себе первоначально (в свободе)» (V, 485).
Кант не считает, что все человеческие представления о
ценностях являются подлинными. Ценности могут быть и
мнимыми, иллюзорными. К последним мыслитель относит,
например, ценности суждений людей, порождаемые
«иллюзией честолюбия» — «жажда титулов и орденов» .
Вообще он отвергает критерии ценности, основанные на чисто
субъективных склонностях и потребностях людей, в том
22

числе в наслаждении. Подлинная ценность сопряжена с
целесообразностью человеческой деятельности: «Ценность,
которую *лы сами придаем нашей жизни посредством
того, что мы не только делаем, но делаем целесообразно»
(V, 467).
Следовательно, по учению великого философа,
ценности обладают особой объективностью. Это не
объективность природных вещей, но объективность высших целей
человеческого существования. В «Критике чистого разума»
прямо утверждается, что «идея морального мира
обладает объективной реальностью», хотя этот мир
«умопостигаемый», т.е. является предметом «чистого разума в его
практическом применении» (III, 664). Кант считает реально
существующим «прекрасный идеал всеобщего царства и
целей самих по себе (разумных существ)», к которому
принадлежит человек тогда, когда он точно
руководствуется «в своем поведении максимами свободы» (IV, ч.1, 309).
«Царство целей» и есть обитель ценностей: «В царстве
целей все имеет или цену, или достоинство» (IV, ч.1, 276).
Ценность для Канта — это прежде всего ценность
моральная, или нравственная. Ценностью обладает «добрая
воля», которую он сравнивает с драгоценным камнем «как
нечто такое, что имеет в самом себе свою полную
ценность» (IV, ч.1, 229). Из этого ценностного источника
получает свою ценность и долг. Долг удостаивается
возвеличиванию, определяясь этико-эстетической категорией
возвышенного: «Долг! Ты возвышенное, великое слово...»
(IV, ч.1, 413). Сам долг выступает и как критерий ценности
человеческих поступков. «Поступок приобретает свою
настоящую моральную ценность», если он совершается
«исключительно из чувства долга» (IV, ч.1, 234).
Однако Кант использовал слово «ценность» не только в
морально-нравственном значении. В «Логике», изданной
учеником Канта Г.Б.Йеше на основе лекций, заметок и
конспектов своего учителя в 1800 г., понятие ценности
употребляется в познавательном смысле: «Внутренняя
ценность, которую знания имеют благодаря логическому
совершенству, несравнима с его внешней прикладной
ценностью» . Помимо деления ценностей в этом смысле на
внутреннюю и внешнюю, Кант, судя по «Логике», подраэ-
23

деляет познавательные ценности на относительные и
абсолютную, правда, в ином плане, чем он это делал по
отношению к нравственно-моральной ценности. В статье «Идея
всеобщей истории во всемирно-гражданском плане» (1784)
Кант сопрягает понятие «ценность» с понятием «культура»,
отмечая, что культура «собственно состоит в
общественной ценности человека» (VI. 11).
Рассматривая нравственно-моральную ценность как
своего рода эталон ценности вообще, поскольку она
выражает сущность человека как разумного, свободного и
нравственного существа, как цели самой по себе,
создатель критической философии видел и другие значения
термина «ценность» и ему подобных. В «Основах
метафизики...» содержится своеобразная классификация
ценностей, или, по Канту, цен, т.е. относительных
ценностей. «В царстве целей» существуют следующие
«цены»: «рыночная цена» — «то, что имеет отношение к
общим человеческим склонностям и потребностям», и
«определяемая эффектом цена» — «то, что и без наличия
потребности соответствует определенному вкусу, т.е.
удовольствию от одной лишь бесцельной игры наших
душевных сил». Кроме этих относительных ценностей, или
цен, существует «достоинство» — «внутренняя ценность»
(IV, ч.1, 267—277). «Рыночная цена» относится к тому,
что мы называем «утилитарно-практической ценностью»
(«Умение и прилежание в труде имеет рыночную цену»).
«Определяемая аффектом цена» — объект
эстетического вкуса — есть, по сути дела, эстетическая ценность.
«Достоинство» — нравственно-моральная ценность.
Как /лы видим, здесь Кант не считает равноценным и
нравственную ценность, и сферу эстетического отношения.
Это связано с тем, что в первоначальных своих этических
трудах он еще недооценивал собственно эстетическое. В
«Критике практического разума» эстетическое — еще
область эмпирически чувственного, чувственная потребность
и как таковая противостоит моральному отношению даже
в его эмоциональном проявлении. Однако именно
практическая, нравственная философия приводит Канта к
осознанию ценности эстетической сферы, не совпадающей с
эмпирической чувственностью. «Эстетика чистого практиче-
24

ского разума» (IV, 4.417), как мы полагаем, и является
ключом к собственно эстетике Канта, разработанной в
«Критике способности суждения» (1790) .
Но если в этике Канта начала складываться его
эстетика, то в своей эстетике он не забывает об этике, хотя
нравственно-этическую сферу автор «Критики способности
суждения» отделяет от эстетической в поисках специфики
последней. Вместе с тем противопоставление этих сфер
не абсолютно. Ведь и нравственность, и прекрасное прича-
стны, хотя и по-разному, к целесообразности и свободе.
Особенно очевидна связь эстетического с этическим в
понятии «возвышенное». Да и само «прекрасное есть символ
нравственно доброго» (V, 375). Правда, в третьей
«Критике» «хорошее» противостоит «прекрасному» именно как
«объективная ценность» (V, 211). Вместе с тем, не
называя прекрасное и возвышенное «ценностью», Кант при
аналитическом исследовании этих эстетических категорий, по
существу, применяет теоретико-ценностный,
аксиологический подход.
Об оценочном характере эстетического отношения Кант
пишет многократно. «Оценка предмета» включена «в
суждение вкуса», соотносясь с чувством удовольствия (cm.V,
218—221). Красота — предмет «эстетической оценки»,
которая есть «оценка без понятия», показывающая «только
субъективную целесообразность в свободной игре наших
познавательных способностей», в отличие от
«интеллектуальной оценки», которая «согласно понятиям» «дает нам
возможность ясно познать объективную
целесообразность, т.е. пригодность для всевозможных (бесконечно
разнообразных) целей» (V, 390).
Учет теоретико-ценностного, аксиологического подхода
Канта к анализу прекрасного как центральной эстетической
категории, на мой взгляд, позволяет не только адекватно и
корректно понять эстетическое учение великого
мыслителя, но и выявить то позитивное, что оно содержит. И
напротив, игнорирование этого подхода является основой
вульгаризаторской трактовки кантовской эстетики, на
которую какие только ни наклеивали ярлыки: «субъективный
идеализм», «агностицизм», «субъективизм + объективный
идеализм», «формализм» и т.п.
25

Обратимся к такому вопросу, как понимание Кантом
объективности прекрасного, — вопросу, который до
сегодняшнего дня является остродискуссионным. Кант прямо
заявляет, что «красота не есть понятие об объекте, а
суждение вкуса не есть познавательное суждение» (V, 303),
что «красота не есть свойство объекта, рассматриваемого
самого по себе» (V, 368). Прекрасное есть предмет
удовольствия, «свободного от всякого интереса» (V, 212), а
«интересом называется удовольствие, которое мы
связываем с представлением о существовании предмета» (V,
204). Казалось бы, перед нами прямые свидетельства
«субъективизма»: отрицание объективности красоты,
отрицание эстетичности объективной реальности, отрицание
познавательного значения эстетического суждения и,
следовательно, его объективного основания и детерминации!
Но с другой стороны, разве Кант не пишет: «Природа
прекрасна» (V, 322), «красота природы» (V, 406), «красота
в природе», «красота в искусстве» (см. V, 337)? Как это
совместить с утверждениями о том, что «красота не есть
свойство объекта», что «эстетическое свойство» — «то,
что в в представлении об объекте чисто субъективно, т.е.
составляет отношение представления к субъекту, а не к
предмету» (V, 188)? Ведь неудобно даже подумать, что
создатель критической философии запутался в логических
противоречиях, мыслит логически непоследовательно.
Однако «ларчик» открывается просто, если мы учтем
ценностно-оценочный характер эстетического отношения,
понимание Кантом красоты в качестве объекта вкусовой
оценки. Да, «суждение вкуса не есть познавательное
суждение», потому что оно — суждение другого рода —
оценочное. Можно, конечно, критиковать Канта за
противопоставление оценочного суждения познавательному, хотя
нельзя не учитывать и того, что само эстетическое
переживание, с его точки зрения, — игра познавательных
способностей человека, и то, что суждение вкуса может быть
не только «чистым», но и интеллектуализированным (cm.V,
236—237). Но ведь Кант прав в том, что суждение
эстетического вкуса есть суждение оценочное и что его
предмет-объект обладает ценностным характером! А если это
так, то действительно «красота не есть свойство объекта,
26

рассматриваемого самого по себе». Обратное
утверждение означало бы то, что было впоследствии названо
«натуралистической ошибкой». Ценность
предмета-объекта не есть предмет-объект, рассматриваемый сам по
себе, вне его объективного и субъективного отношения
к субъекту оценки. По Канту, суждение вкуса как «не
логическое, а эстетическое суждение» — «это
способность судить о прекрасном». Анализ суждений вкуса и
должен обнаружить, «что именно требуется для того,
чтобы назвать предмет прекрасным» (V, 203).
Следовательно, для Канта нет сомнения в том, что предмет
прекрасен. Вопрос же заключается в том, чтобы выяснить,
что именно его делает таковым.
Американский исследователь С.Дж.Питок в статье
«Кант, красота и объект вкуса» полагает, что
противоречивое отношение красоты к объекту в учении Канта
объясняется несовпадением понятий: «объект вкуса» и
«объект, который судится (оценивается) вкусом», т.е. тем,
что «объект вкуса» -г это не физический объект, а
только «синтаксический» . Кант действительно понимает
недопустимость в теории эстетического суждения
«натуралистической ошибки» — смешения ценности предмета с
самим предметом. Существует, конечно, проблема
соотношения ценности не только с субъектом оценки, но и
с ее объектом, объективным носителем. Кант ставит и
ее, когда рассматривает отношение красоты к
целесообразности, к свободе, к форме, соотношение
«свободной красоты» и «привходящей» (если «первая не
предполагает никакого понятия о том, чем должен быть
предмет», то «вторая предполагает такое понятие и
совершенство предмета соответственно этому понятию» (V,
232). Разумеется, конец XVIII столетия давал свои
ограничения при осмыслении того, чем должен быть
предмет, наделенный красотой. Этот предмет не мог
пониматься как социальный в современном смысле, хотя
гениальный Кант догадывался в определенной мере и об
этом и тогда, когда нравственные ценности считал
предметом эстетической оценки, и тогда, когда усматривал
коммуникативную функцию эстетической способности
людей, считая ее «общим для всех чувством» (V, 309).
27

Что касается квалификации эстетических воззрений
Канта в качестве «идеалистических» и «агностических»,
то следует иметь в виду, что такого рода квалификация
уместна «в пределах основного гносеологического
вопроса» об отношении материи и сознания . Но ведь у
Канта речь идет в сфере эстетики не о гносеологическом
отношении, а об оценочно-ценностном! В аксиологии
тоже существует свой основной вопрос — вопрос об
отношении ценностного бытия и ценностно-оценочного
сознания. Но этот основной аксиологический вопрос отнюдь не
тождествен вопросу о гносеологическом отношении
материи и сознания. Это следует иметь в виду потому,
что, ставя клеймо идеализма или агностицизма на той
или иной теоретико-ценностной, этической или
эстетической концепции, допускают непростительную
методологическую ошибку: растворяют ценностное отношение в
познавательном, аксиологическое — в гносеологическом.
Эстетическое учение Канта показывает недопустимость
растворения ценностного отношения в познавательном,
аксиологического — в гносеологическом.
Как известно, так называемая философия ценностей,
названная впоследствии «аксиологией», возникла во второй
половине XIX века. Однако ценностное отношение человека
к миру и стремление его теоретически осмыслить возникло
задолго до того. И Канту принадлежит особая роль в
образовании этой отрасли философского знания. Уже само
название 3-й «Критики» — «Критика способности суждения» —
показывает стремление к обоснованию философского учения о
ценностном суждении. Правда, у создателя критической
философии понятие ценности не обрело еще универсального
характера, ограничиваясь в основном нравственно-моральной
сферой , но оно уже начало переходить через этику в
область эстетическую, тем самым универсализуясь.
В «Критике способности суждения» начал
образовываться и понятийный аппарат теоретико-ценностного подхода к
эстетическим и художественным явлениям. Помимо
понятия «эстетическая оценка», Кант употребил и понятие
«эстетическая ценность». 53-й параграф третьей «Критики»
называется: «Сравнение изящных искусств по их
эстетической ценности». Что же Кант в данном случае понимает
28

под «эстетической ценностью»? Он сравнивает между сот
бой поэзию, красноречие, музыку, изобразительные
искусства, выделяя из последних живопись. Сравнивает не по
красоте, которой обладают все виды «изящного
искусства», т.е. «прекрасные искусства» (die schone Kiinste).
Критерий сравнения искусств по их «эстетической ценности» у
Канта — характер воздействия различных видов искусства
на духовный мир человека. Один из этих критериев:
«Оценивать изящные искусства по той культуре, которую они
дают душе, а мерилом брать обогащение способностей,
которые должны в способности суждения объединиться
для познания» (V, 348).
Аксиологическими понятиями в эстетике Канта
выступают и «эстетический вкус», и «суждение вкуса», и «идеал
красоты», и «эстетическая идея нормы». У Канта «идеал
красоты» — человек, поскольку он «имеет цель своего
существования в себе самом» — и нравственно-моральная
ценность («достоинство») относятся к одному и тому же
объекту, но отличаются аксиологически тем, что «идеал
красоты», кроме «идеи разума», общей для этики и
эстетики, предполагает «эстетическую идею нормы».
«Эстетическая идея нормы» — это «мерило суждения о человеке
как предмете, принадлежащем к особому виду
животных». В качестве «всеобщего мерила эстетической
оценки» каждой особи вида, которой адекватен вид в целом, по
кантовскому учению, является «величайшая
целесообразность в конструировании фигуры» (V, 237).
В 1793 г. произошла полемика между Кантом и
Фридрихом Шиллером о сущности понятия «достоинство» в его
соотношении с эстетическим. Поэт-мыслитель в статье «О
грации и достоинстве», следуя за философией Канта в
понимании сущности красоты, эстетического вкуса и
нравственности, вместе с тем подвергает «великого мудреца» критике
за чрезмерное противопоставление «действия по
склонности» «действию по долгу». Шиллер возражает против
жесткого противопоставления «грации» и «достоинства»,
эстетического и этического. Если у Канта «достоинство» равнозначно
нравственно-моральной ценности, то у Шиллера сама
красота «находится» между достоинством как выражением
господствующего духа и похотью как выражением «господст-
29

вующего инстинкта», подобно тому как «свобода
находится между давлением закона и анархией». Проявляя
большую диалектическую чуткость, великий поэт видит в, грации
и достоинстве единство противоположностей: «Только от
грации получает достоинство свое подтверждение, и
только от достоинства получает грация свою ценность» .
Отвечая Шиллеру в трактате «Религия в пределах
только разума», Кант подчеркнул, что его задачей было
выявить понятие долга и поэтому, как он пишет, «я охотно
признаю, что к понятию долга именно ради его
достоинства я не могу присовокупить какую-либо грацию: понятие
долга содержит в себе безусловное принуждение, с чем
грация стоит в прямом противоречии». По словам Канта,
«великолепный образ человечества», следующего
добродетели, «хотя и позволяет грациям сопровождать себя, но
они должны держаться на почтительном расстоянии, если
речь идет еще только о долге». Вместе с тем Кант не
отрицает «эстетический характер» добродетели —
«мужественный, стало быть, радостный». Без радостного
настроения духа «никогда нет уверенности, что добро полюбилось,
т.е. принято в максиму». «Величие закона» возбуждает
«чувство возвышенности», которое философ
противопоставляет прекрасному .
Шиллер также считал, что «высшая степень достоинства
— величие», но он полагал, что «у достоинства есть свои
различные оттенки»: «Там, где оно приближается к грации
и красоте, оно превращается в благородство, а там, где
граничит с устрашающим, — в величавость»
Полемика между великим философом и великим
поэтом по вопросу о соотношении эстетического и
этического, «грации» и «достоинства» — свидетельство становления
аксиологических понятий «эстетическая ценность» и
«нравственная ценность», шлифующих друг друга.
Значение эстетики Канта для современной эстетической
мысли заключается, как мне представляется, в разработке
и осуществлении аксиологического подхода для
исследования эстетических и художественных явлений. Можно
принимать или не принимать отдельные положения этого
подхода и их применение в теоретической эстетике. История
эстетики после Канта наглядно показала различные возмож-
30

ности решения эстетических проблем. Но эта же история
показывает, что сам аксиологический подход — бесспорное
завоевание философской эстетики, связанной с именем
Канта. Поэтому применительно к области эстетики
справедливо высказывание о том, что можно быть за Канта,
можно быть против Канта, но нельзя быть без Канта.
Примечания
1. Юм, Давид. Соч. В 2-х т., т.2.- М., 1965. - С.724.
2. Silzer, Johann Georg. Allgemeine Theorie der schbYten Ku'nste. Erster
Theil. Leipzig, 1771. - S.22-23.
3. Ссылка на произведения И.Канта, цитируемые по Собранию
сочинений в шести томах (М., 1963-1966), дается в скобках: римская цифра
обозначает том, арабская — страницу. Часть тома также обозначается арабской
цифрой, следующей после «ч».
4. К а н т И. Трактаты и письма. - М., 1980. - С.240.
5. Т а м ж е. - С.350.
6. См.: Столович Л. Н. Проблемы эстетики в «Критике
практического разума». — «Кантовский сборник». — Вып. 13, Калининград, 1988 (на
чешском языке «Estetika» (Praha), 1988, N 4).
7. См.: Petock S. J. Kant, Beauty and the Object of Taste. -The
Journal of Aesthetics and Art Criticism (Baltimore) - 1973 - Vol.32, № 2. -
P.183-186.
8. Ленин В.И. Полн.собр.соч. - Т. 18. - С. 151.
9. О теоретико-ценностных воззрениях И.Канта см. в работе В.А.Жучкова
«Структура ценностного сознания и его место в системе философии Канта» (в
кн.: Кант и кантианцы. Критические очерки одной философской традиции. —
М., 1978.— С.77—96), в статье Л.Чухиной «Аксиологические начала философии
И.Канта в ретроспективе современности» (в кн. Teleologija un estetika Imanuela
Kanta gadadiena. — Riga, 1990.— C.57—81), «Spriestspejas kritikas» 200. В статье
Л.Н.Столовича «Иммануил Кант о понятии ценности» (Там ж е. — С.82—91).
10. Шиллер Ф. - Статьи по эстетике. - М.- Л., 1935. - С. 113, 129.
И.Кант И. Трактаты и письма. — С.93, 94.
12. Ш и л л е р Ф. Статьи по эстетике. — С. 134.
М.Я.Сараф
КАНТ О ФОРМЕ ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТИ
И ГЕНЕЗИС ЭСТЕТИЧЕСКОГО
Эстетика И.Канта привлекательна своей органичностью.
Она, как замковый камень в арке, держит собой
конструктивное единство «Критик», сообщая ему законченность и
даже изящество.
31

В самом деле, способность суждения о вкусе
воссоединили, казалось бы, никак в кантовской философии не
сходящиеся понятия природы и свободы. Первые содержат в
себе основание априорного теоретического знания и
покоятся на законодательстве рассудка, вторые — априорное
основание для всех чувственно не обусловленных
практических предписаний, покоящееся на законодательстве
разума. Между познавательной способностью (чистые понятия
рассудка) и способностью желания (чистые понятия
разума) Кант помещает чувство удовольствия, а между
рассудком и разумом — способность суждения, которую он
называет способностью мыслить особенное как
подчиненное общему. Если дано общее, то она указывает условия
подведения под него особенного и выступает как
определяющая способность; если же требуется отыскать общее
для данного особенного, она становится рефлектирующей
способностью. В первом случае всеобщее имеет основу в
рассудке, во втором случае опыт организуется так, как
если бы рассудок дал для него общий закон. Тем самым
Кант постулирует синтетический априорный принцип, по
которому природа сообразуется с нашей способностью
суждения или принцип целесообразности природы для нашей
способности ее познавать.
В этом плане мне трудно согласиться с замечанием
известного философа М.Мамардашвили, высказанным в
блестящем эссе «Кантианские вариации», о том, что у Канта
нет философской системы. Мне как раз видится система
очень стройная и гармоничная, как баховский хорал, ибо
все обретает здесь свой смысл и единство в активности
деятельного субъекта, организующим началом которой
выступают формы самой активности. Движение этих
форм, их несовместимость и в то же время способность в
наложениях складываться как бы в аккорд позволяло
человеку ориентироваться в мире, иметь надежный и всеобщий
критерий суждения о нем. Правда, для этого нужно
подняться к подлинному универсализму человеческой
деятельности, открывающему себя в чистых
бессодержательных формах. Тут, конечно, наш слух, воспитанный на
приоритете содержания, зацепится за эту пусть уже сегодня
не крамольную, но все же царапающую его фразу.
32

Но универсальные формы потому и универсальны, что
бессодержательны. И не в том смысле, что в них можно
вложить любое содержание. Отнюдь нет, у Канта оно
совсем не любое, а только человеческое, т. е. способность
к самопознанию и к соблюдению своего достоинства —
нравственности. Сделать это можно не иначе как в
заданных формах деятельности, которые Кант полагает
априорными, внеопытными и именно поэтому универсальными.
Познающий деятельный субъект способен их различать и
подчиняться их организующему принципу. Так достигается
гармония человека с миром, с природой и с самим собою.
В этом отношении для эстетики Канта совершенно лишен
смысла вопрос о приоритете общественного или
природного. Эстетическое у него есть необходимый компонент
философствования, познавательной деятельности, хотя само
лишено всякого познавательного содержания и,
следовательно, не может быть ничем, кроме формы — чистой
формы универсальной человеческой способности к
познанию, которая связана с понятием целесообразности и
сопровождается удовольствием от одного лишь схватывания
субъектом этой своей способности.
Особенность эстетического суждения Кант видит в
непреднамеренном согласии воображения (или способности
к априорному созерцанию) с рассудком. Оно не имеет
отношения ни к предмету, ни к понятию о нем, но только
связано с внутренней гармонией рефлектирующих
способностей субъекта. Поэтому Кант говорит об эстетическом
как о чисто субъективной, то есть формальной,
целесообразности, отделяя ее от объективной, логической
целесообразности и, следовательно, не связывая с
представлением о цели, с назначением предмета, его причинностью.
Субъективную целесообразность можно наблюдать лишь
по ее форме посредством рефлексии. Исследованию
этого в высшей степени сложного феномена посвящена
«Аналитика прекрасного» — первая книга «Критики способности
суждения».
Развитое здесь учение Канта о форме
целесообразности дает глубокие и существенные основания для
понимания генезиса эстетического. Правда, применительно к кан-
товской эстетике такое понятие выражает скорее соотно-
,33

шение форм воображения и рассудка и не имеет
исторического содержания. И тем не менее тонкие анализы
целесообразности, хотя она и трактуется лишь как
формальная характеристика познавательной деятельности,
помогают уяснить эстетический смысл цели и формы именно в
контексте конкретной исторической деятельности, в
контексте культуры. Ключевое значение здесь имеет
исследование Кантом соотношения прекрасного, доброго и
совершенного.
Данные понятия у Канта не только разведены, но и
противопоставлены по принципиально различному отношению к
цели и целесообразности. Контрпозиции возникают как
логическое следствие априоризма, но именно они и
позволяют чрезвычайно рельефно выявить значение формы в
эстетическом объекте или более широко — значение формы в
эстетической деятельности и в эстетическом сознании.
Понятие формы у Канта весьма сложно. Во-первых,
форма не является характеристикой самой вещи. Она
априорна и обнаруживает себя лишь в деятельности
субъекта, причем не в чувственности, не через ощущение, а как
чистая рефлективная способность самого субъекта. Во-
вторых, форма не имеет характера закона, всеобщности;
напротив, если воображение действует по определенному
закону, то его продукт (поскольку законы даются
рассудком) определяется понятием и не может иметь атрибута
прекрасного. Субъективное соответствие воображения
рассудку совместимо только со своеобразной
закономерностью рассудка, которую Кант и называет
целесообразностью без цели и в которой он видит основание
эстетического суждения вкуса.
В основе суждения вкуса, говорит мыслитель, не
может лежать ни субъективная цель, определяемая
интересом к предмету удовольствия, ни объективная цель, кото*-
рая определяется понятием о свойствах предмета и
является его причиной; но лишь взаимное отношение
способностей представления, поскольку они определяются
представлением. Поэтому только субъективная
целесообразность в представлении о предмете или одна лишь форма
целесообразности составляет определяющее основание,
суждения вкуса. Объективная же целесообразность позна-
34

ется только через понятие и если она имеет внутренний
характер, если понятие выступает основанием возможности
предмета, то мыслится как совершенство, в котором
различаются два аспекта — качественный (согласие
многообразного в предмете с этим понятием) и количественный (полнота
вещи в соответствии с тем, что она должна быть).
Доброе же у Канта имеет отношение к способности
желания и заключает в себе чистое практическое
удовольствие, определяемое не только представлением о
предмете, но также и представляемой связью субъекта с
существованием предмета. Доброе связано с ценностью, причем
общезначимой для всех разумных существ. Это совсем
иной аспект в соотношении представлений с чувством
удовольствия и неудовольствия, нежели тогда, когда мы
имеем дело с прекрасным. Таким образом, у Канта четко
прослеживаются и разграничиваются формальные,
конструктивные и ценностные аспекты целесообразности.
Опираясь на теорию деятельности развиваемую в
материалистическом учении, и пользуясь идеями кантовского
анализа движения эстетических понятий, можно не только
обосновать взаимосвязь прекрасного и совершенного, но и
показать, что совершенное составляет фундамент
прекрасного и вследствие этого должно рассматриваться в
качестве одной из центральных эстетических категорий.
Важнейшим звеном в их связи как раз и является форма
целесообразности, трактуемая в своей содержательности
(конечно, как противоположность смыслу кантовской
категории). То есть форма целесообразности понимается нами
как снятие исторического опыта, хотя и у самого Канта
упомянутая противопоставленность красоты, совершенства
и добра не столь уж резка, когда дело касается практики.
Совершенство Кант связывает с объективной
целесообразностью и, следовательно, с понятием, тогда как
эстетическая способность рефлективно судит только о
субъективной целесообразности. Но, различая два вида красоты —
свободную и привходящую, — Кант допускает, что
привходящая красота предполагает понятие и совершенство
предмета соответственно этому понятию. Правда, речь идет
здесь о правилах вкуса, а о правилах его согласия с
разумом, т. е. о прекрасном и добром. Но таким образом от-
35

крывается возможность, даже необходимость сопряжения
красоты и совершенства. Оно наиболее конструктивно
выражено в рассуждениях об идее нормы и об идеале
красоты, где Кант приходит к выводу о возможности соединения
формы целесообразности с совершенством, о том, что
имеет цель существования в самом себе, — и речь в
данном случае может идти единственно о человеке.
Я вижу здесь превосходную логическую основу для
понимания эстетического в том плане, что формы
деятельности субъекта становятся содержанием его сознания, а
содержание духовного развития человека (и человечества)
становится и его формами. Усвоением и освоением этих форм
определяется, собственно, характер и тип культуры как
способ воспроизводства человека и способ его самосознания.
Как формы практики, миллиарды раз повторяясь,
обобщались в человеческой голове фигурами логики, точно так же
формы утилитарной, целесообразной — теперь уже не в кан-
товском смысле — деятельности, повторяясь миллиарды и
миллиарды раз, осознавались, во-первых, в качестве
высокопродуктивного, то есть полезного; во-вторых же, в силу
своей органичности, вызывали и закрепляли чувство
удовольствия — первоначально, может быть, чувство так
называемого мышечного удовольствия, которое развивалось в
удовольствие чувственное и интеллектуальное.
Я, разумеется, ни в коем случае не хочу провести
грубую эволюционную прямую от практической цели к, так
сказать, любованию ее отвлеченной и очищенной формой, тем
более что в эстетике подобные сюжеты неоднократно
обсуждались. Я лишь подчеркиваю, что по мере того как
человек осознавал себя в качестве всеобщей и универсальной
цели, формы его деятельности, проходя историческую
селекцию, осознавались в качестве самостоятельного предмета
деятельности, в качестве самостоятельных ценностей,
безотносительно к внешним предметам и интересам. Мы
встречаемся с кристаллизованными в сознании формами
целесообразности. Ими определяется деятельная, познавательная и
эмоциональная ориентация человека без всякого
представления о внешней цели, то есть без утилитарного интереса,
безотносительно к полезности или приятности, а лишь
вследствие узнаваемости через них собственного человеческого
36

качества, собственного достоинства и возможности на этой
основе осознавать и формировать себя как человека. Это
сопровождается и чувством душевного и духовного
комфорта, удовлетворения, удовольствия.
Взаимопереплетения и взаиморефлексии всех этих
психических и мыслительных образов создают некую
мерцающую картину, которая схватывается внутренним взором и
оценивается как гармония или как дисгармония. В
эстетическом очень важен и силен момент безотчетного
самонаблюдения сознания, развитого дифференцированной це-
леполагающей деятельностью, что Кант раскрыл с
непревзойденной глубиной и тонкостью. Выявив в способности
суждения его синтетическую функцию, Кант
противопоставил гносеологический аспект аксилогическому — это
впоследствии послужило методологическим основанием для
полярных трактовок генезиса эстетического в разных
школах и направлениях.
Однако я полагаю, что такое разделение, совершенно
естественное и необходимое при анализе готового,
развитого самодеятельного субъекта, не столь уж жестко или
даже совсем теряет смысл, когда речь идет об
эстетическом с точки зрения его истории. Для Канта здесь нет
проблемы, но для материалистической эстетики это один из
труднейших вопросов. Какие-то его стороны позволяет
решить теория отражения, однако в ней до последнего
времени плохо состыкованы онтологические,
гносеологические и ценностные аспекты. Поэтому мне представляется,
что категория совершенства (или совершенного) способна
выразить их единство через суждение к всеобщим
формам человеческой деятельности.
Таким образом, действительно получается, что
субъективное эстетическое суждение имеет характер
всеобщности, но только не по априорным принципам, а в силу
общности, универсальности человеческой деятельности (имея
в виду и ее субъективный план), которая, однако, всегда
ограничена природными и социально-культурными
условиями, откуда следует историчность, относительность
эстетической нормы, эстетического идеала.
На этой основе можно немного развернуть трактовку
совершенства как эстетической категории. Его онтологиче-
37

скую предпосылку составляет функциональное
содержание, то есть соответствие формы предмета его функции
или, точнее, его месту в данном континууме отношений.
Иногда это понимается как утилитарное или полезное,
однако такие характеристики предполагают отношение
субъекта к вещи с точки зрения своих потребностей. Мы не
имеем в виду совершенство как системную
характеристику, безотносительно к потребности и соответственно к
внешней цели. Но зато она относится к пригодности и в
этом плане вполне соответствует кантовским разделениям
качественного и количественного аспектов совершенства.
Мера совершенства, следовательно, — это границы
человеческой практики. Поскольку сознание и интуиция
выходят за эти пределы, постольку содержание
совершенства отрывается от предметности и становится
формально организующим образом цели, действия и
результата. Этот образ соотнесен, во-первых, с самим
субъектом, каким он себя ощущает и мыслит; во-вторых, с
общей картиной мира и видением в нем своего места.
Следовательно, совершенство не может быть присущим
уродливому, безобразному, ибо в этом случае
происходит деформация упомянутого образа, несовпадение
формы целесообразности с содержанием самой цели. В
кантовской терминологии это есть формальное
несоответствие воображения рассудку, проявляемое чувством
неудовольствия и могущее служить основанием для
отрицательного эстетического суждения, или отсутствие
того самого «как если бы», которые у Канта
выстраивается субъективная целесообразность.
Как эстетическая категория, совершенное
(совершенство) выражает степень организации объекта (будь
то природного или искусственного). Она может быть
воспринята и оценена на основе имеющегося опыта или
знания как оптимальная, как высшая в данном классе
объектов. Так, в математике широко известен такой
признак истинности, как изящность вывода, формулы,
иг.ящность, которая достулна только понимающему глазу
и в которой важен даже не сам результат, а та форма
движения мысли и тот способ выражения, что
схватывают соответствие и соразмерность предмета его собст-
33

венной сущности, как ее понимает (или способен понимать
в данных условиях) человек.
Форма целесообразности, отвлеченная от исторически
предшествовавшей ей утилитарной, практической цели, не
становится каким-то беспредметным формальным
субъективным произволом, как зачастую трактовали этот принцип
кантовской эстетики, особенно применительно к искусству.
Она приобретает предметность формы совершенства или,
точнее сказать, предметность формы образа
совершенства, которым теперь как целью определяется деятельность.
Противоречие, не позволявшее Канту говорить об
объективной целесообразности, то есть о форме совершенства
без цели (без материи и без понятия о том, что
приводится в согласие), и не дававшее возможности соединить
красоту и совершенство, здесь легко преодолевается
вследствие отказа от априоризма и обращения к историческому
подходу в понимании человеческой деятельности.
Разумеется, при этом возникают новые сложные
вопросы о конкретных механизмах формирования и
функционирования гносеологического образа формы совершенства и
перевода его в конкретно-чувственную предметную
деятельность, которая становится вследствие того по
существу своему эстетической.
В условиях современной цивилизации, при тотальном
воздействии средства массовой информации на
формирование ценностей и идеалов, образ совершенства может
оказываться скорее лишь имиджем совершенства,
внушенным гедонистическим стандартом, что значительно (если
не в корне) изменяет всю систему эстетических
ориентации и Создает новую художественную практику.
Складываются параметры иного континуума связей и отношений,
где организуются и иные формы целесообразности как
образы совершенства. Так, к примеру, резкие диссонансы
или крик обретают качество музыки, хаос цветных пятен —
качество живописи и т.п., и не в скептическом, не в
ироническом, а в прямом их смысле и значении. То есть,
подчеркиваю, возникает новый образ совершенства как
ведущий формальный принцип практики. В этом отношении
весьма наглядно сравнение представлений о совершенном
человеке, скажем, в греческой классике, в свете христиан-
39

ской аскезы в средневековье и в гуманистике
Возрождения. Такие сравнения можно было провести и для
сменяющих друг друга этапов развития культуры и цивилизации
XIX и XX веков, где смена образов совершенства даже
еще заметнее, ибо происходит едва ли не с каждым
поколением и едва ли не во всех регионах планеты. Хотя,
может быть, именно данное обстоятельство как раз и
затрудняет возможность уловить момент смены — с одной
стороны, мешает инерция видения, с другой — чересчур
уж калейдоскопичным стал окружающий мир, чересчур
стали мелькать впечатления. Так что, боюсь, для тонких
кантовских рефлексий рассудка и разума не остается
времени, что, кстати сказать, создает особенно
благоприятные предпосылки для фальсификации образа
совершенства. Так или иначе, однако, повторим, что эта форма, пусть
даже и в качестве имиджа, реально организует собой и
вокруг себя социально-культурное пространство и
ориентирует деятельность, имеющую в конечном счете
исторический характер и смысл. Поэтому наблюдения и анализы
процессов самоорганизации сознания в формы целеполага-
ния составляли и будут составлять важнейшую часть
философской эстетики.
Таким образом, многие упреки в формализме,
звучавшие в адрес опиравшихся на Канта или восходивших к нему
эстетических теорий и экспериментирующей
художественной практики и защищавшие якобы чистоту материализма в
эстетике и реализма в искусстве, не имели под собой
действительных методологических оснований, но
руководствовались лишь схемой идеологически апробированной
иерархии категорий, где и сама апробация часто была весьма
схематической, точнее сказать, диктуемой не столько
научной объективностью, сколько поворотами политической
и, следовательно, идеологической конъюнктуры.
Формы целесообразности не являются пассивным
отражением накопленного массива однотипных утилитарных
действий, и обращены они не к объекту, не к внешней
деятельности, а служат программой самоактуализации
субъекта посредством свободной игры воображения, хотя тут
же возникает вопрос о том, насколько свободно само
воображение. В образы форм совершенства они воплощают-
40

ся, как мы уже замечали, только в контексте культуры,
дающей им предметное и эмоциональное содержание. В
свою очередь, эти сложившиеся образы задают и общее
направление, общую тональность культуры определенного
времени, определенной эпохи. Их общий отсвет ложится
на все формы деятельности этого времени, будь то
ремесло, искусство, промышленность или быт.
Поэтому способность эстетического суждения, если
пользоваться кантовской терминологией, является не
только результатом культуры, но и одной из ее движущих
причин. С другой стороны, будучи суждением о культуре, она
в качестве критики выходит за ее пределы и становится
одним из оснований философствования. И в этом отношении
лучшим из учителей является Иммануил Кант.
И.С.Кузнецова
ПРОБЛЕМА ПРЕКРАСНОГО В МАТЕМАТИКЕ
И ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ИДЕИ ИММАНУИЛА КАНТА
Прекрасное в математике... Очень многим, знакомым
с математикой лишь по школьным воспоминаниям, это
словосочетание покажется странным, неожиданным и даже
внутренне противоречивым, потому что в массовом
сознании давно утвердилась привычка прртивопоставлять
математику как абстрактную, сухую науку увлекательным,
полным жизни произведениям искусства, к которым,
собственно, и относят представление о прекрасном. В то же
время нет, пожалуй, математика, который не согласился
бы с энергично выраженным убеждением английского
ученого Г.Харди в том, что творчество математика есть
создание прекрасного в той же степени, как творчество
живописца или поэта, что совокупность идей должна обладать
внутренней гармонией, что красота — первый пробный
камень для математической идеи, что в мире нет места
уродливой математике .
Эта всеобщая уверенность математиков в эстетической
ценности математических идей приводит к мысли, что нет
необходимости обсуждать, присущи ли эстетические
свойства математической теории. В объяснении лишь нуждает-
41

ся возникновение эстетических элементов, надо только
определить, каким критериям отвечают идеи, теории,
воспринимаемые математиками как прекрасные. И наиболее
разумным для понимания проблемы прекрасного в математике
является обращение к идеям И.Канта, поскольку он выдвинул
концепцию, чуждую и теории отражения, и эстетическому
реализму, т.е. теориям, бесполезным для анализа
математических работ. И в то же время именно он дал наиболее
полное исследование специфики эстетического.
Конечно, возникает вопрос: разве математика не
отражает свойства окружающего мира? А если отражает, то
чем плоха концепция отражения? Представления о том, что
математические объекты суть некоторые копии свойств
окружающего мира, что математические понятия
получены отвлечением от материальных предметов, только
весьма приблизительно характеризуют первоначальный этап
формирования знаний математического характера.
Современная же математика, впрочем, так же как и математика
предыдущих столетий, развивается по законам, не
совпадающим с принципами теории отражения. Дальнейшие
рассуждения помогут нам уяснить особенности возникновения
математических теорий.
Итак, обратимся к идеям И.Канта. В своей третьей
«Критике» — «Критике способностей суждения» — он
предложил четыре определения прекрасного. Первая
дефиниция звучит так: «Прекрасно то, что нравится, не вызывая
интереса». «Красивый предмет вызывает удовольствие,
свободное от всякого интереса» .
Известный советский исследователь А.Гулыга,
характеризуя этот принцип, указывает, что «Канту надо развеять
рационалистические и утилитаристские построения своих
предшественников, поэтому он столь категоричен в
формулировках» . Другими словами, А.Гулыга намекает, что
Кант в борьбе с отождествлением красоты и пользы
намеренно резко высказывается, абсолютизируя несовпадение
прекрасного и полезного, вызывающего интерес, хотя эта
связь существует.
В.Асмус же считает, что незаинтересованность
означает независимость от объекта, который оценивается как
прекрасный .
42

Подход Канта противоречит и потребностно-информаци-
онной теории эмоций, из которой следует, что за каждым
интересом кроется породившая его потребность. Если
отсутствует интерес, то нет и потребности, значит,
возникает эмоция — чувство прекрасного — без потребности, что
невозможно по данной теории.
Разумеется, можно попытаться обнаружить какие-то
потребности, которые в конечном счете вызвали чувство
прекрасного, можно считать, что Кант полемически
заострил проблему, чтобы не сводить красоту к пользе, но если
обратиться к математике, то становится ясным прямой
смысл, отсутствие иносказаний и полемических приемов в
данном признаке прекрасного, сформулированном
И.Кантом. Можно даже утверждать, что именно математика
демонстрирует независимость от утилитарных
устремлений, именно она дает образец незаинтересованности
суждений о красоте ее построений.
В самом деле, большая часть математики не имеет
практических приложений, и весьма нелегко предугадать,
какая из идей войдет в практику. (Я не говорю, конечно, о
прикладной математике, речь идет о так называемой
чистой математике, идеи которой обычно и оцениваются в
эстетических категориях.)
Для дальнейших рассуждений надо будет обратиться к
рассмотрению каких-либо математических теорий.
Причем выбрать следует такие, которые признаются
математиками эстетически совершенными, и в то же время
смысл этих математических исследований должен быть
понятен любому человеку, имеющему представление о
школьной математике. Мне кажется, что этим
требованиям удовлетворяют работы древнегреческого ученого
Аполлония и великого математика Э.Галуа, жившего в
XIX веке.
Аполлоний изучал конические сечения, не исходя из
потребностей практики, не имея в виду их пользу.
Возможность применения его исследований даже не обсуждалась
не только его современниками, но и следующими
поколениями математиков. Только спустя почти две тысячи лет
после его создания трактат о кониках оказался нужным
Кеплеру в его исследованиях по астрономии.
43

Э.Галуа не создал теорию групп. Использование
аппарата теории групп в физике стало возможным только после
создания новых разделов самой физики, т.е. должны были
появиться физические теории, для развития которых
требовался новый аппарат, о чем, конечно, совсем не думал ни
Галуа, ни математики, работавшие и после него.
И вот эти «бесполезные» теории считаются
математиками эстетически совершенными. Что же общего между
математическими исследованиями, эстетическая ценность
которых признается математическим сообществом
бесспорной, кроме их антиутилитарной сущности?
Обратим внимание на некоторые особенности этих
теорий. Аполлоний, например, установил характеристические
свойства конических сечений, применив новый подход, а
именно: он получил конические сечения, пересекая один и
тот же конус с острым углом при вершине и с
окружностью в основании различными плоскостями. Определив и
построив конические сечения (коники), Аполлоний изучил
их основные свойства, получил теоремы, которые в
дальнейшем оказались весьма важными в различных разделах
геометрии. Важнейшие особенности данного исследования
могут быть сформулированы так:
новый метод построения обеспечил глобальность
теории,
дальнейшее развитие математики установило связь идей
Аполлония с другими, новыми разделами математики.
Неизменное восхищение у математиков вызывает
экономность мышления: новый метод, новый подход к
построению вызвал столь модные следствия. И всегда волнует
душу провидение, если можно так сказать, т.е. теория
оказывается необходимой для исследований, о которых
невозможно даже мечтать; последующие поколения
математиков открывают далекие следствия и связи этой теории.
Обратимся теперь к исследованиям Галуа по теории
групп. Наверное, всем приходилось в школе решать
уравнения второй и третьей степени. И если не все помнят
формулы для решения этих уравнений, то все же помнят,
что формулы имеются. Уравнения четвертой степени
сводятся к уравнениям второй. А вот для решения уравнений
пятой степени найти формулу не удавалось. В результате
44

работ замечательных математиков Руффини и Абеля
стало ясно, что не существует универсальной формулы
для решения уравнений выше четвертой степени, но для
каждого уравнения можно найти индивидуальный метод
решения. Математика же стремится к общему.
Возникло своего рода противоречие: требуется найти общий
метод, но вместо этого «общее» состоит в том, что
возможно найти индивидуальный метод решения любого
уравнения. Это наметившееся противоречие и разрешил
Галуа.
Для каждого уравнения удалось указать группу
перестановок, по которой можно определить основные
характеристики уравнения, т.е. Галуа нашел существенные
свойства группы преобразований, связанной с корнями
алгебраического уравнения, показал, что область рациональности
этих корней определяется данной группой. Можно
проиллюстрировать сущность подхода Галуа следующим
образом: пусть дано уравнение х = а. Его можно решить в два
приема: заменить х = у, тогда у = а. Извлекаем сначала
квадратный корень из а, затем из полученного результата
следует извлечь кубический корень. Если же дано
уравнение х = в, то его свести к более простым нельзя. В
случае решения уравнений выше четвертой степени
математики более двухсот лет пытались найти способ их сведения к
более простым. Галуа показал, что попытки найти единый
способ бесплодны. Когда ыкы говорим, что он нашел
существенные свойства группы преобразований, связанной с
корнями алгебраического уравнения, то это значит, что он
показал: с каждым алгебраическим уравнением связана
группа, исследуя которую можно сказать, является ли
данное уравнение простым или может ли быть сведено к
более простым.
По мнению французских ученых Кутюра и Брюнсвига,
нет ничего общего между алгебраическим решением
уравнения и разложением группы на инвариантные
подгруппы. Нужен был гений Галуа, чтобы увидеть аналогию
между этими двумя столь различными интеллектуальными
процессами и открыть столь же плодотворные, сколь и
неожиданные отношения между наукой о числе и наукой о
порядке .
45

Вот это весьма существенно: Галуа нашел связи между
далекими областями математики, введя понятие группы.
Дальнейшее использование этого понятия связало и другие
ранее отдаленные разделы математики — например,
можно упомянуть об Эрлангенской программе Ф.Клейна,
оказавшей большое влияние на развитие математики. И,
выделяя особенности созданной Э.Галуа теории, снова надо
отметить, что новая идея, выдвинутая этим математиком,
имела далеко идущие следствия, надо указать на
глобальность теории и на экономность средств достижения цели.
Кроме того, на восприятие теории оказывает воздействие
эффект неожиданности, отмеченный Кутюра и Брнюсви-
гом.
Итак, математические теории, за которыми не стоят
практические потребности и интересы и которые вызывают
восхищение у многих поколений математиков, признаются
красивыми. Эти теории характеризуются глобальностью,
неожиданностью подхода, экономностью средств
получения результата, продолженностью, если можно так
выразиться, в исследования будущих математиков. Правда,
последнее устанавливается post factum. И скорее можно
говорить о том, что теория эстетически совершенная будет
связана с новыми, еще не созданными теориями. Другими
словами, можно выдвинуть предположение; теория,
характеризующаяся как прекрасная, воспринимаемая как
прекрасная, обладает эвристическими возможностями, или:
что эстетично, то эвристично.
Прямым следствием незаинтересованности
эстетического суждения И.Кант считал его всеобщность. Поскольку
мы рассуждали о глобальности теории, то велик соблазн,
что именно глобальность теории и определяет данное
свойство. Но речь-то идет о всеобщности восприятия
данной теории как эстетически совершенной.
По правде говоря, новые математические идеи вовсе не
обязательно производят ощеломляющее впечатление,
осознаются как истинные и прекрасные. Если снова
вернуться к работам Галуа, то надо отметить, что даже в
поздних работах другого математика — Коши, сделанных
спустя пятнадцать лет после исследований Галуа (а Коши был
исключительно одаренным и интенсивно работающим уче-
46

ным), использовалось понятие «система сопряженных
подстановок», но никогда не выявлялось понятие подгруппы,
нормальной подгруппы, т.е. Коши и в голову не приходило
рассматривать понятие группы как мощное и гибкое
средство исследования. И только спустя десятилетия после
создания теории Галуа стало ясно, что его идеи несли в себе
основные понятия современной алгебры. (Современный —
это значит и алгебры наших дней.) Не зря издатели работ
Галуа писали: «Парадоксальная в своей краткости, его
мысль не из тех, от которых отталкиваются, но из тех, до
которых еще надо дорасти» .
Когда общий уровень математического сообщества
таков, что до идей доросли, тогда открывается их
значимость и эстетическая ценность. Отсюда ясно, что
всеобщность эстетического суждения относительно
математической идеи, математической теории не тождественна
понятности, доступности любому математику. Эта всеобщность
определяется состоянием математической мысли эпохи и
усилиями личности, приложенными для того, чтобы достичь
необходимого уровня математического образования.
Личность, понимающая математическую теорию, ее
значимость, место в развитии математики, в истории науки
вообще, вполне в состоянии оценить красоту теории.
Эстетическое суждение в этом случае приобретает статус
всеобщности.
Итак, утверждение И.Канта «прекрасно то, что нравится
всем» вполне характеризует математическую теорию,
если учитывать, что «все» — это математическое
сообщество, находящееся на определенном уровне понимания
сущности математики.
Третья дефиниция прекрасного, выдвинутая И.Кантом,
позволяет, по-видимому, выявить также и одну из
специфических черт математического творчества. Эта
дефиниция звучит так: «Красота — это форма целесообразности
предмета, поскольку она воспринимается в нем без
представления о цели» .
Если рассуждать о математике, то надо помнить, что
еще Р.Декарт полагал, что к «области математики
относятся только те науки, в которых рассматривается либо
порядок, либо мера, и совершенно несущественно, будут
47

ли это числа, фигуры, звезды, звук^и или что-нибудь
другое, в чем, отыскивается эта мера» . Другими словами, в
математике исследуются форма, математическая
структура, а не конкретные объекты, предназначенные для
некоторой цели. Математику безразличны сами предметы,
значение имеют лишь отношения между объектами, и
следовательно, одни предметы могут быть замещены другими.
Поэтому для математиков «не важно материальное
содержание; их интересует только форма», — писал великий
А.Пуанкаре.
С этой точки зрения и постараемся еще раз взглянуть
на исследование Э.Галуа. Обнаружим, что для него
разрешимость некоторого уравнения перестала быть
проблемой, требующей вполне определенного ответа, т.е. он не
стремился получить формулу, которая позволяла бы
решать любое уравнение пятой степени. Галуа рассматривал
проблему разрешимости как связь между определенным
математическим объектом — уравнением в данном
случае — и его средой — полем или областью рациональности,
к которой это уравнение относится. Здесь-то и возникает
чувство прекрасного, поскольку очевидным становится
максимальное соответствие структуры (формы)
исследования своему назначению. Помимо восприятия и осознания
этого максимального соответствия, в данном случае
ощущение красоты порождается также гармонией объекта и
его среды: как только изменяется область рациональности
уравнения, изменяется и его группа Галуа. Здесь можно
провести параллель: изменение среды (например,
освещенность) влечет изменение объектов (цветы
раскрываются или свертывают лепестки).
Исследование Э.Галуа ярко демонстрирует одну из
специфических черт математического мышления —
установление связей между различными сферами математического
универсума. Эта особенность математического мышления
реализуется в теориях, которые оцениваются
математиками в эстетических категориях, считаются красивыми.
Дефиниция Канта напрямую связывает данную особенность
математического мышления и эстетичность полученной
теории. Можно сказать, что эстетически совершенная
математическая теория открывает новые горизонты математи-
48

ческого исследования. Эта теория оказывается узловым
пунктом в движении математической мысли.
И теперь последнее определение, данное И.Кантом:
«Прекрасно то, что познается без посредства понятия как
предмет необходимого удовольствия» .
На первый взгляд, к математике этот подход отношения
не имеет, так как объекты математического исследования
всегда задаются посредством понятий, например,
аксиоматически. С другой стороны, как писал А.Пуанкаре,
«математическое доказательство представляет собой не просто
какое-то нагромождение силлогизмов, это силлогизмы,
расположенные в известном порядке, причем этот порядок
расположения элементов оказывается гораздо более
важным, чем сами элементы. Если я обладаю чувством, так
сказать, интуицией этого порядка, так что могу
обозреть одним взглядом все рассуждения в целом, то мне
не приходится опасаться, что я забуду какой-нибудь один
из элементов; каждый из них сам по себе займет ему
назначенное место без всякого усилия памяти с моей
стороны»
Вот это ощущение порядка, хорошей организованности,
гармонии математического рассуждения не является
результатом использования понятий. Здесь скорее можно
говорить о тех образах, которые возникают в сознании
математика. Характерное описание восприятия доказательства
одной из теорем теории чисел дал Адам ар. Он
проанализировал свое восприятие доказательства теоремы о том,
что последовательность простых чисел не ограничена. Вот
его описание:
«Этапы доказательства Умственные образы
Я рассматриваю все про- Я вижу некоторую неопре-
стые числа от 2 до 1, т.е. 2, деленную массу.
3, 5, 7, 11
Я образую их произведе- Так как N — число достаточ-
ние 2 357 11 =N но большое, то я
представляю себе точку, достаточно
удаленную от этой массы
49

Я прибавляю к этому произ- Я вижу вторую точку неда-
ведению 1, получаю N -И леко от первой
Это число, если не является Я вижу некоторое место,
простым, должно иметь де- расположенное между не-
литель, который и является определенной массой и пер-
искомым. вой точкой"
Очень похоже описывают свои ощущения, свое
восприятие математического рассуждения и другие ученые.
Например, можно сослаться на классический анализ
психологии математического творчества, проведенный
А.Пуанкаре . Случай Ж.Адамара выбран из-за простоты
изложения, из-за того, что он рассматривает элементарную
теорему и его рассуждение без труда можно понять
человеку, не занимающемуся математикой.
Отмеченное сходство описаний позволяет
предположить, что эстетические переживания вызываются
образами, возникающими в сознании, эти образы совсем не
обязательно сопровождаются понятиями. Конечно, возникает
вопрос: различны ли образы, возникающие в сознании, или
одна и та же теорема, одна и та же теория вызывают
сходные образы у разных математиков?
Заметим, что математические рассуждения
подчиняются определенным правилам. Человек, изучающий
математику, сознательно осваивает эти правила, а затем
автоматически применяет их «без посредства понятий». В
результате возможным оказывается появление перед мысленным
взором математика образов весьма сходных и даже
идентичных, как показали исследования психологов. Например,
Ю.Козелецкий провел следующий эксперимент: группе
студентов-математиков была предложена задача. Дано 10
монет, разложенных в виде пирамиды. Требуется
перевернуть ее, переложив три монеты.
Одна группа студентов решала задачу
«геометрическим» способом. В этом случае математики видят
пирамиду в виде круга, состоящего из 6 монет с одной
монетой посередине. Это вспомогательный структурный образ,
позволяющий решить задачу. Решением задачи же
является перекладка трех монет, не входящих в круг.
50

о
о о
о о о
о о о о
Второй способ — алгебраический. Задача
воспринимается как матрица.
Начальная ситуация
1000
А= 1 1 0 0
1110
1111
Искомая ситуация
1111
А*=0 1 1 1
00 11
000 1
А — вспомогательный структурный образ. В этом
образе элементы «двигаются» так, что результатом движения
является А , т.е. перевернутая пирамида.
Итак, мы видим, что у различных математиков
возникают одни и те же образы или группы образов.
Математический материал «диктует» темы для образного мышления.
Значит, одна и та же теорема, одна и та же
математическая идея вызывают сходные эмоциональные состояния у
разных математиков. И это тоже формирует способность
к эстетическому восприятию математических теорий, ибо
«эстетическая способность суждения есть, следовательно,
особая способность рассматривать вещи согласно
некоторому правилу, но не согласно понятиям» .
Пожалуй, можно подвести итоги рассмотрения
математических теорий, признаваемых прекрасными. Мы
обнаружили, что те математические теории, которые не
направлены на конкретные приложения, которые создаются не
для решения определенной естественнонаучной задачи,
проблемы, являются свободными от практической
заинтересованности, т.е. удовлетворяют первой Кантовой
дефиниции прекрасного, оказываются глобальными, связанными
с обширными областями математики, несут в себе эле-
51

менты неожиданности при экономии средств получения
результата. Они оцениваются математиками как прекрасные.
Чтобы оценить эти качества теории: ее глобальность,
место в развитии математики, — необходимо достижение
математическим сообществом и данным ученым
определенного уровня понимания математики. На этом уровне и
реализуется требование всеобщности эстетического
суждения, выдвинутое Кантом.
Третья дефиниция И.Канта позволяет связать сущность
математического мышления, состоящую в установлении
отношений между отдаленными сферами математического
универсума, и эстетическими характеристиками
результата — созданной теорией.
Наконец, последнее определение прекрасного, данное
Кантом, обращает нас к пониманию механизма восприятия
математических рассуждений, т.е. к осознанию роли образов в
формировании эстетического чувства, в восприятии теории.
Таким образом, эстетическая концепция кенигсбергско-
го мыслителя дает возможность глубже проникнуть в
сущность математического творчества, понять специфику
математического знания.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. X а р д и Г. Исповедь математика / В сб.: Математики о
математике.- М., 1967. - С.4.
2. К а н т И. Сочинения. - В 6 т. - М., 1966. - С.204, 212.
3. Философия Канта и современность. — М., 1974. — С.279.
4. А с м у с В.Ф. Иммануил Кант. - М., 1973. - С.439.
5. Briinschvied Z. Zes efapes de la philosophie mathematigue. —
Paris, 1947.- P.555-556.
6. Цит. покн.:Даан Дальмедико А.(Пеффер Ж. Пути
и лабиринты. Очерки по истории математики. - М., 1986. - С.388—389.
7. К а н т И. Указ.соч. - С.222.
8. Т а м ж е. - С.240.
9. Д е к а р т Р. Избранные произведения. — М., 1950. - С.93-94.
10. Пуанкаре А. О науке. - М., 1983. - С.23.
П.Кант И. Указ.соч. - С.245.
12. Пуанкаре А. Указ.соч. - С.311.
13. А д а м а р Ж. Исследование психологии процесса изобретения в
области математики. - М., 1970. - С.309-320.
14. Козелецкий Ю. Психологическая теория решений. — М.,
1979. - С.70-71.
15. К а н т И. Указ. соч. - С. 195.
52

Приложение
Л.Н.Стопович
ТАРТУСКАЯ РУКОПИСЬ КАНТА
В научной библиотеке Тартуского университета в феврале 1984 г.
автором этих строк была обнаружена рукопись Иммануила Канта Она
представляет собой текст выступления на латинском языке великого философа в
качестве оппонента диссертации Иоганна Готтлиба Крейцфельда «Филологически-
поэтическая диссертация об общих принципах вымысла», написанный на
страницах издания самой диссертации в 1777 г Диссертация напечатана на
одной стороне листа, и свободное пространство, начиная с 16-й страницы,
заполнено рукописью. Кант пишет порой, делая вставки к основному тексту,
и на напечатанных страницах диссертации, в которой многие места им также
подчеркнуты.
Каким образом рукопись попала в Тарту и почему столь долго
оставалось неизвестным ее местонахождение? То, что в библиотеке Тартуского
(Дерптского) университета хранилась латинская диссертация Крейцфельда, с
собственноручными записями Канта, было известно давно Полагали, что
рукопись Канта на диссертации осталась в Германии. Вместе с тем она
лежала безвестной в библиотеке Тартуского университета. Ее никто никогда
не затребовал из фонда. Она не была упомянута ни в одной статье,
посвященной рукописному собранию университета, в том числе оставшемуся в
библиотеке рукописному наследию Канта. Дело в том, что эта рукопись, в
отличие от других частей тартуской кантианы, была опубликована на
латинском языке до первой мировой войны и возвращена в Тарту Но
считалось, что она осталась в Германии, как тот архив, который до 1895 г
находился в Тартуском университете. В 1911 г в журнале «Kant-Studien»
появился ее перевод на немецкий язык В 1913 г в XV томе академического
Собрания сочинений Канта рукопись была тщательнейшим образом
воспроизведена. Притом отмечены все подчеркивания в тексте
диссертации.
Кажется неожиданным обращение Канта к проблемам поэтики и через
нее — к эстетике. Оппонент не скрывает, что в поэтике он не специалист
Однако Канта, по-видимому, привлекло к участию в диспуте то, что Крейц-
фельд, по образному замечанию оппонента, «в своей диссертации сам
проводит ручейки философов на свои поля» Основная проблема диссертации,
по словам оппонента» — «об обманах чувств и их влиянии на искусство и
обычное человеческое познание»
Со своей стороны, Кант обращается к художественному творчеству,
поскольку оно не может не быть связано с общими закономерностями
познавательной деятельности, которые он стремился постигнуть, работая над
«Критикой чистого разума». Диссертация Крейцфельда предоставила хороший
повод обратиться к философским вопросам искусства в связи с раздумьями
о теоретико-познавательных проблемах и прежде всего о роли чувств в
процессе познания.
55

Автор диссертации считал обман чувств важным источником поэтических
представлений и повествований. Оппонент же полагал, что поэзия
проистекает из другого источника. По его мнению, таланту поэтов полностью чужда
искусность обманщиков. Здесь философ затрагивает одну из сложнейших
проблем художественного творчества. Разве поэт или художник не
обманывает нас, создавая своим воображением «ложную видимость» — образы
людей и ситуаций, которых никогда не существовало? Нет, не обманывает,
поскольку он и не делает секрета из тога, что Фауст или Евгений Онегин —
результат вымысла. И все-таки людям зачем-то нужен этот вымысел. «Над
вымыслом слезами обольюсь», — писал создатель «Евгения Онегина». Но
ведь слезы, порожденные вымыслом, — настоящие слезы!
Вот этот-то парадокс искусства Кант и исследует с необычайной
диалектической прозорливостью. Он высказывает убеждение, что через играющую
видимость искусство способно воссоздавать истину. Но почему же человек
не хочет довольствоваться голой истиной? Зачем ему нужна игра?
Еще во второй половине 60-х годов Кант ставит проблему, которой
суждено будет стать одной из актуальнейших в эстетике, — проблему «искусство
и игра». В своем оппонентском выступлении на диспуте по диссертации
великий мыслитель существенно развивает идею игрового аспекта искусства.
Через игровую деятельность Кант раскрывает один из источников
эстетического воздействия произведения искусства. При этом
способность искусства доставлять наслаждение связывается им с трактовкой
«играющей видимости» как «истины в явлении», т.е. с познавательными
способностями человека. Более того, по мнению Канта, поэзия, как и
вообще свободные искусства, благодаря игре с видимостью
освобождают душу от грубых и неразумных страстей, поскольку эти искусства,
«усмиряя чувства, надсмехаются над их необузданными ожиданиями».
Это и обеспечивает «следование учению мудрости». Эстетическое
воздействие искусства предполагает, таким образом, и его нравственно-
моральное значение.
В тартуской рукописи Кант ставит проблему своеобразия поэтических
чувств, показывая различие между физической и поэтической любовью на
примере жизни и творчества Петрарки. Крейцфельд пытается объяснить
непорочность, страстность и устойчивость любви Петрарки к Лауре тем, что
она вспыхнула во время религиозной церемонии. Кант иронизирует над этим
доводом. По его мнению, любовь Петрарки была не реальной страстью к
любимому человеку, а поэтической любовью. Петрарка, по Канту, был
взволнован красотой Лауры, явившейся во время торжественного праздника,
но «он никогда не пытался овладеть Лаурой». Чтобы как можно дольше
продолжать свои жалобы и вопли, он избегал ее объятий и предался
поэтическому, т.е. вымышленному и состоящему лишь из видимости, трауру. Таким
образом, мыслитель усматривает в искусстве «играющую видимость», но она
не является простым обманом.
Далее дается полный текст «Тартуской рукописи» на русском языке.
Перевод с латинского выполнен Анне Лилль под редакцией автора этих строк.
54

ТАРТУСКАЯ РУКОПИСЬ
[Кант]
Достославный, высокоуважаемый, превосходнейший, наипросвещенный
муж, доктор филологии, публично утвержденный за заслуги профессор
поэзии, основательно защищающий эту диссертацию!
Достойнейший покровитель; благородный респондент*, Вы известный
ученый, дорогой друг!
Оба уважаемые участники диспута!
Удивительную и даже невероятную склонность к пустым иллюзиям и к
ложной видимости вещей имеет дух человеческий, даже до такой степени,
что позволяет себя обманывать не только легко, но и охотно. Отсюда
общеизвестная пословица «Мир хочет быть обманутым», к чему прибавляют
искусники обманов: «И да будет он обманут!» Я, однако, охотно признаю, что
таланту поэтов полностью чужда эта искусность, которой «отвратительная
жажда золота» научила рыночных торговцев, демагогов и нередко даже
высших священнослужителей в поисках выгоды обманывать доверчивую толпу.
Ведь сердца поэтов, как утверждают, почти не охвачены страстью к золоту,
и о них говорит Гораций: «Поэты не жадны, ибо только стихи они любят и к
ним лишь пристрастны».
Однако существует и такой вид обмана, хотя и не выгодный, но и не без
славы, который ласкает слух, ложной видимостью возбуждает душу и оживляет
ее. Именно этой ложной видимости поэты приписывают свои произведения.
Так как вся эта диссертация рассматривает способы обманов чувств в
той мере, в какой они служат поэтам, я считаю, что будет совсем не лишено
смысла указать в последующем на то, что касается этого приятного и
бесхитростного вида обмана.
Существует такая видимость, с которой дух играет и не бывает ею
разыгран. Через эту видимость создатель ее не вводит в обман
легковерных, а выражает истину, облаченную видимостью. Эта видимость не
затемняет внутренний образ истины, которая предстает перед взором
украшенной, и не вводит в заблуждение неопытных и доверчивых притворством и
надувательством, а использует проницательность чувств, выводит на сцену
сухую и бесцветную истину, наполняя ее красками чувств.
Если в этой видимости бывает то, что обманывает, как обычно говорят,
то это лучше называть иллюзией [играющей видимостью]. Видимость,
которая обманывает, исчезает, когда становится известной ее
бессодержательность и обманчивость. Но играющая видимость, так как она есть не что
иное, как истина в явлении, все же остается даже и тогда, когда становится
известным действительное положение вещей. И в то же время это играющая
видимость удерживает душу в приятном колебании между границами
заблуждения и истины и удивительно услаждает ее, душу, знающую свою
проницательность, преодолевающую совращение ее видимостью. Видимость,
которая просто обманывает, не нравится, но та, которая играет, очень нра-
* Респондент — участник диспута, поддерживающий диссертанта (Прим.
перев.)
55

вит с я и доставляет наслаждение. Точно таким же образом фокусник,
который делает трюки с кошельком, поначалу нравится, так как он испытывает
мою проницательность в противовес своей хитрости. Однако я презираю
разоблаченный обман. К его повторению испытываю раздражение.
Скрытый же от меня обман, поскольку я в него не верю, возбуждает
неприязнь, хотя я и удивляюсь все-таки при этом. В то же время меня раздражает
то, что я побежден хитростью обманщика.
В оптических иллюзиях, напротив, я нахожу постоянно удовольствие, хотя
я ясно вижу, что видимость, но я защищен от ошибки. В этом случае
видимость прямо доставляет удовольствие, потому что она меня не обманывает,
а провоцирует к ошибке, но безуспешно. Поскольку видимость обманывает,
она вызывает неприязнь, поскольку же она только играет с нами, она
вызывает наслаждение. В этом и состоит приблизительное различие, которое
отличает обычные обманы чувств от той иллюзии, которой пользуются поэты.
Тем не менее эта диссертация, которую я сейчас держу в руках,
стремится черпать всю красоту и великолепие искусства поэзии все же из этого
нечистого источника [простого обмана]: она представляет дух настолько по
своей натуре приверженным к пустым забавам, что надо поверить, будто
сердце испытывает тем большую радость, чем больше его обманывают
пустотой изображений. Но если дело обстоит таким образом с искусством
поэтов, которое очень высоко ценят, то мне кажется, что питомец Аполлона
должен был бы скрывать эту тайну. В ином случае, выдавая ее толпе, он
вредил бы своему искусству и отпугнул бы поклонников поэзии, которые
раньше были очарованы ее прелестью, но возмутились бы, когда обман был
бы разоблачен.
При этом, несомненно, существует один вид обмана чувств [иллюзия как
играющая видимость], при помощи которого поэзия, как мне кажется,
перехватывает пальмовую ветвь у многих других философов, так как это
укрепляет власть разума над простыми чувствами и подготавливает в известной
мере следование законам мудрости.
Так велика необузданная власть чувств и, с другой стороны, бессилие
ума, который хотя и прав, но бессилен в действиях, так что было бы
разумнее тех, кого нельзя подчинить прямым насилием, покорить хитростью. Это
может быть осуществлено благодаря приучению души к высоким наукам и
искусствам, освобождая ее таким образом постепенно от неразумных
страстей как от грубого и бешеного повелителя. Этому намерению, которое по
праву можно назвать благостным обманом, в немалой мере служит
искусство поэзии. Поэтому ее причисляют к благородными и свободным
искусствам, т.е. к таким, которые освобождают душу, поскольку она [поэзия],
усмиряя чувства, насмехается над их необузданными ожиданиями. Она
возвращает тех, которые были завлечены ее великолепием и преодолели свою
грубость, тем^в большей степени к следованию учению мудрости.
Но теперь уже время требует говорить о том, какие взгляды предлагает
Ваша диссертация о характере поэзии, поскольку она возникает из самого
лона человеческих чувств. Я ведь не должен сам выступать на эту тему, но я
готов для обсуждения моментов, которые в этой трактовке [в диссертации]
вызывают во мне сомнения, трактовке, которая во всем остальном кажется
научной и искусной. Я очень прошу необходимого внимания, чтобы спокойно
и доброжелательно воспользоваться той свободой, которая дозволена в
игровом состоянии, и правом выступать против каждого положения.
56

I
Так как мы можем, учитывая характер данного предмета, спокойно
отказаться от уловок силлогизмов, я берусь за дело, представляя свои аргументы
в непринужденной речи. Я намереваюсь, прежде всего, дать общую оценку
Вашему трактату, прежде чем перейти к подробному его исследованию.
Во-первых, на титульном листе Вашей диссертации я вижу [как вывеску]
висящую виноградную кисть, но в Вашем трактате я не могу обнаружить
стоящего вина. Напечатанное заглавие гласит: «Филологическо-лоэтическая
диссертация». Но всякий поэтический труд должен был бы быть написан стихами.
Рассуждение же о поэтике не может быть названо поэтическим. Точно так же мы не
будем называть историю философии философским трактатом или похвальную
речь о математике математическим произведением. Определение [области
знания], взятое из [какого-либо] искусства или науки, обозначает не объект, а способ
его описания. Филологически-поэтической диссертацией будет такая, которая
написана стихами, подобно знаменитому посланию Горация «Об искусстве поэзии»,
и в то же время будет объяснена подробными филологическими заметками.
Перехожу теперь ко второму общему замечанию.
Я обвиняю автора диссертации в том, что он со своим серпом пошел на
чужое поле, а именно: он должен был бы выступать на обозначенную тему как
поэт, но неожиданно сыграл роль философа. Та самая диссертация могла бы
лучше подойти для соискания места ординарного профессора метафизики по
установленным нормам, если только изменить заглавие так, чтобы название
было следующим: «Диссертация об обманах чувств и их влиянии на
искусство и обычное человеческое познание». Тонко и остроумно перечисляет
автор с 3-й страницы по 8-ю обманы чувств вообще и затем многочисленные
пустые забавы ума: прорицание, магию, астрологию, политеизм, смесь
философских гипотез и многое другое. И это все произнесено на одном дыхании.
Потом он прибавляет еще к этому числу пифагорейцев, каббалу, Barbara,
Celarent логиков*. Ко всему этому да будет позволено прозвучать Горацию:
«Не у места они».
Поэтические примеры, которые кое-где «плавают в огромном море»,
мог бы использовать для своих целей даже философ, хотя он в других
отношениях, в том, что требуется для искусного сочинения песен, пребывает в
полном неведении, как и все другие несведущие.
Поэтому я догадываюсь, что своим громким заглавием через этот
скрытый метабазис, подменяющий один род другим, автор-диссертации сам
хотел представить как факт нечто вроде образца обмана чувств.
Допустим, что автор диссертации в той мере, в какой он играет роль
философа, полностью провалился в своих ожиданиях, но это не уменьшает
Вашей славы как поэта. Все это показывает, что Вы, хотя и плохой психолог,
но превосходнейший поэт. Отсюда Вы видите, что Вы не представили здесь
для обсуждения образцовую работу для должности профессора поэтики.
* Латинское слово celare — скрывать, утаивать. Выражения «Barbara,
Celarent» обозначают фигуры силлогизма. (Прим.перев.)
57

Ill
Перехожу к третьему моему общему замечанию.
После того как автор ученой диссертации определяет обманы чувств как
лучшую кладовую искусства поэзии и постоянно сравнивает философа с
поэтом, так что объявляет долю обоих совершенно одинаковой в этом
рискованном деле, он примерами показывает, что на самом деле все обстоит
наоборот. В то время как поэт превосходно обманывает пустой видимостью чувств,
философ тем же самым позорно обманут. То, что поэту приносит лавровый
венок, философу же в большинстве случаев то же самое дает дурную
молву. То, за что одному возносится хвала, другой получает за то же самое
бесчестие. Этим сравнением автор согрешил дважды: во-первых, сравнивая то,
что по доказательствам его самого противоречит самому себе; во-вторых,
вознося поэтов (с.2) и упрекая философов (с.8 и 10), он несправедлив по
отношению к обоим. Что касается первого, то философ, которого обманывают
чувства, конечно же, не философ. Напротив, поэт, так как он есть поэт, сам
обманывает иллюзиями чувств. Какое имеется сходство у столь различных
предназначений? Здесь можно обнаружить не подобные отношения, а
противоположные. Что касается второго, а именно несправедливости по
отношению к философам, то мне кажется, что справедливость должна быть тем
настоятельнее, что автор в своей диссертации сам проводит ручейки
философов на свои поля.
IV
Четвертое общее замечание направлено против взгляда автора, который
встречается на всех страницах диссертации и составляет ее сущность. А
именно то, что поэт пользуется обманами чувств как лучшими украшения-
ми песен. Против этого мнения выступает явно как здравый смысл, так и
масса достоверных примеров. Что касается первого, обманов чувств,
которыми поэту как будто дозволено пользоваться, то они должны быть
общепонятными и общедоступными по закону, который предлагал Гораций:
«Общее — это добро ты сможешь присвоить по праву». Но обычные обманы
чувстз не имеют ничего забавного, потому что интеллект избавляется от них
тотчас же благодаря привычке. Когда же обман уже исчез, поэт не может
услаждать дух через видимость, поскольку она содержит обман.
Что касается другого [вида обмана], а именно [в произведениях] поэтов,
то их примеры, в соответствии с моим мнением, доказывают
противоположное. Достаточно процитировать тех [поэтов], которых автор сам приводит на
с. 12-й. Из примеров следует, что все поэты походят друг на друга в
следующем: независимо от того, какой предмет они избирают для песнопения, они
наполняют его максимально светом чувств. Ради этой цели их произведения
не выискивают обманы чувств, но в них не может не быть видимости,
которая должна передавать природу, как можно точнее подражая ей. Это
становится ясно из приведенного Вами примера из Вергилия. Для восхваления
трудов Вулкана поэт перечисляет многое из того, что просто не связано с
мастерством оружейника, но волнует душу такими побуждениями чувств,
которые он берет отовсюду. Из этого Вы видите, что поэт стремится только к
тому, чтобы развертывать свою основную идею через наибольшее количество
58

соответствующих картин, в которых только случайно находится обман
видимости, потому что поэт не может пренебрегать им, если он хочет
изображать живую картину.
Переход к специальной части
Перехожу к другой группе замечаний и буду пересматривать отдельные
пункты Вашей диссертации и с Вашего разрешения стегать Вас критическим
прутиком.
§1 начинается со следующего. Автор диссертации в обеих частях своей
работы утверждает, что чувства по самой своей природе обучают
человеческую душу и одновременно она черпает из этого источника начальные
основы поэтического искусства. При этом в первой части он утверждает, что
чувствами пользуются как учителями, во второй же части — теми самыми
чувствами в качестве обманщиков. Но в обеих частях [говорится], что
пользование осуществляется превосходно и тонко. Но как это все согласуется одно с
другим? А именно, если чувства нас обманывают, они нас не учат. Если
человеческое познание извращено, то поэт, который якобы торгует ими, — кто
же иной, как не обманщик?
Здесь я только мимоходом обращаю внимание на то, что в первой
строке диссертации используется выражение, учение о чувствах (sensuum
disciplinae) в весьма искаженном значении. В древние времена не
занимались учением о чувстве, а учили самим чувствам. Они были подчинены до
такой степени, что повиновались власти разума. Для этой цели служили
некогда телестические упражнения.
Вы могли бы лучше назвать это обучением чувствам (sensuum
institutionem), из которого мы черпаем основные элементы познания. Но это
я опускаю.
В 3-м параграфе автор перечисляет много обманов чувств, которые,
мне кажется, явно к ним не относятся: магия, предсказания, астрология и
т.д. В число обманов чувств надо включать только такие, которые хотя и
кажутся доступными зрению или каким бы то ни было другим чувственным
восприятиям, но сами по себе являются заблуждениями поспешных
суждений. Но если я хорошо знаю, что я чего-либо не чувствую, если мне
совершенно ясно, что я решаю нечто только при помощи умозаключения и
какого-либо рассуждения, то это, хотя и может быть ошибочным, все-таки
нельзя называть обманом чувств (это называется обычно, по существу,
заключениями ума). Так, суеверие никогда не полагало, что оно способно по полету
птиц или положению звезд увидеть и понять пророческие знаки. Это
человек, который самой природой создан для осмысления своего существования,
склонен к ошибкам под влиянием невидимых сил, которые управляют его
судьбой, возбужденный страхом или страстью, склонен к тому, что мы
называем суеверием. Сам он предполагает, что обнаруживает многое из того,
что спрятано под символами гениями или демонами. Если только он это
понимает и может этим в какой-то мере торговать, то таким путем происходят
и астрология и магия. Что касается чувств, то они не участвуют в этом, не
втягивают его в эти заблуждения. Они скорее, как верные путеводители,
оттягивают его постоянно от них и освобождают его, несомненно, от этого,
подчиняя опыту.
Перехожу к § 9, с.9.
59

Здесь автор излишне умножает сущности в стремлении придавать в
некотором роде различным явлениям в их происхождении столько же
различных причин. К этому он причисляет опять же в качестве обманов
чувств множество божественных сил в теогонии и космогонии греков Но
эти божества не возникли первоначально благодаря обычным ошибкам
которые происходят от иллюзорности чувств. Они намеренно
выдумывались поэтами. Об этом свидетельствует и Аристотель в «Метафизике»
После того как он сказал: «Не может божество быть завистливым», — он
добавляет: «И по пословице — лгут много песнопевцы» Они пользуются
всем тем, что необычно, чтобы возбудить волнение души, и может еди
ным действием околдовывать чувства Они вносили жизнь во все части
природы и распределяли столько должностей богов, сколько вообще было
явлений. Таким образом, [поэты] не совращены кем-либо, а сами были
создателями хитростей.
Но я больше не задерживаюсь на этом Теперь §10
Здесь автор опять утверждает, что философы, как и простой народ,
зависят от обманов чувств. Он прибавляет к этому известное в древности раз
личие между душой (anima) и духом (animus) Однако если это различие
ошибочно, то все же нельзя сказать, является ли это результатом простого
обмана чувств. Это только гипотеза и принята она была преднамеренно не
потому, что так просто кажется, а потому, что это было нужно для
объяснения феномена природы человека И я сомневаюсь, заслуживают пи
психологи, которые беспечно и смело совершают это двойное деление
наименования трезвого человека, как это кажется автору, или же опьяненного вином
самолюбия, человека благоразумного или же высокомерного Ведь в наше
время обращались к истолкованию той же самой двойной сущности жизни
как священной опоры и известный Унцер в книге «Физиология животной
природы животного тела», и совсем недавно английский ученый Морган в
книге «О сущности нервов», которая скоро выйдет в немецком переводе
Как Вы видите, это не простой обман чувств, а недостойная для философа и
даже ошибочная гипотеза
Однако же перехожу к §15, с 15
Здесь автор думает, что обнаружил в истории поэзии достопримечатель
ное явление и решил загадку, достойную Эдипа, указав, что любовь
Петрарки к Лауре вспыхнула во время религиозной церемонии Но мне
кажется, что он, несчастный, зря тратит свои силы, чтобы, исходя из своих принци
пов, объяснить непорочность, страстность и устойчивость этой любви Здесь
пожалуй, подходит больше Дав, чем Эдип Ведь нетрудно видеть различие
между физической и поэтической любовью Физическая любовь — это
страсть к любимому человеку О поэте же Гораций говорит «Только стихи
они любят и к ним лишь пристрастны» Поэт стремится к красивому изо
Сражению любви, и это удается ему тем лучше, чем дальше он отстоит от
любимого предмета в повседневном общении Так, Петрарка, впервые
увидев свою Лауру, не был пленен и опутан ее прелестью, а усмотрел в ней
подходящий предмет для своих стихов. У него возникла неожиданно эта
мысль, когда его душа уже была взволнована торжественным праздником и
когда ему явилось ее прекрасное лицо, которое, кроме того, в религиозном
поклонении и в трауре тихо произносило сдержанные, вдохновенные
молитвы. Пораженный, как я сказал, этой идеей, он никогда не пытался овладеть
Лаурой. Чтобы как можно дольше продолжать свои жалобы и вопли, он из-
60

бегал ее объятий и предался только своему поэтическому, т.е.
вымышленному и состоящему лишь из видимости, трауру. Отсюда становятся легко и
вполне ясными восхваленные автором непорочность, святость и
возвышенность этой любви, которая вдохновляет его песни. Никакая гипотеза об
обмане чувств здесь не требуется. Для него характерна картина, которую он
однажды себе представил, как он обнимает облако вместо Юноны, и так
вдохновенно он восхваливал, однако, не Лауру, а изящество и страстность своих
стихов, заботился о славе своего имени.
Да будет Вам известен разговор Петрарки с Папой. Когда последний ему
когда-то сказал, что он скорбит о его судьбе и позаботится о том, чтобы он
мог жениться на своей Лауре, поэт заколебался, но потом прямо отказался,
сказав, что боится, не потеряют ли его стихи всю страстность и изящество,
когда он женится на Лауре. Для брака подходят слова Лукреция о смерти:
«Тогда вылетает невольно истинный голос, личина срывается, суть остается».
Но я спешу к концу. Если многие другие удары, которые я наносил,
находятся, в конце концов, вне расстояния выстрела от поля моей
непосредственной деятельности, то теперь я нацелюсь на то место диссертации,
которое сильно раздражает и логиков, и философов. После того как автор
многословно рассуждал об обманах чувств, при помощи которых мы
неправильно переносим сущность и возможности обозначающего на сами знаки,
он продолжает в конце §18 так: и т.д.
Этими неправильными обвинениями, раздражая шершней, неужели
автор не убоялся их гнева? Во всяком случае, логики — такой воинственный
народ, что вряд ли кто-либо может их безнаказанно дразнить. И здесь логики
наверняка обвиняют его несправедливо в обмане. Они не предлагают
правил, которые имели бы большую и скрытую силу для добывания истин
всякого рада, за что их здесь упрекают. Они представляют с этой целью
лишь механизмы для определения понятий в силлогизмах для того, чтобы это
стало ясным в общей практике интеллекта, точно так же как это делают
грамматики с языками, а именно дают общее правило для того, чтобы
познание выразить в знаках, которые не имеют никакого отношения к
содержащему в них материалу. Это нельзя отсюда привлекать. Если двое делают
одно и то же, это не одно и то же. Логику нравится состязаться с логиком.
Если же вторгнется внешний враг, они обрушиваются на него сомкнутым
строем.
Теперь мой колчан пуст, и я кончаю бой. Во-первых, я поздравляю Вас
от всей души с успехом, достигнутым к нынешнему времени. Во-вторых, от
сердца желаю Вам блестяще украсить ту должность, на которую Вы будете
назначены. Желаю счастливейшего начала в этой должности и много
успехов. Обладая достаточными знаниями о художественной литературе, поэзии,
Вы стали читателем и критиком поэтов, пишущих на разных языках, как
древних, так и современных, ревностным и счастливым поклонником
блестящих произведений, которые дошли до нас главным образом от греков. Не
может быть, чтобы Вы не открыли академической молодежи широкое поле
для образования своих духовных способностей, чтобы, отбросив все
некультурное, они вступили бы в тесный союз с грациями, насколько это возможно,
не вызывая зависти Минервы — покровительницы полезных наук и искусств.
Я желаю, чтобы Ваши труды и заслуги были вознаграждены счастливым
процветанием домашней жизни и чтобы Всевышний хранил Вашу жизнь и
здоровье, 8 то же время я жду от Вас доброжелательности и дружбы.
61

Наконец, я обращаюсь к Вам, уважаемый респондент, наделенный
природой выдающимся талантом, глубоко обученный и в художественных и в
практических науках, и в то же время любезный благодаря своему
приятному характеру. Я включил Вас уже давно в число моих самых лучших
слушателей. Во-первых, я поздравляю Вас этим доказательством таланта и
учености, которое было здесь доложено в высшей степени похвально. Итак, скоро
наступит время, когда Вы будете заслуженно вознаграждены обильным
урожаем за эту работу, которую Вы усердно сделали, посеяв Ваши зерна. Я
желаю счастливого и быстрого осуществления Ваших надежд, которые Вы по
праву питаете. Я молю Всевышнего, чтобы он Вас оберегал и хранил Ваше
здоровье.
Прощайте оба и будьте благосклонны ко мне.
(Публикация Л.Н.Столовича,
перевод с латинского Анне Лилль)

СОДЕРЖАНИЕ
От редакции 3
Словарь философских терминов, наиболее часто встречающихся в
тексте 3
И.С.Кузнецова. Из истории Кантовских чтений в
Калининграде 4
Л.А.Калинников. Кантианская революция в философии и
эстетика 7
Л.Н.Столович. Ценностный подход к эстетическим категориям в
эстетическом учении Иммануила Канта 21
М.Я.Сараф. Учение Канта о форме целесообразности и генезис
эстетического '. 31
И.С.Кузнецова. Проблема прекрасного в математике и эстетические идеи
Иммануила Канта 41
Приложение
Л.Н.Столович. Тартуская рукопись Канта 53
[И.Кант]. [Рукопись оппонентской речи на защите диссертации
по поэтике.] Публикация Л.Н.Столовича. Перевод с латинского Анне
Лилль) 55

Научно-популярное издание
ЭСТЕТИКА ИММАНУИЛА КАНТА И СОВРЕМЕННОСТЬ:
Сборник статей по материалам V Кантовских чтений.
Калининград-Светлогорск, 1990 год.
Редактор А.С.Батюшкова. Мл.редактор Т.А.Тарасова. Худож.редактор
М.А.Гусева. Техн.редактор Н. В. Клецка я. Корректор Л.В.Иванова
ИБ № 11826
Подписано к печати с оригинал-макета 25.11.91. Формат бумаги 70x108
1/32. Бумага тип. № 2. Гарнитура «Журнально-рубленая». Печать высокая.
Усл.печ. л. 2,80. Усл. кр.- отт. 2,89. Уч.-изд.л. 3,48. Тираж 33588 экз. Заказ
1465. Цена 25 к. Издательство «Знание». 101835, ГСП, Москва, Центр,
проезд Серова , д. 4. Индекс заказа 911411. Отпечатано в типографии
Всесоюзного общества «Знание». Москва , Центр, Новая пл., д. 3/4.